Последняя командировка [Ольга Сергеевна Неклюдова] (fb2) читать онлайн

Последняя командировка

I

Собака привыкла в этот час гулять. Она давно уже поглядывала то на хозяина, то на часы, постукивала хвостом.

Дмитрий Николаевич прикрепил цепь к ошейнику. Сегодня он делал это молча, и Рекс чувствовал себя неловко, словно был в чем-то виноват. Он припомнил: утром гулял с Игорем и долго задержался у забора, где живет белая пуделиха. Игорь дернул цепочку, и он заворчал. После обеда чересчур назойливо требовал сахару…

Хозяин продолжал молчать и когда они вышли во двор, где пахло прелым листом и дымом. Пройдя несколько шагов, Дмитрий Николаевич остановился, закурил, цепь натянулась. Ошейник сдавил горло. Рекс повертел головой и тихо взвизгнул.

— Прости, голубчик, — сказал Дмитрий Николаевич. Рекс успокоился. Он весело побежал вперед, обнюхивая сухие листья, которые в эту осень в таком изобилии покрывали землю.

Начинались сумерки. Еще, розовые, золотые и фиолетовые, разбросаны были по небу облака, но общий колорит вечера был бледен и сух. Все вокруг казалось коричневым от листьев, которые ветер срывал охапками и торопливо гнал перед собой. А то вдруг, разжав огромную ладонь, выпускал, как птенцов, еще неловких в полете. Рексу нравилась эта суматоха, он был весел, а Дмитрий Николаевич вдруг почувствовал неопределенную тоску: мир показался ему пустым и разоренным, словно дом, из которого только что вынесли покойника, но присутствие его еще остро чувствовалось в нарушенном порядке жизни. Или, может быть, так бывает в квартире, покинутой обитателями, когда сквозняки гуляют по комнатам и еще валяются скомканные бумаги, обрывки веревок и брошенный за ненадобностью фартук хозяйки или ее старое платье.

Вокруг было безлюдно, как во сне, и так же бескрасочно. Господствовал сумрак, и все предметы становились все более невнятны и призрачны. Дмитрий Николаевич шел медленно. Рекс бежал бойко, натягивая цепь. Не встретили никого из соседей, обычно в этот час гуляющих с собаками. Дмитрию Николаевичу недоставало этих коротких встреч, приветливой фразы «добрый вечер», беглых реплик о погоде, о собаках.

Вдалеке маячили призрачные фигуры дворничих в цветных клетчатых платочках. Совками и лопатками они сгребали в кучу охапки листьев. Несколько таких куч дымилось. Среди листьев попадались еще живые — пламенного цвета. Они сверкали среди этого темно-коричневого праха и тоже обречены были на сожжение.

У дома белой пуделихи Рекс остановился, послушно остановился и хозяин. Рекс долго обнюхивал мокрый низенький забор палисадника, уши его были подняты, а Дмитрий Николаевич стоял задумавшись, и ощущение невнятности обстановки, неясности собственных чувств, очень похожих на сон, медлительный и тоскливый, не проходило.

В этот вечер они дольше обычного гуляли. У Дмитрия Николаевича было такое чувство, словно что-то надо решить. Какое-то беспокойство накопилось в нем, и он все старался найти ему причину. Потом поймал себя на том, что повторяет: «Мне пятьдесят лет». Ну и что ж, что пятьдесят? Он еще не чувствует себя старым, хотя от многих слышал, что это рубеж. Нет, он человек здоровый и прожил жизнь как надо. Ему не о чем жалеть, не в чем каяться, и старости, право, он вовсе не чувствует. Он такой же, каким был и два, и три года назад.

Правда, событие это отмечалось совсем недавно. Кто-то из гостей припомнил армянскую пословицу: «В двадцать лет учись, в тридцать — женись, в сорок — трудись, в пятьдесят — держись, в шестьдесят — смирись».

Дмитрий Николаевич смеялся, набивая трубку:

— Держусь. Но я еще не прилагаю к этому особых усилий.

— И курить следует бросить, — сказал доктор Беспалов. — Серьезно вам говорю. — И от этого он тогда отмахнулся.

И вот, пожалуй, только сегодня хандра какая-то, тревога…

В окне столовой зажегся свет.

— Пойдем, Рекс, ужинать.

Рексу есть еще не хотелось, но он сделал вид, что рад, — невежливо было показать равнодушие.

В передней, снимая с Рекса ошейник, Дмитрий Николаевич сказал:

— Уехать надо.

Для него самого это прозвучало неожиданно, но он почувствовал облегчение. Словно откуда-то в духоту ворвался свежий ветер. В переднюю заглянула Евгения Павловна.

— А у нас Таня. Раздевайся скорее.

Жена увела в кухню Рекса, лаская его и приговаривая:

— Проголодался пес, пес родной…

Татьяна Павловна, старшая сестра жены, встретила его без улыбки. Он поздоровался, сел за стол, накрытый к чаю, и, перебирая длинными пальцами бахрому скатерти, сказал:

— Мне пятьдесят лет.

— Вот как? — Татьяна взглянула иронически.

Он смотрел исподлобья, морща губы в улыбке. Этот взгляд сохранился у него с мальчишеских лет. Он и сейчас ему шел, несмотря на лысеющее темя и мешочки под глазами.

— Да, тебе пятьдесят лет, — повторила Татьяна с некоторым раздражением и назидательно, словно он был еще мальчиком, достаточно большим, но недостаточно умным.

— Налить вам чаю? — она протянула руку за стаканом, сохраняя на лице выражение высокомерного недоумения, какое он помнил у нее с юности. И это внезапное «вы», и это выражение, бывало, появлялись у нее в обществе молодых людей, если кто-то скажет что-нибудь слишком смелое или противоречащее кодексу ее девичьей морали.

Улыбаясь, он протянул ей чашку:

— Прошу вас…

Как все это было привычно: он знал наперечет все ее интонации и видел со стороны свою собственную любезно-ироническую улыбку. А ведь следовало сказать просто «дура» и, грохнув стулом, уйти, уйти… Но куда? Все дело в том, что идти стало некуда.

И вот еще настойчивее, приобретая более отчетливые очертания, возникли ощущения, которые он испытал во время прогулки с Рексом, — неопределенность, нерешенность какого-то насущно важного вопроса, касающегося его жизни, да, жизни, которой осталось, может быть, не так уж много и за которую он сделал так мало, не сделав главного.

Он подумал: «Уеду. Очень далеко, так далеко, чтобы замело пути, чтобы никаких следов, и не вернусь до тех пор, пока не сделаю необходимого. Того, что каждый обязан в своей жизни сделать, что вдвойне обязан сделать художник и что я понял так поздно».

Ему стало легче, хотя он ничего еще не решил, а только понял свое состояние.

И тут он опять взглянул на Татьяну. Она смотрела серьезно и почему-то с осуждением. У нее были маленькие глазки кофейного цвета, редкие брови, приподнятые дугообразно, маленький нос и толстые губы, отчего постоянно казалась она немножко надутой, — впрочем, это вечное неудовольствие по поводу всего было свойством ее натуры. Такой же была она и в девушках и внешне мало изменилась, пожалуй, цвет лица — здоровый и умеренно румяный — стал даже лучше. Теперь ей было далеко за сорок. Она стала полной, морщин вовсе не было на ее лице. А у Жени очень рано появились морщины…

Татьяна спросила неожиданно:

— О чем ты думаешь? (Вопросы, захватывающие врасплох, тоже остались с девичества).

— Знаешь ли, о тебе…

Опять приподнятые брови и недоумение:

— Именно? — точно она ждала, что сейчас он обидит ее, и приготовилась к обороне, а ведь обижать он совсем не умел.

— Какой ты была девушкой… тоненькая.

Польщенная улыбка чуть тронула ее сердитые губы. Она ждала продолжения и даже порозовела. Неожиданно ему пришла в голову запоздалая догадка: «А ведь она всю жизнь в меня немного влюблена». Припомнилось множество подробностей их знакомства, дружбы и что действительно он вначале интересовался ею — ведь она была умница и не лишена обаяния, несмотря на свою некрасивость. Но интерес его был все-таки дружеский, и, когда он познакомился с Женей, младшей ее сестрой, как-то быстро увяла эта дружба, и он начал чувствовать в Татьяне почти врага. Потом все сгладилось, она вышла замуж, вскоре овдовела. И все-таки…

Татьяна ждала продолжения, не сводя с него взгляда. Он сказал, внезапно растроганный:

— Вся наша жизнь протекла рядом, бок о бок, Танечка, и вот мы уже…

— Я не собираюсь умирать, поэтому не подвожу никаких итогов, — сказала она резко и крикнула, обернувшись к дверям: — Женя! Куда ты пропала? Я скоро ухожу.

«Это хорошо, что она уходит», — подумал Дмитрий Николаевич. Общество Татьяны утомляло его.

Но она не ушла. Она сказала, что дождется Игоря — своего племянника и сына Дмитрия Николаевича. Бесшумно вошла Женя и, глубоко, утомленно вздохнув, села за стол. Дмитрий Николаевич подумал, что она стала выглядеть старше сестры, хотя была моложе Татьяны на три года. Женя тоже никогда не была красива — у нее выдается вперед подбородок, маленькие, глубоко сидящие глаза такого же цвета, как у сестры, чуть темнее волосы, которые в молодости были очень густы, длинны и красиво отливали бронзой, а сейчас, потеряв свой блеск, стали седеть; ввалились виски, и серым стало лицо с неприметным носиком и выдающимися скулами, на которых прежде горел румянец. Высокая, сутулая, у нее большие плоские ноги, и она не по-женски широко шагает. Но тогда она все же была женственна и с этими своими живыми, быстрыми и лукавыми глазками, насмешливым хохотом и мальчишескими ухватками. Дмитрию Николаевичу нравились даже ее редкие зубы и слегка сутулые плечи. А как умела она быть умной, нежной, все понимающей, и только часто, очень часто эта Татьяна…

Сестры говорили о чем-то между собой вполголоса, но в этом женском шепоте преобладал и господствовал низкий голос Татьяны, вечно кого-то вразумляющий. Они замолчали, и стало так тихо, что слышно было тиканье настольных часов. Оконная штора была закрыта только наполовину: Дмитрий Николаевич увидел огни над железнодорожным мостом — фонарей было множество, и они сверкали так, словно их только что вычистили. Небо вокруг от этого пронзительного света казалось зеленым.

Дмитрий Николаевич вспомнил юг в холодные, ненастные дни, когда море бывает вот таким же зеленым; вспомнил голые крымские горы, каменных оленей, внезапно вырастающих средь обглоданных осенью кустов, потом Сибирь, где, пожалуй, было еще красивее.

Внезапно Дмитрий Николаевич почувствовал прилив острого волнения и спазму в горле…

— Как тихо у нас, — он поглядел на примолкших женщин. Женя пила чай, Татьяна смотрела на зеленое небо и огни. Она тоже повернулась к нему:

— А вам хотелось бы шума, музыки, огней… — Она опять задирала его, опять была как будто возмущена его невинным замечанием, сделав мгновенно какие-то ей одной понятные выводы. Но он ничего этого не заметил. Он все еще чувствовал волнение, от которого приятно кружилась голова. Ему хотелось говорить, и он начал доверчиво и увлеченно; он пытался объяснить свое состояние:

— Последнее время я чувствую себя как-то странно. Не то я старею — словно сдвиг какой-то произошел, связанный с моим пятидесятилетием, — это в общем, а минутами я чувствую себя таким молодым, каким не был уже давно. И все эти перемены — вдруг. Посмотри, Женя, как светится небо, зеленеет и горит вон, над мостом… И мне вспоминается что-то хорошее и далекое… Потянуло к странствованию, право. В те края, где когда-то, много лет назад, я был счастлив, ну, от молодости все тогда казалось мне необыкновенным… А то — тоска. Точно кто жилы из меня тянет, точно щекочет кто-то внутри… И опять же тянет странствовать. Прожил пятьдесят лет, ничего путного не сделал и спохватился, понимаете? Ты, Женя, понимаешь?..

Женя слушала сочувственно, лицо ее было серьезным и немного тревожным. Лицо Татьяны — неподвижным. Она только немножко таращила глаза, чтобы хорошенько разглядеть это существо, приходившееся ей родней. Она презирала его разглагольствования, его манеру говорить, откровенности его — все ей претило. Резко отодвинув стул, она встала из-за стола:

— Я пошла, Женечка. У меня просто голова разболелась. — И вдруг с искусственной любезностью улыбнулась, показав прекрасные зубы: — Я вам советую, Дима, заняться мемуарами. — Она расхохоталась неожиданно пронзительным смехом.

Женя кивнула:

— Может быть, и правда… У тебя такая интересная жизнь…

— Ну, где там… Лепил, рисовал, продавал и в дом тащил… Сходил с ума, если меня задевали в газетах или сплетню какую услышу. Расцветал самодовольством от всяческой похвалы и не отличал ее от лести… Сколько праздной болтовни, головных болей от вина или оттого, что кто-то не поздоровался, не так приняло начальство. Комплименты секретаршам… И, наконец, успех, бесспорность каждой работы, и не опасны секретарши… И нет надобности заниматься иллюстрациями. И все…

— Господи, что ты говоришь? Разве в этом была твоя жизнь? Зачем лжешь на себя? А творчество? А твоя общественная деятельность? Работа с молодежью, выступления, выставки, поездки за границу. А я? А сын? Все это ничего не стоит? Стыдно, Дима… Чего тебе не хватает? В чем ты можешь себя упрекнуть?

Татьяна, остановившись в дверях, слушала с неопределенной улыбкой. Рекс терся о ее колени.

— Я и сам не знаю, — вздохнул Дмитрий Николаевич. Возбуждение его падало.

— Знаешь, есть такое выражение «беситься с жиру», — сказала Татьяна и вернулась. Она подошла к Дмитрию Николаевичу почти вплотную: — Подумайте о жене и о сыне. Вы всегда думали и теперь думаете только о себе. Взгляните на Женю, на что она стала похожа? Она — старуха. Она полна тревоги за сына, который работает на фабрике как простой рабочий. В ваших возможностях было устроить мальчика в университет. Но вы — самодовольный эгоист и ханжа…

— Таня, перестань сейчас же…

— …и ханжа. Вы не пожелали этого сделать. Способный мальчик со слабым здоровьем, интеллигентный мальчик торчит на мебельной фабрике. А Женя не спит все ночи от тревоги… И если вы хотите жить для людей, подумайте прежде всего о своих близких. Да, вы очень много верного сказали о себе. Вы суетны и тщеславны, вы прожили дурную жизнь. Вы снимали сливочки, вы рвали цветочки, а Женя «создавала вам условия». Она работала, она кормила вас, когда вам пришла дурацкая мысль опять учиться.

Она всплеснула руками:

— Ну что за жизнь? Общежитие, скверные буфеты, к концу месяца — ни гроша. Стыдно… «Вот Дима кончит», «Дима такой талантливый». И Дима кончил, получил прекрасную профессию — сам ее избрал, никто не навязывал. Комнату дали. Оба работаете — жизнь начинается. И вдруг — не знаю, как это назвать: безумие, психоз или самодурство? — «не хочу быть архитектором, я художник, ваятель…» И вы, позволив Жене себя содержать, снова начинаете учиться, а Женя работает.

— Татьяна! Замолчи, ради бога! Все правильно было… Перестань…

Какое там! Протесты Жени только подливали масло в огонь.

— Комнату вы обратили в конюшню: глина, гипс, нечем дышать от этой белой вонючей пыли, которая стоит в воздухе. Опять стипендия, столовки… Женя месит вам глину. Да, да, я видела это сто раз — Женя, высокоодаренный человек, месит глину, стирает халаты. Она не выпускает из рук ведра и тряпки. Все руки в трещинах, кашляет, ни одного приличного платья. Она к тому же еще и не работает, а она ведь тоже архитектор, но у нее нет вашей пробивной силы и, кроме того, она ваша служанка…

Никто не слышал, как скулил Рекс, жалобно поглядывая на хозяев; не слышали, как пришел сын, открывший дверь своим ключом. Игорь, не раздеваясь, стоял в передней. Лицо у него было усталое и несчастное: «Ссорятся». Дома последнее время было нехорошо. Воздух был напряженным и тяжелым.

Игорь, не понимал, что случилось, но атмосферу недовольства чувствовал, и она подавляла его.

— Вы кончили? — спросил Дмитрий Николаевич, когда Татьяна замолчала наконец. Бог знает каких трудов ему стоило сохранить спокойствие.

— Да, — сказала она надменно. Она глядела победительно — никто не мог ее опровергнуть: все, что она говорила, было правдой.

— Прошу вас уйти и более нашего дома не посещать, — сказал Дмитрий Николаевич тихо. Он побледнел, у него дрожали руки и колотилось сердце.

— Вы не имеете права выгонять меня из дома моей сестры. И вы еще будете умолять меня…

— Вон!!! — заорал Дмитрий Николаевич и сам испугался.

Лицо Татьяны стало бурого оттенка. Она вышла в переднюю, за ней Женя. Игорь, испуганно посторонившись, дал им дорогу.

Дмитрий Николаевич остался сидеть за столом.

— Ты забыл, что она одинокая, несчастная женщина и никого, кроме нас, у нее нет. Это жестоко и безобразно, — сказала Женя, проводив сестру. Глаза у нее были заплаканные.

— Она скоро получит возможность бывать здесь, сколько ей нравится.

— Что это значит?

— Что я очень скоро уеду. И надолго…

Женя хотела что-то сказать. Рот ее испуганно округлился. Дмитрий Николаевич вышел не глядя на нее и заперся у себя в комнате.

II

Дмитрий Николаевич решил свой отъезд окончательно, когда очутился один у себя в комнате. Что это было? Побег от родных? От обыденности? Стремление наверстать упущенное, оставшееся вне поля его зрения? Стремление к свободе, которую любая семья стесняет? Все вместе, но надо всем преобладало ощущение своей созревшей силы художника и человека, долго находившегося в одном и том же, далеко не совершенном, состоянии и, как ему казалось, внезапно, в один скачок себя преодолевшего; ему нетерпеливо хотелось этой силой поделиться с людьми и сделать для них как можно больше. Напрасно он говорил себе, что вся его работа была для людей, — нет, он этого не чувствовал. Она не была им необходима. Это он не мог обходиться без нее.

В комнату постучал Рекс, тихонько позвала Женя. Дмитрий Николаевич не откликнулся, открыл ящик письменного стола и перебрал все начатые им эскизы. «Никуда не годится». Он отбрасывал их один за другим с раздражением и неприязнью, словно не он, а кто-то другой — нахальный и несерьезный человек — был их автором. Он не узнавал себя: «Проекты будущих картин. Зачем? Кому? Себе. Да и не себе… инерция… Слепота. Где были у меня глаза?» Ему захотелось тотчас все это уничтожить, чтобы не осталось и следов от этого низкого служения деньгам и популярности. «Но ведь люди-то видели… Или так было не всегда?» Он захлопнул ящик и, миновав пустую сонную квартиру, очутился в передней. Из комнаты Жени, из их общей когда-то спальни, доносился шорох — может быть, всхлипыванье? Но сейчас ему было это все равно. Это было делом третьестепенным. Однако у него хватило такта не хлопать входной дверью. Он закрыл ее бесшумно и очутился на улице.

Москва спала. Ему показалось, что Москва стала ложиться спать уж очень рано — было всего половина двенадцатого. Раньше она не спала никогда. Она бесновалась до рассвета и с появлением дня только меняла платье и головной убор: она покрывала голову платком и надевала фартук.

А сейчас вот спит. Или это в их переулках такая тишина? Но вот вышел он на широкую улицу — и та спала. Мчались опрометью пустые такси с зеленым глазком. Казалось, они гнали во всю мочь, чтобы ускользнуть от преследования пассажиров, напрасно звавших их остановиться. Те беспомощно махали руками, шляпами. А в общем улицы были пусты, но продолжали гореть ярко-зеленые фонари, от которых небо казалось изумрудным.

Дмитрий Николаевич прошел через мокрый палисадник, где кисла в ведре глина и жалобно пахли умирающие листья. Он отпер дверь своей мастерской и повернул выключатель. Его обдало холодом и тяжелым запахом сырости. Он опустил на окне темную шторку и зажег люстру. Стало очень светло. Еще явственнее, как показалось Дмитрию Николаевичу, выступило убожество его работ. Здесь были и скульптуры — некоторые неоконченные и заброшенные. Они-то особенно похожи были на мертвецов, закрытые тряпками головы, носы, подбородки… И холсты, над которыми он еще работал. Два готовых стояли у стены, еще не снятые с подрамников.

Дмитрию Николаевичу показалось, что он попал на кладбище; все, что здесь есть, умерло вместе с его прошлым. Кто-то провел невидимую черту, отделив день сегодняшний даже от самого недавнего его прошлого. Вот хоть бы и от этих картин… Он перевернул к себе готовые холсты. «Награжденная»…

— Тьфу, — сказал Дмитрий Николаевич и отвернулся с тоской от плоского лица женщины, смотревшей на него с холста.

Картина «На птицеферме» была сделана лучше: словно снегом покрыто было летнее озеро, словно волны, вздымались белые и желтоватые спины уток…

Но и этот холст Дмитрий Николаевич со вздохом повернул к стене…

Проходя мимо, сдернул тряпку с бюста Вольтера. На него глянуло сухое, удлиненное лицо. Оно было еще безглазым. Дмитрий Николаевич лепил его с портрета по заказу книжного издательства. Он почти ничего не знал о нем: в юности прочел «Кандида» да слышал от кого-то, что длинноносый этот старик был корреспондентом Екатерины Второй. Он никогда им не интересовался. Почему же взялся он его лепить?

— A-а, да господь с ним, — пробормотал Дмитрий Николаевич, набрасывая тряпку на голый череп «Фернейского отшельника». Он решил отказаться от заказа и оставить старика безглазым.

Дмитрий Николаевич бегло пересмотрел почти все свои работы, во всяком случае те, которые нравились ему прежде. Он не без волнения вглядывался в нарисованные им лица, искал в них правды, искренности и жизни, но все они были мертвы. Все они отказали ему в утешении. Он увидел слабый след улыбки и нежность в глазах только на лице «Девочки в белом» — выпускницы должно быть, которая держала ромашки в руках.

Он так был ей благодарен! Ему захотелось взять ее с собой, но подрамник оказался тяжел. Пусть стоит здесь и улыбается — единственное живое существо среди самодовольных мертвецов.

Он погасил свет и вышел. В садике оказалось теплее, и свежий воздух, коснувшийся лица Дмитрия Николаевича, был живым. Он сел на скамейку, вынул спрятанные от Жени в самый дальний карман сигареты и закурил. Его слегка знобило, трясло даже немного. Сигарета согрела и успокоила. Он снова стал думать о тех, кого только что оставил, кого разлюбил, — да и любил ли когда-нибудь? О том, как это все начиналось и когда он согрешил впервые, приняв официальный заказ…

Потом мысли его стали спокойнее и веселее — он вспомнил детство. Ленинград… В доме их было чисто и просторно, просторно и во дворе. Ворота образовывали длинный коридор, под сводами которого отражались голоса. У выхода на улицу висел большой фонарь в резной железной оправе. Он помнил белощекую соседку с папиросой и двумя одинаковой расцветки — белая с черным — кошками. Они все трое — соседка и ее кошки — сидели на скамейке прямо на улице, и женщина заговаривала с проходившими мимо — вся улица была ей знакома, она здесь была как дома.

Он вспомнил ленинградцев, которые гордились тем, что здесь родились, и многих, кто жалел, что не мог назвать Ленинград «родным городом». А он считал себя ленинградцем — его маленького мать привезла сюда в годы гражданской войны. Он вспомнил все эти милые названия улиц и переулков: Заячий остров, Пески, относившие воображение к далеким временам, когда город был только заложен Великим Петром.

Дмитрий Николаевич с детства привык к памятникам Ленинграда, к скульптурам его, которые он всерьез считал хозяевами города. Разве не были хозяевами его Медный всадник, Ангел, венчающий Александрийский столп, и огромный черный Исаакий, на котором сто лет плакала и молилась женщина, склонившись перед святым. Он, как сейчас, видит ее пятки и спину, покрытую голубоватым налетом окиси меди. Все фигуры на Исаакии покрыты, словно лазурью, плесенью времени, но от этого они еще святее — будто небо отдало им часть своей синевы. Дмитрий Николаевич более всего любил буйных коней Клодта, которых сдерживают титаны, и нескончаемость этого поединка над черной водой Мойки и Фонтанки. Всегда любил серо-синие, бледно-желтые, палевые, блекло-фиолетовые и голубые дома и неожиданный в этой голубизне росчерк черного гранита. Город навечно сохранил свое прекрасное и строгое лицо. Он не менялся. Редко синело над ним небо — чаще оно было сырым и серым, но, когда сползала белая мгла, морские дали нежно голубели и черная вода Невы тоже была голубой…

Дмитрий Николаевич страстно любил свой город, но не сразу, однажды, он осознал и понял, что здесь он очутился недаром…

«Я строить учился у Монфернана и Растрелли; у Клотда и Фальконе я взял первые уроки скульптурного, пластического мастерства, и у Невы я учился, как надо соединять краски, — чисто голубую акварель оттенять черной тушью, мешать, не смешивая зеленое, желтое и фиолетовое… Но плохим я оказался учеником…»

Дмитрий Николаевич просидел так, пока не застыли ноги и небо просветлело на горизонте. Тут он испугался своего долгого отсутствия и быстрым шагом направился домой. Через пять минут — мастерская была очень близко — он опять у себя. Ночь прошла без сна, но длинной не показалась.

За эту ночь было решено, что настало время платить по счетам…

На рассвете он вышел из комнаты и натолкнулся на Рекса, спавшего в столовой, возле его дверей. Ему вдруг стало жалко Рекса, который будет без него скучать. Он любил животных, иногда ему даже казалось, что он любит их больше людей, часто приносящих зло.

В дверях ванной он столкнулся с Игорем:

— Что так рано?

— На работу.

— Сейчас пять утра.

— Начинается моя смена. Я теперь буду посменно.

Сын хотел проскользнуть. Он остановил его за плечо:

— Злишься?

Лицо Игоря было замкнутым. Это было худое, мальчишеское лицо, с сильно выдающимися скулами и подбородком («как у Жени»). Глаза были небольшие, глубоко посаженные, умные и живые, совершенно черные, «игрушечные» — говорили, бывало, когда Игорь был маленький, — а волосы светлые, но без желтизны, какие называют пепельными. Они вздымались, пушистые и волнистые, над высоким белым лбом, и от этого лицо его, неправильное с точки зрения пропорций и угловатое, казалось интересным. Дмитрий Николаевич подумал с нежностью: «Нос башмаком и даже как будто на сторону немного, а ведь недурен». Он положил руку на худое плечо мальчика:

— Есть у тебя время, ну хоть с полчаса?

Игорь задумался:

— Пожалуй.

— Давай поговорим. Чаю вместе попьем. Идет?

— В кухне накрыть?

— Да. Маму не разбуди.

Город еще спал. Движение только начиналось, и Дмитрий Николаевич, одеваясь, прислушивался, как нарастает шум: прогрохотал грузовик, взревела где-то сирена.

— Готово! — позвал сын.

Рекс тоже встал и тяжело проследовал в кухню, стуча когтями по паркету, громко зевая и оборачиваясь на хозяина.

— Тебя, брат, накормят, накормят без нас…

Сын молча подогревал кофе, жарил гренки. В его высокой сутуловатой фигуре и в манере держаться было что-то очень напоминающее Женю, с ее неженственной фигурой (когда-то именно этой угловатостью она и очаровала Дмитрия Николаевича).

— Довольно возиться, садись. — Игорь сел. — Я, брат, уеду. Надолго. И самое позднее дня через два. Хотел поговорить. Выкладывай, как думаешь насчет дальнейшего: учиться, работать? К чему тебя тянет? Все это надо решить, чтобы я знал…

Дмитрий Николаевич не приготовился к этому разговору, однако чувствовал тревогу, собираясь оставить сына, может быть, надолго. Он спешил наверстать упущенное, чтобы не было чувства виноватости и тревоги. Сумеет ли он сам решить свою судьбу?

Игорю все это было непонятно: о намерениях отца уехать он слышал впервые, а свой рабочий стаж только начал — устроился работать на мебельную фабрику столяром: он всегда предпочитал дерево металлу и вещи обиходные предметам производственным.

Отцу не понравился его выбор, а Игорь, решив, что разговор пойдет опять о том же, нахмурился.

— Ну, брось ты, — с досадой сказал отец, — что у тебя такое лицо, словно я обидеть тебя хочу, словно тебе от меня защищаться надо. Я, может быть, никогда не относился к тебе так хорошо и с уважением…

Игорь поднял удивленные глаза:

— Ну?

Дмитрий Николаевич налил кофе себе и ему.

— Я уеду надолго, — сказал он твердо. «Объяснить ему всего я не сумею, но что-то надо сказать, чтобы он понял хоть приблизительно». — Может быть, на год, на два.

— Куда? — Игорь опустил голову и начал торопливо есть: слова отца не произвели на него впечатления.

«Он не любит меня. Возможно, рад даже». И Дмитрий Николаевич сказал жестко:

— В Сибирь. Мне здесь осточертело.

— Я это понимаю…

— Нет, ты этого не можешь понять, — еще более жестко сказал отец. «Какие они, эти мальчишки, — «я понимаю!» — У тебя другое. А я еду долги отдавать.

Игорь поднял голову и удивленно взглянул на отца.

— Людям. Мне ведь пятьдесят лет…

Сын опять хотел сказать «понимаю», но удержался.

— Тут дело не во мне, хотя и это ты должен знать: я слишком много делал для себя и мало для людей. Вот поэтому я еду сейчас работать — еще не знаю, как и что, но с единственной целью сделать путное. Может быть, опять буду строить.

Игорь кивнул. Отец нравился ему сейчас; он видел его как бы со стороны. Отец казался сильнее, и моложе, чем всегда.

— Это здорово, я считаю…

— Я рад, что ты так думаешь. Но вот ты меня тревожишь. Тетка Татьяна права в какой-то части: производство должно быть только школой, через которую ты идешь к будущей профессии. Но плотником?.. Я, право, не представляю… Что ты любишь? Кем хочешь быть? Музыку бросил… Впрочем, я всегда был против…

— Нет, па, я рад, что учился музыке, играю…

— Ну, что там играешь…

— Играю, — упрямо повторил сын. — Сейчас, честно говоря, мне очень трудно ответить на твой вопрос… Я не знаю, кем хочу быть… Мне и самому от этого как-то страшно, но я ничего не хочу. Вот работаю — и все.

Игорь с размаху налил себе второй стакан кофе, уже остывшего, с гущей, и выпил залпом.

— Не знаешь? — это прозвучало у Дмитрия Николаевича почти зловеще. — Как же можно не знать? Я с четырех лет рисовал. Помню, прямо на тротуаре, а какой-то дяденька остановился и смотрел, как я вычерчиваю мелом крышу — косую на хромом домишке — и сказал: «Э-э… ты здорово рисуешь». А, ей-богу, ничего еще такого… Но суть в желании. Я энергично рисовал…

Игорь улыбнулся отцу. Он рад был, что отец говорит с ним серьезно и наравне. Сейчас, когда он сказал об этом отцу, неопределенность его наклонностей показалась ему не странной: отец объяснит, отчего это. Посоветует.

— Значит, не знаешь… — сказал Дмитрий Николаевич. — Это худо, брат. Я люблю людей с призванием. Пусть это будет маленькое дело, но чтобы ты его любил. И пусть это будет перспективно. Но то, что выбрал ты: столы да скамейки, рамы да двери…

Игорь подумал: «А для кого же, как не для людей, хотя и скромно, конечно».

Он сказал:

— Может, когда-нибудь я найду свое место… Может, через некоторое время… А столяром — ты зря — не так уж плохо. Я люблю возиться с деревом. Особенно если попадется мягкое, сухое…

Он виновато усмехнулся:

— Я, конечно, не намереваюсь всегда… — Очень хотелось, чтобы отец остался им доволен. Ну, что тут поделаешь? В самом деле, коли ему нравится плотничать. Ему только восемнадцать лет. Ему нравилась и обстановка на мебельной фабрике, и ребята, с которыми он сдружился, и мастер Игнат Максимович, и запах дерева — сильный и свежий. Может быть, он устал учиться, устал от всех этих математик; его в институт не тянуло. Конечно, было немного страшно и непривычно вначале — столяр, а не врач, не инженер, не музыкант, как хотелось матери, — но не он один. Многие его товарищи не знали, куда поступать и чем будут в жизни заниматься. Многие брались за случайную профессию; другие хотели одного — попасть в какой-нибудь вуз, «куда легче». А радостей искали в развлечениях, во встречах с девушками, в вечеринках и пикниках. Иные увлекались спортом, шахматами, театром. Игорь тоже любил ходить в театр, на вечеринки, бывать с девушками, но иногда ему передавалась тревога матери: странно, что он такой, ничего серьезного не любит.

Дмитрий Николаевич насупился:

— Да, не повезло мне с тобой.

— Я не виноват, — сухо ответил Игорь и обиженно замолчал. Снова лицо его стало замкнутым, а только что было как в детстве — доверчивым и улыбчиво-застенчивым.

«Что же делать? Однако не повезло… А маленьким какой был умница, находчивый, забавный. И хорошо учился. Черт знает почему…»

Игорь убирал посуду и торопился. В окнах светлело. Слева небо было зеленоватым, как морская вода, и прозрачный цвет его спорил с навязчивой яркостью еще не погашенных фонарей.

Дмитрий Николаевич вздохнул: жалко было сына и как-то тревожно уезжать. Потом он вспомнил слова одного своего приятеля, историка-археолога: «Не вижу я необходимости в высшем образовании. Самообразование больше дает. Бумажка (диплом имел он в виду) тоже ничего теперь не стоит».

— Послушай, а может быть, история? — обратился он к сыну. — Петр Иванович мог бы помочь…

— Не знаю. Я могу заниматься, чем ты хочешь. Я на все согласен. Но не могу сказать тебе — да, ты угадал, это мое дело. По мне — и история хороша, и музыка, но…

— Ладно, оставим. Тебе идти пора. Разберешься потом…

На этом они и разошлись с неприятным ощущением недовольства друг другом и неудовлетворенности.

Шагая к автобусу, Игорь думал: «Он уезжает, а я должен поэтому, не сходя с места, решить, кем буду — профессором или пожарником. И, кстати, ему это в общем все равно». Исчезло только что согревшее его тепло, и на место его пришли раздражение и обида оттого, что, как он догадался, отец только снизошел до него, а в общем был занят собой, равнодушен к нему и к маме тоже. Возникла тревога за мать: как отнесется она к предполагаемому отъезду отца, к продолжительности этой внезапно решенной поездки, и смутное ощущение неблагополучия в семье, последнее время его тревожившее, вернулось. Впрочем, подъезжая к фабрике, он успокоился. Мысли его перескочили на работу, и он стал думать о предстоящей встрече с друзьями и о дне, наполненном разными делами.

Дмитрий Николаевич тоже довольно скоро перестал думать о сыне. То, что он собирался предпринять, — отъезд этот и собственное настроение казались ему гораздо важнее.

* * *

Дмитрий Николаевич знал, что не избежать тяжелого разговора с женой. Она, конечно, думала, что об отъезде сказано сгоряча.

Чтобы поскорее покончить с неприятным делом, он решил поговорить с ней тотчас же, как она проснется. Он не даст себя «разговорить», но, может быть, взять ее с собой? Он тут же понял нелепость этого намерения — ведь он уезжал и от нее тоже: от навязчивости ее забот, от постоянного упрека ее седин, худобы, неврастении и даже от глаз ее, обычно живых и насмешливых, но теряющих это выражение, когда она глядела на мужа — в них был все тот же упрек и бескорыстная преданность. И готовность слушаться, «хотя ты неправ, как всегда…».

И вот он услышал ее шаги. Рекс встал и пошел навстречу хозяйке. Дмитрий Николаевич услышал из столовой:

— Ну, что, пес? На отсутствие аппетита не жалуешься? Нет, не жалуешься. Ты здоровая собака. Сейчас накормлю. А папа встал?

«Какой же я «папа» Рексу? Все какое-то ненастоящее. А ведь за сорок».

Евгения Павловна направилась в кухню. Дмитрий Николаевич улыбнулся: нет, она славная женщина, его жена. Жаль, стареет… Впрочем, как же иначе?

Евгения Павловна не носила халатов. С утра она была одета и причесана, румяная после умывания, в темном платье, мешковато сидевшем, — похудела…

— Ты здесь? — улыбнулась, показав редкие зубы. Сняла с гвоздика и повязала пластмассовый голубой передник. — Сейчас сделаю яичницу. Или лучше разогреть вчерашние котлеты?

— Я уже завтракал с Игорем. Видишь, — он указал на пустую сковороду из-под гренков. — Мы тут славно поели. Он их даже сыром посыпал, как я люблю. Тертым сыром…

— Значит, мне одной? — Она ходила по кухне, заваривала кофе, не переставая говорить что-то не то Рексу, не то мужу, а вернее, себе самой. Речь шла о сегодняшних ее делах. Умышленно ли, случайно — разговор о вчерашнем не поднимался. Вероятно, она не обратила внимания на слова мужа об отъезде, приняла их за пустую угрозу раздраженного человека, и теперь все надо было начинать сначала, а он надеялся, что она отчасти уже подготовлена. Забыла, это было ясно и по тому, каким голосом разговаривала она в столовой с Рексом. Но Дмитрий Николаевич ошибся: стоило ему начать, глаза ее стали испуганными, лицо выразило тревогу, и что-то появилось в нем привычно-жалкое.

— Ну да, ну да, — торопился он. — Я же вчера еще сказал. Вовсе без всякого раздражения. И Татьяна тут ни при чем…

Он говорил долго и обстоятельно. Она стояла у плиты к нему спиной, кипятила кофе, молчала. Замолчал, наконец, и он. Евгения Павловна сняла и поставила на стол кофейник, достала из шкафа в стене свою большую чашку с розами («Ну, кто пьет кофе из таких «резервуаров»?) и сказала с неожиданным спокойствием:

— Напрасно ты так много говорил. Я тебя поняла, и убеждать, утешать меня незачем. Что ж такого? Разве это первая командировка? Разве не уезжал ты и прежде надолго? И я думаю — это хорошо для тебя: ты засиделся. Художнику нельзя так долго не выезжать. — Она говорила, пила кофе и смотрела в окно, на голубей, выпущенных соседом.

Дмитрий Николаевич был рад, что все так безболезненно обошлось. Он был благодарен ей, но смутно догадывался, что спокойствие ее нелегкое, что вчерашнего разговора она не забыла и, может быть, даже не спала сегодня ночь. «Я мало знаю ее. Она все-таки по-своему очень достойная женщина. Гордости в ней много…»

— Я боюсь только за Игоря. — В этих словах ее звучали жалоба и мольба. Ох, как ей не хотелось, чтобы он ехал! Она не отдавала себе отчета — почему. Именно теперь — очень не хотелось. — Если бы Игорь уже определился, выбрал себе дорогу. Сумею ли я ему помочь?.. — Она села, вытянув на коленях худые руки с длинными пальцами.

— Да что ты, Женя! Ты говоришь так, словно всякая связь со мной будет потеряна. Ну, может быть, на какое-то время, если я поезжу по тайге (по новой этой дороге Абакан — Тайшет). С Игорем я сейчас говорил. Он действительно еще не определился, и ты его не торопи: он только начал работать, только этой весной перестал быть школьником. Все в свое время.

— Ты прав. Но мне кажется, что очень медленно он растет. В восемнадцать лет еще ничего не полюбил, не нашел для себя. Может быть, зря бросили учить музыке? И, знаешь, это смешно — настолько-то уж он вырос, но когда в прошлую зиму он под Новый год впервые был не с нами и прогулял до четырех утра, я не могла уснуть. Ночь за окнами казалась мне полной неожиданных опасностей. Я забыла, как выглядит эта улица днем. Она была другой. Успокоил меня неожиданно прозвучавший голос подростка, который подшучивал над пьяным. Я тогда подумала: «Значит, ничего, там дети». То есть — как бы это тебе объяснить — все стало на место. Улица стала просто улицей. В этот час не ходили даже машины. Нечего было бояться…

Она вопросительно и чуть виновато взглянула на мужа. Он, как всегда, когда речь шла о выросшем уже сыне, нахмурил брови и сказал ворчливо:

— Ну, будет. Его уж женить можно.

Подавив вздох, Женя спросила:

— Когда же ты едешь? — Против воли ее вопрос прозвучал суховато. А ответ его — раздраженно:

— Очень скоро.

* * *

Провожал только сын.

— Тебе не стоит ехать, — сказал Дмитрий Николаевич Жене, и она, опять неожиданно для него, согласилась:

— Да. Я не люблю вокзалов…

Взяли такси. Выехали за двадцать пять минут до поезда, но вечерний город уже затихал, и им не пришлось стоять у светофоров.

— Береги мать, — сказал Дмитрий Николаевич.

Он имел намерение произнести нечто нравоучительное, но искренняя тревога и жалость к Жене сжали ему горло, заставили охрипнуть, и он только сказал:

— Береги мать.

— Не бойся.

Было тепло. Игорь не надел кепку. Он сидел впереди, возле шофера. Его светлые пушистые волосы взмывались над головой. Плечи были широки. В маленькое шоферское зеркальце, прикрепленное к переднему стеклу, отец видел часть лица, серьезные его глаза, спрятанные под надбровьем («как у матери»), и щеку. Было странное ощущение, впрочем не новое, что этот малый уже не тот ребенок, которого он любил нежно и болезненно. И в то же время, что это сын его и Жени, и все трое они — одна плоть и кровь, и Женя дорога ему через Игоря, а Игорь — через Женю.

Хотелось сказать что-нибудь ласковое мальчику, но не находилось. Потом Дмитрий Николаевич стал думать о дороге: ехать ему до Иркутска, а потом пересесть и снова ехать до Абакана, где у него назначена встреча со старым его другом — композитором, давно уже обосновавшимся в Сибири. Очень далеко. Надо бы на самолете, но он выбрал поезд именно потому, что далеко; ему еще вчера хотелось как можно дольше быть в пути, а вот сейчас пожалел — завтра был бы уже в Абакане.

— Ах, какой все вздор, — сказал Дмитрий Николаевич вслух и, забыв, что бросил курить, потянулся за папиросой.

Очень быстро очутились они на вокзале, так что он даже не успел сказать Игорю то, что собирался: он его вовсе не осуждает за это «плотничество», и пусть не торопится — может быть, это правильно, теперь все так делают. «Не успел! Напишу с дороги».

В мягком вагоне народу было мало. Купе Дмитрия Николаевича было почти у входа, рядом с комнаткой проводника. Он хотел было попросить, чтобы его перевели ближе к середине вагона, но передумал. Игорь внес чемоданы — два больших, тяжелых, и третий, совсем неподъемный, — с орудиями производства: книгами, красками, холстами и т. д.

Билеты у входа проверяла толстая молодая проводница, а возле куба с водой стояла совсем маленькая девушка, тоже в форме проводницы, с испуганным личиком, овальным, как медальон. Глаза у нее были продолговатые, черты тонкие, и, несмотря на форму проводника, эти медные пуговицы и грязные башмаки, она казалась нарядной.

Все это отметил про себя Дмитрий Николаевич в ту секунду, когда проходил мимо нее, и она инстинктивно прижалась к стенке, давая ему дорогу, словно не она была здесь хозяйкой. Что-то в этом движении было домашнее, детское и не типичное для проводницы. Зато ее напарница, молчаливая и грозная, была властительницей со своим компостером в руках и простуженным баском:

— Провожающие, останьтесь.

Игоря, впрочем, она пропустила. Дмитрий Николаевич хотел обратить внимание сына на девушку, но подумал: «Она современному юноше не понравится. Это не на всякий вкус. Им не понять, в чем ее прелесть. Вряд ли он даже увидит, что она красива».

Прозвучал третий звонок, и отец с сыном едва успели проститься. Игорь вышел с чувством облегчения, какое испытывают провожающие, и некоторой грусти, которая часто настигает на вокзале тех, кто остался…

III

Коричневое и сморщенное лицо осени глядело на него в окно. Жухлая трава, дрожащие оголенные деревья, ограбленные раздетые кусты, на которых кое-где одинокие листочки, тронутые лиловатымсклеротическим багрянцем; мокрые столбы да крикливые галки, рыскающие среди обнаженных полей, — все это напоминало Дмитрию Николаевичу собственную осень и ее безнадежность. У природы было перед ним преимущество — снова и снова она будет цвести и зеленеть, вынырнув из-под снега, а его опутает зима, и никакие ультрафиолетовые лучи не вернут к жизни ни чувств его, ни тела, которое окостенеет и остынет через какие-нибудь десять лет. И это еще хорошо, если у него в запасе десять лет…

Дмитрий Николаевич сидел съежившись в углу купе в первое ненастное утро своего путешествия. Бледны были мысли его и тупы; мучило раскаяние и сожаленье: к чему все это? Уехать из дому так далеко и надолго! Было жалко жену и сына. Хотелось вернуться.

Вчера, нет, третьего дня, когда он оформлял в Союзе командировку, к нему подошел художник Бертин. Дмитрий Николаевич его любил. Он бывал у них в доме и, пожалуй, был одним из самых пылких поклонников его таланта.

— Ваша последняя картина… — тихо заговорил Бертин, интимно беря его за пуговицу, а со стороны казалось, что он за что-то дружески его отчитывает, — потрясающе выразительна. Мальчик у станка — просто символ… Ах, как удаются вам эти портреты! Скромные, настойчивые, умные наши современники.

Дмитрий Николаевич слушал его с улыбкой удовольствия: «Моя неудовлетворенность собой — признак взыскательного таланта».

Секретарша, подавая ему командировочное удостоверение, улыбнулась, показав голубовато-белые вставные зубы.

— Берегите себя, Дмитрий Николаевич, не рискуйте своим здоровьем. Возвращайтесь…

— С новыми шедеврами, — подхватил Бертин.

Дмитрий Николаевич благодушно выслушал фамильярные наставления секретарши, — длительное их знакомство давало ей на это право, — и собрался уходить.

— Вы сегодня назначили Кокареву, сказать, что не будете?

— Нет, зачем же? Я подожду его.

Дмитрий Николаевич вышел. Давно уже он не чувствовал себя так легко. Похвала его работе всегда вызывала в нем подъем всех его сил, отличное настроение. Он с удовольствием думал о поездке и о том, как будет там писать без помех «в условиях полнейшей изоляции».

А сейчас он подождет этого славного талантливого парня из суриковского института, посмотрит его картины, скажет ему добрые слова. Ах, добрые слова, добрые слова. Как они окрыляют. Побольше было бы добрых людей или хоть добрых слов. Впрочем, ему не на что жаловаться, он выслушал их достаточно…

Дмитрий Николаевич стоял в коридоре, у окна, прикрытого бархатной портьерой, от портьеры пахло пылью.

Вдруг распахнулась дверь, находившаяся прямо за его спиной, и, громко разговаривая, вошли двое.

— …Сто раз утрет нос твоему Смольянинову.

— Возможно. Это так не трудно сделать. Смольянинов весь вышел.

— А может быть, мальчика-то и не было…

Они прошли, смеясь, острословя по его адресу. Незнакомые ему люди, или он не узнал их со спины?

Прошли, но сказанное ими осталось. Оно навалилось на плечи Дмитрию Николаевичу, и он чувствовал, как его потянуло к полу. Ослабели ноги, и тело готово было обвиснуть, как опустошенный мешок. Усилием воли он удержался на ногах. Именно в эту минуту в конце коридора показалась невзрачная фигура Кокарева с папкой под мышкой. Дмитрий Николаевич смотрел на него с тоской, испытывая отчаяние при мысли, что сейчас ему придется смотреть его картины и говорить с ним, учить его, советовать, поддерживать или ругать — ничего этого он не мог сейчас. Слова не сойдут с его языка. Глаз не воспримет ни хорошего, ни плохого. Он онемел, ослеп, оглушенный слышанным. Впервые в жизни так говорили о нем.

Кокарев робко приближался, уже издали улыбаясь ему искательно и застенчиво.

Дмитрий Николаевич повернулся и пошел прочь. Кокарев замер посреди коридора. Лицо его стало растерянным и огорченным. Он так ждал этой встречи и разговора…

Эти воспоминания, потеряв свою остроту, все же оставались болезненными. Колебания — ехать ли? — исчезли. Ехать! Это был побег и от самого себя, и от этой среды, к которой почувствовал он острую неприязнь. Это было веленье судьбы и последняя надежда воскресить душу его таланта. «Туда, где нет этих людей и меня не знают».

Дмитрию Николаевичу хотелось жить с людьми, непричастными к искусству. «Без этих Бертиных». Да, и Бертину он не верил. Наверное, тот так же смеялся над ним за его спиной. «А что, если это правда? Если я не был никогда художником? Кажется, настоящий талант не продается».

Дмитрий Николаевич принял успокоительную венгерскую таблетку: она и успокаивала и поднимала настроение. Скоро он почувствовал равнодушие ко всему, что осталось в Москве, и с удовольствием стал вспоминать о друге своем Обелине, к которому ехал.

Арсений Георгиевич О’Бейль — полуфранцуз, полушотландец по происхождению. Предок О’Бейля был наполеоновский солдат, обосновавшийся в России в 1812 году. В дальнейшем О’Бейли превратились в Обелиных, поселились в Петербурге — врачи, инженеры-кораблестроители, музыканты, — они стали типичными ленинградцами и патриотами своего города. Обелину пришлось покинуть Ленинград в связи с болезнью жены, которой оказался вреден тамошний климат. Так попал он в Сибирь и обосновался в Абакане.

Рассматривая портрет французского солдата — деда Арсения, нельзя было не заметить меж ними родственного сходства. У Арсения были тоже мелкие черты лица, ростом он был не высок и не силен физически, но ловок, беспечно весел и несколько легкомыслен — очень любил развлечения и удовольствия. В их число, впрочем, входила и музыка, его собственная музыка, не лишенная своеобразия, которую легко было слушать и нетрудно понять. Молодой композитор имел успех. Первую свою сюиту он подписал «О’Бейль», но понял вскоре претенциозность этого имени и удовлетворился скромной подписью «Обелин».

Дмитрий Николаевич улыбнулся, растроганно вспомнив школьника Сеньку Обелина, его забавную и миловидную физиономию.

Девочки отдавали ему предпочтение перед Дмитрием, несмотря на маленький рост. Он никогда не был с ними застенчив: он мог всякого наболтать и угодить любой собеседнице, пока Дмитрий Николаевич выжимал из себя тяжеловесную шутку. Недаром о Диме Смольянинове одна девочка сказала, что он «тяжел на язык».

Тепло мерцал ему огонек этой дружбы, пронесенной через всю жизнь. Не часто они друг другу писали, не часто встречались — раз в несколько лет, а дружба не прерывалась.

Вспомнилась ему и холостяцкая комната Обелина в Ленинграде в начале тридцатых годов. Открытый рояль. По-старинному две свечи на покатом пюпитре. В углу металлический столик и длинная, как шея жирафа, электрическая лампа на нем… Бутылка с коньяком, отличный кофе и узкий четырехугольник окна молочно-белого цвета — июльская ночь, которая так тревожила первое время, не давая ни минуты сна.

Им было тогда по двадцать лет…

«Хорошо, что я поехал, повидаю Арсения».

— Постели будете брать? — Голос проводницы вывел его из задумчивости. Это была та самая девушка, которая боязливо жалась к стене, когда они с Игорем вносили чемоданы. Она и сейчас не поднимала глаз, боролась с застенчивостью. «Должно быть, новенькая». На рукаве у девушки была красная нашивка с какой-то надписью. Не поднимая глаз, она отобрала у пассажиров билеты и взяла деньги за постели.

Проводница ушла, а Дмитрий Николаевич все думал о ней. Этой девушкой он был почти вовсе отвлечен от своих мрачных мыслей и перенесен в мир ее молодости. Он поглядел с восхищением на чистые линии ее носа, рта, подбородка, опущенные глаза и волосы, спрятанные под косынку. Девушка повернулась и вышла. В движениях ее была милая непринужденность.

«Хорошо бы ее написать акварелью…»

— Далеко ли едете? — услышал Дмитрий Николаевич голос соседа и оглянулся с удивлением:

— Вы меня спрашиваете?

— Извините, отвлек…

— Нет, что вы. В Абакан.

Дмитрий Николаевич стал устраиваться, раскладывать вещи, стал отвечать на вопросы соседа-старичка, а потом его жены — толстой дамы, которая, перебивая мужа, рассказала о себе. Старики ехали в Иркутск к дочери, которая должна была родить. И Дмитрию Николаевичу предстояло двое суток разговаривать с ними и слушать их. Он решил: «Днем буду спать, а ночью они будут спать».

Потом он стал думать о позабытом им сибирском городе: каков он стал теперь, что в нем нового, интересного и что ждет его там. Пожалел, что сейчас не лето, зима у них лютая, и весна, конечно, будет поздняя, холодная. Потом лег, закрыл глаза, и стали вспоминаться ему картины раннего его детства.

Дмитрий Николаевич родился в Сибири, но увезли его оттуда мальчиком лет девяти, когда там хозяйничал Колчак. Он помнит этот отъезд-побег, вдвоем с матерью (отца убили в германскую). Как ехали они на лошадях лесом, и кругом их обступили елки, запорошенные снегом… Было страшно, потому что возница расхваливал Колчака, и мать боялась признаться, кто она и куда едет. Десять лет назад они с мужем были высланы из Петербурга «за политику» и в Сибири бедствовали. Помогала немного далекая петербургская родня, и это было неприятно — пользоваться помощью людей, которые были совсем иных взглядов, и хлеб их был густо приправлен наставлениями. Но мать принимала эту помощь из-за ребенка.

Женя и Татьяна, в то время еще маленькие, были из той самой богатой семьи (дальняя родня по отцу), которая когда-то посылала матери Дмитрия Николаевича посылки и деньги. Покровительственный и высокомерный тон Татьяны по отношению к нему отчасти тем и объяснялся — она отлично помнила, что Дима был «сын несчастной Любочки».

Последний раз он приезжал к Обелину незадолго до войны. Город был совсем не тот, каким он помнил его в детстве.

Вечером проводница принесла чай, и Дмитрий Николаевич заговорил с ней — стариков не было в купе. Ее звали Лизой Толмачевой. Семнадцать лет. Кончила десятилетку и работает первый год. Эта поездка — ее первый рейс.

— Что ж, нравится вам?

Она потупилась:

— Я сдавала в медицинский…

— Понимаю, — сказал Дмитрий Николаевич горячее, чем ему хотелось бы. — Вы хотели стать врачом?

В первый раз она подняла на него глаза и, как ему показалось, вложила в свое «да» особый смысл — как бы доверилась ему. И тень расположения затеплилась в ее глазах. Беря из рук ее стаканы с чаем, он сказал:

— Ну, ничего. Здесь ведь тоже интересно: люди, встречи, новые города. Был бы я молодым, и я все это оценил бы. Да и сейчас ценю…

Она оживилась:

— Да, да. Мама не хотела меня отпускать. Ей не советовали. Но она умерла вдруг. Скоропостижно. И некому стало за меня бояться…

— И никого родных не осталось?

— Так… дальние.

— Жить — значит находиться в переменах… Чтобы все время настигало новое, — сказал Дмитрий Николаевич с наигранной бодростью, стесняясь и не умея выразить сочувствие ее горю.

Ничего не ответив, она опять опустила глаза, может быть браня себя за откровенность: «Какое ему дело до моего горя и одиночества».

Конечно, ему следовало сказать ей что-нибудь в утешенье.

— Прелестно, — обрадовался старик сосед, входя. — Здесь угощают чаем? Уж вы и нам, пожалуйста, принесите, — обратился он к Лизе.

— Возьмите. У меня осталось как раз два стакана…

— Ляля, нам этого будет достаточно? Тебе ведь нельзя много пить.

Старушка («называл бы уж хоть Лелей, что ли») кивнула:

— Достаточно, я думаю. Только он у вас холодный…

— Губы обжигает, — сказал Дмитрий Николаевич.

Лиза, подхватив пустой поднос, повернулась к выходу.

— А деньги, Лиза! — закричал Дмитрий Николаевич и торопливо обшарил карман.

— Потом получу. Вам еще далеко ехать.

— Расплачиваются на месте. Мы будем пить чай еще много раз. Да куда же вы торопитесь, милочка? Ну-ка, скажите нам, что это у вас за нашивки? — и старичок коснулся красной повязки на Лизином рукаве.

— Комсомольская бригада, — неохотно объяснила Лиза.

Старик продолжал расспрашивать, прихлебывая чай:

— И чем же эта бригада отличается от любой другой?

— Отличным обслуживанием.

«Надо сказать ей какие-нибудь добрые слова», — мучился Дмитрий Николаевич.

— Тэк-с, — ядовито продолжал старик. — Значит, если бы вы не были комсомольской бригадой, вы работали бы хуже или вовсе плохо? Значит, это не само собой разумеется, что обслуживание должно быть отличным?

«Въедливый. Надо бы заступиться». Но Дмитрий Николаевич опять не нашелся и промолчал.

— Вова, не приставай к девочке, — строго сказала Ляля и обратилась к проводнице: — Не слушайте его. Он любит дразнить.

Лиза порозовела, тон старика задел ее:

— У нас хорошая бригада и независимо от всяких обязательств… Хотя среди нас несколько новичков… — Она пожала плечами: — Конечно, у всякого могут быть срывы, вот тут он и вспомнит, что дал обязательство… — Она мельком взглянула на Дмитрия Николаевича, поставила на поднос пустые стаканы и вышла. Старик, сопя, дожевывал булку.

— Славная девочка, — сказала его жена.

— Славная, — пробормотал Вова неодобрительно. — Слышала бы ты, как эти «девочки» ругаются. Не слышала. А я слышал.

Ляля сказала: «Перестань» — и обернулась к Дмитрию Николаевичу:

— Он не злой. Он просто брюзга. Знаете, в наши годы все брюзжат. — Она принялась расхваливать Лизу и вспоминать свою дочь, которая уже «супруга» и скоро станет матерью, а ведь так недавно она подписывала ее школьные табеля.

— Отлично училась…

Она вздохнула:

— Все-таки страшно пускать такую девчурку в рейс. Всякий может обидеть. Я бы Сонечку не пустила, даже и сейчас, когда ей двадцать два года. За девочку страшно, впрочем, страшно и за сына, а вот теперь будет еще внук… Женщина живет за всех своих детей — такое уж сердце…

Вова спал, всхрапывая. Дмитрий Николаевич задумался о доме. Как-то там Женя, Игорь, наверное, чувствуют себя одинокими и, конечно, обижены, — надо будет на следующей станции послать им открытку… Как-то нехорошо он от них уехал, и с Женей простился холодно…

* * *

Лиза никак не могла привыкнуть к мысли, что нет у нее никого родных, а ведь семнадцать лет только; и мамы не стало так вдруг… Часто ей казалось, что все это сон: мамина смерть и эта поездка. Она жалела, что поехала, — постоянно чужие люди вокруг, — а с другой стороны — ей не сиделось. Уезжая из родных мест, она убегала от своего горя, оборвавшего ее детство, опечалившего ее юность. «И верно этот пассажир сказал: «Жить — значит находиться в переменах». Надо будет записать в тетрадку. Да, так легче забыть, легче забыть…» — она тихонько повторяла эти слова в такт постукиванию колес.

Много навалилось на нее бед, словно судьба ее только того и дожидалась, когда она подрастет, окрепнет…

Кроме неудачи с институтом было у нее еще одно горе — оно стояло первым по значительности, пока все не заслонила мамина смерть. И некому рассказать, так и лежит все на сердце.

Лиза стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу. Она была не в форме, а в летнем пестром платьице, смятом под мышками. Должно быть, спала. Дмитрий Николаевич встал по другую сторону окна. Лиза застенчиво улыбнулась ему. Он спросил:

— Отдежурили?

— Нет, я спала. Сейчас Валю буду сменять.

Так они стояли возле окна, молча.

Лиза задумалась, и лицо ее стало спокойное, как у спящей. Должно быть, очень глубоко задумавшись, она была сейчас далеко. Ведь и у нее, семнадцатилетней, было свое маленькое прошлое, которое, несмотря на горе ее и вопреки ему, представлялось Дмитрию Николаевичу лугом, покрытым ромашкою, росой на высокой траве и бормотаньем невидимого родника.

В лице Лизы не было девической диковатости, иногда притворной. В ее речах и манерах не было жеманства, искусственной живости. Смех ее не был громок и развязен. Ничего не было в ней напоказ. Она была естественна и непринужденна, потому что не знала, что одного надо бояться, перед другим позировать, а с третьим держать ухо востро и что она еще ото всех зависима и очень слаба. Она держала себя бесстрашно, как сильная, может быть потому, что соприкоснулась с горем. Именно это, а не красота ее (впрочем, одно с другим было как-то связано), отличало ее при первом же взгляде.

— Вы… кажется, людей не боитесь, — сказал Дмитрий Николаевич.

Она не удивилась и не сразу вышла из задумчивости.

— Вы про старика?

— Хотя бы.

— Его не боюсь. Может быть, мне еще не приходилось сталкиваться с такими, которых надо бояться. Впрочем… Перед одним человеком я теряюсь. — Она взглянула прямо в глаза Дмитрию Николаевичу и слегка покраснела: — Это тоже значит бояться?

— Перед кем же?

— Долго рассказывать…

— А я думал, у вас ничего такого еще не было, — сказал Дмитрий Николаевич с досадой, которую не понял в себе и поэтому не сумел скрыть.

Лиза, разумеется, ничего этого не заметила.

— Нет, было уже, — сказал она и обещала: — Вот подождите, я сейчас сменю Валю, она ляжет, и пассажиры заснут. Я все вам расскажу…

Он кивнул, хотя ему не хотелось выслушивать эту историю, которая, должно быть, обыденна и наивна. Он был слегка огорчен и разочарован:

— Хорошо. Если только я не засну. Устал, знаете…

— Ну, конечно, если не заснете. И если вам интересно… — По лицу ее промелькнула тень, и оно подурнело.

Лиза ушла к себе в служебное купе. Там, за столиком, сидела Валя с сонным и тупым выражением. Она жевала хлеб, запивая его жидким чаем из металлической кружки.

Ехали сквозь темноту незнакомых мест, в которую время от времени врывались огни перронов и станций. На станциях Лиза выходила с фонарем и стояла у дверей вагона.

В темноте то строго, то озорно звенел ее голос, и ей отвечали из темноты чьи-то мужские голоса, тоже в шутливом тоне. Шутки их были грубоваты, и Дмитрию Николаевичу они казались оскорбительными, и он думал, что Лизе не следовало на них отвечать. Валя спала в служебном купе. На плечи ее был наброшен пуховый платок. На ногах были белые шерстяные носки с дырочкой, в которую видна была розовая пятка.

Валя была некрасива — ширококостная, с огрубевшей на ветру кожей. Волосы у нее были светлые, с соломенным оттенком, и вся она казалась Дмитрию Николаевичу написанной в желтовато-красных тонах.

Вошла Лиза со своим фонариком и звонко захлопнула дверь в тамбур. От ее форменной одежды из грубой черной шерсти пахло сыростью. На берете блестели капли дождя. Она хотела пройти мимо, но Дмитрий Николаевич остановил ее:

— Куда же вы? Обещали рассказать…

— Не хочется.

— Почему?

— Вам неинтересно, — сказала она, доверчиво и вопросительно взглянув на Дмитрия Николаевича: ей все-таки хотелось бы рассказать.

«Почему-то все любят рассказывать о своей первой любви. Большинство неинтересно рассказывает. Но Лизу надо выслушать». Ему приятно было находиться возле нее, и он принялся уверять, что ему, напротив, все это чрезвычайно интересно. Лиза, однако, заупрямилась, заявив, что у нее сейчас «ничего не получится», и заговорила о Вале, которую первое время боялась, потому что та часто ее обрывала, а теперь ничего — обошлось:

— Она увидела, что я не задаюсь.

— Она считала, что вы «задаетесь»?

— Да. Потому что я из десятилетки, а она только шесть классов кончила.

Они стояли в тамбуре у окна. Лиза вполголоса рассказывала, как она сдавала в медицинский и недобрала очков.

— Я очень расстроилась вначале, а потом… — Она грустно улыбнулась: — Оказалось, что это только полгоря. Есть несчастья и похуже… Пойду к себе. Спасибо.

— За что же?

— Да так…

* * *

В купе к Дмитрию Николаевичу села новая пассажирка — беременная женщина с девочкой лет шести.

Дмитрий Николаевич видел в окошко, как Лиза помогала ей взобраться на высокие ступеньки. Ему понравилось, что Лиза догадалась это сделать. Девочка тонкими, как прутики, ручонками подталкивала мать сзади.

Пассажирка вошла в купе, Лиза несла ее чемодан. Девушка по-детски была горда возможностью кому-то покровительствовать. Было тут и девичье любопытство к женщине, которая готовилась стать матерью.

Соседка пробормотала, наклонившись к уху Дмитрия Николаевича:

— Экая дура однако. Мотаться на девятом месяце по поездам, да еще с девчонкой!

Дмитрий Николаевич пожал плечами. Он уступил беременной нижнюю полку и помог ей расположиться. Девочка называла его «дядей», заглядывала ему в лицо и все время болтала. Дмитрий Николаевич односложно отвечал на ее вопросы. Он не умел разговаривать с детьми. Приноравливаться к ее наивности, казавшейся ему искусственной, было неловко, а говорить с ней как со взрослой — нелепо. Мать, напротив, оказалась неразговорчива. Она как должное приняла помощь Дмитрия Николаевича и не останавливала назойливую болтовню дочери, вовсе не обращая на девочку внимания. Как только постель была устроена, она легла и закрыла глаза. Лицо ее было бледным, веки немного отекшими, под глазами лежали тени. Она тотчас заснула, тяжело дыша и слегка приоткрыв рот с крупными желтоватыми зубами. Ей было, пожалуй, не меньше тридцати, и она казалась нездоровой — должно быть, тяжело носила ребенка. И казалось также, что ей нет дела до окружающих, и она ничего не замечает, погруженная в себя или, может быть, апатичная от утомившей ее ноши.

Девочка, напротив, была чрезмерно подвижной. Ее звали Надей. Разочаровавшись в Дмитрии Николаевиче, она более к нему не обращалась. Лишь изредка он ловил на себе ее по-женски обиженный и негодующий взгляд, который она тотчас отводила с деланным равнодушием. Она была хорошенькая и балованная, но не из тех, кому во всем потакают дома, а скорее из «беспризорных», над которыми родители потеряли власть и которых избаловала улица, соседи, знакомые; которые живут независимо и знают много больше, чем им полагается. Впрочем, именно из таких часто вырастают незаурядные люди.

Пока мать спала, Надя успела рассказать старичкам: фамилия их Долгих, они едут «родить ребенка» к бабушке, в Иркутск, куда должен приехать из командировки и папа.

— Он где-то в этих краях, в Сибири, — небрежно добавила девочка.

Дмитрий Николаевич усмехнулся, но как только Надя обратила к нему свои светлые и слишком смелые для ребенка глаза: «Ага, и вы наконец смеетесь», — он сделал строгое лицо и отвернулся, чтобы ей и в голову не пришло, будто он оценил ее забавные ужимки и интонации.

— Если мы не просчитались, — говорила Надя, — ребенок должен родиться не раньше декабря. Мы думаем, что успеем.

— А ты все знаешь, — Вова погрозил ей пальцем.

— Как же мне не знать, когда мы с мамой только о ребенке и говорим с тех пор, как она в отпуске.

Женщина открыла темные глаза и без улыбки взглянула на дочь.

Выражение ее лица почему-то напомнило Дмитрию Николаевичу лошадь, которую в сорок первом году под ним застрелили.

— Вы меня извините, пожалуйста, но девочка уж очень бойка, — заметила Елена Васильевна (Ляля) и с упреком взглянула на мать Нади.

— Вы считаете, что это плохо? — обиделась Надя и отвернулась к окну, — круг ее собеседников становился все уже. Теперь один Вова забавлялся ее болтовней.

— Оставь нас в покое, матушка, — сказал он жене. — Она молодец, далеко пойдет. Ты далеко пойдешь?

— Конечно, — сказала Надя. — А вы?

— Я тоже, насколько это возможно, — ответил Вова.

— Неужели ей только шесть лет? — удивилась Елена Васильевна. — Я бы дала ей восемь.

На лице матери появилось подобие улыбки, но она ничего не ответила.

За все время своего пребывания в купе она только и сказала, что зовут ее Лидия Михайловна. Может быть, ей трудно было говорить от слабости. Она лежала молча, только глаза ее время от времени скользили по бутылке с нарзаном.

Дмитрий Николаевич налил ей полстакана. Она выпила и улыбнулась ему:

— Далеко до Иркутска?

— Суток двое…

— Доберусь, — сказала она и опять закрыла глаза. Дмитрий Николаевич вышел в коридор. Возле купе проводников стояли Валя и Лиза. Они спорили о том, следовало ли сажать «такую беременную». Валя спорила крикливо, но беззлобно, с авторитетом человека, имеющего житейский опыт. Лиза, напротив, говорила тихо, но, как про себя отметил Дмитрий Николаевич, твердо:

— А если бы это была ты? Если бы ты, беременная, ехала к своей матери?.. Надо всегда прикидывать на себя…

Валя сказала, что она не могла бы быть беременной, потому что «не такая дура», и что-то на ту же тему, и не по существу вопроса. Она говорила долго и бессвязно. Лиза вспыльчиво оборвала ее:

— Замолчи!

Валя замолчала и, увидев приближавшегося Дмитрия Николаевича, заулыбалась приятельски, с фамильярным кокетством:

— Вам, товарищ пассажир, приятно будет, если она ночью начнет рожать в вашем купе? У нее уже живот опустился, может каждую минуту… Я прямо-таки уверена… Нет, я на себя этого дела не возьму. Ты, Лизавета, прямо дура. — И она пожаловалась: — Девчонка еще, в первый раз едет, а командует и хочет по-своему…

— Да, — сказала Лиза спокойно и с забавной важностью. — Я буду делать по-своему, если уверена, что так нужно…

— Поглядите-ка на нее! Да ты что, рожала когда-нибудь? Нет, она меня уморит.

Валя захохотала и, войдя в купе, захлопнула дверь, а Дмитрий Николаевич опять понял Лизу правильно и даже почувствовал нечто общее и родственное между ними — людьми разных поколений, но одной породы.

Он сказал:

— Вы и сами не знаете, какая вы хорошая, — и хотел взять девушку за руку, но она застенчиво отстранилась:

— Вам бог знает что представляется.

Дмитрий Николаевич вернулся в купе. Лидия Михайловна сидела перед маленьким зеркальцем и расчесывала свои длинные волосы. Она оживилась немного и выглядела отдохнувшей.

— Сначала я хотела дома рожать. Мама сама ко мне должна была приехать, и вдруг мне стало как-то не по себе. Я дала маме телеграмму, и мы с Надей поехали. У нас в Озерцах — деревня все-таки — больница далеко, а около меня только одна Надя.

Наступили сумерки. В вагоне еще не зажигали света, и Дмитрий Николаевич опять заскучал о доме. Ему вдруг стало тоскливо. С трудом удалось ему заснуть. Во сне он видел жену. Она была очень больна, но он почему-то не жалел ее. Ему было стыдно, что он не жалеет, и он старался сам себя растрогать, но из этого ничего не выходило. Потом сказали, что она умирает, и тогда он пошел к ней в комнату, чтобы она умерла, как это было договорено когда-то, «держа его руку в своей». Он шел и шел и все не мог найти, где она лежит и откуда доносятся стоны, и вдруг встретил Лизу. Она испугалась его и закричала.

