Командировка на Землю [Игорь Муханов] (fb2) читать онлайн

_{Игорь Муханов}

Командировка на Землю

 _{Стихотворения лирические миниатюры эссе}

_{Благопожелание}

Пусть в этой книге

                          дождь

                                   из-под земли

зерно ласкает, молнии рождает

корней кривых, и капсулы сулит

созревшего до срока урожая.

Подземная вода стиху нужна,

Она – этаж и башня, и лекарство,

и Мономаху верная жена,

и Хлебникову – Астрахань и астры.

_{Из цикла} "Командировка на Землю"

И фотон испускает, и фыркает, навеселе...

* * *

Дождь раздул пузыри на отеческих лужах

и ушёл в никуда – есть такие места на земле!

На полатях у облака дума лежит и не тужит,

и фотон испускает, и фыркает, навеселе.

Послебанная всюду возня, закипание звука.

Сколько в этом любви, знают только дорога и рожь.

И шалит синева, запуская прозрачную руку

в полусонную речку, где плавают щука и ёрш.

Я иду по отчизне, читая особые книжки:

медуницу и клевер в изданье лугов и полей.

Я ещё не рождён, я в утробе пространства – мальчишка,

что с утра мастерит из газеты воздушный свой змей.

Вот, прочёл 100 дорог – на 101–й оставил закладку

(дочитаю потом, ещё целая жизнь впереди!)

И щебечет стихом, затаившись под майкой, тетрадка,                       

и летят, как жуки золотые, над миром дожди.

Весна на Алтае

Огонёк внутри аила. Дым, как локон у любимой.

Пауком летит по струнам чья-то лёгкая рука.

Если ты чабрец заваришь, если я поеду мимо –

встреча наша будет долгой, ночь в долине – коротка.

У тебя в аиле пусто, но зато тебе – семнадцать.

Конь усталый. Век усталый. Белый месяц над горой.

Зашуршит снаружи крыша, смехом травы огласятся –

то катаются амуры, каждый – с луком и стрелой!

У Алтая три подарка: снег в горах, кедровый шёпот,

эдельвейса цвет недолгий, прославляющий ледник.

Если ты – родник бегущий, если я – косули топот,

даже ветер шепчет в ухо, чтобы я к тебе приник!

Сыч седой у коновязи, звёзд мерцающие лица.

Катит яшму дорогую с гор строптивая река.

Я тебя рисую небом, а себя – летящей птицей,

и пишу крылом по ветру: наша встреча – на века.

Едет Ойрот на коне

Краски ночного Алтая

пьёт изумрудный песок.

Месяц на горке латает

смятый Медведицей рог.

Чуйскому тракту снится –

едет Ойрот на коне,

и Улала-столица

верной подобна жене.

Горы, почуяв задачу

будущих солнечных дней,

молятся за удачу

каждой вершиной своей.

Гостю готовит подарки

в чудо поверивший край…

Боги для подвигов ярких

выбрали Горный Алтай.

Уймонская долина

                _{(феерия)} 

Уймонская долина в платье белом –

белее сдобы, слаще молока –

чуть посветлело в мире, зазвенела

заботливою пчёлкой у цветка.

Она тропою шла, ведущей к лету

и к трём любимым братьям-близнецам.

Июнь, июль и август, разогретый

дыханием полынного венца,

её встречали, стоя на пригорке,

ковыль-трава стелила свой ковёр,

и было слышно, как открыла створки

на небе Мать Мария, и в простор,

омытый светом, бросила улыбку –

живой комок нездешнего тепла…

«Играйте, дети! В вашем мире зыбком

и я играла в мяч, когда жила».

Красный путь

                                            _{девушке-монголке}  

Твой азиатский глаз блеснул, как сабля:

в лесу ресниц он, словно самурай!

Я красотой твоей слегка ограблен,

и думаю с восторгом: «Не замай!»

И семь твоих доверчивых косичек

с утра стегают воздух, как коня…

Скажи, куда сквозь ржавчину привычек

несёт он удивлённого меня?

А степь встаёт столбами рыжей пыли

до облаков, и факельным огнём

времён Чингиза освещает были,

в которых мы по-прежнему живём.

Твои векам угодные призывы,                    

чтоб я семью сынами в юрту врос,

рождают серебро у листьев ивы

и в сердце – мельтешенье жёлтых ос.

Я оберну стрелу китайской лентой,

пущу – стрела укажет красный путь.

Поют цикады – верная примета,

что встретимся с тобой когда-нибудь.

Что скалы не смутят своим оскалом

и бег коня услышат там и тут…

Вон Шамбала – звенят её цимбалы,

знамёна в небе – облака плывут!

Алтайская осень

Словно Золушка, в полдень сорит высота

лепестками прозрачными мухи.

Флорентийские краски вбирает Алтай

в каменистые поры Белухи.

За медвежьей межою – Монголии гонг

и верблюжьи сутулые юрты.

Сам Бог Азии здесь… Красотой занемог,

сквозняками от пыли продутой!

Высота высотой помыкает, в снега

уходя, как художник – в работу.

И орлиные гнёзда отыщет нога,

и больничных сиделок заботу.

По биению пульса колючих ключей,

по цветку на шершавой ладони

загадаешь и стаи крикливых грачей

и сады с Вифлеемской звездою.

Осень скажет, как рыбе в реке зимовать,

как молиться на старые сани,

если панцирной сеткой темнеет кровать

перелётных гусей над лесами.

Так жену разлюбив, доживает свой век

хан монгольский в роскошном жилище,

в половину седую – ещё человек,

в остальную – уже пепелище.

Над Алтаем, как яблоки, звёзды висят,

и ближайшие к нам поселенья –

Орион и Плеяды – в ночи говорят

языком самого просветленья.

Осень вымажет руки в брусничной крови,

вся – как выстрел, раздавшийся к сроку,

вся – безумная, вся – в двух шагах от любви,

вся – в надёжных руках, слава Богу!

Стеклянные дожди

Стеклянный дождь над лугом, посмотри:

снуют стрекозы и кромсают воздух –

нарезывают стёкла для витрин,

в которых ночью отразятся звёзды.

Стеклянный дождь отличен от дождя,

струны и геометрии Эвклида.

Он в венах ищет, вен не находя,

и одержим грехопаденьем вида.

Сквозь капли снов, букашек и стрекоз

виднеются аттические дали

и Рай, и воздух едет, словно воз,

бесшумно нажимая на педали.

Так далеко видать — во все концы

своей души, когда повсюду лето,

и бабочка с пучком энергий Ци

с утра в живую радугу одета.

Как будто бы связующую нить

с бытописаньем, всей его трухою

кузнечик обязался распилить

к заходу солнца зубчатой ногою.

Отечество, стеклянные дожди

и ливни крыльев шумных у колодца!

Как будто всё, что было — впереди,

и всё, что будет, к нам ещё вернётся.

Алтай

Здесь Минотавр с глазами человека

в ущельях горных, истину алкая,

свою тропу прокладывает к веку

художника-бродяги Таракая.

Взяв за основу снежные громады,

что падают в румяные озёра,

Владыка гор на арфе водопада

играет утро с просветлённым взором.

Ворочается Золотая дева

в кургане, утонувшем в разнотравье,

желая всем, кто за Алтай радеет,

удел героя и защиту навью.

Придёт ли дождь – висит хрустальной люстрой,

придёт ли жук, и дятел спозаранку

творит своё нехитрое искусство,

смолой кедровой заживляя ранку.

Земной Эдем… Лишь в трепете несмелом

коснуться можно его нежных радуг!

И даже трактор в поле тарантеллой

встречает утро – от весны подарок.

В марте

Марта льды кружатся у забора:

зацепились вновь за облака!

Их скупает оптом за оболы

горная строптивая река.

Просыхают пятнами на ткани

тени, и не высохнут никак.

Забросать стремятся облаками

воды каждый встречный буерак.

Полдень, а ещё не брали взятки

птицы с первых бабочек и мух,

и болеет в снах своих ветрянкой

под землёй скучающий лопух.

Многообещающей телегой

март въезжает в душу мужика,

и почти словами человека

говорить пытается река:

«Хариусом с горных перекатов

я пришла, мой пасынок, к тебе,

чтоб стократ весеннее стаккато

прозвучало в строчке и в судьбе».

Борису Гребенщикову

                                                     _{Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река}

                                                                                                _Б.Г. 

Лунным лучом ли, солнечным Волгу измерить –

Астрахань в астрах только счастливо вздохнёт!

Зори здесь чистые, и над лиманами пери

в платьях прозрачных водят все дни хоровод.

Здесь хорошо оттого, что и Русь есть, и дельта.

Утром, в тумане, теряет свой берег река.

Ветер-ревун, и безмолвие ровного света:

«Мир безграничен. Бакен не нужен. Пока!»

Вот потому только здесь, в камышовой ловушке,

словно маяк повседневный, рука из воды,

лотос растёт, и лягушки стараются: «Пушкин!

Греки, Арина… Распутица… Алаверды!»

Волга в верховьях мордовья, чувашья, в татарах,

после по-русски ревёт, по-калмыкски поёт.

Только в конце, побывав и в Кремле, и на нарах,

лотос буддийский вживляет в аорту болот.

Пой, мой оранжевый, северный мой, эти кручи,

эту лесную, в духмяной листве благодать.

Дождик пройдёт посевной и местами могучий –

нам ли колосья в мокрых полях собирать?

Вон, за пригорком, как синяя сильная птица,

Волга мелькнула, в изгибах тугих парусов…

Лотос – он логос, он гнёт жестяную ключицу,

песней-клюкою в сердце ночное стучится:

– Эй, просыпайся… Я – Волга без берегов! 

Мечта

Катунь, бегущая по кочкам…

Ей новый образ подавай!

Как в целлофановом мешочке,

хранится хлеба каравай.  

Она по всей длине угодий,

круглогодично, как завод,

ведёт зачистку мелководья,

чтоб избежать застоя вод.

Пусть будут велики затраты,

но проявляется мечта:

из облаков встают палаты

пролётом нового моста. 

Из алтайского дневника

Жён-мироносиц на небе вечернем считая,

жить бы да жить в этих горных безлюдных местах!

Днём любоваться крышами пагод Китая,

ночью Монголию видеть в раскованных снах.

Туго завёрнута этой страны оболочка

в русский характер, и ниткой прошита канва.

Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,

ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.

Только на ранней заре частокол-копьеносец

в бой соберётся, крикливых ворон не сочтёшь!

В сон, как в залив, заплывает крутой миноносец –

русская хата, собравшая всю молодёжь.

Песни, гулянка, в соседок-подруг новоселье –

трёх этих грешников всякое знает село!

Пьётся легко, и по кругу расходится зелье –

в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.

Кожа песчаной пустыни натянута туго

на окоём горизонта, и жизнью полна.

Сойка, тушканчику мать, скорпиону – подруга,

волк и лисица, и чашкой молочной – луна.

В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,

лошадь уставшая, телетарелка и кот.

И разговоры о том, что поближе к России

нужно держаться, да Чёрный Бурхан не даёт. 

Разговор с дождём

Утром с постели встану —

ты за окном идёшь

в бурке седой тумана,

широкоплечий дождь.

Вешаешь всюду бусы,

манишь идти с собой,

добрый, зеленоусый,

клумбовый, ледяной!

И озорник к тому же:

не покладая рук

самой обычной луже

даришь тончайший звук!

Дёргаю колокольчик —

долог его шнурок…

Может быть, кто захочет

свидеться на часок?

Верю: за облаками,

вся сойдётся родня,

станет плескать руками,

спрашивать про меня.

«Как ты сюда?.. Надолго?..

Где?.. На Алтае?.. Что ж...»

Ах, ты, в одежде волглой

старый мучитель — дождь!

Кто превратил одинокое дерево в терево?

                                            _{Утро туманное, утро седое…}

                                                                      _{Иван Тургенев}

Кто превратил одинокое дерево в терево?

Мазью алмазною смазал сучки у плетня?

Зренье 3D потеряло привычное стерео:

дали исчезли, поле лишилось коня…

Или покров опустила тишайший Пречистая

на извлечение корня из влажной земли,

на торжество жития, укреплённого числами,

на виртуальный дуэт с Сальвадором Дали?

Молча бреду в этом царстве земного безмолвия,

где и полслова промолвить – себя запродать

в рабство любви к лепестку, к почерневшему олову

лужи дорожной, вместившей таёжную гать.

Клочья тумана ползут, как в лесах Белоруссии

в зиму морозную смелый отряд партизан.

Что им атака, что смерть от гранаты – иллюзия,

если приказ уничтожить противника дан!

Или у горной реки облаков заседание

с речью ондатры, плеснувшей хвостом по воде?

Где это виделось? Слышалось? Было заданием

путь проложить сквозь туманы к заветной звезде?

Зона забвения. Хлюпает зябкою птицею

берег Катуни и слышится тальника речь:

«Надо б у этих туманов отнять амуницию,

выжать покрепче, заставить по жёлобу течь!» 

Крепки твои, Господи, коды...

* * *   

В лесной колокольчик звони, и откроются взмахи

капризных лимонниц над волнами зрелой травы,

а если вороны предложат к обмену папахи –

колючие гнёзда свои – не теряй головы:

меняй на стихи, на улыбку, на ясность во взоре

продукцию леса, вороний скопившийся нал.

В такой вот папахе – добротном Кавказа уборе –

тебя бы и Пушкин, и Важа Пшавела узнал!

Ползёт муравей – оператор насосной системы,

качающей воду в реактор с названьем «листок»,

и ветер листает страницы воздушной поэмы,

написанной радугой – семь ослепительных строк,

семь смыслов неясных… Крепки твои, Господи, коды!

Но верую в чудо: наитье направит туда,

где майский разлив оживляет застойные воды,

где птичий полёт над репризой земного труда. 

Лечение гриппа музыкой

Скажу «Непал», ты скажешь «неба пыл»,

скажу «диван», ты скажешь «непогода».

Пусть загоню на свете сто кобыл –

узнаю тайну твоего прихода!

Проверочное «фью, какой чеснок!»

приносит «фьючерс» дому в три окошка.

Я рифмовать бы твои мысли мог

простуженными днями понемножку.

А ты печёшь на кухне калачи

и никакой не ведаешь заботы.

«Фьюить, – скажу, – давай, меня лечи!»

«Фьюить, – ответишь ты, – подай мне ноты».

