Цикл "Хавьер Фалькон" и отдельные детективы.Компиляция. Книги 1-7 [Роберт Чарльз Уилсон] (fb2) читать онлайн

Роберт Уилсон Севильский слепец

Джейн, Мику и Хосе посвящается

L'art, c'est le vice.

On ne l'epouse legitimement, on le viole.

Искусство порочно.

С ним не вступаешь в законный брак,

им грубо овладеваешь.

Эдгар Дега

— Смотри, — приказал голос.

Но он не мог. Зрелище было непереносимое, именно для него. Оно пробуждало нечто, засевшее в том уголке его мозга, который посылал бы ярко-красный сигнал на экран томографа, если бы ему просвечивали череп во сне; нечто, таившееся в той извилине его умственного лабиринта, которую человек, далекий от медицины, назвал бы зоной «темных видений». Это была опасная зона — ее следовало огородить, завалить чем ни попадя, заколотить гвоздями, обмотать цепями, запереть на амбарный замок, а ключ забросить в самое глубокое озеро. Это был смертельный ужас, превращавший его, крепкого мосластого мужика, в голого дрожащего мальчугана с опревшей попой, вжавшегося личиком в темный, жесткий спасительный угол и писающего на свои и без того разъеденные мочой ножки.

Он не хотел видеть. Не мог.

Телевизор вдруг вновь переключился на старый фильм. Он услышал голоса испанских дублеров. Вот на это он бы не прочь посмотреть. На мимику и артикуляцию Джеймса Кегни, до смешного не соответствующую тому, что он произносит.

Пленка в видеоплеере с жужжанием перемоталась к началу и, щелкнув, остановилась. Казалось, весь небосвод навалился ему на затылок. Дурнота? Или хуже? Его окатила волна прошлого. Горло сдавило, губы затряслись, чеканная испанская речь Джеймса Кегни стала противно дребезжащей. Он поджал пальцы босых ног и вцепился в подлокотники, еще сильнее раня истерзанные запястья проводом, которым был привязан к креслу. Его глаза наполнились слезами, и все вокруг заволоклось туманом.

— Поплачь на сон грядущий, — произнес голос.

Сон грядущий? Его мозг напряженно заработал. Он глухо кашлянул, давясь засунутыми в рот носками. Что означает «сон грядущий»? Смерть? Умереть, пожалуй, было бы лучше, чем выносить все это. Грядет сон. Глубокий, черный, вечный.

— Давай-ка попробуй еще раз… постарайся посмотреть. Не посмотрев, не увидишь, — прошипел голос прямо ему в ухо.

Световой индикатор воспроизведения вспыхнул красным. Он затряс головой и крепко зажмурился, когда голос Джеймса Кегни утонул в бешеном хохоте, в буйной россыпи взвизгов маленького мальчика. Ведь это был хохот, правда? Он принялся вертеть шеей, будто пытаясь отделаться от терзавшего его звука, в котором категорически не желал узнавать крика боли, мучительной, пронизывающей боли. Потом пошли всхлипы — свидетельство беспомощности, ужасного бессилия, как после щекотки… или после пытки? Всхлипы. Частое дыхание. Облегчение.

— Ты не смотришь, — сердито заявил голос. Он дернулся, пытаясь отстраниться «от этого душераздирающего вопля, и чуть не упал вместе со стулом. С экрана вновь зазвучало безупречное стаккато испанской речи, катушка видеокассеты с шуршанием завращалась, быстрее, быстрее — стоп: пленка установилась в исходное положение.

— Я был терпелив, — произнес голос. — Я хотел по-хорошему.

По-хорошему? Это называется по-хорошему? Прикрутить меня к креслу, запихнуть мне в рот мои вонючие носки. Заставлять меня смотреть это… мое… это…

Пауза. Сзади слышится бранное слово. Из коробки на письменном столе вытягивается салфетка. Запах снова наполняет комнату. Знакомый ему запах. Темное пятно надвигается на него, теперь уже на салфетке, а не на тряпке. Запах и то, что он означает. Желанный мрак. Дай его мне. Я утоплю в том этот.

Тяжелый дух хлороформа отбросил его в пустоту.

Яркая световая точка пробила высокий свод. Разрастаясь, она превратилась в кружок и начала вытягивать его из черного колодца. Нет-нет, не надо. Оставь меня здесь, в кромешной тьме. Но его неумолимо волокло, втаскивало в расширяющийся круг, пока он не вернулся в гостиную — в общество Джеймса Кегни и появившейся рядом с ним девицы, помимо которой было и еще кое-что новенькое. Ему в лицо врезался провод. Туго натянутый у него под носом, он крепко прижимал его голову к высокой спинке кресла, вдавливая ему в затылок резные контуры какого-то древнего герба. Но и это еще не все. О Мария, Пресвятая Богородица, Пречистая Дева Макарена… Богоматерь Эсперанса… что вы со мной сделали?

Теплые слезы текли у него по щекам, по подбородку и капали на белую рубашку. Он ощутил сладковатый вкус зажатого между зубами языка. Что вы со мной сделали? Телевизор подкатился вплотную к его коленям. Не слишком ли много всего происходит зараз? Кегни целует девушку, омерзительно. Провод режет носовую перегородку. Панический ужас поднимается от ступней, мчится, нарастая, вверх по телу, пронизывает все органы, пульсирует в сжимающейся аорте. Непреодолимый. Непобедимый. Немыслимый. Его мозг кипел, в глазах полыхал пожар, в момент иссушивший слезы. Его верхние веки — две полоски стерни, горящей во мраке, — с трудом опустились к черным сверкающим зрачкам, обжигая белки.

В его объятом пламенем поле зрения возникла пипетка с дрожащей на кончике бусинкой росы. Глаза выпили бы ее без остатка. Выпили и возжаждали бы еще.

— Теперь ты увидишь все, — сказал голос, — а я обеспечу слезы.

Капля, сверкнув, упала в глаз. Пленка с поскрипыванием завертелась на катушках. Джеймс Кегни и его девушка исчезли в мерцании снежинок. Затем раздался пронзительный визг и пришли обещанные слезы.

1

Четверг, 12 апреля 2001 года,

Эдифисьо-дель-Пресиденте, квартал Ремедиос,

Севилья

Все началось тогда, когда он перешагнул порог комнаты и увидел это лицо.

Звонок домашнего телефона в 8.15 утра вернул его от входной двери: обнаружен труп, по такому-то адресу, по всем признакам — убийство.

Semana Santa. Правильно. Что же это за Страстная неделя хотя бы без одной насильственной смерти? Впрочем, она едва ли будет замечена людскими толпами, ежедневно стекающимися поглазеть на Пресвятых Дев, выносимых из соборов и совершающих тряские путешествия по улицам.

Он осторожно вывел машину из тяжеловесного особняка на улице Байлен, принадлежавшего его отцу. Колеса запрыгали по булыжникам узких пустынных улиц. Город, неохотно просыпающийся в любое время года, был как-то по-особенному молчалив в этот час во время Страстной недели. Он вырулил на площадь перед Музеем изящных искусств. Побеленные здания с терракотовыми контурами дремали за высокими пальмами, двумя исполинскими гевеями и громадными джакарандами, еще не успевшими расцвести. Он опустил стекло и, вдохнув утреннюю свежесть, пропитанную росой минувшей ночи, выехал к реке Гвадалквивир, на бульвар Христофора Колумба. Он ощутил почти счастье, катя мимо Пуэрта-дель-Принсипе — парадных ворот в барочном фасаде арены для боя быков «Ла-Маэстранса», где за пару дней до апрельской Ферии должен был открыться сезон корриды.

Большей радости он давно не испытывал, и эта радость не улетучилась, когда сразу за Золотой Башней он сделал крутой поворот и, оставив позади старую часть города, пересек по мосту реку, слабо курившуюся под утренними лучами солнца. От площади Кубы он поехал не привычным путем на работу, а к улице Асунсьон. Впоследствии он будет не раз воскрешать в памяти эти моменты, оказавшиеся последними в той, как ему тогда представлялось, вполне благополучной жизни.

Совсем молодой судебный следователь Эстебан Кальдерон, ожидавший его в девственно чистом, отделанном белым мрамором холле огромных дорогих апартаментов Рауля Хименеса на шестом этаже Эдифисьо-дель-Пресиденте, попытался его предупредить. Это он помнил хорошо.

— Приготовьтесь, старший инспектор.

— К чему? — спросил Фалькон.

В последовавшем неловком молчании старший инспектор Хавьер Фалькон внимательно изучал костюмчик судебного следователя, покроенный, судя по всему, либо одним из итальянских, либо каким-то известным испанским кутюрье, вроде Адольфо Домингеса. Слишком дорогой для тридцатишестилетнего молокососа, который еще и года не прослужил в этой должности.

Смущенный явным безразличием Фалькона, Кальдерон понял, что ему вовсе не хочется выставлять себя наивным дурачком перед сорокапятилетним начальником отдела по расследованию убийств севильского полицейского управления, который уже более двадцати лет разглядывал трупы в Барселоне, Сарагосе, Мадриде, а теперь и в Севилье.

— Сами увидите, — ответил он, раздраженно дернув плечом.

— Значит, я могу приступить к исполнению? — спросил Фалькон, следуя установленной процедуре в общении с судебным следователем, с которым прежде ему не приходилось работать вместе.

Кальдерон кивнул и сообщил, что экспертов-криминалистов буквально минуту назад пропустили в здание и что старшему инспектору разрешено начать осмотр места преступления.

Фалькон пошел по коридору, ведущему из холла в рабочий кабинет Рауля Хименеса, на ходу размышляя о том, к чему, собственно, ему нужно подготовиться. Он остановился у двери в гостиную и нахмурился. Комната была пуста. Он обернулся на Кальдерона, который теперь стоял к нему спиной, что-то диктуя своему помощнику, в то время как судмедэксперт внимательно его слушал. Фалькон заглянул в столовую и там обнаружил одну пустоту.

— Они что, собрались переезжать? — спросил он.

— Claro,[1] старший инспектор, — ответил Кальдерон, — во всей квартире осталась только кровать в одной из детских комнат да вся мебель в кабинете сеньора Хименеса.

— Надо понимать, сеньора Хименес с детьми живет в новом доме?

— Трудно сказать.

— Мой помощник, инспектор Рамирес, будет через пару минут. Сразу же пошлите его ко мне.

Направившись в конец коридора, Фалькон вдруг осознал, как гулко отдается в пустой квартире каждый шаг по полированному паркету. Его взгляд был устремлен на крюк в голой торцовой стене, под которым выделялся светлый прямоугольник — еще недавно там висела картина или зеркало.

Он на ходу натянул хирургические перчатки, щелкнул резиной на запястьях и посгибал пальцы. Свернув в кабинет, Фалькон поднял глаза от собственных ладоней, облепленных мутной пленкой, и увидел прямо перед собой жуткое лицо Рауля Хименеса.

Тогда-то все и началось.

Причем он мгновенно осознал, что это перелом. Кризис был налицо. Изменение в телесной химии проявляется незамедлительно. Фалькон почувствовал, как у него под перчатками взмокли руки и на лбу, прямо под волосами, выступили капельки пота. Сердце бешено заколотилось, ему стало нечем дышать, словно из воздуха кто-то выкачал весь кислород. Он сделал несколько глубоких вдохов и слегка сдавил рукой горло, стараясь снять спазм. Тело предупреждало его о какой-то опасности. Тело, но не разум.

Разум, как всегда, бесстрастно фиксировал детали. Рауль Хименес сидел в кресле, лодыжки его босых ног были туго прикручены к ножкам. Отдельные предметы мебели находились не на своих местах, и это сразу бросалось в глаза. Промятины в дорогом персидском ковре указывали на то, что там обычно стояло кресло. Бар на колесиках, служивший подставкой для телевизора, был выдвинут из угла, где располагалась розетка, так что телевизионный шнур до предела натянулся. Нечто похожее на скомканные носки со следами слюны и крови валялось на полу, рядом с письменным столом. Окна с двойными стеклами были плотно закрыты, портьеры отдернуты. На столе выделялась большая стеатитовая пепельница, полная расплющенных окурков и целых чистых фильтров от сигарет из лежавшей рядом пачки. Марка «Сельтас». Дешевые сигареты. Совсем дешевые. Просто неприлично дешевые для Рауля Хименеса, владельца четырех самых популярных ресторанов в Севилье плюс еще двух на побережье: в Санлукар-де-Баррамеда и в Пуэрто-Санта-Мария. Непотребно дешевые для Рауля Хименеса с его дорогущей квартирой в квартале Ремедиос, выходящей окнами на площадь Ферии, и с его галереей фоток, занимающей чуть ли не всю стену за обитым кожей письменным столом, на каждой из которых был запечатлен он сам с кем-то из знаменитостей. Рауль с тореро Эль Кордобесом. Рауль с ведущей одной из телепрограмм Аной Росой Кинтаной. Рауль, боже правый, Рауль с ножом для разделки мяса. А перед ним jamon,[2] не иначе как первоклассный Pata Negra, раз по бокам стоят Антонио Бандерас и Мелани Гриффит, с ужасом взирающая на раздвоенное копыто, уткнувшееся в ее правую грудь.

Между тем его все больше прошибал пот. Увлажнились верхняя губа и поясница, щекочущие струйки потекли из-под мышек вниз. Фалькон понял, что происходит: он старается убедить себя, что в комнате жарко и что кофе, который он выпил… Не пил он никакого кофе.

Это лицо.

Для мертвеца у него было слишком выразительное лицо. Совсем как у эльгрековских святых, чьи глаза ни на миг не отрываются от тебя.

Неужели он следит за ним?

Фалькон шагнул в сторону. Да. Потом в другую. Абсурд. Игра воображения. Он крепко сжал кулаки, пытаясь взять себя в руки.

Переступив через натянутый телевизионный шнур, Фалькон зашел за кресло, на котором сидел мертвец. Он посмотрел вверх на потолок, потом опустил взгляд на взлохмаченную шевелюру Хименеса. На затылке его образовался черно-красный колтун, так как он бился головой о вырезанный на спинке герб. Голова все еще была привязана к креслу проводом. Похоже, прикрутили несчастного очень туго, но он сильно рвался, и путы немного ослабли. Провод рассек мягкие ткани под носом и, пропилив хрящ носовой перегородки, дошел до кости. В результате нос отделился от лица. Провод изрезал и щеки Хименеса, когда он мотал головой.

Фалькон отвернулся от страшного профиля и уперся взглядом в темный экран с отражением вида анфас. Он на мгновение зажмурился, охваченный неодолимым желанием закрыть эти вытаращенные глаза, которые, даже глядя с экрана, пронизывали насквозь. Его замутило при мысли о жутких картинах, заставивших человека сотворить с собой такое. А может быть, они все еще там, записаны на сетчатке или еще глубже — в мозгу каким-нибудь хитрым кубистско-цифровым способом?

Фалькон тряхнул головой, гоня прочь дикие мысли, никак не вязавшиеся с его профессиональной невозмутимостью. Он отступил на несколько шагов, чтобы увидеть окровавленное лицо спереди, вернее чуть сбоку, так как бар с водруженным на него телевизором был подвезен вплотную к коленям покойника, и в этот момент Хавьер Фалькон впервые в жизни почувствовал, что тело его не слушается. Ноги отказывались сгибаться. Все двигательные импульсы вязли в ватном комке страха, застрявшем у него в солнечном сплетении. Решив внять совету судебного следователя, он выглянул в окно. Яркость апрельского утра напомнила ему о том, как надоело ему кутаться во все темное и как опостылела ему долгая унылая зима с бесконечными дождями. Дождей пролилось столько, что даже он заметил, как разрослись городские сады, затмив буйством зелени джунгли, а богатством красок — роскошную ботаническую выставку. Он посмотрел вниз, на площадь Ферии, которая через две недели превратится в «шатровую» Севилью, заставленную всевозможными casetas, или палатками, для недельного обжорства, пьянки и испанских плясок до упаду. Он глубоко вздохнул и наклонился к лицу Рауля Хименеса.

Эту жуткую иллюзию, будто мертвец за ним наблюдает, создавали выкаченные, как у больного базедкой, глазные яблоки. Фалькон взглянул на фотографии. Ни на одной Хименес не был пучеглазым. Так в чем же дело?.. Все части лица у него сместились, как детали машин, одна из которых въехала в другую сзади. Обнажились белки глаз. Щеки и скулы в потеках крови. На подбородке темные сгустки. А это что такое? Что это за изящные штучки на пластроне его рубашки? Лепестки. Четыре штуки. И какие! Роскошные, экзотические, мясистые, как у орхидей, с красивой опушкой, напоминающей реснички мухоловки. Но лепестки… здесь?

Фалькон отшатнулся и полетел назад через телевизионный шнур, пропахав каблуками край ковра и паркет. Вилка выскочила из розетки, а он продолжил движение на локтях и пятках, пока не врезался в стену, у которой и застыл в прострации: ноги раскинуты, бедра подергиваются, ботинки съехали с пяток.

Веки. Два верхних, два нижних. К такому приготовиться невозможно.

— Что с вами, старший инспектор?

— Это вы, инспектор Рамирес? — спросил он, медленно и тяжело вставая с пола.

— Криминалисты ждут.

— Позовите судмедэксперта.

Рамирес выскользнул из комнаты. Фалькон тем временем успокоился. Появился судмедэксперт.

— Вы видели, что у жертвы веки отре… удалены?

— Claro, старший инспектор. Мы с судебным следователем констатировали смерть. Я заметил, что веки у него удалены, и… все это есть в моих записях. И в записях моего помощника тоже. Такое не пропустишь.

— Нет-нет, я в этом не сомневался… Просто меня удивило, что мне и словом никто не обмолвился.

— По-моему, судебный следователь Кальдерон собирался вам сказать, но…

Судмедэксперт покрутил лысой головой.

— Но что?

— Мне кажется, ваш опыт в подобных делах внушает ему благоговейный трепет.

— Есть ли у вас какие-нибудь соображения относительно причины и времени смерти? — спросил Фалькон.

— Время — сегодня утром, примерно в четыре — четыре тридцать. А причина… vamos a ver:[3] человек он был немолодой, лет семидесяти с гаком, полный, много курил, причем сигареты без фильтра, и к тому же, как ресторатор, любил выпить. Перенесенные им физические и моральные пытки сломали бы даже молодого крепкого мужика. Хименес умер от сердечной недостаточности. Я в этом уверен. Вскрытие подтвердит это… или нет.

Судмедэксперт замолчал, смутившись под пристальным взглядом Фалькона и разозлившись на себя за то, что так по-идиотски пошутил. Повернувшись, он исчез в дверном проеме, где тут же возникли Кальдерон и Рамирес.

— Давайте начнем, — сказал Кальдерон.

— Кто вызвал полицию? — спросил Фалькон.

— Консьерж, — ответил Кальдерон. — После того как горничная…

— …после того как горничная вошла в комнату, увидела труп, выбежала из квартиры, съехала на лифте на первый этаж?..

— …и в истерике принялась барабанить в дверь квартиры консьержа, — закончил Кальдерон, раздраженный вмешательством Фалькона. — Ему потребовалось несколько минут, чтобы добиться от нее членораздельных объяснений, после чего он позвонил по «ноль-девять-один».

— Консьерж поднимался сюда?

— Не раньше, чем приехала первая патрульная машина и было установлено оцепление.

— Дверь была открыта?

— Да.

— А горничная… где она теперь?

— В больнице «Девы Марии Макарены». Там ей вкололи сильное успокоительное.

— Инспектор Рамирес…

— Да, старший инспектор…

С этих слов начинался любой диалог между Фальконом и Рамиресом. Так подчиненный напоминал шефу, что Фалькон нежданно-негаданно свалился из Мадрида и захватил место, которое Рамирес уже привык считать своим.

— Попросите младшего инспектора Переса съездить в больницу, и как только горничная… Имя-то у нее есть?

— Долорес Олива.

— Так вот, как только она придет в себя… пусть он выяснит у нее, не заметила ли она чего-нибудь странного… Ну, вам известны вопросы. Да, еще узнайте, сколько раз она повернула ключ в замке, чтобы открыть дверь, и что именно она делала, прежде чем обнаружила труп.

Рамирес повторил задание.

— Уже установили, где находятся сеньора Хименес и дети? — поинтересовался Фалькон.

— По всей вероятности, они в отеле «Колумб».

— На улице Байлен? — спросил Фалькон. Пятизвездочный отель, где останавливались все тореро, всего в пятидесяти метрах от его… от дома его покойного отца — совпадение, хоть не такое уж и удивительное.

— Машину уже послали, — сказал Кальдерон. — Я хотел бы как можно скорее завершить levanta-miento del cadaver[4] и отправить труп в Институт судебной медицины еще до того, как сюда привезут сеньору Хименес.

Фалькон кивнул. Кальдерон удалился. Двое экспертов-криминалистов, Фелипе, лет пятидесяти пяти, и Хорхе, которому не было еще и тридцати, вошли в комнату, буркнув «buenos dias». Фалькон скосил глаз на лежавшую на полу вилку телевизионного шнура и решил о ней не упоминать. Эксперты сфотографировали комнату, и, продолжая работать, — Хорхе снимал отпечатки пальцев Хименеса, а Фелипе наносил специальный порошок на корпус телевизора и на две пустые коробки от видеокассет, лежавшие сверху, — начали делиться друг с другом своими соображениями о случившемся. Они сошлись на том, что «ящик» стоял в углу и что Хименес, как всегда, смотрел его, расположившись в удобном кожаном кресле с вращающимся основанием, под которым обнаружилась круглая вмятина в паркете. Убийца каким-то образом «отключил» Хименеса, развернул непригодное для его целей кожаное кресло и приставил к нему вплотную другое кресло, с высокой спинкой, чтобы одним рывком перевалить на него бесчувственное тело. Потом убийца привязал запястья Хименеса к подлокотникам, стащил с него носки, запихнул их бедняге в рот и скрутил ему лодыжки. После этого он в несколько приемов, поворачивая кресло то на одной, то на другой ножке, передвинул его в нужное место.

— А вот и ботинки, — сказал Хорхе, заглянув под стол. — Бордовые мокасины с кисточками.

Фалькон указал на тусклое пятно на паркете перед кожаным креслом:

— Он любил скидывать обувь и разминать ступни о деревянный пол, когда смотрел телевизор.

— Особенно порнуху, — отозвался Фелипе, обсыпая порошком одну из коробок. — Эта вот называется «Cara o Culo 1»[5]

— А положение кресла? — спросил Хорхе. — Зачем все эти перестановки?

Хавьер Фалькон отошел к двери и, повернувшись к экспертам, широко развел руки.

— Максимум воздействия.

— Настоящий шоумен, — сказал Фелипе, кивнув головой. — На второй коробке красным фломастером написано «Семья Хименес», и в аппарате стоит кассета с точно такой же надписью.

— Звучит не слишком устрашающе, — заметил Фалькон, и они все, прежде чем вернуться к работе, взглянули на воплощение кровавого ужаса, которое являл собой Рауль Хименес.

— Он явно не получил удовольствия от просмотра, — сказал Фелипе.

— «Страшилки» не для слабонервных, — буркнул Хорхе из-под стола.

— Я никогда их не любил, — заявил Фалькон.

— Я тоже, — подхватил Хорхе. — Не переношу этой… этой…

— Чего? — спросил Фалькон, удивляясь своему неожиданному интересу.

— Не знаю… зловещей обыденности, что ли.

— Нас всех нужно время от времени пугать, чтобы мы не закисли, — сказал Фалькон, опуская взгляд на свой красный галстук, на который со лба скатилось несколько капель пота.

Раздался глухой удар — это Хорхе треснулся головой о столешницу.

— Joder![6] Знаете, что это такое? — воскликнул Хорхе и, пятясь задом, вылез из-под стола. — Это кончик языка Рауля Хименеса.

Трое мужчин молча уставились на неожиданную находку.

— Положите его в пакет, — распорядился Фалькон.

— Мы не найдем здесь никаких отпечатков, — объявил Фелипе. — Коробки от видеокассет, телевизор, видео и пульт чисты как стеклышко. Этот парень все здорово продумал.

— Парень? — спросил Фалькон. — Об этом еще не было речи.

Фелипе нацепил на нос специальные очки с увеличительными стеклами и занялся изучением ковра.

Фалькон поражался выдержке двух криминалистов. Он был уверен, что им за все время их службы не приходилось видеть ничего более чудовищного. И нате-ка, полюбуйтесь… Он вынул из кармана идеально отутюженный и аккуратно сложенный носовой платок и промокнул им лоб. Нет, Фелипе и Хорхе были в полном порядке. В отличие от него. Они действовали так, как обычно действовал он сам и как он учил действовать всех, причастных к расследованию убийства. Спокойно. Рассудительно. Хладнокровно. «Работа следователя, — услышал он собственный голос в аудитории академии, — требует отключения эмоций».

Так чем же пронял его Рауль Хименес? Почему он взмок как мышь в это холодное ясное апрельское утро? Фалькон знал, как его за глаза называют в Главном полицейском управлении на улице Бласа Инфанте. El Legarto. Ящерица. Он льстил себя мыслью, что заслужил это прозвище своей невозмутимостью, непроницаемостью черт, манерой пристально смотреть на собеседника. Но Инес, с которой он недавно развелся, рассеяла его заблуждение. «Ты холодный, Хавьер Фалькон. Холодная рыба. У тебя нет сердца». Но что же тогда так сильно бухает у меня в груди? Он ткнул себя в лацкан большим пальцем и, очнувшись, обнаружил, что стоит со стиснутыми зубами, а Фелипе таращится на него снизу, как рыба-телескоп.

— Я нашел волос, старший инспектор, — сказал он. — Тридцать сантиметров.

— Какого цвета?

— Черный.

Фалькон подошел к письменному столу и посмотрел на фотографию семьи Хименес. Консуэло Хименес стояла в длинной до пола шубе, ее белокурые волосы были взбиты в некое подобие воздушного торта. Трое ее сыновей деланно улыбались в камеру.

— Кладите в пакет, — сказал Фалькон и попросил позвать судмедэксперта.

Рауль Хименес со своим лошадиным оскалом и обвисшими щеками смотрелся папашей собственной жены и дедом мальчишек. Поздний брак. Деньги. Связи. Фалькон еще раз взглянул на ослепительно улыбавшуюся Консуэло Хименес.

— Отличный ковер, — произнес Фелипе. — Шелковый. Тысяча нитей на сантиметр. Ворс такой плотный, что внутрь даже пылинки не просачиваются.

— Как по-вашему, сколько весит Рауль Хименес? — спросил Фалькон судмедэксперта.

— Теперь килограммов семьдесят пять—восемьдесят, но, судя по провислостям кожи на груди и животе, прежде в нем было под сто.

— А как у него с сердцем?

— Его врач наверняка знает точно, если жена не в курсе.

— Как по-вашему, женщина могла поднять его с низкого глубокого кожаного кресла и пересадить на кресло с высокой спинкой?

— Женщина? — удивился судмедэксперт. — Вы думаете, все это проделала над ним женщина?

— Я спрашивал вас о другом, доктор.

Судмедэксперт напрягся: Фалькон второй раз заставил его почувствовать себя идиотом.

— Я видел, как медсестры поднимали мужчин и потяжелее. Живых, конечно, что легче… но ничего невозможного в этом нет.

Фалькон отвернулся, показывая судмедэксперту, что он пока свободен.

— О медсестрах вы, старший инспектор, лучше спросите у Хорхе, — произнес Фелипе, высоко подняв зад и уткнувшись носом в ковер, словно обнюхивая его.

— Заткнись, — буркнул Хорхе, которому это уже осточертело.

— Насколько я понимаю, в таком деле прежде всего работают бедра, — продолжал Фелипе, — а попа служит противовесом.

— Это чистая теория, старший инспектор, — сказал Хорхе. — Он никогда не применял ее на практике.

— А ты почем знаешь? — откликнулся Фелипе и, встав с колен, обхватил воображаемые ягодицы и сделал несколько быстрых движений тазом вперед-назад. — У меня тоже была молодость.

— Не молодость, а убожество, — заметил Хорхе. — Девчонки тогда были зажаты, как устрицы в раковине, разве не так?

— Испанские да, — ответил Фелипе. — Но я родом из Аликанте. У нас там был классный бордель. Все эти англичаночки шестидесятых—семидесятых…

— В твоих фантазиях, — перебил Хорхе.

— Да, и очень даже красочных фантазиях, — парировал Фелипе.

Приятели рассмеялись. Эти два копошащихся у его ног кретина, в чьих мозгах футбол боролся за первенство с бабами, вдруг показались Фалькону свиньями, роющими землю в поисках желудей. Он брезгливо поморщился и переключил внимание на фотографии, висевшие на стене. Хорхе мотнул головой в сторону Фалькона и беззвучно, одними губами, произнес: «Mariquita». Педик.

Они снова прыснули. Фалькон не отреагировал. Его взгляд непроизвольно — как случалось всегда, когда он рассматривал картины, — скользил от «звездного» центра экспозиции к ее краю и наконец остановился на снимке, где Рауль Хименес обнимал за плечи двух мужчин, намного превосходивших его габаритами. Слева был начальник полиции Севильи, комиссар Фирмин Леон, а справа — главный прокурор, Хуан Бельидо. Фалькон передернулся, физически ощутив навалившееся на него бремя.

— Ага! Вот оно! — воскликнул Фелипе. — Полюбуйтесь-ка. Лобковый волос, старший инспектор. Черный.

И тут все трое одновременно повернулись к окну, откуда донеслись приглушенные голоса и механический звук, напоминающий жужжание лифта. За перилами балкона медленно выросли двое бугаев в голубых рабочих комбинезонах: один с длинными черными волосами, собранными в «конский хвост», другой со стрижкой «под ежик» и с подбитым глазом. Они что-то орали с восемнадцатиметровой высоты оставшейся внизу бригаде, управлявшей движением подъемника.

— А это что еще за идиоты? — спросил Фелипе. Фалькон рывком распахнул балконную дверь,

напугав двух рабочих, которые стояли на платформе, поднятой с грузовика.

— Кто вы, черт вас возьми?

— Мы из компании по перевозке мебели, — ответили те, показывая ему свои спины с желтыми трафаретными надписями: «Mudanzas Triana Transportes Nacionales e Internacionales».

2

Четверг, 12 апреля 2001 года,

Эдифисьо-дель-Пресиденте, квартал Ремедиос,

Севилья

Судебный следователь Эстебан Кальдерон подвел черту под процедурой levantamiento del cadaver, в ходе которой была обнаружена и запакетирована еще одна улика. Под телом нашли клочок хлопчатобумажной ткани с легким запахом хлороформа.

— Просчет, — сказал Фалькон.

— Что-что, старший инспектор? — мгновенно среагировал Рамирес.

— Первый просчет в спланированной операции.

— А волосы?

— Потерять волос может каждый — это случайность. Но забыть на месте преступления пропитанную хлороформом тряпку — грубый прокол. Убийца усыпил Рауля Хименеса хлороформом, не захотел совать тряпку в карман и бросил ее на кресло, на которое потом перевалил дона Рауля. С глаз долой, из ума вон.

— Но это не такая уж важная улика…

— Это характеристика нашего противника. Он осторожен и внимателен, но не профессионал. Он мог допустить еще какую-то оплошность, например раздобывая хлороформ. Возможно, он купил его здесь, в Севилье, в магазине медицинских или лабораторных товаров, или стащил в больнице или у аптекаря. Преступник тщательно продумал то, что он будет делать с жертвой, но не учел некоторых сопутствующих моментов.

— Сеньору Хименес нашли и известили о случившемся. Детей отвезут к ее сестре, в Сан-Бернардо, а она будет доставлена сюда.

— Когда судмедэксперт намерен произвести вскрытие трупа? — осведомился Фалькон.

— Хотите присутствовать при этом? — спросил Кальдерон, доставая свой мобильник. — Он сказал, что собирается начать прямо сейчас.

— Да нет, — ответил Фалькон. — Просто меня интересуют результаты. Здесь еще по горло работы. Этот фильм, например. Мне кажется, нам всем стоит посмотреть «Семью Хименес» до приезда сеньоры. Инспектор, есть здесь еще кто-нибудь из полицейской группы?

— Фернандес беседует с консьержем, старший инспектор.

— Скажите ему, чтобы собрал все пленки из видеокамер охраны; пусть просмотрит их вместе с консьержем и отметит всех, кого тот не узнает.

Рамирес направился было к двери.

— И вот что еще… поручите кому-нибудь справиться во всех больницах, лабораториях и магазинах медицинских товаров, не покупали ли у них незнакомые личности хлороформ и не пропадали ли бутылки с этим веществом. Хирургическими инструментами тоже пусть поинтересуется.

Фалькон откатил телевизор на его обычное место в углу. Кальдерон уселся в глубокое кожаное кресло. Фалькон сунул вилку телевизионного шнура в розетку. Стоя у кресла, где прежде сидел мертвец, уже завернутое в пластиковый мешок для отправки в криминалистическую лабораторию, Рамирес что-то тихо говорил в мобильник. Фалькон вынул кассету из видео, осмотрел катушки, вставил ее обратно и нажал кнопку перемотки.

— Грузчики все еще здесь, старший инспектор.

— Сейчас некому с ними возиться. Пусть подождут.

Фалькон нажал на «воспроизведение». Разместившись кто где, они в звенящей тишине пустой комнаты впились глазами в экран. Фильм начался с выхода семейства Хименес из здания Эдифисьо-дель-Пресиденте. Консуэло держала мужа под руку. На ней была длинная, до щиколотки, шубка, на нем — кремовое полупальто. Все мальчики были в болотно-бордовом твиде. Они шли прямо на камеру, находившуюся на противоположной стороне улицы, а потом свернули налево, на улицу Асунсьон. Следующие кадры представляли ту же семейную группу, только в летний солнечный день и в других нарядах, появляющуюся из дверей универмага «Корте Инглес» на площади Дуке-де-ла-Виктория. Миновав скопление ларьков, торгующих дешевой бижутерией, компакт-дисками, платками, кожаными сумками и кошельками, семья скрылась в недрах магазина «Маркс и Спенсер». Бесконечные променады неизменных действующих лиц по торговым пассажам, пляжам, по площади Испании и парку Марии-Луизы нагнали на двоих из трех зрителей с трудом подавляемую зевоту.

— Может, он просто показывает нам всю предысторию? — спросил Рамирес.

— Жуть как надоело, — соврал Фалькон, странным образом зачарованный мельканием одних и тех же фигур в разных декорациях. Эта по видимости счастливая семья, какую ему самому хотелось бы иметь, навела его на раздумья о собственном крайне неудачном семейном опыте.

И только эпизод, где семейство впервые присутствовало не в полном составе, вернул его к реальности. Рауль Хименес с мальчиками находился на стадионе «Бетиса», где, судя по шарфам болельщиков, шло дерби между «Бетисом» и «Севильей».

— Я помню тот день, — заявил Кальдерон.

— Мы проиграли четыре—ноль, — подхватил Рамирес.

— Вы проиграли, — уточнил Кальдерон, — а мы выиграли.

— Не травите душу, — буркнул Рамирес.

— Вы за кого болеете, старший инспектор? — спросил Кальдерон.

Фалькон и бровью не повел. Ноль интереса. Рамирес бросил взгляд через плечо, чувствуя себя неловко в его присутствии.

Действие перенеслось к Эдифисьо-дель-Пресиденте. Консуэло Хименес одна усаживается в такси. Вот она расплачивается с шофером на обсаженной деревьями улице, дожидается, когда отъедет такси, переходит улицу и поднимается по ступенькам какого-то дома.

— Где это? — спросил Кальдерон.

— Сейчас он нас просветит, — ответил Фалькон. Раз за разом камера показывала Консуэло, подъезжающую к тому же дому в разные дни и в разной одежде. Затем на экране появился номер дома: 17. И название улицы: Рио-де-ла-Плата.

— Это в квартале Порвенир, — сказал Рамирес.

— Ну ясное дело, — подхватил Кальдерон. — У нас тут любовничек.

Дальше пошла ночная съемка: из темноты выплыл зад большого «мерседеса» с севильским номером. Какое-то время картинка не менялась.

— Уж очень медленно у него развивается действие, — сказал Кальдерон, быстро заскучав.

— Это «саспенс», — отрезал Фалькон.

Наконец из машины вылез Рауль Хименес, запер дверцу и, сойдя с освещенной улицы, скрылся в темноте. Новая картинка: горящий в ночи костер, теснящиеся вокруг него фигуры. Женщины в мини-юбках, на некоторых короткие чулки с подвязками. Одна из них повернулась и нагнулась, приблизив зад к огню.

У костра возник Рауль Хименес. Последовали беззвучные переговоры. Он зашагал к «мерседесу» с одной из женщин, ковылявшей за ним по голой земле на высоких каблуках.

— Это улица Аламеда, — сказал Рамирес.

— Неприлично дешево для Рауля Хименеса, — заметил Фалькон.

Хименес втолкнул девушку на заднее сиденье, пригнув рукой ее голову, словно она была под арестом. Оглядевшись, он влез за ней в машину. За стеклом задней дверцы машины заколыхались две неясные тени. Прошло не больше минуты, и Хименес вылез из машины, проверил, застегнута ли ширинка, достал из кармана купюру и отдал девушке. Потом сел за руль, и машина отъехала. Девушка смачно сплюнула в грязь, харкнула и сплюнула еще раз.

— Быстро управился, — хихикнул Рамирес, предсказуемый до безобразия.

Ночная сценка повторялась и повторялась, с небольшими вариациями, до тех пор, пока в кадре вдруг не возник полутемный коридор, в самом конце которого, слева, была открыта дверь в освещенную комнату. Снимающий двинулся вдоль коридора, и чем ближе он подходил к торцовой стене, тем отчетливей на ней выделялся светлый прямоугольник с торчащим сверху крюком. Трое мужчин буквально остолбенели, мгновенно осознав, что перед ними тот самый коридор, который вел в комнату, где они сейчас находились. Рука Рамиреса непроизвольно дернулась в направлении двери. Камера покачнулась. Нервы троих сыщиков напряглись до крайности от предчувствия ужаса, который им, похоже, предстояло увидеть. Камера достигла границы освещенного участка, ее микрофон уловил донесшийся из комнаты стон, всхлипывающее подвывание человека, словно бы изнемогающего от боли. Фалькон сделал глотательное движение, но впустую. Во рту пересохло.

— Joder, — выдохнул Рамирес, чтобы хоть как-то разрядиться.

Камера развернулась, и открылась комната. У Фалькона зашлось сердце — он почти ожидал увидеть там себя и двух своих сослуживцев. Сначала изображение сфокусировалось на телевизионном экране, по которому, из-за удаленности съемки, бежали мерцающие волны, не скрывавшие, впрочем, совершавшегося на нем выразительного действа: мастурбирующая женщина удовлетворяла ртом мужчину, чьи голые ягодицы то сжимались, то разжимались.

Фалькон еще не осмыслил несовпадения звуков и зрительного образа, когда камера дала общий план. На персидском ковре перед телевизором стоял на коленях Рауль Хименес — в расстегнутой рубашке с болтающимися полами, в носках до середины икры, без брюк, которые комом валялись сзади. Перед ним покачивалась на четвереньках девица с длинными черными волосами. По ее неподвижной голове Фалькон понял, что она смотрит в одну точку, думая совсем о другом. Она издавала стандартные поощрительные стоны. Потом девица начала поворачивать голову, и камера метнулась прочь из комнаты.

Фалькон вскочил со стула, сильно ударившись бедром о край письменного стола.

— Он был там! — воскликнул он. — Он был… То есть он все время был здесь.

Рамирес и Кальдерон буквально подпрыгнули от вскрика Фалькона. Потрясенный Кальдерон запустил обе пятерни в волосы и взглянул на дверь, за которой только что исчезла камера. У Фалькона заклинило мозги. Иллюзия в них смешалась с реальностью. Он тряхнул головой, пытаясь отбросить воображаемое и сосредоточиться на видимом. В дверном проеме кто-то стоял. Фалькон зажмурился и снова открыл глаза. Он узнал это лицо. Время замерло. Кальдерон уже спешил к входу с вытянутой для приветствия рукой.

— Сеньора Хименес, — говорил он. — Судебный следователь Эстебан Кальдерон. Приношу вам свои соболезнования.

Он представил ей Рамиреса и Фалькона, и сеньора Хименес с холодным достоинством переступила через порог, словно через мертвое тело. Она обменялась рукопожатиями со всеми по очереди.

— Мы не ждали вас так скоро, — сказал Кальдерон.

— Доехали быстро, совсем не было пробок, — ответила она. — Я напугала вас, старший инспектор?

Фалькон постарался придать нормальное выражение своему лицу, которое, должно быть, еще хранило следы недавнего смятения.

— А что это вы только что смотрели? — спросила она, привычно овладевая ситуацией.

Все оглянулись на телевизор. На экране — снег, в динамиках — белый шум.

— Мы не ждали вас… — начал Кальдерон.

— Что это было, господин судебный следователь? Это моя квартира. И я хотела бы знать, что вы смотрели по моему телевизору?

Пока Кальдерон подвергался допросу, Фалькон на досуге разглядывал хозяйку, которая, хоть и была ему незнакома, принадлежала к тому типу женщин, который он хорошо изучил. Красотки такого сорта довольно часто появлялись в доме его знаменитого отца, когда тот еще был жив, рассчитывая приобрести что-нибудь из его последних работ. Не выдающиеся полотна, принесшие ему славу и давно уже осевшие у американских коллекционеров и в крупнейших музеях мира. Их интересовали более доступные севильские зарисовки — детали зданий: двери, церковные купола, окна, балконы. Сеньора Хименес вполне могла бы быть одной их тех тонких штучек, обремененных или не обремененных скучным богатым мужем, которые жаждали урвать кусочек художественного наследия старца.

— Мы смотрели видеокассету, найденную в этой комнате, — ответил Кальдерон.

— Какую-нибудь мужнину… — Последовавшей паузой она умело заменила слово «непристойность» или «гадость». — У нас почти не было друг от друга секретов… и я случайно застала конец фильма.

— Это была видеопленка, донья Консуэло, — вмешался Фалькон, — которую оставил здесь убийца вашего мужа. А поскольку мы представители закона, призванные заниматься расследованием обстоятельств смерти сеньора Хименеса, я решил, что в интересах дела нам необходимо как можно скорее прокрутить запись. Если бы мы знали, что вы приедете так быстро…

— Мы с вами встречались, старший инспектор? — вдруг спросила она.

Сеньора Хименес повернулась к Фалькону, демонстрируя ему свой фасад — темное пальто с меховым воротником расстегнуто, под ним строгое черное платье. Вот дамочка, которая в любых обстоятельствах не забудет одеться «комильфо». Она захлестнула его волной своей привлекательности. Ее белокурые волосы не имели того лоска, что на фотографии, но глаза оказались больше, голубее и холоднее. Губы, управлявшие ее властным голосом, были обведены темным контуром, на тот случай, если вы вдруг сдуру вообразите, будто ее мягкому подвижному рту можно не подчиниться.

— По-моему, нет, — ответил он.

— Фалькон… — Она оглядела его с головы до ног, перебирая кольца на пальцах. — Нет, это было бы смешно.

— Что именно, позвольте спросить, донья Консуэло?

— Чтобы сын художника Франциско Фалькона служил в севильском угрозыске.

Она знает, подумал он… Откуда? Одному богу известно.

— Итак… эта пленка. — Она шагнула к Рамиресу и, откинув назад полы пальто, уперла руки в бока.

Кальдерон скользнул взглядом по ее груди, прежде чем скрестил его над ее левым плечом со взглядом Фалькона. Тот покачал головой.

— Я полагаю, вам не стоит это смотреть, донья Консуэло, — объявил Кальдерон.

— Почему? Там что, сцены насилия? Я не люблю насилия, — сказала она, не сводя глаз с Рамиреса.

— Физического насилия нет, — вступил Фалькон. — Но боюсь, вы будете шокированы.

Катушки видеокассеты все еще крутились, поскрипывая. Сеньора Хименес взяла с письменного стола пульт, перемотала пленку назад и нажала на«воспроизведение». Никто ей не помешал. Фалькон чуть подвинулся, чтобы видеть ее лицо. Она ждала, прищурившись, поджав губы и закусив щеку. Когда началось немое кино, ее глаза расширились. Когда же она наконец поняла, что за ней и ее детьми неотступно следил убийца, челюсть у нее отвисла, и она всем телом подалась назад. Досмотрев до места, где такси в первый раз подвозит ее, как всем уже было известно, к дому 17 по улице Рио-де-ла-Плата, она остановила пленку, бросила пульт на стол и быстро вышла. Трое мужчин безмолвствовали, пока не услышали, как сеньора Хименес блюет, стонет и отплевывается в своей залитой галогеновым светом беломраморной ванной.

— Вам надо было ей воспрепятствовать, — сказал Кальдерон, опять запуская пальцы в волосы, пытаясь свалить с себя хотя бы часть ответственности. Ответом было молчание. Судебный следователь посмотрел на свои навороченные часы и объявил, что должен идти. Они условились встретиться после обеда, в пять часов, в здании суда, чтобы обменяться первыми соображениями.

— Вы видели фотографию в конце ряда, у окна? — спросил Фалькон.

— Ту, что с Леоном и Бельидо? — откликнулся Кальдерон.

— Да. А если вы посмотрите повнимательней, то найдете неподалеку и председателя Совета магистратуры Севильи. Самого Спинолу Соколиное Око.

— Сдается мне, что в этом деле не избежать нажима, — заметил Рамирес.

Кальдерон перебросил мобильник из одной руки в другую, сунул его в карман и удалился.

3

Четверг, 12 апреля 2001 года,

Здифисьо-дель-Пресиденте, квартал Ремедиос,

Севилья

Фалькон велел Рамиресу расспросить грузчиков из транспортной компании и прежде всего выяснить, в какое время они занимались вывозом мебели и оставался ли их подъемник хоть на пару минут без присмотра.

— Вы думаете, он поднялся сюда на подъемнике? — спросил Рамирес, не способный повиноваться без разговоров.

— Каждый посетитель этого здания фиксируется при входе и выходе, — объяснил Фалькон. — Поскольку, по свидетельству горничной, сегодня утром дверь была заперта на два оборота, существует вероятность, что, чтобы проникнуть внутрь, убийца воспользовался подъемником. Если нет, тогда нам придется тщательно изучить все пленки скрытой системы видеонаблюдения.

— Какие же нужны нервы, старший инспектор, — сказал Рамирес, — чтобы просидеть здесь взаперти больше двенадцати часов.

— А потом потихоньку выскользнуть наружу, когда горничная отперла дверь и обнаружила труп.

Рамирес закусил нижнюю губу, сильно сомневаясь, что может найтись человек с подобной выдержкой. Он вышел из комнаты с таким видом, будто неразрешенные вопросы неудержимо тянули его вернуться назад.

Фалькон сел за письменный стол Рауля Хименеса. Все ящики были заперты. Ключ, взятый им наобум из отделения письменного прибора, подошел к ящикам обеих боковых тумб, второй — к среднему. Тумбы почти не были заполнены: только в двух верхних ящиках обнаружились бумаги. Фалькон быстро пролистал пачку счетов, совсем свежих. Один привлек его внимание, но не потому, что был выписан за вакцинацию собаки, которой в квартире и не пахло, а потому, что он узнал почерк своей сестры, работавшей ветеринаром. Это его взволновало, непонятно почему. Опять случайное совпадение, на котором не стоит зацикливаться.

В среднем ящике оказались пустые пакетики от «Виагры» и четыре видеокассеты. Судя по названиям, порнуха. В их числе была «Cara o Culo II», вторая серия видеофильма, коробка от которого лежала на телевизоре. Тут Фалькон сообразил, что они еще не нашли порно, вдохновлявшее Рауля в его забавах с проституткой. Фалькон задвинул ящик и принялся внимательно изучать фотографии, висевшие за его спиной. Ему подумалось, что Рауль Хименес вполне мог знать его отца. Как-никак отец был прославленным художником, видной фигурой в севильском обществе, а Хименес, похоже, «коллекционировал» знаменитостей. Но приближаясь к концу осмотра, Фалькон понял, что в этой «коллекции» собраны знаменитости совсем другого рода. Там были: ведущий популярной программы «El Precio Justo» Карлос Лосано; герой корриды Хуан Антонио Руис по прозвищу Спартак; ведущая программы «Euromillon» Паула Васкес. Сплошь телеэкранные лица. Ни одного писателя, художника, поэта или театрального режиссера. Ни одного безвестного интеллектуала. Это была витрина Испании, тусовка журнала «Hola!». Дополняло ее сословие буржуа: полицейские чины, адвокаты и функционеры, облегчавшие жизнь Рауля Хименеса. Гламур и коррупция.

— Вы нашли того, кого искали? — раздался за его спиной голос сеньоры Хименес.

Она стояла, облокотившись на кресло с высокой спинкой, уже не в пальто, а в черном кардигане. Красноту ее век не мог скрыть даже подправленный макияж.

— Жалею, что вы это увидели, — сказал он, кивнув на телевизор.

— Меня предупреждали, — ответила она, вынимая из кармана пачку «Мальборо Лайтс» и беря со стола зажигалку «Бик», чтобы прикурить. Потом бросила пачку на стол: мол, угощайтесь. Фалькон покачал головой. Он привык к этим ритуальным пристрелкам. И не возражал. Ему тоже не мешало приглядеться повнимательнее.

Фалькон видел перед собой даму примерно своих лет, роскошно «упакованную», пожалуй, даже сверх меры. Множество колец унизывало ее пальцы с чересчур длинными и чересчур розовыми ногтями. Серьги тяжелыми гроздьями свисали с мочек ушей, мерцая из-под шлема белокурых волос. Макияж был наложен слишком густо, разве что ей хотелось замаскировать красные пятна. Единственной простой вещью на ней был кардиган. Черное платье идеально подходило бы к случаю, если бы не кружевная кайма, которая, вместо того чтобы навевать печаль, наводила на мысли о сексе. У нее были прямые плечи и высокий бюст и при округлости форм — ни грамма лишнего жира. В ней угадывалась регулярная посетительница фитнес-клуба — по тому, как шейные мышцы очерчивали гортань, по рельефу икр под черными чулками. Женщина со статью, как сказали бы англичане.

Она же видела перед собой подтянутого мужчину в отлично сидящем костюме, с полностью сохранившейся шевелюрой, преждевременно поседевшего, но не помышляющего о возврате ее первоначального черного цвета. Аккуратные двойные бантики на шнурках его ботинок привели ее к выводу, что он из породы людей, «застегнутых на все пуговицы». Носовой платок в его нагрудном кармане, предположила она, всегда был на месте, но никогда не использовался. Ей представилось, что у него полно галстуков и что он носит их постоянно, даже в выходные, а может, в них и спит. Она определила его как человека сдержанного, закрытого и педантичного. Это, конечно, могла быть профессиональная личина, хотя ей так не казалось. Она не нашла в нем черт севильца, во всяком случае коренного.

— Вы сказали, донья Консуэло, что у вас с мужем почти не было друг от друга секретов.

— Давайте присядем, — предложила она, указывая ему пальцами с зажатой в них сигаретой на кресло за письменным столом мужа. Сама же она, ловко крутанув одно из гостевых кресел, быстро села, привалилась к одному подлокотнику и закинула ногу на ногу так, что кружевная кайма вздернулась до коленки.

— Вы женаты, старший инспектор? — спросила она.

— Здесь идет следствие по делу об убийстве вашего мужа, — отрезал он.

— Поверьте, это имеет отношение к делу.

— Я был женат, — сказал он.

Она курила и упражняла свободную руку, нажимая большим пальцем на костяшки четырех остальных.

— У вас не было нужды посвящать меня в такие подробности, — заметила она. — Вы могли просто ответить «да».

— Сейчас не время играть в подобные игры, — сказал он. — Каждый уходящий час точно на час отдаляет нас от момента смерти вашего мужа. Это самые важные для следствия часы. Гораздо важнее, чем те, что наступят дня через три-четыре.

— Вы с женой в разводе? — спросила она.

— Донья Консуэло…

— Я сейчас кончу, — сказала она, махая рукой, чтобы отогнать табачный дым.

— Да, мы в разводе.

— И давно?

— Полтора года.

— Как вы с ней встретились?

— Она прокурор. Я познакомился с ней во Дворце правосудия.

— Ага, союз правдоискателей, — сказала она, и Фалькону послышалась в ее голосе ирония.

— Мы топчемся на месте, донья Консуэло.

— Я так не считаю.

— Вы удовлетворяете свое любопытство…

— Это больше чем любопытство.

— Вы нарушаете процедуру. Здесь я должен задавать вопросы вам.

— Чтобы выяснить, не я ли убила собственного мужа, — сказала она. — Или заказала убить.

Молчание.

— Ведь вы собираетесь просветить нас насквозь, старший инспектор. Вы будете копаться в делах моего мужа, залезете в его частную жизнь, разоблачите его мелкие грешки — его пристрастие к порнухе, к дешевым шлюхам, дешевым… дешевым сигаретам.

Она потянулась к столу, взяла пачку «Сельтас» и с силой пихнула в сторону Фалькона, так что та соскользнула ему на колени.

— И меня вы не оставите в покое. Я буду у вас главной подозреваемой. Вы же видели этот компромат. — Она указала на стоявший за ее спиной телевизор.

— Дом номер семнадцать по улице Рио-де-ла-Плата?

— Вот именно. Там живет мой любовник, старший инспектор. Ведь вы, конечно, будете беседовать и с ним.

— Как его имя? — спросил он, доставая ручку и блокнот и наконец переходя к делу.

— Он третий сын маркиза де Пальмеры. Его зовут Басилио Томас Лусена.

Она произнесла это с гордостью, или ему померещилось? Он записал имя в блокнот.

— Сколько ему лет?

— Тридцать шесть, старший инспектор, — ответила она. — Вы начали, не дав мне закончить.

— Это и есть сдвиг с мертвой точки.

— Она встречалась с кем-то еще?

— Кто?

— Прокурор.

— Полагаю, это не…

— Встречалась?

— Нет.

— Это тяжело, — сказала она, — по-моему, это гораздо тяжелее.

— Что? — спросил он, злясь на себя за то, что попался на ее удочку.

— Быть брошенным женой, потому что ей лучше вообще ни с кем, чем с тобой.

Ее слова вонзились в него, как добела раскаленная игла. Он медленно поднял голову.

Сеньора Хименес обводила взглядом комнату, как будто попала сюда первый раз в жизни.

— Вы знали, что ваш муж принимает «Виагру»? — спросил он.

— Да.

— А его врач знал?

— Полагаю, что да.

— Вам, наверно, известно, какой это риск для мужчины за семьдесят.

— Он был здоров как бык.

— Но он сбросил вес.

— По предписанию врача. Холестерол.

— Он должен был очень следить за питанием.

— Это я следила за его питанием, старший инспектор.

— Но как ресторатору, при таком обилии всякой еды…

— Весь штат ресторанов нанимается и управляется мной, — сказала она. — Работников предупреждали, что всякий, кто даст ему хоть одну лишнюю крошку, будет без промедления уволен.

— И со многими пришлось расстаться?

— Они севильцы, старший инспектор, а севильцы, как вам, возможно, известно, редко принимают что-либо всерьез. Мы лишились троих, прежде чем до них дошло, что это не шутки.

— Я сам, между прочим, севилец.

— Значит, вы долго жили за границей, раз так… посерьезнели.

— Я двенадцать лет проработал в Барселоне и по четыре года в Сарагосе и Мадриде, прежде чем вернулся в Севилью.

— Это похоже на понижение.

— Отец заболел, и я попросил перевести меня сюда, чтобы быть поближе к нему.

— Он поправился?

— Нет. Он не дожил до нового тысячелетия.

— И все-таки мы уже встречались с вами раньше, старший инспектор, — сказала она, смяв окурок.

— Ну, значит, я не помню.

— На похоронах вашего отца, — напомнила она. — Ведь ваш отец Франсиско Фалькон?

— До сих пор вам в это не верилось, — заметил он и подумал: посмотрим, как ты теперь запоешь.

— Это его вы искали на фотографиях? — спросила она. Он кивнул. — Не стоило трудиться. Он не принадлежал к тому кругу, в котором вращался мой муж. Он никогда не посещал ресторанов. Сомневаюсь, чтобы они вообще были знакомы. Я пошла на его похороны, потому что я знала его. У меня есть три его картины.

Он представил себе отца в обществе Консуэло Хименес. Отцу нравились привлекательные женщины, особенно если они покупали его дурацкие художества… но эта? Возможно, именно такая и могла бы заинтересовать старика. Эффектная, малость безвкусная франтиха с острым, как бритва, языком и превосходно развитой интуицией. Обычные покупатели его картин всегда старались сказать о них что-нибудь «умное», хотя умного в них ничего не было. Консуэло Хименес повела бы себя иначе. Она не стала бы умничать перед отцом: возможно, высказала бы какое-то непосредственное суждение или даже попыталась описать свое впечатление, на что большинство поклонников, ослепленных лучами его грандиозной славы, никогда не отважилось бы. Да. Отцу бы это понравилось. Несомненно.

— Итак, вы участвуете во всех делах вашего мужа? — спросил он.

— А что стало с его домом на улице Байлен?

— Там сейчас живу я, — ответил он. — Вам, вероятно, известно, были ли у вашего мужа враги.

— В одиночестве?

— Так же, как и он, — сказал Фалькон. — Ваш муж… должно быть, он поднимался наверх по головам людей. Есть ли в числе таковых кто-то, кто мог бы?..

— Да, «в числе таковых» многие порадуются его смерти, особенно те, кого он подкупал и кто теперь освободился от необходимости выполнять свои обязательства.

Она насмешливо указала пальцем на тот раздел фотогалереи, где были представлены функционеры.

— Если вам что-то известно… это очень поможет.

— Не воспринимайте мои слова всерьез. Я шучу, — сказала она. — Если там и давались взятки, я не была в курсе. Я занималась ресторанами. Я отделывала интерьеры. Я придумывала цветочные композиции. Я следила за тем, чтобы на кухню поступали продукты исключительно высшего качества. Но, даже не зная моего мужа, вы, наверно, догадываетесь, что я в глаза не видела ни единой песеты живых денег и не контактировала с теми властями, законными или противозаконными, которые давали Раулю разрешения на строительство, лицензии и гарантии того, что не возникнет никаких… непредвиденных осложнений.

— Значит, вполне возможно, что…

— Очень маловероятно, старший инспектор. Если в том департаменте запахнет жареным, вонь быстро дойдет до ресторанов, но я не чувствовала дурного запаха.

Фалькон решил, что нечего ему больше цацкаться с этой женщиной. Пора ей наконец понять, что здесь произошло. Пора перестать воспринимать случившееся как очередную новость из хроники происшествий, не имеющую к ней ни малейшего касательства. Пора взглянуть правде в глаза.

— В данный момент тело вашего мужа находится на вскрытии. В надлежащее время нам придется поехать в Институт судебной медицины для опознания. Там вы самолично убедитесь, что убийство вашего мужа совершено необычным способом, самым необычным из всех, какие встречались в моей практике.

— Я видела кусочек шедевра, отснятого убийцей, старший инспектор. Чтобы таким вот образом шпионить за семьей, надо быть здорово сдвинутым.

— Войдя в комнату, вы, возможно, застали несколько заключительных кадров этого самого фильма, но, скорее всего, не разобрали, что там было, — сказал он. — Ваш муж прошлой ночью развлекался здесь с проституткой. Убийца это запечатлел. Мы полагаем, что он пробрался в квартиру намного раньше, примерно в обеденное время, воспользовавшись для этого подъемником транспортной компании, спрятался тут и ждал.

Зрачки ее расширились. Она выхватила из пачки сигарету, закурила и прижала пальцы ко лбу.

— Я была тут вчера днем вместе с детьми, прежде чем уехать в отель «Колумб», — проговорила она, уже нервно ходя взад-вперед вдоль стола.

— Мы обнаружили вашего мужа на таком же вот кресле, — сказал Фалькон, не сводя с нее глаз. — Его запястья, лодыжки и голова были прикручены к креслу проводом. Он был без носков. Убийца использовал их как кляп. Его принуждали смотреть на экран, на котором воспроизводилось что-то настолько ужасное, что он сопротивлялся изо всех сил, лишь бы этого не видеть.

Договорив, он вдруг сообразил, что это только половина правды. Экранный ужас, вероятно, стал толчком для пробуждения ужаса реального. Но до настоящих конвульсий Рауля Хименеса довело мучительное осознание того, что маньяк отрезал ему веки. Тогда он, должно быть, понял, что терять больше нечего, и рвался, как пес с цепи, пока не отказало сердце.

— А что же такое ему показывали? — в замешательстве спросила она. — Я не видела всего…

— То, что видели вы, конечно, ужасно в личном плане. Узнать, что за вами шпионили, гадко, но не настолько, чтобы вы стали биться, калеча себя, лишь бы не смотреть.

Она села в кресло, не откидываясь на спинку, сдвинув колени, как прилежная школьница. Потом согнулась и сжала руками голени, группируясь.

— Не знаю что и думать, — проговорила она. — Ничего подобного и вообразить не могу.

— Я тоже, — сказал Фалькон.

Она затянулась и резко, будто с отвращением, выдохнула дым. Фалькон наблюдал за ней, стараясь уловить хотя бы малейший намек на притворство.

— Что думать, просто не знаю, — повторила она.

— А вам придется подумать, донья Консуэло. Вы должны восстановить в памяти буквально каждую минуту, проведенную с Раулем Хименесом, плюс все, что вам известно о его жизни до встречи с вами, и рассказать это… мне, и тогда мы вместе, возможно, сумеем найти маленькую трещину…

— Маленькую трещину?

Фалькон вдруг встал в тупик. О какой трещине он говорил? О расселине. О выходе. Но куда?

— Ну да, что-то такое, что прольет свет, — ответил он. — Именно так, прольет свет.

— На что?

— На то, чего боялся ваш муж, — сказал Фалькон, окончательно сбившись.

— Ему нечего было бояться. В его жизни не было ничего пугающего.

Фалькон попытался собраться с мыслями. К чему он вел? При чем тут страх? Что ему поведает страх этого человека?

— Ваш муж имел специфические… вкусы, — сказал Фалькон, тыкая пальцем в пачку «Сельтас». — Сейчас мы находимся в одном из самых престижных домов в Севилье, вернее считавшемся таковым пятнадцать лет назад…

— Тогда он и купил эту квартиру, — подхватила она. — Но мне никогда здесь не нравилось.

— А куда вы переехали?

— В Гелиополис.

— Тоже шикарное место, — заметил Фалькон. — Он владелец четырех самых популярных ресторанов в Севилье, куда приходят богатые, влиятельные и знаменитые. Но при этом… «Сельтас», которые он курил, отламывая фильтры. При этом… дешевые проститутки, которых он снимал вблизи Аламеды.

— Проститутки возникли совсем недавно. Не больше двух лет назад, когда… когда появилась «Виагра». До этого он три года был импотентом.

— А к дешевому табаку он, вероятно, привык в годы безденежья. Давно он разбогател?

— Не знаю, он никогда об этом не говорил.

— Откуда он родом?

— Он и об этом мне не рассказывал, — ответила она. — У нас, у испанцев, не такое славное прошлое, чтобы люди его поколения любили о нем вспоминать.

— А что вам известно о его родителях?

— Только то, что они оба умерли.

Консуэло Хименес больше не смотрела прямо на него. Ее льдисто-голубые глаза блуждали по сторонам.

— Когда вы познакомились с Раулем Хименесом?

— Во время апрельской Ферии года. Меня пригласил к нему в дом один наш общий друг. Он прекрасно танцевал севильяну… не просто притопывал, как большинство мужчин. У него это было в крови. Из нас получилась отличная пара.

— Вам ведь тогда было едва за тридцать? А ему уже перевалило за шестьдесят.

Сильно затянувшись, она расплющила окурок в пепельнице. Подошла к окну и стала темным силуэтом на фоне ярко-голубого неба. Скрестила на груди руки.

— Я знала, что к этому придет, — сказала она, словно обращаясь не к нему, а к холодному стеклу. — Копание. Выпотрашивание. Вот почему мне нужно было сначала что-то узнать о вас. Я не хотела выхаркивать свое нутро в полицейскую машину, которая умещает целые жизни на нескольких листах формата А-четыре, которая не терпит нюансов и неоднозначности и для которой не существует серого, а только черное или белое, причем черное — по преимуществу.

Она обернулась. Фалькон заерзал в кресле, ища, чем бы осветить ее лицо. Он включил настольную лампу, и в более теплом электрическом свете попытался заново оценить Консуэло Хименес. Ту жесткость, которую он в ней подметил вначале, она, похоже, усвоила, общаясь с Раулем Хименесом и управляя его бизнесом. Наряды, драгоценности, маникюр, прическа — этот имидж, скорее всего, навязал ей муж, и она носила его как броню.

— Такая у меня работа — доискиваться до правды, — сказал он. — Я занимаюсь ею уже больше двадцати лет. За этот срок у меня… вернее, у полицейской науки появились сотни технологий, помогающих в поисках и в доказательстве истины. Я очень хотел бы заверить вас, что теперь это действительно наука, точная наука, но не могу, потому что, подобно экономике, еще одной так называемой науке, она имеет дело с людьми, а людская природа изменчива, непредсказуема, двойственна… Устраивает вас такой ответ, донья Консуэло?

— Возможно, ваша работа в конечном счете не слишком отличается от работы вашего отца.

— Не понял.

— Да так, пустяки, — сказала она. — Вы спрашивали меня о моем муже. Как мы познакомились. О нашей разнице в возрасте.

— Просто меня удивило, что красивая женщина тридцати лет способна была…

Увлечься такой старой жабой, как Рауль, — закончила она. — Я конечно, могла бы наболтать вам всякой ерунды об эмоциональной и материальной устойчивости зрелого мужчины, но, как мне кажется, мы с вами пришли к определенному соглашению, не так ли, старший инспектор? Так что я вам не совру. Рауль Хименес упорно меня преследовал. Он припирал меня к стенке, убеждал, молил. Он уламывал меня, пока я не согласилась. Много месяцев мне удавалось отнекиваться, но однажды я все-таки произнесла «Да», чтобы освободиться.

— А от чего, собственно, вам надо было освобождаться?

— Полагаю, вы испытывали разочарование, сказала она. — К примеру, когда вас бросила жена. Кстати, сколько ей было лет?

— Тридцать два, — ответил он, оставив попытки сопротивляться ее отступлениям от темы разговора.

— А вам?

— Сорок четыре.

Она опустилась в крутящееся кожаное кресло, скрестила ноги и стала вращаться из стороны в сторону.

— Как вы, вероятно, догадываетесь, я не из Севильи, — продолжала она. — Я прожила среди севильцев больше пятнадцати лет, но не ассимилировалась. Я мадридка. Вообще-то я из pueblo[7] в Эстремадуре, к югу от Пласенсии. Мои родители уехали оттуда, когда мне было два года. Росла я в Мадриде. В восемьдесят четвертом году я работала в картинной галерее и влюбилась в одного из клиентов, сына герцога. Я избавлю вас от подробностей… факт тот, что я забеременела. Он заявил, что мы не можем пожениться, и дал мне денег, чтобы я поехала в Лондон и сделала там аборт. Мы расстались в аэропорту Барахас, и с тех пор я видела его только на страницах журнала «Hola!». В восемьдесят пятом году я переехала в Севилью. Я съездила сюда в отпуск, и мне понравилась праздничность этого города. Четыре года спустя, когда праздничности поубавилось, я, как вы уже знаете, познакомилась с Раулем. Я была подготовлена к этой встрече. Подготовлена разочарованием.

— Судя по вашим словам, он влюбился в вас без памяти. Вы родили от него трех сыновей. Мне кажется, вам нравится ваша деятельность. Ваше решение принять его предложение, как вы сами сказали, многое упростило.

Сеньора Хименес подошла к письменному столу и, порывших в ящиках, извлекла пачку старых, пожелтевших от времени черно-белых фотографий. Быстро их перетасовав, она выбрала одну и прижала ее к груди.

— Так и было, — сказала она, — пока я не обнаружила вот это…

Она протянула ему снимок. Фалькон внимательно посмотрел на него, потом взглянул на нее и опять уставился на фотографию.

— Если бы не родинка на ее верхней губе, вы не смогли бы различить нас, не так ли, старший инспектор? — спросила она. — А еще она была немного ниже меня ростом.

— Кто это?

— Первая жена Рауля, — объяснила она. — Теперь вы понимаете, старший инспектор… единожды Консуэло и во веки веков Консуэло.

— А что с ней случилось?

— Она покончила с собой в шестьдесят седьмом году. Ей было тридцать пять лет.

— Из-за чего?

— Рауль говорил, она страдала тяжелой депрессией. Это была уже третья попытка. Она бросилась в Гвадалквивир, но не с моста, а просто с берега, что всегда казалось мне очень странным, — заметила она. — Не опилась снотворными, не взрезала себе в исступлении вены, не сиганула в вечность на глазах у толпы, а просто выкинула себя из жизни.

— Как мусор.

— Именно, — подтвердила она. — Кстати, мне об этом рассказал не Рауль, а его старый приятель, с которым они познакомились еще в Танжере.

— Я рос в Танжере, — заметил Фалькон, чей мозг мгновенно среагировал еще на одно совпадение, из ряда тех же случайных. — Как звали этого приятеля?

— Не помню. Мы виделись лет десять назад. С тех пор у меня на слуху было столько имен, в ресторанном-то бизнесе, вы понимаете.

— У вашего мужа остались дети от того брака?

— Да, двое. Мальчик и девочка. Им сейчас лет по пятьдесят. Кстати, с дочерью интересная история. Примерно через год после нашей женитьбы сюда пришло письмо с обратным адресом: «Сан-Хуан-де-Диос».

— Так это же психиатрическая лечебница под Мадридом.

— Что известно каждому мадридцу, — подхватила она. — В ответ на мои вопросы Рауль нес какую-то околесицу, пока я не предъявила ему договор с банком на регулярные платежи этому заведению, после чего он вынужден был признаться, что его дочь находится там уже больше тридцати лет.

— А сын?

— Я никогда с ним не встречалась. Рауль уклонялся от разговоров о нем. Тема была закрыта. Пройденный этап. Они не общались. Я даже не знаю, где он живет, но, полагаю, теперь мне придется это выяснять.

— Вам известно его имя?

— Хосе Мануэль Хименес.

— А девичья фамилия его матери?

— Баутиста… да, кажется, так, а звали ее очень странно: Гумерсинда.

— Оба ребенка родились в Танжере?

— По-моему, да.

— Я проверю это по компьютеру.

— Не сомневаюсь.

— Он когда-нибудь рассказывал вам о своей жизни в Танжере… я имею в виду, ваш муж?

— Теперь это все быльем поросло. Речь идет о сороковых — начале пятидесятых. Насколько я понимаю, он уехал оттуда вскоре после отделения Марокко в пятьдесят шестом году. Вроде бы он не сразу перебрался в Севилью, но я не уверена. Точно я знаю только то, что в шестьдесят седьмом году, когда его жена покончила с собой, он жил в пентхаусе одного из высотных домов на площади Кубы. Тогда они были новыми.

— И рядом с рекой.

— Да, она, должно быть, часто смотрела на реку. Это завораживающее зрелище, особенно ночью. Черная, медленно движущаяся вода не кажется опасной.

— Что вам известно о деловых и личных связях вашего мужа?..

— Называйте его Раулем, старший инспектор.

— …о деловых и личных связях Рауля в период, ну скажем, между смертью его первой жены и вашим знакомством в восемьдесят девятом?

— Ну-у, это уже седая древность, старший инспектор. Вы полагаете, это имеет прямое отношение к делу?

— Нет, косвенное. Мне важна предыстория. Мне необходимо рассмотреть жертву в ее окружении, если я хочу установить мотив преступления. Почти все убийства совершаются теми, кого убитые знали…

— Или думали, что знают.

— Совершенно верно.

— Убийца знал нас, так ведь? Счастливая семья Хименес.

— Он скорее знал кое-что о вас.

Ее лицо вдруг перекосилось, и, зайдясь судорожными рыданиями, она упала грудью на колени. Фалькон, всегда терявшийся в подобных ситуациях, бросился к ней. Она почувствовала, что он рядом, и подняла руку. Он навис над ней с коробкой салфеток, как плохой официант. Она откинулась на спинку кресла, тяжело дыша, с полными непролившихся слез глазами.

— Вы спросили о его личных и деловых связях, — тихо произнесла она, глядя в окно.

— Ему было сорок четыре, когда умерла его первая жена. Трудно поверить, что он прожил двадцать лет без…

— Ну, разумеется, у него были женщины, — резко перебила она, наверно разозлившись на него за его любопытство и бесполезность. — Я не знаю, сколько. Думаю, много, но ни одной долговременной. Некоторые приходили взглянуть на меня… покорительницу сердца Рауля. Когти выпускали — того гляди, физиономию расцарапают! А знаете, старший инспектор, как я с ними управлялась? Я веселила их, разыгрывая из себя глупую шлюшку. Понимаете, немного вульгарную, но шикарную. Это приводило их в восторг, ведь они были выше меня. Дело кончилось тем, что они наконец оставили меня в покое. Кое с кем из них у меня даже завязалась дружба… как ее понимают в Севилье.

— А деловые отношения?

— Он занялся ресторанами только в восьмидесятые, в разгар туристического бума, когда все вдруг поняли, что в Испании есть кое-что интересное помимо Коста-дель-Соль. Началось это как хобби. Он был человеком общительным и не считал зазорным извлекать из этого выгоду. Первый ресторан он открыл для своих богатых друзей в квартале Порвенир, второй — в Санта-Крус — для туристов, и, наконец, третий, самый большой, у площади Альфальфы. После нашей свадьбы он построил еще два на побережье, а в прошлом году мы открыли ресторан в Макарене.

— Чем же он жил раньше?

— Он разбогател в Танжере, после Второй мировой войны, когда город был свободным портом. Там образовались тысячи компаний. У него был даже собственный банк и строительная компания. Тогда в тех местах легко наживались состояния, как, я уверена, вы и сами знаете.

— Я тогда был еще слишком мал. Танжер почти стерся из моей памяти, — сказал Фалькон.

— В шестидесятые годы он организовал здесь, в Севилье, компанию, занимавшуюся речными перевозками. По-моему, он какое-то время даже был владельцем металлообрабатывающей фабрики.

Затем он вложил капитал и вошел компаньоном в строительную компанию «Братья Лоренсо», из которой вышел в девяносто втором году.

— Это было дружественное разделение?

— Все Лоренсо — завсегдатаи наших ресторанов. Мы каждое лето отвозили детей к ним в поместье, в Марбелью, пока Раулю не надоело.

— Выходит, со времени смерти его первой жены и помешательства его дочери в жизни Рауля не случалось никаких потрясений?

Она с минуту помолчала, глядя в окно и покачивая ногой, отчего туфля начала сползать с пятки.

— Я начинаю думать, что Рауль был типичным испанцем и типичным севильцем тоже. Жизнь — это фиеста! — проговорила она, простирая руки к площади Ферии. — Он был таким, каким вы видите его на этих фотографиях. Улыбающимся. Счастливым. Обаятельным. Но это была маска, старший инспектор. Маска, скрывавшая его глубокую тоску.

— И еще, наверно, лекарство от нее, — добавил он, не соглашаясь с ней и думая, что хотя он тоже испанец, это не вгоняет его в тоску.

— Нет, не лекарство, потому что веселость не исцеляла Рауля. Она ни на секунду не облегчала его глубинного состояния, которое, поверьте, не назовешь иначе как давящей тоской.

— И вы не выяснили ее причины?

— Рауль меня не поощрял, да и я к этому не стремилась. До него очень скоро дошло, что несмотря на внешнее сходство с его женой, я все-таки не была ее клоном. Гоняясь за мной с таким упорством, он так и не сумел меня полюбить. Мне кажется, я даже усугубляла его тоску, постоянно напоминая ему о прошлом. Однако должна признать, что наш уговор он соблюдал безукоснительно.

— Какой уговор?

— Он больше не хотел иметь детей, а я очень хотела. И я заявила ему, что выйду за него замуж только при условии, если он подарит мне детей. Так что у нас было только три необходимых периода… спаривания — я думаю, что подобрала верное слово. Причем младшего он сделал с превеликим трудом. Тогда еще не было «Виагры».

— И поэтому вы нашли себе Басилио Лусену?

— Я еще не все рассказала о детях, — отрезала она. — Хотя вначале Рауль не хотел детей, потом он просто души в них не чаял и трясся над ними, как ненормальный. Он буквально помешался на их безопасности. Всегда проверял, забрали ли их из школы. Они никогда не гуляли одни и даже дома играли только под присмотром. А вы видели входную дверь этой квартиры? Ее поставили, когда родился третий сын. Представляете, в ней шесть стальных штырей, которые вдвигаются в стену пятью оборотами ключа. У нас нет такой двери даже в офисе, где стоит сейф.

— Кто обычно запирал дверь на ночь?

— Он сам. А когда он бывал в отлучке, то не забывал позвонить мне в час или в два ночи, чтобы удостовериться, что я это сделала.

— Имел ли он обыкновение запирать дверь, когда оставался один?

— Уверена, что да. Он всегда говорил, что во избежание оплошностей это должно войти в привычку.

— Вы не спрашивали его о причинах этой маниакальной осторожности?

— Нет, я была очень тронута такой заботой о детях.

Зазвонил мобильник, это был Рамирес. Он закончил разговор с грузчиками. Ему пришлось довольно долго их обрабатывать, прежде чем они признались, что отлучились пообедать, оставив подъемник на месте, потому что им надо было спустить вниз еще один комод. Они сказали, что подъемник работает только при включенном двигателе грузовика, но рельсы, по которым движется платформа, вполне можно использовать как лестницу. После того как они спустили комод, больше уже никто в квартиру не возвращался. Фалькон велел своему помощнику присоединиться к Фернандесу, который вместе с консьержем просматривал пленки системы видеонаблюдения, и дал отбой.

— Я хотел бы поговорить о Басилио Лусене, — продолжил он.

— А тут не о чем говорить.

— У вас были какие-то планы?

— Планы?

— Ваш муж был старым человеком. Вам не приходило в голову?..

— Нет, никогда. Мы с Басилио приятно проводим время и, естественно, занимаемся любовью, но это никакая не великая страсть. Мы не любим друг друга.

— Я просто вспомнил о том сыне герцога, о котором вы говорили раньше.

— Это другое, — сказала она. — Я не намерена узаконивать мои отношения с Басилио. Более того, я думаю, что случившееся положит им конец.

— В самом деле?

— Уж кому-кому, а вам, при вашем знаменитом отце, должно быть, по-моему, ясно, с каким пристрастием воззрится на меня общество. Пойдут сплетни и гнусные предположения, недалекие от подозрениий, которые вы питаете по долгу службы. Все это нелепица… но небезобидная, и я защищу от нее моих детей.

— Так у кого же — у вас или у вашего мужа — есть враги?

— Меня считают ничтожеством, выехавшим в люди на спине мужа, бабенкой, которая ничего не добилась бы в жизни, если бы не Рауль Хименес. Но они увидят, — сказала она, и мышцы на ее скулах напряглись. — Они еще увидят.

— Вы знали о содержании завещания вашего мужа?

— Я не видела, чтобы он его составлял, — ответила она, — но была в курсе его намерений. Он собирался все оставить мне и детям, выделив определенные суммы своей дочери, своей hermandad[8] и своему любимому благотворительному обществу.

— Какому обществу?

— «Nuevo Futuro»,[9] где его особенно интересовала одна программа — «Los Ninos de la Calle».

— Дети улиц?

— И что?

— Люди не случайно выбирают сферу благотворительности. Жена умирает от рака, и муж вкладывает деньги в исследования в области онкологии.

— Он говорил, что начал жертвовать деньги после поездки в Центральную Америку. Его поразило бедственное положение детей, потерявших родителей во время гражданских войн.

— Может, он сам осиротел в гражданскую войну.

Она пожала плечами. Ручка Фалькона зависла над листком блокнота, где было написано и подчеркнуто жирной чертой слово putas.

— А проститутки? — спросил он, озвучивая свою запись. — Вы не видели той части видео, где ваш муж заснят на Аламеде. Он мог ублажить себя в более приятном и менее опасном окружении. Как вы думаете, почему?..

— Только не спрашивайте меня, почему мужчины ходят к проституткам, — сказала она и добавила, словно в раздумье: — Он ходил от тоски, так мне кажется.

— А причины его тоски покрыты мраком неизвестности.

— Люди пускаются в откровенности, если хотят и если умеют. Воспоминание о том, что сделало моего мужа настолько несчастным, возможно, было погребено в таких глубинах его мозга, что он даже не сознавал, что оно еще там. Просто ощущал тоску, и все. Ну, о чем тут было говорить?

Слова Консуэло Хименес повергли Фалькона в какой-то транс. Он вдруг перенесся мыслями на несколько часов назад, и его вновь захлестнул страх, панический страх. Вот он опять совершал проход по коридору, двойной проход, потому что и он и убийца проделали один и тот же путь, направляясь к голой стене с торчащим в ней крюком, куда падал свет из комнаты ужасов. Потом лицо, на лице — глаза и ужасающая беспощадность того, чего они не хотели видеть.

— Дон Хавьер, — окликнула она Фалькона, что сразу вернуло его к действительности, так как она обратилась к нему не по званию.

— Прошу меня извинить, — сказал он. — Я отключился. Вернее, переключился.

— Судя по вашему виду, на что-то такое, от чего я бы бежала, как от чумы, — заметила она.

— Просто вспомнились кое-какие детали.

— Значит, это чудовищные детали. Вы ведь сказали, что убийство Рауля самое необычное в вашей практике.

— Да, именно так я и сказал, но сейчас я думал совсем не о том, — ответил он, чувствуя страстное желание исповедаться и вместе с тем понимая, что старшему инспектору отдела по расследованию убийств следует бежать от подобных желаний, как от чумы.

4

Четверг, 12 апреля 2002 года,

Эдифисьо-дель-Пресиденте, квартал

Ремедиос, Севилья

Он предложил ей машину. Она отказалась, заявив, что сама доберется до дома сестры. Чтобы не дать ей особо расслабиться, Фалькон поинтересовался, где живет ее сестра, и напомнил, что попозже заедет за ней, чтобы сопроводить в Институт судебной медицины для опознания трупа. Он собирался задать ей там еще парочку вопросов, после того как жуткий вид мертвого супруга вышибет из нее остатки самоуверенности. Он попросил ее припомнить, не случилось ли за минувший год чего-нибудь необычного в делах и личной жизни Рауля, и велел при нем позвонить в ресторан и узнать имена и адреса тех троих, кого уволили за нарушение правил питания ее мужа. Он знал, что они тут ни при чем, но хотел нагнать на нее страху своей дотошностью. Расставаясь у двери в квартиру, они пожали друг другу руки: его ладонь была влажной, ее — сухой и прохладной.

Подошедший Рамирес последовал за ним в кабинет Рауля Хименеса.

— Это она его кокнула, — начал он, плюхаясь в кресло с высокой спинкой, — или заказала, старший инспектор?

Фалькон немного помолчал, вертя в пальцах ручку, а потом спросил:

— Есть ли новости от Переса из больницы?

— Горничная все еще не в себе.

— А что с пленками видеонаблюдения?

— Из тех, кто там зафиксирован, консьержу незнакомы четверо. Двое мужчин. Две женщины. Одна из женщин, по-моему, шлюха, но выглядит совсем девчонкой. Фернандес забрал кассеты в участок, и мы сделаем несколько цифровых фоток, чтобы пройтись с ними по квартирам.

— Как насчет тех, кто выходил через другие двери? Через гараж, например?

— Там все камеры не работают. Консьерж сегодня утром вызвал мастеров, но они еще не приходили. Страстная неделя, старший инспектор, — пояснил он.

Фалькон передал ему имена и адреса уволенных работников и велел опросить их как можно скорее. Рамирес вышел. Фалькон подержал в руке фотографию первой жены Рауля Хименеса — Гумерсинды Баутисты. Потом позвонил в полицейское управление и попросил собрать сведения о Хосе Мануэле Хименесе Баутисте, родившемся в Танжере в конце 1940-х — начале 1950-х годов.

Откинувшись в кресле, он взял всю пачку черно-белых снимков и быстро перекидал их один за одним на стол. В череде незнакомых лиц ему попался Рауль Хименес на палубе яхты. Он был почти неузнаваем. Ни намека на будущую одутловатость, делавшую его похожим на жабу. Красив, уверен в себе и в своей неотразимости. Руки в боки, плечи расправлены, грудь колесом. Фалькон поскреб ногтем большого пальца пятнышко на его груди у правой подмышки, думая, что к бумаге пристала какая-то соринка. Но она не счистилась и при ближайшем рассмотрении оказалась чем-то похожим на шрам. Он перевернул фото. На обороте стояла надпись: Танжер, июль 1953.

Зазвонил мобильник. Полицейский компьютер выдал мадридский адрес и номер телефона Хосе Мануэля Хименеса. Он записал и поинтересовался, где сейчас находятся Серрано и Баэна, еще два сотрудника его отдела. Они отгуливали Страстную неделю. Он распорядился прислать их к нему, в квартиру Хименеса.

Вместо того чтобы перечитать свои записи и продумать следующий удар по идеально прилаженным доспехам доньи Хименес, которая — к чему отрицать? — пока оставалась его главной подозреваемой, он снова потянулся к вороху старых фотографий. Среди них было несколько групповых, судя по надписям на обороте тоже сделанных в Танжере, уже в 1954 году. Он внимательно вглядывался в лица, полагая, что хочет отыскать своего отца, пока вдруг не понял, что его гораздо сильнее интересуют женщины и волнует вопрос, нет ли среди этих незнакомцев его матери, умершей через семь лет после того, как были сделаны эти снимки. У него буквально захватило дух от мысли, что он вдруг найдет ее фото, которого прежде не видел, в компании людей, о которых прежде не слышал, — память о том времени, когда его самого еще не было на свете. Некоторые лица были совсем мелкими и нечеткими, так что он решил взять снимки с собой и дома их как следует рассмотреть через лупу.

Фалькон достал сигарету из пачки «Сельтас» и понюхал. Он не курил уже пятнадцать лет. С того самого дня, когда после пятилетнего романа порвал с Исабель Аламо. Она была просто убита и особенно потому, что рассчитывала на прямо противоположный результат их приватного разговора. Передернувшись от этого воспоминания, он отломил фильтр, взял со стола зажигалку «Бик» и закурил. Вкус, даже без затяжки, оказался настолько омерзительным, что он бросил сигарету в пепельницу и откинулся на спинку кресла. Теперь память вернула его в Танжер, в канун нового, 1964 года. Он стоял у лестницы в пижаме, ростом по пояс всем гостям, отправлявшимся на набережную смотреть фейерверк. Мерседес, вторая жена отца, взяла его на руки и отнесла наверх в спальню. От ее волос исходил запах сигарет «Сельтас»; видимо, кто-то курил их на вечеринке. Тогда в Танжере еще было много испанцев, хотя золотые времена давно миновали. Мерседес уложила его в кровать и крепко поцеловала, нежно прижав к груди.Дальнейшее он отбросил. Он поступал так всегда, потому что… потому. Для него стало открытием, что этот новый запах способен воскресить в нем те давние моменты. Прежде о Мерседес напоминал ему лишь аромат «Шанели № 5», ее любимых духов.

Стук в дверь пробудил его к действительности. В коридоре стояли Серрано и Баэна.

— В проворстве вам не откажешь, — сказал Фалькон.

Вновь прибывшие неуклюже протопали в комнату, испытывая неловкость в присутствии шефа, в тоне которого, как им показалось, слышался сарказм. Они добирались сорок минут.

— Движение такое, — ответил Баэна, что, как и замечание Фалькона, можно было трактовать двояко.

Фалькон с трудом оторвал взгляд от сигареты, превратившейся в змейку из пепла. Покосившись на свои часы, он обнаружил, что уже больше одиннадцати, а он так ничего и не предпринял. Он уточнил по своим записям время обеденного перерыва грузчиков и велел Серрано и Баэне обойти прилегающие к зданию улицы и поискать свидетелей, которые видели человека, вероятно в рабочем комбинезоне, лезущего по рельсам подъемника на шестой этаж Эдифисьо-дель-Пресиденте.

Позвонил младший инспектор Перес и объявил, что горничная, Долорес Олива, наконец оклемалась. Она отказывалась говорить, пока ей не дали четки, и все время беседы крутила в пальцах главную бусину с изображением Девы Марии из Росио. Она была убеждена, что соприкоснулась с воплощенным злом и что оно могло войти в нее. Фалькон постукивал пальцами по столу. Перес был неисправим. Академия и одиннадцать лет службы не сумели отучить его от привычки расцвечивать доклады художественными подробностями. Прошло не меньше восьми минут, прежде чем он сообщил, что Долорес Олива открыла дверь пятью поворотами ключа.

Фалькон оборвал Переса приказанием скорее ехать в Ремедиос, чтобы обойти квартиры с фотографиями неизвестных консьержу посетителей дома, заснятых видеокамерами. Кроме того, надо было отыскать проститутку и установить ее личность. Закончив разговор, он заметил, что ему пришло сообщение из Института судебной медицины следующего содержания: вскрытие произведено, письменный отчет печатается. Какую-то секунду он размышлял, стоит ли показывать сеньоре Хименес труп ее мужа во всей его жуткой красе, и решил, что об отрезанных веках лучше знать только полиции. Он перезвонил в институт и попросил придать трупу презентабельный вид.

Он договорился с Консуэло Хименес, что заедет за ней к ее сестре в Сан-Бернардо, и по пути к машине позвонил Фернандесу и отправил его на пару с Пересом обходить квартиры.

Улица встретила Фалькона слепящим, после сумрака здания, светом и мягким теплом. Такова была всегдашняя атмосфера Страстной недели и Ферии. Не жаркая и не холодная. Не сухая и не сырая. Не религиозная и не светская. Он сел в машину и бросил пачку старых фотографий на сиденье. Сверху оказалось фото Гумерсинды, первой жены Рауля. Это был снимок, явно сделанный для документа, о чем говорил серьезный взгляд, устремленный прямо в объектив, но ему почему-то вспомнились слова Консуэло Хименес: «Он так и не сумел меня полюбить». Две странные мысли столкнулись у него в мозгу, спровоцировав выброс адреналина, что заставило его, не глядя по сторонам, резко рвануть с места. Взвизгнувшие шины приглушили посланное ему вслед: «Cabron!».[10]

Развернувшись, он пересек реку по мосту Генералиссимуса. Под ним блестели рельсы портовых путей, и вплоть до массивного моста Пятого Столетия, возвышавшегося над городским маревом, стояли почетным караулом краны. Катя на северо-восток, мимо парка Марии-Луизы, он чувствовал, что мозги у него закипают, и с вожделением думал о той сигарете, которую бросил дотлевать в кабинете Рауля Хименеса. В такое состояние Фалькона привели вдруг выплывшие из подсознания слова его жены, Инес, которую он тоже не сумел полюбить: «У тебя нет сердца, Хавьер Фалькон». Соединившись с образом Гумерсинды, женщины поколения его родителей, эти слова напомнили ему о его родной матери, Пилар, и его мачехе, Мерседес. Всех этих женщин, безмерно важных для него, он, как ему теперь казалось, в чем-то подвел.

Это было настолько новое и непривычное для него ощущение, что ему отчаянно захотелось позабыться в бешеной активности.

Он стоял перед светофором, вцепившись в руль трясущимися пальцами и бормоча: «Я помешался», — потому что такого с ним еще не случалось. Его никогда не одолевали шальные необъяснимые мысли. Он не принадлежал к породе фантазеров. Он всегда был спокоен и уравновешен, чем не мог похвалиться теперь. В ту минуту, когда он увидел жуткое лицо Рауля, в нем произошел переворот не менее катастрофический, чем генетическая мутация. В мозгу у него роились неприятные воспоминания, пот выступал на лбу и увлажнял ладони, внимание рассеивалось. Он даже не взялся путем за расследование. Не осмотрел окна и балконные двери в квартире Хименеса — первое, что следовало сделать. А история с телевизором, когда он выдернул шнур из розетки и никому не сказал. Непрофессиональный поступок. Нехарактерный для него.

Он проехал в самый конец улицы Бальбино Муррон к зданию, соседствовавшему с футбольным полем Коллегии Иезуитов. Фотографии он сунул в бардачок. Консуэло Хименес вышла ему навстречу, прежде чем он остановился у парадного. В окне появился мальчик, вероятно самый младший. Она обернулась и помахала ему рукой, и малыш неистово замахал ей в ответ. Это зрелище опечалило Фалькона. Он увидел за окном себя, покинутого всеми.

Они помчались, одну за другой пересекая магистрали, ведущие в центр города. Она смотрела прямо перед собой, почти не различая мелькавших за стеклом предметов.

— Вы уже сказали детям? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Я не хотела бросать их одних после такого сообщения.

— Они, должно быть, чувствуют, что не все в порядке.

— Они заметили, что я нервничаю, не понимают, зачем их привезли к тете. Все время спрашивают меня, почему мы не дома, в Гелиополисе, и когда приедет папа и привезет подарок, который он им пообещал.

— Собаку?

— Вы бываете поразительно догадливы, старший инспектор, — сказала она. — У вас ведь нет детей, не так ли?

— Нет… — кратко ответил он, явно желая побыстрее отделаться.

Они продолжили путь в молчании, двигаясь на север в направлении Макарены.

— Как идет расследование? — спросила она вежливо и сухо.

— Мы только начали.

— Значит, у вас в разработке пока только одна версия.

— Какая?

— Жена хочет избавиться от старого мужа, который ее не любит, получить в наследство его состояние и сбежать с молодым любовником.

— Убивают и за меньший куш.

— Я сама подкинула вам эту идею. Никто другой не мог вам сказать, что Рауль Хименес меня не любил.

— А как насчет Басилио Лусены?

— Он знает только, что Рауль был импотентом и что у меня имеются естественные физические потребности.

— Вам известно, где он был прошлой ночью?

— Ну да, конечно. Злоумышленница жена — злодей любовник, — ответила она. — Вы встретитесь с Басилио и тогда сами мне скажете, на что, по-вашему, он способен.

Они миновали Базилику Макарены и спустя несколько минут притормозили у строгого серого здания на проспекте Санчеса Писхуана, где помещался Институт судебной медицины. У входа собралась толпа. Фалькон припарковал машину внутри больничной ограды. Консуэло Хименес надела темные очки. Как только они вылезли из машины, толпа ощетинилась в их сторону диктофонами. Из общей какофонии вырывались хлещущие, как шрапнель, слова: «marido»[11] «asesinado»,[12] «brutalmente.[13] Фалькон взял ее под руку, протащил мимо них, втолкнул в подъезд и захлопнул за собой дверь.

Он провел ее по коридорам в кабинет судмедэксперта, который проводил их в комнату для опознаний. Служитель отдернул штору, и за стеклянной панелью они увидели лежащего под яркой лампой Рауля Хименеса, до груди закрытого белой простыней. Его глаза, очищенные от крови, таращились в потолок. Пустые, ничего не выражающие глаза. Волосы на макушке, еще недавно представлявшие собой сплошной колтун, были чисто вымыты. Нос чудесным образом встал на место, и страшные разрезы на щеках исчезли. Старый шрам у правой подмышки, который Фалькон заметил еще на фотографии, теперь казался самым серьезным из полученных им когда-либо ранений. Консуэло Хименес опознала труп с соблюдением всех формальностей. Штору задернули. Фалькон попросил ее подождать и быстро переговорил с судмедэкспертом, который сообщил ему, что смерть Рауля Хименеса наступила в три часа утра. Диагноз — кровоизлияние в мозг и паралич сердца. В крови обнаружено высокое содержание «Виагры». По мнению судмедэксперта, повышенное кровяное давление и сильнейший стресс привели к разрыву склерозированного сосуда. Врач передал Фалькону отпечатанное заключение.

Они продрались назад к машине, и Фалькон, чтобы не застрять у ворот, перекрытых журналистами, обогнул главный корпус больницы и выехал с другой стороны на улицу Сан-Хуана де Риберы.

— Им надо было закрыть ему глаза, — заметила Консуэло Хименес. — Нельзя обрести покой, пока глаза открыты, даже если они ничего не видят.

— Они не могли закрыть ему глаза, — ответил он, когда зажегся сигнал светофора, разрешавший им повернуть налево, на улицу Муньоса Леона.

Проехав вдоль стен старого города, он нашел на оживленной улице место для парковки. Рука сеньоры Хименес, лежавшая на ручке дверцы, судорожно сжалась, так что побелели костяшки пальцев, а лицо начало съеживаться от слов, которые, она уже чувствовала, ей предстояло услышать. Более тяжелого момента Фалькон еще не переживал.

Он рассказал ей все как есть, не смягчая красок, передавая собственное гнетущее впечатление. Да, никогда ему так тяжко не приходилось. Среди «проработанных» им сцен бывали, казалось бы, и куда более зловещие: например, входишь в квартиру в высотном многоквартирном доме в спальном районе Мадрида, в гостиной четыре трупа, стены забрызганы кровью, два трупа на кухне, иглы, шприцы, клочки фольги, плавающие в лужах крови, а в спальне — ребенок, надрывающийся от крика в обделанной кроватке. Но это был ожидаемый ужас в культуре жестокости. На мучения Рауля Хименеса он не мог смотреть бесстрастно, и не просто потому, что сам очень берег глаза, игравшие такую важную роль в его работе. Дело заключалось в том, что способ, избранный убийцей для наказания жертвы, страшно подействовал на его воображение. Ему делалось дурно, когда он представлял себе эту абсолютную неумолимость реальности, отсутствие зрительной передышки. Как заметила сеньора Хименес, он даже после смерти не обрел полного покоя, а вынужден был вечно лежать с распахнутыми глазами, в которых застыл ужас перед способностью человека творить зло.

Сеньора Хименес расплакалась. Расплакалась всерьез. Не промокнула платочком накрашенные ресницы, а зашлась натужными рыданиями с горловыми спазмами и соплями. Хавьер Фалькон понимал всю жестокость того, чем ему приходилось заниматься. Этой женщине нечего ждать от него утешения. Он намеренно наводнил ее голову страшными образами. Его сиюминутная задача заключалась не только в том, чтобы определить, насколько искрения ее реакция, но еще и в том, чтобы подметить какую-нибудь щелку, трещинку в панцире, куда он мог бы просунуть свой полицейский щуп. Он сознательно выбрал такую тактику: огорошить ее в машине, в этой «капсуле» посреди людной улицы, когда некуда скрыться и когда вокруг суетится равнодушный мир, ничего не желающий знать о творящихся в нем гнусностях.

— Вы провели прошлую ночь в отеле «Колумб»? — спросил он, и она кивнула. — Вы были одни после того, как уложили детей спать?

Она покачала головой.

— Басилио Лусена был с вами прошлой ночью?

— Да.

— Всю ночь?

— Нет.

— Когда он ушел?

— Мы поужинали, а потом уединились в спальне. Он ушел где-то около двух часов.

— Куда он отправился?

— Домой, по всей вероятности.

— А случайно не в Эдифисьо-дель-Пресиденте?

Молчание. В ожидании ответа Фалькон пристально вглядывался в ее лицо.

— Какой деятельностью занимается Басилио Лусена? — спросил он.

— Да чем-то там умозрительным в университете. Он лектор.

— На каком факультете?

— На естественном. То ли на биологическом, то ли на химическом… я точно не помню. Мы никогда об этом не говорили. Наука его не интересует. Для него это положение и оклад, больше ничего.

— Вы давали ему ключ?

— От квартиры? — спросила она, укоризненно покачав головой. — Да вы только посмотрите на Басилио, прежде чем…

— Почему вы так уверены, что я с ним еще не встречался?

Молчание.

— Вы созванивались с Басилио Лусеной сегодня утром? — спросил он.

Она кивнула.

— Что вы ему рассказали?

— Я полагала, он должен знать о том, что случилось.

— Чтобы успеть подготовиться?

— Если бы вы случайно столкнулись с Басилио Лусеной, старший инспектор, вы бы приняли его за интеллектуала. Он, разумеется, человек образованный и мыслящий. Но его интеллект чрезвычайно тонко настроен на очень узкий диапазон частот, а его мыслями восхищается лишь небольшая группа людей. Он разленился из-за отсутствия какого бы то ни было стимула в работе. Дом и машину купили ему родители. У него нет жены и детей. Его доходы позволяют ему не напрягаться. Басилио не из тех, кого кормят ноги, а потому он большую часть времени проводит в горизонтальном положении. Неужели это портрет убийцы?

У Фалькона зазвонил мобильник. Перес с витиеватыми подробностями доложил о результатах выяснения личностей четырех неизвестных, которых засекли камеры видеонаблюдения. Двоих опознали, одного — нет, а по поводу девицы, которую сочли проституткой, обратились в отдел по борьбе с проституцией. Фалькон велел Пересу продолжать поиски девушки, а Фернандеса попросил еще раз обойти квартиры в обеденное время.

Миг слабости Консуэло Хименес прошел. Фалькон съехал с обочины, развернулся и двинулся на запад, к реке. Взглянув на свою заложницу, он попытался понять, о чем она думает. У него появилось ощущение, что кризис близок, что все может закончиться еще до встречи с Кальдероном. Так в его практике происходило всегда: либо дело раскручивалось за двадцать четыре часа, либо они на месяцы увязали в нудной кропотливой работе.

— Мы едем обратно в квартиру? — спросила она.

— Вы умная женщина, донья Консуэло, — ответил он.

— Опоздали, теперь вам ко мне не подольститься.

— Вы много общаетесь с людьми, — сказал он. — Вы их хорошо знаете. Я думаю, вы понимаете, чего требует от меня моя работа.

— Омерзительной подозрительности, вот чего.

— Вам известно, сколько убийств совершается в Севилье каждый год?

— В этом веселом городе? — спросила она. — В городе уличных оваций, постоянных cervecitas у tapitas con los amigos.[14] В городе de los guapos, de los guapisimos?[15] В благочестивом городе Девы Марии?

— В городе Севилье.

— Тысячи две, — сказала она, словно бы подбрасывая цифру в воздух своими окольцованными пальцами.

— Пятнадцать, — уточнил он.

— Удар в спину — это метафорическое убийство.

— Наркотики — вот причина большинства этих убийств. Немногие оставшиеся подпадают под рубрику «бытовые» или «в состоянии аффекта». Во всех этих случаях — во всех, донья Консуэло, — жертва и преступник знали друг друга и чаще всего жили бок о бок.

— Тогда вы столкнулись с исключением, старший инспектор, потому что я не убивала своего мужа.

Они спустились в туннель у старого вокзала на Пласа-де-Армас и, выехав на бульвар Христофора Колумба, покатили вдоль реки мимо арены для боя быков «Ла-Маэстранса», здания оперы и Золотой Башни. На воде играли яркие солнечные блики, высокие платаны шелестели густой листвой. В такое ли время сознаваться в убийстве, чтобы все оставшиеся весны провести за решеткой?

— Отрицание — это очень стойкая жизненная позиция… — начал он.

— Не знаю, мне не приходилось ничего отрицать.

— …потому что не возникает сомнений… никаких.

— Я либо лгу, либо сама глубоко заблуждаюсь, — сказала она. — Но по крайней мере себе я всегда говорю правду.

— Но говорите ли вы ее мне, донья Консуэло?

— Пока… но, возможно, я передумаю.

— Не понимаю, как вам удалось убедить бывших пассий вашего мужа, что вы безголовая шлюшка.

— Я соответственно одевалась, — ответила она, постукивая ногтями по стеклу, — и соответственно разговаривала.

— Значит, вы превосходная актриса.

— И это против меня!

Их глаза встретились. Его — мягкие, карие, с табачным оттенком. Ее — две аквамариновые льдинки. Он улыбнулся. Вопреки его желанию, многое в ней ему нравилось. Ее твердость. Ее волевой рот. Интересно, какой он на вкус, подумал он, но сразу же отбросил эту мысль. Они пересекли мост Генералиссимуса, и он сменил тему:

— Я раньше как-то не замечал, что тут настоящий франкистский уголок. Этот мост, улица Карреро Бланке.

— Как вы думаете, почему мой муж жил в Эдифисьо-дель-Пресиденте?

— Мне кажется, тогда все подражали Пакирри.[16]

— Да, верно, моему мужу нравились los toros,[17] но Франко ему нравился еще больше.

— А вам?

— Я его не застала.

— Я тоже.

— Вам надо бы покрасить волосы, старший инспектор, я думала, вы старше.

Они припарковались на стоянке. Фалькон позвонил на мобильник Фернандесу и велел ему зайти в квартиру Хименеса, потом вместе с сеньорой Хименес поднялся на лифте на шестой этаж и, кивнув полицейскому, провел ее в квартиру. Они прошагали по пустому коридору к крюку в стене, и у Фалькона опять возникло ощущение «двойного прохода» — своего и убийцы. Они уселись в кабинете и молчали до появления Фернандеса.

— Покажите, пожалуйста, сеньоре Хименес ваши картинки, — сказал Фалькон. — В том порядке, в каком они идут на пленке.

Фернандес стал один за одним протягивать ей снимки, и каждый раз она отрицательно качала головой, но когда у нее в руках оказался последний, глаза ее расширились и буквально впились в запечатленное на нем лицо.

— Кто на этом фото, донья Консуэло?

Она вскинула на Фалькона взгляд, словно зачарованная, завороженная каким-то чудом.

— Басилио, — сказала она да так и осталась сидеть с открытым ртом.

5

Четверг, 12 апреля 2001 года,

Эдифисьо-дель-Пресиденте, квартал

Ремедиос, Севилья

Как это обыграть? Фалькон поборол искушение пробежаться пальцами по краю письменного стола, как концертирующий пианист в расцвете творческих сил. Он оперся подбородком на большой палец, сжал зубы и провел пальцем по скуле, ощущая, как по жилам мчится адреналин. Вот оно, подумал он. Но как заставить их расколоться? Порознь или вместе? Он чувствовал вдохновение. Решение созрело мгновенно: стравить петушка и курочку. Пусть понаскакивают друг на друга, поклюются, похлопают крыльями, поквохчут.

— Мы с сеньорой Хименес отправляемся в Порвенир, — повернулся он к Фернандесу. — Свяжитесь с младшим инспектором Пересом и помогите ему найти ту проститутку. Скажите ему, что мы опознали неизвестных с видеопленки.

Сеньора Хименес положила ногу на ногу и закурила сигарету. Ее стопа нервно подергивалась. Фалькон вышел в коридор, чтобы позвонить Рамиресу. Не очень ему повезло с помощником, но что поделаешь.

Рамирес был не в духе. Он сам взялся за бессмысленный опрос уволенных работников и пока, побеседовав с двумя, не добился ничего, кроме заверений, что они были рады развязаться с сеньорой Хименес. Фалькон наблюдал за ней через дверь, пока Рамирес выпускал пары. Она пощелкивала ногтями большого и указательного пальцев, что-то прокручивая в уме. Фалькон кратко проинформировал Рамиреса, дал ему адрес Басилио Лусены и велел ехать туда, приготовившись к «колке» двух главных фигурантов.

Фалькон повез Консуэло Хименес обратно через реку в дом № 17 по улице Рио-де-ла-Плата. В обеденное время движение на улицах оживилось. В парк высыпали бегуны, девчонки с хвостиками, радуясь солнцу, резвились за оградой. Он обожал подобные моменты в полицейской работе — катишь себе на машине, а в это время подозреваемый переживает тяжелейшую внутреннюю борьбу, мучаясь над вопросом: отрицать или признаться, продолжать разыгрывать роль, нанизывая ложь на ложь, или свалить с души камень, покаявшись и приняв наказание? Откуда исходит импульс, толкающий человека к принятию столь глобального решения?

За высокими башнями площади Испании он повернул направо на проспект Португалии.

Здание, ставшее главным украшением выставки «Экспо-29», до того ему примелькалось, что он не обратил бы на него никакого внимания, если бы не особенно яркий в тот день контраст красного кирпича, синего неба и буйной зелени. Фалькон вспомнил, как его отец, когда они смотрели по телевизору «Лоуренса Аравийского», аж вскочил с места, поняв, что снятое Дэвидом Лином Британское посольство в Каире — это оно и есть.

— Вы можете говорить, если хотите, — обратился он к донье Консуэло.

Она готова была изречь что-то сердитое, но одумалась. Достала из сумочки губную помаду и подкрасила губы… очень мило.

— Я так же заинтригована, как и вы, — сказала она, чем порядком его разозлила.

Он остановил машину, чуть не доехав до нужного дома. Рамиреса нигде не было видно. Фалькон вынул отчет о вскрытии трупа и еще раз прочел его, вникая в детали. Использованные инструменты, хирургическая сноровка, химические растворы, обнаруженные на одежде жертвы, — все это подтвердило его подозрения.

Рядом притормозила машина. Рамирес кивнул и проехал в конец улицы. Он вернулся пешком, вошел в ворота и позвонил в дверь дома № 17. Лусена отворил. Произошел обмен репликами. Рамирес предъявил удостоверение, после чего его впустили внутрь. Прошло несколько минут. Фалькон и сеньора Хименес вылезли из машины, позвонили. Лусена открыл дверь, явно встревоженный. Он заглянул Фалькону прямо в зрачки и перехватил голубую вспышку глаз своей возлюбленной. Он несомненно был напуган, но чем, Фалькон пока не знал. Они вошли. Хозяин определенно чувствовал себя стесненно в собственной гостиной под прицелом трех пристальных взглядов. Фалькон уселся рядом с телевизором, к которому была подсоединена видеокамера. Рамирес встал у двери. Лусена присел на краешек кресла. Сеньора Хименес устроилась на диване напротив, вполоборота к любовнику, скосила на него глаз и принялась качать ногой, закинутой на ногу.

— Как нам стало известно от сеньоры Хименес, прошлой ночью вы были у нее, — начал Фалькон. — Вы не могли бы вспомнить, когда вы ушли оттуда?

— Где-то около двух часов, — ответил он, прочесав пятерней свои тонкие каштановые волосы.

— Куда вы пошли из отеля «Колумб»?

Нога замерла в воздухе.

— Я вернулся сюда.

— Вы еще раз выходили из дома той ночью?

— Нет. Я выходил сегодня утром — на работу.

— Как вы туда добирались?

Он поколебался, смущенный этим вопросом.

— На автобусе.

Тут Рамирес взял инициативу в свои руки и начал пытать его относительно автобусных маршрутов. Лусена продолжал изворачиваться, пока Фалькон с невозмутимым видом не передал ему отпечаток с пленки системы видеонаблюдения.

— Это вы, сеньор Лусена? — спросил он.

Тот в подтверждение нервно тряхнул головой.

— Какой предмет вы преподаете в университете?

— Биохимию.

— Значит, вы, скорее всего, работаете в одном из тех зданий, что расположены на проспекте Королевы Мерседес?

Он кивнул.

— Совсем рядом с Гелиополисом, куда переехала сеньора Хименес, не так ли?

Он пожал плечами.

— Можно ли на вашем факультете достать такое вещество, как хлороформ?

— Проще простого.

— А физиологический раствор, скальпель и хирургические ножницы?

— Конечно, там же есть лаборатория.

— А что тут за циферки в нижнем правом углу снимка?

— Ноль-два-тридцать шесть, двенадцатого-четвертого-ноль-первого.

— К кому вы приходили в Эдифисьо-дель-Пресиденте в это время?

Он сжал пальцами переносицу и крепко зажмурился.

— Мы не могли бы поговорить об этом с глазу на глаз? — спросил он.

— Тут, кажется, нет посторонних, — заметил Рамирес.

— Через двадцать пять минут после того, как вы вошли в это здание, Рауль Хименес был убит, — сказал Фалькон, поняв наконец, что Лусена скорее ищет у него поддержки, чем опасается его. Боится он женщины.

— Я ходил на восьмой этаж, — произнес Лусена, вскидывая руки.

Такой неожиданный ответ заставил Рамиреса взяться за блокнот.

— Восьмой этаж? — переспросила сеньора Хименес.

— Орфилья Тринидад Муньос Дельгадо, — прочел Рамирес.

— Да ей, должно быть, лет девяносто, — заметила сеньора Хименес.

— Семьдесят четыре, — уточнил Рамирес. — Там есть еще Марсиано Хоакин Руис Писарро.

— Марсиано Руис, театральный режиссер, — уточнил Фалькон.

Лусена ответил ему кивком.

— Я знаю его, — сказал Фалькон. — Он приходил к моему отцу, но ведь он же…

— Un maricon,[18] — хрипло припечатала сеньора Хименес.

Рамирес, точь-в-точь как коверный клоун, сделал шаг назад и вылупился на Лусену. Фалькон по мобильнику позвонил Фернандесу, который сообщил ему, что во время его дневного обхода квартир у Рамиреса ему не открыли.

— Его сегодня не будет, — сказал Лусена. — Он завез меня на работу и поехал в Уэльву. Он там ставит «Bodas de Sangre»[19] Лорки.

В комнате повеяло грозой. Сеньора Хименес пулей сорвалась с места, так что никто не успел ее остановить. Она замахнулась и наотмашь ударила Лусену по скуле. Это была не просто пощечина, а тяжеленная оплеуха. Да еще все эти кольца, подумал Фалькон.

— Hijo de puta![20] — прокричала она от двери.

Кровь тонкой струйкой потекла по щеке Лусены. Хлопнула входная дверь. Каблуки застучали по мощенной плиткой дорожке.

— Не понимаю, — нарушил молчание Рамирес, почувствовав облегчение после ее ухода. — Зачем же вам было трахать ее, если вы…

Лусена выдернул из пачки несколько салфеток и промокнул кровь.

— Ну объясните же мне, ради бога, — снова обратился к нему Рамирес. — Ведь вы или то, или другое, разве не так?

— Я должен отвечать этому недоумку? — спросил Лусена Фалькона.

— Если не хотите надолго задержаться в полицейском участке, то да.

Лусена встал с кресла, засунул руки в карманы, прошел в центр комнаты и повернулся к Рамиресу. Его неуверенность сменилась убийственным спокойствием, с каким светский щеголь принимает вызов на дуэль.

— Я трахал ее потому, что она напоминает мне мою мать, — произнес он.

Это было хорошо рассчитанное оскорбление, и оно достигло своей цели — взбесить Рамиреса, в котором Лусена сразу же опознал представителя чуждого ему класса. Инспектор происходил из рабочей семьи с крепкими устоями и жил с женой и двумя дочерьми в доме родителей. Его мать жила с ними, а после смерти его тестя, которой ожидали со дня на день, он собирался взять к себе тещу. Рамирес сжал кулаки. Никто не смел оскорблять при нем матерей.

— Итак, сеньор Лусена, сейчас мы вас покидаем, — сказал Фалькон, хватая Рамиреса за вздувшийся бицепс.

— Я хочу записать… я хочу записать номер телефона второго извращенца, — клокочущим от ярости голосом проговорил Рамирес, вырывая руку у Фалькона.

Лусена подошел к письменному столу, черкнул ручкой по листку бумаги и отдал его Фалькону, после чего тот с трудом вытолкнул Рамиреса из комнаты.

В этот час улица Рио-де-ла-Плата очень походила на медлительную реку, катящую свои воды мимо Буэнос-Айреса.[21] Сеньора Хименес стояла поодаль, и ее ярость прямо-таки искрилась на солнце. Рамирес тоже был вне себя. От Фалькона теперь требовались усилия не детектива, а скорее социального работника.

— Свяжитесь с Фернандесом, — сказал он Рамиресу, — и узнайте, нашли ли они проститутку.

Дверь дома Лусены с грохотом захлопнулась. Фалькон направился по улице к Консуэло Хименес, на ходу размышляя: «Неужели такая, как ты назвала ее, «интеллектуальность» могла тебя очаровать? Что же мы из себя представляем? Где мы находимся? В обществе вседозволенности».

Сеньора Хименес плакала, но теперь уже от злости. Она скрежетала зубами и топала ногой, глубоко переживая унижение. Фалькон подошел к ней небрежной походкой, держа руки в карманах. Кивнул головой, словно в знак понимания, но при этом подумал: «Хороша же у нас работенка — только вообразишь, что дело идет к раскрытию и можно будет пораньше слинять в бар, чтобы выпить пивка по этому случаю, как — бумс — ты уже опять стоишь на улице, удивляясь, как тебя угораздило так промахнуться».

— Я отвезу вас обратно к сестре, — сказал он.

— Что я ему сделала? — спросила она. — Что такого я ему сделала?

— Ничего, — ответил Фалькон.

— Ну и день, — всхлипнула она, подняв глаза на синее небо, чистое-чистое до самых глубин. — Кошмарный день.

Она воззрилась на скомканную в ладони салфетку, как предсказатель, способный по внутренностям жертвенного животного узнавать причину, смысл или будущее. Потом бросила ее в сточную канаву. Фалькон взял ее за руку, подвел к машине и усадил на переднее сиденье. Тут подоспел Рамирес с сообщением, что девушку с Аламеды нашли и везут сейчас в полицейское управление на улице Бласа Инфанте.

— Попросите Фернандеса побеседовать с последним из работников, уволенных сеньорой Хименес. А Перес пусть заставит девчонку попотеть, пока мы будем туда добираться. Все отчеты должны быть готовы к половине пятого, до того, как мы отправимся на встречу с судебным следователем Кальдероном.

Фалькон позвонил на мобильник Марсиано Руису и велел ему до вечера вернуться в Севилью для дачи показаний. В ответ на протест Руиса Фалькон пригрозил, что арестует Лусену.

— Вы успокоились? — спросил он Рамиреса. Тот кивнул в ответ из-за машины. — Тогда доставьте сеньора Лусену в полицейское управление и снимите с него письменные показания… но без грубостей.

Фалькон вывел Лусену из дома и посадил на заднее сиденье машины Рамиреса. Все отъехали. Фалькон пригнулся к рулю и под шуршание шин по проспекту Борбольи предавался раздумьям. Сегодня все здорово психовали. Некоторые преступления действовали на людей подобным образом. Слишком бередили нервы. Главным образом, случаи с детьми. Киднэппинг, за которым следовало томительное ожидание и неизбежное обнаружение обезображенного трупа. И здесь было то же самое ощущение… как будто совокупный человеческий опыт пополнился чем-то ужасным и одновременно исчезло нечто значительное, что уже невозможно восполнить. Для кого-то дневной свет теперь всегда будет немного тусклее, а воздух никогда не обретет былой свежести.

— И часто вам приходилось наблюдать такое? — задала неожиданный вопрос сеньора Хименес. — Я думаю, да. Наверняка вы видите это постоянно.

— Что? — спросил Фалькон, прекрасно понимая, о чем идет речь, но не желая развивать эту тему.

— Благополучных людей, у которых жизнь рушится на глазах за долю…

— Никогда, — отрезал он чуть ли не в бешенстве.

Фалькона зацепило слово «благополучный», и он вспомнил другие ее слова, прошедшиеся наждаком по его «благополучию»: «По-моему, это гораздо тяжелее. Быть брошенным женой, потому что ей лучше вообще ни с кем, чем с тобой». Его буквально подмывало отплатить ей той же монетой, заявив: «По-моему, очень тяжело… быть брошенной любовником, потому что ему лучше с мужчиной, чем с тобой». Но он послал эту фразочку куда подальше, навесив на нее ярлык «Недостойное», и заменил ее мыслью, что Инес, вероятно, сделала его женоненавистником.

— Конечно, старший инспектор… — сказала она.

— Нет, никогда, — повторил он, — потому что я никогда не встречал благополучных людей. С благополучным прошлым и с безоблачным будущим — да. Но прошлое всегда приукрашено воображением, а безоблачное будущее — несбыточная мечта. Люди предстают благополучными только в письменных отчетах, да и там между словами и строками есть промежутки, которые редко бывают пустыми.

— Да, мы осторожны, — подхватила она, — осторожны в отношении того, что показываем другим, и того, что раскрываем самим себе.

— Простите, я чересчур… погорячился, — сказал он. — У нас был тяжелый день, и многое еще впереди. Каждый испытал достаточно потрясений.

— Просто не могу поверить, что я до сих пор такая идиотка, — проговорила она. — Я столкнулась с Басилио в лифте в Эдифисьо-дель-Пресиденте. Он ехал вниз, и наверняка с восьмого этажа. Я как-то об этом не подумала. Но… но зачем же ему понадобилось так… утруждать себя, чтобы меня соблазнить?

— Забудьте о нем. Он тут ни при чем.

— Если только он не наградил меня чем-нибудь.

— Сходите, проверьтесь, — ляпнул Фалькон и тут же пожалел о своей бестактности. — А сейчас, донья Консуэло, подумайте о том, у кого могли быть мотивы убить вашего мужа. Мне нужны имена и адреса всех его друзей. В частности, я хочу, чтобы вы вспомнили, кто именно сказал вам, что вы очень похожи на его первую жену. И еще мне нужен органайзер Рауля.

— У него в офисе есть настольный ежедневник, который вела я. Свою записную книжку он выбросил, когда у него появился мобильный телефон. Там все его контакты. Он не любил бумагу, а ручки вечно терял и таскал у меня.

Фалькон не помнил, чтобы в квартире был найден мобильный телефон, и позвонил криминалистам и судмедэксперту. Никакого мобильника. Должно быть, убийца прихватил его с собой.

— А нет ли еще каких-нибудь записей?

— Старая адресная книга в офисном компьютере.

— Где это?

— Над рестораном у площади Альфальфы.

Он дал ей свой мобильник и попросил распорядиться, чтобы ему через полчаса подготовили распечатку книги с компьютера.

Около трех часов дня Фалькон высадил ее у дома сестры в Сан-Бернардо. Десять минут спустя он припарковался у восточных ворот Садов Мурильо и продолжил свой путь пешком по кварталу Санта-Крус, быстро лавируя в толпах туристов, собравшихся поглазеть на пасхальные шествия. Солнце светило вовсю. Было жарко, и Фалькон быстро вспотел. В спертой атмосфере узких улочек настоялся смешанный запах сигарет «Дукадос», цветущих апельсиновых деревьев, конского навоза и благовонного дыма, шлейфом стелившегося за процессиями. Булыжники мостовых стали скользкими от свечного воска.

Фалькон скинул плащ и, решив сократить путь, нырнул в проулок, известный ему по нескольким урокам в располагавшемся на улице Фредерико Рубио Британском институте, где были организованы курсы английского, которые он прилежно оплачивал, хотя почти не посещал. Он вышел на юго-восточный угол площади Альфальфы, наводненной представителями всех стран мира. Перед ним замелькали объективы фотоаппаратов и видеокамер. Протиснувшись сквозь скопление народа, он побежал трусцой по улице Сан-Хуана, и тут вдруг его подхватила и понесла с собою толпа, хлынувшая с улицы Ботерос. Фалькон понял свою ошибку, когда увидел приближающуюся процессию, но было слишком поздно: он уже не мог сопротивляться стаду. Его тащили к украшенной цветами платформе, которая только что одолела трудный поворот и теперь плыла вперед на плечах двадцати costaleros.[22] Стоявшая на платформе Дева Мария, строгая под своим белоснежным кружевным покровом, сверкала в ярких лучах солнца, а сладкий дым из курительниц расползался по улице, внедряясь в мозги и легкие, так что становилось трудно дышать. Следовавший за платформой оркестр оглашал воздух гнетущим барабанным боем.

Вперед протискивались особо ретивые. Тень paso[23] легла на их благоговейные лица, когда прямо над ними возвысилась фигура Богородицы, качавшаяся из стороны в сторону в такт шагам costaleros. Вдруг раздались оглушительные отчаянные рыдания труб. Этот резкий звук, зажатый в узком коридоре улочки, отдался у Фалькона в груди и, казалось, разворотил ее. Толпа обомлела от торжественности момента, от слез Богоматери и от религиозного восторга… и тут Фалькон почувствовал, как кровь отливает у него от головы.

6

Вторник, 12 апреля 2001 года,

улица Ботерос, Севилья

Процессия повернула. Полный сострадания взгляд Пресвятой Девы обратился на других. Сзади перестали напирать. Последний вскрик труб эхом отразился от балконов. Барабанный бой смолк. В наступившей тишине costaleros сняли с плеч платформу. Толпа наградила аплодисментами их манипуляции. Nazarenos[24] в остроконечных колпаках поставили на землю кресты и опустили свечи. Фалькон ухватился за спинку инвалидной коляски, в которой сидела какая-то старушка, и уперся ладонью в колено. Старушка замахала одному из nazarenos, приподнявшему край капюшона. Он улыбнулся, и стало ясно, что это обычный человек, ничуть не более зловещий, чем бухгалтер в очках.

Фалькон ослабил узел галстука и отер холодный пот с лица. Он выбрался из толпы и, пошатываясь, прошел сквозь строй nazarenos. Люди на противоположной стороне улицы расступились перед ним. Отыскав свободное местечко, он согнулся так, что голова оказалась на уровне колен, и кровь освежающей волной опять прихлынула к мозгу.

«С утра ничего не ел, вот и результат», — промелькнула у него мысль, но он тут же понял, что дело вовсе не в этом. Он оглянулся на paso. Богородица смотрела в противоположную сторону, совершенно к нему безразличная. Однако дело было именно в этом… именно в ней. На какое-то мгновение, на какую-то долю секунды она вошла в него, вытеснив его собой. У него возникло смутное ощущение, что такое с ним уже случалось, но он не мог припомнить, где и когда. По-видимому, очень-очень давно.

Фалькон нашел офис над рестораном Хименеса, забрал распечатку и выпил стакан воды, после чего ретировался из старого города, обходя стороной все процессии. Он покатил через реку прямиком к площади Кубы, голодный и опустошенный. Купив bocadillo de chorizo[25] в баре на проспекте Республики Аргентины, он проглотил его, почти не жуя, так что у него в пищеводе встал ком, давящий, как боль утраты, и это было странно, потому что он никого не терял с тех пор, как два года назад умер его отец.

Полицейское управление находилось на пересечении улиц Бласа Инфанте и Лопеса де Гомары. Он припарковался позади здания и поднялся по двум коротким лестничным пролетам в свой кабинет с видом на выстроившиеся стройными рядами автомобили. Кабинет был обставлен по-спартански, абсолютно безлико. Там стояли два стула, металлический стол и несколько серых картотечных шкафов. Освещал рабочее пространство неоновый потолочный светильник. Фалькон не любил, чтобы что-то отвлекало его от дел.

Его дожидались тридцать восемь сообщений, пять из которых были от его непосредственного шефа — начальника бригады уголовной полиции комиссара Андреса Лобо, который, конечно, действовал под давлением своего босса, комиссара Фирмина Леона, о чьих связях с Раулем Хименесом Фалькон узнал, разглядывая фотографии. Он направился прямо в комнату для допросов, где Рамирес нависал над Базилио Лусеной с занесенным словно для удара кулаком. Фалькон вызвал Рамиреса в коридор, кратко изложил ему стратегию допроса девицы и велел прислать к нему Переса. Потом зашел к Лусене, который метнул на него быстрый взгляд и продолжил записывать свои показания.

— Ваш циничный ответ инспектору Рамиресу… — начал Фалькон, до сих пор находившийся под впечатлением той омерзительной сцены.

— Любой студент вам скажет, что идиот действует на преподавателя как красная тряпка на быка.

— И это единственное объяснение?

— Удивляюсь, что вас это волнует, старший инспектор.

Фалькон и сам на себя удивлялся, понимая, что может выглядеть глупо.

