Избранное [Йожеф Лендел] (fb2) читать онлайн

Избранное

Слово о Йожефе Ленделе

Это имя пока мало что говорит советским читателям. А между тем Йожеф Лендел прожил на нашей земле ровно четверть века и первое крупное его прозаическое произведение (начинал он как поэт) — «Вышеградская улица» — впервые увидело свет в 1932 году, и не на родине, а в СССР, и не на венгерском, а на русском языке. Автор предисловия — Бела Кун, выдающийся деятель венгерского и международного коммунистического движения. Книга написана по не остывшим еще следам событий — она посвящена венгерской пролетарской революции 1919 года, непосредственным участником которой был Йожеф Лендел, один из создателей Венгерской Коммунистической партии. На родном языке и у себя на родине она появится лишь в 1957 году, то есть двадцать пять лет спустя, уже в народной Венгрии. В том же году единомышленник, товарищ и соратник Лендела по перу, писатель Бела Иллеш, участвовавший в освобождении страны от фашизма в рядах Советской Армии и, стало быть, непосредственно причастный к возрождению книги в ее первозданном виде, поскольку писалась она все-таки на венгерском, так скажет о ней:

«Существует немного книг, которые так верно передавали бы революционные традиции, как книга Йожефа Лендела, до такой степени убедительно показывали бы величие героев пролетарской революции, непревзойденный героизм революционного рабочего класса Венгрии. Откровенное признание совершенных революционерами ошибок во многом повышает убедительность книги. Йожеф Лендел пишет выразительным языком, стиль его строг и четок, создаваемые им картины красочны и незабываемы. Он одновременно историк и критик, романист и лирик. Й. Лендел несправедлив лишь по отношению к одному человеку — к самому себе. Он не только принижает свою роль в революции, но и — что еще более несправедливо — умалчивает о моральной чистоте своего примера и той большой воспитательной роли, которую он мужественно и честно выполнял. В самые тяжелые дни и месяцы венгерской истории ученики Й. Лендела доказали, что прошли отличную школу. И сейчас еще немало людей, которым Йожеф Лендел проложил путь в коммунистическую партию, в лагерь борцов за свободу…»

Лендел на четыре года старше двадцатого века. В 1986 году ему исполнилось бы девяносто, Он ушел от нас совсем недавно — в 1975 году. Значит, прожито без малого восемьдесят. Если арифметически — немало. В человеческой жизни иной отсчет времени. Тем более когда она слита с эпохой безраздельно, до последней капли крови, до последнего дыхания. Сам Лендел выразится просто, точно и сжато: «Ключ к пониманию моих романов один — эпоха». Добавим от себя: к пониманию всего его творчества.

Напомним: двадцать пять лет у нас, а вообще в политической эмиграции с 1919 года (Австрия, Германия — это до апреля 1930 года). В общей сложности — тридцать шесть лет.

Мне посчастливилось знать его лично. Нас познакомила талантливая фотожурналистка Эдит Молнар. Он очень тепло к ней относился, доверял ей. В 1981 году она выпустила книгу-альбом «Писатель, быль, фотография». Листаю ее с чувством, будто в ней пусть и скромные, но кусочки моей собственной жизни — в ней лица родных людей, которых, увы, уж нет, но которые все так же дороги мне. Листаю и думаю: хорошо бы и у нас издавать такие вот авторские «фотобыли» — чтобы можно было вглядеться в лица, глаза… В книге есть глава о Йожефе Ленделе. В ней — кроме фотографий — короткие, как магниевые вспышки, зарисовки деталей, подробностей, из которых складываются облик человека, атмосфера дома, в котором он живет. Теперь уже — жил.

…Лендел вернулся на родину в 1955 году. Он дважды менял квартиру и вовсе не из праздной охоты к перемене мест, просто искал «свое» место, прежде чем поселился наконец — и уже до конца жизни — в Буде, на Крепостной горе, в доме на бастионной аллее Арпада Тота^[1], окнами на вечерние закаты. Стоишь на аллее, и такое ощущение, будто ты на палубе парусного фрегата. Если перейти на другой «борт», откуда кроме ленты Дуная видны восходы солнца, то там еще более неоглядные, прямо «океанские» дали:

Это Арпад Тот, чье имя носит бастионная аллея.

А теперь — взгляд вниз, чуть правее — там через Дунай, который отсюда на фоне «океана» кажется нешироким каналом для проводки крупных судов к причалам, переброшен — да-да, это он, Цепной мост. Это «его», Лендела, мост — самый любимый им из всех дунайских мостов, О котором он напишет однажды.

Арпад Тот (может, и не про Цепной мост, про другой, но это не важно):

Запомним же Цепной мост и вновь перейдем на правый борт «корабля». Из рассветной юности — в пору предзакатную.

И тот же Арпад Тот:

Это сказано в первой четверти двадцатого века. Взгляд в грядущее. Вера в него. Это произнесено поэтом старше Йожефа Лендела ровно на десять лет, но ровесника по революции — они ее вместе делали.

Так вот почему Йожеф Лендел оказался на бастионной аллее Арпада Тота! Хотя, быть может, и невольно, повинуясь внутреннему наитию.

Впечатление от нашей первой встречи с Ленделом — точно жадно-торопливый оттиск в памяти (как у него в «Лесных картинах»), но самый верный и уже навсегда:

Глаза — прежде всего. Редчайшей голубизны — такую я видел только у солнечного мартовского неба в далеком сибирском селе Ербогачен.

В глазах все:

Внимание.

Достоинство.

Ранимость.

Юмор.

Доверчивость.

Непреклонность.

Тревога.

Мудрость.

И еще — крепкое мужское рукопожатие, — так мне жали руку лесорубы в уссурийской тайге. Юношеская легкость тела, хотя ему семьдесят лет. И бесконечные, нескончаемые расспросы, точнее вопросы — ясные, четкие, как вся его проза. «Как там у вас?» или «…у нас?» — из-за этого вечная путаница, и тогда на его в общем-то грустном, в морщинах, лице — улыбка. Улыбка Лендела. Она редкая, необыкновенная. Ее не просто поймать в фотообъектив.

Лендел — из того поколения, которое выковано прекрасным и яростно-суровым временем. Поколения венгерских (и, значит, наших тоже) рыцарей революции. На моей книжной полке — живые свидетели встреч с теми из них, с кем свела меня судьба. Вот Ирена Кун, друг, соратник Бела Куна, ее книга — воспоминания о муже — названа просто «Бела Кун». Вот Йожеф Лендел, сборник его публицистики «Зеркала». Вот Дежё Яс: по-военному чеканный, как в плане предстоящей операции или в донесении с поля боя, язык бойца Красной Армии Венгерской республики девятнадцатого года, потом легендарного («коренного, вылитого», как многие были уверены) «испанца», видевшего и слышавшего Гарсиа Лорку. Книги его: «От Будапешта — до Будапешта» и «От Советской Венгрии до Пиренеев». На суперобложке два снимка: на верхнем — группа испанцев, слева Родион Яковлевич Малиновский в берете, в плаще поверх куртки, в белой рубашке при галстуке, а рядом Дежё Яс. Лицо рабочего. У Малиновского тоже рабочее, а может крестьянское лицо, мудрые с лукавинкой глаза; оба они без очков; на нижнем снимке — уже оба в очках; один в маршальской форме, с двумя звездами Героя, депутатским значком, весь седой, рядом — боевой товарищ по Испании — Дежё Яс (на удивление — ни единой сединки в аккуратно зачесанных волосах; помню, он отшучивался: «Ни грамма спиртного с 1919 года»). И еще томики стихов Антала Гидаша.

Как разметала их судьба — кого куда, и вот — надо же! — сошлись-таки, встали рядом, все вместе. Так, как было в жизни, ибо делали общее дело, хотя и в разных краях. До чего же с этими людьми было просто, легко, раскованно! И книги их написаны именно так. Иначе они не умели — как не умели иначе жить! Для них жизнь — это действие, обязательно действие! А иначе не стоит.

Книги — бесценные сокровища, спутники на всю оставшуюся жизнь. А тех, кто их создал, уж нет никого. Но они — в сердце, и не только в моем — многих и многих тысяч, десятков, сотен тысяч людей всего мира. Они зовут к борьбе. Борьба продолжается.

Дорогой читатель! В книге, которую вы открываете, — лишь толика созданного Йожефом Ленделом. Несколько рассказов и роман-эссе. (Помните про мост? Так вот это роман о тех, кто его задумал и воплотил в металле и камне — материализовал идею.)

Все эти произведения и многие другие практически созданы в последние двадцать лет жизни писателя, самые плодотворные.

А до того было не просто. Всякое было. И радость. И порыв вдохновения. И счастье борьбы. И горькая несправедливость, перенесенная стоически, мужественно, с верой в конечное торжество правды, истины. Не каждый, далеко не каждый смог бы пройти по трудным дорогам судьбы так, как прошел Лендел — с высоко поднятой головой и с неозлобившимся, полным добра к людям сердцем, У него была ясная цель — всегда и везде, используя любую возможность, бороться за идеалы революции, которые вошли в кровь и плоть его. Он до последнего мига своей жизни оставался коммунистом.

Его оружием было слово. Оно осталось. Оно живет. Оно зовет вперед.

В книге — о том, что пережито, передумано, выстрадано, высвечено мыслью и согрето душой. Об обретениях и утратах. О добре и зле. И о том, как добро одолевает зло, хотя это очень не просто.

Книга о том, «как жили люди» в «их» время, которое давно позади, но часто о себе напоминает. И рассказано об этом так зримо, ясно, весомо, будто это не Лендела, а наша с вами мать (или бабушка) стоит у стола, режет каравай хлеба и бережно складывает ломти в плетенку, на дно которой постлана салфетка с каймой, вышитой красным крестиком. Будто не его отец, а ваш отец, дед или прадед стоит и переливает с ладони на ладонь зерна золотистой пшеницы, а рядом стоит другой человек и тоже пересыпает хлеб из ладони в ладонь, но это выходит у него совсем по-другому, потому что не он вырастил этот хлеб, он только наживается на чужом поте. И становится понятно, почему хлеб для Лендела навсегда останется безвкусным, пока его не будет в достатке у всех других людей.

Что чувствует, о чем мыслит, что делает человек, когда его ожидает смерть от рук хортистских палачей? И когда он сам ничего не успеет об этом написать, передать на волю. Потому что таковы обстоятельства. Потому что не осталось времени и уже пробил вокзальный колокол к отправлению. Впереди — конечная станция, последняя остановка. На веки вечные. Но это о плоти. А дух, мысль… Дело, ради которого ты умираешь, — не напрасно, оно стоило жизни, оно останется на веки вечные. В сердцах и умах людей, которые продолжат начатое тобою. Если близка конечная остановка — это не самое страшное для таких людей. Они думают о жизни, о времени, как распределить его, рассчитать, чтобы все сделать так, «как надо», как повелевает твоя совесть, а она неотделима от совести твоих товарищей по партии. Так думал и чувствовал Юлиус Фучик, когда писал «Репортаж с петлей на шее». Так поступал его венгерский собрат, коммунист Имре Шаллаи^[5]. Хотя он ничего не успел написать за оставшиеся перед смертью часы. Это сделал за него соратник — Йожеф Лендел. Он подхватил выпавшую винтовку из рук друга, даже не на миг выпавшую, а на тысячную долю секунды — она не успела и земли коснуться. Йожеф Лендел знал мысли и чувства друга как свои собственные, или, может, лучше собственных. И потому его повествование — чистая, святая правда. «Документальная проза», — сказали бы сейчас про этот рассказ. Оптимистический реквием. — скажем мы.

По сути — та же нота, та же тема и все о том же, чем больна совесть, — о смысле человеческого существования в «Древе познания» да и во всем творчестве писателя.

Есть в книге и рассказ про то, как дорога строится… В дремучих дебрях. О том, как это делается, кто и чем занят и что из всего этого получается. С виду простая, незатейливая, но кинематографически четко раскадрованная динамичная вещь — будто смотришь «документалку» Дзиги Вертова. Ни одного лишнего кадра-слова. А как емко, насыщенно — о пафосе созидания, о том, ради чего мы живем. Светлой верой в завтрашний день пронизан этот рассказ.

И наконец, роман-эссе «Созидатели моста». Он венчает сборник. Это роман-хроника, роман-раздумье, роман-исповедь. У вас может возникнуть ощущение, что Лендел устал от бурь, океанских накатов и подземных толчков, что он заводит свой корабль в успокоительную гавань подернутого флёром века минувшего. Не в том дело. Он просто снова перешел на другой борт своего «парусника», откуда Цепной мост — как на ладони, он органично вписывается в общую панораму безбрежного простора, из которого по утрам встает солнце. Важно видеть картину в целом. Перспективу. Но и мост в этой картине — далеко не частичка мозаики. Чтобы убедиться в том, надо вместе с Ленделом спуститься вниз, пройтись по мосту — хотя бы раз — на другой берег Дуная. По дороге остановитесь у первой или второй его опоры (это безразлично), прикоснитесь ладонью к камню, приникните ухом к нему, как к морской раковине, — и вы услышите отдаленный шум прибоя прошлого века, приглушенные голоса тех, кто его возводил, не думая о нас с вами, но и ради нас, а не только ради себя и своих современников. Настоящий мастер делает свое дело на совесть, он верит, что его творение переживет его. И он, если это истинный мастер своего дела, на сей счет никогда не ошибается. Удивительный мост. Но мало ли прекрасных мостов на белом свете? И каждый хорош и полезен по-своему. Но у этого свой «секрет», разгаданный писателем: он не просто соединяет берега реки, он соединяет века, прошлое с настоящим, настоящее с будущим. Это — гимн творчеству. Только исполнен он просто, без шумовых эффектов. Вслушайтесь в мелодию, пробивающуюся сквозь легкую, полушутливую, порой наигранную и даже фривольную интонацию разговора о том о сем, пока вы прогуливаетесь с Ленделом по мосту. Но поднимитесь и вверх, на Крепостную гору. И моментально — другой ракурс, другое измерение, другой порядок вещей. И мост смотрится по-иному. Чувствуете?

Йожеф Лендел умел сильно любить и так же сильно ненавидеть. И все это — в его книгах, завещанных не только соотечественникам, но и нам с вами, всем людям. Он прожил долгую и стремительную, как вихрь, жизнь. Он познал счастье мечтать, бороться за мечту и увидеть ее осуществленной.

Одного он не успел сделать — рассказать в своей художественной прозе о сегодняшнем дне Венгрии так полно, как хотелось бы. Ему не хватило времени, он был в цейтноте. Перед последней станцией на дороге жизни. Но он о многом сказал в публицистике, которая у него такая же страстная и яркая, как все, что он делал. У него было врожденное чувство великой ответственности перед товарищами, перед партией, перед народом. Однажды он напишет:

«У меня, старика, уже седые волосы… Как много времени в нашем прошлом и как мало его остается в будущем — и уже хотя бы потому должны мы испытывать чувство долга перед этим будущим».

Это строки из его публичного отречения от ренегата: их свела революция девятнадцатого и развел год пятьдесят шестой. Они написаны и высказаны принародно, в грозный для родины час, когда контрреволюционная лавина едва не утопила венгерский народ в крови, — это было бы уже в третий раз за неполных сорок лет его истории.

Йожеф Лендел привык называть вещи своими именами. Добро — добром. Зло — злом. Сегодня, в час нависшей над всем человечеством смертельной опасности, уверенностью дышит слово писателя:

«С незапамятных времен до наших дней и, наверно, еще долго-долго символом и девизом мира будет голубь с оливковой ветвью в клюве… Вверху, в безоблачной полуденной выси, прямо над цыплятами, распластав крылья, кружил ястреб — устрашающе медленно, с рассчитанной точностью. Вот-вот он сложит крылья и тяжелым камнем обрушится на облюбованную добычу. Но между ним и добычей — голуби, их огромное скопище сбивает прицел его зорких глаз. Ястреб еще какое-то время кружил над цыплятами, потом притворно ленивыми взмахами поплыл вдаль, превратился в крохотную точку и исчез.

Вот и все. И такими иногда бывают голуби. Я оставляю при себе возвышенные сравнения, дабы не взлетели они выше голубей облаками высокопарных слов».

Владимир Ельцов-Васильев

РАССКАЗЫ

Немец

1

В вагоне-ресторане закончился «table d’hôte»^[6]. Гудел вентилятор.

Официанты бесшумно наводили порядок, стелили чистые скатерти на столики красного дерева.

Худенький пикколо^[7] усердно начищал фланелевой тряпкой обрамленные медью окна. Тер он их так старательно, что на лбу у него выступили капельки пота, а на землистой коже лица заиграл лихорадочный румянец.

Вагон-ресторан с негромким перестуком мчался по скучной, однообразной европейской местности, где не было ни больших рек, ни далей, ни длинных тоннелей, словом, ничего такого, ради чего стоило бы томиться у окна; здесь каждый клочок земли на протяжении многих сотен лет возделывался рукой человека.

В ресторане был занят только один столик. Несколько мужчин пили кофе, коньяк и, как принято в подобных случаях, пока разговор еще не зашел о женщинах, развлекали друг друга анекдотами о представителях различных наций и народов. Получили по заслугам и скупой шотландец, и хвастливый поляк, и кичливый американец, и повеса-француз, и хитрый еврей, и педантичный немец.

Вполне естественно, что вскоре разговор превратился в спор: ведь окружающий мир еще хранил множество зримых и незримых следов развязанной немцами войны.

Грузный, краснолицый, с двойным подбородком, тщательно выбритый мужчина в свободно болтающемся сером костюме, которого, если бы он не назвался адвокатом, можно было бы принять за торговца модным ширпотребом, стал обзывать неофашистом молодого человека, маленькими глоточками потягивавшего из бокала мадеру.

На молодом человеке был новенький, с иголочки костюм. Прямая спина, манера отрывисто бросать слова, маленькие усики и бакенбарды наводили на мысль, что он из бывших офицеров, хотя сам он утверждал, будто служит коммивояжером в фирме по продаже пылесосов.

Молодой, но уже раздобревший американец, по роду занятий, очевидно, сынок богатых родителей, добродушно и громко хохотал, много пил и с заметным удовольствием натравливал друг на друга адвоката, похожего на торговца модным ширпотребом, и коммивояжера, смахивавшего на офицера. Дружеское интернациональное застолье вагона-ресторана рушилось, послышались реплики ничуть не менее резкие, чем те, которыми еще несколько лет назад обменивались на всемирных конференциях представители различных стран, брызжа друг другу в лицо ядовитой слюной…

— Позвольте мне рассказать одну историю, — вдруг проговорил пассажир, до этого не принимавший участия ни в обмене анекдотами, ни в споре и ни словом не обмолвившийся о своей профессии.

Обладатель двойного подбородка бросил на него оценивающий взгляд. Седина уже сильно посеребрила волосы мужчины, и потому адвокат сделал вывод, что человек этот должен придерживаться солидных взглядов. Баритоном, переходящим в бас, он произнес: «Мы были бы очень рады», — и отрекомендовался.

Офицер-коммивояжер отметил, что костюм хотя и не очень новый, но явно от хорошего портного — прекрасно сидит на этом широкоплечем сухопаром человеке, речь и жесты у него спокойные, и потому счел незнакомца обедневшим аристократом, а странное его произношение позволило коммивояжеру предположить, что он — младший отпрыск какого-нибудь английского лорда, и тотчас проникнуться к нему безотчетной симпатией. «Ну что ж, если эта история кажется вам заслуживающей внимания…» — сказал он и постучал по крышке своего роскошного портсигара толстой египетской сигаркой.

Молодой американец решил, что ему снова предстоит услышать нечто забавное, и поудобнее откинулся на стуле.

Автор этих строк слушал.

2

Насмешливые серо-голубые глаза незнакомца внимательно оглядели присутствующих.

— Рекомендую вам, господа, — начал он, — прежде чем спорить о своеобразии разных народностей, прочитать или перечитать заново рассказ Эдгара По «Убийство на улице Морг»… Жаль, что вы, американцы, — тут он повернулся к сынку богатых родителей, — позволили умереть с голода своему величайшему писателю. Правда, это было давным-давно… но ведь нечто подобное может повториться… Историю, которую вы сейчас от меня услышите, обычно знакомым не рассказывают… Дело в том, что моя роль в ней не слишком благовидна. Но мы-то ведь встретились всего на несколько часов, сойдем с поезда на разных остановках и тотчас позабудем друг друга, — в глазах мужчины мелькнула насмешка, — так что к своему рассказу я отношусь как к уплате долга; эпизод этот связан с одним немцем. История тем более интересна, что в наши дни — уже или еще — не очень-то модно хвалить немцев.

— Полагаю, вы не рассчитываете на литературную изысканность рассказа, — седой мужчина потер висок, — но мне никак не избежать нескольких слов о времени и месте, где это произошло. Я попытаюсь изложить самое необходимое с лаконичностью полицейского протокола.

Время действия — тысяча девятьсот двадцать девятый год. С той поры прошло более четверти века, половина моей жизни, а тогда я был закаленным и натренированным молодым парнем и убежденным коммунистом. Я считал себя боевым, стойким, хорошим членом партии.

Место действия — Потсдам. Бывшая резиденция прусских королей; в те времена город весьма реакционный или, скажем, консервативный. Во всем Потсдаме тогда едва ли насчитывалось и полсотни коммунистов; сторонников Гитлера там тоже было не густо. Это был город чиновников. В основном здесь жили бывшие офицеры вермахта со своими семьями. Они определяли цвет города, причем в буквальном смысле этого слова: на крышах домов, на яхтах и моторных лодках по рекам и озерам в окрестностях Потсдама, даже на лодчонках простого люда развевались по ветру старые «имперские» черно-бело-красные или прусские черно-белые флажки. Очень редко среди них можно было увидеть лодку, где был флажок со свастикой, или черно-красно-золотистый флаг республиканца, или красный флажок спортсмена-коммуниста.

Словом, время и место действия — осень тысяча девятьсот двадцать девятого, два — половина третьего ночи, Потсдам, Железнодорожная улица. Важно отметить, что произошла эта история именно на Железнодорожной улице. Дело в том, что по одной стороне улицы во всю ее длину тянулся высокий забор, за которым были рельсы и складские помещения товарного вокзала. А на другой стороне, примерно в центре, стояли всего два дома метрах в пятистах — шестистах от Потсдама и на таком же расстоянии от другого городка — Новавеса. А дальше — пустыри, пойменный луг реки Хафель, болото. За болотом — река, на берегу которой лепились нежилые лодочные сараи. Даже днем на Железнодорожной улице почти не было движения, ночью же и за несколько часов здесь едва ли можно было встретить живую душу. Автомобилисты избегали ездить по этой скверно мощенной улице, которую не считали нужным приводить в порядок ни потсдамские, ни новавесские городские власти. Должно быть, никак не могли решить в споре, кому же все-таки следует ремонтировать дорогу.

Итак, в одном из двух домов, расположенных на Железнодорожной улице, двое молодых людей в ту ночь выпили изрядное количество ликера «Half to half» — крепкого голландского напитка… Они много выпили, потому ли что оба любили одну девушку, или, скажем, один пил с радости, а другой — с горя, или, скажем, «от избытка жизненных сил», или же оттого, что пульс их жизнелюбия вдруг забился с перебоями, — не имеет значения…

Один из нас — Гейни, высокий узколицый блондин, употребляя сегодняшний или, точнее говоря, вчерашний термин, был типичным арийцем. Вторым молодым человеком был я сам, — разумеется, моложе на добрую четверть века.

Часа в два ночи Гейни и я «от избытка жизненных сил» или, как я уже говорил, по иным каким причинам, решили, что нам необходимо «выкинуть что-нибудь этакое». Выйдем на улицу, а там уж что подвернется.

3

«Выкинуть что-нибудь этакое» в переводе на казенный язык полицейского протокола есть не что иное, как примитивное хулиганство подвыпивших людей.

Мы прицепились к бамперу какого-то автомобиля, водитель его, очевидно, толком не знал дороги и случайно заехал на Железнодорожную улицу: так мы добрались до Потсдамского вокзала.

Там мы спрыгнули. Однако этот подвиг, напомнивший нам короткоштанное детство, не удовлетворил нас.

Мы вышли на небольшой бульвар перед вокзалом в надежде увидеть там на скамейке парочку влюбленных, над которыми можно будет подшутить. Но скамейки оказались пустыми. Мы подождали, вдруг да со станции появятся люди, с которыми удастся или подружиться, или рассориться. Но из здания вокзала никто не выходил, видно, последний ночной поезд уже прошел. На площади перед вокзалом не было и такси. Мы предприняли последнюю попытку — направились в здание вокзала. Привокзальный ресторан оказался закрытым. Мы заколотили в дверь. Заспанный ночной сторож, вынырнув неизвестно откуда, пробурчал что-то насчет полиции и прочих последствий, но оказался достаточно опытным и хитрым, чтобы позволить нам стучать, пока не надоест.

— Пошли домой, — предложил Гейни. — Если привокзальный ресторан закрылся, значит, никуда больше не попадешь. Дома приготовим грог по рецепту гамбургских моряков.

— Пошли, — согласился я.

С вокзальной площади мы повернули обратно на Железнодорожную улицу.

Каждый из нас был занят собственными мыслями. Вероятно, желание пить грог у нас тоже пропало. Но когда мы молча брели по вымершей улице, отказавшись уже от всяких поисков приключений, перед нами вдруг возникла одинокая фигура человека, шедшего со стороны Новавеса.

— Сейчас мы с этим «Stahlhelm»^[8] потолкуем, — заявил я. Или, может быть, Гейни? Честно говоря, сейчас я точно не помню, кто из нас это сказал. Известно, что память наша слабеет, когда вспоминать стыдно… Впрочем, сегодня это уже не имеет никакого значения. Гейни с нами нет, допустим, инициатором был я. Между тем незнакомец приблизился к нам.

— Стой! — приказал Гейни. Это я точно помню. И сегодня слышу его сдавленный, полный угрозы голос.

Мы стояли, широко расставив ноги, касаясь друг друга локтями.

Одинокий прохожий остановился. Черты его лица уже стерлись в моей памяти. Помню только, что он был необычайно бледен. Освещали улицу в основном дуговые фонари товарной станции, находившиеся на значительном расстоянии, к тому же они, как я уже говорил, были отделены от улицы высоким дощатым забором, отбрасывающим тень. У незнакомца было очень бледное, изможденное лицо, на вид он казался лет сорока, был худ, невысок и немного сутул, одет в черное или темное пальто и такого же цвета брюки. Брюки книзу сужались, были немодного покроя, и как-то сразу бросалось в глаза, что они дешевые и сели от стирки. Черные высокие ботинки на шнурках начищены до блеска; помню, что в них отражался свет дальних фонарей. Между ботинками и краем брюк — я окинул этого человека внимательным взглядом сверху донизу — виднелись тощие ноги. Выглядел человек регистратором земельного ведомства, писарем судебной палаты или железнодорожным кассиром; наверняка он состоял членом «Stahlhelm» и возвращался домой после небольшой попойки…

— Что вам нужно? — тихим хрипловатым голосом спросил он.

Гейни шагнул к нему, приблизив свое лицо типичного арийца к лицу незнакомца:

— В какой партии ты состоишь?

С вновь проснувшимся желанием подраться мы, мысленно хихикая, представили себе, что сейчас со стороны незнакомца последует попытка заключить нас в объятия, мол, привет, земляки, камарады, и тому подобное. Ответом же будет хорошая оплеуха.

— А вам что за дело? — раздраженно проговорил незнакомец.

— А это ты сейчас узнаешь! — ответил я и помню — от внезапно вспыхнувшей дикой злобы руки мои сжались в кулаки.

— С какой стати вы не пропускаете меня?! Уйдите с дороги!

— Прежде ты вежливо и четко ответишь нам, в какой партии состоишь, — проговорил Гейни, его подбородок почти касался лица незнакомца. Винный перегар, конечно, ударил тому в нос.

Предчувствуя, что Гейни сейчас нанесет удар, я следил, не полезет ли незнакомец в карман за оружием.

Мужчина отступил на шаг и огляделся.

Повторяю: Потсдам, 1929-й, половина третьего ночи, безлюдная Железнодорожная улица. Одеты мы были хорошо. Гейни — типичный ариец. Я на немца не похож, что тоже добра не предвещало. От нас разило спиртным. В те времена убийства по политическим мотивам не были редкостью.

На бледном лице незнакомца двумя глубокими ямками темнели глазницы. Он вскинул голову и огляделся в этой страшной глухомани, где не было видно ни души. В его глазах отразились огоньки дуговых фонарей. Словно перед смертью желая еще раз увидеть свет, он мгновение глядел прямо на фонари. Потом опустил голову, и огоньки в его глазах погасли.

Мы же нетерпеливо застыли, расставив ноги, мышцы наши были напряжены, готовые к удару.

Незнакомец все еще думал, размышлял. Затем откашлялся.

— Ну, — поторопил его Гейни.

— Ладно, — произнес мужчина хриплым, слегка дрожащим голосом, — вы можете меня убить, но я все равно скажу: я — коммунист!

4

Тут произошло нечто удивительное. Слов не хватает объяснить это. При подобной ночной встрече в подобных условиях и в подобном месте у незнакомца едва ли была одна десятая шанса, что признание это он сделал не перед убийцами.

Мои сжатые в кулаки, готовые нанести удар руки непроизвольно опустились и повисли, словно чужие. Ноги дрожали. Оба мы мгновенно протрезвели.

Гейни первый пришел в себя.

— Дорогой ты наш товарищ, — заикаясь, пробормотал он. — Но ведь мы тоже… Мы — свои!.. Мы думали, что ты какой-нибудь «Stahlhelm» или нацист, и решили немного… Пошли к нам… Отсюда две минуты ходу. Видишь вон тот дом? Посидим, потолкуем… Пошли!

И он взял незнакомца под руку. Но тот высвободился.

— Не имею ни малейшего желания, — холодно проговорил он.

— Мы думали, что встретили врага, — залепетал я в оправдание.

— Странный метод проверки, — довольно желчно заметил незнакомец.

— Ты не думай, вообще-то мы… — заикаясь, бормотал Гейни. — Но есть в жизни минуты… Пойдем с нами, я тебе все объясню…

— Гм… Я очень устал, возвращаюсь с работы. Нет желания! — и он внимательно оглядел нас.

— С работы? — обиженным голосом переспросил Гейни. — Но ведь уже далеко за полночь.

— Я работаю официантом в ночном ресторане, — сухо ответил мужчина. — Идите-ка лучше домой да проспитесь как следует, — добавил он с явным презрением.

И не протянув нам руки на прощанье, он повернулся и поспешным, но твердым шагом продолжил свой путь в сторону Потсдама.

Мы же с Гейни смотрели, как он удаляется по безлюдной, плохо освещенной улице. Скоро стал заметен только его силуэт, узкие и слишком короткие брюки, тощие ноги, торчащие из-под штанин. Некоторое время еще слышались звуки его шагов, потом все стихло; наверное, он вышел на привокзальную площадь.

А мы все стояли молча, пристыженные, смущенные. И вдруг с другого берега реки, со стороны города в ночной тишине до нас донесся перезвон колоколов на часах Garnisonkirche^[9]:

5

Днем эти звуки тонули в шуме города: автомобильных гудках, звоне трамваев, а главное — в гуле уличных шествий.

Но, очевидно, все же не потонули…

Я имею в виду людей, не тех, кто требует и провозглашает «Treue und Redlichkeit» — «верность и добропорядочность до могилы», а тех — и я не думаю, что их так уж мало, — кто на деле следует этим принципам… Между прочим, Garnisonkirche и находящаяся внутри нее могила Фридриха Великого взывали к деянию меньшему, чем совершил этот незнакомец.

В песне речь идет о славе, чести, воинской доблести, гражданском долге, а у того незнакомца не было никакой надежды на славу, победу, и тем не менее человек оказался готов на все во имя своих убеждений… Вот это как раз и называется гражданским долгом.

— С тех пор, — седой мужчина вновь потер виски, — я поверил и верю по сей день в немецкий народ. У меня, не немца, есть на то полное право… Между прочим, в Потсдаме и во времена Фридриха Великого нашелся мельник, который ни за деньги, ни из страха перед угрозами не пожелал отдать свою мельницу Фридриху. Этот самый мельник наивно — что также свидетельствует о его честности — отвечал угрожающему ему королю: «Es gibt noch Richter in Berlin» — «Есть еще судьи в Берлине…» Гражданский долг… Я, правда, как вы понимаете, не слишком-то хвастаюсь этим приключением перед друзьями.

Тут седой мужчина поднялся.

— Посчитайте, — крикнул коммивояжер из бывших офицеров.

Все расплатились. Кивком головы попрощались друг с другом.

Громко гудел вентилятор. Вспотевший мальчик с тряпкой в руках подошел к нашему столу. Второй официант снял скатерть, а рядом уже стоял третий со свежей скатертью наготове. Я вышел из вагона-ресторана последним.

Перевод С. Фадеева.

На одной улице

Раннее утро, восход солнца. Дома не отбрасывают тени — улица тянется почти точно с востока на запад. Дворники подметают тротуары. Это еще не окраина города; окраина начинается сразу за железнодорожной насыпью, параллельно улице. Здесь, в небольших палисадниках за металлическими оградами, растут кусты сирени, а зеленые клинки ирисов настырно тянутся из весенней земли. Среди трехэтажных доходных домов разбросаны обшарпанные односемейные домики.

На улице одни дворники. Рабочие уже ушли на заводы, а чиновники только просыпаются.

Привратник из третьего дома, клацая зубами, метет улицу. Ему холодно этим ранним весенним утром, солнце еще не греет, к тому же он всю ночь не спал, а, закрыв глаза, прислушивался к каждому шороху. Накануне вечером к нему заявились два вооруженных фашиста в штатском, они и сейчас в его квартире, привратник чувствует: фашисты наблюдают за ним. Из окна подвала видны его ноги, если он попытается отойти подальше, те сразу заметят.

Обычно улицу подметает его жена, сам он в эти часы уже на заводе, там, за железнодорожной насыпью. Но сегодня ему запретили уходить из дома, фашистам наплевать, что он может лишиться куска хлеба. И еще ему нельзя разговаривать. Да и не с кем. Разве что с дворником из пятого дома, который тоже метет улицу?.. Возможно, это он подослал к нему фашистов. Сегодня они даже не пожелали друг другу доброго утра. Да и к чему? Утро, которое для одного из них будет добрым, для другого станет худым… Что ему делать, если человек, которого ждут фашисты, сейчас появится на улице? Подать ему знак? Тогда первая пуля достанется ему самому. Не подавать знака? Позволить, чтобы тот попал в ловушку? Этого нельзя, невозможно допустить. Броситься к нему и вместе попытаться спастись бегством? Но за это поплатятся жена и ребенок… Привратника бьет озноб, он старается побыстрее подмести тротуар и радуется, что можно вернуться домой, — будь что будет.

А тот, кого ждут в квартире дворника, уже два дня находится в этом доме. На втором этаже, в квартире вдовы, владелицы табачной лавки. Он вместе с ее сыном-студентом рассматривает карту, а на карте — их улицу и дом. Улица идет параллельно окружной дороге и пересекает ее в том месте, где дорога сворачивает направо, к северу. Надо перебраться через насыпь, за ней тянутся заводы, лачуги, бараки, сдающиеся внаем, трухлявые деревянные заборы, пустыри… Там — жизнь. «Лучше всего в этом месте, — показывает на карте юноша. — Заросли, пустыри. Отсюда метров восемьсот…»

Восемь часов утра. У домов, выходящих окнами на север, появились узкие полоски тени. По освещенной солнцем улице шествуют в сторону трамвайной остановки чиновники в лоснящихся отутюженных костюмах и начищенных до блеска ботинках. Из домика № 8, в котором живет печник, выпорхнула девушка и заспешила в контору. Она служит машинисткой. В своем модном наряде она словно парит над прохладной улицей.

С первого этажа дома № 9 на противоположной стороне на улицу выходит пожилой доктор, он держит путь к своим больным на окраину, в руках у него черный продолговатый саквояж. На его лысой макушке блестят солнечные лучи.

Тени от домов, выходящих окнами на север, уже наполовину закрыли улицу. Хозяйки и служанки закончили уборку. Они сняли с окон проветрившееся постельное белье и теперь собираются на рынок. Торопиться им некуда. Обед они просто подогревают, настоящая стряпня будет к вечеру, когда соберется вся семья..

А вот старый доктор ходит обедать домой. После обеда он полчасика дремлет. Ему это просто необходимо: его частенько будят по ночам. Он — единственный человек, который не пугается, когда ночью звонят в дверь его квартиры. Он привык, его зовут к больным.

Ребятишки, возвращающиеся из школы, посреди улицы затеяли игру в футбол тряпичным мячом.

Дом № 22 — трехэтажный. Кларнетист уже проснулся. Для начала он, как всегда, бросает взгляд на часы, лежащие на тумбочке. Но часы остановились, он опять забыл их завести. Кларнетист встает на колени и, раздвинув портьеры, выглядывает на улицу. Тени от домов уже стали длинными, люди возвращаются с работы. Пора вставать. Кларнетист выходит на кухню и сует голову под кран.

Восемь часов вечера. Кларнетист идет на трамвайную остановку.

В домах ужинают.

Не ужинают только в квартире привратника из дома № 3. Его жене не разрешили сходить ни в магазин, ни на рынок. Один из «гостей» большим перочинным ножом уписывает прямо так, без хлеба, консервы из банки. Второй — спит на постели хозяев.

Вдова вернулась домой.

— Мама, спуститесь вниз к привратнику. А мы в это время…

— А что им сказать? Зачем я пришла?

— Попросите соли или еще чего-нибудь, что на ум придет.

Жена привратника впускает вдову в квартиру. Этого момента ждал преследуемый, в тот же миг он нажимает на ручку двери. Но расчет оказывается неверным. Вдову выдает нервная дрожь, преследователь будит своего напарника.

Стемнело. Раскаленные докрасна лампы уличных фонарей только усугубляют черноту кустов.

— Стой!

Преследуемый одним прыжком перемахивает через забор палисадника и исчезает среди кустов.

Но в том месте, где он только что скрылся, из-за угла появляется человек. Это старый доктор…

— Стой!

Старик уверен: кричат не ему. Ведь он направляется как раз в сторону кричащего. Доктор идет ужинать. Он припозднился, по весне всегда бывает очень много больных.

Старый доктор успевает услышать сухой треск. И вот уже он лежит на тротуаре, по которому столько раз проходил на протяжении многих лет.

Преследователь подходит к нему. Носком ботинка переворачивает труп. Он догадывается: перед ним не тот, кого он подстерегал. Но теперь это не имеет значения…

Фашист возвращается в квартиру привратника.

— Есть где-нибудь поблизости телефон?

— У врача. Дом номер девять, первый этаж, квартира слева.

Несколько перепуганных жителей толпятся у трупа. Все они узнали доктора, но боятся сказать об этом. Один из фашистов поднимается в квартиру врача.

— Я хочу позвонить, у меня служебное дело.

— Прошу вас.

— Перед домом номер двадцать девять…

— .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Да! Мы можем возвращаться?

— .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

— Так точно!

Преследуемый затесался среди зевак. Когда рядом тормозит санитарная карета, все отходят. Преследуемый тоже.

Он не может сейчас пройти к пустырю, откуда легко перебраться через железнодорожную насыпь. Поэтому он решает свернуть у ближайшего перекрестка. Он идет спокойно, непринужденно. Волнение его прошло, исчезло, испарилось.

Труп увезли.

Преследователи идут по улице. Они страшатся звука собственных шагов. Тычут пистолетами в каждый куст. В один из них убийца выпускает пулю.

Из темных окон люди, зябко поеживаясь, выглядывают на пустую улицу.

После грохота выстрела снова наступает тишина. Черная, беззвездная ночь схватила землю за горло.

Дворник дома № 5 укладывает вещи. Его могут обвинить в смерти доктора. А если так, за ним придут. Наверняка. В доме № 3 тоже знают это…

Пожилая вдова собирает пожитки сына. Она старается сделать сверток поменьше, чтобы он не бросался в глаза.

Дочь печника рыдает в истерике: «Дядя доктор, я не пойду, не пойду, никогда больше не пойду туда, где…»

Вдали раздается одиночный выстрел, затем опять наступает тишина. Тьма опечатала улицу.

В доме № 34 молодой мужчина привлекает к себе возлюбленную. Они словно навечно слились в объятье. «Единственная моя», — вздыхает мужчина. «Мой единственный», — шепчет женщина. Слезы смешались на их лицах. Среди ужасов, царящих вокруг, связывающая их воедино страсть — святое чувство.

Темнеют кусты. Свет ламп делает их еще чернее. Тьма спокойно ждет, пока рождение рассвета раскроет утробу неба.

— А если у нас будет ребенок? — спрашивает молодая женщина. Мужчина грустно опускает голову.

Старая супруга доктора спокойно спит. Она ждала мужа до полуночи. И даже не прислушивалась к телефонному разговору. Не в первый раз ей приходится ночевать вот так — одной. «Даже лучше, если он вернется домой утром… сейчас такие беспокойные времена…»

Всходит солнце. Дома на улице, тянущейся с востока на запад, не отбрасывают тени.

Перевод С. Фадеева.

На веки веков

Памяти Имре Шаллаи

Еще ходят трамваи? Или уже светает, и это первый утренний заскрежетал на повороте? Если так, в нембитком рабочих…

Снаружи перед тюрьмой — стена из красного кирпича, длинная кирпичная стена, трамвай вдоль нее тащится долго. Думают ли о нас те, кто едет в нем? Если обо мне сейчас кто-то думает, это здорово…

Я свое сделал, они возьмутся заново, они продолжат. Это событие всколыхнет новые слои рабочих, всю страну. В особенности если меня казнят. Молодые гуляки-парни, пожилые отцы семейств, иссохшие, обремененные детьми матери задумаются над тем, почему я здесь. Листовку бы сейчас тиснуть… Только вот достанут ли ребята бумаги?.. Ну-у, совсем зарапортовался! Что уж, без меня и дело не сладится? Ребята сработают не хуже, чем если бы я был сейчас среди них…

Ногу бы чуток подтянуть, а то свесилась и болит сильнее. От прилива крови… Через пару дней, вероятно, ничего уже не буду чувствовать… Совсем хорошо станет… Может, хоть теперь прекратят побои… Все равно ведь ничего не добьются… Или это злит их еще больше, им явно не по себе, что не удается сломить меня. Тогда все кончится скорее. Стоит ли терзаться из-за какой-то пары дней? Да и на суд избитым не поведут. Как-никак, а огласки они побаиваются. Скорее бы суд!

Ждать. Ждать. Ждать. Ночью уж никто не явится. Только чьи-то шаги гулко отдаются в коридоре. Охранники? А может, опять пришел капитан в цивильном? Этот и молока выдать прикажет, лишь бы я заговорил. Подонок до мозга костей! Не просто измывается, а смакует, да еще корчит из себя невинность. Я же — само спокойствие.

Ждать!

— Что это за станция?

— Конечная!

— Запугать партию?

— Партию не запугаешь. Меня тоже…

Им хочется знать, где размещена типография.

Как здорово, что даже я сам этого не знаю. Тут мы толково все придумали. Я всегда говорил: знать надо лишь то, без чего обойтись невозможно. Все прочее — обуза. До прочего любопытны одни филеры…

Потому-то Витаг и вызвал у меня подозрение. А вообще-то ничего страшного, если я скажу что-нибудь, если свалюсь без памяти… Бывает, я разговариваю во сне. Но Маришка уверяла, что не разобрать ни слова. Умереть надо стиснув зубы. Сказать только то, что сам хочу. Только то, что для партии будет лозунгом, прощанием, напутственным словом. Например: «Я имел полное право заниматься агитацией».

Эти слова придадут смелости колеблющимся.

Спокойствие. Спокойствие. Кому как не мне быть в этой стране спокойным!

Нет ничего хуже предотъездного ожидания. Глупец тот, кто пытается его продлить. Это в их манере так себя вести, ну, да уж теперь отступятся. Нервы у меня крепкие. Это и экспертиза подтвердила — иначе меня нельзя предавать суду. Тот самый случай, когда они говорят правду, если это в их интересах. О, уже начинаю выдавать сентенции в духе Фери, он у нас мастак по этой части…

А держался я недурно. Товарищи будут довольны.

Так ли это важно? Придет смерть, и все, конец, точка. Э-эх!

Умру, и ничто, ничто не важно? Вернее, так: умру, но это не имеет никакого значения? Нет, смерть тоже приносит пользу.

Вот и вывел формулу своей жизни — отчеркнем ее красной чертой. Ну, а если дадут десять лет, и буду сидеть, пока меня не освободит революция? Или только два года? Темпы убыстряются. А может, все пятнадцать? После приговора, видимо, смогу получать книги. Хотя бы технические. Вдруг потом придется руководить крупным предприятием… осушать болота… в пустыне виноград разводить…

Прогромыхал трамвай. Все-таки утренний?! Ну, разумеется, он.

Трамваем можно выбраться на природу… Во время прогулок нельзя мусорить… Лес надо содержать в чистоте… Трамваем к вокзалу. Оттуда поездом в Москву. Из Москвы в Крым. Там виноград поспеет. У нас его убирают двумя неделями позже… Маришка, дорогая моя…

Суд закрытый, но пресса будет его освещать.

Само заседание вместе с исполнением приговора займет в общей сложности двадцать четыре часа.

Казнят наверняка ночью, а утром газеты сообщат как о свершившемся факте. А может, не станут пороть горячку, чтобы козырнуть тем, как они безнаказанно вешают людей. Верно сами чувствуют шаткость своего положения, коли есть нужда в подобной демонстрации. В таком случае мы недооценили глубины кризиса.

Если вас вешают, это в политическом отношении добрый симптом. Рассчитывают запугать, а пожнут бурю. Не мне страшно, а им.

Партия жива. Значит, стоило.

В селах выкопают из земли спрятанные винтовки. Там коммунистов уже не считают антихристами.

Партия крепка. Фразеров как ветром сдуло… Превосходно провернул все это «спокойный Шани». Еще и смену успели тебе подготовить… Нет, стоило!

Стоило!

Лучшего вожака для молодежи, чем механик Дюси, не придумаешь.

В ячейках народ тоже неплохо подобран. Те, из «Непсавы», не зря ведь беснуются. Мы сработали на славу.

С этим ясно, а вот как у виселицы?.. Сколько там будет времени? Полуминутная пауза. Вот тогда я и крикну три лозунга: «Да здравствует пролетарская диктатура!», «Да здравствует коммунистический Интернационал!», «Да здравствует Советский Союз!»

Рассчитать надо точно. Может, тюремный начальник скажет, каким временем я располагаю. Попрошу в качестве последнего желания.

«Камера слез».

А кто собирается плакать?

Меня оплакивать — это ясно, но не мне же плакать. «Слезы льются проливным дождем». Чудны́е слова. Проливной дождь — ведь это прекрасно. Дыхание травы. И все свершится так, как мне мечталось.

Остановка — вот что скверно. Дорога — это хорошо. Великолепная вещь — дорога. Смерть сделает еще весомее дело моей жизни. Надо точно сформулировать свои мысли. Это дает силы жить и умирать. С восемнадцатого года мы беззаветно боремся за идеалы добра, мы из тех, кто настолько страстно любит жизнь, что способен умереть ради нее… Пишта сейчас в Москве. А Дюси? Не исключено, что он бродит где-то рядом, у кирпичной стены. Андраш погиб на фронте. Янош скончался прямо на рабочем месте, Петер тот не подрос пока, Маришка… Маришка была моей женой. Наверное, по горло занята учебой и нервничает в ожидании вестей. Все это пустяки, родная! Взгляни на меня: я спокоен!..

Шахтер задохнулся в штольне. Грузчика придавило ящиком. Кочегар уничтожен горячим паром. Что значит — умереть? Тот шахтер, у которого за спиной взрывается газ, наверное, охотно поменялся бы сейчас со мною местом. Умереть нетрудно, как нетрудно рухнуть вниз камню. И за ту жизнь, какую мне дано было прожить, смерть — вовсе не такая уж высокая плата. Впрочем, я не совсем верно выразился. Что значит «дано» и причем тут «плата»?.. Если бы была возможность бежать… Это воздействовало бы вдохновляюще, как и моя смерть. И партии принесло бы несомненную пользу.

О чем пишет сегодняшняя «Правда»?

О том, что необходимо увеличить добычу угля. Сейчас это имеет особое значение. Ускорить транспортные перевозки, упорядочить их… Что остается после каждого удара киркой? Бессмертие? Нет, жизнь на веки веков.

Для профессионального революционера, если он схвачен и повешен, это — не более чем несчастный случай на производстве. И у него в сравнении с шахтером куда больше времени, чтобы подготовиться к смерти.

Восемнадцать лет назад разразилась война. Все восемнадцать лет я, не щадя сил, стремился к добру. Это останется, а мелочи отпадут. Я был неплохим революционером. Обо мне будут помнить.

Значит, все это важно?

Для меня — нет. Но для тех, кто будет помнить обо мне, — да.

«Камера слез». Не для моих слез камера. Но это важно для тех, кто будет мстить за меня, ибо они обретут свободу. Смысл есть и в жизни и в смерти. И никто не властен лишить меня смысла моей жизни.

Стоит только закрыть глаза, и можно видеть то, что хочу, идти, куда пожелаю. Да и к чему закрывать глаза… Я и так знаю то, что знаю.

И что же, потом ничего уже не будет?.. Плоть моя разрушится. А что тут плохого? Я был сильным. И не только я один. Тот, самый юный из нас, рабочий, тоже ведь держался молодцом.

Я всегда немного гордился своей несгибаемостью. Здесь это пригодилось. Легче перенес эти дни. Был спокоен перед лицом врага.

Листок с адресами я успел проглотить. Об этих адресах Витаг ничего не знал.

Как же ему должно быть стыдно, этому мерзавцу. Его тоже осудят на годок-другой, чтобы потом использовать как шпика. Но там, на воле, конечно же, раскусили, что только он мог навести полицию на след Фери… Прекрасно, что мне удалось тщательно обособить друг от друга все наши действующие организации.

В тупой башке Витага сшиблось теперь все разом — стыд, раскаяние, злорадство. Он пытается уверить себя, будто ему хорошо, потому что он останется жить, а мне плохо, потому что я умру.

Но легче уж умереть, чем жить как он. Хотя я по-прежнему за жизнь… Пусть видят, как умирает коммунист, член партии с восемнадцатого года. Нет, это не тщеславие, но так легче. Разве бы я мог жить, если бы не был способен мужественно умереть.

Мужественно?

Все просто. Просто потому, что так необходимо партии, так нужно мне самому, так полагается жить. На сегодня хватит, надо поспать.

Завтра поутру отработаю каждую фразу речи для процесса. Все четко. Один — развернутый вариант, если дадут говорить. И более сжатый, если ограничат время. Затем — то, что я выкрикну под виселицей. Это все на утро. После полудня — отдых, чтобы привести нервы в порядок.

А теперь спа-а-ть… Трамваи пошли уже чаще…

Трех часов на сон довольно. А в ночь перед процессом высплюсь как следует… В Крыму уже хлеб сжали…

Перевод В. Ельцова-Васильева.

Дорога строится

Штормовка из грубой парусины, сапоги с голенищами выше колен, за спиной рюкзак, на голове свисающий из-под полей шляпы накомарник, в руке топор. Так выглядят трое мужчин, пробирающихся по лесной чащобе. Один уже в годах, с бородой, рядом — молодой кряжистый парень в очках; они вдвоем тащат теодолит. Третий несет красно-белые полосатые рейки; он шагает впереди.

Они идут, продираясь сквозь заросли кустарника, месят чавкающую болотную грязь, ползком перебираются по лесоповалу через ручьи, переплывают реки в надувных лодках, а то и на плоту, сбитом на скорую руку.

Делают замеры, оставляя зарубки на стволах деревьев. Пока двое возятся с теодолитом, а третий стоит и вертикально держит полосатую рейку, топоры у всех заткнуты сзади за пояс. Затем они снова берутся за топоры и засекают отметины. Там, где они прошли, темные и золотисто-медовые стволы деревьев источают из своих ран смоляные слезы. Из примятой сапогом травы кверху взмывают потревоженные комары. Качнется задетая плечом ветка, и вот уже тучей роится мошкара, облепляет со всех сторон, отыскивает лазейки под накомарником, забивает глаза, ноздри, проникает под рубашку. Кожа горит, зудит от укусов, соленого пота и слез, разъедающих ранки.

Люди раздражены, свербит жаждущее воды тело, заросшие щетиной лица перемазаны кровью — своей и раздавленных мучителей. Стоит кому-то из троих скрыться из виду, как тут же раздается дружное ауканье. Отыскавшегося встречают крепким словцом. Пока двое заняты своим хрупким прибором, помогая себе все теми же отборными словечками, третий стоит, нервно переминаясь с ноги на ногу, и держит свою рейку. Можно подумать, что эти трое вот-вот схватятся друг с другом. Продубленные их лица искажены злостью, они то и дело срываются на крик, сменяющийся глухим ворчаньем, — им хочется казаться грубее и суровее, чем это есть на самом деле.

Под вечер, когда в лесу стремительно опускается темень, они скидывают на землю свои заплечные мешки. Снова топоры в работе — рубится валежник для костра.

Вспыхивает огонь, сверху навешивается котелок, и, пока варится ужин, ощущение усталости притупляется от сознания того, какой огромный пройден путь.

За ужином тот, что постарше, вынимает из бумажника фотокарточки: «Мои ребята».

За ним и молодой очкарик показывает фотографию: «Мама».

Оба ждут, чтобы показал и третий, но у того карточек нет; он отделывается кивком головы и добавляет: «Спать пора».

Молодой парень, будто только этого и ждал, вытаскивает из мешка свитер, натягивает на себя и не мешкая устраивается поближе к огню.

Но его останавливает старшой, тот, что весь день таскал на себе рейки: «Эдак дело не пойдет!»

Он берет топор, споро нарубает разлапистых еловых веток, подтаскивает их к костру.

Взявши палку, он разгребает в стороны раскаленные головешки, деля их на две кучки, затем густой еловой веткой сметает остатки золы. На расчищенное место укладывает охапку свеженарубленного ельника, поверх расстилает одеяло из грубого солдатского сукна.

— Живо раздеваться!

Из одежды сооружается изголовье. Два других одеяла и штормовки — служат общим укрытием, и вот уже все трое лежат под ними, тесно придвинувшись друг к другу.

— Из местных будешь? — спрашивает тот, что постарше.

— Не-е…

— Выходит, из старателей? — подключается молодой очкарик.

— Кабы оно так…

— Охотой промышляешь? — не унимается тот.

— Тоже бывает.

— Что значит «тоже»?

— А то, что и поохотиться не мешает.

— А все же, если не секрет, конечно, — подает голос пожилой, — занятье-то у тебя какое?

— Пекарь.

— Чего же тебя нелегкая носит вместе с нами?

— Оттого, что у пекаря ноги всегда в холоде, а голове жарко.

— А верно, что фамилия у тебя Неищи?

— Именно: Неищи!

Разговор смолкает. Бывший пекарь встает, еще раз подбрасывает сучьев в оба костра, снова ложится. Все трое мостятся поудобнее, жмутся друг к другу. Складки на лицах разглаживаются, наступает сон.

Рассвет росистый, волглый. Они просыпаются озябшие, с тяжестью в теле. Торопливо приводят себя в порядок, гасят огонь, мрачные трогаются в путь. На месте ночевки остаются обглоданные кости, обрывки бумаги. Постукивание топоров отдаляется. Стоянкой завладевают муравьи. Они облепляют, вычищают, превращают в невидимое то, что оставлено людьми. Только на деревьях плачут смолой знаки-отметины.

Множество народу движется по следам этих отметин, исходящих смоляными слезами. Истошно воют пилы, звучит перебранка топоров, вздыхают строевые деревья-пеликаны, с грозным уханьем валятся на землю, на которой им так покойно жилось. Разбегается зверье. Поскрипывают тачки. Грохочут, скатываясь вниз, камни.

Люди обливаются потом, когда стоит безветренный летний зной.

И зимой тоже обливаются потом. Ноги закоченели, а рубаху хоть выжимай, на лице тают снежные хлопья. Чуть остановишься — вмиг под носом нарастают сосульки, индевеет небритая щетина, и вот уже все тело бьет озноб. Тут уж не до роздыха. Запыхался, сердце колотится у самого горла, а останавливаться никак нельзя, знай себе маши топором да кати тачку.

И весной обливаются потом люди, когда пила вязнет в пропитанной смолой древесине, когда береза извергает из себя студеный сок, и его можно пить не отрываясь, долго-долго.

Потеют осенью, когда не останавливаясь бредут по трясине и одежда преет от бесконечных ливней.

Спиленное дерево, погибая, может отомстить, нанести в падении ответный удар: позвоночник превращен в бесформенную массу, хрустнет раздробленная берцовая кость.

А то и обрубленная ветка отлетит в сторону… и ненароком угодит по лбу.

Но людям, словно муравьям, несть числа, и стоит обильному дождю пролиться, как уже и кровь смыта. Довольно одного колечка дыма от закуренной сигареты, и страха как не бывало; и стаканчика чего-нибудь покрепче тоже за глаза хватит, чтобы пустить по ветру все заработанное своим горбом.

Горестный стон падающего дерева тонет в раскатах взрывов, сотрясающих землю.

И вот уже деревья, меченные белыми знаками, мирно покоятся вдоль просеки, которая напоминает полосу, простриженную огромной парикмахерской машинкой в гуще земных волос. Тянется длинный-предлинный след: то сбегает вниз в распадок, то карабкается по склону вверх. По обочинам дороги в землю вкопаны столбы из спиленных и обтесанных деревьев. Эти уже навечно распрощались со своими собратьями, стоят донага раздетые. Разве что кое у кого на самой макушке нет-нет да и мелькнет чудом уцелевшая ветка с зеленым листком.

Землю обстригают машины. Из ковша экскаватора сыплются камни, мелкий гравий. Машины сбривают бугры, заваливают впадины и ямы. Полотно дороги постепенно выравнивается.

У дорожного строителя тело — сущая благодать для вшей. Невесть откуда и берутся, зато плодятся от живой человеческой крови. Вечерами вместо отдыха люди раскаливают в костре камни и на них жарят своих истязателей. Точно при сожжении ведьм: с неистовым наслаждением ловят момент, когда начнут потрескивать гибнущие насекомые, и при этом творят свои молитвы в бога, в душу мать. По вечерам бывший пекарь стрижет людям волосы и бороды. Теперь можно и на покой; люди засыпают, и тут становится видно, что все они рождены матерью.

Бывает, что из незагашенных кострищ расползаются, припадая к земле, хоронясь в пожухлых осенних травах, огненные змеи. Потом они взвиваются ввысь, и вот уже тысячами пылают деревья, как гигантские огненные столбы, упирающиеся в поднебесье. Когда горящие деревья рушатся друг на друга, пламя взметается еще выше. Треск огненного шквала, шум падающих деревьев заглушает все звуки человеческого труда.

В одной руке у пекаря топор, в другой срубленная ветка. Он, как и все прочие, рубит, хлещет направо и налево, стараясь сбить ползущий по земле огонь. Чтобы остановить пламя, выкапываются рвы. Огонь отступает, гоня перед собой зверя и птицу. По сторонам дороги остается обугленный, онемевший лес.

За лесорубами и дорожными строителями по проложенной ими дороге катят полевые кухни, передвижные санпропускники и медпункты. А с ними — повара, врачи, фельдшера, медсестры, уборщицы.

Вши оказываются под микроскопом: выглядят они похлеще искусителей святого Антония, пострашнее самого кошмарного призрака. Раненых людей лечат по всем правилам. Кому деревом отдавило ногу, получает деревянный костыль.

Машина роет выемку под фундамент — рядом с дорогой на месте гари возводится город, а еще и завод. Меж тем походные палатки и полевые кухни движутся все дальше и дальше по дороге.

Там, где шагает пекарь, еще валят деревья, и одно из них, падая, задевает его. Два товарища выносят его на носилках из леса, устраивают сначала на повозке, потом переносят в машину. Машина везет пекаря по готовой уже дороге в больницу строящегося города.

Опираясь на палку, бродит инвалид по новому городу. Неловкий и слегка пришибленный, точно те деревья, что пережили первый натиск человека.

Дома возводятся каменные, из красного кирпича и зеленовато-серого цемента. Кровельные брусья подвозят на грузовиках. На проезжей части улиц — выбоины, лужи, кучи мусора, битого кирпича, налипающая на обувь глина. Распахивается дверь корчмы, слышен крик. С ножом в руке вываливается пьяный. Бежит женщина; взгляд у нее испуганный, она тянет за руку плачущего ребенка…

А за городом голая пустошь. Островки леса, чудом уберегшиеся от огня благодаря болоту, ручью и валунам, да и те исподтишка вырубаются на дрова. От деревьев остались высокие пеньки — видно, кто рубил, не слишком утруждал себя, лень было нагибаться. На пенечках уже повылазили дикие отростки. У елочек снесены макушки — для рождественских праздников, а обрубкам теперь так и жить дальше — сдвоенными, будто искореженными судорогой стволами. Лишь в далекой неоглядной дали синеют настоящие леса, до которых калеке-пекарю не добраться. Там живут корабельные деревья-великаны, там нетронутые, все в цветах, поляны да зеленые, раскинувшиеся вдоль ручьев луговины.

И птицы в городе повывелись. С уличных луж поднимаются несметные полчища обнаглевших комаров. Насосавшись досыта крови, они плодятся с невиданной быстротой и вовсю хозяйничают в воздухе; коршуны-то давно уже здесь не летают.

Больной ковыляет в больницу, где теперь под микроскопом изучают комара. Комар под микроскопом куда страшнее, чем вошь.

Со временем колдобины выровняют, лужи засыплют песком. Прямыми станут улицы, по вокруг пока не будет ни деревца, ни травинки, даже чертополох исчезнет по краям канав. Но людям это в радость — комаров меньше.

Калека идет в пекарню. Он стосковался по работе.

Стоит, однако, ему побыть у жаркого зева печи, как начинается головокружение и он падает.

— Попробуй-ка лучше на выдаче, — советует начальник цеха, и бывший пекарь соглашается.

Дают ему в руки бумагу и карандаш. И вот он считает-пересчитывает, сколько выпечено булочек и сколько буханок. Рука, привыкшая к топору, неловко выводит на бумаге цифры.

Из пекарни хлеб на одноконной повозке везут в город, на улицах которого нет ничего, кроме столбов и натянутых меж ними телеграфных и электрических проводов.

Но в окнах уже красуются цветы в горшочках, обернутых цветной бумагой. На самом видном месте щеголяет герань, из-за нее выглядывают фикусы с отливающими глянцем зелеными мясистыми листьями. Хозяйки протирают окна до блеска. С распахнутых стеклянных створок то и дело спрыгивают и весело мечутся по безлюдной улице ярко-золотистые зайчики.

Трое мужчин пробираются где-то там, вдали, через лесные дебри. Топорами высекают отметины; смоляные слезы стекают вниз по стволам. Двое — новички, а третий, тот, что в очках, — успел малость погрузнеть. Вечером все трое готовятся к ночлегу. Очкарик с укоризной бросает своим спутникам: «Эх, молодо-зелено! Тащите-ка сюда ветки, да поразлапистей. И смотрите, как я делаю!» И он, в точности повторяя то, чему когда-то выучился у бывшего пекаря, палкой разметывает кострище надвое. Отгребает в стороны угли и золу, устраивает постель на прогретой земле.

Бородатый, уже в годах инженер встает из-за стола, прощается с сыном, который собрался в дорогу и стоит одетый в штормовку и сапоги с высокими голенищами.

Инвалид пересчитывает выпечку. Двое парней погрузили на подводу целую гору хлеба. Подкатил грузовик, привез муку. С крыши кабины спорхнул на землю воробей.

— А ну, кыш отсюда! — весело шикают на воробья парни. Из дверей показывается и бывший пекарь.

Обеденный перерыв. Девушки из пошивочной мастерской гурьбой высыпают на тротуар, где скачут воробьи. Вспугнутые шумом, воробьи упархивают в свои свитые под крышами гнезда. Девушки разбегаются по окрестным магазинам.

Инвалид-пекарь подтрунивает над девушками, забежавшими купить свежих булочек. Ненароком дотрагивается до руки одной из них. Девушка удивленно пятится от него и тут же прыскает со смеху; она выскакивает из булочной. У входа ее поджидает симпатичный парень; на нем летная форма.

В налаженной жизни города теперь бывают и праздники, когда по улицам разгуливают даже мужчины, одетые во все чистое; встречаясь, они приветствуют друг друга, приподнимая шапку.

После обеда бывший пекарь принимается мастерить скворешню. Притаскивает лестницу и забирается по ней на телеграфный столб. Прилаживая там свое творение, он успевает разглядеть на горизонте крохотное сельцо, где когда-то, еще пацаненком с копной белых как лен волос, он вот так же корпел в соседнем березняке над устройством жилья для скворцов.

Первой весной скворцы еще не вселяются в приготовленный для них домик. Во дворе новехонькой школы ученики вскапывают землю, выковыривая из нее камни, битый кирпич, куски железа и затвердевшего бетонного раствора. Вместе со школьниками — молодая учительница. Рождается хотя и крохотный, но первый сад. Сыновья и дочери лесорубов сажают первое деревце.

По обочинам шоссе высаживают еловый молодняк, густо-густо, в несколько рядов. Упаси бог — не красоты ради! Затем только, чтоб полосы живого леса оберегали дорогу от снежных заносов. Ну, а ежели красиво выходит — так и вовсе не беда.

Чета молодоженов сажает фруктовые деревца перед своим домом. Каждая пядь земли делается ухоженной. Ни один ее комочек не останется без прикосновения человеческих рук, ни один росточек — без ласки человеческих глаз. Надобно и воду подвести для полива, и удобрения из отходов заготовить — люди ждут не дождутся, когда же наконец наладится благоприятная для урожаев погода.

Стены домов хорошеют от вьющегося плюща, а квартиры — от своей обжитости и воспоминаний: о слезах, пролитых в нелегкую пору, об ожиданиях в послезакатные часы и расставаниях, о полюбившихся предметах, о письмах и фотографиях, безмолвно ожидающих в одном из ящиков стола, когда до них дойдут руки. Старые фотографии все желтеют и желтеют, но к ним добавляются новые.

Трое мужчин пробиваются через джунгли.

Группу людей, стоящих под гигантским хлебным деревом, фотографирует сын бородатого инженера. Наведя аппарат, он спешит присоединиться к ним, чтобы тоже попасть в кадр.

Юноша сидит за штурвалом самолета, который через мгновение вознесет его в небесную высь.

На ледяной торос вскарабкался летчик — тот самый, что поджидал юную швею перед входом в булочную.

Почта приносит все новые и новые снимки, они ложатся рядышком со старыми. Впрочем, не все — бородатый инженер выставляет карточку сына на письменный стол. Юная швея показывает подружкам по цеху фотографию своего раскрасавца-пилота. Снимок юноши, сидящего за штурвалом самолета, разглядывает мать; в комнате уже сгустились сумерки, но она все держит снимок в руках, а слезы все текут и текут из ее глаз.

Три человека расставляют опознавательные знаки среди голых скал и мхов, где деревья не росли испокон веков.

Бывшему пекарю и бывшему инженеру почтальон доставляет пенсию на дом. Вот они сошлись у ограды школьного сада, в котором ожидается первый урожай фруктов. Пекарь снимает со свесившейся наружу ветви какую-то вредоносную, должно быть, гусеницу и давит ее каблуком.

— Одной красоткой-бабочкой меньше.

Инженер одобрительно кивает.

Они присаживаются на скамейке, греются на солнечном припеке, их взгляды устремлены на молодые деревья. Но мысли уносятся дальше этого юного племени, готового вот-вот разрешиться своими первыми плодами. Уж они-то знают, что одними урожаями здесь дело не обойдется: наступит час, и из грушевого ствола кто-нибудь сработает для внуков и правнуков отливающий золотом комод, из вишневого дерева — ароматный чубук, но все это будет много позже, в будущем… И знают они, что всяк человек рожден матерью, что и корове с мечтательно-меланхолическими глазищами, и дереву, и отчему краю — всем жизнь дарована матерью, каждому — своей. Еще знают они, что ложе для ночлега в лесу следует устраивать в теплой золе и что перед заводскими воротами пора бы разбить цветник.

А на электрических проводах сидят-посиживают ласточки.

Перевод В. Ельцова-Васильева.

Лесные картины

1. Серна, человек, собака

Сухая ветка хрустнула где-то совсем рядом.

На лесной прогалине замерла серна, глядит на меня огромными очами. И я, будто завороженный, засмотрелся на прелестное животное.

Обе пары глаз жадно-торопливо запечатлевают в мозгу эту редкую неподвижную картину. Для меня в этот миг зверь — изваянная статуя, игра воображения. А зверь и запах мой чует, и несомненно слышит мое учащенное дыхание.

У него уже по-летнему рыже-бурая шерсть — под цвет палого березового листа и еловых корневищ; грациозно откинутая голова, длинные тонкие ноги и большие сосредоточенные глаза, как у косуль, виденных мною в детстве.

В звере, который зовется человеком, уже убыстрился ток крови, подгоняемый хищным инстинктом нападения. Поймать! Завладеть! Не выпустить из рук! Стать властелином этого дивного вольного животного, укротить непокорного! Заставить служить себе, а не сдастся — убить, освежевать, насытиться его мясом… У меня и в мыслях нет ничего подобного, но я весь дышу этим, каждый мой нерв дрожит, и счастье еще, что нет при мне оружия…

В звере же, хотя он и видит и наверняка чувствует мою безоружность, кровь тоже течет быстрее, повинуясь инстинкту самосохранения. Пока что ни один из двоих не шелохнулся; магия очарования не отпускает нас.

Но вот серна начинает бег. Поначалу медленно, затем, встретив препятствие, словно перелетает через ствол поваленного бурей дерева. Первый прыжок еще острее будоражит в ней ощущение страха. Далее она уже затяжными скачками перемахивает поверженные деревья-гиганты; резко выбрасывая задние ноги и подобрав под себя согнутые в коленях передние, она мчится все стремительнее и вот уже летит, мощно и невесомо.

Я же по-прежнему стою как вкопанный. Вперив глаза в куст, перемахнув через который, зверь исчез…

Пройдут долгие минуты, прежде чем развеются чары колдовства. И только я берусь за топор, чтоб продолжить работу, как вновь слышится хруст ломаемых веток, трещит сухой валежник.

На сей раз из кустов с шумом и лаем выкатывается на коротких лапах, похожая на лису, рыжебокая неуклюжая дворняга. Из пасти, как в знойный день, чуть не до земли свешивается длинный, красный язык лопатой. Тяжело дыша и припав носом к следу, она несется вдогонку за серной. Ярость, голод, страсть гонят вперед коротколапого охотника. Меня он и не замечает. Даже когда я, не удержавшись, разражаюсь громким хохотом.

В одиночестве человек, если он в здравом уме, смеется, к несчастью, редко. Но сейчас я вроде бы и не одинок. И смеюсь вместо того прекрасного, смуглого, уносящегося вдаль животного. Эх ты, коротконогая шавка, да такому охотнику, как ты, на роду написано разве что поросят с огорода выпроваживать, а не за сернами гоняться! Непутевая, злющая, с вывалившимся языком дворняжка! Никогда, никогда тебе меня не догнать!