И скрипка, как коричневый баркас,

плывёт по морю музыки весь вечер,

и Моцарт крепко обнимает нас –

блестит его серебряный анфас…

И грипп-архипелаг уже далече! 

Где просторная правда в ковшике влаги живёт...

* * *  

О, смородины куст, ты глазами воронежских девок

отворяешь пространство и смотришь с улыбкой на нас!

Нет неправых в саду, по ступенькам народных запевок

поднимается утро в свой пахнущий клевером час.

Уходи с ним и ты: над землёю легко и просторно,

только радуги-дуги, за ними – апостольский сад,

где улыбчивый Пётр набирает по осени воды

родников сокровенных, и их песнопению рад.

Кружит в небе орлица, широкие крылья – Писанье.

Ери, ижицы, яти – придуманный Вечностью код.

Разгадаешь его, и отпустит земное касанье,

и завяжется связь с семизначными небесами,

где просторная правда в ковшике влаги живёт.

Время – пружина, способная мышцы качать...

* * *  

В жилах растений кровь ли, водяра течёт?

Главный бухгалтер у лета по штату кукушка.

К вечеру ближе выдаст вам точный отчёт:

сколько букашек съела за сутки лягушка?

Жёлудь в листве показался: лесной самовар

белым залит молоком и густеет к июлю.

Дуб моей юности жив и коричнев, как мавр,

долю поэта принявший – дантесову пулю.

Ночью фонарики путь освещают домой –

в горы и выше, где конь мой любимый стреножен…

Хочешь, ложись с мертвецами в трёхтомник родной

оцепенелой поэмой, на зиму похожей.

Или в глазах-васильках продолжай летовать,

славить литовкою быт кропотливый, крестьянский…

Время – пружина, способная мышцы качать.

Лето – Офелия, ждущая Гамлета ласки. 

Просом мальчик просыпается...

* * * 

Просом мальчик просыпается,

спрашивает: «Час который?

Догадайся – улыбается, –

не пустые разговоры –

кем я был во сне – водицею?

Серебром? Весенней лужею?

Это снова повторится ли?

Я бескрайней жизни нужен ли?

У лесной опушки вечером

обернусь букашкой маленькой.

Ладно, буду – делать нечего –

Ваней-Ванечкой для маменьки!» 

Поэту

Я выпустил твой стих из рук,

и он поплыл, как шар воздушный,

за Академию Наук,

за Крым, спасая наши души.

В нём, словно в ёмкости большой,

кипела жизнь с её заботой

всё, что считается золой,

лишить и званья, и работы.

Вмешаться в каждую строку,

которая огнями радуг

не освещает наверху

веками созданный порядок.

Твой стих в сознанье клокотал

ещё не познанной свободой,

и всю вселенную вмещал:

её дворцы, её заводы.

Он был не жизнью, а её

удачной выдумкой, быть может,

которую, как мумиё,

дают, чтоб выглядеть моложе.

Твой стих задумчивый Байкал

учил пасти стада овечьи,

и всем бессмертье обещал,

кто принял облик человечий. 

Яблочный Спас

                                                                                               _Алёне  

Снова востоком любуется запад, гладь на реке.

Я превращу тебя в розовый запах в этом стихе.

Неодолимое чувство свободы в каждом из нас.

Вяжет, как нить, эти долгие годы Яблочный Спас.

Мы не прощаемся. Мы из метелей, вёсен и снов

в мире построили всё, что хотели… Снова он – нов!

Кольцами радуги крепятся дали к небу теперь.

Мы завязали тесёмки сандалий… Вот она, дверь!

Стая оленей прозрачных несётся в каждом из нас,

и над тропою сияет, как солнце –

                                        Яблочный Спас! 

Вот деревянный город – Замульта…

* * * 

Вот деревянный город – Замульта,

в нём миллион на милю населенья.

Трёхъярусная свищет высота

щеглом, и шлёт своё благословенье.

Сбегают по тропинке мураши

к реке, а там, за дальним плёсом

все нормы общежитья хороши

и радостно живётся даже осам.

Заполнен день рабочей суетой:

кто празднует в икринке новоселье,

кто кровь сдаёт, кто дружит с высотой,

под оплеуху майского веселья.

И если скуку заключить в кулак

и утвердить мальчишеское зренье,

увидеть можно, как вползает рак –

варяг воды – в твоё стихотворенье.

А пчёлы? А жуки? А червяки,

читающие корни под ногами?

Метро своё протянут до реки

и дружат по ошибке с рыбаками.

А бабочек мерцающий кристалл

у полдня под отеческой рукою?…

Простите все, кого уже назвал!

Простите, кто ещё не назван мною!

Я местом не ошибся: Замульта.

XX век. Компьютерные игры.

Сигают с придорожного листа

кузнечики – пружинистые иглы.

Огромный город праздником живёт,

имеет парк, бассейн, библиотеку.

И ничего, что в нём который год

15 старых изб для человека. 

Миры пересекаются, кружат...

* * * 

Крылатый ангел – с виду стрекоза –

повис над лугом в середине лета,

рисуя бликом и игрою света

на листьях удивлённые глаза.

Прозрачный шорох падает в траву

и скачет, как античная квадрига.

То баловень росы и певчий мига –

кузнечик ищет новую жену.

Тут все живут, не требуя числа,

как ритмы, уходящие в былое.

И будущее дышит аналоем,

и радость жизни с одного стола.

Вот одуванчик, лета космонавт,

надел свой шлем и смотрит молчаливо

туда, где соловьиные приливы

из звуков создают иной ландшафт.

Миры пересекаются, кружат

в каком-то танце, схожем с новой верой.

Ионы влаги – утра пионеры –

затачивают иглы у ежа.

И если существует правота

у вектора ответного покоя,

она под утро тонкою рукою

по чашечкам цветочным разлита.

Насельник зимний улетел, как птица...

* * *  

У девок золотые горы – плечи,

с которых, как ладьи, плывут ладони,

и этот путь варягами отмечен,

как зимний, под домашнею звездою.

Цветут подушки васильками счастья,

на челобитной – крестики-расписки,

и от лучины тень бежит к распятью,

где Ангелу вручает страсти-иски.

Но лишь весна весло к ладье приладит

и плечи распрямит в льняной рубахе,

целительною песней о Царь-граде,

как плёткою, отгонит утро страхи.

Ушкуйничья свобода отзовётся

в пустых бутылках, как в органных трубах,

и мессой латинян со дна колодца

ударит прямо в сердце душегубу.

Шуршит утком некрашеным девица,

слёз – хватит на осенние засолы!

Насельник зимний улетел, как птица,

в края лихие, где живут монголы,

где горы велики и дни речисты,

где доля не живая – ножевая,

где до утра звенит в реке монисто

княжны персидской, Стеньку призывая. 

И красуется яшма – цементу подруга, сестра...

* * * 

Высыхающий сахар катунской прозрачной волны

на камнях-малахитах рисует узор Хокусая.

С Теректинских отрогов японские вишни видны –

в розоватых шарах говорлива пчелиная стая.

Кочергой и ухватом идёт в наступление день –

ну-ка, брат, помяни ледяную Белуху!

Словно бредень, струится тончайшая тень,

карасей доставляя весёлому певчему слуху.

Быт, обеты, бетономешалка с утра

шелестит во дворе, как листва во дворце Хокусая,

и красуется яшма – цементу подруга, сестра,

и берёзка воздушна, и в сердце танцует, босая. 

Мы стали частью мыслящей лазури...

* * * 

                                                        _{Пересвету} 

Мой мальчик, море молится волнами,

в движениях скрывающими бурю,

о том, чтоб рассекалось между нами

как можно меньше воздуха лазури.

О том, чтоб век поверил хлебосолу –

рассветной мгле, глотающей в июле

крамольные, летящие от мола,

сверкающие солнцем брызги-пули.

Идут, сутулясь, берегом песчаным,

как ополченцы, наши дни, недели,

и чайками – архатами причалов –

встречает их седая беспредельность.

Тропинки, пикники, и ночью – свечи

отважной светотенью воздух метят,

чтоб каждая волна по-человечьи

смотреть могла бы, глаз имея третий.

А утром паруса в туманной дымке,

беременные ветром и мечтою,

тасуют, словно карты, неба снимки,

и видят с удивленьем нас с тобою.

Отлитые из бронзы, соли, неба,

мы стали частью мыслящей лазури,

которая плывущим на потребу

молитвой успокаивает бури. 

Скажешь, что луг – офтальмолог, и выйдет в десятку…

* * *  

Линзы вокруг, испуская весёлые блики,

лист оседлали, и сила зелёной пружины

им на забаву… Блаженны очки на клубнике:

в оптике ягода – бледным губам именины!

Каждой былинкой, каждой случайной лозою

луг поклянётся: линзу свою водяную,

ладно дружившую с ветром, с далёкой звездою,

в бартер включить, на реальность меняя иную.

В небе ни облака, даль подливает румяна

в рюмку тюльпана, желая сказать насекомым:

«Дома ли, в офисе – даже кузнечику пьяным

быть я желаю в отчизне, больной глаукомой!»

Скажешь, что луг – офтальмолог, и выйдет в десятку.

Если и детство припомнишь в лугах под Самарой –

сталью холодною чистит глазную сетчатку,

смотрит в тебя миллионом диоптрий суммарных.

Твой ли хрусталик огнём загорелся, рожденье

чуя в отчизне, где бабочка – лет проводница –

утро прочесть предлагает, как стихотворенье,

крылья свои раскрывая на новой странице? 

Горные соловьи

Послушать голоса ручьёв

вдруг захотел я –

весёлых горных соловьёв

с прозрачным телом.

Тут нужен посох и сума

и запах мяты,

и чтоб в извилинах ума

уснули даты.

Ручьи живут среди камней,

в кедровых рощах,

где шёпот утренних теней

услышать проще.

Понять нельзя, быть может, всё

из этих строчек,

тут нужен труженик Басё,

как переводчик.

Вот соловей в руках моих

поёт и бьётся

о том, что каждый Божий миг –

как дно колодца.

И жизнь в коленцах и венцах

вовсю клокочет,

и нет начала и конца

у дней и строчек. 

Если увижу, снова живу...

* * * 

Майские дни. Перелёт-недолёт

ветра, прильнувшего к разнотравью.

Вылез из ямки доверчивый крот,

зяблик с весенней общается явью.

Сосны цветут: их колючий уют

жёлт, и смычковою канифолью

даже цветы на полях отдают –

истосковались по солнцу и воле!

Конь мой закинул свой контур в траву,

как закидушку – ловитесь, мгновенья!

Если увижу, снова живу

в тесном союзе со светотенью.

С новою музыкой в голове…

Видя такое, и кузя-кузнечик

ноту заветную ищет в траве,

в море росинок – живительных свечек. 

Звук глубинный, ещё голубиный...

* * * 

Звук глубинный, ещё голубиный,

в кулуарах рождающий шёпот,

не похожий ничем на былину,

не упёртый в рутину и опыт,

я сегодня машу «Уралмашем»,

всей Сибирью, лесной и медвежьей,

твоему озорному бесстрашью

видеть Китеж в грязи непроезжей.

Я сегодня машу твоим птицам,

Аввакуму в огне, как в повозке,

и вхождению солнечной спицы

в изумрудную мякоть берёзки;

твоему первозданному зову,

над Азовом гремевшему пушкой,

присягаю я снова и снова

чернокнижной строкой непослушной. 

Хмель - матрос сухогрузного лета...

* * *  

Золотится у дома карета –

сколотили сарай в этот год!

Хмель – матрос сухогрузного лета –

по верёвке на крышу ползёт.

Повезёт ему веткой шершавой

до конька доползти или нет?

Я болею душой за державу,

у которой правительство – свет.

Через месяц обнял, как сестрицу,

на пригреве чернявку-трубу…

В этом стареньком доме мне спится,

как царевне в хрустальном гробу.

Потому что смотрю я неловко,

утром выйдя, на твой огород,

потому что по лунной верёвке

хмель упрямый на небо ползёт. 

Посланные в мир за молоком...

* * *  

Мало кто на родине нас ждёт:

лишь ольха да речка с камышами,

где мальков ловили малышами

и не знали азбуку забот.

Мало кто на родине нас ждёт.

Забываясь в утренней игре,

путали мы с куклами девчонок.

Солнца свежеструганный бочонок

плыл, качаясь, в жидком серебре.

И по светлым залам проходя,

дух тепла озвучивал берёзку,

а гроза казалась нам расчёской

для волос внезапного дождя.

И, живя, не ведали о том,

как в другую жизнь входили утром:

тонкие, прозрачные, как будто

посланные в мир за молоком… 

Сгибая Сибирь половицей...

* * * 

Сгибая Сибирь половицей,

скрипя на осеннем ветру,

раскроется книжица–птица

в другую от нас высоту.

Медведь, человек и куница

прочтут золотой корешок,

а что в этой книге – приснится,

как нового зренья урок. 

Как будто с неба вижу я её…

* * * 

Здесь разводить на масле тары-бары

едва ли разрешат отроги круч.

С утра берут берёзы-санитары

кровь на анализ у монгольских туч.

Они летят в Россию на работу:

собою, словно кафельной плитой,

заделать неба скважины, пустоты –

Матросовы отчизны неземной.

И я внизу, в кирзовых сапожищах,

из дома кружку чая выношу.

Дымящееся месиво отыщет

пути наверх по правилам ушу.

Так некогда Кирим-Бирим алтайский

своих невест, увиденных во сне,

на землю привлекал волшебной сказкой,

носил с собою всюду на ремне.

И снова гастарбайтеры разлуки,

хранители домашнего тепла

меня берут, как в детстве, на поруки,

чтоб жизнь моя по-новому текла.

Спускалась бы в овраг Неразбериха,

училась слушать в поле вороньё…

И так в России празднично и тихо,

как будто с неба вижу я её. 

Недругу

Ты хотел меня убить? –

Что ж, валяй!

По Катуни будет плыть

головня.

Ки'лу наставлял не раз

и – никак?

Но за мною – звёздный Спас,

Русь, века.

За тебя я помолюсь –

ты мне брат.

На тебя смотрю, ты – Русь…

Синий взгляд!

Узнаю в тебе черты

давних лет:

дыбы, игрища, костры…

Смерти – нет!

Ты хотел меня убить

за Восток?..

На том свете заходи

на чаёк! 

Откровенное

Я скоро засыпаю,

и в чутком полусне

порог меня читает

и дерево в окне.

