На звук пушек (СИ) [Владимир Барт] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

На звук пушек

Ружье на стене (вместо пролога)


Франция, Париж, Набережная Малаке, дом № 7, 5 мая 1871 г.


Двое в темной комнате. Один возится с ящиками массивного бюро у дальней стены, позвякивая то ли ключами, то ли отмычками. Свет потайного фонаря, которым он подсвечивает себе, позволяют рассмотреть, что он одет как буржуа средней руки. Темный силуэт второго застыл у окна, укрывшись от посторонних взглядов с улицы за плотной шторой.

Наверное, прежде чем продолжить повествование, следует представить этих двоих, оказавшихся ночью в чужой квартире в центре охваченного революцией Парижа. Старший, одетый как буржуа, Гаспар Дюпон, в прошлом рантье, лавочник, торговец. Это если верить его бумагам. А на самом деле контрабандист, вор, и, пожалуй, убийца. Хотя нет, убивать ему приходилось, он это умел, но убийство все же не являлось его профессией. О его «профессионализме», если можно этот термин отнести к уголовному элементу, говорило то, что Дюпон ни разу за время своей криминальной карьеры не попался в руки стражей закона. Зато в 1870 году в силу обстоятельств попал в ряды французской армии, участвовал в нескольких сражениях, заработав нашивки сержанта. В настоящий момент числился «находящимся на излечении по ранению».

Наблюдатель у окна — Жорж Бомон. Два года до войны Жорж работал на стрелковом полигоне, испытывая митральезы и иные новинки армейского вооружения. В первые дни войны добровольно поступил на службу во французскую армию. В ходе боев Бомон быстро сделал карьеру от сержанта до капитана. Временного сержанта и временного капитана.[1] Кавалер Воинской медали. А вот о том, чем он занимался в своем прошлом, до работы на полигоне и службы в армии, Жорж никогда не рассказывал, ссылаясь на контузию. Некоторые знакомые считали его корсиканцем, который скрываясь от «кровников» или Закона поменял фамилию и укрылся в армии, где был контужен в одном из сражений. Так это или нет, никто с точностью сказать не мог, но слухи такие ходили. Впрочем, как и байки, будто он русский или венгерский князь, что-то не поделивший с императором. Слухов вокруг Бомона вообще ходило огромное множество. В настоящий момент Жорж Бомон числился в розыске сразу и во Франции, и в Германии. Как аферист, мошенник, грабитель банков, террорист, диверсант и вообще, особо опасный преступник, уголовный, военный и политический. Почему так получилось — это отдельный разговор, однако факт остается фактом.

— Патруль, — проговорил Бомон. — Четверо. Стоят. Закурили.

— Национальная гвардия, — пренебрежительно хмыкнул Дюпон, прекратив изучение ящиков. — Это надолго. Пока покурят, поговорят. Где они остановились?

— На углу набережной и улицы Бонапарта.

— Улица Бонапарта, — тихо повторил пожилой, закрывая заслонку фонаря. — Капитан, знаешь, какой сегодня день?

— С вечера было четвертое, значит сегодня пятое мая 1871-го года.

— 5 мая — особый день. Восемьдесят два года с созыва Генеральных штатов в 1789 году и ровно пятьдесят лет со дня смерти Наполеона. Можно сказать, рождение и смерть Великой революции пришлась именно на 5 мая. И вот на улицах вновь патрули национальной гвардии, от дворца Тюильри слышна стрельба и опять в Париже революция. К слову, в доме напротив квартира дочери маршала Даву.

— Тогда почему мы здесь, а не посетили наследницу маршала?

— Во-первых, я, конечно, вор. Да и как солдат моралью не отягощен. Но мой дед Паскаль погиб при Шампобере лейтенантом гвардии Наполеона. А отец, Пьер Дюпон…

— Помню, помню! Служил под началом именно Даву! А еще ты как-то рассказывал, что твой отец был контрабандистом.

— Ну и что? Чем еще заняться в разоренной Франции солдату, привыкшему к риску? Впрочем, не о нем речь. Маршал Даву, не оставил после себя миллионов. «Он никогда ничего не брал лично для себя». Это слова Наполеона, сказанные о маршале на острове Святой Елены. Да и мой отец всегда отзывался о Даву, как о самом честном и бескорыстном человеке, из всех встреченных в его жизни.

— Я понял, понял, — прервал лекцию товарища Бомон. — Идея посетить квартиру дочери маршала была не самая удачная. Но ты сказал «во-первых», значит, есть и «во-вторых».

— Во-вторых, я тебе говорил, что мы навестим квартиру удачливого биржевого спекулянта. Здесь обязательно должно что-то быть припрятано.

— Я как-то по иному представлял себе жилище крупного дельца.

— Это его тайная норка.

— Раз ты просто болтаешь, значит, норка оказалась пустой.

— В бюро всякая мелочь, а сейф и вовсе пуст.

— И что теперь?

— Осмотрим кабинет, а потом всю квартиру, — пояснил Дюпон. — Должен быть тайник.

— А что за мелочь в бюро?

— Так, всякая ерунда, — Дюпон поворошил стопки бумаг, выбранные из ящиков и рассортированные по поверхности бюро. — Несколько векселей и расписок, какие то договора, выписки. Надо разбираться. Но очень похоже, что наш клиент собирался кого-то шантажировать. Кстати, капитан, не хочешь стать оружейным фабрикантом? Тут есть подходящие векселя. И среди них — на Эдуарда де Бомона, оружейного мастера из Маастрихта. Не придется даже менять фамилию! — Гаспар издал приглушенный смешок. — Это если на минутку забыть о том, что Жоржа Бомона ищут ищейки чуть ли не всей Европы.

В ответ Бомон, не оборачиваясь, продекламировал:

Ищут пожарные, ищет милиция,

Ищут жандармы и инквизиция,

Ищет и их, и наша столица,

Очень большие и важные лица,

Ищут гадалки по картам таро…

Только, боюсь, не отыщет никто.

Блещет медаль на груди у него.

Больше у полиции нет ничего.

— Если за тобой стишки записывать, можно составить целую книжку, — проговорил Дюмон.

— Зачем у поэтов хлеб отбирать, — возразил Бомон. — Стихи и песни и без меня есть и будет кому написать. Ты лучше документики, те, что касательно оружейников, в сторонку отложи. Может, и пригодятся как.

Дюпон только ухмыльнулся на слова товарища, ему была известна любовь Жоржа к оружию.

Послышался удаленный звук пушечного выстрела, а вслед за ним взрыв снаряда.

— Бомбой саданули, — прокомментировал Гаспар. — И зачем? Не вижу смысла стрелять раз в час.

— Зато нам польза: патруль убрался с набережной. Что касается цели обстрела: просто не дают расслабиться, отдохнуть.

— Солдатам плевать на такой обстрел. Сам ведь знаешь. Спят как суслики при любой канонаде.

— Солдаты — это одно. А вот гражданские непривычны. Представь, как это лежать в кровати и ожидать, что вот сейчас в спальню упадет смерть.

— А гражданские тут причем? — удивился Гаспар, даже отвлекшись от сейфа.

Жорж ухмыльнулся:

— Национальная гвардия Парижа — те же гражданские, только с оружием. Парижанам на уровне подкорки вбивают, что бунтовать нехорошо.

— На каком уровне? Что за подкорка?

— Сознание — это мозг. Подкорка — это инстинкты, подсознание.

— Ты-то откуда знаешь?

— Не помню. Где-то читал.

— Не знаю, не помню, — передразнил Гаспар товарища. — Очень удобное объяснение. Но скажу тебе, что нынешний обстрел не сравнится с той бомбардировкой, которой Париж еще недавно подвергли немцы.

— Посмотришь, что будет, когда версальцы пойдут на штурм.

— Чертов карлик!

— Я думаю, верхушка Коммуны, тоже не будет себя сдерживать в разрушениях, чтобы хоть уничтожением дворцов отомстить богачам.

— Значит, мы посетили Париж очень вовремя, — Дюпон продолжил осмотр квартиры, не прерывая разговора. — Так ты хочешь сказать, что Тьер учит парижан не бунтовать?

— Сам же помнишь: во Франции революция каждые пятнадцать-двадцать лет. Вот выбьют пассионариев, и лет сто будет тихо.

— Возбуждающие?[2] Это еще кто такие?

— Скорей, «увлекающие за собой». В общем, выбьют всех рисковых, деятельных людей. Ну пусть не всех. Тех кто рискует ради наживы оставят. Они безвредны. Даже полезны. А остальных приучат к мысли, что бунтовать опасно. И будет спокойней.

— Пока они только озлобляют парижан.

— Мы еще увидим, что будет, когда версальцы пойдут на штурм.

— Да уж… Верю тебе на слово. Как лишать ближних жизни, ты знаток, которых поискать. Мне бы столько способов отъема чужого имущества — в полгода Ротшильдом стал.

— Раз ты знаешь, где живет дочка Даву, то, может, тебе известно и на каком этаже ее квартира?

— А тебе зачем?

— Кажется, не все воры столь же щепетильны, как ты. Или не у всех отцы служили под началом маршала.

— Что там? — Гаспар подошел к окну и, спрятавшись за штору, выглянул на улицу.

— Я заметил отблеск потайного фонаря в зеркале. Видишь, где окно не зашторено.

— Посмотрим, посмотрим… Кстати, дом этот, что напротив, называют отель Трансильвания, — тихо говорил Гаспар, внимательно осматривая окна здания особняка. — Когда-то участок земли, напротив Лувра принадлежал королеве Марго, жене нашего славного короля Анри Четвертого. Потом тут построил дом какой-то сеньор. Но славу дом приобрел благодаря своим жильцам. Здесь в разное время жили маршалы Таллар и Лотрек, князь Трансильвании Ракоци и герцогиня де Грамон. В "Манон Леско" — это опера такая, что б ты знал, неуч — одно из действий происходит именно в этом доме. А теперь тут живут маркиз и маркиза Блоквиль, арендуя…

— Осторожно, ты колыхнул штору.

— Вот черт! Извини! О! Вижу! Мелькнул фонарь. Да уж, это явно не хозяева. Вот сволочи! Я гляжу, набережная Малаке популярна этой ночью. Ладно, люди работают, надо и нам делом заняться. Пока и к нам кто не заглянул на огонек. Ты наблюдай, а я продолжу поиски тайников. Не может быть, чтобы их не было. Богачи просто обожают их делать.

— Можно подумать, только богачи.

— Не только. Это вообще, такая наша людская натура, требующая прятать ценности. У кого они есть, конечно.

— Постой, Гаспар. Я взгляну на этих ночных гостей поближе.

— К чему? У нас ведь есть дело.

— Мне кажется, они нас заметили, и им не понравилось, что за ними наблюдали…

— Даже так? Только, Святой, если можно, без смертоубийства. Как-никак — коллеги. Хе-хе… А главное, патрули у баррикад могут услышать.

Прозвище Святой Петр, позже сократившееся до Святого, Бомон заработал у солдат из-за неизменного «каменного» выражения лица. А так же из-за привычки поминать по всякому случаю цитаты из жития Святого Жоржа-Йорга, которые сам и выдумывал. Да еще из-за случая во время августовских боев, когда он, будучи еще сержантом, сказал запаниковавшим под снарядами подчиненным, доставая револьвер: «Я ваш Святой Петр! И у вас два пути: кто-то пойдет со мной в рай, а кто-то будет хлебать дерьмо в аду!». Поначалу подчиненные, выжившие после памятного боя, звали его кто Святым камнем, кто апостолом Петром, кто Ключарем. Особенно после того, как один из солдат по имени Деруле, в прошлом бывший драматургом, сочинил песенку, где упоминался святой Петр. Но позже за Бомоном осталось только прозвище Святой, как самое короткое. А иногда — Адский Святой, как самое ёмкое.

Гаспар Дюпон не стал продолжать исследование комнаты, а достал из кармана оружие. Привычными движениями он быстро привел небольшой револьвер Лефоше в готовность к стрельбе, сожалея, что взял эту пукалку, а не что-то помощьней. Дюпон очень серьезно отнесся к словам товарища, у которого было удивительное чутье на опасность.

Бомон вернулся только через полчаса, неся саквояж.

— Что там?

— Было двое.

— Было?

— Молодчики были из тех, которых не стоит оставлять за спиной.

— А что с трупами?

— Бросил в подвал. Они сторожа убили. Тело в каморке, я ее запер.

— А что в саквояже?

— Сейчас глянем. Письма старые. Две книги. Тетрадь. Ого! Кажется это дневник твоего маршала.

— Дневник Даву?

— Скорей копия части дневника. Слишком уж чистенький, новенький… Да и почерк аккуратный, разборчивый… Точно копия. Больше ничего.

— Не густо… Говоришь, они кого-то пришили…

— И собирались навестить нас. Уже приготовили оружие.

— И все ради копии дневника, писем и двух книг? Что за книги?

— Некий Марбо. Критические замечания по поводу произведения генерал-лейтенанта Ронья. Тут пометки карандашом. Не могут они принадлежать маршалу?

— Дай глянуть… Действительно. А вторая книга?

— Стефани Жанлис.

— Жанлис? Чушь какая-то! А это что за варварские буквы?

— Жанлис. Театр для пользы юношества. Москва. Университетское издательство у Новикова. 1779 год.

— Москва? Это что на русском? Ты понимаешь русский? — удивился Гаспар. — Впрочем, чего это я? Само собой знаешь. Слушай, а может ты все-таки русский князь инкогнито? Отсюда и твои манеры, и твоя мудреная латынь, и твое дремучее незнание обычных вещей.

— А почему не Гай Юлий Цезарь? — усмехнулся Бомон. — Я и латынь знаю. И польский, и немецкий, и… Но давай к делу, о моем знании языков поговорим потом, в свободное время. И с трофеями разберемся позже. А пока вот держи армейский Лефоше. Презент от англичан. Он получше твоего малыша. И вот тебе золотые часики. Еще один револьвер я возьму себе. А деньги поделим потом.

— Почему ты решил, что это были англичане?

— Они произнесли несколько слов на английском. И у них были английские монеты и банкноты. В купе с французскими.

— Англичане значит, — задумчиво проговорил Дюпон. — Дворец Даву у его вдовы купил один англичанин. Банкир Хоуп. И практически разобрал по камушку в процессе перестройки. Был слух, что он ищет сокровища или бумаги Наполеона. Но никто не верил, потому что Хоуп был почти столь же богат как Ротшильды. Да и за дворец он отвалил семь миллионов. И втрое потратил на перестройку. Какие бумаги или сокровища могут столько стоить?

— Кстати о сокровищах… Может, продолжим осмотр? Как говорится в писании от Йорга: в профессии вора, как и в профессии святого, — это вовремя смыться.

— Как ты сказал? Мне бы такой небесный покровитель точно не помешал бы! — рассмеялся Гаспар.

— Время идет.

— Да-да, поспешим…

В этот раз осматривать квартиру кроме Гаспара принялся и Жорж. Впрочем, осмотр он ограничил книжными шкафами, застыв у одного из них.

— Что ты рассматриваешь?

— Книги какие-то странные. Будто вчера из типографии. И стоят одна к одной.

— Ничего странного. Никто их не читал. Это деталь интерьера и не более.

Бомон открыл дверцы шкафа и попробовал достать одну из книг. Но из этого ничего не вышло — книга стояла, как прибитая.

— Гаспар, подойди сюда.

— Чего тебе?

— Смотри: все книги чистенькие, а у одной верх засален.

— Интересно-интересно…

Гаспар стал колдовать у книжного шкафа, но у него тоже ничего не вышло.

— А если так? — предложил Жорж, нажимая на рейку в основании шкафа.

В результате совместных усилий уже через пять минут книжная полка, оказавшаяся дверцей тайника, была побеждена, а за ней обнаружился еще один сейф, верней небольшая ячейка, вмурованная в стену.

Спустя некоторое время Гаспар достал из ячейки небольшой портфель.

— О-ля-ля! Парижские боны! И не так давно визированные. Неплохо, хотя полной цены за них сейчас не дадут. Кредитные боны… А вот и акции. Французские, британские, американские… О! даже немецкие. А это, глянь, похоже на русские, буквы такие же. Векселя, облигации… А биржевик то парень был предусмотрительный: на черный день отложил всяких бумаг понемногу, чтоб уж точно не прогореть. Есть у меня знакомец в Лионе, который нам поможет советом: что из этого продать, что оставить. Но если навскидку, брат, тут капитала… не на один миллион!

— Давай сперва продадим, а потом радоваться будем!

— Слушай, капитан, а как ты думаешь, сколько еще продлится осада.

— Месяц, самое большее полтора. Версальцы уже у самых стен.

— Тогда припрячем портфель в надежном месте. Согласен?

— Надеюсь, надежное место действительно надежное? А то сгорит портфель при штурме за милую душу.

— Сам увидишь! — Гаспар засмеялся. — Там гореть нечему и рушить нечего. День там переждем, поспим, а вечером заглянем в архив Мэрии, как ты хотел. И прощай Париж!


Париж покидали следующей ночью, двигаясь на север от Монмартра, надеясь проскочить к Сене в разрыве между позициями коммунаров, версальцев и пруссаков. В кустах у Сены у приятелей была спрятана небольшая лодка, на которой они и прибыли в осажденный город. С собой они несли только оружие и немного денег. Добычу спрятали в Париже, в тайнике Дюпона, которому действительно, не были страшны ни пожар, ни артиллерийский обстрел. А документы их дожидались вне кольца окружавших Париж войск. Тем более что, попадись они версальцам, пруссакам или коммунарам, какие либо документы вряд ли бы помогли.

Переправившись через Сену и притопив лодку, Жорж и Гаспар направились в сторону Аржантея. Там в укромном месте они должны были подать сигнал сообщнику Гаспара, который помог бы с переправой. Если бы они не успели сегодня до рассвета, то пришлось бы пережидать день и переправляться через Сену следующей ночью. Так было договорено с надежным человеком.

По левую руку от них лежал Коломб, где стояли версальцы. По правую — скрытые в темноте высоты Оржемон и Саннуа, занятые прусаками. А вся местность вокруг несла следы недавних боев между версальцами и коммунарами.

— До войны я каждое воскресенье, когда бывал в Париже, ездил по железной дороге в Аржантей отдохнуть на природе, — останавливаясь, чтобы отдохнуть, проговорил Дюпон. — Новый поезд, удобные сидения, не успеешь посмотреть газету — уже на месте. А теперь топай и топай! Вот черт!

— Если устал — можешь подождать воскресный поезд.

— Шутник!

— Что-то темнеет впереди. Обойдем?

— Там должны быть рельсы. Наверно брошенный вагон.

— Тогда вперед!

— Чертов бугай! Ты даже не запыхался!

— И поменьше разговоров!

— Слушаюсь, месье капитан!

Через пару минут они уперлись в железную громаду.

— Это еще что? — удивился Гаспар.

— Бронированный вагон, — уверенно произнес Бомон. — Я слышал, император бронировал и вооружил орудиями несколько поездов.

— Что-то на фронте их не было видно.

— Не успели. Сейчас вон коммунары ими пользуются. Этот вагон, видно, повредили, они его и бросили.

— Ладно. Двинули дальше. Потом обсудим новинки военной техники.

— Твоя правда. И будь внимательней, как бы не наткнуться на разъезд.

— Прусаки за Сеной. Что им делать на этом берегу?

— И все равно будь внимателен.

На востоке уже начало сереть небо, когда приятели добрались до окрестностей Аржантея.

— Справа должен быть мост, — сказал Гаспар шепотом.

— Ни огонька, — так же тихо заметил, Жорж, осматривая противоположный берег Сены.

— Все жители бежали еще осенью. Кому здесь огонь палить? Да и прусаки недалеко.

— Тихо!

В ночной тишине послышался цокот подков по брусчатке дороги.

— Прусаки? — удивился Дюпон. — Они же за рекой. Здесь же не должно быть их патрулей!

— Тем не менее, на один нас угораздило напороться.

— Может коммунары?

— И это тебе как-то поможет? Да и сколько той конницы у коммунаров. Боши это.

— Вот черт! — ругнулся Гаспар, вытаскивая револьвер. — Давай в лес!

— Это ты называешь лесом? — проворчал Жорж, устремляясь за парижанином, лучше знающим местность.

Неожиданно сухо треснул выстрел, и Дюпон почувствовал удар чудовищной силы в спину.

— Потерпи, Гаспар, я сейчас, — было последнее, что услышал раненый.


Гаспар открыл глаза и обнаружил себя на постели под балдахином, посреди огромной спальни. Напротив, в кресле расположился Жорж Бомон с книгой в руках. Капитан был одет в домашний халат, из-под которого виднелась белоснежная рубашка и светлые брюки.

— Где мы? — прохрипел Гаспар.

— О! Ты пришел в себя! — обрадовался Жорж.

— Где мы? — повторил Дюпон.

— В Виши. Здесь нет бошей, зато есть минеральные источники.

— Как?

— Ну как… Перевязал тебя, а потом погрузил на лошадь и повез на запад. В Пуасси нашел, наконец, доктора, который обработал твою рану. Потом нанял коляску, добрались до Рамбуйе. Затем Орлеан, и вот мы в Виши. Вчера я ездил в Лион, и договорился в госпитале, чтобы тебя оправили в отпуск по болезни. Не хотелось, чтобы в госпитале интересовались, где ты получил рану.

Гаспар осмотрел окружающую обстановку, отметив про себя, что арендовать такие апартаменты стоит недешево. Эту мысль он оформил в единственное слово:

— Дорого!

— Не дороже денег, — Жорж ухмыльнулся и добавил тихим голосом. — Боши, что тебя подстрелили, поделились с нами содержимым своих поясов и кошельков. Не бедные оказались. Можно сказать, наши с тобой коллеги. Только промышляли в пригородах Парижа.

— Ты их убил?

— Убил, и в землю закопал, и надпись написал…

— Какую надпись? — удивился Гаспар, но тут же попросил. — Пить!

— Вот возьми, пей! Как твое самочувствие?

— Бывало и хуже.

— Будем надеяться, что опять выкарабкаешься. О наших делах поговорим потом. Мы не одни. Только запомни, теперь тебя зовут Гастон Дюпре.

— А тебя?

— Меня? Анж, Анж д′Анфер.

— Адский ангел? Не слишком ли?

— Это временно. Позже сменю на что-нибудь скромное, серое, незаметное. Как тебе, например, Джеймс Бонд?

— По мне, так довольно серо. Но это не французское имя.

— Так даже лучше.

— Это ты пользуешься бланками и оттисками, которые мы взяли в мэрии? Рисково. Пропажу обнаружат и начнут искать, где они всплывут.

— Не обнаружат. Мэрия и архив сгорели.

— Как сгорели?

— Сожгли коммунары. Со всеми бумагами и архивами.

— Ты знал? Ты знал об этом заранее? Что сожгут?

— Все потом. Мы еще обо всем поговорим, — Бомон, точней Анж д′Анфер, прошел по комнате и приоткрыл дверь. — Жюли! Жюли! Наш больной очнулся. Позаботься о бульоне для него и отправь кого-то за нашим доктором.

[1] Во французской армии использовалась и существует до сих пор система временных званий grade à titre temporaire или предварительных назначений à titre provisoire. Звания «военного времени» могли позже утверждаться официально, а могли и не утверждаться, и тогда офицер терял в чинах, иногда значительно. При временном назначении после звания добавлялась приставка à titre temporaire. Или в сокращении att. Наиболее известным примером такого временного назначения является Шарль де Голь, который, будучи полковником, получил назначение на генеральскую должность с соответствующим чином бригадного генерала (général de brigade à titre provisoire), которое никогда не было утверждено официально. Что не мешало де Голлю до конца жизни представляться генералом.

[2] passionner (французский) — увлекать, возбуждать, разжигать страсть.

Глава 1. Воскрешение Жоржа

Южная Германия, Великое герцогство Баден, весна 1867 г.


Солнечный свет, заливающий узкую улочку незнакомого города. Белесые стены домов, выложенные из известняка, выгоревшие до однотонности одежды, выбеленное солнцем небо. И коричневые руки, узловатые, морщинистые, мало чем отличающиеся от дерева посоха, который они сжимают. Руки древнего старика. Посох и руки принадлежали тому, чьими глазами он сейчас смотрел. Но кто этот старик, и кто ОН сам — оставалось неизвестным.

Улица, жившая до того своей неторопливой жизнью, неожиданно замерла, а затем прохожие отпрянули к стенам, освобождая проход.

По улице шел римлянин. Почему-то сразу, внезапно, без всяких сомнений, стало понятно, что идущий именно римлянин. Легионер. Без щита и лорики, но с мечом на поясе и шлемом в руке. Равнодушный ко всему, кроме исполнения долга. Он шел медленно, не спеша. И его неторопливость казалась угрожающе-неотвратимой, как поступь судьбы.

Вспомнилось некстати:

«Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания[1]»!

Глядя на лицо римлянина, высеченное годами муштры, походов и битв, охотно верилось в слова о плаче и стенаниях жителей завоеванных и покоренных стран.

Где-то на задворках сознания мелькнуло нечто… Десятый Молниеносный легион. Сирия, Палестина… И убежало прочь, не оставив следа, забылось.

В нескольких шагах за деканом[2] следовали двое копьеносцев, в шлемах на голове, но без щитов и доспехов. Их подкованные сапоги-калиги звучали как приглушенное эхо марширующих легионов. Копьеносцы проходили, не глядя на жавшихся к стенам жителей города. Уверенные в собственной непобедимости и сокрушающей мощи Империи.

«Но вечен Рим! Вечен Рим! Вечен…[3]» — прогремели маршем в сознании слова… и тоже растаяли, растворились.

Погрузившуюся в безмолвие улицу наполнил тянущийся скрежет дерева по камню.

Шорх.

Шорх, шорх…

Шорх.

Из-за поворота появился человек, одетый в рубище. На спине он нес грубо сбитый крест, который, волочась одним концом по дороге, издавал шоркающие звуки. Следом еще один человек в рубище. И еще один… Лохмотья, спутанные бороды, грязные волосы, печать усталости на покрытых пылью и потом лицах… Трое казались не просто похожими, как бывают похожи близнецы, а совершенно одинаковыми, вылепленными из одной глины, вышедшими из одного праха. И каждый нес свой крест.

Замыкали процессию несколько легионеров, время от времени подгоняя осужденных тупыми концами древков копий.

Тот осуждённый, что шел первым, остановился, узнав, по всей видимости, старика с посохом, и что-то сказал, будто ударил дубиной. Старик ответил безжизненным, как скрип сухого дерева, голосом. Осужденному услышанное не понравилось, он был готов бросить следующее оскорбление, потому что ничем иным его предыдущие слова быть не могли. Но его опередил товарищ, произнеся что-то тихим, примеряющим голосом. И первый усмехнулся и отвернулся от старика. А тот второй, миротворец, посмотрел прямо в глаза старца, и вновь заговорил. И его слова несли, несомненно, нечто важное, но не понятое, как и все остальные слова, слышанные раньше. И от этого возникло чувство утраты, будто от слов оборванца зависела жизнь или судьба.

Угрожающий крик конвоира, и процессия вновь заскребла деревом крестов по камням улицы, стремясь догнать шествующего впереди декана.

Старик, как и все остальные, смотрел вслед осужденным. Женщины промокали выступившие на глаза слезы. Мужчины сжимали зубы и кулаки. А по ущелью улочки долго разносились скребущие звуки в такт шагам.

Шорх.

Шорх, шорх…

Скрылись за изгибом улочки осужденные, окрылись ненавистные городу легионеры. Осталась только память о том, как волочился крест по камням.


Это был сон. Просто сон. Один из многих то ли снов, то ли видений. Отрывки воспоминаний, смутные образы, голоса на десятках языков. Шелест листвы и свист ветра в снастях корабля. Звон клинков и грохот пушек. Стон раненых на поле боя и стон женщин на ложе любви. Все это длилось, и длилось, длилось… А потом пришла боль.

Тело отреагировало на боль раньше разума, откатившись в сторону. А затем с удивительным проворством и точностью ткнув нападавшего черенком лопаты между глаз.

Вы помните, как впервые осознали себя в окружающем мире? Первое детское воспоминание: складываете кубики на ковре? Вам подарили деревянную лошадку? Счастливцы!

Представьте… Вы сидите в белой рубахе по колено посреди какого-то загона. Ноги у вас босые. А рубаха не позволяет определить наличие на вас штанов. Вокруг овцы. Чуть поодаль сидит на собственной бараньей заднице баран и трясет рогатой головой. В руках у вас, вместо пасторского посоха-равдоса, лопата. А позади вас, стоит только повернуть голову, тележка с овечьим навозом. Из-за ограды загона за этой картиной наблюдает какой-то монах, маленький и худой. Просто стоит и смотрит. Молча. А затем осеняет крестом и, не произнеся ни слова, разворачивается и уходит.

В голове мелькнула какая-то странная фраза: «ну прямо святой Иорген». Почему святой? Почему Иорген?

И будто подслушав эту мысль из дома донеслось:

— Йорг, Йорг! Иди есть!

Из-за угла выскочил мальчишка лет восьми и замахал призывно рукой.

Вот же дела! Угадал! Все-таки Йорг-Иорген!

Болел затылок, где обнаружилась большущая шишка. А вот нимб, полагающийся каждому святому, отсутствовал.

Поднимаясь на ноги, несостоявшийся святой обнаружил, что под рубахой у него все-таки имеются короткие кожаные штаны. Это объясняло отсутствие нимба. Кожаные штаны как-то не приличествуют святым.

Кроме штанов и рубахи из имущества были еще деревянные башмаки, толстые шерстяные гетры, куртка и шляпа. Всё старое и потертое.

Обуваясь, Йорг машинально подложил в башмаки на подъем ноги пучок сена, привычно утрамбовав, чтобы нога плотно сидела в обуви. Все действия он выполнял на автомате, не задумываясь.

А когда он выходил с загона, то баран, по-прежнему сидя на земле, проводил его уважительным взглядом.

Привычно, будто делал это не раз, Йорг зашел за дом, помыл руки и лицо у умывальника, и уселся на лавке за столом в углу двора. Ел он бездумно, машинально отламывая хлеб и работая ложкой. Кормили кстати хорошо, хоть и накрыли во дворе, отдельно от семьи. Потом так же автоматически закончил работу по чистке загона и отправился спать на сеновал.

Дома в деревне выглядели как типичные шале. Позже выяснилось, что местные называли такие дома вонштайнхауз или вальсерхауз. И относительно имени Йорга у местных тоже не было единства. Каждый звал, кто как хотел: Йорг, Гёрг, или Жорж. Последнее местные произносили как среднее между Шош и Шорш. Чтобы не возникло путаницы, остановимся на более привычном для читателей имени Жорж.

Постепенно Жорж из разговоров сельчан выяснил, что появился он в селе в конце весны. Босиком, одетый в эту самую рубаху и подштанники. (Нет, всё-таки святой!) Но зато с ранцем, в котором лежал нож, топор, огниво и плащ, толстый как одеяло. (Надо бы глянуть в Жития, что там по поводу ножей и топоров у святых.)

Жорж оказался сообразительным и покладистым, и схватывал на лету, как и что нужно делать по хозяйству. Причем выполнял работу без огрехов, обычных для непривычного человека, будто вспоминая забытые знания. Единственное, что от него не добились, кто он и откуда. Он вообще не произносил ни слова. Даже звуков, мычания или вздохов, не издавал. Хотя хорошо слышал и понимал, что ему говорят. Потому местные и приютили его в селении, предоставляя за работу еду и кров, и время от времени одаривая всякими вещами. Часто истрепанными, но еще вполне пригодными в носке или употреблении. Видно так у Жоржа и появились кожаные штаны на лямках.

Загадкой оставалось, почему местные убеждены в правильности имени Жоржа. Но эта загадка разрешилась неожиданным образом через три дня, во время обычного ужина. Когда Жоржу наложили каши, отрезали ломоть хлева и налили кружку молока, он, доставая ложку, автоматически поблагодарил.

Простое тихое «спасибо» произвело на семейство, которому выпало сегодня кормить труженика, впечатление, будто грянул гром и на землю спустился Господь Саваоф во всей свой славе или по меньшей мере архангел Михаил со всем небесным воинством.

Хозяйка уронила черпак-половник, которым накладывала кашу по тарелкам. Дети открыли рты и выпучили глаза. Хозяин поперхнулся, но, кремень-мужик, быстро пришел в себя. Подзатыльником вернув старшенького к жизни, он отправил сына к отцу Бруно, предупредить того о своем скором приходе. Затем крякнул, поднялся из-за стола и поманил за собой Жоржа. Слава богу, тот успел выпить молока и прихватить с собой хлеб.

Идти пришлось не близко. Отец Бруно, оказывается, жил не в селении, а отшельником в лесу на склоне горы. Жилищем ему служила хижина, прислонившаяся к крутой скале. Когда, наконец, пришли на место, монах и мальчишка-гонец, пританцовывающий от любопытства и нетерпения, уже ждали на тропинке перед жилищем отшельника. Отец Бруно кивком поблагодарив селян, поманил за собой Жоржа. Оставив за дверью разочарованного пацана и его отца.

Хижина состояла из единственной комнаты, но в скальной стене зиял проход в пещеру. Взяв со стола свечу и зажегши ее, монах опять сделал приглашающий жест и шагнул в подземелье. Пещера была узкой и напоминала подземный ход. Насколько она тянулась не было видно, но, не дойдя до конца пещеры, Бруно шагнул в боковой проход, приглашая гостя следовать за собой.

— Это мой Парлаторий[4], — неожиданно для Жоржа проговорил святой отец. — Я приор цистерцианского ордена строгого обряда. Зовут меня преподобный Бруно фон Шпигель. Но местные жители называют меня брат Бруно или отец Бруно. Я не против, ибо сегодня вся братия моего монастыря это я сам. Мой обет молчания позволяет мне говорить в отведенных для этого местах. Мне таким местом служит эта пещера.

— Благословите, преподобный, — проговорил Жорж.

При этом молодой человек был в душе немало удивлен, как собственными словами, так и тем, как в привычном жесте он скрестил руки и склонил голову. Он проделал это так же четко, как выполняется оружейный прием, отточенный многолетними тренировками.

— Что ты помнишь о себе?

— Я помню последние три дня, и ничего до этого.

– Если Господь будет милостив, то вернет тебе память, как вернулась речь.

— Я помню сон, — неожиданно для себя сказал Жорж.

— Сон?

— Да, сон. Мне снился южный город и человек, который нес крест. Верней там было много людей, но запомнился именно он.

— Ты видел во сне Христа?

— Я не знаю, отче, был ли это Христос. Я просто запомнил этот сон и этого человека.

— А когда это было помнишь? — спросил отец Бруго и тут же исправился. — Когда ты видел сон?

— Незадолго до того, как осознал себя. Я помню этот сон, потом череду каких-то неясных видений… А затем обнаружил себя на земле в овечьем загоне.

— Я увидел, как ты одним ударом черенка лопаты оглушил Гёца, — усмехнулся монах.

— Извините, кого оглушил?

— Гёц — это баран, который напал на тебя в тот день. Свое прозвище он получил за свой драчливый нрав. А ты сшиб его с ног тычком черенка. Очень надо сказать профессиональным тычком. Сразу видно опытного солдата.

— Я солдат?

— Думаю, да. Всё говорит об этом.

— И меня действительно зовут Жорж или Йорг?

— Скорей Жорж, чем Йорг. Когда ты пришел в селение, у тебя было небольшое письмецо в ладанке на шее. Вот оно.

Монах достал из шкатулки маленький пожелтевший листок и протянул Жоржу:

— Читать ты умеешь?

— Не знаю, — неуверенно проговорил Жорж.

— И не узнаешь, если не попробуешь, — усмехнулся монах.

— Милый Жорж! — прочитал молодой человек первые слова и удивленно поднял голову.

— Читай, читай!

— Милый Жорж! Известие о твоем ранении вызвало у нас тревогу, но отец Матео отписал нам, что ранение легкое и не помешает твоей воинской карьере. Софи передает тебе привет и уверения в своей неизменной симпатии.

— Вот мы и выяснили, что ты умеешь читать. Причем читать письма на французском языке, — улыбался Бруно, по всей видимости, очень довольный.

Жорж помолчал, прислушиваясь к себе, и кивнул, соглашаясь с выводом монаха. Он действительно знал французский язык и умел читать на нем, как и некоторые другие языки. Немецкий он знал наверняка.

— Я был ранен?

— И не раз. У тебя старая рана от пули на левой руке. И такой же старый шрам от ранения в голову. Скорей всего осколком бомбы, к счастью, только скользнувшего по лобной кости. И еще одна рана на голове от сильного удара каким-то острым предметом. Удивительно, как ты после такого удара жив остался. И получил ты эту рану года два или три назад.

— Значит я солдат. Я воевал. И я француз.

— Я в этом уверен. И могу даже с большой долей уверенности сказать, что ты воевал в Италии.

— В Италии?

— Совершенно верно. Лет десять назад французы там воевали. А раны от осколка и пули довольно старые. Им не менее десяти лет. А еще в письме упоминается отец Матео. Это итальянское имя. Если бы он был французом, его бы назвали отец Матье. Скорей всего, после ранения тебя оставили под присмотром монахов. При монастырях часто имеются больницы. И этот отец Матео написал твоим родным.

— А свежая рана?

— Этого не могу сказать. Может, упал со скалы. Может, напали разбойники или дезертиры. Я поначалу было подумал, что ты мог получить ранение на недавней прусско-баварской войне. Но ты пришел с юга, а не востока. И еще!

Отец Бруно сделал драматическую паузу и, привлекая внимание, поднял палец:

— У тебя французская фамилия!

— Вы знаете мою фамилию? — удивился Жорж.

— Посмотри на подпись в письме.

— М и Б, переплетенные в узор.

— Это называется «монограмма», по-французски «шифр». М, это имя. Скорей всего Мария. Б — начальная буква фамилии. Так подписаться мог только тот, кто твердо уверен, что эта монограмма хорошо известна получателю письма. И здесь настает черед твоего кольца.

— Моего кольца?

— У тебя на пальце было железное кольцо. Я забрал его, потому что железо было плохого качества и быстро ржавело. Кроме того, на нем были буквы, и я хотел их разобрать.

— И что вы прочитали? — с волнением спросил Жорж.

— Хорошо сохранились две буквы. И первая, это тоже буква Б, как и в письме!

— А остальные?

— Вторая — предположительно «М». Третья, несомненно, «Н». Получаем Бмн, или если добавить гласные — Бомон. Это распространенная французская фамилия. За Рейном есть даже несколько городков, с таким названием.

— Жорж Бомон, — произнес мужчина, прислушиваясь к себе. Имя и фамилия не вызывало в душе какого-то неприятия, скорей наоборот, было в этом сочетании что-то привычное.

— Жорж Бомон, — повторил он.

— До тех пор, пока ты не пришел в себя, — заговорил отец Бруно, — разгадка этой головоломки была для меня скорей зарядкой для ума. Не имеющей практического значения. Но теперь все изменилось. Мы знаем, как тебя зовут. Знаем, где твоя родина. Знаем некоторые моменты твоей биографии. Отталкиваясь от этого, мы можем узнать, где твой дом, где твоя семья.

«Если и есть родные, они верно думают, что я умер», — подумал Жорж. — «При упоминании семьи, я ощущаю грусть и чувство потери».

— Получить разгадку ты можешь только за Рейном, во Франции, — продолжал тем временем монах. — Если ты солдат, твои сведения должны храниться в военном ведомстве. Дело это непростое и не быстрое. Но шанс на успех поисков есть.

— Мне надо отправиться во Францию, — с неопределенной интонацией произнес Жорж, то ли утвердительно, то ли сомневаясь.

— Не сразу. Запоминай. В субботу утром, во Фрайбург на воскресный рынок староста отправляет телегу. Я напишу старосте записку. Во Фрайбурге спросишь, где кирха святого Мартина. Она недалеко от кафедрального собора. За два квартала к востоку, так что найти будет легко. Кирха сейчас перестраивается, но пусть тебя это не смущает. Спросишь у работников или служителей, где найти Лукаса Энгессера. Это главный архитектор нашей епархии. Если он не болеет, все таки возраст, то он или в кафедральном соборе или у кирхи святого Мартина. Запомнил? Лукас Энгесселер. Он давний мой знакомый, я дам тебе к нему записку. Он поможет выправить хоть какие-то документы в канцелярии епархии. Лучше иметь хотя бы церковную справку, чем вообще никакого документа, как у тебя. Если герр Энгесселер болеет, то попросишь кого-то из его помощников передать ему мою записку.

Отец Бруно пожевал губами о чем-то задумавшись, а затем произнес решившись на что-то:

— Напишу я еще и преподобному отцу Йохану Демелю, секретарю апостольского администратора во Фрайбурге. Это на случай, если герр Энгесселер будет в отъезде, или еще по какой причине отсутствовать. Если вдруг, попадешь на прием к апостольскому администратору… Это конечно, вряд ли, но не будем исключать… Запомни, что перед тем как поцеловать священное кольцо, надо стать на колена. Священное кольцо верующие целуют в начале и конце встречи с епископом. Высокопреподобный фон Кюбель пока не утвержден светскими властями в качестве епископа, но его избрание с точки зрения церкви законно и правомочно. Впрочем, тебе это знать ни к чему.

Монах опять помолчал и вновь вернулся к прежней теме. Видно, что его беспокоило, что Жорж может как то опростоволосится при гипотетической встрече с епископом:

— Что встречать епископа надо с непокрытой головой и стоя, я думаю, ты помнишь. Если он заговорит с тобой, обращаться к епископу следует «Ваше Преподобное Превосходительство, Лотар фон Кюбель, апостольский администратор Фрайбурга». Повтори!

— Ваше Преподобное Превосходительство, Лотар фон Кюбель, апостольский администратор Фрайбурга.

— Отлично! Впрочем, если обратишься «Ваше превосходительство», то тебе как бывшему солдату будет простительно. И последнее, как выправишь документы, отправляйся в Страсбург. Надеюсь, ты произведешь в епархии Фрайбурга положительное впечатление, и в епископальной канцелярии тебе дадут рекомендательное письмо церковным властям Страсбурга.

Бруно опять надолго замолчал, перебирая четки и о чем-то раздумывая, но затем вздохнул и поднялся, показывая, что разговор окончен.

— Когда устроишься, и узнаешь о своей семье, надеюсь, ты напишешь. Пиши на имя нашего старосты. Ну, прощай!

Преподобный Бруно проводил Жоржа к выходу и молча благословил его. Сегодня святой отец наговорился на год вперед. Благо повод был, что ни говори, достойный. Да и Жорж несколько устал. И от непривычки говорить. И слишком много навалилось всего на неокрепшее после беспамятства сознание.

«Шерлок Холм и отец Браун в одном флаконе», — мелькнуло где-то на краю сознания.

[1] М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита».

[2] Декан — десятник в пехоте. Младший чин в римском легионе.

[3] Но вечен Рим — слова из романа Йозефа Томана, легшие в основу песни «Орлы Шестого легиона».

[4] Parlatorium — помещение в монастыре, где братьям, принявших обет молчания, разрешалось говорить.

Глава 2. Человек за занавеской

Франция, Париж, 25 мая 1867 г


Альфонс Джеймс барон де Ротшильд, которого многие считали богатейшим человеком Франции, сегодня исполнял роль обыкновенного чичероне. Его гостем был некий Джакомо Бертони, богатый судовладелец с Мальты, долго проживший в Ливорно, а последние десять лет обосновавшийся в Риме. То, что судовладелец был человеком без титула и значительного состояния, барона Ротшильда не смущало ни в малейшей степени.

Бертони, давно не посещавший столицу мира, выказал желание посетить Всемирную выставку, проходящую вэти дни в Париже, и посмотреть на бульвары Османа[1]. И банкир поспешил исполнить просьбы никому не известного в Париже иностранца и сам вызвался в сопровождающие.

Ротшильд лично приехал за гостем в собственном экипаже, запряженном породистыми жеребцами из собственной конюшни.

— Месье барон, — приветствовал иностранец банкира.

— Сеньор Бертони! — приподнял цилиндр в ответ Ротшильд.

— О, нет, теперь мистер Джеймс Бёртон. Увы, Рим мне пришлось сменить на туманный Лондон.

— И в чем причина? Если это не секрет.

— Никакого секрета. Сын моего брата оказался самым настоящим карбонарием. Фамилия Бертони оказалась на слуху, и я, на время пока утихнет скандал, покинул Рим. Зато у меня появилась возможность посетить Всемирную выставку.

— Я с удовольствием вам ее покажу. Там есть на что посмотреть.

— Вы окажите мне любезность.

Выставка действительно производила впечатление еще до подхода к ней. Все Марсовое поле, которое в то время было шире, чем в 21-веке, было занято различными объектами и строениями на территории между проспектами Бурдоне и Сюфран от самой Сены и до комплекса зданий Военного министерства. Чего только здесь не было и китайская пагода, и египетский храм, русская изба и вполне себе работающие маяк и нефтяная вышка, великое множество удивительных вещей со всех краев света. А посреди всего этого находился гигантский овал центрального павильона.

В русском отделе Ротшильд и Бёртон отведали блины, расстегаи, окрошку и ботвинью, которые разносили настоящие московские polovye и барышни в sarafan и kokoshnik. Гостям как деликатес предлагалась паюсная икра, но большинству посетителей икра не понравилась. Потом подержали в руках диковинку, большой кусок урановой руды. Желающие могли договориться со служащими русского отдела о покупке маленьких камушков урана. На глазах Ротшильда и Бёртона, один франт купил такой камушек. После чего с видом знатока заявил своей молоденькой спутнице, что уран обладает лечебными свойствами, и он установит его в оголовье кровати. И начал нашептывать красавице что-то, что вызвало у той румянец на прелестных щечках.

Во французском отделе у стенда какого-то толи гравера, толи художника из Меца внимание Бёртона привлек спор двух молодых людей, француза и немца. Худощавый француз, с бледным и нервным лицом, типичный парижский поэт или писатель, яро отстаивал превосходство всего французского. Немец опровергал его с нордическим спокойствием, сыпля цитатами из признанных авторов прошлого, легко переходя с немецкого на французский или английский, а с итальянского на латынь. Но половина его словесных выпадов пропадала втуне. Ибо француз признавал только родной язык, с горем пополам понимал латынь и полностью игнорировал англо-саксонские языки.

— Internationale, — произнес, улыбнувшись, Бёртон, повторив самое популярное в этом парижском сезоне слово.

В прусском павильоне англо-итальянец осмотрел пушки Круппа. У одной из них, монструозного вида осадной пушки, Бёртон спросил банкира:

— Как вы думаете, что будет, если снаряд из такого чудовища попадет, скажем, в гостиницу, в которой я остановился?

— Будем надеяться, что этим пушкам никогда не придется стрелять, — ответил Ротшильд. — Тем более по Парижу.

— И, тем не менее, буду благодарен, если вы, опишете действие такого снаряда.

— Если увижу. В чем искренне сомневаюсь.

— Не если, когда увидите, — заявил Бёртон, и тутже выразил желание прогуляться по Парижу.

— Что сказать, — говорил итальянский гость по пути к Дому Инвалидов. — Все эти работы, проделанные бароном Османом в преддверии Всемирной выставки, весьма впечатляют. Это совсем другой Париж, чем был в дни моей юности. Жалко только, что барон варварски поступил с застройкой своих предшественников. Больше нет Парижа рыцарей и мушкетеров. Увы.

— Новое всегда стоит на фундаменте из руин прошлого. Тем более, что император, давая полномочия барону Осману, думал о более приземленных вещах, чем сохранение памятников архитектуры.

— Это заметно. Бедняки вытеснены на окраины и не оскорбляют своим видом взоры новых хозяев жизни.

— С точки зрения императора, важней что это снизило риск волнений. Центр Парижа избавлен от нелояльных элементов. А широта бульваров преследует двойную цель. Войска легко направить в любую точку столицы. И на широких проспектах невозможно устроить баррикады.

— Все это логично и справедливо, — согласился итальянец. — Но что император будет делать, если войск в Париже не окажется?

Ротшильд задумался над словами Бёртон. Они были сказаны явно не случайно. И банкир помнил услышанное у стенда с пушками Круппа. Но он промолчал.

— До сих пор в истории мы знали одну последовательность, — продолжил Бёртон. — Первоначально совершается революция, а затем вспыхивает война. А если в этом уравнении составляющие поменять местами?

— Война, которая послужит запалом для революции? — удивился барон Ротшильд.

— Вы возразите, что война — это увеличение армии, патрули на улицах, цензура, контроль и прочие ограничения, которые ведут укреплению власти. История не знает революций во время войн. Крестьянские восстания не в счет.

— И что изменилось теперь?

— Многое. Рост населения городов. Прогресс в области транспорта и связи. Многое другое. Но нам важней некоторые частности. Например, что Наполеон III ныне удерживает власть, лишь благодаря равнодушию французов.

— Императорская гвардия, — напомнил банкир.

— Штыками можно добиться всего, что только угодно, нельзя только на них сидеть. Так, кажется, сказал великий император? — итальянец изящным жестом указывал на Дворец Инвалидов, в Храме которого покоится прах Наполеона Бонапарта.

— Красиво сказано, — усмехнулся Ротшильд.

— Действительно красиво. И скорей всего император сказал свой афоризм исключительно ради красного словца. Сам император великолепно себя чувствовал, пока его трон подпирали штыки.

— Наполеон, хоть Первый, хоть Третий, не может оставаться в Париже в случае войны, — задумчиво проговорил банкир.

— Если только сражения идут на границах Франции, а не за тридевять земель, — уточнил Бёртон.

— А гвардия следует за императором, — продолжил мысль Ротшильд. — Не достает лишь подходящей войны.

— Ну за этим дело не станет.

— Но зачем?

— Зачем? Вы спрашиваете зачем? Пруссия желает объединить Германию, а Франция ей мешает. Французы желают реванша за 1815-й год. А австрийцы реванша за 1866-й. Они желают, чтобы Франция ослабила Пруссию, а австрияки воспользовались плодами чужой победы. Того же желают и русские. Парижский договор стоит у них поперек глотки, и они желают поражения Франции.

— А Британия?

— Британия… Система противовесов в Европе, созданная лордом Палмерстоном, увы, устарела. Куда раньше, чем все этого ожидали. Можно сказать, что эта система некоторое время отражает состояние дел в прошлом и не соответствует настоящему.

— И в чем несоответствие этой системы?

— Две сильнейшие державы, Британия и Франция, не могут быть противниками, как это было ранее. Извечную борьбу за первенство надо оставить в прошлом. Но Франция не станет союзником Британии, пока ее флот может бросить вызов британскому. Хорошо бы уничтожить или затормозить развитие флота Франции. И хорошо бы, выполнить это чужими руками. У Франции останется первоклассная армия, у Британии самый мощный в мире флот. Они дополнят друг друга.

— Однако Британия традиционно союзна Пруссии, у которой не лучшие отношения с Францией.

— Все в мире меняется. И у всего своя роль. Пруссия выполнила одну свою роль, и теперь ее ожидает новое предназначение.

— Все равно не совсем понятно, зачем что-то менять? У Пруссии уже есть первоклассная армия, и практически нет флота! Разве она не идеальный союзник для Британии, которые всегда использовали Германию как свою казарму?

— Скажем так. Старые хищники, Франция и Британия, больше подходят друг другу как партнеры. По меньшей мере, в настоящее время. Они заинтересованы удержать свои колонии и завоеванные рынки сбыта. А Пруссия молодой хищник, которому еще предстоит вырвать свой кусок добычи.

— Но это в будущем приведет Британию к столкновению с Пруссией.

— Зато у Франции появится надежный стратегический союзник. Для этого ей придется всего лишь отказаться от имперских амбиций Наполеона. Мне кажется, что для Франции республика наилучшая форма правления.

— Вы сказали, что русские желают поражения Франции, но мы наблюдаем сближение этих стран. Как раз сейчас император России и император Франции принимают парад французский войск.

— Давайте поговорим об этом позже.

— Значит «старые семьи» приняли решение о развязывании войны между Францией и Пруссией?

Слово было произнесено.

Бёртон поморщился. Он ожидал большей изощренности и дипломатичности в формулировках от короля французских банкиров.

Ни гость Парижа, ни парижский барон-банкир не принадлежали ни к масонам, ни членам какого-то тайного общества или ордена, объединению наследников тайных знаний и тому подобного. Они вообще не состояли ни в каких тайных организациях.

Но люди привыкли навешивать на все ярлыки, в том числе и для опредения роли каждого в обществе. Альфонс де Ротшильд был человек, и не лишен человеческих слабостей. И тоже выдумал для себя якорь-ярлык. «Старые семьи». Так он определил для себя некую общность людей, которые обладали могуществом, превышающим могущество королей и императоров. «Старые семьи» столетиями оставались невидимыми для окружающего мира, но при этом являвшимися частью этого мира. Представителей Семей можно было встретить на светских приемах, заседаниях акционерных обществ, совещаниях министров и конференциях ученных. Они были везде и нигде.

«Старые семьи» это было нечто большее, чем владение землями, влиянием, знаниями или капиталами. Сами же «старые семьи» являлись не конкретными аристократическими или финансовыми родами, а неким понятием. Аморфным и неуловимым. Нельзя бороться с тем, чего нет. Сколько династий прервалось за человеческую историю? Сколько могущественных организаций исчезли под ударами конкурентов или обстоятельств? Монфор с благословения французского короля и папы римского уничтожил социальную систему, сложившуюся в Окситании. Филипп Красивый разгромил орден Тамплиеров. Наполеон III, как и его британские собратья по монаршей профессии, поставил под контроль даже масонов. По меньшей мере, он так думал. Но старые семьи остались и для Луи-Наполеона, и для Вильгельма I, и для всех остальных невидимками. Может быть Папы Римские что-то знали или поджозревали на этот счет. Но они предпочитали не делиться этим знанием с Городом и Миром.

Сами Ротшильды пока не входили в число «старых семей». Но стояли на самом пороге того, чтобы вскоре войти в их число. А пока евреи Ротшильды, англичане Хоупы, немцы Сименсы и многие другие были верными слугами, приказчиками, управляющими, советникам или доверенными лицами (назовите, как хотите) «старых семей». Богачи и промышленники, ученые и политики. Нация и происхождение не имели в этом вопросе никакого значения. Собственно, по зрелому размышлению, и сам Ротшильд, и Джеймс Бёртон, в определенном смысле, сами и олицетворяли «старые семьи», являясь активными проводниками их интересов.

— «Старые семьи», как вы изволили их назвать, не принимали решения о развязывании упомянутой войны. Иногда приходится страны подталкивать к конфликту, иногда остужать их пыл. Но не в этом случае. Эта война предопределена и неминуема. Она может начаться позже или раньше, и завершиться с тем или иным результатом, но она случится, хотим мы этого или нет.

— Вы намекаете, на эти мифические свитки Предтеч?

— Покайтесь ибо приблизилось Царство Небесное, приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези ему[2].

— Вы пропустили о «гласе вопиющего в пустыне». И, кстати, раз уж заговорили о Святом писании, как отразятся перемены в Париже, о которых вы намекали, на Риме? — поинтересовался Ротшильд.

— Папе следует избавиться от светской власти, сосредоточившись на духовном. И некоторый урок смирения пойдет Святому престолу на пользу.

— Несчастью предшествует гордыня, а падению — высокомерие, — процитировал Ротшильд.