— Сомневаюсь, чтобы моя мать была когда-нибудь так же хороша в постели, как Консуэло, если это то, что вам хотелось узнать, — сказал Лусена.

— Парадоксальный вы человек, сеньор Лусена.

— В парадоксальный век, — откликнулся Лусена, ткнув ручкой в сторону Фалькона.

— Как долго вы встречались с сеньорой Хименес?

— Около года, — ответил он. — И за все время нашего знакомства я впервые посетил Эдифисьо-дель-Пресиденте… Такое уж мое везение.

— А Марсиано Руис?

— Вы любопытны как инспектор, не так ли? — сказал он. — Мной легко овладевает скука, дон Хавьер. Мы с Марсиано встречаемся, когда мне все осточертевает.

Вошел Перес, доложил Фалькону, в какой комнате находится проститутка, и остался с Лусеной.

Девушка сидела у стола и курила, играя, как кубиками, двумя пачками «Фортуны». Волосы у нее были подстрижены неровно, словно она корнала их сама и без зеркала. Она смотрела на находившийся прямо перед ней тусклый экран выключенного телевизора — глаза в синем ореоле теней, губы пунцовые. На спинке свободного стула висел светлый парик. Девушка была в клетчатой мини-юбке, белой блузке и черных сапожках. Миниатюрное телосложение делало ее похожей на школьницу, но порок, которого она насмотрелась за свои длительные прогулы занятий, застыл в ее темно-карих глазах.

Рамирес включил магнитофон, представил ее как Элвису Гомер и назвал себя и Фалькона.

— Вам известно, почему вы находитесь здесь? — спросил Фалькон.

— Пока нет. Мне сказали, что придется ответить на пару вопросов, да только знаю я вас, блюстителей. Уже здесь бывала… И все ваши штучки мне известны.

— Мы не те блюстители, — сказал Рамирес.

— Правда, — отозвалась она, — не те. Кто же вы?

Фалькон чуть заметно кивнул Рамиресу.

— Прошлой ночью вы были с клиентом… — заговорил Фалькон.

— Я обслужила уйму клиентов прошлой ночью. Это же Страстная неделя, — ответила она. — Для нас — самый жаркий сезон.

— Неужели жарче, чем Феерия? — слегка удивившись, спросил Рамирес.

— Точно, — ответила она, — особенно последние несколько дней, когда сюда съезжается вся округа.

— Одним из ваших клиентов был Рауль Хименес. Прошлой ночью вы посетили его в его квартире в Эдифисьо-дель-Пресиденте.

— Я знала его как Рафаэля. Дона Рафаэля.

— Вы встречались с ним раньше?

— Он постоянный клиент.

— У него в квартире?

— Прошлой ночью была третья или четвертая встреча у него дома. А так обычно на заднем сиденье его машины.

— И как все происходило на этот раз?

— Он позвонил на мобильник. Мы с девчонками недавно купили три мобильника на компанию.

— Когда позвонил?

— Я не сама с ним говорила. Обслуживала тогда другого… но, наверно, в полночь. Это был первый звонок.

— Первый?

— Он хотел связаться именно со мной, поэтому перезвонил примерно в четверть первого. Попросил приехать к нему домой. Я ответила, что заработаю кучу денег на площади, тогда он спросил, сколько мне надо. Я назвала сто тысяч.

Рамирес захохотал во все горло.

— Приезжайте к нам на Страстную неделю, — произнес он. — Цены просто смешные.

Девица тожерассмеялась, немного расслабившись.

— Только не говори, что он согласился, — сказал Рамирес.

— Мы сошлись на пятидесяти.

— Joder.

— Как вы туда добрались? — спросил Фалькон, пытаясь вернуть разговор в нужное русло.

— На такси, — ответила она, закуривая «Фортуну».

— Во сколько вы вышли из такси?

— Чуть позже половины первого.

— Кто-нибудь был поблизости?

— Я, во всяком случае, никого не заметила.

— А в здании?

— Я не видела даже консьержа, что меня, естественно, обрадовало. Ни в лифте, ни на лестничной площадке тоже никого не было, а впустил он меня прежде, чем я успела позвонить, как будто следил за мной в дверной глазок.

— Вы не слышали, как он отпирал дверь?

— Он просто открыл ее.

— Он запер ее, когда вы вошли?

— Да. Мне это не понравилось, но он оставил ключи в двери, поэтому я не возражала.

— Вам что-нибудь бросилось в глаза в квартире?

— Она была почти пустая. Он сказал мне, что переезжает. Я спросила, куда, но он не ответил. Был озабочен другим.

— Расскажи, как все происходило, — попросил Рамирес.

Она ухмыльнулась, покачав головой, словно говоря, что все мужики на всем белом свете одинаковы.

— Я прошла за ним по коридору в его кабинет. В углу стоял включенный телевизор, по которому показывали какой-то старый фильм. Он вынул из письменного стола видеокассету и вставил ее в видеомагнитофон. Он попросил меня надеть плотную синюю юбку до колен и синий джемпер поверх блузки, а волосы перехватить резинками. На мне был черный парик с длинными волосами. Он предпочитал брюнеток.

— Вы не видели, он принимал какие-нибудь пилюли?

— Нет.

— И не заметили ничего странного помимо того, что вокруг пусто?

— В каком смысле?

— Чего-нибудь такого, что вас обеспокоило?

Она задумалась, желая помочь. Потом подняла палец. Мужчины подались вперед.

— На нем не было ботинок, — сказала она, — но это уж точно не привело меня в ужас.

Они снова плюхнулись на свои стулья.

— Эй! Вы сами виноваты. Заставляете меня видеть что-то там, где ничего нет.

— Продолжай, — обронил Рамирес.

— Я попросила его расплатиться. Он дал мне пачку пятитысячных купюр, которые я пересчитала. Он взял пульт дистанционного управления и запустил порнуху. Потом снял брюки. Вернее, дал им упасть на пол и переступил через них. И мы приступили к делу.

— Как насчет окон? — спросил Рамирес.

— А при чем тут окна?

— Ведь окна находились перед тобой.

— Откуда вы знаете?

— Он предполагает, что окна находились перед вами, — сказал Фалькон.

— Шторы были задернуты, — ответила она, теперь уже с некоторой подозрительностью.

— Итак, вы с ним занимались сексом, — продолжил Рамирес. — Как долго?

— Дольше, чем я рассчитывала.

— И поэтому ты оглянулась? — спросил Рамирес.

Ее карие глаза застыли. Это уже были совсем не знакомые ей штучки.

— Кто вы? — выдохнула она.

— Инспектор Рамирес, — ответил он сухо.

— Мы из отдела по расследованию убийств, — объяснил Фалькон.

— Его кто-то убил? — вскричала она, и ее глаза заметались между двумя полицейскими, которые одновременно кивнули.

— Человек, убивший его, находился в квартире вместе с вами.

Она резко выхватила сигарету изо рта, выпустив струю дыма.

— Откуда вы знаете?

Рамирес, заранее подготовивший пленку, щелкнул пультом, и на экране тут же возник пустой коридор с крюком на голой стене, со светом, падавшим из открытой двери, а динамики разразились какофонией стонов, имитирующих любовный экстаз. Волосы на затылке Фалькона встали дыбом. Девица оцепенела. Камера развернулась, и она увидела себя на коленях перед Раулем Хименесом, смотревшим на экран, в то время как ее взгляд был обращен к занавешенному окну. Когда она повернула голову, камера отшатнулась назад в темноту.

Девушка вскочила, с грохотом опрокинув стул, и заметалась по комнате. Рамирес выключил телевизор.

— Это очень странно! — воскликнула она, указывая на экран пальцами с зажатой в них сигаретой.

— Вы что-нибудь заметили? — спросил Фалькон.

— Не знаю, может, это вы заморочили мне голову, но теперь я, кажется, кое-что припоминаю, — сказала она, закрывая глаза. — Просто освещение чуть изменилось, тень какая-то мелькнула. В моей работе именно этого больше всего боишься… движущихся теней.

— Живущей своей жизнью тьмы, — непроизвольно вырвалось у Фалькона, за что Рамирес и девушка наградили его удивленными взглядами. — Но вы не прореагировали… на эту мелькнувшую тень?

— Я подумала, мне померещилось, а тут у него как раз подоспело, и это меня отвлекло.

— А после?

— Я привела себя в порядок у него в ванной и ушла.

— Он запер за вами дверь?

— Да. Точно так же, как в первый раз. На пять или шесть оборотов. Я даже слышала, как он вынул ключи из замка. Потом пришел лифт.

— Сколько было времени?

— Немногим больше часа. Я вернулась в Аламеду со следующим клиентом около половины второго.

— Пятьдесят тысяч, — произнес Рамирес. — Неплохая почасовая оплата.

— Вам пришлось бы не один день учиться, для того чтобы столько зарабатывать, — парировала она, и оба рассмеялись.

— Как вам позвонить по мобильнику? — спросил Фалькон. Девица с Рамиресом снова прыснули, приняв его слова за шутку, а когда поняли, что он говорит серьезно, Элоиса одним духом выпалила номер.

— Итак, — вернулся к делу Рамирес, пребывавший, казалось, в добродушном настроении, — похоже, это все… хотя с некоторыми, на мой взгляд, умолчаниями, не так ли, старший инспектор?

Фалькон не включился в жестокую игру Рамиреса. Девушка отвела от него взгляд и снова посмотрела на того, в ком внезапно ощутила скрытую угрозу.

— Я рассказала вам все, что произошло, — запротестовала она.

— Кроме самого важного, — гнул свое Рамирес. — Ты не сказала нам, когда впустила его в квартиру.

Когда скрытый смысл этого, на первый взгляд, безобидного утверждения дошел до ее сознания, ее лицо застыло, как посмертная маска.

— Было у меня такое чувство, что вы только прикидываетесь добреньким.

— Я не добренький, — отозвался Рамирес, — да и ты тоже. Ты знаешь, что сделал тип, которого ты впустила в квартиру? Он пытками довел старика до смерти. За все годы нашей работы в полиции не было случая, чтобы преступник так истязал свою жертву, как этот гад твоего дона Рафаэля. Он не просто стукнул его по голове, не всадил ему нож в сердце, а долго, жестоко… терзал!

— Я никого в квартиру не впускала.

— Вы сказали, что он оставил ключи в двери, — напомнил Фалькон.

— Я никого в квартиру не впускала.

— Ты же сказала, что что-то видела, — вставил Рамирес.

— Вы внушили мне, что я что-то видела, а я не видела ничего.

— Освещение чуть-чуть изменилось, — сказал Рамирес.

— И тень мелькнула, — добавил Фалькон.

— Я никого не впускала, — медленно выговорила она. — Все происходило именно так, как я вам рассказала.

Они успели закруглиться до половины пятого. Фалькон отправил Рамиреса с девушкой поискать какую-нибудь полицейшу, которая взяла бы у нее лобковый волос для сравнения с волосом, найденным экспертами. Когда они удалялись, Рамирес разговаривал с ней так, словно она — его старая знакомая и они направляются в cervecita,[26] только долетавшие до Фалькона слова были весьма специфическими.

— Да нет же, послушай, Элоиса, будь я на твоем месте, я бы сдал этого парня, сдал с потрохами. Если он не побоялся поднять руку на такую шишку, то тебя он прихлопнет, и глазом не моргнет. Так что будь осторожна. Если появятся какие-нибудь подозрения или опасения, сразу звони мне.

Фалькон прошел в свой кабинет и позвонил Баэне и Серрано, чтобы выяснить, нашли ли они каких-нибудь свидетелей вблизи Эдифисьо-дель-Пресиденте. Никого. На прилегающих улицах пусто. Магазины закрыты. Почти все местные жители слиняли в центр смотреть на процессии.

Он повесил трубку, пощелкал поочередно костяшками пальцев, отдав дань привычке, которую Инес не выносила, хотя это было бессознательное действие, помогавшее ему собираться с мыслями. А ее прямо-таки корежило.

Фалькон позвонил комиссару Лобо, который вызвал его к себе в кабинет. Идя к лифту, он столкнулся с Рамиресом и велел ему подготовить все бумаги для совещания с Кальдероном. Он поднялся на верхний этаж. Секретарша Лобо, одна из тех жительниц Севильи, которые исповедуют минимализм на службе и приберегают всю свою экстравагантность для нерабочего времени, пригласила его в кабинет одним взмахом ресниц.

Лобо стоял лицом к окну со сцепленными за спиной руками и разминал колени, устремив взгляд через дорогу на зеленые кущи парка Принсипес. Это был невысокий крепыш с бычьей шеей, с большими волосатыми руками крестьянина и блеклыми вихрами фабричного рабочего. Он испокон веков носил очки в массивной черной оправе, но год назад жена уговорила его перейти на контактные линзы. Однако она зря надеялась, что это облагообразит Лобо, потому что у него были глаза цвета «детской неожиданности», а нос выглядел еще более крючковатым без оправы, прежде скрывавшей кое-какие черты его грубой физиономии, которых большинство предпочло бы не видеть. Тонкие губы почти не выделялись на его горчичной коже. Короче говоря, далеко не каждый заключенный имел такую бандитскую наружность, какой Бог наградил комиссара Лобо, но он был хорошим руководителем, всегда резал правду-матку и поддерживал своих сотрудников.

— Вам известно, из-за чего сыр-бор? — спросил он через плечо.

— Из-за Рауля Хименеса.

— Нет, старший инспектор, из-за комиссара Леона.

— Я видел в Эдифисьо-дель-Пресиденте снимок, где он стоит в обнимку с Хименесом.

— А спит он с кем в обнимку?

— Они вроде бы не такого сорта…

— Я пошутил, старший инспектор, — сказал Лобо. — Вероятно, вы видели там фотографии многих других funcionarios.[27]

— Да, видел.

— И мою видели?

— Нет, комиссар.

— Потому что ее в коллекции Хименеса нет, старший инспектор, — заявил он, быстро идя к столу.

Они сели; Лобо со всей силы стиснул ладони, словно дробя ненавистные черепушки.

— Вас ведь не было здесь во время «Экспо» девяносто второго года? — сказал он.

— Я тогда служил в Сарагосе.

— С этой выставкой все получилось совершенно не так, как с Олимпийскими играми в Барселоне. Там, вы ведь помните, каталонцы извлекли прибыль, а здесь андалузцы понесли ошеломляющие убытки.

— Поговаривали о коррупции.

— Поговаривали! — в ярости взревел Лобо. — Не просто поговаривали, старший инспектор, а разводили коррупцию. Коррупция так процвела, что не огребать миллионов считалось даже неприличным. Настолько неприличным, что те, кому не удалось набить карманы, неслись брать напрокат «мерседесы» и «БМВ», чтобы изобразить, будто удалось.

— А я и понятия не имел.

— Орудовали не только местные. Мадридцы тоже подсуетились. Они учуяли господствующую тенденцию. Расхлябанность. Невнимание к деталям, на котором здорово наживались.

— Неужели это могло аукнуться по прошествии десяти лет?

— Вы слышали, чтобы кого-то привлекли к ответственности за те делишки?

— Не припомню, комиссар.

— Никого! — воскликнул Лобо, грохнув по столу сцепленными руками. — Ни единую сволочь.

— «Братья Лоренсо», — задумчиво произнес Фалькон. — Строительство.

— Что вам про них известно?

— Рауль Хименес состоял с ними в партнерских отношениях, которые были прерваны в девяносто втором году.

— Ну вот, вы начинаете понимать. Рауль Хименес входил в комитет севильской «Экспо». Он был в числе лиц, курировавших застройку участка, и имел дело не только с «Братьями Лоренсо», но и со многими другими строительными компаниями.

— Мне все-таки не ясно, каким образом это могло спровоцировать его убийство спустя почти десять лет.

— Скорее всего, никаким. Сомневаюсь, что обнаружится какая-нибудь связь. Но вам придется копаться в выгребной яме, старший инспектор. И на поверхность всплывут те еще мерзости.

— А что комиссар Леон?

— Ему не нужны неприятные сюрпризы. Любую «щекотливую» информацию немедленно доводите до моего сведения… и никаких утечек, старший инспектор, иначе всех нас в порошок сотрут.

За что еще подчиненные любили Лобо, так это за его уникальную способность предупреждать их о серьезности ситуации. Фалькон поднялся и направился к двери, зная, что разговор не окончен, что излюбленный прием Лобо — ошарашить сотрудника на выходе. Тогда тот дольше находится под впечатлением.

— Вы, с вашим опытом работы в Барселоне, Сарагосе и Мадриде, наверно, полагали, что в таком городе с провинциальной преступностью, как Севилья, ваше назначение будет воспринято на ура.

— Я ничего не приписываю исключительно своим заслугам, комиссар. Политика играет свою роль в каждом назначении.

— Мне пришлось изрядно повоевать за вас.

— Зачем вы это делали? — удивился Фалькон, ведь он не знал Лобо до своего приезда в Севилью.

— По той весьма старомодной причине, что вы были самым подходящим кандидатом.

— Что ж, тогда спасибо вам за это.

— Комиссар Леон был большим поклонником напористости инспектора Рамиреса.

— Как и я, комиссар.

— Они поддерживают контакт, старший инспектор… неофициально.

— Понимаю.

— Вот и хорошо, — отозвался Лобо, внезапно повеселев. — Я знал, что вы поймете.

7

Четверг, 12 апреля 2001 года,

здание суда, Севилья

— Я считаю, его впустила Элоиса Гомес, — рассуждал Рамирес, пока они ехали по мосту через реку.

— Баэна и Серрано не нашли никаких свидетелей у Эдифисьо-дель-Пресиденте, — ответил Фалькон. — И, по-моему, это больше похоже на правду, чем убийца, карабкающийся по рельсам подъемника и полдня прячущийся в квартире, пусть даже пустой, если не считать короткого визита сеньоры Хименес. Девушка была напугана?

— Не сказала мне ни слова после того, как мы закончили допрос.

— Она нам верит?

— Кто ее знает?

Здание суда находилось рядом с Дворцом правосудия, как раз напротив Садов Мурильо. Уже перевалило за половину шестого, когда Фалькон и Рамирес припарковались позади здания суда. Фалькон, ненавидевший опаздывать, готов был разломать на мелкие кусочки расческу, которой Рамирес раз за разом проходился по своим черным набриолиненным волосам. Убийственный взгляд начальника не возымел никакого действия на инспектора, который считал, что они явились рано и что его прическа имеет явный приоритет — ведь секретарши еще могли оставаться на местах.

Двое мужчин в темных костюмах, белых рубашках и солнцезащитных очках направились к центральному входу уныло серого здания — монохромного олицетворения правосудия в городе буйного цветения. Они пропустили свои портфели через рамку металлоискателя и предъявили удостоверения. В вестибюле было тихо; почти все важные дела делались по утрам. Они поднялись по лестнице в кабинет судебного следователя Кальдерона, находившийся на втором этаже. Внутри здания было сумрачно, если не сказать мрачно. Правосудие штука не шибко веселая, даже когда оно справедливое.

Рамирес спросил о Лобо, и Фалькон рассказал ему, что давление со стороны комиссара Леона уже ощущается, и упомянул о вероятности коррупционной подоплеки. У Рамиреса на лице изобразилась смертельная скука.

Кальдерона в кабинете не оказалось. Рамирес плюхнулся на стул и принялся вертеть золотое кольцо с тремя бриллиантами, которое он носил на среднем пальце. Это кольцо постоянно лезло Фалькону в глаза: слишком уж оно было женское для мускулистых ручищ Рамиреса.

— Нам надо как-то определиться с этим никчемным пидором, то бишь Лусеной, — высказался Рамирес, — а то мы в первом же разговоре с этим новым парнем выставим себя профанами.

Фалькон пробежался взглядом по стеллажам с книгами, закрывавшим все стены. Рамирес потянулся.

— Знаете, я думаю, если ты трахаешься и с женщинами и с мужчинами, то по сути ты педераст, — заявил он.

— Даже если только один раз попробовал? — поинтересовался Фалькон.

— С этим не экспериментируют, старший инспектор. Это сидит в генах. Если вы можете хотя бы подумать об этом… вы — педераст.

— Давайте не будем обсуждать это с Кальдероном.

Молодой судебный следователь появился без четверти шесть, уселся за стол и сразу перешел к делу. Его роль возлагала на него основную ответственность за ведение следствия и обязывала его доводить до суда необходимые для обвинения доказательства.

— Что у нас есть? — осведомился он.

Рамирес зевнул. Кальдерон закурил сигарету и бросил пачку Рамиресу. Тот взял сигарету и тоже закурил. Глядя на них, Фалькон задавался вопросом, каким образом эти двое успели так освоиться друг с другом… пока не вспомнил о футболе. «Бетис» проиграл 0:4 в тот день, когда убийца снимал Рауля и его сыновей. Откуда эта непринужденность? Он попытался вспомнить, были ли в его жизни минуты полной раскованности. Наверно, они ушли вместе с юностью, когда его работа стала слишком серьезной, или, может, это он стал слишком серьезно относиться к своей работе?

— Кто начнет? спросил Кальдерон.

— Давайте начнем с трупа, — предложил Фалькон и кратко изложил результаты вскрытия.

— Как, по мнению судмедэксперта, удалялись веки? — продолжил Кальдерон.

— Сначала они были надсечены скальпелем, а потом срезаны ножницами. Он считает, что сработано очень профессионально.

— И это, как мы полагаем, было сделано, чтобы заставить Хименеса смотреть что-то по телевизору?

— Тяжесть нанесенных им самому себе увечий свидетельствует о том, что его ужасала не только произведенная над ним операция, но и то, на что его вынуждали смотреть, — ответил Фалькон.

— Я, пожалуй, согласен с этим, — сказал Кальдерон, машинально коснувшись пальцами собственных век. — Есть какие-нибудь соображения по поводу того, что именно показывал ему убийца?

Рамирес покачал головой. В его крепкой черепушке не находилось места догадкам подобного рода.

— Я думаю, нам известны только наши собственные глубинные страхи, а не чужие, — ответил Фалькон, стараясь, чтобы это не прозвучало чересчур назидательно.

— Да-да, я, например, не выношу крыс, — радостно подхватил Кальдерон.

— А моя жена не может находиться в одной комнате с пауком, — вставил Рамирес, — даже если его показывают по телевизору.

И двое мужчин рассмеялись.

— Тут речь идет о чем-то посильнее простой фобии, — сказал Фалькон, прочно став на стезю нравоучений. — И поскольку бессмысленно гадать на кофейной гуще, давайте сосредоточимся на мотиве.

— На мотиве, — повторил Кальдерон, кивком головы помогая себе уяснить задачу. — Вы разговаривали с сеньорой Хименес?

— Она выдала мне свой мотив для убийства или для организации убийства мужа, — ответил Фалькон. — Их брак потерпел фиаско, у нее был любовник, и наследниками всего являются она и дети.

— Любовник, — констатировал Кальдерон. — Вы уже разговаривали с ним?

— Да, потому что камера засекла его на входе в Эдифисьо-дель-Пресиденте примерно за полчаса до убийства Рауля Хименеса. Кстати, он преподает биохимию в университете.

— Физическая возможность и специальные знания, — заметил Кальдерон.

— Вкупе с доступом к хлороформу и лабораторным инструментам, — добавил Рамирес, заставив Кальдерона гадать, что скрывается за его словами — ирония или глупость.

— Итак? — спросил Кальдерон, разведя руки в ожидании логического продолжения.

И Фалькон сообщил ему плохую новость: Лусена направлялся в квартиру Марсиано Руиса, находящуюся на восьмом этаже.

— Мне знакомо это имя, — сказал Кальдерон. — Это случайно не театральный режиссер?

— И известный mariquita, — докончил Рамирес.

— Не понимаю, — произнес Кальдерон.

— Он трахал их обоих, — пояснил Рамирес. — Он сказал, что спал с ней, потому что она напоминает ему его мать.

— Ну, и что все это значит?

— Лусена пытался оскорбить инспектора Рамиреса, — ответил Фалькон.

— Но не вас, — плавно продолжил Кальдерон. — Вы собираетесь его арестовать?

— Прежде всего, я не думаю, что интересующие нас люди настолько глупы, чтобы попадать в камеры видеонаблюдения…

— Если только это не хитрый ход, — парировал Кальдерон. — К примеру, мы ни разу не видели любовника в фильме «Семья Хименес», не так ли? Мы видели только его адрес.

— Вы забываете о проститутке, Элоисе Гомес, — напомнил Фалькон. — Если бы Лусена был убийцей, он бы находился в квартире и снимал на пленку, как она занимается сексом с Раулем Хименесом. Документально подтверждено, что девушка покинула здание в три минуты второго и вернулась на Аламеду в час тридцать. Базилио Лусена тогда еще находился в отеле «Колумб» с сеньорой Хименес. Я сравнил все временные показатели и пришел к выводу, что участие Басилио Лусены в этом деле не исключено, но очень маловероятно.

— Очень интересно, — заметил Кальдерон. — А когда Лусена покинул здание?

— Камера это не зафиксировала, — объяснил Фалькон. — Он говорит, что ушел утром вместе с Марсиано Руисом.

— Почему не зафиксировала?

— В гараже была нарушена видеопроводка, — вступил в разговор Рамирес, и это оказалось новостью для Фалькона. — По заключению экспертов — перекушена кусачками.

— Значит, убийца вошел через гараж? — спросил Кальдерон, стараясь докопаться до более важной информации.

— Насчет вошел — не знаю, но вышел определенно, — ответил Фалькон. — Проблема ведь заключалась не только в том, чтобы незаметно проникнуть в здание, но и в том, чтобы попасть в квартиру. Рауль Хименес был предельно осторожен. Он всегда запирал дверь на пять поворотов, что подтверждено проституткой, которая, стоя у лифта, слышала, как ключ прокручивается в замке.

— Так как же убийца оказался в квартире?

Фалькон изложил ему версию с грузовиком-подъемником транспортной компании «Мудансас Триана». Кальдерон стал размышлять вслух:

— Значит, убийца забирается в очевидно пустую квартиру и прячется в ней в течение двенадцати часов с видеокамерой, принесенной специально для того, чтобы заснять Рауля Хименеса со шлюхой? Это звучит не…

— Если дело обстояло именно так, то я не думаю, что съемка была запланирована, — сказал Фалькон. — Полагаю, ему вдруг захотелось покуражиться. Он решил показать нам, что все время находился там. Если бы он не заснял их, мы бы знали намного меньше. Вероятно, мы бы до сих пор попусту теряли время с Базилио Лусеной. Следовательно, мы можем поблагодарить убийцу за этот маленький промах, а заодно и за забытую тряпку с хлороформом, потому что каждой из этих оплошностей он кое-что сообщает нам о себе.

— Что он непрофессионал, — сделал вывод Кальдерон.

— Но лихой непрофессионал, — добавил Фалькон. — Он не боится рисковать и любит дразнить.

— Неуравновешенный тип?

— Импульсивный и азартный, — ответил Фалькон. — Без тормозов.

— Но с хирургическими навыками, — присовокупил Рамирес.

Фалькон изложил вторую версию: Элоиса Гомес впустила своего любовника или дружка по панели, чтобы тот убил Рауля Хименеса.

— Из вещей ничего не пропало, — доложил Рамирес. — Квартира была практически пуста, так что преступник проник в нее исключительно с целью убить Рауля Хименеса.

— Как она держалась при допросе?

— Крепко, — сказал Рамирес.

— Вы ведь еще на нее нажмете, не так ли? — поинтересовался Кальдерон.

Они кивнули, и в наступившей после этого тишине Фалькон коротко изложил Кальдерону свой разговор с Лобо о масштабах коррупции при строительстве «Экспо-92» и о причастности к этому Рауля Хименеса. Упомянул он и о предостережении, высказанном комиссаром.

— Если коррупция имеет отношение к этому убийству, то мне придется открыто заявить о ней! — воскликнул Кальдерон с загоревшимися бойцовским огнем глазами.

— Да, конечно, — сказал Фалькон. — Но дело очень щекотливое: есть влиятельные лица, которым, даже если они и чисты, могут не понравиться некоторые ассоциации. Вспомните, кто из вашего ведомства запечатлен на этих фотографиях: Бельидо и Спинола. Достаточно назвать этих двоих.

— Но ведь прошло уже десять лет, — откликнулся Кальдерон, чей идеализм мгновенно иссяк.

— Можно и десять лет носить в себе обиду, — заявил Фалькон, и его коллеги посмотрели на него так, будто он сам носил в себе не одну, а несколько обид разом.

Фалькон доложил о своем разговоре с Консуэло Хименес и передал Кальдерону распечатку адресной книги, упомянув о том, что убийца украл мобильный телефон Рауля Хименеса. Палец Кальдерона заскользил сверху вниз по списку. Рамирес зевнул и закурил следующую сигарету.

— Итак, правильно ли я понял, — сказал Кальдерой, — что, несмотря на этот жуткий фильм, найденный нами в квартире, несмотря на все опросы и показания, пока… у нас нет никаких реальных зацепок?

— Сеньора Консуэло Хименес по-прежнему остается главной подозреваемой. Она единственная из опрошенных имела весомый мотив и возможность совершить убийство. Элоиса Гомес — вероятная пособница убийцы, действовавшего независимо от сеньоры Хименес.

— Не обязательно, — возразил Кальдерон. — Убийца мог быть нанят сеньорой Хименес, которая наверняка не захотела бы навлекать на себя подозрение, обеспечивая убийцу ключом. Она предложила бы ему самому найти способ проникнуть в квартиру.

— А он использовал бы проститутку или подъемник? — подхватил Рамирес. — Я знаю, как бы поступил я.

— Если девица впустила его в квартиру, зачем же он снял ее на пленку? — спросил Кальдерон. — Это бессмыслица. Гораздо больше смысла в другом — в желании показать нам, какой он ловкач.

— В обоих сценариях есть свои «за» и «против», — подытожил Фалькон.

— Вы оба серьезно подозреваете сеньору Хименес?

Рамирес ответил «да», Фалькон — «нет».

— Как вы предполагаете вести дальше расследование, старший инспектор?

Фалькон похрустел пальцами. Кальдерон поморщился. Фалькону пока не хотелось выкладывать все, что подсказывало ему внутреннее чутье. Ему требовалось время, чтобы подумать. В этом деле уже и так хватало чрезвычайных обстоятельств, чтобы еще грузить коллег тем, что случилось с Раулем Хименесом в конце 1960-х годов. Но как руководитель он обязан был иметь идеи.

— Начнем прорабатывать оба сценария и список контактов Рауля Хименеса, — сказал он. — Я думаю, нам следует продолжить обход квартир и ближайших улиц в поисках свидетеля, который подтвердит одну из версий проникновения убийцы в дом и, возможно, даст его описание. Необходимо побеседовать с руководством транспортной компании. И еще мы должны надавить на Консуэло Хименес и Элоису Гомес.

У Кальдерона не нашлось никаких возражений.

Они возвращались в полицейское управление на улице Бласа Инфанте. За рулем сидел Рамирес. Катя через мост к площади Кубы, инспектор внезапно ощутил сухость в горле, спровоцированную видом рекламы пива «Крускампо». У него мелькнула мысль, что хорошо было бы пропустить кружечку, но, уж конечно, не с Фальконом. Он предпочел бы выпить с кем-нибудь более компанейским.

— Какие у вас соображения, старший инспектор? — спросил он, оторвав Фалькона от размышлений о том, каким нескладным оказалось его первое совещание с Кальдероном.

— Я их, в общем-то, высказал судебному следователю.

— Ну уж нет, не верю! — воскликнул Рамирес, слегка постучав по рулю. — Я-то вас знаю, старший инспектор.

Эти слова заставили Фалькона развернуться на сиденье. Мысль о том, что Рамирес начал просекать его уловки, показалась ему забавной.

— Так расскажите мне, инспектор, — попросил он.

— Вы говорили ему одно, а думали совсем другое, — ответил Рамирес. — Вы, например, прекрасно знаете, что проверка всех этих контактов — такая же пустая трата времени, как опрос парней, которых уволила сеньора Хименес.

— Я этого не знаю, — сказал Фалькон. — А вот вы знаете, что есть определенные предписания. Мы должны показать, что ничего не упустили.

— Но вы же не думаете, что это выведет нас на убийцу, а?

— Я ничего не исключаю.

— Вам ли не понимать, старший инспектор, что это дело рук психопата.

— Если бы я был психопатом и получал удовольствие от насилия над людьми, я бы не выбрал квартиру на шестом этаже Эдифисьо-дель-Пресиденте со всеми сопряженными с этим сложностями.

— Он по натуре лихач.

— Он следил за этим семейством. Изучал тех, в кого метил. Именно их, — возразил Фалькон. — Он наверняка видел, как они ездили смотреть свой новый дом. Он наверняка видел, как представители транспортной компании поднимались в квартиру…

— Завтра утром нужно первым делом побеседовать с ними, — встрепенулся Рамирес. — Пропавшие комбинезоны и все такое прочее.

— Завтра Viernes Santo,[28] — охладил его пыл Фалькон.

Рамирес въехал на стоянку позади полицейского управления.

— Мотив, — произнес он, вылезая из машины. — Почему вы не верите в виновность стервы?

— Стервы?

— Те парни, с которыми я разговаривал и которые были рады-радехоньки развязаться с Консуэло Хименес, расписали ее как сущую мегеру, но специалист она, по их словам, блестящий.

— И это редкость в Севилье? — спросил Фалькон.

— Это редкость в кругу богатых жен. Как правило, они не любят пачкать ручки и с утра до ночи болтают с каким-нибудь маркизом и маркизой де Никто. Но сеньора Хименес, видимо, делала все.

— Например?

— Мыла салат, крошила овощи, готовила revueltos,[29] обслуживала столики, ходила на рынок, платила зарплату, вела бухгалтерские книги, да еще встречала гостей и занимала их беседой.

— Ну и каков ваш вывод?

— Она любила этот бизнес. И считала его своим. Новый ресторан, открытый ими в Макарене, — это была ее идея. Она делала эскизы, руководила отделкой интерьеров, подбирала декор, нанимала персонал — все сама. Единственным, чего она не касалась, было меню, так как она знает, что привлекает к ним завсегдатаев. Мастерски приготовленные классические севильские блюда.

— Похоже, вы у них бывали?

— Лучшее гаспачо в Севилье. Лучший домашний хлеб в Севилье. Лучший окорок, лучшая болтунья, лучшие отбивные котлетки… все лучшее. И к тому же недорого. Ничего эксклюзивного, хотя у них всегда есть стол для тореро и прочих идиотов.

Рамирес открыл плечом заднюю дверь полицейского управления, придержал ее для Фалькона и последовал за ним вверх по лестнице.

— К чему вы клоните? — поинтересовался Фалькон.

— Как, по-вашему, она отреагировала бы, если бы, положим, ее муж решил продать дело? — Ответ-вопрос Рамиреса буквально пригвоздил Фалькона к месту. — Я не упомянул об этом в присутствии Кальдерона, потому что пока могу опираться только на свидетельство уволенных.

— Какое везенье, что именно вы беседовали с ними, — произнес Фалькон. — Ну разве я был неправ, говоря про необходимость строго следовать предписаниям?

— Надеюсь, вы теперь не заставите меня пропахивать адресную книгу? — буркнул Рамирес.

— Так эти парни видели, как Рауль Хименес с кем-то вел переговоры?

— Вы когда-нибудь слышали про сеть ресторанов «Cinco Bellotas»[30] которой заправляет некто по имени Хоакин Лопес? Молодой, энергичный, со связями. Он один из немногих в Севилье, кто мог бы завтра же купить и возглавить рестораны Рауля Хименеса.

— Между ним и сеньорой Хименес есть какие-нибудь отношения?

— Не в курсе.

— Это слишком уж замысловато. Замысловато и чудовищно, — проговорил Фалькон, преодолевая последние ступеньки и открывая ногой дверь своего кабинета. — Ну подумайте, инспектор, кого и какими деньгами она могла соблазнить на подобную авантюру — столько времени мотаться за семьей с кинокамерой, а потом пробраться в этакую квартиру и замучить старика до смерти.

— Зависит от того, насколько сильно она этого хотела, — ответил Рамирес. — Уж поверьте мне, у нее рыльце в пушку.

Двое мужчин смотрели из окна кабинета на редеющие ряды машин в опускавшихся на землю сумерках.

— И еще один момент, — продолжил Фалькон. — Что бы убийца ни показывал Раулю Хименесу, тому приходилось тяжко. Он отказывался смотреть, и потому…

Рамирес, чей мозг уже израсходовал свой дневной ресурс, лишь кивнул и вздохнул. Он закурил сигарету, не думая или позабыв о том, что Фалькон терпеть не может, когда дымят в его кабинете.

— Так каково же ваше мнение, старший инспектор?

Фалькон вдруг заметил, что темнота настолько сгустилась, что он видит уже не пустеющую стоянку для автомобилей, а свое отражение в стекле. Собственные глаза, обведенные черными кругами, показались ему пустыми, незрячими, даже пугающими.

— Убийца навязывал ему какой-то зрительный образ, — произнес он.

— Но какой?

— У всех нас есть что-то, чего мы стыдимся, о чем нам неловко или даже больно вспоминать.

Рамирес весь напрягся и словно втянул голову в панцирь — не подступись. Никому не позволялось копаться в том, что у него внутри. Взглянув на его отражение в стекле, Фалькон решил прийти на помощь севильцу.

— Ну, скажем, как в детстве, когда оконфузился перед какой-нибудь девчонкой, или, например, из трусости не заступился за друга, или предал то, во что верил, потому что тебя могли побить. Что-то в этом роде, только перенесенное во взрослую жизнь с взрослыми отношениями.

Рамирес, опустив глаза, уставился на галстук, что означало высшую степень сосредоточенности.

— Вы имеете в виду то, о чем вас предупреждал комиссар Лобо?

Фалькон поразился этой блистательной смене темы. Коррупция — легко удаляемое позорное пятно. Машинная стирка, полоскание и отжим. И все забыто. Это только деньги. Больше ничего.

— Нет, — бросил он.

Рамирес двинулся к двери, сказав, что ему пора. Фалькон кивнул его отражению в стекле.

Внезапно он почувствовал, что выдохся. Тяжелый день навалился ему на плечи. Он закрыл глаза, но его мысли, вместо того чтобы обратиться к обеду, стаканчику вина и сну, продолжали вертеться вокруг вопроса:

Что могло внушить такой ужас?

8

Четверг, 12 апреля 2001 года,

дом Хавьера Фалькона, улица Байлен, Севилья

Хавьер Фалькон сидел в кабинете большого особняка восемнадцатого века, унаследованного им от отца. Эта цокольная комната выходила в галерею внутреннего дворика, в центре которого был фонтан, увенчанный бронзовой фигуркой мальчика, стоящего в изящном арабеске с вазой на плече. Когда фонтан бил, вода выливалась из вазы. Фалькон включал его только летом, чтобы журчание воды создавало иллюзию прохлады.

Он был один в доме. Экономка Энкарнасьон, служившая еще у его отца, уходила домой в семь вечера, и это означало, что он никогда ее не видел. Единственным свидетельством ее присутствия бывали редкие записки и ее гадкая привычка перекладывать вещи с места на место. Цветочные горшки кочевали из угла в угол дворика, мелкие предметы мебели исчезали из одних комнат, чтобы снова обнаружиться в других, статуэтки Девы Марии из Росио вдруг появлялись в прежде пустых нишах. Его жена, его бывшая жена тоже обожала перемены.

— В этой комнате можно устроить тебе бильярдную, — говаривала она. — Там можно положить твою сигарницу.

— Но я не курю.

— Мне кажется, она смотрелась бы очень мило.

— И я не играю в бильярд.

— А ты попробуй.

Эти дурацкие диалоги всплывали в памяти Фалькона, склонившегося над письменным столом с лупой. Но не с той нелепой штуковиной времен Шерлока Холмса, которую жена подарила ему на день рожденья и которая совершенно не подходила инспектору отдела по расследованию убийств. Его лупа была вставлена в рамку из плексигласа, фокусировавшую свет на рассматриваемом предмете.

Он изучал снимки, взятые из стола Рауля Хименеса. Тут же стояла обрамленная в паспарту фотография его матери с ним, тогда совсем крохой, на руках и с его семилетним братом Пако и пятилетней сестрой Мануэлей по бокам. На паспарту опирались еще две фотографии. На одной опять была запечатлена его мать, сидевшая на пляже с взлохмаченными ветром волосами, в купальном костюме и с купальной шапочкой, усыпанной резиновыми цветами с белыми лепестками. Этот любительский снимок она предпочитала всем другим. На обратной стороне значилось: Танжер, июнь 1952 года. Глядя на нее такую, двадцатипятилетнюю, полную сил, невозможно было поверить, что ей оставалось жить всего девять лет.

Со второй фотографии на него смотрел отец — черные, зачесанные назад волосы, маленькие тонкие усики, нос, слишком крупный для его молодого лица, чувственный рот и глаза. Даже на черно-белом снимке глаза были удивительные. Казалось, они различали мельчайшие детали самых отдаленных предметов и каждый попадавший в них луч света мерцал в зеленых, с янтарной обводкой зрачка, радужках. Когда он был уже восьмидесятилетним, перенесшим инфаркт стариком, эти зеленые глаза еще не утратили способности удерживать в себе свет. Именно такие глаза полагалось иметь художнику его масштаба — зоркие, пронзительные, таинственные. Отец был снят в белом смокинге с черным галстуком-бабочкой. На обороте стояла надпись: Новогодняя ночь, Танжер, 1953 год.

Фалькон тщательно обследовал фотографии Хименеса, негодуя на плохое качество снимков. И спрашивал себя, какого черта ему нужно. Он всегда имел обыкновение «рыть по периферии», но в данном случае это было глупо. Никакой связи с делом. Что изменится, если он найдет здесь кого-то из родителей? Мало ли кто находился в Танжере в одно время с Раулем и Гумерсиндой Хименес? Там было сорок тысяч испанцев. Чем больше он выдвигал доводов против своих ничем не продиктованных изысканий, тем больше увлекался ими, и тут ему вдруг пришло в голову, что он, видно, стареет.

Фалькон без особого интереса перебирал снимки яхты — Рауль Хименес просто «щелкал» свою новую игрушку, — пока не наткнулся на общий вид гавани, забитой прогулочными судами, на палубах которых толпились люди. На переднем плане красовались Хименес, его жена и дети. Они выглядели счастливыми. Жена с двумя хихикающими малышами на коленях махала рукой. Фалькон сместил лупу вверх и медленно повел вдоль ряда яхт, выстроившихся позади Раулевой. Вдруг он остановился и подвинул лупу назад, к зацепившей его взгляд паре, но решил — нет, не похоже. Потом опять прошелся по всему ряду, а когда вернулся к паре, то понял, почему поначалу отмахнулся от мысли о сходстве. У поручня яхты, превосходившей габаритами ту, что принадлежала Хименесу, стоял его отец. Он обнимал женщину, лицо которой плохо просматривалось, но волосы у нее были светлые. Они целовались. Это был краткий интимный момент, случайно схваченный фотографом Хименеса. Фалькон перевернул фото и прочел надпись на обороте: Танжер, август 1958 года. Пилар, его мать, тогда еще не умерла. Он пригляделся к блондинке и был потрясен, узнав в ней Мерседес, вторую жену отца. Он почувствовал дурноту и оттолкнул лупу. С силой прижал ладони к глазам. Вот что происходит, когда «роешь по периферии»… открываются неожиданные факты. Потому он этим и занимался.

Раздался телефонный звонок — его сестра звонила по мобильному телефону из битком набитого бара.

— Я знала, что найду тебя дома, раз ты не на работе! — крикнула в трубку Мануэла. — Чем занимаешься, братишка?

— Просматриваю старые фотографии.

— Да ну, дедуля! Надо же чуть-чуть и пожить. В ближайшие полчаса мы будем тут, в «Шатре», топай сюда, выпьешь с нами пивка. А потом мы собираемся поужинать в «Каире». Можешь приковылять и туда, если захватишь палочку.

— Пива я с вами, пожалуй, выпью.

— Молодец, братишка. И еще одна вещь. Одно очень важное условие…

— Да, Мануэла?

— Тебе запрещается произносить имя «Инес». Договорились?

Она повесила трубку. Он покачал головой над умолкнувшим телефоном. Сестричка в своем репертуаре. Он надел куртку, поправил галстук, проверил содержимое карманов и нашел адрес и телефонный номер сына Рауля Хименеса. Завтра Страстная пятница. Выходной. Он наудачу набрал номер. Хосе Мануэль Хименес снял трубку. Фалькон представился и выразил ему свои соболезнования.

— Мне уже сообщили, — ответил он, готовый повесить трубку.

— Мне хотелось бы побеседовать с вами о…

— Я не могу говорить с вами сейчас.

— А что, если нам встретиться завтра… совсем ненадолго? Мне необходимо уточнить одну деталь.

— Я, правда, не понимаю…

— Я, конечно, приехал бы в Мадрид.

— Мне нечего сказать. Я много лет не видел отца.

— В том-то и дело, что меня не интересует настоящее.

— Я действительно ничем не могу помочь.

— Подумайте на сон грядущий. А я позвоню вам еще раз утром. У вас это много времени не отнимет, а следствию вы окажете огромную услугу.

Хименес что-то промямлил и повесил трубку. Никак не скажешь, что парень — юрист, слишком уж нерешительный и неуверенный, подумал Фалькон. Он погасил лампу и вышел во дворик. Вдохнул прохладный ночной воздух и слегка вибрирующую тишину, так как в этот темный колодец в центре большого дома долетал лишь едва уловимый отголосок кипящей за его стенами жизни. Потом потянулся, широко раскинув руки, и вдруг заметил в аркаде над двориком то, что Элоиса Гомес назвала бы «движущимися тенями». Фалькон рванул вверх по лестнице, роясь на ходу в кармане в поисках ключа, чтобы отпереть кованую железную дверь в навесную галерею. В несколько прыжков он оказался у следующей двери из кованого железа, отделявшей часть галереи, куда выходила старая мастерская его отца. Там никого не было. Фалькон вернулся к арке, где ему померещилось движение, и посмотрел вниз на дворик. Вода в фонтане напоминала глянцевый черный зрачок, смотрящий в небо. Это просто усталость, решил он, и крепко зажмурился.

Фалькон вышел из дома через маленькую дверцу, прорезанную в массивных деревянных воротах с медными заклепками, служивших входом в его громадный особняк на улице Байлен. Слишком большой для него, он это знал, и слишком роскошный для его положения, но всякий раз, когда Фалькон задумывался о его продаже, он тут же спотыкался о неизбежные следствия этого шага. Во-первых, ему пришлось бы выполнить посмертную волю отца: выгрести содержимое мастерской и сжечь. Сжечь все вплоть до последнего чернового наброска. А он не мог это сделать. И не сделал. Он даже ни разу не зашел в мастерскую за те два года, что миновали со смерти отца. Он даже ни разу не отпирал эту последнюю кованую железную дверь на галерее.

Поверенный его отца умер через три месяца после оглашения завещания, а Пако и Мануэла на все плевать хотели. Их слишком занимало собственное наследство.Пако — finca[31] по разведению быков в Кортесильяс по дороге к Сьерра-де-Арасена, а Мануэлу — загородная вилла в Пуэрто-Санта-Мария. У них не было тех отношений с отцом, что у него. После того как у отца случился первый инфаркт, они перезванивались почти каждый день, а как только Фалькон перевелся в Севилью, он каждое воскресенье старался вытащить старика либо в ресторанчик, либо просто на прогулку. Между ними снова возникла почти такая же близость, какая существовала в начале 1970-х. Он единственный из детей остался с отцом после того, как Мануэла собрала вещички и укатила в Мадрид изучать ветеринарию, а Пако обосновался на ферме, оправившись от тяжелого ранения ноги, полученного на арене «Ла-Маэстранса» в Севилье, где он выступал в качестве новильеро.[32] Травма лишила его всяческих надежд на карьеру матадора.

Фалькон двинулся по булыжнику узких, похожих на ущелья улочек к бару на Калле-Гравина. Бар был переоборудован из старинной бакалейной лавки, и на его стойке до сих пор красовались антикварные весы. В дверях кучковались люди с кружками пива. Вокруг Мануэлы и ее бойфренда творилось настоящее столпотворение. Фалькон стал протискиваться к ним. По пути едва знакомые ему мужчины обнимали его за плечи, какие-то чужие тетки чмокали его — все это были друзья Мануэлы. Сестра поцеловала Фалькона, крепко прижав к своему натренированному телу. Ее бойфренд Алехандро, с которым она познакомилась в клубе, где оба тренировались на гребных аппаратах, протянул Хавьеру пиво.

— Братишка, — она называла его так с детства, — ты выглядишь усталым. Опять гора трупов?

— Нет, всего один.

— Очередное жуткое убийство в среде наркоты? — спросила она, закуривая мерзкую ментоловую сигарету — с ее точки зрения, менее вредную для здоровья.

— Жуткое — да, но на сей раз наркотики ни при чем. Все гораздо сложнее.

— Ума не приложу, как ты с этим справляешься.

— Наверняка мало кто из твоих друзей может вообразить, что такая красивая и интеллигентная женщина, как Мануэла Фалькон, может запустить руку по самое плечо в утробу коровы, чтобы вытащить мертвого теленка.

— О, я больше этим не занимаюсь.

— Неужели стрижешь когти пуделям?

— Ты должен поговорить с Пако, — сказала она, проигнорировав его вопрос. — Знаешь, у него сейчас большой напряг.

— Ферия для него — самое суматошное время.

— Нет-нет, — прошептала она. — Дело в vacas locas.[33] Он боится, что его стадо заражено коровьим бешенством. Я сейчас проверяю всю ораву, неофициально, конечно.

Фалькон потягивал пиво, заедая ломтиком свежего, тающего во рту jamon Iberico de bellota.

— Если нагрянут официальные службы, — продолжала Мануэла, — и тесты выявят хоть одно животное с этой болезнью, ему придется забить все поголовье, даже племенных быков с вековыми родословными.

— Это и правда напряг.

— А тут еще у него нога разболелась. Обычная реакция на стресс. Бывают дни, когда он не может на нее наступить.

Алехандро поставил перед ними тарелку с сыром, и Хавьер инстинктивно отвернулся.

— Он не любит сыр, — пояснила Мануэла, и тарелка исчезла.

— Сегодня у меня в деле всплыло твое имя, — сказал Фалькон.

— Это не к добру.

— Ты вакцинировала одну собаку. Там был счет.

— Чью собаку?

— Надеюсь, он успел тебе заплатить.

— Если бы не заплатил, ты не нашел бы подписанную квитанцию.

— Собака принадлежала Раулю Хименесу.

— А, да, очень славный овчарик. Это был его подарок детям… они переезжают в новый дом. Он собирался зайти за ним сегодня.

Фалькон молча смотрел на сестру. Мануэла опустила глаза на кружку и поставила ее. Очень редко случалось, чтобы настоящее убийство вторгалось в бытовой разговор. Обычно Фалькон, если просили, развлекал приятелей детективными историями, упирая на исключительность своего метода и на свое внимание к деталям. Он никогда не рассказывал, как это бывает на самом деле — всегда тяжело, временами очень скучно, а моментами чудовищно страшно.

— Я беспокоюсь за тебя, братишка, — сказала она.

— Мне ничто не угрожает.

— Я имею в виду… эту работу. Она на тебя плохо действует.

— В каком смысле?

— Ну, не знаю, мне кажется, что ради самосохранения ты все больше черствеешь.

— Черствею? — повторил он. — Я? Я расследую убийства. Я докапываюсь до причин, которые приводят к этим отклонениям. Почему в эпоху таких достижений разума, при таком уровне цивилизованности мы по-прежнему можем срываться и поступать не по-человечески? Я же не усыпляю домашних животных и не вырезаю целые стада крупного рогатого скота.

— Я не думала тебя обидеть.

Они так близко наклонились друг к другу, что на него пахнуло крепким запахом ментоловых сигарет, перекрывшим настоявшийся в баре запах пота и духов. С Мануэлей всегда было так. Она держалась чересчур свободно, и поэтому ее дружки, выбираемые по внешним данным и бумажнику, никогда около нее долго не задерживались. Она не умела оставаться волнующе женственной.

— Hija,[34] — вырвалось у него помимо воли, — я сегодня чертовски устал.

— Не за твою ли ежедневную усталость корила тебя Инес?

— Ты произнесла запретное слово, а не я.

Мануэла подняла глаза, улыбнулась, пожала плечами.

— Ты поинтересовался, успела ли я получить с бедняги деньги. Меня поразило твое бессердечие, вот и все. Но, возможно, это просто… флегматизм.

— Эта была дурацкая шутка, — отозвался он и тут же зачем-то соврал: — Я не знал, что собака предназначалась в подарок детям.

Алехандро втиснул между ними свой роскошный подбородок. Мануэла рассмеялась по той единственной причине, что их роман только начинался, и ей пока очень хотелось, чтобы ее приятель чувствовал себя комфортно.

Они заговорили о los toros, потому что это была единственная общая для них тема. Мануэла бурно восторгалась своим любимым тореро Хосе Томасом, который — вопреки ее вкусам — не принадлежал к числу красивейших героев арены, но вызывал ее восхищение тем, как спокойно и невозмутимо он проводил схватку. Он никогда не метался, не приплясывал, дразнил быка непременно всей мулетой, а не ее краем, так что бык всегда проносился в волоске от него, а то и сшибал его с ног. Когда же это случалось, он всякий раз поднимался и снова медленно шел в бой.

— Я как-то видела по телевизору его выступление в Мехико. Бык подцепил его на рог и вспорол ему штанину. По икре у него полилась кровь. Он страшно побледнел, но превозмог слабость, встал, выпрямился, махнул своим людям, чтоб ушли, и опять двинулся к быку. И камера все это показывала. Кровищи было столько, что она наполнила ботинок и выплескивалась при каждом шаге. Он подманил быка и всадил в него шпагу по самую рукоятку. Его сразу же увезли в больницу. Que hombre, que torero.[35]

— А ваш кузен Пепе, — сказал Алехандро, слышавший эту историю тысячу раз, — Пепе Леаль! У него есть шанс выйти на арену в апрельскую Ферию?

— Он нам не кузен, — ответила Мануэла, на мгновение забыв свою роль. — Он сын брата нашей невестки.

Алехандро пожал плечами. Он пытался расположить к себе Хавьера. Ему было известно, что Хавьер — доверенное лицо Пепе и что, когда позволяет работа, утром, в день корриды, он ходит выбирать быка для молодого матадора.

— Не в этом году, — ответил Хавьер. — Он очень хорошо показал себя в марте в Оливенсе — завоевал не одно бычье ухо. Его опять приглашают на праздник Святого Иоанна в Бадахос, но пока не считают достаточным участия в нашей апрельской корриде. Ему остается лишь сидеть у бортика и надеяться, что кто-нибудь выйдет из игры.

Фалькону было жаль Пепе, этого талантливого девятнадцатилетнего мальчика, чей менеджер никак не мог протолкнуть его на самые престижные арены. И дело было отнюдь не в способностях, а лишь в стиле.

— Мода меняется, — промолвила Мануэле, знавшая, что Хавьер считает себя ответственным за парнишку.

— Он убежден, что уже слишком стар, чтобы чего-нибудь добиться, — продолжал Хавьер. — Он смотрит на Эль Хули, который всего года на два старше его, а как будто сто лет с нами, и падает духом.

Алехандро заказал у бармена еще три порции пива. Мануэла взглянула на брата, подняв бровь.

— В чем дело? — спросил он ее.

— В тебе, — последовал ответ. — В тебе и Пепе.

— Да брось.

— Вспомни, что написал этот тип в «Seis Toros» в прошлом году.

— Он идиот.

— Ты ближе к Пепе, чем его собственный отец. Тот сидит на своем бизнесе в Южной Америке и даже не приезжает посмотреть, когда его сын выступает в Мехико.

— Ты сентиментальна, как этот тип из «Seis Toros», — ответил Хавьер. — Я лишь помогаю Пепе выбирать быков.

— Ты гордишься им куда больше, чем его отец.

— Ты преувеличиваешь, — сказал Фалькон и переменил тему: — Я сегодня наткнулся на фотографию папы…

— Тебе просто необходимо найти себе женщину, Хавьер! — воскликнула она. — Это никуда не годится, ты дошел до того, что просматриваешь все старые альбомы.

— Этот снимок я нашел в кабинете Рауля Хименеса. Он был в Танжере примерно в то же самое время. Отец не знал, что попадет в кадр.

— И что же, он делал что-то непростительное?

— Фото датировано августом пятьдесят восьмого года, и он там целует женщину…

— Неужели… это была не мама?

— Вот именно, что не она.

— И это тебя поразило?

— Да, — признался он. — Это была Мерседес.

— Папа не был святым, Хавьер.

— Разве Мерседес тогда не была замужем?

— Не знаю, — выдохнула Мануэла. Ее рука с сигаретой отогнала эти слова вместе с дымом. — Таков был Танжер в те дни. Все не просыхали и трахались напропалую с кем попало.

— Постарайся, пожалуйста, вспомнить. Ты все-таки постарше, а мне и четырех лет еще не было.

— Чего ради?

— Мне просто кажется, что это может помочь.

— В расследовании убийства Рауля Хименеса?

— Нет-нет, не думаю. Это личное. Мне просто хочется разобраться в этом, и все.

— Знаешь, Хавьер, — проговорила она, — может, тебе не стоит жить в этом огромном доме в полном одиночестве?

— Я пытался жить в нем с кем-то еще, кого мы не имеем права здесь упоминать.

— В том-то и беда. Старые дома населены привидениями, а женщины не любят делить свое жизненное пространство с чужаками.

— Мне там нравится. Я чувствую себя в центре событий.

— Тем не менее ты не выбираешься в этот самый «центр событий», не правда ли? Ты знаешь только то, что находится между улицей Байлен и полицейским управлением. И дом этот чересчур велик для тебя.

— А для отца не был велик?

— Тебе надо разжиться квартиркой, вроде моей… с кондиционером.

— С кондиционером? — переспросил Хавьер. — Да, кондиционер — это, конечно, панацея. Полная очистка атмосферы. Ведь у последних моделей наверняка есть где-нибудь сбоку кнопка «Кондиционирование прошлого»?

— Ты всегда был странным ребенком, — сказала она. — Наверно, папе следовало бы позволить тебе стать художником.

— Это решило бы все проблемы, потому что я остался бы без гроша, и мне пришлось бы продать дом сразу после его смерти.

Тут подошли последние из приглашенных Мануэлей и Алехандро друзей, и Хавьер залпом допил свое пиво. Он извинился и отказался от ужина под шквал неискренних протестов. «Работа, работа…» — сто раз повторил он, но мало кто его понял, так как эти люди были защищены мягкими коконами от жестких когтей повседневного труда.

Дома Фалькон поужинал холодными мидиями в томатном соусе. Тем, что оставила ему Энкарнасьон, понимавшая, что без женщины в доме мужчина не будет питаться нормально. Он выпил бокал дешевого белого вина и подобрал соус кусочком черствого белого хлеба. Он ни о чем не думал, и все же в голове у него происходило странное коловращение. Сначала Фалькон решил, что так расслабляется перенапрягшийся за день мозг, но потом осознал, что это больше похоже на обратную перемотку видеопленки, ускоренную перемотку. Инес. Развод. Разъезд. «У тебя нет сердца». Переезд в этот дом. Угасание отца…

Он мысленно нажал на «стоп». В голове раздался отчетливый щелчок. Фалькон отправился спать с ощущением дискомфорта во всем теле. Его словно придавило черной плитой, и прошло какое-то время, прежде чем он увидел первый запомнившийся ему сон. Очень простой сон. Он был рыбой. Ему казалось, что очень крупной, хотя сам себя он не видел. Он был настоящей рыбой, для которой не существует ничего, кроме взрезаемой носом воды и блестящей точки перед глазами, которую необходимо настигнуть, потому что так велит инстинкт. Он несся быстро. Настолько быстро, что даже не видел, за чем гонится. Он просто заглотил это и помчался дальше. Но уже через мгновение он ощутил рывок, первый резкий укол в кишках и… взлетел в воздух.

Проснувшись, Фалькон огляделся и с удивлением обнаружил, что лежит в постели. Он пощупал живот. Эти мидии, свежие ли они были?

9

Пятница, 13 апреля 2001 года,

дом Хавьера Фалькона, улица Байлен, Севилья

Фалькон поднялся рано; живот успокоился. Целый час он крутил педали велотренажера, выбрав самый нагрузочный режим. Сосредоточенность, потребовавшаяся для преодоления болевого барьера, помогла ему распланировать день. Он не собирался устраивать себе выходной.

Он взял такси до вокзала Санта-Хуста и выпил в привокзальном кафе чашку cafe solo.[36] «AVE», скоростной поезд до Мадрида, отходил в 9.30 утра. Подождав до девяти, он позвонил Хосе Мануэлю Хименесу, который снял трубку так быстро, словно стоял рядом с телефоном в ожидании звонка.

— Diga.[37]

Фалькон снова представился и попросил о встрече.

— Я ничего не могу сообщить вам, старший инспектор. Ничего для вас полезного. Мы с отцом не разговаривали лет тридцать с лишком.

— В самом деле?

— Нас мало что связывало.

— Мне хотелось бы поговорить с вами об этом не по телефону, — сказал Фалькон, но Хименес ничего не ответил. — Я подъеду к вам к часу дня, и мы закруглимся до обеда.

— Но это действительно неудобно.

Фалькону до зарезу нужно было поговорить с этим человеком, и обязательно в нерабочее время. Он стал настойчивей:

— Я расследую убийство, сеньор Хименес. А убийство с удобствами несовместимо.

— Я ничем не могу помочь вашему расследованию, старший инспектор.

— Мне нужно знать предысторию.

— Так расспросите его жену.

— Что ей известно о его жизни до восемьдесят девятого года?

— Зачем вам заглядывать в такое далекое прошлое?

Нелепость этих пререканий подхлестнула Фалькона.

— У меня необычный, но действенный метод работы, сеньор Хименес, — продолжил он, не давая собеседнику повесить трубку. — Что с вашей сестрой… вы когда-нибудь видитесь с нею?

Эфир шипел и пощелкивал целую вечность.

— Перезвоните мне через десять минут, — отозвался наконец Хосе Мануэль Хименес и повесил трубку.

Фалькон десять минут расхаживал по залу ожидания, обдумывая новую стратегию разговора. К нужному моменту у него уже была готова целая обойма вопросов, которую он и разрядил в Хименеса.

— Жду вас в час, — буркнул тот и повесил трубку. Фалькон купил билет и сел в поезд. В полдень

«AVE» доставил его на вокзал Аточа в центре Мадрида. Пока все складывалось очень удачно. Он доехал на метро до Эсперансы, а оттуда было уже рукой подать до дома, в котором жил Хименес.

Хосе Мануэль Хименес впустил его в холл. Он был приземистей, но мощнее Фалькона, голову же держал так, словно приготовился пройти под низкой перекладиной или нес на горбу какой-то груз. Когда он говорил, глаза его бегали под навесом кустистых черных бровей, к которым его жена явно руки не прикладывала. Но вид у него при этом был не вороватый, а какой-то заискивающий. Он взял у Фалькона пальто и повел его по выстланному паркетом коридору, прочь от кухни, откуда неслись голоса домочадцев, в свой кабинет. Он шел, наклонившись вперед, как будто тащил за собой салазки.

Паркетный пол кабинета был закрыт несколькими, находившими один на один, марокканскими коврами, вплоть до орехового письменного стола в английском стиле. Вдоль стен до самого окна тянулись стеллажи с книгами — обязательным атрибутом рабочего места адвоката. Хименес предложил кофе и получил утвердительный ответ. В течение тех нескольких минут, что хозяин отсутствовал, Фалькон изучал семейные фотографии, стоявшие на шкафу со стеклянными дверцами. Он узнал Гумерсинду с двумя маленькими детьми. Ни одного снимка Рауля, ни одного снимка его дочери старше двенадцати лет. Далее была представлена история семьи Хосе Мануэля Хименеса. Завершался ряд двумя выпускными фотографиями мальчика и девочки.

Вернулся Хименес с кофе. Они неуклюже потыркались друг около друга, прежде чем Фалькон сообразил, куда ему усесться, а Хименес прошел за свой письменный стол. Он стиснул ладони; под зеленым твидовым пиджаком обрисовались бицепсы и плечи.

— Среди старых фотографий вашего отца мне попалась одна, на которой запечатлен мой отец, — приступил Фалькон к «рытью по периферии»,

— Мой отец был ресторатором, наверняка у него полно фотографий его клиентов.

Значит, кое-что он об отце все-таки знал.

— Эта находилась не в его галерее знаменитостей…

— А ваш отец знаменитость?

Фалькону совсем не хотелось впускать его в свой мир, но, как показал опыт с Консуэло Хименес, стоило немного пооткровенничать, чтобы услышать в ответ удивительные признания.

— Моим отцом был художник Франсиско Фалькон, но не поэтому…

— Тогда меня не удивляет, что он не висел у отца на стенке, — перебил его Хименес. — У моего отца был кругозор крестьянина, каковым он, собственно, и являлся.

— Я заметил, что он курил «Сельтас», отламывая фильтры.

— Он имел обыкновение курить «Сельтас» cortas — без фильтра, которые все же были лучше, чем сухой навоз, который, по его словам, ему приходилось курить после гражданской войны.

— Где же он крестьянствовал?

— У его родителей был земельный участок неподалеку от Альмерии, который они сами обрабатывали. Их убили во время гражданской войны, и все пропало. После их смерти отец долго бедствовал. Это все, что мне известно. Вероятно, поэтому деньги всегда имели для него большое значение.

— А ваша мать?..

— Сомневаюсь, что она что-то знала. А если и знала, то с нами не делилась. Я, в самом деле, не думаю, что отец что-то рассказывал ей о своей прежней жизни, а ее родителям он тем более не собирался ничего выкладывать до свадьбы.

— Они познакомились в Танжере?

— Да, ее семья переехала туда в начале сороковых годов. Ее отец был адвокатом. Он приехал, как и все остальные, чтобы подзаработать денег, ведь после гражданской войны Испания лежала в руинах. Мать тогда была совсем девочкой, может, лет восьми. Мой отец появился на сцене чуть позже… где-то году в сорок пятом, я полагаю. Он влюбился в нее с первого взгляда.

— Ей ведь было еще совсем мало лет, не так ли? Около тринадцати?

— А отцу двадцать два. Это были странные отношения, отнюдь не радовавшие ее родителей. Они заставили ее дожидаться семнадцатилетия и только тогда разрешили ей выйти замуж.

— Это объяснялось только разницей в возрасте?

— Она была единственным ребенком, — ответил Хименес. — И им, конечно, не хотелось отдавать ее за безродного. Они же видели, что он плебей. Шикарный плебей.

— Он уже разбогател к тому времени?

— Он наварил там кучу денег, и ему доставляло удовольствие их швырять.

— А как он их наварил?

— Возможно, на контрабанде. Во всяком случае, я уверен, что незаконным путем. Потом он занялся валютными спекуляциями. Одно время — смешно сказать — у него был даже собственный банк. Еще он покупал и застраивал земельные участки.

— Откуда вам все это известно? — поинтересовался Фалькон. — Вам ведь не было и десяти лет, когда вы уехали оттуда, и я сомневаюсь, чтобы он вам много рассказывал.

— Я сложил воедино обрывки воспоминаний, старший инспектор. Просто так работает мой мозг. Это был способ осмыслить происшедшее.

Тишина вошла в комнату как известие о смерти. Фалькону не терпелось услышать продолжение, но Хименес плотно сжал губы, собираясь с мужеством.

— Вы родились в пятидесятом, — помог ему Фалькон.

— Ровно через девять месяцев после их свадьбы.

— А ваша сестра?

— Спустя два года. При родах возникли какие-то осложнения. Я знаю, что ребенка чуть не потеряли, а мать очень ослабела. Родители мечтали иметь кучу детей, но тогда стало ясно, что часто рожать матери нельзя. Сестра моя тоже пострадала.

— Каким образом?

— Она была очень добросердечной девочкой. Вечно возилась со всякими тварями… зверушками, особенно с бездомными кошками, которых в Танжере расплодилась тьма-тьмущая. Нельзя сказать, чтобы… она просто… — Хименес запнулся. Его руки мяли воздух, словно помогая ему формировать слова. — Она была инфантильной, и все. Не глупой… а чистой, как лист бумаги. Непохожей на других детей.

— А вашей матери удалось восстановить силы?

— Да, да, конечно, она полностью восстановилась, она… — Хименес умолк, уставившись в потолок. — Она даже снова забеременела. Это было очень трудное время. Отцу пришлось покинуть Танжер, а матери врачи запретили трогаться с места.

— Когда это случилось?

— В конце пятьдесят восьмого. Отец взял с собой мою сестру, а я остался с мамой.

— Куда он уехал?

— Он снял дом в какой-то горной деревушке недалеко от Альхесираса.

— Он скрывался?

— Не от властей.

— Дело в деньгах?

— Я так этого и не узнал, — ответил он.

— А как ваша мать?

— Она родила ребенка. Мальчика. Отец каким-то непостижимым образом объявился в ночь родов. Он приехал тайно. Он страшно беспокоился, как бы опять не возникло каких-нибудь осложнений и мама не умерла. Отец…

Хименес нахмурил лоб, словно столкнувшись с чем-то, что не укладывалось у него в уме. Он заморгал, прогоняя непрошеные слезы.

— Все это очень сложно, старший инспектор, — промолвил он наконец. — Я думал, что когда отец умрет, я вздохну с облегчением. Что это освободит меня… то есть положит конец всем этим незавершенным мыслям.

— Незавершенным мыслям, сеньор Хименес?

— Мыслям, которые ни к чему не ведут. Мыслям, которые бесплодны, потому что ничем не разрешаются. Мыслям, которые вечно держат в подвешенном состоянии.

Хотя слова были самые расхожие, их смысл ускользал от понимания, и все же Фалькон, неожиданно для себя, уловил смутную муку этого человека. В его мозгу что-то отозвалось — смерть собственного отца, вещи, оставшиеся недосказанными, мастерская, которую он так и не осмотрел.

— Возможно, это наше естественное состояние, — сказал Фалькон. — Рожденные сложными существами, непостижимыми для нас, мы всегда будем носителями нерешенных вопросов и затем смешаем их с нашими собственными неразрешимыми вопросами, которые, в свою очередь, передадим дальше. Наверно, лучше быть чистыми, как лист бумаги, подобно вашей сестре. Не тащить на себе багаж предыдущих поколений.

Хименес сверлил его глазами зверька из-под щетки бровей. Он уже овладел собой и жадно ловил каждое слово Фалькона.

— Единственная беда… — проговорил он, — беда моей сестры в том, что в ее девственно чистом сознании не нашлось никакого противовеса тому хаосу, который поглотил нас после крушения нашей семьи. Лопнула тонкая ниточка, связывавшая ее с упорядоченным миром, и с тех пор она витает в пустоте. Да, именно таково ее сумасшествие… она похожа на космонавта, который оторвался от своего корабля и носится в бесконечном пространстве.

— По-моему, вы чересчур торопитесь.

— Да, — ответил он, — и на то есть причины.

— Пожалуй, нам стоит вернуться к вашему отцу, волновавшемуся за вашу мать.

— Я споткнулся об эти воспоминания, подтверждающие удивительную — в свете более поздних событий — истину, что отец глубоко любил мою мать. Мне невероятно трудно считать так даже сейчас. А в детстве, когда умерла моя мать, я думал, он ее ненавидел. Мне казалось, он специально ее извел.

— И что же заставило вас изменить мнение?

— Психоанализ, старший инспектор, — сказал он. — Мне и присниться не могло, что я когда-нибудь прибегну к помощи этих шарлатанов. Я адвокат. У меня логическое мышление. Но когда ты в отчаянии, в настоящем отчаянии, когда ты не видишь вокруг себя ничего, кроме руин собственной жизни, тогда ты идешь к ним. Ты говоришь себе: «У меня едет крыша. Мне нужно выговориться».

Хименес адресовал это объяснение непосредственно Фалькону, словно усмотрел в нем собрата по несчастью.

— Так что сталось с вашей матерью и новорожденным? — поинтересовался Фалькон.

— Маме понадобилось несколько дней, чтобы оправиться. Я очень хорошо помню это время. Нас не выпускали на улицу. Слугам было велено говорить, что дома никого нет. Еду доставляли в глубокой тайне от соседей. Под окнами дежурили нескольких вооруженных мужчин из тех, что обычно охраняли стройплощадки. Отец метался по комнатам, как пантера в клетке, останавливаясь только затем, чтобы выглянуть в щелку ставней, если с улицы слышался шум. В доме царили тревога и скука. Это было начало семейного помешательства.

— И вы так и не знаете, чего боялся ваш отец?

— Тогда мне, мальчишке, было все равно. Я просто скучал и мечтал, чтобы это скорее кончилось. Позже… много позже у меня появилось желание знать, как же все-таки отец впутался в такую историю. Поэтому через тридцать лет после тех событий я подумал, что если к кому и следует обратиться за разъяснениями, так это к нему самому. Тогда мы в последний раз разговаривали с глазу на глаз. И вот вам фокусы человеческого мозга!

— Что за фокусы? — вскинулся Фалькон, словно упустил в жизни нечто необычайно важное.

— Если в нем есть какая-то болевая точка, мы обходим ее. Как река, уставшая петлять, просто срезает путь и вливается в свое русло за излучиной. А та превращается в маленькое изолированное озерцо, резервуар памяти, который в отсутствие подпитки в конце концов пересыхает.

— Неужели он мог такое забыть?

— Он все отрицал. В его представлении этого никогда не было. Он смотрел на меня как на сумасшедшего.

— Даже при том, что ваша мать умерла, а сестра находится в лечебнице «Сан-Хуан-де-Диос»?

— Тогда шел девяносто пятый год. Он уже женился на Консуэло и зажил другой жизнью. Прошлое стало для него чем-то вроде… предыдущего существования.

— Вас поразила Консуэло?

— Ее внешность? — уточнил Хименес. — Бог мой, я был потрясен. У меня мурашки пошли по коже. Я даже сжег их свадебную фотографию, которую он мне прислал.

— Стало быть, ваш отец вам ничего не разъяснил?

— Только то, что я интересуюсь ерундой. В мире моего отца, насколько я мог судить, не существовало ничего важного, когда речь шла о жизни ребенка. Это читалось в его молчании, в его категорическом отрицании, во всех его поступках… в женитьбе на копии первой жены…

— А не устроил ли он для себя пытку?

Хименес фыркнул.

— Ну, если присутствие рядом красивой женщины можно назвать наказанием… тогда да.

— Вы полагаете, он поставил крест на прошлом и начал все с нуля?

— Мой отец, как животное, всегда руководствовался инстинктом. Мозги у него работали не так, как у обычного человека. Чтобы быть таким удачливым дельцом, как он, — я это знаю, потому что сам сотрудничаю с преуспевающими бизнесменами, — нельзя мыслить так, как мыслят рядовые люди… вот и он мыслил иначе.

— Вы опять спешите. Наверно, привыкли думать на опережение.

Хименес навалился на стол, стиснув зубы.

— Надеюсь, у вас не создалось впечатления, что я делаю это бессознательно, — рыкнул он. — Я еще никому не рассказывал о пережитых напастях, кроме того человека, который распутал стянувшийся у меня в голове узел. И знаете, почему? Потому что мне не взбрело бы в ум грузить свою жену подобными ужасами. Они легли бы на наш дом тенью, и мы бы вечно блуждали в потемках.

— Прошу меня извинить, — произнес Фалькон. Хименес виновато развел руками, понимая, что переборщил. Он откинулся назад, расправив плечи.

— Мы бежали из Танжера ночью, без чемоданов, не взяв с собой никакой одежды, кроме той, что была на нас. Мы захватили только свадебное платье моей матери и ее драгоценности. В порту всем было заплачено заранее. Мы не предъявляли никаких документов. Была минута, когда мне показалось, что нас вот-вот задержат, но дополнительная сумма уладила дело, и мы погрузились на корабль и уплыли. Потом забрали сестру из деревушки в окрестностях Альхесираса и начали кочевую жизнь.

— Ни малейшего чувства опасности у нас не было, — продолжал Хименес. — Отец ни разу больше не метался по комнатам, но как только инстинкт подсказывал ему, что надо переезжать, мы переезжали. Обычно мы жили в крупных городах. Какое-то время провели здесь, в Мадриде, но отец ненавидел Мадрид. Я полагаю, среди мадридцев он ощущал себя провинциалом. В начале шестьдесят четвертого года мы приехали в Альмерию. Отцу принадлежали два судна, курсировавшие между Альхесирасом и Картахеной, но у него появилась возможность построить отель на набережной в Альмерии, и мы поселились там. Отец, по-видимому, вынашивал идею где-нибудь осесть. Должно быть, он решил, что пяти-шести лет скитаний достаточно, что мир меняется, что раз месть его не настигла, так и обида забылась. Он ошибался. Вот почему мне очень захотелось узнать, чем же он так ожесточил людей, что они не оставили попыток найти его. И меня это по-прежнему интересует, хотя я и умерил свое любопытство, понимая, что оно не слишком уместно.

— Почему?

— Потому что мне до конца открылось бы, каким он был чудовищем.

Фалькон вздрогнул, вдруг сопоставив Рауля Хименеса, которого сын считал реальным чудовищем, и собственного отца, изображавшего из себя чудовище. Как жутко тот гримасничал и скалился, якобы собираясь им полакомиться! Отца заносило, потому что он привык существовать в мире свободного творчества, и несколько раз у Хавьера на спине оставались следы зубов, державшиеся по многу дней.

— Что с вами, старший инспектор?

Уж не скорчил ли он гримасу и не высунул ли язык, копируя отца?

— Так, незавершенные мысли.

— На чем мы остановились?

— Шестьдесят четвертый год, Альмерия, — ответил Фалькон. — Вы ничего не сказали о том, как ваша мать переносила эти постоянные переезды.

— В смысле здоровья — прекрасно. Если она и чувствовала себя несчастной, то нам никогда этого не показывала. В любом случае в те времена с женами не принято было советоваться. Она просто принимала все как данность.

— Ваш отец строил отель?

— Тут мне нужно кое-что добавить про Марту. Вы помните, что она любила возиться со всякой живностью?

— С кошками.

— Да, с кошками. Когда мы покинули Танжер, она переключилась на Артуро. Мама вполне могла доверить Артуро Марте. Сестра делала для него все. Он был ее жизнью. Странно, не правда ли? Марта никогда не играла в куклы. Ей их покупали, но она была к ним равнодушна. Ее больше привлекали живые существа. Вам не кажется, что это необычно для маленькой инфантильной девочки?

— Может, у нее было не развито воображение?

— Возможно. Воображение — сложная штука, но такова и жизнь.

— Вероятно, она не видела в куклах ничего осмысленного.

— Когда-то я пытался понять, что же творилось у нее в голове.

— А теперь не пытаетесь?

— В течение первых двадцати лет она молчала. Потом произошло нечто удивительное. Там постоянно меняется персонал. Сейчас мало кто из молодых идет работать в психиатрические лечебницы, поэтому туда в основном берут иммигрантов. И вот один новенький марокканский парень зашел к Марте с подобранным невесть где котенком, и что-то, видимо, в ней шевельнулось. Она оживилась. Наверно, вспомнила детство, мальчиков-слуг и кошек.

— Она заговорила?

— Слов разобрать было нельзя. Она произносила что-то невнятное. За столько лет у нее, видно, атрофировались голосовые связки. Однако это было какое-то пробуждение. Правда, с тех пор дело почти не продвинулось. Она ничего не «говорит» мне, когда я приезжаю ее навестить. Может, я слишком остро напоминаю ей об изначальной травме.

— Врачам известно, что это была за травма?

— Они узнали три года назад, и то не всё.

— Три года назад?

— Когда я сумел хоть что-то из себя выдавить. Они спросили меня, кто такой Артуро. Видно, она это выговорила. А я отослал их к своему отцу, который заверил, что в семейном кругу не было никого с таким именем, то есть солгал. Отца моей матери звали Артуро. Я уже упомянул о их смерти?

— Нет.

— За год до рождения Артуро родители моей матери умерли один за другим с интервалом в три месяца. Она от рака, он от инфаркта. Я думаю, именно поэтому моя мать рискнула дать жизнь еще одному ребенку.

— Что же вы сообщили врачам, наблюдавшим Марту?

— Мой психоаналитик позднее все объяснил им в письме, но тогда я лишь сказал им, что это мой младший брат и что он умер.

— И он действительно умер, — вставил Фалькон, — не так ли?

— Полагаю, вам, при вашей работе, знакома природа чистого зла, — проговорил Хименес.

— Я имел дело с ненавистью и безумием, но не уверен, что когда-нибудь добирался до «природы чистого зла». Я расследовал только преступления, то есть то, что объяснимо. Раз вы заговорили о зле, значит, мы залезли в дебри метафизики.

— А духовное — не по части старшего инспектора отдела по расследованию убийств?

— Я не священник, — ответил Фалькон. — Если бы я им был, возможно, мне бы это сейчас очень помогло, потому что я впервые столкнулся с таким иезуитски жестоким убийством. Когда я увидел лицо вашего отца и понял, что с ним сотворили, я ощутил присутствие какой-то огромной неведомой силы. Обычно я абсолютно спокоен во время работы, но тут у меня затряслись поджилки. О таком не станешь докладывать начальству.

Хименес сидел, навалившись на один подлокотник и положив ногу на ногу. Он то сжимал, то разжимал кулак. Фалькону подумалось, что ему, наверно, интересно узнать, что же произошло с Раулем, но он не хочет спрашивать.

— Злой ум проникает в самые глубины человеческого существа, — заговорил Хименес после нескольких минут молчания. — Это ум, который с наслаждением взращивает месть и предательство, лелеет их. Он инстинктивно чувствует, куда и как нанести удар, чтобы попасть в самое… яблочко… Они не убили моего отца, что, вероятно, было бы справедливо. Они не изнасиловали и не убили ни мою мать, ни сестру, ни меня, что было бы и несправедливо, и жестоко. Они сделали то, что, как им было ясно, безусловно разрушит семью моего отца. Они увезли Артуро. Они просто увезли его в один прекрасный день, и больше мы никогда ни о нем, ни о них не слышали.

Хименес часто заморгал, потерявшись в необъятной пустыне недоумения.

— Вы хотите сказать, что его похитили?

— По дороге в свою школу Марта всегда провожала Артуро в его школу, а на обратном пути забирала. А однажды его там не оказалось, и дома его тоже не было. Мы обегали весь город, мать позвонила моему отцу на стройплощадку. Артуро было шесть лет. Совсем еще ребенок. А они украли его.

Хименес посмотрел на свои семейные фотографии с таким выражением, словно это жгучее воспоминание легло на них черным пятном. Нижняя губа у него дрожала, а кадык ходил вверх ходуном.

— И полиция не напала на след? — спросил Фалькон.

— Нет, — вырвалось у Хименеса, как последний вздох.

— Обычно когда пропадает ребенок…

— Полиция не напала на след, старший инспектор, по той простой причине, что ее плохо проинформировали.

— Не понимаю.

Хименес с такой силой навалился на стол, что тот заскрипел; его глаза вылезли из орбит.

— Отец сообщил о похищении, сказал, что это для него совершенная загадка, а через двадцать четыре часа мы покинули Альмерию, — произнес Хименес. — Не знаю, боялся ли он, что эти люди могут снова нанести удар, или хотел таким образом уйти от ненужных ему расспросов, или и то и другое вместе. Так или иначе, мы уехали из Альмерии. Две недели мы прожили в отеле в Малаге. Я был с Мартой, которая целиком ушла в себя и не произносила ни слова. Мать и отец находились в соседней комнате, и вопли… слезы… Боже мой, это было ужасно. А потом он перевез всех нас в Севилью. Мы сняли квартиру в Триане и в том же году снова переехали — на площадь Кубы. Отцу пришлось несколько раз съездить в Альмерию, чтобы завершить там все дела и показаться в полиции; и с Артуро было покончено.

— Но что же он сказал вам, семье? Как он объяснял происшедшее и свою странную реакцию?

— А он и не объяснял. Он просто обрушил на нас свою вулканическую ярость, требуя, чтобы мы все забыли Артуро… будто никакого Артуро и не существовало.

— А похитители, они что, не выдвигали никаких требований?..

— Вы не поняли, старший инспектор, — сказал Хименес, пробороздив стол сложенными лодочкой ладонями. — Не было никаких требований. Такова была их цена. Артуро был их ценой.

— Вы правы. Я не понимаю. Я не вижу во всем этом ни грамма смысла.

— Тогда вы — в нашей компании. Моя покойная мать, моя потерявшая рассудок сестра, я, а теперь и вы, — ответил Хименес. — По дороге из Альмерии в Севилью мы растеряли все, связанное с Артуро. У нас не осталось от него ничего. Ни фотографий, ни одежды, ни игрушек, даже кроватки. Отец переписал историю семьи, исключив из нее Артуро. К моменту переезда на площадь Кубы мы походили на живых покойников. Мама целыми днями смотрела в окно, вглядываясь в проходившую под ним улицу, прилипая к стеклу каждый раз, когда на улице появлялся маленький мальчик. Сестра хранила молчание, и ее пришлось забрать из школы, в которую она только что поступила. Я старался как можно реже появляться дома. Я забывал себя… с новыми друзьями, которые понятия не имели, что у меня был младший брат.

— Забывали себя?

— Думаю, со мной происходило именно это. У меня странным образом улетучилось из памяти мое существование до пятнадцати лет. Большинство людей помнят себя с трех- четырехлетнего, а иногда даже с младенческого возраста. Мне же представлялись только какие-то смутные образы, неясные очертания того, каким я был… всего год-два назад.

Фалькон попытался нашарить в глубинах сознания свое первое воспоминание и не смог найти там ничего более давнего, чем вчерашний завтрак.

— И вы даже не догадываетесь, почему ваш отец принял такое чудовищное решение?

— Я предполагаю, что в основе лежало что-то криминальное. Серьезное расследование было чревато важными разоблачениями, которые, возможно, погубили бы отца… например, привели бы его в тюрьму. Это наверняка имело отношение к тому неприятному эпизоду в Танжере. Тут не исключен и моральный аспект, какой-нибудь гнусный поступок, который мог настроить против него жену. Не знаю. В любом случае отец, вероятно, прикинул на своем внутреннем калькуляторе, что через десяток часов после похищения ребенок уже находился в Северной Африке или, как минимум, на корабле, плывущем в Северную Африку. И, взвесив все в своем чудовищном уме, по-видимому, заключил, что у полиции нет никаких шансов, что у него нет никаких шансов.

— Ему было предельно ясно, что хотели сказать похитители, — продолжал Хименес. — Это цена того, что ты совершил. Теперь выбор за тобой: ищи сына и погуби себя или согласись заплатить выставленную тебе цену, и продолжай жить. Вам не кажется, что изощренность этой жуткой дилеммы — в природе чистого зла? Они говорили: выбирай — добро или зло? Если ты хороший человек, ты бросишься за своим сыном, ты сделаешь все, что в твоих силах, и… погубишь себя. Ты будешь влачить жизнь в изгнании или в тюрьме. Твоя семья распадется. И… в том-то и весь ужас, старший инспектор, ты все равно не получишь Артуро обратно. Да, именно так. Я это в конце концов осознал. Они толкнули его на путь зла, а ступив на него, он должен был прибегнуть к дьявольским ухищрениям, чтобы выжить. Он убедил себя и нас, что никакого Артуро никогда не существовало. Он перечеркнул его, а вместе с ним и нас. Он заставил нас воспринять эту потерю так, как хотелось ему, и сокрушил все. Свою жену и своих детей. В конце концов он, вероятно, рассудил так: если уж Артуро потерян, а моя семья в любом случае будет порушена, то что же предпочесть мне!

Хименес выставил ладонь чашечкой, словно взвешивая что-то, потом высоко поднял ее и сказал:

— Воздушную легкость добродетели?

Он выставил так же другую ладонь и с грохотом уронил ее на стол:

— Или золотое бремя власти, положения и благосостояния?

В наступившем молчании двое мужчин размышляли о несоизмеримости того и другого.

— Я считал, — произнес Фалькон, нарушая мягкую тишину обставленной книгами комнаты, — что мы оставили далеко позади эпоху трагедий, эпоху, когда могли существовать трагические фигуры. У нас больше нет королей или великих воинов, которые падали бы с подобных высот в подобные бездны. В наше время мы восхищаемся киноактерами, спортсменами или бизнесменами, в которых нет никакого трагического начала, а тут… ваш отец. Он поражает меня как некий диковинный зверь… как современный герой трагедии.

— Все бы хорошо, если бы этой трагедией не была моя жизнь, — отозвался Хименес.

Фалькон поднялся, собираясь уходить, и тут только заметил на краю стола свой нетронутый кофе, уже остывший. Он жал руку Хименеса дольше, чем делал это обычно, стараясь выказать свою признательность.

— Поэтому-то мне и пришлось перезвонить вам, — добавил Хименес. — Мне нужно было посоветоваться со своим психоаналитиком.

— Спросить разрешения?

— Узнать, готов ли я, по его мнению. Ему, похоже, даже показалось удачным, что единственным, кроме него, человеком, который услышит мою семейную историю, будет полицейский.

— Чтобы в ней разобраться, так?

— Нет, просто по долгу службы вы будете соблюдать конфиденциальность, — серьезно сказал адвокат.

— Вы бы предпочли, чтобы я ничего не говорил Консуэло?

— Даст ли это что-нибудь, кроме того, что испугает ее до смерти?

— У нее трое детей от вашего отца.

— Я страшно удивился, когда узнал.

— А как вы узнали?

— Отец присылал мне коротенькое письмецо каждый раз, когда рождался ребенок.

— Она заставила его сделать ей детей. Таково было условие их брака.

— Ну, это можно понять.

— Она сообщила мне также, что он был помешан на безопасности. Он установил в квартире какую-то хитрую дверь и считал своей святой обязанностью каждый вечер запирать ее.

Хименес опустил глаза на стол.

— Она сказала мне кое-что еще, что должно быть вам интересно…

Хименес поднял голову с таким трудом, словно ее еле держала шея. В его глазах был страх. Он не желал слышать ничего, что могло бы потребовать пересмотра недавновоссозданной им картины событий. Фалькон пожал плечами, показывая ему, что готов оставить его в покое.

— Расскажите, — выдавил из себя Хименес.

— Во-первых, она уверена, что ее компанейский муж-ресторатор, обожавший скалиться в объектив, пребывал в глубоком отчаянии.

— Выходит, оно его все-таки настигло, — заметил Хименес без всякого злорадства. — Хотя он, возможно, не сознавал, что это за оно.

— Второе — это некий пункт его завещания. Он оставил порядочную сумму своему любимому благотворительному обществу «Nuevo Futuro» на программу «Дети улиц».

Хименес покачал головой, но печально или отрицательно — сказать было трудно. Он вышел из-за стола, открыл дверь и зашагал по коридору своей прежней походкой — словно везя за собой санки. «Интересно, как он ходил до сеанса психоанализа? — подумал Фалькон. — Может, тогда он сгибался в три погибели, будто тащил тяжесть на спине, а теперь она оказалась позади». Хименес подал Фалькону пальто и помог его надеть. В голове у Фалькона вертелся еще один вопрос. Спросить, что ли, или не стоит?

— Вам когда-нибудь приходило в голову, — не удержался Фалькон, — что Артуро может быть еще жив? Сейчас ему было бы сорок два года.

— Порой приходило, — ответил он. — Но мне стало лучше после того, как я поставил на этом точку.

10

Пятница, 13 апреля 2001 года, поезд «AVE»

Мадрид—Севилья.

Даже этот поздний поезд «AVE», прибывавший в Севилью уже после полуночи, был полон. Пока поезд мчался сквозь кастильскую ночь, Фалькон смахнул с колен крошки bocadillo de chorizo и посмотрел в окно сквозь прозрачное отражение пассажирки, сидевшей напротив. Мысли медленно кружились у него в мозгу, утомленном, но не находящем себе покоя после вторжений в частную жизнь семьи Хименес.

Он ушел от Хосе Мануэля Хименеса в три часа дня, поинтересовавшись, не будет ли тот возражать против его визита к Марте в «Сан-Хуан-де-Диос» в Сьемпосуэлосе, в сорока километрах к югу от Мадрида. Адвокат предупредил его, что эта встреча вряд ли будет продуктивной, однако согласился позвонить в лечебницу и договориться о посещении. Хименес оказался прав, но всего и он не предвидел. Марта упала.

Фалькон нашел женщину в операционной, где ей накладывали на бровь швы. Ее мертвенная бледность вряд ли являлась следствием травмы. У нее были черные с проседью волосы, собранные в пучок. Темные ореолы вокруг глубоко посаженных глаз заходили на скулы большими фиолетовыми полукружьями. Конечно, это могли быть синяки от ушиба, но они производили впечатление чего-то постоянного.

Санитар-марокканец сидел рядом с Мартой, держа ее за руку и что-то нашептывая на смеси испанского с арабским, в то время как молоденькая женщина-врач зашивала бровь, которая обильно кровоточила, пачкая больничную простыню. Пока длилась эта процедура, Марта сжимала в руке нечто, висевшее у нее на шее на золотой цепочке. Фалькон предположил, что это крестик, но когда она в какой-то момент разжала руку, он увидел золотой медальон и маленький ключик.

Марта сидела в кресле-каталке. Фалькон шел рядом с санитаром, катившим кресло обратно в палату, где помещались еще пять женщин. Четыре молчали, а пятая непрерывно что-то бормотала, как будто молясь, а на самом деле извергая поток непристойностей. Марокканец поставил на место каталку с Мартой, подошел к ругавшейся женщине, взял ее за руку и погладил по спине. Та затихла.

— Она всегда начинает волноваться при виде крови, — объяснил он.

Марокканца звали Ахмед. Он закончил псих-фак Касабланкского университета. Его добродушие и открытость куда-то вдруг подевались, стоило Фалькону показать ему свое полицейское удостоверение.

— Но что вы делаете здесь! — спросил Ахмед. — Эти люди не выходят отсюда. Они едва способны на простейшие действия. Для них мир за воротами все равно что другая планета.

Фалькон посмотрел на поседевшие волосы Марты, на белую нашлепку на ее брови, и его вдруг захлестнула печаль. Перед ним была реальная жертва истории Хименеса.

— Она хоть немножко нас понимает? — спросил он.

— Трудно сказать, — ответил марокканец. — Если бы мы говорили о кошках, она, возможно, отреагировала бы.

— А если бы об Артуро?

На лице Ахмеда появилось выражение вежливой настороженности, которое Фалькон подметил в свое время у иммигрантов при полицейском допросе. Вежливость была нужна для того, чтобы не раздражать полицейского, а настороженность — чтобы противостоять назойливым вопросам. Может, это и сходило в марокканской полиции, но разозлило Фалькона.

— Ее отец убит, — тихо сказал он.

Марта натужно кашлянула, потом еще раз, а потом ее вывернуло прямо на колени, так что рвотная масса потекла на пол.

— Это шок от падения, — объяснил Ахмед и удалился.

Фалькон присел на кровать. Его лицо оказалось на одном уровне с лицом Марты. Волоски на ее подбородке были испачканы. Она часто и тяжело дышала и не смотрела на него. Ее рука по-прежнему сжимала медальон. Вернулся Ахмед, везя на тележке свежую одежду и все необходимое для уборки. Он отгородил Марту ширмой. Фалькон уселся в другом конце комнаты и стал ждать. Под ее кроватью стоял маленький металлический сундучок, запертый на висячий замок.

Ширма была отставлена, и взорам представилась чистая переодетая Марта. Фалькон пошел за Ахмедом, который толкал перед собой тележку.

— Вы никогда не говорили с ней об Артуро?

— Это не в моей компетенции. Я имею диплом, но он действителен лишь в моей стране. А здесь я — санитар. Только доктор разговаривает с ней об Артуро.

— Вы присутствовали при таком разговоре?

— Я не участвую в обходе, но бывает, что нахожусь в комнате.

— Как Марта реагирует на это имя?

Ахмед на автомате занимался уборкой.

— Она приходит в смятение. Подносит пальцы ко рту и издает отчаянные звуки, вроде как о чем-то умоляет.

— Она произносит что-нибудь членораздельное?

— Нет, ничего.

— Но вы же проводите с ней больше времени, может быть, вы понимаете ее лучше, чем врач.

— Она говорит: «Это не я. Я не виновата».

— Вам известно, кто такой Артуро?

— Я не видел ее историю болезни, и никто не счел нужным посвятить меня в это.

— Кто ее лечащий врач?

— Доктор Асусена Куэвас. Она в отпуске до следующей недели.

— А как насчет котенка? Не вы ли принесли котенка, после чего она…

— В палату не разрешается приносить кошек.

— У нее на шее висят медальон и ключик. Этот ключик, он случайно не от сундучка под ее кроватью? Вы не знаете, что она в нем держит?

— У этих людей почти ничего нет, старший инспектор. Если я вижу что-нибудь личное, то стараюсь не трогать. Ведь это единственное, что у них есть, кроме… жизни. Просто поразительно, как долго можно просуществовать с подобной малостью.

Таким вот оказался или прикинулся перед ним Ахмет. Безупречно интеллигентным, рассудительным и заботливым, но каким-то узколобым человеком. Фалькон не мог вспомнить о нем без раздражения. Глядя в проносящуюся за окном «AVE» черноту, он попытался представить его себе, как только что представлял Хосе Мануэля Хименеса, чьи измученные черты прочно засели у него в памяти. Ему это не удалось, потому что Ахмед сделал то, к чему стремятся все иммигранты. Он усреднился. Он размылся. Он слился с тусклым серым окружением и растворился в современном испанском обществе.

Поток этих мыслей оборвался, когда он обнаружил, что прозрачное отражение сидевшей напротив женщины отвечает на его взгляд. Ему это понравилось: смотреть в свое удовольствие, как будто просто любуешься мчащейся мимо ночью. В нем вспыхнуло желание. Его половая жизнь закончилась с уходом Инес. На заре их брака они занимались сексом, что называется, взахлеб. От одного только воспоминания его бросило в жар. Как-то раз они ужинали во внутреннем дворике, и вдруг Инес, вскочив из-за стола, оседлала его колени, принялась рвать с него брюки, пихать его руки себе под платье. Куда все это ушло? Каким образом брак так быстро все разрушил? К концу их семейной жизни она не разрешала ему смотреть, как одевается. «У тебя нет сердца, Хавьер Фалькон». Что же все-таки она имела в виду? Разве он смотрел порнографические фильмы? Разве трахал под них проституток? Разве отверг бы самый факт существования собственного ребенка? И все же… и все же рядом с Раулем Хименесом была красивая женщина. Консуэло, его утешение.

Сидевшая напротив женщина больше не встречалась с ним взглядом в стекле. Он повернулся к ней. На ее лице читалась гадливость, смешанная с жалостью, словно она поняла проблемы сорокапятилетнего мужчины, которые ей сто лет не нужны. Она нырнула в свою сумочку, словно хотела скрыться в ней целиком, хотя это был маленький ридикюль от Балансьяги, где могли поместиться лишь губная помады, пара презервативов и немного мелочи. Фалькон снова отвернулся к окну. Где-то вдали мерцал крошечный огонек, и больше ничего, кроме непроглядной тьмы.

Фалькон откинулся на спинку сиденья, измученный бесконечным наплывом мыслей, не о расследовании, а о своем неудачном браке. Он всегда впадал в ступор, натыкаясь на стену произнесенных женой слов: «No tienes corazon, Javier Falcon»[38] Подумать только, даже в рифму.

Как он потом заключил, новые химические процессы, начавшиеся накануне у него в мозгу, породили свежую мысль или, вернее, прояснили старую. Ему не удастся двигаться дальше, не удастся заигрывать с женщинами в вагоне поезда, пока он не докажет себе, что слова Инес были неправдой, что они неприменимы к нему. Это открытие сильно его поразило. Он даже ощутил выброс адреналина, что свидетельствовало бы об испуге, если бы он не сидел спокойненько в «AVE», копаясь в собственной голове, где теплилось мерзкое подозрение, что она, возможно, права.

Незаметно для себя Фалькон погрузился в сон — человек в серебристом сверхскоростном пассажирском экспрессе, летевшем сквозь ночь к неизвестной цели. Ему снова снилось, что он рыба, в ужасе бьющая по воде хвостом, оттого что внутри у нее что-то натягивается и рвется. Он проснулся, ударившись головой о сиденье. Вагон был пуст, поезд стоял на станции, толпы пассажиров валили мимо окна.

Он приехал домой и, не поев, стал смотреть кино. Выключив телевизор, он рухнул в постель, голодный и издерганный. Он то засыпал, то просыпался, не желая ни снова видеть тот же сон, ни бодрствовать среди тревог окружающего его дом мира. Четыре часа утра окончательно вернули Фалькона к абсолютно черной реальности, и он забеспокоился, как бы эти новые химические процессы не повредили в конце концов его рассудка, а между тем деревянные стропила в его огромном особняке тихонько постанывали, как некоторые не слишком счастливые обитатели психиатрической лечебницы.

Суббота, 14 апреля 2001 года

Фалькон встал в шесть утра совершенно не отдохнувшим. Нервы у него дзинькали, точь-в-точь как ключи на кольце у тюремного надзирателя, и ему подумалось, что надо бы поискать ключ от мастерской отца. Он направился в кабинет к письменному столу и обнаружил, что один из выдвижных ящиков целиком заполнен ключами. Неужели в доме столько дверей? Он вытащил ящик и понес его к кованой железной двери, закрывавшей ту часть галереи, куда выходила мастерская отца. Перепробовав все ключи и убедившись, что ни один из них не годится, Фалькон пошел прочь, оставив ящик на полу среди разбросанных ключей.

Он принял душ, оделся, вышел на улицу, купил газету «АБС» и за чашечкой cafe solo просмотрел извещения о смерти. Рауля Хименеса хоронили сегодня в одиннадцать часов на кладбище Сан-Фернандо. Он поехал в управление, по пути проверив сообщения на автоответчике своего мобильника. Все они были от Рамиреса.

Отдел по расследованию убийств в составе шести человек присутствовал полностью, что редко случалось в субботу накануне Пасхи. Фалькон кратко проинформировал коллег о результатах совещания с Кальдероном и отправил Переса и Фернандеса на площадь Ферии перед Эдифисьо-дель-Пресиденте, Баэну — на прилегающие к дому улицы, а Серрано — по адресам лабораторий и магазинов медицинских товаров, которые, возможно, продали неизвестному лицу хлороформ или недосчитались каких-нибудь инструментов. Эти четверо удалились. Рамирес остался стоять, прислонившись к подоконнику и скрестив руки на груди.

— Есть еще какие-нибудь соображения, старший инспектор? — спросил он.

— Мы получили показания Марсиано Руиса?

Рамирес кивнул в сторону стола и сказал, что ничего нового в них не содержится. Фалькон принялся читать показания только затем, чтобы избавить себя от необходимости докладывать Рамиресу о поездке в Мадрид и о семейных страстях Хименесов. Вот если бы выявилась их прямая связь с убийством! А так Рамирес наверняка станет его подковыривать, а остальные будут смотреть на него как на чудика, начавшего расследование убийства с возвращения к инциденту тридцатишестилетней давности.

— Вчера вечером я встречался с Элоисой Гомес, — сообщил Рамирес.

— И вам удалось чего-то от нее добиться?

— Бесплатного минета, что ли? Черта с два!

— По-моему, было бы странно на это надеяться после того, как вы обошлись с ней позавчера, — заметил Фалькон. — Она заговорила?

— Мне эта дура уже ничего не скажет. Она страсть как напугана.

— А вроде у вас под конец так все заладилось, — сказал Фалькон. — Я даже думал, вы пригласите ее домой.

— Наверно, мне следовало проявить больше терпения, — ответил Рамирес. — Но, знаете, я на самом деле считал, что это она его впустила и что хорошая словесная атака выбьет из нее признание.

— Сегодня начнем с «Мудансас Триана», — решительно заявил Фалькон, переходя к действиям. — Потом поедем на похороны Хименеса с видеокамерой и снимем присутствующих. Дальше найдем их всех в адресной книге и проведем опросы. Нам нужно воссоздать картину его жизни.

— А что делать с Элоисой Гомес?

— Перес сможет еще раз доставить ее сюда ближе к вечеру. Пройдет около двух суток с ее визита к Раулю Хименесу. Если она была сообщницей, то убийца за это время уже наверняка успеет связаться с нею и, возможно, приведет ее в чувство.

— Или в полное бесчувствие, — добавил Рамирес.

Рамирес взял видеокамеру, и они поехали в компанию «Мудансас Триана», находившуюся на проспекте Санта-Сесилья. Там они изложили свою версию хозяину фирмы Игнасио Браво, который слушал, устремив на них неподвижный взгляд из-под набрякших век и безостановочно куря сигареты «Дукадос».

— Во-первых, это невозможно, — начал он. — Мои рабочие…

— Они подписали показания, — перебил его смертельно скучавший Рамирес, передавая ему бумагу.

Браво прочел документ, щелчками сбивая пепел в направлении миниатюрной шины, обрамлявшей пепельницу.

— Они будут уволены, — решительно заявил он.

— Просветите нас относительно вашей договоренности с сеньором и сеньорой Хименес, — сказал Фалькон. — Начните с того, почему они захотели переехать именно на Страстной неделе, ведь для ресторанов это наверняка самое горячее время.

— И самое недешевое для переезда. Наши тарифы удваиваются. Я ей все это объяснил, старший инспектор. Но мы не могли принять заказ на ближайшую неделю, когда ее рестораны были закрыты, потому что у нас уже все было расписано… как и у всех остальных. Так что она согласилась платить. Без колебаний.

— Когда вы впервые ознакомились с тем, что вам предстоит сделать?

— Я заезжал туда в начале прошлой недели, чтобы на месте посмотреть, как там и что, сколько крупных предметов мебели, сколько упаковочных ящиков потребуется, ну и все такое прочее. Я позвонил ей на следующий день, сказал, что там работы на два дня, и назначил цену.

— На два дня? — переспросил Рамирес. — И когда же вы начали?

— Во вторник.

— Выходит, работа затянулась на три дня.

— Сеньор Хименес позвонил и попросил не трогать его кабинет до четверга. Я его предупредил, что тогда это обойдется еще дороже и что мы могли бы уложиться с работой в срок. Но он настаивал на своем. А с богатыми людьми я предпочитаю не спорить, лишь бы платили. Хуже них…

Он оборвал себя на полуслове, перехватив взгляд полицейских.

— Многие ли знали об изменении первоначальной договоренности? — спросил Фалькон.

— Я понимаю, к чему вы клоните, — ответил Браво, беспокойно ерзая. — Ну, конечно же, все должны были знать. Из-за этого пришлось менять весь распорядок. Неужели вы думаете, что кто-то из моих грузчиков — убийца?

— Для нас важно, — продолжил Фалькон, оставив догадку Браво без внимания, — только одно: если наша версия верна, значит, убийца знал об изменениях в договоренности. Он знал, что сеньор Хименес собирался провести в старой квартире еще одну ночь и при том в полном одиночестве. А узнать это он мог только от самого сеньора Хименеса или через вашу фирму. Когда вы оформили договор с сеньорой Хименес?

— Четвертого апреля, в среду, — сказал Браво, полистав свой ежедневник.

— А когда сеньор Хименес перезвонил?

— Шестого апреля, в пятницу.

— К этому времени бригада уже была назначена?

— Да, я прямо в среду и распорядился.

— Как у вас это делается?

— Я звоню секретарше, которая извещает прораба на автобазе, а тот, в свою очередь, вывешивает разнарядку на доске объявлений.

Фалькон захотел поговорить с секретаршей. Браво вызвал ее в кабинет. Появилась маленькая смуглая нервная женщина лет пятидесяти пяти. Ее спросили, как она объяснялась с прорабом.

— Я сообщила ему, что произошли изменения, что сеньор Хименес просит не вывозить мебель из его кабинета до четверга и что в детской надо оставить кроватку.

— И что прораб?

— Он открытым текстом сказал, для чего, по его мнению, будет нужна эта кроватка.

— А как он потом действовал?

— Он обвел красным карандашом исправления в разнарядке, вывешенной на доске объявлений, чтобы они сразу бросались в глаза, — отчеканила она. — И прикнопил рядом свои пояснения относительно кабинета и кроватки.

— Он еще внес исправления в их индивидуальные наряды, — вставил Браво, — для верности. Ведь грузчики — народ не самый сметливый.

Трое мужчин прошли вниз, на автобазу, и увидели доску объявлений, на которой была представлена вся информация по апрельским и майским заказам, включая незакрытый заказ Хименесов. Выполз прораб. Слова секретарши подтвердились: этот человек явно привык начинать день с пары стаканов бренди.

— Итак, здесь, на автобазе, все знали об изменении в графике работ у Хименесов? — задал вопрос Фалькон.

— Двух мнений быть не может, — подтвердил прораб.

— А какая здесь охрана? — продолжил расспросы Рамирес.

— У нас тут нечего воровать, так что минимальная, — объяснил Браво. — Один человек, одна собака.

— И днем?

Браво отрицательно покачал головой.

— И камер слежения тоже нет?

— В них нет необходимости.

— Значит, можно просто зайти сюда через заднюю дверь с улицы Маэстро Аррьеты?

— Если возникнет такое желание, то да.

— Комбинезоны не пропадали? — спросил Рамирес.

Ничего не пропадало, никаких заявлений не поступало. Комбинезоны были стандартные с трафаретной надписью «Mudanzas Triana» на спине. Подделать ее — легче легкого.

— Сюда не заглядывал кто-нибудь посторонний? — задал еще один вопрос Рамирес.

— Никто, кроме ищущих работу.

— И много их, этих ищущих?

— Заходят два-три человека в неделю, и я им говорю одно и то же. Мы не набираем людей с улицы.

— А как в последние две недели?

— В последние их было побольше: все хотят подзаработать на Пасху и Ферию.

— Ну, сколько? Человек двадцать?

— Да нет, пожалуй, десять.

— Как они выглядели?

— По счастью, все были маленькие и толстые, а то я бы вспотел, вспоминаючи.

— Слушайте, шутник, — заговорил Рамирес, выставив вперед палец, — кто-то проник сюда, вынюхал что-то насчет вашей работы в Эдифисьо-дель-Пресиденте и воспользовался этим, чтобы забраться в квартиру и замучить старика до смерти. Так что уж поднатужьтесь.

— Вы не говорили, что его замучили, — произнес Браво.

— Убей бог, все равно не вспомню, — буркнул прораб.

— Может, это были иммигранты? — подсказал Рамирес.

— Ну, частично, наверно.

— Возможно, марокканцы, которые работают за гроши.

— Мы не набираем… — начал было Браво.

— Да мы это уже слышали, — оборвал его Рамирес. — И я вам не верю. Так что запоминайте: если хотите жить спокойно, без визитов иммиграционной службы, то пошевелите мозгами и припомните, кто побывал здесь с прошлой пятницы и не видели ли вы кого-то, кто проявлял особый интерес к вашей доске объявлений.

— Дело в том, — подхватил Фалькон, кивая в сторону прораба, — что вы пока единственный из опрошенных нами людей, кто, вероятно, видел убийцу и разговаривал с ним.

— И знаете… убийца тоже может об этом подумать, — закончил Рамирес. — Buenas.[39]

11

Суббота, 14 апреля 2001 года

— Он попал в точку, этот сеньор Бразо, — сказал Рамирес. — Слишком уж это прозрачно, но убийцей мог быть один из его работников.

— Только если верна вторая версия, то есть если Элоиса Гомес впустила убийцу в квартиру, — заметил Фалькон. — Если бы он проник внутрь с помощью подъемника, то после полудня его не оказалось бы на работе. Нам придется опросить всех грузчиков и посильней нажать на девчонку.

— Знаете, что мне не нравится в этом парне? — спросил Рамирес. — В нашем убийце?

Фалькон не ответил. Он пристально смотрел на мелькавшие за окном машины бары и кафе, пока они катили по улице Сан-Хасинто, возвращаясь к реке через Триану. Его внезапно охватило уныние оттого, что расследование скатывалось до уровня каких-то бытовых мелочей, с которыми сталкиваются в транспортных компаниях.

— Он везучий, — закончил свою мысль Рамирес. — Он очень везучий, старший инспектор.

— Будем надеяться, что он делает на это ставку, — отозвался Фалькон, раздраженный и мрачный. Его пробирала нервная дрожь от кофе на пустой желудок, а недосып и отсутствие сдвигов в деле портили ему настроение. Его люди, обшарившие весь квартал Ремедиос, не нашли никого, кто бы вспомнил хоть грузовик с подъемником.

— Что вы имеете в виду, старший инспектор?

— Люди, полагающиеся на удачу, продолжают полагаться на нее и после того, как она их оставила. Как игроки, — пояснил Фалькон. — Это, по существу, недомыслие.

— Вы на что-то намекаете, старший инспектор?

— Вовсе нет.

— Вы думаете, он не остановится? Этот убийца.

— Не знаю.

— Думаете, он еще раз захочет попытать счастья… посмотреть, как далеко может зайти?

Фалькон не любил это в Рамиресе. Сидевший в нем профессиональный сыщик никогда не знал отдыха, постоянно наблюдал, цеплялся за слова, переворачивал фразы. А теперь применил свои штучки к нему.

— Вы говорите о «нем», — заметил Фалькон, уводя его в сторону, — но ведь мы даже этого еще не установили.

Когда они пересекли мост Изабеллы II и двинулись на север вдоль восточного берега реки к монастырю Святого Иеронима и кладбищу, Рамирес ухмыльнулся.

— Вам не кажется, старший инспектор, что мы сейчас даром теряем время?»

— Нет, не кажется. А где, по-вашему, нам следует искать? Мы ничего не нашли там, где, казалось, должны были бы, — ни на трупе, ни в квартире, ни внутри здания, ни снаружи, ни в транспортной компании — нигде.

— Вы знаете, что я звонил вам вчера? — спросил Рамирес, меняя тему.

— Я получал сообщения только сегодня утром.

— Просто я подумал, что вы были правы, старший инспектор, — сказал Рамирес.

Фалькон посмотрел на него долгим открытым взглядом, словно бы любуясь видом на комплекс «Экспо-92» и «Isla Mdgica»,[40] живописно возвышавшийся над ленивой свинцово-серой рекой. Рамирес никогда никого не считал правым, а своего шефа и подавно.

— Способ действительно слишком замысловатый, — пояснил Рамирес.

— Для заурядного убийства на почве бизнеса, вы это имеете в виду?

— Да.

За какую-то долю секунды в голове у Фалькона выстроилась цепочка беглых наблюдений. Сегодня Рамирес был настроен миролюбивей обычного. Он действовал с ним заодно в «Мудансас Триана». Он взял на себя прораба, более близкого ему по духу. Он четыре раза звонил Фалькону в официальный выходной. Он не скрыл, что встречался с Элоисой Гомес, и признал, что его напористость, возможно, помешала им получить ценную информацию. Он сказал, что он, Хавьер Фалькон, прав.

— Вам известна процедура, — заговорил Фалькон. — Мы не имеем права бездействовать. Нам нечего было предъявить Кальдерону, кроме Консуэло Хименес и Элоисы Гомес. Первая — весьма непростая искушенная дамочка, располагавшая и реальной возможностью, и средствами; вторая имела возможность, но разговаривать с нами не пожелала. Наша задача — разрабатывать версии и, если они не подтверждаются очевидными фактами, постепенно и мягко выжимать эти факты из свидетелей и подозреваемых или раскапывать их… даже в таких гиблых местах, как кладбища и адресные книги.

— Значит, вы все-таки сомневаетесь, что эти копания могут продвинуть дело?

— Сомнения, конечно, у меня есть, но я все равно от них не откажусь, потому что там может всплыть что-то, что косвенно подтолкнет расследование.

— Типа?

— Типа того, о чем вы сообщили мне позавчера вечером. Как зовут этого… ну, который с «Пятью желудями»?

— Хоакин Лопес.

— Парни, которых уволила сеньора Хименес… они видели, как он беседовал с Хименесом. Но нам неизвестно о чем. Может, о чем-то важном, а может, о пустяках. Нам предстоит выяснить.

— И вы по-прежнему считаете, что это сделал псих?

— Любой дебил может превратиться в психа, если рушится весь его жизненный уклад.

— Но вся эта киносъемка, проникновение в квартиру, двенадцатичасовое ожидание…

— Мы до сих пор не убеждены, что он все проделал именно так. Я больше склоняюсь к тому, что «он» завязал отношения с этой девушкой, что «он» получил нужные ему сведения в «Мудансас Триана» и, воспользовавшись тем и другим, попал в квартиру.

— А что же за ужасы он прокручивал перед Хименесом?

— Ну, вообразить что-то подобное можно, — заметил Фалькон, сам в этом сильно сомневаясь. — Воображение творит чудеса, ведь так?

— Только не мое.

Это правда, подумал Фалькон, и ему вспомнилась Марта Хименес с ее испачканным подбородком и залепленной пластырем бровью. Рамирес был начисто лишен воображения. Ему суждено всегда оставаться простым инспектором, потому что он не в состоянии улететь в мечтах дальше, чем на одну ступеньку вверх. Его горизонты ограничены.

— А как вам кажется, инспектор, что он ему показывал?

Рамирес тормознул у светофора, крепко сжал руль и уставился на стоящую впереди машину, ожидая, когда она тронется с места. Он попытался направить свои мысли по непроторенному пути.

— То, что порождает ужас, — сказал Фалькон, — не обязательно кошмарно по видимости.

— Продолжайте, — буркнул Рамирес, зыркнув на него как на чудо заморское, но радуясь тому, что отпала необходимость фантазировать.

— Посмотрите на нас, детей цивилизации… Мы смеемся над каннибализмом, и слава богу. Мы всё перевидали… ничто нас не пугает, кроме…

— Кроме чего?

— Кроме того, что мы сознательно решили не знать.

— Разве такое можно себе представить?

— Я имею в виду вещи, которые нам известны о самих себе. Нечто очень личное, глубоко запрятанное; то, что мы никому не показываем и считаем никогда не случавшимся, потому что не в состоянии были бы жить с этим знанием.

— Я вас не понимаю, — сказал Рамирес. — Как это можно знать, не зная? Ахинея какая-то.

— Когда мой отец в шестидесятые годы переехал в Севилью, он познакомился с местным священником, который обычно проходил мимо его дома по пути в церковь в конце улицы Байлен. Мой отец не посещал церковь и не верил в Бога, но они часто сидели в одном кафе и, коротая время в спорах, очень сдружились. Однажды в три часа ночи отец работал в своей мастерской, как вдруг слышит, на улице кто-то надрывается: «Эй! Carbon![41] Тебя подослали ко мне, признайся, ты, Франсиско Carbon?!» Это оказался священник, но уже не благостный, а злой и полупомешанный. Он стоял в порванной сутане, весь всклокоченный, и хлестал бренди прямо из бутылки. Отец впустил его в дом, и тот принялся куролесить во внутреннем дворике, проклиная себя и свою бесполезную жизнь. В то утро он раздавал причастие, и вдруг его осенило.

— Он утратил веру, — сказал Рамирес. — У них всегда так. Потом они ее вновь обретают.

— С ним все было гораздо хуже. Он заявил моему отцу, что вообще никогда не верил. Его карьера священника началась с обмана. Одна девушка не ответила ему взаимностью. Он взял и принял сан, назло ей, а вышло — назло себе. Больше сорока лет священник знал это, как бы не зная. Он был хорошим священником, но это не имело никакого значения, потому что в основании его карьеры была трещинка, крохотная ложь, на которой стояло все здание.

— А что с ним случилось потом? — спросил Рамирес.

— На следующий день он повесился, — ответил Фалькон. — А как поступить, если ты священник и всю свою жизнь учил других искать истину в слове Божьем?

— Боже милостивый, — воскликнул Рамирес, — но не надо же убивать себя! Не стоит воспринимать жизнь так серьезно.

— Отец рассказал мне эту историю вот почему, — продолжил Фалькон. — Я объявил ему, что хочу стать художником… подобно ему. И он просил меня все хорошенько обдумать, потому что искусство — это тоже своего рода поиск истины, не важно какой: личной или глобальной.

— Понимаю! — воскликнул Рамирес, хлопнув ладонями по рулю, и расхохотался.

— Ну, теперь вам ясно, — сказал Фалькон, — как это бывает, когда мы знаем что-то, не зная.

— Да пропади оно! Теперь мне ясно, почему вы заделались сыщиком, — прогрохотал Рамирес.

— И почему же?

— Чтоб искать истину. Это блеск, ё-мое! При вас мы тут все, на хрен, выйдем в художники.

Так ли это? Нет. Когда он отказался от идеи стать художником, внутренне согласившись с сомнениями отца относительно своего таланта, он заявил ему, что тогда будет искусствоведом, и отец рассмеялся ему в лицо. «Искусствоведы — это просто сыщики, работающие с картинами. Им бы все искать разгадки. Они всю жизнь что-то предполагают и додумывают, причем девять раз из десяти попадают пальцем в небо. Искусствоведение — занятие для неудачников, — говорил он, — и не просто для неудавшихся художников, а вообще для неудавшихся людей». Как только отец над ними не потешался!.. Поэтому он сделался полицейским.

Нет, опять не совсем так. Он поступил в Мадридский университет на английское отделение (из всех народов, включая испанцев, его отец только англичанами и интересовался) и увлекся американскими фильмами ужасов сороковых годов. И потом уже пошел в полицию.

Вдруг его словно выкинуло из глубокого сна, хотя он был в ясном сознании и мысли мелькали, яркие и быстрые, как косяки сардин. Он встряхнул головой, пытаясь освоиться с окружающей реальностью: сиденьями машины, пластиком, стеклом, прочими материальными предметами.

— Нет ли у Серрано чего-нибудь нового о хлороформе и хирургических инструментах? — заговорил он, помогая себе прийти в себя.

— Пока ничего.

Они остановились у кладбища. Рамирес полез на заднее сиденье за видеокамерой, а Фалькон тем временем топтался на тротуаре, созерцая толпу прощающихся, вал цветов перед часовней и яркое голубое небо, придававшее всей этой сцене чуть ли не жизнерадостность. Консуэло Хименес стояла в центре, а трое ее детей потерянно блуждали в лесу взрослых ног. Фалькон сам был такого роста на одних давних похоронах.

Служба, похоже, уже закончилась. Гроб из часовни перенесли на катафалк. Водитель тронулся с места. Прощающиеся медленно потянулись по обсаженной кипарисами аллее к центру кладбища. За живыми изгородями теснились мавзолеи и памятники, среди которых выделялась огромная бронзовая фигура Франсиско Риверы — в костюме матадора со сломанной шпагой в одной руке и с воображаемым плащом в другой он уворачивается от обреченного вечно нестись мимо него воображаемого быка.

Катафалк остановился у фигуры Спасителя, согнувшегося под тяжестью креста. Гроб внесли в гранитный мавзолей и поместили напротив единственной его обитательницы — первой жены покойного. Консуэло Хименес принимала соболезнования от тех, с кем разминулась раньше. Фалькон заглянул в мавзолей. Отделение под гробом первой жены Рауля не было пустым. Там стояла небольшая урна, слишком маленькая, чтобы заключать в себе чей-то прах. Он направил на нее лучик карманного фонарика и прочел надпись, выгравированную на серебряной пластинке: Артуро Маноло Хименес Баутиста. Вероятно, это и была поставленная Хосе Мануэлем «точка».

Фалькон подошел к вдове, выразил свои соболезнования и неспешно направился к выходу. Рамирес бродил среди надгробий с видеокамерой в руках.

— Вы, конечно же, были с ним знакомы, не так ли? — услышал Фалькон над самым ухом и одновременно почувствовал, как чья-то рука крепко схватила его за локоть.

В поле его зрения вплыло по-собачьи печальное лицо Района Сальгадо. Он был одним из тех, кого отец не уставал едко высмеивать. Не в глаза, разумеется, потому Сальгадо был больше известен не как искусствовед, а как торговый агент, сделавший отца знаменитым. Он имел список очень богатых клиентов и, вплоть до того момента, когда у отца случился первый инфаркт, регулярно отправлял их на улицу Байлен, чтобы они могли немножко разгрузить свои непомерно раздувшиеся кошельки.

— Нет, не был, — сказал Фалькон с обычной холодностью, принятой им в общении с этим человеком. — А разве должен был быть знаком?

Фалькон протянул руку, и Сальгадо стиснул ее обеими ладонями. Фалькон отстранился. Сальгадо откинул назад свои претенциозно длинные седые волосы, серебристыми завитками рассыпавшиеся по воротнику его дорогого темно-синего костюма. «Ох уж этот Сальгадо… у него даже перхоть сверкает», — язвил, бывало, отец.

— Ах нет, вы, наверно, никогда с ним не встречались! — воскликнул Сальгадо. — Он никогда не бывал у вас в доме. Точно. Теперь я вспомнил. Он всегда посылал одну Консуэло.

— Посылал ее?

— Открывая очередной ресторан, он обязательно украшал его какой-нибудь картиной Фалькона. Понятное дело, олицетворение Севильи и все такое прочее.

— Но зачем ему надо было ее-то посылать?

— Думаю, он знал об особенностях вашего отца, и поскольку он был очень серьезным бизнесменом, то не желал становиться объектом… эро… вернее, как бы это получше выразить? Сардонической, да, сардонической… разрядки.

Он имел в виду, конечно же, высокомерное обдуривание клиентов, которым с таким наслаждением занимался его отец.

Они продолжили путь к воротам кладбища. Красная обводка дряблых век придавала искусствоведу такой вид, будто он только что утер слезы. Хавьер всегда подозревал, что прежде Сальгадо был отнюдь не такой жердью, в какую превратился теперь, и что кожа сползла у него с лица вместе с лишним жиром, образовав отвислости под глазами и скулами. Отец говорил, что он похож на бассета, но хотя бы не пускает слюни. Это был завуалированный комплимент. Отец принимал поклонение только от красивых женщин и людей, чьим талантом он восхищался.

— А вы как с ним познакомились?

— Как вы, наверное, помните, я живу в квартале Порвенир, и когда он открыл там свой ресторан, я был одним из его первых посетителей.

— А раньше вы его не знали?

Они шли размашистым шагом, и длинные ноги Сальгадо заметно вихлялись. Он неожиданно зацепился носком за ступню Фалькона и непременно растянулся бы на земле, если бы тот вовремя не подхватил его под руку.

— О, боже, благодарю вас, Хавьер. Мне в моем возрасте как-то не хочется загреметь, сломать шейку бедра и впасть в маразм от сидения в четырех стенах.

— Ну, не преувеличивайте, Рамон.

— Нет-нет, я и в самом деле этого очень боюсь. Стоит оступиться, и через пару месяцев я превращусь в одинокого старого идиота, уставившегося в темный угол никем не посещаемого дома.

— Что за мысли, Рамон.

— Это случилось с моей сестрой. На следующей неделе я собираюсь переправить ее из Сан-Себастьяна в Мадрид. Ей страшно не повезло. Она упала, ударилась головой, сломала колено и теперь вынуждена жить в богадельне. Я не могу каждый месяц мотаться к ней в такую даль, поэтому перевожу ее поближе к югу. Ужас. Но послушайте, почему бы нам не зайти куда-нибудь выпить?

Фалькон похлопал его по плечу. Он предпочитал как можно дальше держаться от Сальгадо, но сегодня тот возбудил в нем жалость, возможно, намеренно.

— Я на работе.

— В субботу днем?

— Именно поэтому я здесь.