Таков у нас обычай:

рекою русой течь

вдоль красоты девичьей,

чтоб настоялась речь.

Тугие косы, бусы

и аромат белил

нужны, чтоб в каждом брусе

сверчок певучий жил.

И рудники Алтая,

и табуны коней

всю ночь тебя читают

от пяток до бровей.

Восход рассыпал буквы

по балке потолка.

Как золотые булки,

волнуется река.

И щука разговора

хватает на лету

и речь ночного бора,

и утра красоту. 

Август

Изобилие августа в складках пространства живёт,

созревает и катится солнечным яблоком в угол.

Ты сферичен, мой август, как дыня, арбуз и живот

у соседки Любаши, ветрам одиноким подруги.

Подросли и каркасы черёмух на локоть длины,

хоть совсем не видны из-за тучек зелёных и тени.

Мне приснилось сегодня, что красные мерить штаны

собираются рощи, как Маркса учение – Ленин.

Прорастает теория в звоне полночных цикад,

в муравьиной возне и в муаровых бликах растений.

Каждый дачник, я думаю, в мыслях берёт Петроград,

собирая грибы на местах отшумевших сражений.

Август густ, как варенье, и в банках стеклянных гудит:

«Переделаем лес! Соберём и в пустыне солому!»

Оттого и поёт загулявший с дружками пиит

про скрипучую ось, что взялась довезти нас до дома. 

Земной создатель ноосферы...

* * *  

В тенётах счастья соловьиха

читает Фета наугад.

Стихи имеют вход и выход,

и окна в отдалённый сад,

в котором всё желает сбыться,

иметь длину и ширину…

О, эти радостные лица

у облаков и гроз в плену!

На атлантические жвалы,

на Колыму случайных строк

в России миллион сбежало

и отбывает жизни срок.

Не так проста задача эта:

в плену у мёбиуса дней

быть дворником ночного света

и сторожем речных огней.

А кто ушёл и кто вернётся

через миллениумы лет –

Кулибин, Тесла, Песталоцци –

не тот же труженик-поэт?

Держась за жизнь руками веры,

среди молекул-пузырей

земной создатель ноосферы

и ярких радуг Назорей.

И мы плывём подобно Ною

за лет привычный окоём.

Ведь кто-то должен быть страною,

лесною ягодой, дождём.

И тяжестью двойною мечен,

услышав будущего зов,

глядеть на мир глазами речек

среди песчаных берегов. 

Месяц Марала

Месяц Марала… Уже захрустела трава.

Влага уходит на небо по солнечным нитям.

Скорые ливни отменят лесные права

быть для поэтов источником лучших наитий.

Дома сиди, в кабинетном уютном тепле,

трубку кури у печного огня-дымохода.

Рыжий Марал оживает в остывшей золе –

не такова ли и наша с тобою природа?

Ринтын уехал – накуксился новый денёк!

Пишет Шаман под Хэмингу крамольную пьесу…

Утром Марал пробежал – на скрещенье дорог

щёлкал зубами и солнце, как грелку, волок

другу, больному желтухою – нашему лесу...

_{_____}

_{Месяц Марала (алтайск.) – сентябрь} 

Кукушка

Какая живая лучистая зелень

из чащи лесной, тишины

выходит навстречу и долго глазеет

на наши футболки, штаны!

(И что мы с тобой не надели лужайку,

где много растёт васильков,

где скачет кузнечик: «А ну, поиграй-ка

со мной в пересчёт облаков»?)

Лучистая зелень ползёт по одежде

счастливой игрою теней

и нас превращает с тобою, как прежде,

в весёлых и дружных детей.

А ну-ка, предстань предо мной Клеопатрой,

которая в среду, до двух

сидела за маленькой сгорбленной партой,

читая Есенина вслух!

И позже в тоске, одеяло набросив,

срывалась фальцетом на лес,

когда мы узнали простор его просек,

когда он в объятья к нам лез!

Мы были в плену у дождей и черёмух

с тобою не век и не два.

Не нами, а жизнью придуманный Олух

забыл эти жесты, слова.

Выходит к нам зелень, ещё молодая,

несёт на сучке чепуху,

и вспять, может статься, кукушка считает:

– Ку-ку!.. Ку-ку!.. 

Время Весны

Слышу нездешние звуки на кухне природы,

прежде душе не знакомые, слышу с утра…

Словно бы сталь отливают в астрале заводы,

радуги-дуги спускают с небес трактора.

Словно бы в мире молекул с утра новоселье:

вирус раздора повержен, на свалку снесён!

Прочно ментала металлоконструкции сели

в гнёзда астрала – фундамента жидкий гудрон.

В небе Свобода парит, абсолютно нагая –

что ей зачтенье в святые и слёзы утрат!

Груди, как ядра, а торс – очертанья Синая,

крылья с окраскою снега на землю глядят.

Строит весна, её прочные лёгкие блоки

в вечность уходят, качаясь среди облаков…

С ними меня перепутает бык одинокий,

в шкуру одетый цвета речных берегов.

Что ж я стою стрекозой удивлённою в небе,

крыльями строчек шурша над весельем весны?

Пусть и меня она пальцами радуги слепит,

даст раствориться в движениях плавных сосны.

В сырость оврага сошлёт, к муравьям приравняет...

Время весны – это лёгкий строительный рост,

свист хлорофилла в фистулах клеточной яви,

выдохи утренних, пахнущих клевером звёзд! 

Замельтешат муравьи по деревьям...

* * * 

Замельтешат муравьи по деревьям:

Божья им пища – листва!

Веком забытый говор деревни

я различаю едва.

Разве за кружкой, за горькой разлукой,

за удивленьем «ты – Смерть?»

двери откроются… Прежние звуки

мне бы запомнить успеть!

«Эй, Аграфена, неси-ка балакирь:

кума лечи молоком…»

Зовы любви, добродушия знаки

в воздухе тают пустом.

«Челяди царской – волчьей ораве –

нужен осиновый кол…»

Это деревня в новом составе

прежний играет футбол.

В воздухе мрежи висят, и оконцу

луч уловить не с руки.

Мечет рубанок сосновое солнце –

стружки пахучи, легки.

Жаждой томима, к началу обеда

ива стучится в окно.

У самовара – живая беседа…

Звуками небо полно. 

Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен...

* * *  

Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен

в союзе с колесницею Ильи

с утра поют, что этот мир свободен

от голубой дорожной колеи.

И соловей на сливе одинокой,

кривою саблей месяца сражён, 

поёт о том же – о любви стоокой,

благоухая в звуке, как пион.

И я вослед за ними, друг метели,

сибирский отрок, возлюбивший Русь,

возню со словом-бражником затею

и как Иаков, с Ангелом сражусь.

Но вряд ли победителем предстану

в игре начал в ракитовом саду,

и Ангела к вершинам Алтайстана,

как пленника, с собою приведу.

Не о себе, а о Сибири скажет

имбирно-красный берег в тишине.

Река легко несёт свою поклажу

с тяжёлыми каменьями на дне.

И видит Русь, как сферу золотую,

которую вращает Мономах,

и всюду дуги-радуги токуют –

тетерева у солнца на руках! 

В монастырь проводят интернет…

* * * 

Пробуждая спящую Сибирь,

по указу ангелов московских

интернет проводят в монастырь,

расширяют старые парковки.

– Из каких ты, батя, будешь мест?

– Я из Воронцовки.

– Нет, не знаю!

И блестит на крыше новый крест –

со ступенькой лестница резная.

Этим летом в поле колосок

так легко касается иглою

края неба, что стучит висок,

ожиданьем чуда беспокоя.

Сёла отдыхают на пару,

мальвой по штакетнику рисуя

радостные лики, и в игру

просится пугливая косуля.

Этим летом жизни благодать

просто так даётся, без разбора.

Тишина не хочет умирать

даже в карбюраторе мотора.

И встаёт к утру Фаворский свет

на холме, где тетерев токует…

В монастырь проводят интернет –

скорость обещают, и какую! 

Там, где Ноев стучит молоток...

* * * 

На Крещение щёлкают вербы

шоколадно-лиловой корой.

Из пружинистых веточек-вер бы

выбрать ту, что зовут золотой.

Что нальётся к приходу теплыни

изумрудно-пречистым огнём.

«Вот и я!» – посошком благостыни

постучится под утро в мой дом.

Но как отрок, не знающий жизни,

влип надолго в телесную роль,  

я тропой испытанья капризной

понесу эту давнюю боль.

И за гранью последнего утра,

за рекою, где правда живёт,

станут почки спасать, словно Будды,

бирюзовую дымку высот.

Расцветут и окрасятся к маю 

перевалы зелёным огнём,

как Корана священное знамя

над пустыней, объятою сном.

И забота сокрытого корня,

не забитая градом камней,

напитает, как Слава Господня,

основание будущих дней.

Словно книгу, я жизни читаю:

сотник, писарь, бродяга, кузнец…

И страница всегда золотая,

где любуется небом юнец.

Где сизарь, напитав синевою

свой оранжевый чуткий зрачок,

держит путь над людскою войною

к гуслярам, к кержакам, к Домострою –

там, где Ноев стучит молоток. 

В пустыне

Твой кукиш простор просверлил,

и стала всевидящей высь.

У чёрта довольно чернил

на каждую синюю мысль,

на каждую радугу дня,

а воды уходят в песок –

в обитель сухого огня,

ища благодатный исток.

Бежит под землёю вода:

тугим напряжением жил

гудит, как в ночи провода,

как Богу звонит Азраил.

А, значит, Абхазии зреть,

Китаю выращивать рис,

и в новой картине взлететь

мечтает художник Матисс.

Лимонное море песка

сжигает резину у кед.

Направо – варяжья тоска,

налево – терновник из бед.

Но верю, не спит Агроном,             

в ком новая правда живёт,

и лама священное «ОМ»

в пустыне страданья поёт.

Однажды стальная змея

нагретый песок просверлит.

С небес возвращаясь, струя

коснётся окалины плит.

Зелёный войдёт в голубой,

и золото в нашей крови

шепнёт: «И в пустыне нагой

вы были в объятьях любви». 

Луна в посёлке Зеркальный  

В посёлке Зеркальный луна отдыхает на дне

речного затона, средь рыбьего зыбкого сна,

и смотрит на избу, гулянку ночную извне,

сквозь охру воды, любопытством кухарки полна.

Три лодки уплыли за мыс, оставляя усы

на тёмной воде, а их тени – на жабрах линей.

Каркасы черёмух похожи на тонкие сны:

из мира иного глядят на причуды людей.

В мелькании крыльев, в сиянии крапчатой тьмы

нарезы видны, как в охотничьих длинных стволах,

а лампу засветишь – нисходит печаль на умы,

хоть с вечера мучит гармошку лихой вертопрах.

Коллоидный воздух на гору и рощу надет,

как звёздный колпак, согревая ночные труды.

И всюду, как свечи, горят уже тысячу лет

берёзы и сосны… Их видит луна из воды.

Устал гармонист и к мосткам деревянным идёт,

пуская дымок папиросой, а после, во след

атлантикой веет и жабьей икрою несёт,

и жёлтая струйка рождает нехитрый сонет.

В посёлке Зеркальный я сторожем зеркала был,

а в лучшие дни – и с другими мирами связным.

Светает там поздно... Со дна, в бирюзовый аил

всплывает луна золотая и тает, как дым. 

Командировка на Землю

Однажды мы выйдем и снова войдём

в тела молодые сквозь нитку льняную,

и станем собою, и вещим дождём

прольёмся на темя, на тьму золотую.

Когда?.. Ожидания сон позади!

Июль пожелтевшей гремит погремушкой,

и снегом обещаны миру дожди,

и сны, как стрекозы, висят над подушкой.

Не будем и думать об этом… Не раз

шагали мы через таможню разлуки.

И ветер в окошко свой рыжий фугас

бросал, вытирая о зрителей руки.

В просторах зеркал намечалась возня –

её занавешивали боязливо,

чтоб Пушкин, полозьями санок звеня,

не сшиб в огороде растущую сливу.

И Ангелы с лицами, как у медуз,

на стол накрывали, сверкая посудой,

умея создать благодатный союз

юдоли земной и небесного чуда.

И вся говорливая наша родня

спешила к застолью с хорошим подарком:

от Хана Батыя – уздечка коня,

от рода Романовых – радуги арка…

И Пушкин с Дантесом, пройдя 40 бань

и 7 операций по части тщеславья,

в пещерные страсти кидали герань

и пели бесполому небу: «I love you!»

Вдоль речек, похожих на речки земли,

летали прозрачные мыслеформы,

и верил Фома, и повсюду цвели

фантомы удачи повышенной нормы…

А где-то в провинции, сжав кулачки,

кричали младенцы в родильных покоях:

ещё не забыли, как пели сверчки

про копоть печную и время лихое!

Но дух разворачивал новый виток,

как ставит геолог в пустыне палатку…

О, если бы грешный поэт только мог

земными словами сказать – и в десятку! 

Понимая миры, как букварь для влюблённых...

* * *  

Понимая миры, как букварь для влюблённых,

принимая за клавиши метки берёз,

мы идём с тобой в новую речь удивлённо,

и ни фени, ни сленги не ценим всерьёз.

«А какой она будет?» – ты спросишь руками.

Я отвечу глазами: «Как сажа, бела!»

И молчанье подскажет: «Касайтесь ногами

той дороги, где много разбито стекла».

Продолжаем идти, несмотря на убытки

в холодильнике – масла, на небе – дождей,

обгоняя в пути золотые улитки

убежавших из дома скрипичных ключей.

Насмотревшись на радугу в поднебесье,

где, используя силу паденья ума,

большеглазые ангелы катятся с песней,

словно дети, когда наступает зима. 

Чти амфибрахий, бражку и песню ночную...  

* * * 

Чти амфибрахий, бражку и песню ночную,

ибо они с лютой стужей бороться готовы.

Печку затопишь, сядут с тобой одесную

вымыслы, сказки – жизни минувшей основа.

Сзади, в потёмках, шёпотом, ширканьем-взмахом

чьи-то захлопают крылья в стремленье падучем,

глиняный чан обернётся, глядишь, Мономахом,

станет мораль выдавать вместо бражки шипучей.

А и делов-то, что рифму за жабры, да в печку

вне исторических правил отцов и учёных!

Печка гуденьем умна и родит вам овечку –

Хлебникова, Кабана или Лёшу Кручёных.