— Лучше жить в смирении с бедняками, чем с гордецами делить награбленное, — подхватил Бёртон.

— Богатство грешника, сберегается для праведника!

Оба знатока Писания улыбнулись друг другу, признавая ничью.

— Но вы не ответили на вопрос о Предтечах, — напомнил Ротшильд. — Вы действительно верите в легенду о них? Верите в них?

— А вы помните легенду о возникновении богатства Ротшильдов?

— О миллионах, которые князь Гессенский оставил на хранение Майеру Ротшильду, и которые тот вернул в целости и сохранности, хотя все были уверенны, что эти богатства конфискованы?

— Именно. Вы не задумывались о том, как это получилось, что французы ни с того, ни с сего преисполнились уверенности, что конфисковали состояние беглого курфюрста, а Майер ухитрился спрятать золотых и серебряных талеров на миллионы. Это ведь не бриллиант. Это тонны драгоценных металлов.

— Вы хотите сказать, что им помогли?

— Совершенно верно. Им помогли люди, которые ранее порекомендовали Майера Гессенскому князю. И которые, кстати, всегда поддерживали ваш дом, как и дом Оппенгеймеров. И подарили некоему Ицхаку герб. Вы не напомните, как выглядит ваш герб?

— Пять стрел на красном щите.

— И рука, которые держит эти пять стрел. Она может поддержать в трудный час. Как поддержала в свое время Натана Ротшильда. Или вы думаете, что Натан играл в дни Ватерлоо наобум? Рискнув всем состоянием.

— Вы хотите сказать, что он был знаком со Свитком Предтеч?

— Его ознакомили только с некоторыми деталями, по которым он вел свою игру. Для этого доверенному человеку Натана достаточно было выпустить голубей, с сообщением, что Блюхер оторвался от французов. И Натан узнал о победе Веллингтона до того, как французская гвардия стала пятиться под ударами союзников.

— Кто-то знал детали сражения до того как оно состоялось?

— Натану было сообщено, что если Блюхер сумеет оторваться от французов и придет на помощь Веллингтону, то победа достанется союзникам. Если ввяжется в сражение с Груши и опоздает, то победит Наполеон. Все очень просто.

— Действительно, все очень просто, — задумался Ротшильд. — Но вы не случайно вспомнили о нашем гербе.

— Не случайно. Что вам говорил о гербе ваш отец?

— Что в единстве и согласованности наша сила, а щит защищает нас от нападок врагов.

— Вы недавно вспомнили эти слова отца и пожаловались, что щит, не очень-то вас защищает от нападок.

Ротшильд кивнул, не удивляясь осведомленности гостя.

— А вы не думали, почему щит красный? Ведь красный цвет привлекает к себе внимание. Не самый лучший цвет для герба банкиров? Не находите? Дело в том, что тот, кто даровал вам этот щит, был человеком с юмором. Вы Ротшильды и являетесь щитом, который защищает «старые семьи» и своим красным цветом отвлекает внимание от того, что публике видеть не должно.

— Никогда не думал, что наша фамилия дарована Предтечами, — буркнул банкир.

— Давайте больше не упоминать о них. И, кстати, у вас отличный камень в перстне! — неожиданно переменил тему Бёртон. — удивительно чистый голубой цвет. Не боитесь проклятия?

— Вы очень наблюдательный человек! — улыбнулся Ротшильд. — Но этот камень не имеет отношения к алмазу моего английского коллеги.

— Интересно, сколько Хоуп за него заплатил?

— Думаю немало. Увы, не я ему продал, — говоря так, барон ни сколько не кривил душой.

Продал алмаз британскому банкиру отец нынешнего главы парижского дома Ротшильдов. И не сам, а через целую цепочку посредников. Долгое время небольшой камешек, оставшийся после переогранки, лежал в одном из семейных тайников. Альфонс решил, что прошло достаточно времени и поместил его на перстень. Немного из тщеславия, немного из желания продемонстрировать отношение к суевериям.

— Не обижайтесь, барон на не прошеный совет. Поверьте, я даю его из благих побуждений. Поместите камень на подложку и сходство не будет бросаться в глаза. А знание о камне, останется с вами. И если вы не станете больше искать следы Вечного Жида, то проклятие голубого алмаза так и останется суеверием. Помните? «Уже и секира при корне дерев лежит: всяко древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». Что касается, того знатока Торы и секретных знаний, которого вы привлекли к поискам, забудьте о нем.

Это был удар ниже пояса. Доверенные люди Ротшильдов обнаружили, что причиной возвышения, а затем гибели тамплиеров были некие тайные апокрифы, с намеком на наследников Христа, которых спас Агасфер.

— Что вам удалось выяснить? — спросил Бёртон.

— Что Агасий из Феры, которого потом прозвали Агасфером, Вечным Жидом, был греком, жившим в Иерусалиме. Тамплиеры верили, что он помог тем, кого называли потомками Христа выжить и укрыться в Галлии.

— Очень опасные знание? Не находите? Вы знаете, что христовый поход в Лангедок папы римские организовали, чтобы решить эту проблему? Рим победил. И знаете, чем это обернулось для победителей? Папа Римский умер ровно через год после окончания похода. Внезапно, ни с того, ни с сего. И согласно видению Святая Лутгарды из-за свешенной им ошибки он будет мучатся в чистилище до скончание веков. Симон Монфор по окончанию похода вдруг сам оказался отлучен от Церкви и вскоре погиб. Французский король Людовик Восьмой долгие годы после похода в Лангедок мучился от неизвестной болезни, и лучшие доктора не могли избавить его от страданий. Тамплиеры, папы римские, проклятые короли. Все, кто проявлял излишний интерес к опасным знаниям, плохо кончили. Увы, это поветрие коснулось и некоторых «старых семей». Ругеры, Медичи предупреждают вас не повторять их ошибок. Просто помните о руке, которая держит стрелы Ротшильдов. Только от вас зависит, окажит эта рука в нужный час вам поддержку, или сожмется, ломая древки.

— Я понял, — хрипло произнес Ротшильд.

— Чтобы вас утешить, я хочу сообщить, что никакого Агасфера, живущего вечно, не было. Рутгеры и Медичи доподлинно выяснили, что те, кого принимали за Агасфера, были совершенно разными людьми из разных семей, и разного происхождения. В свое время родившимися, и в свое время умершими, как и все смертные люди. Но все эти люди так или иначе однажды вступали в контакт с владетельными принцами, членами ордена святого Грааля. А иногда и с представительствами «старых семей». Объединяло этих людей одно, любовь к странствиям. Поэтому мы называем их Странниками. И никогда не бывало, чтобы появлялось два или три Странника одновременно. По меньшей мере, нам это не известно.

— А Орден?

— Орден, точней его принцы-магистры, как-то связаны с тайной Предтеч. Но выяснение этой тайны нам ничего не даст. Достаточно, что Орден Грааля выступает союзником старых семей по многим вопросам. И время от времени делятся с нами своими знаниями.

— Выходит, эти Странники обычные люди?

— Самые обычные. Мы можем встретить такого человека и даже не заподозрить, что это очередной Странник. Но мы с вами заболтались. Который уже час?

— Начало пятого.

— О! Скоро время пить чай. Что скажите, если мы прогуляемся в Булонском лесу? Говорят, там есть прелестные ресторанчики на свежем воздухе.

Но в ресторан мистер Бёртон не пошел, а увлек Ротшильда вдоль одной из аллей.

— Вы хотите кого-то здесь встретить? — поинтересовался Ротшильд.

— Нет, просто здесь, в Булонском лесу, находится одна из реперных точек, подобных той, о которой было сообщено Натану Ротшильду в 1815-м году.

Прошло некоторое время, когда где-то сбоку, на дороге от ипподрома Лоншан, послышался какой-то шум, на который тут же устремилась гуляющая публика. Ротшильд и Бёртон не спеша пошагали в ту же сторону.

— Что там произошло? — крикнул Бёртон бегущему от места происшествия мужчине, по виду журналисту или мелкому биржевому игроку.

Журналист отмахнулся, собираясь продолжить бег, но увидел серебряную пятифранковую монету в руке Бёртона и притормозил.

— Там какой-то поляк стрелял в русского царя.

— Убил? — спросил Ротшильд, с ужасом ожидая услышать положительный ответ и представляя, чем это может обернуться для Франции.

— Промазал! Мазила! — с пренебрежением ответил журналист, схватил брошенную Бёртоном монету и побежал дальше.

— Вот и конец сближению Франции и России, — произнес Бёртон.

— Вы думаете?

— Уверен. Пройдена еще одна реперная точка. Как видите, барон, мы далеко не всегда провоцируем войны. Хотя иногда такое и случается. Но мы всегда с выгодой для себя пользуемся знаниями о возможном развитии событий. И готовы делиться этими знаниями с теми, кто верен нам.


[1] Жорж Эжен Осман, барон, осуществлял в 1854–1870 гг. крупномасштабные градостроительные работы, получившие название Османизация Парижа.

[2] Надпись обычно помещаемая на свиток в руке Иоанна Предтечи.

Глава 3. Viva corsi![1]

Южная Германия, Великое герцогство Баден

Франция, Страсбург, Париж, лето 1867 г.


Во Фрайбурге дела Жоржа устроились самым лучшим образом. Герр Энгессер, мужчина в весьма преклонных годах, ознакомился как с адресованной ему запиской, так и с письмом в канцелярию апостольского администратора. А затем долго всматривался в лицо Жоржа. После чего, не задавая лишних вопросов, устроил странника в причтовый дом, где тому нашлись и угол, и еда. Работа тоже нашлась. Целую неделю Жорж трудился то на ремонте храма святого Мартина, то в городском соборе: что-то переносил, катал, таскал, мыл, чистил или подметал.

И уже в следующий понедельник ему выдали бумагу, где свидетельствовалось, что Жорж Бомон, получивший ранение и потерявший в результате контузии память, находился на излечении в приходе Святого Петра в Шварцвальде, а ныне возвращается на родину. Что это за приход и где он находится, Бомон не знал. Но бумага выглядела очень внушительно, с красивыми завитушками в начале каждой строки и большой печатью с крестом, вписанным в щит. Жорж бережно уложил свой первый документ в кожаную, непромокаемую ладанку и прятал под рубаху.

С епископом Фрайбурга увидеться Жоржу не довелось. И слава богу! Его Преподобное Превосходительство был полностью погружен хлопоты в связи с созываемым Папой Римским Собором и в проблемы со светскими властями. Впрочем, высокая политика Жоржа не волновала. Хотя, как ему сказали, если бы не вся эта суета, бумаги ему выправили бы куда быстрее.

Получив свидетельство, благословение и направление на французский Страсбург, Жорж отправился в дорогу. Путь в десять немецких миль[2] он проделал за три дня. Остановившись на сутки в селении Фризенхайм у пожилой вдовы, где за кормежку и еду на дорогу, переделал накопившуюся мужскую работу по хозяйству.

Пересечение границы его немного удивило. Ни на границе Бадена, ни с французской стороны никто не спросил у него никаких документов. Путник с тощей котомкой не привлек внимания пограничников и таможенников. Их интересовали исключительно грузы. Идешь налегке? Ну и иди себе.

По всей видимости, отец Бруно в своей глуши чего-то не знал или отстал от жизни, что волновался по поводу отсутствия документов у Бомона.

Тем не менее, Жорж решил обратиться в архиепархию Страсбурга, куда его направили в церковной канцелярии. Он нуждался в ночлеге и питании, а церковь могла предоставить и то, и другое, в обмен на работу. Бомон все еще не освоился в новом для себя мире. И привычная схема: труд в обмен на кров и пищу, казалось ему вполне приемлемой.

А архиепархии Жоржа направили на строительные работы церкви Святого Петра разнорабочим. Силушка есть, а навык дело наживное.

Церковь поразила Жоржа тем, что принадлежала и протестантам, и католикам. И католики решили перестроить свою часть храма, кстати, самого старого в городе. Жизнь потекла неторопливо, в привычном русле. Жорж работал, за это его кормили. Впрочем, некоторые отличия в нынешней жизни от той, что была у него прежде, имелись. Бомон стал внимательно слушать разговоры окружающих между собой. Пока не задавая вопросов. Еще одним отличием от прошлого было чтение, которым увлекся Бомон, читая все газеты, журналы и брошюры, которые попадали ему в руки. И уж совсем новым и непривычным было, когда через неделю ему дали на руки немного денег. Как ими распорядиться Бомон пока не знал и спрятал в свою ладанку.

Все шло замечательно, пока одним субботним днем с Бомоном не заговорила одна из женщин, посещавших храм. Женщина жила по соседству, за каналом, и попросила отремонтировать ей ограду. Все воскресенье Жорж потратил на привычные работы по хозяйству, выслушивая сетования хозяйки на то, как нелегко жить одинокой еще не старой вдове.

А в понедельник на стройку пришли жандармы и увели Бомона с собой.

В жандармерии Жоржа обыскали, а затем отвели в какую-то комнату, с единственным зарешеченным окошком. В комнате за столом сидел человек в форме, с бородкой клинышком, перед которым конвоиры и выложили все отобранное у задержанного. А самого Бомона усадили на табуретку посреди помещения.

Некоторое время начальник, а никем иным и не мог быть человек за столом, изучал содержимое ладанки, особенно единственный документ Бомона. Затем уставился на Жоржа и долго молчал.

— Видок у тебя, действительно, как у матерого душегуба, — наконец произнес начальник. — Тебя совершенно не волнует, почему тебя задержали?

— Волнует сам факт задержания, — ответил Жорж. — У нас скоро обед. А почему задержали, думаю, вы мне скажите.

Начальник только хмыкнул:

— Обязательно скажу. А пока давай знакомиться. Тебя в Страсбурге знают как Жоржа Бомона. Ну а я Давид Лучани, сержант-майор[3] жандармерии.

Затем начался протокольный опрос: когда и где родился, кто родители, семейное положение. На большинство вопросов Жорж не знал ответов, а по поводу фамилии и службы в армии сослался на мнение преподобного Бруно.

— Откуда ты только взялся, Pinzutu[4]? — в сердцах произнес Лучани. — В опросном листе сплошь «не знаю» и «не помню»! Scimarellu[5]!

— Me ne impippu[6]! — неожиданно для себя ответил Бомон.

— Piombu! Di quale s?[7]? — воскликнул Лучани, приподнявшись со стула.

Жорж только пожал плечами в ответ.

— Может ты еще поешь Paghjelle[8]? — успокаиваясь и усаживаясь обратно на стул произнес жандарм.

— Слов не помню, — честно ответил Жорж.

В этот раз пауза затянулась, а затем Лучани поинтересовался:

— Pigli? a machja[9]? — получив в ответ еще одно пожатие плечами.

Жандарм забарабанил пальцами по столу.

— А твой преподобный Браун не мог ничего напутать? Может не Бомон, а, например, Бонелли?

— Не француз, а итальянец? — сразу уловил смысл Жорж. — Зачем я тогда шел на север? Как оказался в Бадене?

— Твой французский как у природного француза. Но и на корсиканском говоришь, будто родился на острове. Задал ты задачку.

— Отец Бруно считал, что я француз. И выяснить кто я, смогу во Франции.

— А он знал, что у тебя речь, как у корсиканского горца? Pinzutu, в лучшем случае, говорят как генуэзцы с Кальви. Но у меня появилась мысль проверить, действительно ли ты солдат. Пойдем за мной.

По пути велел некоему капралу Тома вынести во двор оружие: штатный карабин и нарезной мушкет Минье, конфискованный недавно у одного фермера, спьяну затеявшего стрельбу по соседям.

— Ну-ка, покажи, что ты умеешь, — жандарм протянул Жоржу старый потертый мушкет.

— А что показать? — поинтересовался Бомон.

— А что придумаешь, то и покажи.

Жорж взял в руки мушкет. Внимательно его осмотрел:

— Давно не чищен. Да и механизм износился немало, — через некоторое время вынес он вердикт.

— Это конфискат. В конце месяца сдадим по начальству, пусть оно решает: что в мастерскую, что на слом. Давай узнаем, вспомнишь ли ты ружейные приемы. В армии муштруют так, что даже если потерял память, руки сами вспомнят, что делать.

Жорж покрутил мушкет в руках, оценивая балансировку. Некоторое время постоял с закрытыми глазами, пытаясь пробудить в себе какие-то воспоминания или даже ощущения.

— Штыка не хватает, — наконец вынес он вердикт.

— Обойдешься без штыка. Уж чего нет, того нет.

Бомон приставил ружье к ноге, прикладом на землю. Постоял так некоторое время и принялся выполнять ружейные экзерсисы, по разделениям, постепенно ускоряя темп. Выполнив «на плечо», «под курок», «на караул», «на руку» и другие, Бомон продемонстрировал элементы боевых приемов, исполняя их четко и быстро. По мере выполнения приемов Жоржа окружили, находившиеся во дворе жандармы, чиновники и даже затесалась парочка посетителей.

Удар приклада о землю поставил точку в выполненном комплексе. Затем Бомон немного постоял и вдруг взорвался в стремительном калейдоскопе движений, слившихся в некий танец с оружием.

Из-за решетчатого забора жандармерии раздались аплодисменты прохожих, привлеченных необычным зрелищем.

— Однако! — только и смог сказать Лучани, и скомандовал. — Тома, забери мушкет!

А сам сержант-майор подхватил Бомона под руку и повлек в здание.

— Говорят ты механик?

— Я? — удивился Жорж.

— Ну, отремонтировал ты какой-то механизм на своей стройке?

— Механизм? Это наверно о той бочке, в которой мы размешиваем раствор. Какой же это механизм? Там простенькое устройство.

— Тома, бездельник! — закричал сержант-майор, длинный заходя в длинный коридор жандармерии. И тот час же в дверях образовался вышеозначенный Тома, все еще с мушкетом в руках.

— Тома, я вот что подумал. Ты говорил с утра, что у тебя там какой-то замок сломался.

— Так починили уже. Позвали слесаря, он и починил.

— Жаль. А больше ничего, что можно отремонтировать нет?

— Щеколду в кладовой давно надо подправить.

— Не то! Что-нибудь посложнее. Механизм какой…

Тома задумался и неуверенно предложил:

— У Дюбуа часы сломались.

— Это уже слишком!

— Тогда и не знаю.

— Ладно, иди, — произнес Лучани и пояснил наблюдавшему за этой сценой Бомону.

— Хотел проверить, какой из тебя механик. Ну да ладно. Пойдем, Дьордью.

В какой-то момент для Даида Лучани Бомон превратился из француза Жоржа в корсиканца Дьордью[10].

И себя в кабинете жандарм открыл шкафчик и достал бутылку вина и два серебряных стаканчика, покрытых искусной чеканкой.

— От отца досталось, — кивнул корсиканец на емкости, которые уже начал наполнять вином. — А тому от деда. И так далее. Практическая вещь. Всегда можно выпить с хорошим человеком, не опасаясь, что может не оказаться кружки или стакана.

— Это Каркаджола[11]! Прямиком с Баланьи! За Прекрасный Остров!

Жорж выпил вслед за хозяином кабинета, удивляясь тому, как повернулась беседа.

— Три вещи прославили Корсику: люди, собаки и вино! — продолжал Лучани. — Но я бы добавил еще и сыр. К такому вину нужны хотя бы два корсиканца и немного корсиканского сыра!

— Вы думаете, я корсиканец?

— Никаких сомнений, Дьордью. Для этого достаточно послушать, как ты говоришь! Мало ли что письмо написано на французском! Император тоже писал на французском! Я пишу на французском! Весь мир говорит и пишет на французском!

— А кольцо?

— А ты уверен, что затертая буква это «m»? на этом месте может поместиться и две буквы. Например, «l» и «g». И выходит не Бомон, а Балань![12] Тебе его дали на память о доме. Может быть такое?

Жорж задумался. Стройная версия отца Бруно теперь ему уже не казалась столь убедительной.

— И то что ты выбрал военную карьеру… А я не сомневаюсь, что ты был не просто солдатом, а скорей сержантом. То что выбрал стезю военного, только подтверждает, что ты корсиканец. Мы испытываем любовь к оружию с детства. Для корсиканца достойны три дороги чести: служба в армии, служба государству или… хм… свобода в маках[13]. Но последнее, я бы тебе не рекомендовал.

— Однако вы меня пригласили не для беседы о Корсике, — проговорил Жорж.

— Ах, да! Тебе известен такой Жан Дюваль?

— Я знаю троих или четверых человек по имени Жан. Но есть ли среди них Дюваль мне не известно.

— Он работает на строительстве Святого Петра.

— Там работает двое по имени Жан.

— Не важно. Главное, что он написал заявление, в котором обвиняет тебя, что ты Клеман Эмбер. Который скрывается от правосудия. И приводит свои доводы в пользу своей версии.

— А кто такой Клеман Эмбер?

— Обычный грабитель и бандит. За его поимку предлагается неплохая сумма.

— И этот, Жан Дюваль, предположил, что я Клеман Эмбер, бандит и разбойник?

— Приметы сходятся. Высокий, русый, физически сильный. Имеет шрамы. И, к слову, Клеман был механиком на строительстве у барона Османа.

— Так вот почему вы интересовались, механик ли я?

Корсиканец рассмеялся:

— Если бы я думал, что ты Эмбер, то не отправил бы за тобой всего двоих жандармов. Дело в том, что Эмбер недавно был вновь ранен. Причем в ногу. А ты не хромаешь. Широкой публике это не известно, и ты не болтай. Ну и кроме того, я в этом убедился после беседы с тобой. Бандит не знает ни немецкого, ни тем более корсиканского. Он родился и вырос в Париже. И он никогда не служил в армии.

— Тогда зачем было меня приводить в жандармерию?

— Порядок есть порядок. Если поступило заявление, я должен его проверить. Тем более, заявление чин по чину подписанное.

— Придется объявить на стройке, что произошла ошибка, — вздохнул Жорж. — Не хотелось бы, чтобы в дальнейшем кто-то по ошибке вновь опознал во мне беглого грабителя.

— Это решаемо, — ответил корсиканец. — Готов биться об заклад, что ты где-то перешел дорожку этому Дювалю. Скорей всего здесь замешана женщина. Тебе в последние дни никто не оказывал знаки внимания?

— Вроде нет. Вот только позавчера меня попросила мадам Жерве поправить ей ограду.

— Вот! — поднял палец Лучани. — Поправил забор и…? Давай, не стесняйся!

— Смазал петли у некоторых дверей. Прибил пару досок…

— И? — нетерпеливо произнес корсиканец.

— Она покормила, извинилась, что нет денег. Приглашала зайти как-то.

— И?! — подстегивал Жоржа собеседник.

— И я ушел.

— Э? — только и смог произнести Лучано.

Корсиканец плеснул в стаканчик вино и залпом выпил. Потом вспомнил о вежливости и налил немного гостю и себе. После чего убрал бутылку в шкафчик. Все же он был при исполнении.

— А эта мадам Жерве, она как? Симпатичная?

— Обычная. Может кому и симпатичная, кто постарше.

— А! — произнес Лучано, будто фраза Жоржа все объясняла.

Жандарм немного прошелся по кабинету и уселся за стол, вновь принимая официальный вид.

— Не знаю, почему ты уехал с Корсики, — заговорил Лучано, — но работа на стройке, это не для таких людей как мы.

Жорж кивал, соглашаясь. Если ему предложат лучшую работу, то почему нет?

— Я бы оставил тебя у нас в жандармерии, но увы! — продолжал сержант-майор. — Жандармерия — прежде всего армия! Согласно Декрету от 1 марта 1854 года, кандидат в жандармы не должен в прошлом привлекаться по суду или иметь взыскания, отмеченные в приказе, если он военный. Для этого кандидат должен предоставить четкие и ясные сведения о себе. А с этим у тебя трудности.

— А для работы мне нужны документы?

— Для работы? Если на стройке или обычной фабрике — не нужны. В 1848 году был принят закон о том, что каждый рабочий должен иметь паспорт. Но Шарль-Луи, как стал президентом[14], не слишком строго следил за выполнением этого закона, а затем и вовсе отменил его. Так что для приема на работу достаточно записи в домовой книге по месту жительства. Но это если ты не хочешь пойти в армию или на государственную службу. Там документы необходимы. Однако, у меня есть хорошее предложение для тебя!

При этом вид жандарма был такой, будто он сейчас подарит Жоржу Аячо или Бастию.

— По закону от 17 июля 1856 года протоколы жандармерии уравнены с судебными постановлениями и не требуют подтверждения. С таким документом ты сможешь устроиться в Парижский арсенал. Это достойная работа. Кроме того, в Париже тебе проще будет восстановить документы.

— А возьмут ли меня на работу в арсенал?

— Для этого и существуют земляки, Дьордью! Я скажу, к кому тебе обратиться.

Следующим утром Жорж Бомон выехал в Париж. Начинался новый этап его жизни.


Париж поразил Бомона широкими проспектами, размахом строительных работ, суетой и бестолковостью. Сотни мужчин и женщин среди бела дня разгуливали бульварами без всякого дела, глазея друг на друга и на красоты архитектуры.

Но что совсем не удивило, почему-то, Жоржа, так это то, что Парижский Арсенал находится не в Арсенале, и большей частью даже не в Париже. По необъяснимой причине, Бомон воспринял это известие как должное. Париж поражал своими размерами, а навыка пользоваться общественным или частным транспортом у Бомона не было. Да и денег было маловато, и бросать их на ветер Жоржу не хотелось. С некоторым трудом Бомон все же добрался до управления жандармерии, где разыскал знакомого Лучани, в чине лейтенанта и передал тому гостинец. После чего спокойно отправился в Мёдон, небольшой городок на берегу Сены к юго-западу от Парижа, где находились оружейные мастерские, в которых работал некий мастер Бартоли.

В Мёдоне Бомону понравилось больше, чем в помпезной и кичливой столице. Несмотря на близость Парижа, городок жил собственной спокойной и деловитой жизнью. Фабиан Бартоли, к которому Жоржа направил Давид Лучано, прочитал письмо жандарма, после чего принял Бомона как земляка и отдаленного родственника. Не взирая ни на то, что до этого не видел и не обращая внимания на французскую фамилию. Как и Лучани, новый знакомый сразу стал звать его Дьордью, на корсиканский лад.

В первый же вечер, сидя с гостем за бокалом вина, Бартоли, посмеиваясь, рассказал, как он покинул родину еще юнцом. С ним приключился безумный «лямур», как это только и бывает в молодости. К несчастью, его избранница принадлежала к клану, с которым у семьи Фабиана были несколько напряженные отношения. И потому пока любовная горячка не приняла конкретных форм и не стала поводом для вендеты, любовничка отправили как можно подальше, к дальним родственникам, даже скорее дальним знакомым, жившим в еще более далеком Париже. Так была определена судьба и будущая профессия подмастерья, а затем оружейного мастера Бартоли.

Фабиан обратился к подполковнику де Реффи, а тот определил земляка мастера на стрельбище, к западу от городка. Положительную роль в назначении сыграли документы, заверенные страсбургскими жандармами. Тем более что и сам Вершер де Реффи оказался родом из Страсбурга.

Необходимое для работы на секретном полигоне подтверждение благонадежности из парижской жандармерии пришло за три дня. И Жорж Бомон оказался зачислен на государственную службу.

Осталось получить сведения о прохождении Бомоном воинской службы. Но запрос в архивы ушел уже не частным порядком, а через военное министерство. А Бартоли обещал написать своему знакомцу в архивах, и тот ускорит получение нужной справки.

И Бартоли не обманул. Уже через полтора месяца Бомона пригласили в комплекс зданий между Марсовым полем и площадью Фонтеной. Здесь, среди других учреждений военного министерства, временно располагался и военный архив. Временно, потому что с времен Наполеона французские архивы находились в состоянии постоянных переездов. А переезд, это всегда путаница.

Всегда, но только если это не касается архивов. В чем и убедился Жорж, увидев стройные ряды с картотекой, в которой военнослужащие перекрестно учитывались сразу по нескольким категориям и параметрам.

Архивариус, абсолютно седой мужчина весьма преклонных лет, оказался, как и Бартоли и Лучани, корсиканцем. И точно так же, как они, наплевательски отнесся к французской фамилии просителя, воспринимая ее как некую прихоть. Впрочем, было похоже, что для архивариуса все имена и фамилии были некими маркерами, необходимыми для идентификации субъектов.

Точкой, от которой старикан начал свои поиски, было выбрано возможное ранение Бомона во время итальянской компании. Таких раненных Бомонов оказалось аж восемнадцать человек. Из них 11 имели совершенно непохожие имена, пятеро имело имя Жан, и только двое — Жоржей. Именно их карточки и отобрал архивариус к визиту Бомона.

Один из Жоржей Бомонов был ранен, и ему ампутировали два пальца правой руки.

Жорж продемонстрировал целые пальцы, и эту кандидатуру отклонили.

— Что, смотрим то, что осталось, — проговорил архивариус. — Жорж Бомон, 1835 года рождения. Ну тут непонятно. По твоему лицу, братец, и не скажешь, сколько тебе лет. Морщин нет как у юнца. А по глазам — прям мой сверстник. Кхе-кхе-кхе… Так что ясности в этом пункте нет. Рост 192 сантиметра. Да уж. Рост у тебя гренадерский. И на глаз, метр девяносто как раз и будет. Волос светло-русый. Совпадает. Нос, брови, рот. Все совпадает. Что тут еще? Поступил на службу канониром 6-й батареи, 2 корпуса. Прохождение службы. Канонир 1 класса, капрал. Перевод в конную артиллерию. Участвовал в итальянской компании. Ну это понятно. Ранен 20 мая 1859 г. Вернулся в строй 10 июня того же года. Сержант, командир орудия — приказ от 18 июня. Вновь ранен 24 июня 1859 года. Умер от ран 10 ноября в госпитале при церкви Гроле в Кастильоне-делла-Стивьере.

Архивариус посмотрел на Жоржа.

— Поздравляю Бомон, вы мертвы!

На протяжении всей беседы архивариус, в силу того, что был значительно старше, обращался к посетителю на «ты». Но в последней фразе он перешел на «вы». Что ни говори, смерть требует уважительного отношения, тем более в преклонном возрасте.

— А ты, оказывается герой: участвовал в битве у Маженто и Сольферино! — поздравил старик. — Жалко, что погиб. Это очень усложнит прохождение документов. Начальство не любит воскресших героев. От них путаница в делах и сплошные траты.

— Я ни на что не претендую, — заявил Жорж.

— Можно, конечно, попробовать, — с сомнением проговорил старый бюрократ. — Корсиканцы должны помогать друг другу. Вот только начальник у меня пикардиец.

Бомон выложил на стол несколько империалов, завернутые в носовой платок. Все, что смог ему выделить в долг Фабиан Бартоли.

Старик взглянул, наподношение, хмыкнул… и убрал платочек в карман.

— Не густо, но попробую сделать все, что смогу.

Бог любит троицу. Через три недели на почту мастера Бартоли поступил толстый запечатанный конверт, со всеми необходимыми документами на имя Жоржа Бомона, сержанта в отставке.

Как бонус к письму шла памятная серебряная медаль за итальянскую компанию и подлинный диплом, выписанный еще в октябре 1859 года.


Военное министерство.

Архивы Французской Империи.

Памятная медаль за итальянскую компанию.

Члены административного совета 13-го полка конных артиллеристов подтверждают, что Бомон Жорж, сержант, командир орудия, принимал участие в итальянской компании и получил медаль, утвержденную императорским декретом от 11 августа 1859 года.

Зарегистрировано в Военном министерстве под № 121121, Дуэ, 8 октября 1859 года.

Полковник Фресио.

Для разрешения и регистрации в Большой канцелярии Имперского ордена Почетного легиона № 89481.


Диплом являлся подлинником 1859 года. И был тем ценен. Придавая фактом своего существования правдоподобность остальным документам, выписанным нынешним 1869 годом, с пометкой «копия».

Бомон подумал… и отказался от медали и от диплома к ней:

— Я не помню. Если мне подтвердят, что я именно тот Бомон, что служил в 13-м полку полковника Фресио, тогда я вновь обращусь к вам.

— Чудак человек, — покачал головой, служащий архива. — У тебя есть все документы, что ты есть ты.

— Но я не помню себя, — упрямо повторил Жорж.

И тем не менее, общими усилиями воскрешение Жоржа-Йоргена состоялось.

Вива Корсика! Да здравствуют корсиканцы!

[1] Да здравствуют корсиканцы!

[2] В описываемое время стандартная немецкая миля равняется в 7420 метров, но отличалась в различных германских землях, обычно в большую сторону.

[3] Во французской армии имеется унтер-офицерское звание «майор», соответствующее старшине или старшему прапорщику. Чтобы не путать сходством со штаб-офицерским званием «майор», далее будет употребляться чин «сержант-майор».

[4] Pinzutu (корсиканский) — чужак, нездешний, понаехавший, француз.

[5]Scimarellu (корс.) — дурачок, блаженный.

[6]Me ne impippu! (корс.) — «Мне все равно». В данном контексте соответствует «хоть горшком назови».

[7]Piombu! Di quale si? (корс.) — Обалдеть! Чьих будешь?

[8]Paghjelle — традиционное корсиканское многоголосое пение.

[9] Piglia a machja? — Ушел в маки? В смысле: «находишься в подполье»? Маки — в данном случае не цветок, а непроходимые заросли на склонах гор, убежище всех, кто не ладит с законом.


[10] Имя Жорж (Георгий) на корсиканском звучит как Ghjorghju (Дьордью).

[11] Carcajola — сорт вина с Корсики, известный во Франции с первой четверти 19 века, но чья история значительно старее. Производится в регионе Балань.

[12] Балань — Balagne

[13]В смысле профессия корсиканского бандита.

[14] Шарль Луи Наполеон Бонапарт, — с 1848 г президент Франции, с 1852 император Франции под именем Наполеон III

Глава 4. Вундерваффе для Наполеона

Франция, Париж, осень 1867 г


На стрельбище Жоржу поручили самую легкую работу: установку мишеней. Во время стрельб приходилось бегать по специальному рву, выложенному камнем и Поднимать на древках новые и новые мишени, взамен превращенных в решето стрелками. Работа эта не требовала особых навыков. По мнению старшего рабочей команды полигона, как раз именно то, что нужно для новичка. А выносливость и немалая физическая сила, делала Жоржа идеальным кандидатом на должность. Команды на открытие и прекращение огня подавались свистком. Точно так же давались команды на установку и смену мишеней.

В дни, когда не было стрельб, Бомон занимался изготовлением и ремонтом мишеней. Те из них, что были разбиты в щепы, складировали в один из сараев, а затем отправляли на отопление помещений полигона. Следить за этим так же входило в обязанности новичка.

Так продолжался месяц, пока Бомон не попал на глаза подполковнику де Шеварди.

Шеварди был на полигоне весьма примечательной личностью. Всегда одетый в щегольской мундир императорских конных егерей, с орденом Почетного Легиона на груди, тросточкой в руке и деревяшкой вместо левой ноги.

— Кто такой? — поинтересовался подполковник у сопровождавшего его бригадира рабочих.

При этом, чтоб взглянуть в лицо Жоржа ему пришлось задирать голову. Жорж был выше его на добрых две головы. С лишком.

— Жорж Бомон. Обслуживает мишени. Отставной сержант-артиллерист. Участвовал в битвах под Маджентой и Сольферино.

— Сражался у Сольферино? Это так?

— Говорят, что сражался, — вступил в разговор Бомон.

— Говорят? А сам что, в тенёчке стоял?

— У Сольферино он получил тяжелое ранение, потерял память, — пояснил бригадир. — Он так долго валялся у монахов, что его даже успели вычеркнуть из списка полка.

— В армии это случается. А с физиономией что?

— Врачи сказали — результат контузии, — ответил Бомон. И произнес как заученный урок. — Паралич мимической мускулатуры и двухсторонняя невропатия лицевого нерва в результате психосоматического расстройства.

— Двухсторонняя? Тебе можно сказать повезло, — улыбнулся, будто припомнив что-то Шеварди. — У моего дядюшки нечто подобное было, но с одной стороны лица. Морду перекосило так, что даже родные пугались. А у тебя физия ничего, даже есть некоторая загадочность. Некий налет холодности и невозмутимости. А в глазах плещет огонь. Ведь, как говорят? «Любовь начинается с глаз»[1]. Если у тебя и с остальным дело обстоит так же как с ростом… Наверняка пользуешься у женщин популярностью?

— Ваша правда, месье подполковник, — вместо Бомона, ответил бригадир, посмеиваясь. — Мадам Потье, у которой Бомон снимает комнату, постоянно приходится волноваться, чтобы его не сманили другие вдовушки. Вечно зовут Жоржа отремонтировать то одно, то другое.

Подполковник и бригадир посмеялись, может быть, немного завидуя Бомону, так как оба были женаты, а потому обязаны блюсти приличия.

— Сольферино, говоришь? — вновь заговорил Шеварди. — Я тоже сражался под Сольферино. И тоже повалялся у монахов. И знаешь, это не самые приятные воспоминания. Кое что, пожалуй, стоило бы и забыть. Хотя мне, пожалуй, повезло больше чем тебе: мне всего лишь отрезали лишнюю ногу, но оставили память. Следуй за мной.

И Шеварди, прихрамывая и опираясь на трость, пошагал в строну огневой позиции, где была установлена пушка.

— Тебе повезло. Обычно под Версалем испытывают только стрелковое оружие. Но сегодня мы планировали сравнительные стрельбы, — сказал Шеварди, подойдя к орудию. — Благо длина полигона позволяет. Вот и посмотрим, что ты за артиллерист.

Бомон неторопливо подошел, внимательно осмотрел орудие. Зачем-то взвесил в руке бомбы.

— Под мою ответственность, лейтенант, — отмел подполковник возражения командира орудия. — Пусть отставной сержант проделает все необходимое сам. Хочу посмотреть, проснутся ли у него навыки.

— Если не возражаете, месье, я сделаю четыре выстрела, — согласился Жорж. — Но мне все же понадобится помощь расчета, чтобы накатить орудие после выстрела.

— Приступай, сержант.

Бомон в одиночку выполнил все операции подготовки орудия к выстрелу. Выполнил все верно, но несколько неуверенно и куда медленней штатных канониров.

Бух! — бомба ушла с перелетом. Это был практический снаряд, и потому разрыва не последовало.

Вновь подготовка к выстрелу. В этот раз действия Жоржа были уверенней и заняли меньше времени.

Бух! — вновь перелет, но Шеварди видел в подзорную трубу, как разлетелись щепки от верхней доски щита. Снаряд все же чиркнул по мишени.

Несколько минут подготовки.

Бух!

Теперь недолёт!

Остался последний выстрел.

Бух!

Снаряд попал в центр мишени, проделав в ней дыру.

— Давай еще раз! — распорядился подполковник. — Командуй расчетом!

— Позвольте, выстрелить самому. Мишень прежняя?

Бух! Снаряд влетел в пробитое отверстие, отщепив сбоку доску.

— Голова не помнит, руки делают! — заявил Шеварди, по итогам стрельб. — А твое мнение, лейтенант?

— Отличный наводчик. Видно старого солдата.

Шеварди достал несколько франков и протянул их Бомону:

— Порадовал. Держи, выпей в память тех, кто сражался при Сольферино.

— Спасибо! — поблагодарил Жорж, но денег не взял. — Обязательно выпью за ваше здоровье! И еще раз спасибо, за то, что разрешили пострелять.

Так как подполковник Шеварди в дальнейшем еще не раз повстречается на страницах книги и сыграет значительную роль в судьбе Бомона, наверно надо рассказать о нем чуть подробней.

Итак, разрешите представить, Паскаль Алан Гальяр де Монтеймар де Шеварди[2], известный также как «маркиз Шеварди». Монтеймар на самом деле не имел титула и не являлся одним из потомков тех «изящных маркизов», чей образ так удачно изобразит тремя десятилетиями позже Ростан. Первым, носившим прозвище «Маркиза», был дед Паскаля Жозеф Гаспар де Монтеймар. Свое прозвище он получил благодаря оговорке секретаря и хорошему настроению императора Наполеона. Когда в июле 1813 года Жозеф Монтеймар получил звание полковника и назначение в полк, он был удостоен аудиенции у императора. Секретарь случайно оговорился, назвав его Монтейнар (de Monteymard — de Monteynard). Поэтому, когда полковник вошел в кабинет, Наполеон приветствовал его словами: «Присаживайтесь, маркиз»![3] Внук наполеоновского полковника, Паскаль де Монтеймар, во время учебы в Политехнической школе так часто рассказывал об этом случае из жизни деда, и о том, как тот геройски дрался при штурме Шевардинского редута, что однокашники не называли его иначе, как «Маркиз Шеварди». Это прозвище, прилепившись намертво, перекочевало след за молодым Паскалем в армию, да так, что его стали называть «маркизом» и «Шеварди» не только в дружеской компании, а вообще в повседневной жизни.

Паскаль Монтеймар воевал в Алжире, принял участие в Крымской и Итальянской компании. Во время битвы при Сольферино капитан императорских конных егерей получил ранение. Пуля раздробила ему кость ноги, и ее пришлось ампутировать выше колена. Майор был награжден орденом Почетного легиона и отправлен в отставку по инвалидности. Но на пенсии капитану жить не понравилось, он хотел стать полковником, а лучше генералом. Паскаль оббивал пороги всех учреждений, от которых зависело его возвращение на военную службу. Но безрезультатно. В 1860 году он добился аудиенции у Наполеона III.

— Военная служба связана с определенными тяготами, — ответил на его просьбы император. — Извини за резкость, но я не могу представить себе офицера без ноги.

— Луи дю Фальга! — ответил де Монтеймар.

— Что? — удивился Луи Наполеон.

— Майор Луи де Каффарелли дю Фальга потерял в бою левую ногу, как и я. Это не помешало ему продолжить службу и получить чин генерала[4]. Его имя высечено на Триумфальной арке.

Отставной капитан выпрямился еще более, хотя больше казалось и некуда, гордо вскинул подбородок и отставил в сторону руку с тростью. Монтеймар в одежде и жестах, как и сам Луи-Наполеон, стремился походить на Наполеона Первого. Это сразу бросилось императору в глаза. Но сейчас, рассматривая посетителя Луи-Наполеон с изумлением заметил, что Паскаль Монтеймар один в один походит на портреты Фридриха Великого. Сухая тонкая фигура, упрямо сжатые губы, глаза с легкой сумасшедшинкой. И эта тросточка! Даже одежда по бонапартистской моде Второй империи не портила общего впечатления. Как будто прусский король ради инкогнито переоделся в чужой костюм.

«Интересно, ему кто-то говорил, что он похож на Фридриха Прусского? — подумал император и внутренне усмехнулся. — Вряд ли. Такого наглеца этот Маркиз изрубил бы на фарш. Его кумир Наполеон! А кто-то посмел сравнить его, Маркиза Шеварди, с каким-то Старым Фрицем».

Что-то такое все же отразилось на лице императора, и было замечено посетителем. Отставной капитан еще более задрал свой немаленький нос и еще более плотно сжал губы. Но пауза затягивалась и посетитель, тряхнув головой, первым нарушил молчание:

— Монтеймары никогда не кланялись ни людям, ни пулям. И я не стану кланяться судьбе.

И уставился на императора своими глазами с сумасшедшинкой.

Луи Наполеон задумался. Затем взглянул на бумагу с описанием биографии Монтейнара, лежащую перед ним.

— Здесь написано, что ты окончил Императорскую Политехническую школу, а так же Императорскую кавалерийскую школу.

— Совершенно верно, я из «Иксов[5]».

— Карьера в кавалерии, к сожалению, тебе закрыта, но Политехническая школа готовит не только офицеров, но и государственных служащих, и ученых.

— Увы, не имею склонности к бюрократии, иначе бы не стоял сейчас перед вами, Ответил отставной капитан и после паузы добавил. — Мой император.

— А как смотришь, чтобы сменить род войск? Например, на инженерные.

— Я бы предпочел артиллерию.

— Хорошо, — принял решение император. — Если закончишь, на свой выбор, Школу артиллерии и инженерии или Императорскую Школу подготовки офицеров Генерального штаба, мы вернемся к разговору о твоей военной карьере. Но окончить обучение в выбранной Школе ты должен среди первых по знаниям. Считай, что ты вновь на военной службе, но где будешь служить, целиком зависит от твоего старания. И чтобы уровнять вас с дю Фальга в карьерных возможностях, ты получишь звание майора. Я отдам распоряжения секретарю.

Паскаль де Монтеймар с отличием окончил двухгодичные курсы офицеров Генерального штаба, и в том же году экстерном сдал трехгодичный курс Школы артиллерии и инженерии. Впечатленный Наполеон III вписал имя офицера в список поощряемых в честь 50-летия Бородинского сражения. В качестве признания заслуг подполковника Жозефа Монтеймара в захвате Шевардинского редута его прямым потомкам было даровано право на фамилию де Шеварди.

Военное министерство направило офицера в Алжир, а затем в Мексику, где шла война, в распоряжение генерала Базена. В Мексику Шеварди отплыл, уже под занавес неудачной американской экспедиции французов. Славы он там не добыл, но привез молодую жену. Молодая мексиканка из старой аристократической фамилии, а точнее ее мать посчитала, что ни Мексику, ни их семью, в случае победы повстанцев, ничего хорошего не ждет. Лидер повстанцев Бенито Хуарес пользовался уж слишком большой поддержкой со стороны северо-американцев. А от гринго будущая теща Шеварди ничего хорошего не ожидала. Ее муж, офицер мексиканской армии погиб во время последней войны с САСШ. А их владения в Калифорнии были конфискованы новыми американскими властями в нарушение пунктов мирного договора, которые гарантировали мексиканскому населению Калифорнии сохранение земель и имущества.

К слову, генерал Базен, командующий французскими силами в Мексике, тоже вернулся во Францию с женой-мексиканкой.

Сразу по возвращении из Мексики Шеварди получил назначение в Артиллерийский комитет и командирован на Версальский полигон, где в условиях полной секретности проходили испытания митральезы Реффи. Наполеон III полностью отодвинул от производства и испытания митральезы генералов из Артиллерийского комитета, чье консервативное упрямство он не смог перебороть. А назначение Шеварди позволяло соблюсти приличия и не слишком явно нарушить имперские законы и постановления, запрещающие императору подобное своеволие.

Внимание этого весьма неординарного человека и привлек к себе Бомон.

Через неделю после описанных выше стрельб Шеварди прислал к Жоржу солдата и пригласил посетить его дом в Версале. В отставном сержанте подполковник нашел интересного собеседника. Из-за утраты памяти Бомон не знал многих вещей, но обладал острым умом и необычным, во многих случаях, взглядом на привычные вещи. Беседовать с ним оказалось интересно.

Жена и теща Шеварди, жившая вместе с дочерью и зятем, приняли отставного сержанта приветливо, но сдержано, можно даже сказать холодно. Что и не удивительно, они еще не прониклись французским духом, где как и в Мексике и Испании существовала разница в положении людей, но ее не было принято столь явно демонстрировать. Однако отстраненность пропала, когда выяснилось, что Жорж свободно владеет испанским языком. Сперва женщины удивились его исключительно чистому произношению. Пытаясь понять степень владения языком, они стали задавать различные вопросы. Речь Бомона была правильной, но содержала много устаревших фразеологизмов. Если не обращать внимание на блузон, эту одежду простых французов, его можно принять для мужчину из хорошей кастильской семьи. Уже через полчаса обе женщины называли гостя Хорхе и с большим удовольствием болтали с ним. Увы, но Шеварди, знавший латынь и немецкий язык, только-только приступил к изучению испанского языка и не сильно в нем продвинулся. Так что женщины были рады появлению свободных ушей, которые еще и понимали язык, но котором они привыкли говорить. Как и все аристократы, имеющие европейские корни, они довольно владели французским, но это все же не был их родной язык.

Подполковник предоставил в распоряжение Бомона свою богатую библиотеку и Жорж с жадностью набросился на содержимое шкафов, буквально проглатывая книги: будь то «Политика» Аристотеля, «Записки герцогини Абрантес» или «История Флоренции» Макиавелли. Но основной интерес у него вызывали книги по военному делу: «Комментарий на Полибия» Фолара, «Трактат о защите крепостей» Карно, «О войне» Клаузевица и другие, которых было немало в библиотеке подполковника. Бомон как губка впитывал знания, удивляя скоростью чтения и глубиной понимания материала. Обсуждая с подполковником прочитанное, Бомону удавалось удивить того своими суждениями и выводами, сделанными из книг.

К весне, стараниями подполковника, Бомона перевели в команду, которая занималась испытаниями «секретных орудий». На полигон эти орудия приводили с оружейных мастерских в Мёдоне под охраной и укрытые плотной парусиной, так что ничего нельзя было рассмотреть. Специально для новых орудий на полигоне отвели специальное здание-депо, охраняющееся вооруженными часовыми, доступ в которое было ограничен. По полигону орудия перевозили полностью зачехленными, а во время стрельб закатывали в большие палатки, откуда орудия и вели огонь по мишеням. Окрестности полигона во время проведения стрельб оцеплялись солдатами. В общем, принимались повышенные меры секретности.

Однако даже новичок Бомон, как работник полигона, знал, что «секретные орудия» — это митральезы-картечницы, изобретенные начальником оружейных мастерских в Мёдоне полковником Реффи. Служащие стрельбища слышали выстрелы и могли наблюдать результаты этих стрельб в виде изрешеченных мишеней. А уж отличить пушечный выстрел от залпа винтовочного калибра, на полигоне могли все. Тем более что там работали люди, ездившие в 1863 году по указанию майора Мальдона из Артиллерийского комитета в США, чтобы ознакомиться с картечницей Гатлинга. А также те, кто участвовал в испытаниях митральезы бельгийца Жозефа Монтеньи, происходившие в том же 1863-м году здесь же, на полигоне. К тому же Мёдон располагался совсем рядом, половина работников была оттуда родом или жила там. Многие имели знакомых, а то и родственников среди мастеровых-оружейников. Поэтому для служащих стрельбища «секретное орудие» не было таким уж секретным.

Но вот видеть воочию орудие Бомону пришлось впервые.

— Вундерваффе, — почему-то на немецком прокомментировал он увиденное.

— Действительно «чудо-оружие», — согласился Шеварди. — Император возлагает на него большие надежды.


*

Прекрасным летним днем 1869 года Бомон в компании семейства Шеварди отправился в Париж, чтобы дамы имели возможность окунуться в культурную жизнь столицы. А попросту говоря объездить парижские пассажи, где располагались модные салоны, популярные магазины и кафе, соседствуя с картинными галереями и театрами.

Подполковник, своим военным опытом, сразу оценил все перспективы воскресного анабасиса[6] и рассудил, что скрасить тяготы похода ему поможет беседа с приятным собеседником. Свой выбор он остановил на Жорже. Тем более, что по совету Шеварди Жорж справил себе не слишком дорогой, но при этом в очень стильный костюм, который носил с большим изяществом. «Доброму вору все в пору[7]», — сказал портной, прилаживая по фигуре заказчика готовый костюм. Надо сказать: даже в покупном платье Бомон смотрелся лучше, чем многие в сшитом под заказ у дорогих мастеров. Такого приличным господам не зазорно и в коляску пригласить. Вот и пригласили.

Осмотр и покупки, как и полагается, начали с галереи Вивьен. Пока дамы исследовали магазины, мужчины присели за столиком кафе, чтобы выпить чашечку кофе.

— Помнится, ты читал «Подлинные тайны Парижа» и «Записки» Видока? — спросил Шеварди. — Тогда тебе, неверно, будет интересно, в этом месте, в доме номер 13, жил создатель Сюрте.

— Маркиз! Капитан Монтеймар! — неожиданно окликнул Шеварди, проходивший мимо мужчина, одетый в деловой костюм. — Тебя ли я вижу? Как твои дела, дружище?

В одной руке мужчина держал кожаную папку, а в кулаке другой были зажаты какие-то бумажные листки.

— Добрый день, Огюст! Рад тебя видеть!

— Удалось тебе вернуться на службу?

— Да. Я уже не капитан, а подполковник.

— О! — удивился Огюст. — Уверен, что это твой не последний чин.

— А ты все играешь на бирже?

— А что делать, если на офицерскую пенсию нельзя прожить.

— И успешно?

— Свою сотню франков в день получаю. Согласись — неплохо?

— Уж побольше жалования подполковника, — усмехнулся Шеварди.

— Тебе-то на что жаловаться? У тебя наследство!

— А здесь как оказался?

— Вот, — Огюст встряхнул зажатыми в руке листками. — Несу клиенту ордера. Впрочем…

Огюст решительно бросил папку на стол и пододвинул к себе стул, но тут же вскочил и бросился к проходившей мимо паре:

— Добрый день, мадам! — Огюст кулаком с зажатыми бумагами притронулся к цилиндру, делая вид, что приподнимает его. — Месье Верн! Когда вновь отправитесь в очередное путешествие? Что пишут вам знакомые из Лондона?

Шеварди обратил внимание, что Бомон пристально смотрит на знакомого Огюста, мужчину лет сорока с аккуратной бородкой:

Мужчина что-то негромко сказал Огюсту, после чего тот поклонился и вернулся к столику.

— Это месье Верн, известный путешественник и литератор. Он два года жил в Англии.

— Это случайно не тот Жюль Верн, роман которого «Дети капитана Гранта» вышел недавно? — заинтересовался Шеварди.

— Да, его зовут Жюль Габриэль. Когда-то мы вместе начинали на Парижской бирже в конторе у Фернана Эггли. Чтобы купить себе место, мне потребовалось одолжить 100 тысяч[8]! Сумасшедшие деньги! Да… Мы с Жюлем тогда были в долгах, как в шелках, но надо сказать, что очень неплохо зарабатывали.

— Извините, — вмешался в разговор Бомон, — а что с лицом у месье Верна? Случайно не паралич лицевого нерва?

— Совершенно верно, — Огюст только теперь обратил внимание на спутника своего полкового товарища. — Это последствия воспаления среднего уха. Но ничего страшного. Я помню, у Жюля и раньше случались приступы этой болезни. Раз или два. В конце концов все приходило в норму.

— Значит, это лечится? — спросил Бомон.

— Это вам лучше поинтересоваться у врачей.

Шеварди, помнивший, что его дядюшка не излечился от сходной болезни до самой смерти, поспешил перевести беседу на другую тему.

— А почему из всех путешествий месье Верна, ты выделил именно Англию, сказав, что он там жил?

— Да! Англия… Собственно из-за Англии я и подошел к тебе. У меня к тебе, как офицеру, есть вопрос: что слышно по поводу войны?

— Войны? — удивился Шеварди. — Какой войны?

— С Англией.

— С Англией? — еще более удивился Шеварди. — Ничего не слышно.

— Как не слышно? — пришла пора удивляться Огюсту. — Об этом все уже два дня только и говорят. Наверно ты был в пути, поэтому ничего не слышал. Откуда ты прибыл? С Алжира?

— Из Версаля, — улыбнулся Шеварди.

— А где ты служишь?

— В Артиллерийском комитете.

— И у вас ничего не слышно о войне? Странно… Мне эту информацию сообщили весьма информированные люди, близкие…

Огюс подняв глаза, продемонстрировав на какие политические высоты он намекает.

— Начиная с 1866-го года, много говорят о возможной войне с Пруссией, — продолжая разговор сказал Шеварди. — Но эти слухи всем известны. Это даже не слухи, а всеобщие ожидания, известные тебе, как и всем.

