Коротко про неприязненных женщин [Патриция Хайсмит] (fb2) читать онлайн

Патриция Хайсмит Коротко про неприязненных женщин

Рука The Hand

Молодой человек попросил у отца руки его дочери и получил ее — левую, в посылочном ящике.

Отец: «Ты просил ее руку, ты ее получил. Хоть и сдается мне, что тебя интересовало кой-чего другое и это другое ты взял без спросу.»

Молодой человек: «Что вы имеете в виду?»

Отец: «А вот как по твоему, — что я имею в виду? Ты не можешь отрицать, что я порядочнее тебя, потому что ты кое-что стибрил в моем доме, а я, стоило тебе попросить руки моей дочери, тут же ее отдал.»

На самом-то деле молодой человек ничего такого уж бесчестного не сделал. Просто папаша оказался подозрительным типом с разнузданным воображением. Он воспользовался возможностью законным образом взвалить на молодого человека содержание своей дочери и тем пустить его по миру. Ведь молодой человек не мог отрицать, что получил ее руку, — даже при том, что он в припадке отчаяния успел ее схоронить, поцеловав напоследок. К тому времени она пролежала у него уже две недели.

Молодой человек хотел повидаться с дочерью — и даже сделал такую попытку, но не смог к ней пробиться сквозь осаждавшие ее толпы торговцев. Дочь все подписывала чеки правой рукой. Она отнюдь не умерла от потери крови и вообще оказалась чрезвычайно предприимчивой особой.

Молодой человек надумал объявить через газеты, что она ему больше не жена. Однако для этого следовало доказать, что она ею когда-то была. Они же ведь не «сочетались браком» — ни на бумаге, ни в церкви. Хотя никаких сомнений в том, что руку ее он получил, не было, потому что, когда ему доставили посылку, он расписался на квитанции.

«Да причем тут ее рука? — кричал в суде молодой человек; он впал в отчаянье, потому что лишился последнего пенни. — Ее рука вообще зарыта у меня саду!»

«А, так ты еще и преступник в придачу? Не просто человек, ведущий распутный образ жизни, но к тому же и психопат? Ты случаем не оттяпал своей жене руку?»

«Нет, не оттяпал, она и женой-то мне не была!»

«Руку ее он получил, а женой она ему не была! — глумливо сообщил служитель закона. — Ну, что нам с ним делать? Разумных доводов он не понимает, он, может быть, ненормальный.»

«А надо упечь его в сумасшедший дом. Правда, у него нет ни гроша, так что психушку придется выбрать казенную.»

И молодой человек попал в сумасшедший дом, а девица, чью руку он получил, раз в месяц приходила полюбоваться на него сквозь проволочную сетку, как оно и положено преданной жене. И как большинству жен, сказать ей было нечего. Тем не менее, она улыбалась, и не без приятности. В сумасшедшем доме он кое-что зарабатывал, а денежки получала она. Культю она прятала в муфте.

Поскольку молодой человек питал к ней теперь такое отвращение, что не желал даже смотреть на нее, его перевели в отделение построже и там, лишенный книг и общения, он и взаправду спятил.

Когда он сошел с ума, все происшедшее с ним, — как он просил руки своей возлюбленной, и как он ее получил, — все это как-то смешалось у него в голове. Он понял, какую ужасную ошибку и даже преступление совершил, каким это было варварством — просить, чтобы ему отдали руку девушки.

Он обратился к своему санитару и объяснил, что теперь понимает, какую он совершил ошибку.

«Какую такую ошибку? Руку просил? Я тоже просил перед тем, как жениться.»

Тут молодой человек осознал, что ему не вылечиться, раз он не в состоянии ни с кем столковаться. Много дней он отказывался от пищи и в конце концов лег на кровать, повернулся лицом к стене и умер.

Уна, веселая пещерная женщина^[1] Oona, the Jolly Cave Woman

Она была малость волосата, не досчитывалась одного переднего зуба, но сексуальная ее притягательность ощущалась с расстояния в двести ярдов, словно запах, каковой эту привлекательность, скорее всего, и образовывал. И была она вся округлая — округлый живот, округлые плечи, округлые бедра, и всегда улыбающаяся, всегда веселая. Вот потому-то мужчины ее и любили. Она вечно что-нибудь варила в стоявшем на огне котле. Она была простодушна и никогда не сердилась. Ее столько били дубиной по голове, что выбили всякое разумение. И не потому, что овладеть ею можно было только огрев как следует дубиной, а просто таков был обычай, а Уна даже и увернуться не пробовала.

Уна вечно была беременна, при том, что тяготы созревания ее миновали, — собственный отец овладел ею, когда ей было пять лет, а следом за ним ее братья. Первого ребенка она родила в семилетнем возрасте. И даже на сносях ей не давали покоя: мужчины нетерпеливо пережидали с полчасика, или сколько там времени отнимали роды, и тут же снова наваливались на нее.

Как ни странно, но она-то и поддерживала в своем племени более-менее постоянный уровень рождаемости, а если что и норовило сократить численность племени, так это пренебрежение мужчин к своим женам, вызванное тем, что мужчины думали только об Уне — ну и еще их обыкновение время от времени убивать друг друга подравшись из-за нее.

Саму Уну убила одна ревнивая женщина, муж которой не притрагивался к ней многие месяцы. Этот мужчина был первым из людей, кому удалось влюбиться. Его звали Випо. Друзья насмехались над ним, потому что в те времена, когда Уна бывала недостижима, он не брал других женщин, и даже на свою жену не смотрел. В драках с соперниками Випо лишился глаза. Он был такой — некрупный. И всегда приносил Уне лучшую добычу, какую ему удавалось убить. После долгих и тяжких трудов он сделал из кремня украшение, так что он же стал и первым художником в племени. Остальные-то вырезали из кремня только наконечники для стрел да ножи. Украшение он отдал Уне, чтобы она носила его на шее на кожаном гайтане.

Когда жена Випо из ревности зарезала Уну, Випо из негодования и гнева зарезал жену. После этого он запел громкую трагическую песнь. Он все пел и пел, словно безумный, и слезы катились по его волосатым щекам. Племя подумывало, не убить ли и его, поскольку он ненормальный и вообще отличается от всех, и люди его боятся. Випо рисовал очертания Уны на мокром песке, потом на плоских скалах ближней горы, эти изображения было видно из далека. Он вырезал из дерева статую Уны, потом другую — из камня. Время от времени он с ними сожительствовал. Из грубых слогов своего языка он составил фразу, вызывавшую Уну всякий раз, как он эту фразу произносил. Он был не единственным, заучившим и произносившим эту фразу, не единственным, кто знал Уну.

Випо зарезала ревнивая женщина, мужчина которой не притрагивался к ней месяцами. Этот ее мужчина купил одну из статуй, сделанных Випо, купил за большую цену — дал огромную шкуру, сшитую из нескольких бизоньих боков. Випо сделал из нее прекрасный непромокаемый дом и у него еще на одежду осталось. Он сочинил несколько новых фраз про Уну. Из мужчин одни очень любили его, другие ненавидели, а женщины — те ненавидели все до единой, потому что он смотрел на них, как на пустое место. Многие из мужчин опечалились, когда Випо не стало.

Но в общем смерть Випо принесла людям облегчение. Он был странный, некоторые даже плохо спали из-за него по ночам.

Кокетка The Coquette

Жила одна кокетливая особа, у которой был надоедливый поклонник, от которого она никак не могла избавиться. Ее признания, обещания он воспринимал как серьезные и не собирался сдаваться. Он даже верил в ее намеки. Ее это раздражало, так так служило препятствием для новых необязательных знакомств, с их подарками, лестью, цветами, приглашениями поужинать и так далее.

В конце концов своего поклонника Бертрана Ивонн грубо отторгла и в буквальном смысле слова ничего ему не дала — это было даже меньше того, что доставалось от нее другим ее друзьям мужчинам. И все же Бертран не прекращал своих ухаживаний, потому что считал ее поведение нормальным и женственным, связанным с излишней скромностью. Она даже прочитала ему что-то вроде лекции и впервые в жизни сказала правду. Непривычный к правде, ожидая ложь от хорошенькой женщины, он воспринял ее слова как откровение и продолжил свои посещения как кавалер.

Ивонн пыталась отравить его мышьяком у себя дома, добавляя яд в чашки с горячим шоколадом, но он пришел в себя и счел это еще более убедительным и очаровательным доказательством ее страха потерять с ним невинность, хотя она уже потеряла ее в возрасте десяти лет, когда сказала матери, что ее изнасиловали. Вот так Ивонн отправила в тюрьму тридцатилетнего мужчину. Она уже две недели пыталась его соблазнить, рассказывая, что ей пятнадцать лет и она без ума от него. Ей доставляло удовольствие разрушить его карьеру, сделать его жену несчастной и опозоренной, а их восьмилетнюю дочь оставить обескураженной.

Другие мужчины давали Бертрану наставления. «Мы все через это прошли, — говорили они, — может быть, даже спали с ней один или два раза. У тебя даже этого не было. И нет в ней ничего путного!» Но Бертран думал, что в глазах Ивонн он совсем другой, и думал, что понимает, ее упорство это не обычные принятые условности, он считал, что это проявление ее добродетели.

Ивонн удается подговорить ее нового поклонника убить Бертрана. Такую готовность она получила, дав ему обещание выйти за него замуж, если тот избавит ее от Бертрана. Бертрану она сказала то же самое про своего нового мужчину. Этот новый воздыхатель вызвал Бертрана на дуэль, первым выстрелом дал промах, а затем заговорил со своей предполагаемой жертвой. (Оружие Бертрана вообще отказывалось стрелять.) Они обнаружили, что каждому из них было обещано замужество. И между прочим, оба мужчины дарили ей дорогие подарки и помогали деньгами в последние месяцы, когда у нее были небольшие затруднения.

Они были возмущены, но им никак не удавалось ухватить идею, как бы им заставить Ивонн безутешно страдать. Поэтому они решили прикончить ее. Новый поклонник заявился к ней и сказал, что тупого и упрямого Бертрана он убил. Следом в дверь постучал Бертран. Они оба притворились, что дерутся. В действительности, они затолкали Ивонн между собой и забили ее разнообразными ударами в голову. По их словам, она попыталась вмешаться и была по-случайности задета.

Поскольку городской судья сам страдал из-за кокетства Ивонн и был для горожан объектом насмешек, он втайне был доволен ее смертью и без лишних слов отпустил обоих. И еще он был достаточно мудр, чтобы понимать, что эти двое мужчин не могли бы убить ее, если бы не были влюблены в нее — это состояние и было причиной, которая отозвалась на его решении и которой он сочувствовал с того момента, как ему исполнилось шестьдесят.

Только горничная Ивонн, которой всегда хорошо платили и были щедрыми на чаевые, присутствовала на ее похоронах. Даже в собственной семье Ивонн ненавидели.

Писательница The Female Novelis

Ее распирают воспоминания. Все дело в сексе. Сейчас она замужем в третий раз, успела родить троих детей, правда, не от нынешнего мужа. У нее есть что-то вроде боевого клича: «Послушайте, что я пережила! Это важнее моей теперешней жизни. Дайте мне рассказать о том, какой законченной свиньей был мой последний муж (или любовник)».

Прошлое ее смахивает на непереваренную, да может быть и неперевариваемую пищу, камнем лежащую у нее на желудке. Так и хочется, чтобы ее вырвало и дело с концом.

Она исписывает кучу страниц, повествуя о том, сколько раз она или ее соперница запрыгивала с ее мужем в постель. И о том, как она, бессонная, добродетельно отказывающая себе в естественном утешении, тяпнуть по маленькой, меряет шагами пол, пока ее муж проводит ночь с другой женщиной, совершая чудовищное и так далее, и насколько ей безразлично, что думают о ней друзья и соседи. Поскольку друзья и соседи либо вообще не умели думать, либо не интересовались ее переживаниями, что они себе думали и впрямь было неважно. Можно, пожалуй, сказать, что тут бы автору и проявить изобретательность, создать на пустом месте различные мысли и даже общественное мнение, но наша писательница выдумками себя не утруждает. Она предпочитает голую правду.

После того как три подруги просматривают и одобряют написанное, произнося «совсем как в жизни», после того как писательница в четвертый раз изменяет имена всех персонажей, мужчин и женщин, что пагубно сказывается на внешнем виде рукописи, и после того, наконец, как один ее друг (предполагаемый любовник), прочитавши первую страницу, возвращает ей роман с уверениями, что прочитал до конца и ему очень понравилось — рукопись отсылается к издателю. Следует быстрый, вежливый отказ.

Она принимает необходимые меры: осаждает знакомых писателей, добывая ценой завтраков и обедов, на которых рекой льется вино, невнятные, уклончивые рекомендации.

Тем не менее — отказ за отказом.

— Но я же знаю, то, о чем я рассказала, очень важно! — говорит она мужу.

— Как и жизнь той мыши важна для нее, если это не он, — отвечает муж. Он человек терпеливый, но от всего происходящего нервы у него уже на пределе.

— Какой еще мыши?

— Почти каждое утро я, стоя под душем, беседую с мышью. Насколько я понимаю, у нее (если это не он) очень плохо с едой. Их там двое. Кто-то из них вылезает из норки — у них нора в углу ванной — и я приношу ему что-нибудь из холодильника.

— Ты отвлекся. Какое отношение имеет это к моей рукописи?

— Да такое, что мышь заботит вещь более важная: пропитание. А изменял ли тебе твой прежний муж и страдала ли ты по этому случаю, ее решительно не волнует, пусть даже все происходило в таких красивых местах, как Капри или Рапалло. Что наводит меня на некую мысль.

— На какую? — с некоторым беспокойством спрашивает она.

Впервые за несколько месяцев муж улыбается. Ему, наконец, выпало несколько мгновений покоя. По дому больше не разносится треск пишущей машинки. И жена действительно глядит на него, ожидая того, что он ей скажет.

— Это уж ты сама догадайся. Ты же у нас человек с воображением. К обеду меня не жди.

Вслед за чем он покидает квартиру, прихватив с собой записную книжку и оптимистически добавив к ней пару пижам и зубную щетку.

Она подходит к пишущей машинке и смотрит на нее, думая о том, что возможно этот вечер положил начало новому роману и может быть ей стоит махнуть рукой на тот, с которым она так долго маялась, и приняться за этот новый? Прямо нынешней ночью? Или даже сейчас? А с кем он будет спать?

Танцор The Dancer

Они чудесно танцевали вместе, парящие по танцполу назад и вперед в эротических ритмах танго, а иногда вальса. Они, Клодетт и Родольф, стали любовниками когда им было двадцать и двадцать два, соответственно. Они хотели пожениться, но их наниматель считал, что когда они не женаты, это больше возбуждает посетителей. Так они остались сами по себе.

Ночной клуб, где они работали, назывался «Рандеву» и был известен среди некоторых пресыщенных мужчин средних лет как верное лекарство от импотенции. Просто приходите посмотреть, как танцуют Клодетт и Родольф, говорили все. Журналисты, пытаясь придать остроты своим новостным зарисовкам, описывали их танец как садомазохизм, так как Родольф часто представлял, что он напрочь душит Клодетт. Он вцеплялся ей в горло и шел вперед, изгибая ее, или отступал — это было не существенно — удерживая ее горло в своих руках, иногда сотрясая ее шею так, что ее волосы вздрагивали в дикой пляске. У публики спирало дыхание, она смотрела зачарованно вздыхая. Барабанная дробь трио-оркестра звучала все громче и все более настоятельно.

Клодетт перестала спать с Родольфом, потому что считала, что недостающая близость разожжет его аппетит. Клодетт было легко возбудить Родольфа, когда она сперва танцевала с ним, а затем бросала его взволнованным, удаляясь под аплодисменты, иногда под смех зрителей. Они и не подозревали, что Родольф был действительно брошен.

Клодетт была переменчива, без каких-либо планов, но вот она завела знакомство с толстым мужчиной по имени Шарль, добродушным, щедрым, богатым. Она с ним даже делила любовное ложе. Шарль громко аплодировал, когда Клодетт и Родольф сходились в танце, Родольф обнимал руками изящную белую шею Клодетт, а она откидывалась назад. Шарль мог позволить себе свой смех. Попозже он собирался лечь с ней в постель.

Поскольку их выручка были у них общей, Родольф предложил Клодетт прекратить общение с Шарлем, иначе он не будет выступать с ней. Или, по крайней мере, не будет выступать, обхватывая руками ее горло, как будто намерен задушить ее в избытке страсти, за этим публика и шла сюда. Родольф говорил искренне, и Клодетт пообещала больше не спать с Шарлем. Она сдержала свое обещание, Шарль остался в стороне, в «Рандеву» его видели нечасто, и он был грустным и печальным, и в итоге перестал приходить совсем. Но постепенно Родольф осознал, что Клодетт принимает еще двоих или троих мужчин. Она начала с ними встречаться, и дела пошли еще лучше, чем с богатеньким Шарлем, который в конце концов был всего лишь один человек, с одной компанией друзей, которых он мог привести в «Рандеву».