— Ах да, я совсем забыл, — сказал Сальгадо, озираясь: их обгоняли и догоняли стайки покидающих кладбище людей. — Работы у вас будет по горло. Чего стоит, к примеру, составить список его врагов, я уже не говорю о том, чтобы побеседовать с каждым из них.

— Вы думаете? — спросил Фалькон, зная склонность Сальгадо все преувеличивать.

— Такой влиятельный бизнесмен не отправится на тот свет, не потянув кого-нибудь за собой.

— Убийство не шутка.

— Но только не для тех, с кем он обычно имел дело.

— А кто эти люди?

— Давайте не будем обсуждать это в воротах кладбища, Хавьер.

Фалькон перебросился несколькими словами с Рамиресом и влез в огромный «мерседес» Сальгадо. Они свернули на улицу Бетис и, проехав вдоль, остановились между мостами. Сальгадо припарковался у тротуара, двинув под зад старенький «сеат», чтобы освободить место для себя. Они шли по высокой набережной, пока Сальгадо не замедлил шаг, чтобы с показным наслаждением вдохнуть севильский воздух, который здесь явно не отличался особой свежестью.

— Севилья! — воскликнул он, радуясь тому, что обеспечил себе компанию. — La puta del Moro[42] — так называл ее ваш отец. Вы помните, Хавьер?

— Помню, Рамон, — сказал он, досадуя на себя за то, что стал добровольной жертвой знаменитого сальгадовского «окручивания».

— Мне его не хватает, Хавьер, мне очень его не хватает. У него, скажу я вам, был очень острый глаз. Однажды он сказал мне: «Севилью создают два запаха, Рамон, и мой прием… нет, мой великий нехитрый секрет заключается в том, что сейчас, в конце жизни, я рисую только один из них, вот почему на меня всегда есть спрос». Он, конечно же, развлекался. Эти севильские виды ничего для него не значили. При его громком имени он мог позволить себе такую забаву. Я, помнится, сказал ему: «Ого! Значит, великий Франсиско Фалькон способен рисовать запахи. Ну и во что же вы макаете свою кисть?» А он мне: «Только в цветы апельсина, Рамон, и никогда в дерьмо». Я тогда рассмеялся, Хавьер, и решил, что эта тема закрыта, но он после долгой паузы добавил: «Почти всю мою жизнь я рисовал последнее». Что вы об этом думаете, Хавьер?

— Пойдемте выпьем по бокальчику мансанильи, — предложил Фалькон.

Они перешли через дорогу и нырнули в винный погребок «Альбариса». Встали возле одной из больших черных бочек, служивших столиками, и заказали мансанилью и маслины, которые подавали с каперсами и белым, как зубы, маринованным чесноком. Они потягивали этот светлый-светлый херес, который Фалькон предпочитал всем другим его видам, потому что виноград, росший в Санлукар-де-Баррамеда, впитывал аромат моря.

— Расскажите мне о врагах Рауля Хименеса, — начал Фалькон, прежде чем Сальгадо погрузился в очередной омут воспоминаний.

— Вот мы тут беседуем, попиваем мансанилью, а делишки-то обделываются. Обделываются так же, как обделывались в девяносто втором году, — сказал он, довольный тем, что интригует Хавьера Фалькона своими экивоками. — Я чувствую это. Мне семьдесят лет, а я преуспеваю больше, чем когда-либо.

— Бизнес процветает, — заметил Фалькон, начиная томиться скукой.

— Надеюсь, это не для протокола? — забеспокоился Сальгадо. — Вы же понимаете, я не…

— Никаких протоколов, Рамон, — успокоил его Фалькон, разводя пустые руки.

— Это незаконно, конечно…

— До тех пор, пока не стало преступным.

— Надо же, какое тонкое различие. Ваш отец, Хавьер, всегда говорил, что у вас светлая голова. «Все думают, что у Мануэлы, — любил он повторять, — но именно Хавьер смотрит в корень».

— Вы, Рамон, добьетесь, что я умру от нетерпения.

— La Gran Limpeza,[43] — торжественно произнес Сальгадо.

— А что, собственно, отмывается?

— Деньги, конечно. Что же еще так сильно пачкается? Иначе их не называли бы «грязными».

— Откуда же они поступают?

— Я никогда не задаю подобных вопросов.

— От торговли наркотиками?

— Да не только. Назовем их просто «непоказанными».

— Ладно. Итак, они их отмывают. А зачем они это делают?

— Вы должны спросить: зачем они отмывают их именно сейчас?

— Прекрасно, будем считать, что так я и спросил.

— В будущем году придут евро, а это — конец песеты. Вам придется объявить имеющиеся у вас песеты, чтобы в обмен на них получить евро. Если они будут «непоказанными», возникнут трудности.

— Ну и что же они делают с такими деньгами?

— Помимо всего прочего, покупают предметы искусства и недвижимость, — сказал Сальгадо. — В настоящий момент, например, подыскивают жилье в Севилье.

— Я ничего не собираюсь продавать.

— А живопись?

— Tampoco.[44]

— Вы еще не разбирали отцовскую мастерскую?

Вот оно. Тот самый вопрос. Фалькон не мог понять, как это он купился на клоунаду, разыгранную Сальгадо на кладбище. Потому-то Фалькон и сторонился старика, что тот ввертывал это в каждый их разговор. Теперь начнется «окручивание», если Фалькон резко его не оборвет или не переменит тему.

— В ресторанном бизнесе вертится, наверное, немало «непоказанных» денег, не так ли, Рамон?

— А почему же еще, по-вашему, он затеял этот переезд из квартиры в собственный дом? — спросил Сальгадо.

— Это любопытно.

— Никто никогда не расплачивался за картины вашего отца чеком, — ответил Сальгадо. — А насчет ресторанного бизнеса вы правы, и особенно это касается ресторанов для туристов с умеренными ценами, где платят без всяких чеков наличными. Лишь малая доля этих доходов заносится в книги, которые предъявляют налоговой инспекции.

— Так вот какие это делишки… А что было в девяносто втором?

— Что было, то прошло. Я просто хотел проиллюстрировать.

— Я тогда отсутствовал, но слышал о чудовищной коррупции.

— Да, да, да, но это было десять лет назад.

— Вам как будто есть что скрывать, Рамон. А вы случайно не были?..

— Я? — воскликнул он с оскорбленным видом. — Торговец картинами? Если вы думаете, что у меня была хоть какая-товозможность нажиться на «Экспо — девяносто два», то вы просто сошли с ума.

— Так вам известно что-нибудь, Рамон, или нет? Мы с вами тут уединились для того, чтобы вы разглагольствовали на общие темы, или у вас есть что-то конкретное, что поможет мне найти убийцу Рауля Хименеса? Как насчет публики, приходящей на ваши показы? Готов поспорить, что они говорят о «реальных» вещах, когда кончают разводить дресню вокруг картин.

— «Разводить дресню вокруг картин»? Вы меня удивляете, Хавьер, уж вы-то могли бы выражаться иначе.

Ну вот, сейчас все решится, подумал Фалькон. Это сделка. Информация в обмен на то, что больше всего нужно Сальгадо: возможность порыться в мастерской моего отца. И дело здесь вовсе не в деньгах. В престиже. Организация итоговой выставки неизвестных работ великого Франсиско Фалькона явилась бы кульминацией бесславной жизни этого человека. Пришли бы коллекционеры. Американцы. Хранители музеев. Он вдруг снова оказался бы в центре внимания, как сорок лет назад.

Фалькон надкусил крупную мясистую маслину. Сальгадо отщипнул бутон каперса и стал вертеть его черешок в пальцах.

— Я случайно слышал кое-какие разговоры, а потом разговоры других людей, не подозревавших о моей осведомленности. И таким вот образом у меня нарисовалась картина. Tableau vivant.[45]

— И какое же у нее название?

— «Цветы апельсина и дерьмо» — думаю, это будет точно.

— А вы подарите мне оттиск с этого выдающегося произведения, если я позволю вам войти в мастерскую отца и… что? Позволю устроить выставку его?..

— Oh, nо, nо, nо que nо, Хавьер, hombre.[46] Я никогда не потребовал бы ничего подобного. Конечно, было бы очень приятно совершить ностальгическое путешествие по его абстрактным пейзажам, но все это прошлое. Вот если бы у него нашлись неизвестные «ню», вроде того, что висит в Прадо, двух гуггенхаймских и еще одного, который Барбара Хаттон[47] передала в дар Музею современного искусства… ну, тогда совсем другое дело. Но нам-то с вами известно…

— Тогда я пас, Рамон.

— Просто я хочу провести день в его мастерской, в полном одиночестве, — сказал он, отщипывая еще один каперс. — Вы можете запереть меня там, а потом при выходе обыскать. Все, о чем я прошу, это один день среди его кистей, рулонов холста, мольбертов и палитр.

Застыв с поднесенным ко рту бокалом мансанильи, Фалькон испытующе посмотрел на старика, пытаясь проникнуть внутрь, увидеть глубинные ключи, винтики и колесики. Перебирая пальцами ножку бокала, Сальгадо вкручивал его в дощатую крышку бочки. Вид у него был печальный, как, впрочем, всегда. И непроницаемый: его светскость была неуязвимей любой брони.

— Я должен подумать, Рамон, — сказал он. — Ведь дело, мягко говоря, не совсем обычное.

12

Суббота, 14 апреля 2001 года,

полицейское управление,

улица Бласа Инфанте, Севилья

Фалькон и Рамирес сидели в комнате для допросов и ждали, когда молодой сотрудник полиции, разбиравшийся в технике, подключит видеокамеру к телевизору. Рамирес поинтересовался, что это за старикан разговаривал с Фальконом на кладбище.

— Рамон Сальгадо. Он был торговым агентом моего отца.

— Что-то не похоже, чтобы он в состоянии был поднять Хименеса с кресла, — проворчал Рамирес, — или вскарабкаться по лестнице подъемника.

— Вдобавок он еще и искусствовед и время от времени читает в университете никому не нужные лекции. У него галерея на улице Сарагосы, рядом с Новой площадью. Туда еще захаживают богатеи, в их числе были сеньора Хименес и ее муж.

— По всему видно, что умеет вытягивать из людей деньги.

— Мы говорили о «черном нале» в ресторанном бизнесе. Он даже обмолвился об «Экспо — девяносто два», хотя, видимо, случайно, и предложил мне информацию.

— Но так ее и не выложил?

Ну вот, Рамирес опять взялся за свое.

— Я знаю Рамона Сальгадо, — сказал он. — По видимости он преуспевающий бизнесмен — деньги, дорогой автомобиль, дом в Порвенире, влиятельные клиенты, но по собственному ощущению он неудачник. Он не реализовал себя так, как представляемые им художники. Он читает лекции перед пустыми аудиториями. Он написал две книги, но не добился ни научного, ни коммерческого успеха.

— Так чего он хотел? — спросил Рамирес.

— Сугубо личного одолжения… имеющего отношение к моему отцу, в обмен на информацию. Я боюсь, что, выполнив его просьбу, получу в ответ порцию сплетен.

— Сплетни всегда в цене, — заметил Рамирес.

— Вы ведь ни разу не были на открытии вернисажа, инспектор? Там толкутся типы, корчащие из себя знатоков, воображающие, будто только они способны постичь суть произведения, и… и еще пытающиеся передать это словами.

— Тогда это бред собачий, а не сплетни.

— Там собирается публика, жаждущая присутствовать при «этом». Жаждущая прикоснуться к «этому». Жаждущая рассказывать вам об «этом».

— Ну, и что же это такое?

— Гениальность, — ответил Фалькон.

— Богатые люди никогда не довольствуются тем, что имеют, разве не так? — сказал Рамирес. — Даже ребята, выбравшиеся из спальных районов, никак не успокоятся. Они норовят приехать и всю ночь долбать вас своими успехами, а потом еще хотят, чтобы вы их нежно любили.

— Мой отец тоже никогда этого не понимал, а он был богатым человеком, — сказал Фалькон. — Он презирал все это.

— Что? — спросил Рамирес, думая, что они все еще говорят о гениальности.

— Приобретательство.

— О, не сомневаюсь, — сказал Рамирес с сарказмом, вынимая из кармана пачку сигарет. Он-то хорошо знал, что старик Фалькон оставил целое состояние в виде недвижимости, которую «приобретал». Если старый carbon презирал приобретательство, значит, он презирал самого себя.

Оборудование наконец было налажено. Они повернулись к экрану. Белый шум сменился первой сценой: тишина кладбища, исполосованная тенями от кипарисов аллея, скорбная толпа вокруг мавзолея.

Фалькон мысленно вернулся к Сальгадо, отцу, еще не обследованной мастерской и необычной просьбе. Ведь именно Сальгадо раскрутил его отца и поэтому удостоился особого презрения — тайного. Сальгадо организовал выставку в Мадриде, на которой было продано первое Фальконово «ню», и произошло это еще в начале шестидесятых. Европейский мир искусства буквально сошел с ума, а отец приобрел дом на улице Байлен.

Сразу после весьма громкого, но пока не мирового успеха Сальгадо устроил еще одну выставку, уже в Нью-Йорке. Тогда, правда, поговаривали о блефе, о том, что картина уже обещана наследнице Вулворта и «королеве» Танжера, Барбаре Хаттон, а все это «шоу» не более чем способ создать шумиху вокруг имени Франсиско Фалькона. Как бы там ни было, все прошло как нельзя лучше. Барбара Хаттон действительно купила картину, и выставку посетила блестящая когорта представителей нью-йоркского светского общества. Имя Фалькона было у всех на устах. Две следующие выставки в Нью-Йорке в середине шестидесятых произвели настоящий фурор, и на несколько коротких недель Франсиско Фалькон по популярности сравнялся с Пикассо.

Этим невероятным успехом он был частично обязан талантам Рамона Сальгадо, который с самого начала знал предел творческих возможностей своего клиента. Дело заключалось в том, — и это мучило, бесило и угнетало отца, — что существовало всего четыре Фальконовых «ню». Все четыре были написаны в течение года, в начале шестидесятых, в Танжере. К тому времени, когда отец переехал в Испанию, этот пласт его гения истощился. Он так больше и не повторил уникальных, таинственно ускользающих черт этих четырех абстракций. Отец часто рассказывал ему о Гогене. О том, что Гоген был ничем, пока не увидел тех экзотических островитянок. Они пробудили в нем гениальность. Он разглядел их, проник в них взором. Забери его оттуда, и он окончил бы свои дни во Франции бездарным мазилой. То же самое случилось с Франсиско Фальконом. Его первая жена умерла, следом за ней вторая, и он уехал из Танжера. Критики говорили, что в своих «ню» он прозревал существо непорочности, оттого они и казались почти неземными, и что танжерская травма, вероятно, перекрыла поток вдохновения. Его потери заслонили от него чистоту непорочности. Больше он никогда даже не пытался изображать абстрактную женскую наготу.

Взгляд Фалькона вдруг зацепился за что-то на экране. На белом фоне мелькнуло какое-то черное пятнышко.

— Что это было? — вскрикнул он.

Рамирес подпрыгнул на стуле. Он тоже смотрел вполглаза, считая эту затею напрасной тратой времени.

— Я что-то видел, — сказал Фалькон. — Что-то на заднем плане. Справа вверху. Можно немного назад?

Рамирес завис над телевизором, как навозная муха над кучей дерьма. Он ткнул неуклюжим толстым пальцем в какую-то клавишу, и человечки на экране помчались задом наперед. Еще одно нажатие на клавишу, и их походка стала более степенной.

Церемония в мавзолее окончилась. Присутствовавшие начали расходиться. Фалькон сосредоточился на заднем плане: зубчатые крыши семейных мавзолеев, прямые линии высоких блоков, где хранились урны с прахом более бедных представителей общества. Камера начала медленное панорамирование слева направо.

— Было что-нибудь необычное? — спросил Фалькон, засомневавшись в своей внимательности.

— Я ничего такого не заметил, — ответил Рамирес, подавляя зевоту.

— Позовите-ка сюда того парня, и пусть он прокрутит этот кусок в режиме покадрового просмотра.

Рамирес привел назад молодого полицейского, и тот сделал то, о чем его просили.

— Вот, — показал пальцем Фалькон, — вверху справа, на фоне белого мавзолея.

— Joder, — выдохнул Рамирес. — Вы думаете, это он?

— Вы ухватили его самым краем объектива.

— Восемь кадров, — заметил молодой полицейский. — Это же одна треть секунды. Не понимаю, как вы что-то разглядели.

— Я не разглядел, — сказал Фалькон. — Просто глаз среагировал на движение.

— Он снимает пришедших на похороны, — объявил Рамирес.

— Он, должно быть, засек вас с камерой и отскочил за угол мавзолея, — сказал Фалькон. — Я почти уверен, что это треть секунды из жизни нашего убийцы.

Они просмотрели пленку три раза, но ничего нового не обнаружили. Потом отправились в компьютерный отдел, где нашли оператора еще за работой. Он отсканировал нужные кадры, обработал их, выделил главный элемент и увеличил его до размера экрана. Небольшое искажение изображения не помешало им понять, как тщательно этот человек скрывает свою внешность. На нем была черная бейсболка без фирменного знака. Слегка повернутый в сторону козырек позволял ему плотно прижимать камеру к глазу. Руки прятались в перчатках, а высокий отворачивающийся ворот джемпера был натянут на нос. Он сидел на корточках, так что пола его темной куртки касалась земли.

— Мы даже не в состоянии определить, какого пола этот предполагаемый «он», — сказал Фалькон.

— Вообще-то я могу почистить изображение, — предложил оператор. — Придется поработать в выходные, но для вас я постараюсь.

Они взяли один отпечаток и вернулись в кабинет Фалькона.

— Итак, спрашивается, что он там делал? — спросил Фалькон, садясь за письменный стол. — Снимал кого-то одного или всю сцену в целом?

— Финал дела, — ответил Рамирес. — Ублюдок мертв и похоронен. Так мне кажется.

— Думаете, он пошел бы на такой риск ради собственного удовольствия?

— Не очень-то он и рисковал. Мы обычно не фиксируем на пленку похороны жертв, — сказал Рамирес.

— Не исключено, что финал того дела стал началом следующего, — заметил Фалькон.

— Вы на это намекали перед кладбищем?

— Не помню, чтобы я на что-то намекал.

— Вы сказали, что дебилы могут превращаться в психов. Разве это не одно и то же?

— Идиот со злым умыслом, — сказал Фалькон, — или злой идиот без всякого умысла.

Рамирес оглянулся, чтобы посмотреть, не вошел ли в кабинет кто-нибудь поумнее.

— В этом-то все и дело, не так ли? — продолжил Фалькон. — Мы все еще знаем слишком мало, чтобы перестать разбрасываться.

Он прилепил снимок к стене.

— Прям как в той игре из детских журналов, — сказал Рамирес, откидываясь на спинку кресла, — где надо узнать поп-звезду по глазу, носу или губам. Мои дети уверены, что их папочке-полицейскому это раз плюнуть, только им невдомек, что ни о ком из этих людей я слыхом не слыхивал. Кто такой этот их чертов Рики Мартин?[48]

— Не сын ли он Дина?[49] — машинально спросил Фалькон.

— А кто такой этот хренов Лиондин Мартин?

Тут Фалькона прорвало. На него напал истерический смех. Вероятно, сказались беспокойные ночи со странными сновидениями. Он смеялся исступленно и беззвучно, то и дело смахивая брызжущие из глаз слезы и сотрясаясь всем телом. Рамирес смотрел на него, как адвокат на непредсказуемого клиента, который идет давать показания.

Обзвонив всех членов группы, Рамирес выслушал их сообщения. Ничего. Он ушел обедать. Фалькон наконец взял себя в руки и поехал домой, все еще под впечатлением от этого приступа истерии, от того, что он настолько утратил самоконтроль. Он бессознательно заглотнул какую-то пищу, оставленную Энкарнасьон на плите, и отправился в постель, надеясь хотя бы на час спокойного сна. Очнулся Фалькон в девять вечера в кромешной тьме. Причем мгновенно, будто его схватили за кишки и разом выдернули из сна. Ему случалось наблюдать, что так пробуждаются в камерах пьяные: их словно опять подключали к проводу жизни. Он ощущал слабость, язык покрывала какая-то мерзкая пленка. Ноги и руки одеревенели, суставы сгибались со скрипом.

Фалькон стоял под душем, позволяя острым струйкам выколачивать из него всякую гадость. Его голова и нутро напоминали блендер, полный искромсанной и раздавленной массы. Из ванной он пошел в гардеробную, достал из шкафа серые брюки и белую хрустящую рубашку и оделся. Посмотрев на себя в зеркало, Фалькон передернулся. Дело было в рубашке. В ее отвратительной белизне. Его угнетала… бесцветность. Он сорвал с себя рубашку и с омерзением швырнул в угол комнаты. Затем приблизил лицо к зеркалу, внимательно изучил, надавил на мешочки под глазами, увидел образовавшиеся от нажима морщинки, не спешившие разглаживаться. Возраст. Интересно, внутри тоже образуются морщины? Может, мозги покрываются какими-нибудь бороздками, и поэтому я, ложась спать, люблю белые рубашки, а просыпаясь, ненавижу их всеми фибрами души?

Он надел зеленую рубашку.

Потом Фалькон вернулся в спальню. Смятые темно-синие простыни вдруг напомнили ему, что Инес всегда хотела иметь белоснежное постельное белье, а он не мог спать на белом. Значит, этот антибелый настрой просматривался уже тогда. Они сошлись на светло-голубых. Фалькон привык считать себя оригиналом (так его отец называл кое-кого из своих знакомых английских коллекционеров). Нет, это была ложь, которую подсунуло ему его «эго». Он видел себя таким, каким, должно быть, видела его Инес, — стариком со своими закидонами и заморочками, хотя сорок пять — это никакая не старость. Вот когда ему было пятнадцать, сорокалетние казались ему стариками. Все они носили костюмы, шляпы и усы. Теперь же, размышляя об этом, он осознал, что сам не вылезает из костюмов и даже в выходные надевает пиджак и галстук. Инес пыталась приучить его к легким свитерам, джинсам, к трикотажным водолазкам и даже к футболкам, которые он на дух не переносил. Они не имели четкого силуэта. Он предпочитал рубашку с галстуком, потому что в них чувствовал себя подтянутым и собранным. Он не выносил свободных, болтающихся на теле вещей. Зато обожал костюмы, сшитые по мерке, наслаждался ощущением «скорлупы», которое давал хороший костюм. Ему было комфортно под его защитой.

Защитой от чего?

У него опять возникла иллюзия стремительного движения. Но на этот раз он не стал стряхивать с себя наваждение, а попытался его проанализировать. Впечатление было такое, будто он попал в фильм, запущенный в ускоренном режиме, но только не наблюдалось никакого прогресса — скорее наоборот. Не регресс, а какой-то застой. Да, именно так. Он стоял неподвижно, ощущая, как на него накатывает прошлое. Мысли мелькали в голове, словно проносящиеся мимо иллюминатора обломки. Откуда взялось это сравнение? Проносящиеся мимо обломки… Фалькону вдруг вспомнился сон, из-за которого он так внезапно проснулся. Этот сон приснился ему, конечно же, не случайно. Однажды он прочел сообщение о крушении самолета компании «Пан-Америкен» над деревушкой Локерби в Шотландии. Человек проснулся в своем доме и обнаружил у себя в саду ряд кресел с сидящими в них пассажирами… у всех были скрещены указательный и средний пальцы. Эта жуткая подробность поселила в душе Фалькона боязнь авиакатастрофы; она жила в нем и теперь всплыла из глубин сознания. Треск. Погибельные обломки, пролетающие мимо иллюминатора: части турбины, куски обшивки крыла, и… у-ух! — в зияющую пропасть ночи, вниз, сквозь разреженную черноту, мозги не работают, только инстинкт возвращает к менее опасным полетам, к американским горкам: «Нас пронесет, ведь мы скрестили пальцы». Невидимая земля мчится им навстречу. Чернее черного. Никаких звезд. «О, боже, весь мир перевернулся. Ведь мы для этого не созданы. Что толку было кричать: «Пристегните ремни!» Вот уж поистине эконом-класс. Мы же так опоздаем». Все эти нелепые соображения, успокоительные шуточки, жажда устойчивости — на пути к земле, с которой они умрут, но встретятся.

Но Фалькон не встретился. Он проснулся. Удара не последовало. Его мать говорила ему — первая мать или вторая? — в общем, одна из них говорила ему, что пока ты во сне не ударишься о землю, с тобой ничего не случится. Какая чепуха! Ты же в постели. Дурацкое суеверие.

Фалькон присел на корточки, плотно затянул и крепко завязал шнурки ботинок, чтобы ноги не болтались и не вихлялись. Сейчас не время было шлепать в желтых кожаных бабушах, которые он купил, потому что они напоминали ему об отце: тот работал либо босиком, либо в бабушах, и никак иначе.

Эти постоянно всплывающие воспоминания измотали Фалькона.

Он вышел из комнаты в галерею, окружавшую внутренний дворик. Было тепло. Ветерок, витавший между колонн, был нежен, как поцелуй юной девушки. Он втянул в себя сладкий воздух, внезапно вскруживший ему голову. Черный зрачок неподвижной воды в фонтане смотрел вверх, во мрак ночи. Фалькон поежился. Все эти старые дома наблюдают сами за собой, подумал он. Я замурован. Стены сдвигаются. Я должен убежать отсюда. Я должен убежать от себя.

Он начал было спускаться вниз по лестнице, но вернулся и направился по галерее к мастерской отца. Ящик с ключами исчез. Энкарнасьон. Странно, подумал он, что женщина с таким именем[50] практически невидима. Казалось бы, вот она, постоянно материализующаяся, но ее никогда нет. Налицо лишь следы ее деятельности. Он подошел к двери, заметив, что в замке торчит ключ, на котором, на тесемке, висит другой ключ. Фалькон провел кончиками пальцев по ладоням. Влажные. А прежде его ладони всегда были сухими и холодными. Инес и это не оставила без внимания. Когда они занимались любовью, ему достаточно было провести руками по ее горячей спине, чтобы она вжалась животом в постель, приподняла попу, отдалась ему. Эти холодные, сухие ладони на ее коже. В конце их семейной жизни она называла его торговцем рыбой. «Не касайся меня этими ледышками!»

Он повернул ключ. Один раз, второй и еще на пол-оборота. Замок отщелкнулся. Дверь бесшумно отворилась. Кто смазал петли? Мистическая Энкарнасьон? Его сердце сильно забилось, словно от предчувствия чего-то важного. Он вынул ключ из замка и прикрыл за собой дверь.

В этой части галереи отец забрал решетками арочные проемы: он всегда был перестраховщиком. Фалькон прошел в другой конец отцовского «балкона», на ходу отметив, что черное зеркало воды в фонтане покрылось рябью. Потом он вернулся на середину отгороженного пространства, к массивной двери красного дерева с торчащими пирамидками панелей, как бы говорившими: «Не входи», или даже еще более строго: «Не входи, если не готов».

Второй ключ легко вошел в скважину и мягко повернулся. Это подействовало на Фалькона ободряюще. Он толкнул тяжелую дверь и почувствовал первое сопротивление. Она открылась с фантастическим скрипом, как гроб вампира. Фалькон хихикнул. Он волновался, как Леда при виде того самого лебедя с раскинутыми крыльями. Это была одна из шуточек его отца, подсмеивавшегося над женщинами, трепетавшими в лучах его харизмы. Фалькон нащупал выключатель.

В ярком свете галогеновых ламп его взору предстала огромная пустая стена, забрызганная красками. У нее обычно работал отец. Творческое пространство площадью пять на четыре метра. Следы четырех прямоугольных полотен еще проступали из-под мазков и потеков краски. Кусок стены у окна был густо заляпан черным, как будто там он создавал нечто, исполненное предчувствием неминуемой гибели. Вообще же преобладал красный, который не играл значительной роли в его картинах после танжерских «ню» — роскошных силуэтов, нанесенных поверх размытых пятен, в которых мешались: индиго, охра, жженый янтарь, терракота и, наконец, красный, все оттенки кроваво-красного: от капиллярной киновари до венозного пурпура и насыщенного артериального краппа. Им даже дали название: «обнаженные в красных тонах». В тонах жизни. Но отец не пользовался красным со времен Танжера. В четко выписанных видах Севильи редко встречался красный. Абстрактные пейзажи были зелеными и серыми, коричневыми и черными и всегда озарялись таинственным светом, струившимся невесть откуда. Светом, который критик из «АБС» назвал «сверхъестественным», a «El Pais» — «диснеевским». «Людей не научишь видеть, — говорил отец. — Они увидят только то, что захотят. Разум всегда корректирует зрение. Тебе, Хавьер, следует учитывать это в своей работе. Если свидетелям, видевшим что-то вполне отчетливо, устроить перекрестный допрос, то окажется, что они вообще вряд ли были в том месте. Гораздо больше можно узнать от слепого. Помнишь «Двенадцать разгневанных мужчин»? Конечно. Но почему «разгневанных»? Да потому, что люди привыкли стопроцентно доверять своему зрению. Чьим же еще глазам верить, как не собственным?»

Вспомнив эти слова отца, Фалькон замер в нелепой позе, словно мим, выдрючивающийся на улице Сьерпес. Его мысли вертелись вокруг главного вопроса, ответ на который позволил бы ему заглянуть в сознание убийцы Рауля Хименеса. Того, кто заставляет свою жертву смотреть, кто грубо вторгается в его психику, вынуждая взглянуть в лицо непереносимой правде. Но ответ и на сей раз от него ускользнул, и он очнулся ошалелый, как больной после длительного наркоза.

Он обошел обшарпанные столы, уставленные жестянками и глиняными горшками с пучками засохших кистей в коросте закаменевшей краски. Под столами теснились картонные коробки, штабеля книг, каталогов, журналов и никому не известных периодических изданий по искусству, стопки бумаги, рулоны холста и листы фанеры. Ему потребовалось бы полдня только на то, чтобы перенести это барахло вниз, даже не просматривая. Но в том-то и была суть. Отец не хотел, чтобы он их просматривал. Их следовало просто вытащить наружу и сжечь. Не выбросить на свалку, а уничтожить.

Фалькон вновь и вновь ерошил руками волосы, возбужденный тем, что он замыслил, хорошо понимая, что прийти сюда его заставило именно желание нарушить волю отца. Он откладывал этот момент со дня отцовской смерти, стремясь уйти как можно дальше от той эпохи, чтобы начать жить в собственной. Собственная эпоха? А разве обыкновенный человек, такой, как он, например, имеет собственную эпоху?

Он нагнулся и достал из кучи первый попавшийся журнал. Им оказался «Нью-йоркер» — его отец был большим любителем карикатур, особенно в стиле «сюра». Он обожал один рисунок, на котором пешка стояла в пустыне рядом с кактусом, а внизу была подпись: «Королевская пешка в Альбукерке, Нью-Мексико». Доведенная до блеска бессмыслица — отец считал это идеальной жизненной позицией, вероятнее всего потому, что его собственная жизнь почти утратила смысл после того, как он лишился своего сверкающего гения.

Воспоминания обступили его толпой, оспаривая друг у друга пальму первенства.

Спор о Хемингуэе. Почему Хемингуэй застрелился в 1961 году, в тот год, когда умерла его мать? Человек, достигший таких высот, покончил с собой, потому что не вынес своей неспособности продолжать в том же духе. Хавьеру было шестнадцать лет, когда они заговорили об этом.

Хавьер: «Почему он не мог просто уйти на покой? Ему ведь тогда было уже за шестьдесят. Устроился бы поудобней в кресле под кубинским солнышком и потихоньку потягивал бы mojitos».

Отец: «Потому что он был уверен, что потерянное можно вернуть. Необходимо вернуть».

Хавьер: «Ну и занимался бы этим. Искал бы свои сокровища… это ведь занимательная игра».

Отец: «Не игра, Хавьер. Не игра».

Хавьер: «Он обеспечил себе место в литературе. Он получил Нобелевскую премию. В «Старике и море» он сказал все. Больше уже нечего добавить. Зачем пытаться продолжать, если?..»

Отец: «Потому что он имел эту способность и потерял. Это все равно что потерять ребенка… ты никогда не перестанешь думать о том, что могло бы быть».

Хавьер: «Но посмотри на себя, папа. Ведь и у тебя все то же самое, однако…»

Отец: «Давай не будем говорить обо мне».

Фалькон отшвырнул журнал при воспоминании о своей непроходимой глупости, потом присел, вытащил из-под стола коробку, раскрыл ее. Опять тот же мусор. Накопленный в течение жизни хлам, что особенно характерно для любого художника, который привыкает хранить все, что могло бы подсказать ему новую идею. Он прошел вдоль книжных полок у боковой и задней стен. «И их я тоже должен сжечь? — спросил он себя. — Неужели ты хочешь, чтобы я занялся истреблением книг? Чтобы сбросил их все с галереи во дворик и предал огню слова и рисунки? Ты не мог требовать этого от меня». Так ищет оправданий грешник, готовый нарушить договор.

В стене, обращенной на улицу, было четыре высоких французских окна, которые отец сделал, чтобы добиться максимальной естественной освещенности. На каждом — стальная отодвигающаяся решетка. Не мастерская, а крепость.

Фалькон вернулся к рабочей стене отца и через небольшую дверь в углу прошел в кладовку, освещаемую лишь свисавшей с потолка голой лампочкой. У одной стены помещались четыре стеллажа с высокими вертикальными ячейками. В них стояли натянутые на подрамники холсты, картоны и листы бумаги. Почти всю противоположную стену закрывал шкаф, на котором чуть не до потолка громоздились разные коробки, пахнувшие плесенью, затхлостью, а после долгой зимы еще и сыростью. Фалькон шагнул к стеллажу и наугад вытащил оттуда лист. Это был сделанный углем рисунок одной из танжерских обнаженных фигур. Он вытащил другой лист. Карандашный абрис той же фигуры. Следующий лист, потом еще и еще — опять она же: проработка какой-то детали, смена угла. Он перешел к холстам. И там была танжерская красавица: большая, маленькая, но все время одна и та же. Обследовав остальные три стеллажа, Фалькон понял, что в каждом из них содержатся материалы, относящиеся к одной из четырех обнаженных фигур. Сотни карандашных и угольных рисунков, копий, написанных маслом и акриловыми красками.

Его вдруг охватила невероятная печаль. Эти работы на стеллажах в плохо освещенной комнате — вот все, что осталось от стремления отца вернуть свою гениальность, ухватить ее, пусть повторно, пусть даже в какой-то крохотной детали, но обрести вновь. За волной печали пришла боль, потому что Фалькон — даже в жалком свете дешевой лампочки — сумел заметить, что ни одна из копий не обладала исключительными достоинствами оригиналов. При внешней схожести не было тут ни жизни, ни биения пульса, ни текучести, ни вдохновения. Исключительная посредственность. Его абстрактные пейзажи смотрелись гораздо лучше. Его купола и окна, двери и контрфорсы — даже они выглядели интереснее. Вот это он сожжет, сожжет, не колеблясь.

Фалькон влез на стул и снял со шкафа одну из коробок. Тяжелая. С книгами. Он откинул верхние клапаны и стал перебирать разношерстное содержимое: книги в кожаных переплетах и в тканевых, написанные авторами шестидесятых—семидесятых и принадлежавшие перу классиков. Он приподнял обложку и прочел дарственную надпись. Это были подношения от поклонников — аристократов, министров, театральных режиссеров, поэтов. Во второй коробке оказался тщательно упакованный фарфоровый сервиз. В третьей — столовое серебро. И так далее: сигары (невыкуренные), портсигары, фигурки из дерева, фарфоровые статуэтки.

Отец питал отвращение к таким статуэткам. Их накопилось три полных коробки. Давние завернуты в пожелтевшие обрывки газет семидесятых годов, последние — в пузырчатой упаковочной пленке. Фалькон наконец-то понял, в чем он сейчас копается. Это были знаки почтения, которое люди питали к его отцу, маленькие дары, вручавшиеся ему на публичных мероприятиях, скромная дань признательности гению.

Воспоминания раскручивались, как клубок. Поездки вместе с отцом. Он редко платил за стол или номер в отеле, который всегда был украшен гирляндами цветов. Если они останавливались в частном доме, местные жители молча ставили у порога корзины с фруктами и овощами, дабы выразить свою благодарность за визит великого художника.

«Такова жизнь, — говаривал отец. — Величие всегда вознаграждается. Не важно, футболист ты или тореро. Дело в гениальном владении ногами, плащом, пером, кистью, чем угодно, и все-таки… что же это за дар? Великие художники малюют бледные картины, блестящие тореро проваливают бои с отличными быками, замечательные писатели сочиняют плохие книги, выдающиеся футболисты могут играть дерьмово. Так что же это такое… эта капризная гениальность?»

Да, он распалялся, тряс рукой, с такой силой сжимая большой и указательный пальцы, что ногти белели, и Хавьеру тогда казалось, что отец вот-вот заявит, что гениальность — пшик.

«Гениальность — это щелка».

«Что?»

«Трещинка. Малюсенький просвет, к которому ты, если на тебе лежит печать гения, можешь прильнуть глазом и увидеть сущность всего».

«Не понимаю».

«И не поймешь, Хавьер, потому что на тебе лежит печать нормальности. Щелка открывается футболисту в тот момент, когда он чутьем угадывает, куда полетит мяч, с какой стороны надо подбежать к нему, как поставить ноги, где находится вратарь и когда нужно ударить по мячу. Расчеты, которые представляются невозможными, оказываются фантастически простыми. Все его действия так естественны, так посекундно выверены, движения так… ленивы. Ты замечал это? Замечал, какая тишина наступает в подобные минуты? Или ты запоминаешь только рев, когда мяч влипает в сетку?»

Такие беседы могли продолжаться бесконечно. Фалькон встряхнул головой, желая отделаться от непрошеных мыслей. Он просмотрел все коробки, несколько смущенный отцовской методичностью. Обычно его отец работал, окутанный миазмами красок, гашиша и музыки, а в Севилье, как правило, еще и по ночам, но кладовка, казалось, принадлежала образцовому счетоводу. И тут, словно в подтверждение этого факта, Фалькон открыл коробку, до краев набитую деньгами. Ему не было нужды их пересчитывать, потому что сверху лежала бумажка, на которой была прописана сумма — восемьдесят пять миллионов песет. Целое богатство, позволявшее купить небольшой особняк или роскошную квартиру. Он вспомнил слова Сальгадо о «непоказанных» деньгах. Интересно, их тоже надо уничтожить?

В последней коробке опять были книги, в кожаных переплетах, но без тиснения и без названия, с гладкими корешками. Фалькон наугад раскрыл одну из них. Страницы были исписаны безукоризненным почерком его отца. Одна строчка бросилась ему в глаза:

«Я так близко».

Фалькон захлопнул книгу и снова открыл ее на первой странице, где стоял заголовок: «Севилья 1970—». Дневники. Его отец вел дневники, а он об этом ничего не знал. У него на лбу опять выступил пот, и он стер его тыльной стороной руки. Ладони были влажными. Он заглянул в коробку, чтобы посмотреть, в каком порядке располагались книги, и понял, что держит последнюю. Он быстро пролистал страницы до декабря 1972 года с заключительной фразой:

«Мне до смерти все надоело. Думаю, пора кончать».

Между книгами и стенкой коробки был засунут конверт с пометкой: «Хавьеру». У Фалькона по шее поползли мурашки. Дрожащими пальцами он вскрыл конверт. На письме стояла дата: «28 октября 1999 года». Канун его смерти и третий день после оглашения завещания.

«Дорогой Хавьер,

Если ты читаешь это письмо, значит, склоняешься к тому, чтобы пренебречь моими распоряжениями и совершенно определенными пожеланиями, изложенными в моем последнем волеизъявлении и завещании от 25 октября 1999 года, где, если ты забыл, черным по белому прописано, что все содержимое моей мастерской должно быть уничтожено.

Да, твой логический полицейский ум, Хавьер, мог усмотреть тут одну лазейку. Ты, вероятно, решил, что это позволяет тебе изучить, оценить, прочитать и прощупать мои пожитки, прежде чем пустить их в распыл. Ты знаешь меня лучше, чем другие мои дети. Мы ведь часто говорили с тобой, так сказать, по душам, чего мне никогда не удавалось ни с Пако, ни с

Мануэлой. Ты понимаешь, почему я так поступил и почему все доверил тебе.

Прежде всего, ни Пако, ни Мануэла не смогли бы сжечь 85 ООО ООО песет, а ты сделаешь это, Хавьер. Я уверен, что сделаешь, ибо знаешь, откуда пришли эти деньги, и, что еще важнее, ты неподкупен.

Ты, возможно, подумаешь, что мое глубочайшее доверие к тебе дает тебе право прочесть эти дневники. Конечно, я не в состоянии тебе помешать, и это даже хорошо, но я должен предупредить, что мои откровения могут оказаться миной замедленного действия. Я не несу за это ответственности. Тебе решать.

Из дневников кое-что изъято. Потребуется расследование. В этом тебе нет равных. Только прежде хорошенько подумай, Хавьер, особенно если ты полон сил, счастлив и доволен своей нынешней жизнью. Перед тобой короткая история страдания, и теперь оно станет твоим. Единственный способ избежать этого — не начинать.

Твой любящий отец,

Франсиско Фалькон».

13

13

Суббота, 14 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Вайлен, Севилья

Фалькон вложил письмо обратно в конверт и засунул его в коробку, потом выключил свет в обеих комнатах, физически ощутив, как изголодавшаяся темнота вновь поглотила наследие его отца. Он запер кованую железную дверь и вышел из дома, желая «перетоптать» недавние открытия.

Парк перед Музеем изящных искусств потихоньку начал заполняться молодыми людьми, сосущими косячки и потягивающими «Крускампо» из литровых бутылок. Время было еще раннее — всего одиннадцать вечера; через несколько часов под этими темными деревьями пойдет грандиозный гудеж. Фалькон зашагал прочь, прочь от центра, прочь от тех мест, где его могли узнать. Он подчинялся какому-то внутреннему ритму, определявшемуся не сознанием, а ощущением булыжников под подошвами ботинок. Слова из письма отца стучали и стучали у него в голове, как громыхающий на стыках товарный поезд. Он знал, что сделает это, что не сможет удержаться от искушения прочесть дневники.

Через полчаса он обнаружил, что находится на улице Иисуса Всесильного, никак не оправдывающей своего громкого названия. Он свернул в переулок и вышел на Аламеду, уже заполненную девушками, которые прохаживались среди деревьев, припаркованных машин и по площадке, где каждое воскресное утро раскидывался «блошиный рынок». Из клубов и баров на противоположной стороне улицы доносились бухающие звуки музыки. Оправляя на заду эластичную мини-юбку, к нему подскочила девица с вопросом, что он здесь ищет. В желтом свете уличных фонарей ее лицо казалось монохромным. Между выкаченными донельзя грудями — картинная ложбинка, ниже — сетчатый топ, еще ниже — округлый голый живот. Глянцевые черные губы приоткрылись, и, как морской обитатель из расщелинки, высунулся ищущий язычок. Фалькон был загипнотизирован. Девица делала заходы, которые, к его удивлению, возымели свое действие. Он был бы не прочь позаниматься сексом. Только не покупным. Она его завела своими уловками. Его утроба всколыхнулась, но плеснуло не туда и не тем — желчью, — внутри словно бы закрутились кольца удава — страшного, бесшумно скользящего, будя желания, жуткие желания, от которых он всегда считал себя застрахованным. Ощущение было пугающим и вместе с тем возбуждающе острым. Он взял себя в кулак, чтобы сдержаться.

— Я полицейский, — сказал он жестко. — Ищу Элоису Гомес.

Она надулась и кивнула на женщин, толпившихся на площадке. Он вышел из-под деревьев, с тревогой осознавая, что впредь не сможет за себя поручиться. В его натуру вползла непредсказуемость. Ему пришлось напомнить себе, что он человек порядочный, служитель порядка, ведь только что увиденный им моментальный снимок темной стороны его существа показал ему, что она полна жизни. Ступая по рытвинам Аламеды, он додумался до безумной мысли, что ему впору начать бояться самого себя, того, что таится внутри него. Не это ли убийца сотворил с Раулем Хименесом? Не дал ли ему увидеть кошмар, мучивший его каждодневно?

Он подошел к группе женщин, стоявших на углу улицы Вулкано, вдоль которой, отчетливо вырисовываясь в свете фонарей, прогуливались красотки в сапогах выше колен. Амазонки, которые каждым своим движением показывают мужчинам, что готовы делать все, чего от них ни потребуют, только не целоваться в губы. Женщины молча расступились и ждали, когда он заговорит, так как понимали, что это не клиент. Фалькон спросил про Элоису Гомес. Низенькая толстушка с жесткими крашенными в черный цвет волосами и опухшим лицом сказала, что Элоисы здесь нет и никто не видел ее с прошлой ночи, когда ей позвонил какой-то клиент.

— Часто бывало, чтобы она не возвращалась сюда? — поинтересовался он.

Девицы переглянулись, пожимая плечами.

— Вы, должно быть, коп, — сказала одна из них. — А кстати, вы, случаем, не заодно с тем козлом, что приходил сюда прошлой ночью?

— Я из отдела по расследованию убийств, — ответил Фалькон. — Она занималась с клиентом в ночь со среды на четверг, а после ее ухода он был убит.

— Скверно.

Фалькон вызвал номер Элоисы на своем мобильнике и позвонил. Ответа не последовало. Он оставил сообщение с номером своего телефона, прося ее перезвонить. Ему казалось, что девицы смотрят на него как на зверя в зоопарке, ожидая, не выкинет ли он какую-нибудь штуку. Наконец одна блондинка, стоявшая сзади, подала голос:

— Может, вас обслужить? Полицейским мы предоставляем скидку.

Все засмеялись.

Фалькон прошел по улице Вулкано, мимо амазонок, на улицу Маты, потом повернул на восток, на улицу Релатор, вспоминая, что в последний раз был в этих местах не иначе как с отцом, потому что вряд ли забрел бы сюда просто ради того, чтобы пропустить стаканчик. В этой части города обосновались ремесленники. Да, именно здесь жил багетчик, ну и, конечно, копировщик, подозрительного вида, чернявый и, по словам отца, героинщик. Как же его звали? Вроде у него было какое-то прозвище. В тот единственный раз, когда он его видел, этот тип вышел к двери в одних черных сатиновых трусах. Худой, с мускулатурой дикого зверя. Крупные зубы. Особенно Фалькон был шокирован тем, что наглец не потрудился одеться и беседовал с его отцом о делах, запустив руку под резинку трусов.

Он пересек улицу Ферии и подошел к старой церкви с латинским названием — «Omnium Santo-гит», — стоявшей рядом с крытым рынком. На улице было темно и тихо, так что звонок мобильника заставил его вздрогнуть.

— Diga, — сказал он. Молчание и шорох.

— Diga, — повторил он уже более резко.

Ему ответил мужской голос, спокойный и мягкий:

— Где вы сейчас находитесь?

— Кто это? — спросил Фалькон, которого всегда раздражало, если звонивший не называл себя.

— Близко ли мы друг от друга? — произнес голос, и эти слова пронзили его как ножом, заставив согнуться пополам, будто в таком положении ему было лучше слышно.

— Откуда мне знать?

— Ближе, чем вы думаете, — сказал голос, и телефон отключился.

Фалькон повернулся кругом, внимательно всматриваясь во все дверные проемы и углубления, в темный проход между церковью и рынком. Потом побежал по улице, заглядывая в ее ответвления. Супружеская пара с маленькой собачкой, увидев его, перешла на другую сторону. Наверно, он походил на помешавшегося боксера, воюющего с тенями.

Вдруг он остановился и вперил взгляд в мостовую, прокручивая в уме два возможных сценария. Если убийца раньше не знал Элоису Гомес, он выудил ее номер телефона из мобильника Хименеса, который украл из его квартиры. Он вызвал ее прошлой ночью и теперь, вероятно, завладел ее мобильником, потому что получил отправленное ей сообщение с моим номером, что означает… Грудь сжалась от сознания вины. Он ее погубил. А если убийца ее знал… исход был тот же.

Мы это просрали, мелькнула мысль. Он бросился бежать и примчался на Аламеду, обливаясь потом и еле переводя дух. Женщины обступили его плотным кружком.

— Где живет Элоиса Гомес? — выдохнул он. — И не знает ли кто, куда она пошла после того, как ей позвонили прошлой ночью?

Толстушка неуклюжей рысью пустилась впереди него к дому на улице Хоакина Косты — мимо группок наркоманов, кучкующихся на пустых стоянках и у парадных, согнувшихся над фольгой, вдыхающих дурман через трубочки шариковых ручек, ждущих экстаза. Она отперла дверь старого, обшарпанного дома с трещинами в фундаменте, из которых росли трава и цветы. Они вошли внутрь. На лестнице не было света, от деревянных ступенек воняло мочой. Девушка указала на дверь на первом этаже. Он постучал. Никакого ответа. Она зашла к себе и принесла запасной ключ. Элоисы в комнате не было, а с продавленного дивана на них смотрела большая симпатичная панда, явно только что купленная.

— Это для ее племянницы, — сказала девушка. — У нее есть сестра в Кадисе.

Панда сидела, выставив вперед готовые для объятия лапы и глядя глупыми печальными глазами. Эта немая игрушка показалась Фалькону воплощением его собственного одиночества. Он снова вызвал номер Элоисы Гомес и выслушал устное сообщение.

— Где она? — спросил он.

Он вручил девушке свою визитную карточку с обычными в таких случаях наставлениями. Она взяла ее дрожащей рукой, прекрасно понимая, что все это означает.

Неудача обозлила его. Через Аламеду Фалькон прошел на улицу Амор-де-Диос. Хоть и зная, куда направляется, он бездумно плутал, сворачивая то вправо, то влево, по лабиринту улочек, пока в нос ему не ударил сильный кошачий запах. Стены по обе стороны от него сначала сошлись, апотом расступились, открыв его взгляду церковь Divina Enfermera. Божественной Сиделки? Асфальт вокруг церкви был весь взрыт, и большие черные обломки громоздились кучей на площади Сан-Мартин. Он уже проходил здесь вместе с отцом по дороге к копировщику. Они шли мимо Божественной Сиделки, и отец, отпустив непристойную шутку, показал ему божественных сиделок за работой. Шестидесятипятилетние женщины сидели перед своими домами, разведя дряблые бедра, выше которых все было окутано черным. Отец тогда чуть не свел его с ума, вступив с ними в бесконечные переговоры о минете, и он даже убежал в конец улицы и стоял там под вывеской: «Амонтильядо фино имансанилья пасада».

Названия улиц, скользя, исчезали за его спиной, пока он не вышел на Сан-Хуан-де-Пальма, забитую людьми, пившими пиво рядом с пивной под двумя пальмами, верхушки которых терялись в ночной тьме. Как легко было чувствовать себя одиноким в этом городе. Он прошел дальше, мимо дома герцогини де Альба. Однажды он побывал там и постоял под каскадом огромных бугенвиллий, потягивая нектар в высшем обществе. Так ли чувствуют себя бродяги? Я, похоже, ухожу в бега от самого себя.

Легкий ветерок холодком пробежался по потному лбу. Вроде бы он ни о чем не думал, но слова стали выплывать из ниоткуда, непрошеные. Мужской климакс. Сорок пять. Пора. И еще какая-то чушь из журналов Мануэлы. Нет. Это просто обычное естественное старение. Ползучее наступление, замеченное душой и телом. Возраст — это замещение возможности вероятностью при ежедневном сокращении шансов — Франсиско Фалькон, июнь 1996-го.

Он вдруг бросился бежать, словно надеялся оторваться от того, что творилось у него в голове. Люди расступались перед ним, вспугнутые его громким топотом, а наделенные более сильным стадным инстинктом устремлялись за ним следом, как будто он точно знал, куда бежит. Дураки, чертовы идиоты. Когда он достиг улицы Матахакас, за ним мчались уже человек двадцать, и в этот момент он увидел материализующуюся из темноты толпу и ощутил глубокую сосредоточенность, которую севильцы приберегают для двух вещей — La Virgen и los toros.

В конце улицы у Эскуэлас-Пиас над колышущимся морем черных голов возникла озаренная светом свечей Дева Мария. Ее склоненная голова, усыпанные драгоценностями белые одежды, залитые слезами щеки были окутаны дымом курящихся благовоний. Платформа качалась и подрагивала в темноте, омываемая волнами благоговения, которое устремляли к ней теснившиеся внизу люди.

Фалькона толкали вперед, к поразительному образу красоты, которая его одновременно восторгала и отвращала, преисполняла мистическим трепетом и пугала. Толпа впереди все уплотнялась. Рядом с ним женщины-карлицы шептали молитвы и целовали свои четки. Он оказался в плену этого причудливого параллельного мира. Аламеда с ее шлюхами и оскотинившимися клиентами, с ее наркоманами, жаждущими опасного забвения, жила совсем другой жизнью, полной крови и грязи. Жизнью, находившейся где-то далеко за пределами этой соборной тишины, этой чистой и очищающей красоты, несомой потоком почитания и поклонения.

Неужели все мы существа одного вида?

Этот вопрос, пришедший ему в голову вроде бы случайно, натолкнул его на мысль, что добро и зло вполне могут сосуществовать в одном месте, в одном человеке. Даже в нем самом. Его вдруг охватила паника. Ему захотелось немедленно выбраться из толпы, но двигаться можно было только вперед.

Богородица остановилась и медленно опустилась во тьму. Колеблющийся свет свечей скользнул по ее лицу, блеснул в хрустальных слезах, в печальных глазах. Ему надо было пройти мимо нее, мимо этого страшного символа утраты, этого яркого примера варварства человечества. Он стал расталкивать кающихся грешниц, мирных матерей, задел отца со спящим ребенком за спиной. Он больше не в силах был это выносить.

Ему хорошо доставалось. Его тыкали в спину, пока он протискивался мимо. Над ним потешались. Наконец он ударился о барьер, нырнул под него и побежал между безмолвно застывшими nazarenos в остроконечных колпаках, облаченными во все черное и сливавшимися с ночью. Их взгляды были обращены на него. Суровые взгляды из-под опущенных на лица капюшонов: молчальники — самый нетерпимый из орденов. Он мчался сквозь ряды босых людей, прочь от путешествующей Богородицы. Им владело отчаяние.

Толпа редела, и ему удалось свободно перескочить через ограждение, но Фалькон не снизил темпа, пока не выбежал на улицу Кабеса-дель-Рей-Дон-Педро, и только там, в безлюдии, осознал, что громко разговаривает сам с собой. Он попытался вслушаться в собственную речь, что было еще большим безумием. Совладав с собой, Фалькон двинулся дальше. Узким проулком он вышел на улицу Абадес и обомлел: там, лицом к дому, из которого она только что вышла, стояла его бывшая жена, Инес. Она смеялась; смеялась от души, согнувшись пополам и уперев руки в коленки, так что ее длинные волосы свисали чуть не до земли. Она смотрела на освещенную прозрачную дверь бара «Абадес», но Фалькон не сомневался в ее трезвости, так как она не выносила алкоголя. И еще он не сомневался: она смеялась потому, что была счастлива.

Дверь бара распахнулась, и оттуда вывалилась компания. Инес взяла кого-то под руку, и компания двинулась вдоль по улице, удаляясь от Фалькона. На Инес были туфли на очень высоких каблуках, как, впрочем, и всегда, но она так уверенно ступала в них по неровной булыжной мостовой, что дух захватывало. Ноги Фалькона, напротив, словно приросли к земле. Это мгновение словно разодрало его пополам. С одной стороны была его прежняя, счастливая семейная жизнь, с другой — его нынешнее, обособленное, мрачнеющее «я». А что посредине? Пропасть, расселина, бездонное обиталище кошмарных снов, спасти от которых может лишь резкое пробуждение к еще более жестокой реальности.

Фалькон пошел за ними, прислушиваясь к их оживленному разговору. До него долетали шутки о судьях и адвокатах. Он с облегчением вздохнул, поняв, что она веселится в обществе своих коллег, но каждый взрыв знакомого смеха Инес вонзался в него рогами быка-тяжеловеса. Ее веселость делала почти нестерпимой новую для него пытку. И когда кремень его воображения соприкоснулся с циркулярной пилой его подозрительности, в голове у него со звоном и скрежетом рассыпались искры.

На проспекте Конституции компания стала ловить такси. Фалькон из-за угла наблюдал, с кем поедет она. В одну машину сели четверо. Он успел заметить мелькнувшую лодыжку и пряжку на ремешке ее туфли. Дверь захлопнулась. Покинутый, он уныло смотрел, как красные огни задних фар исчезают в потоке машин.

Фалькон зашагал к реке, стараясь держаться широких проспектов, сторонясь узких улочек Эль-Аренала, туристов и их бесшабашного веселья. Он пошел по мосту Сан-Тельмо через черную с бликами света реку и остановился на середине, пораженный яркой рекламой на жилых зданиях вокруг площади Кубы: Tio Рере, Airtel, Cruzcampo, Fino San Patricio — херес, телефоны и пиво. Такова нынешняя Испания — учтены все наши потребности.

Внизу мерцала и плескалась река. Фалькону вспомнилась первая жена Рауля Хименеса. Мать не вынесла мук неизвестности. Интересно, не с этого ли места она прыгнула в бездну, подумал он, и вспомнил, что, по словам Консуэло Хименес, она однажды ночью пришла на берег и просто выкинула меня из жизни, как мусор. Фалькон представил себе, как женщину уносит течением, как вода постепенно накрывает ее лицо, заливает уголки глаз и рта, пока над ней не смыкается долгожданный мрак вечной ночи.

У него в кармане зазвонил мобильник. Его нелепое биканье очень кстати вторглось в его мрачные мысли. Фалькон приложил телефон к уху и, услышав шипение эфирных помех, понял, что это звонит он.

— Diga, — произнес Фалькон спокойно. Молчание.

Он ждал, на сей раз не разрушая чар излишними словами.

— Вам кажется, старший инспектор, что это ваше расследование, но вы должны себе уяснить, что это я рассказываю свою историю, и, нравится вам или не нравится, вы не помешаете мне досказать ее до конца. Hasta luego[51]

14

Воскресенье, 15 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Фалькон проснулся с сильно бьющимся сердцем, все еще возбужденным выбросом адреналина. Проверил пульс — девяносто. Спустил ноги с кровати и почувствовал, что, ничего не начав, уже устал. Лицо у него горело, волосы взмокли от пота, будто он бегал всю ночь или, вернее, все утро. Он улегся спать только в четыре утра. Не хотелось идти домой.

Он час позанимался на велотренажере и, убедив себя, что его самочувствие стало намного лучше, принял душ и оделся. Внешний мир, отделенный от него толстыми стенами, казался вымершим. Он выпил кофе, съел гренок, натертый чесноком и политый оливковым маслом. Обычный завтрак его отца. Он поднялся в мастерскую и первым делом разложил дневники по порядку, отметив про себя, что качество книжек раз от разу ухудшалось: бумага становилась тоньше, швейное крепление сменилось клеевым, уже рассохшимся и плохо державшим страницы. Менялся и почерк. Первые дневники он с ходу вряд ли назвал бы отцовскими. Буквы пляшут, между словами разные промежутки, строчки к концу клонятся вниз, а знаки препинания расставлены так, будто их собрали в горсть и разбросали, как семена. Рука нетвердая, какая-то дерганая. Потом почерк выровнялся, но знакомой Хавьеру каллиграфичности он достиг только после возвращения отца в Испанию в шестидесятые годы.

Именно тут был пробел. Один дневник заканчивался летом 1959 года в Танжере, а следующий начинался с мая 1965 года в Севилье. В этот период все и случилось. Ушли из жизни его мать и мачеха. Отец создал свои «ню», стал знаменитым и покинул Марокко. Это была жизненно важная книга, но какие полицейские навыки могли помочь ему ее найти?

Время близилось к часу, и ему надо было спешить на обед к брату Пако в его поместье в Кортесильяс, в часе езды от Севильи. Он хотел бы приступить к чтению дневников прямо сейчас, но понимал, что ему придется почти сразу же бросить это занятие. Он решил ограничиться первой записью — попробовать pincho[52] перед gran plato.[53]

«19 марта 1932 года, Дар-Риффен, Марокко.

Сегодня мне семнадцать, и Оскар подарил мне книжку с пустыми страницами, сказал, я должен их заполнить. Прошел чуть не год с тех пор, как случился «инцидент» — иначе я теперь это не называю, — и я начал склоняться к тому, что надо бы записывать все события, как я их понимаю, а то забуду, кем был. Хотя после десяти месяцев муштры в легионе и зверской дисциплины я уже в большом сомнении. Чтобы выжить в казармах — лучше не думать; чтобы выжить в походах — тоже лучше не думать. Во время учений думать просто не удается: все происходит слишком быстро. Когда я сплю, я вижу только один сон, о котором думать не хочу. Поэтому я вообще не думаю. Я сказал об этом Оскару, а он мне ответил: «Не думаешь, значит, не существуешь». Понимай, как знаешь. Он утверждает, что эта книжка все изменит. Надеюсь, что еще не поздно. Жизнь до «инцидента» утратила смысл. Она никаким боком не соприкасается с нынешней. От школы осталось только умение читать и писать, хотя окружающие меня tontos[54] и того не умеют. Даже друзей не осталось. Моя семья меня забыла, умерла для меня. Кто я? Меня зовут Франсиско Луис Гонсалес Фалькон. В первый день моего пребывания в легионе капитан заявил нам, что мы — novios de la muerte.[55] Он был прав. Я жених смерти, но не в том смысле, в каком он это понимал».

Зазвонил мобильник. Это его сестра Мануэла напоминала ему, чтобы он не забыл за ней заехать. Она принялась жаловаться, что Пако собирается заставить ее отработать обед. Хавьер выразил ей свое сочувствие, хотя совсем ее и не слушал. Ему было не до такой ерунды.

Они выехали из города при ярком свете солнца и покатили на север по дороге в Мериду. Оказавшись среди перекатывающихся холмов и волнующихся лугов, Хавьер расслабился. Давление города, духота узких улиц, толчея, орды туристов, его все более запутывающееся расследование остались позади. Он никогда не разделял любви Пако к простому образу жизни, простору, быкам, пасущимся на выгоне, но сейчас, после убийства Рауля Хименеса, город, вместо того чтобы очаровывать, наводил на него страх. Не в первый раз он увидел ночное шествие с озаренной свечами Девой Марией. Один раз его занесло в такую процессию прямо с места преступления, и ничто в нем не колыхнулось. Он не принадлежал к числу сумасшедших поклонников культа Девы Марии. Но дважды за два дня пережил потрясение при встрече с этим манекеном на платформе, а прошлой ночью буквально запаниковал. Потребность убежать от него или, вернее, проскользнуть мимо него была инстинктивной. Она не имела рационального объяснения. Он встряхнул головой и откинулся на спинку, позволяя себе расслабиться, пока машина медленно ехала по ослепительно белой деревеньке Паханосас.

Доехав до фермы, Мануэла сразу же переоделась, сменив красный льняной костюм от Елены Брунелли на комбинезон ветеринара. Пако вскинул на плечо ружье и прихватил три анестезирующих шипа. Они сели в «лендровер» и покатили искать одного из retintos, у которого в боку была рваная рана, полученная в битве с другим быком.

Бык пасся под дубом в стороне от стада. Он был вполне взрослым, и Пако уже продал его для участия в предстоящей Ферии. Пако зарядил ружье и вогнал шип быку в ляжку. Тот потрусил от них в глубь рощи. Они ехали следом, пока он не опустился в траву на залитой солнцем лужайке, обескураженный слабостью в задних ногах. Они вышли из машины и направились к нему. При их приближении бык поднял голову усилием могучей холки. Он повел своим первобытным оком, и Хавьер на какой-то миг словно бы заглянул внутрь его головы. Там не было страха, а только безграничное ощущение собственной мощи, исчезающей под действием анестезии.

Бык уронил голову в траву. Мануэла промыла рану, наложила пару швов, сделала укол антибиотика и взяла анализ крови. Пако болтал без умолку, гладя бычий рог, ощупывая большим пальцем его точеное острие, и при этом держал в поле зрения других быков, которые могли и напасть. Хавьер, похлопывавший усыпленного гиганта по ляжке, вдруг позавидовал тому самоощущению, которое только что открыл в нем. Сложность делает людей слабыми. Если бы мы могли быть такими же собранными, как этот бык, такими же уверенными в своей силе, вместо того чтобы денно и нощно печься о своих жалких потребностях.

Мануэла ввела быку стимулятор, после чего они быстро ретировались в «лендровер». Мощная голова вскинулась, и бык тут же начал рывками подниматься, потому что инстинкт говорил ему, что в лежачем положении он уязвим. Наконец он встал, подобрался и заставил себя стронуться с места. Исчезая за деревьями, он уже вскинул задние ноги.

— Фантастический бык, — сказал Пако. — Он ведь поправится к Ферии, да? Ты как думаешь, Мануэла?

— Рана у него еще не заживет, но он, безусловно, покажет им, чего стоит, — ответила она.

— Обязательно сходи на него посмотреть, Хавьер. Он будет выпущен на арену «Ла-Маэстранса» в понедельник, двадцать третьего апреля, и, точно тебе говорю, никто, даже Хосе Томас, не одолеет этого быка, — с гордостью заявил Пако. — Пепе уже что-нибудь узнал?

— Ничего.

— Уверен, у него есть шанс. По законам статистики, до Ферии кто-нибудь обязательно отсеится.

На обед был жареный барашек, которого Пако приготовил в настоящей кирпичной печи, которую восстановил на ферме. За столом собралась куча народу, в том числе родители жены, дядья, тетки, жена Пако и четверо его детей. В кругу семьи Хавьер отвлекся от своих забот и выпил много красного вина, больше обычного. Потом всех сморил сон. Мануэле даже пришлось будить Хавьера, который спал как убитый.

Уже начинало темнеть, когда они подошли к машине. Хавьер, еще не совсем протрезвевший, не очень твердо держался на ногах. Пако обнял его за плечи. Прощание затянулось.

— Кто-нибудь из вас знал, что папа был в легионе? — спросил Хавьер.

— В каком легионе? — заинтересовался Пако.

— В Третьем иностранном легионе в Марокко. В тридцатые годы.

— Я не знал, — ответил Пако.

— Ага! — воскликнула Мануэла. — Ты расчищал мастерскую. А я-то все думала: когда наконец братишка за это примется?

— Я просто читал оставшиеся после него дневники, вот и все.

— Он никогда не говорил о таких древних временах… о гражданской войне, — заметил Пако. — Я не помню, чтобы он вообще что-нибудь рассказывал о своей жизни до Танжера.

— Он еще упоминает о каком-то «инциденте», — сказал Хавьер, — о том, что случилось, когда ему было шестнадцать лет, и что заставило его уйти из дома.

Пако и Мануэла покачали головами.

— Ты, надеюсь, соизволишь сообщить нам, братишка, если наткнешься еще на одну обнаженную фигуру, завалившуюся за какой-нибудь сундук. Ведь было бы не очень честно о ней умолчать, правда?

— Да там их сотни. Выбирай, что понравится.

— Сотни?

— Сотни каждой из них.

— Я говорю не о копиях, — сказала Мануэла.

— И я тоже… это все подлинники.

— Давай-ка попонятнее, братишка.

— Он писал их снова и снова, как будто пытался вновь приобщиться… к таинству настоящего творчества, что ли. Все они ничего не стоят, и он это знал, а поэтому хотел их уничтожить.

— Если это папины работы, значит, они не могут ничего не стоить, — обиделась Мануэла.

— Но они даже не подписаны.

— Мы и сами сумеем все уладить, — сказала Мануэла. — Как звали того мерзкого типа, чьими услугами он обычно?.. Ну, этого, любителя героина. Он жил недалеко от Аламеды.

Оба брата молча уставились на нее, а Хавьер сразу вспомнил слова из письма отца. Мануэла с вызовом посмотрела на них.

— Эх! Que cabrons sois![56] — воскликнула она с мерзко утрированным андалузским акцентом. Они рассмеялись.

Хавьер даже не стал спрашивать их, почему все они носят девичью фамилию отцовской матери — Фалькон, хотя по всем правилам должны были бы быть Гонсалесами. Только дневники могли что-то прояснить. Пако и Мануэла явно ничего не знали.

Обратно в Севилью машину вела Мануэла, а Хавьер прикорнул возле дверцы. По мере приближения пока еще невидимого города в нем все сильнее нарастало напряжение, внутрь просачивался страх. Небо окрасилось оранжевым заревом, а он, замкнувшись в себе, блуждал по узким аллеям собственных раздумий, по тупикам незавершенных мыслей, по людным проспектам полузабытых событий.

Вернувшись к себе домой на улицу Байлен, он прошел на кухню и напился охлажденной в холодильнике воды прямо из бутылки. У входной двери звякнул колокольчик. Он посмотрел на часы. Половина десятого вечера. Он никого не ждал.

Фалькон распахнул дверь и увидел сеньору Хименес, стоявшую метрах в двух от порога, как будто она в последний момент решила уйти, не дожидаясь, когда он откроет дверь.

— Я забирала свои вещи из отеля «Колумб», — сказала она, — и вспомнила, что ваш дом тут, неподалеку, ну, и решила зайти, если вы не возражаете.

Странное совпадение, если учесть, что он только что вошел.

Он посторонился, пропуская ее внутрь. Ее волосы на этот раз выглядели несколько иначе, чуть менее картинно, чем раньше. На ней был черный полотняный жакет, черная юбка и красные атласные босоножки-шлепанцы на низкой шпильке, делавшие ее вдовий траур не таким уж и мрачным. Она первой прошла во внутренний дворик. Он шел за ней, глядя на ее голые пятки и упругие мышцы.

— Вы хорошо знаете дом, — заметил Фалькон.

— Я видела только внутренний дворик и комнату, где он выставлял свои работы, — ответила она. — Вы, насколько я понимаю, ничего тут не меняли.

— Даже картины все еще здесь, — заметил он, — висят именно так, как он их развесил, показывая в последний раз. Энкарнасьон регулярно стирает с них пыль. Мне надо бы их снять… навести порядок.

— Странно, что ваша жена не занялась этим сама.

— Она пыталась, — сказал Фалькон. — Но я тогда еще не был готов к тому, чтобы освободить дом от его присутствия.

— Его присутствие было очень ощутимым.

— Да, кое-кого оно приводило в трепет, но, думаю, только не вас, сеньора Хименес.

— Однако ваша жена… ее, вероятно, это угнетало… или подавляло. Знаете, женщина любит устраивать хозяйство по-своему и чувствует себя не в своей тарелке, если…

— Не хотите ли взглянуть? — спросил он и направился через дворик, явно не желая допускать ее в свою личную жизнь.

Ее каблучки игриво зацокали по старым мраморным плитам, которыми было выстлано пространство вокруг фонтана. Фалькон открыл стеклянные двери комнаты, включил свет, жестом пригласил гостью войти и по выражению ее лица понял, что она испытала неожиданное потрясение.

— Что вас так поразило? — спросил Фалькон.

Консуэло Хименес медленно обошла вокруг комнаты, внимательно и подолгу разглядывая каждую картину: от куполов и контрфорсов церкви Сан-Сальвадор до Геркулесовой колонны на Аламеде.

— Они все здесь, — сказала она, ошарашенно глядя на него.

— Что? — не понял он.

— Три картины, которые я купила у вашего отца.

— А-а-а, — протянул Фалькон, стараясь не обнаруживать своего замешательства.

— Он уверял меня, что они уникальны.

— Они таковыми и были… в момент продажи.

— Не понимаю, — сказала она, на этот раз уже раздраженным тоном, ухватившись за полы жакета.

— Скажите, сеньора Хименес, когда мой отец продавал вам картины… вы немножко выпили, закусили во дворике, а потом… что было потом? Он взял вас под локоток и привел сюда. Не шептал ли он вам доверительно: «В этой комнате продается все, кроме… вот этого!»

— Именно так все и было.

— И вы попались на эту удочку три раза?

— Ну, конечно же, нет. Так он сказал в первый раз…

— Однако вы решили купить именно эту картину?

Она пропустила вопрос мимо ушей.

— В следующий раз он сказал: «Боюсь, это вам не по карману».

— А потом?

— «Эта картина чудовищно обрамлена… Я не хотел бы продавать ее вам».

— И каждый раз вы покупали именно то, что он якобы не желал вам сначала уступать?

Она в ярости топнула ногой, осознав всю нелепость и унизительность своего тогдашнего положения.

— Не расстраивайтесь, сеньора Хименес, — попытался успокоить ее Фалькон. — Ни у кого, кроме вас, именно этих пейзажей нет. Он не страдал ни глупостью, ни легкомыслием. Это была всего лишь безобидная игра, в которую ему нравилось играть.

— Потрудитесь объяснить, — резко сказала она, и Хавьер почувствовал облегчение оттого, что не принадлежит к числу ее наемных работников.

— Я могу рассказать, как это делалось, но побудительные мотивы мне самому до конца не ясны, — начал Хавьер. — Я никогда не участвовал ни в каких вечеринках, а сидел у себя и читал американские детективы. Когда гости уходили, отец, обычно вдрызг пьяный, врывался в мою комнату и, независимо от того, спал я или нет, орал: «Хавьер!» — и потрясал пачкой денег у меня перед носом. Своей выручкой за вечер. Если я спал, то спросонья бормотал что-то одобрительное; если не спал — то кивал поверх книги. После этого он бежал прямиком в мастерскую и рисовал точно такую же картину, как только что проданная. Наутро она обычно уже была вставлена в раму и висела на стене.

— Очень оригинально, — брезгливо поежившись, заявила она.

— Я сам видел, как он рисовал вот эту крышу собора. Знаете, сколько это заняло у него времени?

Она посмотрела на картину — фантастически сложную комбинацию взмывающих ввысь контрфорсов, стен и куполов, заряженную энергией кубизма.

— Семнадцать с половиной минут, — объявил Хавьер. — Отец сам попросил меня засечь время. Он был накачан вином и наркотиками.

— Но чего ради он это делал?

— Сто процентов прибыли за ночь.

— Но зачем такому человеку надо было?.. То есть это же просто смешно. Они стоили дорого, но не думаю, чтобы я заплатила за каждую из них больше миллиона. Чего он добивался? Ему что, нужны были деньги, или дело в чем-то другом?

Они помолчали. С дворика пахнуло теплым ветерком.

— Не хотите получить свои деньги назад? — спросил он.

Она медленно отвела взгляд от картины и посмотрела на него.

— Он не истратил их, — объяснил Фалькон, — ни единой песеты. Он даже не стал класть их в банк. Все деньги здесь, в его мастерской, лежат наверху в коробке из-под стирального порошка.

— Но что же все это значит, дон Хавьер?

— Это значит… что вам, возможно, не стоит уж слишком на него сердиться, потому что, в конечном счете, он играл против себя.

— Можно мне закурить?

— Конечно. Давайте выйдем во дворик, и я вам там чего-нибудь налью.

— Виски, если у вас есть. Мне, после всего этого, нужно что-то крепкое.

Они устроились на кованых железных стульях за инкрустированным столиком под единственным в галерее фонарем и молча потягивали виски. Фалькон спросил ее о детях, она что-то ответила, хотя мысли ее явно были далеко.

— Я в пятницу ездил в Мадрид, — сказал он, — специально чтобы повидаться со старшим сыном вашего мужа.

— Вы очень четкий человек, дон Хавьер, — заметила она. — Я отвыкла от такой скрупулезности, прожив столько лет среди севильцев.

— Я особенно скрупулезен, когда заинтригован.

Вдова вскинула ногу на ногу, нацелив на Фалькона изящно выгнутый под атласной перемычкой шлепанца носок. Она производила впечатление женщины, знавшей, как вести себя в постели, и весьма требовательной, но вместе с тем и способной вознаграждать. Эта чисто теоретическая оценка вдруг разбудила в нем сладострастие, ему представилось, как она опускается на колени, оборачивается на него через плечо, а ее черная юбка задирается вверх, обнажая бедра. Не привыкший к таким вторжениям неконтролируемых образов в свой рассудок, Фалькон встряхнул головой. Усилием воли он прекратил это безобразие и сосредоточил внимание на кусочке льда в стакане.

— Вы хотели узнать, почему Гумерсинда покончила с собой, — нарушила она молчание.

— Меня заинтересовало то состояние давящей тоски, в котором, по вашим словам, находился ваш муж и которое, возможно, заставило Гумерсинду покончить счеты с жизнью. Я хотел понять, что могло стать причиной такой опустошенности.

— Все полицейские похожи на вас?

— Мы обычные люди… каждый из нас не похож на другого, — ответил Фалькон.

— Так что же вы выведали?

Он подробно передал ей свой разговор с Хосе Мануэлем. Консуэло Хименес вся превратилась в слух, и от ее самодовольной сексуальности не осталось и следа. Туфля, которая покачивалась так близко от его колена, опустилась на мраморную плитку пола рядом со своей парой. Когда он подошел к концу рассказа, прежний апломб сохраняли лишь подкладные плечи ее жакета. Фалькон налил еще виски.

— Los Ninos de la Calle, — закончил он.

— Я тоже об этом подумала, — сказала она.

— Его помешанность на безопасности.

— Мне следовало выяснить, что совершил Рауль. Я не должна была прятать голову в песок. Мне надо было докопаться до правды, чтобы понять его… его мотивы.

— А что, если бы вам пришлось посвятить этому всю свою жизнь?

Она закурила еще одну сигарету.

— Вы полагаете, это имеет какое-то отношение к убийству?

— Я спросил его, не думает ли он, что Артуро все еще жив, — сказал Фалькон.

— И вернулся, чтобы отомстить? — спросила сеньора Хименес. — Но это же абсурд. Я уверена, что они убили бедного мальчика.

— А зачем? Я, напротив, уверен в том, что они как-то его использовали… засадили за какую-нибудь черную работу вроде плетения ковров.

— Как раба? — поинтересовалась она. — А вдруг он убежал?

— Вы когда-нибудь бывали, например, в Фесе? — спросил он. — Представьте себе Севилью без большей части ее главных зданий, без ее скверов и буйной растительности, стиснутую до такой степени, что дома почти соприкасаются крышами, и вываренную до размягчения костей. Умножьте все это на сто, вычтите из сегодняшнего дня тысячу лет, и вы получите Фес. Вы можете войти в медину[57] ребенком и выйти оттуда стариком, не обойдя всех улиц. Если бы даже ему удалось убежать и он сумел бы выбраться из медины, куда бы он мог направиться? Где его документы? Он ничей и ниоткуда.

Консуэло вздрогнула при мысли о такой ужасной возможности.

— Так, значит, это его вы теперь ищете?

— Вышестоящие полицейские чины, то есть люди, которым выделяют из бюджета ассигнования на управление полицией, испытывают отвращение ко всяческим фантазиям. Одной записи моей беседы с Хосе Мануэлем недостаточно, чтобы убедить их начать розыск. Нам предписано больше трудиться и меньше заниматься измышлениями, потому что все результаты наших трудов предъявляются судье, а у них в судах выдумок не терпят.

— И что же вы собираетесь предпринять?

— Пройтись по всей биографии вашего мужа и посмотреть, нет ли там чего-нибудь ценного для нас, — сказал он. — Кстати, вы могли бы помочь.

— А это снимет с меня подозрение? — спросила она.

— Не раньше, чем мы найдем убийцу, — ответил Фалькон. — Но ваша помощь сэкономила бы мне уйму времени, избавив меня от необходимости ворошить события жизни длиной в семьдесят восемь лет.

— Я могу помочь только с последними десятью годами.

— Ну, и это неплохо; ведь туда входит период, когда он был в центре общественного внимания… в связи с «Экспо — девяносто два».

— А-а, строительный комитет, — обронила она.

— Существует еще интересный феномен превращения «черных» песет в «белые» евро.

— Полагаю, вам уже все известно о ресторанном бизнесе.

— Меня не интересуют мелкие махинации с налогами, донья Консуэло. Это не мое ведомство. Я должен выявлять вещи, потенциально более опасные. Например, сделки, заключенные под честное слово, которого кто-то не сдержал, что обернулось потерей состояний и крушением жизней и могло стать мощным импульсом для мести.

— Так вы поэтому пришли в угрозыск? — спросила она, поднимаясь с места.

Он не ответил и пошел проводить ее до двери, стараясь не вслушиваться в то, как ее острые каблучки выстукивали по мрамору азбукой Морзе слово «С-Е-К-С».

— Кто представил вас моему отцу? — спросил он, прибегнув к отвлекающему маневру.

— Рауль получил приглашение и послал меня. Я работала в картинной галерее, и он решил, что я что-то смыслю в искусстве.

— Так вы поэтому свели знакомство с Районом Сальгадо?

Она и не подумала парировать удар.

— Его галерея рассылала приглашения. Рамон встречал гостей и знакомил их друг с другом.

— Это Рамон Сальгадо сообщил вам о вашем поразительном сходстве с Гумерсиндой?

Она прищурилась, как будто не могла припомнить, чтобы когда-нибудь говорила об этом. Фалькон распахнул дверь, от которой к улице Байлен вела аллейка, обсаженная апельсиновыми деревьями.

— Да, он, — сказала она. — Мой сегодняшний приход сюда воскресил прошлое. Позвонив, я услышала, как Сальгадо о чем-то переговаривается с гостями, поэтому, открывая дверь, он стоял вполоборота ко мне, и когда наши глаза встретились, его, по-моему, чуть не хватил удар. Мне кажется, он даже назвал меня Гумерсиндой, хотя, возможно, это уже игра моего воображения. Но к тому времени, когда дело дошло до выпивки, он уже точно меня просветил, потому что я, помнится, хватанула виски и как идиотка выболтала все вашему отцу, с которым полжизни до смерти хотела познакомиться.

— Значит, Рамон и ваш муж знали друг друга с Танжера?

И этого она ему вроде бы не говорила.

— Не уверена.

Они обменялись рукопожатием, и сеньора Хименес зашагала к улице Байлен, а он стоял в дверях, глядя на ее ноги, потом закрыл дверь и отправился прямиком в мастерскую.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

20 марта 1932 года, Дар-Риффен, Марокко

Оскар (я точно не знаю, так ли в действительности его зовут, но он так себя называет) не только мой старшина, он еще и мой наставник. Когда-то, в «реальной жизни», как он ее называет, он был учителем. Это все, что я о нем знаю. Los brutos[58] (мои сослуживцы) говорят, что Оскара сослали сюда за издевательства над детьми. Они, правда, не могут знать этого наверняка, поскольку одна из заповедей легиона гласит: никто не обязан рассказывать о своем прошлом. Los brutos, конечно же, получают огромное удовольствие, рассказывая о своем прошлом мне. Большинство из них — убийцы, некоторые и убийцы и насильники. Оскар говорит, что это мясные туши с примитивным механизмом внутри, который позволяет им ходить на двух ногах, общаться, испражняться и убивать людей. Los brutos относятся к Оскару с подозрением только из-за того, что у них вызывают страх и недоверие даже зачатки разума. (Пишу я в этой книжке только тогда, когда никого поблизости нет или когда Оскар пускает меня в свою комнату.) Однако los brutos его все же уважают. Каждый из них хоть раз да получил от него по зубам.

Оскар взял меня под свою опеку после того, как застал за рисованием в казарме. Он велел двоим los brutos держать меня, а сам вырвал из моих рук лист бумаги и сразу признал в изображенной на нем зверски-умной физиономии свой портрет. Я оцепенел от страха. Он сгреб меня за воротник и поволок в свою комнату под улюлюканье довольных los brutos. Он шмякнул меня об стену с такой силой, что я мешком сполз на пол. Он еще раз посмотрел на рисунок, присел на корточки, приблизил свое лицо к моему и заглянул мне прямо в душу своими отливающими сталью голубыми глазами. «Кто ты?» — спросил он, что было очень странно. Я не придумал ничего лучше, как назвать свое имя и заткнуться. Он тогда заявил мне, что рисунок очень хороший и что он будет моим учителем, но ему приходится держать марку. Поэтому он меня поколотил.

17 октября 1932 года, Дар-Риффен

Я признался Оскару, что с того дня, как он дал мне эту книжку, я сделал в ней только две записи. Он пришел в ярость. Я ему объяснил, что мне нечего описывать. Все дни мы проводим в бесконечных учениях, завершающихся пьянками и драками. Он напомнил мне, что этот дневник должен быть не отчетом о внешнем, а исследованием внутреннего. Понятия не имею, как залезть в эту внутренность, о которой он говорит. «Пиши о том, кто ты есть», — сказал он. Я показал ему свою первую запись. Он говорит: «То, что ты остался без родных, вовсе не означает, что жизнь твоя кончилась. Они всего лишь посыл, теперь тебе надо утвердиться в своем собственном контексте». Я дословно записал эту фразу, не поняв ее смысла. Он привел слова какого-то французского философа: «Я мыслю, следовательно, я существую». Я спросил: «А что значит мыслить?» Мы оба долго молчали, и мне почему-то представился поезд, мчащийся по неоглядным просторам. Я сказал ему об этом, и он заметил: «Ну что ж, начало положено».

23 марта 1933 года, Дар-Риффен

Я только что завершил мою первую большую работу: запечатлел в карикатурном виде всю нашу роту, причем не скопом, а каждого по отдельности, верхом на собственном верблюде, чем-то похожем на своего седока. Я наклеил эти картинки на планшеты и повесил в казарме, так что все они составили караван, направляющийся к арке Дар-Риффена, на которой вместо обычного девиза легионеров красовалась надпись: «Legionarios a beber, legionarios а joder»[59] К нам валом повалили офицеры — полюбоваться на мое творчество. Оскар содрал мою карикатурную арку со словами: «Ни к чему это, чтобы тебя подвели под трибунал за глупый рисунок». Зато сигарет у меня теперь в избытке.

12 ноября 1934 года, Дар-Риффен

На днях мы отпраздновали возвращение полковника Ягю с частью легиона, которую посылали в Астурию для подавления восстания горняков… У Оскара мрачный вид. Los brutos не встретили никакого сопротивления и, освободив Овьедо и Хихон, «продемонстрировали отсутствие дисциплины и неповиновение приказам». То есть они убивали, насиловали и калечили, не боясь наказания. Оскар, к слову, признался, что он немец, и вконец извел меня, на все лады повторяя, что немецкие солдаты никогда не повели бы себя подобным образом. Его стоявшие в углу сапоги, казалось, кренились от хохота. «Это начало катастрофы», — заявил он. Я так не считаю и только с волнением выслушиваю кровавые истории, которые рассказывают и пересказывают по тысяче раз. По-видимому, я так и не научился мыслить. Из книжек по истории, подсунутых мне Оскаром, я вынес одно: мыслителей всегда преследовали, расстреливали, вешали или обезглавливали.

17 апреля 1935 года, Дар-Риффен

Моя вторая большая работа: полковник Ягю хочет, чтобы я написал его портрет. Оскар дал мне совет: «Людям не нравится правда, если она не совпадает с их собственным представлением о ней». Только увидев сидящего передо мной полковника Ягю, я осознал всю сложность задачи. Это настоящий буйвол, в очках с толстыми круглыми стеклами, с седыми, сильно поредевшими волосами, с тяжелой челюстью и дружелюбной полуулыбочкой, в которой сквозит жестокость. Я усадил его так, чтобы не бросались в глаза все недостатки. Спросил, хочет ли он остаться в очках, и он ответил, что без очков будет похож на слепого кутенка. Я заметил на спинке кресла пальто с меховым воротником и попросил полковника в него облачиться, сказав, что мех выгодно оттенит его лицо и подчеркнет мужественные, героические черты. Он надел пальто. Мы вроде бы нашли взаимопонимание.

15 мая 1935 года, Дар-Риффен, Марокко

Портрет произвел фурор. Состоялась неофициальная церемония первого показа в избранном кругу офицеров. Полковник Ягю в восторге от их отзывов. Меховой воротник поистине был ниспослан свыше. Я сузил ему лицо, а подбородок выдвинул вперед, придав ему вид дерзкого, жизнерадостного и надежного человека, и вдобавок храброго и предприимчивого. На заднем плане я изобразил плотные шеренги легионеров, марширующих под аркой с подлинным девизом: «Legionarios a luchar, legionarios а morir».[60] Оскар сказал мне: «Налицо полное совпадение иллюзий». Полковник Ягю не стал вешать портрет на стенку. Не захотел показаться более самолюбивым или тщеславным, чем его начальство.

14 июля 1936 года, Дар-Риффен

Летние маневры закончились парадом, который принимали генерал Ромералес и генерал Гомес Морато, два наших самых главных военачальника Африканской армии. Оскар, у которого прямо-таки особый нюх на такие дела, говорит, что определенно что-то намечается. Объясняет он это тем, что во время устроенного после парада банкета, еще до того как подали десерт, раздались крики: «Cafe!», явно являвшиеся не требованием принести кофе, а сокращенным: «Camaradas! Arriba! Falange Espanola!»[61] Значит, дело не обошлось без полковника Ягю. Он фалангист[62] и, по мнению Оскара, ненавидит генерала Гомеса Морато. Не знаю, откуда у него такие сведения, но он говорит, что мне достаточно понаблюдать за офицерами, которые приходили смотреть портрет полковника Ягю.

Мы сидим в нашем лагере без всякой информации о том, что происходит за проливом. Оскар нашел газету «Эль Соль» со статьей, где сообщалось, что рядом со своим домом в Мадриде, через месяц после своей свадьбы, был застрелен лейтенант по имени Хосе Кастильо. «Это дело рук фаланги», — объявил Оскар. Я в совершенном недоумении. Не понимаю, на чьей мы-то стороне. Я спросил Оскара, кого нам поддерживать, а он мне ответил: «Того, кто нами командует, если не хочешь получить пулю в лоб». По крайней мере, не надо принимать никаких серьезных решений на этот счет, хотя Оскар огорошил меня, добавив: «Кто бы это ни был».

Под вечер он позвал меня к себе. Он был очень возбужден. По радио сообщили, что Кальво Сотело застрелен. Вся Испания в шоке. А я и бровью не повел, потому что вообще в первый раз услышал это имя. Оскар отвесил мне здоровенный подзатыльник. Сотело — лидер монархистов и видная фигура среди правых. Его убийство приведет к ужасным последствиям. Я спросил, кто его убил, и Оскар начал перебрасывать воображаемый мячик с руки на руку, приговаривая: «Зуб за зуб, зуб за зуб».

«Только левые на этот раз зашли слишком далеко, — сказал он. — Кальво Сотело занимал такое положение, что его устранение не объяснишь личными мотивами. Убийство, конечно же, политическое, и теперь, могу поручиться, начнется гражданская война». Я спросил его, с кем он теперь, а он протянул вперед руки, показав мне ладони, покрытые такой сложной сетью линий, что я сразу же решил их нарисовать. «Ясное дело, с тобой», — сказал он, и я ушел, так ничего и не поняв.

19 июля 1936 года, Сеута

Полковник Ягю вывел нас из казармы в 9 вечера, а к полуночи мы уже овладели портом Сеуты. Не было сделано ни единого выстрела: ни нами, ни в нас. Мы были разочарованы тем, что не встретили никакого сопротивления, потому что все, как один, рвались в бой. Утром нам сообщили, что Мелилья, Тетуан, Сеута и Лараче находятся под контролем военных и что генерал Франко собирается принять на себя командование.

Рано утром мы совершили марш-бросок обратно в Дар-Риффен. Днем к нам в лагерь прибыл генерал Франко, и нас всех выстроили на плацу, чтобы мы его приветствовали. К нашему собственному удивлению, нами овладело дикое воодушевление. Полковник Ягю произнес речь, начинавшуюся словами: «Вот они, перед вами, в точности те же, какими вы их оставили…», и мы увидели, что генерал тронут до слез. Мы проревели: «Франко! Франко!», а он объявил о повышении нашего денежного довольствия на одну песету в день. Мы снова взорвались восторженными криками.

6 августа 1936 года, Севилья

С недавних пор я на испанской земле. Мы в числе первых были переправлены через пролив на пароходе, хотя страшно жалели, что не на аэроплане. Нас посадили на грузовики, и мы погнали в Севилью по совершенно пустым дорогам, прямо по разделительной линии. Оттуда нас направили на Мериду под началом полковника Ягю. Нам объяснили, что любой поднявшийся против нас — коммунист и, как таковой, враг Испании, и что подобных людей следует сурово наказывать, не проявляя ни капли сострадания. Говорят, что оппозиция «кладет в штаны» при одной только мысли об Африканской армии. Со времени астурийского восстания наша слава бежит впереди нас. Эти пробуждающие кровожадность приказы действуют на нас электризующе. Мы уже и так были распалены, а теперь еще чувствуем свою правоту и непобедимость.

10 августа 1936 года, недалеко от Мериды

Марафон был жесточайший (300 км за четыре дня), и мы быстро усвоили, что слухи о том ужасе, который мы вселяем, распространяются со скоростью звука. Мы называем это castigo, возмездием. Наталкиваясь на сопротивление, мы прокладывали себе путь по городам и деревням ножами и мачете. Холодное оружие внушает страх, оно не безлико, как пули.

В Эль-Реал-де-ла-Хара люди бежали в горы, как говорится: из огня да в полымя. Их окружили марокканские стрелки, которые творили такие зверства, что мы не встречали сопротивления до самого Альмендралехо. Там мы буквально осатанели и поубивали всех, кто был в городе. Сотни мужских и женских трупов усеяли улицы. Из-за жары вонь вскоре сделалась невыносимой, и мы покинули мертвые дома, укрытые саваномстелящегося над горящими крышами дыма. Оскар пристает ко мне, требуя «записать все это», но я слишком измотан после тяжелого дня.

11 августа 1936 года, Мерида

Офицеры шутят, что они проводят среди крестьян «аграрную реформу».

Один марокканский стрелок показал нам свою грязную, вонючую коллекцию мужских яичек. У них такой ритуал — кастрировать убитых. Этого Оскар уже не вынес и написал рапорт нашему ротному командиру, после чего подобные изуверства были запрещены.

15 августа 1936 года, Бадахос

Четвертый полк легиона штурмовал Тринидад. Парни вступили туда с песней и были встречены ураганом прямого пулеметного огня, что в первый момент обратило их в бегство. При второй попытке они прорвались в ворота, и вслед за ними вошли мы, спотыкаясь об их трупы. Сражение шло за каждую улицу, но наконец мы пробились к центру. Днем всех, кого подозревали в непокорности, согнали на арену для боя быков рядом с собором. Плач и вой стоял несусветный, но нас жутко остервенило то, что столько наших полегло в начале штурма. Выстрелы гремели до ночи. Марокканские стрелки обшарили весь город, дом за домом, разыскивая тех, у кого было оружие или хотя бы синяк на плече от отдачи ружья. Помня об астурийских безобразиях, Оскар всеми силами старался удержать нас под контролем, не позволяя присоединиться к оргии мародерства и насилия, устроенной легионерами из других рот и марокканскими стрелками. Приятели мои ворчали, пока Оскар не притащил несколько ящиков с самым разным спиртным, украденным из бара. Мы сливали aguardiente,[63] анисовку и красное вино в один стакан и теперь называем этот напиток «землетрясением».

22 сентября 1936 года, Македа

Теперь я знаю, что значит быть закаленным боем. Раньше эти слова ассоциировались у меня только с ветеранами. А сейчас я понимаю, что это особое состояние ума, позволяющее держаться. Оно проистекает из необходимости принимать множество решений в крайне напряженной обстановке, полностью подавлять страх, видеть, как ежедневно вокруг тебя гибнут люди, превозмогать усталость, мириться с неизбежностью сражения.

29 сентября 1936 года, Толедо

Атаковать начали в полдень 27 сентября. Перед штурмом нас строем провели мимо изуродованных трупов двух казненных националистов в нескольких километрах от города. Сверху пришел приказ: «Вы знаете, что делать». Сражение было яростным, и регулярная пехота несла большие потери. Когда мы уже думали, что нам придется отступить и перегруппироваться, левые развернулись и побежали. Уличных боев почти не было. В тот день марокканцы особенно зверствовали, они так орудовали своими мачете, что по крутым мощеным улицам города бежали ручьи крови. Госпиталь Святого Иоанна забросали гранатами, а когда стрелки подошли к семинарии, где засела группа анархистов, она начала полыхать.

30 сентября 1936 года, Толедо

Оскар узнал, что республиканцы оставили в городе картины Эль Греко, и через нашего ротного договорился о том, чтобы нам разрешили их посмотреть. В итоге мы увидели семь изображений апостолов, но знаменитого «Погребения графа Оргаса» там не оказалось. Я был заворожен и все гадал, какой техникой он пользовался, чтобы добиться впечатления исходящего от апостолов света, которым пронизаны даже их одежды. После грохота битвы, увечий, залитых кровью улиц мы обрели покой, стоя перед этими картинами, и в тот момент я понял, что хочу стать художником.

20 ноября 1936 года, университетский городок Мадрида

Война вошла в новую стадию. Мы больше недели закидывали собственную столицу разрывными снарядами и зажигалками. По железной дороге нас перебросили на западный берег реки Мансанарес, однако каждая наша попытка переправиться через нее оканчивалась неудачей. И вдруг мы каким-то чудом очутились на другом берегу и быстро подбежали к университету, откуда в нас никто не стрелял. Мы никак не могли понять, что случилось: то ли в решающий момент у них снова сдали нервы, то ли это обычное для республиканцев дело: сняться с позиций, не дождавшись замены. Начавшееся вскоре сражение подтвердило последнее. Мы заняли здание факультета архитектуры, но были выбиты из вестибюля факультета философии и филологии. Мы сражались с интернациональными отрядами немцев, французов, итальянцев и бельгийцев. Стены дрожали от песен немецких коммунистов и «Интернационала». Оскар сказал, что эти бригады сформированы сплошь из писателей, поэтов, композиторов и художников. Я спросил его, почему люди искусства поддерживают исключительно левых, а он, как всегда, ответил весьма загадочно: «Это у них в крови». И я, тоже как всегда, вынужден был поинтересоваться, что он имеет в виду. Он по-прежнему оставался учителем, я — учеником.

«Они творческие люди, — сказал он, — и хотят изменить порядок вещей. Им не нравятся старый монархический строй, Церковь, военные и землевладельцы. Они верят в силы простого человека и его право на равенство. Чтобы претворить это в жизнь, они должны разрушить все старые институты».

«И чем-то их заменить?» — спросил я.

«Вот именно, — ответил Оскар. — Они намерены заменить их другим строем… таким, который им по вкусу — без королей, священников, фабрикантов и фермеров. Тебе стоит поразмыслить над этим, Франсиско, если ты хочешь стать художником. Большое искусство меняет наш взгляд на вещи. Подумай об импрессионизме. Размытые образы Моне вызывали смех. А кубизм? Считалось, что после того как Брак был ранен в голову и перенес трепанацию черепа, он лишился рассудка. Вспомни о «Девушках из Авиньона» Пикассо — разве их можно назвать женщинами? А что, по-твоему, украшает стены квартиры генерала Ягю? Или генерала Варела?»

«Вам бы все только подшучивать надо мной», — сказал я.

Противник пошел в атаку. Мы осторожно подползли к окну и стали стрелять по людям, высыпавшим из дверей факультета философии и филологии (сами мы были на сельхозфаке). В здании клинической больницы произошел сильный взрыв (позднее мы узнали, что к марокканским стрелкам в лифте заслали бомбу). Мы решили оставить сельхозфак и ретироваться во Французский институт, заваленный трупами солдат польской роты. Когда мы мчались туда зигзагами, Оскар крикнул мне, что генерала Ягю, вероятно, уложат в могилу, завернув в холст с моим героическим произведением. Пули разносили в щепки деревянные двери здания, поэтому мы, резко свернув, нырнули в окно и совершили мягкую посадку прямо на трупы поляков. Потом мы из окон вели ответный огонь, пока атака не захлебнулась.

«Подумай об этом, — сказал Оскар. — Мы здесь находимся на переднем крае, но не просто гражданской войны, а всей культурной Испании и, возможно, даже всей цивилизованной Европы. Что ты намерен рисовать в будущем? Ягю верхом на лошади? Архиепископа Севильи в полном облачении? Или ты хочешь по-новому высвечивать женские формы? Открывать совершенство в линиях ландшафта? Отыскивать истину в мочеприемнике?»

Мы пробрались в заднюю часть здания и оттуда рванули вокруг госпиталя Святой Кристины к клинической больнице — помогать марокканским стрелкам. Разбитый вдребезги лифт мы обнаружили на дне шахты и побежали вверх по лестнице. В одной из лабораторий мы увидели шестерых мертвых солдат без всяких признаков пулевых или осколочных ранений. На полу дымились угли, и сильно пахло жареным мясом. Кругом было полно клеток с разным зверьем, и мы поняли, что марокканцы изжарили кого-то из них и съели. Обозрев эту диковатую картину, Оскар покачал головой. Мы поднялись на крышу и осмотрелись, пытаясь оценить обстановку. Я спросил Оскара, к чему склоняется он сам, а он просто ответил, что у него нет предпочтений. Он — аутсайдер.

«Это твое дело выбирать, — сказал он, — ты молодой. Тебе надо решать. Смотри сам… если захочешь переметнуться, на мой счет не беспокойся, я не буду стрелять тебе в спину, а в рапорте укажу, что ты перешел на сторону противника по творческим соображениям».

Вот то, что я больше всего ненавижу в Оскаре, — он всегда старается заставить меня думать и принимать решения.

25 ноября 1936 года, пригород Мадрида

Мы не пошли на прямой штурм Мадрида. Тот жизненно важный месяц, который мы провели в тиши Толедо, республиканцы использовали, чтобы сплотиться. Мы, конечно, могли переть напролом, но это стоило бы нам слишком дорого. Теперь стратегия изменилась. Мы собираемся окружить Мадрид и взять его измором. Мы — армия, которая ухитряется ловко переходить от самых современных методов (воздушная бомбардировка) к средневековым (осада)…

За минувшие шесть недель обе армии, видимо, более или менее сравнялись. Теперь у левых есть русские танки и самолеты, а в их Интернациональных бригадах сражаются добровольцы со всего мира. В их распоряжении порты на Средиземном море: Барселона, Таррагона, Валенсия. Оскар раньше повторял, что все закончится к Рождеству, теперь он думает, что это затянется на многие годы.

18 февраля 1937 года, недалеко от Васиамадрида

Нас согнали с дороги Мадрид — Валенсия, чего, собственно, мы и ожидали с тех пор, как на нее вступили. Нас с бреющего полета немилосердно обстреляли русские истребители. Мы в безвыходном положении, и нам остается только ждать, как будут развиваться события на Севере. У нас есть время и приличный запас сигарет и кофе. Оскар смастерил шахматы из стреляных гильз, и мы с ним играли — вернее, он учил меня, как надо изящно проигрывать. Мы подолгу беседовали, так что у меня была возможность попрактиковаться в немецком языке, ведь он учит меня еще и этому.

«Почему ты за националистов?» — спрашивает он, переставляя пешку.

«А вы почему?» — вопросом на вопрос отвечаю я, выставляя навстречу его пешке свою.

«Я не испанец, — говорит он, прикрывая пешку конем. — Мне все равно».

«Мне тоже, — говорю я, подкрепляя свою первую пешку другой. — Я африканец».

«Твои родители испанцы».

«Но я родился в Тетуане».

«И это позволяет тебе быть вне политики?»

«Это означает, что у меня нет базы для политических убеждений».

«Твой отец… он из правых?»

«У меня нет отца».

«Но он же был?»

Я ничего не ответил.

«Кем он работал?»

«Он содержал отель».

«Значит, он был правым, — заявил Оскар. — Он ходил к мессе?»

«Только чтобы глотнуть вина».

«Тогда это и есть твоя база. Ты приобщался к политике за обеденным столом».

«А ваш отец?»

«Он был врачом».

«Вот беда, — сказал я. — Он ходил к мессе?» «У нас не служат мессу». «Совсем беда».

«Он был социалистом», — сказал Оскар.

«Тогда вы точно не на своем месте».

«Я застрелил его двадцать седьмого октября двадцать третьего года».

Я посмотрел на него, но он продолжал изучать шахматную доску.

«Я делаю тебе мат в три хода», — объявил он.

23 ноября 1937 года, Коголъюдо, недалеко от Гвадалахары

Наш батальон был разбит, и нас рассовали по другим подразделениям армии. Мы думаем, что нас разместили здесь, чтобы снова бросить на штурм столицы. Оскар не разговаривает со мной, потому что здесь я одержал свою первую победу в самом тяжелом из всех мыслимых сражений — на шахматной доске.

15 декабря 1937 года, Коголъюдо

Совершенно неожиданно для нас левые повели наступление на Теруэль как раз в тот момент, когда мы готовились захватить столицу и провести Рождество на Гран-Виа. Мы только и знали, что город Теруэль — это самое холодное место в Испании и что там сидят в осаде четыре тысячи националистов.

31 декабря 1937 года, под Теруэлем

Собачий холод: —18 °C. Метет метель. Снег толщиной в метр. Ненавижу такую погоду. Пишу с большим трудом, только чтобы не думать об этих нечеловеческих условиях. Наше контрнаступление приостановилось, но мы продолжаем обстреливать город, представляющий собой погребенное под снегом нагромождение камней. Мы прекращаем обстрел, когда видимость становится нулевой.

8 февраля 1938 года, Теруэль

Вчера мы пошли на прорыв окружения. Завязался жестокий бой. Оскара ранило в живот, и нам пришлось унести его с линии огня. На меня легли обязанности старшины.

10 февраля 1938 года, Теруэль

Я нашел Оскара в госпитале, ему впрыскивают морфий, но даже это не способно облегчить страшную боль. Он понимает, что рана у него смертельная и ему не выжить. Он оставил мне свои книги и шахматы и строго-настрого наказал сжечь его дневники, не читая. Оскар плачет от боли, и, когда он поцеловал меня, я почувствовал у себя на щеке его теплые слезы.

23 февраля 1938 года, Теруэль

Сегодня утром мы хоронили Оскара. Потом я сжег его дневники. Я послушно выполнил его указание и бросил первый дневник в огонь, даже не раскрыв. Пока он горел, я не устоял перед искушением просмотреть несколько страниц следующего дневника. Там все сплошь было о любви, которая его, видимо, страшно мучила. Я никогда не слышал от Оскара ни о какой девушке, что, в общем, было неудивительно, потому что мы никогда не говорили с ним по душам, кроме того раза, когда он признался, что застрелил своего отца. В третьем дневнике он перешел к воображаемым диалогам, переваривать которые было намного легче, чем его вялую прозу. И вдруг я прямо подпрыгнул от неожиданности, прочитав свои собственные слова и придя к потрясшему меня заключению, что этой невнимательной возлюбленной, оказывается, был я. Дальше нашлось подтверждениие моему предположению: взбешенный каким-то моим нечаянным замечанием, он назвал меня Die Kunstlerin.[64] Остальные дневники я сжег, не читая.

Сейчас я сижу и пишу, зажав свечу между колен. Теперь-то я догадываюсь, что все старания Оскара заставить меня записывать свои мысли объясняются его безумной надеждой, что я раскроюсь ему. Он, верно, был страшно разочарован моими бесконечными рассказами о военных маневрах.

Я не чувствовал гадливости, хотя у Оскара была отталкивающая наружность. Очень печально, что я потерял наставника и друга — в общем, человека, который был для меня отцом в гораздо большей степени, чем мой родной отец. Я снова одинок: нет рядом его грубого лица, его живого ума, его надежного военного руководства. В голове теснятся неясные мысли. Что-то всколыхнулось во мне, но ощущаю я это лишь как неясную потребность. Я не понимаю ее. Она не поддается определению.

15 апреля 1938 года, Лерида

От удара взрывной волной я на несколько часов потерял сознание, и меня отправили в здешний госпиталь, который, как мне напомнили, мы захватили около двух недель назад. Я не делал никаких записей со дня похорон Оскара. Я ужасно злюсь на самого себя, потому что не могу вспомнить, продвинулся ли я вперед в своих мыслях. «Потребность», о которой я писал, начисто выпала из моего сознания. Ход событий в памяти восстановился. Изнурительное преследование республиканцев, после того как под Теруэлем мы обратили их в бегство.

Переправа через реку Эбро и взятие Фраги. Даже штурм Лериды начинает обретать очертания. Но как я ни напрягаю мозги, никак не могу выудить из них то, о чем я тогда думал, что именно разбудили во мне дневники Оскара. Я совершенно потерян, а почему, не знаю.

18 ноября 1938 года, Рибарроя

Это последний плацдарм республиканцев. Теперь все они вытеснены за Эбро, так что ситуация точно такая же, как была в июле, только теперь идет снег и более двадцати тысяч человек лежат мертвые в горах. Я помню все шахматные партии, которые мы сыграли с Оскаром, прежде чем я начал кое-что соображать. Я всегда атаковал, а Оскар защищался, и только разгадав мои примитивные намерения, он переходил в яростную контратаку и сметал меня с доски. То же происходит и с нашими армиями. Республиканцы наносят удар и таким образом раскрывают место скопления своих сил и свои нехитрые планы. Мы защищаемся, готовимся к ответным действиям и отбрасываем их назад, сильно потрепав и ослабив. Как говорил мне Оскар: «Всегда легче подхватывать инициативу, чем ее проявлять. Потом ты поймешь, что в искусстве действуют те же законы, что и в жизни».

26 января 1939 года, Барселона

Вчера мы вошли в пустой город вслед за танками, не встретившими никакого сопротивления. Накануне мы форсировали реку Льобрегат и уже ощутили безнадежность, тяготеющую над иссякающей волей республиканцев. Но мы не чувствовали радости победы. Мы были измотаны до такой степени, что даже не понимали, счастливы ли, что остались в живых. К вечеру мы все утихомирились, и тогда наши сторонники, увидев, что опасность миновала, отважились выйти на улицы, чтобы выразить свою радость и, конечно же, утолить жажду мести, расправившись с побежденными. Мы им не мешали.

15

Понедельник, 16 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Фалькон опять был выброшен из сна разрядом в двадцать тысяч вольт, как будто его остановившееся сердце оживили с помощью дефибриллятора. Взглянув на часы, он увидел, что еще только шесть часов, а значит, он проспал полтора часа… вернее даже не проспал, а пробыл в состоянии какой-то летаргии. Мозг, этот странный орган, который не давал ему заснуть, терзая мыслями об отце, о гражданской войне, об искусстве, о смерти, вдруг раз — и вырубился как раз в тот момент, когда Фалькон уже решил, что сон ему, видимо, теперь навсегда заказан. Никаких сновидений. Никакого отдыха. Лишь временная передышка. Мозг, неспособный долее выносить это бесконечное переливание из пустого в порожнее, опустил заслонку.

Он с бухающим сердцем взгромоздился на велотренажер и яростно крутил педали до тех пор, пока у него не возникло настолько реальное чувство погони, что он оглянулся через плечо. Он остановился и слез с тренажера, задавшись вопросом, не вредна ли для психики такая огромная трата энергии впустую. Фиксация возбуждения. Хотя она помогала ему убежать от идущих по кругу мыслей. По кругу? Да, именно так. Он просто физически воспроизводил движение, происходившее в мозгу. Он добежал до реки, потом свернул к Золотой Башне и побежал обратно. На улицах было пустынно.

На службу он приехал первым. Сел за письменный стол, чувствуя себя одиноким в спартанской обстановке кабинета и гулкой бетонной тишине полицейского управления. Рамирес явился в 8.30, и Фалькон приветствовал его новостями об исчезновении Элоисы Гомес. Он удостоверился в этом, заглянув в комнату регистрации происшествий с непривычно молчащими телефонами. Севилья слишком устала после недели страстного поклонения Деве Марии и Бахусу, чтобы утруждать себя звонками.

Рамирес выложил на стол конверт, который забрал из компьютерного центра. Там были отпечатки всех восьми кадров с промелькнувшим на фоне кладбища человеком с камерой. Компьютерщик усилил резкость двух лучших изображений, но и это, к сожалению, мало чем помогло. Глаз не было видно, на переносицу падала тень от козырька бейсболки, нос и подбородок прятались в вороте джемпера. Открытой оставалась небольшая полоска кожи, но определить ее оттенок и фактуру было невозможно. Компьютерщик показал фотографии специалисту по системам видеонаблюдения, и тот высказал предположение, что убийцей был мужчина от двадцати до сорока лет.

— Нам это почти ничего не дает, — сказал Рамирес, — но будет чем порадовать Кальдерона. Наш первый портрет убийцы… все же лучше, чем никакого портрета.

— Но кто он? — спросил Фалькон, удивив Рамиреса неожиданной горячностью. — Действует ли он в одиночку? Или его наняли? Каковы его мотивы?

— И можем ли мы теперь быть уверены, что убитый не знал убийцу? — в свою очередь спросил Рамирес, подхватывая тон Фалькона.

— Я лично уверен. Мне не хотелось бы доказывать это в суде, но я не сомневаюсь, что он получил нужную ему информацию в «Мудансас Триана», проник в квартиру с помощью Элоисы Гомес и оставался там до прихода горничной. И все это он проделал, чтобы нас запутать.

— Тогда, мне кажется, нам надо вызвать Консуэло Хименес и с пристрастием допросить ее насчет этих снимков… а вдруг под нажимом она и расколется, — заявил Рамирес. — Ведь она единственный близкий жертве человек, и к тому же у нее есть вся необходимая информация и определенный мотив.

— На данном этапе я предпочитаю работать вместе с Консуэло Хименес, а не против нее. Я встречаюсь с ней в полдень, чтобы разобраться со всеми деловыми партнерами ее мужа и посмотреть, у кого могли быть мотивы его убить, а у кого нет.

— Разве это не позволит ей манипулировать следствием, старший инспектор?

— Вовсе нет… потому что мы будем копать и самостоятельно. Вы займетесь Хоакином Лопесом из «Sinco Bellotas». С ним стоит побеседовать. Перес отправится в муниципалитет и узнает названия компаний, связанных со строительным комитетом «Экспо — девяносто два». Фернандес пойдет в лицензионное управление и вытащит из них все возможные сведения, а потом — в департамент здравоохранения и пожарную службу, и только опросив всех, вплоть до цветочниц, всучивающих букеты посетителям ресторана, забывшим о романтике, мы оставим сеньору Хименес в покое. Так что, хотя мы и сотрудничаем с ней, она постоянно будет под прессингом.

— А как насчет местных рэкетиров?

— Если бы их что-то не устраивало, они просто сожгли бы один из ресторанов, но не стали бы мучить и убивать владельца. Однако, думаю, нам стоит их прощупать.

— А наркотики? — поинтересовался Рамирес. — Если учесть, что мы имеем дело с экстремальным поведением — с психопатической жестокостью.

— Свяжитесь с отделом по борьбе с наркотиками и проверьте, нет ли у них чего-нибудь на Рауля Хименеса или кого-нибудь из его знакомых.

Через пятнадцать минут подошли остальные члены его группы. Фалькон устроил в кабинете летучку, показал коллегам полученные с видеопленки отпечатки и каждого загрузил рутинной работой на весь долгий тяжелый день. У Серрано он спросил о хлороформе и хирургических инструментах; из больниц пока не было ничего нового, там всё еще проверяли свои запасы, и Серрано продолжил обследование лабораторий. Баэну Фалькон послал в «Мудансас Триана» пообщаться с рабочими и, в частности, выяснить, что они делали в субботу утром во время похорон Хименеса. Все разошлись, а Фалькон долго беседовал по телефону с судебным следователем Кальдероном, после которого позвонил еще и комиссар Лобо. Вообще-то Фалькон ненавидел долгие пустые разговоры, но сегодня и Кальдерон, и Лобо первыми стали прощаться. После этого он рьяно занялся канцелярской работой, чего прежде никогда не делал в понедельник с утра, особенно во время расследования, но, довольно быстро закончив, удалился на встречу с Консуэло Хименес.

Они начали с просмотра присутствовавших на похоронах. Сеньора Хименес назвала их всех по именам и рассказала, какое отношение они имели к ее мужу. Неизвестных в толпе приглашенных не было. Затем они восстановили события последнего дня, а потом и последней недели жизни Рауля Хименеса. Встречи, обеды, приемы, совещания со строителями, со специалистами по садовому дизайну и по системам кондиционирования. Она передала ему список компаний, с которыми они имели дело в последние шесть лет: одни процветали, другие прогорели, третьи не выдержали конкуренции. После сообщения Рамона Сальгадо плохо верилось в то, что единственными врагами Рауля Хименеса могли быть поставщики мяса, рыбы, зелени и цветов, которые потерпели убытки на обслуживании его ресторанов. Консуэло Хименес все чаще посматривала на свои дорогие наручные часы, и Фалькон решил, что пришло время выложить главный вопрос.

— А как насчет строительного комитета «Экспо — девяносто два»? — поинтересовался он. — Могу я ознакомиться с этими бумагами?

— С какими бумагами? — спросила она.

— С отчетной документацией вашего мужа.

— Она не здесь, — ответила донья Консуэло и вызвала секретаршу, — и не в квартире.

Услышав тот же вопрос, секретарша выдала хорошо отрепетированный ответ с таким видом, словно рассчитывала получить прибавку к жалованью. Сеньора Хименес стала торопить Фалькона, ссылаясь на то, что ее ждут дети. Фалькон, сидя в кресле, наблюдал, как она собрала свои вещи и встала у двери, барабаня ногтями по сумочке.

— Наша встреча была очень продуктивной, — сказал он вполне искренне, потому что ее хорошо обдуманный визит к нему прошлым вечером и ее выборочное содействие сегодня утром дали ему первый повод заподозрить, что ее решимоость под влиянием честолюбия могла перейти в жестокость.

Он приехал домой обедать. Энкарнасьон оставила ему большую кастрюлю астурианской похлебки — фасоль, chorizo,[65] morcilla.[66] Ему совсем не хотелось есть, но он надеялся, что жирная еда и два бокала вина нагонят на него сон. Фалькон прилег, мучимый сомнениями, правильно ли он ведет расследование. В животе — бульканье. В ногах — подергивание. Одним словом, фиксация еще большего возбуждения. Он молил о сне, но сон не приходил. Тогда он позвонил Рамону Сальгадо и, только не дождавшись ответа, вспомнил, что тот отбыл в Сан-Себастьян за сестрой, чтобы отвезти ее в Мадрид.

Когда он ехал на работу, ладони мерзко липли к рулю, в кишках бултыхалось непереваренное сало, а язык был шершавым, как замша. Его ум упорно отказывался сосредоточиться на одной мысли и додумать ее до конца. Отчаяние, как попавшее в блюдо прогорклое масло, отравило его всего. Он притормозил у тротуара на проспекте Республики Аргентины и позвонил своему врачу, но тот мог принять его только утром. Ему предстояло перетерпеть еще одну ночь, что его страшно испугало, хотя он понимал всю нелепость этого страха. Он вспомнил, каким он был пять дней назад, как прекрасно, уверенно он себя чувствовал. От неожиданно выступивших слез у него защипало глаза. Он прижался лбом к рулю. Что же все-таки происходит?

Фалькон вылез из машины, вытер глаза и встряхнулся. Потом зашел в ближайший бар и заказал то, чего никогда прежде не пил: бренди. То, чем успокаивают нервы во всех фильмах. Бармен стал перебирать названия — «Соберано», «Фундадор», бывшие для Фалькона пустым звуком. Он попросил любого и чашечку черного кофе, чтобы перебить запах.

Одним глотком проглоченное бренди разодрало его легкие на части, и ему потребовалась пара минут, чтобы перевести дыхание. Он дотронулся до чашечки с кофе и вздрогнул, напуганный мыслью, что рука, опиравшаяся на стальную стойку, вовсе не его. Он потряс ею, посгибал пальцы, дотронулся до лица. Бармен наблюдал за ним, вытирая шеренгу стаканов.

— Повторить? — спросил он. Фалькон кивнул, удивляясь самому себе. Янтарного цвета жидкость тонкой струйкой пролилась в стакан. Как он завидовал сейчас бармену, как ему хотелось такой же твердой рукой держать бутылку над краем стакана, не боясь расплескать ее содержимое! Он залпом выпил вторую порцию бренди, обжег рот горячим кофе, шлепнул купюру на прилавок и ушел.

Сидя в машине на стоянке у полицейского управления, он немного успокоился и привел в порядок свои мысли, сильно сжав руками голову. В его кабинете горел свет. Рамирес стоял спиной к окну и что-то читал или говорил, обращаясь к тому, кто сидел за письменным столом.

Поднимаясь по лестнице, Фалькон ловил на себе неодобрительные взгляды сотрудников. Он завернул в туалет и посмотрел на себя в зеркало. Там он увидел полыхающее лицо с покрасневшими глазами и всклокоченными волосами, похожими на волны в бушующем море. Воротничок его рубашки стоял торчком, а узел галстука не был подтянут. Его «скорлупа» дала трещину. Фалькон сполоснул лицо холодной водой, и вдруг у него схватило живот. Он заперся в кабинке. Пищевое отравление. Может, все, что с ним творится, — это пищевое отравление, подумал он в отчаянии. Обед Энкарнасьон вырвался наружу.

Дверь в туалет открылась. Он услышал голос Рамиреса:

— …насколько мне известно, он ее еще и трахает.

— Кто? Старший инспектор? — недоверчиво спросил Перес.

— Ему, наверное, одиноко после его развода. Потом наступила тишина. Видимо, они заметили, что в одной кабинке кто-то есть.

Через пару минут они удалились. Фалькон вышел, вымыл руки, привел в порядок одежду и причесался.

В его кабинете были те двое. На письменном столе лежал отчет из отдела судебной экспертизы.

— Есть что-нибудь новое? — спросил он, указывая на отчет.

— Ничего ценного для нас, — ответил Рамирес.

— Что сообщил Хоакин Лопес?

— Много интересного, особенно о жене, — сказал Рамирес, не скрывая своей антипатии к сеньоре Хименес. — Похоже, сеньор Лопес продвинулся в своих переговорах гораздо дальше, чем я думал. Закончились всяческие обсуждения и оговорили сумму. Юристы уже оформляли контракт.

— И тут он встретился с Консуэло Хименес… — вставил Фалькон.

— Точно… он встретился с женой, — продолжил Рамирес, — а она ничего не знала об этой сделке.

— Полагаю, Рауль Хименес считал, что ему решать, продавать предприятие или нет, — сказал Фалькон.

— Да, именно так он и считал, и так оно и было. Но оба — и он, и Хоакин Лопес — недооценили ее силу. Они договорились вместе позавтракать, чтобы Лопес познакомился с сеньорой Хименес. Лопес был поражен тем, как ведутся дела в ресторанах. Ну там декор и вся прочая ерунда, которой занималась жена.

— Надеюсь, он не предлагал ей работу.

— Он подумывал об этом. Собственно, завтрак был затеян для того, чтобы прощупать, понравится ли ей идея по-прежнему управлять ресторанами, или она готова заниматься этим лишь в качестве жены владельца.

— И все пошло прахом?

— Она его просто выгнала. Хоакин Лопес сказал, что все решилось еще до завтрака. Рауль Хименес выглядел как побитая собака. Сеньор Лопес даже не счел нужным ему потом перезванивать… он уже точно знал, что дело не выгорело.

— Ну, и как, по-вашему, следует толковать эти обстоятельства? — спросил Фалькон.

— По-моему, это она его кокнула, — ответил Рамирес. — Вам может показаться, что все слишком уж тщательно подготовлено, но в том-то и фишка. Жена добилась успеха, уделяя внимание мелочам. Она продумывает все от начала и до конца. Она ни в чем не полагается на волю случая: ни в обеспечении кухонь свежими продуктами, ни в планировании убийства собственного мужа.

— А знаете что? — объявил Фалькон. — Я согласен, она, пожалуй, вполне на такое способна.

Грудь Рамиреса невольно выпятилась. Он подошел к окну и оглядел стоянку для машин с таким видом, словно она стала его вотчиной.

— Но возможен и другой поворот, — заметил Фалькон. — Сегодня днем сеньора Хименес милейшим образом делилась со мной информацией, которая гроша ломаного не стоит. А когда я спросил о документации, которая должна была остаться у ее мужа от времен его руководства строительным комитетом «Экспо — девяносто два», она заявила, что таких документов нет и велела секретарше говорить то же самое.

— Бред какой-то, — сказал Перес. — Что-то наверняка осталось.

— И еще: Рауль Хименес очень удачливый бизнесмен. У него крестьянская закваска, и, по мнению его сына, он был хладнокровным дельцом. Настолько хладнокровным, что тридцать шесть лет назад, когда его младшего сына похитили, чтобы за что-то отомстить, он предпочел не связываться с полицией и просто вывез семью из города, а затем методично стирал из памяти все, что так или иначе было связано с его ребенком. И поступил он так потому, что его поставили перед выбором: все потерять или потерять все, кроме богатства и положения.

— Я не совсем понимаю, к чему вы клоните, старший инспектор, — сказал Рамирес.

— Что помешало Раулю Хименесу продать эти рестораны? — спросил Фалькон.

— Жена.

— Без всякого убийства, правда? — сказал Фалькон. — Но, зная репутацию Рауля Хименеса, естественно предположить, что она прибегла к крайним мерам.

— Пригрозила разоблачить его, — предположил Перес.

— Рассказав о ребенке, украденном тридцать шесть лет назад? — буркнул Рамирес. — Чушь собачья.

— Она, кстати сказать, ничего не знала. Я сообщил ей об этом после разговора с Хосе Мануэлем Хименесом.

— Тогда чем она его шантажировала?

— Чем-то связанным с «Экспо — девяносто два», — ответил Фалькон. — Она, должно быть, нашла его бумаги, свидетельствовавшие о злоупотреблениях, еще не виданных в коммерческой истории Испании.

— Но зачем ей сейчас-то потребовалось скрывать эти бумаги?

— А затем, что она получила то, что хотела, — сказал Фалькон. — Рестораны. И теперь давние делишки ее мужа могут ей очень даже повредить. Если будет установлена его причастность к коррупции, это ударит по ее бизнесу. Она может все потерять.

— Тогда его смерть пришлась очень кстати, — заметил Рамирес.

— А не логичнее было бы сеньору Хименесу убить свою жену? — предположил Перес. — Тогда он смог бы спокойно продать рестораны и избежать всяческих неприятностей.

— Убийство происходит, когда отказывает логика, — заявил Рамирес, глядя на Переса так, словно тот изменил общему делу.

— Надо собрать информацию о прошлом Консуэло Хименес… официальную и неофициальную, — сказал Фалькон. — Она говорила о какой-то картинной галерее в Мадриде, где она работала, и связи с сыном герцога, которая окончилась для нее абортом еще в восемьдесят четвертом году.

— Она чиста, если верить полицейскому компьютеру, — сказал Рамирес. — Я тут пообщался кое с кем в Мадриде, и они проверили ее по своим каналам на предмет связи с наркотиками или проституцией.

— А что там со строительным комитетом? — спросил Фалькон.

Перес взгромоздил на его письменный стол коробку и начал вынимать из нее пачки бумаг.

— Здесь названия и адреса всех компаний, принявших участие хоть в каком-то проекте строительства, имевшем отношение к открытию «Экспо — девяносто два». А это список компаний, чьи строительные работы за пределами территории выставки полностью или частично финансировались государством. В большинстве своем это жилые кварталы в таких районах, как Сантипонсе и Камас. И наконец, список компаний, ответственных за внутреннее оборудование павильонов: разные там дизайнеры, специалисты по освещению и звуковому оформлению, кондиционерам, настилке полов…

— Зачем вы мне все это излагаете? — спросил Фалькон.