— Что Пруссия? — отмахнулся Огюст. — Мы ее растопчем и не заметим. Пруссия не берется в расчёт. А вот Англия — крепкий орешек. С ней не справился даже Наполеон. Тот, первый. Англия это серьезно.

— Но из-за чего война?

— Французский флот, — пояснил Огюст. — Наш флот — единственный способный угрожать британской морской торговле. Это ли не повод? А еще и Суэцкий канал. Он лежит на полпути к Индии. Французское присутствие в Египте, это раскаленный гвоздь в умах британских лордов.

— Как вон оно что! — К Шеварди пришла догадка о причине возникновения слухов. Работы по строительству канала будут завершены в этом году, после чего акции Компании Суэцкого Канала взлетят подобно сигнальной ракете. И кто-то решил перед этим сыграть на понижение.

— Помнится года три назад подобные слухи, о войне с британцами, уже волновали биржу?

— Было дело, — согласно кивнул Огюст. — Я потерял на этом довольно круглую сумму.

— Так возможно и в этот раз кто-то намеренно сеет панику?

— Именно поэтому я и решил проконсультироваться у тебя.

Шеварди улыбнулся: заданный едва ли не на бегу вопрос, менее всего походил на консультацию. Но можно быть уверенным, уже через час Огюст будет с важным и таинственным видом намекать на информацию прямиком из военного министерства.

— И, тем не менее, никаких слухов о приготовлениях к войне с Англией я не слышал, — твердо заявил подполковник.

— Рад был тебя видеть, — тут же вскочил со стула Огюст. — Но дела, дела…

Подхватив папку и все также сжимая ордера, мужчина торопливо зашагал по проходу, лавируя между посетителями пассажа.

— Мы вместе служили в Алжире, — пояснил Шеварди. — Потом он ушёл в отставку по ранению.

— А ведь ваш друг прав, — проговорил Бомон. — У Англии действительно есть причины воевать с нами.

— Как и у всех наших соседей.

Разговор заставил Шеварди задуматься, о той непростой ситуации, в которой Франция оказалась в сфере высокой политики и дипломатии. Многие, слишком многие желали сегодня Франции если не поражения, то хотя бы в ослабления: экономического, военного, политического. Британия — из-за второго по мощи флота и Египта. Россия — из желания снять ограничения Парижского мира. Американцы не забыли французскую экспедицию в Мексику. Испанцы… Слишком часто французы с ними воевали, они в любом случае будут рады неудачам северного соседа. Даже союзник, Италия, и та заинтересована в слабости Парижа. Она с вожделением смотрит на Рим, который не стал итальянским, только из-за присутствия в Вечном городе французского гарнизона. Все что нужно Франции: продержаться семь лет, до завершения военной реформы, которая только-только началась.

— Но им никогда не сговориться против нас, — отвечая на собственные мысли, проговорил Шеварди.

— Главное, чтобы французы сумели договориться между собой, — в словах Бомона слышалась усмешка, хотя его лицо оставалось как всегда непроницаемым.

— А вот и женщины идут! — воскликнул Шеварди поднимаясь. — И не с пустыми руками.

[1] L’amour naît du regard, французская пословица.

[2] Шеварди — вымышленный образ. Первоначально я планировал ввести повествование офицера по фамилии де Монтейремар (de Monteyremard), но затем сократил фамилию на один слог, так как в одном персонаже нашли воплощение элементы биографий сразу нескольких личностей.

[3] Маршал Франции Луи Франсуа, маркиз Монтейнар (1713–1791) занимал при Людовике XV должность государственного секретаря по военным делам и был первым французским генерал-губернатором Корсики, пользовался популярностью в армии, как у офицеров, так и рядовых солдат.

[4] Это действительно произошло в реальной истории. В русской армии имел место такой же случай. Во время штурма Очакова 17-летний офицер лишился ноги. Но после того, как И.П. Кулибин сделал для него подвижный протез, вернулся на военную службу, выйдя в отставку в чине подполковника в 1807 г. В 1812 году волонтером поступил в 24 егерский полк, участвовал в нескольких сражениях. Получил под команду сводный драгунский дивизион, с которым отправился в партизанские рейды в тыл французов. Был восстановлен на военной службе, получив чин полковника и орден Святого Георгия. Переведен с сохранением чина в Семеновский полк, с которым участвовал в Заграничном походе. В 1816 г. Вышел в отставку в чине генерал-майора.

[5] Иксы — выпускники Парижской политехнической школы, получили прозвище из-за двух скрещенных пушек на гербе Школы и больших объемов преподавания математики, чем в других сходных учебных заведениях.

[6] Анабасис — длительных поход войска среди недружественного или враждебного населения. Известны Анабасис Кира (401 г. до н. э.), Анабассис Александра Великого (333–327 до н. э.) и будейовицкий анабасис Швейка

[7]bon larron tout vient a propos — «Добрый вор» — во французской и католической традиции это человек, сохраняющий хорошие черты характера в плохих обстоятельствах. Восходит к разбойникам, распятым по обе стороны от Христа, один из которых «злой», а другой «добрый», сохранивший человечность.

[8] Брокерское место на Парижской фондовой бирже стоило в середине 19 века 1 миллион франков. Однако, можно было работать на бирже, купив пай в брокерской конторе. Жюль Верну такое место обошлось в минимальные 50 тысяч франков.

Глава 5. Марлезонский балет

Франция, Париж, осень лето 1869 г

Внезапные, неожиданные визиты большого начальства всегда оборачиваются множеством хлопот и волнений для подчиненных. Император Наполеон III высказал совершенно неожиданное для его близкого окружения пожелание лично присутствовать на испытаниях митральез Реффи, своей любимой игрушки. Император несколько лет страдал ревматизмом и неизвестной болезнью, причинявшей мучительные боли. В последний год болезнь обострилась настолько, что врачи прописали лауданум, спиртовую настойку опиума. Они и прежде время от времени прописывали императору это надежное средство от болей. Но теперь лекарство приходилось принимать постоянно, с каждым днем увеличивая дозы.

Боли были столь сильны, что Луи-Наполеону пришлось не только отказаться от поездок верхом, но и сократить выезды в город. Но в этом случае он высказался твердо за поездку. Хотя для этого предстояло выехать за город и преодолеть 14 километров только в один конец. Особой нужды в этой поездке не было, но Наполеон не отступил даже перед уговорами императрицы Евгении. Императрица поберегла бы силы супруга на что-то более важное, имеющее значение для укрепления власти императорской семьи или повышения популярности Наполеона, которая последние года неуклонна падала. Но его императорское величество супруг уперся как баран. Наверно ему казалось, что стрельбы на полигоне смогут отвлечь его от ноющей боли, не отпускающей ни день, ни ночь.

В общем, для руководства полигона и начальников оружейных мастерских, визит императора оказался как волос в супе[1]. Неделю на стрельбище все красили и подметали, а потом перекрашивали или задвигали в угол. Солдаты и работники щеголяли или в новом, или в отстиранном и даже выглаженном! Пуговицы и бляхи сияли, начищенная обувь блестели. А митральезу, предназначенную для показа, едва не стерли до размера пистолета. Зато она сияла как золотая, хоть депутатов приводи и демонстрируй, куда ушел военный бюджет.

Наводчиком орудия поставили Жоржа Бомона, хотя он и был вольнонаемным, а в орудийном расчете был свой наводчик. Уж больно метко палил Бомон из митральезы. Костюм только пришлось справить такой чтобы был схож с военной формой, но и было сразу понятно, что человек не находится в настоящий момент на службе. Для этого Шеварди отвел Жоржа к своему портному и обрисовал задачу.

— Не извольте беспокоиться, господин полковник, — обнадежил портной. — Охотничий костюм, венгерку со шнурами. Надо только определиться с цветом костюма и шнуров. А головной убор выберете у шляпника.

Как ни противился Бомон, но работу портного, в том числе доплату за срочность, оплатил Шеварди:

— Это моя идея, поставить вас наводчиком. Значит, и платить мне, — безапелляционно заявил подполковник.

Зато Жорж наотрез отказался от пилотки-бикорна и панонийской токи, которые им навязывал шляпник. Возможно это были весьма модные головные уборы, лучше всего подходящие к охотничьему костюму, Жорж ни разу не видел никого с чем-то подобным на голове и отклонил предложение. По его мнению, шляпник просто пытался всучить зашедшему в лавку простаку залежалый товар, да еще и за несусветную цену. Хотя лавка была, действительно, дорогой и модной.

В конце концов Бомон удовольствовался форменной кепи без кокарды. Так он издали не отличался от солдат расчета митральезы, а с близи было понятно, что владелец кепи отставной военный.

За неделю полигон и мастерские в Медоне привели в божеский вид. А император не приехал.

Из дворца Тюильри дали весточку: неожиданный приезд состоится через неделю или две. Как только императору позволят государственные дела. О здоровье ничего не было сказано, но и так было понятно.

Начальственные лица на полигоне только тяжко вздохнули: еще две недели волнений и ожиданий. А Бомон только пожал плечами. Но потом, ему пришло в голову, что неплохо бы использовать с пользой внезапно свалившееся на них дополнительное время. И Бомон пошел к Шеварди, чтобы задать единственный вопрос:

— Что можно показать Очень Высокому Начальству, чтобы вызвать у него действительный интерес?

Шеварди принялся перечислять все, что необходимо делать, ожидая визит августейшего посетителя. Причем ссылался на требования устава, писанные и неписанные правила воинского и придворного этикета, а также свой собственный опыт, и опыт других офицеров.

— Все это замечательно, — сказал Бомон. — Подметенный плац и выправка солдат способны порадовать монарха, как и любого генерала. Но не думаю, что в Тюильри не убирают дорожки, а выправка гвардейцев хуже, чем у нашего расчета. Мне кажется обычная показуха[2] не вызовет большого интереса.

— А нам нужно вызвать интерес?

— Уж наверняка не нужны равнодушие или разочарование императора.

— Когда ты успел превратиться в придворного? — поинтересовался Шеварди. — Но что ты предлагаешь?

— Нам нужно удивить императора, показать ему то, что он не видел раньше. Или нечто оригинальное. Раз мы рядом с Версалем, покажем ему «придворный балет»[3].

— Марлезонский балет в 16 частях?

— Достаточно двух или трех.

— А конкретно? Ты не пришел бы своим вопросом, если бы не имел на него ответ.

— Мы можем продемонстрировать быстрый перевод огня с одной цели на другую по команде офицера.

— Насколько быструю?

— Уж я постараюсь.

— Хорошо, принимается. Для первой части Марлезонского балета пойдет. Что на вторую? Но ново, но эффектно.

— Тоже самое, но через преграду. По невидимой цели, на большое расстояние.

— Ну-ка, ну-ка! Стрельба с закрытой позиции? Интересно. В крымскую войну такой способ стрельбы из орудий использовали и мы, и русские. Но возможно ли это для митральезы?

— Если на расстояние более километра, то возможно. Можно продемонстрировать перевод огня на цели, находящиеся на разном расстоянии от позиции. На колометр, полтора, два… И на максимальную дальность, два с половиной километра.

— А попадешь?

— Да. Если вместо вспомогательных целей буду использовать таблицы стрельб.

— Таблицы стрельб? Ты знаешь, сколько времени понадобиться на их создание?

— Мне нужны формулы на поправку на ветер и расчеты всего на три-четыре позиции[4]. Хороший математик рассчитает это за неделю.

— Это должен быть хороший математик, имеющий разрешение доступа к секретным военным разработкам, — уточнил Шеварди. — Но ты уверен, что имея такие таблицы, сможешь попасть?

Бомон усмехнулся:

— Я собираюсь немного сжульничать. Установлю специальные колышки и метки, благодаря которым и буду вести огонь. Не используя вспомогательные цели.

— Так может, заранее пристреляешь и не нужны будут таблицы?

— А поправка на ветер?

Шеварди задумался и начал отбивать пальцами Марш Великой армии[5].

— Мне кажется, у меня есть подходящая кандидатура. Генерал Дидион. Он с 60-го года в отставке, но пользуется влиянием в Артиллерийском комитете, как признанный авторитет в области баллистики. Возможно, он заинтересуется сам. Это сняло бы все вопросы. Но если и назовет другую кандидатуру, к его рекомендации прислушаются и в Тюильри, и в артиллерийском комитете. И нам повезло, что я знаком с ним. Он тоже из «Иксов», и сейчас работает в Политехнической Школе.

— А когда вы поедете в Париж?

— Вот сейчас и поеду. Но сперва с вместе тобой отправимся в Медон к полковнику Реффи. Надо убедить и его. Готов продемонстрировать полковнику хоть что-то?

— Первое из предложенного, хоть сейчас.

— Кстати, что ты предлагаешь в качестве третьего акта?

— Стрельбу батареи митральез. Это выглядит впечатляюще.

Реффи, как и ожидалось, находился в оружейных мастерских. Полковник долго, не менее сорока минут, сомневался в целесообразности «придворного балета», но сдался под напором Шеварди. Впрочем он оговорил, что окончательное решение, примет лишь после демонстрации новых приемов стрельбы, предложенных Бомоном. Тем не менее, Шеварди отправился в Париж, в Политехническую школу навести справки о генерале Дидионе. А Жорж остался в Медоне, чтобы, пользуясь разрешением Реффи, внести в митральезу, предназначенную для показа, некоторые изменения, облегчающие прицеливание, а также в механизм поворота ствола. Сектор обстрела митральез Реффи, по мнению Бомона, был явно недостаточен.

Следующим утром Шеварди сообщил приятное известие, что генерал заинтересовался исследованием баллистики митральез. И если Дидеону направят соответственное официальное письмо, будь то от артиллерийского комитета, будь то военного министерства, да хоть он директора ружейных мастерских, он с удовольствием займется данной темой. Генералу это ближе, чем расчеты колес для водяных мельниц, которыми он занят ныне.

А днем, когда Шеварди возвращался в коляске с обеда, его окликнул сторож-вахтер у ворот полигона.

— Господин подполковник! Вас тут спрашивали.

— Кто?

— Некий мсье Дарбу!

Сам подполковник был равнодушен к религии. А вот ее супруга и теща… Как и императрица Евгения они были ревностными католичками, что вообще присуще испанкам, даже если они мексиканки. Поэтому фамилию Дарбу[6] он слышал от домашних, причем совсем недавно. Архиепископ то ли наложил какой-то на кого-то запрет, толи отстранил от службы… Что-то там такое… Полковнику эти церковные дрязги были неинтересны, а вот его женщины принимали их близко к сердцу и горячо обсуждали. Поэтому Шеварди удивился и уточнил:

— Архиепископ?

— Да вроде нет… — произнес сторож. — Уж больно молод. Да и приехал на дилижансе[7]. Да вон он идет.

Обернувшись, Шеварди увидел мужчину лет двадцати пяти-тридцати, торопливо шагавшего в сторону проходной. Худой и нескладный, с пенсне на носу, он выглядел как типичный преподаватель одной из Школ Парижа. Уж их-то Шеварди немало повидал на своем веку.

— Добрый день! — приподнял шляпу незнакомец[8].

— Добрый день, монсеньор! — прикладывая пальцы к форменной фуражке, проговорил Шеварди.

Подполковник подумал: чем он хуже Наполеона, и решил немного пошутить. Однако результат оказался немного не тем, что ожидал офицер. Дарбу растерялся и даже оглянулся, чтобы посмотреть, кого приветствует Шеварди. Процедура знакомства, принятая в обществе была нарушена, и теперь визитер не знал, что делать дальше.

Есть такой тип людей, которые могут быть и умными, и проницательными, иметь множество талантов, однако теряющиеся при изменении привычного им порядка вещей.

— Прошу прощения, — повинился подполковник. — Неудачная шутка.

— Добрый день, — начал с самого начала визитер. — Жан Дарбу, преподаватель математики лицея Людовика Великого.

— По всей видимости, вы приехали в Версаль по поручению генерала Дидиона?

— Меня рекомендовал генералу академик Шаль[9]. Он был моим учителем в Сорбоне.

— Вы сталкивались раньше с баллистикой?

Вместо того чтобы кратко ответить «да» или «нет», математик сообщил каким разделам этой науки он посвятил свои занятия, и какие из них и как связаны с баллистикой или имеют нечто общее, а какие нет.

Заодно выяснилось, что, не смотря на молодость, Дарбу уже имел несколько работ по математике, получивших высокую оценку в научном мире. Дарбу с удовольствием перечислил эти работы, так и научные журналы, в которых они были напечатаны.

— Садитесь в коляску, — вклинился в монолог ученого Шеварди. — Расскажите все по пути. А я, в свою очередь, введу вас в курс дела. Вам сообщили, какую работу предстоит выполнить?

В помещении Депо, где располагался кабинет Шеварди, подполковник познакомил математика с Бомоном. В этот раз, выполнив все требования этикета. И в этот раз Дарбу вспомнил о переданном ему генералом рекомендательном письме. К слову, Дидион отозвался в своей записке весьма комплементарно о подателе.

Несмотря на свой вид «ученого не от мира сего», Дарбу сразу ухватил суть того, чем ему предстоит заняться. Ему предоставили все необходимые для расчетов цифры, а те что математик попросил дополнительно, обещали доставить прямо тому на квартиру уже завтра.

Учитывая секретность, договорились о том, что все расчёты Дарбу будет вести дома, запирая в ящик с надежным замком. Об окончании работы или при неожиданно возникших вопросах Дарбу телеграфирует Шеварди.

Бомон был откомандирован сопровождать Дарбу до его квартиры в Париже. Для этого Шеварди передал в его распоряжениеколяску вместе с кучером.

Так как в присутствие посторонних было нежелательно вести разговоры на секретные темы, к каковым относилось все связанное с митральезами, болтали о всяких пустяках.

Дарбу рассказал о той схватке, которая возникла в нынешнем году между французскими и английскими учеными. Академик Шаль, которого Дарбу называл не иначе как Учитель, обнародовал несколько писем Паскаля, из которых следовало, что французский мыслитель открыл закон всемирного тяготения раньше Ньютона. Это новость вызвала бурное обсуждение в научном обществе. Документы были подвергнуты лингвистической экспертизе, подтвердившей их подлинность, а также химическим исследованиям на предмет возраста чернил. Однако англичане не признали письма подлинными, настаивая на приоритете Ньютона. В ответ французы обвинили Ньютона в банальном плагиате[10].

«И тут война между Францией и Англией»! — подумал Бомон, вспомнив недавнюю встречу с биржевым брокером. — «И чем спор о научном приоритете как повод хуже, чем тот, что привел к войне Лилипутии с Блефуску[11]»?


Реффи, был настолько впечатлен демонстрацией возможностей его собственного оружия, что увлекся и предложил добавить в программу стрельбу с завязанными глазами. Как и при стрельбе через преграду наводчик должен был действовать по командам офицера-корректировщика, но с черной повязкой на глазах. Идея эта у него возникла спонтанно, при наблюдении стрельбы с закрытых позиций и продемонстрированной при этом наводчиком меткости. Раз наводчик и так не видит цели, почему бы это не подчеркнуть? Тем более, что на вопрос о возможности подобного трюка Бомон только хмыкнул:

— Вполне. Ловкость рук и никакого мошенничества. Только вот что… Армия хоть и похожа на цирк, но это все же демонстрация боевого оружия, а не аттракцион на потеху публики.

И Реффи с сожалением отказался от циркового номера, согласившись, что черная повязка — это уже слишком.

— Кто в армии служил, тот в цирке не смеется, — сказал Бомон тоящему рядом Шеварди, когда Реффи укатил к себе в Медон.

— Знаешь, я много слышал нелицеприятных отзывов об армии, — засмеялся Шеварди. — но чтобы ее сравнивали с цирком!

— Тем не менее, это первое, что приходит в голову, глядя на попугайские цвета мундиров военных.

Позже, наблюдая прибытие на полигон свиты императора, Шеварди вспомнил о фразе отставного сержанта. Впрочем, сохраняя на лице почтительно-сосредоточенное выражение.

Что сказать о самой демонстрации?

Балет удался на славу! Император был впечатлен представлением.

Он забыл о своих болезнях, политических проблемах, о выборах нынешнего года, в результате которых оппозиция получила большинство в Законодательном корпусе и теперь угрожала самому существованию Второй Империи. Все было забыто. Император за много дней был в чудесном настроении. И пожелал увидеть бравых артиллеристов, продемонстрировавших исключительную выучку.

— А кто это взирает на нас со своей высоты? — поинтересовался Наполеон, указывая на стоящего на правом фланге Бомона.

Надо сказать, что Бомон, действительно, несколько нарушил порядок, не поедая начальство газами, а глядя с некоторым удивлением. Дело в том, что Бомон, неожиданно для себя нашел некоторое сходство императора Наполеона III с портретом барона Мюнхгаузена, нарисованного иллюстратором Гюставом Доре.

— Жорж Бомон, — пояснил полковник Реффи, сопровождавший высокое начальство. — Служащий полигона. Отставной сержант. Сегодня он исполнял обязанности наводчика.

— Отставной сержант? А смотрит так, как будто маршал. Впрочем, кто знает? Сколько сержантов выбились в маршалы!

При этом он посмотрел в сторону маршала Базена, недавно вступившего в командование императорской гвардией.

— Так это ты наводил орудие? — обратился Луи-Наполеон к Жоржу. — Из каких ты Бомонов? Английских, испанских, итальянских? Или вовсе Капет по крови[12]?

— Я из простых Бомонов, ваше императорское величество.

— А по лицу и не скажешь. Прямо принц или граф.

— Сир, это результат контузии, которую сержант Бомон поучил под Сольферино, — Шеварди поспешил пояснить неподвижность лица Жоржа.

— А, это ты, Маркиз! — милостиво вспомнил говорящего император. — Значит, это ты командовал сегодняшними стрельбами?

— Так точно, сир. Но должен сказать, что всю подготовку к демонстрации я провел совместно с Бомоном.

— И как всегда скромен! — произнес Луи-Наполеон, хотя, честно говоря, не был осведомлен, скромен ли Шеварди или хвастлив. Император играл роль милостивого государя, помнящего всех и вся, подобно его великому дяде. И эта роль императору нравилась.

— Порадовал, Маркиз! Быть тебе непременно полковником, при первой же вакансии! А молодцу, — Луи-Наполеон вновь указал на Бомона, — присвойте звание сержанта-майора. Заслужил.

Император осмотрел с ног до головы представительную фигуру Бомона, одетого в полувоенный костюм хорошего качества.

— Экий великан! — улыбнулся Император. — Ну, хотя бы, по нему сразу видно, что это определенно мужчина![13] А скажи-ка, сержант, как ты думаешь, сложно ли выучить такой меткости других наводчиков?

— Это возможно, ваше императорское величество! — ответил Бомон. — Тем более, это необходимо! Ведь митральеза более сложный механизм, чем обычное орудие. Подготовка расчета митральезы требует более длительного времени, чем обычного канонира. И стоило бы озаботиться этим уже теперь, ваше императорское величество.

Луи-Наполеон, который задал вопрос о подготовке наводчиков без особого умысла, только для того чтобы что-то сказать, удивился… Франция, конечно, великая страна, а французы великая нация, но сержант его удивил, удивил…

Император повернулся к генералу Лебёфу, командующему 6-м парижским корпусом. В недавнем прошлом Лебёф совмещал должность члена Артиллерийского комитета и генерал-инспектора артиллерийских и инженерных депо и парков императорской гвардии. В самое ближайшее время ожидалось его назначение военным министром.

— Что скажешь, Лебёф?

— Хочу напомнить, по распоряжению Вашего Величества, все, что касается митральез Реффи строго засекречено.

— Действительно, — согласился император.

— Вопрос секретностью можно легко обойти, — вмешался в разговор Бомон, нарушая все правила этикета.

Этим он вызвал неудовольствие свиты. Однако император не разгневался. Во первых, он обладал такой положительной чертой характера, как терпимость к недостаткам других. А во вторых, он в свое время написал «Учебник артиллерии» и имел представлении о сложностях подготовки артиллеристов. И кроме того, ему просто стало любопытно: что предложит рядовой служащий стрельбища. Поэтому он милостиво кивнул Бомону, разрешая говорить.

— Можно купить десяток-другой бельгийских митральез Монтиньи, имеющих сходное устройство и боевые качества. И начать обучение наводчиков и командиров орудий на бельгийских митральезах. Освоить митральезы Реффи после этого будет не сложно. А чтобы скрыть учебный процесс, замаскировать его под затянувшиеся сравнительные испытания. Для чего произвести закупку нескольких картечниц Гатлинга.

— А ты действительно всего лишь сержант? — усмехнулся Луи-Наполеон и вновь обернулся к Лебёфу.

— Работы по митральезе ведутся за счет секретных фондов, — ответил Лебёф. — А они весьма скромные. Из военного бюджета выделить что-то на организацию обучения не получится. Да и нет в этом нужды. Опыт перевооружения артиллерии с гладкоствольных орудий на нарезные «наполеоны»[14], показал, что орудийные расчеты быстро освоили новое оружие.

— Митральеза, хоть и на орудийном лафете, но не пушка! — весьма невежливо вклинился в разговор высокопоставленных Бомон. — Десять или двадцать ружей, сложенных вместе, не превращаются в орудие. А митральеза полковника Реффи, это двадцать пять крепостных ружей в одной установке, снабженных единым механизмом ускоренного заряжания. Это не пушка, она только похожа на пушку! И если не организовать обучения персонала, то все средства на создание нового оружия будут потрачены зазря!

Лебёф побагровел, а сопровождавшие императора генералы и маршалы недовольно заворчали. Какой-то отставной нижний чин, посмел спорить с генералом! И только маршал Базен довольно жмурился как кот на солнышке. Всех присутствующих он воспринимал как конкурентов, к тому же был единственным из сопровождающих императора, кто поднялся столь высоко с самых низов армейской иерархии. И он надеялся, что нынешний его пост еще не вершина.

А вот Луи-Наполеон услышал в речи сержанта то, что не услышали его генералы. Митральеза — не пушка, хоть и похожа. Эта мысль его удивила. Он привык смотреть на митральезу как на орудие, созданное для выполнения ограниченной специальной задачи. Картечь, бьющая всего на 400 метров, перестала представлять угрозу для пехоты, способной стрелять на значительные расстояния. На замену картечи и должны были прийти митральезы, как вспомогательные пушки, способные стрелять на расстояние до 2,5 километров и поражать пехоту, когда та еще не приблизилась на линию ведения огня.

— Вот как! Не пушка… — проговорил император. — Это двадцать пять ружей на одном лафете… Очень любопытная мысль. Новое оружие — новая тактика.

— Совершенно верно, Ваше Императорское Величество! И простите за горячность, — проговорил Бомон, хотя его лицо не выражало раскаянья. Что взять? Контуженый!

— А что ты говорил насчет зря потраченных средств? — продолжил Наполеон.

— Недостаточно создать новое оружие. Надо еще и научить войска пользоваться им. Это как если бы пехота видела в винтовке только усовершенствованное копье и училась только штыковому бою. В этом случае все затраченные на перевооружение средства можно считать выброшенными на ветер. Солдаты, а также роты, батальоны и полки будут использовать новое оружие, вряд ли эффективней, чем то, что было прежде. Вы сами, Ваше императорское Величество, изволили сказать…

— Проще, проще говори, сержант. Не стоит ломать язык. Можешь обращаться к моему императорскому величеству, сир!

— Как скажете, сир! Вы сами сформулировали, ухватив суть проблемы: новое оружие — новая тактика. Ее еще предстоит разработать. А вот обучать солдат можно уже сегодня. Неподготовленный солдат вообще не сможет использовать оружие с толком, если то будет технически сложным. Значит, деньги на перевооружение были потрачены зря. А митральеза хоть и не часы, но как всякий механизм имеет свои секреты.

— Что ж, меня ты убедил, сержант, — сказал император и улыбнулся. — Теперь уже императору надо будет убедить в этом своих генералов и депутатов.

— Сочувствую, сир, — совершил новую бестактность Бомон.

Когда пестрая кавалькада маршалов, генералов, министров, секретарей, пажей и адъютантов вслед потянулась за императором и скрылась за воротами полигона, Шеварди повернулся к Бомону и осуждающе покачал головой.

— А ведь я еще этим летом мог стать полковником.

— Но ведь император остался доволен?

— А все остальные? Ты потоптался по мозолях всех! Даже Реффи не забыл.

— А Реффи-то при чем?

— Ты сказал, что митральезы Монтиньи обрадают теми же боевыми качествами, что и митральезы Реффи. Вот здесь, на этом самом полигоне, десять лет назад Жозеф Монтеньи показывал императору свое пулевое орудие. Получается, за десять лет, истратив внушительную сумму, Реффи по чертежам Монтеньи собрал нечто, что ничуть не лучше изделия бельгийца.

— Если говорить, положа руку на сердце, митральеза, в том виде, как мы ее сегодня имеем — это типичный пример сферического коня в вакууме, — произнес ответил Бомон.

— Причем тут конь?

— Это выражение такое. Из анекдота.

— Никогда не слышал.

— Математика попросили вычислить, на какую лошадь лучше всего поставить на скачках. Тот сходил на ипподром, расспрашивал о разных породах лошадей, потом что-то долго считал. И, наконец, выдал результат расчетов: самое лучшее время покажет сферический конь в вакууме.

— Смешно. Я бы даже посмеялся. Но право, я не знаю, чем обернется завтра твое сегодняшнее красноречие.

— Хотелось бы, чтобы император все же не просто услышал предложение об обучении наводчиков и командиров орудий и батарей. Хотелось бы, чтобы сегодняшний разговор имел результат.

— Вот относительно результата можешь не сомневаться. Но вряд ли он будет таком, какой ты ожидаешь. Что касается обучения… Император сказал «да», а собачка тявкнула «нет»! Ведь даже работы Реффи оплачиваются не из бюджета. Даже если деньги выделят, ты представляешь хоть немного: чему учить канониров и офицеров? Стрельбе с завязанными глазами.

— Зачем же, — усмехнулся Бомон.

— Ты представляешь чему обучать? — удивился Шеварди.

— Я уже думал об этом. Обучать надо азам: три навыка, три тактических приема. Это достаточно.

Шеварди пораженно посмотрел на подчиненного:

— Повторю за императором: ты точно просто сержант? Кто из нас оканчивал Школу Генштаба и Школу Артиллерии?

— Вот вам и карты в руки, — улыбнулся Бомон.

— А что за навыки и приемы?

— Собственно, те же что у пушек. Расчёты обучать смене позиции, переносу огня и стрельбе по внезапно появившимся целям. А офицеров ставить огневой заслон, прикрывать маневр пехоты или конницы и в тех случаях, когда позволяет расстояние, подавлять артиллерию противника. Не забывая, что у пушек дальность стрельбы несколько больше, чем у митральез. А если верить сообщениям Круппа и обещаниям Реффи, то новые орудия куда дальнобойнее «наполеонов». Поэтому надо думать о защите позиций. Да и вообще, тактика использования митральез должна быть связана с подразделениями, которым они приданы. Нам сейчас, дай Бог, основы дать.

— Бог, может, услышит твои молитвы, посмотрим, что скажут святые.[15]

[1] Как волос в суп (Venir comme des cheveux sur la soupe), французская пословица, аналог русской «Как снег на голову».

[2] Habillage de fenêtre — приукрасить действительность, буквально «украсить окна». Выражение идет от эффекта цветных стекол в храмах, свет, льющийся через витражи, окрашивал внутренность храма и одежды прихожан в яркие цвета, создавая соответственное настроение.

[3] Ballet de cour, «придворный балет» — выражение, знакомое армейцам, участвовавших в маневрах, парадах и прочих мероприятиях в присутствии Очень Большого Начальства. Возникло при Людовике XVI, и обозначало богатое постановочное мероприятие с множеством участников, а позже перекочевало в армейский сленг.

[4] Не знаю как велась стрельба с закрытых позиций из митральез, но теоретически она возможна. При описании сцены использовалось Наставление по пулеметной стрельбе для Российской армии 1912 г.

[5] La Victoire est à Nous, Победа за нами, популярный марш наполеоновских времен.

[6] Шеварди ошибается. Парижского архиепископа звали Жорж Дарбуа. В описываемое время в Париже живо обсуждался его конфликт со священником и книгоиздателем Жаком Минем.

[7] Между Парижем и Версалем имелась железная дорога, кроме того перевозки осуществлялись дилижансами. Состоятельная публика пользовалась более «скоростными» колясками-«гондолами» или личными экипажами.

[8] Не важно, что сторож уже назвал подполковнику фамилию Дарбу. Пока не состоялось представление он считался незнакомцем.

[9] Шаль, Мишель (1798–1880), академик, входит в список 78 величайших ученых Франции, чьи имена выгравированы на первом уровне Эйфелевой башни.

[10] Поединок за научный приоритет в данном случае завершился убедительной победой англичан. Письма Паскаля, как и десятки тысяч других исторических документов, купленных Шалем на сумму 140 тыс. франков, оказались подделкой, выполненной ловким мошенником по имени Денис Врен-Люка.

[11] Из романа Джонатана Свифта «Путешествия Гуливера».

[12] Есть несколько независимых друг от друга ветвей аристократов разно происхождения, но с фамилией Бомон, как например «делатель королей», граф Уорвик. В числе таких аристократов были и принадлежавшие к роду Капетингов, такие как Эврё-Наваррские, имевшие права на титул графов Бомон.

[13] Намек на известного авантюриста шевалье де Бомона, оказавшегося женщиной по рождению. Герой многих романов, в том числе романа В.Пикуля «Пером и шпагой».

[14] Дульнозарядные нарезные орудия, разработанные во Франции в 1853 г.

[15] Перефраз французской пословицы: «Лучше иметь дело с Богом, чем с Его святыми». По смыслу соответствует русской: «Жалует царь, да не жалует псарь».

Глава 6. Прощай, гражданка

Франция, Париж, 31 июля 1870 г

В последний день июля 1870 года странный обоз проехал по улицам Парижа, держа генеральный курс на Пантеон. Но, не доезжая двух кварталов до этой усыпальницы философов и генералов, колонна свернула на улицу Ирланде. Отчего узкая улочка, уцелевшая после новаций барона Османа, оказалась от начала до конца запружена разномастными повозками, непривычными фаэтонами и тремя орудийными лафетами. Последние выглядели весьма и весьма необычно, так как вместо пушки на них были установлены короткие бревна с утяжелениями. Однако, не вызывала сомнений принадлежность обоза к армии. На облучках повозок и лафетов большей частью сидели солдаты, хотя и мужчин в гражданской одежде тоже присутствовали. Все они, и повозки и люди, были покрыты пылью. Было видно, что они проделали долгий и нелегкий путь.

Привлеченные грохотом в окна домов стали выглядывать обыватели, недоумевая, чтобы это могло значить.

С облучка передовой повозки соскочил Жорж Бомон. Он был в одежде напоминающей как военную форму, так и охотничий костюм: крепкой, немаркой, удобной. Сходной с той, в которую он был одет год назад, во время визита императора Наполеона III на полигон под Версалем. Но из материала попроще и без богатой отделки. Одежда идеально подходила для дальних поездок, однако выглядела несколько неуместной в воскресный день в центре Парижа.

У подъезда одного из домов стоял Шеварди в парадной форме подполковника гвардейских конных егерей и орденом Почетного легиона на груди.

— Доброе утро, мой друг! Вы прибыли очень вовремя! — воскликнул офицер, увидев Бомона. — Ожидайте меня здесь!

После чего офицер, прихрамывая и опираясь на тросточку, скрылся в подьезде.

Некоторое время он вернулся в сопровождении господина весьма преклонных лет. Совершенно седой старик с белой бородой, в черном домашнем пиджаке с темным шейным галстуком и светлых брюках, был никем иным как генералом де Ла Хитте[1]. Бомон видел его несколько раз на полигоне. И хотя сейчас Хитте был не в генеральском мундире, Жорж легко его узнал.

— …и как видите, господин виконт, — офицер продолжил разговор, начатый еще в доме, — все повозки в исправном состоянии и в том же количестве, в котором они отправились в испытательный пробег.

— Подполковник, я не понимаю: чего вы от меня хотите? Я уже не возглавляю артиллерийский комитет. Я ничем не могу вам помочь.

— О! Все, что мне нужно: записка в две строчки для генерала Форджо[2] с вашей оценкой испытательного пробега.

— Но почему в воскресенье?

— Война не знает выходных.

— Нас с вами, подполковник, это не касается. Сейчас наша с вами служба — просто вид почетной отставки. Вроде и при деле, но ни к чему серьезному уже хода нет.

— Я вновь на действительной службе!

— О! — удивился генерал, не находя подходящих слов.

— Я вновь в действующей армии, и потому тороплюсь завершить все порученные мне дела.

— Это похвально, но все равно не объясняет, почему вы побеспокоили меня в воскресенье. Артиллерийский комитет все равно не начнет работать раньше воскресенья.

— Генерал Форджо получил назначение в 1-й корпус маршала Мак-Магона и отправляется в Страсбург. А назначения нового куратора испытаний придется несколько дней. У меня на это нет времени.

— Ну, хорошо, — сдался старый генерал. — Пойдемте в дом, я напишу вам записку.

На улице подполковник появился через несколько минут, с довольным видом помахивая в воздухе листком бумаги.

— Пойдемте, Бомон, — позвал Шеварди. — Моя коляска стоит за углом. Я так и знал, что вы своим обозом перегородите всю улицу.

— Зачем такая спешка? Нам бы хотя бы умыться и привести в себя в порядок после дороги.

— Ни в коем случае! Сейчас мы едем генералу Форджо. Он должен видеть, что вы прямо с марша. Чем больше на вас пыли и грязи, тем лучше. Лишь бы повозки были в исправности. У меня есть для него записка генерала виконта де Ла Хитте, которого Форджо безмерно уважает. Кроме того, буду давить на то, что нельзя покидать занимаемый пост, не сдав дела как положено. А он как раз и отвечал в артиллерийском комитете за проведение наших испытаний. Кроме того, он, как и я из Иксов. Это тоже в копилку. Так что уж подпись Фарджо под актом испытаний мы получим. А затем и за других членов комиссии примемся.

— Но почему нельзя всё это сделать завтра, когда они все соберутся в министерстве?

— Когда эти бараны собираются в стадо, их упрямство не может перебороть даже император. Поэтому мы будем их отлавливать поодиночке. В их выходной день, который они хотели бы посвятить собственным делам.

Бомон тяжело вздохнул. После долгого и тяжёлого пути, который они проделали в рекордные сроки, не зная отдыха, хотелось помыться, нормально поесть и лечь спать. Но теперь предстояло таскаться целый день по всему Парижу.

— Кстати, Бомон, поздравляю! Вы опять на военной службе!

— Что?!

Удивление Жоржа было столь сильным, что сквозь непроницаемую маску невозмутимости, смогли пробиться едва заметные признаки эмоций.

— Мы отправляемся на войну! — воодушевленно проговорил Шеварди, радуясь за себя и за подчиненного.

— Какая военная служба?! Какая война?! Причем тут я?! Шеварди, объяснитесь! — весьма эмоционально отреагировал Бомон.

Он только что завершил длительный повозко-пробег Париж-Драккар-Париж, на последнем этапе которого гнал, не жалея ни себя, ни людей и внимательно относясь только к нуждам лошадок. Он безумно устал, хотел спать, нормально поесть, выкупаться, в конце концов! А вместо этого ему предлагают бог весть зачем колесить по Парижу, да еще сообщают, что он оказывается уже солдат и идет на войну.

— Сколько экспрессии! Где ваша обычная невозмутимость, Бомон? — беря подчинённого под локоток, Шеварди повлек его к выходу с улочки. — Вы забыли, что вы мне задолжали? Я мог стать полковником еще в прошлом году. Вот теперь пришло время возвращать долги. Нигде карьеры не делаются быстрее, чем на войне. Кстати, тебе все-таки присвоили звание сержанта-майора, как повелел император. Поздравляю!

Год назад, полигон, где происходили испытания митральез, посетил император Наполеон III. И вот так случилось, что он обратил свое благосклонное внимание на Бомона. Тот всегда и везде привлекал к себе внимание ростом и холодно-отстранённым выражением лица, которое буквально притягивало к себе взоры. Император милостиво сказал несколько фраз в адрес Бомона, на которые тому следовало почтительно ответить словами благодарности… Но вместо этого Бомон заговорил о вещах, которые его вовсе не касались.

Впрочем, еще оставалась надежда, что выходка отставного сержанта не будет иметь последствий. Разве что полковник Реффи стал полностью игнорировать Бомона, а с подполковником Шеварди общался исключительно на служебные темы весьма официальным тоном.

Разве что еще за Бомоном укрепилось прозвище «Стрелок Дьявола», потому что кто-то пустил на полигоне слух, будто Бомон продал душу дьяволу в обмен на свою исключительную меткость. Посмеялись и забыли. Тем более, что и до этого среди мастеровых оружейных мастерских и служащих полигона ходило немало слухов о Бомоне, источником которых было его лицо.

Через некоторое время стало известно, что военное министерствоизыскало средства на закупку партии картечниц Гатлинга и ведет переговоры о приобретении митральез Монтиньи. А пока Шеварди передали четыре митральезы Монтиньи-Реффи, с полностью расстрелянными стволами. Это были первые опытные орудия, произведенные при года назад еще под непосредственным руководством Монтиньи. Митральезы нуждались в замене стволов и механизмов зарядки. Худо-бедно, но дело сдвинулось с мертвой точки, и можно было ожидать, что учебный центр по подготовке канониров митральез заработает.

А пока, в ожидании когда министерство издаст соответствующие распоряжения, Бомон и Шеварди принялись за восстановление доставшегося им старья.

Потом прибыли заказанные в Америке Гатлинги, почему-то на крепостных лафетах. Что делало полевые сравнительные испытания этих картечниц практически невозможными. Бомон успокоил Шеварди тем, что берется переделать крепления картечницы под легкую опытную треногу, разработанную для митральез Реффи, но не нашедших одобрения ни самого Реффи, ни у генералов из Артиллерийского комитета.

Затем Шеварди вызвали в артиллерийский комитет и приказали написать докладную записку с вариантами использования митральез в различных боевых ситуациях. Дело это было нужное, и Шеварди с удовольствие согласился. Впрчем, что это я? Согласился? Это армия! Приказали — выполняй! А согласен или нет — твое личное дело! В общем, Шеварди порадовал генералов энтузиазмом, с которым принял приказ начальства. Всегда бы так.

Кроме того, выяснилось, что генералы не забыли и о Бомоне, поинтересовавшись, работает ли еще на полигоне «чертов говорун». Вот тут-то Шеварди насторожился. И предположил, что с приказом о написании докладной записке по тактике не все так просто.

В общем, вернувшись в Версаль, Шеварди сперва погрузился в задумчивость, а затем вновь отправился в Париж, в военное министерство, но уже без вызова. Здесь он посетил нескольких своих знакомых: выпускников Политеха, бывших однополчан, сделавших карьеру, и само собой кузенов различной степени дальности родства. Где намеками, где вопросами в лоб, он выяснил картину происходящего. Император после посещения полигона, отдал указания не позволяющие двоякого толкования. Поэтому и были начаты переговоры с Монтиньи и закуплены Гатлинги. Гатлинги, значительно уступавшие митральезам в дальности стрельбы, даже приобрели. В самом неподходящем для целей Шеварди варианте. А на приобретение митральез Монтиньи можно было и не рассчитывать. Как и на открытие учебного центра. Никто не станет оспаривать приказы императора. Но все попытаются выполнить их «как можно лучше». А это требует времени. Да и самочувствие Наполеона III в последний год еще более ухудшилось. И после недолгой вспышки деятельности император погрузился в апатию.

Вернувшись, Шеварди высказал Жоржу все, что он думает о сержантах, возомнивших себя гениями военного дела, обозвав того горой дурости и служителем ада[3].

Бомон стоически выслушал все, что выплеснул на него начальник, понимая, что тот переживает из-за утраченной возможности вырасти в чине. Стать генералом, сравнявшись в звании с Луи дю Фальга, было навязчивой идеей утратившего ногу офицера.

С этого дня Шеварди, будучи недовольным подчиненным или пребывая в дурном настроении, называл Жоржа не иначе как Бомон-д’Анфер, адским Бомоном.

В конце концов, Шеварди утешил себя народной мудростью, что для торопыги дорого, то терпеливому даром. Да и милость императора не наследство, делать ставку только на нее — большая глупость. Буркнул: «Еще посмотрим!» И погрузился в написание труда по тактике использования митральез.

А Бомон копался в мастерских с картечницами.

Все шло своим чередом, пока военное министерство не вспомнило о Шеварди и не потребовало представить его записки о митральезах.

После трех месяцев изучения рукописи подполковника, генералы из Артиллерийского комитета вызвали Шеварди перед свои очи. Высказавшись комплементарно о предложении усилить кавалерию мобильными батареями митральез, генералы поручили Шеварди разработать и испытать повозки под митральезы и под зарядные ящики. Наиболее подходили для этой цели, по мнению генералов, хорошо известные парижанам фиакры. Генералы были настолько любезны, что уже распорядились закупить необходимое для испытаний количество колясок, чтобы месье подполковник не утруждал себя.

Французская армия обладала тысячами, даже десятками повозок самых разных типов и видов, которые гранились на двух гигантских складах, не считая арсеналов, орудийных парков и депо. Здесь были одноосные и двуосные зарядные ящики, обозные телеги, фургоны маркитантов, кареты скорой помощи и коляски для генералов. Все, что только могло понадобиться в войне из гужевого транспорта. Достаточно только выбрать необходимое и поставить на колеса. Оказывается, там не хватало только парижских фиакров! Которые просто идеально подходят для перевозки митральез. Дерьмо!

— Дерьмо! Дерьмо! — повторял Шеварди всю дорогу до Версаля и даже на полигоне.

— Ну что ж, попробуем из дерьма сделать конфетку, — заявил Бомон и принялся за работу.

На фиакрах были укреплены элементы конструкции, установлены новые усиленные рессоры, заменены колеса, причем на задней оси они стали двойными, а все шины непривычно толстыми.

— Нам не по бульварам кататься, — заявил Бомон.

За каждый франк на переделки приходилось выдерживать настоящие битвы. Но не смотря на все старания и ухищрения Шеварди, суммы выделялись просто нищенские суммы, а времени выбивание этих средств требовало просто уйму. Овес, который съедал жеребец подполковника, стоил чуть меньше, чем готово было выделить министерство на утверждённую им же программу. Слава богу, хоть фиакры оплатили.

Но тут некстати для генералов всплыло, что Луи-Наполеон выделил в распоряжение подполковника Шеварди фонд для опытов с митральезами. Над этими суммами генералы были не властны. В отместку они отложили все платежи до завершения испытаний «боевых колесниц Шеварди».


Впервые в истории Артиллерийского комитета опытные экземпляры снаряжения отправили в длительный поход через всю Францию. На это у генералов даже нашлись средства. Маршрут начинался в Париже, а затем пролегал через Руан, Нант, Тулузу, Марсель, Лион и завершался в Париже. Расстояние, которое должен был преодолеть обоз было в полтора раза больше чем от Парижа до Берлина и обратно. Причем, в маршрутном листе который дали Шеварди в Артиллерийском комитете особо отмечалось, что в Париж должны вернуться все повозки. А самый маршрутный лист следовало отметать у начальников гарнизонов крупных городов вдоль маршрута. С указанием числа повозок. А грузили повозки их с запасом, так как предполагалось, что они должны нести митральезу и боезапас. При этом, не мудрствуя лукаво, установили вес митральезы в 900 килограмм. Столько весило пулевое орудие Реффи вместе с лафетом. «Французская армия должна получить все самое лучшее и надежное», — повторяли они на разные лады, выдвигая все новые и новые требования. Они и больше б загрузили не рассчитанные на такой груз фиакры, ссылаясь, что типовая армейская повозка способна вести на груз в 1200 кг. Но все уперлось в нормы груза на лошадь. В общем, изгалялись генералы как могли, надеясь, что Шеварди или не справится с поручением, или вспылит, получив очередное издевательское указание, и его можно будет со спокойной совестью уволить в отставку.

Слава богу, все когда-нибудь кончается. Закончились и согласования, и обоз наконец тронулся в дорогу.

Бомон зазвал этот поход «Повозкопробег Париж-Драккар», по имени гостиницы в пригороде Руана, где они останавливались.

Шеварди переживал за колеса. Но, слава богу, обошлось. А вот французские втулки подвели. Не смотря на обильную смазку. Уже в Нанте пришлось менять несколько втулок, не ожидая, что они сломаются в пути.


*

И каждую ночь Жоржу снился один и тот же сон. Раз за разом, одно и то же.

Всегда сон начинался одинаково. Жорж был подростком-козопасом и его внимание привлекло марево над вершиной горы, на склонах которого он пас стадо.

«Пойди, глянь, что там», — подтолкнул Жорж блаженного.

И пастух послушался! Он бросил свое стадо, и влекомый любопытством отправился к вершине горы.

Жоржа охватил восторг, душа его пела:

Ну вот, исчезла дрожь в руках,

Теперь — наверх!

Ну вот, сорвался в пропасть страх

Навек, навек!

Эйфория, охватившая Вагуса, передалась пастуху. Спотыкаясь о камни, и скользя по влажной от росы траве, цепляясь за ветки кустарника, пастух упорно карабкался вверх.

Для остановки нет причин —

Иду, скользя…

И в мире нет таких вершин,

Что взять нельзя!

… продолжала петь душа.

Жорж не чувствовал усталости, боли исколотых рук и израненных ног. Зато он чувствовал восторг преодоления. Он чувствовал себя по настоящему живым.

С высоты была видна вся округа. Селение, в котором жил пастух. Еще какие-то селения и город, расположившийся на берегу бухты. И манящее лазурное море. Хотелось стоять и вбирать в себя прекрасный мир, раскинувшийся внизу. Но мальчишка, а вместе с ним и Жорж, повернулся и вновь зашагал к вершине по горячим камням.

У самой вершины марево, привлёкшее внимание пастушка, стало видно более явственно. Превозмогая страх, свой или пастуха, Жорж сделал несколько шагов к краю жерла. Пахнуло жаром. Воздух над жерлом струился, искажая очертания. Но было видно, как из-под спекшейся пыли и камней вырывается дым и небольшие языки пламени. Порыв ветра донес до Жоржа дым. Его пастух закашлялся, а глаза мальчишки начали слезиться от ядовитого и едкого газа.

«Надо предупредить!» — это была мысль пастуха, не Жоржа.

И блаженный бросился вниз, в сторону селения, не разбирая дороги и забыв об осторожности.

Только бы успеть.

Внезапно участок склона перед ним провалился вниз, и пастух упал в образовавшийся провал прямо на раскаленные камни.

Боль.

Жорж почувствовал боль. Сперва он удивился. Ничего подобного раннее в своих снах он не ощущал. Но через мгновение боль стала нестерпимой. Она не оставляла места ничему другому кроме самой боли и причиняемого ею страдания. Жорж вспомнил проклятия, которые выкрикивали распятые рабы, в каком-то из прошлых снов. Он повторил их все и даже больше, всё, что он помнил и забыл, проклиная богов, боль, свое любопытство и дурака, который утащил его за собой в этот ад.

«Успеть, успеть», — твердил в ответ блаженный, плача и воя от боли.

А боль нарастала, не оставив места даже проклятиям.

Жорж молил о милости. Он хотел проснуться. И не мог. Боль играла с ним, как кошка играет с мышкой. Вот боль слегка отпустила его. И вновь догнала и бросила в ад. И так десятки, сотни лет, тысячелетия, поместившееся в одном сне.

Пламя и ядовитый дым выели глаза, лишили слуха, оставив из ощущений только боль.

Во время очередного просветления Жорж неожиданно для себя почувствовал, что вокруг не раскаленные камни провала, ни серые булыжники и пепел вершины, а травы альпийских лугов. Пастушок сумел совершить чудо и вырваться из смертельной ловушки.

Блаженный что-то бубнил о том, что надо кого-то предупредить, что надо успеть… Но все тише и тише, пока не затих. У него просто не осталось сил. Но он не оставил попыток продолжить движение.

Их нашли на другой день жители села, которых обеспокоило, что стадо вовремя не вернулось домой. К тому моменту, если приглядеться ночью, уже можно было различить слабое зарево над кратером вулкана.

Крестьяне узнали пастушка. Волосы, уши, нос, пальцы рук и ног обуглились, истлели от жара. А ветхие одежды сгорели сразу после падения в провал. В покрытом ожогами и волдырями чудовище с трудом можно было угадать человека. Но он был все еще жив и полз. Он не мог ни услышать, ни увидеть людей, но как то почувствовал их присутствие и прохрипел свое предупреждение. Пораженные уведенным, черствые крестьяне стояли, сняв шапки как в храме.

Он умер. Бедный дурак, который смог стать… и стал святым, но никогда не был канонизирован и забыт в веках.

Жорж просыпался с мыслью, что он должен предупредить о чем-то ужасном, что случится в ближайшие дни. Но не помнил о чем надо предупредить.

А потом эти сны прекратились. Верней стали снится другие. Какие-то войны, женщины, и опять войны. Но слава богу в этих снах не было больше Боли. И Жорж забыл о ней.

*

Провинция за провинцией ложились под колеса дороги Франции. Нормандия, Луара, Пуату, Лангедок. Шеварди набирал в городах газеты и быстро пролистывал их. Дорога не способствовала долгому и внимательному чтению. Всегда находилось более важные дела, чем отслеживание новостей.

В Париже бурлили страсти вокруг разразившегося «испанского кризиса». Испанские Учредительные кортесы, в результате Славной революции оказавшиеся хозяевами Испании, не придумали ничего лучшего, как выбрать себе нового короля. Предложили одному — отказался. Другому — не захотел. Тогда испанцы предложили корону немецкому принцу Леопольду Гогенцоллерну-Зигмарингену, дальнему родственнику прусского короля. А это очень не понравилось французам, в первую очередь парижанам. Франция уже пережила однажды времена, когда германский и испанский трон занимали немцы. Хватит! Ученые!

Отголоски этих страстей доносили столичные газеты. В провинциальных столицах, крупных торговых и промышленных городах тоже довольно бурно обсуждали наглость Пруссии. Но тоном ниже, чем в Париже.

Что касается провинции, то жителей маленьких городков, хозяев шато и ферм, тех больше волновали виды на урожай, падение цен на зерно, плохие годы для виноградников, стоит ли брать кредит у Земельного банка под залог своего участка. Во Франции не осталось свободных земель, теперь для увеличения доходности хозяйства, нельзя было дешево купит пустырь и распахать новый участок, как это было каких десять лед назад. Неповоротливые крестьянские мозги не успевали за поступью новых времен. Теперь крестьянам предлагали какое-то гуано вместо привычного навоза. А цены на вино растут и растут, заставляя думать, а не разбить новый виноградник, отказавшись от выращивания овощей для собственных нужд. Но виноградник не дает плоды в первый же год. А сохранится ли цена на вино через десять лет? Окупятся ли затраты. Вот над этим размышляли. Вот это обсуждали, примеряясь то так, то эдак. И только вечером, за кружкой домашнего вина, обсуждалось с соседом, что там пишут в газетах, выписываемых местным мэром.

Когда достигли Тулузы, стало известно об Эммской телеграмме[4], оскорбительной для Франции. О том, что объявлена мобилизация. Повеяло скорой войной, которую в Париже ожидали уже несколько лет.

— Как же это не вовремя! — морщась произнес начальник гарнизона Тулузы, к которому Шеварди явился за подписью на маршрутном листе. — У нас еще не все готово. Реформа только началась… и вдруг.