Родольф попросил Клодетт бросить всех троих. Она обещала. Но либо они сами, либо их посыльные с записками и цветами по-прежнему околачивались в грим-уборной каждый вечер.

Родольф, который уже пять месяцев не спал с Клодетт, но каждый вечер прижимался к ней всем телом на глазах у двухсот человек, — Родольф однажды вечером исполнял великолепное танго. Он, как обычно, прижался к ней, и она отклонилась назад.

«Сильней! Сильней!» — кричала ему публика, в основном мужчины, когда руки Родольфа сжали ее горло.

Танцуя, Клодетт всегда делала вид, что страдает, от любви к Родольфу и от страсти в его руках. На этот раз она не встала, когда он отпустил ее. И он не помог ей, как обычно. Он задушил ее, это было так сильно, что она не могла закричать. Родольф сошел с маленькой сцены и оставил Клодетт, чтобы ее подобрали другие люди.

Та, что не может ходить и плавает, как топор The Invalid, or, The Bed-Ridden

Она пострадала во время падения, лет десять назад, когда со своим приятелем поехала в Шамони^[2], покататься на горных лыжах. В результате травмы что-то повредилось у нее в спине. Врачи ничего не нашли, никто не обнаружил, что у нее что-то не так со спиной, но все равно, по ее словам, было больно. На самом деле, она не была уверена, что сможет сделать его своим мужем, если только не притворится, что серьезно пострадала, именно когда они были с ним вдвоем. Филип, однако, был без ума от нее, и ей не стоило так волноваться. Тем не менее, накрепко вцепиться в Филипа, плюс обеспечить себе беззаботную жизнь — не говоря уж о том, чтобы лежать развалившись на постели, на спине или же, если ей будет угодно, как-то иначе, поудобнее, в течение всей оставшейся жизни, — было неплохой выгодой. Выгода была очень большая. Сколько других женщин могли бы заиметь мужчину на всю жизнь, ничего ему не давая, даже не мучаясь с приготовлением для него обеда, и быть обеспеченной самым лучшим образом?

Иногда она вставала, в основном за пределами спальной. Иногда она поднималась, когда было солнечно, но не всегда. Когда солнца не было или приближался дождь, Кристин чувствовала себя ужасно и оставалась в постели. Поэтому спускаться вниз в магазин приходилось ее мужу Филипу, а после возвращаться и заниматься приготовлением ужина. Все, о чем Кристин говорила, было «как я себя чувствую». Посетители и друзья выслушивали длинный рассказ об инъекциях, таблетках, болях в спине, которые не давали ей спать в прошлую среду вечером, и о возможности дождя завтра, потому что она так себя чувствовала.

Но она всегда чувствовала себя довольно хорошо, когда наступал август, потому что в августе они с Филипом отправлялись в Канны. В самом начале августа ситуация, тем не менее, могла быть и хуже, это подвигло Филипа вызвать машину медицинской помощи до Орли, а затем подготовить специальное размещение в самолете до Ниццы. В Каннах она обнаружила, что может самостоятельно каждое утро в 11 часов выходить на пляж, купаться в течение нескольких минут с помощью надувных рукавов и хорошо, с аппетитом пообедать. Но в конце августа, по возвращении в Париж, она пережила обострение от всех этих волнительных минут, жирной еды и общего физического напряжения, и ей снова пришлось лечь в постель, спрятав под одеялом и свой загар. Иногда она выставляла перед посетителями загорелые ноги, вздыхала, воспоминая о Каннах, а потом снова укрывалась простынями и одеялом. Сентябрь действительно предвещал наступление суровой зимы. Филип теперь не мог спать с ней — хотя, ради бога, он чувствовал, что заслужил лучшее обращение, так как работал до умопомрачения, чтобы оплачивать бесчисленные счета ее врачей, рентгенологов и аптек. Ему придется пережить еще одну одинокую зиму, и даже не в одной комнате с ней, а в соседней.

«Подумать только, я довел ее до всего этого, — сказал Филип одному из своих друзей, — взяв ее с собой в Шамони».

«Но почему она всегда чувствует себя хорошо в августе? Ты думаешь, она не в состоянии двигаться? — спросил его друг. — Подумай еще раз, старина».

Филип действительно задумался, ведь остальные друзья говорили ему то же самое. Ему потребовалось несколько лет, чтобы все осмыслить, ежегодные каникулы в Каннах (из-за чего он терял сбережения целых одиннадцати месяцев) и долгие зимы, когда он спал, в основном, в «свободной спальне», а не с женщиной, которую любил и желал.

Итак, они были снова в Каннах, в одиннадцатый раз, и это снова был август. Филип собрал все свое мужество. Он выплыл вслед за Кристин, держа в пальцах булавку. Он воткнул ее в надувные белые нарукавники и сделал по одному проколу в каждом. Они с Кристин были недалеко, воды было только чуть-чуть с головой. Филип был не в лучшей форме. Он не только терял волосы, что не имело никакого значения в плавании, но и обзавелся животом, который, по его мнению, мог бы и не появиться, если бы он мог заниматься любовью с Кристин все последние десять лет. Но Филип попытался, ему удалось окунуть Кристин в воду и в то же время ему сложно было удержаться на плаву. Его сбивчивые движения, наконец замеченные несколькими людьми, казались движениями человека, который пытается спасти кого-то тонущего. И это, конечно, было то, что он сказал полиции и всем остальным. Кристин, несмотря на достаточный слой плавучего жира, утонула, как кусок свинца.

Смерть Кристин не принесла Филипу абсолютно никаких затрат, если не считать расходов на ее похороны. Вскоре у него пропало брюшко, и он, к своему большому удивлению, неожиданно оказался зажиточным, вместо того, чтобы тратить все до последнего пенни. Друзья поздравляли его, но вежливо и отвлеченно.

Они не могли сказать буквально: «Слава богу, ты избавился от этой суки», но они сказали, что дальше у него все образуется. Примерно через полгода он познакомился с довольно милой девушкой, которая любила готовить, была полна энергии, также ей нравилось ложиться с ним в постель. Волосы на голове Филипа даже начали отрастать.

Художественная натура The Artist

Когда Джейн выходила замуж, никто бы и не подумал, будто в ней кроется нечто необычайное. Она была пухленькая, приятненькая, практичная: умела мигом сделать человеку искусственное дыхание, привести в чувство упавшего в обморок и остановить носовое кровотечение. Она работала ассистенткой дантиста и подобно всем им, никогда не теряла головы, столкнувшись с внезапным кризисом или приступом боли. При всем при том, она благоговела перед искусством. Перед каким именно? Да перед любым! Начала она — это был первый год замужества — с живописи. Живопись занимала у нее все субботнее время, во всяком случае, настолько большую его часть, чтобы не позволять ей таскаться по магазинам, так что покупками занимался ее муж, Боб. Он же платил за рамы для мутных, писанных масляными красками, которые почему-то все время сливались, портретов знакомых — знакомые позировали по выходным, что также отнимало время. В конце концов, Джейн нашла мужество признаться себе, что цвета у нее так и будут сливаться, с этим ничего не поделаешь, и решила вместо живописи заняться танцем.

Нельзя сказать, чтобы танцы, для которых потребовалось черное балетное трико, благотворно повлияли на ее крепенькую фигуру — скорее, на аппетит. Еще понадобились особые туфельки. Она изучала искусство балета. Ей удалось отыскать заведение, называвшееся Школой Искусств. В этом пятиэтажном строении учили играть на фортепиано, скрипке и иных инструментах, сочинять музыку, сочинять романы и стихотворения, ваять, танцевать и писать картины.

— Понимаешь, Боб, — широко улыбаясь, говорила Джейн, — жизнь может и должна быть более прекрасной. И каждому хочется внести свой посильный вклад в красоту и поэзию мира.

Тем временем, Боб выносил мусор и следил за тем, чтобы в доме не кончалась картошка. Джейн достигла кое-каких успехов, но потом дело застопорилось, так что она бросила балет и переключилась на пение.

— Я-то, если правду сказать, думаю, что жизнь и так прекрасна, — говорил Боб. — Ну, как бы там ни было, я вполне счастлив.

Так он говорил в певческий период Джейн, когда им пришлось втиснуть в их и без того крохотную гостиную пианино.

По какой-то причине уроки пения Джейн брать перестала и занялась скульптурой, в том числе и деревянной. От этих занятий пол в гостиной покрылся комочками глины и щепками, которые пылесосу не всегда удавалось собрать. А у Джейн, проводившей целый день на работе, в кабинете дантиста, а потом еще простаивавшей до полуночи над деревом или глиной, сил совсем не оставалось.

Боб начинал ненавидеть Школу Искусств. Он уже побывал в ней несколько раз — заходил туда за Джейн часов около одиннадцати вечера. (Гулять в одиночестве по окрестностям Школы было довольно опасно.) Тамошние ученики представлялись Бобу кучкой одураченных, если даже и небесталанных людей, а преподаватели — кучкой посредственностей. Сама же Школа казалась ему бедламом направленных на ложные цели усилий. Сколько семей, сколько детей и мужей волнуются сейчас, потому что их женщины — в школе учились по преимуществу женщины — пребывают вне дома, забросив неотложные дела? Бобу казалось, что никакое вдохновение в Школе Искусств и не ночевало — его заменяло всего лишь желание подделаться под людей, действительно вдохновенных, таких как Шопен, Бетховен и Бах, чьи изуродованные творения он слушал, сидя на скамье в школьной прихожей и поджидая жену. Художников многие называли безумцами, однако здешние ученики на такого рода безумие неспособны. В определенном смысле слова они, конечно, безумны, но к сожалению не совсем в том. Прикидывая, на какие сроки Школа Искусств отнимала у него жену, Боб готов был вдребезги разнести все это здание.

Долго ждать ему не пришлось, хотя, впрочем, взорвал Школу все же не Боб. Некто — как установили впоследствии, один из преподавателей — подложил под нее бомбу с часовым механизмом, установленным на четыре часа пополудни. Случилось этот перед самым Новым годом, и несмотря на то, что день был наполовину праздничный, ученики Школы прилежно трудились на занятиях. Полиция и несколько газет были оповещены о бомбе заранее. Беда однако в том, что ее не смогли найти, да почти никто в ее существование и не верил. Соседство Школа имела сомнительное и уже успела притерпеться к страхам и угрозам. Однако бомба все же рванула, причем глубоко в подвале, оказавшись весьма и весьма немаленькой.

Боб находился неподалеку, потому что пришел встретить кончавшую в пять Джейн. Он слышал разговоры о бомбе, но не знал, верить в них или нет. Тем не менее предосторожности ради — или вследствие предчувствия — он не пошел внутрь, а ждал на другой стороне улицы.

Пианино вылетело сквозь крышу, держась чуть в стороне от ученицы, так и сидевшей на табурете, продолжая месить пальцами пустоту. Танцовщице, наконец, удалось совершить несколько полных оборотов, не касаясь ногами земли — и потому что до земли было около четверти мили, и потому что летела она ногами вверх. Ученик-живописец пробил собой стену — нацелив кисть как бы для последнего мастерского мазка, он летел параллельно земле, приближаясь к подлинному забвению. Один из преподавателей, при всякой возможности искавший убежища в туалетах Школы Искусств, летел в обнимку с водопроводной трубой.

За ним показалась и Джейн, несущаяся по воздуху с молотком в одной руке, зубилом в другой и с написанным на лице восторгом. Оглушило ль ее, или она так сосредоточилась на работе, или даже умерла? Глядя на Джейн, Боб не взялся бы точно это сказать. Мелкие обломки осыпались на землю с нежным, все стихающим перестуком, поднимая серую пыль. На несколько секунд все стихло, и Боб простоял их, замерев. Затем он повернулся и пошел к дому. Он знал, что на смену этой подымутся новые Школы Искусств. Странно, но эта мысль мелькнула у него в голове еще до того, как он осознал, что жена покинула его навсегда.

Обеспеченная домохозяйка The Middle-Class Housewife

Памела Торп считала «Женское равноправие» одним из тех глупых протестных движений, о которых любят писать журналисты, чтобы заполнить свои колонки. «Женское равноправие» утверждало, что хочет «независимости» для женщин, в то время как Памела считала, что женщины в любом случае имеют преимущество над мужчинами. Так из-за чего весь сыр-бор?

Причина, по которой этот вопрос вообще возник, заключалась в том, что дочь Памелы Барбара в июне вернулась домой после окончания университета и сказала своей матери, что по-соседству состоится собрание «Женского равноправия». Барбара организовала его вместе со своей подругой по колледжу Фрэн, с семьей которой Памела была знакома. Конечно, Памела ходила на собрания — в местную церковь — главным образом, чтобы развлечься и послушать, что скажет молодое поколение.

Разноцветные шары и бумажные ленты свисали со стропил и подоконников окон в витражах. Памела была удивлена, увидев юную Конни Хейнс, мать двоих маленьких детей, которая проповедовала, как новообращенная.

«Работающим женщинам нужны бесплатные общественные детские сады!» — крикнула Конни, и ее последние слова были почти заглушены аплодисментами. «И алименты — узаконенное пьянство разведенных мужей — должны исчезнуть!»

Овации! Женщины вскочили на ноги, кричали и хлопали в ладоши.

Общественные детские сады! Памела представила себе потоки работающих женщин (они только воображают, что хотят работать), покидающих свои дома в 8 утра, пристраивающих где-нибудь своих чад, домой приносящих чеки на зарплату в конце недели, в дом, где на плите даже нет приготовленного ужина. Многие женщины теперь тянули руки, чтобы им дали слово, поэтому Памела тоже подняла руку. Ей так много хотелось сказать.

«Мужчины не против нас!» — крикнула одна женщина со своего места. — «Это женщины сдерживают нас, эгоистичные, трусливые женщины, которые думают, что они что-то потеряют, требуя равной оплаты за равный труд!..»

«Мой муж, — заговорила Конни, потому что она снова неожиданно взяла слово и заговорила еще громче, — собирается сдавать выпускные экзамены, чтобы стать врачом, и мы беспокоимся, потому что едва сводим концы с концами. Я должна оставаться дома и присматривать за двумя детьми. Если бы мы наняли няню, я бы лишилась моего заработка, если б я работала! Вот почему я выступаю за бесплатные общественные ясли! Я не слишком ленива, чтобы взяться за работу!»

Снова поощрительные вопли и рукоплескания.

Теперь поднялась Памела. «Общественные детские сады! — сказала она, и ее должны были услышать, потому что ее голос заглушал все остальные. — Вы люди ещё молодые, — а мне сорок два года, — и вы, кажется, не понимаете, что место женщины — дома, чтобы создавать уют, и что вы будете выращивать поколение преступников, если вырастет поколение детей, воспитанных в общественных детсадах».

Общий шум заставил Памелу на мгновение замолчать.

«Это бездоказательно!» — завопил девичий голос.

«Как насчет отмены алиментов?! Может быть, ты и против этого?» — требовательно спросил ещё кто-то. Это была ее дочь Барбара.

Лица превратились в размытые пятна. Памела узнала некоторые из них, лица своих давних соседей, но почему-то не могла узнать их в новой роли нападавших, в роли врагов. «Что касается алиментов, — продолжала Памела, все еще стоя, — то это обязанность мужа содержать семью, не так ли?»

«Даже когда жена гуляет?» — спросил кто-то.

«Вы знаете, что некоторым женщинам сходит с рук убийство, и от этого у них дурная репутация?»

«Каждый случай развода должен рассматриваться отдельно!» — крикнул другой голос.

«Женщины превратятся в жертв! — кричала Памела в ответ. — Отмену алиментов назвали лицензией для кобелей, и это действительно так! Заработная плата — вот что погубит женщин!»

Взрыв! Будто масло в огонь плеснули. Возможно, слова были выбраны неудачно — заработная плата — но, во всяком случае, вся паства, или, скорее, толпа, принялась ходить на ушах.

При виде этого у Памелы подскочил адреналин. Вдобавок она поняла, что должна себя защитить, потому что атмосфера внезапно стала неприятной и враждебной. Но она была не одна: по меньшей мере четыре женщины, все ее соседки и все почти таких же средних лет, как Памела, были на ее стороне, и Памела видела, что спорщики собираются в группы или в кружки. Голоса стали еще громче. Понеслись благословения.

Хрясь!

«Ренегаты!»

«… бляди!»

«Ты еще, как пить дать, против абортов!»

Яйцо попало Памеле между глаз. Она вытерла лицо бумажной салфеткой. Откуда взялась это яйцо? Но у многих женщин, конечно же, имелись с собой сумки с покупками.

Похожие на красные бомбы, по воздуху полетели помидоры. Вслед за ними яблоки. Этот галдеж напоминал громкое кудахтанье кур или какой-то другой птицы, сильно потревоженной в замкнутом пространстве. Ряды драчунов были нестройными. Группы сражались друг с другом в упор.

Йоп! Это на голову женщины обрушилась консервная банка с чем-то, в отместку, как утверждали нападавшие, за что-то более тяжкое с ее стороны. Зонтики, по крайней мере три или четыре, тоже теперь пошли в ход.

