«Картинки с выставки» Мусоргского [Елена Николаевна Абызова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Е.Н. Абызова

„КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ" МУСОРГСКОГО



Москва

«Музыка» 1987


ББК 49.5

А 17

Абызова Е. Н.

А 17 «Картинки с выставки» Мусоргского.— М.: Музыка, 1987.— 47 с., ил.

Книга в популярной форме рассказывает о замечательном фортепианном цикле М. П. Мусоргского «Картинки с выставки». Кратко освещаются история создания цикла и входящие в него пьесы, дается оценка значения «Картинок с выставки» в русской и мировой музыкальной литературе.

Издание снабжено цветными и черно-белыми иллюстрациями.

Публикуется впервые.

Для широкого круга любителей музыки.

ББК 49.5

© Издательство «Музыка», 1987 г.



М. П. Мусоргский


«Какой обширный, богатый мир искусство, если целью взят человек!»

Из письма М. П. Мусоргского А. А. Голенищеву-Кутузову от 17 августа 1875 года

«Не музыки нам надо, не слов, не палитры и не резца... мысли живые подайте, живую беседу с людьми ведите, какой бы сюжет вы ни избрали для беседы...»

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 23 ноября 1875 года

«Художник-живописец давно умеет краски смешать и делает свободно, коли бог разума послал; а наш брат-мусикант подумает, да отмерит, а отмеривши, опять подумает — детство, сущее детство — ребя!»

Из письма М. П. Мусоргского И. Е. Репину от 13 июля 1873 года

«Жизнь, где бы ни сказалась; правда, как бы ни была солона, смелая, искренняя речь к людям ...— вот моя закваска,вот чего хочу и вот в чем боялся бы промахнуться».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 7 августа 1875 года


Июнь 1874 года в трудной жизни Мусоргского был редким островком чистой радости и полного упоения творчеством. Именно в это время тридцатипятилетний композитор создал произведение поистине уникальное в мировой музыкальной литературе — фортепианную сюиту «Картинки с выставки».

Сочинение заняло исключительно короткий срок — около трех недель (примерно со 2 по 22 июня). Музыка рождалась на взлете вдохновения. «Звуки и мысль в воздухе повисли, глотаю и объедаюсь, едва успеваю царапать на бумаге»,— писал композитор. «Хочу скорее и надежнее сделать... До сих пор считаю удачным».

Это признание удачи особенно ценно потому, что автор всегда был до придирчивости строг к себе. А с какой ответственностью он относился к публикации своих произведений! Слова «К печати», поставленные Мусоргским на автографе «Картинок с выставки» — это не только согласие автора на публикацию, но и выражение творческого удовлетворения. Это чувство было, пожалуй, единственной наградой за тяготы выбранного композитором жизненного пути...

Когда Модест Петрович Мусоргский в 1858 году, всего девятнадцати лет от роду, невзирая на все уговоры друзей и родных, решил порвать с военной карьерой и оставил службу гвардейца Преображенского полка, нельзя было предположить, как необычно сложится его судьба и сколько испытаний ждет его на пути музыканта-профессионала. Однако решение было бесповоротным. Духовный и профессиональный рост юноши шел незаметно для окружающих; творческие опыты под руководством М. А. Балакирева раскрывали для Мусоргского новые музыкальные горизонты. Постепенно у молодого музыканта формировались эстетические представления, складывалось индивидуальное неповторимое «слышание мира». Не сразу Мусоргский обратился к



В. В. Стасов. Портрет работы И. Е. Репина


своему основному жанру — опере, не сразу определился его интерес к человеческому голосу, способному передать через «осмысленно-оправданную», «жизненную, не классическую мелодию... всем и каждому понятное». Освободить музыку от условностей и канонов узкого профессионализма было мечтой и целью композитора. «Если достигну — почту завоеванием в искусстве, а достигнуть надо»,— писал он.

Первые оперные замыслы и пробы — «Ган-исландец» по В. Гюго, «Саламбо» по Г. Флоберу, наконец, «Женитьба» по Н. В. Гоголю — были ступенями на пути композитора к гениальному произведению, исторической музыкальной драме «Борис Годунов». Начав в октябре

1868 года работу над этой оперой по трагедии А. С. Пушкина, композитор трудится с таким увлечением, что уже в декабре следующего,

1869 года опера полностью завершена. Правда, к постановке она была принята лишь спустя пять лет, после рекомендованной автору «доработки», практически вылившейся в создание второй редакции оперы. Репетиции «Бориса Годунова» в Мариинском театре шли успешно, композитор бывал на каждой и возвращался с них радостный и окрыленный. Премьера оперы состоялась 27 января 1874 года. Публика ждала «Бориса Годунова» с большим интересом (за четыре дня до первого представления билетов достать было уже нельзя) и премьеру встретила горячо и восторженно. Успех ее был огромным, об этом писали все рецензенты — и друзья, и враги новой русской музыки. Иначе отнеслась к ней официальная критика: отзывы были разные — от снисходительно-поощрительных до весьма холодных. Однако «Борис Годунов» продолжал жить на сцене, и судьба этой первой (и при жизни композитора — последней) поставленной на сцене оперы радовала и постоянно волновала композитора.

Едва закончив вторую редакцию «Бориса Годунова», Мусоргский задумал новую оперу. После долгих исканий была выбрана историческая основа сюжета — эпоха «смутного времени» в допетровской России. Большую помощь в этом поиске оказал композитору В. В. Стасов — известный искусствовед и историк, художественный и музыкальный критик, горячий поклонник творчества композиторов балакиревского кружка и близкий друг Мусоргского. Помощь и дружба Стасова значили для Мусоргского очень много: композитор часто нуждался в поддержке, которую не мог найти в кругу родных,— своей семьи у него не было, а коллеги часто не понимали его, не разделяли его вкусов и намерений. Мусоргский был искренне предан и благодарен Стасову и за горячее, сердечное отношение, и за конкретные советы. В свойственной композитору стилизованной архаической манере он обращался в письмах к Стасову: «наипревосходнейший, бесподобнейший, в мозгах моих преизрядный ковырятель и к вящему оных усовершенствованию пособитель». Именно Стасову посвятил Мусоргский «Хованщину», начиная работу над оперой. Стасову же посвящены и «Картинки с выставки».

Идея создания этого цикла возникла после посещения Мусоргским выставки произведений его друга — архитектора и художника Виктора Александровича Гартмана. Прожив короткую жизнь (художник умер в возрасте тридцати девяти лет от болезни сердца), Гартман вошел в историю искусства как один из основоположников «русского стиля» в архитектуре: в декор он убедительно вводил мотивы национальных орнаментов, узоры из народных вышивок, из деревянной резьбы. Кстати, именно Гартману принадлежит оформление знаменитой студии в Абрамцеве под Москвой. И Стасову, и Мусоргскому, и всем друзьям-кучкистам было близко стремление художника к национальному своеобразию, к русской самобытности в искусстве. Стасов, горячий и страстный сторонник идей прогресса и народности в искусстве, стал широко пропагандировать имя Гартмана в печати, ввел его в свой дом, познакомил с друзьями. Именно в доме Стасова примерно в конце 1870 года Мусоргский и увиделся впервые с Гартманом.

Гартману было в это время тридцать шесть лет, он был полон творческих сил. Художник только что вернулся из путешествия по Италии, Франции и другим европейским странам, куда ездил для совершенствования мастерства как выпускник и стипендиат Академии художеств. По возвращении в Россию молодой художник, а точнее, как мы сейчас бы сказали, дизайнер, выдвинулся благодаря работе по оформлению Всероссийской мануфактурной выставки 1870 года в Петербурге, перестроив для нее помещение Соляного городка. Позже Мусоргский писал об этой работе Гартмана: «Под его талантливой рукой неуклюжее тюремнообразное здание, где прежде были винные склады, получило художественный, даже грациозный вид как снаружи, так внутри, в русском стиле». За эту работу Гартман был удостоен звания академика.

Мусоргский искренне обрадовался новому знакомству и вскоре близко сошелся с художником. Гартман был человеком живым, легким в общении, увлекающимся. Богатство фантазии и воображения, изобретательность во всяческих выдумках и розыгрышах делали художника незаменимым в дружеской компании. Его творчество Стасов оценивал очень высоко. В пылу критических боев с противниками-академистами критик даже утверждал, что таких талантов, как Гартман, «еще не бывало». По-видимому, более объективно высказывался И. Н. Крамской, который писал: «Мне всегда казалось, что Гартман не архитектор собственно, в тесном смысле, а просто художник, да еще и фантастический... Гартман был человек незаурядный. Он бы так и остался отвергаемый всеми, если бы время не выдвинуло задач грандиозных в архитектуре — всемирные выставки. Когда нужно построить обыкновенные вещи, будничные, Гартман плох, ему нужны постройки сказочные, волшебные замки, ему подавай дворцы, сооружения, для которых нет и не могло быть образцов, тут он создает изумительные вещи».