— Ничего, — бодро заявил молодой адъютант. — Быстро разобьем колбасников и вернемся к реформе.

Шеварди не думал, что поход на Берлин окажется увеселительной прогулкой, но благоразумно промолчал. К тому же, если говорить честно, то и он не считал пруссаков намного лучшими вояками, чем австрийцы. Это чувство было иррациональным, если вспомнить, что Шеварди принимал участие в войне с австрийцами, которые вовсе не разбегались при появлении французов. Да, Франция одержала победу! Но сколько осталось лежать на полях сражений?

Шеварди, горько усмехнулся, при воспоминании о Сольферино: «Можно сказать, что одной ногой, я все еще на прошедшей войне с австрияками».

Что касается, пруссаков, то подполковник помнил слова генерала Бурбаки, ныне командовавшего французской гвардией, сказанные во время прусско-австрийской войны: «Можете считать эту армию (имеется ввиду армия Пруссии- авт.) армией адвокатов и окулистов, но она войдет в Вену в любой момент, который пожелает». И все же, вопреки всякому здравому смыслу, Шеварди считал пруссаками теми, какими они были во времена Наполеона, во время поражения при Йене.

Вернувшись к обозу, Шеварди подозвал Бомона и сообщил, что он тот час уезжает в столицу. А Жоржу предстоит скорым маршем двигаться к Парижу, нигде не задерживаясь, а на последних переходах, телеграфировать о маршруте и сроках движения. В свою очередь, на телеграфе в Осере Бомона будут ожидать инструкции, куда следовать.

И вот Бомон в Париже. А Шеварди начал военные действия против генералов артиллерийского комитета, безжалостно вторгаясь воскресным днем в их жилища. О сколько красивых и громких слов произнес им при этом! И ему было плевать на их неудовольствие. Он сам хотел быть генералом, и война должна была предоставить ему этот шанс. Поэтому он был безжалостен и напорист. Генералы выбрасывали белый флаг один за другим, подписывая приемный акт и освобождая Шеварди от тыловых забот для воинских подвигов.


[1]Виконт Жан Эрнест де ла Хитте (Jean Ernest Ducos de La Hitte), французский генерал, президент артиллерийского комитета 1848 г., министр иностранных дел (1849–1851), создатель дульнозарядных нарезных орудий системы Хитте, принятых на вооружение французской армии (1858).

[2]Виконт Жан Эрнест де ла Хитте (Jean Ernest Ducos de La Hitte), французский генерал, президент артиллерийского комитета 1848 г., министр иностранных дел (1849–1851), создатель дульнозарядных нарезных орудий системы Хитте, принятых на вооружение французской армии (1858).

[3]Шеварди обыгрывает фамилию и воинское звание Бомона.

[4] 73-х летний король Пруссии Вильгельм I готов был пойти на дипломатические уступки Франции, не желая доводить дело до войны. Больной император Наполеон III тоже опасался возможной войны. Но окружение обоих монархов, генералы, министры, промышленники жаждали войны. Бисмарк даже пошел на коронное преступление, исказив слова своего монарха до неузнаваемости, провоцируя французов на войну.

Глава 7. Идет дорогой рота

Франция, Шалон-ан-Шампань, июль 1870 г

Северная Франция, август 1870 г

Гаспар Дюпон был контрабандистом, но считал себя патриотом. И не видел в этом никакого противоречия. По крайней мере, он себя считал более честным в словах и делах, чем большая часть депутатов парламента.

О Законодательном корпусе Дюпон отзывался как о сборище болтунов, и не понимал, зачем оно нужно Империи. При этом источником власти во Франции считал народ, и только народ.

Гаспар считал себя бонапартистом,преклонялся перед Наполеоном I, но не любил его племянника-императора. Он называл его не иначе как Шарль-Луи, не признавая имени, данного тому при интронизации.

Одним словом, Гаспар был типичным французом. И при этом имел оригинальные политические взгляды. Впрочем, как каждый типичный француз.

Когда Франция объявила войну Пруссии и Северогерманскому Союзу, Дюпон вступил добровольцем в армию. Так уж получилось. Не то чтобы он видел острую необходимость служить Франции на поле брани… Но в его ситуации лучше было проявить патриотизм. И затеряться среди десятков тысяч решительно настроенных парижан, большинство из которых годились бы ему если не в сыновья, то в племянники.

А во всем был виноват Плачидо Лойла, с его южным темпераментом. Молодой, горячий… Это все понятно. Но зачем надо было убивать несчастного Доминика именно в тот момент, когда он разговаривал с Дюпоном? Почему не выбрать более подходящее место? Более удачный день и час? Когда не будет лишних глаз? Что ему стоило позаботиться о наблюдателях? А то получилось некрасиво. В тот момент, когда Плачидо ткнул беднягу в живот в третий или четвертый раз, неожиданно появился полицейский патруль. Если ты такой поклонник театральных эффектов, будь готов к драматичному повороту в событиях. А все из-за того, что Доминго назвал Лойлу «мутным».

А в результате Дюпону пришлось вспомнить о собственном патриотизме. Потому что его принялись рьяно искать по всему югу не только ищейки Сюрте, но и дружки Плачидо. Первые давно имели на Дюпона зуб, но не имели возможности его привлечь. А потому уцепились в свой шанс и объявили Гаспара одним из подозреваемых. А вторые, по младости и неопытности, а так же из привычки решать все радикально, решили, что если мочкануть главного свидетеля, то у полиция не сможет узнать, кто истинный убийца.

К счастью Дюпон имел несколько личин-«шкурок», которые менял в зависимости от обстоятельств. Но в этот раз Гаспар решил вернуться к своему подлинному имени, которое нигде и никак не замаранная ни в чем криминальном. Тем более у Дюпона, который ни одного дня не служил в армии, имелся идеальный послужной список и звание старшего капрала. И все благодаря возможности выставить вместо себя «заместителя», что дозволялось французскими законами. Стоило найти парня, имеющего с ним некоторое сходство, хорошо подмазать его, и отправить служить под именем Гаспара Дюпона. Пообещав хорошую премию, если «заместитель» отслужит «честно благородно». Ловкость рук, и практически в рамках закона. И вот скромный парижский рантье Гаспар Дюпон, старший капрал в отставке, отправился на призывной пункт.

Газеты писали, что все кампания займет от силы несколько месяцев. Что прусские солдаты воюют, подгоняемые в бой палками унтер-офицеров. Что французская армия освободит германские народы от тирании Пруссии. И прочую лабуду, в которую Дюпон не верил. Впрочем, он не считал, что кампания будет трудной. Французы всегда били немцев, будь то австрийцы, пруссаки или прочие саксонцы.

Однако патриотичного рантье, перешагнувшего четвертый десяток, не хотели брать на действительную службу. Власти не знали, что делать с более молодыми призывниками, на которых не хватало ни обмундирования, ни снаряжения. Пришлось Гаспару подключить свои знакомства, благодаря которым он сумел получить должность инструктора Шалонского военного лагеря. Слава богу, в оружие он понимал толк. Да и о муштре имел представление, благодаря своей предусмотрительности и дружкам-ветеранам, в свое время посвятивших его в тонкости военной службы. А возможные ошибки и несуразности в поведении спишут на то, что Дюпон проходил службу давно и успел все подзабыть. Да и кто в царящем вокруг хаосе будет обращать внимание на странности какого-то капрала?

В общем, в один прекрасный день Гаспар оказался в Шалонском лагере, где формировался 6-й корпус армии Франции.

Шалонский лагерь, разрекламированный как идеал современной армейской организации, в реальности напоминал бивак рутьеров[1]. Толпы агрессивных молодых людей, расхристанных и оборванных, делали что хотели, покидали свои части по собственному желанию, и возвращаясь, когда заблагорассудится. В лагере было запасено немало провианта и снаряжения, но из-за неразберихи в снабжении солдаты не получали на обмундирования, ни палаток, ни даже достаточного питания. Вся эта масса здоровых и голодных мужиков, бродила по округе, пьянствовала, играла в карты, дралась, воровала, задиралась к гражданским и задирала юбки всем встречным женщинам.

Если бы волей Творца в Шалонский лагерь был бы ниспослан обычный типовой попаданец… То уже на другой день здесь бы горланили «Цыпленок жаренный, цыпленок варенный…», и это не портило бы общее впечатление.

Каждый из новобранцев был уверен, что к концу компании станет маршалом или на худой конец генералом. А многие в мечтах уже примеряли королевские и княжеские короны. Благо в Германии хватало и тронов, и принцесс. Это было источником нескончаемых шуток и анекдотов. Какая немецкая принцесса устоит перед храбрым и галантным французом? И черт с ним, что у них лица лошадиные и тощие зады. Потом можно будет выписать гризеток из Парижа.

Приписанные к корпусу офицеры были или ветеранами колониальных войн, на которых молодые смотрели как на никчемных стариков. Или молокососами, только окончившими военные школы, а потому не имевшими авторитета у парижан, составлявших большинство призванных в 6-й корпус.

Свой кусок счастья достался и старшему капралу Дюпону, под чью команду отдали десяток оглоедов. Не знаю, как на месте Гаспара справился настоящий капрал, а Дюпон, вспомнив свою криминальную сущность, в три часа привел молодняк в чувство. Для этого понадобилось только сводить их в ближайший лесочек, подальше от чужих глаз. Несогласным с курсом корабля было предложено покинуть борт по собственному желанию. Пока не вынесли вперед ногами. Молодые и борзые не ожидали такого наезда от старичка с шевронами. И самый борзый попытался что-то вякнуть. Он и послужил примером для остальных. Как не стоит разговаривать со старшими.

Назад волчата возвращались за ним, как за своим вожаком, сплоченные общей целью: где раздобыть пожрать, одеть, обуть, и где обустроиться на ночлег. Как не удивительно, выступая сплоченной группой, удалось решить большинство этих проблем уже к вечеру. Затем Дюпон занялся муштрой. Даже в банде должна быть какая-то дисциплина. Что уж говорить об армии. В результате отделение Дюпона выглядело, на фоне других, чуть ли не образцовым. Все десять солдат отделения были в наличии, не пьяные, обмундированные и при деле.

— Как фамилия?

К Дюпону обратился незнакомый генерал. Генерала сопровождала небольшая свита и один из сопровождающих, по всей видимости, адъютант, тут же записал в блокнот данные капрала.

Волчата Дюпона в этот день осваивали новейшую винтовку Шасспо. Гаспар доходчиво объяснял молодняку, что от того, как они знают и умеют пользоваться оружием, зависят их жизни. А что думают недоумки, слоняющиеся по лагерю и горланящие песни, его не волнует. Для этого у певцов есть собственные сержанты.

В этот момент и подошел генерал. Хотя обычно высокое начальство не баловало солдат своими посещениями. Сбросив заботу о мясе войны на обер-офицеров.

В тот же день Дюпон навел справки и выяснил, что он имел честь говорить с генералом Гренье. Командиром 1-й пехотной бригады, 1-й дивизии, 5 корпуса.[2] Что делал генерал из 5-го корпуса в лагере 6-го было непонятно, но это выяснилось уже на следующий день, когда Дюпона и его отделение вписали в состав 1-го учебного батальона подполковника Бомуара, в роту капитана Леру, взвод лейтенанта Гренье. Племянника, между прочим, бригадного генерала. Для Дюпона задачка, почему это произошло, была проще, чем выпить бокал бужоле. Армия нуждалось во всем, но больше всего в толковых сержантах и капралах. Оружие можно подвести с арсеналов, обмундирование со складов. А вот кадровых сержантов катастрофически не хватало. Вот Дюпона и бросили на усиление во взвод лейтенанта, только что окончившего академию Сен-Сир, и еще не нюхавшего не то что пороха, но и запаха солдатских портянок. Хотя и не было сказано ни слова, но было ясно, что его приставили дядькой к начинающему офицеру.

В 1-й учебный батальон собрали всех кто был более или менее подготовлен к военной службе. Говорили, что их отправят в дивизии 6-го корпуса в ближайшие дни. В то время, как остальной вольнице предстояло еще веселиться в Шалоне и окрестностях.

Ожидание отправки затянулось до августа. Поговаривали, что из-за перезагруженности железных дорог, вывоз запасов в действующую армию сильно затруднен. Не хватает ни вагонов, ни паровозов. А чтобы отправиться в Мец своим ходом требуются лошади для обоза. Которых тоже не было, как и свободных вагонов.

А тока личный состав батальона подымал пыль на плацу, осваивал ружейные приемы и время от времени поротно отправлялся на стрельбище.

Третьего августа в лагерь поступили газеты с сообщениями о первых победах французского оружия:

«Наша армия перешла в наступление, пересекла границу и вторглась на территорию Пруссии. Несмотря на хорошо укрепленные позиции врага, нескольких наших батальонов оказалось достаточно, чтобы овладеть высотами, доминирующими над Саарбрюккеном».

В других газетах уточнялись подробности. Корпус Фроссара разгромил противника, потеряв всего 11 человек. Саарбрюккен сожжен дотла. Захвачены орудия, брошенные бежавшим врагом. И так далее, и тому подобное.

Уже после войны Дюпон узнал, что в «сражении» под Саарбрюккеном с немецкой стороны участвовало всего три роты и две батареи легких орудий, а не три дивизии, как писалось в газетах.

Известия подняли боевой дух в Шалоне на небывалую высоту. Все хотели поскорей оказаться на передовой, пока Германия не успела капитулировать.



*

Сперва в лагерь под Шалоном пришли какие-то невнятные вести из Эльзаса. Сообщалось что на французско-баварской границе произошло сражение. В ходе боя имея 8-кратное превосходство в пехоте и 12-кратное в артиллерии тевтоны потеснили французов, которые сражались как львы. Противник потерял более полутора тысяч человек. Абель Дуэ погиб смертью героя, которому воинские почести оказал наследник престола Германии, кронпринц Фридрих, командовавший в этом сражении германцами.

Многократное превосходства врага объясняло поражение, и в лагере его восприняли как свидетельство французской доблести. Битва, которая произошла где-то далеко, в Эльзасе, была в Шалоне воспринята как пограничное столкновение.

Потом пришли сообщения еще о двух сражениях[3]. И хотя статьи и заметки были полны превозношения французского боевого духа, заканчивались публикации одинаково, сообщение об отступлении французских войск.

Однако шок вызвали даже не известия о проигранных битвах. Увы, такое случалось в истории. А то что впервые немецкие войска вторглись на французскую землю. Это было невозможно! В это не хотелось верить! Испокон веков, со времен Карла Великого, французы переправлялись через Рейн, чтобы нанести поражение очередному германскому войску, получаю новые земли, богатства и славу! Но никогда тевтоны не вторгались в прекрасную Францию. В 1814 году пруссаки, австрийцы и остальные саксонцы шли на Париж под защитой русских. А теперь пруссаки сами атаковали французов на французской земле и одерживали победы! В это было также трудно поверить, как если бы сообщили в воскрешение Робеспьера, который стал бы призывать к восстановлению монархии Бурбонов.

По лагерю ходили самые противоречивые слухи, просачивающиеся из штабов и обрастающие по пути самыми невероятными измышлениями. Основные версии были три. Учебные батальоны направят в Мец на пополнение Рейнской армии. Всех распределят по гарнизонам крепостей, о которые разобьётся немецкое наступление, всех отправят на усиление парижских фортов. Последний слух был самый популярный. И как позже выяснилось, самый верный.

А вот 1-й и 2-й учебные батальоны били отправлены в Мец, вместе с частью полков 6-го корпуса и корпусной артиллерией.

Станции были забиты вагонами с провизией, обмундированием, боеприпасами и тысячами других вещей, необходимых для обеспечения боевой работы армии. А потому эшелоны с пополнением ползли со скоростью черепахи. Хотя железнодорожники утверждали, что ситуация на дорогах не может сравниться с тем, что творилось еще неделю назад.

Не доезжая километров пятьдесят до Меца, батальону, пришлось выгружаться из поезда. Говорили, что дорога впереди перерезана немецкими конными разъездами. Прусские драгуны разбирают рельсы и нарушают телеграфную связь. А сами германские армии переправились через Мозель, обошли Мец с юга и двигаются на запад, отрезая Рейнскую армию от Парижа.

Так это или нет, но подполковник Бомуар, имея приказ доставить пополнение в Мец, собирался его выполнить. Проедут ли солдаты оставшийся путь в вагонах или пройдут пешком, его не волновало. Точно так же, как опасность столкнуться с прусской кавалерией. Приказ есть приказ, это подполковник усвоил еще со времен битвы на Альме, когда он был зеленым лейтенантом в дивизии Боске.

Обмундирование, тесак, винтовка Шасспо, сто патронов, фляга с водой, и тридцать килограммов припасов в ранце. И унылый моросящий дождь, успевший превратить луга в мелкие озера, а дорогу в чавкающее болото, хватающее солдат за ноги. Как хорошо было в Баскони! Твердая почва, теплая сухая погода. А вьюки тащил мул. Как сейчас понимал несчастного мула старший капрал Дюпон!

Правой, левой! Раз, два!

— Держать строй! — орет ротный.

— Держать строй! — громко вторит лейтенант.

— Держать строй! — чуть тише повторяет капрал Дюпон.

Раз, два! Правой, левой!

Чертов дождь, чертова грязь, чертовы лужи, чертова вода в чертовых ботинках!

— Держать строй! — орет ротный.

Левой, правой! Дневной переход двадцать — двадцать пять километров. Это ж сколько шагов?!

— Малый привал! — неожиданно командует ротный. — Поправить обмундирование!

— Мы же всего полчаса шли? — удивляется Жан-Красильщик.

Специально так формировали взвод или нет, но каждый шестой в нем носил гордое имя Жан.

— Первый привал дается, чтобы все поправили, что у кого неправильно застегнуто или сбилось, — ответил Гаспар, прошагавший за свою жизнь немало миль контрабандными тропами.

— Да где тут присесть можно? Везде грязь и лужи!

— Прояви смекалку! — отрезал старший капрал и скомандовал. — Всем сменить носки, переобуться, поправить обмундирование, перестегнуть, перевязать, перемотать все что мешает или трет.

Рядом подобные советы раздавали другие сержанты и капралы батальона. Этого не потребовалось бы, послужи солдаты подольше. Несколько маршей, когда ноги стерты до кровавых мозолей, а неудачники падают в обморок, быстро приучают к правильному отношению к обмундированию и заботе о нем. А теперь Гаспару приходится служить нянькой.

— Как тебя, Леон? Почему сумка с патронами раздулась как беременная корова? Все лишнее переложить в ранец! Стой! Сумка должна висеть на ремне, как и подсумки. Это же относится и к фляге. Всем внимание! Посмотрите на этого галльского льва! Если вы захотите получить одышку или потерять сознание, как мадмуазель, следуйте его примеру. Знаете, почему ремни ранца идут через плечи вниз к поясу, а не крест накрест? Чтобы ничто не давило на грудь и не мешало дыханию. Через плечо можете носить только тесак и орденскую ленту. Когда получите.

— Рота строиться! — рявкает капитан.

Ну вот! Отдохнул, называется! Слава богу, хоть носки сменил. Насколько только их хватит?

Вновь шагать час по нескончаемой дороге до следующего привала. И еще одного. И еще… Спасительные 10 минут передышки, когда каждый падал там, где его застала команда. В лужи, в грязь.

И вновь в путь… Ротный охрип от требований держать строй. И все равно рота безобразно растянулась. Впрочем, остальные роты представляли не менее жалкое зрелище. Внимание офицеров и сержантов батальона теперь сосредоточилось на том, чтобы никто не отстал.

— Подтянись, — командовал Дюпон. — Кто отстанет от меня больше чем на десять шагов, будет чистить сортиры до скончания века!

— Сколько там того века осталось, — бурчит кто-то позади.

Ничего! Непогода подруга контрабандиста! Сколько троп истоптано под ливнем или снегом. А тут какой-то моросящий дождик! Нам это нипочем, мы даже песенку споем. Мысленно, чтобы не сбить дыхание.

Сompagnie sur la route,

la pluie en déroute

Sous gouttes, j'écoute

juste le bruit des pas

(Идет дорогой рота

Под проливным дождем

Сквозь капли слышен

Только звук шагов)

Звук шагов. И еще, чей-то мат.

Боже, этот ранец тяжелей, чем все мои грехи!

Грязь, грязь, грязь… Грязь с каждым шагом. И нескончаемый моросящий дождь. Надеюсь, мы не идем к своему Ватерлоо[4]?!

— Рота, стой! — хрипит капитан.

Слава тебе, Всевышний! Привал!

На ночлег остановились в деревушке с воинственным названием Марс-ла-Тур. Батальонные интенданты забегали по деревне и солдаты впервые за день нормально поели. Причем получили горячую пищу. А кто-то раздобыл у местных и вино. Погреться. А главное, смогли немного просушить одежду.

Утром, на построении, ротный командир зачитал приказ о назначении главнокомандующим Рейнской армией маршала Франсуа Ашиля Базена. А затем сообщил, что батальону приказано следовать к Резонвилю. Это всего какая-то миля, семь километров! Там они соединятся с дивизиями 6-корпуса и будут распределены по частям.

Потом горячий завтрак! И день выдался, наконец, теплый и безоблачный. Просто праздник для солдата!

За завтраком обсудили нового главнокомандующего. Гаспар знал только, что маршальское звание Базен получил за войну в Мексике. И еще, что Франсуа Базен был сыном русского генерала, а потом воевал с русскими же в Крыму. Их подполковник тоже сражался в Крыму.

И вновь в дорогу. Дождик стих. Идти было легко и сравнительно недалеко. Тем более, что часть припасов подъели и рюкзаки стали легче.

В Резонвиле Дюпон посоветовал лейтенанту разместить роту в амбаре, стоящем на отшибе от деревни.

— В деревне полно свободных домов, — удивился Гренье.

— Сегодня-завтра подойдут части корпуса, и мы все равно будем вынуждены переселиться. Наш Бомуар не самый главный петух в этом курятнике. А палаток у нас собой нет.

Первыми, однако, со стороны Меца появились не части 6-го корпуса, как ожидалось, а гражданские, покидающие город. Те, кто сумел благодаря своему положению или связям сохранить от армейских реквизиций лошадей, прибывали в Резонвиль на фиакрах, ландо, повозках и даже шарабанах. Они сообщили, что накануне произошло сражение. Французы отбили все атаки. Но население все равно бежало подальше от войны.

Ручеек беженцев не прекратился и ночью. Хотя в темноте путешествовать рисковали единицы. То ли самые храбрые, то ли самые пугливые. А утром хлынул целый поток гражданских, обозов и воинских частей.

Те, кто остановился в селении, принесли известие, что маршал Базен приказал войскам переправиться через Мозель и двигаться на запад. Дорога до Гравелота полностью забита, и по ней невозможно проехать. А это единственная дорога на запад, которой не угрожают германцы. К счастью за Гравелотом развилка ведет по нескольким направлениям. И тем не менее городок как пробка стал на пути армии. Если бы не это, Резонвиль еще вчера бы был переполнен войсками.

Пришлые солдаты были уставшими и голодными. Всю предыдущую неделю они провели в бесконечных маршах, не имея никакого снабжения или подвоза. Некоторые из них участвовали в сражениях. Некоторые нет. Но и те и другие с удовольствием травили всякие байки о нынешней войне в обмен на еду и выпивку. К слову, солдаты были из 2-го корпуса, а обозы из 3-го. А третьим корпусом продолжал командовать Базен, ставший нынче главнокомандующим. И позаимствовать запасы обозников никто не решился. С учетом этого командиры прибывших частей тут же насели на местных жителей, выгребая все съесное.

— Как бы нам на голодном пайке не остаться, — подошел Дюмон к лейтенанту.

— Скоро прибудут части 6-го корпуса, и мы станем на его снабжение.

— Сходили бы вы к капитану. А то, как бы потом поздно не было.

— Но…

— Эти ребята с корпуса Фроссара тоже приписаны к снабжению. А где их обоз? — Гаспар обратил внимание лейтенанта на очевидное.

Гренье подумал, подумал, но все же подошел к командиру роты. О чем они говорили было не слышно, но потом оба отправились в центр деревни, где квартировал подполковник.

Вечером стали прибывать остальные части 2-го корпуса, а за ними санитарный обоз с ранеными в последнем деле, в основном из 3-го корпуса. Это были получившие ходячие больные с легкими ранами, которые однако требовали лечения в течении двух-трех дней. Тяжелых отправили поездом через Верден в Париж. Раненые рассказали подходившим солдатам некоторые детали сражения. Оказывается, они не только удержали позиции, но контратаковали бошей. И только приказ Базена, остановившего подкрепления, не дал опрокинуть тевтонов:

— Я отдал приказ не вступать сегодня в бой и категорически запрещаю даже на метр продвинуться вперед! — так и написал.

Адъютанты, примчавшиеся с приказом, рассказывали, что узнав об атаке, маршал едва не брызгал слюной. Так орал.

Но чего французы не знали, так это, что и с другой стороны фронта точно также бесновался германский командующий Штейнмец. Его приказы не вступать в бой, точно так же нарушили подчиненные.

Но бой, не смотря на грозные приказы и одного и другого командующих, бой продолжался еще несколько часов. Вступить в сражение легко, а выйти невозможно. Выстрелы грохотали до позднего вечера. А после боя обе стороны считали себя победителями. Французы удержали позиции. А германцы удержали рощицу на нейтральной полосе, за которую сражались до самой темноты. На радостях боши согнали в небольшой лесок несколько оркестров, которые всю ночь наяривали «Heil dir im siegerkranz!» под крики «хох!». Ни своим, ни чужим спать не давали.

Для французов это была победа после нескольких поражений и ее обсуждали на бивуаках у всех костров.

А ночью в расположение батальона пришел расстроенный подполковник Бомуар. Его выселил с квартиры, подняв прямо с постели, какой-то генерал «ла мерде». Генералы, они такие… В отместку подполковник вытурил с теплых кроваток своих ротных. Сон на свежем воздухе, в палатке, полезен для здоровья. Только их ставить надо. Ну да, денщики и так были разбужены. А лейтенант Гренье ночевал с солдатами взвода, и ночные перемещения его не затронули. Чего нельзя сказать о других офицерах и даже некоторых сержантах.

На следующий день войска все прибывали и прибывали, поднимая облака пыли. Вся дорога, включая обочины, была забита ими. Кавалеристы и наиболее нетерпеливые повозки двигались по полям. Часть их двигалась дальше, а часть оставалась в Резонвили, разбивая биваки вокруг селения. В селении в один момент исчезло все съестное. Исчезли курочки, петушки и свиньи. Коров крестьяне, кто попредусмотрительней, еще ночью угнали в лес. А остальные ожидали, что их коровки в любую минуту могут отправиться в котел. Иначе такую прорву людей не прокормить.

Тем более, что второй корпус согласно диспозиции давно уже должен быть в Марс-ла-Туре. Его подпирал шестой корпус, которому лагерь был назначен именно в Резонвиле. При этом обозы обоих корпусов, чтобы не загромождать дорогу, как только миновали Гравелот, были повернуты на Мальмезон и теперь находились в километрах четырех-пяти от полков, столь нуждавшихся в хранящих на повозках припасах. Зато в селении все еще оставалась часть обоза 3-го корпуса. А сам третий корпус в это время был в восьми километрах к северу в Верневиля. Впрочем, узнав о дислокации своего подразделения, обозники засуетились, стали сворачивать лагерь и прямо по полям заспешили на север. Тем более, что у корпуса появился новый командир, сменивший Базена. Это был маршал Лебёф, до недавнего времени военный министр и начальник штаба Рейнской армии. И как «новая метла» поведет себя, узнав об отсутствие подвоза, интенданты проверять не захотели.

Поток войск не прекращался. Большей частью чужаки из корпуса Фроссара. Наконец прибыли и части 6-го корпуса, в то время как 2-й по-прежнему оставался в Резонвиле. В конце концов, штабным удалось навести в этом хаосе относительный порядок. Селение и окрестности были по-братски поделены пополам. Второй корпус разбил лагерь к северу, а шестой к югу от Резонвиля. Точно так же были разделены и все деревенские дома. Увы, в результате соломонова решения штабных рота капитана Леру была изгнана из своего амбарного рая в голое поле. Хотя их амбар и находился южней дороги, но… Как и предрекал Дюпон, в корпусе оказалось много «петухов» повыше чинами, чем командир маршевого батальона. А так как подполковник Бомуар еще не получил назначения, то и с его подразделением не церемонились. В качестве компенсации за утраченную крышу над головой, пообещали палатки. Завтра же! Как только подтянутся обозы. Слава богу, удалось выбить немного муки и бобов.

Бомуар постоянно терся возле штабов, но командованию сейчас было ни до него и ни даже до пополнения. Которое, кстати, 6–1 корпус постоянно требовал, из-за своей хронической некомплекции.

Не придумав ничего лучшего, маршевый батальон временно назначили в охранение корпусной артиллерии, выделив для бивуака примыкавший к дороге луг.

Гренье только порадовался, что по совету Дюпона они запаслись провизией еще до подхода основных сил. Капрал также посоветовал прихватить с собой из амбара все обнаруженные там мешки, и даже куски дерюги. Их набили соломой, и теперь солдатам было чем поужинать, и на чем спать. Довольный лейтенант оправился к ротному с предложением повысить старшего капрала до сержанта.

[1] Рутьеры (Routiers) — одно из названий бродячих наемных дружин в средние века.

[2] Постоянные номера во французской армии 1870 года имели полки (с 1804 г). Нумерация дивизий была одинаковой для каждого корпуса. 1 я дивизия 4 корпуса. 1-я дивизия 3 корпуса. Точно также обстояло дело с бригадами в дивизиях. Поэтому номер бригады включал в какую дивизию, какого корпуса она входит.

[3] Битвы при Шпихерне и Вёрте 6 августа 1870 г.

[4] Французская историография объясняла поражение Наполеона под Ватерлоо тем, что дождь помешал французским войскам начать атаку с утра. А когда атака стала возможной, к Ватерлоо прибыл 50-тысячный прусский корпус, чье появление переломило ход битвы.

Глава 8. Когда в походе в Сирии

Северная Франция, август 1870 г

Дорога, дорога!

Стучат колеса вагонов, отсчитывая километры, поезд идет к Мецу и дальше на восток, поближе к Саарбрюккену, где уже идут бои.

Неделя выпала для Бомона просто сумасшедшая. Если даже война кончится до того, как эшелон прибудет к границам Франции, ему будет что вспомнить.

Прямо с колес пришлось включиться в процесс создания Отдельной усиленной конно-гвардейской батареи на базе артиллерийской команды и солдат запасников Версальского гарнизона. Шеварди как то удалось выбить приказ на ее создание, что было сродни подвигу Геракла. Но деталей Бомон пока не знал. Пока шло формирование не до того было. Создать батарею за неделю, это вам не по бульвару прогуляться.

— К слову, некогда было раньше спросить, — спросил Бомон у Шеварди, — как же военное министерство дало согласие на формирование нашей батареи?

— А они и не давали, — ответил подполковник, раздумывая лечь спать или сперва немного перекусить. — Это был прямой приказ императора.

Бомон посмотрел на командира, удивляясь, как тому удалось получить такой приказ. А Шеварди грустно улыбнулся, вспомнив, как его приняли в военном министерстве после его возвращения с юга, когда он, узнав о начале мобилизации, с полпути бросился в Париж. Все его просьбы направить в любую артиллерийскую часть лишь бы в действующую армию, разбивались об однотипный ответ: свободных должностей нет, при возникновении первой же вакансии мы вам сообщим. Это при том, что опытных артиллерийских офицеров в армии не хватало.

Франция располагала тремя тысячами полевых бронзовых орудий против тысячи стальных прусских пушек, и такого же количества у союзных Пруссии немецких земель. Преимущество вроде за Францией, но более двух третей ее орудийного парка находилось на складах. В реальности Франция располагала 920 полевыми орудиями, из которых всего 780 были сведены в 130 батарей и переданы в Рейнскую армию. На большее число батарей просто не хватило не то что офицеров, но и подготовленных канониров.

Кроме того, в условиях строжайшей секретности было сформировано двадцать четыре батареи митральез Реффи. Всего сто сорок четыре орудия. На эти батареи отправлялись наиболее подготовленные офицеры и канониры. Но вот беда. Они имели богатый опыт использования нарезных дульнозарядных орудий системы Хитте. А опыт стрельбы из митральез имели минимальный, так как имели возможность познакомиться с ними непосредственно в ходе формирования. И ни один из офицеров не имел представления о возможностях залпового пулевого оружия и тактике его использования.

И, тем не менее, Шеварди везде отказали даже в назначении на должность командира батареи.

Очередной военный чиновник с лампасами генерала даже не соизволил пригласить Шеварди в кабинет, передав издевательский ответ через адъютанта: «Вам дано поручение, вот его и выполняйте. Армия Франции нуждается во всем самом лучшем, без всяких изъянов». При этом адъютантишка бросил красноречивый взгляд на деревянную ногу подполковника.

Шеварди это взбесило. Но он не показал вида. Поняв, что обычным путем ему ничего не добиться, Шеварди направился в Тюильри. Он знал, что даже во времена, когда Луи-Наполеон был здоров, попасть к нему на прием было нетривиальной задачей даже для генералов. А уж теперь, когда император болен, о чем Шеварди было хорошо известно, личный прием был чем-то из разряда невозможного. Но Шеварди закусил удила. Да собственно, и особого выбора у него не было. Или Цезарь или никто! Альтернативой было прозябание на какой-нибудь заштатной тыловой должности, откуда по окончанию войны отправят на пенсию.

Шеварди добился невозможного, он сумел прорваться к Луи-Наполеону, нагло заявив: «Император мне обещал!». Придворным лизоблюдам хотелось отправить буйного под арест, но они отказались от этой здравой мысли, рассудив что взять под стражу инвалида-героя в нынешней непростой политической ситуации будет хоть и разумной, но крайне вредной для карьеры идеей.

Пять минут, это все, что смог выбить Шеварди у адъютанта императора генерала Кастельно, прорвавшись сквозь заслоны клерков и секретарей. Но ожидать эти пять минут пришлось почти три четверти часа, хотя в приемной императора, к удивлению, никого не было. Зато, когда офицер вошел в кабинет, ему любезно предложили кресло.[1]

Наполеон III встретил Шеварди сидящим за массивным письменным столом и затянутый в военный мундир. Год назад Луи-Наполеон выглядел, честно говоря, не важно. Но то, что увидел Шеварди, его поразило. Вытянутое лицо с бледной желтоватой кожей, плохо расчесанные волосы, мешки под глазами. А сами глаза мутные, равнодушные, смотрящие куда-то внутрь себя.

Но попасть в кабинет императора оказалось пустяком по сравнению с настоящим подвигом Геракла, который предстояло совершить в старании пробить броню безразличия, в которое был погружен правитель Франции. Все, что говорил Шеварди падало в пустоту, не оставляя следа в сознании императора, хотя тот и кивал в такт словам посетителя. А время визита, всего пять минут, истекало и вскоре вышло.

Нетерпеливо заерзал в углу адъютант императора, подавая знак, что аудиенция окончена.

— Вам сообщат мое решение, — точкой в разговоре прозвучали слова императора.

В прошлые встречи Луи-Наполеон всегда обращался к Шеварди на «ты». И этот переход к безликому «вы», прозвучал для подполковника как приговор.

Шеварди поднялся и, глядя прямо в глаза императора, произнес:

— Вы обманули меня. Видно слово Наполеона нынче ничего не стоит!

У Кастельно сделались бешеные глаза. Казалось, что, не смотря на разницу в возрасте в добрых пятнадцать лет и собственное генеральское звание, адъютант императора сейчас выбросит наглеца в приемную и уже там разделается с ним.

Но Луи-Наполеон поднял руки, останавливая преданного офицера.

— Покиньте нас, — тихо произнес император.

Кастельно не сразу понял, что эти слова относятся к нему, а не к наглецу, позволившему оскорбительное высказывание. Поэтому Луи-Наполеон повторил еще раз:

— Анри, покиньте нас. Мы тут побеседуем приватно.

Не сводя глаз с Шеварди, красный от гнева генерал покинул кабинет и прикрыл за собой дверь.

— Садитесь, — разрешил Наполеон и надолго замолчал.

Шеварди следил за лицом императора и видел, как тот внутренне собирается с силами, как медленно уходит дымка из глаз Луи-Наполеона

— Повторите еще раз, то, что говорили прежде.

Из кабинета Шеварди вышел с проектом приказа о создании отдельной опытной батареи митральез, им же самим написанным, но с подписью и личной печатью императора. И собственноручно написанным Луи-Наполеоном распоряжением оказывать подполковнику Шеварди всевозможное содействие.

Проект приказа Шеварди передал генералу Кастельно, а тот прочитав, передал одному из своих подчиненных с распоряжением переписать и оформить. После чего Шеварди предложили пройти в одну из комнат, отведенную для ожидающих посетителей не слишком высоких чинов и положения в обществе. Здесь в отличие от приемной императора толпилось множество народа: кто-то ожидал приема у одного из чиновников Двора, кто-то письменного назначения на должность или ответа на прошение. Некоторое время спустя подполковника здесь нашел гвардейский капитан, попросив еще раз пройти в приемную. С ним хотел говорить генерал Кастельно.

— Если на этой войне эта ваша батарея и вы, подполковник, лично не совершите чего-то достойного, оправдывающего ваше поведение, то я вас закопаю в самой вонючей куче дерьма, которая только есть во Франции.

Такими словами напутствовал Шеварди адъютант императора, вручая копии приказов о формировании Отдельной батареи Гвардейской конной артиллерии, о назначении командиром батареи подполковника Шеварди и еще не менее дюжины других, без которых формирование новой части невозможно. Формировать новую часть предполагалось на основе артиллерийской команды и солдат запасников Версальского гарнизона. В качестве основного вооружения батареи используя имеющиеся опытные образцы митральез. Отдельным приказом было оформлено распоряжение о проведении испытаний новых образцов вооружений в боевых условиях.

На руках Шеварди также оставался приказ, написанный рукой императора. И хотя будучи большим по объему приказ наделял владельца меньшими полномочиями, чем известная записка кардинала к миледи, но это был личный(!) приказ императора, и давал Шеварди значительные возможности. Чем тот и воспользовался не раз и не два.

Шеварди за две с небольшим недели удалось выбить штаты, включить батарею в резерв Рейской армии и поставить непредусмотренную уставами часть на довольствие. Выбить у интендантов продовольствие и снаряжение вне очереди было еще там удовольствием.

Только с огнестрельным оружием и боеприпасами не было никаких проблем. На складах Версальского полигона было достаточно стрелкового оружия и патронов для него. Основную огневую мощь батареи составляли две модифицированные митральезы Реффи с запиранием затвора не винтом, а запорным рычагом. Что ускоряло перезарядку. И шесть картечниц Гатлинга, закупленных ранее для испытаний, под тот же 13-миллиметровый патрон, что и у Реффи[2].

Но самым сложным стало выбить разнарядку на перевозку батареи по железной дороге. Выяснилось, что с началом войны для частных железнодорожных компаний мало что изменилось. Продолжали курсировать пассажирские поезда, а грузовые эшелоны в первую очередь выделялись под заключенные ранее контракты. На нужды армии выделялись освободившиеся составы.

В 1859 году Шеварди пришлось уже отправляться на театр военных действий по железной дороге. Тогда за три месяца было перевезено 230 тысяч войск и 36 тысяч лошадей с обозом и орудиями. Тогда это казалось фантастическим результатом. Никто ранее не перебрасывал такие массы войск за столь короткое время на большие расстояния. Но французские генералы остались недовольны. Они, впрочем как и прусские и австрийские генералы, считали что перевозка в вагонах ослабляет дисциплину в войсках, вредит здоровью лошадей, а толчки и сотрясения при движении по рельсам может вызвать детонацию боеприпасов и привести к катастрофе. Поэтому, не смотря на появление целого ряда документов, которые должны были бы нормировать работу железных дорог в военное время, за последующие десять лет так ничего в этом плане не было сделано практически. Все оставалось на этапе исследований и рекомендаций. А ведь теперь предстояло перебросить вдвое больше войск и куда за более короткий срок.

Но Шеварди как то удалось выбить вагоны для перевозки скота, пропахшие животным потом, навозом и мочой, как что этот запах не мог перебить даже табачный дым. Да от раскаленной солнцем крыши несло нестерпимым жаром, из-за чего все себя чувствовали себя как каплун в печи. Батарейцы или стояли у приоткрытой двери вагона, или дымили табаком, освободив от соломы один угол в передней части вагона, где дуло поменьше и был насыпан песок. Самые стойкие и неприхотливые спали в гамаках, подвешенных между стенами на крюках. Пожалуй, легче других было часовым, охраняющим повозки и орудия на открытых платформах. Их обдувало ветерком.

Но больше других повезло командному составу батареи. В их распоряжении была коморка в самом первом вагоне. Здесь обычно ехали сопровождающие груз и имелись некоторые удобства в виде стола и лавок.

Питались на станциях. Патриотично настроенные дамы и господа организовали для проезжающих войск обеды, выдавая свежеиспеченный горячий хлеб, бульон в чашках, мягкие булочки и кружки с кофе.

На очередной станции прибежал какой-то железнодорожный чин и сообщил, что здесь остановка продлиться не менее трех часов. Воинские эшелоны, идущие вне расписания, сбили весь график — пожаловался железнодорожник и поспешил дальше.

— Господин подполковник! — к вагону спешил следующий посыльный.

На этой станции, как и при предыдущей остановке, была организована раздача горячего питания для проезжающих войск. И посыльный прибежал предупредить, что к их эшелону движется целая депутация наиболее именитых горожан, возглавляемая женой мэра и вдовой какого-то генерала, фамилия которого Шеварди была незнакома.

Пришлось подполковнику одевать свой гвардейский мундир с орденами и медалями и идти встречать депутацию, которую, как оказалось, в большинстве составляли жены местных чиновников и богатых горожан.

Наблюдая приближение превосходящих сил пр… прекрасной половины общества, Шеварди тут же мобилизовал свои резервы в лице лейтенанта Керона, сержанта Бомона и рядового Деруле. Керон был единственный, кроме самого Шеварди, офицер на батарее. (Остальные должности были вакантны и их замещали опытные сержанты-отставники с полигона). Бомона представлять нет нужды. А Поль Деруле, был добровольцем-волонтером, который поступил на батарею по рекомендациям жены и тещи Шеварди. Молодой человек, 24 лет уже успел опубликовать несколько стихотворений и поставить одноактную драму в стихах на самой престижной сцене Франции, театре Комеди-Франсез.

Стратегический расчет Шеварди оказался верным. Бомон, возвышавшийся над присутствующими безмолвным Сфинксом, как обычно действовал на дам подобно удаву на кроликов. Шеварди давно заметил, что присутствие отставного сержанта вызывало у прекрасного пола противоречивые чувства: он и притягивал их и пугал одновременно. Поэтому, когда Шеварди заявил, что, к сожалению, он вместе с сержантом Бомоном вынуждены по служебным делам покинуть очаровательное общество самых прекрасных дам Франции, дамы восприняло это с некоторым облегчением. Даже вдова генерала.

Тем более, что Керон и Деруле остались развлекать прекрасных дам. Керон расточал комплименты и пересказывал свежие столичные сплетни. Деруле рассказывал об известном всей Франции актере Эдмоне Го[3], с которым был знаком по работе в Комеди Франсез. Он конечно мог куда более он мог бы поведать о своих пирушках с Бенуа Кокленом[4], с которым, можно даже сказать, приятельствовал. Но кому интересен молодой актер, вся слава которого состояла в исполнении единственной роли. Даже если это роль Фигаро. Ведь в остальных спектаклях он продолжал играть слуг и оставался актером второго плана. Увы, таков жестокий мир театра, где талант это еще не главное. Поэтому Деруле принялся вспоминать все сплетни и истории о куда более известной, хоть и скандальной славой, Элизе Рашель[5]. Актриса умерла более десяти лет назад, но ее имя по-прежнему оставалось на устах в салонах и гостиных всей Франции. Деруле лично не знал Рашель, но рассказывал так, как будто был завсегдатаем литературных вечеров в ее особняке. Нарушая известную латинскую поговорку, Поль не смог удержаться от того, чтобы отпустить несколько колкостей в адрес покойницы. Он намекнул, что молва о красоте актрисы, сильно преувеличена. Упомянул слухи о ее жадности и о том, что, будучи христианкой, Рашель перед смертью вернулась в иудаизм. Женщины, как бы они не утверждали обратное, ревнивы к чужой красоте и успеху. Поэтому сплетни были восприняты благосклонно и впитаны с жадностью, чтобы быть позже пересказаны приятельницам. В форме рядового солдата, сшитой под заказ у хорошего мастера их дорогого материала, с золотым кольцом на мизинце правой руки, Деруле казался дамам таким загадочным и романтичным. Ушедший Шеварди был описан поэтом, титаном, подобным героям прошлого. Потеряв на войне ногу, подполковник, которого благословил на битву сам император, спешит на встречу с врагом. И даже Бомон, историю которого Деруле изобразил в красках, теперь не казался дамам пугающим, а скорей даже… интригующим. Жалко, что он только сержант…

АШеварди и Бомон тем временем обошли эшелон, посмотрели как идет раздача личному составу тушеной капусты со свининой, глядя на которую Жорж даже испытал нечто вроде ностальгии. За время пребывания в Париже ему как-то не встретилось в меню кафе и ресторанчиков это привычное для рейнских областей блюдо. Оставив старшим, пока лейтенант занят дамами, одного из унтер-офицеров, подполковник и сержант-майор направились в сторону вокзала, где кроме всего прочего надеялись купить свежие газеты.

— Маркиз! — окликнули Шеварди от пассажирского поезда, стоящего на соседних путях.

В окно вагона первого класса приветливо махал офицер конных егерей. Убедившись, что его заметили, он скрылся, для того, чтобы оказаться на вагонной площадке. Теперь были видны полковничьи нашивки и орден Почетного легиона на груди!

— Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть! — заявил полковник, похлопывая Шеварди по плечу. — Мне говорили ты теперь штабной.

— Штабная работа показалась мне слишком опасной, и я попросился в войска.

— Как всегда шутишь!

— Совсем не шучу. Я командую отдельной батареей и следую во второй корпус.

— Подполковник? Батареей? Ты мог бы стать начальником штаба бригады или даже дивизии.

— Меня устраивает моя нынешняя должность.

Зазвонил колокольчик у вокзала. Паровоз издал гудок. Все посмотрели в его сторону, заметив, что сигнал семафора пополз вверх.

— Отлично! Мы отправляемся! — обрадовался полковник. — Я тоже еду в корпус Фроссара. Командую полком конных егерей в дивизии Мармиера. Увидимся еще! Рад был тебя видеть!

Полковник поспешил к своему вагону. А Шеварди и Бомон продолжили свой путь.

— Не поздновато ли он едет к своему полку? — поинтересовался Бомон.

— Посмотри вокруг! — обвел рукой перрон Шеварди.

Действительно, полковник конных егерей не был единственным военнослужащим спешащим к поезду. От здания вокзала к вагоном торопились или неспешно шествовали множество офицеров. Был даже один генерал с сопровождением. Но больше всего было рядовых солдат всех родов войск, группами и поодиночке направляющихся к своим полкам.

Среди этих военных и гражданских, спешивших к поездам, островком выделялся духовой оркестр, музыканты которого неторопливо занимали свои места чуть в стороне от главного входа в вокзал.

В ресторане на вокзальной площади Шеварди заказал себе лотарингский пирог, а Бомон шукрут[6], выслушав при этом насмешку старшего товарища, что квашеной капустой тот мог бы пообедать и у поезда.

— Зато на белой скатерти, как белый человек, — отвечал Бомон.

Выпив в завершении обеда чашечку крепчайшего кофе, отправились обратно к эшелону, надеясь, что благотворительное нашествие уже завершилось.

Когда стояли у лотка с газетами услышали, как на перроне оркестр заиграл «Когда в походе в Сирии»[7].

По вокзальному залу, торопливо, то и дело сбиваясь с быстрого шага на бег, промчалась группа чиновников и офицеров, во главе с толстяком, затянутым по талии трехцветным шарфом. По всей видимости, это мэр городка, чью супругу не так давно имели счастье видеть Шеварди с Бомоном. Через пару минут вслед за мэром залой пробежала стайка девиц с букетами в руках.

На первый путь прибывал пассажирский поезд, в каждом вагоне которого из окон выглядывали солдаты.

— Не вижу грузовых вагонов, — заметил Бомон.

— Наверно обоз следует отдельно. Меня больше интересует, чего это так всполошился мэр.

— Смотрите и его супруга с генеральшей подтянулись на звуки оркестра.

В окно было видно, как жена мэра что-то спрашивает мужа, но тот только отмахивается от нее, вертя головой вдоль поезда и что-то высматривая.

По залу вновь торопливо простучали ботинки. Молодой человек в форме служащего телеграфа промчался залой с зажатой телеграммной лентой в руке. За ним, прихрамывая и опираясь на трость, следовал железнодорожный чиновник, как минимум начальник вокзала.

Мэр выслушал телеграфиста и начал о чем-то советоваться со свитой. Все это время оркестр продолжал играть все тот же веселенький марш.

С запада послышался приближающийся паровозный гудок, требовательный и настойчивый, заставивший мэра подпрыгнуть на месте, что выглядело странно при его комплекции.

По дальнему от вокзала пути не останавливаясь и не снижая скорости, проследовал поезд всего из нескольких вагонов. Мэр, его жена, генеральша, офицеры гарнизона и городские чиновники почтительно вытянулись, провожая взглядами странный поезд.

Когда последний вагон скрылся за выпускным семафором, мэр раздраженно взмахнул рукой в сторону оркестра, и мелодия умолкла на середине такта. Мэр сказал что-то жене и генеральше, раскланялся с ними и полный достоинства удалился под сень вокзала. Вслед за ним потянулись и остальные. На перроне остались только музыканты, собирающие инструменты, и девицы с букетиками в руках.

Послышались крики офицеров, и из вагонов стали выходить солдаты, чтобы немного размяться, покурить и сбегать в буфет или по иным надобностям, с пользой используя время остановки.

— Кажется, нам повезло больше, — Бомон указал на прибывших военнослужащих. — Этим, в лучшем случае, достанутся букетики. Да и те, исключительно офицерам.

У поезда Шеварди встретили лейтенант Керон и рядовой Деруле.

— Господин подполковник, за время вашего отсутствия никаких происшествий не произошло, — доложил Керон. — По соседнему пути только что проследовал поезд императора.

Шеварди вопросительно поднял бровь.

— На вагонах были золотые монограммы с короной и буквой N в лавровом венке, — пояснил Керон.

— Наверно император хочет лично наблюдать, как французские войска переходят границу, — предположил Деруле.

Шеварди теперь приподнял и вторую бровь, заставляя подчиненных гадать, что он хотел этим выразить. В последние время слова «император» и «хочет», стоящие рядом, вызывали у подполковника скепсис. Правительственные и бонапартистские газеты постоянно печатали статьи и заметки, освещающие различные стороны деятельности императора по руководству страной и войсками. Но подполковник помнил свою встречу с Луи-Наполеоном.

Стоянка в городке длилась не три часа, как было обещано, а значительно меньше. Проезд поезда императора остановил на какое-то время движение, и железнодорожники теперь торопились протолкнуть на запад скопившиеся эшелоны.

[1] Для тех, кто посчитает описанную ниже сцену невозможной в принципе, хочется обратить внимание на описанный во многих мемуарах, воспоминаниях и исторических трудах характер Наполеона III, в котором сочетались огромное честолюбие, жажда славы, мысли о том, каким он останется в памяти потомков, с известной терпимостью к недостаткам окружающим, умение выслушивать мнение, отличное от его. В последние года, отягощенный болезнями, император был большей частью погружен в апатию, среди которой временами случались моменты активности, в которые император был способен на принятие собственных решений и даже по-своему благородные поступки. С сожалению, такие моменты с каждым годом случались реже и реже, а нерешительность и апатия императора в 1870 году стали для его империи губительными.

[2] В РИ картечницы Гатлинга под патроны 13х57, закупленные в срочном порядке, поступили на вооружение французских частей только в 1871 году. Различие в калибрах усложняло снабжение батарей этих картечниц.

[3] Эдмон Го (1822–1901), известный французский актер и сочинитель либретто для опер, признанный критикой как один из величайших актеров 19 века.

[4] Бенуа Коклен (1841–1909), французский актер, наибольшую известность получивший исполнение роли Сирано де Бержерака, написанной Ростаном специально для него.

[5] Элиза Рашель (1821–1858) — великая трагическая и драматическая актриса и светская львица. Играть на сцене начала в 16 лет и уже в 17-ть имела ошеломительный успех, выступая на сцене Комеди-Франсез. Король Пруссии Фридрих-Вильгельм IV приказал поставить ей прижизненный памятник. Николай I повелел специально к гастролям Рашель построить театр в Гатчине. Получила также скандальную известность своими романами с известными людьми, реальными или вымышленными. Умерла молодой в возрасте 36 лет.

[6] Блюдо из квашенной капусты, типичное для Лотарингии и Эльзаса.

[7]Partant pour la Syrie, марш наполеоновских времен (на слова маркиза де Лаборда) авторство которого приписывают матери Наполеона III гортензии Богарне-Наполеон. В угоду императору Наполеону III часто исполнялся в качестве государственного гимна.

Глава 9. Миллиард на войну

Франция, Париж, август 1870 г

Будучи, осведомленным куда лучше подавляющего большинства французов, включая их императора, Альфонс Ротшильд предвидел, что в нынешней войне, попреки всем ожиданиям, Франция вряд ли одержит победу. Скорей наоборот. Но то, что французские войска стали проигрывать сражение за сражением с первых дней войны, стало для него таким же шоком, как и для всех французов.

Он был знаком со оценочной сметой на войну, которую тайно составили по его приказу. По оценке специалистов его банка война потребует издержек в сумме от одного до двух миллиардов франков. Контрибуция в результате поражения оценивалась еще в два или четыре миллиарда. Была дана оценка послевоенного развития страны, с учетом потери этой суммы. Даже были сделаны коррективы с учетом того, куда Германия вложит полученные деньги. Учтены людские потери, затраты на лечение раненых и пенсии инвалидов. Все в соответствии с заповедью Наполеона: «Солдаты — цифры, которыми решаются политические задачи».

Все это барон знал, понимал и принимал, но… Такие поражения! Куда делся французский наступательный дух?!

Чтобы ни думал о себе барон Альфонс де Ротшильд, внук франкфуртского еврея, но на него наложили свой отпечаток рождение и жизнь во Франции среди французов. Пусть эти французы и были весьма космополитными парижанами. Он знал, что Франция неизбежно потерпит поражение. И вовсе не из-за чьих-то козней или предательства, поиски которых обычны после поражений. А в силу своего внутреннего состояния, общей неготовности к современной войне, отстав от Пруссии в военном вопросе на добрый десяток лет. В 1870 году выиграть войну Франция могла лишь при единственном условии: не начиная ее. Но амбиции политических элит, раздутое самомнение и уверенность в превосходстве, сыграли с французами скверную шутку.