— В этой маленькой книжице записаны адреса и телефоны всех, кто так или иначе причастен к обслуживанию или снабжению павильонов, ресторанов, баров, магазинов…

Тут над Фальконом навис Рамирес.

— Послушайте, старший инспектор, мы знаем, что и как там было. Все нажились на этом деле. Но это было десять лет назад, а нам известно, как все запутывается за считанные дни и даже часы. Так кого же мы ищем? Парня, который не разбогател? Где он может быть? Парень, которого ободрали? Где мы будем его искать? Откуда следует, что он есть в этих списках компаний и людей? А если и есть, то с чего надо начать? С поставщиков стекла? Или с мраморных карьеров? А может, с производителей черепицы? Это непосильная задача даже для специально подготовленной команды по борьбе с коррупцией, не говоря уже о нашей шестерке из отдела по расследованию убийств. Такие поиски возможны только по горячим следам.

Фалькон в задумчивости поочередно щелкал костяшками пальцев. Выступление было что надо, хотя и не в духе Рамиреса. Во-первых, оно отличалось сжатостью, а во-вторых, объективностью. Рамирес был человеком субъективным и реактивным. Арестовать Консуэло Хименес и с пристрастием ее допросить — вот это его метода.

— Итак, вы оба считаете, что нам надо собирать компромат на Консуэло Хименес?

Рамирес кивнул, Перес пожал плечами.

— Она крепкий орешек, — сказал Фалькон, — и пока мы не можем предъявить ей ничего такого, что бы хоть малость ее встревожило. Так что нам придется здорово потрудиться.

— А как насчет наблюдения? — спросил Рамирес.

— Я пока что не могу дать добро на такие расходы, — сказал Фалькон. — Нужны более весомые основания. Версия устранения мужа ради любовника провалилась, да и версия убийства из-за сделки с Хоакином Лопесом тоже не слишком убедительна, хотя ее и стоит отработать, не посвящая в это Кальдерона.

— Во всяком случае, сеньор Лопес предложил нам свою помощь.

— Не сомневаюсь.

— А если отыщется что-нибудь интересное в Мадриде, вы установите за ней наблюдение?

— Если она была причастна к убийству, тогда да, а если, к примеру, к магазинным кражам, то нет.

— Чтобы действительно ее прищучить, нам надо доказать, что она связана с тем типом на кладбище, — сказал Перес, застопоривая разговор.

— Что он там делал? Задайтесь таким вопросом, — сказал Фалькон. — Работу свою он выполнил. Если он действовал по чьему-то поручению, то зачем снимать на кинопленку похороны?

— Может быть, он занимается съемкой, чтобы потом вымогать деньги? — предположил Перес.

— По-моему, это уже перебор.

— А исчезновение Элоисы Гомес не перебор? — спросил Рамирес. — Жена засекла ее на том самом видео, которое мы смотрели после того, как увезли труп ее мужа.

— Мне кажется, связь между убийцей и Элоисой…

— Возможно, жене не понравилось, что сообщник присутствовал при той сцене, — предположил Перес.

— Скажите лучше, к чему он устроил эти игры с мобильным телефоном Элоисы Гомес? — заметил Фалькон. — Что значит эта фраза про «свою историю»?

— Какая еще фраза? — спросил Рамирес.

— Я же вам говорил.

— Вы говорили про «Близко ли мы друг от друга?» и «Ближе, чем вы думаете», — уточнил Рамирес, — а ни о какой «своей истории» не упоминали.

Фалькон был удивлен и обескуражен. Больше всего его испугало такое беспамятство. Видимо, во всем виновато бренди. Он рассказал им о том, что произошло на мосту.

— Шутник, — сделал вывод Рамирес.

— Псих, — дал свое заключение Перес.

— Само по себе это лишено смысла, но если звонивший — человек с кладбища, это может означать, что он намерен действовать дальше, — сказал Фалькон. — Следовательно, мы должны быть абсолютно беспристрастны. Нам нельзя сосредоточиваться исключительно на Консуэло Хименес, отметая другие возможности.

Рамирес в возбуждении заходил по кабинету. Фалькон отпустил их, но потом вернул Переса.

— Я все-таки попрошу вас еще чуть-чуть повозиться с этими списками, — сказал Фалькон. — Вот, возьмите первые два и выясните, какие компании до сих пор существуют. Потом узнайте имена директоров, исполнительных и прочих, которые работали в этих компаниях с девяностого по девяносто второй год. Вот и все. На этом мы тему закроем.

16

Понедельник, 16 апреля 2001 года,

полицейское управление,

улица Бласа Инфанте, Севилья

К удивлению Фалькона, замкнутого по натуре, ему вдруг стало не по себе в одиночестве. Сразу после ухода Переса его охватило беспокойство, страх, что у него что-нибудь стрясется с мозгами. Он не доверял себе. Он чувствовал себя как старик, заметивший первые признаки надвигающегося маразма — моменты растерянности, провалы в памяти, неспособность разобраться в простейших вещах — и ощущающий неизбежность постепенного выпадения из жизни. Люди были той средой, которая напоминала Фалькону о его былой уверенности. Он не мог сосредоточиться на отчете экспертов-криминалистов. В груди стала нарастать паника, и ему пришлось походить по кабинету, чтобы она улеглась.

Им овладело такое отчаяние при мысли об ожидающем его одиноком вечере, об отделяющей его от встречи с врачом мучительной ночи, что он позвонил в Британский институт и попросил вновь зачислить его на курсы разговорного английского языка, куда он записался год назад, но давно не ходил. В результате он неожиданно для себя очутился в аудитории, где с благоговейным ужасом выслушал рассказ преподавательницы-шотландки о перенесенной ею лазерной операции на глазах. Лазером режут глаз? Он о таком и помыслить не мог.

После занятий он пошел вместе с несколькими слушателями чего-нибудь выпить и закусить. В компании незнакомцев он неожиданно почувствовал себя комфортно. Они не знали его и не могли заметить его странностей. Ему теперь придется держаться подальше от своей сестры и ее друзей. Это была его новая жизнь, и так он уже и воспринимал ее по прошествии всего лишь нескольких дней.

Он добрался до дома в час ночи, совершенно без сил. Это была усталость, дотоле ему неведомая. Глубокая конструкционная усталость, как у старинного моста, веками выдерживавшего тяжесть трясшихся по нему повозок и напор неумолимой воды. У него дрожали ноги, похрустывали суставы, но тот паразит, который поселился у него в мозгу, был шустр, как ночной зверек. Фалькон потащился в спальню, с трудом преодолевая подъем, как кухонный мальчишка с тушей на загорбке.

Когда он забрался под одеяло нагишом — впервые со времен детства, — постель оказалась влажно-холодной. Веки сами собой сомкнулись, тяжелые, словно камни.

Но сон все не приходил.

Перед глазами роились призрачные образы. Отвратительные рожи, которые он назвал бы невообразимыми, если бы они не порождались его воображением. Каждый раз, когда его мозг опрокидывался в темноту, они являлись и выталкивали его обратно. Фалькон метался на кровати, включал свет, давил на глаза кулаками. Он, не задумываясь, вырвал бы их, если бы был уверен, что заодно лишит зрения и свое внутреннее око. Внутреннее око. Он ненавидел это выражение. Его отец ненавидел его. Поэтому и он его ненавидел. Высокопарное и неточное. Он расплакался. Мама дорогая, что же это такое? Безудержные, сокрушительные рыдания заставили его сесть в постели.

Фалькон сбросил одеяло и на ощупь двинулся к двери, ослепший от слез. На галерее он попытался взять себя в руки. Ухватившись за перила, он посмотрел во внутренний дворик, увидел уставленный в небо черный зрачок фонтана и подумал, что стоит только перегнуться через балюстраду, нырнуть вниз головой на мраморные плиты, и за последним какофоническим треском разбивающегося вдребезги черепа наступит тишина. Долгожданный покой.

Искушение было слишком большим. Он отмел его и, с трудом спустившись по лестнице, вошел в кабинет. Там он открыл бар, забитый бутылками виски, любимого отцовского напитка. Он вытащил пробку из первой попавшейся под руку бутылки и стал глотать прямо из горлышка. У виски был вкус и запах отсыревшего угля, но обжигало оно как тлеющая головня.

Большое напольное зеркало позволило ему увидеть себя во всей своей новой красе — голого, дрожащего, с опавшими гениталиями, с заплаканным лицом, вцепившегося обеими руками в бутылку, как в спасательный круг. Он и впрямь ощущал себя пловцом в бескрайнем море, утратившим надежду добраться до берега. Фалькон опять хлебнул этого жидкого гудрона и осел на колени. Он все еще плакал, если можно было так назвать мощные сотрясения тела, как будто пытавшегося извергнуть нечто, превосходящее его размерами. Он снова приложился к бутылке и глотал, глотал, пока не перелил в себя все ее содержимое. Он упал навзничь, бутылка выскользнула у него из рук и покатилась прочь. Этикетказамелькала, удаляясь. Его вырвало битумным дистиллятом, и он, словно по свежему черному асфальту, покатился в сверкающую темноту.

Он очнулся с ощущением, что по нему проехался каток, вывихнув суставы, размозжив кости, смяв лицо. Он лежал в луже собственной мочи, дрожа от холода. За окнами брезжил рассвет. Ноги ныли. Вытерев пол, он потащился наверх, залез под душ и, свалившись, скрючился в поддоне. Он все еще был пьян, и собственные зубы казались ему огромными, как жернова.

Не вытираясь, роняя по дороге капли, он добрался до постели и, рухнув на нее, натянул на себя одеяло. Заснув, он увидел сон про рыбу. Это было почти прекрасно — носиться в сине-зеленой воде, наслаждаясь свободой, даруемой совершенством инстинкта, но все испортил чудовищный рывок, вывернувший наизнанку его внутренности.

Вторник, 17 апреля 2001 года, дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

В его голову неожиданно ворвался безжалостный свет. Стальные острия вспыхнули и заискрились в его темной черепной коробке. Плоть страдала от каждого прикосновения, как хрупкий фарфор. Фалькона захлестнула пронзительная боль тяжелого похмелья.

Через полтора часа, отмытый как следует, побритый, одетый и тщательно причесанный, он опустился на стул перед своим врачом с такой осторожностью, словно весь был сплошным геморроем.

— Хавьер… — произнес доктор и тут же осекся.

— Я знаю, доктор Фернандо, знаю, — пробормотал Фалькон.

Доктор Фернандо Валера, сын врача, лечившего его отца, был на десять лет старше Фалькона, но за последнюю неделю они как будто стали ровесниками. Они хорошо знали друг друга, и оба были aficionados de los toros.[67]

— Я видел вас в пятницу на вокзале Санта-Хуста, — сказал доктор Фернандо. — Тогда вы выглядели совершенно нормально. Что же случилось?

Мягкий голос врача привел Фалькона в волнение, и ему пришлось сражаться с дурацкими слезами, подступившими к глазам при мысли о том, что он наконец-то достиг гавани, где кто-то готов позаботиться о нем. Он перечислил доктору физические симптомы: тревога, паника, сильное сердцебиение, бессонница. Врач начал с осторожных вопросов о его работе. Он упомянул дело Рауля Хименеса, о котором читал в газете. Фалькон признал, что именно при взгляде на лицо убитого ощутил в себе какую-то перемену.

— Я не вправе вдаваться в детали, но это было связано с его глазами.

— А, да-да, вы очень трепетно относитесь к глазам… как и ваш отец.

— Да? Что-то я этого не помню.

— Я полагаю, это вполне естественно, что художник беспокоится о своих глазах, однако в последние десять лет жизни ваш отец был одержим, да, именно так, одержим слепотой.

— Идеей слепоты?

— Нет-нет, страхом потерять зрение. Он был уверен, что с ним это случится.

— Я понятия об этом не имел.

— Мой отец пытался его разубедить, говорил ему, что если он не остережется, то ослепнет на нервной почве. Франсиско приводила в ужас эта мысль, — рассказывал доктор Фернандо. — Но как бы то ни было… Хавьер… мы встретились здесь, чтобы поговорить о вас. На мой взгляд, у вас классические симптомы стресса.

— У меня нет стресса. Я на этой работе уже двадцать лет и никогда не страдал от стресса.

— Вам сорок пять.

— Я помню об этом.

— Это тот возраст, когда тело начинает чувствовать свою слабость. Тело и душа. Душевные перегрузки сказываются физическими недомоганиями. Я постоянно сталкиваюсь с этим.

— Даже в Севилье?

— Прежде всего в Севилье, где пляшут сегидилью. Это же такое напряжение — постоянно быть счастливым, потому что… этого от тебя ждут. У нас нет иммунитета против современной жизни просто потому, что мы живем в самом красивом городе Испании. Мы убеждаем себя, что должны быть счастливы… у нас нет оправданий для печали. Мы окружены людьми, которые выглядят счастливыми, людьми, которые хлопают в ладоши и танцуют на улицах, людьми, которые поют, потому что получают от этого удовольствие… и что же вы думаете, они не страдают? Вы считаете, что они каким-то образом освободились от тягот человеческого существования — от смерти, немощи, несчастной любви, нищеты, преступлений и всего прочего? Мы все полупомешанные.

Фалькон подумал, что доктор его, скорее всего, просто утешает.

— У меня такое впечатление, что я уже по-настоящему помешался, — признался он.

— Вы находитесь под особым прессингом. Вы сталкиваетесь с минутными сбоями в нашей цивилизации, когда положение становится невыносимым и струна лопается. Вам приходится разбираться с последствиями этих сбоев. А это дело не из легких. Возможно, вам стоит поговорить с кем-нибудь… с кем-то, кто понимает вашу работу.

— С полицейским психологом?

— Для того они и существуют.

— И уже через час все будут болтать, что у Хавьера Фалькона сдали нервы.

— Разве такие беседы не конфиденциальны?

— О них все равно становится известно. Полицейское управление — все равно что казарма или школа-интернат. Все знают, что ты расстаешься со своей девушкой еще до того, как ты это сделал.

— Вы, похоже, убедились в этом на горьком опыте, Хавьер.

— Со мной дело обстояло даже еще хуже. Инес — прокурор, причем довольно видный и без предрассудков… может, нам не следует приплетать сюда Инес, доктор Фернандо?

— Значит, вы категорически не хотите обращаться к полицейскому психологу?

— Мне бы хотелось проконсультироваться частным образом. Я готов за это заплатить. Вы правы, мне, наверно, полезно выговориться.

— Получить частную консультацию не так-то просто. К тому же существует много разных подходов к лечению психических расстройств. Одни понимают их как чисто клиническое состояние, химический дисбаланс, который устраняется введением лекарственных препаратов. Другие совмещают лекарственное лечение с методом психологического воздействия, базирующимся на идеях, скажем, Юнга или Фрейда.

— Посоветуйте, что выбрать.

— Я могу только сказать вам, что такой-то — хороший психолог, этот работает исключительно на пару с психофармакологом, тот — серьезный последователь Фрейда. Вам могут не понравиться их методы. Ну, знаете, например, такое: «Какая связь между моими детскими горшками и моими взрослыми проблемами?» Это вовсе не означает, что они плохие специалисты в своей области.

— Вы по-прежнему считаете, что мне нужно сходить к полицейскому психологу?

— Его дополнительное преимущество в его способности помочь.

— Так вы хотите сказать, что в ciudad de alegria,[68] в Севилье, где пляшут сегидилью, нет ни одного стоящего психотерапевта? Somos todos chiflados![69]

— Мы все страдаем, — сказал доктор Фернандо. — Испанцы, а не только севильцы, уходят от своих проблем… в фиесту. Мы болтаем, мы поем, мы танцуем, выпиваем, смеемся и собираемся компаниями вечер за вечером. Это наш способ справляться с болью. А наши ближайшие соседи — португальцы совсем другие.

— Да, их естественное состояние — это подавленность, — заметил Фалькон. — Они с трудом несут бремя человеческого существования.

— Не думаю. Они меланхолики от природы, вроде наших галисийцев. Ну и конечно, им ежедневно приходится противостоять Атлантике. Но при этом они великие гурманы и сластолюбцы. Эта страна совершит поголовное самоубийство, если их лишат второго завтрака. Они обожают поесть и выпить и наслаждаются красотой мира.

— Да, — согласился Хавьер, начиная испытывать интерес. — А как насчет англичан? Мой отец так восхищался англичанами. Как они справляются с жизнью? Они такие чопорные и замкнутые.

— При нас — да, но между собой… По-моему, они постоянно над чем-нибудь «уписываются».

— Верно, — подхватил Хавьер, — они ни к чему не относятся слишком серьезно. Все могут осмеять. Ничего священного и неприкосновенного. Знаменитое английское чувство юмора. А французы?

— Ну, у этих секс. Любовь. И все, что к тому ведет. La Table.[70]

— Немцы?

— Ordnung.[71]

— Итальянцы?

— La Moda.[72]

— Бельгийцы?

— Мидии, — выпалил доктор Фернандо, и они оба рассмеялись. — Не знаю ни одного бельгийца.

— А американцы?

— Эти посложнее.

— У них у всех личные психоаналитики.

— Да, ведь нелегко быть лидерами современного мира с правом на счастье, записанным в конституции, — сказал доктор Фернандо. — К тому же там намешаны выходцы из Северной Европы, латиноамериканцы, негры, уроженцы Востока. Может, в том-то и беда, что им теперь недоступны их традиционные способы выпускания пара.

— Интересная теория. Почему бы вам не написать диссертацию?

— Шутите, Хавьер?

— Да, конечно, — ответил он, подняв глаза и словно силясь вспомнить, зачем он здесь сидит.

— Наверное, вам следует чаще выходить. Поменьше работать. И больше времени проводить среди людей.

— Все-таки постарайтесь, пожалуйста подыскать кого-нибудь, с кем я мог бы поговорить, — попросил Фалькон, снова ощутив навалившуюся на него тяжесть.

Доктор Валера кивнул и выписал ему какие-то слабые успокоительные таблетки под названием орфидал и что-то снотворное.

— Одно могу сказать наверняка, Хавьер, — произнес он, протягивая Фалькону рецепт. — Алкоголь не решит ни одну из ваших проблем.

Фалькон купил лекарства на проспекте Республики Аргентины и проглотил таблетку орфидала, смочив ее собственной слюной. Рамирес дожидался его в кабинете с пакетом, адресованным старшему инспектору Хавьеру Фалькону. На пакете была мадридская почтовая марка.

— Его просветили рентгеном, — сказал Рамирес. — Это видеокассета.

— Отнесите ее в отдел экспертизы и попросите обследовать.

— Кое-что еще. Возможно, это будет интересно. Вчера я послал Фернандеса в «Мудансас Триана», чтобы он помог Баэне опрашивать персонал. Он нашел общий язык с прорабом. Выяснилось, что Рауль Хименес воспользовался услугами компании «Мудансас Триана», потому что они уже перевозили его раньше. Они хранят на складе кое-что из его вещей, оставшихся после двух его последних переездов.

— Его жена сказала, что он переехал в Эдифисьо-дель-Пресиденте в середине восьмидесятых.

— Из дома в квартале Порвенир.

— А еще раньше он жил на площади Кубы.

— Откуда уехал в шестьдесят седьмом году.

— После смерти первой жены.

— Когда они заносили его фамилию в компьютер в «Мудансас Триана», то обнаружили, что у него еще имеется имущество на складе. Они спросили, хочет ли он перевезти его в новый дом. Хименес ответил, что, конечно же, нет. Тогда они предложили выбросить это старье, потому что хранение обходится ему недешево. И он снова сказал «нет».

Рамирес вышел с пакетом. Фалькон положил руку на телефонную трубку. Он откинулся на спинку кресла и задумался над тем, насколько важно то, о чем он только что услышал. Орфидал действовал. Он был спокоен и сосредоточен, хотя вполне допускал, что это, может быть, параноидальная подозрительность — вообразить, будто Рамирес намеренно отвлекает его внимание впечатляющей, но бесполезной информацией. У него были две возможности. Первая: потребовать ордер на обыск, предоставив документальное подтверждение того, что события тридцатишестилетней давности имеют отношение к делу. Вторая: попросить разрешения на осмотр вещей у Консуэло Хименес, но она уже пресекла его попытки добраться до материалов строительного комитета.

Телефонный звонок заставил его подпрыгнуть от неожиданности. Судебный следователь Кальдерой просил о встрече. Ему только что нанес неожиданный визит председатель Совета магистратуры Севильи Альфредо Спинола. Они договорились встретиться перед обедом в здании суда.

Рамирес вернулся от криминалистов со «стерильной» видеокассетой. К ней прилагалась карточка с надписью: «Наглядный урок № 1. См. 4 и 6». У самой кассеты имелось название: «Cara о Culo I».

— Случайно не это было написано на пустом футляре от кассеты в квартире Рауля Хименеса? — спросил Рамирес.

— Убийца, должно быть, забрал кассету с собой, — ответил Фалькон. — И… Наглядный урок?

Они прошли в комнату для допросов, где все еще стояла налаженная видеоаппаратура. Рамирес вставил кассету в аппарат. Появилось прыгающее изображение в сопровождении металлической музыки. Последовала серия эпизодов, каждый продолжительностью минут пять—десять, в которых вполне обычные ситуации, такие, как вечеринка с выпивкой, обед в ресторане, барбекю у бассейна, выливались в невероятный разгул группового секса. Фальконом мгновенно овладела скука. Музыка и поддельный экстаз раздражали его; ладони снова стали влажными. Действие орфидала кончилось. Он глубоко дышал, стараясь сохранить спокойствие. Рамирес сидел, подавшись вперед и крутя на пальце кольцо. Он постоянно отпускал какие-то замечания, ни к кому не обращаясь и время от времени присвистывая. Фалькона вывел из оцепенения последний эпизод: он вроде бы узнал ту сцену, которая воспроизводилась на экране телевизора, когда Рауль Хименес был с Элоисой Гомес.

— Не понимаю, как вы это определили, — сказал Рамирес.

— По силуэтам на экране.

Рамирес ухмыльнулся. Кассета закончилась.

— Что это еще за «Наглядный урок»? — задал он вопрос. — Если Хименес и прокручивал это в ночь своей смерти, так что с того?

— Это последний эпизод из шести. Нам указали на четвертый и шестой.

— Мы их и просмотрели.

— Значит, дело не в том, что пленку крутили в ночь убийства.

— Наглядный урок? — пробормотал Рамирес.

— Он учит нас, — сказал Фалькон. — Он видит что-то, чего не видит никто другой.

— Меня-то, положим, он ничему не учит, — буркнул Рамирес. — Я знаю всю эту чепуху вдоль и поперек.

— Может, в этом-то и штука. На чем сосредоточиваются, когда смотрят порнографические фильмы?

— Ну, на том, как они это делают.

— Вот почему подобные киношки еще называют «обнаженкой». В них привлекает одно: обнаженная плоть. Тела. Их взаимодействие.

— А что же еще там есть!

— Возможно, он предлагает нам присмотреться повнимательнее. Ведь это не просто гениталии и совокупления. Мы забываем, что исполнители — реальные люди со своим лицом и своей жизнью, — рассуждал Фалькон. — Давайте повторим этот последний эпизод и на этот раз просто понаблюдаем за лицами.

Рамирес перемотал пленку. Фалькон полностью убрал звук. Они встали поближе к экрану.

— Вы заметили, как одеты актеры? — спросил Фалькон.

— Похоже, этому фильму лет двадцать, — подхватил Рамирес. — Взгляните-ка на эти воротнички рубашек — я еще их помню.

Фалькон пытливо вглядывался в глаза и губы людей на экране, пытаясь понять, что заставило их пойти на такое. Неужели одних денег достаточно, чтобы наплевать на нравственность и целомудрие? Вот пара пустых зрачков и приоткрытый рот со стиснутыми зубами, вот рыхлое безжизненное лицо с приподнятой в усмешке губой — Фалькон содрогнулся, удрученный разворачивавшейся перед ним маленькой драмой. Да знали ли эти бедняги друг друга? Быть может, они впервые встретились в это утро, а в полдень уже…

У одной из девушек были темные вьющиеся волосы. Она ни разу не взглянула в объектив. Она либо смотрела прямо перед собой, либо опускала взгляд на поверхность стола, на который опиралась. Казалось, единственное ее желание — поскорее отстреляться. Одна рука девушки была с суровой решимостью сжата в кулак. Фалькону пришло в голову, что если бы камера брала лица крупным планом, а голос за кадром рассказывал о жизни участников действа, это была бы отличная документальная лента. Имели ли запечатленные здесь люди партнеров за пределами этого временного мирка? Неужели можно заниматься сексом с семью-восемью незнакомцами, а потом как ни в чем не бывало вернуться домой и пообедать со своим молодым человеком или любимой девушкой? Или им довелось испытать такое разочарование, что все уже трын-трава?

Его накрыла волна печали.

— Что-нибудь разглядели? — поинтересовался Рамирес.

— Ничего, имеющего отношение к делу, — ответил Фалькон. — Я не знаю, что искать.

— Да он что, смеется, что ли, над нами, этот типчик?

— Это его игра, и мы играем в нее, потому что каждый раз узнаем о нем что-нибудь новое. Давайте вернемся к четвертому эпизоду.

Рамирес перемотал пленку и нажал кнопку «воспроизведение». Действие начиналось на вечеринке в квартире. Зазвонил дверной звонок. Камера последовала по коридору за девушкой в плотно облегающих шортах и открытой маечке. Она открыла дверь и впустила двух мужчин и двух женщин. Рамирес ткнул своим толстым пальцем в экран.

— Взгляните-ка на нее! — воскликнул он.

Перед ними опять была девушка с вьющимися темными волосами и сжатым кулаком, которая никогда не смотрела в объектив.

— Это парик, — заметил Рамирес.

Сопровождаемая камерой, хозяйка провела гостей к компании, которая непостижимым образом успела посбрасывать с себя шмотье и слиться в групповухе. Четверо вновь прибывших, вместо того чтобы с воплями кинуться вон из квартиры, присоединились к присутствующим.

— Вот снова она, — сказал Рамирес.

На этот раз девушка, раздетая до пояса, сидела на диване, подняв глаза на набухшие под брюками чресла стоявшего над ней мужчины. Камера приблизилась вплотную, когда девушка протянула руки к его ширинке.

— Узнаете, кто это? — спросил Рамирес.

— Невероятно.

— Да уж! — выдохнул Рамирес с откровенным удовлетворением. — Конечно, здесь она моложе и вроде бы пухлее, но это совершенно точно сеньора Консуэло Хименес.

17

Вторник, 17 апреля 2001 года,

полицейское управление, улица Власа Инфанте, Севилья

Они вернулись в кабинет. Фалькон сидел за столом, уставившись на кассету; Рамирес постукивал безымянным пальцем по оконному стеклу, глядя на автостоянку с таким видом, будто ему необходимо было распродать всю эту уйму машин до конца недели.

— По крайней мере, нам теперь известно, что она не цветочек, — обронил Рамирес.

— А толку-то? — спросил Фалькон, швырнув кассету через стол. — Он добился именно того, чего хотел. Все запутал.

— Но ведь предполагалось, что мы должны чему-то научиться. Это был наглядный урок, — сказал Рамирес, выпрямляясь и качая головой, словно обескураженный неосуществимостью задачи — сбыть с рук этакую гору металлолома.

— Ну, и как вам теперь ваша версия относительно виновности Консуэло Хименес?

— Не знаю, — ответил Рамирес, поворачиваясь спиной к окну. — С одной стороны, она укрепляется, с другой — летит ко всем чертям.

— То-то и оно, — заметил Фалькон. — Теперь у нас есть доказательство, что она способна перейти границы дозволенного. Но с какой стати киллер, которому она якобы заплатила и которого проинструктировала… с какой стати он прислал нам эту пленку?

— Если только это сделал он.

— Смотрите — наглядный урок номер один: Рауль Хименес со срезанными веками. Ну, кто еще это мог быть? Слишком знакомый почерк.

Рамирес прошелся по комнате, подергивая безымянным пальцем.

— Вы сказали, что это было рассчитано на то, чтобы запутать нас, да? — продолжил Рамирес. — Но сеньора Хименес сейчас в трудном положении. После убийства вы почти каждый день подолгу беседовали с ней.

— Думаете, она сама послала кассету или велела кому-то ее послать?

— Посмотрите на нашу реакцию. Мы поверить не можем, что она была способна выставить себя в таком виде. Но подумайте хорошенько. Она снялась в порнографическом фильме двадцать лет назад. Подумаешь, большое дело! Вероятно, у нее были на то свои причины. Скорее всего, нужда в деньгах. А что предпочтительнее? Протрубить десять лет горничной или пососать пару пенисов? Этот фильм мог бы повлиять на ее жизнь в единственном случае — если бы мы переслали его ее друзьям в Севилье, обведя ее голову красным кружком и сделав вспыхивающую на экране надпись: «Консуэло Хименес», но раз у вас нет денег на слежку, то на это и подавно.

Рамирес был неисправим. Всегда находил, из-за чего вспылить и к чему придраться.

— Возможно, в этом наглядном уроке заложено и нечто другое, — произнес Фалькон. — Мне кажется, что именно Консуэло была на экране, когда убийца снимал Рауля Хименеса с Элоисой Гомес. Что это говорит о Рауле Хименесе… если он знал, на кого смотрит?

— Он очень странный тип.

Фалькон задумался о развилках в человеческом сознании, о бесконечных вариантах выбора. То или это? Под влиянием какого такого инстинкта мужчина, вместо того чтобы лежать в постели с женой, размышляя о радостях супружества и детях, трахает в своем кабинете шлюху, глядя, как жена занимается тем же самым на экране? Похоже, Рауля Хименеса всегда тянуло на дешевку.

— Если еще вспомнить о сходстве Консуэло Хименес с покойной женой… трудно представить, что двигало этим человеком, — сказал Фалькон.

— Чувство вины, — заявил Рамирес.

— Чтобы вину чувствовать, ее нужно осознавать.

— Не понимаю, — отозвался Рамирес, начиная скучать. — Ну, и что нам теперь делать?

— Предъявить это Консуэло Хименес… и посмотреть на ее реакцию.

— Я готов.

— К тому же мы должны до обеда встретиться с Кальдероном, — продолжил Фалькон. — Думаю, что вдвоем уличать Консуэло Хименес в ее былых грехах, — это непродуктивная трата сил. Вам надо подготовить материалы к совещанию с Кальдероном. И еще скажите Баэне, если он не ушел из «Мудансас Триана», чтобы он узнал, не позволят ли ему взглянуть на старые вещи Рауля Хименеса, или, по крайней мере, пусть дадут ему инвентарную опись.

Рамирес прямо-таки потемнел от едва сдерживаемой ярости. Получалось, что он перемудрил и к тому же лишился удовольствия принять участие в унижении Консуэло Хименес. Фалькон позвонил ей. Она согласилась встретиться с ним и попросила прийти до того, как в ресторане начнут подавать обед.

Он принял в туалете еще одну таблетку орфидала, поражаясь эффективности первой и испытывая искушение провести на них остаток жизни. Он ехал по присмиревшему городу и думал, что, наверное, его врач был прав, это всего лишь стресс. Мы живем в эпоху постоянной тупой тревоги. Поскольку больше не происходит никаких мировых катаклизмов, мы концентрируем свое внимание на мелочах повседневной жизни, уходим с головой в работу и суету, чтобы подавить эту тревогу, которая сопутствует относительному спокойствию. Да, правильно, думал он, я накуплю этих таблеток еще на несколько недель, распутаю это дело и возьму отпуск.

Позади здания суда пара мест на стоянке пустовала. Он припарковался и направился через Сады Мурильо в квартал Санта-Крус. Он замедлил шаг, когда у него вдруг всплыли в памяти слова врача… про самый красивый город Испании… и он оглянулся вокруг, словно попал сюда впервые. Небесный свод над прозрачным, кристально чистым воздухом и высоченными пальмами был по-настоящему лазурным. Андалузское солнце пронизывало зеленую листву платанов, создавая узоры из света и тени на ровной булыжной мостовой. Пурпурные махины бугенвиллий, сияющие после дождей, сползали с белых и охряных зданий. Кроваво-красные герани просовывали головки меж черных прутьев кованых железных балконов. Запах кофе и пекущегося хлеба витал в тихих улочках. Пещерная промозглость узких проулков перетекала в тепло открытых площадей, посреди которых хранили безмолвие золотистые камни старых церквей.

Проходя под высокими платанами на площади Альфальфы, Фалькон пожалел, что ему приходится заниматься сейчас таким делом, — боль и смятение врывались диссонансом в ликование апрельского дня. Секретарша проводила его в кабинет Консуэло Хименес. Та сидела за письменным столом, положив ладони на покрытую кожей столешницу и приподняв плечи, так что обрисовывались подплечники. Фалькон опустился в кресло, ощущая в солнечном сплетении трепет радости. Вот это таблетки! Ему — как человеку, слушающему любимую музыку через наушники, — потребовалось приложить определенные усилия, чтобы удержать свои эмоции в себе.

Он передал ей видеокассету в пластиковом пакете. Она перевернула ее и поморщилась, прочитав название. Фалькон сказал ей, что получил кассету утром по почте, и упомянул о карточке с надписью: «Наглядный урок».

— Это один из непристойных фильмов моего мужа, не так ли?

— Да. Судя по кадрам, отснятым убийцей, ваш муж смотрел его, занимаясь сексом с проституткой. Та же вложенная в посылку карточка обращает наше внимание на четвертую и шестую части.

— Очень хорошо, старший инспектор, и что же в них?

— Вы не имеете ни малейшего представления о содержании этого видео?

— Я не интересуюсь порнографией. Я ее не выношу.

— Судя по одежде актеров и актрис, фильму, по нашей оценке, лет около двадцати.

— Одежда в похабном фильме… это что-то новое.

— Она присутствует только в самом начале.

— Продолжайте, старший инспектор. Если за этим что-то скрывается, выкладывайте сразу.

— В двух эпизодах, которые нам было рекомендовано просмотреть, фигурируете вы, сеньора Хименес, еще совсем молодая.

Последовало ледяное молчание. Достаточно долгое для того, чтобы наступило новое оледенение.

— Почему, как вам кажется… — начал Фалькон.

— О чем вы говорите, старший инспектор?

Злоба в ее голосе не оставила камня на камне от его уверенности. У него в голове мелькнула мысль, что они ошиблись, что Рамирес обознался и что это была не она. Мебель в кабинете стремительно куда-то понеслась, когда он столкнулся в лоб с самой щекотливой ситуацией в своей профессиональной карьере.

— Мне интересно, — сказал он, беря себя в руки, — зачем кому-то понадобилось присылать нам этот фильм.

— Кто дал вам право являться ко мне с таким гнусным заявлением?..

— У вас есть видеоплеер?

— Пошли, — бросила она и схватила пакет.

Они вышли из кабинета и дошли по коридору до маленькой комнатки, в которой стояли двухместный диван, кресло и телевизор с видеоаппаратурой. Фалькон с трудом натянул латексную перчатку на взмокшую руку. Пленка была заранее установлена на четвертый эпизод. Фалькон решил, чтобы не усугублять неловкость, показать только начальные кадры, в которых в квартиру впускают четверых новых гостей. Он остановил изображение на том месте, где она входит в дверь. Сеньора Хименес усмехнулась, указав на свои светлые волосы. Фалькон продолжил демонстрацию видеофильма до того момента, когда камера взяла крупный план ее лица, которое нельзя было не узнать. Он попытался зафиксировать картинку, но видеоплеер не подчинился ему. Совсем еще молодая Консуэло расстегнула молнию на брюках стоявшего перед ней мужчины и вытащила пенис. И тут Консуэло Хименес с багровым лицом, оттолкнув Фалькона, выключила плеер и выхватила из него кассету.

— Это — вещественное доказательство, — предостерег Фалькон.

Она с размаху швырнула кассету на пол и припечатала своим острым каблуком. Пластиковый футляр проломился, и разъяренная женщина стала стряхивать его, но пленка оказалась вязкой, как собачье дерьмо. Тогда она сбросила туфлю, стащила кассету с каблука и запустила ею в стену. От удара кассета разлетелась на куски. Фалькон кинулся к ней с пакетом и сгреб в него остатки. Тут Консуэло налетела на него, как фурия, и принялась молотить его по голове и по спине с визгом и бранью… с такой бранью, какой он не слышал даже в притонах наркоманов в Сан-Пабло. Фалькон развернулся к ней, схватил за плечи и прикрикнул на нее; она уткнулась ему в плечо и залила слезами его костюм.

Он усадил ее на диван. Она закрыла лицо рукавом. Фалькон не мог определить, притворная это истерика или искренняя. Она постепенно успокаивалась, хотя губы еще вздрагивали. Он сел в кресло, по возможности подальше от нее.

— Да, — выдохнула она, — это была я.

— Трудное время?

— Момент хуже некуда, — ответила она, сведя неприятную полосу жизни к краткому мгновению.

— Денежные затруднения?

— Всякие, — произнесла она, заглядывая в бездну потревоженного прошлого. — Я уже рассказывала о деталях второго аборта, оплаченного моим любовником. А это было прелюдией к моему первому аборту, который мне пришлось оплачивать самой. Самолет до Лондона и обратно, гостиница, больница. Мне необходимо было собрать кучу денег за два месяца без какой бы то ни было помощи.

Она содрогнулась и приложила ладонь ко рту, словно опасаясь, что ее вырвет.

— О таком никто не захотел бы вспоминать, — продолжила она. — О том, что беременной женщине пришлось заниматься этим, чтобы избавиться от плода. Просто омерзительно.

«Наглядный урок № 1» оказался весьма познавательным. Наверно, Рамиресу полезно было бы его увидеть, потому что это был штрих к портрету убийцы. Он всезнающ. Он отыскивает что-то позорное или ужасное в прошлом людей и показывает им это, заставляя их снова переживать тяжелые минуты.

— Каким образом кто-то смог об этом узнать? — спросил Фалькон. — Кто-то был посвящен в ваши проблемы?

— Я уже вычеркнула ту пору из своей жизни. И ничего не помню о ней. Я сделала то, что должна была сделать, и когда все закончилось, я погребла это в бездонной попасти. Мне вряд ли удастся вспомнить тех, с кем я тогда общалась. Вернувшись из Лондона, я начала менять все в своей жизни.

— А что папаша?

— Вы имеете в виду человека, который не стал папашей, — ответила она. — Он был механиком в гараже у моего отца. Когда я ему сказала, что беременна, он сбежал. И я никогда его больше не видела.

— Но каким же образом кто-то мог проведать об этом?

— В общем-то, никаким, — сказала она. — Я впервые в жизни испытала настоящее одиночество. Я все устроила сама. Ни слова не сказала даже своей сестре.

— Как вы нашли ту клинику в Лондоне? — спросил Фалькон, с отвращением повинуясь необходимости проверять факты.

— Мой врач дал мне адрес одной женщины в Мадриде, которой были известны все подробности.

— А как вы оказались в обществе людей, снимавших порно?

— Это было окружение той самой женщины, — объяснила она. — Отнюдь не случайно, выйдя от нее, я столкнулась в кафе с девушкой, сделавшей мне предложение, которое позволяло получить как раз нужную сумму.

— Вы ее видели когда-нибудь потом?

— Никогда.

— А других исполнителей? — спросил он, и она покачала головой.

— Знаете, они, несмотря ни на что, были на удивление приличными людьми. Мы ведь занимались гадостью, и атмосфера на съемочной площадке должна была бы быть ужасной, но мы выкуривали по нескольку косячков, и обстановка становилась очень дружеской. Они вели себя человечно и понимающе. Вероятно, мне повезло. В ресторанном бизнесе я встречала гораздо более наглых типов. А секс… на самом деле это и сексом не назовешь. Мужчинам труднее всего давалась эрекция, потому что все было так неаппетитно… несексуально.

Фалькона передернуло, когда у него в голове сложился вопрос, который ему не захотелось задавать. Уж слишком он был неприличный.

— Вы сказали, что, вернувшись в Испанию, все изменили.

— Перед операцией я остановилась на ночь в дешевой гостинице на набережной Виктории. Я вышла пройтись, чтобы отвлечься от мыслей о следующем дне. Мне хотелось забыться. Я дошла до угла Гайд-парка, потом по Пикадилли спустилась к Шепердз-Маркет и Баркли-сквер. Меня вынесло на Албемарль-стрит, и я оказалась перед художественной галереей. Там как раз открывалась какая-то выставка. Я наблюдала за входившими и выходившими людьми. Они были превосходно одеты, изысканны и интеллигентны. Ни одна из этих женщин не забеременела бы от механика из гаража. И я решила: вот моя среда, я непременно войду в нее.

— Вернувшись в Мадрид, — продолжала она, — я много работала и, купив довольно элегантное платье, отправилась к владельцу галереи, который заявил, что я ему не подхожу, потому что ничего не смыслю в искусстве. Он унизил меня. Показал картины и сунул мне в нос мое невежество. А потом спросил меня о рамах. Рамы? Какое мне было дело до рам? Он посоветовал мне научиться печатать на машинке и выставил меня за дверь.

Она буквально гипнотизировала Фалькона, устремив на него взгляд, выдававший незаурядную твердость характера. Ее сжатая в кулак рука лежала на подлокотнике точь-в-точь как в фильме.

— Я занялась искусствоведением. Самостоятельно. На уроки у меня денег не было. Я посвящала этому все свое свободное время. Я ходила к мастерам, делавшим рамы. Я встречалась с художниками, неизвестными, но разбиравшимися в предмете. Я работала в магазине, где продавались разные художественные принадлежности. Я узнала все. Я познакомилась с более известными художниками… и именно так мне удалось получить работу в галерее. А когда это случилось, я снова пошла к человеку, который дал мне от ворот поворот. Он не вспомнил меня. Пока мы разговаривали, пришел Маноло Ривера… вы знаете его?

— Лично — нет.

— Ну ладно, он вошел, поцеловал меня и сказал «hola»[73] и владелец галереи не сходя с места предложил мне работу. Я испытала огромное удовольствие, отказавшись.

— Ваш муж знал хоть часть этой истории?

— Нет, знаете только вы, старший инспектор, — ответила она. — Откровенничать легче с теми, с кем не спишь в одной постели. И… я думаю, мы родственные души, не так ли, дон Хавьер?

Фалькон взглянул на нее, не догадываясь, о чем она.

— Со стороны кажется, будто мы внутри жизни, — объяснила она, — но мы не внутри. Мы заглядываем внутрь извне, точь-в-точь как ваш отец.

— Но не как ваш муж, — произнес он, чтобы переменить тему.

— Рауль? Рауль был потерянный человек, — откликнулась она. — Если он смотрел именно это, развлекаясь со своей шлюхой, то что о нем можно сказать?

— Рамирес считает, что его мучило чувство вины.

— Рамирес не так глуп, как кажется, — проговорила она, — …просто мачо.

— Вы не думаете, что ваш муж знал, кто его экранная вдохновительница? — спросил Фалькон.

— Я не могу в это поверить. Я не была его идолом.

— Тем не менее он видел сходство.

Она кивнула.

— Вам не кажется, что Рауль, глядя на женщину, которая похожа на его первую жену…

— …и ведет себя как шлюха, — продолжила она за него.

— …временно избавлялся от чувства вины? Она пожала плечами, встала, одернула юбку и

сказала, что ей пора идти распоряжаться обедом.

Он вернулся пешком к зданию суда, день снова становился пасмурным; листья пальм пощелкивали на ветру, а тучи уверенно возвращали себе утраченные позиции. Рамирес с зажатой под мышкой толстой папкой ждал его на улице перед входом. Они миновали охрану. Фалькон вытащил из папки лист бумаги. Это была инвентарная опись имущества Рауля Хименеса, хранившегося на складе компании «Мудансас Триана».

По дороге к кабинету судебного следователя Кальдерона он пробежал глазами всю опись, которая включала полный комплект принадлежностей для просмотра фильмов в домашних условиях: восьмимиллиметровую камеру, контейнеры для пленок, кинопроектор и экран. Когда они вошли. Кальдерон стоял за столом, упершись руками в его край и набычившись, словно готовился оттеснить их обратно в коридор.

18

Вторник, 17 апреля 2001 года,

здание суда, Севилья

Фалькон и Рамирес выключили свои мобильники и уселись перед Кальдероном, который деловито нависал над ними, пока они не устроились. Он усаживался на свое место с таким видом, словно ему стоило невероятных усилий сдержать недовольство.

— Прошу, — сказал он, соединив кончики пальцев и приготовившись слушать. — Давайте начнем с самых свежих сведений о главном подозреваемом.

— Мы сильно продвинулись в этом направлении, — начал Фалькон, а Рамирес по сигналу вытащил из папки два «улучшенных» увеличенных фотоснимка предполагаемого преступника и передал их Кальдерону. — Мы считаем, что это убийца.

Кальдерон смотрел широко раскрытыми глазами, как два листка фотобумаги пересекают стол, но когда он увидел, что ни один из снимков не позволяет сделать однозначное заключение, его взгляд снова стал суровым. Фалькон продолжал бесстрастно докладывать о результатах расследования. Собственный голос казался ему бесплотным, как будто он превратился в робота, генерирующего слова. Глубинная усталость отделяла его от него самого. А губы шевелились и шевелились, произнося: «…по-видимому, мужчина от двадцати до сорока лет…», «…дальнейшая разработка…», «…порнографический видеофильм…», «…изменило наше представление о главном подозреваемом…». Он остановился только тогда, когда Кальдерон поднял руку и углубился в отчет о порнофильме. Рука опустилась. Магнитофонная лента внутри Фалькона вновь закрутилась, и он задался вопросом, сколько слов произносит человек на протяжении жизни. «Проститутка Элоиса Гомес…», «…исчезла в пятницу ночью…», «…имел место звонок…», «…украден мобильный телефон…», «…есть опасение, что убита…». Все это было так давно и так недавно, думал он. И раскопанные им подробности частной жизни Рауля Хименеса — похищение мальчика, самоубийство жены, душевное расстройство дочери, невроз сына, — это прошлый век, в прямом смысле слова. Теперь уже почти все — прошлый век. Огромный отрезок истории уплыл по течению, так что теперь мы можем начать снова копить ошибки, не ссылаясь на…

— Старший инспектор, — перебил его Кальдерон, — ваши размышления об истории не имеют отношения к данному расследованию.

— Разве? — переспросил он, и внезапный страх, что его уличат в несобранности, пробудил вдохновение: — Мотив всегда коренится либо в психике, либо в истории. Единственный вопрос — насколько далеко в прошлое нам придется вернуться. В прошлый месяц, когда Рауль Хименес попытался продать свой ресторанный бизнес Хоакину Лопесу? В прошедшее десятилетие, когда он заправлял делами в строительном комитете «Экспо — девяносто два»? Или во времена тридцатишестилетней давности, когда был похищен его сын?

— Давайте сосредоточимся на очевидном, — сказал Кальдерон. — У вас, старший инспектор, под началом всего пять человек, и ваши возможности ограниченны. Вы шли доступными вам путями и неплохо продвинулись — например, получили вот этот фотопортрет. Но самая главная зацепка — это очевидная дерзость убийцы и его желание общаться с вами. Как вы говорили, он настолько самоуверен, что совершает ошибки, которые — как, например, на похоронах, — оказываются почти роковыми для него. Он что-то посылает вам. Он разговаривает с вами.

— Надо ли понимать так, что, учитывая реакцию Консуэло Хименес на порнографический фильм, вы предлагаете исключить из рассмотрения нашего главного подозреваемого? — спросил Рамирес. — И подождать, пока убийца вновь выйдет на связь?

— Нет, инспектор, Консуэло Хименес является фокусом расследования. Она единственное, что у нас есть. Мы считаем, что убийца был неизвестен жертве. Но на данный момент возможные мотивы есть у двоих: у Хоакина Лопеса, владельца сети ресторанов «Sinco Bellotas», причем у него очень слабый мотив, и у Консуэло Хименес, у которой классический, почти стереотипный мотив. Реакция женщины на видеофильм, свидетелем которой был старший инспектор, ставит под сомнение, но не исключает ее виновность. Сексуальные запросы ее мужа и его ненадежность в бизнесе, вероятно, сильно ее раздражали. Она потрудилась достаточно, чтобы убедить вас в своей способности быть безжалостной. Но недостаточно, чтобы убедить меня в своей неспособности нанять кого-то для исполнения этого чудовищного преступления. Но если Консуэло Хименес действительно наняла его, а он теперь убил свою сообщницу, то она сделала неудачный выбор, потому что он, похоже, сорвался с поводка.

— Вы полагаете, нам следует попытаться связаться с ним? — спросил Фалькон.

— И что нам сказать этому подонку? — добавил Рамирес.

— Давайте попробуем представить его себе… итак? — предложил Кальдерон.

— Я уже сказал, что он дерзок и азартен, — начал Фалькон. — И, я бы добавил, имеет творческую жилку. Он выражает себя через фильм, через идею глаза, зрения и восприятия. Для него важно то, как мы смотрим на вещи. Насколько ясно мы видим или не видим их — отсюда наглядный урок.

— И похоже, не последний, — вставил Кальдерон.

— Еще для него важно, как мы преподносим себя обществу и насколько этот внешний имидж расходится с нашей тайной жизнью и, возможно, с нашим тайным прошлым.

— Он проводит свое расследование, — заговорил Рамирес, — снимает на пленку семейство Хименес и узнает об изменениях в графике переезда в «Мудансас Триана».

— Он, должно быть, не лишен обаяния, возможно, красив и понимает тех, кому не повезло в этом мире, раз сумел уговорить Элоису Гомес стать его сообщницей, — рассуждал Фалькон. — Женщине такого образа жизни визиты полиции ни к чему, а она наверняка знала, что они ей обеспечены, даже если парень сказал ей, что просто собирается кое-что украсть.

— И чем же он занимается в жизни? — поинтересовался Кальдерон. — Откуда-то берутся деньги. У него есть доступ к камере, видеоаппаратуре и компьютерному оборудованию.

— Он съездил в Мадрид, чтобы отправить по почте порнографический фильм, — добавил Рамирес. — Он не доверил это никому другому. У него есть время.

— У всякого одержимого есть время, — возразил Фалькон. — Возможно, он работает в киноиндустрии, и это обеспечивает ему доступ к оборудованию, а если он свободный художник, то времени и денег у него достаточно.

— Судмедэксперт сказал, что у него есть хирургические навыки.

— Очень у многих хорошие руки, — заметил Кальдерон. — Вы, старший инспектор, назвали его одержимым.

— Когда он позвонил мне во второй раз, то прямо заявил, что собирается рассказать нам свою историю. Голос у него был злой и, пожалуй, желчный.

— Следовательно, мы могли бы выбить его из колеи своими комментариями, — предположил Кальдерон. — Можно заставить его совершить ошибку, разозлив еще больше.

— Знаете, что творческие люди ненавидят больше всего? — спросил Фалькон. — Критику со стороны тех, кого они считают недостойными давать оценку. Поверьте мне, я знаю это точно, я видел своего отца в гневе.

— Но его поступки, — пробормотал Рамирес. — эти поступки… какую им дать оценку?

— Мы могли бы указать ему на его ошибки, — пояснил Фалькон. — Рассказать ему о салфетке с хлороформом, о том, что его засекли на кладбище. Поиздеваться над его непрофессионализмом.

Кальдерон одобрительно кивнул. Фалькон влажными руками вытащил из кармана мобильник. На нем были два сообщения. Первым шло текстовое сообщение, которое он инстинктивно открыл, потому что ему их редко присылали.

— Он опередил нас, — произнес он и передал мобильный телефон Кальдерону.

Текстовое сообщение представляло собой загадку в стихах:

— Можете сказать ему, что его стихи — чушь собачья, это должно вызвать его раздражение, — посоветовал Кальдерон, возвращая мобильный телефон.

— Он ее убил, — сказал Фалькон. — И сообщает нам, что спрятал тело в мавзолее Хименеса на кладбище Сан-Фернандо.

— Звоните ему! — воскликнул Кальдерон. — Поговорите с ним.

Фалькон вызвал номер Элоисы Гомес из памяти мобильника и нажал на соединение. Никакого ответа. Трое мужчин вышли из здания, сели в машину Фалькона и поехали вдоль реки на кладбище. Они уже катили по обсаженной кипарисами аллее к фигуре Христа с крестом, а Фалькон все не оставлял попыток дозвониться по номеру Элоисы Гомес. Подходя к мавзолею Хименесов, они услышали, как внутри надрывается мобильник. Фалькон оборвал телефонный вызов, и звонки прекратились.

Достаточно было простого толчка, чтобы дверь мавзолея распахнулась. Вонь свидетельствовала о том, что разложение уже началось. Элоиса Гомес лежала на спине в нише под гробом Рауля Хименеса. На животе у нее белел конверт с надписью «Наглядный урок № 2», придавленный мобильником. Задранная юбка открывала черное нижнее белье и пояс с подвязками, к которому был пристегнут только один чулок. Вторая нога была голой.

Ее голова тонула в залегшей в глубине маленького склепа тьме. Фалькон достал карманный фонарик и посветил им на ее тело. Ладони скрещенных рук стыдливо прикрывали груди. На шее виднелся глубокий вдавленный след и темные кровоподтеки. Лицо было раскрашено как для выхода на панель. На веках лежали монетки, и по тому, насколько глубоко они провалились во впадины, Фалькон мог с уверенностью сказать, что глазные яблоки отсутствуют. Его качнуло назад, он ударился о гроб покойной доньи Хименес, и фонарик выпал у него из рук. Он по стенке выполз наружу и на полусогнутых дрожащих ногах спустился по ступенькам.

Рамирес звонил в дежурную часть полицейского управления. Просил прислать патрульную машину и экспертов-криминалистов, не беспокоя жандармского следователя, поскольку судебный следователь уже на месте.

— Ну, как там? — спросил Кальдерон, заметив выражение ужаса на лице Фалькона.

— Она мертва, — ответил Фалькон, — и глазные яблоки удалены.

— Joder! — воскликнул Кальдерон, явно потрясенный услышанным.

— Наглядный урок номер два лежит под мобильником у нее на животе. Чтобы двигаться дальше, нужно ждать приезда криминалистов.

Отойдя в сторонку, Фалькон сделал несколько глубоких вдохов. Он обогнул мавзолей и вернулся к Кальдерону.

— Мы уже говорили о творческой жилке убийцы, — произнес он. — Здесь явно попахивает импровизацией. Мне почему-то кажется, что он действовал не по плану. Просто решил показать нам, насколько умен. По-моему, для него важно, чтобы мы это знали.

— Но если она была его сообщницей, он ведь должен был заранее понимать, что ему придется ее убрать?

— Именно таким образом? Я понимаю, что это звучит смешно, но вы представляете, как трудно пронести покойника на кладбище? Сюда нельзя просто войти с трупом на плече. Взгляните на эти стены. Ворота ночью заперты. Это сложное дело. А если она не была его сообщницей, то он не поленился выследить ее, убить, избавиться от ее тела таким хитрым способом и… как еще наверняка выяснится… вписать ее в свою тему.

— Какую такую тему?

— Зрения, восприятия, иллюзии, реальности.

— Как по-вашему, он работает в одиночку?

— У меня еще есть некоторые сомнения относительно Консуэло Хименес, и я согласен, что она в любом случае должна оставаться в фокусе расследования, иначе нам не от чего будет плясать. Интуиция подсказывает мне, что он действует сам по себе, но все же нельзя полностью исключить того, что он был нанят Консуэло Хименес, выполнил ее поручение, и ему понравился сам процесс, то есть процесс творчества. Я полагаю, для него это своеобразное произведение искусства.

— Так, по вашему мнению, он художник?

— Это по его собственному мнению он художник. А иначе к чему эти наглядные уроки, эти стишата и эти намеки на какую-то там историю.

— Если она не была его сообщницей, — продолжил рассуждения Кальдерон, — а просто случайно попала в его фильм, и он решил, что ему следует с ней разделаться, то как он ее выследил?

— Девушки с Аламеды сказали, что Рауль Хименес звонил дважды, потому что в первый раз Элоисы Гомес там не было, а он интересовался именно ею. Поэтому убийца, если он в это время находился в квартире, невольно услышал ее имя. К тому же он украл мобильник Рауля Хименеса. Там был ее номер. Но послушайте… это очень интересно. В его стихотворении есть строчка: «Где тени движутся толпой». А Элоиса, помнится, говорила, что девушкам ее профессии приходится опасаться теней.

— Значит, он общался с ней, — заметил Кальдерон. — Он завязал с ней какие-то отношения.

— А этого обычно не бывает между проституткой и клиентом.

— Выходит, он действительно знал ее.

— Если она с кем-то постоянно встречалась, то странно, что ее подруги не знали об этом, — сказал Фалькон. — Но тогда… я думаю, мы вели себя совершенно неправильно во время первой беседы с нею. Ведь мы полицейские. Они нас недолюбливают. И не расположены разговаривать с нами.

— Вы полагаете, старший инспектор, — почти торжественно спросил Кальдерон, — что мы имеем дело с серийным убийцей?

— Мы имеем дело с убийцей уже двух людей, причем убийство Элоисы Гомес все-таки больше похоже на спонтанный поступок, хотя, как я уже сказал, мы, вероятно, скоро выясним, что она вписалась в его тему, так что все зависит от того, как трактовать понятие «спонтанный». Это убийство не было запланировано и подготовлено, как убийство Рауля Хименеса. А были ли в нем определенная логика, метод и техника, пока нам остается только гадать.

— Значит, вы думаете, что он снова совершит убийство?

— Да… но вряд ли спонтанное. Полагаю, оно впишется в схему его действий. И было что-то, что вписало в нее Элоису Гомес. Какое-то из ее высказываний сдетонировало в извращенном мышлении этого убийцы.

— Эти девушки, если подумать, наскребают себе средства на жизнь в мрачных и опасных закоулках. Они ежедневно наблюдают такие стороны человеческой натуры, с которыми редко сталкиваются обычные люди. Им необходима проницательность, чтобы не сгинуть при их подчас пугающих связях. Многие киллеры живут за счет проституток. Есть мужчины, которых эти девушки приводят в ярость тем, что заставляют их почувствовать свою убогость. Рауль Хименес казался безобидным богатым старикашкой, потворствовавшим своим слабостям, но нам известно, что и у него в мозгу был какой-то сдвиг.

— Ну что ж, в отношении Хименеса инстинкт ее не подвел, — подытожил Кальдерон. — Но изменил ей при встрече с убийцей.

— Этот парень заставил ее думать о себе. Он задел ее за живое. Она разговаривала с ним. Проститутки не страдают от своих клиентов, пока соблюдают дистанцию. Близость оказывается фатальной.

— Никому не пожелаю жить в таком мире… где близость оказывается фатальной, — произнес Кальдерон, и Фалькон, до сих пор не сдружившийся в Севилье ни с кем из коллег, понял, что он ему симпатизирует.

Патрульная машина осторожно двигалась по главной аллее кладбища, среди глыб черного гранита и белого мрамора вспыхивали ее синие огни. Кальдерон закурил сигарету и с отвращением затянулся ею. Фалькон вытащил свой мобильник и проверил второе, голосовое, сообщение, о котором начисто забыл в суматохе, последовавшей за первым посланием. Оно было от доктора Фернандо Валеры, который извещал, что записал его на прием к психологу в Табладилье.

Подъехали Фелипе и Хорхе, те же самые криминалисты, что работали на убийстве Рауля Хименеса, и все они стояли кучкой в ожидании судмедэксперта. Ждать пришлось минут двадцать. Наконец появилась женщина-врач лет тридцати с длинными темными волосами, которые она быстро заправила под белую пластиковую шапочку. Осмотр тела занял у нее меньше пятнадцати минут. Она вышла из мавзолея, мимоходом передала одному из полицейских оброненный Фальконом фонарик и сообщила о результатах осмотра судебному следователю Кальдерону. Она считала, что смерть наступила рано утром в субботу, и так как трупное окоченение было полным, то тело, по всей вероятности, находилось там с выходных. Причиной смерти было удушение, а, судя по характеру отметин на шее, орудием убийства, вероятно, стал отсутствующий чулок. Глубина следа на горле свидетельствовала о том, что убийца набросил удавку сзади и приподнял на ней девушку, так что к его усилиям приложился вес ее собственного тела. Судмедэкспертша пока не могла ничего сказать относительно глаз, пообещав дать окончательное заключение после вскрытия в институте.

Фелипе и Хорхе вошли внутрь мавзолея и обсыпали порошком мобильник и конверт, но отпечатков пальцев на них не оказалось. Они открыли конверт, опылили находившуюся карточку — опять все чисто. Криминалисты передали ее Фалькону, удивленно подняв брови.

Рогque tienen que morir aquellos a quienes les encanta el amor?

Почему суждено сгинуть тем, для кого любовь — отрада?

На обратной стороне карточки стоял ответ:

Porque tienen el don de la vista perfecta.

Потому что они обладают даром совершенного видения.

Фалькон прочел это вслух и осторожно сунул карточку в пакет. Судмедэкспертша совещалась с Кальдероном и его помощником, который делал записи. Рамирес раздумчиво повторил обе фразы.

— Не понимаю, что это значит, — буркнул он. — То есть слова-то понимаю, но… а вы, старший инспектор, понимаете, что это означает?

— Ну… возможно, это ирония, — ответил Фалькон. — Ведь для проституток любовь — не отрада.

Едва произнеся это, он усомнился в своей правоте. Ему вспомнилась застывшая с распростертыми объятиями панда с печальными глазами в спальне Элоисы Гомес, и у него мелькнула мысль, что, возможно, убийца нашел путь и туда.

— А дар совершенного видения?

— Возможно, как вы и сказали, старший инспектор, — вновь вступил в разговор Кальдерон, — эти девушки очень проницательны.

— Чулок, — произнес Фалькон. — Снятый чулок…

— Вероятно, он усыпил девицу хлороформом, чтобы его стащить, — предположил Рамирес.

— Да, очень даже вероятно, — согласился Фалькон, разочарованный тем, что это приземленное объяснение было очень даже правдоподобным. Он-то воображал, что между убийцей и Элоисой Гомес проскочила какая-то искра, возникла близость, и что в момент страстного соития, момент полного психологического раскрепощения, проявилась истинная суть этого чудовища.

— Где ее убили? — спросил Кальдерон. — Должно быть, где-то поблизости, да?

— И ему нужно было на чем-то ее перевезти, — добавил Рамирес.

— Или они пришли сюда вместе, а потом он ее убил и спрятал тело. Тут наверняка нетрудно найти старую садовую тачку, — сказал Фалькон и велел Рамиресу раздобыть снимок девушки и поинтересоваться у привратника, не видел ли он ее. — Нам придется обыскать кладбище.

Рамирес разговаривал по мобильному телефону, обозревая кресты и склепы, заполонившие огромное пространство до далеких пальм и кипарисов у кладбищенских стен. Фалькон обводил взглядом безвкусные цветочные композиции, бесчисленные имена, ряды мертвых истуканов, тянувшихся к голубому небу и перистым облакам.

Санитарная машина ползла по главной аллее с подобающей месту скоростью; из-за тонированного ветрового стекла она казалась безликой и необитаемой.

— Я поговорю с комиссаром Лобо и попрошу выделить людей для обследования кладбища, — сказал Фалькон. Рамирес кивнул, вытянул губами сигарету из пачки и закурил.

— Глаза… — произнес Кальдерон. — Вы думаете, он удалил глаза тоже где-то здесь?

— Один ревнивый муж, которого я несколько лет назад засадил за решетку в Барселоне, убеждал меня, что это не так уж трудно сделать, — заметил Фалькон. — Он наказал так свою неверную жену. По его уверению, глаза просто выскочили у него из-под больших пальцев, как пара птичьих яиц.

Фалькон невольно содрогнулся, повторяя эти слова. Подошли криминалисты. У них уже был готов отчет.

— Он убил ее вне мавзолея и втащил внутрь, — начал докладывать Фелипе. — Дверь слишком узкая, чтобы он мог протиснуться в нее вместе с ношей, поэтому ему пришлось волочить жертву по ступенькам, а потом приподнять и втолкнуть в нишу. Юбка у нее на заду помята и перекошена, оставшийся на ней чулок весь в дырках и зацепках, а задняя часть ляжки и икра голой ноги исцарапаны. Мы нашли множество ворсинок на краю ниши, о который он терся своим пальто, но ни крови, ни слюны, ни спермы нет. И различимых отпечатков ног тоже нет. Но в волосах жертвы мы кое-что обнаружили. Возможно, это облегчит поиски места убийства…

Хорхе протянул им пакет с мешаниной из лепестков роз и хризантем, травяной сечки и листьев.

— Обычный садовый мусор, — пояснил Фелипе, и криминалисты ушли.

Кальдерон подписал levantamiento del cadaver. Санитары подняли и уложили тело в мешок, застегнули молнию и унесли мешок на носилках. Санитарная машина развернулась у фигуры Христа и покатила обратно по главной аллее с включенной мигалкой, провожаемая ошеломленными взглядами рассеянных по территории посетителей, озадаченных ее появлением в таком месте. Лобо выслал пятнадцать человек для прочесывания кладбища. К Фалькону подошел Кальдерон.

— Эта строчка… «где тени движутся толпой», — сказал он. — Если бы вы боялись теней, неужели вы бы пошли на кладбище… хоть с кем-то, не говоря уже о клиенте? Это вообразить трудно.

— Труднее представить, как можно перебросить труп через эти стены, — заметил Фалькон. — Я думаю, он задурил ей мозги… задурил достаточно сильно, чтобы она открыла ему дверь квартиры Хименеса и пошла с ним на кладбище.

— Девушку убили рано утром в субботу, — сказал Рамирес, закончив разговор по мобильному телефону, — и нам известно, что убийца побывал здесь в то же утро, только чуть позже, на похоронах, где мы его засняли.

— Возможно, он не знал, где находится мавзолей Хименеса, — предположил Фалькон, — но он тоже что-то снимал, так что у него были две причины присутствовать здесь.

— Травяная сечка, — задумчиво проговорил Кальдерон.

— Если он убил ее здесь, то спрятал тело под кучей скошенной травы, вероятно решив, что в выходные никто не будет вывозить садовый мусор. Если же он убил ее в другом месте и перебросил тело через стену, то ему наверняка пришлось везти ее сюда на машине, а надолго бросать машину под стеной кладбища он вряд ли бы захотел.

— Тот спонтанный порыв, о котором вы говорили, доставил ему немало хлопот, — заметил Кальдерон.

— Для него важно развитие темы, и он жаждет продемонстрировать нам свои способности, — ответил Фалькон.

Кальдерон вернулся в здание суда на такси. Фалькон и Рамирес очистили кладбище от посетителей и закрыли его до конца дня. Приехал Лобо еще с одной группой полицейских из двенадцати человек, и к шести часам они уже прочесали все кладбище. Нашелся и черный чулок: он свисал с рукоятки сломанной шпаги в бронзовой руке матадора Франсиско Риверы. Гора скошенной травы, увядших цветов и листьев обнаружилась в мусорном контейнере, стоявшем рядом с ржавой железной калиткой в задней стене кладбища, за которой возвышалось фабричное здание. Здание отделял от кладбищенской стены узкий заросший бурьяном проход. Там стояли по стенам какие-то старые железные двери и лестница вроде тех, по которым на кладбищах поднимаются к высоко расположенным нишам с урнами. Бурьян в проходе была примят. Охранники, патрулировавшие промышленную зону, могли бы увидеть, что здесь творится, только специально заглянув сюда. Контейнер упирался в стену. Убийце не составило бы особого труда поднять очень маленькую Элоису Гомес наверх, перевалить через стену и скинуть в контейнер.

— Второй раз он проделывает с нами такую штуку, — буркнул Фалькон.

— Сбивает нас со следа? — уточнил Рамирес.

— Да, это один из его талантов… тормозить процесс, — подтвердил Фалькон.

— Нам всегда приходится делать двойную работу, — продолжил Рамирес.

— Это то, что мой отец говорил о гениях: все вокруг них выглядит раздражающе вялым.

В 6.30 вечера Фалькон и Рамирес уже были на Аламеде, но не нашли там никого из подруг Элоисы. Они отправились на улицу Хоакина Косты, туда, где жила Элоиса. Фалькон постучал в дверь толстой девушки, у которой был ключ от комнаты Элоисы. Она вышла к дверям в голубом халате из махровой ткани и в розовых меховых шлепках. Ее глаза припухли со сна, но она мгновенно встряхнулась, увидев перед собой двух полицейских. Фалькон попросил у нее ключ и велел поднапрячься и вспомнить, когда она в последний раз видела свою подругу, а заодно передать другим девушкам, чтобы они сделали то же самое. Ей не нужно было спрашивать, что случилось; она молча отдала ему ключ.

За дверью их встретила все та же глупая панда. Мужчины осматривались, взирая на печальный итог короткой и тяжелой жизни. Рамирес стал перебирать дешевые безделушки на туалетном столике.

— Что мы, собственно, здесь делаем? — спросил он.

— Просто смотрим.

— Думаете, он здесь бывал?

— Слишком рискованно, — ответил Фалькон. — Нам нужен адрес и номер телефона ее сестры. Эта панда для ее племянницы.

Рамирес перевел взгляд с панды на своего шефа и увидел другого Фалькона, потерянного и несчастного, ссутулившегося и одинокого.

— На прошлогодней Ферии я выиграл похожую зверушку для своей дочки, — сказал Рамирес, кивнув в сторону безмолвной гостьи. — Она ее обожает.

— Удивительно, как мягкие игрушки пробуждают инстинкт любви, — сказал Фалькон.

Рамирес не воспользовался случаем завести более доверительные отношения.

— А видение-то у нее не такое уж совершенное, — заметил Рамирес, глядя на пару контактных линз, валявшихся на ночном столике.

— Она была с ним знакома раньше, — сказал Фалькон. — Я в этом уверен. Вспомните, сколько материала он отснял, чтобы сделать фильм «Семья Хименес». Он наверняка заметил, что Хименес снова и снова возвращается к одной и той же проститутке. И хотел узнать, почему.

— Ну, может, она лучше всех в городе работала ртом, — грубо пошутил Рамирес.

— Ведь есть же какое-то объяснение.

— Она выглядит совсем молоденькой, — предположил Рамирес. — Возможно, это ему нравилось.

— Его сын сказал, что он влюбился в свою первую жену, когда ей было тринадцать лет.

— Да что б там ни было, старший инспектор, это всё одни догадки.

— А на чем еще мы можем строить наши выводы? — ответил Фалькон. — При том, какие он оставляет следы, нам не нужны дополнительные улики.

— Как считает судебный следователь Кальдерон, у нас по-прежнему есть главная подозреваемая, — напомнил Рамирес.

— Я не забыл о ней, инспектор.

— Если она кого-то наняла и развязала руки какому-то психопату, то, возможно, сама не чувствует себя в безопасности, — рассуждал Рамирес. — Я по-прежнему считаю, что мы должны как следует поднажать на нее.

Подруги Элоисы прошли гуськом мимо двери, направляясь в комнату толстушки. Рамирес нашел записную книжку Элоисы. Они прошли по коридору в прокуренную конурку, где сгрудились девушки.

Фалькон подробно рассказал им о том, что случилось. Единственное, что нарушало тишину, это щелканье дешевеньких зажигалок да втягивание сигаретного дыма. В ответ на его вопрос, встречалась ли Элоиса с кем-нибудь вне работы, послышались смешки. Он настойчиво попросил их подумать об этом, и они в один голос заявили, что тут и думать нечего. У нее не было никого, кроме сестры в Кадисе. Фалькон скользнул взглядом по их лицам. Они напоминали беженок. Спасающихся от жизни, застрявших на границе цивилизации, бесприютных. Он отпустил их. Осталась одна толстушка.

— Был тут один, — сказала она, когда все ушли. — Не то чтобы постоянный клиент, но она с ним встречалась не раз. Она говорила, что он совсем другой.

— Почему вы не упомянули об этом раньше? — спросил Фалькон.

— Потому что думала, что Элоиса уехала. Она говорила, что собирается уехать.

— Начните с начала, — попросил Фалькон.

— Она рассказывала, что он не хотел заниматься с ней сексом. Ему нужно было только разговаривать.

— Один из этих, — брякнул Рамирес, и Фалькон взглядом заставил его замолчать.

— Он сказал ей, что он писатель. Чего-то там делает для фильма.

— О чем они разговаривали?

— Он выспрашивал у нее все про ее жизнь. Ну ничего не упускал. А особенно интересовался тем, что называл «переходом границ».

— Вы знаете, что он под этим подразумевал?

— Первый половой контакт. Первый половой контакт за деньги. Первый раз, когда она позволила делать с собой определенные вещи. Первая беременность. Первый аборт. Первые побои. Первый раз, когда мужчина угрожал ей ножом. Первый раз, когда мужчина наставил на нее пистолет…порезал ее. Такие вот границы.

— И они всего лишь разговаривали?

— Он платил ей за секс, но они только разговаривали, — подтвердила она. — А под конец вообще просто разговаривали.

— Она рассказывала, как он выглядит? — спросил Фалькон. — Откуда он? Как он говорил? У него было имя?

— Она называла его Серхио.

— Это к нему она отправилась в пятницу вечером?

Она пожала плечами.

— Вы когда-нибудь видели его?

Девушка отрицательно покачала головой.

— Но она, должно быть, описывала его.

— Мы не очень-то откровенничаем друг с другом… потом это может обернуться против нас, — ответила она. — Она только сказала мне, что он guapo.[74] Может, своей сестре она больше рассказала.

— И вы считаете, что раз она собиралась сбежать с ним, значит, питала к нему какие-то чувства?

— Она говорила, что с ней никто никогда не разговаривал так, как он.

— А он ей ничего не рассказывал о себе?

— Если и рассказывал, то мне она ничего об этом не говорила.

— Что вам известно об этом Серхио… помимо имени?

— Я знаю, что он сделал одну очень опасную вещь, — ответила она. — Он подал Элоисе надежду.

— Надежду? — удивился Рамирес, словно для него это слово вообще было пустым звуком.

— А вы оглянитесь вокруг, — не выдержала полная девушка. — И представьте, что значит для вас надежда, если вы так живете.

Фалькон и Рамирес вернулись в полицейское управление в восемь вечера, обыскав и опечатав комнату Элоисы Гомес. Они ничего не нашли. Просмотр записной книжки на найденном мобильнике Элоисы тоже ничего не дал: никаких упоминаний о Серхио. Фалькон свалил канцелярскую работу на Рамиреса, а сам отправился в Табладилью на прием к психологу. Он припарковался на противоположной стороне улицы и несколько раз прошелся взад-вперед вдоль своей машины, разглядывая таблички на нужной ему двери, внутренне не готовый к консультации.

Ему вспомнился отец, который приглашал автомехаников ремонтировать мотор его «ягуара» даже тогда, когда тот работал идеально. Он всегда говорил, что это «на случай, если назревает поломка». Безумие. Фалькону действительно необходим был ремонт, но какой? Что за ужасную черную нить следовало вытащить из образовавшегося у него в мозгу колтуна? Распутается ли этот колтун? Ему представился он сам, ошеломленный, с отвисшей челюстью, вытаращившийся на двух санитаров в белом, которые натягивали на него хирургический халат. Один маленький надрез, и тебя отделяют от твоего прошлого. Он понимал, что совсем слетел с катушек, раз думает об операции на открытом головном мозге, хотя ему предстоит всего лишь разговор. Он вытер обе влажные ладони одновременно, зажав между ними носовой платок, и пересек улицу.

Лестница была бесконечной, или бесконечным был его подъем по ней. Ему стоило немалых усилий заставить себя войти в дверь на верхней площадке. За столом сидела юная регистраторша.

— Hola, сеньор Фалькон, — бодро приветствовала его девушка, привыкшая иметь дело с людьми с неустойчивой психикой. — Вы пришли в первый раз, не так ли?

У нее были светлые волосы и пухлые надутые губки. Она протянула ему бланк для заполнения, но он не взял его. На стене за девушкой висела картина его отца, на которой был изображен портал церкви Всех Святых. Осмотрев комнату, он обнаружил еще одну — из менее удачных абстрактных фальконовских пейзажей.

— Сеньор Фалькон, — окликнула его девушка, уже встав; край ее юбки едва доходил до столешницы.

Он знал, что не сможет этого вынести. Не сможет сидеть перед кем-то и обсуждать жизнь и работу своего отца. Не сможет допустить, чтобы кто-то копался у него в голове, выискивая складки и морщинки в ткани его мыслей и устраняя их. Он повернулся и ушел, не произнеся ни слова. За многие годы не было ничего, что он сделал бы с большей легкостью. Взял и ретировался.

Садясь в машину, он ощущал отвратительное уханье в груди, но оно прошло, пока он ехал обратно, опустив в машине стекла. Из дому он отправился в Британский институт и, усевшись в конце аудитории, стал вполуха слушать урок, посвященный условному наклонению. Сейчас я чувствовал бы себя куда лучше, если бы был у психиатра. Я бы изливал ему свое безумие, если бы не струсил. Мне бы полегчало, если бы я мог с кем-нибудь поговорить.

Он обвел взглядом студентов, сидевших в аудитории. Педро. Хуан. Серхио. Лола. Серхио? Его голову заполонили странные мысли. Серхио. Наш психопат Серхио. Он-то умеет разговаривать. Он всех видит насквозь. Он залезает в душу и выворачивает ее наизнанку. Он общался с Элоисой, подал ей надежду и отнял у нее ее безнадежную жизнь. Почему бы мне не поговорить с ним? Он рассказывает мне свою историю, почему бы мне не рассказать ему мою? Пусть вырвет этих жутких чудовищ из моего мозга.

— Хавьер? — окликнула его преподавательница.

— Прошу меня извинить, если я что-то не к месту ляпнул.

Фалькон рассмеялся про себя, ему показалось забавным, что готические построения его ума заслонили неизмеримо более объемный внешний мир. Он мог бы годами жить в них. Едва подумав об этом, Фалькон вышвырнул себя наружу, как еретика из кафедрального собора. Он углубился в изучение структуры языка. До чего легко было прилаживать слова друг к другу, как это успокаивало. Тревожил только излучаемый ими смысл.

Фалькон присоединился к группе слушателей, отправившихся после занятий промочить горло. Они двинулись в бар «Барбиана» на улице Альбареда. Там они потягивали пиво, жевали atun encebollado[75] и tortillitas de camarones[76] и обменивались впечатлениями о завсегдатаях этого бара — шибко пижонистых, как кто-то назвал их, представителях высшего класса, обитавших, скорее всего, в собственных загородных поместьях. В конце концов Лола начала ерзать на стуле, и приятели переменили тему, решив, что Фалькон, который был при костюме и галстуке, тоже принадлежит к этим шибко пижонистым.

Они расстались раньше, чем у Хавьера возникла охота идти домой. Да и хотелось ли ему вообще возвращаться домой в последние дни? Его дом был тюрьмой, комната — камерой, а кровать — дыбой, на которой его терзали каждую ночь. Он бродил по городу, присоединялся к группам людей в залитых светом барах, ставил свое пиво среди их кружек, пока его не замечали и не оттирали.

Он закончил ночные похождения под высокими пальмами и в густой тени массивных гевей на площади перед Музеем изящных искусств. Гудеж шел вовсю, воздух был наполнен запахом гашиша, звяканьем стаканов и рокотом голосов отдыхающих людей.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

30 июня 1941 года, Сеута

Сегодня днем в мою комнату ввалился Паблито, улегся на постель, скрутил на груди папиросу и закурил ее. Он явно хотел что-то мне сообщить. Я знал это, но, как всегда, его игнорировал. Я рисовал берберку, которую видел утром на базаре. Паблито прямо-таки обдавал меня своим равнодушием. Он жевал папиросу, как курящая корова.

— Мы отправляемся в Россию, — бросил он. — Бить красных. Надрать им задницу на их же земле.

Я отложил карандаш и повернулся к нему.

— С этой инициативой выступил генерал Оргас. Полковнику Эсперансе предложили сформировать полк. Здесь в Сеуте из легиона и стрелков собираются сколотить батальон.

Таким мне запомнилось сообщение Паблито. Банальным. Мне до того все осточертело, что я готов согласиться на все. Так мало произошло в последние несколько лет, что я забыл про этот дневник. Мои рисунки — вот мой дневник. Я отучился писать. Два года уложились в четыре странички. Но разве не таков ритм жизни? Периоды перемен, за которыми следуют долгие периоды привыкания к переменам, пока не почувствуешь, что тебя подмывает снова что-то менять. Единственный мой мотив — скука. Вероятно, и у Паблито тоже, но он прячет ее за антикоммунистической риторикой. В действительности он понятия не имеет о коммунизме.

8 июля 1941 года, Сеута

В порту собралось довольно много провожающих. Генерал Оргас нас всех воодушевил. Если раньше мы этого и не подозревали, то теперь твердо знаем, что мы — политический элемент. (Неужели я теперь изъясняюсь как Оскар?) Форма кое-что говорит о том, что происходит в Мадриде: мы носим красные береты карлистов, голубые рубашки фалангистов и брюки цвета хаки — память о легионе. Роялисты, фашисты и военные — никто не забыт, и все довольны.

Немцы долго стояли у Пиренеев. Ходили слухи, будто они собираются послать ударные силы для взятия Гибралтара, что сильно смахивало на вторжение. Нас отправляли в Россию, чтобы успокоить немцев насчет Испании, сделать вид, что мы на их стороне. Газета сообщает нам, что Сталин самый настоящий враг, но нет никаких упоминаний о нашем вступлении в войну. В общем, ведутся какие-то игры, и мы в них втянуты. У меня было предчувствие обреченности всей этой экспедиции, но за укреплением гавани к нам прибилась стая дельфинов, сопровождавшая нас чуть не до самого Альхесираса, и я счел это хорошим предзнаменованием.

10 июля 1941 года, Севилья

Нас разместили в казармах в южном конце города. Мы всю ночь кутили напропалую, не заплатив ни за одну порцию спиртного. Не так давно некоторые из нас свирепствовали на улицах Трианы. А теперь мы — герои, призванные остановить расползание коммунизма. Пять лет — это вечность в человеческих отношениях.

Несмотря на жуткую жару, Севилья мне нравится. Темные прохладные бары. Люди с короткой памятью и потребностью веселиться. Я думаю, именно здесь стоит жить.

18 июля 1941 года, Графенвёр, Германия

Мы пересели на другой поезд в Эндее в Южной Франции. Французы потрясали кулаками и швыряли камни в вагоны, в которых мы проезжали мимо. Наша первая остановка в Германии — в Карлсруэ. На вокзале было полно народу. Все радостно кричали и распевали «Deutschland, Deutschland uber alles»[77] Поезд засыпали цветами. Теперь мы где-то северо-восточнее Нюрнберга. Погода пасмурная. Новобранцы и большинство guripas[78] уже в унынии: скучают по дому. Мы — ветераны — в унынии оттого, что по последним сведениям «Голубая дивизия», как нас называют, будет не моторизованной, а на конной тяге.

8 августа 1941 года, Графенвёр

У Паблито подбит глаз и рассечена губа. Он любит немцев не больше, чем коммунистов, которых еще не встречал. Солдаты, guripas, отказываются надевать немецкую форму, предпочитая ей свои голубые рубахи и красные береты. Драка разыгралась в городе, в винном погребке. «Они заявили, что мы не умеем ухаживать за своим оружием, — объяснил Паблито. — Но в действительности дело в том, что мы трахаем их баб, и те млеют от удовольствия». Не знаю, найдем ли мы когда-нибудь общий язык с нашими новыми союзниками. Еда у них воняет хуже параши, их табак отдает сеном, вина нет совсем. Полковник Эсперанса получил «студебекер-президент», а нам прислали из Сербии 6000 лошадей. Месяца два понадобилось бы только для того, чтобы обучить животных, а мы отправляемся на фронт в конце месяца. Паблито слышал, что нас бросят прямо на Москву, но я вижу, как смотрят на нас немцы. Они ценят дисциплину, беспрекословное повиновение, порядок и аккуратность. Наше тайное оружие — страстность. Но оно настолько тайное, что им его не распознать. Лишь в бою они поймут, какое пламя бушует в груди каждого guripa. Стоит одному крикнуть: «А mi la Legion!»[79] и все, как один, поднимутся и загонят русских обратно в Сибирь.

27 августа 1941 года, где-то в Польше

Наша слава совратителей местных женщин опередила нас. Нам было запрещено иметь какие бы то ни было отношения с еврейками, которых мы узнаем по желтой звезде, и с польками (паненками). Мы слышали, что 10-я рота 262-го батальона маршировала в знак протеста с прикрепленными к винтовкам надутыми презервативами.

2 сентября 1941 года, Гродно

Первые признаки боевых действий на подходе к Гродно… предместья города сровняли с землей.

В центре полно камней, убирать которые заставили евреев. Они истощены, так как живут впроголодь. Отношение Паблито к немцам с каждым днем становится все более враждебным. Теперь он называет их гадами. Чем ближе мы к фронту, тем грубее делаемся. Паблито увлекся белокурой зеленоглазой паненкой по имени Анна.

12 сентября 1941 года, Ошмяны

Дороги совсем укатали «студебекер» полковника Эсперансы. Недалек тот день, когда полковник будет передвигаться на своих двоих наравне со всеми остальными. На днях подкатил черный «мерседес», из него вылез генерал Муньос Грандес и позавтракал с нами. Паблито и guripas были в восторге. Генерал воодушевляет нас, потому что он один из немногих командиров, которые понимают, каково быть простым солдатом.

16 сентября 1941 года, Минск

Паблито говорит, что за городом находится лагерь, где содержатся русские пленные. Им совсем не дают еды. Местные жители бросают все, что могут, через забор и порой платятся жизнью за свое сердоболие. Паблито счастлив: его паненка объявилась в Минске. А я счастлив, потому что вчера привезли турецкий горох и оливковое масло.

9 октября 1941 года, Новосоколъники

Мы застряли на подъезде к Великим Лукам — железнодорожные пути взорваны партизанами. Мы обрыскали весь город в поисках съестного и закончили тем, что жарили околевших лошадей в угольных ямах на сортировочной станции, пили картофельную водку и пели. Паблито, сохнущий по Анне, поет просто замечательно. Фламенко в степи.

10 октября 1941 года, Дно

Выгрузились здесь, чтобы пересесть на поезд, ходящий по более широкой колее. На фонарном столбе висела старуха. Партизанка. Guripas в шоке. «Что ж это за война такая?» — спросил один из них, будто не знал, что творилось в его собственной стране три года назад.

Следующая остановка — Новгород и фронт. С этого момента мы будем на боевом довольствии. Красные контролируют воздушное пространство. Снабжение скудное. Запасов почти никаких. Партизаны. Паблито исчез — не явился на вечернюю мессу.

11 октября 1941 года, Дно

Здесь действуют оккупационные законы, поэтому мне пришлось сопровождать немецкий патруль, прочесывавший поселок в поисках Паблито. Мы его не нашли. В одном доме я с изумлением увидел Анну, его паненку, работавшую вместе с какими-то русскими женщинами. Я не понимал, как ее угораздило здесь оказаться. Я велел сержанту-немцу и двум солдатам вывести ее на улицу. Остальные женщины принялись вопить, и немцы посбивали их с ног прикладами. Они выволокли Анну, поставили ее на колени посреди дороги и начали пытать насчет Паблито. Она все отрицала, хотя и знала, почему выбрали именно ее. Сержант, огромный детина, снял перчатку и отвесил ей четыре зверских пощечины, от которых ее голова повисла, как у тряпичной куклы. Немцы оттащили Анну в сгоревший дом на противоположной стороне улицы. Шарф соскользнул с ее светлых волос, и они рассыпались по плечам. Послышался ропот. Лицо сержанта напоминало танковую броню. Пасмурный день все больше хмурился. Температура падала. На все вопросы — отрицательные ответы. Немцы раздели Анну донага. Тело у нее было иссиня-белое. Она всхлипывала от холода и страха. Ее приподняли над полом за заломленные назад руки. Она пронзительно закричала. Сержант потребовал штык и поводил его острием по ее затвердевшим соскам. Это подействовало. Ужас, пробужденный ледяной сталью. Анна рассказала, как партизаны заставили ее заманить Паблито в ловушку. Ей разрешили снова одеться. Патруль увел всех женщин. Я вернулся и сел за отчет майору Пересу Пересу.

12 октября 1941 года, Дно

Утром лейтенант Мартинес приказал мне собрать расстрельную команду из одиннадцати человек. Нам предстояло казнить двух партизан-коммунистов и паненку, вскружившую голову Паблито. Мы поставили их у стены склада. Девушка не держалась на ногах, а привязать ее было не к чему. Лейтенант Мартинес велел двум мужчинам подпирать ее с обеих сторон. Они расположились как на семейной фотографии. Лейтенант Мартинес вернулся к нашей шеренге и крикнул: «Готовьсь! Цельсь!», а на команде «Пли!» Анна подняла глаза. Я выстрелил ей в рот.

В тот же день патруль обнаружил Паблито. Он висел на дереве на проволоке, раздетый догола, с выбитыми глазами и отрезанными гениталиями. Мы отслужили панихиду по нашему первому убитому — антикоммунисту Паблито, который умер, не успев сделать ни единого выстрела.

13 октября 1941 года, Подберезье

Мы выгрузились из поезда под огнем тяжелой артиллерии и заняли позиции южнее города вдоль реки Волхов. Позади нас густой лес, кишащий партизанами. На противоположном берегу Волхова русские. Вокруг повсюду вязкая грязь, так называемая распутица. Очень трудно двигаться. Ночью ударил мороз.

30 октября 1941 года, Ситно

Нам было приказано отойти после недели тяжелых боев и ощутимых потерь. С каждым днем эта война становится все менее понятной. На днях мы атаковали Дубровку. Мы решили обогнуть оборонительную линию русских и напасть на них с тыла. Не успели мы расположиться южнее города, как попали под артиллерийский обстрел, а уходя из-под огня, очутились на минном поле. И откуда там взялось минное поле? Народу на нем полегла тьма. Гарсия, которому оторвало левую ногу, кричал, держась за промежность: «А mi la Legion!» Мы сомкнули ряды и атаковали русских. Добравшись до них, мы совсем озверели и уложили бы их всех, если бы не были так измотаны. Лейтенант Мартинес рассказывал нам, что у русских есть политруки, задача которых заключается в том, чтобы поддерживать дисциплину. Они ставят мины позади войск, находящихся на передовой, не давая им, таким образом, отступать. С кем мы здесь сражаемся? Вовсе не с местным населением. Как только мы берем пленных, они делаются такими же покладистыми, как наши собственные солдаты.

1 ноября 1941 года, Ситно

Я имею представление о жаре. Я понимаю, что такое жара. Я видел, что она делает с людьми. Я видел, как люди умирали, выпив воды. Но холод, я понятия не имел о холоде. Ландшафт вокруг нас посуровел. Деревья стали хрупкими от мороза. Земля под присыпавшим ее мелким снегом как железная. Наши сапоги звенят, ступая по ней. Вручную окопаться невозможно. Приходится использовать взрывные устройства. Моча превращается в лед, едва коснувшись земли. А наши русские пленные твердят нам, что это еще не настоящая стужа.

8 ноября 1941 года

Волхов сковало льдом. Трудно поверить, что он промерзнет на метр вглубь и полностью изменит стратегию этой малой войны. Солдаты уже могут переходить через реку по дощатому настилу. Они попробовали таким же образом переправить лошадей, но одна из них оступилась и провалилась под лед. Обезумев, она вырвала поводья у своего конюха, который наблюдал, как насмерть перепуганное животное пытается выкарабкаться. Удивительно, как мало времени потребовалось, чтобы такое крупное животное погибло от холода. Через минуту перестали действовать ее задние ноги. Через две отказали передние. К полудню лед сковал грудь лошади, и она полностью окоченела, хотя в ее глазах все еще теплился смертельный страх. Это был настоящий памятник ужасу. Если бы какой-нибудь безумный мэр заказал нечто подобное даже гениальному скульптору, тот не справился бы лучше. Еще не обстрелянные guripas не могли оторвать от нее глаз. Некоторые оглядывались на западный берег реки и ясно понимали, что цивилизация осталась позади и что за Ледяной Лошадью не будет ни ожидаемой славы, ни борьбы за правое дело, а лишь душераздирающее познание самого холодного уголка человеческого сердца.

9 ноября 1941 года

В Никиткине я наблюдал сцену прямо-таки из средних веков. Русский пленный с молотком в руках ходил среди своих мертвых товарищей, ломая им пальцы, продолжавшие сжимать оружие. Все они были разуты. Сапоги были украдены. После того как оружие унесли, нам позволили снять с убитых меховые полушубки и стеганые курки — ватники. Я теперь похож на человека-волка, а недавно разжился еще и шапкой из медвежьего меха. Линия фронта сейчас доходит до Опечинского Посада.

18 ноября 1941 года, Дубровка

Русские попытались отбросить нас с наших новых позиций. Опечинский Посад поливал нас огнем из чего только мог — из минометов, из противотанковых и артиллерийских орудий. Это продолжалось целые сутки, после чего красные пошли в наступление. Они начали с раскатистого «Ур-р-ра!» и еще каких-то выкриков, которые мы разобрали, только когда они приблизились. Это было что-то вроде «Испашки — капут!». Наша артиллерия рассеяла их. Оставшихся мы скосили как пшеницу — русские никогда не пригибаются, не припадают к земле. Возможно, они считают это недостойным настоящих мужчин. Они перегруппировались и снова напали на нас ночью. Мы встретили их на покрытой снегом равнине, озаряемой медленно падающими осветительными ракетами. За ними чернел лес. Казалось, все происходит не в реальности. Ночь была такая тихая. Мы забросали их гранатами, а потом пошли в штыковую атаку. Красные разбежались. Когда они скрылись в лесу, мы услышали крики наших новобранцев: «Otro toro! Otro toro!»[80]

5 декабря 1941 года

Я снова на фронте, вернулся из полевого госпиталя, куда меня загнало легкое ранение. Ни за что не хотел бы снова попасть в это место. Даже холод не смог подавить зловоние, он, напротив, надолго вморозил его в мои ноздри.

Столбик термометра упал до отметки —35 °C. Когда люди умирают от жары, они сходят с ума, начинают нести вздор, у них закипает мозг. На морозе человек просто уплывает в мир иной. Сейчас он здесь, может, даже курит сигарету, а через мгновение его уже нет. Солдаты умирают оттого, что у них подметаллическими касками замерзает церебральная жидкость. Слава богу, у меня есть меховая шапка. Когда стужа стала нестерпимой, русские начали обращаться к нам по-испански, используя в качестве переводчиков республиканцев. Они обещают тепло, еду и развлечения. Мы посылаем их в задницу.

28 декабря 1941 года

Сочельник был холоднющий. Солдаты читали вслух стихи и пели об Испании — о зное, пиниях, маминой стряпне и женщинах. Для русских нет ничего святого: они атаковали нас в Рождество. Они валят на нас таким валом, что жуть берет. Мы наслышаны об их штрафных батальонах. Политически неугодных посылают прямиком на наши орудия. Они падают друг на друга штабелями, а обычные солдаты используют их как бруствер. Мы находимся в самом безбожном месте на земле, куда едва заглядывает дневной свет и где повсюду царит смерть. Сообщают о злодейском преступлении в Ударниках, на северном участке нашего фронта: обнаружены guripas, пригвожденные к земле ломиками для колки льда. Холод и голод усмиряют нашу ярость.

18 января 1942 года, Новгород

Русские почуяли нашу слабину: стоило нам только подумать, что на таком морозе мы скоро не сможем пошевельнуться, как они кидались в атаку. Нас послали в Теремец, на помощь немцам. Чтобы остановить бесконечные накаты русских, мы начали пускать в ход наши старые африканские штучки. Мы снимали с пленных всю пригодную одежду, отрубали им пальцы, разбивали носы, отрезали уши и отправляли их обратно. Никакого результата. На следующий день они лезли на нас, орудуя прикладами и штыками. Только по великому везенью я выбрался из Теремца живым. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: меня отправили в тыл со сломанной ногой.

17 июня 1942 года, Рига

После острой пневмонии начались осложнения с ногой. Слабость не позволила мне уйти весной с резервным батальоном. Ногу прооперировали. Я подхватил сыпной тиф. Рана никак не заживала. Целых пять месяцев я провел в каком-то полубреду. Меня навестил новый командир 269-го батальона подполковник Кабрера, который попросил меня вернуться на фронт с заново укомплектованной

«Tia Bernarda»,[81] как прозвали мою часть. С недавних пор дела у немцев пошли лучше, они снова контролируют всю территорию к западу от Волхова и прижимают Ленинград.

9 февраля 1943 года

Сегодня у нас объявился перебежчик-украинец и рассказал нам в красочных подробностях о том, что творится в Колпино. К городу стянуто огромное число батарей, сотни грузовиков подвозят и сгружают снаряды. Враг готовится атаковать завтра. После месяцев ожидания мы ему не поверили, но он показал нам свое чистое нижнее белье, и этого было достаточно. Русским всегда выдают чистое нижнее белье перед наступлением. Это означает, что ты идешь на смерть, но можешь встретить ее с достоинством. Потому он и дезертировал. Но почему, имея за спиной всю эту огневую мощь, он перебежал к тем, на кого она вскоре обрушится? Водка определенно что-то делает со славянскими мозгами.

Колпинские тяжелые орудия начали бить по нашему южному флангу. Пехота принялась взрывать свои заградительные минные поля. Вступила в бой и наша жалкая артиллерия, и русские сработали психологически безупречно… они даже не удостоили ее ответом.

Тьма наступила в пять часов вечера. Холод пробирал до костей. Все мы боялись, но безнадежность порождает решимость. Двигатели русских танков дружно завелись с оглушительным ревом. Моторы тарахтели всю ночь: красные опасались, как бы они не замерзли.

«Завтра побегут быки», — сказал один из сержантов. Я вышел проверить часовых. На морозе они впадают в спячку. Пока я болтал с солдатами, за торфяными болотами колыхались молодые сосны: там тысячи солдат пробирались через лес, чтобы занять позиции для завтрашнего боя.

10 февраля 1943 года

Никакие рассказы украинского перебежчика не подготовили нас к тому, что последовало. В 6.45 колпинская артиллерия открыла огонь. Разом дали залп около тысячи орудий. Лишь самое разрушительное землетрясение способно было бы произвести такое опустошение за считанные минуты. Холмы разламывались и взлетали на воздух, как будто в них проснулись вулканы. Насквозь промерзшие сосны вспыхивали факелами. Снег вокруг таял. Находившиеся позади нас мощные укрепления провалились в дымящуюся землю. Мы оказались отрезанными. Никакой связи и никакой видимости, так как в воздухе висел черный дым и едкий запах горящего торфа. На наши согнутые спины дождем сыпались земля, доски, обрывки колючей проволоки, куски льда, а потом и конечности. Руки, ноги, головы в касках, обгоревший торс. Это было вступительное заявление, и звучало оно так: «Вам конец».

Некоторые солдаты всхлипывали, но не от страха, а от потрясения. Мы выжидали. Грянуло неизбежное «Ур-р-ра!», и красные пошли в атаку. Они бросились прямо на наши минные поля, но никто из них не преодолел больше десяти метров. За ними покатилась вторая волна. Еще десять метров, и опять все упали. Как только русские добрались до конца минного поля, мы открыли огонь и пошли срезать шеренгу за шеренгой. Трупы уже лежали в пять слоев, а на смену мертвым все прибывали и прибывали живые. Мы строчили без передыху, стволы наших пулеметов раскалились и светились тускло-багровым светом даже на крепком утреннем морозе.

Красные направили свои новые танки «КВ-1» к намеченному рубежу — Синявинским высотам. Наши 37-миллиметровые снаряды отскакивали от их брони.

Мы были отсечены от своего левого фланга и тыла. Нас усиленно обстреливали. Наш капитан был ранен в руку. Более легкие танки «Т-34» прорвались через нашу линию обороны, а за ними бежали и падали скошенные нашими очередями пехотинцы, пачкая кровью свои белые маскировочные халаты. По нам палили из противотанковых орудий и минометов так, что мы уже ничего не соображали. Под конец у нас не осталось ни одного патрона. Когда к нам приближался какой-нибудь русский, его втаскивали в окоп и закалывали. Опять минометный огонь. Наше положение было настолько отчаянным, что меня подмывало расхохотаться. Капитана ранило в ногу. Он скакал на одной ноге, призывая нас держаться стойко: «Arriba Espana! Viva la muerte!»[82] Мы отупели от боя. У нас почернели лица, только белки светились. Мы засыпали стоя. Капитан начал заключительную воодушевляющую речь: «Испания гордится вами. Я горжусь вами, мне выпала исключительная честь командовать сегодня…» Двадцать русских винтовок, направленных в наш окоп, прервали его на полуслове.

12 февраля 1943 года, Саблино

Первый вопрос, заданный нам красными, был таким: «У кого есть часы?» Двое оставшихся в живых офицеров распрощались со своими часами. Четверо раненых были заколоты штыками там, где лежали. Нас погнали по дороге Москва—Ленинград. Опустошение достигало таких масштабов, а трупы убитых русских так густо усеивали землю, что становилось понятно, почему все встречавшиеся нам на пути красные были вдрызг пьяными. Наши конвоиры нет-нет да и сворачивали к толокшимся на обочине группкам выпивающих. Когда мы подошли к реке, двое русских увели капитана на допрос. Оставшимся четверым конвоирам предстояло сопроводить нас в Усть-Ижору и поместить в загон за колючей проволокой. Нам вовсе не хотелось провести ночь под открытым небом. Обсудив это между собой по-испански, мы набросились на них по сигналу. Один удар кулаком по горлу ближайшего ко мне конвоира, и я припустил к торфяному болоту, виляя и низко пригибаясь к земле. Русские открыли беспорядочную пальбу. Мы спрыгнули в старый противотанковый ров и побежали по нему в сторону наших позиций. Нам попадались только спящие русские. Мы опять выскочили на дорогу, и тут услышали: «Alto! Quien vive?»[83] Мы ответили: «Espana» — и свалились на протянутые нам навстречу руки.

13 февраля 1943 года

То, что я испытал несколько дней назад, принизило меня. После того, что я видел и делал, во мне стало меньше человеческого. Боевая слава — это нечто давно отжившее. Личный героизм растворяется в миазмах современной войны, в которой грохочущие машины истребляют и перемалывают. Смельчак, идущий в бой в одиночку, чувствует веяние славы, едва ступив на арену. Я на нее ступил и выжил, но я никогда не чувствовал себя более одиноким. Даже тогда, когда я убежал из дома, я не был таким одиноким, как сейчас. Я никого не знаю, и никто не знает меня. Мне холодно, но изнутри. Я в своем полушубке из волчьего меха и медвежьей шапке — одинокое животное, без стаи, оказавшееся на заснеженной равнине, где горизонт слился с землей и нет ни начала, ни конца. Я устал той усталостью, которая ломает кости, так что единственное мое желание — спать и видеть сны, чистые, как снег, — сны на морозе, который безболезненно унесет меня прочь.

9 сентября 1943 года

Я не написал ни слова после Красного Бора[84] и теперь, перечитав последние записи, понимаю, почему. Меня принял в свои ряды 14-й резервный батальон, и это дает мне силы снова взяться за перо. Сегодня русские сообщили нам, что итальянцы капитулировали. Они установили плакат, на котором огромными красными буквами было написано: «Espanoles, Italia se ha capitulada! Pasares a nosotros».[85] Несколько guripas проползли под проволочными заграждениями, сорвали это объявление и водрузили свое: «No somos Italianos»[86] В кои-то веки немцы с нами согласились.

Я думаю о доме, только у меня его нет. Я хочу одного — вернуться в Испанию и сидеть где-нибудь в сухой и жаркой Андалузии со стаканчиком красного вина. Я решил, что поеду в Севилью, и Севилья станет моим домом.

14 сентября 1943 года

Нас отвели с передовой в Волосово, за 60 километров от линии фронта. Я думал, что испытаю счастье, большинство guripas пели. Меня все еще гнетет безумная усталость. Я надеялся, что уход с передовой поможет, но на меня навалилась тяжелая тоска, и я едва могу говорить. Я потею по ночам, подушка под щекой всегда влажная, даже если не жарко. Я никогда не соскальзываю в сон. Для меня засыпание — это череда толчков, телесных спазмов, которые начинаются где-то в солнечном сплетении и отдаются в голове щелчками кнута. Левая рука трясется, и временами ее сводит судорогой. Я просыпаюсь с ощущением, что у меня чужие руки, и в первый момент страшно пугаюсь.

Я просматриваю свои рисунки, и не контуры Ленинграда с куполом Исаакиевского собора и Адмиралтейской иглой, не портреты моих товарищей и русских пленных трогают меня, а зимние пейзажи. Листы белой бумаги с размытыми пятнами изб и сосен. Это абстракция ментального состояния. Замерзшая глушь, где даже конкретность походит на мираж. Я показал один из пейзажей другому ветерану русского фронта. Он довольно долго смотрел на него, и я уж было решил, что он видит в нем то же, что и я, но он вернул мне рисунок со словами: «Тут какой-то чудной волк». Меня это сперва озадачило, а потом рассмешило и впервые с февраля подарило проблеск надежды.

7 октября 1943 года, Мадрид

Сегодня я официально распрощался с Легионом после двенадцати лет службы. У меня есть вещевой мешок, сумка с моими книгами и рисунками и достаточно денег, чтобы продержаться год. Я отправляюсь в Андалузию, к осеннему свету, пронзительно голубому небу и сладострастному зною. Я собираюсь целый год заниматься только живописью и посмотрю, что из этого выйдет. Я хочу пить вино и привыкать лениться.

Из-за американской блокады не хватает топлива для общественного транспорта. Мне придется топать до Толедо пешком.

19

Среда, 18 апреля 2001 года, дом Фалькона,

улица Байлен, Севилья

Снящиеся нам катастрофы: все эти падения с огромной высоты и выплевывающиеся зубы; экзамены, на которые опаздываешь; автомобили без тормозов и обрывы с осыпающимися краями — как только мы все это выдерживаем? Мы должны были бы каждую ночь умирать от испуга. Фалькон пробкой вылетел из сна в кокон темноты навстречу этим мыслям, со свистом спускающимся по стоку его сознания. Выдерживает ли он их, свои личные катастрофы? С грехом пополам выдерживает, но лишь отгоняя сон, вырываясь из царства падений в свой собственный рушащийся мир.

Он совершил пробежку вдоль темной реки. Занимался рассвет, и по дороге обратно он задержался, чтобы понаблюдать за байдаркой-восьмеркой. Корпус восьмерки рассекал воду, посылаемый вперед дружными усилиями команды. Фалькону захотелось оказаться вместе с ними, стать частью их бессознательно совершенного механизма. Он подумал о своей команде, о недостатке сплоченности, несогласованности действий и своем руководстве. Он оторвался, потерял контроль, не способен направить расследование в нужное русло. Собравшись, Фалькон упал в «упор лежа» и все время, пока делал свои обычные пятьдесят отжиманий, повторял булыжникам, что сегодня все будет иначе.

В полицейском управлении было тихо. Он опять приехал слишком рано. Первым делом он просмотрел отчет Рамиреса. Привратник не помнил, чтобы Элоиса Гомес входила на кладбище, что было неудивительно. Серрано закончил проверку больниц и поставщиков медицинского оборудования и не получил никаких сведений о кражах или необычных закупках. Затем Фалькон приступил к чтению медицинского заключения, основанного на вскрытии трупа Элоисы Гомес. Судмедэкспертша установила, что смерть наступила несколько позже, чем она полагала, — приблизительно в 9 часов утра. В желудке жертвы были обнаружены частично переваренные кусочки solomillo,[87] съеденного, по всей вероятности, после полуночи. Еще там нашли практически не переваренную массу, некогда представлявшую собой churros[88] с шоколадом. Содержание алкоголя у нее в крови указывало на то, что она пила почти всю ночь напролет. Фалькон представил себе, как убийца пригласил Элоису в ресторан как свою девушку, угостил дорогим обедом, а после повел в бар или клуб. За всем этим последовал классический испанский завтрак… а что потом? «Опять ко мне»? Возможно, он не усыплял ее хлороформом, а постепенно стягивал с ее ноги чулок, целуя бедро, колено, ступню. Потом, когда Элоиса уже откинулась на подушку, чтобы вкусить настоящей любви, в ней, вероятно впервые, шевельнулось какое-то сомнение, и она открыла глаза. Прямо над собой она увидела лицо убийцы, тугую черную тетиву чулка меж двух его кулаков и взгляд, с вожделением устремленный на ее горло, которое вот-вот затрепещет в тисках его рук.

Но нет, он все-таки усыпил ее хлороформом. Это показал анализ крови. Фалькон продолжил чтение. При осмотре влагалища и заднего прохода обнаружены признаки недавней сексуальной активности, в частности, остатки спермицида, но ни малейших следов ни спермы во влагалище, ни масляной смазки в заднем проходе, который был расширен от частых занятий анальным сексом. Фалькон снова отвлекся и представил, как Элоиса Гомес обслуживает клиентов на задних сиденьях машин и у себя дома до тех пор, пока не раздается телефонный звонок, которого она ждала весь долгий день. Звонок, о котором она думала, в то время как ее обезличенный голос отвечал всхлипами и стонами на грубые вторжения плоти в плоть. Слова коснулись ее нежно, словно легкое перышко скользнуло по детскому уху, взволновали, потрясли, перевернули все у нее внутри. Так умело обольстить ту, которая привыкла блуждать среди движущихся теней, было под силу лишь ловкачу, изучавшему человеческую природу с определенной целью. Убийца овладел Элоисой с не меньшей грубостью, чем любой ее клиент.

Интересного в этом отчете было только то, что дело в нем представлялось так, будто убийца в субботу утром привел Элоису Гомес на кладбище, возможно, сразу после его открытия, и там убил ее.

В 8.30 утра прибыл Рамирес с остальными членами группы. Фалькон вкратце ознакомил их с последними результатами расследования и дал предварительную характеристику убийцы, которого теперь условно называли «Серхио». Если убийца задушил девушку на кладбище в субботу утром, значит, он ночью вернулся, чтобы затащить ее в мавзолей Хименеса. Из этого следует, что у него, скорее всего, есть машина и жилье в Севилье. Это предположение сразу же наэлектризовало всю группу. Мысль, что он местный, задела всех за живое. Фернандесу, Баэне и Серрано было поручено обследовать кладбище и окружающую территорию и постараться найти кого-то, кто видел там Элоису Гомес в субботу утром. Возможно, убийца, вернувшись для того, чтобы спрятать труп, оставлял машину где-нибудь недалеко от кладбища. Стоило опросить охранников фабрики, поскольку Серхио вполне мог с ее территории перелезть через стену.

В отношении сеньоры Хименес тактика менялась. Рамиресу надлежало испросить у нее разрешение на осмотр упакованных ящиков, которые хранились на складе компании «Мудансас Триана», и, кроме того, установить с ее помощью приблизительное время съемки отдельных эпизодов в видеофильме «Семья Хименес», чтобы выявить какую-то закономерность в действиях Серхио.

Младший инспектор Перес представил список директоров еще действующих строительных компаний, которые участвовали в обустройстве территории для «Экспо-92». Фалькон отправил его в «Мудансас Триана», чтобы он продолжил начатый Баэной опрос работников компании. Ему нужно было выяснить, не появлялись ли на автобазе какие-нибудь странные личности и кто заправляет делами на складе, а также просто имеет туда доступ.

Оставшись один, Фалькон первым делом просмотрел список строительных фирм и насчитал сорок семь. Он сверился с первоначальным списком Переса и обнаружил, что после завершения строительства «Экспо-92» перестала существовать только одна фирма — «МКА Консульторес С.А.».

Фалькон отправился в Торговую палату и навел там справки. Оказалось, что «МКА» была зарегистрирована как консультационная фирма по строительной безопасности, где давали рекомендации по проектированию, дизайну и материалам, подходящим для зданий в условиях интенсивного движения. Он бегло пролистал финансовые отчеты фирмы за три года, откуда следовало, что «МКА» зарабатывала от 400 до 600 миллионов песет в год вплоть до ликвидации в конце 1992 года. Располагалась она на проспекте Республики Аргентины. Фамилии директоров приковали к себе взгляд Фалькона: Рамон Сальгадо, Эдуардо Карвахаль, Марта Хименес и Фирмин Леон. Интересно, много ли знал Рамон Сальгадо о строительной безопасности… наверняка не больше, чем недееспособная дочь Рауля Хименеса Марта. Комиссар Леон хотя бы по долгу службы что-то в этом смыслил, но его участие в деле не убеждало Фалькона, что данное предприятие — не просто шарашкина контора, откуда средства перекачивались в карман Рауля Хименеса и его важных друзей. И еще Эдуардо Карвахаль… почему это имя чем-то ему знакомо?

Прихватив с собой фотокопии документов, Фалькон вернулся в полицейское управление. Въехав на стоянку, он вспомнил, что имя Карвахаля трепалось в прессе в те дни, когда он приехал из Мадрида, чтобы вступить в новую должность. Полицейский компьютер напомнил ему, что Эдуардо Карвахаль входил в число лиц, обвиненных в педофилии, но так и не предстал перед судом. В 1998 году он погиб в автомобильной катастрофе в Коста-дель-Соль. Фалькон позвонил комиссару Лобо и договорился о встрече.

Прежде чем подняться наверх, он решил прослушать голосовые сообщения. Первое, из полиции города Кадиса, извещало его о том, что оттуда везут сестру Элоисы Гомес для опознания трупа. Второе было от его врача, который интересовался, почему он не явился на прием в назначенное время. Фалькон позвонил доктору Валере и рассказал ему про картины своего отца, увиденные им в приемной.

— И вам захотелось об этом поговорить, Хавьер?

— Нет, — ответил он, — но если бы захотелось, то не с тем, кто…

— Кто что? — спросил Валера.

— Кто воображает, что знает моего отца.

— Вы напрасно считаете этих людей недалекими…

— Да неужели? — вскинулся Фалькон. — Вы никогда не ходили на открытие его выставок, доктор Фернандо.

— Исполнить ваше пожелание очень трудно, — сказал Валера. — Он был очень знаменит.

— Но не все же интересуются искусством.

Они повесили трубки, и Фалькон отправился на встречу с Лобо. Войдя в кабинет, он положил перед ним фотокопии, и тот воззрился на них с видом людоеда, собирающегося полакомиться младенцем. Вдоволь насмотревшись, он спросил Фалькона, как ему удалось выйти на эти документы.

— Из всех компаний, принимавших непосредственное участие в строительстве «Экспо — девяносто два», только эта одна закрылась. Я попросил младшего инспектора Переса…

— А вам известно, что Перес и Рамирес давно дружат? — прервал его Лобо.

— Я заметил, что они часто беседуют.

— Насколько эта информация важна для расследования?

— Убийство Элоисы Гомес дает иной поворот делу, — заметил Фалькон. — Если столкновение интересов в бизнесе и послужило первым поводом, теперь, я думаю, убийца действует самостоятельно.

— Я слышал, что у Рамиреса другое мнение и у судебного следователя Кальдерона тоже.

— Я послал инспектора Рамиреса к сеньоре Хименес… пусть сам с ней побеседует. Он нажмет на нее посильнее, чем я. Посмотрим, чего ему удастся добиться, — сказал Фалькон. — Что касается судебного следователя Кальдерона, по-моему, он человек непредубежденный и трезво смотрит на нашу главную подозреваемую. Не замыленным взглядом.

— А Рамирес, по-вашему, замыленным?

— Сеньора Хименес принадлежит именно к тому типу женщин, которых инспектор Рамирес на дух не выносит. Мне кажется, она олицетворяет собой перемены, которые он еще не готов принять.

Лобо кивнул и вернулся к документам.

— С кем из этого списка вы могли бы побеседовать неофициально? — спросил он.

— С Районом Сальгадо, но он сейчас в отъезде до конца недели. Я пытался поговорить с ним, когда мы встретились на похоронах. Он предложил мне выдать кое-какие секреты Рауля Хименеса.

— Какого рода?

— Касательно неких махинаций в их избранном кружке.

— А есть резон ему верить? — спросил Лобо. — Ведь он должен был быть по меньшей мере другом Рауля Хименеса, чтобы оказаться в числе директоров.

— У меня в отношении него есть некоторые сомнения.

— И чего же он хочет от вас за свои секреты?

— Доступа в мастерскую моего отца, — сказал Фалькон и вспомнил беседу с Консуэло Хименес. — Кстати, Сальгадо и сеньора Хименес знают друг друга, но она неохотно об этом говорила. Сообщила только, что они встретились на одной из выставок моего отца, однако не исключено, что они познакомились гораздо раньше. Она вращалась в среде художников в Мадриде, да и Сальгадо был там своим человеком.

— Я полагаю, вам надо поговорить с Сальгадо, но только один на один, — решил Лобо. — А об этих документах пусть будет известно только нам с вами… понимаете?

Лобо пристально посмотрел ему в глаза и сунул документы в ящик своего письменного стола. Фалькон понял это как разрешение уйти.

— Вот уж не предполагал, что ваше назначение получит политическую окраску, — сказал Лобо ему в затылок. — Против нас теперь мощные силы. Мы слабее, но наше преимущество в том, что мы умнее. Нам только нельзя преступать границ морали. Надеюсь, вы ничего не скрыли о своей договоренности с Сальгадо.

От Лобо Фалькон прямиком направился в туалет и, сунув в рот таблетку орфидала, запил ее водой из пригоршни.

Глория Гомес выглядела чуть-чуть старше своей сестры, но не обладала ее самоуверенностью. Всю дорогу до Института судебной медицины она просидела неподвижно у самой дверцы машины, скрестив руки на груди. Ее острое лисье личико не располагало к пустым разговорам. Она была сдержанна, замкнута и одинока в мире, где никому нельзя доверять.

— Вам известно, каким способом ваша сестра зарабатывала на жизнь? — спросил Фалькон.

— Да.

— Она что-нибудь говорила вам об этом? — продолжил он, но Глория поняла его по-своему.

— Мы занимались одним и тем же… какое-то время, — ответила она, — пока я не забеременела.

— Я имел в виду последние месяцы, — пояснил Фалькон. — Она случайно не рассказывала о том, что происходит в ее жизни?

Молчание. По брошенному в его сторону настороженному взгляду он понял, что не вызывает у девушки доверия. Он сделал новый заход:

— Мерзавец, убивший Элоису, отправил на тот свет и одного из ее клиентов. Не исключено, что он убьет кого-то еще. Нам известно, что Элоиса знала его. Он выдавал себя за писателя. Они подружились, и, возможно, их отношения переросли в нечто большее. Мне кажется, Элоиса видела в нем человека, который поможет ей покончить с этой жизнью…

— Да он и помог, — сказала Глория резко, так что Фалькон на мгновение потерял дар речи, и тогда она добавила: — Шутка у нас такая: «СПИДом заболела, закругляйся смело».

— Она сказала вам, что его зовут…

— Серхио, — закончила Глория.

— Она рассказывала об этом Серхио?

— Я умоляла ее забыть про Серхио. Убеждала, что это фантазия, что с ним надо быть осторожней.

— Почему?

— Потому что он пробуждал в ней надежду, а надежда затуманивает взгляд. Ты начинаешь верить в возможности. Перестаешь многое замечать и делаешь ошибки.

— Вы были правы.

— Вот что случается, когда кому-то доверишься… — сказала она и подняла рукой волосы, показывая ему блестящий затвердевший рубец на шее — след от сильного ожога. — Он у меня вдоль всей спины.

— Значит, вы вышли из игры?

— У меня был выбор: работа или нищета. Я предпочла нищету страданию и смерти.

— Но это не убедило Элоису?

— С ней никогда ничего не случалось, — сказала Глория. — Ножом ей, правда, угрожали, было дело. Однажды ко лбу приставили пистолет. А раз как-то ее избили, без всяких, правда, последствий. Но стоило ей заговорить о Серхио, я поняла: он ее зацапал.

Она расцепила руки и уронила их на сиденье, будто жизнь наконец добила ее, будто комплекс вины живого перед мертвым подвел итог ее многострадальным опытам.

— Что она рассказывала вам о Серхио? — поспешил он продолжить, пока она не скисла окончательно.

— Она говорила, что он — guaро. Такие всегда — guаро. Она сказала: он нам сродни.

— Сродни вам? — удивился Фалькон.

— Мы с Элоисой обычно называли себя las forasteras — посторонние, — объяснила она. — А наших клиентов мы окрестили los otros — другие… но она говорила, он был не из них.

— И что заставляло ее так думать?

— Все рассказы сестры о нем заставляли меня думать, что он — один из los otros: образован, хорошо одевался, с машиной и квартирой.

— Она никогда не описывала вам его машину и квартиру?

— Он был не дурак, — сказала она. — А все los otros — дураки. В этом смысле он от них отличался.

— Почему же Серхио вдруг стал un forastero?

— Элоиса предполагала, что он, возможно, иностранец или в нем есть примесь чужой крови. Он выглядел как испанец, одевался как испанец, говорил по-испански, но вел себя иначе.

— Как уроженец Северной Африки?

— Вряд ли. Элоиса не любила североафриканцев. Она никогда не связывалась с ними, и если бы он был похож на них, ее бы к нему не потянуло. Элоиса считала, что он или долго прожил в другой стране, или рожден в смешанном браке.

Они подъехали к институту. Там было тихо и пусто. Они, стоя за стеклом, смотрели на тело Элоисы. Ее глаза были каким-то образом восстановлены. Глория Гомес положила ладони на стекло и прижалась к нему лбом. Изливая свое горе, она тоненько заскулила, словно жалующаяся на непосильную ношу старая мебель.

— Кто-нибудь из ваших родителей еще жив? — спросил Фалькон, обращаясь к ее затылку, где волосы уже заметно истончились, и заметил, что шов на плече ее дешевенького пальто разошелся. Глория покатала лбом по стеклу.

— Что могло привести Элоису на кладбище Сан-Фернандо?

Глория повернулась спиной к своей мертвой сестре.

— Она посещала его, как только у нее выдавалось время, — сказала Глория. — Там похоронена ее дочь.

— Ее дочь?

— У нее родилась девочка, когда ей было пятнадцать, но она умерла, прожив всего три месяца.

В полном молчании они поехали в полицейское управление. На стоянке Фалькон сделал последнюю попытку выяснить, не говорила ли Элоиса что-нибудь о внешности Серхио.

— Она сказала, что у него красивые руки, — вот все, что он сумел из нее выудить.

Когда Фалькон открыл дверь своего кабинета, трезвонил телефон. Это звонил доктор Фернандо Валера, чтобы сообщить, что он нашел ему психолога-клинициста, который уж точно не интересовался искусством. Фалькон был не в настроении это обсуждать.

— Ее зовут Алисия Агуадо. Она примет вас у себя дома, Хавьер, — сказал врач и продиктовал ее адрес на улице Видрио. — Клиническая психология использует очень жесткие тренинги, а Алисия объединила их с некоторыми собственными… неординарными методами. Она прекрасный специалист. Я понимаю, как трудно сделать первый шаг, но настоятельно вам рекомендую повидаться с этой женщиной. Вас подтачивает отчаяние. Это серьезно.

Фалькон повесил трубку, думая о том, насколько, оказывается, всем заметно его отчаяние, как все его чувствуют, и Серхио в том числе. Вошел Рамирес и сел, вытянув вперед ноги.

— Ну что, сеньора Хименес раскололась? — спросил Фалькон.

Рамирес смахнул воображаемую пылинку со своего галстука, словно собирался похвастаться победой, одержанной им на сексуальном фронте.

— Держу пари, она носит дорогое нижнее белье, — объявил он, — и вьетнамки летом.

— Кажется, она сумела-таки склонить вас на свою сторону, — заметил Фалькон.

— Я позвонил Пересу на склад «Мудансас Триана» и велел ему забрать ящик с домашним киноаппаратом и пленками, — сказал Рамирес. — Она, не моргнув глазом, согласилась его отдать. Но вам, возможно, интересно, что она добавила, когда я повернулся, чтобы уйти.

Фалькон жестом поторопил его.

— Она сказала: «Этот ящик берите, но к прочему не притрагивайтесь. Если вы сунете нос хоть еще в одну коробку, можете не сомневаться, что ничто из ее содержимого не будет принято в качестве доказательства».

Фалькон попросил его повторить все сначала, что тот и сделал. Со второго раза Фалькон отчетливо понял: Рамирес врет как сивый мерин. Он не верил, что Консуэло Хименес могла действовать столь прямолинейно и грубо.

— А как насчет того, чтобы помочь нам с уточнением времени съемок фильма «Семья Хименес»?

— Она сказала, что обязательно этим займется, но позже, потому что сейчас очень занята и не освободится до конца Ферии.

— Премного ей благодарны!

— Тяжело быть скорбящей вдовой, — съязвил Рамирес.

20

Среда, 18 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Фалькон сидел дома, за столом, и с зависшей над нетронутым обедом вилкой размышлял, но не о Рамиресе, а о комиссаре Леоне, который никогда не достиг бы такого положения, не будь у него недюжинного таланта политика. Если Леон — через Рамиреса — держал руку на пульсе его расследования и допускал подобное давление на Консуэло Хименес, которая, скорее всего, понятия не имела о компании «МКА», что же тогда все это могло значить, учитывая, что комиссар был одним из директоров консультационной фирмы? Фалькон отложил вилку, почувствовав, как на него, словно тошнота, накатывает приступ паранойи. Его при первой же возможности выведут из игры. Пока махинации «МКА» остаются под спудом, комиссар Леон с радостью позволяет им стучать в тяжелую дверь Консуэло Хименес. Но стоит этим махинациям открыться — ему крышка.

После обеда они опять встретились с Рамиресом, чтобы посмотреть старые домашние съемки Рауля Хименеса. К ним присоединился Перес, доставивший пленки из «Мудансас Триана». Он также сообщил, что на складе только один вход и что помещение для длительного хранения вещей находится в задней части здания. Каждому клиенту предоставлена отдельная запертая на замок камера для ящиков и мебели. Все ящики запечатаны клейкой лентой. На ленте указана дата приема вещей на хранение, так что если бы кто-то вознамерился открыть хотя бы один ящик, это сразу стало бы известно. Вещи Рауля Хименеса принадлежали к числу тех, что, казалось, застряли тут навеки. Доступ на склад имели все работники компании «Мудансас Триана», но только у заведующего были ключи от всех камер, и без него никому не полагалось туда входить. Ключи хранились в запертом сейфе, стоявшем в его кабинете. Ночью территорию склада патрулировали два охранника с собаками. За последние сорок лет было зарегистрировано четыре взлома с целью ограбления, окончившихся ничем благодаря своевременному вмешательству полиции.

Фалькон был очень рад присутствию Переса, избавлявшему его от необходимости принимать на себя удар комментариев Рамиреса. Он не ожидал от себя такой сильной эмоциональной реакции на мерцающие черно-белые картинки из прежней, более счастливой, жизни Рауля Хименеса. Никогда прежде он не испытывал такого волнения в темноте кинозала. Художественные фильмы не оказывали на него подобного воздействия. Он всегда остро чувствовал вымысел, отказываясь от необходимого участия в игре, и ни разу не уронил ни единой сентиментальной слезы.

Теперь же, близко познакомившись с главными героями трагедии, он наблюдал за тем, как Хосе Мануэль и Марта играют на пляже на фоне накатывающих на берег волн. Жена Рауля, Гумерсинда, вошла в кадр, повернулась и протянула вперед руки. Следом за ней появился едва начавший ходить карапуз — Артуро. Он, переваливаясь, дотопал до ее вытянутых ему навстречу ладоней, и она, обхватив его маленькое тельце, подняла малыша высоко над головой, а он, болтая ножками и заливаясь счастливым смехом, смотрел вниз на ее улыбающееся лицо. Когда мать подбросила сына вверх, в животе у Фалькона что-то всколыхнулось. Он вспомнил это ощущение и вынужден был зажмуриться, чтобы сдержать слезы, подавленный тяжестью трагедии, разбившей эту семью.