С Мусоргским Гартмана связали теплая дружба и взаимное уважение. Поэтому страшная весть о скоропостижной смерти друга в 1873 году, всего через три года после знакомства, потрясла Модеста Петровича до глубины души. «Горе, горе! О российское многострадальное искусство!»— писал он П. С. Стасовой. Деликатнейший, тонко чувствующий человек, Мусоргский вспоминал последнюю встречу с другом и терзался угрызениями совести: «В последний заезд Виктора Гартмана в Петроград мы шли с ним после музыки по Фурштатской улице; у какого-то переулка он остановился, побледнел, прислонился к стене какого-то



В. А. Гартман


Здание Академии художеств в Петербурге, где в феврале — марте 1874 года была организована посмертная выставка произведений В. А. Гартмана


дома и не мог отдышаться. Тогда я не придал большого значения этому явлению... Порядком повозившись сам с удушьем и биениями сердца... я мнил, что это участь нервных натур, по преимуществу, но горько ошибся — как оказывается». «И когда я припоминаю теперь этот разговор [Мусоргский попытался отвлечь художника от мыслей о болезни.— Е. А.], мне жутко становится, что струсил я перед своею же мнительностью... Как самый штатный дурак я смотрел тогда на нашего Гартмана. Бессильный, „не будучи в помочи мощным“, пешка — вот что». Потеря друга настроила композитора на мысли о смерти вообще.

В этом же 1873 году деятельный Стасов начал хлопоты по организации посмертной выставки произведений художника. При содействии Петербургского общества архитекторов выставка была открыта в феврале 1874 года. В залах Академии художеств было выставлено почти все, что создал Гартман в течение пятнадцати лет творческой деятельности: картины, акварели, архитектурные проекты, наброски театральных декораций и костюмов, рисунки с натуры, а также эскизы оформления предметов быта — часов, канделябров, игрушек и т. д. Перечень экспонатов выставки при деятельном участии Стасова составил Н. П. Собко, секретарь Общества поощрения художеств.

Свое произведение, рожденное под впечатлением выставки в память о друге, Мусоргский первоначально озаглавил «Гартман». Лишь позже возникло название «Картинки с выставки». Конечно, очень любопытно сравнить музыкальные «картинки» Мусоргского с оригиналами Гартмана. В этом сравнении отчетливо выступает направленность мысли и фантазии композитора, становится ясно, что именно композитор увидел в том или ином рисунке.

К сожалению, сохранились далеко не все произведения Гартмана, ведь на выставке 1874 года шла распродажа произведений художника. Местонахождение большинства из них неизвестно. Потому до сих пор не исключена возможность находок в частных коллекциях. Мы сейчас располагаем очень немногим. Два рисунка Гартман еще в 1868 году сам подарил Мусоргскому. Это были зарисовки с натуры: «Еврей в меховой шапке» и «Бедный еврей (Старик)» (вариант названия — «Сандомирский [еврей]»). Стасов вспоминал, что «Мусоргский сильно восхищался выразительностью этих картинок». Они воплощены композитором в пьесе «Два еврея, богатый и бедный». Кроме этих рисунков известны еще эскизы театральных костюмов к балету Ю. Г. Гербера «Трильби» — у композитора они ожили в «Балете невылупившихся птенцов», рисунок «Парижские катакомбы (с фигурами В. А. Гартмана, В. А. Кенеля и проводника, держащего фонарь)» — у Мусоргского «Катакомбы», эскиз «Избушка Бабы-Яги на курьих ножках, часы в русском стиле»— у композитора «Избушка на курьих ножках (Баба-Яга)», и наконец, «Проект городских ворот в Киеве. Главный фасад» — у Мусоргского это «Богатырские ворота (В стольном граде во Киеве)». Конечно, остальные рисунки можно было бы мысленно восстановить по описанию гартмановских оригиналов, сделанному Стасовым для первого издания сюиты в 1886 году. Однако эти описания производились им по памяти, спустя двенадцать лет после выставки. И кроме того, при сравнении описаний Стасова с пьесами Мусоргского и данными каталога выставки становится ясно, что музыка Мусоргского оказала на слушателя сильное впечатление и произвела обратное воздействие на зрительную память: сам Стасов иногда «видел» не подлинники Гартмана, а то, что вложил в эти картины Мусоргский.

На деле же рисунки и акварели художника представляли собой большей частью обычные незамысловатые путевые наброски, привезенные из заграничных путешествий,— пейзажи, зарисовки, портреты и сценки из народной жизни разных стран.

В предисловии ко второму изданию «Картинок с выставки» Мусоргского в 1887 году Стасов вспоминает работы Гартмана как «бойкие, изящные наброски живописца-жанриста, множество сцен, типов, фигур из вседневной жизни, схваченных из сферы того, что неслось и кружилось вокруг него — на улицах и в церквах, в парижских катакомбах и польских монастырях, в римских переулках и лиможских деревнях, типы карнавальные à la Gavarni[1], рабочие в блузе и патеры верхом на осле с зонтиком под мышкой, французские молящиеся старухи, улыбающиеся из-под ермолки евреи, парижские тряпичники, милые ослики, трущиеся о дерево, пейзажи с живописной руиной, чудесные дали с панорамой города...»

Этот материал дает лишь самое общее направление творческой мысли композитора. Мусоргский не делает музыкальных иллюстраций



Невский проспект. Рисунок А. Беггрова


к рисункам Гартмана. Он трактует сюжеты шире и глубже, оживляет и очеловечивает их. Например, «Старый замок» Мусоргского — эта незабываемая песнь печали и одиночества, полная неизбывной тоски, — имеет прототипом лишь две беглых зарисовки французских средневековых замков (по каталогу), на которых фигуры людей вовсе не имели выразительного значения. А сравнивая с музыкой портреты «Еврея в меховой шапке» и «Бедного еврея», можно заметить, что композитор вложил значительно больше характерности в музыкальный образ каждого и контрастности в их «групповой портрет». Он создал на основе двух зарисовок яркую сценку!

В рисунке елочной игрушки («Гном») Мусоргский увидел сказочный персонаж с пугающим, зловещим обликом — маленького страшного карлика, в эскизах балетных костюмов («Балет невылупившихся птенцов») — веселую «птичью» сценку. Многообразие жизни (мотив, столь любимый композиторами-романтиками) представлено Мусоргским в неожиданных контрастах образов, в резких эмоциональных переключениях. Зарисовки различных национальных характеров («Лимож», «Два еврея») дополнены композитором чисто русскими образами («Богатырские ворота», «Баба-Яга»), а эпизоды живой современности («Тюильрийский сад») сменяются образами далекой и древней старины («Катакомбы»). В результате возникла сюита — вереница музыкальных «картинок», объединенных постоянным возвращением первой и главной темы, «Прогулки». У Гартмана прототипа «Прогулки» нет, этот образ создан самим Мусоргским.



Обложка первого издания «Картинок с выставки» в редакции Н. А. Римского-Корсакова (1886)


Стасов пояснял, что каждое проведение «Прогулки» как бы иллюстрирует переход «зрителя» к следующему экспонату выставки и что здесь Мусоргский изобразил самого себя. Действительно, композитор, называя «Прогулку» интермедией, писал: «Моя физиономия в интермедах видна».


«ПРОГУЛКА»

«Как меня тянуло и тянет к этим родным полям... недаром в детстве мужичков любил послушиватъ и песенками их искушаться изволил».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Никольскому от 28 июня 1870 года

«Пребольшое мне утешение Ваша задача, друг, передать русским людям и иным русскую песню. Благословенная, историческая заслуга. Ведь пропасть могла бы она, родная, стеряться вовсе; а когда подумалось, что умелый русский взялся за такое святое дело, так радуешься и утешение нисходит».

Из письма М. П. Мусоргского Н. А. Римскому-Корсакову в ночь с 15 на 16 мая 1876 года


Первая пьеса цикла, как правило, определяет «лицо» музыкального произведения, его главную идею. В «Прогулку» хочется внимательно вслушаться, она будет постоянно возвращаться как главная тема сюиты. «Прогулка» — это, выражаясь образно, музыкальная мысль, которой крепко сцементирована вся сюита.

С первых же звуков перед слушателями раскрывается картина, полная света и простора. Трудно представить себе более яркое воплощение типа русской народной песенности, чем в восьмитактной теме «Прогулки»! Одноголосный запев рисует образ спокойного движения в светлом созерцательном настроении. В мелодии нет ни одного напряженно звучащего полутона: использован старинный, свойственный глубинным пластам русской музыкальной культуры пятиступенный лад без полутонов — пентатоника. Мелодия звучит в диапазоне невысокого, крепкого женского голоса. Так и слышится в ней пение в характерной русской народной манере, открытым звуком. Она подхватывается плотным аккордовым звучанием. Этот диалог запевалы и хора напоминает живую деревенскую сценку. Исследователи находят в «Прогулке» связь со старинной русской величальной песней «Слава», которая была использована в опере «Борис Годунов».

Мелодическая основа и запева, и всей восьмитактной темы «Прогулки» — это мотив из трех звуков, так называемая трихордная попевка, характерная для старинных русских песен. По аналогии вспоминается начало пьесы «Июль. Песнь косаря» из цикла «Времена года» П. И. Чайковского. Связь между этими темами глубокая, смысловая — тот же образ спокойной силы, раздолья, радостного ощущения жизни. Из этой попевки, как из зерна, вырастает не только вся «Прогулка», но, по существу, и весь цикл в целом: в темах других пьес «Картинок» трихордный мотив каждый раз по-новому преображается.

Вариантность, характерная для русского фольклора, органически свойственна и музыке Мусоргского. В «Прогулке» композитор, в отличие от вариаций классических, западноевропейских, не повторяет изменяемую тему целиком, а дает ее варианты разной протяженности. Эти мелодические «прорастания» раскрывают внутреннее богатство темы: она поворачивается к слушателю каждый раз новыми гранями и в тончайших, незаметных изменениях обнаруживает бесчисленное множество красочных и эмоциональных оттенков.