«Послушайте, что я говорю!»

«Ты сука!»

«Прекратите драку!»

«Сесть всем! Где председатель?!»

Памела заметила, что некоторые женщины уходят, давясь у парадных дверей. Затем, к своему собственному удивлению, она обнаружила, что держит в руках здоровый складной стул и собирается швырнуть его. Сколько она уже бросила? Памела уронила стул (себе на ноги) и как раз вовремя пригнулась, чтобы не попасть под качан капусты.

Но это была двухфунтовая^[3] банка печеных бобов, которая была запущена в Памелу и попала ей в правый висок. Она умерла в течение нескольких секунд, а нападавший так и не был опознан.

Настоящая прожженая блядь, или просто Жена The Fully-Licensed Whore, or, The Wife

Сара была уже не новичок в этом деле, но пока все это было простое любительство. С замужеством, в двадцатилетнем возрасте, у нее, что называется, появилась лицензия. В довершение всего, бракосочетание состоялось в церкви на виду у родственников, друзей и соседей, может быть, даже у Бога в качестве свидетеля, ибо он, конечно же, был приглашен. Она была вся в белом, хотя вряд ли была девственницей, будучи на втором месяце беременности и не от мужчины, за которого выходила замуж, по имени Сильвестр. Теперь она могла стать профессионалом, имея защиту закона, одобрение общества, благословение священника и финансовую поддержку, гарантированную ее мужем.

Сара не теряла времени даром. Сначала это был служащий, снимающий показания газового счетчика, чтобы, так сказать, размять передок, затем мойщик окон, чья работа занимала разное количество часов, в зависимости от того, насколько грязными, как она говорила Сильвестру, были окна. Иногда Сильвестру приходилось платить за восемь часов работы плюс немного сверхурочных. Иногда мойщик окон был там, когда Сильвестр уходил на работу, и все еще там, когда он возвращался вечером домой. Но это была мелкая сошка, и Сара перешла к их семейному адвокату, который имел преимущество, потому что за любые услуги, сделанные им для семьи Сильвестра Диллона, платить было не надо, теперь уже три.

Сильвестр гордился маленьким сыном Эдмундом и краснел от удовольствия, когда друзья говорили о его сходстве с самим собой. Друзья не лгали, а только говорили то, что, по их мнению, они должны были сказать, и то, что они сказали бы любому отцу. После рождения Эдмунда Сара прекратила сексуальные отношения с Сильвестром (не то, чтобы у них когда-либо было много этих отношений), сказав: «Одного достаточно, не так ли?» Она также могла сказать: «Я устала» или «Здесь слишком жарко». На самом деле бедняга Сильвестр был хорош только из-за своих денег — он не был богат, но вполне обеспечен — и еще он был достаточно умен и презентабелен, не настолько агрессивен, чтобы быть помехой и… ну, это было почти что все, что требовалось, чтобы удовлетворить Сару. У нее было смутное ощущение, что ей нужен защитник и сопровождающий. Почему-то было гораздо весомее написать «Миссис» в конце письма.

Три или четыре года она с наслаждением возилась с адвокатом, потом с их доктором, потом с парочкой праздношатающихся мужей из числа их знакомых, было несколько двухнедельных загулов с отцом Эдмунда. Эти люди посещали дом в основном во второй половине дня с понедельника по пятницу. Сара была очень осторожна и настаивала — фасад ее дома был виден нескольким соседям — что ее любовники звонят ей, когда уже находятся поблизости, чтобы она могла сказать им, достаточно ли чисто на горизонте, чтобы они могли пристать к ее берегу. Час тридцать пополудни — самое безопасное время, когда у большинства людей время ланча. В конце концов, на карту были поставлены постель и жизненный уровень Сары, и Сильвестр начинал беспокоиться, хотя пока еще ничего не подозревал.

На четвертом году брака Сильвестр немного засуетился. Его собственные ухаживания за секретаршей, а также за девчонкой, работавшей в магазине канцелярских принадлежностей, были мягко, но решительно отвергнуты, и его эго было на исходе.

«А мы не можем попробовать еще раз?» — это было дежурной темой Сильвестра.

Сара контратаковала, как дюжина батальонов, чьи орудия годами готовились к стрельбе. Можно было подумать, что это она была той, с кем поступили несправедливо. «Разве я не создала для тебя прекрасный дом? Разве я не хорошая хозяйка — лучшая по мнению всех наших друзей, не так ли? Разве я когда-нибудь пренебрегала Эдмундом? Разве я когда-нибудь, ожидая, когда ты вернешься домой, не ждала тебя с горячим обедом?»

«Я бы хотел, чтобы время от времени ты забывала о горячей еде и думала о чем-нибудь другом», — хотел сказать Сильвестр, но был слишком хорошо воспитан, чтобы произнести эти слова.

«Кроме того, у меня есть вкус, — добавила Сара в качестве последнего залпа. — Наша мебель не только хороша, но и хорошо ухожена. Я не знаю, чего еще ты можешь от меня ожидать».

Мебель была так хорошо отполирована, что дом походил на музей. Сильвестр часто стеснялся пачкать пепельницы. Ему хотелось бы больше беспорядка и немного больше тепла. Как он мог выразить это?

«А теперь иди и съешь чего-нибудь», — сказала Сара более ласково, протягивая руку в порыве невиданной для Сильвестра за последние несколько лет близости. Ей только что пришла в голову мысль, один план.

Сильвестр с радостью взял ее за руку и улыбнулся. Он съел всю добавку, что она ему наложила. Обед был, как всегда, хорош, потому что Сара была превосходным, педантичным поваром. Сильвестр также надеялся на счастливое завершение вечера, но в этом его постигло разочарование.

Идея Сары состояла в том, чтобы убить Сильвестра хорошей едой, добротой в некотором смысле, женским долгом. Она собиралась готовить все более и более тщательно. У Сильвестра уже был животик, доктор предупреждал его о переедании, недостаточной физической нагрузке и прочей ерунде, но Сара знала достаточно о контроле веса, чтобы понимать, что важно то, что ты ешь, а не то, сколько упражнений ты делаешь. А Сильвестр любил поесть. Почва была подготовлена, она это чувствовала, и что ей было терять?

Она начала использовать более насыщенные жиры, гусиный жир, оливковое масло, готовить макароны с сыром, более густо намазывать бутерброды маслом, использовать молоко как великолепный источник кальция для выпадающих волос Сильвестра. За три месяца он прибавил двадцать фунтов^[4]. Его портному пришлось переделать все его костюмы, а потом сшить для него новые.

«Теннис, дорогой, — озабоченно сказала Сара. — Что тебе нужно, так это немного размяться». Она надеялась, что у него случится сердечный приступ. Теперь он весил почти 225 фунтов^[5] и притом он был невысокого роста. Он уже тяжело дышал от малейшего усилия.

Теннис не помогал. Сильвестр был достаточно мудр или достаточно тяжел, он просто стоял на корте и позволял мячу лететь к нему, а если мяч не летел к нему, то он не собирался бежать за ним, чтобы попасть в него. Поэтому в одну жаркую субботу, когда Сара, как обычно, сопровождала его до теннисного клуба, она притворилась, что падает в обморок. Она пробормотала, что хочет, чтобы ее посадили в машину и отвезли домой. Сильвестр старался что было сил, тяжело дыша, так как Сара и сама была не из легких. К несчастью для планов Сары, из клубного бара прибежали на подмогу два парня, и Сару легко погрузили в «Ягуар».

Оказавшись дома, закрыв входную дверью, Сара снова упала в обморок и отчаянным, но слабым голосом пробормотала, что ее нужно отнести наверх, в постель. Это была их большая двуспальная кровать, два марша верх по лестнице. Сильвестр подхватил ее на руки, думая о том, что он не выглядит романтично, с трудом, шаг за шагом, поднимаясь по лестнице, задыхаясь и спотыкаясь, пока несет свою возлюбленную к постели. В конце концов ему пришлось взвалить ее на одно плечо, и даже тогда он упал ничком, добравшись до площадки второго этажа. Тяжело дыша, он выкатился из-под ее обмякшей фигуры и попытался снова, на этот раз просто протащив ее по устланному ковром коридору в спальню. Он испытывал искушение оставить ее лежать там, пока не восстановится дыхание (она не шевелилась), но он мог предвидеть ее упреки, если она очнется в следующие секунды и обнаружит, что он оставил ее лежать на полу.

Сильвестр снова взялся за дело, вложив в него всю свою силу воли, ибо физической силы у него уже не осталось. У него болели ноги, спина доконала его, и он был поражен тем, что смог перенести эту ношу (примерно 154 фунта)^[6] на двуспальную кровать. «Уф-ф-ф!» — произнес Сильвестр иотшатнулся назад, намереваясь рухнуть в кресло, но кресло качнулось и отодвинулось на несколько дюймов, заставив его приземлиться на пол, с глухим ударом, отозвавшимся в доме. Страшная боль пронзила его грудь. Он прижал кулак к груди и в агонии оскалил зубы.

Сара наблюдала за ним. Она лежала на кровати. Но она ничего не сделала. Она все ждала и ждала. Она почти заснула. Сильвестр стонал и звал на помощь. «Как хорошо, — подумала Сара, — что Эдмунд после обеда не дома, а с няней». Минут через пятнадцать Сильвестр уже не шевелился. Наконец Сара заснула. Когда она встала, то обнаружила, что Сильвестр совсем умер и уже остыл. Затем она позвонила семейному врачу.

Для Сары все прошло хорошо. Люди говорили, что всего несколько недель назад они были поражены тем, как хорошо выглядит Сильвестр, розовые щеки и все такое. Сара получила кругленькую сумму от страховой компании, свою вдовью пенсию и потоки сочувствия от людей, которые уверяли ее, что она отдала Сильвестру все самое лучшее, создала для него замечательный дом, подарила ему сына, короче говоря, полностью посвятила себя ему и сделала его несколько короткую жизнь такой счастливой, какой только может быть жизнь мужчины. Никто не сказал: «Какое изощренное убийство!» — это было собственное мнение Сары, и теперь ей это было смешно. Теперь она могла стать веселой вдовой. Требуя от своих любовников небольших одолжений — мимоходом, разумеется, — она легко могла устроиться даже еще более лучшим образом, чем при жизни Сильвестра. И она все еще могла написать «Миссис» в конце письма.

Самка The Breeder

Для Элейн замужество означало детей. Конечно, оно включало в себя и многое другое, например, обустройство собственного дома, умение поддержать мужа, быть веселой и всякое такое. Но прежде всего, дети — вот что такое замужество, то, для чего оно предназначено.

Выйдя замуж за Дагласа, Элейн стала воплощать свои мечты, и через четыре месяца ей это вполне удалось. Их дом сиял чистотой и очарованием, успешно проходили вечеринки, и Даглас получил небольшое повышение в своей фирме «Афинская Страховая Компания». Не хватало только одного: Элейн еще не была беременна. Консультация с ее врачом вскоре исправила эту проблему, что-то было не так, но еще через три месяца она все еще не забеременела. Может быть, это какое-то расстройство у Дагласа? Неохотно, несколько застенчиво Даглас посетил доктора и был признан здоровым. Что может быть не так? Были проведены более тщательные исследования, и было обнаружено, что оплодотворенная яйцеклетка (по крайней мере, одна яйцеклетка была оплодотворена) двигалась вверх, а не вниз, очевидно, вопреки силе тяжести, и вместо того, чтобы развиваться где-то, просто исчезла.

«Она должна слезть с кровати и встать на голову!» — сказал какой-то шутник из офиса Дагласа, как-то за ланчем выпив пару стаканчиков.

Даглас вежливо усмехнулся. Но, возможно, в этом что-то было. Разве доктор не говорил что-то в этом роде? В тот вечер Даглас предложил Элейн встать головой вниз.

Около полуночи Элейн спрыгнула с кровати и встала на голову, упершись ногами в стену. Ее лицо стало ярко-розовым. Даглас был встревожен, но Элейн вытерпела это, как спартанка, рухнув, наконец, почти через десять минут розовой кучей на пол.

Так родился их первый ребенок, Эдвард. Эдвард начал катать мячик, и, чуть меньше чем через год, появились близнецы, две девочки. Родители Элейн и Дагласа были в восторге. Стать бабушкой и дедушкой была для них такая же большая радость, как и стать родителями, и обе пары бабушек и дедушек устраивали вечеринки. Даглас и Элейн были всего лишь детьми, поэтому бабушка и дедушка радовались, что их род продолжится. Элейн больше не нужно было стоять на голове. Прошло десять месяцев и родился второй сын, Питер. Потом появился Филип, потом Мадлен.

Таким образом, в доме появилось шестеро маленьких детей, и Элейн с Дагласом пришлось переехать в квартиру чуть побольше, где была еще одна комната. Они переехали наспех, не понимая, что их домовладелец был скорее против детей (они солгали — сказали ему, что у них четыре ребенка), особенно маленьких, которые голосят по ночам. Через полгода их попросили съехать — тогда было очевидно, что Элейн скоро родит еще одного ребенка. К этому времени Даглас уже чувствовал себя ущемленным, но его родители дали ему две тысячи долларов, а от родителей Элейн они получили три тысячи, и Даглас внес первый взнос за дом в пятнадцати минутах езды от своего офиса.

«Я рад, что у нас есть дом, дорогая, — сказал он Элейн. — Но я боюсь, что нам придется считать каждый пенни, если мы продолжим выплачивать ипотеку. Я думаю — по крайней мере, на какое-то время — что нам не следует больше иметь детей. Семеро, в конце концов…» Прибавился маленький Томас.

Элейн уже заявляла, что сама будет предохраняться, что ему не нужно. «Я понимаю, Даглас. Ты совершенно прав».

Увы, однажды пасмурным зимним днем Элейн объявила, что снова беременна. «Я не могу этого объяснить. Я принимаю таблетки, ты же знаешь».

Даглас, конечно, так и предполагал. На несколько мгновений он потерял дар речи. Как они собираются все это одолеть? Он уже видел, что Элейн беременна, хотя уже несколько дней пытался убедить себя, что все это ему только кажется из-за беспокойства. Их родители уже дарили им и пятидесят, и сто долларов на их семейные дни рождения, — девять дней рождения, которые следовали одно за другим — и он знал, что они не могли внести чуть больше. Удивительно, сколько может стоить одна только обувь для семерых малышей.

И все же, когда Даглас увидел блаженную, довольную улыбку на лице Элейн, лежащей в больнице на подушках с маленьким мальчиком на одной руке и маленькой девочкой на другой, он не смог найти в себе силы пожалеть об этих родах, которые сделали их родителями девяти малышей.

Но они были женаты чуть больше семи лет. Если так пойдет и дальше…

Одна знакомая женщина заметила на вечеринке: «О, Элейн беременеет каждый раз, когда Даг посмотрит на нее!»

Для Дагласа ничуть не была забавной эта попытка подчеркнуть его отцовские способности.

«Тогда они должны заниматься любовью при выключенном свете! — ответил шутник из офиса. — Ха-ха-ха! Ясно же, что единственная причина в том, что Даглас смотрит на нее!»

«Даже не смотри сегодня на Элейн, Даг!» — крикнул кто-то еще, и раздались взрывы смеха.

Элейн мило улыбнулась. Она воображала, нет, она была уверена, что женщины завидуют ей. Женщины с одним ребенком или вообще без детей, по мнению Элейн, были просто засушенными бобами. Недозрелой зеленой фасолью.

С точки зрения Дагласа, дела шли все хуже и хуже. Был промежуток в целых шесть месяцев, когда Элейн сидела на таблетках и не забеременела, но потом вдруг забеременела.

«Я не могу этого понять», — сказала она Дагласу и своему врачу тоже. Элейн действительно не могла понять этого, потому что она уже не помнила, что прием таблеток выпал у нее из головы, и была уверена, что принимала их, — феномен, с которым ее врач сталкивался раньше.

Доктор ничего не ответил. Его этика не давала ему ничего сказать.

Словно в отместку за то, что Элейн на время отлучилась от плодоношения, за то, что она попыталась прикрыть рог изобилия, природа швырнула в нее пять близнецов. Даглас даже не показывался в родильном доме и пролежал в постели сорок восемь часов. Потом ему пришла в голову идея: позвонить в несколько газет, попросить у них гонорар за интервью, а также за любые фотографии, которые они могли бы сделать с близнецами. Ему было больно делать усилия в этом направлении, это была эксплуатация его потомства. Но газетчики не реагировали. Они сказали, что в наши дни у многих есть пятеро детей. Шесть близнецов могли бы их заинтересовать, но пять — нет. Они сделают фотографию, но ничего не заплатят. Фотография принесла только литературу от организаций по планированию семьи и неприятные или откровенно оскорбительные письма от отдельных граждан, рассказывающих Дагласу и Элейн, насколько они засоряют эту жизнь. В газетах писали, что после восьми лет совместной жизни их детей стало четырнадцать.

Поскольку таблетки, похоже, не действовали, Даглас предложил, чтобы он что-нибудь предпринял сам. Элейн была категорически против этого.