Он никак не мог понять, чем так тронуло его семейство Рауля Хименеса. Ему часто приходилось встречаться с семьями, разрушенными убийством или изнасилованием, наркотиками или мордобоем. Что же такого особенного в данном конкретном случае? Ему обязательно надо было с кем-нибудь поговорить об этом, прежде чем его отчаяние, пока сочившееся тоненькой струйкой, прорвет плотину. Алисия Агуадо… но поможет ли она?

В комнате включился свет. Рамирес и Перес повернулись в креслах, чтобы взглянуть на начальника.

— Здесь полно катушек с этой чепухой, — сказал Рамирес. — Я что-то не пойму, старший инспектор, чем конкретно мы здесь занимаемся?

— Ищем новые штрихи к портрету нашего убийцы, — ответил Фалькон. — Мы получили некоторое представление о его облике по кадрам, снятым на кладбище. Нам также сообщили, что он guapo и у него красивые руки. Итак, физически он обретает форму. Что же касается склада его ума, то мы уже не раз отмечали его склонность к творчеству и азартность. Нам известно, что он любитель кино и пристально следил за семьей Рауля Хименеса…

Он умолк, не зная, что сказать дальше. А действительно, зачем они смотрели эти фильмы?

— Ящик, где хранились пленки, был запечатан, — заметил Перес, повторяя то, что содержалось в его отчете. — Коробки с пленками не извлекались на свет божий с того самого дня, как их туда положили.

— И какого дня! — воскликнул Фалькон, хватаясь за поданную идею, как утопающий за соломинку. — Ведь именно тогда Хименес перечеркнул память о своем младшем сыне.

— Но что этот факт добавляет к портрету убийцы? — спросил Рамирес.

— Я подумал о тех страшных увечьях, которые Хименес нанес себе сам, — сказал Фалькон. — Ведь он отказывался смотреть на экран. Затем ему отрезали веки, и что же он увидел? Что заставило Рауля Хименеса сотворить над собой такое?

— Если бы кто-то отрезал мне веки… — начал Рамирес.

— Вы увидели бы мальчика, крошечного беспомощного мальчика, — продолжил Фалькон, — и услышали бы, как он лопочет и визжит от восторга на руках у своей матери… Вам не кажется?..

Он внезапно замолчал, увидев напряженные взгляды двоих мужчин, которые, ничего не понимая, смотрели на него в немом изумлении.

— Но, старший инспектор, — рискнул нарушить молчание Перес, — там же не было звука.

— Я знаю, младший инспектор… — начал Фалькон, но в действительности он ничего не знал; волна страха вдруг унесла куда-то все мысли, так что ему даже не удавалось вспомнить имя своего коллеги и подобрать нужное слово для завершения фразы. Он стал тем, кого больше всего боялся: опустошенным актером, играющим самого себя в собственной жизни.

Он пришел в себя внезапно, будто пузырь, в который он был заключен, взорвался и его вновь захлестнул поток реальности. Его коллеги снимали экран. Фалькон, взглянув на часы, с удивлением обнаружил, что время приближается к девяти вечера. Пора было уходить, но прежде надо было попытаться хоть как-то спасти ситуацию. Он направился к двери.

— Отчет об этих фильмах подготовите вы, младший инспектор… — сказал Фалькон, так и не вспомнив выскочившее из головы имя. — А когда закончите, я бы хотел, чтобы вы призвали на помощь свое воображение и представили себе человека, у которого в руках была камера, и подумали о его душевном состоянии.

— Слушаюсь, старший инспектор, — ответил Перес. — Но вы всегда говорили мне, чтобы я излагал факты и не пытался их толковать.

— Действуйте по обстановке, — бросил Фалькон и вышел из комнаты.

Он попробовал всухую проглотить таблетку орфидала, но она прилипла к основанию языка, так что ему пришлось заскочить в уборную, смочить губы и плеснуть на разгоряченное лицо. Фалькон вытерся бумажным полотенцем и обнаружил, что не узнает в зеркале собственных глаз. Они были чужими, эти мутные, обведенные красным, запавшие в череп кругляшки, дергавшиеся в глазницах. Он терял свой авторитет. С такими зенками уважения не добьешься.

Закрыв за собой дверь полицейского управления, он сразу окунулся в прохладу вечернего воздуха, сел в машину, доехал до дома и пешком направился к маленькому особнячку Алисии Агуадо на улице Видрио, куда и прибыл чуть раньше назначенного времени — за несколько минут до десяти. Он походил взад- вперед по мостовой вдоль недавно отремонтированного фасада, нервничая, как артист перед прослушиванием, и, не имея больше сил выносить ожидание, позвонил. Она впустила его в дом и пригласила следовать за собой вверх по темной лестнице навстречу яркому свету.

Войдя а приемную, Фалькон обратил внимание на голые светло-голубые стены и отсутствие обычных старинных безделушек. Из мебели там стояли только диван и сдвоенное кресло в форме буквы «S».

Комната была узкая, маленькое помещение дышало уютом, заставившим Фалькона особенно остро ощутить несуразность его собственного жилища. Здесь явно было обустроенное и удобное место для жилья. Его же собственное распластанное барочно-византийское чудище с галереями, лабиринтами комнат и переходов походило на забаррикадированную лечебницу для умалишенных, единственный обитатель которой затаился, пока все вокруг не успокоится…

На свету Алисия Агуадо оказалась брюнеткой с коротко остриженными волосами и бледным лицом без малейших следов косметики. Она протянула ему руку, глядя куда-то в сторону. Когда их руки встретились, она спросила:

— Доктор Валера не сказал вам, что я плохо вижу?

— Он только уверил меня, что вы не интересуетесь искусством.

— Жаль, что я не могу себе этого позволить, ведь я в таком состоянии с двенадцати лет.

— В каком «таком»?

— Пигментозный ретинит.

— Никогда о таком не слышал, — сказал Фалькон.

— У меня аномальные пигментные клетки, которые по непонятной причине образуют на сетчатке пятна, — объяснила она. — Начальный симптом — куриная слепота, а конечный, много позже — полная слепота.

Хавьер был потрясен услышанным и невольно задержал ее руку в своей. Она осторожно высвободилась и указала ему на S-образное кресло.

— Перво-наперво я хочу объяснить вам, в чем заключается мой метод, — начала она, садясь в то же кресло и, благодаря его особой конфигурации, оказываясь напротив Фалькона. — Я не слишком хорошо вижу ваше лицо, а мы многое передаем с помощью мимики. Как вы, возможно, знаете, в человека с рождения заложена способность читать по лицам. Это значит, что я вынуждена воспринимать ваши чувства иным способом. Мой метод аналогичен древнекитайскому методу пульсовой диагностики. Мы сидим в этом необычном кресле, вы кладете между нами руку, я держу вас за запястье, и вы говорите. Ваш голос будет записываться на встроенный в подлокотник магнитофон. Устраивает вас такая процедура?

Фалькон кивнул, умиротворенный невозмутимой уверенностью этой женщины, ее спокойным лицом, ее зелеными незрячими глазами.

— Одна из особенностей моего метода состоит в том, что я лишь изредка буду «подстегивать» разговор. Общение построено так, что вы говорите, а я слушаю. Моя единственная задача — направлять ваши мысли в должное русло или подсказывать, если вы зайдете в тупик. Но я задам тему.

Она повернула выключатель, запускавший пленку, и мягкими, но уверенными пальцами сжала запястье Фалькона.

— Доктор Валера сообщил мне, что у вас появились симптомы стресса. Я чувствую, что в данный момент вы испытываете тревогу. Он говорит, что нарушение вашего душевного равновесия произошло в начале расследования особо жестокого убийства. Он упомянул также о вашем отце и еще о том, что вы не желаете, чтобы вами занимался специалист, который знаком с работами вашего отца. Есть у вас какие-нибудь соображения, почему первый инцидент… В чем дело?

— А что случилось?

— Вы остро прореагировали на слово «инцидент».

— Оно встречается в дневниках моего отца, которые я недавно начал читать. Отец называет так какое-то событие, происшедшее, когда ему было шестнадцать лет, и заставившее его уйти из дома. Но он нигде не объясняет, что же случилось.

Убедившись на собственном опыте в эффективности ее метода, Фалькон поборол в себе желание высвободить запястье. Похоже, Алисия Агуадо отлично слышала не только биение его сердца, но и содрогания его души.

— Как по-вашему, не это ли заставило его вести дневник? — спросила она.

— Вы имеете в виду желание осмыслить «инцидент»? — произнес Фалькон. — Не думаю, что это входило в его намерения. Отец вообще не взялся бы за писание, если бы не один из его товарищей, подаривший ему тетрадь, чтобы он заносил в нее свои мысли.

— Такие люди бывают посланы судьбой.

— Как мне послан этот убийца.

В наступившем молчании она обдумывала его фразу.

— Все, что говорится в этой комнате, не выходит за пределы ее стен, включая полицейскую информацию. Пленки с записями хранятся в запертом сейфе, — объяснила она. — Я хочу, чтобы вы описали мне момент, с которого все началось.

Фалькон в красочных подробностях рассказал ей про Рауля Хименеса. Про то, что убийца заставлял Хименеса смотреть начто-то невыносимо ужасное. Про то, как, должно быть, чувствовал себя несчастный, когда, придя в себя, обнаружил, что у него нет век; про страшные увечья, которые он себе нанес, пытаясь уклониться от чудовищных зрительных образов, навязанных ему убийцей. Фалькон был уверен, что слетел с катушек, когда увидел изуродованное лицо Хименеса, потому что прочитал на нем боль и ужас человека, которого поставили лицом к лицу с его глубинными страхами.

— Вы думаете, — спросила она, — что убийца считает себя профессиональным психологом или психоаналитиком?

— То есть вы хотите узнать, считаю ли я его таковым?

— А вы считаете?

Они молчали, пока Алисия Агуадо не решила продолжить беседу:

— Вы, как я понимаю, уловили некую связь между этим убийством и вашим отцом.

Фалькон рассказал ей о танжерских фотографиях, которые он нашел в кабинете Рауля Хименеса.

— Мы тоже там жили в то же самое время, — объяснил он. — Мне казалось, что на этих фотографиях я обязательно найду отца.

— И это все?

Хавьер немного согнул руку, ощущая неловкость из-за того, что она читает по его запястью.

— Я думал, что там же найду еще и фотографию матери, — сказал он. — Она умерла в Танжере в шестьдесят первом году, когда мне было пять лет.

— И вы нашли ее? — немного помедлив, спросила Алисия.

— Нет, не нашел, — ответил он. — Зато на заднем плане одного из снимков я разглядел своего отца, целующегося с женщиной, которая впоследствии стала моей второй матерью… я хочу сказать, его второй женой. Судя по дате на обороте снимка, он был сделан еще до того, как умерла моя мать.

— Неверность не такое уж редкое явление, — заметила она.

— Моя сестра согласилась бы с вами. Она сказала, что отец «не был ангелом».

— Это как-то повлияло на ваше отношение к отцу?

Мысль Фалькона активно работала. Впервые в жизни он обследовал узкие закоулки своего сознания. От напряжения у него на лбу выступил пот, он стер его тыльной стороной руки.

— Ваш отец умер два года назад. Вы были духовно близки с ним?

— Мне казалось, что был. Он любил меня больше, чем брата и сестру. Я… я… но теперь я и сам не знаю.

Фалькон поведал ей о последней воле отца и о том, что он, ослушавшись его, стал читать дневники.

— И что тут странного? — спросила она. — Знаменитые люди, как правило, хотят что-то оставить потомкам.

— Там было письмо, в котором отец предупреждал меня, что это путешествие во времени, вероятно, окажется мучительным.

— Но тогда зачем вы в него пустились?

Попав в мозговой тупик, Фалькон врезался в плоскую белую стену паники. Его молчание затягивалось.

— Напомните мне, что особенно вас поразило в убийстве Хименеса, — попросила она.

— Что его принуждали смотреть…

— Вспомните, кого вы искали на фотографиях жертвы?

— Мою мать.

— Почему?

— Не знаю.

В наступившей тишине Алисия встала, включила чайник и заварила какой-то травяной чай, потом ощупью достала китайские чашки, налила в них чай и снова взялась за его запястье.

— Вы интересуетесь фотографией? — продолжила она.

— Интересовался до недавнего времени, — ответил Фалькон. — У меня в доме даже есть специальная темная комната. Мне нравится черно-белое фото, я люблю сам проявлять и печатать.

— Как вы смотрите на фотографию? — спросила она. — Что вы в ней видите?

— Напоминание.

Он рассказал ей о любительском фильме, который смотрел днем, и о том, как он довел его до слез.

— Вы часто в детстве ходили на пляж?

— О да, в Танжере пляж был очень близко от города… то есть практически в его черте. Летом мы ходили туда каждый день. Мои брат и сестра, моя мать, горничная и я. Иногда только мы с мамой.

— Так… вы и ваша мать.

— Вы хотите спросить, где был мой отец?

Она не ответила.

— Отец работал. У него была мастерская. С окнами на пляж. Я изредка бывал там. Но я знаю, он за нами наблюдал.

— Наблюдал за вами? Как это?

— У него был бинокль, и он иногда разрешал мне в него посмотреть. Отец помогал мне найти их на берегу… маму, Мануэлу и Пако. Он говорил мне: «Это наша с тобой тайна», или: «Так я за вами присматриваю».

— Присматривает за вами?

— Вы хотите сказать, что создается впечатление, будто он шпионил за нами, — произнес Фалькон, — но это полная бессмыслица. Зачем человеку шпионить за собственным семейством?

— А в том фильме, который вы смотрели сегодня, хоть раз показался отец семейства?

— Нет, он был за кадром.

Алисия спросила его, зачем он смотрел этот фильм, и он рассказал ей всю историю Рауля Хименеса. Она слушала его с явным интересом и остановила только раз, чтобы заменить пленку.

— Так зачем вы смотрели этот фильм? — снова спросила она, когда он закончил свой рассказ.

— Я же только что объяснил вам, — сказал он. — Битых полчаса я…

Он замолчал и задумался на несколько долгих, бесконечно мучительных минут.

— Я говорил вам, что вижу в фотографиях напоминание, — продолжил он. — Они меня завораживают, потому что у меня проблемы с памятью. Я сказал вам, что мы ходили на пляж всей семьей, но на самом деле я этого не помню. Не вижу зрительно. Не ощущаю плотью и кровью. Я придумал это, чтобы заполнить пустоты. Я знаю, что мы ходили на пляж, но в моих собственных воспоминаниях этого нет. Я понятно говорю?

— Вполне.

— Я хочу, чтобы старые фильмы и фотографии оживили мою память, — пояснил он. — Когда я беседовал с Хосе Мануэлем Хименесом о трагедии, разыгравшейся в его семье, он сказал мне, что с трудом вспоминает свое детство. Тогда я попытался воскресить свои самые ранние воспоминания и испугался, осознав, что их нет.

— Теперь, я думаю, вы готовы ответить на мой вопрос, почему вы начали читать дневники, — произнесла Алисия.

— Да, да, — встрепенулся он, словно его внезапно осенило. — Наверно, я не послушался его потому, что надеялся отыскать в дневниках разгадку тайны моей памяти.

Пленка, щелкнув, остановилась. Приглушенные звуки города наполнили комнату. Он ждал, когда Алисия заменит пленку, но она не пошевельнулась.

— На сегодня все, — сказала она.

— Но я только начал.

— Я знаю, — кивнула она. — Но мы и не собирались распутать весь клубок ваших проблем за один сеанс. Это длительный процесс. В нем нет кратчайших путей.

— Но мы же только что… мы как раз добрались до сути дела.

— Верно. Первый сеанс прошел прекрасно, — заметила она. — Я хочу, чтобы вы немного подумали. Мне надо, чтобы вы спросили себя, находите ли вы какое-то сходство между семьей Хименеса и своей собственной.

— В обеих семьях одинаковое число детей… Я был младшим…

— Сегодня мы не будем об этом говорить.

— Но мне необходимо продвинуться вперед.

— Вы уже продвинулись, но человеческое сознание способно воспринять только определенную дозу реальности. Сначала вам надо освоиться с ней.

— С реальностью?

— Именно к этому мы и стремимся.

— Но где же мы тогда сейчас находимся, если не в реальности? — спросил он, ощутив укол тревоги. — Я ежедневно получаю такую инъекцию реальности, какой не получает никто из моих знакомых. Я детектив, расследующий убийства. Жизнь и смерть — вот чем я занимаюсь. Разве есть что-нибудь более реальное?

— Но это не та реальность, о которой мы говорим.

— Растолкуйте так, чтобы я понял.

— Сеанс закончен.

— Объясните мне только это одно.

— Ладно. Я приведу вам одну физическую аналогию, — сказала она.

— Любую… мне необходимо понять.

— Десять лет назад я разбила бокал, и, когда собирала осколки, крошечная частичка стекла вонзилась мне в большой палец. Самой мне не удалось ее вытащить, а врач из-за обилия нервов в этой области не захотел делать надрез. В течение нескольких лет палец иногда побаливал и ничего больше, но все это время организм, как мог, защищался от кусочка стекла. Он наращивал вокруг осколка слои кожи, пока не сформировалось нечто вроде маленькой горошины. И в один прекрасный день организм выбросил стекло. Горошина вышла на поверхность, и ее извлекли из пальца с помощью сульфата магния.

— И та реальность, о которой мы с вами здесь говорим, сродни такому осколку? — спросил он.

— Частички битого стекла могут проникнуть и в сознание, — сказала она, и одна мысль об этом вызвала у Фалькона тошноту. — Порой они причиняют мучительную боль, если их ненароком задеть. Мы загоняем их на периферию сознания, думая, что можем о них забыть. Наше сознание даже пытается обезопасить себя от этих осколков, обволакивая их слоями… лжи. Таким образом, мы существуем независимо от стеклянной занозы, пока что-нибудь не стрясется и она без всякой видимой причины не начнет проталкиваться из глубин подсознания к сознанию. Разница между ментальной сферой и физической состоит в том, что мы не можем ускорить этот процесс с помощью сульфата магния.

Фалькон встал и прошелся по приемной. Эти крошечные стекляшки, устремляющиеся к поверхности, еще подбавили страха. Казалось, он слышал, как они похрустывают в голове… словно скованное льдом поле. Еще одна физическая аналогия?

— Вы напуганы, — заметила она, — что вполне нормально. Пережить такое непросто. Требуется большое мужество. Но есть ради чего мучиться, поскольку наградой станет подлинный душевный покой и возрождение всех возможностей.

Фалькон спустился по лестнице и окунулся в темноту улицы, обдумывая последнюю фразу Алисии и свыкаясь с фактом, что, по ее мнению, он достиг рубежа, за которым конец возможностей становится вероятностью.

Он быстро зашагал к центру и обогнал группу молодых людей. Почти все улицы, еще не опомнившиеся от экстаза и буйства Страстной недели, были пустынны. Барам предстояло открыться лишь завтра, когда севильцы вернутся к своему обычному образу жизни. Фалькон проходил по площадям, где обычно даже в будние дни толокся народ, а сейчас царили тьма и тишина, нарушаемая лишь отдельными голосами, как будто уже наступил тот час, когда вышедшие на работу дворники делятся впечатлениями о вчерашнем футбольном матче. Его мозг был полностью свободен от суеты повседневной жизни, когда некогда думать и каждое действие автоматически порождает следующее.

Голоса смолкли. Идти домой не хотелось. Фалькон с удовольствием побродил бы вот так еще несколько часов. Он стал сравнивать семейство Хименеса со своим. Да, его семью тоже разбросало в разные стороны. Хотя, пожалуй, нет. Это чересчур сильно сказано. Внезапная кончина его матери не разбила их семью, она оставила на ней волосяные трещины, как на глазурованной керамике. В памяти всплыло растерянное лицо отца, переводящего взгляд с Пако на Мануэлу, с Мануэлы на Хавьера. Каким-то образом Фалькон увидел и собственное ошарашенное лицо в тот миг, когда он задохнулся от сознания, что у него украли весь его мир. Эти воспоминания всколыхнули в нем черную волну беспросветной жути, так что он ускорил шаги по отшлифованным булыжникам.

Ему вспомнились лучшие времена. Солнечная Мерседес, женщина, ставшая второй женой отца. Хавьер сразу влюбился в нее. Но теперь на ее память легла тень фотографии, которую он нашел в квартире Рауля Хименеса: отец, целующийся с Мерседес, когда еще не умерла его мать. На Фалькона повеяло еще большей жутью, и он пустился бегом через Новую площадь мимо деревьев в уборе из волшебных огоньков. Теперь тут круглый год Рождество. Его невидящий взгляд скользнул по залитому светом совершенству «МаксМары» — идеальным костюмам на неизменно совершенных манекенах. Он молил о более примитивной жизни без тех мыслей и эмоций, которые раздирали ему душу, от которых у него, как у тяжело контуженного, исходило кровью нутро, хотя на внешности это почти не отражалось.

Когда он шел, вернее трусил, по улице Сарагосы, его лоб покрылся испариной, а под ложечкой засосало — вроде бы от голода, так что ему подумалось, что надо бы завернуть в «Каир» и перехватить там merluza rellena de gambas.[89] Он вообще-то предпочитал sangre encebollada, но жареная кровь с луком требовала более спокойного желудка. Он миновал галерею Рамона Сальгадо с единственной скульптурой в освещенной витрине. За ней находилось типичное для Севильи здание с кафе на первом этаже и дорогим рестораном на втором, где любили обедать бизнесмены и адвокаты с женами и любовницами.

На верхней ступени, спиной к лившемуся из дверей свету и к мужчине, подававшему ей пальто, стояла Инес. У нее была высокая прическа, которую она делала только в особых случаях — чтобы выглядеть привлекательной и сексуальной — и никогда не носила на работу. Фалькон не успел разглядеть ее кавалера, так как, подхватив Инес под руку, он быстро нырнул с ней в темноту улицы. Они направились в сторону проспекта Рейес-Католикос. За ними никто не последовал. Это был ужин на двоих. У Фалькона сердце ушло в пятки, когда Инес мимоходом оглянулась, но тут же послышался частый перебор ее высоких каблуков по булыжникам: это она догнала своего спутника. Фалькон двинулся за ними по другой стороне улицы. Недавний голод и утомление были забыты, поскольку разум заработал на новом топливе.

Парочка пересекла проспект Рейес-Католикос, миновала уже закрывшийся бар «Ла-Тьенда». Затем через улицу Байлен вышла к задней стене Музея изящных искусств и, обогнув его, устремилась через Музейную площадь. Фалькону пришлось топтаться на месте, пока они не скрылись в глубине улицы Сан-Висенте. Когда он последовал за ними, улица уже была пуста. Он помотался по ней взад-вперед, спрашивая себя, а не почудилось ли ему все это, или, может, тот тип живет где-то поблизости, на этой самой улице, в километре от его дома.

Фалькон ретировался домой, разбитый, как целая армия. Голод так и не пробудился, и им целиком завладела усталость поражения. Он постоял под душем, но, смыв дневной пот, не добился ощущения свежести. Потом принял таблетку снотворного и залез под одеяло. Он лежал, уставившись в убегающий ввысь потолок, зачарованный белыми вспышками посреди дороги, которая раскручивалась перед ним в ярком свете фар. Мозг сверлила мысль: нужно встряхнуться, засыпать за рулем опасно. Смятение вызвало у него потерю ориентации. Он вытянул вперед руку, ожидая, что сейчас все полетит в тартарары, что в поле его зрения внезапно ворвется шлагбаум, откос или смертоносное дерево, которое не объехать. Его кинуло в сон, как через разбитое ветровое стекло — в ночь.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

12 октября 1943 года, Триана, Севилья

Мне здорово повезло — армейский грузовик подвез меня от Толедо до самой Севильи. Страна поставлена на колени, нет бензина и почти нет еды. На дорогах пусто, если не считать изредка попадающихся повозок, запряженных тощими лошадьми или мулами.

Я снял комнату у тучной, похожей на марокканку, женщины с длинными, до пояса, черными волосами, которые она скручивает в тугой пучок. У нее черные, как угли, глаза, и она постоянно исходит потом, как будто вот-вот грохнется в обморок. Ее груди давно разошлись и существуют порознь, каждая у своей подмышки. Она еле таскает свой огромный, как бурдюк, живот, который колышется при ходьбе под подолом широкой черной юбки. Лодыжки у нее красные и опухшие, и, ползая из комнаты в комнату, бедняга кряхтит от боли. Я бы с удовольствием ее зарисовал, предпочтительно в обнаженном виде, но у красотки имеется сожитель, тощий, как деревенский кобель, и каждое утро он, как я слышу, любовно натачивает свой ножик, прежде чем выйти из дома. В комнате стоит комод с запертыми ящиками и кровать, над изголовьем которой висит изображение Девы Марии. Эту комнату я снял, потому что ее окна выходят во дворик, куда не заглядывает никто, кроме хозяйки, развешивающей там для просушки белье. Я бросил сумки и пошел купить себе материалы для работы и выпивку.

25 октября 1943 года, Триана, Севилья

Во мне, должно быть, сидит солдат, потому что я живу по расписанию, хотя рано больше не встаю. В этом городе если что и происходит, то только после десяти часов утра. Я иду в «Бодеха Салинас», что на улице Сан-Хасинто, выпиваю кофе и выкуриваю сигарету. Я выбрал этот бар потому, что у его владельца, Маноло, всегда есть в погребе бочонок с отменным красным вином, которым он заполняет мою пятилитровую бутыль. Еще он продает мне литрами самогон. Потом я возвращаюсь к себе и работаю до 3 часов пополудни. Отвлекает меня только продавец воды. В 3 часа я иду в бар и съедаю обед с кувшином красного вина, снова наполняю мою бутыль и возвращаюсь к себе, чтобы поспать до 6 вечера. Затем снова работаю до десяти, ужинаю и потом долго сижу у Маноло, потягивая вино в обществе собирающихся здесь идиотов и проходимцев.

29 октября 1943 года, Триана, Севилья

Вчера в «Бодеха Салинас» ко мне подсел один из завсегдатаев, которого все зовут не иначе как Тарзан (по фильму «Тарзан, человек-обезьяна»). У него необъятное брюхо, физиономия словно сложенная из картофелин (Джонни Вайсмюллер[90] пришел бы в ужас) и близко посаженные опухшие глазки. Он устраивается напротив, и все навостряют уши.

«Ну, так, — начинает он, кладя мясистую руку на стол, — откуда у тебя такой фасон?»

«Какой это «такой» фасон?» — спрашиваю я, озадаченный его вопросом.

Вид у Тарзана совсем не зловещий, несмотря на его шишковатое лицо. На нем черная шляпа, которую он никогда не снимает, а только изредка сдвигает на затылок, чтобы поскрести лоб.

«А такой, что сразу видно, что ты нездешний», — отвечает он спокойно, но его прицельный взгляд сквозь щелки заплывших глаз упирается в меня, как дуло револьвера.

«Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду».

«Ты не из Севильи. Ты не андалузец».

«Я жил в Марокко, в Тетуане и Сеуте», — отвечаю я, но это его не удовлетворяет.

«Ты разглядываешь нас и что-то записываешь. У тебя глаза старика на молодом лице».

«Я художник, — объясняю я, — и делаю записи, чтобы не забыть то, что видел».

«А что ты видел?» — спрашивает он.

Тут только до меня доходит, что эти люди не верят, что я тот, за кого себя выдаю. Они думают, что я из гражданской гвардии (те всегда не местные) или еще того хлеще.

«Я был солдатом, — говорю я, избегая упоминать Легион, — воевал в России с «Голубой дивизией».

«Где?» — интересуется кривоногий парень, считающийся неплохим пикадором.

«В Дубровке, Теремце и Красном Бору», — отвечаю я.

«А я участвовал в боях в Шевелеве», — говорит он, и мы жмем друг другу руки.

Все с облегчением вздыхают. Просто не представляю, как им могло взбрести на ум, что сотрудник тайной полиции может открыто сидеть в баре, строча доносы на них (тупейших из всех тупиц Южной Испании).

15 декабря 1943 года, Триана, Севилья

В баре появился молодой человек лет двадцати по имени Рауль. Все его знают и любят. Он работал в Мадриде, но в этот первый вечер только о том и болтал, что собирается поехать в Танжер, где есть шанс разбогатеть. Ему стали поддакивать и советовать поговорить с El Marroqui, то есть со мной. Р. сел за мой столик и начал распространяться о том, как сколачиваются состояния на вывозе из Танжера контрабандного товара. Я ему сказал, что у меня достаточно денег и что меня интересует исключительно мое будущее художника. А он продолжал твердить, что можно здорово подзаработать на американских сигаретах, как, впрочем, на чем угодно, поскольку американцы блокируют испанские порты. Беспокоился он лишь о том, чтобы после вывода из России «Голубой дивизии» отношение американцев к Франко не смягчилось и они не сняли блокаду. Тут я встрепенулся, смекнув, что он не простой идиот, у которого на уме одни песеты, а человек, понимающий реальную ситуацию. Я предложил ему выпить. С ним намного веселее, чем с любым другим посетителем «Бодеха Салинас». Я узнал от него, что, поскольку Танжер имеет статус свободного порта, все ввозимые туда товары не облагаются никакими налогами и пошлинами. Компании, покупающие и продающие эти товары, также не обязаны платить налоги. Все очень дешевое. Единственное, что требуется, это приобрести товар, переправить его через пролив и загнать втридорога. И все было бы великолепно, если бы у него имелись деньги на покупку и судно для транспортировки груза. Но такие мелочи его не волнуют. «Сначала можно к кому-то наняться. Войти в курс дела, а потом уж начать действовать самостоятельно. Где крутятся деньги, — заявил он, пристально глядя на меня юными незамутненными глазами, — там непременно опасно».

Я поинтересовался, зачем он мне-то это сообщает, и получил простой ответ: «За риск платят повышенные премиальные».

Р. уезжал в Мадрид поработать на стройке, но его наниматель вскоре разорился. Тогда он втерся в компанию «чистоботиночников». Только богатые начищают обувь до блеска. Они навели его на мысль, что деньги идут к тем, кто знает что-то, чего не знают другие. Р. стал прислушиваться к их разговорам, которые крутились вокруг Танжера и сводились к следующему: администрация там состоит исключительно из испанцев, причем сплошь продажных, и в обозримом будущем изменений не предвидится. Р. уже все продумал. Я вынужден был напомнить ему, что не нуждаюсь в средствах. Но он горячо принялся мне возражать, убеждая, что даже известные художники получают за свои труды очень мало. К концу вечера мы изрядно напились, и он попросил разрешения переночевать у меня на полу. Он парень приятный, поэтому я согласился при условии, что он уйдет до того, как я начну работать.

21 декабря 1943 года

Меня ограбили. Мы с Р. вернулись из «Бодеха Салинас», отперли дверь и обнаружили, что кто-то проник в комнату через дворик и унес все, кроме моих записных книжек, набросков и картин. Исчезли мои вещи, краски и даже Дева Мария, что висела над кроватью, и это самое худшее, потому что за ее рамкой были спрятаны все мои деньги. У меня осталось только то, что лежало в карманах. О случившемся я сообщил хозяйке и, будучи вне себя от злости, намекнул, что подозреваю одного обитателя дома, который пользуется двориком. Она набросилась на меня с бранью, и мы разругались с ней в пух и прах. Позже мы с Р. нашли во дворике глиняные черепки, и он показал мне место, где грабитель, должно быть, перелез через стену, пользуясь, как лестницей, горшками, вделанными в штукатурку.

22 декабря 1943 года

Жирная марокканская сука неумолима. Она явилась ко мне вместе со своим беспородным сожителем и еще парочкой местных бандитов с требованием убираться подобру-поздорову. Меня подмывало им хорошенько профессионально накостылять, но тогда мне светили бы объяснения с гражданской гвардией и, вероятно, тюрьма. Поэтому мы с Р. ретировались. Он не отстает от меня, и сейчас мы пешком направляемся на юг, в Альхесирас.

27 декабря 1943 года

Порой русские казались мне нищими забитыми людьми, но попадавшиеся нам по дороге деревни убедили меня, что эта часть Испании застряла где-то в средневековье, лишенная надежды и повенчанная с безумием. Часто приходилось встречать людей, воющих на луну. В одной деревне Р., рыская в поисках еды, наткнулся на мальчика в железном ошейнике, цепью прикованном к стене. Заглянув в его глаза с огромными зрачками, Р. не увидел в них ничего человеческого.

5 января 1944 года, Альхесирас

Мы добрались сюда полумертвые от голода и в лохмотьях, в которые превратила нашу одежду стая диких собак, еще более оголодавших, чем мы. Трех я убил голыми руками, прежде чем псы обратились в бегство, основательно нас искусав. Р., и раньше относившийся ко мне с уважением, теперь смотрит на меня с благоговейным страхом. Этот мальчик обладает проницательностью, от которой мне как-то не по себе.

7 января 1944 года, Альхесирас

Испания в нынешнем состоянии непригодна для жизни. Африка так близко, прямо рукой подать — ее видно через пролив. Я чувствую ее аромат и сам удивляюсь, насколько сильно хочу туда вернуться.

Р. явился с известием, что нашел контрабандиста, который готов дать нам работу, стол и кров на корабле с гарантией, что через два месяца он высадит нас в Танжере, заплатив по 10 долларов каждому. Если мы сработаемся, то сможем по истечении этих двух месяцев по новой обговорить с ним условия. Я спросил Р., что нам придется делать, но его подобные мелочи не волнуют. Что бы ни пришлось. Он извлек из кармана две сигареты, и я заткнулся. Сначала меня самого удивляло, почему я до такой степени ему подчиняюсь, но потом мне вспомнились все эти отставные легионеры, которые возвращались в Дар-Риффен, не сумев приспособиться к окружающему миру.

Р. кое-что рассказывает мне о себе, словно хочет привязать меня покрепче. Рассказывает по-деловому, без эмоций. Так, в 1936 году в его деревню приехал грузовик, набитый анархистами, которые потребовали у мэра, чтобы им выдали всех фашистов. Тот сказал, что они сбежали. Через два дня анархисты вернулись с поименным списком. Среди прочих там были и родители Рауля. Анархисты согнали людей в овраг и расстреляли. «В тот день погибли почти все, кого я знал», — сказал он. Ему тогда было двенадцать лет.

10 января 1944 года, Альхесирас

Корабль контрабандиста оказался старой рыбацкой посудиной метров пятнадцати в длину и метров трех-четырех в ширину с большим кормовым трюмом и парой кают в носу. Под тесной рулевой рубкой с двумя треснувшими смотровыми стеклами — машинное отделение, где мы и нашли Армандо, коренастого брюнета с грязным заросшим щетиной лицом. У него мягкие карие глаза, но тонкие, растянутые в напряженной улыбке губы. Я лично расположился к Армандо, особенно когда он поставил перед нами миску тушеной фасоли с помидорами, чесноком и chorizo. Он сказал, что в одной из кают есть одежда, которая подойдет нам больше его собственных обносков. Мы наелись и напились до отвала, но, даже разомлев, я не забыл спросить А., чьи костюмы мы будем носить. Оказалось, что вещи принадлежали двум нашим предшественникам, которых застрелили какие-то итальянцы. Р. поинтересовался, как ему самому удалось спастись, на что А. резко ответил: «Я убил итальянцев».

После грязного, обтерханного Альхесираса Танжер кажется средоточием процветания. В порту теснятся суда, все краны работают без передышки. Кругом тьма марокканцев — одни копошатся кучно под остроконечными капюшонами своих джелаб, другие спешат куда-то, согнувшись под тяжестью грузов. Грузовики и легковушки медленно ползут прямо через толпу; чаще всего это большие американские авто. Над самым портом высится отель «Континенталь». Другие отели — «Биарриц», «Сесиль», «Мендес» — расположились вдоль проспекта Испании. Мне стало дурно при мысли, что мой отец, возможно, переехал сюда, чтобы нажиться на этом ажиотаже.

Р. запрыгал по палубе, вопя от радости. А. ошарашенно посмотрел на меня и спросил, из-за чего шум. Я объяснил ему, что Р. чует деньги, как кобель течную суку. А. потер подбородок своей мозолистой ладонью, словно скребком. Мне бы хотелось нарисовать эти руки… и его лицо, в котором чувственность мешается с грубостью.

Как только мы бросили якорь, А. о чем-то пошептался с Р., и тот мгновенно исчез. А. закурил трубку, потом протянул мне бумагу и табак — скрутить сигарету. Он выпустил клуб дыма и произнес: «Вы лучшие из всех моих подручников». Я ответил, что мы, собственно говоря, еще ничего не сделали. «Ну так сделаете, — сказал он. — Р. будет торговать, а ты — убивать». От этих его слов у меня похолодело в животе. Неужели это все, что он прочел по моему лицу? Но тут я сообразил, что это Р. натрепался.

11 января 1944 года

Ночью мы отплыли. Р. вернулся через несколько часов в сопровождении американца и двоих марокканцев с тележкой, на которой стояли две двухсотлитровые цистерны с мазутом. А. еще ни разу не покупал топливо так дешево. Р. и А. обговорили еще какие-то цены, и к девяти вечера мы уже подняли на борт мешки с турецким горохом и мукой и восемь канистр с бензином. Р. предложил вести конторские книги. А. спросил: «Что еще за книги?» Р. умеет читать и писать, но особенно он силен в счете. Ему в одиннадцать лет пришло в голову, что надо завести семейную конторскую книгу. «Отец с матерью ездили на рынок и там одно покупали, другое продавали. Я все это записывал, а через полгода уже мог им сказать, на чем они зарабатывают, а на чем теряют». Рынок был в соседней деревне. «Теперь, надеюсь, тебе ясно, почему анархисты расстреляли твоих родителей», — сказал я. Оказывается, ему это никогда не приходило в голову.

13 января 1944 года

Мы некоторое время болтались в открытом море, ожидая наступления темноты, чтобы войти в небольшую рыбацкую деревню Салобренья. А. просигналил кому-то и, получив нужный отзыв, пришвартовался. Пока мы ждали, А. разрешил мне осмотреть его единственный дробовик с серебряной гравировкой над спусковой скобой. «Произведение искусства как орудие убийства», — заметил я. Меня только смущало, что придется ограничиться двумя выстрелами, но А. заверил меня, что залп дроби в момент прогонит любого. Они ушли по делам, а я остался сторожить судно. Через полчаса они вернулись, переругиваясь на ходу. Покупатели не приняли назначенную Р. непомерно высокую цену. А. был в ярости из-за того, что теперь ему придется плыть в другой порт и искать другого покупателя. Р. уговаривал его набраться терпения, потому что они наверняка вернутся. А. мерил шагами палубу. Р. курил. В 3 часа ночи Р. велел А. запускать двигатели. Когда Р. уже готовился отваливать, я заметил четырех мужчин, бегущих в нашу сторону. Я взял палубу под прицел. Деньги перешли из рук в руки. Мы разгрузились и отчалили до наступления рассвета.

15 января 1944 года

Р. объяснил А., что если бы тот согласился на цену, предложенную в Салобренье, то ничего не выиграл бы, а если бы заплатил столько, сколько всегда, за мазут, то понес бы убытки. Р. внушал ему, что перевозимый им груз чересчур громоздок и не слишком рентабелен для такого маленького бота, и убеждал его заняться сигаретами. «Сигареты — это новые деньги. За них можно купить все. Франки, рейхсмарки, лиры — ничто в сравнении с ними». А. прямо-таки побелел от страха. На сигаретах сидят итальянцы, и он не хочет с ними связываться. Р. показал на меня со словами: «Он бывалый солдат, из Легиона, воевал в России. Нет таких итальянцев, которые ему под стать». Р., видать, хорошо подготовился. Мы с ним это не обсуждали. А. вопросительно на меня посмотрел, и я сказал: «С одним дробовиком я не справлюсь. Если вы собираетесь перейти на сигареты, нам понадобится, как минимум, автомат». Услышав это, Р. покатился со смеху. «Один автомат! — воскликнул он. — Тот американец, что продал нам мазут и бензин… он может достать все, что душе угодно: гаубицу, танк «Шерман», бомбардировщик «Б-17»… хотя, как он говорит, придется чуть дольше повозиться».

29 января 1944 года

Союзники на прошлой неделе высадились в Анцио, и Р. очень обеспокоен тем, что с окончанием войны рухнет его драгоценный рынок. Я ему говорю, что союзникам придется еще попотеть и что немцы так легко не сдадутся. Р. рвется заиметь собственное судно, и я ему напоминаю, что мы еще не заработали даже те первые 10 долларов, не говоря уже о сумме, достаточной для того, чтобы купить хотя бы шлюпку. А., по настоятельной просьбе Р., учит его всем моряцким хитростям — как читать морскую карту, прокладывать курс, ориентироваться по компасу и звездам. Я тоже присутствую на этих занятиях.

20 февраля 1944 года

А. продолжал гнуть свою линию, и мы курсировали туда-сюда с турецким горохом, мукой и бензином, пока Р. не провернул одно необычное дельце, договорившись чуть ли не задаром перевезти на Корсику партию черного перца. Отправителем груза был немец, приехавший из Касабланки и купивший этот товар в городе у какого-то еврея. Я не мог взять в толк, зачем корсиканцам столько черного перца, но, когда немец узнал, что я говорю на его языке и сражался в России, он доверительно сообщил мне, что перец потом переправят в Германию, на военный завод.

24 февраля 1944 года

Мы прибыли на Корсику, и Р. ужасно доволен тем, что установил деловые связи с немцами и корсиканцами. Похоже, теперь мы сможем забрасывать сигареты на Корсику, перекладывая заботы о доставке их в Марсель или Геную на корсиканцев. Р. втолковывает А., что так мы получим большую прибыль при меньшем риске. А. с подозрением относится даже к такой простой операции. Он король, потому что у него есть корабль, и ему невдомек, что без смекалки Р. от его дурацкого корыта не будет никакого проку.

У нас с А. зашел разговор о том, в чем разница между крестьянами и моряками. В моряках живет страх перед морем. Могущество моря заставляет их держаться вместе. Они при любых обстоятельствах придут друг другу на помощь. У крестьян есть только их кусок земли, что делает их ограниченными собственниками. В них живет не страх, а подозрительность. Они молчаливы, потому что любое неосторожное слово может сыграть на руку их соседу. Им природой назначено охранять и расширять. Если крестьянин видит, что его сосед оступился и упал, он сразу начинает строить планы. Свои рассуждения А. завершает выводом: «Я моряк, а твой приятель Р. крестьянин».

Р. сводит меня с ума своими мечтами о собственном судне.

1 марта 1944 года

Сгрузившись у корсиканцев, мы порожняком пошли в Неаполь, чтобы Р. поискал там какого-нибудь итальянца, с которым можно вести дела. От корсиканцев он узнал, что сначала надо получить разрешение. А. не захотел сходить на берег, и я понял, как глубоко запала ему в память та стычка с итальянцами.

12 марта 1944 года

Р. вознамерился доказать А., какой прибыльной может быть хорошо организованная сделка с итальянцами. Наш бот был до отказа набит сигаретами «Лаки Страйк». Мы с трудом выгородили себе место для сна среди ящиков, коробок и просто наваленных грудами пачек. А. нервничал. Он вложил все свои деньги в эту партию товара. Под покровом ночи мы проскользнули в Неаполитанский залив и застыли во враждебной черноте неподвижного моря, поджидая. Р. пришел ко мне в каюту, где я возился с автоматом. Он велел мне быть наготове, не высовываться и при первом сигнале тревоги валить всех без разбора, не задавая лишних вопросов. «Разве у нас нет разрешения?» — спросил я. «Бывает, что право на такое разрешение приходится добывать с боем. Это люди непредсказуемые». Я поинтересовался, почему он в таком случае не предупредил А., а он ответил: «Каждый должен думать своей головой. Предоставляя думать другим, изрядно рискуешь».

Я проверил магазины — все четыре были полны — и задвинул один в казенник. О борт плеснулась вода. Через несколько минут раздался приближающийся рокот двигателя. Я погасил сигарету, поднялся в рулевую рубку и пристроился на корточках под треснувшими стеклами. Я почувствовал в Р. какую-то перемену, но у меня не было времени об этом задуматься. Чужое судно уже подваливало к нашему борту, светя прожектором. Буфера из старых шин взвизгнули и заскрипели, сплющившись от тычка. До меня долетел голос итальянца, певучий и совсем не угрожающий. Я осторожно приподнялся и посмотрел в стекло. А. и Р. стояли у носового леера метрах в трех от меня. Итальянец понимал по-испански. Вдруг двое мужчин перелезли через фальшборт на корму и нырнули за заднюю, глухую стенку рулевой рубки. Я сообразил, что дело пахнет керосином. Послышался шорох: те двое возились за стенкой, задевая одеждой доски. Не это ли первый сигнал тревоги? Кто-то вскрикнул, и я, недолго думая, прорезал короткой очередью стенку рулевой рубки. Потом выскочил наружу и одним прыжком перемахнул через два леера прямо на палубу к итальянцам. На нашей палубе не было ни души. Я быстро обежал корму итальянского бота. Неожиданно взревел мотор, и, полоснув очередью по рубке, я убил двух находившихся в ней мужчин. Потом заглушил мотор. Итальянский бот успел отделиться от нашего и по инерции продолжил движение. Я прислушался, осмотрел палубу и спустился вниз. В каюте никого. За дверью в трюм — пахнущая дизельным топливом чернота. Упершись спиной в борт, я направил луч найденного в каюте фонаря в проем. Ничего. Никакой стрельбы. В углу трюма сидел, скрючившись, мальчишка лет семнадцати. При нем оказался только небольшой нож. Мальчишка весь трясся от страха. Я вытащил его на палубу. Белая обшивка нашего судна все еще просматривалась в зыбкой темноте. В рубке зажегся свет, заработал мотор. У руля стоял Р. Итальянский мальчик упал на колени и стал молиться. Я велел ему заткнуться, но он уже явно ничего не соображал. Р. бросил мне линь. «Все убиты?» — спросил он. Я показал на мальчика, распластавшегося у моих ног. Р. кивнул и сказал: «Его лучше прикончить». Мальчик взвыл. Р., с которого, как я заметил, ручьем стекала вода, протянул мне пистолет.

«Для убийства мне нужна более веская причина», — заявил я.

«Он все видел», — пояснил Р.

«Пора бы и тебе наконец запачкать руки», — заметил я.

«Они и так уже запачканы», — ответил он.

Сжав в руке пистолет, я схватил скулящего мальчика и кинул его на фальшборт. Плач застрял у него в горле, голова свесилась через планшир.

Я выстрелил ему за ухо. Отдавая Р. пистолет, я подумал: «Вот, значит, на что я способен».

Та же рука, что нажала на спусковой крючок, теперь водит ручкой, выписывая эти слова, и я все так же далек от понимания, как эта рука может быть орудием творчества и смерти одновременно.

Мы взяли курс на Корсику, а трупы по дороге сбросили за борт. Сначала я подвел итальянский бот к нашему. Поднимать и перетаскивать трупы легче было вдвоем. Когда очередь дошла до А., я сказал, что надо бы почтить его память молитвой. Р. пожал плечами. Я повторил ритуал, который мы обычно совершали в Легионе над телами убитых товарищей: выкрикнул его имя и сам же ответил: «Здесь!» Когда мы переваливали тело А. через планшир, я увидел, что он получил две пули: в плечо и в затылок.

Мы выгрузили сигареты и поставили оба бота в сухой док в Аяччо. Там их нам подлатали и перекрасили за деньги, вырученные от продажи сигарет. Р. исчез на целый день и вернулся с документами на оба судна, оформленными на наши имена. Мы отправились в Картахену и зарегистрировали боты под испанским флагом, сменив их названия. Мы до сих пор не удосужились обсудить случившееся, но чем дальше уходит в прошлое тот злополучный инцидент и чем больше стирается память об А., тем лучше я понимаю, что один из талантов Р. заключается в умении «сжигать за собой мосты». Ко мне его привязывает то, что однажды он поделился со мной единственным важным для него воспоминанием о смерти родителей. По-моему, тогда же он решил, что воспоминания скорее вносят в отношения разлад, чем ясность, и компенсируют отсутствие близости лишь тоской по былому, а потому совершенно бессмысленны.

14 марта 1944 года

У нас с Р. состоялся такой разговор:

Я: Что случилось с итальянцами?

Р.: Ты сам видел, ты же был там.

Я: Я не видел, с чего все началось.

Р.: Тогда почему ты открыл пальбу?

Я: Те двое парней, что забрались к нам на борт, явно были лишними. Я стал стрелять при первом сигнале тревоги… как ты велел.

Р.: И это все?

Я: Я услышал крик… и решил, что это сигнал.

Р.: Итальянец выхватил пистолет. Я вскрикнул. Он застрелил А. Я прыгнул в воду, и как раз в этот момент ты дал очередь из автомата. Итальянцы струхнули и приготовились дать деру.

Я: Знаешь, в А. стреляли дважды.

Р.: Что ты имеешь в виду?

Я: У него дырки в плече и в затылке.

Р.: Я был в воде. Может, тот итальянец сделал контрольный выстрел.

Я: Где ты взял пистолет?

Р.: С какой стати ты меня допрашиваешь?

Я: Просто хочу знать, что случилось. Ты сказал, что у тебя руки уже запачканы. А еще раньше сказал, что иногда право на разрешение приходится добывать с боем.

Повисло молчание, во время которого я осознал, что все происходящее у Р. в голове навсегда останется для меня тайной.

Р.: Пистолет принадлежал одному из убитых тобой итальянцев.

Даже если он соврал, это был по крайней мере ответ.

23 марта 1944 года

Хочу кое-что добавить к рассказу о том происшествии, которое я теперь называю «ночным фарсом». В Танжере я пошел к нашему другу-американцу, чтобы купить у него еще один магазин для автомата, и попросил вдобавок патроны для пистолета, который он продал Р. Американец без вопросов выдал мне коробку патронов 45-го калибра. Он, между прочим, заметил, что союзники не могли лучше расстараться для бизнеса, чем отдав Неаполь во власть Вито Дженовезе. Я в первый раз о таком услышал. Американец объяснил мне, что это гангстер из Каморры, которая, как я выяснил позже, есть не что иное, как неаполитанский вариант сицилийской мафии.

С тех пор как мы самостоятельно повели дело, в Р. произошла явная перемена. Он уже не такой душа-парень, каким был прежде. Теперь он приберегает свое обаяние для особых случаев. У меня возникает впечатление, что Р. был выброшен в жизнь с единственным жгучим воспоминанием о расстреле его родителей. Мое бездумное замечание, что их убили именно из-за его сметливости, должно быть, пронзило его как раскаленный штык. Чувство вины, которое я в него вселил, сделало его грубым и жестким. Он взял меня в долю, хотя не знаю, зачем, потому что сейчас ему, похоже, никто не нужен.

30 марта 1944 года, Танжер

Р. выдал мне 100 зелененьких и велел хранить деньги в долларах, а на песеты менять только по необходимости. Я объявил ему, что хочу опять заняться живописью, а он сказал, что я так ничему и не научился.

Я: Это мое предназначение.

Р.: Уважаю твою настойчивость. (Ни черта он не уважает.)

Я: Ты сам говорил, что мы должны думать своей головой.

Р.: Прости меня, но что-то не похоже, чтобы ты думал.

Я: Я хочу посмотреть, чего сумею добиться.

Р.: Ты веришь, что успеха в мире искусства добиваются благодаря таланту?

Я: По крайней мере, с его помощью.

Р.: Ну и дурак.

Я: По-твоему, у Ван Гога, Гогена, Пикассо и Сезанна не было таланта… ты хотя бы примерно представляешь, о ком я говорю?

Р.: Дурак всегда считает других идиотами. Конечно, представляю. Они гении.

Я: А я, значит, нет?

Он пожал плечами.

Я: И когда ты успел стать знатоком живописи?

Он снова пожал плечами и кивнул каким-то проходившим мимо людям. Мы сидели на веранде «Кафе де Пари» на площади Франции.

Я: Каким же это образом крестьянский парнишка из пыльного захолустья научился разбираться в искусстве?

Р.: А каким образом бывший легионер превратился в гения? El Marroqui? Так ты собираешься подписывать свои шедевры?

Я: Гениальность может проснуться в ком угодно.

Р.: Но кто решает? Разве Гоген и Ван Гог были знамениты в свое время?

Я: А с чего ты взял, что я хочу стать знаменитым?

Р. молчал, пристально глядя мне в глаза, и я понял, что сижу напротив человека, который нашел себя, который абсолютно уверен в своей значительности и разглядел во мне то, чего я сам в себе не заметил.

Р.: Зачем ты ведешь эти дневники? Зачем увековечиваешь свою жизнь?

Я: Я просто записываю некоторые события и мысли.

Р.: Но зачем?

Я: Не для чужих глаз.

Р.: Адля чего же тогда?

Я: Это моя отчетность, вроде твоих конторских книг.

Р.: Они напоминают тебе, на каком ты свете?

Я: Именно так.

Р.: А ты не думаешь, что однажды люди прочтут их и скажут: «Какой неординарный человек!»?

Иногда думаю, но ему не признаюсь.

Р.: В любом значительном человеке должно быть немного тщеславия.

1 апреля 1944 года

Впервые у нас выдался случай передохнуть, так что Р. может заняться изучением деятельности банков. Мы живем в «Ресиденсиал Альмерия». Тут собрались все национальности и полно одиноких женщин, работающих в сотнях разных компаний, обосновавшихся здесь после начала войны.

Р. наслаждается своими деньгами. Он пошил себе костюм у французского еврея в Пти-Соко и посещает в нем банки. Он обедает в ресторане, который держит одно испанское семейство в шикарном отеле «Вилла де Франс». Пообедав, он совершает короткую прогулку до Рю-Олланд, а потом опять поднимается в горку, к отелю «Эль Минзах», где выпивает чашечку кофе с бренди. Его тщеславие проявляется в том, что ему нравится строить из себя богатея. Правда, игра стоит свеч, поскольку он завязывает деловые отношения и заключает сделки в этих местах, где крутятся дельцы черного рынка, выискивающие людей вроде Р., чтобы переправить свои товары в Европу.

Я люблю посидеть на солнечной веранде «Кафе Сентраль» в медине и понаблюдать за суетой Соко-Чико. Ночами меня манит неряшливость порта. Там есть испанский бар под названием «Ла Map Чика» с опилками на полу и старой потаскушкой из Малаги, сносно танцующей фламенко. От нее дурно пахнет, будто все ее нутро изъедено хворью, которая выходит из нее вместе с потом.

26 июня 1944 года

С момента высадки союзников в Нормандии мы работали без передышки. Р. где-то откопал пьяного шотландца, которому позарез были нужны деньги, чтобы заплатить карточные долги, и теперь мы новоиспеченные владельцы «Королевы Высокогорья». Новым судном будет управлять испанец Мигель, рыбак из Альмуньекара.

3 ноября 1944 года

Когда на рассвете мы вышли из Неаполя, на нас было совершено нападение. Первой жертвой стала «Королева Высокогорья», ушедшая далеко вперед. Когда я ее нагнал, М. стоял на палубе с приставленным к виску пистолетом. Я не понимал, на каком языке они там лопочут. Р. радировал мне: «Открывай огонь», — что я и сделал, повалив всех, включая М. Пираты на своем боте бросились наутек, но я подстрелил их кормчего из английской винтовки «Ли-Энфильд.303» с очень точным оптическим прицелом. Это были греки. Оба судна мы отбуксировали в Неаполь. У М. раздроблена правая нога, и нам пришлось оставить его в городе. В нашем флоте прибыло: теперь в нем четыре корабля.

15 ноября 1944 года, Танжер

Р. ведет переговоры об аренде складских помещений в порту и в городе. Моя обязанность — обеспечить безопасность, то есть найти надежных людей, которые не давали бы чужим проникать внутрь, а своим — воровать. Р. сказал, что люди меня боятся. С какой такой стати? Они прослышали про то, как я расправился с греками. Я понял, что сам Р. окружает меня легендами, а я бессилен этому помешать.

17 февраля 1945 года, Танжер

Р. арендовал склад. Я отправился в Сеуту, в Легион, и завербовал ветеранов, знавших меня с прежних времен. Я вернулся с двенадцатью легионерами.

8 мая 1945 года, Танжер

Сегодня кончилась война. Город обезумел. Все перепились, кроме меня и моих легионеров. Пригороды наводнены берберами и рифами, которые валят валом со своих бесплодных гор и обустраиваются в chabolas, сложенных из картонных коробок и соломенных тюфяков. Им нечего терять, и они крадут все, что попадается под руку. Нам приходится принимать самые жесткие меры. Побоями их не отвадишь. Попавшемуся в первый раз мы отрезаем ухо, попавшемуся во второй раз — разбиваем нос или отрубаем большой и указательный пальцы. Того, кто объявляется снова, мы вывозим за город и сбрасываем со скал.

8 сентября 1945 года, Танжер

Испанская администрация покидает Танжер. Р. сначала очень встревожился, но, видимо, городу будет возвращен его прежний международный статус, и бизнес ни в коей мере не пострадает.

1 октября 1945 года, Танжер

Мы решили обзавестись недвижимостью. Я нашел рядом с Пти-Соко чудесный дом с лабиринтом переходов, в котором легко заблудиться, и с внутренним двориком, где растет громадное фиговое дерево. Окна там в самых невероятных местах. Р. говорит, что это жилище умалишенного. Себе он приобрел дом на выходе из медины в Гран-Соко, где живет много испанцев. Мне дурно от его постоянных разговоров о тринадцатилетней дочери испанского адвоката, живущего напротив. Отец девочки каким-то необъяснимым образом сделался нашим адвокатом, и именно он составлял для нас купчие. Я заплатил 1500 долларов, а Р. — 2200, и нам при этом не пришлось занимать ни цента.

7 октября 1945 года, Танжер

Я снова взялся за карандаш и кисть. Зарисовываю свой дом, потом превращаю эти наброски в черно-белые абстракции. В игре света и тени просматриваются отдельные детали. Я вспоминаю свои русские пейзажи и понимаю, откуда идет это пристрастие к монохромии.

26 декабря 1945 года, Танжер

За ужином в канун Рождества Р. спросил меня, не собираюсь ли я жениться. «На тебе?» — в свою очередь спросил я, и мы так сильно хохотали, что правда постепенно стала мучительно очевидной. Он занимает огромное место в моей жизни. (Куда большее, чем я в его.) Он управляет каждым моим движением. Хотя мы и партнеры, он оплачивает мою часть расходов, наставляет меня в отношении мер безопасности и разрабатывает все планы. Я на восемь лет старше его. В этом году мне будет тридцать. Должно быть, всему виной Легион, тот образ жизни… я способен функционировать только в структуре. Я не принадлежу себе… за исключением тех моментов, когда уединяюсь в своем внутреннем дворике.

Мой дом сродни моей голове, что, при его сходстве (отмеченном Р.) с жилищем умалишенного, говорит о многом. Я обживаю новые комнаты. Одна, к примеру, с очень высоким потолком и — на самом верху — окном с решеткой в мавританском стиле. Я сижу на ковре, курю гашиш и зачарованно наблюдаю, как тень от решетки движется по стене вместе с солнцем.

П., бармен в «Кафе Сентраль» в Пти-Соко, указал мне на «испанского собрата по кисти», более изможденного, чем обитатели chabolas на окраине города. Его зовут Антонио Фуэнтес. Он пишет картины, но ничего не продает и не выставляется. Меня это удивило, и я попробовал выпытать у него причину, но он как в рот воды набрал. П. познакомил меня с американским музыкантом — Полом Боулзом.[91] Мы общаемся на арабском, поскольку по-английски я говорю очень плохо, а он еще хуже по-испански. Он расхваливал мне мажун — своеобразный джем из гашиша. Я о нем слышал, но еще не пробовал. П. им приторговывает, и мы у него немного купили.

5 января 1946 года, Танжер

Холодно и сыро. Погода слишком скверная, чтобы выходить в море. Р. показал мне подарок, который купил для дочери нашего адвоката — куклу, вырезанную из кости. Она удивительно изящна, но слегка жутковата. Потом мы наблюдали за тем, как девочка вместе с родителями переходит улицу, направляясь в медину, в испанский собор. Она очень красива, но еще совсем юная. Груди у нее только наметились, а от подмышек до бедер нет ни одного изгиба. Я никак не мог понять, чем она его так приворожила, пока он не открыл мне еще кое-что из своей прошлой жизни. Она напоминает ему девочку из его деревни, родителей которой тоже вывели на расстрел. Малышка цеплялась за отца и мать, и даже им не удавалось ее отогнать. Анархисты, потеряв терпение, расстреляли все семейство. Так что же тогда означает страстная влюбленность Р. в дочь адвоката? Она будит в нем то, что для него дороже всего на свете.

25 января 1946 года, Танжер

У меня есть немного мажуна. Я намазал его на хлеб и съел в той странной комнате с высоким потолком, а потом запил мятным чаем. Едва успев поставить стакан на поднос, я повалился навзничь как ватная кукла. Через несколько минут я вдруг почувствовал, как все мое тело, от кончиков волос до мозолей на больших пальцах ног, налилось живой горячей кровью. Я плавно взлетел вверх и, повиснув в футе от потолка, выглянул в зарешеченное окно, откуда через плоские крыши медины мой взгляд устремился на серое море за городской стеной. Зыбкая тень от решетки упала мне на рубашку. Я принялся сучить руками и ногами, обеспокоенный тем, что нахожусь на высоте 7 метров от пола без какой-либо видимой опоры. Потом закрыл глаза и расслабился. Внезапно мне стало холодно, как никогда прежде, холоднее даже, чем в России. Я открыл глаза и увидел на белоснежном просторе потолка черные пятнышки, которые вдруг превратились в россыпь обледенелых трупов. Страшно испугавшись, я попытался усилием воли выйти из этого состояния, но оно продолжалось несколько часов. Очнулся я в полной темноте. Утром, приглядевшись, я рассмотрел на потолке наросты плесени от зимних дождей. Россыпь точек. Споры. Живая мертвечина.

21

Четверг, 19 апреля 2001 года,

полицейское управление,

улица Власа Инфанте, Севилья

Размышляя о том, что этот Рауль из дневников его отца — не кто иной, как Рауль Хименес, Фалькон позвонил Району Сальгадо и узнал, что тот не изменил своих планов. Он собирался пообедать в Мадриде, взять билет на экспресс «AVE» и вернуться домой не раньше часа ночи в пятницу. Утром у него была назначена встреча. Его секретарша, Грета, предложила обед, что предполагало более длительное, чем хотелось Фалькону, общение с Сальгадо, но, с другой стороны, стоило принести такую жертву, чтобы посмотреть на лицо старого галериста в ту минуту, когда он услышит про «МКА Консульторес».

В полной тишине, царившей в полицейском управлении, Фалькон, откинувшись на спинку повернутого боком к столу кресла, пытался припомнить, не упоминал ли когда-нибудь его отец имя Рауля Хименеса. В 1961 году, когда умерла его мать, отец занимался исключительно живописью. Ни о каком бизнесе и слуху не было. А когда они жили в Севилье, Рауль Хименес у них ни разу не объявлялся. Странно было и то, что его отцу не нашлось места среди знаменитостей, чьи фотографии украшали кабинет Хименеса. В какой-то момент они, видимо, разошлись.

Подвинувшись к столу, Фалькон занялся просмотром отчетов, составленных его подчиненными. В районе промышленной зоны позади кладбища был замечен серый хэтчбэк. Один из охранников утверждал, что это «гольф», другой, что «сеат». Его номерной знак скрывался под слоем грязи, но одному охраннику удалось-таки разглядеть начальные буквы: «СЕ» — Севилья. В отчете Серрано говорилось, что на заметку брались только автомобили, вызывавшие подозрение, а этот серый хэтчбэк медленно объезжал ближайшие к кладбищу корпуса.

Отчет Переса о «Мудансас Триана» был очень обстоятельным. Перес даже нарисовал план склада, отметив на нем место, где находилась камера хранения, отведенная Хименесу. Допрос с пристрастием прораба, сеньора Браво, и других работников показал, что совмещать их нагрузку со съемками фильма невозможно. В тот день, когда «Бетис» проиграл «Севилье» со счетом 0:4, все штатные рабочие были в разъездах, и утром в день похорон Рауля Хименеса тоже. В отчете содержался список внештатников, нанимавшихся в последний год. Перес предполагал, что многие из них — нелегалы. Лишь единицы сообщали свой адрес. Информацию о семейных кинофильмах Перес уложил в две строчки.

Фернандес показывал фотографию Элоисы Гомес всем, кого встретил на кладбище. Никто ее не вспомнил. Садовники ни в субботу, ни в воскресенье не работали. Площадка для садового мусора огорожена густыми кустами. По мнению Фернандеса, Элоису Гомес вполне могли убить и спрятать в субботу утром. Ворота кладбища открылись в субботу в 8.30 утра, но до 10 посетителей почти не было.

Просмотрев отчеты, Фалькон продумал вопросы, с помощью которых он намеревался сломить упорство Консуэло Хименес, если таковое у нее еще сохранилось.

Вскоре собрались члены группы. Фалькон указал им на малую продуктивность их действий и отправил на кладбище и в промышленную зону ту же троицу, что и прежде. Рамиреса он попросил на минутку выйти и объявил Пересу, что отстраняет его от расследования, так как не видит в нем должного интереса к делу. Разъяренный Перес вылетел вон.

В кабинет вернулся Рамирес и встал у окна, разминая кулак, словно собирался кого-то ударить. Он прекрасно понимал, что сейчас произошло. Фалькон велел ему отправиться с экспертом-криминалистом домой к Элоисе Гомес и произвести там тщательный осмотр. Рамирес молча вышел из кабинета. Фалькон позвонил Консуэло Хименес, которая, как всегда, сразу же согласилась с ним встретиться.

Они встретились в ее кабинете у площади Альфальфы. Сеньора Хименес. чувствуя, что сегодня он настроен по-боевому, прибегла к отвлекающим маневрам. Для начала она оставила его в одиночестве минут на пять, чтобы проверить, как ему готовят кофе.

— Вас чем-то не устроил отчет инспектора Рамиреса о нашем… нашей дискуссии? — спросила она, отодвинувшись с креслом от письменного стола с чашечкой кофе и вскинув ногу на ногу.

— Нет, вполне устроил, — ответил Фалькон. — Рамирес хороший полицейский и недоверчивый человек. Он чувствует, когда кто-то лжет, чего-то не говорит или недоговаривает. Вы удовлетворили его любопытство по двум пунктам.

— Мы все лжецы, старший инспектор. Это у нас в крови. Я люблю своих сыновей, и, в общем-то, они славные мальчишки, но… они врут. Инстинктивно. Вспомните, сколько раз ваша мать входила в комнату, чтобы спросить, кто разбил стакан или чашку, и как часто она слышала в ответ: «Он сам упал». В человеке заложена хитрость.

— Вы думаете, я только и делаю, что общаюсь с людьми, которые жаждут говорить правду? — поинтересовался Фалькон. — Убийство — более мощный стимул к всеотрицанию, чем любое другое преступление, исключая, возможно, изнасилование. Поэтому, если мы в ходе расследования встречаем кого-то, имеющего серьезный мотив и притом подозрительно скрытного, мы, естественно, постоянно к нему возвращаемся, пытаясь узнать, что же он утаивает.

— И поэтому вы теряете время со мной, — съязвила она.

— Вы с нами не откровенны.

— В жизни я придерживаюсь одного правила: никогда не лгать себе.

— А все другие формы лжи вы, надо полагать, признаете?

— Представьте себе, что вы целый день будете резать правду-матку, — сказала она. — Каких бед вы натворите! Все застопорится. Рухнут политические системы. Адвокатура зайдет в тупик. В бизнесе начнется застой. И все потому, что это рукотворные системы делопроизводства. Даже в математике и физике приходится использовать далеко не совершенные данные, чтобы добраться до конечной истины. Нет, старший инспектор, без лжи вы не добьетесь правды.

— И где же вы постигли такую философию?

— Не в Севилье, — ответила она. — Даже Басилио El Tonto, при всей своей дурацкой образованности, до меня в этом смысле недотягивал.

— Да, здесь мой отец согласился бы с вами, — заметил Фалькон. — Он считал университет местом, где кучке идиотов предоставлена возможность внедрять студентам в головы всякие нелепые идеи.

— Мне нравился ваш отец… очень, — сказала она. — Я даже простила ему ту его маленькую хитрость, когда он продал мне свои «оригинальные» копии.

Фалькон заерзал в кресле. Эта женщина умела нажимать на болевые точки.

— Полагаю, управляя ресторанами, вы развили в себе одно качество — бережливость, — продолжил он. — Бережливость во всем, и в признаниях тоже, вот в чем дело… я надеюсь.

— Я искусно упакована, старший инспектор. Я научилась себя подавать. А теперь вам и, возможно, половине полицейского управления известны обо мне такие вещи, которые знала только я. Но я их знала. Я проживала с ними каждый день. И мне, естественно, крайне неприятно, что их вытащили на свет божий, однако я подавила в зародыше инстинктивный позыв все отрицать. Отрицание — верный путь к забвению. Повернуть вспять трудно. Мой муж достиг единственно возможного конца Calle Negacion.[92]

— Но с чужой помощью, не так ли? — спросил Фалькон.

— Он стал жертвой. Он сунулся в опасный мир. Я лишь разок заглянула туда, и меня обдало ледяным холодом. Мой муж ограничился пониманием лишь одного аспекта этого мира — его рептильной кровеносной системы, перекачивающей потоки денег. Но что, по-вашему, видят обитатели этого мира, когда в их круг затесывается человек, подобный Раулю Хименесу? Я могу вам сказать: они не видят достоинств, благодаря которым он стал преуспевающим бизнесменом. Они видят слабости. Они видят слепца, ориентирующегося на ощупь.

— Вы развили целую теорию.

— Мне же пришлось вчера выслушивать инспектора Рамиреса, развивавшего свои теории. Я проявила ангельское терпение, — сказала она. — Мне даже польстило, что крутые мужики из полицейского управления признали за женщиной способность разработать и осуществить такой сложный план. Хотя, впрочем, смерть Рауля делает меня владычицей всей его деловой империи, так что подобные качества мне, возможно, приписали вполне заслуженно.

— Империи, которую ваш муж пытался продать.

— Да, инспектор Рамирес делает из этого далеко идущие выводы, — заметила она. — Но подумайте, старший инспектор, убить проститутку, перенести тело на кладбище и положить его в мавзолей Хименеса. По-моему, странные действия для профессионального киллера.

— Я бы очень удивился, если бы у женщины вашего положения оказался под рукой набор профессиональных киллеров. Скорее вы обратились бы к кому-то, кого надеялись… подбить на такое дело.

— Я ни за что не доверилась бы до такой степени чужому человеку. Он имел бы надо мной власть всю мою оставшуюся жизнь, — сказала она, закуривая сигарету. — Но, поверьте мне, старший инспектор, я знаю, почему вы продолжаете цепляться ко мне.

— Не потому, что нам не к кому больше прицепиться, — соврал он. — Просто здесь всегда остаются непроясненные вопросы. Что-то всякий раз зависает. На днях вы сказали, что нет никакой отчетности о деятельности вашего мужа в строительном комитете «Экспо — девяносто два». Вчера вы заявили инспектору Рамиресу, что он может заглянуть только в ящики с семейными кинофильмами и ни в какие другие. Вы угрожали ему…

— А-а, вот новость так новость! Полицейское управление тоже держится на лжи, как и весь окружающий мир! — воскликнула она. — Вы можете заглянуть в любой из этих ящиков. Для меня они — древняя история. Они не имеют никакого отношения к моей жизни с Раулем. Врун ваш инспектор Рамирес.

— Так вы заботитесь только о неприкосновенности вашей частной жизни?

— А с какой стати я, собственно, должна вам позволять вторгаться в те сферы, которые не имеют отношения к вашему расследованию?

— Почему вам известно, что не имеют?

— Потому что я не убивала своего мужа и не заказывала его.

— Ваша скрытность вынуждает нас идти напролом.

— Скажите мне, старший инспектор, что вы нашли. Я не могу больше выносить эту неопределенность.

— Я хотел бы узнать, что Марте Хименес известно об особенностях проектирования зданий в зонах интенсивного движения.

Она прищурилась и раздавила сигарету в пепельнице.

— Я хотел бы узнать о характере отношений вашего мужа с Эдуардо Карвахалем.

Она закурила другую сигарету.

— Мне также очень интересно, какое еще деловое сотрудничество могло быть у вас с… как бишь его? Он еще старый друг Рауля по Танжеру…

— Не темните, старший инспектор.

— С Районом Сальгадо.

Сеньора Хименес нервно затянулась. Фалькон уловил шуршание нейлона, когда она придавила голенью голень.

— Я не буду отвечать ни на один из ваших вопросов без моего адвоката, — заявила она.

— Не удивляюсь.

— Но я скажу вам одно: это направление не выведет вас на убийцу.

— Почему вы так уверены? — спросил он. — Вы всегда говорите таким безапелляционным тоном, будто что-то знаете. Вам следовало бы понять, что именно ваши умалчивания вызывают жесткую реакцию полиции.

— Я защищаю свои интересы, а не убийцу.

— Вы встречались с Районом Сальгадо до того, как приехали в Севилью? — спросил он.

Молчание.

— В мадридских богемных кругах, — добавил он.

Снова молчание.

— Это Рамон Сальгадо познакомил вас с Раулем Хименесом?

— Вы как плохой хирург, старший инспектор. Вы разрезаете людей и начинаете шарить у них внутри, выискивая, нет ли там какой-то злокачественной дряни, подлежащей удалению. Но я очень боюсь, что вы отхватите что-то совершенно здоровое, просто желая показать, как добросовестно вы делаете свою работу.

— Сотрудничество, донья Консуэло, — вот все, о чем я прошу.

— Я сотрудничаю с вами в расследовании смерти моего мужа. Вы встречаете с моей стороны сопротивление только тогда, когда пытаетесь лезть в сферы, в которые не должны влезать детективы, занимающиеся убийствами.

— Может, вы станете сотрудничать с тем, кого пришлют из Мадрида? К примеру, с одним из следователей с особыми полномочиями и опытом расследования дел о коррупции и мошенничестве?

— Угрозы обычно заставляют людей переходить в наступление.

— Значит, беремся за оружие?

— Вы первый за него взялись, — сказала она, раздавив окурок.

Они смотрели друг на друга сквозь курящийся над пепельницей дымок побоища.

— Вы проницательная женщина, — сказал он, — и знаете, что представляет для меня интерес. Сейчас меня мало волнуют воровство и мошенничество. Я понимаю, что бизнесменам приходится расплачиваться за услуги. Им приходится одаривать друзей, платить за нужные слова, сказанные нужным людям, или вознаграждать молчание. И то, что зачастую все это делается за государственный счет, ни для кого не секрет. Ведь только у государства такая бездонная казна.

— Весьма рада, что к вам вернулась ваша прежняя учтивость.

— Я не понимаю лишь одного: что связывало вашего мужа с Эдуардо Карвахалем? — сказал Фалькон. — И не имею возможности спросить у самого Карвахаля, потому что его уже нет в живых.

— Он, кажется, погиб в автомобильной катастрофе.

— Да, несколько лет назад, — подтвердил Фалькон. — Он принадлежал к кружку педофилов, которые впоследствии были осуждены.

— Мне жаль вас, старший инспектор, — заметила она. — Вам приходится бывать в самых мрачных и холодных местах на земле.

— Ваш муж влюбился в свою первую жену, когда ей едва исполнилось тринадцать.

— Откуда вам это известно?

— Из двух источников: от старшего сына вашего мужа и из дневников моего отца.

— Ваш отец и Рауль знали друг друга?

— Несколько лет они занимались общим бизнесом в Танжере.

— Каким бизнесом?

— Полагаю, теперь моя очередь скромно умолчать о фактах, донья Консуэло, — объявил Фалькон.

— Однако… насчет того, что вы сказали… увлечение Рауля могло быть вполне невинным. Оно наверняка не было противозаконным.

— Рауль встречался с проституткой Элоисой Гомес. Она, правда, совершеннолетняя, но выглядела совсем как девочка.

— И еще он был женат на мне, и я родила от него троих детей.

— Давайте не будем опять бряцать оружием, донья Консуэло. Мне просто необходимо выяснить, почему он счел нужным облагодетельствовать Эдуардо Карвахаля, — объяснил Фалькон. — Вы же видите, я ничего не записываю, и никакие ваши признания не будут обращены против вас. Мне нужна подсказка, вот и все.

— Я всегда ступаю с особой осторожностью, когда обстоятельства, казалось бы, мне благоприятствуют.

— Уверен, что даже здесь, в Севилье, вы чутко улавливаете даже еле слышное потрескивание льда.

— От этого мало толку, если вы далеко ушли от берега.

— Так никто не мешает вам ступать с осторожностью.

Она вертела в руках сигарету и зажигалку.

— У вас, видно, имеется новая версия, — заметила она, нацелив на него зажигалку.

— Я веду расследование. Моя задача — подходить к неразрешимым проблемам с разных сторон. Я никогда не отказываюсь от старых версий, но если не намечается никакого прорыва, я вынужден изыскивать новые подходы.

— Никогда не думала, что работа в полиции может быть столь творческой.

— Это зависит от отношения.

— А вы сын Франсиско Фалькона.

— Он, кстати, никогда не одобрял моего решения пойти на службу в правоохранительные органы.

— Даже в постфранкистские времена там, наверно, было полно всякого сброда, — заметила она. — Но что вас к этому подвигло?

— Романтика.

— Вы влюбились в охранницу правопорядка?

— Я влюбился в американское кино. Меня захватила идея борьбы одиночки против сплоченных сил зла.

— А в реальности так и есть?

— Нет, гораздо сложнее. Зло редко снисходит до того, чтобы являться нам в чистом виде. Да и мы, призванные с ним сражаться, не всегда оказываемся на должной высоте.

— Вы вновь зажгли во мне искру восхищения, дон Хавьер.

Мысль, что он способен зажечь в ней хоть какую-то искру, доставила ему необъяснимое удовольствие. Позвоночник закололо горячими иголочками. Сеньора Хименес закурила сигарету и выпустила дым поверх его головы.

— Эдуардо Карвахаль… — напомнил он.

— Вы, значит, полагаете, что моего мужа мог из мести убить изнасилованный им мальчик? — спросила она. — Я так не думаю, дон Хавьер. Чего-чего, а гомосексуальных наклонностей у него не было…

— Педофилы в своих компаниях редко насилуют одного мальчика или одну девочку. Мужчин много, и у всех разные вкусы. Может быть, изнасилованный мальчик мстил за других.

— И вы думаете, что такой человек убил бы заодно и проститутку? Разве они не одинаковые жертвы насилия?

— По словам сестры Элоисы Гомес, Серхио и Элоиса сблизились настолько, что он внушил ей надежду. Но откровенно использовав девушку в своих целях, убийца мог понять, что она представляет для него опасность как фигурантка, которой скоро придется улаживать дела с полицией. Не убрать ее значило выдать себя.

— Это всего лишь ваши домыслы.

— Я только пытаюсь понять, зачем вашему мужу понадобилось подмазывать Карвахаля.

— Знаете, чем вы сейчас занимаетесь, дон Хавьер?

— Нет.

— Придумываете мне работу.

— По-вашему, бессмысленную?

— Я никогда не встречалась с сеньором Карвахалем.

— Это, скорее всего, означает, что ваш муж и сеньор Карвахаль не состояли в деловых отношениях, — сказал Фалькон. — Иначе вы бы где-нибудь с ним да пересеклись, ведь так?

— К ресторанам он никакого касательства не имел.

— Ясно одно: он был деловым человеком, — проговорил Фалькон, вставая с кресла.

— Вы уже уходите? — спросила она.

— Мы с вами дело обделали.

Она наклонилась вперед, почти коснувшись грудью стола, и посмотрела на него снизу вверх голубыми, как льдинки, глазами.

— А знаете, дон Хавьер, когда все это будет позади, мы с вами должны пообедать.

— Боюсь, вас постигнет разочарование, — сказал он.

— Почему?

— Мы, скорее всего, никогда не сумеем воссоздать волнующую динамику отношений между вами — главной подозреваемой, и мной — главой отдела убийств.

Она расхохоталась гортанным, безудержным, сексуальным смехом.

— Да, чуть не забыл, — произнес он уже у самой двери. — Нам хотелось бы просмотреть список ваших телефонных разговоров, как деловых, так и домашних, за последние два года. Вы позволите?

Их взгляды встретились. Она покачала головой, улыбнулась и сняла трубку телефона.

22

Четверг, 19 апреля 2001 года,

здание суда, Севилья

Фалькон мерил шагами коридор перед дверью кабинета Кальдерона. Он позвонил ему после свидания с Консуэло Хименес, и они договорились встретиться в шесть. Дело шло к семи, и у сновавших мимо секретарш уже не хватало для него сочувственных взглядов. Фалькон был рад, что судебный исполнитель не велел ему ждать в секретариате на последнем этаже находившегося рядом Дворца правосудия, где его затормошили бы приятели Инес. Это вернуло бы его в те зимние вечера, когда он заезжал за ней на работу и оказывался в гуще ее суматошного мира. Красота Инес сделала Фалькона своего рода знаменитостью. Он был ее любовником. Избранником. Люди смотрели на него испытующе, широко улыбаясь, желая выведать его секрет. Чем таким приворожил ее зануда Хавьер Фалькон? Или ему это приснилось? Трепет женских ноздрей, когда он проходил мимо, любопытные взгляды мужчин через перегородки между писсуарами.

Ходя под дверью кабинета Кальдерона, Фалькон вдруг осознал, что всем руководила похоть. Он попался в сети желания, но не только своего, а всеобщего. И не понял этого, равно как Инес. Им примерещилась любовь, которой здесь и не пахло. Мимолетная тяга к совокуплению пала жертвой извечного стремления человека к увенчанию своих романтических желаний. То, что должно было ограничиться максимум годом сумасшедшего секса, завершилось постылым союзом — только не под дулом отцовского дробовика. Под наплывом чувства.

Доктор Спинола, председатель Совета магистратуры Севильи, вышел из кабинета Кальдерона. Он остановился, чтобы пожать руку Фалькону, и, похоже, приготовился о чем-то его спросить, но сдержался. Кальдерон позвал Фалькона в кабинет, извинившись, что заставил долго ждать.

— Доктора Спинолу так просто из кабинета не выставишь, — признал Фалькон.

Кальдерон его не слушал. О чем-то задумавшись, он взял сигарету, закурил и глубоко затянулся.

— Не припомню случая, чтобы он когда-нибудь приходил в кабинет к судебному следователю, чтобы поговорить о конкретном деле, — произнес Кальдерон, обращаясь к стене над головой Фалькона. — Обычно я сам записываюсь к нему на прием, чтобы доложить о ходе следствия.

— Что же его так озаботило?

— Хороший вопрос, — заметил Кальдерон. — Понятия не имею.

— Если это по нашему делу, может быть, я могу что-то прояснить, — предложил Фалькон.

За долю секунды Кальдерон оценил ситуацию. Положившись на интуицию, он взглянул на Фалькона, прикидывая: «Можно ли ему доверять?» Решил, что нет, чего и следовало ожидать. Если бы они пережили вместе больше таких минут, как на кладбище, подумал Фалькон, Кальдерон не стал бы от него ничего скрывать.

— Что у вас ко мне, старший инспектор? — спросил Кальдерон. — Сегодня вы без Рамиреса?

Фалькон явился один с целью наладить личный контакт с Кальдероном и одновременно отсечь Рамиреса от информации, перекрыть ему общий обзор, предоставив заниматься мелкими частями головоломки. Но теперь он передумал. Встреча с доктором Спинолой насторожила его. Возможно, идея пустить имя Карвахаля в плаванье по инстанциям суда была не слишком удачной. Подозрения Фалькона строились лишь на неясной связи между Спинолой, который, вместе с Леоном и Бельидо, присутствовал в фотогалерее Хименеса, и Карвахалем, значившимся среди руководителей «МКА Консульторес». Намекнув на последнее сеньоре Хименес, он шел на обдуманный риск. Прежде всего, ему хотелось выяснить, известен ли ей этот факт, для нее второстепенный, и, кроме того, Фалькон был совершенно уверен, что она не увидит в его вопросах ничего, кроме возможности отвлечь внимание от себя. Если же он официально известит о своем открытии Кальдерона, черт его знает, чем все обернется. Слухи могут дойти до комиссара Леона. В данный момент единственная его проблема заключалась в том, что ему нечего было сообщить Кальдерону, кроме одной вещи, о которой он говорить не собирался.

— Вы развивали план действий, когда нас сбило с панталыку сообщение Серхио, — начал Фалькон.

— Серхио?

— Так мы назвали убийцу. Этим именем он представился Элоисе Гомес, — объяснил Фалькон. — Если вы помните, мы собирались войти с ним в контакт, указать ему на его промахи, чтобы он разозлился и совершил уже роковую ошибку.

— Убийца оставил мобильник Элоисы Гомес на ее теле, — напомнил Кальдерон.

— Но мобильник Рауля Хименеса все еще у него.

— У нас появилось что-нибудь новое о Серхио?

— Элоиса Гомес и ее сестра причисляли его к особому типу людей-аутсайдеров. Они прозвали его un forastero, посторонний.

— Иностранец, что ли?

— В их представлении, forastero — это человек с нестандартным складом ума. Он видит и понимает вещи, выпадающие из нормального потока повседневной жизни. Ему понятен механизм явлений. Он автоматически читает между строк.

— Звучит очень загадочно, старший инспектор.

— Но не для тех, кто оказался на задворках общества, кто отрешился от нормальности, каждый день продавая свое тело или подстреливая кого-нибудь ради денег. Похожая картина — на другом конце общественной лестницы. Там люди облечены властью, знают, как урвать себе еще больше и как сохранить свое положение. Никто из них не воспринимает мир так, как рядовые обыватели, у которых головы заняты работой, детьми и домашними хлопотами.

— И вы полагаете, что у такого свободного художника, каким вы описали нашего убийцу, может быть столь же неординарный взгляд на вещи? — спросил Кальдерон.

— Очень даже вероятно, — ответил Фалькон. — Вы еще спросили, не иностранец ли он. Элоиса Гомес сказала сестре, что хотя Серхио по виду испанец, в нем есть что-то от иностранца. Возможно, он полукровка или долго жил за границей.

— И как же нам, исходя из этого, дальше действовать?

— Я думаю, что, указав ему на его ошибку, мы сработаем слишком грубо. Он просто посмеется над нами. Forasteros сразу чуют, если ими манипулируют.

— Может быть, нам следует показать ему, что мы его понимаем.

— Но как художника, — сказал Фалькон. — Мы должны придумать что-нибудь небанальное. Должны заинтриговать его, как он интригует нас. Мы ведь до сих пор так и не докопались до смысла того последнего «наглядного урока»: «Почему суждено сгинуть тем, для кого любовь — отрада?»

— А не хотел ли он просто сообщить нам, что убил ее потому, что она со своим «даром совершенного видения» сумела его раскусить?

— А как же «те, для кого любовь — отрада»? Убийца намеренно превратил проститутку в некий символ. Он пытается заставить нас взглянуть на вещи под новым углом зрения, и нам нужно сделать то же самое. Нам нужно заставить его посмотреть на что-то как бы впервые.

— Итак, нам остается только найти какого-нибудь местного гения, — объявил Кальдерон. — Если верить слухам, это здание набито ими.

— Мы черпаем все гениальное у классиков, — сказал Фалькон. — Он поэт и художник… это его способ самовыражения.

— «Los buenos pintores imitan la naturaleza, pero los malos la vomitan» — «Хороший художник природу бережет, а плохой на нее блюет».[93] Сервантес.

— Это, возможно, еще и разозлит его, — заметил Фалькон.

— Но какова цель такой стратегии? — спросил Кальдерон. — Чего мы, собственно, хотим от него добиться?

— Наша задача — вызвать его на диалог и разговорить. Нам надо начать выуживать из него информацию.

Фалькон, не выдержав нервного напряжения беседы, втюкал большим пальцем изречение Сервантеса в свой мобильник и отправил сообщение убийце. Двое мужчин сидели, откинувшись на спинки кресел и чувствуя себя полными идиотами. В данный момент все их расследование свелось к такому абсурду, как отправка в эфир строчки из Сервантеса.

Теперь им ничего не оставалось, как завести отвлеченный разговор, не имея никаких точек соприкосновения, кроме признания друг за другом ума. Фалькон не собирался обсуждать футбол, а Кальдерон не собирался к этому его принуждать.

— Я вчера вечером посмотрел по видео один фильм, — начал Кальдерон. — «Todo sobre mi Madre» — «Все о моей матери». Вы видели его? Это фильм Педро Альмодовара.

— Еще нет, — ответил Фалькон, и тут произошло нечто странное. Его память вдруг приоткрылась, и из нее выплыло секундное видение: он в Танжере шлепает по краю воды, а потом с восторженным визгом взлетает вверх в чьих-то руках.

— Знаете, что поразило меня в этом фильме? — спросил Кальдерон. — В самом его начале режиссер сумел показать невероятно глубокую душевную связь между сыном и матерью. А потом мальчик погибает. И… я никогда не переживал ничего подобного: когда он умирает, ты как бы чувствуешь это сердцем матери. Кажется, что никогда не оправишься от такой страшной потери. По-моему, он гений. Перевернуть мир с помощью нескольких кадров.

Фалькон хотел ему ответить. Хотел как-то отозваться, поскольку впервые между ними возникло что-то настоящее. Но то, что переполнило его душу, было слишком значительным, не выразимым словами. На глаза ему навернулись слезы, и он смахнул их рукой. Кальдерон, не подозревавший о происходившей в Фальконе внутренней борьбе, с удивлением покачал головой.

— Мы что-то получили, — сказал Кальдерон, взяв со стола мобильник.

Он открыл и стал читать сообщение, все больше хмурясь.

— Вы говорите по-французски? — спросил он, передавая Фалькону мобильник. — То есть это не сложно… но очень странно.

— «Aujourd'hui, maman est morte. Оu peut-etre hier, je ne sais pas».

Фалькон почувствовал дурноту, чуть ли не позыв к рвоте.

— Вообще-то я понял, что там написано, — заметил Кальдерон, — но что это значит?

— «Сегодня умерла мама. Или, может, вчера», — перевел Фалькон. — И здесь есть приписка: «Не шлите мне больше ничего, мать вашу, я доскажу свою историю».

— Он ловко обернул наш выпад против нас, — сделал вывод Кальдерон. — Но что это значит?

— Он не смог удержаться от такого шага, — объяснил Фалькон. — Ему надо было показать, что он способен нас перещеголять.

— Но каким образом?

— Я думаю, что он, скорее всего, получил образование во Франции, — заключил Фалькон.

— И это какая-то цитата?

— Не знаю. Не уверен. Но если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что это из «Постороннего» Альбера Камю.

В это вечернее время в суде уже не было ни души, и шаги Фалькона эхом отдавались в пустом теле здания, когда он шел по длинному коридору к лестнице. Спускаться по ступенькам ему пришлось держась за перила. Он даже постоял на лестничной площадке, чтобы унять дрожь в коленях. Фалькон убеждал себя, что это случайное совпадение, что между ним и Серхио нет никакой сверхъестественной телепатической связи. В жизни полно таких странных моментов. Этому даже есть определение: синхронизм. Вероятно, это хорошая штука. Людям нравится, когда события соотносятся во времени. Но только не такие, как их разговор о «посторонних», рассказ Кальдерона о фильме с мучительным названием и полученная ими от Серхио «пощечина» в виде той ужасной строки — строки, которая отрезала его от мира нормальных человеческих отношений, от глубинной связи между сыном и матерью. Эти слова самого одинокого одиночки на планете полоснули по душе Фалькона, как пила.

Когда он подошел к проходной, двигательные рефлексы пришли в норму. По другую сторону турникета он увидел Инес, которая клала на ленту металлоискателя свою сумочку и портфель. Вот ее-то Фалькон хотел видеть меньше всего, и не успел он об этом подумать, как на него снова лавиной обрушилось прошлое — ее красота, секс, его страсть, их разрыв. Она стояла, ожидая, когда ей отдадут ее вещи, и глядя прямо на него чуть ли не с издевкой.

— Привет, Инес, — сказал он.

— Привет, Хавьер.

Ее отвращение было явным. Он приговорен к вечному непрощению. Ему было невдомек почему, так как в себе он не находил и намека на неприязнь. Они совершили ошибку. Это стало очевидно. Они разошлись. Но она не могла его выносить. Охранник передал ей вещи, и Инес одарила его ослепительной улыбкой. Но для Фалькона ее губы снова затвердели в жесткой красной линии. Вот когда ему не помешала бы чуточка вдохновения. Чтобы в мгновение ока разрядить обстановку, как умеют герои в кино. Но вдохновение не снизошло. Сказать было нечего. Их отношения настолько разладились, что исключалась даже возможность дружбы. Инес слишком сильно его презирала.

Она направилась в глубь здания. Узкие плечи, тонкая талия, покачивающиеся бедра, уверенная походка и отсчитывающие метры каблучки.

Охранник закусил губу, глядя на нее, и тут Фалькон понял, почему он так ей противен. Он разрушил совершенную картину ее жизни. Волнующе прекрасная и талантливая студентка юридического факультета, ставшая блестящим молодым прокурором, неизменно вызывавшая восхищение мужчин и женщин, влюбилась в него — Хавьера Фалькона. А он ее отверг. Он не ответил на ее любовь. Он бросил тень на ее совершенство. Именно поэтому ей казалось, что у него нет сердца. Чем же еще можно было объяснить его неподатлиивость?

Выйдя на улицу, он спрятался за одной из подпиравших Правосудие колонн соседнего здания. Оттуда ему хорошо был виден главный вход в здание суда. Через несколько минут из двери выпорхнула Инес, а следом за ней появился Эстебан Кальдерон. Повернувшись, она чмокнула его в губы, взяла под руку, и они не спеша пошли вдоль колоннады в направлении улицы Менендеса Пелайо.

Неужели они поцеловались? Или это только игра света?

Но на сей раз ему не удалось себя разубедить. Все было слишком очевидно. Среди косо лежавших теней неоклассических колонн Фалькон осознал, что такое перекос логики. И до чего несовершенна «электрическая схема» человека, если даже самое ясное мышление может «коротнуть». Он не любил Инес. И не ненавидел. Их воссоединение было невозможно. Так почему же он физически ощущал, как его сосуды, органы, мышцы и сухожилия пожирает чудовищная ревность?

Фалькон бегом бросился к своей машине и погнал обратно в полицейское управление, с такой силой сжимая руль, что потом с трудом смог разогнуть пальцы, чтобы написать отчет. Он попытался прочесть другие отчеты. Ничего не вышло. Его то одолевали думы о крахе расследования, то терзала необъяснимая уверенность в неистощимой сексуальной мощи Кальдерона.

Произошел провал во времени. В этом провале исчезла и поездка. Только что он потел над отчетами, а уже через секунду сидел перед Алисией Агуадо, чьи легкие пальцы лежали на его запястье.

— Вы расстроены, — сказала она.

— Я закрутился.

— На работе?

Смех вырвался из него, как мощная струя рвоты. Истерический смех. Он хохотал так сильно, что, казалось, сам обратился в хохот. Алисия отпустила его руку, и он, корчась, повалился на диван. Наконец приступ прошел. Фалькон вытер слезы, извинился и сел обратно в кресло.

— Закрутился… сказать так о моем сегодняшнем дне — значит, ничего не сказать, — объяснил он. — Я и понятия не имел, что жизнь сумасшедшего так перенасыщена событиями. В самую крохотную паузу я умудряюсь впихнуть целое существование. Любое замечание собеседника извлекает из глубин моего сознания огромный мир. Пока судебный следователь сидит в своем кабинете и делится со мной впечатлениями об одном из эпизодов фильма, я шлепаю по волнам и визжу от восторга, когда меня подбрасывают к небу.

— Ваша мать?

Фалькон помедлил изадумчиво произнес:

— Странно.

Он снова помолчал.

— Там, в кабинете, мне привиделось это ясно, будто в прозрачном сне, — сказал он. — Только теперь я сообразил, что там отсутствовала одна деталь. Но сейчас я вспомнил. Вверх меня подбрасывал мужчина.

— Ваш отец?

— Нет-нет, кто-то чужой.

— Вы никогда его прежде не видели?

— Он марокканец. Наверно, приятель моей матери.

— А это не странно?

— Нет, марокканцы очень дружелюбны и разговорчивы. Они всем интересуются. У них есть поразительное свойство…

— Я имею в виду, не странно ли, что ваша мать, замужняя женщина, встречалась на пляже с чужим мужчиной, да еще позволяла ему подбрасывать своего малыша…

— Не думаю, что он был совсем уж чужим. Нет, я видел его и раньше. У него, по-моему, был свой магазин, где мама обычно делала покупки. Да, что-то в этом роде.

— А что произошло в кабинете судебного следователя?

Фалькон рассказал ей о попытке вступить в диалог с Серхио, о фильме Альмодовара, об ужасном ответе Серхио и его собственной реакции на этот ответ.

— Больше всего меня потрясло, что не успели мы поговорить о посторонних, как убийца прислал нам эту цитату. Я уверен, что она взята из «L'Etranger» — «Постороннего». У меня такое чувство, будто я и вправду схожу с ума.

— Бросьте, — сказала она. — Синхронизм. Это случается сплошь и рядом. Сосредоточьтесь на главном.

— На чем именно?

Алисия Агуадо не ответила.

— Да, моя мать, — продолжил он, — это главное.

— Так почему же строка из Камю произвела на вас столь жуткое впечатление?

— Не знаю.

— От чего умерла ваша мать? Она болела?

— Нет-нет, она ничем не болела. У нее сделался сердечный приступ, но…

Последовало долгое молчание. Фалькон застыл, устремив в пустоту немигающий взгляд.

— Тогда что-то произошло… какая-то суматоха на улице. Мы были дома, Пако, Мануэла и я. Прямо под нашими окнами поднялся невообразимый шум. Не могу вспомнить из-за чего. А потом отец пришел, чтобы сообщить нам, что наша мама умерла. Но я не помню… что случилось.

— А что было после ее смерти?

— Были похороны. От того дня у меня в памяти остался лес людских ног и общее уныние. Был февраль, и шел дождь. Отец почти все время проводил с нами. Можно сказать, что он пронес нас через этот ад на руках.

— Вы когда-нибудь еще видели того незнакомца с пляжа?

— Никогда.

— Как быстро ваш отец женился снова?

— Мерседес была давним другом нашей семьи, — сказал Фалькон. — Она много потрудилась, представляя работы отца в Америке. У них завязался роман… еще до маминой смерти… я вам об этом не рассказывал? Мне только недавно стало об этом известно.

— Продолжайте.

— Когда умерла моя мать, Мерседес была еще замужем, но ее муж вскоре скончался в Америке. По-моему, от рака. Она вернулась в Танжер на яхте мужа. Они поженились где-то через год после маминого ухода.

— Вам нравилась Мерседес?

— Как только я ее увидел, так сразу влюбился. У меня до сих пор сохранилось смутное воспоминание о той первой встрече. Я был тогда совсем крошечным. Она пришла к отцу в мастерскую и взяла меня на руки. Кажется, я играл ее серьгами. Мерседес очаровала меня сразу, впрочем, мой отец всегда говорил, что я был очень привязчивым ребенком.

— А что случилось с Мерседес?

— Тогда было прекрасное время. К отцу пришел успех. Фальконовы «ню» стали в мире искусства притчей во языцех. Его провозгласили новым Пикассо, что было просто смешно, учитывая разницу в масштабе и уровне их творений. И тут произошла трагедия. Это было в канун Нового года, после праздничного ужина. Все отправились к яхте, стоявшей в порту, смотреть фейерверк, а потом часть компании вышла ночью в открытое море. Неожиданно начался шторм, Мерседес упала за борт. Ее тело так и не нашли.

— Но… но как раз перед уходом гостей я тихонько выскользнул из моей спальни, и Мерседес меня заметила, — продолжал он, словно в очередной раз просматривая отснятый сознанием фильм. — Она отнесла меня назад в спальню и уложила в кровать. Я на днях вспоминал об этом, потому что… Да, точно. Все сходится. Убитый Рауль Хименес курил сигареты «Сельтас», и их запах исходил от ее волос. Причем совсем недавно я выяснил, что мой отец знал Рауля Хименеса с сороковых годов, и теперь мне очевидно, что он должен был присутствовать на той вечеринке, если только… к тому времени уже не уехал из Танжера.

— Наверняка очень многие тогда курили сигареты этой марки.

— Да, конечно, — кивнул Фалькон. — Так вот… Мерседес уложила меня в постель, поцеловала и крепко прижала к груди. Она так сильно стиснула меня, изливая свою нежность, что я едва мог вздохнуть. От нее пахло духами. Теперь я знаю, что это «Шанель номер пять». В наши дни женщины редко ими пользуются. Но в юности, когда я на улице улавливал этот запах, он всегда возвращал меня в ту минуту. В объятия любви.

— А что было после того, как Мерседес вышла из вашей комнаты?

Внезапно ощутив резкую боль в желудке, Фалькон свободной рукой схватился за живот.

— Я слышал… — продолжил он, превозмогая боль, — я слышал, как удаляется стук ее каблуков, когда она шла по коридору, а потом вниз по лестнице. Слышал разговор и смех гостей. Слышал, как хлопнула дверь. Слышал звук шагов по мощеной мостовой. И я помню, что она не вернулась.

Слезы застлали ему глаза. Рот наполнился слюной. В горле застрял ком. Последние слова исторглись прямо из его содрогавшегося нутра:

— И больше у меня уже никогда не было матери.

Алисия заварила чай. Чашка обожгла ему пальцы, а чай ошпарил язык. Эти простые физические ощущения вернули его к действительности. Он почувствовал необычную новизну, чистое удовлетворение, словно в тот день, когда они с Пако ободрали и заново оштукатурили старый коровник на ферме, а потом как следует побелили, превратив в гладкий белый куб на фоне ландшафта цвета жженой умбры. Фалькон даже сфотографировал его. В нем было что-то от простоты великого произведения искусства.

— С тех пор я никогда не думал об этом, — сказал он. — В своих воспоминаниях я обычно не доходил до удаляющегося стука ее каблуков.

— Теперь вы, конечно, понимаете, Хавьер, что не по вашей вине она не вернулась обратно?

— Это еще вопрос.

— Почему вопрос?

В глубоком раздумье он покачал головой.

— Вы понимаете, что это не ваша вина, — повторила она.

Он кивнул.

— А вам известно, Хавьер, что вы сделали сегодня вечером?

— Наверное, вы бы сказали, что я вновь пережил этот момент прошлого.

— Да, и увидели его в нормальном свете, — подтвердила она. — Вот так и идет процесс. Если мы отталкиваем от себя то, что для нас мучительно, оно нас не покидает. Мы лишь прячемся от него. Вы только что добились первого успеха в самом серьезном расследовании собственной жизни.

Фалькон вернулся на улицу Байлен, чувствуя себя удивительно посвежевшим, как будто от долгого бега он сильно вспотел и с потом из его организма вышли все токсины. Он завел машину в гараж и пошел по безмолвному темному дому во внутренний дворик с его незамутненным зрачком черной поблескивающей воды. Он включил лампу, осветившую ряд галерейных арок и колонн. С трепетом Фалькон вошел в кабинет. Его взгляд скользнул по столу, по разбросанным на нем фотографиям и по портрету матери со всем ее выводком. Он подошел к старому серому картотечному шкафу, отпер его и вынул пухлую коричневую папку с буквой «И» на корешке. Потом сел за письменный стол, полный решимости сделать следующий шаг к избавлению от чувства вины. Он извлек из папки пятнадцать черно-белых снимков, разложил их на столе картинкой вниз и, поймав свое отражение в стекле висевшей на стене картины, спросил себя: «Ну, и насколько же ты обновился?»

Фалькон перевернул первую фотографию. Инес, обнаженная, лежит на животе на шелковой простыне. Она смотрит назад, на него, оперев голову на кулак. Волосы в беспорядке разметаны. Фалькон зажмурился от внезапно прорезавшей его душевной боли. Перевернув следующую фотографию, он открыл глаза. Кадык у него заходил ходуном. Горло сдавило. Инес сидела на постели, откинувшись на подушки, совершенно голая, если не считать шелкового шарфика на плечах. Она смотрела прямо в камеру с откровенным вожделением. Ее бедра были раскинуты, открывая выбритые интимные части. Он стоял за камерой тоже голый. С каким радостным волнением они брили друг друга, хихикая над тем, что у них дрожмя дрожат руки. В этом не было ничего извращенного. Они просто от души веселились. Ему вспомнилось великолепие того дня. Обжигающая жара долгого роскошного полдня, полосы ослепительного света, врывающегося сквозь щели в ставнях и разрезающего тусклый сумрак комнаты, так что они могли видеть друг друга в зеркале. Полная уединенность их двоих в огромном доме, позволившая Фалькону, когда они чересчур разгорячились, поднять Инес с постели и снести на руках по лестнице, в то время как ее бедра тисками сжимали его талию, а пятки сплетенных ног сверху упирались ему в ягодицы. Он шагнул вместе с ней в черное око фонтана и погрузился в прохладную воду.

Воспоминание было настолько невыносимым, что Фалькон убрал фотографии и запер шкаф. Он стоял и смотрел на серое металлическое хранилище своей памяти. Алисия была права. Такие вещи невозможно удержать под замком. Нельзя исступленно командовать ими, раскладывать по полочкам, помещать в папки и надеяться, что они там навеки останутся. Склонность сознания к утечке информации непобедима. Вот почему некоторые отчаявшиеся люди пускают себе пулю в лоб. Единственный способ пресечь такую утечку — это уничтожить источник.

И снова у него в голове замаячил тот неоформившийся вопрос. Фалькон не вполне разделял оптимизм Алисии насчет своих сегоняшних достижений. Он все-таки не был убежден, что Мерседес исчезла не из-за него. В чем-то он провинился, и эта мысль заставила его надеть плащ и выйти на воздух, уже увлажненный пролившимся дождем, от которого блестела мостовая. Он направился к Музейной площади, испытывая странное умиротворение оттого, что шел под темными, сочащимися водой деревьями.

Было чуть больше часа ночи, когда он заметил медленно ехавшее такси, которое остановилось на пересечении улиц Сан-Висенте и Альфонсо XII. Из него вылезла Инес, а за ней, расплатившись с водителем, Кальдерон. Похожий на мокрую курицу Фалькон рванул из-под деревьев к стоявшему на площади киоску и спрятался за ним.

Кальдерон взял Инес за руку. Она посмотрела в один конец улицы, потом в другой и обвела взглядом площадь. Они повернулись и пошли по улице Сан-Висенте. Фалькон, пригнувшись, перебежал через площадь и нырнул в тень на противоположной от любовников стороне улицы. Он стал красться за ними под прикрытием автомобилей, припаркованных у края тротуара. Парочка подошла к двери дома. Кальдерон вынул из кармана ключи. Тут Инес обернулась, и ее взгляд упал на Фалькона, застывшего между машиной и стеной здания.

Фалькон, сложившись пополам, кинулся к ближайшему подъезду и вжался спиной в углубление, стараясь слиться с тьмой. Его сердце и легкие готовы были лопнуть, как мешок, в котором бьется дикий зверь. Инес что-то шепнула своему попутчику, и тот скрылся в парадном. Ее каблуки застучали по мостовой и остановились у кромки тротуара почти напротив Фалькона.

— Я знаю, что ты здесь, — сказала она.

Кровь застучала у него в ушах.

— Я уже не в первый раз замечаю тебя, Хавьер.

Он крепко зажмурился, как ребенок, который панически боится, что его обнаружат и накажут.

— Ты преследуешь меня, — продолжала она, — но я не собираюсь этого терпеть. Однажды ты уже испортил мне жизнь, и я не позволю тебе сделать это вторично. Считай это предупреждением. Если я засеку тебя еще раз, я пойду прямо в суд и потребую призвать тебя к порядку. Ты понял? Я унижу тебя, как ты унизил меня.

Острые каблуки зацокали было прочь, но потом опять направились к Фалькону и на сей раз приблизились чуть не вплотную.

— Я ненавижу тебя, — прошипела она. — Ты даже не представляешь, как я тебя ненавижу. Ты слышишь меня, Хавьер? Сейчас я поднимусь, и Эстебан уложит меня в свою постель. Ты хорошо меня слышишь? Он делает со мной такое, что тебе и во сне не снилось.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

26 июня 1946 года, Танжер

Мне разломило поясницу, и я отправился к врачу-испанцу на улицу Севильи, неподалеку от дома Р. Он осмотрел меня, отвел в соседнюю комнату и велел лечь на живот на покрытую простыней скамью. Открылась другая дверь, и он представил меня своей дочери Пилар, которая работает при нем медсестрой. Она принялась втирать мне в поясницу масло, отчего по моим чреслам разлился необычайный жар. Потом она спустилась вниз, к копчику. К концу процедуры меня расперло до неприличия. В ее маленьких руках какая-то магическая сила. Она велела мне являться к ней на процедуры ежедневно в течение недели. Вот если бы все недуги были такими!

3 июля 1946 года, Танжер

После долгих отнекиваний Пилар согласилась попозировать мне для портрета, но в обед прибежал мальчик-слуга сказать, что она прийти не сможет. Ближе к вечеру мне нанес визит Карлос Гальярдо. Это еще один из «собратьев по кисти», но определенно не Антонио Фуэнтес. В нем нет ничего аскетического. Он темная личность. Сильно пьет и делает это, как правило, в баре «Ла Map Чика», где мы и познакомились. Мы покурили вместе гашиш и показали друг другу свои работы, не обмениваясь впечатлениями.

К. явился с марокканским пареньком, тащившим за ним корзинку с покупками, которую они оставили у двери. Мы сидели на низеньких деревянных скамейках в одной из темных прохладных комнат, далеких от пекла внутреннего дворика. Мой мальчик-слуга поставил между нами кальян и набил его смесью табака с гашишем. Мы курили. Гашиш сделал свое дело, и я млел от удовольствия. Бессвязные мысли плавали у меня в голове, как аквариумные рыбки. Мальчишка-марокканец стоял рядом с К., поставив одну смуглую ступню на другую. Парень был обрит наголо, по всей видимости, чтобы не заводились вши. Он улыбался мне. Ему едва ли сровнялось шестнадцать. Я опустил взгляд и увидел, что К. запустил руку под джелабу мальчишки и гладит его ягодицы. Я не знал о таких наклонностях К., но меня нисколько не покоробило. Я что-то спросил о противоположном поле. «Да, — сказал он, — разумеется, мне нравятся женщины, но в сексе с женщиной есть что-то запретное. Я объясняю это строгостью, в которой нас, испанцев, воспитывают матери. А здешние юноши отдаются совершенно свободно, потому что так было всегда и никто не считал это зазорным. Могу же я себя ублажить. Я все-таки сенсуалист. Вы, наверно, заметили это по моим картинам». Я что-то пробормотал в ответ, и он продолжил: «А вы, мой друг, настоящая ледяная глыба. Вы сдержанны и холодны. Я прямо слышу, как в ваших полотнах свистит студеный ветер. Здешняя жарища должна бы вас растопить, но я что-то не вижу никаких признаков оттаивания. Пожалуй, вам стоит найти какого-нибудь мальчика для безгрешных плотских утех». Мы еще немного покурили, и я почувствовал себя наверху блаженства. К. сказал: «Забирайте-ка Ахмеда в свою комнату и прилягте с ним». Меня как током ударило: это предложение не внушило мне ужаса, а вызвало прямо противоположную реакцию. Мальчик подошел ко мне. Я едва мог говорить, но все же сумел отказаться.

5 июля 1946 года, Танжер

П. пришла с матерью. Жара немного спала, и мы уселись во внутреннем дворике под фиговым деревом. Мы разговаривали. Взгляды женщин порхали, как птички с ветки на ветку. Я чувствовал себя здоровенным котом, готовящимся пообедать. Мать Пилар пришла сюда, чтобы что-нибудь разузнать обо мне…

Поскольку фирма Р., в которой я состою компаньоном, — одна из наиболее известных в испанской общине в Танжере, женщина вскоре уже клевала с моих рук, словно у меня были полные горсти проса. Я не посещаю скучных светских мероприятий и потому неизвестен. Если бы ее занесло к обитателям chabolas на городской окраине, они бы все в ужасе разбежались при одном упоминании El Marroqui. Но мать П. живет на территории между своим домом и испанским собором, так что я в безопасности, и в бар «Ла Map Чика» она тоже вряд ли забредет.

Она попросила разрешения взглянуть на мои картины, я вежливо отказал, но уступил под нажимом. П. стояла ошеломленная перед хаосом монохромных форм, пока ее мать суетилась, пытаясь найти что-нибудь понятное для себя. Она остановилась на рисунке, где был хоть какой-то цвет. Я подписал его и подарил ей, после чего попросил разрешения написать портрет ее дочери. Она ответила, что посоветуется с мужем.

Они ушли, а через несколько минут раздался неистовый стук в дверь. Это был парнишка, который на днях приходил с К. — Ахмед. Он ел персик, и сок стекал по его подбородку и размазывался по щекам. Он облизал губы. Не слишком утонченно, зато действенно. Я втащил его с улицы в дом и пошел за ним, дрожа всем телом, по бесконечным комнатам и коридорам. Он понял мое нетерпение и побежал вперед, подкидывая босыми пятками край своей джелабы. Когда я добрался до спальни, его тело цвета жженого сахара уже просвечивало сквозь противомоскитную сетку. Я упал на него как снесенное здание. После всего я дал ему несколько песет, и он ушел, осчастливленный.

3 августа 1946 года, Танжер

Между мной и доктором установились доверительные отношения, и П. позволено самостоятельно приходить ко мне домой позировать для портрета. Сеансы начинаются в полдень, после закрытия врачебного кабинета, и продолжаются всего час. Очень жарко. Мне приходится работать в одной из светлых комнат, примыкающих к внутреннему дворику. Я рисую. П. сидит на деревянном стуле. Ее лицо совсем близко от меня. Она не шелохнется. Мы не разговаривали, пока я не взглянул на ее руки. Они лежали на коленях, миниатюрные, с длинными пальцами, — изящные инструменты наслаждения.

Я: Кто научил вас делать массаж?

П.: Почему вы решили, что меня кто-то учил?

Я: Трудно поверить, чтобы такая ловкость пальцев достигалась без чьего-либо руководства, просто ценою проб и ошибок.

П.: Кто учил вас рисовать?

Я: Мне немного помогли, подсказав, как надо смотреть на вещи.

П.: Меня учила цыганка в Гранаде.

Я: Вы оттуда родом?

П.: Да, оттуда. До переезда сюда мой отец еще несколько лет работал врачом в Мелилье.

Я: И ваш отец позволял вам общаться с цыганами?

П.: Я совершенно независима, как бы мои родители ни хотели внушить вам обратное.

Я: Вас свободно отпускают из дому?

П.: Я поступаю как хочу. Мне двадцать три года.

Пришел мальчик-слуга с мятным чаем. Мы замолчали. Я работал над ее руками, а потом мы пили чай.

П.: У вас точный рисунок, а пишете вы абстракции.

Я: Рисунок помогает мне рассмотреть предмет, а затем я воплощаю в масле мое образное представление о нем.

П.: Что же вы рассматривали сегодня?

Я: Ваше сложение.

П.: Ну, и насколько же оно хорошо?

Я: Вы изящны и вместе с тем сильны.

П.: Знаете, почему вы мне нравитесь?

Этот вопрос лишил меня дара речи.

П.: В вас есть сила и индивидуальность, но при этом вы крайне ранимы.

Я: Раним?

П.: Вы много пережили, но в душе остались ребенком.

Этот откровенный разговор очень нас сблизил. Она открыла мне то, что утаила от родителей. Она что-то разглядела во мне, чего я не стал отрицать. Но П. ошибается. Да, я такой… но я не индивидуум… пока.

10 августа 1946 года, Танжер

Мне опять прихватило спину. На правой стороне позвоночника у меня вздулась какая-то шишка. П. пришла позировать и сразу оценила мое бедственное состояние. Она ушла и вернулась с маленьким деревянным ларчиком, в котором хранила флаконы с маслами. Спальня исключалась. Я улегся на пол. П. попыталась размять меня, стоя на коленях сбоку, но безуспешно. Она велела мне закрыть глаза. Я услышал, как ее юбка соскользнула вниз по ногам. П. присела над моими бедрами, зажав их с обеих сторон своими голыми лодыжками. Я ощущал над собой ее тепло. Пока она массировала припухлость на моей спине кончиками пальцев, я постепенно влипал в пол.

П. закончила свои манипуляции. Все мое тело, казалось, срослось с полом. Она надела юбку и сказала, что я могу встать. Мы стояли друг против друга. Физически я владел собой, но мой ум был в смятении. Она велела мне походить по комнате. Я подчинился. Боль ушла, только слегка ныла мошонка. П. порекомендовала мне продолжать двигаться. Секрет здоровой спины — в движении. О том, чтобы сесть за мольберт, не могло быть и речи. Она ушла. Я немного покурил гашиш, пока не почувствовал себя жидким, как оливковое масло, мощным потоком перетекающее из комнаты в комнату.

Позже объявился Ахмед с приятелем. Он плут, этот мальчишка. Любопытно узнать, не К. ли подсылает его ко мне ради художественного эксперимента. Насколько П. и я физически зажаты, настолько же эти мальчишки раскованны. Я курил, а они выделывали передо мной разные трюки, сплетая и расплетая свои мускулистые юные тела. Потом они занялись мной. Когда семя изверглось из меня мощной струей, они хохотали, как дети, резвящиеся вокруг фонтана. Перед уходом Ахмед сунул мне в рот финик без косточки. Я лежал, исполненный сонной истомы, насыщенный и пресыщенный, словно дремлющий паша.

11 августа 1946 года, Танжер

Мне сообщили, что два моих легионера подрались из-за «предмета страсти» в гостиничном номере в центре города. Драка была долгой и кровопролитной, так что пол в комнате стал скользким, как в лавке мясника. Один из легионеров скончался, «предмет» тяжело ранен, а второй легионер в тюрьме. Опасаясь, что может выйти международный скандал, если девушка умрет, я попросил начальника полиции о встрече с ней, но начальник сказал, чтобы я не беспокоился, потому что «предметом» был мальчишка-риф. Он пожал плечами, поднял брови, развел руками… es la vida.[94]

Я дал взятку, и легионера освободили при условии, что он немедленно покинет международную зону. Я увез его в Тетуан и дал ему немного денег. По дороге он рассказал мне, что воевал с «Голубой дивизией» в России, потом вступил в Испанский добровольческий легион, а после его расформирования — в СС. Он был с пресловутым капитаном Мигелем Эскерой Санчесом, когда русские штурмовали Берлин. Под конец он показал мне целую пригоршню самой ценной валюты — шариков цианида. Он дал мне два шарика на долгую память о novio de la muerte — в общем, по-своему отблагодарил.

1 сентября 1946 года, Танжер

Р. взял кредит и купил еще два бота. Я снова съездил в Сеуту и набрал новых легионеров. Мы учим их водить суда и хорошо платим им за это. Им нравится такая работа. Они остаются при оружии и при рискованном деле, хотя из-за нашей репутации головорезов нас никто не трогает. Пираты докучают мелкоте. Теперь я играю в деле первостепенную роль, потому что доверие — редкий товар. Верность легионеров своему братству означает, что мы можем положиться на них: никто воровать не будет. Это освобождает Р. и меня от необходимости самим мотаться по морю. Р. скупает земельные участки. Мы строим, и я обеспечиваю охрану строительных площадок. Бесконечный поток наличных, поступающих от контрабанды, Р. пускает на то, чтобы спекулировать на рынках золота и валюты. Я ничего не смыслю в этих рынках и туда не суюсь.

С тех пор как наследница Вулворта Барбара Хаттон поселилась во дворце Сиди Хосни, Р. твердит мне, что Танжер станет новым Cote d'Azur — Лазурным берегом. Он собирается увеличить вложения в землю, чтобы «понастроить отелей для всей этой шушеры, которая налетит сюда в надежде погреть руки на нашем изобилии». Еще Р. сказал мне, что La Rica[95] купила Сиди Хосни за 100 ООО долларов[96] — совершенно невообразимая сумма для всех нас, местных. Каудильо, как теперь называют генерала Франко, предложил 50 000 долларов. Должно быть, сидит теперь в своем дворце Эль-Пардо злой как черт.

3 сентября 1946 года, Танжер

П. пришла позировать. Едва открыв дверь, я увидел в ее глазах дерзкий и вместе с тем веселый, насмешливый огонек. Было нестерпимо жарко. Сеанс начался в привычном молчании и продолжался, пока я еще мог сосредоточиться. Потом она встала и принялась расхаживать по комнате, выискивая что-нибудь для себя новенькое. Среди кистей и банок на столе она обнаружила комок гашиша и понюхала его. П. знала, что это такое, но курить, конечно, не курила. Ей захотелось попробовать. Я ни разу не видел ее даже с сигаретой, но набил для нее кальян. Через несколько минут она пожаловалась, что ничего не чувствует. Я посоветовал ей набраться терпения, и тут она слабо застонала, как могла бы, мне кажется, застонать при первой половой близости. Ее взгляд стал отстраненным, словно она погрузилась в себя. Она медленно и чувственно облизнула губы, и мне захотелось прильнуть к ним своими губами. Я ловил кайф и следил за изменением освещенности в комнате. П. сказала: «Я думаю, вам следует нарисовать меня такой, какая я есть на самом деле». Как будто я не пытался сделать это в течение нескольких недель! Вдруг она быстрым плавным движением поднялась, стянула блузку, сбросила на пол юбку, расстегнула и сошвырнула бюстгальтер, спустила панталоны и высвободила из них ноги. Я обомлел. Она стояла передо мной обнаженная — длинные черные волосы рассыпаны по плечам, ладони лежат на ляжках под самым лобком, обрамляя темный курчавый треугольник. Внезапно ее кисти вскинулись к плечам и заскользили вниз — по грудям, по коричневым выпуклостям сосков, затвердевших от ее прикосновения. Кончиками пальцев она обводила контуры своего тела. Мы до того прониклись сладострастием момента, что мне чудилось, будто это мои пальцы. «Вот я какая», — произнесла она. Я схватил угольные карандаши и стопку ватманов. Моя рука стала летать над бумагой, легко, ни на мгновение не зависая. В считанные минуты я успел сделать шесть, семь, восемь рисунков. Заканчивая очередной рисунок, я ронял его на пол. П., обнаженная и бесконечно прекрасная, продолжала держаться с неколебимой уверенностью совершенной женственности, и это именно та таинственная сущность, которую я «вижу» и способен запечатлеть. Потом, как часто случается с курильщиками гашиша, мы сразу перенеслись в другой временной срез. Вот она уже оделась. Вот направилась к выходу, а я все стоял над ворохом изрисованных листов. П. посмотрела на них, потом подняла взгляд на меня. «Теперь ты знаешь», — сказала она. Ее губы коснулись моих, мягкие, как соболий мех, и прохладные, как вода. Молниеносное прикосновение кончика ее языка к моему жило во мне много часов.

20 сентября 1946 года

Вернувшись из Таррагоны, я узнал, что П. уехала в Испанию с матерью, у которой там умерла сестра. Доктору неизвестно, когда они вернутся. Я почувствовал горечь потери и, вместе с тем, странную свободу. Вечером зашел Ахмед со своим дружком, и они подняли мне настроение. Это была ночь сплошного торжества гедонизма.

23 сентября 1946 года

Я показал Карлосу свои сделанные углем «ню». Он потрясен. Он в первый раз высказался о моей работе, произнеся одно слово: «Исключительно». Позже, когда мы вместе покуривали кальян, он добавил: «Я вижу, началась оттепель. Надеюсь, Ахмед и Мухаммед поспособствовали этому». Я сделал вид, будто не понимаю, о чем он говорит. А он пообещал, что пришлет ко мне других. «Не хочу, чтобы вы заскучали». Я промолчал.

30 октября 1946 года

По-прежнему никаких известий от П. Теперь и ее отец отбыл в Испанию. Единственный известный мне адрес их возможного местопребывания — Гранада.

Р. продал участок земли американцу, который хочет соорудить на нем отель. По условиям контракта строительство осуществляем мы. Это наш первый крупный подряд. Я хочу участвовать в разработке проекта, но Р. категорически не позволяет мне смешивать искусство с делом. «Все мое окружение знает тебя как моего консультанта по вопросам безопасности… Я не могу допустить, чтобы ты украшал всякими финтифлюшками фойе».

23

Пятница, 20 апреля 2001 года,

домФалькона, улица Байлен, Севилья

Как же тяжело продираться сквозь забытье! Может ли сон быть такой мукой мученической? Фалькон вынырнул из тьмы, бормоча себе под нос, как старый, всеми забытый маразматик, запертый в доме для тех, кто приближается к конечной точке. Мобильник звонил и звонил, сверля звуковым сигналом его лобную кость. Во рту была страшная сухость. Звонки оборвались. Фалькона снова накрыл ватный саван вызванного транквилизатором сна.

Сколько после этого прошло времени — часы или только минуты? Осатанелое дребезжание мобильника, казалось, ввинчивалось в его лобные пазухи. Фалькон штопором вылетел из сна. Он нашел свет, телефон, кнопку. Глотнул воды, с трудом отлепив от нёба глыбу языка.

— Старший инспектор?

— Вы звонили раньше?

— Нет, сэр.

— В чем дело?

— Мы только что получили сообщение еще об одном трупе.

— Еще об одном трупе? — переспросил он, чувствуя, что эти слова вязнут у него в мозгу, как в матрасе.

— Убийство. Того же разряда, что убийство Хименеса.

— Где?

— В квартале Порвенир.

— Адрес?

— Улица Колумбии, дом двадцать пять.

— Я знаю этот адрес, — сказал он.

— Дом принадлежит Району Сальгадо, старший инспектор.

— Это он — жертва?

— Точно пока неизвестно. Мы только что выслали патрульную машину для выяснения обстоятельств. Тело заметил садовник через окно.

— Который час?

— Ровно семь.

— Не звоните больше никому из группы, — распорядился он. — Я приеду сам. Только, пожалуйста, известите Кальдерона.

Это имя вонзилось ему в грудь как нож. Он стоял под душем с поникшей головой, с безвольно опущенными руками, убитый жестокостью слов Инес, брошенных ею прошлой ночью. Он чуть не всхлипнул при мысли о предстоящей встрече с Кальдероном. Бреясь, он вопрошающим взглядом смотрел на свое отражение в зеркале. Они не станут об этом говорить. Конечно, не станут. Как вообще нечто подобное может обсуждаться двумя мужчинами? Теперь на его отношениях с Кальдероном можно поставить крест. «Такое, что тебе и во сне не снилось».

Фалькон сунул голову под холодную воду, принял орфидал, оделся и сел в машину. У первого же светофора он проверил голосовую почту. Одно из сообщений пришло в два сорок пять ночи. Он прослушал его. Сначала раздались звуки музыки, в которой Фалькон узнал Адажио Альбинони. Потом сквозь них прорвался приглушенный отчаянный вой человека, пытавшегося кричать или умолять с кляпом во рту. В тот момент, когда скрипки воспарили, вознося острую боль утраты к новым высотам, о деревянный пол стукнулись ножки то ли кресла, то ли стула. Затем тихий голос произнес:

— Ты знаешь, что делать.