Вариантность проявляется в «Прогулке» разнообразно. Уже в самой теме хоровой «подхват» — это гармонический многоголосный вариант сольного запева. Следующее предложение варьирует первое. В более широком масштабе господствует тот же принцип: средний раздел трехчастной формы основывается на изменении и развитии главной темы. А сколько раз в сюите прозвучит сама «Прогулка», неоднократно изменяя эмоциональную окраску, темп, тональность, регистр! Наконец, финал цикла — «Богатырские ворота»,— по мнению исследователей, это также мощный заключительный вариант главной темы цикла. Он близок «Прогулке» и радостно-утвердительным тонусом, и характером образов, связанных с ощущением мощи, масштабности, и даже тематически — перезвонами на трихордных интонациях.

Русский характер ощущается и в ритмах «Прогулки». Как и в старинных русских протяжных песнях, Мусоргский использует здесь переменный размер со свободным и неравномерным чередованием акцентов. Потому движение в «Прогулке» получается не маршеобразным, а мягким и «напевным». Правда, с середины пьесы устанавливается постоянный размер 6/4, но внутри него продолжает «играть» ритмическая изменчивость — начала мелодических фраз попадают каждый раз на разные доли такта. Возникает эффект бесконечного обновления мелодии, бескрайнего простора возможностей.

Вариантность придает музыке «Прогулки» прелесть неисчерпаемого музыкального и душевного богатства. В воображении возникают необъятные горизонты русских лесов и полей. В этой музыкальной картине, написанной светлыми, солнечными красками и полной радостного ощущения душевной чистоты и ясности, видится и символический образ русского народа, и одновременно — «автопортрет» Мусоргского.


«ГНОМ»

«Вопреки наивным тенденциям об изящной нежности очертаний голых венер, купидонов и фавнов с флейтами и без флейт, с банным листом и вовсе „как мать родила", я утверждаю, что искусство антипатичное греков (хотел сказать античное) грубо. Толкают лилипутов верить, что итальянская классическая живопись совершенство, а по-моему — мертвенность, противная, как сама смерть. (...) Художественное изображение одной красоты, в материальном ее значении,— грубое ребячество — детский возраст искусства».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 18 октября 1872 года



Рисунок Гартмана представлял зарисовку елочной игрушки — маленького неуклюжего уродца на кривых ножках, гномика. По-видимому, Гартман обратился к традиционному образу «щелкунчика» — щипцов для раскалывания орехов. Обычно он имел вид стилизованной человеческой фигурки с непропорционально большой головой и огромнейшим ртом (туда и вкладывались орехи). Отталкиваясь от гротескности и экспрессивности персонажа, Мусоргский как волшебник оживляет фигурку. С удивительной, гениальной точностью композитор выбирает музыкальные краски для воплощения в музыке фантастического портрета. Темная, мрачная тональность ми-бемоль минор лишена здесь теплых «человеческих» оттенков. Ломаная линия причудливой мелодии ассоциируется с быстрыми угловатыми движениями, а чередование быстро пробегающих звуков и длительных замираний на одном звуке — с движением перебегающего с места на место затаившегося человечка. Фантастичность образа усиливает и гармония с ее подчеркнутой неустойчивостью, неопределенностью в первой теме, с опорой на уменьшенный септаккорд и «хромающим» синкопированным ритмом — во второй. Еще от Глинки в русской школе идет традиция воплощения фантастики и сказочности через безжизненно-ровные звучания целотонной гаммы, уменьшенного септаккорда. Использует их и Мусоргский. Однако при всех устрашающих чертах гном у Мусоргского остается игрушкой: застывшая неустойчивая гармония и короткие форшлаги в окончаниях фраз придают музыке оттенок игрушечности, скерцозности, отодвигают трагическое в сферу сказочности.

Средняя часть пьесы — это более глубинная характеристика, выражение чувства. Напряженно-острые интонационные тяготения, раскачка гулких басов в чередовании с речитативными фразами, содержащими зачатки напевности, мрачная ладовая окраска передают тяжелое, горестное размышление. В музыке нет света и радости: фантастическая игрушка лишена надежды на тепло и человеческое счастье. Кульминация средней части — взрыв отчаяния: на мощном динамическом всплеске страдальческие интонации «плачущих» нисходящих полутонов складываются в длинную хроматическую линию. Возвращение в репризе синкопированной темы звучит как бы в отдалении: мы уходим от гнома, образ отодвигается от нас.

Одни исследователи видят здесь драматический сюжет с трагической развязкой — смертью гнома, другие в его жалобах и стенаниях слышат мотивы социального угнетения. Само многообразие «прочтений» этой музыки — яркое подтверждение глубины и обобщенности музыкального образа. Интересно сравнить эту пьесу с «Шествием гномов» Э. Грига, замечательного норвежского композитора конца XIX — начала XX века. Внешнее сходство лежит на поверхности, сказываясь уже в названиях. Но различие трактовок очень глубоко. Пьеса Грига — это яркое фантастическое скерцо с эффектным сопоставлением причудливой маршеобразной и лирически-распевной тем. Мусоргский же стремился создать характерный индивидуализированный образ, нарисовать психологический портрет.

После «Гнома» возвращается спокойная тема «Прогулки». Регистровый контраст между пьесами сглажен. Начало запева звучит уже не в женском сопрановом регистре, а в мужском баритоновом.

Постепенно в ритме начинают проступать трехдольные опоры, замирает активное движение ровных четвертей, фактура разрежается — мы перешли к новой картинке.


«СТАРЫЙ ЗАМОК»

«...Я люблю и (думаю, что) чую все художества. Доселе счастливая звезда вела меня и поведет дальше — в это я верю, потому что люблю и живу такою любовью, а люблю человека в художестве».

Из письма М. П. Мусоргского П. С. Стасовой от 23 июля 1873 года


В каталоге выставки произведений Гартмана обозначены две зарисовки средневековых французских замков. Они не дошли до нас, но, судя по описаниям, ни одна из них не является прямым прототипом пьесы Мусоргского. Гартмана привлекала старинная архитектура, фигуры людей играли в этих зарисовках второстепенную роль. Та программа, которую дает к «Старому замку» Стасов,— «средневековый замок, перед которым трубадур поет песню»,— это одна из множества субъективных трактовок пьесы.

«Andantino molto cantabile e con dolore» («не скоро, очень певуче, скорбно»),— помечает в начале пьесы композитор. Спокойно льется тихая, печальная мелодия, мягко пульсирует аккомпанирующий бас.

Что придает музыке ощущение такой глубокой щемящей тоски? Может быть, неподвижность гармонической основы, устойчивое звучание пустой тонической квинты? Сумрачный низкий регистр? Или окончания мелодических фраз, с неизменной обреченностью возвращающихся к заключительному звуку тоники? В строении фраз действительно можно услышать живое человеческое пение: каждый куплет-строфа имеет свою протяженность, и все строфы неодинаковы, как будто каждая заключает в себе текст с разным количеством слогов. Кроме того, длительность куплета как бы определяется запасом дыхания поющего человека. Потому песнь трубадура здесь действительно слышится, тем более что и в аккомпанементе тонко отражены черты старинной французской музыки. Это и «волыночная» квинта в басу, и сходство в окончаниях фраз, подобное припеву-рефрену в форме рондо, столь типичной для французской музыки. Черты старинных форм отражены в композиции пьесы: в своей основе она строфична, но какое богатство скрытых рельефов заключено в ней! Вслушиваясь, здесь можно почувствовать и старинное французское рондо, и вариационный принцип, и общий для множества музыкальных форм принцип трехчастности с возвращением исходного материала в конце.

Средняя часть, отмеченная просветлением ладовых красок и стремлением к мажорной сфере, воспринимается как порыв к счастью и свету, который, однако, вскоре сникает. Возвращается неумолимый ритм баса. Начинается последний раздел трехчастной формы. Образ словно постепенно отдаляется: мелодия начинает прерываться паузами, песнь будто «не долетает» до нас. Однообразный ритм аккомпанемента завораживает и убаюкивает... И неожиданно звучная и решительная реплика — как бы заключительное «adieux» — служит рамкой картины.

В «Старом замке» Мусоргский в масштабах фортепианной миниатюры убедительно воплощает выразительную, театрально-зримую сценку, создает глубокий образ, допускающий множество трактовок. Исполненный душевной глубины, он каждому слушателю дает возможность услышать свое, личное, глубоко пережитое.

От последнего звука «Старого замка» отталкивается связующая пьеса — «Прогулка». Она непринужденно переводит слушателя в сферу светлого параллельного мажора. «Прогулка» здесь сокращена, уже на второй фразе «запевного» двутакта ее спокойный ход приостанавливается — и слушатель неожиданно оказывается в «Тюильрийском саду».


«ТЮИЛЬРИЙСКИЙ САД»

«Глуп я или нет в музыке, но... понимание детей и взгляд на них, как на людей с своеобразным мирком, а не как на забавных кукол, не должны бы рекомендовать автора с глупой стороны».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 23 июля 1873 года
(«Ссора детей после игры»)


Это радостная, залитая ослепительным солнечным светом картинка природы, детства, счастья. Звонкий регистр, ярко «осветленный» лад (мажор с IV повышенной ступенью), упругий ритм, напоминающий детскую считалку,— все эти средства воплощают любимую композитором сферу детских образов. По авторской программе, здесь это сцена ссоры: развитие мелодии динамично, мелодическая линия, активизируясь, достигает звончайших вершин. Бас, наоборот, укрепляется, расширение диапазона «укрупняет» конфликт, мелодические фразы теряют равномерность и становятся все более короткими и дробными — взлет чувств поистине стремителен!

По-детски непосредственной первой части противопоставлена средняя часть, как бы передающая речь урезонивающих нянюшек. На смену звонкому регистру и возбужденному движению первой темы приходит спокойный средний регистр, устойчиво-светлая окраска гармонии, повторы убеждающих интонаций.