Дмитрий Николаевич проснулся. Он увидел Лидию Михайловну в странной полусогнутой позе. Она держалась за поясницу и стонала, закусив губы и бледнея. Светать еще не начинало. Дмитрий Николаевич вскочил, растерянный и смущенный.

— Мне плохо, — пробормотала она, — плохо. Кажется, началось. Но, честное слово, я не могла оставаться в Озерцах. Даже здесь, в вагоне, мне как-то легче. На людях. Мне очень страшно было там, в Озерцах — глухо… Ох, простите, пожалуйста, что я вас разбудила. Ох, что ж со мной теперь будет? — Она было заплакала, но сильная схватка заставила ее забыть обо всем, кроме боли, и слезы высохли, не успев пролиться. В вагоне поднялась суматоха.

Пришли обе проводницы. В двери купе заглядывали разбуженные пассажиры. Валя опять принялась бранить Лизу, требуя, чтобы женщину высадили на следующей станции. Многие поддержали ее:

— Там ее в больницу возьмут.

— Не надо в больницу, я к маме поеду… — крикнула Лидия Михайловна.

Лиза решила:

— Не станем высаживать. В четвертом вагоне едет врач. Сейчас я его приведу…

Продолжая браниться, Валя зажгла фонарь и надела шинель — в окне мелькали огни приближающейся станции…

Дмитрий Николаевич сидел в чужом купе. Куда-то исчезли старички и Надя, а он сидел среди незнакомых, которые, приняв его почему-то за мужа Лидии Михайловны, упрекали, советовали и расспрашивали.

Он вывел их из заблуждения и замолчал, делая вид, что дремлет. Кругом негромко жужжали человеческие голоса, доносились вскрикивания и стоны роженицы, и время от времени в полуоткрытую дверь видно было, как пробегала Лиза в белом халате то с полотенцем в руках, то с чайником.

Ее останавливали, расспрашивая, и она всем отвечала одно и то же:

— Роды идут нормально. Я объявлю, когда родится. Поезд мчался, заглушая стуком колес все прочие звуки. Валя на каждой станции выходила с фонарем, и лицо у нее было надутое. Родами она не интересовалась. Брезгливо кривила губы, когда к ней обращались с вопросами.

Поезд шел, прорываясь сквозь лес, и ветки деревьев хлестали в окна. Было сухо и холодно.

На рассвете родился мальчик. Паровоз возвестил об этом громким гудком. Внутри вагона внезапно наступила тишина: весь вагон заснул вместе с усталой женщиной, ее сыном и доктором.

Лиза не легла однако. Она была возбуждена и словоохотлива:

— Смотрите, как хорошо началась моя дорожная судьба. Я никогда не забуду этой ночи. Ребенка мне дали прямо на руки, и он был как будто моим.

Теперь на нее напал приступ откровенности. Она принялась рассказывать о детстве, о школе, которую недавно оставила. Дмитрий Николаевич, задумавшись, упустил нить рассказа. Он насторожился только при последних словах:

— …Леня Поярков. Я еще в школе училась, когда он появился у нас в городе и стал выступать как поэт…

— Какой Леня Поярков? — переспросил Дмитрий Николаевич.

Лиза думала, что ее слушают с таким же интересом, с каким она рассказывает, и спохватилась: «Говорю, как подруге, а он просто старик… Молчать надо. Пережить в себе».

— Так кто же этот Поярков?

— Студент. Сейчас он учится в Москве… Я пойду взгляну на ребенка…

— Нет уж, коль начали, продолжайте. Вы были влюблены…

— Неинтересно. Все, как у всех. Но вы сами просили — помните? А вообще посторонним таких вещей не рассказывают. Я глупа, должно быть…

Она опять хотела уйти, но Дмитрий Николаевич удержал ее, обещав, что в Абакане — где они непременно встретятся, — он слепит ее с ребенком на руках, и поставит высоко, под самые небеса, над самым высоким зданием города.

Она представила себя стоящей под небесами и Леню Пояркова, который смотрит на нее, задрав голову.

В Иркутске Дмитрий Николаевич обедал. Он заказал бутылку сухого белого вина и выпил ее почти всю. Он обедал с удовольствием, какого давно уже не испытывал при еде. Да, давно не было у него этого ощущения нетерпеливой жадности, с которой он просматривал меню, вдыхая специфический запах ресторанной кухни. Он ел и думал о том, что люди, жалующиеся на недомогания старости, преувеличивают. Вот ему исполнилось пятьдесят лет, а он никак ее тягот не чувствует, живет пока еще по-прежнему: ест все без раздумья и страха, пьет вино и смотрит на женщин не отеческим взглядом. И он может понравиться Лизе, да, да, в его власти заставить ее полюбить себя.

Потом он закурил, расплатился с официантом, дав ему «на чай». Тот принял с достоинством и без раболепства. Было уже два звонка, и пора было идти в вагон, но ему нравилось сидеть здесь, под пыльной и чахлой пальмой, среди вокзальной сутолоки. Вокруг него кричали и суетились. У дверей зала ожидания выстроилась очередь с чемоданами и сумками, а он сидит себе преспокойно и пойдет перед самым третьим звонком, не спеша, покуривая на ходу. А если поезд тронется, он с разбега вскочит на подножку.

Здесь, в Сибири, здоровый воздух, и хорошо, что он уехал из дома.

Он уже непохож на того грузного мужчину с мешочками под глазами, который прогуливался с собакой в ветреный октябрьский вечер. А сколько времени прошло с тех пор? Да всего четыре-пять дней. Он чуть было не заболел от продолжительного сидения дома. Он вообразил себя стариком, а жена своими заботами так часто напоминала ему об этом. Женщины стареют тяжело и так внезапно!

Он вспомнил назойливое общество Татьяны, в присутствии которой он всегда чувствовал себя перед кем-то провинившимся и ожидающим наказания… Вспомнил вечер, в который принято было решение уехать. Сумерки, Рекса, дворничих, сгребавших листья, и ощущение пустоты и грусти, когда весь мир показался опустевшей квартирой, а палисадники возле коттеджей с их грубо выкрашенными заборами — могильными оградами…

Официант все еще топтался возле Дмитрия Николаевича, убирая со стола. На вид ему было более пятидесяти. Дмитрий Николаевич попросил принести ему коробку шоколадных конфет. Официант кинулся к буфету, и Дмитрий Николаевич был обрадован его проворством, еще раз подтверждающим, что мужчина в пятьдесят лет еще далеко не стар. Он засиделся под этой дурацкой пальмой, и в поезд пришлось вскакивать на ходу…

Потом он спал долго и проснулся, когда было уже совсем темно. За окном стеной стояла тайга — белая от снега, с резкими пятнами прочерни там, где, посторонившись, приоткрывала она тесные дорожки, ведущие в глубь просторного и темного своего дома.

У подножия тайги бежала бесшумно коричневая подо льдом речка. Ее Дмитрий Николаевич не мог увидеть в темноте, не мог и услышать. Он угадал ее по редким белым заплатам льда, которые наскоро раскидал внезапно наступивший ночной морозец.

Утром, заспанный и вялый, он вышел из пустого купе с полотенцем через плечо; насупясь, он поглаживал небритые щеки. В коридоре было еще пусто, но вслед за ним в уборную устремились еще двое пассажиров, неприязненно поглядывая друг на друга и на Дмитрия Николаевича.

«Но я-то ведь первый. Неужели будут спорить?»

Валя отпирала уборную.

— А Лиза спит?

— Спохватились. Давно уже в Иркутске.

— Как же так? Почему? Кто ж вас будет сменять?

— Дуся Пыжова. Заходите — познакомлю. Тоже неплохая девушка.

Пока Валя рассказывала, что Лизу отпустил начальник проводить пассажирку с ребенком, уборную заняли.

— Эта пассажирка не в самом Иркутске живет. Ей еще с десяток километров на лошади ехать, — объяснила Валя. И опять, принимая игривый тон, пригласила: — Заглядывайте! С Дусей познакомлю.

Дмитрий Николаевич отнес конфеты девушкам, но расспрашивать о Лизе постеснялся. «Еще бог знает что подумают».

Настроение у него испортилось, и остальная часть пути показалась ему очень длинной. Сам на себя досадуя и удивляясь, он все возвращался к мысли, что Лизы он больше не увидит, и было ощущение потери…

IV

…Я еще в школе надумала стать врачом. По дороге в школу я часто встречала девушку с небольшим чемоданчиком в руках. Из-под ее короткого пальто виднелся белый халат. Она была молодая и строгая. И я хотела стать такой. Эта девушка была наш участковый врач. Прохожие почтительно с ней здоровались, и я думала: «Хочу, чтобы со мной так же здоровались и провожали меня взглядом».

Иногда докторшу останавливали и спрашивали о чем-нибудь. Она отвечала сдержанно, кратко и, кивнув, уходила. Мне казалось, что власть ее над людьми очень велика. Каждое ее слово дорого стоило, и она знала это. Она казалась мне образцом, и я пыталась воспроизвести ее манеру разговаривать, смотреть, ходить так, чтобы не дрогнула ни одна складка юбки. Подруга Люба смотрела на меня с удивлением: «Что это с тобой? Ты рассердилась?»

Потом я поняла, что подражаю только высокомерию этой докторши и держать себя так у меня нет никаких оснований: никто не кланялся мне почтительно, не провожал меня благодарным взглядом.

И только однажды, когда я прошлась так мимо сидящих на бульваре мальчишек, один из них продолжительно засвистел мне вслед; другой сказал с восхищением: «Гордячка», а третий выругался.

Потом я перестала передразнивать докторшу. У меня не получалось. И когда я кончила школу, я в общем-то не знала, чего хочу. Я держала в медицинский просто так, без особого к этому делу интереса. Мне было не до того. В то время все мои мысли были заняты тем, что случилось со мной весной, что сделало меня несчастной, — ужасными переживаниями, связанными с Леней, с тем, что у нас было, и с его отъездом. А тут еще — недобрала очков. Я стала думать о себе плохо: ни в чем не везет. Вдруг так будет всю жизнь? Но самое страшное было впереди…

Леню я впервые увидела в школе на вечере. Объявили, что выступит Леонид Поярков, студент литвуза. И вот он вышел, высокий, светловолосый, посмотрел на нас, улыбнулся и начал читать. Он читал, закинув лицо, глядя в потолок.

Стихи были лирические, очень ясные, как будто он просто рассказывает о себе: как воровал яблоки у лоточниц, крепкие, недозрелые яблоки, как пускал кораблик и загадывал, куда он причалит, загадывал на свою судьбу. И как он маленький во время войны ходил к соседям за огоньком, чтобы растопить таганок. В ладонях он прятал огонек от ветра и так доносил его до дому; этот огонек был его слабенькая детская жизнь. И о том, как он любил разных девушек: гордых и тихих, красивых и жалких; да, любил жалких, беспомощных девушек, которым он так неожиданно для них дарил счастье. Пока он читал, я все о нем узнала. Мне казалось, мы так долго пробыли вместе, и странно было, что он меня вовсе даже и не знает.

Девчонки упросили его остаться на танцы. Как он танцевал!

Потом я увидела его на пляже. Он разговаривал с женщиной, которая держала в руках черепаху. Я лежала неподалеку, в тени большого камня. Женщина сказала:

— Муж нашел ее в горах. Хотим взять с собой, только она ничего не ест. Не знаете, чем их кормят?

— Рюмку водки и пару бифштексов.

— Нет, серьезно…

— А зачем вам она?

— Дочка у меня в детском садике. Туда и сдадим. Пусть ребята играют.

— Бедняга, — сказал Леня, — жила-жила на свободе, под теплым небом у моря на краю…

Женщина засмеялась. Чему? Он говорил грустные вещи.

— Взгляните — она плачет… Черепахи плачут.

— Скажете еще, — женщина продолжала смеяться…

Мне так жалко стало черепаху. Я представила себе ее плачущей. Не знаю — правда ли это, но если даже она не плачет, ей не может быть хорошо в потных руках этой женщины, которая держит ее в таком неудобном положении. Ей не может быть хорошо и в детском садике, где ее будут мучить ребята. Ей никогда не забыть моря, гор, нашего воздуха. Над ней будет деревянный потолок и всюду стены, и за окном — снег.

Я не слушала более, о чем они говорят.

Леня потащил женщину в воду. Она, хохоча, отбивалась. Потом они поплыли. Стали видны только Ленина красная шапочка и ее — голубая.

Я перевернулась на другой бок и вдруг увидела, как черепаха с удивительной для нее быстротой уходила. Она спасалась из плена, она не хотела стать развлечением для детей. Я удивилась, как быстро она шла, и тотчас мелькнула у меня мысль накрыть ее сарафаном, а потом отнести в горы. Я оглянулась — на меня никто не глядел. Я поползла за черепахой, догнала и прикрыла ее сарафаном. Они уже подплывали к берегу. Как бы взять ее незаметно? Она большая. А полотенце? Хорошо, что я его захватила — обычно я не вытираюсь, гораздо приятнее высыхать на ветру.

Я уже уходила с этой черепахой под мышкой, как вслед мне донесся мужской голос, в котором звучало огорченье:

— А где же черепаха? Вот, лопухи, проворонили!

— Далеко она не могла уйти. Они медленно ходят, — оглядывалась женщина. И супруги принялись искать. Леня молчал. Мне вдруг показалось, что он идет за мной, что он видел, как я ее завертывала в полотенце.

Я обернулась. Он действительно шел за мной, но на порядочном расстоянии. Я пошла быстрее. Ах, как мне это было досадно! Если бы не черепаха, я, напротив, замедлила бы шаги. И мне удалось скрыться. Но это еще не все. Странно, но именно из-за этой черепахи все так случилось…

Вечером я унесла ее в горы и выпустила в ущелье, где текла речка Бзыбь. Она обрадовалась и поползла в кусты. А я осталась стоять. Сверху видны были очертания города. У нас нет сумерек, темнеет вдруг, но есть какой-то короткий миг, когда солнце, не успев еще завалиться за море, плещется на горизонте и зажигает воду докрасна. А у берега все — вода и камни — подергивается мраком. Отсюда красиво было смотреть, и я не уходила. Задумалась»

Вдруг за спиной моей посыпались камешки, кто-то спускался с горы. Я обернулась — это был Леня. Я думала, что он пройдет мимо меня, и отступила в кусты. Мне стало весело и страшно. Но он остановился. Он вообще, как я заметила, общительный человек.

— Здравствуйте, — сказал он, — что вы тут делаете?

Я пожала плечами;

— Гуляю.

— Не боитесь?

— Кого?

— Шакалов.

Я сказала «нет».

— Напрасно. — И он подошел ко мне ближе.

И тут я пожалела, что не принарядилась, что я вообще хожу неряшливо, — мне девчонки давно об этом говорят. Я была в сарафане, который выгорел добела; в маминых растоптанных босоножках — они мне на два номера велики. Косы у меня тогда были довольно толстые, но непричесанные. Я заложила ногу за ногу — сарафан мне был очень короток, сцепила пальцы и опустила глаза. И вдруг он сказал очень строго:

— Вы меня обманули. Я видел, как вы завернули черепаху в полотенце и унесли, но не стал вас преследовать. Я не знал, с какими целями вы ее украли. Может быть, вы лакомка и намеревались сварить себе черепаховый суп. Я решил доставить вам это удовольствие. Но вы ее выпустили, и я возьму с вас штраф.

Теперь я видела, что он смеется, а сначала вправду испугалась…

Мы вместе возвращались обратно и разговаривали. Изредка он касался моего локтя, вероятно боялся, что я упаду, а я даже в кромешной темноте не оступлюсь — я ведь эти горы сто раз исходила. Он касался моего локтя, и мне было неловко, потому что локоть у меня шершавый.

Я сказала ему, что слышала их разговор о черепахе.

— Значит, это я вас разжалобил?

— Нет. Я начала ее жалеть раньше, чем вы заговорили. Вообразила себя на ее месте…

— Если бы вы были на ее месте, я сам бы вас украл, но не затем, чтоб выпустить.

Я промолчала. За этими словами и в тоне его скрывалось что-то для меня и лестное и опасное.

Потом я рассказала ему, как однажды отняла у мальчишек кошку, которую они собирались топить.

— Значит, вы добрая девочка.

— У меня мама очень хорошая.

— И у меня мама хорошая, — сказал он, как будто чему-то обрадовавшись.

И так с того вечера началась наша дружба. Я даже познакомилась с его матерью, Софьей Николаевной, учительницей. Они жили у Саркисовых. Я стала к ним ходить, мне было даже странно: за что они оба так хорошо ко мне относятся? Правда, я стала чище одеваться, но все равно все мои платья выгорели и не доставали мне до колен.

Маме моей Леня не понравился, и она этого от него не скрывала, а он делал вид, что ничего не замечает, или в самом деле не замечал. А мне это было неприятно, потому что ко мне Софья Николаевна замечательно относилась. Она сразу стала звать меня на «ты», и если я приходила, когда Леня обедал, она и меня сейчас же сажала обедать и все делила нам поровну.

Я рассказала ей про свекровь одной знакомой девушки, которая терпеть ее неможет, и даже неизвестно за что. Сына угощает, когда они к ней приходят, а ей даже не предлагает.

Софья Николаевна взглянула на меня странно, но ничего не сказала. Я потом подумала, что напрасно такие глупости рассказываю. Как будто в этом дело — угостила, не угостила.

Этот месяц был для меня очень счастливый. Мы с Леней много времени проводили у моря. Мама сердилась и звала меня «курортницей». У нас курортников не любят. Даже дерево эвкалипт зовут «курортницей» или «бесстыдницей», оттого что оно при всех раздевается. Да, мы над этими приезжими смеялись — купаются и в холод, и в дождь…

И вот мы с Леней целый день на берегу. Я сшила себе сатиновый купальник.

И мы лежим. Курортники черные, у некоторых кожа даже отдает в синеву. Некрасиво. А вечерами пляшут до упаду на танцевальных площадках. Леня звал меня туда, у него везде знакомые, но я не пошла. И ему, кажется, не очень хотелось. Он сказал, что последнее время ему ни с кем не хочется быть, кроме меня. Я ждала, что он скажет еще что-нибудь — ведь после таких слов каждый бы ждал… Но он — ничего.

А потом, однажды, мы до утра оставались в горах, там, где я выпустила черепаху, а утром мне невозможно было возвращаться домой, и мы не стали возвращаться еще день и еще ночь. На третий день пришлось вернуться.

Вспоминать мне то утро просто не хочется. Мать плакала и сердилась, и ударила даже, а у Лени был все такой же невозмутимый вид — ничто, ничто его не расстраивало.

Мы потом не виделись дней пять. Мать меня не пускала, а когда пустила, я сразу к Саркисовым. Саркисова сор выметает. Она посмотрела на меня как-то невнимательно и сказала:

— Нынче выехали.

И вынесла мне письмо, где ничего нет, кроме слов «не сердись, прощай». Разве кто-нибудь может в таких случаях сердиться? Он может быть несчастен, может утопиться…

Я сидела у берега и желала, чтобы пришли какие-нибудь хулиганы и бросили меня в воду, как ту несчастную кошку.

А потом я все вспоминала наши разговоры и как он сказал:

— Ты добрая, добрая девочка, но глупенькая и бесхарактерная.

Я удивилась: меня никогда глупенькой не называли, и в школе я училась хорошо. Обидно…

Потом я, почти не готовясь, поехала сдавать экзамены и провалилась.

Мама отнеслась к моей неудаче как-то равнодушно. Она сказала:

— Ну что же. Устраивайся работать.

Она обещала сходить к знакомой — Анне Ивановне, заведующей столовой, — просить, чтобы меня взяли подавальщицей. Я так и не знаю, что Анна Ивановна ей сказала, потому что она еле до дому дошла, — так плохо у нее было с сердцем. Всю ночь было плохо, и я поила ее каплями. Утром вызвала врача. Пришла не та, которая мне нравилась, а пожилая. Мама ей сказала:

— Вы меня лучше не трогайте, мне трудно поворачиваться.

Докторша говорит:

— Как же я могу, не выслушивая, определить вашу болезнь. Не бойтесь, я осторожно.

Она послушала ее и пошла в кухню мыть руки. Там она мне сказала, что маму нужно везти в больницу и она все устроит. Когда мы вернулись, мама уже умерла. От инфаркта.

Осталась я совсем одна. Первое время приходила мамина родня: дядя Гриша, Федя — племянник и Мария — папина двоюродная сестра. В столовую брали меня, но я не могла даже представить себе, как я в этом доме, в городе одна останусь. Спать перестала. Есть не могла. Утром проснусь и думаю: зачем вставать, завтрак готовить — нет у меня никого и никто меня не любит. Люба — подруга моя — кассиршей работает на железной дороге, устроила меня на эту работу. Только я думала, что ездить буду по нашей Южной дороге, а в Москве мне предложили сюда: в декрет проводница ушла, и не было замены. А мне — чем дальше, тем лучше.

И вот только теперь, работая проводницей, я встречаюсь с разными людьми и реже думаю о своих бедах.

Я опять думаю о той докторше — почему имела она такую власть? Почему ее все уважали, и смогу ли я добиться уважения людей, хотя я «глупенькая и слабохарактерная». — Но, может быть, это со временем пройдет? Я поумнею и приобрету характер. Если бы она тогда пришла к маме, может быть, мама жива бы осталась. Ведь просила же мама ее не трогать — вот не дает мне это покоя… Хорошо спасти человека от смерти или помочь женщине родить.

Когда мы с доктором приняли у Лидии Михайловны ребенка, я дала себе слово стать врачом. Здесь я долго не проработаю. Чувствуешь себя бездомной. Где ж теперь мой дом? Общежитие.

Неприятно, что пришлось уйти, не попрощавшись с Дмитрием Николаевичем, но его нигде не было. Должно быть, он вышел на станции и забрел куда-то далеко, а ждать его мне было некогда и даже неудобно из-за Лидии Михайловны. Теперь я не знаю, как мы друг друга найдем. Я — странный человек и это понимаю, но мне кажется необходимым, чтобы мы с Дмитрием Николаевичем увиделись еще и, может быть, не раз. Он ко мне хорошо относится, и это меня к нему привлекает. Я чувствую себя такой слабой и неустойчивой, хотя ему и показалось, будто я «бесстрашная». У меня нет ни отца, ни брата…

И хорошо, что он уже стар, иначе я могла бы им увлечься, а это ни к чему. Довольно. Я теперь дала себе слово быть осторожной и сдержанной…

…Я проводила Лидию Михайловну с ребенком и пошла ночевать к Поярковым. Софья Николаевна — Ленина мать — живет в Иркутске, и когда я устраивалась на эту дорогу, я знала, что она здесь живет. Она любит меня, хотя и знает, что между нами было. Она не осуждает Леню — что ж делать, если человек разлюбил? Но меня жалеет.

Софья Николаевна проверяла тетради, когда я пришла. Спросила, откуда я так поздно. Сказала, что от Лени только сегодня было письмо: он здоров, печатается в газетах и журналах. Все благополучно. Она посмотрела в сторону, избегая моего взгляда, и больше ничего не сказала, а я не решилась спросить, есть ли там хоть слово обо мне. Должно быть, нет. Мы выпили с ней чаю, и она постелила мне на диване.

Не буду ничего вспоминать. Говорят, чувство можно в себе подавить, но я не делаю этого, потому что любить, даже безответно, — радость. Может быть, это пройдет постепенно, «присохнет». Но я даже не знаю, хочу ли я этого.

Я рассказала Софье Николаевне о родах в вагоне и что это событие что-то изменило в моем отношении к жизни: теперь я меньше боюсь будущего и больше верю в себя.

Она сказала:

— Это очень для тебя хорошо, Лизонька. Забудется всякий вздор…

Я люблю Софью Николаевну — кого же мне теперь любить, — странно все-таки, что сын ее меня разлюбил…

V

В Абакан прибыли на закате. Солнце докатилось до самого края неба и приостановилось на миг, готовое погрузиться в невидимую за чертой леса бездну. Его очертания были отчетливы, багровость неправдоподобна. Волны белого пара, стелющиеся по воздуху, были неровно окрашены в цвет раскаленной меди.

Дмитрий Николаевич созерцал это зрелище равнодушно. Со вчерашнего дня приподнятость, которая не покидала его с начала пути, исчезла. Он проснулся разбитым и апатичным. Все пережитое в дороге — Лиза, рождение ребенка и забавные его соседи — казалось ему сейчас скучным, а его собственное необъяснимое воодушевление и обостренная впечатлительность — смешными.

Ему казалось, что все смотрят на него с усмешечкой, хотя в действительности никто не обращал на него ни малейшего внимания.

Дмитрий Николаевич, кряхтя, умывался и одевался; молча, брезгливо выпятив нижнюю губу и непрерывно раздражаясь от всяких пустяков, собирал вещи.

Когда поезд подошел к станции, тумана уже не было. От солнечного диска на горизонте остался только багровый отблеск. Окружающие предметы были словно вычерчены тушью на недавно выпавшем снегу, а там, где не было снега, угольной ямой чернело неосвещенное пространство. Снег свисал с низких крыш пристанционных построек, светился, чуть розовея и напоминая о новогодних праздниках, а под ногами, истоптанный подошвами, хлюпал по-весеннему.

Дмитрий Николаевич пожалел, что сейчас не лето: здесь сливались реки Абакан и Енисей, а недалеко лежало море-озеро Байкал.

Держа чемоданы на весу, он остановился, отыскивая глазами Арсения, которому послана была телеграмма. И хотя он встречал Арсения уже после войны, он все представлялся ему юношей небольшого роста, женственно изящным. У него была тонкая кожа бледного оттенка, и загар к ней не приставал.

Дмитрий Николаевич поймал себя на том, что ищет среди немногочисленной публики, стоящей на платформе, молодого Арсения, бледного, голубоглазого, тонкого, как мальчик… Такого здесь не было.

Поезд стали переводить на запасные рельсы. Публика расходилась, и вот наконец никого не осталось на платформе. Отсвечивая розовым и голубым, убегали в бесконечность отшлифованные рельсы, и каркали вороны на крыше привокзального буфета.

Из буфета вышел какой-то человек в оленьей шапке, сдвинутой на лоб.

Дмитрий Николаевич взглянул на него с разочарованием, но лицо его оживилось мгновенно, когда вслед за высоким в дверях буфета появился небольшой и худощавый человечек в распахнутой меховой шубе.

Приятели устремились навстречу друг другу.

— П’ости, голубчик, засиделся в буфете… Честное слово, ты совсем не поста’ел… — заговорил Арсений. Голос его, ничуть не изменившийся, согрел и живо напомнил прошлое. Дмитрий Николаевич скомкал приятеля своими большими руками.

Друзья взяли машину и поехали к Арсению, жившему за чертой города. Ехали долго, через весь Абакан.

— Дом культу’ы, — говорил Арсений, откидываясь на спинку сиденья и прикрывая глаза. Профиль его, когда-то тонкий, теперь напоминал хищную птицу. Дмитрию Николаевичу показалось, что в манерах его появилось что-то жеманное, какой-то провинциализм. Отвернувшись от приятеля, он рассеянно глядел в окошко на большие и маленькие дома, мелькавшие перед глазами. Больших было мало и очень много маленьких. Потом большие перестали появляться совсем, а маленькие попадались через некоторые промежутки времени — они стояли на довольно далеком расстоянии друг от друга, — машина выехала за город.

— Значит, ты композитор, а помнишь, как ты хорошо играл на рояле? Из тебя вышел бы, наверное, отличный артист…

Арсений показал скрюченный указательный палец на левой руке:

— Вот… А к’оме того, ’азве это хуже — композитором? Я не жалею… Хакасская музыка очень, б’ат, любопытна и таит возможности… Последние годы я, знаешь ли, мало пишу свое. В моей об’аботке идут хакасские песни — фолькло’ом занимаюсь. Пишу и для теат’а…

— Что так? Почему же не свое? Или ты, как Лист…

— Нет, ск’омнее… Это более инте’п’етация. П’ежде у меня было все абсолютно своеоб’азно и шло из меня самого. Я сам и мои чувства были единственным источником музыки. Но с тех по’ я очень изменился: соз’ел, точнее поста’ел. Иногда оно возв’ащается, и я иг’аю упоенно… Но очень ’едко. Анна Александ’овна гово’ит, что в такие минуты на наш дом сходит благословение, и все идет хо’ошо. И это п’оисходит совсем иначе, чем п’ежде, — я почти не отдаю себе отчета в том, что иг’аю, и не пытаюсь записывать. Это как молитва, идущая из глубины души. Без слов. Безымянные чувства… и п’едставь — ни темы, ни замысла и никакой че’новой ’аботы. Вещь п’иходит готовая. П’осто чудо!.. Но очень ’едко тепе’ь. Зато столько счастья! Его хватает надолго…

— Жаль, что не записываешь. А если бы это делала Анна Александровна?

Арсений смутился и помрачнел. Он избегал глядеть на друга.

— Нет, б’ат. Она уже не может.

— Но ведь она же пианистка?

— Она уже пять лет не встает с постели…

— Ах…

Арсений заговорил о другом, расспрашивал Дмитрия Николаевича, зачем он приехал, как жил эти годы. Рассказать об этом, конечно, было очень трудно.

— Мне вдруг стало казаться, что я делаю не то, что надо. Ну, разумеется, для иных работа — способ брать. Так было и для меня. И как-то вдруг и поздно, должно быть, я понял, что творить — значит отдавать. Я хочу, мне это необходимо теперь, — жить жизнью других. Это тоже способ самоотдачи. Это тоска по людям, и укоры совести, и ощущение бессмысленности моего существования, вдруг потерявшего стержень. Каждый день на рассвете, с пробуждением сознания, я вспоминал, что мне пятьдесят лет и ничего путного не сделано… Словом, я хочу жить для людей. А может быть, мне суждено умереть для людей…

— Как мы п’ивыкли вы’ажаться высокопа’но, — сказал Обелин.

Дмитрий Николаевич искоса поглядел на него:

— Я действительно так думаю.

— Мы п’ивыкли и думать высокопа’но.

Арсений улыбался иронически, или так показалось Дмитрию Николаевичу.

— С возрастом уходит вся эта суета, строже с себя спрашиваешь, перестаешь бояться… И пропадает заинтересованность во всяких жизненных благах, — продолжал Дмитрий Николаевич. Ему хотелось, чтобы Обелин поверил в его искренность, как он сам в нее верил. Он верил, что только на втором плане было желание оправдать себя в собственных глазах, вернуть веру в себя, утвердить подлинность своего таланта, умалению которого многое способствовало. Проверить его в новых условиях и с новым к нему отношением. Писать бесконтрольно и самозабвенно и доказать этим болтунам… Нет, в первую очередь самому себе, а потом и им, что Дмитрий Смольянинов — подлинный художник.

— Не скучай, б’ат, — сказал Арсений. Голос его звучал искренней дружественностью. Такой интонации Дмитрию Николаевичу давно ни от кого не приходилось слышать, и он едва не заплакал.

— Вот мы и п’иехали. Пожалуйста, Дима, не показывай вида, что удивлен состоянием Анны Александовны и ее видом… П’ощу тебя… — сказал Арсений, понизив голос, словно и здесь, в машине, она могла их услышать.

— Понятно. Ты знаешь, я и сам бы догадался…

— Как знать? О тебе гово’или, бывало: Димка отличный па’ень, и кулаки у него здо’овые. С ним не ст’ашно ходить ночью по улице. Но симфонии он не напишет и не ’ешит тео’емы Фе’ма… Они здо’ово ошиблись! Ве’но?

— Здоровые кулаки пригодились мне для того, чтобы месить глину, — сказал Дмитрий Николаевич угрюмо.

Арсений спохватился:

— Не се’дись. Это я т’яхнул ста’иной, ’ешил под’азнить тебя немножко. Ты был гадким утенком и стал лебедем. Так всегда бывает с большими да’ованиями. А я не был гадким утенком и не стал лебедем. Вот, сижу в Абакане, а ты п’оцветаешь в столице…

Они вышли из машины возле маленького одноэтажного дома с палисадником. Просовывая узкую и длинную морду в промежуток между перекладинами изгороди, радостно лаяла, встречая хозяина, собака.

Дмитрий Николаевич вздохнул, вспомнив Рекса. Машина медленно отъезжала, буксуя в снегу и оставляя следы шин, испещренные квадратиками.

Арсений взял Дмитрия Николаевича под руку. Пригнувшись переступили они низкий порог деревянного домика.

* * *

Анна Александровна лежала на большой деревянной кровати. Дмитрий Николаевич с трудом узнавал в этом отечном, немолодом лице черты прежней Аннушки. Он не видел ее давно: в Москву Арсений приезжал один. Дмитрию Николаевичу трудно было сопоставить ту, востроносенькую, с живыми темными глазами, и эту, ничего общего не имеющую с прежней. Особенно поразили его рыхлые белые руки в веснушках, выглядывающие из смятых рукавов ночной рубашки. Дряблая шея, серое лицо — нет, с женщинами жизнь обходится еще суровее. Анна Александровна заплакала. Она плакала молча, отвернувшись к стене, и мужчины были растерянны.

Наконец она повернулась к ним, улыбаясь опухшими глазами:

— Ничего, Дима. Не смущайтесь. Я сейчас буду в полном порядке. — И к Арсению: — Пойди на кухню и посмотри, что у нас на ужин. — Хозяйство Обелиных вела одинокая соседка. — К вашему приезду мы готовились. Будем ужинать, и я с вами выпью немножко, думаю — ничего…

Пока Арсений возился на кухне, Дмитрий Николаевич вяло отвечал на вопросы Анны Александровны, касающиеся его семейства, а также цели его приезда. Исподтишка он разглядывал обстановку: пианино у стены с подсвечниками по бокам, по-старинному (это напомнило Ленинград). На этажерках бронзовые и каменные монгольские боги сидели скрестив руки и ноги и принагнув головы. Было очень тихо. Из кухни не долетало ни звука. «Может быть, Арсений вышел?» Дмитрию Николаевичу захотелось, чтобы он поскорее вернулся. В доме господствовал неподвижный, ничем не волнуемый покой старости.

У Обелиных не было детей, и неоткуда было проникнуть сюда воздуху будущего. Так казалось Дмитрию Николаевичу, пока отсутствовал Арсений, и в тишине шелестел только слабый голос больной:

— Старость — это износившееся платье, но его не сбросишь. Завидую природе, которая каждую весну меняет листву…

— Будет вам, Аня. Для нас с Сеней вы всегда останетесь молодой. Ведь мы постарели все вместе… И потом, вспомните французскую пословицу: «Каждое время года имеет свои преимущества».

Она улыбнулась и покачала головой:

— Ну, нет. Может быть, когда в семье растет молодое поколение… Впрочем, Сеня у меня молодой. Он и физически, и морально крепок еще, подвижен, живуч, легок на подъем. Это болезнь меня скрутила — шутка ли, пять лет, — а то и я бы еще прыгала.

— Вы поправитесь.

— Ну, где там. Пять лет валяюсь. Ревматизм. Нет, я, знаете, утешаю себя иначе: что жизнь на земле — это только маленькая часть нашего существования. Вот я умру, а потом начну жить сначала, может быть на какой-то другой планете, в другой какой-нибудь сфере — этого я не могу знать. Но я заставляю себя верить, что вновь буду ребенком, потом девушкой — и так множество раз. Смерть противоестественна. Конец мой будет началом другого существования…

Дмитрий Николаевич зябко повел плечами. Он не любил задумываться о том, что будет с ним «там».

— И вам удается заставить себя этому верить?

— А вам кажется это неправдоподобным? — В глазах ее он прочитал испуг. Ей очень хотелось, чтобы он подтвердил ее домыслы, но он ответил рассеянно:

— Не знаю. Право, не знаю.

Анна Александровна вздохнула:

— Да, конечно. Должно быть, все это бред. — Она вновь стала расспрашивать о Москве, о работе его и о Жене, которую помнила девочкой. — Она лет на пять меня моложе. А может быть, и на восемь. Я помню ее: такая длинноногая, смешливая. Она была подругой нашей покойной Алисы. Они учились вместе.

Вернулся Арсений. Он вошел румяный, с красными руками, и на ботинках его был снег.

— За водой ходил. П’идется подождать, когда закипит чайник. У нас тут газа-то нет. Плитка да ке’осинка. И все-таки лучше, чем у вас, ей-богу. Люблю наш Абакан. — Он сел и принялся рассказывать о своих поездках по тайге, о работе в музыкальной школе, о театре: — Я, б’ат, по тайге-то поездил…

Дмитрий Николаевич подумал: «Как это у него обыденно звучит — «поездил». Все равно как поездил по Кавказу, по Белоруссии… А ведь тайга — место заповедное…»

— Мне п’иходилось и с таежными медведями вст’ечаться. Се’ьезно. Здесь есть сказитель. Лет восьмидесяти ста’ик — вот я за ним однажды гонялся! Куда нн п’иеду, гово’ят — «только что выехал». И знаешь, где я его нашел? В тайге. Он соби’ался идти на медведя, да я ему помешал.

— Значит, с медведем ты все-таки не виделся?

— Нет. В тот ’аз — нет. А вообще мы знакомы.

— Чем же ты сейчас главным образом занимаешься?

— ’аботаю в здешней музыкальной школе п’еподавателем фо’тепьяно и исто’ии музыки. Это и есть моя главная п’ивязанность. К учительству, ты знаешь, п’извание надо иметь. А я люблю педагогическое дело. Но бывает, что наскучит учить музыкальной азбуке малышей и ставить им ’уки. Это нелегко и неизвестно, что сулит в будущем. Конечно, очень п’иятно, когда твоя ученица с блеском сдает экзамен в столичной консе’вато’ии. В п’ошлом выпуске у меня была такая девочка. Хакаска, между п’очим. Это тоже, учти, имеет значение — девочек здесь не так уж охотно учат, и эту я вы’вал почти насильно у ’одителей. П’остые люди — что с ними поделаешь? Ну, ’азумеется, моя Габ’иель — не из ’ядовых. Она и сама — малютка совсем, восьми лет, сумела п’отивопоставить волю свою насилию ’одителей. Не без моей помощи, конечно. Так с чего я начал?

— Что тебе — иногда надоедает…

— Да, да. Я отвожу душу в поездках. Поездки эти — тоже не п’огулки. Я изучаю хакасскую музыку и соби’аю фолькло’ для И’кутского научно-исследовательского института.

— Так ты бы оставил школу…

— Невозможно. Не так-то легко объяснить, чем мне этот п’оцесс до’ог, то есть я не знаю — сумеешь ли ты понять… Я соби’аю и коплю не для себя. Я не скупец, не коллекционе’ и не из тех, для кого научная ’абота, поиски эти являются самоцелью. Я должен отдавать найденное, и отдаю, и хочу видеть, как это п’ививается.

«Странно, — подумал Дмитрий Николаевич. — Ведь это примерно то же, что я ему говорил в машине, а он — мне не поверил!..»

Однако он промолчал.

— ’аботаю и с выпускниками — все это дети из п’остых семей, с невысоким общим ’азвитием, по’ой полные самых нелепых п’едставлений о жизни, п’ед’ассудков, и вот они иг’ают т’ехголосые инвенции Баха; изучают исто’ию музыки. Иногда я бе’у их с собой в мои поездки. Вот так и получается, что мои две п’офессии — педагогическая и научная — восполняют одна д’угую, составляют нечто единое…

— И кроме того ты пишешь музыку для пьес местных драматургов?

— О, да. И даже музыкальную пьесу сочинил в соавто’стве с одним из них. Она ’епети’уется сейчас в теат’е, и ты увидишь ее…

Арсений говорил долго и все так же темпераментно о своих учениках, которые сейчас учатся в консерваториях в различных городах Союза, выступают в ансамблях, на фестивалях…

Подсев к роялю, он наигрывал хакасские песни, собранные ими обработанные:

— Сбо’ник готовлю.

Так незаметно пролетел вечер.

Часы пробили одиннадцать. Арсений встал и на цыпочках подошел к постели. Анна Александровна спала.

Он наклонился и осторожно поцеловал ее в висок.

— Я, знаешь ли, наме’ен свозить ее летом в Москву. Может быть, там ее поставят на ноги. Как ты думаешь?

Он ловил взгляд Дмитрия Николаевича, а тот отводил глаза — он не верил, что человека, пролежавшего пять лет, да притом немолодого, можно где бы то ни было «поставить на ноги». Все-таки он сказал:

— Да, очень может быть. Ведь она же встает понемногу. Почему ты раньше этого не сделал?

— Я возил ее в И’кутск, сюда п’иглашал бесчисленное количество в’ачей. У нее ведь не ’евматизм; у нее полинев’ит, обострившийся в связи с климаксом. Меня обнадеживали — п’ойдет в’емя, и она встанет. Но кажется, она никогда не встанет.

— Сколько Аннушке лет?

Арсений опасливо оглянулся на кровать жены:

— Тише… Пятьдесят шесть, если по-честному. Она ста’ше меня на четы’е года. Непохоже, п’авда? Ей не дать больше со’ока пяти.

Дмитрий Николаевич опять поддакнул, подумав при этом, что Анна поразила его в первую же минуту встречи тем, что оказалась лет на десять старше, чем он предполагал. Он считал ее моложе себя.

— Алисе было бы со’ок пять, — сказал Арсений и вздохнул: Алиса была его младшей сестрой, умершей в годы войны. — Да, да. Они с Женей были школьными под’угами. Пойдем спать, однако. Ты ничего не имеешь п’отив, мы п’иготовили тебе постель в комнате Алисы?

Дмитрий Николаевич усмехнулся:

— Я не боюсь призраков, чудак ты, право. Она так и не вышла замуж?

— Нет.

Арсений зажег свечу, и они поднялись по узенькой лестничке в комнату Алисы.

VI

Дмитрий Николаевич снял фотографию и, улыбаясь, принялся ее разглядывать: две девочки, почти одного роста, в коротких платьях и широкополых шляпах, стояли взявшись за руки и щурясь от солнца. Совсем выцвел и потускнел бледно-коричневый фон фотографии, но воображение дополнило то, что уже невозможно было разглядеть: Дмитрий Николаевич видел за их спинами крышу дома, забор, деревья за ним и белые пятна у ног девочек — это куры. Фотография была любительская и сделана на даче, под Ленинградом, где одно лето он гостил у Арсения, а по соседству жили Татьяна и Женя со своими родителями. Может быть, именно тогда решилась его и Женина судьба… Он вспомнил ее, какой она была со дня их знакомства, в то памятное лето, и наконец в час их прощания, перед его отъездом. Ему показалось тогда, что он не увидит ее больше. Сейчас он старался убедить самого себя, что не было этого ощущения, но это ему плохо удавалось.

Арсений вышел. Дмитрий Николаевич повесил на место фотографию, разделся, дрожа от холодного и сырого воздуха — из окна дуло, — и лег на крепко набитый соломенный тюфяк; легкая пыль, поднявшаяся от тюфяка, защекотала ноздри. Запахло сеном. И снова вспомнилось Дмитрию Николаевичу то лето… Оно было таким далеким, что минутами думалось — было ли?

…Был ли он? Была ли Женя? Сейчас ему казалось, что она в другом мире и путь к ней заказан. Воспоминания, похожие на кадры старого фильма, шли своим чередом, не опровергая этого ощущения. Дмитрий Николаевич видел Женю тринадцатилетней, в платье с горошинами, длинноногую и с острыми локтями. Ее веснушки, и слегка выдвинутый вперед подбородок, и темные небольшие смеющиеся глазки, живые и быстрые, две косы каштанового цвета, отливающие медью, толстые, как жгуты, и круглый затылок, и белую дорожку пробора. У нее был румянец цвета шиповника на крутых скулах. У Жени были красивые тонкие руки с длинными пальцами; иногда они сжимались в крепкие кулачки, тянулись к его лицу и наносили увечья… Однажды она расцарапала ему подбородок — и ногти у нее тогда были не совсем чистые. Мать Арсения смазала ссадины йодом, а про Женю сказала, что она совсем не женственная и поэтому вряд ли выйдет когда-нибудь замуж. Женя заявила, что это и не входит в ее жизненные планы.

Да, подростком она была забиякой и драчуньей, почему же теперь она стала такой кроткой, такой послушной и никогда не выпускает коготков? Почему она позволяет ему себя обижать? Зачем отпустила его сюда? Может быть, ей удалось бы удержать его. Не нелепо ли «старику» пускаться в такое дальнее и бесцельное — да, сейчас ему так показалось — путешествие? Она царапалась, когда ей было тринадцать лет, а заметив на руках его или на лице следы своих когтей, залитые йодом, хохотала, широко открыв свой большой рот и показывая редкие зубы.

Татьяна говорила язвительно:

— Женечка, сейчас ты очень некрасива!

— Мне это все равно. — Но она затихала, и жалко смотрели куда-то в сторону ее, ставшие печальными, глаза.

В такие минуты она казалась Дмитрию Николаевичу похожей на прихворнувшую обезьянку, и ему было ее жалко.

Будто кто-то разбудил ее вдруг среди ночи и показал ей, ребенку, ее будущую неприметную судьбу, равнодушного мужа и неудачника сына. Да, сын его, который учится на плотника, бесспорно неудачник. Он не стал музыкантом, хотя мог им стать.

Была ли Женя с ним счастлива? Да, какое-то время. Когда она так неожиданно похорошела. Он осторожно брал ее за руку и, разглядывая розовую ладонь и продолговатые ногти, аккуратно подстриженные, говорил шепотом:

— Под этими ноготками был когда-то чернозем, а вокруг — заусенцы. Эти ноготки когда-то больно царапались…

— Может быть, тебе бы хотелось опять пережить те приятные ощущения?

— Нет. Лучше поцелуй меня.

— А если это будет менее приятно?

— Надеюсь, ты меня не укусишь…

Но постепенно, незаметно для него, она становилась все более молчаливой, усталой и замкнутой, все более послушной и скучной.

Невеселое у них было супружество, но она не жаловалась никогда. Она была энергична и трудолюбива, и, честное слово, ему не в чем ее упрекнуть.

Странное существо. В сущности, он мало знал ее. Чем жила она все эти годы, десятилетия? За что любила его? Как могла прощать ему плохо скрытые измены, небрежность обращения, равнодушие к сыну? И то, что у него не было ни времени, ни охоты ею заняться. А последние годы, когда она стала так заметно стареть, он почти всегда испытывал по отношению к ней раздражение. Он был с ней груб, беспощаден к ее недомоганиям, к ее одиночеству. Но ведь все это еще есть время исправить. Она жива, она ждет от него письма, телеграммы, и в любую минуту он может вернуться домой.

Нет, он не вернется к ней, непоправимо состарившейся и несносно безропотной, он вновь почувствует досаду и раздражение, едва увидит ее. А между тем он перед ней в неоплатном долгу: не она ли работала и содержала его, когда он вздумал вновь учиться и не работал? Не она ли всю жизнь стояла на страже его благополучия и покоя?

Внезапно он вспомнил, как ответила она однажды кому-то из друзей, осудивших его за недостаток внимания к ней:

— Я не жалуюсь. Он заботливый. — И это правда, пожалуй. Разве он плохо к ней относился? Чепуха. Почему-то вид прикованной к постели Анны и ее расспросы, комната покойной Алисы и фотография — все это вывело его из равновесия, нагнало воспоминания. Совесть у него стала слишком чувствительной. Но он ничего плохого никому не сделал. Он приехал сюда, чтобы писать, строить, радоваться жизни. Да, радоваться тому, что он дышит, видит, способен любить и работать. Мысли его вернулись к настоящему, к будущему, к здешнему.

Лиза! Наверное, она уходила оборачиваясь, искала его, а он сидел в ресторане, покупал ей конфеты и отдал их потом Вале. Но с Лизой он встретится, найдет ее. «Завтра пойду на вокзал и все о ней узнаю».

Потом он вспомнил тайгу. Она была громадная и внушала благоговение, страх и восхищение, острое любопытство и желание проникнуть в ее недра, в эту темноту под сводами ее, но желание это показалось ему почти кощунством. Заснув, наконец, он вновь очутился в поезде, и одна за другой мелькали станции со странными названиями: Ярынга, Команча, Вдовий лог, Черное поле. Существовали ли такие станции или они только приснились ему?

Дмитрий Николаевич вышел к чаю поздно. Обелины, должно быть, давно уже встали, и Арсений, нетерпеливо его дожидавшийся, даже как будто надулся:

— Ну, б’ат, го’азд ты спать. Я уже сотню дел пе’еделал.

— Извини, пожалуйста. Тебе не надо было меня ждать. Простите, Аннушка, вы, кажется, без меня и не завтракали?

Он подошел и поцеловал ей руку, лежащую поверх одеяла. Сегодня Анна Александровна выглядела свежее и моложе. Около ее кровати стояла палка, и она похвалилась, что «самостоятельно путешествовала в кухню».

— Это благодаря вам, Дима. Ваш приезд растормошил меня немножко. Мне так приятно с вами разговаривать. Вчера я ни о чем вас толком не расспросила… Да ведь времени у нас впереди много. Верно? Надеюсь, вы сегодня посидите со мной. Ведь нынче воскресенье, и вам следует отдохнуть с дороги. — Она просительно поглядела на Дмитрия Николаевича.

— Он пойдет со мной в теат’ на ’епетицию, — заявил Арсений.

Дмитрий Николаевич заколебался. Он ответил уклончиво:

— Надеюсь, на все хватит времени. Мне надо бы сегодня подыскать себе жилище…

— А ’азве ты не хочешь остаться у нас? Тебе не н’авится комната Алисы? Так ведь можно…

— Ну, что там может нравиться, Сеня! Ведь это почти кладовая. Но если Дима захочет остаться — это было бы чудесно, — мы займемся сегодня же ее благоустройством. Надо позвать Люсю — соседскую девочку — она вымоет и вынесет все лишнее в чуланчик.

Дмитрий Николаевич не знал, следует ли ему остаться здесь или поискать что-нибудь поближе к центру города, комфортабельнее. Но ведь сразу-то не найдешь, и он согласился:

— Если хотите, я останусь. Если не стесню вас.

За чаем Анна Александровна расспрашивала об Игоре, и Дмитрий Николаевич, отвечавший сначала нехотя, разоткровенничался:

— Должен признаться, что последнее время я мало им занимался. Он гораздо ближе к матери, хотя обычно, кажется, бывает наоборот — выросший сын сближается с отцом. Нет, у нас дружбы не получилось. Когда Игорь был маленьким, мы с Женей говорили «мы» о себе и «он» о нем. Теперь уже давно о себе я думаю в единственном числе, теперь стало «я» и «они».

Арсений засмеялся, Анна Александровна покачала головой:

— Это скверно. Мне почему-то сразу показалось, что ваш приезд как-то связан с этим…

— Нет, нет, — запротестовал Дмитрий Николаевич. Разубедить в этом ему хотелось главным образом себя самого. — Я люблю Женю, а Игоря — не очень. Знаете, я иногда гляжу на него даже с удивлением: неужели я родил его?

— Да, ’одственник он тебе, — смеялся Арсений.

Анна Александровна поглядела строго:

— Как глупо, что ты смеешься. — И к Дмитрию Николаевичу: — Мне жалко мальчика. Почему же так?

И Дмитрий Николаевич с горячностью, потому что его и самого это тревожило, принялся объяснять ей, что между ними нет ничего общего, что Игорь не умеет «стремиться», что он как-то противоестественно равнодушен к своему будущему и к тому, чем ему придется в жизни заниматься.

— А сколько ему лет?

— Девятнадцать.

— Это не так ст’ашно: не огляделся, не нашел себя, — сказал Арсений, внезапно ставший серьезным. — У меня нет детей, но я знаю молодежь лучше тебя и люблю ее. Мне п’иходится иметь с ними самые тесные отношения и в теат’е, и в музыкальной школе… Вот пойдешь со мной на ’епетицию, и я покажу тебе молодых акте’ов. И знаешь — поглядишь на чужих, лучше поймешь своего.

Дмитрий Николаевич с сомнением покачал головой:

— Скорее могло бы быть наоборот. Впрочем, здесь что-то другое. Не извечная проблема отцов и детей, как ты, кажется, думаешь. Просто я в какой-то момент проглядел мальчика: был ребенком, подростком, и как-то вдруг стал юношей. Смотрю — ничем на меня не похож, не похож и на мальчика, которым был. Что-то в нем исчезло свое, родное, и стал как все, как любой его сверстник.

Анна Александровна вздохнула:

— Пожалуй, вам от этого хуже, чем ему.

— Отчего же?

— Оттого, что у него вся жизнь впереди. Вы скоро не будете ему нужны, а он вам, напротив, будет очень и очень нужен. Ах, как природа несправедлива! Вы не любите вашего сына, а у нас нет сына, которого мы могли бы любить.

— Не то что совсем не люблю… Вы не так меня поняли, Аня…

Но Анна Александровна переменила тему разговора, и в тоне ее появился холодок. Дмитрий Николаевич был собой недоволен: «Ведь все это совсем не так, как ей представляется. Сложнее. А она вот как растолковала…»

Однако раздумывать на эту тему ему не дал Арсений. Он тотчас после завтрака заставил его заняться благоустройством комнаты.

А потом они пошли пройтись — репетиция была назначена на семь вечера, так как спектакля сегодня в театре не было. Они пошли по направлению к вокзалу, и Арсений всю дорогу рассказывал о своих друзьях: о семье директора музыкальной школы, о театральной молодежи.

Дмитрий Николаевич почти не слушал. Мысли его были заняты вопросом: узнает ли он что-нибудь о Лизе?

На платформе стоял состав, и был тот же час сумерек, что и вчера, когда Дмитрий Николаевич покинул вокзал. Казалось, он отсюда и не уходил. Только состав был еще пустой, но, когда они подошли ближе, Дмитрию Николаевичу показалось, что его окликнули, и это был женский голос, и ему почудилось — Лизин. Но из дверей вагона выглянула незнакомая проводница. Она скользнула взглядом по их лицам и равнодушно отвернулась. Дмитрий Николаевич спросил:

— Скажите, пожалуйста, здесь нет Лизы Толмачевой?

Арсений, которому он ничего не объяснил, посмотрел удивленно.

— Я ее не видела, — ответила проводница. — Кажется, нет. А впрочем, спросите старшего.

— Может быть, Валя здесь? — Дмитрий Николаевич покраснел; лицо Арсения стало насмешливым, а девушка улыбнулась, и в тоне ее появилась развязность. Она спросила, кокетничая:

— А зачем они вам понадобились? Валька тут. Я бы ее позвала, да у нее живот болит. Ее вчера какой-то инженер конфетами обкормил.

Дмитрий Николаевич покраснел еще больше. Он знал, что смешон, но согласен был это перенести, лишь бы узнать, где и когда он может встретиться с Лизой.

Арсений сказал:

— П’аво, ты ст’анно себя ведешь. — Он засмеялся и потянул приятеля за рукав, но Дмитрий Николаевич вошел вслед за проводницей в вагон:

— Подожди меня, я сейчас…

Три девушки, в одной из них Дмитрий Николаевич узнал Валю, стояли в коридоре, хохоча и болтая. Дмитрий Николаевич, еще более стыдясь, повернулся, чтобы уйти. Он убегал от этого оскорбительного смеха.

Валя догнала его у выхода:

— Уморили девчонки. Такое скажут… Вы Лизу спрашивали? Нет, ей-богу, мы не над вами… Лиза будет здесь через неделю. Что-нибудь передать?

Дмитрий Николаевич вынул блокнот и набросал коротенькую записку, указав свой адрес. Он вручил ее Вале:

— Вот. Очень вас прошу. Мне надо увидеться с Лизой. По делу. Вы скажите ей, что я непременно буду ее ждать.

— Хорошо.

Арсений ждал его, прохаживаясь по платформе.

— А ты, б’ат, повеселел. — И, взяв под руку, повлек за собой.

Они шли по направлению к главной улице города, где находилась гостиница. Там решено было пообедать.

Арсений молча посмеивался. Дмитрию Николаевичу казалось, что он должен Арсению все объяснить, но это было трудно, и он боялся насмешек.

— Ста’ик, ты мало пе’еменился, — сказал Арсений и дружелюбно сжал его локоть: — Это даже хо’ошо. А где сейчас Ма’ьяна? Там тоже было что-то идиллическое и очень не’авноп’авное.

Дмитрий Николаевич потупился:

— Не знаю. То есть, наверное, у себя, в Орджоникидзе.

— Помнится, ты соби’ался на ней жениться?

— Собирался. Я на всех на них собирался жениться, если хочешь знать. Я каждую любил, как самую первую.

Он вспомнил Марьяну. Высокая, плоскогрудая. С крупными чертами лица и широко расставленными глазами. Она была учительницей, и встретились они в Грозном… Ему нравилась ее неправильная русская речь, — ее стыдливость, и доверчивость, и чистота… Родилась девочка.

— Эх, — сказал Дмитрий Николаевич и вытер лицо платком, хотя ему было вовсе не жарко.

— Ну да что там, — сказал Арсений, ухмыляясь. — Б’ось, б’ат, сок’ушаться. С кем не бывало.

Он распахнул перед другом дверь гостиницы и, пропуская его вперед, смеющимися глазами заглянул ему в лицо.

— Почему-то рядом с хорошим чувством у меня всегда приютится какая-нибудь дрянь, — мрачно сказал Дмитрий Николаевич.

Они сели за столик.

— Выби’ай, — Арсений протянул ему меню. — Здесь хо’ошо ко’мят. И бутылочку. Идет?

О Лизе Дмитрий Николаевич рассказывать не стал. Разговор принял другое направление:

— Пове’ишь ли, за один день я записывал на слух до пятнадцати песен. Вот тебе бы как-нибудь со мной поехать! Пустынная до’ога, могильники. Косой луч солнца падает на камень, вы’исовывается чье-то лицо, знаки какие-то, к’уги… Замечаю место, чтобы сообщить в к’аеведческий музей.

— Как это получается, что они поют тебе? — Дмитрий Николаевич подумал, что ему было бы неловко ни с того ни с сего обратиться к незнакомому человеку с просьбой: «Спой мне!»

— Поют охотно. Вп’очем, вст’ечаются и такие, которые думают, что я убежал из сумасшедшего дома. Тут, б’ат, подход нужен. Погово’ишь о том о сем, узнаешь, что за человек. Ведь те, кто поют, — они поэты, им это понятно.

Сидевший за соседним столиком мужчина вмешался в разговор:

— Они, знаете ли, привыкли. С ними сейчас носятся: фотографируют, на пленку снимают. Они, как увидят человека с фотоаппаратом, становятся в позу. А если с записной книжкой и с пером за ухом — надуваются от важности и, откашлявшись, приготовляются рассказывать: «Моя строитель, пять мостов сделал за одну ночь…» А вас, Арсений Георгиевич, они давненько знают — сейчас в руки чатхан, и во всю силу своих легких…

Арсений принужденно засмеялся и, бросив Дмитрию Николаевичу многозначительный взгляд, опустил глаза.

— Кто это? — шепотом спросил Дмитрий Николаевич.

— Местный писатель.

— Хороший?

— Нет.

Писатель с ними больше не заговаривал. Он пересел за столик, где сидело несколько молодых хакасов.

Арсений продолжал рассказывать:

— …Однажды догнал меня на своем велосипеде мальчик почтальон лет семнадцати. Мы сели у обочины до’оги, и мальчик п’очел мне несколько стихотво’ений. Я положил их на музыку.

— Хорошие стихи? — рассеянно спросил Дмитрий Николаевич.

— Душевные. Конечно, он мало учился… но талантлив. Погово’или о шаманах. Он сказал, что человек, сочиняющий стихи и песни, — доб’ый шаман, пусть он даже носит очки и п’еподает в униве’ситете. А злой шаман — это тот, кто в’ет… Кто пишет неп’авду, обманывает на’од… Понятно?

Дмитрий Николаевич подумал: «Что, если у Игоря тоже есть какие-то собственные мысли в этом роде. Мысли… обо мне. И я их не знаю…» Ему стало тоскливо оттого, что он не знал мыслей своего сына.

— …Потом он посадил меня на свой велосипед, велел пок’епче де’жаться, и мы поехали в соседнее село. Вско’е он п’ислал мне письмо, в кото’ом сообщал, что его посылают в И’кутск учиться… Оно заканчивалось такой ф’азой: «П’ощай, далекий д’уг, кото’ый любит сказки и песни».

Дмитрию Николаевичу вдруг тоже захотелось полюбить эту страну, молодую и древнюю, страну поэтов, строителей, шаманов; так же, как Арсений, сродниться с ней, связать с ней свое творчество и судьбу. Он позавидовал близости Арсения к людям и веселой легкости, с которой тот жил, не унывая и не теряя мужества; принимая терпеливо и болезнь Аннушки, и свою роль сиделки при ней, и собственное недомогание, и даже самое тяжелое — ощущение гаснущего таланта.

VII

Дмитрий Николаевич собирался поездить по Хакассии, но заболел. Врач сказал, что он простудился, но Дмитрий Николаевич думал, что это не простуда.

Просыпаясь по ночам, Дмитрий Николаевич ощущал смутную тоску, казалось бы не имеющую причин, но тем она была тяжелее и безысходнее.

Она ощущалась как озноб, как холод в крови, как тоска по близости какого-нибудь живого существа. Дмитрию Николаевичу казалось, что ему станет легче, если возле него будет хотя бы кошка. Иногда он думал: «Мне пора иметь внука. Я тоскую о детях». В другой раз ему приходило в голову: «Это оттого, что я не пишу». И он попробовал рисовать, ушел в ближний лесок с этюдником и почти тотчас вернулся.

— Пописал немного?

— Нет. Не могу.

Лес, коричневый и сырой, лишь кое-где забросанный снегом, показался ему мертвым. Неудачным оказалось и освещение тусклого дня: кругом ни теней, ни оттенков. Дмитрий Николаевич пожаловался на скуку и утомление.

— Ты болен, ложись лучше в постель…

— Да, пожалуй, лягу.

Он лег, зябко закутавшись, но появился Арсений с охапкой дров, и затрещал в печке огонь. Арсений сидел на полу, подбрасывая в печку щепки и сучья. Огонь поглощал их мгновенно.

— Может быть, ты соскучился по семье?

— Нет. По ночам и на рассвете я чувствую мертвый холод на сердце. Я уже не художник. Как жить?

— Б’ось, б’ось, все это глупости! Мы с тобой однажды гово’или на эту тему — и со мной бывало, помнишь, я ’ассказывал? Но я ве’ил, что п’ойдет, и в общем-то п’ошло. Ты п’иболел.

— Старость…

— Ну,конечно, д’уг мой, ста’еем, меняемся, и силы уж не те, что в т’идцать или даже со’ок, но это еще не конец. Ты еще будешь писать лучше, чем п’ежде. З’ело, могущественно — пове’ь, ста’ик, я убежден.

Вечером у Дмитрия Николаевича поднялась температура. Доктор не позволил ему вставать с постели и тем более работать. Он сказал:

— Отдыхайте. Сейчас вы нетрудоспособны. Если даже у вас есть охота работать, это болезненное возбуждение, которое надо снять. Оно не даст хороших результатов.

И Дмитрий Николаевич смирился. Он даже похвалил врача:

— Умный доктор. В нашем деле разбирается.

— Очень. И точь-в-точь то же самое он сказал когда-то мне. А ты думаешь, в п’овинции и хо’ошего в’ача не найдешь? Нет, б’ат, у нас в’ачи хо’ошие, не хуже ваших. Взять хоть бы нашего докто’а ’ешетникова. Замечательный докто’!

Теперь Обелину пришлось сидеть дома с двумя больными: Аннушке тоже в начале зимы стало хуже.

Только в декабре Дмитрий Николаевич встал с постели. Он почувствовал, что к нему возвращается жажда деятельности, и это было признаком выздоровления. За это время было получено много тревожных писем из дому. Дмитрий Николаевич отвечал, хотя и очень коротко, — ему было трудно писать жене и сыну. Ответы его становились все скупее, реже, и наконец письма из дому прекратились. Он вздохнул с облегчением: больше не надо было выдавливать из себя нежные слова. О Лизе за время болезни он и вовсе забыл, но вспомнил, как только начал поправляться. И одновременно с этим воспоминанием явилось желание писать. Он сделал несколько набросков по памяти: река у подножья тайги, Лиза с ребенком на руках в большом платке и в шинели с металлическими пуговицами. Он вынул папку, достал фрагменты давно задуманной картины — строительства моста через Волгу. Он рисовал рабочих, греющихся у костра, мокнущих под проливным дождем, гармониста. Сейчас Дмитрию Николаевичу понравился только один фрагмент картины — кусок моста. Мост выгибался горбом над серой водой; под серым небом, словно потягивался, выгнув спину, фантастический крупный зверь. Дмитрий Николаевич сидел на корточках среди разбросанных на полу картин. Он чувствовал растерянность и недоумение и был рад, когда к нему постучал Обелин:

— П’ости, помешал…

— Нет, нет. Напротив, иди сюда скорее.

Обелин тоже сел на корточки. Он брал рисунки один за другим, глядел не слишком внимательно и клал на место. Дмитрий Николаевич следил за выражением лица Арсения, но ничего не угадал: все та же полуулыбка.

— Ну?

— Т’удно п’едставить, что получится в целом, — промямлил Арсений.

Дмитрий Николаевич показал ему Лизу:

— Вот набросок. Проводница, о которой я все собираюсь тебе рассказать.

— Больше всего лезет в глаза эта к’асная повязка на ’укаве — «б’игада отличного обслуживания».

— У нее на рукаве действительно была такая повязка, — сказал Дмитрий Николаевич, сдерживая раздражение.

— А я бы снял ее, — усмехнулся Арсений.

Он встал, крякнув, и позвал Дмитрия Николаевича пить чай.

— Иди. Я сейчас. Соберу все это…

Но он не стал собирать. Он принялся топтать ногами рисунки. Даже на розовое лицо Лизы наступил прямо каблуком. И вдруг опомнился, схватил, начал разглаживать, почти готовый заплакать. Потом его охватило желание разорвать все… в клочки… Все, кроме Лизы, потому что перед ее изображением он испытывал суеверную нежность…

Потом ему захотелось поссориться с Обелиным, накричать на него, осыпать бранными словами и покинуть этот дом. Но он продолжал стоять в оцепенении, полный отчаяния и ярости. Это был второй приговор, вынесенный ему другом. Да, он ничего не сказал, но Дмитрий Николаевич понял его мысли, обидные для него и безнадежно грустные. И, как все слабые люди, он начал искать виновного: «Меня погубили, прикончили, изуродовали». Он вспомнил свою первую картину — смелую и оригинальную, — как хвалили ее друзья и как приняло жюри… Потом он «работал» над ней. Его убедили в этой необходимости, и он дал себя убедить. И ничего не вышло… Ее никто и никогда не видел. Он не писал больше таких картин. Урок оказался ему на пользу — он бойко пошел в гору. Без сожалений, без угрызений. И только теперь, когда прошлое кажется ему чьей-то чужой жизнью, — а бывают минуты, когда и сегодняшнее будто бы не имеет к нему отношения; когда смотрит он на происходящее глазами человека, приближающегося к концу своего пути, и ничего ему не страшно, и ничего он не ценит из того, за чем тянулся всю жизнь, — и все-таки не может отказаться от старой своей манеры писать. Сидит в нем кто-то упорный, тупой и повелевает. Ах, многого ему недоставало, чтобы не дать себя погубить. Мужества, целеустремленности, гордости, уважения к своему таланту, честности и душевной чистоты. Он продал себя за тридцать сребреников, за чечевичную похлебку. За возможность барственно прогуливаться с Рексом, за льстивые слова и за шальные деньги, большие деньги, на которые покупаются комфорт и уважение людей, подобных ему же, но менее удачливых. «Истерика — вот гадость». Сделав над собой усилие, Дмитрий Николаевич перестал плакать. Он вытер лицо мокрым полотенцем. Собрал с пола рисунки и торопливо сунул их в папку. Пальцы его дрожали. Но когда заскрипели нижние ступеньки лестницы и снова раздался голос Арсения, звавший его к чаю, Дмитрий Николаевич был уже в порядке. Он крикнул, приоткрыв дверь:

— Иду.

Вернулся, остановился посреди комнаты, сцепив пальцы, весь в напряжении нервов, и громко сказал:

— Клянусь не писать больше, пока…

Он не сумел бы выразить словами, когда позволено ему будет писать, но хорошо понимал, какое это должно быть состояние, и верил, что такое состояние еще будет.

Почти спокойный, спустился он к чаю и был даже весел, даже остроумен, так что Анна Александровна сказала Арсению, когда Дмитрий Николаевич ушел спать:

— Дима сегодня был такой, как, помнишь, на даче под Ленинградом. Когда он сделал Жене предложение…

Когда Дмитрию Николаевичу разрешили выходить, они отправились на генеральную репетицию пьесы Обелина, которую после Нового года должен был поставить Хакасский театр.

Пьеса из жизни дореволюционной Хакасии не понравилась Дмитрию Николаевичу. На репетиции было скучно.

Актеры не играли, а равнодушно выполняли указания режиссера. Пьеса шла на хакасском языке, но сюжет ее был несложен, все было понятно, и развязку ничего не стоило угадать. Понравились Дмитрию Николаевичу только песни, которых в пьесе было много. Хороши были и голоса исполнителей.

Разумеется, Дмитрий Николаевич ничего не сказал Арсению о пьесе. На вопрос друга он благодушно кивнул и заметил, что ему понравилась актриса, игравшая главную роль.

— Это Одина Т’убаева, дочь ди’екто’а теат’а. Я тебя с ней познакомлю. Ну а пьеса? Это ведь главное. Хотя в общем-то не главное. Главное спектакль в целом. У нас п’ек’асный ансамбль, не п’авда ли? Они сейчас иг’ают под су’динку. Бе’егут силы. Посмот’ишь, каковы будут на спектакле. Молодежь все…

Дмитрий Николаевич был рад, что мимоходом заданный вопрос о пьесе опять проскользнул незаметно.

Наконец кончилось скучное действие, и актеры ожили. Еще не снявши грима и не переодевшись, они стали сами собой: зашумели, как школьники, услышавшие звонок на перемену. Один за другим шумно спрыгивали с подмостков, на ходу стаскивая парики и бороды. Развеселились, довольные, что кончилась репетиция и они свободны. Окружив Арсения, они оттерли его от Дмитрия Николаевича. Он остался один, издали наблюдая, как друг его, возбужденно смеясь, кому-то пожимал руки. Режиссера он обнял и поцеловал. Все были заняты друг другом. Никто не обращал внимания на Дмитрия Николаевича.

Кутерьма продолжалась довольно долго. Дмитрий Николаевич был обижен. Он чувствовал себя гостем, которого плохо приняли. Он даже собрался было уйти, но провести вечер в одиночестве не улыбалось ему. Ему тоже хотелось быть среди актеров, и он подумал не без горечи, что все-таки нет ничего радостнее молодости, какой бы она ни была суровой. Но вот совсем рядом раздался голос Арсения:

— Познакомьтесь, мой д’уг — художник Смольянинов, Дмитрий Николаевич, из Москвы. Ну, конечно, слышали. Кто ж о нем не слышал?..

К Дмитрию Николаевичу протянулось множество смуглых рук. Он пожимал их, широко улыбаясь в ответ на все эти улыбки, и чувствовал себя необычно легко.

Театральный буфет — небольшая комнатка. В глубине — буфетная стойка и дверь за ней, ведущая в закулисные недра. В простенке между двух окон — зеркало до полу, задрапированное зеленым плюшем, и такая же драпировка на дверях. Столиков немного, и все они заняты, но один, возле зеркала у окна, освобождают Арсению.

— Вот, б’ат, — говорит Обелин, усаживаясь. — Здесь я как дома, и ты стань своим. Ну, я п’ошу тебя, стань своим!