В самом деле никогда? По тому, как держит след эта собака, видно, что охота за серной ей не внове, и, быть может, не одну она уже задрала и еще задерет, будет случай.

Вот только не в такую пору, не летом, и к тому же не в кустарнике, облюбованном сернами для своего полуденного отдыха, и не у ручья, куда приходят серны на водопой.

И не зимой, когда снег заменяет питьевую воду и когда серны совершают длинные переходы ради травы, которую можно вырыть из-под глубоких сугробов. Зимой для этих быстроногих животных опасны только волки — те всей ордой идут друг за дружкой, строго след в след и затем, внезапно рассыпавшись в стороны, берут жертву в кольцо — вот они и вправду опасны, но дворняжке, подобной этой, серны нипочем не догнать.

И лишь под конец зимы, в марте — когда днем снег становится рыхлым и оседает, а к рассвету от ночного холода образуется прочный наст, и серна не в силах добыть себе корм, даром что в кружках, обведенных оттепелью вкруг комлей, уже проглянула земля; когда из начавшей линять зимней шубы серны — серебристо-пепельный цвет ее подобен тени, отбрасываемой на снег деревьями, — клочьями повисает шерсть, цепляясь за ветки и колючки; когда почки еще не набухли, но дерево уже чувствует в себе рвущиеся вверх соки; когда все, что уцелело за зиму, страстно жаждет жить, — вот тогда, в пору мартовского солнца и студеных рассветов, наступает для серны время величайшей и смертельной опасности.

По соломинкам, которые натрясло из саней и понасыпало на ветки кустов, точно по следу, манит голод зверя поближе к сельскому жилью. Издалека чует он зловоние, издаваемое плотоядными животными, — людьми и собаками, омерзительное, как из волчьей пасти. Но поверх запахов человека и собаки ветром тянет сладостный запах сена. Над тонкой струйкой ручья проседает снег. Своими копытцами серна осторожно пробивает, разворашивает наст и, уже не колеблясь, вышагивает дальше. Запах сена влечет, притягивает ее к себе.

А на селе тоже голодно. Потому-то волей-неволей, а в такое время, под пасху, говеют сообща и человек и собака. Что же достается на долю собаке? А ничего! Помоями кормятся свиньи, молоко лакают телята с поросятами, да еще перепадает кошке, этой вероломной и ничтожной твари, которая вечно шарит по кувшинам да горшкам. Так что уж где-нибудь на стороне, поодаль от деревни, подстерегают, выслеживают свою добычу изголодавшиеся, отощавшие собаки.

Обессиленный зверь улавливает, как крепчает собачий дух. Чует… слышит… и вот уже и видит собак.

Резко отпрянув в сторону, он пускается в бегство, мчит вперед. И тут-то впервые ранит себе ноги о ломкий, колкий, почти невидимый ледок. С этого самого места след его обозначают еще и крохотные капли крови.

Всегда такой осмотрительный зверь внезапно по самое брюхо увязает в сугробе. Он отчаянно барахтается, силясь вырваться из плена, — выпрыгивает наконец, бежит, тут же падает на колени, вскакивает, делает рывок, опять раня ноги — и вновь снег проваливается под ним. Леденящий холод талых вод охватывает дрожащие ноги по самые лодыжки. Паром выходит пот из разгоряченного тела, и также в пар обращается липнущий к спине влажный снег. Обезумев, несется он почти прямо на своего врага… Может, надеется на спасение — ведь еще недавно сумел же прорваться сквозь кольцо окруживших его волков… А может, уже ни на что не надеется, ничего не видит, даже запаха не чувствует. Что-то огромное, живое, рвущееся из груди сдавливает глотку и бьет, колотит, точно молотом. И он снова падает. Ноги вздрагивают, сведенные судорогой.

Пронзительная боль приводит его в чувство… Пленительными огромными глазами смотрит он на своего тяжело дышащего, с окровавленными зубами, убийцу, — это та самая беспородная, запыхавшаяся собачонка. Испарения от потных тел, смешавшись с паром от горячей крови, медленно поднимаются вверх и растворяются в снежном запахе ослепительного мартовского неба.

2. Береза

Без березы в этих краях не обойтись ни зимою, ни летом. Березу, срубленную летом, надобно тотчас освободить от сыроватой еще бересты, дать древесине хорошенько просохнуть, крепко затвердеть, и тогда из нее выйдут превосходные оглобли, колеса, спицы, полозья — сани-то делаются исключительно из дерева, без единого железного гвоздя. Опять же из березы и ободья для сосновых кадушек. Береста идет на выгонку дегтя, и, чтобы печь растопить, ничего лучше не придумаешь — раз во сто ценнее бумаги. Да и мало ее, бумаги-то, кусочек же берестинки человек с дерева всегда содрать может, и горит она и в дождь, и в снег, и никакому ветру ее не загасить… Из бересты, если осторожно так отслоить ее от ствола, добрый материал получается для поделки небьющейся посудной утвари — надежного спутника для тех, кто по лесу бродит да в поле трудится. Из березины лыжи выделываются. Лесоруб, идучи по лесу, всегда на верхушки берез поглядывает. Если крона где разошлась на три, а то и четыре ветви, из разветвления этого можно изготовить вилы, чтоб сено копнить и стоговать — инструмент ох как нужный в хозяйстве. Веками, даже тысячелетиями много чего делается из березы — от метлы до ружейного приклада. Только вот солдат теперь не наказывают шпицрутенами, стало быть, не нужны и годные для этого березовые прутья.

И как дрова до чего же хороша береза! Жару от нее много, горит чисто, без копоти и подолгу. Но еще при валке лучше сразу ободрать бересту со ствола либо распилить его на чурки, иначе не просохнет, сгниет. И полугода не надо чтоб сердцевина погнила. А уж за пару-то лет под свежей на вид, нетронутой берестой одна кашеобразная, сплошь гнилая дряблая труха останется. Но заметишь это, лишь топором по стволу стукнув. Даже свежесрубленная береза лучше горит, чем такое вот бревно. Береста же, если и в землю ее зарыть, не портится, десятки лет целым-целехонька.

Лучше всего рубить деревья весной, когда солнечное тепло уже спиной чуешь и в то же время нет-нет да и налетит шквальный ветер, навалит снежных хлопьев на обнажившуюся прошлогоднюю листву. Словом, лесоруб не обделен ни холодом, ни теплом, и того и другого в достатке. Зимой в толстой одежке спина мокнет, ноги же, напротив, стынут. Летом изводит беспощадный зной, а лишнюю одежонку все равно не скинешь, потому как тут же налетят комары, мошка, поедом пауты жрут, жить не дают человеку.

Да, деревья валить лучше по весне, когда еще не начал течь березовый сок. С неделю, а то и дольше знай себе руби да руби деревья. А уж распиливать, кору обдирать тогда только берешься, когда березовый сок потек. Но и в эту пору — после ранних вешних ростепелей и вплоть до самого почкования — случаются заморозки. Лопаются почки, и сок течь перестает.

Рубить дерево тоже с умом надобно. От иных старых стволов топор отскакивает, даже если он и в опытной руке. В таких случаях положено увесистым деревянным билом по самый обух вогнать топор в дерево. (И топорище и било — тоже из березины. Там же в лесу рубщик обчистит дерево от веток, прежде чем обдирать начнет бересту.) Наконец-то подается, трещит, раскалывается ствол. У человека же в этот момент сердце будто где-то в горле застряло.

Лесоруб делает глубокий вдох, передохнет с минуту, выждет, пока сердце уймется. Воздух, успокаивающий сердце, напоен ароматами талого снега, не просохшей земли и разогретой солнцем прошлогодней палой листвы.

Спешить не надо. Смысла нет. Силы иссякнут скорее, чем кончится долгий весенний день. Пусть торопятся молодые: их еще манит перспектива долгого жизненного пути.

Краше всего густая ветвистая крона старой березы. Когда дерево срубают, оно валится на землю, издавая долгий протяжный вздох. Ствол такой березы — корявый, береста на нем толстая, и весь-то он почернелый и тронутый мшиной — от лесных пожаров и собственной старости. Древесные его жилы вес кручены-перекручены, переплелись меж собой — потому-то и отскакивал от него топор. Но она нужна, эта береза, ибо такая древесина и тепла даст побольше, и выход у нее пощедрее: из одного ствола — целая куча отменных поленьев получается. Тот, кто молод и в себе уверен, вонзает топор в старое дерево.

Молодая же береза легко поддается острию топора. Волокна в ее тонком теле ровные, одно к одному. Вот только тепла от нее меньше, а возни побольше: и веток много надо пообрубить с нее, да и пока в охапку их увяжешь, тоже наканителишься. Правда, тут при ударе топором большое усердие не требуется. Оттого-то старые люди предпочитают валить молодой березняк — стройные, гладкие, белокожие деревца. Береста у них нежнее шелка: верхняя пленка — пепельного, вперемежку со светло-зеленым, цвета, точно небо перед восходом солнца; следующий под ней слой — розовато-белый, как юное, здоровое и упругое человеческое тело. У молодой березы прекраснее всего ее ствол, и когда она падает на землю, то издает один-единственный приглушенный стон.

Так и рубят: старый — молодую, молодой — старую. Однако же пожилой человек немного жалеет совсем еще юную березку-подростка, во всяком случае, пока не нанесет первый удар по стройной девственнице.

Молодой человек, тот все спешит, злится на костлявую, строптивую, крепкую еще дурнушку, чье шершавое тело дает зато много тепла; но едва совладает с нею, повалит, и все разом кончено, еще и ногой отпихнет от себя, куда подальше. Но когда томит жажда по березовому соку, тут и стар и млад сообща надрубают старое дерево. Ибо только из старого дерева обильно струится березовый сок.

Березовый сок да хлеб — вот и весь обед лесоруба. Хлеб-то черный, зато сок березовый чище всего на свете, его ведь даже взор человеческий не коснулся. Этот родившийся от удара топора источник — студеный и сладкий. От холодящего питья у лесоруба на какую-то минуту возникает желание разложить костер и обогреться. А только не пристало лесорубу у огня отогреваться. «Осенью зябнешь — дровишки пили, а если зимою, так ими топи», — приговаривает человек, который и весной-то работает в одиночку и в одиночестве, только для себя одного, сочинил немудреную эту присказку…

Торопиться вовсе не нужно, но и рассиживаться — тоже пустое дело. Тяжек труд лесоруба, но он вселяет в человека надежду и веру — и в самом-то деле, еще весна, а мы уж о будущей зиме заботу творим… Топор — вот что греет лесоруба, и он верит, что придет время и запылает в печке огонь, у которого можно обогреться, и запахнет березовым веником в жарко протопленной, с докрасна раскаленной каменкой, бане. Он верит, что одиночество его тоже не на веки вечные. Ему грезятся зимние вечера, когда можно вдосталь поразмыслить о жизни, которая бывает жесткой и суровой, как потемневший ствол старого дерева, и прекрасной, точно стройная юная березка…

3. Два поющих человека в лесу

Один голос хриплый, простуженный:

Другой звонкий:

Перевод В. Ельцова-Васильева.

Из цикла «От начала и до конца»

Будто наяву вижу свою мать стоящей у накрытого стола. Перед тем как разрезать большущий каравай серого хлеба, она торопливо, стараясь, чтобы никто не заметил, кончиком ножа чертит знак креста на пепельной от муки нижней корке. Никто не знает — для чего, но и говорить про то сроду никто не заговаривает.

Серый у моей матери хлеб. Ржануха в нем, пшеничная мука да картошка — всегда точно в меру. Тесто замешивается спозаранку, совсем еще затемно, при свете лампы. Целую неделю хранит вкус и свежесть такой хлеб. И пекут его у нас дома в неделю раз.

…Вот она складывает хлеб на деревянное блюдо. Оно застлано чистой салфеткой с вышитой крестиком красной каймой.

Всяк берет себе хлеба вволю. Есть только одно-единственное, но строгое правило: что взято, то должно быть и съедено. Ни мать, ни отец терпеть не могли, чтоб после кого-то на столе хлебные корки да куски оставались. И хлеб у нас на помойку не выбросят. Скорее что другое, но хлеб — никогда. Бывало, по нечаянности обронит-кто на землю кусок, так его тут же надобно поднять, а поднявши — поцеловать. Так мать приучила. Съедать тот кусок вовсе не обязательно, довольно будет положить на край порожней тарелки. Хлеб этот цыпушкам да голубям доставался.

Еще вижу крупные жилистые руки отца, вижу, как пересыпает он с ладони на ладонь зерна золотисто-рыжей пшеницы. Сильные и нежные, суровые руки его в этот миг исполнены доброты.

Вижу руки хлеботорговца. Он тоже пересыпает пшеницу из ладони в ладонь. Пальцы у него нервные, тонкие; зернышки то и дело застревают между пальцем и насаженным на него увесистым обручальным кольцом из золота. Поговаривают, шибко богат он и сильно болен: рак желудка, и уж едва в состоянии есть.

Разглядываю торговца, схоронившись за широкой отцовской спиной. Но и тут до меня доходит зловонный запахиз его рта. Он кричит, кипятится. Лицо его то землисто-серого, то багрового цвета.

Тихонько прокрадываюсь к широко распахнутым дверям амбара, куда по наклонному настилу из досок одна за другой въезжают подводы. Нанятые торговцем работники сгружают с них мешки, втаскивают в амбар и ссыпают зерно в кучи, которые растут и вширь и ввысь. Смотрю и думаю. И зачем ему столько хлеба, все эти горы, если он не может съесть даже одну махонькую подрумяненную пышку? Неужто ни кусочка? Сегодня утром у нас дома как раз про это говорили.

Меня кличет отец, и мы вместе выходим с просторного двора, где ведутся хлебные торги. Едва очутившись на улице, я дергаю за полу отцовского пиджака.

— Тятенька, купите мне у пекаря пышку, только поподжаристей. — Потому как дома у нас хлеба вдоволь, и вкусного, а печенье редко делают.

— Пышку, говоришь? Добро. Сей момент.

Увы, путь мы держим не к пекарской лавке, а к корчме.

И вот уже на тарелке пышки из пресного теста, плюшки-розанчики, калачи с маком. Ешь сколько душе угодно.

Обедаем. И не вспомнить, что именно мы ели. Я-то уж сыт был по горло. Помню только, как корчмарь ставит на стол большое стеклянное блюдо с пирожными да еще какими — кофейного, розового, шоколадного, даже зеленого цвета. Красивые, в тонких гофрированных бумажках. Дивные пирожные, объеденье!

— Желудок не попортил бы мальчонка, — замечает человек с пышными усами, сидящий за нашим столом.

— А, пусть его, — отмахивается отец, — небось взрослый уже парень, сам знает, что делает.

Я горд и преисполнен признательности. Съедаю еще одно, пятое по счету, восхитительное пирожное, после чего отодвигаю от себя стеклянное блюдо.

Хватит, пожалуй.

Отец наливает полстакана красного вина, добавляет туда минеральной воды, отчего содержимое стакана темнеет.

— Запей-ка.

После пирожных кисловатый напиток мне явно не по нутру.

Отец наливает себе, выпивает.

И вдруг с силой бьет кулаком по столу. Стаканы подпрыгивают, питье проливается.

— Надул, подлюга! — кричит он, и кулак его страшен.

Сидящие за столом уже захмелели, говорят все разом, наперебой. Кроют на чем свет торговца, который жульничает, обдуривает их.

Мне невдомек, каким образом может надуть ужасный этот человек. Он ведь даже не подходит к весам, у которых разгружают повозки. И деньги отец пересчитал до единой бумажки и хорошенько запрятал в карман… Но все твердят, мол, облапошивает, из пота ихнего сколотил себе, проклятущий, состояние.

Мы долго собираемся. Пышноусый дядя, тоже уже пьяный, подсобляет моему отцу взобраться на задок телеги. Ничего, наши милые добрые лошадки Кобчик и Звездочка, даже если править буду я, отыщут дорогу. Натягиваю вожжи и, сам не знаю отчего, беззвучно рыдаю.

Приехал я ночным поездом, самостоятельно. Как-никак, а с недавних пор считаюсь уже взрослым. Со станции — пешком прямо в родное село. Солнце показалось, когда я уже шагал среди полей по дороге, обсаженной высокими стройными тополями. Пшеница подалась в колос, и в этот утренний час она источает трепетный молочно-белый туман. Первые лучи, пробившиеся сквозь эту молочную дымку, — цвета алой крови.

Мне, порядком набалованному горожанину, теперь редко доводится встречать восход. Я — начинающий поэт и мечтаю стать великим.

«…Кровь из солнца, как из пронзенного глаза циклопа, сочится, мешаясь с земли молоком материнским…»

Было в этих строчках, коли уж привожу их здесь, нечто подсказанное памятью из классики: Одиссей раскаленным острием выкалывает глаз циклопу. И отголосок Ветхого завета тоже: «Не вари козленка в молоке матери его». А еще кошмарное видение, связанное с войной: мародеры сцеживают молоко у кормящей матери; оно брызжет струей на охваченные огнем стены дома, вовек не позабыть запах этого молока…

Но все это не более чем декорационный фон на сценических подмостках необозримого и самонадеянного грядущего. Ведь я от силы два месяца как поэт, и мне еще нет и двадцати.

Будапешт, осень семнадцатого года. Теперь мне видятся уже не циклопы… Перед булочными — длинные очереди из женщин. Ни одной привлекательной. Лица их в предрассветной мгле серы, как застиранная сорочка. Женщины хранят молчание.

Что до меня, то хлебом я мог наесться досыта. У себя на квартире — домашним, привезенным из села, в кафе — по карточкам, а если дать официанту чаевые, то и без оных. В тех женских лицах не было ни кровинки, мое лицо горело от стыда.

Я уж и не помышляю сделаться великим писателем, я мечтаю стать великим революционером. Который не только видит, постигает, но и перестраивает мир. А чуть раньше, в первые месяцы войны, я — сущий ура-патриот, и лишь благоразумие моей овдовевшей к тому времени матери помешало мне уйти в солдаты. А теперь мне уже мало того, что я не солдат. Я должен быть пораженцем! И хлеб мой останется безвкусным, пока его не будет в достатке у каждого.

Минуло еще двадцать лет; за это время мне довелось нередко писать о хлебе — о том, как трудно он достается, о перебоях в хлебной торговле — и о хлебе насущном. Я писал о выращивании зерна, о ножницах в ценах на промышленные изделия и сельскохозяйственную продукцию, о кризисах — когда в одном месте хлеба нет, в другом же его излишек, и оттого — безработица и голод. Писал о хлебе, который алчные до прибылей капиталисты обливают керосином, и о кофе, который выбрасывают в море.

Писал я немало и, вероятно, вполне прилично, ибо писал по убеждению и без вранья. Искренне негодуя. Но при этом вовсе не думая о хлебе как о некоей вещественной субстанции, даже когда у меня самого были «перебои с хлебом», — а они-таки бывали. Когда я жил в мире отвлеченных понятий…

Перевод В. Ельцова-Васильева.

Голуби

С незапамятных времен до наших дней и, наверно, еще долго-долго символом и девизом мира будет голубь с оливковой ветвью в клюве. Я хочу рассказать один небольшой эпизод, ничего не домысливая и не прибавляя от себя. Я видел это своими глазами — и не так уж давно по сравнению с моей долгой жизнью, но за последнее время этот случай чуть ли не сотни раз приходил мне на память.

Был полдень, на дворе ни души. Безветрие и тишина, воздух, прогретый солнцем. Я отдыхал, прислонившись спиной к теневой стене амбара, безмятежно и чутко.

У меня не осталось ни забот, ни тревог, или все они отошли от меня далеко. Из огороженного птичьего двора доносился писк сотен цыплят, и этот писк тоже был частью тишины.

Вдруг мгновенно и неожиданно, часто взмахивая крыльями, из-под амбарного навеса в воздух вскинулись голуби, иные так близко от меня, что кончиками крыльев задевали мое лицо. Целая стая поднялась от голубятни, и еще больше — с крыши конюшни; никогда я не думал, что здесь такая уйма голубей. Никто не смог бы их сосчитать, и все они кружили поблизости.

Не человек их вспугнул и не зверь, и выстрела я не слышал. От выстрела голуби разлетелись бы в разные стороны, унеслись в спасительную даль, и лишь там, в безопасности, успокоились бы их испуганно бьющиеся сердечки. Но голуби не улетали, они продолжали кружить над обнесенным колючей проволокой прямоугольником двора, где по-прежнему пищали, голосили, дрались цыплята.

Шурша крыльями, круг за кругом описывали голуби, словно воздушный вихрь швырял, увлекал их с собой, вертел, а между тем они сами создавали этот вихрь. Вверх, вниз, то опускаясь чуть ли не до самой ограды, то взмывая над крышами, перепутанными параболами пересекая орбиты друг друга, сплошной тучей.

Я, наверно, с минуту наблюдал за этим мятущимся и в то же время подчиненным какой-то закономерности смерчем: в иных случаях и минута — немалое время. И лишь взглянув выше, понял, почему всполошились голуби.

Вверху, в безоблачной полуденной выси, прямо над птичьим двором, распластав крылья, с устрашающей медлительностью кружил ястреб. Вот-вот он сложит крылья и когтистым, клювастым, тяжелым камнем обрушится на облюбованную добычу. Но между ним и добычей — голуби, их скопище сбивает прицел его зорких глаз.

Ястреб еще какое-то время кружил над цыплятами, потом притворно ленивыми взмахами поплыл вдаль, превратился в крохотную точку и исчез.

Вот и все. И такими иногда бывают голуби. Я оставляю при себе возвышенные сравнения, дабы не взлетели они выше голубей облаками высокопарных слов.

Перевод Т. Воронкиной.

Чернорабочий

На вокзале, как в гигантской бочке, гремели, отдавались гулом резкие голоса.

— Смотри не потеряйся, а то тебя потом не сыщешь, — предупредила мать и, не вдаваясь в разъяснения, схватила мальчика за руку и потащила за собой.

— Нечего бояться за меня, матушка, — упрямо возразил Пишта.

Ему было семь лет, и он не любил, когда его брали за руку, точно какого-нибудь мальца. Не потеряется. И к тому же он знает, что надо делать, если случайно отстанешь. Нужно сказать тетин адрес; на улице стоят дяди полицейские, в касках с венчиком ковыля. Не так уж и плохо заблудиться и вместе с дядей полицейским в каске с ковылем попасть на улицу Роттенбиллер. Он сто раз слышал: в Пеште — улиц видимо-невидимо, а также Городской парк, Королевская крепость, Цепной мост и Парламент, а дома там такие, что: «Посмотришь на них, задрав голову, и шапка слетит». Мальчику очень хотелось все это увидеть воочию, ведь ему столько раз обещали, обнадеживали, что однажды возьмут с собой в Пешт.

И вот он наконец здесь и даже знает почему. Его не с кем оставить. С тех пор как мать заболела, отец стал «погуливать». Матери надо пробыть в Пеште по крайней мере две недели, потому что ее могут вылечить только в больнице под названием «клиника». О ее недуге дома говорили очень много, говорили шепотом, чтобы Пишта, если он не спит, ничего не понял, но шепот переходил в яростную перебранку, — они словно обвиняли в чем-то друг друга. Во время таких споров речь заходила о поездке и о том, что мать возьмет Пишту с собой. И что жить они будут у тети Юльчи. Старшая сестра матери — тетя Юльча, «коммерсантка», «столичная штучка», ей «подфартило в жизни». Сидит себе целый день в кассе, в мясной лавке своего мужа — дяди Тони, и собирает денежки. Это вот и плохо, потому не так-то просто взять мальчика в Пешт. Ведь не владей дядя Тони мясной лавкой, они могли бы привезти с собой колбасу, шпик, грудинку и таким образом отблагодарить за прием или, точнее говоря, за гостеприимство, ведь жить придется целых две недели из-за лечения, из-за «клиники».

Могли бы привезти хозяевам добрый окорок, чтобы попреков не было, что им, мол, сели на шею, да еще вместе с ребенком. Но те — богачи, владеют мясной лавкой, ведь дядя Тони не какой-нибудь мясник, а владелец магазина, мастер, ему в жизни подфартило, потому не так-то просто взять Пишту с собой…

О них отец говорил обычно так: «Тони — отличный мужик, а вот сестра твоя Юльча совсем нос задрала». Мать же обычно отвечала: «Разве я виновата, что мы в бедные родственники попали? Приданое у меня было не меньше, чем у Юльчи. Но Тони и нынче свиные туши с телеги на своем горбу перетаскивает, а другие в корчме с полудня в карты режутся или стены подпирают перед аптекой. Да о политике рассуждают день-деньской, пропади она пропадом эта политика, коли к вечеру все выпивкой кончается!»

«А ну, попридержи язык», — отвечал, скрипя зубами, отец и уже высматривал, чем бы таким грохнуть об пол.

Он и Пишту не любит. Если тот случайно заходит в столярную мастерскую поискать какую-нибудь дощечку для игры, отец тут же в крик: «Тебя что, мать послала? Подглядывать?» А Пишта приходил сам по себе, да и мать вовсе не подглядывать его посылала, а за стружками. И только плакала, когда ему не удавалось принести стружек, потому что мастерская оказывалась закрытой. «Опять где-то шляется», — всхлипывала она.

Приближается тетя Юльча. Она расталкивает людей, как шар сбивает кегли. «Тери! Тери!» — кричит она из людского водоворота.

— Юльча! Я здесь! — плачущим голосом отзывается мать.

— Ну, вот, — говорит тетя Юльча, тяжело дыша. — Я уж совсем вас обыскалась! Быстренько! Быстренько! — говорит она, целуясь с матерью. — Носильщик! — вопит она, задрав голову. — А ну поставь корзину, — тут же приказывает она матери. — Если ты нездорова, тебе нельзя таскать тяжести. — И наконец замечает мальчика. — Пиштике, до чего же ты вырос! — и снова: — Носильщик! Куда они все, к чертям, подевались? Когда не нужно, на каждом шагу предлагают услуги. Носильщик!!!

К ним подходит потный старик в красной фуражке, поднимает дорожную корзину, сплетенную из белых прутьев, сумку с провизией и большой, обтянутый холстиной короб.

Мать достает из кошелька с никелированной кнопкой какую-то бумажку и недоверчиво протягивает носильщику.

— Получите, но только осторожнее, там бутылки, — говорит она.

— Не извольте беспокоиться, — успокаивает ее носильщик и подхватывает пожитки.

— Немного виноградной палинки, — оправдываясь, произносит мать, — еще дедушка выгонял.

— Ах, оставь ты, — тяжко отдуваясь, говорит тетя Юльча.

Это «ах, оставь ты» звучит совсем «по-столичному», дома так не говорят. Прав отец: тетя Юльча зазналась. Она стала еще толще, чем была позапрошлым летом, когда гостила у них дома. Хотя и тогда уже, стоило ей охнуть, и у нее сзади, на блузке, трещали маленькие черные застежки.

— Пошли побыстрее, Тони в лавке один. Пиштике, иди-ка следом за носильщиком. Да смотри не отставай!

Носильщик поставил поклажу на сиденье. Пиштике в коляске оказался зажатым между мощными бедрами тетки и матерью, но места было достаточно, и он все хорошо видел, потому что взрослые шептались между собой, откинувшись назад. Мальчик поспешно и суетливо вертел головой направо-налево, чтобы не пропустить ничего заслуживающего внимания.

Но город оказался не таким, каким он его представлял себе дома. Трамваи вовсе не звенят «трам-трам». Тогда почему же они «трамваи»? На улице не такая уж «пропасть» людей, во всяком случае, нет той сутолоки, какая бывает у них во время ярмарки. И дома не так уж высоки. Четырех-пятиэтажные.

Дома у них тоже есть одно двухэтажное здание на главной улице. Усадьба тоже двухэтажная, верхушку ее можно увидеть, если заглянешь сквозь металлические прутья ограды в глубь парка.

Вот они и прибыли, выгрузили вещи, тетя Юльча расплачивается с извозчиком. Все тут же направляются в лавку. «Заведение» дяди Тони — о котором столько говорилось дома — всего-навсего комната с входной дверью и единственным окном, между ними — в закутке — касса. Туда и уселась тетя Юльча, вытирая платком пот с лица и обмахиваясь им. Дядя Тони только сделал им знак рукой из-за прилавка, в этот момент он взвешивал кусок колбасы женщине в платке. Прилавок расположен прямо против входной двери. За прилавком стоит и помощник, он рубит мясо топором и балагурит с покупательницами. Точно так же, как у них дома помощник тамошнего мясника — Лаци. Три женщины ждут своей очереди, и теперь, когда все они вошли внутрь, лавка оказалась переполненной.

— Иди наверх, в квартиру, сынок, — бросает тетя Юльча. — Мать счас придет. — Эти слова она произносит совсем не «по-пештски», а так, как говорят у них дома.

Пишта крепко уцепился было за материнскую юбку, но затем послушался.

Квартира находится в том же самом доме, на третьем этаже. Дверь открывает бабушка. Она осматривает Пишту с ног до макушки, переводит взгляд на шляпу, которую тот держит в руке. Двоюродные сестры Маргитка и Аннуш тоже во все глаза уставились на него. Бабушка, взяв его за подбородок, приподнимает опущенную голову Пишты и тут же приказывает:

— Снимай-ка выходной костюм, быстро!

Бабушка — сильная костлявая старуха. Она в черном платье. Вид у нее недружелюбный, сердитый. Не такой должна быть бабушка, да она и не похожа на бабушку, которая жила у них дома и все время лежала в постели и у которой был чепец, как у бабушки из сказки про Красную Шапочку, если бы такая существовала на самом деле. Но это — мамина бабушка; матери отца уже много лет нет на белом свете. Она умерла очень давно, когда Пишта был совсем маленьким, «целых три года назад».

— Не забывай вытирать ноги, прежде чем входишь. На то перед дверью тряпка положена. Помни, это не конюшня, не столярная мастерская, а квартира. — Тут она повернулась к девочкам: — А вы чего застыли на месте, как соляной столб? Уроки приготовили? Ну-ка, садитесь, и чтоб глаз у меня от книги не отрывали.

Было ясно, что бабушка командует в квартире. Ведь тетя Юльча — «коммерсантка», ее целыми днями дома не бывает. Теперь-то он понимает, что значит «коммерсантка»…

И все же девочки не очень-то боятся бабушку. Хихикая, они направляются к столу, где разложены учебники и другие школьные принадлежности. Пишта усаживается возле двери. Бабушка снует из комнаты в кухню и обратно.

Мальчик долго сидит так. Он чувствует: все наблюдают за ним, хотя и делают вид, будто его здесь нет. Затем он тихо выскальзывает из квартиры и спускается в лавку.

Пишта встает в углу, рядом с матерью, которая переговаривается с тетей Юльчей. Когда покупатель протягивает деньги, мать умолкает и ждет, пока тетя Юльча сама снова не заговорит с ней. Присутствие Пишты тете Юльче явно не нравится.

— Пиштике, не путайся под ногами. Ступай-ка наверх, поиграй с девочками.

Мальчик поднимается наверх, вытирает ноги, прежде чем позвонить в дверь. Он мог бы поиграть с девочками — они уже приготовили уроки. Но как тут поиграешь? На девочках белые платья, голубые ленты, они непоседы, хохотуньи, посмеиваются над Пиштой, но не говорят с ним. Только смотрят и смеются. А вечером он уже получил от них прозвище: «Чернорабочий».

Произошло это за ужином. Девочки уходили в гости к какой-то Эржике, и он до самого вечера сидел в комнате один. Бабушка гремела посудой на кухне. А он едва осмеливался пошевельнуться. Теперь он уже жалел, что так упрашивал мать взять его с собой в Пешт. Дома с какой-нибудь дощечкой и ножичком он куда лучше скоротал бы время, чем здесь, в Пеште, в этой комнате, полной сверкающей мебели.

За ужином дядя Тони объяснял женщинам, что строить дома ниже пяти этажей не имеет смысла: «Земля очень дорогая».

— Но на такой огромный дом у кого же деньги найдутся?

— Банк поможет. Все так строят, а за двадцать лет из квартирной платы погашают банковский кредит. Разумеется, начальный капитал тоже нужен. Здесь строительные леса обходятся дороже, чем у вас целый дом.

— Для чего нужны леса, коли они такие дорогие?

— Так ведь сами по себе кирпичи наверх не поднимутся, — рассмеялся дядя Тони. — К лесам крепятся лесенки, на них встают по четыре-пять человек, словом, сколько потребуется, и перекидывают друг другу кирпичи. Все выше и выше, а потом подают кирпичи каменщикам. Эти люди — поденщики, ну, как же их называют, ну… — тут он запнулся, потому что никак не мог вспомнить нужное слово.

— Чернорабочие, — подсказал ему Пишта. Мальчика обрадовало, что за едой все разговаривали; дома это не было принято.

— Ага, чернорабочие, — согласился дядя Тони, как видно, он счел вполне естественным, что ребенок вмешивается в разговор взрослых. — Если уж на то дело пошло, здесь строительство-то все-таки обходится дешевле, чем в деревне. Ведь банк дает кредит и на амортизацию, так что тут никакой беды быть не может. Мы еще несколько годков поработаем, пока Маргитку замуж не выдадим. А там тоже дом построим. И станем жить на доход от него, а лавка дочуркам останется.

Пишта бросил взгляд на щуплых девочек. Маргитке стукнуло десять, но она до того по-птичьи костлявая, что немыслимо даже представить ее замужем. Аннуш исполнилось семь, она ровесница Пишты, но гораздо меньше его, худее. И как это у таких неимоверно толстых людей родятся такие худосочные дочери?

Но вот ехидничать они горазды, несмотря на свою худобу.

— Чернорабочий, — повторила вполголоса Маргитка.

Мать покраснела. Дядя Тони покачал головой. А тетя Юльча и бабушка сделали вид, что ничего не заметили.

— Сколько ни тяни лямку, — продолжил свои рассуждения дядя Тони, — а под старость каждому хочется пожить спокойно.

— Лучше всего железнодорожникам, — заметила мать. — Пенсия — это верное дело.

— Ой, не говори, свояченица! Я-то знаю что к чему. Мне известно, сколько мяса покупает жена железнодорожника: так, по губам помазать! Да что там железнодорожник! Есть у нас покупатель, школьный инспектор. Глянь-ка в его книжечку в конце месяца. На одной картошке сидят. Правда, детишек у них пятеро; тут уж государство ни при чем. У этих учителей времени свободного некуда девать, вот они и рожают детишек, — рассмеялся он. — В нашей округе только коммерсанты одни мясом питаются.

— Пока не разорятся, — перебила его тетя Юльча.

— Ну, это дело другое, — захохотал дядя Тони. — Но жир-то и тогда при них остается.

От смеха лицо и шея его стали лиловыми. Такого же цвета было у него лицо, когда они с тетей Юльчей поднимались в квартиру. А тетя Юльча, словно раскормленная гусыня, тяжело отдувалась. Внизу, в лавке, толстые ручищи тети Юльчи опирались на стойку кассы, а груди ее под двойным подбородком горой возвышались над стойкой. Поднявшись домой после закрытия лавки, она уже в прихожей закричала: «Ох, мама, помогите мне скорее снять корсет!» Корсет с треском расстегнулся, и тетя Юльча с облегчением вздохнула. Грудь ее опала, фигура расплылась. Но зато тетка сразу же стала мягче и приветливее.

А вот хилые девчонки по-прежнему оставались безжалостными. Они называли Пишту не иначе, как «чернорабочий», когда снисходили до общения с ним. Они издевались над его штанами, и Пишту это задевало больнее, чем кличка, потому что тут они были правы. Мать всегда покупала ему штаны ниже колен, чтобы он не вырастал из них! Разумеется, штаны не дожидались, пока Пишта вырастет из них, частенько он даже нарочно их рвал, потому что злился и огорчался, что так медленно растет. Ему хотелось носить длинные брюки, как у взрослых, но напрасно он упрашивал мать, брюк ему не покупали.

«Радуйся, что мал. Человеку только и счастья-то, покуда он ребенок».

Но Пишта даже дома не испытывал никакого счастья оттого, что он еще ребенок, в Пеште же он совершенно одичал — этакий загнанный в угол чужак. Дети здесь ходили совсем в коротеньких штанишках, не доходивших до колен, и в носочках. Дома такие штаны и носочки были только у сына управляющего. У того была даже пони и собственная площадка для игры в крокет. Пишта мечтал подружиться с ним, ему так хотелось взять пони под уздцы. А вдруг тот мальчик разрешил бы ему немного посидеть на лошадке?.. Или хотя бы потрепать пони по лоснящейся холке? Ну, а на худой конец поиграть на площадке в крокет. Но родители не позволили. Пиште запрещено было даже близко подходить к площадке для игры в крокет да и к самому дому управляющего.

Отец не снимает шляпу перед управляющим. Тот хоть и господин, а сам в холуях у других ходит. Жена у него молодая и собой красавица. Пишта знал, чувствовал: она и вправду очень красива (обладатель пони и крокетной площадки, мальчишка с физиономией похожей на индюшиное яйцо, был ее приемным сыном), но, почти незримая в ореоле своей красоты и нисходившего от нее аромата, она даже кивком головы не удостаивала мать Пишты. «Эта даже со старой докторшей не здоровается», — говорили заходящие в их дом жены ремесленников. «А своего старика мужа она…», — ив присутствии Пишты начинали шептаться. Они всегда и всюду шептались, но он все равно знал, о чем они говорят. И все же был на стороне красивой жены управляющего, и ему очень хотелось побывать там, где есть пони, площадка для игры в крокет и такая красивая мама…

Здесь же, в Пеште, ребята даже в футбол на пустыре играют в коротких штанах. Он тоже с удовольствием погонял бы мяч на пустыре, но его туда не пускают. Тетя Юльча сказала, что там играют «разные мальчишки». И такие, родители которых просят мясо в долг, и мальчик, чья мать хотя и рассчитывается всегда наличными, но вот «отца-то у ребенка нет». «Тут всякой твари по паре», но есть и «очень приличные люди». К примеру, в этом же доме на четвертом этаже живет один пожилой «его высокоблагородие». В Пеште нельзя дружить с кем попало. Тетя Юльча не разрешает дочерям выходить на улицу. «У них есть книги, куклы, и пусть себе дома сидят, разве что к подругам можно иногда сходить».

А вот Пишту никуда не пускали.

Чаще всего он простаивал у входной двери в подъезде. Тетя Юльча и это хотела запретить ему. Но тут вмешалась бабушка: «Пускай его постоит». Но ходить дальше порога ему не разрешалось. Вертеться под ногами в лавке — тоже. «Меня это отвлекает. А я ведь с деньгами работаю», — говорила тетя Юльча. В квартире же безвыходно торчали отвратительные девчонки, и приходилось просиживать на одном месте.

Они уже пробыли в Пеште целую неделю.

— Надевай выходной костюм, — как-то приказала ему бабушка. — Поедем смотреть город.

В тот день они с бабушкой на двух трамваях добрались до Парламента. Там они снова сели на трамвай, чтобы ехать в Буду. Но тут бабушка повздорила с кондуктором: их билет оказался недействительным. Бабушка лгала, для кондуктора это было очевидно. Он скорее посмеивался над ней, чем ругался, но при этом явно намерен был высадить их.

— Дурят несчастную старуху, — пробормотала бабушка и со слезами на глазах извлекла наконец монету из глубокого кармана своего черного платья.

В Буде, у кассы канатной дороги, по которой они собирались подняться в крепость, бабушка во что бы то ни стало хотела купить Пиште детский билет.

— Втяни голову в плечи, — шипела она своим беззубым ртом.

— Лучше я не поеду, — заупрямился Пишта.

— Осел, — прошамкала бабушка. И с недовольным видом заплатила за два взрослых билета.

Из вагончика канатной дороги, похожего на небольшой шкаф, мальчик все смотрел на трос, по которому бежали ролики. Трос казался тонким, Пиште было страшновато, но он старался, чтобы ни бабушка, ни кто другой не заметили этого. Особенно бабушка: ведь она, того гляди, могла рассказать это двоюродным сестрам… Но они поднялись так быстро, что Пишта едва успел глянуть вниз.

С площади Дис они вошли в собор Матяша. Там было прохладно, пахло ладаном, гулко отдавались шаги. «Пойдем-ка отсюда», — приказала бабушка и поспешила наружу.

Из всего королевского дворца они осмотрели только громадные, очень красивые решетчатые ворота, внутрь войти было нельзя.

— С этой стороны больше можно увидеть, — сказала бабушка, — сюда надо приходить в день святого Иштвана, во время крестного хода. Пошли, а то у меня ноги болят.

Они медленно просеменили к Цепному мосту и на омнибусе переехали на другой берег.

— Ну вот, теперь ты видел Будапешт, — сказала бабушка, когда они вылезли из омнибуса.

В полдень они уже были дома.

А потом Пишта опять простаивал день-деньской в углу у входной двери, словно собачонка, у которой на ошейнике нет позвякивающего жетона, и она знает: ее может отловить любой живодер.

Мать ежедневно рано утром уходила в клинику и только к обеду возвращалась домой. Обедали всегда всухомятку: ветчиной, колбасой, — потому что дядя Тони и тетя Юльча не могли среди дня уйти из лавки.

А вот ужины бывали обильными. Жареное мясо, всякие разносолы, пирожные. Иной раз подавался торт с кремом, испеченный бабушкой.

— Смотри, какие мама научилась торты печь, — нахваливала старуху тетя Юльча.

Дядя Тони от торта отказывался. Он пил пиво, тяжело отдувался и чистой салфеткой вытирал пену с усов.

Сразу же после ужина тетя Юльча уводила мать в другую комнату: «Пошли, расскажешь, что нового».

Вскоре и дядя Тони шел вслед за ними. Бабушка в гостиной стелила девочкам постель на раздвижном диване. Но те вовсе не собирались ложиться. Они усаживались в уголок и хихикали. Если Пишта случайно оказывался поблизости, они тут же гнали его: «Эй, Чернорабочий, катись отсюда!»

А Пиште вовсе не хотелось пребывать в их обществе, его нисколько не интересовали их дурацкие секреты. У него были свои тайны.

Пишта с удовольствием оставил бы наедине своих хилых кузин, но уйти он мог, только когда бабушка велела: «Отправляйся спать!»

Спал он в одной кровати с бабушкой в комнатенке возле кухни, которую девочки называли «комнатой для прислуги», хотя никаких служанок в доме не было.

Пишта едва дожидался момента, когда можно было лечь. От бабушки шел тяжелый запах, и Пишта старался уснуть поскорее, прежде чем старуха уляжется в постель и засопит.

Мальчик так и не знал, вылечилась ли мать. Об этом она шепталась только с тетей Юльчей. В таких случаях даже дядя Тони не подходил к ним. Наверное, мать не поправилась, иначе они бы так не шептались. И все же по прошествии двух недель, как и было условлено, мать стала собираться в обратный путь. Она купила Пиште обновку, все те же штаны ниже колен.

За ужином дядя Тони, который даром что не доводился Пиште родичем, но всегда дружелюбно, хоть и редко, обращался к нему, спросил:

— Ну, что, Пишта, красивый город Пешт?

— Красивый, — ответил мальчик. Он знал: так надо отвечать.

— А Парламент красивый?

— Да.

— Даже можно сказать: прекрасный, — поправил дядя Тони. — А крепость?

— Прекрасная, — послушно ответил Пишта и добавил: — Только я ее не видел. Ее надо смотреть в день святого Иштвана.

— Так удачно, как Будапешт, не расположен ни один город в мире, — заметил дядя Тони.

— Да, — согласился мальчик, хотя и не знал, что значит расположение города и есть ли у Будапешта соперник по этой части.

— А дома? Высокие, а?

— Я думал, они выше, — ответил Пишта. Когда он, бывало, мечтал о Пеште, о столице, то и вправду представлял себе улицы его гораздо красивее, а дома — гораздо выше.

— Видали, каков! — добродушно засмеялся дядя Тони.

— Эй ты, Чернорабочий! — довольно громко произнесла Маргитка.

Аннушка снова надула щеки, а потом громко выпустила воздух. Но вот бабушка рассердилась на него по-настоящему. Она махнула рукой и, обратясь к зятю, предрекла сдавленным голосом: «Не выйдет из него ничего путного».

В глазах у матери заблестели слезы. Она прижала Пишту к себе и погладила по голове: «Ложись-ка спать, ты совсем сонный…»

Пишта выскользнул из комнаты. Он разделся в бабушкиной клетушке, костюм тщательно сложил и повесил на стуле, как того требовала старуха.

Но слова, сказанные ею, врезались в сознание и вызвали безотчетную неясную боль. Запомнились, хотя и не были понятны. И произнесла она их так, что прозвучали они не предсказаньем, а проклятьем.

Перевод С. Фадеева.

Неразрывные узы

1

Старый хирург, профессор Адам Адамфи официально не занимал никакой должности в больнице. Он больше не числился штатным врачом, а скорее сам нуждался в медицинском обслуживании, так что старика только из жалости и уважения к славному прошлому держали при больнице — у него не было никого из близких, и совесть не позволяла его молодым коллегам указать старику на порог; в любом другом месте, вне больницы ему наверняка было бы хуже.

Бедняга стал «ходячей мумией», или «мощами», как называли его молодые врачи.

Все же иногда, хоть и редко, он облачался в белый халат и, мерно кивая головой, обходил палаты, где в былые времена каждый больной ловил его взгляд, пытаясь прочесть в глазах врача надежду на выздоровление, а сестры и начинающие врачи трепетали, когда на них за малейшее отступление от правил мог обрушиться его гнев. Теперь некогда грозный хирург был всего-навсего кроткой и безобидной тенью, и никто не мешал ему расхаживать в белом халате, если уж старику так нравилось.

Иногда он неделями не показывался из своего кабинета, теперь уже, по сути дела, больничной палаты. Однажды прошел ядовитый слух, будто в спешке, не найдя горшка, он оправился в собственный ботинок. Но всем разговорам пришел конец, с тех пор как Маргит, старшая операционная сестра, много лет знавшая Адама Адамфи, стала ходить за ним, никого при этом даже близко к нему не подпуская…

В то утро старый профессор в своем неизменном белом халате, мерно кивая головой, забрел в приемный покой. Главный врач и его ассистент Амбруш Яром, крепко сложенный, но несколько бледный молодой человек, осматривали больного, которого только что доставила «скорая помощь». Оба попросту не заметили старика хирурга, застывшего рядом.

Пациент — мужчина лет тридцати, полный, с признаками ожирения; у него воспаление брюшины, высокая температура. При осмотре выяснилось, что и сердце у больного крайне изношенное, так что он, без сомнения, умер бы на операционном столе.

— Не операбелен, — заключил главврач. — Поместите его в четвертую палату!

Санитарка уже развернула было каталку к выходу.

— Стойте! — неожиданно поднял руку Адамфи, протестующе, повелительно. — Немедленно оперировать!..

Санитарка остановила каталку.

— Позвольте, господин профессор, но сердце…

— Оперировать!

— Господин профессор, вы не прослушали его сердце… Больной… — вежливо улыбаясь, попытался объяснить элегантный главврач, но Адамфи снова прервал его:

— Знаю! Мне достаточно было взглянуть на цвет лица. Полчаса его сердце выдержит.

— Брюшная полость вся заполнена гноем. Если учесть, что и часа было бы мало… Летальный исход во время операции…

— Ну а если не оперировать?

Главврач бросил взгляд на больного; тот был без сознания. Однако на всякий случай врач перешел на шепот:

— Сорок восемь часов.

— Готовьте больного! Оперировать буду я.

Врачи переглянулись. Неприятная штука, когда больной умирает под ножом. Тут не только страдает репутация больницы, но и врачи теряют уверенность в себе.

— И ты дашь согласие? — тихо спросил Амбруш Яром у главврача.

— Да ведь все равно исход предопределен, — шепнул тот в ответ и махнул рукой. Затем обратился к Адамфи: — Если позволите, доктор Яром и я будем вам ассистировать.

Старик высокомерно кивнул и направился к умывальнику. Операционные сестры и ассистенты машинально последовали его примеру.

Операция началась, как всегда, неторопливо, затем вошла в обычный рабочий ритм, но вскоре темп ее стал стремительным, как у взбесившегося часового механизма.

Старик хирург с трясущейся головой, на которого Амбруш Яром в последнее время смотрел не иначе как на мумию, мастерски вскрыл брюшную полость — так быстро и безошибочно, как Ярому еще никогда не приходилось видеть. Затем — размышлять у Адамфи не было времени — пинцеты в мгновение ока очутились на своих местах, зажимы остановили кровотечение, врачи и сестры едва успевали выполнять отрывистые указания профессора. От жарких ламп по их лицам катился пот. И старый Адамфи время от времени тоже откидывал голову, чтобы молоденькая сестра отерла ему лоб салфеткой.

Операция не длилась и получаса. И прошла удачно — сердце выдержало.

— Поздравляю вас, господин профессор! — облегченно выдохнул главный врач.

Старик тыльной стороной ладони смахнул с кончика носа каплю пота. Затем кивнул, улыбнувшись с царственной снисходительностью.

Санитарка взялась за каталку. И вдруг Адамфи вскрикнул:

— Стойте! Не увозите!

Санитарка остановилась.

— Вскроем вторично! Операция не доведена до конца. Мне кажется, там еще что-то осталось… Я должен проверить.

— Но, господин профессор… — начал Амбруш Яром. — Операция мастерски…

К счастью, вмешался главврач. Одной рукой он обнял профессора, другой сердито махнул санитарке. Та поспешно увезла каталку. — Отложим на завтра, дорогой господин профессор, — заговорил главврач, обнимая Адамфи. — А сейчас больной нуждается в отдыхе…

Но старик оттолкнул главврача.

— Чушь! Не видите разве, операция еще не кончена!

— Да все прошло блестяще… — начал было Амбруш Яром, но главврач снова прервал его.

— Как угодно господину профессору, — легким, веселым тоном проговорил он.

— Я требую! — воскликнул старик, глядя вслед удалявшейся каталке. — Я требую… — повторил он плачущим голосом.

— Позвольте, — вмешалась старшая операционная сестра и без дальнейших пререканий сделала инъекцию в обнаженную руку старика. Сестре Маргит это было дозволено. Она наведывалась к Адамфи каждый день, она меняла ему белье, на ней лежали все заботы о старике. Сейчас сестра Маргит повелительно кивнула своей любимице Бёжи, самой молоденькой из сестер. Обе женщины подхватили Адамфи под руки.

Когда они шли, Маргит кинула взгляд на профессора. Она увидела его лицо — уверенное, торжествующее. Но тут идущая по другую сторону Бёжи внезапно почувствовала, как большое тело его дрогнуло и тяжело осело. Она взглянула на старика. Лицо его исказилось, рот скривился, глаза остекленели.

— Ой! — ужаснулась девушка.

В тот же момент Амбруш Яром оказался рядом. Достаточно было одного взгляда на лицо старика, чтобы ему, врачу, все стало ясно.

— Стойте! — крикнул он, быстро подкатил пустую каталку и подхватил наполовину парализованного Адамфи.

Прибежал главврач.

— Лед, инъекцию немедленно! — распорядился он. Поймав взгляд Амбруша Ярома, добавил: — Вот так-то… — И безнадежно махнул рукой.

Амбруш Яром и сестры взялись за каталку. А главврач грузно рухнул на стул. Теперь он уже не казался столь элегантным. Минут десять просидел он неподвижно, сжимая руками виски. Сестры тихо позвякивали инструментами. Чистые звуки соприкасающихся стекла и металла возвращали операционной привычную атмосферу.

Когда вернулся Яром, главврач все так же сидел, не меняя позы. Заметив молодого врача, он встал и медленно вышел. Амбруш Яром, чувствуя дрожь в коленях, безмолвно последовал за ним.

Войдя в ординаторскую, главврач налил спирта в две одинаковые мензурки — ровно по пятьдесят граммов.

— Такого хирурга больше не увидишь! — сказал он молодому коллеге и залпом опрокинул спирт.

Амбруш Яром только пригубил и, соглашаясь, кивнул.

— Сколько лет старикану?

— Всего семьдесят три…

— Как и моему отцу… — тихо проговорил Амбруш Яром.

Он пожал руку главврачу и прошел прямо к директору просить трехдневный отпуск.

— По семейным обстоятельствам? — спросил директор.

— Да, вроде бы так. Но я прошу в счет очередного отпуска.

— Вы измотаны… Понимаю. Ну что ж, пожалуйста, у меня нет возражений… — Он уже знал об истории с Адамфи.

Пока секретарша улаживала все формальности, молодой врач позвонил жене.

— Мне надо срочно поехать к отцу.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто я привык быстро принимать решения, ты же знаешь, — ответил Амбруш Яром.

— Знаю! За это и люблю тебя. И правду сказать, ты давно его не видел. Так я уложу чемодан, хорошо?

2

Пока он заканчивал дела, наступил вечер. Он сел в небольшой спортивный автомобиль и медленно стал выбираться из лабиринта улиц.

Навстречу лишь изредка с грохотом неслись глазастые — с громадными фарами — грузовики, торопясь доставить большому городу провизию на завтрашний день.

Машина шла плавно. Он мог бы и увеличить скорость, но сдерживал себя, чтобы не нагрянуть домой слишком рано. Да и в руках он как-то не чувствовал привычной уверенности: эта утренняя операция стоила ему нервов.

Амбрушу было двадцать девять лет; два года, как он женат. В семье он был младшим, поэтому-то и смог учиться. Его старший брат работал в кооперативе, на скотном дворе, средний был трактористом, сестры все давно повыходили замуж, мать умерла. Отец жил у Антала, тракториста. В последнем письме, которое под его диктовку писала невестка, так как сам отец писать не любил, он сообщал своему младшему сыну, что здоров, получает пенсию и что все у него в порядке.

Маленькая «шкода» бесшумно скользила по шоссе, выхватывая из тьмы длинные ряды пока еще голых тополей. «Семьдесят три — это много…» — думал Амбруш Яром. Он продрог от пронизывающего ночного ветра… «Много», — повторял он вполголоса. Молодой человек взглянул на свои руки, покоящиеся на баранке: они словно бы жили самостоятельно и совершенно независимо от него выполняли необходимые движения. Сильные, твердые и чуткие руки хирурга.

Ему вспомнилась странная фраза, которую его жена несколько месяцев назад зачитала ему однажды вечером из какой-то книги: «Один час, один день, выхваченный из нашей жизни, пожалуй, еще может быть логичен… но вся жизнь — это сплошной хаос».

Тогда Амбруш только кивнул, смысл этих слов дошел до него лишь сейчас… Он не был поверхностным человеком, просто у него не хватало времени заниматься чем-нибудь еще, кроме медицины. Ни теперь, ни раньше, в университете. Ему приходилось труднее, нежели тем, кто вырос в собственных детских. Но сознание, что ему труднее, в то же время и подстегивало его. Амбруш знал, что он ничем не лучше своих братьев и ему не стать бы врачом, будь он один в семье или родись они после него. Чувство признательности спасло его от зазнайства, заставило самоотверженно работать, и в результате он стал лучшим хирургом из своих однокурсников, все пути перед ним были открыты.

Сейчас здесь, в машине, он решил, что заберет с собой отца. Жена поймет, что это его долг. Да и какой он был бы врач, если бы по отношению к собственному отцу не сдержал клятвы врача, данной всему человечеству?..

Ему хотелось приехать к отцу на рассвете, когда в доме еще только встают, взглянуть на неприбранные постели.

Постель старого Адамфи сестра Маргит содержит в образцовом порядке. А его отец… в какой постели спит он? Ограничивать стариков в еде и питье в теперешнее время не принято, у отца есть пенсия, к тому же от всех ему почет и уважение — словом, у него есть все. Но, взглянув на его постель, он увидит главное: любовь или равнодушие к отцу со стороны домашних… А впрочем, как бы там ни было, все равно отцу с ним будет лучше…

Когда машина подкатила к деревне, на востоке зеленоватыми и белесыми красками пробивался рассвет. Амбруш Яром узнал «мочило» — старое болотистое озерцо, где в давние времена замачивали коноплю. Зимой после школы они каждый день сбегались сюда в сапогах, подбитых гвоздями, кататься на льду. Сапог то и дело с разгону наскакивал на торчащие из-подо льда охвостья жухлой осоки, они падали, ушибались, синяки не сходили с боков и коленок, но все было им нипочем. А в этом году зимы почти и не видели… Наверное, и неделю не продержался лед на озерке, которое сейчас казалось зеленым, — первое ярко-зеленое пятно, увиденное им сегодня на рассвете.

3

Амбруш Яром опоздал, молодой врач забыл, как рано встают в деревне весенней страдой. Брат уже надевал на плечо сумку с провизией, откуда торчали уголки чистого холста. В постели нежились только дети.

Невестка налила из кувшинапенящееся парное молоко.

— Где отец? — едва успев поздороваться, спросил Амбруш.

— Сеять пошел, — засмеялся брат.

— Тракторист еще собирается, а пенсионер уже сеет?

— Да ведь вы знаете отца, — рассмеялась невестка. — Попробуй его удержи, коли он что затеял! — Невестка смеялась, но не от злого сердца, глаза ее светились добротой.

— Пошли, сам увидишь, — предложил брат.

Женщина стала поднимать детей, а братья вышли во двор.

— Садись, — сказал Амбруш Яром и открыл дверцу машины.

— Сиденье маслом заляпаю. Давай-ка уж лучше на моем испытанном…

Мотоцикл, тарахтя и стреляя, мигом вынес их за околицу. Когда они поравнялись с трактором, Амбруш Яром тронул плечо брата.

— Твой, что ли?

— Мой!

— Останови.

— Давай лучше подвезу.

— Пешком доберусь. Далеко тут?

— Да не так уж оно и далеко. Сразу как поднимешься, за холмом.

Спустя считанные минуты Амбруш Яром был уже на самом верху небольшого пологого холма, откуда и вправду увидел отца.

Отец шагал по пахоте, удаляясь от Амбруша, спиной к нему. Сделает шаг, остановится, рука его описывает правильный полукруг. Снова шагнет, остановится, и снова рука взлетает в широком взмахе, словно кресты кладет пред алтарем.

Отец одет во все черное, а на шее сзади два белых крылышка, похожих на уголки салфетки, повязанной малому ребенку.

Размеренным шагом доходит он до конца полосы, поворачивает… Теперь он идет навстречу Амбрушу. На шее у него висит что-то белое, напоминающее торбу. Старик сделает шаг, остановится, и, будто благословляя, рука его описывает размашистый полукруг. Новый шаг — новый взмах руки: человек постепенно приближается.

— Отец!

Старик всматривается из-под ладони. Только теперь он замечает сына.

— Амбро! Никак, ты? Сейчас, сынок… — И опять он делает шаг, встает, запускает руку в белую холщовую торбу и разбрасывает семена.

Наконец он подходит к сыну и протягивает жесткую руку.

— Добро, сынок, что отца не забываешь.

— Я думал, отец, вы на пенсии. — Молодой человек не выпускает большой заскорузлой руки старика.

— Так я и есть на пенсии.

— Да что-то непохоже, — улыбается Амбруш. Крепость отцовской руки радует сына.

— Сеять, вишь, срок…

— А тракторы что же?

— Они само собой. Я ихнего хлеба не отбиваю. Но вот отсюда, — отец кивает на большой, с завязанным верхом мешок, — я засею не меньше, чем любой трактор.

Мешок лежал точно на том месте, где кончалась пашня.

— А что сеете?

— Или не видишь?

Амбруш нагибается к земле.

— Конопля?

— Она самая.

— А ведь раньше у нас коноплю не сеяли.

— Дед твой сеял. И теперь снова поняли, что надо сеять, потому как стоящее это дело. — Он освободился от холщовой тряпицы, висевшей у него на шее наподобие люльки, сел на мешок и жестом пригласил сына сесть рядом. Потом погладил суровый холст. — Мать-покойница ткала, еще до замужества. На кровать этот холст никогда не стелили.

— Берегли?

— Только этот кус, единственный. Берегли к севу, чтобы выходить словно бы на праздник.

— Ах вот оно что… — улыбается сын.

— Ты вон трактор помянул. С трактором оно, конечно, легче, но ведь в нашем хозяйстве и лошадь нужна, и живой человек, сеятель. Вот, может, приспособят с самолета сеять — тогда другое дело.

— Сеять с самолета? Неужто и до такого додумались?

— Покамест нет, но и то сказать: кто мешает? — Он засмеялся. — Полоть, слышь, уже машины пропалывают. А что, лихо пошло бы дело! Сеять-то я еще могу, а вот в прополке меня и внук обставит. Детские косточки, они гибкие.

— Это верно. А как, отец, по душе вам кооператив? — смущенно спрашивает Амбруш.

— Не в том дело — по душе иль не по душе, потому как куда ж без него? А у нас кооператив хороший! Мне вот пенсию дали, нужды ни в чем не имею. И сеять я вышел не оттого вовсе, что нужда подгоняет.

— Я затем приехал, отец, чтобы забрать вас в Пешт, с нами жить будете.

— В Пешт? Ну уж нет, сынок. Опять же, эту свою невестку я хорошо знаю. А твою жену всего раз и видел, да и то на свадьбе…

— Уверяю вас…

— Согласен, хорошая она у тебя. Но я все же останусь здесь, у этой невестки. Не привык я менять жилье, как рубаху. Да и к чему, мне уж недолго тянуть осталось.

Руки у отца по-прежнему сильные. Но врач изучает взглядом лицо, шею отца. Старик худ, цвет лица у него подозрительно серый. Как высохшая от зноя земля в августе… Амбруш Яром многое может узнать по цвету лица, недаром он учился у преемников профессора Адамфи.

— Какое там недолго, — начинает он с привычной профессиональной бодростью. — Еще со своей пештской внучкой спляшете!

— И спляшу! Только не с нею, а с твоей племянницей, у той через неделю после пасхи свадьба. А уж до будущего года едва ли… что ты там ни говори…

Отец развязывает мешок и наполняет зерном сложенный вдвое холст, который сейчас еще больше напоминает суму, в какой батрачки когда-то носили в поле детей. И прежде чем ступить на пашню, велит сыну:

— Ступай домой. Я ужо скоро кончу, к двенадцати буду дома.

Но Амбруш не двигается с места; следы отца ровной цепочкой тянутся по рыхлой и волглой весенней земле… В августе, знает Амбруш, земля эта высохнет, станет серой, как лик отца.

Вот старик дошел до края, повернул обратно, вычерчивает в пахоте новую прямую рядом с полосой, куда уже легли семена. Равномерно рассеялись серые крапинки конопляных семян, почти ни одно не легло дальше круга, очерченного рукой.

— Ступай домой, — велит отец, вновь поравнявшись с сыном. — Невестку обидишь.

Полдеревни мальчишек толпились во дворе вокруг «шкоды». Невестка угостила гостя вкусными лепешками, горячими, тающими во рту.

Амбрушу не хотелось спать, но, поддавшись уговорам невестки, он ненадолго прилег отдохнуть. Лег на кровать отца. На постели были старомодные, розовые в красную полоску наволочки и такой же чехол на перине. Сын придирчиво осмотрел все, ощупал: постель была опрятная, мягкая и удобная для старика. Он не заметил, как заснул.

В полдень пришел отец.

Невестка в воскресном платье выставила на стол городскую фарфоровую посуду. Ребятишки, с дочиста отмытыми руками и мордашками, уселись за стол. Брат-тракторист обедал в поле.

Амбруш Яром с беспокойством поглядывал на старика.

— Очень устали, отец?

— Как сказать… Полный день было бы, пожалуй, тяжковато. А так можно. Все одно сею в последний раз.

— В Пеште сеять в самом деле не придется, разве что фасоль на балконе.

— Я не о том говорю. До жатвы я, глядишь, еще дотяну. А до сева — навряд ли.

— Ох, отец! — не стерпела невестка. — И что вы такое вечно на себя наговариваете!

— Не вечно. В прошлом году я такого не говорил. — Он налил вина в двухсотграммовый стакан. — Вот, даже вкуса вина не чую, не то что прежде бывало…

— Вот я и говорю, что вам в город нужно уехать. Покажем вас хорошим специалистам. Сам-то я, вы знаете, хирург. Но в Пеште мы бы с вами к опытному терапевту, сходили.

— А ты что же, сам разобраться не смог бы? — Старик прищурился. — Сдается мне, ты ведь тоже с пониманием!

— Я больше в ранах разбираюсь. Режу, вскрываю, переломы сращиваю.

— Хорош доктор! Это все равно как если б я, к примеру, пошел на базар торговать лошадь и разбирался бы только в зубах — сколько лет коняге. А копыта пусть другой смотрит? А брюхо, может, повитуха?

— Не совсем так, но похоже. Человек — очень сложный механизм.

— Механизм механизмом, да только он свое знает: покуда жив, надо сеять, потому как человек ведь не просто тебе машина… Должен сеять — даже если жатву снимать придется кому-то другому… Я не пью, но ты-то пей, сынок.

— Мне нельзя, за рулем я.

— Но ведь ты не сегодня уедешь?

— Если б я мог надеяться, отец, что вы со мной поедете, я бы, конечно, остался. Подождал бы, пока вы проститесь со всеми, соберетесь, то да се… Подумайте. Лучше, пока не поздно, обойти беду.

— Понятное дело, лучше. Но никакой беды и не будет. Видишь, я покуда сеять могу.

— И не что-нибудь: коноплю! — попытался перевести разговор на другую тему Амбруш.

— Коли понадобится, так и коноплю. Веревка ведь тоже нужна. Не мне, правда, — отец лукаво подмигнул, — это не про меня сказано: «Пусть вешается, кому стареть неохота». Я уже состарился, и все идет как у добрых людей. — Он показал на внуков. — А у тебя… у вас еще нет пострелят?

— Наверно, на будущий год. Теперь уж можно, встали на ноги… Да я и не гонюсь за большими деньгами, зарплаты врача нам хватает. Так что на будущий год мы запланировали, как теперь принято говорить…

— Ага, на будущий год. Да, планировать, оно конечно, надо. И я планирую… Жалко, что уезжаешь. Ночью быть дождю, дорога осклизлая станет.

На прощанье старик протянул сыну руку. Тот склонился и поцеловал ее.

— Это еще что за новые новости? — рассердился старик. — И когда только ты в разум войдешь?! Верно… — старик оборвал фразу и погладил жесткий вихор на макушке младшего сына.

Амбруш Яром включил третью скорость. Когда он выбрался на обсаженное тополями шоссе, небо нахмурилось, пошел дождь.

Теплый весенний ливень барабанил по ветровому стеклу и потоками слез стекал вниз.

«Дворник» пощелкивал, стараясь отогнать эти потоки кверху и не дать им скатиться на расчищенный полукруг стекла. Тополя и шоссе блестели в неярком земном свете.

Амбрушу вспомнился иной свет: о нем были строки в книге, которую — еще до свадьбы — ему читала жена в один из таких же вот пасмурных вечеров; но это была не та книга, о которой он вспоминал по пути в деревню, а другая, тоже старинная.

Перевод Т. Воронкиной.

Древо познания

«Какой дивный край!» — говорили курортники, говорили его дочь, зять и даже внучка у них научилась: «Какой дивный край…»

— И впрямь красиво, — не без гордости соглашался старик. — Вид прекрасный, — добавлял он.

Все сходились на этом.

У соседа в давильне каждое лето жил художник, человек веселый и шумный. Он утверждал, что на берегах озера нет места красивее и что оно напоминает «due golfi»^[12] под Неаполем; там, дескать, тоже можно одновременно любоваться видом двух заливов.

Старик заставил словоохотливого художника объяснить, что такое «due golfi»; где находится Неаполь, он знал и сам. Ему пришлось не по душе, что место, краше которого нет для него в целом свете, нравится кому-то лишь по причине сходства с иным каким-то краем. Не по душе ему был и художник, который за неимением лучшего довольствовался тем, что для него составляло самую суть жизни. Да и то, как этот чужак рассуждал о вечной красоте, старику тоже пришлось не по вкусу; на картинах его природа выглядела как бы отраженной в стекле распахнутого окна; приукрашенная и увиденная из одного угла комнаты.

Вероятно, они говорили о разных вещах. Старик понимал дело так: здесь прекрасно, потому что внучке после городской духоты очень полезен здешний воздух, зелень виноградников красивая, оттого что ее не опалила пероноспора, хорошо и то, что давильни и подвалы находятся там, где им положено быть, и родник неподалеку летом радует чистой прохладной водой, а зимой над ним и водопойным желобом стоит легкое облачко пара.

Еще старику нравилось хорошее настроение летних постояльцев и то, что семья летом собирается у него.

Осенью, во время сбора винограда, местность была красива по-другому, а окружающий мир наполнен иными звуками. Повсюду бродили веселые, раскованные люди, шатаясь словно дети, которые учатся ходить. Они становились такими от молодого, непрозрачного вина; люди лукаво, со скидкой на опьянение, выкрикивали друг другу то, на что никогда бы не отважились при иных обстоятельствах. Старик же, смягчившись под действием вина, вполне терпимо к ним относился и настроен был мирно, тогда как весенним днем обычно терпеть не мог пьяных оргий, решительно им противился во время национальных праздников 15, 21 марта или 1 мая.

Веской, летом, осенью он лишь по праздникам давал послабление душе и телу, неустанно занятым возделыванием виноградника и сада. По сути лишь зимой он созерцал землю, на которой жил: в это время никто не ездит по скользкой дороге, экскурсанты не разглядывают «duo golfi», покрытые бело-зеленым льдом.

Зимние туманы размывали и одновременно резко увеличивали контуры домов, деревьев, стогов сена вдали. Иней украшал, как рождественскую ель, весь окружающий мир, даже усы и брови старика. Потом всходило зимнее солнце, и в его алмазных лучах вырисовывались скелеты ветвей и деревьев: равнодушно-горделивого орешника, по-домашнему добрых яблонь, сучковатых груш и чувственного миндаля.

В промежуток между рождеством и Новым годом, после первого разлива вина, или в один из дней, когда стоял туман — это мог быть и крещенский сочельник, — неизменно один раз в году старик спускался вниз, к молу; это бывало, когда он не ждал гостей, не собирался ничего покупать, когда у него не было никаких дел у замерзшего озера.

К полудню он добирался до цели. Солнечные лучи окрашивали в медово-желтый цвет прибрежный камыш, обрамляли золотом бледно-голубые, серебристые, искрящиеся гребешки льда. Было приятно сознавать, что он от имени стольких людей любуется этой красотой, где зреет, глубоко затаившись, чудесный, животворный дар, а близкое добро — вдали: снежная перина покрывает камышовую крышу коровника, утепляя его, а внутри стоит приятный дух от коров, глаза у них голубые, с поволокой. В коровьем вымени — молоко, и хорошо, что есть человек, который освобождает его от молока.

В эту пору, под Новый год или после него, уже не слышно было жуткого визга закалываемых свиней, который он старался пропускать мимо ушей. Он понимал, что это самообман, но если обращать внимание на визг, как тогда ходить на пирушки по случаю убоя свиньи, куда его приглашали отовсюду?.. И он шел с удовольствием в сторону вьющегося на рассвете дымка, откуда доносился запах жженой соломы…

А к нему приезжали весной. Приезжали в гости и еще за черенками и семенами. Приезжали и летом, поскольку в его домике и вокруг собирался веселый народ.

Врагов у него не было. Быть может, оттого, что он был уже слишком стар и его не принимали всерьез? Он безбедно жил на пенсию и доход с небольшого виноградника, но деньги эти были столь невелики, что ни в ком не вызывали зависти. Впрочем, на подарки и внучке, и дочери ему всегда хватало.