Тянется час – мулине на коленях девицы.

К Пасхе, считай, будет детишкам обнова!

Птица, что целила в глаз, превращается в спицу,

сказка с хорошим концом на рассвете готова. 

Зимний день

За горою, без поправки

на сверкающий ледник

зимний день снимает шапку,

гладит неба воротник.

Там свивается дорога

в прочный жгут, и санный путь

довезёт тебя до Бога

в полчаса каких-нибудь.

В чашу праздничного звона

азиатских этих мест

даже старая ворона

крик роняет, словно крест.

И сечётся луч, как волос,

и слышнее птичий грай,

если свищет санный полоз

про морозы и Алтай. 

Зорко глядящих в печные подзорные трубы...

* * * 

Тот ли узор вышивают беспечные птицы

в небе, свободном от грустных осенних дождей?

Крестики-нолики, солнца холодные спицы –

вот и рисунок, запомни его на сто дней

зимних, суровых, но вовсе, мой друже, не грубых,

грабли забывших, зато посреди тишины

зорко глядящих в печные подзорные трубы –

спят или бодрствуют те, кому крылья даны?

Ибо распахи-кресты и небес вышиванье,

сальто, круженье души среди зимнего дня

схожи с любовью, а ей не подыщешь названье –

крепче вай-фая и ярче ночного огня!

… Зона молчанья. На окнах белеют узоры,

но приглядишься – пульсирует дым из трубы…

Скрипнет душа половицей, снежком у забора…

Крестики-нолики нашей с тобою судьбы. 

За горсть сухой травы коню...

* * * 

О вздохи-выдохи апреля,

пернатые забавы лип!

И хорошо, что дудку Леля

зимой овраги сберегли.

По состоянью небосвода

и хлебной мякоти бугров

легко узнать, что есть свобода

и океан без берегов.

Весна – как пяльцы для узора,

весна – как пальцы в табаке!

И хариус стремится в гору,

и рысь полощется в реке.

Ещё крепка ночей прохлада,

но из могильников седых,

как призрак будущего сада,

исходит дух – весенний дых.

Тропою едем. Хвост лошадки

пугает не'жить по кустам,

и месяц белой куропаткой

свой клюв протягивает нам.

Тебе, Алтай, я песню эту,

в горах ночуя, пропою

за сойки крик, за очерк света,

за горсть сухой травы коню. 

Гвозди

В глубине кедровых досок

появились гости –

нюхают колючим носом

древесину гвозди!

Беззаботная орава

влезла и затихла.

Длинный – слева, длинный – справа…

Тьма, неразбериха!

Отряхнув собачью шапку,

мужичок ледащий

стружки жёлтые в охапку

сгрёб и бросил в ящик.

Закурил, и впалой грудью

сообщил соседу:

– Хоронить назавтра будем.

Приходи к обеду! 

В своё ружьё, как дробь, меня вложи…

* * *  

                                     _{На Алтае возжигают чабрец,}

                                                          _{совершая богослужение.} 

 На страже богородичной травы

 стоять не просто, оттого и тени

 бегут, как тонконогие олени,

 по тропам человеческой молвы.

 Чабрец лилов, и дальше лозняка

 способен видеть, окружённый чудом

 и чадом из языческой посуды,

 когда зажжён в тени, у родника.

 Богослуженье голубем кружит

 над нашими желаньями и снами,

 и повторяют горы временами

 слова простые, как врагов ножи.

 Ты числишься певцом? Тогда служи

 причудливой фантазии народной:

 в своё ружьё, как дробь, меня вложи,

 отправь гулять по родине свободной.

 Связной необходим другим мирам

 и временам, и людям в шапках лисьих,

 которые читать привыкли мысли

 высокогорных кедров по утрам.

 И если спросят люди: кто таков,

 какого званья и какой артели,

 ответь с улыбкой им: чабрец лилов,

 и сладок дым из жертвенной скудели. 

Ладонь и спичка - внутренность лимона...

* * * 

Ладонь и спичка – внутренность лимона

передо мной сияет в темноте.

Ты закурил? Ну, ладно. До балкона

я провожу тебя в недоброте.

В разладе  провожу, а там уж сам ты

себя веди, чтоб тёмный ветер – в дых.

Как провожал когда-то смертный Данте

Вергилия к заботе о других. 

Благопожелание поэту

Ты в костюме армейском и с папиросой во рту

мне напомнил сегодня саратовский поезд и Сартра.

Философским штыком невозможно зарезать звезду,

положив на тропинку, ведущую в лучшее завтра.

Ты бурлишь, как вокзал, и скользишь сапогом по стеклу,

забивая пустую бутылку в чужие ворота, 

ты мальчишка ещё, и похож на живую юлу,       

что у хмеля в руках набирает с утра обороты.

Подкрути, моё время, фитиль у коптящей луны:

ей гореть в керосиновой тьме ещё много столетий!

Сохрани мне его, постового звенящей струны,

что щекою – в салат, а душою – в фельдмаршалы метит. 

И Моцарт с Бахом... играют в шахматы...

* * *

Балакирь стеклотарой заменив,

гарцует век на цаце-жеребёнке,

прообраз же стоит себе в сторонке,

среди берёз, беспечен и игрив.

В его хвосте на тысячи ладов

звенят национальные оркестры,

и мошки запись делают в реестре:

«Ещё один смычок для вас готов!»

А где же скрипка? Вот она, внутри

футляра, под краснеющей корою,

колец-годов увлечена игрою,

ещё не знает лака и витрин!

Садись и слушай подлинник живой

без электронаушников и денег.

Её первичный звук звенит, как Терек,

как воздух леса раннею весной.

Прообразы сверкают изнутри,

впадая в мир прозрачною рекою.

«Стеклянный шар покоя над покоем»,

как Хлебников когда-то говорил.

И от берёзы голубая тень

примеривает плед из паутины,

и Моцарт с Бахом – редкая картина! –

на пне играют в шахматы весь день. 

Альфа и Бета, любовь и война…

* * *  

Альфа-любовь и Бета-война

ходят в обнимку по улочкам Риги,

в сумку кладут неучтённые миги,

чуть покрупнее – уже времена!

Что им стеклянный на третьем балкон,

где под Шульженко кружатся девчонки?

Время их тянется синей филёнкой,

филькиной грамотой в бездну времён!

Пулю найдут ли в газонной траве,

ржавый фугас раскопают на грядке –

долго играют, безумные, в прятки

с тенью события в голове!

«22 июня... На старт! –

произнесёт патетически Бета.

Альфа заплачет: «Я не одета

в мысли убитых под Минском солдат!»

Альфа и Бета, любовь и война…

Лето гранитные книги читает.

Рига на ригах и скирдах считает,

сколько убитых примет Луна.

Сядут у речки две грустных сестры,

возле берёзы, кривой и патлатой…

– Помнишь, меня ты убила когда-то?

– Не разводи в моём сердце костры! 

Нарисуй, Хокусай, херувима российских распутий...  

* * * 

Разве знал Хокусай, что его возведут в степень куба,

вычтут цену билета на спутник, летящий к луне,

и в провинции русской весёлая девушка Люба

обвинит его в магии, корни которой – в вине!

Люба – друг ФСБ, украшенье закрытого сайта.

Хокусай ей знаком с Костромы, по журнальной статье.

Он вином разбавлял свои нежные краски, и сальто

на картине волна совершала в святой простоте.

Кувыркалась волна, как гимнаст на открытом манеже,

то ко дну приникая, то снова летя к облакам…

Но в полоску костюмы носили всё реже и реже,

и волну Хокусая прибрать не успели к рукам.

Пили краску картины, как русский мужик-каторжанин,

что послушную жизнь променял на сибирский рудник,

и в глазах Хокусая далёкие звёзды мерцали,

и вода из картины на старый лилась половик.

Что-то вспомнил тебя я сегодня, мой брат по искусству,

когда час протрезвонил: «Пора в ледяную кровать!»

в раннем детстве читали мы «Так говорил Заратустра»,

и бежали в леса, чтобы было, о чём вспоминать.

Этот мир – тот же лес, обнесённый колючей железкой,

с пылесосом у входа и с бубном шамана в кустах,

где на ветке сухой всенародный сидит Достоевский,

ну, а Гоголь смешит, наступая на собственный прах.

Нарисуй, Хокусай, херувима российских распутий

с Алконоста улыбкой и ясным фаюмским зрачком,

чтобы вишни цвели и беседовал с Ангелом Путин,

и поля Украины добрели пшеничным зерном.

По ту сторону зла, где волна откровеньем богата,

и летит полукругом, и в берег стучится крутой,

ходит девушка Люба, всё ищет пропавшего брата –

Хокусая-бродягу с разбитой агентом губой.

Нарисуй и её, но игривой таёжной косулей –

той, которой не стала, но очень хотелось бы ей…

Есть дорога к себе и старинное слово «рисую»...

Остальное – у Бога – в пучине мятежных морей. 

Она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду...

* * * 

Когда я восьмёрку пишу, вспоминаю тебя,

январь, бесконечность и звёзды над нашею крышей.

Космический Ус шевелится, и голос услышан

с шершавой поверхности талого снега – дождя.

Не всё нам с тобою средь голых ветвей танцевать.

Оденутся в платья деревья у нашего дома

и выйдут с хоругвями славить сухую солому,

и слякоть захочет у сливы учиться мечтать.

А слива – в дыму, в аурических кольцах любви,

и в солнечной нашей системе причислена к чуду.

Она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду –

уйдёт на планету, где ночью поют соловьи.

И слякоть предстанет иной ипостасью для нас,

для солнца и ветра – слугою дорожной разлуки,

и ночью припомнит душистые нежные звуки,

и вспыхнет звездою затянутый плёнкою глаз. 

Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов...

* * * 

Возле трактора – плуг, говорящий земле: «Извините,

если я запущу свои когти в ваш тёмный уют?

За вторженье своё подарю я вам солнце в зените

и пшеничное море – его элеваторы ждут!»

Розоватая дымка, как думка, и птичьи коленца

отвечают ему – у земли не отрос ещё рот!

Вот мотор застучал, и дымы из трубы – полотенца,

и высокую ноту изношенный трактор берёт.

А кормилицу-мать лихорадит заботой весенней:

корневому сплетению жить надлежит глубиной!

И червяк средь него – очевидец зеркальных вселенных –

чечевицу нашёл и любуется ей, как луной.

Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов,

с городами-высотками, в нитках подземных путей…

Каждый, ныне живущий, в стране этой будет, как дома

в батискафе сосновом, без окон, увы, и дверей.

А на Белой горе, в зоне льда и щербатого камня

много раз наблюдали, как ангелы прошлых эпох

то озона глотнут, то амриту скатают руками

вроде хлебного мякиша – завтрак, обед ли – не плох!

И глядят день-деньской в голубые земные просторы

помогающим взглядом, единым на все времена…

У тушканчика горе: разрезало надвое нору!

Здесь семейная жизнь возродится, но очень не скоро:

в развороченной почве детишки лежат и жена… 

Хариус в полдень

Стоит обнаружиться букашке

над прибрежным кружевом теней –

мнёт тугую воду, как бумажку,

хариус, блеснув среди камней.

А была отмечена свеченьем,

бирюзовой нежностью река,

постигая вечера значенье,

отражая ивы, облака!

Но волна плеснула, как из фляги,

на прибрежный камень, где припёк,

и опять глядит из-под коряги

хариуса пристальный зрачок.

Жук скользит ли, ползает улитка –

тень им, как защитница, нужна.

Шевелит усами повилики,

в небо поднимаясь, тишина.

Где-то вдалеке пасутся грозы

и уснул усталый ветерок…

Гетры полосатые – стрекозы

новый провоцируют рывок. 

Я выверну карманы: «На!..

* * * 

Я выверну карманы: «На!..

Нет ничего из пустословья,

когда за окнами луна

кладёт лучи мне в изголовье.

Когда ручьи бегут за мной,

как псы, голодные разлукой,

и пахнет зимняя – зимой

судьбой отпущенная мука.

«Лишь волхованье», – скажешь ты

и будешь прав, мой друг! Весною

мир полон лёгкой красоты

с её прозрачной глубиною. 

Снег сгребает лопатою – крышкою от ноутбука...

* * *  

В Белогорье зима, и не видно блистающих радуг.

Деревенская сага и брага ведут меж собой разговор.

Сбой режима работы – не лучший от жизни подарок,

и литовке в чулане ромашковый снится простор.

А зима – от ума или ум – от зимы… Неразборчив

почерк белых равнин, что бегут от окошка к тебе.

Миллионами радужных, светом пронизанных строчек

замелькает дорога, и станет просторно в судьбе.

У тебя ребятишки с утра занимаются боксом

и блестит журавля полированный воздухом рот,

а когда на коне, в лисьей шапке ты едешь в Усть-Коксу,

он летит над тобою и крыльями небо стрижёт.

Я и сам не пойму, по какой задержался причине

в этом мире забот, и живу, и пою не дыша.

Может, это пралайя – любви, человечьей кручины,

и всё то, что я вижу, желает надолго душа.

В Белогорье зима – по алтайским поверьям наука,

как себя создавать, и твой младший сынок во дворе

снег сгребает лопатою – крышкою от ноутбука…

Может, так оно лучше – в заботе, в работе, в игре! 

После дождя

Дождь ли отеческий в мае

сыплет горохом в окно?

Небо усмешку Китая

прячет в своё кимоно.

Эти таёжные страхи,

словно в жару ребятня,

скинув порты и рубахи,

прыгают в речку – в меня!

Я же теку на излуку

в сердце любимой Руси.

Изобразят мою руку

щуки, язи, караси.

Весь, от истока до устья

полон любви берегов,

трогаю небо… О, пусть я

лишь отраженье его! 

География поэта

Выйти строкой к побережью Каспийского

или к монгольским пескам,

значит, подняться на рифму над рысканьем

ветра по тёмным углам.

Эти пространства – восточные женщины:

встанут в начале стиха,

и от Сахары до синей Смоленщины

розами пахнет строка.

Разве Усть-Кан двоюроден Елабуге?

Тверь влюблена в Замульту?

Ходят особые ритмы по Ладоге,

мачтами метя мечту.

Непроходимые топи Якутии

век вдохновению пить.

Встала, пошла по воде – не вернуть её

снова в сюжетную нить!

В летних садах расцветают акации,

если Алтаю поднёс

лучший подарок – аллитерацию

с лёгким шуршаньем стрекоз.