Дмитрий Николаевич, улыбаясь, пожимает плечами. Он вертит в руках меню, не зная, на чем остановиться. Арсений заказал коньяк. Дмитрий Николаевич предлагает бутылочку сухого. Почему-то ему захотелось предстать перед самим собой, перед Арсением и здешним обществом в каком-то особо добродетельном обличье: «Кажется, я очень зауряден. Почему прежде я был о себе лучшего мнения?»

Они выпили по стопке коньяку. Лампы вспыхнули ярче, стало теплее. Теперь Дмитрию Николаевичу казалось, что он здесь уже свой человек и все здешние тоже ему свои — ведь так бывает, когда люди нравятся друг другу. Арсений в третий раз заговорил о пьесе, и Дмитрий Николаевич решился:

— Пьеса плохая. Все старо, все повторно, ничего не увидено и не сказано своего. Не обижайся, но какой же ты писатель? Ты — музыкант, и музыкальное оформление — так, что ли, это называется? — мне понравилось. И с чего это ты взялся пьесы сочинять?

Он почувствовал некоторое удовлетворение — отчасти это был реванш… Однако Арсений не обиделся:

— Ты п’ав, ты п’ав — я не д’амату’г, и здесь я выступаю более как ’едакто’. Авто’ ее, — он оглянулся по сторонам и указал на молодого большеголового хакаса, — Хох’яков. Только, пожалуйста, не обижай его, ничего ему не гово’и. Это только начало… И увидишь, публике пон’авится. — Он повторил: — Публике пон’авится.

Мимо их столика, высоко держа маленькую голову, прошла героиня пьесы — Одина Турбаева. На ней было темное платье с большим белым воротником. Блестящие тугие косы уложены на затылке. Лицо ее, желтоватое и скуластое, было по-своему красиво, и серьезное его выражение говорило об уме.

— Хороша, — сказал Дмитрий Николаевич.

Арсений позвал девушку. Одина подошла. Она без улыбки глядела на Дмитрия Николаевича, Арсений представил ей друга. Она кивнула и села за их столик, положив около себя свернутые в трубочку ноты.

Дмитрий Николаевич развернул их. Это был романс Рахманинова в старом, еще дореволюционном издании. На обложке нот была нарисована ветка персидской сирени. И эти ноты, а может быть, и девушка отчего-то напомнили Дмитрию Николаевичу детство. Мать его была аккомпаниатором в вокальном классе Ленинградской консерватории, и, бывало, к ним в дом приходили такие вот девушки разучивать свои романсы и экзерсисы, а на нотном пюпитре он часто видел романсы Аренского, Глиэра, Рахманинова в таком же издании. Только те девушки были русскими, а Одина настоящей хакаской.

Мельком на него взглянув, девушка взяла ноты и сунула куда-то за спину, но Дмитрий Николаевич успел разглядеть надпись, сделанную претенциозно-размашистым почерком: «Моей Одине» и неразборчивый росчерк подписи.

Арсений заговорил с Одиной о предстоящем спектакле, и Дмитрию Николаевичу не удавалось вступить в разговор, чтобы сказать артистке, как она ему понравилась. Одина слушала Обелина почтительно. К их столику пробирался высокий малый в меховой куртке. Шапку он только что снял и маленьким гребешком на ходу расчесывал светлые волосы.

— Наконец-то я вас нашел, — сказал он, ни с кем не здороваясь и обращаясь только к Одине: — Пошли домой. Я обещал твоему отцу, что доставлю тебя без промедления.

Арсений замолчал. Дмитрий Николаевич с любопытством разглядывал парня. Одина повернулась было к нему, но тотчас с вежливой улыбкой обратилась к Дмитрию Николаевичу:

— Познакомьтесь — Леонид Поярков. Поэт.

Молодой человек смутился, но сейчас же овладел собой:

— Ты так сказала, как будто бы я самозванец, а я самый настоящий поэт, и не местных масштабов, хотя пока еще только студент. А вы кто?

— Этот дяденька из Москвы, — сказал Арсений, — значит, тоже не местных масштабов.

— Ах, вот что? — обрадовался Поярков. — Тогда другое дело… — Он сел к их столику, не дожидаясь приглашения.

— А как же мой папа, который будет нас ждать? — насмешливо спросила Одина.

— Я извинюсь перед ним.

Пока Поярков подробно осведомлял Дмитрия Николаевича о своих успехах, Дмитрий Николаевич старался припомнить, где он слышал это имя: Леонид Поярков… Слушая его быструю и легкую речь, полную беспечной шутливости, добродушного и наивного высокомерия, находчивых шуток и неожиданных вопросов, Дмитрий Николаевич не хотел в него верить. Неожиданно для себя прервав Пояркова, он сказал:

— Я хоть и не читал ваших стихов, но почему-то не верю, что они хороши.

Стало тихо за столом, и тем неожиданнее прозвучал негромкий смех Одины.

Бледные щеки Пояркова вспыхнули; он не нашелся с ответом и, вскочив, ушел, не сказав ни слова.

Одина, перестав смеяться, оглянулась ему вслед, но за ним не пошла.

Разговор возобновился, словно Поярков и не появлялся вовсе.

Потом они проводили Одину до дому и получили приглашение к обеду:

— Отец рад будет познакомиться.

Дальше шли вдвоем, и Дмитрий Николаевич спросил о Пояркове:

— Он кем приходится Одине?

— Да что-то в’оде жениха. Она девушка се’ьезная, и надеюсь, пе’едумает. Этот парень н’авится женщинам, но в’яд ли способен любить.

— Мне показалось, что Одина к нему вовсе равнодушна.

— Кто ее знает… А как Поя’ков с тобой заиг’ывал? Как девушка.

— В нем есть что-то. Ты знаешь… эти серые глаза с прищуром и дерзкий нос…

— Он хвастлив и заносчив, но это от молодости и успеха. Он, в общем, талантлив.

— Здешний?

— Да. Мать у него живет в Иркутске, учительница…

Они добрались до дома. Аннушка заснула, не дождавшись их.

А на другой день утром сон Дмитрия Николаевича был прерван: кто-то негромко стучал во входную дверь. Стучал долго, но с перерывами. Дмитрий Николаевич не вставал, спали и Обелины. Вдруг внезапная догадка сорвала его с постели. Набросив пальто, Дмитрий Николаевич спустился вниз и отпер дверь: перед ним стояла маленькая женщина в железнодорожной шинели. Смущенно улыбаясь, она начала было извиняться.

— Лиза! — крикнул Дмитрий Николаевич и втащил ее в дом.

VIII

Он втащил ее в дом. В сенях было темно и холодно. Рука у Лизы тоже была холодная и жесткая, шинель отсырела и тяжело висела на плечах. Они ощупью поднимались по лестнице в комнату Дмитрия Николаевича, и он все еще держал ее за руку. Он шел, оседая на каждую ногу, держал палец у губ и бормотал: «Тише, тише», хотя Лиза и так двигалась совершенно бесшумно. Когда они были уже у дверей, послышался кашель Обелина и голос Аннушки:

— Сеня, там кто-то ходит.

Показался Арсений в пижамных штанах и рваной стеганой куртке, наброшенной на плечи, — печи выстывали за ночь. Он поднял голову и поглядел с удивлением на Лизу и Дмитрия Николаевича.

— Ко мне, видишь, приехали, — неловко улыбаясь, пробормотал Смольянинов, выпуская Лизину руку.

— Отлично, — сказал Арсений, и на лице его появилось приветливое выражение. Он был гостеприимен и всегда искренне радовался гостям, в какое бы время они ни появлялись.

— Извините, что я в таком виде, сейчас все будет в по’ядке, — и он скользнул обратно в комнату. Дмитрий Николаевич беспомощно оглянулся — ему не хотелось вводить Лизу в комнату с неубранной постелью, он был несколько растерян и не знал, что ему делать.

Повернувшись к Лизе, он театральным жестом протянул ей обе руки:

— Как я рад, Лиза, что вы меня не забыли. — Он, конечно, был рад, но разволновался, не зная, как ему себя вести и как объяснить Лизу своим друзьям. Кто она, почему…

Из-под шерстяного платка на него глянули Лизины темные глаза, немного испуганные.

— Неловко, что я так рано, — зашептала она, перебирая бахрому платка. — Мне сказали, что вы приходили, спрашивали меня. Поэтому я решила… Мне надо посоветоваться, а поезд наш уходит через час…

— Через час? — огорченно воскликнул Дмитрий Николаевич. — Нет, это невозможно. Я вас не отпущу. Мы придумаем что-нибудь. Подождите минутку, я чуть-чуть наведу у себя порядок.

Оставив ее на лестнице, он вбежал в комнату и, торопясь, принялся убирать разбросанную одежду и метался без толку, перекладывая вещи с места на место. Кое-как застелил постель. Он спешил, волновался, но ему было весело и хотелось запеть. Очень приятно было знать, что в коридоре стоит Лиза и она войдет сюда через несколько минут. Дмитрий Николаевич оделся, вытер руки и лицо одеколоном, открыл форточку, подобрал с пола какую-то нитку. Косо свисало с постели одеяло, в форточку плыл воздух густым и холодным паром. Сквозь этот пар с трудом пробился хилый солнечный луч и лег на пыльную лакированную поверхность старинного рабочего столика.

— Пыль… ну да бог с ней.

Дмитрий Николаевич затолкал под кресло ночные туфли, сунул под подушку не очень свежее полотенце и распахнул дверь.

Лизы в коридоре не оказалось.

Дмитрий Николаевич даже испугался: «Неужели ушла? Странная…»

Исчезновение ее показалось ему символическим. Он сбежал вниз по лестнице и без стука открыл дверь столовой. Лиза была там. Она сидела у стола, шинель ее лежала на стуле, а платок остался на плечах.

Она разговаривала с Аннушкой, и обе почти не обратили на него внимания.

В столовой Обелин уже успел затопить печь. Сыроватые дрова горели не очень бойко, пахло дымом. Из кухни доносился звон посуды — Арсений хозяйничал. Огонь из печки падал на Лизино лицо, и все оно было розоватым и прозрачным, как яйцо, когда его рассматривают на свет. Аннушка, в темно-зеленом бумазейном халате, полусидела на постели. Держа шпильки в зубах, она закручивала на затылке длинную с проседью косу.

— …Я решила поступить работать в больницу. Все равно я буду учиться на врача. Что даст мне работа проводника? Разносить чай и постели? Знакомая учительница из Иркутска — Софья Николаевна — тоже советует…

— Вы правы, милая, — сказала Аннушка шепелявя — шпильки все еще были у нее во рту.

Лиза улыбнулась Дмитрию Николаевичу, и он почувствовал внезапно прихлынувшую к сердцу нежность. Он не отдавал себе отчета, откуда между ними, чужими и разными, эта близость, будто бы даже окрепшая за то время, пока они не виделись. «Она пришла ко мне посоветоваться. Значит, и я ей не посторонний…»

— Дима? Вы уже встали? Садитесь, голубчик. Сейчас Арсений будет поить нас чаем.

И Анна Александровна опять повернулась к Лизе:

— Но как устроиться? У вас есть какой-нибудь знакомый врач, который мог бы помочь?

— Нет. Разве это обязательно?

— Постойте, как же это я забыла, — а доктор Решетников? Невропатолог Решетников? Он ведь заведует отделением. Дима, подите на кухню и позовите Арсения. Кстати, вы, кажется, еще не умывались?

От этих слов Аннушки Дмитрий Николаевич почувствовал себя мальчиком. Будто он в родительском доме, и вот к нему впервые приходит девушка.

В кухне Арсений ставил самовар. Он взглянул на приятеля с усмешкой:

— Ста’аюсь ’ади твоей гостьи… Все готово, однако…

Он снял с плитки сковороду с гренками.

— Я сказал Аннушке, что ты ее еще по Москве знаешь…

— Действительно, я ехал с ней от самой Москвы…

— Пошли. П’ихвати самова’.

Дмитрий Николаевич неловко поднял маленький медный самовар. Горячим паром обдало лицо, он отвернулся. Горьковатый запах раскаленных углей опять напомнил детство, Ленинград. Ему случалось ставить самовар в старом доме на Васильевском острове, и он колол щепки в кухне на кафельном полу большим зазубренным ножом с отломанным кончиком.

— Когда мы были маленькие — помнишь? — чайники вовсе не были в употреблении. Чайники появились в тридцатых, по-моему, годах.

— A-а, вот и самоварчик! Вы хорошие мальчики. Давайте вашу чашку, Лиза… — Анна Александровна принялась разливать чай. За чаем обсуждали, как помочь Лизе устроиться в больницу.

— Сеня, по-моему, Решетников может ей помочь. Ведь он заведует отделением. Ты поговори с ним, Сеня, сегодня же.

— Погово’ю. Это докто’, который лечит Аннушку, Лиза. Он — душевный человек. В качестве кого вы будете у него ’аботать?

— Просто санитаркой. Кем же еще? Потом поступлю учиться. Ой, что же это я делаю? Ведь мой поезд уже, наверное, ушел! — Лиза схватила свою все еще мокрую и тяжелую шинель.

— Ах, как мне не хочется вас отпускать, Лизонька! — огорчилась Анна Александровна. — Но ведь ненадолго, правда?

— Да, если меня отпустят и если я сумею устроиться здесь.

…Они шли очень быстро. Лиза почти бежала. Дмитрий Николаевич торопился сказать все, что казалось ему необходимым:

— Это не случайно, что я вас искал и что вы пришли. В Москве вы подадите заявление об уходе и вернетесь сюда. Вернетесь ведь?

— Да, да, — говорила Лиза, — вот только бы мне не опоздать сейчас.

Она бежала, далеко опередив Дмитрия Николаевича, но он, догнав ее, взял под руку:

— Ну если даже опоздали?

— Что вы! Ужасные будут неприятности. Как можно! Это ведь работа…

Смешно было смотреть на них со стороны: пожилой, отлично одетый мужчина вел под руку маленькую проводницу, которая путалась в своей форменной длинной шинели и ужасно торопилась. К счастью, поезд еще не ушел.

Лиза вырвала руку из-под локтя Дмитрия Николаевича и кинулась к своему вагону. Поезд тронулся, едва успела она вскочить на подножку. Она помахала ему, прежде чем войти в вагон.

Дуся встретила ее сердито:

— Ты что — одурела?

— Ладно, ладно, — пробормотала Лиза, стаскивая шинель. — Я тебе что-то расскажу сейчас…

— Давай чай разнесем сначала…

Дмитрий Николаевич долго смотрел вслед уходящему поезду.

Больница была небольшая, но две палаты — мужская и женская — отведены для нервнобольных. Анатолий Романович был когда-то военным врачом, имел чин подполковника, был демобилизован после ранения и увлекся научной работой. На фронте ему приходилось по большей части заниматься хирургией, да и в институте он намеревался стать хирургом, но в связи со всем пережитым на фронте возник у него интерес к нервным и психическим заболеваниям. Он занялся изучением этой малоисследованной области медицины, выпустил несколько книг и, уехав в Абакан, работал там в больнице, продолжая свои исследования истерии, психастении, вегетативного невроза.

Редко покидал он больничный двор — все у него было здесь: и дом, и работа, и привязанности.

Арсений Георгиевич как-то спросил, почему он изменил хирургии. Доктор ответил неопределенно:

— Что там рука, нога…

Он заговорил о душевных болезнях, о неизмеримости страдания, порожденного безумием…

Анна Александровна вспомнила о его книгах, что следовало бы похлопотать об ученой степени. Решетников не хотел хлопотать:

— Эти книги не для медика, а для широкого читателя. И в степени я не нуждаюсь: «Чины людьми даются, а люди могут обмануться». — Впрочем, он, конечно, был обижен, да и кто бы не обиделся? Однако предаваться огорчению у него времени не было.

— Почему же вы написали не для медиков, а для больных? — донимала Анна Александровна.

— Ну, в общем-то и для медиков. Чтобы напомнить им о сострадании. Но главным образом для больных. Человек должен знать себя, и тогда во многих случаях он сам сумеет себе помочь. Перестанет бояться своих снов, видений, кошмаров, узнав о причине их и происхождении. А перестав бояться, может быть, от них избавится: знаете, злая собака, если ее не бояться, тотчас отстанет. Не замечали?

Конечно, доктор этот был, как все хорошие люди, чудаком, и его презрение к вещам внешним многими осуждалось.

С виду Решетников был неприметен, мало разговаривал. Чаще всего таких оценивают после их смерти, а при жизни не балуют. Но они и не тщеславны, и не поощрения всякого рода стимулируют их деятельность.

Лиза отсутствовала недолго. Ее заявление об уходе не вызвало особых возражений: проводница, которую она заменяла, вернулась из декретного отпуска.

Она шла к Обелиным без смущения и страха — как к своим. «Должно быть, знают, что я сирота, жалеют». Но Обелины о ней ничего не знали. Просто они были добрые люди. И как раз пришла она в субботу, к вечеру, когда Решетников обычно навещал Анну Александровну.

— А вот и она, — сказал Арсений Георгиевич. — Девушка, о которой мы вам говорили.

Анатолий Романович поглядел с сомнением:

— Слабенькая. Санитаркой пойдете?

Лиза кивнула.

— Смотрите, работа тяжелая. Судна станете выносить?

Лиза молчала, потупившись. Ей показалось, что доктор разговаривает с ней грубовато.

— Вот видите — молчит. — Решетников еще раз оглядел Лизу: — Дома их балуют. Мать небось и постирает и…

— Умерла. У меня никого нет. — Лиза еще больше потупилась, упираясь подбородком в грудь, и глотала слезы обиды.

— Да, да, — сказал Дмитрий Николаевич и, взяв Решетникова под руку, отвел его в сторону. И пока Лиза, всхлипывая, рассказывала Обелину о смерти матери и о неудачной своей попытке поступить в институт, Дмитрий Николаевич тоже что-то рассказывал доктору вполголоса. Может быть, о родах в вагоне и ее деятельном в них участии, может быть, о чем-то еще — словом, взял ее Решетников в санитарки и обещал даже, если освободится место в канцелярии — перевести ее туда регистратором. Все-таки тяжело ей будет санитаркой…

Лиза поселилась у Клавдии Ивановны Богомазовой — вдовы. Она сняла не комнату, а угол за занавеской. Там стоял большой, старинный, кованный железом сундук, на котором Лиза спала.

Было окно, упирающееся в стену соседнего дома, стол — под одну из ножек подложена щепка, чтобы не кланялся всякий раз, как к нему подходишь. Был стул. Платья висели на стене под старенькой простыней и скоро пропитались запахом сырости и старых вещей — запахом дома Богомазовой. Лизе казалось, что они отяжелели и стали липкими на ощупь, касаться их было неприятно. Здесь пахло еще корицей и мятой из старого буфета, и на веревке висели сушеные грибы. Вдова сказала:

— Не помешают? Можно, однако, спрятать в буфет.

Но не спрятала, и они продолжали висеть, издавая легкий сухой звук, когда их задевали.

Сначала Лизе было все равно, где жить, а потом не раз келья эта, где все было чужое, нагоняла на нее тоску: убогая, темная и даже зловещая.

Клавдия Ивановна — женщина лет сорока, — только в первый день говорила Лизе «вы». Уже на другой день она приняла с ней тон грубовато-ласковый и стала называть «девонькой». Работала она где-то на почте. Лиза мало общалась с хозяйкой — то той, то другой не было дома, — и к тому же Клавдия Ивановна оказалась не любопытной и не очень разговорчивой. Лиза тоже о ней ничего не знала. Должно быть, была она хитра, судя по выражению ее маленьких, острых глаз, скуповата и недоверчива, потому что постоянно возилась с ключами, запирая двери, шкафы, комоды, когда куда-нибудь отлучалась. Эти ее привычки Лизу не задевали, ей только не нравился повелительный тон хозяйки, но, решив не ссориться, Лиза отвечала ей вежливо, а в общем не обращала на нее внимания.

На новой работе оказалось не так уж трудно. Лиза ухаживала за больными без брезгливости. Как бы они к ней ни относились — иные называли ее «нянечка», другие ласковее — «доченька», а третьи бывали нетерпеливы и раздражительны, — все равно она жалела их и не сердилась. Состояние их было ей непонятно: у некоторых вовсе ничего не болело, но она видела, что они мучаются. Некоторые, чаще женщины, часами кричали, и крик их напоминал звериный вой.

Другие целыми днями находились в неподвижности: стояли, сидели или лежали, не меняя позы и ничего не говоря. Лица их были страдальчески искажены или тупо непроницаемы.

Лизу удивляло, что люди эти, неподвижные и безмолвные, которых приходилось чуть ли не насильно кормить — она всегда тревожилась и огорчалась, если они отказывались есть, — к вечеру приходили в возбуждение, становились веселы и болтливы. Впрочем, такими они нравились ей больше, хотя и доставляли порядочно хлопот — в такие минуты у всех у них бывало очень много просьб.

Больные скоро Лизу отметили. Они ее не боялись, радовались, когда она дежурила, и часто просили около них посидеть: она слушала их нескончаемые, прерываемые то смехом, то слезами рассказы о родных, о работе, о своей болезни, о пережитом или о том, что угрожало.

Стоя с судном в руках, с узлом грязного белья или со щеткой, на которую была намотана мокрая тряпка, Лиза слушала их бормотанье, не решаясь уйти. И ей доставалось за долгое отсутствие.

— Слушай, слушай их больше… — ворчали старшие санитарки. — А полы кто будет мыть?

И Лиза не решалась сказать им, что все эти разговоры тоже входят в ее обязанности.

Вместе с ней работали еще две санитарки — Гордеева и Кукунина. Екатерина Петровна Гордеева — женщина лет тридцати, усталая от семейных забот, постоянно досадовала, что приходится ухаживать «за чужими». Она была не добрая и не злая, и рассуждения ее всем были понятны, кроме Лизы:

— Своих дел не оберешься. За детьми некогда прибрать. Сколько времени собираюсь побелить хату — ну нет тебе времени. Круглые сутки крутишься — судно, белье, полы, — да душа с них вон! На что они мне сдались? С огорода своего больше возьму…

Ей всегда поддакивали. Только Лиза смотрела на санитарку осуждающе.

— Ты что глядишь? У тебя мужа нет, деток нет — значит, ты этого понимать не можешь. А лясы точить с больными — баловство. Я этого не признаю…

Екатерина Петровна называла больных «чужими». Лиза так к ним не относилась. Они были ее больными, и ей хотелось сделать для них как можно больше. Антонине Лавровне Кукуниной было за пятьдесят. Ростом она была с высокого мужчину. Плоское лицо с крохотным носом, рот безгубый и широкий, как щель почтового ящика. Отменная ее грубость распространялась на всех, кроме начальства. Больные боялись обращаться к ней с какими бы то ни было просьбами, а врачи и сам Решетников считали ее хорошей санитаркой — так уж она сумела себя им отрекомендовать. Она отличалась большой физической силой, была ловкой и умелой в работе. Даже сестры перед ней заискивали, особенно пожилая Феня Марковна. А молодая франтоватая Марина старалась по возможности не иметь с ней дела.

Из двух палатных врачей Лиза предпочитала хакаса Николая Николаевича Шишмаева. Докторша Зоя Львовна казалась ей какой-то безличной.

Лиза очень жалела больных и терялась от своей беспомощности — чем помочь?

Взять хотя бы Маринкину, которая срывает с себя одежду, плачет и громко молится. Поток ее слез кажется неиссякаемым. Когда спрашиваешь, о чем она плачет, Маринкина отвечает всегда разное:

— Маленького я похоронила.

— Да ведь это уж давно?

— Шестнадцать годочков было бы ему сейчас.

— У вас есть другие дети, внучка есть…

Маринкина машет рукою:

— Этого никогда не забудешь.

В другой раз она объясняет иначе причину своих слез:

— Всю жизнь работала, работала, а вот вошла в года, болею, и никому стала не нужна…

— Нет, нужны, — горячо говорит Лиза. — Вы очень всем нужны. Даже мне…

— Спасибо, доченька, спасибо, родная, — и плачет еще пуще…

Она все понимает, у нее ясная голова, но не может она перестать плакать…

Ей говорит палатный врач:

— Если будете плакать, Маринкина, — не поправитесь. Смотрите, у Рюминой на почве истерии отнялась рука…

— Так помогите же мне, — кричит Маринкина исступленно, — на то вы доктора. Знали бы вы, как я страдаю, знали бы только, — и падает на пол.

Лиза бледнеет — вынести это невозможно.

— Вы слишком впечатлительны, — говорит ей палатный врач Зоя Львовна, она вся такая бескровная, будто ее подсинили.

— Это хорошо, что она так впечатлительна, — говорит Анатолий Романович, которому жаловались на чрезмерную дружбу Лизы с больными. — Если б все чувствовали так, как она, половина наших больных были бы уже здоровы…

Больные побаивались и сестер, и санитарок. Они не боялись только Лизы. Санитарки были языкаты, горласты, грубы, а для нервных больных, пожалуй, нет ничего страшнее грубости.

Лизе их поведение казалось жестоким, но она была новенькой и воспитана в традициях уважения к старшим. Она не смела протестовать, и это очень ее угнетало. В свое дежурство она старалась наградить больных лаской и заботой. Она со стыдом признавалась себе, что тоже боится обеих санитарок, и особенно Кукунину.

В свободные дни и вечера Лиза бывает у Обелиных. Помогает Арсению Георгиевичу в хозяйстве. Дмитрий Николаевич рисует ее портрет.

В розовом ситцевом платье и в пуховом платке на плечах она сидит, поджав ноги, с книгой на коленях. У Дмитрия Николаевича суровое выражение лица; он покусывает губы, и спокойные его движения вдруг становятся порывисты. Лизе кажется, что он сердится за то, что ее все время клонит в сон. Не высыпается она. Подолгу читает вечером, жалея расстаться с книгой, а утром никак не может проснуться!

Или он сердится оттого, что угадывает ее непозволительные мысли. От печки веет жаром, горит лицо, и руки кажутся розовыми, будто только что лег на них ранний загар. Лиза прикрывает глаза: юг, море, Леня и те три ночи в горах…

Дмитрий Николаевич говорит ей что-то, но слова его не достигают сознания.

— Я все время хочу спать, — оправдывается она. И опять думает о Пояркове. Вот если бы он видел ее сейчас, если бы знал, что в нее влюблен — «наверно влюблен» — Дмитрий Николаевич — художник из Москвы. Может быть, он оценил бы ее…

— Что ж, нарисовать вас спящую? Нет, мне нужны ваши глаза.

Лиза лениво улыбается. Жаркое дыхание огня достигает ее обнаженных ног. И опять она думает о Пояркове. «А если он еще вернется? Найдет меня тут… Как же Дмитрий Николаевич, он, наверно, огорчится. Ну, что ж, я не виновата… Странно, что мне его не жалко. Всех жалею, а его нет. Но, право, не знаю, как я обходилась бы без него».

— Как вам работается?

— Хорошо…

— Не трудно?

— Ведра, конечно, тяжелые, коридоры длинные, но все-таки ничего.

К вечернему чаю появляется Анатолий Романович.

— Докто’ п’ишел! — кричит им Обелин снизу.

Лиза стесняется своего начальника и жмется к стенке.

— Ах, и вы здесь? Очень рад.

— Вы ею довольны? — спрашивает Анна Александровна.

— Претензий нет, — отвечает доктор. Он смотрит на Лизу своими выпуклыми глазами и говорит ворчливо: — Садитесь же! Чего вы? — и продолжает разговор, начатый до их появления: — В одном я не согласен с Фергюсоном: не всякое «дурное поведение» — болезнь. То есть причиной дурного или странного поведения часто бывает болезнь, оно — проявление болезни. Но этим любят пользоваться хулиганы и озорники, которые кричат: «Я психический». Оправдывать их нельзя, и верить им нельзя. Тут не должно быть ошибки. У Фергюсона это от прекраснодушия.

— Вы очень добрый человек, — вздыхает Анна Александровна. — Сеня, подвинь ему варенье…

— Мне не всегда легко быть добрым, а еще труднее — добиться, чтобы весь коллектив разделил мои взгляды. Больных надо любить, а это не всем дано…

Он бегло взглянул на Лизу, и она подумала, что он говорит главным образом ей в назидание. «Он не знает еще меня. Я ведь думаю так же. Я-то могу работать в больнице. Я буду врачом». Ей хотелось бы сказать все это Решетникову, но она не решалась. Лиза была человеком по натуре мягким и робким. Только иногда, если задеть ее за живое, поднимался в ней гнев с неожиданной силой.

— …Надо стремиться к усовершенствованию душевного благополучия. Химия, психология, медицина — вот главные отрасли науки, призванные служить человеку, — говорит Решетников.

IX

Поярков прошел мимо и не остановился. Лиза замедлила шаги, потому что у нее ослабели ноги. Они обернулись одновременно:

— Лиза? Я тебя не узнал.

Она знала, что это неправда, но не стала выводить его на чистую воду — Лиза стыдилась казаться обиженной.

— Почему ты здесь?

— Каникулы. А ты какими судьбами?

— Я теперь живу в Абакане. Я здесь работаю.

— Где?

— В больнице, санитаркой.

— Какая нелепость! К чему это? Разве нельзя найти работу почище? Я мог бы устроить тебя официанткой в ресторан. Или в театральный буфет. Хочешь?

— Нет.

— Там девочки не хуже тебя, тоже с десятилеткой. Одна даже стихи пишет.

— Нет, нет. Ты надолго?

— Скоро уеду. Я рад, что тебя встретил.

Они пошли рядом. Разговор был пустой. Ни о чем. Лиза начала было рассказывать, как умерла мать и как не повезло ей с институтом. Леня слушал ее рассеянно. После вспышки радости, после минутного головокружения мысли Лизы, отрезвев, с упорством возвращались к тому, что было, к тому, что будет, и она робко заговорила об этом. В глубине души она знала, что ее будущее не может быть связано с Поярковым, что она была для него лицом эпизодическим, и тем не менее появление его в Абакане соблазняло ее поверить невероятному — что он здесь ради нее.

Но Леня не хотел касаться прошлого. Разговор этот был для него опасен, точнее — просто скучен. Он не любил определенности в такого рода отношениях. Ему казалось, что все и без того ясно. «Чего она от меня хочет? Сама напрашивается на грубость».

— Ах, Лизонька, — сказал он с наигранным добродушием. — Напрасно ты все возвращаешься к прежнему. Это все равно, что перечитывать книгу, содержание которой хорошо помнишь.

Обида была как ожог. Надо было заслониться, предупредить удар, но она была молода, зависима, потому что любила, и беспомощна в этой игре. Она сказала с болью:

— За что? Что я тебе сделала? Разве это все так быстро и легко может пройти?

Он был немного растроган:

— Ну да, я любил тебя. Я, может быть, еще и сейчас люблю, но глупо я как-то устроен… Казалось бы, чего мне надо? Ты умна, мила, хороша собой… Вот я встретил тебя, и ты опять мне понравилась. Но, знаешь ли, острота чувства пропала. Всегда хочется чего-то нового и невозможного. Может быть, если бы я встретил тебя в иных обстоятельствах — ну, скажем, ты была бы замужем. У тебя был бы представительный, начальственный муж. Тогда я непременно стал бы тебя опять завоевывать и отбил бы. — Он засмеялся, взял Лизу под руку и прижал к себе ее локоть. — Стоит ли думать и гадать, что будет. Мы встретились, и это очень хорошо.

Лиза молчала. Она думала: «А может быть, главное, что я его люблю?» Неразделенная любовь горьковата, но в том ее очарование. Лиза почувствовала себя так, словно была немножко пьяна.

Они шли некоторое время молча. Леонид вдруг помрачнел: он вспомнил Одину Турбаеву — независимую и насмешливую, которой, кажется, он был не нужен… Во всяком случае, она держала его на расстоянии, и ему показалось, что приезду его она вовсе была не рада. Он отогнал эти огорчительные мысли и предложил:

— Зайдем к тебе?

Лизе хотелось этого, но она боялась хозяйки.

— Не знаю, удобно ли… У меня нет отдельной комнаты. Я живу за занавеской.

— Как хочешь, — сказал он сухо.

— Нет, зайдем все-таки, — пробормотала Лиза. — Может быть, хозяйки нет дома… А если она дома, то… пожалуйста… ну, понимаешь? Я не хочу, чтобы стали про меня болтать.

— Это тебе очень важно? Важнее, чем встреча со мной? За радость побыть с любимым можно и потерпеть.

— Ты странно говоришь, точно хочешь меня обидеть.

Лиза знала, что лучше бы его не пускать, что ее единственный шанс — дать себя «завоевывать», но она не могла ему отказать. Чувства опять вышли из подчинения.

— Тебе все равно. Пусть хоть свистят мне вслед, — сказала она, отпирая входную дверь.

Удача — хозяйки нет. Леонид бросил шубу и шапку на кровать, шапка скатилась на пол. Лиза нагнулась, чтобы поднять, Леонид обнял ее:

— Иди ко мне.

Она не могла ослушаться этого голоса, этих интонаций.

…А потом с особенной четкостью фиксировались всякие внешние подробности: убожество обстановки, лоснящееся стеганое одеяло, старенькое Лизино белье, запах сырости и керосина.

— Боже, какая дыра! — Опять вспомнилась Одина и богато обставленная квартира ее отца. — Здесь никакая любовь не выживет. Зачем ты бросила дом? На что променяла нормальную человеческую жизнь? На юге, на морском берегу, была ты здоровая, загорелая. Ах, какая ты была тогда славная! А сейчас у тебя тело голубоватого цвета, на лице выражение неблагополучия. И так похудела — даже скулы торчат. — Он провел рукой по ее лицу и встал: — Я пошел!

Лиза сказала, плача:

— Все это было последний раз, вот чем хочешь поклянусь!

— Ну что же, — сказал он равнодушно. — Я не люблю тебя.

— Но почему? Почему?

— Этого нельзя объяснить. Зачем ты все портишь этими вопросами? Мы прекрасно расстались, не успев надоесть друг другу. Если бы сегодня ты не пустила меня к себе, если бы обошлась со мной, как я того стою, у меня остались бы чудесные воспоминания о нашей южной юношеской любви…

Он закурил и снова присел на кровать.

— Не надо быть такой… покладистой. Ах, малышка, если бы ты видела девушку, которую я сейчас люблю! Да, я люблю одну девушку. У нее я даже руку не смею поцеловать. Если бы ты ее видела… — Он продолжал терзать ее, а Лиза плакала. — Очень советую — сходи в театр, там ты можешь ее увидеть. Нет, серьезно, сходи. Ну, наконец, перестань реветь! Она поет Сусанну в пьесе Обелина и Хохрякова «Вчерашнее». Текст песен плохой — Обелин сам его написал, но не в этом дело…

— Обелин не может написать плохо, — плача пробормотала Лиза.

— А ты разве знаешь его?

— Очень хорошо. Я у них бываю.

— Ах, вот как. Это интересно. Каким образом ты туда попала?

— А тебе какое дело?

— Да, ты права. Меня это не касается.

— К нему приехал друг — художник.

— Смольянинов? Я знаком. Так ты и его знаешь? Это известный художник. Ну, не скрытничай. Он меня интересует…

— Ты и подметки-то его не стоишь. — Лиза вытерла глаза, внезапно успокоившись.

— Вот так история… — Леонид засмеялся. — Он тебе нравится? — Он потянулся обнять Лизу. В это время хлопнула входная дверь, кто-то вошел и громко высморкался.

— Лиза, ты дома?

Лиза откликнулась сдавленным голосом:

— Дома.

Клавдия Ивановна приподняла занавеску, молча поглядела на Леню и, усмехнувшись, вышла в сени.

— Ну и кобыла! — сказал Леонид, надевая шубу. — Прощай, Лиза. Я не хотел тебя обидеть.Иногда как-то нехотя получается, честное слово. Не обессудь…

«…Игорь продолжает работать на фабрике. Меня тревожит его будущее. Он так ни на чем и не остановился. Вскоре после твоего отъезда я уговорила его возобновить занятия музыкой: ведь его находили способным. Я позвонила Марии Ивановне Овсяницкой, и она согласилась давать ему уроки. Игорь взял несколько уроков, дома совсем не занимался, и она отказалась. Я очень была огорчена. Она по-прежнему находит у него порядочные способности, но заявила, что даром брать денег не желает. Он, оказывается, признался ей, что ходит на уроки только ради меня, и просил ее «не нажимать». Она изложила мне все это с юмором и уверяла, что он очень славный, умный, искренний и т. д. и чтобы я не беспокоилась, но все эти качества ведь не могут заменить ему профессию. Я с ним говорила, но не добилась, толку. Он твердит по-прежнему, что ему нравится работать на фабрике, а там будет видно.

Я чуть было не заплакала. Застрянет он на этой фабрике. Спросила в сотый раз, кем он намеревается стать, если останется без высшего образования. Он ответил совершенно спокойно:

— Мастером-краснодеревщиком.

Конечно, он хороший мальчик, добрый сын, но страшно за его будущее…

Я пишу тебе все это потому, что в моем сознании не уживается мысль, что тебя не интересуют наши дела. Я не могу этому поверить. Но ты так редко пишешь, и письма твои какие-то пустые. Из них я ничего не могу узнать о тебе: зачем ты там живешь? Что ты там делаешь? Скоро ли вернешься? Есть ли у тебя деньги? Здоров ли? Вопросов очень много, я их задаю тебе в каждом письме, но ты мне ни разу на них не ответил.

Разнесся нелепый слух, будто ты нас бросил… Но ты не сердись и не волнуйся по этому поводу; сплетням я не верю. Игорь меня тревожит, и не с кем мне эту тревогу разделить. Татьяна стала очень нервной, раздражительной. Ей я ничего не могу сказать. Мне даже приходится врать о тебе всякую всячину, потому что она ужасно тебя ругает, а попутно и меня, и весь свет. Дает бог знает какие вздорные советы, касающиеся твоего принудительного возвращения.

Не сердись на мою болтовню. Если тебе там хорошо — живи, пока нравится. Только прошу об одном: напиши о себе толково и подробно. Вспомни, что мы прожили вместе больше двадцати лет, и я тебе, во-первых, и прежде всего самый близкий на свете человек и твой настоящий друг…»

Читая это письмо, Дмитрий Николаевич испытывал самые разнородные чувства: жалость, угрызенья совести, раздражение, недовольство собой, негодование по адресу «безумной Татьяны», обиду на Игоря, «который не имеет никаких талантов».

Он чувствовал между строк этого письма неблагополучие, гораздо более глубокое, чем это явствовало из написанного. Ответить на все вопросы, успокоить, назначить срок возвращения? Нет, он не мог написать жене искреннего, доброго письма. И обещать ей, что скоро вернется, — тоже не мог. Поэтому торопливо и словно украдкой от себя самого спрятал письмо в стол и с силой задвинул ящик.

Но тревога не проходила. Мысли шли невеселые, необнадеживающие. Счастлив человек, когда он доволен собой. Дмитрий Николаевич не был собой доволен. Зачем он сюда приехал? Где работа, оплачивающая его огромный счет? Жизнь дала ему очень много, а что он ей дал? Почти оконченный Лизин портрет глядел на него из подрамника.

Дмитрию Николаевичу нравилась эта его работа. Девушка была хорошо написана. Розовый ситец в белую крапинку, детские ступни босых ног, отсутствующее или растерянное выражение лица, как будто она только что проснулась и он застал ее врасплох.

Но к чему все это? Ради удовольствия писать? Его возьмут на какую-нибудь выставку, может быть, даже отметят в печати.

Даже Лизе он, вероятно, не нужен. Зачем? Куда она его денет?

Сегодня ему не работается. Мысли его тяжелы и неприятны. «Живопись — одно из самых примитивных видов искусства. Она не требует ни глубокого раздумья, ни большого чувства. Даже и ума не требует. Лиза получилась, но есть ли тут какая-нибудь новая мысль или новая форма самовыражения? Музыка, поэзия — все это тоньше, глубже. Как хорошо играл вчера вечером Арсений!»

Потом он стал думать о недавней встрече с Поярковым. Леонид держал себя с Дмитрием Николаевичем с забавной фамильярностью. Дмитрий Николаевич все собирался поставить его на место, но, кажется, ему это так и не удалось, а причина была в том, что Поярков ему в общем нравился, — было у него обаяние, — и в то же время заставлял насторожиться. За все время их недолгого разговора у Дмитрия Николаевича было чувство неловкости и смутное ощущение, что Поярков в чем-то его превзошел, перегнал. Ему льстило, что Леонид знает его картины, но говорил он о них не без высокомерия — все это он «где-то уже встречал, хотя в общем здорово, конечно». Он и льстил и обижал одновременно. Дмитрий Николаевич слушал его, натянуто улыбаясь.

— Помните, как вы на меня наскочили тогда, в кафе? Я не обиделся. Всякий человек знает себе настоящую цену, и что бы о нем ни говорили…

— Я уже не помню, что я вам тогда сказал. Так, первое, наверное, впечатление. Возможно, меня что-то в вашем поведении задело. Но я не хотел вас обидеть и жалею.

— Пустяки. Вероятно, так происходит всегда, когда встречаются люди разных поколений.

— Вы считаете, что я старомоден?

Леонид засмеялся и заглянул Дмитрию Николаевичу в лицо:

— Правду?

— Ну, конечно…

— По-моему, да.

— В чем же это выражается?

— В ваших картинах. Вы художник той эпохи, которую мы уже похоронили.

«Вот почему сегодня у меня возникли все эти невеселые мысли… Новое поколение предъявляет свои требования, а я их не могу удовлетворить…»

— Работаю, как умею…

— Как вы относитесь к абстракционистам?

— Мне эта школа не внушает интереса. Это не искусство.

— Это мысль. Это искусство, подвергнутое анализу…

— Ну, ну, какой там анализ. Манерность, поза. Настоящее искусство — это простота и правда. Я не видел никогда лиловых деревьев, зеленых лиц или женщин с выдвижными ящиками вместо грудей…

Поярков заговорил о «дальтонизме» поэтов и художников, о том, что талант — уменье видеть вещи в ином освещении, чем видят их все.

— Особенная эмоциональная окраска.

— Пусть ваши абстракционисты заставят меня увидеть то, что видят они, заставят меня поверить, что эти конусы и квадраты — лицо человеческое… Нет во всем этом никакой убедительности, фальшь и поза…

— Это потому, что вы, как все старые люди, консервативны. А вы знаете, что всякие там портреты, пейзажи, характеры, биографии устарели. Вы привыкли к примитивам. Вы повторяетесь, и удивительна, право, ваша убежденность в своей безусловной правоте: «в наше время все было хорошо. Наша точка зрения единственно правильная…» Абстракционизм будит мысль…

— У меня он ничего не будит, — ворчливо сказал Дмитрий Николаевич и переменил тему разговора: — А вы что делаете в Абакане? Ведь вы, кажется, учитесь в Москве?

— Я приехал с намерением жениться.

— Ах, вот как!

Дмитрий Николаевич подобрел и принялся с повышенным интересом расспрашивать Леонида о его матримониальных планах. И он все узнал про Одину Турбаеву, которая будет завоевана.

Расстались они по-приятельски. Прощаясь, Поярков неожиданно предложил:

— Хотите написать портрет секретаря райкома? Я могу вам оказать протекцию — это друг отца Одины…

Дмитрий Николаевич опять почувствовал себя неловко:

— Я уж как-нибудь без вашей протекции… Прощайте.

— Будьте здоровы. Привет Арсению… — И Поярков зашагал, небрежный и победительный.

«Какой же он ему Арсений? Впрочем, они, кажется, даже на «ты».

Теперь, вспоминая этот разговор, Дмитрий Николаевич испытывал чувство неловкости и досады.

Итогом его размышлений было решение ехать с Обелиным в одну из таежных деревень, где Арсений намеревался встретить сказителя Кадочникова и записать несколько его песен. Он встал, чтобы спуститься в столовую к чаю, надел поверх пижамы темную куртку… В дверь постучали. Стук был нервный, торопливый.

«Лиза», — подумал Дмитрий Николаевич, и тотчас ему стало жарко и весело, неприятные мысли мгновенно его покинули, и он, улыбаясь, распахнул дверь.

Да, это была Лиза.

— Как я рад! Вот, право, кстати! Куда же вы пропали? Целых три дня я вас не видел.

Лиза нехотя улыбнулась. Она была невесела и показалась Дмитрию Николаевичу странной. Лицо у нее было растерянное и виноватое. Она жалась, вздрагивала, должно быть, замерзла. Дмитрий Николаевич заподозрил, что с ней что-то произошло.

— Лизонька, что случилось?

Она заплакала.

— Ну, ну, — сказал Дмитрий Николаевич.

Глядя на нее, он думал: «Вот она плачет, и мне больно. Значит, я ее люблю». Он положил руку ей на плечо:

— Сядем. Что произошло?

Лиза села на краешек постели и оцепенело молчала.

— Вы прямо как убитая. Должно быть, серьезное что-то. Кто-нибудь обидел вас там, в этой больнице?

Лиза опять зарыдала.

Под растрепанными волосами рдели маленькие уши. Она казалась ребенком, который провинился и понес наказание, и Дмитрий Николаевич болезненно и сострадательно любил ее. Он гладил ее по спине, по плечам, по голове, бормоча какие-то утешительные слова: «Все будет хорошо… все обойдется», — пока она, наконец, не перестала плакать.

— Ничего не пройдет, — сказала она безутешно, пряча от Дмитрия Николаевича глаза. — Позор мне.

И она начала рассказывать о Пояркове, не называя его имени.

— Теперь я думаю, что вся эта история и маму убила. Должно быть, заведующая столовой, когда она пошла меня туда устраивать, сказала ей обо мне нехорошее, оскорбительное… У мамы было больное сердце. И эта мысль меня теперь мучит…

— Все это прошло и не воротишь. Не надо вспоминать. Но кто же он? Как его зовут?

— Я вам разве не говорила? Леонид Поярков…

Дмитрий Николаевич уронил руки на колени, ему стало не по себе. Потом вскочил, вспыхнул:

— Подлец!..

— Я сама виновата. И когда это у нас случилось в первый раз, еще там, дома. Разве можно осуждать человека за то, что он увлекся? И сейчас — я сама… Он прямо сказал, что не любит, а я все-таки…

— То есть как сейчас? Я не понимаю…

— Да, да. Я встретила его и так обрадовалась! Никак не ожидала, что он здесь. Ну… Он зашел ко мне…

Она рассказывала все, что только что произошло, — и как сидела она потом одна за занавеской, боясь показаться Клавдии Ивановне. Хозяйка, правда, ни о чем не спрашивала. «Она вела себя так, будто меня вовсе не было». И стало невозможно сидеть одной.

— Я подхватила платок и к вам.

Дмитрий Николаевич убито молчал. Ему казалось — все рухнуло, все пропало.

— Вы сердитесь на меня?

— Нет. За что же?

— Осуждаете?

— Тоже нет.

Он вспомнил все: этот как нарочно сегодня припомнившийся ему разговор с Поярковым, его дерзкий нос, развязный тон, несерьезные рассуждения об искусстве и… Одина. Так ведь он же собирается жениться?

Дмитрий Николаевич взглянул на Лизу. Она сидела поникшая. «Бедняжка. Ребенок почти…»

И все-таки он не мог сказать ей ничего утешительного. И не мог держаться с ней по-прежнему. Он винил во всем Пояркова, ненавидел его, хотел бы отомстить за Лизу и за себя, но не знал, как это сделать, а и знал бы — не сделал. Он опять чувствовал себя старым, не нужным жизни и Лизе тоже не нужным.

С полчаса просидели они молча. Каждый думал о своем, но это свое близко касалось другого, сидящего рядом. Лиза бранила себя за ненужную откровенность, за то, что огорчила Дмитрия Николаевича и, быть может, потеряла в нем друга: «Надо было справиться с этим самой и как можно скорее забыть». А Дмитрий Николаевич думал о Лизином одиночестве, о беспомощности ее и вопреки всему чувствовал себя за нее ответственным.

— Ну что ж, — сказал он наконец. — Жизнь продолжается. Приведите себя в порядок, и пойдемте чай лить.

Взглянув на него, Лиза опять подумала, что он не молод и мог бы быть ей отцом, и от этого он стал ей как-то ближе и ее расположение к нему возросло.

Она слабо улыбнулась:

— Я ничего. Пойдемте.

Заметив, что Лиза невесела, Анна Александровна предложила ей остаться у них ночевать. «Скучает о доме, о семье». Лиза осталась. Ее уложили в столовой на раскладушке. Ночью Анна Александровна слышала, как Лиза плачет. Это утвердило ее в мысли, что девушка тоскует о покойной матери. Да, пожалуй, так оно и было. Слишком рано она осиротела и предоставлена была себе самой.

X

Утром Дмитрий Николаевич пригласил Лизу в музей. Лизе надо было переодеться, и она забежала домой, надеясь, что Клавдии Ивановны нет. Но хозяйка оказалась дома.

Лиза растерялась. Дмитрий Николаевич ждал ее у калитки, его видно было из окна кухни. «Что она подумает? Вчера один, сегодня другой, и ночью меня не было».

Вид у Лизы был смущенный и виноватый, когда она прошмыгнула за свою занавеску. Клавдия Ивановна опять ничего не сказала, но Лиза чувствовала взгляд ее на своей виновато ссутулившейся спине.

Переодеваясь, она сказала из-за занавески фальшивым голосом:

— Хочу в музей сходить с одним знакомым.

Клавдия Ивановна ничего не ответила, и опять Лиза прошмыгнула мимо нее, как обличенная преступница…

Всю дорогу до музея Лиза думала о своей погибшей репутации.

— Я себя чувствую перед всеми виноватой, и что бы обо мне ни говорили…

— Вы принадлежите к числу людей, которые всегда будут виноваты, даже если они не сделали ничего плохого. И ваша жизнь может сложиться очень скверно, если вы не станете разумнее и осторожнее. Там, где у другой ограничится неприятностью, у вас будет катастрофа.

Дмитрий Николаевич прежде не говорил с ней в таком тоне.

Лиза взглянула на него испуганно:

— Что же мне делать?

— Не совершать опрометчивых поступков, быть осторожнее, а уж если не умеете — постарайтесь быть смелей…

— Вы сердитесь на меня?

— Мне не нравится, что вы в такой зависимости от чужих мнений. От какой-то Клавдии Ивановны…

«Все это правда, — думала Лиза, — маленький я человечек».

Она чувствовала робость и шла молча, немного отставая и шмыгая носом от холода. Так дошли они до музея.

В маленьком чистом зальце с крашеным полом было тепло и чуть пахло угаром — должно быть, только что протопили печь, дверца которой выходила в зал. Посетителей не было, и казалось, пришли они спозаранок в частный дом в гости, а хозяева еще не проснулись и не вышли к ним.

Но вот появился из каких-то дверей маленький человек в скомканной кепке и в валенках. Он назвал себя экскурсоводом и пошел вперед, вооружившись палочкой. Откашлявшись, он заговорил:

— Уважаемые товарищи! Вы находитесь в небольшом историческом музее города Абакана, где собраны…

— Не надо, — сказал Дмитрий Николаевич, — мы сами разберемся.

Экскурсовод пожал плечами; нагнувшись к печке, он приоткрыл дверцу и понюхал воздух: «Закрыл с угаром». Скользнул в ту же маленькую дверь, вынес кочергу, совок и, опустившись на колени, принялся выгребать тлеющие угли.

— Вот она, — сказал он с удовлетворением и пронес мимо Лизы и Дмитрия Николаевича дымящуюся головешку. — В снег брошу, а завтра суну обратно, когда буду печь топить. — Он оставил после себя голубой след едкого дыма.

— На все руки, — засмеялся Дмитрий Николаевич.

— Рано закрыл, — бормотал экскурсовод, возвращаясь, — надымила. — Ушел к себе и больше не показывался.

Дмитрий Николаевич и Лиза остались одни. В больших матерчатых туфлях, которые в передней они надели сверх ботинок, они двигались медленно, не подымая ног. Дмитрий Николаевич остановился возле большого камня конусообразной формы.

— Надгробье, надо полагать.

На стендах лежали круглые латунные зеркала, металлические дверные ручки с изображением человеческих голов, с кольцом, продетым сквозь ноздри.

— Это дух, охраняющий дом. На Западе тоже встречаются такие ручки в некоторых старинных домах. Только там головы животных: лев, собака, лиса. Или птицы — орел, коршун…

— А вы бывали за границей?

— Много раз.

На латунном зеркале была надпись: «Той, которой мы желаем сто осеней радостей без горя».

— Такие зеркала носились как украшения.

— А что это за камни?

— Сейчас поглядим. Этот найден на речке Торлак…

Дмитрий Николаевич, сощурившись, начал разбирать мелкий шрифт перевода надписи, выбитой на камне:

— «С вами, моим Элем, моими женами, моими воинами, я разлучен на шестидесятом году. Моему Элю я был охраной. Я был князем шести родов моего народа…» А вот другой, найден близ села Означного: «Я, сильный князь Тудух, был разлучен в ставке со своей женой и свитой. Грозный, я выступил против врагов…

Если вы без хана, пусть плачет ваш голос. Если свита без героя — протестуйте. Я с вами разлучен, потому что враг мой был многочислен. Мне сорок пять лет…»

Дмитрий Николаевич обернулся к Лизе:

— А я разлучен с вами десятилетиями. Целой эпохой, целой жизнью, которая лежит между нами…

Она взглянула на него с удивлением. В глазах ее светилась радость:

— Я не понимаю…

— Нет, вы понимаете, я вижу это по вашему лицу. Послушайте, я хотел, я думал… относиться к вам по-отечески, но не вышло этого у меня… Вчера я догадался, что полюбил вас…

Огромную радость доставляет каждой женщине признанье в любви. Даже если она не разделяет этого чувства.

«Он любит меня» — вот слова, которые всегда произносятся с гордостью.

Теплеет душа, исчезает одиночество, беспомощность, обиды, женщина вырастает в собственных глазах и кажется себе достойной этой любви…

Лиза, вдруг похорошевшая, смелее взглянула на Дмитрия Николаевича.

…Латунные зеркала и домашняя утварь все так же поблескивали на своих полках. Молчаливые и многозначительные стояли надгробья, на которых были вырезаны прощальные слова уходящих из мира.

Дмитрию Николаевичу взгрустнулось — скоро, может быть, предстоит и ему уйти, оставив только что найденную любовь. Почему-то представилось ему собственное надгробье с такой надписью: «С возлюбленной, с женой моей я был разлучен. С кистью моей, служившей мне много лет, дающей радость и забвенье забот, я был разлучен на пятьдесят первом году жизни…»

Приглаживая волосы, вышел к ним хранитель музея:

— Ну, так что вы тут?

— Мы уже уходим. Спасибо вам за все, — неожиданно поблагодарил его Дмитрий Николаевич.

Тот кивнул:

— На здоровье.

Они вышли. На дворе, среди сугробов, тоже стояли камни, почти в человеческий рост вышиной. Некоторые из них напоминали собой фигуры людей или животных.

— И это тоже надгробия. Стелы, кажется, их называют…

Шел снег, и небо было густо-серого, сумрачного цвета.

Теплая, богатая снегом зима шла к концу. Наступил февраль. Давно не показывалось солнце, и каждый день небо было опалового цвета, пухлое, словно большая, набитая снегом перина. Но пролетал над землей неожиданно теплый ветер, несущий запахи весны. Крутилась поземка, маленькие белые вихри плясали под ногами, и горланили вороны, разбросанные по снегу черными кляксами.

Решили ехать к Кадочникову, пока не развезло. Дмитрий Николаевич собирался писать восьмидесятилетнего сказителя, единоборствующего с медведем. Он представлял себе его жилище вроде полутемной пещеры, освещенной чуть ли не лучиной.

— Все это не так, — сказал Обелин. — У него ква’ти’а из четы’ех комнат. Богатая обстановка, электричество, ’адиоп’иемник.

— Да? — Дмитрий Николаевич казался разочарованным.

— Не ого’чайся. Найдем ему соответствующее об’амление. У него лицо великолепное. Хакасский Гоме’.

Все шло хорошо, но однажды Дмитрий Николаевич снова почувствовал себя нездоровым. Ему трудно было утром встать с постели, и поджидавший его день казался ему ненужным.

Этот день стоял у его изголовья, но Дмитрию Николаевичу нечего было ему дать, и сам он ничего от него не хотел. Он чувствовал себя обессилевшим, долго не спускался к завтраку, и часов около десяти Обелин постучался к нему:

— Ты еще в постели? А я думал — за’аботался, не хотел мешать…

— Я сегодня ни к какой деятельности не способен.

— Заболел?

— Не знаю. Как будто нет. Просто устал.

— Значит, по’а отдыхать.

— Давай поскорее уедем.

— Что ж, я готов. Ты вставай, я подог’ею кофе.

Обелин ушел, а Дмитрий Николаевич все продолжал лежать, и было у него странное ощущение — отстраненности, отчужденности какой-то от всего, что еще вчера он любил. Этот его мир любви и творчества стал ему безразличен, и он вдруг ушел из него совершенно равнодушно, как уходит засидевшийся гость. Да, он был здесь в гостях у молодости; на какое-то время он подружился с ней вновь, но теперь устал, и ему пора домой.

Недавно он получил короткое письмо от Игоря. Сын писал, что мать болеет. «А что, если она умрет, и я больше никогда ее не увижу?» Ему стало тоскливо. Какие-то злые чувства держали его от нее в отдалении.

«Она всю жизнь была мне самым близким другом, добрым товарищем, самоотверженной женой». Вспоминалась их долгая совместная жизнь, в которой не очень много было радости, но не было и мелочных ссор, которые гонят мужчину из дому.

Однако и это чувство коснулось его слегка, словно осенняя паутина, севшая на лицо. Он подумал: «Корни моего дерева подгнили».

Они сидели в поезде, который вез их через тайгу — по новой, еще не достроенной дороге. Дмитрий Николаевич все еще чувствовал себя нездоровым. Ему казалось, что силы его ушли, как весенняя вода в землю. Писать не хотелось до отвращения. По ночам мучил озноб. О Лизе он думал холодно. Перед отъездом они виделись мало, и Дмитрий Николаевич избегал быть с ней наедине. Заметила ли она что-нибудь? И это ему было безразлично. Он обещал скоро вернуться. Ему было жалко погасшего чувства, которое делало его молодым.

Поезд шел очень медленно. Была ночь. Арсений спал. Внезапно возникла какая-то смутная тревога, истоков которой Дмитрий Николаевич не мог найти. Вдруг ему померещилось, что мимо их купе прошла Лиза. Он даже вскочил. Бедняжка! Что ему с ней делать теперь?

Без него она опять почувствует себя беспомощной и одинокой. Чувство его, потеряв чувственный оттенок, приняло характер жалости. Лиза казалась ему более слабой, чем была на самом деле. Жалость вообще стала в нем чувством доминирующим: вспоминал ли он жену, Игоря или Рекса, его тотчас охватывала жалость. Даже вещи свои — кресло, письменный стол, постель, книги — всего этого вдруг стало жалко. Словно бы они, скучали без него. Однако мысль о возвращении казалась почему-то неосуществимой.

Он отдернул занавеску. Из окна дуло. За стеклом было совершенно темно. Значит, еще далеко до рассвета.

Обелин спал, раскинув в стороны руки. Кисти были маленькие и белые. Дмитрий Николаевич разбудил Обелина:

— Сеня, не сердись, но мне что-то жутко. Я, может быть, скоро умру…

— С ума сошел, — пробормотал Арсений, зевая.

Дмитрий Николаевич сказал жалобно:

— Поговорил бы со мной.

— О чем? — Арсений, продолжая зевать, заталкивал себе за спину подушку.

— Однажды на улице я встретил беременную кошку. Она с криком обнимала прохожих за ноги. Ее отталкивал один, она бежала за другим и каждого обнимала за ноги. Она просила, чтобы человек взял ее на руки, спрятал к себе за пазуху и отнес в теплый дом. Она тревожилась не о себе — она должна была родить. Я взял ее. Как она запела, замурлыкала, прижалась ко мне. У нас еще тогда не было Рекса, и Женя согласилась ее оставить. Ты знаешь, Женя ведь очень добрый человек. Кошка родила четырех котят и по ночам перетаскивала их к Игорю в постель. Ему тогда было года три… Утром, бывало, проснется и обрадуется: «Я весь в котятах».

Дмитрий Николаевич вздохнул и замолчал.

— Вот съездишь в тайгу, а там, может быть, и домой. К Иго’ю и к Жене…

— Я надоел вам?

— Я, до’огой мой, готов не ’асставаться с тобой никогда… Так что ж случилось потом с этой дамой?

— С какой дамой?

— С кошкой.

— Она ушла, оставив нам воспитывать котят. Переселилась в соседнюю квартиру. Потом ее убили на черной лестнице.

— Отсюда мо’аль — не б’осай своих детей… — сказал Арсений и спохватился: это можно было понять как намек.

— Ты прав. Не бросай детей, даже если они уже выросли. Мне что-то вспомнилась эта кошка — очень умная она была — и как хватала всех за ноги и просила взять ее. Жалко. Мне всех последнее время жалко, и себя в том числе. Это что-то старческое.

— Скле’оз, б’ат, скле’оз, — сказал Обелин, — однако не ’аспускайся.

Он посмотрел на приятеля встревоженно: «Что-то мне эта кошачья драма не нравится».

— Я тоже люблю животных и не люблю, кстати сказать, охотников и охоту. Но с чего это ты ’асчувствовался, Дима?

— Мне кажется, я много в жизни делал зла. Непредумышленного, конечно. Много раз был безучастен к людям, к животным…

— Но ты же п’иютил кошку…

— Да. Сначала оттолкнул, но она повисла на моем пальто. Это было такое отчаяние, почти человеческое. Она думала о детях, не о себе…

— Ну, будет. Давай о чем-нибудь д’угом…

— Мне кажется, что у меня мало времени впереди. А я еще много должен людям… Успеть бы расплатиться.

— Успеешь. Га’анти’ую тебе лет т’идцать…

Погасла на потолке голубая лампочка, и забелело окно. В бледном свете наступающего дня лицо Дмитрия Николаевича показалось Обелину серым и нездоровым. Он подумал: «Стареет…» — как будто они не были ровесниками.

Дмитрий Николаевич неожиданно во время разговора заснул. Проснулся он в девятом часу. Проводница разносила чай. Обелин разложил взятую из дома курицу, бутерброды, но Дмитрию Николаевичу есть не хотелось. Он выпил только стакан чаю. Он все как-то тревожился по пустякам, без причины, сетовал, что поезд идет очень медленно, то выходил в тамбур, то возвращался в купе, и, когда поезд остановился на разъезде, посреди прорубленной в тайге поляны, он заявил, что намерен сойти здесь.

— Не глупи, — рассердился Арсений. — Что ты будешь здесь делать?

— Выйдем, — предложил Дмитрий Николаевич. — Посмотрим, что это за разъезд.

Они вышли из вагона. Воздух оказался неожиданно теплым. Пробилось солнце. Железнодорожная насыпь была высокой. Они сбежали вниз, на поляну. Здесь недавно вырубили лес, и торчало множество пней, сверкая желтым свежим срезом. Голубел начинающий оседать снег. Справа возносилась до небес тайга, у подножья ее, подо льдом, бурлила река Томь, выбегавшая из лесу, а неподалеку, тоже почти у самого подножья тайги, шло строительство поселка.

Дмитрий Николаевич оглядывал окрестности повеселевшими глазами. Обелин, боясь простудить горло, запахивался шарфом. Худенькая проводница с покрасневшим от весеннего ветра носом и бледными щеками, зябко вздрагивая плечами, стояла на подножке вагона.

— Ско’о ли т’онемся? — спросил Обелин. Она ничего не ответила.

Дмитрий Николаевич вернулся в вагон, но вскоре вышел оттуда, держа в руках чемодан.

— Ты что это? — с испугом спросил Арсений.

— Я здесь останусь. Незачем мне к твоему Кадочникову. Мне здесь хочется остаться, — он указал на группу домиков.

— Не блажи, — строго сказал Арсений. — П’аво, ведешь себя, как мальчишка.

— Остаюсь, — озорно и упрямо повторил Дмитрий Николаевич и обнял Обелина: — Я напишу. Когда ты вернешься в Абакан? Недели через две? Ну вот, тебя уже будет ждать мое письмо.

— Или ты сам, — сказал Обелин, посмеиваясь.

— Ну, это мы посмотрим, — и Дмитрий Николаевич пошел по направлению к строительству.

XI

Дмитрий Николаевич подошел к группе рабочих. Пока он шел, они разглядывали его, пересмеиваясь, и ему было неловко идти. Когда они стояли с Арсением возле вагона, он был полон решимости. На буро-зеленом фоне тайги золотистым пятном выделялась группа недостроенных деревянных домов, чистых и свежих, омытых солнцем и воздухом. Поодаль находилась постройка нежилого типа — не то магазин, не то контора строительства. Желтые доски крыльца, еще не успевшие потемнеть, были облеплены затоптанным снегом. Возле дома стоял старик, держа на руках мальчика лет четырех. Постояв немного, старик опустил ребенка на землю. Медленно, держась за руки, они направились к поселку, спотыкаясь на обледенелых кочках, проваливаясь в снегу. Оба были одинаково беспомощны.

Дмитрий Николаевич глядел им вслед, чувствуя себя одновременно и стариком, и ребенком. «Человек с возрастом должен становиться все сильнее и сильнее. Странно, что наступает, в конце концов, такой момент, когда человек теряет всю нажитую им силу и вновь опускается до беспомощности ребенка. И я близок к этому рубежу, но еще не переступил порога. У меня есть еще силы, и я могу им помочь».

Мысли его были смутны и шли вразброд:

«Куда исчезает сила, жадность к жизни, острота чувств? Может быть, не все стареют, некоторые остаются молоды до конца. Некоторые умеют быть счастливыми, неся на плечах полвека и более… Мне кажется, чтобы быть счастливым, надо знать или очень много или очень мало. Я предпочел бы быть счастливым, зная много. А может быть, это все чепуха, потому что неведение — беспомощно, а знать слишком много — страшно…»

Дмитрий Николаевич поставил чемодан, к которому был привязан ремнем этюдник, переменил руку и снова тронулся в путь.

Теперь он уже был так близко к людям, сидящим на бревнах, что до него доносились их голоса и запах табачного дыма. Он замедлил шаги. Теперь они замолчали и все смотрели на него. Он почувствовал замешательство: «Какого черта я здесь вылез? Куда я иду?» Он вдруг испугался этих людей. Что, если они встретят его насмешками? Нужно ли здесь его вмешательство? Скорее всего, они откажутся принять его помощь. Нелепым покажется его поступок. Как все это им объяснить?

Он решил отрекомендоваться художником, командированным на стройку. Так ведь оно в действительности и было. «Попрошу устроить меня в одном из этих домиков, начну рисовать, а там видно будет. Откровенничать ни к чему».

Но почему-то ему хотелось сразу объяснить им цель своего приезда: «дескать, пришел вам помочь и согласен на любую работу. Нет, это немыслимо. Его не поймут: примут за авантюриста и поднимут на смех.

Решение выдать себя за того, кем он в действительности был, поразив своей простотой, показалось ему озарением: «Вот ведь как меня осенило, и так вовремя…»

Дмитрий Николаевич зашагал увереннее. Рабочие, обмениваясь замечаниями, продолжали смотреть, как он идет. И вот он остановился, оглядываясь, словно искал кого-то. Ему казалось, что рабочие глядят на него враждебно.

«Они не любят интеллигенцию. Чуждаются, не доверяют. Это несправедливо».

— Гостиница «Астория» еще не построена, — сказал молодой человек, взглянув на заграничный саквояж Дмитрия Николаевича.

Кругом захихикали.

Он заставил себя улыбнуться:

— Досадно. А я рассчитывал на номер «люкс».

— А это с чем едят? — спросил тот же парень.

Опять все засмеялись, но уже доброжелательнее.

— Высший сорт. С ванной. Вода горячая и холодная круглосуточно, — объяснил кто-то.

Дмитрий Николаевич снял шапку. На солнце блеснула его красивая, словно вкрапленная в чернь волос седина. От ходьбы и от волнения капельки пота выступили на лбу и на висках. Он поставил чемодан и вытер лицо клетчатым платком. Запахло дорогим одеколоном.

— Присаживайтесь, отдохните, — продолжал все тот же парень. — Придется потесниться. — Он подвинулся, давая Дмитрию Николаевичу место на самом краешке. — Мы сейчас распорядимся.

— Кончай, Вася, — сказал пожилой рабочий с потухшей трубкой в руках. — Что за шутки с пожилым человеком? — И к Дмитрию Николаевичу: — По каким делам?

— Я художник, командирован сюда…

— Вот оно что. К нам много ездют, — старик вынул из кармана мешочек с табаком. Дмитрий Николаевич предложил сигареты. Он присел на бревна с чувством некоторого облегчения: налаживалось.

Старик отказался от сигарет:

— Я к трубке привык. Откуда прибыли?

— Из Москвы. То есть из Москвы я уже давно, а сейчас из Абакана. Жил там некоторое время у приятеля.

Дмитрий Николаевич назвал себя:

— Смольянинов. А вас как?..

— Крупенников, Андрей Филиппов. Прораб. Будем, значит, знакомы.

Старик улыбнулся, и Дмитрий Николаевич ответил ему благодарной улыбкой. Он почувствовал к прорабу расположение. Не обращая более внимания на остальных, он принялся рассказывать о себе с неловкой поспешностью. Крупенников слушал молча, курил, деликатно отгоняя от Дмитрия Николаевича табачный дым. Остальные — большинство из них молодежь — перестали насмешничать. Казалось, интерес их к прибывшему повысился, когда они узнали, что он художник, и притом из Москвы, однако усилилось и недоверие.

Посыпались вопросы и замечания, скептические и наивные:

— Здесь рисовать нечего. Снег да тайга.

— Приезжали тут какие-то писатели. Только не загостились: холодно, говорят, у вас…

— Съемки производили. А у вас есть фотоаппарат?

— Я не фотографирую. Я рисую…

— Благородное дело, — опять с насмешкой сказал парень, который уступил Дмитрию Николаевичу место. — У нас молодцы на подбор.

— Потише, Вася, — опять остановил его прораб.

— Вы, товарищ художник, его портрет нарисуйте. Он у нас ударник, — выскочил вперед некрасивый парень лет двадцати восьми. Он усмехнулся, показав щербатые зубы. Называли его Сашей.

— Почему не твой? — огрызнулся Вася, однако стал в позу, сдвинул на затылок шапку: — Приступайте. Вот только значок отличника производства дома забыл. Сбегать?

Опять поднялся хохот и долго не умолкал. Дмитрий Николаевич сидел, хмуро уставясь в землю. Он чувствовал себя ни за что обиженным и смешным. Он завидовал Крупенникову, который держится с таким достоинством, и презирал себя. «Все они годятся мне в сыновья, а устроили посмешище. Должно быть, я глуп, если не могу поставить их на место».

— Вы на них не серчайте, — сказал Андрей Филиппович. — Они так шуткують. Молодежь…

— Я, знаете, устал, — сказал Дмитрий Николаевич. — Я не вижу причины смеяться… Где у вас тут начальство? Мне командировку надо отметить.

— Вон там контора, — указал Крупенников, — десятника, возможно, еще застанете. Гриша, проводи.

Черноглазый парень подошел к Дмитрию Николаевичу:

— Пойдемте, тут недалеко.

— Нет, спасибо, я сам найду, — отказался Дмитрий Николаевич. — А кто у вас тут главный?

— Инженер, начальник строительства. Только он здесь не живет, наезжает. Завтра как раз должен быть. Еще есть техник-строитель, но вам лучше начальника.

— Спасибо, — Дмитрий Николаевич пошел, куда ему указали. Гриша прошел с ним несколько шагов.