Ротшильдам идругим, стоящим на страже интересов старых семей, чтобы подтолкнуть империю к войне, не было нужды ни подкупать министров, ни клеветать, ни устранять неугодных. Она шла этим курсом уверенно и стремительно. Не требовалось от них м сыпать песок в шестеренки военной машины. Это выполняли по собственной доброй воле консерваторы из Артиллерийского комитета, пацифисты Законодательного Корпуса, и маршалы, чьи извилины были сформированы еще в эпоху гладкоствольного оружия.

Старым семьям следовало только аккуратно и незаметно проследить за тем, чтобы всё шло, как шло. И снизить собственные потери в будущей катастрофе. В последнем вопросе Ротшильдам оказалось трудней всех. Они были на виду. Каждый шаг их отслеживался и разбирался конкурентами под микроскопом, в надежде обнаружить замыслы самых богатых людей Франции. Даже пойти на заседания Законодательного корпуса никто из Ротшильдов не мог. Газеты обязательно раструбили бы об этом, найдя тысячу скрытых смыслов.

Поэтому Альфонс Ротшильд постарался сделать это как можно более незаметно, оправившись на набережную Орсе на наемной карете и зайдя во Дворец Бурбонов через один из боковых входом.

В коридоре, по пути в ложу, барон раскланялся с маркизой Блоквиль, вокруг которой вился то ли писатель, то ли журналист. Лицо ее собеседника показалось графу знакомым… Ба! Этого молодчика Альфонс видел на приеме в британском посольстве. Банкир усмехнулся: лимонники никак не могут оставить свои попытки найти секретный архив Наполеона. Надеются выйти на след, разговорив дочь маршала Даву. Война, решается вопрос быть или нет империи, а молодчик озабочен поиском давних секретов. Ну, что же, удачи!

Что касается присутствия маркизы в Дворце Бурбонов, в этом не было ничего удивительного. Среди ее знакомых было немало влиятельных лиц и депутатов. Среди прочих был постоянным посетителем салона маркизы и Тьер. Так что получить дочери наполеоновского маршала билет в почетную ложу не составляло труда.

Устроившись в ложе, барон достал лорнет и стал рассматривать зал заседаний, напоминающий Оперу. Ложи для именитых зрителей, мягкие кресла партера, позолота и лепнина. Только вместо сцены трибуна для ораторов и кафедра для Президента Собрания.

За спиной президента стену украшал гобелен, повторяющий фреску Рафаэля «Афинская школа». По замыслу архитектора образы великих мудрецов прошлого должны были побуждать к мудрости нынешних депутатов. Что ж, этот гобелен выглядел в парламенте более естественным, чем ранее висевшая на этом месте картина, на которой король Луи-Филипп принимает присягу.

Тьера еще не было в зале и большая часть консервативных депутатов тоже еще отсутствовали. Республиканцы кучковались вокруг харизматичного Гамбетты. Еще весной Гамбетта призывал империю уступить место республике. Но с началом военных действий он отбросил прочь призывы к революции, считая, что перед внешним врагом нация должна сплотиться. Похвальное, но запоздалое решение.

Законодательный корпус Франции накануне войны всячески урезал военные расходы. Уменьшались ассигнования на постройку и содержание крепостей, производство оружия. Постоянно сокращали армию. Либеральное большинство оптимистично верило в победу гуманистических идей и неизбежное всеобщее разоружение в Европе. Верило настолько, что 30 июня 1870 года депутаты предложили сократить ежегодный призыв до 10 000 солдат и офицеров.

С трибуны депутаты неустанно упрекали армию и правительство в том, что те провоцируют миролюбивых соседей. А увеличение ассигнований на армию только спровоцирует военный конфликт.

Даже Адольф Тьер, старый оппонент режима Наполеона III и противник войны с Пруссией, и тот, слушая выступления своих коллег-депутатов, не удержался от язвительного замечания с трибуны парламента: «Чтобы рассуждать о разоружении при нынешнем положении в Европе, нужно быть глупцом, причем неосведомленным глупцом».

В противовес настроениям Законодательного собрания окружение императора, включая военного министра Лебёфа, наоборот, стремились увеличить расходы на оборону, предсказывая скорую войну. Но и тогда, когда военный бюджет на 1870 год сократили сразу на 13 (как специально с цифрой подгадали!) миллионов, Лебёф оптимистично заявлял императору:

«Мы готовы к войне! Мы совершенно готовы! У нас в армии всё в порядке, вплоть до последней пуговицы на гетрах у последнего солдата».

Сам император считал Францию не готовой к большой войне в ближайшие пять-шесть лет. Он даже написал на эту тему обширную статью, сравнивая не только состояние армий Второй Империи и Северогерманского Союза, но и готовность к войне экономик обоих стран. И выводы император делал неутешительные. Но статья так и осталась в ящике его письменного стола. Императрица Евгения и его советники высказались против публикации. Истощенный борьбой с болезнью император, погруженный в полусон лекарствами, император уступил. В угоду политическому моменту он произносил слова, которые от него ждали, подписывал документы, написанные советниками. В моменты просветления понимая, что за какой-то год он превратился в марионетку, в ширму, за которой принимают решения и действуют его именем другие.

Битвы начала августа продемонстрировали, насколько французская армия оказалась готова. И теперь депутаты, забыв свои недавние настроения, требовали крови виновных в поражениях, выбрав на роль козла отпущения военного министра.

Тьер, которому весной исполнилось уже 73 года, вошел в зал стремительной походкой, совсем не вяжущейся с его возрастом. Тьер обладал харизмой, литературными способностями, был известен как историк и оратор. Будучи по натуре конформистом, он легко сходился с людьми самых различных политических взглядов. Единственным недостатком Тьера, но очень значительным, хоть и не замечаемым окружающими, была его неосведомленность в экономических вопросах. Даже в исторических трудах Тьера экономика оставалась за бортом повествования.

Вслед за Тьером, как свита короля, через двери в зал вливались депутаты, принадлежащие различным партиям. Консерваторы, монархисты и даже бонапартисты. По всей видимости, они проводили консультации.

Неспешно занял свое кресло, созданное по проекту художника-академика Жака-Луи Давида, Президент Законодательного корпуса Эжен Шнейдер, владелец оружейных заводов Шнейдер-Крезо.

Тон сегодняшнему заседанию задали республиканцы, чьи выступления шли под лозунгом: «Родина в опасности!» Прежний пацифизм был позабыт, а депутаты вспомнили о традициях Великой революции. Теперь власть атаковали не за автократизм и агрессивность, а за несостоятельность и некомпетентность.

Республиканцы требовали от депутатов идти в массы и поднять их на борьбу с захватчиками. Жюль Фавр призывал вооружить парижан со страстностью, напомнившей о восстаниях лионских рабочих в 1831-34 года, в которых он принимал участие.

Во время выступления Фавра Ротшильд вспомнил свои впечатления от недавнего посещения Шалонского лагеря. Он представил эту разгоряченную вином вольницу на парижских бульварах и покачал головой. Депутаты явно не осознавали, какого джина они собирались выпустить из бутылки.

Леон Гамбетта выступил с яркой речью, в завершении которой бросил лозунг: «Вооруженной нации мы обязаны противопоставить вооруженную нацию!», сорвав бурные аплодисменты сторонников.

Когда консервативные депутаты с мест пытались высказать возмущение некоторыми слишком уж непарламентскими выражениями республиканцев, Тьер их останавливал и успокаивал, давая оппозиции выговориться.

Наиболее радикальные левые депутаты в запале даже предложили учредить некий комитет с диктаторскими полномочиями. Но не нашли поддержки даже среди республиканцев.

Тьер и другие лидеры консерваторов в этот день не давали сопартийцам участвовать в диспутах. Они только иногда уточняли некоторые моменты, и вовремя поднимали вопросы голосования по устраивающим их предложениям.

В этот день консервативные монархисты, одинаково враждебные как республиканцам, так и сторонникам Луи-Наполеона, стараниями Тьера удержались от обычных перепалок с оппонентами. Заседание шло, куда меньше обычного отвлекаясь на сведение счетов, взаимных обвинений и оскорблений.

В результате, в этот день было принято решение призвать в армию всех здоровых холостяков и бездетных вдовцов в возрасте от 25 до 35 лет. Были одобрены военные кредиты в размере 500 миллионов франков. Вопрос о роспуске правительства и создании нового кабинета перенесли на другой день. Требовалось еще определиться с кандидатурами министров. Но новому правительству уже предложили произвести дополнительную эмиссию в 600 миллионов франков, на нужды обороны. Обязательное принятие банкнот к оплате устанавливалось отдельным декретом.

«Пятьсот миллионов и шестьсот миллионов — это миллиард с хвостиком, — думал по дороге домой Ротшильд. — А война, по сути, только началась. Придется пересчитать прогнозы. А уж как мы все сможем извернуться, чтобы курс франка не упал, этого я не представляю».


Глава 10. Райской дорогой

Северная Франция, август 1870 г

Жоржу снилось, что он раб. Взбунтовавшийся раб, который убил своего хозяина и собрал шайку таких же отчаявшихся, чтобы грабить, убивать, насиловать… Жрать господскую еду, пить господское вино, и пользовать господских женщин. А потом их, и Жоржа в том числе, поймали и распяли вдоль дороги при большом стечении ликующего народа. Наверно, нет наверняка, это была очень мучительная казнь. Было слышно, как кричали распятые рабы, как умоляли их убить, проклинали богов и своего вожака. Вот только сам Жорж не чувствовал боли. Ведь это был только сон.

Любопытно, что казнимых охраняли такие же рабы, принадлежавшие местному должностному лицу. Охранники не испытывали никакого сочувствия к распятым собратьям, всячески оскорбляли и издевались над ними. Тянулись часы, день другой и постепенно висевшие на крестах затихли. Их не кололи копьями, чтобы убедиться в смерти, не снимали с крестов, на которых уже уселись самые наглые из воронов, предвкушающих пиршество.

Дольше всех прожил вожак, тот, кем был Жорж в этом сне. Его агонию растянули на несколько дней, иногда опуская крест на землю и вливая в спекшиеся губы вино и даже немного меда. В то время как других мятежников перед казнью заставили напиться уксуса с желчью. Это кормление всегда происходило под наблюдением надсмотрщика. Чтобы рабы-охранники не украли драгоценный мед и не выпили вино. Когда надсмотрщик уходил, охранники в отместку пинали распятого, лежащего на кресте рядом с дорогой, и желали побыстрей сдохнуть. А утром крест вновь поднимали и закрепляли, продолжая казнь-пытку.

Через несколько дней вожак впал в забытье, а еще через несколько умер. Но его глаза оставались открыты и продолжали смотреть на ряды распятых вдоль дороги.

А потом все погрузилось в привычную тьму, среди которой звучало:

«Вот только жаль распятого Христа».


Вагон дернулся, и Жорж проснулся. Опять движение застопорилось и поезд встал посреди перегона.

В вагон заглянул Шеварди и приказал спустить сходни и по ним вывести лошадей для себя и лейтенанта Керона. Он хотел проехать вперед и узнать в чем дело.

Первым перед эшелоном с батареей стоял точно такой же грузовой поезд с вагонами для перевозки скота, в данном случае используемый по назначению. Из вагонов слышался недовольное мычание коров и быков. Паровозная бригада и сопровождающие не знали причины остановки. Машинист просто заметил, что впереди идущий поезд остановился и последовал его примеру.

Следующий поезд был грузовым, из открытых платформ. Поезд перевозил повозки с понтонами, принадлежащие какой-то инженерной части. Перед поездом группа саперов ремонтировала пути под наблюдением офицеров. Оказывается неизвестные, скорей всего германский разведывательный отряд, повредили путь, открутив одну рельсу и затащив на рельсы поваленный телеграфный столб. К счастью, машинист вовремя заметил повреждение и остановил поезд. Другой удачей стало то, что эшелон перевозил инженерную часть. Иначе пришлось стоять значительно дольше.

Вернувшись к батареи Шеварди первым делом достал карту Лотарингии. До места назначения в Форбаке оставалось сорок пять километров. А до германской границы от нынешней их стоянки было всего тридцать. Вроде и близко. Но далековато для обычного разведывательного отряда.

И дальше дорога на значительном расстоянии пролегала неподалеку от границы. Где находятся французские корпуса Шеварди весьма приблизительно. Наверняка было известно нахождение 2-го корпуса в окрестностях Форбака, куда направлялся Шеварди. А вот про немецкие армии он ничего не знал, как и все, у кого он наводил справки. Кто-то говорил, что пруссаки сосредотачиваются у Майнца. Кто-то что их армии стоят у Вормса или даже Мангейма. Никто ничего не знал точно, и это беспокоило подполковника. А тем более его обеспокоила диверсия, совершенная там, где никаких разведывательных или диверсионных[1] отрядов противника не должно было быть ни в коем случае. Поэтому подполковник собрал командный состав на совещание, на котором было решено продолжать движение, приняв все меры предосторожности и приготовившись к отражению возможного нападения вражеских кавалеристов. То, что диверсии на дорогах устраивают разъезды вражеской конницы, ни у кого сомнений не вызывало.

Бомон, который успел пройтись к впереди идущему эшелону со скотом, заметил, что они едут в таких же «скотских» вагонах. И почему бы не прикинутся таким же безобидным поездом. Вагоны одинаковые, а то, что есть несколько открытых платформ с повозками. Так повозки под брезентом и по форме отличаются от типичных армейских. Для большей достоверности можно даже снять брезент с командирской коляски практически ничем не отличающейся от обычного парижского фиакра.

— Мало ли что возят по железным дорогам.

— Думаете, что германские конники где-то здесь? Предлагаете преподнести им сюрприз?

— Скорей всего они оставили наблюдателей в том лесу, что виднеется впереди. И раз они не атаковали понтонеров, то значит их не больше эскадрона. Да и далековато они оторвались от основных сил, чтобы здесь могли появиться более крупные вражеские части. Воинский эшелон для них слишком большая добыча. А вот состав перевозящий более мирные грузы, продовольствие или скот, их может соблазнить. Испортить паровоз, поджечь вагоны. Этим они закупорят перевозки на больший срок, чем открутив единственную рельсу.

— Логично, — согласился Шеварди. — Тем более, что мы ничего не теряем. Кроме того, что солдатам придется сидеть взаперти. Ну да как-то потерпим. А теперь все по местам. Объяснить личному составу, что от вас требуется. Я возьму двух стрелков и буду с машинистами. Жаль, кабина там маловата.

Паровоз эшелона понтонёров гудком дал сигнал, что дорога исправлена, и можно продолжать движение. С этим же известием прибежал в штабной вагон и помощник машиниста. Времени до отправления оставались считанные минуты и все заторопились.

Поезд пополз следом за впереди идущими эшелонами. Подозрительный лесок миновали поезд с понтонёрами, за ним грузовой состав. Вот уже и эшелон с батареей прошел опасное место.

Когда лес остался позади, наблюдатели из последнего вагона увидели, как из леса выскочило несколько всадников с пиками по-походному, за спиной. Вражеские кавалеристы поравнялись с паровозом и принялись его обстреливать из револьверов[2]. Револьвер против железа паровоза не слишком эффективное оружие, но паровозная бригада была вовсе безоружна. Позже выяснилось, что один из кочегаров был ранен практически сразу, а остальные укрылись от пуль, где кто мог, не заботясь об управлении поездом.

И в этот момент с площадки поезда батарейцев ударила картечница Гатлинга. Конники не сразу среагировали на угрозу, и одному из них это обошлось падением с убитой лошади. Остальные бросились прочь под прикрытие леса.

Бомон не рискнул спрыгнуть с поезда, хотя ему очень было интересно узнать судьбу вражеского кавалериста. И если тот жив, хотелось расспросить: какие силы противника имеются в данном районе, и какие приказы они получили. А еще было обидно, что задумка с ловушкой не удалась. Но не все в жизни происходит, как хочется. Поэтому он ограничился тем, что мысленно пожелал уланам, а это были, несомненно, немецкие уланы, зацепиться своими пиками за ветви деревьев.

А буквально через минуту, от размышлений, что теперь предпримут вражеские разведчики, отвлекло новое событие. Навстречу промчался паровоз, увлекая за собой сверкающие лаком черно-красные вагоны, на одном из которых Шеварди успел заметить золотую монограмму.

Любопытно, отважились бы уланы напасть на императорский поезд или нет? Толку от такого нападения не было бы, но шума оно могло бы наделать немало. Военные штабы и гражданские министерства вместо того, чтобы заниматься делом, принялись бы обвинять друг друга и искать козла отпущения. Возможно, кто-то даже отправился бы в отставку. Это нанесло бы куда больший урон, чем задержка в пути понтонного парка и вывод из строя одной телеграфной линии. Хотя почему одно? Такой отряд наверняка не единственный.

Дальнейший путь до самого вечера прошел без приключений. Единственное, что двигались по переполненной дороге со скоростью черепахи.

Когда эшелон приближался к пригородам Сент-Авольда, входной семафор указал свернуть на запасные пути, не доезжая вокзала.

— Эдак мы к месту и к следующему утру не доберемся, — проворчал Шеварди. — А ведь весь путь от Меца до Форбака в мирное время не занял бы и два часа.

— В вагонах все равно получится быстрее, чем если бы мы шли своим ходом, — почтительно заметил лейтенант Керон.

— Мне не нравится суета вокруг, — заявил Бомон, явившийся в штабной вагон, как только остановился поезд. — Надо узнать, что происходит.

Узнали.

Новости оказались неутешительными. Еще вчера, пока они были в пути, корпус Фроссара потерпел поражение и отступил на юг к Пютеланжу. Теперь Форбак, наверняка, заняли немцы. Двинутся они вслед за Фроссаром на юг или вдоль железной дороги на юго-запад к Сент-Авольду — никто не знал. В пользу как одного, так и другого предположения были свои резоны. Фроссар был ослаблен поражением, лишился всех обозов и запасов, и добить его, пока корпус не получил пополнение и снаряжение, сам бог велел. С другой стороны, Сент-Авольд занимали свежие части корпуса Базена, и сюда направлялся гвардейский корпус. Здесь же находились большие запасы боеприпасов, снаряжения и продуктов. Разгромить Базена до подхода гвардейцев и захватить богатую добычу — это могло стать для германского командующего огромным соблазном. Форбак, Сент-Авольд и Пютеланж составляли равносторонний треугольник со сторонами в двадцать километров. И какое направление выберут немцы для наступления, оставалось неизвестным. Вот и суетились все, не зная, что предпринять. Тем более от генералов не поступало никаких команд. Французское командование само пребывало в растерянности. К тому же, стало известно и о разгроме 6 августа в Эльзасе корпуса Мак-Магона. Два поражения в один день у кого угодно вызовут растерянность.

Шеварди некоторое время потратил на выяснение обстановки. После чего отдал приказ выгружаться, накормить и напоить людей и лошадей, пополнить запасы, проверить и привести в порядок снаряжение. Одним словом, привести батарею в идеальное для боя состояние. Тем более, что Сент-Авольд располагал всем необходимым для этого. Но у эшелона он велел выставить часовых, и никому паровоз не отдавать, а паровозную бригаду никуда не отпускать. А сам отправился на поиски вышестоящего начальства для получения указаний.

Отправляясь на войну, Шеварди планировал присоединиться к передовому корпусу и участвовать в боях в составе корпусного артиллерийского резерва, продавливая через штаб постановку посильных для батареи задач. Имея немалый опыт военной службы, он на большее и не замахивался.

Только вот, в том хаосе, который царил в Сент-Авольде, штаб корпуса хоть и удалось найти, но это был штаб третьего, а не второго корпуса. Поэтому ничего вразумительного там Шеварди не сказали. Верней сказали, но лучше бы промолчали. У вас предписание во второй корпус Фроссаро, вот пусть их штаб и отдает вам приказы. Дескать, нам чужого не нужно, у нас и своих проблем хватает. Вот и весь ответ. Да! Еще любезно указали, что второй корпус по последним известиям находится в Пютеланже. Туда и следуйте.

В этот момент, в штабе Базена и сами не знали, что они станут предпринимать в сложившейся ситуации. Отступать к Мецу? Или к Шалону? Идти на соединение с Мак-Магоном? У маршала Базена родилась идея отступления на юг, к Лангру, откуда угрожать флангам германцев, если они пойдут на Париж. Идея в целом разумная, но от Сен-Авольда до Лангра двести километров по прямой. Многовато для создания угрозы германским флангам. Хотя в предложении маршала и было разумное зерно, но жертвовать столицей французы были не готовы. Во-первых, Париж не Москва. А во-вторых французы более здравомыслящи, чем безумные русские, спалившие собственную столицу, чтобы погубить Наполеона. Поэтому Шеварди не верил, что план Базена будет принят. Не стать маршалу новым Кутузовым.

Нерешительность в принятии решений куда направить корпус, вызывала полнейшую неразбериху в системе снабжения. Ведь маршруты подвоза планируются заранее, чтобы прибыв к месту назначения войска не знали ни в чем недостатка. А о каком планировании могла идти речь, если командование никак не могло принять решение. Хуже того, стратеги военного министерства продолжали гнать эхнлоны и обозы по прежним маршрутам, в соответствии с довоенными планами. Сложилась парадоксальная ситуация: станции и даже подъездные пути в Сент-Авольде были забиты вагонами с грузами, а в Париже уже через неделю с начала войны ощущалась нехватка вагонов. А паровозов для воинских перевозок не хватало ни в Париже, ни в Лотарингии. Между тем, продолжали курсировать пассажирские поезда и отправляться коммерческие грузы.

Да и погода «радовала». Конец лета был чередой дождей и жары, и все себя чувствовали как в парнике. А потом, с начала августа, зарядили проливные дожди, и стало еще хуже. Земля не успевала просохнуть, а дороги превратились в болото. От этого ситуация с подвозом становилась еще хуже.

В штабе Шеварди встретил растерянного командира понтонёров. Его эшелон загнали в тупик. Паровозная бригада вместе с паровозом куда-то делась, то ли сбежала, то ли ее отправили с другим эшелоном, которых на путях в Сен-Авольде стояло больше, чем имелось в наличии машинистов и паровозов. И что теперь делать подполковник-инженер не представлял[3]. Штабные заявили ему, как и Шеварди: вы приписаны ко второму корпусу, туда и обращайтесь за распоряжениями. На беду лошади для повозок понтонеров следовали в другом эшелоне. И где они в настоящий момент, в Форбаке или на полпути к Парижу, никому было не известно. Шеварди подумал… и предложил инженеру свой паровоз. Не для того он стремился на передовую, чтобы теперь возвращаться в тыл.

К сожалению, ни один человек в Сент-Авольде не имел представления о том где сейчас противник и какими силами он располагает. На вопрос об этом в штабе Базена, штабные заметили, что сообщать о перемещениях врага долг каждого француза, и они надеются в ближайшее время получить исчерпывающие сведения от мэров и префектов местностей, близких к неприятелю.

Пораженный глубиной штабной мысли, Шеварди откланялся и решил стать Наполеоном собственной судьбы. А великий полководец, как известно, говорил, что искусство войны — это наука, в которой ничто не удается, кроме того, что тщательно просчитано и тщательно продумано. Увы! Данных для того, чтобы правильно оценить ситуацию и принять верное решение катастрофически не доставало данных. Похоже современные французские штабисты из всего наследия Наполеона выучили только фразу о том, что война состоит из непродуманных действий. Поэтому подполковник решил воспользоваться советом своего кумира «сперва ввязаться в бой, а там уже видно будет».

Что ж, замысел ввязаться в бой удался Шеварди в полной мере. Буквально через три часа после выступления со станции батарея нос к носу столкнулась на дороге с эскадроном германских драгун. Дорога пролегала между холмами, покрытых густым лесом. К тому же еще ливень ухудшал видимость, а за капелью никто не услышал звуков движущегося навстречу отряда. Потому и встреча произошла неожиданно как для одних, так и для других. Враги столкнулись в буквальном смысле нос к носу.

Однако, положение было все же выигрышней у кавалеристов. Батареи требовалось для вступления в бой развернуться, перестроиться в боевой порядок. А драгунам было достаточно просто пришпорить коней, ринувшись в ближний бой, где у них было преимущество.

Неизвестно, чем бы завершился встречный бой между кавалерией и артиллерией. Скорей всего поражением французов. Но тут в ход событий внес свои коррективы сержант-майор Бомон.

— Влево! С дороги! — рявкнул Бомон, и ездовой, вышколенный постоянными тренировками на полигоне, отреагировал ранее, чем даже осознал услышанное.

А Бомон уже закрутил стволы своей шарманки, крича на заряжающего:

— Наше слово первое! Не дай им рта открыть![4]

Обычная митральеза позволяла делать от 100 до 200 пуль в минуту, с паузами на перезарядку. А вот модернизированная картечница Гатлинга молотила со скоростью от 200 до 1000 выстрелов в минуту без пауз[5]. Эскадрон двигался компактно, в походном строю, а при внезапной остановке еще и скучился. Поэтому мало кто успел отреагировать на возникшую опасность, и первая же очередь скосила вражеских командиров, ехавших в первых рядах. Да и эскадрон изрядно проредило. Через минуту-две в дело вступил весь личный состав батареи, вполне осознающий, чем может обернуться неожиданная встреча.

За пять минут с эскадроном было покончено. Мало кому из драгун удалось уцелеть в бойне. В кавалерию трусов не брали, но и дураков там было не больше, чем в пехоте. Однако, не только правильно отреагировать на ситуацию, но и иметь возможность уйти от обстрела, смоли лишь несколько всадников, в основном из тех, кто ехал в задних рядах.

Батарея тоже понесла потери. Было ранено восемь и убито трое артиллеристов. Самой чувствительной потерей стала смерть лейтенанта Керона.

Поль Деруле, впечатленный картиной избиения, а затем, увидев лейтенанта с дырой во лбу, позеленел и опорожнил желудок прямо на картечницу, рядом с которой стоял. И он не был единственным таким на батарее. Благо проливной ливень быстро смыл и кровь и рвоту, и все остальное, что сопровождает насильственную смерть.

Но едва они остановились на отдых, Деруле достал блокнот и принялся что-то строчить, то и дело, перечеркивая написанное и вырывая листки. Смерть лейтенанта Керона, с которым Поль успел завязать приятельские отношения, он воспринял очень тяжело.

Бомон поднял один из скомканных листков. На них были вчерне записаны стихи. Жорж не сильно разбирался в поэзии, и не мог сказать: хороши или плохи стихи. Но написанное совсем не походило на то, что Поль читал ранее. Не упоминались ни Кибела с Паном, ни Эрос с Венерой Прекраснозадой[6]. Стихи были просты как грохот походного барабана.

Райской дорогой шагают в Эдем

Кто честно погиб в бою.

Господь велел идти туда всем

Солдатам, в общем строю.


Апостол Петр, ворота открой.

Пошире их распахни.

Много парней, за строем строй

Сквозь них пройдут в эти дни.

Бомон удивился, что в стихах говорилось обо всех солдатах вообще, а не только о французских. Ранее, из разговоров и высказываний поэта, у Жоржа сложилось впечатление о Деруле как о человеке, который ставит иные нации куда ниже французов. А особенно Поль недолюбливал, хотя и не демонстрировал это явно, евреев. Может кто-то ему в займе отказал, а может, наоборот, одолжил.

А потом стало всем не до стихов и не до политических воззрений товарищей. Особенно Жоржу Бомону.

Теперь, когда кроме подполковника Шеварди в роте не осталось других офицеров, сержант-майору пришлось выполнять обязанности и командира одного из взводов, и заместителя командира батареи, и начальника штаба. Еще и обязанности начальника разведки взвалил он на себя и лично допросил пленных, благо свободно владел немецким.

Допрос захваченных кавалеристов показал, что столкновение батареи с целым эскадроном было случайностью. Германские кавалеристы, в отличие от французских, имели указание вести диверсии и разведку малыми группами от трех до десяти всадников под командой офицера или унтера, действуя на расстоянии в два-три километра от остального эскадрона. В свою очередь эскадроны выдвигались перед полком на три-пять километров. А полки, в свою очередь на пять-десять километров перед кавалеристской дивизией. В идеале немецкая кавалерия должна была создавать завесу в двадцать-тридцать километров перед основными силами германских армий, а отдельные летучие отряды проникать глубоко в тыл противника и сеять там панику. Таков был план начальника прусского Генштаба генерала Мольтке. В действительности все оказалось иначе. Командиры немецких армий не спешили отправлять подчинённые им кавалерийские дивизии далеко вперед. Дивизионные генералы в свою очередь стремились держать свою коннику единым кулаком. То же самое относилось и к командирам полков и даже эскадронов, которым «на месте было виднее».

И все же, немецкая кавалерия действовала инициативней и агрессивней французской, которой Устав, созданный на основе действий в Алжире, предписывал держаться компактной массой и не отрываться от основных сил.

На основе разведданных Бомон предложил, а Шеварди согласился, изменить порядок следования батареи, предусмотренный уставом.

Впереди батареи теперь всегда должен был следовать передовой дозор, состоящий из нескольких передовых групп конников, имеющих подзорные трубы и бинокли. Благо разгромленный немецкий эскадрон снабдил их не только трофейными лошадьми, но и тремя биноклями хорошего немецкого качества. Своей подзорной трубой пришлось поделиться так же Деруле и самому Бомону. Забрали бинокль и убитого лейтенанта.

Похоронили убитых, собрали трофеи, среди которых были повозки с запасами эскадрона[7]. Своих раненых оставили на попечение местному фермеру. Получивших ранения немцев передали их здоровым товарищам, с которых взяли подписки о неучастии в дальнейших боевых действиях.

И отправились дальше, не забывая о разведке и о фланговом охранении.

Выдвижение одинокой батареи без какого-либо прикрытия навстречу вражеской кавалерии? Это безумие!

Но Шеварди решил, и Бомон его поддержал, что встреча с небольшими разъездами не представляет для них опасности. Столкновение с эскадроном, при условии заблаговременного обнаружения противника, тоже не беда. Даже кавалерийский полк можно изрядно пощипать, если встретить его на подготовленной позиции. Тем более, что кавалеристы не имели артиллерии.

И батарея двинулась сквозь ливень по размокшей лесной дороге навстречу армии вторжения.

[1] В 1870-м году термин «диверсионный отряд», «диверсия» имели иное значение, чем в более поздние времена, и имели значение «отвлечения внимания противника, ослабление его сил». Так рейд атамана Платова во время Бородинской битвы был типичной диверсией. Изменения в использовании этого термина к современному значению, произошли как раз во время войны 1870–1871 гг.

[2] Германские (как и французские) уланы имели на вооружении пику, саблю и револьвер.

[3] В реальной истории эшелон с понтонами в целости и сохранности достался германцам, в числе прочего захваченного снаряжения, и использовался немцами по назначению, дляпереправы через французские реки.

[4] Ouvrir le feu — на французском языке означает: «открыть огонь», но имеет и другое значение «взять первым слово».

[5] В более позднее время с помощью электропривода скорострельность Гатлинга была повышена до 3000 выстрелов в минуту. Но в конце 19 века — начале 20 века такой темп стрельбы был излишен.

[6] Кибела — античная богиня, олицетворение природы, мать богов. Пан — бог скотоводства и плодородия. Эрос (Амур, Купидон) — бог любви, подручный Афродиты. Венера Каллипига (Венера с прекрасными ягодицами) — статуя Афродиты из Золотого дворца Нерона, чей образ часто встречался во французской литературе и поэзии 19 века (Рембо, Бальзак, Мопассан, Лафонтен и другие). К ее образу так же часто обращались художники и композиторы.


[7] В прусской армии в 1870 г. в Лотарингии приходилось 2 повозки на батальон или батарею и 3 повозки на эскадрон.

Глава 11. Труба Вьонвиля

Франция, Лотарингия, Вьонвиль, 16 августа 1870 г

Утром батальон позавтракал, чем бог послал, и стал готовиться к маршу. Однако скоро поступил приказ, что выступление откладывается. Артиллеристы по соседству вновь стали устанавливать палатки. А коноводы повели лошадей на водопой. Офицеры батальона отправились решать вопросы снабжения и узнавать о свободных вакансиях в корпусе. Гаспар озаботился проверкой обмундирования и снаряжения подчиненных. Марш по грязи не прошел даром обуви. Ботинки многих солдат нуждались в ремонте, и с этим надо было что-то делать. Гаспар и другие сержанты роты в результате непродолжительного совещания разошлись, чтобы выявить среди подчинённых бывших сапожников и обувщиков, и узнать что надо для быстрого ремонта, и где это можно достать. Обувь на войне иногда важней ружей. Сражения случаются не каждый день, и даже не каждую неделю. А вот маршировать пехотинцам приходится беспрестанно.

Приходили в гости артиллеристы. Поинтересовались, кто, откуда и почему? Заодно просветили, что французские кавалеристские патрули встречают только немногочисленных конных разведчиков бошей. Скорей всего германцы остались на южном берегу Мозеля.

Неожиданно, откуда-то с юго-запада донеслась пушечная канонада. Артиллеристы опрометью побежали в расположения свою части. Сержанты батальона бросились по подразделения, торопливо отдавая приказы на подготовку к маршу и проверяя личный состав. Как на грех ни одного офицера в расположении не было. Все ушли в Резонвиль.

Артиллеристы оказались опытными вояками. Вскоре в их лагере запрягали вернувшихся с водопоя коней в орудийные передки и выстраивались в походный ордер.

На севере показалась какая-то темная масса. Вскоре стали различимы марширующие походные колоны. Необстрелянные солдаты батальона заволновались. Да и сержанты, включая Гаспара, растерялись.

— Боши! Обошли! — раздавалось тут и там.

Требовалось что-то предпринять, чтобы солдатскую массу не охватила паника.

— Боши на юге! — закричал Гаспар, вспомнив то, что недавно рассказывали канониры. — А эти идут с севера. Где наш тыл.

Но слова Дюпона не произвели особого впечатления на солдат. Уважения он добился пока только в своем взводе, а в чужих ротах и вовсе мало кто его знал.

К счастью подоспели офицеры, которые уже успели выяснить одного из проезжавших мимо ординарцев, что это следуют на позиции дивизии третьего корпуса.

— Неужели сегодня будет битва? — интересовался Гренье у ротного капитана.

— Скорей встречный боя, — отвечал Леру. — Надеюсь, что это стычка нашего авангарда с каким-то заплутавшим немецким подразделением. Просто не представляю, как наше командование могло бы не заметить появление крупных соединений противника!

К выстроившемуся батальону подскакал командир батальона и прямо с коня принялся раздавать приказания. Каковы силы противника и их расположение пока не было известно. Но штаб корпуса приказал расположить батареи на возвышенности перед Резонвилем. Ну как возвышение… Скорее пологий, очень пологий спуск в сторону запада, разрезанный двумя лощинами, заросшими редким кустарником и хилыми деревцами. Да среди поля высилась небольшая рощица. Правый фланг опирался на дорогу на Марс-ла-Тур. Левый упирался в лесок, росший на берегах неизвестной речушки.

Вот на этой позиции батальону и предстояло встать в качестве пехотного прикрытия перед батареями. По словам подполковника, им предстояло удерживать фронт в 700–800 метров. Выходило, если вытянуть батальон тонкой линией, по солдату на каждый метр или даже полтора.

— Ну, как удерживать, — сказал Бомуар. — Вряд ли мы сегодня примем участие в сражении. Второй корпус с утра выдвинулся вперед на Вьонвиль. Но впереди противника нет, а позади нас прикрывают форты Меца.

Офицерам не оставалось ничего иного, как согласиться с ним.

— Нет, сражения сегодня не будет, — уверенно повторил подполковник. — А если что… Наши ружья бьют на километр. Батальон с легкостью удержит всю долину перед нашим фронтом.

Прошел какой-то час и выяснилось, фронт придется удлинить вдвое. Часть батарей было решено расположить южней дороги.

— Ничего страшного, — заявил Бомуар. — роты для прикрытия батареи вполне достаточно. Командиры рот изберут подходящие позиции для своих подразделений.

Впереди у деревушек Вьонвиля и Флавиньи клубился дым, был слышен сухой треск ружейных выстрелов, гулкое рявканье пушек. Рассмотреть происходящее из-за дальности не представлялось возможным. Но судя по тому, как нарастал шум битвы, дело принимало серьезный оборот.

По дороге на восток потянулся тоненький ручеек в синих мундирах и красных шароварах, опережая их помчались адъютанты и ординарцы. Навстречу им, поднимая пыль промчали кареты скорой помощи.

В какой-то момент орудийные выстрелы слились в единый гул. Сотни разрывов накрыли позиции, которые наблюдавшие определяли как французские.

Гаспар почувствовал, как в жару его пробрал озноб. Он представил, что там происходит сейчас, в этом аду.

На запад проследовал какой-то важный чин, в окружении свиты. Следом трусило два эскадрона кавалерии. По этому эскорту солдаты поняли, что мимо проезжал скорей всего сам маршал Базен. Следом за ним плотной змеей тянулся полк блестящих гвардейских кирасир. Блестящих в самом прямом смысле. Под ярким августовским солнцем начищенные кирасы и каски сияли так, что было больно глазам. Благодаря чему было легко следить за ними, даже когда колона удалилась километра на три. После кавалерии шли несколько батальонов гвардейцев.

Гастон видел, что кирасиры свернули на черную распаханную землю и пошли навстречу темным шеренгам бошей. Следом за ними, откуда-то сбоку двинулись и уланы, различимые по ярким значкам на остриях пик. Издали казалось, что кавалерия идет слишком медленно. Едва ли не шагом. Но наверняка это было не так. Темные шеренги окутались дымом, который становился все гуще и гуще. Конники скрылись в этом дыму, оставив на поле несколько тел. Время тянулось изнуряюще медленно, отмеряемое ружейными залпами, едва слышными сквозь гул канонады.

Дым стал рассеиваться, но Дюпон нигде не видел блестящих всадников. За дымом виднелись лишь темная линия врагов.

— Этого не может быть! Этого не может быть! — повторял рядом лейтенант Гренье, наблюдавший за атакой в бинокль. Лицо его было бледным.

— Вон они! — указал Гапар на мелькнувшие за деревцами сполохи солнечных зайчиков.

И действительно чуть поодаль от места атаки виднелось облако пыли, в котором временами можно было разглядеть блеск кирас.

Ни Дюпон, ни Гренье не могли видеть и знать, что остатки двух французских кавалерийских полков беспорядочно бегут, преследуемые брауншвейгскими и вестфальскими гусарами фон Редена. Через несколько минут они выскочили прямо на наблюдательный пункт Базена, и французский главнокомандующий неожиданно для себя оказался в самом центре кавалерийской рубки. К месту схватки на выручку маршалу примчалась кавалерия из-за холмов. И вот уже настала очередь германцев панически отступать. Спустя несколько минут, чтобы довершить разгром передовой позиции французов двинулись с места бранденбургские кирасиры, уланы и гусары. За ними шлезвиг-голштинские уланы и гусары. Но на поле боя появились французские гвардейцы, и противоборствующие стороны отхлынули друг от друга, уступив место пехоте.

Однако гвардейцев было недостаточно для полноценной атаки. Сам гвардейский корпус в этот момент только разворачивался к югу от Резонвиля. А те батальоны, что сопровождали маршала Базена, попятились назад и заняли оборону.

К месту битвы двинулись две «парижские» дивизии корпуса Канробера, все, что у него было в распоряжении. Артиллерия 6-го корпуса получила приказ сменить позиции и поддержать огнем пехоту. Следом за артиллерией двинулись и роты пехотного прикрытия.

Дюпону стало не до наблюдения за ходом битвы.

Вскоре пушки выехали на очередную «возвышенность», едва на полтора-два метра выше, чем поле перед ней и приготовились к стрельбе.

Дивизиям 6-го корпуса поддержка требовалась как никогда! На них сосредоточился огонь всей артиллерии противника, всех 15 батарей, которыми тот располагал. Германцы ухитрились в течении некоторого времени удерживать темп стрельбы до 10 выстрелов. Наступающие колоны попросту таяли среди разрывов германских фугасных снарядов.

Увы! Французы не могли похвастаться подобной скорострельностью. Да и с дальности со стальными пушками Круппа они не могли состязаться. Немецкие батареи оставались вне досягаемости французов. Поэтому бронзовые дульнозарядные орудия сосредоточили огонь на Вьонвиле, стремясь облегчить пехоте захват селения. В котором можно было укрыть от огня противника, а затем уже ударить на досаждающие батареи.

На севере уже были видны густые массы войск. К полю бою направлялись новые французские войска, силами не менее корпуса. Это движение было замечено командующими обоих сторон. Французам нужно было продвинутся еще совсем немного, а потом удержаться в Вьонвиле. Дальнобойные французские ружья выкашивали немецкий строй так же, как германская артиллерия французскую пехоту.

Наступил критический момент боя.

И в этот момент на поле во фланг наступающих французов выскочило несколько упряжек германской конной артиллерии, и сразу же осыпали пехоту картечью, выкашивая их как траву. Еще несколько германских орудий начали обстрел французских батарей.

А через несколько минут в обескровленный фланг парижан ударили мекленбургские кирасиры и уланы из бранденбургской марки.


*

В общем строю улан скакал и молодой фендрих Эрих фон Вальд, пришедший в полк уже после объявления войны. Однополчане удивились бы, что не смотря на молодость и невеликий чин, граф Эрих фон Вальд цу Бергофф успел выполнить несколько поручений начальника осведомительного отдела Большого Генерального штаба Юлия Верди, а позже состоял при Военном кабинете короля Пруссии Вильгельма I. Но Эрих был скромен и не тщеславен, он ни хвастался, ни своим аристократическим происхождением, ни связями. В полку он тянул лямку как все, отправившись на войну добровольцем. В боях и рейдах во вражеские тылы граф проявил себя как храбрый и, не смотря на молодость, хладнокровный воин, за что был награжден Железным крестом. Но сейчас ему предстояло самое большое испытание. Атака, шансы на возвращение из которой были мизерны.

Было страшно. Было страшно, как не было ни во время выполнения заданий военной разведки, ни во время рейдов. Юность, не то чтобы не ведает страха, она попросту не думает о смерти. И страхи юных совсем иные, чем у зрелых или старых людей. Но сейчас возможность не вернуться из боя, возможность умереть, вдруг стала вдруг из отдаленной гипотетической возможности вполне очевидной реальностью. А это было совсем иное ощущение, отличное от тех, что охватывали во время рейда или стычки, когда риск бодрит, заставляет бежать быстрей кровь в жилах. Нет, нет, нет… Это иное — три, а то и все десять против одного — это будет скачка в один конец.

Страх леденил кровь, наливал свинцом мускулы… И Эрик стал вспоминать, как он мечтал о славе. Как переведясь из Гёттингенского университета в Оксфорд, читал стихи Теннисона об атаке легкой кавалерии. Ведь он же мечтал тогда о том, чтобы так же скакать в конной лаве на врага… Мечтал? Вот она твоя мечта! Сбылась…

Лощина кончилась, теперь ничто не укрывает от врага… Сигнал горна! Атака!

Закричали братья-уланы, пришпоривая коней, криком изгоняя страх, вводя себя в состояние боевого безумия. Вперед!


Долина в две мили — редут недалече…

Услышав: «По коням, вперед!»,

Долиною смерти, под шквалом картечи,

Отважные скачут шестьсот.

Преддверием ада гремит канонада,

Под жерла орудий подставлены груди —

Но мчатся и мчатся шестьсот. [1]


*

Удар вражеской кавалерии, скрытой до самого последнего момента ложбиной и клубами пушечного дыма, был неожиданным и мощным. Пехота попросту не сумела вовремя отреагировать. Строй французов был прорван, управление войсками оказалось нарушено. Пехота в растерянности смешалась на поле. А немецкие кавалеристы уже атаковали батареи.

Гаспар увидел, как из клубов дыма вырвались закованные в кирасы всадники, прошли как нож сквозь масло через французские ряды и вот уже мчатся прямо на него.

Дюпон растерялся. Он не знал, что положено командовать в таких случаях и вообще что делать. Его мысли метались не находя решения. А рослые кирасиры на громадных конях были все ближе и ближе.

— Каре! Всем выстроить каре! — буквально вопил капитан Леру, переживший немало конных атак за время службы в Алжире.

Но под его командой были не ветераны прошлых лет, а необученные новобранцы. Слово «каре», если что-то и значило, но как выполнить команду они не имели ни малейшего понятия. Кто-то разрядил винтовку в наступающую лаву, кто-то застыл как замороженный, а кто-то бросился бежать.

— Кто жить хочет — ко мне! Штыки перед собой! Стрелять, когда приблизятся! — стал командовать Дюпон, увидев, как вокруг нерешительно топчутся его подчинённые, а стоящий рядом лейтенант не знает какую команду отдать. — Стреляйте в морду лошадям, ребята! Пугайте их штыками! Лошади умные! На острое не сунутся, а выстрела испугаются.

Верными были его команды или следовало поступить как то иначе, Гаспар не думал. Надо было просто что-то делать, а не обреченно ожидать прихода смерти.

Минута! И всадники уже почти рядом!

— Пли! — крикнул Дюпон.

Несколько следующих его действий слились в одно движение. Гаспар и сам не ожидал от себя подобной прыти. Он разрядил винтовку в сторону врага, дернул за рукав лейтенанта, убирая того с пути занесшего саблю кирасира, отбивает винтовкой удар, а сам колет в ответ. Но враг промчался мимо, и укол пришелся в круп лошади, отчего та дернулась куда-то сторону. Секунда-другая, и лава проскакала мимо, обрушившись на батарею.

Как ни странно, из тех, кто встал рядом с Дюпоном погиб только один, и еще двое были легко ранены.

Но оглянувшись вокруг, капрал увидел, что батальона, как боевой единицы нет. Солдаты разбегались во все стороны. Сохранилось всего несколько островков строя вокруг офицеров. В основном, вокруг более опытных ротных командиров. Раздавались стоны раненых. На удивление многие получили не ранения холодным оружием, а ушибы. Убитых было не столь много. А вот правее, куда пришелся удар уланов, в одном месте лежало сразу несколько тел, пронзенных пиками.

С батарей доносились крики и звон оружия. Там шла рубка.

— Зарь… Кхе-кхе! Заряжай! — от перенесенного горло пересохло и отказывалось издавать звуки.

В этот момент Гаспар обратил внимание на собственную винтовку. Удар прусской сабли пришелся на затвор, приведя тот в негодность.

— Проверить штаны! — уже более громко скомандовал Дюпон. — У всех сухо?

В ответ на немудренную шутку раздались нервные смешки.

— Все помнят, что наши ранцы остались за орудийными позициями? — продолжил Дюпон. — Шагаем за мной! Строй не терять! Держаться вместе! Стрелять по команде!

— А куда мы? — робко спросил ближайший солдат.

— Вечером жрать захочется? — вопросом на вопрос ответил Дюпон. — А припасы-то в ранцах.

На самом деле, Гаспар не имел ни малейшего желания геройствовать. Но позиция, выбранная для пушек, пусть там даже гарцуют сейчас проклятые боши, ему казалась более надежной, чем открыток поле, где он чувствовал себя голым. Тем более выбор был простым. Идти на батарею, и попробовать отбиться там от конников, которым мешают пушки, передки, зарядные ящики и прочая артиллерийская мутатень. Или оставаться среди ровного поля и все равно быть атакованным кавалерией. Была еще возможность отправиться вперед под германские бомбы, но и в этом случае их ожидала кавалерия. В общем, как ни крестись, а десятину отдай!

Тут Дюпон вспомнил, что рядом как-никак есть офицер:

— Какие приказания, лейтенант?

Но отдать приказания Гренье не успел. Ситуация опять изменилась. Германские кирасиры и уланы, подчиняясь сигналу трубы, отхлынули назад. Но в это раз они скакали без строя, преследуемые французской конницей. Конная лава прошла в стороне, от солдат Дюпона, сбившихся в кучу и ощетинившихся штыками. Когда рослые кони уже пронесли мимо своих седоков, Гаспар дал команду стрелять.

Поразили они кого из врагов было не понять, но в лошадей поцелили точно! Две из них упали. Один из всадников, в смешном уланском шлеме, ловко соскочил с седла и побежал дальше. А вот второму повезло меньше, видно он сильно ушибся, и теперь ошалело ворочался на земле.

*

Эрих фон Вальд пришел в себя оказавшись в расположении германских войск. Он придержал коня, оглянулся. Рядом были его товарищи по атаке, уланы, кирасиры. Те, кто выжил. Кто-то припал к фляге, кто-то обессилено свесился на гриву жеребца, кто-то вообще соскользнул с коня на землю, кто-то плакал и не стеснялся слез. Кто-то сидел с остановившимся взглядом, никого и ничего не узнавая, а кто-то наоборот хохотал и заговаривал со всеми, делясь остротой пережитых эмоций и радостью от ощущения жизни. Эскадронный командир с лицом, искаженным гримасой, держал в руке изрешеченное пулями полковое знамя, которого раньше у него не было. А знаменной группы полка нигде не было видно. Не увидел Эрик и многих своих товарищей по эскадрону.

Так завершилась знаменитая «смертельная скачка Бредова».

В будущем атака двух кавалерийских полков, спасших немцев от разгрома в этой битве, получит свою долю заслуженной славы и свою каплю злословия. Увы, «Турба Вионвиля», стихотворение Фердинанда Фрейлиграта, посвященное этому подвигу, не получило всемирной известности, как «Атака легкой кавалерии» Теннисона. И хотя «Труба Вионвиля» с момента написания помещалась во все германские хрестоматии, в остальном мире даже не сделали ни одного нормального перевода. Хотя популярность «атаки Бредова» среди в военных специалистов была необыкновенной. Этот единственный пример удачного кавалеристского наступления перевесил все неудачи конницы, и продлил существование этого вида конницы на несколько десятилетий.

*

Как черт из табакерки вынырнул капитан Леру. Живой и здоровый.

— Строится, все строится! — привычный ор ротного, сразу же пробудили строевые инстинкты солдат.

От роты осталось чуть больше половины. Уж сильное впечатление произвела конница на желторотиков, значительная часть которых рванула куда глаза глядят, подгоняемые животным ужасом. Ротный надеялся, что к вечеру они придут в себя и влекомые голодом явятся в роту.

Леру прошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица солдат. Высматривал что-то ведомое только ему. Напротив Гаспара он остановился и молча потрепал по плечу. После чего принялся раздавать короткие и ясные команды.

Гаспара и его отделение выставили короткой цепью в боевое охранение. Гаспар только попросил разрешение выбрать себе исправное оружие, вместо приведенного в негодность в бою. Благо на позиции валялось несколько брошенных винтовок.

Остальные принялись оказывать помощь раненым, отправили связных-делегатов в другие роты батальона и на батарею.

За этими заботами их застал адъютант привезший приказ на возвращение на исходные позиции.

Приказ он отдал капитану Леру, так как подполковник Бомон был убит германской бомбой.

Где-то далеко на западе вновь разгорелась перестрелка и загрохотали орудия. Но за дальностью никто не мог различить, что там происходит, а доложить им никто не догадался.

По дороге проехал со свитой какой-то генерал, или даже маршал. Это был командир 6-го корпуса Канробер, но солдаты его не узнали.

Канробер свернул к месту недавнего столкновения и стал смотреть на поле, сплошь усеянное телами в синих мундирах.

Один из штабных, пораженный живописной и ужасающей картиной, не удержался от возгласа:

— Всё синее, как льняное поле!

— Только там не цветочки, а лежат мои солдаты! — в бешенстве прошипел маршал, и развернул коня.

А битва за Вьонвиль продолжалась. Подошедший корпус Ладмиро атаковал противника, и двигаясь как каток захватил Марс-ла-Тур и двинулся дальше на юг, охватывая германский левый фланг. Вновь судьба битвы повисла на волоске. Захватив лежащую перед ними деревню Тромвиль, французы взяли бы противника в кольцо. Но командующий 2-й дивизией корпуса, шедшей в авангарде, не имел никаких приказаний на этот счет. И даже не представлял, какие силы ему противостоят. К слову, это был дядя лейтенанта Гренье, недавно получивший повышение и назначение на дивизию.

Командир корпуса тоже не имел никаких приказаний от командующего армией, кроме общего указания отбросить немцев. Ладмиро послал адъютантов узнать о планах командования. А пока приказал своим дивизиям замедлить движение.

Эта задержка стоила в дальнейшем французам победы.

Если бы французы знали, что им противостоит всего один немецкий корпус! Но они не имели представления о силах противника! Чтобы судить об уровне главнокомандующего Рейнской армии и понять глубину пропасти, в котором оказались французы, достаточно сказать, что в этот день маршал Базен искренне возмущался гражданскими властями, которые не предупредили его о приближении противника! А его штаб занимался чем угодно, но только не планированием боевой работы. От этого ревнивый Базен решительно отстранил своего начальника штаба, взвалив на того всякие мелкие административные проблемки.

У немцев с планированием дела обстояли лучше. Но главное, войска имели установку: идти на звук пушек и вступать в бой. Услышав гул канонады, 10-й германский корпус повернул на север и скорым маршем двинулся к месту битвы. К несчастию немцы тоже пренебрегли разведкой и наткнулись прямиком на пехотинцев Ладмиро, которые отдыхали на травке в ожидании новых приказов. Это были как раз солдаты дивизии Гренье.

Французы, пользуясь преимуществом своих ружей Шасспо, открыли беглый огонь по плотным колонам германцев, ринувшимся в штыковую атаку. Ни один пруссак не сумел преодолеть расстояние, отделяющее их до позиций французов. Оставшиеся в живых залегли и пытались укрыться от беспощадных пуль. Палочки-выручалочки, в виде круповских пушек, в этот раз у пруссаков не оказалось. Им нечем было ответить на огонь противника.

А затем французы построились и под команды своих офицеров и барабанный бой двинулись вперед. К ним присоединились батальоны 1-й дивизии генерала Сиссе.

Прусаки побежали.

Начальник штаба 10-го корпуса, будущий преемник Бисмарка на посту канцлера Германии, полковник фон Каприви, наблюдая это бегство принялся палить бумаги своего штаба, чтобы они не достались французам.

Чтобы спасти положение, командующий 10-м немецким корпусом бросил вперед все 16 кавалерийских эскадрона, бывшие в его распоряжении. Вся эта масса своим ударом должна были остановить продвижение французов. Или хотя бы задержать их.

На острие отаки шли гвардейские драгуны. Но в этот раз эффекта неожиданности, как у Бредова, не получилось. Драгуны, оказавшись под огнем пехотных колон и понеся потери, отхлынули назад. А кирасиры и уланы, увидев столь неласковый прием, отвернули в сторону.

И в этот момент…

И в этот момент генералы Гренье и Сиссе поучили приказ командования на отход на исходные позиции. И неважно, что приказ был отдан из неверного виденья обстановки еще до появления 10-го немецкого корпуса, и не учитывал удачную атаку и возможность успешного обходного маневра.

С времен Бонапарта во французской армии офицеров и генералов приучали к мысли, что высшее командование знает, зачем отдает тот или иной приказ. Исполнителям следует только его выполнять. Это принцип был эффективен во времена Наполеона-дяди, гениального полководца, умеющего видеть ситуацию на несколько ходов вперед. Но во времена Наполеона-племянника, не блиставшего полководческими талантами, и его маршалов, прежний принцип дал сбой. Во Франции не оказалось полководцев подходящего масштаба.

Вот что отличает бошей, так это их упрямство и настойчивость. Получив в лоб при фронтальной атаке, германцы проскакали вдоль фронта и опять ударили. Попытавшись обойти левый фланг французов. На выручке пехоты Гренье бросил свою конницу. Тоже самое сделал чуть позже генерал Сиссе, а затем и остальные дивизионные генералы. А затем бой вела уже вся кавалерия корпуса. Все новые и новые кавалерийские части подходили то с французской, то германской стороны.