Однако приутихшее на время движение вплетается в эту «речь нянюшек» сначала незаметной, но четкой пульсацией ритма в средних голосах, а затем и резвым бегом постепенно ускоряющихся пассажей. В стройной трехчастной композиции у Мусоргского заключена достоверная жизненная сценка.

Что же было прототипом для нее? Стасов в программе к пьесе вспоминал, что на рисунке была изображена «аллея Тюильрийского сада со множеством детей и нянек». В каталоге выставки сведения еще более скупые: «Сад в Тюильри — рисунок карандашом». Ясно, что весь сценарий «музыкальных событий» здесь принадлежит самому Мусоргскому.

После «Старого замка» это уже вторая «французская» зарисовка. Однако в отличие от предыдущей она не имеет элементов тонкой музыкальной стилизации, которые чувствовались в «Старом замке»: эта сценка могла происходить и в Тюильрийском саду в Париже, и в Летнем саду в Петербурге. Гармонический стиль композитора, предпочитающего, в частности, спокойные, мягкие, плагальные сопоставления гармоний, свидетельствует о своеобразном претворении Мусоргским русского фольклора и в этой пьесе.


«БЫДЛО»

«...С поднятой головой, бодро и весело пойду против всяких к светлой, сильной, праведной цели, к настоящему искусству, любящему человека, живущему его отрадою и его горем и страдою».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 13 июля 1872 года


Без всякого перехода, attacca, слушатель переносится в совершенно иную сферу — грузные басы, тяжелое движение, плотная звучность. Это «„Быдло“ — польская телега на огромных колесах, запряженная волами»,— поясняет Стасов. В каталоге выставки Гартмана не упоминается ни одна работа, которая хоть сколько-нибудь может быть связана с этим описанием. Сам Мусоргский с присущим ему юмором «сюжет» этой пьесы как-то в письме назвал «la télègue», использовав французскую транскрипцию русского слова «телега». Сопровождение с живописной точностью и яркостью рисует медленное движение тяжело нагруженной крестьянской повозки. На этом фоне звучит простой, несколько заунывный напев, в который вплетаются интонации восклицания-оклика. Это музыкальный портрет крестьянина-возницы. В музыке, пожалуй, не ощущается грусти; она сурова и безрадостна, как сама трудовая жизнь крестьянина. При всей звукописной конкретности, свойственной Мусоргскому, пьеса воспринимается не как индивидуализированный портрет, а как обобщенный образ суровой мужественности, тяжелого крестьянского труда.

Музыка здесь национально колоритна, в ней можно найти черты польского, украинского и русского фольклора. Основной лад, натуральный минор, характерный для старинных русских песен, окрашивается то в сурово-сумрачный фригийский лад, то в более мягкий, по-украински напевный гармонический вид минора. В пьесе претворены и ладовая переменность (смена тонической опоры при общем звукоряде), и гармоническая плагальность (предпочтение мягких, спокойно тяготеющих аккордовых соотношений), характерные для славянской музыкальной культуры.

Интересна неожиданная деталь фактуры сопровождения: ее тип — тяжелая поступь «пустых» октавных звучаний в низком регистре, сопровождающая скорбно-трагический мотив, почти точно совпадает с оборотами знаменитого шопеновского похоронного марша си-бемоль минор (третьей части его фортепианной сонаты № 2). Шопен — и Мусоргский! Общая почва славянской музыкальной культуры, романтическая обостренность мировосприятия... В творчестве этих двух композиторов возможны интереснейшие параллели, и эта тема еще ждет исследователей.

Еще ярче, чем в «Гноме» и «Старом замке», здесь ощущается «зрительно-мизансценический» эффект: звучность, достаточно плотная в начале пьесы, постепенно еще более усиливается (иллюзия приближения). Но, достигнув кульминации, звучность постепенно стихает (эффект удаления), и вскоре до нас доносятся лишь затихающий шум колес и отдельные фрагменты мелодии (так же, как в «Старом замке»).

Вступающая после паузы «Прогулка» впервые звучит неожиданно контрастно в сравнении с предыдущей пьесой. Мусоргский использует резкое противопоставление тональностей и регистров. Отстраненное звучание темы напоминает хорал. Постепенно тема спускается «с небес на землю», захватывает большой диапазон и, остановившись на неустойчивом звуке тональности, без перерыва — attacca — переходит в следующую пьесу.


«БАЛЕТ НЕВЫЛУПИВШИХСЯ ПТЕНЦОВ»

«Художественная правда не терпит предвзятых форм; жизнь разнообразна и частенько капризна; заманчиво, но редкостно создать жизненное явление или тип в форме им присущей, не бывшей до того ни у кого из художников».

Из письма М. П. Мусоргского А. А. Голенищеву-Кутузову от 3 октября 1875 года

«Отчего... когда я слушаю нашу музыкальную братию, я редко слышу живую мысль, а все больше школьную скамью — технику и музыкальные вокабулы?»

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 13 июля 1872 года


Рисунок Гартмана представлял собой эскизы очень своеобразных балетных костюмов к балету Гербера «Трильби», шедшему в то время в Петербурге. Кстати, Гербер — скрипач, композитор, дирижер балета и инспектор музыки московского Большого театра — в 1874 году дал в этом театре два интересных концерта «из отрывков русских опер, ни разу не исполнявшихся в Москве»; среди них были и фрагменты из «Бориса Годунова» Мусоргского. В балете «Трильби» был эпизод, в котором, как писал Стасов, выступала «группа маленьких воспитанников и воспитанниц театрального училища, наряженных канареечками и живо бегавших по сцене. Иные были вставлены в яйца, словно в латы». Эти «невылупившиеся» птенчики, на рисунке Гартмана совсем лишенные намека на изящество и живость, получили у Мусоргского совершенно отличное от рисунка музыкальное воплощение.

Беглые наброски балетных костюмов вдохновили композитора на создание живой театральной сценки — забавно жизнеподобной, необыкновенно яркой, эмоционально убедительной.

Легкие, «чирикающие» интонации пролетают в стремительном движении, в воздушно-легком, высоком регистре. Это типичное скерцо — выражение в музыке веселой игры, юмора, шутки.

Здесь использована характерная для классических западноевропейских образцов этого жанра форма — трехчастная, со спокойной, лиричной по характеру средней частью (трио). Не совсем обычно для Мусоргского звучит уравновешенная квадратность музыкальных фраз, построенных по четырехтактам. Это связано не только с традициями классического стиля, но и с необходимостью четкой структурной организации быстрого движения.

Сама же звуковая ткань пьесы ярко характеристична и, как часто у Мусоргского, живописно-изобразительна. В ней слышится исключительная по остроумию и наблюдательности имитация птичьего щебета (диалог-перекличка легких отрывистых аккордов в верхнем регистре фортепиано), перелетов птичьей стайки («впархивающая» линия восьмушек с форшлагами). Композитор использует здесь звонкое, радостное сверкание аккордов-блесток в неудержимом движении, с подхлестывающим ритмом окончаний.

Заключительная фраза первой части пьески — яркая кульминация в самом высоком регистре: как будто бы чириканье становится сердитым, происходит взрыв птичьего негодования.

Середина пьесы звучит на переливающихся трелях. Она более сдержана по движению: в ней замедлен ритм гармонических смен. Тонический звук, выдержанный в нижнем голосе, придает эффект устойчивости.

Возвращение начальной темы Мусоргский делает совершенно точным (что для него нетипично) и потому даже не выписывает тему нотами, а обозначает, по классической традиции, знаком Da capo.

Эта живая и радостная картинка веселой птичьей жизни перекликается со светлыми детскими образами из «Тюильрийского сада». Обе эти пьесы — скерцо, обе они представляют собой яркие, динамичные сценки. Интересно, что к ним слушатель уже не приближается постепенно, как в «Старом замке». В мир радости композитор вводит нас сразу, внезапно, как бы широко распахивая двери.



В. А. Гартман. Эскизы театральных костюмов к балету Ю. Гербера «Трильби»


«ДВА ЕВРЕЯ, БОГАТЫЙ И БЕДНЫЙ»

«...Моя музыка должна быть художественным воспроизведением человеческой речи во всех тончайших изгибах ее, т. е. звуки человеческой речи, как наружные проявления мысли и чувства, должны, без утрировки и насилования, сделаться музыкой правдивой, точной, но (читай: значит) художественной, высокохудожественной. Вот идеал, к которому я стремлюсь...

Теперь я работаю гоголевскую „Женитьбу“. Ведь успех гоголевской речи зависит от актера, от его верной интонации. Ну, я хочу припечатать Гоголя к месту и актера припечатать, т. е. сказать музыкально так, что иначе не скажешь, и сказать так, как хотят говорить гоголевские действующие лица».

Из письма М. П. Мусоргского Л. И. Шестаковой от 30 июля 1868 года

«...Мусоргский всегда исходит от зарисовки некоего единичного и неповторяемого характера, в котором отражаются те или иные общечеловеческие черты. Концепции Мусоргского — в высшей степени театрально скомбинированные события, с прочно обоснованной лично-эмоциональной и социальной мотивировкой поступков и переживаний (испытаний)».