— Я хочу вам только сказать, — пробормотал он застенчиво, — не обращайте на них внимания — они ребята не злые. Но почему-то всегда на нового человека набрасываются.

Дмитрий Николаевич поглядел на него внимательнее:

— А вы? Вы не набрасываетесь?

— Я сам в свое время потерпел. А теперь привык, сдружился.

— Давно работаете здесь?

— Уже год. После десятилетки. Кончим дорогу, поеду учиться. Я ведь тоже из Москвы.

— Спасибо, Гриша, на добром слове. Идите, я сам найду.

Стряхнув с ботинок снег, Дмитрий Николаевич вошел в контору. В большую полупустую комнату — у окон стоял только длинный стол, накрытый красной скатертью, — выходили три двери. На одной из них было написано: «Директор строительства Никитин Николай Николаевич». На другой — «Канцелярия». Третья вела неизвестно куда. Дмитрий Николаевич вошел в канцелярию.

Он увидел сидящего за столом маленького небритого человека, изрядно лысого, но еще не старого, лет тридцати пяти. Жидкие и жирные волосы были с усердием зачесаны назад, но лысины не прикрывали. Лоб казался огромным за счет произведенного на голове опустошения. Ниже, к бровям, он был подернут морщинами, как молоко пенками. Глаза напоминали поседевшие в вазе васильки. Это были глаза старика или грудного младенца — мутноватые и без выражения. Нос толст и ноздреват. Человек этот был отменно некрасив. Кисти рук, лежавшие на столе, короткими растопыренными пальцами и массивной ладонью напоминали ступни какого-то земноводного. Он поднял голову. Вялая мускулатура его лица пришла в некоторое движение. Он удивился и поднял брови.

— Здравствуйте, — сказал Дмитрий Николаевич и, взяв стул, сел напротив. — Вы техник-строитель этого участка?

— А что вам?

— Я вам это скажу, как только узнаю, кто вы такой.

Сидящий за столом молча глядел на Дмитрия Николаевича, и сизое лицо его медленно краснело.

— Вы-то сами откудова будете? — спросил он со злостью.

— Художник, из Москвы. Смольянинов. — Назвав себя, Дмитрий Николаевич ждал того же от своего собеседника, но техник с этим не торопился. Слова «Москва» и «художник» произвели на него некоторое, слабое впрочем, впечатление, продольные морщинки на лбу задвигались, и он произнес:

— Значит, будете рисовать?

— По-видимому. Но, простите, мне хотелось бы, во-первых, узнать ваше имя; во-вторых, я хотел бы на вашем участке получить штатную работу. Дело в том, что когда-то я кончал архитектурный институт.

Техник был тяжелодум. Некоторое время он вникал в смысл сказанного, а когда понял, что стоящий перед ним человек имеет к нему просьбу, заинтересован в зарплате и поэтому готов вместо «легкой» работы художника заниматься тяжелым делом строителя, он ответил коротко «нет» и опять опустил голову в свои бумаги, показывая, что после такого признания никакого разговора между ними быть не может.

Подождав немного, Дмитрий Николаевич сказал:

— Распорядитесь устроить меня с жильем, вот мои бумаги, — и он протянул свою командировку и членскую книжку Союза художников.

Техник просмотрел бумаги. Он сказал тоном оправдания:

— Работы у нас нет, и я, однако, не понимаю, к чему вам это? Вы будете рисовать?

— Ну да. Оставим. У меня была одна идея, но раз нет — так нет. Где я буду ночевать?

— Это самые пустяки, — оживился техник. Повелительный тон Дмитрия Николаевича и великолепное сукно его шубы оказали воздействие на слабую душу техника. Он смутно представлял себе, что такое художник, писатель. Он привык к ним, так как сюда наезжали, но ему всегда казалось, что это люди словно бы с другой планеты: бездельники, у которых шальные деньги, достающиеся им ни за что. Завидовал и удивлялся, и не мог взять в толк, как это сумели они так ловко устроиться. Однако он никогда этих своих мыслей не высказывал вслух.

Привстав, он протянул через стол короткопалую лапу:

— Мамулин, Эдуард Савельевич. Старший техник, а фактически инженер и заместитель начальника.

— Вот и познакомились, — сказал Дмитрий Николаевич, с некоторой брезгливостью касаясь этой полузвериной лапы.

Мамулин почтительно изучал командировку. На лице его, однако, вновь промелькнуло облачко беспокойства:

— А что это вы насчет работы? Сами хочете или для кого другого спрашивали?

— Нет, я просто хотел помочь вам. Я ведь архитектор — мог бы оказаться полезным.

И опять Мамулин растерялся: «Одежа — видимость одна. От богатых хлебов, от магазинов, битком набитых снедью, явился на наши скупые харчи. Неудачник. Бумаги, однако, в порядке…» Тон его опять стал начальственным и грубым:

— Архитектора мы выписали из Иркутска и со дня на день ждем. Так что вы нам без надобности.

— Не будем говорить на эту тему. Считайте, что этого разговора не было. Я художник. Буду рисовать. Бумаги мои вам больше не нужны? — Дмитрий Николаевич спрятал свои документы и встал.

Высокий, в великолепной шубе с настоящим бобровым воротником; чемодан с заграничными наклейками и холеное лицо — все это было добротным, настоящим, не вызывающим сомнения.

Перед Мамулиным стоял не проситель, а человек, отдающий приказания, и дрогнули в улыбке мускулы его дряблых щек:

— Сейчас распоряжусь насчет помещения.

В контору, стуча обледенелыми сапогами, вошел десятник Захаров, выполняющий обязанности снабженца и завхоза. Это был маленький человечек лет сорока. Лицо у него было с кулачок.

— Вот Захаров вас и устроит, — сказал Мамулин.

— Отлично. — Дмитрий Николаевич простился. Он направился было к двери, сопровождаемый Захаровым.

Но Мамулин заговорил снова о том же:

— Ежели вы командированы как художник и таковым являетесь, вам придется рисовать, ни к чему другому рук не прикладывать. Какое ваше дело — укомплектованы ли у нас штаты и какие кадры нам нужны? Нам, может быть, никакой архитектор вовсе не нужен. Какая может быть архитектура? Самая простейшая. Я сам являюсь техником-строителем. Никакой архитектор нам не требуется…

В голосе его звучало беспокойство. Дмитрий Николаевич догадался: «Струсил». Ничего не ответив, он пошел к двери. Захаров приостановился в ожидании инструкции.

— Они — художник из Москвы. Требуется площадь, бытовое обслуживание и все такое. Оформишь, — прохрипел Мамулин. — Ступай!

Дмитрий Николаевич с большим удовольствием покинул помещение.

Уже наступали ранние зимние сумерки. Черен был массив тайги, только вершины сосен были еще освещены. К вечеру похолодало. В воздухе, морозном и густом, слышался глухой однообразный шум. У самого подножья вилась река Томь, неподвижная и черная подо льдом; сверху чуть запорошил ее снег.

— Что это шумит?

— Река.

— Так ведь она же подо льдом?

— Что ж? Она уже тревожится. Дело к весне. Кажется, что лежит, а на самом деле — бежит, — сострил Захаров и, усмехнувшись, подмигнул Дмитрию Николаевичу.

— А что? Шибко разливается? — спросил Дмитрий Николаевич и покраснел: «К чему это я сказал «шибко»?»

— А до линии. До самых шпал. В лодках ездим.

— И дома заливает?

— Случается. Ну, мы, конечно, укрепляем. Начали дамбу строить. В прошлом году ужас что было! Многие пострадали. Имущество, скотина…

— А жители?

— Нет. Жертв не было. Попростудились, однако. Переселяли пострадавших за линию. Там поселок на взгорье расположен. «Залинейные» хорошо гостей приняли, не обидели.

— А что предпринимаете? Ведь и этой весной может разлиться.

— Обязательно даже. Снегу — уйма. Я сказал — дамбу строим, укрепляем. Однако я считаю — этот поселок здесь не на месте. Школа далеко, больница еще дальше. За линией. Кто с ребятами — плохо. Каждую весну болеют. А бывает, что весной школу закрываем. Не добраться ребятам в половодье.

— Как все это плохо, Захаров.

— Это верно, что плохо.

— Ну, а со снабжением как?

— Снабжение ничего себе. Только не всегда вовремя товары поставляются. С транспортом неважно. Наладится, однако. Дороге всего два года.

Некоторое время шли молча. Дмитрию Николаевичу стало грустно. Он думал о том, как опасна здесь жизнь, как беспомощны в этихусловиях старики и дети, и командует над всеми этот Мамулин, человек глупый и бездушный.

— А волки в тайге есть?

Захаров усмехнулся и снова подмигнул — оказывается, такая у него была привычка.

— А как же? И волки и медведи — таежные жители. Осенью охота здесь хороша.

Темнело. Громадная, черная, с редкими проблесками темно-зеленой, а местами синеватой хвои тайга глухо гудела. Голос реки был нежнее и слышался как бы издалека. Тайга гудела над самой головой. Она была хозяйкой здешних мест, здешним божеством. Молчание вечера расступилось, пропуская голос ее.

— Пошли, темно уж, — позвал Захаров остановившегося в задумчивости Дмитрия Николаевича. — Скоро все спать полягут. Не достучишься.

Дмитрий Николаевич хотел расспросить о начальнике строительства, о технике — его заместителе, но раздумал: начальника он завтра увидит сам, а с Мамулиным он уж познакомился…

Захаров привел Дмитрия Николаевича к Иванне Бондаренко.

Иванна работала в конторе и совмещала обязанности делопроизводителя, счетовода и машинистки. Родом Бондаренко были из Закарпатской Украины. Семья их состояла из трех человек: отец, Иосиф Сигизмундович, — плотник, мать, Юлия Антоновна, — учительница. Самой Иванне было лет двадцать пять. Бондаренко занимали отдельный домик — три комнаты и кухня.

Одна из этих комнат была предоставлена Дмитрию Николаевичу.

В домике было очень чисто, комнаты обставлены даже нарядно, но параллельно карнизу, на дюйм повыше, шла темная полоса. Дмитрий Николаевич догадался, что таков был уровень воды во время прошлогоднего весеннего половодья.

На другое утро Дмитрий Николаевич проснулся с рассветом. В комнате было холодно, в незанавешенное окно светило холодное и пронзительно яркое солнце.

Умыться ему подала Иванна. Она была в темном халате и с пуховым платком на плечах. Поливая ему на руки из фарфорового кувшина, она говорила:

— Все никак не соберемся умывальник купить.

— А мне очень нравится ваш фарфоровый кувшин… — сказал Дмитрий Николаевич, принимая из рук девушки полотенце. — Родители ваши где?

— Ушли уже. Маме очень далеко до школы. Она с рассветом уходит, отец в город поехал с пятичасовым. За материалами, с Захаровым вместе. И мне надо бежать — ныне начальник приедет.

— Строгий он у вас?

— А как же? — Она усмехнулась, приподняв полукружья темных, аккуратных бровей. Лицо у нее было продолговатое, бледное, глаза темные, с вишневым блеском. — Сейчас подам вам завтрак и побегу.

— Да может быть, я сам?..

— Ну, что вы! Начальник приказал…

— Разве он знает о моем приезде?

— Да нет, откуда же? Я имела в виду Мамулина. Он такой у нас начальник — не дай бог!

— А, кстати, когда будет главный?

— Часикам к девяти непременно.

Дмитрий Николаевич съел два ломтя поджаренного и очень соленого шпига, выпил кофе. Иванна прислуживала ему. Лицо ее не покидала улыбка, нежная и виноватая. Голосок у нее был мягкий, с певучими интонациями.

Иванна ушла, а Дмитрий Николаевич решил подождать здесь, чтобы не сидеть в конторе. Он успел написать домой коротенькое письмецо и без четверти девять вышел на улицу.

Глаза плохо переносили блеск солнца, и Дмитрий Николаевич пожалел, что не взял темных очков. Снег лежал еще повсюду в своей голубоватой, нетронутой белизне, но не был уже сухим, легким и пушистым. Солнце покрыло его поверхность ледяной корочкой. Огромная глыба, повисшая над оврагом, сверкала на солнце своими голубыми порами, подтаивая, обливалась прозрачным соком и была похожа на пчелиные соты.

«Весна все-таки уж близко», — думал Дмитрий Николаевич, ощущая лицом теплоту сверкающего золотого воздуха, вдыхая запах сырой хвои, доносившийся из леса. Проходя мимо реки, он посмотрел на нее с опаской и восхищением: подо льдом бурлила ее темная ледяная кровь, но скоро треснет панцирь льда, река вырвется на волю и завладеет берегом…

«Я тебя остановлю, голубушка; я тебя не пущу в эти домики. Будешь мне своевольничать…»

Дмитрий Николаевич прибавил шагу и скоро очутился у дверей конторы. Здесь стояли в ожидании рабочие. Некоторые лица показались Дмитрию Николаевичу знакомыми. Он поздоровался, ему ответили.

В канцелярии было жарко натоплено, пахло табаком. Дмитрий Николаевич обрадовался, что Мамулина там не было. Иванна кивнула ему, и, почтительно улыбаясь, поздоровался старичок бухгалтер.

— Можно? — спросил Дмитрий Николаевич, указывая глазами на дверь в комнату начальника.

— Там люди, — сказала Иванна.

Дмитрий Николаевич терпеть не мог ждать, это его всегда приводило в раздражение, расхолаживало, но ждать пришлось недолго. Двое вышли от начальника, и Иванна разрешила ему войти.

Никитин оказался молодым человеком, не старше тридцати. Держался он непринужденно и был приветлив. Поговорили о Москве, Никитин пожаловался, что скучает об оставшейся там семье: жена, сын трех лет.

— До сих пор не налажен у меня быт, и я их не выписываю. Ездил в отпуск…

Дмитрий Николаевич без труда и принуждения рассказал ему о своих намерениях:

— Я приехал не только затем, чтобы рисовать…

Он сказал, что хотел бы поработать на строительстве. Его устроит любая, самая скромная работа.

Он попытался объяснить свое состояние: неудовлетворенность сделанным, холодок, который появился у него с некоторых пор к профессии художника.

— Вы вряд ли меня поймете. Разница в возрасте…

— Нет, я понимаю. И чувства ваши вызывают во мне всяческое уважение, но я боюсь, что из этого ничего не выйдет. Мамулин правду вам сказал — мы уже выписали архитектора…

— Но мне все равно — в каком качестве…

— Не могу же я взять вас чернорабочим? Вам этого и физически не поднять. Но вы можете принять в нашем строительстве, в нашей жизни самое деятельное участие — советы, беседы, — за это я вам буду очень благодарен… А главное, рисуйте. Ведь вы Смольянинов! Я знаю ваши картины, и вы, мне думается, недооцениваете их значения.

Он говорил почтительно и в то же время с оттенком покровительства.

«У молодых к людям нашего возраста появляется почти такое же отношение, как к детям. Впрочем, меня это даже трогает».

— А если я буду вмешиваться не в свои дела?

— Вмешивайтесь, пожалуйста.

— Ну, тогда ладно, — сказал Дмитрий Николаевич, почти удовлетворенный.

— Как вас устроили?

— Отлично. Так я буду вмешиваться…

«Может быть, сразу, с места в карьер, расспросить его о постройке укреплений, об угрозе половодья, об этом Мамулине?»

Как человек импульсивный и непосредственный, Дмитрий Николаевич, наверное, так бы и сделал, но вошел Мамулин с докладом, и он ушел.

XII

Из письма к Обелину

«…И хотя Никитину моя затея показалась ребячеством, но я решил не отступать. Я хотел бы поближе сойтись с этими людьми, хотя они встретили меня насмешками, Николай Николаевич славный парень, обаятельный человек. Однако не могу понять, как терпит он этого Мамулина. Постараюсь выяснить. Я вникну в их жизнь, вколочусь в нее, как гвоздь, если они не захотят принять меня добровольно, и они увидят, что я им нужен. Я, брат, все тут переверну. Я добьюсь, чтобы дамба была построена вовремя — ведь люди второй год живут под угрозой наводнения. Школа и больница за пять километров от поселка, на другой стороне линии. Моя хозяйка учительница уходит из дому на рассвете, чтобы попасть в школу к восьми часам утра. А каково детям? Или поселок надо передвинуть ближе к линии — кстати, это избавит людей от угрозы наводнения, — или наладить транспорт, построить дорогу, по которой можно было бы ходить и ездить. Ведь люди обосновались здесь надолго, многие — навсегда.

Вечер первого дня прошел томительно. В этой новой, непривычной обстановке я не знал, куда себя девать. Начать писать я еще не мог. Хотя здесь все великолепно и величественно.

Немножко помогли мне скоротать время девушки: Иванна, о которой я тебе писал, и подруга ее Галя — чертежница. Они много порассказали мне о здешней трудной жизни, тяжелой особенно для стариков и детей, потому что часто не хватает необходимого. Бывают перебои со снабжением, трудно с обувью и одеждой, и климат здесь здоровый для молодых и для тех, кто к нему привычен, но старые да малые плохо переносят морозы.

А молодым недостает развлечений, но я наговорил им всякой всячины о том, какой изумительный город вырастет здесь, среди тайги, в будущем. Город, в котором будут даже санатории, потому что воздух здешний целебен, а красота возвышает душу и обостряет чувства. Я абсолютно верил в то, что говорил, и они мне поверили. Я поднял им настроение.

Возбужденный этим разговором, я долго не мог уснуть. Мне очень хотелось самому принять участие в создании этого города и чтобы они поверили мне не напрасно.

Но я чувствую себя растерянным и не знаю, за что мне взяться, с чего начать. Мамулин обещает окончить дамбу в срок. Он за себя не тревожится, так как живет за линией, и ему, здоровому мужику, ничего не стоит отмахать пять километров. На другой день я попробовал с ним поговорить на эту тему, то есть о неудобстве сообщения, о детях, о школе и прочем, и насчет перенесения поселка. Он сказал, что переносить поселок нет никакой надобности, так как дамба будет построена; что запланирована дорога, по которой будут ходить машины и пешеходы, что Иркутский облисполком обещал пустить автобус. А перенесение целого поселка обойдется государству очень дорого, да и рабочим удобнее жить поблизости от строительства. Все это он мне изложил довольно путано и не без раздражения. Слушал он меня нетерпеливо, отвечал неохотно и глядел подозрительно. Ужасно не нравится мне этот человек. Ну да бог с ним… Я боюсь спросить тебя о Лизе. Бывает ли она у вас? Как идут ее дела в больнице? Я уехал, даже не простившись с ней, и намеренно… Мне трудно это тебе объяснить, но я чувствую себя виноватым, и она вправе считать меня подлецом. Сейчас, в разлуке, я люблю ее болезненней и душевней. Мне бы хотелось, чтобы она об этом знала, но я никак не могу заставить себя ей написать. Я боюсь, что начну оправдываться и от этого покажусь еще более виноватым. Лиза всегда под ударом. Она из тех, кто в любом случае страдает, заслужили они эти страдания или не заслужили. Она из тех, кого всегда наказывает судьба.

Повидай ее, пожалуйста, расспроси обо всем и напиши мне. Когда пройдет какое-то время, я, вероятно, сумею найти нужный тон и слова для письма к ней. Обо мне ты можешь ей сказать все, что захочешь. Можешь сказать, где я нахожусь и почему. Словом, как считаешь нужным. Я буду рад, если она мне напишет — я соскучился по ней. И вопреки всему, что мутит мне душу, я хочу ее видеть, но не смею, конечно, надеяться, что она приедет. Своим я написал, сообщил адрес, но если будут письма на твое имя — перешли.

Ну вот, пока все. Пожелай мне доброго пути на этом новом и странном поприще».

От Обелина к Смольянинову

«Конечно, ты молодец, Дима, но, прости меня, это все-таки авантюра и не по возрасту. В наши годы надо жить спокойно и с комфортом. Я только недавно вернулся из тайги и хлебнул лиха, поэтому знаю, что говорю. Расшалилась вдруг печень, а там пища острая. Провалялся после того дней десять, и сейчас еще сижу на твороге и манной каше. Кроме всего, чуть не заблудился в тайге: рыскал по следам могучего старика, который в свою очередь преследовал медведя. Не знаю — догнал ли он медведя, но я сдрейфил и вернулся, так его и не повидав. Подвела чертова печень. Так-то, и ты не забывай о своих пятидесяти годах и лучше возвращайся в Абакан.

Впрочем, я верю, что твое пребывание на стройке будет и тебе и людям полезно. Ты любишь их, значит, и они полюбят тебя. Так всегда бывает.

У Лизы я был. Она хорошо выглядит и хорошо себя чувствует. В больнице дела идут отлично. Она полна новых впечатлений, энтузиазма и прочее. (Нахожу в вас некоторое сходство). Я дал ей твой адрес и по мере своих малых сил выполнил твое поручение. Мне показалось, что она еще не успела по тебе соскучиться.

Будь здоров. Привет от Аннушки».

От Смольянинова Обелину, написанное месяц спустя

«Рабочие называют меня «практикан», потому что я не сумел себя с ними поставить и не нашел ничего лучшего, как месить вместе с ними глину и таскать кирпичи.

Но вскоре выяснилось, что и этого делать я не могу. Каждое утро я, как проклятый, тащусь на стройку в свою смену. Там я, в общем, ничего не делаю, но почему-то ни одного дня не могу заставить себя остаться дома или взять этюдник и писать великолепные здешние пейзажи. Единственное, что я написал, это портрет того самого Васьки, который осыпал меня насмешками в первый день моего появления. Он и сейчас подтрунивает надо мной, однако портретом гордится. Рожа у него продувная, и зубоскалит он по-прежнему. Он у меня получился, чертяка, море ему по колено! Язык у него как бритва, и я никогда не видал его серьезным. Я хотел бы еще написать нашего начальника Николая Николаевича. Но это когда у него будет время. Да, здесь много интересных лиц, много сюжетов для больших полотен. И эта связь с людьми, самая непосредственная и тесная, мне кажется, должна помочь возрождению моего таланта. Я в ней нуждался всю жизнь…

Каждый вечер я говорю себе: «Завтра начну писать». Но по утрам я чувствую себя бесплодным и тащусь на стройку (мне даже выдали спецодежду). Иногда я беру с собой этюдник и пристраиваюсь в сторонке, но только начну писать или даже еще не успею начать, как чувствую — ничего из этого не получится… Постройка дамбы идет медленно, и мне не терпится ее ускорить, приложить к этому руку, но что я могу сделать, несчастный старик, который ничего делать не умеет. Рабочие относятся ко мне хорошо. Те, что постарше, даже говорят мне «ты». А с Мамулиным мы на ножах. Он меня ненавидит и немного боится: ему кажется, что я под него подкапываюсь.

По ту сторону линии идет строительство большого поселка — впоследствии, вероятно, города. Туда брошена вся рабочая сила, все материалы туда доставляются в первую очередь. На постройке дамбы работает одна небольшая бригада, но и отсюда он постоянно берет людей туда, за линию. То строительство для него имеет значение, это его «показательная» работа, на которой он делает себе карьеру.

Его не тревожит быстро наступающая весна — ведь уже март! — и угроза наводнения.

Да, Мамулин ненавидит во мне художника, интеллигента, не понимает моего поведения и презирает меня за то, что я тут торчу без дела. Я как-то пытался с ним поговорить, объяснить ему, какая опасность угрожает поселку, если дамба не будет построена вовремя, и он оборвал меня:

— Что вы все ко мне пристаете! Без вас знают, что делать. У нас есть планы и сроки…

Николай Николаевич хороший человек, но мягок и доверчив, Мамулин умеет втереть ему очки. Он считает его хорошим, энергичным работником и всецело ему доверяет…

Я много раз говорил, и надоело уж…

Ты пишешь, что Лиза как будто не скучает обо мне… Ну что ж, я этому очень рад. Дай бог ей всяческого блага. Это отлично, что она увлечена своей работой, и тут главную роль играет ее доброе сердце. Кажется, я скоро ей напишу. Холсты мои побереги, пожалуйста. Все-таки я ими немного дорожу…

Привет Аннушке. Как ее здоровье? Твой Д. С.

Р. S. Прораб Крупенников успокаивает меня: здесь весна поздняя, успеем. Мамулин карьерист и не допустит несчастья — он за это отвечает.

Кажется, завтра начну писать».

Было тепло и уже темно, когда Дмитрий Николаевич вышел пройтись перед сном. Ноги глубоко проваливались в рыхлый, начинающий оседать снег. Он пошел к реке. Вот уже слышен голос ее, и голос этот показался ему сегодня зловещим. Внезапно вышла луна. Дмитрий Николаевич увидел тайгу, огромную как гора, вершиной уходящая в небо.

При свете луны лес смотрел грозно…

«Вот в таких цветах — синевато-белых, серебряных и густо-черных — надо все это написать…»

Дмитрий Николаевич остановился у самого берега. Если бы не река, он вошел бы в тайгу. Его пугали и манили темнеющие между деревьями пустоты — будто звериные норы, или лазы в пещеру, или подземные ходы. В одном месте река суживалась, как горлышко бутылки. Там лежала доска. Он перешел по этой доске и очутился у подножья тайги. Скрип и гул шел из недр ее. Там во мраке, в безлюдье, шла своя ночная тайная жизнь…

Круто вздымался лесистый берег, и почти над самой водой росли старые деревья. Осыпавшаяся земля обнажила их корни. Отчетливо видны были при луне их выпуклые очертания. Один из этих корней, в узлах и шишках, напоминал фигуру старика, скрючившегося в судорогах, вцепившегося в землю, будто искал он в ней последнего убежища. Борода его стлалась по земле, как ягель, запорошенная снегом седины.

Дмитрий Николаевич поспешил уйти. Он поскользнулся на узеньком мосточке, но успел ухватиться за него руками. Промокли ноги, и обледенели полы его пальто. Он очень озяб, зубы его стучали от озноба все время, пока он бежал.

До самого дома неслось за ним по пятам грозное бормотанье воды и низкий глухой голос тайги.

«Галлюцинация. Я болен…»

Но это была не болезнь. Так была зачата картина… Он принялся за нее на другой же день. Он был весь в лихорадке и ознобе. Руки его дрожали, когда грунтовал он холст: леденели кончики пальцев, пылала голова. И, волнуясь так, словно впервые в жизни брался он за кисть, Дмитрий Николаевич нанес первые мазки… Он работал весь день, потом спал как мертвый и работал опять, не выходя из дома.

— Где это наш практикан? — интересовались рабочие.

— Картину пишет, — сказал Крупенников и погрозил хихикающей молодежи, — смотрите у меня.

XIII

…Вот уже сколько времени прошло с тех пор, как мы стали близки, а я не определила своего отношения к нему. Мне все казалось, что мы очень разные и не только в возрасте дело…

Мне все казалось, что связь эта случайная. Никто о ней не знал, даже Обелины не догадывались, и я не придавала ей значения, хотя знала, что он мне настоящий друг.

Он уехал — я не скучала, и только теперь почувствовала, что мне его недостает.

Вчера был Арсений Георгиевич, и я поняла, что ошибалась, — мы с Дмитрием Николаевичем очень даже похожи. Как это странно получилось — его отъезд, — и не пишет…

Нет, мы не должны расстаться, я не могу его потерять — ведь мы родные, и он любит меня. Да, это я не просто так говорю, я верю ему. Кажется, у нас будет ребенок. Если он его не захочет, то и не увидит даже, но ребеночек у меня будет.

Так хочется с кем-нибудь посоветоваться, поговорить — и не с кем. Подруг у меня нет. Есть одна девчонка — медсестра, Марина, но разве ей можно сказать об этом? Расскажет. Не дай бог, в больнице узнают. Все-таки я сказала одной — так, по соседству живет. Она говорит:

— Ты с ума сошла!

— Почему это?

— Одна будешь воспитывать?

— Может быть, одна, может, не одна…

— Ну, если ты такая храбрая… Только я бы на твоем месте не стала: вдруг война…

И вот с тех пор я начала чего-то бояться, сомневаться и тревожиться. Мне представляются такие страшные картины, снятся страшные сны — и все я с ребенком: туда я с ребенком, сюда, а кругом война. И ужас. Какие-то наклонные улицы, где дома лежат вповалку; какие-то городочки небольшие, дачи и река. Река наступает на меня, захлестывает, я поднимаю ребенка на руки — и просыпаюсь. Нет, нет, войны ни за что не будет.

Опять встретила соседку:

— Ну как ты? Если хочешь, чтобы в больнице не знали, у меня есть одна баба… А то хины выпей. У тебя такие условия — больница под рукой… Я бы на твоем месте не рассуждала.

— Оставлю. Только смотри, молчи пока…

— Ну, я тебе скажу, дурища…

Больше я с той женщиной не разговаривала. Жалела даже, что советовалась, — разнесет. Однако нет. Не заметно, чтобы кто-нибудь знал. Уж Клавдия Ивановна непременно дала бы мне понять…

Жду письма от Д. Н. Ему пока сообщать не стану. Не знаю, как он ко мне сейчас. Уехал ни с того ни с сего…

Лиза никак не могла привыкнуть к виду страданий. Каждый новый больной вызывал в ней мучительную жалость.

Вот хотя бы тот, которого привезли сегодня, — Протопопов. Подобрали его на улице в состоянии беспамятства.

Его длинное, худое тело с резко выступающими ребрами, его костлявое, измученное лицо, обтянутое болезненно розовеющей на скулах тонкой сухой кожей, вызвало в Лизе желание оказать ему как можно больше забот.

Протопопов пришел в себя. Вымытый, в больничном белье, он сидел на деревянной, выкрашенной в молочный цвет койке, покрытой клеенкой, и дрожал. На вопросы сестры, заполнявшей его больничную карточку, он отвечал отрывисто, грубо — голос у него был беззвучный, как у глухих. На некоторые вопросы он вовсе не отвечал.

Сестра Марина, обращаясь к нему, избегала казенного слова «больной». Санитарка Екатерина Петровна, которая привела Протопопова из ванной, называла его на «вы». Лизе показалось, что обе женщины боятся этого человека, его волчьего, настороженного взгляда, но она не боялась нисколько.

Марина сказала:

— Это к тебе, в нервное.

И Лиза пошла к Протопопову, застенчиво улыбаясь, словно узнала в нем знакомого и обрадовалась. Она протянула руки, чтобы помочь ему встать, но Протопопов поднялся сам, качнулся слегка, но на ногах удержался. Он поглядел на Лизу сверху вниз, презрительно и придирчиво. Она почувствовала себя воробьем, взлетевшим из-под копыт тяжело бредущей усталой лошади, и оробела, но Протопопов с неожиданной лаской положил, руку ей на плечо. Она обрадовалась и защебетала:

— Пойдемте наверх. Держитесь, держитесь за мое плечо. Можете опираться изо всех сил.

Они медленно шли по лестнице, отдыхая через каждые две ступеньки. Черная худая рука Протопопова давила на Лизино плечо, как будто испытывая меру ее терпения и сил.

Наконец дошли они до дверей палаты. Протопопов снял руку с ее плеча, и Лиза заметила на глазах у него слезы. Глаза эти оказались ярко-синими и блестящими.

В палате спали. Еще не было шести, и сестры не приносили градусников. Лиза помогла Протопопову лечь и бесстрашно, с уверенностью, что так и надо, коснулась его седеющих и неожиданно мягких волос. Он закрыл глаза.

Протопопов не подходил ни к одному типу больных: заискивающие, фамильярно-грубые, беспомощные, жалующиеся, слезливые… Он не называл ее «нянечка» или «сестрица», не называл «девушка» или «эй вы…». Сначала он не называл ее никак, а потом стал звать Лизой.

Он не предлагал ей «доесть» остатки своего ужина, не совал мелочи в карманы халата, но всегда следил за ней настороженно, словно боялся, как бы с ней не случилось чего плохого.

Дежурила Лиза поочередно то в мужской, то в женской палате. Сначала она больше любила женскую палату, а мужчин стеснялась и даже побаивалась, но с тех пор, как там появился Протопопов, она перестала бояться. Кто-то стерег ее, караулил…

Протопопов страдал бессонницей. Лизу это тревожило. Она входила в палату и беспомощно стояла около его кровати:

— Почему вы не пьете снотворного?

— Потому, что в жизни у меня осталось очень мало ночей. Досадно спать.

— А так вы не поправитесь.

— Это неважно.

Однажды он подвинулся к стене:

— Садитесь. В ногах правды нет.

Лиза присела. Лицо ее стало напряженным. Она чувствовала себя почему-то неловко. Он это заметил.

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— А моей дочери уже двадцать два.

— У вас есть дочь?

— Да. Были и жена, и дочь.

— Умерли?

— Нет. Я оставил их или они меня — неясно.

Лиза подружилась с Протопоповым, и ночью, в часы его бессонниц, они разговаривали.

Кто знает почему, но только ее одну он пускал в тщательно охраняемый от посторонних «загон души». Он говорил, она молча слушала.

Выговорившись, он засыпал.

Однажды Протопопов сказал ей:

— Вы, Лиза, человек душевный.

И ей приятно было сознавать, что она внесла хоть капельку тепла в жизнь его, одинокую и скупую.

Однажды, проходя мимо женской палаты, Лиза увидела в приоткрытую дверь больную старуху, лежавшую на полу. Возле нее стояло подкладное судно. Старуха пыталась до него дотянуться. Лиза бросилась к ней:

— Агафья Тихоновна, что вы? Лягте, я помогу вам.

— В уборную, — прохрипела больная. Язык у нее заплетался. Когда ее привезли, она говорила совершенно внятно, сама вставала и никому не доставляла хлопот. Но несколько дней назад парализовалась речь и стала подвертываться левая нога. Агафья Тихоновна потеряла память, ощущение времени. Иногда у нее бывали нервные припадки, она билась, срывала с себя одежду, пыталась уйти. Ей было около восьмидесяти.

«Страшно дожить до такого состояния», — подумала Лиза.

Подхватив Агафью Тихоновну, Лиза пыталась уложить ее в постель:

— Я подложу вам судно.

Но старуха сопротивлялась. Вероятно, ей, привыкшей не причинять никому хлопот и самой работавшей всю жизнь на огромную семью, было неприятно, что девушке придется за ней выносить.

Взвалив старуху на спину, Лиза поволокла ее в уборную. «У них нынче дежурит Кукунина. Интересно, куда она запропастилась».

Но санитарку Кукунину она увидела тут же в коридоре. Она стояла, зевая и поправляя платок, огромная женщина, почти без лица, так плоски были его черты. Стояла и пустыми глазами глядела на Лизу, сгибавшуюся под тяжестью Агафьи Тихоновны. С ног старухи свалились огромные больничные тапки, и ноги эти безжизненно висели вдоль Лизиной спины. Около уборной была лужа. Лиза поскользнулась и едва удержалась на ногах. Ею овладел внезапный и острый приступ гнева, чего она прежде за собой не помнила.

— Возьмите же больную. Видите, я падаю.

Кукунина и бровью не повела.

Когда Лиза укладывала Агафью Тихоновну в постель, та забормотала что-то, приоткрыв мутные глаза. Лиза разобрала наконец:

— Нюра, внученька…

Лиза хотела было сказать, что она не Нюра, но, сообразив, что больная тоскует о доме, о внучке, не стала ее разубеждать.

Агафья Тихоновна прижалась коричневой щекой к Лизиной руке, и Лиза заплакала. Она плакала, обняв старуху за шею, как если бы она была ей родная.

В дверь заглянула Кукунина.

— Иди отсюда б… к своим кобелям, — басом сказала санитарка.

Кто-то ответил голосом Лизы:

— Убирайся сама!

От неожиданности Кукунина попятилась.

— Да ты, да ты… соплячка! — взвизгнула она.

Но здесь не было Лизы-соплячки. А тот, кто был вместо нее, наступая на Кукунину, вытеснил ее в коридор и там отчитывал:

— Во-первых, вытри лужу возле уборной. Больные падать будут. Во-вторых, не вздумай Агафью Тихоновну привязывать!

— Да ты ополоумела? Да где ты хамства такого набралась? Мое дежурство…

— Вот именно. Твое дежурство, а ты стоишь как столб, рот разинула, а больные на полу валяются. Я тебя в покое не оставлю. Поговорим у Решетникова.

Кукунина задыхалась от злости. Она рассказывала потом:

— Когда тихоня-то эта начала меня крыть, у меня аж язык отнялся. Хочу сказать, заорать на нее, а у меня получается только «пфы-пфы». Вот ведь языка-то как можно лишиться. Форменный паралич.

Утром Лиза пошла к Решетникову. Проходя мимо женской палаты, где лежала Агафья Тихоновна и еще двое тяжелых, она, привстав на цыпочки, заглянула в дверное стекло: две толстые пожилые женщины, обритые наголо, находились в тупом забытьи. Веревок и досок на их кроватях не было. Зато кровать Агафьи Тихоновны была загорожена досками и перевязана веревками. В этой «упаковке» старушка лежала, как в гробу, как готовящаяся к отправке посылка.

«Мне назло связала…»

Агафья Тихоновна пыталась освободить руки. Худые и темные, они судорожно, беспомощно двигались, натыкаясь на веревки. Глаза ее были закрыты, на лице выражение муки. Она стонала.

«Сейчас я эти веревки…» Лиза рванула дверь, но та оказалась запертой на ключ.

Лиза кинулась наверх, в кабинет главного врача. У Решетникова был народ, пришлось ждать. «Пятиминутка», — сказала проходившая мимо больная и оглянулась на Лизу.

Лиза знала, что «пятиминутка» затягивается иной раз и на час. Ждать было несносно. Она неотступно думала о руках Агафьи Тихоновны — коричневых, горячих, судорожно двигающихся в тщетном стремлении освободиться… И Лиза, не дожидаясь конца совещания, ворвалась в кабинет.

— …Больную связывать! Да, может быть, она мокрая и так лежит часами? Кукунина не вспомнит и не даст себе труда — больно ей надо…

Невропатолог Пенкин, которого она прервала, оскорбленно и негодующе оглядел присутствующих.

— Что это значит? — строго спросил Решетников. — Вы опоздали, врываетесь…

Лиза испуганно замолчала — все смотрели на нее с удивлением и осуждением. Сестра Феня Марковна хихикнула. Лиза пробормотала:

— Она лежит связанная и пытается освободиться…

— В чем дело? — все так же строго спросил Анатолий Романович.

Овладев собой, Лиза рассказала о ночном происшествии.

— Безобразие, — сказала Зоя Львовна.

Пенкин молча курил, развалясь в кожаном кресле. Он смотрел на Лизу как на бессмысленно лающую собачонку, которая бросилась ему под ноги, когда он шел по делу.

Феня Марковна стояла у притолоки с видом терпеливого негодования. Она пришла к Решетникову за каким-то делом, но ей пришлось ждать. А Лиза не ждала — она забыла, что она всего-навсего санитарка и девчонка. Она прервала Пенкина и вот говорит уже минут пятнадцать о вещах, которые ее не касаются. Ее дело таскать судна и мыть полы. Но Феня Марковна воспитанный человек. У нее высокое давление, но это ничего не значит… Она постоит и подождет… На лице у пожилой дамы было выражение кротости.

— Позовите Кукунину, — сказал Решетников медсестре Марине. Он опустил голову и сидел некоторое время задумавшись, ни на кого не обращая внимания. Лиза отошла к окну. Она волновалась: сейчас придет Лавровна и начнется перебранка.

Пенкин сказал:

— Эта мера вызвана необходимостью.

Решетников взглянул на него:

— Вы знали об этом?

Пенкин несколько растерялся:

— Ну да, конечно. Мне кажется, и вы знали…

— Нет. — И он обратился к Фене Марковне. — Вы меня ждете?

— Не беспокойтесь, ради бога. Со мной ничего не случится, если я и постою.

— Что у вас?

— Я насчет Терешкиной, Анатолий Романович. Николай Григорьевич, — она кивнула на Пенкина, — выписал ей пенициллин, а у нее слезает кожа. Ужас! Снимается, как перчатка.

— Пусть ее посмотрит терапевт. Зоя Львовна, загляните в третью палату к Терешкиной. Вы свободны, Феня Марковна. Впрочем, нет, останьтесь. И вы все, товарищи, останьтесь, — добавил он, заметив, что Зоя Львовна и Пенкин тоже собираются уходить.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Пенкин, вновь опускаясь в кресло.

— Поговорим о больных, — сухо сказал Решетников. — О человечности.

Пенкин скривил губы:

— За семьдесят рублей человечности захотели?

Лиза быстро обернулась:

— Я тоже получаю семьдесят рублей. Разве это имеет отношение к человечности?

Пенкин вел себя так, будто Лизы вовсе здесь не было.

Вошла Кукунина.

— Садитесь, Антонина Лавровна, — сказал Решетников. — У нас тут маленькое собрание.

Санитарка Кукунина, струсившая было вначале, метнула на Лизу торжествующий взгляд: «Вот как со мной здесь обращаются, прими к сведению».

— А обход когда будем делать? — спросила Марина.

— После собрания.

— Послушайте меня, друзья мои. Мы не первый год работаем вместе, и многие из вас, вероятно, догадываются, что я хочу сказать.

Все переглянулись. Они уважали и даже любили Решетникова, но им казалось, что он фантазер и идеалист.

— Сегодня мы узнали об одном неприятном происшествии: санитарка Кукунина плохо отнеслась к больной и пренебрегла своими обязанностями. Хуже, из мстительного чувства, вызванного вмешательством Лизы Толмачевой, она привязала больную к кровати. Я узнал также, что эта мера у нас широко применяется. Это жестоко и недопустимо. Что бы вы сказали о няньке, которая для собственного удобства поит ребенка снотворным, чтобы избавить себя от хлопот?

— Анатолий Романович! Оболгала меня эта девка…

Решетников поднял руку.

— Нет. Она сказала правду, и вы примите это к сведению. С больными очень трудно — я это понимаю. Они рвут на себе одежду, кричат, плачут, иногда даже бросаются на тех, кто за ними ухаживает. Но разве они в этом виноваты? Разве мы имеем право обращаться с ними, как с преступниками? Наша задача — успокоить больного, смягчить его страдания, заставить его почувствовать наше доброе к нему отношение. Уверяю вас, что все это входит в курс лечения. Больному станет легче, он меньше будет думать о своей болезни и скорее начнет поправляться.

Вот и все, что я хотел сказать, товарищи. Нового тут ничего для вас нет, но полезно почаще вспоминать об этом. — И к Кукуниной: — Развяжите больную, и чтобы я больше никогда не слышал об этих веревках и досках.

Пенкин незаметно пожал плечами — он считал главного врача чудаком, с которым трудно работать. Он считал его также слабым человеком (мягкосердечие и доброту обыватели часто называют слабостью и бесхарактерностью). И он считал, что он, Пенкин, гораздо лучше справился бы с обязанностями главного врача, потому что он — человек твердый и умеет руководить коллективом. Из него вышел бы отличный администратор и руководитель, который во всех этих сладких разговорах не имел бы нужды.

— Пойдемте на обход, — сказал Решетников. Уходя, он обратился к Кукуниной: — И пожалуйста, не разводите склок и ссор. Будем считать, что вы меня поняли и в дальнейшем будете вести себя соответственно.

После суточного дежурства Лизе предстояло два дня отдыхать. На улице заметно теплело. Пухлое рыжее солнце, подернутое пеплом, падало в облака, как в снег огонек папиросы. Лиза шла медленно, чувствуя странную тяжесть в ногах. Солнце утонуло в облаках, и только прямой широкий луч протянулся между двух облачных нагромождений.

На улице не было ни души. Лиза остановилась и, запрокинув голову, смотрела в небо. Луч был направлен прямо на нее. Точно дорожка, ведущая в небо. Кто-то спустил для нее сверху эту дорожку, и Лиза легко представила себе, как взбирается по ней прямо на небо. Мир был жесток и лжив, а в небе так светло…

Она шла с запрокинутой головой. Горьковатым покоем наполнял ее этот свет. Но он погас внезапно. Холодными серыми глыбами стояли облака.

Лизе не хотелось возвращаться домой, и некуда было деть эти два совершенно свободных дня. «Приду, помоюсь и лягу спать. А завтра напишу Дмитрию Николаевичу. Он для меня лучше всех… Может быть, я выйду за него замуж, у нас будет ребенок…» Мысль эта ее не пугала. Напротив, радовала. Ребенок! Удивительное событие, в которое даже трудно поверить.

Хозяйка встретила Лизу угрюмо. Сначала она нехотя и односложно отвечала на Лизины вопросы — можно ли согреть воды, чтобы помыться, и нет ли у нее хлеба — забыла купить. Клавдия Ивановна дала хлеба и разрешила согреть воды. Потом она надолго замолчала, но когда Лиза, помывшись, ушла к себе за занавеску, она пошла за ней:

— Ты что это воюешь?

— Как воюю?

— Сама знаешь как. Грубишь старшим, скандалишь, жалуешься.

— Ах, вот вы о чем.

Лиза догадалась, что Лавровна излила свои обиды Богомазовой. Они были в каком-то далеком родстве. Лиза принялась объяснять, как было дело.

— Да вы представляете, Клавдия Ивановна…

Богомазова сварливо перебила ее:

— Слышала я все это, слышала. Только зря ты суешься в чужие дела. Много берешь на себя, молода еще старших учить. — Она сначала говорила почти добродушно, но, говоря, распалила себя: — Всяк сверчок знай свой шесток! Вот что. К начальству подлизываешься? Активистка…

— Да вы совершенно ничего не поняли. Мне больных жалко.

— Ахти мне, какая сердобольная. А людей не жалко?

— Что ж, больные не люди?

— Психические-то? А вот у Антонины Лавровны из-за тебя неприятности. Из-за какой-то шлюшки выговоры получать…

— Как вы сказали?

— Как слышала. А что? Неправда? Двое мужиков на моих глазах ночевали. Да и там, говорят, все по мужским палатам ошиваешься…

Лиза молчала. Она не умела защитить себя. Ей всегда казалось, что она действительно виновата, что зря «взрослые» не станут ее ругать, и она молчала. Это смягчило гнев Клавдии Ивановны:

— Вот так-то, милая. Старших слушать надо и не лезть на рожон. Мне-то что? Я ради тебя же…

Лиза легла, натянула на голову одеяло и заснула.

Она проснулась среди ночи. На половине хозяйки было темно. Спать Лизе больше не хотелось, и она села писать Дмитрию Николаевичу. Подробно и бессвязно описала ссору с Кукуниной. Досталось всем обидчикам: Пенкину и Богомазовой. Несколько горячих слов о докторе Решетникове и про «небесную дорогу».

Утром она сделала приписку к письму:

«Я могу даже приехать, если это удобно и если вы обо мне скучаете».

Ответ на это письмо пришел очень скоро.

«Я тебя очень люблю. Вот ты приедешь и узнаешь, как я люблю тебя…»

XIV

Воздух был теплый и весенний. Стояла середина марта.

…Когда я очутилась в его маленькой комнатке, мне показалось, что я вернулась домой после долгих странствий. Я приехала к вечеру, но Дмитрия Николаевича еще не было. Он ведь не знал, когда я приеду, и не ждал меня так скоро. Встретила меня хозяйка Юлия Антоновна и проводила в его комнату. Там было очень жарко — только что протопили печь. Хозяйка меня ни о чем не спросила. Она только посоветовала снять и просушить чулки и ботинки, потому что ноги у меня совершенно промокли — здесь уже здорово тает, вода чуть ли не по колено, и все ходят в резиновых сапогах. Я постепенно все с себя сняла, надела розовое ситцевое платье, в котором он меня рисовал, и села к окну. За окном было скучно: снег, тайга, да бревна, да кирпичи. Людей никого. Я встала и босиком походила по чистому крашеному полу. Над карнизом — темная полоса. Вот, оказывается, куда вода-то добирается. Страшно как! Сидишь себе — и вдруг из-под двери вползает вода. А так было у них в прошлом году. И при этом река шумела, будто бы бранилась, скандалила. Мне рассказывали… И все бегут с детьми на руках и с узлами. Но больше ничего подобного не повторится — строят дамбу.

В комнате у Дмитрия Николаевича чисто, но мало мебели: койка, стол, комод и две табуретки.

Костюм, его висит на стене, завешен простыней. В углу стоят унты. В чем он ходит? Наверное, есть у него резиновые сапоги.

И вдруг я заметила на столе карточку: женщина и мальчик, оба некрасивые, глаза небольшие, лоб выпуклый — мальчик очень похож на мать. Это его жена и сын Игорь. Здесь она еще не старая. Значит, он скучает по ней, если карточку на стол поставил…

Значит, у Лени — Одина, у Дмитрия Николаевича — жена и сын. А у меня? У меня ребенок. Ну, и ничего. Если даже Дмитрий Николаевич его не захочет признать, я оставлю. Будем мы с ним вдвоем — я и ребенок. Сердце страшно заколотилось — сейчас войдет…

Разговаривает с Юлией Антоновной. Сейчас она скажет ему, что я приехала. Сейчас спросит, кто я и зачем приехала…

Он вошел быстрыми шагами — весь мокрый, пахнущий ветром, обнял меня и приподнял над полом. Пахло еще бензином и прорезиненным плащом. Отросшая борода колола мне лицо, и все-таки мне было хорошо. Не так, как когда-то с Леней, иначе…

Мы сидели за столом под лампочкой с бумажным абажуром и пили чай с рябиновым, горьковатым вареньем.

Он все смотрел на меня и улыбался. Мне было приятно, что он рад моему приезду. Я решила отложить разговор о ребенке.

Похвалила карточку его жены и сына, хотя они мне не очень понравились. Он вздохнул:

— Я, Лизонька, перед ними скотина. Вот мы тут сидим с тобой, и нам хорошо, а она одна. Она меня очень любит, а я люблю тебя. Ты это знаешь.

Я подумала, что надо сказать все-таки о ребенке, но мне почему-то трудно стало об этом заговорить.

— Я изменилась?

— Пожалуй. Пополнела немного.

— Вы тоже поправились: цвет лица прямо кирпичный, и пропали мешочки под глазами.

— Я целый день на воздухе, на солнышке, а солнце теперь уже весеннее.

— Рисуете?

Дмитрий Николаевич встал и пошел в угол. Там за печкой, на подрамнике, стояла картина, завешенная тряпкой. Я сначала не обратила на нее внимания. Он снял тряпку и сказал:

— Смотри.

Я посмотрела. Это была тайга, река, деревья, резко освещенные луной. Я не сразу разглядела, что их корни, стлавшиеся по земле, были похожи на человеческие фигуры.

— Жуть какая! Будто деревья растут на людях…

Он посмотрел на меня странно:

— Да, именно жуть.

Дмитрий Николаевич поискал тряпку, чтобы закрыть картину, не нашел и повернул мольберт к стене. Мне показалось, что он обиделся, и я сказала:

— Хорошо получилось!

— Если она вызвала в тебе страх, значит, действительно хорошо. Я этого и добивался. Картина должна вызывать сильные чувства, если подсказана она сильными чувствами. У меня однажды был разговор с одним… с одним молодым парнем. Он заявил, что и портреты, и пейзажи, и биографии устарели. Вздор все это. Произведение искусства не должно лгать. Если оно правдиво, если это жизнь человеческая, судьба… оно никогда не устареет. Все остальное — преходящее: школы там всякие, направления. И эта погоня за сенсацией, «злобой дня»… Я тоже много лет склонял по всем падежам слово «современность». Но я не понимал, что это такое, не знал действительности. — Он тряхнул своими густыми волосами и улыбнулся мне: — Какое напряженное у тебя личико! Не старайся меня понять или сказать что-нибудь по этому поводу — не надо…

— Нет, я хочу… Знаете, у меня есть один больной. Он точно похож на высохший корень или сучок… Несчастный.

— Ах, Лизонька, не надо о несчастьях… Я так рад тебе… Мы заживем с тобой… Скоро здесь будет город…

— А река? Говорят, весной здесь бывают наводнения?

— На этот раз не будет. Дамбу строят…

— Все-таки люди здесь какие-то беспечные. У них дети, а они не боятся. Я бы очень боялась.

— Да, Лизонька, страшно, — признался Дмитрий Николаевич, — снег оседает, ступишь — под ним целое озеро. Мне показалось, что на реке трещина. Сегодня проходил, и мне показалось…

— А река когда может вскрыться?

— В мае. Но если апрель будет теплый — и раньше. Да, Лизонька, страшно.

— А я бы с вами жила, вы б за меня боялись?

— Ну, конечно, родная моя… Ты мое дорогое дитя…

Все наводила я разговор на ребенка, а сказать не решалась. Будто все некстати, не к слову.

Он обнял меня:

— Когда-нибудь мы будем с тобой вместе. Вот кончится командировка — и надо будет решать… Уехать, остаться — ей-богу, ума не приложу…

Тогда я испугалась и бухнула без предисловия:

— У нас будет ребенок.

Дмитрий Николаевич посмотрел на меня с удивлением:

— Серьезно?

— Кто же этим шутит? Я сейчас только о нем и думаю.

— Ну что ж, — сказал онвставая, — это, пожалуй, даже хорошо, потому что все решает, — я остаюсь. Может быть, мы будем жить в Абакане, а может быть, и в том городе, который строится здесь, за линией… — И он погладил меня по голове. — Ты-то рада?

— Очень. Вот только одно — я ведь намеревалась учиться…

— Будешь и учиться. Годочка через два будешь учиться…

Он спокойно отнесся к моему сообщению. Будто бы даже новость эта принесла ему облегчение, помогла решить.

Ночью он разбудил меня:

— Послушай, Лизонька, я что-то боюсь.

— Из-за ребенка?

— Не знаю. Я боюсь и за тебя и за него. У меня какое-то скверное состояние… Я, Лизонька, стар. Кто позаботится о вас, если…

— Ты нездоров? Простудился?

— Нет, я здоров. Но мне почему-то кажется, что я скоро умру. Давно уже. Еще с того вечера в Москве, когда я решил уехать. Помню, я гулял со своей собакой и вдруг… Судьба, понимаешь, как шаман…

Он вдруг замолчал на полуфразе и стал слезать с кровати, повторяя: «Судьба как шаман!..»

— Что с тобой?

— Ничего. Ты спи…

Он сел за стол и принялся что-то записывать или рисовать — я уж не видела. Я заснула. А когда проснулась, свет все еще горел, а его не было. Комната остыла. В окно, плотно затянутое морозом, пробивалось раннее холодное солнце. Я подошла к столу, чтобы потушить свет, и увидела набросок тушью — господи, какие все страшные вещи рисует! Юрта, женщина с ребенком на руках, и шаман, оскалив длинные, зубы, поднимает краешек одеяла с лица ребенка. Шаман смеется. У женщины страх в глазах. Я догадалась: это я и мой ребенок! Зачем он нас так нарисовал? К чему бы это? Мне захотелось порвать рисунок, из суеверия, но я не решилась…

Я потушила свет и легла в постель, чтобы согреться. Я приподняла колени к самому подбородку и натягивала на них рубашку. Я сжималась в комок и туго завертывалась в одеяло. Вдруг что-то слабо толкнуло меня в бок. Я, конечно, поняла, кто это, и заплакала: бедненький мой. Ах, что же мне делать, как тебя уберечь…

Весь день мы провели вместе. Иванна дала мне сапоги, и мы пошли бродить. Люди смотрели нам вслед и, наверное, недоумевали, кто я ему. Но какое нам было до этого дело? Все-таки я спросила, как он объяснил мой приезд хозяевам.

— Никак. Они не любопытны и очень сдержанны. Но если ты хочешь, скажу, что ты моя жена.

— Не надо. Смеяться будут.

— Оттого, что я стар? — он насупился.

Чтобы отвлечь его, я заговорила о картине. Я просила, чтобы он ее не писал.

— Ну, что ты! Это будет великолепная вещь. Я за ночь ее так всю продумал: мать принесла к шаману больного ребенка, и он склоняется над ним, как судьба. Женщине страшно. Но ты не бойся, Лизонька, это только картина, наш малыш будет счастливым.

Настроение у Дмитрия Николаевича было хорошее, и я обрадовалась, что он позабыл свои ночные страхи. Я тоже заразилась его веселостью. Так мы дошли до реки. На другой день мне надо было ехать.

— Когда ты теперь приедешь?

— Скоро.

Он сунул мне денег: «На резиновые сапоги и вообще на необходимое».

Когда мы на станции ждали поезда, он сказал, чтобы я была осторожна на работе:

— Поднимешь какую-нибудь тяжесть…

— Нет. Ни за что!

Я обещала ему быть осторожней. Он послал со мной привет Обелиным.

— И доктору твоему Решетникову, если он меня не забыл.

Когда я села в поезд, он подошел к окну, что-то говорил, — я не слышала, — и такими печальными, такими преданными смотрел на меня глазами… Я этот взгляд запомнила навсегда…

А в поезде я встретила Вальку — свою бывшую напарницу. Не могла она, конечно, заметить что-нибудь, просто пошутила:

— Эй, девка, ты таки растолстела. Нагуляла, что ли?

— Я замуж выхожу.

— Ей-богу? За кого?

— А помнишь того художника?

— Ну? Железно! Дай тебе бог!..

XV

Евгения Павловна шла в магазин. Все было как вчера и как много дней назад.

Уже полгода, как уехал Дмитрий Николаевич. Будто бы ошеломленная, Евгения Павловна сначала не почувствовала боли. Стало просто скучно. Потом, постепенно, душой ее овладела тоска. Напрасно уговаривала она себя, что это обыкновенная командировка и Дмитрий Николаевич скоро вернется, а если и не очень скоро, то все-таки вернется, — она этому не верила. Странное было у нее ощущение, с которым она ничего не могла поделать: ощущение, будто его нет. Откуда оно взялось? Уж было два, правда, коротких письма: жив, здоров, работаю…

Потом появилась и быстро стала расти тревога. Никуда от нее не денешься. Она шла за ней повсюду, глядела с пепельного неба, звучала в редких телефонных звонках.

Одно спасенье — не давать себе задумываться, и она целые дни была занята каким-нибудь делом. Вот сейчас, хотя еще очень рано, она уже идет в магазин. Мороз.

Он медленно поднимался над домами, и дома цепенели. Вдруг кто-то вывесил в небе тучное солнце.

Оно не давало света. Небо мутнело, как плесень, и все расплывалось вокруг, теряя очертания. Грузно висели мосты над мертвыми реками, закутанные в голубоватую седину.

Евгении Павловне вспомнилось другое утро, от которого ее отделяло сорок с лишним лет.

Она идет в школу. Еще горячий завтрак, приготовленный матерью, лежит у нее в сумке. От него тепло, он греет правую руку, а левую она засунула за ворот шубки. Тогда были у нее мать, дом, теплый завтрак — кто-то думал о ней. И солнце было добрее и красивее, а синева морозного неба казалась звонкой и яркой, как голубая фаянсовая тарелка. Каждая нитка инея была нарисована серебряной или золотой краской, и в школу Женю сопровождали мечты о предстоящей елке.

Евгения Павловна не должна была чувствовать себя одинокой: у нее был любящий и внимательный сын, преданный Рекс и довольно безличная, правда, кошка. Ее навещали сестра, подруга… И тем не менее…

Было только одно абсолютно близкое существо на свете, с кем была разделена душа и жизнь, а его не было с ней.

С Рексом теперь гуляла она. Тихо было на улице, когда они шли с Рексом всегда одной и той же дорогой и думали об одном и том же человеке. И возвращались в безмолвный дом, где только кошка иногда встречала их требовательным и раздражительным мяуканьем.

Евгения Павловна не работала, и поэтому жизнь ее после отъезда мужа стала особенно пуста и одинока. Она бы рада была куда-нибудь устроиться, да не так это оказалось просто — столько лет не работала. Хозяйство стало ей противно, оно только утомляло, не давая чувства удовлетворения.

Ей казалось, что именно хозяйство поработило ее, сделало «бабой», и муж ушел от нее. Он ушел потому, что дома стало неинтересно, нудно, и в этом опять же была она виновата. Да нет, что там — она не знала за собой никаких дурных поступков, никакой вины. Они прожили более двадцати лет… Нет, не находилось ответа на страдальческий вопрос «почему он ушел».

Татьяна первое время бывала часто. Она держалась все того же тона осуждения. Она бранила Дмитрия Николаевича, и Жене хотелось его защитить и сказать Татьяне, что это она отчасти виновата в его уходе. Ведь именно после ссоры с Татьяной он решил уехать.

Татьяна говорила:

— Этот человек — убийца. Он погубил твою молодость и теперь продолжает убивать тебя.

— Дмитрий Николаевич уехал в командировку, как уезжал много-много раз. Что тебя тут возмущает?

— Нет, он бросил тебя. Не стоит наивничать и лицемерить. Он бросил тебя!

— Ходят слухи, что Дмитрий Николаевич тебя бросил, — говорила и подруга Леля.

Часто на нее нападал столбняк: бездейственно и тупо часами сидела она на одном месте, не было ни мыслей, ни чувств.

В доме начался беспорядок. Приходил Игорь — обеда не было. Он не жаловался, наскоро варил суп из концентратов, жарил яичницу или картошку. Мать он жалел, но был молчалив и сдержан. Неловко ему было выразить ей сочувствие или приласкаться, как бывало в детстве.

Евгения Павловна все острее чувствовала свое одиночество и возраст. Годы, которых до сих пор она почти не замечала, придавили ее вдруг: лишили надежд, желаний и любви. Исчезла потребность в деятельности, в общении с людьми.

Она редко выходила на улицу, и утром не хотелось покидать постель. Все потеряло смысл. Стоило ли варить обед, который приходилось есть одной? Игорь часто обедал теперь на работе. Он был равнодушен к еде. Глотал что попало и поскорее. Вот Дима любил поесть… Сама она совсем отвыкла есть, и только легкая тошнота или головная боль напоминали, что она с утра ничего не ела. Тогда она варила кофе.

Иногда она думала с тоской и досадой: «На что ушла моя жизнь и как же она была ничтожна, если весь смысл ее был сосредоточен на одном человеке. Он уехал — и нет ничего…»

Иногда, целыми неделями, она находилась в состоянии обиды: на себя, на судьбу, на свою «никомуненужность». Она завидовала приятельнице-актрисе. У той время не отняло охоты жить. И она звонила ей до телефону:

— Пожалуйста, Елену Петровну.

Подходила Леля.

— Приходи, я ужасно одинока. Мне кажется, что Дима исчез бесследно, что его нет нигде…

— Вероятно, он не думает о тебе. Вероятно, у него там любовница. Ладно, я зайду.

Приходила Леля. Она была еще красива, одевалась дорого и со вкусом.

Продолжался разговор о том же:

— Это в пятьдесят-то лет любовница?

— Возраст тот еще, — смеялась Леля. — Старая любовь проходит, когда ее вытесняет новая. Знаешь, ходят какие-то слухи. Впрочем, это, может быть, вздор, и я не стану тебя тревожить.

— Как сюда из Сибири могут проникнуть слухи?

— Кто-то был там из наших драматургов. Кто-то оттуда приехал…

— Я не верю, — сказала Евгения Павловна горячо и убежденно, и Леля замолчала. Скоро она собралась уходить. Ей скучно было в этой сумрачной квартире, где жила одинокая женщина. «Как можно так жить? Я не могла бы».

— Посиди немного. Мы так давно не виделись. Прежде у нас всегда было о чем говорить. Теперь я тебя вовсе не интересую.

— Ну что ты! Просто мне некогда. Ты же знаешь — театр.

— А что нового у тебя в театре?

— Перехожу на матерей и теток.

Она сказала это довольно равнодушно. Потом сообщила, что тем не менее у нее есть любовник.

Из вежливости она посидела еще немного. Евгения Павловна пожаловалась, что трудно вставать по утрам, что плохо спит, а ночью или чаще на рассвете вдруг становится страшно.

— И начинает знобить. Будто тает в животе ледяная глыба. Теперь я понимаю это выражение — «остывает кровь». У тебя так не бывает?

— Нет, — жестко сказала Леля. — Ты обратись к врачу, — и стала прощаться.

«Она старше меня на год, но моложавее. Это оттого, что она всегда среди людей, а я живу, как заключенная. Да и куда я пойду? Никто мне не звонит, все связи порвались».

…Было очень тихо, только вдруг грубо завыла водопроводная труба; голос ее был изменчив — то визгливый и пронзительный, то угрожающе низкий. Выла она довольно долго, потом стихала, хрипя.

Однажды Евгении Павловне приснилось, что она сердечно разговаривает с кошкой. Кошка оказалась умна и понятлива, она выразила Евгении Павловне свое сочувствие, чего не сделали ни Татьяна, ни Леля. Сон был странный — тьма нелепых сочетаний: из музыкальной фразы варилась еда, письма становились платьями, и понятия, воплощенные в расплывчатых, студенистых морских животных, пели и дрались. Слово «совпадение» вступило в бой с «игрой». Кошка назвала себя каким-то мудреным именем, которого Евгения Павловна не вспомнила, проснувшись.

«Ужас, ужас! Надо переменить образ жизни. Уехать куда-нибудь или начать работать».

Но от людей Евгения Павловна отвыкла: ей стоило больших усилий пойти в Союз художников, на выставку — словом, туда, где бывает народ. И все осталось по-прежнему.

Игорь мало виделся с матерью, и им почти не случалось разговаривать. Евгении Павловне казалось, что сын уже не любит ее и не замечает ее тяжелого состояния. Он рано уходил, поздно возвращался. В праздники долго спал, а потом долго мылся, брился и опять уходил. Фраза «Ну, я пошел» стала вечно повторяющимся рефреном.

«Я не смею удерживать его. Пусть отдохнет и развлечется».

Иногда он задерживался дома подольше или раньше возвращался. Они завтракали или ужинали вместе. Игорь рассказывал разные «забавные случаи», происходившие на работе, или о товарищах. Он старался рассмешить мать, но ему это плохо удавалось. О девочках он не говорил никогда, хотя ему пошел уже двадцатый год.

В такие дни он бывал ласков, называл мать «Кисонька» и тихонько целовал в макушку. Евгения Павловна была счастлива: «если бы всегда так», но она понимала, что он не ребенок, что он мужчина, скрытный и уже отчужденный, — у него свои дела, которые ей непонятны и, пожалуй, неинтересны.

Иногда ей хотелось поговорить с ним об отце, о своей болезни, об одиночестве, но вот этого-то как раз и нельзя было, потому что он был ее сыном, ее мальчиком — до таких разговоров не дорос и не дорастет никогда. Здесь обрывалась связь: десятилетия и родственная близость разделяли их. Евгения Павловна в глазах сына не могла оказаться беспомощной и не знающей выхода: «мать — все может», хотя он давно уже вырос из этой иллюзии.

Однажды она решила все-таки пойти в Союз художников.

Она одевалась старательно: «Надо выглядеть получше. От этого многое зависит. Произвести приятное впечатление…» И она даже не без удовольствия занялась собой.

«Вот теперь я такая, какой была до отъезда Димы».

Ей не пришло в голову, что костюм ее вышел из моды и сидел мешковато на похудевших плечах. Она взглянула в зеркало: высокая худая женщина, чуть сутулая, с печальным, немолодым лицом. Из-под шляпы видны были волосы, подернутые сединой. Однако облик ее внушал и симпатию, и уважение. Она была значительна. Да, есть своя красота в лицах увядших — красота зрелости мыслей и чувств; красота душевного покоя, не зависимого от внешних событий, от мелких и крупных бед. Красота возраста, перешагнувшего суету.

Женщина в этом мешковатом костюме еще не потеряла обаяния. Растерянной и робкой была она вначале, а когда до Союза осталось минут десять ходьбы, вспомнила, что надо собраться с мыслями, обдумать, что она станет говорить, к кому обратиться.

«Может, встречу кого знакомых». Она оживилась: так давно не видела людей. Она была преисполнена доверия к тем, кому сейчас будет рассказывать о себе и кто поможет ей.

Первыми ее встретили художники Пральников и Колчеданов, бывавшие у них в доме, товарищи Дмитрия Николаевича. Она еще издали начала им улыбаться. Но вот они поравнялись, и художники прошли мимо, не здороваясь и не глядя на нее. Но ведь они так долго шли друг другу навстречу по длинному коридору, неужели они ее не заметили? Не узнали?

«Я очень постарела, меня нельзя узнать», — подумала она грустно. Никакое другое объяснение ей не приходило в голову. Когда она вошла в приемную, у нее были испуганные глаза и вид просительницы, которая знает, что ей откажут. Секретарша вела себя тактично: она не спросила, по какому делу хочет жена художника Смольянинова побеспокоить кого-нибудь из членов правления.

— Сейчас принимает Королевич. Пройдите к нему.

Евгения Павловна вспомнила высокого, веселого молодого Вадима Петровича Королевича. Они жили вместе на даче, встречались на курортах. Евгения Павловна вспомнила его жену и хорошенькую дочку.

Королевич сидел за большим письменным столом в залитой солнцем комнате. Он мало изменился: чуть поседел, чуть пополнел. Вот только какое-то другое было у него выражение лица. Застенчиво улыбаясь, Евгения Павловна поздоровалась. Она рада была видеть старого знакомого, хотя и испытывала некоторую неловкость в этом непривычном для нее положении и непривычной обстановке. Она ждала любезных и приветливых расспросов и была готова к сердечному разговору.

— Прошу, — сказал Королевич, без улыбки указывая на стул, и при этом взялся за телефонную трубку.

«Кажется, он тоже меня не узнал. Но этого не может быть. Прошло каких-нибудь два года с тех пор, как мы вместе жили на даче».

Королевич говорил по телефону, глядя куда-то мимо Евгении Павловны. Говорил он долго, как будто забыл об ее присутствии.

— Извините, — буркнул он, вешая трубку. — Чем могу быть полезен?

Ей хотелось напомнить про то лето, когда они так много времени проводили вместе; Игорь даже, кажется, ухаживал за Ритой, и всем это нравилось… Но, растерянно улыбаясь, она заговорила совсем о другом:

— Мой муж уехал в длительную командировку в Сибирь. Вы, вероятно, знаете. Я хотела вас попросить помочь мне найти работу. По образованию я архитектор, но, правда, очень давно…

Королевич прервал ее:

— Какое же отношение это имеет к Союзу художников? При чем тут, скажем, я?

— Я думала… Мой муж…

— Смольянинов? Да, хороший художник, знаю его картины. Вы тоже рисуете?

— Нет… я думала… какие-нибудь чертежи…

— Право, мне очень жаль…

Зазвонил телефон, и Королевич поспешно ухватился за трубку. И снова Евгения Павловна глядела в окно, а Королевич — поверх ее головы. Она не знала, как поступить. Ей хотелось уйти, но казалось невежливым уйти не простившись.

Королевич, заслонив ладонью трубку, сказал:

— До свидания. Очень сожалею, что не могу быть вам полезен.

Она встала и ушла. Да, в таких делах она была новичком, хоть и прожила долгую жизнь. Она чувствовала себя оскорбленной, но не могла понять, за что ее оскорбили. К отказу она была готова, но обойтись с ней таким образом…

Она начала плакать, как только вернулась, и плакала до самого вечера. Она поняла, что «привилегированное» общество вытолкнуло ее вон — она была принята этим обществом в качестве жены Смольянинова, а теперь она «никто» и не имеет права ни на сочувствие, ни на уважение — ничтожен ее общественный вес. Теперь появилась у нее уверенность, что Дима действительно ее бросил, хотя никаких других фактов, кроме беглого разговора с Лелей, у нее не было. Да нет, что там! Все говорило об этом: редкие письма, в которых она прочитывала это между строк. Забывчивость Королевича и тон его…

Игорь застал ее плачущей. Лицо опухло. Плакала она тихо, устало сколько уже часов подряд.