Старик чувствовал: он достиг возраста старой виноградной лозы, в последние годы жизни она дает уже мало гроздей, зато они сладкие. Этим он утешался, насколько вообще такое возможно. Прививая черенки, он теперь пользовался очками. Его слабеющие глаза лучше видели на расстоянии, чем вблизи. Для него эта местность не была «duo golfi», день ото дня она становилась все краше. Может, и не краше, а роднее, добрее, по-матерински ближе; все легче было представить себе, что скоро он будет отдыхать в земле. На кладбище…

Лучше бы всего на пригорке, над его участком, где уже не растет виноград, а стоят кривобокие деревца, боярышник, кустарник; выпрямишься во весь рост — ветер свищет в ушах, но мгновенно наступает тишина, если опуститься на корточки; безмолвие, здесь можно спать вечным сном.

Это место выбрал он для своей могилы. Хотя иногда подумывал, не лучше ли, чтобы его похоронили на кладбище, рядом с женой. А иной раз в голову приходило и третье место: могила неизвестного человека, неподалеку от дома, на обочине дороги.

Нет, все же он сделал выбор… Наверху! Отсюда далеко видно вокруг, при взгляде на эти холмы с ровными рядами виноградных лоз постигаешь зимнюю суровую бесчувственность родной земли, сулящей в будущем обильные дары, темно-серую угрюмость скал, лишенных даже снега. Косматый лес, заросший кустарником, и, весь зимний мир, своей замороженностью чувств помогающий проникнуть в суть вещей. Все это он заберет с собой, сохранит на радужной оболочке глаз, когда после смерти кто-нибудь закроет их… Может, это будет рука дочери, а может, внучки… пускай даже прохладная рука медицинской сестры… И даже если в тот миг ему суждено быть одному и остаться с открытыми глазами… он все равно сохранит в себе это навсегда.

Отец самым большим несчастьем считал годы филлоксеры, умер он в канун великой войны. Умирал не спокойно, а горестно, тяжело и долго.

Дом, в котором жил старик, купил его отец. Сам он в ту пору достаточно уже подрос, чтобы запомнить день, когда они переселились сюда. Они перебрались из барака для виноградарей, принадлежавшего одному винному торговцу, едва лишь отцу, батраку, удалось скопить денег на покупку дома. Очевидно, деньги это были небольшие, ведь дом окружали заброшенный виноградник да старые фруктовые деревья. К тому времени как виноградник и молодые саженцы начали давать настоящий урожай, отец умер.

Старший брат старика был бобылем, он погиб где-то под Добердо, старик представлял, что это должно было случиться в мрачной, скалистой местности — так он видел поле боя. И старик остался здесь один. Долю сестры, которая вышла замуж за горожанина, он постепенно выплатил. В те годы он батрачил в усадьбе, но жил все в этом же доме. Он никогда не менял место жительства. И остался жить там, когда создан был госхоз и когда он вышел на пенсию.

У него был участок в один хольд^[13]: половину его занимал виноградник — одновременно и кооперативный, и его собственный. На другой половине участка он выращивал молодую лозу, весной занимался прививками и черенковал. То есть делал то, чему научился от отца еще прежде чем овладел азбукой, и что привык делать на протяжении всей своей жизни.

Он мог считаться более-менее грамотным человеком. Отец отдал его в школу для батраков-виноградарей, находившуюся в ближайшем городке. А как-то на Новый год управляющий имением подарил ему годовую подборку журнала «Виноградарство и виноделие». Он с интересом рассматривал рисунки и фотографии, читал сопровождающий их текст. После разлива вина и вплоть до обрезки винограда долгими зимними вечерами времени у него было достаточно. Тогда еще была жива его жена.

Красивые цветные картинки старик прибил гвоздиками к стене. По большей части с них глядели новые сорта виноградных лоз, и была еще картинка с изображением святой девы Марии, которая очень нравилась его жене. Эта картинка осталась на стене и после ее смерти. Он не снял деву Марию, даже когда дочь-инженер в довольно грубой форме этого потребовала. «Я тоже чту святую деву Марию», — заметил он, хотя крестили его лютеранином. Непорочное зачатие было тем непостижимым чудом, в которое верил этот батрак-виноградарь, всю свою жизнь сеявший, прививавший, производивший на свет потомство, знакомый со смертью.

Он знал: у него легкая рука, когда дело касается посадки и ухода за виноградником и садом. Но то, с чем он возился более всего, ему никак не удавалось. Хотя бился он добрых двадцать лет. Он хотел привить молодым деревьям черенки от старой яблони, которая уже росла в саду, когда они сюда переселились, стремясь таким образом продолжить ее род. Однако это никак не получалось. Яблоня сорта «кальвиль» почему-то утратила способность к размножению. Завязь, красивая звездочка, бывала отличная, давала семена, но из них вырастали больные и слабые саженцы, а чаще не вырастало ничего. Ветка же такой яблони, привитая дичку, либо вообще не приживалась, либо давала вырождающийся плод.

То один, то другой принесенный из леса сильный дичок он пытался прививать по нескольку раз. Зачастую цель, казалось, близка: появлялись звездообразные завязи, со временем наливались и крупные яблоки воскового цвета, но совсем другие на вкус. Или яблоки созревали ароматные и по вкусу напоминавшие «кальвиль», но на вид — мелкий дичок.

Результаты своих опытов он записывал в голубую школьную тетрадку. Эту тетрадь в клеточку он испещрил толстыми буквами и бесчисленными значками. Сложение, вычитание, умножение. Делить он не умел.

Выйдя на пенсию, старик еще тщательней стал ухаживать за этой яблоней. Ему хотелось развести именно этот сорт. Во всей округе уже не осталось таких яблонь, только у него — одна-единственная.

Хотя, может, лучше бы ее и не было?..

Вся его жизнь была сплошной цепью удач. Он и сам так считал. Всю жизнь с самого раннего детства он прожил в одном и том же доме на этой плодородной земле, где теплую базальтовую стену горы грели солнечные лучи, отражавшиеся от серебряного зеркала большого озера.

Его солдатская служба тоже прошла удачно. Ему ни разу не пришлось никого убить во время атаки; так уж получилось, что он не убил никого ни с целью самообороны, ни защищая своих товарищей, хотя могла ведь возникнуть ситуация, при которой этого было бы не избежать. Он был санитаром. Когда фронт начал разваливаться, он дезертировал. Конец войны он провел в постоянном страхе, прячась неподалеку от собственного дома, так близко, что видел его.

Он был не участник Сопротивления, а просто дезертир. Потому что не сомневался: иначе поступить нельзя и еще сознавал: то, что его руки не обагрены кровью — редкая удача.

И какая удача, что танки обогнули эти горы или только прошли через них по дорогам, проложенным в долинах, в поисках другого места для боя, а самолеты разбомбили здесь только дороги!

Он прятался и боялся. Поденщина на винограднике — работа, войну исключающая. Те, кто обрабатывает виноградник или фруктовый сад, боятся танков, потому что легче заново отстроить город, чем восстановить виноградник. Старик не был участником Сопротивления, но он никогда и не утверждал, будто участвовал в нем. И теперь молчаливо, но искренне разделяет правду коммунистов. Сыновья писали ему открытки на рождество. У дочери-инженера подрастает хороший ребенок… Они всей семьей приезжают к нему летом. Но, вероятно, самая большая его удача — то, что он, хоть никогда не был богатым, но и нужды не изведал.

Разве травинка, клонящаяся к земле в бурю, станет завидовать дубу с переломленным стволом?..

Впрочем, бед на его долю выпало достаточно.

Это было, когда он уже дезертировал из армии, орудийная канонада близкого сражения гремела где-то рядом, а он прятался в подвале у своего кума, на горе Тулшо.

Здесь совсем не было боев. Лишь иногда по дороге брели отставшие от своих частей солдаты, да изредка проезжали автомобили. Однажды днем огромный «либерейтор»^[14], загоревшийся в воздухе, рухнул на давильню, пробив крышу, остатки самолета упали на соседний дом и сгорели дотла вместе с ним. С горы Тулшо было видно: это случилось неподалеку от его жилища.

Когда шум сражения стал удаляться, он осторожно пополз в ту сторону, прячась средь виноградных лоз, одетых в зимний наряд. Он увидел сгоревший дом — через один от своего. Потом сквозь завесу заснеженного кустарника и редких деревьев разглядел и свое жилище — целое и невредимое.

Подойдя поближе, он увидел: на яблоне, росшей у торца дома, той самой, с детских лет благоговейно почитаемой яблоне, причем на ее красивейшей, большой и толстой ветке висит человек. Он подошел поближе, чтобы рассмотреть труп.

Вероятно, он уже долго висел здесь; одеревенел и раскачивался на ледяном ветру. Искаженное гримасой незнакомое лицо. На мертвеце — остатки штатской одежды и военного обмундирования, принадлежавшего самым разным армиям. Ноги — босые, белые, покрытые инеем. Сразу видно — не самоубийца. На вид — мужчина лет сорока. Но лицо настолько изможденное, что его не узнала бы и родная мать.

Сапог не было. Оглядевшись по сторонам, он понял: сняли их не здесь, потому что поблизости не было видно портянок. Ветер не унес бы их; они бы примерзли к земле где-нибудь поблизости…

Неужто этот человек пришел сюда босиком? Наверное, все-таки в сапогах, но сколько он отшагал — десять, сто, тысячу километров? И сколько прошел босиком, без сапог?..

Было, однако, слишком холодно, чтобы долго размышлять.

Он отправился за лестницей и обнаружил ее под широким, покрытым камышом навесом. Притащил и прислонил ее к дереву. К счастью, эта лестница ни разу не понадобилась ему для тушения пожара, обычно он пользовался ею во время сбора яблок. Каждую осень он снимал яблоки с осторожностью, словно птенцов, которых по-детски эгоистично собирался выращивать, но, разумеется, губил… Только этой осенью ему было не до яблок: его призвали в армию.

Колченогая лестница неустойчиво держалась на неровной, замерзшей земле. Он взобрался наверх. Одной рукой крепко схватился за веревку, в другой у него был острый садовый нож, которым он и перерезал промерзшую пеньку. Потом он бросил нож на землю и обеими руками уцепился за веревку. Ему пришлось до предела напрячь силы, чтобы не уронить труп на землю и не свалиться вслед за ним с колченогой лестницы.

Хорошо, что до земли было близко. Его ослабевшие от голода руки едва справлялись с тяжестью, казалось, он вот-вот рухнет. Было бы ужасно свалиться с лестницы вместе с окоченевшим трупом. Ужасно не само падение, а то, что при этом могла сломаться рука или нога остекленелого от холода мертвого тела и потом все это пришлось бы подбирать… Он тут же отчетливо представил себе эту картину… Но мертвый человек с равнодушным оскалом на лице спокойно лег между стволом яблони и лестницей. Тогда он слез сам и поспешно направился в дом. От натуги у него дрожали руки.

Издали дом казался нетронутым. Но когда через настежь распахнутую дверь он ступил с ярко освещенного холодного двора в студеный полумрак дома, он тотчас почувствовал под ногами разбитые черепки. Все оставшееся невредимым было какое-то грязное и замызганное от взглядов чужаков. Даже картинки на стене казались нечистыми.

Он потер руки. Вышел. Закоченевшими руками собрал позади дома вязанку виноградной лозы, прижал ее к себе и бегом вернулся в дом.

Он едва смог вынуть из кармана кремень и трут. Подул на пальцы. Высек искру, одновременно дуя на пальцы и на трут. Потом дело пошло легче, удалось развести огонь. Он закрыл распахнутую настежь дверь. Во внезапно нахлынувшей волне тепла остро ощутился зуд в руках и ногах. Затем зуд прошел, но обмороженные места, подобно волдырям от ожога, вызывали жгучую боль. На него опять накатил приступ голода, но ничего съедобного обнаружить не удалось. Он знал, что в подвале наверняка сохранилась зарытая в землю картошка. Он сам закопал ее, да так, что никто не смог бы найти. Но тут ему вспомнился мертвец, лежащий в саду под яблоней.

Небольшие санки были целы, только бечевка оказалась перерезанной. Он вынул из брюк ремень, новые дырочки на нем показывали, как похудел он в последнее время. Спадающие брюки туго перетянул каким-то проводом, так что на поясе они собрались гармошкой, а ремень привязал к саням.

Остальное оказалось проще. Он положил тело на санки и потащил их, стараясь держаться тех мест, где на промерзшей земле еще сохранился снег. Повсюду виднелись воронки от снарядов, особенно на шоссе. Неподалеку он обнаружил вполне подходящую. На обочине дороги, на ничейной земле. Туда он и опустил тело незнакомца. Места хватило.

Потом он снова вернулся к дому, чтобы отыскать лопату.

Труп он закапывал торопливо, словно украдкой. Когда лопата звякала о мерзлые комья глины, он выпрямлялся и оглядывался по сторонам. Хотя теперь ему некого было бояться.

Воронка оказалась нужной глубины, вокруг было достаточно земли, осколков и обломков, чтобы насыпать могильный холм. Но он отложил это на потом, решив сделать красивую могилу, посадить цветы, поставить надгробье…

Однако все получилось иначе. Он никому не рассказал, где похоронил повешенного.

Да и что было рассказывать? Нельзя даже с уверенностью утверждать, что это «могила неизвестного солдата». Ведь повешенный мог быть и штатским, к тому же ничего не известно ни об исповедании, ни о национальности незнакомца, ровным счетом ничего.

Так что о могиле знал только он один. Миновали годы, и он радовался, если, проходя мимо, забывал о могиле…

Зато отлично помнил ту ветку на яблоне, на которой висел мертвец, а на ветке точно знал место, где была укреплена веревка. Но никогда и ни с кем не делился этим.

Земля на могиле осела. Шло время, горы становились все прекраснее. Рядом со старыми виноградниками появились новые, люди стали загадывать на долгие годы вперед. На местах, защищенных от ветра стенами давилен, вырастал инжир с кулак величиной, мясистый, медово-желтого цвета, с кроваво-красной сердцевиной. Каждый год цвел миндаль, и очень редко случалось, чтобы его цветы гибли от заморозков. Внизу, в деревне, теперь виднелись красные черепичные крыши новых домов. Его дочь-инженер жила в достатке в городе, внучка была красивой, милой и шаловливой девочкой. Правда, единственной.

Каждый год, примерно в середине января, старик отправлялся в город погостить. Обычно они уславливались, что он пробудет месяц, но сразу по приезде старик заявлял: «Две недели». А на третий день уже собирался домой. Он не выносил шума автомобилей, а также уличных фонарей, горящих по ночам, когда в комнате темно.

А ведь в городе он мог бы жить припеваючи, зять-инженер был человек добрый, интеллигентный. В городе повсюду красивые витрины, веселые огни реклам. Только вот шумно чересчур. Шум автомобилей на улицах, шум соседей за стеной, шум от передвигаемых наверху стульев.

Старик и сам не понимал, почему городская жизнь ему невыносима. Ведь шум-то он любил. У себя дома, летом. Шумные разговоры гостей в обвитой виноградом беседке, возню внучки с ее многочисленными друзьями и подружками — детьми местных жителей и курортников. Этот шум доносился и до виноградника, где он обычно мотыжил, перевязывал, опрыскивал, обрезал отростки, менял колышки или осматривал яблоневые саженцы.

Все вокруг было делом его рук или рук его отца. Только старая яблоня сорта «кальвиль» да еще ореховое дерево с четырьмя ветвями росли на этой земле, когда отец купил дом у спившегося уездного судьи, который приобрел его во времена, когда еще не пил горькую. Перед домом, в небольшом, выходящем на улицу палисаднике росли цветы, сплошь желтофиоли. Дочке они очень нравились. У нее даже любимая песенка была:

Но в этих словах не было грусти.

Детишки иногда забегали на виноградник. Там, на свежевзрыхленной земле был заметен каждый след, однако старик никогда не ругал их. Случалось, они затаптывали молодую лозу или опрокидывали колышек, наскочив на него на бегу. И тогда по земле рассыпалось множество твердых зеленых ягод. Старик никогда никого не бранил, а с дочерью и вовсе не заводил разговора об этом. Обухом топора он заново вбивал колышек в землю, поправлял лозу. Ему достаточно было того, что зять понимал его. Вечером тот крепче обычного чокался с ним: «Ну, отец, давай». Этого ему было достаточно.

Старик направлялся домой за медным купоросом. Был он в бело-голубой от купороса рабочей одежде. Гам детворы ласкал его слух и как бы поглаживал по согбенной натруженной спине.

На углу дома он увидел ребятишек. Они качались на новеньких качелях с красным сиденьем и белыми веревками, привезенных дочкой накануне вечером из соседнего городка, качались на большой ветке яблони. На той самой ветке.

— Ну-ка, сейчас же снимите оттуда качели, — раздраженно прикрикнул на них старик.

Дети оцепенели, с удивлением уставившись на него. А внучка Бёжи упрямо спросила:

— Почему?

— Потому что на этой ветке качаться нельзя.

— А почему?

— Не твоего ума дело. Нельзя и все.

— Почему это нельзя?

— Потому что нельзя и все. Повесьте качели на ореховое дерево.

— Они оттуда сползают.

— Ну и пускай сползают. Уходите отсюда сейчас же.

— Не уйдем! — воскликнула Бёжи.

Ей было уже десять лет. И ни разу он, ее дедушка, не делал ей замечаний. Когда старик подошел к яблоне и стал развязывать веревку, девочка схватила его сзади за рубашку.

В гневе он смахнул руку девочки и оттолкнул ее. Она ничком упала на землю.

— Мама, мамочка! — закричала Бёжи.

Дочь, которая была где-то поблизости, на кухне или в беседке, мгновенно прибежала на ее крик.

— Что вам, жалко для ребенка?.. Дерево-то старое, трухлявое, — крикнула она.

Подобной резкости он никогда не слышал от дочери, но, испугавшись за упавшую внучку, ответил довольно примирительно:

— Вовсе я не жалею. Не то чтобы я жалел…

— Вижу, — перебила его дочь и чистым носовым платком стала вытирать девочке лицо. Но, заметив царапину, перестала тереть и приказала:

— Немедленно в дом, надо смазать йодом…

Дочь с внучкой удалились. Соседские ребятишки отошли к обочине. Они стояли кучкой, словно небольшая отара испуганных овечек, неподвижные, но готовые в любой момент обратиться в бегство. Детишки тихонько перешептывались между собой.

Старик снял качели, отнес их под навес, а потом направился к колодцу. Он набрал в ведро воды, перелил ее в кадку, развел раствор медного купороса для опрыскивания. Но наверх, на гору не пошел. Зачем опрыскивать, ведь после обеда тучи все равно принесут дождь. Он вдруг почувствовал себя очень усталым.

В обед он зашел в беседку. Дочь и внучка сидели за столом обиженные, гордо выпрямив спины.

— Тут вот какое дело… — начал он.

Но дочь в сердцах так шваркнула ложкой по тарелке, что томатный соус выплеснулся на скатерть.

— Ну что ж, ладно, — проговорил он и встал.

Будь здесь зять, с ним можно было бы поговорить по душам, все объяснить, тот бы его понял. Там, в погребке, при свече, за стаканчиком винца…

Старик поднялся на гору. Тучи рассеялись, они не были грозовыми, как показалось ему утром. На солнечном свету дрожало марево.

Старик не прошел и ряда, как снова услышал детский смех. Он замер на месте, прислушался. Слух к старости у него обострился, и он уловил скрип качелей.

Присев на корточки, он освободился от лямок опрыскивателя, встал и пошел вниз.

Детишки снова качались на яблоне.

Молча, одним взмахом руки он прогнал ребятишек, которые, словно испуганные цыплята, бросились врассыпную. Только внучка осталась стоять у яблони.

— Что вам жалко это старое трухлявое дерево? — повторила она слова матери.

Он ничего ей не ответил. Поспешно направился к сараю. Отыскал там пилу, взял ее и пошел за лестницей.

Старик прислонил лестницу к стволу дерева. Теперь на рыхлой земле она встала ровно.

Девочка следила, как он карабкается наверх, как начинает пилить ветку у самого ствола, самую большую ветку дерева.

— Мамочка! — крикнула девочка и помчалась к дому.

Старик не оглядывался, но чувствовал: из раскрытой двери дочь и внучка наблюдают за ним.

Он пилил и пилил, и когда ветка затрещала, то осторожно стал поддерживать ее левой рукой, чтобы она не обломилась. Поверхность распила была ровной и гладкой. Затем старик бросил отпиленную ветку вниз. Она падала, кувыркаясь в воздухе, коснувшись земли, подскочила в последний раз и застыла, демонстрируя свои изгибы и извилины.

За ужином дочь заговорила первой:

— Лучше было совсем отпилить ветку, да?

— Послушай, я хочу сказать… — начал было он.

— Да чего там! — бросила дочь совсем по-пештски и махнула рукой.

У старика слова застряли в горле.

На следующий день спозаранку он из гладких, круглых, отполированных до блеска, старых, но еще добротных жердин для переноски снопов, сделал опоры для качелей. Глубоко вкопав их в землю, старик тщательно утрамбовал землю вокруг.

Ему было жаль отполированных до блеска жердин. Хотя они уже давно стояли в сарае без дела: корову он не держал с тех пор, как умерла жена. Траву в саду, под деревьями косил сосед и расплачивался за нее молоком. Старику жалко было жердин, но хотелось, чтобы дочь знала: он на все готов ради единственной внучки. И еще надеялся, что этим натолкнет их на откровенный разговор и тогда расскажет о том ужасном случае. Сам он боялся начинать разговор, а родные так ничего у него и не спросили.

Ребятишки, однако, редко качались на новом месте. Им больше нравилось бегать к озеру.

А когда кончились каникулы и наступила осень, все разъехались. Потом начался сбор винограда. Наконец и виноград был собран. Наступила зима, из города пришло письмо: его звали в гости. Но старик не поехал.

Не то чтобы он обиделся. Просто все чаще чувствовал, что очень устал. И стал бояться, что умрет не дома.

Смерть, с которой он было примирился, теперь снова стала страшить его.

— Надо было срубить это дерево!

— Когда?

— Тогда.

— При чем тут я? И при чем тут яблоня?

— Дерево, разумеется, не при чем, а ты кое-что мог.

— Я?

— Не надо было прятаться, и тогда… глядишь… и не было бы этой обвалившейся могилы на обочине…

— Или — и могила была бы, и я бы сам был мертв…

— Да, вы оба могли умереть, но и в живых могли бы остаться оба.

— Нет.

…Когда он высвободил из петли закоченевшее тело, когда тащил его в сторону воронки и опускал в яму, он старался не смотреть в лицо незнакомца. Достаточно было, что он не знал этого человека, не знал совершенно, да его и родная мать не узнала бы. Перед ним было тело замученного, как бы распятого человека… На обочине разбомбленных дорог он видел подобных, когда тайком пробирался домой.

Он прятался, прятался всегда, прятался от всего.

Зачем он толкнул девочку? Вместо того чтобы все объяснить…

— Они не захотели?.. Я сам виноват, что они не захотели.

Он сделался подозрительным в собственных глазах.

Однажды после обеда, когда на двор опустились ранние зимние сумерки, старик почувствовал: из глаз у него хлынули слезы. Как у животного, которого ведут на бойню, а оно слышит предсмертный вопль своего собрата по несчастью и начинает понимать причины страха, преследовавшего его всю жизнь. «Мог ли я рассказать?.. Нужно это знать кому-нибудь еще?»

А смерть продолжала стращать его:

— Нельзя было утаивать.

И тогда слезы перестали катиться из его глаз, ведь он не плакал с того времени, как бегал в одной рубашонке. И старик спокойно ответил:

— Взять на себя? Ладно, я беру все на себя. Но тогда скажи — что именно? Что?! И почему, и как?

Но смерть словно онемела. И тогда он сказал:

— Я имею право забыть и имею право помнить, могу рассказать и могу умолчать. А то, что я умираю, — несправедливо. Твоя сила — неправедная. Если бы я знал заклинание против тебя — я бы его произнес!

— Скажи, что твоя внучка была права, — ухмыляется воронкообразным ртом смерть, ощутив новый прилив сил.

Он пожимает плечами.

После Нового года, закончив разлив вина, старик выходит к опустевшему озеру, к молу. Глаза его слезятся от яркого света, словно у старого пса. Тыльной стороной ладони он смахивает слезы, чтобы как следует увидеть вздыбленный серебристо-зеленый лед, синеву далеких гор и мертвый камыш: этот мертвый камыш вызывает в его памяти цвет прогретого солнечными лучами меда.

Он долго неподвижно стоит на молу, затем медленно поворачивает, готовясь взобраться на гору. Он знает, что уже никогда больше не спустится вниз.

Дорога, ведущая в гору, скользкая. Ночью ее покрыл гололед. Старик и представить себе не мог, что к полудню проглянет такое яркое солнце. И что образовавшийся от дождя и тумана иней толстой ледяной слюдой покроет ветки, деревья, траву.

На полпути он останавливается на холме и обращает лицо к солнцу. Рядом — заросли боярышника и ореховых кустов, дальше — виноградники и яблони. Все блестит, переливается от яркого солнечного света и быстро тает.

Перевод С. Фадеева.

СОЗИДАТЕЛИ МОСТА Роман-эссе

Sightseeing^[15]

Вы со вчерашнего дня в Будапеште, так что кое-какое впечатление о городе у вас уже сложилось; мы только что побывали на горе Геллерт, вы часто щелкали там фотоаппаратом. Надеюсь, ваши снимки Дуная и Будайских гор получатся удачными…

Ага, значит, вы заметили, что девушки у нас красивые, юноши — здоровые, а пенсионеры мирно греются на солнышке? И следы бомбежек и артобстрелов сфотографировали, запечатлели груды развалин и разбитый снарядами королевский дворец?

Говорите, пленка у вас цветная? Позвольте взглянуть на ваш аппарат… Превосходный: очень легкий и, насколько я могу судить, несложный в обращении.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

У нас?.. Да, в Венгрии тоже есть великолепная оптическая аппаратура. Да и приборы Цейсса-Иены у нас не редки: в обмен на яблоки «джонатан» мы приобретаем съемочную аппаратуру, подобно тому как продаем за границу автобусы, а покупаем автомобили. Вчера мы совершили путешествие на Балатон в автобусе «икарус», а среди марок частных машин можно увидеть не только «шкоду» или «москвич», «вартбург» или «варшаву», но и прославленный «мерседес».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Цветную пленку на личные нужды? О нет, этого мы пока еще не достигли. И у многих ваших фотолюбителей есть такие аппараты?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Прошу прощения, я не интервьюер, а всего лишь гид. Буду счастлив, если вы останетесь довольны увиденным в Будапеште.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вы и не собираетесь заезжать в гостиницу? Как вам будет угодно. Тогда я посоветовал бы пересесть на переднее сиденье. Вскоре вам представится возможность сделать такие снимки, которыми не могут похвастаться даже наши собственные фоторепортеры. Вероятно, они упустили из виду, не заметили или же не дали себе труда заметить такую возможность. Кстати сказать, мы следуем сейчас по маршруту 1-го автобуса, которым я обычно езжу.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вы находите, что это не слишком-то удобно? Ничего не поделаешь, автобус он и есть автобус… Конечная остановка его — у Музея изобразительных искусств. Там собрано немало шедевров, в особенности хороши испанцы — Гойя и Эль Греко. Есть даже подлинный Леонардо: небольшая конная статуя, — ее вам непременно стоило бы посмотреть. Не много найдется произведений, которые бы с такой убедительностью доказывали, что монументальность отнюдь не зависит от размеров.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О, история приобретения этой статуэтки чрезвычайно проста. Ее подарил музею один очень бедный человек — скульптор по имени Иштван Ференци, который долгое время жил вИталии. Скульптор он был совсем неплохой, зато эпоха, в которую ему довелось жить… Да что тут говорить, ведь даже человек, которого титулуют «величайшим из венгров» (если вас заинтересует, то мне еще представится случай рассказать, что этот человек, граф Иштван Сечени, не слишком-то радовался своему титулу), и тот в своем дневнике отзывался о Ференци следующим образом:

«В одном из уголков мастерской узрел я юного мадьярского соотечественника (Ференци), он ваял Чоконаи^[16]. Ваятель сей, к прискорбию моему, лишен даже признаков таланта. Меж нами будь сказано, я вообще не думаю, чтобы из мадьяра когда-либо получился скульптор».

Упомянутая в дневнике мастерская находилась в Риме и принадлежала Торвальдсену. А мнение это высказал не какой-нибудь пустой светский хлыщ, а человек, который в будущем — разумеется, не в области ваяния — проявил себя весьма дальновидным и прозорливым…

Ну что ж, можем ехать.

…Слева от нас — гора Геллерт, с вершины которой вы только что делали видовые снимки. Справа — руины моста Эржебет, его взорвали гитлеровцы. У нас пока еще руки не дошли восстановить мост, но вскоре и его черед настанет.

К сожалению, Будапешт — вся Буда и Пешт вместе с разделяющей их дивной рекой — оказался стратегическим пунктом или, выражаясь по-военному: плацдармом. Гитлеровцам приходилось удерживать эту ключевую позицию, пока их разгромленные части отступали с Балкан и из Италии и, двигаясь по этим двум направлениям, не достигли австрийских Альп. Эти арьергардные военные операции проводились без особого успеха, однако оказались достаточными для того, чтобы основательно разрушить город… После того как немецкие войска были выведены из Пешта, а мосты все до единого взорваны, эту часть города, где мы сейчас находимся, гитлеровцы удерживали еще несколько недель. Тем самым они примерно на столько же времени продлили жизнь Гитлеру; думаю, излишне говорить о том, скольких человеческих жизней это стоило. Но ведь в конечном счете тот, кто сжигает мосты, оставляя после себя лишь потоп и руины, всегда погибает. Впрочем, столь очевидное самоубийство является беспримерным в истории человечества, хотя в этой точке земного шара гибель была не в диковинку.

Город этот не единожды строился, разрушался и созидался заново. Здесь стояли лагерем римские легионы, а Дунай был границей, разделительной чертой. Оборонительной линией Римской империи, рубежом варварского мира и цивилизованной Европы. Но волны великого переселения народов перекатывались и через Дунай…

Гора получила свое название в честь епископа Геллерта, первого христианского миссионера. По преданию, язычники-мадьяры с этой скалы столкнули его в Дунай. Обрыв довольно высокий и крутой, а река в ту пору, разумеется, протекала под самой скалой, там, где мы только что проезжали. Геллерта столкнули в реку, но и сам он как личность, и то, что он принес венграм, послужили якорем, которым укрепился ковчег новой государственности… Вот тут, прямо перед нами на Крепостной горе, несколько столетий спустя, в эпоху Ренессанса, был воздвигнут дворец короля Матяша, где хранилась библиотека, одна из богатейших по тому времени. Впрочем, тот дворец фактически был третьим по счету. Археологи сейчас производят раскопки замковых сооружений, вновь и вновь возникавших на обломках более ранних построек… Дворец Матяша был разрушен турками. Полуторавековое турецкое владычество — тоже всего лишь эпизод в истории нашего города. Вот здесь, справа от нас, почти рядом, — купальня паши Мустафы. Эта постройка, да еще две купальни и могила святого — место бывшего паломничества — вот и все, что оставило в память о себе полуторавековое турецкое засилье; так, малозначащие пустяки. Но зато какая пропасть художественных сокровищ и книг была загублена!

Крепостная стена, там, повыше, — отреставрирована заново, так что нет смысла ее фотографировать. Еще выше — руины королевского дворца рухнувшей империи Габсбургов. Рухнувшей, я бы сказал, с опозданием; адмирал Хорти прожил в том дворце еще двадцать пять лет после падения Габсбургов…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Хорти после девятнадцатого года стал регентом. Это был тяжелый период в жизни страны… Дворец же с точки зрения искусства, мягко говоря, не представляет ценности. Пожалуй, можно ехать дальше…

Этот симпатичный парк слева — бывший Табан. Еще не так давно повсюду здесь стояли маленькие домишки. Кривые улочки, заселенные ремесленным людом и виноградарями, пахли кошками, но выглядели весьма живописно. Уроженками этого квартала некогда были прелестные шляпницы и белошвейки… Теперь даже самые юные и наиболее удачливые из них давно уже стали бабушками. Но красотой их бог не обидел, и все они мечтали заделаться актрисами. Кем только ни становились эти женщины, какой удел ни готовила им судьба, — но вот в актрисы выбиться ни одной из них не удавалось. Большинство из них покоятся на Фаркашретском кладбище, вблизи своих отцов-бедняков, подле матерей. А вот из братьев их мало кому довелось попасть на это обширное будайское кладбище, где давка и без того не меньше, чем в Кристинавароше во время престольного праздника. Братьям их не много места отведено на Фаркашретском кладбище, во всяком случае за предшествующие пять десятилетий: нашли они свое последнее пристанище на обширных полях военных сражений.

Извольте судить, каков этот город. Турки захватили его с помощью предательства. Отвоевывать его пришлось штурмом. Да и австрияков, которые вслед за турками обосновались здесь, в 1848 году пришлось выбивать из Будайской крепости опять-таки штурмом. Карабкаться по приставным лестницам на этакие-то высоченные стены! Свершилось это сто одиннадцать лет тому назад; легко запомнить — три единицы подряд. Хортисты тоже предательски отдали город на произвол гитлеровцам. И заполучить его обратно — почти пятнадцать лет назад — снова удалось лишь ценой немалого кровопролития… Создается впечатление, будто потребность в героях оттого оказывалась велика, что в предателях не было недостатка.

Возможно, вы не стали бы подобным образом отзываться о своей стране. А по-моему, только так и стоит говорить: открыто, без утайки.

Ну вот мы и выехали на площадь Кристины. Где-то здесь прежде находился Будайский амфитеатр — построенное из дерева здание театра. К сожалению, я и сам не могу тут сориентироваться. Где же он стоял, тот театр?

Да, нелегко придется и будущим исследователям, и просто тем, кому захочется порыться в собственных воспоминаниях. На месте развалин зачастую сажали деревья; где-то здесь находился и бывший сад Хорвата…^[17] Счастливчиком может счесть себя тот, кто узнает место, где лет сорок назад встречался тут с милой. В былую пору молодые люди поджидали здесь табанских модисток, возвращавшихся с работы из Пешта. Поблизости находилась уютная кондитерская. Паренек, прежде чем отважиться войти туда, пересчитывал монеты в кармане — осторожно, однако же с точностью, дабы не перепутать никель с медью…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Разумеется, молодежь и нынче страдает от безденежья! И я вовсе не хочу сказать, будто бы в наше время иметь деньги не так уж важно. Конечно, важно. Но это не вопрос… «жизни или смерти», что ли. В ту пору бедность считалась смертным позором, зато сейчас ничего не стоит сказать: «Знаешь, у меня ни гроша в кармане…» Преуменьшать сложности не в моих привычках.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да. Насколько я могу судить, девушки и в наше время тоже прелестны.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Благодарю за приглашение, но я, знаете ли, по барам не ходок. Если это необходимо, вас возьмет под опеку, то бишь сопроводит вечером кто-либо из моих коллег. Я порекомендовал бы вам отправиться на остров Маргит. Но лучше вообще обойтись без гида…

Ну а сейчас мы свернем с площади Кристины вправо. Это улица Алагут — Тоннельная. Конечно, хорошо бы проехать чуть подальше: мы увидели бы церковь в стиле барокко, а рядом бывший участок Алдаши, где некий Адам Кларк, о котором мне так многое хотелось бы вам рассказать, построил себе красивый дом. Впрочем, дом этот я мог бы показать вам лишь на фотографии, его снесли несколько лет назад… Да-а, вот вам и охрана памятников! Но мне интересно даже место, на котором стоял этот дом. Возможно, все связанное с Кларком для меня — хобби…

А вот и тоннель! Его строил Кларк, завершил работу в 1857 году. Держите аппарат наготове: где, как не здесь, расходовать пленку. Итак, — за дело!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, бензиновые пары — весьма неприятная штука, я с вами согласен, точнее, мое обоняние согласно с вами. Но мои глаза и ваш фотоаппарат — другого мнения. И этот сильный шум я тоже считаю неприятным, приходится кричать, чтобы тебя слышали. Приступайте к делу, ну, да снимайте же!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, первые кадры, пожалуй, выйдут неудачно. Но это вина аппарата, он недостаточно чувствителен… Сейчас мы в самой середине тоннеля. Отсюда, по-моему, получится хороший снимок. Направляйте объектив все время прямо вперед. Полуовал тоннеля, золотистая дымка, а за нею — сверкающий на солнце мост, к которому мы мчимся из темноты. Замедлите съемку, чтобы укрупнить кадр… Густая золотистая дымка и ослепительное сияние солнца. Вот была бы удача — захватить в кадр мост, сверкающий все ярче и ярче! Тоннель и мост… У тех, кто задумал, спроектировал и построил его, никогда не было возможности увидеть мост таким прекрасным, каким он предстает перед нами, когда мы с легкостью влетаем на него на машине, мчим по нему и запечатлеваем — в мозгу и на пленке… Снимайте же, снимайте, не прерывайте съемку!

Для нас сейчас это — эстетическое зрелище. Они же, строители, стремились создать в первую очередь не красоту, а функциональное сооружение. И подвести к мосту тоннель. В то время это было проблемой экономики, задачей развития страны. И достижением политики, поворотом в правовой системе. Триумфом техники. Хватит у вас пленки? Тогда не жалейте! Перед вами Ланцхид — Цепной мост. Он фигурирует во всех энциклопедиях прошлого столетия как грандиозное техническое сооружение первой половины девятнадцатого века… Мост Сечени — таково его официальное название, но мы называем его Цепным мостом. Площадь, на которую мы выехали из тоннеля, прежде чем влететь на мост, носит имя Адама Кларка. Продолжайте, пожалуйста, съемку: мост с места. Трепещут флажки на ветру; новый ветер, новая река и мост тоже новый — как ветер и река; он был, есть и будет.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В наше время существуют мосты куда грандиознее. Они протянулись над морскими заливами, да что там: теперь даже небесные тела чуть ли не связаны между собой мостами. Но наш мост от этого ничуть не проигрывает…

Обратите внимание на этих львов: они стерегут пештский устой моста. Будайский устой тоже охраняет пара лежащих львов, я не успел их вам показать. Имя Адама Кларка я уже упоминал — он построил этот мост. А проектировал его Уильям Терни Кларк. Мраморная табличка на устое моста хранит его имя и имя Сечени, а также многих других, которые не заслуживают упоминания. Сечени был инициатором, вдохновителем строительства, его spiritus rector^[18], а Терни Кларк, повторяю, был инженером проекта; Адам Кларк же воплотил этот проект в жизнь.

Сейчас мы выйдем из машины и сдадим пленку проявить. Все расходы оплатит наше бюро.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вы считаете, что объект был достоин съемки?.. Очень рад! Если снимки не получатся? Ну что ж, тогда мы повторим маршрут сначала. Дождемся, пока освещение будет наиболее выигрышным, и сделаем все как надо. Ведь время у нас еще есть в запасе.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

У вас быстро обрабатывают такую пленку? У нас не очень, но зато, по-моему, достаточно хорошо.

Я с большим удовольствием рассказываю о Цепном мосте. Это моя слабость, и я радуюсь каждой возможности поговорить на эту тему…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Хочу начать с самого главного, в отличие от авторов детективных историй, которые всячески ухищряются оттянуть развязку. Я же по мере возможности начну с раскрытия тайны, а затем, если вы не возражаете, перейду к подробностям.

Мост строился из экономических и политических соображений. Незыблемые опоры его были призваны пошатнуть бастион давно изживших себя социальных отношений в стране, лишить дворянство его привилегии не платить налоги… До чего высокопарно!.. Хотя я эту фразу много раз продумывал, сейчас, произнеся ее вслух, и сам чувствую, насколько ходульно, с каким хрестоматийным пафосом она звучит. Пышный букет, а возьмешь его в руки, глядь, гвоздики-то на проволочках… Но что поделаешь, фраза сказана!..

Словом, ясно одно, что для Сечени эта государственно-правовая акция, то есть сокрушение дворянских привилегий, была важнее любых транспортных новшеств… Проектировал мост Уильям Терни Кларк, выдающийся инженер. Это была не первая его работа. Но здесь представлялась возможность решить строительную задачу посложнее, чем сооружение мостов через Темзу. И река здесь шире, и с паводками приходилось считаться, с ледяными торосами. Все это весьма подстегивало творческую амбицию инженера. По-моему, творческая амбиция играла тут главенствующую роль. Конечно, деньги инженер тоже любил, это естественно. Но если бы меркантильные интересы являлись для Кларка решающими, он просчитался бы: такую уйму хлопот, разъездов, такую массу времени потребовала эта работа. В 1832 году он впервые вступил в переговоры о строительстве моста, а сколько еще последовало затем переговоров и обсуждений! В 1839-м было получено королевское дозволение на постройку моста, в 1840-м в русло реки была вбита первая деревянная свая плотины, защищающей место строительных работ, и лишь в 1849-м состоялось торжественное официальное открытие моста. Но сколько всяких событий произошло за это время, и как мало жить оставалось Терни Кларку!.. А третьим создателем моста был Адам Кларк. Вы не первый, кто принимает этих однофамильцев за родственников. О нет, Адам Кларк, руководитель строительных работ, не состоял в родстве с дипломированным инженером. Сын мельника и кухарки, он довел до конца, завершил то дело, которое двумя другими было задумано и спроектировано. Осуществил Адам Кларк и то, что невозможно было спроектировать заранее, что прямо там, на месте, в русле реки приходилось додумывать, изобретать, творить — ему и его товарищам по работе.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

И вот из всех этих усилий политического, экономического и технического порядка — усилий весьма прозаических — возникло то, чем мы сегодня любовались как художественным творением. Впрочем, в общественном сознании мост этот и ныне существует не как произведение искусства. Ведь по нему ездят в автобусе, ходят пешком или, подобно вам, мчатся в «мерседесе». Он не хранится под стеклянным колпаком, и, насколько мне известно, нет на нем мраморной таблички с надписью: «Памятник архитектуры». Но с ним и не нужно да и нельзя так обращаться, потому что он — живой. Его высота и протяженность, взлет его арок, ритм его пропорций и едва уловимое подрагивание — это сама вдохновенная жизнь, схваченная в данный момент. Это — символ города. Мост над лентой Дуная — исконной разделительной чертой? Вернее будет сказать так: разделительной черты не существует там, где пролег мост…

Если ходить по этому мосту, то можно полюбить наш город. Насколько я знаю, вы приехали в Будапешт ради Ференца Листа. Ну, так этот мост возводился в эпоху Листа. Ференц Лист, куда бы его ни забрасывала судьба, всегда становился «преданным соотечественником». В нашем городе преданным соотечественником может стать любой человек, откуда бы он ни пришел. Адам Кларк был уроженцем Британии, а стал сыном Венгрии.

Вы приехали по следам Ференца Листа, и это обстоятельство весьма облегчает мою задачу. Задумаемся вместе над этим пресуществлением — я не нахожу другого слова. Над тем, что мост, возникший из перечисленных мною предпосылок, мы имели счастье — в данном случае это отнюдь не банальность, — мы действительно имели счастье воспринять как произведение искусства. Ощутить ритм в его абстрактной чистоте. Не мне объяснять это вам, музыканту. Архитектура есть ритм. Особенно в таком формально абстрактном художественном создании, как мост с его сугубо конкретным предназначением. Мост красив, когда он хорош и добротен, когда по нему грохочут тысячи повозок или машин.

Кстати сказать — и мы еще вернемся к этому, — мост даже в недостроенном виде дважды пытались взорвать. В первый раз — Хенци, генерал габсбургских контрреволюционных войск, — безуспешно. Тогда он принялся обстреливать мост вон оттуда, с горы Геллерт, и ему удалось уничтожить одно звено в цепи. Весь ущерб исчисляется 10 фунтами и 4 шиллингами — во столько обошлись восстановительные работы. Это было первое покушение.

Руководители венгерской революционной армии, будучи вынуждены отступать, поначалу тоже подумывали об уничтожении моста. Но затем нашли лучшее решение, и генерал Дембинский удовольствовался тем, что велел разобрать настил моста: для прикрытия отступления это было равносильно взрыву моста, ведь и в том и в другом случае неприятелю понадобилось бы шесть-восемь дней для наведения плавучего моста.

Гитлеровско-нилашистская попытка, к сожалению, удалась — Цепной мост был уничтожен. И подумайте: он снова жив, нелепо было бы сомневаться в этом, не правда ли? Он возродился заново и живет, а если с течением времени металл его проржавеет и камни сотрутся, его вновь возродят и он будет жить! Таков наш Будапешт!

Боюсь, мои слова опять звучат высокопарно. Однако поверьте: мы говорим так лишь поначалу, пока считаем собеседника чужим. А стоит нам почувствовать, что вы не из вежливости хвалите «this pretty town»^[19], и мы сами откроем вам свои недостатки: ведь нам было бы неприятно, если бы ваше доброе мнение о нас оказалось незаслуженно высоким. Малая страна вроде нашей очень чутко прислушивается к мнению иноземцев.

Первый набросок к портрету

Проявляемая вами заинтересованность меня весьма трогает и чрезвычайно обязывает, однако оставим эти церемонии. Вы даже представить себе не можете, какая это радость для профессионального гида вроде меня, если у него с «подопечным» совпадают интересы.

Вы видели мост сверху — с горы Геллерт, сбоку — когда мы останавливались на набережной, и, если так можно выразиться, изнутри — когда мы вырвались на мост из тоннеля. После этого, а также памятуя о вашем вчерашнем концерте (пожалуйста, не сочтите это обязательной лестью со стороны гида), я не решаюсь стертыми словами говорить о ритме моста: это все равно что пытаться перевести со словарем поэтический шедевр. Ведь это творение рук человеческих, созданное по строгим законам из камня и металла, пребывает в вечной гармонии с водой, небом и городом, являя собою деталь пейзажа, моральный символ, живую историю. Когда произведение понято и вызывает интерес к его создателям, стоит поговорить о них самих.

Даже простая последовательность повествования требует, чтобы первым был нарисован облик Сечени. Мост возник по его желанию. Именно он искал и гениальным образом нашел тех двоих людей, которые осуществили его непреходящую мечту.

Вам имя графа Сечени вряд ли что говорит, хотя в свое время у этого имени было широкое «publicity» в Англии. Еще в 1825 году к деятельности Сечени было привлечено внимание журнала «Квотерли ревью». Конец связям Сечени с газетой «Таймс» положила лишь его смерть в 1860 году. Написанные или инспирированные им статьи причиняли непрестанное беспокойство австрийским властям предержащим. Венского корреспондента «Таймс» мистера Томаса Берда даже намеревались выслать из имперской столицы. Но затем многоопытные чиновники полицейского государства избрали более гладкий путь: с мистером Бердом «побеседовали»… Впрочем, кому теперь, сто лет спустя, известно об этом?..

Попытаюсь охарактеризовать Сечени одной фразой, которая, пожалуй, высветит весь его облик в целом. Сечени — это венгерский Байрон…

Вот произнес и остро почувствовал, что сравнение это хромает более прочих подобных сравнений, всегда страдающих известной натяжкой. Ведь сомнительна даже попытка определить личность Байрона через понятие «Байрон»; тут явно потребовалась бы немалая корректировка, а уж сравнение Сечени с Байроном — тем более условно. Байрон был поэтом, Сечени — трезвым политиком с необычайным даром острого видения и прозорливости. В то же время ему присуща своеобразная аберрация: то, что он видит точно и ясно сквозь даль времен, представляется ему приближенным во времени. Приведу лишь один пример: за событиями 1848 года в Венгрии и предшествующими революциями в Европе ему видится их неотвратимый результат — установление господства неимущих, можно сказать, пугающий призрак коммунизма. Но разве нет в этом провидении сходства, роднящего Сечени с поэтом?

Байрон был очень красив, Сечени же, по моему мнению, безобразен. Густые, сросшиеся брови, крупный, мясистый, с чувственными ноздрями нос, маслянистые глаза, свойственные восточному типу, как и желтоватый цвет лица. Подвижные морщины на лбу свидетельствуют о непрестанной смене настроений. Но — байроновская ли то черта или же явление эпохи? — этот безобразный мужчина представлял серьезную опасность для женщин и еще более серьезную — для женатых мужчин; он снискал успехи, которые будоражили его до конца дней: несчастливая любовь не давала покоя его душе и телу, счастливая — связала его по рукам и ногам, лишив свободы передвижения…

Однако самое большое отличие между Байроном и Сечени заключается в том, что Байрон видел Англию изнутри, а потому презирал и ненавидел ее, Сечени же, этот юный аристократ Габсбургской империи, сравнивал со своей родиной эту страну, избавившуюся от крепостничества, вставшую на путь промышленного, капиталистического развития, строительства машин и железных дорог; он видел немало хорошего в Англии и хотел перенести это хорошее к себе домой, на свою бедную родину. Поэтому Байрон — англофоб, а Сечени — англоман. Связывает их космополитическая общность — та среда, в которой обитали, дружили, любили европейские аристократы первой половины XIX столетия. Сечени никогда не встречался с Байроном, однако в одном из лондонских салонов он, естественно, познакомился с «чудаковатой» Каролиной Лэм, прославленной любовницей Байрона…

Упомяну еще одну подробность, прежде чем начну рассказывать вам — очень кратко, лишь в той мере, насколько это имеет отношение к предыстории моста — о жизни Сечени. Возможно, это подстегнет ваш интерес. Дело происходит в 1840 году — к тому времени Сечени уже является основателем Академии наук, инициатором Дунайского пароходства и регулировки Дуная, создателем «Шелковичного общества», ратующего за развитие шелководства, первым оратором, произнесшим свою речь в государственном собрании по-венгерски (а это, знаете ли, немалое дело, если учесть к тому же, что Сечени тогда еще едва умел изъясняться на своем родном языке). Выдающийся государственный деятель и крупный политический противник Сечени Лайош Кошут в одном из своих выступлений называет его «величайшим из венгров». И Сечени ни на миг не сбивает с толку столь ошеломляющее признание его заслуг, он тотчас улавливает намерение противника.

Он подходит к Кошуту и прямо задает ему вопрос: «Зачем вы поднимаете меня на такую высоту, где я бессилен буду удержаться?»

Можно истолковать эти слова всячески, но только не как проявление скромности. Человек, который подобно Сечени на протяжении пятидесяти лет ведет дневник, поскольку каждую свою мысль считает достойной зафиксировать, человек, который так много раз нарушал элементарнейшие требования скромности, который в юности столь охотно вел себя как enfant terrible и играл роль «ужасного ребенка» на парадных балах Священного союза, может считаться кем угодно, только не скромником. Но в проницательности ему не откажешь. Мгновенно, в разгар восторженных оваций, он понял, что великий противник, возведя его на пьедестал, причислив к лику святых, заживо замуровывает его, связывает руки для дальнейших начинаний.

Много ли найдется на свете политических деятелей, которые бы столь быстро и точно сумели определить истинную ценность дифирамба и столь безошибочно разгадать сокровенные замыслы противника? Правда, немного найдется и Кошутов, умеющих разить столь искусно. Кстати сказать, величайшим венгром в ту пору стал скорее сам Кошут. А уж поистине великим — Петефи.

Но не будем углубляться в сугубо венгерские проблемы, которые нуждаются в доказательствах и мотивировке, ведь тогда нам и вовсе не добраться до моста, до предыстории его создания. Вернемся к юности Сечени, имеющей прямое отношение к этому вопросу.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Сечени, младший современник Байрона, родился в 1791 году. Большим событием в его жизни оказались наполеоновские войны. Почти ребенком он был зачислен в австрийскую армию и, как богатый магнат, конечно же, нес службу при штаб-квартире. Какое-то время он состоит офицером для поручений при ожиревшем, страдающем одышкой бездарном князе Шварценберге: лучшая школа, чтобы научиться уважать Наполеона. В качестве юного адъютанта князя Шварценберга он принимал участие в сражении под Лейпцигом, в «битве наций». Верхом на коне он доставлял войскам какие-то якобы важные приказы и вел себя храбро.

Затем вскоре состоялся Венский конгресс. Священный союз начинает торговаться из-за добычи, которая кажется такой верной. Эти затянувшиеся торги разнообразятся блестящими балами, любовными интригами, финансовыми манипуляциями. Молодой кавалерийский капитан, юный светский лев урывает свою долю всех этих удовольствий и даже сверх того. Хотя любовные треугольники и пятиугольники в тогдашней Вене и считались бонтоном, все же невоздержанность Сечени, вступившего в любовную связь с Каролиной — супругой своего старшего брата, показалась чрезмерной даже для столицы конгресса.

Это та самая Каролина, которая в «классификации» русского царя Александра I зовется «la beauté coquette»^[20]. Ведь «обворожительный Александр» стремился стать в Вене первейшим судьею и в любовных делах. Именно он установил разновидности и иерархию красоты и он же откомандировал в Вену с полдюжины аристократок — превосходно действующих политических агентов. В их числе и вдова князя Багратиона, героя многих сражений, павшего смертью храбрых в Бородинской битве. На балу госпожи Багратион развлекались тем, что дамы, танцующие с завязанными глазами, должны были на ощупь узнать, кто их кавалер.

Царь завез в Вену и красивых юношей. Наибольшим успехом пользовался его собственный адъютант граф Чернов, который носил настолько узкие, в обтяжку шелковые панталоны, что дамам тут, можно сказать, не приходилось покупать кота в мешке. Дипломаты, полководцы и верховные правители, в период успехов Наполеона словно бы превратившиеся в евнухов (разумеется, это не относилось к упомянутому адъютанту и боевым офицерам), теперь как бы стремились наверстать упущенное.

Сечени и его невестка, пожалуй, вели себя более откровенно, чем остальные; да это и неудивительно — ведь оба были так молоды. Но если в светском обществе на балах лишь посмеиваются над тем, что супруга Пала Сечени, урожденная Каролина Мид, отпрыск английских аристократов и приемная дочь княгини Лихновской, далеко зашла в своем флирте с деверем, то воспитанный в духе пиетистов Сечени-старший — в свое время совершивший аналогичный грех — не может мириться со скандальной ситуацией. Он подвергает провинившегося сына изгнанию — конечно, в той мере, насколько вообще можно подвергнуть изгнанию юного героя салонов: князь Меттерних посылает его с поручением в Неаполь. Наблюдателем при дворе Мюрата.

Неаполь — место куда как подходящее, чтобы забыть прежнюю любовь. В любовных приключениях недостатка нет, и если Сечени несмотря на это все же не забываем свою невестку Каролину, тому причиной влияние Байрона и вошедшего в моду гетевского Вертера. В дневнике, который он заводит в ту пору, весьма часто встречается упоминание о несчастной любви. А поскольку дневник Сечени ведет до конца жизни, то в нем вплоть до последнего момента прослеживаются психологические рассуждения в духе Вертера и Чайлд-Гарольда. Расчувствовавшись, любуется он закатом солнца в горах, но это не более чем дань моде, точно так же, как склонность к «демонизму» или кокетничанье с мыслью о самоубийстве. Лишить себя жизни надлежит, конечно же, «на высокой горе» или на «скалистом утесе», словом, как можно выше да и подальше от глаз людских. Недурно, к примеру, броситься в Ниагарский водопад… Сечени испытывает и угрызения совести — в угоду своему католицизму: онемеченному придворному католицизму венгерского магната, связавшего свою судьбу с Габсбургами. Данью моде был у него в ту пору и такой порыв: разумеется, он без малейших колебаний покончил бы счеты с жизнью, если бы не готовность пожертвовать собой, свершив великое деяние на благо всего человечества.

Возвышенная любовь и романтические разочарования на страницах дневника, естественно, не мешают реальным любовным похождениям, но теперь венских графинь, провожаемых с маскарада русских княгинь, крепостных девушек из родового имения в Ценке и горничных сменяют служанки из придорожных тратторий и многочисленные дамы неаполитанского двора Мюрата, где бывший наполеоновский сержант стремится сочетать королевский придворный этикет с нравами блистательных международных авантюристов, а поскольку молодой венгерский офицер выступает в позе Чайлд-Гарольда, некая благородная леди прямо-таки преследует его своей любовью. И в то же время, пока супруг одной герцогини вызывает его на дуэль, он ухаживает за другой и завлекает в свои сети третью…

Однако вскоре дипломатия в Европе получила отставку, вновь начинается война. Сечени присоединяется к своему полку в Милане и несколько месяцев спустя уже не как дипломат, а в качестве гусарского капитана вступает со своей частью в Неаполь. То ли в Неаполе, то ли во время военного похода, в траттории или во дворце — этого, пожалуй, Сечени и сам не знает — любовь дарит ему по себе такую память, с которой поистине нелегко расстаться. Победоносного гусара сражает венерическая болезнь.

Захворав, он уезжает в Вену, где ртутные пилюли венских врачевателей с грехом пополам излечивают его. Но к тому времени как он успевает оправиться после болезни и попадает в Париж, в штаб-квартиру князя Шварценберга, наступает конец войне и конец стодневному правлению Наполеона.

По улицам Парижа в эту пору — после Ватерлоо — фланируют офицеры армий-победительниц: русской, английской и войск Габсбургской империи. А расквартированная по окраинам города, в окрестных лесах и селах солдатня дает почувствовать французскому народу горечь поражения.

Складывается необычная, странная ситуация: победители, причем наиболее образованные среди них, владеющие французским языком офицеры, здесь, в Париже, гораздо острее, чем у себя на родине, ощущают свою рабскую зависимость, понимают, что они — всего лишь прислужники царей и императоров.

Победе Священного союза не в последнюю очередь способствовал страх Наполеона перед республиканской, якобинской демократией. Однако ведущая идея эпохи, побежденная на поле брани, внедряется в умы победителей. Здесь, во французской столице, офицеры Александра I получают урок конституционного права и выказывают себя весьма расторопными и переимчивыми учениками. В декабре 1825 года они стоят на Сенатской площади Санкт-Петербурга, готовые к свержению царского самодержавия. Ведь декабристы — это те самые офицеры; противостоя пушкам Николая I и протестуя против самодержавия, они пока еще не способны перейти в наступление.

В Париже находятся леди Холланд и лорд Холланд, племянник и последователь Фокса, выдающегося государственного деятеля-либерала.

У лорда Холланда приверженность к буржуазному пути развития, конституции и американским свободам — естественное продолжение фамильных традиций. Леди Холланд еще радикальнее — конечно, на свой лад. Быть бы ей с республиканцами, если бы не преклонение перед Наполеоном. Поведение, которое у ее мужа диктуется последовательной политикой, у нее носит характер демонстративного публичного вызова в противовес всеобщей моде. Если в великосветском обществе каждый считает приличествующим называть Наполеона «чудовищем» и спешит выразить радость по поводу того, что Бонапарта наконец-то загнали куда подальше — на остров Святой Елены, то леди Холланд во всеуслышание протестует против позорного коварства Британии, столь вероломно поступившей с французским властителем. Для нее он именно теперь не «какой-то там Бонапарт», а Empereur — император.

В эту же пору в Париже пребывает и благородная дама Бекки Шарп, которая благодаря своей ловкости оказывается в овечьем загоне, именуемом великосветским обществом, и господин Теккерей регистрирует этот факт в своем романе.

И, разумеется, столь же естественно, что в Париже находится и гусарский капитан граф Иштван Сечени, кавалер орденов Сардинии, России и Англии, обладатель прусского креста за воинские заслуги, герой многочисленных венских и неаполитанских похождений, офицер для особых поручений при князе Шварценберге. Однако здесь, в Париже, слава его как бы померкла. Офицер венгр или даже наполовину венгр, будь он хоть аристократом, после окончания войны мало что значит в армии монархии. Если он сам не чувствует этого, ему дадут почувствовать…

Сечени, которого охотно принимают в обществе леди и лорда Холланд, желает говорить с Шварценбергом, однако князь его не принимает. Целыми днями приходится торчать в прихожей, добиваясь приема. Каково это для Сечени при его-то общественном положении и горячем нраве! А ведь то, о чем он собирается просить, — сущий пустяк и ни в коей мере не ущемляет интересов соперников, всячески выслуживающихся перед главнокомандующим. Сечени нужен всего лишь паспорт, чтобы посетить Англию.

Битых три дня он вынужден околачивать пороги, прежде чем пустяковое дело с паспортом улажено. Однако встреча со спесивым князем все же состоялась. Не в княжеской приемной, не в штаб-квартире, а в Опере. В ложе неких дам по имени Молли и Флора, где толстяк Шварценберг изволил как раз почивать — в Пеште сказали бы «задавал храповицкого», — когда вошел молодой гусар. «Он мало похож на спящего льва», — заявляет Сечени дамам, для подтверждения наступив на застарелую княжескую мозоль. Не фигурально, как принято среди дипломатов, а толстой подошвой своего гусарского сапога, то бишь в самом буквальном смысле.

Разомлевший толстяк вздрагивает и сердито озирается по сторонам. Вызывающая улыбка юного гусарского капитана и хихиканье дам отнюдь не способствуют его превращению в льва…

Сечени отвешивает поклон и удаляется. Но прежде чем покинуть Париж, он оставляет в память о себе на потеху парижским салонам меткое выражение: «В сущности, печально, что авангард нашей армии стал так толст и неповоротлив!» Автору крылатого выражения не удалось остаться неизвестным, а слух об отдавленной мозоли распространили Молли и Флора. В армии монархии Сечени никогда не дослужиться выше капитанского чина.

О конечно, не только из-за этого! Сыграло свою роль — во всяком случае, по мнению Сечени, — то обстоятельство, что он все же был венгр, и то, что богатство делало его независимым, и то, что впоследствии он, хотя бы и фигурально, не упускал случая наступать на мозоли. Еще несколько лет он пробудет на военной службе, еще наступят времена, когда он будет не прочь продвинуться в чинах, хотя в свой полк наведывается лишь изредка и пренебрегает военной карьерой. Он все чаще испрашивает отпуск, много путешествует, ведет дневник. Хорошо говорит по-итальянски и по-английски, письма пишет на французском, а дневник на немецком; по-венгерски он разве что отдает команды своим гусарам в тех редких случаях, когда находится в полку.

Если бы Сечени не знал этого раньше, то здесь, в Париже, он имел полную возможность убедиться, что «чудовище» и «тиран», ныне сосланный на остров Святой Елены, которому англичане не вручают письма, если в адресе стоит слово «император», бывший властелин, которого отныне дозволено называть лишь Бонапартом, неизмеримо выше своих победителей, в особенности этого ожиревшего австрийского князя Шварценберга.

Так Священный союз невольно превращает Наполеона в достойного поклонения великого мужа, который способен был бы обновить Европу и весь мир, причем таким образом, что в этой Европе нашел бы себе место и молодой человек, подобный Сечени. Ведь Наполеон привнес бы лишь «хорошие» стороны революционности и свободы без каких бы то ни было республиканских замашек и якобинства. Словом, тогда миром правил бы поистине великий человек… Сколь заманчивая перспектива для венгерского графа, вынужденного кланяться Габсбургам! Почему, собственно, Наполеон — «чудовище»? Ведь, в конце концов, этому чудовищу Меттерних сосватал в жены дочь императора Франца… Ничтожество врагов лишь умножает их ненависть к Наполеону, который вырастает в подлинного великана с тех пор, как карлики связали его путами — подобно расправе лилипутов над Гулливером. Стоит ли ему, Сечени, пребывать в Вене в качестве протеже Меттерниха и заносить в свой дневник удачные остроты и цитаты из стихов, чтобы затем блеснуть этим в обществе? Да и «блеск» ли это? За темные, сросшиеся брови и способность мгновенно воспламеняться дамы меж собой прозвали его «сладострастным турчонком». Хотя наедине с ним красавицам не до разговоров, даже имени его им не под силу выговорить правильно — Сэчени, Шечени… Черт побери, не лучше ли было бы ощущать себя истинным венгром и, вместо того чтобы предаваться мировой скорби, обратить свой взор к отечеству — стремиться сделать Венгрию страной европейской, еще более европейской, нежели Австрия, где Сечени и ему подобные транжирят средства, выжатые из венгерского крестьянства и из венгерской земли? Хорошо еще, что отцу его во время войны удалось поправить денежные дела семьи: в войну ценились и лошади, и овес, и пшеница. Но теперь опять не обойтись без помощи финансистов-евреев, ведь представителю рода Сечени и в Вене за все приходится расплачиваться вдвойне, дабы показать, что он — барин даже за границей. А там его принимают за очень важного барина: его легкий экипаж запряжен пятеркой лошадей, в таком выезде он совершает путешествие по Франции. Хотя если хорошенько разобраться, графский титул рода — не такой уж глубокой давности. Фамильное богатство Сечени было приобретено не олигархом-завоевателем, а одним из священнослужителей контрреформации. Личность этого служителя божия не вызывает особого доверия: заимодавец, выклянчивающий для себя имения опальных протестантов, не забывающий обогатить и своих братьев, не гнушающийся посредничеством между куруцами^[21] и сторонниками императора, — таков был Сечени, архиепископ калочайский, сколотивший фамильное состояние… Но разве наш герой, имя которого не дают себе труда правильно выговорить в Вене и Париже, не лучше всех этих Гогенбергов, Лихтенштейнов или Шварценбергов? Шварценберг выглядел напыщенным болваном, когда ему предстояло сразиться с армией Наполеона, зато теперь, в ложе парижской Оперы, строит из себя важного господина, того и гляди, лопнет от высокомерия. Довольно быть на побегушках у этого бездушного спесивца! В свое время он, Сечени, загонял лошадей, развозя его дурацкие приказы, которые, к счастью, никто не собирался выполнять. Вот именно что «к счастью»: потому что приказы эти были совершенно бессмысленные и устарелые в применении к конкретной битве и уж вовсе допотопные по сравнению с новой наполеоновской стратегией. А тут изволь мириться с тупостью выживших из ума стариков вроде Шварценберга, которому Сечени наступил на мозоль в Париже, или с наглостью не меньшего тупицы Виндишгреца, который в Вене позволил себе заметить: «Ах, Штефл, взять бы мне тебя в оборот, тогда из тебя, может, и получился бы человек…»

Лондон времен Сечени — год 1815

Программа лондонского пребывания Сечени довольно разнообразна. Его провожатый по Лондону — князь Пал Эстерхази, английский посол Габсбургской монархии. Другом Сечени его вряд ли можно назвать, зато он сосед по имению, придворный магнат, ставленник Габсбургов, нещадно эксплуатирующий свои венгерские имения и выжимающий все соки из подневольных крестьян. Своим безумным расточительством Эстерхази производит фурор даже в Лондоне. Но тем самым он, на радость Меттерниху, возвеличивает славу монархии. Деньгами Эстерхази сорит так, что ему не хватает даже всех родовых богатств. Он влезает в долги, беря наличными и подписывая векселя. А это нешуточное дело, ведь Лондон — не Венгрия, где магнат может приказать лакею вытолкать взашей кредитора, которого закон не защищает противу дворянина.

Закон, правда, не защищает, зато надежно охраняет… нужда: без новых очередных кредиторов обанкротившейся знати не обойтись. Таким образом, венгерская и австрийская аристократия Вены находится в руках Ротшильдов, Эскелей и Бидерманов. На эту же пору приходится и расцвет еще одной банковской фирмы — греческого банкирского дома Сины. Почти все эти банкиры заполучили — или готовятся заполучить — баронский титул; их баронство на неполных сто лет моложе графского титула Сечени…

Существовал ли когда на свете гусарский офицер, способный обойтись без ростовщиков? Банкира, снабжающего Сечени средствами к существованию, зовут Бидерманом.

В первый же день Сечени останавливается в гостинице Брунэ; владелец заведения — француз, и там недурная кухня. А хороший повар немало значит для Сечени и в молодые годы. Довольно часто Сечени столуется в посольстве; совместно с послом иэрцгерцогами Яношем и Луи, которые прибыли в Лондон инкогнито и с которыми Сечени встречается у Эстерхази, он посещает различные вечера.

Во время парадного обеда у принца-регента Сечени вынужден краснеть за Габсбургов. «Чудовищно глупо и неловко ведут себя наши достославные правители», — поверяет он себе, то бишь своему дневнику эту общеизвестную тайну. Но и князь Эстерхази садится в лужу. Леди Хиткоут, которой Сечени наносит визит вместе с Эстерхази, обращается к послу со следующими словами:

— I am so happy to see you — you was quite a child — it is now… I think about four years when I saw you the last time^[22].

Эстерхази не знает, что ответить. Тогда леди Хиткоут продолжает, перейдя на французский:

— Je suis sûre qu’on vous aimera beaucoup ici parce qu’on n’a pas peur de vous^[23].

Эстерхази отвечает в высшей степени мягко (а что еще ему остается делать?), что он отнюдь не желает, чтобы его боялись; напротив, он предпочел бы обладать даром привлекать к себе всех и каждого.

Англичане сравнивают Эстерхази с молодой и чрезвычайно хитрой лисой. Повод для столь лестного сравнения, по всей вероятности, дали оба тупоумных эрцгерцога — Янош и Луи — или же атташе: барон Кнорр и Пиллендорф. Рядом с ними даже Эстерхази может показаться лисой.

Сечени «в приятельских отношениях» с Эстерхази. На пару ходят они по притонам, и если им не удается застать мисс Милз дома или же в доме № 17 по Грин-стрит некий джентльмен спугнет их не вовремя, они пытаются заводить знакомства на улице.

Около полуночи им встречается на пути дама в черном, которую сопровождает старая дуэнья. Наши господа, привыкшие к венским Hübschlerin^[24], подходят к даме. Сечени обращается к ней с приветствием: «Добрый вечер!», а расхрабрившийся Эстерхази норовит ущипнуть незнакомку за щеку. Однако посла подстерегает поражение.

— You Gentlemen are mistaken^[25], — говорит дама в черном. И дабы придать веса ее словам, к женщинам приближается англичанин столь мощного сложения, какого нашим искателям приключений и видеть не доводилось. Оба джентльмена поспешно желают даме доброй ночи и ретируются. Им так и не удалось узнать, кто была эта дама в черном, отнюдь не напоминавшая шекспировскую «black Lady of Sonnets»^[26].

У Пала Эстерхази не хватало ума должным образом оценить Сечени, для него он всею лишь — Штефл, которого в Вене никто не принимает всерьез. Да и у Сечени не было ни малейших оснований уважать Эстерхази: «В сущности, он — славный малый. Вот только никак не могу решить: импонирую ли я ему или он мне, нужен ли я ему или он мне», — размышляет Сечени.

В действительности же у обоих не было особой нужды друг в друге. Сечени — давний знакомец семейства Мид: Каролина, жена его брата Пала, та самая, с которой он некогда впал во грех, — урожденная Мид. Младшую сестру Каролины зовут Селиной. Сечени ухаживает за нею, велит вытатуировать у себя на руке ее имя, однако «впасть во грех», судя по всему, Селина была не склонна. Об отношениях Сечени с девицами Мид было известно всему лондонскому свету, даже больше — как водится в таких случаях, — чем самим героям этих слухов. Ну, а подобные вещи делают личность иноземного пришельца «занимательной», и приглашения Сечени следуют одно за другим.