Тут музыку заглушили жуткие бульканья и хрипы, которые могли исходить только из сдавленного горла. Они нарастали, перекрывая эмоциональные всплески адажио, в то время как ножки стула бешено отплясывали, пока по ушам не резануло грохотом и последовавшей за ним тишиной, после которой еще выше взмыли скрипки и сообщение закончилось.

Позади Фалькона уже надрывались клаксоны, и, газанув, он понесся вдоль реки к следующему красному глазу светофора. Он позвонил в управление и попросил соединить его с выехавшей на место преступления машиной. Патрульные все еще не могли попасть в дом, но на полу посредине большой задней комнаты, выходившей окнами на веранду и в сад, действительно лежал мертвец. Он был привязан к стулу, валявшемуся на боку, а деревянный пол был заляпан кровью. Фалькон велел им найти горничную или пойти к соседям и выяснить, нет ли у них запасных ключей.

У парка Марии-Луизы он свернул на проспект Эританьи и проехал мимо полицейского участка и жандармерии, находившихся всего в нескольких сотнях метров от дома Рамона Сальгадо.

Когда он подкатил к дому, ключей еще не было. Тем временем успела прибыть санитарная машина, за ней — Кальдерон и под конец эксперты Фелипе и Хорхе.

В двадцать минут восьмого один из соседей нашел запасной комплект ключей, и Фалькон с Кальдероном вошли в дом, оба в латексных перчатках. Они прошли в ту самую заднюю комнату. Всю стену напротив двери закрывали стеллажи с книгами. Посреди комнаты стоял письменный стол с массивной, сантиметра в три толщиной, стеклянной столешницей, подпираемой двумя тумбами черного дерева. На нем возвышался новенький «iMac» со светящейся картинкой «рабочего стола» на экране. На стене за письменным столом висели четыре высококачественных репродукции Фальконовых «ню». Между столом и этой стеной лежал на боку Рамон Сальгадо, привязанный к высокому стулу с рифленой спинкой. Одно его запястье было придавлено телом, второе закреплено так, что кисть указывала вниз, на основание задней ножки стула. Одна нога была прикручена за голую лодыжку к передней ножке стула, другая висела в воздухе на веревке, затянутой петлей на большом пальце. Веревка шла вверх, к осветительной арматуре на потолке, представлявшей собой металлическую панель с четырьмя точечными светильниками. В углублении панели просматривалось маленькое колесико — миниатюрный блок. Через него веревка соединялась с шеей Сальгадо, судя по виду сломанной. Веревка была туго натянута, так что скособоченная голова Сальгадо не касалась пола. При более близком осмотре миниатюрного блока они обнаружили, что он застопорен завязанным на веревке узлом.

— Стул опрокинулся, — констатировал Фалькон, — и делу конец.

Кальдерон обошел запачканное кровью пространство.

— Что, черт побери, здесь происходило? — спросил он.

В дверях появился судмедэксперт, тот же самый, что приезжал для осмотра трупа Рауля Хименеса.

Это был первый случай, когда Фалькон лично знал убитого. Он не мог отделаться от воспоминаний о последней встрече с Сальгадо, когда они пили мансанилью в погребке «Альбариса». И теперь, видя его безжизненное тело, его кровь на полу, грубую унизительность его смерти, Фалькон испытал острое чувство вины перед этим человеком, к которому питал неприязнь. Он зашел со стороны книжных стеллажей и заглянул убитому в лицо. Щеки с красными прожилками были растянуты засунутыми в рот носками, воротник рубашки набряк кровью, выпученные глаза смотрели прямо на Фалькона. Он вздрогнул, заметив в загустевшей лужице крови на полу то, что больше всего боялся увидеть: лоскутик кожи с тонкими ресничками.

Фотографии были сделаны, и Фелипе с Хорхе принялись расчищать узкую дорожку к трупу, забирая пробы крови из каждой оказавшейся в ее пределах капли. Наконец судмедэксперт опустился рядом с покойником на колени и начал тихо наговаривать в диктофон свои комментарии: физическое описание Сальгадо, перечень полученных им телесных повреждений и вероятную причину смерти.

«…потеря крови из-за травм головы, полученных от ударов головой жертвы об острые края и углы спинки стула… веки удалены… признаки асфикции… возможно, сломана шея… время смерти: в пределах последних восьми часов…»

Фалькон протянул Кальдерону свой мобильник, запустив сообщение, оставленное в два сорок пять ночи. Кальдерон прослушал его и, в свою очередь, передал мобильник судмедэксперту.

— «Ты знаешь, что делать?» — озадаченный Кальдерон повторил указание, данное убийцей Сальгадо.

— Этот блок установил не убийца, — сказал Фалькон. — Он был вделан сюда давно. Серхио узнал, что Сальгадо имеет склонность к самоудушению, и подсказал ему, как положить конец пыткам с помощью приспособления для извращенных сексуальных утех.

— Склонность к самоудушению? — переспросил Кальдерон.

— Состояние, близкое к асфикции, усиливает сексуальное удовольствие, — объяснил Фалькон. — Однако этот прием достаточно опасен.

«Такое, что тебе и во сне не снилось», — подумал Фалькон.

В дверях появился патрульный. Полицейский из ближайшего участка хотел поговорить с Фальконом о взломе дома Сальгадо, которое он расследовал две недели назад. Фалькон вышел к нему в холл и попросил его показать, каким входом воспользовались злоумышленники.

— Понимаете, какая странная штука, старший инспектор, никаких следов взлома не было, да и сеньор Сальгадо утверждал, что ничего не украдено. Он просто знал, что в его доме кто-то побывал. Он был уверен, что взломщики провели здесь выходные.

— На чем основывалась эта уверенность?

— Он не мог объяснить.

— А горничная приходит по выходным?

— Нет, никогда. И садовник приходит по выходным только летом, чтобы полить растения. Сеньору Сальгадо нравилось уединение, когда он бывал дома.

— А что, он часто отсутствовал?

— По его словам — да.

— Вы осматривали дом?

— Конечно. Он сам меня по нему провел.

— Нашли какие-то уязвимые места?

— На нижнем этаже — нет, но наверху есть комната с балконом, и замок в балконной двери — одно название.

— И как туда можно забраться?

— Стоит только залезть на крышу гаража, а перепрыгнуть оттуда на балкон — плевое дело, — объяснил полицейский. — Я посоветовал ему сменить замок да еще поставить на двери засов… Они никогда не слушают…

Фалькон поднялся наверх. Полицейский подтвердил, что и дверь и замок те же самые. Ключ выпал из замка и валялся на полу. Дверь ходила в проеме ходуном.

Медицинский осмотр в кабинете Сальгадо был завершен, и Фелипе с Хорхе снова копошились на полу, забирая пробы крови. Фалькон позвонил Рамиресу, коротко проинформировал его о том, что произошло, и велел привезти в Порвенир Фернандеса, Серрано и Баэну. Предстояло еще побегать, опрашивая соседей, прежде чем они уйдут на работу.

— На рабочем столе компьютера есть один значок, — сказал Кальдерон, — названный «Familia Salgado» — «Семья Сальгадо», а под клавиатурой карточка с надписью «Наглядный урок номер три».

Было уже далеко за полдень, когда Кальдерон подписал levantamiento del cadaver. У Фелипе и Хорхе ушло несколько часов на то, чтобы взять пробы из каждой маленькой капельки крови на случай, если одна из них принадлежит убийце. Труп Сальгадо унесли, и специальные люди занимались дезинфекцией комнаты. Стул завернули в пленку и отправили в полицейскую лабораторию. Только в 12.45 Фалькон, Рамирес и Кальдерон смогли усесться перед экраном компьютера и просмотреть «Семью Сальгадо».

Фильм начинался с многократного показа того, как Сальгадо выходит с кейсом из своего дома и садится в такси. Потом шли повторяющиеся кадры с Сальгадо, вылезающим из такси на Новой площади и шествующим по улице Сарагосы к своей галерее. Затем следовала серия эпизодов: Сальгадо в кафе, Сальгадо в ресторане, Сальгадо у бара «Ла-Компани», Сальгадо рассматривает витрины, Сальгадо в универмаге «Корте Инглес».

— Да-а, ну и… что, собственно, он хочет этим сказать? — спросил Рамирес.

— Что этот человек проводит много времени в одиночестве, — ответил Кальдерон.

Следующая сценка представляла Сальгадо, топчущегося у двери дома. Это была классическая севильская дверь из полированного дерева с фигурными медными заклепками. Сальгадо снова и снова приходил к этому дому с характерным терракотовым фасадом, украшенным кремовыми обрамлениями окон и двери.

— Нам известно, что это за дом? — поинтересовался Кальдерон.

— Да, известно, — ответил Фалькон. — Это мой дом… дом моего покойного отца. Сальгадо был агентом моего отца.

— Если ваш отец умер, — сказал Кальдерон, останавливая просмотр фильма, — то зачем же Сальгадо?..

— Он все пытался прорваться в мастерскую моего отца. У него были какие-то причины, о которых он мне не сообщил.

— Сальгадо когда-нибудь заставал вас дома? — спросил Рамирес.

— Бывало. Но я не открывал. Мне был неприятен Рамон Сальгадо. Он угнетал меня своим занудством, и я старался от него прятаться.

Кальдерон снова запустил фильм. На экране появился Сальгадо, стоявший у поворота в переулок. Над его головой была стрелка, указывающая направление к отелю «Париж», и Фалькон понял, что он стоит на улице Байлен и смотрит в сторону его дома. Вдруг Сальгадо устремился вперед. Камера отслеживала его извилистый путь в хаотичной толпе прохожих. Сальгадо кого-то догонял. И только на подходе к улице Маркиза де Парадас стало ясно, что предмет его интереса — не кто иной, как Фалькон. Было видно, как он вошел в кафе «Сан-Бернардо» с улицы Юлия Цезаря. Сальгадо воспользовался входом с улицы Маркиза де Парадас, и произошла «случайная» встреча. Камера тоже проникла в кафе, заняла удобное место и спокойно снимала, как они разговаривают у стойки. Бармен поставил чашечку черного кофе перед Фальконом и большую чашку с блюдцем перед Сальгадо. Он вернулся к ним со стальным кувшинчиком горячего молока. Фалькон отшатнулся, когда оно полилось в чашку Сальгадо.

— В чем было дело? — спросил Рамирес. — Что он вам сказал?

— Да у него была только одна песня: «Разрешите одним глазком…»

— Но с чего вы отшатнулись, будто?..

— Да ни с чего, просто я терпеть не могу молоко. Аллергия или что-то в этом роде.

— А вот и кладбище! — воскликнул Кальдерон.

— Это похороны Хименеса, — подхватил Рамирес. — Вот я у кипариса снимаю на пленку присутствующих.

На крупном плане беседующих Фалькона и Сальгадо фильм внезапно оборвался. Кальдерон откинулся на спинку стула.

— Похоже, Серхио считает вас единственным членом семьи Сальгадо, старший инспектор, — заметил Кальдерон.

— У Сальгадо есть сестра, — ответил Фалькон. — Он только что устроил ее в какой-то пансионат для престарелых в Мадриде.

— Было ли в этой последней встрече после похорон что-нибудь необычное? — спросил Кальдерон.

— Он предложил мне какую-то информацию о Рауле Хименесе в обмен на доступ в мастерскую. Еще он сказал, что ему просто нужно провести там некоторое время, и больше ничего. Я-то думал, он хочет устроить итоговую выставку работ Франсиско Фалькона, но он убеждал меня, что у него совсем другие мотивы. Если верить ему — ностальгические.

— И о какой же информации могла идти речь?

— Сальгадо знал Рауля Хименеса и его жену. Он намекал на то, что ему известны враги этого человека. Он сказал, что почерпнул много ценного из разговоров богатых клиентов, посещавших его галерею. Главное, он дал мне понять, что мог бы навести на тех людей, которые доверились Раулю Хименесу и которых он подвел. А еще мы говорили о необходимости отмыть «черные» песеты до введения новой европейской валюты, о том, сколько этих «черных» песет образуется в ресторанном бизнесе и как удобно их вкладывать в недвижимость и искусство. Его предложение звучало многообещающе, но я знаю Рамона Сальгадо…

— И вы не имеете ни малейшего понятия о том, что ему было нужно в мастерской вашего отца? — полюбопытствовал Кальдерон.

— Возможно, во всем этом ворохе бумаг и зарыт какой-нибудь скелет, — сказал Фалькон, — но я сомневаюсь, что когда-нибудь его раскопаю.

— Насколько хорошо Сальгадо знал Консуэло Хименес?

— Мне точно известно, что он представилее моему отцу и что она три раза покупала у него картины. Кроме того, я уверен, что Консуэло Хименес познакомилась с Рамоном Сальгадо в художественных кругах Мадрида и что, вероятно, именно Сальгадо свел ее с Раулем Хименесом на апрельской Ферии восемьдесят девятого года. Она с самого начала туманно говорила о своих отношениях с Рамоном Сальгадо. Может, это самозащита — ее и правда бесит, что мы лезем в ее частную жизнь, — а может, Сальгадо действительно кое-что знал о Рауле Хименесе и она не хотела подпускать нас к нему. Она упоминала о старом приятеле мужа с танжерских времен, и этим приятелем, мне кажется, был Сальгадо. В таком случае их знакомству уже более сорока лет.

— Тут и нужно искать мотив, верно? — спросил Кальдерон.

— Да она и Сальгадо заказала, — буркнул Рамирес. — Ясно как день.

— Не спешите с выводами, инспектор, — осадил его Кальдерон. — Этим стоит заняться, вот и все. А теперь давайте взглянем на очередной наглядный урок.

Рамирес вынул карточку из пакета для улик. На обратной стороне были написаны два имени: Франсиско Фалькон и И.Босх.

— Карточка была подсунута под клавиатуру компьютера, — сказал Фалькон. — Они могут быть кодами доступа к файлам.

Кальдерон подвел указатель мыши к ярлыку жесткого диска и дважды щелкнул клавишей. Выскочило диалоговое окно с требованием ввести код доступа. Он набрал на клавиатуре «Франсиско Фалькон». В открывшемся окне оказались двадцать папок с совершенно обычными именами: «Письма», «Клиенты», «Приход», «Расход»… Все они свободно открывались, и лишь для папки «Картины» потребовался другой код доступа. Кальдерон набрал «И.Босх», и на экране появилась новая группа папок. Кальдерон щелкнул наугад одну из них. В ней содержались сотни фотографий с именами и датами.

— Надеюсь, нам не придется просматривать всю художественную коллекцию Сальгадо, чтобы найти то, что Серхио хочет предложить нашему вниманию, — сказал Кальдерон.

Фалькон прокрутил список до конца.

— Последние пять — фильмы, — заметил Кальдерон.

— Наверное, фотки непристойные, — предположил Рамирес.

— А может, и пристойные — для маскировки, — ответил Фалькон.

Рамирес схватил мышь и, дважды щелкнув клавишей, запустил один из фильмов. В рамке маленького киноэкрана возник мальчик, лежавший животом вниз на старомодном, обитом кожей гимнастическом коне. Его запястья были связаны так, что он крепко обнимал коня, а лодыжки были прикручены к металлическим ножкам. Ремень, охватывавший поясницу ребенка, притягивал его к снаряду, и мальчишеские ягодицы нелепо и неприлично торчали вверх. Он был беспомощен, и на его лице, хотя и отупевшем от наркотиков, читался страх.

— Это нам смотреть необязательно, — сказал Фалькон.

— Проверьте-ка фотографии, — распорядился Кальдерон. — Открываются они или нет.

Рамирес открыл одно фото. Другой мальчик с голубыми тенями на веках и накрашенными розовой помадой губами был живописно насажен на пенис взрослого мужчины. Сытые по горло, они закрыли компьютер.

— Лучше показать эту гадость полиции нравов, — сказал Фалькон.

— А мы-то тут при чем? — недоумевал Кальдерон. — Зачем Серхио посвятил в это нас?

— Он просто показал нам истинную сущность убитого, — объяснил Фалькон. — Если раньше вы считали Рамона Сальгадо пожилым, одиноким, богатым, респектабельным директором престижной галереи в Севилье, то теперь вы думаете иначе.

— А я думаю, что это тупик, — заявил Рамирес. — Просто очередная попытка направить нас по ложному следу. Тесная связь сеньоры Хименес с обеими жертвами не может быть случайной.

— Но есть и третья жертва, — напомнил Фалькон.

— Вы знаете, что я имею в виду, старший инспектор, — не успокаивался Рамирес. — Проститутка, к своему несчастью, просто подвернулась убийце под руку, а заодно помогла ему запутать нас и отнять у нас время. Консуэло Хименес располагала всей необходимой информацией, чтобы заказать своего мужа и — судя по всему — Рамона Сальгадо. Я по-прежнему считаю, что мы должны забрать ее в полицейское управление и по-настоящему нажать на нее.

— Прежде чем пойти на эту меру, следует обыскать дом Сальгадо сверху донизу, а также галерею на улице Сарагосы, — возразил Фалькон. — Ее голыми руками не возьмешь.

— И что мы собираемся искать, старший инспектор? — спросил Рамирес.

— Грязь в отношениях между Консуэло Хименес и Рамоном Сальгадо, — объяснил Фалькон. — Так что отправьте Фернандеса опрашивать соседей, а сами берите Серрано и Баэну и осмотрите дом, двигайтесь за Фелипе и Хорхе.

Рамирес вышел из комнаты. Фалькон плотно закрыл за ним дверь и вернулся к Кальдерону, сидевшему за столом.

— Я хотел бы буквально минуту поговорить с вами с глазу на глаз, — сказал Фалькон.

— Видите ли, э-э… дон Хав… старший инспектор, — промямлил взятый врасплох Кальдерон, мешая личное со служебным. — Я не знаю, что произошло вчера вечером. Я не знаю, что сказала вам Инес. Мне, конечно, известно, что вы… но она сказала мне, что между вами все кончено, что вы развелись. Я полагаю, вам следует… я не знаю… то есть… А что вы там делали вчера ночью?

Фалькон остолбенел. Утро оказалось таким напряженным, что он напрочь забыл об Инес. С Кальдероном он собирался поговорить о компании «МКА Консульторес С.А.». Фалькон уставился в пол с единственным желанием: перенестись одним махом на неделю вперед, в другое дело с другим судебным следователем. Но все осталось на своих местах, и у него в душе началась та титаническая борьба, через которую, по его наблюдениям, проходят все преступники на пути к признанию. Ему хотелось ответить. Хотелось извлечь какое-то разумное зерно из сумятицы своих недавних переживаний, показать, что он, как и Кальдерон, способен преодолеть эту неловкую ситуацию. Но, натолкнувшись на стену неразрешимой путаницы, Фалькон отступил. Он провел рукой по ряду пуговиц на пиджаке, словно проверяя, крепко ли они пришиты.

— Я не имел намерения касаться этого в настоящий момент, — сказал он, приходя в ужас от напыщенности и неестественности своих слов. — У меня сейчас чисто профессиональные заботы.

Он мгновенно возненавидел себя, ощутив, как от Кальдерона, словно дурным запахом, повеяло неприязнью. Ему представилась возможность цивилизованным путем прийти к пониманию, а он отпихнул ее своим начищенным, завязанным на двойной бантик ботинком, и теперь ничего нельзя было поправить.

— Так что же у вас за заботы, старший инспектор? — спросил Кальдерон, с холодной невозмутимостью закидывая ногу на ногу.

Это был полный провал. Не сумев по-человечески объясниться с Кальдероном, Фалькон пал в его глазах как профессионал. Он понимал, что отныне не будет пользоваться доверием, а может, и того хуже: антипатия этого человека обернется против него. Кальдерон никогда не станет его союзником. Любая переданная ему информация может дойти до врагов Фалькона, и те разделаются с ним. Но он все-таки рассказал Кальдерону о «МКА Консульторес С.А.», прекрасно осознавая, что движет им уже не профессионализм, а стыд. Его мучила нелепая мысль, что теперь молодой судебный следователь может согласиться с Инес: «Да, у Хавьера Фалькона и впрямь нет сердца».

24

Пятница, 20 апреля 2001 года,

дом Рамона Сальгадо, квартал

Порвенир, Севилья

Пока Фалькон говорил, Кальдерон делал записи, а когда тот кончил, закурил сигарету. Фалькон смотрел в окно на буйно разросшийся сад Сальгадо.

— Вы приходили вчера, чтобы поговорить со мной об этом? — спросил Кальдерон.

— Полагаю, вы согласитесь, что в этой версии есть довольно щекотливые моменты, — ответил Фалькон. — И когда я увидел выходящего от вас доктора Спинолу…

— Доктора Спинолы нет в вашем списке директоров, — резко оборвал его Кальдерон.

— Он есть в коллекции знаменитостей Рауля Хименеса. Какая-то неясная связь все же существует. Об этом следовало бы подумать, — продолжил Фалькон, ощущая сопротивление Кальдерона и безнадежность своих попыток наладить с ним отношения. — Вы также понимаете, что пока мы располагаем лишь косвенными и малоубедительными доказательствами причастности Рауля Хименеса к растлению малолетних. Я бы об этом даже не упоминал, если бы не известная история Карвахаля и не наша сегодняшняя находка.

— Так вы считаете, что мы ищем изнасилованного мальчика? И как по-вашему, Консуэло Хименес замешана в этом? — спросил Кальдерон.

— Серхио мужчина. Каким-то образом он сумел завязать отношения с Элоисой Гомес, возможно, как человек сочувствующий… как такой же forastero. Я не читал протоколов по делу Карвахаля, так что о его пристрастиях мне ничего не известно, но Сальгадо, похоже, интересовался мальчиками, а Хименес — девочками.

— В таком случае либо Серхио действует в одиночку как мститель за всех изнасилованных, либо — что вполне возможно — ему указывают цель, — заметил Кальдерон.

— Консуэло Хименес любит своих детей. Правда, все они мальчики, но если бы она обнаружила у своего мужа порнографию, так или иначе связанную с растлением малолетних, я уверен, она бы этого не потерпела. Она знала Района Сальгадо…

— Но как она могла узнать о нем такое! — спросил Кальдерон, слегка постучав по компьютеру.

— Понятия не имею. Я лишь рассуждаю о том, на что она способна, а не пытаюсь доказать ее вину, — сказал Фалькон. — Она уклонялась от обсуждения любых деловых предприятий мужа. А когда я выказал некоторую осведомленность об «МКА Консульторес», она не пожелала продолжать разговор без своего адвоката. Консуэло Хименес решительная женщина. Невзирая на все заявления о ненависти к насилию, она в кровь разбила лицо Басилио Лусене. Она умна и расчетлива. Правда, ее действительно могли держать в неведении об «МКА», и она просто решила перестраховаться. К тому же она предложила выяснить, какого рода отношения связывали ее мужа с Карвахалем.

— Все это шатко, старший инспектор. Как вы говорили раньше, сеньора Хименес вправе защищать свою частную жизнь, а также свое наследство и наследство своих детей. Она ударила Лусену в приступе гнева, вполне объяснимого той опасностью, которой ей грозила его половая распущенность. А ум и расчетливость — необходимые предпосылки успеха в бизнесе.

— Вы, конечно, правы, — ответил Фалькон, испытывая отвращение к подобострастию, вкравшемуся в его голос. — Так мы сошлись во мнении, что эти убийства связаны между собой? То есть что мы расследуем не ряд спонтанных зверств? Это одно множественное преступление, а не серийные действия маньяка.

Кальдерон пощипывал ухо, уставившись в пол сквозь стеклянную столешницу.

— Наказание, которое Серхио придумал для двух своих главных жертв, согласуется с образом человека, пережившего сексуальное насилие, — заговорил Кальдерон. — Объекты выбраны заранее, и налицо связующее звено — их давнее знакомство. Ваше предположение, что Серхио заставлял их смотреть в глаза своим глубинным страхам, по-моему, верно. Удаление век и последующие увечья, которые оба убитых нанесли себе сами, свидетельствуют именно об этом. Вопрос в том, как Серхио узнает о подобных вещах? Ведь они скрыты. Сугубо личны. Секретны. Неужели он умеет читать мысли?

Фалькон рассказал ему о проведенном местным полицейским расследовании проникновения в дом Сальгадо.

— Что ж, если убийца провел здесь выходные, значит, он уже нацелился на Сальгадо. Вероятно, он даже знал о тайном кошмаре этого человека и просто искал способ предъявить его ему.

— Он одержим идеей кино, — сказал Фалькон. — Для него оно — память.

— Ну, ясное дело… фильм, сон. Люди вечно это путают, — заявил Кальдерон. — И понятно. Замкнутое темное пространство кинотеатра, сменяющиеся картины. Очень похоже на то, что видишь во сне.

— Серхио, в своей тяге к творчеству, осуществляет мечту каждого художника. Он проникает в умы людей и меняет их взгляд на вещи, то есть представляет им в новом свете нечто давно знакомое. И ему приходится здорово изощряться, ведь люди не хранят свои страхи в записях, не так ли?

— Они хоронят их, — согласился Кальдерон.

— Может, мы имеем дело с воплощением зла, — произнес Фалькон. — С гениальным злодеем.

— Что навело вас на такую мысль?

— То, что это выходит за рамки нашего воображения.

Кальдерон обернулся к висевшим за его спиной четырем Фальконовым «ню».

— К счастью, есть гениальность иного рода, — сказал он. — Уравновешивающая злую.

— Что касается моего отца, то, мне кажется, он предпочел бы не иметь никакого дара.

— Почему?

— Потому что он его потерял, — объяснил Фалькон. — Если бы у него никогда не было гения, ему не пришлось бы прожить остаток жизни с чувством утраты.

Когда речь опять зашла о личном, Фалькон отступил к окну. Он пытался понять, можно ли сейчас спасти ситуацию. Если он способен был так говорить об отце, то почему не об Инес? Почему не приоткрыть душу этому человеку? В дверь постучали, и в комнату всунулась голова Фернандеса.

— Инспектор Рамирес обнаружил на чердаке большой чемодан, — доложил он. — Замок просверлен, и пыль на поверхности лежит неровно. Фелипе ищет отпечатки пальцев.

После того как Фелипе объявил, что отпечатков нет, чемодан был спущен на лестничную площадку. Он оказался тяжелым. Под слоем оберточной бумаги в нем вперемешку лежали книги, старые каталоги, экземпляры журнала «Танжер-Ривьера», пакеты из черной светонепроницаемой бумаги, набитые фотографиями. По бокам были всунуты четыре старые магнитофонные катушки. Нашлась и одна коробка с кинопленкой, но камера и проекционное оборудование отсутствовали. Еще обнаружился дневник, первая запись в котором была датирована 2 апреля 1966 года. Он кончался на двадцатой странице записью от 3 июля 1968 года.

Поняв, что мгновенными открытиями тут не пахнет, Кальдерон отбыл на совещание. Они назначили встречу на двенадцать часов дня в понедельник. На выходе из дома Кальдерона подстерегали четверо журналистов, чья поразительная осведомленность не позволила от них отмахнуться. Ему пришлось провести импровизированную пресс-конференцию, во время которой один из журналистов заявил, что средства массовой информации окрестили убийцу El Ciego de Sevilla.[97] Кальдерон автоматически возразил, что называть убийцу слепцом нелогично, так как все обстоит совершенно иначе.

— Значит, вы можете подтвердить, что он срезает у своих жертв веки? — вцепился в его слова журналист, и Кальдерон поспешно свернул пресс-конференцию.

Фалькон и Рамирес распределили между собой работу. Услышав, что у Сальгадо есть белокурая и голубоглазая секретарша по имени Грета, Рамирес с удовольствием отправился с Фернандесом в галерею на улице Сарагосы. Баэна и Серрано, притащив чемодан в кабинет и выложив его содержимое на письменный стол, продолжили обыск дома вместе с Фелипе и Хорхе. Еще раз обследовав чердак, они раскопали старый катушечный магнитофон, который Фелипе умудрился заставить работать.

По идее начинать нужно было с дневника, но Сальгадо вел его из рук вон плохо. Первая запись объясняла, почему он вообще взялся за перо: он был счастлив. Он собирался жениться на девушке по имени Кармен Бласкес. Фалькон, не подозревавший, что у старика когда-то была жена, хмыкнул, прочитав излияния тридцатитрехлетнего Сальгадо, уже самодовольного, напыщенного и приторного: «Франсиско Фалькон оказал мне великую честь, согласившись быть моим testigo.[98] Его гений сделает это событие одним из самых обсуждаемых в светских кругах Севильи». Неудивительно, что Сальгадо забросил дневник: этому убожеству нечего было сказать. Проникновенно он говорил только о своей молодой жене. Тут вся искусственность слетала с него, и он начинал изъясняться по-человечески: «С каждым днем я все больше люблю Кармен… Она чиста и поэтому кажется простоватой, но именно ее чистота трогает всякого, кто встречается с ней. Как говорит Франсиско: «Она заставляет меня забывать о мерзости моей жизни. В ее обществе я чувствую себя так, будто всегда был хорошим человеком».

Фалькон попытался представить своего отца, произносящего подобные слова, и решил, что они — выдумка Сальгадо. Он извлек из одного пакета стопку фотографий и сразу увидел фото Кармен, датированное июнем 1965 года. Там она выглядела лет на тридцать. В ее лице не было ничего примечательного, за исключением бровей — коротких, темных, совершенно горизонтальных, без малейшего изгиба. Они придавали ей серьезный, озабоченный вид, словно ей приходилось очень печься о муже.

Запись от 25 декабря 1967 года: «Вчера вечером перед обедом я словно вернулся в детство. Мои родители всегда дарили нам в сочельник подарок, и Кармен преподнесла мне лучший в моей жизни дар. Она беременна. Мы безумно счастливы, и я просто упился шампанским».

В дневнике содержалась история нормально протекавшей беременности Кармен, перемежавшаяся ошеломляющими подробностями успешных художественных выставок с указанием вырученных сумм. Сальгадо упоминал о магнитофоне, который он приобрел, чтобы записать пение Кармен, что ему никак не удавалось сделать из-за страха, охватывавшего ее перед микрофоном. Сальгадо был в восторге от живота беременной Кармен, достигшего огромных размеров. Он даже просил ее попозировать Франсиско Фалькону. Это предложение привело ее в ужас. Последняя запись гласила: «Врач разрешил мне записать первый в этом мире крик моего ребенка. Его поразила эта просьба. По-видимому, мужчины никогда не присутствуют при родах. Я спросил Франсиско, где он ждал появления на свет своих детей, и он ответил, что не помнит. Когда я спросил, не у постели ли Пилар, он вытаращил глаза от удивления. Неужели я единственный в Испании мужчина, который испытывает благоговение перед этим торжественным моментом? Мне казалось, что уж такого-то гениального художника, как Франсиско, таинство рождения человека должно захватывать не меньше, чем вдохновение».

Странный финал для дневника. Фалькон отсчитал месяцы; получалось, что если Кармен объявила о своей беременности в конце декабря, то ребенок должен был родиться в июле. Он тщательно перебрал вываленные из чемодана бумаги, ища какое-нибудь письменное упоминание о появлении на свет ребенка. В запачканной голубой папке его ждал ответ — свидетельство о смерти Кармен Бласкес, датированное 5 июля 1968 года. В лежавшем под ним медицинском заключении были обстоятельно описаны катастрофические роды, осложненные подскоком давления, почечной недостаточностью, сепсисом и завершившиеся смертью матери и ребенка.

Мысль о запертом чемодане на чердаке дома Сальгадо отдалась в душе Фалькона острой болью. Одинокий старик, посвятивший всю свою жизнь гению Франсиско Фалькона, бродил по улицам, заглядывая в кафе, в магазины, назойливо ища общения, в то время как его единственный шанс на счастье истлевал в сухом пыльном углу.

Налюбовавшись бровями-черточками непритязательной Кармен Бласкес, Фалькон перешел к следующему снимку, запечатлевшему пару в день бракосочетания. Рамон и Кармен держались за руки. Все их счастье выражалось в этом сплетении пальцев. Фалькон с изумлением смотрел на молодого Сальгадо. Последующие тридцать пять лет изменили этого человека до неузнаваемости. Его лицо обвисло под грузом горя.

Пора было заняться магнитофонными лентами, а Фалькон все перекладывал фотографии, пока не наткнулся на снимок своего отца, сидевшего в саду с Кармен. Оба смеялись. Да, его отец всегда любил «чистых» женщин. Мать, Мерседес… он терпел даже эксцентричную Энкарнасьон за ее «добропорядочность». Проглядев все фотографии, Фалькон понял, что тут собрана полная коллекция фотоснимков Кармен. Они были разного размера и сняты множеством фотоаппаратов. Видимо, Сальгадо методично удалил ее из фотографической летописи своей жизни.

Магнитофонные пленки. При мысли о них у Фалькона вспотели ладони. Ему не хотелось слушать эти старые записи. У него дрожали руки, когда он продевал ленту через магнитные головки. Убедившись, что она вся пустая, Фалькон облегченно вздохнул.

Едва завертелась вторая катушка, зазвучали голоса Сальгадо и Кармен. Он упрашивал ее спеть, а она отказывалась. Ее каблуки то громче, то тише стучали по деревянному полу, в то время как Сальгадо умолял всем что ни на есть святого, присовокупив в конце концов, что она же должна оставить ему какую-то память о себе на тот случай, если он, не дай бог, ее переживет. Разговор сменился классической музыкой, за ней последовало фламенко, и Фалькон быстро перемотал пленку до конца.

Третья катушка начиналась с Адажио Альбинони, за которым шли столь же волнующие произведения Малера и Чайковского. Мокрыми пальцами Фалькон с трудом пропустил четвертую ленту через магнитные головки. Он нажал кнопку «воспроизведение» и услышал только шипение, но затем… затем разразилось то, чего он боялся. Пронзительные вопли, увещевания, звуки панической суеты. Топот ног по твердому полу, лязг металлических поддонов о кафель, стук опрокидываемых ширм, треск рвущейся ткани. Раздался последний крик утопающего, уносимого в открытое море и видящего лишь мечущегося по берегу любимого, становящегося все меньше и меньше: «Рамон! Рамон! Рамон!» Затем резкий щелчок — и тишина.

Стеклянная столешница не позволила Фалькону упасть. Последние крики Кармен нанесли ему три сокрушительных удара под дых. Внутри у него все словно оборвалось.

Фалькон сосредоточился на своем дыхании, пытаясь успокоиться. Он выключил магнитофон, стер пот с верхней губы. Теперь ему было мучительно стыдно за свое хамское отношение к старому другу отца. За все те случаи, когда, столкнувшись с ним в районе улицы Байлен, он думал: о нет, только не этот зануда. Но ведь было же еще и ужасающее содержимое компьютера. Что случилось с этим человеком после того, как он потерял жену? Не подтолкнула ли его к пороку безутешность? Не она ли привела его по этому скверному пути к последнему извращению — самоудушению в присутствии скорбных образов загубленных детей? Возможно, изъян был у Сальгадо в природе, и он чувствовал в себе эту ужасную наклонность, и тут в его жизнь вошла Кармен, давшая ему заряд чистоты, но ее жестоко отняли у него. Да, разочарование — слишком слабое слово для определения того, что испытывал Рамон Сальгадо, когда, выйдя из больницы в невыносимую жару севильского июля, делал первые горячечные шаги по дороге в ад.

В кабинет ввалился Баэна с большим пластиковым мешком в руках.

— В доме мы закончили, старший инспектор, — сказал он, передавая мешок Фалькону. — Серрано с Хорхе осмотрели сад. Единственное, что представляет интерес, вот эта штуковина. Это плеть. Такими пользуются религиозные фанатики, чтобы себя хлестать. Меа culpa. Меа culpa.[99]

— Где вы ее нашли?

— В глубине встроенного шкафа в спальне, — ответил Баэна. — Но никаких вам терновых венцов или власяниц.

Фалькон хохотнул и велел Баэне составить опись хранившихся в чемодане вещей и забрать его в полицейское управление. Поручив Серрано опечатать дом, он поехал в центр города. Припарковавшись на Рейес-Католикос, он быстро заглотил solomillo al whisky,[100] а потом пошел по улице Сарагосы к галерее Сальгадо, демонстрационный зал которой был погружен в темноту.

Секретарша Сальгадо, швейцарка Грета, сидела за письменным столом в глубине демонстрационного зала, зажав ладони между коленей и уставившись в пространство. Глаза у нее опухли и покраснели от слез.

— Вам лучше было бы пойти домой, — посоветовал Фалькон, но она не хотела оставаться одна. Она сказала, что прошло ровно десять лет, как она нанялась на работу к Рамону Сальгадо. Они планировали отпраздновать эту годовщину во время Ферии. Грета предалась воспоминаниям, пересыпая их затертыми фразами, вроде: «Что это был за человек!» Фалькон спросил ее, нет ли среди художников таких, которые, по ее мнению, не любили Рамона или кому он отказал.

— Люди с улицы заходят постоянно. Студенты, молодежь. Я ими занимаюсь. Они не понимают, как строится наш бизнес и что Рамон не ведет дела на таком уровне. Некоторые вылетают отсюда, грохнув дверью, будто мы не достойны их гения. Другие пускаются в разговоры, и если они мне симпатичны, я смотрю их работы. Если ребята талантливы, я подсказываю им, к кому обратиться. Рамон никогда ни с кем из них не встречался.

— Часто ли вам показывают кино-, видео- или компьютерные инсталляции?

— Да почти всегда. В наше время мало кто из молодых рисует красками.

— А это не во вкусе Рамона, да?

— Это не во вкусе его клиентов. Они консерваторы. Для них подобные произведения — не ценность. На этом уровне речь идет лишь о вложении денег… а компакт-диск с цифровой записью какого-нибудь шедевра креативного искусства не ощущается и не выглядит как предмет для десятимиллионной инвестиции.

— А не было ли среди художников таких, кого он неудачно представил публике?

— Он очень внимательно занимался с каждым художником. И никогда не допускал просчетов.

— Давайте поговорим о последних шести месяцах. Вы не помните ничего подозрительного, неприятного или оскорбительного…

— Он мало времени уделял работе. Возился с сестрой, а еще долго пробыл за границей. Главным образом на Дальнем Востоке — в Таиланде и на Филиппинах.

У Фалькона тут же мелькнула мысль, что Сальгадо удовлетворял свои потребности с восточными мальчиками. В присутствии Греты, с ее незапятнанными воспоминаниями, узнавший правду Фалькон чувствовал себя подонком. Он сознавал, что эта правда принизила его, а ее в ее неведении грязь не коснулась.

— Рамон когда-нибудь говорил о своей жене? — спросил он.

— Я и не знала, что он был женат, — отозвалась она. — Он был очень скрытным человеком. Я даже никогда не воспринимала его как испанца. Сдержанностью он больше напоминал швейцарца.

Какими разными гранями мы поворачиваемся к разным людям, подумалось Фалькону. Для женщины, на которую ему не требовалось производить впечатление, Сальгадо был спокойным, сильным, добрым и сдержанным, в то время как Фалькон считал его елейным, нудным, угодливым и напыщенным. Имея хорошую память, мы со всяким могли бы выдерживать определенную роль; все мы актеры и каждый день играем новую пьесу.

Фалькон поднялся по лестнице наверх, в кабинет Сальгадо, который теперь оккупировали Рамирес и Фернандес, сидевшие без пиджаков по обе стороны письменного стола и ворошившие бумаги.

— Мы здесь мало что накопали, — сообщил Рамирес. — Все самое интересное Грета выдала нам в первые полчаса: список клиентов, список художников, которых он когда-то представлял, список тех, кого он продолжает представлять, и тех, кого он забраковал. Остальное — письма, счета и прочая дребедень. Никакой переписки между ним и сеньорой Хименес. Ни малюсенькой записки от Серхио со словами: «Ты покойник».

Было поздно. Фалькон велел им закругляться, а сам вернулся в полицейское управление. Чемодан уже находился там. Он взял кинопленку и вставил ее в еще не убранный киноаппарат Рауля Хименеса. Фильм, скорее всего, был подарком и, возможно, даже от того же Рауля. Он состоял из семи эпизодов, героями которых были Рамон и Кармен. Каждый кадр говорил об их счастье. Сальгадо явно обожал свою жену. Его взгляд, следивший за ней, когда она поворачивалась к камере, а потом не отрывавшийся от ее щеки, не оставлял в том никаких сомнений.

Фалькон сидел в темноте, наедине с мелькающими образами. Он не мог сдерживаться. Да и не перед кем было что-то из себя изображать. Он плакал, сам не зная почему, и презирал себя за это, как прежде презирал зрителей, у которых вышибала слезу грубая сентиментальщина, демонстрируемая на серебристом экране.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

2 ноября 1946 года, Танжер

Вчера ко мне зашел один американец. Внушительный человечище. Он представился как Чарльз Браун III и попросил разрешения взглянуть на мои картины. Мой английский значительно улучшился с тех пор, как американцы вдруг зачастили в «Кафе Сентраль». Мне не хотелось, чтобы он копался в моих рисунках, поэтому я сказал ему, что хочу расположить их надлежащим образом, и попросил зайти поближе к вечеру. Так я выиграл немного времени и успел выяснить у Р., что это агент Барбары Хаттон, новой Королевы Касбы.[101] Я расставил работы, которые собирался показать, и когда он вернулся и мы вошли в комнату, я сразу заявил: «Продается все, кроме этого», указывая на угольный рисунок П.

Говорят, во дворце Сиди Хосни царит такая роскошь, которая даже Р. не снилась. В каждой из тридцати комнат стоят золотые каминные часы от «Ван Клееф и Арпельс» стоимостью в 10 ООО долларов штука. Тот, кто выбрасывает треть миллиона долларов, чтобы узнавать время, может судить о достоинстве вещи исключительно по ее цене. «Она не купит у тебя ничего за двадцать долларов, — наставляет меня Р. — Она понятия не имеет, сколько это. Для нее это все равно что для нас сентаво». Я сказал ему, что еще ни разу в жизни ничего не продал. «Тогда ты продашь свою первую картину не меньше чем за пятьсот долларов». Он объяснил мне технологию продажи, и я применил ее на практике. Я ходил за Чарльзом Брауном по комнате и рассказывал о своих работах, но кожей ощущал его отчаянную тягу к изображению П. В конце концов он спросил: «Интереса ради, сколько стоит тот сделанный углем набросок обнаженной?» Я ответил, что произведение не продается. Оно не имеет цены. А он все твердил как заведенный: «Ну, интереса ради». И я сказал: «Не знаю». Он вернулся к рисунку. Строго следуя указаниям Р., я не присоединился к нему, а с довольным видом курил в другом конце комнаты, вместо того чтобы осуществить свое желание — взорваться, как пузырь с водой, растекшись в лужице признательности вокруг пустой оболочки.

«Послушайте, — заговорил он, — это все очень любопытно. Мне нравится. Серьезно. Очень нравится. Мавританские переплетения. Узорчатый хаос. Суровые пейзажи. Меня это впечатляет. Но речь не обо мне. Я покупаю для клиентов. И вот чего хотят мои клиенты. Им нужно не интеллектуальное творчество… во всяком случае, тем, кто приезжает в Танжер. Они ищут — как бы сказать поточнее? — восточных соблазнов».

«В самой-то северной точке Африки?» — удивился я.

«Ну, это в переносном смысле, — ответил он. — Они гонятся за чем-то экзотическим, чувственным, таинственным… Да, таинственность — как раз то, что нужно. Так почему же все-таки этот рисунок не продается?»

«Потому что я им очень дорожу. Это мое новое, совсем недавнее достижение».

«Я вижу. Остальные ваши работы превосходны… тщательно выписаны. Но эта… эта другая. В ней есть сладострастие… и вместе с тем неприступность. Да, именно. Природа тайны такова, что она частично приоткрывается, заманивает, но не допускает окончательного познания».

Я спрашивал себя, не пудрит ли мне Чарльз Браун мозги. Но он был искренен. И снова принялся настаивать, чтобы я назвал цену. Я не сдавался. Он сказал, что его клиентка хочет посмотреть мои картины. Я отказался выносить их из дома. Он закрыл нашу дискуссию, пообещав:

«Не беспокойтесь, я приведу гору к Магомету».

Он ушел, встряхнув на прощанье мою влажную руку. Я дрожал от возбуждения. Обливаясь потом, я сорвал с себя одежду и нагишом растянулся на полу. Я закурил сигарету с гашишем, одну из двадцати, которые скручиваю для себя каждое утро. Я смотрел на запечатленную мною П. Моего фаллоса не устыдился бы в ту минуту и сам Пан. И тут, словно сработала телепатия, явился мальчик от К. и помог мне спустить пары.

4 ноября 1946 года, Танжер

Два дня я валялся в своей комнате в состоянии напускного безразличия. Мой натренированный слух был тонко настроен на улавливание самого слабого стука в парадную дверь. Я заснул, а когда стук наконец раздался, пробкой вынырнул на поверхность, словно человек, выбравшийся из каюты ушедшего под воду корабля. Я сражался с подушкой и одновременно пытался одеться. Комическим кульбетом я повернулся к мальчишке-слуге, стоявшему рядом с кроватью с конвертом в руках. Это он постучал в дверь спальни. Я вскрыл конверт. В него была вложена карточка с золотым тиснением от миссис Барбары Вулворт Хаттон с собственноручно написанной ею запиской, в которой Королева Касбы осведомлялась, может ли она посетить Франсиско Гонсалеса в его доме 5 ноября 1946 года в 2.45 дня. Я показал карточку Р., который, прямо сказать, был поражен. «Тут у нас проблема», — заметил он. Р. обожает проблемы и поэтому вечно их создает. На этот раз загвоздка заключалась в моей фамилии.

— Назови-ка мне какого-нибудь Гонсалеса, который сделал что-нибудь выдающееся в области искусства, — потребовал Р.

— Хулио Гонсалес, скульптор, — ответил я.

— Никогда про такого не слышал.

— Он работал с железом — абстрактные геометрические формы. Он умер четыре года назад.

— Знаешь, с кем у меня ассоциируется имя «Франсиско Гонсалес»? С торговцем пуговицами.

— Почему пуговицами? — спросил я, но Р. пропустил это мимо ушей.

— Как фамилия твоей матери?

— Я не могу пользоваться фамилией моей матери, — заявил я.

— Это еще почему?

— Просто не могу, и все.

— Скажи, как ее фамилия!

— Фалькон, — сдался я.

— No, nо, nо, que nо… esto es perfecto.[102] Франсиско Фалькон. Отныне и навеки это твое имя.

Я пытался отнекиваться, но, не желая открывать больше, чем уже пришлось, смирился. Я Франсиско Фалькон, и должен признать, в этом имени что-то есть… Помимо аллитерации в нем присутствует ритм, как, например, в таких именах, как Винсент Ван Гог, Пабло Пикассо, Антонио Гауди, и даже в более простом — Хуан Миро… в каждом из них звучит поступь славы. Когда-то это знали и в Голливуде, поэтому у нас есть Грета Гарбо, а не Грета Густафсон, и Джуди Гарленд, а не Фрэнсис Гамм, только не Фрэнсис Гамм.

5 ноября 1946 года, Танжер

Она пришла, когда обещала, и я совсем потерял голову. Сегодня вечером я даже не курил, чтобы алмазный блеск не заволокло туманом гашиша. Она прибыла в сопровождении Чарльза Брауна, который рядом с ней смотрелся образцом монументальности и почтительности. Я был потрясен ее удивительным изяществом и элегантностью, безупречностью ее костюма, мягкостью ее перчаток, которые, должно быть, выделаны из брюшка пятинедельного козленка. Но что мне особенно понравилось, так это застывшая на ее лице гримаска недовольства. Ее непомерное богатство, ореолом которого она надежно защищена от простых смертных, воспитало в ней требовательность, но я думаю, когда она упадет… то здорово расшибется. Ее каблуки роскошно позвякивали по моим терракотовым полам. Она сказала: «Эухении Эррасурис понравились бы эти плитки». Черт ее знает, кого она имела в виду.

Я был очарован, но, к своему удивлению, не лишился дара речи. Я усовершенствовал технологию Р. и на этот раз даже не выставил рисунок. Она двинулась вдоль экспозиции, ставя одну ногу точно перед другой. Чарльз Браун нашептывал ей что-то на ушко, которое, как мне представляется, выстлано перламутром. Б. X. слушала и кивала. Она уделила внимание мавританской тематике, быстро прошла мимо суровых русских пейзажей и задержалась около видов Танжера. Потом повернулась на каблуках. Козлячьи перчатки были сняты и мягко покачивались в одном из ее белых кулачков. «Это отличные работы, — произнесла она. — Замечательные. Оригинальные. Совершенно необычные. Очень впечатляющие. Но Чарльз сказал мне, что у вас есть нечто еще более совершенное, чем эти произведения, с которыми вы столь любезно позволили мне ознакомиться».

«Я знаю, о чем вы говорите, и я объяснил мистеру Брауну, что эта вещь не продается. Я счел нечестным даже показывать ее вам».

«Я хотела бы лишь взглянуть на нее, — ответила она. — У меня нет намерения выпрашивать у вас то, что вам так дорого».

«Значит, недоразумений не будет, — сказал я. — Идемте».

Я повесил свое творение в освещенном торце длинного темного коридора, так что оно особенно заиграло на фоне старинной кирпичной стены под белой аркой, живописно укрытой множеством слоев известки. В этой части дома довольно темно, и я знал, что моя гостья, неожиданно увидев рисунок, полетит к нему, как бабочка на свет. И я не ошибся.

Издав прямо-таки сладострастный стон, она устремилась к нему, и я понял, что ее зацепило не на шутку. Дело было сделано. Я отступил назад, предоставив ей идти дальше в одиночестве. Она стояла, не двигаясь, минут десять. Затем склонила голову и направилась к выходу. У двери она остановилась, ее глаза сияли. «Большое вам спасибо, — сказала она. — Надеюсь, вы окажете мне честь быть моим гостем на обеде в один из ближайших вечеров». Она протянула руку, я наклонился и поцеловал ее.

6 ноября 1946 года, Танжер

День начался с приглашения на обед к Б.Х. Часом позже явился Чарльз Браун. Я попросил принести мятный чай и закурил. Разговор оказался долгим и сумбурным и вращался вокруг моего прошлого, о котором я плел нечто несусветное, с ходу решив, что это самое лучшее, что таким образом меня никто никогда не узнает — включая, вероятно, и меня самого, — и я сохраню ореол загадочности, которая станет маркой моего творчества. Меня захватила мысль, что даже после моей смерти ученые будут заниматься усердными изысканиями, стараясь добраться до сути Франсиско Фалькона (ну вот, превращение уже совершилось, я механически написал это имя — Франсиско Гонсалес исчез). Они будут снимать один за другим луковые слои в поисках скрывающейся в сердцевине истины. Но, как всем известно, никакой истины в луковице нет. Когда они распотрошат ее до конца, внутри не окажется ничего. Никакого коротенького сообщения. Пустота. Я ничто. Мы ничто. Осознание этого придало мне колоссальную силу. Меня затопило ощущение вседозволенности. Для меня не существует никаких правил. Вздрогнув, я вернулся к действительности. Ч.Б. спрашивал меня, не подумываю ли я о продаже. Я ответил «нет». Тогда он поинтересовался, не принесу ли я рисунок с собой на обед, чтобы показать другим гостям. Это ослабило бы меня психологически, поэтому я снова сказал «нет». Ч.Б. и я направились к двери, и он заметил: «Надеюсь, вы понимаете, что миссис Хаттон была бы готова расстаться с солидной суммой, чтобы приобрести ваше произведение».

«Никому и в голову не придет сомневаться в наличии средств у владелицы дворца Сиди Хосни», — сказал я.

Он выпустил парфянскую стрелу в последний момент.

«Пятьсот долларов», — бросил он и зашагал прочь по узкой улочке, затем свернул налево и направился к касбе.

Я призвал на помощь все свои силы, чтобы не окликнуть его.

11 ноября 1946 года, Танжер

Мне следовало бы записать это прошлой ночью, когда великолепие приема было еще свежо в моей памяти. Я вернулся домой таким пьяным и в таком возбуждении, что мне пришлось выкурить несколько трубок гашиша, чтобы вогнать себя в прерывистый сон. Я проснулся с тяжелой головой, в которой воспоминания порхали вокруг фактов, порой довольно далеко уносясь от них.

Я явился к дверям дворца Сиди Хосни и, показав свое приглашение, был впущен в дом бербером в белых форменных панталонах. В мгновение ока я оказался в царстве грез, где слуги передавали меня с рук на руки, ведя через анфилады комнат и внутренние дворики, отделка которых дорого обошлась прежнему владельцу, как же его звали? Блейк? Или Максвелл? А может, и так и так.

Дворец состоял из нескольких зданий, соединенных с центральным, куда мы и направлялись. Впечатление было путаное, волшебное и таинственное. Таков микрокосм марокканского ума. Слуга оставил меня в зале, где половина гостей вела себя как на коктейльной вечеринке, а половина как в музее. И те и другие имели на то основание. Я был в костюме, но мое загорелое лицо отличало меня от заполнившей комнату белокожей толпы. Одна женщина разлетелась ко мне, явно собираясь послать за выпивкой, но, сообразив в последний момент, что на мне нет ни перчаток, ни фески, спросила, из какого дерева сделаны полы. На выручку мне подоспел Ч.Б. Он повел меня по залу, представляя собравшимся. При каждом представлении восторженные «О!» вспархивали к люстрам (которые скоро заменят венецианскими), как стая голубей. Я понял, что этот обед устроен в мою честь, чтобы ввести меня в общество и мне польстить. В моей руке оказался бокал с каким-то свирепым напитком. Громадный Ч.Б. положил лапищу мне на плечо, словно я его младший брат-монумент, и будь в меня влито чуть больше бронзы, я мог бы возвышаться, как и он, в центре необъятной площади. Хозяйка все не появлялась. Я не готов к подобным раутам, но не из-за недостаточного знания языка, а из-за неумения держаться по-светски. Говорили о Нью-Йорке, Лондоне и Париже, о лошадях, моде, яхтах, недвижимости и деньгах. Мне рассказали, что наша хозяйка подарила свой лондонский дом американскому правительству, что ковер на стене — из Кома, маркетри из Феса, бронзовая голова из Бенина. Они знали все о жизни Б.Х., но ни один из них не пробился сквозь броню ее баснословного богатства. А я пробился. Поэтому я и находился там. Ч.Б. III в красочных выражениях сообщал всем, что я проник в ее душу и сделал это с помощью абсолютно простого, но чарующего рисунка углем, который в своей сиюминутности выражает больше, чем многократно перестраивавшийся, замысловато спланированный, нашпигованный всякой всячиной дворец Сиди Хосни. Пройдясь по залу, я получил приглашения на ряд светских приемов, а заодно и несколько сексуальных предложений от женщин. И здесь, за позолоченными стенами роскошного жилища древнего мусульманского праведника Сиди Хосни, скрывается та же развращенность, которая густой темной струей течет по узким улочкам Соко-Чико.

Б.Х. устремилась прямо ко мне, протягивая руку, которую я поцеловал. Мы оказались в центре внимания. Она сказала: «Мне нужно вам кое-что показать». Мы вышли из комнаты. Она направилась к двери, охраняемой высоким, очень черным нубийцем, тоже в белых панталонах, но с обнаженным торсом. Она повернула в замке ключ, и нубиец, навалившись мощным плечом на дверь, открыл ее перед нами. Мы вошли в личную галерею Б.Х. Там есть Фрагонар, Брак и даже Эль Греко. А еще этот ужасный мистификатор Сальвадор Дали, Мане, Кандинский. Я был потрясен. В ее собрании не только картины. Я видел рисунки Пикассо и наброски, сделанные, как она сказала, Хасаном Эль-Глауи, сыном паши Марракеша. Затем наступил кульминационный момент всего вечера. Б.Х. подвела меня к свободному месту на стене. «Сюда, — сказала она, — я хочу повесить то, что явится воплощением моего видения Марокко. В этом шедевре должна быть неуловимость — зримость и неосязаемость, откровенность и непостижимость, доступность и вместе с тем недосягаемость. Оно должно дразнить, как истина, которая ускользает, стоит протянуть к ней руку». Это не совсем ее слова, кое-какие из них принадлежали Ч.Б., амногие, кажется, вставлены мною. Закончила она так: «Я хочу, чтобы ваш рисунок стал частью моей коллекции». Это была продуманная атака. Я знал, что пора уступить. Продолжая ломаться, я рисковал наскучить просителям. И я кивнул, молча выразив свое согласие. Она вцепилась мне в бицепс. Мы зачарованно смотрели на пустую стену. «Чарльз обсудит с вами детали. Знайте, что вы просто осчастливили меня».

Остаток вечера был окутан хрустальной дымкой, словно я созерцал происходящее сквозь пляску бокалов из венецианского стекла. Это все из-за дикой крепости напитков. Когда я ночью уходил домой, — Б.Х., кстати, уже давным-давно покинула общество, — Ч.Б. отвел меня в сторонку и сказал, что я побудил миссис Хаттон проявить необычайную щедрость. «Она воздает должное гению. Я получил указание не торговаться, а просто вручить вам это». Это был чек на 1000 долларов. Он пообещал зайти утром и забрать рисунок. Итак, меня оценили в одну десятую золотых каминных часов фирмы «Ван Клееф и Арпельс».

23 декабря 1946 года, Танжер

От Пилар по-прежнему нет вестей, я в отчаянии. Пытаюсь продвинуться в работе. Пытаюсь передать в красках то, что видел тогда, но ничего не получается. Казавшееся мне в тот день простым стало неимоверно сложным. Необходимо, чтобы П. вернулась и освежила мои тогдашние впечатления. Я разочаровался в светском обществе. Мне наскучили их аристократические замашки. После моего триумфа у Б.Х. меня буквально рвали на части, но теперь голодный зверь нашел новую пищу. Я получил свободу, но по-прежнему чувствую себя по горло в трясине.

7 марта 1947 года, Танжер

Я не могу работать. Сижу перед семью оставшимися рисунками П. без единой мысли в голове. Я даже пробовал писать под воздействием мажуна. После первой попытки я очнулся с ощущением, что создал нечто великое, но обнаружил только семь холстов, замалеванных черной краской. Я повесил их в комнате с белыми стенами и стоял среди них в полном отчаянии.

25 июня 1947 года, Танжер

Мне противна собственная ненасытность. Моя творческая несостоятельность породила потребность в бесконечном разнообразии. Я таскаюсь по борделям, выискиваю новых юношей и мгновенно теряю к ним интерес. Я яростно курю гашиш и целыми днями мотаюсь как флаг на изнуряющем юго-восточном ветру, упорно ломящемся в двери. Мои руки обессилели, мой пенис вял. Ночами я сижу в баре «Ла Map Чика» в окружении пьяных, развратников, идиотов и шлюх. Я разочаровался в мажуне, который лишь будит во мне старые кошмары — забрызганные кровью стены, груды трупов, грязь и кровь, куски плоти и белые кости крутятся у меня перед глазами.

1 июля 1947 года, Танжер

После того как я явился пьяным на порог Р., он снова отправил меня в плаванье.

1 января 1948 года, Танжер

Новый год. Он должен оказаться лучше, чем прошедший. Я все еще не могу взглянуть на чистый холст. Это первая запись с июля месяца. Мое физическое состояние улучшилось. Я подтянулся, но не способен избавиться от чувства одиночества. Я пытался найти П., даже съездил в Гранаду, но выяснил только, что ее дом продан и что семья переехала в Мадрид, никому не оставив адреса.

Мне не о чем писать. В продуваемых всеми ветрами chabolas нет и сотой доли того убожества, что заключено в моем ухоженном теле. Я выставил семь рисунков П. в надежде ощутить новый прилив вдохновения. Но добился противоположного.

Мне было позволено воспарить, мне была дарована редчайшая привилегия заглянуть в щелочку, и я прозрел истинную природу вещей, и спустился с этим знанием вниз, и приоткрыл его простым смертным. Но П. была моей проводницей, моей музой, а я ее потерял. Я больше не смогу творить. Мне уготован удел, которому подчиняются все, — есть, вкалывать, спать.

25 марта 1948 года, Танжер

Я видел ее. На рынке неподалеку от Пти-Соко. Я видел ее. Поверх океана голов. Я видел ее. Да она ли это была?

1 апреля 1948 года, Танжер

Неужели я дошел до такого отчаяния, что готов гоняться за призраком? Я обошел всех врачей в городе, спрашивая, не работает ли она у них. Ничего похожего. Р. хочет снова услать меня в море, чтобы я не грянулся оземь, как птица с тепловым ударом.

3 апреля 1948 года, Танжер

Я вышел из дому — она мялась перед моей дверью. При виде ее мне пришлось схватиться за косяк, так как у меня подкосились ноги. Я предложил ей войти. Она молча проскользнула мимо меня в прихожую. Ее аромат наполнил мою грудь, и я понял, что спасен. Мальчик-слуга приготовил нам чай. Она не села, даже когда он поставил чашки на столик. Она погладила мальчишку по голове. Он мгновенно испарился, словно от дуновения ангела.

Я не знал, с чего начать. Ощущение было такое, будто я стоял, занеся руку над мольбертом и водя ею от угла к середке, от середки к краю, но не притрагиваясь к холсту кистью. Я часами проделывал это, и когда в конце концов решался коснуться белого-белого поля, на нем не оставалось никакого следа. На кисти не было краски. Вот так же все обстояло и сейчас. Я заставил себя заговорить.

Я: Я искал тебя в Гранаде… когда ты пропала.

Никакого ответа.

Я: Мне сказали, что твоя тетушка умерла, что твоя мать больна, и вы все переехали в Мадрид.

П.: Это правда.

Я: Никто не знал вашего адреса.

П.: А вот это неправда.

Молчание.

Я: Почему неправда?

П.: Потому что соседям было известно, где мы находимся. Отец сообщил им адрес. Только он просил не давать его человеку с вашими приметами, который приедет из Танжера и будет наводить справки о его дочери.

Я: Не понимаю.

П.: Он не хотел, чтобы я когда-нибудь с вами встретилась.

Я: Это из-за меня… я хочу сказать… из-за этих рисунков? Он узнал о них? О том, что вы мне позировали?..

П.: Нет. Это осталось между нами.

Я: Но тогда что же произошло? Понятия не имею, чем я мог ему так досадить. Мы всегда обсуждали только мою поясницу.

П.: Мой отец говорил по-арабски.

Я: Ну, конечно же, ведь он жил в Мелилье. Где ваш отец? Мне необходимо поговорить с ним.

П.: Он умер.

Я: Простите, мне очень жаль.

П.: Он умер через шесть месяцев после мамы.

Я: Вам пришлось много пережить…

П.: Восемнадцать скорбных месяцев. Они состарили и закалили меня.

Я: Вы выглядите так же, как и прежде. Ваше лицо нисколько не изменилось.

П.: Повторяю, мой отец говорил по-арабски, и поскольку он мог изъясняться на некоторых рифских диалектах, его попросили одно утро в неделю принимать бедняков, ютящихся на окраине города в chabolas. Американка, «La Rica», сеньора Хаттон выделяла деньги на лекарства и еду. Отец охотно согласился. К его удивлению, ему пришлось столкнуться не только с обычными болезнями голодающих людей, но и со множеством увечий. Отрезанными ушами, отрубленными пальцами, разорванными ноздрями. Отцу никак не удавалось выведать, откуда у них эти увечья, пока к нему на прием не пришла женщина, которая за неделю до этого приводила своего сына, лишившегося уха. Отец спросил ее о самочувствии мальчика и о том, почему все отказываются объяснять, что с ними приключилось. «Потому что это творят ваши люди», — ответила она. Отец был потрясен. Женщина рассказала ему, что юношам приходится воровать, потому что им надо кормить свои семьи, и что их за это так калечат, что многие умирают. Отец пришел в ужас и спросил, кто этим занимается. «Охранники складов».

Я молчал. Внутри у меня все похолодело. Грудная клетка превратилась в ледяную пещеру, по которой гулял студеный ветер. Моя муза вернулась, чтобы объяснить мне, почему она больше никогда не сможет разговаривать со мной.

П.: Мальчика с инфицированной раной забрали в стационар. Это было не принято, но отца тронуло его мужество и то, что он без жалоб сносил боль. Мальчик выздоровел, и отец нанял его прислуживать по дому. А однажды днем он исчез. Мы обшарили весь дом и извлекли его, дрожащего, из дальнего угла прачечной. Мальчишка в неподдельном ужасе бормотал: «Он ушел? Он ушел?» Мы спросили его, кого он так боится, и он выпалил: «Еl Marroqui». То же самое повторилось назавтра. Отец сверился со своим регистрационным журналом. Его единственными пациентами в тот день были сеньор Кардосо восьмидесяти двух лет и… вы.

На следующий день он взял с собой мальчика в Пти-Соко. Вы сидели на своем привычном месте в «Кафе Сентраль». И мальчик подтвердил, что вы и есть тот человек — El Marroqui.

Я не мог пошевелиться. Зеленые глаза смотрели на меня. Я знал, что настал момент истины. Я знал это потому, что жизнь понеслась мимо, как будто сливаясь с ее жизнью в одном мгновении. И я решил увильнуть. Солгать. Точно так же, как лгал всем им — Ч.Б., Королеве Касбы, графине де Фи-фи и герцогу де Ля-ля. Я буду лгать. Я Франсиско Фалькон. Нет, это он Франсиско Фалькон. Меня больше не существует.

П.: Вы виноваты в том, что случилось с этими людьми?

Зеленые глаза требовали, молили, и я понял, что пропал. Я опустил глаза на свои ладони, наконец-то зачерпнувшие живой воды, и увидел, как она, пузырясь, мерцая и насмехаясь надо мной, утекает сквозь пальцы.

Я: Да, я делал это. Я виноват.

Она не ушла. Она заглянула мне в душу, и я понял, что поступил правильно.

П.: Мои родители осторожно навели справки о компании, на которую вы работали. Отец выяснил, что вы были легионером и контрабандистом и что ваша способность к насилию внушала ужас всем вашим врагам и конкурентам. Они решили услать меня подальше отсюда. То, что заболела тетя — это случайность.

Я: Но зачем было вас куда-то отправлять? Почему бы просто не запретить вам встречаться со мной?

П.: Потому что они знали, что я влюбилась в вас.

Она в конце концов села и попросила сигарету. Руки ее не слушались. Я раскурил для нее сигарету и вложил в ее пальцы. Она уперлась взглядом в пол. Я рассказал ей все. Рассказал, упустив некоторые детали, об «инциденте», заставившем меня уйти из родного дома и вступить в Легион. Рассказал о своих «подвигах» в Испании во время гражданской войны, в России, в Красном Бору. Рассказал, почему покинул Севилью, чем занимался в Танжере… все. Я рассказал ей о своем одиночестве. О том, что она стала моей плотью и кровью. Она слушала. Небо потемнело. Поднялся ветер. Мальчик принес еще мятного чая и свечу, пламя которой колебалось на сквозняке. Я умолчал об одной-единственной вещи. О юношах. В таком женщинам не признаются. Моя исповедь была настолько отвратительной, что если бы я покаялся еще и в своей порочности, то никогда не удостоился бы прощения. Под конец я рассказал ей о своем творческом бессилии. О том, что не сумел пойти дальше тех рисунков. О том, что только она способна снова раскрыть мне глаза. Я спросил, помнит ли она свои последние слова в тот знаменательный день. Она покачала головой. Я напомнил ей: «Теперь ты знаешь».

Когда я пишу эти строки, она лежит в постели, смутно различимая под противомоскитной сеткой. Рядом с ее кроватью горит свеча с высокой пикой пламени. Она спит. Я беру угольный карандаш и ватман.

3 июня 1948 года, Танжер

П. сказала мне, что беременна. Я на целый день все забросил, и мы лежали вместе в постели, настолько переполненные чувствами, что не в состоянии были говорить об ожидающем нас счастье и о детях, которые у нас будут.

18 июня 1948 года, Танжер

После гражданской церемонии в испанском дипломатическом представительстве и короткого обряда венчания в кафедральном соборе мы с П. женаты. Р. устроил прием в отеле «Эль Минзах». Как теперь принято говорить, в стиле настоящей Ривьеры: le tout[103] Танжер присутствовал там. На собственной свадьбе мы были окружены незнакомыми людьми и удрали, как только сочли это приличным. Мы нырнули под противомоскитную сетку, прихватив сигарету с гашишем. Первые супружеские ласки были упоительны.

Наконец она устала и заснула. Я положил голову ей на живот и слушал, как множатся в нем клетки. Во мне бурлила энергия, поэтому я встал поработать. Час показался мне благоприятным для возвращения к краскам, и я нанес первый мазок на холст. Начало было положено. Я разволновался и решил прогуляться по медине в направлении касбы, чтобы постоять на башне и, глядя на ночное море, поразмышлять о будущем. В Пти-Соко меня остановили люди, принялись поздравлять и приглашать с ними выпить. Мне не удалось отвертеться. Среди них был К., с которым мы не виделись несколько месяцев. Я позволил им оплатить мою порцию виски. Какое-то время мы болтали и шутили, а потом я ушел. К. догнал меня почти у касбы. Взяв меня под руку, он спросил, почему я его избегаю, почему прогоняю его мальчишек. Он заявил, что я снова заледенел, что брак существует для адвокатов и врачей, что буржуазный образ жизни противопоказан художнику. Я напомнил ему, кто такая П. Мы шли неторопливым шагом, и вдруг он потянул меня к какому-то дому. К. сказал, что это бар и что он хочет угостить меня напоследок стаканчиком спиртного. Мы уселись во внутреннем дворе, и нам подали выпивку. Двор был окружен чем-то вроде портика. Я и оглянуться не успел, как под этим портиком зажглись свечи и начали фланировать юноши. К. нес какую-то ахинею о подрывной силе сенсуализма, об анархии разврата. Я не слушал, а смотрел на мускулистые юные бедра, мелькавшие в полумраке. И возбудился. К. протянул мне сигарету. В ней был гашиш, который влился в мою кровь как растопленное масло. Мои губы ласкали сигарету. Ночь обнимала меня. Юношей становилось все больше. К. удалился с одним из них. Меня подхватили под мышки и потащили в помещение. Там раздели и принялись разминать. Это лишило меня последних сил к сопротивлению. Я пал.

Когда я опомнился, мои губы прижимались к чьей-то спине. Быстро одевшись, я вышел во дворик. К. и след простыл. Я вернулся домой. В ванной я сорвал с себя одежду и тер мочалкой свои гениталии, пока они не загорелись огнем. Я стоял нагишом у своего брачного ложа и смотрел на свою спящую жену. Что я за человек?

Она зашевелилась под моим взглядом и приподняла голову. «Муж мой», — сказала, улыбаясь и проводя ладонью по простыне. Я лег рядом с ней. Что я за человек?

25

Суббота, 21 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Какой ингредиент снотворных таблеток подавляет сновидения? Тот же, от которого сохнет во рту и пухнут мозги? Фалькон лежал в темноте, водя пальцами по напряженному лицу, как боксер, пытающийся оценить серьезность полученных им накануне травм. И что это за черные дыры в памяти? На память пришли слова Алисии, сказанные ему прошлым вечером.

— Невроз подобен черной дыре в космосе. Он причудлив и необъясним. Как происходит такая катастрофа, как гравитационный коллапс[104] звезды? Как может переживание оказаться для человека настолько тягостным, что он отторгает память о нем, сжимает ту часть мозга, в которой оно запечатлено? — сказала она. — Но аналогия этим не исчерпывается, потому что сжавшаяся звезда обладает столь огромной силой притяжения, что постоянно засасывает в свой отрицательный мир новые и новые объекты. Так и невроз поглощает все положительное, что есть в вашей жизни, и заряжает отрицательной энергией. Вы описали мне два важных для вас романа, — с вашей первой возлюбленной Исабель Аламо и вашей бывшей женой Инес. Оба романа были страстными, взаимными, но они не смогли противостоять силе притяжения находящейся внутри вас черной дыры.

— С Инес нас связывал только секс. Теперь я это понимаю, — сказал он.

— Неужели? — спросила Алисия. — А не кажется ли вам, что именно вы хотели поддерживать отношения на таком уровне? Секс примитивен. А любовь сложна.

— Я знаю, что это был секс. Поэтому-то я и страдаю от этой нелогичной ревности.

— Сексуальное пресыщение всегда неизбежно.

— Вот именно, — уверенно заявил он. — Пресыщение наступило, и ничего не осталось.

— Если не считать того, что вы по-прежнему очарованы ею и по-прежнему хотите ее. Какая-то ваша часть не порвала с ней… И это одна из причин, почему вы не можете говорить о ней с судебным следователем.

Коловорот мыслей изматывал его. Чтобы не думать, он встал с постели. Дневник отца с громким стуком упал на пол, напомнив прочитанное прошлой ночью. Хавьера переполнили жалость и гадливость. Он был потрясен слабостью отца, этой прежде неизвестной ему отвратительной чертой отцовской личности. Какой же силой, какой пылкой душой обладала его мать, чтобы поверить в этого подлеца, и какую сомнительную награду она обрела в лице похотливого мужа-бисексуала. В нем уживались хрупкий-хрупкий гений и человек с врожденной склонностью к никчемности.

Он облачился в спортивный костюм и спустился вниз. Телефон подмигивал ему. Он решил прослушать единственное оставленное для него сообщение, думая: никто мне домой не звонит, все только на работу. В комнату ворвался голос Пако, сообщавший ему, что матадор Педрито де Португаль вывихнул колено на тренировке и теперь в понедельник, в тот самый день, для которого он привезет быков, один бой свободен. Пако был уверен, что у Пепе есть надежда выступить.

Фалькон выбежал к реке и затрусил вдоль ее темной кромки к Золотой Башне. Какой-то встречный бегун приветственно кивнул ему, а еще один небрежно отсалютовал. Он успел уже стать тут своим, с тех пор как покончил с безумным кручением педалей на месте. В нем открылись какие-то странные шлюзы. Он ни словом не обмолвился Алисии о своих нелепых слезах, вызванных лицезрением на экране Рамона и Кармен. Откуда взялась эта сентиментальность? В его работе ей не было места. Эта мысль буквально пригвоздила Фалькона к месту. Его грудь ходила ходуном. Он бессознательно развил бешеную скорость, пытаясь убежать от мучительных догадок. Не по этой ли причине он пошел работать в полицию? Не испытывал ли он потребность бесстрастно созерцать ужасные жизненные катаклизмы? Не было ли это прозрением? Он потрусил обратно к дому, купил по дороге «АБС» и нашел в ней извещение о похоронах Сальгадо.

К тому времени, как он разделся, чтобы принять душ, весь положительный эффект пробежки улетучился. По спине поползли нервные мурашки, а в животе разверзлась пустота, обладавшая ужасающим сходством с черной дырой Алисии. В нее, казалось, затягивало все его позитивные идеи, и Фалькон страшно перепугался, что она может поглотить все, включая его здравый рассудок. Он принял орфидал.

Фалькон позвонил брату до того, как тот отправился на пастбище за быками для корриды, которая должна была начаться в понедельник.

— Как твоя нога? — спросил Фалькон.

— В порядке, — ответил Пако. — Есть какие-нибудь новости?

— Пока нет.

— Слушай, еще одно дело, — продолжил Пако. — В воскресенье нас будет восемь человек.

Молчание.

— Ты что, забыл, что ли?

— У меня работы по горло, — заговорил Фалькон. — Ты помнишь Рамона Сальгадо, папиного агента? Его убили вчера утром… У меня это и два других убийства, так что я не…

— Кто-то убил Рамона Сальгадо? — переспросил Пако.

— Именно так. Сегодня днем его хоронят.

— Представить себе не могу, зачем кому-то понадобилось утруждать себя.

— Значит, понадобилось.

— Ладно… в воскресенье мы будем ввосьмером.

— Напомни мне, пожалуйста, о чем речь.

— Мы собираемся приехать к тебе к воскресному обеду, останемся ночевать, на следующий день позавтракаем у реки, потом бой быков, а за ним ужин где-нибудь в городе. А во вторник утром мы вернемся сюда.

— Я забыл.

— Позвони-ка лучше Энкарнасьон.

Дав отбой, Фалькон набрал номер Энкарнасьон, которая сказала, что приготовит комнаты, а воскресным обедом займется вместо нее ее племянница. Она велела ему оставить деньги, чтобы можно было сегодня же закупить все необходимые продукты. Фалькон сходил к банкомату на улице Альфонсо XII и снял со счета 30 ООО песет. Когда в девять часов он вернулся домой, звонил телефон. Это был Пепе Леаль, сообщивший, что ему отдали место Педрито де Португаля. Фалькон предложил ему переночевать у него, но Пепе предпочел остаться со своей квадрильей в отеле «Колумб».

— Я забегу в воскресенье вечером, — сказал он. — Мы сможем поговорить. Вы подготовите меня к понедельнику, нервы успокоите.

Фалькон рассказал ему о знаменитом retinto, которого Пако готовил к корриде, и уловил волнение юноши, для которого все так удачно складывалось.

В 9.30 утра Фалькон позвонил Фелипе, чтобы узнать, обнаружил ли он что-нибудь. Никаких отпечатков в доме Сальгадо не оказалось. Теперь они разбирались с пробами крови, но все проверенные к настоящему моменту образцы принадлежали Сальгадо. Фалькон позвонил судмедэксперту. Тот еще не составил отчет, потому что ожидал из лаборатории результатов анализа крови.

— Осматривая труп в морге, я заметил три синяка вокруг правого глаза убитого, — начал рассказывать врач. — Все прочие травмы у него на затылке и в районе виска. Причем эти три повреждения имеют особый характер. Они нанесены не твердым и острым, а тупым и сравнительно мягким орудием, скорее всего — кулаком. Убийца трижды ударил его по лицу, и я задался вопросом: зачем? Судя по расположению синяков, убийца бил его левой рукой, но я знаю, что он правша.

— Откуда?

— Если вы вознамеритесь удалить веки у того, кто уже привязан к стулу, вы встанете позади него и запрокинете его голову назад. Оба надреза скальпелем были сделаны слева направо.

— Так почему же, по-вашему, он бил левой рукой?

— Потому что не мог пустить в ход правую.

— Что же ему помешало?

— Она была стиснута зубами жертвы. Старик его укусил.

— Вы можете это доказать?

— Усыпив пострадавшего хлороформом, убийца вытащил у него изо рта носки, чтобы он, находясь без сознания, не задохнулся. Когда прооперированный начал приходить в себя, убийца снова затолкал носки ему в рот, но либо немного замешкался, либо сжатие зубов было рефлекторным.

— Но как вам удалось это узнать?

— Я обнаружил у убитого во рту и на носках не принадлежащую ему кровь. У него кровь нулевой группы, а эта — группы АВ. Я уже распорядился провести анализ ДНК.

Фалькон повесил трубку, и тут зазвонил его мобильник. Это был Фелипе, подтвердивший, что одна из капель крови имела группу АВ. Эта капля находилась между дверью и стулом на расстоянии одного метра двадцати сантиметров от его передней ножки.

Пока Фалькон разговаривал, начал трезвонить стационарный телефон. На этот раз звонила Консуэло Хименес.

— Откуда вы узнали этот номер?

— Я позвонила в полицейское управление, и там мне сказали, что вы еще не приходили.

— Они не дают мой домашний номер, к тому же у вас есть номер моего мобильника.

— Мне этот номер известен давным-давно. Район посвятил меня в сию великую тайну, — сказала она. — Когда-то мы с вашим отцом изредка разговаривали по телефону.

— Вы что-нибудь узнали относительно сеньора Карвахаля?

— Я прочла в газете, что Рамон Сальгадо был убит тем же самым человеком, что и мой муж. Вы не сказали мне, что у Рауля отрезали веки.

— Газеты гоняются за сенсациями, — ответил он, закрывая тему.

— Мы с Районом были добрыми друзьями, — проговорила она.

— Видимо, не такими уж добрыми, раз вы при нашем первом разговоре даже не сумели припомнить его имя.

— Тогда я была шокирована проникновением убийцы в наш интимный мир и просто пыталась защититься от проникновения в него следователя… вот и все.

— А вам не приходит в голову, что сокрытие вами дружбы с Сальгадо могло стоить ему жизни? — Фалькон намеренно передергивал, пытаясь сыграть на ее чувствах.

— Он мне сообщил, что собирается встретиться с вами.

— Когда?

— После убийства Рауля мы разговаривали каждый день, — сказала она. — Разве ваши люди не изучили список телефонных звонков?

— Я еще не заглянул в отчет.

— Рамон был очень отзывчивым человеком и к тому же порядочным.

— Когда, по его словам, мы собирались встретиться?

— Вчера, за обедом.

— Он говорил, что собирается обсуждать со мной?

— Нет.

— А он случайно не намекнул, что это имеет какое-то отношение к вам?

— С какой стати?

— Он говорил вам о нашей маленькой сделке?

— Нет.

— Он собирался предоставить мне информацию, которая вывела бы меня на врагов Рауля, в обмен на разрешение провести день в мастерской моего отца, — объяснил Фалькон. — Вы не знаете, зачем ему это понадобилось? То есть зачем ему понадобилось проводить день в мастерской отца? Он утверждал, что интерес у него совсем не коммерческий.

— Он был предан вашему отцу, — заметила она. — Всей своей жизнью и успехом Рамон был обязан гению Франсиско Фалькона.

— Так что же, он хотел пообщаться с духом моего отца?

— Вам не идет цинизм, дон Хавьер.

— Насколько хорошо вы знали Рамона… и как давно?

— Около двадцати лет.

— Вам известно, что он был женат? Молчание.

— Что его жена умерла при родах? Снова молчание.

— Вы в курсе его… — Фалькон осекся. Им вдруг овладела апатия. Пиджак непомерной тяжестью давил на плечи.

— Чего «его»? — поторопила она.

— Расскажите мне, что вы знали о Рамоне Сальгадо, — попросил Фалькон. — Он присутствовал в моей жизни, сколько я себя помню. Я даже фигурировал в фильме убийцы под названием «La Familia Salgado». Но, оказывается, я видел лишь скучную внешнюю сторону его существования.

— Не могу поверить, что он не сказал бы мне, что был женат, — произнесла она. — Мы говорили обо всем.

— Быть может, все-таки не совсем обо всем, — предположил Фалькон.

— Ну, например, он признался мне, что убил человека.

— Рамон Сальгадо кого-то убил?! — воскликнул Фалькон.

— Он сказал, что это была случайность… ужасная случайность, но он кого-то убил, и это лежало на его душе страшным бременем.

— Почему он вдруг решил излиться вам?

— Потому что я излилась ему. Я была тогда в депрессии после второго аборта и разрыва с сыном герцога, напилась и рассказала ему о другом аборте, о том, как заработала те деньги, и… знаете, у нас вышел по-настоящему задушевный разговор.

— Да, для таких излияний нужен особый настрой.

— Мы оба были одинокими, разочарованными людьми и открылись друг другу в кафе на Гран-Виа за стаканом бренди.

— И когда именно произошло убийство?

— В начале шестидесятых в Танжере. Он кого-то толкнул во время пьяного спора. Парень упал, неудачно ударился и умер. Все удалось скрыть. Он заплатил какую-то сумму и покинул страну.

— Вам не кажется, что он мог солгать?

— Зачем бы ему понадобилось возводить на себя такую напраслину?

— Затем, например, чтобы ваши беды показались вам пустяком. К тому же это придает Рамону загадочность… нечто такое, чего он был напрочь лишен.

— Мой единственный ответ: вы не слышали, как он говорил. Вы не видели, чего ему это стоило.

— Ладно, — согласился Фалькон. — Все так. Дело было сорок лет назад…

— Именно в то время, в которое вас завело расследование убийства Рауля, — напомнила она. — Вы тогда сказали, что вам необходима вся предыстория. Вот и еще одна деталь этой предыстории.

— Теперь моему начальству и мне нужны свежайшие факты, — ответил Фалькон. — Я ведь даже не могу доказать, что ваш муж и Рамон пересекались в Танжере. Нет никакой ниточки.

— Мой муж представил Рамона вашему отцу. Рауль дал ему рекомендательное письмо, с которым он и прибыл в Танжер.

— Что произошло между Раулем и моим отцом? — спросил Фалькон, не устояв перед искушением на мгновение уклониться от темы. — Насколько мне известно, с момента переезда в Севилью они ни разу не виделись.

— Не знаю. Он никогда не говорил об этом, а когда я спрашивала, делал вид, будто не слышит.

— Ясно, — сказал Фалькон. — Расскажите мне о нынешних отношениях между Районом и вашим мужем.

— Какие отношения вы имеете в виду?

— Ведь это Рамон познакомил вас с Раулем, не правда ли?

— А-а, так для вас события двенадцатилетней давности — свежайшие факты, — съязвила она. — С чего же начать?

— Как насчет «Экспо — девяносто два»? Те имена, которые я вам называл, были связаны…

— Ну-у, это было всего девять лет назад. Вы становитесь современным человеком, старший инспектор.

— Как вы думаете, если бы вас в детстве изнасиловали, как долго вы носили бы в себе обиду и боль?

Ответом было безмолвие, такое глубокое и настолько затянувшееся, что Фалькон окликнул собеседницу, чтобы удостовериться, что она все еще находится на другом конце провода.

— Что за имена и при чем тут совращение детей? — спросила она теперь уже раздраженно.

— Это часть полицейского расследования, которая должна оставаться тайной, — спокойно произнес он. — Но одно имя вы знаете… Эдуардо Карвахаль.

— Если вы скажете, что либо мой муж, либо Рамон имели какое-то отношение к педофилам, вам придется ответить передо мной и моими адвокатами.

— Продолжайте читать газеты, — парировал он, и она шваркнула телефонную трубку.

Через считанные секунды зазвонил мобильник. Фалькону никак не удавалось отойти от телефона после того, как он прогулялся к банкомату. На нем просто свет клином сошелся.

— Где вы находитесь? — спросил комиссар Лобо.

— Мне пока не удалось выбраться из дома, — ответил Фалькон. — Я только и делаю, что отвечаю на звонки.

— Ладно, — бросил Лобо. — Я буду в кафе внутри «Пласа-де-Армас», в ближайшем к проспекту Кристо-де-ла-Экспирасьон. Через пятнадцать минут.

Лобо никогда прежде не встречался с ним вне управления, да еще в таком месте. Это могло означать только одно: предмет предстоящей беседы был слишком щекотливым для всеслышащих бетонных стен полицейского управления.

Едва Фалькон ступил во внутренний дворик, как снова зазвонил стационарный телефон, и ему пришлось вернуться. Он рывком снял трубку и прижал к уху. Тишина.

— Diga.

— Что вы теперь думаете о Районе Сальгадо, Tio[105] Хавьер?

— Привет, Серхио. — Выброс адреналина помешал ему придумать что-нибудь похлеще.

— Не называйте, меня так.

— Тогда и ты не называй меня дядей, — произнес Хавьер.

— Вы не ответили на мой вопрос о коллекции картинок Иеронима Босха, принадлежавшей вашему старинному приятелю… отличный тайничок, не правда ли?

— Картинки действительно непристойные, но у нас в стране существуют законы, предусматривающие суровое наказание для растлителей детей. Тебе не следовало самому…

— Я вижу, что у вас сейчас на уме, старший инспектор. Пристрастие Рауля к маленьким девочкам и Рамона к насилуемым мальчикам… очень интересно.

— А еще Эдуардо Карвахаль.

Молчание.

— Кончай убивать, Серхио, — рявкнул Фалькон. — Завязывай!

— Я никого и не убивал. Это не потребовалось.

— Как твой большой палец? — поинтересовался Фалькон, и телефон вырубился.

Фалькон прижал трубку ко лбу. Он его упустил. Все нужные слова пришли ему в голову с секундным опозданием. Он швырнул трубку на рычаг и отправился на встречу с Лобо.

Идя по улице Педро-дель-Торо, Фалькон размышлял о качестве молчания, наступившего после того, как он назвал Эдуардо Карвахаля. Это было молчание человека, никогда прежде не слыхавшего это имя. Значит, опять тупик.

Коммерческий центр «Пласа-де-Армас» был когда-то главным вокзалом Севильи, который теперь превратился в прибежище бездельников, которые бродили по расположенным там магазинам, кафе и фаст-фудам. Лобо сидел в одиночестве за столиком у старого входа. Перед ним стояли две чашки кофе. Он был одет в теплое, не по погоде, пальто.

— У вас усталый вид, старший инспектор, — сказал Лобо.

— Я только что разговаривал с нашим убийцей.

— Он все так же доволен собой?

— После всех утренних звонков я оказался не готов к разговору, — признался Фалькон. — Он сбил меня с толку, назвав «дядей», и я даже не сообразил спросить у него, как он узнал мой номер.

— Какой номер?

— Старый телефонный номер отца… он никогда его никому не давал.

— Может быть, он нашел его в доме Рамона Сальгадо?

— Возможно.

Фалькон коротко рассказал Лобо о телефонных звонках. Тот постукивал пальцами по краю стола.

— Похоже, его озадачило сделанное вами сопоставление, — заявил Лобо.

— Надо признаться, меня это немножко расстроило.

— Да и сеньора Хименес ничего не сообщила о Карвахале, а только пришла в ярость при намеке на причастность ее мужа к насилию над детьми, — продолжил Лобо. — Что вы теперь собираетесь делать, старший инспектор?

— Думаю отослать компьютер в полицию нравов. Я все еще надеюсь, что собранные в нем фотографии приведут нас к Карвахалю.

— Причина, по которой мы встречаемся здесь, возможно, имеет к этому некоторое отношение, — сказал Лобо. — Название «МКА Консульторес» дошло до меня из другого источника. Произошла утечка информации. Вы с кем-нибудь говорили о своем открытии?

— В одной из бесед с сеньорой Хименес я назвал фамилии некоторых директоров, но не саму фирму, — ответил Фалькон. — А когда я увидел фотогалерею Рамона Сальгадо, то решил обсудить свою новую версию с судебным следователем Кальдероном, и мне, естественно, пришлось упомянуть «МКА».

— Значит, это он слил информацию, — заявил Лобо. — Именно так она и попала к комиссару Леону, что весьма интересно.

— Неужели судебный следователь Кальдерон мог сказать доктору Спиноле или главному прокурору Бельидо?

— А как, по-вашему, судебный следователь Кальдерон мог получить такую должность в неполные тридцать шесть? — ответил вопросом на вопрос Лобо.

— Он производит впечатление очень способного человека.

— Так оно и есть, но к тому же его отец женат на младшей сестре доктора Спинолы. Они — одна семья.

— А как сведения об «МКА» просочились к вам? — поинтересовался Фалькон.

— Все мы держимся на наших секретаршах, — ответил Лобо.

— И как это повлияет на мое расследование?

— Любое развитие событий выявит степень виновности, — сказал Лобо.

26

Суббота, 21 апреля 2001 года,

галерея Сальгадо, улица Сарагосы, Севилья

Галерея была открыта, но пуста. Наверху бок о бок сидели Рамирес с Гретой и просматривали списки художников, которые она предоставила накануне. Она говорила, не поднимая глаз от списков, а он любовался ее макушкой. Когда Фалькон появился на верхней ступеньке лестницы, они резко отодвинулись друг от друга. Он даже был уверен, что слышал сексуальный хлопок эластика по телу. Фалькон попросил Грету оставить их на минутку.

— Мы нашли его кровь, — объявил Фалькон, всецело завладев вниманием Рамиреса.

— В доме Сальгадо?

— На полу и во рту убитого.

— Во рту?

— Сальгадо укусил Серхио, когда тот снова заталкивал носки ему в рот.

Рамирес откинулся на спинку стула и улыбнулся, широко разведя руки.

— Значит, все, что нам теперь остается, это его найти! — воскликнул он. — Ну что ж, по крайней мере Кальдерон будет счастлив: дело почти в шляпе.

— Продолжайте работать с Гретой…

— С превеликим удовольствием.

— Составьте список всех художников, занимающихся кинотворчеством и указавших свой адрес в Севилье или в Мадриде.

— В Мадриде?

— Он прислал нам посылку из Мадрида. Возможно, у него есть там жилье.

— Какая возрастная группа нас интересует?

— Смотрите до сорока пяти, для верности… дряхлые не годятся, — объяснил Фалькон. — Вы случайно не знаете кого-нибудь в полиции нравов, кто мог бы просмотреть тот материал из компьютера Сальгадо и высказать свое мнение относительно его источника?

Рамирес кивнул: мол, ради него-то каждый в лепешку расшибется. Они еще раз повторили то, что им было известно о Серхио. Уже в дверях Фалькон обернулся.

— Если в окончательном списке Грета найдет кого-то, кто получил образование во Франции или провел какое-то время во Франции или Северной Африке, возьмите его на заметку.

Фалькон перешагнул через ленту полицейского ограждения у дома Сальгадо и вошел внутрь. Без следственной суетни дом казался пустым и безжизненным. В нем даже не ощущалась печаль. Только безликость человека с заимствованными вкусами. В нижнем этаже стены были свежевыкрашены. Никаких старинных безделушек, никаких фотографий, никакого беспорядка. Никаких выбивающихся из ряда предметов мебели. В гостиной висела только одна картина — блеклая акриловая абстракция. В кабинете, на средней полке книжного стеллажа, красовалась единственная фотография — Франсиско Фалькон и Рамон Сальгадо стоят обнявшись и улыбаются.

Фалькон поднялся по лестнице в комнату с балконом, через который Серхио, по-видимому, проник в дом. Фелипе и Хорхе оставили тут все как было. Даже ключ от двери валялся на полу на прежнем месте. Фалькон взглянул на него и, позвонив Фелипе на мобильник, спросил, куда они девали ключ.

— Вставили обратно в дверной замок, чтоб случайно не зацепить его ногой и куда-нибудь не зафигачить, — ответил Фелипе.

— В таком случае… Серхио возвращался, — сказал Фалькон.

— Где был ключ?

— На полу у двери, где мы вначале его и нашли, — объяснил Фалькон. — Зачем убийце возвращаться на место преступления, а, Фелипе?

— За какой-нибудь забытой вещью? — предположил Фелипе.

— Значит, он что-то потерял, — произнес Фалькон, и тут высокая пальма в соседнем саду закачалась на ветру и зашелестела листьями. Волосы на затылке у Фалькона встали дыбом. Он напряженно прислушался. А вдруг убийца еще здесь? Ну, не средь белого же дня! Фалькон тщательно обыскал дом. Ни души. Он вернулся в ту комнату, где было обнаружено тело Сальгадо. Остановившись перед письменным столом, он проиграл сцену в воображении.

Сальгадо очнулся, когда Серхио снова запихивал ему в рот носки, и укусил его. Тогда Серхио трижды вмазал ему по лицу. Затем отскочил, держась за укушенный палец. Куда он мог пойти? Ближайшее место — кухня. Серхио подбежал к раковине, сорвал латексную перчатку и промыл рану. Вероятно, он психанул, кровь не унималась, а пластыря под рукой не было.

Ага, рулон кухонных бумажных полотенец. Он наверняка оторвал от него кусок, замотал палец и направился в ванную. Теперь убийца нервничал, уже не был так уверен в себе. И конечно же, злился. Единственное, чего ему хотелось, — скорее доделать дело и смыться. Поэтому он пошел обратно к Сальгадо, наладил эту ужасную штуковину, позвонил и наблюдал, как тот умирает. Затем быстро ретировался.

Зачем он сегодня звонил? Был чем-то встревожен? Почему оборвал разговор, когда я спросил про большой палец? Мой вопрос его успокоил? Должно быть, да. Ну точно! У него поранен не большой палец, и он понял, что я не знаю, какой именно.

Эта мысль дала толчок бобинам памяти, которые начали разматываться, выдавая свои секреты. Его мать входит в ванную комнату, чтобы искупать его, намыливает ему спину. Она уже одета и причесана для выхода в гости. Она снимает кольца и кладет их в морскую ракушку на бортике ванны.

Фалькон бросился к кухонной раковине. Он сообразил, почему Сальгадо три раза схлопотал кулаком по лицу. Старик захватил зубами кольцо. Он, должно быть, почти стащил его с пальца Серхио, и, когда тот снимал разорванную перчатку, оно упало в раковину. Или не упало? Раковина была из нержавеющей стали. Звук удара кольца о металл привлек бы его внимание… но если оно угодило в сливное отверстие… Фалькон сунул палец в дырку. Она была окантована резиной. Потому и не звякнуло. Наверно, кольцо провалилось прямо в измельчитель. Фалькон достал карманный фонарик и посветил в отверстие, но ничего там не углядел. Он снова позвонил Фелипе и выяснил, что раковина осматривалась только снаружи.

В чулане под лестницей нашелся ящик с инструментами, которыми явно не пользовались. За сорок минут Фалькону удалось отсоединить измельчитель и снять его целиком. Он повез устройство в полицейское управление. Фелипе и Хорхе были еще на работе. Они вскрыли корпус измельчителя и извлекли дробильный круг с молоточками, которые, по-видимому, заклинило. Потом вытряхнули остатки овощной массы на стеклянную пластину, Хорхе развез ее по стеклу, и их взглядам предстало искореженное серебряное кольцо.

— Должно быть, он попытался выудить его, — предположил Фелипе. — Не удалось. Тогда он решил его смять, и оно застряло в дробильной камере. Когда выяснилось, что ему придется разбирать эту штуковину, он оставил кольцо там.

— Можно его выправить, чтобы посмотреть, как оно выглядит? — спросил Фалькон.

Фелипе взялся за работу и почти тут же попросил Хорхе снова порыться в содержимом измельчителя. Он обнаружил лапки оправы, а это означало, что где-то должен быть и выпавший камень.

— Странная вещь, — заговорил Фелипе, — но я уверен, что изначально это было маленькое женское кольцо. Взгляните…

Он поместил кольцо под микроскоп и, когда Фалькон заглянул в окуляр, указал на ободок.

— Для наращивания было использовано серебро другого качества, — объяснил Фелипе. — Смотрите, вот здесь обод разрезан и вплавлен новый металл. Отличная работа. Единственное отличие — в цвете серебра.

— А что вы можете сказать о серебре?

Фелипе покачал головой. Хорхе объявил, что нашел камень. Это был маленький сапфир. Они вдавили кольцо в пластилин и вложили камень в оправу.

— Конечно, это женское кольцо, тут и думать нечего, — заявил Фелипе.

— Зачем мужчине носить женское кольцо?

— Подарок любовницы? — предположил Фелипе.

— Если женщина подарит вам на память кольцо, вы что же, станете его носить? Подгоните к своему размеру и будете носить? — спросил Фалькон.

— Ну, может, и нет. Захочется сохранить его в первозданном виде, — сказал Хорхе.

— Мне кажется, оно скорее всего принадлежало женщине, которая умерла, — заметил Фалькон. — Это фамильная ценность.

— Но вы так и не ответили на свой же вопрос, — напомнил Фелипе. — Зачем мужчине носить женское кольцо? В этом должен быть какой-то смысл.

— У Рамиреса женское кольцо, — встрепенулся Хорхе. — Вот и спросите у него.

— Откуда ты знаешь? — удивился Фелипе.

— Неужели вам никогда не было любопытно, почему он носит золотое кольцо с тремя бриллиантиками? Это Рамирес-то! Так вот, я спросил его как-то ночью в баре, — объяснил Хорхе. — Это бабушкино наследство. У него нет ни одной сестры. Он его увеличил. Они с бабушкой души друг в друге не чаяли.

— И что это говорит нам о Серхио?

— Что у него нет ни одной сестры, — выпалил Хорхе, и эксперты загоготали.

— Имеется кто-нибудь, кто может просветить нас насчет серебра? — спросил Фалькон.

— Прежде мы обращались к одному старику-ювелиру в городе. Сейчас он на пенсии, но по-прежнему держит мастерскую на Пласа-дель-Пан. Хотя сомнительно, чтобы вы застали его там в субботу.

Мастерская была закрыта, и никто в соседних лавочках не знал ни домашнего адреса, ни номера телефона ювелира. Фалькон попробовал обратиться к другим ювелирам, но все они оказались либо заняты, либо некомпетентны. Он вернулся на улицу Сарагосы и постучалв дверь галереи на тот случай, если Рамирес продвинулся в обольщении Греты. Дверь была заперта. Ближайшие магазинчики закрывались на обед.

Фалькон достал пакет, в котором лежало кольцо, и в сознании вдруг промелькнуло что-то быстро движущееся, сверкающее в воде, как крючок в глазах рыбы. Промелькнуло и скрылось во мраке. На память пришли слова отца: «Имеют ценность именно те идеи, которые на мгновение выныривают из глубин». Фалькон сунул пакет обратно в карман. Женщина, запиравшая соседний магазин, сказала ему, что Грета, вероятно, пошла перекусить в «Каир».

Рамирес и Грета действительно сидели в баре и ели кальмаров с красным перцем, фаршированным хеком. Они потягивали пиво. Их колени соприкасались. Фалькон показал кольцо Рамиресу. Тот взял его и принялся разглядывать на свету, слушая рассказ Фалькона.

— Он возвращался за ним не потому, что оно ценное, — заметил Рамирес. — Стоимость серебра и сапфира не так уж велика.

— Оно должно много для него значить, — продолжил Фалькон. — Поэтому-то он и позвонил мне сегодня утром. Ему необходимо было выяснить, нашел ли я кольцо.

— Думаете, он беспокоился, что мы как-то догадаемся, чем оно ему дорого?

— С ним явно связана какая-то история. Иначе бы женское кольцо не переделывалось для мужчины.

— Но как и зачем нам раскапывать эту историю?

— Помните тот телефонный разговор, когда он заявил, что хочет рассказать мне какую-то историю и что я не смогу его остановить? — спросил Фалькон. — Так вот, кольцо — часть этой истории, и я думаю, что оно попало нам в руки раньше, чем было задумано. Если мы узнаем тайну кольца, то раскроем и многие секреты убийцы. Оно каким-нибудь образом выведет нас на него.

— Но мы ее не знаем, — сказал Рамирес, озадаченный тем, что Фалькон придает такое большое значение пустяковой улике.

— Узнаем непременно, — заверил его Фалькон, направляясь к выходу. — Из-под земли выкопаем.

Когда он вывалился на улицу, у него перед глазами все еще стояли два лица — Греты, по-видимому заинтересованное, и Рамиреса, который явно считал его ненормальным.

Вернувшись домой, Фалькон сразу взбежал в мастерскую. Он знал, что в других комнатах не осталось никаких личных вещей отца. После его смерти Энкарнасьон за несколько недель все убрала. Он открыл ставни и принялся расхаживать вокруг сгруженных посреди комнаты столов. Он воскрешал в памяти картину, как мать, сняв кольца, купает его. Куда делись все ее украшения? Ну конечно, они перешли к Мануэле. Фалькон позвонил ей по мобильному телефону. И Мануэла ответила, что в глаза их не видела. В момент маминой смерти она была еще слишком мала для драгоценностей, а позднее, когда ей пришло в голову спросить отца, куда они подевались, он признался, что потерял их при переезде из Танжера.

— Потерял?! — воскликнул Фалькон. — Кто же теряет драгоценности умершей жены?

— Ну, ты же знаешь, как мы с ним ладили, — сказала Мануэла. — Отец был уверен, что меня, кроме денег, ничего не интересует, и заставлял чуть не на коленях перед ним ползать, вымаливая какую-нибудь вещь. Ну, в данном случае я ему такого удовольствия не доставила. Да, насколько я помню, у мамы и не было ничего особенного.

— Какие из ее украшений ты помнишь?

— Ей нравились кольца и броши, а не браслеты и не ожерелья. Она говорила, что чувствует себя в них как рабыня в цепях. Да и уши она никогда не прокалывала, так что носила только клипсы. Она не любила дорогих побрякушек и, поскольку была смуглой, предпочитала серебро. Мне кажется, у нее было единственное золотое кольцо — ее обручальное. — Мануэла рассказывала так, словно ждала этого вопроса. — А зачем, братишка, тебе понадобилось выяснять это субботним днем?

— Мне необходимо кое-что вспомнить.

— Что именно?

— Если бы я знал, что ты будешь…

— Шучу, шучу, Хавьер, — сказала она. — Тебе надо успокоиться. Ты принимаешь свою работу слишком близко к сердцу. Так нельзя, hijo.[106] Пако сказал мне, что ты успел забыть о завтрашнем обеде.

— Ты тоже приедешь?

— Да, с Алехандро и его сестрой.

Фалькон попытался зафиксировать в памяти все детали диеты сестры Алехандро и повесил трубку. Он прошел в кладовку, где недавно обнаружил дневники, и опять перерыл все коробки. Единственной новой находкой были пять свернутых в трубку холстов, из которых, когда он их развернул, вылетел маленький листочек с какой-то схемкой и провалился в щель между коробок. Фалькон разложил холсты в мастерской, но не узнал их. Они были написаны не его отцом. Слои акриловой краски создавали эффект лунного света, пробивающегося сквозь облака. Он снова скрутил холсты в трубку.

Уже стемнело. Фалькон в бессилии опустился на пол, осознав, что забыл сходить на похороны Сальгадо и даже поесть. Он сидел, привалившись спиной к стене и свесив руки между коленей. Он превратился в одержимого. Беспорядок из мастерской отца, похоже, проник в его голову. Сумбурные мысли напоминали моток перепутанной лески. Он набрал номер Алисии и нарвался на автоответчик. Оставлять сообщение не хотелось.

Фалькон снял с книжной полки первую попавшуюся книгу и вдруг осознал, что она стояла не впритык к стенке. С удвоенным рвением он принялся шарить по всем полкам и наконец отыскал за книгами по искусству деревянную коробочку, в которой узнал шкатулку с туалетного столика матери. Он даже вспомнил, что запускал в нее свои маленькие пальчики, как в сундук с пиратскими сокровищами.

Шкатулка была украшена мавританским узором. Она не открывалась, хотя замка не было видно. Фалькон бился над ней больше часа, пока не повернул одну из маленьких пирамидок на стенке. Крышка откинулась.

При виде кучки безделушек он ощутил присутствие матери, ощутил так живо, что наклонился к ним в надежде — через столько-то лет! — уловить хотя бы намек на ее запах. Ничего. Металл был холоден на ощупь. Фалькон выложил все украшения на стол. Клипсы — грозди винограда из черненого серебра, серебряная серповидная брошь, усыпанная аметистами, большой агатовый кубик на серебряном ободке. Как и сказала Мануэла, никакого золота. Обручальное кольцо, должно быть, было погребено вместе с нею.

Фалькон смотрел на эти вещицы и ждал, что вот сейчас вернется то священное воспоминание, которое почти воскресло у дверей галереи Сальгадо. Но в сознании брезжил лишь один образ — качающаяся на периферии зрения морская ракушка, полная колец, в то время как мыльная рука матери скользит вверх-вниз по его тонким ребрам.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

2 июля 1948 года, Танжер

Я выдавил краски на палитру. Я размял их кистью. Я смешал цвета. П. лежала на диване. Обнаженная. С рукой на розовой подушке. Со скрещенными лодыжками. Располневшая от беременности. Ее шею туго обхватывало ожерелье (к неудовольствию П., я перекинул его ей за спину). Я с силой нанес краску на холст. Она ложилась ровно. Масло подгоняло кисть. Горячо. Совсем горячо. Вот она, форма.

17 ноября 1948 года, Танжер

П. стала огромной, кожа на ее раздувшемся животе туго натянута, груди с большими коричневыми сосками разошлись и свисают, как две полных мошны, по бокам. Она пахнет по-другому. Молоком. Меня от этого тошнит. Я с детства не притрагивался к молоку. Меня выворачивает даже при воспоминании о его жире, обволакивающем губы и язык, и о его коровьем запахе, заполняющем все полости носа. Перед сном П. выпивает стакан теплого молока. Это успокаивает ее и помогает ей заснуть. А я не могу спать, пока в спальне стоит пустой стакан. Я не работал с августа.

12 января 1949 года, Танжер

У меня родился сын весом в 3 килограмма 850 граммов. Я смотрю на расплющенное красное лицо и черный хохолок и проникаюсь уверенностью, что нам по ошибке всучили какого-то китайского младенца. Его дикие вопли терзают меня, я в ужасе от этого заполонившего мой дом существа. П. хочет дать ему имя Франсиско, что, как мне кажется, приведет к путанице. Она говорит, что его с самого начала будут звать Пако.

17 марта 1949 года, Танжер

…теперь руковожу строительством у Р. Работаю с архитектором — угрюмым галисийцем из Сантьяго, чьи мрачные идеи нуждаются в оживлении. Я наполняю его строгие конструкции светом, от которого он шарахается, как вампир. У заказчика-американца такой вид, будто он готов меня расцеловать.

20 июня 1949 года, Танжер

Сегодня Р. женился на своей невесте-девочке. У Гумерсинды (это имя перешло к ней от бабушки) лицо и мягкая натура херувима… Рядом с ней он совсем другой человек — нежный, почтительный, заботливый и (я в этом уверен) по уши влюбленный в ее образ. Я не могу выудить из нее ни слова. Я ума не приложу, о чем с ней говорить — о куклах, о балете, о лентах? — и в ее присутствии зверею.

1 января 1950 года, Танжер

Строительство отеля было закончено накануне Рождества, и мы встретили Новый год выставкой моих абстрактных пейзажей, на которую явился le tout Танжер. Я распродал все в первый же день.

Ч.Б. купил две картины и отвел меня в сторону со словами: «Это потрясающе, Франсиско, в самом деле потрясающе. Но, знаете, мы ведь все еще ждем!» Я попросил объяснить чего, и он заявил: «Настоящей работы. Возврата к телу, Франсиско. К женским формам. Только вы способны схватить их».

Сегодня днем я достал одно из угольных изображений П. и передал ей слова Ч.Б. Она согласилась позировать мне. Когда она начала раздеваться, я вдруг почувствовал себя как клиент у проститутки и перевел взгляд на рисунок, простота которого до сих пор потрясала. П. сказала: «Pronto».[107] Так могла бы сказать и шлюха. Я повернулся. Плечи у нее стали бабьими, груди разъехались, живот навис над пучком лобковых волос. Бедра налились жиром, колени оплыли. На большом пальце левой ноги образовалась шишка. Зелень ее глаз захлестнула меня, как волна оливкового масла. Она взглянула на старый рисунок и произнесла: «Это уже не я». Я велел ей одеться. Она ушла. Я смотрел на свой шедевр как мужчина, который вдруг понял, что не может заниматься сексом с потаскухой. И я убрал его с глаз долой.

20 марта 1950 года, Танжер

Р. зашел ко мне домой, чтобы сказать, что Г. родила мальчика. Младенец крупный, и роды были долгими и трудными. Он очень взволнован.

17 июня 1950 года, Танжер

П. беременна. Чтобы освободить в доме побольше места, я перенес мастерскую за его пределы. Я нашел у залива домик, окна которого обращены на север, к Испании. Я поставил там одну кровать с противомоскитной сеткой. Повесил холст на стену, но в воображении не возникла никакая краска.

20 июля 1950 года, Танжер

Явился раздраженный К. в сопровождении какого-то юного марокканца. Я не виделся с ним (и вовсе не случайно) со своей позорной брачной ночи. Он требовал объяснить, почему я не сообщил ему о моей новой мастерской. Парень заваривал чай. Мы сидели и курили. К. постепенно впал в оцепенение и уснул. Мы с марокканцем обменялись взглядами и залезли под противомоскитную сетку. Проснувшись позже, я увидел бушующего К. и держащегося за разбитый нос парня. К., похоже, не на шутку увлекся этим юнцом и взбесился, обнаружив, что тот ведет себя как дешевая шлюха. Не желая ничего слушать, он удалился со своим возлюбленным, сжимавшим обеими руками нос, из которого, пятная белую джелабу, капала кровь. Дверь захлопнулась. Я взглянул на пустой холст и решил, что красный — именно тот цвет, который мне нужен.

15 февраля 1951 года, Танжер

У меня розовенькая и спокойная дочурка — желанное утешение после Пако, первые вопли которого были лишь началом бесконечной череды неумолимых требований. Мануэла (это имя матери П.) постоянно спит и просыпается только затем, чтобы попускать пузыри сквозь надутые губки и пососать молока.

8 июня 1951 года, Танжер

Я случайно столкнулся с К. в баре «Ла Map Чика», превратившемся в модное ночное заведение, посещаемое аристократами и прочими пижонами. Они засыпают деньгами Кармеллу, наполняющую воздух зловонием своих подмышек, и не обращают никакого внимания на ее партнера Луиса, танцующего гораздо лучше. Я не видел К. с того неприятного случая в моей мастерской. Что-то с ним явно приключилось. Он был пьян и безобразен. Щеки ввалились. Анархия разврата обглодала его и выплюнула. Вдруг он принялся кричать по-английски, привлекая внимание присутствующих. «Смотрите-ка, вот он, Франсиско Фалькон, — художник, архитектор, контрабандист и легионер. Знаток женского тела. Вам известно, что он однажды продал картину Барбаре Хаттон за тысячу долларов? Не-е-т, даже не картину, а рисунок. Простенький росчерк угля на бумаге, и на его голову свалилась тысяча зеленых». Я расслабился. Ничего угрожающего в его словах не было, но К., найдя наконец заинтересованных слушателей, разошелся. Он знал, что они из тех, кто хочет Кармеллу, а не Луиса, и кинул им кость. «Но позвольте мне рассказать вам о Франсиско Фальконе и его глубоком понимании женской натуры. Он самозванец. Франсиско Фалькон ни черта не смыслит в женских формах, зато отменно разбирается в мальчишеских задках и передках. Вот тут он настоящий эксперт, можете мне поверить, потому что я поставлял ему этот товар…» Луис велел ему заткнуться. Я побелел от гнева, но пальцем не шевельнул. К. не заткнулся, а, напротив, разразился желчной тирадой, завершившейся описанием моей первой брачной ночи. Луис сгреб его и выволок из бара. Они не вернулись. Я ушел, а за мной потянулась к выходу и публика, которая решила, что, насмотревшись мерзостей, теперь понюхает и крови. Луис увел К. прочь, а я, хоть и чувствовал себя способным повыдергать с корнем пальмы, спокойно пошел домой.

12 июня 1951 года, Танжер

К. был найден мертвым в своей квартире в медине с размозженной головой. Мальчика, которому он сломал нос в моей мастерской, застали у трупа в испачканной кровью одежде. Его обвиняют в убийстве. Таков финал сенсуалиста: поцелуй больше не доставляет удовольствия, прикосновение перестает волновать кровь, и поэтому со временем начинает удовлетворять только пощечина, затем удар кулаком, и дело в конце концов доходит до дубинки.

18 июня 1951 года, Танжер

Я решил провести летние месяцы здесь, в мастерской. Дома все вверх дном и воняет каками и молоком. Деваться некуда от идиотского сюсюканья. Я уж лучше подремлю здесь, под моей сеткой, откуда мир видится размытым и где мой день размечен лишь муэдзином, созывающим правоверных на молитву. Его исходящие откуда-то из утробы и резонирующие в груди выкрики проникновеннее любого фламенко Луиса. Звук всегда рождается из тишины, и его печальная одухотворенность не нуждается в переводе. Пять призывов в день, и каждый раз я бываю взволнован.

2 июля 1951 года, Танжер

На днях, за одним из редких семейных обедов, П. спросила меня, чем я занимаюсь. Я пустился было в разглагольствования о живописном воплощении призыва муэдзина в абстракции неба, но она перебила меня. До нее дошли мерзкие слухи о царящей кругом распущенности.[108] Из замкнутого детского мирка мы словно бы разом перенеслись в зал судебных заседаний. Она учинила мне допрос, и я ежился, как живая устрица, в чье холодное влажное обиталище проникает настырный нож. Я предложил ей посетить мою мастерскую и посмотреть на мою работу. Я убеждал ее в том, что живу как аскет. Она поверила в мою искренность. Я настоящее чудище… по крайней мере, так считает Пако. Он хихикает и обхватывает ручонками мою громадную голову, когда я с рыком впиваюсь губами в его тугой животик. Он не знает страха, этот карапуз.

5 июля 1951 года, Танжер

Я проснулся в холодном поту: рядом со мной лежал очередной Мухаммед, а в дверь внизу стучала П. Я отправил парня на крышу и впустил ее. Заварил чай. Она изъявила желание взглянуть на мои работы. Я придумал какую-то отговорку, потому что мне нечего ей показать. Она погладила меня так, что я понял: у нее на уме вовсе не картины. После целого дня игрищ я был измочален и к тому же немыт. Она разозлилась, что я медлю, и опрокинула мне на босую ступню обжигающий мятный чай. Я запрыгал на одной ноге, и мальчишка на крыше прыснул, чего, надеюсь, она не услышала. Вскоре П. ушла.

26 августа 1951 года, Танжер

Я проглядел свои дневники, в которых отпечатались промелькнувшие годы, и пришел в ужас от содержащихся в них откровений. Остается лишь уповать, что их никогда не прочтут. Если я добьюсь настоящей известности и мои излияния увидят свет, подвергнется ли переоценке мое творчество? Это уже не дневники, а исповедь. Не мудрые заметки, которых ждут от исчерпавшегося до дна мастера, а скорее пошлые признания распутника. Полагаю, я слишком много курю и мало бываю в веселой компании, хотя понятия не имею, где мне ее найти. Тому американцу, Полу Боулзу, о котором я уже упоминал, немалый успех принесла какая-то книга,[109] которую я не удосужился прочитать. Я пытаюсь разыскать его, но он вечно в отъезде. Я хожу в бар «У Дина», но он забит пьяными и проходимцами, шушукающимися по углам. Остальные — это туристы, у которых голова занята совсем другим. Мне не удалось удержаться в кругу знакомых Б.Х. Ч.Б. здесь нет. Я плюнул на светское общество.

Ч.Б. продал две мои картины богатым женщинам в Техасе. Он сообщил, что чек выписан на значительную сумму, но я-то надеялся на место в Музее современного искусства. Ч.Б. попытался утешить меня, передав слова, однажды слышанные им от Пикассо: «Музеи — это просто скопища лжи». Легко так говорить, когда твои картины висят в лучших из них во всех странах мира.

17 октября 1951 года, Танжер

Р. сказал мне, что Г. снова беременна. После предыдущих родов он и счастлив и напуган одновременно. Я просто поражаюсь тому, до чего чувствительным может быть этот образец бессердечия. Он содрогается, вспоминая о ее страданиях. Когда я рассказал П. об этой беременности, она посмотрела на меня с тоской, и я понял, зачем она приходила в июле ко мне в мастерскую.

8 февраля 1952 года, Танжер

Р. продал все наши суда конкурентам, и они дали высшую рыночную цену. Он также освободил товарные склады и сдал их в аренду тем же людям, которые купили суда. Я очень удивился, но он заверил меня, что контрабандный бизнес доживает последние деньки, потому что между США и Испанией начались переговоры. Американцы хотят понастроить в Европе базы, чтобы противостоять советской угрозе. Франко впустит их в страну, потому что хочет остаться у власти. Завяжутся торговые отношения.

20 апреля 1952 года, Танжер

Г. рожала, и гораздо тяжелее, чем прежде. Осложнения были таковы, что врачи даже спросили Р., кого им спасать: жену или ребенка? Он выбрал Г., потому что не может без нее жить. Узнав о таком решении, Г. поднатужилась и разрешилась вроде бы нормальным младенцем. Это столкновение почти что с трагедией сблизило нас с П. и несколько оживило нашу былую страсть. Она приходит ко мне в мастерскую после обеда, я работаю и занимаюсь с ней любовью. Пишется лучше, чем прежде, но воскресить утраченное все же не удается.

18 ноября 1952 года, Танжер

На приеме в отеле «Эль Минзах» я познакомился с испанкой Мерседес, женой американского банкира. Ее муж покупал мои картины в галерее Ч.Б. в Нью-Йорке, так что она приветствовала меня как старого приятеля. После прожитых в Америке лет она выглядит очень стильно, не то что испанки из-за пролива. Я пригласил ее в мастерскую, и она приехала в «кадиллаке» с шофером, которого отослала обратно. Я заварил чай. Опершись о перила балкона, она смотрела на море. У нее мальчишеская фигура, узкие бедра, маленькие груди и стройные мускулистые ноги. Я показал ей некоторые свои танжерские пейзажи, и она подметила, что кубистские элементы Брака, парящие в пылающих полосах цвета, роднят их с картинами Ротко, виденными ею в Нью-Йорке Я был покорен ее умом. Нас потянуло друг к другу, и очень скоро я узнал, на что способно это изящное тело или, вернее, естество. Ее естество насквозь греховно. На пике экстаза М. впала в такое неистовство, когда ничто не существует (кроме меня, разумеется, о кого бился ее зад). При этом она выла, как волчица. Мы повалились на пол и долго лежали без движения. Глаза у нее были мутные, губы белые, щеки пылали, а на шее пульсировала толстая, как веревка, жила, налитая темной утробной кровью. Это потрясающе — найти такую изысканность, пронизанную низменными животными желаниями. Но это и опасно. М., похоже, способна увести меня через границы в те сферы, где все дозволено. Ирония ситуации заключается в том, что мы находимся в Танжере, в плену международной зоны Марокко, на африканском форпосте, где рождается новое общество. Общество, в котором нет никаких принципов. Правящий комитет по сути недоверчивых европейских стран сотворил дозволенный хаос, в котором выковывается новый сорт людей.

Тех, что не придерживаются обычных законов общежития, а стремятся лишь к удовлетворению собственных потребностей. Здесь не облагаемое налогами, неконтролируемое предпринимательство поддерживается отказом общества от всяческой морали. Мы — микрокосм будущего современного мира, культура, выращиваемая в чашке Петри в лаборатории рода человеческого. Никто не скажет: «О, Танжер, хорошее было времечко», потому что у каждого свой Танжер. Вот за это мы и дрались как псы по всему миру в течение последних сорока лет.

15 марта 1953 года, Танжер

Продав все наши суда, Р. купил яхту. Щегольскую игрушку. Вероятно, я и сам мог бы позволить себе такую прихоть на деньги, заработанные за годы партнерства и поступающие от продажи моих картин, которая стала возможной благодаря связям М. в Нью-Йорке, но это бы меня не порадовало. Мне почти сорок лет, я явно преуспеваю, но я сознаю свою проблему. Ни одного из своих успехов я не добился сам. Р. расписал всю мою жизнь в не меньшей степени, чем Легион. П. была моей музой, и если бы не она, я никогда не сделал бы тех угольных набросков. М. создала мне репутацию среди американцев, так что я хорошо продаюсь в Нью-Йорке. Но я скорлупа. Постучи в меня, и гулко отзовется пустота.

2 апреля 1953 года, Танжер

Успех Пола Боулза привлек в нашу маленькую Утопию толпу американских писателей и художников. Я познакомился с неким Уильямом Берроузом,[110] который, как мне кажется, только тем и примечателен, что таскает на себе тяжелое бремя славы. В Мехико, исполняя номер «Вильгельм Телль», он промазал по стакану, который поставила себе на голову его жена, и пуля продырявила ей череп. Американец, рассказавший мне эту историю, с таким озорным испугом таращил глаза, словно это был эпизод из только что просмотренного им фильма. Я взглянул через грязный зал бара «Ла Map Чика» туда, где сидел У.Б., готовясь узреть зловещий лик женоубийцы, но увидел заурядного банковского клерка, точно такого, каких полно в центре города, разве что у этого череп фигуры с картины Эдварда Мунка «Крик». Когда мы познакомились, я сказал ему о подмеченном мной сходстве, и он ответил: «Просто уму непостижимо, как этот сукин сын сумел прозреть будущее. Мать его за ногу. Знаете, я сам иногда вижу небо именно таким… один к одному. Как бы это сказать… кровавым. Дьявольски кровавым». Магнетизм У.Б. заключается в бурлящей в нем свирепости. Он изливает ее на всех, кто ему неприятен, но я полагаю, настоящую свирепость приберегает для себя. Он похож на воющего зверя, и мне вспоминается тот сумасшедший мальчишка в ошейнике, которого Р. видел много лет назад на деревенском дворе. Это приближает меня к пониманию того, почему я взялся за перо.

28 июня 1953 года, Танжер

У меня три жизни. С П. и детьми я соблюдаю приличия. Правила придуманы для ограниченных умов. Я мягок и почти весел, тогда как моя грудь готова лопнуть от подавляемой внутренней зевоты. Я смотрю на П., идеальную мать, и удивляюсь, как она вообще могла быть моей музой. У меня есть своя жизнь в мастерской. Работа продолжается. Танжерские пейзажи эволюционировали. Необъятные багровые небеса истекают кровью на огромный черный континент, а между ними втиснута конечная цивилизация. Работа прерывается потоком мальчишек, забегающих, чтобы заработать несколько песет. Моя третья жизнь — с М., моей собеседницей и растлительницей.

23 октября 1953 года, Танжер

Ч.Б. пригласил меня и П. на вечер к Б.Х. Мне не нравится подобное просачивание одной жизни в другую. Мы отправились во дворец Сиди Хосни и, как обычно, поджидали хозяйку среди ее сказочной роскоши. П. скучала, Ч.Б. увел ее и, будучи мужчиной что надо, сумел очаровать даже своим ломаным испанским. Б.Х. появилась, когда я уже собрался предложить уйти. Хозяйка постепенно приближалась к нам, обходя гостей, а при виде П. загорелась какой-то идеей. Она повела нас в комнату, охраняемую дылдой нубийцем, и только тут я вспомнил, что ничего не сказал П. о продаже рисунка. Б.Х. подвела ее прямо к моему шедевру, висевшему на почетном месте рядом с Пикассо. П. вздрогнула, словно увидела, что кого-то из ее детей ударили. По брошенному на меня зеленому взгляду я понял, что она считает это предательством. Б.Х., которая уже успела выпить, ничего не заметила, а Ч.Б. догадался увести нас. По дороге домой П. молчала, только ее каблучки поцокивали по булыжникам касбы. Я тащился сзади, как нищий, которому отказали в нескольких монетках.

19 февраля 1954 года, Танжер

Р. уехал в Рабат и Фес для переговоров с французской и марокканской администрацией. Он предлагал мне присоединиться к нему, но я работаю над несколькими большими абстрактными полотнами, которые, надеюсь, позволят мне подняться над тем, что М. называет «списком именитых художников второй величины». Она хочет, чтобы мое имя стояло в одном ряду с такими заатлантическими именами, как Джексон Поллок, Марк Ротко и Биллем де Кунинг. Она считает мою пейзажную живопись не менее выразительной, чем у Ротко. Я смотрю на картины Ротко и понимаю, что у него другой подход к его теме. Он ищет в ней высокий, духовный элемент, а я тяготею к тьме и упадку.

3 марта 1954 года, Танжер

Р. вернулся из своей поездки страшно довольный: чиновники его обнадежили. Он встревожил меня заявлением, что заключил какую-то сделку с марокканцами. Я предупредил его, что марокканцы очень себе на уме — они способны обвести вокруг пальца даже самого прожженного ловкача. Он отверг такую возможность и велел мне не беспокоиться. Меня это никаким боком не коснется.

18 июня 1954 года, Танжер

Однажды днем я забежал к себе домой и очень удивился, не застав там П. Дети играли во дворике. Пако изображал тореро, а его маленькая сестренка — быка. Он лихо крутил в воздухе своей рубахой, а малышка путалась в ней и, выпутавшись, визжала от восторга. Понятия не имею, как возникла эта забава, потому что Пако никогда не видел боя быков. Я от них отдалился. Но где же все-таки была П.? Никто этого не знал. Я повозился с детьми, сыграв для Пако роль toro, с которым сладить чуть потруднее. Я поразился тому, насколько ловко он обращается с рубашкой, и в какой-то степени понял ликование Мануэлы. Однако мне это быстро наскучило, и я вернулся в свою мастерскую.