Из статьи Игоря Глебова «Введение в изучение драматургии Мусоргского»


Эта пьеса напоминает портрет в живописи. Волшебство музыки как временного искусства дает возможность сначала отдельно представить два образа, а затем совместить их в одновременности — в виде контрастного дуэта. При созерцании любого двойного портрета внимание сначала концентрируется на одном, более ярком объекте, затем переходит к другому, а после этого схватывает уже оба вместе. Точно так же разворачивается «действие» и здесь. Остается только удивляться находчивости композитора и психологической убедительности музыкального результата. Соответственно замыслу складывается и оригинальная трехчастная форма, в которой третья часть — яркий пример контрастной полифонии (одновременного звучания контрастирующих тем).

Картина Гартмана «Еврей в меховой шапке» изображает пожилого человека с густой бородой, с яркими, характерными чертами лица. Психологической глубины в этой картинке нет, художник явно не ставил задачу полного раскрытия внутренней сущности объекта.

У Мусоргского же первая тема, характеризующая богатого еврея,— это не только характер, но и тип. Крепкие, уверенные, повелительные интонации разговорной речи передаются Мусоргским через громкое звучание октавно удвоенной мелодии в низком, басово-баритоновом регистре. Мелодическая линия речитативна, составляющие ее фразы ярки и скульптурно выразительны. Преобладает активно-властная интонация утверждения на устойчивых звуках. Окончание на остро неустойчивой интонации звучит как вопрос, смягчение ритма и распевность мелодики — как лирический мотив во властной речи. Период складывается из фраз, все более развернутых,— как пояснение и развитие мысли. Мелодические фразы вырастают, отталкиваясь от первоначальной интонации.

Мусоргский пунктуально точен в вопросах музыкально-этнографических, сделать стилистическую ошибку в национально-характерном музыкальном облике для него — большой грех. Еще более десяти лет назад он упрекал А. Н. Серова за его неточность в опере «Юдифь» и писал в письме к Балакиреву: «В ней (опере.— Е. А.)много промахов, которые я назову музыкальными анахронизмами. Например: евреи (я часто слышал эти штучки) валяют без церемонии католические органные секунды... Пора перестать обращать евреев в христианство или католицизировать их». В теме богатого еврея Мусоргский использует характерный для еврейского фольклора минорный лад с двумя увеличенными секундами, звучащий по-восточному пряно и выразительно. Эффект достоверности и национальной характерности достигается этим блестяще.

Совсем по-иному показан бедный еврей — его речь звучит подвижнее, в слабом верхнем регистре, мелодия начинается с последнего звука фразы богатого еврея и как бы продолжает, подхватывает ее. Тема бедного еврея на всем протяжении однотипна по фактуре: дрожащая, трепещущая линия мелодии на неизменном басу, почти без гармонического движения. Характерно использование пониженных ступеней лада — как параллель приниженности в облике этого персонажа. Все фразы бедного еврея одинаковы по длине — он не развивает своей самостоятельной мысли, а только повторяет что-то, соглашаясь с собеседником.

Музыка Мусоргского значительно глубже живописного прототипа. У Гартмана показан старый бедный человек, возможно — нищий. Он явно погружен в свои мысли, его лицо полуопущено, и на нем нельзя прочесть ничего, кроме усталости, одиночества, старческого бессилия. Композитор же создал свой образ, яркий и сам по себе, и особенно — в сопоставлении с контрастным ему типом.

Третья часть пьесы дает слушателю возможность услышать в одновременном разговоре речь обоих, уже знакомых лиц. Тема богатого еврея звучит еще уверенней, крепче, она перенесена вниз на октаву, а от темы бедного еврея осталась лишь характерная дрожащая, жалобная интонация нисходящей малой секунды. Заключительная реплика (это вариант лейтинтонации из «Прогулки») явно принадлежит богатому еврею, последнее слово осталось за ним.



В. А. Гартман. «Еврей в меховой шапке»



В. А. Гартман. «Сандомирский [еврей]»


Возвращающаяся после этой пьесы «Прогулка» переводит нас к объективности основной мысли цикла, к восприятию жизни во всем ее контрастном многообразии. Интересно, что «Прогулка» здесь звучит в первоначальном виде и масштабе, как развернутая пьеса. Этим создается репризная арка с началом сюиты и как бы завершается ее первая половина, что облегчает восприятие столь контрастных картин.


«ЛИМОЖ. РЫНОК»

«Наблюдал за бабами и мужиками — извлек аппетитные экземпляры (...) Все сие мне пригодится, а бабьи экземпляры — просто клад. У меня всегда так: я вот запримечу кой-каких народов, а потом, при случае, и тисну».

Из письма М. П. Мусоргского Ц. А. Кюи от 15 августа 1868 года

«Подмечаю баб характерных и мужиков типичных — могут пригодиться и те и другие. Сколько свежих, нетронутых искусством сторон кишит в русской натуре, ох сколько! И каких сочных, славных... Частицу того, что дала мне жизнь, я изобразил для милых мне людей в музыкальных образах, побеседовал с милыми людьми своими впечатлениями. Даст бог жизни и сил, крупно побеседую...»

Из письма М. П. Мусоргского Л. И. Шестаковой от 30 июля 1868 года
(«Большая новость»)



В автографе «Картинок с выставки» к этой пьесе сохранился эпиграф на французском языке: «„Большая новость“: г-н де Пюиссанжу только что нашел свою корову Беглянку. Но лиможские кумушки не совсем согласны на этот счет, потому что г-жа Рамбурсак приобрела прекрасные фарфоровые зубы, в то время как г-ну де Панта-Панталеон все еще мешает его нос, красный, как пион» (нечто вроде русского «в огороде бузина, а в Киеве — дядька»). Позже Мусоргский снял этот текст: и без него «прелестное скерцино», по выражению Стасова, играло всеми красками жизнерадостного юмора.



Эскиз декорации «Лимож. Рынок» к постановке балета «Картинки с выставки» в Музыкальном театре им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Художник А. Ф. Лушин


Главная тональность пьесы (ми-бемоль мажор) сверкает и переливается светлой радугой: мажорный лад обогащен здесь аккордикой одноименного минора, и гармоническая палитра этого мажоро-минорного лада необычайно богата оттенками. Это скерцо-токката. В живой, быстрой ритмической пульсации, в безостановочном движении чувствуются веселое оживление и деловитая суета. Мелодические волны «вскипают» как эмоциональные подъемы в веселой болтовне кумушек.

Дробление на короткие повторяющиеся фразы, активно восходящая интонация активизируют движение. Возникает даже «неблагозвучная», конфликтная, остро диссонирующая гармония. В фактуре, имитирующей перекличку, она слегка напоминает сварливое кудахтанье, но спор не разгорается — возвращается прежнее светлое, оживленное звучание.

Принцип неоднократного появления главной темы, основного образа пьесы связан с формой рондо, характерной для французской музыки. В «Старом замке» (тоже на «французскую» тему) Мусоргский воплотил дух французского рондо в совсем ином плане, в романтической дымке прошлого, в стилизации средневековья. Здесь же царит дух народного песенно-танцевального рондо, как нельзя более подходящий к живописной жанровой сценке. И хотя композиция пьесы имеет явные черты трехчастности, рондообразность накладывается на нее вторым планом. Такая многозначность, многомерность композиции придает еще большую объемность музыкальному изображению.

Средняя часть пьесы более конфликтна: гармонические напряжения и расслабления чередуются, мелодическая линия теряет ровность, учащаются смены регистров. Движение неуклонно перемещается к верхнему, более напряженно звучащему регистру, усиливается и динамика. Низких басов здесь нет — в сценке участвуют одни женские «голоса». Но мелодия останавливается на высокой и гармонически неустойчивой ноте, напряженность легко спадает, и вновь возвращается жизнерадостное настроение главной темы.

Самое интересное, что в каталоге гартмановской выставки не значится ничего похожего на этот юмористический сюжет. Известно, что Гартман жил в Лиможе, изучал архитектуру лиможского собора, его строение и декор. Сохранились рисунки, изображающие бытовые сценки и наброски: священники верхом на ослике, монахи, молящаяся женщина. Но точный прототип этой пьесы неизвестен. Скорее всего, его и не было. Как в пьесе «Тюильрийский сад», композитор сам создал и героев, и драматургию этой сценки.


«КАТАКОМБЫ»

«Художество должно воплощать не одну красоту; здание тогда хорошо, когда, помимо красивого фасада, прочно и осмысленно, когда чуется цель постройки и видна голова художника. Это было в погибшем Гартмане».

Из письма М. П. Мусоргского П. С. Стасовой от 26 июля 1873 года

«Теперь я на досуге перевожу письма Лафатера — о состоянии души после смерти, вещь очень интересная, да притом меня всегда влекло в мечтательный мир...»

Из письма М. П. Мусоргского М. А. Балакиреву в ночь с 12 на 13 августа 1858 года
(«Римская гробница»)



«В этой же второй части („Картинок с выставки“.— Е. А.) есть несколько строк необыкновенно поэтических. Это музыка на картинку Гартмана „Катакомбы парижские“, все состоящие из черепов. У Мусорянина сначала изображено мрачное подземелье (длинными тянутыми аккордами, чисто оркестровыми, с большими ферматами). Потом на тремоландо идет в миноре тема первой променады („Прогулки“.— Е. А.) — это засветились огоньки в черепах, и тут-то вдруг раздается волшебный, поэтический призыв Гартмана к Мусоргскому...»