«Почему бы все это просто не оставить как есть!» — выкрикивала она.

«Дорогая, все будет по-прежнему. Только…»

Элейн прервала его. Они ни о чем не договорились.

Им снова пришлось переехать. Дом был достаточно большой, чтобы в нем поместились двое взрослых и четырнадцать детей, но из-за дополнительных расходов на пятерых новорожденных платить за ипотеку было невозможно. Итак, Даглас, Элейн и Эдвард, Сьюзен и Сара, Питер, Томас, Филип и Мадлен, близнецы Урсула и Пол, а также Луиза, Памела, Хелен, Саманта и Бриджит переехали в многоквартирный дом — официально так называлось любое строение, в котором проживало более двух семей, но в обиходе это были трущобы. Теперь их окружали семьи, в которых было почти столько же детей, сколько и у них. Даглас, который иногда приносил домой бумаги из офиса, затыкал уши ватой и думал, что сойдет с ума. «Нет никакой опасности сойти с ума, если я думаю, что схожу с ума», — сказал он себе и попытался приободриться. В конце концов, Элейн снова принимала таблетки.

Но она снова забеременела. К этому времени бабушки и дедушки уже не были в таком восторге. Было ясно, что количество отпрысков снизило уровень жизни Дагласа и Элейн — последнее, чего желали их родители. Даглас жил с тлеющей обидой на судьбу и с отчаянным предчувствием, что что-то — что-то неизвестное, возможно, что-то невероятное, может произойти, наблюдая, как Элейн с каждым днем становится все толще. Может, снова пятеро? Или даже шестеро? Ужасная мысль. Что за дрянь с этими таблетками? Или Элейн можно считать неким исключением из законов химии? Даглас прокрутил в голове двусмысленный ответ доктора на свой вопрос по этому поводу. Доктор говорил так туманно, что Даглас забыл не только слова доктора, но даже смысл сказанного. Да и кто вообще может думать в таком шуме? Козявки в подгузниках играли на мини-ксилофончиках и дудели во всевозможные рожки и свистульки. Эдвард и Питер ссорились из-за того, кто сядет на лошадь-качалку. Все девчонки разрыдались по пустякам, надеясь завоевать внимание матери и ощутить ее верность своему маминому делу. Филип был склонен к коликам. У всех пятерых близнецов одновременно резались зубы.

На этот раз это были тройняшки. Невозможно поверить! В трех комнатах их квартиры теперь не было ничего, кроме детских кроваток, плюс односпальная кровать в каждой, на которой спали по меньшей мере двое детей. Если бы у них была более существенная разница в возрасте, подумал Даглас, это было бы как-то более терпимо, но большинство из них все еще ползали по полу, и открыть дверь квартиры означало бы, что кто-то случайно заглянул в ясельную группу. Но увы. Все эти семнадцать существ были его собственным произведением. Новоприбывшие тройняшки качались в хитроумном подвесном манеже, на полу для них не было абсолютно никакого места. Их кормили, меняли подгузники через прутья ограждения, и Даглас подумал о зоопарке.

В выходные был сущий ад. Их друзья просто больше не принимали приглашений. Кто бы их мог упрекнуть? Элейн приходилось просить гостей вести себя очень тихо, и даже в этом случае что-то всегда будило одного из малышей к девяти вечера, и тогда вся компания начинала вопить, даже семилетние и восьмилетние дети, которые хотели присоединиться к вечеринке. Таким образом, их общественная жизнь стала нулевой, что было очень хорошо, потому что у них не было денег на развлечения.

«Но я чувствую себя удовлетворенной, дорогой», — сказала Элейн, успокаивающе положив руку на лоб Дагласа, когда он сидел над офисными бумагами в воскресенье после обеда.

Даглас, обливаясь потом от волнения, работал в крошечном уголке того, что они называли гостиной. Элейн была полуодета, это ее обычное состояние, потому что в процессе одевания какой-нибудь ребенок всегда перебивал ее, требуя чего-то, и Элейн все еще кормила грудью недавно родившихся. Внезапно у Дагласа что-то щелкнуло, он встал и вышел на улицу, чтобы дойти до ближайшего телефона. У них с Элейн не было телефона, и им пришлось продать свою машину.

Даглас позвонил в клинику и спросил насчет вазэктомии^[7]. Ему сказали, что если он хочет сделать операцию бесплатно, то должен ждать четыре месяца. Даглас согласился и назвал свое имя. Между тем, нужно было выбрать: либо спать с женой, либо ждать ещё пополнения. Нет проблем. Боже правый! Уже семнадцать! В своем офисе Даглас был печален. Даже шутки пошли на убыль. Он чувствовал, что люди жалеют его и избегают говорить о детях. Только Элейн была счастлива. Казалось, она попала в другой мир. Она даже начала говорить, как дети. Даглас считал дни до операции. Он не собирался ничего говорить об этом Элейн, просто пусть будет так. Он позвонил за неделю до назначенной даты, чтобы подтвердить это, и ему сказали, что придется ждать еще три месяца, потому что человек, назначивший ему встречу, должно быть, ошибся.

Даглас с грохотом бросил трубку. Не воздержание было проблемой, а эта проклятая судьба, еще три месяца ожиданий. Он безумно боялся, что Элейн забеременеет сама.

Случилось так, что первое, что он увидел, войдя в квартиру в тот день, была маленькая Урсула, ковылявшая в своих непромокаемых трусиках, старательно толкая миниатюрную коляску, в которой сидела крошечная копия ее самой.

«Полюбуйтесь! — закричал Даглас, непонятно к кому обращаясь. — Едва научилась ходить, а уже играет в мамочку!» Он выхватил куклу из детской коляски и швырнул ее в окно.

«Даг! Что на тебя нашло?» — Элейн бросилась к нему с обнаженной грудью, к которой, как минога, присосался малыш Чарли.

Даглас толкнул ногой в бок детскую кроватку, затем схватил лошадь-качалку и разбил ее о стену. Он подбросил ногой в воздух кукольный домик, а когда тот упал, снес его одним ударом ноги.

«Маа-аа — Маа-аа!»

«Паа-пааа!»

«Ооооо-ооо!»

«Бу-хуу-у-у-хуу-у!» — разносилось из полудюжины глоток.

Теперь в доме поднялся ор, кричали, по меньшей мере, пятнадцать детей, плюс Элейн. Мишенью Дагласа были игрушки. В оконные стекла полетели шары всех размеров, за ними последовали пластиковые рожки и маленькие пианино, машинки и телефоны, затем плюшевые мишки, погремушки, пистолеты, резиновые мечи и трубочки-стрелялки, кольца для прорезывания зубов и головоломки. Он сжал две бутылочки с молоком и расхохотался в сумасшедшем восторге, когда молоко брызнуло из резиновых сосков. Выражение удивления на лице Элейн сменилось ужасом. Она высунулась из разбитого окна и закричала.

Дагласа пришлось оттаскивать от сооружения, построенного из детского конструктора, которое он крушил тяжелым основанием клоуна-неваляшки. Интерн ударил его кулаком по шее, и он отрубился. В следующее мгновение Даглас понял, что находится где-то в обитой войлоком камере. Он потребовал вазэктомии. Вместо этого ему сделали укол. Проснувшись, он снова закричал, требуя вазэктомии. Его желание исполнилось в тот же день.

Тогда он почувствовал себя лучше, спокойнее. Однако он был достаточно вменяем, чтобы понять, что его разум, так сказать, сказал ему «до свиданья». Он понимал, что не хочет возвращаться на работу, не хочет ничего делать. Он не хотел видеть никого из своих старых друзей, которых, как ему казалось, он потерял. Он не особенно хотел продолжать жить. Он смутно припоминал, что был посмешищем за то, что произвел на свет семнадцать детей в течение небольшого количества лет. Или все-таки девятнадцать? Или двадцать восемь? Он сбился со счета.

К нему пришла Элейн. Неужели она снова беременна? Нет. Невозможно. Просто он так привык видеть ее беременной. Она казалась отстраненной. Она была удовлетворена, вспомнил Даглас.

«Постой-ка снова на голове. Жопой кверху», — сказал Даглас с идиотской ухмылкой.

«Он чокнулся», — убежденно заявила интерну Элейн и преспокойно отвернулась.

Походная грелка The Mobile Bed-Object

Есть много таких девушек, как Милдред, у которых нет дома, но всегда есть крыша над головой, и чаще всего эта крыша — потолок гостиничного номера, иногда холостяцкой берлоги, каюты на яхте, если пофартит, а также палатки или фургона. Такие девушки — это постельные принадлежности, такие вещи, как грелка, дорожный утюг, электрический чистильщик обуви, любая маленькая роскошь жизни. Это преимущество для них, если они могут немного готовить, но они, конечно, не должны подавать голос, ни на каком языке. Кроме того, они взаимозаменяемы, как конвертируемая валюта или международные почтовые купоны для оплаты ответного отправления. Их ценность может повышаться или понижаться, в зависимости от их возраста и того, кто в данный момент ими владеет.

Милдред считала, что это не такая уж плохая жизнь, и если бы она давала интервью, то сказала бы со всей серьезностью: «Это интересно». Милдред никогда не смеялась и улыбалась только тогда, когда считала, что должна быть вежливой. Она была ростом пять футов семь дюймов, светленькая, довольно стройная, с приятным чистым лицом и большими голубыми глазами, которые она держала широко открытыми. Ее походка была обманчива, манерна, она не шла как обычно, плечи сутулились, бедра двигались слегка развязно — так шагают лучшие модели, где-то она это читала. Это создавало вокруг нее томную, полную умиротворения ауру. Прогуливаясь, она выглядела так, словно шла во сне. Немного оживленнее она была в постели, и этот факт передавался из уст в уста или, если разговор шел на разных языках, мужчины кивали или слегка улыбались. Милдред знала свое дело, и надо сказать, выполняла его старательно.

Она барахталась в школе до четырнадцати лет, когда все, включая ее родителей, сочли бессмысленным продолжать учебу. Она рано выйдет замуж, думали ее родители. Вместо этого Милдред сбежала из дома, вернее, ее забрал продавец автомобилей, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Под руководством продавца она сочиняла домой ободряющие письма, сообщая, что работает официанткой в соседнем городе и живет в квартире с двумя другими девушками.

К восемнадцати годам Милдред успела побывать на Капри, в Мехико, в Париже, даже в Японии и в Бразилии, где мужчины обычно бросали ее, потому что они часто от чего-то убегали. Она побыла в роли дополнительного приза для одного избранного американского президента в ночь его победы. Она была одолжена на два дня одному шейху в Лондоне, который наградил ее довольно странным золотым кубком, который она впоследствии потеряла — не то чтобы ей нравился этот кубок, но он, должно быть, стоил целое состояние, и она часто с сожалением думала о его потере. Если бы она когда-нибудь захотела изменить своему мужчине, то просто отправилась бы в дорогой бар в Рио или еще куда-нибудь, сама по себе, и подцепила бы другого мужчину, который с удовольствием добавил бы ее к своим расходам, а потом уехала бы в Америку, Германию или Швецию. Милдред совершенно не волновало, в какой стране она находится.

Однажды она была оставлена за столиком ресторана, как забытая зажигалка. Милдред заметила это, но Херб не замечал в течение каких-то тридцати минут, которые слегка беспокоили Милдред, хотя Милдред никогда по-настоящему не расстраивалась. Она повернулась к мужчине, сидевшему рядом с ней — это был деловой обед, четверо мужчин, четыре девушки — и сказала: «Я думаю, Херб отошел в туалет…»

«Что?» — переспросил плотный мужчина рядом с ней, американец. «О… Он скоро вернется. У нас сегодня были неприятные встречи, на которых обсуждались дела. Херб расстроен». Американец понимающе улыбнулся. Рядом с ним была его подруга, которую он подобрал прошлой ночью. Девочки не открывали рта, разве что для того, чтобы поесть.

Херб вернулся и забрал Милдред, и они отправились в свой гостиничный номер, причем Херб пребывал в полнейшем унынии, потому что совершенная сделка была для него невыгодна. Объятия Милдред в тот день не смогли поднять настроение Херба или его эго, и в тот же вечер Милдред была продана. Ее новым опекуном был Стэнли, лет тридцати пяти, пухлый, как Херб. Обмен происходил во время коктейля, пока Милдред потягивала свой обычный коктейль «Александр»^[8] через соломинку. Херб получил девушку Стэнли, тупую блондинку с искусственно завитыми волосами. Блондинистость тоже была искусственной, хотя, как заметила Милдред, хорошая работа: макияж и прическа — это то, в чем Милдред была экспертом. Милдред ненадолго вернулась в отель, чтобы собрать чемодан, а потом провела вечер и ночь со Стенли. Он почти не разговаривал с ней, но много улыбался и часто звонил по телефону. Это было в Де-Мойне.

Вместе со Стэнли Милдред отправилась в Чикаго, где у Стэнли была своя маленькая квартирка, а также жена в каком-то доме, как он сказал. Милдред не беспокоилась о жене. Только однажды в своей жизни ей пришлось иметь дело с ревнивой женой, которая ворвалась в квартиру. Милдред взмахнула разделочным ножом, и женщина убежала. Жена обычно просто тупо смотрит на нее, а потом ухмыляется и уходит, явно намереваясь отомстить мужу. Стэнли уходил на весь день и не давал ей много денег, что очень раздражало. Милдред не собиралась долго оставаться со Стэнли, если только это возможно. Однажды она открыла сберегательный счет в каком-то банке, но потеряла свою сберегательную книжку и забыла название города, где находился банк.

Но прежде чем Милдред успела предпринять разумные меры, с прицелом уйти от Стэнли, она обнаружила, что ее отдали другому. Это был натуральный шок. Тот, кто умеет считать, мог бы сделать вывод об ускользнувшей валюте, и Милдред тоже. Она поняла, что Стэнли остался в барыше, ударив по рукам с человеком по имени Луис, которому он отдал Милдред, но хрен с ним, — ей, к тому же, было только двадцать три. Но Милдред знала, что это самый опасный возраст, и с этого момента ей лучше вести свою игру осторожней. Восемнадцать лет — это пик, он уже пять лет как пройден, и чего она добилась? Бриллиантового браслета, на который мужчины смотрели с жадностью, и который ей дважды пришлось вытаскивать из ломбарда с помощью какого-то нового ублюдка. Норковая шуба — та же история. Чемодан с парой красивых платьев. Чего же она хотела? Ну что ж, она хотела продолжать ту же самую жизнь, но с чувством большей защищенности. Что бы она сделала, если бы ее действительно приперло к стенке? Если бы ее прогнали, может быть, даже без гроша, пришлось бы идти в бар, и даже тогда она не смогла бы заинтересовать кого-то больше, чем на одну ночь. Ну, у нее есть несколько адресов ее бывших, и она всегда может написать им и припугнуть упоминанием их в ее мемуарах, сочинение которых, как она могла бы сказать, уже оплачено издателем. Но Милдред разговаривала с теми девушками, кому двадцать пять и старше, которые грозились написать мемуары, если их не возьмут на пожизненный пансион, и только об одной она слышала, что она своего добилась. Чаще всего, говорили девочки, их высмеивали или говорили «давай, пиши», а не какие-то там деньги.

Так что Милдред постаралась сделать все возможное в течение нескольких дней с толстым старым Луисом. У него была милая полосатая кошка, которую Милдред очень любила, но самое скучное заключалось в том, что в его квартире была одна комната с небольшой кухонькой и, в общем, было тоскливо. Луис был добродушным, но прижимистым. Кроме того, Милдред было неловко выходить украдкой, когда они с Луисом собирались пойти поужинать (не всегда, потому что Луис ожидал, что она будет готовить и делать небольшую уборку), а когда к Луису приходили люди, чтобы поговорить о делах, ее просили спрятаться на кухне и сидеть там без звука. Луис продавал пианино оптом. Милдред репетировала речь, которую собиралась произнести в ближайшее время. «Надеюсь, ты понимаешь, что не имеешь надо мной никакой власти, Луис… я девушка, которая не привыкла работать даже в постели…»

Но прежде чем она успела произнести свою речь, которая в основном сводилась к тому, чтобы потребовать еще денег, потому что она знала, что у Луиса их припрятано предостаточно, однажды вечером ее отдали молодому коммивояжеру. «Дэйв, почему бы тебе не пригласить Милдред к себе на чашечку кофе на всю ночь? — просто спросил Луис после того, как они все вместе поужинали в придорожном кафе. — Мне нужно лечь пораньше». — И подмигнул.

Дэйв просиял. Он был хорош собой, но жил, Боже мой, в фургоне! Милдред вовсе не собиралась становиться цыганкой, обтираться губкой вместо ванны, терпеть переносные туалеты. Она привыкла к роскошным отелям с круглосуточным обслуживанием номеров. Дэйв мог быть молодым и пылким, но Милдред на это было наплевать. Мужчины говорили, что женщины все одинаковы, но, по ее мнению, еще более верно было то, что мужчины все одинаковы. Все, что им было нужно, — это все то же, только одно. Женщины, по крайней мере, хотели иметь меховые шубы, хорошие духи, отпуск на Багамах, круиз куда-нибудь, драгоценности — на самом деле, довольно много вещей.