А Игорь пришел домой в отличном настроении. Работая на фабрике, он кое-что делал для артели игрушек — и сегодня узнал, что работы его приняты на выставку кустарных изделий. Он шел и думал, как расскажет об этом матери, как она обрадуется, и это будет для нее полной неожиданностью: ведь она не знала, где он пропадал вечерами. Расскажет, как все это началось: из отходов производства, маленького куска мягкого красного дерева, была вырезана фигурка лешего. Старик всем понравился и был куда-то послан. Потом он сделал коня, Илью Муромца, бабу-ягу, Иванушку-дурачка — и все они куда-то исчезли. Ему предложили работать для артели игрушек. Он делал модели, артель работала по его заготовкам. На фабрике говорили: «Мастер, пошел в отца». Игорь пел, когда шел по лестнице. Он пел: «Лечу я-а-а… Пою я-а-а…»

Он с пеньем отпер входную дверь и замолчал, переступив порог: в квартире было темно и тихо. Было слышно хрипловатое тиканье стенных часов и всхлипыванье. Игорь испугался: только большая беда могла быть причиной таких безнадежных, неиссякаемых слез. Все двери были открыты, в спальне горела лампочка-ночничок. Игорь бросился туда с криком: «Мамочка! Что-нибудь об отце, что-нибудь от отца?..»

Мать сидела на постели, уронив голову на руки.

Он опустился на пол и обнял ее колени. Так тронулся лед заглохших сыновних чувств. Он принял на себя ее горе. Игорь ни о чем не спрашивал, уверенный, что произошло несчастье с отцом. Спросить он боялся. Сидя на полу, он судорожно глотал слезы. Внезапно он заметил, как посветлело лицо матери, высохли слезы, повеселели глаза. Тогда он решился спросить:

— Что случилось?

И мать рассказала ему не только о разговоре с Королевичем, но и о своем одиночестве, кошмарных снах и неуклонно наступающей старости.

— Мне казалось, я потеряла и отца, и тебя, стала никому не нужной, бесполезной для жизни… Но ты ведь любишь меня, ты вернулся. Нашу связь нельзя расторгнуть — это кровная связь и самая близкая, какая только может быть на свете… И отец еще, может быть, вернется.

Она говорила бессвязно и торопливо, спеша рассказать обо всем пережитом за эти месяцы молчания и затворничества.

Потом рассказывал Игорь… Он обещал, что будет готовиться в Строгановское, что непременно станет учиться, потому что теперь он понял, чего хочет, чем будет в жизни занят.

— А чертежи я тебе достану. С ума сойдешь сидеть тут одной и без дела.

Мать и сын провели вечер вместе.

Наступила весна. Евгения Павловна работала, Игорь доставал ей чертежи, как обещал. Теперь у нее не было времени предаваться горю.

Казалось, все шло хорошо, но Дмитрий Николаевич словно исчез из их жизни. Письма, редкие вначале, вовсе перестали приходить. Евгения Павловна иногда перечитывала эти несколько писем, полученные еще зимой: они были пустые. Он писал их нехотя, без интереса к ней, к сыну, и очень мало о себе. По перемене адреса она поняла, что он выехал из Абакана, живет где-то на строительстве, но что он там делает и зачем все это — она не могла понять. Евгения Павловна начала привыкать к мысли, что его нет.

Приходили Леля и Татьяна. Первая говорила:

— Это хорошо, что ты работаешь. Без работы жизнь теряет смысл.

Татьяна говорила:

— Жена Смольянинова работает чертежницей. И это наша талантливая Женя! Что он сделал с тобой!

Однажды, это было уже в апреле, Евгении Павловне приснилось: она увидела себя на берегу моря. Было тепло и солнечно, но море казалось холодным, покрытое свинцовыми чешуйками. Поезд стал на разъезде. Насыпь была высока. С одной стороны — море, с другой — горы, поросшие коричневым сухим кустарником. На берегу играл маленький мальчик. Она догадалась почему-то, что это ребенок Дмитрия Николаевича, и внесла его в вагон. В вагоне было много женщин, и они посмотрели на нее с осуждением, Евгения Павловна посадила ребенка на верхнюю полку и пошла к выходу. Женщины заговорили ей вслед:

— Что она таскается с этим ребенком? Какое ей до него дело?

— Нет, как же, она ему не чужая.

Выйдя из вагона, Евгения Павловна остановилась в нерешительности: ехать дальше или остаться здесь?

Так она стояла, будто в ожидании, что кто-то подскажет, что она должна делать. И она заметила в углублении горы вход в подземелье. Неглубокое — всего несколько земляных ступенек вниз. Свет, падая сзади, освещал только эти ступеньки, а дальше было совсем темно. Евгения Павловна подумала: «Вот какая она, тайга». Однако место это не было похоже на лес, разве что подземный. Кругом росли мертвые, коричневые деревья без листвы. Волчица и пантера устремились к ней навстречу, но, раздумав, повернули обратно.

Вела в недра темноты узкая тропинка под низким сводом переплетенных ветвей. Сквозь их сплетения — ни клочка неба, ни искры света. Под ногами — мертвая хвоя, и все, все вокруг темно-коричневое. Подземный мертвый лес. «Может быть, мне остаться здесь?» — подумала Евгения Павловна. Ей спокойно было в этой глубокой — нельзя глубже — тьме и тишине. Но, вспомнив об Игоре, она передумала — нет, мальчик ждет меня домой.

Уже у выхода, у тех самых ступенек, которые выводили из подземелья на свет, мужик в полушубке бесшумно рубил дерево. Оно с глухим треском упало за ее спиной. Евгения Павловна побоялась обернуться.

И вот она опять под солнцем и около моря. Теперь оно светлее и не рябит. Поезд стоит все на том же месте. Боясь опоздать, Евгения Павловна бежит к поезду. Она вскочила на ходу, но почему-то не уехала и снова увидела себя сидящей у моря; вокруг нее было пустынно, и поезда уже не было. «Там мои вещи, — спохватилась она. — Ничего, Игорь снимет чемодан». Равномерно вздыхало море. Ее разбудил звонок.

Заспанная, она вышла в переднюю и приняла у почтальона телеграмму. Она старательно вывела день и час получения: одиннадцатое апреля, восемь часов утра.

XVI

Лиза давно собиралась к Обелиным, да все откладывала. Чего-то она боялась. Вдруг заметят в ней перемену, вдруг начнутся вопросы… Врать было неловко и трудно. И вот она все откладывала и откладывала.

Шла дружная весна. Кругом стояла вода, на деревьях блестели, оттягивая ветви, длинные сосульки. Лиза купила резиновые сапоги и колечко с изумрудным камушком. Колечко обвивалось вокруг безымянного пальца тоненькой золотой ниточкой.

Лизе предстояло четыре свободных дня — она дежурила за Екатерину Петровну, и ей дали отгул. Она собиралась к Дмитрию Николаевичу. Интересно, кончено ли строительство дамбы. В последнем письме он писал, что строительство идет полным ходом. Город растет. Он очень занят — пишет, но все время скучает по Лизе. Летом он поедет в Москву и будет хлопотать о разводе. А потом вернется к Лизе навсегда.

«Надо бы рассказать Обелиным, а то запутаешься в этом вранье. Терпеть не могу». И Лиза решила зайти перед отъездом и рассказать. «Арсений Георгиевич, кажется, догадывается». Но так и не рассказала. Она стеснялась говорить с Анной Александровной о таких вешах.

Когда Лиза сошла с поезда, ей пришлось перепрыгивать через глубокую и длинную лужу. Было почти жарко, звонко пели птицы, и воздух был особенного вкуса — весеннего.

Она встретила Дмитрия Николаевича почти у самого дома. Он был в распахнутом пальто и без шапки. На свету серебрилась его нарядная седина. Она была как весенний снег в проталинах и лощинах, где пролежни черной земли. В руках у него был этюдник.

— Лиза? Опять ты ничего не написала мне, и я не ждал, но какое счастье!

Он обнял Лизу. Невдалеке группа рабочих глядела на эту встречу, приостановив работу. Там, как месяц назад, алела на солнце груда кирпичей, желтели бревна. Лиза и Дмитрий Николаевич вернулись в дом. Разглядывая Смольянинова, Лиза удивлялась его моложавости: осунувшееся, с медным загаром, лицо казалось почти юношеским.

Они пошли по направлению к тайге. Там Дмитрий Николаевич облюбовал одно местечко и начал его писать.

Он шел легко, весело разговаривая. На нем были плотные, из непромокаемой ткани брюки, заправленные в сапоги, кожаная куртка на плечах. Лиза очень хорошо запомнила это утро и Дмитрия Николаевича, улыбающегося ей, красивого и веселого, каким она давно его не видала.

— …И я поеду в Москву — мне не хочется, детка, очень не хочется, — но это необходимо. И с юридической точки зрения и с моральной: не могу же я, оставляя семью навсегда, не проститься с ними. Я не могу пожаловаться, Женя была мне хорошей женой. Игорь — тоже славный парень. Вот когда-нибудь вы познакомитесь… А ты знаешь, мне бы хотелось жить в этом новом городе. Вон он, ты видишь? Хочешь там жить?

— А где строят дамбу?

— Мы же проходили мимо. У реки. Ребята поздоровались со мной, разве ты не обратила внимания?

— А скоро они кончат?

— Теперь скоро. Осталось немного. Они бы давно кончили, да Мамулин задержал материалы. И вчера они по его милости гуляли — кирпичей не привезли. Сегодня нагоняют.

— Но сейчас уже нет угрозы?

— Нет, нет, они успеют. Река еще стоит.

— А трещина… помнишь?

— Что ты, мне показалось. Это ничего, что здесь все течет. А на реке лед знаешь какой толщины? Река еще не так скоро вскроется. Тогда переменится погода, ветер подует… Пока нет никаких признаков.

Они вошли под своды леса. Теплым и душистым воздухом пахнуло в лицо. На маленькой, озаренной солнцем полянке у самой опушки стояла верба. На ее красноватых тонких ветвях пушились дымчато-белые шарики.

— Вот, — сказал Дмитрий Николаевич, — эту вербу я и пишу.

Он разложил мольберт. Лиза заглянула:

— Но ведь это девочка, а не верба.

— Это девочка-верба. Смотри, у нее красные ноги, как у подростка, она тоненькая и вся в пуху, как цыпленок, у которого еще не окрепли перышки…

Лиза присела рядом на сваленную ветром сосну. Она молча смотрела, как Дмитрий Николаевич пишет, и почему-то запоминала каждый его жест.

Дмитрия Николаевича внезапно разбудил треск, словно разрывали с маху кусок нового ситца. Он открыл глаза: выстрелы и взрывы раздавались один за другим, и он понял, что это значит: вскрылась река…

…

…Мне никогда не случалось видеть ничего подобного, никогда, никогда…

Пожар я видела однажды, когда была маленькая, но это страшнее. С огнем можно бороться. Залить, задушить его водой. А как остановить воду, которая прибывает с каждой минутой? Вон там лежали бревна — их вмиг разметала вода. Стояла скамья — и нет ее. Росло дерево — и вот торчит только его вершина, и за нее зацепилось полотенце и полощется на ветру, как белый флаг, как призыв к миру, как мольба о помощи. Но вода неукротима. Сушилось на веревке белье — и я видела, как вода, подхватив все эти наволочки, рубашки, майки, разметала их мгновенно, и они белыми пятнами всплыли на поверхность…

Ведра, кастрюли, тазы, подушки мчались, подхваченные водой. Лед раскалывался с грохотом, похожим на пушечные выстрелы. Флотилия льдин двигалась на поселок — недостроенная дамба не выдержала напора воды.

— Не было еще такого, — сказала женщина, державшая на руках ребенка и узел с бельем, — все заглатывает по дороге. Скоро и до нас доберется.

Томь мчалась, словно собака, сорвавшаяся с цепи, вырывая с корнем большие деревья, слизывая кусты. Уровень воды с каждой минутой становился выше.

Кто-то спросил:

— За Алевтиной-то поехали? У нее трое детей.

— Васька ездил. Въехал на лодке в самую избу.

— Вывез?

— Вывез.

Иванна потащила меня на крышу. Она бормотала:

— Да лезь же — подходит. За нами приедут сейчас. Отец приедет… Не бойся.

А я нисколько не боялась. Я все искала глазами Дмитрия Николаевича, но его нигде не было. Куда он мог деться?

А Иванна беспокоилась о матери: ее тоже не было.

И вот мы сидим на крыше, и вдруг я увидела ту вербочку, которую Дима утром рисовал. Мне показалось, будто девочка тонет… А может быть, это другая была вербочка…

Теперь уже мы не могли отсюда слезть, даже если бы захотели. Вокруг нас разлилась река. Иванна сказала:

— Если не успеют приехать, нас накроет с головой. Ты плавать можешь?

— Конечно. Я на море выросла.

— А я плаваю плохо. Да еще в одежде, да в ледяной воде.

Мы видели, как затонул грузовик… Мотор его еще тарахтел под водой, потом умолк…

Появились, наконец, лодки и в них мужчины с баграми. Плавали большие льдины, точно движущиеся острова. Вышла луна. И вдруг я увидела Дмитрия Николаевича. Он стоял на льдине, и на руках у него был мальчик лет шести. Мимо него пронесло какой-то курятник. На ребре его сидел всклокоченный петух. Потом опять набежало облако, стало темно.

Я опять потеряла Дмитрия Николаевича из виду. Мы сидели на крыше до самого рассвета. А когда начало светать, за нами приехали. Когда нас сажали в лодку, я опять увидела Дмитрия: он перепрыгивал с одной льдины, на другую, и с ним уже не было того мальчика, но кого-то или что-то он держал за пазухой. Знает ли он, где я? Может быть, он меня ищет? Я крикнула во всю силу:

— Дима, Дима, я тут!

С треском столкнулись две льдины, и та, на которой был Дмитрий Николаевич, раскололась пополам. Я видела, как он исчез под водой, как исчезло все вокруг…

Очнувшись, Лиза услышала разговор:

— Двое за ним поплыли: Григорий да Сашка.

— Сашку, говорят, вытащили, а Григория не нашли.

— Да, Сашку вытащили…

— Эх, милая, вот горе-то!

— Такого и не припомню…

Лиза открыла глаза. Она лежала в чьем-то доме, на чьей-то кровати. В комнате было полутемно. Иванны не было.

Разговаривали за столом две незнакомые женщины. Они не заметили, что Лиза смотрит на них, и продолжали разговор:

— Лодку бы сразу надо.

— Лодка, однако, разбилась. Льдом ее, на куски…

— Ну, скажи, милая, кто тут виноватый?

— Известно кто — Мамулин. Ему говорил художник. Ему все говорили — место аварийное. Строить дамбу надо в первую очередь или же людей переселять.

— Судить его, окаянного…

— Возможно, будут судить, а уж с работы снимут обязательно.

Лиза приподнялась на постели:

— Слушайте, где художник? Где Дмитрий Николаевич?

— Ляжь, ляжь, тебе вставать не велено, — седая женщина подошла и положила руки ей на плечи. — Мы, милая, ничего не знаем, кто жив, кто не жив… Привезли тебя без памяти, попросили покараулить.

Но Лиза заметила, как женщины переглянулись, и догадалась обо всем. Не расспрашивая более, она легла лицом к стене.

* * *

Евгения Павловна непослушными пальцами вскрыла телеграмму. Она прочла, что муж ее погиб во время наводнения, спасая людей. Он спас очень многих, а себя не спас… Рабочие со строительства дороги Абакан — Тайшет выражают ей и ее сыну глубокое сочувствие.

Евгения Павловна не почувствовала остроты удара, как будто ее к нему готовили в течение долгих месяцев. Она села на сундучок в передней и стала вспоминать подробности своего сна: человек в новом желтом полушубке рубит дерево. Коричневое подземелье.

«Значит, это было дерево его судьбы». Вспомнила: сон ее был похож на один из кругов Дантова «Ада». И ей показалось, что он еще длится. Евгения Павловна покорно закрыла глаза…

XVII

— Ты похож на отца, — сказал Обелин, обнимая Игоря.

— Говорят, больше на маму… Я вас не стесню?

— Глупости ты гово’ишь, голубчик. Давай чемодан.

Умывшись и переодевшись, он спустился в столовую. Новая рубашка топорщилась на спине. Игорь Смольянинов высок, худощав. У него некрасивое лицо, но умное и привлекательное. Чем-то он все-таки напомнил отца — улыбка, взгляд исподлобья и густые пушистые волосы.

— Аннушка, — сказал Обелин, — вот Иго’ь…

Анна Александровна сделала беспомощное движение руками, сказала что-то невнятно, и на глазах ее показались слезы. Игорь почувствовал себя неловко. Он взглянул на женщину с состраданием и с некоторой боязливостью.

— После гибели твоего отца у Аннушки сделался уда’, отнялась ’ечь, — сказал Обелин. — Пе’вое в’емя она вовсе не гово’ила, сейчас немного лучше. Садись, однако, я налью тебе чаю. ’ассказывай о мате’и, о себе.

— Мы получили телеграмму, и мама заболела, поэтому я не мог приехать сразу.

— Тепе’ь ей лучше?

— Да.

— А экзамены у тебя когда?

— В августе.

— В’емени еще много. Ты готов?

— Мне кажется, да…

— Ну, ’ассказывай…

— Что ж рассказывать? Когда отец уехал, мы оба как-то почувствовали, что это навсегда. Мама особенно…

— П’еступно глупо мы поте’яли его. Сейчас, кажется, сделал бы то и это… И ведь в ’асцвете сил. Какие ка’тины он там написал! П’осто чудом уцелели. Хозяйка его, оказывается, успела отнести их в школу — там они и оказались. Юлия Антоновна — учительница.

— Я могу их взять?

— Возьмешь. Кое-что и я п’ип’ятал на память. Две-т’и ка’тины, кото’ые он здесь писал.

Игорь выразил желание сейчас же взглянуть на картины отца. Обелин неожиданно смутился:

— Видишь ли, там живут. То есть наве’ху, где жил твой отец и где остались ка’тины… Мы уст’оили одну девушку… Я тебе постелю у себя.

Смущение Арсения Георгиевича было Игорю непонятно, и немного обидно, что в комнате отца, где остались его картины, поселили какую-то девушку.

— Спокойной ночи, Аннушка. — Обелин поцеловал жену. Игорь в невольном порыве сострадания сделал то же самое, сам себе удивляясь и стыдясь.

У Анны Александровны блеснули в глазах слезинки, она разволновалась и все порывалась что-то сказать.

— Вы поняли, что хотела сказать Анна Александровна? — спросил Игорь, устраиваясь на раскладушке.

— Я думаю, п’осто ее т’онула твоя ласка. Спасибо, голубчик.

Оба долго не могли уснуть. Игорь тревожно думал о матери, с жалостью — об Анне Александровне: неужели нельзя вылечить?

А Обелин думал, правильно ли он делает, скрывая от Игоря все о Лизе. Может быть, надо было послушаться Аннушки и рассказать.

Игорь увидел Лизу на другой день утром, когда вышел к чаю. За столом сидела девушка с рыжеватыми волосами и необыкновенно нежным цветом лица. Черты его казались несколько расплывшимися, губы припухли, и какое-то печальное спокойствие, делающее ее ни от чего не зависимой, было в темных глазах. Ему понравилась ее женственная полнота, спокойствие движений и даже тяжелая походка вперевалочку. Он признался себе, что никогда не видел такой привлекательной женщины, молчаливой, без суеты и кокетства, Игорь догадался, что именно она живет наверху, в бывшей комнате его отца, и ему это уже не было неприятно.

Их познакомили. Он робко коснулся ее прохладной руки и потом все смотрел на нее, ни о чем не думая и не тревожась тем, что скажут Обелин и она сама.

«Чистая какая», — думал он, глядя на белый пикейный воротник ее блузы, широкий, почти как пелерина, на загорелую шею и розовеющие щеки.

— Ну, что твои больные? — обратился к Лизе Арсений Георгиевич.

Она отвечала спокойно и деловито, разламывая розовыми пальцами поджаренный хлеб. Игорь, испытывая все то же радостное очарование, глядел на ее пальцы.

— Это хо’ошо, что ты свободна сегодня, покажи Иго’ю го’од.

Она кивнула.

Был бессолнечный, теплый день. Ветра не было, но можно было ждать дождя: птицы летали низко, и на маленьком бульваре против гостиницы, который Обелин называл «Клуб грачей», трескуче звучала их гортанная, торопливая речь.

Разговор велся лениво, ни Лиза, ни Игорь не заботились его поддерживать.

Когда они дошли до маленького белого дома, где помещался музей хакасской культуры, Лиза почему-то отказалась туда зайти.

Они стояли у калитки. За низким забором виднелся дворик, покрытый мягкой и короткой травой, стелы, стоявшие против входа каменной группой, и на высоком крыльце — самовар с наставленной на него трубой. Пахло пылью, дождем и самоварным угарцем.

«Наверное, все тот же экскурсовод собирается пить чай», — подумала Лиза и тотчас вспомнила с болезненной остротой, как они были тут с Дмитрием Николаевичем.

— Но почему же? Почему? — спрашивал Игорь. — Вот и дождь начинается. Уже капнуло вам на лоб…

Она стояла отвернувшись. Голос Игоря и вид его трогали и волновали ее совсем по-особенному: будто Игорь брат ей, кровный человек… Может быть, в чувстве этом был тот же оттенок, что и у Анны Александровны, когда Игорь наклонился, целуя ее. Но оттенки чувств меняются быстро, и чем больше их, тем чувство богаче и строже, Лизе почему-то хотелось плакать, и она все еще стояла отвернувшись.

Зашумело в листве деревьев, и вдруг спеша, словно досадуя на себя за промедление, пошел дождь. Его крупные капли, все более частые, падали со звоном в подставленное под водосточную трубу ведро.

Подхватив Лизу под руку, Игорь втащил ее на крыльцо музея, под навес.

— Мне здесь очень нравится… — говорил Игорь, и неизвестно, к чему это относилось — к дворику, заросшему высокой травой, к домашнему запаху самоварного дыма или к этим безмолвным надгробьям.

Дождь кончился так же быстро, как и начался. Они пошли к Енисею и долго сидели на берегу, у крутого спуска реки. Воздух был влажен и жарок; солнце дробилось в дождевых каплях и парчой одевало реку. Вздрагивая, деревья осыпали их головы и плечи серебряным теплым дождем. Игорь, долго молчавший, заговорил с несвойственной ему пылкой откровенностью об отце, которого они так нелепо потеряли, об обиде, которую он нанес им с матерью:

— Ей в особенности, да и мне, конечно, тоже. И как это несправедливо и противоестественно — бросать семью.

Лизе стало страшно. Она сжалась вся, чувствуя себя виноватой и уличенной. Знал он или не знал — все равно. А что, если знает и нарочно говорит ей о своей обиде, упрекая ее и обвиняя?

— Вы знали моего отца?

— Да, — пробормотала она чуть слышно.

— Вы не думайте, что я не люблю его, что я ему не простил. Нет, он был большой художник и умер как большой человек — я простил ему и чту его память… А вы хорошо его знали?

«Неужели он ничего не замечает, ничего не знает, ни о чем не догадывается?» Она вздохнула: «Прошумело и смолкло, как этот внезапный ливень».

Лиза сказала будничным голосом:

— Я жду ребенка, — приподнялась с трудом, и тогда он, наконец, разглядел и понял…

Он вскочил и почти побежал, ее опережая: «А я-то… дурак… Так легко было догадаться, что она уже женщина… Кто же отец ее ребенка? Замужем ли она?» И вдруг он понял, что она, конечно, не замужем, что кто-то обидел ее и бросил. Он остановился, давая ей себя догнать, пошел рядом. Пройдя несколько шагов, взял под руку. Оба, не обмолвившись больше ни словом, дошли до дому.

Теперь Игорь отлично замечал и неуклюжесть ее фигуры, и тяжелую походку, и вспухшие губы. Они с Лизой, встречаясь ежедневно, говорили о пустяках. Он думал с сожалением: «Я мог бы ее полюбить». Однажды вечером, когда Обелины уже легли, он поднялся наверх, в комнату Лизы, постучал и вошел. Две Лизы оказались в комнате: сидевшая на постели была чуть старше; а над ее головой висела картина, на которой Лиза-девочка, в розовом платье и босая, щурила сонные глаза.

Лиза испуганно взглянула на него. Привстала и села опять. Игорь заметил несколько картин, прислоненных к стене.

— Вот они где, — сказал он. — Вы хорошо знали моего отца? Он даже писал вас.

Она молча кивнула.

* * *

— Я хочу ’ассказать тебе одну исто’ию, — сказал Обелин и велел Игорю сесть. — Сложная исто’ия, но я надеюсь — она т’онет тебя.

Игорь сел, испытывая смутную тревогу.

— Это касается отца?

— И отца.

Игорь опустил голову.

Они сидели в Лизиной комнате — Лиза была на работе. Обелин привел сюда Игоря, чтобы отдать ему картины. Трудно было взять их у Лизы. Он трусливо выбрал день, когда ее не было дома.

Идя сюда, он не намеревался рассказывать Игорю о Лизе и об отце, но неожиданно для себя рассказал:

— Твой отец любил эту девушку, и р’ебенок…

— Нет! Этого не может быть. Он любил маму. Это неправда!

— Да, он по-своему любил и маму. Но все-таки у нее будет р’ебенок от твоего отца. Б’ат тебе или сест’а… У Лизы нет ’одных. Мы с Аннушкой любим ее, она нам как дочь, но Аннушка очень больна, ты знаешь…

Игорь молчал, и это тревожило Обелина:

— Конечно, я понимаю твои чувства, твою обиду за мать…

Да, все чувства Игоря были вразброд.

— Я хочу побыть один, — сказал Игорь. — Я не знаю… я не могу собраться с мыслями…

— Ладно. Я спущусь вниз. Я много хо’ошего могу ’ассказать тебе о Лизе. Она очень молода — твоя ’овесница — и не так уж виновата. В жизни такие вещи случаются, мой д’уг… Она одинока и беспомощна. Не надо судить ее слишком ст’ого… Они любили д’уг д’уга…

Игорь стоял отвернувшись и молчал. Обелин вышел.

Игорь смотрел на сухие васильки, стоявшие на окне в банке из-под консервов. Потом перевел взгляд на Лизин портрет: «Совсем еще девочка… Как мог отец…» Если бы ДмитрийНиколаевич был жив, Игорь не смог бы простить, но он умер…

Его собственное горе соприкоснулось с горем другого существа, стало их общим горем. Эта девушка, ожидавшая ребенка, как и мать его, осталась вдовой. У ребенка не будет отца. Кто поможет ей вырастить его? «Мать никогда не узнает об этом, но я… я…» И он почувствовал себя мужчиной, на помощь которого рассчитывают две женщины.

Обелин вошел в столовую.

Аннушка делала мучительные усилия спросить его о чем-то или что-то ему сказать. Все лицо ее покраснело. С губ срывалось бормотанье, мычанье… Арсений Георгиевич вдруг почувствовал, как напрягаются мускулы его лица, и поймал себя на том, что повторяет гримасы больной, словно и он потерял дар речи. Он нервно провел рукой по лицу:

— Успокойся, Аннушка, я сказал. Кажется, он доб’ый малый и не оставит ее…

Аннушка кивнула и с облегчением откинулась на подушку.

Игорь решил, что будет помогать Лизе потихоньку от матери. Будет посылать ей деньги.

И не только чувство ответственности руководило его решением. Лиза нравилась ему, он много думал о ней, но мысли эти были горькими, к ним примешивались обида и раздражение.

Встречаясь за обеденным столом, они старались не смотреть друг на друга.

Лиза думала: «Теперь он знает. Арсений Георгиевич рассказал. Зачем? Конечно, он хотел сделать лучше, а сделал больно ему и мне».

Игорь видел горестное Лизино лицо и слезы, которые она старалась сдержать.

«Я ведь ничего ей не сказал. Обелин просил не говорить, но она, конечно, догадалась. Бедняжка. Так ли уж она виновата? Да что мне за дело наконец и почем я знаю, что там было и как все было. Вот уеду — и дело с концом».

Накануне его отъезда Лиза сказала, что хочет с ним поговорить. Это было вечером. Они долго шли по городу и вышли к реке. Лиза молчала. Игорю было не по себе. Он догадывался, что Лиза будет говорить об отце, может быть, оправдываться… Но в чем? Ему это было неприятно: «Я не могу и не хочу выступать в роли обвинителя или пострадавшего. Больше пострадала она сама и мама, конечно… Случилось несчастье с ними обеими. И виноват… Почем я знаю, кто виноват, и есть ли тут виноватый… Ну что ж она молчит?»

Они сели на берег, примяв тонкие и мягкие иголочки травы. Игорь видел овал Лизиной щеки, рыжеватые волосы, темную бровь, протянутую к виску. Ее тонкие руки покраснели от грубой работы, от холодной воды. Под летним платьицем уже заметно округлился живот. А колени казались такими детскими… Она вдруг заплакала:

— Он говорил мне: я хочу умереть около тебя. Чтобы ты поддерживала мою голову. Чтобы руки твои были у моих губ. Чтобы я слышал твое теплое дыхание. Так будет, но очень не скоро. А его задушила ледяная вода… Я никогда, никогда его не забуду.

Игорь нахмурился: «Зачем мне-то рассказывать? Мученье…»

Он нащупал у себя в кармане билет.

Лиза плакала.

— Не надо, — сказал он. — Не надо… Никто, никто не осуждает вас… — И добавил смущенно: — Я ничего не скажу маме. Никогда. И я… буду вам помогать…

Лиза перестала плакать.

— Мне ничего не нужно. — И глубоко вздохнула: — Не получилось. А я многое, многое хотела вам сказать.

— Вы напишите мне, — предложил Игорь. — Обязательно напишите. Ведь мне не безразлично… Свежо, пойдемте.

Он встал и подал ей руку, чтобы перейти овраг, но Лиза сделала вид, что не замечает этой нехотя предложенной руки, и прыгнула сама, тяжело и неловко.

Поезд отойдет через две минуты. Обелин стоит на платформе и держит Лизу под руку. Они давно уже так стоят, а Игорь — на подножке.

«Хорошо еще, что есть у нее Обелин».

— Провожающих прошу выйти из вагонов.

— Ну, Иго’ь… Маме самый се’дечный п’ивет.

Обелин обнимает его. Теперь надо проститься с Лизой. Игорь обращается к ней мысленно: «Я хотел бы убрать все камешки с вашего пути». Но не эти слова слетают с его губ:

— Прощайте, Лиза. Желаю вам в этом году сдать экзамены в медицинский.

— Спасибо.

— Прощайте, Лиза. Я…

— Прощайте…

Поезд трогается. Игорь уходит в свое купе. Он видит из окна, как медленно удаляются Лиза и Обелин. Он ведет ее под руку.

«Хорошо, что есть у нее друг — Обелин».

Через месяц пришел денежный перевод на имя Лизы. Она не приняла его.

«…Вот уже два года прошло со смерти Димы и год, как умерла Аннушка. Как время-то летит! Бореньке уже полтора годика. Он сидит около меня на своем высоком стульчике и говорит непрерывно. Ты бы не разобрал ни одного слова, а я его прекрасно понимаю. Рад сообщить тебе, что Лиза выдержала экзамены и поступила в Иркутский медицинский институт. Мы с Боренькой тоже перебираемся на жительство в Иркутск. Как только обоснуемся, я напишу тебе.

В Иркутской музыкальной школе, где я теперь буду работать, уже начался учебный год, там меня ждут мои новые ученики. Мы запаздываем немного, потому что Боренька болел корью.

Да, Игорь, я очень тоскую об Аннушке, но судьба послала мне Лизу и Бореньку. Неожиданно я оказался отцом и дедом. Мы очень рады отъезду, потому что очень соскучились по Лизе (заметил, я теперь всегда говорю о себе во множественном числе — «мы», то есть я и Боренька). Мне хочется, чтобы ты его повидал — такой мальчик! Братишка твой. Может, выберешься на зимние каникулы?

Приятно было мне услышать про твои успехи в Строгановском училище. Значит, оставил отец тебе в наследство свой дар.

Людям будет служить твой талант, и никто не станет между вами. Я верю в молодых, в тебя и в Лизу. Она упорна, целеустремленна и отлично знает, какую взяла на себя ответственность перед людьми.

Верю я и в Одину Турбаеву, мою бывшую ученицу. Она сейчас у вас в Москве. Ее пригласил Театр муз-комедии, но думаю, что когда-нибудь она будет петь в Большом театре.

Сделай одолжение, сходи ее послушать и напиши мне о своих впечатлениях.

О муже ее, Леониде Пояркове, — тоже наш сибиряк — ты, должно быть, слышал: он становится популярным поэтом. О нем много пишут. Только я думаю… Впрочем, пора кончать, Боренька трет глаза, хочет спать. Он у меня трудно засыпает. Приходится петь до хрипоты. К счастью, репертуар у меня богатый.

Будь здоров, Игорь. Сердечный мой привет Жене — маме твоей. Скажи ей, что жизнь продолжается, обновляется бесконечно и что старик Обелин пускается в новое плаванье. Что он уже натягивает паруса…»

Рассказы

Девочка

Посвящается памяти депутата районного Совета Владимира Ивановича Чернышева

1

Леночку увезли на дачу вскоре как умерла мать. Варвара Никаноровна легче, чем думали, перенесла смерть дочери: не было ни сердечных приступов, ни исступленных слез.

Теперь всеми своими чувствами она сосредоточилась на Леночке и лучше стала относиться к зятю, которого прежде недолюбливала.

Дача была та же, в которой жили два года тому назад, в сорока минутах езды от Москвы. Ходила электричка. Станция была недалеко.

Леночка вспомнила тропинку от калитки до крыльца, меж кустов шиповника и жасмина, террасу, просторный двор, колодец.

— Бабушка, ты сама будешь ходить за водой или мы вместе?

— Вместе.

— Мне уже шесть лет, и я могу носить маленькое ведерко.

— Твое синее эмалированное ведерко ты можешь уже носить.

И в ту же минуту Леночка вспомнила, что и ведерко, и лопату, и лейку ей подарила мама. Она ушла от бабушки, разбирающей вещи, и села на хозяйское крыльцо.

Хозяйское крыльцо было высоким и чистым. На нем лежала сырая тряпка, возле нее — опрокинутое ведро.

Куры, побродив немного по двору, ушли в курятник спать. Петух задержался, принагнув голову, он поглядел на Леночку желтым круглым глазом. «Кажется, он меня узнал».

Хозяйка Пелагея Ивановна помогала бабушке раскладывать вещи. Они разговаривали:

— А зять-то как?

— Мы его почти не видим. Работает.

— Леночке плохо будет.

— Пока я жива, ей будет хорошо.

— Не говорите, мать все-таки… Ей который теперь годок?

— Шесть исполнилось.

— Худенькая стала. Позапрошлым летом как шарик каталась. И ручки в перевязочках.

Леночка сошла с крыльца боком, ступая все время одной и той же ногой, — крыльцо было высокое и без перил. Она прошла двором мимо курятника и колодца, мимо клеток с кроликами и собачьей конуры в сад, где росли яблони. Деревья были в цвету. Бело-розовые лепестки усыпали дорожки. Налево — кусты смородины и крыжовника с жесткими и колючими листьями; направо — огород и грядки с клубникой, которая тоже еще только цвела белыми мелкими цветочками. Здесь было тихо, только суетились перед сном птицы.

Голоса бабушки и Пелагеи Ивановны сюда не доносились.

Леночка опять почувствовала то тягостное недоумение и странную пустоту вокруг себя и в себе, которую испытала она впервые, когда мать унесли из дома. Это чувство было в ней теперь постоянно, иногда слабея, иногда усиливаясь. Оно настигало ее тотчас, стоило ей остаться одной, а иногда и в присутствии бабушки, если та молчала. При людях почти никогда. Даже если она не думала о матери, безотчетная тоска не покидала ее. Она угнездилась где-то глубоко внутри и была недоступна ее пониманию. Днем и ночью, при солнышке и в дождь она давала о себе знать и только в присутствии людей затихала.

Леночка побежала к дому. Вслед ей лениво тявкнул Тиран — цепная овчарка.

Бабушка уже прибралась. Пелагея Ивановна ушла к себе. На круглый стол в палисаднике бабушка постелила голубую клеенку. Меж двух толстых лип закачался гамак.

В комнате горела керосинка и было тепло. Запах керосина и сырости — типичный дачный запах — напомнил Леночке позапрошлое лето.

— В комнате сыровато, пусть керосинка обогреет. Не открывай окно, а то ночью замерзнем. Нравится тебе, как я прибралась?

— Да. Только занавески надо повесить.

— Сейчас повешу. Не успела. Завтракать и обедать будем на террасе. А вот твой уголок. Разбирай игрушки, рассаживай кукол. Небось им душно в мешке.

Леночка развязала рюкзак. Куклы Зина и Надя имели жалкий вид. Лица их были в пыли: рюкзак-то был из-под картошки. Пионер Кузьма ухитрился остаться чистым.

— Я всегда вам говорила, что он, хоть и мальчик, аккуратнее вас. Потому что пионер. Стыдно, стыдно.

Зина и Надя выслушали ее безропотно, хотя Кузьму они терпеть не могли — им всегда ставили его в пример.

— Иди ужинать, Леночка, и пораньше ляжем. Я смертельно устала.

И на террасе, и в комнате было тепло, чисто, красиво. На окнах висели ситцевые накрахмаленные занавески с веселыми цветочками. Над столом горела лампа, блестели чашки, пахло гренками. На бабушкином рабочем столике стояли два высоких бронзовых подсвечника, изображающие аистов. Это были очень старые подсвечники, и в этом была их главная прелесть. Бабушка вправила в них толстые белые свечи на случай, если погаснет электричество. Так бывает на даче. Между подсвечниками стояла мамина фотография.

— Хорошо у нас, — сказала Леночка, — и маму мы взяли с собой…

И тотчас вспомнилось: в легком батистовом халатике она сидела за этим столом, и так же шипели на сковородке гренки, а на плитке закипал чайник. У нее были молодые, тонкие руки и теплая щека. Прикосновение ее было таким нежным, таким удивительно нежным…

У бабушки были жесткие коричневые руки и шершавая щека.

— Спи, Леночка. В воскресенье приедет папа.

— Не туши, пожалуйста, свет. Я в темноте не могу заснуть. И расскажи что-нибудь.

— Завтра встанет солнышко, запоет петушок. Мы пойдем в лес или на речку и возьмем с собой Тирана. Скоро поспеет земляника, съедутся дачники. Здесь будет много детей, и ты будешь с ними играть.

— А долго еще до воскресенья?

— Всего четыре дня. Мы пойдем на станцию встречать папу.

— А потом?

— И потом все будет так же. Хорошо, жарко…

— Да, Пелагея Ивановна, точь-в-точь тот же сон: опять слышу Лелин голос, будто она меня окликает, и опять я ей говорю: «Не торопи меня, Леля, я приду в свое время. Сейчас нельзя. С кем останется Леночка?»

— Нехороший сон.

Варвара Никаноровна пожала плечами:

— В нашем возрасте все сны нехороши. Чего уж только мне не снилось, а вот живу…

— Ну, и слава богу. Только не говорите так, — сглазите.

— Э, милая, пустяки все. Я ведь уж ничего не боюсь: ни жизни, ни смерти. С тех пор, как умерла Леля, я вовсе отупела. Я уж и забыла, как чувствуют в молодости. И надо же было мне ее пережить!

— Тяжело. Очень тяжело. — Пелагея Ивановна вдохнула и отодвинула чашку: — Благодарим.

— Еще налью, Пелагея Ивановна? Чай полезен. У меня зять химик. Он говорит, что чай и сырая капуста очищают кровь от стронция.

— Я слышала, — сказала Пелагея Ивановна, — я слышала — что-то такое говорили про этот стронций. Только я не хочу больше. Благодарна.

Старухи замолчали. Варвара Никаноровна подвинула к себе полоскательницу и стала мыть чашки. Движения ее были неторопливы. Над головой вздымалась пена великолепной седины. Взгляд ее был ясен, в лице — спокойствие и бесстрашие мудро прожитой жизни.

Пелагея Ивановна сказала:

— Вот вы все говорите «старость, старость», а глаза-то у вас голубые, чистые, без всякой мути. Вы еще молодая, и я бы даже сказала — красивая.

— Будет уж вам.

— Нет, верно, верно! Лелечка-то на вас была похожа, а внучка в отца — черноглазая, смуглая.

— Да, — нехотя согласилась Варвара Никаноровна. Она бы предпочла, чтобы Леночка походила на дочь.

В саду было тихо, вечерело. Легонько покашливая, ходил с большими садовыми ножницами Иван Трофимович — молчаливый муж Пелагеи Ивановны. Потом он отвязал Тирана, взял большую корзину и вышел за калитку.

— Пошли гулять со своим приятелем, — усмехнулась Пелагея Ивановна.

— А корзину зачем?

— Травы для кроликов наберут. — Она вздохнула: — Мы без детей прожили. Маленького в молодости схоронили, вот он к собаке и привязался. Носится, как с дитем. Без детей скучно. Зря как-то все… Для кого стараемся, работаем? Ну, еще раз спасибо за чай и за компанию. Пойду тесто поставлю — завтра воскресенье, сестра обещалась приехать.

— Да что вы! Завтра уже воскресенье? Значит, Николай Сергеевич приедет. И мне бы хорошо тесто… Леночка отцу обрадуется. Скучает она.

— Завтра к Валентине Петровне дачники приедут. У них девочка. Вот ей и будет повеселей.

Чуден и загадочен мир леса, наполненный чьим-то дыханием, движением, шуршанием — невнятными и осторожными звуками втихомолку крадущейся жизни. Леночка сидит на траве, прислушиваясь и приглядываясь к непрерывному движению теней и света, колебанью травы и взлету птиц. Она боится легчайшим движением, вздохом даже разрушить эту затаенность, трепетанье маленьких жизней.

Но грозно сотрясает воздух свист проносящейся мимо электрички или внезапная суета куда-то собравшихся птиц. И вдруг Леночка слышит, что ее зовут. Это бабушка ищет ее, и как ни жаль, а надо идти.

Она бежит к опушке, сучья хрустят под ногами, ветки бьют по плечам. Бабушка идет ей навстречу по пыльной пустой дороге. Она заслонила глаза от пронзительных лучей, прямо на нее устремленных.

У Зины разболелись зубы так, что даже треснула щека. Пришлось перевязать ей голову. Странно, как это могло случиться? Может быть, бабушка наступила на нее ночью, в темноте?

Леночке не было жалко Зину, просто как-то досадно. Надя без Зины не имела никакого значения. Они были близнецы. Если бы бабушка наступила на Кузьму, никто особенно не жалел бы.

Варвара Никаноровна не призналась.

— Разве ты не слышала, как что-то хрустнуло у тебя под ногой?

— Когда? Да что я, совсем, что ли, с ума сошла?! Твоя Зина простудилась. Вот мы сейчас смажем ей щеку йодом.

— Это не поможет.

Через час Зина умерла. Леночка выбросила ее через забор, но не могла забыть, что она лежит там, выброшенная как тряпка какая-нибудь. Тяжело. Леночка вышла за калитку и увидела распростертое на траве маленькое тело Зины. На щеке ее зияла неизлечимая дыра, и в нее уже забрались муравьи.

— Нехорошо так! — сказала Леночка и нагнулась над Зиной.

Кто-то засмеялся за ее спиной. Леночка обернулась и увидела девочку лет одиннадцати. Она была высокая и тонкая и стояла заложив руки за спину и насмешливо улыбалась. Леночка смутилась. Появление девочки не было ей неприятно, но неловко, что она застала ее в такой трогательной позе. И как теперь быть с Зиной? Поднять ее или оставить?

— Что это? — спросила девочка. Голос у нее был высокий и звонкий.

— Это Зина, — застенчиво ответила Леночка.

— То есть кукла, ты хочешь сказать. Твоя кукла.

— Зина, — упрямо повторила Леночка. Слово «кукла» звучало оскорбительно для покойной. Она готова была отстаивать ее права на жизнь и на смерть.

— Что же она тут делает, эта распрекрасная Зина с продавленной щекой?

— Разве вы не видите, что она умерла? Ее придется похоронить.

— Давай, — деловито сказала девочка. — Тащи какую-нибудь коробку. Сейчас мы выкопаем ей могилку.

Леночка принесла коробку от сандалий. Незнакомка стояла на том же месте. Увидев Леночку, она сказала:

— Подстели сначала травы. Под покойников всегда кладут стружки, но можно и траву. Теперь клади.

Они вместе стали «убирать» Зину. Девочка — ее звали Галя — сплела ей венок из желтых цветов, и Зина лежала будто в золотой короне. Леночка с удивлением почувствовала, что ей хочется плакать. Зину зарыли под деревом.

— Приходи на эту могилку почаще. Первое время каждое утро и каждый вечер. Потом раз в день, потом через день, а потом — когда захочешь.

Леночка кивнула. После своей смерти и похорон Зина стала ей дорога. Ей будет ее недоставать. Она не скоро привыкнет к ее отсутствию.

Галя сказала:

— Ну, а теперь давай знакомиться: я живу рядом с тобой у Валентины Петровны. Мы переехали сегодня. Я буду приходить к тебе, и ты приходи ко мне. Я буду играть с тобой, хотя ты еще маленькая, но никаких других девочек я здесь что-то не вижу…

Были чем-то неприятны ее слова, но у Леночки тоже не было выбора и притом ей льстило, что такая взрослая девочка согласна с ней играть, хотя бы в силу необходимости. Они пошли к лесу. Леночка чувствовала некоторое беспокойство: ей следовало вернуться к осиротевшей Наде, которая теперь одна в обществе нагловатого Кузьмы, но уходить не хотелось. Оказывается, Галя уже перешла в пятый класс. Это еще больше подняло ее в Леночкиных глазах, да и самой ей было лестно дружить с девочкой, которая перешла уже в пятый класс.

В куклы она, конечно, не играет. Некогда и не интересно. У нее есть кошка Глафира, но сюда ее не привезли: хищница, жрет воробьев. Хозяйка боится за своих цыплят, и понятно: Глафира и перьев от них не оставит.

— У меня есть жутко интересные книги, — тараторила Галя, — «Всадник без головы» и «Медная пуговица». Я тебе их дам. Впрочем, ты ведь еще не умеешь читать?

— Умею, только медленно.

— Я тоже в твои годы уже читала. Ты здесь с мамой или с бабушкой?

— С бабушкой. Но сегодня вечером приедет папа.

— А я с мамой. Наша бабушка разъезжает по курортам. Она говорит, что хочет наконец пожить личной жизнью. До сих пор ей этого не удавалось. Папа и тетка приедут в следующее воскресенье. А твоя мама тоже на курорте?

Леночка ответила не сразу. Слово «умерла» не шло у нее с языка. Оно будто застряло в горле. Наконец она сказала хриплым шепотом:

— Умерла.

И возникло молчание. В это мгновение Леночка почувствовала, что она вовсе не моложе Гали, даже напротив — она каким-то образом оказалась старше благополучной Гали, у которой есть мама.

— Умерла? Этого не может быть. Я никогда не слышала, чтобы умирали мамы у маленьких девочек. — Она схватила Леночку за руку и быстро пошла вперед, словно хотела увести с этого места, где было только что произнесено страшное слово. Ее длинные ноги, голые выше колен, делали огромные шаги.

Леночка запыхалась. Освободив руку, она остановилась:

— Я уж пойду. — Она опять вспомнила бедную Надю и бабушку, которая ее, может быть, ищет. Ей захотелось домой.

— Хорошо, — сказала Галя, — иди. Мы увидимся с тобой после обеда. И сегодня, и завтра, и каждый день. Нам будет очень весело. Я приду к тебе, а ты ко мне. Ты увидишь мою маму. Она тебя будет очень любить. Папа называет ее добрейшим существом.

Она говорила сбивчиво и взволнованно, никакой повелительности, превосходства не было теперь в ее звонком, резковатом голосе.

Леночка побежала домой. С полдороги она обернулась. Галя стояла в облаке солнечной пыли и смотрела ей вслед.

Часов в пять пошли с бабушкой на станцию встречать отца. Пропустили три электрички, с четвертой он приехал.

— Папа! — закричала Леночка.

Николай Сергеевич огляделся, щурясь от солнца. Обе руки его были заняты сумками, из которых торчали булки, банки.

— Вот вы где! — сказал он, заметив бабушку и Леночку. Опустив на скамью сумки, он обнял дочь. Лицо и шея у него были потные и смялся воротничок белой рубашки.

Бабушка взяла одну из авосек, освободилась папина левая рука, за которую уцепилась Леночка. Так пошли они вслед за народом, сошедшим с электрички. И все несли в руках сумки, и многие вели за руки детей.

— Зачем было привозить кефир, — говорила бабушка, — мне носят молоко, и я сама делаю простоквашу. Сюда нужно возить мясо, рыбу, яйца. Иногда не бывает сливочного масла.

Леночка думала, что взрослые всегда говорят о неинтересном. Ей хотелось бы рассказать отцу о Зининой смерти и о Гале, но при бабушке было почему-то неловко.

— Как вы себя чувствуете, Варвара Никаноровна?

— А как может чувствовать себя старый человек, — да еще переживший такое горе? — В словах бабушки были раздражение, и вызов, и упрек. Будто бы отец был виноват в том, что она старая, и в том, что она пережила горе; а может быть, ей казалось, что он недостаточно расстроен, что он должен больше мучиться.

— Горе-то наше общее, — сказал он почему-то виновато.

Бабушка строго молчала. Она не допускала мысли, что хоть одна душа в мире может разделить ее горе.

— Леночка здорова?

— Слава богу.

— Еще не купаетесь?

— Вы понимаете, Коля, что вы говорите? Сейчас конец мая. Кто же купается в такое время?!

Леночке было жалко отца. Он шел такой потный, такой усталый и робкий. Ей казалось, что он боится бабушки больше, чем она сама. Она, по правде сказать, вовсе бабушки не боялась. Бабушка любила ее, а отца — нет. Леночка это чувствовала, и ей это было неприятно. В знак сочувствия она прижалась к нему.

И вот они наконец пришли.

Разобрав сумки, бабушка вздохнула облегченно и смягчилась:

— Сейчас напою вас чаем, крепкий заварила, как вы любите.

За чаем опять говорили о вещах неинтересных: о ремонте и о том, что отцу «навязали командировку». Только уж совсем вечером, когда солнце спустилось за лес, Леночка с отцом пошли гулять. Солнце нырнуло в листву и оттуда, снизу, освещало вершины деревьев, словно прикрытый ладонью фонарь.

— Вот тут я иногда сижу и думаю, — сказала Леночка, указывая на кучу свежих бревен у опушки.

— О чем же ты думаешь?

Она пожала плечами:

— Обо всем.

Ведь даже взрослому человеку трудно рассказать, о чем он думает. Мыслей было очень много, и почти все они были невнятны, как во сне. А может быть, это были не мысли, а чувства, слишком сложные для ребенка ее лет.

Леночка сказала:

— Больше всего — как мы вернемся домой.

— Тебе скучно здесь?

— Да.

— Там плохо, Леночка. Грязно, пыльно. Я бы с удовольствием пожил здесь, но отпуск мне дают только в октябре. Придется ехать куда-нибудь на юг.

— Ты возьмешь меня с собой?

— Нельзя. Это курорт. Туда не пускают с детьми.

— Курорт? Тебе хочется пожить личной жизнью?

Отец взглянул на нее почти с испугом:

— Глупости какие ты говоришь. Это, наверное, бабушка.

— Нет, это бабушка одной девочки, про которую я тебе хотела рассказать.

И она рассказала про смерть Зины и как они с Галей ее хоронили.

Слушая ее, Николай Сергеевич чувствовал себя неловко. Он плохо знал свою дочь, она была еще так мала… Но сейчас ему пришло в голову, что, кроме молока, воздуха, солнца и бабушкиных забот, ей, может быть, нужно что-то еще. Он был смущен, испуган даже сложностью ее душевного мира, приоткрывшегося ему на мгновенье. Он был грустен, этот мир, а Николай Сергеевич думал, что ребенок по природе своей весел, живет легко; что бесследно проходят мимо него огорчения и даже большое горе можно утешить игрушкой.

Он вздохнул, потому что нечем было ей помочь. Как сделать ее веселее? Он чувствовал себя перед дочерью несостоятельным. Он не мог дать ей чего-то насущно необходимого. И Николай Сергеевич сделал еще одну попытку вернуться к прежней точке зрения: игрушка, новая кукла. Может быть, она горюет о разбитой кукле.

— Что привезти тебе в следующий раз? Давай купим новую Зину, и она будет лучше прежней.

Леночка покачала головой:

— Разве можно заменить одного человека другим, даже если тот лучше?..

Николай Сергеевич был как в темном лесу. Чаща была кругом, и только одна-единственная была известна ему тропинка, по которой он и пробовал идти, упорствуя:

— Ну, так что же все-таки тебе привезти?

— Скрипочку!

— Игрушечную? Я что-то не видел…

— Маленькую, но настоящую.

— Зачем? Ведь ты не умеешь на ней играть.

Она опять пожала плечами — какое это имеет значение? Просто однажды «не на той улице, где мы живем, а которая у самой станции», было вечером открыто одно из окон. У окна стоял маленький мальчик и играл на скрипке. Все окошки кругом были темные, и только из того шел свет и проливалась музыка. Вот что она видела.

— Тебе понравилось, как он играл?

— Не знаю.

— Ты хочешь учиться музыке?

— Нет.

Все-таки он обещал привезти ей настоящую скрипочку в футляре. У калитки они остановились.

Леночка показала на маленький холмик под деревом, в который было воткнуто несколько поникших цветов:

— Здесь похоронена Зина. Постоим немного.

«Час от часу не легче», — подумал Николай Сергеевич. Он послушно остановился возле Зининой могилы, придав лицу соответствующее выражение. Леночка взглянула на него снизу вверх:

— Тебе грустно?..

Отец засмеялся:

— Да нет… Но, послушай, ведь она же кукла? — Казалось, он сам в этом был не очень уверен.

Леночка кивнула:

— Да. (Для нее это ровно ничего не значило). Мне придется ходить сюда каждое утро и каждый вечер. Ах, если бы ты слышал, как хрустнула ее голова!

— Ну, ну… — сказал отец. — Тебе очень жалко ее?

— Тяжело, — вздохнула Леночка и пошла в дом. Николай Сергеевич пошел за ней. Ему казалось, что Леночка им недовольна, разочарована в нем. Он чувствовал себя существом грубым и примитивным по сравнению со своей шестилетней дочерью.

Возвращаясь в город, Николай Сергеевич думал, как трудно, оказывается, разговаривать с детьми. «Пока жива была Леля, я этого не замечал. С ней все было легко… Даже Варвара Никаноровна…»

В полупустой электричке тускло мигала единственная лампочка, а за стеклами была кромешная тьма. Только станции, мимо которых они проносились — поезд шел без остановки до Москвы, — освещались качающимися на ветру фонарями.

Николай Сергеевич решил спросить совета у соседа скрипача, который играл в театральном оркестре. Он сделал это на другой же день.

— Покупайте, — сказал Хмара. — Когда переедете в город, я попробую ее учить. Хотя, по правде сказать, никогда не приходилось этим заниматься.

— Значит, купить?

— Да. Кто знает, может, в этом ее судьба?

Галя постоянно давала Леночке почувствовать свое превосходство и старшинство. Варвара Никаноровна это заметила и невзлюбила ее, но Гале было совершенно все равно, как старуха к ней относится. Она в свою очередь относилась к ней покровительственно. По утрам, когда, по мнению бабушки, приходить в гости слишком рано, голова Гали появлялась в окне.

— Бабушка, — кричала она, — Лена встала?

— Леночка встала, — говорила бабушка, акцентируя на слове «Леночка», — но она еще не умывалась и не завтракала.

— Я подожду. — Галя садилась в гамак. Веревка натягивалась, стирала беловатую кожицу липы. — А я встаю в семь часов. Это здорово.

Она улеглась в гамак. Сквозь сетку видны были ее большие ступни, вымытые с вечера и еще не успевшие запачкаться.

— Бабушка, — кричала Галя, раскачивая гамак, — дайте мне, пожалуйста, сухарик. Я очень люблю ванильные сухари.

Сохраняя на лице негодующее выражение, бабушка двумя пальцами брала сухарик и, не глядя, подавала его Гале. Казалось, она испытывает одинаковое отвращение и к Гале, и к сухарику.

— Вот что, милая, — сказала она, — Леночке шесть лет, а вам одиннадцать, но ведете вы себя как маленькая, и это очень искусственно у вас получается. И я попрошу вас называть меня Варвара Никаноровна, потому что бабушка я только для Леночки. Нашу Леночку мы с самых ранних лет учили никого не называть тетями, дядями и бабушками. Крошка совсем, она отлично выговаривала самые трудные имена: «Христофор Эдуардович» — это доктор, который живет у нас в квартире.

Галя слегка покраснела, но не утратила победительного вида. Она кивнула снисходительно:

— Я понимаю. Наша бабушка тоже терпеть не может, когда ее называют бабушкой. Она говорит, что это ее старит. Вообще-то она выглядит гораздо моложе вас… Но где же все-таки Лена?

Она вывернулась из гамака, не то нарочно, не то нечаянно упала на четвереньки и вскочила смеясь:

— Вы меня ужасно насмешили, бабушка!

Вошла Леночка, и Галя набросилась на нее, вертела и трепала, как котенка.

— Я могу тебя даже поднять. Ты легче нашей кошки.

Леночка ждала помощи от бабушки, но рассерженная и надменная Варвара Никаноровна не обращала на них внимания. Леночка чувствовала себя неприятно, смятая натиском шумно веселившейся Гали. Крупная, белокурая, с ногами и руками, словно отлитыми из металла, Галя казалась некоей воинственной амазонкой, а Леночка — Дюймовочкой-путешественницей, нечаянно попавшейся в ее большие лапы и терзаемой забавы ради. У Леночки было печальное выражение лица, казалось, она едва удерживается, чтобы не закричать.

Наконец бабушка позвала их завтракать.

— Позавтракаем и на речку, — сказала Галя, хрустя сухарями.

Но Леночка отказалась с неожиданной твердостью:

— Я не хочу никуда идти.

— И отлично, — сказала бабушка, — посидим в садике.

— Глупо. — Галя надулась.

Все-таки ей пришлось уйти ни с чем. Проводив ее взглядом, бабушка сказала:

— Солдат в юбочке.

А Леночке хотелось плакать. Она все еще чувствовала себя котенком, которого мучают, забавляясь. Она решила, что больше не будет играть с Галей: сама того не замечая, Галя ежеминутно причиняла ей боль. Леночка ее боялась.

— Ах, скорее бы кончилось лето!

— Лето лучше зимы, — сказала бабушка.

— Мне не нравится на даче.

— Здесь воздух и зелень.

— А там люди, — сказала Леночка. — Целая квартира людей: доктор, Леонид Давидович, Владимир Иванович, Инесса…

— Да, — согласилась бабушка, — я тоже соскучилась по соседям и по дому. Но придется уж нам с тобой потерпеть до осени, на всю зиму наберемся здоровья. Сейчас я уберу посуду, и мы с тобой пойдем в магазин.

II

В субботу Николай Сергеевич привез Леночке сказки Андерсена, Конька-Горбунка и скрипку.

— Самая маленькая, — сказал он, вынимая ее из футляра, обтянутого внутри серовато-голубым шелком.

Скрипка была легкая, ярко-желтая, с туго натянутыми струнами

— А вот и смычок.

Скрипка легко ложилась на плечо. Гладкая и прохладная поверхность касалась подбородка. Леночка брала смычок и поднимала его над скрипкой, испытывая все ту же легкость и внезапно прихлынувшую к сердцу радостную силу. Она думала: стоит только опустить на струны смычок, и начнется музыка. Но она боялась его опустить. Она держала его на порядочном расстоянии.

Однажды ей приснилось, что музыка началась, хотя она не касалась струн. Она стояла вот так, а музыка звучала. Проснувшись, она не могла ее припомнить.

Когда никого не было, Леночка брала скрипку, клала ее на плечо и прижимала подбородком. В правой руке она держала смычок.

И так она стояла у открытого окна, точь-в-точь, как тот мальчик.

Но однажды, когда она стояла так, долго и неподвижно, та мелодия, которую играл мальчик, которую она слышала однажды наяву и другой раз во сне, прокралась к ней в уши и зазвучала. А потом она опять не могла ее вспомнить — так это было досадно!

Конек-Горбунок был маленькой деревянной лошадкой резвого нрава. Они подружились с Кузьмой и постоянно о чем-то шептались. А бедной Наде казалось, что они смеются над ней. Она становилась всё более одинокой, старела, выгорала на солнце.

Леночка сажала ее в прохладную тенистую траву и вслух читала ей сказки Андерсена: «В Китае все жители китайцы и император тоже китаец».

Она долго думала над этой странностью: почему же все китайцы?

И, утомившись, оставляла книгу. Ее затрудняла техника чтения.

С Галей они постепенно перестали встречаться, но Леночка видела ее часто играющей в волейбол с какими-то девочками и мальчиками. Галя кивала ей издали, но не подходила. По правде сказать, Леночке даже немного обидно, что она не подходила.

Однажды Галя с подругами проходила мимо Леночкиной дачи. Сквозь забор они увидели Леночку среди созревших вишен и кустов смородины. В левой руке она держала маленькую скрипку, прижимая ее подбородком, а в правой — смычок.

— Тише… — сказала Галя, и девочки притаились возле забора.

— Ты не говорила, что она играет на скрипке.

— Я и сама этого не знала. Помолчи.

Они ждали, а Леночка стояла неподвижно все в той же позе и, закинув лицо, глядела в небо. Музыки не было.

— Она просто обезьянничает!

— Она не умеет играть, я так и знала!

Они ушли, громко хохоча, а Леночка, застигнутая врасплох, с ужасом глядела им вслед. Ей было ужасно стыдно. И грустно. Ничего-то она не умеет. Ничего. Она спрятала скрипку в черный футляр и не вынимала до отъезда. Бабушка каждый день стирала с футляра пыль.

И Леночка решила хотя бы научиться бегло читать. Она каждый день заставляла себя прочесть целую страницу. Потом она решила прочесть сразу целую сказку. Это была маленькая сказка про хромую уточку. Тонкая книжечка в серой обложке с крупным шрифтом.

Леночка села на скамью под деревом и приказала себе не вставать, пока книжка не будет прочитана. Не вставать, не пить, не есть, не играть, пока книжка не будет прочитана.

Она читала ее до вечера и прочла. Теперь она твердо могла сказать, что читать умеет, что может прочесть, не вставая, целую книгу.

Наконец наступила осень. Бабушка с Леночкой прожили на даче до самого октября. При них краснели и опадали листья, зрела рябина. Сад промок насквозь от постоянных дождей. Потом стало холодно по утрам, и листья высохли до черноты.

Теперь они напоминали металлические ржавые листья на кладбищенских памятниках. Они стали жесткими и хрупкими.

Леночка целыми днями читала Андерсена. И вот наконец настал день, когда приехал за ними грузовик.

Был грустен опавший сад, осиротевшая комната, окна без занавесок. Снова Надя и Кузьма были уложены в рюкзак. Пока длилась вся эта суета, Леночка сидела с Андерсеном на коленях в кухне у хозяйки и читала в который уже раз про китайского императора, которому спас жизнь Соловей.

III

Дом стоял в переулке. Был у него парадный ход, которым никто не ходил, и лестница во двор, по которой ходили все. А парадным ходом, где был звонок и приличная лестница, стал потом, с согласия жильцов, пользоваться доктор Кранц Христиан Эдуардович, чье имя Леночка так хорошо стала выговаривать, едва ей исполнилось два года.

К доктору ходили больные, и пропускать их через кухню было со всех точек зрения неудобно. Комната Кранцев выходила в переднюю, загроможденную всякой ненужной утварью. Жильцы вынесли оттуда свои ведра, бидоны и корзины со старой обувью — и сделали это без всякого протеста, — чтобы сделать из передней приемную, в которой больные могли бы подождать своей очереди или посидеть, пока доктор не вернулся с амбулаторного приема. Возможно, если бы доктор брал деньги со своих больных, жильцы не вынесли бы так безропотно свои корзины, но денег он не брал. Это было всем известно. Все-таки Инесса, жена музыканта Хмары, сказала Эмме Францевне, жене доктора Кранца:

— Это только у нас такая квартира, в которой все друг другу уступают. В другой бы вам за эту переднюю горло перегрызли бы.

Инесса Борисовна (впрочем, по отчеству ее почему-то никто не звал, хотя она была далеко уж не девочка) сказала это так, будто осуждала своих соседей за их доброжелательное отношение друг к другу. В действительности это было, конечно, не так. Просто она любила сильные выражения.

— Я вас не понимал. Почему перекусать за горло?

Эмма Францевна была наивна и не очень хорошо знала русский язык, особенно всякие идиоматические выражения, хотя прожила в России уже много лет.

— А, бросьте, — махнула Инесса рукой на бестолковую докторшу. — Давайте лучше подумаем, что бы сюда еще поставить кроме стульев и стола? Очень неуютно, голо. Если попросить у Ольги Ивановны ковер? Генеральша даст, она добрая.

— Но будет пиль. Я не мог выбивать, у меня слабый руки.

Ковер был отклонен. На стол постелили скатерть и, как полагается, положили старые газеты и журналы:

— Так обычно делают в приемных.

У доктора был сын Эрнст, которого Эмма назвала в честь Тельмана — белолицый и беловолосый, никогда не видавший Германии. По-немецки он говорил отлично, но за грамматику получал иногда двойки, и все срамили его:

— Ты же немец, Кранц, стыдись. Неужели ты не знаешь, как пишется слово «вассер»?

До рождения Леночки и пока Эрнст был маленьким, соседи баловали его, как единственного в квартире ребенка. (В свое время они так же баловали Лелю, Леночкину мать, до самого того момента, пока она не вышла замуж). Теперь все баловали Леночку, потому что других детей в квартире пока не было.

В квартире жило четыре семьи: Кранц, Хмара, Королевы (Леночкина семья), генерал-майор Басов и его жена Ольга Ивановна, у которых было целых две больших комнаты. У Басовых была замужняя дочь и внучка, но они жили где-то в другом городе. Все эти люди сжились, сроднились, стали как бы одной большой семьей, жившей без разногласий, со взаимным доверием, и никто из них не относился безразлично к судьбе другого. Смерть Леночкиной матери была их общим горем.

Утро шло своим чередом. Шипели кастрюли и чайники, варился кофе разными способами. Эмме Францевне лучше всех удавалось сварить кофе душистый, крепкий, и никогда ни капли этого отличного утреннего напитка не проливалось на плиту.

Над раковиной, громко фыркая, умывался Эрнст, растирал полотенцем докрасна длинную шею и большие уши.

Сегодня должны были вернуться с дачи Королевы, и все были этому рады. Кто-то сказал, что Леночке скоро семь лет, и на будущий год она пойдет в школу.

Ольга Ивановна растроганно вспомнила, как училась она ходить, как брела по этому коридору, держась за стены.

Инесса вспомнила Лелю и высказала опасения, как бы Николай Сергеевич не вздумал жениться:

— Леночке тогда плохо будет.

— Ну, что вы! Варвара Никаноровна никогда этого не допустит, — сказала Ольга Ивановна.

Мысль о том, что Леночкин отец может жениться, всем была неприятна, всех тревожила.

Из комнаты Хмары доносились звуки скрипки. Повторялся все один и тот же пассаж. Хлопнула парадная дверь — это ушел Эрнст к товарищу или к подруге, ведь нынче было воскресенье.

Только в одиннадцать часов вышел из своей комнаты, самой маленькой в квартире, Николай Сергеевич. Всех беспокоило, что он спал так долго, а Варвара Никаноровна, наверное, волнуется, ждет. И все были рады, что он наконец встал. Ему, конечно, никто ничего по этому поводу не сказал, но все три хозяйки в один голос предложили кофе. Он взял чашку из рук Эммы Францевны, и это было понятно — ведь ее кофе был самым лучшим. Со скромной гордостью она поглядела на соседок.

И вот наконец, совершенно готовый к отъезду, он появился в кухне.

— Вы заказали машину?

— Да, еще вчера.

— Смотрите, может, пойдет дождь. Возьмите клеенку со стола, чтобы накрыть вещи, и зонтик для бабушки.

— Она сядет в кабину.

— А пока она дойдет до кабины…

Инесса уже тащила большой черный зонтик.

— Не взять ли Леночкину шубку? Ехать в машине очень холодно, сейчас ведь уж октябрь.

— Она тоже сядет с бабушкой в кабине. Спасибо. До свидания. Все предусмотрено, и я привезу их вам невредимыми.

Когда он вышел, женщины кинулись к окну.

— Может быть, и не будет дождя, — сказала Ольга Ивановна, — поднялся ветер, и небо как будто бы расчищается.

Леночка сидела на докторском диване и держала в руках куклу необыкновенной красоты. Эта кукла родилась в Германии еще до первой мировой войны. Ей было почти столько же лет, сколько самой Эмме Францевне, но по лицу ее этого совершенно не было заметно. Одета она была несколько старомодно. Сегодня она была подарена Леночке и получила имя Большая Мария. А когда-то ее звали Бертой, но Леночке не нравилось имя Берта.

Дверь приоткрылась, в щель просунула голову Инесса:

— Разве ты не хочешь повидать дядю Леню? Он скоро уйдет в театр.

— Хорошо. Я сейчас приду. Мне непременно надо его повидать. Пусть Большая Мария посидит пока здесь, я зайду за ней потом.

И она побежала за своей маленькой скрипочкой, чтобы показать ее Леониду Давидовичу и сравнить с его собственной большой скрипкой. Они должны быть точь-в-точь одинаковыми.

— К вам я приду потом, — обещала она Ольге Ивановне, встретив ее в коридоре, — бабушка еще долго будет разбираться, и я, конечно, посижу пока у вас.

Леонид Давидович сделал вид, что удивился, увидев маленькую скрипочку (на самом-то деле он уже знал о ее существовании от Николая Сергеевича).

— Смотри, пожалуйста, все точь-в-точь, как у моей.

Да, все было точь-в-точь.

Потом он замолчал и стал собираться в театр. Инесса что-то говорила, но, не слушая ее, Леночка следила глазами за каждым движением Леонида Давидовича.

— Ну, поговори же с ребенком, — рассердилась Инесса.

Музыкант растерянно улыбнулся. Он не умел говорить с детьми, не приходилось. Он стал старательно думать, что бы такое сказать Леночке, и, наконец, придумал:

— Хочешь — я как-нибудь возьму тебя в театр на «Руслана и Людмилу»?

— А когда?

— Может быть, на той неделе.

— Я еще никогда в театре не была.

— Вот, значит, и пойдем.

Инесса была довольна:

— Я, пожалуй, тоже пойду. Интересно, как онабудет реагировать, когда запоет эта огромная, голова и по воздуху полетит Черномор с Людмилой.

Хмара улыбнулся: Инесса часто казалась ему ребенком.

— И ты тоже, конечно, пойдешь.

Потом пришла Ольга Ивановна и увела Леночку к себе — теперь ведь была ее очередь. Инесса негодовала:

— Как это люди умеют — прийти и взять ребенка, как будто это их ребенок. Как будто у нее нет собственной внучки, которая живет где-то за тридевять земель. — Потом она поругала и докторшу: — А Эмма хитра: такую куклу подарила и никому ничего не сказала. Но я завтра схожу в ГУМ и куплю игрушку не хуже. Кукла! Да эта кукла старше меня лет на двадцать!

IV

Леночка с бабушкой постучались и вошли. В большой коричневой комнате с двумя высокими окнами под самым потолком висела засиженная мухами люстра. У окна сидела в кресле на колесах маленькая старушка. Как она была похожа на волшебницу из сказки Гауфа, которая кормила голодных кошек! Как она была похожа на крестную Золушки, которая из тыквы сделала карету! И еще она была похожа на горбатую старушку, собирающую хворост в сказке Андерсена «Дорожный товарищ».

