После письменности [Яцек Дукай] (fb2) читать постранично, страница - 2

Теперь я вижу – подзорная труба направлена за спину – как годами нарастало во мне подозрение относительно каждого из этих видов субъективности; в особенности – каузативного.

Речь и мышление тоже являются действием. У нас имеется врожденное чувство контроля в отношении того, что мы высказываем, и в отношении того, что думаем. И подозрение начинается, похоже, с чувства той тонкой разницы между: "Я подумал, что Х" и "Х мне подумалось".

Ты смакуешь эту разницу, крутишь ее на языке, забрасываешь в омут утихшего разума – и в конце концов признаешь: вот тот второй рефлекс горазд ближе к оригинальному, предъязыковому переживанию или опыту.

Языковая, литературная тропка данных подозрений ведет прямиком к эссе "После письменности". Гораздо более запутанной и разветвленной является дорога понимания снятия субъективности человека через технологию. Технологии, то есть инструментальности: чего-то такого, что применяет нечто иное для достижения некоей цели. Многие годы я читал о подобной инструментализации, описывал ее и развивал в воображении до экстремума, не оформляя в слова самой сути процесса: связанной не только с изменением направления использования (когда уже не человек применяет, а применяют человека), но и со стремлением выбиться в независимость той инструментальности, которая посредничает между субъектом и объектом. Независимо от того, кто именно сейчас находится на месте субъекта, а что или кто – на месте объекта. Ведь оба эти элемента являются только лишь слугами, тенями самого использования. И управляет здесь то, что, как кажется, вообще не существует: связь, структура.

Данные интуиции проплывают, похоже, через все мои классические тексты в жанре научной фантастики. Первым проблеском их осознания мне кажется термин "метаксократия" из "Черных океанов" (2001), прямо указывающий на "власть того, что находится между".

Здесь же, в форме эссе, рассматривая под разными углами и говоря о различных темах, этот мотив поднимают разделы: "До границ надежды", "Искусство во времена искусственного разума" и "Счастливчики, возделывающие скуку".

Хронология первой навязчивой идеи – той самой, что фокусируется на языке и письменности – доходит, как минимум, до эссе "Слишком длинно, не прочту", которое я написал (которое у меня написалось) для "Тыгодника Повшехнего" в 2010 году. Но я не включаю сюда текстов, не имеющих самостоятельной ценности и не говорят о чем-либо больше помимо повторенной и развитой впоследствии проблемы.

Тем не менее, вы замечаете, как из эссе в эссе какие-то мысли, вопросы, концепции – словно музыкальные мотивы в джазовой повторяющейся интерпретации – нарастают или затухают, размываются или уплотняются, набирают массы, конкретики, имени и, наконец, той формальной полноты, которая сигнализирует о зрелости идеи: самостоятельная, самообеспечивающая, она выходит в мир и овладевает другими. Я надеюсь на то, что овладеет

Я не подчищал тексты от подобных повторений, видя ценность в таком вот путешествии по извивам, избыток смысла в минувших сомнениях и возможностях. А еще – отмечая значительную пользу для читателей, не привыкших к подобному мышлению посредством письменности.

На горы с не пологими, длинными склонами не только легче взбираться; во время подхода мы еще кое-чему учимся. Мы познаем форму горы, обходя ее вокруг. Мы видим, куда идти не следует, куда шли другие, но заблудились и пали. Таким вот образом мы учимся взбираться на последующие горы, на все возможные горы.

Титульное эссе "После письменности" появилось уже при осознании такого путешествия, в рефлексе самоанализа. А так же из понимания, чего, собственно, я пытался достичь за последние несколько лет, умерщвляя себя с Рекурсией: желанием создать постписьменный роман, литературу несловесного опыта.

По сути, в совместной части первого и другого созвездия навязчивой идеи размещаются различные литературные произведения, начиная со "Льда" (2007), и заканчивая "Империей туч" (2018). Ба, если хорошенько настроить подзорную трубу и наложить на линзу фильтры позднейшего знания, мы видим, что созвездия включают в себя и наиболее ранние мои рассказы, такие как "Школа" 1995 года, в котором герой творит стихотворение-гимн во славу могущества "ся", в отчаянии взывая к "субъектам заброшенных произведений".

Знал ли я, что пишу, придумывая тот стих? Тогда кто же его написал? Что хотел передать?

Но вот может ли вообще иметь автора гимн человека, лишенного субъективности? Не я его написал; он написался мною.

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ ВОЙНА ТЕЛА С РАЗУМОМ

01.

Над грохотом пламени в коридоре перекатывается крик.

ЧАРЛИ:

ГЛЯДИТЕ НА МЕНЯ! ГЛЯДИТЕ НА МЕНЯ! Я ПОКАЖУ ВАМ ЖИЗНЬ РАЗУМА!