Разгорелось эпичное кавалерийское сражение, в котором сошлись с каждой стороны тысячи бойцов. В последующие года это столкновение будет вдохновлять десятки и даже сотни германских и французских художников. Но в общем, эту героическую свалку можно было бы охарактеризовать словами генерала Пьера Боске, наблюдавшего знаменитую атаку легкой кавалерии под Балаклавой: «Это великолепно, но это безумие, а не война!»

Солнце клонилось к закату, но бой вновь разгорелся по всему фронту. Кавалерия французская отчаянно рубилась с кавалерией германской. Пехота палила. Пушки грохотали. Но к этому времени управление боем было утрачено как с одной стороны, так и с другой.

К вечеру к месту сражения прибыл прусский кронпринц Фридрих-Карл Прусский с двумя свежими корпусами. Он принялся раздавать приказания, пытаясь организовать общее наступление, но довольно быстро оставил это занятие. Позже он признавался, что все что он мог делать в этот день, это переживать, получая разрозненные донесения с поля битвы.

С наступлением темноты сражение окончательно прекратилось. Потери французов составили 14 тысяч, немцы потеряли шестнадцать. Обе стороны считали себя победителями.

Впрочем, поводов для гордости у немцев было больше. Они не только удержали Вьонвиль (или Вионвиль в германской традиции), но и прусская кавалерия доказали таки свое превосходство. Французские конники услышав звук трубы, призывающий вокруг знамени, прекратили рубку, и это можно было считать за отступление.

В донесениях в ставку короля и в Берлин написали, что единственный германский корпус преградил путь всей французской армии. И это позже вошло во все школьные учебники.

Хотя в каждый отдельный момент битвы у Марс-ла-Тура и Вьонвиля, немцы имели двойное преимущество над французами или обладали равными с ними силами. Сперва две дивизии Фроссара против четырех дивизий корпуса Альвенслебена, потом две дивизии Канробера против тех же четырех немецких. Потом четыре дивизии Ладмиро против сперва четырех, а затем восьми немецких дивизий.

Рассказывая об этом сражении, историки в подавляющем большинстве приводят такие цифры: в 80000 у немцев и 150000 у французов. Но при этом они забывают, что 150 тысячная Рейнская армия существовала только на бумаге. Русский военный наблюдатель Анненков, прикомандированный к германской армии и хорошо осведомленный о состоянии дел по обе стороны фронта, писал, что штаб Мольтке оценивает все французские силы у Меца в 100 000, а в армии Мак-Магона в 40 000 штыков. И Анненков согласен с этой оценкой, добавляя, что большинство французских дивизий не укомплектовано, а если и соответствуют штату, то их батальоны разбросаны по всей стране, а не сосредоточены в одном месте. Впрочем, это никак не оправдывает императора, его министров, депутатов и всех тех, кто привел страну и армию к такому состоянию, а потом попытался переложить вину на армейцев.

Что касается германской армии, то ничья у Марс-ла-Тура, которая стала победой, была одержана не талантом Фридриха-Карла или Мольтке, а стойкостью генерала Константина фон Альвенслебена и его солдат, удерживавших Вьонвиль целый день и сумевших ввести в заблуждение Базена относительно своей численности.

[1] Альфред Теннисон, «Атака легкой бригады».

Глава 12. Сержант и маршал

Франция, Лотарингия, 16–17 августа 1870 г

Базен наблюдал в лучах заходящего солнца, как с поля битвы тянется ручеек раненых и медленно шагают потрепанные батальоны.

Болела рана от осколка германского снаряда, полученная тремя днями раньше. Но сильней раны Базен ощущал боль в душе. Неприятное и непривычное чувство, которого он не ведал ранее. В этот вечер маршал осознал, что командование армией ему не под силу. Верх его возможностей, это командование корпусом и выполнение чужих приказов. Сейчас он завидовал Канроберу, сумевшему понять это раньше его и отказавшегося от чести командования Рейнской армии.

— Не надо было отдавать командование корпусом Лебёфу, — корил себя Базен. — Он, будучи военным министром, заварил всю эту кашу, а расхлебывать теперь придется мне.

Главнокомандующий понимал, что следует отдать какие-то приказы, но не имел представления какие именно. Утром было все ясно. Он ведет армию к Вердену и соединяется там с императором и Мак-Магоном. А что делать теперь? Продолжить движение на Верден через единственную оставшуюся свободной дорогу на Бриэ? Вернуться в Мец? Где правильное решение? Маршал этого не знал.

— Господин маршал, не хватает карет скорой помощи! Нет повозок, чтобы вывозить раненых, — обратился к Базену один из адъютантов.

— Пусть освободят обозные повозки, — распорядился маршал.

В этот момент главнокомандующий даже не подумал, чем он будет кормить войска уже завтра. С чем они пойдут в бой. А ведь ему еще с утра докладывали о хронической нехватке всего и вся: продуктов, обмундирования, боеприпасов.

Гаспар Дюпон шагал впереди своей роты рядом с лейтенантом Гренье. Капитан Леру временно принял командование над батальоном, над тем, что от него осталось. Они получили приказание следовать в Гравелотт и теперь двигались по дороге, то и дело обходя брошенные тюки и перевернутые повозки. Обочина была завалена ящиками, мешками и бочками. В одном месте валялся какой-то домашний скарб, а придорожный куст украшали легкомысленные женские панталончики. Вызывая оживление даже у смертельно уставших солдат.

Еще днем по этой дороге двигался вслед за армией гигантская змея в пять тысяч повозок. Но гражданские возницы, услышав залпы орудий остановились, создав заторы. А потом кто-то из раненных или дезертиров сообщил о прорыве германских кирасир. И вот уже паника охватила весь обоз. Слишком часто в последние дни вспыхивали такие слухи. И не без оснований. В панике возницы сбрасывали груз, а то и вовсе распрягали повозки и прихватив лошадей умчались в Мец. Так же поступили и некоторые гражданские беженцы, в основной массе все-же относящееся к собственному имуществу трепетно. Свое же, не казенное. Теперь бесхозный груз валялся на земле, мешая движению армии. Потянуло гарью, это палили припасы, чтобы они не достались врагу.

Двигались черепашьим шагом и капитан Леру, которому это смертельно надоело, распорядился сойти в сторону и расположиться на отдых. Фуражиры, отправленные по округе за припасами, на удивление вернулись с добычей. Темнота опустилась окрестные фермы, но не укрыла их от голодных солдат.

В результате, в отличие от остальной армии, злой, не выспавшейся и голодной из-за отсутствия подвоза, батальон отдохнул и нормально поел.

На рассвете они вступили в Гравелотт, на околице которого их нагнал штабной адъютант. Узнав, что за колона перед ним, адъютант долго ругался. Понять его было не сложно: он потратил на их поиски чуть ли не половину ночи. Вручив Леру целых два десятка различных приказов, адъютант ускакал. Из приказов выяснилось, что за ночь штабные успели расформировать маршевый батальон и разбросать солдат по частям. Жалко только, что в наличии солдат было вдвое меньше, чем думали штабные. Ну да это их заботы. Меньше солдат — больше паек для оставшихся. Вот только, расформирование означало, что никакого питания бывшему батальону теперь не полагается. И если они хотят поесть, то им следует поспешить в свои части.

Среди прочих был и приказ о назначении подполковника Бомуара командиром полка во второй дивизии. Жаль, бедняга, погиб накануне. Порадовался бы.

А Гастона порадовало, что он, как и лейтенант Гренье, так и остался под командой капитана Леру. Ротный оказался неплохим командиром, заботящимся в меру сил о нуждах солдат и не теряющимся в бою.


*

Если солдаты и офицеры каждой из противоборствующих сторон, выходили из боя с ощущением победителей. То у командующих армиями такого ощущения не было. Ночь страха. Именно такой стала ночь после битвы при Марс-ла-Туром для французского маршала Базена, и для его противников, генерала Альвенслебена и кронпринца Фридриха-Карла.

Германские генералы провели ночь в тревоге, ожидая, что с утра на них навалятся основные силы французской армии, и вчерашняя полу-победа обернется полным поражением. Они не понимали смысла действий французов, и это несколько нервировало германские штабы. В конце концов, после сомнений и размышлений, они объяснили себе разрозненный и несогласованный ввод в сражение французских дивизий тем, что противник проводил разведку боем. Каким же было их изумление, затем выросшее в радость, граничащую с восторгом, когда они узнали, что галантные французы уступили им победу. Там где вчера белели французские бивуаки, сегодня было пусто. А кое-где, противник даже палатки оставил. Кавалерийские разъезды вскоре подтвердили отсутствие в обозримой видимости врага. Разведчики донесли, что в полях за Резонвилем брошено множество военного имущества. А в самом селении французы забыли полевой госпиталь, со всем персоналом и ранеными. Но до самого обеда командующий немецкой армии находился в ожидании неприятных известий. Но враг не появлялся, и кронпринц успокоился.

Что именно думал в эту ночь и следующее утро французский маршал Базен можно только догадываться. Слишком много взаимоисключающих приказов и телеграмм он отправил в эти часы, и слишком путанно объяснял свое поведение позже. Императору командующий ночью телеграфировал, что отступит для пополнения припасов. А утром отправил телеграмму, что будет в Вердене не далее, чем через два-три дня. Однако его приказы по армии вступали в полное противоречие с тем, что маршал обещал своему императору. Так полковнику Левалю он приказал подыскать места для бивуаков корпусов в зоне действия фортов крепости Мец.

Больше, чем составление стратегических планов, Базена волновали отношения с собственным начальником штаба. Генерал Жаррас был навязан маршалу императором, но не горел желанием занимать столь высокий пост. В свою очередь, у Базена была собственная кандидатура — генерал Сиссе. Оба пожилых генерала в этой ситуации повели себя как мальчишки. Базен не имел ни способностей, ни наклонностей для штабной работы. Но при этом старался всячески умалить влияние и значение неугодного штабиста, очень часто, во вред делу, загружая того всевозможной ерундой, едва ли не подсчетом подштанников. А Жаррас не имел ни силы воли, ни решительности, чтобы отстоять собственное мнение. Он подавал Базену планы, приказы, графики, распоряжения… Чтобы затем наблюдать, как все это игнорируется начальством, и только разводить руками. А тем временем Рейнская армия все более погружалась в хаос.

С точки зрения Базена, вырваться из заколдованного круга штабной неразберихи, можно было бы, сменив Жарраса на Сиссе.

Поэтому 17 августа маршал отправляет императору с командантом (майором) Маньяном личное послание, в очередной раз испрашивая разрешения избавиться от неугодного ему штабиста. В письме он так же сообщал о своих дальнейших планах:

«Мы употребляем все средства, чтобы пополнить припасы и возобновить движение, если это возможно. Я двинусь по дороге на Бри, не теряя времени. Если только новые бои не расстроят мои расчеты».

В последующие года Базен будет упирать на то, что он, дескать, не обещал твердо прорываться, а только если представится возможность. Однако письмо было составлено в таких выражениях, что у Луи-Наполеона сложилось твердая уверенность, что Базен идет на прорыв.

К слову, маршал идеально выбрал для своей миссии посланца. Маршал Бернар Маньян, отец отправленного курьером офицера, пользовался полным доверием императора. Именно Маньян подавил своими войсками восстание парижан во время переворота, возведшего Луи-Наполеона с кресла президента на трон императора. В благодарность Бернар был возведен в звание сенатора. А затем, доказавшего верность маршала сделали главой самой влиятельной французской масонской ложи. Старый солдат, никогда не бывший масоном, в течение всего 48-ми часов прошел всю карьерную лестницу масонов, поднявшись до высшего 33 градуса шотландского устава, и в тот же день стал Великим мастером ложи «Великого Востока Франции», сменив на этом посту принца Люсьена Мюрата. Тот хоть и был родственником вступившего на престол императора, но пользовался меньшим доверием, чем маршал, пулями и штыками успокоивший парижан. Потому император тепло принял сына недавно почившего в бозе Бернара Маньяна и прислушался к его словам.

— Пусть Базен делает, что желает, — сказал император. — Лишь бы это не пошло во вред Рейнской армии, от которой зависит судьба Франции.

К сожалению для Базена, к тому времени его армия была полностью блокирована противником, и решение императора так осталось для него неизвестным.

Но это дела прошлого и будущего, а сейчас маршал находился в тяжелых раздумьях. После 16-го августа даже до Базена стало доходить, что командование армией не его уровень. Кроме умения вести штабную интригу, поднявшего его до армейских высот, здесь требовались и иные качества, которыми маршал не обладал. Личная храбрость, не раз доказанная Базеном в бою, сегодня ничем не могла ему помочь.

В конце концов, Главнокомандующий Рейнской армии, по давней привычке, оставшейся с еще лейтенантских времен, возложил все свои надежды на стойкость и храбрость солдат. Авось выручат и в этот раз, как и в те времена, когда он командовал сперва ротой, потом батальоном, потом полком. В памяти всплыла фраза Наполеона: нужно сперва ввязаться в бой, а там видно будет… Ободренный мудростью гениального полководца, Базен отправился спать. Какие бы проблемы не возникли, они, так или иначе, разрешатся.


Армия подобно змее движется на брюхе, — говаривал Фридрих II.

Дюпон никогда не слышал этого высказывания прусского короля, но вполне разделял его воззрения. Постоянной и главной его задачей в эти дни была забота о том, чем накормить свой взвод.

После соединения с основными силами маршевое пополнение, которое, по сути, и представлял собой их бывший батальон, быстро разбросали по полкам и дивизиям корпуса, остро нуждавшегося в пополнении. Так Дюпон, уже в звании сержанта, оказался в 94-м полку, 3-й дивизии, 6-го корпуса.

В списки полка пополнение вписали, но когда Гаспар вместе с лейтенантом Гренье отправились к главному сержанту роты узнать насчет получения продуктов, оказалось, что вновь придется довольствоваться собственными запасами. Значительная часть обоза осталась в Резонвиле, а подвоза из Меца нет. Вообще, со снабжением весь август происходило бог весть что! Так что потрошите ребята ранцы, и подъедайте что осталось. А вот с этим дело обстояло уже не очень. Ранцы ведь не бездонные. Старый контрабандист неожиданно для себя даже вспомнил подстреленную накануне германскую лошадь. Голод лучший повар, сейчас он не отказался бы и от конины.

— Что вообще слышно? — поинтересовался Гаспар у сержанта-майора, когда лейтенант покинул их общество, отправившись к ротному.

— Вроде корпус направят в Верневиль. Но маршал отбрыкивается от сомнительной чести первыми встретить пруссаков.

— Верневиль…

— Это к северу от нас, — пояснил сержант-майор Киссер, которого все звали Папашей Жаком или просто Папаша..

— Это ведь в ту сторону повернула часть обозов?

— Да вроде в ту, — задумчиво проговорил сержант-майор. — А к чему это ты вспомнил?

— И вроде, я так слышал, в том направлении никто кроме гвардии не проходил[1]?

— Значит…, — начал было Гаспар объяснять свою мысль, но Папаша уже понял, к чему он клонит.

— Ага! — только лишь и сказал старый ветеран.

У гвардии и со снабжением, и с дисциплиной получше, чем у линейных частей. Да и не задержалась гвардия в тех местах, быстро повернула обратно. А значит, у фермеров есть некоторые «излишки» запасов.

— Ага! — еще раз глубокомысленно проговорил майор-сержант.

— А почему бы, — продолжил Гаспар, — ротному не выслать вперед квартирмейстеров или разведку?

— Так, так… Разведку, говоришь?

— Осмотреться на месте. Кто там, что там… Как говорят, возможность делает… [2]

— Возможность, говоришь? От возможности грех отказываться.

— Надо только послать опытных… «разведчиков». Вроде, я даже видел среди роты кое-кого с подходящими навыками. Если судить по физиономиям и ухваткам.

— Есть такие супчики. Но справишься с ними? Ребята резкие.

— Договорюсь как-нибудь.

— Раз уверен, то тебе и карты в руки, — вынес решение сержант-майор. — Поговори с теми, кто тебе приглянулся. Тех, кто подходит и согласен, внеси в список: кто и из какого взвода. У нас все-таки армия, потому должен быть учет всего и всех. А я пока к капитану схожу, разрешение на «разведку» получу. Думаю, он войдет в положение. Ну и чин по чину, высылку дозора оформим бумагой.

Через час передовой дозор из десятисолдат под командованием сержанта Дюпона выступил по дороге на север.

День прошел в маршах и хозяйственных заботах. В Верневиле Дюпон и его отряд хорошо поживились в усадьбе местного мэра. Прикупили даже по дешевке рослого жеребца, с клеймом одного из германских полков. Фермер отдал коняшку за сущую мелочь, понимая, что все равно отнимут, если не французские интенданты, так немецкие солдаты. Он даже с некоторой радостью избавился от приблудившейся скотинки. Чуял, что могут быть из-за нее проблемы. Сбруей опять-таки разжились у сбежавшего мэра, а повозку выбрали из тех, что бросили по обочинам.

Но возвращаться обратно к полку не стали, так как увидели, как в их сторону движется синяя змея французских войск.

Первыми в селение вступили гусары герцога де Бофремона, от которых Дюпон узнал, что корпусу приказано занять позиции в Сен-Прива. Оставив одного из своих разведчиков с сообщением для ротного сержанта-майора, Дюпон пристроился позади обоза кавалеристов, решив, что в поговорке «первому сливки» немало житейской мудрости. Тем более, что и на этой дороге виднелись брошенные тюки и ящики.

На месте роту капитана Леру, на зависть всем остальным ротам и батальонам, уже поджидал горячий сытный потофё[3] на говядине.

— Ну ты и жук! — усмехаясь произнес сержант-майор и протянул Дюпону медную бусину. — Держи оливу!

Гаспар видел две такие же медные и две серебряные бусины, завязанные узлом в бахроме эполет сержанта-майора, но не понимал их назначения.

— Перед самым выступлением зачитали приказ по полку[4]. Ты был в нем отмечен. Так что олива твоя по праву. И вот еще, держи, — Папаша Жак протянул Гаспару шейный платок.

В таких-же щеголяли и остальные сержанты полка, за исключением вновь прибывших, подобно Дюпону. Армия, как и всякая замкнутая структура полна ритуалов и «знаков принадлежности», часто понятных только посвященным, своим[5]. Старый контрабандист понял, что таким образом его приняли в сообщество старослужащих.

[1]По этому маршруту проходили вместе с гвардией части 3-го корпуса, но рядовые солдаты могли этого и не знать.

[2] L’occasion fait le larron — Возможность делает вора (французская поговорка).

[3]Pot-au-feu, дословно «котелок на огне», традиционное французское блюдо, не имеющее строгого перечня ингредиентов и рецептов приготовления, «сборная солянка».

[4] Во французской армии кроме орденов и медалей существовали и поощрения в приказах. И хотя в этом случае не полагались никакие специальные знаки, солдаты всегда находили способы визуализировать награду. В различных полках были свои особенности, но подвешивание к аксельбантам наградных знаков-«олив», принятая в современной французской армии, идет еще от традиций наполеоновских времен. Материал «оливы» (а также «звездочек» на медалях) зависел от приказа, в котором был отмечен военнослужащий. Медная олива — полковой, серебряная — дивизионный, позолоченная — приказ по корпусу. Лавр на медали означал, что военнослужащий был отмечен приказом по армии.

[5] Обычай использовать шейный платок как маркер «свой-чужой» существует и в современной французской армии. Чужак никогда не узнает, как и когда носить этот предмет одежды, так как обычаи не только различаются в частях, но и произвольно меняются, подобно паролям при разводе.

Глава 13. Сен-Прива-ла-Монтань

Франция, Лотарингия, Сен-Прива-ла-Монтань, 18 августа 1870 г

Сен-Прива.

Сен-Прива-ла-Монтань.

Обычная лотарингская деревушка среди полей. Такая же как Резонвиль, где Дюпон принял свое боевое крещение. Или Гравелотт и Верневиль, через которые приходила рота. Чем эта позиция лучше, чем те, что оставили, Дюпон не понимал. Хотелось бы надеяться, что командование понимает больше, раз отдает такие приказы. А наблюдаемый в течение всего августа бардак, происходит исключительно из-за бестолковости интендантов. Все-таки Базен прошел все ступени армейской лестницы, начиная с самых низов. Не мог же он забыть тяжесть солдатского ранца, в котором носил свой маршальский жезл!

Третья дивизия генерала Лафон-де-Вильё, в которую зачислили Дюпона, остановилась непосредственно в Сен-Прива. Остальные расположились по обе стороны от селения, кавалерия прошла к видевшемуся на востоке лесу.

Позицию 94-му полку, в который входила и рота капитана Леру выделили в первой линии. Шанцевого инструмента было мало, поэтому вместо траншей велели копать стрелковый ровик, а линию нынешней огневой позиции отметили, выложив в ряд ранцы. На рытье ровика отрядили третьи роты каждого батальона. Но лопат и кирок хватило едва ли на половину землекопов. Впрочем, все понимали, что это временная позиция. А пока ставку делали на преимущество в дальности стрельбы винтовок. Тем более, что поле перед Сен-Прива было абсолютно ровным, идеальным для массированного ружейного огня. Обсуждая позицию, об этом говорили и генералы, и офицеры, и ветераны.

Обсуждали эту тему и роте капитана Леру. Дюпон не сумел оценить преимущества французского оружия в своем единственном бою, а потому помалкивал. Но старослужащие ободряли новобранцев: германские батальоны не сумеют даже приблизиться. Дальность огня французской винтовки превышает винтовку Дрейзе в два раза, а скорострельность почти в четыре раза! Единственную опасность представляет германская артиллерия. Но когда ее подтянут, передовые батальоны отойдут на запасные позиции в селении. Так что не трусь, держись бодро, слушай и выполняй команды — и все будет хорошо!

Что касается запасных позиций, то командование корпусом, хоть и ожидало приказания на отход, но распорядились делать бойницы в каменных изгородях и использовать в качестве укреплений деревенские строения. И полки второй линии сейчас там занимались фортификационными работами. Насколько это было возможно.

Солдатский телеграф уже разнес среди солдат, что остальным корпусам повезло меньше, чем парижанам Канробера. Им пришлось копать всю ночь, не смотря на голод и смертельную усталость после пережитого сражения и марша. Правда на севере и позиции на крутых склонах долины Манса, заросшие лесом, более приспособлены для обороны, чем ровное поле северней Аманвиллера. Зато центру первыми и держать удар.

До личного состава довели, что 6-му корпусу следует удержать позицию до наступления темноты. Всего несколько часов светового дня. А еще был слух, что Базен вот-вот прикажет отступать дальше к востоку, к холмистым лесам. Потому то и нет приказа окапываться.

После часового стояния в линии, роту выдвинули в передовое охранение. Капитан оставил лейтенанта Гренье за старшего, а сам отправился к полковому командиру, полковнику де Геслину.

Выставив наблюдателей, солдаты повалились на траву, радуясь солнечному утру.

В окружающем пейзаже ничего не напоминало о том, что идет война. Солнечный день. Зеленые луга. Желтые квадраты полей. Звонкое мелодичное пение жаворонков и стрекотание кузнечиков. Хотелось улечься на траву и смотреть в глубокое голубое небо, где легкие белые облака, мчатся куда-то на восток. Пронесутся над Германией, Польшей, Россией, чтобы где-то в бесконечно далекой Сибири выпасть дождем. А может просто растаять уже сегодня к вечеру по капризу теплого ветерка.

Хороший денек. Сухой, но не слишком жаркий. Солнце приятно греет кожу.

Немцев хорошо потрепали позавчера. И хотя французы отступили, бошам тоже необходимо время что-то подтянуть подкрепления, подвезти боеприпасы. Им тоже нужно отдохнуть…

Но прочь мысли о тевтонах в этот прекрасный день!

Скоро обед. В фляжке легкое белое местное вино. Сильванер. Неплохое винцо. Дюпон предпочел бы, конечно, привычный для него жюронсон. Или хотя бы бордо. Жаль только, что Тардиф[1] Божо Блан, один из его любимых сортов, не выпить больше со стариной Полем. Бог весь что за напасть напала на виноградник Поля, уничтожив превосходную лозу в каких-то три года. Ах, что за вино давала лоза с виноградника Божо. Да… Посидят ли они еще когда за бутылочкой Тардифа?

Может и самому заняться виноделием? Где-нибудь в окрестностях По. Или купить домик на берегу моря? В Биарице. Белый песок, синее море. Соленый ветер. Солнце. Вино и горячие девчонки скрасят ветерану жизнь на склоне лет… Или сухие красотки и горячее вино? Хе, хе…

— Не спи, сержант!

Лейтенант Гренье. Ну кто же еще?

— Лейтенант, а вы читали Беранже? — негромко, чтобы его слова не долетели до солдат, поинтересовался Дюпон.

— Читал, — недоуменно ответил Гренье. — «Пятое мая». Меня на свой корабль испанцы взяли с тех берегов, где грустно я блуждал…

— А может, помните: «Да, я прибил офицера…»[2]? Я бы поостерегся подкрадываться к человеку, у которого заряженное оружие в руках.

Люди, служившие в армии, прочитав диалог между сержантом и офицером, могут обвинить автора в незнании армейских реалий. Да, общение офицеров с нижними чинами, подобное описанному выше, было невозможно в прусской или российской армии.

Но вот во французской армии времен второй империи, такое общение вне строя было в норме. В неоконченном романе Стендаля «Красное и белое» (Люсьен Левен) очень красочно, с натуры описаны типажи французских офицеров 30-х годов 19 века, когда военная карьера считалась во французском высшем обществе и среди буржуазии весьма не престижной. Недаром автор вкладывает в уста своего героя, поступившего корнетом в армию горькие слова: «Без сомнения, вы умирали с голоду, раз взялись за это ремесло»? И в этом же абзаце, что могли ожидать офицеры от подчиненных им солдаты и унтеров: «В одно прекрасное утро из рядов может выступить какой-нибудь капрал, вроде Гоша, который обратится к солдатам с призывом: «Друзья мои, идем на Париж…»

Вот и Беранже, писал свое стихотворение, основываясь на правде жизни. «Старый капрал», хоть и описывает времена Первой реставрации, когда в армии существовало противостояние офицеров-роялистов и солдат-еще из наполеоновских наборов. Но опубликовано оно было уже при Наполеоне III в 1857 году, и публике не было необходимости объяснять, что, действительно, капрал может и полк поднять на Париж, и офицера… того. Во времена Второй империи для капрала или сержанта, понятно, это обернулось бы строгим наказанием, но не расстрелом, как при Реставрации, а но все же взысканием. Но таких ситуаций старались не допускать. Тем более, что офицеры ротного уровня чаще всего были из таких же старослужащих. Или вчерашних выпускников военных школ, в отношении которых сержанты часто выступали своеобразными "дядьками"-наставниками.

Что касается офицеров французской армии, то они разделялись на две резко отличавшихся друг от друга группы.

Первая — воспитанники военных школ, подобных Сен-Сиру и Политехнической школы, а также волонтеры с высоким образовательным уровнем, которые производились в офицеры после 2–4 лет службы в армии. Из этой категории формировались штабы и различные специальные подразделения: инженерные, топографические и им подобные. Это категория поставляла кандидатов на посты командиров батальонов и выше. И лейтенант Гренье относился как раз к этой категории. Рядовые солдаты и сержанты относились к подобным офицерам, как временному явлению в ротах. На должностях взводных «желторотиков» держали, пока они не приобретут хотя бы минимальный военный опыт. И наставниками «желторотиков» выступали как раз сержанты и унтер-офицеры из ветеранов. Но стоило выпускнику Сен-Сира опериться, как прощай рота, здравствуй штаб. С насеста взводного взлетали сразу в батальонные и полковые, а то и дивизионные выси.

Вторая — офицеры, поднявшиеся из общей массы унтер-офицеров. По своему образованию, воспитанию и мировоззрению они мало отличались от прочих унтер-офицеров, сержантов и капралов, которые составляли костяк армии. Отсутствие воспитания и образования, грубые инстинкты выходцев из низов у них компенсировалось практическим знанием муштры, делопроизводства и всего того, что составляет повседневную жизнь армии, знали потребности и чаянья солдат и были для них примером. С каждым годом таких офицеров в армии становилось все больше, а в 1870 году таких было две трети от всего офицерского корпуса. Они занимали едва ли не все должности ротного и батальонного уровня, который был для них потолком карьеры. Мало кто дослуживался до полковника. А уж до маршала, вроде Базена, и вовсе единицы.

Одним словом, в отличие от других армий, во французской, образца 1870-го года, сержанты не воспринимались офицерами «низшими чинами», а скорей как такие-же кадровые военные, имеющие меньшее звание. Генерал — это капрал, которого много раз повышали в звании, — этот афоризм вполне мог бы появиться во французской армии образца 1870 года. Здесь и сейчас не было столь резкого классового расслоения офицерства и низших чинов, как в прусской, австрийской или российской армиях.

— Жаркий сегодня будет денек, — заметил Гренье.

— Не жарче, чем в Иерусалиме, — ответил Дюпон.

Иерусалим — столь громкое название носил маленький, ничем не примечательный поселок, примыкающий к Сен-Прива, а потому все оценили шутку сержанта.

— Уж не собираешься ли ты в новое паломничество в Иерусалим? — поинтересовался у Дюпона один из тех, кто накануне ходил с ним на «разведку».

— А какой смысл теперь в таком паломничестве? — ответил Гаспар. — Раньше его надо было совершить. Теперь там все битком набито ребятами Левассора[3].

Одним из увлечений Гаспара было чтение книг по истории. Не только о войнах Первой империи, но и более ранних временах. В том числе о Крестовых походах.

— Кстати, о Иерусалиме. Помнится, один из констеблей Иерусалимского королевства носил фамилию Гренье.

— Признаться, сержант, я не ожидал от вас столь углубленного знания истории. Кем вы были до призыва?

Дюпон рассеялся:

— О! У меня самая лучшая профессия — я парижский рантье! Однако в определенной мере можно сказать, что я из семьи потомственных военных. Мой дед был лейтенантом Старой Гвардии, а отец служил у Даву. Возможно, ваш и мой дед стояли плечам к плечу при Ваграме?

Бог его весть, был ли лейтенант потомком коннетабля или родственником наполеоновского генерала… Но упоминание прославленных героев прошлого рядом с упоминанием лейтенанта, должно было польстить ему. Ведь хорошие отношения с непосредственным начальником никогда никому не мешали. Разве не так? Тем более, если помнить о живом и здравствующем дяде-генерале.

Гренье хотел что-то ответить… Но его невежливо перебили.

— Лейтенант! У вас ведь бинокль. Гляньте, в то селение, что левей, с тыла проехали повозки. Может это ребятам из 4-го корпуса привезли припасы?

Все оживленно зашевелились и стали поглядывать в указанном направлении. Хотя что там можно было рассмотреть с расстояния в два километра?

Лейтенант навел бинокль и убедился, что бдительный наблюдатель был прав. Наверняка соседям привезли продовольствие. Гренье видел, как из одной повозки вытаскивали какие-то мешки. А по всему лагерю поднялась суета: из палаток выскакивали солдаты, одни разжигали костры, другие мчались за водой. Все говорило о том, что батальоны готовятся к священнодействию приготовления пищи.

Где-то там, в Аманвиллере находился его дядя, с которым они не виделись со времен пребывания в Шалоне. Теперь дядя командовал не бригадой, а дивизией. «А в каком звании буду я к концу компании?» — промелькнула мысль.

Солдат же волновали более прозаические вещи.

— Может и нам привезли? — высказал один из солдат робкую надежду.

— Как же, жди! — ответил другой. — Я тут слышал, что наш корпус наособицу от остальной армии.

— За что ж такое выделение? Не может быть такого!

— Может, не может… А четвертый корпус кашу луковую похлебку варит, а мы сухари грызем.

— Наш обоз, наверно, там же, где и половина артиллерия, в Шалоне.

— Или вовсе в Париже!

— Париж… Я бы не отказался бы сейчас от чашечки кофе и четвертинки багета с маслом…

— А я бы супчику хлебнул…

И солдаты принялись обсуждать кулинарные предпочтения парижан и жителей провинций.

— Наблюдатели, не отвлекайтесь! — напомнил лейтенант.

Опять медленно потянулось время.

Наконец и до их роты дошли посыльные с водой и мешками галет. Ротный сержант-майор велел передать, что еще поступили рис, мясо и кофе. Из риса и мяса варится похлебка. Если роту не сменят, то похлебку как то постараются доставить на позицию. А кофе поступило в зернах, зато сразу за прошлую неделю и на неделю вперед. Увы, одним мешком на всю роту. Теперь предстоит делить.

А над Сен-Прива то тут, то там начали подниматься дымки. Это выделенные из рот «повара» принялись готовить пищу своим ротам. Большинство готовило на кострах. Но некоторые везунчики — на кухнях крестьянских домов.

— Лейтенант! — вновь позвал Гренье все тот же наблюдатель, который успел и смениться, и вновь заступить на пост.

— Что у вас? — поинтересовался офицер. — Опять что-то привезли соседям?

— Нет, лейтенант. Впереди над лесом поднялась стая птиц.

— А как вы различили с такого расстояния, что это птицы?

— Так они полетели в нашу сторону. Часть их вон на поле села.

Лейтенант достал бинокль и посмотрел в указанную сторону.

На юго-востоке за пологих склонами, покрытыми полями, виднелись крыши Абонвиля, за которым на восток тянулся язык нескольких рощиц, тем не мене носивших гордое имя лес де ла Кюс.

Но теперь, на горизонте от леса к селению потянулась темная полоса. А над ней едва различимая пелена пыли. И это облако пыли медленно, очень медленно продвигалось. Видимое с такого удаления облако пыли могли поднять лишь тысячи и тысячи сапог на грунтовой летней дороге.

— Вот оно! — подумал Гренье, почувствовав стеснение в груди. — Вот оно!

Лейтенант опустил бинокль, достал из кармашка часы и посмотрел на положение стрелок, не вполне отдавая себе отчет, зачем это делает.

— Ну что, уже началось? — поинтересовался Дюпон.

— Десять пятьдесят пять, — всматриваясь в часы, произнес Гренье, но затем встрепенулся и ответил сержанту. — Далеко. Еще ничего не различить. Но скорей всего это неприятель.

— А может это наш заплутавший обоз?! — пошутил кто-то из солдат, и окружающие тут же рассмеялись.

— Может хлеб привезут, что нам задолжали уже за четыре дня.

— Этот хлеб уже превратился в галеты.

— Да уж, интенданты нам задолжали.

— Ваши пайки, ребята валяются вдоль дороги от Резонвиля. Что? Не видели?

Жратва и женщины. Что еще может служить темой разговоров солдат. Разве что выпивка. Вечные темы.

А в голове Гернье бухал колокол, и сердце стучало так, что казалось вот-вот выскочит из груди, проломив грудную клетку. Лейтенант посмотрел на подчинённых, удивляясь тому равнодушию, с которым те ожидали новый бой. Он удивился, что солдаты перед лицом неприятеля опять обсуждали еду.

Лейтенанту некстати вспомнилось оскалившееся в каком-то зверском рыке лицо прусского кирасира. И окровавленная голова французского солдата, падающего мертвым недалеко от Гренье.

Лейтенант постарался сделать как можно более невозмутимое лицо и стал всматриваться через бинокль в то место, где по его ожиданиям должны были появиться германские колонны.

Но прошло около часа, прежде чем стало понятно, что часть колон противника движутся по полю, нацелившись в промежуток между французскими 4-м и 6-м корпусами.

Гренье навел бинокль на лагерь соседей, где солдаты еще недавно готовили себе обед, а теперь сбегались от палаток, выстраиваясь побатальонно.

И тут за лесом гулко рявкнули пушки. Среди палаток вспухли клубы разрывов бомб. В обстреливаемом французском лагере суета приняла просто невообразимые размеры. Рушились палатки, опрокидывались котлы с похлебкой, которую так и не довелось попробовать солдатам. Там и здесь лежали тела убитых и раненных. Но постепенно из этого хаоса стал возникать порядок. Батальоны строились, вперед выбежали застрельщики. В сторону немецких батарей, не видимых Гренье из-за рощи, вынеслась конная батарея митральез. Через минуту послышались сперва одиночные выстрелы, затем стрекот «дьявольских кофемолок», а еще через минуту часть французских батальонов бросились вперед.

Лейтенант не мог этого знать, но это были батальоны из дивизии его дяди, и контратака была успешной. Французы нанесли существенные потери противнику, истребив большую часть батарей и даже захватили два орудия. Это знание наполнило бы Гренье гордостью, но сейчас офицера переполняли очень сложные чувства: волнение, тревога, ожидание. Стыдясь своей растерянности в позавчерашнем деле, лейтенант всей душой хотел сегодня проявить себя храбрым и толковым офицером. Но не ощущал той уверенности, которой должен был обладать каждый достойный командир. Так им твердили на лекциях в Сен-Сире.

Со стороны Сен-Прива послышались звуки горна и команды, неразличимые из-за дальности.

— Строиться! — прокричал Гренье.

Оглянувшись он увидел, что два батальона их полка, стоявшие сразу за ними, начали строиться в походные колоны. А одна из рот уже марширует на запад в сторону Сен-Мари. Два батальона сегодня по сути и составляли 94-й полк. По штатам полк должен был начитывать четыре тысячи штыков, а после Резонвиля в списках числилось всего две с половиной тысячи человек. А в реальности, наверно еще на сотню-две меньше, даже если считать всех обозных, которых во французской армии почему-то числили строевыми.

В поле, к тому месту где стояла рота, во главе группы солдат и офицеров торопливо шагал Капитан Леру.

Гренье подтянулся, оправил мундир:

— Выровнять ряды!

Германцы шли большой силой. Не меньше двух дивизий. А возможно и целым корпусом. Пока оценить количество наступающих войск не представлялось возможным. А на западе еще пылили колонны. Не надо было быть военным гением, чтобы понять: боши проводят фланговый обход. А командир корпуса, чтобы затруднить их движение в качестве аванпоста направил в Сен-Мари наличные батальоны 94-полка.

А в Сен-Прива тем временем батальоны корпуса выстраивались в линию. Так же как шестьдесят лет это делали солдаты Великой армии. Канробер решил воспользоваться всеми преимуществами местности, позволявшие использовать устаревшие плотные построения. В этом случае огонь пехоты обещал быть наиболее эффективным. Тем более, что германская пехота не сможет ответить. Пока боши введут в дело артиллерию, французы изрядно проредят атакующие порядки противника, а затем отойдут под защиту строений селения, которые предоставят хоть какую-то защиту. Увы… Даже для проведения необходимых фортификационных работ не было ни никакой возможности.

Канробер не знал, что Мольтке, помня какое опустошающее действие оказывали ружья Шасспо на немецкую пехоту, решил использовать количественное и качество преимущество в артиллерии. Накануне битвы в корпуса был отправлен приказ: «вступать в сражение, введя в бой прежде всего артиллерию». Пехоту рекомендовалось пускать в дело после продолжительной артподготовки, когда германские снаряды расстроят французские ряды.

[1] Тардиф (tardif) сорт винограда, практически исчезнувший после нашествия филлоксеры в середине-второй половине 19 века. Первыми от эпидемии пострадали виноградники Бордо и юга Франции. Те вина, которое мы сегодня знаем как французские, большей частью произведены из новой лозы, полученной в результате прививки европейских лоз к американским. (Имеющим иммунитет к вредителю филлоксере) Сегодня во Франции ведутся работы по восстановлению исконно французских сортов винограда.

[2] Из стихотворения Беранже «Старый капрал».

[3] Солдатами 4-й дивизии 6-го корпуса.

Глава 14. Санта-Мария

Франция, Лотарингия, Сент-Мари-о-Шен, 18 августа 1870 г

В то время как батальоны шагали по дороге, глотая пыль, рота Леру двинулась по тропинке среди полей, выстроившись в колону по двое.

— Сержант, гляньте, вон тех стожков у дороги вчера вроде не было.

— Мало ли, может утром крестьяне сметали.

— Так население все сбежало, в лесах прячется. Одно древнее старье в деревнях осталось.

— Хм, а как это ты вчера видел, что этих стожков тут не было? — поинтересовался Дюпон.

— Так, это… — растерялся солдат, уже проклиная себя за длинный язык.

— Да ладно, — успокоил беднягу Гаспар. — Я понял, что ходил в дозор. Смотри, вон на дороге, к нашему полковнику скачет какой-то офицер. Значит, в селе стоят наши, и опасности нет. Но ты молодец!

А на юге, за лесом все громче и громче звучала канонада, и слышались ружейные залпы.

Говорят, в прусской армии даже пехотные командиры имеют коней. Может не все, но большинство кадровых наверняка. Жалование им это позволяло. Во французской пехоте все обстояло иначе. Ротный шагал со своими подчинёнными все марши и походы. Потому что лошадь это роскошь: стоит она дорого, обиходить и кормить ее тоже денег требует, а умирают прекрасные и умные животные легко и просто. Даже быстрей, чем люди.

Стараниями сержанта Дюпона в роте появился прекрасный трофейный конь. Настоящий «cheval de bataille», созданный для битвы. Возможно, что и породистый. Но капитан посчитал, что сейчас выгодней держать его запряженным в повозку с ротным имуществом. Выпадет свободная минута, надо будет распорядиться, чтобы сменяли жеребца на соломенную лошадку. С какой угодно доплатой. Хоть и говорят: кормить лошадь сеном, все равно, что не иметь лошади. Но ячменя на красавца не напасешься, так как не положено роте иметь жеребца. А хорошую цену за трофей не дадут. Леру вслушался в пушечный рев. Нет, не дадут… Особенно если боши и сегодня отправят на убой свою кавалерию.

Вот же ж! И конь вроде в роте есть, а все равно приходится капитану Леру мерять поле своими ножками. Стаптывая на неровной почве сапоги. Да еще и поторапливаться. Следовало поспешить к батальонному командиру, чтобы лично спросить какие будут распоряжения, так как никто не догадался послать к нему ординарца с указаниями. А отправить к батальонному одного из лейтенантов, или, не дай боже, сержанта — господин подполковник может воспринять это как нарушение субординации. А то и своеобразную фронду со стороны капитана, который начал службу на десяток лет раньше, а все еще пребывает в ротных.

Хотел было капитан взять с собой Гренье, чтобы потом не спешить назад, а отправить лейтенанта вперед. Но вспомнил о дяде-генерале, и передумал. Взял с собой с собой ординарца, молодого парня, не имеющего никаких способностей к воинской службе, но попавшего в армию. Должна же быть от косорукого хоть какая-то польза.

Так мысли капитана и вертелись вокруг того, что телега с лошадкой роте не помешала бы и как бы извернуться с продажей породистого жеребца. Но никакого подходящего решения в сегодняшних условиях он не нашел. А что будет завтра — знает лишь Господь.

А канонада-то усиливается! Теперь это сплошной гул. Наверно вступили в действие батареи по всему фронту до самого Мозеля[1].

Зато роте повезло с позицией. Батальонный порадовал, выделив под участок обороны небольшой сад к юго-западу от деревни. Вот что хорошо: у сада прочная каменная ограда — ничего копать не надо. И тень от деревьев. В жаркий денек, оно самое то. Не забыть бы, напомнить лейтенантам и сержантам, чтобы следили за подопечными. А то наждутся фруктов, что там растут, и будут завтра дристать, что та митральеза.

К слову о митральезах. Подполковник предупредил, что в поле замаскирована батарея картечниц. А то солдатам еще причудится нечто и подстрелят кого ненароком. Потом отписывайся, да выслушивай про себя разное.

Жаль, на обед можно теперь не рассчитывать. Что приготовили, останется теперь на ужин. На ужин для тех, кто останется.

Батальонный сказал, что передовые дозоры бошей видны уже в полутора километрах, у селения Сен-Ай[2]. А теперь ротный и сам видел невооруженным взглядом, как сворачивают с дороги германские батальоны и начинают прямо по полю разворачиваться в атакующий порядок. Еще полчаса, а то и меньше, и они войдут в зону действенного огня.

Леру ускорил шаг. Вот так всегда! Что мешало генералом отдать команду занять Сен-Мишель еще с утра? А теперь роте встречать бошей на неподготовленной позиции.

— Снять ранцы! — раздались команды у мэрии. — Первый батальон… Второй батальон…

Следом послышались голоса ротных, дублирующие команды и сдабривающие их для лучшего восприятия ругательствами, а то и замысловатым богохульством. Последнее в армии как то и не считалось грехом. Если только не поминать бога и святых в присутствии императрицы.[3] Ну, дык 94-й полк и не гвардия.[4]

Еще издали Леру заметил, что взводные, не дожидаясь капитана, уже отдали необходимые распоряжения. Может ординарец и не очень хорош как солдат, но ноги у него быстрые, да и память, оказывается, неплохая. Взводы располагались именно в том порядке, как приказал Леру.

— Приготовится к стрельбе! — едва войдя в сад, прокричал капитан.

— Приготовится к стрельбе! — повторили лейтенанты.

— Вот теперь точно началось, — пробормотал Дюпон.

По команде Дюпон привычно сбросил винтовку с плеча, щелкнул затвором, рукой хлопнул по подсумку, проверяя насколько удобно доставать патроны. Может Гаспар и не был силен в строевой подготовке и тонкостях муштры. Но с оружием он обращаться умел. Причем, весьма неплохо обращаться.

— Заряжай!

Стрелковое наставление для французской пехоты признавала прицельную дальность по одиночной цели в 400 метров. Но действенный огонь по групповой цели или скоплениям войск начинался с 1200 метров.

Однако и немцы, наученные кровавым опытом прежних сражений, помнили о дальнобойных французских ружьях. Выдвинувшись из теснины главной улицы Сен-Ай немецкие колоны разворачивались, одни вправо, на восток, а другие влево, на запад. Причем те, что поворачивали на запад, прошагав по полю стройными рядами, не смогли выдержать равнения, переправляясь через ручей. Даже с большого удаления было видно, как они сбивались в кучу, чтобы вновь выровнять ряды на другой стороны ручья. А затем продолжали шагать по стерне, как по брусчатке ровными квадратами батальонов.

Постепенно германцы выстраивались в боевой порядок уступом влево, так что их левый фланг нависал над Сен-Мари, охватывая селение с северо-запада.

Кто-то из солдат присвистнул, оценив мощь, которую предстоит встретить французскому полку. Точней двум батальонам, составляющим 94-й полк[5].

Обгоняя германскую пехоту, промчались упряжки с орудиями, прикрываемые с флангов кавалерией. Орудий было много, не менее пятидесяти.

До неприятельской позиции было чуть меньше полутора километра, вне досягаемости ружей Шасспо. А орудия выдвинулись еще ближе, на сотню-другую метров перед пехотой. И направлялись они в ту сторону, где находился фруктовый сад. Поэтому можно было различить не только отдельные орудия, но и офицера, гарцующего на коне перед передовой батареей. Рискуют немцы, ой рискуют. Один бросок — и пушки окажутся под огнем батальонов. Как это недавно, час или полтора назад, случилось у Аманвиллера. Но никто не даст приказа атаковать дивизию, а то и корпус силами неполного полка.

Вот конные расчеты замедлили свой бег. Красиво, как на маневрах, батарея за батареей развернулись и застыли на месте, жерлами пушек — прямо на сад.

А лошади у каждой батареи своей масти. Наверняка конная гвардейская артиллерия.

Артиллеристы соскочили с коней, принялись распрягать упряжки. И вот уже коноводы отводят коней в тыл, а канониры несут пушкам заряды, выправляют прицел.

«Под Твою защиту прибегаем, Пресвятая Богородица. Не презри молений наших в скорбях наших, но от всех опасностей избавляй нас всегда», — слова молитвы сами рождались в голове Дюпона.

Заметив какое-то шевеление справа, Гаспар бросил взгляд на соседа, расстегнувшего мундир и достающего медальон с изображением какого-то святого. Взгляд солдата был прикован к пушкам, а губы безмолвно шевелились.

Гаспар опять повернулся в сторону неприятеля, поочередно вытерев о мундир вспотевшие ладони, но не выпуская оружия из рук.

За рядами пехоты на поле за Сен-Ай поворачивали новые германские батареи. Из-за дальности было не различить, сколько их. Но много. Слишком много для одного полка.

Давешний офицер, уже успевший спешиться, с шпагой в руках, потому что ничем иным сверкающая на солнце иголка быть не могла, вышел впереди и несколько сбоку батареи. Вот клинок пошел вверх…

Гаспару хотелось зажмуриться, потому что он понимал, что последует через мгновение… Но глаза до рези вглядывались в эту крохотную, скорей угадываемую, чем видимую шпажку…

Но иголка-шпага все блестела на солнце, никак не опускаясь вниз. А офицер замер, вглядываясь куда-то в сторону дороги. И точно так же застыли у пушек фигурки его подчиненных, фейерверкеров и бомбардиров, или как они там еще называются у немцев.

Дюпон оторвал взгляд от офицера и увидел, как по дороги из-за селения выезжает кавалькада всадников. Какое-то высокое начальство решило лично наблюдать, как подчиненная ему мощь сметет жалкое препятствие, посмевшее встать на пути.

Вот только вместо грома немецких орудий, неожиданно послышался стрекот французских митральез. Звук доносился с поля, именно оттуда, где находились неаккуратно сметанные стожки. Сейчас стожки были порушены, а над ними поднимался пороховой дым.

Когда ординарец капитана сообщил, что в селении спрятана французская батарея, и чтобы не стреляли по всяким непонятным вещам в поле, Дюпон, да и все остальные, решили, что в стожках спрятаны наблюдатели. Еще посмеялись над глупостью офицера, разместивших их так далеко и неудобно. Да еще и замаскировали мало что по-дурацки, да еще и бог весть как. Жители деревень просветили остальных, как должны на самом деле выглядеть стожки. И поделились тем, что должны были ощущать солдаты, которых офицеры отправили в жаркий день париться с колкой соломе.

В общем, посмеялись и забыли.

А оказывается, под самым носом скрывалась целая батарея! И никто не заподозрил! Закопали ее в землю что ли? Тем более, что размещать батарею без пехотного или кавалерийского прикрытия… это просто не умещалось в головах.

Но митральезы справились и сами. Без прикрытия. Они не только обрушили град свинца на германскую артиллерию, но и рассеяли два эскадрона немецких уланов, даже не успевших отреагировать на опасность. Картечницы стрекотали и стрекотали, сея смерть не только среди вражеских артиллеристов, бывших для них главной целью, но и среди германской пехоты, выстроенной плотными квадратами батальонов. Падали убитые и раненные, но ряды тевтонов вновь смыкались, оставаясь пусть уже не безупречным, но строем. Немецкая пехота продолжала стоять под вражеским огнем, ожидая команды.

Германские генералы, выехавшие со свитой посмотреть, как германские пушки разнесут французское селение, стремительно умчались в сторону тыла.

Никто этого не ожидал, но первый же залп одной из митральез, направленный в сторону вражеского командования, дал лучший результат, чем ожидалось. Выстрелы должны были спугнуть генералов и заставить их убраться. Но двадцать пять пуль отправленных в полет без надежды на попадание, неожиданно показали пример меткости и эффективности. Кучно летевшие пули, уже почти на пределе своей дальности, сразили сразу трех вражеских генералов. И не абы каких! Был убит командир 1-й гвардейской дивизии фон Папе. Ранен командующий Гвардейским корпусом принц Фридрих Август Вюртемберский. Ранен и скончался в тот же день начальник штаба корпуса генерал фон Данненберг. Кроме этих троих была убита одна лошадь и ранены еще три. А больше никого в свите и не задело.[6]

Чуть позже был ранен и командующий гвардейской артиллерией князь Гогенлоэ-Ингельфингель, наблюдавший за тем, как его батареи занимают указанные диспозицией места. Несмотря на ранение, князь остался в строю, и позже император Александр II наградит его за этот подвиг орденом Святого Георгия 4-й степени, «в воздаяние отличной храбрости и военных подвигов».

На неожиданный обстрел митральез немцы ответили выстрелами нескольких орудий, стрелявших совсем «не по-немецки», беспорядочно и вразнобой. Никакого «орднунга», что приписывают пруссакам со времен Фридриха II. Снаряды разорвались на противоположной околице села, далеко от сада, а тем более от позиции картечниц.

Послышался металлический лязг, топот копыт, громкие крики возницы, подгоняющего лошадей.

Из-за домов в поле выскочил всадник, в щегольском мундире конных артиллеристов и мохнатой шапке с белым султаном. Черный как смоль жеребец был под стать всаднику. Рослый, могучий, ярый. Оба будто сошли с картин Жана Детая, посвященных армии времен великого Наполеона. За всадником появились повозки, которые издавали шум, привлекший внимание Дюпона, да и не только его. Это были три настоящих парижских фиакра, подобных тем, что можно увидеть на бульварах столицы перед дорогими гостиницами. Но были почему-то выкрашены в неряшливый коричнево-зеленый цвет. Да и колеса отличались от парижских колясок. С более толстыми спицами и непривычными широкими шинами на колесах. На задних сидениях двух фиакров были установлены митральезы непривычного вида, а на третьем вместо заднего сидения был какой-то ящик. Замыкали строй конные артиллеристы, имевшие вид весьма опытных вояк.

Повозки прогрохотали, оставив после себя клубы поднятой пыли, и умчались в поле, по дуге обходя митральезы, продолжающие обстреливать бошей.

— Матка боска! — услышал Дюпон рядом.

— Матерь божья! — повторил Гаспар следом, второй раз в этот день вспомнив Небесную Госпожу.

За минуту или две, что он смотрел на странные митральезы на колясках, ситуация на поле перед позициями кардинально изменилась. Рядом с пушками двух германских батарей не осталось ни одного канонира. Кто был убит, кто, ранен, а остальные разбегались кто куда. Понесли потери и батареи стоящие дальше, и сейчас ближайшая, из оставшихся, разворачивала свои орудия в сторону зловредных митральез. Но едва они развернулись, как прямо с поля послышались выстрелы. Жертвами стрелков стали по всей видимости командир батареи и другие офицеры или сержанты. По меньшей мере, на батареи поднялась суета, одно из орудий сразу же бахнуло куда-то в сторону поля. Впрочем, снаряд не нанес никакого вреда французам, разорвавшись далеко за тем местом, где прятались картечницы.

Теперь к стрекоту митральез присоединились ружейные выстрелы, звук которых отличался от ружей Шасспо. Причем стреляли не только из окопов в поле, но и, по видимости, если судить по хлопкам, доносившихся со стороны селения, с чердаков домов, а возможно и с колокольни церкви.

— Странная какая-то батарея, — резюмировал сосед, справа.

Дюпон только согласно кивнул.

«А Доминик-то поляк», — подумал Гаспар, вспомнил вырвавшееся у солдата восклицание.

Впрочем, поляки во Франции появились еще при Лещинском. На рубеже 18-го и 19-го веков во Францию хлынул целый поток поляков, убегающих с исчезнувшего в волнах истории Речи Посполитой. За ними последовали волны эмигрантов после каждого неудачного польского восстания. Но для Дюпона было важным то, что пять эскадронов польских улан не отреклись от императора и сопровождали его на Эльбу, потом высадились в бухте Жуан, и все до единого человека легли на поле Ватерлоо. Впрочем, никто не может превзойти французов в отваге — был уверен Дюпон. Французские кирасиры шагом, молча шли под Ватерлоо под пушечную картечь, исполняя приказ и зная, что никто из них не переживет эту атаку.