20 декабря 1954 года, Танжер

Мы чудом избежали полного краха. Цены на недвижимость рухнули. Всеобщие надежды на то, что Танжер превратится в африканское Монако, улетучились. Р. мгновенно изъял из оборота весь свой капитал, и мы полетели в Швейцарию, где он открыл счет на мое имя и положил на него фантастическую сумму — 85 ООО долларов, львиную долю той прибыли, которую принесло мне наше десятилетнее партнерство. Я спорить не стал, и мы устроили праздничный ужин. Это конец целой эпохи. Теперь у Р. собственный путь в бизнесе. В конце трапезы мы обнялись.

17 мая 1955 года, Танжер

В кои-то веки П. явилась ко мне в мастерскую. Она провела здесь три дня, и каждый день после обеда мы занимались любовью. М. уехала в Париж со своим мужем, и только один случайный мальчик постучал в дверь; пришлось отослать его прочь с компенсацией. Я был озадачен ее внезапной пылкостью, но в конце концов сообразил, что в отсутствие М. больше времени проводил с семьей и опять принят в ее лоно.

После ухода П. я лежал под присобранной противомоскитной сеткой, и ее текучая кисея навела меня на мысль о родах, об отходящих водах. Не подбили ли меня на зачатие еще одного ребенка? — подумалось мне.

11 июля 1955 года, Танжер

Бывает же, чтобы все так сходилось. Сегодня мне исполнилось сорок лет. П. сообщила мне, что я снова буду отцом. Р. положил на мой счет еще 25 ООО долларов, и наша компания официально перестала существовать. Муж М. попросил о разводе и готов откупиться солидной суммой (причина — двадцатидвухлетняя девица из Техаса). Я отказался от абстракций и вернулся к формам. Возможно, меня подвиг на это де Кунинг, совершивший рывок от хаотических нагромождений «Ямы» к «Женщинам». А может, и нет. Может, я просто гонюсь за мечтой Ч.Б., да и своей собственной. Я работал, пока не начало смеркаться. Собираюсь пойти поужинать с семьей. Внутри ничего, кроме отчаяния.

1 ноября 1955 года, Танжер

В прошлом месяце султану Мухаммеду V разрешили вернуться из ссылки на Мадагаскаре, куда французы отправили его три года тому назад. Он должен вот-вот прибыть. Это начало конца, хотя по иммигрантам этого не скажешь. Земля под ними горит, а им наплевать — они веселятся. Я горю желанием свидеться с М., которая уже несколько месяцев занимается своим разводом. Всех нас истребит огонь.

12 января 1956 года, Танжер

Еще один сын, которого я решил назвать Хавьером. Это имя мне всегда нравилось и не имеет никакого отношения к семье. Впервые я смотрю на свое чадо и чувствую не то чтобы прилив отцовской любви, а безумную надежду. Почему-то этот младенец со сжатыми кулачками и крепко зажмуренными глазками преисполняет меня верой в то, что великие дела возможны. Он единственный светлячок в моей перевалившей через сорокалетний рубеж жизни.

28 июня 1956 года, Танжер

Я лежу под сеткой с Хавьером на груди. Пальчики его раскоряченных по-лягушачьи ножек упираются мне в живот. Моя ладонь накрывает всю его спинку. Он спит и время от времени бессознательно хватает губками мой сосок, проверяя, не окажется ли там немножко молока. Как быстро в наши жизни входит разочарование!

Когда я работаю, он лежит на одеяле. Я подробно рассказываю ему о картинах, о замыслах, о влияниях. Он медленно сдвигает и раздвигает ладошки и ступни, будто беззвучно мне аплодируя. Я смотрю на него и чувствую, что даю трещину. Его мягкое крошечное тельце, его большие карие глаза, его покрытая пушком голова — все это соединяется в натиске, и, словно поддетый всунутым между ребер зубилом, я распахиваюсь.

27

Воскресенье, 22 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Первой в одиннадцать утра явилась Хуанита, племянница Энкарнасьон. Фалькон еще нетвердо держался на ногах после большой дозы снотворного. Дополнительная таблетка, принятая им в четыре часа утра, чуть не угробила его.

Он принял душ и надел серые брюки, оказавшиеся такими свободными в талии, что ему пришлось искать пояс. Пиджак тоже висел у него на плечах как на вешалке. Он похудел. В зеркале отражались впалые щеки, провалившиеся, мрачные глаза. Он превращался в свое собственное представление о сумасшедшем.

Хуанита металась по кухне в темных пухлых кроссовках, которые взвизгивали, чиркая по полу. Когда она приветственно мотнула головой, лавина черных волос качнулась у нее за спиной. Фалькон проверил запасы мансанильи в холодильнике и спустился в винный погреб за красным вином к жареному барашку.

Погреб располагался в задней части дома под мастерской. В этом темном помещении Фалькон проявлял пленки и печатал фотографии, но он не заходил в него с тех пор, как расстался с Инес. Фотопринадлежности валялись в углу. От стены до стены была протянута леска с прищепками для мокрых отпечатков. Фалькон обожал этот трепет открытия, когда чистый лист плавно погружался в проявитель и из воды медленно выступало лицо. А не то же ли самое у него в голове? Может, прячущимся в ней образам только и нужно чуть-чуть проявителя, чтобы они обрели очертания, прошли через его сознание и разрешили загадку?

Металлические стеллажи для бутылок были разделены на две части: французские и испанские вина. Фалькон никогда не прикасался к французским винам: все они были куплены его отцом и стоили дорого. Но сегодня ему хотелось праздника. Последние абзацы, прочитанные им прошлой ночью, растрогали его до слез, и он чувствовал потребность выпить за любовь, которую питал к нему его покойный родитель. Их глубокая внутренняя связь получила новое подтверждение, и он уже чуть мягче смотрел на все пороки и измены отца. Фалькон снял со стеллажа «Шато Дюар-Милон-Ротшильд», «Шато Жискур», «Монтраше», «Поммар», «Кло-дез-Юрсюль». Отнеся бутылки наверх, в столовую, он поставил их на буфетную полку. Возвращаясь из погреба во второй раз, он увидел в нише над дверью сосуд, похожий на погребальную урну, которого никогда прежде не замечал.

Сосуд был не более пятнадцати сантиметров высотой, слишком маленький, чтобы вместить человеческий прах. Фалькон взял его и перенес на столик, включил верхний свет. Пробка представляла собой простой глиняный конус, запечатанный воском. На неглазурованной терракоте не было никаких надписей. Фалькон взломал воск, вынул пробку и перевернул сосуд. На стол посыпались желтоватые крупинки. Он поворошил образовавшуюся кучку пальцем. Среди крупинок попадались и коричневые. Те, что побольше, были довольно острыми. Вдруг от этой трухи на Фалькона повеяло какой-то жутью, ему показалось, что это раздробленные кости. Преисполнившись отвращением, он поспешил уйти.

Первым приехал Пако со своим семейством. Женщины поднялись наверх, дети принялись носиться по галерее, а Пако втащил в дом целый jamon, который привез из Хабуго. Они нашли в буфете стойку для окорока и закрепили в ней jamon. Пако заточил длинный узкий нож и принялся нарезать тончайшими ломтиками нежное темно-красное мясо, а Хавьер тем временем наполнил бокалы мансанильей.

Хуанита накрыла стол во внутреннем дворике и вынесла маслины и прочие pinchos.[111] Пако выставил блюдо с окороком. Прибыла Мануэла со своей компанией, и все они стояли во дворике, потягивая мансанилью и покрикивая на носившихся сломя голову детей. Из взрослых гостей только сестра Алехандро, сама тощая как богомол, не сказала Хавьеру о его нездоровой худобе.

Пако был в приподнятом настроении и оживленно болтал о своих чудесных быках, которых привезли в это утро для завтрашней корриды. Хотя рана, нанесенная рогом соперника красавцу retinto, еще не совсем затянулась, бык был очень силен. Пако называл его Фаворитом. Единственное, о чем он предупредил Хавьера, — это что кончики рогов у него необычно загнуты вверх и близко сведены. Даже если бык низко опустит голову, атаковать его спереди будет трудно.

В четыре часа был подан жареный барашек, и они уселись за стол. Мануэла тотчас же оценила качество вина и спросила, сколько еще бутылок припрятал братишка. Чтобы отвлечь ее внимание, Хавьер рассказал ей о маленькой урне. Мануэла загорелась желанием ее увидеть, и, когда с едой было покончено и Пако закуривал свою первую «Монтекристо», Хавьер принес урну из погреба. Мануэла сразу же узнала ее.

— Очень странно, — сказала она. — Не понимаю, как папа потерял мамины драгоценности, а это же притащил сюда из Танжера.

— Брось, Мануэла, он сроду ничего не выбрасывал, — вставил Пако.

— Но это мамина вещь. Я ее помню. Она стояла на туалетном столике с зеркалом дня два-три… примерно за месяц до того, как мама умерла. Я спросила ее, что это такое, потому что эта штуковина очень отличалась от всего, что она держала на туалетном столике. Я думала, может, внутри какое-то снадобье от той берберки, которая была ее горничной. Мама сказала, что в этом сосуде заключен дух чистого гения и его ни в коем случае нельзя открывать… странно, да?

— Она просто забавляла тебя, Мануэла, — заметил Пако.

— Я вижу, ты вытащил пробку, — обратилась она к Хавьеру. — Ну и как, нашелся там дух?

— Нет, — ответил Хавьер. — Кучка каких-то толченых костей или зубов.

— Звучит не слишком духовно, — произнес Пако.

— Скорее жутко, — уточнил Хавьер.

— Уж тебе-то, наглядевшемуся на кровь, стыдно пугаться горстки сухих старых костей, братишка, — сказала Мануэла.

— Но толченых? Мне это показалось диким.

— Откуда тебе известно, что они человечьи? Может, это кости старой коровы или что-то в этом роде.

— Но тогда при чем тут «дух чистого гения»? — спросил Хавьер.

— Ты разве не знаешь, откуда у мамы этот сосуд? — заговорил Пако. — Ей дал его отец… сто лет назад. Тогда в доме творилось что-то странное. Неужели не помнишь? Мама развела во дворике костер. Мы вернулись из школы, а под фиговым деревом черное пятно.

— Он был еще совсем крошечный, — вступилась Мануэла. — Но ты прав, на следующий день папа вручил ей эту штуку. И еще одна странность — та замечательная статуэтка, которую он годом раньше подарил маме на день рожденья… она исчезла. Мама еще держала ее рядом со своим зеркалом. Она действительно любила эту вещь. Я спросила ее, что с ней случилось, и она просто ответила: «Бог дал, Бог и взял».

— Примерно в это же время мама начала почти каждый день ходить к мессе, — продолжал вспоминать Пако.

— Да, а раньше и раз в неделю не выбиралась, — подхватила Мануэла. — И еще она перестала носить кольца. Только иногда надевала тот дешевенький агатовый кубик, который папа подарил ей на день рожденья. Это-то ты наверняка помнишь, братишка.

— Нет, не помню.

— Папа ведь дал подарок тебе, чтобы ты преподнес его за праздничным столом. Мама развернула коробочку, крышка отскочила и стукнула тебя по носу, и тут раскрылся бумажный цветок. Внутри цветка лежало кольцо. Получилось очень романтично. Мама была тронута. Я помню выражение ее лица.

— Она, должно быть, знала, что с ней что-то случится, — сказал Пако. — Все время ходила к мессе, носила только то колечко, которое подарил ей отец. То же самое было и со мной, перед тем как меня пырнул бык в «Ла-Маэстранса».

— А что именно? — поинтересовался Хавьер, зачарованный этими картинками из далекого прошлого. Он даже потрогал нос, пытаясь вспомнить, как получил по нему крышкой коробки.

— Я знал, что что-то произойдет.

— Откуда? — спросил тесть Пако, величайший из скептиков.

— Знал, и все, — ответил Пако. — Я чувствовал, что близится великий момент, но по молодости и самонадеянности полагал, что это момент славы.

— Но как ты чувствовал? — продолжал допытываться тесть.

— Ну, не знаю, — пытался объяснить Пако, помогая себе жестами, — было такое ощущение, что все сходится вместе.

— Как лучи в одной точке, — кивнул Хавьер.

— Тореадоры всегда очень суеверны, — заявил тесть.

— Ну да, когда так рискуешь жизнью… все имеет значение, — сказал Пако. — Звезды, планеты…

— Они сходят ради тебя с орбит, что ли? — не унимался тесть.

— Я преувеличиваю, — ответил Пако. — Может, это просто было шестое чувство. Может, только оглядываясь назад, я вижу какой-то особый смысл в событии, которое в считанные секунды перечеркнуло мою молодость.

— Прости, Пако, — смутился тесть. — У меня и в мыслях не было приуменьшать…

— Но поэтому я и хотел быть матадором, — продолжал Пако. — Мне нравилась определенность опасности. Это как проживать жизнь с осознанием всех ее подвохов. Случилось лишь то, что я неверно истолковал знаки. Никто не смог бы предсказать то несчастье. Пока я раззадоривал быка мулетой, он ни разу не свернул за ней направо, носился исключительно по прямой и вдруг… когда я оказался как раз над рогами, боднул с изворотом вправо. Как бы то ни было, мне посчастливилось остаться в живых. Это как мама сказала Мануэле: «Бог дал, Бог и взял». Без всяких причин.

На этом обед закончился, и Мануэла со своей компанией уехала. Семейство Пако и его родственники со стороны жены пошли наверх соснуть. Хавьер и Пако остались сидеть во дворике с бутылкой бренди. Пако сильно наклюкался.

— Может, ты был слишком умным для тореро, — начал Хавьер.

— Я жутко учился в школе.

— Тогда, может, ты слишком много думал.

— Да ничего подобного, — отмахнулся Пако. — Это уже потом пришли раздумья. Когда бык меня покалечил, я занялся наведением порядка у себя в голове. Все сообщения и видеоматериалы о моих звездных мгновениях, которых никогда не было и никогда не будет, отправились в мусорное ведро. После этого я ощутил жуткую пустоту. Меня мучили ночные кошмары, и все решили, что я заново переживаю тот жуткий момент, но для меня-то это было в прошлом. Мои страшные сны были о будущем.

Пако налил себе еще бренди и подвинул бутылку Хавьеру; тот покачал головой. Пако перекатил через стол цилиндрическую сигару, и Хавьер тем же путем отправил ее ему обратно.

— Образец самообладания, — буркнул старший брат.

— Ты и в самом деле так думаешь? — спросил Хавьер, чуть не расхохотавшись.

— Да-да. Ты всегда спокоен и невозмутим. Не то что я. Я был в полном мраке. Нога как тряпка, и никаких перспектив. Ты же знаешь, меня спас папа. Он устроил меня на ферме. Купил мне первое стадо. Он дисциплинировал меня… задал направление.

— Конечно, он был солдатом и понимал, что нужно мужчине, — сказал Хавьер, сознавая, что ради Пако несколько приукрашивает правду.

— Ты все еще читаешь его дневники?

— Почти каждую ночь.

— Это как-то меняет твое отношение к нему?

— Видишь ли, он писал абсолютно, до ужаса честно. И это заставляет меня восхищаться им, но его откровения… — ответил Хавьер, помотав головой.

— С каких пор он был в Легионе? — спросил Пако. — Они ведь творили черт-те что, эти легионеры, ты ведь знаешь.

— Он участвовал в нескольких кровавых акциях истребления в Испании во время гражданской войны и в России во время Второй мировой войны. Какая-то доля зверства, приобретенного им в этих войнах, продолжала жить в нем, даже когда он перебрался в Танжер.

— Мы не замечали ничего подобного, — сказал Пако.

— Зато в своем бизнесе он пользовался теми же методами, что на войне… Методами устрашения, — объяснил Хавьер. — И это прекратилось только тогда, когда он полностью посвятил себя живописи.

— Думаешь, живопись помогла ему?

— Я думаю, что он выплескивал в нее свою ожесточенность, — ответил Хавьер. — Славу ему принесли Фальконовы «ню», но многие его абстрактные картины порождены опустошенностью, злобой, безысходностью и порочностью.

— Порочностью?

— Читать эти дневники все равно что заниматься уголовным расследованием, — продолжал Хавьер. — Постепенно все выходит наружу. Вся тайная жизнь. Обществу — да и нам тоже — было открыто только то, на что прилично смотреть, но, по-моему, ему так и не удалось изжить в себе жестокость. Она проявлялась по-разному. Ты ведь знаешь, что часто, продав картину, он тут же бежал наверх и писал точную ее копию? Онвсегда смеялся последним.

— Послушать тебя, так он был не таким уж приятным парнем.

— Приятным? Где в наши дни найдешь приятного парня? Все мы сложные и тяжелые люди, — откликнулся Хавьер. — Просто у папы были свои трудности в безжалостное время.

— А он объясняет, почему вступил в Легион?

— Это единственное, о чем он молчит. Он только упоминает о каком-то «инциденте». Если учесть, что во всем остальном он до безобразия откровенен, это наверняка было что-то ужасное. Что-то, изменившее его жизнь и засевшее занозой у него в сердце.

— Да он был совсем ребенком! — воскликнул Пако. — Что, черт возьми, может с тобой случиться, когда тебе всего шестнадцать?

— Много чего. Звякнул дверной звонок.

— Это Пепе, — сказал Хавьер.

Пепе Леаль, высокий и необычайно стройный, стоял перед дверью, вытянувшись по струнке и чуть запрокинув назад голову, как воплощенное ожидание. Он всегда сохранял серьезность и никогда не выходил из дому без пиджака и галстука. Никто не видел его даже в джинсах. У Пепе был вид мальчика, только что вернувшегося из частной школы, а вовсе не удальца, который выйдет на бой с пятисоткилограммовым быком и заколет его красивым и ловким движением.

Родственники обнялись. Хавьер повел Пепе в столовую, придерживая его за плечо. Пако тоже заключил юношу в объятия. Они сели бок о бок, но Пепе — Хавьер и прежде это замечал — оставался как бы сам по себе. И вовсе не потому, что имел великолепную выправку, пил только воду и сидел несколько отодвинувшись от стола. От простых смертных матадора отличало то, что он постоянно смотрел в лицо страху и побеждал его. Причем полностью отрешиться от страха не удавалось еще никому. Всякий раз, выходя на арену для смертельной схватки, Пепе заново преодолевал себя.

Хавьер видел его перед боем: дрожащий и мертвенно-бледный, он сидел в гостиничном номере, не уповая ни на Бога, в которого не верил, ни на людей, которые ничем не могли ему помочь. Он был просто оцепеневшим от ужаса существом. Затем его начинали одевать, и это запускало процесс. По мере того как смыкались на нем застежки traje de luces — его профессионального костюма, — страх усмирялся. Он больше не просачивался наружу, наводняя комнату невидимой заразой. «Светозарное одеяние» оказывало на Пепе магическое действие, напоминая о блестящей церемонии посвящения, сделавшей его полноправным тореро. А может, оно просто олицетворяло благородство профессии, и тому, кто в него облачался, ничего не оставалось, как держаться с подобающим достоинством. Тем не менее оно не избавляло от страха, а просто загоняло его внутрь.

— Ты в отличной форме, Пепе, — сказал Пако. — Как себя чувствуешь?

— Как обычно, — весело ответил он. — А как быки?

— Хавьер рассказывал тебе о моем Фаворите?

Пепе кивнул.

— Если ты его одолеешь, тебе никогда больше не придется сидеть сложа руки в ожидании контракта. Это как пить дать. Мадрид, Севилья и Барселона будут твоими.

Пепе снова кивнул: нервное напряжение лишило его дара речи. Пако описал ему других быков и, чувствуя, что Пепе хочет остаться наедине с Хавьером, извинился и отправился вздремнуть. Пепе позволил себе немножко обмякнуть.

— У вас изнуренный вид, Хавьер. Наверно, много работы, — сказал Пепе.

— Да, я даже сбросил вес.

— Вы сможете зайти ко мне в отель перед боем?

— Ну конечно, я постараюсь. Уверен, что мое расследование продержится без меня несколько часов.

— Вы всегда мне помогаете.

— Я тебе больше не нужен, — произнес Хавьер.

— Нет, нужны. Это очень важно для меня.

— А как твой страх?

— Без изменений. В этом я постоянен. У меня есть своя планка… но хотелось бы спустить ее пониже.

— Мне было бы интересно узнать, — сказал Хавьер, уцепившись за подвернувшуюся возможность, — как ты справляешься со страхом.

— Так же, как вы, когда сталкиваетесь с вооруженным бандитом.

— Я имел в виду другой страх.

— Страх один, идешь ли ты на верную смерть, или кто-то говорит: «У-у-у!»

— Да ты прямо-таки специалист! — воскликнул Хавьер, рассмеявшись и ласково похлопав Пепе по спине. Может, об этом не стоило говорить, подумал он, а то я только сбиваю его с толку своими глупостями.

— Скажите, что вас беспокоит, Хавьер, — произнес юноша. — Вы правы, я кое-что понимаю в страхах. Мне хотелось бы вам помочь.

— Я с тобой согласен… мы оба боимся того, что угрожает нам извне… Ты боишься быка, а я — бандита с оружием. Оба они непредсказуемы. Но они — всего лишь мгновения страха. Мы мучаемся ужасными предчувствиями, переступаем через них, и они уходят.

— Вот-вот. Вы знаете об этом столько же, сколько и я. Победу над страхом дают профессионализм, готовность рисковать и неизбежность риска.

— Неизбежность?

— Государство обязывает вас бороться с опасными преступниками от имени граждан Севильи. Контракт обязывает меня сражаться с быком. Это долг, от исполнения которого нам никак нельзя уклониться, иначе мы лишимся работы. Так что неизбежность помогает.

— Твой страх позора сильнее твоего страха перед быком.

— Если вспомнить всех солдат, сражавшихся во всех войнах, в которых использовалось самое разрушительное оружие… сколько было среди них трусов? Сколькие сбежали с поля сражения? Очень немногие.

— Возможно, это означает, что наша способность смиряться с судьбой безгранична?

— Зачем пытаться управлять неуправляемым? Я могу завтра отказаться от карьеры матадора, потому что слишком боюсь увечий и смерти, и буду по-прежнему переходить запруженные машинами улицы, ездить в транспорте и летать на самолетах, где каждого подстерегает бесславный конец.

— Все так, это неизбежность. А как насчет готовности рисковать? — спросил Хавьер. — По-моему, это похоже на храбрость.

— Так оно и есть. Мы смелые люди. Мы вынуждены быть такими. Это не бесстрашие. Это осознание своей слабости и готовность ее преодолеть.

— Ты часто ведешь подобные разговоры?

— Случается. С матадорами, у которых в голове водятся хоть какие-то мысли. Среди людей моей профессии нет великих мыслителей. Но нам всем приходится переламывать себя, даже величайшим из нас. Что сказал Пакирри, когда интервьюер спросил его, что труднее всего сделать, когда стоишь перед быком? Он сказал: «Вонзить клинок». Коротко и ясно.

— Когда я в первый раз шел брать вооруженного преступника, мой шеф дал мне такое наставление: «Помни, Фалькон, мужество всегда ретроспективно. Только задним числом понимаешь, что у тебя его хватает».

— Это правда, — сказал Пепе. — Потому мы и можем разговаривать, Хавьер.

— Но сейчас мной владеет совсем другой страх, — заговорил Фалькон, — страх, с которым я никогда прежде не сталкивался. Я изо дня в день живу под его гнетом, и самое худшее то, что поблизости нет ни бандита, ни быка. Моя смелость тут ни при чем, поскольку мне некому противостоять… кроме самого себя.

Пепе нахмурился. Он очень хотел помочь. И Фалькон решил оставить его в покое.

— Ну ладно, не важно, — сказал он. — Жалею, что об этом заговорил. Просто мне было интересно, есть ли у матадоров, постоянно ходящих по лезвию бритвы, какие-нибудь профессиональные приемы, помогающие переключиться, забыть?..

— Никаких, — отрезал Пепе. — Мы никогда себя не обманываем. В том-то и штука, что нам необходим страх. Как он ни неприятен, мы приветствуем его, потому что именно страх помогает нам видеть. Он наш спаситель.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

7 июля 1956 года, Танжер

Мне следовало бы больше интересоваться происходящими событиями. Я по-прежнему пью кофе с Р. в «Кафе де Пари», где только и разговоров что о независимом Марокко и о том, что будет с нами, сибаритствующей публикой, здесь, в Танжере. (По-моему, я тут один сибаритствую, а все остальные укрываются от налогов.) Но мне плевать. Я плыву по течению. Мне даже не нужно часто курить, потому что у меня и без того состояние невесомости. Моя мастерская с лепечущим (но никогда не орущим) Хавьером просто рай земной. Я тут недавно даже сам себя испугал: как-то поздно вечером, когда я занес перо над этим дневником, голос внутри меня вдруг произнес: «Ты счастлив». Я задумался, и тотчас умиротворенность была сметена тревожными мыслями. От М. по-прежнему ни слуху ни духу. Узкие переулки медины словно наполнены парами бензина — достаточно искры, и все взлетит в воздух. Аборигены предвкушают независимость. Они стоят на ее пороге и уверены, что теперь будут так же свободны и богаты, как иммигранты. Процесс затягивается, и в народе растут гнев и разочарование.

18 августа 1956 года, Танжер

В медине беспорядки, выплескивающиеся в Гран-Соко. Европейцы и американцы не отваживаются выходить из дому. Окна выбиты, лавки разграблены. Женщины по ночам улюлюкают, пугая европейцев этими животными, таящими скрытую угрозу звуками, похожими на хохот гиен или течных лисиц. Утром на улицы высыпают мужчины и мальчики, распевающие «Istiqlal» (гимн независимости) и салютующие тремя пальцами (Аллах, султан, Марокко). Портреты Мухаммеда V покачиваются над мирной толпой, а потом обстановка опять ухудшается. Я сижу дома. П. нервничает, особенно по ночам, и теплое молоко уже не оказывает на нее успокаивающего действия. Теперь служанка-берберка пропускает теплое молоко через толченый миндаль, что налаживает пищеварение и умеряет тревогу. Здорово действует. Эти люди знают то, что мы давно забыли.

26 октября 1956 года, Танжер

Свершилось. Статус Танжера аннулирован. Международному правлению пришел конец, но в нашей деловой Утопии будут действовать существующие финансовые, валютные, экономические и коммерческие порядки до тех пор, пока султан не выступит с собственными предложениями. Деловые знакомые Р. уверяют, что разительных изменений не предвидится. Насколько же все-таки деньги сильнее даже национальной гордости и исламского рвения (хотя власти и запретили продажу спиртного в радиусе пятидесяти метров от мечети, так что все мои любимые забегаловки закрылись). У Р. и в мыслях нет уехать. Я по-прежнему вижу его в «Кафе де Пари», но теперь он окружен мужчинами в джелабах, в фесках и в очках в толстой оправе.

26 октября 1956 года, Танжер

Теперь я знаю, почему М. так глухо молчала. Один американский писатель (в наши дни каждый второй — писатель), похваляющийся своей дружбой с де Кунингом, встретил М. на обеде в Нью-Йорке. М. была со своим новым мужем, шестидесятидевятилетним филантропом и коллекционером Мильтоном Гарднером. Эта новость ошеломила меня, превратив в истукана с глупо хлопающими глазами. Я, естественно, почувствовал себя обманутым, но потом я спросил себя: а на что, собственно, я рассчитывал? Ведь я же не собираюсь бросать П.

25 июня 1951 года, Танжер

Три дня назад приехала М. со своим новым мужем, чье полное имя — Мильтон Роршах Гарднер IV. Мы встретились на приеме в отеле «Эль Минзах». Я возрадовался и при первой же возможности попытался увести М. наверх, в один из свободных номеров, но она быстро поставила меня на место. Она познакомила меня с М.Г., оказавшимся не трясущимся старым дурнем, а высоким, внушительным и интересным мужчиной. Он ходит с тростью, а одно его колено при сгибании издает металлический щелчок. Они попросили разрешения зайти ко мне в мастерскую.

И они пришли на следующий день как раз в то время, когда я толковал свои новые «фигурные пейзажи» Хавьеру, которого теперь приходится держать в деревянном манеже. Печально, что эти композиции из сложно переплетенных человеческих тел вроде бы подразумевают некую чудесную взаимосвязь между людьми, в которую я, в общем-то, не верю. Едва увидев Хавьера, М. тотчас подхватила его на руки и унесла на балкон. Это взаимная страсть с первого взгляда. Разговаривая, мы с М.Г. то и дело косились на эту парочку, словно брошенные посреди зала партнеры на слившихся в танце влюбленных.

М.Г. очень понравились мои новые работы, но он видел рисунок П. в коллекции Б.Х. Он спросил меня, не превратил ли я этот эскиз в картину, и добавил: «Если хотите знать, это ваше будущее».

М. рассказала мне, что «старые» деньги М.Г. заработал на сталелитейном производстве, а «новые» — на фьючерсных рынках. Оказывается, на этих рынках делают ставку на будущую цену какого-нибудь продукта вроде пшеницы, сахара или даже свиных потрохов (с моей точки зрения, на работу это мало похоже). В свете такого открытия я вдруг осознал, до чего ограничен мой мирок. Ослепленный талантом, я считал искусство чем-то важным, но теперь понимаю, что пишу свои картины на потребу маленькой группке богатых людей, которые сколачивают состояния, вкладывая деньги в ветчину. Это своего рода прозрение, возможно несколько извращенное, поскольку теперь я смотрю на себя как на одну из фьючерсных спекуляций М.Г. Он разглядывает мои «свиные потроха» и размышляет, стоят ли они вложения денег. Я сказал М., что ему следовало бы купить «Освежеванную тушу» Хаима Сутина, но она не нашла в моей шутке ничего смешного, хотя, мне кажется, сам этот старый литовский еврей непременно посмеялся бы. Если вдуматься, даже пейзажи Хаима Сутина — какая-то нагроможденная требуха. Я поделился этим наблюдением с М.Г., и он сказал: «О да, ап-псолютная тшепуха!», каковая шутка пропала, потому что ему пришлось мне ее объяснять.

3 сентября 1957 года, Танжер

Р. очень доволен королевской хартией Мухаммеда V, вступившей в силу несколько дней назад. Финансовый рынок по-прежнему бесконтролен, экспорт и импорт не ограничены. Деловые круги в эйфории. Я в черной тоске. М. и М.Г. уехали. Они купили один из моих «фигуражей», так что не все плохо. Я подарил М. маленькую (премаленькую) картину, на которой изображены подвешенные в холодильной камере бычьи туши. Среди них я нарисовал себя: так же освежеванного и выпотрошенного, висящего вниз головой на крюке, продетом сквозь ахиллесово сухожилие. М. упрекнула меня в цинизме, но взяла ее со словами: «Потому что я знаю, что в один прекрасный день ты прославишься». Я назвал эту картину «На фьючерсном базаре искусства». Теперь мне неприятна моя глупая шутка, потому что я прикоснулся к ужасной правде. Я работаю не в священном мире. Я — на рынке. Вроде бы стремясь к какой-то высшей правде, мы все увязли в грязи коммерции.

Повинуясь порыву, я бросился домой и вытащил рисунки П. (я держу их не в мастерской, иначе бы целыми днями изумленно на них таращился). Я переходил от одного рисунка к другому, будто производя смотр войскам, пока не заметил, что П. тоже находится в комнате. Я сказал ей, что размышляю над тем, как продвинуться дальше в этом направлении. А она произнесла голосом пифии: «Ты не сможешь пойти дальше этих рисунков, пока не научишься смотреть в глубь них». Я спросил ее, что она имеет в виду. «Ты видишь только поверхность», — сказала она и оставила меня все в том же недоумении.

28

Понедельник, 23 апреля 2001 года,

Пласа-дель-Пан, Севилья

В восемь тридцать утра Фалькон уже ждал у ювелирной мастерской. Старик-ювелир появился через десять минут. Фалькон прошел за ним в комнату, всю увешанную настенными часами и полочками, на которых лежали сотни наручных и карманных часов. На верстаке валялись детали часовых механизмов.

— Разве вы не ювелир? — с удивлением спросил Фалькон.

— Бывший, — ответил старик. — Я на пенсии. Думаю, что это подходящая работа для человека моего возраста. Всегда полезно вести счет времени, когда его осталось так мало. Что вас привело ко мне?

— Я хотел бы, чтобы вы определили качество серебра в ювелирном изделии, — объяснил Фалькон, предъявляя свое полицейское удостоверение.

Старик сел, достал окуляр и вытряхнул содержимое пластикового пакетика, переданного ему инспектором, на бархатное покрытие верстака. Вставив окуляр в глаз, он взял в руки кольцо.

— Оно было нарощено, — мгновенно заключил он. — Другим серебром. Само кольцо сделано из серебра девятьсот двадцать пятой пробы, а вставка — из менее чистого сплава. Это сразу видно по тому, что она темнее. Здесь процентов двадцать добавок вместо стандартных семи с половиной.

— Откуда может быть такое серебро?

— Оно не европейское. Если бы вы сказали мне, что нашли его в Севилье или Андалузии, я бы предположил, что оно из Марокко. Оттуда прибывают горы дешевой бижутерии из подобного серебра. Когда снимаешь такое колечко, после него на пальце остается зеленоватый или сероватый след. В этом серебре высокое содержание меди.

— А что можно сказать о самом кольце? — продолжил расспросы Фалькон. — Оно откуда появилось?

— На нем нет клейма, поэтому в суде ничего не докажешь, но, по-моему, оно испанское, из тридцатых годов. Родители тогда дарили дочерям серебряные колечки, когда те становились девушками. Этот обычай не сохранился. И колечек таких больше не делают.

В полицейском управлении Фалькон направился прямо в лабораторию к Фелипе и Хорхе и вручил им скрученный из газеты кулечек с горсткой крупинок из сосуда, обнаружившегося в винном погребе. Он попросил экспертов идентифицировать их.

Рамирес и остальные члены группы ждали шефа у него в кабинете. Рамирес пустил по кругу список с фамилиями художников, принесенный им из галереи Сальгадо. В списке было больше сорока фамилий, распределенных по трем уровням вероятности.

— Э, да здесь масса имен, — заметил Фалькон.

— Помимо клиентов Сальгадо и тех, кого он забраковал, Грета включила сюда всех севильских кинохудожников, — объяснил Рамирес. — Сейчас она составляет такой же список по Мадриду.

Рамирес передал Фалькону шесть страничек, и тот положил их на письменный стол. Там он увидел адресованное ему письмо, но проигнорировал его.

— Полагаю, вам следует работать парами, — сказал Фалькон, — Он может быть опасным, и не исключено, что он ожидает нашего визита… если, конечно, он есть в этом списке. Мы разыскиваем смуглого мужчину около метра восьмидесяти ростом и весом около семидесяти килограммов. Вероятно, в нем есть примесь североафриканской крови. Он знает французский язык и в какой-то период, возможно, учился во Франции, хотя безупречно говорит по-испански. На данный момент самым важным опознавательным знаком является рана на указательном пальце правой руки и, предположительно, ссадины или синяки на костяшках левой.

Фалькон поднял пакетик с кольцом.

— Вот что оказалось в измельчителе на кухне у Сальгадо. Это женское кольцо, увеличенное до размеров тонкого мужского. Для наращивания использовано серебро низкой пробы, происходящее, возможно, из Северной Африки. Это не означает, что мы должны искать именно североафриканца. Вполне вероятно, что он испанец в нескольких поколениях. Сохраняйте беспристрастность. Я не хочу никаких расовых недоразумений. Инспектор Рамирес разделит между вами работу и даст конкретные указания.

Рамирес с компанией удалились. Фалькон наконец вскрыл лежавшее на столе письмо. В нем говорилось, что он должен быть на приеме у доктора

Давида Рато в полицейском управлении в девять тридцать утра. Фалькон вернул Рамиреса и спросил, кто такой этот доктор.

— Это полицейский психолог, — сообщил Рамирес.

— Он хочет меня видеть.

— Возможно, это просто рутинное собеседование.

— Но раньше мне не случалось их проходить.

— Они проверяют полицейских, переживших сильный стресс, — объяснил Рамирес. — Меня освидетельствовали три года назад, после того, как я застрелил подозреваемого.

— Я пока еще никого не застрелил.

Рамирес пожал плечами. Фалькон напомнил ему о встрече с судебным следователем Кальдероном, назначенной на полдень. Рамирес ушел, уведя с собой группу. Фалькон позвонил Лобо и узнал от секретарши, что тот отбыл на весь день. По лбу старшего инспектора струями потек пот. Он прижал к голове носовой платок, словно зажимая фонтанирующую кровью рану. Черт бы побрал это водоизвержение, подумал Фалькон. Ладони у него взмокли. Он зашел в туалет, вымыл руки, ополоснул лицо и принял орфидал.

Кабинет психолога находился на мало кем посещаемом втором этаже, откуда открывался совсем другой вид на автомобильную стоянку. Фалькона тотчас же пригласили войти. Мужчины обменялись рукопожатием и сели. Психолог выглядел лет на пятьдесят с гаком и был одет в темно-серую тройку. На письменном столе перед ним лежал одинокий листок бумаги.

— По-моему, я впервые у полицейского психолога, — начал Фалькон.

— А как же два раза в Барселоне? — полюбопытствовал врач.

Фалькон похолодел. Он напрочь забыл. Два раза в Барселоне?

— Вы расследовали взрыв автомобиля, при котором погибла двенадцатилетняя дочь политика, и перестрелку в адвокатской конторе, когда была убита мать троих детей.

— Ох, простите. Я имел в виду, что это первый раз здесь, в Севилье.

Доктор взвесил его и измерил ему давление, после чего снова занял место за столом.

— Почему вы меня вызвали? — спросил Фалькон.

— На вас сейчас два убийства, совершенных с изощренной жестокостью.

— Я видел кое-что и похуже, — солгал Фалькон.

— В полицейском управлении все считают, что это беспримерно тяжелый случай.

— Для Севильи — пожалуй, — сказал Фалькон. — Но до приезда сюда я работал в Мадриде.

— Вы весите на пять килограммов меньше своей нормы.

— На дела вроде этого тратится очень много нервной энергии.

— Во время расследования тех двух дел в Барселоне вы весили семьдесят девять килограммов, а теперь семьдесят четыре.

— Я нерегулярно питаюсь.

— С тех пор, как развелись с женой?

Фалькон ужаснулся, поняв, что легко не отделается.

— Мне готовит экономка. Мне просто некогда все съедать.

— У вас повышенное давление. Конечно, в вашем возрасте редко у кого бывает сто двадцать на семьдесят, но сто сорок на восемьдесят пять — это уже пограничные показатели, и к тому же у вас мешки под глазами. Вы хорошо спите?

— Да, я сплю очень хорошо.

— Вы принимаете какие-нибудь лекарственные средства?

— Нет, — без запинки ответил он.

— Вы не заметили никаких изменений в деятельности вашего организма? — продолжал свои расспросы Рато. — Например, потливость, диарея, потеря аппетита?

— Нет.

— А в умственной деятельности?

— Нет.

— Безостановочное кружение мыслей, потеря памяти, навязчивые состояния… вроде постоянного мытья рук?

— Нет.

— Боли в каких-нибудь суставах? В плечах? В коленях?

— Нет.

— А вам не приходит в голову, почему кого-то в полицейском управлении или на стороне могло насторожить ваше поведение?

Тут Фалькон уже не на шутку запаниковал. Диарея, от которой он только что отрекся, заявила о себе в полную силу.

— Нет, не приходит, — еле выговорил он.

— Стресс по-разному действует на людей, старший инспектор, но основные симптомы схожи. Легкий стресс — переутомление на работе плюс домашние неурядицы — может сказаться физическим недомоганием, которое заставляет вас сделать передышку. Таким звоночком бывает, например, боль в колене. Тяжелейшие формы стресса запускают один и тот же атавистический механизм, известный под названием «драться или драпать», — тот выброс адреналина, который дает вам силы броситься в бой или удрать. Мы больше не живем в мире дикой природы, но наши городские джунгли могут вызывать ту же самую реакцию. Нервные перегрузки на работе, скорбь по отцу и нелады с женой вполне способны, соединившись, спровоцировать постоянное выделение адреналина. Повышается кровяное давление. Вес снижается, потому что подавляется аппетит. Мозг начинает лихорадочно работать. Сон становится поверхностным. Организм реагирует так, словно сознание столкнулось с чем-то, чего следует бояться. Отсюда повышенное потоотделение, тревога, переходящая в страх, провалы в памяти и навязчивое прокручивание одних и тех же мыслей. У вас, старший инспектор, налицо все симптомы сильнейшего нервного перенапряжения. Скажите, когда вы в последний раз брали отгул?

— Сегодня возьму полдня.

— Я спрашиваю, когда вы брали его в последний раз?

— Не помню.

— После вашего переезда в Севилью примерно три года назад вы только один раз уходили в двухнедельный отпуск, — отчеканил доктор Рато. — А с какой нагрузкой вы работали перед тем, как приступили к этому последнему расследованию?

Мозги у Фалькона заледенели. В груди колотился страх.

— Ну, так я вам скажу, старший инспектор, — объявил Рато. — В прошлом году вы вели пятнадцать убийств, а в последний год в Мадриде аж тридцать четыре.

— И на какие это вас наводит мысли, доктор?

— Вам не кажется, что вы прячетесь от жизни в работе?

— Прячусь?

— Привлекательные стороны есть даже в вашей невеселой деятельности. Существует заведенный порядок. Существует структура. У вас есть коллеги. И так будет продолжаться столько, сколько вы захотите. Полагаю, одной писанины вам хватило бы на целый год.

— Верно.

— Реальная жизнь сложна. Отношения не складываются. Друзья приходят и уходят. А в нашем возрасте люди начинают терять близких. Нам приходится переживать утраты, перемены и разочарования, но даже среди всего этого есть место для радости. Однако ее дают лишь определенные отношения. Когда вы в последний раз занимались сексом?

Фалькон вскинулся, как от удара, с трудом подавив порыв вскочить и заметаться по комнате.

— Я вовсе не хотел вас обидеть, — произнес врач.

— Нет, конечно, нет. Просто меня об этом не спрашивали со времен моей учебы в университете.

— И никто из ваших друзей не задавал вам этот вопрос?

Где они, друзья-то? — подумал Фалькон. Равно как и подруги. Он едва сдержал слезы. Неужели жизнь прошла мимо, а он и не заметил? Когда у него в последний раз был друг? Память молчала. А ведь его другом мог бы стать Кальдерон.

— Так когда же вы в последний раз занимались сексом? — повторил свой вопрос доктор.

— С женой, еще до развода.

— А когда вы развелись?

Мозги у Фалькона заклинило.

— В прошлом году, — с усилием выговорил он.

— В каком месяце?

— В мае.

— В июле, это было в июле. Вероятно, именно поэтому вы не взяли отпуск, — заметил доктор Рато. — А когда вы в последний раз спали вместе?

Фалькону пришлось заняться неприятными подсчетами. Если мы расстались в июле, а она два месяца не позволяла мне дотрагиваться до нее, значит, это точно должен быть май.

— Вот это в мае.

— Так-так, год без секса, старший инспектор, — подытожил врач. — Ну, и как обстоит дело с вашим либидо?

Хорошо звучит — либидо, мелькнула у Фалькона мысль. Как личный пляж. Давай прошвырнемся на либидо.

— Старший инспектор?

— Вероятно, не самым лучшим образом, как вы можете догадаться.

Перед ним возник образ Консуэло Хименес, стоящей на коленях с задранной юбкой. Было ли это проявлением либидо? Он закинул ногу на ногу.

Доктор заявил, что больше его не задерживает.

— И это все? — удивился Фалькон. — Вы ничего мне не скажете?

— Я напишу отчет. Я и не должен вам ничего говорить. Разговаривать с вами будет начальство. Не я ваш работодатель.

— Но что вы сообщите начальству?

— Это не обсуждается.

— Дайте мне хотя бы общее представление, — не отступал Фалькон. — «Предписывается психбольница» или «Рекомендуется отпуск»?

— Вариантов гораздо больше.

— Вы собираетесь порекомендовать полное психиатрическое освидетельствование?

— Это было предварительное собеседование. Мы не могли не прореагировать на поступивший извне сигнал.

Не иначе как Кальдерон звякнул, решил Фалькон. После этой истории с Инес у его дома.

— Расскажите мне, пожалуйста, что вы напишете в своем отчете.

— Разговор закончен, старший инспектор.

Не по своей воле, а скорее по воле случая Фалькон вышел из стойла арены «Ла-Маэстранса», держа в руках билетик с номером Фаворита. По дороге из полицейского управления он едва не подшиб мотоциклиста и чудом не ткнулся в задок конного экипажа с туристами. Процедура выбора быков прошла мимо его сознания. Он только уловил какие-то шушуканья о пропоротой шкуре номера 484, а потом, воспользовавшись его рассеянностью, ему всучили то, от чего все отказались. Фалькон позвонил Пепе в отель «Колумб» и сообщил эту новость.

Он поехал домой. Состояние было отвратное. Мысли прыгали. Из памяти лезли в мозг сумбурные образы. Фалькон с трудом дотащился до своей комнаты и рухнул навзничь на постель. Все его тело сотрясалось от подкидывавших плечи всхлипов. Напряжение было слишком велико. Слезы струями текли с щек на подушку. Его буквально рвало рыданиями. Потом он заснул безо всяких снотворных. От одного изнеможения.

Разбуженный звонком мобильника, Фалькон очнулся с ощущением, будто вместо глаз у него горячие голыши, а вместо человеческих век — носорожьи. Пако сообщил ему, что они сидят в ресторане, и он уже раскатал губу на Хавьеровы отбивные. Фалькон залез под душ и некоторое время стоял под ним с идиотским видом, достойным обитателя дурдома. Потом оделся. Это помогло ему собраться. Он даже почувствовал в себе прежнюю уверенность, словно его последний срыв перезапустил какой-то маленький, но жизненно важный механизм.

Во время апрельской Ферии вокруг отеля «Колумб» постоянно царило оживление. У входа суетились коридорные, встречая прибывающие вереницей машины и микроавтобусы с менеджерами, промоутерами и самими тореро. Болельщики оккупировали кафе напротив. Сегодня их было поменьше, потому что на афише не значилось громких имен: самым известным был Пепин Лирья, за ним шел Висенте Бехарано и, наконец, никому не известный Пепе Леаль.

Фалькон поднялся в номер к Пепе. Один из его бандерильеро стоял перед дверью в коридоре, заложив руки за спину. Парень осторожно заглянул внутрь, словно к скорбящей вдове, что-то тихо сказал Пепе и пропустил Фалькона.

Пепе сидел на стуле посреди комнаты в расстегнутой рубашке, не заправленной в брюки. На нем не было ни пиджака, ни галстука, ни ботинок, ни носков. Волосы дыбились меж сжимавших голову пальцев. На лбу и на груди поблескивала пленка пота. Он был бледен. Его страха ничто не скрывало.

— Вам бы не нужно видеть меня таким, — произнес он.

Пепе глотнул воды из стоявшего на полу стакана и обнял Хавьера, а потом метнулся к унитазу, куда его тут же и вывернуло.

— Вы застали меня в момент низвержения в бездну, — сказал он. — Я уже почти достиг ее дна. Через минуту у меня развяжется язык, а через полчаса я воспряну.

Они снова обнялись. На Фалькона пахнуло резким запахом рвоты.

— Не беспокойтесь за меня, Хавьер, — заговорил Пепе. — Все отлично. Звезды мне благоприятствуют. Я это чувствую. Сегодня мой день. Пуэрта-дель-Принсипе[112] будут моими.

Язык у Пепе развязался. Родственники опять заключили друг друга в объятия, и Фалькон ушел.

В ресторане и баре яблоку негде было упасть. Воздух гудел. Протиснувшись к своей компании, Фалькон обошел столик и расцеловался со всеми. Усевшись, он с жадностью набросился на тушеного тунца с луком, умял печеные перцы, подобрал хлебом всю подливу, обглодал косточки отбивных и выпил несколько бокалов темного-темного «Маркес де Арьенсо». Он вновь чувствовал себя человеком. Ему теперь было наплевать на то, что доктор вывел его на чистую воду. Он даже испытывал облегчение. Вид перепуганного насмерть Пепе заставил его подтянуться. Он примет все, включая свою судьбу.

В пять часов они двинулись по теплым улицам к арене «Ла-Маэстранса». Запах дешевых и дорогих сигар смешивался с ароматами одеколона, брильянтина и духов. Солнце все еще стояло высоко, и веял еле заметный ветерок. Условия были близки к идеальным. Теперь все зависело от быков.

Их компания разделилась. Пако и Хавьер заняли привилегированные места в Sombra,[113] а остальные члены семьи расселись на гостевых местах в Sol y Sombra.[114] Пако и Хавьер сидели практически у барьера, в третьем ряду ложи. Пако дал брату подушечку с вышитой на ней стигмой — клеймом его фермы.[115] Они погрузились в атмосферу Espana profunda.[116] Гул множества голосов, «Дукадос» и puros,[117] мужчины с бороздками от зубьев расчески в прилизанных набриолиненных волосах, помогающие своим разодетым в шелка женам взбираться по ступенькам. Под ложей президента — распорядителя боя — сидели в ряд молодые красотки в традиционных белых кружевных мантильях. Вдоль скамей расхаживали мальчики с набитыми льдом ведрами, из которых торчали банки с пивом и кока-колой. Мальчики ловко метали жестяные банки, а покупатели не менее ловко их ловили, передавая мелочь через готовых услужить зрителей.

Матадоры вывели свои облаченные в trajes de luces квадрильи следом за тремя выхоленными серыми в яблоках жеребцами, восхищавшими высотой шага и послушанием узде. Пепе Леаль, вполне овладевший собой, был просто великолепен в своем ярко-синем с золотом костюме. Судя по его серьезному лицу, он настроился делать дело.

Жеребцы скрылись, а за ними, потряхивая красными бубенцами на челках, удалились и мулы, которым предстояло уволакивать с арены туши убитых быков. Три матадора принялись проделывать медленные эффектные пассы своими красными плащами. Возбуждение зрителей нарастало. Два матадора скрылись за щитами барьера, оставив Пепе Леаля одного для схватки с первым быком.

Ворота во тьму распахнулись. Тишина. Раздался понукающий окрик, и на залитую солнцем арену под рев толпы вылетел пятисоткилограммовый бык. Он огляделся, рванул вперед, осадил и перешел на рысь. Пепе окликнул быка, который с грохотом пронесся мимо, не проявив никакого интереса к плащу, и яростно вонзил рога в один из щитов. Пепе заставил его вернуться и выполнил плащом две полувероники,[118] заслужив одобрение зрителей.

Под звук трубы на арене, с пиками наперевес, появились пикадоры, ехавшие на укрытых стегаными попонами и зашоренных лошадях. Пепе привлек внимание быка к одной из лошадей. Когда бык поддел ее рогами, пикадор посылом всего тела вонзил пику в бугор мышц у него на загривке. Передние ноги лошади заболтались в воздухе. Толпа возгласами и аплодисментами выразила свое восхищение агрессивностью быка и его силой.

Пикадоры покинули арену. Бандерильеро один за другим повтыкали свои бандерильи в бычью холку. Пепе вышел с мулетой и шпагой, и Хавьер с Пако подались вперед, готовясь к заключительному акту.

Нервозность и безразличие к плащу, выказанные быком в начале боя, проявились еще ярче в последней его части — фаэне. Почти половину отпущенного на фаэну времени у Пепе заняли попытки повести его за мулетой. Когда бык в конце концов поддался, оркестр заиграл медленный пасадобль. Пепе умело довершил дело. Хавьер и Пако согласились в том, что он достойно провел этот поединок с шалым гигантом. Зрители аплодировали, но белые носовые платочки не запорхали в воздухе, требуя в награду победителю бычье ухо.

Первому быку Пепина Лирьи арена не понравилась. Он громко взревел, пробежал шагов десять и повернул назад, к воротам. Потом затрусил по кругу, то и дело бодая барьер. Его звездный час пробил, когда, несясь на плащ, бык ткнулся рогом в землю и выполнил идеальное для его веса в полтонны сальто.

Бык Висенте Бехарано был силен, проворен и проявлял живой интерес к мулете. Зрителям это животное пришлось по душе, но Бехарано был явно не в ударе. Ему никак не удавалось найти подход к зверю, и хотя он провел несколько потрясающих по своей пластической красоте маневров, добиться власти над быком так и не сумел.

В 18.40, когда солнце еще припекало энтузиастов, заполнивших Sol,[119] ворота в очередной раз открылись. На арену выбежал Фаворит и остановился. Ни тебе шальных метаний, ни тебе бессмысленных наскоков на барьеры. Бык обвел взглядом арену и сразу решил, что он тут хозяин.

Публика взволнованно загалдела, гадая, что на уме у этой твари. Пепе подошел к быку и положил перед ним плащ. Бык счел это вторжение неуместным и атаковал Пепе быстро, прямо, с низко опущенной головой. Зрители мгновенно поняли, что это настоящий фаворит дня и что если Пепе сумеет втянуть его в игру, то это будет уникальное зрелище.

— Этого быка следовало бы отдать Пепину, — заметил мужчина, сидевший рядом с Пако.

— Вы смотрите, смотрите, — посоветовал Хавьер. — В конце вы будете вместе со всеми кричать «браво».

Пепе проделал плащом две вероники и чикелину. Возбуждение публики нарастало. Тореро и пикадор обменялись несколькими словами, и когда Фаворит врезался в защищенный попоной бок лошади с такой невероятной силой, что она вместе с всадником отлетела к самому барьеру, зрители разразились восторженными воплями. Они влюбились в этого быка.

Пако обхватил брата за шею и чмокнул в лоб.

— Eso es un toro, no?[120]

Один бандерильеро с особым блеском воткнул свои бандерильи. Кончики рогов оказались у него прямо под мышками, когда он завис в наклонном броске. На какое-то ошеломительное мгновение человек и зверь слились воедино, а затем чудесным образом разделились.

Пепе вышел для последней схватки, и на трибунах воцарилась самая священная для Испании тишина. Дань уважения быку.

Бык со сжатыми челюстями, ходящими боками и алой лентой крови, спускающейся от загривка к правой ноге, смотрел на Пепе. Крутанув мулету, Пепе распустил полотнище. Он двинулся на быка, ставя ступни строго параллельно и пряча мулету за спиной. Бык выжидал. В четырех метрах от Фаворита Пепе повернулся к нему плечом, прогнулся в талии и медленно вывел из-за спины мулету, как бы говоря: «Позвольте предложить вам вот это». Бык сорвался с места и опустил для атаки рога. Пепе, казалось, придержал его, заставив сбавить темп, и только когда нос Фаворита коснулся мулеты, матадор позволил ему продолжить бег, маня его, показывая, что вот он — настоящий королевский шаг. Это была великолепная картина: плавный упругий извив юного торса, гладкого и крепкого, как докрасна раскаленный железный прут.

Пепе водил Фаворита взад и вперед, и с каждым взмахом мулеты танец совершенствовался, отношения крепли, взаимное уважение углублялось. Все происходило так постепенно, что публика не уловила момента, когда человек и зверь как бы заключили между собой соглашение: проиграть спектакль до единственно возможного финала.

Ни разу Пепе не попытался показать свое превосходство: он понял, какую нужно избрать тактику, в тот самый момент, когда Фаворит вышел на арену. Это было пространство быка, и он допустил в него Пепе.

Пепе выполнил натурали. Земля тряслась под копытами Фаворита, словно он таскал на рогах всю Испанию. Затем Пепе встал перед быком и просто показал ему из-за спины маленький — не больше кафельной плитки — уголок мулеты. Послышались испуганные женские вскрики. Бык на бешеной скорости пронесся мимо одинокой фигуры — тростинки, слегка покачнувшейся на ветру. Не оборачиваясь, Пепе показал ему другой уголок мулеты, и снова Фаворит промчался в миллиметре от него. Вот тут ахнули даже мужчины. Пако прижал кулаки к глазам. Его сосед плакал. Они понимали, что сейчас видят. Невероятную гениальность человека и зверя в их смертельном танце.

Когда Пепе пошел менять прямую шпагу на предназначенную для убийства изогнутую, воцарилась такая тишина, что Хавьер, казалось, слышал, как легкие черные туфли тореро шуршат по песку арены. Бык стоял, слегка расставив передние ноги, и следил за ним. От загривка к передней ноге все еще тянулся кровавый след, грудь вздымалась от беззвучного рева, бандерильи зловеще постукивали на холке. Его партнер вернулся, держа под мышкой мулету, с новым смертоносным оружием в руке. Длинная тень Пепе коснулась головы быка и накрыла ее.

Рога поднялись. Молчание зрителей, которые знали, что если Пепе красиво уложит быка, он получит все — уши, хвост, Пуэрта-дель-Принсипе, — стало по-настоящему гробовым. Пепе распустил мулету, словно пролил кровь из ковша. Бык кивнул, снисходя до сотрудничества. Пепе оценил позу быка и несколькими короткими пассами подвел его к барьеру, а затем дразнящими взмахами мулеты развернул его рогами к Sombra. Теперь движения матадора, оказавшегося спиной к Хавьеру, были предельно осторожными, словно он боялся разбудить спящего ребенка. Шпага взлетела вверх. Пепе целился в крохотный уязвимый пятачок между лопатками быка. Носки его напрягшихся ног уперлись в пол арены. В этот решающий миг он походил не на человека, а на прекрасную сказочную цаплю.

Рывок двух сил навстречу друг другу был молниеносным.

Но что это? Пепе вскинул голову. Шпага ударилась о кость и отскочила в сторону. Правый рог вошел изнутри в бедро матадора, и Фаворит играючи подбросил его в воздух. Все случилось так быстро, что никто не пошелохнулся, пока Пепе совершал высокий кульбит. Тонкое тело упало на землю, словно искореженное пытками, и рог вонзился юноше в живот. Бык устремился вперед с опущенной головой. Теперь, когда соглашение было нарушено, им двигал только первобытный инстинкт. Он с разбега протаранил рогами щит барьера, и треск расколовшихся досок, казалось, лишил дыхания всю толпу.

Квадрилья Пепе перемахнула через ограждение. Публика вышла из оцепенения, женщины дико завопили. Хавьер рванул вниз прямо через головы ошеломленных людей. Он бросился к барьеру, к которому был пригвожден Пепе. Бык с новой, невероятной свирепостью и мощью принялся вминать свою жертву в щит. Пепе обеими руками сжимал основание рога, как генерал, который, не вынеся позора поражения, проткнул себя кинжалом. Его лицо выражало лишь сожаление.

Квадрилья пыталась отвлечь быка. Через барьер протянулись руки, чтобы поддержать Пепе. Его бессильные ноги с ужасной рваной раной, через которую бедренная артерия выбрасывала густую темную животворную кровь, вскидывались и бились о доски.

Бык подался назад, злобно развернулся к развевающимся вокруг него плащам и стал разглядывать каждый в отдельности, как победивший, но непопулярный император, которому приходится сносить дурацкие выходки политиков.

Пепе подняли через барьер — с раскинутыми руками, с расплывающимся по животу красным пятном. Это было зрелище столь же слезное, как микеланджеловская Пьета.

Хавьер бежал за шестью мужчинами, несшими Пепе, который протягивал к нему руку. Новость распространилась быстро, и им не пришлось заносить его в медпункт, машина «скорой помощи» уже ждала их. Санитары уложили его на носилки и вдвинули в машину.

Пепе еле слышно выдохнул имя Хавьера.

Фалькон впрыгнул в машину за спиной врача, уже накладывавшего повязку на живот Пепе. «Скорая помощь» газанула. Санитар срезал окровавленную штанину и сунул пальцы в зияющую в бедре рану. Пепе выгнул спину дугой, вскрикнув от невыносимой боли. Санитар попросил приготовить зажим. Хавьеру бросили пакет. Он разорвал его и протянул зажим санитару, но тот еще не нащупал бедренную артерию. Хавьер взял Пепе за руку, положил егоголову себе на колени. В лице юноши не было ни кровинки. Обхватив его за плечи, Хавьер шептал ему на ухо все подбадривающие слова, какие только могли прийти ему в голову.

Карета «скорой помощи» промчалась по бульвару Христофора Колумба с завывающими сиренами и нырнула в туннель у Пласа-де-Армас. Пепе провел языком по губам. Из-за катастрофической потери жидкости они были сухи, как наждачная бумага, рука совершенно застыла. Врач разрезал рукав traje de luces и выхватил из холодильника пакет с кровью. Санитар потребовал зажим. Хавьер наклонился, и они перекрыли артерию. С криком «Держись!» он повернулся, чтобы помочь врачу перелить кровь, но увидев, что Пепе пытается что-то сказать, приблизил ухо к самым его губам. Даже дыхание юноши было холодным. — Я виноват, — прошептал Пепе.

29

Вторник, 24 апреля 2001 года,

Севилья

Всю ночь шел дождь. Новый день явился умытым и свежим. Солнце играло в водяных бусинках, покрывавших листву и первые пурпурные цветы джакаранд. Увидев их, Фалькон затормозил, подъехал к тротуару и опустил стекло. Редко случалось, чтобы он находил в городской природе созвучие сложным человеческим состояниям. Однако высокие, тонкие, изящные листья джакаранд на фоне ясного голубого неба, с застывшими в безветрии бледно-пурпурными гроздьями, говорили на том же языке, на языке страдания и боли.

Фалькон включил радио. Местные новости были посвящены исключительно Пепе Леалю. Средства массовой информации выплясывали на том факте, что как только Пепе Леаль занес для удара шпагу, голова его вскинулась. Репортер, специализировавшийся на корриде, распинался о непонятной рассеянности тореро. Кто-то из опрошенных упомянул о вспышках камер — ведь многие хотели запечатлеть этот решающий момент. Еще кто-то сказал, что запомнил ослепительный всполох. Репортер поднял его на смех. Мифотворчеству был дан старт. Фалькон выключил радио.

К тому времени, как он прибыл в полицейское управление, все уже разошлись. Остался один Рамирес. Они обменялись рукопожатием. Рамирес обнял его и выразил свои соболезнования, потом передал ему записку, где говорилось, что комиссар Леон ждет его у себя. Войдя в лифт, Фалькон нажал кнопку верхнего этажа и все время подъема смотрел на свое расплывчатое отражение в панелях из нержавеющей стали. К сопротивлению он уже не был способен.

Десять минут спустя он уже спускался вниз. Его освободили от руководства. Он получил двухнедельный отпуск по семейным обстоятельствам, а после возвращения на работу ему надлежало пройти полное психиатрическое обследование. Он не произнес ни слова. Он был беззащитен.

Фалькон прошел в свой кабинет и порылся в письменном столе, чтобы не оставлять там никаких личных вещей. Ему попались только несколько писем, которые он сунул в карман, да еще выданный ему в полиции револьвер, который он должен был вернуть на оружейный склад, но не вернул.

В 6 часов вечера состоялись похороны Пепе Леаля. Присутствовали все причастные к корриде. Пако был там, безутешный и неуправляемый. Он в голос рыдал, уткнувшись в ладони и сотрясаясь под тяжестью придавившей его трагедии. Плакали все. Близкие и друзья, кладбищенские работники, продавцы цветов, случайные прохожие, важные персоны. Они искренне горевали, но только не по Пепе Леалю. Эти люди его почти не знали. Он еще не успел прославиться. Стоя с сухими глазами среди ревущих и хлюпающих носами, Хавьер понял причину их слез. Они оплакивали собственные потери: ушедшую молодость, несбывшиеся надежды, погубленное здоровье, зарытый в землю талант. Смерть Пепе Леаля, по крайней мере временно, отсекла все перспективы. Фалькон счел это сентиментальщиной, не присоединился к общему плачу и не остался на потом, а поехал к себе, к своему старому молчаливому дому и успокоению, которое давал ему вынужденный отпуск.

Не снимая плаща, он вошел в кабинет, сел на стул и начал рассеянно водить карандашом по листу бумаги. Ему хотелось уехать. Рог Фаворита пробил в Ферии брешь, и Фалькону необходимо было покинуть город, чтобы в одиночестве перестрадать смерть Пепе. Он достал из ящика карту Испании, положил карандаш на кружок, обозначавший Севилью, и трижды крутанул его. Всякий раз острие карандаша указывало прямо на юг, но южнее Севильи не было ничего, кроме небольшой рыбацкой деревушки под названием Барбате. Однако за Барбате, по другую сторону пролива, находился Танжер.

Телефонный звонок заставил Фалькона вздрогнуть. Отвечать он не стал. Соболезнования ему больше не нужны!

На следующее утро он собрал сумку, уложив туда, кроме всего прочего, и непрочитанные дневники, нашел свой паспорт, взял такси и доехал до автобусной станции позади Дворца правосудия. Через пять с половиной часов он уже был в Альхесирасе и садился на паром, идущий в Танжер.

Путешествие длилось полтора часа, и почти все это время Фалькон наблюдал за шестью пареньками — нелегальными эмигрантами, препровождаемыми обратно на родину. Они страшно веселились. Туристы всячески их подбадривали и одаривали сигаретами. Сопровождавший ребят полицейский был строг, но не суров.

Танжер выступил из тумана, не воскресив ни единого воспоминания. После долгой дождливой зимы окрестности утопали в густой, сочной зелени, никак не ассоциировавшейся у Фалькона с Марокко. Что-то знакомое было в каскаде грязно-белых домов, сбегавшем от касбы, венчавшей собой скалу, к стене старого города. Новый город широко расползся по побережью. Фалькон искал глазами мастерскую отца, но она или потерялась среди многоэтажных зданий, или ее снесли, чтобы освободить для них место.

Водитель такси подвез его от порта до отеля «Рембрандт» и попытался содрать с него 150 дирхемов, но после долгих препирательств удовлетворился половиной запрошенной суммы. В вестибюле отеля, по-прежнему сверкавшем мрамором пятидесятых, ему выдали ключ от номера 422, и он собственноручно отнес наверх свою поклажу.

За минувшие полвека отель сильно поистрепался. В одной из дверей номера не было стекла. На металлических рамах облупилась краска. Мебель выглядела так, словно пряталась здесь от разъяренного супруга. Но из окон открывался потрясающий вид на Танжерскую бухту, и Фалькон, сидя на кровати, смотрел и смотрел, одолеваемый мыслями о переселении в чужую страну.

Он вышел перекусить, зная, что завтракают в Марокко достаточно рано, но часы, отстававшие от испанских на два часа, показывали только 6 утра, и все было закрыто. Дойдя до площади Франции и спустившись мимо отеля «Эль Минзах» в Гран-Соко, Фалькон вошел в медину через рынок и оказался рядом с испанским кафедральным собором. Он попытался вспомнить дорогу от собора к своему дому, по которой тысячу раз ходил вместе с матерью. Дело кончилось тем, что он заблудился в лабиринте узких улочек, и только случай вывел его к их старому жилищу, которое Фалькон сразу же узнал.

Дверь открыла горничная, говорившая только по-арабски. Она тут же исчезла. Через минуту к двери вышел мужчина лет пятидесяти в белой джелябе и в белых кожаных бабушах. Фалькон представился, и мужчина прямо-таки обомлел. Ведь это же его отец купил дом у самого Франсиско Фалькона! Хавьеру любезно предложили войти. Хозяин, Мухаммед Рашид, провел его по дому, который остался практически таким же, каким и был, — со старым фиговым деревом во дворике и необычной высокой комнатой с окном под потолком.

Рашид пригласил Фалькона отобедать с ними. За огромной общей миской кускуса Хавьер рассказал, что его мать умерла в этом доме, и поинтересовался, не осталось ли в живых кого-либо из бывших соседей. Одного из слуг послали навести справки. Через несколько минут он вернулся с приглашением выпить кофе по соседству.

В соседнем доме Фалькона встретил старик семидесяти пяти лет, которому в то время, когда умерла его мать, было тридцать четыре. Он прекрасно помнил случившееся, потому что все произошло прямо перед его входной дверью.

— Странно, что тогда явились два доктора, — сказал он, — и возник вопрос, кто должен осматривать пострадавшую. Ваша матушка была уже мертва, и ваш отец вызвал своего врача, чтобы тот разобрался, в чем дело. Родитель ваш вернулся из мастерской к завтраку и нашел вашу матушку мертвой в постели. В растерянности он позвал единственного знакомого ему врача… у которого сам лечился, немца. Доктор, пользовавший вашу матушку, испанец, не возражал и уже собирался уйти, когда горничная вашей матушки, берберка, выскочила из дома с криком, что ее госпожу отравили. В руке у нее был стакан, который она якобы взяла с ночного столика покойницы. Берберке никто не поверил, и тогда она отчаянно глотнула из стакана. Ваш отец вырвал стакан у нее из рук, а женщина как подкошенная рухнула на землю. Все кругом оцепенели от ужаса. Испанский доктор бросился ее спасать, но все оказалось сплошным притворством. Она не умерла. Никакого яда не было. Горничную объявили истеричкой и выгнали.

Фалькон, чтобы как-то унять дрожь в руках, крепко сцепил пальцы, но это не помогло. Пот струйками стекал у него по щекам. Живой рассказ о давней драме привел его в полуобморочное состояние. Он попытался подняться с лежавшей на полу подушки и опрокинул недопитый кофе. Мухаммед Рашид встал, чтобы помочь ему.

Они дошли до стоянки такси в Гран-Соко, и расхлябанный «мерседес» отвез Фалькона обратно в отель «Рембрандт». Вдали от своего бывшего дома и медины он немного успокоился. Просто непосредственный рассказ старика заставил его заново пережить прошлое. Ужас того утра. Маму нашли мертвой в постели, на улице кто-то шумел. Он вспомнил это, но все же оставались еще какие-то пробелы, и ему не хотелось, чтобы старик продолжал, потому что… Фалькон не знал почему. Просто он стремился уйти оттуда как можно скорее.

Вернувшись в свой номер, Фалькон, не зажигая света, опустился на кровать и стал созерцать залив поверх городских и портовых огней. Он был одинок. Его вдруг пронзило острое чувство покинутости, и глубоко прятавшаяся скорбь по Пепе выплеснулась наружу. Хавьер упал навзничь, подтянул колени к подбородку и попытался взять себя в руки, боясь, что если он этого не сделает, то просто развалится на части. Спустя несколько часов он позволил себе расслабиться, разделся, принял таблетку снотворного, залез под одеяло и как провалился.

Фалькон проснулся практически днем. Горячей воды не было. Он встал под холодный душ, заставивший его отчетливо осознать совершенно необъяснимое явление: он, оказывается, беззвучно плакал горькими слезами и не в силах был их остановить. Его руки безвольно повисли, и он сокрушенно покачал головой. Тело ему больше не повиновалось.

Выйдя из отеля, он пешком дошел до площади Франции и выпил кофе в «Кафе де Пари». Оттуда он направился прямо в испанское консульство и, предъявив полицейское удостоверение, спросил, не знают ли они в Танжере кого-нибудь из испанцев, кто жил здесь в конце пятидесятых и в шестидесятые годы. Ему посоветовали сходить в ресторан «У Ромеро» и поговорить с Мерседес, носительницей этой фамилии.

Ресторан находился в саду, втиснутом между двух дорог, ведущих к кольцевой развязке. Дверь открыл пожилой мужчина в белой куртке и феске, страдавший тяжелой одышкой. По пути к столику их атаковал пекинес, визгливо залаявший у них под ногами. От неожиданности Фалькон вздрогнул.

Он заказал бифштекс и поинтересовался, где можно найти Мерседес Ромеро. Старик указал ему на пожилую светловолосую даму с идеальной прической, раскладывавшую пасьянс за столиком в другом конце пустого зала. Фалькон написал свое имя на блокнотном листочке и попросил старика передать его даме. Старик прошаркал к столику Мерседес, положил перед ней листок, передал заказ и получил деньги на покупку мяса.

Мерседес встала и медленно пошла через зал. Она на ходу схватила пекинеса за шкирку, почесала ему животик и бросила пса под пустой стол. Усевшись напротив Хавьера, женщина спросила, не сын ли он того самого Франсиско Фалькона. Он утвердительно кивнул.

— Я никогда с ним не общалась, — сказала она, — да и с Пилар тоже, но дружила с вашей мачехой, Мерседес. Мы были почти ровесницы. Она обычно обедала в ресторане, которым тогда заправляла наша семья, в отеле «Вилла де Франс». Мы очень сроднились, и ее смерть стала для меня страшным потрясением.

— Я никогда не видел в ней мачеху, — заметил Фалькон. — Только вторую мать. Мы тоже очень сроднились.

— Да, Мерседес мне говорила, что любит вас, как родного сына. Ей безумно хотелось, чтобы вы пошли по стопам отца. Она надеялась, что вы станете еще более гениальным художником, чем он.

— Мне же тогда едва исполнилось восемь лет.

— Значит, вы этого не помните, — сказала она, кивнув на стену за его спиной.

Там в простой черной рамке висел штриховой портрет женщины с подписью «Мерседес».

— Нет, не помню.

— Вы сделали этот рисунок летом шестьдесят третьего года. Мерседес подарила его мне на Рождество. Здесь, конечно, изображена она, а не я. Я тогда спросила ее, зачем ей отдавать портрет мне, а она ответила как-то странно: «Затем, что у тебя он будет в безопасности».

Глаза Фалькона наполнились слезами. Он уже оставил попытки вести себя по-мужски.

— Она утонула, — сказал он. — Я еще помню ту ночь, когда она ушла и больше не вернулась. Ее тело так и не нашли, и от этого мне было еще страшнее. Свою родную мать я хоть видел лежащей в гробу…

— А где сейчас ваш отец? — спросила Мерседес.

— Он умер два года назад.

— Может, вы помните еще одного свидетеля тех событий — агента вашего отца Рамона Сальгадо?

Фалькон бешено закивал и выложил ей, что Сальгадо недавно был убит и что он занимается расследованием этого дела. Тут выполз одышливый старик в феске и поставил на стол бифштекс с салатом, вдоволь попыхтев на тарелку и приборы.

— Если бы вы вели тогда следствие, то наверняка лучше бы разобрались в обстоятельствах гибели Мерседес, чем это сделала местная полиция.

— Почему вы так говорите?

— Вообще-то я сплетням не верю — в ресторане постоянно о чем-то судачат, — но тогда много чего болтали. Вполне достаточно, чтобы заставить любого, серьезно занявшегося расследованием той трагедии, поглубже копнуть это дело.

— Что вы имеете в виду, сеньора Ромеро? — тихо спросил Фалькон.

— Нехорошо дурно говорить о мертвых, но мы с Мерседес очень дружили, и мне было трудно принять ее гибель, особенно такую нелепую. Она ведь много времени проводила в море. У ее мужа, Мильтона, была яхта, и Мерседес несколько раз ходила на ней через Атлантику. Она была опытной и уверенной яхтсменшей, ошибок не допускала. Говорят, в ту ночь поднялся сильный ветер, в проливе начался шторм… но, я вам скажу, это была ерунда по сравнению с тем, что ей пришлось повидать в Атлантике. Говорили, она упала за борт, но я, например, в это не поверила. Мне, конечно, противен был весь этот треп о подозрительной беспечности вашего отца, потерявшего подряд двух жен. Но вашему отцу и Рамону Сальгадо не помешало бы предстать перед следствием и отчитаться в своих действиях.

Фалькон резко поднялся из-за стола, оставив нетронутый бифштекс, и вышел из ресторана. Он не желал слушать подобную чепуху. Люди любят позлословить о знаменитостях. Ну и пусть. Но он не намерен принимать в этом участие. Фалькон отправился прямо в отель «Рембрандт», бегом поднялся в свой номер 422, бросился на кровать, накрыл голову подушкой и зажмурил глаза.

Когда он проснулся, было уже темно и за проливом, над Испанией, бушевала гроза. Зарницы сверкали по всему горизонту, освещая громады кучевых облаков, клубившихся в ночном небе. На улице накрапывал дождь. Фалькон отыскал ресторан и поглотил жаркое из баранины с бутылкой каберне «Президент». С трудом дотащившись до отеля, он рухнул на кровать. Очнулся он в мокрой от пота одежде. Раздевшись, Фалькон залез обратно в постель. В окна хлестал и молотил ливень.

Утро пятницы выдалось сумрачным и серым. Ему оставалось навести справки еще в одном месте, где он не рассчитывал преуспеть больше, чем в двух предыдущих. Расплатившись в отеле, он вышел на улицу и взял такси до Тетуана. По дороге машина сломалось, так что до города Фалькон добрался только часам к пяти. Он стал обходить испанскую общину, надеясь найти кого-нибудь, кто знал семейство Гонсалес, занимавшееся в тридцатые годы гостиничным бизнесом.

К семи часам Фалькон окончательно заблудился в медине. Виляя по узким улочкам вслед за повозками, нагруженными свежей мятой, он неожиданно увидел картину, преисполнившую его отвращением и ужасом.

У тележки, заставленной металлическими бидонами, толпились женщины с калабашами,[121] в которые молочник разливал молоко. При виде белой густой струи Фалькон испытал позыв на рвоту. А гладкая белая невозмутимость полных калабашей заставила его развернуться и броситься со всех ног вон из медины.

Он отчаялся отыскать того, кто объяснил бы ему, о каком «инциденте» упоминается в дневниках отца. В недорогом отеле с баром Фалькон выпил пива и съел порцию отбивных в компании марокканцев под пеленой сигаретного дыма. Он поболтал с ними, чтобы отрешиться от гнетущих мыслей.

В ту ночь его разбудил сон, страшный сои, после которого он долго приходил в себя, шагая по тесному номеру. Сон был ни о чем, о какой-то жуткой белизне — бесформенной всепоглощающей пустоте, где нет ни воспоминаний, ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Она была концом времени и, казалось, тянула его к себе.

Отрывки из дневников Франсиско Фалькона

12 января 1958 года, Танжер

Сегодня я вернулся из мастерской рано, чтобы порадовать прогулкой Хавьера в его второй день рожденья, но их с П. дома не оказалось. Другие дети еще не пришли из школы. Дома была одна горничная, берберка, лопочущая на каком-то непостижимом диалекте, который понимает одна П. Вне себя от злости, я отправился обратно в мастерскую и исчертил холст жуткими серповидными красными мазками, будто прорубаясь сквозь вражеские ряды. Получилось произведение, насыщенное чудовищной энергией, ужасающей жестокостью, какую мне случалось порой проявлять на поле боя. Я сжег его и с почти сексуальным удовольствием наблюдал за тем, как огонь пожирает бугристые рубцы краски.

15 июля 1958 года, Танжер

Р. пришел ко мне в мастерскую (впервые!) в полном смятении: Г. снова беременна. Он ждал от меня нотаций. Я ничего не сказал, и он назвал меня настоящим другом. Врач его отругал. Он столько раз повторил, что это случайность, что я перестал ему верить. «На этот раз я ее потеряю», — произнес Р., и я почувствовал, как он ее обожает — так я когда-то обожал П., а теперь обожаю Хавьера. Я был тронут и попытался его успокоить. Все время беременности ей придется провести на одном месте, сказал он, и тут до меня дошло, что его, кажется, пугает тот факт, что ее нельзя перевозить. Когда я поднажал на него, он вдруг выпалил: «Нам всем надо вернуться в Испанию». Я решил, что у него проблемы с бизнесом, но он отказался мне что-либо объяснять.

25 сентября 1958 года, Танжер

Я был простаком. Мне следовало бы знать, что в бизнесе Р. безажалостен и расчетлив, а вот в делах сердечных он сущий мальчишка, подвластный прихотям своих, еще горячих, страстей. Теперь-то мне ясно, почему он так долго все от меня скрывал. Ему было стыдно. Просто поразительно, как это взрослый мужчина, живущий в Танжере, где оргии в духе Древнего Рима считаются таким же бонтонным мероприятием, как английские чаепития, может испытывать чувство стыда. Р. — это островок добродетели в океане бесстыдства. Развлечения с местными юношами он называет «противоестественными» и бегает от них как от чумы. Насколько мне известно, с тех пор, как они с Г. повстречались, он ни разу не имел плотских сношений, даже с проституткой, до самой свадьбы. Я просто слабею, представляя себе неистовство их первой брачной ночи.

Признания Р. меня просто сразили и стоили ему немалых нервов. Мы были на балконе моей мастерской, и он, вцепившись руками в волосы, мне исповедовался (я прямо-таки ощущал себя толстым развратным прелатом). Временами он бешено озирался, проверяя, нет ли поблизости кого-то, кто мог бы его услышать. Дожив до тридцати пяти лет, Р. вдруг согрешил вопиюще безрассудным образом. Я сознаю, что подтрунивать тут не над чем — положение действительно серьезное. Мне кажется, его заманили в ловушку марокканцы, с которыми он вел дела. Нас, европейцев, и в еще большей степени американцев прежде всего покоряет сила характера, нам нравится, когда нам ее демонстрируют, особенно в бизнесе. Марокканцев, а может, и всех африканцев интересуют не сильные черты натуры, которые всегда очевидны, а слабости, которые скрыты. Печально, что добродетель попала в ряд слабостей… или это не добродетель? У меня всегда вызывала беспокойство страсть Р. к еще не созревшей Г. И он снова поддался искушению. Ему приглянулась юная дочка одного из его партнеров по бизнесу в Фесе. Девочка еще не носила чадры, а значит, ей было не больше двенадцати лет. Интерес Р. заметили и их свели. Р. согрешил, и теперь на карте стоит то, что марокканцы ценят превыше всех сокровищ, — честь. От него ожидают, что он возьмет девочку в жены, но это невозможно. Налицо конфликт культур, и Р. совершенно истерзался. Есть один выход: покинуть страну. Он потеряет все деньги, вложенные в марокканский проект, то есть 25 ООО долларов. Но Г. нельзя перевозить. К тому же Р. не может сорвать с места семью без тягостных объяснений. Он опасается, что теперь, когда международной зоны больше не существует, его родные под угрозой. Почему? Главное признание Р. приберег напоследок: арабская девочка беременна. Р. боится, что, если он один уедет из Танжера, месть настигнет его близких.

7 октября 1958 года, Танжер

Чтобы обезопасить семью, Р. снял дом почти напротив своего, и мы разместили там четырех легионеров. Давление на него растет, и он покупает время, продолжая вкладывать деньги в марокканский проект. Это обходится ему в тысячи долларов, но он готов платить любые суммы. П. ходила навестить Г. и подтвердила, что та явно не в состоянии куда-либо переезжать, не говоря уже о том, чтобы перенести морское путешествие через пролив в зимнее время.

14 декабря 1958 года, Танжер

На Р. страшно наседают. У него даже пошатнулось здоровье: он слег с воспалением легких. Я сказал, что, как только он поправится, ему надо уезжать, что он вчера и сделал, взяв с собой шестилетнюю Марту (трудности ее появления на свет сказались на умственном развитии малышки). Р. сделал все возможное. Он подкупил весь Танжер. Не знаю, какие у него капиталы, но, должно быть, немалые, если его инвестиции в марокканский проект возросли до 40 ООО долларов. Р. извинился перед партнерами за вынужденный отъезд в Испанию и заверил их, что им нечего опасаться, поскольку он человек чести. Мне хотелось бы побольше узнать об этих людях, но Р. не подпускает меня к ним. Я никак не пойму, кто они: то ли мошенники, которые нашли способ доить простака европейца, то ли искренние приверженцы старых норм поведения и морали. Р. говорит, что они не понимают, почему он не может просто развестись с Г. По их обычаям, им только надо три раза сказать надлежащие слова, и дело сделано.

22 января 1959 года, Танжер

У Г. отошли воды и начались долгие роды. По словам П., схватки не отпускали роженицу ни на минуту. П. была убеждена, что ребенок этого не перенесет. Я позвонил Р. в Испанию. Он молча меня выслушал. Через двенадцать часов Р. появился в доме, мрачном, как могила, в это хмурое зимнее утро. Пятидесятилетний испанский врач и акушерка силились извлечь младенца, но он стал выходить задом наперед и застрял. В доме была атмосфера полной безнадежности. Пронзительные крики Г., суетившиеся вокруг нее фигуры с инструментами и черное беспросветное уныние всех нас делали его похожим на камеру пыток. После пятидесяти двух часов мучений мальчик появился на свет. Он весит три кило. Г. до такой степени измотана, что если заснет слишком глубоко, то может уйти насовсем. Доктор сделал суровый выговор Р., который спросил, когда Г. можно будет перевезти. «Она, возможно, уже никогда не выйдет из этого дома живой. Все решится в течение недели», — сказал он.

7 февраля 1959 года, Танжер

Я отправился в порт с карманами, набитыми долларами. Для Г. гораздо лучше плыть по спокойному морю, чем ехать в Сеуту по ухабистым дорогам. Ночь стояла тихая. Чиновников удалось подмазать. Мы привезли Г. в порт на громыхающем «студебекере» и внесли на арендованную Р. яхту. Только судно приготовилось отваливать, как к причалу подкатила полицейская машина, и разгорелся скандал, в результате которого были конфискованы проездные документы, аннулировано разрешение покинуть порт и всем нам пришлось пройти в служебное помещение для объяснений. Мы спросили, чем вызвано подобное обращение, и были ошеломлены, услышав, что компания, в которую Р. вкладывал деньги, обвиняет его в мошенничестве. Р., решив, что игра проиграна, достал 200 долларов. Воцарилось двойственное молчание. Но деньги все-таки были приняты, документы возвращены, разрешение на отплытие дано, и пальцы к козырькам вскинуты.

12 февраля 1959 года, Танжер

Когда легионеры, дежурившие напротив дома Р., покинули свой пост, явилась группа марокканцев с полицией и ордером на арест. Они выломали дверь в доме Р. и вынесли все, что там было. Позднее на мой адрес пришло написанное по-арабски письмо, которое я не сумел прочесть. Я отнес письмо в испанскую миссию, и даже переводчик, прочитав его, содрогнулся.

«Я Абдулла Диури. Я был деловым партнером вашего друга, чье имя моя рука отказывается писать. Вы, возможно, знаете, что он попрал честь моей семьи. Он обошелся с одной из моих юных дочерей как с обыкновенной шлюхой. Ее жизнь загублена. Нет таких денег, какие способны возместить ущерб, нанесенный ей и всем ее близким. Вам надлежит знать, что я вышел из предприятия, которое я и мои партнеры создали на паях.

Можете передать вашему другу, что семья Абдуллы Диури добьется расплаты, и цена, которую мы взыщем, будет равна той, что пришлось заплатить нам. Я потерял дочь, моя семья опозорена. Я разыщу вашего друга хоть на краю света и восстановлю честь моей семьи».

Холодная ненависть, которой было пронизано это письмо, говорила о том, что его автор не шутит. Точки под и над строками были поставлены красными чернилами, поэтому казалось, что листок забрызган кровью. Я послал оригинал и перевод Р., которому еще не удалось забрать Г. из больницы в Альхесирасе, куда ее привезли без сознания после морского путешествия.

17 марта 1959 года, Танжер

Последние полгода я был целиком занят проблемами Р. и проглядел конец целой эпохи. Он пронесся надо мной и оставил в своем мутном кильватере. Отъезд Р. огорчил меня больше, чем я предполагал. Я сижу в одиночестве за его столиком в «Кафе де Пари» среди бесконечных причитаний. Конторы закрылись. В порту невозможно грузить ни алкоголь, ни табак. Отели стоят пустые. В ходу у нас исключительно дирхемы. Закрылись шикарные магазины на бульваре Пастера, их заменили марокканцы, продающие туристам всякое барахло. Если бы не Б.Х. во дворце Сиди Хосни, мы полностью исчезли бы с мировой сцены. Мои художества потерпели фиаско. Единственное, на что я способен, — это копировать де Кунинга, хотя М. и сообщает мне в письме, что мои «фигурные пейзажи» пользуются невероятным успехом у тех, кого допускают в апартаменты М.Г. Но даже эта похвала не способна противостать моему упадническому настроению. Я чувствую себя как древний римлянин после вакханалии — пресыщенным и вялым, одолеваемым скукой и тоской по рухнувшей империи.

Р. прислал весточку, что он живет в Сьерра-де-Ронда. Чистый сухой воздух благотворно влияет на Г.

18 июня 1959 года, Танжер

Наступила зверская жарища. В мозгу у меня кипящая пустота. Я валяюсь на ковре в мастерской, пью чай и курю. Весь вчерашний день я проспал, проснулся в восемь вечера и обнаружил, что температура более или менее сносная. Вдруг вспомнил, что у П. день рожденья, а я забыл купить подарок. Порывшись в ящиках, я нашел в одном из них дешевое серебряное колечко с кубиком агата. Должно быть, его выбросила М. за ненадобностью. Я взял полоску цветной бумаги и закрутил вокруг кольца так, чтобы оно выглядело как пестик в цветке. Засунув цветок в коробочку, я придавил его крышкой с таким расчетом, чтобы он в нужный момент выскочил, обмотал это сооружение красной тесемкой и пошел домой.

В полночь мы сели ужинать. Когда дети собрались идти спать, я вспомнил о подарке и, сунув коробочку Хавьеру, послал его с ней к матери. П. торжественно развязала тесемку. Цветок выпрыгнул, и крышка щелкнула Хавьера по носу. Все были в восторге, включая П., но вдруг на ее лице выразилось замешательство. Я испугался было, что подарил ей одно из ее старых колец, хотя вряд ли на меня могло найти такое затмение. Замешательство прошло. Она надела кольцо. Я поцеловал ее и заметил, что на руке у нее теперь только два кольца: с агатом и обручальное. Это меня удивило, потому что раньше у нее всегда было на пальце серебряное колечко с маленьким сапфиром. Его подарили ей родители, когда она стала девушкой. Я чуть было не спросил ее, куда оно делось, но не отважился, все еще смущенный ее странной реакцией на агат.

30

Суббота, 28 апреля 2001 года,

Тетуан, Марокко

Фалькон постарался встать пораньше, чтобы еще до рассвета выехать на такси в Сеуту. Там он сел на катер на подводных крыльях, направлявшийся в Альхесирас. Последние слова из дневника впечатались в его мозг. Серебряное колечко с сапфиром принадлежало его матери. На убийце было ее кольцо. Потому-то он за ним и возвращался. Теперь Фалькон знал, что разгадка — в дневниках. Убийца каким-то образом проник в дом его отца, прочел дневники, выкрал самые важные части и поднял карающий меч. Но каким образом ему удалось завладеть кольцом, которое его мать никогда не снимала? Из глубин сознания явились тревожные мысли, а с ними — воспоминание о том, как он, болтая ножками, взлетал в воздух над обращенным к нему лицом человека, которое никак не желало обретать черты.

В два часа он уже был в Севилье и прослушал оставленное на автоответчике сообщение. Комиссар Лобо потратил большой кусок пленки на яростную тираду, сводившуюся к тому, что прихвостень комиссара Леона Рамирес не случайно вычеркнул

Консуэло Хименес из списка подозреваемых, как только принял от Фалькона руководство расследованием. Фалькона это не волновало. Он отправился прямиком в мастерскую отца. По-прежнему открытая шкатулка с украшениями стояла на столе там, где он ее оставил. Он сжал в кулаке кольцо с агатовым кубиком, как будто, вдавив его в ладонь, мог пробить затор в своей памяти. Шагая по комнате, он пнул лежавшую под столом стопку журналов, и верхние журналы соскользнули к его ногам.

Один из них, в черной обложке, назывался «Bound».[122] Фалькон открыл его носком ботинка и попятился. Его взору предстали две фотографии, словно запечатлевшие картины ада: на обеих огромные мужики, покрытые татуировкой, истязали двух женщин с завязанными глазами. Фалькон инстинктивно отшвырнул журнал ногой.

Неужели отец тянулся к такому? Неужели его кинуло с высот на самое дно? Неужели, утратив способность изображать прекрасное, он обратился к безобразному… но зачем? Чтобы, оттолкнувшись от него, опять воспарить? Чтобы утешить себя мыслью, что красота существует только рядом с уродством? Фалькон в омерзении стал запихивать эту гадость под стол и увидел, что вся куча состоит из сплошной порнографии — откровенной, скотской, запредельно грязной.

На столе над стопкой журналов лежали, свернутые в рулон, пять незнакомых ему холстов. Фалькон снова развернул их и развесил на стене. Он заметил, что сами холсты старые, а краски — акриловые, которыми его отец начал пользоваться только в конце семидесятых годов. Фалькон еще раз убедился, что это не отцовские работы, и пожалел, что нет в живых Сальгадо, который мог бы что-то ему подсказать.

И тут он вспомнил о копировщике, жившем где-то в районе Аламеды, — цыганистом типе, который страшно разозлил его тем, что вышел к ним в черных трусах и, разговаривая с его отцом, скреб ногтями под резинкой. Как же его звали? Как-то странно. Это было не имя, а прозвище. Фалькону смутно припомнилось, что все картины у него в мастерской стояли на мольбертах вверх ногами. Он так копировал. Эль Сурдо — вот как его звали. Левша. Чтобы имитировать мазки, наложенные правой рукой, он рисовал вверх ногами. Открыв старую телефонную книгу отца на букве «С», Фалькон нашел адрес копировщика, но без телефона.

У отеля «Колумб» он поймал такси и поехал на улицу Паррас, неподалеку от Аламеды. У Эль Сурдо никто не отзывался, но проходивший мимо сосед сообщил Фалькону, что тот сейчас обедает в своем обычном месте, в баре «Ла-Кубиста» на улице Эскудерос.

Там за отдельными столиками сидели, ели и смотрели телевизор шестеро мужчин. Ни один из них не показался Фалькону знакомым.

— А я все гадал, сколько на это потребуется времени, — услышал Фалькон, идя к стойке.

Стук ножей по тарелкам прекратился. Говоривший — смуглолицый мужчина с лошадиными зубами, одетый во все черное, — поднялся из-за столика. Его седые волосы торчали из-под черной шляпы с множеством значков на ленте.

— Вы, должно быть, Хавьер Фалькон, — сказал он.

— Почему вы так решили?

— Потому что вы вошли сюда с рулоном холстов под мышкой, растерянный, как потерявший маму ребенок.

— Эль Сурдо?

Мужчина указал Фалькону на стул напротив.

— Вы обедали?

— Вы гадали, сколько потребуется времени…

— Хавьеру Фалькону, чтобы меня отыскать, — закончил Эль Сурдо, глядя через его плечо на меню, написанное мелом на грифельной доске. — Итак, cordero en salsa, escalopinas de cerdo или atun en salsa?[123]

— Cordero, — выбрал Фалькон.

Эль Сурдо громко повторил его заказ. Фалькон прислонил холсты к соседнему столику. Ему налили красного вина.

— Мы встречались с вами только один раз, — сказал он.

— У меня хорошая память на лица, — заметил Эль Сурдо. — Вы меня невзлюбили, я сразу это понял.

— Мы с вами и словом не перемолвились.

— Вы не пожали мне руку.

— Она у вас была занята: вы чесались.

Эль Сурдо расхохотался. Официантка поставила перед Фальконом тарелку с тушеной бараниной.

— Что это вы принесли? — спросил Эль Сурдо, кивнув на холсты.

— Пять картин. Они не отцовские. Мне хотелось бы узнать, не ваши ли это копии.

Эль Сурдо отодвинул пустую тарелку и вынул зубочистку из стоявшего на столе стаканчика. Фалькон принялся за еду.

— А почему вас интересуют эти картины? — спросил Эль Сурдо. — Вы ведь коп, не так ли? Ваш отец говорил мне.

— Я здесь не по работе, — ответил Фалькон. — Я в отпуске.

— Вы хотите их продать?

— Я хочу выяснить, чьи они, прежде чем их сжечь.

Эль Сурдо сунул в рот сигарету, прикурил, встал и сдвинул вместе два стола. Положив на них рулон, он развернул его и проглядел один за другим все холсты.

— Моя работа, — заключил он. — Это копии, которые я сделал по просьбе вашего отца, но с полотен какого-то швейцарского художника. Тот вроде бы продал их в галерею Сальгадо и не хотел платить налог. Этот малый из Швейцарии должен был забрать с собой копии и показать на таможне в доказательство того, что он ничего не продавал. Так что я вообще не понимаю, почему они все это время валялись в мастерской вашего отца.

— А чистые холсты для копирования вам дал мой отец?

— Да. Очень старые, и на них уже были какие-то картины, поверх которых ваш отец наложил грунт.

— Его картины?

— Я не спрашивал.

Эль Сурдо еще немного подымил, пока Фалькон доедал баранину.

— Вам интересно узнать, что там было прежде? — спросил Эль Сурдо.

— Не отказался бы.

— Звучит не слишком уверенно.

— Иной раз кажется, что хочешь узнать, а потом и сам не рад, что узнал.

Они поймали такси и поехали на улицу Лараньи в Институт изящных искусств. Пройдя по внутреннему дворику, поднялись на второй этаж. За 15 ООО песет приятель Эль Сурдо пропустил холсты через сканирующее устройство и выдал им пять снимков первоначальных изображений. Там было что-то невразумительное: хаотичная перекрестная штриховка, путаница жирных, черных на белом, извилин и отдельные четкие детали — глаз, нога, копыто, звериный хвост.

Эль Сурдо ничего не понял. Они расстались на ступенях института. Копировщик сказал Фалькону, что всегда будет рад встретиться с ним в обеденное время в том же баре. Хавьер отправился домой. Он свалил в кучу холсты и снимки, позвонил Алисии и договорился о встрече этим вечером.

— Меня освободили от руководства группой, — сообщил он Алисии, как только она взялась за его запястье. — Через десять дней я должен буду пройти психиатрическое освидетельствование.

— Ну что ж, меня это не удивляет, — заметила она. — Вы наверняка начали вести себя странно.

— Это из-за Инес и судебного следователя. Она решила, что я гоняюсь за ней, а я просто сталкивался с ней на улице, как с материализовавшейся мыслью.

— Вы уже рассказывали мне об этом.

— Разве? — удивился он. — Да, для психопата и несколько дней превращаются в вечность. Я как бы заново переживаю свою прошлую жизнь, пока не натыкаюсь на глухую стену беспамятства, в которую стучусь до полного изнеможения, потом возвращаюсь назад и снова проживаю тот же отрезок жизни — и снова упираюсь в ту же стену. Это изматывает и превращает время между двумя событиями повседневной жизни в период древней истории. Я уже говорил вам, что ездил в Танжер?

— Еще нет, — сказала она. — Почему вы решили побывать там?

— Мне дали отпуск по семейным обстоятельствам.

Он рассказал ей о гибели Пепе Леаля.

— Что вы надеялись отыскать в Танжере… спустя сорок лет?

— Ответы. В странах третьего мира жизнь идет совсем другими темпами. Я думал, что сумею найти людей, которые помнят прошлое лучше меня, и это, возможно, разбудит мою память.

— Но почему Танжер? Вы потеряли работу из-за Инес. Почему бы вам не решить этот вопрос? Что же все-таки подтолкнуло вас?

— Меня просто потянуло в Танжер. Я не принимал никаких сознательных решений, я пошел туда, куда повела меня судьба. Я положился на случай… и он привел меня к двери моего старого дома в медине.

— И вы не принимали никаких решений?

— Никаких.

— Напомните мне, как впервые проявилась ваша ненормальность?

— Я почувствовал перемену в себе, когда увидел лицо первой жертвы.

— И какое же событие — вне вашего расследования — навело вас на мысль, что эта перемена не является следствием испытанного вами тогда шока?

Долгое молчание.

— Я поехал в центр, чтобы забрать телефонную книгу убитого, и случайно оказался свидетелем пасхального шествия. Увидев Деву Марию, я, сам не знаю почему, чуть не потерял сознание. Это было состояние аффекта.

— Вы человек религиозный?

— Совершенно нет.

— И что было потом?

— Я узнал отца на одной из старых фотографий и понял, что у него была интрижка еще при жизни матери.

— А в вашей жизни?

— Я нашел дневники отца и его письмо… с этого все и началось… я хочу сказать, это всколыхнуло… какую-то тьму. В ту ночь я вел себя очень странно, даже подумал, что во мне самом сидит какая-то злая сила. Прежде я такого за собой не замечал. Всегда был неукоснительно порядочным. Культивировал в себе порядочность.

— А теперь вами руководит страх?

— Да.

— Страх чего?

— Той ночью произошло еще кое-что, — сказал Фалькон. — Я пытался найти проститутку, с которой убитый был в ночь гибели. Она исчезла. Убийца тогда впервые позвонил мне и спросил: «Мы близки?», а потом сам же ответил: «Ближе, чем вы думаете», как будто ему что-то обо мне известно, и, как я теперь понимаю, действительно известно.

— А что, по-вашему, ему о вас известно?

— Сначала я подумал, что он намекает на то, что следует за мной по пятам. Но потом мне пришло в голову, что… наверное… он видит между нами какое-то сходство, — продолжал Фалькон, запинаясь. — Я уже догадывался, что девушка убита, и чувствовал себя виноватым.

— Виноватым?

— Мы подозревали, что есть какая-то связь между убийцей и девушкой, но мы ее не отследили. Надо было действовать оперативней… Мы прохлопали…

— Вы не прохлопали, — заметила Алисия. — Ведь она же ничего вам не сказала. Она защищала его по каким-то своим соображениям.

— Но меня все равно мучило чувство вины.

— Но из-за чего?

Долгое молчание.

— В ту ночь я встретил еще одну процессию… ордена молчальников, или кающихся. Понимаете… она была исключительно прекрасна… Дева Мария. Странно, что одетый в платье манекен способен был до такой степени меня… взволновать. Я не смог этого вынести. Величия того, что она собой олицетворяет. Мне необходимо было миновать ее, убежать прочь.

— И все потому, что вы не сумели спасти девушку?

— Вот именно. Не уберег.

— Вы ведь знаете, кто такая Дева Мария?

— Да.

— И вам известно, что она олицетворяет?

Фалькон кивнул.

— Скажите.

— Это символ матери, — сказал он.

— Символ Матери, — повторила она с ударением. — Объясните мне, зачем вы поехали в Танжер?

— Я хотел выяснить, как… Я хотел выяснить, что произошло, когда она умерла.

— Ну и как, выяснили?

— Частично. Мне наконец рассказали, что тогда случилось на улице. Мне мерещилось что-то зловещее, а оказалось, ничего особенного — просто горничная-берберка устроила спектакль. У арабских женщин это заведено. Вы, вероятно…

— Вы сами себе не верите, правда, Хавьер? Вас это зацепило.

— Я так не думаю.

Алисия медленно выдохнула. Они снова уткнулись в кирпичную стену.

— А что еще вы узнали в Танжере?

— Какие-то глупые сплетни о том, как погибла моя вторая мать.

— Ваша вторая мать?

— Я не собираюсь повторять эту ахинею.

— А о чем-нибудь вы говорить собираетесь? — резко спросила Алисия.

— У меня какая-то необъяснимая боязнь молока, — объявил Фалькон и рассказал про случай в Тетуане и про свой сон.

— Что значит для вас молоко?

— Ничего.

— Значит, ваш сон был ни о чем?

— Я имел в виду, что оно ничего для меня не значит, просто я всегда ненавидел молочные продукты… как и мой отец.

— А чем матери вскармливают своих детей?

— Мне надо идти, — сказал он вдруг. — Время вышло. Вам надо быть со мной построже.

Они направились к двери. Фалькон, не взглянув на нее, вышел на лестничную площадку, не стал включать свет и зашагал вниз, к выходу.

— Вы еще придете ко мне, Хавьер? — крикнула ему вслед Алисия.

Он не ответил.

Фалькон сидел в кабинете за письменным столом и так и сяк перекладывал черно-белые снимки спрятанных под копиямирисунков. Он пришпилил снимки к стене и посмотрел на них с расстояния. Полный бред. Он поменял листки местами, решив, что все дело в их расположении, но вскоре понял, что комбинаций может быть множество.

Дверь дребезжала под напором носившегося по дворику ветра. Фалькон вышел, сел на бортик фонтана и принялся стучать носком башмака по истертым мраморным плиткам пола. Их прямоугольнички напомнили ему о схемке, вылетевшей из свитка холстов.

Он со всех ног кинулся в мастерскую. Схемка нашлась на полу между коробками. На ней были начерчены в ряд пять смыкающихся прямоугольников с номерами. Фалькон сбежал вниз по лестнице, подгоняемый идеей, что это, возможно, и есть ключ к разгадке всей тайны. Но какой? Он замер посреди дворика.

Устоявшиеся представления… Мысль об их крушении пришла к нему в зрительных образах блокбастера на библейский сюжет: опрокидывающиеся статуи, летящие вниз замковые камни, обрушивающиеся своды, рассыпающиеся на огромные зубчатые фрагменты колонны. Его представление об отце и так уже изменилось — неистовый легионер, опустошенный ветеран русского фронта, контрабандист-убийца и, под конец, терпящий невыносимые муки художник. Но все это поддавалось хоть какому-то объяснению. Тут дело было не в натуре отца, а во влиянии на нее самого жестокого во всей истории века. Зверская и кровопролитная гражданская война, катастрофическая Вторая мировая война, остаточная жестокость, постепенно превратившаяся в гедонизм в послевоенном Танжере. Ну да, оказался слаб! Но сейчас речь могла идти об открытии совсем иного рода, о разоблачении чего-то глубоко личного, некоего жуткого порока, который не оставит сомнений в том, что он сын монстра. Хочется ли ему этого?

Как Консуэло Хименес назвала его и Инес? Правдоискателями. Он пустился в это страшное путешествие с единственной целью — раскрыть истину. Неужели он теперь отступит? Неужели остановится в единственном конце Calle Negation? А что потом? Он будет жить так, словно ничего этого не случилось, и Хавьер Фалькон бесследно исчезнет.

Он принес холсты наверх, в мастерскую, и совместил с соответствующими снимками, но не мог определить принцип нумерации. На обратной стороне холстов не было никаких цифр, а только буквы «I» и «D». Фалькон почувствовал беспредельную усталость и непреодолимое желание забраться в постель. Тут он разглядел на самом краю снимков какие-то чернильные пометки, и понял, что отец пронумеровал полотна с лицевой стороны, там, где холст загибается на подрамник. По частичкам цифр Фалькон восстановил нужный порядок. Потом он сообразил, что буквы «I» и «D» означают «izquierda»[124] и «derecha».[125] Он разметил снимки и обрезал листы формата А-3 строго по границам изображения. Затем перевернул их и, расположив соответственно схеме, скрепил. Не глядя, Фалькон приклеил скотчем то, что у него получилось, к стене и отошел на несколько шагов. Он уже собрался повернуться, как вдруг его прошиб пот — знакомая струйка защекотала щеку.

У него оставался последний шанс — уйти.

Он зажмурился и встал лицом к картине.

Помешкав секунду, Фалькон открыл глаза и увидел творение своего отца.

31

Воскресенье, 29 апреля 2001 года,

мастерская Эль Сурдо, улица Паррас, Севилья

Фалькон развешивал на стене снимки, а Эль Сурдо тем временем забивал косяк. Хавьер похлопал его по плечу как раз в тот момент, когда он делал первую затяжку. Эль Сурдо обернулся.

— Joder! — выдохнул он. — Кто это?

— Это? — переспросил Фалькон. — Она. Она — моя мать.

— Joder! — повторил Эль Сурдо, подходя поближе. — Это же верх мастерства.

— Это не верх мастерства, — отрезал Фалькон, — а верх неприличия.

— Ну, меня-то это лично не затрагивает, — заявил Эль Сурдо. — Я вижу в этом просто…

— Неужели произведение искусства? — с недоверием спросил Хавьер.

— С точки зрения техники. Я имею в виду, это же грандиозно… создать пять связанных между собой фрагментов, которые на первый взгляд не имеют ничего общего и лишены всяческого смысла… Я не заметил никаких переходящих линий, как, например, в пазле, но когда все соединилось…

— …стало очевидно, что это самое мерзкое выражение ненависти мужчины к его жене и матери его детей, какое только способен измыслить разум чудовища, — сказал Хавьер.

Мужчины в молчании стояли перед жуткой картиной, изображавшей совокупление женщины с двумя алчными сатирами: один вжимался в нее сзади, а плоть другого распирала ей рот. Но это не было насилие. Единственный видимый глаз женщины горел страстью. Тошнотворнейшее зрелище! Хавьер шагнул к стене, сорвал с нее картину, смял ее в ком и швырнул в пустой угол.

— Что могло его побудить?..

— Затянитесь разочек, — сказал Эль Сурдо, предлагая Хавьеру косяк.

— Я не привык к таким затяжкам.

— Это вас успокоит.

— Я не хочу успокаиваться.

— Послушайте… возможно, он узнал, что у нее роман.

— Я вас умоляю! — воскликнул Хавьер. — Может, он сам был без греха? Может, он никогда не трахал юнцов?

— Тогда на женщин смотрели по-другому, — сказал Эль Сурдо.

— Может, он не провел в гнусных игрищах свою первую брачную ночь? Может, он не завел любовницу, на которой потом женился, еще до того, как умерла его первая жена?

— Ваш отец не выносил женщин, — сказал Эль Сурдо спокойно.

— Что-что?.. — изумился Хавьер. — Я не понял, что?..

— Я сказал, что он не выносил женщин.

— Что вы имеете в виду, Эль Сурдо?

— Только то, что говорю… И это было не обычное для того времени презрение к слабому полу, а настоящая ненависть.

— Но отец же был два раза женат, создал четыре самых прекрасных женских «ню», какие когда-либо видел мир, и вы при всем том думаете, что он ненавидел женщин? — спросил Хавьер.

— Я ничего не думаю, — буркнул Эль Сурдо. — Он сам мне сказал.

— Он вам сказал? Почему это он вдруг с вами так разоткровенничался?

— Потому что у нас были определенные отношения.

Фалькон плюхнулся в потрепанное кресло. Силы покинули его. Он почувствовал, что у него отвисла челюсть, а руки как будто отнялись.

— С каких пор? — спросил он тихо.

— С семьдесят второго года, и продолжалось это лет одиннадцать или двенадцать — в общем, пока его не испугал СПИД.

— То есть… в то время, когда я был здесь, с ним?..

Эль Сурдо кивнул.

— Какая горькая ирония, — заметил Фалькон.

— То, что у него получились чудесные «ню»? — спросил Эль Сурдо. — Это была его работа. Она никак не соприкасалась с жизнью.

— Откуда она взялась… эта ненависть? — в раздумье произнес Хавьер. — Не понимаю, что ее спровоцировало?

— Его мать.

В голове у Фалькона что-то затикало, как метроном, отсчитывающий секунды до того момента, как он окончательно сойдет с ума.

— В своих дневниках отец упоминает о каком-то таинственном «инциденте», — сказал Фалькон, — о чем-то таком, что заставило его уйти из дома и вступить в Легион. Вам он случайно ничего про это не говорил?

— Говорил, — ответил Эль Сурдо, — могу и вам рассказать, если хотите.

— Расскажите.

— Что вам известно о его родителях?

— Почти ничего.

— Так вот, в двадцатые и тридцатые годы они держали гостиницу. Его мать была ярой католичкой, а отец — пьяницей, вымещавшим свои неудачи на детях и наемных работниках. Так вот, однажды утром отец застал Франсиско в постели с одним из мальчишек-коридорных. Он пришел в неописуемую ярость и на глазах у сына забил коридорного до смерти. Когда у него прошел приступ бешенства, он понял, что натворил. Отец и сын вдвоем как-то избавились от тела, и Франсиско не выпускали из комнаты, пока тот не отмыл всю кровь и не побелил заново стены.

Эль Сурдо развел руками.

— А что его мать? — спросил Фалькон. — Вы сказали…

— Она отвернулась от сына, вела себя так, будто его вообще не существует, даже не оставляла ему места за обеденным столом. По ее узким католическим меркам его грех не заслуживал прощения.

— И когда же он рассказал вам об этом?

— Давно, больше двадцати лет назад.

— Когда вы сблизились?

— Да. После того «инцидента» ему потребовалось какое-то время, чтобы снова вернуться к мужикам. Только в Танжере, после Второй мировой войны… хотя он, правда, питал некую склонность к своему другу-легионеру, которого убили в России… Паблито его звали… Но из этого ничего не вышло, а беднягу Паблито в итоге предала женщина…

— Он упоминает о нем в дневниках. Мой отец участвовал в расстреле этой женщины, — сказал Фалькон. — Он специально целился ей в рот.

— А знаете, почему наша с ним связь оказалась такой прочной? — спросил Эль Сурдо. — Потому что я никогда не пытался влезть ему в душу. Некоторые люди этого не терпят, и твой отец был из их числа. Женщины, наоборот, жаждут узнать своего мужчину, и когда они понимают, кто ты есть на самом деле и что такой ты им не нужен, они делают одно из двух: либо стараются тебя переделать, либо бросают. Это слова твоего отца, не мои. Я никогда не валандался с женщинами.

Они пошли пообедать в бар «Ла-Кубиста». Хавьер заказал тунца, Эль Сурдо — свинину. Он принялся за вино, посоветовав глухо молчавшему Хавьеру последовать его примеру. Принесли заказанные ими блюда.

— Ваш отец любил меня еще по одной причине, — сказал Эль Сурдо. — Как ни странно, он восхищался тем, что я копировщик. Правда, чудно? Еще его забавляло, что я рисую вверх ногами. Он видел в этом неуважение к оригиналу, хотя я ему и втолковывал, что делаю так исключительно для того, чтобы меня не отвлекала композиция картины, поскольку моя единственная задача — скопировать ее как можно точнее. Представляете, он считал, что некоторые мои копии лучше его оригиналов. У двух американских коллекционеров на стенах висят мои копии, подписанные вашим отцом. Это, как он заявил, и есть искусство. Оригинального не существует.

Фалькон глотнул вина, взял нож и вилку и приступил к еде.

— Когда вы в последний раз видели его? — спросил Фалькон.

— Примерно пять лет назад. Мы обедали здесь вместе. Он был счастлив, потому что нашел наконец средство избавиться от одиночества.

— Он разве был одинок?

— Постоянно. Всегда. Знаменитый человек в своем огромном мрачном доме.

— Но у него же были друзья, так ведь?

— Он говорил, что не было. Своего единственного друга он потерял давно, еще в семьдесят пятом.

— Кого это?

— Рауля Хименеса. Я слышал, его недавно убили, — сказал Эль Сурдо. — Ваш отец не стал бы слишком по нему горевать.

— А из-за чего они разошлись?

— О, это очень интересная история. Я так толком и не понял, почему он так взбеленился. Однажды ваш отец шел по улице и столкнулся с Раулем. Оказалось, что оба они жили в Севилье, только по разные стороны реки, даже и не подозревая об этом. Они пошли вместе пообедать. Ваш отец спросил Рауля о его семье, и тот сказал, что все в порядке. Они поговорили о славе твоего отца, о предпринимательских успехах Рауля… ну, в общем, душевно потрепались, как два старых приятеля после долгой разлуки. Чего ваш отец не сделал, так это не спросил Рауля, почему тот держался от него в стороне. В смысле, раз у вашего отца была такая громкая слава, Рауль просто не мог не знать, что тот живет в Севилье уже лет десять, а то и больше. Потом-то все объяснилось. В конце обеда Рауль вдруг ни с того ни с сего ляпнул такое… Вы, вероятно, прочли в дневниках, что ваш отец вышел из Легиона и приехал сюда заниматься живописью.

У него при себе были кое-какие деньжата, скопленные за годы службы…

— Кто-то их украл, — прервал его Фалькон, — и поэтому отец оказался в. Танжере.

— Верно, — подтвердил Эль Сурдо. — Вот Рауль и признался ему, что это он украл его сбережения. После этого они больше не разговаривали.

— Почему?

— Ваш отец считал, что Рауль Хименес не имел права коверкать чужую жизнь. Я сказал, что если все в итоге вышло к лучшему, то что из того? Он сколотил себе там приличное состояние, стал знаменитым. Но ваш папаня даже слушать не пожелал — носился в ярости по дому и орал: «Он погубил меня, этот cabron погубил меня!» Но только я, Хавьер, хоть убей, не могу никак усмотреть погибели в том, чего достиг Франсиско Фалькон. Особенно его взбесило, что Рауль Хименес доложил ему об этом. Потом он узнал, какие несчастья случились в семье его друга. Жена покончила с собой. Младший сын умер. Дочь попала в психиатрическую лечебницу, а старший сын больше с ним не разговаривал. Это была катастрофа… и тогда ваш отец наконец понял, что сейчас Рауль Хименес меньше всего нуждается в старом друге, он стремится к новой жизни… без Франсиско Фалькона.

— Вы сказали, что мой отец придумал, как избавиться от одиночества.

— Он говорил мне, что друзья ему ни к чему. Единственное, чего ему действительно недоставало, это общения.

— А как же Мануэла? — спросил Хавьер. — Разве Мануэла не навещала его?

— Навещала, но он не питал к ней особой нежности. Она заходила раз в неделю на несколько часов, но это не решало проблему. Ему хотелось, чтобы кто-то заполнил пустоты в его доме. Ему импонировала молодежь — без зауми, без предрассудков, веселая. И он договорился со здешним и Мадридским университетами, чтобы они присылали к нему на практику по студенту в месяц. Для него это было самое оно. А по-моему, так жуткая обуза.

— Он ничего мне не говорил.

— Может, не хотел показывать вам свою слабость, — сказал Эль Сурдо, — или не хотел коверкать вашу жизнь.

Почти стемнело, когда Фалькон кружным путем добрался наконец до дома. Входя в дверь, он отфутболил к противоположной стене два пакета, явно пропихнутых в его отсутствие через почтовую щель. На обоих не было адреса, а только цифры «1» и «2».

Фалькон отнес их в кабинет, где у него хранилась пара латексных перчаток. Он распечатал первый пакет и вынул оттуда конверт с надписью: «Наглядный урок № 4». Внутри была карточка. Он взял ее и прочел: «Трагическая смерть чистого гения».

В пакете находилось еще что-то более весомое. Фалькон постелил на стол бумагу и вытряхнул на нее стеклянную пластину, которая при ближайшем рассмотрении оказалась лежащим лицом вниз осколком зеркала. Он перевернул его стержнем шариковой ручки и увидел инициалы П.Л., словно бы выведенные кровью.

Фалькон откинулся на спинку стула. Подхватив миф, запущенный средствами массовой информации, Серхио хвастался тем, что отвлек внимание Пепе Леаля солнечным зайчиком, когда тот приготовился к нанесению решающего удара. Это было нереально. Однако Хавьер заинтересовался, почувствовав отчаяние в высокомерной и грубой выходке убийцы.

Он постучал пальцем по карточке с названием наглядного урока. Похожие слова использовала его мать, отвечая на вопрос Мануэлы о содержимом глиняного сосуда. Какая-то мысль зрела в мозгу Фалькона, но ухватить ее не получалось. Он отщелкнул от себя карточку и, открыв второй пакет, обнаружил там пачку фотокопий. Судя по почерку, это были листки из дневников его отца.

«7 июля 1962 года, Танжер

Я ничего не слыхал о Сальгадо со дня нашего возвращения из Нью-Йорка, и вдруг именно в тот момент, когда эта мысль проплыла по ясному горизонту моего сознания, прибежал мальчик с запиской, написанной его рукой на почтовой бумаге отеля «Рембрандт». Он умолял меня незамедлительно явиться к нему в номер 321. Записка не слишком меня удивила. Ведь у меня в мастерской нет телефона. И только дойдя до бульвара Пастера, я вдруг занервничал. Что же такое должно было случиться, чтобы он счел возможным оторвать меня от работы? Я был заинтригован и встревожен. Лифт в отеле «Рембрандт» — это такая дергающаяся и вздрагивающая махина, которая каждый раз преисполняет меня уверенностью, что трос, на котором она висит, вот-вот лопнет. К двери с номером 321 я подошел с ощущением приближающегося рокового конца. Между нею и дверью в комнату имеется короткий коридорчик — одна из тех вызывающих недоумение конструктивных особенностей, которая, кажется, специально предусмотрена для такого рода случаев. Это позволило Сальгадо втащить меня внутрь и объяснить экстремальность ситуации в пространстве, над которым не тяготел ужас происшедшего.

Краткая версия — там, в номере, мертвый мальчишка.

Сальгадо сообщил мне, что он умер случайно.

«Случайно?» — удивился я.

«Он упал и ударился головой, — сказал он. — Он, должно быть, неудачно ушибся, но он определенно мертв».

«Как он упал?»

«Споткнулся на пороге ванной… но я втащил его на постель».

«Тогда почему бы нам не вызвать полицию и не объяснить все таким вот образом?»

Сальгадо молчал.

«Могу я хотя бы взглянуть на него?» — спросил я и, не дожидаясь ответа, прошел в комнату и обнаружил среди сбитых и скрученных простыней голого паренька: одна рука скрючена, язык наружу, глаза выпучены, на шее множество кровоподтеков.

«Мне кажется, он не ударялся головой, а, Рамон?»

«Это был несчастный случай».

«Не понимаю, Рамон, как можно случайно кого-то задушить».

«Я старался сделать как лучше».

Некоторое время мы стояли, глядя друг другу в глаза. Вдруг Рамон повернулся к стене и принялся биться об нее головой, произнося что-то невразумительное — вроде как на баскском диалекте. Я усадил его в кресло и спросил, как было дело. Он прижал кулаки к голове и как заведенный повторял, что это случайность. Тогда я заявил ему, что сейчас вызову начальника полиции и он будет сам с ним объясняться. Рамон вскочил и забегал по комнате, театрально размахивая руками и тараторя на том же тарабарском языке. Я смазал его по щеке. Он сразу же обмяк и опустился на пол. Его птичьи плечи затряслись от рыданий. Я дал ему еще одну пощечину, развернув лицом к себе.

«Скажи мне наконец, что произошло, — потребовал я. — Я тебе не судья».

«Я убил его», — ответил он.

«Из-за любви?»

«No, no, no que no!» — воскликнул он с пафосом. С излишним пафосом.

Тут до меня дошло, что у него внутри такая мерзкая гниль, что он скрывает ее даже от самого себя. Рамон убил парнишку только потому, что тот ввел его в искушение. Сальгадо ферт. Он ухлыстывает за дамами. Они с М. обожают друг друга. У него куча романов, которые долго не тянутся. Теперь он богат, знаменит в своем узком мирке и пользуется уважением… но его влечет к мальчикам, а это не вяжется с тем раззолоченным имиджем, который он для себя придумал. Таково мое мнение. Мальчик пробудил в нем то, что ему ненавистно, и он его прикончил.

Он произнес сакраментальную фразу:

«Я боюсь скандала».

Я не испытываю к нему презрения даже после того, что случилось. Кто я такой, чтобы кого-то презирать? Я сел в ногах кровати. Прикурил для Сальгадо сигарету.

«Ты мне поможешь?» — спросил он.

Я рассказал ему историю, которую впервые услышал от приятеля Б.Х. еще в сороковые годы. Про то, как богатый гомик подцепил в знаменитом манхэттенском гей-клубе нескольких солдат и отвез их на квартиру своей матери на 5-й авеню. Все надрались до чертиков, а один солдатик вырубился напрочь. Весельчаки стащили с него штаны и смеху ради начали брить ему волосы на лобке. И случайно — я подчеркиваю, совершенно случайно — отхватили парню член. И что они сделали? Сальгадо смотрел на меня совсем как Хавьер, когда я рассказываю ему на ночь сказку: зачарованно, с широко открытыми глазами. Ребята завернули его в одеяло, вынесли из дома и бросили где-то на мосту. Ему повезло, потому что его нашел полицейский и отправил в больницу, прежде чем бедняга умер от потери крови.

«Ну и что ты про это думаешь?» — спросил я.

Рамон заморгал, боясь сказать что-то невпопад.

«Если ты поможешь мне, Франсиско, — промямлил он наконец, — я никогда больше не сделаю ничего подобного».

«Чего? Убивать, что ли, больше не будешь?»

«Нет-нет… я имею в виду… никогда не буду путаться с мальчиками и начну вести примерную жизнь».

«Я помогу тебе, — сказал я, — но мне хочется узнать, что ты думаешь о том случае».

Рамон молчал. Совсем отупел от страха.

«Они заплатили тому солдату, — продолжил я, — чтобы он не подал в суд. И, как ты думаешь, сколько?»

Он потряс головой.

«Двести тысяч долларов, и это было в сорок шестом году, — добавил я. — В те годы выгоднее было расстаться с членом, чем заниматься живописью».

Сальгадо пронесся мимо меня в уборную, где его вырвало. Минуты через две он вернулся, вытирая рот платком.

«Не понимаю, как ты можешь так спокойно говорить об этом, Франсиско».

«Я убил сотни людей, не более и не менее виновных, чем мы с тобой».

«Тогда была война», — заметил Сальгадо.

«Просто я хочу сказать, что того, кто участвовал в таких бойнях, в каких участвовал я, вид мертвого мальчика в номере отеля не повергает в смертельный ужас. Так я жду твоего мнения».

«Их поступок чудовищен», — сказал он, затягиваясь сигаретой.

«Чудовищнее, чем убийство мальчика?»

«Они сознательно оставили его умирать».

«Так как это говорит о людях, на которых ты силишься произвести впечатление? — спросил я. — Преступник, кстати сказать, на свободе и по-прежнему ходит в друзьях Барбары Хаттон».

Рамон был слишком растерян, чтобы соображать.

«Мы их комнатные собачки, — пояснил я. — Мы их муси-пуси… да, даже я, Рамон. Они ласкают нас, кормят «вкусненьким», поддразнивают, а потом устают от нас и вышвыривают вон. Для богатых мы пустое место. Полное ничто. Меньше чем игрушки. А поэтому, когда будешь потягивать их шампанское, помни, что ради высокого мнения этих никчемных людишек ты прикончил этого паренька».

Мои слова ударялись в его грудь, как крупнокалиберные пули, и он, отодвигаясь назад, вжимался в спинку кресла.

«Ради них?» — воскликнул он в замешательстве.

«Ты убил его, поскольку тебе невыносимо думать, что эти люди могут узнать, чем ты занимаешься. Ты убил его, потому что сам считаешь себя порочным и полагаешь, что другие тоже тебя осудят. Но ты глубоко ошибаешься».

Он разрыдался. Я похлопал его по спине.

«Франсиско, — всхлипнул он, — что бы я делал без тебя?»

«Что-нибудь более достойное», — ответил я.

Мы без труда избавились от трупа. В три часа ночи мы вынесли его в сад, окружавший отель, перекинули через стену, засунули в машину, отвезли подальше от города и сбросили со скалы в море. На обратном пути Рамон сидел, молча уставившись в окно, как человек, свыкающийся с изменившимся миром, в котором, из-за мгновенного ослепления, ничто уже не будет таким, каким было прежде. Если приходится убивать. Если нет выбора. Убивайте с широко открытыми глазами».

Фотокопии выпали из разжавшихся пальцев Фалькона и разлетелись по полу. Он сидел ошеломленный: подтвердилось его предположение, что убийца имел доступ к отцовским дневникам. Это, несомненно, был один из тех молодых художников, которые жили у Франсиско Фалькона, скрашивая его одиночество.

Институт изящные искусств уже закрылся. Эль Сурдо был недосягаем. Он просмотрел телефонную книгу отца и нашел какого-то человека из университета с домашним номером телефона. Он позвонил, но ему никто не ответил.

Он вернулся мыслями к Раулю Хименесу и его признанию, ставшему причиной разрыва между ним и его отцом. А еще ему показалось невероятным, чтобы отец никак не отметил такое событие в своем дневнике, хотя оно произошло уже после его последней записи, где он объявляет, что ему все «смертельно надоело».