Все эти три старушки взглянули, на Леночку глазами Надежды Владимировны Стражилковской — учительницы музыки. Она не встала при их появлении, но сделала им знак подойти ближе, и они с бабушкой тихо шли через всю комнату мимо выгоревшего гобелена, открытого рояля, который улыбался им всеми своими желтыми клавишами, и под люстрой, которая чуть звенела. Надежда Владимировна тоже улыбнулась им; зубы ее были похожи на клавиши рояля. Ноги ее были покрыты пледом, — должно быть, у нее болели ноги. Большие глаза, волшебницы, меняющие оттенки, взглянули на Леночку, и ей стало хорошо. Она была так некрасива и так притягательна, эта учительница, эта старушка с пледом, эта волшебница из трех великолепных сказок.

— Здравствуйте, садитесь, — сказала она.

Бабушка села, а Леночка осталась стоять за ее стулом.

Надежда Владимировна сделала движение, и кресло подкатилось немного ближе. «Хотелось бы и мне такое кресло, — подумала Леночка. — Можно было бы разъезжать в нем по всей квартире».

— Сколько девочке лет?

— Скоро семь.

Учительница кивнула:

— Самое время начинать. Как зовут?

— Елена Королева.

— Славное имя.

Они о чем-то говорили с бабушкой, а Леночка, осмелев, бродила по комнате, разглядывая картины на стенах, чьи-то фотографии на рояле, подсвечники, бронзовые часы и гобелен.

— Ну что ж, начнем, пожалуй, сегодня же.

Ее позвали. Бабушка отошла в другой конец комнаты и села там на стул, взяв на коленки кошелку, которую она таскала с собой повсюду «на всякий случай».

Леночка остановилась около учительницы. Она смотрела на крупные клетки пледа, лежащего у Надежды Владимировны на коленях и складками спускавшегося вниз. И вдруг ей показалось, что под этими складками вовсе ничего нет. Леночка отвернулась.

— Твоя бабушка рассказывала мне, как пришла к тебе охота учиться музыке. Ты можешь вспомнить, что играл тот мальчик?

— Нет.

Она соврала. Именно сегодня, сейчас та мелодия все время звучала у нее в ушах. Она могла бы ее даже спеть, но мешала бабушка, зорко следившая за ней со своего стула.

Надежда Владимировна как-то об этом догадалась. Она сказала:

— Варвара Никаноровна, зачем вам терять попусту время? Идите пока в магазин, а потом зайдете за Леночкой.

Неизвестно, обиделась ли бабушка или, напротив, была довольна, что ей не сидеть тут целый час. Она сказала безразличным голосом:

— Очень хорошо. Я действительно хотела купить яиц. Когда зайти за Леночкой?

— Через полчаса.

Бабушка ушла, а Надежда Владимировна подкатила кресло к роялю и велела Леночке встать около нее справа. Она ударила по белым клавишам, и раздался высокий певучий звук.

— Пой! — сказала она Леночке.

— Что петь?

— Повтори эту ноту голосом.

Леночка повторила. Потом повторила простенькую мелодию, которую сыграла Надежда Владимировна одной правой рукой.

— Хорошо. Слух у тебя есть. Дальше.

Надежда Владимировна взяла длинный карандаш и постучала им по пюпитру: три раза быстро и два — медленно.

— Повтори, — она протянула Леночке карандаш. Леночка повторила.

Опять сказала:

— Хорошо. Чувство ритма у тебя тоже есть.

И, наконец, она велела взять в руки скрипку. В тот же день Леночка узнала, что у скрипки есть головка. От этой головки идут мысли — струны.

— Мысли эти тебе пока неизвестны, но ты узнаешь их, когда сумеешь заставить скрипку разговаривать.

— А какие у нее мысли?

— Самые разные. Ты очень скоро услышишь их и поймешь. А вот это — посмотри — шейка, соединяющая головку с корпусом. У скрипки четыре струны: ми, ля, ре, соль.

Леночка держала скрипку в руках, — «надо будет сшить маленькую подушечку, вот такую, посмотри, чтобы опираться на нее подбородком», — трогала пальцами струны, и к сердцу ее приливала гордость. Она ждала, что учительница велит ей взять в руки смычок, что она взмахнет этим смычком и заиграет. Заиграет эта самая скрипочка, до сих пор немая! Как ей хотелось поскорее услышать ее голос!

Но сегодня этого не случилось.

— Довольно с тебя пока, — сказала Надежда Владимировна и покатила свое кресло опять к окну. Леночка следовала за ней.

— Сядь, — приказала учительница.

Леночка села, не выпуская из рук скрипки.

— Вот видишь, — Надежда Владимировна поглядела на нее странными, разных оттенков глазами. — У скрипки есть головка, шейка, корпус, то есть туловище. Может быть, она живая, как ты думаешь?

Леночка кивнула: она в этом нисколько не сомневалась.

— Да, — торжественно сказала учительница. — Она живая. Она любит, чтобы с ней хорошо обращались, чтобы почаще с ней разговаривали. Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю. Как с куклой.

— Нет, совсем не так. На языке музыки. Тогда она полюбит тебя, и вы станете друзьями.

Вернулась бабушка. Она переводила тревожный взгляд с Леночки на учительницу. Надежда Владимировна сказала:

— Девочка способная, я ею довольна.

Бабушка улыбнулась. Она очень редко улыбалась, а тут — улыбнулась. Они уже распрощались и назначили следующий урок на четверг, как вдруг отворилась коричневая дубовая дверь и вошла девочка точь-в-точь с такой же скрипочкой и точь-в-точь такого же роста.

Леночка остолбенела от этого поразительного совпадения. Она тотчас почувствовала к девочке повышенный интерес, но бабушка увела ее. Всю дорогу она думала о девочке и мучилась вопросом, встретит ли она ее когда-нибудь еще.

Ложась спать, она вспомнила о скрипке, которая требовала внимания. Она вынула ее из футляра. Скрипка внушала ей сегодня некоторый страх. Посередине корпуса ее было темное отверстие. Может быть, там находится душа скрипки, ее голос и мозг? Заглянув туда, Леночка ничего не разглядела. Но смешно, право, думать, что можно разглядеть душу. От скрипки все еще приятно пахло лаком, точно она была совсем новая.

Услышав шаги бабушки, возвращающейся из кухни, Леночка поспешно спрятала скрипку в футляр. Она не хотела, чтобы бабушка что-нибудь знала о ее взаимоотношениях со скрипкой.

Леночка ушла за занавеску, где она жила со своими куклами. Рядом с состарившейся и потускневшей Надей сидела Большая Мария. Она скучала. На ее молодом и прекрасном лице не было никакого, выражения. Конек-Горбунок уткнулся ей в колени. Пионер Кузьма, как всегда, бил в барабан, не издавая ни звука. Леночке стало всех их жалко. Она поняла, что между Надей и Большой Марией никогда не возникнет дружба и что Надя зачахнет от одиночества. Мария тоже была как-то не устроена, — слишком уж велика. У Конька-Горбунка нет поля действия. Только Кузьме было все нипочем — он бил в барабан.

Леночка погладила шершавую лысеющую голову Нади, припомнила могилку Зины и вздохнула:

— Теперь вам, мои бедные, придется жить одним. Мне некогда будет с вами возиться. У меня скрипка.

Прежде чем лечь, Леночка вошла в кухню. Все начали расспрашивать ее об учительнице. Почему она ездит по комнате в кресле?

— У нее нет ног, — сказала бабушка, появляясь на пороге со своим чайником, который она подогревала раз семь в день. — Обе ноги ей отрезало трамваем. Разве я вам ничего не говорила?

— Какой ужас! — воскликнула Эмма Францевна.

— Я знаю эту старушку. Она очень хорошая учительница и любит детей, — сказала Ольга Ивановна.

— Трамваем? Когда? — растерянно спросила Леночка.

— Очень давно. Когда она была еще молодая.

Леночка бросилась в комнату. Мучительное сострадание душило ее.

— Зачем вы ей сказали? — упрекнула бабушку Ольга Ивановна. — Она могла этого и не заметить. Больные ноги — и все. Впечатлительный ребенок…

— Разве нельзя было найти другую учительницу, у которой есть ноги? — спросила Инесса.

— Я не намерена воспитывать Леночку в заблуждении, будто жизнь — это хоровод под елкой. Пусть привыкает ко всему.

Женщины переглянулись. Ольга Ивановна бабушку не одобряла, Эмма Францевна твердила «ужас, ужас!», а Инесса сказала:

— Ну и что ж, что без ног? Какое отношение это имеет к музыке?

Урок был кончен. Леночка оделась, уложила скрипку в футляр, а бабушка все не приходила.

— Подожди здесь, — сказала Надежда Владимировна, — одну я тебя не пущу.

— Я уже ходила одна, — соврала Леночка. — За хлебом. Наверное, я встречу бабушку во дворе.

— Ну, смотри.

Леночка выбежала в коридор, за ней захлопнулась парадная дверь, и она очутилась на лестнице. И она помчалась вниз по лестнице, подпрыгивая и напевая. Она надеялась, что бабушка застряла где-нибудь в магазине, она пойдет домой одна и потом уже всегда будет одна ходить повсюду. Вот это свобода!

Вдруг она увидела ту самую девочку, которая занималась у Надежды Владимировны после нее. Она тоже спускалась вниз, но иным способом — она скользила по перилам. Она летела с четвертого этажа, сидя верхом на перилах и ни за что не держась руками. Справа была лестница, а слева — черный провал, где торчал неподвижный, как гробница, лифт. Такая отвага заразительна. Леночке тоже захотелось сильных ощущений. Никогда прежде не ездившая на перилах, она сделала это теперь и помчалась вслед за отчаянно-храброй девочкой, прижимая к груди скрипку. На одном из лестничных поворотов они столкнулись. Леночка едва не выронила скрипку. Теперь они обе стояли на лестничной площадке. На той девочке был лыжный костюм и больше ничего, хотя стояла уже зима. Леночка-то была в шубе и в шапке.

— Ездить не умеешь, — сказала та девочка басом и взглянула на Леночку светлыми сердитыми глазами. — Надо было затормозить.

— У меня в руках была скрипка.

— А ноги на что?

— В следующий раз я научусь.

— Ты кто?

— Леночка Королева. Я вас видела у Надежды Владимировны в прошлый раз, когда мы приходили с бабушкой. А вы меня?

— Не заметила.

— Мы были с бабушкой…

— Черта мне до твоей бабушки!

Леночка испуганно замолчала. Она была огорчена. И она повернулась уходить, хотя ей не хотелось.

— Стой! — Девочка схватила ее за плечо. — Нечего на меня дуться. Я ведь не злюсь. Ты где живешь?

— Через улицу. А вы?

— Здесь, в этом доме. Почему ты говоришь мне «вы», а себя называешь «Леночкой»?

— Не знаю.

— А кто должен знать? Сколько тебе лет?

— Шесть с половиной. А… тебе?

— Шесть и восемь месяцев. Я так и думала, что ты моложе. Чего мы стоим? Пошли.

— Куда?

— К тебе, конечно.

— Но ведь ты не одета?

— Как это «не одета»? Пощупай, какой толщины у меня куртка. Ты чего же не спрашиваешь, как меня зовут?

— Как вас зовут?

— Не «выкай». Валя Карабашева.

И тут они увидели бабушку, которая поднималась по лестнице им навстречу. Она еще издали начала бранить Леночку за то, что та ее не дождалась, и сначала не обратила внимания на Валю.

— А зачем ей было вас ждать?

Бабушка заметила Валю:

— Это что еще такое?

— Валя Карабашева. Моя новая подруга. Она пойдет к нам.

Валя поглядела на Леночку одобрительно. Бабушка сделала протестующее движение, но внезапно передумала:

— Пожалуй, пусть идет. А почему ты без пальто?

— Привыкла. Мне бывает жарко даже при десяти градусах мороза.

— Ах ты, северный медведь, — усмехнулась Варвара Никаноровна и пропустила девочек вперед.

— Нет, я на Кавказе родилась, — сообщила Валя. — «Кара-башка» — «Черная башка» или что-то в этом роде.

— Ты еще играешь в куклы? Ну, прямо странная! У меня, впрочем, тоже сохранились две куклы — медведь и Мика. Но я в них уже давненько не играла.

— Я тоже не играю, — сказала Леночка, — просто они тут живут.

— Прямо странная, — повторила «Кара-башка». — Разве куклы живут?

— Живут. Одна умерла летом.

— Отчего?

— От головной боли. Я так переживала! Теперь уж я редко ее вспоминаю, а то два раза в день ходила на могилку. Потом Эмма Францевна подарила мне Большую Марию.

— Вот это кукла!

— Ей уже пятьдесят лет. Она из Германии.

— Ага. А почему пятьдесят?

Валя заинтересовалась судьбой Марии. Она забыла, — что куклы не живут, вернее, она поняла свою ошибку. Одиночество Большой Марии было предметом разговора.

— Может быть, принести медведя? Они почти одинакового роста. Мы выдадим твою Марию за него замуж и станем родственниками.

Леночка была этому рада.

— Он согласится?

— Он-то согласится…

— Я думаю — Мария ему понравится. Она такая чистая.

— Да, за медведя я ручаюсь.

V

Валя стала часто бывать у Леночки. Соседи дружбу эту одобрили. Валя была забавная и смелая. Леночка — слишком тиха и застенчива. Может быть, с этой она станет посмелее.

Чаще всего бывали они у Инессы. Хмару заставали редко, но, если заставали, Валя вступала с ним в разговор. Она звала его «дядя Леня», чего Леночка никогда себе не позволяла, хотя имела больше прав. Дядя Леня поддерживал разговор с наигранной развязностью, но лицо у него было напряженное; Леночка чувствовала, что ему трудно и не хочется разговаривать с Валей, и уводила подругу. Она знала, что Леонид Давидович ей за это всегда бывал благодарен. Она знала, что они понимают друг друга, и однажды получила этому подтверждение:

— Когда я дома, не пускай ребят, то есть Валю.

— Чем тебе мешает ребенок? — Инесса возвысила голос.

— Она много болтает. Мне трудно с ней, ты знаешь, я не умею с детьми. Леночка — другое дело.

— Еще бы тебе с Леночкой было трудно!

— Да. Она тактичный ребенок, она понимает…

Этот разговор Инесса пересказала, разумеется, с комментариями, не лестными для мужа, Ольге Ивановне, а Леночка нечаянно услышала.

«Да, — подумала она, — и он играет на скрипке, и я играю на скрипке…» Она забыла, что и Валя тоже играет на скрипке.

А Инесса любила, когда приходила Валя. Болтать с ней было интереснее, чем с Леночкой. Все, что она рассказывала, Валя слушала с живейшим любопытством, а Леночка иногда и вовсе не слушала.

Рассказывая, Инесса не сидела на месте: она бегала в кухню, в ванную; гладила, варила, шила, даже стирала. И девочки следовали в кухню или в ванную — за ней, за ее рассказом. Инесса говорила, бывало:

— Хозяйство ни рукам, ни ногам покоя не дает, но язык в моем полном распоряжении.

Рассказывая, она часто забывала, что собеседницами ее были две маленькие девочки, а может быть, именно поэтому она болтала с ними так непринужденно. Пожалуй, в натуре ее сохранилось нечто детское.

Однажды, когда за Леонидом Давидовичем захлопнулась выходная дверь, Валя села в кресло и авторитетно сказала:

— Ваш муж очень красив.

Неизвестно, думала ли она так в самом деле, но она это сказала, а Инессе приятно было это услышать.

— Ты считаешь? Да, он очень красивый, и знаешь, сколько за ним бегает девчонок! Ужас! Вообще бегают за каждым артистом, ну а за ним в особенности. Когда я была молодая, я тоже за ним бегала. Мы и познакомились у входа в театр. Я подошла к нему и сказала…

С этими словами она вышла из комнаты, и девочки пошли за ней.

— Сейчас, вымою кастрюлю…

В кухне никого не было, но она не стала продолжать рассказ на ходу, как делала это обычно. Может быть, она забыла те слова, которые ему тогда сказала, и вспоминала их, пока мыла кастрюлю. Поставив кастрюлю на полку, она вернулась в комнату, и девочки следовали за ней.

— Я сказала ему: «Проводите меня домой…»

— Разве вы боялись одна? Я никогда не боялась. Попробуй, тронь…

— Валентина, не перебивай. — Леночка боялась, что разговор будет уведен в другую сторону.

— Глупости! Чего мне было бояться? Отец ругал меня: «Зачем ты бегаешь за артистом? Это некрасиво». Он все больше и больше сердился: «Зачем тебе артист?»

Как я могла ему объяснить — «зачем мне артист»? Я любила его. Но папаше я об этом долго не решалась сказать. Он задал бы мне жару…

Инессе девочки не надоедали никогда.

— Эти девчонки — умора! С ними не соскучишься. Леночка, конечно, еще ребенок, хотя иной раз такое скажет, словно она уже окончила четыре университета. А Валька чертенок. «Ваш муж очень красив». Подумайте! Даже дети замечают, какой мой Леня красавец!

Ольга Ивановна сказала:

— Я бы на вашем месте не разговаривала с детьми на такие темы.

— На какие именно темы?

— О мужской красоте.

— Почему?

— Странно, что вы этого не понимаете.

— А вы поприсутствуйте при нашем разговоре и увидите, что я ничего такого не говорю.

— Что это за слово «поприсутствуйте»? Так по-русски не говорят.

— Ну, вы бывшая учительница — вам и книги в руки. А я обывательница, учить меня уже поздно. Как говорю, так и буду говорить до самой смерти.

— Я много раз слышала это слово, — вступилась Эмма Францевна. — И еще «заласкивать». Это правильно?

— И такого слова тоже нет, — отрезала Ольга Ивановна.

— Ничего подобного, есть! — воскликнула Инесса. — Вчера по телевизору выступила кандидат педагогических наук. Она точно так сказала: «Не надо заласкивать ребенка». Кандидат наук! Кого же слушать, вас или ее?

Ольга Ивановна хотела сказать Инессе, что она дура, разумеется, не так прямо, в упор, в выражениях более мягких, но в кухню вошли девочки, а при них никто из женщин не позволил бы себе браниться.

Вечерами девочки любили посидеть у Басовых. Приходил с работы Владимир Иванович, снимал генеральский мундир и надевал пижаму. Он садился в кресло и сидел некоторое время молча, потупившись, как будто сердился. Но на самом деле он никогда не сердился. Начиналась игра: девочки прятались за высокую спинку кресла, и он сначала их как будто не замечал, но вдруг протягивал свои большие руки, ловил сразу обеих и прижимал к своей широкой генеральской груди.

Валя даже взяла привычку целовать его в щеку или в глаз. Леночка не решалась. Иногда Владимир Иванович играл с Валей в шашки (поддавки) или рассказывал истории о себе. Вот, например, про сестру, собаку и метельную ночь на Волге:

— Двадцатый год был голодный. Мать у меня умерла от тифа. Папаня был извозчиком. Но в ту пору извозчики стали без надобности — некому было на них ездить. Буржуазия, как класс, была ликвидирована. Некоторые сдали своих лошадей в Красную Армию, а кое-кто вынужден был съесть. Мы лично лошадь свою съели.

«Как он мог… Я бы никогда. Свою живую лошадь…» На какой-то миг Владимир Иванович показался Леночке людоедом.

— И осталась у меня на руках сестренка годов шести. Вот как вы сейчас. Только она была маленькая, заморыш, больше четырех никто ей не давал. И от недостатка питания почти не говорила. Не то что вы — сороки… Однажды приболел папаня, и скрутила нас злая нужда. А я старшой…

— Зачем ты говоришь «папаня», «старшой»? Ведь ты окончил военную академию, слава богу, грамотный, — перебила Ольга Ивановна. — Грамматические ошибки в речи и в письме все равно что насекомые в волосах, — неряшливо.

Владимир Иванович, виновато усмехаясь, поглядел на нее из-под дремучих бровей:

— Виноват, Олюша. Так рассказ аппетитнее. Так, значит, заболел наш папаня, а дома, конечно, есть нечего, сестренка на ладан дышит. А мне было в ту пору лет четырнадцать. И велел мне папаня идти в город Энгельс — он еще тогда Покровском назывался, — через Волгу идти и раздобыть там хлебушка в обмен на кое-какое барахло. Жили мы в Саратове, а Покровск — через Волгу. Стоял холодный, метельный февраль. Я вышел поутру. Снег падал стеной, на два шага вперед ничего не видать. За мною увязалась маленькая собачка Амишка, что значит по-французски Дружок. Наша это была собачка. Кормить мы ее почти что не кормили, и выжила она благодаря своим незначительным габаритам — немного ей было надо. Может быть, она ловила крыс. Не знаю. Волга лежит голая и мертвая, как ледяное поле. Баржа примерзла у берега, тоже голая и черная. Я был не боязливый, однако жутко стало. Скоро я сбился с пути.

Кругом одна белизна; готов уж был повернуть, да не знал, в какую сторону, а собачка моя — низенькая черная такса на кривых ногах — бежит впереди и оборачивается на меня. Я отстану, она подождет, и опять идем. Я шел за ней. Морда у нее заиндевела, бока ввалились, а глаза веселые и почти человеческие. Я ей верил и шел за ней. И вдруг — собачка моя затревожилась, остановилась, повела носом и в сторону. Я за ней, хотя знаю, что уклоняемся мы от дороги на Покровск. Но я же говорю — я ей верил. Позвала она меня, и я пошел. И не зря, конечно. Иду. Прислушиваюсь: ветер гудит и снег шуршит — более ничего. А она велит идти за ней. И вот слышу я, будто кто стонет. Побежал. Смотрю — Амишка стоит возле какой-то кучи и разгребает лапами снег. Подошел — вижу девчонка лет десяти. Замерзла, но еще живая. Растер я ее, как сумел, снегом, взвалил на плечи и понес. На мое счастье стихла метель, и к ночи были мы в Покровске. Там я дела свои закончил, и знакомый нас обратно на подводе довез.

— А девочку?

— Ну, само собой, и ее. Поправилась понемножку. Вот так и стало у меня две сестры. Очень мы с ней дружили…

— А где она сейчас?

— В Свердловске, замужем. Помнишь, Леночка, тетю Настю? В прошлом году приезжала? Это она и есть.

— А где же тогда были ее папа и мама?

— В гражданскую обоих убили. И она бы замерзла насмерть, если бы не Амишка.

— Если бы не ты, — сказала Ольга Ивановна и вздохнула: — Зачем рассказываешь детям всякие ужасы? Вспомни лучше что-нибудь веселое.

— Ничего. Жизнь понимать надо.

— Вы прямо в один голос с Варварой Никаноровной…

— Она — женщина неглупая.

— А веселое? Расскажите теперь веселое, — попросила Валя.

— О чем бы? Разве как господина Шмидта в бочке с вином купали…

— А кто он был?

— Хозяин мельницы, куда отец мой пошел работать, когда извозчичье ремесло бросил. Но только это в другой раз. Устал я нынче.

Все-таки он рассказал про Шмидта, у которого и после революции сохранился богатый погреб с винами. Как ребята взломали этот погреб, как катились по темным улицам бочки с вином и горели факелы, и все были пьяны. Как треснул один бочонок и вырвалась из него золотая струя, и сел прямо на землю один деревенский и припал к ней ртом — «вот жизнь». И выпил он ее почти что до донышка, и, грохоча, покатилась она по мостовой. Так было много этого вина, что не пожалели слить остатки в большой деревянный чан, что стоял во дворе мельницы, и окрестить в этой купели немца.

— В наказание за жадность, а более — шутки ради. Окунали и приговаривали: «Крещается раб божий Генрих в нашу православную веру».

— А что потом было?

— Не знаю. Отец пришел и увел меня. Он был не охотник до таких шуток, и мне досталось. «Озорничать не позволю», — сказал отец. Я ему про классовую борьбу, а он — «хулиганство». Теперь мне это понятно, а тогда мальчишкой был…

…В приемной Христофора Эдуардовича, сделанной из бывшей передней, не было окон. Там всегда горел свет, и сидели больные с желтыми и серыми лицами. Там всегда было тихо, и девочки смотрели на больных в щелку двери. Больные любили доктора, посылали ему поздравительные открытки в праздники. Может быть, некоторые из них, кто мог, конечно, дарили ему конфеты, но это не имело для него никакого значения.

Христофор Эдуардович лучше всего относился к больным, у которых было «интересное заболевание» и кто больше нуждался в его помощи. Однажды он отказал в приеме пациентке, которая всегда приносила ему цветы. Она страдала «давлением», но это не мешало ей очень старательно наряжаться, подкрашиваться, когда она приходила к нему на прием. И вот он ее не принял, а цветы сунул за шкаф.

— Вы можете прийти ко мне в амбулаторию. Там я вас приму. Но и в этом сейчас нет необходимости. Вы здоровы.

Но такие случаи бывали редко. Больные не боялись его. Шли прямо на дом отметить бюллетень, переписать рецепт. И те, кто почему-нибудь не попал на амбулаторный прием.

Доктор уставал. Эмма Францевна жаловалась:

— Не кушать, не спать, как надо. Такой долгий разговор с больным. Как хороший знакомый.

И верно — Христофор Эдуардович подолгу говорил с больными. Ольга Ивановна считала, что это роняет его авторитет, она любила врачей грубоватых и немногословных.

— Больной должен бояться своего врача.

Но доктор Кранц объяснил ей, что врач должен знать условия, в которых живет больной, и больной вовсе не должен врача бояться… И он очень смешно изобразил одного из своих коллег:

— Трубку к сердцу, кулаком в живот — и молча выписывает рецепт. «Следующий!»

— Да, — сказала Варвара Никаноровна, — я знаю таких, попадались. Чувствуешь себя униженной, ничтожной, словно ты не человек, а «объект лечения». И даже не решаешься спросить, чем ты болен.

— Больному и не надо знать, чем он болен. Это его только расстраивает. Он должен довериться врачу, — отстаивала свое мнение Ольга Ивановна.

— Как же он может доверять врачу, если он его боится? — спросил доктор.

— Нет, как можно доверять врачу, которому, я знаю, на меня наплевать? — сказала Варвара Никаноровна.

Высказалась и Инесса:

— Если врач любезный и внимательный, больной поправится прежде, чем примет лекарство.

Ольге Ивановне возразить было нечего. Она не стала спорить, хотя, может быть, осталась при своем мнении.

Мужчины редко принимали участие в разговорах, которые происходили на кухне. Хмара был неразговорчив и застенчив, Николай Сергеевич почти не бывал дома, а Владимир Иванович не любил выходить на кухню, но все, что там говорилось, знал от Ольги Ивановны, вносил свои коррективы:

— Держи себя, как умеешь, только лечи добросовестно, — на этом и закончился спор.

Но Владимир Иванович очень уважал доктора за его деятельность:

— Живет по-человечески.

Впоследствии они ближе сошлись, потому что были одинаковых взглядов, и деятельность их оказалась очень сходственной.

У Кранцев была одна комната, но большая. Ширма отгораживала «кабинет» доктора у окна. Эмма Францевна стеснялась оттого, что ей приходилось выслушивать чужие секреты. Она была католичка и считала, что врач и священник, а также их жены обязаны под страхом ада хранить чужие тайны, и, чтобы не подвергать себя искушению, она часто уходила в кухню или по магазинам.

Но все-таки случалось ей присутствовать при таких разговорах:

— Значит, дочь замужняя, а живет с вами? С мужем не ладит, что ли?

— Он с ней, батюшка, не живет, а ведь ей это обидно и тяжело. Она еще молодая.

— Когда у вас был приступ радикулита, она была дома?

— Сначала дома, а потом ушла.

— Куда же? Разве это было необходимо?

— А как же? В магазин.

— Значит, вам пришлось встать на звонок, вы упали и пролежали в холодных сенях до ее возвращения?

— Так, батюшка.

— Вот вам рецепт. Лучше, если вы с недельку полежите. Дочь не работает? Пришлите ее ко мне.

— Пришлю, батюшка. Только вы ее, батюшка, не ругайте, она и так у меня горькая… — старуха всхлипывала. — И насчет мужа…

Эмма Францевна вставала и уходила в кухню. Она знала эту старуху, дочь ее и мужа дочери. Но едва она возвращалась, в уши ей проникали новые признания. Старуху сменяла девушка.

— Вы учитесь в десятом классе?

— В техникуме.

— Откуда же там узнали, что вы больны?

— Не знаю — сплетники… — девушка начинает всхлипывать.

— Не плачьте. Вас очень легко вылечить. А наперед советую: не будьте слишком откровенны с подругами. Особенно с подругами…

И эту девушку Эмма Францевна знала. Жена доктора была молчалива, хотя очень много знала о непорядочности, равнодушии, о жестокости и предательствах, и даже о преступлениях, не наказуемых законом. Она умела жалеть, и жалость эта постоянно и тупо сосала ей сердце — большая неприятность быть жалостливой. Осуждать она не умела. А муж ее умел осуждать и воевать. Неизвестно, страдал ли он от жалости к своим больным, но он никогда не покидал их в беде. Он был больше, чем врач, он другом был, каким каждый врач должен бы быть для больного.

Он тоже очень многое знал о своих больных, знал вещи, вовсе не необходимые для установления диагноза, и об этом иногда спорили в кухне.

— Все еще сидит этот с желтухой? — спрашивала Инесса Эмму Францевну, когда та появлялась в кухне.

— Да. Сидит.

— Чего же он рассиживается-то, ведь люди ждут.

— Христофор Эдуардович хлопочет ему санаторий, считает — сколько будет стоить, и чтобы заплатил местком…

— Небось сам мог бы сосчитать и с месткомом поговорить сам может.

— Иногда человек от болезни делается слабый…

Инесса махала рукой:

— Вы не жалеете своего мужа. Ему тоже нужен отдых.

Появлялась Ольга Ивановна и, подхватив реплику, вступала в разговор:

— Отдых всем нужен. А уж Владимиру Ивановичу как он нужен! Тоже не умеет позаботиться о себе, все о других…

— Для некоторых больнее, когда болит у другого, а самому легче сносить, — говорит Эмма Францевна и смущается оттого, что слова ее звучат назидательно.

Вошла Варвара Никаноровна со сковородкой в руках и полотенцем через плечо. Она несла три яйца:

— Сейчас Леночка придет с урока музыки. Освободите мне ненадолго конфорку, Инесса.

— Пожалуйста!

Варвара Никаноровна обернулась к разговаривающим и высказала свое мнение по поводу больных, здоровых и о жизни вообще:

— Мужчины виноваты в болезнях своих жен. У Лели была подруга, страдавшая истерией. Ее много лечили, но безуспешно, и один из врачей сказал ей наконец: «Ваша болезнь сидит у вас в доме». Ей следовало просто выгнать этого… мужа, а не таскаться по больницам. А Лелечка…

Но она внезапно замолчала, догадавшись, что не стоит говорить того, что вертелось у нее на языке и, может быть, было неправдой.

Иногда девочки проникали в приемную и разговаривали с пациентами доктора Кранца. Женщины считали, что это ни к чему. Особенно протестовала Ольга Ивановна, ссылаясь на инфекцию, но девочки не слушались. Оказывается, доктор разрешил им…

— Мы сами должны замечать, когда больной начинает раздражаться. Значит, мы действуем ему на нервы и надо уходить, — сказала Леночка.

— Или переходить к другому больному, — сказала Валя.

— Нет, нет, этого доктор не говорил. Никуда не переходить, а просто уходить.

Пребывание девочек в приемной было узаконено, но именно с этого момента они перестали там бывать: оказывается, им больше всего нравилось проникать в приемную украдкой и прятаться за чьей-нибудь спиной, когда в дверях появлялась Варвара Никаноровна или Ольга Ивановна.

В немногочисленное общество кукол, где было прежде так тихо и конфликты, без которых, естественно, не обходится жизнь, возникали только на почве психологической и носили внутренний характер, вошли два новых члена: медведь, кандидат в мужья для Большой Марии, и маленькая смышленая кукла, которая в магазине называлась «Уленшпигель», а у Вали получила имя Мика.

Медведь был респектабельной личностью, фигурой, хорошо всем знакомой и почтенной. Предки его были княжеского происхождения и в далекие времена отличались воинственностью. С тех пор прошло много веков и зим, в течение которых медведи спали в берлогах и сосали лапы. Они утратили воинственность, бурый жесткий мех сменили на плюшевые шубы и обратились в «мишек». А Мика имел среди своих предков прославленного народного героя-свободолюбца. Он сохранил некоторые его черты и много обещал в будущем. Но пока по молодости лет он был просто озорником. Появление его ознаменовалось крупной ссорой с Кузьмой, у которого он пытался отобрать и палочки, и барабан. Свой поступок он объяснял тем, что Кузьма не умеет обращаться с инструментом: ведь он бил в свой барабан совершенно беззвучно. Но так как Кузьма олицетворял в этом обществе известный порядок, Мика был наказан. И все-таки потомок Уленшпигеля не унялся: сначала он был озорником и насмешником, потом противником и, наконец, угрозой авторитету Кузьмы.

Сначала его восприняли как нарушителя спокойствия, а потом догадались, что он — здоровое начало и внес в жизнь свежую струю.

Леночка долго боролась за авторитет Кузьмы. Да, она не любила его, ей докучало его лицо, плоское, как пропись, но она привыкла брать его за образец. Когда речь зашла о его разжаловании из главных барабанщиков, она как всякая мать, а может быть, как собственница или по косности — запротестовала. Она не хотела позволить Мике распоряжаться в ее семье.

И произошла драка. Первая драка в ее жизни, как первая гроза. Она тоже была выражением отваги, как катанье по перилам, и, кроме того, обнаружила в ней склонность отстаивать свои интересы. Но победила все-таки Валя, потому что на ее стороне оказалась Правда. Леночка признала это, и они помирились.

Когда Валя ушла, Леночка заметила: нечаянно или нарочно она оставила у нее Мику. Мика со своей отчаянной и победительной улыбкой стоял возле потускневшего Кузьмы…

…Сначала душа скрипки не имела лица. Черты ее вырисовывались постепенно и были изменчивы. В общем-то оказалась она старичком хилым и сварливым. Он часто сердился на Леночку, издевался, насмешничал. Иногда, потешаясь над ней, он сковывал ей пальцы; иногда закладывал уши, чтобы она фальшивила. А то вовсе куда-то уходил, и это было хуже всего, потому что в его отсутствие скрипка становилась мертвой, и Надежда Владимировна бывала Леночкой недовольна. Но, несмотря на то что сегодня старичок сыграл с Леночкой обычную шутку, оставшись дома, Надежда Владимировна сказала ей после урока:

— Скоро Новый год. У меня будет елка, и ты приходи.

— Со скрипкой?

— Нет.

— С бабушкой?

— Как хочешь.

— Я приду с Валей.

— Конечно. Приходи с Валей.

Леночке в тот день почему-то не хотелось уходить от учительницы, и Надежда Владимировна догадалась об этом:

— Ну, сядь. У меня нынче нет больше уроков. Расскажи что-нибудь.

И Леночка разговорилась. Надежда Владимировна познакомилась с Надей и Кузьмой, Большой Марией и Медведем — ее женихом. Узнала о смерти Зины и Надином одиночестве.

Она слушала с искренним интересом:

— Когда я была маленькая, я тоже интересно играла. Правда, куклы у меня были бумажные. Я вырезала их из разных журналов, но у них тоже была своя жизнь.

И она улыбнулась тому, далекому, с чем разлучила ее длинная жизнь.

Леночке хотелось спросить — правда ли, что у нее нет ног. Что их совсем отрезали, как деревья срубают, — под корень.

Леночка испуганно заморгала: ей представилось, что под пледом эти обрубленные ноги торчат, как пни, как две обезглавленные шеи…

— Маленькая я очень любила бегать. Я отлично бегала, каталась на коньках, танцевала.

Она посмотрела на Леночку своими прекрасными глазами, которые только и были красивы на ее почти безобразном лице.

— Тебе, конечно, трудно это представить, да и мне тоже. Я очень давно сижу в этом кресле, и все-таки не верится, что я никогда его не покину.

— А почему вам не сделали протезы?

— Тогда не делали. Мне отрезало ноги, когда я была молодая. Это было очень давно.

— А теперь?

— Я уже не смогу научиться на них ходить. Я ведь разучилась ходить. Может быть, в свое время, когда у нас начали изготовлять такие протезы, следовало мне их заказать. Только некому было об этом позаботиться. Все мои родные умерли.

— А сейчас? Мы с бабушкой и Валя…

— Нет, нет, дружочек. Я привыкла к своему креслу, научилась обходиться… Мне шестьдесят лет. Для того, чтобы стать на протезы и научиться на них ходить, нужны гибкие суставы, нужны силы… Будет об этом. Значит, вы с Валей придете на мою елку? Впрочем, до того мы еще с тобой увидимся. Ну, и если бабушка захочет, я буду очень рада. Соберутся мои ученики, некоторые будут играть. Может быть, и ты хочешь что-нибудь сыграть? Я выберу тебе легкую пьеску по твоим силам. Еще есть время ее выучить.

— Не знаю, — пробормотала Леночка. Ей не хотелось учить пьеску. — Все будет зависеть от старичка.

— От какого старичка?

Пришлось рассказать про старичка, раз уж сорвалось с языка. Леночка говорила о нем очень смущенно, но Надежда Владимировна и на этот раз ее поняла. Еще бы, ведь это она поселила его в Леночкиной скрипке.

— Если ты с ним будешь ссориться, дело не пойдет. Может быть, ты его еще недостаточно хорошо знаешь. Я думаю, он хороший… Просто вы еще мало знакомы. И я догадываюсь, что ему в тебе не нравится.

— Я тоже знаю, — торопливо сказала Леночка, — наверное, мы думаем об одном и том же. Скажите сначала вы.

— Лень.

— Да…

— Ну, с этим мы справимся.

Возвращаясь домой, Леночка думала о Надежде Владимировне. Она не знала, кого она больше любит — ее или бабушку. Сегодня перевес был на стороне Надежды Владимировны, хотя жалко было, конечно, обижать родную бабушку.

«Если бы я могла отдать Надежде Владимировне одну из своих ног! Но зачем ей одна детская нога?»

…Свечи на елке трещали, и тепло пахло воском. Кресло Надежды Владимировны с мягким шумом катилось по натертому паркету навстречу гостям. У стены стоял большой стол с лакомствами…

Все, все это вспоминалось Леночке еще много лет спустя. Ей было так весело, так интересно, словно все это было не на самом деле.

Надежда Владимировна подкатила свое кресло к роялю и, повернув к детям улыбающееся лицо, не глядя на клавиши, заиграла старинную польку. Мотив этой польки часто слышался Леночке потом, в минуты воспоминаний. Он взлетал над ней, как маленькая веселая птица, как запах первых ее духов из крохотного флакона с этикеткой «Сирень».

Леночка не умела танцевать польку, но к ней подошла высокая девочка и, став сзади нее, взяла ее за обе руки. И они пошли, подпрыгивая, выставляя сначала одну, потом другую ногу и притопывая в такт.

Потом Леночка стояла, стесняясь, около стены. Она искала глазами куда-то запропастившуюся Валю, а к ней подошел мальчик. Он был маленького роста с большой, коротко остриженной головой и большими ушами. У него был какой-то странный, тоже слишком большой рот. Он сказал Леночке «пойдем», и она послушно пошла.

Все та же полька вилась — однообразная и длинная, как тропинка в лесу, как ручей. Они танцевали, но было неловко оттого, что Леночка была выше своего кавалера. Они кончили и, выбравшись из круга, пошли к той же стенке, где стояла Леночка. Мальчик неожиданно спросил:

— Ты моя?

Леночка поглядела на его странный рот и большие уши.

— Твоя, — ответила она твердо, испытывая при этом наслажденье покорностью.

Он молчал. Он был очень рад, и она была рада, что он рад. Он не выпускал ее руки из своей, пока не появилась Валя. Леночка не заметила, как завязалась драка. Они дрались молча в полутемной, заваленной шубами передней. Леночка стояла в стороне и думала: «Из-за меня».

Потом он свалился, поверженный железным Валиным кулаком, и больше Леночка его не видела — он вскочил и убежал куда-то.

Валя взяла Леночку за руку, и они вернулись в комнату. Там у елки стоял большой человек в белом. Криво наклеенная борода была осыпана бертолетовой солью. Он раздавал подарки. Леночка получила крохотный золотой троллейбус, а Валя — игольник и наперсток в хорошенькой коробочке.

Она сказала:

— Давай меняться.

Леночка не согласилась. Это была лучшая игрушка, и ей все завидовали.

Человек с подарками был дедом-морозом. Он походил с ребятами в хороводе, а потом спохватился, что не захватил с собой Снегурочки, и попросил разрешения у Надежды Владимировны выбрать себе Снегурочку из девочек, которые были здесь.

Все очень заволновались и стали поправлять банты. Леночке не хотелось быть выбранной — она стеснялась. Но ей нечего было бояться, что он ее выберет, — она была темноволосая, и все-таки он выбрал ее. И весь вечер он не отпускал ее от себя и называл Снегурочкой. Валя опять обиделась и, надувшись, торчала где-то в углу, а Надежда Владимировна, вынув из комода белый мягкий мех — а может быть, это были лебединые перья? — надела его Леночке на шею. Стало жарко. Одна рука принадлежала деду-морозу, в другой потел крепко зажатый в кулак троллейбус.

Дед-мороз еще немного поиграл с ребятами, потом сказал, что ему жарко и пора домой: отдал Надежде Владимировне белый халат и бороду и оказался молодым и красивым парнем из соседней квартиры. Уходя, он сказал:

— До свидания, ребята! Будьте счастливы в этом году.

И вдруг заметил Леночку, которая смотрела на него, удивленная превращением. Он засмеялся и, взяв ее маленькую горячую руку, поднес ее к губам:

— До свидания, моя Снегурочка. Тебе я желаю счастья вдвойне.

VI

Валя и Леночка поступили в школу, и Надежда Владимировна готовила Леночку в консерваторию.

В школе Валя и Леночка впервые столкнулись с несправедливостью, равнодушием и глупостью. Их обеих невзлюбила учительница.

Учительницу эту звали Вера Васильевна. Лицо у нее было злое и неприступное. Она шла в школу как на ринг, и противником ее был целый класс. На всякий случай она надевала оборонительную маску, но вообще-то была из тех, которые нападают.

Грубо прозвучала ее фамилия:

— Королева!

И Леночка возненавидела свою фамилию. Она вздрагивала, услышав ее. Фамилия была как взмах руки, поднятой для удара. Сейчас ее оскорбят.

А Валя постоянно торчала в углу, с угрюмым злым лицом, но никогда не плакала, и ее нельзя было заставить просить прощения. Она не считала себя виноватой. А если бы и считала!

И много, много лет, поднимаясь по ледяной, школьной лестнице, Леночка будет чувствовать себя «девочкой без всяких индивидуальных особенностей» — «Королевой». И рядом с ней будут стоять другие фамилии: Карабашева, Соболева, Иванова, Рубинчикова. Но дома у нее есть бабушка, соседи, Большая Мария и Надежда Владимировна. Да, пройдут эти несколько школьных часов, и девочки опять станут Леночкой и Валей, которых все любят.

Большая Мария тоже поступила в школу. Такая большая, умная и красивая, а пришлось ей учиться у невзрачной самодельной тряпочнойкуклы, которую назначили учительницей. А до того она просто валялась в углу, безмолвная, не причиняющая никому вреда.

Тряпочная Вера Васильевна кричала на Большую Марию:

— У тебя мать слишком грамотная!

В конце четверти бабушку вызвали в школу:

— Я ничего особенного не могу сказать о вашей дочери.

— Внучке. Ее мать умерла.

— Умерла? Ну да это все равно — внучка так внучка — какая мне разница? Она у вас какая-то безличная.

— Моя внучка?

— Ну да, ваша Королева. Тихони-то хуже хулиганов. Затаятся и науськивают исподтишка.

— Позвольте, что вы такое говорите? Кого же она науськивает?

— Свою подругу Карабашеву. Да они обе что-то о себе воображают. Так что учтите.

И когда бабушка, то есть она, Леночка, вернулась домой, они вместе плакали над табелем Большой Марии, в котором были одни тройки. И Вера Васильевна взяла у Большой Марии золотой троллейбус и отдала его Кузьме. Но Медведь в честном бою отнял у Кузьмы троллейбус и отдал Большой Марии. Она была ему очень благодарна. Он спросил Большую Марию:

— Ты моя?

И она ответила «да». Скоро они поженятся, хотя Мария еще не очень его любит. Она сказала «да» затем, что, бы не огорчить его.

Но вдруг Медведя назначают директором школы, и вчера Вера Васильевна водила к нему Валю, то есть Мику, которая нашла в парте чье-то кольцо. Должно быть, оставили ребята из второй смены. Оно оказалось впору только на первый палец, но наделось очень плотно, и Вале, то есть Мике, пришлось идти в уборную, чтобы намылить палец и таким образом снять кольцо. Там настигла ее Вера Васильевна и потащила Валю, то есть Мику, к директору.

— Где ты взяла это кольцо?

— В парте.

Директор больше не знал, что сказать, а Вера Васильевна закричала:

— Она украла его.

Медведь сказал, что кольцо надо отдать тому, кто его потерял, а кражи никакой, конечно, не было.

Валя, то есть Мика, так рассердилась на Веру Васильевну, что чуть было не назвала ее «тряпочным ничтожеством». Хорошо, что она это все-таки не сделала. Могли бы даже выгнать из школы.

Трудно Большой Марии учиться у маленькой Веры Васильевны.

И всем тяжело, кроме Кузьмы, который все так же бодро бьет в свой барабан.

VII

Агитатором была девочка с проволочными косичками. У этих косичек концы загибались крючком. Инесса, Ольга Ивановна и Эмма Францевна пришли послушать, что она скажет о Владимире Ивановиче, которого выдвинули в депутаты районного Совета.

Они-то о нем все отлично знали, но было любопытно послушать, что будет рассказывать агитаторша.

— Жалко, Варвара Никаноровна не пошла.

— А с кем Леночку оставить?

— Ну, она уж не маленькая. Поленилась.

— Тише, давайте слушать, — сказала Эмма Францевна и пересела поближе. Возле нее свободных стульев не оказалось, и им пришлось сесть в следующем ряду. Народу собралось порядочно. Некоторые курили.

Инесса рассердилась:

— Мужчины нисколько не могут потерпеть.

Агитаторша откашлялась и заговорила:

— Владимир Иванович Басов, тысяча девятьсот первого года рождения, происходит из пролетарской семьи. Отец его имел лошаденку, и она давала им средства к существованию.

— Он был извозчиком, — громко сказала Ольга Ивановна.

— Тише, товарищи. Он был извозчиком и обслуживал привилегированные классы, то есть буржуазию.

— Ой, умру, — сказала Инесса.

— Тише, товарищи. Маленький Володя окончил четыре класса начальной школы и пошел учеником к бакалейщику. Ему тоже пришлось обслуживать буржуазию: фактически он стал слугой лавочника и его жены. Мальчишкой на побегушках. Вот тогда и зародилась в нем ненависть к угнетателям.

— Ничего подобного, — сказала Ольга Ивановна, — не тогда зародилась. Хозяева к нему хорошо относились. Лавочник тот был передовой. Он выписывал газеты и журналы. Он был за рабочих. У него нелегальные собирались. Там Владимир Иванович услышал впервые имя Ленина.

Агитаторша замолчала. Все обернулись к Ольге Ивановне. Некоторые с неодобрением, другие — с любопытством.

— Гражданка, — сказала агитаторша. — Не мешайте мне говорить и не сбивайте, с толку избирателей. Лавочник — представитель мелкой буржуазии — не мог быть передовым.

— Мог, — сказала Ольга Ивановна.

Избиратели начали перешептываться. Агитаторша покраснела.

— Если вы лучше меня знаете, рассказывайте сами, — сказала она с обидой.

— Нет уж, это ваше дело. Я больше не стану перебивать.

Агитаторша взяла листок с биографией Басова, отпечатанный в типографии, и прочла:

— …Работал на строительстве, был комиссаром в гражданскую, учился в военной академии; стал кадровым военным, сейчас в чине генерала.

Высокий худой избиратель поднялся с места:

— Вы напрасно обиделись на гражданку — анкету мы сами прочтем, а вот живой рассказ… — Он оглянулся на Ольгу Ивановну: — Мы хотим знать, какой он есть человек.

— Вот будет он у вас депутатом, тогда и узнаете, — огрызнулась агитаторша.

— Тогда поздновато будет. А для чего, скажите, вы ходите к нам и приглашаете нас сюда? Сами-то вы о нем что-нибудь знаете, помимо анкетных данных? Уяснили вы для себя смысл вашей работы?

Девочка рассердилась:

— Вы соображаете, что говорите, избиратель? Кто выдвигает, тот знает.

— Выдвигают кого полагается, — сказал кто-то. Ольга Ивановна встала. Она чувствовала себя виноватой — из-за нее поднялся этот шум.

— Я помогу девушке. Я очень хорошо знаю Владимира Ивановича Басова. Я его жена. Давайте познакомимся: Ольга Ивановна.

— Очень приятно, — сказал высокий избиратель. Собравшиеся зааплодировали.

— А мы с ней в одной квартире живем, — выкрикнула Инесса.

Похлопали и ей.

Агитаторша уступила Ольге Ивановне место за столом, а сама села рядом с Инессой. Острый хвостик ее косички угодил Инессе прямо в глаз.

— Извините, пожалуйста.

— Ничего. Пустяки.

Ольга Ивановна, заняв место агитаторши, слегка смутилась: «Черт меня занес». Но потом вошла во вкус этой роли и рассказывала очень интересно.

Выборы состоялись в школе, где училась Леночка, и она пошла вместе с бабушкой. В первый раз она ходила выбирать еще совсем маленькая. Тогда, подходя к этой же самой школе, Леночка спросила бабушку:

— А кого мы будем выбирать?

— Тетю, — сказала бабушка.

— Чью тетю?

— Забыла, как ее фамилия. Здесь написано на бюллетене. Придем, я достану очки и прочту.

А теперь они знали, кого выбирают, и это было совсем иное дело.

В школе их встретила нарядная Вера Васильевна в сиреневой капроновой кофточке. Она улыбалась, хотя ей было очень холодно, даже руки покрылись гусиной кожей. Узнав, что депутат Басов живет с ними в одной квартире, Вера Васильевна очень обрадовалась и тотчас вспомнила, как зовут Леночкину бабушку.

— Сюда, пожалуйста, Варвара Никаноровна. Осторожнее, здесь ступеньки. Давайте я снег с вас отряхну. Леночка, ты слушаешься свою бабушку? Ты ее слушайся, она очень хорошая. Дай-ка мне твою шапочку, она вся в снегу. Снег растает, и шапочка будет мокрая. Теперь направо — вот, ваша буква «К». Граждане, пропустите пожилую избирательницу с ребенком. Почему вы не сказали, дорогая Варвара Никаноровна, мы принесли бы вам урну? К чему ходить, себя беспокоить?

— Помилуйте, какое беспокойство? Я совершенно здорова, и ваши трогательные заботы излишни, — сказала бабушка с достоинством.

Далее они уже без помощи Веры Васильевны подошли к урне и бросили свой бюллетень.

Дома Леночку ждала Валя. В тот же день Большую Марию выбрали депутатом. Все надеются, что она сделает людям много добра. Возможно даже, она выгонит из школы Веру Васильевну и освободит от нее несчастных девочек и мальчиков. Ведь она сама так недавно была в их числе.

VIII

Когда Басов стал депутатом, к нему начали приходить разные люди и чаще всего — две женщины из Комиссии содействия. Варвара Никаноровна познакомилась с ними. Они рассказывали про свои дела: как переселили многодетную семью Терешкиных из подвала в порядочную квартиру; помогли пенсионеру, у которого на целых четыре месяца задержали пенсию.

— Шутка ли, на четыре месяца?

— Да, вот так вот…

Слушая их, Варвара Никаноровна проникалась справедливым гневом, а в случае удачи — радовалась.

Заслышав их голоса, бабушка откладывала работу и шла в кухню. Леночка шла за ней.

— Терешкины переехали?

— Переехали, Варвара Никаноровна.

— Слава богу. А как у этого с пенсией-то?

— Еще пятнадцатого числа получили резолюцию… Из своей комнаты выходил Владимир Иванович, уже одетый. Лицо его было озабоченно нахмурено. На лицах женщин появлялось точно такое же выражение, и они уходили вместе, забыв о Варваре Никаноровне и прервав разговор, потому что проникались его озабоченностью.

Варвара Никаноровна возвращалась в свою комнату, и Леночка, у которой разные вопросы вертелись на языке, следовала за ней. Бабушка казалась рассеянной и сердитой, и Леночке приходилось самой разбираться во всех этих событиях, которые, прямо их не касаясь, проходили через их квартиру и каким-то образом их задевали.

Даже в кухне говорили о Терешкиных — о девочке, которой грозила слепота. Владимир Иванович хлопотал для нее место в санатории.

О них знали и подробности: что девочка сирота и живет с неродной матерью. Что старшая дочь Терешкиных выходит замуж и, значит, уже не является претенденткой на жилплощадь. Следовательно, другим достанется больше. Ведь Терешкиных очень много.

У Леночки эти Терешкины вызывали воспоминания о деревянных матрешках — «мал мала меньше», — которые помещаются одна в другой.

Однажды, после продолжительного разговора с Владимиром Ивановичем, бабушка тоже стала членом Комиссии содействия.

Она стала ходить к избирателям вместе с теми двумя женщинами, а иногда брала с собой и Леночку.

Соседи относились к этому по-разному: Эмма Францевна говорила, что ребенок «будет заразиться», Ольга Ивановна считала, что не стоит перегружать детское сердце тяжелыми впечатлениями, Инесса не знала, какой точки зрения держаться. Ей казалось, что обе женщины правы, но, с другой стороны, убедительны были и доводы Варвары Никаноровны.

— Пусть научится думать о других.

Инесса стала на ее точку зрения.

И вот идут они от старухи, которую нужно положить в больницу.

— Почему мы все ходим к старым, больным и детям?

— Потому что им нужно помочь.

— Они слабые?

— Да.

— А мы сильные. И ты сильная?

— И я еще сильная.

— А теперь куда мы пойдем?

— К девочке, у которой болят глаза.

— Как ее зовут?

— Кажется, Лиза.

— А сколько ей лет?

— Вот уж не знаю. Она в восьмом классе…

— Мы ей поможем, бабушка?

Молчание. Только резкое движение руки, которая крепко держит Леночку за плечо, — они переходят улицу.

…Отец вернулся поздно. Леночка лежала на диванчике у себя за занавеской, но никак не могла заснуть. Она думала о Лизе, которая может ослепнуть. Как сделать, чтоб этого не случилось? Владимир Иванович сказал, что Лизу положат в больницу, а потом отправят в санаторий. Значит, ей придется остаться на второй год. Неизвестно, что хуже. Неизвестно, насколько Лиза ослепнет. Вот Эмма Францевна говорит, что она слепая. Она не может вдеть нитку в иголку. Потом Леночка вспомнила гражданина, который просил перевести его через улицу. Он стоял и постукивал палочкой, нащупывая ею край тротуара…

Люди бывают слепы по-разному. Одни — больше, другие — меньше. Эмма Францевна не видит игольного ушка, Инесса надевает очки, когда читает, а бабушка не видит душу скрипки, даже когда она находится тут, прямо вот тут…

То же самое со слухом; большинство людей глуховаты. Более или менее. Бабушка слышит гуденье комара, но не слышит Большой Марии, даже когда она поет…

Гражданин, который нащупывал палкой тротуар, очень хорошо слышал — он обернулся, когда Леночка подошла к нему сзади, но он СОВСЕМ НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ, даже тротуар.

Ослепнуть, не видеть вовсе ничего. Нет! С Лизой этого не должно случиться. Леночка вздрогнула и повернулась на другой бок. «Спи, спи», — сказала бабушка, и она постаралась, но не смогла.

Большая Мария тоже не спала, сидела, тараща на Леночку глаза. Может быть, у нее тоже были какие-нибудь невеселые мысли. Пришлось встать и уложить ее. Леночка покрыла Кузьму лоскутным одеялом — он даже во сне не расставался с барабаном. И легла, и начала дремать, и начала уже видеть сон, когда ее разбудил голос отца. Сначала разговор велся полушепотом, вылетали только отдельные громкие слова. Потом все слова стали громкими. Отец сердился:

— Я вам говорю, что получил квартиру. Вот, ордер у меня в кармане… Неожиданно вышло, а вы мне толкуете…

— Николай Сергеевич, есть люди, которые нуждаются больше нас.

— Не знаю. Мы тоже очень нуждаемся. Мне нужна отдельная комната, чтобы работать, Леночке — чтобы заниматься музыкой. Да и вам нужен покой.

— Мой покой еще далеко, — сказала бабушка, и в голосе ее прозвучали странные нотки: не то она была обижена, что ей не дают отдохнуть, не то гордилась этим.

Итак, Королевы получили ордер на отдельную квартиру. Всем было жалко, что они уезжают. Бабушка тоже была очень грустна, Леночка — в оживлении. Ведь всякие перемены — праздник для молодых. Весел был и отец.

— Как же мы с Леночкой будем без вас? — сказала Варвара Никаноровна своим соседкам, и в голосе ее прозвучала растерянность.

— Не в другой город едете. Взяли трубочку и позвонили. В гости будем друг к другу ездить, — болтала Инесса, утешая бабушку, но ей тоже было ужасно жалко, что уезжают Королевы.

— Хоть десять раз на дню звоните, — говорила Ольга Ивановна.

Леночка сказала:

— Я не могу себе представить, что утром проснусь, выйду из комнаты, а вас никого нет.

— Зато у тебя будет своя комната.

В ночь накануне отъезда Леночке приснилось: она стояла маленькая среди народа, и детская ее скрипочка, вздрагивая, лежала на ее плече. Смычок не касался скрипки, и все-таки она пела, вздрагивая на ее плече. А за нею шло множество женщин, тьма женщин — молодых, старых и маленьких, и Леночка поняла, что это они плачут и поют, а скрипочка только резонирует.

Подъехала машина, начали выносить вещи.

— Прощайте, милые, — сказала бабушка и всем поклонилась: — Тяжело мне покидать вас и комнату, где умерла Леля.

Присели по обычаю, а потом вышли все вместе во двор, ведя под руки бабушку. Она ослабела от волнений и усталости. Она думала: «Должно быть, я недолго протяну, и лучше бы мне умереть здесь, около своих».

Николай Сергеевич помог ей сесть в кабину:

— А мы с тобой, девочка, в кузове поедем, но зато на диванчике. Роскошно!

Леночка не села:

— Подождите меня, я сейчас приду.

Она бегом взбежала по лестнице. Дверь их комнаты была распахнута настежь. Вдоль всего коридора мчался сквозняк. На стенах темнели квадратные пятна от только что снятых картин.

— Прощайте, — сказала Леночка стенам, и голос ее, прозвучав гулко, ударился в потолок.

Леночка знала: она уходит из своего детства, покидает его навек. Никогда в жизни не вернется эта комната с обжитыми углами, эти люди, которых она привыкла видеть ежечасно — друзья ее и близкие. Теперь у нее будет своя отдельная комната. Потом она поступит в консерваторию. А потом?

Она стояла посреди комнаты, длинноногая, в коротком сером пальто, — растение, которое тянется вверх.

Шофер дал сигнал. Резкий звук вонзился болезненно в эту минуту безмолвия. Леночку заждались. Ее торопили покинуть детство и вступить в жизнь.

Повернувшись, чтобы уходить, она заметила Большую Марию, лежавшую, раскинув розовые руки, за выступом стены. Ее чуть было не забыли. Леночка стряхнула пыль с ее платья. Она задумалась: может быть, Большой Марии следовало остаться здесь? Она принадлежит этому дому, в котором прожила столько лет, и Леночкину детству.

Леночка колебалась. Она любила прекрасное, не стареющее лицо Марии. И она решила взять ее все-таки с собой…

Снова грубым голосом позвала ее машина.

— Будьте счастливы те, кто станет жить здесь после нас!

Держа Большую Марию, как ребенка, на левой руке, Леночка спустилась во двор.

Мечтательница

«Я не знаю, к кому и куда обращаться. Пишу пока в издательство.

…Я никогда не писала отзывов, но слышала, что нужно выразить свое отношение к прочитанному. Написать, какие герои понравились, какие не понравились и почему…»

Нюша Хворова идет в школу через редеющий осенний лес. Она прочла книгу А. Градовой «С друзьями», и ей хочется высказаться, вступить в душевный контакт с автором.

Девочке, выросшей в крестьянской семье, где никогда не говорят о книгах, где жизнь — это быт, хозяйство, скотина, — трудно выразить свои мысли, хотя всякие сложные чувства переполняют ее. Хворова — ученица восьмого класса, любит читать. Открывая книгу, она как будто распахивает ворота своего двора, выходит на дорогу, ведущую в город, идет по ней в большой мир, населенный космонавтами, писателями, артистами и строителями дворцов. Поразительно, что, не сходя с места, с шаткой табуретки у своего окна, она все-таки попадает в этот мир волею писателя, отчасти чародея.

Откуда берутся все эти люди и жизни, характеры и судьбы? Как знать писателю, что думают его герои? Как поступят они в том или ином случае и к чему их это приведет? И как могла угадать писательница Градова, что думает и чувствует Нюша Хворова, и даже кое-что из жизни ее, самое сокровенное? Угадать. Писательница — гадалка? Все эти мысли — ее мысли, но она не может их выразить и даже не догадывается, что они есть у нее. Нюша торопится в школу. Она боится учительницы литературы Полины Ивановны: взгреет по первое число.

…Но может быть, все это было в действительности и где-то существуют герои книги. Только откуда берется сила такая — ввести их в книгу? В чем она? Хорошо бы встретиться с Ниной и Алешей. Если они существуют, найти их.

В лесу красиво. Листья окрашены в цвета: оранжевый, зеленый, лиловый, красный и золотой. Даль сквозит меж белыми стволами почти облетевших берез, небо сквозь голые их сучья процеживает солнце. Белки легко пробегают по веткам — шкурки их уже рыжеют — и вдруг взлетают, как птицы, поставив перпендикулярно к земле пушистый хвост.

— Так, Хворова, не пойдет. Отца вызову. Пусть ремнем тебя с печки гонит…

— Я больше не буду, Полина Ивановна, ей-богу.

— Не божись, как старуха. Пионерка тоже.

— Я, Полина Ивановна, честное пионерское.

— На место! Хватит.

Полина Ивановна ходит по классу, диктуя:

— «Начался первый по-настоящему осенний дождь. Жухлая листва хлюпает под ногами…» — Полина Ивановна не всегда была такая. У нее изменился даже голос за эти пять лет, как она их учит. Походка изменилась, лицо, одежда. Она уже не ходит на высоких каблуках, и юбка у нее не модная, и волосы не уложены. Лицо стало как бы темнее, голос грубее. Откуда взялись сила и грубость? А раньше она все улыбалась, и никто ее не боялся. В классе было шумно. Но она преодолела… Хорошая учительница.

— Полина Ивановна, я хочу написать отзыв. Помните, я вам говорила про книгу, называется «С друзьями». Там разные повести Анны Градовой.

— Ну что ж. Отзыв пошли. Только покажи мне, когда напишешь. А то наляпаешь там, пожалуй…

— Да я не знаю, что писать.

— Эх! — Полина Ивановна поглядела с досадой. — Хочешь писать, а что — не знаешь. Ладно, пойдем в пустой класс, поговорим. Это книга хорошая, я читала. Но ты должна написать самостоятельно…

— У меня вопрос: если автор пишет все правильно и про хороших людей, значит, он хороший человек?

— Конечно. Все писатели — хорошие люди. Нет плохих писателей, как нет плохих книг.

— Наверное. И вот второй вопрос: откуда он все это берет? И как может сделать так, что мы видим перед собой как бы живых людей и болеем за них? Алеша. — он прекрасный, и Нина тоже, хотя слишком гордая.

— Ну, что мне тебе говорить? Ты все сама поняла. Пиши, что тебе понравилось в героях и что ты осуждаешь. Пиши, что постараешься стать на них похожей, но с оговоркой: «Только не такой гордой, как Нина».

— А можно спросить, в чем сила ее и почему она обо всем догадывается?

— Ну, это, знаешь, не наше дело.

Но, подумав, разрешила:

— Пожалуй, спроси так: «Существуют ли в действительности ваши герои и нельзя ли получить их адреса, чтобы можно было с ними переписываться?» Все. Пошла я. Смотри же, завтра не опаздывай, а то сделаю, как сказала: отца вызову.

Сидя на шаткой табуретке возле еще не совсем померкшего окна, Нюша писала: «Анна Владимировна пишет так, что легко поставить себя на место героя. И даже не одного героя, а нескольких. Но я понимаю, что мне еще до них далеко, что я еще очень темная, хотя учусь в восьмом классе, и я боюсь, что у меня даже не хватит слов, чтобы написать, чем мне книга понравилась.

Ну, во-первых, я, конечно, хочу стать похожей на Нину, только не настолько гордой. Скажите, существуют ли она и Алеша в действительности и как их найти? Я бы хотела переписываться. Я много читаю, но в жизни и в людях разбираюсь еще плохо и не знаю, как мне научиться понимать людей. В повести хорошо, что ложь раскрывается, и об этом старается Нина — положительная героиня.

Если писатель пишет такую книгу, он, наверное, обладает и некоторыми положительными качествами героев. Ведь не может же он все это придумать, если сам на них не похож? Не правда ли? «Все писатели — хорошие люди. Нет плохих книг и плохих писателей», — говорит моя учительница. Это, конечно, правда. Вот я: прочту какую-нибудь книгу и сейчас же беру пример с ее положительных героев. От каждого что-нибудь возьмешь. Боюсь, не останется ничего своего. Что ж за характер у меня будет? Не знаю».

— Эй, Нюрка, сходи-ка за водой. Расселась, грамотейка.

Нюша берет ведро. Письмо свое она прячет в школьную сумку, сумку — под кровать. Не дали дописать и нынче, наверное, не дадут: суббота. Отец рано вернулся с работы. Мать готовила пироги — славно пахнет из печки горячим тестом.

Нюра проходит мимо коровника. Оттуда слышно позвякиванье о ведро молочных струек, когда мать нажимает на вымя своими сильными, привычными пальцами. Нюша идет по улице в старой материнской кофте, в цветном платочке, с коромыслом на плечах. Спускается под горку. Звенят ведра. Она идет, покачивая бедрами, как взрослые девушки и бабы. Ей четырнадцать лет, она худа и малоросла, но кажется себе сейчас и рослой, и видной, и красивой. Действительно, она такая сейчас: голова вздернута горделиво, под кофточкой уже не очень маленькие груди, и волосы красиво вьются над широкими бровями и у висков.

У колодца тетя Марфа. Она оглядывает Нюшу, смеется:

— Смотри-ка, девка, выравниваешься. Который год?

— Пятнадцатый, — Нюра глотает окончание слова, так что можно понять — «пятнадцать».

— Ныне гуляете? Филипповых из Лопухина ждете?

— Не знаю, тетя Марфа. Как будто обещались…

— Загляну, — бросает Марфа, уходя со своими ведрами.

Нюша еще не взяла воды. Она смотрит в колодец и видит в нем свое скользящее отражение. Будто покачивает она головой. А кто-то сзади стоит, за самой спиной, и руки кладет ей на плечи. Оборачивается — нет никого. Опять воображение…

Нюша приносит воду и ставит на скамью, прикрывая ведра круглой досочкой.

— Анюта, — говорит отец ласковым голосом, — сходи, дочка, в магазин. Боюсь, вина не хватит, — шепчет он, оглядываясь на дверь, и едва успевает сунуть Нюше деньги, как входит мать. Она еще не одета, усталая, сердитая:

— Анна, уроки учи. Куда ты посылаешь ее, сумасшедший? Темно, гляди, на улице. Чего тебе недостает? Все есть у нас. Иди, Нюра, готовь уроки.

Нюша хочет напомнить, что завтра воскресенье и с уроками спешить некуда, но молчит: пусть отец оставит ее в покое. Не пойдет она за водкой.

Мать опять выходит в сени.

— Ты деньги спрячь, — шепчет отец. — Я тебе мигну, ты и сходишь. Она не приметит, заговорится с кумой. — Слышь?

Пожав плечами, Нюша уходит к себе.

Окно, табурет, пышная кровать с горой подушек. Над изголовьем — бумажные цветы, сухая верба да темная иконка, где ничего не разберешь.

«…А вообще-то я больше увлекаюсь чем-нибудь космическим. И приключениями и фантастикой — я вообще ужасный фантаст, хотя некоторые земные книги мне нравятся не меньше. Думаю, пока кончу десятый класс и дальше буду учиться, станут уже посылать первые экспедиции на Марс. О космосе я могу говорить часами! Пробовала книгу написать, но не получилось. Очень хотела бы я знать, где это самое писательство, в голове, в сердце или в руках? Извините, если что не так, — не умею я писать отзывы. Только, пожалуйста, ответьте мне на главный вопрос: в чем ваша сила и что она такое.

Нюра, то есть Анна — ой, только сейчас сообразила, что меня зовут, как и вас, Анной, — но пока преданная вам Нюша Хворова».

Она прилегла на кровать. Тишина укачала ее. Сначала Нюша видела окно и молодой месяц, появившийся на не погасшем еще небе. Слышала шаги отца в соседней комнате за ситцевой занавеской — двери-то не было. Отец ходил тихо, поскрипывая сапогами. Занавески колыхались. Мать, должно быть, готовила закуску. Они негромко переговаривались. Отец похрустывал огурцом. Нюша снова глянула в окно и увидела: месяц, будто приблизившись, залил своим мутно-голубым светом всю комнатку ее и постель. Навел туман на глаза. Нюша видит только светлый туман, в котором движется она ощупью, не видя двери. Только месяц, колеблющееся очертание месяца впереди, и он же — тонкий и острый — как будто отпечатался на ее горящем лбу. Словно подаренное ей украшение. Она дорожит им. Стало свежо, и Нюша догадалась, что давно уже вышла из горницы, идет по лунной дорожке, и Млечный Путь вырастает перед ней как лестница.

— Вам на какую планету? — спрашивает незнакомый голос.

Поколебавшись минуту, она выбирает Марс.

— Тогда сюда. Держитесь как-нибудь — лестница качается, из лунных лучей получаются, очень слабые веревки.

— Нет, — говорит Нюша, — так я не хочу. Я подожду, когда будет ракета.

— Как угодно, — отвечает голос. — Только мне это очень досадно. Я бы вас поддержал на этой лестнице, мы бы вместе пошли…

— Да она ж у вас уже девка, — слышится голос тетки Марфы. — Сколько можно учиться!

— В полном смысле.

— Где?

— Должно, спит.

Лицо отца выступает сквозь занавеску:

— Нюша, сходи, дочка. Как договорились… Пройдешь через терраску.

Нюша ясно видит отца, хотя не совсем еще проснулась. Он пьян, конечно. А вина все-таки не хватило.

— Ладно. Сбегаю.

Нюша идет по улице, глядя в небо: здесь она только что была. Луна переменила место, отошла подальше, но все так же сыплются с нее голубые искры, образуя как бы мост, переброшенный с неба на землю, и Нюша идет, не отрывая от него глаз.

В кармане письмо: «Вот хорошо, сейчас и брошу».

Почта закрыта. Можно и простым. Нюша опускает конверт в почтовый ящик, как опустила бы монетку в кружку фокусника, чтобы белый кролик вынул для нее из ящика билетик с судьбой. Так было в прошлом году на ярмарке. Билетик цел и теперь. На нем написано: «Во всем вы встретите удачу, в Крыму приобретете дачу». Зачем ей дача в Крыму? Она даже расстроилась тогда. Вот сейчас она всерьез загадывает на свою судьбу: ответит ей писательница… и тогда…

— Пол-литра, пожалуйста.