Пруд Басё

                  Лирические миниатюры

Катунь, бегущая по Алтаю

Бежит Катунь-река, торопится попасть в море. Всё на своём пути запоминает: кувшинку, ондатру, стрекозу.

– Вот, – думает, – вот: какая я запишка! Всё запишу, от истока до устья, и людям подарю!

Синица слышит и тенькает. Ива слышит и не понимает ничего. Но поклон на всякий случай отвешивает.

Горы стоят, как старцы с седыми бородами. Думают стаями птиц, машут Катуни рукою ветра…

Го-ры!

– Людям твои запишки на что? У них есть поэты. Видят то, что не видят другие. Вроде очков на носу!

Ёкает Катунь на перекатах, но отвечать не хочет. Дальше бежит, на зорях розовея. Луну, как сахар, облизывает… Дальше, дальше, дальше!

С одного камня спрыгнет, о другой ударится. Зафырчит, запенится и проворчит про себя:

– Ишь, дублёры нашлись! А знают ли много?

Повернёт направо, потом – налево. Солнечным лучом заштопает царапину на кувшинке и снова ворчит:

– Возьмём стрекозу. Питается не только мошками, но и бликами на воде. А лесные шишиги любят щекотать пятки муравью… Ших, ших… Знают ли поэты об этом? 

Стихи-младенцы

Как чувствуешь кожей взгляд человека, идущего следом за тобой, так чувствуешь и взгляд стихов, только что написанных тобою. Они, как младенцы, пришедшие в этот мир, внимательно изучают своего родителя...

К какой категории существ он относится?

Сколько у него рук и ног?

Чем в этом мире занимается?

И так далее. 

Поэт и стрекоза

Как пуля, попавшая в стеклянный куб, застревает с тревожным хрустом в его середине, так застряла в воздухе стрекоза, увидев Поэта на лужайке. Тот лежал в траве, пахнущей так душисто, и сверкал свежевыбритой щекой.

– Отчего он так ярко сверкает? – спрашивала себя стрекоза и шелестела моторчиком своих крыльев ещё проворнее.

А Поэт в это время писал стихи:

Лето. Небо. Стрекоза.

Эти синие глаза…

И стрекозе, привыкшей общаться с бабочками и жуками, было невдомёк, что её полёты, полные самых неожиданных виражей, рождают в людях вдохновение. 

Женская рифма

Женская рифма всегда косится на мужскую. Она предпочитает сады, утренние туманы и соловьёв тому старинному этикету, которым, по её мнению, обременена рифма мужская.       

Снисходительность в оценке происходящих в мире событий, подчёркнутая взмахом длинных ресниц, ей к лицу. Женская рифма по своей природе – демократка.

«Ах, я забыла калькулятор дома, – жалуется она, – и посчитать число слогов,  содержащихся в строке, мне не под силу!» 

А вот высказывания женской рифмы, сделанные на Международном футурологическом форуме:

«Поэзия существует сама по себе, как блики на листьях. Я – та морская раковина, которая звучит венозной кровью её слушателей».

Муштру и суворовщину наших будней женская рифма приносит в жертву весёлым праздникам. Любит петь «Марсельезу» на просторах силлабо-тонических баррикад. «Ямб и хорей – штучки, в Россию завезённые, – напоминает она. – Мир изменится к лучшему, если женская рифма будет уравнена в правах с мужской…»

Таково её мнение на сегодняшний день. Женская рифма в России чувствует себя превосходно. 

Пруд Басё

                                                                                                                      _{мини-пьеса}

Бухгалтер – в шёлковой красной рубахе, Фея – в цветке тюльпана, который держит в руках Бухгалтер.

Б: – Скажи мне, наставница комаров, мать спелой травы и сестра цветущей черёмухи, о поэтах. Што они делают на этой земле?

Ф: – Ищут пруд Басё.

Б: – Самый обыкновенный, што ли,  пруд? И Басё – што за птица такая?

Ф: – Обыкновенных прудов, касатик мой, не бывает. Все они с облаками и звёздами. И рыбы в них разные, и камыши шепчут на ветру разные истории. А Басё – поэт, воспевший романтику таких поисков.

Б: – Верно, небылицы ты мне, матушка, говоришь… И што, нашли?

Ф: – Одни – нашли, другие вышли на берег этого пруда, но заблудились в зарослях краснотала. А третьи и вовсе ушли в сторону устойчивого заработка, цифровых забав и добровольного рабства у вещей и предметов.

Б: – Вон ты какая, бухгалтерия от искусства! А можно узнать имена поэтов, нашедших пруд Басё?

Ф: – Они написаны на лапках лягушек, живущих в этом пруду. Купайся в его водах в своё удовольствие, знакомься с каждой щукой и карасём. И не забудь прихватить с собой спички, горящие в воде, и сачок, сплетённый из строчек стихотворения. 

Семнадцать с половиной

Если миллиарды звёзд мигнут мне одновременно, я – миллиардер.

Хорошо провести эту жизнь в машине, в облаке мыслей, насыщенном электричеством поэзии, в твоих фисташковых глазах!

Можно владеть всеми дорогами России, но сиплый гудок паровоза, когда тот мчится по снежной Сибири, принадлежит поэту.

Я мыслю вокзалами, вспоминая о тебе. У меня вокзальная память, вокзальные речи, и даже вокзальное сердце.

Скачай меня, песня, и послушай. Не стучит ли сердце Алтая у моего разбухшего виска?

Цветы электронные не спорят с цветами луговыми.  «Всё то же самое, – утверждают они. – Над вами порхают бабочки и стрекозы, над нами – опахала ресниц!»

Если из-под земли поднимется собака, гремя своими медленными костями, день будет творческим.

С этими устройствами, подарившими нам комфорт телесного существования, мы не изменили жизнь – изменили жизни!

Были дворяне, а стали – творяне. Ну, а кем станут творяне, увидим в веках.

Деньги нужны, чтобы жить в пространстве, талант – во времени.

Катунь ещё не оцифрована, в её камни не вставлены микрофоны. И рыбы, плывущие мимо, ещё не менеджеры глубин.

Как долго, интересно, нужно жить, чтобы перестать ощущать эту жизнь, как на губах снежинку?

Время нового бога – Интернета. Ищут вай-фай с такой же счастливой улыбкой, как древнегреческие философы искали истину.

Капитализм произошёл от яблока Евы, когда та решила продать его Адаму, прежде чем отдаться.

Пол-оборота вселяют надежду на любовь. Вот, сейчас повернётся и подойдёт, раскинув руки крестообразно. И ты повиснешь на его кресте, вспоминая Голгофу.

Человека не разберёшь на детали, как автомобиль. Его нужно созерцать целиком, в сумерках технического прогресса.

«Если в воздухе висит стрекоза, – думает строитель, – наверняка кто-то закрутил её в эту минуту и в эти обстоятельства, как шуруп».

Ежедневно кто-то протягивает верёвку, связывая ею солнце и меня, и сушит на этой верёвке стихотворение. 

Тамерлан и поэзия

Предводитель Синей Орды Тамерлан имел глаза, смотревшие из-под бровей, нависших перьями ворона, подозрительно. Глаза осматривали ряды смуглолицых воинов, ища среди них поэтов.

 – Ты пищ-щешь? – свистел в щербинку своих зубов Тамерлан, указывая плёткой на какого-нибудь юношу.

 – Нет, ваша солнечная магометанская милость,  – отвечал юноша, бледнея. – Пробовал, но всё выходило не так, как у Хафиза. И я бросил…

Тамерлан шаркал ногою, хромавшей при ходьбе, и говорил мягко, по-отечески:

– Будещ-щь писать, велю отрубить тебе голову!

Беда была с этими поэтами в многолюдном стане Тамерлана. Они рождались внутри себя, и их невозможно было разглядеть сразу, как траву или ящерицу. Поэты уходили в степь, доставали бумагу и запечатлевали на ней арабской вязью свои переживания. Они встречали белевшие в степи кости животных и человека и отводили взгляд в сторону. Их кадык мелькал чаще, чем у других воинов Тамерлана, поскольку они чаще других смотрели в небо!

Тамерлану нужны были воины, способные убить даже свою мать, если им прикажут. Так завещал человеку Закон степей. Только с такими воинами, способными перегрызать железные удила, можно было победить Тохтамыша, предводителя Золотой Орды, и сделаться властелином всей Азии! Но поэзия ослабляла ряды его воинов, осуждая насилие и смерть. Поэзия рождала улыбку на лице, похожую на голубку. Она звала в сады, где цвели яблони и вишни. Поэзия, если представить её Аму-Дарьёй, текла совсем в другом направлении!

Тамерлан обходил ряды своих воинов, ища источник поэзии и надеясь его пресечь, но всякий раз убеждался в своём бессилии. И он, наделённый Аллахом поистине вселенской властью, боялся поэзии.

Отходя ко сну, Тамерлан зажигал светильники возле своей головы, горевшие до самого рассвета. Чтобы поэзия, слетая с губ увенчанного славой Хафиза, его не посетила. 

Дочки Кудая

Сидят дочки Кудая на радуге, ногами болтают.

Весело им на дольний мир смотреть, где реки – седые волосы, а горы – куличи с сахарной пудрой.

А вон, как фантики от конфет, крыши пестреют... Это Мульта!

Старшая дочка создана Кудаем из шума берёз, поэтому такая и шумливая. А младшая – ветра тише. Создал её Кудай из лунных лучей, чтоб старшая не скучала.

Кудай – создатель!

Мульта внизу, как муравейник, шевелится. Кто в школу идёт, кто в магазин. Кто прыгает на одной ноге, восклицая «хочу денег!», кто баню топит с утра. Любви, вишь, ему захотелось, а чистого любят охотней!

Дочки Кудая сидят, ногами болтают. Идёт мимо ребёнок – конфету ему сбросят, идёт рыбак на Катунь – кинут червяка. Не простого, конечно, червяка, а особого, на которого хариус крупный идёт!

Привыкли к такому обычаю ребятишки, и как радугу увидят, кричат:

Дайте нам, Кудая дочки,

На дорогу лапоточки,

На учёбу – крепкий ум,

На игру –  поменьше дум!

Так и живёт население Мульты, почитая радугу. Ведь за ней – просторы невиданные, синяя бухтарминская степь…

Да!

Голубиная книга постраничная…

Так оно и есть!

Газета, пахнущая типографской краской, в которую завёрнуто счастье людское…

Вот-вот! 

Виват, Поэзия!

На каком языке говорит ветер? Сколько наречий существует у птиц? Изучает ли кто-нибудь диалекты ручьёв и речек?

С такими вопросами обращается летний солнечный день к сердцу человека. Так рождается поэзия. Она есть прекрасная возможность выразить музыку, заключённую в слове. Именно прекрасная, ибо музыкой зачинаются миры.

Тёмные века истории характеризуются, прежде всего, тем, что в них умирала поэзия. Суровый практицизм ставился во главу жизни, и мысль человеческая грубела, металась от одной крайности к другой, выраженной словами «да» и «нет», в тисках земной логики. Именно в эти века пылали костры инквизиции, велись войны, осуществлялась безудержная, лишённая всякого смысла погоня за наживой. И лишь после того, как начинала звучать музыка и в садах поэзии распускались цветы, мир возвращался к жизни, как после тяжёлой болезни.

Виват, Поэзия! В твоих зеркалах отражается лучший, горний мир, по образу и подобию которого люди пытаются строить своё будущее. В твоих полях просторно, в твоих реках плавают золотые рыбы, твои горы покрыты парчой снегов, искрящейся на солнце. Ты одна можешь раскрыть ловушки городов, в которые упрятана ныне бо'льшая часть населения планеты, и выпустить людей на свободу. Ты одна можешь объяснить им, что такое Красота, и привести в объятия природы. Пресыщение техникой становится чудовищным, искусственные ритмы жалят, как осы в овсе. Люди гибнут от жажды, позабыв дорогу к Океану жизни…

Выведи нас, Поэзия, на светлый простор!

Песни Уймонской долины

                                                                                                               Стихотворения

О чудесах, случающихся в Уймонской долине

 Уймонской долиной еду,

вдыхая ночную свежесть.

Имею буханку хлеба,

да нечем её разрезать!

Я нож позабыл в Харбине,

в старинных книгах военных,

в отказе моей любимой

алтайскою стать царевной.

Такого Алтай не помнит,

считай, со времён Ойротов:

месяц в военной форме

шепчет любимой что-то.

Она вздыхает – Венера,

светило предков далёких!

Щекочет бедные нервы

буханка хлеба в котомке.

– Где нож раздобыть мне острый,  –

спросил я месяц двурогий, –

чтоб запах почуять росный

любви и дальней дороги?

Чтоб охала селезёнка

от вкуса ломтя и соли

и ветер сушил пелёнки

тумана в пшеничном поле?

Месяц буханку хлеба

видит и голод чует.

Брызжет слюна по небу,

Чуйскому тракту и Чуе.

Ужо вам, дела земные!

Сверкнуло в ночи железо…

На ломтики золотые

месяц мой хлеб порезал! 

Эпифания любви, её таинственному пробуждению

Твоя рука притронулась к луне,

в реке плывущей – значит, и ко мне.

Я помню, что шепнул мне ветерок:

ты – вестница рассвета, мой урок!

Ты пробуждаешь память прошлых лет

о том, что ты – река, и смерти нет.

В твои живые струи загляну,

поймав полночный ветер и луну. 

Благопожелание раненой песне

 Открыты старые сени

послушать в саду сороку.

У песни моей осенней

пробито крыло горохом.

Лечись, моя песня, светом,

пойманным в тюли окон,

когда он полынным летом

поёт в тишине глубокой.

Летай за водой в Архангельск,

за крошками хлеба – в Киев.

Пускай за тобою Ангел

спешит с шарами и кием.

Ты вся – в саду чаепитье,

когда самовар на блюде

пускает пары наитья

и чай разливает людям. 

Девушка из Уймона

Осень ждала Долина,

пахли дожди лимоном.

Даль ночную поила

девушка из Уймона.

Клочья брала тумана,

мяла в ладони узкой,

словно святую манну

людям и трясогузкам.

Скрип у колодца слышен,

смех живой и объятья.

Это пришли напиться

вишни в лиловых платьях.

– Девушка, дай нам Слово,

которым звёзды и дети

украсить рога коровы

мечтают в память о лете!