Однажды вечером, когда она была с Дейвом на деловом ужине (он был распространителем пианино и принимал заказы, хотя Милдред никогда не видела пианино в фургоне), Милдред познакомилась с мистером Заппом по имени Сэм, который пригласил Дейва пообедать в модном ресторане. Вдохновленная тремя «Александрами», Милдред безумно флиртовала с Сэмом, который не остался безучастным под столом, и Милдред запросто объявила, что уходит с Сэмом. У Дейва отвисла челюсть, и он начал шуметь, но Сэм — более пожилой и уверенный в себе мужчина — дипломатично намекнул, что устроит сцену, если дело дойдет до драки, так что Дейв отступил.

Это было большим улучшением. Сэм и Милдред сразу же вылетели в Париж, а оттуда в Гамбург. Милдред купила себе новую одежду. Номера в отеле были великолепны. Милдред никогда не знала заранее, в каком городе они окажутся. А теперь перед ней был человек, чьи мемуары чего-то стоили бы, если бы она только могла узнать, чем он занимается. Но когда он говорил по телефону, то говорил либо кодовым языком, либо на идише, либо по-русски, либо по-арабски. Милдред никогда в жизни не слышала таких непонятных языков, и ей так и не удалось выяснить, что именно он продает. Люди ведь должны были что-то продавать, не так ли? Или покупать что-то, а если они что-то покупают, должен же быть источник денег, ведь так? Так что же все-таки было этим источником? Что-то подсказывало Милдред, что скоро ей придется уйти на покой. Казалось, Сэм Запп был послан Провидением. Она трудолюбиво плела над ним свои сети, стараясь быть незаметной.

«Я бы не прочь остепениться», — сказала она.

«Я не из тех, кто женится», — возразил он с улыбкой.

Она не это имела в виду. Она имела в виду накопления, и он тогда мог бы помахать ручкой, если бы ему тоже захотелось. Но разве не потребуется несколько заначек, чтобы сложилась большая сумма? Должна ли она пройти через все это снова с будущим Сэмом Заппом? У Милдред кипело в голове от усилий заглянуть так далеко вперед, но она не сомневалась, что ей следует воспользоваться мистером Заппом, по крайней мере, пока он у нее есть. Эти идеи или планы, нестойкие, как поврежденная паутина, были сметены событиями в те дни, что последовали за этим разговором.

Сэм Запп внезапно пустился в бега. В течение нескольких дней это были раздельные места в самолетах, потому что он и Милдред не должны были перемещаться вместе. Как только полицейские сирены зазвучали у них за спиной, наемный водитель Сэма резко увеличил скорость и помчался по альпийской дороге, направляясь в Женеву. Или, может быть, в Цюрих. Милдред была в своей стихии, ухаживая за Сэмом смоченными в одеколоне носовыми платками, доставая из сумочки сэндвич с ветчиной, на случай, если он проголодается, или фляжку бренди, если почувствует, что у него колотится сердце. Милдред воображала себя одной из героинь, которых она видела в фильмах — в хороших фильмах — о мужчинах с их подружками, убегающих от ужасной и так несправедливо хорошо вооруженной полиции.

Ее мечты о гламуре были недолгими. Должно быть, это было в Голландии — Милдред половину времени не знала, где она сейчас, — когда машина, управляемая шофером, с визгом вдруг остановилась, точь-в-точь как в кино, и шофер на пару с Сэмом обернули Милдред толстым, грубым брезентом, в кокон наподобие мумии, а потом обвязали ее веревками. Она была выброшена в какой-то канал и захлебнулась.

Никто никогда не слышал о Милдред. Никто так и не нашел ее. Если бы ее нашли, то не смогли бы сразу опознать, потому что ее паспорт был у Сэма, а сумочка лежала в машине. Ее выбросили, как выбрасывают одноразовую зажигалку, когда она израсходована, как книжку в мягкой обложке, которую прочитали и которая стала лишней в багаже. Отсутствие Милдред никто никогда не воспринимал всерьез. Десятки людей, знавших и помнивших ее, рассеянные по всему миру, просто думали, что она живет в какой-то другой стране или городе. Однажды, предполагали они, она снова появится в каком-нибудь баре, в вестибюле какого-нибудь отеля. Вскоре они забыли о ней.

Безупречная юная леди The Perfect Little Lady

Теадора, или Теа, как ее называли, была самой настоящей маленькой леди на свете. Так говорили все, кто видел ее с первых месяцев жизни, когда она каталась в белой атласной коляске. Она спала тогда, когда должна была спать. Проснувшись, она улыбалась незнакомым людям. Она почти никогда не мочила пеленки. Она легче всех детей в мире привыкла проситься на горшок, и поразительно рано научилась говорить. Следующим было чтение, когда ей едва исполнилось два года. Она всегда отличалась хорошими манерами. В три года она начала приседать в реверансе, когда ее знакомили с другими людьми. Конечно, ее этому научила мама, но Теа привыкла к этикету, как утка к воде.

«Спасибо, я прекрасно провела время», — бойко говорила она в четыре часа, делая прощальный реверанс, уходя с детских праздников. Она возвращалась домой в своем маленьком накрахмаленном платьице, таком же чистом и аккуратном, каким она надевала его. Она очень заботилась о своих волосах и ногтях. Она никогда не была грязной, и, глядя, как другие дети бегают и играют, лепят пироги из грязи, падают и обдирают колени, считала их совершенно тупыми. Теа была единственным ребенком в семье. Другие матери, у которых на руках было двое или трое отпрысков, более измученные, чем мать Теа, хвалили ее послушание и аккуратность, и Теа это любила. Теа также купалась в похвалах, которые получала от собственной матери. Теа и ее мать обожали друг друга.

Среди сверстников Теа бандитский возраст начинался в восемь, в девять или в десять лет, если это слово «банда» применимо для обозначения неформальной группы, которая колесила по окрестностям на роликовых коньках и велосипедах. Это был настоящий район среднего класса. Но если ребенок не играл в «крейзи покер» в чьем-то родительском гараже или не участвовал в бесцельных гонках на велосипеде по улицам, этот ребенок не высовывался из дома. Теа не появлялась на улице, пока там была эта компания. «Мне все равно, потому что я все равно не хочу быть одной из них», — сказала Теа матери и отцу.

«Когда мы играем, Теа жульничает. Вот почему она нам не нужна», — сказал десятилетний мальчик на одном из уроков истории у отца Теа.

Отец Теа, Тед, преподавал в местной начальной школе. Он давно подозревал правду, но молчал, надеясь на лучшее. Теа была для Теда загадкой. Каким образом он, такой обычный, неуклюжий парень, сумел явить на свет ребенка с готовыми повадками взрослой женщины?

«Маленькие девочки женщинами рождаются, — сказала мать Теа Марго. — Но маленькие мальчики не рождаются мужчинами. Они должны научиться быть мужчинами. У маленьких девочек уже есть женский характер».

«Но это не характер, — сказал Тед. — Это коварство. Для формирования характера требуется время. Подобно дереву».

Марго снисходительно улыбнулась, и у Теда возникло ощущение, что он говорит как человек из каменного века, в то время как его жена и дочь живут в век реактивных двигателей.

Казалось, главной целью Теа в жизни было заставить своих сверстников чувствовать себя ужасно. Она соврала про одну маленькую девочку, это касалось их сверстника, и девочка разревелась, и у нее чуть не случился нервный срыв. Тед не помнил подробностей, хотя имел возможность вникнуть в эту историю, когда впервые услышал ее, вкратце изложенную Марго. Теа умудрилась обвинить во всем другую маленькую девочку. Макиавелли не мог бы сделать лучше.

«Просто-напросто, она не из этих, — сказала Марго. — В любом случае, у нее есть Крейг, есть, с кем играть, так что она не одна».

Крейгу было десять лет, и он жил в трех домах отсюда. Какое-то время Тед не понимал, что Крейг тоже был отвержен, и тоже по той же причине. Однажды днем, проходя мимо Крейга по тротуару, Тед заметил, как один из местных мальчишек в зловещем молчании показал ему оскорбительный жест.

«Ублюдок!» — быстро ответил Крейг. И отбежал на всякий случай, если тот мальчик кинется за ним, но тот просто повернулся и сказал:

«А ты говно, такое же, как и Теа!»

Тед не в первый раз слышал такой язык от местных ребят, но, конечно, слышал он его нечасто, и был подавлен.

«Но чем они занимаются — совершенно одни, Теа и Крейг?» — спросил Тед у жены.

«О, они вместе гуляют. Не знаю, — ответила Марго. — По-моему, Крейг слегка влюблен в нее».

Тед уже думал об этом. У Теа была прелесть девочки-конфетки, которая обеспечивала ей присутствие ухажеров когда она подрастет, и Теа, конечно, уже сейчас была привлекательна. Тед не боялся неправильного поведения со стороны Теа, потому что она была из тех, кто умеет дразнить, а в основном была недоступна.

Чем Теа и Крейг тогда занимались, так это наблюдением, как сооружается подземное укрытие, с туннелем и двумя каминами на пустыре примерно в миле отсюда. Теа и Крейг ездили туда на велосипедах, прятались в кустах неподалеку, подглядывали и посмеивались. Дюжина или примерно столько ребят из уличной банды работали, как землеройки, таскали землю ведрами, собирали дрова, готовили печеную картошку с солью и с маслом, этим обычно завершалось все это рабство, длившееся до шести вечера. Теа и Крейг намеревались подождать, пока раскопки и отделка не будут закончены, а затем они хотели все это разгромить.

Тем временем ими был придуман «новый бейсбол», это было их кодовое слово для одной нехорошей схемы. Они отправили напечатанное на машинке объявление самой большой болтушке в школе, Веронике, в котором сообщалось, что девочка Дженнифер устраивает сюрприз на день рождения в такой-то день, передайте, пожалуйста, всем, кроме Дженнифер. Письмо, предполагалось, было от матери Дженнифер. Затем Теа и Крейг спрятались в живой изгороди и наблюдали, как их одноклассники появляются у Дженнифер, некоторые одетые в лучшие костюмы, почти все с подарками, а Дженнифер все больше и больше приходила в замешательство, встречая их на пороге и говоря, что ничего не знает ни о какой вечеринке. Поскольку семья Дженнифер была обеспеченной, все дети ожидали большого мероприятия.

Когда туннель и укрытие, камины и ниши для свеч были закончены, Теа и Крейг, каждый у себя в доме, притворились однажды, что у них разболелся живот, и не пошли в школу. Условившись заранее, они незаметно вышли из дома со своими велосипедами и встретились в 2 часа пополудни. Они приехали к укрытию и прыгали вдвоем над туннелем, пока он не обвалился. Затем они раскурочили дымоходы и раскидали аккуратно сложенные дрова. Они даже нашли запас картошки и соли и выбросили его в лесу. Потом сели на свои велосипеды и вернулись домой.

Два дня спустя, в четверг, во время школьных занятий, Крейга нашли в пять утра за вязами на лужайке перед домом Кнобелов, заколотым насмерть в горло и в сердце. На голове у него были безобразные ранения, как будто его неоднократно били камнями. Измерения колотых ран показали, что было использовано по меньшей мере семь различных ножей.

Тед был глубоко потрясен. К тому времени он уже слышал о разрушенном туннеле и каминах. Все знали, что Теа и Крейг отсутствовали в школе в тот вторник, когда туннель был разрушен. Все знали, что Теа и Крейг постоянно были вместе. Тед боялся за жизнь своей дочери. Полиция не могла возложить вину за смерть Крейга на кого-либо из членов банды, равно как и обвинить целую группу в убийстве или непредумышленном убийстве. Расследование завершилось предупреждением для всех родителей, чьи дети посещали школу.

«То единственное, что Крейг и я отсутствовали в школе в один и тот же день, не означает, что мы сообща отправились разрушать старый дурацкий туннель», — сказала Теа подруге своей мамы, матери одного из членов банды. Теа умела лгать, как опытный мошенник. И взрослый-то человек не смог бы так убедительно солгать.

Как бы там ни было, время, когда Теа донимала уличная компания, закончилось со смертью Крейга. Потом появились увлечения, мальчики, которых можно было подразнить, появились возможности для интриг и предательств, а также непрерывный поток все время сменяющих друг друга молодых людей в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, некоторые из которых продержались с Теа всего пять дней.

Мы прощаемся с Теа, когда она, пятнадцатилетняя, прихорашиваясь, сидит перед зеркалом. Она особенно счастлива сегодня вечером, потому что ее ближайшая соперница, девушка по имени Элизабет, только что попала в автомобильную аварию, и у нее были сломаны нос и челюсть, и были повреждены глаза, так что она никогда не будет выглядеть так, как раньше. Приближается лето, со всеми этими танцами за ужином на террасах и вечеринками у бассейна. Ходят даже слухи, что Элизабет, возможно, придется обзавестись нижним зубным протезом, потому что многие зубы у нее были сломаны, но повреждение глаз должно быть наиболее заметным. Теа, однако, избежит любой катастрофы. Есть божество, которое защищает идеальных маленьких леди, таких, как Теа.

Молчаливая теща The Silent Mother-in-Law

Эта теща, Эдна, слышала все анекдоты о тещах, и у нее не было ни малейшего желания стать мишенью для подобных шуток или попасть в какую-нибудь из ловушек, которыми так щедро усыпан ее путь. Во-первых, она живет с дочерью и зятем, так что ей приходится быть вдвойне или втройне осторожной. Ей и в голову не придет что-то критиковать. Молодые люди могли приходить домой в жопу пьяными, и Эдна никогда не делала никаких замечаний. Они могли курить травку (на самом деле иногда так и было), драться и швырять друг в друга посуду, а Эдна даже рта не открывала. Она уже достаточно наслышана о том, как тещи вмешиваются в отношения молодых, и держит язык за зубами. На самом деле, самое странное в Эдне — это ее молчание. Она, конечно, говорит: «Да, спасибо», когда ей предложат выпить еще чашечку кофе, и «Спокойной ночи, спокойного сна», но это и все.

Вторая выдающаяся черта Эдны — ее бережливость. Она даже не подозревает, что это головная боль для Лоры и Брайана, потому что они тоже стараются сделать все возможное, стараются быть вежливыми и никогда не вздумают сказать, что бережливость ее им вот уже где. Во-первых, бережливость явно доставляет Эдне огромное удовольствие. Она показывает огромный моток сэкономленной веревки, как другие тещи могли бы показывать одеяло, которое они сами сделали. Она складывает все до последнего апельсиновые зернышки в пластиковый пакет, предназначенный для компостной кучи. Отдельная квартира для Эдны обойдется Лоре и Брайану примерно в триста долларов ежемесячно. У Эдны есть немного денег, которые она вносит в их хозяйство, но если бы она жила одна, Лора и Брайан должны были бы тратить больше, чем она обходится им сейчас, так что они решили пока оставить все на своих местах.

Эдне пятьдесят шесть лет, она довольно худа и жилиста, у нее короткие вьющиеся волосы, серые и черные вперемешку. Из-за своей привычки к деловой суете, она имеет сгорбленную осанку и походку. Она никогда не бывает праздной и редко сидит. Когда она садится, то обычно потому, что кто-то попросил ее об этом, тогда она бросается в кресло и с внимательным выражением лица складывает руки на груди. У нее почти всегда есть что-то полезное, что тушится на плите, например яблочный соус. Или же она начинает чистить духовку каким-нибудь химическим средством, и это значит, что Лора по крайней мере еще час не сможет воспользоваться духовкой.

У Лоры и Брайана детей пока нет, потому что они люди дальновидные, и в своих сокровенных мыслях они пытаются придумать, как бы пристроить Эдну где-нибудь милостиво и комфортно, даже за свой счет, а после этого они подумают о прибавлении. Все это вызывает напряжение. Их дом — двухэтажный особнячок в пригороде, в двадцати пяти минутах езды от города, где Брайан работает инженером-электронщиком. Он питает большие надежды на продвижение по службе и в свободное время занимается дома. Эдна знакома с газонокосилкой и подстригает лужайку, так что у Брайана не так уж много дел по выходным. Но у него такое чувство, что Эдна подслушивает сквозь стену. Комната Эдны находится рядом с их спальней. Есть чердак, который не отапливается. На чердаке, который Брайан и Лора с радостью превратили бы в жилое помещение, Эдна собирает банки из-под джема, картонные коробки, деревянные ящики, старые подарочные коробки, оставшиеся от рождества, оберточную бумагу и разное другое, что может пригодиться в один прекрасный день. Брайан теперь и шагу не может ступить через порог, чтобы не опрокинуть что-нибудь. Он хочет взглянуть на чердак, чтобы понять, насколько трудно его будет утеплить и все такое прочее. Чердак каким-то образом стал территорией Эдны.

«Если бы она только говорила что-нибудь — хотя бы изредка, — сказал однажды Брайан Лоре. — Это все равно что жить с роботом».