Толстую, некрасивую принцессу Уэльскую, супругу правителя Англии, впоследствии короля Георга IV, он знает еще по двору Мюрата в Неаполе. Знает с тех времен, когда леди Проктор преследовала его своими любовными посланиями, а он был с ней жесток и равнодушен, желая испытать, на что способна женщина в таких случаях. С другими женщинами и он разыгрывал роль пламенного влюбленного… Впрочем, принцесса Уэльская не принадлежала к числу его сердечных побед. Эта дама для своих любовных утех держала гвардию дюжих камергеров, красавцев на подбор.

В Лондоне его принимает у себя в гостях регент, будущий король. Первое, что поражает Сечени: регент удивительно похож на князя Шварценберга и на собственную дьявольски безобразную и дьявольски похотливую супругу. Но толстопузый, надутый и чванливый Шварценберг — всего-навсего старый кретин, который вечно спит на ходу. А вот правитель Англии неутомим, дайте только ему волю рассказывать дурацкие анекдоты или отпускать скабрезности. Часами, не умолкая, клокочет этот грязный котелок, да и кто наберется смелости оборвать регента… Кстати заметить, тучный англичанин гораздо более расположен к Сечени, чем толстяк Шварценберг. Похваставшись, что он заказал себе «венгерскую походную форму» и уже раздобыл подходящий мех для опушки доломана, регент пускается в так называемую легкую беседу и говорит, говорит без умолку. А уж его запас непристойных анекдотов поистине неистощим.

В другой раз Сечени в тесной мужской компании обедает у принца-регента в Карлтон-хаусе. Регент предлагает Сечени вступить в его полк, но у того хватает ума уклониться от этого предложения. Он старается отвлечь внимание гостей, забавляя их рассказами о гусарских похождениях. Поздний обед длится часа два с половиной, а то и все три. Затем слуги удаляются, а господа приступают к шампанскому. Регент принимается за анекдоты и рассказывает их битых четыре часа подряд — грубо, цинично. Нет такого вульгарного слова, которое он обошел бы намеками; самый «смак» анекдотам придает именно то, что все сальности произносятся в открытую. А единственная обязанность слушателей состоит в том, чтобы смеяться.

Зато в салоне лорда и леди Холланд собирается более изысканное общество. Леди Холланд знает Сечени еще по Парижу как почитателя Наполеона. Ей известно также, что когда-то он состоял при дворе Мюрата в Неаполе. Поэтому она подстраивает таким образом, чтобы за столом посадить Сечени подле бывшего секретаря Мюрата. Сечени знал при дворе Мюрата всех, за исключением этого комически серьезного мужчины. Для него светская жизнь в Неаполе была средоточием любовных дурачеств, буффонадой на итальянский манер, карикатурой на наполеоновские балы, а принцесса Уэльская — помешанная на мужчинах супруга английского регента — была душой этого общества. Стоило только вспомнить ее красавчиков-камергеров, разряженных в белые шелка: усы подвиты, бородки а-ля Генрих Четвертый…

На балах при неаполитанском дворе собиралось такое множество принцесс и княгинь — подлинных и весьма сомнительного происхождения, — что все они вместе взятые мало чем отличались от потной черни… Мадам Водрикур, графиня Валевская, живущая на средства своих польских имений, носила прядь волос Наполеона в медальоне, который раскрывала в постели перед каждым очередным своим любовником. Таким образом, многие имели возможность полюбоваться локоном Наполеона… Вспоминаются Сечени и собственные безумные послания, которые строчил он некоей английской даме, и ртутные пилюли — позднее, в Вене.

С Мюратом он познакомился в момент заката его карьеры, когда тот предал Наполеона в расчете на то, что таким образом сумеет сохранить за собой Неаполитанское королевство. В былые времена бравый рядовой, затем — напористый фельдфебель, позднее — маршал в шелковой мантии и шляпе с плюмажем! Организатор кавалерийских вылазок и налетов, напоминающих дешевое сценическое действо, законный муж младшей сестры Наполеона и неаполитанский король, неумный властитель. Предав Наполеона, он по его возвращении вновь встал на сторону прежнего своего повелителя, но поздно. Умер Мюрат не на поле брани — с ним расправился военный трибунал, и Сечени отнюдь не счел честью для себя сидеть за столом возле его секретаря.

Однако здесь, в доме Холландов, секретаря Мюрата принимают всерьез и почитают, пожалуй, больше, чем когда-либо самого Мюрата.

Леди Холланд и ее супруг неколебимо держат сторону Наполеона, они — общеизвестные почитатели императора и желают пребывать в таком качестве.

Леди Холланд во всеуслышание заявляет собравшейся компании, что она регулярно отправляет посылки с книгами на остров Святой Елены. И вообще делает все, дабы английские власти смягчили свои инструкции и не дразнили по пустякам плененного льва.

В самом деле незаурядная женщина! К тому же и красивая — по-прежнему очень красивая, хотя вот уже добрых пятнадцать-двадцать лет разъезжает по Европе, «делая политику» на новый лад. Не посредством — или не только посредством — спальни, как это делали многие женщины до и после нее. Не прячется она и за спину дипломата-супруга — племянника великого Фокса: связь с Наполеоном поддерживает она сама, отнюдь не делая из этого тайны.

Леди Холланд пишет послания, делает заявления — словом, действует.

— Вас, миледи, можно лишь страстно любить, — говорит Сечени, когда гости встали от стола и ему удается приблизиться к хозяйке дома. — Или же страстно ненавидеть, — пытается он быть галантным на венский манер.

— Да будет так, — отвечает привыкшая к более тонким комплиментам светская красавица. — Нам, женщинам, известно, что в гостиных не принято говорить бестактности… Замечания такого рода мужчины приберегают обычно для мужского общества.

Сечени приходит в замешательство. Неужто леди Холланд намекает на его неделикатность, когда однажды, еще в Вене, будучи в подпитии, он сболтнул что-то насчет обеих девиц Мид, после чего кузен Лихновский даже вызвал его на дуэль?.. Судя по всему, об этом прознали и в Лондоне… А может, тут известно, что именно из-за этого инцидента ему и пришлось отправиться в Италию?

Но прекрасная леди отходит к другой группе беседующих гостей, а Сечени смешивается с толпой, теснящейся вокруг лорда Холланда. Разговор, естественно, идет о Наполеоне, и едва лорд Холланд замечает, что у Сечени подрагивает бровь, он словно ненароком переводит беседу на Меттерниха.

— Не следовало бы забывать, что князь Меттерних поначалу придерживался французской ориентации и был послушным орудием Наполеона. Теперь, после поражения сего великого мужа, он перенял некоторые его приемы.

— О! — воскликнула Каролина Лэм. Она тотчас заметила, что слова лорда Холланда адресованы Сечени.

— Разумеется, лишь те из его методов и приемов, которые были осуждены нами, — улыбаясь, продолжал лорд Холланд. — С Меттернихом я познакомился здесь, в Лондоне, и знакомство наше весьма поверхностно. Я не нашел в князе ничего особенного. Он вел себя, как свойственно немцу, осваивавшему французскую живость по новомодным романам. Черт государственного мужа, признаков наблюдательного, острого ума или великосветских манер человека, привычного к истинно утонченному и изысканному обществу, в нем почти не подметишь…

На смуглом лице молодого венгра проступает румянец. Для него Вена и утонченность Меттерниха — образец для подражания. Так вот как выглядит князь Меттерних в глазах лондонского света? Лорд Холланд знал Наполеона еще со времен первого консульства. И знал мерило, с которым иногда подходили к оценке Меттерниха… С Талейраном его связывало отнюдь не поверхностное знакомство. А точнее говоря, не связывало, но сталкивало…

Сечени отзывают из группы мужчин, окруживших лорда Холланда: «С вами желает познакомиться леди Каролина», — говорит один из его знакомых. И шепотом добавляет: «Бывшая возлюбленная Байрона».

Каролине Лэм уже минуло тридцать, и она не слишком привлекательна, хотя одета по последней моде и в манере говорить тоже следует последней моде: речь ее быстра и несколько сумбурна. Она явно была бы не прочь, вздумай этот молодой — и пользующийся вниманием в доме Холландов — экзотический кавалергард приударить за ней.

Представленный даме Сечени тотчас начинает в гусарско-байроническом тоне:

— Для меня опасно имя «Каролина». Оно заставило меня немало выстрадать, и я тщетно пытался забыть его.

Не удостаивая внимания трагический тон этой тирады, бывшая возлюбленная Байрона бездумно трещит по-французски:

— Mon nom est aussi Caroline — et j’en suis bien aise car je suis sûre que vous ne m’oublierez plus…^[27]

Столь мощная концентрация глупости сковывает язык Сечени. Мне кажется, после этого даже его пиетет перед Байроном слабеет.

По счастью, Каролину отзывает ее мать — леди Бессборо, а Сечени берет под руку русский военный атташе.

— Здесь, в Лондоне, — нашептывает атташе, ведя его в игральную комнату, — у вас уже есть прозвище: «байронический турок». — И он бросает взгляд на Сечени, на его черные, густые, сросшиеся брови.

— Первая часть прозвища лестна, да и вторая не оскорбительна, — холодно парирует Сечени. — Леди Лэм — дама на редкость интересная.

— О нет, такие, как она, в Лондоне отнюдь не редкость, зато другой леди Холланд не найти. — И дипломат ждет, что ответит Сечени.

— Леди Холланд напоминает надменную королеву; быть безразличным к ней — невозможно, она вынуждает относиться к своей особе с самым живейшим интересом, — отвечает молодой человек, ощущая витающую над собой тень Меттерниха.

— И по части коммерции она не промах. Якобы использует потаенные складки одежды, чтобы ввести в заблуждение таможенные власти.

— Вам-то уж, по всей вероятности, не известны эти потайные местечки, — резко обрывает его Сечени.

Он останавливается у одного из карточных столов за спиной у играющих и, чтобы как-то смягчить резкость своих слов, переводит разговор на обстановку комнаты — мебель красного дерева, выполненную в новом стиле.

— Изумительно красиво и вместе с тем просто, — говорит он.

— «Empire», — с улыбкой замечает русский атташе. — Леди Холланд нравится все, что напоминает Empereur, то бишь императора.

— Что касается мебели, можно лишь хвалить ее вкус, — осторожничает Сечени.

— Самое любопытное, что Москва, к сожжению которой император все-таки имел некоторое отношение, сейчас вновь отстраивается в его стиле, и мебель, что изготавливается по заказу московской знати, — сплошь красного дерева и в стиле ампир.

— Превосходно!

— Однако, на мой взгляд, отнюдь не превосходно, что изготавливают ее крепостные мастера, — серьезным тоном отвечает русский.

— Зато дешево обходится, — крайне резко бросает Сечени. Ему не хочется поддерживать этот разговор. Ведь если даже Талейран был русским шпионом, то почему бы русскому атташе в конечном счете не оказаться доверенным лицом Меттерниха? Если же он — революционер, карбонарий, член Тугендбунда^[28] или кто-то в этом роде, то ему не пристала излишняя болтливость.

Взбалмошная леди Лэм еще раз делает попытку завлечь Сечени. Встретив его в театре Друри-Лэйн, в ложе своей матери, леди Бессборо, Каролина Лэм поворачивает руку Сечени ладонью вверх и многозначительно смотрит ему в глаза.

— Я обладаю способностью с первого взгляда определить, кто вы. — И прежде чем Сечени успевает ответить, леди Каролина продолжает по-французски:

— Vous n’avez pas de principes^[29].

— В наше время это большая удача, — отвечает Сечени.

— Beaucoup de légèreté, un cœur excellent^[30].

— Это уже хуже.

— Beaucoup d’esprit, et vous avez lu passablement dans votre vie^[31].

— Окажись это правдой, было бы ужасно. Но, к счастью для меня, вы ошибаетесь.

— Votre expérience n’est pas grande^[32].

— Вы совершенно правильно угадали!

— Vous avez un talent d’amuser le monde et de donner une tournure agréable à tout ce que vous dites^[33].

Сечени забавно сморщил лоб.

— Vous ne saurez quère vous attacher, — продолжает леди Каролина, — et l’amour reste constant dans vous — mais changez très souvent l’objet^[34].

— Покуда не столкнусь со столь очаровательной предсказательницей, — отвечает Сечени.

По счастью, графиня Ливен, супруга русского посла, а ранее любовница Меттерниха, вызволяет Сечени из когтей леди Лэм: эта умная и хитрая искательница приключений присмотрела Сечени для себя.

Так начинается для него знакомство с лондонским светом. Впрочем, в победах наш герой не испытывает недостатка. Он совершает верховые прогулки на пару с некоей Стефанией. Знакомится с актрисой Сарой Кэмбл и сожалеет, что это знакомство произошло так поздно. «Ужели лишь случаю — помимо нашей воли — дано сводить людей, созданных друг для друга?» — вопрошает он ее с поистине байроновской меланхолией.

Повторяет он и розыгрыши вроде тех, какими тешил себя в Неаполе. На сей раз жертвой оказывается леди Элизабет Форбс. Сечени делает следующую запись в своем дневнике:

«Леди разразилась одним из самых смехотворных посланий, которые мне когда-либо доводилось читать. Оно последовало в ответ на мое письмо, где я осыпал ее комплиментами — весьма экстравагантными, поскольку рассчитывал уколоть ее; более пресной, отталкивающе скучной женщины я не встречал. Мне казалось немыслимым принять эти слова за чистую монету и почувствовать себя польщенной такого рода комплиментами. Однако меня ждало разочарование: я добился противного результата. Выходит, даже дракона можно убедить в том, будто бы воспылал к нему страстью, и он вам поверит. Самовлюбленность настолько ослепляет нас, что мы бессильны видеть себя такими, каковы мы есть.

Леди Форбс в том же самом письме сообщала, что она написала графу Морлею, прося его нанести мне визит: «If you are acquainted with my brother-in-law, you will have afterwards the possibility to see me every day»^[35].

Знала бы она, что я послезавтра отбываю…»

Шутовские выходки и розыгрыши, любовные увлечения и встречи со старыми знакомыми, общение с регентом, тучностью комплекции превосходящим даже Шварценберга и дающим понять Сечени, что он желал бы видеть его в своем полку, посещение балов, званых обедов и театральных вечеров, ночные похождения в борделях, упоение женской наготой, любопытство к искусству индийских факиров и лишь мимолетный — походя — интерес к паровой машине, мануфактуре, круговой пиле, газогенератору, — казалось бы, таков круг занятий и интересов нашего героя. И все же дело обстоит не совсем так.

После ужина с толстобрюхим регентом — впоследствии королем Георгом IV — Сечени делает запись в своем дневнике:

«Впрочем, в Англии не столь уж важно, как у нас, чтобы королем был человек мудрый. Характер английской конституции таков, что король обладает властью делать лишь добро; причинить зло он вообще не может».

Эту запись он делает для себя, и она так и остается погребенной в дневнике. Отмечает он и фразу адмирала Бленка: «It is our duty to flight for our country into whatever hands the government may fall»^[36]. Подобное самоподбадривание было для Сечени весьма кстати в 1815 году и долгие-долгие годы спустя. Афоризмы такого рода копятся им впрок. Ведь если в Вене такую вольность не выскажешь, то дома, в Ценке, у себя в замке, отчего бы нет?..

Сечени и сам сочиняет изречение, которое можно счесть удачным:

«Die Deutschen schreiben viel.

Die Franzosen sprechen viel.

Und die Engländer tun viel»^[37].

Сия сентенция записывается им также для того, чтобы при случае блеснуть в обществе. Но если бы она соответствовала действительности, то сам Сечени оказался бы немцем, французом и англичанином в одном лице. Дневники его растянуты на бесчисленное количество томов, а впоследствии он принимается писать и книги. В государственном собрании и прочих местах им были произнесены сотни речей. Стало быть, по этому признаку Сечени — немец. Болтлив он тоже был не в меру: о поваре ли, о своих ли гусарских похождениях способен был наговорить столько, что в Вене подвергли сомнению здравость его рассудка и прозвали сумасбродным Штефлом. Так чем он не француз? А что касается дела, то совершил он не менее, чем любой англичанин.

С его деяниями я и хотел вас ознакомить, но лишь сейчас спохватился, что уже поздно.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ну что ж, если вам угодно, я с удовольствием продолжу завтра.

Gaslight и Eau de Rasoumoffsky^[38]

Вы считаете, что стоило бы посвятить роман любовным увлечениям Сечени? Роман на эту тему уже был написан, причем отвратительный. Автор, должно быть, намеревался описать жизнь государственного деятеля, а вместо того на протяжении всех трех томов трясет дамское белье, вертится-топчется вокруг Каролины, Селены, Кресченции, делая из них — в особенности из Кресченции — сущих ангелов.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О, до Кресченции пока что далеко, в пору нашего повествования сия «счастливая любовь» еще не появилась на горизонте Сечени. В это время и долгие годы спустя она дарит детей — восемь отпрысков — графу Зичи; лишь через двадцать лет после описываемых нами событий она начнет рожать детей Сечени и произведет на свет троих его потомков. Однако «счастливая любовь» чуть ли не сковала по рукам по ногам этого подвижного, неугомонного человека. Я вовсе не имею в виду, будто женитьба мешала ему быть покровителем венской танцовщицы или наведываться к девицам в пользующийся дурной славой дом на улице Аранькёз. И общественная деятельность Сечени не прекратилась — что верно, то верно. Но после вступления в брак он больше ни разу не увидел ни Парижа, ни Лондона, зато обзавелся денежными заботами и нестерпимо докучливой супругой… Нет, в его отношения с женщинами мы углубляться не станем.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вы угадали, я и в самом деле холостяк. А иначе разве мог бы я работать гидом и проводить все вечера в вашей компании, даже будь моя супруга благоразумнейшей в мире женщиной!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Весьма польщен. Я тоже рад, что могу побыть с вами.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, конечно. «Геллерт» — очень приятная гостиница, но кажется, вам она нравится больше, чем мне.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Потому что я считаю совершенно излишним восстанавливать эту разрушенную обстрелом гостиницу в ее прежнем виде, со всеми украшательствами, словно ценное произведение искусства. Она того не стоит. И строительство затянулось на годы. Конечно, государство не разорят такие траты, а вот богатый владелец отеля в этом случае наверняка пошел бы по миру; у нас, в Венгрии, — хотя и не все мы умеем рассуждать по-государственному, — принято жалеть общественные средства…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, конечно, гостиницы необходимы, в том числе и первоклассные. Но снаружи они могут выглядеть и попроще, лишь бы комфортабельные были. К примеру, на крыше вместо медных башенок неплохо бы разместить площадку для вертолетов. Насколько мне известно, такие новшества введены в Варшаве… Как можно больше гостиниц с простыми удобными номерами, экономное использование помещений, ускоренные темпы строительства — вот что нам нужно. А эта роскошная гостиница прославилась, в частности, тем, что здесь в 1919 году размещалась штаб-квартира Хорти. Отсюда провозгласил он кару «провинившемуся городу» — Будапешту. Кроме того она знаменита тем, что здесь неоднократно и с большой охотой останавливался принц Уэльский. Швейцар, который знавал принца, по-моему, еще не ушел на пенсию. От него-то мы и узнали, что сия высочайшая особа усвоила несколько венгерских слов, к примеру, «абрикосовая палинка».

На чем же мы остановились? Ах да!.. Графиня Ливен, одна из остроумнейших женщин лондонского света, частенько подшучивала над «сумасбродным Штефлом» и, конечно, не упускала случая поддеть молодого гусара за его страстное увлечение механикой.

В свете прознали о том, что дни свои Сечени проводит иначе, нежели вечера. Графиня Ливен приберегла эту занимательную новость для вечера у Эстерхази, где среди общества — отнюдь не украшая его — находились и оба эрцгерцога.

— Ах, господа, вы только вообразите, до чего додумался наш Штефл! — обратилась она к столпившимся вокруг нее мужчинам. — Он все желает делать при помощи машин и уже заказал такое устройство себе для личного пользования. Штефл мечтает, чтобы вместо хорошенькой горничной в чепце дорогу в спальню ему освещала машина. С него станется приобрести и другую машину, которая подавала бы ему завтрак в постель, соперничая со смазливой служаночкой.

— Совершенно верно, милостивейшая графиня, — отвешивает ей поклон Сечени, который здесь, в присутствии супруга, величает графиню иначе, нежели с глазу на глаз. Да и во всем прочем он соблюдает осторожность по отношению к этой даме, которая для любовницы стара, а для наперсницы опасна. У Сечени были основания предполагать, что графиня время от времени строчит донесения своему бывшему кавалеру Меттерниху.

Графиня Ливен заговорщицки подмигивает Сечени. «Пускай себе смеются глупцы», — говорят сейчас ее глаза… Захоти Сечени, они сказали бы и многое другое… Глаза графини говорят и о том, что, кроме Сечени, она единственная среди присутствующих сознает истинное значение путешествий Петра Великого за границу. Правда, царь инкогнито изучал иноземные обычаи и кораблестроение; не довольствуясь дилетантским интересом, Петр трудился корабельным плотником в Голландии, где тогда строили лучшие в мире морские суда.

Однако разговор графиня продолжает светским, язвительным тоном:

— Ах, так? Значит, вместо служаночки подавай вам машину? Насколько мне известно, вы не всегда были равнодушны к прелестям простолюдинок.

— Это случалось со мной крайне редко, милостивейшая графиня. Сады и поля столь обширны, а я не любитель ходить пешком…

— Ай-ай-ай, Штефл, вы опять похваляетесь! Уж не намекаете ли вы, что предостаточно цветов сорвано вами в салонах? Подобным образом обычно пытаются скрыть свои неуспехи.

— Штефл купил газовый генератор, — перевел разговор на другое Пал Эстерхази. — Но что он собирается с ним делать, одному богу известно.

— Газовый генератор вырабатывает газ. А я использую его для освещения.

— Вы намереваетесь освещать Вену? Или Цинкендорф, свою деревню? — смеясь, спрашивает графиня Ливен.

— Свою деревню, графиня, и свой дом.

— Ваше счастье! — замечает графиня Ливен. — В Вене и без того достаточно светло, а освещение может завести просветителя в весьма темные места. Вы не находите?..

— Для машины это, пожалуй, не так уж опасно.

Оба кровных эрцгерцога до того момента молча, будто в рот воды набрав, сидели в раззолоченном, обитом розовым шелком салоне а-ля Людовик XV. Сейчас же они, как по команде, принимаются хохотать дуэтом.

— Не странно ли, — обращается к эрцгерцогам графиня Ливен, — что гусарский капитан день-деньской ходит по заводам. С утра имеет дело с каким-то «деревянным маслом», а вечером благоухает духами.

— Подойдите-ка ближе, Штефл, — подзывает его госпожа Эстерхази.

Сечени подходит и останавливается перед хозяйкой дома.

— Еще ближе! Уж не боитесь ли вы меня? А ну, наклонитесь ко мне!

Сечени наклоняется, волосы его чуть ли не касаются лица прекрасной дамы.

— Eau de Rasoumoffsky!.. Я угадала?

— Да, княгиня. В последнее время я полюбил этот тонкий и в то же время крепкий аромат.

— Сейчас это «dernier cri»^[39], самые модные духи в Англии, — замечает супруга русского посла.

— Как они называются? — переспрашивает эрцгерцог Луи.

— Eau de Rasoumoffsky, — повторяет Сечени, — однако графиня заблуждается, ваше высочество. Я нахожусь в Англии не для того, чтобы заниматься «деревянным маслом», а чтобы изучить в первую очередь коневодство.

— Очень хорошо, — кивает эрцгерцог Луи. На отвислых габсбургских губах, увековеченных еще Веласкесом, появляется тень вялой улыбки. — Строевые лошади… Ну что ж, это стоящее дело.

— Наши испано-арабские скакуны тоже красивы, — Сечени не удовлетворяет это определение, и он добавляет: — прекрасны. Они исполнены благородства и достойны кисти художника, такого, как Веласкес. Однако необходимо освежить их кровь. Для этого, по моему скромному разумению, наиболее пригодны английские лошади и методы английского коневодства.

— Очень хорошо, весьма похвально, — говорит на этот раз эрцгерцог Карл.

— Как, бишь, вы сказали, граф, — спрашивает опять эрцгерцог Луи. — Eau de… как его?..

— Eau de Rasoumoffsky.

Графиня Ливен достает крохотную записную книжечку в темно-синем сафьяновом переплете. — Позвольте, ваше высочество… — Она пишет название духов, затем вырывает листок бумаги цвета слоновой кости и с игривой улыбкой вручает его зардевшемуся эрцгерцогу. — На глазах у столь многочисленного общества, ваше высочество, пожалуй, даже злоязычный Штефл не сможет истолковать мой жест превратно.

— Я не толкую превратно лишь те жесты, милостивейшая графиня, которые так и просятся быть превратно истолкованы, — изрекает Сечени. — «Пусть думают, будто за этими словами скрывается глубокий смысл». Или же пусть считают его сумасбродом, «байроническим турком». Лишь бы не сочли карбонарием…

Сечени не солгал: он и в самом деле приобрел племенных лошадей и скакунов, так что и касса имения в Ценке опустела, и долгов прибавилось. Газовый генератор поистине можно отнести к мелким расходам. Зато лошади, мебель, картины, уйма подарков, дюжины бритв, столовых приборов, предметы гардероба — вся пропасть вещей, накупленных им… А еще этим двум олухам ведь не скажешь, что здесь стоит изучать и конституцию — даже если ее и не перевезешь через границу, как лошадей или, если удастся, как генератор… Впрочем, чего стоит эта машина без конституции? Меттерних не столь уж и ярый противник машин, если речь идет об Австрии. Самый злейший враг механизации — это венгерская сословная конституция… «Паровая машина не выносит запаха феодализма». Может, вовсе и не Меттерних — истинный враг, а сословная конституция и система крепостной зависимости?

Конституцию импортировать нельзя. Выходит, все же надо начинать с машины? Суть паровой машины заключается в той сжатой силе, которая приводит в действие колеса. А вдруг она сумела бы привести в действие и колеса венгерского государственного устройства?

Можно ли даже помышлять об этом в розовом салоне «ancien régime»?^[40] Сечени неторопливо встает и, как того требует усвоенная им новейшая лондонская мода, удаляется «по-английски», то есть незаметно, не прощаясь.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Мне кажется, предосторожность в отношении графини Ливен была уместной. Что же касается атташе, то он несколько лет спустя на Сенатской площади в Петербурге кончил — или начал — свою жизнь.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Леди Каролина — действительно та самая Лэм, которая в ту пору писала (а может, уже и написала) роман под названием «Гленарвон», получивший следующую лаконичную характеристику Байрона:

«Если бы автор написал правду, ничего другого, кроме чистой и откровенной правды, то книга получилась бы не только романтичнее, но и развлекательнее. А так портрет не похож — я не достаточно долго позировал для него».

Однако Сечени эта книга занимает еще даже в 1817 году; он гадает в дневнике, кто могли бы быть в действительности главные герои романа.

В конце концов и незачем было скрывать, что каждый божий день по утрам Сечени посещал различные заводы и наведывался к инженерам. Осмотрел он несколько механизмов. Видел круговую пилу и собственными глазами убедился в существовании величайшей новинки — паровой машины в шесть лошадиных сил. Более того, ему удалось узнать, что в Англии построены гигантские паровые машины фантастической мощности — в шестьдесят лошадиных сил. Он осматривает и установку для производства светильного газа и даже знакомится с ее изобретателем. Его поражает, что под землей проложен газопровод длиною в двадцать пять миль. А что, если и ему провести такое газовое освещение у себя дома, в Цинкендорфе — в Ценке? Обувная фабрика мистера Брунеля в Челси также заслуживает внимания: сорок человек рабочих ежедневно изготавливают пятьсот пар обуви.

Угрюмая недоверчивость, с какою его встречали поначалу, была растоплена теплом и светом золотых фунтов действеннее, нежели бы солнцем. Ну и, конечно, сыграло роль то, что он — «Hungarian», уроженец какой-то далекой-далекой варварской страны, некто вроде индийского магараджи, турецкого паши и тому подобное — словом, не конкурент. Французу, немцу, американцу наверняка бо́льших трудов (или бо́льших денег) стоило бы проникнуть в тайны английской промышленности, зато представителю столь экзотической страны инженеры-механики и рабочие форменным образом давали уроки. Учили его сурово, отбросив всякую учтивость. Но полученные ими золотые монеты они отрабатывали честно.

Большие усилия и большие средства пришлось затратить Сечени, чтобы заполучить образец газогенераторного механизма. Инженер, который согласился пойти ему навстречу, обставил дело с крайней осторожностью. Готовую, собранную модель опробовали в небольшой мастерской инженера, после чего в присутствии заказчика упаковали в ящик. Сечени своим перстнем-печаткой опечатал ящик. Однако покупку и после этого не решились доставить на квартиру Сечени, а на телеге увезли к заброшенной мельнице, откуда — как было заранее условлено — Сечени лишь на следующий день должен был перевезти машину к себе, наняв возчика.

Без такого рода предосторожностей было никак не обойтись: ведь за вывоз машин английский закон карал смертью.

Но не отказываться же из-за этого от вывоза вожделенной машины, тем более если ты лихой гусарский капитан двадцати шести лет от роду и твоя фамилия Сечени?!

Угодить на виселицу из-за установки gaslight? Ну уж нет, гусару под силу сыскать себе более благородный вид смерти: пусть смолкли сражения, зато остались дуэльные поединки. Доверить перевозку механизма кому-нибудь другому? Но ведь это все равно что добровольно отдать свою жизнь в чужие руки. Проще всего прибегнуть к открытой, гусарской атаке.

Сечени решил, что вывезет машину самолично, а в крайнем случае сошлется на незнание закона.

С точки зрения юридической, несколько наивный подход, учитывая, что на окраинах города повсюду были расставлены виселицы. Ведь не спрашивают вора, укравшего хлеб у пекаря, известен ли ему закон, запрещающий воровство? Укравшего хлеб отправляют на виселицу точно так же, как мелкого карманника, вытащившего носовой платок из кармана благородного господина. Все это Сечени отлично известно. Но вот вопрос: решатся ли повесить не простолюдина, а лорда?

Он станет действовать, не прибегая ни к каким ухищрениям. Наиболее безопасна самая обычная контрабанда, и простейшее решение готово: предъявить к досмотру машину и сунуть таможенному чиновнику несколько золотых.

Судя по всему, Сечени хорошо изучил англичан: его замысел удается в полной мере.

Таможенный инспектор смерил его холодным и гордым взглядом; на него не произвел ни малейшего впечатления тот факт, что перед ним — Count, граф Сечени. Но ощутив ладонью прикосновение четвертого золотого, чиновник движением другой руки дал знак пропустить ящик. У выхода дуврской таможни уже поджидали носильщики. Еще несколько минут, и поклажа перенесена на судно — только-то и делов!

«За четыре золотых он продал мне душу нации — машину», — записывает Сечени в своем дневнике. Эту запись он делает прямо там, в Дувре, со скуки, поскольку вынужден ждать отправления судна.

«Стоял штиль, и, чтобы скоротать этот день, я заполнил его подкупом английского таможенного чиновника и чтением книги «Les amours secrets de Napoléon»^[41]. Между делом перемигнулся с дочерью трактирщика и совершил основательную прогулку по направлению к Кастлю. Тем самым пребывание в мрачном, неуютном порту сделалось более сносным».

Пока судно плыло к берегам континента, а особая почтовая карета везла Сечени в Вену, он не раз возвращался к мысли о том, чем же сделались столь невыносимыми для Байрона Лондон и Англия, где леди Холланд может себе позволить открыто выказывать свою симпатию к Наполеону; где даже продажный таможенный чиновник не считает нужным ломать шапку перед иноземным графом; где о Меттернихе отзываются в таком тоне, как сам Меттерних — о каком-нибудь трансильванском магнате; где представительницы прекрасного пола вовсе не так уж и холодны — продажные девицы из Сохо чуть ли не со слезами благодарят, если платишь им сверх условленной суммы; где существуют конституция и разные диковинные механизмы, а рабочие выражают недовольство, если им недостаточно мяса и пива. Поинтересовались бы, сколько мяса съедает или сколько выпивает пива (впрочем, какое уж там пиво, так, слабенькое винцо) венгерский крестьянин, венгерский крепостной раб? Неужто Байрону хотелось большего? Вряд ли он мог желать, чтобы судьбу Англии взяли в свои руки якобинцы… Ведь даже Наполеон охотнее мирился с роялистами, нежели с якобинцами… Да и вообще якобинство — это устарелая, изжившая себя система. Стране требуется не кровавая диктатура черни, а умелое руководство высокообразованной, духовно развитой аристократии… Конечно, имеется в виду не Меттерних, который, норовя перевернуть мир, поддерживает тесную дружбу со старым Ротшильдом, точно с каким-нибудь исконным дворянином реформатского вероисповедания, что, впрочем, — исходя из его собственного опыта общения с Бидерманом — вполне понятно…

Словом, переустройство Венгрии надо начинать не с внедрения машин и не с введения конституции. Пока что необходимо улучшить коневодство, увеличить богатство страны… Эти и им подобные мысли одолевают молодого гусара по пути из Лондона на родину. Однако Вена вызывает в нем неодолимое отвращение. И хотя нельзя считать, что так будет раз и навсегда, — так же, как ни одно решение Сечени пока еще не в состоянии принять раз и навсегда, — он замедляет темп своего путешествия, чтобы избежать встречи Нового года в Вене и обязательных праздничных визитов. В имперскую столицу он прибывает 2 января.

Сейчас нам хотелось бы считать главной целью пребывания графа Сечени в Англии посещение заводов, а все прочие его занятия — второстепенными. Но в действительности обстояло не так. Еще долгие годы не это будет основным делом для Сечени, а когда и станет основным, все равно будет лишь средством, но не целью…

Восточное интермеццо

Пожелай я хотя бы сжато описать жизненный путь Сечени, в моем рассказе больше места заняли бы финансовые дела, нежели амурные, охотничьи приключения оттеснили бы на задний план любовные, а в центре внимания оказались бы его постоянные разъезды и путешествия. Несколько месяцев спустя Сечени опять в Париже и шлет в Ценк французские вина. Затем — из Лондона — лошадей. Он тратит такие суммы, что у несчастного управляющего имением голова идет кругом. Стоит Сечени увидеть европейские парки, и он желает разбить у себя в имении новый парк. Восхитится чьим-нибудь роскошным домом — и велит построить и для себя такой же. Тысячами скупает он яйца куропаток, чтобы потом иметь возможность устроить пышную охоту для господ из Вены, для австрийских, французских и английских аристократов. «Придумайте же что-нибудь», — подстегивает он в своем письме управляющего, потому что Герц — еврей-ростовщик, и князь Лихтенштейн, и торговцы лошадьми, и поставщики, да и собственные братья не дают ему спуску. Сам же Сечени, поскольку управляющий не в состоянии что-либо придумать, подсказывает один известный ему выход. «Поприжмите крестьян, достаньте хоть из-под земли, а денег наскребите», — наущает он управляющего уже из Милана, где он в данный момент обретается при своем полку, так как в Милане же находится и предмет его очередного любовного увлечения. Кстати он обещает своему отчаявшемуся управителю, что постарается прожить на триста пятьдесят талеров в год вплоть до января 1819 года; к тому времени его денежные дела поправятся, и какие бы слухи о нем ни распускали на родине, до разорения дело не дойдет… Да, миновала славная пора наполеоновских войн, когда армия по высокой цене подчистую скупала у венгерских помещиков овес, хлебное зерно и овец.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Установка для газового освещения благополучно прибыла в Ценк, однако ее, пожалуй, так и не вынули из ящика. После того как опасности, связанные с ее приобретением и перевозкой, остались позади, Сечени, видимо, забыл о ней. А может, отложил на более поздние времена. Устаревать, будучи новехонькой, — жесточайшая участь, какая только может постичь машину!

Зато великолепные лошади резвились на благодатных венгерских лугах и корма получали вдосталь; конюхи, также выписанные из Англии, обходились в огромные суммы.

Как я уже упоминал, в Милане Сечени находится под тем предлогом, что прибыл в свой полк. А истинная подоплека дела — очередная любовная история: на сей раз он обхаживает некую даму по имени Габриелла.

Старику Ференцу Сечени отлично известна жизнь итальянских гарнизонов; судя по всему, он знает и о злополучном приключении сына в Милане. Что остается делать раскаявшемуся безбожнику, некогда столь просвещенному стороннику императора Иосифа II? Он пишет прекрасное набожное поучение, оправляет его в медальон и вручает сыну этот талисман в качестве дорожного напутствия, присовокупив к нему собственноручно переписанный молитвенник.

Сечени принимает талисман, но только сорок три года спустя, когда он в крайне взбудораженном состоянии духа пишет какое-то письмо, ему вдруг приходит на ум отцовский дар: «А я его так и не прочел! Какой ужас!» Пожалуй, он и тогда, в 1850 году, не вспомнил бы о талисмане, если бы к тому времени уже два года не провел в одиночестве, заключенный в дом умалишенных. И прочел ли он то напутствие в 1850-м?.. Но это я так, между прочим…

В Милане он тоже выдерживает недолго; душа рвется в новое, более романтическое, байроническое путешествие. С роскошной, чуть ли не княжеской свитой, он отправляется на восток. По тем временам — полтора столетия назад — это грандиозное путешествие. Из Италии на австрийском военном судне он попадает на Корфу, а оттуда через Константинополь, Смирну, греческие острова, Мальту и Сицилию снова возвращается в Неаполь.

Ему оказывают княжеские почести. Его это раздражает, потому что он умен, и в то же время, будучи снобом, он радуется помпе. Его величают князем и соответственно этому опустошают его кошель разные крупные и мелкие мошенники, которыми кишит Левант. Полуграмотныечиновники. Консул, который добывает средства к существованию знахарством. Отрезанные от мира турецкие наместники… Иноземный путешественник в этих краях — большой господин. А в особенности, если помимо обычных слуг и непременного повара в его эскорт входят художник и археолог.

Художник — это Эндер, очень хороший живописец. Что до археолога, то мне известно лишь его имя: Ландшульц. Однако с этими людьми молодой Сечени почти не находит общих тем для разговора — меньше, чем со своим лакеем. Лакей снабжает его сведениями обо всем и всех. Именно таким путем узнает Сечени, что у Ландшульца неспроста вечно неопрятный вид: он никогда не снимает свой фрак и даже спит в нем. «Сроду не моется», зато без зазрения совести поносит постоялые дворы, то бишь караван-сараи, за грязь и нищету. И в еде ему не угодишь. «А самому в Вене дай бог если рубца перепадало, и в комнатенке убогой жил, на седьмом этаже, под самой крышей», — сообщает лакей. И даже о художнике Иоганне Эндере Сечени выслушивает сплетни своего слуги. А между тем акварельный портрет, написанный Эндером, — лучшее изображение Сечени. Он запечатлен в романтической накидке, в огромном модном цилиндре и с карабином. Живописец придает ему сходство с Байроном и другими «героями нашего времени», которые если не пробирались на Восток из Италии, то подобно Лермонтову сражались на Кавказе против Востока, либо в те же годы готовились поднять борьбу в Миссолунгах. (В Миссолунгах умер Байрон.) Жизненный путь Сечени сложился тоже весьма романтично. Беда его, пожалуй, в том, что таланты его были весьма разносторонни и ни одному из них Сечени не мог дать волю. Он занимал позицию как бы посередине карты — как географической, так и жизненной. Презреть свою родину, подобно Байрону, он не мог.

Свою родину? Да знал ли он, где по-настоящему его родина?

Венгрия? Но Венгрию нельзя презирать. Сперва следует освободить ее от оков, и тогда, возможно, она расцветет и станет прекраснейшей страной. Или же Австрия? Но ведь без Австрии — это было главное, постоянно терзающее сомнение для человека типа Сечени — Венгрия пала бы еще ниже. Кому лучше него были известны подлость и выморочность венгерских магнатов — мелочных, угодливых, всячески норовящих урвать в свой карман побольше, способных сутяжничать до скончания века и считающих крестьян за тягловый скот? Венгерская свобода — о чем тут говорить!.. «Разве не проделкой Полишинеля было бы со стороны венгерского дворянина броситься в Дунай из-за утраты односторонней свободы, при которой ему вольно пускать в ход палки, а крестьянину — кричать?»

И Сечени, возможно, зрил в корень глубже. Ведь он видел не только страсти и нравы, но и ту почву, на которой они произрастают. Он рассматривает мир с точки зрения экономики и государственно-правовых отношений. Среди романтических излияний, дилетантских занятий археологией он даже здесь, на Востоке, задумывается над экономическими вопросами.

«Венгрии надобно бы производить в два раза больше зерна, вина, мяса, шерсти и т. д., умерить свои потребности, а о заводах можно даже и не помышлять… Хлебная страна так соотносится со страной колесной, как богатый господин, имеющий собственного повара и винодела, — с бедным художником, которого он содержит у себя в доме… Народ, возделывающий землю, вместе с тем может быть и наиболее образованным».

Эту запись Сечени делает в Смирне 7 декабря 1818 года. Неужто здесь, на нищем Востоке, узрел он эту самую «колесную страну»? Ведь он путешествовал по «хлебной стране», лишенной хлеба. А двумя годами ранее, когда он находился в богатой Англии, разве он видел «хлебную страну»? И если машины не нужны, чего ради было жертвовать головой, провозя через дуврскую таможню gaslight? И кому надобно умерять свои потребности — уж не крестьянину ли? Ведь Сечени знает уже сейчас и напишет позднее, что в окрестностях Дебрецена крестьянин все лето живет на одних арбузах. Нет, конечно же, он имеет в виду другое. Он думает о самом себе, о своих собратьях-магнатах и дворянах, которые вот ведь с поистине княжеской роскошью путешествуют по Востоку или с княжеской роскошью обитают в своих венских дворцах, а в Венгрии держат в полной готовности загородные замки, куда приглашают на охоту друг друга, знакомых чужестранцев, но главным образом мужей — ради сопровождающих их соблазнительных жен… «Народ, возделывающий землю, вместе с тем может быть и наиболее образованным…» Это надо бы сперва доказать.

Сечени словно бы спорит с пылящимся нераспакованным ящиком, доказывая, что еще не пришла пора gaslight, а стало быть, достичь подъема Венгрии можно развитием сельского хозяйства. Путешествие по Востоку лишь запутывает его мысли. Ведь нельзя же счесть правдой то байроническое утверждение, какое он заносит в свой дневник:

«Родину свою я вообще больше не люблю».

Или под родиной он подразумевает Австрию, империю Габсбургов? А может, Венгрию? Или же обе страны?

Сечени был вольнее, чем Лермонтов, и более скован, чем Байрон. Он занимал промежуточную позицию, ведь жил он в стране, которую не назовешь ни Востоком, ни Западом, ни Европой, ни Азией. Он, конечно, не немец, но и не настолько венгр, чтобы увидеть путь, которым можно идти без Габсбургов и Австрии. Из него не вышел карбонарий, даже освободителем крепостных он не сумел стать, но и защитником дворянских привилегий он быть не мог… «Разве не проделкой Полишинеля…» Несчастный человек, которого посредственностью никак уж не сочтешь, всю свою жизнь вынужденный стремиться к середине, сдерживать поступательное движение, то есть делать то, что в корне противоречило его натуре.

Придворный магнат и трансильванский зубр

Я несколько растерян: слишком затянулся мой рассказ об этом восточном путешествии. Но и оно имеет отношение к мосту, поскольку богатый опыт, приобретенный в поездках по Востоку и Англии, сильно повлиял на формирование образа мыслей Сечени. Что-то вроде контрапункта — музыкальная терминология вам ближе. А действие нашего повествования вскоре мы вновь перенесем в Лондон, потому что Сечени опять направляется в британскую столицу. Только сперва нам необходимо немного познакомиться с его спутником — Миклошем Вешелени.

Да, кстати: я прихватил с собой небольшую цитату из письма Сечени. Цитату эту я отыскал вчера по возвращении домой, потому что в душе все еще продолжал спорить с вашим возражением.

Это уже упоминавшееся мною письмо к управляющему: «Достаньте хоть из-под земли, жмите все соки из крестьян», — датировано 22 февраля 1817 года в Вене. И ведь нельзя сказать, чтобы молодой граф витал в облаках и не ведал, что творит; все он знал совершенно точно. 4 сентября он шлет из Милана все тому же управляющему следующее указание (я приведу его дословно, чтобы при переводе не прибавить и не убавить от оригинала ни слова):

«Unter Andern hat N. Esterházy mich gebeten, ihm meine zwei Windhunde schenken zu wollen… Schicken Sie ohne allen Aufschub nach Pressburg, in das Haus des Grafen Carl Esterházy, wo sie dem Hausmeister übergeben werden müssen. Besorgen Sie das auf eine legal-mäßige Art. Es soll sie nicht etwa ein Bauer mit zerlumpten Gatyen, worüber die junge Frau erschrecken könnte, überbringen, sondern ein ordentlicher Mensch, der uns keine Schande macht»^[42].

Так что извольте сами убедиться: единственное венгерское слово во всем тексте — gatyen «порты». Сечени тогда еще очень слабо знал венгерский, но тот факт, что его мужики ходят в дырявых портах, ему хорошо известен. Кстати сказать, дневник он ведет только по-немецки, а по-венгерски лишь произносит речи и иногда пишет письма. Среди его писем есть написанные по-французски и по-английски.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Люблю я Сечени или ненавижу? Трудно ответить на этот вопрос. Вряд ли я могу ненавидеть человека, заслуги которого в создании моего любимого моста столь велики. И он несомненно был гениальным человеком… Якобы в 1848-м он предал венгерскую революцию? Я бы не осмелился так сформулировать, а сказал бы, что революция пошла дальше, чем мог пойти сам Сечени. Такое случается довольно часто и принимает самые различные формы, к примеру, такую — я намеренно беру отдаленный исторический пример, — как в России, когда крестьянин — бывший участник революции 1917 года и гражданской войны — вдруг растерялся перед коллективизацией. Или когда кронштадтский матрос недоумевает, как это вдруг его во имя революции лишают полной свободы действий, поскольку революции необходима регулярная, дисциплинированная армия. Зачастую тяжкие ошибки вредят точности весов. В таких случаях весы не показывают, что тяжесть ошибок в значительной мере перевешивается положительными результатами. А люди, подобные Сечени, всегда бывали и бывают. Но предателем считается тот, кто предает что-либо: свою родину или общие интересы — из себялюбивых побуждений, ради собственной карьеры. Сечени не принадлежит к этой категории людей. Значит, ничего страшного, если бы даже я его любил, не надо только ни принижать его личность, ни преувеличивать его заслуг.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, я стараюсь быть объективным, хотя и знаю, что это практически невозможно.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Пересказать вам биографию Сечени полностью? О, для этого недостаточно ни вашего времени, ни моих знаний. Да это и нереально. Для того чтобы рассказать целиком и полностью жизнь одного человека, не хватило бы жизни и сотни людей; ведь тогда пришлось бы перечислять не только слова и поступки того человека, но и пересказывать его мысли. А мысли летают так же быстро, как планеты, и по тем же законам притяжения и отталкивания. Чтобы рассчитать их орбиты, недостаточными оказались бы труд астрономов и помощь современных электронно-вычислительных машин…

У Джойса описание одного-единственного дня весьма заурядного человека уместилось в двух объемистых томах. Вам, вероятно, знакома эта книга… Труд поистине грандиозный. Однако даже история одного ничем не примечательного дня, описанная на протяжении тысячи четырехсот страниц, и то содержала массу пробелов. Джойсу не удалось достичь цели — воссоздать натуралистически точную картину мозговой деятельности. Притяжение и отталкивание во многих случаях он подает как готовый результат и в расчете на аналогии предполагает, что причины их нам и без того известны или же мы и сами в состоянии догадаться о них…

Я же не без некоторой нервозности гоню свое повествование. Хотелось бы поскорей добраться до знакомства Сечени с одним, а затем и с другим Кларком. Но быстро как-то не получается; даже от первой их встречи нас отделяют десять лет.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

«Сплошные введения, сплошные предисловия», — находчивое замечание. Благодарю, что вы столь любезно называете это прелюдией. Да я и в самом деле на большее не способен; ведь я намереваюсь рассказать предысторию одного творения, а, значит, хотя бы и фрагментарно, обрисовать жизнь создавших его людей. Само творение вы видели — и в моем сопровождении, и в одиночку. Но видя конечный результат, мы, — позволю себе говорить и от вашего лица, — ощущаем еще бо́льшую потребность в знании деталей.

Как бы продолжает путешествие по Востоку поездка Сечени в Дебрецен. Правда, она не столь приятна: Сечени велено явиться в его Гессен-Гамбургский гусарский полк.

Не легко вынести совместное пребывание с грубыми гарнизонными офицерами, которые, дыша в лицо винным перегаром, лезут с поцелуями и обращаются с Сечени запанибрата… Весть о смерти отца застает его в Дебрецене, и он тотчас спешит в Вену. Теперь он стал очень богат, и все же по приезде в Вену обивает пороги, выхлопатывая себе майорский чин. Не странно ли? И не от Сечени зависит, что хлопоты его остаются безуспешными. Там, в Вене, явно что-то не ладится, какие-то обстоятельства тормозят военную карьеру Сечени.

Он возвращается в Дебрецен, а оттуда устраивает себе поездку в Трансильванию — закупать лошадей на армейский счет. Для офицера из богом забытого отдаленного гарнизона нет более приятного поручения, чем покупка лошадей; тут и длительные разъезды, и возможность погостить в самых разных домах, и всяческие приключения. Ну, а для человека типа Сечени помимо всего это и приобретение опыта. К примеру, ему интересно увидеть, что до сих пор сохранилась приличная дорога, проложенная еще императором Иосифом — прежним кумиром его отца. Приближенному к Вене магнату любопытно узнать, в каких условиях живет венгерский крупный помещик в восточной части страны.

Вот как выглядит дом трансильванского олигарха Фаркаша Банфи:

«Грязь, в каковой пребывают сам дом, хозяин оного и прислуга, повергли меня в величайшее изумление. Такого мне в жизни не доводилось видеть».

И с чем же Сечени сравнивает увиденное?

«Он напоминает вновь обращенного турецкого отступника, который ничего не сохранил из своей веры и из прежнего одеяния. Экономка, миловидная и весьма приветливая девица лет девятнадцати, полураздетая, лежала в горячке в соседней комнате на невообразимо грязной простыне. Супруга Вольфганга (Сечени переиначивает на немецкий лад имя «Фаркаш») была графиней М. Слуга, которому я задал вопрос, отчего супруги расстались, ответил мне: «Потому что графиня очень любила свет», — что вполне простительно! Ричард III в сравнении с ее графом может считаться Адонисом!»

Однако любознательный гусар углядел не только женщину, возлежавшую на грязной простыне. Он столь же внимательно осматривает соляные копи, как в Лондоне — машины. Его интересует организация разработок, здоровье горняков и оплата их труда, хотя управляющий копями стремится в первую очередь показать ему церковь, орган и служебную контору. Побывав в Коложваре, Сечени отмечает, что там уживаются пять религиозных верований и существует единственное общее кладбище. И в дневник, который он ведет по-немецки, вкрапливается запись на французском:

«Если возвышеннейшей чертой религии является терпимость, то я поистине не встречал более достойного места, чем Коложвар».

Таков Сечени!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет! К стыду своему, должен признаться, что я ни разу не был в Коложваре. Ничего не поделаешь — такова участь профессиональных гидов. И если я перегибаю палку с Будапештом, то это следует отнести на счет моего вынужденного локального патриотизма. Но я постараюсь сдерживать себя…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Завершение трансильванской поездки совпало с началом большой и многообещающей дружбы. Сечени знакомится с Миклошем Вешелени, и, хотя знакомство их насчитывает всего несколько дней, они уговариваются вместе отправиться в Англию. Дружба разгорается, поскольку их во многом роднит общность взглядов, близкая к Тугендбунду: идеи просвещения, освобождения, расцвета страны. Они станут покупать в Англии лошадей, улучшат конское поголовье в стране. Им предстоит патриотическая миссия. Опытные коневоды при дворе Вешелени подтверждают, что более знающего спутника Сечени днем с огнем не сыскать. А может, им не ограничиться поездкой в Англию, но переплыть по океану в Северную Америку, в молодую страну Соединенные Штаты, — на родину нового жизненного уклада — демократии? Что в сравнении с этим Англия, old merry England^[43], с ее аристократизмом и консерватизмом? Англия — лишь пересадочный пункт, а тайной целью путешествия должны стать Соединенные Штаты!

Конечно, если сравнить «зуброподобного» Вешелени с кавалерами венского света, он — чурбан чурбаном. Зато сколько силы духа, сколько человеческой красоты в этой громоздкой, неповоротливой туше! Тело его огромно, а душой он более возвышен и дерзок, нежели сам Сечени… Господин Вешелени поговаривает об освобождении от барщины — чем не мятежный помысел! И о равенстве в правах различных религий — тут Вешелени, конечно, легче, ведь он протестант. А об Америке, о Вашингтоне и демократии ему известно больше, чем самому Сечени, немало повидавшему на свете. Подумать только: здесь, в Трансильвании, в Жибо, обрести друга! Конечно же, барон Вешелени навеки останется ему другом; вместе отправятся они посмотреть мир и не остановятся до самой Америки…

Понапрасну Вешелени, которому так многое известно об Америке, отговаривается тем, что он ни слова не знает по-английски. К тому времени как они отправятся в путь — ведь не так-то просто будет раздобыть у Меттерниха разрешение — и прибудут на место, Вешелени успеет выучиться английскому…

Ах, Вешелени не осилить дорожные расходы? Не беда, он, Сечени, приглашает своего лучшего друга совершить все путешествие за его счет. И Вешелени вовсе не окажется перед ним в долгу, ведь он по-настоящему знает толк в лошадях, и помощь его будет неоценима: отечественные породы лошадей они сумеют облагородить за счет пород заграничных. Он, Сечени, будет обязан другу за эту помощь, ведь сам он — всего лишь дилетант и к тому же слишком разбрасывается… Впрочем, Вешелени проявляет немалый интерес к английской конституции, которая развязала многие из тех узлов, что еще предстоит распутать здесь, на родине. Англия в ходе поступательной эволюции с течением столетий оставила позади себя прочие страны, сотрясаемые революциями и контрреволюциями.

В самом ли деле в Жибо зародилась истинная дружба, вечная и нерушимая связь двух людей, как оба они свято верили в первые дни знакомства?

Сечени не создан для вечной дружбы. Бурные вспышки чувств порой длятся у него не более трех дней. Не так давно, будучи в своем полку, он познакомился с Денешем Эстерхази. В течение трех дней человек этот нравился Сечени, но затем новый знакомец до такой степени ему прискучил, что Сечени едва сдерживается, чтобы не избить его и не пристукнуть.

Но Вешелени принимает дружбу всерьез. Хотя он и пятью годами моложе, зато воистину мужчина, глава семьи, надежная опора любимой матери. Наряду с восприимчивостью ума и восторженностью натуры он простодушен, а может быть, попросту душою предан делу.

Пожалуй, растянись их первая встреча с Сечени надолго, и дружбе на том пришел бы конец. Но поскольку они пробыли вместе всего лишь несколько дней, то подготовка к совместному путешествию продолжается, и в связи с этой подготовкой Вешелени приезжает в Вену.

Первого января 1822 года Сечени является к Меттерниху засвидетельствовать свое почтение. Шесть лет назад он постарался уклониться от этой церемонии. И после того как он по-французски произносит все, что положено говорить в таких случаях, стареющий князь — он все же острее умом, нежели о нем судит лорд Холланд — по славной венской привычке тотчас приступает к сути.

— Ну, и где же вы намереваетесь провести 1822 год?

— Благодарю вас за предоставленную мне возможность испросить паспорт во Францию и Англию.

— Что до меня, то можете рассчитывать на мою помощь, — отвечает Меттерних. И поскольку выказать остроту ума можно лишь по-французски, продолжает: — Et croyez moi, c’est toujours mieux, que vous restiez tout ailleurs qu’ici^[44].

Сечени лишается дара речи, настолько поражает его завуалированная угроза в словах канцлера. О путешествии в Америку он и заикнуться не смеет. Если он лицо настолько нежелательное в Вене, то это отнюдь не означает, что его поездку в Америку сочли бы желательной. Уж не догадывается ли Меттерних, что он охотно взял бы на себя роль Лафайета? Во всяком случае, разница между разрешением на поездку, облеченным в такую словесную форму, и заключением в замок Мункача или Куфштейна — лишь в оттенках или же последовательности наказаний.

Так следует понимать слова «всемогущего» канцлера, и Сечени так их и понимает.

Все это он успевает обдумать еще там, в большой княжеской приемной, вслух не проронив ни слова; вот разве что лоб у него нервно подергивается. Теперь маловероятно, что ему когда-либо удастся попасть за границу. Тем более стоит попробовать, хотя бы ради того, чтобы узнать, в подневольном он уже положении или еще нет. Не только предлог, но и подлинная цель его поездки — основать затем конный спорт в Венгрии, наладить коневодство и тому подобное. Для этого-то он и берет с собой Вешелени.

Знатные господа, поддерживающие идею скачек, к Новому году собираются в Вене. Сечени созывает их, чтобы вместе обдумать, как обеспечить успех делу. Однако важные персоны не являются к нему — дурной признак. А те, кто откликнулся на приглашение, не так уж важны для пользы дела: этих господ привлекла слава знаменитых обедов Сечени. Несколько юных магнатских отпрысков да безвольных стариков — на такую компанию нельзя положиться.

С момента той беседы у Меттерниха и до отъезда из Вены проходит три месяца. Сечени уже уверен, что пунктом назначения для него будет Куфштейн. Однако ничего подобного не происходит, просто паспорт застрял где-то в лабиринтах венских канцелярий. Там знают, что он не карбонарий. Да он и сам это знает. «Но я и не «ультра». Он занимает серединную позицию, и, может быть, поэтому его не принимают всерьез так, как ему хотелось бы…

Покинув Вену, через шестьдесят один час быстрой езды в карете путники прибывают в Мюнхен. Здесь настроение Сечени меняется. В театре баварский князь Карл зазывает его в свою ложу, а затем вводит и в ложу короля. Король же приглашает его к обеду. «Он был со мной так aimable^[45], что я отрекаюсь от конституции и республики. Величал меня «милым Штефлом», жал мне руку — в то время как его зять не желает произвести меня в майоры», — пишет он в своем дневнике. Вот ведь до чего предательским может оказаться дневник! Но тот, кто заносит туда эти строки, судя по всему был и оставался сторонником республики и конституции.

Однако кто ему поверит, когда он сам себе не верит! Вот следующая фраза:

«До чего странным и шутовским выглядит такой малый двор! И сколь несчастным с течением времени должен чувствовать себя человек в такой тесной среде».

Зато, конечно, ему приятно — он подчеркивает это, — что графиня Таксис, королевская фрейлина, все еще считает его «достойным симпатии…». Ему приятно, что попытки австрийского посла Траутмансдорфа чинить ему препятствия терпят крах: он обедает у короля. Более того, он представлен двум принцессам — Элизе и Эмилии. И в дневнике незамедлительно появляется такая запись:

«Кто женится на этих барышнях? Так ли уж это невозможно — вскружить голову хотя бы одной из них и очутиться в родстве с королем?»

Гм, неплохая идея. Вот тогда бы он показал, на что способен Штефл, которого лучше держать подальше от Вены… Он принимается строить расчеты.

«В дворцовых кругах всем известна тайна, что принцесса Элиза влюблена в прусского наследника, а он в нее. Однако это не препятствие, а скорее преимущество. Ведь брак этот невозможен, ибо королевская дочь — католичка, а прусский наследник — протестант».

Как видно, стоит Сечени очутиться за пределами Австрии, и Меттерних перестает давить на него своей свинцовой тяжестью. Рехберг, баварский главный квартирмейстер, следующим образом размышляет по окончании придворного обеда:

— Если Меттерних сумеет предотвратить войну между Россией и Турцией, тогда он — величайший государственный деятель за минувшие тысячелетия. Но способен ли Меттерних сдержать ход времени, или же события ему благоприятствуют? Ему сейчас выпала шестерка, или, пользуясь прусским выражением: «Er hat Schwein»^[46]. Но разве удача тождественна разумности? А неудача однозначна ли глупости?»

Итак, Сечени греется в свете баварского двора и строит всевозможные дерзкие и крайне беспочвенные планы. А где же тем временем пребывает его «друг навеки», человек грубой наружности и тонкой души?

Вешелени сидит в гостиничном номере или гуляет по городу. Или берет уроки фехтования и занимается спортом. Вместе с Сечени они проводят лишь несколько часов, когда Кеслинг, придворный шталмейстер, по велению короля показывает им конюшню и лошадей. По части лошадей мнения обоих «друзей» совпадают.

«Во всем порядок, экономия, умелое ведение хозяйства, а лошади убогие».

Так проходит все их путешествие по Германии; лишь конные заводы они осматривают совместно, а в остальное время почти не видятся друг с другом. Та же самая картина и во Франции с той только разницей, что здесь они на пару посещают монастырь траппистов. Посещение этого необычного аскетического монашеского ордена, если монастырь попадается на пути, считается признаком хорошего тона, и господам, ведущим дневник, — а сейчас в порядке исключения даже Вешелени ведет путевые заметки — на добрых несколько страниц дает пищу для размышлений. А затем, при случае, где-нибудь в обществе это может послужить темой для разговора…

Протестант Вешелени с искренним желанием понять присматривается к жизни католических монахов. Многоликий Сечени ухитряется получить от приора письменное свидетельство, согласно которому он отныне «ассоциирован» с траппистами… А дневнику своему он признается:

«Кто бы мог подумать, что я не принадлежу ни к какому иному обществу, кроме как к ордену монахов Ла Траппа?»

Этот поступок не приносит ему вреда, но, конечно, и пользы тоже.

…В Лондоне никто не принимает его со столь подчеркнутой любезностью, как лорд и леди Холланд.

— Карбонарии повсюду находят и любят друг друга, — говорит леди. Затем ведет Сечени в небольшую гостиную и там из стоящей посреди комнаты витрины извлекает чеканную золотую табакерку.

— Это он оставил мне в наследство… — И она кладет табакерку на ладонь Сечени. В крышку табакерки оправлена крупная камея с изображением козы и олененка, щиплющих виноградную лозу.

Леди берет с ладони Сечени табакерку, бережно открывает ее и вынимает оттуда какой-то листок.

— Прочтите это!

На листке пергамента, обрезанном точно по форме табакерки, надпись энергичным почерком: «De l’Empereur Napoléon à Lady Holland témoignage de satisfaction et d’estime»^[47].

Растроганный Сечени хочет убрать листок на место.

— Прочтите и на обороте, — предлагает леди.

Сечени перевертывает пергамент.

— «Donne, — читает он вслух, — par le Pape Pius VI. à Tolentino, 1797»^[48]. Неужели то самое?.. — спрашивает он.

— Да. То, что он получил от папы.

Тут к ним присоединяется и лорд Холланд.

— Он на редкость умел выдержать стиль и в совершенстве обладал чувством меры. Будь подарок ценнее, леди Холланд не приняла бы его. Если выражения были бы сильнее, их нельзя было бы счесть искренними. А в такой форме — это высочайшее признание… Леди Холланд была неутомима, она сделала все, чтобы смягчить его участь во время пребывания на острове Святой Елены.

— Даже о кончине его я получила весть первая, — возбужденно подхватывает дама. — Анонимное письмо, 5 июля прошлого года. Мы как раз находились в Париже. А умер он 5 мая… Парижское общество гораздо позднее узнало об этом событии. — Этот рекорд в немалой степени прибавил леди самодовольства.

— Вы приветствовали меня как карбонария, миледи! — замечает Сечени, от внимания которого не укрылось тщеславие леди. — Но ведь Наполеон не был карбонарием.

— К сожалению! — воинственно-сердито отвечает дама.

— По мнению Наполеона, — спешит на выручку супруге лорд, — «французы любят равноправие и не слишком заботятся о свободе», — он медленно выговаривает слова. — Еще во время первой ссылки на остров Эльба он сказал это лорду Элвингтону… Подлинность этих слов не подлежит сомнению.

— А к гибели его привело то, что он не был карбонарием, — с раскрасневшимся лицом вмешалась леди. — Граф Моль пересказал нам один свой разговор с Наполеоном за несколько дней до Ватерлоо. Он не желал принимать помощь от демократов, якобинцев, хотя и видел, что без них ему не поднять Францию к сопротивлению. Вот почему и победили Блюхер и Веллингтон.

«Я колеблюсь, как тростник, не знаю, что мне делать», — заносит Сечени в свой дневник. Он все еще в капитанском чине, но теперь желает подать в отставку. Посещать дом Холландов было интересно, но он знакомится и с сэром Гудзоном Лоувом — губернатором острова Святой Елены, тюремщиком Наполеона, и Веллингтоном — победителем Наполеона. Герцогу Веллингтону он даже наносит визит. Часто обедает Сечени у посла Пала Эстерхази. Лица юных лондонских леди тешат его глаз. С видимым интересом отмечает он в своем дневнике сумбур любовных интриг в кругу английской аристократии. Лишь с Вешелени он встречается редко.

Сразу же по прибытии в Лондон Сечени отвез его в Нью-маркет на конскую ярмарку. Иногда он и сам выезжает смотреть лошадей, но не скрывает своего недовольства, грубости, скупости; Вешелени уже не раз пожалел, что воспользовался его приглашением; ведь он видит, что Сечени не из тех друзей, от которых следует принимать денежную поддержку… Присмотрел он лошадь — хорошую и задешево, так что мог бы позволить себе покупку даже при его скромных средствах. Однако пока стесненный в средствах Вешелени колебался: покупать — не покупать, — Сечени и эту лошадь приобрел для себя.

Правда, разок-другой он выводит Вешелени на приемы к Эстерхази. Вешелени чувствует, что своей неотесанностью вгоняет Сечени в краску, и от этого делается еще более неловок. Как-то раз, когда они поднимались по лестнице роскошного посольского особняка, этот здоровяк — медведь, трансильванский зубр — во весь рост растянулся на навощенных ступеньках. Он теряет уверенность в себе, впадает в хандру.

Правда, когда Вешелени садится верхом — испытать лошадь, то даже нью-маркетские тренеры и жокеи, брезгливо-высокомерные знатоки лошадей, и те диву даются.

Но как только дело доходит до торгов, Вешелени опять делает промашку за промашкой. Не зная всех хитросплетений английских законов, он чуть не попадает в долговую тюрьму… Уэтерли, конский барышник, продает ему лошадь, а на следующий день запрашивает за нее более высокую цену, чем та, на которой они сошлись накануне. Вешелени приходит в ярость: не нужна ему лошадь, ни эта, ни другая — ни за какие деньги! И тут вдруг его хватают, ставят перед лицом закона — еще немного, и он бы познакомился с долговой ямой.

По счастью, об этом немедленно узнает Тэйтерсол, торговец крупного масштаба. Ему известно, что этот Вешелени — друг графа Сечени, а Сечени — один из лучших его покупателей. Тэйтерсол дает поручительство за Вешелени, после чего тот с такой же естественностью получает возможность удалиться из суда, с какой был туда доставлен.

Сечени весело смеется над этой историей. Вешелени она кажется куда менее забавной. Однако больше всего возмущают этого кроткого и необузданного великана себялюбие Сечени, его несносные манеры, его поведение во время купли, когда он беспардонно заставляет прислуживать себе.

В то время как Сечени с язвительным выражением лица и вздернутыми густыми бровями носится из одного светского салона в другой, Вешелени занимается плаванием, гимнастикой и учится боксу. Его тренирует Джексон, старик-англичанин, единственный человек во всем Лондоне, который комплекцией превосходит даже самого Вешелени. Однако не это привлекает в нем Вешелени, а его открытое, лишенное всяческого раболепия поведение. После того как состоялся их последний боксерский поединок и они простились крепким рукопожатием, Вешелени 10 августа делает в своем путевом дневнике следующую запись:

«Не много найдется людей, кто был бы моему сердцу ближе, чем он».

Вешелени, да и Сечени тоже, основательно изучили английские методы коневодства. В конце концов Вешелени удалось дешево купить лучшего жеребца — по кличке Катон. Сечени же спустя некоторое время напишет труд под заглавием «О лошадях».

Под конец путешествия в дневник Сечени попадает следующая запись:

«Я осмотрел Хемсли Кастл и дом мистера Дункана. Побывал в Брэнхем-Лодже у мистера Фокса Лэйва и у мистера Гасконе в Хаулдфорд энд Ламли. В домах чистота и комфорт, счастье — лишь до известной степени. Англия сейчас переживает кульминацию своего развития».

Последняя дневниковая заметка Вешелени, пожалуй, наивнее, зато интереснее.

«Думается, сия поездка не принесла мне более полезного опыта и неоценимого преимущества, нежели то, что я почти семь месяцев живу, никем не повелевая и не распоряжаясь… Магнат, дворянин становится человеком, и это единственное, что следует нам свершить, дабы не остаться животным».

Они так и не смогли никогда сделаться настоящими друзьями. Исключительно из-за Сечени. Художник Эндер, кстати сказать, после их путешествия по Ближнему Востоку возненавидел Сечени. А Вешелени… впрочем, оставим это. Вешелени интересует только нас: таких, как Вешелени, на Западе обычно не замечают.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не могу с вами согласиться: кое-кого все же замечают — к примеру, обладательницу сверкающих глаз. Эти глаза, воспетые Теккереем, в ту же самую пору, когда и Вешелени находился в Лондоне, наблюдают там за прототипами венгерских набобов.

Действие романа «Ярмарка тщеславия» начинается на Чизикской аллее, в пансионе для молодых девиц под началом мисс Пинкертон, которую автор называет «хэммерсмитской Семирамидой». Именно отсюда начинает мисс Бекки Шарп свой блистательный путь, в середине которого попадает на раут к лорду Стайну.

Привожу цитату:

«Там был его светлость князь Петроварадинский с супругой — туго перетянутый вельможа с широкой солдатской грудью, на которой великолепно сверкала звезда его ордена, и с красной лентой Золотого руна на шее. Князь был владельцем бесчисленных стад баранов. «Взгляните на его лицо. Можно подумать, что он сам ведет свой род от барана», — шепнула Бекки лорду Стайну. И в самом деле: лицо у его светлости было длинное, важное, белое, и лента на шее еще усиливала его сходство с мордой почтенного барана, ведущего за собою стадо».

«Когда появилась владетельная особа с берегов Дуная, разговор перешел на французский язык, и тут леди Бейракрс и младшие дамы, к своему великому огорчению, убедились, что миссис Кроули не только гораздо лучше их владеет этим языком, но что и выговор у нее гораздо правильнее. Бекки в бытность свою во Франции в 1816—1817 годах встречалась с другими венгерскими магнатами. Она с большим интересом стала расспрашивать о своих друзьях. Знатные иностранцы решили, что она какая-нибудь видная аристократка, и князь и княгиня с живейшим интересом осведомились у лорда Стайна и у маркизы, когда шествовали с ними к столу, кто эта petite dame^[49], которая так прекрасно говорит по-французски».

«Следствием приглашения Ребекки к лорду Стайну было то, что его высочество князь Петроварадинский воспользовался случаем возобновить свое знакомство с полковником Кроули, когда они встретились на следующий день в клубе, и приветствовал миссис Кроули в Хайд-парке, почтительно сняв перед нею шляпу. Бекки и ее супруг были немедленно приглашены на один из интимных вечеров князя в Левант-хаус, где проживал тогда его высочество, поскольку благородный владелец дома находился в отлучке за пределами Англии. После обеда Бекки пела самому избранному кругу гостей. Присутствовал и маркиз Стайн, отечески наблюдавший за успехами своей питомицы».