Девушка дарит вишням

сердце своё нагое,

и как она часто дышит,

слышат дальние горы. 

Этюд ночного воспоминания

Филин

в круглых очках

глядит на луну…

     Пробегают быстрые тени

      по тропинке оленьей.

           В камышах зелёные лягвы

             кричат как ночные лярвы,

                 майский жук в середине лета

                  грызёт травинку рассвета,

а филин глядит на луну

и вздыхает о чём-то… 

Мальчик и Ангел

Ангел летит на рассвете –

помощь несёт в платочке.

Видят его лишь дети,

речка Катунь да кочки.

Встречной деревни трубы

машут ему дымами.

Тянет младенец губы

к телу уснувшей мамы.

Три мертвеца на погосте

приподнимают глазницы,

дуют в пустые кости –

ангел им только снится!

У родника Алтая,

возле сырого лога

всадник ногой болтает –

стремя звенит про Бога!

Ангел вращает глазом,

кудри по ветру вьются.

Путь его виден сразу,

Монголия – как на блюдце!

Там в одинокой юрте

плачет трёхлетка-мальчик.

Мать и отец его – в смуте:

Смерть у постели маячит!

Нужен мальчику ветер

и золотая лепёшка,

и чтоб за всё в ответе

была домашняя кошка.

Ангел несёт ребёнку

сны его и игрушки,

и за горами звонко

солнце бьёт в колотушку. 

Горы и камни

  _{(эпифания творческому труду)} 

Узнать мечтаю от влаги,

о чём в тишине вечерней

поют весною овраги,

укрытые лунной тенью.

Полёт озорного камня

дробит тишину на части,

а горы живут веками,

забыв про земное счастье.

И пьют из чаши рассвета

нектар живого мгновенья…

Живи и ты, моё лето,

дыханием вдохновенья! 

О, бабочки!

От полевой епархии века

целуются два синих лепестка,

в уключине работая одной,

узнав узду и узел золотой.

Как хорошо им в домике цветка!

Сто бабочек – и вот уже река,

сто лилий – и обеденный уют,

где детям в чашках небо подают.

Но вот, чересполосицей украшен,

несётся шмель среди цветочных башен

заречной лады – матушки Европы,

где всем готовы вкусные сиропы,

и в небеса срываются, легки,

аншлаговые долгие хлопки…

О, бабочки! 

Когда слова без слов растут…

*  *  * 

Я говорю плечом и жестом

слова – их маленький народ

куда-то берегом идёт

реки воздушной и отвесной.

Слова – вернее, до-слова,

понятные цветку и лугу

и близкому, быть может, другу,

не замечает голова.

Но сосны старые цветут

и птицы штопают разрывы

осенних туч, и в листьях ивы

прокладывают свой маршрут,

когда слова без слов растут. 

Зимой молитва строже, чище…

* * * 

Зимой гудят большие реки

тибетской чашей там и тут,

и понимают человеки,

какие их событья ждут.

Зимой молитва строже, чище –

летит веснянкой, на ходу

примерив в тучах платье нищей,

и в звёздах – смерти простоту.

И забывает твердь земную,

живя от Бога одесную,

ночуя в глубине зеркал,

как ласточка – в уступах скал. 

Эпифания пруду и его тайнам

Заросший пруд… Ему нет места

среди обыденных вещей.

В нём лягвы плавают – невесты

подросших к осени лещей.

Его вода ещёстыдится

из родника любви напиться

и лёгким облаком ресниц

смахнуть поющих утро птиц.

Сухое лето мечет кости

в тот пруд, мечтая о погосте,

и конь, как только дождь пройдёт,

своё лицо из лужи пьёт.

О пруд, ты лодкою раздвоен

и грезишь о морском прибое,

и лижешь туфель бахрому

назло практичному уму!

Ужель ты зеркало простое,

хотя бы даже золотое,

и устаревший ноутбук,

случайно выпавший из рук?

Нет, так не скажешь камышами

и карасями, и дождями,

и ты прекрасен, лёгкий пруд,

в тени задумчивых запруд.

Твоё желанье молодое

мычит коровою в обед,

как будто кто-то небо доит,

и в медный таз стекает свет. 

Погулка по Царскому Селу в пору снегопада

Рестораны серебра

собрала зима в охапку

и добычу – в неба шапку,

и по лисьи – со двора.

Оттого и снег идёт,

небом полнятся копилки,

и серебряные вилки

всякий нищий соберёт.

У зимы в руках – зима,

отражённая на блюде.

Не спеши сойти с ума

за рекою, на безлюдье.

Снег идёт, и серебром

августейший воздух ярок.

Это зимнее добро –

от Романовых подарок! 

Кредит у сирени

Мой бизнес – лепесток ромашки…

«О солнце, дай и мне взаймы!

За подписью лесной букашки

со счёта своего сними.

Кредитом вспыхнувшей сирени

порадуй собственника дня

и должником от песнопений

прилюдно объяви меня!»

Так я просил и ясно слышал

в органных трубах летних чащ

тот звук, которым птицы дышат,

которым даже камень зрящ.

И приходился доллар долу

печатной краскою в мешках

и числился у балабола –

задиры-ветра в должниках. 

На что похожа Колыма…

* * * 

На что похожа Колыма,

в осеннем воздухе летая,

как это делает святая?

Ответь, мой друг, себе сама.

Да, это сказка, и зимой

она опять побудет с нами,

чтобы весенними духами

наполнить воздух ледяной.

На что похожа Колыма?

На то, что мы с тобой представим,

на полку книжную поставим,

и пылью нашего ума

не затемним свой день воздушный…

На что похожа Колыма?

Послушай… 

Сельская картинка

Два парнишки-дровосека

пилят ветер на рассвете,

чтоб хватило на полвека

и соседям их, и детям

ветра жаркого дыханья,

от рожденья золотого,

как гармонь с её мехами,

как конёк на крыше дома!

…Как резинка, рвутся вены

под зубцом из стали прочной

и срастаются мгновенно…

Ветер утренний, цветочный!

Ветер в синем малахае…

Наблюдает вся стройбаза:

пилят ветер и вздыхают

о девчонке сероглазой! 

Моя матушка в черешнях томик Пушкина читала… 

* * * 

Моя матушка в черешнях томик Пушкина читала.

Было тускло и нездешне. Громыхала дверь вокзала.

Поезд ехал в Вязьму, скорый. Пролетел забор кирпичный.

Из времён минувших Пушкин видел матушку отлично.

И читал её, как повесть, запивая чаем крепким.

Корешок блестел у книги, воробей сидел на ветке.

Уж прочёл до середины, заскрипел старинным креслом…

– Вам письмо, – сказал посыльный. И видение исчезло. 

Засушенный цветок

С летних дней в бумажной яме

он лежит, как в саркофаге.

Прикоснусь к нему губами,

слабым отсветом бумаги.

И за дымною метелью,

за пределами разлуки

от обильных гроз вспотеют

у берёзы ветки-руки.

Мотылёк в цветочной чашке

с комарами пир затеет,

а потом достанет шашки…

Только с кем играть? Метели

в гладкий саван завернули

край любимый, азиатский.

И приходят на ходулях

у печи погреться сказки. 

Урожайным будет этот год…

* * * 

Си'верко, полуденник, закатник –

в них живёт весенняя пора.

Километры воздуха прокатят

по большой земле, как трактора.

И малину сделают двухцветной,

говорящей: точка и тире…

Вот и лето… Кустики-кареты,

водяные знаки на коре!

Радужных небес перемещенье

незаметно для глазного дна.

Коршун снял другое помещенье:

сверху – ветер, снизу – тишина.

И большое дерево, как праздник,

обнажая корни, небо пьёт…

Сиверко, полуденник, закатник…

Урожайным будет этот год!  

Песня беременной женщины своему ребёнку

                           _{Женщина с двумя сердцами,}

                                         _{плывущая по морю воспоминаний...} 

Ступай тихонько, мой мальчик,

по крыльям птиц разноцветных,

в горах уснувших без плача,

скалой укрытых от ветра.

По родникам золотистым,

шептать умеющим громко

о том, как звенят монисты

внизу, в селении горном.

По белой росе, по камню,

по тёмным ночным стрекозам,

поющим крыльями «амен»

под утро горным морозам.

По снегу в пятнах лазури,

укутавшему вершины,

по косточкам белой бури,

спустившейся к нам, в долину.

По лунному свету, ярче,

чем перья птицы Гаруды,

спускайся в наш мир, иначе

как жить без тебя я буду?

Библейской слезою плачут

уколы моих бессонниц...

Спускайся в наш мир, мой мальчик,

под звуки хрустальных звонниц! 

Акварели аквамарина

Затрещит стрекоза над кустом

и откроет ключом-невидимкой

человеку в обличье простом

дверь прозрачную в утренней дымке.

Сам войдёшь или звать мотылька

удивлённому сердцу прикажешь?

Дни забот забирает река,

отдыхает сомненье на пляже.

У открытого воздуха рот

перепачкан молвой и малиной.

Вот она, моя родина: ждёт,

записаться в поэты зовёт…

Акварели аквамарина! 

Луна торгуется с поэтом, приехавшим на Алтай

Вдали луна, как яркий семафор,

указывает путнику дорогу.

Мол, ехать можно с некоторых пор,

но подарите что-нибудь, ей богу!

Я так люблю источники наитий…

Хотя б пустяк, мой друг, но подарите!

Быть может, порох, старое ружьё

иль сердце обнажённое своё! 

Основы самоврачевания

Амыру-пастуху в расцвете лет

понадобились юные берёзы

и бабочки над клевером, и розы,

хранящие малиновый рассвет.

И друг-ручей Амыру-пастуху

пиликает на каменной свирели

хрустальный сон, святую чепуху

о том, как в небесах летают ели.

Что делать? Как найти ему врача,

что выжимает сок из кирпича

и эликсир любви даёт больным?

Да очень просто: над аилом – дым,

внутри – огонь, и всюду по аилу

летают косы Каначаки милой.

Поймаешь эти косы за концы,

и запоют весенние скворцы! 

Зимняя соната 

За окном метель дымится,

словно в лютые морозы

на Алтай любви напиться

едут утром паровозы.

«Фиу-фиу», – свищет ветер,

а по мне – дорожным эхом:

«Как в сиреневой карете

в глубину горы проехать,

где услужливые феи

и в зелёных шляпах гномы  

делят лучшие трофеи

из подземных гастрономов?»

Под окном моим метели

рельсы в сказку проложили.

Неужели захотели

пригласить двух-трёх рептилий,

горных духов, эдельвейсы,

что цветут в горах в июле,

и меня, и даже рельсы

в мир, далёкий от лазури?

И бегут мечты и страхи

из меня, как из вулкана,

и метель свои рубахи

сушит в небе утром рано.

Ходит по диагонали

в глубине двора сомненье…

«Ладно, еду!» – в тёмной зале

огонёк зажжён решенья. 

Эпифания радуге, охотнику и его пуле

Все расцветки июля

радуга собрала

и сложила их в пуле,

в туннеле ствола.

И охотник-верзила

пальнул в небеса

всё, что дождиком было

и хранила роса.

Красный – маки созрели,

синий – волны бегут,

жёлтый – кедр спилили

на альпийском лугу. 

Письмо для Бога заготовил…

* * * 

Письмо для Бога заготовил,

испачкав милого жука,

и за соломой нищих кровель

открылось небо, как река.

И красота проста, как детство,

и не пугает недолёт.

Письмо – распахнутая дверца

в себя, где творчество живёт. 

Цвет голоса

У радуги – семь цветов,

у голоса – лишь один.

Он цвета старых мостов

и осени господин.                        

Голос цвета травы,

когда вкушает вино

весёлой, чистой молвы

с приятелем заодно.

А если голос влюблён,

то знаю наверняка –

такой же синий, как лён,

глядящий на облака.

Любовь бывает только бесконечной

                        _{(эссе о священнике-поэте)}

Я встретил его на фестивале поэзии в Майме, небольшом городке под Горно-Алтайском, когда осенние берёзы, став неожиданно золотыми, меняли свои листья на строку.

На сцену местного Дома культуры стремительно вышел человек в серой рясе, с крестом на груди и с гитарой. Зал напрягся, не зная, как на это реагировать.

– Ну, поющим священником сейчас никого не удивишь, – пошутил отец Сергий, как бы заглядывая в будущее. И запел звонко, как на клиросе:

            Я вас люблю, мои дожди,

            Мои тяжелые, осенние,

            Чуть-чуть смешно, чуть-чуть рассеянно

            Я вас люблю, мои дожди!

                                      (В. Егоров)

А после были стихи, которые латунно, как колокол, били по ушам слушателей рефреном:

«Люди, которые лучше, чем я».

Зал затих, переживая свое новое состояние. Ему исповедовался священник! Строчки царапали душу, рождали новые чувства. В чём винил себя отец Сергий? Во всём! Девочка устроилась в ночной бар, а могла бы стать балериной Большого театра – было его виной. В Европе разместили баллистические ракеты средней дальности – было его виной. Кто-то не родился, вырезанный из утробы матери ножом хирурга, кто-то спился, кто-то уехал из России, кто-то не объяснился в любви. Во всём был виноват отец Сергий – священник храма Святого Духа, расположенного в Майме! Его добровольно взятая на себя вина толкалась в жилах, ныла в суставах, не давала спать по ночам. Но зато рождала поэзию, а с нею – искренность чувств. Того самого дорогого, чего нам больше всего не хватает сегодня.

Дожди, дожди… Июнь – сплошной каприз.

Как мы с тобой могли мечтать ночами!

Любовь бывает только не случайной.

Мы встретились. И нам не разойтись.

Вот так сложилось. Что-то изменить

Нам не дано. Судьба владеет нами.

Мы прикоснулись грезами и снами,

Но сердце – слышишь, как оно звенит!

А дальше лето, солнце, облака.

Веселых глаз цветное зазеркалье.

И серебристый дождь в ночном бокале.

И бабочка, вспорхнувшая с цветка.

И больше ничего. Ведь всё сбылось.

Лишь хочется обнять тебя за плечи.

Любовь бывает только бесконечной.

А если так – всё только началось! 

* 

Стихи отца Сергия приятно проговаривать вслух, ощущая при этом акустику помещения. Чтобы в окна заглядывали облака, а часы, висящие на стене, отмечали долгие столетия. Поэты недаром любят мансарды и чердаки – сказывается тяга к высокогорью. Согласно древнегреческой легенде, племя парнасцев спустилось с гор, желая научить людей видеть Прекрасное.

