Натюрморт с яйцами [Мишко Кранец] (fb2) читать постранично, страница - 2

улыбнулась, опустила глаза, как положено почтенной вдове, и ямочки на ее щеках стали еще привлекательнее. Не сознавая этого, она в своем неподдельном смущении была весьма привлекательной и выглядела почти вызывающе, хотя в голове у нее, матери четверых вечно голодных детей, не мелькнуло ни одной дурной мысли. Она только верила, что наконец после стольких лет нужды к ним в дом, к ее детям пришло счастье.

Немец, сидя за столом, пожирал женщину глазами и, с трудом разобрав вопрос деда, чем его угостить, ответил:

— Eier! ^[2]

Старик счастливо закивал головой и приказал дочери:

— Яичницу!

Мицка проворно растопила печь, нажарила яиц, радуясь, что они есть, припасены к пасхе. Поставила тарелку с яичницей перед немцем и, не переставая улыбаться, положила нож и вилку. Немец приказал деду:

— Wein! ^[3]

К счастью, было и вино — Мицка заработала с детьми на виноградниках, его тоже берегли к пасхе. Мицка понимала немца, ей не надо было переводить, она бросилась за вином, а когда вернулась, тарелка почти опустела. И немец сказал:

— Nochmals! ^[4]

Старик чуть не с ненавистью посмотрел на дочь, такой она ему показалась неловкой и глупой с этой своей улыбкой.

— Да изжарь ты пяток, а не пару! Ведь он тебе не кум и не кума, ему нечего ставить тарелку для приличия. Он солдат! Когда я был солдатом, я мог съесть десяток! В наше время дюжина солдат могла

опустошить село. Для солдата нет ничего слаще яиц!

— Сейчас, сейчас,— ответила Мицка, еще больше смущаясь и краснея,— я ведь не знала, что они такие голодные.

— Жарь, жарь, — торопил ее отец,— яйца не главное в жизни. И не каждый день у нас такой гость. Теперь конец бедности, теперь заживем по-иному!

Опустив голову, Мицка ушла в кухню.

Все это время Йожко сидел у печи и украдкой, с обожанием смотрел на немца: дед столько рассказывал о них, и наконец они здесь, пришли к ним в дом и принесли счастье. Йожко перевел взгляд на деда, усевшегося на свое обычное место. Тот явно устал и все-таки, коверкая немецкий язык, вежливо, но настойчиво атаковал гостя вопросами. Немец невнятно бормотал ему в ответ и время от времени что-то выкрикивал, видно, не желая показаться невоспитанным.

Йожко смотрел, как гора яичницы — прекрасное желто-белое кушанье — исчезает во рту у немца, как тот глотает, не жуя, и льет в себя вино стакан за стаканом. Йожко смотрел и думал о яйцах. Их берегли к пасхе и не продали, хотя обычно продавали, иначе в доме не было бы ни гроша. Мать собирала их всю неделю, а потом шла в лавку и покупала самое необходимое, ей приходилось думать и о тетрадках для детей, и о табаке для деда, и вообще о всех мелочах.

Изумленный Йожко видел, как немец во второй раз проглотил яичницу, выпил все вино и снова сказал деду

свое «nochmals». Дедушка позвал мать и сердито приказал её сделать, ради бога, немцу еще яичницу и не из пяти, а из десяти, двадцати яиц, только бы он остался доволен. Мать покраснела, видимо испугавшись, что яиц не останется ни для детей на пасху, ни на продажу, но всё же ушла и, вернувшись с полной тарелкой, тихо сказала:

— Ни одного больше нет. Если еще надо, скажите, я в другой раз нажарю.

Дед молчал, а немец поглощал новую, еще большую груду яичницы. Йожко удивлялся — как он только не давится, глотает, не жуя,— и мечтал: вот он вырастет, станет солдатом и тоже будет есть яйца. Съест целую гору яичницы, из десяти, двадцати яиц зараз, столько, сколько съедают немцы. Есть бы одну яичницу, каждый день, всю жизнь есть яичницу, нарядную, желто-белую, которую никогда не дают детям! Йожко не отрываясь смотрел на яичницу и на немца, глотающего ее и запивающего вином, и вдруг все вокруг стало превращаться в яичницу, огромную, желто-белую, расплывшуюся, а через секунду и они все приняли облик яйца: дед превратился в яйцо, большое яйцо, лежащее за печкой, как в гнезде, и он, Йожко, превратился в яйцо, и мать, принесшая «nochmals Wein», и Лойзка, и Михец с Аницей. Яйцом стал их дом, и горы, и деревья, и лес, и дорога, и село, и люди в домах ‚ и на дорогах, и белые облака на небе — все приняло вид огромного ослепительно белого страшного яйца. И над этим невиданным яйцом сидел, выгнув спину, немец и пожирал его. На глазах у Йожко он проглотил яичницу, затем схватил деда, затем мать, сестру Лойзку, малышей Михеца и Аницу, их дом, потом другие дома, людей, дороги, добрался до облаков, обхватил весь мир и глотал, глотал… Глаза его все больше вылезали из орбит, точно он давился, он хрипел и рычал как собака, когда она дорвется до кости и боится, как бы ее не отняли. Йожко понял — сейчас он потянется к нему, ведь он тоже яйцо, и проглотит целиком. Вот он протянул руку к деду, сгорбившемуся за печкой, а теперь и его черед, надо бежать, но бежать он не может, ноги не слушаются. Вот она, рука немца, сейчас схватит …

Спасла его Лойзка. Она стояла посреди комнаты, робко улыбаясь в ответ на требование немца «nochmals Wein». Лойзка улыбалась, словно солнышко весной