Перед нами предстает словно бы обобщенный портрет. У Сечени с годами в профиле появилось что-то баранье. Эстерхази в 1815 году в лондонском свете сравнивают, правда, с молодой лисой, но это ни о чем еще не говорит. При таком образе жизни, как у этого посла, молодая лиса за несколько лет вполне способна превратиться в барана, вожака стада. Стало быть, это Эстерхази танцевал с героиней «Ярмарки тщеславия», причем с таким жаром, что — цитирую — «терял брильянты с кисточек своих сапог и гусарского ментика, пока совсем не запыхался».^[50]

Запыхаться мог лишь Эстерхази, ведь Сечени обладал молодостью и силой, был хорошим пловцом. Порешим на том, что Теккерей увековечил Пала Эстерхази.

Одно ясно: Бекки была куда занимательнее, чем леди Уилтон, которая заявила Сечени: «Мне жаль Сократа за то, что он не мог принадлежать истинной вере».

Эта дама словно сошла со страниц теккереевского романа. Вернее, наоборот: леди Уилтон словно бы послужила прототипом леди Саутдаун, героини книги, вышедшей в 1848 году. В романе эта дама ведет переписку со всеми миссионерами Азии, Африки и Австралии. Если же леди Уилтон вовсе не прообраз леди Саутдаун, это означает лишь, что типы, подобные ей, во множестве встречались Теккерею в тогдашней Англии. «Князья Петроварадинские» попадались несколько реже, и все же Теккерею удалось создать обобщенный образ.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О да, я тоже очень люблю Теккерея. Приходя домой с работы, я полчаса читаю обычно «Книгу снобов». И не только для того, чтобы восполнить пробелы в своих знаниях английского.

Хэммерсмит

Наконец-то мы приближаемся к первой встрече Сечени и Терни Кларка 15 сентября 1832 года. Нам пришлось перескочить через десятилетие чрезвычайной важности. Так что время от времени необходимо, видимо, возвращаться назад — и чтобы рассказать кое-что о жизни самого Сечени, который тем часом успевает основать Академию наук, держит речи на венгерском языке перед магнатским собранием и выпускает книги, и чтобы упомянуть некоторые исторические события, так, например: пущена в ход первая железная дорога между Манчестером и Ливерпулем; во Франции свершилась революция 1830 года. Стоило бы еще упомянуть восстание лионских ткачей, но в памяти тотчас всплывают тысячи других деталей и фактов, заставляя меня лишний раз убедиться: жизнь муравья и то невозможно описать короче, чем в сотне томов.

Вот потому мы и переносимся сразу в Хэммерсмит, где 10 сентября 1832 года четверка людей обсуждает строительство моста. Два венгра и два англичанина.

Это событие было увековечено для потомков в документе под названием: «The Questions as proposed by the Count Georg Andrássy and the Count Stephan Széchenyi to W. T. Clark C. E. together with the answers, 15 September 1832»^[51].

Переговоры длились до 20 октября, и лишь 10 ноября Уильям Терни Кларк подписывает протокол вопросов и ответов, а Сечени и Андраши увозят на родину и передают этот документ Обществу строительства моста, созданному в феврале того же года.

Момент возникновения этого документа и есть начало создания моста: Сечени, который хотел строить мост (я не случайно употребляю прошедшее время), встречается с человеком, который мог — и смог — осуществить инженерно-архитектурный проект этого моста. Сечени и Терни Кларк… Два других участника переговоров, о которых из-за сжатости повествования в дальнейшем будет сказано не много, также персоны весьма значительные.

Значительное лицо — Йейтс, глава фирмы «Уолкер энд Йейтс», владелец гигантского металлургического комбината, насчитывающего две тысячи рабочих. Он сводит Кларка с двумя венгерскими магнатами. Возможно, ему хочется принять участие в поставке материалов для строительства моста, а возможно, тому причиной Натан Майер, крупный банкир, глава лондонской ветви династии Ротшильдов, просивший Йейтса поспособствовать венгерским графам.

Дёрдь Андраши — магнат-либерал. Серьезный, вдумчивый и, хотя он моложе нервного, вспыльчивого Сечени, с точки зрения капиталиста, он, судя по всему, вызывает больше доверия. Возможно, потому, что в Лондоне его считают родственником Меттерниха… Во всяком случае, Ротшильд приглашает его к себе на прием, а Сечени обходит своим вниманием. А к Ротшильду попасть труднее, чем к какому-либо знатному лорду.

Ясно, что сам Йейтс неподходящая фигура для переговоров, зато он сводит обоих чужестранцев с человеком, поистине наиболее подходящим. Мосты Терни Кларка уже украшают Темзу: Хэммерсмитский, Шоурхэмский и мост Марлоу. Лишь старик Телфорд — более опытный, чем он, инженер в Англии, а значит, по тем понятиям — и во всем мире. Но Телфорду в ту пору уже семьдесят шесть лет, а стало быть, лучшего человека для дела, чем Терни Кларк, не найти.

Среди этой четверки предусмотрительных и серьезных людей двое вне всякого сомнения обладают тем свойством, которое за неимением лучшего выражения принято называть даром гениального провидения. Как жаль, что у меня нет возможности дать развернутый живописно-патетический портрет их обоих: Сечени, этого влиятельного господина с экзотической внешностью — с его оливково-смуглой кожей лица и странной манерой морщить лоб, и Терни Кларка, чье бледное, обрюзгшее лицо мгновенно вспыхивает, стоит задеть инженера за живое, и приобретает зеленовато-желтый оттенок, едва Кларк хлебнет портвейна или мадеры в лондонских погребках (вина он любит, однако не разбирается в них). А теперь эти два человека видят друг друга воочию, угадывают один в другом личность незаурядную, и знакомство скреплено не только крепким рукопожатием, но даже и объятием…

Однако эта встреча проходила не столь живописно, сколь — я бы сказал — по-деловому буднично. В надежде заключить сделку повыгоднее обе стороны опасаются выдать, до какой степени — каждой нервной клеточкой — чувствуют они, как необходимы друг другу. По чисто внешнему проявлению это вполне напоминает ощущение двух влюбленных. Но это встреча не Тристана и Изольды, а дирижера и партитуры, инициатора и творца. Чувства здесь вращаются в иной, не в любовной сфере. Мысль стремится найти свое воплощение, и происходит это в более глубоком слое сознания — там, где чувство соприкасается с логикой. Соприкасается или же сливается воедино…

А пока что оба они присматриваются, примериваются друг к другу.

Терни Кларк говорит:

— Я бы охотно взялся за это дело. Мост между Пештом и Будой был бы не первой моей постройкой. Мне и сейчас представляется немало случаев заняться строительством такого рода.

Сечени отвечает:

— Я был бы рад, если бы наш мост строили именно вы; ваши творения, простершиеся над Темзой, — великолепны. Хотя следует заметить, что строительство моста на Дунае — задача куда более сложная. Во-первых, потому, что Дунай шире. Мост должен выстоять противу паводков и ледяных заторов. Однако же в Англии нет недостатка впревосходных знатоках своего дела. Я не сомневаюсь, что им под силу справиться с такой задачей. — Сечени словно читает упражнение по риторике.

— Несомненно, если заранее учесть все трудности, то можно рассчитать силу, необходимую для их преодоления.

Затем Сечени достает лист бумаги, на котором записан перечень вопросов, и теперь уже говорит быстро, без пауз.

— Во сколько обойдется железный мост? Во что станет мост цепной? Подвесной, на цепях, мост — дешевле, но разумно ли это? Ведь подвесные мосты качаются. Есть ли смысл строить цепной мост там, где предполагается самое оживленное движение? Ведь пешеходами, всадниками, повозками, военным людом да и цивильной публикой особо не покомандуешь. Повозки мчатся сломя голову, может скопиться толпа. Во что обойдется центнер железа на месте? Сколько будет стоить перевозка его до Фиуме, при условии, если доставлять придется до Фиуме? Хотя, конечно, это еще следует продумать… Нельзя ли будет изготавливать металлические детали в Венгрии? Или, может быть, в Австрии?

Кларк рассудительно отвечает:

— Прежде всего необходимо знать, на какой почве будет строиться мост: на каменистой, песчаной, глинистой? На камнях строить легче…

— Почва песчаная. А не вызовут ли мощные опоры моста наводнения?

— Нет. Подвесной или металлический мост целесообразен и из этих соображений. Небольшое число опор не препятствует свободному течению вод.

— Но ведь следует учитывать не только течение воды, но и ледяные заторы.

— В Англии больших скоплений льда не бывает. Но если заранее учесть ледоход и силу ледяного напора, то это не послужит препятствием строительству.

Тут Йейтс приходит на помощь Кларку. — Мы поговорим с Колгехоуном. Он строил мосты на Неве, в Санкт-Петербурге. Там толщина льда достигает двадцати шести — тридцати, а то и тридцати четырех дюймов.

— Не станет ли притягивать электричество такое множество металлических деталей? Не грозит ли опасность, что мост может быть уничтожен ударом молнии?

— В Англии мы не сталкивались с такими грозами, но исследуем и этот вопрос.

Вот так начались переговоры. Из этих вопросов и продуманных ответов Кларка и сложился упомянутый мною документ. Так и следовало быть. Противоестественно да и опасно было бы, если бы дело началось иначе, если бы Сечени вдруг, ни с того ни с сего возлюбил и бросился обнимать этого английского буржуа.

Скорую, мимолетную дружбу Сечени завязывал лишь с себе подобными, скажем, с Денешем Эстерхази, с которым в первые три дня знакомства в Дебрецене они были закадычными приятелями. Но на четвертый день, как я уже рассказывал, Сечени с трудом сдерживает свою антипатию.

Не мог он завязать с Кларком и такую «идеальную» дружбу, какая связывала его в течение нескольких дней с Вешелени, — дружбу, оставившую в обоих до конца жизни лишь затаенную горечь… Кларка попросту отпугнуло бы столь бурное проявление чувств.

Кларк держался довольно холодно, а Сечени не скрывал своего недоверия. Но оба они хотели, чтобы мост был построен. Сечени — а, пожалуй, Кларк еще в большей степени — чувствовал, что представился случай осуществить самое большое, главное дело жизни и случай этот упустить никак нельзя. А поэтому нельзя упустить им друг друга.

Сечени пока еще не принял окончательного решения, однако Кларка не оставляет в покое: он не раз наведывается к инженеру в период между двумя официальными переговорами. 3 октября он появляется в Хэммерсмите. Но и Кларк не способен пребывать в бездействии — он показывает Сечени чертеж задуманного им моста.

Накануне отъезда из Лондона Сечени садится в лодку у Хэммерсмитского моста и велит плыть по Темзе под всеми лондонскими мостами.

Он внимательно осматривает деревянные мосты Патни и Беттерси: ведь не исключено, что Общество строительства моста выскажется за постройку деревянного моста. Затем наступает черед железного моста Воксхолл, каменных мостов — Вестминстерского и Блэкфрайерс, чугунного моста Саутуорк, и Сечени соглашается с общим мнением, что Саутуоркский мост и есть самый красивый мост на свете. И под конец велит направить лодку к Лондонскому мосту — старому замшелому каменному сооружению. Таким образом, он совершает лодочное путешествие вдоль всего огромного города, раскинувшегося по берегам Темзы. Девять английских миль — девять мостов! И три из них построены по проекту Кларка…

Чего только не увидишь на протяжении этих девяти миль в промежутках между девятью мостами! Тут и пятимачтовые океанские суда, прибывшие из Австралии с шерстью и зерном, и тысячи прочих парусников. Несметное количество пароходов, правда, снабженных еще и парусными мачтами. Вдоль набережных доки и складские помещения: поистине эта река — средоточие всех богатств мира и отражение жизни огромного города. В нижнем своем течении, там, где копятся богатства, тухлая вода полна нечистот — ведь золото и грязь всегда неотделимы. А выше по течению, где выросли жилища сытых и богатых, река обрамлена тенистыми берегами, а чистые воды так и манят покататься на лодке. И всюду люди, люди, люди. Негры и исландцы, итальянцы и русские; скрип подъемных блоков и тросов смешивается с перебранкой и пьяными матросскими песнями.

Сечени уже в четвертый раз видит эту реку да и мосты тоже. Десять лет назад, когда он побывал тут с Вешелени, спутник его с рассвета занимался верховой ездой, а сам Сечени вплавь проделывал путь от моста Воксхолл до Вестминстерского — расстояние в полторы мили. Но в ту пору его внимание привлекали в первую очередь спортивные лодки. Теперь же, когда он видит город в четвертый раз, все помыслы его прикованы к будущему мосту и дунайским судам; он по-настоящему ощущает значимость этой судоходной, глубокой реки, которая своим течением уносит всю грязь и нечистоты в море и доставляет городу его богатства. Эта встреча Сечени с Лондоном пополняет его впечатления. Лорды, скакуны, дворцы, лондонские пролетарии. Мебель красного дерева, золотистые южные фрукты и детишки с бледными, испитыми лицами и кривыми ногами. Не зря рахит называют «английской болезнью». Огромные склады для зерна. Скопища крыс… Впрочем, оставим это, описывать Лондон тех времен не входит в мою задачу. Если же вы желаете насладиться подлинной картиной мирового города, прочтите «Иосиф и его братья» Томаса Манна — то место романа, когда Иосиф прибывает в египетские Фивы с их ста вратами. Умножьте все описанное во сто крат, и вы получите облик Лондона 1832 года. Но возможно, даже стократное увеличение окажется недостаточным…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Именно с этим романом Томаса Манна у меня получилось так, что я читаю его уже год, а добрался пока еще только до середины.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Скучная книга? Я, заурядный экскурсовод, не решился бы сказать так. Каждое слово там исполнено значения, каждая мысль всесторонне продумана. Просто роман этот утомителен, он требует от читателя полного внимания и не дает передышки ни на минуту. Да бодрствует читатель, не смыкая глаз!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Томас Манн с большим почтением относился к Ницше. А Ницше — если я не ошибаюсь, именно он — где-то писал: если книга и голова сшибутся и раздастся звук, как от удара в пустую бочку, то это еще не значит, что именно книга пуста. «Доктора Фаустуса» и «Рассказ о Моисее» я считаю захватывающе интересными. Пора, однако, продолжить наше повествование.

Сечени вновь посещает Кларка 6 октября и 12-го, когда он получает от инженера конкретные данные о цементе и его изготовлении. На следующий день они вместе с Кларком отправляются в Шоурхэм, а два дня спустя, 15 октября, Сечени наносит визит Ротшильду в Сити.

Натан Майер Ротшильд благожелательно относится к замыслу Сечени и дает ему понять, что он и венский Ротшильд охотно примут участие в основании акционерного общества по строительству моста.

Сечени импонирует несметное богатство Ротшильда и его образ жизни. В особенности последнее. По возвращении домой он тотчас заносит в свой дневник:

«Дом Ротшильда снабжен железной трубою и проводом из кожи, благодаря коим можно сверху переговариваться с нижним этажом».

Но Сечени считает Ротшильдов неподходящими союзниками. Конечно, банкиры они крупные, зато финансовые и даже политические информаторы Меттерниха; венский Ротшильд является устроителем денежных дел Мелани Зичи-Феррарис — третьей жены Меттерниха. И Сечени чувствует: эти банкиры не для него.

Натан Майер Ротшильд, «мрачная тень» лондонской биржи, чересчур хитер и слишком осторожен. Разумеется, он охотно вложил бы средства в строительство моста теперь, после того, как благодаря своей чрезмерной осторожности и полному отсутствию фантазии упустил возможность использовать железнодорожную строительную лихорадку. К тому времени как Натан Майер Ротшильд углядел эту великолепную возможность, по всей Англии уже началось железнодорожное строительство, и он, по сути дела, остался за бортом. Его промах теперь желает исправить венский Ротшильд — Соломон. Присланные им специалисты уже находятся здесь, в Англии: Соломон выхлопотал им у Меттерниха разрешение на поездку. С помощью Меттерниха Соломон Ротшильд приобретает и концессию на постройку первой в Австрии северной железной дороги. Но если он, Сечени, вздумает строить железную дорогу, то лучше вступить в контакт с бароном Дёрдем Синой: тот тоже банкир не из последних. Ротшильды опираются на своего благодетеля Меттерниха и нажили богатства, используя возможности отжившего строя — феодализма. Сечени, автору экономического труда «Кредит», не составляет труда подметить это. Ему кажется более подходящим банкир-грек с его современной капиталистической ориентацией; когда придет черед строить железные дороги и в Венгрии, он станет придерживаться Сины. А сейчас он рассчитывает, что Сина финансирует постройку моста…

Впрочем, все не так просто… С Ротшильдами поддерживает связь Йейтс — тот самый Йейтс, кто рекомендовал ему Кларка, Это обстоятельство тоже вызывает у Сечени недоверие. И на следующий день он встречается с американским инженером.

Американец Райт — противник подвесных мостов. У них в Америке, рассказывает он, возводят деревянные мосты.

Нет, для венгерских условий это вряд ли подойдет! Сколь ни велики симпатии Сечени к американцам, американским свободам и Джорджу Вашингтону, в Венгрии нельзя, попросту невозможно строить мост из дерева. Ведь неизвестно, сумеют ли даже каменные опоры противостоять чудовищной силе дунайских ледоходов. Для будапештского моста надобно железо, и только железо. Хотя и тут требуется все обмозговать хорошенько. К примеру, не ударит ли молния в мост? Рассуждения Кларка на этот счет весьма туманны… Правда, Бенджамин Франклин, автор излюбленных Сечени трудов, изобрел громоотвод, но тем не менее… И каким должен быть этот железный мост? Кларку так и не удалось развеять его опасения: цепные мосты сильно раскачиваются. Мост, качающийся из стороны в сторону, — только этого не хватало! Да тут против него ополчатся все члены апелляционного суда Венгрии, все недруги зашевелятся… Не так давно в Кёльне духовенство воспротивилось введению газового освещения, провозгласив, что «прегрешением противу господа было бы делать светлой ночь, коль скоро господу угодно было сотворить ее темной». О, сколько вопросов еще предстоит разрешить, прежде чем удастся приступить к строительству!

7 октября Сечени осматривает предприятия Йейтса.

На заводе в Госпел-оуке трудится две тысячи человек, «мрачных циклопов». Сечени в сопровождении владельца ходит среди них. Йейтс не разговаривает со своими рабочими, а те словно и не замечают праздно расхаживающих чужаков. Ни поклона, ни слова приветствия, ни улыбки — приветливой или же угодливой. «Мрачные циклопы» никак не реагируют на их появление. Сечени понимает природу их поведения и объясняет ее следующим образом:

«Вот вам английское равноправие, порожденное давними правами и обычаями».

Ах да, он делает еще одно замечание:

«Неслыханная беспечность! В 1831 году тринадцать человек лишились тут жизни».

Крепостник-помещик, которому известно, что крестьяне его ходят в дырявых портах, все же не даст своим подневольным людям погибнуть или пропасть с голоду. Он бережет их — хотя бы как не очень ценную скотину. Даже ему — человеку, который ни разу в жизни не сделал пожертвования на постройку больницы или иные благотворительные цели, бросается в глаза чудовищное бездушие капиталистических нравов. На железолитейных заводах вроде предприятий Йейтса или на рудниках жизнь «вольного» наемного рабочего ценится не дороже лошади, запряженной в вагонетку. Йейтсу принадлежит не сам человек, а лишь его труд. Он — не хозяин над рабочими, но участь их в его жестоких руках: от него зависит их заработная плата, а стало быть, и сама их жизнь. При таких отношениях уж не до взаимных приветствий…

20 октября завершается обсуждение в форме вопросов и ответов. Но Сечени по-прежнему не избавился от своего недоверия и продолжает изучать английские мосты. 23 октября он осматривает мост через Менийский пролив, великолепное творение старого Телфорда:

«Висит он на четырех цепях, каждая из коих состоит из четырех частей, и всем им по пять стержней придано, так что надобно лопнуть восьмидесяти звеньям для того, чтобы мост обрушился. В тот момент, когда я там находился, по мосту скакали пятеро верховых. Раскачивался мост сей ужасно!» «Мост Конвей, самый прекрасный, каковой мне доводилось зреть».

Произведя рекогносцировку, Сечени наносит визит Телфорду и дотошно выспрашивает румяного, в высшей степени добродушного и тугого на ухо старца. Визит этот он описывает следующим образом:

Он: — Я построил чуть ли не тысячу двести мостов.

Я: — Нам в Венгрии требуется всего лишь один, но зато длиною в тысячу шестьсот футов. У нас полагают, что подобное сооружение неосуществимо. Ледоход снесет опоры, либо дойдет до наводнения. А каково будет ваше мнение?

Он: — Трудно судить, не зная условий. Все зависит от того, насколько велика глубина реки и какова там почва.

Наводнения и ледоходы, по мнению Телфорда, не опасны.

Но Сечени тревожит свойство подвесного моста свободно раскачиваться, чему он сам был свидетелем на Менийском мосту, построенном Телфордом. Поэтому он так и ставит вопрос:

— Вы не находите это опасным? А может быть, другой тип постройки окажется надежнее?

Телфорд:

— Опасности во всяком случае тут нет никакой. Однако знаете, что было бы лучше всего? Построить мост из литого железа и с пролетами через каждые четыреста футов. Такой мост простоял бы до скончания века. И никакого вам скопления льдин, никаких паводков. Вот только хватит ли у вас средств на постройку? Такой мост обойдется чуть ли не в два раза дороже любого подвесного.

Розовощекий седовласый старый господин рассказывает охотно, не утаивая своих секретов:

— Опоры я всегда оставляю полыми, чтобы можно было и изнутри видеть, как ложатся камни.

— А опоры от этого не станут слабее?

— Что вы имеете в виду? — спрашивает Телфорд, поднося к уху большую черную слуховую трубку.

— Если опора не сплошная, а полая изнутри, не станет ли она от этого слабее?

— Разве наша шея слабее оттого, что мы через гортань вдыхаем воздух? А как бы хорошо было заглянуть внутрь с помощью какого-нибудь прибора! Приладить бы к нему зеркальце, и лекарь смог бы разглядеть, что у меня там, в ухе, творится… Тогда, может, и подлечить удалось бы — сменить испорченные детали… Чем плохо, а? — засмеялся старик.

Сечени сдвинул свои широкие брови, подвижные морщины заиграли на лбу, но затем он вынуждает себя улыбнуться.

— Понимаю, — говорит он.

— Вот видите, граф! А я понимаю, что вы все на редкость быстро схватываете, — говорит Телфорд.

И самым любезнейшим образом разъяснив все интересующие Сечени подробности, старик дарит ему чертеж каменного моста Ватерлоо.

— Если возникнет какая нужда, заходите, граф. Обращайтесь прямо ко мне, минуя всяческих посредников.

Сечени интересуется не только постройкой мостов, но и кораблестроением. Пароходы, регулирование Дуная, задача проложить водный путь к самому Черному морю занимают его в такой же степени, как будущий мост, которому надлежит стать завершением всех этих преобразований…

Он отправляется к Сиворду, который как раз ставит опыт для знаменитого лорда Кокрена, и ведет долгую беседу с Сивордом и лордом. По мнению Сиворда, самый большой дока по части мостов — некий капитан Браун, который получает подряды на них от самого правительства…

Затем Сиворд показывает гостю новейший свой пароход — «Бриллиант». Мощность машины сто двадцать лошадиных сил и в два раза превосходит ту, о которой Сечени был наслышан еще во время первой своей лондонской поездки. Сиворд называет и цену ей: одиннадцать тысяч фунтов стерлингов. Если требуется мотор в шестьдесят лошадиных сил, то и цена соответственно шесть тысяч фунтов стерлингов. За ним дело не станет: он может отправить в Галац любую машину да и механика придать, чтобы тот смонтировал все там, на месте. Во сколько обошлось бы строительство парохода? Более половины всех расходов составляет стоимость механизма…

Итог этой беседы подведен в дневнике:

«Недурной была бы сделка: приобрести плохонькое суденышко, установить на нем механизм да провести вверх по Дунаю через пороги с партией свиней…»

Вот именно — «с партией свиней…». Не знаю, как с этим делом обстояло в ту пору, но на рубеже века, а в особенности в канун 1914 года, венгерские помещики не потерпели бы такой «контрабанды». Уж лучше война с Сербией! Не следует забывать: энтузиазм венгерских господ в начале первой мировой войны подогревался страхом перед жирной сербской свининой.

Под конец своего лондонского пребывания Сечени в шести пунктах подытоживает, каких «глупостей» он понаделал и что послужило ему «к пользе».

К «глупостям» причисляет он такие поступки, как покупка двух экипажей и трех лишних лошадей, а в пункте шестом фигурирует следующий промах:

«Я слепо вверился Йейтсу и Кларку…»

Зато вот какая «выгода»: чертежи мостов, цемент, сельскохозяйственные машины, данные о железных дорогах, пароходах, паровых мельницах, землечерпательных механизмах…

Кларк наверняка кое-что прознал о визитах Сечени к другим инженерам. Поэтому он выказывает холодность, хотя и трепещет от волнения, как бы ему заполучить это грандиозное дело. Этот вспыльчивый, страстный народ в момент своих наивысших успехов научился выказывать хладнокровие. Может, из скупости, но вероятнее, из стремления материально связать Сечени — этого очень умного, на редкость сообразительного, но досадно недоверчивого графа с задатками дельца — Кларк требует денег за предварительные работы, за составление документов и проекта моста: сто пятьдесят фунтов стерлингов, ни больше, ни меньше.

Сечени на этот счет высказывается так:

«Кларку — 150. Горько укоряю себя: вложить время и деньги бог знает во что! Вечером прогулка на пароходе «Белфаст».

Но разве дал бы Сечени хоть пенни, если бы не верил в Кларка? Объективно сформулированный вотум доверия Кларку в дневнике Сечени звучит так:

«Если когда-либо будет вынесено парламентское решение о строительстве моста, то мы, отставив в сторону всяческие личные соображения, станем использовать таланты».

С таким настроением уезжает он из Лондона. И его доверие к Кларку лишь подкрепляет увиденное им в Париже. Вот запись от 16 ноября:

«Мост Инвалидов. Подвесной мост, рассчитанный и на экипажи. Протяженность центральной части — 200 футов, колебания почти не ощущаются. Затем Аркольский мост — совершенно по проекту Кларка».

Последнюю половину фразы он подчеркивает и даже зарисовывает этот мост в дневнике. 27 ноября он уже в Вене:

«Обедал у Меттерниха вместе с двумя турками».

Созидатель

Итак, Кларк уже 3 октября показывает Сечени предварительные проекты. А меж тем не прошло и трех недель с момента их первой встречи.

Важным подтверждением самого факта переговоров с дилетантами-графами служат разве что сообщение государственной «Bau-Direktion» и карта Дуная 1832 года. Предположим, что это сообщение и карту Кларк получил еще при первой встрече, то есть 15 сентября.

Карта превосходная, свидетельство серьезнейшей работы. Инженеру она говорит о многом, а такому, как Терни Кларк, — обо всем. Хотя на карте обозначены лишь уровень воды да русло реки: никому и никогда не приходило в голову обследовать, какой слой почвы находится на дне Дуная — песчаный, глинистый или каменистый.

Спокойный, хладнокровный Кларк, столь осмотрительный при составлении документов, который во время переговоров стоял на том, что, мол, уважающий себя специалист не станет высказывать мнение без исследования местных условий, — этот самый Кларк, едва успевает отбыть с переговоров комиссия и он остается в Хэммерсмите наедине с картой и своими мыслями, не в силах дождаться, пока путем раскопок и бурения будет установлен характер почвы. Кларк немедля принимается за дело и чертит проект моста — прочного и надежного сооружения, которое выстоит даже при самых неблагоприятных условиях.

Ведь он уже видит перед собою будущий мост, видит во всей его завершенности. В душе любого созидателя целостная картина вырисовывается раньше, чем отдельные ее детали, — иначе и не бывает. Вдумайтесь сами: могла ли быть создана Девятая симфония, если бы Бетховен наперед не видел смысл своего творения, не наметил заранее его структуру, не знал, каким будет завершающий аккорд?..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Работать, как сапожник? Я бы сформулировал это по-другому: ведь хороший сапожник — тот же творец, и сравнивать неумелого художника с сапожником — значит грубо, жестоко и безосновательно оскорблять почтенную профессию. Сапожник, если он мастер своего дела, тоже заранее видит, каким получится будущий ботинок, а портной, снимая мерку, отлично представляет себе творение рук своих. Нет, хороший сапожник не халтурит. Лишь дурной сочинитель зря переводит бумагу.

Строитель моста с первого же момента видит будущее сооружение; точные расчеты подтверждают это предвидение и вносят коррективы. Но великие мастера редко нуждаются в подобных коррективах… Я не склонен исключать момент предвидения и в строительном искусстве ласточки или бобра. Думаю, что вряд ли было бы верно считать дар провидения присущим исключительно лишь человеческому мышлению. Правда, существуют разнообразные способы мышления — это максимум, с чем я могу согласиться. Люди тоже бывают самые разные, хотя все до одного говорят на разумных языках. Тибетская медицина — такая же наука, хотя и ведет свое происхождение не от Галена, как европейская. Да и геометрия существует не одна.

О, но Уильям Терни Кларк — европеец из европейцев! Английский джентльмен образца 1832 года. Англичанин — поскольку в ту пору лишь в Англии буржуа тоже мог сойти за джентльмена. Впрочем, только буржуа способен на такую отнюдь не джентльменскую «бестактность», чтобы тотчас запросить сто пятьдесят фунтов стерлингов за труды. Этакий буржуа-джентльмен, который себя считает куда более надежным человеком, чем какого-то там аристократа. И если уж он не слишком высокого мнения о лордах собственного отечества, то что ему думать об экзотическом венгерском графе, который без конца путешествует и сорит деньгами направо-налево! Как знать, может, по этим денежкам ростовщики плачут? Нет уж, тут надо действовать наверняка. Труд вложен — и, как говорится, давай деньги на бочку!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вздумай Сечени отказать Кларку? Не представляю, как развернулись бы в таком случае события. Однако факт, что он не отказался выплатить деньги. Не сумел, не смог отказаться. Можно, конечно, вообразить, что вопрос — строить ли этот мост Кларку или кому-то другому — упирался в сто пятьдесят фунтов…

Впрочем, нет, невозможно! Такую ситуацию способен создать разве что писатель, ну и порой, к сожалению, сама жизнь. Я-то убежден, что Кларк готов был в случае необходимости пойти на уступку. И вот, как видим, Сечени терзается укором, выплатив все же эти деньги. В противном случае Кларк счел бы себя глупцом, который вопреки здравому смыслу проявил склонность и впредь интересоваться строительством моста. Но зубчатые колесики — ах, до чего неудачное сравнение! — высшие интересы, превалирующие над личной заинтересованностью отдельных людей, сцепились настолько прочно, что оба они — и Сечени, и Кларк — в глубине души чувствуют: им друг без друга не обойтись. Узы не менее тесные, чем в любви!..

Отец Кларка, если не ошибаюсь, был врачом, а Терни заслужил диплом инженера. К 1832 году он достиг солидного возраста — сорока девяти лет — и не менее солидного достатка. Ему не стыдно пригласить к себе в дом венгерского графа. Старая, скромная, зато очень удобная мебель. Предметы обстановки не копируют те, что украшают апартаменты французских королей, это все вещи непритязательные, среди них приятно жить и работать. Гладко отполированные простые и удобные стулья, столы, шкафы и письменный стол. Полировка придает мебели не только блеск, но и свежий, чистый вид, и чистоту эту легко поддерживать. Провожая гостя по саду, Кларк демонстрирует великолепно ухоженные растения и открывает свой секрет: для поливки и удобрения он использует рассол из-под окорока. Словом, это дом буржуа, ставшего джентльменом, типичный для Англии 1832 года с ее обуржуазившимися лордами. Элегантность, основанная на чистоте и ухоженности. Холостяцкий приют Терни Кларка несомненно должен был произвести благоприятное впечатление на человека, который когда-то в доме трансильванского магната был поражен зрелищем неопрятной постели…

Ведущими художниками Англии в то время были Констебль и Тернер, а мастера художественной мебели следовали Чиппенделю… Традиции английского «home»^[52] являются непревзойденными и поныне, тут есть чему поучиться, если намереваешься обставить квартиру. Мебель той поры могла бы послужить и сейчас, вот разве что Кларк со своей чрезмерной элегантностью показался бы несколько смешным: неизменно свежий цветок в петлице, и каждым своим жестом инженер стремится подчеркнуть, что он — джентльмен.

Терни Кларк очень любит деньги; это свойство его натуры, как увидим в дальнейшем, сохранится за ним до конца дней, и я все более склоняюсь к тому, что пресловутые сто пятьдесят фунтов играли довольно значительную роль. Напрасны были бы наши попытки идеализировать гениального человека с этой стороны. И все же, мне кажется, бывали моменты, когда он сам готов был приплатить, лишь бы ему позволили осуществить его грандиозный замысел. Как известно, иной великий художник способен вложить полжизни в свою картину или скульптуру, однако едва доходит дело до продажи произведения, он торгуется не хуже барышника. Мне думается, что в таких случаях талантливый мастер словно бы хочет заверить самого себя: «Да, мой труд велик даже и в денежном его выражении…»

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Очень рад, что вы со мной согласны. Я ведь просто так, для себя, пытался представить, что происходит в душе человека, которого покупатели или заказчики считают скупым.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, конечно, и подобные обстоятельства не сбросишь со счетов, и без деталей никуда не денешься, и все же великое творение всегда начинается с целого: глагол, воплощенный в дело.

В строгой закономерности своей проект Кларка подобен движению небесных тел, совершавшемуся согласно определенным законам еще до того, как они были познаны нами. Так же и проект существует еще до того, как к нему приступают… Да человеку и не достичь бы познания вечных законов природы, не будь он сам материей, частью и участником этого процесса закономерностей.

Опять мне приходит на ум сопоставление с птицей. Ведь это существо с его «куриными мозгами» не только должно знать, как и зачем строить гнездо, но и когда приходит пора гнездо покинуть. Более того, перелетные птицы появляются раньше обычного срока, если ожидается ранняя весна, и не спешат с перелетом, если весна запаздывает, если морозы или бури не благоприятствуют дальнему путешествию. Какая разница, если это свойство мы назовем не знанием, а инстинктом, результатом догадки или наблюдением, плодом предчувствия или размышления?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Верно, перелетные птицы: ласточки, дикие гуси, лебеди — иной раз ошибаются. Но насколько чаще ошибается человек! Гуси-лебеди могут сбиться в своих расчетах на четыре-пять дней, а человек порой отклоняется лет на сорок, а то и на четыреста или того больше. Но разве не грандиозны даже эти ошибочные расчеты?

Однако наиболее грандиозны расчеты безошибочные: ведь из них зарождается сама действительность. Так зародилось и чудо наших дней — летательная техника, покоряющая все более дальние расстояния.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, я и ракеты имел в виду.

Ведь там, в Хэммерсмите, свершилось тогда нечто подобное: люди, обобщив опыт прошлого и преодолевая косность настоящего, составили для будущего точный — тут весь смысл в том, что именно точный, — проект, каковой и был осуществлен. Провидцы — иначе их и не назовешь. Обладатели таких свойств, какими сами они решились бы наделить разве что бога. Каждое земное творение по сути — глагол, воплощенный в дело, результат созидательного процесса, разумного устройства материи.

Кларк — законченный провидец: он в состоянии начертить на бумаге увиденное мысленным взором. Мост станет главным делом его жизни, вершиной, которой Терни Кларку удастся достичь во всем, — вершиной славы, благосостояния, затраченных усилий. Этот мост станет «восьмым чудом света», непревзойденным шедевром техники в течение почти столетия.

Если Терни Кларк взялся за строительство моста ради денег, то он жестоко просчитался. Вот ведь и не простак, а впрямь опростоволосился… В 1832 году почти два десятилетия отделяют его от завершения постройки. Два года спустя ему предстоит отправиться в Вену и в Буду — обследовать место работ. Сечени в то время находится в Оршове, откуда и пишет ему: «Had I known of having any chance to see you on the Continent, I would have gone a couple of 100 miles to meet you»^[53]. В другом письме он просит Кларка подробно изложить свое мнение об увиденном и заверяет его, что теперь уже решение о строительстве моста не за горами.

Вскоре Сечени вновь берется за перо, чтобы известить Кларка: обе палаты парламента обсудили финансовую сторону дела. Принято решение: каждый, кто собирается пользоваться мостом, обязан платить; при таком решении строительство моста сводится лишь к техническому осуществлению проекта.

В 1836 году Терни Кларк получает бог знает которое по счету письмо от Сечени, который на этот раз ставит перед инженером вопрос: кто будет руководить строительством? «Your for instance and all competent hands are fully engaged»^[54], однако все же, если комиссия пожелает остановить свой выбор на нем, Терни Кларке, хорошо бы тому выкроить время «to devote your talents to poor Hungary»^[55].

Тем не менее в 1837 году он посылает лишь для переговоров доверенное лицо барона Дёрдя Сины к Кларку и к другому видному инженеру — Джону Ренни.

В результате уверенность Кларка поколеблена, он и сам не знает, как победить конкурента. Вместо одного, но совершенного проекта Кларк — лишь бы не выпустить из рук подряд — подготавливает два варианта и запрашивает мнение Сечени и барона Сины: каким быть мосту?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ну, разумеется, и такое бывает. Созидатель в какой-то момент может растеряться, и тогда он полагается не на свой дар провидения, а на рутину: ему, мол, нетрудно построить любой мост, какой угодно, так что пусть заказчики сами выбирают.

И тут Сечени приходит ему на помощь добрым советом:

«Do not say in case you write direct to the Baron any thing of this kind, that you cannot say how a Span of that extension would answer for all purposes as it is a new instruct thing and so on. These and similar words give told our ennemies to overthrow the whole»^[56].

Он подбадривает Кларка: смелее, вперед! Говори даже то, чего не знаешь, иначе конкуренты потеснят. Что может чувствовать при этом творец?

На всю эту волокиту и появление конкурентов Кларк отвечает должным образом, и это лучше вписывается в его характер: он упоминает предложение, поступившее из России, из Санкт-Петербурга. Да будет известно заказчикам, что он и без них обойдется! И тут Дёрдь Сина немедля призывает его в Пешт.

Меж тем Сечени тоже не бездействует, и — хотя эрцгерцог Иосиф полагает, что к строительству моста можно будет приступить не ранее, чем через три года, — он подбадривает Кларка: мы им докажем, что это не так!

Кларк и два специалиста — Пльюс и Слейтер — представляют выверенные размеры и количество дубовых свай, необходимых для сооружения плотин на месте будущего строительства. Сечени заботится о том, чтобы эти сваи были заказаны в Славонии, поскольку лишь в славонских лесах растут такие мощные дубы. Он разузнает и такую важную деталь, что требуемый для постройки гранит может быть выписан из Австрии, из Маутхаузена — городка, столь печально прославившегося ныне.

Сечени желает во всем удовлетворить требования Кларка. В одном из писем он предупреждает Сину:

«Хорошо бы выяснить у Кларка, когда валить деревья — зимою или летом… У англичан на все есть свои методы, от коих я не стал бы отклоняться. Необходимо узнать это, дабы деньги и время не пропали даром».

Кларк представляет все данные и даже рисует вид будущего моста. Этот рисунок уцелел и поныне. В октябре 1838 года Сечени запрашивает Ташнера, своего секретаря: «Изготовил ли уже Хекенаст литографию моста?» А 17 октября 1938 года предлагает сделать под литографией следующую подпись: «Изображение моста, принятое Сановной Всевенгерской депутацией». Днем позже он шлет очередное письмо с поправкой в тексте: «Изображение моста, утвержденное Сановной Всевенг. деп.».

Шесть лет понадобилось для того, чтобы подойти к к этому моменту. Ведь как мы помним, 3 октября 1832 года Кларк уже подготовил чертеж. А теперь наступил черед литографии. Правда, заказаны бревна для будущей плотины и Кларку шлют поручение заказать в Англии все необходимые металлические конструкции, но пока лишь сулят, что вскоре он сможет приступить к строительству. Но теперь Кларк уперся и делает вид, будто для него это не так уж и важно.

«Я много размышлял над строительством пештского моста, — пишет он, — однако за подготовку детальных чертежей возьмусь как следует лишь в том случае, если барон Сина заявит со всей определенностью: «Теперь не осталось ни малейших сомнений. Go on!»

Кларк безусловно прав! Правда, решение о строительстве моста принято парламентом, но решение это по-прежнему находится под страшной угрозой. Если правитель утвердит его с определенными поправками, то оно вновь должно быть вынесено на обсуждение парламента. А тогда всему конец, или же — в лучшем случае — все придется начинать с начала…

Сечени обращается за помощью к графу Коловрату — министру без портфеля, к Меттерниху и зятю Меттерниха — графу Морицу Шандору. Шандора он просит о том, чтобы тот самолично переговорил с всесильным министром. К графу Коловрату он обращается со следующими словами:

«Ваше превосходительство, семь лет я с неимоверными усилиями продвигаю дело, которое шаг за шагом близилось к своему счастливому завершению. Однако стоит сейчас ему провалиться, и тогда конец: ведь венгерское дворянство никогда более не согласится по доброй воле и законно — что весьма немаловажно — пойти на такой шаг и взвалить на себя бремя налогов».

Почти то же самое, слово в слово, он пишет и Меттерниху, напоминая канцлеру о том, что он, Меттерних, всегда оказывал поддержку делу строительства моста; у Семени единственная просьба: чтобы дело это не выглядело начинанием отдельных лиц, а исходило «с самого верху».

Сечени видел, откуда угрожает опасность. Правда, венгерская канцелярия после вмешательства Меттерниха поддержала решение, но все же Палфи — глава венгерской канцелярии, выразил особое мнение. К счастью, этот «votum separatum» не смог повредить решению. Меттерних, измученный денежными заботами монархии, был бы не прочь мелкой пошлиной за пользование мостом подтолкнуть венгерское дворянство к уплате налогов и заставить наконец венгерского дворянина взвалить бремя на свои «девственно-нетронутые» плечи. Более крупные налоги, полагал Сечени, потом установит Вена. Конечно, за эту меттерниховскую поддержку впоследствии придется расплачиваться, зато сейчас дело будет продвинуто.

Сечени намеревается поставить банкира Сину перед свершившимся фактом:

«Я заключил договора на поставку бревен и камня и соглашение с Кларком. Я поступил bona fide^[57]. Если хотите, можете покинуть меня на произвол судьбы».

Сечени побуждает Сину к дальнейшим действиям. Надобно напустить на Меттерниха Ротшильда, ведь канцлер ему доверяет. А Ротшильд пусть сделает вид, будто удивлен тем, что правительство, то бишь Палфи, собирается провалить дело.

«И черкните несколько строк Кларку, чтобы поднять ему настроение, а то, судя по всему, у него пропала всяческая охота. Напишите что-нибудь вроде: «Решения пока еще нет, придется немного подождать…»

Сам Сечени тоже пишет Кларку:

«Не может того быть, чтобы правительство не видело собственной заинтересованности».

Он беспокоится, как бы Кларком не овладели подавленность, сплин — давний, все еще не вышедший из моды английский недуг, и пытается вселить в него бодрость духа:

«Помимо строительства моста в Венгрии будет предпринято множество других начинаний, осуществление которых возложат на Вас».

Остальные банкиры не теряют времени и затевают интриги против Сины. Арнштейн и Эскел вносят предложение — в противовес Сине, который рассчитывает на доход с моста по прошествии девяноста семи лет, они согласны взяться за строительство при условии, что доход будет обеспечен через сорок семь лет. Предложение вроде бы и неплохое, не ставь себе конкуренты тайной целью провал всего начинания…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вам это не кажется отвратительным? Естественная конкуренция? Не думаю. Я уже давно отвык от капиталистических порядков, и мне такие приемы кажутся чудовищными.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, отчего же, и у нас есть свои трудности и свои неприятные стороны жизни. Возникают и соперничество, и интриги, скажем, среди ученых и изобретателей, иногда случаются и вовсе некрасивые истории. Не все проходит гладко, без помех. Зато изменилась сама суть отношений.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ну, к примеру: Фердинанд Палфи вознамерился пожаловать в Буду со своим банкиром — Перейрой, чтобы вручить эрцгерцогу-наместнику собственный проект. Сечени решает перебежать дорогу этой депутации: «Встретьте их, как игроки в кегли — собаку».

Кларк снова обыгрывает свой козырь — приглашение в Петербург. Сечени выставляет против него ускорение подготовительных работ и сообщает в письме:

«Буровые работы на будайской стороне уже завершены; результаты благоприятные. В Пеште с этим делом будет покончено на днях, и результат я сообщу незамедлительно».

Наконец в мае решение было утверждено императором. Кларка спешно вызывают в Пешт. Кларк отвечает, что прибудет в июле. «Эрцгерцог весьма рад этому», — замечает Сечени.

Его беспокоят типично английские привычки и представления Кларка. Он заранее предупреждает инженера, что тому придется самолично контролировать все до одной поставки заказов и торговые сделки, иначе его могут обмануть, провести, сорвать сроки поставок.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

К сожалению, подобные явления встречаются и в наши дни. Однако продолжу свой рассказ:

«Вскоре здесь будет Кларк, — пишет Сечени и банкиру Дёрдю Сине, — и я заранее вижу, как он с розой в петлице ходит с одного званого обеда на другой, воображая, будто он у себя в Англии, где можно положиться на клиентов».

Кажется, теперь приготовления закончены и вроде бы все идет как надо. Уже на пути к Пешту находится Адам Кларк, третий создатель моста, о котором я пока что не рассказывал. И все же первая свая в дунайское русло вбита лишь 28 июля 1840 года, хотя и она не имеет отношения к самому мосту, а необходима для сооружения заградительной плотины на месте будущего строительства. А за этой первой сваей последуют еще многие тысячи… Не поведи я свой рассказ так издалека, мне следовало бы начать его отсюда.

Автор дневника и смысл дневниковых записей

Всеми неприятными, изнурительными хлопотами приходилось заниматься Сечени, и так будет вплоть до окончания строительства моста.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В облике Сечени вас смущает его мелочность? Вы имеете в виду ту дневниковую запись, где он сокрушается по поводу выплаченных Кларку ста пятидесяти фунтов?

Вполне вас понимаю! Могу лишь добавить, что я в своей попытке оценить личность Сечени терзаюсь куда более сложными и противоречивыми чувствами. В моем представлении он — противник революции 1848 года. Однако мудрость, заключенная в исторической перспективе и не имеющая ничего общего с моей личной мудростью, в данном случае зрит глубже: все реформаторские устремления и деяния Сечени служили делу революции.Душою он спасовал и остановился перед революцией, но конкретные результаты его деятельности жили своей жизнью и способствовали прогрессу. Меня смущает другой нюанс: Сечени после его смерти не раз использовали в качестве своего знамени — и, как знать, не используют ли и сейчас — деятели такого рода, каких сам Сечени ни под каким видом не взял бы себе в соратники. «Хунгаристы» и апологеты венгерского шовинизма считают его своим козырем в борьбе против Кошута. И не только они, но и «консервативные либералы» всех мастей. Искушенные в софистике, они избирали и избирают Сечени своим патроном, как только дело доходит до восхваления габсбургской монархии, и пускают в ход следующий аргумент: мол, даже полицейский режим Габсбургов и тот был более прогрессивен по духу, нежели венгерские землевладельцы-крепостники, тяготеющие к сословной конституции и дворянской привилегии — освобождению от уплаты налогов. Дело обстояло не так, хотя факт, что в 1830-х годах в вопросах кредита, финансов, налогообложения и — что всего важнее для нас — пошлины за переправу по мосту Меттерних считался с последствиями капиталистического развития в большей степени, чем венгерское дворянство. Но Меттерниха вынуждали к тому запущенные финансовые дела монархии. Идея всеобщего обложения налогом пришлась бы венскому двору как нельзя кстати, поскольку оправдала бы необходимость большого штата солдат, полицейских и осведомителей. Ради своих реакционных целей Меттерних был склонен пойти даже на «реформы», поскольку цели у него были, а принципами он себя не обременял. Он не противился бы даже отмене сословной конституции, хотя и ужасно боялся этого шага. Потом я, возможно, расскажу вам об этом подробнее, а пока вернемся к разговору о Сечени.

Сто пятьдесят фунтов… Да, вы правы: тут Сечени, безусловно, проявил себя мелочным, особенно если учесть, сколь расточителен оказывался он в иных случаях — главным образом, в молодые годы.

Стоит только перелистать его дневник:

«…Я решил про себя, что мать должна ссудить мне (без ссудных процентов) 100 тысяч. Из них 20 тысяч форинтов я употреблю на то, чтобы сделать Цинкендорф более пригодным для жилья, 20 тысяч понадобятся на расходы и Вене и экипаж, 40 тысяч пойдут на приобретение драгоценностей, 10 — на подарки и 10 — на карманные траты».

В последующие годы он живет более экономно, однако по-прежнему с царской щедростью оделяет конюхов и тренеров, если те — англичане. Но уплатить сто пятьдесят фунтов инженеру — это совсем другое дело.

В этом отношении Сечени — венгерский магнат до мозга костей: за лошадь он, пожалуй, способен пожертвовать сумму несколько более крупную. Ну, и в крайне редких случаях — за скульптуру; правда, тогда это должно быть творение Кановы или Торвальдсена. Зато сплошь и рядом он отваливает откупные и пощедрее: какой-нибудь хористочке или венской актрисе, если та, к примеру, шантажирует его возможным рождением младенца. Горничной — если не скупиться — положен золотой луидор за ночь. Крепостной девушке за ту же самую услугу — телка или подсвинок. А сколько получит обнищавший солдат? Это я тоже могу вам сказать с точностью.

Еще в пору своей беспутной молодости, во время одного из многих путешествий по Италии Сечени довелось столкнуться с большой группой венгерских солдат, возвращавшихся на родину с наполеоновской войны. То был не отряд, не регулярная часть — так, отбившиеся от стада. Их скорее примешь за нищих оборванцев, распоследних попрошаек, чем за солдат. Даже попрошайничать-то они не могут, потому что в тех краях, куда их занесло судьбою, не знают имени Христова. Грабежом тоже не поживишься — вокруг слишком много грабителей; вот и бредут победители к дому, этакое бравое воинство, а вернее — заблудшая отара. Голодная орава численностью в восемь сот. Сечени, понятное дело, расчувствовался и выдал им на восемьсот ртов две сотни форинтов: ровно столько, чтобы хватило раз пообедать…

Барину под стать себе, особенно если знатному господину грозит тюрьма, Сечени иной раз и подпишет вексель, однако гораздо чаще он отказывается дать в долг даже десять форинтов. Но ведь Кларку он давал не взаймы и не в подарок. Эту пресловутую сумму даже авансом не назовешь: всего лишь умеренная плата за документ по вопросам строительства моста, за изготовление чертежа и переговоры, требующие уйму времени. Беда лишь в том, что Кларк — не магнат, который угодит в тюрьму, если его не вытащить из беды, не продажная женщина и не конюх-англичанин. Это хорошо одетый, вполне независимый мужчина на вид одних лет с Сечени, а в действительности восемью годами старше; у него собственный дом, и по образу жизни он ничем не отличается от джентльмена. От такого человека грех ждать, чтобы он тотчас требовал плату за каждое свое слово, за каждый росчерк пера…

По моему скромному разумению, Кларк допустил промашку, запросив за свои труды всего лишь сто пятьдесят фунтов. Потребуй он больше, и его авторитет в глазах графа только возрос бы.

Ну а теперь, после того как мы излили свой гнев на головы мелочных магнатов, самое время вспомнить, что этот венгерский граф Иштван Сечени умел быть не только прижимистым, но и великодушным. Ведь именно он, а не кто иной, предложил свой годовой доход — шестьдесят тысяч форинтов — на основание Венгерской академии наук. Тотчас добавлю, что, согласно некоторым источникам, он лишь предложил, но так и не внес эту сумму. По другим источникам, он ее выплатил. Допустим, что денег он не дал… Но я готов поклясться, что в тот момент, когда он предлагал эти шестьдесят тысяч, он твердо намеревался и уплатить их. Пусть бросит в него камень тот, кто после первого порыва… словом, все мы знаем, как оно бывает… Охотнее всего я бы рассказал по этому поводу один скабрезный анекдот.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ладно, хотя я и рискую сорвать покров со своей скромности… В анекдоте речь идет о том, как мягко сердце, когда тверды прочие органы, и сколь твердо сердце… и так далее.

Но вот мой главный аргумент в защиту Сечени: никто и никогда не узнал бы об этой его мелочности, не признайся он в ней своему дневнику. Попробуем с этой стороны приблизиться к пониманию Сечени.

Если бы эти дневники не сохранились, облик Сечени казался бы гораздо проще. Схема выглядела бы примерно так: он совершил великие деяния, и это подтверждает его прогрессивную суть. Позднее он выступает против реформ и своей собственной деятельности, отказывается от всяческих переустройств, прогресса и, конечно, от революции; он переживает душевный надлом, терзается угрызениями совести и сам обрывает свою жизнь в дёблингском заведении для умалишенных.

Если опустить завершающий момент, то Сечени почти во всем повторяет жизнь своего отца. Сечени-отец, воспитанный на Вольтере, просвещенный и — благодаря предприимчивому предку из духовенства — очень богатый магнат, сторонник крупных реформаторских устремлений императора Иосифа II. Этот император за минувшие четыреста лет был единственным и последним из Габсбургов, отличавшимся незаурядным умом. Впрочем я неудачно выразился. Вношу поправку: этот правитель незаурядного ума и характера был единственным исключением среди злобных и тупых, вредоносных и выморочных Габсбургов за все четыреста лет правления их династии.

Что ни говорите, а якобинец Хайноци, кончивший жизнь в 1795 году на эшафоте, долгое время был близким доверенным лицом Ференца Сечени. Старик собрал огромную библиотеку, и если сын его Иштван гипотетически лишь предложил шестьдесят тысяч форинтов на основание академии, то старый Сечени не сулил, зато пожертвовал: и деньги, и библиотеку. Существующий поныне Национальный музей и его библиотеку основал именно он.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, тот самый музей, который вы имели возможность видеть и сегодня. Здание позднее построил Михай Поллак — кстати сказать, тоже англичанин… Словом, старший Сечени, видимо, потрясенный гибелью Хайноци, заделался ярым пиетистом и долгие тридцать лет на коленях перед распятием замаливал грехи. Дневников он не оставил, зато, как нам известно, подарил сыну талисман и собственноручно переписал для него молитвенник.

А вот Иштван Сечени дневник вел всю свою жизнь. Это занятие до известной степени является симптомом раздвоения личности и признаком того, что автор дневника придает большое значение всему происходящему с ним и в нем…

Последовательное изложение событий — это еще не дневник, а хроника. Если события эти большой важности, то мы имеем дело со страницей метрической книги Истории, подобно тому как последняя страница Библии всегда отводилась для записи семейных событий. Школьный журнал и конторская книга коммерсанта, хоть и величают себя дневником, в нашем теперешнем понимании этого слова тоже всего лишь хроника. Нельзя рассматривать как дневник и заметки врача, и точную — по часам и дням — регистрацию результатов какого-либо научного эксперимента. По характеру своему это протоколы, перечни фактических данных, хроники.

А заметки девочки или мальчика-подростка о своей жизни и переживаниях — уже подлинный дневник, поскольку там не только излагаются факты, но и повествуется о тех или иных намерениях, о настроениях, суждениях человека. Такой дневник является подлинным еще и потому, что он — «тайный». Неподдельный именно в своей внутренней противоречивости, двойственности: сообщает то, о чем хочет умолчать…

Почему мы пишем то, чего не хотим говорить? Потому что нам некому сказать? Этой причины недостаточно. Мы пишем для того, чтобы написанное нами сохранилось и было прочитано, хотя и обольщаемся тем, что это, мол, так, для памяти. Нет, в памяти нашей и без того сохраняется все самое важное — запечатлевается мучительно, неизгладимо! Ну, а если пережитое было достойным забвения, то к чему его увековечивать? И тут тайное становится явным: мы желаем предать огласке именно то, что, по нашему утверждению, является сугубо личной тайной.

Любой человек, ведущий дневник, понимает, что его записи могут попасть в чужие руки. Полагается ли, к примеру, Сечени на крохотный замочек, которым заперт футляр его дневника? И вполне ли искренне желание, которое можно прочесть на запечатанном конверте с любовными письмами и прочими бумагами: «После смерти моей сжечь не читая!» Отчего бы не сжечь их самому владельцу — загодя, до смерти? Кстати сказать: то, что Сечени хотел сжечь, он и сжег, а то, что желал сохранить в тайне, вымарал или вырвал из дневника страницы. Им было составлено завещание, в котором он требовал сожжения своих дневников. Это завещание он изменил и назначил исполнителем своей последней воли Ташнера — секретаря, поручив тому «прополоть» дневник. И Ташнер с превеликим тщанием проделал то, к чему у Сечени душа не лежала. Какая жалость!..

Итак, дневник — это сообщение тайн, якобы не подлежащих огласке. Он двуличен в самый момент своего зарождения: этакий сплав откровения и неоткровенности, тайная распахнутость неискренней души. Эта открытость, распахнутость достигает разной степени. В момент занесения записей открытость у Сечени почти предельная… Позднее, как я уже упоминал, многие страницы дневника он вырывает, вычеркивает, а главным образом велит вычеркнуть. Например, любовные похождения. Но и не только: Сечени приходилось считаться с тем, что он живет при абсолютистском режиме. Всю жизнь у него были основания бояться того, что и произошло с ним под конец: хрупкие замки не уберегли его личные тайны от полицейских обысков и перлюстраций.

Таковы внешние обстоятельства. Но человек сам по себе не склонен к откровенности — он лишь откровенничает, не более того. Так, в дневнике Сечени признается, будто любит, в то время как всем своим поведением (в течение дня, а вернее, вечеров, проводимых в обществе) выказывает равнодушие. Или на страницах дневника насмехается над какой-нибудь дамой, а в письмах (легковерным англичанкам: леди Проктор в Неаполе, и леди Форбс в Лондоне) сулит любовную связь. В дневнике Сечени дает выход оскорбленному самолюбию, называя Меттерниха глупцом, если в последней беседе с ним ему не удалось одержать верх над этим хитрым, умным старцем.

Сечени способен написать, что все ему кажется напрасным, — именно в тот момент, когда он находится на пути в Лондон, когда стремится в Хэммерсмит к Кларку, когда он вплотную берется за дело строительства моста… Я даже выписал соответствующее место из дневника и сейчас отыщу эту запись в блокноте, но сначала мне хотелось бы еще кое-что сказать о ведении дневника.

Конечно, дневник подростка или юной девушки — тоже проявление некоей раздвоенности мышления. Однако подросток, как правило, перестает вести дневник, выйдя из переходного возраста, когда мальчик становится мужчиной, а девушка достигает женской зрелости. Меттерних довольно точно угадывает в Сечени «пылкого душой» вечного подростка, которого по-прежнему терзают двойственные чувства, одолевают страсти, а юношеское тщеславие вовлекает во всевозможные сумасбродные затеи и по достижении зрелой мужской поры. Пожалуй, он даже готов признать в Сечени порядочность, бескорыстие, благие намерения. Однако ему, государственному мужу, ведущему деловые переговоры с Ротшильдом, подобные черты в характере протеже могут лишь повредить. Будь Сечени человеком алчным, властолюбивым, словом, расчетливым, — легче было бы предвидеть его поступки. Но предприниматель нерасчетливый, легко загорающийся какой-либо идеей может нанести неисчислимый ущерб делу; такой человек в глазах Ротшильдов, Меттернихов попросту опасен…

Это мнение Меттерниха Сечени прекрасно знает и включает в свои расчеты. Ведь он обладает редким даром видеть наперед; как я уже говорил, остроту его зрения можно воспринимать чуть ли не как недостаток. Однако в течение всей своей жизни он предпочитает играть роль взбалмошного человека, не отвечающего за свои поступки, и эту игру переносит и на страницы дневника. Его приятельница, госпожа Зичи, откровенно заявляет ему, что он забавляется с людьми, «мистифицирует» их. «Люди не знают, когда вы говорите с ними всерьез, а когда дурачите их, — вот и сердятся».

Сечени это вполне устраивает. Льстит его самолюбию и отвечает его представлению о великом человеке. Ведь было бы заблуждением полагать, будто Байрон для него — единственный образец для подражания. Макиавелли, несколько переиначенный на талейрановский лад, тоже давал немалую пищу для фантазии во времена Сечени и в его кругу:

«С каждым днем я все более разочаровываюсь в людях и горжусь своими внутренними достоинствами. Я охотно выказываю себя злым и испорченным: невыразимое наслаждение видеть, что меня не понимают или же понимают превратно именно те люди, которых и сам я презираю. Чувствую, что все дела, за какие я берусь, завершатся успешно, но не сейчас и не для меня», —

горделиво поверяет Сечени сокровенные дневные (или, точнее, вечерние) мысли своему двойнику, делающему эти записи на рассвете.

Впрочем, наш герой предстает перед окружающими в различных ипостасях: он добрый и злой, исполненный надежд и изверившийся, и все это проявляется широкой и разнообразной гаммой оттенков. Для иного, более уравновешенного человека подобная смена настроений характерна в период полового созревания; у Сечени же, который в детстве отличался крайне запоздалым развитием — как физическим, так и духовным, — эти явления дают себя знать значительно позже. Начало его дневниковых записей помечено датой 13 декабря 1814 года, а последнюю заметку он делает за день-два до смерти — первого апреля 1860-го. И за эти долгие годы все зафиксированные им на бумаге чувства являют собою сложнейшее переплетение искренности и мистификаций.

Его собственное отношение к дневниковым записям известно нам из «Поучения» сыну. Шестидесятилетний Сечени, заключенный в дёблингский дом умалишенных, пишет:

«По моему мнению, каждому человеку должно вести дневник».

Дневники великих людей — он приводит в пример Веллингтона и лорда Нельсона — были бы чрезвычайно занимательны.

«Но, — продолжает он, — если дневник писан не с целью последующей публикации или прочтения, а для экономии времени (и сей рецепт он весьма рекомендует сыну), дабы нам контролировать самих себя, то дневник подмастерья портного — такая же ценность для его автора, как, к примеру, для священной особы его величества Франца-Иосифа — его собственный дневник. Портной, по всей вероятности, сделал бы такие записи: «В субботу, 5 декабря, я работал всего полдня; 6 декабря веселился на пирушке с приятелями; в понедельник, 7-го, не мог проспаться с похмелья, потому как упился превосходным гринцингским; 8-го мучился головной болью» и т. д. Однако если в человеке заложена склонность к нравственному самоусовершенствованию, — что, разумеется, conditio sine qua non^[58], — то взамен пустых сетований он, иной раз перелистав дневник, непременно должен сказать себе: сколько же времени потрачено мною понапрасну! И если отведены тому человеку еще дни или годы, то весьма вероятно, что оставшимся временем он распорядится лучше, нежели до сих пор».

Но, пишет Сечени, дневник помимо основного назначения — контроля над расходованием времени — может служить и весьма поучительной цели «не только для автора дневника, но и для других».

Нам неизвестно, пренебрег ли сын Сечени советами отца. В «Поучении» упоминается и о том, что молодой человек во время своего путешествия в Лондон не слишком удачно использовал чистые странички, отведенные ему отцом для записи впечатлений.

«В отдельную книжечку ты занес балы и обеды, куда был зван, а также отметил, насколько хороши и вкусны они оказались, что могло найти место в дневнике, но вынесено на первое место, полагаю, не по праву».

Прочел ли юноша родительское «Поучение» или же поступил, как и сам Сечени, так и не удосужившийся прочесть напутствие, полученное им в свое время от отца? Потомки великого Сечени — люди весьма посредственные, жизнь их мало кому интересна… Скорее уж следовало бы спросить самого Сечени: в какой мере помогли ему дневники, куда он исправно заносил записи в течение четырех с лишним десятилетий? Главной цели — экономии времени — они способствовали не ахти как, зато сослужили добрую службу цели побочной, невысказанной. Ведь современный читатель может почерпнуть из них массу интереснейших сведений о той эпохе и о самом авторе дневника: сыне двух отечеств, носителе двух родных языков, приверженце двух партий (поскольку он магнат по происхождению и демократ по убеждениям), склонном — в подражание дипломатам того времени — к двоедушию. О человеке гуманном — несмотря на все его душевные противоречия, человеке несчастливом, сомневающемся и все же верящем в будущее. О государственном деятеле, которого Кошут — противник ему под стать — назвал величайшим из венгров…

Ну вот мне и удалось отыскать необходимые записи, по датировке всего лишь несколько дней отделяют их от зафиксированных Сечени хэммерсмитских событий. Итак:

«Все говорят по-французски. Пагубное влияние революции».

«Картина драмы, которая вскоре разыграется в Венгрии, живо стоит перед моими глазами. Кто владеет хоть чем-то, будет лишен всего — или же вынужден будет отстаивать свою собственность. От покоя не останется и следа… Прежде я помышлял о возвышении нации; теперь же придется думать о спасении своего имущества».

Эту запись Сечени делает во Франкфурте, в августе 1832 года, по пути в Лондон.

А вот запись от 4 сентября, сделанная уже в Лондоне:

«Как поглядишь на Венгрию, все кажется напрасным. Да и в Европе вскорости все смешается. Читаешь газеты, и ум за разум заходит».

Сечени поверяет дневнику свои страхи за одиннадцать дней до первых переговоров с Терни Кларком… Ну, а как отразились на нем все эти пророчества, которые начали сбываться, к сожалению, лишь восемьдесят шесть лет спустя, в 1918-м? Никак или почти никак! Пожалуй, никогда, ни в одном своем начинании Сечени не выказал себя столь вдумчивым, серьезным, проницательным и оптимистически настроенным, как по отношению к мосту.

И таким он останется до конца своих дней. Строительство моста идет полным ходом, а Сечени одолевают сомнения. Жизнь его невозможно разделить на какие-то периоды. Смелый неудержимый порыв и парализующий страх постоянно сталкиваются в его душе, и так продолжается вплоть до самого конца.

«Хорошим» человеком в расхожем понимании этого эпитета Сечени не называют даже его преданнейшие почитатели — точнее говоря, хвалители. Справедливым его тоже не назовешь — даже самого себя он судит не по справедливости: обвиняет себя в таких прегрешениях, которых не совершил да и не мог совершить. Не справедлив он и по отношению к Меттерниху, преувеличивая роль удачи в его карьере. Удача ведь может быть не только причиной, но и следствием. Если Меттерних и был удачлив, то помимо блестящей способности ориентироваться его везение заключалось и в том, что даже таким, как Сечени, не удавалось окончательно выпутаться из сети его аргументов.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О нет! По-моему, жизнь Сечени слишком романична для того, чтобы писать о ней роман. Противоречия со столь сокрушительной быстротой кружатся в дневниковом потоке, что «распутать» их, выровнять это стремительное течение с помощью собеседника, противника в споре — значило бы изменить сам характер стихии: река стала бы мелкой, непроходимой для глубоководного судна. Дневник Сечени — это еще не отрегулированное течение, Дунай у Железных ворот, полный опасных водоворотов. Эта бурно клокочущая душа всегда стремилась служить человечеству — жизнью своею иль смертью, — да так до конца дней и осталась нечеловечески одинокой. Таков удел людей, кому никого в жизни не удавалось полюбить, поскольку они чувствовали себя призванными любить все человечество.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Отнюдь не удовлетворительное объяснение! Эрос вовсе не отравлял Сечени жизнь: незатухающие вспышки страсти лишь подтверждают это. Что с того, что самым глубоким увлечением была его любовь к жене старшего брата? Тут он лишь шел по стопам своего отца, который под конец жизни целые годы посвятил непрестанному замаливанию былых грехов. Иштвана Сечени терзали угрызения совести, кошмары, страх перед первородным грехом, и все эти переживания, отдавая дань моде, он усиливает на страницах дневника. При чем же здесь эротическое отклонение?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, и в религиозных делах Сечени тоже не знал хлопот. Позднее я расскажу вам, как он высказывался на этот счет Меттерниху, а сейчас достаточно вспомнить, как он реагировал на заявление леди Уилтон, которая пожалела Сократа за то, что тому не дано было познать истинную веру.

«Дама, заслуживающая симпатии!» — замечает он и, возможно, по какой-то ассоциации с этим, во всяком случае в тот же самый день, делает следующую запись:

«Мое глубокое убеждение, что весь секрет буржуазного развития и прогресса кроется в нашем самоощущении. То, что не под силу одному, окажется легко сделать многим вместе».

Вот вам шкала настроений одного дня.

Где тот писатель, который в описании одного дня жизни своего героя способен пройти вслед за ним в строгой и обстоятельной последовательности неисчислимо долгий путь! Разве описание какого-либо дня из жизни Сечени заняло бы меньше места, чем растянувшаяся на тысячу страниц одиссея одного дня джойсовского Улисса?..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Все написанные о нем романы оказывались поверхностными по сравнению с предметом повествования.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Тут нужен бы не романист, а талантливый историк; однако таковой покуда не сыскался.

Байрон вступил в борьбу за освобождение греков, поскольку Англия, освободившись от уз крепостничества, до того увязла в сетях банковских и фабричных капиталов, что там и дышать стало невмоготу. У Сечени же под боком находилась страна, нуждающаяся в освобождении: его собственная родина… Однако ему кажется, что сначала необходимо пройти весь путь английской революции, остерегаясь при этом, чтобы не получился такой же результат, как в Англии.

Будущего историка ждет нелегкая задача: описать характер этого Байрона Центральной Европы, который в то же время и Лермонтов — в державе, управляемой Меттернихом.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Только этого еще не хватало: психологическое исследование, где душевный склад Сечени объяснялся бы результатами люэса! Сколь ни потрясают нас строки Ади о поцелуе Розалии (вам они вряд ли известны), сколь ни занимательны пассажи Томаса Манна об Эсмеральде Леверкюна, нам должно быть безразлично, какие именно физиологические раздражители способствовали мозговой деятельности Сечени. Те же самые раздражители тупицу могут превратить разве что в законченного кретина. Если верно, что они способны усиливать определенные психические качества, то последние должны быть заложены в человеке изначально. Усилить что-либо возможно лишь в том случае, если есть что усиливать.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В беллетризации жизни Сечени кроется немалая опасность, если слишком принять на веру его любовные излияния на страницах дневника. Уж вы поверьте мне, что тут не столько подлинных переживаний, сколько модных фантасмагорий. Согласен: отношения с невесткой затронули его довольно глубоко. Однако «великое», «идеальное», чувство к Кресченции, матери восьмерых детей, по мнению всех биографов Сечени, перешедшее в «счастливую» любовь и завершившееся рождением еще троих детей — теперь уже от Сечени, было обременительными узами, причем именно в счастливый период их отношений.

Самый волнующей связью могла бы оказаться та, о которой нам неизвестно доподлинно, перешла ли она в «связь». Я имею в виду треугольник: Мелани — Меттерних — Сечени… Посмотрим, позволит ли нам время вернуться к этой теме.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Выполняя последнюю волю Сечени, Ташнер — его доверенное лицо — вымарал в дневнике описание как раз наиболее щекотливых любовных ситуаций. Да оно и понятно: младшая сестра Сечени прятала под замок служанок посмазливее, когда братец Иштван посещал ее усадьбу.