«Посмотрим, на что в действительности годны поляки», — подумал Дюпон, заметив, что со стороны тевтонов послышались звуки горнов, и черные квадраты батальонов пришли в движение.

Все это время правый фланг пехоты бошей находился под непрерывным огнем батареи митральез, но не пытался ни отойти, ни укрыться. К тому моменту, когда германская пехота пошла в атаку, странные коляски с митральезами успели зайти к ним во фланг и обрушить вдоль строя целый ливень пуль.

Здесь, современному читателю следует пояснить, почему подвергаясь интенсивному обстрелу, теряя каждую минуту десятки бойцов, германские батальоны оставались неподвижны. Дело в том, что этого требовали уставы всех армий мира того времени. Стоять и умирать.[7] Вот и стояли, и умирали. Как того требовал Устав. Не пытаясь залечь или укрыться. А когда раздался приказ идти в атаку — пошли, не смотря на потери.

Артиллеристы иное дело. Их не учат стойкости под пулями. От них требуют иные умения. Не удивительно, что там, где пехота стоит или идет вперед под пулями, артиллеристы стараются покинуть опасное место. Они привыкли к бою на больших дистанциях. Уставы всех европейских армий требовали при возникновении угрозы батареям, отводить их в тыл, под прикрытие пехоты. Было два исключения: французская и русская армия. Наполеон, сам артиллерийский офицер, приучил армию, что батареи должны стрелять, не считаясь с потерями. И если есть возможность, выдвигать пушки вперед, на выстрел картечи. А русские, как обычно, всегда полны неожиданностей. Устав российской императорской армии тоже требовал отвода орудий при первой для них опасности. Но никто не мог заранее предсказать, как себя поведут русские командиры батарей и рядовые канониры в том или ином случае. Вчера они выполняли требования устава, отводя пушки, а сегодня стреляют картечью в упор до последнего и бросаются с банниками на кавалерию.

Едва квадраты черно-мундирной пехоты стали разворачиваться в атакующий строй, над позициями митральез взлетела сигнальная ракета.

По сигналу стрелки покинули свои одиночные ячейки в поле и бросились к селению. Дюпон увидел, что в каждой ячейке сидело по два стрелка, один из которых был вооружен крепостным ружьем с телескопом[8]. А митральезы перенесли огонь с батарей на наступающую пехоту. И пока обстреливаемый полк перестраивался на бегу в шеренги, он потерял значительную часть своего состава и большинство офицеров.

К тому моменту, когда немцы приблизились настолько, что вступили в действие винтовки Шасспо, от шедшего на правом фланге передового батальона осталась едва треть. Но тевтоны не побежали. Они залегли стали продвигаться вперед, где перебежками, где ползком, используя как прикрытие любую кочку или рытвину.

— Упрямые. Гвардия, — раздался за спиной голос ротного. — Нелегко сегодня придётся корпусу.

Капитан Леру поднялся во весь рост ивскочил на какой-то перевернутый возок, чтобы его было видно с любого уголка сада.

— Солдаты! — громко прокричал он. — Вы солдаты 94-го полка, который бил немцев при Вальми, Аустерлице и Маренго. Считайте, что это поле — наш Аустерлиц, наше Маренго. Тем более, что там, — капитан указал рукой на восток, — за Сен-Прива, лежит не только Иерусалим, но и Маренго! А там, — рука указала на юг, — Москва и Лейпциг. На этом поле немцы найдут свою гибель! А солдаты 94-го полка будут гордиться еще одной победой.

Всю эту речь капитан произносил под аккомпанемент митральез. При этом он внимательно следил, как за реакцией своих солдат, так и за ситуацией на поле боя. И как только настал момент, он соскочил с импровизированной трибуны и произнес все так же громко, но уже деловым тоном:

— Нам не дана задача удерживать Сен-Мари. Мы дадим несколько залпов и отойдем к Сен-Прива. Приготовится к стрельбе!

Гаспар помнил, как писали французские газеты в начале войны, что прусский солдат идет в бой только из-за страха перед палкой своего капрала. Были или нет железные палицы у прусских фельдфебелей, Дюпон не знал. Но здесь, у деревеньки Сен-Мари, боши рядами падали под французским огнем, но продолжали упорно атаковать, невзирая на потери. Все поле было покрыто телами в чужих мундирах. Но они все шли и шли под французские пули. Плотными колонами с офицерами и знаменами впереди. Большинство легло во французскую землю в первые двадцать минут атаки. К тому моменту, когда пруссаки подошли на линию открытия огня, которая для их ружей равнялась 500 метрам, наступающий полк сократился едва ли не до батальона. И практически не осталось офицеров. Но это не остановило наступательный порыв. Они шли умирать и умирали, но выполняли приказ командования.

— Кажется, они все решили остаться на этом поле, — сказал ротный командир, и добавил. — Но, пожалуй, у нас на всех не хватит патронов.

Патронов не хватило. Как обычно, генералы не предполагали, что современный бой требует больше боеприпасов, чем они планируют. За несколько минут боя стрелки опустошили свои патронные сумки, и забрали всё, всё было у убитых и раненных товарищей. Благо потери оказались совершенно незначительными.

Благо немцы сперва ослабили натиск, затем залегли и стали пятится назад.

— Прекратить огонь! — скомандовал капитан Леру. — Бошей мы беречь не станем, а патроны поберегите.

Разрешение вести стрельбу на дальних дистанциях получили только стрелки[9]. А капитан послал посыльных к командиру полка с просьбой прислать патроны. Оставшихся не хватило бы и на десяток минут хорошего боя.

По всей видимости, заряды закончились и у батареи митральез. Картечницы прекратили стрельбу и в спешном порядке грузились на подъехавшие к ним фиакры, вызвав смешки у пехоты.

— Смотрите на этих гвардейцев! Они в бой отправляются на ландо, и из боя выходят на кабриолетах!

Впрочем, в этом подтрунивании не было зла. Все отдавали себе отчет в том, что без неожиданного, но столь своевременного вмешательства митральез, полку бы пришлось бы туго. И бог весть, сколько из зубоскалов лежали бы сейчас под яблонями, умолкнув навсегда.

— Смотрите! — воскликнул кто-то.

Артиллеристы-гвардейцы оказались хваткими ребятами. Они прихватили с собой одно немецкое орудие и целых два зарядных ящика к нему. Теперь они подпрыгивали на кочках позади фиакров с митральезами. Управлял упряжкой давешний рослый сержант-майор. Черный как смоль жеребец шел за орудием на длинном поводе.

— Теперь ему орден Почетного легиона положен, — с нескрываемой завистью произнес Доминик. По всей видимости поляк представил, как орден смотрелся бы на его груди, и уже планировал совершить нечто подобное, чтобы заслужить награду.

— По-хорошему, они все заслужили ордена, — заметил капитан Леру. — Если бы не их засада, раскатали бы нас боши.

Но бой еще не закончился. Немецкие пули теперь не долетали до французских позиций, но в дело вступили германские батареи. И первый же залп собирал свою кровавую жатву.

[1] Левый фланг французских позиций упирался в реку Мозель.

[2] На старых российских картах оно указано как Сен-Эль.

[3] Императрица Евгения была ревностная католичка, исповедующая ультрамонтанство, течение в католицизме, выступающее за безоговорочное подчинение Папе Римскому.

[4] После войны 1870–1871 года 94-й полк линейной пехоты получит в армии известность не по своему номеру, а по почетному наименованию «Полка гвардейских гренадеров», Grenadiers de la Garde.

[5] Против 2-х батальонов с небольшим в реальной истории немцы бросили 17 батальонов и около 180 орудий. В описании битвы этот момент прописан не вполне ясно, по официальным документам немецкого генштаба, на момент обстрела артиллерией в Сен-Аи находился только батальон прикрытия. Когда подошли остальные 16 батальонов совершенно не ясно. Но надо уточнить, что эти данные возникли в результате разбирательства, почему немецкая гвардия понесла столь высокие потери, и могут быть простыми отписками.

[6] Потери среди германского генералитета в этом бою, целиком вымысел автора. Слава богу, все упомянутые господа в реальной истории не получили ни царапины. Зато вечером выслушали выволочку за недопустимые потери среди гвардейцев. Теперь они избавлены от гнева короля и нотаций от Мольтке и Бисмарка.

[7] В бою при Островно в 1812 г. два батальона русской пехоты, выстроенные в каре, удерживали позиции, отразив все атаки кавалерии Мюрата. Тогда Мюрат ввел в действие свою конную артиллерию. Командующему русским арьергардом генералу графу Остерману-Толстому доложили о больших потерях в батальонах от вражеского обстрела, и спросили: «Что делать»? «Ничего, — ответил граф. — Стоять и умирать»!

[8] Крепостные ружья французские М31 и бельгийские М64 имелись на вооружении французской армии. Оптические прицелы, называемые телескопами, были популярны у европейских охотников 19 века. В военном деле были использованы полковником Берданом для вооружения его отряда снайперов в войне Севера и Юга 1861-го года.

[9] Метких стрелков, тех, что англичане позже назовут «снайперами», во французской армии времен Севостопольской осады и в начальный период войны 1870 года называли Franc-tireur(вольные стрелки). На втором этапе войны, после провозглашения Республики «вольными стрелками» стали называть нерегулярные воинские отряды, действующие как партизаны. Особо метких армейских стрелков стали называть «Tireur de précision» или «Tireur d'élite». Последним названием в более позднее время слали называть стрелков французского спецназа.




Глава 15. Августовские пушки

Франция, Лотарингия, Гравелот — Сен-Прива-ла-Монтань, 18 августа 1870 г

Круглая дата.

Юбилей.

Знаменательное событие.

Сегодня десять дней, его участия в войне. Если считать с момента его первого настоящего боя восьмого августа. А всего этих боев состоялось ровно двадцать пять, включая нынешнее сражение. И это сражение станет на этой войне первым крупным сражением. Как оно повернется далее, попадет это сражение на скрижали истории или затеряется среди других прошедших и забытых, а для Бомона это все равно, как ни крути, знаменательный день.

За эти десять последних дней Бомон понял несколько вещей о себе и о войне.

Война — это привычная для него среда. Бомон ограничился пока констатацией факта, не вдаваясь в анализ или философию, потому что на это у него попросту не было времени. Главное, он привычен к войне.

Второе. Тот способ боевых действий, который избрал Шеварди, засады и внезапные налеты, был именно тем, который избрал бы сам Бомон.

Третье. Бомон великолепно фехтовал и стрелял, был неплохим наездником, но картечницы были именно тем оружием, которое Жорж считал наиболее подходящим для себя.

И четвертое… Это Бомон понял только сегодня. Ему больше нравится участвовать в небольших столкновениях, спланированных Шеварди при его, Бомона, участии, чем в масштабных сражениях, планы которых составили военные гении Второй Империи.

А ведь так все хорошо начиналось.

Накануне поздним вечером Шеварди узнал в штабе Канробера диспозицию на завтрашний день, выяснив, где будут располагаться полки корпуса. Он специально уточнил, будут ли выдвинуты в район Сен-Мари какие-то передовые части, и его заверили, что выдвигать в Сен-Мари передовые части менее чем полк, не имеет смысла. А шестой корпус укомплектован едва больше половины от штата, а потому испытывает недостаток подразделений даже для удержания фронта. А каких передовых позициях может в этих условиях идти речь? В лучшем случае будут высланы дозоры легкой конницы.

Вернувшись из штаба, Шеварди и Бомон надолго засели за картой, прикидывая как наиболее эффективно использовать возможности батареи в завтрашнем бою. Отдать батарею в распоряжение начальника артиллерии корпуса им и в голову не пришло. В этом случае батарею просто бы поставили в ряд с другими справа или слева от Сен-Прива. На большее стратегического таланта генерала Бертрана увы не хватило.

Поэтому, Шеварди, обладавший определенной автономностью в своих действиях разработал план по организации засады вдоль дороги Сен-Ай — Сен-Мари. По его расчетам немецкие колоны обязательно пойдут этим путем, совершая обходной маневр правого фланга французов. В засаде он планировал посадить в замаскированные окопы обе дальнобойные картечницы Реффи и четыре картечницы Гатлинга из шести, имевшихся в батарее. Оставшиеся две картечницы на колясках должны были служить подвижным резервом под командой Бомона, на случай всяческих неожиданностей.

Предполагалось, что засада откроет огонь по авангарду противника, пропустив передовые дозоры. С теми должен был справиться Бомон. Позицию разместили так, чтобы достичь максимальной эффективности стрельбы по плотной массе войск, сосредоточенных на дороге. Отход планировался не позже чем через десять минут после атаки.

Обычная батарея митральез успела бы за это время обрушить на врага от 6000 до 12000 выстрелов. Цифра внушительная, но германская рота за то же время делала от 10000 до 20000 выстрелов, в зависимости от подготовки стрелков и степени комплектации роты. А французская, при тех же условиях, могла бы показать и лучший результат: от 20000 до 30000 выстрелов. Но носимый запас у французских пехотинцев составлял 100 патронов. А в реальности — и того меньше.

Таким образом, в интенсивности огня обычная батарея митральез соответствовала довольно потрепанной роте.

Впрочем, батарея Шеварди была не обычной. Ее основу составляли шесть картечниц Гатлинга, модернизированные под патрон Шасспо. Они проигрывали митральезам Реффи в дальности, зато превосходили в скорострельности, позволяя вести огонь в темпе современного станкового пулемёта на дальность около километра. Таким образом, Шеварди рассчитывал обрушить на врага за десять минут боя от тридцати до шестидесяти тысяч выстрелов, что уже равнялось огневой мощи хорошего батальона. Причем орудия Реффи должны были обрабатывать дальние цели, а картечницы Гатлинга сосредоточится на ближних. Ночью, при свете Луны вырыли в поле окопы для картечниц и ячейки для стрелков, замаскировав под стожки. А с утра, с первыми лучами солнца сели в засаду.

Всем был хорош этот план и имел все шансы на успех. Хотя и предстояло провести несколько часов под летним солнцем, будучи укрытыми соломой. Это казалось самой сложной частью плана — выдержать несколько часов ожидания.

Все хорошо шло до полудня. Но стоило только показаться на околице Сен-Ай германскому авангарду, как по дороге от Сен-Прива к Сен-Мари двинулся французский отряд, численностью около двух батальонов.

Бомон, наблюдавший за происходящим с колокольни Сен-Мари, только выругался на этот маневр. С точки зрения тактики — это был правильный ход. Наличие даже малого заслона вынуждало германцев разворачивать войска в боевые порядки, что замедляло их фланговый обход.

Вот только план засады затрещал по всем швам. Он ведь строился на атаке походных колонн врага. А главное, никак невозможно было предупредить Шеварди, сидящего в засаде. Упрямый подполковник решил, что его место в окопе вместе с остальными батарейцами. Но вот сейчас, присутствие Шеварди требовалось именно в Сен-Мари. Все же куда лучше, чтобы с тем, кто командует французским отрядом говорил штаб-офицер, а не сержант-майор. Но приходится играть теми картами, которые раздала судьба.

Но все прошло лучше, чем могло бы в данных условиях. Хотя и хуже, чем планировалось.

Теперь предстояло убраться из Сен-Мари и желательно без потерь.

Шеварди примчался на своей персональной коляске не похожий сам на себя. Без головного убора, в расстёгнутом мундире, с соломой в волосах. И весь пропахший пороховым и потом. Как это выяснилось, едва он выскочил с фиакра и оказался рядом с Бомоном.

— Вода есть? — первым делом спросил Шеварди.

Бомон молча протянул флягу и подполковник, не заботясь о том, как это выглядит со стороны, первым делом вволю напился, а потом вылил остатки воды себе на голову.

— Кто командует этим дурдомом?

— Полковник де Геслин. В настоящий момент он поднялся на колокольню.

— Что он хочет наблюдать? Как пруссаки сейчас раскатают эту деревеньку по камешку? — Недовольно проворчал подполковник, направляясь к церкви, и бросив на ходу. — Отдай приказ о постановке дымовой завесы. И чтобы все пополнили боезапас и укрепили митральезы на тачанках.


Шеварди, как и остальные батарейцы стали называть свои фиакры на польский, а может и чешский лад «тачанками».[1] Что ни говори, а их повозки были боевыми колесницами, а не экипажами для прогулок богатых бездельников.

К счастью для Шеварди полковник де Геслин сообразил, что колокольня станет первоочередной целью для вражеской артиллерии, и спустился вниз. Не пришлось Шеварди подниматься на своем протезе по крутой лестнице.

Два офицера перекинулись несколькими фразами, быстро пришли к единому мнению, и разошлись, довольные друг другом, отдавать приказания подчиненным.

Де Геслин был доволен, понимая какую роль сыграли митральезы в сегодняшнем деле, и надеясь убраться из Сен-Мари подобру-поздорову без лишних потерь. Хотя потери были неизбежны.

А Шеварди был доволен, что встретил адекватного офицера, понимающего обстановку, который не стал упираться, ссылаясь на приказ, и гробить подчинённых в надежде на орден.

Дымовая завеса получилась, честно говоря, так себе. Бомон не рассчитывал, что придется прикрывать дымом отход пехотного полка. Но и тот жалкий дым, угрожающий в любой момент обернуться пожаром, мешал работе германских артиллеристов. Полк покидал селение, не строясь в единую колонну. Командирам было приказано рассредоточить людей и направляться к Сен-Прива. Прикрытие отступающих от возможной атаки кавалерии обещал командир митральез. Помня наглядную демонстрацию возможностей батареи

Артиллерийский обстрел был недолог. К началу обстрела уже было ясно, что французы покидают Сен-Мари. Так, сделали несколько залпов вдогонку, придавая ускорение отступавшим. А затем с трех сторон в небольшое селение ринулись семнадцать батальонов сразу двух корпусов, как гвардейского, так и саксонского. Часть из них удалось остановить на подходах к селению, но десять или двенадцать батальонов ворвались в Сен-Мари, перемешавшись друг с другом и утратив всяческое управление.[2] Командиры тщетно выкрикивали команды, они тонули в гуле голосов, терялись среди других криков.

И тут, с той стороны, куда ушли французы, из дыма выехали шесть колясок, развернулись, и отрыли ураганный огонь по этому столпотворению. В каждого убитого попадало по три четыре пули. А иногда и больше. И большая часть пуль, пронзив одно тело, летела дальше, чтобы убить и ранить еще одного несчастного, а иногда и нескольких.

Множество криков, воплей, стонов, слились в один. К небесам вознесся рев, будто какое-то фантастическое животное получило смертельную рану.

Дым, то там то тут вспыхивающие языки пламени, паникующая толпа, зажатая в каменном ущелье улицы. Никто не думал о сопротивлении.

Порыв, увлекший солдат в атаку, сменился ужасом, в единый момент необъяснимым ужасом охватившим толпу, в которую превратились батальоны, еще недавно стойко стоявшие под обстрелом.

Это было необъяснимо. Но дисциплинированные солдаты превратились в дикарей, руководствующихся только инстинктом.

А инстинкт требовал от них спасаться, бежать прочь, не думая о товарищах, не думая о позоре, не думая ни о чем. Только самые стойкие могли сопротивляться этому ужасу, но их поразили пули или затоптали собственные товарищи.

А тем временем две митральезы, имевшие меньшую скорострельность, но большую дальнобойность, обстреляли гвардейские батареи, ранее уже пострадавшие от их огня.

Несколько минут, казавшиеся вечностью, а французы как демоны ада вновь растворились в дыму.

Это был разгром. Полный. Несомненный.

Но французы отступили.

А значит…

Победа?

Еще одна победа.


*

На севере во всю мощь грохотало сражение. Орудия изрыгали огонь и облака дыма. На землю падал град снарядов, а над войсками распускались белые облака шрапнели. И каждое удачное попадание сопровождалось воинственным ревом с одной стороны, приветствующей отличное попадание, и недовольным ропотом противной, испытывавшей горечь за павших товарищей. А через мгновение, там, где прежде стенали, уже слышались крики восхищения, после удачного ответа собственных артиллеристов. И все звуки покрывал непрекращающийся стрекот митральез.

Счет соотношения потерь постоянно менялся, и всё рос, рос… Но никто не мог сказать, как качнутся в следующий миг весы сражения, ни одна сторона пока не могла одержать верх, получить явное преимущество.

Впереди французских позиций как волнорезы, о которые разбиваются враждебные бури, стояли три крепости, которые еще вчера были обычными фермами: Лейпциг, Москва и Пуэн-дю-Жур.

Основной удар немцев пришелся на долю Москвы.

Среди ее руин лежали изуродованные до неузнаваемости тела защитников. Камни, и битые кирпичи, все то, что раньше было строениями и оградой, земля, трава и еще не сгоревшее дерево — все было залито кровью. Песок перестал впитывать кровь, и она собиралась в лужи на всем пространстве двора.

Москва горела, и часть французов сгорела заживо, валяясь теперь черными головешками тут и там. Кто знает, что там могло гореть… может сами защитники? Но столб огня поднимался высоко в небо, а дым закрывал солнце.

Сто пятьдесят германских орудий продолжали обрушивать на Москву залп за залпом, и на месте французских позиций стояла непрерывная стена дыма и пламени.

Куски тел, оторванные конечности, винтовки, пробитые осколками ранцы, сломанные тесаки, россыпь патронов, пропитавшихся кровью. А между ними раненные и еще живые. Когда орудия затихали, и прусская пехота поднималась в очередную атаку, выжившие встречали ее огнем, укрываясь за убитыми лошадьми или телами товарищей. Потому что все каменное было обращено в пыль, а все дерево сгорело.

Атакующие немцы давно потеряли всех офицеров, перестали быть батальонами и ротами, а превратились в одержимых, видящих единственную цель своего существования. Захватить проклятую и такую желанную Москву. Захватить, а после можно и умереть, как другие.

Но французы держались. И очередная атака захлебывалась в собственной крови.

И вновь вступала в дело германская артиллерия.

В три часа по полудню, немцы решили обойти Москву.

Они вклинились между непреступной Москвой и каменоломнями Пуэн-дю-Жура. Для чего направили против единственного батальона французов, занимавшего ферму Сен-Юбер[3] четырнадцать рот пехоты, примерно столько же эскадронов кавалерии, при поддержке четырех батарей.

Три батареи едва успели развернуться, как были перебиты ружейным огнем французов. Оставшаяся огрызалась залп за залпом, но несла потери. И под прикрытием артиллерийского огня в атаку бросились пехота и кавалерия. Потери были ужасающими. До фермы добрался единственный кавалерийский полк, все остальные легли на пыль дороги. Но Сен-Юбер был занят.

Командующий немецкой 1-й армией фон Штейнмец решил, что захват Сен-Юбера открыл ему дорогу на Мец. Бог весть почему, но он был уверен, что сражается с арьергардом отступающей французской армии. Он дал приказ бросить в образовавшуюся брешь во французской обороне весь 7-й корпус Цастрова, включая всю его кавалерию и артиллерию. К тому же Штейнмец посчитал, что корпус — это не достаточно, и направил в усиление 1-ю кавалерийскую дивизию из корпуса барона фон Мантейфеля. И вся эта масса войск, десятки тысяч людей, тысячи лошадей, сотни повозок и орудий, была направлена по единственной дороге. Дороге от Гравелота к ферме Сен-Юбер, пролегающей между склонами, на которых находились французы. Это была не дорога, а один сплошной сектор обстрела. Поднимающийся полого вверх, и заваленная телами тех, кто пытался пройти по ней ранее.

Засевшие в каменоломнях и каменных зданиях Пуэн-дю-Жур устали и уже не получали подвоза… ен, де, труа, катр, сенк, сис… Да что там шесть, все двенадцать дней, со времен битвы при Шпихерне они не ели нормально. И уже шесть дней не получали подвоза, а три последних дня питались тем, что бог послал. Только шагали и дрались, от усталости и голода становясь все злей. За двенадцать дней они дрались уже три раза, и сегодня было четвертое сражение, в котором они участвовали. Это если не считать мелких стычек по пути от границы. Фроссар[4], командир корпуса, может, был и не самый талантливый военачальник, но труса в битвах не праздновал. А главное, если позволяли условия, он всегда очень толково выбирал позиции для своих войск. И сейчас он выбрал для своих ребят самые лучшие позиции в этой местности.

Засев в камне, грызя каменные сухари, с очерствевшими за две недели каменными сердцами, они устали от переходов и не хотели сдвигаться с места. А потому уничтожали всех врагов, кто попадался им на мушку. А там, глядишь, у интендантов совесть проснется. Да и сколько народу положили в эти дни. Неужели на оставшихся не достанет риса и хлеба. Дожить бы да вечера и не умереть бы на рассвете.[5] А жить-то хочется, и жрать хочется. И не известно, чего больше. И солдаты рассвета отправляли пулю за пулей в черный вал, надвигающийся с запада.

Защитники Москвы забыли и о голоде, и о жажде. Они не думали ни о смерти, ни о том, как выжить. Они умирали от артиллерийского огня. Но у них были винтовки и патроны. И пока в Москве оставались живые, они вели огонь.

И на дороге, зажатой между горящей Москвой и каменным рассветом, между началом четвертого и вечностью, разверзся ад. Тысячи французских стрелков, засевшие в руинах-крепостях и на склонах, все сто сорок четыре орудия корпуса Фроссара обрушили на движущиеся в плотном строю прусские войска свой огонь. Вся долина была заполонена немецкими войсками: батареями, эскадронами, зажатыми между пехотными батальонами… Какими-то обозами, бог весть как, очутившимися среди атакующих. Одни пытались прорваться вперед, другие вернуться назад, кто-то куда-то наступал, а кто-то бежал невесть куда… Всё перемешалось и застряло в этом филиале чистилища на земле, где утрачено время и потеряны направления. Вся эта масса бурлила в котле, хаотично перемещаясь в ограниченном пространстве под пулями и снарядами.

Но нельзя быстро убить тридцать тысяч человек, при том уровне смертоносной техники, что была у французов. Поэтому значительная часть того, что, недавно было 7-м корпусом, выплеснулась как прорвавший гнойник в сторону Гравелота.

Здесь беглецов удалось как-то остановить, и даже организовать. Вот только вновь направить их обратно в бой, не было ни малейшей возможности.

Трусы бежали, но три… а может четыре, а может даже пять тысяч храбрецов остались удерживать Сен-Юбер под огнем французов. Сколько их было точно никто не скажет, не смог подсчитать… Но потом, после боя, по наживкам и погонам, по опросам выживших, удалось выяснить, что в Сен-Юбере оставались остатки сорока пяти разных рот из семи различных полков.

А раз так, то дело было еще не проиграно.

Войск, которые можно вновь направить в бой, у Штейнмеца не осталось. И генерал, который оставался командующим армией, но не имел под рукой ни боеспособной дивизии, ни даже свежего полка, сел писать донесение, тщательно подбирая слова в надежде убедить короля прислать подкрепления для новой атаки.

Было пять часов дня.


*

Тихо журчала ключевая вода по желобу, с плеском падая в чашу поильни. Фыркают пьющие кони. Наверно также фыркали здесь рыцарские жеребцы в давние времена. Да и дом с поильней перед фронтоном, выглядел довольно старым. Он вполне мог помнить Карла Смелого. Кажется, тот погиб где-то неподалеку[6]. А родник мог бить на этом месте и во времена Хлодвига.

Мысли послушно улетели в отвлеченные дали, но не желали думать о дне сегодняшнем.

Но прибывшие с поля сражения ординарцы ожидали решения маршала Базена, Главнокомандующего Рейнской армией.

Маршал Лебёф и генерал Фроссар независимо друг от друга доносили, что все атаки противника по всему фронту отражены. Что враг понес огромные потери и выдохся. Что французские дивизии на некоторых участках фронта не только отбросили неприятеля, но и преследуют отступающие немецкие части.

— Карту! — сказал маршал.

И тут же адъютанты расстелили перед ним карту, с нанесенными позициями французских корпусов и стрелками, указывающими движение войск противника.

Выбранная позиция была идеальной. Все что требовалось от подчинённых — продержаться до вечера, а затем организованно отступить под прикрытие фортов Меца.

Опасения вызывал правый фланг. Ладмиро, а затем Канробер сообщали, что неприятель выставил против них превосходящие силы. Канробер сообщал, что немцы превосходят его в шесть раз в живой силе и более чем в три раза в артиллерии. Любопытно, как это ему удалось это подсчитать[7].

Канробера, опасавшегося, что его обойдут с фланга, удалось успокоить, пообещав, что тот скоро получит приказ отойти на более удачные позиции восточней и юго-восточней Сен-Прива.

Но Ладмиро таких обещаний не получил. Да и куда его отводить? А потому продолжал досаждать просьбами о подкреплениях. Причем додумался не только обращаться по команде, но и слать гонцов командующему армией генералу Бурбаки. Любопытно, кто из штабных донес Ладмиро, что Базен разрешил Бурбаки действовать по собственному усмотрению. И теперь бравый грек напоминает буриданова осла, не знающего, что ему предпринять. Зато перестал терзать Базена своими «гениальными» предложениями.

И удачно удалось занять всякими мелочами Жарраса, этого соглядатая, оставленного императором.

Все же приятно было осознавать, что недавние конкуренты, из которых три маршала Франции, причем старше его по производству, теперь его подчиненные, и обязаны выполнить любой его приказ. Слава богу, у нас не прусская армия, где каждый генерал сам себе голова. Во Франции приказ начальника — закон! Ты можешь сколь угодно быть не согласен, но обязан выполнить. Так повелось со времен Наполеона.

И вот теперь Лебёф и Фроссар. Они предлагают мощной контратакой разгромить обессиленного врага, уничтожить его столь донимающую французов артиллерию, а потом ударить на север, в тыл левому флангу немцев.

Один мощный удар. И, по меньшей мере, две немецкие армии будут вынуждены отступить.

— Карту Лотарингии! — приказал маршал.

Куда будут вынуждены отступить немцы? Дорога на Шенген для них закрыта. Это понятно и без карты. Но куда дальше?

Базен посмотрел на сеть дорог, покрывающих серев Франции. Прикинул, какие из них наиболее подходящие для перемещения крупных масс войск, стремящихся оторваться от наседающего противника.

На Седан! Они будут вынуждены отступать на Седан.

И там у них три возможности: сдаться, быть оттеснёнными в Бельгию и разоружиться, или оказаться запертыми в Арденнах и умереть с голоду. Потому что они будут отрезаны от путей подвоза. Потерпев сегодня поражение, пруссаки окажутся без обозов, потеряют запасы боеприпасов и продовольствия.

Заманчиво! О, как заманчиво!

Оставшуюся, Третью армию прусского кронпринца удержат укрепления Страсбурга, корпуса Мак-Магона и Файи. А при необходимости от маневра кронпринца Фридриха прикроют форты Меца.

А когда две трети войск Германии перестанут представлять угрозу, навалиться всей силой на оставшихся. Перенести войну за Рейн. Дойти до Берлина!

Возможно? Трудно, потребует напряжения сил, но возможно.

Базену достанутся лавры победителя. Хотя завистники станут говорить: победить немцев — велика ли честь? Кто их только не бил, и вот и Базен сподобился.

И если только его не отстранят, как только он выполнит самую трудную часть работы. От Луи-Наполеона осталась только видимость, удобная ширма. А Евгения Теба-Мериме[8] недолюбливает Базена, и постарается, чтобы лавры победителя достались какому-то из ее лизоблюдов. Мария[9] всегда говорила, чтобы он не доверял Евгении, которая думает только о себе. Базена даже не снимут с командования Рейнской армией. Просто создадут Армию Шалона, или… Новую Великую армию, под командой, например, Мак-Магона или даже Бурбаки, таких же чужаков, как Евгения.

А его оставят играть надоевшую роль тупого служаки, поднявшегося с самых низов. Живой пример того, что каждый французский солдат носит в своем ранце маршальский жезл. «Представьте, месье, он поднялся до маршала из обычных рядовых»! Как он ненавидит всех этих болтунов! Как будто он сам выбрал себе эту судьбу.

А все от того, что Наполеону было угодно отправить папеньку в варварскую Россию. А папенька не нашел ничего лучшего, как бросить семью, жениться на русской, на пятнадцать лет младше себя, и оставив едва родившегося Франсуа-Ахилла без всякого денежного содержания. Из-за чего младший из Базенов не получил достойного образования и не смог поступить в Политехническую школу. Вместо этого ему пришлось идти рядовым в Иностранный легион, чтобы собственной кровью заработать офицерский чин, пройдя все ступени армейской лестницы и десятки раз рискуя собственной жизнью.

Базен непроизвольно дотронулся рукой до раненного плеча. Осколок бомбы ударил его во время сражения 14 августа. Сражения, которого он не желал, не планировал, но которое все-таки состоялось вне желания командующего армией. Впрочем, как и все сражения этой компании.

Отправить мальчиков[10] оценить, как обстоят на самом деле дела? Одного к Фроссару, а другого к Лебефу.

Но нет! Еще недостаточно плохо, чтобы стало хорошо. Хорошо для него, Франсуа Ахилла Базена.

— Скажите генералу Фроссару и маршалу Лебёфу, чтобы они удерживали позиции.

Базен обернулся к своему адъютанту Кератри:

— Передайте мои извинения мэру. Военная необходимость заставляет меня покинуть Плапвиль и я не могу воспользоваться его приглашением на ужин.

Не велика шишка, мэр заштатного местечка, практически деревушки. Но вежливость — это то, что столь дорого ценится другими и при этом самому ничего не стоит.

Базен поставил ногу в стремя, но замер на мгновение и повернулся к сопровождающим:

— Кажется, гремит?

Все вслушались, но ничего кроме перестука подков по мостовой и всхрапов коней, переминающихся с ноги на ногу в ожидании скачки, ничего не услышали.

— Никак нет, господин маршал, — ответил за всех Адольф Базен. — Между нами и позициями заросшая лесом гряда. Она поглощает звуки.

— В Сен-Квентин, — сказал Базен, усаживаясь в седло.

До темноты маршал провел на бастионах крепости Сен-Квентин, проверяя расположение батарей и лично, не взирая на рану, наводя орудия на направления, откуда могли бы появиться немцы, вздумай они нанести удар на самом краю левого фланга.

Но противник отказался идти на готовые его встретить пушки фортов Сен-Квентин и Плапвиля.

[1] Легкий экипаж на рессорах поляки называли «nejtyczanka» от чешского городаNeu-Titschein, где в 19 веке было налажено их производство. Украинское слово «нетычанка» позже трансформировалось в «тачанку».

[2] Так произошло и в реальной истории, хотя там французы и не оказали столь упорного сопротивления. На восстановление порядка потребовалось более часа.

[3] На российских картах и документах ферма носит названия Сен-Гюбер или Сент-Хьюберт, как это было указано в немецких источниках.

[4] До назначения командиром 2-го корпуса генерал Фроссар не имел опыта самостоятельного командования крупными частями и соединениями. Но он был очень грамотный сапер и талантливый военный инженер.

[5] Point du Jour — с французского «рассвет».

[6] Карл Смелый погиб в 1477 году в битве при Нанси, в 55 км южнее от Плапвиля.

[7] Против Канробера наступали гвардейский и XII саксонский корпус, имея в резерве X корпус из вестфальцев, ганноверцев, а также частей других мелких государств Северогерманского союза. Все они отличались формой, поэтому даже при визуальной разведке можно было легко выявить состав и численность противостоящих французам войск.

[8] Императрица Евгения, носила до замужества титул графини Теба, хотя предпочитала называться титулом, принадлежавшим ее старшей сестре, графиней Мантихо. В Парижском обществе ходили слухи, что на самом деле была рождена от Мериме. Оппозиционные Наполеону III и Евгении круги любили вспоминать об этих обстоятельствах, обсуждая императрицу.

[9] Имеется виду первая жена Базена Мария де ла Соледад, он женился на ней в 1852 г. Она умерла во время пребывания Базена в Мексике. После ее смерти Базен в 1865 г. женился на Марии-Хозефе де ла Пенья из богатой мексиканской семьи.

[10] Племянники маршала Базена Адольф и Альфред Базен-Хейтер служили при маршале адъютантами.

Глава 16. Кладбище Сен-Прива

Кладбище Сен-Прива

Франция, Лотарингия, Сен-Прива-ла-Монтань, 18 августа 1870 г


После бойни у Сен-Мари, гвардейский корпус некоторое время приходил в себя. И не только из-за небывалых потерь. А больше из-за утраты руководства войсками. Командиру 2-й гвардейской дивизией генерал-лейтенанту Будрицкому, принявшему командование гвардейским корпусом, пришлось приложить немало сил, чтобы привести подчиненные части в боеспособное состояние. Во многих полках попросту не хватало офицеров. Так лейтенант Пауль фон Гинденбург, утром еще бывший командиром взвода, днем уже занял должность старшего адъютанта полка, по сути начальника штаба полка. Во главе многих рот стали унтер-офицеры, взводов — капралы.

В первую очередь подавить Будрицкий приказал французские батареи, в первую очередь митральезы, столь впечатляюще проявившие себя при обороне Сен-Мари. Благо германские орудия обладали большей дальнобойностью и позволяли вести огонь, оставаясь недосягаемые французами. Просто германские генералы как то об этом постоянно забывали.

Крупповские пушки, залп за залпом принялись отправлять снаряды на позиции французских батарей, подготавливая наступление пехоты. Как это предписывалось диспозицией сегодняшнего сражения.

Будрицкий расположил против Сен-Прива не только гвардейскую артиллерию, но и обратился к командующему XII корпусом кронпринцу Альберту Саксонскому с просьбой расположить часть батарей корпусе против ключевой точки позиции, которым являлось Сен-Прива. А еще затребовал батареи у стоящего в резерве X корпуса, и не получил отказа. Таким образом уму удалось сосредоточить против семидесяти французских орудий, заряжающихся с дула и устаревших, больше двухсот сорока современных скорострельных пушек Круппа[1].

А еще Будрицкий направил в Ставку ординарца с подробным описанием произошедшего и принятых им мер. А также обратился к начальнику прусского Генштаба генералу от инфантерии Хельмуту фон Мольтке с просьбой приказать Командующим армиями направить на левый фланг артиллерию армейского резерва.

Мольтке внимательно прочитал донесение, особенно ту часть, где шла просьба о помощи. В кои веки германские генералы вспомнили о дисциплине и приняли к сведению распоряжение. Может быть впервые, с самого начала компании.

Надо сказать, что все значительные битвы этой войны были начаты вопреки приказам Генерального штаба, в нарушение общего плана компании, который стал трещать по швам, едва войска перешли границу. И пусть противник отступал, это не оправдывало потерь, и той опасности, что враг выскользнет из расставленной на него западни.

Весь август, едва услышав где-то грохот орудий, генералы неслись туда сами и увлекали за собой войска. В поисках славы, чинов и орденов. Наплевав на все приказы, кто бы их ни подписывал. Тем более какой-то штабной, да еще датчанин[2]. Все, что оставалось делать Мольтке, это делать вид, будто все идет по плану. И максима[3] «идти на звук пушек» превыше всех приказов и планов, разработанных штабами, и что такова была изначальная идея Мольтке. А узнав о результатах генеральской жажды сражений, приходилось только сжимать зубы, и запоминать нарушителей. Благо память у него была тренированная. И лишь в самых вопиющих случаях начальник Генштаба выказывал свое неудовольствие, привлекая в качестве тяжелой артиллерии короля. Одно радовало, на этой войне хотя бы не спрашивали, как в 1866 году, увидев подпись под приказом: «Черт возьми! Кто-нибудь знает, кто такой генерал Мольтке»[4]?

И вот генерал, да еще и гвардейский, не просто обращается с просьбой, а этой просьбой подтверждает правоту Мольтке. Это дорогого стоило.

Поэтому Мольтке решил посодействовать гвардейскому генералу. А чтобы его приказание звучало весомей для командующих армиями, под приказом неплохо смотрелась бы и подпись его величества. И начальник Генерального штаба отправился к прусскому королю Вильгельму I, благо тот располагался буквально в нескольких шагах.



*

Взрывы, взрывы, взрывы…

Германские батареи расстреливали французские артиллерийские позиции.

После каждого залпа французы несли потери в людях и орудиях. А ответить не могли. Бошу предусмотрительно установили свои пушки едва ли не на пределе их действия. Это уменьшало точность попаданий, увеличивало расход боеприпасов, но позволяли сберегать орудия и жизни расчетов. Против двух с половиной максимум трех тысяч метров, на которые стреляли орудия Хитте, пушки Круппа отправляли свои снаряды на три с половиной метров. Кроме того они обладали большей скорострельностью. Прусские ударные взрыватели показали себя лучше французских. А главное, лучше была выучка артиллеристов. А потому после пристрелки, большинство снарядов, не смотря на дальность, ложились в пределах батарей. Время от времени попадая в зарядные ящики. И тогда над позицией раздавался оглушительный грохот, и летели во все стороны осколки, щепки и комья земли, уничтожая все вокруг.

— Надо отводить батареи, — сказал генерал Бертран, командующий артиллерией 6-го корпуса.

Маршал Канробер лишь кивнул в ответ, мрачно осматривая позиции. Выдвигать вперед батареи не имело никакого смысла. Сил для атаки у него не было. Но если отвести артиллерию, пруссаки направят огонь орудий на Сен-Прива, переполненный войсками. Это повлечет чудовищные потери. Но, похоже, выхода нет.

— Отводить надо не только артиллерию!

Канробер с удивлением посмотрел на генерала Вильё, не ожидая услышать от него подобное.

— Вы предлагаете отступить? — бесцеремонно вклинился молодой человек, одетый с элегантной небрежностью светского щеголя.

— Лично вам я предлагаю заткнуться! — тут же отреагировал де Вильё, отличавшийся взрывным характером.

Молодчик лишь вчера приехал из Парижа, имея какие-то рекомендации от военного министра и от Председателя Законодательного корпуса к маршалу Базену. А Базен отфутболил его к Канроберу, подозревая в парижском хлыще соглядатая императрицы Евгении. Вот и пусть посмотрит, как военное министерство снабжает и комплектует войска. Шеской корпус, с его половинным составом и нехваткой всего и вся, подходил на эту роль более всего.

А Вильё было наплевать, на связи и знакомства какого-то гражданского, сующего нос куда не следует, будь тот хоть министр, хоть премьер-министр. Вообще, генерал недолюбливал депутатов и чиновников, постоянно урезавших оборонный бюджет и при этом предъявлявших к военным все большие и большие требования.

— Вот смотрите, — продолжил Вильё, демонстративно игнорируя нахала, не стоящего его внимания. — Фронт перед Сен-Прива, составляет всего два километра. Для корпуса, я говорю о прусских гвардейцах, стоящих в сен-Мари. Так вот для корпуса такая полоса наступления недостаточна. Если только они не пойдут сомкнутыми колоннами.

— Они пойдут, — заметил Канробер. — Именно плотными рядами. Как того требует их устав 1847-го дара. К слову, написанный и подписанный самим королем Вильгельмом.

— Тем для них хуже. В любом случае, одновременно по фронту не смогут наступать более десяти батальонов.

— Они могут обойти нас с фланга, со стороны Ронкура. Именно в ту сторону мы наблюдаем движение саксонского корпуса.

— Это удлинит фронт на километр, полтора. Это еще пять… пусть семь батальонов.

— Хорошо, согласен, — кивнул маршал, приглашая генерала продолжить мысль.

— Значит, нам достаточно держать в Сен-Прива силы, достаточные для парирования угрозы. Всего несколько батальонов. А остальные части, занимающие сейчас Сен-Прива держать в резерве, в некотором отдалении. Этим мы снизим потери от артиллерийского обстрела. Сейчас мои солдаты сидят на головах друг друга, заняв все дама, все сараи и даже чердаки. Представляя собой отличную мишень для снарядов. А стрелковый ровик, который мы успели выкопать, не самое надежное укрытие.

Вильё бросил на слушающего разговор гражданского убийственный взгляд. Будто тот лично нес ответственность за то, что в корпус не поступил шанцевый инструмент и отсутствовали саперы.

— А в случае необходимости я всегда смогу усилить оборонные позиции, — озвучил генерал последний довод в пользу своего предложения.

Канробер задумался. Совет был хорош. Но решение принимать ему, и нести ответ тоже ему.

— Хорошо, — наконец произнес он. — Отдайте распоряжение.

Вильё откровенно обрадовался и, ободренный согласием маршала, внес еще одно предложение:

— Подполковник Шеварди предложил расположить батареи митральез прямо в селении, укрыв их до времени всараях и даже домах.

— Шеварди? Это который Маркиз?

— Сегодня он продемонстрировал возможности митральез у Сен-Мари.

— И неплохо продемонстрировал, надо сказать, — согласился маршал. — Передайте ему митральезы из дивизии Тиксье. Шесть орудий больше, шесть меньше…

— Уже четыре митральезы, — уточнил адъютант. — Две повреждены вражеским огнем.

— Тем более! Возможно, Шеварди сможет найти им лучшее применение, чем гибнуть под прусскими снарядами. И может он нас сегодня еще раз удивит.

Канробер посмотрел на солнце. До заката оставалось около полутора часов.


*

Девяносто четвертый полк оставили прикрывать Сен-Прива с севера, со стороны Ронкура. Можно сказать, что они были на довольно спокойном направлении, откуда не ожидалось скорое появления врага. Саксонцы все продолжали, и продолжали свой анабазис флангового обхода, отдаляясь все дальше и дальше на север.

И, тем не менее, полк нес потери. Очень чувствительные потери.

Далекое уханье пушек, свист снарядом, грохот взрывов, после которых слышен оглушительный шум обрушившихся крыш и стен, крики раненных… И вновь уханье, свист… Раз за разом… Минуту за минутой. Целый час. Целый час нескончаемого ужаса и ожидания смерти.

Обстрел Москвы был страшен тем, что огонь многих батарей был сосредоточен на небольшом пространстве одной фермы. Зато в Сен-Прива было больше жертв, просто в силу простого правила: где больше солдат, там больше и убитых. Защитники Москвы стреляли в ответ и унесли немало жизней врагов. А в Сен-Прива не было возможности ответить, враги не атаковали, оставаясь вне досягаемости. И приходилось умирать, не сделав ни единого выстрела. И не известно, что страшнее.

Но солдат не выбирает место, где ему лечь в землю.

Роте капитана Леру в качестве места дислокации выпало северное кладбище. Что вызвало всплеск кладбищенского юмора среди солдат роты.

Было ли в Сен-Прива еще и южное, никто не знал. Но это почему-то называли северным.

— Вот же не повезло, — говорили все в начале, располагаясь среди могилок.

А потом, когда начался обстрел, заметили, что среди тех, кто вынужден был ждать атаки врага, устроившись среди надгробий, потери ниже, чем у соседей.

Кто-то сказал:

— Может здесь похоронен какой святой?

— Думай сам, что говоришь! Над могилами святых всегда сооружают храмы. К ним приходят паломники. Ты здесь где-то храм видишь? Вон один, святого Жоржа вроде, в центре деревеньки.

— Может неизвестный святой.

— Какой может быть неизвестный без чудес?

— А ты выгляни за забор! А сюда не залетело ни одного снаряда.

Впрочем, не было никакой мистики в том, что снаряды пока не залетали на кладбище. Одна лишь баллистика и геометрия. Но у солдат всегда свой взгляд на жизнь и смерть.

Вера в чудодейственную защищенность кладбища только усилилась, когда капитана Леру вызвали к командиру полка, и он был убит германским снарядом, едва отойдя на десяток шагов от кладбищенской ограды. Так и не узнав, что мог бы сегодня стать командиром батальона.

Место командира роты временно занял лейтенант Гренье. А Дюпон неожиданно для себя поднялся до взводного.

Солдаты погрустили минуту о хорошем командире. Гаспар Дюпон даже хлебнул чуток из фляги в память о покойном. А дальше занялись своими делами. А что тут говорить: сейчас Леру, а вскоре ты, или он, или я. Дело то обыденное.

Слишком много смертей. Слишком много крови, стонов и мучений. Слишком.

В какой то момент, страх, терзавший с утра всех и каждого, притупился, а то и вовсе исчез. Люди устали бояться и на время утратили чувство самосохранения. Сейчас солдат сейчас заботило, столько воды осталось во фляге и патронов в сумке. Но все могло измениться в одну минуту. Наступил момент, когда усталость от войны могла переполнить допустимую природой грань. И тогда плотина, воздвигнутая в разуме солдата дисциплиной, долгом, тщеславием и бог весть еще какими отвлеченными понятиями, позволяющими управлять солдатской массой в бою, могла рухнуть, превратив воинское подразделение в обезумевшую толпу. Это чутко уловил старый контрабандист, разрядив томительное ожидание новой атаки немудренной шуткой:

— Вы как хотите, парни, а мне на кладбище нравится! Тихо, спокойно, и снаряды не летают.

— Смотри, Гаспар, придет за тобой сюда Ганс[5]! — скаламбурил Пауль Монс из Страсбурга.

— Ну, придет, здесь и ляжет!

— Э нет! — возразил поляк Доминик. — Французские кладбища для французов!

— А я к святому Петру не тороплюсь! — отвечал Гаспар. — Пропущу бошей вперед!

— Эй, будущие покойнички! — раздалось из-за ограды. — Где мне найти капитана Леру?

— Если праведник, то увидитесь с ним в раю. Если грешник, придется подождать.

— Да я почти святой!

— Уж не Жорж ли? Мы его только недавно вспоминали.

— Будете смеяться, но именно Жорж, — проговорил неизвестный, что-то делая по ту сторону ограды.

— Ну-ка, глянем, как сейчас святые выглядят, — пробурчал Дюпон, направляясь к импровизированному проходу в тыл, пробитому заранее.

— Святой Арбогаст[6]! — внезапно отшатнулся от проема, опередивший его Монс.

Любопытному лотарингцу на какое-то мгновение показалось, что он видит упомянутого к вечеру Ганса Траппа. Хотя ни бороды, ни цепей, не мешка у стоящего перед оградой гвардейского сержанта-майора не наблюдалось. Зато от пришельца явно пахло порохом и серой, и рядом с ним стоял Конь Бледный. И было что-то во взгляде незнакомца пугающее, потустороннее. Это ощущение усиливалось странным, неподвижным, будто неживым, лицом незнакомца, наступающими сумерками и атмосферой кладбища, еще минуту назад мирной, а ныне мрачной и пугающей.

Выглянув след за подчиненным, Гаспар увидел того, кто испугал впечатлительного Пауля. Это был тот самый сержант-майор, что при Сен-Мари командовал картечницами на повозках. А занят он был тем, что привязывал коня светло-пепельной масти.

— А где же черный? — почему-то спросил Гаспар.

Сержант-майор ничего не ответил, даже выражение лица у него не переменилось, но старый контрабандист понял: погиб черный красавец.

— Так насчет командира роты? — напомнил артиллерист.

— Вон оба, — кивнул Дюпон в угол кладбища.

Там несколько солдат, сменяя друг друга рыли могилу. А рядом, прямо на порожке лежало тело капитана Леру. Рядом на могильном камне о чем-то задумался лейтенант Гренье.

— Сержант-майор Бомон, — представился артиллерист, подходя к лейтенанту. — Генерал Бертрана приказал оказать вам поддержку огнем.

— Лейтенант Гренье. Временно командую ротой. А сколько у вас орудий?

— Три картечницы Гатлинга. Одно я расположу здесь, — Бомон кивнул в сторону дома к северо-востоку от кладбища. — Это будет отсечная позиция. А две расположу вон там… Видите усадьбу, над которой поднимается дым? Там мы какое-то время сможем остаться незаметными для немцев и держать под контролем западное и северо-западное направление.

— Вы думаете, что немцы ударят между Сен-Прива и Ронкуром?

— Даже не сомневайтесь! Взгляните, и сами убедитесь.

Гренье посмотрел в ту сторону, что указывал сержант-майор. В бинокль было видно, что саксонский корпус, прекратив свой бесконечный фланговый маневр, разворачивается для атаки Ронкура.

— Но почему? — Гренье не заметил, что задал этот вопрос вслух.

— Пока они будут обходить, наступит темнота, — пояснил сержант-майор. — И они опасаются ловушек, подобных тех, что поджидали их у Сен-Мари.

— А ловушки есть? — заинтересовался Гренье.

— Мы пошумели чуток, и заставили думать, что есть.

Только теперь лейтенант уловил, что от сержант-майора буквально несет сгоревшим порохом.

Значит эти странные фиакры с митральезами, не так давно были с той стороны Ронкура, на пути саксонцев. А теперь они хотят встретить их здесь.

«Да они водят саксонского принца и весь его корпус за собой, как медведя на веревке!» — удивился Гренье, но вслух спросил другое:

— Какие ваши планы.

— Подпустим саксонцев или пруссаков, кто первым подойдет, на дистанцию огня Шасспо и больно ударим в три ствола. А пехота поддержит. Жаль только, что как показывает опыт, огневую точку боши в конце концов засекут. Они не дураки. А потом они раскатают ее своей артиллерией. Но надеюсь, к этому моменту нас там не будет. При малейшей паузе в атаке, я перемещусь на запасные позиции. Да и пользы так будет больше. С тем количеством и качеством митральез, что имеется у нас, лучше вести фланкирующий огонь.[7]

Гренье с удивлением посмотрел на сержанта, который говорил как опытный штаб-офицер. Причем так, что он, выпускник Сен-Сира чувствовал себя рядом с ним зеленым юнцом.

— А вам я посоветовал, пока есть время, выкопать среди могил несколько окопов, ячеек или хотя бы ям. Вам пока везет, но везение не может быть бесконечным. И лучше при артиллерийском обстреле спрятаться в окопах, оставив лишь наблюдателей.

— Я бы с радостью. Но две лопаты — это все, что у нас есть. И те мы нашли в одном из сараев, здесь на погосте.

— Парочку лопат я вам выделю, — проявил щедрость сержант-майор.

— Буду вам благодарен. И спасибо за совет, — искренне произнес Гренье, удивляясь, как война переворачивает с головы ценности. Пара лопат в Сен-Прива в этот момент ценились на вес золота. Да что там золота — человеческой жизни.

Как только лейтенант свернул разговор, солдаты снедаемые любопытством, но удерживаемые дисциплиной, тут же засыпали артиллеристов массой вопросов. Их интересовало, что слышно при штабе? Будут ли еще подкрепления? Что происходит южней, на позициях остальных корпусов?

— По поводу подкреплений — это вы при случае у маршала спросите, — ответил Бомон, не уточняя, какого именно маршала он имел в виду. — На юге… Я слышал, что корпуса прочно держат фронт. Кое-где удержали даже и передовые пункты. В этот раз Москва хоть и сгорела, но гарнизон держится. А под Лейпцигом, сколько боши народов не согнали, но пришлось им отступить.

Впрочем, шутку про Москву и Лейпциг[8] смогли оценить только лейтенант и капрал Дюпон.

Бомон отправился к своим позициям, сопровождаемый Дюпоном. А лейтенант, пребывая в хорошем настроении, стал насвистывать популярную солдатскую песенку «Мальбрук в поход собрался». Три орудия не слишком большая подмога. Но главное, в чьих руках находятся эти орудия. А этот сержант Бомон и его командир продемонстрировали, что они настоящие мастера во владении митральезами.

— Рота, слушай приказ! — прокричал лейтенант. — Хватайте лопаты, и все что их напоминает, и превращайтесь в кротов. Через пятнадцать минут чтобы все свободные участки земли превратились в окопы, где можно укрыться от осколков снарядов. Вольные стрелки, вас это не касается. Вы продолжаете наблюдение за противником.