В. А. Гартман. «Парижские катакомбы»


Так Стасов описывал Римскому-Корсакову две пьесы из «Картинок с выставки» — «Катакомбы. Римская усыпальница» и «С мертвыми на мертвом языке». Эти две пьесы, звучащие без перерыва, связаны между собой общим настроением мрачной сосредоточенности, тяжелого раздумья о времени и смерти. «Катакомбы» Мусоргского возникли под впечатлением акварели Гартмана «Парижские катакомбы (с фигурами В. А. Гартмана, В. А. Кенеля и проводника, держащего фонарь)»[2]. Пьеса Мусоргского, отталкиваясь от внешнего изображения мрачных подземных сооружений, переносит нас не только в пространстве, но и во времени — из современного Парижа в древний Рим. От образа «римской усыпальницы» веет глубинами истории. И хотя изображение катакомб как символа смерти параллельно у обоих художников, Мусоргский создает образ несравненно большей силы и обобщенности.

Безжизненная, аскетичная фактура пустых унисонов, дублированных в две октавы (композитор использует акустику «призрачных» обертонов), рисует картину пустынности, мертвенности, безлюдья. Гулкие удары мощных, резко диссонирующих аккордов лишены живой пульсации ритма, музыка существует как бы вне времени. Каждое созвучие, каждый аккорд — как отдельный каменный монолит. Резкий контраст предельной громкости и чуть слышного звучания имитирует эффект «эха».

Лишь в процессе развертывания музыка смягчается, как бы очеловечивается; ритм становится все более определенным, организуется музыкальное время, в верхнем голосе прорисовывается мелодия, содержащая печальные, элегические интонации. Но кульминационному всплеску живого чувства — восклицанию на яркой мажорной гармонии — отвечает такая могильная тишина (у Мусоргского это выражено тонким эффектом отдаленного, измененного «эха»), что заключительная нисходящая фраза верхнего голоса сникает в горестном, безрадостном раздумье. Пьеса останавливается на остро неустойчивой гармонии — как на нерешенном, тяжелом вопросе.

Первоначально композитор озаглавил ее по-латыни: «Catacombae (Sepulcrum romamum)». Это еще больше подчеркивало отчужденность, отдаленность от живой жизни. На автографе сохранилась карандашная надпись Мусоргского: «Ладно бы латинский текст; творческий дух умершего Гартмана ведет меня к черепам, взывает к ним...»


«С МЕРТВЫМИ НА МЕРТВОМ ЯЗЫКЕ»

«Нас, дураков, обыкновенно утешают в таких случаях мудрые: „его“ не существует, но то, что он успел сделать, существует и будет существовать; а мол, многие ли люди имеют такую счастливую долю — не быть забытыми. Опять биток (с хреном для слезы) из человеческого самолюбьица. Да черт с твоею мудростью! Если „он“ не попусту жил, а создавал, так каким же негодяем надо быть, чтобы с наслаждением „утешения“ примиряться с тем, что „он“ перестал создавать. Нет и не может быть покоя, нет и не должно быть утешений — это дрябло».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 2 августа 1873 года


Это «Прогулка», но в каком измененном звучании! Зыбко, трепетно, мертвенно ровно звучит чередование фраз в верхнем и нижнем регистрах. Оно уже не напоминает запев и хоровой подхват, скорее, это действительно диалог, в котором Стасову слышался разговор Гартмана с Мусоргским. Легкое тремоло, образующее фантастически-призрачную хроматическую линию, напоминает явление призрака царевича Димитрия в сцене кошмаров Бориса (опера «Борис Годунов»). Но оно сходно и со звукописью мерцания свеч (как в одном из куплетов песни Марфы «Исходила младешенька» в «Хованщине»).

Диалог заканчивается примиренно-светлым утверждением мажорной тональности, снимающим безысходность трагического мироощущения.

Эта пьеса, с одной стороны,— «рефрен» сюиты, очередное возвращение главной темы. С другой стороны, она преображается настолько, что воплощает новый художественный образ. Вместе с предыдущими «Катакомбами» образуется цельная двухчастная картина, своеобразный диптих.


«ИЗБУШКА НА КУРЬИХ НОЖКАХ»

«...Для меня важная статья — верное воспроизведение народной фантазии, в чем бы она ни проявилась, разумеется, доступном только музыкальному творчеству. Вне этой художественной верности я не признаю сочинение достойным...»

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Никольскому от 12 июля 1867 года
(«Баба-Яга»)


Гартман сделал рисунок-эскиз бронзовых настольных часов, украшенных разноцветной эмалью. Часы изображают изящную, аккуратную избушку на курьих ножках, и эти курьи ножки — единственная деталь, определяющая ассоциацию с образом Бабы-Яги. Истинно народная Баба-Яга — «ноги из угла в угол, губы на грядке, а нос к потолку прирос»— явно не вписывается в это изысканное жилище.

Мусоргский увидел образ Бабы-Яги именно в гротескном, сказочнонародном понимании; для него это образ мощной «нечистой силы», сметающей все на своем пути. Как и в русском фольклоре, такая Баба-Яга устрашает, но человек оказывается сильнее ее.



В. А. Гартман. «Избушка Бабы-Яги на курьих ножках. Часы в русском стиле»


Как часто бывает у Мусоргского, наглядность и пластичная выразительность музыки вызывает зрительную ассоциацию — полет Бабы-Яги в ступе. Вступление создает ощущение первых импульсов зарождающегося движения: сначала возникают два первых толчка, два удара в резком столкновении звуков большой септимы. Через паузу этот стук повторяется, движение постепенно набирает силу. Найдя наконец свой определенный ритм и точку опоры (звук соль), ритмический «топот» приобретает размах и инерцию механистичности, становится остинатным, строится на повторении одного и того же мелодико-ритмического оборота. Резкие «кляксы», несуразные сопоставления контрастных гармоний характеризуют небрежность, «растрепанность» облика Бабы-Яги. Формирующаяся на гребне динамического подъема мелодия проста, элементарна, полна лихой и разгульной силы. Ее победоносное звучание — это центр первой части пьесы: после торжества этой темы движение достигает апогея и сворачивается, затаивается.

Средняя часть выдержана в совершенно ином характере. Возникает сравнение с картиной волшебного ночного леса, вспоминается импрессионистическая звуковая картина А. К. Лядова «Волшебное озеро» (1909 г.). Кстати, именно Мусоргский заметил молодого Лядова и писал о нем в письме к Стасову: «По музыкальной части произошло: появился новый, несомненный оригинальный и русский юный талант — сын Конст. Лядова, ученик консерватории... Воистину талант!» Оркестровые пьесы Лядова «Баба-Яга», «Волшебное озеро» и «Кикимора», продолжающие «сюжетную линию» «Бабы-Яги» Мусоргского, написаны в начале XX века. Примечателен, однако, и параллелизм в выборе программы, опирающейся на мотивы русской сказочности, и сходство в приемах музыкальной живописи.

Ощущение напряженного ожидания, ночные шорохи, неожиданный стук (преображенная тема «топота» Бабы-Яги) рисуются Мусоргским благодаря тремолирующему, трепещущему фону (в нем так и просвечивает возможная оркестровка для струнной группы). Тревожные затаенные стуки полны неустойчивости, неопределенности: гармония избегает благозвучия, а это лишает музыку ощущения прочности и спокойствия, мелодической опорой оказывается яркий диссонанс. Очень выразителен ритм — паузы тревожны и необыкновенно многозначительны. Переклички регистров, напоминающие эхо, звучат как таинственные голоса ночного леса.

С возвращением первой темы выстраивается классическая трехчастная форма пьесы. Поэтическая картинка стирается под мощным напором начальной активной темы. Очень рельефна заключительная «фортепианная каденция»; октавное движение сначала обрушивается вниз, а затем стремительно взвивается — Баба-Яга улетает в ступе.

Эта пьеса Мусоргского во многом предвосхищает фантастику раннего Прокофьева («Наваждение»). «Баба-Яга» в цикле «Картинок» является вторым чисто русским образом, по словам исследователя творчества Мусоргского Э. Л. Фрид, «знаменует как бы возвращение на родную землю после странствий по чужим краям». Смысловая арка связывает «Бабу-Ягу» с первой «Прогулкой», создающей образ Руси, русской песенности, светлого простора. Но «Баба-Яга» — персонаж фантастический и все же негативный. Позитивный образ в апофеозном финальном звучании воплощает последняя пьеса цикла — «Богатырские ворота».


«БОГАТЫРСКИЕ ВОРОТА»

«Красные ворота забавны и очень мне понравились, от них до Кремля нет ничего особенно замечательного, зато Кремль, чудный Кремль — я подъезжал к нему с невольным благоговением. Красная площадь, на которой происходило так много замечательных катавасий, немного теряет с левой стороны — от гостиного двора. Но Василий Блаженный и Кремлевская стена заставляют забыть этот недостаток — это святая старина. Василий Блаженный так приятно и вместе с тем так странно на меня подействовал, что мне так и казалось, что сейчас пройдет боярин в длинном зипуне и высокой шапке (...) В Архангельском соборе я с уважением осматривал гробницы, между которыми находились такие, перед которыми я стоял с благоговением, таковы Иоанна III, Дмитрия Донского и даже Романовых,— при последних я вспомнил „Жизнь за царя“ [так называлась раньше опера М. И. Глинки „Иван Сусанин“.— Е. А.] и оттого невольно остановился (...) Вообще Москва заставила меня переселиться в другой мир — мир древности...»

Из письма М. П. Мусоргского М. А. Балакиреву от 23 июня 1859 года
(«В стольном граде во Киеве»)



Прообразом финала сюиты послужил гартмановский проект городских ворот для Киева. Работа была представлена художником на конкурс, проходивший в 1869 году, но не увенчавшийся успехом. Проект Гартмана был выдержан «в древнерусском массивном стиле с главой в виде славянского шлема». Стасову, да и всем его друзьям-музыкантам, нравились и надвратное архитектурное украшение в форме русского кокошника, и низенькие колонны, как бы ушедшие в землю, воплощающие мотивы старины. Образ древнего Киева — столицы первого русского государства — представлялся многим прогрессивным деятелям прошлого века символическим образом родины.