— Простую? «Столичную»?

— Какая дешевле.

— Возьмите, девушка.

Продавец, перекинувшись через прилавок, смотрит ей в лицо:

— А вы… ничего себе, Нюрочка. Подрасти только надобно. Как насчет кавалеров?

Звякает дверной колокольчик. Нюша идет, пряча под платком бутылку. Она откинула голову и опять глядит в небо, но там нет уже ни месяца, ни моста. Может быть, тучка набежала, а может быть, оттого, что несет она водку. Все-таки ей слова продавца приятны. Скоро мать разрешит ей ходить в клуб на танцы. Пусть поглядят, какая она выросла, и еще немножко вырастет, и еще лучше будет… А виденье исчезло…

Нюша распахивает дверь своего дома, и навстречу ей несется дымный чад, пьяные голоса. И кто-то ловит ее, раскинув руки. Она сдает в эти руки бутылку и прячется в углу, на терраске, где остро пахнет яблоками. Потом тихонько в горенку свою — и в постель. Хорошо бы тот же сон приснился. Пожалуй, надо попробовать залезть на небо по той хлипкой лестнице вместе с тем, кто звал ее: «Голос у него как у диктора. Красивый».

Ответ на письмо Нюра получила уже на зимних каникулах, уже около Нового года. Она перестала ждать и взяла под сомнение аксиому: «Все писатели — хорошие люди». Но письмо все-таки пришло.

«Милая Нюша! Благодарю вас за то, что вы так дружески и тепло отнеслись к моим героям. Некоторые из них, наверное, того заслуживают, хотя, право, среди них, как мне теперь кажется, нет ни одного незаурядного характера. В чем, любопытно, берете вы с них пример? Странными показались мне слова вашей учительницы: «Нет плохих писателей, как нет и плохих книг». Наверное, так должно было бы быть: плохие книги не должны издаваться, а писатели, пишущие о хороших людях и «разоблачающие» — беру это слово в кавычки, потому что оно напыщенно и тривиально, — дурных людей и дурные поступки, должны быть хорошими. С позиций хорошего человека они изобличают зло, — следовательно, не допускают его, не терпят. И само собой разумеется, что должны они следовать той программе добра и правды, которую предлагают читателям. Но так бывает не всегда. Вы спрашиваете: что такое писатель («в чем его сила» и т. д.). Это человек, одаренный талантом понимания. Он видит и слышит больше, чем другие, а иной раз и то, что вовсе не доходит до глаз и ушей тех, кто не пишет:

Это «Пророк» Пушкина. Вы, вероятно, его знаете. Слышит он также многим сердцам недоступный сокровенный голос правды. Он допущен к душе человека, к его судьбе и жизни. И он легко, как актер на сцене, перевоплощается. Он наделен воображением и даром слова — то есть даром выражения того, что дано ему испытать и увидеть.

Вот в чем писательская сила, кажущаяся вам загадочной.

А теперь о том, всегда ли писатель бывает хорошим человеком, всегда ли он на должной высоте. Ответит вам опять же Пушкин:

Бывает и так, что писатель сам порицает себя за какие-то качества, поступки и сам себя «разоблачает». Но и для этого он должен быть писателем — подняться над собой и увидеть себя со стороны. Помните, как кончается стихотворение «Пророк»:

Писатель должен иметь качества пророка и вождя, и вы вправе от него этого требовать…»

Письмо не вполне удовлетворило Нюшу. Ей хотелось чего-то более конкретного. Писательница не ответила на ее вопрос, существуют ли в действительности ее герои, и не сказала, как она пишет. Как все это происходит, шаг за шагом.

Конечно, об этом долго и трудно рассказывать, но постепенно Нюша все узнает. Она сама дойдет…

Кое-что взволновало ее: там, где о понимании, о сокровенном голосе правды и о Пророке. Странно, она учила эти стихи и осталась к ним равнодушна. Не поняла. Она впервые увидела в Пушкине великого поэта. Поверила, что никто его не выдумал. Он был. Он есть.

Письмо Градовой она не показала учительнице. Полине Ивановне оно бы не понравилось. Или понравилось бы, и она стала бы «прорабатывать» его в классе. И тогда все вернулось бы к прежнему. И Пушкин вновь лишился бы обаяния.

Нюша спрятала письмо. Прошел год, прежде чем она вновь его перечитала и поняла. И ответила.

10. XI.1966

Первая любовь Тихона

Они вылезли из автобуса. Павел вынес рюкзак и палатку, Тихон — чемоданы. Было знойно и сухо. Синее море блистало серебром на горизонте. Они глядели на него через головы шатров и палаток.

— Тьма людей, — вздохнул Павел и облизнул пересохшие губы: — Солоно. Чувствуешь? Морской воздух.

— Это пот, — сказал Тихон, но тотчас почувствовал, что и на его губах оседала соленая морская пыль. Подул ветер, свежо и остро запахло морем.

А кругом была желтая сухая почва, обращенная зноем в камень. Воробьи, копошившиеся в пахучей и почти бесцветной полыни, были маленькие, серые, как пыль, и вечно жаждущие.

— Пойдем, однако, — сказал Павел. Он надел на спину рюкзак и взял у Тихона один из чемоданов, бросив ему палатку: — Неси, она легче.

Это тронуло Тихона и немного обидело: «Относится ко мне, как к женщине или ребенку».

Они пошли. Впереди Павел Жатов — коренастый, светловолосый сибиряк, лет двадцати пяти. За ним, отставая, девятнадцатилетний Тихон Стрельников, темноволосый и хрупкий. Глаза у него были большие и черные, без оттенков, как на картинах Эль-Греко. Только искра, вспыхивающая в зрачке, изнутри освещала их глубину.

Павел и Тихон были студентами филологического факультета. Несмотря на разницу в возрасте, они были приятелями.

На полкилометра от воды раскинулся туристский лагерь. Здесь были люди, приехавшие на своих машинах, и поскромнее — прибывшие поездом. Здесь были палатки белые, как паруса лодок, и зеленовато-коричневые, военного образца.

Над одной из самых больших палаток развевался белый шелковый флаг. Люди останавливались, стараясь разглядеть, что у них там изображено и написано. Остановились и студенты. Ветер развернул флаг, и они увидели черного кота. Послушный ветру, он извивался и выгибал спину.

Три странных, готического письма буквы были выведены тушью под изображением кота. Их никто прочитать не смог. Может быть, они и не значились ни в каком алфавите. Подле палатки с котом стояла серая, новая, покрытая чехлом машина.

— Пошли, — сказал Павел, — от этой машины и от этого кота.

— Ты будто рассердился?

— Муть, — сказал Павел.

Тихон приостановился, оглядываясь.

Здесь много было девушек в шортах, купальниках и сарафанах. Кожа у иных была еще красноватая, у других — темно-коричневая. Около некоторых палаток шипели примуса. Толстяк, сидя на перевернутом ящике из-под фруктов, мыл в шайке ноги. Попахивало бензином и гарью, но вдруг врывался в этот запах коммунальной квартиры морской ветер, и Тихон жадно дышал им.

Он был на юге впервые, впервые видел море. Все было здорово. Этот туристский табор превзошел его ожидания своей экзотикой. Он тянулся вдоль берега на целую милю; за ним — пансионат, продовольственные палатки и столовая.

— Я приглядел местечко, — сказал Павел, возвращаясь уже без чемодана, и взял из рук Тихона палатку. — Пойдем, еще наглядишься.

Тихон послушно пошел. Он думал: «На шесть лет старше меня, в армии был, потому и командует. Но в чем-то я его перегнал…» Это сознание помогало ему без протестов подчиняться команде.

«Сколько девушек разных и хорошеньких», — думал Тихон. У него просто глаза разбегались. Павел остановился:

— Здесь определимся.

Они начали вбивать колышки у самого забора. Палатка была маленькая, лягушечьего цвета, вползать в нее приходилось на животе. Хозяйство не поместилось, то есть влезало либо хозяйство, либо они с Павлом. Вещи решили оставить снаружи. Кто здесь возьмет?

У забора росла маленькая хилая мальва, цвета слоновой кости. Такой нежной и желтоватой бывает кожа у малокровных детей. Но Тихон был ей рад. Он почувствовал к ней сострадание, как давеча к воробьям, измученным жаждой. Ах, какая твердая, белая и дикая была здесь земля. Горы, с обеих сторон сжимающие море, изрезанные морщинами и складками, тоже были дики и голы. Только на одном из склонов темнела щетина — трава или кустарник. Солнце, готовясь уйти, зажглось пламенем в окнах гостиницы. Подъемный кран замер, вскинув свой хобот к побледневшему небу. Море — сизого цвета — гнало к берегу пеной вскипающие волны. А горы порозовели от близости закатных лучей.

— Все, — сказал Павел, выползая из палатки. Он стряхнул пыль со штанов и закурил. — Что жрать будем?

— Я видел пирожки…

— Вот тебе сумка, — он бросил Тихону кошелку. — А вот термос. Топай.

— Что взять?

— Что дадут: пирожки, блины, котлеты. Что погорячее.

Тихон опять немного обиделся — командует, но вспомнив, что он вовсе ничего не делал в дороге и над устройством палатки не трудился, созерцая пейзаж, попрекнул себя: «Совесть надо иметь».

Солнце еще припекало. Ветер был сух и горяч. Возле гостиницы была маленькая пристройка — кухня. Оттуда пахло разогретым жиром. Рядом с кухней стояла большая клетка с курами. Она стояла на самом солнцепеке, и куры в ней сидели неподвижно, вплотную друг к другу. Среди них был один белый петух. Он задирал голову, должно быть, задыхался, зажатый со всех сторон. Гребень его свисал набок, глаза были затянуты белой пленкой. Рядом с клеткой стоял пень, весь в пуху.

Тихон ускорил шаг, стараясь забыть о том, что видел. Он почти бежал до самого ларька с вывеской «Блинная».

…Они долго бродили вдоль берега, где уже не было купающихся. Море к вечеру затихло и будто спросонок, будто зевая, почти бесшумно набегало на берег, чуть трогая камешки.

— Завтра уж мы тут поваляемся, — сказал Павел. Они пошли к гостинице.

Здесь была настоящая ярмарка. Пестро и разно одетые люди бродили, никуда не спеша, стояли в очереди у киосков. Было много хорошеньких девушек — «одна из них, может быть, станет моей подругой», — но тотчас испугался своей дерзости. «Скорее всего, не станет». Тихон был робок и неуверен в себе. Наедине с женщинами он терялся. Предприимчивостью он боялся их оскорбить. И поэтому никогда, ни разу еще… Павел говорил:

— Дурак. Им нравится это.

Тихон не верил, что им «это нравится». Он считал это грабительством, скверным озорством. Если любовь — иное дело. Но он еще не был влюблен по-настоящему и не мог себе представить, как бы повел себя влюбленным.

Мимо прошел толстый человек в шортах, с маленькой обезьянкой на плече. Тоненькой коричневой, человеческой по форме рукой она чесала его за ухом, грустно и рассеянно глядя перед собой. Потом прошла девочка-узбечка в длинном шелковом халате, какие носят в Средней Азии. У нее было детское лицо, подведенные глаза. Шла она откинувшись назад и прямо держа голову. На вид казалось ей лет четырнадцать.

— Звезда Востока, — сказал Павел. — Не в моем вкусе.

А Тихону она понравилась. Он приостановился, глядя ей вслед.

За гостиницей, на утрамбованной площадке, гуляли молодые аисты. Серовато-голубой пушок был у них на груди и там, где начинались длинные ноги. Павел подошел ближе, юнцы рассердились и зашипели, как гуси.

— Строптивые, — сказал Павел.

Тихон вздохнул. Ничего не сказав Павлу, он повел его в обход, чтобы опять не натолкнуться на клетку с курами.

— Закусим, и спать. — Павел, сидя на корточках, хозяйничал.

Они поужинали блинами и квасом, потом закурили. Темнота наступила внезапно, и стало прохладнее. Там и здесь возле палаток мерцали огоньки папирос. Где-то шипел примус. Прошел парень с фонариком.

— Дурак я, — сказал Павел, — не захватил фонарика.

Тихон, усмехнувшись, полез в палатку и вынес оттуда пачку стеариновых свечей.

Павел обрадовался:

— Вот это да! Как это тебя надоумило? Фонарь, конечно, лучше. На ветру не погаснет, травы не подожжет. Но все-таки…

Он вставил свечу в бутылку из-под нарзана, и они посидели еще немного, глядя, как разгораются в августовском небе звезды.

Тихон затосковал, вспомнив бабушку.

Она очень тревожилась, отпуская его в это первое самостоятельное путешествие. В Москве, наверное, идет дождь, и он представил себе, как бабушка, надев галоши и прорезиненный плащ, совершает вокруг дачи свою обычную прогулку и думает о том, нет ли здесь дождя. Она боялась, что ребята будут мерзнуть в своей палатке.

— Но ведь это юг, бабушка!

— Что ж, что юг. Теперь везде одинаково, везде дождь. Тетя Маруся писала из Киева…

Бедная бабушка. Ей уж сюда не приехать. Даже с путевкой. Она никому не доверит свою любимую кошку. Она не может обходиться без крепкого кофе по утрам, без своего кресла, без грелки, которую она кладет на поясницу даже в жаркие дни. И ей неловко показаться в купальном костюме, потому что она старенькая и толстая. И ей не залезть на ту гору, где, говорят, живут орлы и чайки.

— Да, — сказал Тихон грустно, подводя итоги всем этим размышлениям.

— Заскучал по дому? — догадался Павел и хлопнул его по коленке: — Мы здесь такую устроим житуху… Я, брат, в твои годы был уж изрядно знаком с женским полом. А ты? Эх… Мне б твою красоту.

— Что толку в красоте, если нет у меня ни к кому любви. Вдруг так будет всегда? Вдруг я не способен любить и на всю жизнь останусь одиноким?

Павел задумчиво покачал головой и стиснул кулаком подбородок. Ему нравились такие разговоры «за жизнь». За то он и любил Тихона — вдумчивый парень, душевный.

— Любовь, — сказал он и втянул в себя воздух. — Это, знаешь ли, не всем и не каждому. Редкий случай. Судьба. Вот я, смотри, двадцать шестой, а я ее и в глаза не видал. Девушки, женщины — их сколько хочешь. А где та, в которой все, о чем мечтал? Такой нет. А если где и есть — не моя. А если когда-нибудь и встречу — я не для нее. Она на меня не взглянет. А жениться — это именно что вопрос деловой…

— А я не могу себе представить, какой будет та, которую я полюблю.

— Тебя наколет какая-нибудь авантюристка, — сказал Павел и полез в палатку: — Давай стелиться.

— Я пройдусь еще, — сказал Тихон.

И он пошел к морю. Лагерь еще, копошился. То здесь, то там вспыхивала спичка или фонарик, а в одной палатке горела даже маленькая керосиновая лампа.

Тихон миновал территорию лагеря и вступил в темноту, непроницаемую вначале. Постепенно сумрак редел и обозначались предметы: дерево, забор, кирпичи возле стройки. Под ногами мягко пересыпался песок, набиваясь в сандалии. Теперь уже не было тьмы — ночное море светило ему, как люстра, предназначенная для огромной спальни. Как полог кровати, белел тент. Тихон взобрался на него. Кругом ни души. Лагерь спал за его спиной. Он был с глазу на глаз с морем. Прожектор внезапно врывался в их разговор —как молния, как нож, как угроза. И снова становилось тихо, и мягко поблескивала ночь.

Тихон был преисполнен мыслей возвышенных и строгих чувств. Он испытывал благоговенье перед мастерством природы и ею созданным миром. В этом не было ничего удивительного: ведь он впервые увидел лучшие ее картины. Он думал и о том, что должен стать создателем прекрасного и что нет в мире ничего дороже таланта созидать. И что женщина, рождающая ребенка, и дерево, приносящее плод, — тоже в своем роде таланты… Он думал также, что любит природу и пред ней благоговеет. В детстве, увлекаясь естественными науками, он никого не лишил жизни. Он не таскал в школу пойманных в лесу ежей и белок; не накалывал бабочек, не убивал птиц.

Да, он никого не лишал свободы и жизни ради деспотического любопытства. Он пошел на филологический, и все кричали, что это вздор и бесперспективно. А он верил в свои перспективы… Было у него ощущение силы и безошибочности своего выбора и власти своей над людьми, когда

А когда перечитывалось написанное, в нем не оказывалось и десятой доли той силы, которую испытывал он, работая. Да, стихи его были беспомощны, подражательны, незрелы, серыми даже казались они ему иногда. Но сила-то была. Откуда же сила-то? И накал чувств… Один старый поэт сказал ему: «У тебя еще нет стихов, а талант есть».

Тихон почувствовал волнение, как если бы стихи эти были не его и он прочел их впервые. Было тихо. Не слышно даже шороха воды. Море окаменело, воздух замер. И в этой удивительной тишине Тихон услышал пение. Женский голос, слабый и трепетный, пробивал себе дорогу среди этой остановившейся тишины. Нехотя вползла в уши притягательная и странная мелодия. Так поет птица — для себя. Тихон оглянулся и увидел: белый дом, ограду сада. Свет шел из балконной двери, и голос шел оттуда.

И почему-то радость овладела Тихоном. Жажда действий и приключений, шалостей и любви. Уже голос давно замолк, и погас свет в том доме, а Тихон все не мог прийти в себя, все песня стояла у него в ушах, и возбуждение всех чувств не проходило.

Он соскочил с тента и бросился в воду. Поплыл к луне и очутился посередине лунной дорожки и сам весь заблестел, как рыба, в ее луче. Он плыл и думал о голосе, о доме, где жил этот голос. Он лег на спину, покачался на волне, глядя в небо, полное звезд и серебряной влажной пыли, а потом позволил морю выбросить себя на берег.

Завтра он постарается разузнать, кто живет в этом доме, и, может быть, туда проникнет. Да, он проникнет. В этом нет ничего невозможного.

В палатке было душно. Павел спал с открытым ртом и храпел. Тихон лег на живот. Сначала духота казалась нестерпимой, потом он привык к ней. На рассвете его разбудило тревожное, потом отчаянное квохтание. Он догадался: человек с ножом открыл дверцы клетки…

Тихон долго не мог уснуть. Уже нагрелся парусиновый верх палатки, и сквозь его лягушечью темноту проникло солнце. Он заснул, когда затихли куриные вопли и отошло сердце, сжавшееся состраданьем.

Тихона разбудил разговор. У входа в палатку он увидел Павла и девушку. Сперва он увидел только ее босые ступни. Потом всю, завернутую до плеч в простыню. Плечи были голые и красные от прикосновений солнца. Соломенная челка закрывала брови, спускалась до переносицы. Девочка была некрасивой, но в той поре семнадцатилетия, когда все мило: и пухлые губы, которые станут потом толстыми, и круглые щеки, и неопределенность линий — через десять лет скажут «расплывчатые»…

— Сейчас… — Павел полез в палатку. Сидя на корточках, он силился открыть чемодан. Тихон слышал его прерывистое дыхание. Он бормотал: «Черт, черт!..» Потом разнесся запах одеколона. Тихон видел, как Павел отдавал девушке флакон, что-то ей объясняя. Потом, опрокинув бутылку, налил одеколону себе на ладонь и потянулся к плечу девушки. Она отстранилась:

— Спасибо, я сама.

Взяв флакон, она ушла маленькими шажками, запеленатая в простыню. В воздухе носился запах резеды. Павел улыбался. Тихон сделал вид, что только что проснулся. Он пошевелил ногой, открыл глаза и потянул носом воздух:

— Ты брился?

Павел провел рукой по щекам и подбородку:

— Нет. А, верно, пора.

— Почему же пахнет одеколоном?

— Я дал тут одной. Обожглась на первых порах. Она принесет.

— Значит, девушка? — Тихон прикрыл один глаз.

— Да, брат, — сказал Павел. — Сама пришла.

Они сбегали на море, заплыли далеко. Вода была чуть свежа, упруга и безопасна. Когда берег становился невидимым, возникало ощущение свободы. Луч солнца бил в глаза, и Тихон пошел под водой. В зеленом и нежном сумраке, обласканный водой, он почувствовал себя рыбой, которая спит на ходу, или уткнувшись носом в теплый скользкий камень, или зарывшись в водоросли. Но здесь не было ни водорослей, ни рыб.

Он оставался под водой, пока хватило дыхания, а потом вынырнул и лег на спину.

Когда они завтракали около палатки — в этот час она находилась в тени забора, — девушка принесла одеколон. Она была в коротких штанишках, и ноги у нее были великолепные. Сквозь нейлоновую блузку был виден белый бюстгальтер. Челка падала до переносицы.

— Даша, — сказала она, протягивая Тихону руку ребром.

Павел все время улыбался.

— Присаживайтесь. Накормим.

Ветер, несшийся с гор, становился горяч. Мимо пробежала очень тоненькая и бесцветная, словно ее вырезали из бумаги, ящерица. Она была чем-то до смерти напугана.

После завтрака Даша ушла, чтобы переодеться. Они вместе решили идти на пляж.

— Значит, наколол? — усмехнулся Тихон.

— Сама пришла. За одеколоном. Ну, все…

Даша вернулась с подругой, которая никому не понравилась, но деваться было совершенно некуда, и им предстояло всюду таскать ее за собой. Тихон пробыл с ней все утро, а вечером сбежал.

Дом был белый, двухэтажный, с плоской крышей. Большие окна, витые лестницы, маленькие балконы. Тихон обошел его несколько раз. В саду — выставившие глянцевитые пики ветки акаций — острые коричневые шипы размером с шляпную булавку; низкорослая туя, трепаные тамариски и местами багровые листья раскинувшейся шатром сикоморы. Никого не было видно в доме и в саду, но дверь была открыта, и на крыльце стояли чьи-то маленькие туфли. Тихон присел на крыльцо. Промелькнул час заката, и наступили недолгие сумерки. Сначала в доме было тихо. Потом кто-то легко прошелся босиком по балкону, зазвенели посудой. Послышался негромкий разговор.

Потом тихонько заиграли на гитаре, и тот же голос запел. Песня была длинная, мелодия повторялась, аккомпанемент неумелый — вдруг, срыву взятый аккорд дисгармонировал с темой, голос небогатый, домашний, необработанный…

Но все это только спервоначалу заметил Тихон. Чем больше он слушал, тем глубже проникал в мир этих песен. Был покорен, в плену их удивительного очарования. В простоте их было чудесное своеобразие. Тихону посчастливилось заглянуть в самое лицо поэзии, и он был вовлечен в ее волшебный круг. Было гармонично и неразлучимо соприкосновенье стихов и мелодии.

Песни следовали одна за другой, прерываемые короткими паузами, невнятным разговором там, наверху.

Песни-повести, песни-размышления, песни-гимны и песни-шутки, философические, пейзажные, романтические. В страну не существующую, но желанную, которую каждый видит по-своему, уводил Тихона голос поющей. Между ними возникло понимание и согласие.

Восхищенный чудом, Тихон видел, как вырывалась из-под снега бессмертная трава, слышал речи мудрого верблюда…

Поющая шепталась с пламенем костра, заклинала море, и оно становилось более неподвижным, чем земля. Она входила, тоскуя, в шатры фата-морганы, и Тихон следовал за ней. Он плыл на ее кораблях, то мрачных, как Летучий Голландец, то полных утреннего блеска. Повесть обыденную и волшебную рассказали ему водосточные трубы и ветер, который распахивает окна домов, проникает в ночные дворы и находит живой среди мусора стебелек щавеля…

Песня оборвалась вдруг:

— Кто-то есть в саду…

Тихон вскочил и пошел, чувствуя себя не совсем проснувшимся. Он услышал за собой шаги и пошел еще быстрее.

— Это вы сидели на нашем крыльце?

Тихон вынужден был обернуться и, обернувшись, увидел совсем маленькую девушку.

Она тоже показалась ему несуществующей. При свете луны волшебной белизной сверкнули ее лицо, и платье, и маленькие туфли. У нее была большая голова, или это только казалось, потому что она носила высокую и пышную прическу. Припудрены луной были и волосы, обрамляющие маленькое лицо с большими глазами. Когда она вскинула веки, Тихон увидел, что в этих глазах янтарного цвета застыл зрачок, как муха в жидкой смоле.

— Вам понравилось?

У Тихона не нашлось слов, способных выразить его впечатление. Так он ей и сказал.

Она казалась обрадованной и польщенной.

— Это вы пели? («А я представлял ее себе большой»).

— Нет. — Она засмеялась, и он, конечно, не поверил ей. Ему казалось теперь, что он узнавал ее голос и что именно в ней, маленькой и хрупкой, должен жить большой мир сказок и размышлений. И даже в имени ее «Лариса» ему звучало что-то орлиное. В имени этом тоже было колдовство, хотя прежде оно казалось ему мещанским.

Она проводила его еще немного и сказала:

— Приходите завтра в то же самое время.

Тихон смотрел ей вслед, ни о чем не думая, находясь в непривычном ему состоянии, в смятении каком-то, в растроганности…

Во сне он старался вспомнить ее песни, но, едва нащупав мелодию, терял ее.

Днем они втроем лежали на пляже: Тихон, Павел и Даша. Ее подруга уехала к тетке в Туапсе. Тихон еще не разобрался в Даше. Может быть, за этим личиком спортивного подростка скрывается ума палата. С ним бывало так. Он бог знает что воображал о девушке, с которой еще не успел как следует познакомиться, и всегда потом настигало его разочарование. Иногда сразу же — стоило ей заговорить. И все-таки что-то притягательное и непонятное было в каждой, которую он видел впервые.

Павел вел себя с Дашей, как будто они давно уже были женаты, и Тихону почему-то было это неприятно. Он смотрел на ее маленькие груди и словно выточенные бёдра, любовался ее золотым загаром и смутно ревновал.

В обществе этих двух парней Даша чувствовала себя отлично. Она уже знала от Павла все, что ей полагалось знать о нем и о Тихоне; ей льстило, что они филологи — это возвышало ее в собственных глазах, хотя она смутно понимала, что это такое.

А Павла вполне устраивал ее легонький литературный багаж. И все остальное.

Вот вышла она из моря и вытянулась на камнях. И походка ее была красива, и пропорции гармонические. «И все-таки, — подумал Тихон, — ей далеко до поющей, маленькой, большеголовой».

С живота Даши и с бедер ее стекали капли морской воды. К большому пальцу ноги прилип песок. Она раскинула руки, подставив солнцу бледно-розовые ладони. Черные очки закрывали верхнюю часть лица, а на пухлых губах и подбородке блестели кристаллики соли.

Даша повернулась на живот и сказала:

— У меня в школе всегда были четверки по литературе. Я люблю читать.

Тихон вежливо поддержал разговор:

— Каких же писателей вы больше всего любите?

Она оказалась озадаченной, но, вспомнив что-то, обрадовалась:

— Ну, Горького. Конечно, Горького и Маяковского.

Возникло молчание. Павел сказал вяло:

— Правильно — Алексея Максимыча. И конечно, Маяковского. Это ясно…

— Хороших книг много, — сказала Даша, — но мало интересных. Начнешь читать, и так скучно, скучно становится, хотя книга хорошая, конечно. И почему-то конец угадываешь заранее. А бывают книги не очень хорошие, а нельзя оторваться.

Павел подмигнул Тихону, как бы говоря: «Ты слышишь, как она рассуждает?» А вслух сказал строго:

— Ну, не путай. Хорошая книга, интересная книга — это одно и то же.

Тихон встал:

— Поплыву, пожалуй.

Стоя у берега, он слышал, как спорили, возвысив голоса, Павел и Даша. Оба говорили по существу одно и то же, но Павел, взяв на себя роль ментора, отчитывал ее за что-то. На Тихона пахнуло скукой литературного диспута. Он вошел в воду и поплыл, не оглядываясь на берег. Там копошился народ, и Тихон, вспыхнув внезапным раздражением, пожелал, чтобы всех их смыло волной, а берег остался бы одиноким и голым. Он делал широкие взмахи руками, и чем больше становилось расстояние до берега, тем с большей остротой ему вспоминалось вчерашнее:

Павел положил ему на плечо свою большую тяжелую руку:

— Что будешь делать вечером?

Тихон пожал плечами:

— Не знаю.

— Есть предложение: вчетвером в кино.

— Кто же четвертая?

— Дашина подруга. Я ее, правда, не видел, но полагаю, сойдет…

— Если она вроде той, что уехала…

Павел самодовольно улыбнулся:

— Да, мне-то повезло. Сам видишь, какая девчонка. И поговорить может. Только я себя чувствую перед тобой виноватым. Один ходишь. Это, Тиша, не отдых. Это, Тиша, тоска — ходить одному. А может, она тебе понравится и ты ей. Тут особенно рассуждать нечего…

Тихон неловко усмехнулся:

— Ты обо мне не заботься. У меня дело есть…

Павел обрадовался. Хохоча, он больно бил Тихона по худому плечу:

— Ты, я вижу, не зеваешь, мальчик. Интересная?

— Очень, — сказал Тихон пылко и тут же отрекся: — Шучу я. Никого у меня нет. Просто хочу по холодку на гору взобраться.

— Нет, ты не хитри, — смеялся Павел, но вдруг помрачнел: — Эту подружку нам тоже надо куда-то устроить. Жаль, получился бы изрядный квартет.

Ни в тот вечер, ни в следующие два Тихон не видел девушки. Дом был освещен, в нем были люди. Тихон слышал голоса, но она не вышла встретить его «в то же самое время». Сутки делились пополам, как сердцевина грецкого ореха, но сходства между этими половинами не было. Днем пляж, Павел и Даша, очередь в столовой, дикий зной лагеря. Вечером — прохлада, темное небо, успокоенное море, покинутое купальщиками, и одиночество. Каждый вечер могло настать «то самое время», ради которого Тихон жил весь день. То одна, то другая возникали в памяти его мелодии. Он не мог их воспроизвести, носил их в сердце, берег, прятал и утешался ими в промежутке между разговорами, сном, едой. Они стали частью его души, они делали его снисходительным ко всему остальному, добрым к Даше и Павлу.

Он прислушивался к ним внутренним слухом, любуясь золотисто-смуглыми щеками Даши, и улыбался.

— Чему вы улыбаетесь? — спрашивала Даша и радовалась его ответу:

— Вам.

И вот наступало «то самое время». Солнце, погружаясь в воду, оставляло за собой длинный розовый хвост, будто пролил кто-то бочку масляной краски. Темнели деревья. Смолкали птицы. Тихон собирался и уходил.

— Крепко его взяло, — говорил Павел.

Даша молчала. Ей казалось, что Тихон уходит, ревнуя ее к Павлу. Что никакой другой девушки у него нет. Что он бродит один…

Дом молчал. Была чуть приоткрыта калитка. В темноте белело крыльцо. Тихона уколол куст — дикобраз, которого он не заметил прежде. Сучья его были голы, только на кончиках зеленели наперстки. Весной он цвел белыми цветами и был похож издали на большую корзину. Тихон поднял голову. Лариса стояла на повороте лестницы и смеялась.

— Стойте тут, — крикнула она, — у куста. Сейчас я вас сфотографирую.

Она убежала и вернулась с маленьким фотоаппаратом.

— Да ведь темно.

Она протянула руку, и над самым крыльцом зажглась лампочка. Тихон не успел и оглянуться, как она щелкнула его рядом с этим колючим кустом. Повесив фотоаппарат на дверную ручку, она сбежала со ступенек и остановилась от него в двух шагах. В коротком белом платье она была как девочка лет четырнадцати. Только высокая, пышная прическа делала ее взрослее.

Они вышли из калитки и пошли вдоль берега. Спустились к морю, разулись и шли по воде до тех пор, пока не очутились далеко от людей, у подножия горы и на краю света. Они присели на камни. Тихон обулся — он стеснялся своего большого пальца с длинным, темным, как птичий клюв, ногтем.

— Зачем?

— Камешки кусаются.

— А мне придется обуться самой или кто-нибудь поможет?

С заколотившимся сердцем он опустился на землю и, стараясь к ней не прикоснуться, неловко надел на нее сандалии.

Она засмеялась — она очень часто смеялась, — сверкнув мелкими зубами. Лицо ее было узким, как мордочка мышонка.

— Посмотрите-ка — этот кусочек ночи — совсем Багиров, — она указала на черную воду и обрыв скалы, куда не достигал свет луны. — Краски Багирова — черное, зеленоватое. Да?

— Да, — сказал Тихон. (Он никогда ничего не слышал о Багирове).

— Значит, вы бывали у Багирова? — обрадовалась Лариса.

— Нет. Я видел… выставку.

— Он не выставляется, к сожалению, — сказала Лариса, искоса на него взглянув. Казалось, она была смущена его ложью.

Тихон переменил разговор:

— Вы рисуете?

— Рисую, хотя никогда не училась. Если одно дело выйдет, я этой осенью совсем уеду отсюда. В Москву.

— Разве вы здешняя?

— Да. Но скоро буду не здешней, если одно дело выйдет…

— А у вас есть кто-нибудь в Москве?

— Только приемный брат.

— Приемный?

— Ну, названый, что ли. В нашей компании это принято: подружимся и делаемся родственниками. У меня их полно, названых и приемных. По разным концам света.

Она болтала, немного картавя, о неизвестных ему художниках и поэтах. Некоторых называла гениальными, цитировала какие-то строчки, которые и Тихон признавал «великолепными». Болтовня ее то казалась детской, то приводила его в состояние растерянности: «Как много она знает». Он был застенчив и скован смущением. Она же и говорила и держалась непринужденно.

Но вдруг она замолчала, стала тихой, испугалась, прожектора, швырнувшего им в лицо поток света. На минуту вспыхнули ее желтые глаза с кошачьими зрачками. Тихон почувствовал, что она прижалась к нему плечом, и замер. Она сказала:

— Я устала от собственной болтовни. Вы бы меня остановили. Грех в такую ночь трепать языком. — И она положила голову ему на плечо. Такое случилось с Тихоном впервые, и он боялся перевести дыхание. Опустив руку, он нечаянно коснулся ее колен. Она вздрогнула, и Тихон, сам себе дивясь, обнял ее за плечи. Так он не обнимал никого и никогда в жизни, но пришел, значит, срок. И все время стучало его сердце и шумело в ушах, и он уже не видел ничего и ничего не слышал. Все, что с ними происходило, было естественно и не вызывало раздумий. Все было единодушно, без колебаний и внутреннего сопротивления. «Мы так мало знаем друг друга» — нет, этого никто из них не сказал. Она только пробормотала:

И Тихон благословил небеса и ее за то, что она назвала его любимым. Прощаясь, она сказала опять:

— Приходи завтра в это же время.

На другое утро, сидя у моря, Тихон готов был признать друзьями всех обычных своих соседей по пляжу. Он думал: «В каждом из них есть что-то от бога». Он теперь не хотел, чтобы их смыло волной и берег остался бы одиноким и голым.

…Лариса встретила его на крыльце. Она приняла его с какой-то официальной любезностью.

— Пойдемте ко мне наверх.

Она шла впереди. Широкая пестрая юбка покачивалась перед ним, как колокольчик. Он видел пеной взбитые волосы ее высокой прически и казавшуюся особенно тонкой, благодаря их пышности, шею.

Они прошли через большой холл с распахнутым балконом — море сверкало в нем, как в раме, и от этого комната казалась очень просторной и светлой.

Тихон заметил у перил балкона женщину. Она стояла к нему вполоборота, и он не разглядел — молода она или стара, дурна или красива. Заметил только темный платок на ее плечах и длинные волосы, связанные в пучок. Кроме нее, они никого не встретили в просторных, богато обставленных комнатах.

— Кто тут живет? — спросил он, когда они остановились у какой-то двери. Оттуда слышались смех и голоса.

— Писатель Багряницкий. Но ты не бойся, его сейчас нет. Здесь только мы.

— А почему я должен его бояться?

Не ответив, она взяла его за руку и толкнула дверь.

На террасе — это была не комната, а терраса, выходящая в сад, — юноши в джинсах и шортах, в цветных рубашках, а некоторые без рубах, но с пестрыми платками на шеях. И среди них одна или две невзрачных девушки. Ларису встретили шумно, на Тихона взглянули мельком и тотчас отвернулись. Он поспешил убраться в угол, за спину одной из девушек, которая с любопытством на него оглянулась, и присел на перила. Он чувствовал себя очень неловко. Почему-то ему казалось, что он попал в чужую и даже враждебную ему среду. Про себя он назвал их всех снобами. Его мучил вопрос: нарочно ли они подчеркивают свое пренебрежение или действительно не замечают его. «Не такой уж я невзрачный».

Тихон к такому обращению не привык. Потом он понял: здесь собрался круг людей, давно и отлично друг друга знавших. У них были свои, им одним понятные, шутки, словечки, значения которых Тихон не понимал, имена, которых Тихон никогда не слышал, но, очевидно, все это были люди широко известные в этом кругу, а он, человек не этого круга, их не знал. Нечто подобное он уже испытал вчера во время разговора с Ларисой, но в слабой степени. Неприятные впечатления заслонили другие, более сильные чувства.

Сейчас Лариса не замечает его. Она в центре этого странного разговора, похожего на заговор, окружена мужчинами, и Тихон не может поймать ее ускользающего от него взгляда.

Едва он взглянет на нее, ее подкрашенные и тяжелые ресницы тотчас опускаются. Тихон чувствует, как постепенно нарастают в нем раздражение и ревность. Зачем она привела его сюда? Наверное, чтобы показать, как много у нее поклонников. «Может быть, это, все приемные братья?»

Разговор, сопровождаемый хохотом, казался ему совершенно бессмысленным:

— Маленькая черепаха, как всегда, не опоздает?

— А кто видел ее сегодня?

— Только в воде.

— Этого не может быть. Она земноводная.

— А красный купальник?

— Нет, панцирь. Сашка, ликуй. Ты в выигрыше.

Тихон стал пробираться к выходу. Он пробирался к дверям, боясь и желая, чтобы его остановили. У порога он обернулся. Лариса смотрела на него своими странными, чуть косящими, как он только что заметил, глазами.

И взгляд этот приказывал ему остаться — так он понял его.

— А пенье будет? — спросил кто-то.

— Нездорова, — сказала Лариса, и голос ее прозвучал как-то вяло.

Да, петь она не будет. Надо уходить. Но он почему-то остался — с единственным намерением смотреть на Ларису и с единственной надеждой еще раз поймать ее взгляд.

Народу все прибывало. Молодежь сгруппировалась в отдаленном конце террасы. Разговор был все тот же. Кто-то назвал странное имя: Кац-Ванхадло, и смех обрушился, как лавина камней.

Раза два, уже без смеха, упоминали Багирова и какого-то Крамера. Разговор перешел в спор, сущности которого Тихон тоже не уловил, потому, может быть, что до него долетали только некоторые реплики. Он стал разглядывать вновь пришедших, которых встречала Лариса, опять преображенная: теперь это была легко смущающаяся девушка, очень молодая и совсем не светская.

Новые гости были женщины и мужчины средних лет. Они расселись в соломенных креслах. Некоторые из них с любопытством поглядывали на Тихона и приветливо ему улыбались. Некоторые кивали ему, и он, конечно, отвечал. Эти нравились ему гораздо больше. Вскоре юноши исчезли — он и не заметил, куда они девались. Может быть, ушли в другие комнаты, может быть, разбрелись по саду. Лариса вышла тоже.

Взрослые разговаривали степенно, без крика и смеха. Они были скупы на слова, может быть утомлены или преисполнены важности оттого, что много лет прожили на свете. Но из их разговора Тихон кое-что узнал: Багряницкие за границей, но дом свой любезно предоставили гостям. Некоторые из присутствующих живут тут же, внизу. Лариса, пожалуй, не из числа гостей, а скорее родственница Багряницких. Ведет она себя здесь как хозяйка. Все говорили о ней с восхищением.

— Ах, эта девушка — источник музыки и поэзии. — Говоривший взглянул на Тихона, и тот радостно ему кивнул.

— Она и сама не знает, что она такое, — сказала пожилая дама почему-то со вздохом. И опять Тихон был польщен и тронут, словно похвала эта касалась немного и его.

— Ну, где же наконец Ларочка? — капризничала старуха, у которой дергалось веко, и она придерживала его пальцами. На ее морщинистой шее висела тоненькая цепочка с «куриным богом» — маленький камушек с дырочкой. И добавила, обращаясь к сухопарой даме: — Аленушка просто обмирает от восторга, а я ее еще никогда не слыхала.

— Немыслимо, Клара Эдуардовна, жить здесь, бывать у Багряницких…

Варвара Герасимовна перебила ее:

— Да, да. Признаюсь, прошу прощения. Ах, вот, забыла рассказать. Купалась сегодня на общем пляже с какой-то женщиной. Она химик и очень любопытно рассказывала, как окрашивают ситцы. Я, пожалуй, о ней напишу…

Клара Эдуардовна все время придерживала пальцами падающее веко; Тихону казалось, что палец этот она держит в знак предостережения.

— С космическим приветом! — В дверях появился маленький и круглый человечек в очках. Он поднял розовую ладошку и повторил: — С космическим приветом. Еще не начали?

Вдруг по лицам присутствующих пробежало волнение: неожиданно для всех пришел большой человек. Он прошел в угол и сел спиной к Тихону, уставясь на свои огромные сандалии. Тихон встречал его портреты и тотчас узнал круглое лицо с незаметным носиком и маленьким детским ртом.

Клара Эдуардовна тонко улыбалась.

За ним вошел поэт Павлищев. Он шел, глядя поверх голов ясными и ярко-голубыми глазами. Одно его плечо было приподнято. Заметив главного, он остановился с лицом радостно удивленным и раскланялся, подпрыгнув на месте и сделав элегантный жест рукой, в которой находилась воображаемая шляпа, и перо ее волочилось по полу. Главный позволил себе улыбнуться. Тихон не понял, дурачится Павлищев или поклон этот выражает его сокровенные чувства. Узнал Тихон и критика Шрайбера — немца, из бывших русских баронов, человека очень милого в обращении, — он встречал его в университете, но тот, разумеется, Тихона не припомнил.

Кто-то опять спросил, куда запропастилась Лариса и будут ли петь.

Тихон вышел с намерением найти ее. Здесь ему становилось не по себе. Ларису он встретил на лестнице у дверей холла, которые она, увидев его, почему-то прикрыла.

— Ступайте, — сказала она, — и подождите меня в саду. Вы видите, мне некогда, тьма народу…

Слова ее звучат жестко и нетерпеливо. Тихону кажется, будто его ударили в сердце. Он поворачивается, чтобы уйти, может быть совсем уйти и не ждать ее ни за что в саду, но Лариса его останавливает:

— Ну, я прошу тебя — подожди в саду. Я выйду к тебе позднее.

Она бегло целует его в щеку, уходит в холл и закрывает дверь. И он идет в сад, в самый укромный его уголок, чтобы никто его не видел, и сам он не хочет никого видеть. Но ее он будет ждать, чтобы повторилось вчерашнее.

Он не мог понять, почему она его выставила. «Вчера называла любимым». Он хотел еще раз это услышать. Поэтому он покорно сел на скамью у куста акации.

В доме стих шум. Опять, как вчера, раздались аккорды, взятые неумелой рукой, и Лариса запела. Она пела те же песни, что и вчера, и так же, как вчера, голос ее становился все увереннее, будто она забывала об окружающих и пела для себя. И так же, как вчера, охваченный волнением, Тихон потерял представление о времени и забыл о Ларисе. Поющая представлялась ему совсем другой. Он снова видел ее широкие плечи, покрытые платком. Она успела забраться на облака и большой рукой качала звезду. В небе она была своим человеком. Ей, как и небу, было миллион лет. Она видела множество его отражений, и тысячную долю которых не может поймать человеческий глаз.

На мгновенье возникла тишина, но песня еще находилась здесь, отраженная горами, а уже послышался топот и шарканье ног и человеческая речь:

— Надо сделать все, чтобы этой же осенью отправить ее в Москву. Такое редкое дарование! Ей надо учиться, — говорил Шрайбер Павлищеву, который шел немного впереди и, кажется, его не слушал.

Шрайбер оглянулся: белая рубашка Тихона светилась в темноте.

— Пойдемте, голубчик, — он взял его под руку и увлек за собой к калитке — Здесь вопрос в том, как она перенесет дорогу.

— Перенесет дорогу. А почему?..

— Она же больна, голубчик. Надо наконец отнестись к этому серьезно.

— Чем? — спросил Тихон, испытывая смутное беспокойство и недоумение.

Шрайбер отстранил его от себя и глядел на него из отдаления, сохраняя привычную улыбку.

— Вы — гость Багряницких?

Тихон хотел сказать, что он, конечно, гость, но чей? Багряницких он и в глаза не видел. Но едва слетело с его губ: «Видите ли, я совсем не знаю этих Багряницких…» — как критик отпустил его локоть, глянул на него пустыми глазами и пошел прочь, отбросив его от себя, словно пустую консервную банку, подкатившуюся ему под ноги.

Тихон понял, как стыдно и нехорошо не быть гостем Багряницких и даже вовсе их не знать. Он вернулся к калитке и стал терпеливо ждать Ларису. Мимо него проходили задержавшиеся наверху гости. Последними ушли дамы.

— Я возьму ее к себе на некоторое время, а потом ей дадут общежитие. Если, конечно, Багряницкие ничего не будут иметь против, — говорила Клара Эдуардовна.

— Им это, может быть, не понравится: девушка караулит дом…

Клара Эдуардовна шла осторожно, мелкими шажками, Варвара Герасимовна двигалась энергично. Тихон смотрел им вслед с неприязнью. Теперь он понял, каково положение Ларисы в доме Багряницких.

«Она же еще и больная…»

Он подумал о необыкновенной хрупкости Ларисы, о бледности ее кожи, не розовеющей даже на солнце: «Конечно, больна. Это сразу можно было заметить».

И нежность его углубилась. Он любил, восхищаясь и жалея, готовый служить ей и покровительствовать.

В доме Багряницких потушили огни. Стало темно и тихо. Только в саду назойливо трещали цикады и там, внизу, гулко вздыхало море. Тихон подождал еще немного, — должно быть, не выйдет. Она устала, больна… И он двинулся потихоньку, размышляя о загадочной болезни Ларисы, которая мешает ей отсюда уехать.

Внезапный удар по лицу свалил его с ног. Перед ним стоял коротенький, но широкий в плечах парень.

— В чем дело? Ополоумел?

Но едва он вскочил на ноги, как получил новый удар. В третий раз Тихон перехватил его длинную руку с мощным кулаком. Дрались молча. Противник обладал хорошо развитым торсом и слабыми ногами. Тихон, заметив это, сбил его с ног. Некоторое время парень лежал, закрыв глаза. Потом приподнялся, потрогал подбородок и окровавленный нос. Вздутая губа придавала ему сходство с негром. И лег опять.

— Эй! — Тихон тронул его за плечо. — Вставай.

Парень сел, потер шею и, с трудом приподняв голову, взглянул на Тихона:

— Подонок! — Он хотел встать, но Тихон без труда предотвратил это намерение.

— Сиди лучше. Мне это удобнее.

Парень что-то бормотал себе под нос. Тихон разобрал слова «дармоед» и «шиза».

— Это я «шиза»? Кто ударил? Может, объяснишься? Я тебя в первый раз вижу.

Парень молчал.

«Страшной силы у него руки, подумал Тихон. — Ноги подвели. А то я б валялся».

— Ну? Объясняйся.

Добродушный тон Тихона возымел действие.

— На шальные деньги живешь, — прохрипел парень. — На сытных хлебах. Потому и силен.

— Нет, это тебя твои рахитичные ножки подвели. А про какие это ты хлеба?

Тот кивнул на дом Багряницких.

— Из этих?

— Пустомеля, — рассердился Тихон. — Я — студент. Денег шальных и даже не шальных у меня нет. Стипендия. Ясно? А ты меня ограбить намеревался?

— Где живешь?

— В палатке.

Парень осклабился, насколько позволяла опухшая губа:

— И я там. Значит, ошибся. Здорово. Геннадий.

Тихон нехотя пожал ему руку и назвал себя. Они пошли вместе.

— Ты зря в бутылку лезешь, — сказал Геннадий. — Ты студент, и я студент. Неужто я похож на грабителя?

— Какого института?

Геннадий оказался физиком. Он запросто говорил об атомной физике, для Тихона непостижимой. Он проник в эту область и чувствовал себя в ней свободно. В представлении Тихона вещи смертоубийственные были для него обычны и в жизни необходимы. Тихон восхищался его бесстрашием, его равнодушием к опасности. Он знал настоящую цену человеческому существованию.

«Всем нашим восторгам и страданиям грош цена, — думал Тихон. — Интересно, однако, за что он бил меня?» Это выяснилось скоро и неожиданно:

— Ты понимаешь, какая получается петрушка: мы строим космический корабль, космонавт садится и летит. Почет ему! Слава! А нам? Кукиш с маслом. Вот она, чепуха какая, получается.

— Ты-то пока еще ничего не построил.

— Ну не я. Это к примеру. В принципе. Неблагодарное дело. Артисты эти всякие, поэты задрипанные славу имеют, а нас кто и как отблагодарит?

— Понятно, — сказал Тихон, испытывая досаду и разочарование. — Вот, значит, почему ты не любишь поэтов и меня бил тоже, приняв за такового. А знаешь ли ты, что настоящий поэт, не в пример тебе, ни славы, ни награды не ищет?

— Ну прямо. Сволочи все они, подонки. Да это и не профессия. Шарлатанство. Будь моя воля, я бы их всех к делу пристроил.

— Куда же ты бы их пристроил?

— К станкам. А если уж они вовсе ни к чему не пригодны — ночными сторожами. Самодеятельность — пожалуйста. А ты гляди — какие они деньги наживают. Какие деньги! С ума сойти! — Да. Я так считаю: писатель не профессия.

— Но, но, — сказал Тихон. «Придется ему дать раза». — Не мели.

Геннадий не имел намерения ссориться, но уступать не собирался:

— Литература дуба дала. Надобности в ней нет. Только деньги государственные расходуются на этих нахлебников. Купцы прежде так жили. И сходство есть — те и другие люди торговые.

Тихон молча злился. Он вспомнил общество, собравшееся у Багряницких: «Из-за них оскорбляют литературу».

— Что ж, по-твоему, нет порядочных писателей?

— Нет, — решительно ответил Геннадий.

— Поговорил? Теперь помолчи, меня послушай. Искусство не профессия, а судьба. — И Тихон прочел противнику краткую лекцию о нравственном и этическом значении искусства, о бессмертии гениев. — Разложению не подвергаются. И атомы им не страшны. Сто лет назад написал Грибоедов комедию, а каждый ребенок его знает, и каждая строка этой комедии стала пословицей…

— Грибоедов был посол. Чехов был врач… Крылов был математик. Ломоносов…

— Хватит. Чехов не врачебной своей деятельностью известен. А что Крылов был математик — впервые слышу.

— А как же? Он точно высчитал, когда должна упасть висевшая над головой его полка.

— Этот анекдот мне известен. И если о писателях ты знаешь только анекдоты…

Они остановились. Тихон почти кричал, а Геннадий поглядывал на него, насмешливо щурясь.

— Да ты не злись так! — опять сказал Геннадий. — Остынь.

— Ты всерьез или дурака валяешь?

— А я никогда дурака не валяю.

— Ну, так знай: если бы не литература, не театр, не музыка, ты был бы просто обезьяной. Никакая атомная физика не научит тебя мыслить и не сделает тебя порядочным человеком. И больше того: ты ее не одолеешь, ты и смысла ее не постигнешь без Пушкина и Грибоедова.

— Ладно, кончай, — сказал Геннадий и присел на камешек. — Гляди — какое море. Блеск!

— И что море красиво, ты не заметил бы и не обрадовался бы этому. Было бы в твоем распоряжении четыре чувства: голод, жажда, похоть и страсть к убийству себе подобных.

— Ты, я вижу, все-таки к этому делу отношение имеешь. Смотри, как тебя доняло.

— Имею. Я филолог и сам пишу стихи.

— Вот видишь, а врал… Скажи, почему покончил с собой Евсеев? Из-за любовницы?

— Не знаю, — отмахнулся Тихон. Но Геннадий не отставал: вопросов такого рода у него было предостаточно.

— Литературу отрицаешь, а в личной жизни писателей покопаться не прочь, — с презрением сказал Тихон. — Мещанишка ты, обыватель. Анекдоты твоя специальность.

И он пошел прочь, оставив любопытство Геннадия неудовлетворенным. Он шел, и отвращение, вызванное в нем этим бессмысленным спором, сменилось досадой — опять вспомнил гостей Багряницких: «Все несерьезно. И пишут и живут напоказ».

Дойдя до палатки, он присел на чью-то перевернутую кастрюлю. Не хотелось лезть в духоту. На душе было тихо и пусто.

— Э, брат, какие имена! — воскликнул Павел, когда Тихон рассказал ему наконец о доме Багряницких. — Ты держись их, если хочешь печатать свои стихи. Они из тебя человека сделают. И гордись, что дышишь одним воздухом с ними.

— Воздух у нас здесь получше, — сказал Тихон. — Ты хочешь, чтобы я глядел им в глаза? Не ожидал от тебя такого совета.

— Авторитеты, брат, авторитеты.

— А я не признаю авторитетов. И не хочу, чтобы из меня что-то делали. Я сделаюсь сам. А кто волочится за авторитетами, ползает перед ними на брюхе, вперед не двигается.

Павел:

— Прав. Я ведь шучу.

Тихон:

— А ты не шути так.

Тихон рассказал и о Геннадии, но умолчал о Ларисе. Вовремя удержался.

В тот день Павел собрался в город, к зубному врачу, а вернувшись, лег — зуб ему вырвали.

— Разворотил всю щеку, окаянный. Зуб, говорит, трудный. Зуб мудрости — чувствуешь?

Вскоре он уснул, и Тихону пришлось вечер провести с Дашей. Он ничего против этого не имел. Ему не хотелось идти к Багряницким и даже не очень хотелось видеть Ларису. Но песенки ее опять с самого утра звучали у него в ушах. Они вдруг начали существовать сами по себе, вырвавшись из толпы окружавших их нелепостей. Теперь он их отлично запомнил и тихонько мурлыкал себе под нос, когда они с Дашей бродили по берегу. Он нисколько не думал о своей спутнице и ни о чем не думал. Он снова был во власти их поэтического обаяния. Их чистоты. Их необычности. И трудно ему было вырваться из этого состояния, чтобы разговаривать с Дашей. Но ей вскоре наскучило молчание, и она заговорила сама.

Тихон, пробуждаясь, медленно вникал в смысл ее слов.

— Вот вы меня считаете глупой…

— Да, то есть нет, что это вы, Даша? Я никогда не давал вам этого почувствовать.

— Пусть так, — сказала она с торжественной покорностью. Кусая губы, Даша перебирала камешки на ладони. — Я хочу вам что-то сказать, хотя это ни к чему.

— Говорите, Даша.

Тихон был чуть-чуть заинтересован. Даша вздохнула глубоко и тревожно:

— Я Павла не люблю. Я так рада, что ему вырвали зуб.

— Это жестоко, Даша.

— Нет, я не о зубе. Я рада, что он спит, а вы со мной.

Тихону не раз случалось оказаться вдруг у края пропасти. Подобное он чувствовал всегда, если девушки начинали говорить такие слова или готовились их сказать. Уже в предчувствии этого им овладевало беспокойство, и он начинал торопливо искать ответа, который бы не обидел.

— …Но я не хочу, чтобы он переживал, и вы ему ничего не говорите. Знаете, он хочет на мне жениться. Разве он вам не говорил? Ну, скажет. А я за него не пойду. Но вы этого ему тоже не говорите. Пусть сам как-нибудь догадается. Он скучный человек, правда?

— Пожалуй. Но он хороший и, может быть, вам стоит подумать…

Она огорчилась:

— И это вы мне советуете?

— Ну да, я. Как товарищ… Павел мне друг.

— А я… совсем никто?

Тихон растерялся. Даша все-таки приперла его к стене. Не избег.

— Видите ли… я к вам хорошо отношусь, но…

— Понятно. Не продолжайте. Только ведь вы меня совсем не знаете, честное слово. Я стараюсь казаться такой, как все, а в действительности — странная. Я как-то сказала, помните? Что люблю Маяковского. А я его не понимаю. Он меня не трогает. Я даже люблю совсем другие стихи.

— Зачем же вы сказали?

— Неудобно. Осудите. Ой, как я завидую тем, кто пишет. А я даже письма не сочиню. Я понимаю, конечно, что не могу вам нравиться. Вы помните — мы пробовали на «ты»? Но я не могу говорить вам «ты». Я вас страшно уважаю…

Тихон тоскливо слушал признания Даши: «Ах, если бы она мне нравилась», — он не находил слов утешенья, не мог подать ей надежду.

— Не стоит, Даша, — сказал он наконец с искренним огорчением. — Я вовсе не такой хороший и не такой умный, как вы считаете. Хотите, я почитаю вам стихи? Давайте сядем вон на те камешки, и я почитаю вам стихи, наверное такие, как вы любите, то есть какие нельзя не любить.

— Ладно.

Они сели у моря, и Тихон начал читать:

Два вечера подряд Тихон приходил к дому Багряницких, но не решался войти. Дверь была плотно закрыта, и на крыльце не стояли, как обычно, маленькие сандалеты.

Переменилась погода. Похолодало. Поредел палаточный лагерь. Вчера в полдень дул сильный ветер с моря. Владельцы большой белой палатки уехали. Они сняли свой флаг с изображением кота и тремя загадочными буквами. Никто так и не узнал, что они обозначали.

Вечером Тихон в третий раз пошел к дому Багряницких с намерением непременно увидеться с Ларисой. Быть может, она больна. Ведь говорили же, что она больная. Скотство с его стороны не навестить ее, не узнать, что случилось. Не доходя до дому, он встретил толстяка с голубыми глазами, которого видел у Багряницких. Тихон бросился к нему, преодолев застенчивость.

— Простите, вы меня не помните? Я хочу спросить, — лепетал он.

Толстяк таращил глаза, но лицо его было участливым и добродушным.

— Друг мой, у меня такая масса студентов… Вы уж извините… Но мне ваше лицо знакомо. Такие лица запоминаются. Ну, говорите, в чем дело? Хвост? Тогда до Москвы…

— Нет, совсем другое. Я, право, не знаю… — И решившись: — Где Лариса?

Профессор улыбнулся и доверительно взял Тихона под руку:

— Лариса уехала, мой дорогой. Шрайбер взял ее с собой. Он ее устроит, не сомневаюсь. Это все, что вас тревожит?

— Все, — сказал Тихон растерянно, — все…

— Будьте здоровы, — сказал профессор. — Мы еще встретимся. В Москве. — Он уже был далеко, когда Тихон сообразил, что ему следовало спросить о ее здоровье, — но если она уехала, значит, здорова, — и узнать хотя бы ее фамилию. Да, он не знал даже фамилии Ларисы и неимел никакой надежды найти ее в Москве. И он помчался догонять толстяка.

Когда Тихон остановил его вторично, профессор был уже не так любезен:

— Я, знаете, спешу. Я удовлетворил ваше любопытство… Фамилия? Я не знаю ее фамилии, Ларочка — очень милое дитя и бесспорно талантлива, но я не знаю ее фамилии. Не интересовался. Вы ее найдете. Юноша с такими глазами не может потерпеть неудачу. Она не примадонна, которую прячут от назойливых поклонников. Прощайте, прощайте, мой друг. Разыщите Шрайбера — вот вам ориентир. — Он ушел, помахав Тихону маленькой пухлой рукой.

Все сохло и шелестело. Тоска по влаге и сушь растений, и одиночество… Каждый день дул с моря холодный ветер, остыла вода, завяла желтая мальва, и настало время уезжать. Они свернули свою палатку, искупались последний разок и сели на автобус, который через двадцать минут доставил их к поезду. Даша уехала еще вчера. Она не оставила Павлу своего адреса. Она отказала ему.

В тех местах бывало, что выпадал снег. Выпал он и в эту зиму, накрыв дрожащие растения. Дул ветер, вздымая желтую пыль с сухой земли.

Как странно было видеть все это не в зное, не в синеве лета, пышущего жаром. Видеть серое море и горы, в складках которых лежал снег.

Тихон прошел мимо палаточного городка, похожего теперь на базарную площадь, покинутую и продавцами и покупателями. Будто только что выехал отсюда балаган, ярмарочные артисты со своими палатками, и ветер разнес оставшийся после них сор. Ослепительными заплатами лежал кое-где снег.

Тихону живо вспомнилось лето и жаркая его любовь, носившая негибкое имя «Лариса».

Дом Багряницких был заперт. Безлюдье и тишина господствовали кругом. Неужели и здесь он не отыщет ее следов? Калитка полуоткрыта, и на ней лежит снег, сухой, как песок. Красные иглы куста — дикобраза — казались еще длиннее и острее, чем летом. Багровели, тронутые холодом, листья сикоморы. Тихон взошел на крыльцо. У двери лежала мокрая тряпка, — значит, в доме кто-то есть. Он постучал и прислушался: только море шелестело, от скуки перебирая камешки, да ветер со скрипом покачивал акацию.

Он не успел постучать вторично, как услышал шаги. Кто-то тяжело и медленно спускался по лестнице в мягких туфлях. Молча сняли крюк, отодвинули щеколду. Под стук его сердца отворилась дверь, и Тихон увидел невысокую полную женщину в черном платке на плечах. Черты ее лица, и платок, и даже выражение светлых глаз показались ему знакомы. Она сказала: «Входите», не выразив ни малейшего удивления и ни о чем не спросив. Он молча шел за ней по лестнице, радуясь, что в доме оказался человек.

Они пришли в большую светлую комнату, через которую Тихон несколько раз проходил летом. Здесь было светло и холодно. В окна глядели белое небо и море молочного, опалового цвета. Женщина приостановилась, сказала:

— Здесь холодно, — и пошла дальше.

Они пришли в маленькую комнатку, где стояла низкая тахта, покрытая пледом, и топилась печь. На столе, на голубой клеенке, чашки, хлеб, варенье.

— Садитесь.

Женщина села в кресло, плотнее завернулась в платок и повернула к Тихону бледное лицо. Теперь он вспомнил: это она сидела в соломенном кресле, а в другой раз стояла на балконе, когда они пробегали с Ларисой через ту большую комнату. Она почему-то ему запомнилась.

— Наталья Федоровна в Москве, Александр Григорьевич за границей, — сказала она и предложила: — Чаю выпьете?

— С удовольствием, — обрадовался Тихон. Ему захотелось остаться тут подольше, каким-то добрым и родным покоем веяло от женщины, наливающей чай. Она подала ему синюю с большими цветами чашку: — Меня зовут Анна.

— А меня Тихон.

Она улыбнулась:

— Я-то вас знаю…

— Откуда же?

В печке трещали дрова, за окном зашумело море, поднявшееся на дыбы. Внезапно наступили сумерки, и в комнате стало полутемно. Только пламя печи вспыхивало на щеках и подбородке женщины, угощавшей его чаем с кизиловым вареньем и поджаренными хлебцами. В глазах ее была та же игра: они зажигались отраженным светом и гасли вдруг.

Тихону почему-то неловко было расспрашивать о Ларисе и даже не хотелось, как будто не за этим приехал он сюда из Москвы.

— Откуда же вы знаете меня?

— Вы бывали тут летом. Я помню. У меня хорошая память.

Она приподнялась, взяла висевшую на стене гитару и, сев на тахту, начала тихонько перебирать струны. И живо вспомнились Тихону те необыкновенные песни. Им овладело прежнее волнение.

— Где Лариса? Я не нашел ее в Москве, то есть я никак и не мог ее найти, потому что не знаю даже ее фамилии. Я только за этим сюда и приехал. Помогите мне, Анна.

Она продолжала перебирать струны. Это была одна из песен Ларисы. Тихон замолчал, прислушиваясь.

— Лебедева ее фамилия. Она в Москве, — сказала Анна, не прерывая игры.

Печка погасла. В комнате было почти темно. В окно видно было море, казавшееся чугунным.

— Лариса вышла замуж, — сказала Анна, продолжая играть.

— Ах, вот что. Значит, она больше сюда не вернется?

— Вернется летом. С Виктором приедет. — И она пояснила: — Виктор — племянник Багряницкого, славный парень.

«Ну все, — подумал Тихон устало. — Надо уходить. Значит, я больше никогда не услышу ее пения. Но отчего же? Я приеду сюда летом, и вот так же, по вечерам…»

— А вы что же, здесь совсем одна живете?

— Внизу Арина Григорьевна с мальчиком. Только нынче их нет.

— А вы… всегда здесь живете?

Анна перестала играть, зажгла маленькую керосиновую лампу, бормоча, что ветер порвал электрические провода, и села, опять взяв гитару.

— Я выросла у Багряницких и привыкла к этому дому. Мне здесь хорошо. Прошлую зиму мы жили здесь вдвоем с Ларисой. Она тоже здешняя, но у нее в поселке родные, а у меня никого нет. Мы и в школе вместе учились… Я ведь старше ее всего на два года… Только я болею и не выхожу никуда…

Тихон слушал ее рассеянно. Он думал о Ларисе. Увидит ли, услышит ли он ее когда-нибудь? Ему хотелось знать, поступила ли она учиться. А может быть, ей вовсе не надо учиться? Пожалуй, ее только испортят. Лучше, чем она поет, петь не научишься. Да и голос у нее не певческий. Не в голосе дело.

— Я вам рада, — сказала Анна. — Здесь скучно бывает зимой. Я сижу тут сутками одна. Зато летом я такая счастливая — столько людей приходят сюда, и все они так ко мне добры! И я начинаю гордиться собой и радуюсь себе. Только странно, что никто из них со мной не разговаривает. Только слушают, как пою. Разве я такой уж скучный человек? Может быть, впрочем, это потому, что я не умею говорить. Я вижу такие картины, впечатление от которых немыслимо выразить. Восхищенье сжимает мне горло, но так убоги мои попытки… Ни в музыке, ни в стихах это не находит выражения…

Анна взяла резкий аккорд и запела. Тихон вздрогнул, привстал и снова сел. Вот он, полюбившийся ему голос. Резкий вначале, смягчающийся постепенно, то звонкий, почти пронзительный, то глуховатый. Тихон закрыл глаза. Только на одно мгновенье он увидел Ларису, но она исчезла тотчас же и более не появлялась. Анна пела, и он опять видел женщину, склонившуюся над костром. Видел женщину, передвигающую звезды. Видел женщину, которой повиновался ветер. В песнях ее росла трава, ключ выбивался из-под земли, горевал и веселился ветер. И море качало на зеленых летних волнах волшебный, серебряный кораблик.

— Боже мой! — сказал Тихон, когда Анна замолчала. — Боже мой, как я перед вами виноват.

— В чем же?

— Как весь мир перед вами виноват. Вы сидите здесь одна — чудо природы. Самое редкое и удивительное, какое только можно себе вообразить, и все бросили вас. Даже эта, ваша подруга.

— Нет, нет, — сказала Анна. — Это неправда. Все относятся ко мне очень хорошо. Багряницкие вырастили меня и воспитали. Ведь я сирота. Они относятся ко мне, как к дочери. Любят меня, я же знаю… — Она так хорошо улыбнулась, что Тихон, растроганный, взял ее за руку. Нет, она не была хороша собой и вместе с тем — прекрасна.

— Может быть, Багряницкие и хорошие, но те, кого я видел здесь…

Она застенчиво и осторожно, чтобы не обидеть его, отняла руку:

— Вам они не понравились? Но вы же их не знаете. Немножко странные, у всех свои чудачества, но не судите поверхностно… Хорошие, право же… И очень хотели мне помочь, взять в Москву, чтобы я училась… Но что делать, если я никуда не могу выехать отсюда? Я могу жить только здесь, и больше нигде. Такая болезнь… Не будем говорить об этом, здесь уж ничего не поделаешь. Клянусь вам, никто не виноват. Я еще спою. Хотите?

И он слушал ее до ночи.

Он больше не думал о Ларисе и не намеревался ее искать. Душа его любви была здесь.

А Лариса затерялась где-то в Москве, в одном из многочисленных ее домов, в одной из улиц ее, где жило множество девушек, на нее похожих.

6. XI.1962

Прогулка

— Митенька пришел!

Лита, бросив книгу или вязанье, идет ему навстречу. Он стоит на пороге, всегда застенчивый и растерянный. Ей хочется сказать, что она рада ему, чтобы он это понял, чтобы он этому поверил, но это лучше получается у ее мужа.

Иван встречает Митеньку, смеясь во весь рот, обнимает его за плечи, что-то говорит, и Митенька отвечает, тоже смеясь. С лица его исчезает выражение растерянности, с которым входит он в дом, словно испуган чем-то и насторожен. Словно он думает, что лишний, что ему не рады. Митенька любит Стрельцовых и охотно у них бывает. Ивана он знает давно — вместе кончали университет и работают в одном институте.

Но когда он впервые увидел Литу — Митенька пришел тогда с товарищем в первый раз после женитьбы Ивана, — он был растроган ее видом и как бы распахнулся навстречу этому новому существованию.

— Смотри! — сказал он товарищу.

И теперь, в свои двадцать семь лет, Лита все еще похожа на нестеровского отрока. Лицо ее все такое же узкое и бледное, по плечам лежат темно-русые прямые волосы, а в больших глазах, может быть ей самой непонятная, подаренная природой — скорбь.

Митенька скоро узнал, что жена Ивана добра, доверчива и гостеприимна, но дальше его узнавание не пошло. Лита была искусствоведом, работала в музее, но никогда о работе своей не говорила. И вообще не говорила о себе.

Они с Иваном, напротив, много говорили о работе и о людях, с которыми сталкивались.

Когда Митенька на нее взглядывал, Лита улыбалась, как бы извиняясь за свою молчаливость, но глаза ее по-прежнему смотрели без улыбки, и ему иногда чудился в них упрек. Но почему? Когда она уходила, Митенька с Иваном говорили о жизни, о благополучии и незадачливости, о несправедливости некоторых репутаций. Оба они были физиками. Иван готовил кандидатскую, работу свою любил, видел ее перспективы и не допускал никаких случайностей и помех. Он был целеустремлен и не испытывал сомнений в избранном им пути. Словом, не имел претензий к судьбе. Митенька, напротив, постоянно ощущал свое неблагополучие и неустроенность. Иван пытался его образумить:

— Ну, в чем дело-то, голубь? Возьми себя в руки. Честное слово, никаких причин впадать в меланхолию: крыша над головой есть в родительском, родном твоем доме. Зарплата? Особенно не разгуляешься, но жить можно.

На все его уговоры выбрать тему кандидатской и готовиться к защите Митенька отвечал неопределенно: не готов… ничего не решил… все как-то бессмысленно, не то…

Он приходил в волнение, брался руками за виски. Глаза разбегались в разные стороны.

— Ты хочешь абсолютного счастья. Так не бывает. За счастье надо бороться. Надо найти свою золотую жилу, свою точку применения, определяющую и оправдывающую твое существование, твою судьбу. Вот, слушай. Есть одна тема, которая, мне кажется, должна тебя заинтересовать…

— Нет, нет, — говорил Митенька, — протягивая вперед руки и как бы обороняясь, — не сейчас. Потом как-нибудь. Я еще ничего не решил… Не знаю сам.

— Мне кажется, ты, брат, нездоров. У тебя что-то с психикой или, в крайнем случае, с нервами… Посоветовался бы с врачом…

— Ну, к чему это? Разве в этом дело?

— Чего же ты хочешь наконец?

— Выиграть мотоцикл, — сказал Митенька с воодушевлением.

Иван захохотал, хлопнул товарища по плечу:

— Вот это, брат, дело. Я б тоже не прочь. Закатились бы мы с тобой.