А чтобы, чем то занять паузу перед боем и поднять дух солдат, лейтенант приказал Шарлю Сорелю, парижанину и вечному студенту, что считался лучшим певцом не только батальона, но и всего полка, спеть что-то повеселей.

Вильгельм в поход собрался.

Вернется ли назад?

Капусты обожрался,

И сдох, измучив зад.

Запел хорошо поставленным баритоном Сорель, слегка переиначив слова песни. Знакомые куплеты, тут же подхватили солдаты. Они пели хриплыми голосами, не всегда попадая в такт, зато громко и с энтузиазмом.

Его похоронили,

Где раньше был сортир.

В могилу положили

Изгаженный мундир.

Слова песни разносились над кладбищем, то и дело заглушаемые разрывами снарядов, падающих где-то за оградой.

Между тем пушечная канонада теперь раздавалась и со сторону Ронкура. Обернувшись в ту сторону, Гренье увидел как в кладбищенские ворота входит Дюпон с двумя лопатами на плечах. Тут же к сержанту подскочили наиболее бойкие солдаты и освободили его от ноши.

— Вовремя сержант нас предупредил, — сказал лейтенант подошедшему Гаспару. — Скоро саксонцы повернут и на нас.

— Тогда и пруссаки пойдут, — добавил Дюпон. — У них не останется выбора.

— Кстати, я забыл спросить Бомона, а куда они дели трофейное орудие.

— Я спросил, — усмехнулся Гаспар. — Но он ответил как то непонятно. Сказал, что это его хаудах. Знать бы еще, что это такое.

— Я знаю. Это короткоствольное ружье или пистолет очень большого калибра. В Индии охотники его используют как оружие последнего шанса, если они только ранили, а не убили тигра. Или если тигр выпрыгнет из засады.

— Значит, ко всему прочему этот Бомон еще и охотник на тигров. Странная, вам скажу, личность этот сержант-майор.




[1] В реальной истории 30 батарей, всего 180 орудий.

[2] Мольтке родился в Померании, окончил кадетский корпус в Копенгагене и служил в датской армии. Не имея перспектив сделать карьеру в Дании, перешел на службу в прусскую армию. В 1864 г Мольтке разработал план компании, в результате которого Дания потерпела сокрушительное поражение.

[3] Максима — афоризм, а так же основной принцип, которым следует руководствоваться.

[4] Исторический факт.

[5] В Лотарингии существует легенда о Гансе Троппе, рыцаре, которого Господь превратил в демона.

[6] Святой покровитель Страсбурга.

[7] устаревший термин от франц. flanquer — фланкировать, обстреливать во фланг.

[8] О ходе сражений у фермы Лейпциг и Москва (Moscou) в книге было написано ранее. Продолжая тему ферм, названных в честь наполеоновских битв, следует добавить, что к востоку от Сен-Прива находилась ферма Маренго.

Глава 17. Гвардия умирает

Франция, Лотарингия, Сен-Прива-ла-Монтань, 18 августа 1870 г

Все когда-нибудь кончается. И запасы снарядов на батареях тоже не бесконечны. Генерал Будрицкий, будучи всю жизнь профессиональным военным, хорошо знал насколько прожорлив Молох сражений. Все таки это была уже четвертая война, в которой он участвовал. Да и революция 48-го года, с уличными боями и даже штурмами городов, мало чем отличалась от настоящей войны. Разве что большим ожесточением.

Поэтому Будрицкий не удивился, когда ему сообщили, что артиллерийские повозки практически опустели. Остался лишь запас, отложенный на всякие непредвиденные случаи. Генерал вздохнул, придется отдавать приказ на штурм Сен-Прива. А ему этого не хотелось. Не потому что он испытывал страх — генералы не ходят в атаку. И не потому, что опасался поражения — противник значительно уступал ему и в численности, и в оснащении, и в подготовке. Просто он знал, что штурм, даже такой слабой позиции как Сен-Прива — это большие потери. И эти потери ему казались напрасными. Почему-то он испытывал твердое убеждение, что французские войска при любом развитии событий отступили бы. Так было и четырнадцатого числа и шестнадцатого. Будрицкий был уверен, что французский командующий точно также отдаст приказ на отход и завтра. Было ли это частью какого то хитрого плана, генерал не знал. Но был уверен, что поставленные цели — заставить французов отойти, можно было добиться и не бросая войска в атаки. Но какая слава без пролитой крови?

Корпус потерял сегодня около четырех тысяч под Сен-Мари. А там оборону держали всего два батальона при поддержке митральез. И захват Сен-Прива вряд ли обойдется меньшей ценой.

Но приказ отдан, и как орудия дадут последний залп его придется выполнять.

— Господин генерал! Саксонцы развернули дивизии для атаки Сен-Прива и Ронкура.

Это было неожиданно!

Кронпринц Альберт Саксонский был опытный солдат и талантливый полководец, что доказал в 1866 году командуя саксонской армией в войне против Пруссии. Тогда, при Садовой, Альберт заставил себя уважать. И сегодня, когда саксонский корпус все обходил, и обходил противника, и никак не мог его обойти, генерал воспринял как подтверждение того, что кронпринц, как и сам Будрицкий, считает любые потери в нынешней битве излишними.

И вдруг такой поворот!

Но вскоре появился ординарец от саксонского командующего и объяснил ситуацию. В лесу между Сен-Мари и Монтуа саксонские войска встретили неожиданные трудности в виде постоянных обстрелов. Это походило на тактику австрийских граничар, любителей устраивать засады. Но когда в лес были направлены усиленные отряды, их встретили митральезы. На дороге между Обуэ и Омекуром 48-я пехотная бригада и 1-й уланский полк имени Франца-Иосифа Австрийского попали в минную засаду и понесли потери. Французы применили какие-то новые мины, которые нельзя разминировать. Крестьяне в Омекуре сообщили, что в Монтуа есть небольшой французский пехотный заслон и не менее батареи митральез. (В этом месте сообщения Будрицкий подумал: это похоже на то, что они встретили у Сен-Мари.) Крестьяне также сообщили, что они сами слышали, будто в Мананкуре стоит какой-то крупный французский отряд, численность которого они не знают, так как сами не видели. Но, по крайней мере, никак не меньше двух или трех полков при артиллерии. Отправленные на разведку конные дозоры были уничтожены противником. Так же как передовой эскадрон Саксонского гвардейского конного полка. В этих условиях продолжать наступление на Монтуа Альберт Саксонский посчитал излишним. Выставив против Монтуа заслон, он разворачивает корпус для атаки Ронкура, а затем Сен-Прива и просит доблестных прусских гвардейцев поддержать его атаку.

Будрицкий вздохнул. Товарищи то они товарищи по оружию. Но прусских гвардейцев Аьберт жалел явно меньше, чем собственных солдат.

Однако, так или иначе, идти в атаку придется.

— Передайте генералам фон Кесселю и фон Кнаппштадту чтобы начинали атаку, — распорядился Будрицкий.


*

— Экономим патроны, подпускаем поближе! — кричал сержант Дюпон. — Вы слишком щедро палили в начале боя! Стреляйте, когда только будете уверены в том, что сможете попасть!

Главное превосходство винтовок Шасспо, которым гордились французы, дальность и скорострельность, по мере уменьшения боеприпасов уже не казались Гаспару таким уж достоинством. А еще его раздражала необходимость менять резиновые прокладки в затворе.

Неожиданно для Гаспара кладбище Сен-Прива превратилось в один из ключевых пунктов обороны. Местность вокруг напоминала лунный пейзаж, как его описывал месье Жюль Верн в одном из своих романов. Безжизненная пустыня, на которой то там, то здесь изрыгают пламя вулканы. Все здания вокруг были превращены в щебень, не закрывая больше горизонт и давая возможность вести огонь в любом направлении. А вот строения вокруг погоста более или менее уцелели. Хотя теперь снаряды падали и среди могил, но потери у лейтенанта Гренье были терпимыми. (Теперь в роте Гренье! Во как!) Не сравнить с теми, что несли другие роты полка. И это казалось подлинным чудом.

А где чудо, там и паломники. На кладбище поодиночке и небольшими группами потянулись солдаты из других подразделений. Те, чьи роты погибли под снарядами, а их командиры погибли. Сюда, как в более безопасное место относили раненых. Тех, кого не было надежды спасти, и тех, чьи ранения были с солдатской точки зрения не слишком тяжелыми. Тех, кто нуждался в помощи врача, отправляли в церковь Святого Георгия, в двухстах метрах к юго-востоку. Германские орудия в начале обстрела сбили колокольню, на которой находился наблюдательный пункт, да разрушили крышу храма, после чего оставили церковь в покое. Все-таки они тоже христиане, хоть и боши. Впрочем, христиане они или нет, Дюпону это не помешает стрелять в них, когда пруссаки подойдут поближе. Ну а потом помолится за упокой их душ. Хотя для солдата нанесения смерти или вреда врагу не грех.

Неожиданно из-за пригорка во фланг бошам выскочила французская конница. Два эскадрона французских драгун. Против полка, или даже двух, прусских гвардейцев — не велика сила. При первых же выстрелах кавалеристы развернулись и исчезли, оставив после себя недоумение как у атакующих, так и у обороняющихся. Но свое черное дело эти два эскадрона сделали. Среди гвардейцев центра и правого германского фланга, не видевших этой атаки, послышались крики: «Кавалерия!», и вымуштрованные пруссаки тут же, как на плацу, сомкнулись в каре.

Французы воспользовались моментом в полной мере! Не ожидая команды, они открыли огонь по плотным рядам, и каждая пуля находила цель. Ожили молчавшие до этого уже несколько минут митральезы, захлёбываясь от азарта стрельбы.

Атака была отбита. Прусские гвардейцы дрогнули и откатились назад, и их левый фланг смешался с подходившими в плотных колонах батальонами XII корпуса. Возникло столпотворение. Саксонцы не могли выстроиться в атакующие колоны, а прусские гвардейцы отойти в тыл, так как дорогу перекрывали батальонные коробки саксонцев.

И все это время, скопление людей в мундирах поливали огнем французские митральезы, которые, казалось, были установлены повсюду. Хотя на самом деле на всем участке фронта у Сен-Прива держали оборону всего две батареи митральез, команду над которыми принял подполковник Шеварди. Теперь батареи не торчали на виду неприятеля, как это было в обычае. Расчеты митральез использовали все укрытия, которые им предоставляла местность: дома, сараи, ограды, сады, часто оставаясь невидимыми для противника вплоть до начала открытия огня. А как только возникала угроза артиллерийского обстрела — тут же меняли позиции.

Когда через несколько минут стрельба стихла и дым развеялся, стало видно, как пятятся от кладбища оставшиеся в живых гвардейцы. А перед позицией на тех местах, где стояли каре, остались лежать груды тел. Там, где поработали митральезы, тела лежали друг на друге, почти правильными квадратами. Пули пробивали по два, а то и три тела. Никто даже не успел отреагировать. Огонь был столь плотен, что ближайшее к кладбищу каре было уничтожено практически мгновенно до последнего солдата.

Воздух наполнили стоны, крики боли и ругательства раненых.

Казалось, после такого бой будет остановлен.


*

Мощный опорный пункт.

Хорошо подготовленная в инженерном плане позиция.

Доминирующая над местностью высота, идеальная для обороны.

Крепкие дома, способные выдержать артиллерийский обстрел.

Сен-Прива, с высокими крепкими зданиями и узкими улочками, скорей напоминала крепость или средневековый замок, чем обычное селение.

Все это о селении Сен-Прива.

Так описывалась деревня Сен-Прива-ла-Монтань в германских донесениях, откуда эти описания попали в газетные сообщения о битве, а позже в труды уважаемых историков, затем авторов популярных книг, чтобы вновь возродиться в статьях уже нового поколения журналистов. И так круг за кругом уже сто пятьдесят лет.

При этом никто не написал, чем же таким особым отличались дома Сен-Прива от таких же строений Вьонвиля или любой другой деревушки в Лотарингии, из тех, что не стали «непреступными крепостями»

Князь Крафт Гогенлоэ, раненый, но не оставивший командование артиллерией, подсчитал, что если Сен-Прива разбить на квадраты три на три метра, то в каждый из них германские пушки положили, по меньшей мере, по снаряду.

Генерал Будрицкий в бинокль мог наблюдать результат работы пушек Круппа. На месте того, что недавно было Сен-Прива, он видел лишь гнилые зубы остатков стен каких-то строений и изрытую оспинами воронок землю между ними. Только высилась над грудами щебня здание церкви со сбитой колокольней и дымящей крышей. Да на северной околице чудом не были разрушены, а только повреждены несколько строений.

Казалось там, куда обрушились снаряды, отлитые в Руре, не могло остаться ничего живого. И тем не менее, оказывается и в этом аду выжили те, кто смог остановить атаку целых двух германских корпусов. Это было невозможно, но Будрицкий видел это своими глазами.

Не меньше трети гвардейского корпуса уже была расстреляна французами под Сен-Прива и навсегда останется на этом поле. Прусская гвардия гибла, сгорая в безрезультатных атаках. А вместе гибли прежние представления о наступлении пехоты на поле боя. Уходили в прошлое старые уставы, с картинками учебных плацев на которых маневрировали плотными строями полки и батальоны. Вон они лежат эти батальоны, выполнявшие требования Устава о непрерывном ударном движении.

К стоявшей у Сен-Мари группе генералов и офицеров подъехал офицер. Это был знакомый Будрицкому полковник Верди дю Вернуа, возглавлявший осведомительный отдел при Главной квартире.

— С чем пожаловали, господин полковник?

— Собственно я не к вам, а к кронпринцу. Генерала Мольтке обеспокоили сообщения о крупных силах в Мананкуре. Появление там французов вызывает опасение, что Базен начал прорыв на север, чтобы обойти наши армии по дуге. Ранее Главная квартира предполагала, что противник отступает на Мец.

— Если противник отступает, то с кем мы сейчас сражаемся? — довольно едко спросил Будрицкий, слышавший еще утром от посыльных из королевской ставки, что «противник отступает». — О чем еще говорят в Главной квартире?

— Его величество обеспокоен большими потерями в Гвардии.

«Король будет еще больше расстроен, когда услышит цифры потерь при Сен-Приве, а не только у Сен-Мари», — подумал Будрицкий, но вслух сказал:

— Можете передать его величеству, что гвардия умрет, но выполнит свой долг.

«За такой ответ и орден могут не пожалеть», — с сарказмом подумал Будрицкий о собственных словах. — «Прямо хоть в учебник для гимназистов. Как там? La Garde meurt mais ne se rend pas![1] Вот же дерьмо».

Верди дю Вернуа был хороший офицер и был симпатичен Будрицкому. Но генерал потерял интерес к дальнейшей беседе с ним и обернулся к своим офицерам:

— Господа, мы идем в атаку. Распорядитесь, чтобы впереди батальонов шли цепи застрельщиков. Самим батальонам наступать в разреженном строю[2].

Офицеры зашевелились, услышав приказание, которое противоречило их пониманию, как следует наступать, вбитому в сознание в училищах, а затем многолетними занятиями на плацах.

— Повторяю, не только батальоны, но и роты и взводы должны атаковать в разомкнутом строю, разреженными цепями. Господам офицером отправиться по подразделениям и разъяснить это подчиненным. Атака по сигналу.

Крест генералов — посылать других на смерть, а самому оставаться в живых. Это их долг — руководить сражением. Но иногда и генералам приходится лично идти в бой.

Будрицкий не оборачиваясь на свиту, подъехал к одному из батальонов, спешился и передал уздечку лошади адъютанту. Все распоряжения он отдал заранее, а теперь хотел сам повести гвардейцев.

— Ну-ка, сынок, давай я сегодня понесу знамя! — сказал генерал знаменосцу.

Два километра до Сен-Прива. Три тысячи шагов. Полчаса ходьбы. Если не под пулями. А под пулями — как получится.

Пятьдесят восемь лет, что ни скажи, а возраст! Но в руках еще достаточно сил, чтобы нести знамя впереди своих солдат.

Две тысячи шагов прошли легко. Французские митральезы доказали, что они способны стрелять на такое расстояние. Но молчали.

Последняя тысяча шагов уже под огнем красноштанников. Каждый шаг — чья-то смерть. Тысяча шагов — тысячи убитых и раненных, которых послал под пули он, генерал Будрицкий.

Осталось двести шагов, рубеж штыковой атаки, когда пуля ударила Будрицкого в руку. И знамя упало на землю. Генерал поднял его здоровой рукой, уперев древко в землю.

— Вперед! Вперед! Не останавливайтесь! Мы уже победили! — закричал Будрицкий, ободряя атакующих.

— Вперед! Вперед! — повторял он, и сделал попытку нести знамя одной рукой.

Следовало бы перевязать рану. Но это потом. Сен-Прива вот оно! Рядом! И надо, чтобы солдаты видели, что их командир с ними. Пусть он ранен. Но он с ними. Солдатам будет легче идти под пули картечниц.

«Это было верное решение, идти в разреженном строю», — отстраненно подумал Будрицкий, оглядывая поле боя. Среди прусских гвардейцев, то один, то другой падали от огня французов, но потери были куда меньше, чем при первой атаке.

Генерала обогнал лейтенант, совсем мальчишка, с поясом одетым не по талии, а через плечо. Адъютант. Видно не нашлось адъютантского шарфа.[3] Оглянулся на Будрицкого. И споткнулся, упал в трех шагах от генерала. На ткани форменных брюк быстро расплылось кровавое пятно.

Лейтенант скривился от боли, но взглянул на генерала, и покраснел, явно испытывая стыд за то, что лежит в присутствии начальства. Он, зажимая рукой рану на бедре, поднялся с земли, зачем-то козырнул Будрицкому, и явно собрался ковылять дальше, к Сен-Прива, куда убежали солдаты его части.

— Постой сынок, — остановил лейтенанта Будрицкий. — Как тебя зовут?

— Лейтенант Гинденбург, — отчеканил как на плацу лейтенант. — Первый адъютант 3-го гвардейского пехотного полка.

— Первый адъютант полка? Я этой должности достиг, когда был лет на десять тебя старше. Быть тебе, лейтенант Гинденбург, фельдмаршалом! Уж поверь мне на слово!

Лейтенант опять покраснел, но теперь от удовольствия от похвалы.

— Идти можешь?

— Так точно, господин генерал! — лейтенант бросил взгляд на собственную рану. — Кажется, пуля прошла на вылет.

— Тогда перетяни свою рану шарфом, а потом помоги мне. Хромой да однорукий уж как-нибудь вместе сойдем за знаменосца.

Будрицкий упер знамя в плечо и достал носовой платок, после чего кое-как наложил сам себе повязку на руку.

— Пойдем, лейтенант! А точней, похромаем! Как тебя, говоришь, зовут?

— Лейтенант Гинденбург! Пауль фон Гинденбург.



*

Битва гремела на всем протяжении фронта уже семь часов. А Императорская гвардия стояла под защитой пушек крепости Плапвиль. За всю войну гвардейцам так и не довелось толком повоевать. Повезло поучаствовать в боях только отдельным частям. А остальная гвардия шагала по дорогам туда, потом сюда, потом обратно. Будто в этом весь смысл существования гвардии на войне: маршировать без единого выстрела.

Их берегли как главный резерв, чтобы бросить на весы войны в самый ответственный момент. Но когда этот момент настанет, знали лишь император и маршал Базен.

Расположившись позади центрального участка фронта Бурбаки сперва держал дивизии в полной готовности, ожидая приказа выступить в любой момент в любом направлении. В первой половине дня маршал Базен дал ему указание отправить одну бригаду на помощь Фроссару, которого атакуют в долине напротив Москвы. Бригада ушла, и в течение дня других приказов не поступало. Не желая изматывать солдат бесполезным стоянием в шеренгах, Бурбаки разрешил гвардейцам заниматься своими делами, но не покидать расположения своих рот. И теперь гвардия, находясь в своих бивуаках, готовила пишу, приводила в порядок обмундирование, полировала оружие или вовсе сидела сложа руки. А в это время другие сражались.

И вместе с остальными гвардейцами томился генерал Бурбаки, их командир.

Когда Базен распорядился отправить на фронт гвардейскую бригаду Брикура, Бурбаки усомнился: стоит ли распылять резерв, отправляя его частями? Тем более, что фронт у Москвы держался. Пусть из последних сил, но ведь держался? Не лучше ли гвардию бросить в атаку всю, единым кулаком, когда противник измотает все силы? И высказал свое сомнение Главнокомандующему.

Ответ Главнокомандующего был короток:

«Можете вернуть их или оставить Фроссару, как вас больше устраивает».

Больше распоряжений от Главнокомандующего не поступало, а сам Базен и вовсе уехал в Сен-Квентин.

Бурбаки уже был не рад, что высунулся со своими непрошенными советами. Теперь он метался, терзаясь от неизвестности, ничего не зная о ходе сражения, о действиях противника и положении французских корпусов.

Когда в Плапвиль прибыли два офицера из штаба шестого корпуса с просьбой о помощи, Бурбаки даже обрадовался. Но куда больше он был изумлен. Обращение за помощью напрямую, одного командира к равному по положению, минуя вышестоящее командование — вещь совершенно невероятная во французской армии. Но посланцы Ладмиро пояснили, что на все просьбы, донесения и рапорты маршал Базен ответил или нечто невразумительное, или обещал сообщить решение позже, или вовсе не отвечал.

Из подробных пояснений посланцев стало понятно, что Ладмиро прочно удерживает позиции, то и дело контратакуя IX корпус генерала фон Манштейна. Ладмиро, уверенный в своих силах, предлагал Канроберу ударить во фланг наступающей прусской гвардии. Но Канробер попросил пока воздержаться. Пусть пруссаки потеряют большую часть своей энергии в атаках на Сен-Прива, а потом завязнут под Маренго, где оборудовались новые позиции. В этом случае, по мнению Канробера, контратака могла рассчитывать на успех, так как наступившая темнота не дала бы противнику ввести в бой резервные силы. А резерв у немцев по численности и силе превосходил все, что имелось у Ладмиро и Канробера вместе взятых.

Между тем, в Сен-Прива храбро сражались и продолжали удерживать позицию девять батальонов 6-го корпуса, в то время как остальные войска Канробера спешно окапывался в километре восточней, у Маренго, где поросшие лесом склоны больше подходили для обороны.

Бурбаки колебался. В словах офицеров был свой резон. Из их рассказа выходило, что у Сен-Прива сложилась критическая ситуация и промедление вполне могло обрушить фронт на всем правом фланге. Но был хороший шанс, что Канробер удержится до темноты.

Однако сильный удар по обескровленной прусской гвардии позволял прорвать фронт между Манштейном и саксонцами, и радикально изменить ситуацию в пользу французов.

— Покажите на карте! — приказал Бурбаки.

— Тут, напротив Аманвилье IX корпус Манштейна. Мы его изрядно уже потрепали. В его тылу, в качестве резерва III корпус Альвенслебена, понесшего огромные потери два дня назад у Вьонвиля. Поэтому-то его и держат его в резерве. Дальше к северу прусский гвардейский корпус, потерявший к настоящему моменту около половины своих сил. Еще далее к северу саксонцы. В резерве у гвардии и саксонцев стоит X корпус. Это полки из Ганновера, Вестфалии, Ольденбурга, Брауншвейга и Фризии. В основном это ландвер при устаревшей дульнозарядной артиллерии. Опрокинув ослабевших гвардейцев Пруссии, вы легко рассеете малоопытные войска северогерманских князей и ударите в тыл саксонцам. А генерал Ладмиро атакует Манштейна, обеспечив вам фланги.

— Я должен это увидеть, — заявил Бурбаки, но приказал Императорской гвардии готовиться к выступлению[4].

Дорога к Аманвилю пролегала через густые леса. Собственно лес был один, тянувшийся по долине с севера на юг. Но так как с давних времен он принадлежал различным владельцам, при Старом режиме феодалам, затем просто собственникам, за каждым участком леса было закреплено собственное название, отражённое и на картах, и на местности межевыми столбами.

Гвардейцы шли на север, а навстречу им двигалась на удивление многочисленная толпа раненых. Среди них шли и на вид вполне здоровые солдаты, утверждавшие, что они отстали от частей, заблудились и тому подобное. Некоторые, увидев кавалькаду генералов, бросались в лес. Другие продолжали идти с безучастным видом или мрачно смотрели на блестящих гвардейских офицеров. Это встречное движение замедляло продвижение гвардейцев, и Бурбаки пришлось забыть о милосердии и приказать тяжелой кавалерии следовать в авангарде, расчищая дорогу.

Бурбаки удивило, что все встречные шли пешком, не организованно, предоставленные сами себе. В то время, как при Вьонвиле, он хорошо это помнил, большую часть раненых увозили с поля боя скорые кареты и повозки Красного Креста.

Вырвавшись из леса свита командующего Императорской гвардией выехала на возвышенность, откуда он мог наблюдать в лучах заходящего солнца картину битвы.

[1] Гвардия умирает, но не сдается! — фраза приписываемая генералу Камбронну при Ватерлоо. По другой версии, на предложение сдаться он ответил коротко «Merde!»

[2] В реальной истории приказ наступать разреженными построениями Будрицкий отдал позже, в бою при Ле-Бурже, где сам пошел а атаку во главе батальонов.

[3] В прусской армии, как и армиях других германских земель, адъютанты носили вместо аксельбанта, принятого в российской армии, специальный адъютантский шарф (аdjutantenschaerp) в цветах той земли, которой принадлежало подразделение.

[4] В реальной истории Бубраки отправил к Ладмиро одну дивизию и гвардейскую артиллерию.

Глава 18. Бойня номер три

Франция, Лотарингия, Гравелот — Сен-Прива-ла-Монтань, 18 августа 1870 г

Полководец без армии. Вот кем себя чувствовал генерал Штейнмец. Собственно, почему чувствовал, он и был командующим армией, но без этой самой армии, которая или частью легла по дороге на Сен-Юбер, или частью бежала и теперь не была ни на что пригодна.

После фиаско в долине Моне Штейнмец отправил донесение в Резонвиль, в Главную квартиру, большую часть которого составляли просьбы к королю послать еще подкрепления. Но подкрепления не шли. Тогда он отправил адъютанта, и еще одного… Но пока безрезультатно.

Из корпусов еще не вступивших в бой и остававшихся в резерве, ближайший к Гравилоту, где находился штаб Штейнмица, был III-й корпус Альвенслебена в Верневиле. К сожалению, этот корпус принадлежал Второй армией. И командующий Первой армией никак не мог придумать причины, по которым можно было бы затребовать себе чужие войска.

К тому же, Мольтке, одержимый идеей флангового обхода, наверняка препятствовал в отправке этих частей в распоряжение старого генерала, которого явно недолюбливал. Эта неприязнь имела корни еще в 1866-м году, когда какой-то доброхот передал начальнику прусского Генерального штаба искреннее удивление Штеймеца тем фактом, что у Пруссии, оказывается, есть какой-то Генеральный штаб, возглавляемый неким Мольтке. Быть бы старому воину в опале и отставке, но он пользовался уважением и поддержкой у генералов и офицеров.

Штейнмец нервничал и накручивал себя, а ответа все не было.

Но вдруг…

Ох, уж эти «но вдруг», «неожиданно» и «внезапно»! Как с ними ни борются во всех штабах, тем не менее составляют важную часть жизни военных.

Одним словом, ответа все не было… Но вдруг неожиданно очередной адъютант, отправленный в Главную квартиру узнать: ну что там с резервами, привез сообщение, что видел приближающийся к Резонвилю II-й корпус генерала Франзецкого в составе четырех дивизий с артиллерией.

Новенький свеженький корпус, еще не побывавший в боях! Конечно, свежим его можно назвать условно. Как ни как назвать корпус проделал долгий многодневный поход. Зато прямиком с Германии! Не потерявший ни одного солдата, кроме тех, что натерли ноги в переходах. Да уж как-нибудь до Сен-Юбера дойдут. Войны выигрывают ноги! Поэтому и судьба солдата шагать, куда прикажут генералы.

Ободрённый известием, но до крайности раздражённый долгим ожиданием и необходимостью опять упрашивать и ждать, Штейнмец хотел лично отправиться в Главную квартиру, чтобы лично встретиться с королем. Но получил, наконец, личное послание его величества.

Вильгельм I тоже пребывал в дурном расположении духа. Его совсем не радовали потери в прусской гвардии, где он лично знал множество офицеров. И это он еще не знал о том, что происходило в Сен-Прива на закате! Это раздражение было настолько сильным, что ощущалось даже в нервном почерке королевского секретаря, которому была надиктована записка. Послание было коротким, всего несколько слов, и довольно путанным: «Поскольку высоты когда-то удерживались нашими войсками, а затем были потеряны, необходимо предпринять все возможное для их возврата». И размашистая подпись, напоминающая штормовые волны в бурлящем море.

Мольтке, присутствовавший в тот момент, когда король диктовал секретарю свое разрешение на новую атаку, промолчал. Хотя и ожидал от этого наступления еще большие потери, чем раньше, с тем же нулевым результатом. Он не стал вмешиваться и возражать двум старикам, известных своим раздражительным нравом. Придворная или политическая интрига часто нуждается в не меньших жертвах, чем военные операции. Штейнмец возглавлял армейскую оппозицию лично ему, Мольтке. И все убитые и раненные должны были лечь в копилку неудач строптивого генерала, и когда-нибудь свалить его своей тяжестью. Зато Мольтке одобрил решение короля, отправится в Гравилот и лично наблюдать сражение. Это вполне отвечало целям начальника Генерального штаба.

Получив разрешение на атаку, Штейнмец приказал командующему VIII корпусом генералу Гёбену[1] собрать в кулак все имеющиеся резервы, всех уцелевших в предыдущей бойне и вновь отправить их по дороге на Сен-Юбер, не дожидаясь прибытия II корпуса. Тем более французские батареи и стрелки замолчали, и у командующего I-й армией вновь появилась надежда, что противник отступил.

Гёбен возмутился. Он был уверен в бесполезности нового наступления. Более того, так же как Мольтке он считал, что атака опять обернется катастрофическими потерями. Но в отличие от Мольтке он молчать не стал.

— Мы посылаем их на бойню! — заявил генерал прямо в лицо командующему армией.

— Выполняйте! — рявкнул в ответ Штейнмец, взбешенный таким неуважением к его чину и стратегическому таланту.

И Гёбен отправился выполнять приказание.

К этому времени прибыла артиллерия II-го корпуса. Но на склонах Гравилота, плотно заставленных пушками, нашлось свободное место только для двух батарей. Извещенный об этом Штейнмец одобрил предложение своих штабных сменить часть батарей на свежие, а те, что освободились, отправить на усиление атакующей пехоте. Тем более, что в Сен-Юбере, у удерживающих этот пункт подразделений оставалось всего три орудия при единственном передке и почти иссякшем запасе снарядов.

Когда прусские солдаты поднимались на восточный склон долины Моне шишаки их касок и штыки стали поблескивать в заходящем солнце алыми искрами, а мундиры наступавших окрасились в траурно-кровавый цвет. Французы в Москве и Пуэн-дю-Жур смотрели на заполонившие долину массы войск, но не стреляли.

Но стоило войскам втянуться в узкое дефиле, их встретили залпы в упор. Вновь ожила французская артиллерия, молчавшая до самого последнего момента, и каждый ее залп выкашивал целые просеки в рядах прусаков.

Паника охватила войска, уже пережившие сегодня кошмар долины Моне и обреченные испытать его вновь. Стоило кому-то крикнуть: «Мы пропали!», как исчезли среди подвергшихся обстрелу батальонов и сплоченность, и дисциплина, и мужественность, позволявшие этим самымсолдатам стойко переносить обстрел при Шпихерне. Безумный ужас охватил и людей и лошадей, все помчались обратно, вниз по склону, давя и калеча друг друга. «Как снежная горная лавина», — так описали позже это бегство германские газеты.

А в это время с запада под барабаны и звуки горнов в долину Моне спускались дивизии генерала Франзецкого. Стройные батальоны маршировали мимо стоящего на возвышении Вильгельма I, окруженного множеством генералов свиты, среди которых выделялись своим представительным и властным видом Бисмарк, Мольтке и Роон.

Эта троица влекла за собой всю прусскую армию, всю Пруссию, Северно-Германский Союз и южно-германские государства, по пути к созданию Германской империи. И сейчас на пригорке они стояли так, будто подталкивали престарелого уставшего короля к известной им цели. Собственно, так оно и было на самом деле. Хотя и в переносном, аллегорическом смысле.

Присутствие короля и высокого начальства заставило солдат забыть об усталости, выравнивать ряды и четко ставить ногу. Передовые батальоны уже вступили в долину, а мимо короля все шли и шли войска.

Авангард II-го корпуса, еще под впечатлением встречи с королем, неожиданно для себя увидел несущуюся на него людскую массу. Не различив в сумерках мундиры, померанские батальоны быстро выстроились в боевые порядки и встретили бегущие остатки VII-го и VIII-го корпусов дружными залпами, приняв их за французов.

Но беглецов это не остановило. Они мчались дальше, расталкивая препятствующих их бегу и думая лишь о том, как оказаться подальше от проклятой долины. Батальонам Франзецкого пришлось буквально продираться через этот поток. То и дело, то тут, то там вспыхивали перестрелки между различными частями, принадлежащими к разным немецким корпусам.

«Все развалилось подобно карточному домику. Такой паники до полной утраты самоконтроля редко можно наблюдать даже на войне. Если бы французы продолжили бы нас преследовать, мы все остались бы в этой долине», — писал позже анонимный очевидец, чье письмо с фронта напечатали берлинские газеты.

Однако на самом деле, никакой контратаки французов не было. Никто отступавших… точней бежавших с поля боя не преследовал. Немцы стреляли в немцев.

Корпус Франзецкого занял позиции вдоль ручья Моне, давшего название долине, и приготовился к отражению атаки красноштаников. Но те затаились на своей стороне долины, скрытые наступившей темнотой.

Пользуясь затишьем и скрываясь под плащом густых сумерек, Гёбен провел в Сен-Юбер 32-ю бригаду генерал-майора Рудольфа фон Рекса. Сменив, наконец, храбрый гарнизон этого аванпоста. Сен-Юбер остался в руках немцев. Впрочем, его никто и не атаковал.

А кошмар долины Моне все еще не завершился.

Селевый поток беглецов, сметая всё и вся на своем пути, добрался до Гравилота и пронесся по его улицам, освещаемый сполохами непонятно как вспыхнувшего в селении пожара.

Пораженный Вильгельм I, только что наблюдавший стройные ряды германских войск, идущие на восток, теперь видел бегущее на запад стадо, охваченное животными инстинктами.

Никто не успел опомниться, как взбешённый король, у которого и так весь день было скверное настроение, одним прыжком соскочил вниз, в эту бурлящую толпу и принялся раздавать удары саблей направо и налево. При этом изрыгая самую грубую площадную брань, характеризующую это стадо трусливых баранов. Король живо описал извращенный процесс зачатия и рождения мерзавцев, а также многообразие сексуальных впечатлений, ожидающих этих дамочек в мундирах в самом ближайшем будущем.

Офицеры свиты, опомнившись, окружили короля и увлекли его в безопасное место, опасаясь, что обезумевшие солдаты, многие из которых даже в бегстве не бросили оружие, могут нанести вред монарху. Кроме того штабные боялись, что на плечах отступающих в Гравелот ворвутся французы.

В долине Моне не было слышно выстрелов ружей и злобного рявканья пушек. А темнота не позволяла увидеть, что там происходит. И эта тишина пугала больше чем грохот битвы.

В удрученном состоянии свита короля вернулась в Резонвиль, не уверенная в состоянии дел на левом фланге и не имея никаких сведений о положении на правом фланге, но надеясь, что вечерние известия из Сен-Прива будут радостней, чем утром.[2]


*

А под Сен-Прива шла рубка, которую позже назовут самым большим кавалерийским сражением войны. Сражением, в которое оказались вовлечены кавалерийские части пяти немецких и трех французских корпусов. Всего около восемнадцати тысяч германцев и двенадцати тысяч галлов.

Впрочем, столкновение конных масс было не единственным сражением, развернувшемся на пространстве в пятиугольнике Аманвилье — Абонвиль — Сен-Мари — Ронкур — Маренго, в центре которого находилось Сен-Прива.

Началось все с того, что несколько батарей из дивизии генерала Сиссе, наблюдая в прямой видимости ворвавшихся в Сен-Прива прусских гвардейцев, выкатили пушки на прямую наводку и обрушили на них град шрапнели.

Прусская артиллерия не могла оставить этой наглости без ответа и обстреляла французов. Неожиданно к веселью подключилась резервная армейская артиллерия и почему-то обстреляла северную околицу Сен-Прива, уже занятую саксонцами. Саксонцы решили, что огонь ведется с южной околицы, где, наверное, еще могли быть красноштанники, но вместо французов обстреляли прусских гвардейцев, которые к этому часу и так понесли фантастические потери. Свою лепту внесли французские пушки гвардейской артиллерии и орудия шестого корпуса, уверенные что в Сен-Прива только враги.[3]

Князь Гогенлоэ носился от батареи к батарее требуя прекратить огонь. Помчались во все стороны ординарцы и вестовые с приказами: прекратить, прекратить… Но долгие пятнадцать минут германские батареи обстреливали собственных пехотинцев.

На развалинах Сен-Прива, где шли рукопашные схватки, сражение не затихло даже под массированным артиллерийским огнем. Несколько минут участок земли в пятьсот на семьсот метров напоминал жерло извергающегося вулкана. Огонь, дым, стальной град осколков, летящие во все стороны куски тел, щебень и пыль. И среди этого ада одержимые жаждой смертоубийства люди продолжали тыкать в себе подобных заостренными железками, будто мало той смерти, что несли с собой снаряды. Французов было меньше, но они сражались с яростью обреченных. Впрочем, пруссаки и саксонцы в этот день им ни в чем не уступали.

Опали последние разрывы огненного безумия, немецкие офицеры навели порядок на своих батареях. Но французские пушки и не думали умолкать. И снаряды продолжили рваться на улочках деревеньки, не разбираясь кто гибнет от их осколков: французы или германцы. Огонька добавили и подкрепления из войск северогерманских земель. Они не стали лезть в кучу малу, а остановились у окраин, ведя залповый огонь по всему, что двигалось среди домов, не различая в сумерках по кому стреляют.

Казалось, еще несколько минут, и в Сен-Прива не останется ничего живого. И Победа-Ника увенчает своим венком немцев, которые сумеют овладеть ключевым пунктом, пусть даже и непомерной ценой[4].

Однако конники Ладмиро, внесли свои изменения в ожидаемый сценарий событий. Просто прямо за их спинами в этот момент из леса стали выходить полки гвардейской кавалерии, эскадрон за эскадроном. И командиры конных полков, томившиеся в ожидании позади Аманвилье, поняли — вот оно, настало! И будучи порывистыми как всякие конники, не пожелали отдавать гвардейцам честь начать атаку. Тем более, что и объект для атаки нарисовался как нельзя кстати. Пушки прибывшего армейского артиллерийского резерва бошей, выдвинулись слишком близко к месту боя и не имели прикрытия. Повторив тем самым утреннюю ошибку канониров Манштейна. Ошибка врага — возможность для смелых. Марш, марш! Впереди полетела легкая конница, гусары первой бригады. За ними, набирая скорость для таранного удара, драгуны второй бригады. Стремительным броском гусары ворвались на позиции вражеских батарей. А драгуны завершили разгром, вырубив прислугу батарей, избежавших внимания их товарищей.

Прусские гвардейские кирасиры, наблюдая атаку легкой кавалерии, восприняли слишком близко к сердцу выходку лягушатников. К тому же они все еще горели стремлением поставить точку в споре кто лучше, не оконченном при Марс-ла-Туре два дня назад. И командир гвардейской кавалерии генерал Карл фон дер Гольц вполне понимал и разделял ожидания своих молодцов.

В войне с Францией участвовало сразу несколько представителей многочисленного и воинственного рода фон дер Гольцев. Если не считать кузена Роберта, пошедшего по дипломатической линии, но, тем не менее, находящегося при Главной квартире, все остальные были боевыми офицерами. Среди фон дер Гольцев один был адмиралом на Балтике, а три генералами. И все сухопутные фон дер Гольцы находились сегодня здесь, на поле между Гравелотом и Сен-Прива. Правда, один из них штабной. Большая умница, но при штабе, хотя и армейском. Зато другой командовал пехотной бригадой в 7-м корпусе и сражался в этот момент на правом фланге. Там же сражались еще двое фон дер Гольцев, не доросших пока до генеральских лампас.

А вот сам Карл, во главе свой блестящей гвардейской кавалерии, сегодня выполнял исключительно представительские функции. Подобно кузену Роберту. Прусская гвардия погибала, а ее кавалерия безучастно наблюдала за гибелью своих товарищей. Что после этого они скажут родным погибших и своим детям? А доведись и им тоже попасть на пир в Вальхаллу, как смотреть в глаза тех, кто лег на этом поле? Элита прусской кавалерии роптала, недовольная отведенной ей ролью, но дисциплинировано ожидала, когда придет приказ преследовать бегущего врага. День кончался, а враг все еще оставался на своих позициях. И не думал бежать.

Но вот пришло время и коннице показать, на что она способна. Никаких пехотных каре, никаких митральез и пушек, издали расстреливающих кавалерию! Честная сталь, против честной стали. Все честно: у кого крепче рука, лучше выучка, больше мужества — тот и победил.

Две лавы, дивизия на дивизию! Сошлись… И сразу смешались, разбившись на одиночные поединки. Звон клинков, крики, ржанье жеребцов, кусающих друг друга.

Французская гвардейская кавалерия двинулась следом за конниками дивизии Легранда. Обошли по дуге сражающихся конных собратьев, смяли походя какую-то пехотную часть на марше и ударили по подходящим кавалерийским бригадам X-го корпуса. В отличие от других немецких корпусов, Х-й, собранный из войск мелких княжеств, не имел в своем составе кавалерийской дивизии. Зато при двух его пехотных дивизиях было по конной бригаде. Всего: три полка ганноверцев, два вестфальцев и по одному от Ольденбурга и Брауншвейга. Увы, бригады были созданы из отдельных полков буквально перед войной. Каждый полк был неплох сам по себе. Но вместе, как одно соединение, они не обладали достаточной слаженностью и не имели опыта совместных действий. Это сказалось во время войны 1866-го года, это сыграло решающую роль и сейчас.

Гвардия победила!

Французские гвардейцы легко опрокинули сборную солянку. А удар тяжелых прусских гвардейских кирасир опрокинул легких гусар.

После чего гвардейцы принялись выяснять отношения уже между собой.

А кавалерия шестого корпуса в это время попыталась повторить успех своих товарищей из четвертого, атаковав саксонские пушки, но были вынуждены прекратить атаку, наткнувшись на саксонские резервы, подтягивающиеся к Сен-Прива. Возвращение назад было невозможно, и французы продолжили скачку дальше на северо-запад, огибая Сен-Прива, преследуемые саксонскими конными гвардейцами, уланами и гусарами. Преследуемые и преследователи ворвались между сражающимися гвардейцами, образовав уж вовсе невообразимое месиво, без строя и управления, где каждый был сам за себя.

Безумие продолжало распространяться. Саксонские пехотные резервы вместо того чтобы атаковать позиции под Маренго, где ожидал их Канробер двинулись на Сен-Прива. С юга, навстречу им устремилась французская дивизия Сиссе, пользуясь тем, что Манштейн оставил попытки завладеть Аманвилье, и видя, что в Сен-Прива еще не все решено. Туда же, в Сен-Прива, уже в сумерках направил гвардейские дивизии Бурбаки.

Десятый северогерманский корпус и шестой французский замерли на своих позициях, не понимая, что следует предпринять в сложившейся обстановке. Канробер только распорядился прекратить батареям огонь в сторону Сен-Прива, а пехоте приготовится к возможной контратаке.

Сражение продолжалось какое-то время в темноте, при свете пожаров. Превратившись в рукопашную схватку, без всяких построений и маневров, вернувших к тактике существовавшей в античности и средневековье. Казалось еще немного, и сражающиеся вернутся к временам каменного века, используя винтовки как дубинки и воспринимая врагом всякого чужака.

Но постепенно сражение выродилось в отдельные схватки, а затем прекратилось. Большая часть противников разошлись. Одни на запад, другие на восток. Но среди руин осталось бродить немало тех, кто искал раненных и убитых друзей, раскапывал завалы, не обращая внимания на недавних противников, а то и делясь табаком. Все устали от войны, от бойни, от собственной жестокости. Завтра они опять встанут в строй. А пока они просто устали.

Два десятка пруссаков под командой безусого лейтенанта принялись выносить из горящей церкви святого Жоржа раненных французов[5].

Битва за Сен-Прива завершилась.

[1] Август фон Гёбен, немецкий генерал известный своей храбростью и военным талантом, получил прозвище «Гёбен — вперед!» В его честь был назван германский линейный крейсер времен 1-й мировой войны, воевавший на Черном море в составе турецкого флота.

[2] Описанное выше не является альтернативной историей и вымыслом автора. Описание боя, в частности можно прочитать в книге «Война между Германией и Францией 1870-71» генерала от инфантерии Михневича Николая Петровича, Спб., 1897 г.

[3] В реальной истории все произошло чуть раньше и масштабами поменьше. По неизвестной причине германская артиллерия в течение некоторого времени обстреливала Сен-Прива уже частично занятого к тому время прусскими и саксонскими войсками, сошедшими с французами в рукопашной. Так что это не совсем вымысел автора, автор лишь подсоединил к веселью французскую артиллерию, которая в РИ начала обстрел Сен-Прива самостоятельно и значительно позже германцев.

[4] Военная мысль этого времени утверждала, что основным условием и признаком победы является овладение ключевыми пунктами позиции. Вот за них и шла основная борьба.

[5] В РИ во время сражения за Сен-Прива неизвестный прусский лейтенант приказал своему взводу спасать раненных французов, когда возникла угроза обрушения горящей крыши церкви Сен-Жорж.

Залог бессмертия (вместо эпилога)

Франция, Лотарингия, 19 августа 1870 г

Шеварди нашел Бомона сидящим на россыпи камней, которые раньше были кладбищенской оградой. От самого кладбища осталось несколько иссеченных осколками крестов и несколько надгробий. Да еще кладбищенские ворота, с широко распахнутой решеткой. Каким-то чудом они остались совершенно невредимыми.

— Ты жив!

— Ne dozhdetes!

— Что?

Обернувшись, Жорж увидел своего командира, стоящего рядом.

— Прошу прощения, господин подполковник, — перешел на французский Жорж. — Не узнал. Богатым будете.

— Что с тобой? Ты сам на себя не похож.

— Устал. Просто сильно устал.

Бомон поднялся и доложил:

— В строю десять человек. Две исправные картечницы. Без боеприпасов. Еще одна картечница повреждена снарядом и восстановлению не подлежит. У другой заклинило механизм. Скверная сталь. Еще четырнадцать или шестнадцать бойцов 94-го полка, присоединившихся к полубатарее во время боя.

— Да уж, денек выдался горячий! — произнес Шеварди.

Подполковник присел на камни и жестом предложил Бомону устраиваться рядом:

— Но все хорошо, что хорошо кончается. Сен-Прива остался за нами.

— А кто-то остался здесь навсегда.

В углу кладбища несколько солдат заканчивают сооружать могилу, устанавливая надгробие.

— Кого хороните?

— Надо бы похоронить по-человечески всех, но сил нет. Сержант Дюпон решил похоронить хотя бы своего ротного, лейтенанта Гренье.

Шеварди поднялся и направился к могиле лейтенанта, где один из солдат в это время принялся наносить на камень какую-то надпись.

В винном погребе неподалеку, где после боя солдаты надеялись найти хоть немного вина, ничего из того, что можно пить, или хотя бы съесть, не оказалось. Все было или выпито раньше, или вылилось на землю. Но в углу обнаружилась емкость с белой краской и кисточкой, которой винодел метил бочки. И вот теперь краска пригодилась.

На плите при свете факела Шеварди прочел:

Лейтенант Гренье.

На этой земле он сражался

И в эту землю он лег.

18 августа 1870 года.

— А имя у лейтенанта было? — спросил Шеварди.

Сержант, командовавший солдатами, только пожал плечами:

— Просто лейтенант Гренье. Хороший человек. Когда его ранили, он мог уйти. Но остался с нами.

— Он родственник генерала Гренье? — поинтересовался Шеварди.

— Разве это важно? Но, кажется, племянник.

Сержант бросил взгляд на офицера, о чем подумал, оправил форму. С одной стороны китель был распорот. Возможно даже немецким штыком. Но ран на сержанте не было видно. Хотя мундир в черных точках и подтеках, явно оставленных чьей-то кровью.

— Разрешите обратиться, господин подполковник?

— Обращайтесь.

— Сержант Дюпон. 94-й полк. Мы тут с ребятами посоветовались, и решили попроситься к вам в батарею.

— Попроситься? А как же ваши командиры? Как ваш полк?

— Да, собственно, мы и есть всё, что осталось от 94-го полка.

И боясь, что подполковник откажет, зачастил торопливо:

— Мы видели, как вы воевали под Сен-Мари. Да и потом, как воевал здесь Святой Жорж, в смысле сержант-майор Бомон. А он видел чего мы стоим. Мы воевали рядом с ним и вместе с ним. Нашего полка все равно уже нет. А вам тоже нужны люди. Ваши тоже ведь гибли. Мы уже понюхали пороха, а вам могут новичков дать.

— Хорошо. На ваше счастье я знаком с вашим дивизионным генералом. Если он будет не против перевода, я поговорю с генералом Анри[1].

— Спасибо, господин подполковник! Вы не пожалеете!

— А скажи-ка, сержант, почему ты назвал Бомона, святым Жоржем?

— Ну это, — бойкий на язык сержант, явно парижанин, не мог подобрать слова для ответа. Как не скажешь, все равно будет не то.

— Да он представился Жоржем, а мы как раз перед этим Святого Георгия вспоминали. Вот прозвище и прилипло.

Улыбаясь Шеварди вернулся к Бомону, желая порадовать того новым прозвищем. Но подойдя, он застал сержант-майора глубоко задумавшимся.

— Черт возьми, Бомон, — взглянув на сержанта, воскликнул Шеварди, — ты хмуришься!

— Что? — будто очнулся Жорж.

— Ты хмуришься! А теперь удивился! — подполковник обернулся в сторону стоящих поодаль солдат. — Принесите сюда факел!

При свете факела Шеварди внимательно осмотрел лицо своего младшего товарища:

— Ты что-нибудь чувствуешь?

— А что я должен чувствовать?

— Эмоции! У тебя на лице стали видны эмоции. По крайней мере, с одной стороны лица.

Бомон потрогал лицо руками.

— Не знаю. Кажется, все как прежде. Хотя…

— Жалко нет зеркала. Но днем лучше видно будет. И можем спросить кого из врачей.

— Врачам сейчас не до подобных мелочей.

— Это правда, — грустно согласился Шеварди. — Но все завтра! Мне пора возвращаться. Я привел тебе твоего коня, вон с моим ординарцем стоит. И две тачанки, если есть что на них грузить. Хотя бы тех же раненых. Заканчивайте здесь и двигайтесь в сторону Маренго. Ординарец проводит вас к месту дислокации батареи.

Шеварди уехал, а Бомон принялся раздавать указания. Вскоре небольшая колонна двинулась на юго-восток.

Качаясь в седле, Бомон опять погрузился в воспоминания о прошедшем бое. Вновь и вновь проигрывая в памяти эпизоды сражения.

Он стрелял из картечницы. Потом, когда саксонцы прорвались, вступил в рукопашную схватку, уверенно орудуя сперва штыком, потом сразу двумя саблями.

«Димахер», — шепнула память.

Потом его оглушило близким разрывом снаряда, а когда он очнулся, вновь встал за примитивный пулемет, без механизации и газового или электропривода, но напоминающий привычный многоствольный М134/3000. Потом опять рукопашная схватка. И так до темноты. На полном приделе сил.

При этом, нанося и отбивая удары, стреляя и уклоняясь от выстрелов, он как то отстраненно, начал осознавать себя и сержант-майором Жоржем Бомоном, и Александром Корсаком, майором специальных частей миротворческих сил ООН в отставке. Сразу и тем, и другим, но не ощущая себя вполне ни одной из этих личностей. Будто напрочь отрезало часть памяти.

— Контузия. Опять контузия! — подумал Бомон. — Зато все руки на месте. Но будем думать об этом потом.

Привычкой, намертво вбитой многолетней службой, все рефлексии, переживания, воспоминания, всякие отвлеченные размышления были решительно отброшены в сторону. На потом, на спокойное время, пригодное для философии и самокопания.


А потом Бомон заснул. Так и заснул прямо в седле. Ему снилось, что он гладиатор-рудиарий Прокл, жестокий, буйный, неустрашимый в бою и ненасытный в удовольствиях. Буйство эмоций и ощущений Прокла, просто порой оглушали Жоржа, который следил за гладиатором изнутри. Тем более, что теперь, после сна в котором он видел извержение вулкана, Жорж чувствовал во сне не только боль, но и вкус вина, удовольствие от пищи, нежную кожу женщины под ладонью, горячую влагу ее лона. Прокл был двоеруким бойцом-димахером, и очень ценился за свое искусство. Поэтому мог себе очень и очень многое. И все, что ощущал гладиатор, полностью ощущал и Жорж.

Удивительно, но в коротком сне Жорж успевал пережить всю жизнь того, в кого вселялся его разум. Вот пришло и Проклу время умирать. Тяжело и мучительно. Его смертельно ранил закованный в броню с ног до головы гладиатор-крупеларий, распоров живот. Но путаясь ногами в собственных кишках Прокл успел перед смертью вогнать свой меч в прорезь шлема противника.

Когда над димахером склонился служитель арены, он услышал как едва слышно, шепотом, умирающий декламирует какие-то стихи на неизвестном языке.

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю

Прокл был греком, и служитель решил, что это греческий язык. А единственным греческим поэтом, о котором он слышал, был Гомер. Поэтому он всем рассказал об отважном рудиарии, декламировавшем на смертном одре стихи великого Гомера.

Прокл умирал, но ни чуточки не жалел о свой судьбе и выбранном пути, полном смертельного риска. Потому что риск и есть жизнь.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья –

Бессмертья может быть залог!

[1] Начальник штаба 6-го корпуса, в который входил 94-й полк.



Оглавление

  • Ружье на стене (вместо пролога)
  • Глава 1. Воскрешение Жоржа
  • Глава 2. Человек за занавеской
  • Глава 3. Viva corsi![1]
  • Глава 4. Вундерваффе для Наполеона
  • Глава 5. Марлезонский балет
  • Глава 6. Прощай, гражданка
  • Глава 7. Идет дорогой рота
  • Глава 8. Когда в походе в Сирии
  • Глава 9. Миллиард на войну
  • Глава 10. Райской дорогой
  • Глава 11. Труба Вьонвиля
  • Глава 12. Сержант и маршал
  • Глава 13. Сен-Прива-ла-Монтань
  • Глава 14. Санта-Мария
  • Глава 15. Августовские пушки
  • Глава 16. Кладбище Сен-Прива
  • Глава 17. Гвардия умирает
  • Глава 18. Бойня номер три
  • Залог бессмертия (вместо эпилога)