Лора это знала. Она вела себя с матерью очень мило и непринужденно, надеясь, что это поможет раскрепостить ее. «Я просто положу это сюда … мм-м … и пепельница тоже пойдет сюда», — говорила Лора, слоняясь по дому.

Эдна кивала, улыбалась напряженной одобрительной улыбкой и ничего не говорила, хотя она всегда была рядом, чтобы помочь.

Эта атмосфера буквально сводила Брайана с ума. Он часто бормотал проклятия. Однажды вечером, когда они с Лорой были на вечеринке у соседей, Брайану пришла в голову одна идея. Он рассказал Лоре о своем плане, и она согласилась. Она уже выпила несколько рюмок, и Брайан предложил ей выпить еще.

Лора и Брайан вернулись домой после вечеринки, разделись в своей машине, подошли к входной двери и нажали на кнопку звонка. Долгое ожидание. Они захихикали. Было уже больше двух часов ночи, и Эдна лежала в постели. Наконец она появилась и открыла дверь.

«Приветик, Эдна!» — сказал Брайан и, кружасьв темпе вальса, проник в дверь.

«Добрый вечер, мама», — сказала Лора.

Взволнованная и испуганная, Эдна моргнула, но вскоре достаточно оправилась, чтобы рассмеяться и вежливо улыбнуться.

«Ну, разве ты не удивлена? Скажи что-нибудь!» — воскликнул Брайан, но, будучи уже не так пьян, как Лора, он схватил диванную подушку и держал ее так, чтобы можно было прикрыться, ненавидя себя за это, потому что ему казалось, что он потерял все свое мужество.

Лора исполняла балетное соло, совершенно раскрепощенно.

Эдна исчезла на кухне. Брайан последовал за ней и увидел, что она готовит растворимый кофе.

«Послушайте, Эдна! — закричал он. — Вы могли бы по крайней мере поговорить с нами, не так ли? Все очень просто, ведь так? Пожалуйста, ради всего святого, скажите нам что-нибудь!» — Он все еще прижимал к себе подушку, но жестикулировал кулаком другой руки.

«Это правда, мама!» — сказала Лора с порога. Ее глаза были полны слез. Она была осуждающе истерична. «Поговори с нами!»

«Я думаю, что это позор, если ты хочешь, чтобы я что-то сказала, — сказала Эдна, это была самая длинная фраза, которую она произнесла за последние годы. — Пьяная и голая к тому же! Мне за вас стыдно! Лора, возьми плащ из прихожей, возьми что-нибудь! И ты — зятек!» — срываясь на визг, кричала Эдна.

В чайнике закипела вода. Эдна пробежала мимо Брайана и поспешила наверх, в свою комнату.

Ни Брайан, ни Лора почти ничего не помнили из того, что произошло потом. Если они надеялись, что навсегда нарушили молчание Эдны, то вскоре поняли, что ошиблись. На следующее утро, в воскресенье, Эдна была так же молчалива, как всегда, хотя и слегка улыбалась — почти как ни в чем не бывало.

Брайан, как обычно, ушел на работу в понедельник, а когда вернулся домой, Лора сказала ему, что Эдна была необычайно занята весь день. И при этом не сказала ни слова.

«Мне кажется, ей стыдно за себя, — сказала Лора. — Она даже не захотела пообедать со мной».

Брайан установил, что Эдна занималась укладкой дров, очищала яму для барбекю, чистила зеленые яблоки, занималась шитьем, натирала латунь, рыскала в большом мусорном баке — Бог его знает, зачем.

«А что она сейчас делает?» — спросил Брайан с легкой тревогой.

И в тот же миг он все понял. Эдна была на чердаке. Время от времени с верхнего этажа доносился скрип деревянных полов, стук коробки со стеклянными банками, когда она ставила ее на пол, или что-то в этом роде.

«Мы должны ненадолго оставить ее в покое», — сказал Брайан, чувствуя, что ведет себя ответственно и по-мужски.

Лора согласилась.

Они не видели Эдну за ужином. Они отправились спать. Судя по шуму на лестнице и на чердаке, Эдна работала всю ночь напролет. На рассвете раздался страшный грохот, о котором Брайан как-то предупреждал Лору: чердачный этаж был сделан из реек, в конце концов, просто прибитых к стропилам. Эдна провалилась сквозь пол вместе с банками джема, ящиками, малиновым вареньем, креслами-качалками, старым диваном, чемоданом и швейной машинкой. Треск, грохот, звон!

Брайан и Лора, вздрогнув в постели, мигом вскочили, чтобы спасти Эдну из-под завала, но еще до того, как прикоснулись к ней, поняли, что все. Бедняжка Эдна была мертва. Возможно, она даже не умерла от падения, но она была мертва. Таков был оглушительный конец молчаливой тещи Брайана.

Неразумная молодежь The Prude

Шэрон никогда не считала и не будет считать себя чересчур горделивой. Она считала себя просто добропорядочной. Ее мать всегда говорила: «Будь целомудренна во всех отношениях», и когда Шэрон достигла совершеннолетия, ее мать подчеркнула важность того, чтобы оставаться девственницей до замужества. «А что еще женщина может предложить мужчине?» — риторически вопрошала ее мать. Так что Шэрон это соблюдала, и случилось так, что ее муж Мэтью тоже был девственником до свадьбы. Мэтью был прилежным студентом юридического факультета, когда Шэрон познакомилась с ним.

Теперь Мэтью был трудолюбивым адвокатом, и у них с Шэрон было три дочери, Гвен, Пенни и Сибилл, в возрасте от двадцати до шестнадцати лет. Шэрон всегда говорила своим подругам: «Я приведу их к алтарю девственницами, даже если это будет последнее, что я сделаю». Некоторые из подруг считали ее старомодной, другие считали эти надежды тщетными в те времена, в которые они живут. Но ни у кого не хватило смелости сказать Шэрон, что она растрачивает свою энергию впустую, или даже что она может быть обречена на разочарование. В конце концов, воззрения Шэрон и Мэтью были их собственным делом, а их дочери действительно были образцами юной женственности. Они были вежливы, интересны и хорошо учились.

«Знаете, переживания из-за девственности, — сказал Шэрон, хотя и уважительным тоном, приятель Гвен, — это занудство». Тоби был умным, трудолюбивым молодым человеком, готовился стать врачом. Ему было двадцать три года, и он учился в том же университете, что и Гвен, в пятидесяти милях отсюда. Тоби прихватил с собой две вырезки из женских журналов, которые, как он полагал, должны были произвести впечатление на мать Гвен (которую он справедливо считал источником угрызений совести Гвен). У него также была заметка из газеты на ту же тему, написанная социологом. Авторы этих статей занимали ответственные посты в бизнесе и в своей профессии, они не были какими-то выскочками, подчеркнул Тоби. «Видите ли, у девушки нет причин испытывать неприятное потрясение, когда она выходит замуж. Она должна чему-то научиться, и молодой человек тоже. В противном случае, если они оба девственники, это может быть неловким и даже смущающим опытом для обоих».

Шэрон была шокирована, сохраняя долгое молчание, длившееся больше минуты. Первым ее побуждением было попросить Тоби покинуть дом. Она отложила вырезки в сторону, на винный столик, как будто сама бумага, на которой они были напечатаны, была грязной. Шэрон было ясно, что главное желание Тоби только это, тогда как до сих пор он говорил о женитьбе на Гвен. Он даже обсуждал это с Мэтью, хотя о помолвке не было объявлено в газетах. Шэрон с ее мужем рассматривали это как официальную помолвку. Свадьба должна была состояться в июне следующего года, после выпуска у Гвен. Шэрон выдавила из себя слабую улыбку. «Осмелюсь предположить, что после того, как ты воспользуешься моей дочерью, ты будешь не заинтересован жениться на ней, не так ли?»

Тоби наклонился вперед и хотел встать на ноги, но не сделал этого. «Я уверен, что вы так и думаете, но это далеко от истины. Если кто-то и не захочет жениться, так это Гвен, но это ее полное право — знать, за кого она выходит замуж. Возможно, я ей не понравлюсь. Лучше сначала выяснить, не так ли?»

Нет, думала Шэрон. Сначала женитьба и никак иначе, все нужно сделать, чтобы было так, в этом было ее кредо. Иначе это будет занижение стандартов… Правильные слова подвели ее, хотя она была уверена, что была права. «Я думаю, что Гвен, возможно, не самая подходящая девушка для тебя», — сказала наконец Шэрон.

Лицо Тоби вытянулось. Он кивнул с ошеломленным видом. «Очень хорошо. Я не буду спорить. Я сам начал эту дискуссию». Он осторожно забрал свои вырезки.

Во время этого разговора Гвен незаметно находилась в саду. За ужином она была не в настроении. Были летние каникулы, и все три дочери были дома. Этот вопрос не упоминался. Тоби больше не появлялся в доме в течение двух недель, оставшихся до конца каникул, но Шэрон предположила, что Гвен встречается с ним. Когда наступили рождественские каникулы и Гвен вернулась домой из университета, она объявила матери, что потеряла девственность с Тоби. Гвен сияла, хотя изо всех сил сдерживала свое счастье, не желая выглядеть бесцеремонной.

Шэрон побледнела и чуть не упала в обморок.

«Но мы собираемся пожениться, всего через шесть месяцев, мама, — сказала Гвен. — Теперь это вернее, чем когда-либо. Мы знаем, что нравимся друг другу».

Шэрон сказала Мэтью. Мэтью помрачнел, не зная, что сказать Гвен, и потому промолчал.

Более серьезным событием было то, что Гвен рассказала сестрам, которые расспрашивали ее о перемене настроения у родителей, пока Гвен не рассказала им. В конце концов, подумала Гвен, одной сестре восемнадцать, а другой шестнадцать — обе достаточно взрослые, чтобы выйти замуж, если захотят. Две младшие сестры Гвен были очарованы, но Гвен отказалась отвечать на их распросы. Для Пенни и Сибилл это придавало еще большую загадочность опыту Гвен.

Они решили сделать то же самое, потому что, видит бог, их мальчики осаждали их с той же просьбой. Страшные удары обрушились на Мэтью и Шэрон в то Рождество. Пенни, а затем и малышка Сибилл, возвращались домой в два часа ночи вместо двенадцати, как было строго заведено, два уикенда подряд. Пенни не хотела отвечать на вопросы родителей, но Сибилл честно призналась матери, что сказала «Да», как она выразилась, восемнадцатилетнему Фрэнку.

«Вы обе, — сказала Шэрон своим дочерям Пенни и Сибилл, — больше не приведете ни Питера, ни Фрэнка в этот дом! Вы слышите меня?»

И тут Шэрон рухнула на пол. Это было вечером в тот день, когда Сибилл сообщила ей свою новость. Вызвали врача. Шэрон пришлось дать успокоительное. Мэтью, который в присутствии доктора чуть в гневе не ударил Сибилл, был уговорен семейным врачом, чтобы он ему тоже сделал укол успокоительного. Но, в отличие от Шэрон, Мэтью был в сознании.

«Вы, девочки, не выйдете из дома, пока не получите моего разрешения!» — воскликнул Мэтью, прежде чем, пошатываясь, поднялся по лестнице в свою спальню, которая была отдельно от спальни его жены.

«Они все, все отдали единственную вещь, которую они могли предложить мужу», — сказала Шэрон Мэтью, и позвала своих глупых дочерей в свою спальню, чтобы сказать им то же самое.

Дочери опустили головы и казались пристыженными, но в душе это было не так, и, выйдя из спальни матери, средняя сестра Пенни сказала старшей сестре в присутствии юной Сибилл: «Разве весь мир не на нашей стороне?»

Все три дочери были счастливы от переживаний первой любви.

«Да», — убежденно произнесла Гвен.

Тем временем Шэрон, все еще лежавшая в постели, что-то шептала Мэтью, который навестил ее. «Все наши усилия напрасны. Грандиозное турне по Европе… — Два года назад они взяли своих дочерей во Флоренцию, Париж, в Венецию. — Частные уроки французского, игры на фортепиано… Примеры цивилизации…»

Доктору пришлось снова прийти с успокоительным, хотя он и посоветовал Шэрон немного походить.

И тут обрушился настоящий удар. Сибилл набралась смелости и спросила отца, может ли ее друг Фрэнк переехать к ним в дом. Родители Фрэнка были согласны, если Мэтью будет согласен. Мэтью не мог поверить своим ушам. А тем временем Фрэнк будет продолжать посещать школу в городе, сказала Сибилл.

«Что, черт возьми, подумают соседи? — возмутился ее отец. — Тебе это никогда не приходило в голову?»

«У Эстеллы ее бойфренд живет дома!» — ответила Сибилл, прежде чем покинуть кабинет отца. Она имела в виду Томпсонов, живущих дальше по улице. Но разве можно ждать чего-то путного, когда у тебя тут одни зануды? Они кого угодно заставят сбежать из дому. Ее отец, наверно, никогда в жизни не слышал о противозачаточных.

«Мне хочется окатить их водой из ведра», — сказала Шэрон со своей кровати, подразумевая бойфрендов ее дочерей. Она вспомнила времена, когда обливала водой из ведра котов, преследовавших их сиамскую кошку, но это ее не защитило, и ее незаконнорожденный сын даже сейчас был членом их семьи.

Мэтью всеми силами старался удержать всех вместе. «Есть кое-что хорошее, — сказал он. — Ни одна из наших дочерей не беременна. И свадьба Гвен состоится». Он вспомнил о семье Эстеллы Томпсон, живущей по соседству, и о том, что в доме живет ее друг. Мэтью не мог сказать об этом жене, это могло ее убить. Это обстоятельство сделало серьезную брешь в его собственной защите. Но не лучше ли немного уступить, чем быть полностью побежденным?

«Это не одно и то же, — ответила Шэрон, мрачно отворачиваясь. — Гвен больше не будет чистой».

Понимая, что переезд Фрэнка в дом глубоко ранил бы ее родителей, Сибилл переехала к Фрэнку. Это потрясло Мэтью, у него задрожали руки, и он несколько дней не выходил на работу. Ему было стыдно даже показаться на улице. О чем только думали соседи?

На самом деле соседи больше не были шокированы подобными вещами, и некоторые считали, что это способствует стабильности среди молодежи.

Пенни, средняя дочь, делила с Питером маленькую квартирку в их студенческом городке, и оба успешно учились. Это было в январе и феврале.

И в том же январе Шэрон узнала, что ее малышка Сибилл переехала в дом Фрэнка. Ей сказала женщина, приходившая помогать с домашними делами. Мэтью никогда бы не сказал жене ничего подобного. Шэрон все еще лежала в постели. Она, конечно, соскучилась по Сибилл дней десять назад, и Мэтью сказал, что Сибилл взяла чемодан и остановилась у сестры Шэрон в городе и продолжает ходить в школу. И вдруг ни с того ни с сего помощница, весело посмеиваясь, говорит ей:

«Я слышала, Сибилл переехала к своему приятелю. Теперь она совсем взрослая юная леди!» — она предполагала, что Шэрон обо всем знает.

Шэрон, накачанная снотворным, решила, что помощница хочет поиздеваться над ней. «Сейчас не время для смеха или для анекдота, Мейбл».

«Но это ведь правда!» — сказала Мейбл. Потом она поняла, что Шэрон ничего не знает.

«Вон, вон из моего дома!» — закричала Шэрон со всей силой, которая у нее еще осталась.

«Извините, мадам», — сказала Мейбл и вышла из комнаты.

Шэрон с трудом поднялась с постели, намереваясь спуститься вниз и поговорить с Мэтью, который в это время уже пришел домой. На верхней площадке лестницы Шэрон выпустила из рук перила и пересчитала все тридцать пять ужасных ступенек, покрытых ковром, и расшиблась. Мэтью нашел ее внизу через несколько секунд и сразу же вызвал врача.

«Она иллюстрирует падение своего дома», — сказал доктор, который был немного психиатром и считал себя мудрым.

«Но как сильно она пострадала?» — спросил Мэтью.

Ничего не было сломано, но теперь Шэрон должна была оставаться в постели. Она становилась все слабее и слабее. И Мэтью тоже, словно заразившись. Он оставил работу. К счастью, он мог себе это позволить. В течение следующего месяца они с Шэрон быстро постарели. Их дочери процветали. Гвен родила мальчика через несколько месяцев после свадьбы. Сибилл получила стипендию за хорошую работу по химии. Пенни, не будучи замужем, все еще жила с Питером, и у обоих тоже все было хорошо. Они читали социологию и изучали восточные языки, намереваясь поехать поработать в те края. Все они чувствовали цель в жизни.

Для Шэрон жизнь потеряла смысл, потому что ее главная цель потерпела неудачу. Для нее дочери были бродягами, переодетыми шлюхами, и все же Пенни и Сибилл (но не Гвен) не чурались одалживать деньги в доме. Мэтью был между двух огней. Он видел, что у его дочерей все хорошо, и все же он был похож на свою жену: он их не одобрял. В конце концов, он сохранил целомудрие до самой свадьбы. Почему все остальные не могут, особенно его собственные дочери? Он пошел к психоаналитику, чьи слова, казалось, еще больше разобщили Мэтью, вместо того чтобы снова собрать его воедино. Кроме того, его дочь Гвен намекала в своих письмах, что его поведение было немного вульгарным. Мэтью хотел покончить с собой, но не сделал этого, потому что всегда считал самоубийство трусливым поступком. Он умер во сне в возрасте семидесяти лет.