Митенька оживлялся. Любовь к спорту — вот что в основном сближало этих двух разных людей, но и спорт любили они по-разному.

Все эти разговоры прекращались, когда входила Лита. Но почему?

Однажды Митенька застал Литу одну. Он остался, решив дождаться Ивана. Разговор не клеился. Митя взял книгу, Лита довязывала свитер себе или Ивану. Но, занятые каждый своим, они поглядывали друг на друга и друг о друге думали: Лита — что Митенька действительно похож на князя Мышкина — так его и называли в университете. Есть ли у него какая-нибудь Настасья Филипповна или он только ждет ее?

Митенька умилен был хрупкостью ее физической и душевной. «Всякая фальшь для нее нестерпима». Наверное, ее очень легко обидеть. Она беззащитна. И у него, который никогда в жизни никого не защитил, даже самого себя, явилось желанье защитить ее.

Она была в тот день грустна и, может быть, нездорова. Задумавшись, глядела в одну точку, или, напротив, в эту минуту она вовсе ни о чем не думала, и это делало взгляд ее тяжелым и страдальческим. Молчать, когда она так смотрит, было бессердечно. Он спросил:

— О чем? О чем вы так мучительно думаете?

Она улыбнулась и стала проще, доступнее пониманию.

— О вас.

— Ну? То есть что же… обо мне?

— О том, что вы — князь Мышкин. А где-то существует Настасья Филипповна.

Он взялся за виски, глаза его разбрелись в стороны, и слова Литы он как бы отстранил рукой:

— Нет, это все ужасно… не так. Князь Мышкин — это только внешнее сходство. Ничего, ничего общего — уверяю вас. И тем более Настасья Филипповна — нет, нет.

— Отчего? Мне кажется, Настасья Филипповна или что-нибудь другое — без этого нельзя. Пусто.

— Пожалуйста, не надо об этом. Я даже думать не имею права… Не могу себе этого позволить.

Лита не понимала его.

— Ну, как вам сказать — не могу позволить. Это для меня роскошь и недоступно. Да я и не думаю об этом. Я также не могу никому позволить вмешательства в мою жизнь, очень близкого с ней соприкосновения. Вручить кому-нибудь на нее права… Это страшно. А женщина? Какая из них может вынести меня и что она получит взамен своей любви или преданности?

Лита молчала. Взгляд ее, казалось, стал еще печальнее, и Митенька подумал с испугом, что чем-то ее задел. Но чем? Может быть, она обиделась за женщин и за любовь? Тогда он стал хвалить Ивана — отлично, что пришла ему в голову такая идея. Вот уж на Ивана не приходится жаловаться. Лита должна быть счастлива и горда таким мужем. Судьба отнеслась к ней милостиво, уберегла ее от беды. Ведь что, если бы…

— Да, да, — кивнула Лита. — Иван любит порядок и лояльность. Он живет благоразумно и терпеливо. Он честен и добросовестен как с людьми, так и в работе. О таких говорят: человек чести и долга. Но ведь и с ним бывает: наскучит работа, и я наскучу. Он это переносит без хныканья. И на мою хандру отвечает обычно: абсолютного счастья нет.

— Он и мне это говорил. — И с новым воодушевлением Митенька принялся хвалить Ивана. Он был как бы обижен за друга и чего-то боялся, потому что в тоне Литы, когда она говорила о муже, звучала скука. Нет, ни за что нельзя этого допустить, чтоб над этим домом, где ему так хорошо, появились тучи.

— Иван — отличный человек, Лита. Помимо всего, что вы сказали — и не так сказали, как следовало, — я могу добавить: он истинный ученый, преданный науке. А я нет…

— Он совсем не такой, как вы… Я даже удивляюсь вашей дружбе. — И в голосе ее прозвучало что-то похожее на сожаление, что вновь породило смутный страх и тревогу в Митенькином сердце.

— Я выиграл мотоцикл!

Да, это было событие.

— Значит, желания иногда сбываются, — сказала Лита.

— Не так уж редко, лапушка, — сказал Иван.

— Отметим?

— Я принес. — Митенька с детским выражением лица вынул из кармана «Столичную». В тот воскресный день он был обрадованным ребенком, получившим давно загаданный подарок и не перестававшим этому радоваться и удивляться. — Только его еще надо взять. Завтра, ребята, возьмем. Вы пойдете со мной? А потом — на нем куда глаза глядят.

— Втроем? — удивилась Лита. — Там место на двоих.

— Я уступаю тебе, — свеликодушничал Иван.

Ему действительно было бы ужасно приятно промчаться на Митенькином мотоцикле через всю Москву и дальше. Но Лите, он знал, наверное, хотелось этого еще больше. Женщинам и детям надо уступать.

— Без коляски?

— Я и не хотел с коляской. Ведь он как конь….

— А как же ты, Иван?

— В другой раз. Вы дети. Вам ждать невтерпеж, а я человек взрослый и без всякого для себя ущерба…

На другой день Митенька с Литой отправились за мотоциклом. Оба были радостно возбуждены. Они шли пешком через осенние бульвары, рдеющие листвой. Небо было синим и чистым, распахнутым настежь. Бабье лето, внезапное и короткое, без уверенности в завтрашнем дне. Уже ночью температура воздуха может упасть на добрых десять градусов, ветер нагонит тучи, тучи бросят на землю снег…

Но сейчас в такое не верилось.

— Что ж вы все-таки любите, Митенька? Или кого любите? Или…

— Я? — Лицо Митеньки со вчерашнего дня не изменило своего детски-радостного выражения. — Я люблю природу с ее неожиданными переменами и сильным выражением чувств. Я люблю этих коней, которых спускает она без узды и упряжки, — ветер, снег, ливень — стихии люблю. Огонь тоже. Его буйство, сдерживаемое печкой. Огонь — когда он свободен и у власти. Люблю, когда снег идет стеной, как будто небом посланное воинство. Знаете, почему я когда-то физику полюбил и за что разлюбил ее сейчас? Полюбил за то, что с помощью ее мы эти стихии себе подчинили. Теперь за то же самое ненавижу. Трудно вообразить, как я, любящий свободу, взялся обуздывать природу, строить ей тюрьму… Теперь я понял все и себя осудил. Я уйду из института.

— Что же вы станете делать?

— Заниматься физическим трудом. Это мне гораздо больше по душе. Стану истопником, дворником. Может быть, пожарником.

— Это ребячество. Вы отдадите все свои силы, а что получите?

— Независимость. Внутреннюю свободу. Свободу чувств, мыслей, мнений и даже поступков. Никто не станет контролером моей судьбы. Люди умственного труда — они слишком многого требуют. Я предпочитаю тех, кто одарен природной мудростью или опытом.

— Пожалуй, вы вовсе ни на кого не похожи.

Остальное она вслух не сказала: «Он пренебрегает собой, своими удобствами и благополучием. Для себя ему хочется только свободы. Какой-то исключительной, особенной свободы, чтобы даже любовь… Я этого не могу понять. Он должен полюбить, и, наверное, это очень большое счастье для женщины… Зачем в тот раз он так уговаривал меня любить Ивана и словно бы чего-то испугался? Он очень порядочен. Для него было бы нестерпимо…»

Мотоцикл получен. Он новый, он легкий и так блестит.

Солнце клонится к закату, и небо объято пламенем. Митенька у руля, и Лита у него за спиной. Сначала они едут не очень быстро. Светофоры, регулировщики.

— Я счастлив, — не оборачиваясь, говорит Митенька.

— И я… — шепчет Лита. Она много в эти слова вложила, но думает, что он не слышал.

Все быстрее мчится мотоцикл, все меньше домов и больше деревьев, расточительно украшенных осенью.

Все сильнее ветер, а вместе с ним восторг, экстаз, овладевающий Митенькой в стремительности этого полета, как будто бы над землей. И Лита с ним. Он говорит с ней, не оборачиваясь, а ветер по своему усмотрению доносит что-то из сказанного до ушей Литы, а что-то остается на дороге или пролетает мимо.

— Если бы я имел право любить, то только такую…

Ветер отдает Лите вторую часть фразы:

— Только такую…

Она, запрокинув голову и вся доверяясь ветру, кричит:

— Да, да. Но что делать с Иваном?

Ветер отдает Митеньке почти всю фразу, исключая последнее слово:

— Да, да. Но что делать…

И тогда ответ Митеньки посылается Лите в жестокой форме императива:

— Не оскверню дружбы. Не отдам себя никому. Никогда. Все останется по-прежнему.

Два слова: «никогда» и «по-прежнему» — настигают Литу. Она поворачивает их на все лады, но не находит им применения.

Игра прекращается вдруг: заехали в песок. Остановить коня на всем скаку. Сразить птицу во время высокого ее полета — вот как это почувствовал Митя. Слившись с мотоциклом в одно, он — весь напряжение. Нет ни завтрашнего дня, не было вчерашнего — ничего, кроме него, мотоцикла и этого усилия, превосходящего его возможности. Вдруг стало легче, но он не ослаблял мускулов. И наконец асфальт. Не оглядываясь, вновь подхваченный вихрем, он снова над землей…

— Я счастлив…

Ветер относит его слова. Но кому же?

Ночь. От Москвы далеко. Огни больших и маленьких деревень вдоль шоссе. Митенька мчится с непозволительной скоростью. Но, пожалуй, пора вернуться.

— Лита, домой?

Нет ответа. Притормозив, обернулся: сзади никого. Когда, когда он остался один? Где Лита? Ее нет. Ее нет не только здесь, с ним. Ее нет в живых. Он потерял ее, она убита. Но надо разыскать ее труп и отвезти мужу. А потом? Потом — умереть самому. Он едет назад медленно, оглядываясь по сторонам.

— Я счастлив, — слышатся ему собственные его слова, здесь где-то оброненные. И это полупризнанье: — Только такую. — И ее ответ: «Да, да, что делать…» — Что делать с Иваном? Со мной? С ней… если…

Песок. Он волоком тащит мотоцикл по песку, глядит вокруг, ни на что не надеясь.

— Лита!

Она сидит на пне, обхватив руками плечи. Дрожит. Волосы упали на лицо.

— Лита? Как все это получилось? Ты упала? Скажи, скажи.

Она молчит, и молча едут они назад.

«Почему я ни разу не обернулся? Она могла упасть или сойти. Почему я не обернулся? Просто в голову не пришло… Почему же мне стало так плохо? Праздник кончился».

Теперешнее его состояние было полнейшим контрастом тем чувствам, которыми только что он был одарен. Но почему? Ведь он нашел Литу. Все кончилось благополучно.

— Лита, вы сердитесь на меня? За что? Почему вы молчите? Можете себе представить, в каком я был состоянии, не увидев вас на месте! Лита, почему вы не окликнули меня, когда сошли здесь?

Молчание. И услуги ветра не нужны. Он поет что-то свое.

Иван не спал:

— Я звонил в милицию, в морг…

Лита все так же молча ушла к себе в комнату.

Митенька, продолжая находиться в недоумении, рассказал Ивану все, как было. Тот кивнул:

— Занятный случай.

— Но ты понимаешь, как это произошло?

— Вполне. Она слезла, когда ты завяз в песке, чтобы тебе было легче выволочь мотоцикл.

— Почему же она не села потом?

— Наверное, не могла догнать тебя, когда ты добрался до асфальта… А почему ты не побеспокоился, как чувствует себя твоя гостья, твоя пассажирка? Почему ни разу не обернулся? Право, странно…

— Я был абсолютно уверен, что она сидит за мной.

— Ладно, прощай. Пойду утешать жену. — Он усмехнулся без обычного добродушия. — Прощай.

— Иван, — остановил его Митенька, — почему она со мной не разговаривает?

Иван пожал плечами. Сказал как-то нехотя: «Обойдется» — и ушел. И Митеньке ничего не оставалось, как уйти.

После этого случая Митенька очень долго не заходил к Стрельцовым, но часто вспоминал ту прогулку на мотоцикле: «Я больше никогда не буду так счастлив». Может быть, ему следовало сходить к Стрельцовым? Ивана он встречал в институте, а Литу не видел с тех пор.

— Митенька пришел! — возгласил Иван.

Да, Митенька вновь стоял на их пороге, застенчивый и растерянный, словно испуган чем-то и насторожен.

Как будто возобновилось прежнее: все трое сидели за столом, говорили о жизни и о книгах, спорили. Лита не уходила. Напротив, теперь она часто принимала участие в спорах, но всегда, даже в молчании ее, чувствовалось согласие с Иваном.

В глазах Литы появилось какое-то «скучное», как определил Митенька, спокойствие, но по-прежнему она была похожа на нестеровского отрока, хотя и пополнела немного.

Все оставалось по-прежнему, и Митеньке было в этой семье хорошо. Только чего-то недоставало. Но чего?

7. X. 1966

Иллюзии

Она появилась в этом городе и в этом доме двадцать пять лет спустя после переезда в столицу и была принята так, как если бы за эти двадцать пять лет ничего в ее судьбе не изменилось; как если бы все эти двадцать пять лет она просидела на одном месте, не сделав ни шагу вперед и ни на дюйм не выросши.

— Раздевайся, — сказала Маня, — мама спит, но ты непременно увидишь ее, когда она проснется. Ведь тебе некуда торопиться.

Она послушно сняла котиковую шубку, вспомнив рыжую и вытертую лисицу, в которой она ходила когда-то, в дни юности. Ни Маня, ни ее сестра, казалось, не заметили в ней никаких перемен: ни дорогой шубки, ни постаревшего лица.

И вот они все трое сидят в той же гостиной, где много лет назад читали Ахматову, говорили о любви и даже дрались — полушутя. Невозможно было вспомнить, какие у них тогда были лица, какие голоса.

Подали чай. Обе сестры занимали гостью отменно, рассказывая о себе и ничего не спрашивая о ней.

С тех пор как они расстались, подруги ее детства достигли многого: вышли замуж, народили детей, которых воспитали в традициях доброго старого времени, и эти дети были уже студентами. А сами они все так же преподавали иностранные языки: Маня — английский, Соня — французский. Дети их тоже учились преподавать. Их рассказов хватило часа на два, а к ужину появилась Екатерина Дмитриевна.

Она шла, опираясь на палку, очень старая, с крашеными волосами и вставной челюстью, однако на каблуках и в элегантном халате.

Гостья вздрогнула. Это был рецидив за три десятка лет не забытого ощущения страха, обиды и неприязни: когда-то Екатерина Дмитриевна, занимаясь с младшей дочерью французским языком, предложила давать уроки и ей.

— Сонечка будет серьезнее относиться к занятиям, ей будет интереснее.

Она была равно строга к обеим, но Сонечка была прилежнее и послушнее, а она рассеянна и неусидчива, может быть потому, что ей ни на минуту не давали забыть о жалкой ее роли, об унизительной причине ее присутствия на этих уроках.

— Здравствуй, милая, — сказала Екатерина Дмитриевна, увидев гостью, и приложила к ее губам сухую впалую щеку. — Ты давно тут сидишь? — Она, кряхтя, расположилась в кресле. — Ну? Как твои успехи в музыке? Ты все еще называешь свою тетку дурой?

Да, действительно, она называла тетку дурой и не хотела заниматься музыкой. Было так.

— Тетка давно умерла. Разве вы не знаете?

— Откуда же? Я нигде не бываю. Да если б и бывала, мы вряд ли бы встретились… У меня, милая, выходит учебник французского языка. Ах, если бы ты знала, сколько лет я над ним билась и чего мне это стоило! Ты, конечно, не можешь этого понять, потому что не знаешь, что такое работа над книгой: упорный и пристальный труд. Ты ленива и легкомысленна. — Она, как прежде, оглядела бывшую свою ученицу с ног до головы: — Светлые чулки-то не по сезону. И открытые туфельки тоже. И кажется, ты опять перекрасила волосы? Прежде они были у тебя светлее.

— Нет, не перекрасила. Просто потемнели с возрастом.

— Ну, какой у тебя возраст! — Она усмехнулась и, приняв из рук дочери чашку, стала пить чай маленькими глотками. — Как поживает твой муж? Вы все еще без квартиры? Нельзя, милая, вечно жить на бивуаках.

Гостья сделала нетерпеливое движение, она хотела сказать, что за эти годы изменилось очень многое: что она потеряла ребенка и развелась с мужем; что второй ее муж погиб на войне, а их сыну уже двадцать два года; что она давно уже получила отдельную квартиру и выпустила несколько книг. Но сказать все это — значило бы огорчить ее и обидеть, и гостья не стала ничего рассказывать.

— Не представляю, как вы вдвоем помещаетесь у этой вдовы за занавеской. Конечно, в Москве нелегко добиться площади даже человеку с положением. Сколько вы ей платите? Вероятно, на это уходит весь твой заработок? Он-то что-нибудь зарабатывает? Помнится, он в каком-то институте? Как его зовут? Претенциозное какое-то имя…

— Юлий, мамочка, Юлий. Как это ты забыла? — Подсказала Маня.

— Юлий, но не Цезарь, — усмехнулась Соня.

Человек, о котором они говорили, уже давно был доктором наук.

Все это показалось ей обидным сначала, а потом забавным, и все-таки подмывало рассказать и о своих книгах, и о сыне-художнике, и о войне, которая отняла у нее самого дорогого человека. И о том, как жилось ей теперь… Она удивлялась их неведению, — должно быть, не читают современных книг, а может быть, и газет, — но было не под силу разрушить их иллюзии. Ей это показалось нетактичным. Сказать, что она прожила богатую трудом и заботами жизнь, что-то сделала для людей и достигла известных успехов, было бы назойливо и хвастливо. Ведь они так гордились своим нерушимым превосходством, так были убеждены в ее ничтожности. И это делало их счастливыми.

Дом, в котором прошли многие годы ее печального детства, ее зависимой юности, показался ей запущенным и хмурым, словно здесь никто и не жил все эти годы.

Она стала собираться. Сестры вышли ее проводить, и Маня, стесняясь, сунула ей в карман хрустящую бумажку:

— Возьми, возьми… Ты ведь нуждаешься, а для нас это сущие пустяки.

По ветхой лестнице она выбежала на улицу. Стояла снежная зима, и вокруг тротуара, как и прежде, лежали высокие сугробы. Над городом было то же небо, и облик улиц, не слишком изменился.

«Ты не узнал меня, мой город, а я тебя отлично узнала. И я люблю тебя, как прежде, даже больше, потому что все мои скитания позади. Все обиды, нанесенные тобой — позади. И все-таки благодаря тебе я вновь на некоторое время обратилась в двадцатилетнюю, беззащитную и неразумную, которую так охотно и легко люди обижали прежде».

Но вот что заботило: негде ночевать. Дом, где она рассчитывала найти приют, закрыл перед ней свои ветхие двери. Они не предложили ей остаться, может быть забыв, что в этом городе у нее уже никого, кроме них, нет. Но и это теперь было не страшно — она сейчас сядет в поезд, а утром будет в Москве, где живет ее семья и стоит ее сегодняшний дом. За его крепостными, непроницаемыми для обид стенами ее никто не потревожит. Вот только…

Она вернулась. Вновь поднялась по скрипучей лестнице и сунула в почтовый ящик десятирублевую бумажку, которую подали ей «на бедность».

Февраль, 1964

Чучело

Кто-то был с Иваном Ивановичем на огороде. Сережа видел их с крыльца. Но чтобы подойти к Ивану Ивановичу и к тому, кто с ним был, надо пройти мимо одного мальчишки, который живет в соседней квартире, которому уже девять лет. Зовут его Славка, Славец. Он может подставить ножку или дернуть за волосы. Мимо него проходить опасно. Но Сережа был не трус. Вернее, он не хотел быть трусом, и он пошел к огороду, делая вид, что не замечает Славца, и прошел совершенно благополучно. Иван Иванович курил трубку. Он сказал грубым голосом:

— Здорово, Сергей! Как тебе спалось?

— Ничего себе. А вам? — вежливо спросил Сережа, присаживаясь на большой гладкий камень.

Тот, кто стоял рядом с Иваном Ивановичем, оказался не человеком. Это были крест-накрест связанные палки, на которые Иван Иванович надел свой старый пиджак и шляпу. Но когда подул ветер, шляпа слетела, а под ней, конечно, не было головы, торчал только кончик палки.

«Вот так история!» — подумал Сережа.

Он спросил:

— Иван Иванович, вы иногда играете?

— Нет уж, — ответил Иван Иванович, вздохнув, — мне это теперь не интересно.

— А это что? — Сережа с обличительным видом указал на палки, наряженные в пиджак.

— Это чучело. Познакомься! — Иван Иванович помахал в воздухе шляпой чучела и опять надел ее на кончик палки. В это время поднялся ветер, и чучело приветственно взмахнуло руками.

— Мне нравится оно… чучело… — Сережа замялся, потому что «чучело» все-таки ругательное слово, и ему не хотелось называть так существо в одежде человека. Иван Иванович выбил трубку об огородный плетень и сказал:

— Ну, вы тут с ним оставайтесь и караульте мой огород. Машите руками и пугайте птиц, а я пойду. Работать надо. Верно, уже часов десять. — И он пошел прочь — большой и некрасивый, как все взрослые.

— Зачем вы его здесь поставили? — крикнул вслед ему Сережа.

— Птиц гонять, — ответил Иван Иванович, не оборачиваясь.

Сережа остался сидеть на камне. При каждом порыве ветра чучело взмахивало руками, и птицы испуганно разлетались.

«Как бы оно само с ними не улетело», — подумал Сережа. Но разве это было возможно? Ведь единственная палочная нога чучела была глубоко врыта в землю.

Вдали Славец мастерил самострел.

Лето началось недавно. Трава была бледно-зеленая и мягкая. Где-то в лесу заплакала кукушка. Должно быть, опять потеряла свое гнездо. Две маленькие птички с белыми грудками и острыми длинными хвостами прыгали около Сережиной ноги, и он боялся пошевелиться, чтобы не испугать их.

Славец сделал самострел и нацелился в чучело, но промазал.

Сереже повезло: он жил и зиму и лето за городом. Он мог целые дни слушать кукушку, а зимой кататься на санках. Пять лет он жил на свете и все время за городом. А маме-то его не повезло. Она должна была ежедневно ездить в Москву на работу и привозить оттуда тяжелые сумки с продуктами. На кукушку она не обращала внимания, потому что ей было не до того.

Сосед Иван Иванович тоже ездил в Москву на работу. Славка никуда не ездил. Он был школьник и зимой ходил в школу через пруд, а летом не ходил, вероятно потому, что летом пруд оттаивал, и в школу никак нельзя было пробраться. Разве только на лодке, а лодка есть не у всякого, вернее, ее нет ни у кого.

Летом у Славца было много времени, и он придумывал всякую всячину во вред людям.

Сережа долго глядел на чучело, которое то стояло неподвижно на своей единственной ноге, то начинало суетливо махать руками, и с него иногда слетала шляпа, которую Сережа осторожно надевал на его палочную голову. Глядя на чучело, Сережа вдруг почувствовал, что ему жалко это странное существо, у которого даже нет лица.

Прошел день, самый обыкновенный. В определенное время обедали. Была неприятность со Славкой, который сунул Сереже за шиворот большого коричневого муравья. «Мураво», как он его называл. Потом помирились. Вместе ловили в луже лягушек.

Потом, хотя Сережа ничего плохого не сделал, Славец плюнул ему на макушку. Сережа показал бабушке заплеванную макушку. Бабушка ахала и бранилась.

Так прошел день, самый обыкновенный. В обычный час стемнело. Долго куковала кукушка, жалуясь на бессонницу. Может быть, ей и спать-то было негде, потому что она опять потеряла свое гнездо. Приехала мама, но ничего не привезла. Когда совсем стемнело, Сережа вышел на крыльцо. Небо было черное, только там, где полоска леса отделяла его от земли, светилась яркая, светло-желтая полоса. Там, озаренное последними лучами дня, стояло чучело и чуть-чуть шевелилось от ветра. «Бедняга, — подумал Сережа. — Всю ночь стоять и махать руками. Я-то лягу, а ему каково?» На шляпе чучела сидела ворона. Оно взмахнуло руками, и ворона взлетела на дерево, тяжело и лениво. Сереже показалось, что чучело его поманило, позвало, велело ему подойти.

— Нет, сейчас уж поздно. Завтра утром я подойду к вам, — пробормотал Сережа и пошел спать.

Утро наступило очень скоро. Сереже показалось, что он проснулся. В комнате было темно и странно: стена и окно оказались совсем не там, где им полагалось быть. Сережа встал, ему еще хотелось спать, и он едва шевелил непослушными ногами, но он вспомнил, что обещал чучелу утром навестить его. Может быть, ему холодно там стоять. Может быть, Иван Иванович плохо кормит его… Взяв кусок хлеба и набросив на плечи серенькое ватное одеяло, Сережа вышел из комнаты. В кухне все предметы изменили свои обычные места: дверь оказалась совсем не там, где он искал ее. Сережа вышел во двор. Молодая остролицая луна поглядывала на него сверху. Косоротая, она проводила его холодным взглядом. Кутаясь в одеяло, Сережа шел по направлению к огороду. Земля была влажная, и песчинки кололись.

Оказывается, чучело вовсе не стояло на одном месте. Оно попрыгивало между грядками, глухо стуча своей палочной ногой, и ветер колыхал пустые рукава его пиджака.

— Я принес вам поесть, — сказал Сережа, — Немного хлеба… И одеяло, если вы замерзли.

Чучело приблизилось. Сережа накинул на его палочные плечи свое маленькое одеяло. Но чучело не стало его благодарить. Напротив, протянув руку, оно выхватило у Сережи хлеб и с хохотом подбросило его вверх.

— Что вы делаете? — обиделся Сережа.

Из-под шляпы, сползающей до плеч, опять раздался пренебрежительный хохот. Чучело подскочило к самому краю плетня. Одеяло болталось на его плечах. Заглянув под шляпу, Сережа увидел только конец палки. Странно все-таки, что не было у него совсем никакого лица.

— Садись, — сказало чучело.

Сережа сел на камень, который днем, при солнышке, горяч, как печка, а ночью остывает.

— Почему ты не спишь?

— Мне жалко вас, — признался Сережа. — Я думал, что вам хочется есть, холодно, страшно тут одному.

— Нет, что ты! Вот если бы я был человеком, я действительно страдал бы от голода, холода, одиночества. Но я ведь не человек. Я ничего не чувствую. Я — чучело, и в этом мое преимущество перед людьми.

— Вот поэтому мне вас и жалко. Вы не можете уйти отсюда даже на минутку. Пойти в лес за ягодами, наловить лягушек в пруду или съесть кусок хлеба с вареньем.

— Да, не могу. Но знаешь ли, некоторое время я был человеком. Хочешь, я расскажу тебе об этом?

С самой весны я стою здесь, на огороде. Как это скучно! Никто не любит меня, никто даже не боится, кроме глупых птиц. Умная птица, и та понимает, что я всего-навсего две палки, связанные крест-накрест.

День и ночь стою на одном и том же месте. Нога моя врыта в землю. Беспомощно и глупо я размахиваю руками туда-сюда. У меня нет имени, нет лица. Я не могу пойти в лес за ягодами, наловить в пруду лягушек или поесть хлеба с вареньем.

В одну из ветреных осенних ночей, когда я метался под напорами ветра, один добрый человек — доктор он или волшебник, точно не могу тебе сказать, — пожалел меня. Он сказал, что поможет мне стать человеком, если я захочу и сумею им быть. Он освободил меня из огородного плена, дал мне имя, одежду и облик человека, а настоящее лицо должно было у меня появиться потом, если я сумею стать человеком.

Он сказал мне:

— Вы берете на себя большую ответственность. Быть человеком очень трудно. Вам надо будет работать. Умеете ли вы работать? Вам придется быть энергичным, смелым, находчивым, мужественным. У вас должно быть доброе и честное сердце. Но все эти качества появится у вас, если вы страстно захотите стать человеком и будете жить как человек.

Я ответил ему, что очень хочу быть человеком и буду жить как человек.

— Хорошо, — сказал доктор. — Еще одно предупреждение: избегайте порывов откровенности. Если вы откроете кому-нибудь секрет вашего происхождения, вы снова обратитесь в палку без лица и имени, наряженную в чужой пиджак.

— Согласен, — крикнул я.

И вот я обратился в молодого человека лет двадцати пяти. Я поступил работать на шахту. Ну и сырость же там была! И ниоткуда, можешь себе представить, не проникал даже самый маленький луч солнца. В первый же день работы я быстро устал и промочил ноги. Толстый слой глины налип на подошвы моих желтых башмаков. Надо тебе сказать, что все принимали меня за иностранца: я говорил с некоторыми затруднениями. Ведь в огороде мне не случалось разговаривать. Я назвал себя Альбертом. Это имя красиво звучит.

В конце концов, я действительно был иностранцем… или, вернее, гражданином птичьего государства. У меня ведь не было родины.

Итак, я работал в шахте. По окончании рабочего дня я стоял около скользкой стены, куря трубку. Я наблюдал с недоумением, как работают люди. Право же, я совершенно не мог понять причины их усердия. Я спросил одного из них, того, который работал особенно весело и легко:

— Скажите, дружище, вы, верно, надеетесь на большую награду?

Он ничего мне не ответил. Я спросил другого:

— Разве вы не устали, что работаете сверхурочно?

— Устал, — ответил рабочий. — Но надобно кончить работу в срок.

Я спросил третьего, самого молодого:

— Вы, верно, любите работать?

— Да, — сказал он, — когда я работаю, у меня хорошее настроение.

Должен тебе сказать, что меня озадачили все эти признания. Я этих людей понять не мог. У меня работа вызывала усталость и отвращение — ведь я, бывало, только и делал, что размахивал руками! Идя по улице, размышлял я о трудностях человеческой жизни и вспомнил свой огород. Как было легко и безопасно махать руками, когда налетал порыв ветерка! Право, это не требовало никаких усилий с моей стороны.

Неожиданно прямо передо мной остановился трамвай, переполненный людьми. Толпа ожидающих на остановке кинулась и облепила вагоны со всех сторон! Что вдруг случилось со мной? Эта суетящаяся толпа показалась мне стаей птиц и нечаянно, совершенно нечаянно я замахал руками и закричал: «Ш-ш-ш!..»

Какой-то толстяк с раздутым портфелем под мышкой и клювообразным носом был, несомненно, вороной. Я ударил его по голове, но он ничего не сказал, потому что в трамвае ведь никто не отвечает за свои действия. Некоторые только и отводят душу, что в трамвае. Я видел, как била своего соседа зонтиком одна старушка. Дома ей этого делать никогда не позволяли.

Сойдя с трамвая, я пошел по мосту вдоль реки. В реке купались дети. Одна девочка отплыла далеко от берега и вдруг закричала и забилась в воде. Я остановился у перил и стал смотреть, как она тонет. На берегу засуетились. Какой-то мужчина промчался мимо; задев меня плечом, он крикнул: «Человек, чего же вы стоите?» И, на ходу стащив с себя пиджак, бросился в воду. А я отправился своей дорогой. Мне было не интересно знать, что там у них произойдет. Вероятно, он ее вытащит, и все спокойно разойдутся. А я посмеивался про себя: «Нелепые существа эти люди: на свете такое множество девочек, и ничего не изменится, если их станет на одну меньше».

Со мной в шахте работала молодая девушка. Она была красивая и веселая. Глядя на нее, я думал: «Вот подходящая мне жена…» Я сказал ей об этом, и вскоре она стала моей невестой.

Однажды вечером мы сидели с ней на бульваре. Множество круглых зеленовато-желтых фонарей раскачивались над нашими головами; один из них не качался, а висел совершенно неподвижно, потому что это был не фонарь, а луна, в подражание которой люди делают фонари.Мимо ходили люди, и с площади слышалась музыка Моцарта.

— Как хорошо, — сказала моя невеста. — Мне очень хорошо с тобой!

Я удивился: что находила она во всем этом хорошего? Мне, признаться, было почти так же скучно, как на огороде. Мне везде и всегда было скучно, потому что в голове моей почти не было никаких мыслей, а в сердце — никаких чувств. Но время от времени я, обращаясь к девушке, повторял слова, которые говорят люди в подобных случаях: «Дорогая, ненаглядная, обожаемая». И когда я так называл ее, девушка глядела на меня каким-то особенным взором, значение которого мне было непонятно. Наконец она сказала:

— Мне кажется, ты тяготишься работой в шахте. Есть люди, душа которых просит простора. Знаешь, чего бы мне хотелось? Летать. Летать вместе с тобой в большом звездном небе. У тебя тоже есть крылья и мы непременно будем летать!

Ты подумай только! Я, привыкший стоять на земле, крепко врытый в родную почву огорода, должен летать по воздуху подобно ненавистной мне птице! Едва сдерживая охватившее меня раздражение, я сказал ей:

— Дорогая, ненаглядная, обожаемая, никогда, клянусь, никогда я не буду летать, как эти глупые, беззаботные птицы. Как это могло прийти тебе в голову? Взлететь на небо, а потом упасть и разбиться!

Она взглянула насмешливо:

— Вот как? Значит, я в вас ошиблась. — Она казалась огорченной. — Я считала вас дерзким мечтателем… Кто же вы в действительности?

И тут я вспомнил свой огород. Честное слово, там было не так уж плохо — маши себе руками: вправо-влево. И задумываться не над чем: куда ветер дует, туда и маши…

— Я презираю трусов, — сказала моя невеста, она была сердита. — Вы… вы… — Она замялась, подыскивая хлесткое, обидное слово: — Вы просто чучело!

— Да, — закричал я, сам не понимаю, как это у меня вырвалось. — Я чучело и горжусь этим!

В ту же самую минуту мы очутились на огороде. Я стоял на своем месте, размахивая пустыми рукавами, а моя невеста, жалобно чирикая, скакала вокруг меня в виде маленького серого воробья.

— Улетайте, улетайте поскорее, дорогая, ненаглядная, обожаемая, — сказал я ей и взмахнул руками. Она пискнула что-то и улетела.

Вот и вся моя история. Понравилась ли она тебе? — Чучело закачалось на ветру и закричало: — Кши… Вот это занятие по мне. Хочешь, я помогу тебе обратиться в чучело?

— Нет, — испугался Сережа, — я хочу быть человеком. Я постараюсь на всю жизнь остаться человеком.

И он проснулся.

— Ты кричал во сне. Не болит ли у тебя что-нибудь? — спросила мама с беспокойством.

— Нет, — сказал Сережа. — Я видел нехороший сон. Скажи, разве так уж трудно быть человеком?

Ерошка

В лесу живет маленький лесной человек. Ростом не более карандаша. У него тонкие кривые ножки. Никто никогда не видел его лица: оно прикрыто широкими полями шляпы.

Сережа знает, что существует на свете Ерошка — лесной человек, другие — не знают.

— Ты обманщик, — сказал толстый мальчик в нарядном шерстяном джемпере с оленями, — ты врешь…

А Славец, тот самый, которого вчера водили в милицию за то, что он разбил у соседей окно, покачал головой и сказал неодобрительно:

— Фиг с ним, с Ерошкой…

Толстый мальчик по фамилии Мур, который всегда хвастался, что папа его уж очень важная персона, толкнул ногой корзину с Сережиными игрушками;

— Ну и мусор! — и, брезгливо взяв двумя пальцами совсем новую машину, у которой не было только одного колеса, крикнул с негодованием: — Какая ужасная, совсем старая машина! Я сейчас принесу свою. Вот вы посмотрите, какая у меня машина.

И он помчался на своих коротких, толстых ногах. Машина оказалась точь-в-точь такой же, только колесо было на месте. Но Славец сейчас же уравнял отношения, в одну минуту лишив машину толстого Мура сразу двух передних колес. Сережа равнодушно смотрел на Славку, но втайне он был ему благодарен. Он находил его поступок благородным. Подошла голубоглазая Маня с подругами.

— Вы послушайте, что говорит этот мальчик, — воскликнул Мур. (От избытка важности он иногда забывал имена своих знакомых). — Вы послушайте только: в лесу живет лесной человек — Ерошка. Слыхали вы когда-нибудь, чтобы мама или папа рассказывали вам о нем?

Дети плотнее сдвинулись около Сережи:

— Расскажи-ка!

— Вы мне можете не верить, — сказал Сережа, — можете, это дело ваше, но я хорошо знаю, что живет в лесу маленький зеленый Ерошка. У него кривые ноги в больших деревянных башмаках, на голове шляпа, которая опускается ему до самого носа. На нем зеленый кафтанчик из листьев и колючий воротник из елочных иголок. Неужели вы никогда его не видели?

— Нет, никогда не видали.

— У него не домик, а норка. Днем он спит в ней, а ночью бродит по лесу. Он веселый.

— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь его?

— Он стучит ко мне в окно по вечерам, иногда прыгает в форточку и, когда я ложусь в постель, присаживается на кровать и рассказывает разные истории. Но он всегда дожидается, чтобы потушили свет.

— Ну, вы будете дураками, если поверите ему, — сказал Мур (мы зовем его по фамилии, потому что неудобно знать по имени такого важного товарища, хотя он еще мальчик). — Вы прекрасно знаете, что нет на свете никаких Ерошек, так же как нет людоедов и красных шапочек.

— А белки есть? Что? Белку я сама видела, — сказала Манечка, — видела, разрази меня гром.

— И ангелы есть, — внушительно сказал Славка и погрозил Муру кулаком.

— Да, есть, — важно согласился Мур. — Это такая порода птиц. Немного крупнее ворон.

Сережа молчал и смотрел в землю. Он хорошо знал, что Ерошка существует, и ему было очень обидно, что ему не верят. Вслух он сказал:

— Вы не верите мне, но это ничего не значит. Ерошка есть, и я могу вам его показать. Я думаю, он спит сейчас где-нибудь под кустом.

— Пойдемте, пойдемте, — сказали дети и направились к лесу.

Сережа шел впереди. Он ни одной минуты не сомневался в том, что им удастся увидеть Ерошку. Конечно, если он согласится показаться. К существованию Ерошки он привык с детства. Мама рассказала ему эту сказку про доброго лесного человека, и с тех пор он стал товарищем Сережи во многих его фантастических играх. Сейчас он мысленно упрашивал Ерошку показаться детям. Пусть он высунет хоть кончик своего деревянного башмачка.

Славка догнал его:

— Скажи по правде, есть Ерошка или нет? Мне ведь все равно, хотя бы его и не было. А если этот толстопузый будет тебя бить, я ему покажу кузькину мать.

— Спасибо тебе, — сказал Сережа. — Ерошка есть. Что мне врать-то?!

Они вошли в лес. Прозрачной была ранняя весенняя листва. Светлым лиловым глазком глянула из-под дерева фиалка, и были тут желтые круглые цветочки, блестящие, точно помазанные золотистым медом.

— Ну, — сказал Мур, — я думаю, мы достаточно далеко зашли. Ищите под кустами.

— Дурак, — сказал Сережа, — неужели ты думаешь, что его можно искать под кустами, как какой-нибудь гриб? Его надо хорошенько попросить, чтобы он вышел к нам.

В лесу стояла тишина, и только птицы разговаривали между собой на непонятном, но очень красивом языке. Голубоглазая Маня собирала цветы. Славка строгал палочку, и только неумолимый Мур стоял, растопырив толстые ноги, и насмешливо смотрел на Сережу. Тогда Сережа топнул ногой и произнес только что выдуманное заклинание: «Барабан-табун-летучий тум-Малана-петуха Нанум». И стал ждать.

В лесу стояла тишина, и только птицы разговаривали на незнакомом, но очень красивом языке.

— Наврал, наврал, я так и знал! — торжествуя, закричал Мур. — Ну, теперь мы тебя вздуем.

— Слабо, — сказал Славка и показал Муру кулак.

Они побродили еще немного и скоро разошлись в разные стороны. Хоть Славка и заступился за Сережу, но все же в глубине души считал его обманщиком, а ведь это было очень несправедливо. Они шли впереди, равнодушно повернув к нему спины. Маня несла большой букет фиалок. Сережа сел на камень и стал слушать, что говорят птицы. Постепенно их болтовня становилась понятна ему по интонациям: они обсуждали последние лесные события — Сережину неудачу с Ерошкой.

Стемнело. От земли потянуло сыростью. Кусты причудливо меняли очертания, и бледнело небо.

Сереже стало грустно.

— Хочу увидеть Ерошку хоть один раз в жизни, — сказал он громко и сердито.

И как только он это сказал, из-под крохотной елочки вышел маленький зеленый человечек. Он снял шляпу и, нагнув гладкую и круглую, как орех, коричневую голову, поклонился Сереже. И скрылся сию же минуту. Сережа не сомневался, что это было, хоть и продолжалось одну минуту.

— Здорово! — крикнул Сережа и хлопнул в ладоши. И тотчас, испуганная хлопком, спрыгнула с дерева белка, парусом поставив свой прекрасный хвост.

«С Ерошкой дело улажено, — думал Сережа, шагая по направлению к дому, — но стоит ли рассказывать об этом ребятам?»

Рояль

Посвящается Л. Л. Всеволожской

О ты, соловей, приговоренный к искусству.

Н. А. Заболоцкий

Рояль застрял на лестничной площадке, в комнату внести его не удалось, и его поставили в сенях, под лестницей.

Я вижу теткино лицо, выражение мольбы и страдания в ее глазах, безнадежно сжатые губы.

О, если б можно было вернуть назад эти двадцать с лишком лет и все исправить!

Настройщик тоже не смог помочь. Роялю суждено было погибнуть здесь, под лестницей, от дождей и морозов. Блестящий, изящный, полный чувства собственного достоинства концертный рояль фирмы «Беккер» стоял, приткнутый к пыльной стене, и над ним свисала паутина.

Лидия Леонидовна Всеволожская, никогда не знавшая любви мужа и привязанности детей, была связана с ним пожизненно. Он был источником ее великой страсти и содержанием жизни. Глубоко религиозная, крещенная при рождении любовью к музыке и к людям, в которых была музыка, она не могла жить без рояля и страдала при мысли, что он не с ней и погибнет.

Когда уходил настройщик, сконфуженный своей неудачей и обиженный Юрой, который ударил его, вспылив, — она пыталась задержать его взглядом. Она переводила свои детские глаза с настройщика на Юру; тот тоже был очень сконфужен: по его инициативе заварилась вся эта кутерьма с перевозом тетки, вопреки ее воле, на новую квартиру, где было чище и суше, чем в подвале с окнами на тротуар. Ну разве можно было предвидеть такое несчастье! Пусть оставалась бы там со своим роялем, пусть музыка несется из подвальных окон, словно из-под земли, на ходу настигая прохожих и распыляясь в воздухе вместе с запахом тополей и акаций. Они оба — Юра и настройщик — отвернулись от строгих и умоляющих глаз.

— Не огорчайтесь, Лидия Леонидовна, мы его тут не оставим. Мы что-нибудь придумаем.

Он взял ее под руку и повел наверх. Она шла близкая к обмороку, и все видели, с какой осторожностью и нежной заботливостью Юра ведет ее по лестнице.

— Ваш муж ученый человек? — спросил меня настройщик.

— Писатель.

— Как же он мог меня ударить? Как мне горько, как обидно. Вы всё видели. Разве я мог что-нибудь сделать?

— Простите его, он контужен.

— О, если так…

Старик не взял денег:

— Я ж ничего не сделал. Как будет ваша тетушка давать уроки? Как будет играть она на этом прекрасном рояле и что с ним станется осенью и зимой!

Я сказала:

— Об этом никто из нас ничего не знает. Война. Мы прожили зиму в этом подвале. Мой ребенок болен. Мой муж приехал ко мне всего на несколько дней и снова уедет на фронт… Что рояль, когда жизнь человеческая в опасности.

Сейчас мне трудно поверить, что так я говорила. Тетку я жалела, но думала только о себе и самых близких мне существах. И я не понимала тогда, что всякое человеческое существование только тогда имеет цену и смысл как для людей, так и для самого себя, если присутствует в нем высокая страсть. Я не понимала, на какое сиротство обрекли мы тетку Лиду, разлучив с единственным спутником ее жизни. Мне горько вспомнить об этом и теперь. Я не знала души более чистой, доверчивой и бескорыстной.

И я продолжала:

— Поймите, рояль — вещь. Я ничего не взяла с собой, уезжая из Москвы. Разве вещи имеют цену?

— О нет, — сказал настройщик. Он глядел поверх моей головы, и я заметила, удивляясь, что в его глазах, таких же, как у тетки, черных и печальных, было такое же, как у нее, выражение.

— Рояль не вещь…

Он ушел. А мне еще хотелось ему сказать, как было нелегко получить для тетки теплую и сухую комнату; что мы хотели ей добра и что в такое время я полна только страхом за жизнь мужа и крохотного сына. Все остальное неважно.

Мое жестокое равнодушие стало мне понятно позднее: когда душа, пораженная этим страхом, освободилась для многих и разных чувств; когда выстраданный опыт избавил меня от суетности, когда искусство стало и моей религией.

О если бы можно было вернуть жизни тот жестокий день и дать ему благополучный исход!

На том рояле когда-то играла и я. Я любила под ним сидеть. Он был мне крышей и домом. У него были ноги, как у слона, но выточены изящно. Своды его были гулки. Чрево наполнено музыкой. Я чту его память.

Вернувшись в комнату, я увидела, что тетка тихо сидит у окна. Пенсне ее запотело от слез. Крошечные руки, которые чудесным образом растягивались на клавиатуре и свободно брали октаву, бездейственно лежали на коленях.

Она не сняла шляпы и черного уличного костюма.

Юра возился с чемоданом. Мы вышли.

— Я просто не знаю, что нам делать с этим роялем! Мне уезжать…

— Не надо!

— Отпуск подходит к концу. Как быть с роялем? Она без него и он без нее — пропадут.

— А как быть со мной? Я пропаду без тебя. Как быть с ребенком, как быть со всеми женщинами и детьми…

Мне казалось, что я права и «суета вокруг рояля» — сантименты!

Юра уехал через два дня. В ночь накануне отъезда он подошел к теткиной постели и укрыл ее своим кожаным пальто.

Он не знал, что я видела это. Он думал, что я сплю.

Он сказал мне перед разлукой:

— Поедем со мной! Мама останется с теткой. Ребенка возьмем…

Я молчала. Мы оба знали, что это невозможно: шел сорок второй год. В Москве было опасно.

Он уехал, и мы более не виделись никогда…

Над Саратовом появились немецкие самолеты. Я с ребенком и матерью уехала дальше, в глубь России. Тетка с нами не поехала. Она осталась со своим роялем, не теряя надежды переправить его в комнату, минуя лестницу, через окно…

В день нашего отъезда шел дождь. Мы уже сидели в машине. Взяв зонтик, она вышла нас проводить и стояла около машины, подобрав юбки и держа над головой зонтик. Она была совсем крохотной, чуть прибавляли ей роста старомодная высокая прическа и высокие каблучки. И опять запотело ее пенсне, а когда она протерла его большим носовым платком, я увидела в глазах ее безнадежно-горькую обиду.

— Поедем с нами!

— А рояль? А консерватория? А мои ученики?

Машина тронулась. Она помчала нас сквозь проливной дождь к Волге, к пароходу, который должен был увезти нас от опасности, и мы не знали тогда, что ехали навстречу новой большой беде.

Мы больше никогда не видели тетку. Оставив ее в одиночестве на произвол жестоких людей и событий, мы были в какой-то степени виновниками ее гибели. Она умерла в 1944 году при странных обстоятельствах. Квартирная хозяйка преследовала ее ненавистью с тех пор, как Лидия Леонидовна все-таки ухитрилась поднять рояль через окно. Рабочие вынули из стены часть кирпичей.

Однажды зимой, вынося мусорное ведро, она упала, поскользнувшись на обледенелых ступеньках лестницы, и рассыпала мусор. С бранью и угрозами выскочила хозяйка…

Чувство непоправимой вины живет в моем сердце.

Август, 1964 г.

Николавна

Деревня была невелика, и в ней все всё знали друг о друге. Она стояла на пригорке, близ железнодорожной линии, и опять же у всех на виду. Словно такова была ее судьба — жить с душой нараспашку. Но, несмотря на такое ее местоположение, в войну приютила она трех эвакуированных женщин с детьми, и одна из них была еврейка.

Николавна — солдатка лет пятидесяти и бездетная, та, что жила на самом краю села, у оврага, знала, что евреи продали и распяли Христа. Поэтому она не здоровалась с Саррой Моисеевной и не глядела на ее ребятишек с тем умилением и острой жалостью к себе, которая всегда застилала ей сердце, когда видела она детей, потому что сама не рожала. Она говорила Стеше:

— Ты зачем, глупая, их пустила?

— А куда ж им деться?

— А куда хотят. Мало разве на земле места?

— А вот в том-то и дело, что мало.

Вскоре, однако, деревню их начали бомбить с воздуха, и утром узнали по радио, что немцы уже в Игумнове — за двадцать километров отсюда.

Все стали готовиться к их приходу: зарывали на огородах пищевые запасы и из вещей, что подороже. Мужчины, сколько их ни оставалось, поуходили в лес.

Эвакуированные особенно пугались и искали случая уехать хоть куда-нибудь. Большая тревога была в деревне, и шум в ней большой, потому даже собаки выли, надрывая глотки, — чуяли беду; и шерсть на спинах их дыбилась.

А Николавна не особенно тревожилась. Что ей? Мужа дома нет, детей бог не дал. Вот теперь-то она этому порадовалась, и сама она не лакомый кусочек, у старости на примете. Все-таки она тоже кое-что припрятала, дверь заложила на щеколду и легла, помолившись:

— Господи, пронеси беду.

Она, конечно, не только за себя просила, но и за всю деревню.

Ночь она провела беспокойно. Что ей снилось — не могла припомнить, но, проснувшись в полночь, заснуть больше не могла от этой неизвестной ей тревоги. Все было тихо, только собака выла. «Которая бы это? По голосу не признаю». И вдруг догадалась: «Стешина это собака». И тотчас поняла, что ее так тревожило: еврейка Стешина, Сарра. Николавна подосадовала: «Как это я не сходила узнать, успела ли она уехать? Двое из городских в лес пошли; одна, которая без детей, пешком собиралась идти до ближнего города. А эта? Неизвестно». Вспомнила, что последние два дня ее как будто бы не видно было, и Николавна все себе втолковывала, что ушла Сарра с мальчишками. В лес ушла. Остаться она никак не могла — верная гибель. Евреев безо всякого убивали. «Ушла…» — подумала Николавна и незаметно заснула.

Под утро приснился ей человек, который мыл ноги в ихней речушке. Он сидел на камушке, и ноги его в воде были сине-белые. «Озябнет», — подумала Николавна, потому что стоял ледяной октябрь и все деревья уже облетели. Она накинула платок и, как наяву, сбежала к нему с пригорка, но близко не подошла. Шагах в десяти остановилась: рыжий и длинноволосый, с чистым лицом, в длинной белой рубахе, а портки солдатские… Лицо свое он к ней повернул и кивнул даже, как будто прежде ее где-то видел.

Николавна проснулась, трясясь мелкой дрожью. К чему бы сон такой?

Немцы уже трое суток хозяйничали в деревне, но Николавна их видела только из окна. Она вовсе из избы не выходила — боялась и занедужила, — может быть, от страха, а может быть, простыла. И к ней никто не наведывался — по избам сидели, и она не знала, что на свете делается. По улицам только немецкие солдаты ходили, но выстрелов или криков не слышно было. Конечно, так не обойдется, и к ней заглянут, и козу уведут, поэтому надумала она скотину в дом взять, да и не так муторно будет — живое существо рядом. Но лучше было подождать дотемна, чтобы не нарваться.

В сумерки подошла она к двери, а открыть боязно. Постояла, послушала, и показалось ей, что кто-то есть на огороде. Не то плачет кто-то, не то стонет, — может, собачонка забежала и скулит. Перемогла себя, вышла — никого. Только дождь льет на картофельную ботву, по лопухам барабанит. И вдруг…

— Господи, твоя воля! — чуть не закричала Николавна, кулак ко рту приложила и не верит глазам: стоят двое ребят, один трех, другой — семи лет. И у старшего личико как у того человека, который ноги мыл во сне ее. Младший же вроде цыганенка. Не плачут, стоят тихо, ботва им по пояс, и от дождя лица их и волосенки мокры. Старший ей прямо в лицо молча глядит.

Николавна видит все ярко до рези в глазах: жухлую ботву, мокрое небо и забор, скошенный, как старческая челюсть, и личики эти, побледневшие от холода и сырости, от которых, видимый внутреннему ее взору, идет свет… И страх она потеряла. Страдание вошло ей в сердце, так что она невольно прижала руку к груди, а отдышавшись немного, крикнула:

— Дак что ж вы стоите под дождиком? В избу идите!

Мальчики переглянулись в нерешительности; Николавна, подхватив подол — мокрая трава захлестывала его, подбежала к ним, схватила старшего за руку и потащила в избу. Младший, держась за брата, упирался, и она крикнула ему, как крикнула бы собственному:

— А ну давай, не упирайся!

— Маму увели, — сказал старший — Миша. И опустил глаза. Он знал, что больше никогда не увидит матери, и горе его было не по годам. С этим своим горем он не стал бы убегать и прятаться, а пошел бы за ней, но мама еще прежде ему велела: Леву береги. И вот он здесь, ради Левы, который мало что понимал, но был преисполнен ужаса.

— Убили, — сказал он, поднимая глаза.

Лева ел кашу, не слушал. Он тер кулаками глаза, и ему даже жевать было трудно от усталости.

— Ох, — сказала Николавна и растерянно огляделась. Представилось ей лицо Сарры, ее большие серые, как у Миши, глаза. Ее гордые черты… — Ох, — сказала она и заплакала. — Ироды! Убийцы проклятые! Живьем бы их всех пожечь!

Лева уже спал, уронив голову на стол. Миша взял его на руки и, ничего не спрашивая, так, словно он давно уже здесь жил, отнес брата на высокую Николавнину кровать, стоявшую за занавеской, раздел и укрыл одеялом.

Они еще посидели за столом. Николавна потушила свет, чтобы не заметили с улицы. Сначала стало совсем темно, и они друг друга не различали, а потом глаза привыкли.

Дождь перестал, и выступил бледный квадрат окна. Миша увидел Николавну. В своих юбках и платках она была похожа на узел с бельем. Он вспомнил дом, Москву, и как чисто было в квартире, где пахло свежо и вкусно. Как прохладны и гладки были клавиши рояля, которых касались его пальцы. «Этого никогда уже не будет». Потом вспомнил избу Стешину, в которой они жили почти целый год, испытывая чувство постоянного страха, тоски, голода — такой немыслимой тяжести для его семилетней головы и сердца.

Николавна схватила Мишу за плечи и прижала к груди. Она плакала, надрываясь от горя, и вся тряслась. Миша тоже поплакал бы, да не мог — он должен был держать себя в руках. Он должен был стать железным.

Потом они легли спать: все трое на этой большой и высокой постели. Николавна долго не могла уснуть, оттого что возле нее были дети. Она любила их и за них боялась пуще, чем за себя. Она тяжко думала и никак не могла придумать, как бы ей уберечь их, сохранить, спрятать до самой той поры, пока не придут наши… Да и после этого никогда бы от себя не отпускать…

Потом она все-таки заснула, ближе к рассвету.

К окну прильнула голова Паши Тихоновой — соседки.

— Николавна! Уходят. Впусти-ка.

Она вошла в избу. Николавна, как всегда, сидела за своей машинкой и шила какую-то рубаху. Машинка стучала и стучала под их негромкий разговор.

— Верно ли, что уходят?

— Да точно тебе говорю. Захар со Степаном из лесу вести прислал.

— Сколько народу поубивали!

— Не говори.

С того осеннего вечера, когда нашла Николавна в своем огороде мальчиков, прошла зима, и весна уже приближалась. Ни одна душа в деревне не знала, что Николавна спрятала Сарриных детей. Так ловко она их схоронила — то под полом, то дома, что и мысли ни у кого не было. Все думали, что их убили тогда же. А Николавну особенно никто не навещал. Дверь она держала на щеколде; изба ее была на отшибе, и никому от нее ничего не надобно было: старая, бедная… Впрочем, одному солдату она по его заказу рубахи шила. Он ей сало носил.

И вот надо же было только нынче, только сейчас оставить на веревке у припечки Левины чулки!

Пашка уставилась на них, глаза у нее округлились.

У Николавны онемели пальцы, и машинка остановилась.

Пашка глядела на чулки:

— Это что ж, Николавна?

И пришлось сказать. Страшную клятву пришлось взять с Пашки, чтобы она никому на свете не проговорилась.

И с тех пор жили они в страхе великом до самого того дня, как пришли наши, в деревню партизаны пришли, как обещали, и выгнали фашистов. Больше они здесь не появлялись. Дело шло к концу, к победе. Теперь наши уже шли по их территории…

Все приходили к Николавне поглядеть на мальчиков и говорили, чтоб она себе их оставила. Она так и решила.

А на другой день, как деревню освободили, было воскресенье. Было на душе освобождение от великого страха, и вербы уже цвели. Все кругом отдыхало и не могло надышаться безопасным воздухом.

Николавна стояла с ребятами у ворот, глядя в даль, которая теперь была чиста и свободна, и на реку. На то самое место, где сидел незнакомый человек и мыл ноги. Теперь ей казалось, что это было вовсе и не во сне.

9.11.1964

Лесной царь

Не помню, откуда взялась у меня идея — что я писатель. Читать и писать — даже прописными буквами — я, конечно, умела. Ни то, ни другое не доставляло мне удовольствия, но тревожила мысль о будущей профессии.

Не знать, чем я буду заниматься и к чему стремиться, было неловко. Это стало причиной душевной неустроенности. Устав от постоянно задаваемых себе вопросов, кто я, откуда и почему не помню всего с самого начала — то есть с первого дня своего существования, — я махнула рукой на эти проблемы, угадывая их неразрешимость, и тогда возник вопрос: что делать. А может быть, не так. Может быть, одновременно с этими вопросами, как приказ, явилось решение стать писателем. И я сказала себе:

— Раз ты писатель, нечего дурака валять. Начинай.

Были сумерки, тягостный для меня час. День угасал, а на смену ему еще не пришел вечер, и огня не зажигали. Тетка любила сумерничать. Для нее, человека трудящегося, это был отдых, когда можно не работать, молчать и думать. А мне думать было еще не о чем. Точнее, думы мои в этот час становились видениями. Одно я помню: на коленях вползало в открытые двери существо смутных очертаний. Оно было из серого гранита с головой получеловеческой, полулошадиной. И казалось, если оно встанет, руки и ноги у него окажутся человеческие. Были сумерки. Тетка в гостиной играла Шуберта. Я взяла стопку почтовой бумаги и плохо отточенный карандаш, заползла под рояль, легла на живот. Я решила начать с пьесы. Я написала сверху «Ренальд Бюрен. Трагедия». И остановилась Фамилию Бирон я где-то слышала, поэтому немного изменила ее, чтобы это не был тот самый Бирон, про которого я слышала. Мне нравилось имя Роланд, но о Роланде уже писали. Пусть это будет другой Роланд и другой Бирон, а именно Ренальд Бюрен. Он представлялся мне зримо: не то рыцарь, не то благородный разбойник в небрежно наброшенном плаще и шляпе с пером. Кроме него в трагедии должны быть и другие лица, с которыми он будет воевать, которых он будет защищать, освобождать и покорять. И я написала ниже: «Действующие лица», одарив их разными экзотическими именами. Я очень устала, не знала, что делать дальше, но надо было работать. Я была в отчаянии от своей беспомощности, от овладевшей мною после стольких умственных усилий слабости, но взяло верх чувство необходимости: надо работать. Очень большими буквами, сбегающими вопреки моей воле книзу, выползающими из графы, я начала писать, дав себе приказ не выпускать карандаша, пока не будут заполнены по крайней мере две странички: «Вокруг лес. Ночь. Высокие деревья…» Не помню, что было дальше, строчки налезали одна на другую, никаких линеек больше не существовало, но урок я выполнила, может быть, благодаря тому, что буквы раз от разу делались крупнее, и две страницы были заполнены в довольно короткий срок. Уже совсем стемнело. Тетка продолжала играть на память «Лесного царя». Я лежала в полном изнеможении под роялем. Ни радости, ни удовлетворения не было. Был страх, что мне предстоит завтра продолжать свою трагедию. В ней должно быть несколько действий, и вся эта стопка бумаги должна быть заполнена событиями, о которых я не имела ни малейшего представления, но надо было работать, трагедия должна была быть написана, сколько бы мук она мне ни доставила. Я знала: завтра, послезавтра и всегда я буду сочинять трагедии, такую уж взяла я на себя обузу.

Над головой моей гудели своды рояля. Напряженная и угрожающая мелодия, почти потерянная в басовых аккордах, которые тетка брала левой рукой, все убыстрялась в темпе. Путник спешил. На руках его, бредя, умирал ребенок. Он вез его в пургу по зимнему лесу, под сводами деревьев, раскачиваемых ветром со свистом и воем. И вдруг все затихло. Послышался высокий и слабый голос ребенка:

И снова рояль гудел, как лес, ножки его были стволами деревьев, и вдруг не стало ни гостиной, ни рояля, ни меня самой.

Некое могучее существо унесло меня из родительского дома, из сегодняшнего дня — туда, где бываем мы только во сне, и снов этих не помним.

— Где ж ребенок-то? Батюшки мои!

Нянька вытащила меня из-под рояля. Свет горел во всех комнатах. В столовой пили чай. А мне спать уже не хотелось. Нянька долго, с натугой, то забываясь, уронив голову на грудь, то просыпаясь вдруг, рассказывала:

— Жили-были старик со старухой, а детей у них не было… Жил-был царь. А у него — три сына. Первые два умных, а третий дурак…

Проснувшись, она начинала с того места, где остановилась, но иногда путала сюжеты — получалось забавное попурри из разных сказок…

— Да спи ты, ради господа!

— А где он?

— Кто?

— Господ.

— У тебя на плечике сидит.

И мне представляется: старик в длинной белой рубашке, свесив длинные худые ноги, сидит на моем плече.

— Нет, тут что-то не так. В прошлый раз ты говорила, что на плече у меня сидит ангел-хранитель.

Нянька спала, похрапывая. Из столовой доносился звон посуды и голоса. Должно быть, пришли гости.

А я лежала без сна и думала: в этой комнате нет ни бога, ни ангела-хранителя. Они в воздухе. В небе. Где-нибудь. И мне представлялся кленовый лист, похожий на развернутую ладонь. Искусная его резьба и линии, подобные линиям руки, очеловечили его, сближая со мной, говорили о жизни, судьбе и казались разгадкой существования.

Завтра я допишу трагедию, иначе не будет покоя… И дописала. А что было в этой трагедии, невозможно вспомнить. Какая жалость!

10. XI.1966

Огонь нашего очага

Это было временное наше пристанище, военная наша судьба. Быть может, мы вернемся домой, а может быть, останемся здесь навсегда. А может быть, мы вернемся не все: двое из нас, один из нас… Кто выживет? Ребенок, которого я кормлю своим молоком? Мать? Ей более шестидесяти. Или я — их опора, источник жизни, надежд и забот. Я, чье сердце раскололось надвое, и часть его с тем, кто воюет, другая — с тем, кто еще не умеет ходить и кормится моим молоком.

Мы жили в заброшенной баньке, сырой, пахнущей веником. Здесь люди только мылись, но никогда не готовили себе пищи. В печь были вмазаны чугунные котлы для воды. Их многолетнее парное дыхание изморосью осело на стенах и на потолке.

Жилище освещалось маленьким квадратным окошком. Из него дуло в ноги и виден был двор, заросший жухлой осенней травой, запорошенной сейчас только что выпавшим снегом. Был конец ноября. Сгущались сумерки.

Я покормила сына, и он уснул. Мать стояла у бездействующей печи. Она раздувала огонь под таганком, на котором грелся закопченный чайник.

— Ах, — сказала она, — вот и потухло. Что теперь будем делать?

Сложенные клеточкой сырые щепки дымились.

— А спички?

— Откуда же? Со вчерашнего дня оставалось всего две. Одну я вот сейчас испортила, а другую боюсь зажигать. Щепки-то сырые.

— А ты полей их керосином.

— Керосин? Откуда же? Разве ты не заметила, что я второй день не зажигаю керосинку? Кончился керосин.

Она принялась искать коробок с последней нашей спичкой и не нашла его. Должно быть, сгорел вместе с бумагой, когда она разжигала этот злосчастный таганок. Мать заплакала.

— Сейчас, — сказала я, — сейчас все будет. Не плачь, мамочка. Ты прямо как ребенок.

— Да, я совсем как ребенок.

Она перестала плакать, увидев, что я одеваюсь, беру пустую консервную банку и кладу туда растопку из-под таганка.

— Сейчас я принесу огня. Такие ведь пустяки. Мне дадут его в каждом доме.

Мать верила в мое могущество, и мне ничего не стоило ее утешить. Она даже повеселела оттого, что может немного отдохнуть, пока я схожу за огнем. Ведь в шестьдесят лет все так трудно и утомительно. Особенно если человек печален, голоден и замерз.

— Не обращай внимания, когда я плачу. Это от старости. Чайник-то уж горячий. Принесешь огонь — вмиг скипит. Попьем и ляжем. И согреемся. Хорошо бы всю войну пролежать не двигаясь. Рядышком, втроем под нашей единственной шубой. А ведь у нас еще хлеб остался. Видела? — Так она болтала, трогательная, слабая и доверчивая. — А там и война кончится. В Москву вернемся.

Я вышла, плотно затворив за собой дверь, и прямо с порога подхватил меня холодный и мокрый ветер. На улице было почти темно. Мокрые дощатые тротуары — здесь не было асфальта, — запорошенные молодым, еще не затоптанным снегом, светились в темноте. Я шла осторожно, стараясь не упасть. Мои следы ложились позади неровной цепочкой, словно была я пьяна и шла шатаясь. Хорошо, что я набросила на плечи платок. Он пригодится, когда я понесу огонь, чтобы заслонить его от ветра.

Я постучалась в первую же дверь. Никто не отозвался. Я стояла на ветру, не веря, что дом пуст или что хозяева его уже легли спать в этот ранний час. Окна были закрыты ставнями, но в одном из них сквозь щели пробивалась полоска света.

Устав стучаться, с чувством обиды и неприязни к его хозяевам, я спустилась с высокого крыльца и пошла к следующему. Уходя, я оглянулась на этого скопидома: он был приземист, в один этаж, с крепкими воротами, тоже, конечно, намертво запертыми. Мне показалось, что световая щель в окне стала шире: должно быть, кто-то приоткрыл штору и, заслонясь ладонями от света, глянул в темную улицу, по которой шло горе-злосчастье, потревожившее его покой. Те, кто жил в этом доме, сторонились нашей беды. В этом доме никто не воевал, и его обитатели не ждали вестей с фронта, иначе отворили бы дверь. Всякий дом, откуда человек ушел воевать, на первый стук отворяет дверь и встречает входящего нетерпеливым вопросом:

— Письмо? Телеграмма?

Эти не воевали. Они прятались от чужой беды. Наша беда не стучалась к ним в сердце. Им до нас не было дела. Утром открывались дубовые ворота, и хозяин с трубкой в зубах, туго набитой самосадом, рыгая, повезет на рынок молоко, бочонок с медом и сливочное масло. Жене или дочери он привезет с рынка шелковые рубашки и чулки, которые сняли с себя эвакуированные женщины, их любимые платья, а может быть, их последнее платье… Знай, что я пришла к нему всего-навсего за огнем, он, может быть, открыл бы мне дверь. А может быть, и нет. Какое ему дело до меня и моей семьи? И что за охота пускать в дом чужого, который принесет с собой холод улицы, наследит на полу и завистливым глазом окинет их добро. Он разнесет о них дурную славу, и люди будут их сторониться. Он сглазит их своей завистливой нищетой. Нет, не надо открывать дверь всякому с улицы, если ты никого не ждешь.

Быть может, все было несколько иначе, по-другому, но не лучше, и в следующий дом я стучалась уже с робостью и без особой надежды. Этот дом был похож на первый, но он не был окружен таким непроницаемым безмолвием: на стук мой залаяла собака, гремя цепью, и заблеяла коза. Я постучала еще раз, и кто-то, шаркая, подошел к двери и приоткрыл ее, не снимая цепочки.

— Что вам?

— Видите ли… Я — эвакуированная…

Может быть, я слишком долго путано объясняла старухе, что мне нужно и почему я беспокою их — незнакомых мне людей, хожу в темноте с этой жестянкой и щепками в рваном своем платье и мокрых башмаках, почему я тут, в этом городе, и в такой беде. Она слушала меня равнодушно, но терпеливо. В темноте я видела худое лицо и черный платок, надвинутый на самые глаза.

— У меня сын погиб месяц тому назад. Двадцать лет только. Я и себя-то не помню, где я есть и к чему все это… Не взыщи, милая…

Она захлопнула дверь. Может быть, я говорила не то? Я говорила слишком долго и много, стараясь внушить ей к себе доверие. И может быть, я забыла сказать, зачем пришла? Наверное, забыла. Нет, я, кажется, сказала. Я сказала это сразу же, а потом зачем-то пустились в объяснения, и она забыла о моей просьбе. Ей не до меня. Горе воздвигло стену, оградив ее от людей. У нее убили сына, двадцати лет, а я прошу огня, чтобы согреть чайник и напоить своего. Не кощунство ли это? Какие там чайники, какие соседи? Ничего не существует, кроме ее убитого сына, кроме нее, убитой горем. И, не решившись постучаться вторично, я пошла к третьему дому.

Он был такой же, как два предыдущих, разве что поменьше да ворота косые. Я постучала в него без надежды. И здесь мне никто не ответил, или, робея, я слишком тихо постучалась. Но я заметила свет, идущий из подворотни, и до слуха моего донесся тонкий, равномерно повторяющийся стук: дзинь, дзинь…

Я толкнула калитку, она оказалась незапертой. Дверь в сарай была приоткрыта, и там стояла прямо на полу керосиновая лампа. К ней кинулась я, едва не упав, решив, не спрашивая, снять с этой лампы горячее стекло и от жиденького фитилька зажечь свою лучину.

Возле лампы, сидя на низенькой скамье, женщина доила козу. Лампа освещала снизу узенькую козью морду. Скосив на меня огромные глаза, коза тряхнула бородкой и дернулась.

— Стой, бешеная, — крикнула женщина и обернулась ко мне.

— Огоньку дайте, — сказала я, потянувшись к лампе. — Все спички вышли. (Больше ничего не следовало говорить. Кто знает, чем кончится такой разговор?)

Женщина молча прикрутила фитилек и сняла стекло передником.

Пока я зажигала свои щепочки, она гладила козу, усовещивая ее и успокаивая. Потом взяла пол-литровую банку и налила в нее теплого молока из неполного еще подойника:

— Твоему черноглазому. Только процеди.

— Спасибо. А вы нас разве знаете?

— Как же! Вы в баньке живете. Мы все тут друг друга знаем, а твоего черноглазого как не приметить.

— Спасибо. Большое спасибо.

Я шла по скользким доскам, закрывая от ветра нелегко добытый огонь и стараясь не расплескать молоко, которое я несла в левой руке. Оно пахло сладко и согревало ладонь. Огонь метался, готовый погаснуть, но я надеялась под прикрытием платка как-нибудь донести его до дому. А если, на беду, он погаснет, я, пожалуй, еще раз постучу в этот третий от нашей баньки дом; к женщине, о которой я ничего не знаю, кроме одного: она меня не прогонит. Сколько бы раз ни гас мой огонек, я вновь зажгу его от ее коптилки, от ее очага, от ее доброго сердца.

Мичуринец, 16.IV.1964

Оглавление

Последняя командировка

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

Рассказы

  Девочка

  Мечтательница

  Первая любовь Тихона

  Прогулка

  Иллюзии

  Чучело

  Ерошка

  Рояль

  Николавна

  Лесной царь

  Огонь нашего очага