Пьеса Мусоргского во много раз превзошла по художественной силе акварельный эскиз Гартмана. Она воспринимается как развернутая фреска, рисующая народное празднество, как мощный оперный финал. Ее светлое гимническое звучание напоминает заключительный апофеоз из «Ивана Сусанина» Глинки. Торжественное оркестровое звучание фортепиано сходно с колокольным звоном (у Глинки он тоже есть, только настоящий, оркестровый). Неторопливое движение,



В. А. Гартман. «Проект городских ворот в Киеве. Главный фасад»


простота ритма, лапидарные, крупные мазки ясных красок придают музыке широту и величавость. «Русское» проявляется в ней и через гармонический стиль (характерная мягкость и ладовая многозначность аккордовых соотношений), и через вариантный способ развития: каждое последующее проведение темы раскрывает все новые оттенки колокольных звучаний.

Вторая тема имеет хоральный склад, она напоминает церковное пение и звучит как неожиданное вторжение холодноватого, отстраненного колорита после мощных ярких красок, что образует ярчайший театральный эффект.

Сопоставление этих образов происходит дважды, затем вступает «колокольный перезвон». Он существенно расширяет наше представление о возможностях фортепиано. Инструмент у Мусоргского обладает звуковой палитрой настоящей звонницы! Сначала гулко ударяет большой главный колокол, затем вступают средние, включаются малые колокольцы — и в их перезвоне отчетливо выступает мелодия первоначальной «Прогулки».

В заключении пьесы достигается грандиозный масштаб звучания. В этом почти оркестровом изложении обе темы финала сближаются, объединяются на общей гармонической основе. И тут-то выясняется, что они построены из одного материала, который как бы поворачивался разными гранями, а в итоговом проведении совместил в себе черты обеих тем.

«Богатырские ворота» — финальная вариация «Прогулки», воплощающая образ мощной силы. Это символ любви к родине, веры в народ, в его будущее, в жизнь.


«Если судьба даст возможность расширить проторенную дорожку к жизненным целям искусства, возрадуюсь и ликовать буду; требования искусства от современного деятеля так громадны, что способны поглотить всего человека. Прошло время писаний на досуге; всего себя подай людям — вот что теперь надо в искусстве».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 16 января 1880 года

«Как выросло требование общества перед современными русскими художниками! Великое знамение страшного времени всесословного недовольства! И как несносны, староверны художники, коснеющие в кабинетном труде и четырехстенных мечтаниях».

Из письма М. П. Мусоргского В. В. Стасову от 12 февраля 1876 года

«Картинки с выставки» — это золотой фонд русской классики. В этой сюите очень чувствуется «кучкистская» закваска, которую композитор приобрел в кружке передовых музыкантов, получившем название «Могучая кучка», или «Пятерка». Принципы реализма и народности, воспринятые Мусоргским в молодые годы и оставшиеся для него святыми на всю жизнь, проявились здесь в правдивом отражении жизненных явлений и в глубинной народности музыкального языка. Характерные элементы русского фольклора слышатся в строе мелодий Мусоргского, в богатстве ладовых красок (характерная ладовая переменность), в свободе метрики и фразировки, в гармонии (типично русская плагальность, смягченность гармонических тяготений).

Пристрастия Мусоргского как оперного композитора сказались здесь в конкретной наглядности, живописности миниатюр. Многие пьесы цикла напоминают театральные сцены. «Лимож», например, звучит как жанровый оперный эпизод, «Балет не вылупившихся птенцов» — как шуточный вставной номер, а «Два еврея» — как диалог ярко характерных персонажей.

Это действительно картинки: музыка Мусоргского здесь красочна и ярка, как живопись. Исключительная наблюдательность, способность улавливать самое характерное в облике людей и предметов часто выливалась у Мусоргского, по свидетельствам его современников, в блестящие импровизации — не только музыкальные, но и актерские. Надо было видеть, вспоминал Стасов, как Модест Петрович выступал в домашних спектаклях; он исполнял свою роль «с такой жизнью, веселостью, с такой ловкостью и комизмом пения, дикции, поз и движений, что заставил хохотать всю компанию своих друзей и товарищей». Артистический талант, по-видимому, был у Мусоргского незаурядный.

Наблюдательность истинного художника, способность к преображению жизненных явлений в художественные образы характернейшей лепки роднили Мусоргского с Н. В. Гоголем. В. Г. Белинский сказал: «Гоголь не пишет, а рисует; его изображения дышат живыми красками действительности. Видишь и слышишь их. Каждое слово, каждая фраза резко, определенно, рельефно выражает у него мысль, и тщетно бы хотели вы придумать другое слово или другую фразу для выражения этой мысли. Это значит иметь слог, который имеют только великие писатели...» То же относится и к Мусоргскому. Когда А. К. Лядов взялся за доработку оперы Мусоргского «Сорочинская ярмарка», то почувствовал: «Оставишь как сам он написал — нескладно и неправильно, наведешь порядок — не Мусоргский». Как на Гоголя нападали за низменность, грубость слога, за «неприличие его выражений и дурной тон», так и Мусоргского критиковали за неправильности в гармонии и голосоведении, за резкость и непривычность звучания, которые казались «музыкальной грязью». Упреки в недостатке профессионализма преследовали композитора всю жизнь и даже долгое время звучали после его смерти.

Оригинальность построения «Картинок с выставки» создала практически уникальный по форме образец программной сюиты. Для того чтобы серию таких ярких, выпуклых и разнохарактерных образов слить в неделимое, органичное целое, от композитора требовалось исключительное чувство формы, ощущение единства частей целого. Воспринимая сюиту прежде всего как цельность, Стасов назвал ее «большой фортепианной пьесой из нескольких номеров». Внешняя сторона «секрета» ее слитности в том, что она одновременно и сюита, и рондо,— крепкая форма, спаивающая контрастные составные элементы возвращением одной главной музыкальной темы («Прогулки»).

Сам Мусоргский в письмах к друзьям называл пьесы из «Картинок» intermezzo; по-видимому, роль «Прогулки» он считал ведущей и форму целого трактовал как рондо. Интересно, что рондообразность сюиты скрыта не только в масштабе всей композиции, но и в иных планах. Например, сами проведения «Прогулки» чередуются по принципу рондо: основной ее характер, спокойный и эпический, оттеняется эпизодами лирических вариантов (ре минор — после «Быдла», соль-диез минор — после «Катакомб»). Да и в тональном плане всей сюиты рондо-образность слышна отчетливо: опорные тональности си-бемоль мажор и ми-бемоль мажор, оттеняясь новыми, свежими ладовыми красками, постоянно возвращаются. Такая сквозная, многомерная рондообразность отражает принцип организации целого в строении мелких частей и связана с высшей естественностью музыкального развития.

Это сюитное рондо талантливо, убедительно по форме и оттого, что Мусоргский по-музыкантски умно использовал в нем устоявшиеся традиции европейской школы: сказались его занятия с Балакиревым, обучавшим Мусоргского композиции практически, на лучших образцах западноевропейской классики. Еще со времен ученичества у Балакирева Мусоргский проявлял интерес к творчеству Шумана. Кстати, в начале шестидесятых годов молодые композиторы балакиревского кружка были юношески суровы в своих оценках музыки: непререкаемым



Н. А. Римский-Корсаков, редактор первого издания «Картинок с выставки»



Страница партитуры «Картинок с выставки» в оркестровке М. Равеля


авторитетом, кумиром и «великим учителем» для них был Глинка, из европейских композиторов признавались и почитались лишь немногие, и в первую очередь — Шуман, Берлиоз, Бетховен. Шуман был особенно близок Мусоргскому ярким романтическим мироощущением, искренностью, пылкостью чувства. Поэтому при мысленном поиске аналогий «Картинкам с выставки» в западноевропейской музыке мы вспоминаем прежде всего фортепианную сюиту Шумана «Карнавал», созданную в 1835 году.

Параллели между «Картинками» и «Карнавалом» — в самом принципе сюитности, отражающем разнообразие и калейдоскопичность жизненных образов и ситуаций, а также в программности: у обоих композиторов каждая фортепианная миниатюра имеет свое название, определяющее ее характер и образный строй. Возникают даже параллели между отдельными пьесами: «Сфинксы» Шумана — и «Катакомбы» Мусоргского, «Танцующие буквы» Шумана — и «Балет невылупившихся птенцов» Мусоргского. Кстати, у Шумана в «Карнавале» тоже есть «Прогулка» — только это одна из пьес, а не главная тема цикла.

Мусоргский мастерски использует сложившиеся в европейской школе профессиональные приемы, придающие форме сюиты цельность: это и прочные тональные связи соседних пьес, и принцип контрастного чередования их темпов (все нечетные номера сюиты — быстрые, все четные — медленные), и принцип противопоставления характеров (почти все быстрые пьесы скерцозные, все, кроме «Гнома», мажорны, зато все медленные «по-разному» минорны). Увеличение масштаба пьес к концу также создает у слушателя ощущение цельности сюиты. А при кропотливом мелодическом анализе обнаруживается, что «Картинки» у Мусоргского связаны между собой интонационно: почти во всех них просвечивает общее мелодическое трехзвучное ядро, лейтинтонация — трихорд. А интервал квинты, который особенно заметно звучит в пьесах «Старый замок», «Тюильрийский сад», «Быдло», «Два еврея», является как бы гармоническим вариантом трихорда и осуществляет ту же функцию интонационного скрепления частей сюиты.

