Вечная память (СИ) [Ainessi] (fb2) читать постранично, страница - 2

снова, снова, снова – все сначала. Нельзя стать собой, нельзя быть собой – только кем-то другим. Чтобы жить. Чтобы никто не узнал его самую страшную тайну. Он улыбался и плакал, скользя пальцами по сенсорной панели. Он продолжал улыбаться, даже опускаясь в металлическое нутро и чувствуя, как сходятся на теле литые оковы. Он улыбался до тех пор, пока не пришла боль.

Тогда он закричал.

Нейры могут делать с собой все, что угодно. Нейры могут управлять изменением и восстановлением собственного тела.

Но для этого им надо оставаться в сознании.

«Я знаю форму боли», - подумал он, чувствуя, как рот и нос заполняются горькой жидкостью, как она заполняет легкие.

Я знаю форму боли.

Знаю.

========== Акт первый — Falax species rerum (Наружность вещей обманчива) ==========

Быть может, только потому вновь и вновь возникают войны,

что один никогда не может до конца почувствовать, как страдает другой.

(Эрих Мария Ремарк, «Возвращение»)

Вокруг посылки Стана ходила неделю, не решаясь ни открыть ее, ни выбросить. Угловатый почерк, которым на коробке было надписано ее имя, был слишком знакомым, перед глазами вставали тонкие и плотные, измятые и идеально ровные листы, исписанные той же рукой.

«Здравствуй, Скай…»

Эти слова вертелись в голове и на языке, ей нравилось произносить их вслух, нравилось, как они звучали в тишине комнаты — сорвано, отчаянно, с какой-то затаенной искрой надежды. В эти моменты ей казалось, она знает, что чувствовал Алек (называть его Алым она так и не смогла привыкнуть), когда писал эти строки. Произносила и замолкала. Это было не ее. Не ей. Она права не имела читать дальше: слишком близко, слишком лично, слишком интимно.

И эта посылка. Почти ничего не весящая коробка, которую положил курьер к ее дверям. Штамп почтового отделения университета намекал, что Алек приходил, а дата явно доказывала, что он, к тому же, жив и здоров. Ну, в достаточной степени, чтобы дойти до почты. Коробка стояла на столе. Стана ходила вокруг, касалась ее кончиками пальцев, раз за разом перечитывала собственное имя — и сбегала прочь, не открывая. Встать с утра и потрогать ее стало традицией, погладить картонный бок перед сном — доброй приметой.

Слава Богу, Скай к ней не заходил. С тех самых пор, как рассказал ей, казалось, всю жизнь. Порой ей снились сумбурные сны, в которых она была им, но эти сны… в них не было ровным счетом ничего общего с кошмарами, которые дарил ей Алек.

Дарил?

Да, так казалось все чаще. Но сны исчезли раз и навсегда, и ей их не хватало, как не хватало объятий и насмешливого взгляда серых глаз. Или небесно-голубых — Ская. Но их не было, ни одного из них. Иногда она ненавидела их за это, но все чаще — радовалась, что они живы. Просто радовалась. Они могли быть счастливы и без нее. Она могла быть счастлива знанием, что они просто есть.

Их в сто пятый раз гоняли по курсу новейшей истории на госуправлении в тот день, когда она все-таки не выдержала и вскрыла коробку. Тонкий, сложенный вчетверо лист. Сверток под ним.

«Честь и верность», — прочитала Стана и развернула тонкую ткань.

Рубины и гранаты полыхнули алым в лучах заходящего солнца.

Девушка разрыдалась.

***

Он был стар, слишком стар. Слишком много жизни, слишком много боли, слишком много усталости. Иногда, вечерами Кирилл подолгу смотрел на мерцающие огни шоссе вдалеке и пытался осмыслить все случившееся и неслучившееся, но память подводила, отказывала. Жизнь, какая она была до модификации, вспоминалась урывками, самыми несущественными почему-то. После — в деталях, но, что радостного было после в его чертовой жизни?

Он силился вспомнить лица: Оли, Алекса, майора из учебки — но они приходили неясными, подернутыми серой дымкой видениями. Любой прохожий казался достаточно похожим на них, любой студент даже. Это убивало сильнее всего. Это — и сын. Сын, сбежавший в восемнадцать на учебу в другую страну и прошедший там модификацию. Он орал, ругался, но сделать уже ничего не мог, а Слава только смеялся и говорил, что он странный. Что его отношение давно уже ненормально, а за модификантами будущее. Кирилл задолбался спорить и начал просто кивать, но отношения с сыном испортились безвозвратно.

Слава сейчас был где-то далеко, уехал в одну из европейских столиц. То ли работать, то ли учиться, в подробности не вдавался ни один из них, после смерти бабушки они практически не общались. Он вообще ни с кем не общался, даже Юки как-то сторонилась, избегала его общества. Кирилл сперва не понимал, почему. Потом сел, подумал — ответ был традиционный в общем-то. Алек.

Проклятый, блядский Алек. Причина всей мерзости, которой была так полна его жизнь. Чертов псих, из-за которого он и сидел сейчас один перед окном и пытался