Отец Сергий умел общаться глазами. Сквозь них проглядывала Душа, чистая и доверчивая. Она не называла меня ёжиком либо как-то ещё. Она умела любить, видеть в человеке главное. А главное всегда прекрасно. Мне было легко общаться с этим человеком.

Люди, знавшие отца Сергия, рассказали, что в молодости он закончил исторический факультет Горно-Алтайского университета. Была у него любовь, первая и последняя. Закончилась она тем, что его возлюбленная вышла замуж за другого. После этого отец Сергий – Сергей Башкатов в миру – решил стать священником.

Падают снежинки. Тише, тише…

Падают, и тают на ладони.

Сердце стынет, только ты не слышишь,

Унесли тебя по снегу кони.

И тебя за самым дальним лесом

Не найти, там ныне бродит осень.

Почему-то мы не будем вместе.

Почему? Ведь я тебя не бросил!

Это в повседневной карусели,

Рельсов убаюканные стуком,

Просто не на тот мы поезд сели

И сошли на станции Разлука.

Те же здесь поля и те же крыши,

Тот же снег и те же мчатся кони.

…Только небо пасмурней и ниже,

Только снег не тает на ладони…

Обмороженная жизнь, сумерки сознания. Нужна скорая помощь, но другая. Та, что лечит душу, а не тело. Но где взять сил, чтоб подняться?

И снова спасают стихи. Их терапевтическая сила известна давно. Петрарка, Шекспир, ранний Пастернак – лечились стихами. Исповедь обрабатывает рану, самонаблюдение останавливает кровь. Красота, выводя больного на прогулку, учит его заново ходить. 

* 

Случайно услышанная фраза, румяная заря, посиделки на берегу Катуни рождают строчки, в которые Сергей Башкатов пеленает своё прошлое. Я умышленно не называю его отцом Сергием, чтобы не исказить картину его жизни. Религия указывает ему дорогу, поэзия даёт силы по ней идти.

«При чём тут поэзия? – спросит в этом месте Всезнайка, знакомый с основами христианского учения. – Или каноническая молитва перестала лечить, быть для человека сестрой милосердия?»

Вопрошающий будет прав, но только отчасти. Дороги существуют на земле, их можно зафиксировать с помощью космической фотосъемки. Но в небе навигация иная. У птиц, у самолётов, у майских жуков – у каждого своя. Тем более у человека. Его душа, управляемая свыше, способна притянуться к своему лучшему будущему. В искусстве это называется стилем, индивидуальностью, судьбой…

Рисует на стекле осенний дождь

Затейливые чудо-кружева.

Я опоздал, я знаю – ты права

Хотя бы в том, что ты меня не ждешь.

А за окном ржавеет листопад

И ветер рвет афиши облаков.

Я не кричу – ты очень далеко,

Мы слишком долго жили невпопад.

Закат погаснет, окунувшись в ночь,

И звёзды листьев поплывут в воде.

Нас друг для друга нет почти нигде,

Но друг без друга нам почти темно.

И я иду средь выцветших рябин

По полустёртым улицам – к тебе.

Рисует дождь. На стеклах. На судьбе.

Мы далеко. Мы учимся любить.

Стихи писали многие христианские подвижники, среди них – Святой Франциск и Григор Нарекаци.  Писали, в основном, стихи-молитвы. Общение было иерархическим, с самим Иисусом Христом.  А у отца Сергия мечется в стихах, как платок тореадора, его земная любовь. И женщина уверенной походкой ведет его в бездну…

Страшно?? Но погодите делать вывод! Отец Сергий садится за школьную парту ученичества. Он говорит о любви после любви. Брошенный любовник винит в своём горе себя самого, утверждает, что любил не так, как положено. И тут в памяти воскресает образ Дон Кихота, и его возлюбленная – Дульсинея Тобосская – машет из окна замка платочком, вдохновляя Дон Кихота на подвиг земного пути.  

* 

Лирическая поэзия – а именно такой вид искусства близок Сергею Башкатову – глубоко исповедальна. Она приучает человека заглянуть в ночь своего существования, когда звёзды не видны. Почувствовать звёзды сквозь километры серой влаги, скопившейся над головой – значит, осознать проблему. И начать её решать, используя все известные людям методы решения.

Те, кто не пишет стихов, исповедуются отцу Сергию. Сам же он исповедуется Красоте.

Исповедь, самопознание – два пути, ведущие  в небо. Искусство содержит эти пути, и кроме них ещё один, третий. Это путь Красоты. Алтайский религиозный мыслитель Николай Уранов, предпринявший в своё время восхождение на Парнас, всерьёз размышлял об этом. И написал эссе о Красоте, в котором утверждает, что Красота – религия будущего.

Ветер. Берёзы. И прошлогодние листья,

И прошлогодние грёзы ветер уносит.

Ты меня спросишь: (губы твои так близко)

– Ты меня бросил? Тихо отвечу – Бросил…

А за окном весна и осколки солнца,

Словно осколки счастья – солнца осколки.

Много их сколько! Лето опять вернется.

Первая зелень вновь на берёзах голых.

Новые листья. Весенние, новые грезы.

Все уже было. Летят запоздалые письма…

В мартовской выси ветер целует берёзы.

Первые слёзы дождей. Значит, лето близко.

Вокруг дорожки, по которой ведёт Красота, растут цветы недосказанности. Бытовой ум отдыхает под их душистыми лепестками, усыплённый своим господином – Интуитивным Умом. Мысль предстаёт перед человеком полувоплощённой – ему предстоит завершить процесс воплощения мысли самому. Многие Священные тексты написаны именно таким образом.

Налицо мастерская времени, иначе – Школа Богов. Небожители приглашают в соавторы человека, делятся с ним секретами своего звёздного ремесла. Предлагают человеку занять достойное место в эволюции.

Помню неизгладимое впечатление, которое оставила во мне «Песня песней» Соломона. Путь Красоты, открывавшийся в этом произведении, сверкал жемчугами образов и звучал какой-то неведомой музыкой, призывая немедленно покинуть свой дом. Вернее, расширить его до размеров Вселенной. И любить в нём не только человека, но и майского жука, ромашку, ручей. Иными словами, всё, что было создано Творцом Вселенной. 

*           

Чего ты ждёшь – дождя, цветов, весны?

А любишь ты смотреть на облака?

А знаешь ты, куда уходят сны?

А хочешь знать, о чем молчит река?

Не спрашивай меня, где гаснет день,

Где птица вьёт надёжное гнездо.

Я удивляюсь сам – ложится тень,

Звезда с другой беседует звездой.

Не спрашивай меня, чего я жду.

Я жду тебя, но я не знаю, где

Твои следы. И вряд ли их найду.

Ведь небо столько вылило дождей!

Ты просто посмотри на облака –

И я их вижу, провожая птиц.

Нас всех уносит звёздная река.

Я ждал, но не нашел тебя. Прости.

Отец Сергий регулярно посещает заседания местного литературно-поэтического клуба «Повозочка». Смиренно садится за старый, видавший виды стол рядом с шофёром или бывшей работницей фабрики. Слушает, кто чем живёт.

В нём нет профессиональной гордости, нет и честолюбия поэта. Он всем одинаково открыт, как дорога. Хочешь, иди по ней, хочешь, сверни на другую дорогу – не в этом суть. Когда мы пройдем свою дорогу, мы станем другими. Мы станем деревом, травою, проплывающим мимо облаком, солнечным бликом на воде. Мы станем частью человечества. Мы научимся любить.

В 90-е годы институт православия пополнился священнослужителями, за плечами которых были светское образование и богатая опытом жизнь. Отец Сергий – бывший историк. Другой алтайский священник, отец Андрей, в прошлом врач, имеет ученую степень. Именно он освящал часовню Святого Сергия, построенную в Уймонской долине. Украсить храм в селе Усть-Кокса, возводимый по его инициативе, отец Андрей пригласил художницу Илзе Рудзите, дочь поэта, возглавлявшего в 30-е годы рериховское движение в Латвии. Когда один человек, решив перейти в православие, принародно сжёг книги Живой Этики, отец Андрей воспылал. «Не в книгах дело, а в тебе. Следовало отдать их другому!»

Приводя подобные примеры, я вовсе не сглаживаю противоречий, существующих между христианством и новыми духовными движениями, но лишь хочу показать, как может всё быть. И предпосылки к этому имеются. 

* 

Слёзы, пролитые поэтами всех веков и народов над могилой своей любви, отец Сергий осеняет крестным знамением. Беседуя о Петрарке, качает головой, упоминая стрелковую фразу поэта: «Приближаясь к 40-му году, я совершенно отрешился не только от мерзкого этого дела, но и от всякого воспоминания о нём, так, как если бы никогда не глядел на женщину».

Петрарка отказывается от своей Лауры, отец Сергий ищет в своей любви общечеловеческое начало. Так ручей, стекающий с гор, ищет реку, ведомый чистой мечтой стать океаном…

Дай мне, Господи, утешать, а не ждать утешения,

понимать, а не ждать понимания,

любить, а не ждать любви,

ибо, кто даёт, тот обретает,

кто о себе забывает – находит себя…

                                   (Святой Франциск)

Отец Сергий поливает дерево до тех пор, пока оно не зацветёт. Даже если дерево сухое и бесплодное:

Не сбылось, не получилось… Не ропщу.

Лишь усталость накопилась, набралась.

Я искал тебя, но больше не ищу.

Кто мне скажет, почему ты не нашлась?

Позади мои надежды, позади,

Только было – я искал, а ты ждала.

Мы не встретились. И ты меня не жди.

Не судьба нам быть с тобою, хоть ты плачь.

Жизнь закончится, исчезнут времена,

Но и там, где нет ни грёз, ни сладкой лжи,

Как и я, ты без меня совсем одна.

Лишь друг другу мы с тобой принадлежим.

Герой нашего очерка сложил свои пожитки на поезд, уходящий в небо. Это христианство, с его вертикализацией жизни. Здесь, на земле, отец Сергий оставил для себя только любовь, стараясь видеть свою Лауру во всех людях, которые встречаются ему на пути. 

* 

Последняя книга отца Сергия  «Лунная грусть», спонсированная местной администрацией, вышла тиражом в 100 экз. Не найти отца Сергия и в Интернете – он предпочитает телепатическое общение с жителями этой планеты. Так вот Отец Сергий и живёт, окруженный звёздами и легендами.

Майма – место пограничное. В этом месте Катунь покидает пределы алтайской республики, приобретает статус всероссийской красавицы-реки. Отец Сергий также находится у начала новой, малознакомой людям поэзии, помогающей строить церковь в своей душе. Красота, Чистота и Гармония есть дочери Святого Духа, и с ними стоит дружить. Отец Сергий знает это не понаслышке.

А что же стало с алтайской Лаурой (или с Дульсинеей Майминской), увиденной нами в зеркале поэтического творчества отца Сергия? Она очистилась, воспарила над своим прошлым существованием и стала ещё прекрасней, чем была. Порой даже кажется, что Лаура приобрела черты самой Девы Марии. Во всяком случае, она стала в жизни отца Сергия Берегиней, а не сокрушительницей мужских сердец.

Ты, наверное, где-то есть.

Может быть, не сейчас, не здесь,

Не под этой чужой луной,

Посмеявшейся надо мной,

И под солнцем совсем другим

Раздаются твои шаги.

Среди многих влюблённых глаз

Нет лишь тех, что глядят на нас,

Потому что и я, и ты

Друг для друга пока мечты…

Мы не встретимся? Ну и что ж,

Я же знаю, что ты живёшь –

Не сейчас, не со мной, не здесь.

Хорошо, что ты где-то есть!

Кончим это эссе благопожеланием. Хорошо, что живёт среди нас отец Сергий – Сергей Башкатов в миру. Человек, священник, учитель, яркое явление алтайской поэзии.

Мантра влюблённых

                                                                                                              Стихотворения

Богатырь

Богатырь – бога тырь

                                и в кабак…

Царство Божие,

                       неразворованное,

охраняет в лесу от сарматских атак

монастырь,

                к небесам

                                прикованный.

Богатырь же едет не воровать,

а Отчизне – девке  отчаянной –

покупать у заморских купцов кровать,

забросать её мылом,

                              мочалами!

Словно гири, богатыри

с лошадиных боков свисают,

и прилипли к питью, и не спят до зари,

и глядят, как враг угасает.

Есть ли Бог?

Нет ли Бога?

Гутарь…

Богатырь – сам себе государь! 

Генную память откроют зелёный и жёлтый… 

* * *

Краской прицельною духи стреляют по небу –

пыль акварельная в воздух врастает густой!

Явью становится, Пасхой, испёкшимся хлебом

всё, что на листьях писали мы ранней весной.

Генную память откроют зелёный и жёлтый,

синий добавит свежесть поющих ключей –

флаг семицветный, сверкающий общей заботой,

небо раскинуло после гремучих дождей!

Чей гражданин я? Каких измерений скиталец?

Дождь или вёдро людям несут облака?

Солнце садится на мой вопрошающий палец

божьей коровкой, и дума о мире легка.

Гроза с Филаретовой горы

Гроза с Филаретки совсем другая:

мотки, каретки и перья птичьи,

и в небе строгом

                          река догорает,

как бы на карте, но – речью кличет.

Зовёт, мотает

                     на ус и счётчик:

«Ты – кто? Какие имеешь

                                      ви'ны?»

Гроза с Филаретки – чернорабочий:

ключом слесарным возьмёт и двинет! 

Костромской самовар

Когда захочешь пить, а влаги нет

в высоких капиллярах краснотала,

возьми мелок и сотвори, мой свет,

рисунок костромского самовара.

Веди мелком, как водят хоровод

на праздник девки в Угличе и Вязьме,

как роет землю кропотливый крот,

почуяв корешок вкуснейший вяза.

Играй живыми пальцами, играй

хоть полонез Огинского, хоть польку,

ведя мелком, как праведники в Рай

приходят, чтоб вкусить иную стройку.

И самовар, пускающий дымок,

сойдёт к тебе по радуге, врачуя

живые сухожилия дорог

и песню небывалую, речную. 

Считалочка из детства

Я знаю: сердце – середина лета,

томатов и варений заготовка.

Мелькнёт вдали сиреневая лента –

оскал грозы, перемещенье тока.