И все же подлинный облик Сечени надо определять не по его любовным увлечениям. На этот путь не следовало бы становиться, даже вздумай кто-либо написать роман о его жизни. В данном же случае, когда нас в первую очередь интересует мост, такая попытка лишь увела бы в сторону.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Сечени поистине страдал гипертрофией провидения. «Вена парализует мост», — пишет он в 1837 году, когда к строительству еще и не приступали. В 1848-м ему видится крушение моста, хотя тот еще не достроен. В начале революции Сечени уже усматривает ее падение. За сто лет до освобождения трудовых классов он предвидит гибель своего собственного класса. Цепь причин и следствий проецировалась в его мозгу в преувеличенном виде, — отсюда и его глубокий кризис в 1848-м: из предугадуемого поражения революции он делает вывод об окончательной гибели страны. А себя — за то, что провозглашал реформаторские идеи, — он обвиняет в этой гибели, воображает убийцей страны.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Плеханов после 1905 года рассуждал аналогичным образом: «Не нужно было браться за оружие». Страх подобного рода свойствен многим людям — самым разным.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Плохим он был человеком или хорошим, гуманным или жестоким? Не знаю. Во всяком случае, однажды, будучи в доме у Меттерниха, он заявил: «Кошута необходимо утилизировать, а если нельзя утилизировать, значит, надо повесить». Когда Кошут занемог, по Пешту разошелся слух, будто Сечени подослал убийц отравить его… Разве не характерно для человека, что к нему могла пристать подобная клевета?

А давайте прочтем, что Сечени говорит о самом себе Ташнеру, единственному до конца преданному ему человеку, исполнителю своей последней воли: «Вы и А. Кларк, вероятно, полагаете, будто я любил вас. Я вас использовал, но любить никогда не любил! А. Кларк думал, что я люблю его, так как я выказывал озабоченность, когда он прихварывал. Да, я был добр к нему, заботился о нем, чтобы он продержался хотя бы до тех пор, пока мост будет готов: я знал, что без него все дело застопорится. Наделенный способностями, большими, чем кто бы то ни было, я мог бы стать благодетелем Венгрии…» и тому подобное. Здесь же Сечени пишет и о вышеупомянутом талисмане, полученном от отца в 1817-м…

Конечно, эти признания были сделаны уже в бытность его в лечебнице для душевнобольных, где он мог без каких бы то ни было ограничений писать правду, прикрываясь оправданием: «С безумца какой спрос!» Тут он мог себе позволить любую мистификацию, дабы смягчить резкость вырывающихся у него откровенных признаний.

Финансовые дела и искренность в кругу вельмож

Надеюсь, мне удалось убедить вас: мелочность в вопросе о ста пятидесяти фунтах — лишь незначительная черта облика Сечени, душу которого перепахивали и разрывали столь великие — и теперь понятные нам — двойственные чувства и сомнения. Надо видеть перед собою результат — построенный им мост. Кстати, у вас нет желания сесть в машину и снова взглянуть на него?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Как хорошо иной раз молча испытывать наслаждение!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Благодарю. Нет лучшего напитка на свете, чем хороший черный кофе! Я порекомендовал бы вам купить у нас небольшую кофеварку. Венгерские «эспрессо», по-моему, лучшие в мире.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Верно. Однако позволю себе заметить, что я честно старался разрекламировать венгерскую продукцию. Вы же, прославленный музыкант, переводите разговор на политику.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не думаю, чтобы Меттерниха можно было назвать последователем Макиавелли. Его идеалом был политический торгаш куда ничтожнее: князь Талейран.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, Сечени, при всей своей любви к мистификации, достаточно искренен.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Он слишком горяч, чтобы быть двуличным, слишком язвителен и горд.

Но для доказательства этого нам придется — на сей раз, простите, вам в угоду — оставить 1838 год, куда мы счастливо добрались в своем повествовании, и возвратиться к году 1825-му, когда Сечени побывал на длительной аудиенции у Меттерниха и изложил свою точку зрения в обширных докладных записках.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, Стендаль писал: политика в романе — словно пистолетный выстрел в бальном зале. Но ведь не только Стендаль частенько нажимал на курок пистолета… Коснемся и мы этой темы, коль скоро ее все равно не избежать. Монументальные произведения искусства — главным образом общественные сооружения — всегда и непосредственно связаны с политикой. Да что там говорить о грандиозных творениях, достаточно вспомнить даже малозначительные голливудские фильмы… Нет, напротив, я рад вашему вопросу, потому что из текста упомянутой мною докладной записки Сечени черпают свою аргументацию его лжесторонники.

Вокруг представленной 25 декабря 1825 года докладной записки помимо вихря политических страстей закручивается целый роман, которому, желая передать его суть, можно бы дать пикантное название: «Юная коза и старая лиса».

Итак, действующие лица романа: Меттерних, пятидесяти двух лет от роду; Мелани Зичи-Феррарис, двадцати лет, и тридцатичетырехлетний граф Иштван Сечени.

Пожилой Меттерних в ту пору увивается за Мелани, хотя еще здравствует его вторая супруга.

Мелани чуть ли не с детских лет увлечена Иштваном Сечени и воображает, будто свою власть над Меттернихом ей удастся обратить на пользу ее девичьего кумира. Она уговаривает Меттерниха всерьез поговорить со Штефлом и склоняет Сечени просить аудиенции у всесильного министра.

Меттерниху — опытному ухаживателю, а впоследствии супругу — нет нужды обращаться к осведомителям, готовым услужить по первому мановению руки: льстивые уловки Мелани, аудиенция для Сечени, которую она выпрашивает чуть ли не в качестве рождественского подарка, а в первую очередь глаза девушки выдают ее с головой. Меттерних галантно выполняет просьбу Мелани. О, почему бы и нет! Он охотно побеседует со Штефлом, раз таково желание прелестной юной особы.

И на второй день рождества он принимает Сечени.

Меттерних, герой бесчисленных любовных похождений, когда-то пользующийся славой красивейшего или одного из красивейших мужчин своего времени, сейчас, под старость, для начала решает уравнять восемнадцатилетнюю разницу в возрасте заносчивой похвальбой.

— Мне лучше судить: ведь я смотрю сверху, а вы — снизу.

Что остается делать Сечени? Приходится реплику эту глотать. Ответит он на нее потом — в дневнике.

— Я, пожалуй, растерялся бы, — хвастается Меттерних, — доведись мне командовать взводом солдат, однако смею вас заверить: армию в пятьсот тысяч человек мне было бы нетрудно возглавить.

Он верит в то, что говорит. А затем продолжает, рассчитывая убедить собеседника:

— У меня чертовски богатая практика. Ich habe eine Mordpraxis^[59]. Я имею в виду не нынешние времена, имя мое бессмертно! Я заранее предрек Бонапарту — мы с ним беседовали дни напролет, — какой конец его ожидает. Ведь это я подвел его к поражению: сперва загнал, как охотник — дичь, а затем уложил наповал.

Таково вступление к беседе. Затем следуют угрозы и, наконец, в завершение аудиенции, — посулы успешной карьеры.

И все это разыгрывается под маской благорасположенности — иного и нельзя ждать от галантного человека, который выполняет пожелание Мелани.

Разумеется, Сечени лишен возможности возразить: в поединке с Наполеоном вы, князь Меттерних, играли роль отнюдь не охотника, а в первую очередь загонщика, когда загнали в постель Наполеона дочь своего повелителя-императора. Затем — когда пришло время делить добычу — вам выпала роль шакала.

Ответ на реплику Меттерниха, что ему-де «сверху видней», тоже звучит лишь на страницах дневника… «Может, и правда, что сверху видней, но видно-то сквозь туман». И тем не менее Сечени признает: «Религиозные убеждения у нас противоположны, однако во многом наши взгляды совпадают».

Итак, во время аудиенции Сечени отмалчивается и на велеречивость Меттерниха отвечает в «Меморандуме» — своей докладной записке.

Так извлечем же текст «Меморандума», на который с целью доказать реакционную суть Сечени кто только не ссылается: и поборники чистоты «венгерской расы», и апологеты превосходства венгерской нации, и легитимисты. И неспроста — ведь в «Меморандуме» фигурирует следующее заявление:

«Я — смертный враг всяческого беспорядка».

Сечени пользуется словом «Unordnung», которое, если угодно, можно перевести как «мятежное устремление». И продолжает:

«Ненавижу инновации, печальные последствия коих мне знакомы, зато я сторонник полезных изобретений и улучшений, хотя и признаю, что весьма трудно отличить улучшение от обновления; я страшусь старого революционного призыва «Égalité et Liberté»^[60], боюсь факельщиков нынешнего столетия, у которых одно желание: все сбросить с прежнего фундамента, все переворотить, предать огню и пожару».

Обычно цитату обрывают на этом месте.

Однако давайте прочтем дальше:

«Сердцу моему приятно верить, что все классы людей, пожалуй, могли бы быть равны перед законом, и наверное возможно достичь того, чтобы даже богатейший и могущественнейший не смел бы безвинно и безнаказанно обижать беднейшего человека в стране…»

«Заявляю вашему высочеству, что я страшусь беспокойств, революций, что я — да позволено мне будет так выразиться — вечный Schlendrian…»

Для этого сугубо австрийского словца я не нахожу подходящего эквивалента. Беззаботность, казенное равнодушие, безответственность, расхлябанность — все есть в этом слове. Однако продолжу:

«…я предпочел бы остаться вечным Schlendrian — сколь ни противно мне это, — нежели склониться к какой бы то ни было утопии, если сей переход возможно было бы осуществить лишь посредством насильственного кризиса. Стало быть, я естественно и по принципам своим вплотную примыкаю к контрреволюционерам».

Это высказывание Сечени тоже приводится частенько.

Но затем — хотя эти строки обычно не цитируют — он продолжает:

«…однако же вопреки тому я проникнут верою, что счастье человечества основывается на возможно более высоком развитии, ибо я никогда не позволю убедить себя, будто бы господь сотворил людей лишь для несчастья».

И далее:

«Как видите, ваше высочество, в некоторых отношениях я мыслю весьма либерально…»

Меттерних, конечно же, видит — как тут не увидеть! — и он не скрывает своего мнения еще во время беседы, предшествовавшей передаче «Меморандума»: «Вы — конченый человек».

А после вручения докладной записки Сечени до конца жизни попадает под неослабный полицейский надзор… Да оно и не могло быть иначе, коль скоро все в том же «Меморандуме» мы читаем следующие слова:

«Если же, однако, на тропе сменяли бы друг друга правители добросовестные и мудрые, я был бы первым, кто подчинился бы абсолютной монархии. Ведь пребывай я сам и ближние мои в счастии, тогда я наверное не стал бы допытываться, обязан ли я своим счастием королевской милости или же собственным правам. Но не химера ли подобное благое пожелание?»

Конечно, химера, а точнее, вызывающая насмешка.

Подумать только: человек дерзнул возжелать не одного добросовестного и мудрого правителя, а вереницу наделенных добродетелями монархов! И это в 1825 году, при жизни императора Франца, которого должен был сменить на престоле душевнобольной Фердинанд V! Помешательство Фердинанда — факт общеизвестный, оно настолько очевидно, что его невозможно скрыть, и императора после нескольких лет правления вынуждены взять под опеку… Хотя и вслед за ним придет к власти не какой-то там разумный и добрый правитель, а тупой и ограниченный Франц-Иосиф I. Правда, в 1849-м он еще ребенок, однако к старости не поумнеет; мировую войну 1914 года он, если и не развяжет, то смело можно сказать: ускорит. Таков перечень будущих властителей, а Сечени, видите ли, помышляет о добросовестных и мудрых.

Но возвратимся к «Меморандуму»:

«Хотелось бы видеть исчезновение всяческих предрассудков, но чувствую, что для этого надобно выбрать место и время. Однако я — в противоположность некоторым — не считаю предрассудки полезными и целесообразными, ибо люди не заслуживают того, чтобы их исподволь вынуждали блуждать ложными путями и в потемках».

«Лишь в вопросах религии нет у меня определенного мнения. Я преисполнен безграничной терпимости».

Весьма недвусмысленно высказав свои взгляды — а я на основании вышеприведенных цитат могу усмотреть в этом не что иное, как вызов, — Сечени в последующих строках «Меморандума» заверяет Меттерниха в своей безусловной верности династии. Выглядит это как еще большая насмешка.

Разумеется, Меттерних в тот же день представляет «Меморандум» на официальное обсуждение Государственного совета. Таким образом документ попадает и к Францу I…

Сопроводительное письмо Меттерниха достаточно ярко характеризует образ мышления всего полицейского государства. Процитирую лишь последнюю фразу канцлера:

«Впрочем, я не стану раздувать дело против графа Сечени, так он, по крайней мере, служит нам термометром — показывает температуру окружающей его среды».

Словом, если бы до сих пор Сечени и не привлек к себе внимания, то в рождественский месяц 1825 года сей общественный «термометр» попадает под полицейский надзор. Однако труд Сечени, названный им «Кредит», в 1830 году снискал одобрение Меттерниха. В борьбе против никчемного, абсолютно бесполезного дворянства, лишь подрывающего финансовую и военную мощь государства, даже Сечени годится в союзники. Кстати сказать, этот труд Сечени в нескольких комитатах подвергся сожжению на костре.

Вот чем обернулся хитроумный замысел юной Мелани. «Бедняжка М… Elle commence à lire La nouvelle Héloïse»^[61], — пишет в своем дневнике Сечени. Доведись нам быть на его месте, мы бы сформулировали смысл ситуации иначе: хитрая лиса провела глупую козу, которая вообразила, будто может управлять стариком, как марионеткой.

Конечно, Мелани так и не осознала своего промаха. Уже будучи замужней дамой, она неоднократно пытается настроить Меттерниха в пользу Сечени. Но ее вмешательство скорее вредило, нежели помогало.

Меттерних намеревался использовать Сечени в качестве термометра. Но когда в 1848 году революция показывает истинно высокий накал страстей, то и прибор портится, да и Меттерниху некогда смотреть на термометр: в зашторенной карете он бежит из Вены — в обществе Мелани и на средства Ротшильда.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вот именно, на средства Ротшильда. Связь между ними старая и испытанная. Финансовые дела Зичи-Феррарисов, семьи Мелани, а тем самым и дела Меттерниха поправляют то русский царь, то Ротшильд.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я опираюсь на точные факты.

В 1822 году Ротшильд при посредстве Меттерниха получил баронский титул, а кто поверит, что такая услуга была ему оказана даром? Вянваре 1831 года, когда Меттерних женился на Мелани, Ротшильды снова произвели крупную финансовую трансакцию в пользу барышни Зичи-Феррарис и Меттерниха.

Расточительное семейство Зичи-Феррарис весьма нередко переживало финансовый кризис. Николай I познакомился с семейством Зичи еще во время Венского конгресса (в ту пору царствовал его брат, Александр I) и одолжил им четыреста тысяч франков. Впоследствии, уже будучи на престоле, царь Николай I подарил эту сумму опекаемому им семейству по случаю бракосочетания Мелани с Меттернихом. Простить долг, в возмещении которого приходилось сомневаться, царю не стоило больших усилий. И все же благодаря этому свадебному подарку Ротшильду и другому банкиру — Эскелу — удалось на какое-то время упорядочить, поправить финансовые дела Зичи-Феррарисов. Мелани, молодая и уже третья супруга Меттерниха, отблагодарила Ротшильда, обеспечив новоиспеченному барону совершенно особое положение при венском дворе — в общем-то довольно привередливом — и в светском обществе.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ротшильд отвечал на эту благодарность своей признательностью, солидно подкрепляя ее цветами и более ценными подношениями.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Конечно, Меттерних знал об этом, как ему было не знать!

Спустя год после вступления в брак у Мелани рождается ребенок, и Соломон Ротшильд в длинном послании шлет князю свои поздравления из Парижа, где он находится в это время у брата.

Письмо выдержано в столь мерзком подобострастно-приторном тоне, что, боюсь, перевод покажется вам преувеличением. Поэтому цитирую в оригинале:

«Niemand konnte wohl an diesem freudigen Ereigniss einer wärmeren Anteil nehmen als ich, der so oft Zeuge des häuslichen Glücks Eurer Durchlaucht war, und in diesem teuren Kinde die Befestigung so zärtlicher und glücklicher Bande sieht»^[62] и т. д. и т. п. в самых слащавых выражениях… Затем: «…der so oft das Glück hatte» — то есть Ротшильд — «in der Nähe des klügsten und liebenswürdigsten Staatsmannes zu leben, wenn man, wie ich imstande war, die väterlichen und weisen Absichten Euer Durchlaucht zu würdigen»^[63].

После чего Ротшильд снабжает Меттерниха несколькими политическими советами и продолжает:

«Ich habe mir die Freiheit genommen, einige Kleinigkeiten, welche man hier im Lande der Mode und Frivolität mit so vielem Geschmacke macht, für die gnädige Frau Fürstin und Dero liebe Prinzessin als einen kleinen Beweis meiner herzlichen Gefühle verfertigen zu lassen»^[64].

И если уж об этом зашла речь, то я буду еще более точен. Меттерних и его супруга бегут из Вены 14 марта 1848 года в шесть часов вечера. Соломон Ротшильд через некоего архитектора по имени Романо шлет им тысячу талеров на дорожные расходы.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, в марте 1848-го Меттерних котировался по весьма невысокому курсу: в тысячу талеров. Позднее, к сожалению, акции его опять поднялись.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Сечени был осведомлен о состоянии финансовых дел Меттерниха, оба находились в Вене, и им нетрудно было получать друг о друге информацию такого рода. Сечени мог разузнать кое-что не только от Мелани, но и от Пала Эстерхази; казус с венским Ротшильдом наверняка пересказал ему лондонский посол, и притом в не самых лестных выражениях.

Меттерних намеревался оказать поддержку князю Эстерхази — за счет Ротшильда. Однако княжеская расточительность достигла столь непомерных масштабов, что даже колоссальные имения Эстерхази не могли служить гарантией. Поэтому Ротшильд — было это в 1831 году — «свое скромное мнение» выразил в таком духе, что зятю Пала Эстерхази, богатому князю Турн-Таксису, которого выдвигали поручителем, лучше бы вместо этого взять на себя роль кредитора и самому снабдить Эстерхази необходимой ссудой, в чем франкфуртское отделение банка Ротшильда охотно окажет содействие. Что оставалось делать Эстерхази-старшему, папаше лондонского посла? В письме к Ротшильду он выразил глубокую признательность за мудрый совет. Помните портрет вожака-барана, зарисованный Теккереем «с натуры» на вечере у лорда Стайна?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Сечени находил естественными подобные финансовые трюки. Вряд ли его смущало, что Ротшильд ценными подношениями и цветами подкрепляет расположение третьей госпожи Меттерних, а Мелани за это выделяет Ротшильда своим вниманием в светском обществе. Не составляло тайны и то, что Ротшильд предоставляет Меттерниху важную финансово-политическую информацию. Рука руку моет. А в данном случае мыли друг друга две пары рук, и обе нечистые…

В деле строительства моста Сечени безошибочным чутьем верно выбирает себе союзника: Дёрдя Сину — восходящую величину в банкирском мире, противника Ротшильда. Сина вел себя как человек порядочный. Возможно, он намеревался таким образом заполучить в свои руки и другие предприятия, более крупные, чем сооружение моста: строительство железных дорог на левом берегу Дуная. Ведь монополия Ротшильдов — дар Меттерниха — распространялась лишь на железнодорожное строительство по правому берегу Дуная. А теперь разгорелось отчаянное соперничество за монопольное строительство в левобережье. Словом, Сина в первом крупном деле вел себя сравнительно честно. И не все ли равно, из каких побуждений? Анализировать честность поступков того или иного банкира, право же, не наша задача…

Одно бесспорно: придворные аристократы — все эти Эстерхази, Палфи, Фештетичи, Сечени и tutti quanti^[65] сделались крупнейшими землевладельцами, богатейшими магнатами страны в период контрреформации, за счет имущества, конфискованного у куруцев. И эта придворная аристократия и по своему поведению, и по духовному складу уже не так сильно отличалась от финансовой аристократии, новоиспеченных баронов вроде Ротшильдов или Сины, как, скажем, родовитый магнат Вешелени. Но если Сечени в буквальном смысле слова не замечает денежных махинаций Меттерниха или себе подобных аристократов, считая такие дела вполне естественными, то Вешелени в свою очередь считает вполне естественным, что он, отпрыск славного венгерского рода, стоит на общественной лестнице гораздо ниже, чем «нувориш» Сечени.

Однако важно заметить: Сечени отличался от растленной придворной аристократии, в частности, тем, что за ним никогда не водилось грязных денежных делишек и он не стремился приумножить свое состояние за счет общественного имущества. Это вполне естественно: не мог же Сечени уподобляться всем этим Палфи, Эстерхази и иже с ними? И если с этой точки зрения вспомнить — теперь уже в последний раз — о ста пятидесяти фунтах, которые он не без опаски выплатил Терни Кларку, то ведь деньги эти были общественными средствами и Сечени распоряжался общественной казной подобно pater familias^[66] в духе римского права. Тут он никак не мог следовать примеру австрийских легитимистов, венгерских магнатов, французских дипломатов или деятелей английского парламента. От них можно было научиться как раз обратному…

Мелани и в дальнейшем не оставила своих попыток оказывать посредничество. 30 апреля 1839 года Меттерних не пожелал принять Сечени и заставил его ждать в приемной. Однако вмешивается Мелани, и Сечени попадает к Меттерниху.

Меттерних ставит его в известность, что императорское согласие на постройку моста будет получено в течение ближайших суток. Затем следуют обычные меттерниховские добрые советы и поучения:

— «Нация, нация»! При чем тут «нация»? Главное и основное для нас — государство. Вот и к строительству моста вы подходите неправильно, это должно быть делом правительственным!

Сечени вольно додумывать про себя: «Конечно, тебе не по душе, что строительство ведет Сина, а не твой Ротшильд!»

— За последние десять лет Венгрия достигла полного разложения, — витийствует Меттерних.

А Сечени имеет возможность ответить на это тоже лишь в своем дневнике:

«Десять лет назад он заявил: «Мой дом на улице Реннвег — пограничный столб цивилизации…»

Кстати, императорское согласие действительно было получено, хотя и не в течение двадцати четырех часов, как сулил Меттерних, а 18 мая. Для империи, руководимой Меттернихом, — результат весьма скорый… Посредничество Мелани на этом, к сожалению, не кончается. Я говорю «к сожалению», потому что в трудные для него часы Сечени иногда действительно оказывается по одну сторону с Меттернихом.

Кто и как…

При нормальном ходе вещей следовало бы ожидать, что теперь, когда подготовка к строительству закончена, финансовые вопросы и проблемы проектирования улажены, остается лишь подыскать надежного десятника или смотрителя работ. А там — рабочие трудятся в поте лица, десятник знай себе покрикивает, и через какое-то время — если речь идет о постройке виллы — владельцу вручают ключи от дома. Однако при сооружении столь грандиозного моста даже на церемонию закладки фундамента делегируют эрцгерцога, а уж на открытии моста присутствуют, если доживают до тех пор, инициатор начинания — в данном случае Иштван Сечени, автор проекта — Кларк, руководитель строительных работ — другой Кларк, ну и конечно, опять же в первую очередь, власти предержащие.

Но события развертывались не совсем так, и здесь наш мост — не исключение. Создание великих творений никогда не проходит «нормально», даже сооружение пирамид проходило не гладко, да и строительство Суэцкого канала, уж не говоря о Панамском; так оно и повелось до сих пор. До сих пор — но не на веки вечные.

Вообще-то говоря этому мосту исключительно повезло. Третий человек, который сейчас появляется на страницах нашего повествования, личность в своем роде ничуть не менее значительная, чем Иштван Сечени или Терни Кларк, и заслуга его в воплощении великой идеи вряд ли меньше. Адам Кларк, возглавивший строительство, — лишь однофамилец Терни Кларка, человек совершенно иного типа: выходец из рабочей семьи да и сам рабочий.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вот как? Ну, если вы считаете, что мы не совсем покончили с Меттернихом, — пожалуйста, я в вашем распоряжении.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Абсолютно верно: Меттерних в этом вопросе объективно не выступает противником прогресса. Я согласен с вами и в том, что его поддержка, сделавшая возможным создание такого шедевра, — обстоятельство весьма существенное, пожалуй, даже наиболее существенное. И все же эта точка зрения применительно к Сечени верна, а применительно к Меттерниху не правильна.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да потому, что суть деятельности Сечени заключалась именно в его стремлении к прогрессу; в случае же с Меттернихом реакция попросту была вынуждена на миг отступить. Сечени — прогрессивный деятель XIX века, эпохи идей французской революции и наполеоновского правления, человек, ищущий выхода из тисков феодализма. Даже в заблуждениях своих он опережает время. Меттерних же — дипломат типа Талейрана, который проводил политику сперва в поддержку Наполеона, затем против него, действовал с помощью еврейского банковского капитала в интересах папы, выступал совместно с русским царем в интересах Австрии, но при этом всегда преследовал собственные интересы и утверждал свою власть. Талейран — епископ с ранних лет, а в юности, во время французской революции, член Конвента, впоследствии наполеоновский министр и одновременно платный шпион русского царя, позднее — министр иностранных дел при реставрационном режиме, затем сокрушитель династии Бурбонов, — таков идеал Меттерниха. Примеру Талейрана он следует во всем, даже в любовных делах.

Я далек от того, чтобы делать из Сечени ангела. Сечени — отнюдь не ангел, но он — деятель совершенно противоположного типа, чем Талейран или Меттерних. Что же касается позитивных действий реакции, то нет нужды обращаться за примерами к далекому прошлому. Самый свежий пример — выборы в Англии осенью 1959 года. Победа тори объясняется тем, что предвыборными лозунгами они выдвинули мирное сосуществование с Советским Союзом, разоружение, запрещение атомного оружия. Лозунги крайне позитивные, служат они весьма прогрессивным целям, потому и удалось посадить на мель лейбористскую партию. Все свершилось закономерно. И я могу лишь радоваться, когда побеждает тот, кто делает своим лозунгом волю народа к миру.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вот именно: я радуюсь! А почему же лейбористская партия не сумела, не пожелала провозгласить мирную программу? Почему подорвала корни собственного существования?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, конечно, я понимаю, что тут еще и уловки предвыборной агитации. «Более всего лгут перед выборами и после охоты». Эти слова принадлежат кому-то из французов, не так ли?.. Верно, совершенно верно. Но пусть даже это был агитационный трюк. Ведь тем, кто шел на этот трюк, приходилось считаться с непреложной истиной: люди, попавшиеся на этот трюк, всерьез хотят мира и при первом же удобном случае воздадут по заслугам тем, кто их обманул… Так что по воле народов даже данное из хитрости обещание мирной жизни оборачивается реальной силой.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В наши дни в Будапеште не возводятся грандиозные сооружения. А если дело дойдет до строительства нового моста, то теперь, во второй половине XX столетия, это никак не назовешь грандиозным начинанием. Тут наши мнения совпадают.

Однако позвольте мне выразить гордость вот по какому поводу: да, в Венгрии нынче не воздвигаются небоскребы или гигантские театры, зато пятнадцатилетним планом предусмотрено строительство миллиона квартир.

Самый грандиозный результат — это когда каждый человек сможет жить в достойных условиях. Каждый человек — поскольку фундаментом послужит благосостояние всего народа. Для величайших современных научных достижений Советского Союза, для появления целой плеяды выдающихся физиков, химиков, астрономов и инженеров необходимо было научить читать и писать двухсотмиллионную массу народа. Нет такого моста или небоскреба, который мог бы соперничать с миллионом квартир. Каракалла^[67] увековечил свое имя тем, что построил в Риме роскошную купальню. Но ведь несравнимо большее достижение — те квартиры с ванными комнатами, которые мы, венгерский народ, строим как бы «инкогнито».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Простите, это не я агитирую, тут факты говорят сами за себя. Однако я охотно перейду к характеристике Адама Кларка, и если характеристика эта окажется более скупой, чем того заслуживает личность Кларка, в том будем повинны обстоятельства и я…

Историки уделили мало внимания этому человеку, который трудился бок о бок с такими яркими личностями, как Терни Кларк и Сечени. Мне удалось обнаружить очень немного: опубликованную в печати дискуссию, где Адам Кларк спорит с какой-то венской газетной статьей по техническим вопросам строительства моста. А второй документ — это проект строительства железнодорожной сети в Венгрии и статистические выкладки, касающиеся железнодорожного строительства в странах Европы и Соединенных Штатах, а также обзор возможностей использования каналов в транспортных целях. Эти документы были составлены Адамом Кларком в 1846-м или 1848 году по прямой инициативе Сечени.

К строительству моста имеет отношение и книга записей, которая на своих страницах, исписанных каллиграфическим почерком, первоначально обобщала правила строительства моста; однако вскоре она превращается в хронологический перечень всевозможных мелких отчетов. Ведутся эти записи с 1840 года. Вряд ли это почерк Кларка, но писал явно кто-то из англичан, по всей вероятности, один из участников строительства моста: последняя запись помечена 1860-м годом.

Данных о личной жизни Кларка в нашем распоряжении еще меньше. Насколько мне известно, он часто слал письма в Англию, переписывался с матерью в течение нескольких десятилетий. Эти письма семья Кларка якобы предоставила в распоряжение Венгерской академии наук. Но когда это произошло и где находятся письма — неизвестно. В архиве академии я обнаружил лишь один-два документа, переданных сыном Адама Кларка в 1906 году. Где же скрываются эти письма?

То крыло здания, где хранился весь архив Сечени, в 1945-м было разрушено прямым попаданием; письма, документы, деловые бумаги вместе с кусками штукатурки и горячим пеплом разлетелись по площади перед академией, у взорванного устоя Цепного моста, кружа на февральском ветру. Какая часть документов угодила в воду, что было втоптано в грязь, а что подобрано среди руин? Кто собрал их и с какой целью? На эти вопросы трудно ответить. Ясно одно: солдатам не нужны были эти старые, пожелтевшие, сплошь исписанные и потому лишенные ценности листки бумаги, на которых даже письма не напишешь. Солдатам бумага не требовалась и ни для каких иных целей, помимо чтения или письма: солдату ведь и завертывать в бумагу нечего… Солдату ничего не нужно, он шагает навстречу смерти, и даже собственная жизнь не принадлежит ему. А сзади его подкарауливают крысы, вороны, грабители, которые не прочь поживиться даже за счет мертвецов. Вся эта нечисть вылезает тотчас, по мере того как фронт продвигается дальше, и она не гнушается ничем…

Словом, часть книг и документов из разбомбленного хранилища удалось вернуть в архив и библиотеку академии. Писем же, если таковые вообще имелись — в чем я сомневаюсь, — и след простыл. Вернее, на след я напал, встретив человека, который утверждал, будто является их обладателем — не самих писем, но их полного венгерского перевода. Кое-какие из них этот человек предал гласности в научных докладах. Документы эти являются его личной собственностью, и он и не намерен с ними расставаться.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Конечно, я просил его показать. Но в его глазах даже я выступаю «конкурирующей фирмой», и черт его знает… временами я сержусь на этого человека, а иногда готов признать его правоту. Вот только одна мысль не дает покоя: а вдруг он недоговаривает, и подлинные письма тоже уцелели?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Тот человек хранит их? Помилуйте, да от кого хранить и для кого? Лайош Кошут из уважения к традициям не стал хранить венгерскую корону у себя в чемодане, и коронационные атрибуты не увез с родной земли, а повелел зарыть у границы.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Словом, факты, касающиеся личности Адама Кларка, довольно скудны. Привести вместо этого инженерные данные и цифры? Ведь я мог бы сказать, сколько свай понадобилось для заградительной плотины. Кто-то даже не поленился подсчитать, сколько ударов требуется для того, чтобы вбить каждую сваю, и простое умножение даст нам общее количество ударов. Но только ведь эта цифра ни о чем не говорит. Сосчитать капли пролитого рабочими йота тот человек не удосужился.

По-моему, будет достаточно лишь перечислить скупые факты.

Первая свая — из прочного славонского дуба — была вбита в русло реки 28 июля 1840 года, а последняя — 12 мая 1842-го. Торжественная закладка фундамента в присутствии эрцгерцога, наместника и прочих высоких лиц состоялась 24 августа 1842 года. 2 октября 1846 года прибывает первая партия железных цепей весом в сорок две тысячи центнеров. Цепи изготавливались английской фирмой «Говард энд Рауеншилл», опоры — фирмой «Хантер энд Инглиш», железные детали — на металлолитейных предприятиях венгерских промышленников: Абрахама Ганца и графа Дёрдя Андраши. Первая цепь была натянута на мостовые пилоны 28 марта 1848 года, а завершающая, двенадцатая, — 18 июля. Но в последний момент эта цепь сорвалась, и ее смогли окончательно водворить на место 26 августа.

Кстати, в те дни, когда ведется сборка цепей, в Венгрии происходят и другие, более знаменательные события: Петефи с лестницы Музея декламирует свою «Национальную песню» — в Венгрии свершается революция. Об этом следовало бы упомянуть, даже если бы эти события лишь косвенно касались судьбы Цепного моста. Но они непосредственно связаны с судьбой моста, огнем и железом задевают и сам мост, и его мастеров и рабочих. Тут скупых фактов окажется недостаточно.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Дата рождения Адама Кларка установлена не точно. По одним данным, он родился в Глазго в 1814 году, но другим — в 1811-м. Отец его, судя по всему, был фабричным рабочим; в 1834 году Адам Кларк работал на чугунолитейном и машиностроительном заводе фирмы «Хантер энд Инглиш». Вроде бы там и обнаружил его Терни Кларк, который, по просьбе Сечени, подыскивал механика для обслуживания землечерпательной машины под названием «Выдра». Однако вероятнее предположить, что Сечени условился с фирмой-поставщиком, чтобы та прислала знающего человека, который сумел бы смонтировать машину, управлять ею и содержать в исправности. Ведь даже в наше время монтаж экспортируемых машин частенько производят механики фирмы.

Так что Адам Кларк попал в Венгрию вполне естественным путем, поскольку, очевидно, был рабочим особо высокой квалификации, к тому же молодым и неженатым. Он умел управлять пароходом, который был построен лучшей по тем временам пароходостроительной фирмой «Бултон энд Ватт», и землечерпательным механизмом, приводимым в действие паровой машиной. В своем подробном докладе наместнику Иосифу Сечени так отзывается о землечерпательном устройстве: «Механизмы, изготавливаемые фирмой «Хантер энд Инглиш», самые дорогие, зато самые лучшие». Паровая машина обладала мощностью в десять лошадиных сил, а стоимостью в девятьсот восемьдесят пять фунтов стерлингов; землечерпательное устройство обошлось в тысячу сто пятьдесят фунтов.

Выписанная Сечени землечерпалка была первым его шагом к осуществлению планов регулировки Дуная. Однако же нам кажется особо интересным то место его доклада, где Сечени подмечает периодическое возникновение кризисов капитализма. Это пространное сообщение, датированное 3 февраля 1834 года из Лондона и представляющее собою квинтэссенцию как передовых, так и реакционных взглядов Сечени, содержит и такие наблюдения:

«По моему мнению, в Англии снова близится пора, напоминающая 1824—1825-е годы, когда, исходя из накопления капиталов, мы могли бы найти людей, которые на свой страх и риск готовы были бы принять все, что только им ни предложат. Как хорошо известно вашему высочеству, я имел в виду прежде всего принцип платы, а не сам мост, и сейчас цель, какую я намереваюсь достигнуть, следующая: побудить хороших английских механиков, мастеров-строителей и т. п. приехать к нам в страну за свой счет. Мост, по всей вероятности, они строить не станут — хотя и это возможно, — зато обратят наше внимание на целый ряд вещей и выполнят многие такие работы, для каких у нас нет ни подходящих людей, ни средств».

Что это? Предложение привлечь в страну капиталы, мертвым грузом лежащие во время кризиса, или использовать излишки рабочей силы, возникшие опять-таки в результате кризиса? Судя по всему, и то и другое.

Правда, после этого Сечени добавляет, что крупные строительные работы «отвлекут народ от чрезмерно свободолюбивых идей, конституционных теорий и раздумий всякого рода». Но по-моему, это лицемерие скорее вынужденное, равно как вымучена и любезность, которой Сечени заканчивает свой доклад:

«Если бы мне посчастливилось получить от вашего высочества личные поручения, к примеру, касательно приобретения посевных семян или же сельскохозяйственных орудий, я выполнил бы их с большим тщанием и точностью, нежели дела свои собственные».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Итак, Сечени подмечает периодичность кризисов. Затем — и, пожалуй, в согласии с правящей династией — он считает с точки зрения государственно-правовой наиболее важной уплату пошлины, и строительство моста тут служит лишь предлогом. Он намерен призвать в страну специалистов, а индустриализацию страны пытается сделать в глазах наместника заманчивее, придавая ей характер политического отвлекающего маневра.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет! Человек, который так прекрасно разбирается в механике экономических кризисов, который очень точно формулирует свою мысль: «Машина не выносит запаха феодализма», — вынужден лицемерить перед наместником лишь по причине своих откровенно реформаторских устремлений.

Во всяком случае, Сечени добился того, что Адама Кларка весьма любезно принимает сам эрцгерцог. А Кларк вскоре прибывает в Пешт и в течение нескольких лет остается бессменным механиком, управителем, капитаном «Выдры». Кларк успевает основательно ознакомиться с Дунаем, Венгрией, венграми; строительство Цепного моста — второе дело, порученное ему в Венгрии.

По косвенным данным я сужу, что был он человеком на редкость искусным, трудолюбивым и крайне воздержанным. Однако неудивительно, что добропорядочный английский рабочий тут, в Венгрии, вскоре превращается в сноба — иначе и быть не могло. Как каждый англичанин, он вообще склонен к снобизму, а уж если патроном у него англоман, аристократ-сноб, — то и подавно.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Разумеется, Сечени был снобом.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Снобизм и выдающиеся человеческие способности отнюдь не исключают друг друга. Теккерей — снова сошлемся на него, поскольку именно он ввел это понятие, — называет снобом Байрона:

«Биография автора «Дон-Жуана», им самим написанная, есть образцовый пример жизни сноба».

Байрон служил образцом для подражания Иштвану Сечени, а сам Сечени являлся идеалом Адама Кларка. И взаимоотношения их строятся на основе типичного снобизма. Ташнер, не в меру усердствующий секретарь Сечени, постоянно слыша, как нахваливают Адама Кларка, шлет этому джентльмену с черными от машинного масла потрескавшимися руками приглашение в клуб. И получает заслуженный выговор:

«Ни к чему было вводить Кларка в клуб, нам до этого пока еще далеко. А так получается, будто любой Engine worker^[68] — человек нашего круга, das war theoretisch^[69]. Я никогда не пригласил бы его к своему столу, разве что в деревне».

Не будь это письмо датировано 1835 годом, можно бы подумать, что это цитата из «Книги снобов». А между тем граф Цираки и консерваторы из его окружения именно в это время называют Сечени «республиканцем»…

Таково истинное положение вещей. Кстати, как мы увидим, в дальнейшем у Адама Кларка сложатся чуть ли не дружеские отношения с Сечени. Возникает вопрос: что это, Сечени стал демократичнее? Вряд ли; скорее Адам Кларк сделался «gentlemanlike»^[70].

В ту пору ситуация и в самой Англии не благоприятствовала проникновению в господствующий класс. Ремесленнику все труднее становилось выбиться в фабриканты. Применение паровых машин создало такие условия, при которых ремесленник, занимающий промежуточное положение между пролетарием и заводчиком, чаще всего оказывался на нижней ступени, среди пролетариев; крупный капитал в Англии ускорил процесс классовой дифференциации. А из Адама Кларка вышел Resident Ingenieur^[71].

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О да, насколько мне известно, и в наши дни случаются чудеса: в Западной Германии есть какой-то миллионер, выбившийся из простых рабочих. Вы как музыкант знаете, что бывают вундеркинды — дети с исключительной музыкальной одаренностью. Однако поверьте мне, в финансовом мире подобные «чудо-дети» встречаются гораздо реже, да и чудеса, как выясняется зачастую, просто дутые.

Могло ли быть у Адама Кларка в Англии поле деятельности, соответствующее его необычайным способностям? В этом я — прошу прощения — очень сомневаюсь.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я убежден: пропади его способности втуне, это произошло бы не обязательно по той причине, что Англия была столь богата превосходными специалистами.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, вы совершенно точно помните! Сечени и сам намекает, что можно бы подобрать там немало отменных механиков и мастеров строительного дела. Но таких, как Кларк, было поискать. Сюда, в Венгрию, прибыл лучший из лучших механик, которому можно было доверить столь сложный, чуткий механизм. И это обстоятельство я бы не назвал случайным.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ваша настойчивость тому причиной, что мне, непосвященному, приходится вторгаться в область вашей профессии. Что же, признаю: специалистов-техников в Англии было много. Зато музыкантов и в первую очередь композиторов — бесспорно, очень и очень мало. По части композиторов Англия всегда была вынуждена прибегать к импорту. И все же именно Англия подарила миру одного из редчайше одаренных композиторов — Джона Филда, который в жанре ноктюрна явился непосредственным предшественником Шопена. Филд почти всю жизнь провел в Москве — был преподавателем музыки. Он покоится на Лефортовском кладбище, а Адам Кларк — на нашем Керепешском.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, конечно, я сам видел в Лефортове: тщательно ухоженная могила и простой гранитный камень на ней… Филд умер в 1837-м. Кстати сказать, своим уважением к этому композитору я обязан Толстому: прекрасная и молчаливая «maman» в повести «Детство» играет ноктюрны Филда…

Так вот Адам Кларк, этот слесарь-механик, пожалуй, кое-чем напоминает мягкого душой Филда, но во многих отношениях наверняка был побойчее. В противном случае он не смог бы возглавить такое крупное строительство. Хотя и слишком практичным его тоже не назовешь, он все еще не умеет поставить себя должным образом. Об этом мы также узнаем из писем Сечени, который прилагает все усилия, чтобы удержать в Венгрии этого редкого специалиста.

Монтаж «Выдры» был завершен к январю 1835 года, то есть на полгода ранее условленного срока, а в марте успешно прошли показательные испытания землечерпалки, однако это не утвердило позиций Кларка. Более того, пожалуй, именно потому, что результаты казались чересчур легко достижимыми, Сечени вынужден обратиться с письмом к наместнику Иосифу:

«Без механика «Выдры» нам никак не обойтись. Необходимо установить еще один подъемный кран и несколько черпалок, а посему надлежит продлить договор еще на полгода, то есть с 29 мая по 29 ноября».

И затем интересуется, он ли должен заплатить Кларку за работу, или же граф Ференц Зичи по своему ведомству позаботится о вознаграждении.

Кларк, разумеется, понимает, что его беззастенчиво эксплуатируют; после того как он успешно справился с работой, с ним заключают контракт всего лишь на полгода. Должность такого рода — временную и не подкрепленную гарантиями — можно найти и у себя в Англии.

Сечени не желает расставаться с одаренным молодым человеком и лишиться квалифицированного работника. В конце октября он снова пишет эрцгерцогу. «Трудно сыскать механика, — замечает он, — который одинаково хорошо умел бы управлять и паровой машиной, и землечерпалкой», а потому покорнейше испрашивает соизволения его императорского, королевского и т. д. и т. п. Высочества:

«Не попытаться ли мне продлить контракт с господином Кларком? Контракт долгосрочный, рассчитанный на годы, очевидно, не только устранил бы помеху, каковая в устах мистера Кларка звучит так: «У меня нет желания оставаться более в пределах Австрийской империи», — но и, вполне вероятно, имел бы следствием уменьшение вознаграждения, выплачиваемого означенному механику».

После этого эрцгерцог самолично предлагает Кларку обосноваться в Венгрии. 4 ноября Сечени пишет Ташнеру свои соображения по поводу будущей деятельности Кларка в Венгрии:

«Не знаю более республиканского решения вопроса».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Судя по всему, эту его фразу услужливый Ташнер истолковал в излишне демократическом духе, следствием чего и явилось упомянутое мною приглашение в клуб, на которое Сечени немедля отреагировал достойно героя «Книги снобов»: «Das war theoretisch».

Кларк — человек в высшей степени порядочный и, главное, трезвенник. По поводу другого англичанина — Дьюэра, которому Сечени поручил надзор за судами, зимующими в порту, мы читаем следующие строки в письме к тому же Ташнеру:

«Недурно бы занять его чем-нибудь, свести с Кларком, иначе он собьется с пути истинного».

Сечени видит самое существенное: Адам Кларк способен на большее, нежели обслуживать «Выдру».

«Друг мой, — наущает он Ташнера, — изыщите случай побеседовать с Кларком и проведите как свою собственную следующую мысль. Возведению моста теперь, мол, мешает лишь одно серьезное препятствие: многие полагают, будто бы мост может снести ледоходом, а потому и само строительство считают нереальным. Вы, мол, хотя и не инженер, зато многое повидали. Присмотритесь к реке зимой, систематизируйте свои наблюдения и в нужный час выскажите свое мнение».

Так вот, если угодно, по дате этого письма — 18 декабря 1835 года — определяется момент, когда Адам Кларк подключился к строительству моста. Сечени, которому еще старик Телфорд убедительно растолковал, что никакой ледоход не в силах повредить мосту, по-прежнему полон тревоги. Окольными путями он пытается разузнать мнение молодого Кларка, которого он, возможно, — да и то лишь у себя в деревне — пригласил бы к своему столу.

Однако несколько месяцев спустя, в феврале, Сечени сообщает своему секретарю как об уже решенном вопросе:

«Кларк вскоре покинет «Выдру». Подготовили ли вы для него какую-нибудь аттестацию?»

Итак, Кларку дают письменную аттестацию, поскольку он хорошо потрудился. Не слишком-то щедрая награда за труды, не так ли?

Тем более что без Кларка по-прежнему не обойтись.

«Если Кларк случаем все еще находится в Пешт-Буде, — пишет Сечени Ташнеру, — спросите у него, зерно в паровых мельницах надобно молоть сырым или высушенным. А также помол следует ли сразу ссыпать в закрома или же сначала просушить?.. Наверное, это знают и Фаулс и Пирсон».

Конечно, нельзя исключить, что другим это тоже известно. Сечени же, с его широтой увлечений, чем только не занимается: тут и паровая мельница, и железолитейный завод, и пароходство, и регулировка Дуная, и парламентские дебаты, и торги с пештскими отцами города, которые боятся потерять свои доходы с наводного моста. Тут немудрено забыть о таком пустяке, как выдача Кларку положительной рекомендации, и то, что Сечени все же не забывает об этом, характеризует его самого выше всяческих похвал.

Тем не менее Адам Кларк покидает Венгрию и, по-видимому, снова поступает на завод «Хантер энд Инглиш». Его возвращения добивается Терни Кларк, причем гораздо позднее — в 1839 году. Мы со всей достоверностью узнаем об этом из письма Сечени к своему банкиру Дёрдю Сине:

«Терни Кларк намеревается пригласить из Англии другого Кларка (главным смотрителем работ) и желал бы получить на то Ваши распоряжения. Я со своей стороны считаю это намерение всецело правильным и всячески поддерживаю. Не только потому, что у инженера нет замены — стоит ему заболеть, и застопорится все дело, — я имею в виду строительство моста; но кроме того, вдвоем они могли бы распределить обязанности: один самолично присматривает за работами в лесах и каменоломнях, другой находится в городе».

Адам Кларк изменился. Из молодого человека он превратился в зрелого, знающего себе цену мужчину. И беседу с Терни Кларком он повел иначе, чем в те времена, когда его впервые посылали в Венгрию механиком при «Выдре».

— Я желаю быть ответственным только перед вами, — заявляет он, памятуя свой горький опыт.

— Согласен, — отвечает Терни Кларк.

— И контракт со мной будет заключен вплоть до окончания строительства?

— Разумеется. Тем не менее вам удастся удержаться лишь в том случае, если при всех затруднениях вы будете обращаться к графу Сечени. Полагаю, вам понятно?

— Поддержкой Сечени воспользуюсь охотно. А кроме него мне и не к кому обратиться. Или, может быть, к Сине?

— Сина норовит приобрести что подешевле, Сечени — что получше. Значит, Сечени тот человек, который нам нужен. Я не имею права рисковать своей репутацией инженера. О чем бы ни шла речь, позволяйте использовать лишь наилучший материал! От этого зависит наш престиж.

— Ясно.

— Ваш доход превзойдет все, что вы могли бы заработать в Англии. И все же не затягивайте сроки! Напротив, нам надо стараться завершить строительство как можно скорее. Полагаю, опыт вы приобретете такой, что после у вас от предложений отбоя не будет… Кстати, вы не находите, что граф несколько сумасброден?

— Если Сечени сумасброден, то не знаю, кого называть умным.

— Ум и сумасбродство не исключают друг друга. Но главное: держитесь как можно увереннее. Так Сечени советовал мне на тот случай, если я стану писать Сине. То же я советую вам, будете ли вы разговаривать с Синой или даже с Сечени.

— Хорошо.

— И не открывайтесь ему, если вас что-то беспокоит. Он и без того склонен к ипохондрии.

— Относительно своего здоровья?

— Во всем. И еще один совет: ведите себя, как подобает английскому джентльмену. Лишь при этом условии вам удастся удержать позиции.

— Насколько я понимаю, я состою на службе у вас.

— А я — у них. С ними никогда не знаешь, не расставлена ли где скрытая западня.

— У нас то же самое…

— Вы так считаете? — бледное лицо Терни вспыхивает.

— Сударь, мое замечание к вам не относится. Я считаю для себя большой честью, что вы остановили на мне свой выбор.

— Ну, тогда остается только раздобыть денег на дорогу. Пока что укладывайте вещи и готовьтесь в путь. По завершении строительства моста вы сможете самостоятельно браться за крупные работы.

— Надеюсь.

— А пока что вы — мой служащий! Конечно, это ваше личное дело, но я бы посоветовал вам какую-то часть жалованья посылать домой, как это делают офицеры вест-индской компании… Или вы уподобитесь нашим славным соотечественникам и станете пропивать все подчистую? У венгров отменные вина, так что остерегитесь!

— Постараюсь.

— Уж очень вы скупы на слова! В Венгрии этого не любят.

— Во время своего первого пребывания там я убедился, что вполне нахожу общий язык с тамошними людьми.

— Будьте осторожны! Сечени и меня предупреждал, чтобы я был начеку. Выдерживать сроки поставок у них не в правилах.

— Я для того и нужен там, чтобы эти сроки выдерживались.

— Кстати сказать, венграм хотелось бы, чтобы и я находился там неотлучно. Но с меня будет, пожалуй, достаточно наезжать туда раз в год — в августе — сентябре. Я бы и этого не стал делать, вы вполне справитесь с работой самостоятельно, но с Синой должен вести переговоры человек потверже… Сечени тот более разумный.

— Я тоже имел возможность убедиться в этом.

Так закрепился за Адамом Кларком титул «Resident Ingenieur», хотя он так и не получил диплома. Но тогда еще для смысла этого слова — Ingenieur — важна была ingenium^[72], которая с тех пор, к сожалению, часто подменяется дипломом.

Терни Кларк наведывался в Венгрию раз, от силы два раза в год, и то лишь на несколько дней. Повседневную работу, связанную с гигантской стройкой, взвалил на себя Адам Кларк. И не только повседневную работу; всякий день возникали неожиданные задачи, требующие безотлагательного и оригинального решения. При строительстве крупного моста через Дунай, при устройстве плотин и закладке опор решение приходилось принимать мгновенно, иначе проделанный труд пошел бы насмарку. Адам Кларк конструирует необходимые подъемные механизмы и, опираясь на приобретенный в ходе работы опыт, разрабатывает и осуществляет новые методы сооружения плотин. Диплом, правда, ему и после этого получить не удается, зато бесспорно: немного найдется инженеров, которые бы лучше него освоили технику строительства мостов. Между делом он конструирует какую-то спасательную камеру, строит ее, и опыт оказывается удачным. Больше нам ничего не известно об этом. Это изобретение Кларка, как говорится, было да кануло. Зато на века остался тоннель. Уцелели предложения Кларка о развитии железных дорог и каналов, и сохранилась его блестящая идея проложить центральную магистраль, пересекающую весь Будапешт, которая и была проложена, правда, несколько иначе; я имею в виду проспект Непкёзтаршашаг, вдоль которого шестьдесят пять лет назад протянулась и поныне единственная в Будапеште подземная железная дорога^[73]. Строительство центральной магистрали — идея по тем временам превосходная — до сих пор не дает мне покоя, хотя сегодня требуется уже нечто совсем другое.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я вот что имею в виду: сто лет назад идея магистрали, протянувшейся от Городского парка к Будайской крепости, была гениальным предвидением и решала важную проблему для города, население которого тогда составляло дай бог семьдесят тысяч. Нечто подобное намеревались повторить недавно — почти в двухмиллионном Будапеште, — когда начали строить метро.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Насколько мне известно, строительство метро пока приостановлено. Да сейчас вовсе и не эта линия требовалась бы в первую очередь, скорее уж подземная магистраль, соединяющая Уйпешт и Чепель. Такая дорога была бы очень кстати. Скажем, с часу ночи и до пяти утра можно было бы использовать ее для грузовых перевозок: доставлять продукты на центральный рынок и так далее. Но главное, оба промышленных района — Уйпешт иЧепель — могли бы снабжать друг друга станками и запасными частями.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не знаю точно… Вы не находите, что мы слишком отвлеклись? Вам скоро уезжать, а я так и не приблизился к бурным революционным событиям, с которыми совпали торжества в честь завершения строительства моста — фейерверк и пушечный салют.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Дело обстояло не так просто. Адам Кларк не опоясал себя боевой саблей подобно другим своим соотечественникам. За оружие взялся, например, Джон Пейджет, который, кстати, написал в 1835 году интересные путевые заметки о Венгрии. Так поступил и Ричард Гайон — один из героических офицеров революции… «Гайон — английский лев среди мадьяр». Но Кларк в 1848—1849-м был поглощен совсем другим делом. Он в то время отстаивал мост, который даже для Терни Кларка не был таким сокровенным детищем, как для него; ведь он годами, ежедневно и ежечасно вкладывал в этот мост и ум свой и силы…

Стать революционером-социалистом он тоже не мог. Этому — даже не будь тут препятствий иного рода — не благоприятствовало привилегированное положение английских рабочих. Труд квалифицированных рабочих-англичан оплачивался выше, как это до сих пор принято в колониальных странах.

Деньги английские рабочие получали из особой кассы, и выдавал их сам Кларк. Остальных рабочих обслуживал кассир Сины. Недельное жалованье итальянских каменотесов составляли двадцать пять форинтов, венгерских и немецких рабочих — десять форинтов, но англичанам платили значительно больше, чем итальянцам. Цифры эти держали в тайне, так что сведений об этом не имеется.

Несомненно, что более высокое жалованье английских рабочих лишь отчасти являлось привилегированной оплатой квалифицированного труда. Чужестранцам платили и за то, что они решились покинуть свою цивилизованную родину; то же самое практиковалось, можно сказать, до вчерашнего дня и в колониях.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Это заблуждение! На родине, в Англии, труд рабочих оплачивался гораздо хуже. Именно в это время применение машин дало возможность использовать детский труд, и безработица возросла. Еще Адам Смит метко подметил, что наем рабочей силы превратился в обыкновенную куплю-продажу, а Энгельс — современник тех процессов — констатировал, что конкуренция между рабочими больше, чем конкуренция за рабочих. Как правило, полтора миллиона рабочих оказывались лишними в тогдашней тридцатимиллионной Англии. Полтора миллиона безработных! В 1842-м, когда в Пеште происходит торжественная закладка моста, на Англию обрушивается кризис мощнее всех предыдущих. А в Венгрии в октябре того же 1842 года вспыхивают волнения среди рабочих, происходит забастовка и локаут на вальцовой мельнице…

В тот год да и в последующие в Пеште проживают шестьдесят две семьи английских рабочих, занятых на строительстве моста. Их чужеземное происхождение, более высокая оплата, страх перед возвращением на родину и незнание венгерского языка исключают для них всяческие контакты с населением страны, где они находятся. Даже священником у них англичанин. Хозяин над ними — в отличие от остальных рабочих — не Дёрдь Сина, а главный инженер, Терни Кларк, или, точнее, его местный представитель Адам Кларк, самолично заправляющий всем строительством.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, тут я не ошибаюсь. В Пеште английский рабочий получал хорошее жалованье, а у себя на родине терпел нищету. Конечно, нищета — тоже понятие относительное. Английскому рабочему, если у него была работа, жилось лучше, чем рабочему в Германии или Венгрии. И тем не менее он — паупер, да иначе и не могло быть в период первоначального накопления капитала. Этот процесс всегда сопровождается нищетой рабочего класса.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Всегда.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, всегда.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не следует переоценивать Англию, old merry England. Если вы не верите мне, если не верите Энгельсу, прислушайтесь к Теккерею, который рассказывает, что в современной ему Англии солдат наказывали кнутом, а офицерский чин можно было приобрести за деньги.

Мост вздымается — Сечени падает

В жизни каждого человека бывает своя кульминация, как у исторических эпох — поворотный момент. Конечно, люди несколько произвольно устанавливают дату такого переломного момента. Например, конец средневековья отсчитывают — и не без основания — с захвата турками Константинополя. Другие считают поворотным событием изобретение книгопечатания, положившее начало новому периоду истории; это мнение тоже справедливо. Но, пожалуй, еще более правы те, кто такой датой признает открытие Америки. А может, рассматривать как веху применение огнестрельного оружия? Напрашивается вывод, что эти по времени не далеко отстоящие друг от друга события, вместе взятые и взаимно переплетенные, дают достаточно оснований говорить о новой эпохе.

Такой кульминационный момент, поворотный пункт бывает и в человеческой жизни, и если он не совпадает с концом жизни, это может обернуться трагически. Кульминационный момент в жизни Сечени наступил 22 августа 1842 года, в день закладки фундамента Цепного моста, почти за двадцать лет до его кончины.

В течение десяти лет — с момента хэммерсмитской встречи и до закладки моста — произошло столько событий, что это почти напоминает быстротечный ход нынешних времен. Тогда только что начала действовать железнодорожная линия Манчестер — Ливерпуль. В Австро-Венгерской монархии тоже разгорелась борьба между банкирами за железнодорожные концессии. Ротшильд уже приобрел право на постройку железных дорог в правобережье Дуная, а теперь Дёрдь Сина желает завладеть строительством на левом берегу. Между Сечени и Кошутом, помимо их прочих разногласий, идет поединок и по вопросу железнодорожного строительства. К тому времени осторожная попытка Сечени путем уплаты пошлины за пользование мостом пробить брешь в дворянской привилегии — освобождении от уплаты налогов — по сути, теряет всякий смысл.

Сечени уже не является знаменем реформ и не возглавляет передовое движение. Почетная роль возглавлять прогресс переходит к Кошуту, а Сечени встает в оппозицию Кошуту, и едины они лишь в своем отношении к мосту.

Кошут, крупнейший публицист того времени, мастер ораторских формулировок, в день закладки моста пишет:

«Отныне мост более не гипотеза, основа его заложена, и тем самым освящен великий принцип, ибо первое столкновение наших институций с извечным правом заложило наипервейший камень гражданского равноправия».

И повторяет свой маневр: вновь намеревается превратить Сечени в недвижный памятник. В свое время Кошут провозгласил его величайшим из венгров, теперь же он предлагает назвать мост именем Сечени. Однако Сечени пока еще достаточно подвижен, его не загипсуешь в статую. Но если инициаторская и организаторская деятельность Сечени не прекратилась, все же отныне мост был бы сооружен и без его участия, хотя, согласен, дело пошло бы хуже. Цель, которую Сечени поставил перед собой, была осуществлена.

Кошут все решительнее одерживает верх над своим противником, оттесняя на задний план Сечени с его реформаторскими устремлениями. Однако главная беда не в том, что он теснит Сечени и задевает его тщеславие, а в том, что Сечени тем самым оказывается притиснут к Габсбургской монархии, к Меттерниху, к реакции. Правда, Сечени остается политиком-реформатором, но реформа мыслится им в придворных масштабах и вписанной в формулу Габсбургской империи. И вот по поручению венского двора он берется за регулировку Тисы, получает государственный пост и принимает его, а к лету 1845-го дело доходит до того, что в Пеште его карету забрасывают грязью. Увы, времена меняются очень быстро… Тем более что теперь деятельность Сечени в основном сводится к борьбе против Кошута и Лайоша Баттяни. Кошут пока еще не прочь заключить с Сечени союз, поскольку он тоже весьма далек от идеи полной независимости Венгрии.

Кошут — вот уже в который раз — желает примириться с Сечени. В 1845-м он даже посещает его на дому, но Сечени, отбросив в сторону всякие тактические уловки, открыто заявляет противнику:

— Вас надобно либо утилизировать (то бишь использовать в интересах Габсбургской монархии), либо повесить.

Разумеется, Кошут делает это заявление достоянием гласности. Сечени на страницах дневника досадует:

«Кошут коварным и недостойным образом воспользовался моей откровенностью. Но не сумел провести меня».

Отношения Сечени с Меттернихом становятся все более близкими и доверительными. Он забывает — если, конечно, Мелани знала об этом факте и передала ему, — что двадцать лет назад Меттерних собирался «утилизировать» его самого… А теперь он сносит поучения Меттерниха:

— Венгрия находится во втором периоде революции…

Князь различает три периода революции. Первый «легко излечим», третий «неизлечим вообще». Второй период, который Венгрия якобы переживает в 1845 году, по единодушному мнению Меттерниха и Сечени, опасен, но пока еще «излечим»…

С 1834 года, то есть с момента своей женитьбы, Сечени не выезжает за границу. Он все чаще бывает в доме Меттернихов, наведываясь к самому князю и главным образом к Мелани, которая все еще тянется к предмету своей первой любви и по-прежнему охотно вспоминает давно минувшие дни, когда ей хотелось стать женою Сечени… «Бедняжка Мелани: Elle commence à lire La nouvelle Héloïse»…

Однако заграница, куда даже сейчас, в эпоху телевидения, информация проникает несколько запоздало, все еще считает Сечени вождем венгерского прогресса. Так, например, Ричард Кобден^[74] в 1847 году, памятуя о былой славе Сечени, ему лично шлет свою новую книгу. Неужели этот знаменитый проповедник буржуазного либерализма и свободной торговли ошибся? Нет, не совсем ошибся, ибо Сечени так и не стал для Меттерниха совсем своим человеком.

А мост между тем строится — прочный, красивый. Даже автор проекта Терни Кларк становится в деле вторым лицом; главная фигура теперь — молодой Адам Кларк, руководитель строительства.

В 1835-м Джон Пейджет наблюдал, как по Дунаю скользила легкая четырехвесельная лодка, и с первого взгляда было видно, что смастерили ее в Лондоне. Лодка эта «принадлежала Иштвану Сечени; сам граф и его приятели сидели на веслах». Но в марте 1843-го Сечени отмечает в дневнике:

«В регате — на лодке под названием «Бела» — побеждает Кларк».

Адам Кларк давно вышел из роли скромного механика, он инженер, руководящий крупной стройкой. Судя по всему, и снобизм англичанина растет но мере продвижения строительства. Руки у Кларка наверняка уже белые, кожа гладкая, без трещин и не пропитана машинным маслом. Сечени не только обращается к нему за советом по всем профессиональным вопросам: градостроительства, разбивки бульваров, кораблестроения, но и зачастую приглашает теперь к обеду. Куда только не таскает он Кларка с собою — то на открытие железной дороги в город Сольнок, то на осмотр венской виллы Меттерниха, то в венгерский театр, в свою ложу. Он интересуется, уж не женился ли Кларк, и приходит в отчаяние, стоит тому заболеть…

Вот, например, запись от 15 марта 1845 года:

«Адам Кларк сказал вчера, что опора третьего пилона будет сооружена за четыре дня. О господи… опора будет готова. Вот только А. К. поплатится за это жизнью. Какая неразбериха тогда у нас начнется!»

Эти сетования объясняются тем, что Адам Кларк в ту пору частенько прихварывает, а Сечени вообще склонен преувеличивать всякую болезнь. Свою близкую смерть он предрекает каждую неделю. А вот его замечание о Меттернихе: «Ему не протянуть более 14 дней…» Так и недомогание Кларка он считает серьезной болезнью; впрочем, англичанин, этот молодой человек с развитой мускулатурой, с детских лет занимавшийся физическим трудом, в самом деле не отличается крепким здоровьем и, кажется, вряд ли доживет до старости.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Рабочее происхождение, увы, не служит защитой от снобизма. Привилегированное положение Кларка в Венгрии, большая власть, связанная с руководством стройкой, хорошее жалованье, безусловно, налагают отпечаток на жизнь молодого англичанина — впрочем, такое случается и в иных обстоятельствах, не только в былые времена. Но сказывается и принадлежность к рабочему миру. А более всего формируют характер Кларка знание, уверенность в том, что он превосходно владеет своим ремеслом. «Independent»^[75] — как-то раз пишет о нем Сечени, и независимостью Кларка объясняет тот факт, что англичанина недолюбливает служащий судостроительного завода господин Рау; а того, в свою очередь, Сечени характеризует так: «Рау, стремящийся к власти»; «Рау ведет себя подобно римскому императору».

Адам Кларк — далеко не социалист, даже в той степени, в какой вообще можно говорить о социализме тех времен. Вряд ли симпатизировал он и тогдашнему английскому рабочему движению — чартизму. Скорее всего подобные идеи его не занимали. Но несомненно, что вел он себя иначе, нежели немецкие господа Рау и Фер — важные чиновники, «герои» первого локаута.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Пожалуйста, могу и рассказать. В октябре 1842 года рабочие, возмущенные произволом надсмотрщика, как пишет буржуазный историк, «учинили беспорядок, в ответ на что управляющий Фер уволил рабочих». «Это была первая забастовка», — добавляет тот же историк. Мы формулируем точнее: это была первая забастовка промышленных рабочих. Ведь в районах шахтерских разработок стачки вспыхивали давным-давно. Кстати сказать, меры, принятые Фером, пайщики, оправившись от первого страха, на своем общем собрании признали правильными.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я остерегся бы более развернуто комментировать антипатию между Рау или Фером и «независимым» Кларком. Попросту радуюсь, что этот одаренный и незаурядный человек не мог ужиться с эксплуататором рабочих…

Адам Кларк все свои силы, все способности вложил в мост. Однако в денежных вопросах он подобно Терни не забывал о себе и старался поддержать репутацию незаменимого специалиста. У него были к тому все основания:, он еще не успел забыть, как некрасиво обошлись с ним, когда он безукоризненно отладил механизм «Выдры».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Граф Карой Инзаги, официальный титул которого звучал так: «главный канцлер венской общей канцелярии» (одному богу известно, сколько всяких канцелярий и главных канцлеров действовало тогда в Вене!), — сразу же после закладки моста посылает туда на выучку двоих молодых людей. Адам Кларк по распоряжению Терни позволил юношам расхаживать по стройке, однако не изъявил охоты показывать им что-либо, а уж тем более объяснять. Когда юноши пожаловались главному канцлеру, а тот через Сечени призвал к ответу обоих Кларков, те заявили, что за обучение требуют по пятьсот фунтов или пять тысяч форинтов с человека. Сечени не оставалось ничего другого, кроме как посоветовать главному канцлеру: «Заплатите или отзовите их обратно».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я мог бы осудить это лишь в том случае, если бы упомянутые молодые люди не оказались бездарными учениками. Но они обратились с жалобой лишь после своего трехлетнего пребывания на строительстве — да-да, они убили целых три года и даже больше, попусту околачиваясь возле строящегося моста. Убедительное доказательство того, что «главные канцлеры общих канцелярий» отбирали юнцов для обучения не по способностям. А учиться на строительстве мог любой желающий.

По счастью, уцелела книга записей — кажется, я о ней уже упоминал, — куда Адам Кларк или кто-то другой в 1841 году, когда только еще сооружаются заградительные плотины, каллиграфически красивым почерком заносит необходимые сведения о прочности пока еще не существующих железных конструкций.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, я прочел, хотя немногое там понял. Мое внимание привлекли слова «золотое сечение», «золотое правило». Судя по всему, те мастера не только в проекте общей конфигурации моста, но даже при расчетах прочности цепей придерживались определенных правил.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я говорил уже, но вы, наверное, запамятовали: Адам Кларк не кончал университета. Он приобрел лишь титул «ведущего инженера» и — что гораздо важнее — знания.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ваш вопрос застал меня врасплох. В расчетах на прочность я ничего не смыслю. Ну, а почерк вряд ли принадлежит Адаму Кларку. Хотя… Когда человек каллиграфически выводит каждую буковку, получается почти совсем не похоже на его обычный почерк.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Положение Адама Кларка в Пеште было довольно щекотливым, поскольку пошатнулось и положение Сечени. А Кларк связан с Сечени теснее некуда.