Используя классические способы объединения цикла, Мусоргский значительно обогащает их собственными неповторимыми приемами, найденными именно в этом произведении. Оригинален в «Картинках с выставки» и сам смешанный тип формы — рондо-сюита, необычен и порядок следования частей: избегая механической равномерности чередования пьес и «Прогулки», композитор несколько раз напрямую, «встык» соединяет две контрастные пьесы. Без перерыва звучат, например, «Тюильрийский сад» и «Быдло», «Балет невылупившихся птенцов» и «Два еврея» — то есть быстрая пьеса «с разгона влетает» в медленную. Такое слияние соседних пьес в более крупные «блоки» учащается к концу сюиты.

В результате образуется очень прочная композиция. Она основана на чередовании образных контрастов, но объединена «ускоряющейся» линией развертывания. Здесь складывается также стройная «архитектурная» симметрия сюжетов. Если первую пьесу цикла («Прогулка») и последнюю («Богатырские ворота») считать главными темами, основной обрамляющей мыслью сюиты, то внутри этой рамки содержатся сказочные образы (в начале «Гном», а в конце «Баба-Яга»), внутри этой арки оказываются пьесы-картинки далекого прошлого («Старый замок»— «Катакомбы»), далее образуется смысловая арка между двумя жанровыми «французскими» сценками («Тюильри» — «Лимож»), следующую смысловую пару образуют картинки из польской жизни («Быдло» и «Два еврея»), а в самом центре оказывается чистая шутка, скерцо «Балет невылупившихся птенцов».

Судьба «Картинок» сложилась своеобразно. При жизни Мусоргского сюита не была издана, хотя в кружке друзей-балакиревцев была весьма одобрена, особенно Стасовым. Первое издание вышло в 1886 году — спустя пять лет после смерти автора — в издательстве В. В. Бесселя под редакцией Римского-Корсакова. Издание разошлось, и годом позже Бессель снова выпустил «Картинки с выставки», на этот раз уже с пояснительным предисловием Стасова. Однако репертуарным произведением у пианистов сюита еще не стала. Зато богатство и разнообразие тембровых красок, найденных Мусоргским в звучании фортепиано, вдохновило М. М. Тушмалова на инструментовку главных частей «Картинок с выставки». Оркестровый вариант был издан, и с 1891 года «Картинки» довольно часто звучали в Петербурге и Павловске в этой редакции, притом финал иногда исполнялся оркестром и как отдельная пьеса. В 1900 году появилось переложение «Картинок с выставки» для фортепиано в четыре руки. В феврале 1903 года сюиту впервые в Москве сыграл молодой пианист Г. Н. Беклемишев. В 1905 году «Картинки с выставки» звучали в Париже — на лекции М. Кальвокоресси о Мусоргском. Но в России сюита исполнялась чаще в оркестровом варианте, чем в фортепианном.

В 1922 году оркестровкой «Картинок» вдохновился выдающийся французский композитор М. Равель. Его блестящая, богатая оркестровая редакция реализовала в симфоническом звучании то, что Мусоргский смог передать средствами одного-единственного инструмента. Равелевская партитура была издана в 1927 году в Париже, премьера состоялась в том же году. Этот вариант оркестровки остался пока непревзойденным.

Услышал о «Картинках» Мусоргского и Лондон: в 1926 году были исполнены «Богатырские ворота» в органной обработке А. Инглфилд-Гулля. В 1931 году (пятидесятилетняя годовщина со дня смерти композитора) сюита была выпущена в академическом издании Музгиза. Она стала репертуарным произведением советских пианистов.

Далеко не каждое музыкальное произведение притягивает к себе художников разных направлений, времен и стилей. «Картинкам с выставки» в этом отношении посчастливилось. Фортепианная сюита получила не только оркестровое, но и театральное воплощение. В 1963 году московский Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко поставил балет на музыку Мусоргского. Балет «Картинки с выставки» осуществили Ф. В. Лопухов (балетмейстер-постановщик) и А. Ф. Лушин (художник-постановщик). Скульптурная выпуклость музыкальных образов и динамичная пульсация жизни в них породили убедительные и яркие хореографические решения.



М. Равель



Эскиз декорации «Богатырские ворота» к постановке балета «Картинки с выставки» в Музыкальном театре им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Художник А. Ф. Лушин


Постановка прошла с успехом. Идея оказалась настолько богатой, что возникли и новые перспективы — «оживить» другие картинки, не гартмановские. Предполагалось использовать музыку Д. Д. Шостаковича — и из ранее написанных сочинений, и специально созданную для спектакля. По воспоминаниям художника Лушина, постановщики уже наметили наиболее «музыкально» звучащие сюжеты. Это были картины из Третьяковской галереи: «Аленушка» и «Три богатыря» русского художника-сказочника В. М. Васнецова, «Будущие летчики» советского живописца А. А. Дейнеки. К сожалению, по ряду причин постановка новых «Картинок» не осуществилась.

За всю свою творческую жизнь Мусоргский написал для фортепиано мало произведений. А ведь он был прекрасным пианистом-исполнителем, прошедшим отличную фортепианную школу у известного петербургского педагога А. А. Герке. По отзывам современников, Мусоргский буквально завораживал их, садясь за фортепиано. Он мог изобразить на нем все что угодно[3]. Фортепиано было для композитора постоянной творческой лабораторией во всех его исканиях — и оперных, и оркестровых. И тем не менее собственно для фортепиано им написано мало. Причина здесь в том, что «чистые» академические жанры — сонаты, симфонии — Мусоргский считал низшей, учебно-педагогической ступенью творчества, подготовительной к высшей — созданию оперы.

Продолжая глинкинскую традицию, все кучкисты считали оперный жанр наиболее демократическим, синтезирующим разнообразные искусства — музыку, поэзию, театральную драматургию, декорационную живописность. Глубоко чувствовал это и Мусоргский. Поэтому, когда Балакирев советовал своему молодому коллеге поработать в инструментальных жанрах (например, написать сонату для фортепиано), Мусоргский при всем желании не мог докончить нелюбимую работу, чувствуя ее ненужность, невозможность для себя. Понадобилась идея программной сюиты, чтобы Мусоргский смог выразить себя в фортепианном жанре так, как хотел, сказать свое собственное слово в нем. Эта сюита, единственная в творчестве Мусоргского, ставит композитора в ряд величайших новаторов фортепианного письма.

Сюита «Картинки с выставки» занимает достойное место в истории русской музыки, открыв для нее новый тип пианизма — картинно-характеристический. Эффектно-театральное использование регистровых контрастов фортепиано, блестящее мастерство подражания, изобразительной и психологической характеристики, введение подголосочной полифонии, свойственной русскому народно-песенному творчеству,— все это для русских пианистов открыл Мусоргский. Его влияние на последующее развитие фортепианной музыки очень велико, оно особенно сильно сказалось в музыке XX века, в частности — у С. С. Прокофьева, а также С. В. Рахманинова, И. Ф. Стравинского. Интонационная выпуклость мелодических линий и острая, иногда гротескная характерность образов Д. Д. Шостаковича, глубинная переплавка и усвоение старинного и современного фольклора в музыке Г. В. Свиридова, В. А. Гаврилина — все это глубокими корнями связано с музыкой Мусоргского, содержащей неисчерпаемый запас таланта и духовного богатства.


Научно-популярное издание

Елена Николаевна Абызова

«КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ» МУСОРГСКОГО


Редактор А. Золотых

Художник А. Зазыкин

Худож. редактор Ю. Зеленков

Техн. редактор С. Белоглазова

Корректор Л. Герасимова


ИБ № 3533

Подписано в набор 10.05.86. Подписано в печать 04.08.87. Формат 60х901 /16. Бумага мелованная. Гарнитура таймс. Печать офсетная. Объем печ. л. 3,0. Усл. п. л. 3,0. Усл. кр.-отт. 15,375. Уч.-изд. л. 3,04. Тираж 20 000 экз. Изд. № 13416. Зак. № 655. Цена 50 к.

Издательство «Музыка», 103031, Москва, Неглинная, 14

Типография В/О «Внешторгиздат» Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 127576, Москва, Илимская, 7.

50 к.

Примечания

1

Поль Гаварни (1804—1866) — французский художник-реалист, бытописатель парижских нравов, с лирической теплотой освещавший жизнь простых людей.

(обратно)

2

 В. А. Кенель — петербургский театральный деятель, коллега Гартмана.

(обратно)

3

 Поэт Я. П. Полонский вспоминал об одном вечере, когда Мусоргский импровизировал «фортепианную пьесу, изображавшую душевное состояние умирающего политического заключенного в Петропавловской крепости на фоне курантов, фальшиво играющих „Коль славен“» («Коль славен» — мелодия, исполнявшаяся курантами Петропавловской крепости. — Е. А.).

(обратно)

Оглавление

  • «ПРОГУЛКА»
  • «ГНОМ»
  • «СТАРЫЙ ЗАМОК»
  • «ТЮИЛЬРИЙСКИЙ САД»
  • «БЫДЛО»
  • «БАЛЕТ НЕВЫЛУПИВШИХСЯ ПТЕНЦОВ»
  • «ДВА ЕВРЕЯ, БОГАТЫЙ И БЕДНЫЙ»
  • «ЛИМОЖ. РЫНОК»
  • «КАТАКОМБЫ»
  • «С МЕРТВЫМИ НА МЕРТВОМ ЯЗЫКЕ»
  • «ИЗБУШКА НА КУРЬИХ НОЖКАХ»
  • «БОГАТЫРСКИЕ ВОРОТА»
  • *** Примечания ***