Шэрон дожила до невероятной старости — девяноста девяти лет. Она уже давно запретила своим дочерям появляться в доме. Теперь у нее было четыре правнука, и она никогда не видела ни внуков, ни правнуков. В старости Шэрон вернулась к прошлому, и ее предсмертные слова были: «Я приведу их к алтарю девственницами… к алтарю…» — Шэрон пришлось привязать к кровати. Это было лучше, чем снова упасть с лестницы.

Бедняжка The Victim

Это началось, когда пухленькой белокурой малышке Кэтрин было четыре или пять лет: ее родители заметили, что она получала ушибы, падала или делала что-то ужасное гораздо чаще, чем ее сверстники. Почему у Кэти так часто шла кровь из носа, а колени были исцарапаны? Почему она так часто просила у мамы сочувствия? Почему она дважды сломала руку, когда ей еще не было восьми лет? Действительно, почему? Тем более что Кэти была не из тех, кто любит гулять на свежем воздухе. Она предпочитала играть в закрытом помещении. Ей нравилось, например, переодеваться в мамину одежду, когда мамы не было дома. Кэти надевала длинные платья, туфли на высоких каблуках и накрашивалась, сидя за маминым туалетным столиком. В результате двух таких попыток Кэти оба раза зацепилась своими шаткими туфлями за юбки и упала с лестницы. Она как раз собиралась посмотреть на себя в длинное зеркало в гостиной. Это и стало причиной одного из переломов руки.

Теперь Кэти исполнилось одиннадцать, и она уже давно перестала примерять одежду своей матери. У нее были собственные туфли на платформе, которые делали ее на пять дюймов выше, собственный туалетный столик с губными помадами, тональным кремом для макияжа, бигуди, щипцы для завивки волос, ополаскиватели, искусственные ресницы и даже парик на подставке. Парик обошелся Кэти в три месяца экономии на ее карманных расходах, и при всем при том ее родителям еще пришлось засучить рукава, чтобы купить его.

«Не понимаю, почему она хочет выглядеть как взрослая тридцатилетняя женщина, — сказал Вик, отец Кэти. — У нее на это уходит уйма времени».

«О, в ее возрасте это нормально», — сказала ее мать Руби, хотя Руби знала, что это не совсем нормально.

Кэти жаловалась, что мальчики к ней пристают. «Они просто не дают мне прохода! — не в первый раз уже обратилась она к родителям однажды вечером. — Вот, посмотрите на эти синяки!» — Кэти задрала цветастую нейлоновую блузку, чтобы показать пару синяков на ребрах. Она слегка пошатывалась в своих сапогах на платформе, нелепо увенчанных желтыми чулками до колен, которые были бы более уместны для предводителя скаутов.

«Господи! — воскликнул Вик, который в это время вытирал посуду. — Посмотри на это, Руби! Кэти, ведь ты на самом деле не ушиблась просто обо что-нибудь?»

На Руби, стоявшую у раковины, синевато-коричневые синяки не произвели особого впечатления. Она видела сложные переломы.

«Мальчики просто хватают меня и тискают!» — простонала Кэти.

Вик чуть не швырнул тарелку, которую вытирал, но в конце концов все же поставил ее аккуратно на стопку в шкафу. «А чего ты ждешь, Кэти, если в девять утра идешь в школу с длинными накладными ресницами? Знаешь, Руби, это ее собственная вина».

Но Вик не мог заставить Руби согласиться. Руби все время повторяла, что в ее возрасте это нормально или что-то в этом роде. Кэти бы его отшила, подумал Вик, будь он мальчиком лет тринадцати-четырнадцати. Но Кэти, он должен был признаться, выглядела по-настоящему игриво, как легкая добыча для любого глупого подростка. Он попытался объяснить это Руби и заставить ее вернуть все под свой контроль.

«Знаешь, Вик, дорогой, — сказала Руби, — ты слишком щепетильный отец. Это довольно распространенное явление, и я не упрекаю тебя. Но ты должен успокоиться насчет Кэти, иначе все станет еще хуже».

У Кэти были круглые голубые глаза и длинные ресницы от природы. Ее лукавый рот был рот купидона и так же мог приподниматься в уголках, украшая ее милой и желанной улыбкой. В школе она была довольно хороша в биологии, рисовала спирогиру^[9], кровеносные системы лягушек и поперечные срезы моркови, видимые под микроскопом. Мисс Рейнольдс, ее учительница биологии, любила ее, одалживала ей брошюры и специальные ежеквартальные вестники, которые Кэти читала и возвращала.

А потом, во время летних каникул, когда Кэти было уже почти двенадцать, она без всякой причины начала ездить автостопом. Соседские дети отправились на озеро в десяти милях отсюда, где можно было купаться, ловить рыбу и кататься на каноэ.

«Кэти, не езди автостопом. Это очень опасно. Есть автобус, который ходит и привозит два раза в день», — сказал Вик.

Но вот она едет автостопом, как лемминг, спешащий навстречу своей судьбе, подумал Вик. Один из ее приятелей по имени Джоуи, пятнадцатилетний парень с машиной, мог бы отвезти ее, но Кэти предпочитала ездить, голосуя большим пальцем перед водителями грузовиков. Так она была изнасилована в первый раз.

Кэти устроила большую сцену на озере, расплакалась, когда пришла пешком, и сказала: «Меня только что изнасиловали!»

Билл Оуэнс, сторож, сразу же попросил Кэти описать этого человека и тип грузовика, на котором он ездил.

«Он был рыжий, — сказала Кэти со слезами на глазах. — Лет, может быть, двадцать восемь. Он был большой и сильный».

Билл Оуэнс отвез Кэти на своей машине в ближайшую больницу. Кэти фотографировали журналисты, ей давали мороженое с содовой. Она рассказала свою историю журналистам и врачам.

Кэти оставалась дома, окружаемая вниманием и заботой, целых три дня. Таинственный рыжеволосый насильник так и не был найден, хотя врачи подтвердили, что ее изнасиловали. Потом Кэти вернулась в школу, разодетая в пух и прах, или расфуфыреная дальше некуда — туфли на платформе, нарумяненые щечки, ноготки покрашены лаком, парфюм, декольте. Синяков появилось еще больше. Телефон в ее доме продолжал трезвонить: мальчики хотели пригласить ее на свидание. Половину времени Кэти исчезала из дома, половину — кормила мальчиков обещаниями, заставляя их курсировать возле ее дома, на машинах или пешком. Вик почувствовал отвращение. Но что он мог поделать?

Руби все время повторяла: «Это естественно. Кэти просто популярна!»

Наступили рождественские каникулы, и семья отправилась в Мексику. Они хотели поехать в Европу, но Европа была слишком дорогой. Они доехали до Хуареса, пересекли границу и направились в Гвадалахару, по дороге до Мехико. Мексиканцы, как мужчины, так и женщины, пялились на Кэти. Она явно была еще ребенком, хотя и накрашена, как взрослая женщина. Вик понял, почему мексиканцы так пристально смотрят на него, а Руби, похоже, нет.

«Жуткие люди эти мексиканцы», — сказала Руби.

Вик вздохнул. Возможно, именно во время одного из таких вздохов Кэти и была украдена. Вик и Руби шли по узкому тротуару, Кэти шла следом, они шли к своему отелю, а когда они обернулись, Кэти там уже не было.

«Разве она не сказала, что собирается купить мороженое в рожке?» — спросила Руби, готовая бежать до следующего поворота, чтобы посмотреть, нет ли там продавца с мороженым.

«Я не слышал, чтобы она так говорила», — сказал Вик. Он лихорадочно огляделся по сторонам. Там не было ничего, кроме мужчин в деловых костюмах, нескольких крестьян в сомбреро и белых брюках — в основном они несли какие-то свертки — и респектабельных мексиканских женщин, делающих покупки. А где же полицейский? В течение следующего получаса Вик и Руби рассказали о своей проблеме двум мексиканским полицейским, которые внимательно выслушали их и записали описание их дочери Кэти. Вик даже достал из бумажника фотографию.

«Только двенадцать? На самом деле?» — сказал один из полицейских.

Вик передал ему фотографию и больше никогда не видел ее.

Кэти вернулась в отель около полуночи. Она была усталой и грязной, но все же направилась к двери родительской комнаты. Она рассказала родителям, что ее изнасиловали. Тем временем менеджер отеля позвонил за несколько секунд до этого, чтобы сказать:

«Ваша дочь вернулась! Она сразу же стала подниматься на лифте, даже не поговорив с нами!»

«Он был симпатичным мужчиной и говорил по-английски, — сказала Кэти своим родителям. — Он хотел, чтобы я посмотрела на обезьяну, которая, он сказал, была у него в машине. Я не думала, что с ним что-то не так».

«Обезьяна?» — сказал Вик.

«Но никакой обезьяны там не оказалось, — сказала Кэти, — и мы уехали». Потом она начала плакать.

Вик и Руби были встревожены перспективой найти симпатичного мужчину, говорящего по-английски, и попыткой разобраться с мексиканскими судами, если они его найдут. Они собрали вещи и увезли Кэти обратно в Америку, надеясь на лучшее, подразумевая, что Кэти не забеременеет. Они отвезли Кэти к своему врачу.

«Это все та косметика, которой она пользуется, — сказал доктор. — Из-за нее она выглядит старше».

Вик это знал.

Однако на следующий год разыгралась настоящая драма. В то лето к их соседям приехал погостить молодой врач. Его звали Норман. Он был племянником Мэриэн, хозяйки дома. Кэти сказала Норману, что хочет стать медсестрой, и Норман одолжил ей книги и проводил с ней долгое время, рассказывая о медицине и профессии медсестры. Но вот однажды днем Кэти в слезах вбежала в дом и сказала матери, что Норман уже несколько недель соблазняет ее, что он хочет, чтобы она убежала с ним, и пригрозил похитить ее, если она этого не сделает.

Руби была шокирована — и все же почему-то не шокирована, а, скорее, смущена. Руби, возможно, предпочла бы запереть Кэти в доме, не обсуждая эту историю, но Кэти уже рассказала Мэриэн.

Мэриэн появилась всего через две минуты после Кэти. «Я даже не знаю, что сказать! Это просто ужасно! Я не могу поверить, что Норман на это способен, но, должно быть, это правда. Он удрал из дома. В спешке собрал свой чемодан, но какие-то вещи все равно остались».

На этот раз Кэти не перестала плакать, а продолжала лить слезы еще несколько дней. Она рассказывала истории о том, как Норман заставлял ее делать вещи, которые она не могла заставить себя описать. Слух об этом распространился по всей округе. Нормана не было в его квартире в Чикаго, сказала Мэриэн, потому что она пыталась дозвониться до него, но никто не ответил. Началась полицейская охота — хотя кто ее инициировал, никто не знал. Ни Вик, ни Руби, ни Мэриэн, ни ее муж этого не делали.

Наконец Нормана нашли запертым в гостинице за сотни миль отсюда. Он зарегистрировался под своим собственным именем. Обвинение было выдвинуто полицией от имени правительственного комитета по защите несовершеннолетних. В городе, где жила Кэти, начался суд. Кэти наслаждалась каждой его минутой. Она ежедневно ходила в суд, независимо от того, приходилось ли ей давать показания или нет, скромно одетая, без макияжа и накладных ресниц, но не могла распрямить свою многомесячную завивку, волосы, покрашенные в ультра-блондинку, начинали подрастать, обнажая свои более темные корни. Выступая на суде, она делала вид, что не может заставить себя произнести слова, обозначающие суть этих ужасных вещей, поэтому адвокату со стороны обвинения пришлось, спрашивая, самому их озвучивать, и Кэти бормотала «Да», которое ее часто просили произнести громче, чтобы суд мог услышать. Люди качали головами, шипели на Нормана, а к концу процесса уже были готовы линчевать его. Все, что смогли сделать Норман и его адвокат, — это опровергнуть обвинения, поскольку свидетелей не было. Норман был приговорен к шести годам тюрьмы за растление малолетней и заговор с целью ее похищения через государственную границу.

Некоторое время Кэти наслаждалась ролью мученицы. Но она не могла продолжать это больше нескольких недель, потому что это было недостаточно весело. Легион ее друзей-приятелей немного отступил, хотя они все еще приглашали ее на свидание. Со временем, когда Кэти жаловалась на изнасилование, ее родители не обращали на это особого внимания. В конце концов, она уже много лет сидела на противозачаточных пилюлях.

Планы Кэти изменились, и она больше не хотела становиться медсестрой. Она собиралась стать стюардессой. Ей было шестнадцать лет, но она легко могла сойти за двадцатилетнюю или даже старше, если бы захотела, поэтому она сказала авиакомпании, что ей восемнадцать, и прошла шестинедельный курс обучения тому, как включать очарование, любезно подавать всем еду и напитки, успокаивать нервничающих, оказывать первую помощь и проводить процедуры экстренного выхода, если это необходимо. Кэти была совершенно естественна во всем этом. Полеты в Рим, Бейрут, Тегеран, Париж и свидания по пути с очаровательными мужчинами были для нее всего лишь чашкой чая. Часто стюардессы должны были оставаться на ночь в чужих городах, где их отели были оплачены. Так что жизнь была как легкий ветерок. У Кэти было в избытке денег и целая коллекция самых странных подарков, особенно от джентльменов с Ближнего Востока, таких как золотая зубная щетка и карманный кальян (тоже из золота), пригодный для курения травки. У нее был сломан нос, спасибо бешеному шоферу итальянского миллионера, жившего на обрывистой дороге между Позитано и Амальфи. Но нос был хорошо вправлен и нисколько не портил ее красоты. К ее чести, Кэти регулярно посылала деньги родителям, а у нее самой был стремительно растущий счет в Нью-Йоркском Сберегательном банке.

Затем чеки ее родителям резко прекратились. Авиалинии связались с Виком и Руби. Где же Кэти? Вик и Руби понятия не имели. Она могла быть где угодно — на Филиппинах, в Гонконге, даже в Австралии, насколько им было известно. «Не будет ли авиакомпания так любезна сообщить нам, — спросили ее родители, — как только вам станет что-нибудь известно?»

Следы привели в Танжер^[10] и там обрывались. Своей напарнице Кэти сказала, что у нее в Танжере назначено большое свидание с мужчиной, который должен встретить ее в аэропорту. Эта дата, по всей вероятности, запомнилась Кэти, и никто больше ничего не слышал о ней.

Евангелие от Дайаны The Evangelist

Бог поздно пришел к Дайане Редферн — но он пришел. Дайане было сорок два года, когда, идя по своей залитой дождем улице, где из-за дождя, который недавно прекратился, с вязов падали капли, она испытала перемену — откровение. Это откровение коснулось ее разума, ее плоти, а также ее души. Она осознала присутствие природы и Всемогущего Бога, струящегося через нее. В тот же миг солнце, пробивавшееся сквозь облака, залило ее лицо, тело и всю улицу, которая называлась улицей Вязов.

Дайана стояла неподвижно, раскинув руки и не обращая внимания на то, что могут подумать люди, уронила пустую хозяйственную сумку и опустилась на колени на тротуар. Затем она встала, и ее шаг стал легче, ее домашние дела делались сами собой. Внезапно обед был готов, ее муж Бен и дочь Прунелла, четырнадцати лет, сидели за освещенным свечами столом с креветочными коктейлями^[11] перед ними.

«Теперь помолимся», — сказала Дайана, к удивлению мужа и дочери.

Они уронили свои маленькие креветочные вилочки и склонили головы. В голосе Дайаны было что-то повелительное.

«Господь здесь», — сказала Дайана в заключение.

Никто не мог отрицать это или отрицать Дайану. Бен озадаченно посмотрел на свою дочь, на что Прунелла ответила ему тем же, и они принялись за еду.

Дайана сразу же стала мирской проповедницей. По четвергам она устраивала у себя дома послеобеденные чаепития, на которые приглашала соседей. Соседи были в основном женщины, но несколько пенсионеров тоже смогли прийти. «Осознаете ли вы постоянное присутствие Бога? — вопрошала она. — Только несчастные люди, которые никогда не были знакомы с Богом, могут сомневаться в бессмертии человека и его вечной жизни после смерти».

Соседи молчали, сначала потому, что пытались придумать, что ответить (атмосфера располагала к общению), а затем потому, что они действительно были очень впечатлены и предпочли позволить Дайане говорить. Количество участников ее собраний росло.

Дайана начала переписываться с пожилыми людьми, заключенными и незамужними матерями, имена которых она узнала в своей местной церкви. Проповедником там был преподобный Мартин Казинс. Он одобрял работу Дайаны и говорил о ней с кафедры как о «той из нас, кто вдохновлен Богом».