К примеру, Сечени еще в 1843 году оклеветали, будто бы он немало подрабатывает на акциях моста. А про Адама Кларка распустили слух, будто тот бежал, прихватив шестьсот тысяч форинтов. «Еленкор», газета наиболее близкая Сечени, опровергает это заметкой под заголовком «Небольшая столичная сплетня»: Кларк вовсе не сбежал; он отправился в каменоломни, чтобы самолично проверить качество строительного камня.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О да! Сплетня — оружие обоюдоострое. Тут вы правы. Только, к сожалению, это второе острие разит гораздо позднее. А иногда и слишком поздно. В нашем случае сплетня лишь злила строителей, но в иных обстоятельствах она может вызвать войну.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Никак нельзя с этим мириться! Стоит только людям поверить в то, что война неизбежна, и эта уверенность сама по себе…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Готов признать, что это отнюдь не научный метод. Но верить нужно, только в другое: ведь если мы поверим в неотвратимость войны, мы уже пленники. Видимо, не зря теологическое воспитание прививало такую мудрость: кто верит в существование дьявола, тем самым подпадает под его власть.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нельзя верить в неизбежность! Ведь развитие техники и транспорта, способствовавшее физическому и духовному сближению народов, опыт истории человечества за последние сорок с лишним лет настоятельно требуют избежать войны, если мы усматриваем хоть малейший смысл в сохранении жизни человечеству. Необходимо сделать все, чтобы не допустить войны… Ведь дьявол не дремлет и пытается убедить нас, будто война неизбежна. А стоит нам только уверовать в эту неизбежность, и мы отдадим себя во власть дьяволу.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вы тоже борец за мир? Вот видите — здесь и кроется решение вопроса. Нельзя полагаться на истину: что неразумно, то и невозможно априори. Необходимо пролагать путь разуму!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Что касается передач «Свободной Европы», то тут у меня только одно желание. Пусть как можно скорее жизнь у нас наладится так, чтобы любой из нас мог бы тотчас возразить по поводу этих передач: «Клевета!» А вся наша страна сейчас стремится к этому.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, к этому стремится и правительство. И если передачи «Свободной Европы» «глушат», то происходит это по очень простой причине: как я уже говорил, яд клеветы действует быстрее, чем лечебная сыворотка опровержения. К сожалению, это так. Поэтому не совсем прав один из наших поэтов, когда говорит, обращаясь к лжецу:

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, имени автора я не помню… Всего несколько строк и остались в памяти. Вот какими словами клеймит он ложь и лжецов:

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Мне тоже нравится это стихотворение… Да только, к сожалению, ложь не бывает так сразу наказуема… Одно ясно: провозглашать лозунги свободы и мира может лишь тот, кому действительно мир и свобода дороже всех благ. Если же трепать эти лозунги в провокационных целях, то «небеса, сожженные дотла», будут достойной карой обманщику; ведь люди воспринимают эти слова как символ веры, и горе тому, кто вздумает помешать их доброй воле. Разве это не прекрасно? Добытая с бою победа сил разума, победа здравого человеческого рассудка — вот во что можно и должно верить.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Видите ли, историческая необходимость не имеет ничего общего с механическим процессом. Если с этой точки зрения оценивать конкретный факт — строительство Цепного моста, то следует признать: мост действительно мог бы быть построен и без участия Сечени, и без Терни, и без Адама Кларка. Но это несомненно произошло бы позже. И думается, не преувеличивая, можно сказать: тот гипотетический мост был бы построен хуже. Получился бы не столь прекрасным. Роль инициативы, таланта, личности, пожалуй, нагляднее всего проявляется в таком вот сложном политико-техническом деянии, увековеченном в камне творческим слиянием исторической необходимости и человеческой воли. Ни одно произведение не рождается без необходимости, но у каждого великого творения есть свой один-единственный совершенный вариант, превосходящий все прочие возможные варианты. Возвышенная геометрическая поэзия каменных опор и чугунных конструкций. Оптимум, достигнутый посредством стратегических расчетов. Оптимум — это ритм, обретший голос, именно на этой высшей ступени соразмерности. Кому, как не вам, почувствовать, насколько сродни музыкальному произведению согласованные линии моста!..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не взглянуть ли нам еще раз на него? Ведь много легче воспринимать мост в целостности, когда он у нас перед глазами. Терни Кларку он впервые открылся также как единое целое; я не усомнился бы в этой истине, даже если бы не знал, что работу он начинает с эскиза, изображая мост в общем виде, и лишь впоследствии, гораздо позднее, принимается за разработку деталей. Увиденное словно въявь, это целостное творение требует самых тщательных расчетов… Стройность и легкость должны сохраниться непременно. Изгибы арок пусть будут смелыми, но не настолько, чтобы вызывать у зрителя сомнение в надежности конструкции, поскольку глаз человеческий веками приучен к массивной приземистости старинных каменных мостов. Глазу необходимо заново привыкнуть к пропорциям, подсказанным новым материалом, и будущее сооружение своей стройностью и дерзновенностью окажется сродни благоговейно устремленным к небесам готическим соборам. Его не сравнить с имитирующим греческую монументальность зданием, украшенным колоннадой в стиле классического ампира, которое строит в те же самые годы другой англичанин — Михай Поллак. Я имею в виду здание Национального музея, которое мы с вами тоже видели…

Архитектоника моста ближе к мелодиям новой музыки, к гармонии и пропорциям, отраженным в нотных знаках, нежели любое другое произведение искусства, воплощенное в материи. О да, современные ритмы наверняка пришлись бы по душе инженеру! Музыку человек вроде Терни Кларка слушает, наверное, лишь во время церковной службы — церемонии, от которой при его общественном положении уклониться нельзя. Под музыку Генделя и Баха он, если, конечно, не погружается в дрему, должно быть, думает о ритме мостовых арок и пилонов, величественно возносящих его дух…

Можно предположить также, что инженер читает стихи. Конечно, не вслух. И вряд ли сознает при этом, какую мощь придают сонету мерные чередования звуков, каким скрупулезно рассчитанным мостом является созвучие слогов и ритм, и установленное заранее число строк, — весь этот эмоциональный мост, связующий смысл слов и понятий и разрывающий лишенное мысли одиночество микрокосмоса. Не следует забывать, что инженер — а в нашем случае оба инженера — исходят из понятия «мост» — реального способа соединения двух берегов. Для них не важно, что мост этот будет перекинут через Дунай — реку, которая в давние времена служила рубежом Римской империи. А если и важно, то лишь в том аспекте, что климат на Дунае иной, нежели на Темзе. Для них важен лишь факт соединения. Но вместе с тем соединение закономерно предполагает гармонию. Архитектура есть лирика целомудренной души, и поэтому она ближе к музыке, чем остальные виды искусства.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не правда ли, как приятно вновь увидеть воочию то, о чем так много говорено словами? Как четко прослеживается тут гениальная самобытность обоих созидателей, которая согласуется с исторической необходимостью, что ничуть не умаляет их личных заслуг.

Если объяснять суть всех явлений одною лишь исторической необходимостью и ничем иным, то мы тем самым лишь дадим правильное научное название фатуму и не продвинемся вперед ни на шаг. И если на все случаи жизни иметь одно объяснение: великие задачи порождают и великих людей, способных справиться с этими задачами, — то мы создадим очень стройную теорию, однако практической пользы от нее не будет никакой, это все равно что приписывать естественный отбор божественному промыслу…

А между тем оба «божественных» Кларка — самые обычные смертные. Они сооружают подвесной мост, задавшись целью, чтобы тот был надежным и при этом не грубо-массивным. Туго натянутым и чуть подрагивающим — как струна поверх корпуса скрипки. Но в денежных делах созидатели шутить не любят. Я уже рассказывал вам историю двух юнцов, посланных на выучку по протекции. Сечени поначалу негодует. В письме, датированном летом 1843 года, он пишет своему секретарю: «С Терни необходимо расплатиться». И далее:

«Беда с этим Терни Кларком. Geduld^[76]. Он всегда и во всем очень талантлив… Однако же видеть его скупость и невообразимую жадность к деньгам — поистине печально и, даже более того, смешно. Такие черты в характере человека неженатого, довольно состоятельного и к тому же живущего на одних ртутных пилюлях… Что ни говори, а человек есть жалкий червь!»

Я вновь беру сторону Терни. Какой резон, спрашивается, натаскивать ему или Адаму Кларку двух олухов, присланных по протекции? Он, видите ли, не женат! Сечени — тот мог себе позволить жениться на женщине, которая привела с собой в дом графа более полудюжины детей. Холостяцкая жизнь Терни — это его личное дело. Да не будь он холостяком, разве смог бы он чуть что срываться с места и ехать в Пешт? Вот Сечени, например, с тех пор как женился, за границу ни ногой. Ну а ртутные пилюли!.. Сечени, право же, грех жаловаться: он и сам частенько просит Терни привезти ему или прислать из Англии всевозможные лекарства…

Впрочем, к чему эта защитительная речь? Сечени сам признал правоту Терни и уладил дело у «главного канцлера».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я не вижу ничего дурного в этом правиле: не жалеть денег за хорошую работу. Куда прискорбнее соперничество между Терни и Адамом Кларком на почве денежных дел или из зависти.

Адам Кларк к тому времени не только руководит строительством Цепного моста: Сечени поручает ему и другие работы. 1 декабря 1845 года создается комитет по строительству будапештского тоннеля. В тот же день на квартире у Сечени до рассвета трудятся вместе трое: Кларк, Сечени и Ташнер.

Но тут, судя по всему, случается нечто непредвиденное. 6 декабря Адам Кларк заявляет, что намерен съездить на родину, в Англию. А 8 декабря некий английский инженер по фамилии Бэрри извещает Сечени, что, по его сведениям, Кларк отправляется вовсе не в отпуск, а уезжает навсегда.

Сечени этим донельзя встревожен, в особенности когда эти рождественские каникулы и в самом деле затягиваются. 6 февраля Сечени отправляет Кларку письмо, не преминув упомянуть:

«Эрцгерцог-наместник вчера сказал: «Передайте от моего имени самый сердечный привет Адаму Кларку». — Он с нетерпением ожидает вашего возвращения».

Затем Сечени интересуется состоянием его здоровья и дружески остерегает его от злоупотребления лекарствами. Попутно он передает Кларку привет от имени графини, своей супруги, знакомит его со своими планами регулировки уровня воды в Тисе и строительства железных дорог, полагая, что планы эти близки к осуществлению. Сечени обращается к Кларку с редкой задушевностью, какая не свойственна его письмам:

«Ведь вы знаете, дорогой Адам, как глубоко я привязан к вам лично, помимо того что нас связывают принципы, долг чести и верная удача. Как прекрасно было бы нам с вами вместе воплотить в жизнь еще не один великий замысел!»

Письмо оказывает свое действие: Адам Кларк излагает суть денежных разногласий между ним и Терни Кларком, а также между Терни Кларком и бароном Синой. Он пишет, что необходимо вмешательство Сечени, поскольку банкир Сина намеревается заказать цепи для моста в Австрии, на казенном заводе и ценою подешевле. Сечени 12 апреля обращается к финансисту Дёрдю Сине:

«Здоровье А. Кларка сильно подорвано. Терни тоже недомогает и по этой причине весьма раздражителен. Кроме того, ясно, что по характеру они не сходны друг с другом. Старший ни в чем не желает уступать младшему, а тот находит такое отношение несправедливым и обижается всерьез. Определенными намеками, о которых мне стало известно, он дал кое-кому понять, что, возможно, более сюда не вернется. Терни же хоть и стар, но без него не обойтись».

Сечени старается убедить Сину не затягивать дело с приобретением цепей, предупреждает его, что и без того уже целый год потерян.

«По сей день не постигну, как можно с таким небрежением относиться к величайшему из земных сокровищ — времени… Терни уже прискучило наше дело, и он, как вы знаете, в высшей мере мнителен. Если слишком давить на него или если он случаем заметит, что в честности его сомневаются, то он способен и навсегда порвать с нами, а уж тогда на блистательный успех надежды нет. Я думаю, нам следует принимать вещи такими, как они есть, а не такими, как, по нашему мнению, им следует быть. Если Говард и К° — люди не порядочные à la bonheur^[77], то и пусть их катятся ко всем чертям. Речь идет не о том, чтобы нам доказать свою правоту или привить англичанам высокую мораль, а о том, чтобы мост был построен как можно быстрее» и т. п.

Вот так Сечени вертится между трех огней, и это в период, когда строительство идет полным ходом.

Ему удалось уладить разногласия. В середине мая Кларк уже на пути к Пешту и делает остановку в Вене. Вот тогда-то и представляется ему случай осмотреть отопительную систему на вилле Меттерниха, и он пренебрежительно бросает: «А, безделица…»

Однако подлинное взаимопонимание рождается, лишь когда Сечени — опять-таки Сечени, а не банкир Сина — подготавливает проект так называемой Acceleration Praemien; сейчас мы назвали бы ее специальной премией или чем-то в этом роде… Далее Сечени привлекает обоих инженеров к строительству тоннеля. Тем самым оба Кларка получают гарантию, что после скорого завершения моста их ждут новые задачи.

Да, и Терни тоже. Это подтверждается письмом от 14 июля 1846 года, в котором Сечени пишет Терни Кларку:

«Чертеж тоннельного входа… доставит мне большую радость».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ваш вопрос вполне естествен. Действительно, впервые Сечени обсуждает строительство тоннеля с Адамом, а непосредственно к делу приступают лишь после смерти Терни. Кстати, это письмо с обращением «My dear Clark»^[78] многих сбивало с толку. Но адресовано оно Терни Кларку. Ведь Адам в это время находится в Пеште, а Терни дает знать, что он — как и каждый год — прибудет в Пешт в сентябре. Путаницу усугубил и издатель писем Сечени, небезызвестный Бела Майлат. Вместо того чтобы проверить факты, он снабдил упомянутое письмо обращением: «Терни Адаму Кларку». В два счета создал несуществующее лицо — некоего Терни Адама…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Бела Майлат издал эти письма в 90-е годы. Неразбериху он устроил несусветную, чтоб его черт побрал!..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Боже упаси! Нет, я никогда не был историком. Со школьной скамьи терпеть не мог всю ту чепуху, какую заставляли вызубривать под видом истории. Мне никогда не удавалось затвердить последовательность, в какой сменялись разные короли, да и не интересовало вовсе, что вслед за Карлом на трон вступил Иоанн, а за Иоанном — Фридрих, Леопольд или Иштван. И даты я бессилен был запомнить. Сплошные телефонные номера, лишенные малейшего смысла… А я и свой собственный номер называю, заглянув в записную книжку. Неужели вы не заметили?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет? Ну, тем лучше. Признаюсь: я собирался стать архитектором, да не получилось! Не важно. Тогда были другие времена. Редко выпадает такая удача, как Кларку, чтобы человек мог найти свое призвание.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я и не утверждаю, будто в этой области теперь все в порядке. И сейчас не каждый человек в полной мере может применить свои способности. Но все же у нас гораздо больше возможностей заниматься делом, которое тебе по душе.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вот именно, даже в наши дни. Правда, крупных общественных сооружений у нас пока что строится немного. Если вы не возражаете, давайте проедем по городу, посмотрим. Или хотя бы в этом районе, неподалеку от гостиницы. Увидите, что́ мы строим, — хотя бы выборочно.

Вон там, по правую сторону от нас, — так называемый «Бездонный пруд». Два года назад здесь была мусорная свалка. Судя по берегам пруда и по молодым посадкам в сквере, ясно, что работы закончены совсем недавно. Кстати сказать, многие трудились здесь на общественных началах — молодые рабочие, студенты…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Возможно, вам не представляется это интересным. Тогда поехали дальше…

Это жилой квартал Ладьманёш.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не хуже, чем новые дома в любой другой стране, верно? И не менее комфортабельны — с теплофикацией и прочими удобствами. Однако важнее знать, у кого есть возможность жить в этих квартирах. Ведь не было бы в Будапеште такой нехватки жилья, точнее говоря, стольких претендентов на новые квартиры, не будь квартирная плата столь доступной.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Рад, что вам нравится эта школа, по-моему, она и вправду красива. Строить все школьные здания в таком духе — для нас пока еще, к сожалению, непозволительная роскошь. Но вообще на школы мы средств не жалеем, и это главное.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Множественное число означает, что я считаю лично своим все, что делается в нашей стране.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Школы, массовое обучение, — в этом наша сила. Ведь современные советские ракеты, летающие на Луну, есть результат обязательного всеобщего обучения, введенного в СССР несколько десятилетий тому назад; впрочем, решающую роль здесь сыграла не обязательная повинность, а именно возможность учиться. Ученые вербуются не из числа тех нескольких сот тысяч избранников, которым посчастливилось учиться благодаря их материальной обеспеченности, а из десятков миллионов и в ходе закономерного процесса.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет уж, пожалуйста, выскажитесь без малейшего стеснения.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ах, вот оно что! Значит, я, по-вашему, занимаюсь агитацией. Ну, если простое перечисление фактов вы называете агитацией, то я и в самом деле агитирую. Но я ведь не размахиваю красным флагом. А вы, когда уедете отсюда, будьте осторожны. Не исключено, что вы-то как раз и очутитесь под красным знаменем. Во всяком случае, вам предъявят такое обвинение, если вы вздумаете всего лишь перечислить факты, очевидцем которых здесь были.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Тут вы правы. Сейчас у нас действительно мало возможностей сооружать монументальные и архитектурно значительные здания. Но лет через пятнадцать и до этого дойдет черед. Дайте только управиться с жилищным строительством. Впрочем, так много лет, пожалуй, и не понадобится, это подсчет с запасом… А пока в первую очередь — жилые дома, школы! И в хронике истории нынешнее правительство будет оценено примерно так: «Оно не оставило по себе памяти ни одним дворцом, зато обеспечило каждого гражданина страны удобным, комфортабельным жильем». Или этого мало? К тому же — мы не голодаем, не ходим оборванные. Новое поколение имеет возможность учиться, чтобы быть готовым к осуществлению великих задач. Можно сравнить это с пока что незаметным, едва выступающим над землей фундаментом, на котором строится все остальное. И дело мира — тоже…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Согласен! Уже сейчас, в наши дни архитекторы способны были бы создать, скажем, дивный концертный зал. И жаль, что им приходится ждать. Но и нынешняя задача не менее значительна: спроектировать дом с одно- или двухкомнатными квартирами, учитывая не только запросы современного человека, но и требования экономии. А это и есть самое существенное — строить как можно быстрее и как можно больше, чуть ли не сто тысяч квартир в год.

Кстати заметить, Сечени высказывал свое мнение и на этот счет: что значит удобное жилье для трудового человека.

«Как можно любить дом, если в нем сыро, если зимою холодно, а летом жарко, если ветер продувает его насквозь, а дождь капает с потолка; дом, где нельзя надежно укрыться, — он держится лишь молитвою, иначе давно развалился бы, и сгорит дотла, стоит ударить в него молнии или сесть на крышу красному петуху. Святым именем господним вопрошаю: чего ради любить свое Отечество тому, у кого, кроме короткой рубахи да широких портов, ничего нет за душою?»

И опять-таки лишь мимоходом будь сказано: человек, который столь ясно видит, что «пролетариям нечего терять, кроме цепей», чуть ли не с точностью знает — страшится этого, но знает, — что́ могут приобрести они взамен цепей.

Заботу о сооружении просторных, с хорошей акустикой залов с наших плеч пока что снимает телевидение. А там посмотрим… Посмотрим, стоит ли, к примеру, увеличивать число кинотеатров? Может, следует, напротив, сокращать. В пользу этого свидетельствуют определенные явления не нашей, а именно вашей действительности…

Ну, а теперь, если вы не возражаете, продолжу историю создания моста.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Мы остановились на том, что между Адамом и Терни Кларком возникли разногласия на денежной почве и вспыхнула зависть. Адам Кларк считал, что он и в одиночку справится с постройкой моста. Терни поддерживал с английской фирмой какие-то контакты, которые банкиру Сине казались подозрительными. Прав был Сина или нет — вопрос второстепенный. Главное, что фирма «Хантер и К°» выполнила поставки в сжатые сроки. Ну, и сам мост, простоявший в течение многих десятилетий, несомненно доказал, что Терни Кларк ради своих денежных интересов никогда не поступался качеством цепей или других деталей моста. По-моему, это решающее обстоятельство.

Сентябрь 1846 года. Сечени, воспользовавшись тем, что оба Кларка находятся в Пеште, обсуждает с ними свой проект Acceleration Praemien, сформулированный так: если мост будет готов к сентябрю 1849 года, Терни получит премию три тысячи, а Адам Кларк две тысячи фунтов. Если же с работой управятся к марту 1848, то денежная награда Терни возрастет до пяти тысяч, а Адама Кларка — до трех тысяч фунтов. Таково предложение Сечени. Но право решать остается за бароном Синой.

Конфликты между обоими англичанами по-прежнему не прекращаются, и поскольку Сечени абсолютно справедливо настаивает на сотрудничестве обоих, Адам Кларк в октябре снова заявляет, что он бросает работу. Сечени и прежде всячески пытался обласкать его: приглашал на вечера, званые обеды, в театр — причем, в свою ложу. Теперь же он хлопочет, чтобы эрцгерцог-наместник назначил Кларка платным служащим при комитете путей сообщения. Сечени поручает Кларку надзор за строительством своего нового дома, предлагая за это две тысячи форинтов. И снова ведет с ним переговоры о сооружении тоннеля.

Наконец в марте 1847 года Сечени добивается у банкиров утверждения своего проекта премий. Не теряя времени, он тотчас извещает письмом Терни, а находящемуся в Пеште Адаму Кларку сообщает новость самолично.

«Адам Кларк буквально загорелся, — замечает он в своем дневнике и добавляет: Allons, mes garçons!»^[79]

Адам Кларк часто болеет, однакостарается, напрягая все свои силы. В августе он подгоняет Сечени: «Все еще не поступили те звенья цепей, которые сейчас нам необходимы». Назначенная премия подстегивает темп, и Адам Кларк рвется работать, работать четко и строго по плану. Какая это радость для Сечени! И какая огромная разница между Кларком и праздными посетителями, которым иногда приходится показывать строящийся мост.

Чего стоит, к примеру, посещение некоего господина Сатмари, которого Сечени в обществе графини Хуняди сопровождает ко второму пилону. Графиня чуть не плачет от страха — таким грозно величественным кажется ей сооружение. Но господин Сатмари — оказывается он и сам инженер — не теряет самообладания.

— К чему делать своды такими мощными? В этом нет никакой необходимости!.. — заявляет он. — Я, правда, в этом не разбираюсь, но тем не менее… Все, что делается без нужды, — излишняя, вредная нагрузка!

Эта глубокая премудрость комментируется в дневнике: «O, wie magyarisch!»^[80]

Не обладающий дипломом Кларк — по счастью, инженер совсем иного типа. Сечени поручает Кларку и некому Лайошу Ковачу написать две книжонки. Первая: «Заключение касательно регулировки Тисы». По всей вероятности, эти материалы готовят Ковач и другие. Вторая книжица — «Предложение о развитии венгерских путей сообщения» — была написана на основе работы Кларка, сохранившейся и поныне.

«Придется выпустить их под своим именем, — пишет в дневнике Сечени, однако добавляет: — Cela me répugne»^[81].

Помощь Адама Кларка требуется ему постоянно. Неудивительно, что он немедля навещает инженера всякий раз, как тот заболевает. Сечени утешает больного, развлекает его шутками, чтобы вызвать смех. Его тревога за Кларка вполне искренна.

«Бесконечно жаль было бы потерять его… — пишет он однажды по такому случаю. — Хотя с точки зрения строительства моста эта потеря теперь, пожалуй, не была бы невосполнимой…»

Итак, мы подошли к 1848 году. Строительство идет ускоренными темпами, препятствия, можно сказать, все устранены. Ведь нельзя же принимать всерьез недовольство пештской городской управы: городские власти обращаются с протестом к королю и наместнику, они против расширения подъезда к мосту. Это якобы ущемит интересы города… Чем ущемит? Опасностью наводнений. И потерей ценного земельного участка, который необходим для проведения ярмарок.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, мудрое правление, ничего не скажешь. Пешт в ту пору не составлял и десятой части нынешнего, но, видимо, не могли подыскать для ярмарки другого подходящего места! Впрочем, это еще не самое парадоксальное. Ведь городские верхи постоянно возражали против сооружения моста под самыми различными предлогами: то из-за угрозы наводнений, то из опасения лишиться своих привилегий, а сейчас вот из-за ярмарки. Однако самое интересное — это дата жалобы, врученной королю и наместнику: 11 февраля 1848 года. Месяц спустя в стране разгорается революция, а там… В имперской столице вскоре «Латура вздернули», а в Пеште на судовом мосту покончено с Ламбергом^[82].

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Это строки из стихотворения Петефи:

Поэт Петефи отнюдь не был буржуазным пацифистом. Он прославляет совсем иные деяния и призывает отправить «На виселицу королей!». Петефи был истинной звездой революции, певцом всемирной свободы, наиболее последовательным представителем плебейской революции — и потому пришел в столкновение с колеблющимся левым крылом и с Кошутом…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Петефи имел на то право, если вообще можно говорить здесь о праве, поскольку он не только желал погибнуть на поле брани, но и погиб там.

1848

Вздумай я сейчас пересказать вам или хотя бы вкратце обрисовать стремительные события 1848 года, и боюсь, мы никогда не доберемся до конца нашего повествования. Однако опустить те или иные подробности — значит обкорнать и саму историю моста; ведь мост был не кулисами, не задним фоном революционных действий, но участником событий, чуть ли не жертвой, он был героем революции, раненным в пылу сражений.

Попытаюсь, вдруг да удастся, привлекая минимальное количество фактов и действующих лиц, сделать экспромтом набросок событий.

В январе Сечени намеревается собрать комиссию по строительству второго моста. Видите, что он за человек!.. Правда, при этом он то сетует («Время мое пролетело»), то, намекая на близящиеся события, многозначительно изрекает: «Никому другому, кроме меня, это не под силу…»

От покорности судьбе до кичливой похвальбы промежуток всего в несколько дней.

В феврале, когда почтенные пештские граждане — как я уже упоминал — обращаются с жалобой к властителю и наместнику, что, мол, въезд на Цепной мост — первый мост города — лишит их ярмарочной площади, и когда Сечени уже хлопочет по поводу второго проекта, во Франции вспыхивает революция, а Италия поднимается на борьбу против австрийских угнетателей. 2 марта французский король Луи-Филипп покидает страну.

События в Италии. Впрочем, лучше процитировать письмо Сечени, датированное 5 марта:

«В Италии богатый класс весьма напуган распространившимися теориями в духе Луи Блана. Там, говорят, сейчас такое затишье, что правительству нашему отныне можно уделять больше заботы etc., etc. Венгрии…»

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не будь Сечени деятелем столь проницательным и не мысли он современными категориями, мы, право же, не стали бы столько говорить о нем. Но наша характеристика отнюдь не исчерпывающая. На следующий день он отправляется к Меттерниху; Мелани встречает его следующим приветствием:

— Bonjour, citoyen!^[84] — на улице Реннвег подобные шутки сейчас считаются остроумными.

Сечени входит в игру.

— Merci, délicieuse sans-culotte^[85].

Меттерних обменивается с ним несколькими словами, остальных гостей не удостаивает вниманием и тотчас покидает общество.

Ведь Меттерних от Ротшильда получает информацию о парижских событиях и знает, что попал в беду. Ротшильдовская служба информации действует надежнее, чем разведка австрийской дипломатии, и проворнее, чем ее курьеры.

Меттерниху в ту пору семьдесят четыре года. Когда Ротшильд самолично описывает ему парижские события, он отвечает: «Holt mich der Teufel, so holt er Sie auch» — «Если черт возьмет меня, то он прихватит и вас». В этом он оказался прав! Вечером 14 марта Меттерних бежал из Вены. Я уже говорил, что Ротшильд снабдил его тысячей талеров в дорогу. Соломон Ротшильд решает бежать только 10 октября. Меж тем двор уже в мае спасается бегством в Инсбрук. Правда, мы знаем, что черт, который унес их туда, вскоре же и вернул их всех до единого обратно…

15 марта, когда в Пеште уже провозглашены двенадцать пунктов — требования венгерской революции, а Петефи с лестницы Музея декламирует свою «Национальную песню», Сечени да и Кошут тоже находятся в Вене.

Они направляются во дворец на переговоры, прибыв из Пожони, с сословного собрания, и встречает их венский люд, венская революция. Кошута забрасывают дождем цветов, подбадривают криками «ура». А в подбадривании Кошут всегда очень нуждался…

Сечени попадает в одну карету с супругой Кошута; госпожа Кошут дрожит всем телом. И пока народ триумфальным шествием сопровождает Кошута к эрцгерцогу Карлу, Сечени за накрытым столом беседует с другим своим политическим противником — Лайошем Баттяни, премьером будущего правительства.

— Все прошло так тихо и спокойно, — рассказывает Баттяни о венском восстании, о баррикадных стычках, — грабежей не было и в помине.

— О, это как раз меня и пугает, — отвечает Сечени. — Если ворам не до корысти, значит, они тоже охвачены фанатизмом.

Вдвоем отправляются они к эрцгерцогу Иштвану, где и обсуждают вопрос о формировании ответственного министерства. Принимается решение, хотя Сечени и протестует, что главою правительства станет Баттяни, а эрцгерцог Иштван будет полномочным наместником и, значит, alter ego Фердинанда V.

На следующий день, 16 марта, Сечени, Кошут, Баттяни и эрцгерцог идут к императору, чтобы скрепить императорско-королевской подписью решение, принятое ими накануне.

Этот милостию божией коронованный идиот молит о пощаде, обращаясь к эрцгерцогу Иштвану:

— I pitt di’, nim mir meinen Thron nit!^[86]

Сечени молча взирает на слабоумного властителя, который боится, как бы родственник не стащил его с трона. Из-под нахмуренных бровей следит он за Кошутом… Надо же было этой сцене разыграться именно перед Кошутом! Но видит он и собственное отражение в сверкающих зеркалах зала, где коронованный выродок изъясняется на таком венском наречии, какое услышишь разве что из уст тех простых смертных, кто обычно усаживает его не на трон, а на стульчак…

Так было сформировано первое ответственное министерство. Таким образом Королевский рескрипт от 17 марта, узаконенный подписью Фердинанда V, упраздняет прежнюю венгерскую сословную конституцию. Или, точнее говоря, сулит упразднение… Несколько дней назад в Вене чего только не сулили восставшему народу, войдя в раж от собственных посулов.

И все же, какие бы сцены ни предшествовали этому акту, он казался великим достижением, и Сечени в тот же день пишет своему секретарю:

«Друг мой, мы переживаем чудесные времена! Судьба нашей национальной отчизны висела на волоске. Первый акт прошел великолепно! Я полон самых радужных надежд. Воистину, полной мерой я наслаждаюсь тем, что произошло в Вене вчера и сегодня. Кажется, будто на нас или на них наконец-то снизошло прозрение! Я не смею усомниться в ярчайшем расцвете нашей нации. Неслыханной, великой роли Баттяни и Кошута я способен лишь радоваться, и, бог свидетель, ни капли зависти не таится в душе моей, я тешу себя сладостной уверенностию, что у политики моей нет иной побудительной силы, кроме как преданность делу.

Приму ли я какое-либо участие в правительстве, пока не знаю. Здоровье мое в плачевном состоянии, я едва держусь на ногах.

О Вене мне сейчас писать несподручно; однако могу поклясться: и моя скромная лепта есть в той заре, что воссияла над нами.

Какими бы ни угадывались второй и третий акт разыгрывающихся событий, необходимо выждать их. Что до меня, то я самым преданнейшим образом стану служить Баттяни и Кошуту.

Моя политика была верной, но медленной. Кошут поставил на карту все и, по крайней мере, до сих пор выиграл для отчизны столько, что мне с моей политикой, пожалуй, и за двадцать лет не удалось бы достичь этого. Если реакция не даст себя знать и если в нас чувство патриотизма одержит верх над завистью, а гражданские добродетели — над честолюбием, то верю: будет прок от венгров, и немалый!

Пожонь, ввечеру 17 марта 1848. Иштван Сечени».

В искренности этого письма не может быть и тени сомнения. Когда придет пора сомнений и теней, мы и обнаружим их в его письмах и в дневнике, который в эту пору откровеннее, чем когда бы то ни было. В следующем, датированном 21 марта письме вновь возникает тема, более всего интересующая нас, поклонников моста: «Что поделывает Кларк, и как там мост?» — справляется он у Ташнера.

Но тогда, в первые дни революции, Сечени, должно быть, не до моста. Он снова излагает свою политическую позицию:

«Сейчас я не пользуюсь ни малейшим влиянием. Ich halte mich bei Seite!^[87] Всеми силами и честью своею я поддерживаю и защищаю Баттяни и Кошута».

22 марта Сечени назначают министром путей сообщения. «Не принять пост было невозможно», — пишет он секретарю. Но к тому времени восторженный порыв первых дней уже угас. И в дневнике Сечени признается:

«Я подписал свой смертный приговор!»

24 марта он пишет: «Finis Hungariae»^[88].

А 8-го говорит Ференцу Деаку:

— Ясно одно: нас повесят либо верхи, либо низы, и я угожу на виселицу, как Пилат — в «Символ веры».

И поддавшись мрачному настроению, Сечени якобы приветствует своих приятелей-вельмож начальными строками стихотворения Петефи:

Представьте себе, что́ при этом испытывал бывший лондонский посол, а ныне министр иностранных дел Пал Эстерхази, который с давних пор, когда в Лондоне средь дипломатов он слыл молодой лисой, а у Теккерея предстал в облике вожака-барана, успел подурнеть до безобразия, состариться и стал похож на какой-то чудовищный гибрид облезлой лисы и хворого барана.

Называется это стихотворение: «Магнатам»; оно было написано до «Национальной песни» и не сопровождает, но предвосхищает события. Вот как звучит пятая его строфа:

Причин для беспокойства у Сечени хватает. Вена начинает приходить в себя и с помощью манифеста пытается урезать полномочия министерства. Сечени впадает в отчаяние. Он ждал от Габсбургов больше, чем от них следовало бы ждать. Кошут же скатывается влево, — не переходит, но катится в буквальном смысле слова. «Без кровопролития не обойдется!» — заявляет он и требует вооружить молодежь.

Сечени страшится этой меры. Но страшит она и самого Кошута. В особенности боится он радикальной молодежи вроде Петефи или Вашвари. Разве не страхом продиктованы его слова:

«Нечего бояться этих молодых подстрекателей, их и наберется всего сотни три, не более. Стоит мне сказать хоть слово, и они будут сметены».

Позднее Кошут все же признает, что эти «молодые подстрекатели» могли бы стать его подлинной опорой, и на какое-то время он до известной степени подпадает под их влияние.

Сечени же никогда и никоим образом не желал окончательно порвать с Габсбургами, да и Баттяни — председатель ответственного министерства, очутившись на распутье, настаивает на том, чтобы Венгрия военными силами помогла империи в подавлении итальянского освободительного движения. Кошут поначалу колеблется, и, таким образом, временно одерживает верх левое крыло, Петефи — идея революционной солидарности и всемирной свободы. На этой почве снова вспыхивают разногласия между Сечени и Кошутом, утихшие было на короткое время.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Упоминание о Петефи впервые фигурирует в дневнике Сечени 17 апреля 1848 года.

«Кошут от имени нации выступал против правительства, а теперь Петефи и компания выступают против нас также от имени нации».

В этой своей интимной беседе с дневником Сечени высмеивает Кошута, сторонящегося левых устремлений.

А 19 апреля Сечени радуется тому, что «англичане стойко держатся против чартистов».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не знаю, имеет ли в виду Сечени тех англичан, что живут в Пеште, но чартистами он, всего вероятней, называет пештских рабочих и ремесленников. Сравнение не точное, но Сечени мог себе это позволить. Что же касается пештских англичан… Вскоре и до них дойдет черед, а пока несколько слов относительно общей ситуации, поскольку тут переплетаются воедино дело сооружения моста и большая политика.

Сечени собирается наладить в механическом цеху Пештской вальцовой мельницы производство оружия. В этом он рассчитывает и на помощь Адама Кларка. 23 апреля вместе с министром торговых дел Клаузалом он посещает Кошута. Кошут намеревается представить на цели вооружения пятьдесят-шестьдесят тысяч форинтов в месяц.

25 апреля провозглашена австрийская конституция.

А затем следует дурное известие: австрийские военные силы одержали победу над армией Сардинии и итальянскими революционерами. В записи от 29 апреля значится:

«В Тапио-Бичке крестьяне прогнали помещиков».

12 мая имя Петефи второй раз появляется на страницах дневника:

«Народное собрание послало делегацию. Речь держит Петефи. Танчич, Видош, Палфи, Глембаи, Баттяни разговаривают пренебрежительно, я — примирительно. Деак — с нажимом. Кошут кутается в плащ, у него жар (?!)».

Это происходит в первой половине дня. А затем, на министерском совете, выступает и Кошут. «Неприкрытый бунтовщик», — констатирует Сечени.

А в другом источнике на этот счет сообщается следующее: солдаты Ледерера^[90] заманили в ловушку и изрубили демонстрантов. Петефи созывает народное собрание перед зданием Национального музея и требует вооружить народ, при этом он произносит такие слова: «Я бы этому министерству не доверил не только отчизну, но и себя самого, даже пса своего».

Собравшиеся массы народа Петефи ведет к министерскому дворцу, а сам обращается к совету. Бросает упрек Баттяни и Сечени в излишнем промедлении. Баттяни оправдывается тем, что нет денег. На лице поэта появляется характерная язвительная улыбка.

— Я знаю, о чем вы сейчас думаете, — говорит Баттяни, — на то, мол, вы и министры, чтобы раздобыть средства. Достаньте хоть из преисподней, если больше неоткуда.

— Вздумай я отрицать это, вы не поверили бы мне, господин министр.

А под датой 14 мая мы находим в дневнике странную запись:

«Мне делают упреки, что я катаюсь верхом и прогуливаюсь с А. Кларком».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Трудно сказать, что бы это значило. Лучше рассмотрим по порядку, что делается с мостом и чем занят Кларк.

Строительство моста в 1848 году продвигается быстрее, чем когда бы то ни было. 28 марта смонтированную на подсобном мостике первую цепь — Адам Кларк сконструировал специально для этой цели подъемный механизм и тали — натягивают на верх пилона. Работу выполняет паровая машина мощностью в двадцать пять лошадиных сил: бывший механик «Выдры» знает свое дело.

У Сечени нет времени заниматься мостом. В тот самый день он говорит Деаку памятные слова, что их, мол, вздернут либо верхи, либо низы. В дневнике он на чем свет стоит поносит своих коллег-министров:

«Чернильные души, хвастливые болтуны, жалкие охотники за удачей! Ну и компания!»

Дальше он приводит слова Кошута:

«Лишь бы удача не покинула нас еще неделю! Поистине великолепная политика!»

Лишь 18 апреля Сечени выбирается на строительство:

«Мост кажется гигантским… Ему не дождаться своего завершения! Это Вавилонская башня, источник нашего хаоса».

Он часто встречается с Кларком и вместе с ним и Фером — управляющим вальцовой мельницы — ведет переговоры о производстве оружия, ставшем насущной необходимостью. Некий коммерсант и промышленник по фамилии Доббс, личность в высшей степени сомнительная, хватается за это дело, почуяв, что запахло медом военных поставок.

Сечени, видимо, раскусил этого типа:

«Доббс накличет на нас беду, а то и петлю».

Но переговоры тем не менее идут. Доббс предлагает выпустить вальцованные ружейные дула. Сечени спрашивает мнение Кларка.

— Чушь! — одним словом расправляется Кларк с предложением своего соотечественника.

1 мая — с значительным запозданием по причине революционных событий — все же прибывает партия цепей, а 27 мая сообщается о прибытии последних партий.

В Пеште царит разброд. Смута и беспорядки глубокие и серьезные — нечто подобное тому, что в недавнем прошлом происходило в колониях. Венгерские рабочие возмущены мизерной платой и привилегированным положением иностранцев. Терни Кларк несколько лет спустя так опишет разыгравшиеся события:

«В начале июня пештские рабочие устроили почти всеобщую забастовку, а 8-го чуть ли не тысячной толпой двинулись ко всем крупнейшим пештским и окрестным заводам вынудить управляющих, чтобы те брали на работу исключительно венгров, а иноземцев выслали прочь. Управляющие на железной дороге и на вальцовой мельнице, по всей вероятности, сильно напуганные, выполнили это требование и подписали соответствующий манифест. После этого толпа направилась на строительный участок к мосту и повторила свое требование. Мистер Адам Кларк, однако, отказался вступать в переговоры с кем бы то ни было, кроме законных властей. И хотя смутьяны ссылались на «свободу» и «равноправие», он послал за помощью в городскую управу, к полицмейстеру и министру внутренних дел. Когда демонстранты уже готовы были причинить зло, явился граф Сечени и своей речью на венгерском языке отвлек их внимание, пока охрана — приписанные к строительному участку чуть ли не шесть десятков человек — вооружилась мушкетами и штыками и выстроилась грозной стеной; она сдерживала толпу, пока не прибыл полицмейстер, который именем закона призвал демонстрантов разойтись. Толпа с большим недовольством рассеялась, слышались угрозы бастующих, что они еще вернутся и подпалят участок со всех четырех сторон».

Кларк излагает эту историю так, как ее рассказал бы любой буржуа на его месте. К сожалению, никакой другой более достоверный источник мне не известен. Сечени в дневнике не упоминает об этой своей речи; он пишет лишь, что 6 июня Кларк отклонил петицию, а 7 июня роняет замечание: газета «Марциуш Тезенэтедике» подвергла его резким нападкам из-за Кларка; позднее он замечает, что Кларк впал в крайне подавленное настроение. И наконец:

«Я порываю со всяческими предприятиями! Мост не сооружается».

О сцене, описанной Терни Кларком, я обнаружил лишь такое упоминание:

«После обеда сборище у моста. Я отправляюсь к ним. Рабочие грозят поджогом».

9 июня следует пометка: «Кларк подавлен», — а 10-го: «Волнения ремесленников стихли».

Правда, в записи от 12 июня мы читаем: «Сижу, словно на раскаленных углях». Но не из-за моста — солдаты-итальянцы, распущенные по домам, передают свое оружие национальной гвардии: «Теперь станет две тысячи вооруженных разбойников — вкупе с 17 тысячами промышленных рабочих». Кстати заметить, Сечени точнее всех тогдашних статистических источников устанавливает число рабочих и подмастерьев…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Кларк? А что еще ему оставалось делать? Во-первых, требование рабочих — убрать иностранцев — само по себе национал-шовинистское, хотя и справедливое в тех случаях, когда иностранные рабочие занимают привилегированное положение. Но нельзя же требовать от Кларка, чтобы он согласился уволить самого себя? Этого не позволяли ни его личные интересы, ни интересы дела.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, национал-шовинистских брожений тоже хватало повсюду. Ведь принцип divide et impera^[91] был испытанным политическим оружием Габсбургской империи. Настроить южных славян, румын и представителей прочих наций против венгерской революции — тоже один из ходов этой политики. А у Кошута не хватало политической дальнозоркости, чтобы протянуть им дружественную десницу. Немцы же и с венграми обращаются свысока. По словам эрцгерцога Иштвана, Лазар Месарош, императорский офицер, впоследствии военный министр революционного правительства, — «ein gemeiner Ungar» — «всего лишь обычный венгр». Ну а Сечени? Он то жалеет венгров и превозносит их до небес, то смешивает с грязью. Когда демобилизованные итальянцы еще не собирались передавать свое оружие национальным гвардейцам, он жалуется: «Все довольны своим положением, за исключением чистопородных аристократов». Замечу мимоходом, что этот Месарош, «gemeiner Ungar», несколько месяцев спустя схлестнется с Петефи, потому как капитан Петефи не носит предписанный формой галстук…

Ну, да ладно! Происходят события и поважнее: очередные рабочие волнения. «Хилд прислал донесение, что каменщики волнуются», — пишет Сечени 13 июня. Архитектор Хилд и Кларк под руководством Сечени в ту пору трудятся над сооружением зала заседании венгерского парламента.

Сечени окончательно утрачивает способность трезво оценивать происходящее:

«Кошут совершенно вошел в роль Робеспьера… Он определенно велит меня обезглавить».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Какое там «обезглавить», у него и в мыслях этого не было! Но Сечени, которому хотелось бы найти какой-либо «третий путь» между реформами и абсолютной монархией, нигде не находит, да и не может найти себе места. Человек такого типа в ходе революции неизбежно оказывается обезглавлен — если не в физическом, так в переносном смысле. Или же переходит на сторону неприятеля. Если чувство чести достаточно глубоко — сам обрывает свою жизнь. Правда, есть и еще один путь, который как раз избрал Сечени: спастись безумием…

Адам Кларк, стиснув зубы, не перестает трудиться; Сечени теперь даже и не совсем понимает, чего ради «А. Кларк не щадит себя». А Терни Кларку теперь, когда идет сборка цепей, когда наступает завершающий момент, шлет совет: «Приезжайте позднее».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я бы не сказал, что Сечени изменил своему детищу, даже если и написал 4 июля Терни Кларку такие предательские слова. На следующий день он заносит в дневник:

«Сегодня навесят цепи между вторым и третьим пилонами. Пожалуй, я все же увижу мост завершенным».

9 июля:

«А. Кларк обедает у нас. В течение четырнадцати дней будут натянуты еще три цепи. Итак, двадцать третьего! Но отпущено ли нам столько времени?»

Однако эти мрачные мысли опять сменяются активными делами:

«Еду с Кларком в Буду — насчет тоннеля…»

Неуклонный ход строительства он выдвигает основным аргументом против обвинений Кларку. А Кларка обвиняют в том, что он саботирует. Обычная история: в газете появляется заметка некоего борзописца — болтовня, содержащая всякого рода намеки, этакое размышление.

«Строительство Цепного моста чудовищно затянулось. Некий лунатик, подвергнутый действию магнетизма, не так давно поделился с нами весьма утешительным предсказанием, что мост будет открыт в 1900 году, в день Иштвана. Для испытания прочности первым пройдет по нему член апелляционного суда из Хевеша, избранный в 1848 году, потому как грехи его тяжелее, чем доверху груженные ломовые подводы из Ваца. В тот же час зажжется первый газовый фонарь, но что гораздо знаменательнее, в кафе-мороженом у Фишера сорвется с уст marquere^[92] первое слово по-венгерски. А спустя две минуты после этих чудес земля всколыхнется, площадь Свободы разверзнется, и из синего пламени вознесется некий проклятый дух, которого никто и знать не знает, но многие сочтут розовой душою «Модной газеты».

Свежесостряпанная подковырка. Этакий росток, а если угодно, дикий побег вольной печати. Впрочем, я не собираюсь судить слишком строго. По-моему, смешно обижаться на такой пошлый намек: «в день Иштвана». Но к сожалению, Сечени настолько раздражен, настолько уязвим, что 11 июля в зале парламентского собрания, встретившись с редактором газеты Альбертом Палфи, он тотчас обрушивается на него:

— Вы в своей газете грубо оклеветали господина Адама Кларка. Извольте сегодня же приехать на строительство!

К чему такой запал, если к этому дню готова уже десятая цепь! Однако нечего удивляться, если учесть, чего стоила и Сечени, и Кларку работа в эти бурные, лихорадочные дни.

На строительном участке есть весы. Сперва становится на весы Сечени: 122 фунта. Затем велит встать Адаму Кларку. Кларк весит всего 94 фунта, хотя ростом он выше среднего.

Кларка, совершенно исхудалого от напряженной работы, приходится еще и защищать. Строительство моста продвигается успешно, чего нельзя сказать о производстве оружия. По этому поводу кое-где поговаривают о саботаже. Сечени пытается уладить дело сообразно своему графскому титулу: вызывает «клеветников» на дуэль…

У Адама Кларка не остается времени даже краем уха прислушиваться к таким вымыслам. 14 июля натягивают одиннадцатую — предпоследнюю — цепь.

В то же время становится известно, что Терни Кларк уже находится в Вене и, вскоре прибудет в Пешт. Как видим, он не послушался совета Сечени.

Адам Кларк спешно, еще до приезда Терни Кларка, намеревается закончить сборку цепей. То ли опять заговорил в нем дух соперничества, то ли он опасается, что революция достигнет такой критической фазы, когда будет не до строительных работ? Вполне возможно, что его подстегивает тревожное настроение Сечени…

18 июля в шесть часов вечера начинается подъем последней цепи.

Сечени с двумя своими сыновьями, Ташнер — к тому времени уже не только секретарь графа, но и руководитель комитета по строительству Цепного моста, Кларк и многие другие заняли места на палубе парохода, где установлен и подъемный механизм. В восемь вечера, когда слегка подрагивающая цепь уже поднята на большую высоту, подъемный механизм вдруг ломается, цепь летит в воду и, падая, задевает борт парохода. Небольшое суденышко опрокидывается, Сечени и оба мальчика оказываются в смертельной опасности. Кларк, не теряя ни минуты, мужественно и хладнокровно ведет спасательные работы. Сечени и его сыновей вытаскивают из воды, Ташнер спасается вплавь. Происшествие обошлось без единой человеческой жертвы.

Конечно, по городу расползаются кошмарные слухи. Назначено расследование, вызывают на совещание комитет по строительству моста. Терни Кларк приезжает в Пешт как нельзя кстати.

— Никто не погиб. Дело пустяковое, — кладет конец всем спорам Терни.

На следующий день работа продолжается: со дна извлекают рухнувшие звенья цепи. К концу июля и с этим покончено. Правда, многие звенья погнуты: вроде бы Адам Кларк недостаточно серьезно отнесся к организации подъемных работ.

В ответ на это Сечени приглашает к обеду Терни Кларка: «Для Адама Кларка это будет последний удар».

Однако оба Кларка соперничают друг с другом лишь в денежных делах, в вопросах престижа; мосту оба преданы одинаково. И хотя 5 августа Сечени горько сетует:

«Мост — сущие руины. Цепь поднять никак не могут, а если что и вытаскивают со дна, то большей частью погнутое. Заказы из Англии или совсем не поступают, или прибывают с опозданием. Мост закончат позже, не сейчас, и не мне, венгру, суждено закончить его».

Но через несколько дней, исходя из фактов, он записывает: «Кларк выиграет пари», — как истые джентльмены, они заключили пари, будет или нет завершен мост… Запись от 8 августа:

«Поднято со дна последнее звено… Три недели! Мне легче дышать. Мост — это мой политический термометр».

И наконец, 16 августа:

«Я перейду в Буду и обратно по цепи».

Итак, не по тротуару для пешеходов и не по широкой проезжей части, а по цепи проходит Сечени вдоль моста. Можно увидеть в этом символический смысл.

По самому мосту Сечени не довелось пройти ни разу. Да он и не увидел его в окончательно завершенном виде.

А между тем Сечени был жив в момент завершения строительства моста и долго еще прожил после этого…

Конечно, рискованный трюк, проделанный на головокружительной высоте, как и следовало ожидать, окружен множеством легенд. Пишут, например, будто бы Сечени прихватил с собой на эту «прогулку» и сыновей. Разумеется, это неправда. С сыновьями он был на пароходике, когда оборвалась цепь, но там ведь не предполагалась опасность. Переход по цепи он совершил в одиночку. В ту пору ему было пятьдесят семь лет.

Собственно говоря, это его последняя прогулка. Сечени приходит конец, хотя и растянувшийся на годы. В изумлении взирает он на людей, которые трудятся над завершением моста. 26 августа — за два дня до успешного водружения последней цепи — он не верит, что мост будет готов.

В тот день он заносит в дневник, что натянута и последняя цепь, но при этом не считает больше мост своим политическим термометром:

«За тридцать восемь дней все было готово, от A до Z… Если бы и в политике у нас так шло… Но тут Кошут…»

На этом фраза обрывается.

И не только фраза.

Рассудок Сечени совершенно помутился. 30 августа он выезжает в карете с Адамом Кларком. Затем велит скакать к Терни Кларку.

— Уезжайте, спасайтесь! — молит он инженера.

Но Терни Кларк не желает бросить в беде свое детище, он не прислушивается к совету несчастного безумца.

«Терни чувствует себя в полной безопасности и не желает двинуться с места. Боюсь, что их обоих прибьют».

На следующий день он едет к англичанам уже не с советом, но за советом:

— Что мне делать? Как себя вести?

Какой совет он получил — неизвестно. Во всяком случае, он отказывается от поста министра, и министерский совет принимает его отставку.

4 сентября. В этот день Елачич^[93] получает императорский указ подавить венгерскую революцию.

Сечени прощается с обоими Кларками, но никуда не едет: его везут в дёблингскую лечебницу для душевнобольных. Дорогой он пытается покончить с собой, но Ташнер успевает вовремя помешать ему.

До конца жизни Сечени ни разу не покинул Дёблинг.

Там он и умер 8 апреля 1860 года, в пасхальное воскресенье.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В самом ли деле он был безумцем?

Лучше сформулировать так: он спасся безумием. В безумии нашел себе прибежище — потому что 4 сентября 1848 года ему необходимо было принять решение: идти с революцией или выступить против нее. Занять ли вместе с Кошутом левую позицию — а этот путь вел к свержению Габсбургов — или податься вправо и очутиться в одном лагере с Виндишгрецем, к которому Сечени питал презрение и который прогнал прочь даже чрезвычайно лояльных парламентеров венгерского правительства: «С изменниками я в переговоры не вступаю!»

Сечени не мог занять ни ту, ни другую сторону, да и подлость в духе Гёргеи^[94] была совершенно не свойственна его натуре. «Не вижу иного выхода, кроме смерти», — записывает он 23 августа. Безумие как раз и оказалось иным выходом, которым Сечени воспользовался десять дней спустя.

Но если это — выход, как, впрочем, подозревал и Кошут, тогда какое же это безумие?

По-моему, уход в сумасшествие нельзя считать симуляцией в чистом виде. Если человек решил прикинуться сумасшедшим, он уже психически не совсем нормален. Безумец: симулирует симуляцию…

Сечени и в самом деле пережил тяжелейшее душевное потрясение — у него были для этого все основания. От этого потрясения, которому он как бы и обрадовался, ему удалось излечиться лишь годы спустя. По всем признакам, излечение было полным. Однако дёблингское заведение, а точнее, свою комнату в нем, Сечени больше не пожелал покинуть — по трезвом размышлении.

Дёблингское заведение для душевнобольных представляло собою частный санаторий, где в распоряжении Сечени были удобные апартаменты. В Дёблинге он смог продолжить свою политическую и публицистическую деятельность. Он принимает бесчисленное множество посетителей. Супруга его врача доставляет в надежное место рукописи Сечени, которые вскоре публикуются в лондонской печати. В случае необходимости Сечени посылает в Лондон сына, снабдив его указаниями. Он пишет статьи в «Таймс»… Prince Consort^[95] Альберт, супруг английской королевы Виктории, получает из «Таймс» и от лорда Аугустуса Лофтуса, английского посла в Вене, такую информацию, которая приводит в полнейшее отчаяние графа Аппони, имперского посла в Лондоне.

Конечно, об этих контактах было известно венской полиции, — да и как ей было не знать! Посол и Томас Берд, венский корреспондент «Таймс», частенько наведывались к Сечени. Берда даже собирались выслать из Вены, однако затем уладили дело половчее: «побеседовали» с корреспондентом «Таймс». Впрочем, я, кажется, об этом рассказывал.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, верно! Просто поражаюсь, насколько точно вы помните все подробности. Благодарю!

Так тянулось из года в год, и все сходило гладко. Но наконец эрцгерцогу Альбрехту, тогдашнему наместнику Венгрии, надоело смотреть сквозь пальцы на неуемную деятельность Сечени. В 1859 году он обращается к министру полиции барону Кемпену и требует принять решительные меры. Министр призывает вмешаться князя Лобковица, наместника Нижней Австрии. Лобковиц осторожен, поэтому предостерегает министра:

«У Сечени нет более пылкого желания, нежели схлопотать в глазах соотечественников и своей родины мученический венец и кончить жизнь на плахе».

Тем самым Лобковиц внушает мысль, чтобы дело пока что не доводили до суда; лучше установить наблюдение за посетителями Сечени и затруднить его связи с внешним миром.

Но эрцгерцог Альбрехт вновь настаивает на более решительном вмешательстве. Это вынуждает господ полицейских 3 марта 1860 года учинить обыск в дёблингском обиталище Сечени, а также у его друзей, знакомых, у его сыновей и даже у письмоводителя.

При обыске было конфисковано несметное количество бумаг, черновых рукописей, корректурных оттисков, дневников, заметок и адресованных ему писем; материала хватило бы и на добрых полдюжины судебных процессов по обвинению Сечени в оскорблении императорского величества и измене. Объявить Сечени вменяемым не составило бы ни малейшего труда, поскольку официально он никогда не был объявлен сумасшедшим. Однако полиция, оказавшаяся похитрее эрцгерцога, изобрела поистине дьявольский план: упрятать Сечени в казенный сумасшедший дом. Тем самым изоляция будет полной, и мученического венца ему не получить.

Лечебница для умалишенных и в наши дни далеко не курорт, а в ту пору несчастных больных сажали на цепь и били нещадно.

Трезвая оценка всех последствий этого плана и заставила Сечени схватиться за пистолет. Однажды ему удалось спастись, когда он прикинулся безумным, внушил себе, что он безумен; на сей раз единственным выходом для него осталось самоубийство. Пулей оборвал свою жизнь человек, который в течение всей жизни предрекал себе смерть и потерю рассудка. Сечени покончил с собой в возрасте шестидесяти девяти лет, будучи в здравом уме и трезвой памяти.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, безусловно, Мелани Меттерних, а значит, и самому Меттерниху Сечени был обязан тем, что относительно вольно, хотя и не спокойно смог провести в Дёблинге около двенадцати лет.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Мелани умерла в 1854 году. Однако она еще изыскала случай заставить старого Меттерниха написать письмо, где есть такая фраза:

«Если Сечени ставят в укор, что он хотел слишком многого, то меня должно упрекнуть, что я хотел слишком мало».

И еще Меттерних якобы сказал:

«Провидению угодно было просчитаться: той материи, что ушла на сотворение этого человека, хватило бы на двоих».

Меттерних достиг весьма преклонных лет, прежде чем углядел в прежнем Штефле этакий размах… После самоубийства Сечени был произведен еще один обыск. Заглянем в протокол, где перечисляется, что именно было изъято полицией из жилища Сечени, и так уже недавно ограбленного подчистую. Несколько бумаг, забытых при первом обыске. Записи последних дней. И следующие предметы:

1. Два пистолета, одним из которых застрелился Сечени… Это понятно.

2. Зеленый холщовый мешочек со всем необходимым для изготовления дробовых зарядов и патронов… Тут тоже все ясно.

3. Пара почти новых домашних туфель черного сафьяна, в которые был обут Сечени во время самоубийства… Спрашивается: для чего они понадобились полиции?..

Не знаю, как объяснить это. Я не в силах настолько вжиться в образ мыслей полицейского чиновника. Конечно, вполне допустима такая ситуация: один из сыщиков украдкой сунул себе в карман сафьяновые туфли, а другой заметил, вот и пришлось включить в протокол. Хотя в таком случае происходит иначе: в кармане другого полицейского тоже исчезает какой-нибудь, по возможности плоский, предмет, скажем, дорогая бритва или серебряное зеркальце… Словом, этот пункт мне не понятен.

Тем понятнее причина изъятия еще одного предмета, поименованного в пункте 4 следующим образом:

4. Памятная медаль в честь Роберта Блюма^[96], казненного в Вене в 1848 году. Работа медальера Дрентветта, Аугсбург, 1848.

Однако вздумай мы, приобщив этот факт к цитатам, выхваченным из многих его высказываний, сделать вывод, будто бы Сечени был революционером, мы ничего не добьемся. Лучше оценим Сечени по делам его: что создал этот раздираемый противоречиями человек — здесь, на бывшей разграничительной черте, на Дунае? Он сделал Дунай судоходным и пустил по нему пароходы, он перебросил через реку мост — достаточно прочный, хотя сам оказался не столь крепким и рухнул под непосильным бременем… Мы, отдельно взятые люди, можем быть лишь такими, каковы мы есть. Зато история способна творить с нами чудеса.

Среди множества завершенных и незаконченных рукописей Сечени отыщется немало страниц, при чтении которых у господ полицейских волосы встанут дыбом. Впрочем, нет, не при чтении — содержание прочитанного не открывает им ничего нового, но при докладе властям… К примеру, Сечени считает Наполеона III законным правителем в такой же степени — в такой же малой степени — как и его величество Франца-Иосифа I… А чего стоит следующее оскорбительное высказывание:

«Если Франц-Иосиф станет продолжать в таком жедухе, он погубит Австрию вкупе с самим собою и своей династией».

А впрочем, предсказать распад империи и падение династии Габсбургов в 1858-м, то есть когда Сечени пишет эти строки, было не так уж трудно.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да. Лорд Лофтус самолично наведывался в Дёблинг, и не раз.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Адам Кларк последний раз побывал в Дёблинге 3 января 1860 года, за несколько месяцев до смерти Сечени.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Мне еще представится возможность доказать, что Кларк был в высшей степени порядочным человеком… А пока что мы расстанемся с Сечени, хотя, полагаю, и не окончательно…

Мы остановились на том, что цепи моста готовы. Но до завершения строительства еще далеко, и дело пойдет не совсем гладко.

1849

4 сентября 1848 года, в тот самый день, когда Сечени удалился в Дёблинг, хорватский бан Елачич получил от императора одобрительный рескрипт и 11 сентября перешел венгерскую границу. Это событие, равно как и последовавшая за ним отставка независимого венгерского правительства означали новый этап революции, ознаменовавшийся жестоким поражением Елачича в битве 29 сентября.

Так оценивает ситуацию Петефи. Строители моста, как я уже упоминал, не опоясали себя в это время боевым мечом, тем не менее они вовсе не пребывают в идиллическом спокойствии.

В начале декабря австрийская армия приближается к Пешту, и Кошут призывает Кларка помочь: изготовить пушечные лафеты для защиты Комарома и передать строительный лес в распоряжение революционного правительства.

22 декабря революционное правительство берет на себя руководство строительством моста, а 30 декабря, поскольку гонведы^[98] оставляют город, Кошут дает распоряжение, чтобы за переправой орудийных батарей и кавалерии присматривал кто-либо из технических специалистов.

Мост к тому времени уже годен для передвижения по нему. Дело лишь за декоративными деталями, перилами, фонарями. Кларк отказывается взять на себя ответственность, однако в технической помощи не отказывает. Отступающие революционные части беспрепятственно переправились по мосту, и мост без ущерба выдержал переправу. А вскоре по нему с грохотом прокатили семьсот двадцать орудий и прошли семьдесят тысяч солдат императорской армии… Мост выдержал и эту тяжесть. Однако весной 1849 года, когда революционная армия потеснила императорские войска, он подвергся смертельной опасности.

Генерал Хенци, командующий императорскими частями, занявшими Буду, вызывает к себе Кларка и требует подготовить мост к взрыву.

Адам Кларк разъясняет генералу, что уничтожение моста означало бы невосполнимую потерю, а кроме того, задержало бы наступающие революционные отряды всего лишь на несколько дней. Ведь им ничего не стоит навести временный мост выше или ниже по Дунаю. Если же Хенци опасается вступления революционной армии в Буду, то нескольких дней отсрочки можно достичь и другим способом: разобрать мостовой настил и поддерживающие его железные перекладины. Взрывать же излишне и бесцельно.

Австрийский генерал не принимает разумного предложения Кларка. Если уж он не может удержать город в своих руках, то желает хотя бы разрушить его до основания. Разумное ведение войны не для него. Он намеревается увековечить свое имя поступком в духе Герострата.

И Хенци удалось увековечить свое имя!

История сохранила также имя его подчиненного — полковника инженерных войск Альноха. Вкупе с Виндишгрецем, который везде и всюду терпит поражение, это наиболее прославленная пара среди бездарных австрийских вояк середины прошлого столетия. Однако слава их оказалась недолговечной: в 1866 году, под Кёниггрецем, их превзошел генерал-фельдмаршал Бенедек, которого пруссаки разбили наголову. Ну, а австрийские генералы времен первой мировой войны лишь довершили «подвиги», на какие в своем ожесточенном бессилии оказались способными полководцы насквозь прогнившей Габсбургской монархии. В результате же: Finis Austriae!^[99]

Полковник инженерных войск Альнох по приказу Хенци велит заложить под мост четыре ящика пороха.

Но Кларк предвидит, что австрийский офицер будет взрывать мостовые камеры. Поэтому он прекращает откачку просачивающихся грунтовых вод и даже велит разбить насосы.

Эта мера оказалась излишней: полковнику императорских инженерных войск и в голову не приходит осмотреть место, куда будут заложены заряды.

Пока еще до взрыва моста дело не доходит, зато Пешт — открытый город — подвергнут уничтожительному обстрелу из всех орудий. 29 апреля пушечный снаряд весом в двадцать четыре фунта попадает в дом Адама Кларка и разрушает здание. Город охвачен огнем. Восемьдесят тысяч жителей спасаются бегством в Городской парк, куда не залетают снаряды австрияков… Благословенная, идиллическая пора в истории войн… но и тогда лишь для тех, кому удалось остаться в живых и бежать из города.

К числу таких счастливчиков относится и Ташнер, директор-распорядитель строительства Цепного моста, который «руководит» строительством из другого города. 11 мая он шлет Кларку срочное письмо, извещая англичанина, что вечером того дня намечено взорвать мост. О спасении моста он ни словом не обмолвился, ему важно лишь, чтоб документы, «которые хранятся в спальне Терни», перешли бы в надежное место. Пусть Кларк позаботится об этом!

Для адвоката святая святых — документы. Для строителя — его творение… Ташнер ошибся относительно срока: одиннадцатого мост еще не взрывали. Однако он верно сделал, направив письмо Кларку, который, кстати сказать, с таким же успехом мог бы бежать из города или, по крайней мере, укрыться в Городском парке. Однако он ни на миг не покинул мост, вернее, берег Дуная, куда тоже долетали снаряды.

Обстрел Пешта становится все более ожесточенным и 13 мая достигает апогея. В этот день оказалась поврежденной снарядом мостовая цепь.

Взрыв же произошел 21 мая, утром, в начале седьмого, когда армия гонведов штурмом брала крепость на Будайской горе.

Кларк стоит на берегу Дуная, с пештской стороны. Вероятно, он всю ночь пробыл там, не смыкая глаз. И видел взрыв, видел столб дыма. Он сделал все, что мог, и — тщетно… Узнать бы, что творится на другом конце моста, у будайского устоя, который все еще окутан дымом. Мост выстоял, но сейчас последует второй взрыв…

Его переживания можно сравнить с горем матери, единственное дитя которой находится в смертельной опасности. С горем художника, наблюдающего, как полыхает здание, стены которого украшены его лучшими творениями. С отчаянием писателя, утратившего единственный экземпляр своей рукописи. Но к чему столь грандиозные сравнения? Я знаю, как сжимается сердце от боли у обыкновенного жалостливого возчика при виде лошади, сломавшей ногу, хотя лошадь эта принадлежит ненавистному хозяину.

Второго взрыва не последовало. Мост уцелел. Взрыв отправил к небесам — а оттуда, надеюсь, в преисподнюю — лишь полковника Альноха и восемь десятков послушных ему людей.

Кларк успокаивается. На крепостной стене уже развевается знамя гонведов, а по мосту шагают победоносные революционные части.

До 30 мая мост стоит, открытый для всего города. Кларк составляет свой отчет спокойно и иронически; он пишет, что объяснил Хенци всю бессмысленность взрыва и все же мост был взорван. «For what a reason is not known»^[100], — холодно сообщает он. И докладывает, что при обстреле было повреждено лишь одно звено цепи, да и то не пришлось заменять новым: поврежденное звено скрепили двумя железными скобами, и оно стало прочнее прежнего. Устранение повреждения обошлось в десять фунтов и четыре шиллинга… Бои, тревоги, страхи проходят, а отчеты требуют точности…

Да только на этом не конец: в последующие месяцы революционные армии терпят тяжелые поражения, и мост опять подвергается опасности. На сей раз генерал Дембинский шлет целый отряд саперов и взрывников — подорвать мост.

Кларк обращается к командиру отряда, а затем и к самому Дембинскому. Он приводит им те же доводы, которыми понапрасну пытался убедить Хенци:

— Уничтожение моста задержит неприятеля самое большее дней на пять. Этого срока вполне достаточно, чтобы навести судовой, наплавной мост. Выиграть время? Тот же выигрыш получится, если снять настил и опорные балки.

Дембинский — самый заурядный генерал революции, однако же он — улавливаете разницу? — понял ход рассуждений Кларка. Письменным приказом он обязал инженера разобрать мостовой настил — только и всего!

Кларк выполняет этот приказ со всей душевной радостью. 8 июня, даром что день воскресный, мост по всей его восьмидесятифутовой ширине делают непроходимым: снимают настил, убирают поперечные балки. Пройти удастся разве что по цепям, однако австрийским генералам такая лихость не по плечу. На это способен был только Сечени…

Поперечные балки, доски настила и всякие мелкие детали Кларк велел погрузить на два судна и увезти подальше вниз по Дунаю.

Так Цепной мост был спасен от уничтожения. Но затем, в 1945 году, немцы взялись за дело более основательно и взорвали мост, применив современную военную технику и пополненный за сто лет опыт варварства. Имени военачальника, подорвавшего мост, я не знаю. В ту пору было взорвано так много мостов, по сути все до единого, — а главное, поражение было так близко, — что «герои» стремились утаить свои имена от потомков.

В 1849 году орудия не обладали такой дальнобойностью, как сегодня, но контрреволюция и тогда оставалась контрреволюцией. Мост Сечени был открыт в присутствии военного диктатора Хайнау и его гражданского приспешника барона Герингера 20 ноября 1849 года.

Хайнау, палач революции, заслуженно удостоился от истории прозвища «брешианской гиены». Еще, можно сказать, не просохла кровь во дворе пештской тюрьмы, где казнили Баттяни, и в Араде, где 6 октября свершилась казнь тринадцати революционных генералов. Цепи моста были прочными, но невольничьи оковы Венгрии в ту пору, видно, были еще прочнее. Впрочем, хватит ораторствовать.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Между Ташнером и Кларком огромная разница. Кларк способен ночь напролет провести у моста, Ташнер же шлет указания из другого города.

Оба Кларка: и Терни и Адам — одинаково верны своему детищу, но не друг другу; 18 октября 1849 года Терни Кларк находит уместным расторгнуть договор с Адамом Кларком.

О расторжении объявлено за полгода; с 18 апреля 1850 года — хоть на все четыре стороны…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

По счастью, у Адама Кларка хватило ума не податься на сторону; он остается здесь, в Венгрии, и берется за очередной гигантский труд — строительство тоннеля. Это уже самостоятельная работа Адама Кларка, хотя из записей Сечени мы знаем, что в 1846 году Терни Кларк привез чертеж тоннельного входа.

По его ли эскизу было построено это величественное и благородное сооружение? Ведь вслед за Терни Кларком проект тоннельного входа был разработан, к примеру, и Барабашем; Миклош Барабаш был отличный портретист, миниатюры его просто превосходны, но вот проект являл собою нечто чудовищное, напоминая египетский саркофаг. К счастью, осуществлен был вариант Кларка. В какой мере он отражал первоначальный проект Терни — я не взялся бы определить; также не знаю, было ли техническое осуществление проекта трудом одного лишь Адама Кларка. Тоннель строился с 1853 по 1857 год. Терни в ту пору даже видеть не желал ни свой мост, ни Венгрию, а уж строить тоннель и вовсе не входило в его планы. С тех пор как Сечени обосновался в Дёблинге, а Хайнау — в Венгрии, Терни Кларк ни разу не переступил границы Габсбургской монархии. Что ж, англичанину это было нетрудно. Он скончался в Лондоне, в 1852 году, шестидесяти девяти лет от роду, холостяком — старый, исполненный горечи человек, талантливый инженер, художник.

Что же до Адама Кларка, то он не только носил венгерское платье; здесь, в Венгрии, он обзавелся семьей и здесь умер в возрасте пятидесяти пяти лет. Могила его напоминает место последнего упокоения Джона Филда на Лефортовском кладбище в Москве…

Ну, вот я кое-как и добрался до конца этой истории. Признаться, я нервничал при мысли, что вы уедете и я буду вынужден оборвать свой рассказ на полуслове. Спешка — это типичная новомодная болезнь, никто не ощущает ее в такой степени, как профессиональный гид. Изволь за три дня показать целую страну! Как видите, даже чтобы набросать историю одного-единственного моста, трех недель и то еле-еле хватает. Поражаюсь крепким нервам иных писателей, их уверенности в себе и в своих читателях. Трилогии, тетралогии… Но ведь они правы! Вот я, например, читаю же эти книги. Но читают ли те, кто меня помоложе? Жаль, если не читают! Правда, в прежние времена в дорогу брали книгу листов в десять, а с тех пор как мы путешествуем самолетами, в качестве дорожного чтива хватает и иллюстрированного еженедельника. Да и тот успеешь прочесть, только если небо хмурое, в облаках. А иначе жаль было бы упустить такую возможность — полюбоваться дивной картиной, которая прежде возникала лишь перед ангелами да ангельскими душами: чистый, голубой эфир без пыли и грязи… Вы уезжаете завтра?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ах, послезавтра? Ну, чудесно! Тогда, если у вас нет других планов, будьте хоть раз моим личным гостем. Для меня это было бы большой честью… Побеседовать с вами, отбросив всякую официальность, которую мы, гиды, постоянно ощущаем даже в самых потаенных глубинах сознания…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Прекрасно! В полдень, ровно в двенадцать, я буду здесь, в гостинице, и мы отправимся на остров Маргит.