Три трактора уедут на свиданье

с сухою почвой, пахнущею сыром,

и свет войдёт, и щель между домами

собой заполнит, до асфальта синий.

Ответит на вопросы ветерана

Война: зачем взяла и сколько?  

И улетит серебряною ранью,

увидев цель неведомую, сойка.

Я думаю, что лето… Впрочем, хватит

судить об этом чересчур лирично!

Ещё не пели птицы при Сократе,

ещё Донской стрелу для сечи кличет.

Ещё не завтра уходить в солдаты,

стихами путь заполнив в домик звёздный.

И щуки в камышах одутловаты,

и дышат маком русские погосты.

Ещё не знают имени младенцы,

завёрнутые в тёплые конверты,

ещё жива считалочка из детства:

Оса, стрекозка – середина лета… 

Осень

Осень пишется через О,

потому что везде пустота,

кольца, кружева, домино

и простата, и ток, и та-

та-та-та по лужам, сжигая желчь,

по судьбе, свернувшейся,

                                      как листок,

чтоб явилась надежда себя зажечь,

спичкой чиркая раз по сто.

Осень – это иллюминатор

корабля, что ушёл в свой рейс

и забыл, что орлы крылаты,

и с распилом О – буква С. 

Пушкин

Что лягушка Басё?

                           Опекунша

по лекалу отлитых берёз!

Из её прорезиненной туши

Волга-речка

                   начало берёт.

То ли дело юнец царскосельский

и гусиные перья с утра,

и чернила, и музыка плеска,

и стихов золотая гора. 

Рязанско-африканское

Будто радостные зебры в молодом березняке,

пыль зелёную подъемля, к ледяной бегут реке.

Ствол о ствол, как шея трётся, пот стекает, как елей.

На берёзовом копытце уместился муравей.

Мне б ещё страну такую, где по заводи лесной

бродит сом и рыб целует африканскою губой.

Мне б ещё Есенин в шапке, не приученный к очкам,

на берёзовой лошадке ехал в гости к чумакам.

Гой ты, папоротник в чаще, ты – не пальма, я – не слон,

пусть в зелёном небе чаще тонет карканье ворон! 

Огород

В зелёном небе огорода

созвездья плавают малины,

смущая дух прозрачным ходом

переплетающихся линий.

В зелёном небе всё возможно:

 и танцы мошек над цветами,

и шелестение горошин,

открывших пасть гиппопотамью.

О, гиря фруктов огорода

и овощей подземный щебет,

когда ветров проходит рота

просторным коридором в небе!

Внимает паутина мухе,

паук галантен, как придворный,

и всё подчинено науке,

команде солнечного горна!

Вздыхает праздничная лейка

и шелестит листом капуста,

и сходят маленькие реки

с лицом поэта Заратустры.

Малина машет опахалом

и хочет взять реванш у мёда,

и мыслит в полдень петухами

сухая жаркая погода.

Останови движенье чисел,

часов и бабочек на клумбе,

и здравого лишится смысла

червяк в своём подземном клубе.

Летает, ползает, щебечет,

цветёт и зреет час от часа

под патронажем человечьим

биологическая масса.

И взяв в заложники вниманье,

с каким на всё взирает полдень,

сухие ванны принимает

в видавшем виды огороде. 

Лошадь, прыгнувшая на плечо Таракая*

Лошадь длинная, как река –

есть ли в самом деле такая?

Повернулась наверняка

и сошла с картин Таракая.

Ржёт. Смешна ей людская жизнь,

у которой лицо кукушки,

и смартфоны, и этажи,

и кредиты в банке – игрушки.

«Превратил свободу народ

в философию мёртвых буден!»

Лошадь прыгает и поёт,

и уснувшую землю будит.

«Хочешь, птицей стану ночной?

Шумным кедром? Прозрачным эхом?»

Лошадь прыгает на плечо

Таракаю и ржёт от смеха. 

 ____

_{* Таракай – алтайский художник, рисующий лошадей, бегущих наперегонки с ветром и как бы растянутых в своём движении.} 

Кардиограмма

– Кардиограмму расправляешь? –

спросил меня главврач больницы.

И сам, на цыпочках ступая,

кривую вытянул, как спицу.

Сосредоточенно работал,

проделывая процедуры,

и лоб, светящийся от пота,

лишил лапищею фактуры.

С тех пор в груди моей заводы

работают на полный график

и выпускают не зевоту –

широкий список монографий. 

Забег на длинную дистанцию

Летят курсивом бегуны.

У солнца край один

                            отколот.

Сверкают флаги всей страны

на стадионе «Красный Молот»*.

Быки на ферме подождут,

жуки и рыбы – в отпуска!

Луну подкрутят там и тут,

чтоб свет продлить

                              на три часа!

Летят, как стрелы, бегуны…

Чей разбежавшийся живот

под ликованье всей страны

малину ленты разорвёт?

Один отпущенником стал.

Перегружая мышцы тела,

вошёл во временной портал,

в неясном будущем твердея.

Нет, он не выиграл забег!

Зато потом, за рюмкой водки,

болтал, кусая чебурек,

несуществующую сводку.

Мол, видел эти же места –

Чечню и Грозный – в новом виде,

гранатомётами с моста

твердившие своё, в обиде:

«Чечня – страна. Чечню – не трожь!

Она живёт другой идеей.

И пулю в лоб, и в сердце – нож

и русскому, и иудею!»

И вся страна была больной:

температурила, рыдала,

и за разрушенной стеной

чернел остаток пьедестала.

Никто доверчивым не стал.

«Ты балаган, бегун, затеял!»

И в ухо – раз, и в пузо – два

за комсомольскую идею!

И пальцем тыкали в Луну,

как в обезумевшего зверя,

и пили водку за страну,

в рассказ и веря, и не веря. 

 ____

_{*Располагался в городе Грозный. Ныне не существует} 

В кафе

Закрути-ка мне кофе, официант,

золотою спиралью, чтоб я вкусил

не кофейную гущу, а фолиант,

не отраву, а травы

                           родной Руси!

Закрути меня вправо на три плеча,

золотою спиралью пронзи насквозь,

чтоб от горла отхлынула смерть-печаль,

чтоб услышал: скрипит

                                   золотая ось.

По спирали уходим, вернёмся в свет,

о котором мечтали мы

                                  столько лет!

Возвратимся – ни дома, ни друга нет,

только кофе, дымящийся на столе. 

Отрежу тени, метра три-четыре...

* * *  

Отрежу тени, метра три-четыре,

с окраскою вечерней бересклета.

Её примерю – можно и пошире

сыскать душе на платье этим летом!

Душа заплачет, если на заплату

другую наложить и не заметить,

как лето зажигает в аппарате –

даосском фонаре – фитиль бессмертья.

Она молчит, увиденным разбита.

Горит сомнений лёгкая солома…

Возможно ли?.. Спроси у неофита,

кому изнанка фонаря знакома! 

На рыбалке

Здесь столько рыбаков и столько лесок,

что кажется капроновой вода.

Прошита вглубь, и червячок – довесок

к существованью старого пруда.

Здесь карасей сиреневые тюли

и Азии замедленный исток.

Здесь сушат свои простыни июли,

и штанга им – гусиный поплавок.

Здесь вазелин, как вещество, не может

себя от группы мазей отделить.

Но водомерке он всего дороже –

катиться позволяет, а не плыть!

Здесь лилии двоятся и троятся

в потустороннем зеркале волны,

и камышей высокие палаццо

мерцанием стрекоз окружены.

И столько светокопий на деревьях

колышется средь тучи мошкары,

что кажется – живёт во сне поверье,

и наяву – уснуло до поры. 

Из жизни киевской Руси

Тело длинное,

                    как «Слово о полку Игореве»,

или след корабля на Волге.

На пяти телегах везли его

удалые стрельцы с Востока.

Алебардами звёзды множили,

мыком зычным ворон пугали,

тело длинное, под рогожею,

а кого – и сами не знали!

Говорили: «Свеча лучистая,

сундучок, наполненный утварью.

В мире тайна должна быть чистая,                          

украинским ветром продутая!»

То ли осень сорила золотом,

то ли снег летел над пожитками.

Тело было копьём приколото

и пришито к телеге нитками.

Тело было, как изваяние

из свинца, покрытого окисью,

и висело над ним собрание

мух, читавших страницы повести.

По расчёту ли, недоумию

тело выглядело, как спасение,

и везли его в Киев

                           мумией,

в праздник Троицы, в воскресение. 

Борьба

Цифра борется с рифмой

на спортивной площадке,

обе в фетровых лифах

и в трусах…

                  Всё в порядке!

Цифра катит нулями

и культурным обманом,

банкоматами лает,

бьёт в упор по карману.

Рифма медной трубою

загудеть её хочет…

Несуразная бойня,

одичания 

               кочка.

Лучше б им развиваться

на планетах различных,

в территории танца,

в территории птичьей! 

Девяностые

 Он торговал с утра самшитами,

украденными с пароходов,

он продавал тельняшки, сшитые

из пешеходных переходов.

Он ждал у памятника Кирову

любовь, как ждут

                          трамвай последний,

он очень строго игнорировал

овчарок, пущенных по следу.

Да кто он? 

             – Годы девяностые!

Он – та страна, что с толстосумами

писать стихи гвоздями острыми

на спинах девочек придумала.

Он – моль,

             он – мел,

                            он – мол, украденный

у побережья черноморского,

и переплавленная платина,

и переправленная родина.

Таким запомнил я очкарика,

читавшего когда-то Пушкина,

лихого времени комарика,

влюблённого в заветы Плюшкина.

Прощайте, годы девяностые,

из вас река течёт

                           кровавая,

от вас унылыми погостами

доныне пахнет, как отравою. 

Бессонница

Наконец-то легли,

                           отстегнули

луч, лучину – луны ходули.

Их забросили 

                    на сеновал,

чтобы каждый ходуль поспал.

Только слышат – в печи потухшей

то ли мышь шуршит, то ли души

убиенных в Афганистане

На мосол-локоток

                            привстали.

Жизнь ночная – что звёзд сиянье,

что отстёгнутый человек

от земли, от её камланья

в понедельник, среду, в четверг.

Не успели уснуть – ходули

тут как тут…

                    Крестись на восток!

За окошком звезду раздули,

словно крошечный уголёк. 

 

Оглавление

Игорь Муханов Командировка на Землю  Стихотворения лирические миниатюры эссе

Благопожелание

Из цикла "Командировка на Землю"

  И фотон испускает, и фыркает, навеселе...

  Весна на Алтае

  Едет Ойрот на коне

  Уймонская долина

  Красный путь

  Алтайская осень

  Стеклянные дожди

  Алтай

  В марте

  Борису Гребенщикову

  Мечта

  Из алтайского дневника

  Разговор сдождём

  Кто превратил одинокое дерево в терево?

  Крепки твои, Господи, коды...

  Лечение гриппа музыкой

  Где просторная правда в ковшике влаги живёт...

  Время – пружина, способная мышцы качать...

  Просом мальчик просыпается...

  Поэту

  Яблочный Спас

  Вот деревянный город – Замульта…

  Миры пересекаются, кружат...

  Насельник зимний улетел, как птица...

  И красуется яшма – цементу подруга, сестра...

  Мы стали частью мыслящей лазури...

  Скажешь, что луг – офтальмолог, и выйдет в десятку…

  Горные соловьи

  Если увижу, снова живу...

  Звук глубинный, ещё голубиный...

  Хмель - матрос сухогрузного лета...

  Посланные в мир за молоком...

  Сгибая Сибирь половицей...

  Как будто с неба вижу я её…

  Недругу

  Откровенное

  Август

  Земной создатель ноосферы...

  Месяц Марала

  Кукушка

  Время Весны

  Замельтешат муравьи по деревьям...

  Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен...

  В монастырь проводят интернет…

  Там, где Ноев стучит молоток...

  В пустыне

  Луна в посёлке Зеркальный  

  Командировка на Землю

  Понимая миры, как букварь для влюблённых...

  Чти амфибрахий, бражку и песню ночную...  

  Зимний день

  Зорко глядящих в печные подзорные трубы...

  За горсть сухой травы коню...

  Гвозди

  В своё ружьё, как дробь, меня вложи…

  Ладонь и спичка - внутренность лимона...

  Благопожелание поэту

  И Моцарт с Бахом... играют в шахматы...

  Альфа и Бета, любовь и война…

  Нарисуй, Хокусай, херувима российских распутий...  

  Она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду...

  Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов...

  Хариус в полдень

  Я выверну карманы: «На!..

  Снег сгребает лопатою – крышкою от ноутбука...

  После дождя

  География поэта

Пруд Басё

  Катунь, бегущая по Алтаю

  Стихи-младенцы

  Поэт и стрекоза

  Женская рифма

  Пруд Басё

  Семнадцать с половиной

  Тамерлан и поэзия

  Дочки Кудая

  Виват, Поэзия!

Песни Уймонской долины

  О чудесах, случающихся в Уймонской долине

  Эпифания любви, её таинственному пробуждению

  Благопожелание раненой песне

  Девушка из Уймона

  Этюд ночного воспоминания

  Мальчик и Ангел

  Горы и камни

  О, бабочки!

  Когда слова без слов растут…

  Зимой молитва строже, чище…

  Эпифания пруду и его тайнам

  Погулка по Царскому Селу в пору снегопада

  Кредит у сирени

  На что похожа Колыма…

  Сельская картинка

  Моя матушка в черешнях томик Пушкина читала… 

  Засушенный цветок

  Урожайным будет этот год…

  Песня беременной женщины своему ребёнку

  Акварели аквамарина

  Луна торгуется с поэтом, приехавшим на Алтай

  Основы самоврачевания

  Зимняя соната 

  Эпифания радуге, охотнику и его пуле

  Письмо для Бога заготовил…

  Цвет голоса

Любовь бывает только бесконечной

Мантра влюблённых

  Богатырь

  Генную память откроют зелёный и жёлтый… 

  Гроза с Филаретовой горы

  Костромской самовар

  Считалочка из детства

  Осень

  Пушкин

  Рязанско-африканское

  Огород

  Лошадь, прыгнувшая на плечо Таракая*

  Кардиограмма

  Забег на длинную дистанцию

  В кафе

  Отрежу тени, метра три-четыре...

  На рыбалке

  Из жизни киевской Руси

  Борьба

  Девяностые

  Бессонница

  «Я-ТЕ-БЯ-ЛЮБ-ЛЮ»