На чердаке, который Дайана частично расчистила и теперь использовала как свой кабинет, она каждое утро на рассвете почти два часа стояла на коленях на маленькой низкой табуретке. По воскресеньям утром, слишком рано, чтобы не мешать прихожанам, идущим в церковь к двум часам, она проповедовала на уличных углах, стоя на пластиковом стуле, принесенном ею из кухни. «Я не прошу у тебя ни пенни. Бога не интересует монета кесаря. Я прошу, чтобы вы отдали себя Богу — и преклонили колени». Она протягивала руки, закрывала глаза и вдохновляла многих людей встать на колени. Некоторые люди записывали свои имена и адреса в ее большую бухгалтерскую книгу. Этим людям она позже писала с целью поддержать их веру.

Теперь Дайана носила ниспадающий белый балахон и сандалии, даже в самую дурную погоду. Она никогда не простужалась. Веки Дайаны всегда были розовыми, как будто от недосыпания, но, вообще-то, спала она довольно много, или, вернее сказать, спала раньше. Теперь она спала не более четырех часов в сутки у себя на чердаке, где писала до поздней ночи. Ее веки стали розовее, отчего глаза казались голубыми. Когда она пристально смотрела на незнакомца, он или она боялись пошевелиться, пока она не передаст свое послание, которое казалось персональным личным посланием: «Только осознай — и ты сможешь победить!»

Бену было трудно понять, чего хочет добиться Дайана. Ей не нужны были помощники, хотя нагружала она себя так, что три или четыре человека не смогли бы держаться на ногах от усталости. Ее поведение вызвало некоторое смущение у Бена, который был менеджером ювелирной и часовой мастерской в городе Паунук, штат Миннесота. Паунук был новым пригородом, который образовывали богатые домовладения, переехавшие из соседнего метрополиса.

«Лучше принять это спокойно и терпеливо, — думал Бен. — Дайана полностью на стороне добра, в любом случае».

Прунелла почему-то боялась своей матери и отступала в сторону всякий раз, когда Дайана хотела пройти мимо нее в комнату или в прихожую. Даже Бен теперь обращался к жене почтительно и иногда заикался. Однако Дайана редко бывала дома. Она начала совершать авиаперелеты в Филадельфию, Нью-Йорк и Бостон — города, которые больше всего нуждались в спасении. Если бы у нее не было зала для проповеди — обычно она письменно или по телефону связывалась с различными торговыми палатами, которые могли бы организовать эти вещи для нее, — Дайана шагала бы прямо в церквы, в сандалиях в любую погоду, с ее распущенными светлыми волосами, она производила поразительное впечатление, когда шла по проходу и поднималась на кафедру или занимала трибуну. Кто мог — или хотя бы осмелился — вышвырнуть ее вон? Она проповедовала слово Божье.

«Братья — собратья — сестры! Вы должны вымести паутину прошлого! Забудьте старые фразы, выученные наизусть! Думайте о себе как о новорожденном — с этого часа! Сегодня день твоего настоящего рождения!»

Хотя некоторые проповедники и раввины были раздражены, никто никогда не пытался остановить ее. Все прихожане, как и соседи, к которым Дайана обращалась на тротуарах своего города, молчали и слушали ее слово. В течение шести месяцев слава о Дайане Редферн распространилась по всей Америке. Те немногие, кто насмехался — а их было очень мало, — позволяли себе лишь мягкую критику. Больше всех она раздражала людей мясной промышленности, потому что Дайана проповедовала вегетарианство, а число ее новых последователей начинало плохо отражаться на прибыли чикагских скотобоен.

Дайана планировала мировое турне для спасения людей. Деньги к ней текли рекой или, можно сказать, падали, как манна небесная — деньги от незнакомых людей, от французов, немцев, канадцев, людей, которые только читали о ней и никогда ее не видели. Так что расходы на мировое турне не представляли никакой проблемы. Часть этих денег Дайана фактически отослала обратно донорам. Она, конечно, не была жадной, но вскоре стало ясно, что она не справится со всеми своими письмами (что еще важнее), если отошлет назад все взносы, поэтому она положила их на специальный банковский счет.

Работающий на полставки сторож теперь готовил еду для дома Дайаны, разумеется, вегетарианскую. Часто дом напоминал общежитие для молодых и для стариков, потому что незнакомые люди звонили в дверь, останавливались, чтобы поговорить, и Бен перестал удивляться семьям с тремя и более детьми, которые собирались спать на двух диванах в гостиной и в свободных спальнях.

«Все, все возможно», — сказала Дайана Бену.

Да, подумал Бен. Но он никогда не предполагал, что его брак дойдет до такого — Дайана, изолированная от него, спит на доске с гвоздями, более или менее, на чердаке, в то время, как его дом заполняется чужими людьми. Он чувствовал, что с кругосветным путешествием Дайаны события приближаются к кульминации, и что, подобно библейским событиям, они станут чем-то вроде жития святого, возможно, даже более знаменитого, чем когда-либо живший святой.

Утром в тот день, когда она должна была отправиться в мировое турне, Дайана встала на подоконник своего чердачного окна, подняла руки к восходящему солнцу и вышла, уверенная, что может летать или хотя бы парить. Она упала на круглый, выкрашенный белой краской железный стол и красные кирпичи на заднем дворе. Так бедная Дайана встретила свой земной конец.

Все в порядке, если не считать… The Perfectionist

Отец Марго Флеминг, которым Марго очень восхищалась, часто говорил ей: «Если делаешь что-то стоящее, нужно все делать хорошо». Марго считала, что все, что стоит делать хорошо, стоит делать идеально.

Дом и сад Флемингов всегда были в идеальном порядке. Марго сама все делала, что нужно, в саду, хотя они вполне могли позволить себе нанять садовника. Даже их эрдельтерьер Раггер спал только там, где ему полагалось спать (на ковре перед камином), и никогда не прыгал на людей, чтобы поприветствовать их, а только вилял хвостом. Единственная дочь Флемингов, четырнадцатилетняя Розамунд, обладала безупречными манерами, и единственным ее недостатком была ее предрасположенность к астме.

Если, убирая вилку в ящик для столового серебра, Марго заметит, что серебро начинает темнеть, она достанет полироль и почистит вилку, и это приведет, независимо от времени дня и ночи, к тому, что она будет чистить остальное серебро, чтобы все выглядело одинаково красиво. После этого Марго вдохновенно принималась за чайный сервиз, потом за крышку для мясного блюда, потом за серебряные рамки с фотографиями в гостиной и серебряную коробку с марками на телефонном столике, и так, возможно, уже наступает рассвет, прежде чем Марго доделает все до конца. Тем не менее, в доме также была горничная по имени Долли, которая приходила три раза в неделю, чтобы сделать генеральную уборку.

Марго редко осмеливалась готовить еду для своей семьи и никогда не готовила для гостей. Это невзирая на то, что кухня была оборудована всеми современными механизмами, включая морозильную камеру, три машины для смешивания, электрическую точилку для ножей, большую плиту, где были встроены две духовки с дверцами из огнеупорного стекла, а вокруг гарнитур для кухни, до отказа забитый огромным количеством скороварок, дуршлагов, кастрюль и сковородок всех размеров. Флеминги почти никогда не ели дома, потому что Марго боялась, что ее готовка будет недостаточно хороша. Что-нибудь — суп или, может быть, салат — может получиться не таким, как нужно, думала Марго, и поэтому она уклонялась от того, чтобы готовить дома. Флеминги могут пригласить своих друзей выпить перед ужином, но тогда они все сядут в свои машины и проедут восемь миль до города, чтобы поужинать в ресторане, а затем, возможно, вернуться к Флемингам, чтобы выпить кофе или бренди.

Марго была немного ипохондриком. Каждое утро она вставала рано (если она еще не встала после полировки серебра или натирания мебели воском), чтобы сделать упражнения йоги, за которыми следовали полчаса медитации. Затем Марго взвешивалась. Если бы она потеряла или набрала за ночь хотя бы часть килограмма, то постаралась бы исправить это, следя за тем, как она ест в этот день. Затем она выпивала сок одного лимона без сахара. Дважды в год две недели она проводила в спа-салоне и чувствовала, что избавляется от мелких болей, заявивших о себе в предыдущие полгода. В спа-салоне ее диета была еще проще, и ее утонченное лицо принимало немного более озабоченное выражение, хотя она и старалась сохранить его приятным и интеллигентным, так как это было частью общего совершенства, которого она надеялась достичь.

«Те-то и те-то очень простые ребята, — иногда мог сказать ее муж Гарольд. — Мы не обязаны устраивать для них банкет, но было бы неплохо пригласить их к нам на ужин». Ни хрена. Марго могла ответить что-нибудь похожее на:

«Я просто не думаю, что смогу с этим справиться. В ресторане, Гарольд, милый, все гораздо проще».

Выражение ее лица стало бы таким беззащитным, что Гарольд никогда не смог бы заставить себя спорить дальше. Но он часто говорил: «У нас такая большая кухня, а мы даже не можем пригласить наших друзей на омлет!»

Поэтому Гарольд был ошеломлен, когда однажды в октябре Марго торжественно, как крестоносец, молящийся перед битвой, объявила: «Гарольд, мы собираемся устроить званый ужин у нас в доме».

Было сразу два повода: у Гарольда было девять свободных дней и день рождения приходился на субботу. И только что его продвинули до вице-президента в его банке, с повышением зарплаты. Этого было достаточно, чтобы устроить вечеринку, и Гарольд чувствовал себя в долгу перед своими коллегами, но все же — была ли Марго способна на это? «Там должно быть не меньше двадцати человек, — сказал Гарольд. — На этот раз даже я подумал о ресторане».

Но Марго явно чувствовала, что это то, что она должна сделать, чтобы быть идеальной женой. Она разослала приглашения. Она потратила два дня на составление меню с помощью гастрономической энциклопедии, распечатала две коробки с ним и составила список покупок согласно этим двум коробкам. До начала вечеринки оставалось еще семь дней. Она решила, что занавески в гостиной выглядят блекло, поэтому проехалась по городу в такси, разыскивая правильный материал, а затем просто подходящую золотую тесьму внизу и по краям. Она сама сшила новые занавески. Она наняла мебельщика, чтобы обновить диван и четыре кресла, и заплатила ему дополнительно за срочную работу. Марго и Долли снова вымыли и без того чистые окна, а также вымыли и без того чистый обеденный сервиз (на двадцать четыре персоны). Почти все два дня, предшествовавшие вечеринке, Марго была на ногах и, конечно, в эти дни она тоже была занята. Они с Долли приготовили пробную порцию сложного в изготовлении пудинга, который должен был стать десертом, нашли его удачным и выбросили.

Наступил знаменательный вечер, и между семью тридцатью и восемью часами вечера на частных машинах и такси прибылидвадцать два человека. Марго, нанятый дворецкий и Долли сновали туда-сюда с подносами, уставленными напитками, горячими канапе и сырными соусами. Обеденный стол был убран во всю длину — это было красивое поле белого полотна, серебряные канделябры и три вазы с красными гвоздиками.

И все шло хорошо. Женщины похвалили внешний вид стола, попробовали суп. Мужчины объявили, что бордо превосходно. Президент банка Гарольда предложил тост в честь Марго. Потом у Марго стало ухудшаться самочувствие. Она выпила вторую чашку кофе и приняла вторую рюмку бренди, которого она не хотела, но его предложил один из старших коллег Гарольда. Затем она нырнула в свою спальню и приняла «бензедрин»^[12]. У нее не было привычки принимать эти стимулирующие таблетки, и они были у нее только потому, что недавно она упросила своего врача выписать ей рецепт на них. «На всякий случай», и ей дали их, потому что она обещала не злоупотреблять ими. Десять минут спустя Марго почувствовала, что находится в воздухе, почти летит, и ей стало тревожно. Она вернулась в свою спальню и приняла мягкое снотворное. Она выпила еще один бренди, который ей кто-то всучил. Гарольд предложил еще один тост, за свой банк, и через несколько минут последовал традиционный тост за Гарольда, потому что это был его день рождения. Марго должным образом поднимала все эти тосты. В последние минуты вечеринки Марго казалось, что она гуляет во сне, словно приведение или кто-то еще. Когда за последним гостем закрылась дверь, она рухнула на пол.

Был вызван врач. Марго срочно доставили в больницу, и промыли ей желудок. Много времени она провела без сознания. «На самом деле беспокоиться не о чем, — сказал доктор Гарольду. — Это истощение плюс тот факт, что ее нервы расстроены таблетками. Все дело лишь в том, чтобы промыть ей пищевод». Марго пришла в себя и одновременно испытала мучительный стыд. Она была уверена, что сделала что-то неправильное на вечеринке, но что именно, она не могла вспомнить.

«Марго, дорогая моя, ты прекрасно справилась! — сказал Гарольд. — Все говорят, какой это был прекрасный вечер!»

Но Марго была уверена, что она потеряла сознание и что их гости решили, что она пьяна. Гарольд показал Марго благодарственные записки, полученные им от нескольких гостей, но Марго истолковала их как обычные проявления вежливости.

Вернувшись домой из больницы, Марго принялась за вязание. Она всегда немного вязала. Теперь она взялась за грандиозное предприятие: связать покрывала для каждой кровати в доме (восемь, считая две односпальные кровати в двух гостевых комнатах). Марго пренебрегла своей медитацией, но не отказалась от упражнений йоги, и вязала, вязала, с шести утра почти до двух часов ночи, с неохотой прерываясь, чтобы поесть.

Доктор посоветовал Гарольду обратиться к психиатру. Врач поболтал с Марго, а потом сказал Гарольду: «Мы должны позволить ей продолжать вязать, иначе ей может стать хуже. Когда она закончит все покрывала, возможно, мы сможем поговорить с ней».

Но Гарольд подозревал, что доктор всего лишь пытается улучшить его, Гарольда, самочувствие. Все было еще хуже, чем прежде. Марго отстранила Долли от приготовления ужина, сказав, что та готовит недостаточно хорошо. Трое Флемингов поспешно отправились в ресторан, а затем вернулись обратно домой, чтобы Марго могла снова заняться вязанием.

Вязание, вязание, одно вязание… И что же Марго придумает, что еще она станет делать вслед за этим?

Примечания

1

Ранее этот рассказ публиковался под названием «Уна, жизнерадостная первобытная женщина». Перевод Сергея Ильина.

(обратно)

2

Популярный зимний курорт в центре французских Альп. (Здесь и далее — примечания переводчика.)

(обратно)

3

В метрической системе — 906 грамм.

(обратно)

4

9 кг.

(обратно)

5

102 кг.

(обратно)

6

69 кг.

(обратно)

7

Мужская стерилизация. При этой операции семявыводящие мужские протоки перерезаются или блокируются. Тем самым, сперма не попадает в семенную жидкость. Операция не имеет последствий для мужской потенции и сексуального влечения. Эякуляция происходит обычным образом, только в семенной жидкости не содержится жизнеспособных сперматозоидов.

(обратно)

8

Известный коктейль на основе сливок, темного шоколадного ликера Crème de cacao и коньяка. Приготовляется в шейкере, сверху посыпается тертым мускатным орехом. Во время «потерянного уикенда» к нему пристрастился Джон Леннон, называя его «Милкшейк».

(обратно)

9

Одна из наиболее изученных пресноводных водорослей. Обитает повсеместно. Образует большие скопления на поверхности стоячих водоемов, а также стелится вдоль дна. В 1907 г. К. А. Тимирязев в своих лекциях рассказал о жизнедеятельности спирогиры.

(обратно)

10

Портовый город на севере Марокко, у побережья Гибралтарского пролива. В Танжере провел бо́льшую часть своей жизни (вплоть до самой смерти) писатель, этнограф местной культуры Пол Боулз, автор романа «Под покровом небес».

(обратно)

11

Изысканная закуска, прихотливая в изготовлении. Специально приготовленный соус добавляют в коктейльный фужер (как правило, треугольной формы), а по краю фужера размещают тельца креветок. Сервируется маленькими вилочками, чтобы можно было есть не пачкая рук. В англоязычных странах была традиционной закуской для званых ужинов и вечеринок.

(обратно)

12

Торговое название таблеток амфетамина, чье медицинское применение (при терапии нервных и нервно-мышечных заболеваний) было широко распространено в США, и они продавались по рецепту в аптечных сетях.

(обратно)

Оглавление

Рука The Hand

Уна, веселая пещерная женщина[1] Oona, the Jolly Cave Woman

Кокетка The Coquette

Писательница The Female Novelis

Танцор The Dancer

Та, что не может ходить и плавает, как топор The Invalid, or, The Bed-Ridden

Художественная натура The Artist

Обеспеченная домохозяйка The Middle-Class Housewife

Настоящая прожженая блядь, или просто Жена The Fully-Licensed Whore, or, The Wife

Самка The Breeder

Походная грелка The Mobile Bed-Object

Безупречная юная леди The Perfect Little Lady

Молчаливая теща The Silent Mother-in-Law

Неразумная молодежь The Prude

Бедняжка The Victim

Евангелие от Дайаны The Evangelist

Все в порядке, если не считать… The Perfectionist

*** Примечания ***