Симпозиум

Не беспокойтесь, пожалуйста, я не собираюсь представлять вам нашу национальную кухню. В мои цели вовсе не входит заставить музыканта глотать обжигающе-проперченную уху… Официант! Будьте добры!..

Судак в масле. Может, начнем с этого?..

Нет, спасибо! От токайского мы пока что воздержимся, зато принесите нам, пожалуйста, белого чопакского вина.

…Видите ли, вин у нас большое разнообразие, и каждый сорт в своем роде хорош, — конечно, при условии если разлив местный, а не здешнего винного завода в Будафоке.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Как вы могли такое предположить! Нет, сорта вин не подделывают, у нас такого нет и в помине. Просто на заводе их по-научному или как там еще доводят до нужного стандарта и смешивают содержимое разных бочек таким образом, что букеты вин сплетаются раньше, чем начинает заплетаться язык у вкушающего их.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ваше здоровье! Это вино не такое знаменитое, зато хорошее. Эгер, к примеру, славится «бычьей кровью» — превосходным густо-красным вином. Но белое эгерское — сорт мало кому известный — и того лучше. А токайское отборное мы прибережем к концу обеда. Десертный сорт, вино для дам, его так и называют: ударяет не в голову, а «в пучок».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Здесь, в «Гранд-отеле» на острове Маргит, во время оно мы устроили банкет по случаю окончания гимназии. После я не раз бывал здесь, мне даже доводилось тут жить. С моста Маргит до гостиницы ходила конка; последнюю в Пеште конную железную дорогу сохранили здесь курьеза ради… а может, и потому, что уж очень уютно постукивали по шпалам копыта старой лошади, тянувшей вагончик… Такой патриархальной идиллией веяло от этого звука здесь, в тишине острова, нарушаемой лишь шелестом крон. Вон тот женский монастырь, развалины которого видны отсюда, был приютом тишины; здесь, в глуши, королевская дочь, огражденная от всего мирского широким водным простором, — кто знает, как и почему — проводила жизнь свою в молитвах, покуда не была причислена к лику святых. На этом острове — разумеется, во времена династии Арпадов — королевская дочь еще могла заделаться святой… Так что же заказать нам после рыбы? К счастью, до ночи еще далеко и можно не думать о воздержании… а мы, варварский народ, любим полакомиться мясом, в отличие, скажем, от индусов.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Иной раз не вредно уклониться от официального банкета. Люди искусства вроде вас — немалые искусники избегать таких мероприятий. Чем больше заставляешь себя просить, тем выше поднимаются акции…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Помилуй бог! Я знаю, что вам нет ни малейшей нужды в подобной тактике. Но слегка рассеяться не мешает. Собственно говоря, и я сейчас отдыхаю по-настоящему: там, в гостинице «Геллерт», я все же чувствую себя лицом официальным.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Прошу прощения! Конечно, наши беседы всегда были дружескими. Просто я недолюбливаю ту гостиницу. Здешний «Гранд-отель» рангом ничуть не ниже. Когда вы приедете в следующий раз, можно будет поселиться здесь. Не возражаете?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

И приезжайте на более долгий срок. Я так увяз в этой истории Цепного моста и все время нервничал, что вы уедете, прежде чем я успею закончить. Наверное, и вы это почувствовали.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Как вам было не почувствовать! Очень прошу, не будьте со мной так церемонны. Учтите — я не какой-нибудь профессиональный и даже не полупрофессиональный историк. Я начал свой рассказ, побуждаемый лишь любовью к этому мосту; а потом уже, пока вы в течение нескольких часов ежедневно занимались своими обязательными упражнениями, я в библиотеках собирал по крохам материал, который и использовал для наших вечерних бесед.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ну, разумеется, конец истории мне был известен: мост ведь воздвигнут. Однако с застывших, скульптурных, изображений его творцов «по ходу деда» удалось убрать излишние украшательства. Взять, к примеру, Адама Кларка…

Поначалу мне казалось, что ему я сумею воздвигнуть классически прекрасный памятник. Рабочий, и таковым остался до самого конца. Однако не так-то все это просто. Когда на стройку являются демонстранты, он ведет себя вовсе не так, как диктовало бы его социальное происхождение и мое субъективное желание; он верен схеме, какая навязана ему новым благоприобретенным классовым положением. И вместе с тем его трудолюбие, одаренность, глубокая привязанность к своему творению свидетельствуют о том, что он все же — рабочий, мастеровой, который в момент опасности защищает свою мастерскую.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О, за это готов выпить с радостью! За светлую память Адама Кларка!..

И — за Сечени!

Гипсовые завитушки и украшения на металлической отливке с его фигуры — это уже последующая работа лжепатриотов, «истых мадьяр». Они тщательно подобрали этакий букет из его контрреволюционных высказываний, подвергнув цензурному удалению вое, что не укладывалось в нужную им схему. К примеру, убрали те места, где Сечени поносит своих соотечественников. Но ведь не в этом суть. Для Сечени характерно иное: еще не готов и первый мост, а он уже помышляет о втором.

Конечно же, он — не революционер, но придворный аристократ, «умеренно прогрессивный», то бишь двигающийся по пути прогресса, иногда обдуманно, порой необдуманно, с заминками и остановками. Раскаленный вулкан и остывшая лава одновременно. А сколько истинных революционеров было в Венгрии в 1848 году? Кошут преувеличивал, считая, что по меньшей мере три сотни их следовало бы изничтожить. Свою персону наверняка — и по праву — он не считал подлежащей изничтожению… Истинных вождей революции я мог бы перечислить по пальцам одной руки: Петефи, поэт, Бем, военачальник, Танчич, пролетарий, Вашвари, народный трибун. Гайона — «английского льва венгерской свободы» — вряд ли можно отнести сюда. Ну что ж, пожалуй, набралось бы и еще с пяток истинно революционных вожаков… Однако если вести подсчет не только руководителям, то не хватило бы пальцев и на тысяче пар рук: а революционные роты, батальоны, полки! Зато во вторую пятерку вождей мне пришлось бы включить и Кошута, причем с точной оговоренностью по датам: начиная с такого-то для он — революционер и остается им до такого-то числа. Он — революционер, когда объявляет набор в армию. Когда свершается низвержение Габсбургов. Когда выпускаются банкноты с изображением Кошута. Но ведь в этом есть доля участия и Сечени — уже хотя бы потому, что он написал книгу по вопросам кредита.

Кредитные билеты с изображением Кошута… Еще будучи мальчонкой, я в видел у нас дома эти красные денежные знаки, аннулированные во время реставрации габсбургского режима; даже хранить их было запрещено. И все же их хранили мой прадед, дед, мой отец. Банкноты сделались священной реликвией, памятью об открытом мятеже против Австрии и Габсбургов. Держали их в золотисто-желтой полированной шкатулке, вырезанной из цельного куска грушевого дерева. Там же хранились перстень с печаткой, ленточка, сплетенная из бабушкиных волос, белая камея на камне телесного цвета, несколько документов, писем и банкноты с изображением Кошута. Мы берегли их, тщательно скрывая от посторонних глаз и в знак преклонения перед памятью Кошута. Только Кошута: о Сечени я впервые услышал в школе…

У Сечени мать, а, пожалуй, и бабка были из немцев. Сам он чертами лица напоминает южного славянина, а может, и турка. В семействе Сечени все такого типа: сросшиеся брови, нос с горбинкой, оливково-смуглая кожа. Графский титул их не восходит к древности, он, я бы сказал, «свежей выпечки». По образу мыслей Сечени — карбонарий в облике аристократа, личность столь разносторонняя, что Меттерних ошибся, пожалуй, когда сказал, будто провидение израсходовало на него материи, которой достало бы на двоих. Не двоих — куда больше людей можно было бы замесить из этой благодатной глины. Сечени — типичный венгр по всему своему складу, хотя бы по тому, как серьезно воспринимал он принадлежность к Европе. В оправдание ему будь сказано, «европеизированность» тогда означала гораздо больше, чем в наши дни.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В эпоху Сечени еще не был окончательно решен вопрос, где граница европейской цивилизации. В период Римской империи она какое-то время проходила здесь, по руслу Дуная. Затем этой пограничной линии как бы и вовсе не стало, позднее, в правление Анжуйской династии и короля Матяша, она переместилась ближе к востоку, а с приходом турок пролегла западнее…

А вот по Меттерниху, этой границе следовало бы проходить вдоль улицы Реннвег в Вене, вдоль парковой стены, огораживающей его дворцовые владения. И это как раз в то время, когда строился мост. Нам же, венграм, эта граница и тогда виделась много дальше на восток и к северу — в тех краях, где правил русский царь Николай I, жандарм Европы, и откуда пришел к нам Юзеф Бем, «отец Бем»^[101].

Ныне эта граница, разделительная черта, проходит точно по Берингову проливу… Кстати, я недавно читал, будто бы там собираются строить мост или что-то в этом роде, — тщательно все взвесив и обсудив…

А пока что разделительная линия проходит по Берингову проливу. И, вероятно, останется там, во всяком случае, до тех пор, пока будут существовать разграничительные черты.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не так давно, в 1945 году, — подобно мощным бурям, порождаемым тучами и ураганами, — здесь было великое столкновение сил, средоточие ожесточенных сражений.

Кто знает, как удалось дряхлому Людендорфу^[103] еще в 1918 году предугадать, что финал второй мировой война свершится тут, у Дуная, между Будапештом и Балатоном. Вышло если и не совсем так, то что-то вроде этого. Гитлеровцам пришлось удерживать Будапешт до тех пор, тока их бегущие с Балкан и отступающие из Италии разгромленные части достигли, по крайней мере, Австрии.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, к немецкому народу мы зла не питаем.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Совершенно надуманная проблема, был ли Ференц Лист венгром или немцем. Поселись вы среди нас, тоже стали бы нашим, как и Лист. Ведь лучшее, что есть в нашей венгерской действительности, укоренилось в плодородной почве всего мира. А все остальное — лишь внешние детали. И то, что Адам Кларк носил обшитую шнуром венгерскую одежду, — даже Барабаш запечатлел его в таком виде, — и то, что Сечени надевал парадное облачение венгерского магната лишь в торжественных случаях и ему льстило, когда немецкие офицеры принимали его за англичанина…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вы правы, для меня этот остров — центр мироздания, хоть я и понимаю, что это не так. Мы со своим редким языком до сих пор ходим в «немых детях» у народов мира, которых мы сами понимали и понимаем. Именно поэтому мы иной раз держимся неуверенно и уважаем все чужое. И в то же время то, что мы перенимаем у других, мы вбираем, впитываем в себя и в таком синтезированном виде органически усваиваем как сугубо свое.

И течение жизни у нас свое, сугубо континентальное — здесь, в глубине континента, вдали от Мирового океана, у берегов которого встречаются вода и земля, позволяя воочию наблюдать ритмичное дыхание земли: приливы и отливы. Затерянные среди океана или в глубине материка люди не видят этого земного ритма, хотя планетные силы притяжения и отталкивания здесь ничуть не меньше, чем у берегов, где они доступны глазу…

Зато атмосферные токи, влажный океанский ветер и воздушные массы глубинных степных просторов, сирокко Сахары и леденящий борей от Полярного круга, — все они стягиваются сюда, под наше родное небо, то разражаясь грозовым вихрем, то обволакивая наши земли мягкой, влажной дымкой. Ах, понаблюдали бы вы, как север гонит нам в дар с Таймырского полуострова эти девственно чистые зелено-желто-розовые облака… А южный ветер в жарком страстном порыве охватывает их. И тогда отягощенные влагой тучи низвергаются на землю животворным дождем.

Вскоре от щедрого летнего убранства останется лишь жухлый коричнево-бурый ковер платановых листьев; листья эти, обрамленные резной каемкой, с неумолчным шуршанием и шелестом покатятся по осеннему ветру, пока не лягут обессиленные, ожидая белого зимнего покрова… Снег поскрипывает под ногами одиноко бредущего человека, который словно бы ищет чего-то здесь, на острове. А ветер исполинской метлой заметающий всякий след, не минует и четкой прошвы следов одинокого путника.

Весенний ветер, взвихрив яблоневый цвет, доносит его сюда с Будайских гор. Лето же пьянит ароматом резеды.

Резеда напоминает цветки винограда, но лишь по виду. И мне хотелось бы показать их вам не здесь, в Будайских горах, а у Балатона. Аромат цветущего винограда вместе с летним южным ветерком долетает через всю котловину озера с того берега, где его больше: от Сиглигета, с Бадачони. Жаль, что у нас сейчас нет времени… Когда-нибудь, если представится возможность, мы отправимся в те края.. Там такое множество старинных крепостей! Им бы стоять и стоять поныне, кабы Габсбурги не взорвали то, что не удалось разорить туркам… А в Шюмеге мы полюбовались бы фресками знаменитого венского художника. Ведь то зло, что совершил венский двор, австрийский народ всегда стремился поправить… А в 1848 году нам был дан аванс. Очередь была за нами, венграми: помочь бы нам тогда, и еще — в 1919-м…

Этот остров, владение эрцгерцога-наместника, в 1848 году Кошутом и его сторонниками был передан в собственность народу. Но затем он вновь сделался принадлежностью избранных. Входная плата отсеивала публику безошибочно. В 1919-м Бела Кун и его товарищи снова вернули остров народу — детям в день Первого мая… А окончательно он перестал быть comme il faut лишь теперь. Дорогие пляжи и бассейны сделались доступными по входной цене, и парк на острове — излюбленное место всех влюбленных. А в этой элегантной гостинице останавливаются ученые, артисты и музыканты, приезжающие на гастроли, государственные деятели и делегации рабочих.

Как прежде, так и теперь остров любим поэтами, под их поэтическим взором красота его расцветает пышнее.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О, великие поэты писали на нашем языке, который понимают очень немногие. Зато венгерские поэты понимают языки многих народов. Стихи рифмованные и метрические, китайские четверостишия в венгерском переводе переданы почти адекватно. Венгерский язык чутко улавливает малейшие оттенки поэтического звучания… Беда лишь в том, что наши поэты, понимающие языки многих других народов, говорить, а главное, писать могут лишь на своем родном языке. Вот так и живем мы сами по себе, посреди всего мира, на перекрестке дальних ветров и клубящихся туч, на земле, напоенной обильными майскими ливнями и тихими теплыми дождями.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, этот остров — поистине оазис тишины и воспоминаний средь многоголосого шума большого города. Покой, оправленный в кольцо речных вод и беззвучного течения времени. С тех пор как я впервые увидел его, он становится все краше, и, наверное, так оно и есть уже не одно столетие. Деревья с момента нашей с ним первой встречи очень выросли. А может, нынешние великаны — это совсем другие деревья, или же они успели так подрасти за сорок лет? Не знаю… Но среди них много очень старых, вековых деревьев.

Сухие ветви под ветром хрустят, будто кости больного человека. Желтые бабочки над зеленью газона подобно двойным золотым монетам порхают с весны до осени. Осенью облетают листья, зимой падает снег, и в этом умирании природы и заключена главная прелесть. Среди деревьев много молодой поросли, посадок двух-трехгодичной давности. Но здесь же встречаются и вековые дубы, воспетые Яношем Аранем.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Янош Арань был великим поэтом и другом Шандора Петефи, если попытаться в двух словах пересказать биографию человека, а не промелькнувшей кометы. Имя его не скоро приобретет известность на Западе. Ну, не важно, переживем и это.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, вам нет смысла учить венгерский!.. Музыканты — счастливый народ!.. Впрочем, и художники тоже! Архитекторы уже не в такой степени; мы видели, с каким трудом создается мост и сколько всяких факторов играют тут свою роль…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Музыкантам у нас живется хорошо. Однако я не решился бы дать вам совет остаться здесь. Это не так просто. Признаться по совести: я бы хотел, чтобы вы остались у нас. Когда-то великие музыканты вроде Генделя уезжали в Лондон. Барток был вынужден эмигрировать в Америку. Отчего бы теперь музыкантам из других стран не приехать к нам?.. И все же я опасаюсь, что вы были бы здесь одиноки… Отрезанный ломоть, планета, вытолкнутая из своей солнечной системы, дитя, рожденное любимой матерью, и все-таки безродное. Вспомните судьбу Джона Филда… Хотя, с другой стороны, здесь вы попали бы в общество первоклассных музыкантов.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Это ерунда! Рассуждения на тему о «жемчужном венце» оскорбляют слух? Порой мне они тоже действуют на нервы. Но вам не кажется, что жизнь была бы очень пресной, если бы все удалось до совершенства и ничто не нуждалось бы в улучшении? Марк Твен говорил, что идеальное звучание небесных арф есть самая невыносимая скука. И я ему верю! Кто вместе с Геккльберри Финном совершил путешествие по Миссисипи, тот побывал средь ангелов в раю.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Итак, давайте выпьем за то, чтобы снова увидеться как можно скорее. За то, что вы помогаете нам строить… И помянем добрым словом Терни и Адама Кларка, которые строили на нашей земле.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, умирать нам пока еще не к спеху! Люди только сейчас начинают обретать долголетие. А прежде даже правители не доживали до преклонного возраста. Долголетие среди них вошло в моду как раз в период строительства железных дорог и нашего Цепного моста… Виктория, которая взошла на трон юной сильфидой Викки и правила шестьдесят четыре года, до 1900 года… Тучная старуха Виктория; вместе с ней кончается «расцвет» английской империи. Наш Франц-Иосиф начал свое правление в 1849-м, а кончил во время первой мировой войны. Однако, по-моему, наиболее примечательна долгая жизнь римского папы Пия IX: ему первому удалось продержаться на папском троне четверть века. Знаете, чему я это приписываю? Не росту общего уровня здравоохранения. Просто незачем было этих долгожителей травить ядом или устранять каким-либо иным способом. Правительства могли делать с ними — да и с народом — все, что угодно. Возможно ли представить себе какого-нибудь Медичи или Борджиа, чтобы он двадцать семь лет восседал на папском троне и никто не удосужился подсунуть ему кубок подходящего питья? Спокойно потягивать винцо в ту пору мог себе позволить лишь наш брат бедняк. Если, конечно, он не выделялся и не успел растравить завистников.

Отрадно заметить, что жизнь человеческая стала продолжительнее… Вот только бы войны не было!.. Прежде уже к тридцати годам полагалось «остепениться». По нынешним временам и пятидесятилетняя матрона — молодая женщина. Так чувствует она сама, а значит, так оно и есть. Раньше продолжительная молодость являлась привилегией аристократов. Для народа это благо внове.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

С ходу я, конечно, не выдам какой-либо готовый рецепт. По счастью, пили мы в меру, «для отвода глаз», как у нас принято говорить. На подобную commedia dell’arte я бы не решился…

Что ж, если угодно, можем двигаться дальше и попутно осмотрим остров. Видите — под вечер сюда начинают стекаться влюбленные парочки…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Вы еще молоды! Или — во всяком случае — моложе, скажем так. Мои любовные увлечения, о которых напоминает этот остров… Да с тех пор столько листьев опало со здешних деревьев, что не меньше, чем на аршин вырос почвенный слой…

Влюбленный в здешние дубы Арань написал эти строки.

Что до меня, то я ищу другие листки, однако не обнаружил их даже во Всевенгерском архиве. Ищу письма Кларка.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, мне очень хотелось бы разыскать их и тем самым ближе подступиться к Кларку. Вот бы послать ему туда, в мир иной, те дивные снимки, которые вы сделали в тот момент, когда мы из тоннеля вырвались на мост! Не оставите ли мне на память парочку этих снимков?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я увеличу их и повешу у себя над книжными полками.

Сейчас мы пройдем к мосту Маргит, а затем прогуляемся по набережной вдоль Парламента. После перейдем через Дунай по Цепному мосту, а там, если почувствуем усталость, возьмем такси.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да, огнями подсвечено красиво… Но здание Парламента я не люблю. Не место здесь, на этом берегу, английской готике — псевдоготике. Но этот мост… мост, созданный англичанином, — чисто венгерский. Хотя объяснить это я не смог бы. Надеюсь, и так понятно. А вот почему специалисты считают, что он построен в «эклектическом» стиле — черт их разберет…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В каменном остове этого старого моста заключен ритм города, гармония неба и воды. По Цепному мосту проходили торжественные шествия. Демонстрантов встречали здесь ружейными залпами. Вихрем проносились по нему революции, с железным скрежетом громыхали контрреволюционные броневики…

По мосту проезжали омнибусы и пролетки с зашторенными окнами, в них обнимались влюбленные, и чем медленнее трусила кляча, тем больше им перепадало радости. Вдоль тротуаров тоже бродили влюбленные — парочками или в одиночестве и тоске — из Пешта в Буду, а из Буды в Пешт. Этот мост всегда был связан или с очень радостным, или с очень печальным переживанием в их жизни. Находились несчастные, чей путь обрывался на середине моста. А там — через перила, и в Дунай. Мост вполне годился и для этой цели…

Кого только не перевидал на своем веку Цепной мост! Старых, беззубых, уволенных в запас пехотных майоров, насквозь провонявших дешевой туалетной водой; бравых гусарских офицеров, от которых благоухало сенным одеколоном, седельной кожей и лошадиным потом; поварят из кондитерской, пропитавшихся ванильным ароматом; министерских чиновников, от которых несло капустой; поэтов, выдыхающих винный перегар, и журналистов, источавших кофейный аромат, хотя среди них попадались и овеянные небесным эфиром поэтические души, и газетные писаки с подзаборным душком. Здесь проходили и белошвейки, пропахшие керосином, банковские рассыльные с густо напомаженными шевелюрами, провонявшие потом канцеляристы, архивариусы, от которых попахивало мышами, и старые девы со стойко впитавшимся кошачьим запахом. Девственно-чистые облака и ветры, гуляющие над мостом, вбирают в себя все разнообразие людских запахов.

Однако в последнее время все чаще одерживают верх приятные запахи: умиротворенным покоем веет от трудовых людей, смывших с себя рабочий пот и усталость; пахнет маслом для загара и свежим полотном от трепещущих под ветром флагов. Но, конечно, бензиновой копоти тоже хватает.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Разумеется, та, давняя, жизнь миновала, хотя и до сих пор дает себя знать. Подобно тому как под заново отстроенными мостами угадываются былые руины.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Руины не пугают — они предостерегают! Необходимо строить прочные основы новой человеческой жизни.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не правда ли, красивый город? В целом он на редкость прекрасен. Однако, по правде говоря, не найти такой улицы, где бы не было хоть одного безобразного дома. Более того: пожалуй, во всем городе не сыскать и десятка поистине совершенных зданий. У того, кто здесь живет, не раз возникает желание расстаться с городом. Но стоит ему уехать отсюда, и он изводится тоской по Будапешту.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Естественно, что вы ни разу не видели его голубым. Дунай можно назвать каким угодно, только не голубым. Но вот ведь…

Пятнадцать лет назад встретил я здесь женщину-врача из Москвы. Была она маленького росточка, далеко не молодых лет и очень симпатичная: добрая и отзывчивая по отношению к гражданам чужой страны. Она казалась необычайно забавной в своей миниатюрной майорской форме, а кроме того, будучи офицером и военным хирургом, она виртуозно сквернословила. По-немецки она не зашла дальше «Donnerwetter», зато ее запас украинских и русских ругательств был неисчерпаем.

Эта женщина-военврач в разговоре постоянно называла Дунай «голубым», потому что видела не реальную, а воспетую в песнях реку… Сейчас Дунай кажется почти черным, в солнечную же погоду он серый; иногда — желтоватый, как во время паводка, а под низкими грозовыми тучами отливает густой зеленью. Вот только голубым он не бывает никогда.

Услада души идти по этому мосту, подставляя лицо струям неизменно бодрящего воздуха, вот как, например, сегодня, когда ветер, долетающий с Таймыра, смягчается теплыми воздушными токами из Сахары. Приятно здесь пройтись и в зимнюю пору, когда резкие порывы ветра до красноты щиплют лицо.

А теперь взглянем на мемориальную доску у будайского устоя, где увековечены имена создателей моста.

Вот, пожалуйста: верховный правитель — Фердинанд V. Да-да, тот самый император, который молил не лишать его трона и, кстати, оставил истории следующий афоризм: «Никогда бы не подумал, что так легко управлять империей». Ну, еще бы, властителю, хорошо подготовленному к своей миссии, да еще Габсбургу, даже в 1848 году эта роль не составит труда — в особенности же если и скудоумием бог не обидел. Ладно, оставим это… Сечени. Вполне справедливо! Барон Дёрдь Сина. Банкир свой вклад внес… Эрцгерцог Иосиф и каприорский Самуэль Водианер. Правда, от этого Водианера больше вреда было, нежели пользы… Ротшильд. Без него нигде не обходится… А дальше — обратите внимание: «терни Кларк Вильмош». Из имени, которым славного английского гражданина нарекли при крещении, в избранном обществе сделали приставку, знак высокородного происхождения. Это — made in Hungary, дело рук наших, венгерских снобов, до подобной глупости родине снобов не додуматься. Адама Кларка тоже не забыли, как это мило с их стороны.

Итак, мемориальная доска находится внизу, у моста. А наверху, в Будайской крепости, где правящую династию представлял Хайнау, «брешианская гиена», был установлен памятник во славу генерала Хенци и полковника Альноха, взлетевших на воздух, — покуда не взлетел на воздух и сам памятник. Так-то вот оно и идет в нашей жизни.

Продолжение симпозиума

Вам совсем не хочется спать? Ну, и чудесно! Тогда мы сейчас подъедем на такси к одной распивочной. Не возражаете? Уютное местечко у подножия горы Шаш. Там продают в розлив балатонские вина,продукцию местных винодельческих хозяйств.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Для начала я попробую развить мысль: что, собственно говоря, значит для людей мост. Ну, а после, пожалуй, поговорим и о созидателях моста…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Хорошо, можно подойти к делу и с другой стороны!

Тут вы ошибаетесь. Сечени не был записным англоманом. Он хорошо знал Францию и французов и, конечно же, умом и сердцем понимал венгров. Посмотрим, с кем он встречается в Париже. У Аппони, парижского посла Австрийской империи, он знакомится с Поццо де Борго, которому итальянское имя не помешало стать послом русского царя. Сечени даже наносит визит этому дипломату — одному из серьезнейших противников Наполеона. В Опере он слушает «Ромео и Джульетту», в «Комеди Франсез» смотрит пьесы Скриба. Изысканную французскую кухню Сечени всегда любил; он с такою же охотой нанимает в Париже повара, как в Лондоне — конюха. Но он заходит и во французский парламент — в тот самый момент, когда держит речь Лафайет, этот, по словам Сечени, состарившийся лев. Во французской академии он вручает ежегодник Венгерской академии наук физику Гей-Люссаку — наверное, и вы помните по школьным урокам знаменитый закон Гей-Люссака — и даже произносит по-французски краткое сопроводительное слово. Его любезно принимает Тьер — политик, который лишь впоследствии повторит своего рода меттерниховскую карьеру — в миниатюре. Масштаб вполне оправдан: ведь Тьер и ростом-то карлик.

Сечени нравится во Франции даже то, что вряд ли понравилось бы нам с вами:

«Большой порядок, что впрочем, не так уж и плохо, как, вероятно, полагает Седлницки».

Упомянутое лицо — это венский министр полиции…

«Я испытываю здесь большую уверенность чем где бы то ни было. Чувствую зависть, жгучую зависть при виде такого величия».

Сечени раздражает, что за границей не могут выговорить его имя. Вот как его представляют в обществе: «C’est un charmant Hongrois, dont il est impossible de prononcer le nom…»^[104]

«С таким злополучным именем, как у меня, не попутешествуешь. Вот уже целых шесть дней я бьюсь над тем, чтобы обучить возницу своего кабриолета. Я едва сдерживаю ярость: он не в силах уйти дальше Шени, Де Шени, Шерини».

Досада терзает Сечени в ту пору, когда он, несколькими днями позже, в Лондоне, ему его собственным словам:

«До смешного расчувствовался, чуть не заплакал. Меня представили королю…»

Но вот еще одна, запись под той же самой датой:

«Обед у Пала Эстерхази. Долго беседовали с ним и с Бауэром насчет шерсти».

Что ж, теккереевским «князьям Петроварадинским» было о чем потолковать с англичанами насчет овцеводства и шерсти. Англия в ту пору занималась разведением не только породистых лошадей, но и новых пород свиней, коров, приносящих высокие удои, и овец, дающих тончайшую шерсть. Наступила эпоха Дарвина: хозяева-фермеры учились сознательно регулировать процесс естественного отбора. Не стану повторяться, рассказывая о строительстве машин, мостов, железных дорог. Вполне понятно, что Сечени, видя выход в экономическом прогрессе и реформах, больше усваивает в Англии, чем в Париже. Но, французов он понимал и отдавал им должное.

Эта тема опять уводит вас назад, к 1832 году, когда Сечени заносит в дневник такие мысли:

«Если я говорю: наделите крестьян правом собственности, — меня нельзя упрекнуть, будто бы мне не известны последствия подобного предложения. Напротив…»

Тут, безусловно, сказался опыт, приобретенный во Франции.

Таков был Сечени; вернее, он выступал во множестве ипостасей.. Однако же позвольте вернуться к мосту как понятию. Да и рассуждения свои прервать самое время, иначе того гляди насильственно оттеснишь Сечени влево, как до сих пор многие старались оттеснять его вправо.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ну и ну, до чего проворны эти такси! Я еще и к рассказу приступить не успел, а мк уже приехали.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я так и думал, что вам здесь понравится. Очень милый ресторанчик и без малейшей претенциозности, не правда ли?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Выпьем по стаканчику, не более: какой смысл проснуться назавтра с головной болью, а в особенности вам — перед дальней дорогой. Да и вообще невоздержанность — признак не широты, но скорее низменности натуры. Котики способны объедаться до такой степени, что желудок тотчас возвращает лишнее… Вино следует пить только в умеренных количествах, тогда оно приятно бодрит. А что за удовольствие перебрать лишку? И незачем пенять на вино, ежели сам надрался до потери человеческого облика; говорят, если на голодный желудок съесть килограмм масла, это вызовет желтуху…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

А возможно, и смерть? В таком случае даже вино не столь губительно…

На меня же оно действует странно: усиливает во мне математические способности. Сейчас, например, я собираюсь составить уравнение. Как вы, наверное, помните, Сечени не без злорадства пишет, что Петефи от имени нации нападает на Кошута, так, как Кошут в свое время от лица нации обрушивался на самого Сечени… Мне кажется, что математик мог бы сформулировать это следующим образом: прогрессивность Сечени так относится к прогрессивности Кошута, как прогрессивность Кошута к прогрессивности Петефи. Чем не уравнение? Или на языке математики это называется пропорцией?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Какой из меня математик!.. Вы знаете… впрочем, откуда вам это знать?.. Словом, я намеревался стать архитектором, и лишь страх перед математикой удержал меня от этого поприща. Тогда я внял совету своего лучшего друга, который предостерег меня от трудностей профессии архитектора. А семья хотела сделать из меня юриста. Единственная возможность получить юридическое образование, если наряду с учебой служить в какой-нибудь конторе. Сыну вдовы только так и можно бы пробиться. Но разумеется, пробиться все равно не удалось…

Эх, если бы тогда знать, как немного математических премудростей требуется усвоить архитектору и насколько прочно прививается философская глубина математики мышлению человека — если, конечно, он пользуется своими мыслительными способностями… Словом, по-моему, я прирожденный архитектор, хотя мне и не удалось овладеть этой профессией. Зато я худо-бедно освоил несколько языков и теперь служу гидом. Если разобраться, это не такое уж плохое занятие.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Благодарю! Тогда давайте выпьем за здоровье умелых гидов, которые повсюду сопровождают, многое показывают и мало объясняют. Боюсь, что я, по своему обыкновению, и сегодня чересчур велеречив, пытаюсь объяснить множество явлений кряду и постоянно сбиваюсь на лирические излияния… А почему бы и нет? Пить вино у нас не запрещается. Вы заблуждаетесь, у нас вовсе не косятся на человека, если тот заходит в распивочную. Но присматриваются, в каком виде он оттуда вышел… Моя дневная норма — это стакан вина перед обедом, двести граммов. Второй стакан — если приходится пить — идет без удовольствия. А третий пробуждает страх перед математикой. В данный момент я как раз на этой грани и не имею ни малейшего желания преступить ее… Какой резон развязывать в себе доселе сдерживаемые рефлексы и шататься по улицам без удержу? На это у человека нет ни резона, ни права, будь он хоть гидом или рабочим, инженером или художником — безразлично.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Нет, историкам не позавидуешь! Я ведь, кажется, говорил, что прежнюю школьную историю возненавидел из-за дат. С какого года и по какой правил Франц, Фердинанд или Иосиф? Да к тому же Иосиф не был единственным, и не извольте путать даты правления! Почему для меня должно быть важно, что Сечени умер ровно сто лет назад? Мог бы пожить и еще. И разве необходимо запомнить, что Чехов родился в 1860 году? Он мог родиться годом раньше или позже. Беда в том, что он так рано умер.

Панический страх перед бессмысленными цифрами, по-моему, начался у меня еще в школе и не прошел и поныне… В чем проявляется? Ну, к примеру, в том, что я не в состоянии запомнить даже номер телефона… Кроме службы такси — этот номер состоит из одних двоек!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ваше здоровье!.. Не думаю, чтобы мой страх перед цифрами можно было бы объяснить с помощью фрейдизма. К тому же в моем случае было бы важнее не объяснить, а излечить.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

А вообще-то я ничего не имею против фрейдизма. Не усматриваю в нем ни вреда, ни опасности — конечно, если не злоупотреблять этой теорией. Словом, и здесь все сводится к воздержанности или неумеренному увлечению…

Тут не отделаешься плоской остротой, которая была в ходу лет тридцать назад: Фрейд, мол, «транспонирует на Эдипа приватную жизнь венских надворных советников». К проблеме антиисторизма Фрейда надо подходить серьезнее, там, где нужно, опровергая его положения.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Помимо страха перед датами и другие причины удержали бы меня от профессии историка, которую я уважаю лишь у истинно великих профессионалов. Большинство историков — стоит им попасть в привычную колею — полностью полагается на испытанную клячу. Возница, подремывая, трясется по ухабам, — все равно, мол, коняга приведет к дому, то бишь к тому месту, куда заведомо желательно было бы попасть.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Привести пример? Пожалуйста! Наши венгерские историки знают — и могут доказать, — что Гёргеи, главнокомандующий национально-освободительной армией в 1849 году, был изменником. Тому есть немало аргументов. Однако иным историкам этого не достаточно, и они вылезают с такими подтверждениями измены Гёргеи, которые ставят под сомнение даже самые неопровержимые доказательства. Взять, к примеру, обратный захват Буды, в чем небезызвестную роль сыграл и наш мост. Мне доводилось читать, что это тоже было предательством. Спрашивается, почему? Да потому, что Гёргеи, собственно говоря, не следовало отвоевывать Буду, а… школьный учебник — минуту… сейчас найду нужную выписку… — толкует так:

«Гёргеи после комаромского сражения не стал преследовать побитого, но не уничтоженного противника на территории Австрии, а повернул свои войска и начал осаду занятой австрийцами Будайской крепости. На осаду Буды национально-освободительная армия потратила три недели драгоценного времени, а между тем контрреволюция успела перестроить свои ряды и с новой силой бросилась в атаку».

Оперировать такой аргументацией проще простого. Но если отбросить в сторону прописные истины учебника, то необходимо помнить, что обобщение — вещь опасная. Подобные аргументы отнюдь не подкрепляют множество весомых подтверждений предательства Гёргеи. На каком основании действия, несомненно верные в 1848 году, в кульминационный момент венских революционных событий, точно так же расцениваются в году 1849-м? Ведь можно подобрать убедительные аргумента в пользу той точки зрения, что захват и укрепление столицы являлись тогда безотлагательной задачей революционной армии.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

После этих моих рассуждений вам вообще не верится, будто Гёргеи был изменником? Ну, значит, я переусердствовал; вскакивая в седло, перелетел через коня и вместе со своей истиной шлепнулся по другую его сторону. В венгерском просторечии есть это образное выражение: «свалиться по другую сторону коня». Гёргеи и сам признавал, что подготовил военную контрреволюцию, хотя тщетно пытался отвести от себя обвинения в измене родине.

К чему, бишь, я все это говорю?.. Ах да! Можно в наилучшем виде разъяснить основную линию исторического процесса, однако куда труднее истолковать побуждения, которые толкнули, например, Гёргеи на захват Буды! Вполне вероятно предположить, что Кошуту тоже хотелось этого, его торжественный въезд в отвоеванную у неприятеля столицу в сопровождении разодетой в пух и прах супруги и обоих сыновей как будто бы подтверждает такое предположение. Возможно, следует учитывать и воинское тщеславие Гёргеи, не сумевшего устоять против осады, организованной по всем правилам военного искусства.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ведение войны, по-моему, называется искусством потому, что уравнение, которое необходимо решить, в момент решения содержит в себе неизвестных больше, чем в состоянии одолеть математика.

Иные авторы прибегают к еще более убогим средствам, пытаясь объяснить ход событий. У меня нет при себе выписанной цитаты, но если память мне не изменяет, вот как лихо расправляется с фактами один из таких писак:

Выступая 12 октября 1823 года в сословном собрании, «Сечени не сумел бы произнести речь на латыни, а посему заговорил по-венгерски, на языке низшего сословия. Тем самым личный недостаток способствовал революционному шагу».

Я бы выразился иначе: недостаток аргументов пытаются выдать за историческое объяснение. Дело в том, что этот «революционный шаг» — речь, произнесенная на венгерском, — был назревшим требованием времени. Требованием настолько актуальным, что на следующий день, хоть и с меньшим успехом, другие депутаты последовали примеру Сечени. Напрашивается вопрос: неужели Сечени и впрямь не владел латынью? А если и не владел, то разве не мог он поступить так, как до него очень часто делали его собратья-магнаты: отдать текст речи на перевод какому-нибудь знатоку, а затем зачитать ее, блеснув изяществом классических образцов?.. Или он был единственным среди магнатов, кто плохо говорил на латыни? По-моему, из магнатов мало кто владел латынью прилично. Мастеров по этой части можно было сыскать среди членов нижней палаты, но те как раз высказывались на венгерском… Еще несколько слов о том же авторе. Есть у него сентенция примерно в таком духе:

«Кошут не готовил себя к поприщу правителя. На самом деле он искал некоего идеального аристократа для государственной канцеляристики. Вешелени расхворался, с Сечени Кошут вконец рассорился, таким образом он и пришел к Лайошу Баттяни».

Бесспорно: мелкопоместный венгерский дворянин вряд ли готовил себя к поприщу правителя. Править, властвовать «готовились» лишь наследники престола вроде Фердинанда V или Франца-Иосифа. Правителей типа Кошута выкраивает сама история из прочного материала. Так что здесь автор искал в Сечени «аристократа для своей канцеляристики».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Совершенно верно! По-моему, все совершается в соответствии с исторической необходимостью. Однако и здесь не мешает проявлять осмотрительность, чтобы объяснение не катилось легко, как по маслу. Если чрезмерно упростить эту «необходимость», то неизбежно упрешься в большие сложности. Существует единственно верный принцип, применимый к истории как минувших, так и будущих времен: «Конкретный анализ конкретной ситуации».

Лучше было бы сесть и написать самому? Да, на этот раз вы меня загнали в ловушку. С историографией я нахожусь приблизительно в таких отношениях, как профессиональные критики — с литературой и искусством: они заделались критиками лишь потому, что не умели ни писать, ни рисовать. Так утверждаете вы, служители искусства, а я не смею утверждать, будто вы не правы. Критика поэзии следовало бы подвергать испытанию, заставив его написать стихотворение по всем канонам версификации. Ну, а художнику-абстракционисту предложить на глазах у арбитров нарисовать акт по всем правилам академической живописи.

А сейчас не опробовать ли нам ваша новое приобретение — венгерскую кофеварку?

Завершение симпозиума

Благодарю вас! Что может быть лучше кофе, приготовленного дома…

Вот ведь сколько говорили мы о мосте, так и не дав определения этому понятию.

Я считаю так: мост — то, что связывает. Живое слово между людьми — это мост. Словарь, который связывает два языка, — прочный, надежный мост. Наука — это тоже мост. Поистине нерушимый мост — ваша профессия — музыка. Мир — тот же мост. Мостом является и мирное сосуществование, пусть оно порою и напоминает совместное житье в коммунальной квартире…

Все эти сравнения весьма символичны и звучат красиво, однако оборачиваются двусмысленностью, когда мост, переброшенный через конкретную реку, перекрывается заграждениями, когда мост превращается в военный объект, укрепление, стратегический пункт, откуда удобнее всего оборонять наиболее уязвимый участок пути. Но мост никогда не повинен в том, что его используют в дурных целях. То же самое относится и к науке…

Необходимость в сооружении моста возникла еще в период Римской империи, когда владения ее широко распространились по левому берегу Дуная. Южнее по Дунаю и был построен мост, который, насколько мне известно, называли «Истер». Дунай — скорее всего славянское название реки: Двина, движущаяся водная стихия… Несомненно, что и будайский паша мечтал соорудить в этом месте переправу — в особенности зимой, когда передвижение с берега на берег оказывалось скованным на долгие месяцы. Правда, тот же самый паша ликовал, что моста не существует, — а в летнюю пору приказывал поджечь судовой мост и паромы, — если сторожевые посты докладывали, что с противоположного берега подступают превосходящие вражеские силы. Такой двойственный подход я и подразумевал под двусмысленностью. Навести мост, установить связь — такое желание свойственно лишь победившим армиям или одержавшим торжество идеям…

По всей вероятности, без мостов было не обойтись и человеку каменного века. Поначалу он пользовался деревом, сваленным на берегу бурей или молнией: можно было перебраться на охотничью территорию по другую сторону реки. Но порушенное бурей дерево рано или поздно сгниет или же его унесет весенним паводком.

Как поступит человек, к тому времени освоивший охотничьи просторы за рекой? Не дожидаться же, пока буря или молния опять повалят дерево — в том самом месте, где человеку нужно, и так, чтобы дерево вывороченными корнями зацепилось за один берег, а кроной угодило на противоположный.

Потому, ухватив каменный топор, наш предок присядет на корточки у какого-нибудь высоченного дерева поближе к воде и станет выжидать, пока ветер не шепнет человеку, что готов помочь ему подтолкнуть мощный отвод. И человек примется за дело. Порывистый ветер поможет каменному топору совладать о деревом, опрокинет его, заставит служить человеку. Поверженный гигант распластается покорно: становись, человек, мне на спину. И человек пройдет над побежденной стихией. Исполинские руки, корявые, растопыренные пальцы ветвей поддерживают мост высоко над водой, и победитель-человек переходит на другой берег, не замочив ног…

Так выглядел древнейший деревянный мост. У каменного моста тоже был свой предок: камни, сваленные грудой в наиболее мелком месте брода. Так можно было бы проследить всю историю мостостроительства вплоть до Цепного моста и далее. А в наше время созидаются мосты, способные соединить даже небесные тела…

Человеку свойственно желание всегда и везде создавать мосты; лишь иногда жаждет он видеть перед собою нечто противоположное, то бишь пропасть. Однако мост будет построен лишь там, где кроме пропасти, через которую он должен быть переброшен, существуют и сила, и техническая оснащенность — будь то каменный топор или стальные конструкции, — а также потребность, историческая необходимость. Намерения как такового еще не достаточно. Кого, за исключением отдельных историков, в наше время заинтересует тот факт, что еще до Сечени, в 1828 году граф Мориц Шандор тоже присматривался к мостам. Подведем итог: Сечени является не только выдающейся личностью в историческом плане, но и выразителем духа времени. Эпитет «выдающейся» в применении к нему не случаен: ведь расстояние между намерением и самим фактом создания моста было огромным или же, говоря современным языком, космическим.

Однако мы не достигнем цели, если так обобщим свою мысль: историческая необходимость назрела, и мост был построен. Все обстояло не так просто. Ведь существовавший дотоле судовой мост между Пештом и Будой мог бы прослужить и еще несколько десятилетий. Однако, если намерения самого по себе не достаточно, то без него процесс созидания вообще немыслим. Барон Жигмонд Кемень первым возжелал поднять Сечени на должную высоту, доказав при этом его консервативную сущность; он писал примерно так: «Поговаривали, будто бы из-за Цепного моста Сечени отказывается от великого множества полезных начинаний и требует от нации неисчислимого множества жертв». Как видим, есть основания сомневаться, назрела ли к тому времени историческая необходимость. Однако Сечени не стал дожидаться случая, когда поваленное бурей дерево само ляжет поперек реки. И судовой мост он счел недостаточным. Он задумал возвести мост из металла и камня, прочный и красивый. Правота его намерения и назревшая историческая необходимость убедительнее всего подтверждаются самим фактом создания моста.

Человеческое желание и историческая необходимость, сложно взаимодействуя между собою, упрочивают, усугубляют друг друга, но по-настоящему оправдывает их лишь осуществленное творение. Такова жестокая истина.

Вот почему я приписываю одинаковую значимость создателю проекта, его конкретному исполнителю и инициатору идеи.

В каком аспекте продолжить мне теперь ход своих рассуждений? Коль скоро мы коснулись этой проблемы, то необходимо поговорить и об исторической необходимости, и о роли инициатора.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Пусть будет по-вашему: начнем с идейного инициатора. Понять его гениальность не так-то просто. В нашем случае — если принять за аксиому, что истинным доказательством таланта является лишь само творение, — создается полная видимость, будто бы для дела важны только оба инженера: Терни Кларк, спроектировавший мост, и Адам, осуществивший этот проект и постройкой тоннеля увенчавший совершенство конструкции.

Однако это только видимость. Главная задача инициатора — определить подходящий момент и найти подходящих исполнителей замысла. Ну, и еще одно: уметь свести к минимуму зависимость от превратностей фортуны. Инициатор начинания в чем-то подобен полководцу: гениальный полководец подстраивает благоприятное стечение обстоятельств… Воинская удача покидает Наполеона, когда тот ошибается в расчетах — как было при походе на Россию. Или же, когда он — как перед битвой при Ватерлоо — правильно рассчитывает и верно взвешивает обстоятельства, однако сознательно отказывается от помощи революционных демократов и якобинцев. Уповая только лишь на свой полководческий гений, он теряет все: поначалу гениальность, затем воинскую победу, а под конец и то главное, ради чего отказался от помощи республиканцев, — императорский трон.

В какой-то степени деяния идейного вдохновителя напоминают деятельность театрального директора или редактора газеты. Им нужны не смазливые актрисы и обходительные борзописцы, но хорошие актеры и хорошие журналисты. Симпатия возникает позднее — если до этого вообще доходит дело.

Ни один из Кларков не вызывал симпатии в глазах аристократа Сечени, и несмотря на это между ними складывались все более дружеские отношения, — в той степени, в какой Сечени вообще был способен на дружбу. А Кларки — Терни и Адам — не оставили в беде свое детище, когда Сечени уже устранился или почти устранился, подчас раскаиваясь, что вообще взялся за строительство моста…

Так и хочется назвать подобное стечение обстоятельств умением правильно организовать удачу. Как бы ни желал ты распроститься со своим творением, оно само ухватится за тебя и не отпустит… А Сечени — не из тех, кто строит воздушные замки или предается… как это у Гоголя? Не помню точно… Ну, в общем бесплодным мечтаниям… Увидев замысел в мечтах, он организует его осуществление — да так, чтобы тот неуклонно двигался к своему завершению, независимо от воли самого инициатора… И если Сечени и не присутствовал при завершении строительства, все равно довел дело до конца именно он. Тем трагичнее, что ему не суждено было пройти по готовому мосту.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не знаю… Я не уверен, что эта кара сходна с той, что постигла Моисея, так и не вступившего на землю Ханаанскую. Здесь не было Ханаана, — это мы знаем наверняка. Но был ли Ханаан в самом Ханаане? Лучше усомниться в этом.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да Сечени и не был Моисеем. Как не был он и Байроном и «величайшим из венгров».

Он не знал воздержания в еде и питье, в чувственных радостях и в зависти. Ухитрился завидовать даже Вешелени, который во время пештского наводнения, рискуя жизнью, спасал людей, тогда как Сечени в ту пору маялся подлинными и воображаемыми желудочными хворями. Неуемен он был и взваливая на себя множество задач; казалось бы — ну просто вулкан, а не человек.

Однако это не совсем так. Сечени в огромной степени было присуще и чувство меры, что весьма прибавляет ему значительности. Однажды он сделал следующую запись в альбом некоего своего знакомца-посланника… Я переписал ее себе в блокнот, но что-то не могу найти. Ага, вот она! Только, к сожалению, без даты. Но нас это не смутит, верно?.. Итак, цитирую:

«Трудно не любить отечество, зато слишком любить его — легко…»

Фраза несколько тяжеловатая, но и смысл ее весомый: здесь толкуется принцип разумной умеренности. Человек, не обладающий чувством меры, не берется за строительство моста.

А вот подвернулась и еще одна цитата:

«Кровь, пролитая во имя нашего самосохранения и независимости, не была достаточно чистой, ибо жертвовалась ради привилегий отжившего класса, но не за всеобщее освобождение страны. А посему не может дать нам избавления и вопиет к отмщению».

Тут я, к счастью, пометил дату записи: 27 сентября 1830 года — в период путешествия Сечени по Ближнему Востоку. В тот самый период, к которому относится и ранее упомянутое мною высказывание Сечени, было бы нелепой комедией броситься венгерскому дворянину в Дунай с тоски по утраченному праву наказывать подвластный люд палками… Сечени был верен своему классу, и это естественно, однако остроте его политического зрения не могла помешать даже классовая принадлежность. И в этом я вижу его величие. Конечно же, он колеблется, и лучше всех сознает это сам. До конца дней Сечени одолевают сомнения. Но сомнений не знают лишь люди, лишенные совести.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я не собираюсь ничего доказывать, а уж оправдывать Сечени — и подавно. Позволю только заметить: сколько же вмещают в себя душа и ум одного-единственного человека! Дневник, который велся на протяжении полувека, дает материал для десятка романов, и каждый из них трещал бы по швам от перенасыщенности фактами. Кое-кто из авторов изобразил бы Сечени либералом, другой — аристократом, третий сделал бы из него революционера или народного просветителя, четвертый — чуть ли не Каина, пятый вылепил бы гипсовую статую — олицетворение морали. А я, между прочим, оттого и служу гидом, что не умею писать романы. Зато я в состоянии представить, какую опасность таит в себе попытка «реконструировать» литературного героя; обилие материала может затянуть незадачливого автора в такие водовороты…

В особенности, если автор во что бы то ни стало желает представить главный персонаж гениальным. А кстати: гениальность — отнюдь не единственная черта даже самых гениальных людей. Но я не хочу уподобляться иным психологам и прибегать к описанию чревоугодия и несварения желудка героев, рискуя тем самым опуститься до уровня чревовещателей или и того ниже.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

И все же инициатор — до известной степени бесплодная душа. Но когда он становится организатором дела и доводит его до конца, то и плоды его идеи налицо. Без Сечени не попасть к нам ни Терни, ни Адаму Кларку. И не только: самим по себе им бы не вырасти до такой высоты, если бы Сечени, подобно заботливому садовнику, не обихаживал их. Но и Сечени не был бы Сечени, если бы не отыскал — желая построить мост — этих двух людей средь множества прочих. Не быть мосту без исторической необходимости, но только лишь в силу исторической необходимости он не был бы построен уже в 1849 году, притом столь великолепно.

На этом я ставлю точку. Лишь одну фразу на прощание…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Что ж, согласен! И в самом деле светает, теперь уже нет смысла ложиться… Вот только не будет ли вам в тягость завтрашнее путешествие на самолете после бессонной ночи?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Обо мне не беспокойтесь, у меня завтра выходной. Следующий гость приедет через три дня — западногерманский искусствовед… Он желает осмотреть руины. Какие руины? Уж не те ли, которые он здесь после себя оставил? Не так давно приезжал из Западной Германии один фоторепортер. Рано на рассвете, когда улицы еще безлюдны, он поднялся в Будайскую крепость, сфотографировал храм Матяша — его сейчас реставрируют. Там на площади перед храмом сложены все необходимые строительные материалы и обнесены изгородью из колючей проволоки. Изгородь, конечно, самая неказистая… Этот тип сфотографировал храм так, чтобы изгородь тоже попала в кадр, а снимок снабдил подписью: «Храм обнесен колючей проволокой…» Представляете, каково сопровождать подобного типа?..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не хочу льстить вам, но, право же, редко попадается такой «клиент», с которым бы мне хотелось беседовать о Кларке и Сечени. Существует ведь для нас, гидов, и стандартный текст, кстати сказать, неплохой…

А я и так вскоре собираюсь на покой. Есть у меня свой домик на берегу Балатона.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Сочинять книги, писать воспоминания? Да что вы!.. Я займусь пчеловодством — в этом деле я кое-что смыслю.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Проживу на пенсию! Возможно, предложу свои услуги сельскохозяйственному кооперативу, и если их привлечет идея пчеловодства, то, глядишь, еще и пригожусь… Там посмотрим… А пока года два поработаю гидом. Так что, когда вы в следующий раз приедете в Венгрию, мы еще встретимся… Впишите, пожалуйста, мой адрес и номер телефона в свою записную книжку.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Еще по чашечке кофе? Пожалуй, не повредит… Вот перестану работать гидом и постараюсь отвыкнуть от кофе. Когда жизнь на исходе, начинаешь обращаться с ней бережливее и к прекрасным грехам юности относишься куда сдержаннее.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Предыстория творения интересна потому, что мы видели мост готовым. А теперь, когда мы проследили ее — пусть бегло — с момента возникновения идеи вплоть до ее осуществления, уточним еще раз, каковы были ее «опоры». Первый государственно-правовой «переворот» — введение пошлины за пользование мостом. Первое бремя, возложенное на «девственные плечи» дворянства в надежде, что за этим бременем воспоследует и другое: всеобщий налог. Такова основная концепция Сечени: подвести под бастион дворянских привилегий осадную башню и пробить первую брешь. Но к тому времени как мост был достроен, он утратил свою изначальную функцию осадного орудия. Сословная конституция рухнула, крепостная зависимость тоже перестала существовать официально.

Однако мост утратил свое значение лишь как осадная башня. В качестве «рекордного достижения» техники он является образцом еще на протяжении нескольких десятилетий. В начале нашего столетия даже зарубежные энциклопедии под заголовком «Мост» помещали изображение будапештского Цепного моста. Теперь, конечно, понастроены мосты куда более грандиозные. Тем, что полвека назад, пусть даже с некоторым преувеличением, считалось «чудом света», в наши дни мир не удивишь.

Но с тех пор как перекрыт технический рекорд моста, гораздо четче выявилась его непреходящая красота. Великолепный синтез красоты и утилитарности, интуиции и точнейшего расчета, ритма и материи. Материальное выражение разума, духа. Иными словами — искусство.

Константинопольский храм Софии в пору своего строительства тоже являлся высшим техническим достижением: гигантский купол его не знал себе равных в мире. Этот «рекорд» продержался в течение столетий. Затем появились купола и с более обширными, смело очерченными сводами, но храм Софии и поныне остается непревзойденным шедевром, вызывая восхищение даже у современного зрителя.

Все высказанное — и на сей раз без каких бы то ни было оговорок — относится и к нашему мосту, пролегшему здесь, над этой рекой и под этим небом. Если стремиться к вечному, нетленному, то мы обнаружим его в математической чистоте художественного ритма. Искусство есть правила и мерки; великое произведение искусства запечатлевает бесконечность по всем канонам таинственной и таинственно чуткой гармонии. И таинственность эта может быть разгадана.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

У Маркса встречается меткое высказывание, которое целиком и полностью применимо к Терни Кларку. Привожу его слово в слово:

«…пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове»^[105].

Помните? Сечени впервые появляется в Хэммерсмите 15 сентября 1832 года и передает Кларку карту. 3 октября он получает от Кларка чертеж. Предварительный эскиз увиденного созидателем как бы въявь. А как работал сам Маркс? Я убежден, что он приступил к детальному анализу капитала лишь после того, как четко представил себе природу капитала и капиталистической системы в целом. Индукция есть не что иное, как скрытая дедукция. Индукция — это наглядное, то есть основанное на фактах, доказательство самим себе и окружающим той истины, в которой мы твердо были убеждены заранее.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Но ведь ваши рассуждения — это чистейшая софистика. Вспомните-ка поточнее! Я говорил об отдельных историках, которые сонно трясутся по привычной колее, зная, что дорога выведет их к дому, то есть туда, куда им хочется попасть. Верно?

Так вот в нашем случае речь идет о совершенно ином процессе! Человек, зорко подмечая все окрест, идет непроторенным путем. Да и о том, что это — путь, знает пока лишь он один. Скрупулезно заносит он на карту то, что прежде явственно видел в своем воображении. И ошибиться подобный первооткрыватель может лишь так, как ошибся Колумб: вместо того чтобы попасть в Индию, вынужден будет открыть Америку. Гениальный художник, гениальный ученый — непременно провидец. Хотя и обладают они этим даром в разной степени… Сечени тоже был провидцем. Его способность мы характеризовали — с вашего позволения, говорю от имени нас обоих — как гипертрофию прозорливости… Она сбивала Сечени с толку, повергала его в сомнения.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

А вот Терни Кларка дар провидения делает сильнее, сосредоточеннее. Пожалуй, из всей троицы он самый заурядный, но гениален именно по степени сосредоточенности. Он с такой страстью вцепляется в дело, что не в силах расслабиться, покуда мост не завершен; усталость лает себя знать лишь по окончании работы. И тогда Кларк не желает больше видеть духовную свою добычу. Такое бывает… Хотя даже незадолго до смерти Кларк не перестает думать о своем творении: выпускает в свет историю строительства моста с приложением чертежей…

Вы полагаете, он возненавидел то, что прежде любил? Скорее, ему ненавистны были правители, с которыми — и без Сечени — он должен был открывать готовый мост… Ну, а если бы даже он возненавидел мост? Случалось, художник отрекался от своего величайшего творения, втайне чувствуя, что ему по плечу были бы задачи и покрупнее. Когда жаль собственных усилий, потраченных впустую… Пусть все это и не совсем естественно, но у нас нет никаких оснований отказывать господину Уильяму Терни Кларку — трезво расчетливому буржуазному снобу и прозорливому ясновидцу — в подобной эмоциональной нелогичности…

«Эмоциональная нелогичность», «вцепиться в духовную добычу», — чего не наговоришь с устатку!..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Прилечь отдохнуть? Ни в коем случае! Разрешите, я помогу вам собраться в дорогу.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не забудьте положить билет в нагрудный кармашек пиджака, чтобы в аэропорту не пришлось его второпях искать. Ведь в последний момент человек вспоминает о чтем угодно, только не о том, о чем нужно. Так что осмотрительность прежде всего.

Да во всем! Помнить о билете, но не забывать и о том, что имеет жизненно важное значение. К примеру, что потомки Герострата и полковника инженерных войск Альноха еще живы среди нас…

Я?.. Судьбе было угодно, чтобы я впервые сел на самолет, когда мне уже перевалило за шестьдесят, хотя, еще будучи мальчишкой, я на матяшфёльдском поле наблюдал полет Блерио.

Лишь дожив до шестидесяти лет, я узнал, насколько красиво смотрятся с высоты город, село, группа деревьев, встопорщенные гребни гор, ленты рек, ручьев и шоссейных дорог, озерная гладь, сверкающая, как зеркальце в руках ребенка, забавляющегося с солнечным лучиком. Даже ядовито-желтый дым химических заводов сверху кажется прекрасным, радует глаз, даже туча пыли, взметенная стадом, — земная сестра небесных облаков. И все же случалось, что летящий над землею человек решался нажать кнопку: остановись, жизнь!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Конечно, многое бы можно перечислить, — и не из области дурных, снов, а — увы! — дурной действительности… Нам надо оберегать наши мосты. Стеречь их стойко и неколебимо… Ах да, я вспомнил фамилию гоголевского персонажа: Манилов! задаешь мозгу программу, и механизм начинает работать. А потом, через день-другой, словно, через какую-то щель, вдруг выскакивает ответ. На сей раз механизм сработал на редкость быстро. Может, почувствовал, что вам уезжать? Маниловские мечтания.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Я слышу, подъехала машина… Да, и остановилась у входа. Значит, за вами… Я провожу вас на Ферихедьский аэродром.

Перевод Т. Воронкиной.

Примечания

1

Арпад Тот (1886—1928) — известный венгерский поэт.

(обратно)

2

Отрывок из стихотворения А. Тота «Рассвет на Кольцевой дороге». (Пер. Н. Горской.)

(обратно)

3

Отрывок из стихотворения А. Тота «На мосту». (Пер. Н. Горской.)

(обратно)

4

Отрывок из стихотворения А. Тота «В аквинкской корчме». (Пер. Н. Горской.)

(обратно)

5

Шаллаи Имре (1897—1932) — один из организаторов Венгерской Коммунистической партии (1918), член ЦК с 1918 года.

(обратно)

6

Общий обед (фр.).

(обратно)

7

Маленький (от ит. piccolo); здесь: мальчик-официант.

(обратно)

8

Стальной шлем (нем.), здесь — милитаристская организация в Германии в 20-е годы.

(обратно)

9

Гарнизонная церковь (нем.).

(обратно)

10

(обратно)

11

Пер. Н. Горской.

(обратно)

12

Два залива (ит.).

(обратно)

13

Хольд — венгерская мера площади, равная приблизительно 0,54 га.

(обратно)

14

«Либерейтор» — тяжелый американский бомбардировщик.

(обратно)

15

Осмотр достопримечательностей (англ.).

(обратно)

16

Чоконаи Витез Михай (1773—1805) — видный венгерский поэт.

(обратно)

17

Парк в старой Буде, получивший свое название по имени владельца земельного участка.

(обратно)

18

Побудительная сила, духовное начало (лат.).

(обратно)

19

Этот прелестный город (англ.).

(обратно)

20

Кокетливая красавица (фр.).

(обратно)

21

Участники антигабсбургских освободительных движений.

(обратно)

22

Я так рада видеть вас, ведь вы были совсем ребенком…Думается, я видела вас в последний раз года четыре назад (англ.).

(обратно)

23

Я уверена, что вас здесь будут очень любить, потому что не боятся вас (фр.).

(обратно)

24

Красотка (нем.).

(обратно)

25

Вы ошибаетесь, господа (англ.).

(обратно)

26

Смуглая леди сонетов (англ.).

(обратно)

27

Мое имя тоже Каролина, и я очень рада этому, поскольку уверена, что вы его не забудете… (фр.)

(обратно)

28

Тайное политическое общество в Пруссии в 1808—1810 годах, созданное с целью возрождения «национального духа» после разгрома Пруссии Наполеоном I.

(обратно)

29

У вас отсутствуют принципы.

(обратно)

30

Вы очень легкомысленны и добры.

(обратно)

31

Весьма остроумны и многое прочли за свою жизнь.

(обратно)

32

Опыта у вас не слишком-то много.

(обратно)

33

Вы обладаете даром развлекать людей и подаете все в приятной форме (фр.).

(обратно)

34

Вы не способны привязываться к людям и постоянно будете влюблены, хотя объект своей любви меняете весьма часто (фр.).

(обратно)

35

Если вы познакомитесь с моим свояком, то вам впоследствии представится возможность видеть меня ежедневно (англ.).

(обратно)

36

Наш долг — сражаться за отчизну, в чьих бы руках ни оказалась власть (англ.).

(обратно)

37

Немцы много пишут.

Французы много говорят.

Англичане много делают (нем.).

(обратно)

38

Газовое освещение (англ.) и духи «Разумовский» (фр.).

(обратно)

39

Последний крик (моды) (фр.).

(обратно)

40

Старого режима (фр.).

(обратно)

41

«Любовные тайны Наполеона» (фр).

(обратно)

42

Между прочим, Н. Эстерхази просила подарить ей двух моих борзых… Незамедлительно отправьте их в Братиславу, в дом графа Карла Эстерхази, где их следует передать дворецкому. Позаботьтесь об этом надлежащим образом. Пусть их доставит не какой-нибудь мужик в худых портах, что могло бы напугать молодую даму, а человек пристойный, который нас не опозорит (нем.).

(обратно)

43

Добрая старая Англия (англ.).

(обратно)

44

Поверьте мне, это все же лучше для вас, нежели оставаться здесь (фр.).

(обратно)

45

Любезен (фр.).

(обратно)

46

Ему привалила удача (нем.).

(обратно)

47

Император Наполеон — леди Холланд в знак глубокого уважения и удовлетворения (фр.).

(обратно)

48

Дано папой Пием VI. Толентино, 1797 (фр.).

(обратно)

49

Маленькая женщина (фр.).

(обратно)

50

Перевод М. Дьяконова.

(обратно)

51

«Вопросы, поставленные графом Дёрдем Андраши и графом Иштваном Сечени У. Т. Кларку, вместе с ответами, 15 сентября 1832» (англ.).

(обратно)

52

Жилища (англ.).

(обратно)

53

Если бы я знал, что есть возможность повидать вас на континенте, я проделал бы путь в несколько сот миль, чтобы встретиться с вами (англ.).

(обратно)

54

К примеру, Вы или все компетентные лица очень связаны обязательствами (англ.).

(обратно)

55

Посвятить свои таланты бедной Венгрии (англ.).

(обратно)

56

В случае, если Вы станете писать прямо барону, не говорите подобных вещей, будто Вы не знаете, отвечают ли такие-то мостовые пролеты всем требованиям, поскольку это — новшество, и т. д. Такие слова и им подобные лишь позволят нашим противникам одержать над нами верх (англ.).

(обратно)

57

Простодушно, доверчиво; в данном случае — опрометчиво (лат.).

(обратно)

58

Обязательное условие (лат.).

(обратно)

59

Я — опытный убийца (нем.).

(обратно)

60

Равенство и свобода (фр.).

(обратно)

61

Она приступила к чтению «Новой Элоизы» (фр.).

(обратно)

62

В связи с сим благодатным событием вряд ли кто испытывает к вам более теплое сочувствие, нежели я, которому довелось так часто быть свидетелем семейного счастья вашего высочества и который видит в этом дорогом дитяти упрочение нежных и счастливых уз… (нем.)

(обратно)

63

…мне много раз выпадало счастье находиться вблизи государственного деятеля острейшего ума и достойного всяческой любви, и я, как никто другой, способен был оценить отеческие и мудрые намерения вашего высочества (нем.).

(обратно)

64

В качестве ничтожного подтверждения моих чувств, идущих от самого сердца, осмелюсь заказать для ее высочества княгини и милой княжны несколько пустяков, которые с таким вкусом делают здесь, в стране моды и фривольности (фр.).

(обратно)

65

Им подобные (ит.).

(обратно)

66

Отец, глава семьи (лат.).

(обратно)

67

Каракалла (186—217) — римский император с 211 года.

(обратно)

68

Рабочий-механик (англ.).

(обратно)

69

Теоретически (нем.).

(обратно)

70

Здесь: поднялся до господского уровня (англ.).

(обратно)

71

Дипломированный инженер (англ.).

(обратно)

72

Способность, одаренность (лат.).

(обратно)

73

С момента выхода первого издания этой книги в 1960 году был закончен первый этап строительства метро. Темпы работ далее при всем желании не назовешь быстрыми. Но зато можно с радостью констатировать: все, что уже сделано, — сделано на совесть. (Примеч. автора.)

(обратно)

74

Кобден Ричард (1804—1865) — английский политический деятель, идеолог промышленной буржуазии.

(обратно)

75

Независимый (англ.).

(обратно)

76

Терпение (нем.).

(обратно)

77

Пусть так (фр).

(обратно)

78

Мой дорогой Кларк (англ.).

(обратно)

79

Вперед, сыны мои! (фр.)

(обратно)

80

Типично по-мадьярски! (нем.)

(обратно)

81

Мне это не нравится (фр.).

(обратно)

82

Ламберг Франц-Филипп (1791—1848) — генерал австрийской армии. Был убит разгневанной толпой на судовом мосту в то время, когда вез из Буды в Пешт императорский указ о роспуске венгерского парламента. Латур Теодор Байе (1780—1848) — австрийский военный министр, один из главарей реакции, был повешен в Вене революционным народом 6 октября 1848 года.

(обратно)

83

Пер. В. Левика.

(обратно)

84

Добрый день, гражданин! (фр.)

(обратно)

85

Благодарю, очаровательная революционерка (фр.).

(обратно)

86

Прошу тебя, не отнимай у меня трон! (нем.)

(обратно)

87

Я остаюсь в стороне (нем.).

(обратно)

88

Венгрии конец (лат.).

(обратно)

89

Пер. В. Левика.

(обратно)

90

Ледерер Игнац (1769—1849) — австрийский генерал; организатор кровавой расправы над пештскими демонстрантами 10 мая 1848 года.

(обратно)

91

Разделяй и властвуй (лат.).

(обратно)

92

Маркёр (фр.).

(обратно)

93

Елачич Йосип (1801—1859) — бан Хорватии, генерал австрийской армии; участник подавления революции 1848—1849 годов в Венгрии.

(обратно)

94

Гёргеи Артур (1818—1916) — генерал, главнокомандующий, затем военный министр и, наконец, диктатор в период национально-освободительной борьбы 1848—1849 годов. Стремился к соглашению с Габсбургами. При Вилагоше капитулировал перед интервенционистскими царскими войсками.

(обратно)

95

Супруг царствующей королевы (англ.).

(обратно)

96

Блюм Роберт (1807—1848) — участник революции 1848—1849 годов в Германии и Австрии. Расстрелян по приговору австрийского военного суда.

(обратно)

97

Пер. Н. Тихонова.

(обратно)

98

Гонвед (дословно: защитник отечества) — солдат революционной армии.

(обратно)

99

Конец Австрии! (лат.)

(обратно)

100

По какой причине — неизвестно (англ.).

(обратно)

101

Бем Юзеф (1794—1850) — польский генерал, участник Польского восстания 1830—1831 годов и революции 1848—1849 годов в Австрии и Венгрии, командующий революционными войсками в Трансильвании.

(обратно)

102

Отрывок из стихотворения Ш. Петефи «Эрдейская армия». (Пер. В. Левика.)

(обратно)

103

Людендорф Эрих (1865—1937) — немецкий генерал, военный идеолог германского империализма.

(обратно)

104

Это очень милый венгр, вот только имя его невозможно выговорить (фр.).

(обратно)

105

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., изд. 2-е. М., Политиздат, 1960, т. 23, с. 189.

(обратно)

Оглавление

Слово о Йожефе Ленделе

РАССКАЗЫ

  Немец

  На одной улице

  На веки веков

  Дорога строится

  Лесные картины

  Из цикла «От начала и до конца»

  Голуби

  Чернорабочий

  Неразрывные узы

  Древо познания

СОЗИДАТЕЛИ МОСТА Роман-эссе

  Sightseeing[15]

  Первый набросок к портрету

  Лондон времен Сечени — год 1815

  Gaslight и Eau de Rasoumoffsky[38]

  Восточное интермеццо

  Придворный магнат и трансильванский зубр

  Хэммерсмит

  Созидатель

  Автор дневника и смысл дневниковых записей

  Финансовые дела и искренность в кругу вельмож

  Кто и как…

  Мост вздымается — Сечени падает

  1848

  1849

  Симпозиум

  Продолжение симпозиума

  Завершение симпозиума

*** Примечания ***