Хавьер резко вскочил и помчался наверх. Перед дверью мастерской он замедлил шаги и в конце концов остановился. Вперив взгляд в черный зрачок фонтана, он задумался о том, что они так и не разгадали, чем именно Серхио запугивал Рауля Хименеса. Откуда он это взял? С ужасами Сальгадо все было ясно. Они нашли на чердаке чемодан с фотографиями и магнитофонными пленками, но с Раулем Хименесом дело обстояло иначе. Бесконечные опросы сотрудников «Мудансас Триана» подтвердили одно — никто не покушался на хранившиеся на складе вещи Хименеса.

Фалькон оттолкнулся от перил и вошел в мастерскую отца. Он достал последнюю часть дневника. Пролистав страниц десять после записи, которая показалась ему заключительной, он обнаружил то, что искал.

«13 мая 1975 года, Севилья

Я в такой дикой ярости, что опять схватился за свою исповедь в надежде, что меня это успокоит».

Далее следовал рассказ, который он уже выслушал от Эль Сурдо, завершавшийся следующими строками:

«Не могу понять, что его дернуло именно теперь сообщить мне о своей подлости, и я рявкнул ему это, вылетая из ресторана на улицу. А он бросил мне в спину: «Если бы не я, ты до сих пор расписывал бы оконные рамы в Триане». За такое чудовищное и намеренное оскорбление он понесет должное наказание.

17 мая 1975 года, Севилья

Постскриптум к моей недавней вспышке. Я узнал, что мой старый друг Рауль уже достаточно наказан. Его младший сын вроде бы умер в Альмерии, его жена утопилась в Гвадалквивире здесь в Севилье, его дочь Марта попала в психиатрическую лечебницу в Сьемпосуэлосе, а его старший сын живет в Мадриде и не поддерживает с ним никаких отношений. После такой серии злосчастий все, что я вынашивал против Рауля, кажется шлепком мухобойки. Я думаю, что он признался мне в краже, чтобы отделаться от меня. Просто я одно из напоминаний о той беспокойной эпохе».

Фалькон до конца пролистал оставшиеся пустые страницы, потом вернулся к последней записи и прочел ее еще раз. Его взгляд зацепился за название Сьемпосуэлос. Наверняка Серхио узнал о трагедии в семье Хименес из этой записи, и тут же содержалась подсказка: Марта в Сьемпосуэлосе. Но Марта почти не может говорить. Фалькон стал вспоминать свой недавний визит в лечебницу. Рану Марты обрабатывает врач. Ахмед везет ее обратно в палату. Ее выворачивает после падения. Ахмед уходит за принадлежностями для уборки. И тут ему представилась картина, яркая как озарение: сундучок под кроватью Марты!

32

Воскресенье, 29 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Ахмед не сказал ему, что находится в сундучке. Фалькон взглянул на часы. Было десять вечера. Он спустился в кабинет, достал записную книжку, отыскал в ней фамилию лечащего врача Марты — доктора Асусены Куэвас, и набрал номер лечебницы в Сьемпосуэлосе. Доктор Куэвас только что вернулась из отпуска, и утром ее ждали на работе. Фалькон поговорил с дежурной сестрой палаты, где находилась Марта, объяснил, зачем звонит и что хочет посмотреть. Сестра сказала ему, что Марта разрешает снимать цепочку у себя с шеи только перед ежедневным мытьем, и пообещала утром сообщить о просьбе Фалькона доктору Куэвас.

Фалькон проглотил две таблетки снотворного, в результате чего проспал. Он успел только на дневной поезд «AVE» до Мадрида, набитый, как всегда в понедельник, до отказа. Фалькон был в костюме, при плаще, с полностью заряженным револьвером. Из поезда он позвонил доктору Куэвас. Та согласилась отложить ежедневное мытье Марты до после обеда.

На вокзале Аточа он взял такси до Сьемпосуэлоса и в 3.30 сидел в кабинете доктора Куэвас, ожидая, когда уборщица принесет сундучок Марты.

— Что вам известно о ее санитаре — Ахмеде? — спросил Фалькон.

— О его личной жизни абсолютно ничего. Но как работнику ему цены нет, его терпение, кажется, не имеет предела. Он никогда даже голоса не повышает.

Сундучок наконец прибыл, а еще через несколько минут медсестра принесла Мартину цепочку с ключиком и медальоном. Они открыли сундучок. Внутри был маленький храм Артуро. На крышке, как на алтаре, красовались спасенные фотографии. Среди них выделялся рисунок: палкообразное существо женского пола с торчащими волосами, глазами рядом с головой и нацарапанным внизу именем «Марта». В сундучке хранились игрушечные машинки, серый детский носок, старая школьная тетрадь и цветные карандаши с изжеванными концами. На дне лежали две катушки 8-миллиметровой пленки, похожие на те, что они нашли на складе «Мудансас Триана». Фалькон взял одну катушку и посмотрел пленку на свет. Там был Артуро на руках у своей сестры. Он убрал все обратно в сундучок, закрыл крышку и запер замок. В медальоне оказался завиток каштановых волос. Фалькон вернул цепочку медсестре, а уборщица отнесла сундучок обратно в палату.

— А где сейчас Ахмед?

— В саду, на прогулке с двумя пациентами.

— Мне не хотелось бы, чтобы он узнал о моем визите.

— Это вряд ли получится, — сказала доктор Куэвас. — Здесь люди любят посудачить. Им больше нечего делать.

— Не появлялся ли здесь случайно какой-нибудь молодой художник? Может, подрабатывал санитаром?

— Некоторое время назад мы проводили трехмесячный эксперимент с применением арт-терапии, — ответила доктор Куэвас.

— И как же проходил ваш эксперимент? — поинтересовался Фалькон. — Кто были эти арт-терапевты?

— Мы устраивали сеансы в выходные. Все работали бесплатно. Нам интересно было посмотреть, как пациенты отзываются на творческую деятельность, которая может напомнить им об их детстве.

— Откуда приезжали художники?

— Среди членов правления лечебницы есть один кинорежиссер. Он приглашал из своей фирмы парней и девушек с художественным образованием.

— Где-то зафиксированы их данные?

— Конечно. Мы оплачивали им транспортные расходы.

— Как им платили?

— Насколько мне известно, раз в месяц им выписывали чек, — сказала она. — За всеми подробностями вам лучше обратиться в бухгалтерию.

— Вы не запомнили имена и фамилии парней, участвовавших в вашем эксперименте?

— Только имена: Педро, Антонио и Хулио.

— А Серхио не было?

— Нет.

— Теперь я, с вашего разрешения, пройду в бухгалтерию.

Доктор Куэвас не ошиблась, там действительно были и Педро, и Антонио, оба с чисто испанскими фамилиями. А вот полное имя третьего парня заинтересовало Хавьера, потому что оно звучало так — Хулио Менендес Чечауни.

В 9 вечера Фалькон оказался на улице Байлен. Открыв входную дверь, он опять подшиб ногой пакет, валявшийся на полу у порога. Снова без адреса, с одной цифрой 3.

Совершенно измотанный, Фалькон понес его в кабинет. Там мигал автоответчик: комиссар Лобо сообщал ему номер своего домашнего телефона. У Фалькона не было сил на разговор, и он отправился принимать душ.

Кухня одарила его хлебом и копченой колбасой, которые он запил красным вином. Бросив в стакан несколько кубиков льда, Фалькон отправился в кабинет, вытащил из бара бутылку виски и налил себе порцию — на два пальца выше льда. Он подумал, что в первый раз ему удалось обойти Серхио. Он уже больше не гнался за ним, а шел на обгон. Фалькон распечатал пакет. Там лежали фотокопии страниц отцовского дневника.

«1 июля 1959 года, Танжер

У меня новая игрушка — бинокль. Я сижу на балконе, разглядываю людей на пляже и зарисовываю их тела — натуру в естественности незнания. Больше, чем гибкие формы молодых, меня привлекают оплывшие очертания стариков. Я рисую их как пейзажи — с откосами, разветвляющимися отрогами, горными хребтами, равнинами и неизбежными оползнями. Обводя пляж своим новым «орлиным оком», я вдруг увидел П. и детей. Моя семья забавлялась. Пако и Мануэла сооружали какой-то замок в духе Гауди, в то время как Хавьер тянул П. к воде. П. шла по берегу, а Хавьер, высоко поднимая ножки, шлепал по мелкоте, крепко держа мать за руку. Я был очарован этой бытовой сценкой, которой придавало особую прелесть их неведение, как вдруг П. остановилась, а Хавьер сорвался с места и бросился навстречу какому-то незнакомцу, который подхватил его на руки, подбросил вверх, поймал и опустил. Хавьер требовательно затопал ножками, и незнакомец, подчинившись, снова подбросил его в воздух. Это был марокканец лет тридцати пяти. К ним подошла П., и я понял, что мужчина ей не чужой. Они беседовали несколько минут, а Хавьер тем временем наваливал песок на ноги незнакомца. Потом П. ушла, таща за руку Хавьера, который обернулся и помахал «дяде» ручкой. Я навел бинокль на марокканца: тот стоял неподвижно, вскинув к солнцу голову. Он долго смотрел вслед П. и мальчику, пока они не смешались с толпой загорающих. Я прочел на его лице восхищение.

1 ноября 1959 года, Танжер

Начались дожди, и пляжи обезлюдели. В городе почти никого нет. Порт опустел. Изданный в прошлом месяце указ Мухаммеда V, наделивший Танжер особым статусом, был отменен. В «Кафе де Пари» нет посетителей, не считая нескольких ворчунов, обвиняющих в недавней акции деловые круги Касабланки, которые всегда завидовали привилегиям Танжера. Я пошел в медину и уселся под набрякшей водой крышей веранды «Кафе Сентраль», где теперь подают только скверный кофе или мятный чай. Я почувствовал, что за мной наблюдают. Это было непривычное ощущение, поскольку, как правило, наблюдение веду я. Мой взгляд заскользил по головам, замотанным в тюрбаны, джелябам, затянутым у подбородков, бабушам, хлопающим по заскорузлым пяткам, и остановился на лице человека с пляжа. У него в руке был карандаш. Наши глаза встретились, и я понял, что ему известно, кто я такой. Вскоре он ушел. Я спросил официанта, не знает ли он этого человека, но тот никогда его прежде не видел.

Р. сообщил мне, что снова переезжает. Письмо Абдуллы Диури здорово его испугало.

3 декабря 1959 года, Танжер

Пришло письмо от М., она чрезвычайно подавлена. М.Г. беспокоили боли в животе, и врачи диагностировали у него рак печени, но ни один хирург не берется его оперировать. Видимо, жить ему осталось несколько месяцев, если не недель. Она очень привязана к М.Г., и я не сомневаюсь, что это известие ее сразило. Она спрашивает о Хавьере, еще одном мужчине, завоевавшем ее сердце. Письмо М. пробудило во мне ностальгические воспоминания о нашем с П. прошлом. Я в беспокойстве вскочил с кресла и принялся шагать взад-вперед по комнате. Что-то занозой засело у меня в голове. Поднапрягшись, я сообразил — это лицо мужчины с пляжа. Теперь мне ясно: я не обрету душевного покоя, пока не узнаю, кто он такой.

7 апреля 1960 года, Танжер

Я больше не работаю. Не могу. Мое сознание рассеяно. Мне невыносимо оставаться в мастерской. Я брожу по городу и медине, вглядываясь в лица, наблюдая, ища незнакомца. Он моя новая навязчивая идея. Я варюсь в котле собственных мыслей, которые, повинуясь логике медины, заводят меня в тупики.

10 мая 1960 года, Танжер

Я уже почти потерял надежду, как вдруг на бульваре Пастера мое внимание привлекла вырезанная из кости статуэтка в витрине одного из сувенирных магазинчиков. Подняв глаза от статуэтки, я увидел за прилавком того незнакомца с пляжа. Вначале я подумал, что он тут хозяин, но потом заметил пожилого мужчину, который пересчитывал деньги за кассой. Я вошел в магазинчик и, не глядя на молодого марокканца, обслуживавшего туристов, спросил старика о статуэтке в витрине. Тот сказал мне, что это работа его сына. Я был поражен и поинтересовался именем мастера. Хозяин мне его назвал: «Тарик Чечауни». Он рассказал, что у его сына есть мастерская в предместье, на дороге в Асилах. Разговаривая со стариком, я заметил рядом с кассой небольшую коробку с дешевыми кольцами. Среди них было несколько простых серебряных ободков с агатовыми кубиками. Теперь мне понятно замешательство П., или это был страх?»

Увидев имя «Чечауни», Фалькон встал и прошелся по кабинету, с силой сжав кулаки. К завтрашнему утру он, возможно, будет знать номер удостоверения личности и адрес убийцы. Он допил виски и налил себе еще.

2 июня 1960 года, Танжер

Получил письмо от М. с сообщением, что М.Г. IV скончался, прожив на два месяца дольше, чем ему пророчили. Она в отчаянии. Я написал ей письмо с выражением сочувствия и посоветовал приехать в Марокко, оставив город, где она пережила такое горе. Мною двигал эгоизм. Мне нужно с кем-то общаться. Мы с П. сосуществуем как чужие или, вернее, как будто между нами втерся кто-то чужой. Мне нужно было бы спросить ее о Тарике Чечауни. Мне, как ее мужу, полагалось бы узнать, с кем она разговаривала на пляже. Но я этого не сделал. Почему? Покопавшись в себе, я не нашел иной причины, кроме трусости. Неужели такое чувство пристало мне, ветерану Красного Бора? Но я боюсь не за себя. Я боюсь обнаружить свою ранимость. Мне становится плохо от сознания, что вся эта история, начавшаяся прошлым летом, терзает меня уже целый год.

3 июня 1960 года, Танжер

Я снова пошел на бульвар Пастера и дождался у магазинчика, когда уйдет молодой марокканец. Потом вошел и спросил у его отца, сколько он хочет за костяную статуэтку с витрины. Тот ответил, что она не продается (хорошо известный прием), и мы стали торговаться. Опасаясь, что вернется Т.Ч., я быстро сдался и заплатил 30 долларов. Цена казалась непомерно завышенной, но только до того момента, как я, войдя с фигуркой в мастерскую, по-настоящему ее разглядел и понял, что она бесценна. Ошеломляющая красота линий и форм борется в ней с мрачной сущностью материала. Она говорит на своем языке о двойственности природы человеческого бытия. Я начинаю думать, что старик не только не выгадал, а, напротив, совершил нечто непростительное.

18 июня 1960 года, Танжер

Вот как я все устроил. Вчера у П. был день рождения. Вместо того чтобы, как обычно, отделаться каким-нибудь украшением, я завернул в бумагу статуэтку из кости. Ранним вечером я пригласил ее в мастерскую и выставил на балконный столик шампанское. Было еще светло и очень тепло; с моря дул легкий бриз. Мы подошли к идеальному моменту вручения подарка. Ее лицо выражало радостное изумление, потому что раньше я всегда вручал ей маленькую коробочку, а теперь нечто совсем другое — предмет высотой 40 см. Она, как любопытная девочка, принялась срывать обертку. Я следил за ней с жадностью голодного волка и уловил миг прозрения. Ее глаза на долю секунды расширились и словно бы отделились от лица. Но ей удалось быстро овладеть собой. Мы вернулись к шампанскому. Стемнело. Она смотрела на меня как на странного зверя, который принял человеческий облик, но, по неосторожности, выставил напоказ волосатое копыто. Я получил то, что мне требовалось. Она получила то, чего желала. Фигурка стоит на ее туалетном столике.

М. сообщила письмом, что задерживается из-за судебной тяжбы. Похоже, дети от предыдущих браков М.Г. считают, что она не заслуживает половины его состояния.

3 августа 1960 года, Танжер

Я отыскал мастерскую Т.Ч. и разузнал, что летом он там не появлялся. Это оказался стоящий особняком маленький домик, максимум из двух комнат, с садом позади. Ночью я возвратился, чтобы понаблюдать. Все было тихо. На следующую ночь я снова вернулся, осторожно перелез через забор в заросший сад, пахнущий влажной землей. За деревьями скрывался большой облицованный кирпичом бассейн, до краев полный воды. Затвор на задней двери еле держался, и она легко открылась. Внутри я увидел топчан с соломенным тюфяком, в углу калабаш, и больше ничего. Подойдя к двери в соседнюю комнату, я заколебался, будто какой-то голос шепнул мне, что моя жизнь изменится, как только я переступлю этот порог. Шаг, и я очутился в его мастерской. Тут, как и у меня, было полно всякой всячины. Луч моего карманного фонарика скользил по изделиям из металла и рога, по каменным скульптурам и ювелирным штучкам, пока не осветил край картины.

Я направил на нее свет и рванулся к ней, будто падая на собственный меч. К стене были прислонены три абстрактных изображения обнаженной женщины. Как ни смутно вырисовывались они в тусклом пыльном световом пятне, их уникальность была очевидна. На двух полотнах женщина полулежала, на одной стояла. Несмотря на абстрактную манеру письма, я сразу понял, что моделью послужила П. У меня внутри все оборвалось. Это было совершенное и прекрасное воплощение в красках угольных рисунков, сделанных мною пятнадцать лет назад. Жгучие слезы хлынули из моих глаз, когда я подумал, что так должна была завершиться моя работа.

На столе лежал этюдник, и я не смог его не перелистать. Наброски просто великолепны. Детали тончайше проработаны. Рука, лодыжка, шея, большие тяжелые груди, ягодицы, талия и живот. Просто дух захватывает. Отложив очередной лист, я уперся взглядом в собственную физиономию, блестяще очерченную несколькими штрихами. Тут же шли вариации на эту тему. Карикатуры, и чем дальше, тем уродливее, и под конец — в правом нижнем углу — я был представлен абсолютным чучелом, страшилой из мультика. У меня от ярости даже руки затряслись. Этот портрет служит мне оправданием. Теперь я на все способен.

30 октября 1960 года, Танжер

Лето закончилось. Туристы покинули нас. Я вышел из дому и дождался П. на рынке. Она прошла через Пти-Соко на стоянку такси, что на Гран-Соко, и села в старенький «пежо». Я тоже сел в такси и последовал за ней, пообещав водителю больше дирхемов, если он поедет так, как я скажу. «Пежо» затормозил у мастерской Т.Ч. Она вышла из машины и скрылась в доме. Велев таксисту ждать, я перелез через забор сада. Задняя дверь была распахнута. Из-за двери мастерской, тоже приоткрытой, слышался голос Т.Ч. и смех П. Я увидел, как она скинула белье и голая ступила на измятую простыню, расстеленную на полу. Она опустилась на колени спиной к Т.Ч., чьего вожделения уже не скрывала даже просторная джеляба. Сначала он рисовал карандашом. Все его тело участвовало в процессе. Линии вытекали из изящных балетных движений, словно он вытанцовывал рисунок на бумагу. Т.Ч. сделал три наброска и попросил П. изменить позу. Он подошел к ней сзади, подобрал вверх ее волосы и заколол их кистью. Потом зашел спереди и слегка развернул ей плечи, так что ее позвоночник утонул в ложбинке. П. заметила его возбуждение и привычно интимным жестом подняла джелябу. Она ласкала любовника рукой, пока он не задрожал. Прикосновение ее щеки исторгло из груди мужчины стон. Обхватив его ягодицы, П. медленно наклонила голову, будто в молитве. Т.Ч. судорожно сжимал ее плечи, и вдруг он издал крик, похожий на крик ребенка, внезапно проснувшегося среди ночи. Она вобрала его в себя без остатка. Я убежал.

Я на такси вернулся к себе в мастерскую и впервые за несколько месяцев взял в руки кисть. Я прикрепил к стене пять чистых холстов. Приготовил черную краску. Схватил карандаш. Мой ум уподобился стали. Мысли вылетали из него, как пули, и в считанные минуты я набросал редкостный по непристойности рисунок, на котором П. обслуживает двух разнузданных сатиров. Я рисовал яростно и остервенело, но при этом твердо и точно, так что, снятая со стены, картина превратилась в пять заляпанных черной краской холстов. Моя месть обретает форму лишь в строгом соотношении частей.

3 декабря 1960 года, Танжер

Я не работаю, я только наблюдаю. Мое внимание сосредоточено на сложной связи двух людей. Я холоден как лед. Мой ум ясен, как крик над безмолвным, заснеженным полем. Я узнал зимний распорядок дня Т.Ч. Он встает поздно, всегда после полудня, идет в маленькое кафе, съедает завтрак, пьет чай и выкуривает три-четыресигареты. Днем он редко возвращается в мастерскую. Иногда он отправляется к семье. У него жена и трое детей, два мальчика и девочка, от пяти до восьми лет. Иногда он ходит на берег моря. Ему нравится плохая погода. Я вижу из своей мастерской, как Т.Ч. стоит на ветру под дождем, раскинув руки, словно приветствует очищающие силы стихий. По ночам он пишет. Я наблюдал за ним. Этот человек настолько поглощен творчеством, что ничего не замечает вокруг. Порой он работает нагишом, даже когда холодно, а под конец валится на пол мастерской в полном изнеможении. Т.Ч. закончил четвертое полотно. Обнаженная П. на коленях. Это что-то феноменальное. Чудо мистической простоты формы в соединении с общей для всех его «ню» идеей сладости и горечи запретного плода.

28 декабря 1960 года, Танжер

Была холодная ночь, может, самая холодная из всех пережитых мной в Танжере. Дул ледяной северо-западный ветер с Атлантики. Я шел по безмолвному городу. На улицах не было даже собак. До мастерской Т.Ч. я топал больше часа. Недолго думая, я перемахнул через забор там же, где и всегда (я нашел место, где приземляешься на дорожку, не оставляя следов на мягкой земле). Проникнув в спальню, я услышал за дверью шаги Т.Ч. и понял, что он работает. Я ступил из тьмы в освещенное пространство мастерской. В комнате было тепло от стоявшей в углу жаровни. Он продолжал писать. Я приблизился к нему со спины. Под джелябой угадывались его напряженные мышцы. Я остановился почти вплотную к нему, но он по-прежнему не ощущал моего присутствия. Он накладывал краску мазками, сочными как плоть. Наконец он почувствовал на шее мое дыхание и окаменел. Он не повернулся. Не, в силах был повернуться. «Это я», — произнес я.

Т.Ч. обернулся. Его глаза взывали к моему разуму и, не найдя отклика, к жалости. У меня не было ни потребности, ни желания объясняться, поэтому, размахнувшись, я ребром ладони рубанул ему по горлу с такой зверской силой, что раздался треск. Он выронил кисть и палитру и рухнул на колени, отчаянно пытаясь вдохнуть. Встав за его спиной, я одной рукой закрыл ему рот, а другой зажал нос. Мой жестокий удар превратил этого крепкого мужчину в ватную куклу. Только когда смерть затуманила ему сознание, инстинкт самосохранения влил силу в его руки, но было уже слишком поздно. Я держал крепко и задул эту последнюю вспышку гаснущего пламени. Положив Т.Ч. на пол лицом вниз, я снял четыре «ню» с подрамников, свернул их в трубку и поставил рядом с дверью. Потом взял пятилитровую канистру с уайт-спиритом и облил им пол и неподвижное тело. Рядом были еще скипидар и спирт. Я бросил зажженную спичку и вышел. Вернувшись к себе в мастерскую, я спрятал холсты на чердаке над своей кроватью и лег спать. Дело было сделано, и сон пришел мгновенно».

Хавьер опустошил стакан. Чем больше отвратительный дух прочитанного расползался по комнате, тем чаще он подливал себе виски и в конце концов опьянел. Чувство торжества улетучилось. Его лицо уподобилось расплывшейся от жары резине. Вокруг ног валялись фотокопии, выпавшие из его ослабевших пальцев. Голова склонилась к плечу. Шея хрустнула в попытке приподняться, пока он еще инстинктивно сопротивлялся сну и всему, что там его подстерегало, но изнеможение — физическое и душевное — победило.

Во сне Хавьер увидел самого себя спящим, но не взрослым, а ребенком. Он ощущал спиной тепло, лежа под надежным укрытием противомоскитной сетки. Он пребывал в состоянии полудремы, которое не мешало ему осознавать, что его спину греет солнце, и различать сквозь полуопущенные веки топорщащуюся у лица кисею на фоне белой стены. Детское счастье екнуло у него в груди, когда он услышал голос матери, зовущей его по имени:

«Хавьер! Хавьер! Despiertate ahora, Хавьер!»[126]

Он мгновенно проснулся, так как был уверен, что она окажется здесь, в его комнате, и он будет счастлив и любим.

Но ее не оказалось. Какой-то миг все вертелось у него перед глазами, прежде чем обрело очертания. Он опять сидел в кабинете на стуле, но только не на своем. Это был стул с высокой спинкой из столовой, и он не мог подняться с него, так как что-то удерживало его за шею, запястья и лодыжки. Босые ноги стояли на холодных плитках пола.

33

Понедельник, 30 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Со стола перед ним все исчезло, не было и картин на стене.

— Проснулись, Хавьер? — произнес голос за его спиной.

— Проснулся.

— Если попробуете закричать, мне придется заткнуть вам рот твоими же носками. Так что будьте благоразумны.

— Я не в том состоянии, чтобы кричать, — ответил Фалькон.

— Неужели? — сказал голос. — Я вижу, вы занимались чтением. Ну и как, прочитали?

— Прочитал.

— И что же вы думаете о великом Франсиско Фальконе и его надежном агенте, Районе Сальгадо?

— А как ты считаешь, что я могу о них думать?

— Скажите, я хотел бы это услышать.

— Я уже догадывался, что он был гнилой личностью… Я нашел в его мастерской те пять жутких холстов… а теперь… я в этом уверен. Я до сих пор не знал, что он был еще и мошенником. Теперь он для меня однозначно мерзавец, и больше ничего.

— Люди весьма снисходительны к гению, — сказал голос. — Ваш отец это понимал. В наши дни, если ты гений, тебе позволено даже насиловать и убивать. Почему мы все прощаем тому, кого Бог наделил талантом? Почему мы миримся с заносчивостью и грубостью какого-нибудь дурака футболиста только потому, что он гениально забивает голы? Почему мы закрываем глаза на пьянство и грязные связи поэта, пока он дарит нам прекрасные стихи? Почему мы все спускаем гениям?

— Да потому что лень связываться, — ответил Хавьер.

— Ваш отец был прав, — произнес голос. — У вас действительно своеобразный взгляд на вещи.

— Когда он тебе такое сказал?

— Это есть где-то в его дневнике.

— Он всегда говорил мне, что я благословлен нормальностью.

— Просто у него были кое-какие подозрения.

— Какие, например?

— Все по порядку, — заявил Серхио.

— Ну так давай, устанавливай порядок.

— До какой подлости, по-вашему, мог опуститься ваш отец? — спросил голос. — Пока нам известно, что он был убийцей, контрабандистом, развратником, мошенником и вором. В мире полно людей такого сорта. Это обыкновенные мерзавцы. Что же выделяло его из их ряда?

— Мой отец был наделен харизмой. Он был обаятелен, остроумен, интеллигентен…

— Никакой вампир не станет ходить по улицам, роняя с клыков кровь, — сказал Серхио. — Ему приходится быть двуличным, иначе общество сразу же отторгнет его.

— Отец понимал, что человеческая натура двойственна, что добро и зло сосуществуют в каждом из нас…

— Это отговорка, Хавьер, — сказал голос. — Не это делало его исключительным.

Фалькон дернулся, и путы натянулись, послав в мозг болевой импульс.

— Он святотатец, — сказал Хавьер.

— Обычное дело.

— Он предатель.

— Ничего особенного, но уже теплее, — произнес голос. — Постарайтесь придумать что-то выдающееся, из ряда вон выходящее…

— Не получается. Может, тебе это лучше удастся. Ты выведываешь о людях такое, что повергает их в смертельный ужас. По-моему, вот это и есть нечто выдающееся.

— Вы считаете меня настоящим злодеем?

— Ты убил трех человек самым зверским…

— Я не убивал.

— Значит, ты сумасшедший, и нам не о чем разговаривать.

— Рамон Сальгадо предпочел повеситься, чем слушать свои музыкальные записи.

— Выходит, ты тут совсем ни при чем?

— Рауль Хименес так бился и корчился в своем кресле, что сам замучил себя до смерти.

— А как насчет безобидной Элоисы?

— О, я, возможно, просто не признаю некоторых вещей… как и вы.

— Это вина не ее, а общества, — сказал Хавьер, закрывая тему.

— Давайте без банальностей. Я здесь не для того, чтобы выслушивать избитые истины. Мне нужны творческие идеи.

— Тогда тебе придется мне помочь.

— Как по-вашему, кто любит или любил тебя?

— Моя мать любила меня.

— Верно.

— Моя вторая мать любила меня.

— Как трогательно, что вы не называете ее мачехой.

— И — нравится это тебе или нет — мой отец любил меня. Мы любили друг друга. Мы были очень близки.

— Правда?

— Он сам мне говорил и даже написал об этом в письме, которое лежало вместе с дневниками.

Последовала пауза, во время которой информация переваривалась.

— Расскажите мне об этом письме, — сказал наконец голос. — Я не видел его.

Хавьер дословно пересказал письмо.

— Очень интересно, — произнес голос. — И что же вы вынесли из этого документа, Хавьер?

— Отец мне доверял. Он доверял мне больше, чем моему старшему брату и сестре.

— Любопытно, что он поручил вам судьбу своих картин, — сказал голос. — О чем, по-вашему, он думал, когда представлял, как вы читаете это письмо в кладовке, в окружении его жалких попыток скопировать шедевры моего деда?

— Твоего деда? — пробормотал Хавьер, чувствуя, как пот заливает его лицо.

— А каким числом помечено письмо? — произнес голос. — Когда он его написал?

— За день до смерти.

— Удивительное предвидение!

— У него уже был один инфаркт.

— А что там с его завещанием? Каким числом оно датировано? — спросил голос.

— Он составил его за три дня до смерти.

— Полагаю, что это совпадение не такое уж и странное.

— Что ты имеешь в виду?

— Где нашли вашего отца после второго инфаркта?

— Внизу, рядом с лестницей.

— Он наверняка уже заметил, что часть дневников исчезла и что он на грани разоблачения, — сказал голос. — Как легко броситься на твердый мрамор и перевалить это все на своего любимого сына!

Хавьер онемел. Голова у него начала пухнуть, перекрытия памяти прогнулись под старым грузом.

— Да, осознание идет медленно. Очень медленно. Преодоление стены отрицания дается с трудом, — продолжил голос. — Но у нас нет времени. Объясните мне, почему же все-таки ваш отец хотел, чтобы вы прочли его дневники?

— Он этого не хотел. В письме об этом ясно сказано.

— О чем там ясно сказано? — резко спросил голос. — Неужели он мог рассчитывать, что вы, детектив, выкинете это письмо и спокойно проживете остаток жизни в неведении?

— А почему нет?

— Послушайте, Хавьер, я, так и быть, подскажу вам. Этим письмом отец велит вам прочитать дневники. Зачем ему это понадобилось?

— Чтобы… чтобы я разделил с ним муки его злосчастной жизни?

— Это что, фраза из какого-нибудь фильма? Из слащавой голливудской мелодрамки? — насмешливо поинтересовался голос. — Избавьте меня от подобной чепухи, Хавьер. Итак, скажите мне, зачем… сейчас я разговариваю, как ваш отец с Сальгадо… зачем ему понадобилось, чтобы вы прочли эти дневники?

— Может, чтобы я возненавидел его?

— Вы умиляете меня, Хавьер. Зачем ему было превозносить ваш профессиональный талант и говорить, что он пригодится для поисков изъятых частей дневника?

Хавьер яростно гнал от себя вспыхнувшую в мозгу мысль. Даже теперь он отчаянно цеплялся за то единственное, что у него оставалось — веру в любовь отца, сопровождавшую его в течение сорока трех лет жизни. Даже в любви подлеца тяжело разувериться.

— Я немного помогу тебе, Хавьер, — сказал Серхио. — Я не стану читать тебе все подряд… только ключевые эпизоды. Ты готов?

«7 апреля 1963 года, Нью-Йорк

По дороге в Нью-Йорк Сальгадо предложил мне, прежде чем выставить последнюю Фальконову «ню», опубликовать мои дневники. Меня разобрал нервный смех. Какое бы это было фантастическое разоблачение! Я хохотал, будто заходясь икотой. Эту идею ему наверняка внушила Мерседес. Я видел, как они о чем-то шушукались, и М. уже несколько раз пугала меня, подкрадываясь сзади, когда мне приспичивало опорожнить душу. (У нее есть пара очень мягких и бесшумных золотых сандалет, и мне придется теперь разбрасывать вокруг ореховую скорлупу, чтобы слышать, как она подходит.) Я ответил Сальгадо категорическим «нет», что его еще больше возбудило.

31 декабря 1963 года, Танжер

Мое легкомыслие все изменило. Вчера мы с М. были в мастерской. Дети играли на улице и до того увлеклись, что принялись носиться так, будто они уже на пляже, на мягком песке. Хавьер, не желавший отставать от старших, упал и расшиб голову. Кровь залила ему лицо. Я выбежал из мастерской, запихнул его в машину и отвез прямо в больницу, где ему наложили несколько швов. Вернувшись в мастерскую, я заметил, что что-то не так.

Что же изменилось? Мы по-прежнему муж и жена, живем в том же доме, и сегодня вечером, в канун Нового года, у нас соберутся гости.

Когда я приехал из больницы, М. не спросила меня о Хавьере, который остался дома с нянькой. Она стояла на балконе, глядя на меня как на дикого волка-одиночку. Я направился к ней, рассказывая о Хавьере — чтобы прощупать почву. Она, ловко проскользнув мимо меня, скрылась в комнате. Я бросил ей вслед, что он дома и хочет ее видеть. Она буквально рванулась к двери. Домой мы ехали в ледяном молчании с Пако и Мануэлей, боровшимися на заднем сиденье. Она сразу поднялась наверх, а я укрылся у себя в кабинете.

Я все еще сижу в кабинете, хотя прошло уже двадцать четыре часа, и смотрю, как ее тень движется по потолку комнаты Хавьера. Уже стемнело. Остается несколько часов до того, как гости соберутся на ужин. Потом мы пойдем на яхту и будем любоваться в порту английским фейерверком. Мне очень горько. Я гляжу на ее тень, удлинившуюся из-за того, что она держит на руках Хавьера. Они приблизились к окну и всматриваются в черноту дворика и в чернильную тень фигового дерева. Слезы выступили у меня на глазах, потому что я знаю, что она прощается с Хавьером, что моей женой она будет на этой вечеринке и не дольше. Она покинет меня и, покинув, предаст. Сейчас я пойду в гардеробную и надену белый смокинг.

5 января 1964 года, Танжер

Я совершенно разбит, но притащил себя к нему, к своему давнему исповеднику. Вот чем стал мой дневник. Меня выворачивает в него, и жуткая тошнота отступает. Я одевался перед вечеринкой. М. нырнула в ванную и явно ждала там моего ухода, чтобы надеть вечернее платье. Я пошел проведать детей. Она не спускалась вниз, пока не съехались гости. Я неотрывно следил за ней. Изредка наши взгляды встречались, и мы тут же отводили глаза. Ужин проходил весело и шумно, но я воспринимал все как ребенок, спрятавшийся под столом. Потом мы собрались в холле, ожидая, пока женщины наденут свои манто, но тут вдруг откуда-то появился Хавьер. М. взяла его на руки и понесла наверх, а он уткнулся ей лицом в шею. Из дома мы вывалились толпой, М. льнула к Сальгадо. Наше прибытие на яхту было встречено оглушительными выстрелами пробок. Насладившись зрелищем фейерверка, гости начали расходиться.

Я попросил Рамона уговорить М. совершить морскую прогулку. «Она для тебя сделает все что угодно, — сказал я, — а меня не послушает». Часом позже мы втроем вышли в море. Был полный штиль, холод пробирал до костей, зловеще светил месяц. Мы пили шампанское в рубке, М. куталась в песцовую шубку. Тишина стояла жуткая. Вдруг налетел ветер, и Рамон, успевший опьянеть, спустился в каюту. Я повернул яхту к Танжеру.

Наконец М. сказала: «Я от тебя ухожу… ты уже знаешь, да?» Я спросил, как ей удалось найти дневники. Оказывается, она сумела выведать мой секрет у Хавьера. Ее лицо было совсем рядом с моим, когда она добавила: «Это останется между нами». Даже секундное раздумье лишило бы меня воли, поэтому я сразу ткнул ее кулаком в солнечное сплетение, и она, согнувшись пополам, повисла на моей руке. Я с силой швырнул М. на леер, подсекший ее под ягодицы. Она перевернулась через борт словно в клоунском кувырке — только ноги мелькнули в темноте. Всплеск не был слышен. Я даже головы не повернул. Волнение усиливалось, и когда мы подошли к Танжеру, море уже бушевало. Пришвартовавшись, я позвал М. и Сальгадо. Сальгадо вылез. Я велел ему разбудить М., и он опять спустился вниз. Через минуту он вернулся и сообщил, что в каюте ее нет. Мы как безумные носились с криками по яхте, пока не отчаялись, после чего связались с береговой охраной. Тело так и не нашли. На следующий день я рассказал Хавьеру о случившемся. Он был безутешен».

Продолжавший чтение голос долетал теперь до Хавьера издалека, потому что сам он находился там, перед комнатой, прежде служившей его отцу мастерской. Его позвали туда, чтобы сообщить ужасное известие, уже успевшее просочиться к нему сквозь толстые оштукатуренные стены. Глухое уныние заполнило дом, и он слышал лишь удары собственного сердца, проскальзывая в дверь к отцу. Он думал, что вот сейчас папа прижмет его к груди и поцелует в макушку, но тот с такой силой ввинтил пальцы ему в плечо, что Хавьер даже поднялся на цыпочки. Огромное лицо отца опустилось к лицу сына. Он наставил палец на глаз Хавьера, словно заряженный пистолет.

«Ты ведь понимаешь, почему Мерседес исчезла, не правда ли, Хавьер?»

Хавьер онемел от боли в выкрученном плече и, как мне казалось, от ужаса перед накрывающей его пустотой, которой он боялся больше всего на свете.

«Заруби себе на носу, — сказал я, притянув к себе мальчишку так, что его подергивающееся лицо оказалось прямо напротив моего. — Ты никому не должен говорить, где я храню мои дневники. Это моя тайна. Я хочу, чтобы ты хорошенько это запомнил… Отныне, Хавьер, этих дневников больше не существует».

Хавьер снова стоял в коридоре перед закрытой дверью отцовского кабинета и смотрел на свое плечо. Слезы брызнули у него из глаз и побежали по гладким щекам. Рот заполнился вязкой слюной. Он знал, что Мерседес никогда не вернется. Ее аромат никогда не окутает его, когда он будет засыпать под теплым одеялом. Его маленькие пальчики никогда не будут играть ее серьгами. И виноват в этом он. Ему не надо было ей ничего говорить. Хавьер бросился вверх по лестнице, в свою комнату, в свою кровать, но с ним остались черная пустота осознания и дикое жжение в плече.

— Ну как, это кое-что проясняет? — спросил голос, и Хавьер очнулся, все еще глядя на свое плечо, словно изучая синяк, оставленный отцовской рукой много лет назад.

— И все же он любил меня, — с трудом процедил Хавьер. — Он просто предостерегал меня, но все-таки любил. Не жили же мы все эти годы вместе…

— Вы по-прежнему не хотите поверить. Ну что же, Хавьер, вас можно понять. Отказываться вообще нелегко… нелегко отказаться от жизни… пока она не станет совершенно невыносимой. Пока собственные поступки не начнут…

— Кто ты? — спросил Хавьер. — Кто ты, черт тебя подери?

— Я ваши глаза, — ответил голос. — С моей помощью вы научитесь видеть. Достаточно ли в вас мужества, Хавьер?

Хавьер отрицательно покачал головой, раздавленный сознанием, что на его совести смерть Мерседес, и трепеща перед новыми разоблачениями того, о чем он знал и не знал.

— Вы боитесь, Хавьер, так ведь? Вы боитесь того, что увидите.

Провод резал его дрожащую плоть.

— Что ты показывал тем двоим… Раулю и Району? — спросил Хавьер, отчаянно пытаясь оттянуть роковой момент. — Какие ужасы ты раскопал?

— Вы уже могли бы догадаться, — сказал голос. — Ничего ужасного я им не показывал: ни брошенных детей, ни мертвых младенцев, ни изнасилованных девочек, ни задушенных в постели мальчиков. Всем этим изобилуют новости, фильмы, журналы. Мы приучены к жестокостям. Нас уже ничто не пугает. Помните картинки, хранящиеся в компьютере Района Сальгадо? Помните, что смотрел Рауль Хименес, когда трахал шлюху? Эти люди навидались всякой грязи. И поразить их какой-нибудь мерзостью вряд ли бы удалось.

— Но все-таки… что же тогда ты им показал?

— Я показал им счастье, от которого они отреклись.

— Счастье?

— Артуро, играющего с Мартой на пляже. Представляете, она его щекотала. Причем доводя до полного изнеможения. Я добавил звук. Мануэла не проделывала с вами ничего подобного? Не замучивала щекоткой? Так, что игра превращалась в пытку? О-о-о, сознание, Хавьер, выкидывает такие фортеля… после многих лет отрицания.

— А Рамон? Что ты показал Рамону? Его счастливую жену…

— Думаю, Рауль подарил им эту кинопленку на свадьбу. Счастливая супружеская пара: Рамон и Кармен. Вы слушали магнитофонные записи?

Хавьер кивнул.

— Там была еще одна, которую я забрал. Кармен все-таки спела. Хотя голос у нее и не слишком хорош, она пела для Рамона… любовную арию. В конце Рамон наградил ее аплодисментами и похвалил, и я уловил в его голосе душевное волнение. Но я немного изменил этот эпизод. Никаких аплодисментов… только те три отчаянных крика: «Рамон! Рамон! Рамон!»

Хавьер содрогнулся от жуткой изощренности этой пытки. Люди пережили двойной ужас: необратимого уродства и последних мгновений настоящего счастья, безжалостно искаженных чужеродной фонограммой.

— А мне? Что ты собираешься показать мне? — спросил Хавьер, напряженно пытаясь вспомнить, когда он в последний раз был счастлив. — От какого счастья отрекся я?

— Для начала я хочу ненадолго «ослепить» вас, — произнес голос. — Когда я сниму с тебя маску, вы увидите.

Эластичная лента хлопнула Фалькона по затылку, и его накрыла мягкая темнота маски для сна. Было даже приятно оказаться в этой густой бархатистой черноте. Он подумал, что хорошо было бы навеки в ней и остаться. Что-то стукнулось о стол. Стул подвинули вперед. В жилах Хавьера запульсировал адреналин. Чистота вскипевшего в нем страха превратила его кровь в жидкий и холодный эфир. У него начался озноб. Маска была снята, но Фалькон так и остался сидеть с плотно зажмуренными глазами.

— Откройте глаза, Хавьер, — сказал голос. — Вы, как никто другой, знаете, что произойдет, если вы не откроете глаза. Здесь нет ничего ужасного.

— Я открою глаза, только не торопи меня.

— Вы видите это каждый день.

— Но ты же прекрасно знаешь, — сказал Хавьер, — страшно не то, что на столе, а то, что в голове.

— Откройте глаза.

— Подожди.

— Время не ждет.

— Сейчас.

— Я ведь могу заставить вас. И вам известно, каким образом я это сделаю.

Согнутая в локте рука крюком обхватила шею Хавьера и так высоко вздернула его подбородок, что вскрик застрял в пережатой гортани. Он почувствовал ледяное прикосновение. Обжигающее прикосновение бесчувственного лезвия. По щеке Хавьера потекла теплая струйка, более густая, чем пот или слезы. Он открыл глаза в ту минуту, когда его голова мотнулась вперед.

Перед ним на столе стоял стакан с белым молоком. Хавьер зажмурился, но было слишком поздно. Образ врезался в его мозг, как осколок стекла. Он никак не мог понять, почему так сильно испугался. Никакая логика не оправдывала этот страх, передававшийся от нерва к нерву, от сплетения к сплетению, пока его не заколотила дрожь, сотрясавшая стул.

Маска снова легла ему на глаза. Сильная рука ухватила Фалькона за волосы, и кто-то потянулся через его плечо.

— Понюхай.

Фалькон почувствовал тошнотворный запах. Во рту появился привкус серы, по телу пошли мурашки. Его вырвало.

Запах исчез. Стакан вернулся на прежнее место. Неизвестный опять встал за его спиной.

— Я знал, что вам хватит мужества, — сказал он.

— Какое уж там мужество, — выдавил из себя Хавьер, все еще задыхаясь и откашливаясь.

— Что это был за запах?

— Молока с миндалем, — ответил Хавьер. — А как ты узнал, что я ненавижу молоко с миндалем?

— Кто пил перед сном миндальное молоко?

— Кажется, моя мать.

— Не кажется, а точно, — сказал голос. — Кто каждый вечер приносил ей миндальное молоко?

— Горничная…

— Нет, она готовила его для вашей матери, а кто приносил ей молоко?

— Не я, — инстинктивно, по-детски, солгал он. — Я не носил ей молоко. Это Мануэла.

— Вы знаете, почему ваш отец ненавидел вас? Хавьер печально покачал головой, не соглашаясь с ним, не соглашаясь с собой.

— Зачем ваш отец внушил вам любовь к себе?

— Я отказываюсь тебя понимать.

— Успокойтесь, Хавьер. Я хочу прочитать вам одну историю, как это делал ваш отец, укладывая вас спать. Так что у нас будет сегодня? А сегодня будет: «Короткая история страдания, которое станет твоим».

«3 января 1961 года, Танжер

Вот уже шесть дней, сидя напротив П., я слежу за тем, как все больше мертвеет ее лицо. Только дети вносят некоторую живость в ее существование. Я спрашиваю, что случилось, и она каждый раз отвечает: «Nada, nada».[127] Я сходил к мастерской Т.Ч. Стены целы, дверь выгорела, крыша провалилась. В кафе, где часто бывал Т.Ч., говорят, что расследования не будет. Ничего не поделаешь, трагическая случайность. П. начала регулярно ходить к мессе. Я осматриваю в бинокль море, оно гладкое и серое, как сталь. На пляже ни души. Я наблюдаю за стремительным пикированием чаек.

12 января 1962 года, Танжер

Хавьеру исполнилось пять лет, и мы созвали для него гостей. В продолжение всего детского праздника П. излучала радость. Поразительное самообладание! Я произвел фурор, выступив в роли морского чудища. Дети с визгом бегали от меня. Одного я изловил и со смаком «пожирал» этот хихикающий, сучащий ногами упругий комочек, пока одна из девочек не напустила в штаны. Чудище сдохло. Дети рано угомонились. Мы с П. ужинали в привычном молчании. Даже слуги ступали как по битому стеклу. Но вот ужин закончился. Прислуга тоже отправилась спать. Мы остались одни. Я потягивал бренди и курил, по своему обычаю наблюдая за ней. Но на этот раз она не выдержала — и как вскочит, как хрястнет кулаками по столу! Словно ружье выстрелило. Прищурив глаза, она через стол наклонилась ко мне.

П.: Я знаю, это твоих рук дело.

Я: Что?

П.: Я знаю, ты виноват.

Я: В чем?

П.: В его смерти.

Я: В чьей?

П.: Ты холоден, как те пейзажи, которые когда-то писал. Все эти ледяные пустыни. У тебя нет сердца, Франсиско Фалькон. Ты пуст, ты бездушен, ты — убийца.

Я: Я уже рассказал тебе о моем прошлом.

П.: Да простит меня Бог, мне надо было лучше слушать. Почему я не послушалась отца? Как я вообще могла позволить, чтобы ты касался меня своими ледяными руками! Ты зверь. Ты настоящее чудовище. Я сегодня содрогалась, глядя, как ты представляешься перед детьми, потому что это ты, это твоя сущность…

Я: О чем ты говоришь, Пилар?

П.: Если хочешь, скажу без обиняков.

Я: Очень хочу.

П.: Ты убил Тарика Чечауни.

Я: Кого?

Ее презрение просто не помещалось в комнате.

П.: Знаешь, я не дура. Ты подарил мне то кольцо, ты подарил мне костяную фигурку его работы… думаешь, я не поняла твоих намеков? Но это не остановило меня, Франсиско. Это не помешало мне наслаждаться искренней страстью мужчины, у которого в одном волоске больше гениальности, чем во всей твоей опустошенной душе.

Ее слова обрушивались на меня ударами дубины, и каждый приходился на жизненно важный орган или сустав.

П.: Прошу тебя, Франсиско, скажи мне, за что ты его убил? Ведь не за то же, что он… спал со мной. Или за это? Неужели потому, что он доставлял удовольствие твоей жене, пока ты развлекался с той богатой шлюхой или трахал юношей со своими дружками из бара «Ла Map Чика»? Так, что ли? Когда мы в последний раз занимались любовью? Да и была ли она вообще, эта любовь?

Я: Ты заходишь слишком далеко, Пилар.

П.: Почему же это я захожу слишком далеко? Я мать твоих детей и просто говорю тебе, кто ты есть на самом деле. Ты изменник и педераст. Попробуй возрази!

Я: Не смей разговаривать со мной в подобном тоне.

П.: Еще как посмею! И скажу тебе, Франсиско, что все, рано или поздно, выходит наружу. Все… вплоть до того, что ты развратничал прямо в нашу первую брачную ночь вместе с тем мерзким типом… язык не поворачивается произнести его гадкое имя.

Я: Откуда ты узнала?

П.: От меня ничто не укрывается, Франсиско. Я знаю даже, почему ты на мне женился, ты, бессердечная скотина!

Я: И почему же я на тебе женился?

П.: Потому что тебе казалось, что я вскрою родник твоей гениальности, что рядом со мной она разольется широкой рекой. Но гениальность, Франсиско, это дар Божий. Тебе он был предложен. Ты узрел его. Ты взял его. И что же ты с ним сделал? Ты продал его. Вот почему Бог от тебя отвернулся. Он счел тебя шлюхой, и был прав.

Я: Заткнись! Заткнись! Заткнись!

П.: No, no, no que no! Всему есть предел, Франсиско Фалькон. Ты выслушаешь меня до конца. Ты получил дар видения… дар совершенного видения. Тебе приоткрылась природа вещей, а ты пустил ее по рукам. Когда я вернулась к тебе, о, до чего же ты был трогателен! До чего признателен! Твоя муза опять с тобой! И ты попросил меня вновь показаться тебе такой, как в тот раз, но тебе больше не удалось заглянуть внутрь. Ты способен видеть только то, что сверху. А малевать по поверхности может каждый. В медине каждый день что-нибудь белят.

Я: Опомнись!

П.: Это ты опомнись! И признайся хотя бы себе, раз уж не можешь признаться мне, что ты убил Тарика Чечауни и уничтожил его работы потому…

Я: Замолчи, Пилар!

П.:…что он, бедный арабский парень из Рифа, преуспел там, где ты потерпел неудачу. Тарик прямо взбесился, когда его отец продал ту костяную статуэтку. Только узнав, что она теперь у меня, он успокоился. Тарик создавал свои произведения не для продажи. Они стояли между ним и его Творцом. Таков был его принцип. Такова была его мораль. Нельзя выставлять прозрение на аукцион.

Я поднялся на дрожащих ногах. Все мои силы собрались в комок ярости. Я походил на готовый извергнуться вулкан. Мне пришлось опереться обеими руками о стол, чтобы сдержаться. Она еще больше подалась вперед, сверкнув резкой крепкой белизной зубов. Ее полные бешенства глаза метали в меня зеленые молнии.

Я: А что же тогда делала его статуэтка в витрине магазина?

П.: Никто из нас не лишен тщеславия, но только некоторых оно сжирает с потрохами.

Я ударил ее. Хлестнул по лицу тыльной стороной руки. Она влетела в стену и грянулась об пол, как оглушенный жук. Потом отползла в угол и села там, стараясь прийти в себя. У меня ломило костяшки пальцев. Я жаждал крови, но что-то удерживало меня. П. с трудом поднялась с пола, опираясь рукой о стену, с которой посыпалась побелка. Она зажмурилась и потрясла головой, преисполняясь решимостью.

П.: Я сейчас подкормлю того дикого зверя, что сидит у тебя в голове. Знай: ты убил отца моего последнего ребенка, и тебе нет и не будет прощения.

Она вышла из комнаты. Мой кипящий разум с трудом расшифровывал последнюю фразу, представлявшую собой цепочку когтистых «иксов», которая колючей проволокой обвилась вокруг моей груди. Я вынужден был опуститься на стул. Меня парализовала боль. Сердце словно сжало, смяло тисками. Сквозь одуряющий вой в голове я различил удаляющийся стук ее каблуков по выложенным плитками коридорам. Хлопнула дверь. Щелкнул замок. Я хотел окликнуть ее, вернуть обратно, чтобы она спасла меня. Но мне ничего не оставалось, как в одиночку переносить ту жуть, от которой, казалось, готова была лопнуть грудная клетка. Мое лицо застыло в долгой страдальческой гримасе. Неожиданный всхлип завершился громоподобной отрыжкой, наполнившей комнату зловонием несвежего чеснока. Сразу же пришло облегчение. Смерть отступила. Я вышел из дома и отправился в мастерскую спать. Утром я проснулся с ясной головой и записал все, что произошло, как будто это был неприятный сон. Я не верю тому, что она сказала о Хавьере. Она просто мстила мне за мой спонтанный взрыв гнева.

13 января 1961 года, Танжер

Днем я вернулся домой. Открыв дверь, я сразу почувствовал запах гари или, вернее, потухшего костpa. Во дворике было черное пятно, и ветер взметал хлопья сожженной бумаги, которые порхали и кружились, как туча мотыльков в замкнутом пространстве. Я шел через эту метель, и черные крапинки липли к моему холодному, но потному лицу. Я не мог понять, зачем здесь разводился костер, пока не заметил уцелевший клочок бумаги с бахромой пепла по краям. Я перевернул его и увидел линию, проведенную угольным карандашом. Войдя в свою бывшую мастерскую, я замер перед комодом, нижний ящик которого был открыт. Семь моих драгоценных рисунков исчезли.

Я рассвирепел и рванул через весь дом в спальню П., но уперся в запертую дверь. Я высадил ее плечом и влетел в комнату. Она была пуста. Я схватил костяную статуэтку и помчался в мастерскую на берегу. Там я поднялся на крышу и сразу двумя молотками разбил фигурку на мелкие кусочки, а затем с остервенением размельчил их в ступке. Сбегав в дешевый сувенирный магазин, я купил простой глиняный сосуд и ссыпал туда толченую кость. Дома я поставил урну на туалетный столик П.

18 января 1961 года, Танжер

Мы не обменялись ни словом. Черное пятно во дворике исчезло. Пропал и сосуд. Несколько дней он простоял на ее туалетном столике, а потом испарился. П. и я маневрируем друг вокруг друга, как будто мы император и императрица на грани государственного переворота, который отдаст власть кому-то одному. Мы знаем, чем это кончится. Подозрение витает по коридорам. Мы все время вместе, что тягостно для нас обоих, но нам постоянно приходится следить за тем, что делает противник. Она пьет и ест только то, что ей готовит ее горничная-берберка. Я делаю вид, что мне это безразлично, и хожу обедать в ресторан отеля «Вилла де Франс». Я изучаю ее привычки и выжидаю. Есть одна древнеримская история про мужа и жену, оказавшихся точно в такой ситуации. Жена заметила, что муж ест фиги прямо с дерева, намазала их ядом и смотрела, как он умирает. Сейчас не сезон инжира.

25 января 1961 года, Танжер

Я сижу в мастерской. Мне пришлось потратить целый день на поиски бумажного кулечка, который сейчас лежит передо мной на столе. Я курю и разворачиваю его. Взяв пальцами два шарика цианида, подаренных мне легионером, которого я спас от тюрьмы, я подношу их к носу и нюхаю. Ничем не пахнет. Вроде бы я где-то читал, что цианид отдает миндалем.

2 февраля 1961 года, Танжер

П. стала уходить спать раньше обычного, и теперь берберка зовет кого-нибудь из детей, чтобы тот отнес ей теплое миндальное молоко. Пако и Мануэла всегда посылают Хавьера, и он с удовольствием выполняет поручение. Я наблюдаю из дворика. П. ставит молоко на прикроватную тумбочку, целует и крепко обнимает Хавьера, прежде чем отправить его спать. Потом пьет молоко и выключает свет.

Я спрашиваю себя, хочу ли я этого. Стать женоубийцей. Неужели я настолько аморален? Такой вопрос вряд ли уместен. Мораль тут уже ни при чем. Ночи становятся длиннее, и я все больше времени провожу в темноте уединения, размышляя. Я лежу посреди мастерской, над головой сетка от москитов, и в памяти воскресают воспоминания о первых днях в России. Я смотрю через прицел на гадину, выдавшую Паблито, и вижу ее тяжело вздымающуюся грудь, потом смещаю прицел и по команде стреляю ей в рот. Ее челюсть превращается в месиво. Ответ готов.

5 февраля 1961 года, Танжер

Я сижу во дворике под фиговым деревом. При мне оба цианидных шарика. Я перекатываю их в руке. Мной движет отнюдь не ненависть, а необходимость. Для нас настал критический момент. Ничего уже нельзя изменить.

Вот берберка зовет детей. Минуту спустя босые ноги Хавьера уже шлепают по терракотовым плиткам. Я прячусь в одной из комнат коридора, ведущего в спальню П. Слышен приближающийся шелест Хавьеровой пижамы».

И опять неумолимо настойчивый голос Серхио уплыл вдаль. Хавьер увидел свои босые ноги на терракотовых плитках пола. У его подбородка стакан миндального молока. От напряжения он закусывает губу, стараясь не пролить ни капли, и вздрагивает от испуга, когда прямо у его плеча возникает огромное лицо отца. Оно выплывает из темноты так внезапно, что Хавьер чуть не роняет стакан, который отец, слава богу, успевает взять у него из рук.

— Это всего лишь я, — говорит он, выпучивает глаза и, помахав пальцами над молоком, произносит: — Абракадабра!

Отец возвращает ему стакан.

— Теперь все в порядке, — говорит он и целует его в макушку. — Иди. Отнеси. И смотри, не урони.

Хавьер сжимает стакан в ладошках, отец хлопает его по плечу, и он топает дальше по терракотовым плиткам, ощущая босыми ступнями каждую выбоинку и щелку. Он доходит до двери и ставит стакан на пол, потому что повернуть ручку может только двумя руками. Открыв дверь, он берет стакан и входит. Мать поднимает глаза от книги. Хавьер закрывает дверь, пятясь назад до тех пор, пока не щелкает замок. Он ставит стакан на тумбочку и взбирается на кровать. Мать прижимает его к груди, и он на мгновение тонет в облаке ее ночной рубашки. Он чувствует ее руку — руку без колец — на своем тугом животике, ощущает ее дыхание и щекочущее прикосновение ее губ к голове. От нее исходит тепло и только ей одной присущий аромат. Она плотно-плотно притискивает его к себе и напоследок крепко целует в лоб, навсегда отмечая своей любовью.

Хавьер застыл на своем стуле, вернувшись в черную реальность маски для сна. Путы по-прежнему врезались в его тело, по-прежнему горел край века, бархат маски пропитался его слезами, а голос позади него дочитывал отцовскую исповедь:

«Вот и Хавьер пробегает мимо, возвращаясь в свою комнату. Я подхожу к окну и смотрю через щели в жалюзи. П. держит стакан с молоком. Она дует на него, отпивает чуть-чуть и ставит обратно на тумбочку. В тот момент, когда она вновь поворачивается к нему, цианид поражает ее организм. Я не ожидал такого быстрого результата. Действие яда стремительно, как ток крови. Она бьется в конвульсиях, хватается за горло и падает навзничь. Берберка входит в спальню детей, и свет там гаснет. Вскоре она закрывается в своей комнате. Я иду к П., беру с тумбочки стакан, тщательно мою его на кухне и наливаю в него миндальное молоко, которое заранее приготовил у себя в мастерской. Потом ставлю стакан на тумбочку П. и гашу свет. Вернувшись в мастерскую, я записываю все это в дневник. Теперь мне надо заснуть, потому что завтра придется рано вставать».

Серхио умолк, и в доме воцарилась мертвая тишина. Слезы Хавьера, смешавшись с кровью из надрезанного века, вырвались из-под насквозь промокшей маски и потекли по его лицу. Он был опустошен. Позади него что-то задвигалось. На нос и рот ему шлепнулась тряпка, и удушающий химический запах, наподобие аммиачного, ударом по мозгам отбросил его в другую беззвучную галактику.

34

Понедельник, 30 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Это была передышка. Его одурманенный хлороформом мозг безмолвно парил в пространстве. Реальность возвращалась фрагментами: сначала обрывки звука, потом зрительные осколки. Его голова поднялась, комната покачнулась. Свет ударил ему в глаза, и Хавьер очнулся, охваченный страхом, что с ним, возможно, сотворили нечто ужасное.

Но он видел, и его веки по-прежнему открывались и закрывались. Облегчение разлилось по всему телу. Он кашлянул. Провод уже не обхватывал его шею и не врезался в лодыжки, привязанными остались только запястья. Теперь он сидел спиной к письменному столу. Хавьер наклонился вперед, пытаясь подавить смятение, поднимавшееся из груди к горлу. Он всхлипнул, силясь стряхнуть с себя гнет воспоминаний и рухнувших представлений. Можно ли оправиться от всего этого?

Послышался звук, похожий на шуршание колесиков по плиточному полу. Что-то пронеслось мимо Хавьера, обдав его упругой воздушной волной. Молодой парень — Серхио — или Хулио? — проехал к дальней стене на офисном стуле.

— Проснулись? — спросил он и, оттолкнувшись от стены, подкатил к Хавьеру, у которого этот маневр вызвал прилив дурноты.

Хулио Менендес Чечауни откинулся на спинку и расслабился. Первое, что поразило Хавьера, была его удивительная, почти девичья, красота. Со своими длинными темными волосами, мягкими карими глазами, длинными ресницами, высокими скулами и чистой гладкой кожей он вполне мог сойти за рок-кумира. Такие лица выхватывают из толпы объективы камер, но лишь на мгновение.

— Вот он, старший инспектор, — произнес молодой человек, очерчивая свой подбородок пальцем, — образ чистого зла.

— Еще не все? — спросил Фалькон. — Куда уж больше, Хулио?

— Я полагаю, проект нуждается… не в развязке, потому что я не верю в развязки, равно как и в завязки… он нуждается в обосновании.

— Проект?

— Насколько мне помнится, ваш отец как-то заметил: «Писать красками никого теперь не заставишь», — сказал Хулио. — Разрисовщики холстов недалеко ушли от пещерных людей. Знаете, «Ceci n'est pas une pipe»,[128] и тому подобное. Для искусства прогресс это все, не так ли? Мы не можем застыть на месте, нам постоянно надо показывать людям что-то новое или представлять по-новому старое. «Эквивалент VIII» Карла Андре, маринованные акулы и коровы Дэмиена Хирста. Завернутые в целлофан мертвецы с выставки Гюнтера фон Хагенса «Миры Тела». А теперь Хулио Менендес.

— И как же называется твой проект?

— Даже в этом есть своя новизна. Название все время преобразуется. Оно состоит из трех слов, которые можно перетасовывать, вставляя между ними нужные предлоги. Слова эти: Искусство, Настоящий, Убийство. Таким образом проект можно назвать: «Настоящее искусство убийства» или «Убийство настоящего искусства».

— Или так: «Искусство настоящего убийства», — вставил Фалькон.

— Я знал, что вы сразу въедете.

— И где же предполагается представлять этот проект?

— О, это уже зависит не от меня, — сказал Хулио. — Конечно же, он прогремит во всех средствах массовой информации. Вы ведь наслышаны о людях, посвятивших всю жизнь такой штуке, как литература. Ну, а это намного глобальнее. Думаю, посмертная слава мне обеспечена.

— Начни сначала, — попросил Фалькон, — я традиционалист.

— Как вам теперь известно, — начал Хулио, — Тарик Чечауни был моим дедом, а моя мать — его единственная дочь, которая вышла замуж за испанца из Сеуты. Творческий ген пропустил одно поколение и попал ко мне. Проучившись год здесь, в Институте изящных искусств, я с матерью поехал в Танжер навестить родичей. Там я захотел посмотреть на работы деда, но мне сказали, что все сгорело во время пожара, в котором погиб и он сам, за исключением нескольких книг и безделушек. Года через два мне позвонил один родственник и сообщил, что во время ремонта под полом его комнаты была найдена оловянная шкатулка. Учась живописи в Севилье, я досконально исследовал Фальконовы «ню», так как второй и третий курсы посвятил их копированию. Я был помешан на них еще до приезда в Севилью, ну, а когда узнал, что ваш отец по-прежнему живет здесь, то даже пару раз проникал к нему, чтобы прояснить некоторые технические моменты. Я представился ему как Хулио Менендес. Он был очень… любезен. Мы понравились друг другу, и он сказал, что я всегда могу позвонить ему, если у меня возникнут какие-то затруднения. И вот, когда я приехал в Танжер и открыл шкатулку, то с удивлением обнаружил, что мой дед разделял мое помешательство, но… как такое могло быть? Ведь к тому времени, когда увидели свет Фальконовы «ню», он былуже мертв.

Хулио взял со стола шкатулку и вынул из нее четыре маленьких холста размером с почтовую открытку. Он показал их один за другим Фалькону. Это были великолепные копии Фальконовых «ню».

— Вам вряд ли удастся как следует разглядеть их без лупы и хорошего освещения, но, могу вас заверить, они совершенны… не пропущен ни один мазок. А теперь взгляните, что написано на обороте.

Хулио поочередно перевернул миниатюры, и Хавьер увидел, что на каждой имелось посвящение Пилар и дата: май 1955, июнь 1956, январь 1958, август 1959.

— В шкатулке лежала еще одна вещь, но она мне больше не принадлежит.

— Серебряное кольцо с сапфиром, — сказал Фалькон. — Кольцо моей матери.

— Первым моим побуждением было кинуться с миниатюрами к вашему отцу, поскольку он, видимо, их потерял, и они каким-то странным образом попали к моему деду. Но потом я вспомнил, что все Фальконовы «ню» были написаны в течение одного года, что не увязывалось с датами на обороте миниатюр. Я был озадачен.

— Когда это случилось?

— В конце девяносто восьмого — начале девяносто девятого.

— А когда ты заподозрил что-то неладное?

— Пока я был в Танжере, у вашего отца случился инфаркт, и в газете появилась заметка с его старой фотографией шестидесятых годов. Один из моих престарелых родственников сказал, что этот мужчина заходил к ним в дом после смерти моего деда и купил оставшиеся рисунки. Я вернулся в Севилью и услышал в институте, что он приглашает к себе студентов на месячную практику. Я позвонил ему. Он вспомнил меня, и я напросился к нему в практиканты. После инфаркта он был еще очень слаб, и я свободно хозяйничал в его мастерской. Кладовка была заперта, но мне вскоре удалось ее открыть. Там я нашел все, что требовалось для подтверждения моих подозрений: во-первых, ужасающе бездарные копии картин моего деда и, во-вторых, дневники. Я прочел их все, от корки до корки, а когда закончил, изъял основные куски и ушел из его дома. Больше я к нему не вернулся и с ним не разговаривал. Я обезумел от ярости. Собирался опубликовать дневники, показать всему миру настоящего Франсиско Фалькона… но тут он умер.

— Почему же ты их не опубликовал позже?

— Я представил, как это дело уплывает у меня из рук, — сказал Хулио, — а мне хотелось быть в нем главным.

— Но потом, должно быть, что-то произошло.

— Почему вы так считаете?

— Потому что у тебя родилась идея проекта.

— Ничего не произошло, — ответил Хулио. — Просто такова природа творческого процесса. Однажды я решил, что интересно было бы узнать всю подноготную Рауля Хименеса и Рамона Сальгадо, причем не тех, прежних, а сегодняшних. И я стал снимать фильм «Семья Хименес», с этого все и началось.

— А как насчет Марты?

— Удивительная штука! Стоит начать какую-нибудь работу, и материалы сами лезут тебе под нос, не дожидаясь, пока ты их найдешь. Из дневников я узнал, что она в Сьемпосуэлосе. Мне очень хотелось ее повидать, но я никак не мог к ней проникнуть, не привлекая к себе внимания. Как раз в то время я внештатно работал на одну мадридскую кинокомпанию, и режиссер нашей группы спросил, нет ли среди нас желающих помочь в лечении душевнобольных в Сьемпосуэлосе средствами арт-терапии. Среди других вызвался и я, но Марта не входила в число пациентов, участвующих в этой программе.

— И поэтому ты подружился с Ахмедом?

— Увидев у нее под кроватью металлический сундучок, я понял, что мне необходимо в него заглянуть, и Ахмед был единственным моим шансом. Я легко завязываю дружеские отношения с разными людьми, особенно с такими, как Ахмед… ну, вы понимаете, посторонними… вроде меня.

— Вроде Элоисы.

— Да, — спокойно сказал Хулио. — Ахмед показал мне личное дело Марты, и, когда я прочитал письмо от психоаналитика Хосе Мануэля Хименеса, проект созрел.

— А откуда ты позаимствовал идею убивать людей?

— От вас, когда узнал, что вы старший инспектор отдела по расследованию убийств, — сказал Хулио. — Заставить сына великого Франсиско Фалькона раскрыть преступления своего отца — это же блеск!

— Такую мысль не назовешь рациональной.

— Художникам чужд рационализм. Как мы могли бы волновать умы людей, если бы наши умы не бурлили?

— Убийство — не искусство.

— Вы пропустили слово «настоящее»! — вскричал Хулио, вскакивая с расширившимися зрачками, сияющими чернотой, которая не изливалась наружу, а всасывала в себя. — Нужно было сказать «Настоящее убийство — не искусство» или… или… «Убийство — не настоящее искусство».

— Сядь, Хулио. Просто присядь на минутку… мы еще не закончили.

— Понимаете, проблема в том, — заговорил Хулио, — что… что теперь я вижу все слишком ясно. Мне как-то не удается понизить уровень зрительного восприятия. Стоит только кого-нибудь убить, и все становится до жути настоящим, до непереносимости. Вы знали это, дядя, знали?

— Верно, я действительно твой дядя, — произнес Хавьер, стараясь держать Хулио под контролем. — И я это знаю.

— Поэтому я и не стал вас убивать. Я только пытался спасти вас от слепоты.

— Да, теперь я прозрел и благодарен тебе за это, — сказал Хавьер. — Но есть еще одна вещь, которую я хотел бы узнать от тебя.

— Все уже было сказано, сделано, записано и снято на пленку… Осталось только одно.

Хулио развернул Фалькона лицом к письменному столу, и он увидел стакан с миндальным молоком, дневник в кожаном переплете и свой полицейский револьвер. Хулио взял нож и разрезал провод на правом запястье Фалькона.

— А теперь я должен уйти, — сказал Хулио, бросив нож на стол. — Вы знаете, что делать. Нужно положить конец страданиям.

Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно перевели взгляд на револьвер, лежавший на дневнике, рядом со стаканом молока — напоминанием обо всем, что Хавьер совершил и что потерял.

— Выбор за вами, — сказал Хулио. — Это единственный способ поставить в этом деле точку и навсегда забыть о нем.

Ладони у Фалькона взмокли, пот побежал по его лбу. И откуда в нем столько жидкости? Он взял револьвер, отщелкнул магазин, убедился, что там нет ни одного пустого гнезда, снял оружие с предохранителя и дрожавшей рукой поднес его к виску. В этот момент самоубийство казалось ему неплохим выходом. Простейшим решением перед лицом внезапно возникшей пустоты. Его прошлое было перечеркнуто, а будущее представлялось зыбким и смутным. Любовь отца… ее никогда и не было. Только ненависть, которую он, Хавьер, подпитывал… самим своим существованием. К тому же… кто он теперь? Может ли он считать себя Хавьером Фальконом? В нем не осталось никаких скреп, кроме чувства вины и горя; выдерни их, и он распадется на части. Но вот появился шанс разом со всем покончить. Одним легким нажатием на спусковой крючок он может разнести вдребезги вместилище своей муки.

Вдруг в его памяти что-то раскрылось, и он вспомнил тот поцелуй, тот мягкий нажим маминых губ, которым она благословила сына навеки. Хавьер вдруг осознал, кто он, ощутил в себе того мальчика, каким был для нее. Спутанный узел его мыслей чуть-чуть распустился, и он различил концы, за которые можно потянуть.

С его души свалилась хотя бы часть груза: он не имел ничего общего с человеком, которого считал своим отцом, и все же… Между ними существовала какая-то связь… но какая? Неужели все так примитивно, как утверждает Хулио? Неужели Хавьер служил отцу постоянным напоминанием обо всех его неудачах? Неужели он стал символом ненависти? Или последний поступок отца был таким же неоднозначным, как и человеческая натура вообще? Наши насущные потребности делают нас слабыми. Жизненные невзгоды толкают нас по пути предательства к никчемности и подлости, но не исчезает тяга к тому, что представляло собой истинную ценность: Рауля к Артуро, Рамона к Кармен, Франсиско Фалькона к Хавьеру.

Его отец, навязывая ему эти дневники, словно хотел сказать: «Теперь ты знаешь, что я за человек. Возненавидь меня и будь свободен».

Хавьер повернулся. Хулио все еще стоял в дверях и ждал. Хавьер вытянул вперед дрожащую руку и направил револьвер в искаженное безумием и утратившее свою глянцевую красоту лицо парня.

— Подойди ко мне, — спокойно и даже ласково сказал Хавьер, и Хулио подчинился.

Он шел прямо на Хавьера, пока дуло револьвера не уперлось ему в переносицу.

— Я не собираюсь стрелять в тебя, — произнес Хавьер, чье левое запястье все еще было привязано к стулу.

Все произошло мгновенно. Прежде чем Фалькон успел придумать слова, способные проникнуть в рассудок безумца, тот одной рукой схватил Фалькона за кисть, а другой нажал на его палец, лежавший на спусковом крючке. Грянул выстрел. Грохот сотряс комнату и эхом отозвался в пустом доме.

Хулио отлетел назад и вывалился через стеклянную дверь во дворик. Его кровь потекла по мраморным плиткам к каменному ободку фонтана.

К 11 вечера levantamiento del cadaver было завершено, и дежурный судебный следователь — уже не Эстебан Кальдерон — удалился. Пока шел сбор улик, Рамирес, в присутствии комиссара Лобо, снял с Фалькона предварительные показания.

В 11.30 Лобо повез его в больницу, чтобы ему наложили шов на веко. По дороге Лобо рассказал, как он добился отставки комиссара Леона. Хавьер выслушал его молча.

— Знаете, — сказал Лобо, когда они въехали на стоянку больницы, — это дело неизбежно будет муссироваться в прессе, особенно… из-за своеобразной роли в нем вашего отца.

— Этого и добивался Хулио, — ответил Хавьер. — Он хотел максимальной и самой скандальной огласки… как, вероятно, любой художник. Теперь я уже ничего не могу с этим поделать. Остается только…

— Ну, я надеюсь, что сумею взять ситуацию под контроль.

Хавьер вопросительно поднял бровь.

— Нам надо рассказать все какому-то одному журналисту, — сказал Лобо. — Тогда вы сможете изложить свою версию истории, чтобы ее не перехватили у вас и не превратили в жуткий бред.

— Я не боюсь этого, комиссар, хотя бы потому, что вряд ли найдется издатель, способный приписать моему отцу более жуткие грехи, чем зверство, пиратство, воровство, самозванство, двойное женоубийство и мошенничество.

— Но, полагаю, всегда лучше, чтобы первое впечатление…

— Сдается мне, комиссар, что вы уже договорились с каким-то журналистом, — заметил Хавьер.

Молчание. Лобо вызвался проводить его до хирургического кабинета. Хавьер отказался.

Он сидел с закрытыми глазами под ярким неоновым светом своей новой жизни, а над ним колдовали врачи. Тяжелые думы не покидали его. Как воспримут Мануэла и Пако яростные нападки средств массовой информации? Что он скажет им? Ваш отец… но не мой, был чудовищем? От Мануэлы это наверняка отскочит как горох от стенки. Она не станет мучиться. Но Пако… Отец «спас» Пако после того, как тот был изувечен быком, подарил ему ферму, помог устроиться в новой жизни. Брату нелегко будет на все наплевать. Хавьер испытал облегчение, осознав, что связи не нарушились и что все останется по-прежнему.

— Вам больно? — спросил врач.

— Нет, — ответил Хавьер.

— Сестра, — позвал врач, — промокните ему слезы.

Из больницы Хавьер вышел в полночь все еще в окровавленной рубашке, взял такси и доехал до дома. Он стоял посреди дворика, глядя на бронзовую фигуру, зависшую в прыжке. Всегда он в движении, этот мальчик.

Хавьер поднялся в мастерскую. Черный зрачок фонтана следил за ним, пока он шагал по галерее.

Он сразу прошел в кладовку, сгреб все копии отца с картин Чечауни и пять холстов, скрывавших непристойное изображение матери, и сбросил их во дворик. За ними отправились коробка с деньгами и порнография. Взяв пятилитровую бутыль со спиртом, он спустился вниз, обильно полил образовавшуюся у фонтана кучу и кинул сверху зажженную спичку. Пламя взвилось ввысь, и по безмолвному дворику заплясали желтушные отсветы.

Хавьер пошел в кабинет, где на письменном столе все еще стояла оловянная шкатулка, вынул из нее бесценные миниатюры и разложил их в ряд. Картины его отца, его настоящего отца. Он почувствовал, как снова взлетает вверх над обращенным к нему лицом, которое никак не вспоминалось и наконец вспомнилось ясно-ясно.

Он принял душ и надел чистую рубашку. Ему не хотелось ни спать, ни оставаться дома. Им овладело непреодолимое желание побыть среди людей, хотя бы незнакомых… нет, именно незнакомых. Он вышел в ночь, и его повлекло к огням, окаймлявшим черную, как лаковая кожа, реку. Он перешел на другой берег и, оказавшись на площади Кубы, отдался на произвол толпы, понесшей его по улице Асунсьон к площади Ферии.

Хавьер остановился перед зданием Эдифисьо-дель-Пресиденте, где все и началось — вечность назад. На память ему пришла Консуэло Хименес с ее дерзкими глазами. Он восхищался силой ее характера. Она ни разу не покачнулась, несмотря на бешеный натиск. Кальдерон был прав: на ней держалось все дело. Хавьер вспомнил ее предложение пообедать вдвоем и цоканье ее каблучков по мраморным плиткам. Он покачал головой. Чуть позже.

Войдя в массивные ярко освещенные главные ворота, Хавьер окунулся в фантастическую атмосферу апрельской Ферии, где все были прекрасны и счастливы. Где девушки с цветами и черепашьими гребнями в волосах крутились в своих льнущих к телам trajes de flamenco вокруг меняющих картинные позы кавалеров в серых болеро и шляпах с прямыми полями. Он шел, по-детски завороженно глядя по сторонам, под фонарями и флагами, мимо бесчисленных палаток и павильонов, где ели, пили и танцевали. Воздух был насыщен радостью — звуками музыки, запахами еды и табака. Под шелковыми навесами змеились гибкие женские руки, мелькали поднятые подбородки и по-матадорски выпяченные груди мужчин.

Все окружавшие Хавьера люди улыбались или смеялись, словно одурманенные колдовским зельем. Откуда их взялось здесь так много и таких счастливых? В этой малой галактике он, казалось, был единственным человеком, терзаемым чувствами вины, безнадежности и страха. Интересно, подумалось ему, сумеет ли он когда-нибудь втянуть себя в полноценную жизнь из той полужизни, которую теперь влачит.

Взрыв аплодисментов вернул Хавьера в фантастический мир Ферии. Ритм севильяны, которую пело и плясало все кругом, пробирал его до нутра. Проходя мимо небольшого павильона, он услышал, как кто-то окликнул его по имени.

— Хавьер! Эй! Хавьер!

Маленькая пухлая женщина в traje de flamenca из белой в крупный красный горошек ткани, похоже, хорошо его знала. Она сделала несколько неожиданно легких танцевальных шагов, вскинув и скрутив руки, словно маня к себе Хавьера.

— Вы не узнаете меня? Я Энкарнасьон. Добро пожаловать, незнакомец, — сказала она. — Незнакомец не откажется быть моим партнером в первую ночь апрельской Ферии?

Его экономка, истинная незнакомка, та, что была воплощением чистоты и простоты, наконец материализовалась. Он вошел следом за ней в павильон. Энкарнасьон предложила начать с сухого вина и танца. И не успела она насладиться светлым «Тио Пепе», как Хавьер залпом осушил свой бокал, хлопнул его на стол, вскинул голову, щелкнул каблуками, и пошла их первая севильяна.

Энкарнасьон мгновенно преобразилась. Куда девались ее шестьдесят пять лет! Она стала изящной и зажигательной, кокетливой и дерзкой. Они станцевали подряд четыре или пять севильян. Он заказал еще вина. Они съели по тарелке паэльи, закусили кальмарами, и Хавьер впервые за долгое время ощутил вкус хорошей пищи. А потом они снова танцевали. Его душевная боль утихла, тоска унеслась прочь. Он сосредоточился на одном — на настроении своей севильяны — и целиком отдался танцу, вкладывая в него все больше и больше страсти. А ведь действительно, подумалось ему, вот способ севильцев избавляться от страданий — la fiesta, и он бешеной чечеткой вытряс все заботы из головы в тело, из тела в ноги и втоптал их в землю.

Роберт Уилсон Немые и проклятые

Посвящается Джейн, Хосе и Нику

Ха-ха! Ну какая же дура эта честность!

А доверчивость, ее родная сестрица, — тоже балда!

Шекспир. Зимняя сказка

Власть многих правительств зиждется на страхе.

Джон Адамc, второй президент США

Рафаэль (щурясь в темноте)

Мне страшно? У меня нет причины бояться. Я лежу в постели рядом с Лусией, мой малыш Марио посапывает во сне в соседней комнате. Но мне страшно. Меня пугают сны… нет, не так. Пугает то, что они оживают. Мне мерещатся лица, только лица. Вроде бы незнакомые, но порой меня охватывает странное чувство: кажется, еще мгновение — и я их вспомню. Только они словно не хотят этого. Потому, когда я просыпаюсь… нет, я снова неточен. Это не совсем лица. Они бесплотны. Они скорее призрачны, чем реальны. Но я различаю черты, вижу колеблющиеся, зыбкие цвета — сейчас, вот-вот они примут облик каких-то людей. Вот оно! Какие-то люди. Это ключ к разгадке? Лица этих людей пугают меня, значит, я должен бояться заснуть, однако с нетерпением жду сна, ведь я хочу узнать ответ. Ключ где-то в моем сознании, он откроет дверь, и я пойму: почему именно эти лица? Почему не другие? Что в них такого? За что зацепилось сознание?

Теперь я вижу их довольно ясно и днем, когда мой рассудок куда-то уплывает. Подсознание прилаживает их на живых людей. Призрачные лица на мгновение оживают, а потом проступают настоящие. Я чувствую, что весь трясусь, как обеспамятевший старик, неспособный произнести имена, что вертятся на языке.

Я содрогаюсь от страха: рассудок подводит меня. Быть может, я схожу с ума? Недавно, когда я принимал душ, Лусия обмолвилась, что я бродил во сне. Сказала, что в три часа утра я спускался в кабинет. В тот день я обнаружил на своем столе блокнот — на чистой странице остались выдавленные отпечатки каких-то слов. Я поднес блокнот к окну и сумел прочесть написанную моим почерком строчку: «…растворены в воздухе?..»

1

Среда, 24 июля 2002 года

— Хочу к маме. Хочу к маме.

Консуэло Хименес открыла глаза. Детская мордашка нависла над ее лицом, почти уткнувшись в него носом. Консуэло спала, зарывшись головой в подушку. При пробуждении ресницы чиркнули по хлопку наволочки. Пальчики ребенка впились в ее плечо.

— Хочу к маме.

— Ладно, Марио. Пойдем поищем маму, — согласилась она и подумала: «Бог ты мой, будить человека в такую рань!» — Ты же знаешь, мама совсем рядом, на той стороне улицы. Может, пока побудешь здесь с Матиасом? Позавтракаете, немного поиграете…

— Хочу к маме.

Пальцы малыша настойчиво вцепились в руку, женщина погладила его по голове и поцеловала в лоб.

Ей не пристало идти по улице в одном белье, словно какой-нибудь прачке, которой приспичило сбегать в магазин, но ребенок ластился к ней и тянул за собой. Консуэло накинула белый шелковый халат поверх хлопчатобумажной пижамы, сунула ноги в золотистые сандалии и пригладила ладонями волосы. Марио ухватился за халат и потащил ее, как портовый грузчик поклажу.

Консуэло взяла его за руку и свела вниз по лестнице, ступенька за ступенькой. Они покинули кондиционированную прохладу дома. После очередной душной ночи жара даже в такой ранний час была плотной и неподвижной, без малейшего намека на утреннюю свежесть. Пересекли пустынную улицу. Пальмовые листья свисали вялыми лохмотьями, как будто сон с боем достался этому кварталу. Единственный звук издавали лопасти кондиционеров, выталкивающие никому не нужный горячий воздух в удушливую атмосферу фешенебельного района Санта-Клара на окраине Севильи. Из сплит-системы на верхнем балконе дома семьи Вега капала вода. Мутные капли в кошмарном пекле падали в густую листву с жирным, чавкающим, как кровь, звуком. Консуэло чуть ли не волоком тащила Марио, который теперь передвигался тяжело и неповоротливо, будто передумал насчет поисков своей мамы. На лбу Консуэло выступил пот. Ее мутило при мысли о наступающем знойном дне, о жаре, все нараставшей в течение последних нескольких недель. Она набрала код на панели ворот и вошла внутрь, на подъездную аллею. Марио побежал к дому и толкнул дверь, ударившись головой о деревянный косяк. Консуэло нажала кнопку звонка, электронный сигнал прозвучал в безмолвном доме с двойными оконными рамами, как далекий церковный колокол. За дверью царила тишина. Струйка пота скользнула в ложбинку груди. Марио принялся колотить в дверь маленьким кулачком — стук был похож на тупую боль, настойчивый, как вечная тоска.

Консуэло глянула на часы: начало девятого. Она слизнула капельки пота, выступившие на верхней губе.

К воротам подошла горничная. Ключей у нее не было. Горничная сказала, что сеньор Вега обычно просыпается рано. Тут они различили звуки глухих ударов — садовник, украинец по имени Сергей, копал землю за домом. Женщины устремились в обход дома. Садовник испугался шума их шагов, схватился за мотыгу и держал ее, пока они не приблизились, как оружие. Пот лил по его груди, по выступающим мышцам обнаженного торса, стекал на шорты. Он работает с шести утра, сообщил он, и ничего не слышал. Насколько он знает, машина стоит в гараже.

Консуэло оставила Марио с горничной и пошла с Сергеем к террасе, расположенной с другой стороны дома. Садовник взобрался на приступку и заглянул сквозь раздвижные двери гостиной. Жалюзи были опущены. Сергей перелез через террасу, потянулся к окну кухни и отпрянул в испуге.

— Что там? — спросила Консуэло.

— Не могу понять, — ответил он. — Сеньор Вега лежит на полу. Он не шевелится.

Консуэло отвела Марио и горничную назад, в свой дом. Ребенок почувствовал напряжение взрослых и заплакал. Горничная не знала, как его утешить, и мальчик вырвался у нее из рук. Консуэло набрала номер. Ноль-девять-один. Она прикурила сигарету, пытаясь собраться с мыслями, и смотрела на беспомощную горничную, склонившуюся над ребенком. Тот закатил истерику, извивался и бился на полу, как зверь, воющий, пока не охрипнет. Консуэло сообщила о происшествии диспетчеру полицейского управления, назвала свое имя, адрес и телефон. Положив трубку, она подошла к ребенку; не обращая внимания на пинки и удары, притянула, прижала к себе и шептала его имя снова и снова, пока он не утих.

Она отнесла малыша в свою кровать, оделась и попросила горничную присмотреть за ним. Марио спал. Консуэло пристально смотрела на него, расчесывая волосы. Горничная присела на угол кровати, недовольная тем, что ее вовлекли в чужую трагедию. Она не сомневалась: это несчастье, как ни крути, отразится и на ее жизни.

Полицейская машина остановилась у дома Веги. Консуэло вышла встретить полицейского и отвела его к тому месту, откуда Сергей взбирался на террасу. Полицейский спросил, куда делся садовник. Консуэло сбежала по лужайке вниз, к маленькому домику, где жил Сергей. Его там не было. Она вернулась к дому. Полицейский походил по террасе, побарабанил в кухонное окно, а затем передал по рации сообщение в управление.

— Вам известно, где сеньора Вега? — спросил он, спустившись с террасы.

— Должна быть в доме. Была там вчера вечером, когда я звонила сказать, что ее сын останется ночевать с моими мальчиками, — ответила Консуэло. — Зачем вы стучали в окно?

— Нет смысла выбивать дверь, если он просто напился и заснул на полу.

— Напился?!

— Там рядом с ним валяется бутылка.

— Я знаю его много лет и никогда не видела настолько пьяным… ни разу.

— Возможно, без свидетелей он совсем другой.

— И что вы успели предпринять? — поинтересовалась Консуэло. Вспыльчивая, как все мадридцы, она пыталась сдержаться и не наговорить резкостей. Полицейский был местный и взрывным темпераментом не отличался.

— «Скорая» выехала, как только вы позвонили, — спокойно пояснил он. — А сейчас я известил старшего инспектора отдела по расследованию убийств.

— Минуту назад вы утверждали, что Вега пьян. А теперь уже убит?

— Человек лежит на полу, — сказал патрульный, начиная злиться. — Не двигается, не реагирует на шум. Я должен…

— Вам не кажется, что нужно попытаться войти и проверить, жив ли он? Не двигается и не реагирует, но, может быть, еще дышит!

На лице патрульного отчетливо читалась нерешительность. Его спасло прибытие машины «скорой помощи». Медики, сопровождаемые патрульным, обошли дом и выяснили, что проникнуть в него невозможно: все двери накрепко заперты. Тем временем еще несколько машин остановилось перед воротами.

Старший инспектор Хавьер Фалькон позавтракал и сейчас допивал кофе, просматривая инструкцию к купленной неделю назад цифровой камере. Он сидел в кабинете своего огромного дома, построенного еще в восемнадцатом веке в старой части Севильи. Благодаря традиционной архитектуре дома и толстым стенам, сложенным из камня, в кондиционерах почти не было нужды. Стеклянная дверь кабинета выходила в патио. Вода журчала в мраморном фонтане, ничуть не отвлекая Фалькона. Впрочем, избавиться от рассеянности ему удалось не так уж давно, а перед тем его целый год преследовали личные неурядицы, мешая работать, не давая сосредоточиться. На столе завибрировал мобильный телефон. Фалькон взял трубку и вздохнул: день начался — самое время находить трупы. Он вышел на галерею, окружавшую двор, и прислонился к одной из колонн, подпиравших верхний балкон. Выслушал голые, очищенные от эмоций факты, вернулся в кабинет. Записал адрес: Санта-Клара. Неужто в таком респектабельном районе могло случиться что-то скверное?

Фалькон сунул телефон в карман летних брюк, взял ключи от машины и пошел открывать огромные деревянные двери-ворота. Вывел свой «сеат» к раскинувшейся у входа купе апельсиновых деревьев и вернулся, чтобы закрыть двери.

Струя воздуха из кондиционера била ему в грудь. Он двинулся по узким мощеным улицам и вырулил к Музею изящных искусств. Площадь, усаженную высокими деревьями, обрамляли бело-золотые фасады и терракотовые кирпичные стены. Старый город остался позади, Фалькон съехал к реке и свернул направо, на проспект Торнео. Вдалеке сквозь утреннюю дымку виднелись удивительные очертания моста-арфы Калатравы.[1] У моста Фалькон свернул еще раз и поехал по новым кварталам Севильи, маневрируя по запруженным улицам мимо зданий, окружавших вокзал Санта-Хуста. Миновал бесконечные высотки проспекта Канзас-сити, думая о фешенебельном районе, в который направлялся.

В Гарден-сити Санта-Клары американцы собирались расселять своих офицеров, когда после подписания генералом Франко Мадридского пакта в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году близ Севильи разместили базу стратегического авиационного командования. С тех пор район изменился: лишь некоторые из домов сохранили облик пятидесятых, другие были перепланированы на испанский манер, а те, что купили богачи, разрушили и возродили в виде роскошных особняков. Все эти перемены, насколько помнил Фалькон, ни к чему не привели: квартал по-прежнему выглядел чужеродным, словно не имеющим отношения к городу. Все дело в домах: каждый стоит на отдельном клочке земли — вроде бы вместе, но порознь. Явление не испанское, скорее это похоже на американскую пригородную застройку. И еще: в отличие от остальной Севильи, тишина здесь царила почти сверхъестественная.

Фалькон припарковался в тени раскидистых деревьев около современного дома на улице Фрей-Франсиско-де-Пареха. Несмотря на фасад терракотового кирпича и некоторый намек на декоративность, дом был основательным, как крепость. В воротах показался человек, и Фалькон испытал нечто похожее на дрожь в коленях: Эстебан Кальдерон, судебный следователь. Они не встречались больше года, но та история все еще не забылась. Мужчины обменялись рукопожатием, похлопали друг друга по плечам. Фалькон застыл от изумления, рассмотрев женщину, стоявшую за спиной Кальдерона. Консуэло Хименес, участница той же истории! Год назад ему довелось расследовать убийство ее мужа. Правда, внешне она изменилась, и к лучшему: волосы были распущены, стрижка посовременней, меньше косметики и украшений. Фалькон не мог понять, что она здесь делает.

Врачи «скорой» вернулись к машине и вытащили каталку. Фалькон пожал руку судебному медику и помощнику судебного следователя. Кальдерон выяснял у патрульного, не было ли следов взлома и проникновения в дом. Патрульный доложил ситуацию.

Консуэло Хименес, в свою очередь, была просто очарована тем, как выглядит Хавьер Фалькон: он расстался со своим строгим костюмом и был одет в легкие летние брюки и белую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Короткая стрижка, хотя и не скрывала седины, чрезвычайно его молодила. Быть может, это летняя жара заставила его постричься так коротко? Пожалуй, нет, решила Консуэло. Фалькона тяготил ее интерес. Он скрыл смущение, представив ей одного из своих офицеров, младшего инспектора Переса, но тот, воспользовавшись всеобщим замешательством, куда-то ловко ускользнул.

— Вы недоумеваете, как я здесь оказалась, — начала разговор Консуэло. — Видите ли, я живу через дорогу. И это я обнаружила… То есть я сопровождала садовника, когда он обнаружил, что сеньор Вега лежит на полу в кухне.

— Но мне казалось, сеньора, вы купили дом в Гелиополе?

— Ну, формально дом в Гелиополе купил Рауль… перед смертью, — сказала она. — Он хотел жить поближе к своему драгоценному стадиону «Бетиса», а мне футбол не интересен.

— И долго вы там прожили?

— Почти год.

— А теперь вы обнаружили труп.

— Не я. Садовник. И потом, мы еще не знаем, мертв ли он.

— У кого-нибудь есть запасные ключи от дома?

— Сомневаюсь.

— Думаю, мне пора взглянуть на тело, — вздохнул Фалькон.

Сеньор Вега лежал на спине. Халат и пижама сползли с плеч и стягивали руки. Грудная клетка обнажена, на груди и животе виднелись следы, похожие на ссадины. На горле — царапины. Лицо белое как мел, губы желтовато-серые, глаза смотрят в одну точку.

Фалькон вернулся к Кальдерону и судебному медику.

— По-моему, он мертв. Но, может быть, вы хотите взглянуть, прежде чем мы высадим одну из дверей? — спросил он. — Известно, где его жена?

Консуэло еще раз объяснила ситуацию.

— Надо попытаться войти в дом, — решил Фалькон.

— Боюсь, вам придется повозиться, — сказала сеньора Хименес. — К прошлой зиме Лусия поставила новые окна. Двойные рамы, пуленепробиваемые стекла. То же с парадной дверью: если она как следует заперта, проще пройти сквозь стену.

— Вам знакомо расположение комнат?

Тут на дорожке появилась женщина. Ее сложно было не заметить. Рыжие волосы, зеленые глаза и кожа настолько белая, что в грубом солнечном свете на нее было больно смотреть.

— Hola,[2] Консуэло! — поздоровалась женщина, отыскав в группе мужчин знакомое лицо.

— Hola, Мэдди! — ответила Консуэло и представила ее остальным как Маделайн Крагмэн, ближайшую соседку сеньоры Веги.

— Что-то стряслось с Рафаэлем и Лусией? Я видела «скорую». Чем могу помочь?

Взгляды мужчин как по команде устремились на Маделайн Крагмэн — и не только потому, что та говорила по-испански с американским акцентом. Она была высокая, стройная, с полной грудью, аппетитным задом и врожденной способностью вызывать у недалеких мужчин затейливые фантазии. Только Фалькон и Кальдерон в достаточной степени контролировали уровень тестостерона, чтобы ухитряться смотреть ей в глаза, и это требовало определенных усилий. Ноздри Консуэло затрепетали от раздражения.

— Сеньора Крагмэн, нам срочно нужно попасть в дом, — сказал Кальдерон. — У вас есть ключи?

— Нет, но… что с Рафаэлем и Лусией?

— Рафаэль лежит в кухне на полу и не шевелится, — объяснила Консуэло. — Про Лусию мы ничего не знаем.

Маделайн Крагмэн резко вздохнула, мелькнула ровная линия зубов — вот только острые клычки слишком выдавались. Мышцы лица на мгновение напряглись, будто в судороге.

— У меня есть телефон его адвоката. Рафаэль дал его мне на случай, если возникнут проблемы с домом, когда они в отъезде, — сказала она. — Мне придется сходить домой…

Она отступила назад и пошла к воротам. Все взгляды уперлись в ее зад, слегка подрагивающий под белой льняной тканью расклешенных брюк. Тонкий красный ремешок опоясывал талию, словно полоска крови. Она скрылась за стеной. Мужчины, буквально онемевшие от ее великолепия, расслабились и вновь начали переговариваться.

— Очень красивая, верно? — заметила Консуэло Хименес, раздосадованная тем, что дивное видение отвлекло от нее мужское внимание.

— Красивая, — отозвался Фалькон. — И совсем не похожа на красавиц, к которым мы тут привыкли. Белая. Плавная.

— Белая, — проговорила Консуэло. — Даже чересчур.

— Выяснили, где садовник? — спросил Фалькон.

— Исчез.

— Что о нем известно?

— Его зовут Сергей, — сказала она. — Русский или украинец. Работает у всех, кто живет поблизости. У Веги, Крагмэнов, Пабло Ортеги и у меня.

— Пабло Ортега живет здесь? Актер? — спросил Кальдерон.

— Да, переехал только что, — ответила Консуэло. — Он не слишком-то счастлив.

— Меня это не удивляет.

— Еще бы! Это ведь вы, дон Кальдерон, на двадцать лет упрятали в тюрьму его сына? Жуткое, жуткое дело! Но я не то имела в виду, говоря о его несчастье. Его дом в центре нуждается в ремонте. И потом… здесь ему спокойнее.

— Почему он переехал? — спросил Фалькон.

— В округе с ним больше никто не разговаривал.

— Из-за того, что сделал его сын? — уточнил Фалькон. — Я не помню…

— Сын Ортеги похитил восьмилетнего мальчика, — вмешался Кальдерон, — связал и несколько дней насиловал.

— Но не убил? — спросил Фалькон.

— Мальчик сбежал, — ответил Кальдерон.

— С этим делом вообще все было непросто. Странно как-то, — сказала Консуэло. — Сын Ортеги сам отпустил ребенка, уселся на кровать в звуконепроницаемой комнате, приготовленной для похищенного, и ждал, пока приедет полиция. На его счастье они добрались первыми — раньше родителей.

— Говорят, в тюрьме ему приходится несладко, — сказал Кальдерон.

— Мне ни капли не жаль тех, кто покушается на детей, — жестко сказала Консуэло. — Они получают по заслугам.

Вернулась Маделайн Крагмэн с номером телефона. Теперь на ней были темные очки, словно защищавшие хозяйку от собственной слепящей белизны.

— Как зовут адвоката? — спросил Фалькон, набирая номер на своем мобильном.

— Муж говорит, его имя Карлос Васкес.

— А где ваш муж?

— Дома.

— Когда сеньор Вега дал вам этот номер?

— Прошлым летом, перед тем как поехал к Марио и Лусии туда, где они отдыхали.

— Сеньора Хименес, Марио — тот ребенок, что ночевал сегодня у вас дома?

— Да.

— У Веги есть родственники в Севилье?

— Родители Лусии.

Фалькон отошел подальше и попросил соединить его с адвокатом.

— Я старший инспектор Хавьер Фалькон, — представился он. — Ваш клиент, сеньор Рафаэль Вега, лежит на полу в своей кухне без движения. Возможно, он мертв. Нам нужно войти в дом.

Васкес долго молчал, переваривая ужасную новость, и наконец заговорил:

— Буду через десять минут. Советую вам не пробовать туда вломиться, старший инспектор. Больше времени потратите.

Фалькон взглянул на неприступный дом. По углам — две камеры слежения. Еще две он нашел за домом.

— Похоже, Вега очень заботился о безопасности, — заметил он, возвращаясь к остальным. — Камеры. Пуленепробиваемые окна. Надежная дверь.

— Он богатый человек, — сказала Консуэло.

— А Лусия… она, мягко говоря, нервная, — добавила Мэдди Крагмэн.

— Сеньора Хименес, вы были знакомы с сеньором Вегой до переезда сюда? — спросил Фалькон.

— Конечно. Он мне и подсказал, что собираются продавать дом, который я в итоге купила, прежде чем его выставили на продажу.

— Вы были друзьями или деловыми партнерами?

— И то и другое.

— Чем он занимался?

— Строительством, — сказала Маделайн. — Потому-то дом и похож на крепость.

— Он клиент моего ресторана в квартале Порвенир, — сказала Консуэло. — Но мы были знакомы и через Рауля. Как вам известно, он тоже был строитель. У них даже были совместные проекты, правда, с тех пор прошло уже много лет.

— А вы, сеньора Крагмэн, знали его только как соседа?

— Мой муж — архитектор. Работает над некоторыми проектами сеньора Веги.

К воротам подъехал большой серебристый «мерседес». Из него вышел низенький коренастый мужчина — белая рубашка с длинными рукавами, темный галстук, серые брюки. Приехавший представился Карлосом Васкесом, запустил пальцы в свои рано поседевшие волосы и протянул ключи Фалькону. Тот повернул ключ в замке, и дверь открылась — она оказалась заперта на один оборот.

В доме было мрачно и почти холодно — какой контраст с уличной жарой! Фалькон попросил Кальдерона и криминалистов произвести быстрый осмотр, прежде чем к работе приступит судебный медик. Он подвел Фелипе и Хорхе к порогу выложенной плиткой кухни. Они взглянули, кивнули друг другу и отошли. Кальдерону пришлось остановить Васкеса: тот мог наследить на месте преступления. Адвокат, порывавшийся пройти в кухню, с недоумением взглянул на ладонь судебного следователя, упершуюся ему в грудь: видимо, не привык, чтобы его кто-то трогал, — ну разве что жена в постели…

Судебный медик уже натянул перчатки и приступил к работе. Пока он измерял температуру тела и проверял пульс, Фалькон вышел и спросил Маделайн и Консуэло, можно ли будет поговорить с ними позже. Он записал, что сын Веги, Марио, до сих пор находится под присмотром Консуэло.

Судебный медик бормотал что-то в диктофон, осматривая уши, нос, глаза и рот жертвы. Он взял пинцет и перевернул пластиковую бутылку, лежащую рядом с вытянутой рукой Веги. Литровая бутылка из-под жидкости для очистки труб.

Фалькон пошел назад по коридору и осмотрел комнаты на первом этаже. Столовая ультрасовременная. Стол — толстое непрозрачное зеленое стекло на двух стальных арках. Сервирован на десять персон. Белые стулья, белый пол, стены и лампы тоже белые. Должно быть, здесь, в кондиционированной прохладе, обедавшие чувствовали себя как внутри холодильника, не заставленного лотками для масла и остатками еды. Фалькону показалось, что в этой комнате никому и никогда не пришла бы в голову даже мысль о веселье.

Гостиная напоминала мелочную лавку: все поверхности заставлены безделушками — сувенирами из всех стран мира. Фалькон представил семейный отпуск: Вега самозабвенно фотографирует каждый уголок с помощью новейшей цифровой камеры, пока его жена опустошает магазинчики для туристов. На средней подушке дивана лежали радиотелефон, начатая коробка шоколадных конфет и три пульта — от дивиди-плеера, видео и телевизора. На полу — пара пушистых розовых тапочек. Свет выключен, телевизор тоже.

Ступени лестницы, ведущей наверх, в спальню, сделаны из плит абсолютно черного гранита. Поднимаясь, Фалькон осмотрел отполированную до блеска поверхность каждой. Ничего. Верхняя площадка выложена черным гранитом, инкрустированным ромбами белого мрамора. Фалькон оказался у дверей хозяйской спальни. Вошел и увидел: в двуспальной кровати лежит женщина. Лицо закрыто подушкой, руки вытянуты поверх легкого одеяла. Тонкая полоска наручных часов расстегнута, кончики ее торчат, будто взывая о помощи. Из-под одеяла видна только одна нога, ногти выкрашены в ярко-красный цвет. Он подошел к постели и проверил пульс, глядя на две вмятины в подушке. Лусия Вега тоже была мертва.

Наверху находились еще три комнаты, все с ванными. Одна была пуста, в другой стояла двуспальная кровать, а последняя принадлежала Марио. На потолке комнаты мальчика нарисовано ночное небо. На кровати мордочкой вверх лежал старый плюшевый медвежонок без одной лапы.

Фалькон сообщил Кальдерону о втором трупе. Судебный медик стоял на коленях над телом сеньора Веги и старался разжать его пальцы.

— Похоже, в правой руке сеньора Веги записка, — сказал Кальдерон. — Тут кондиционеры, тело быстро остыло, а я хочу, чтобы доктор извлек ее целиком. Какие появились соображения, инспектор?

— На первый взгляд похоже на самоубийство по сговору. Задушил жену, а затем хлебнул немного жидкости для прочистки труб, хотя это жуткий и долгий способ покончить с собой.

— По сговору? С чего вы взяли, что они об этом договорились?

— Это лишь первое впечатление, — повторил Фалькон. — Тот факт, что мальчишку отослали, может означать наличие сговора. Для матери мысль о смерти ее ребенка была бы невыносимой.

— А для отца?

— Зависит от обстоятельств. Если есть вероятность финансового или морального бесчестия, он мог не хотеть, чтобы его сын видел это или жил с сознанием вины отца. Вега мог рассматривать такое убийство как благодеяние. Случалось, мужчины убивали всех своих родных, считая, что не оправдали их надежд и будет лучше, если умрут все, кто носит опозоренное родовое имя.

— Но вы не до конца уверены в этой версии? — спросил Кальдерон.

— Самоубийство, по взаимному согласию или нет, редко бывает спонтанным, а здесь, на месте преступления, я обнаружил несколько деталей, не вписывающихся в ситуацию. Прежде всего, дверь не была надежно заперта. Консуэло Хименес позвонила сказать, что Марио уснул, то есть они знали, что он не вернется, но не заперли дверь на два оборота.

— Дверь захлопнули, этого было достаточно.

— Если собираешься сделать что-то чудовищное, постараешься скрыться за накрепко запертой дверью, чтобы наверняка исключить любую вероятность вторжения. Психологическая потребность. Серьезные самоубийства обычно совершают со всеми предосторожностями.

— Что еще вас насторожило?

— То, как все здесь оставлено: телефон, конфеты, тапочки. В этом есть какой-то… как бы сказать? Недостаток преднамеренности.

— Это относится к жене, разумеется, — согласился Кальдерон.

— Впрочем, пока мои рассуждения — всего лишь догадка, — подчеркнул Фалькон.

— А жидкость для прочистки труб? — продолжил Кальдерон. — Зачем пить жидкость для труб?

— В бутылке может оказаться и что-нибудь покрепче, — сказал Фалькон. — А вот зачем… Ну, он мог отмерить себе наказание… Что-то вроде желания очистить себя от всех грехов. Кроме того, способ бесшумный и необратимый. Все зависит от того, что еще он выпил.

— Что ж, инспектор, действительно похоже на умысел. Итак, в этих смертях есть элементы умысла и спонтанности.

— В общем… если бы они лежали рядышком на кровати, взявшись за руки, а к пижаме Веги была приколота записка, я бы с радостью счел это самоубийством. В данных обстоятельствах предпочитаю расследовать случай как убийство, прежде чем принимать окончательное решение.

— Возможно, записка в его руке развеет наши сомнения, — произнес Кальдерон. — Хотя страннопереодеваться ко сну, перед тем как… Или это тоже психологическая потребность? Подготовка к самому долгому сну.

— Будем надеяться, что Вега из тех, кто оставляет включенными камеры слежения и заряжает в видеомагнитофон кассеты, — сказал Фалькон, возвращаясь к практическим вопросам. — Мы должны осмотреть кабинет.

Они прошли через холл и спустились по лестнице в коридор. Кабинет Веги был справа, окна выходили на улицу. Кожаное кресло развернуто спинкой к столу, на стене в рамке — постер с изображением корриды, проходившей в этом году во время апрельской ярмарки.

Большой пустой письменный стол светлого дерева с ноутбуком и телефоном. Под столом тумба на колесиках с тремя ящиками. За дверью четыре черных шкафа для документов, а в конце комнаты — записывающее оборудование для камер слежения. Лампочки не горят, вилки вытащены из розеток. Внутри каждого магнитофона — неиспользованная кассета.

— Дело плохо, — констатировал Фалькон.

Все шкафы были заперты. Он подергал ящики под столом. Заперты. Фалькон поднялся в спальню и нашел гардеробную: справа — его рубашки и костюмы, слева — ее платья и множество туфель (некоторые пугающе одинаковые). В ящике высокого комода лежали бумажник, связка ключей и сверху несколько мелких купюр.

Один ключ открыл тумбу под столом. В двух верхних ящиках не нашлось ничего необычного, но, когда Фалькон открыл третий, в глубине, за стопкой бумаги он нащупал твердый предмет. Пистолет.

— Редкая марка. Нечасто доводится видеть девятимиллиметровый «Хеклер и Кох», — сказал Фалькон. — Такой покупаешь, если ждешь неприятностей.

— Будь у вас пистолет, что бы вы предпочли? Выпить литр жидкости для труб или вышибить себе мозги? — спросил Кальдерон.

— Если б пришлось выбирать… — начал Фалькон.

В дверях показался адвокат, в его темно-карих глазах застыл гнев.

— Вы не имеете права!.. — заговорил он.

— Это расследование убийства, сеньор Васкес, — сказал Фалькон. — Сеньора Вега — в постели наверху, ее задушили подушкой. У вас есть предположения, зачем ваш клиент держал это в кабинете? Васкес моргнул при виде пистолета.

— Севилья — один из тех занятных городов, где богатые, уважаемые люди живут буквально рядом с подонками общества: совсем недалеко отсюда находится район Сан-Пабло, славящийся преступниками и наркоманами. Всего-то и нужно миновать один жилой квартал, бумажную фабрику и улицу Тесалоника. Полагаю, он держал его для самообороны.

— Как и камеры слежения, которые не потрудился включить? — уточнил Фалькон.

Васкес посмотрел на безжизненную технику. Его мобильный проиграл первые такты «Кармен». Служители закона с улыбкой переглянулись. Васкес спустился в холл. Кальдерон закрыл дверь, и Фалькон получил возможность убедиться в том, что заподозрил еще утром, пожимая судебному следователю руку: у Кальдерона были новости, непосредственно касавшиеся Хавьера.

— Я хотел, чтобы ты услышал это непосредственно от меня, — заговорил Кальдерон. — А не через фабрику сплетен полицейского управления или суда.

Фалькон кивнул, горло сжало так, что он не мог выдавить ни слова.

— В конце лета мы с Инес поженимся, — сообщил Кальдерон.

Фалькон был уверен, что к этому идет, но все же новость пригвоздила его к полу. Казалось, прошло невыносимо много времени, пока он, шевеля ногами со скоростью водолаза на океанском дне, подошел достаточно близко, чтобы пожать Кальдерону руку.

Он думал по-дружески взять следователя за плечо, но рука не поднялась. Горечь разочарования разлилась во рту привкусом гнилой маслины.

— Поздравляю, Эстебан, — только и сказал он.

— Вчера вечером мы объявили о нашем решении семьям, — рассказывал Кальдерон. — Ты первый из посторонних, кому я это говорю.

— Вы будете очень счастливы вместе, — произнес Фалькон.

— Я знаю. — Они кивнули друг другу и разняли руки. — Вернусь к эксперту, — сказал Кальдерон и вышел из комнаты.

Фалькон подошел к окну, достал мобильный и выбрал из телефонной книги номер своего психоаналитика Алисии Агуадо. Фалькон посещал ее больше года. Палец лег на кнопку звонка, но вспышка гнева помогла удержаться и не нажать ее. Он подождет. Подождет до следующего вечера, до их обычной еженедельной встречи. Они миллион раз обсуждали Инес, бывшую жену Фалькона, и Алисия просто пожурит его за возврат к прошлому.

Инес и Хавьер давно уже уладили свои разногласия. Это было в ту пору, когда ему пришлось чуть ли не заново начинать жизнь после скандала с Франсиско Фальконом, который разразился пятнадцать месяцев назад. Франсиско был всемирно известным художником. Хавьер всегда считал его своим отцом, а он оказался мошенником, убийцей и, как выяснилось, биологическим отцом Хавьера не был. Инес была великодушна: она простила Фалькона еще до того, как они встретились через несколько месяцев после окончания поднятой газетами шумихи. Тогда история его семьи выплыла наружу, и Инес поняла, почему Хавьер при всем желании не мог стать ей полноценным мужем. Но конец их короткому браку положила не скандальная история семьи Фалькон. Инес убивала холодность Хавьера, которую она выразила ужасной рифмованной мантрой: «Tú notienescorazón, JavierFalcón. — У тебя нет сердца, Хавьер Фалькон». Неужто бывшая жена была права? Как бы то ни было, лечение помогло инспектору, в последние несколько месяцев мысли об Инес посещали его все реже, но при упоминании ее имени внутри каждый раз что-то неизменно обрывалось. Ее страшное обвинение все еще крутилось в голове, и, простив его, она стала человеком, в глазах которого ему постоянно хотелось оправдаться.

А теперь еще и это! Инес почти полтора года встречалась с Кальдероном. Они были новой золотой парочкой не только в юридических кругах Севильи, но и в севильском свете. Их свадьба была неотвратима — тем труднее оказалось принять эту новость.

В оконном стекле отразился Васкес, возникший за его плечом. Фалькон вновь переключился в рабочий режим.

— Сеньор Васкес, как вы относитесь к сложившейся ситуации? Что вы почувствовали, обнаружив своего клиента мертвым при таких странных обстоятельствах? — спросил он.

— Я потрясен! Просто уму непостижимо!.. — заторопился с ответом юрист.

— Кстати, где разрешение на пистолет?

— Откуда мне знать? Это его личное дело. Здесь его дом. Я всего лишь адвокат.

— Однако он доверил вам ключи…

— У сеньора Веги нет родных в Севилье. Уезжая на лето, они часто брали с собой родителей Лусии. А в моей конторе постоянно дежурит кто-то из служащих. Вот почему он передал ключи мне.

— А как же соседи-американцы?

— Они здесь едва год, — сказал Васкес. — Вега сдает им этот дом. Муж работает архитектором в его фирме «Вега Конструксьонс». Он не любил впускать посторонних в свою жизнь. Он дал им мой телефон на случай непредвиденных обстоятельств.

— Компания «Вега Конструксьонс» — единственная сфера его деятельности?

— О нет. Скажем так, он занимается недвижимостью. Строит и сдает квартиры и офисы. Строит на заказ промышленные здания. Покупает и продает землю. Владеет множеством агентств недвижимости.

Фалькон присел на край стола, покачивая ногой.

— Такой пистолет, сеньор Васкес, предназначен не для отпугивания грабителей, он остановит человека навсегда. Пуля из девятимиллиметрового «Хеклера» почти наверняка убивает, даже если попадает в плечо.

— Что с того? Допустим, вы богатый человек, который хочет защитить свою семью. Вы пойдете покупать игрушку или серьезное оружие?

— Итак, вы убеждены, что сеньор Вега не участвовал ни в криминале, ни в сделках, граничащих с незаконными?

— Ничего подобного мне не известно.

— И вы не можете назвать причину, по которой кто-то хотел бы его убить?

— Послушайте, инспектор, я занимаюсь юридическими аспектами бизнеса моих клиентов. Меня редко посвящают в детали личной жизни до тех пор, пока это не влияет на бизнес. Я знаю всё о деятельности его компании. Если он занимался чем-то еще, то меня в качестве адвоката не нанимал. Будь у него роман с чужой женой, в чем я сомневаюсь, я бы об этом не узнал.

— А что скажете об обстоятельствах преступления, сеньор Васкес? Сеньора Вега наверху, задушена подушкой. Сеньор Вега в кухне, мертвый, рядом бутыль из-под жидкости для прочистки труб. А их сын Марио ночует у соседей.

Молчание. Взгляд карих глаз уперся в грудь Фалькона.

— Похоже на двойное самоубийство.

— Но, судя по всему, один из них должен был убить другого.

— Вероятно, Рафаэль убил свою жену, а затем себя.

— Вы в последнее время замечали у своего клиента признаки… э-э… неуравновешенности?

— Откуда кому-то знать, что творится в голове другого человека?

— То есть ему не грозил коммерческий или финансовый крах?

— Об этом нужно расспросить бухгалтера Веги. Впрочем, бухгалтер лишь считал деньги. Он вряд ли был в курсе всей финансовой деятельности компании.

— А кто мог быть в курсе дела?

— Рафаэль сам был финансовым директором своей компании.

Фалькон протянул ему блокнот. Васкес записал имя бухгалтера — Франсиско Дорадо — и его адрес.

— Не известно ли вам о каком-нибудь назревающем скандале с участием сеньора Веги или его компании? — спросил Фалькон.

— Постойте! Теперь я вас узнал, — вдруг перебил его сеньор Васкес и впервые улыбнулся, показав неестественно безупречные зубы. — Фалькон. Я сразу и не догадался… Что ж, старший инспектор… Вы до сих пор живы-здоровы, работаете в полиции, а ведь мой клиент не пережил ничего даже отдаленно похожего на ту трагедию, что пережили вы.

— Но я не совершал преступления, сеньор Васкес. Мне не грозило бесчестье или позор.

— Позор, — повторил адвокат. — Вы думаете, в современном мире позор имеет прежнюю силу?

— Все зависит от общества, в котором вы строите свою жизнь. От того, насколько для вас важно его мнение, — сказал Фалькон. — Кстати, завещание сеньора Веги хранится у вас?

— Да.

— Кто, кроме сына, ближайший наследник?

— Как я сказал, у него нет семьи.

— А у жены?

— У нее сестра в Мадриде. Родители живут здесь, в Севилье.

— Нам нужен кто-нибудь, чтобы опознать тела.

В дверях появился Перес.

— Вынули записку из руки сеньора Веги, — сказал он.

Они вернулись на кухню, протиснулись мимо криминалистов, которые толпились в коридоре со своими чемоданчиками и ждали, пока их пустят на место преступления.

Записка уже лежала в пластиковом пакете для улик. Кальдерон подал ее инспектору, подняв брови. Фалькон и Васкес нахмурились, прочитав текст, и не только потому, что двенадцать слов были написаны на английском.

«…растворены в воздухе, которым вы дышите с одиннадцатого сентября и до скончания…»

2

Среда, 24 июля 2002 года

— Вы понимаете, что означает эта фраза? — спросил Кальдерон.

— Совершенно не понимаю, — ответил Васкес.

— Почерк кажется вам обычным?

— Определенно это почерк сеньора Веги… все, что я могу сказать.

— Он ничем не отличается от его обычного почерка?

— Я не эксперт, господа, — замотал головой Васкес. — Мне кажется, когда он это писал, рука его не дрожала, но почерк выглядит скорее тщательным, чем беглым.

— Я бы не назвал это предсмертной запиской, — заявил Фалькон.

— А как бы вы это назвали, инспектор? — спросил Васкес.

— Загадкой. Это требует расследования.

— Интересно, — сказал Кальдерон.

— Правда? — отозвался Васкес. — Принято считать, что работа следователя очень увлекательна. Теперь я вижу: так оно и есть.

— Не думаю, что убийце наша работа представляется такой уж увлекательной. Ему-то совсем ни к чему, чтобы его поступки расследовали, — усмехнулся Фалькон. — Ведь он надеется от нас улизнуть. К чему я об этом говорю? Чуть раньше вы сказали, что случившееся с семьей Вега похоже на самоубийство. Но что, если это все-таки убийство? В таком случае убийца изо всех сил постарался бы навести следствие на пришедшую и вам в голову мысль, подсунув нам внятную предсмертную записку, а не замысловатую фразу, заставившую следственную группу задуматься: «Что все это значит?»

— Если только он не сумасшедший, — сказал Васкес. — Не один из этих серийных убийц, бросающих вызов обществу.

— Ну, какой же это вызов! Обрывок записки, написанной рукой сеньора Веги, отнюдь не выглядит как попытка психа раззадорить следствие. Это слишком двусмысленно. И потом, на месте преступления нет деталей, которые мы ассоциируем с убийцей-психопатом. Например, такие люди придают значение положению тела. Они встраивают в картину элементы своей одержимости. Обозначают свое присутствие, дают понять, что здесь не обошлось без работы изощренного ума. В кадре, смонтированном серийным убийцей, нет случайностей. Бутылка жидкости для труб не остается там, где упала. Всему придается особое значение.

— Что же получается? Супругов Вега убил некто неизвестный в расчете, что полиция станет расследовать дело? Да какой нормальный человек на это пойдет? — спросил Васкес.

— Человек, имевший вескую причину ненавидеть сеньора Вегу и желавший, чтобы все узнали, кем он был на самом деле, — ответил Фалькон. — Возможно, вам известно, что расследование убийства — процедура очень неделикатная. Чтобы найти мотив, мы должны не только провести вскрытие тела жертвы, но и обнажить, вывернуть наизнанку жизнь погибшего. Нам придется вникнуть во все аспекты его деловой, общественной, публичной, частной жизни настолько глубоко, насколько это возможно. Может быть, сам сеньор Вега…

— Но вы ведь не сможете заглянуть человеку в голову, правда, инспектор? — перебил его Васкес.

— …пытается передать нам сообщение. Сжимая записку в кулаке, он, возможно, просит нас расследовать это преступление.

— Простите, что перебиваю, но это очень важно! — горячился Васкес. — За годы работы я убедился: у каждого человека три голоса — публичный, чтобы говорить с миром, частный, который он оставляет для семьи и друзей, и самый сложный из них — голос, звучащий в его голове. Тот, которым он говорит ссамим собой. Успешные люди вроде сеньора Веги — я знаю это точно! — никогда и никому не позволят услышать этот голос: ни родителям, ни жене, ни своему первенцу.

— Дело не в этом, — сказал Фалькон.

— Дело в том, что мы проникаем в суть, — поддержал его Кальдерон. — Изучаем поступки человека, его поведение с другими… с разными людьми и на этом основании составляем психологический портрет жертвы.

— Поверьте моему опыту: действуя таким образом, вы услышите лишь то, что он позволит вам услышать, — возразил Васкес. — Позвольте показать вам кое-что, и вот тогда вы скажете, удалось ли вам постичь внутреннюю суть сеньора Веги. Мы уже можем пройти через кухню?

Позвали Фелипе и Хорхе, чтобы проверить кухню и освободить проход. Фалькон дал Васкесу пару резиновых перчаток. Они прошли к двери, ведущей в комнату-кладовую, три стены которой занимали высящиеся от пола до потолка холодильники из нержавеющей стали. На свободной стене развешан впечатляющий набор ножей, топоров и пил. На белых плитках пола ни пятнышка, чувствуется слабый хвойный запах моющего средства. Посреди комнаты стоял деревянный стол со столешницей толщиной в тридцать сантиметров. Ее выцветшая поверхность была испещрена надрезами и зарубками, в середине выемка, край стола в лохмотьях от постоянного использования. Глядя на этот стол, Фалькон ощутил холодок надвигающегося ужаса.

— А здесь он хранит трупы, верно, сеньор Васкес? — спросил Кальдерон.

— Загляните в холодильники и морозильные камеры, — ответил адвокат. — Там полно трупов.

Кальдерон открыл дверь холодильника. Внутри находилась половина освежеванной коровьей туши — мясо было глубокого темно-красного цвета, почти черное в местах, не покрытых радужной пленкой или слоем сливочно-желтого жира. В холодильниках с другой стороны хранилось несколько бараньих туш и розовый поросенок. Голова поросенка была отрезана и висела на крюке, уши топорщились, глаза прикрыты длинными белыми ресницами, словно он спокойно спал. За остальными дверями оказались куски замороженного мяса, упакованные и уложенные в корзины или просто навалом лежащие в глубине темной заиндевелой камеры.

— Что вы на это скажете? — спросил Васкес.

— Да, Вега не был вегетарианцем, — произнес Кальдерон.

— Он любил сам разделывать мясо, — сказал Фалькон. — Где он его брал?

— На специальных фермах Сьерра-де-Арасена, — ответил Васкес. — Он считал, что севильские мясники не имеют ни малейшего представления о том, как следует обращаться с мясом, как его правильно разделывать и развешивать.

— Значит, он прежде работал мясником? — спросил Фалькон. — Вам известно, где и когда?

— Я знаю только, что мясником был его отец, пока не лишился жизни.

— Лишился жизни? Что это значит? Он был убит или?..

— Этими словами Вега всегда говорил о смерти родителей. «Они лишились жизни». Он никогда не объяснял, а я не просил объяснений.

— Сколько лет было сеньору Веге?

— Пятьдесят восемь.

— То есть родился в сорок четвертом… через пять лет после окончания гражданской войны. Значит, ее они пережили, — задумчиво проговорил Фалькон. — Вы не знаете, когда они погибли?

— А это важно, инспектор? — спросил Васкес.

— Мы выстраиваем картину жизни жертвы. Если бы они, скажем, погибли в автокатастрофе, когда сеньор Вега был ребенком, это могло серьезно повлиять на его психику. Если их убили — совсем другое дело: в таком случае остаются вопросы, на которые нет ответа; в особенности если никто за это не поплатился. У человека может развиться некое стремление не то чтобы найти причину — это почти всегда не в его силах, — но доказать что-то самому себе. Понять, кто он есть в этом мире.

— Вам лучше знать, инспектор, — произнес Васкес не без затаенного намека. — Возможно, ваш личный опыт делает вас столь красноречивым в данном вопросе, но, извините, я не смогу помочь вам такого рода информацией. Наверняка остались записи…

— Сколько лет вы были знакомы? — спросил Кальдерон.

— С восемьдесят третьего года.

— Познакомились здесь… в Севилье?

— Он хотел купить участок земли. Это был его первый проект.

— А чем он занимался до того? — спросил Фалькон. — На доходы мясника много земли не купишь.

— Я не спрашивал. Он — мой первый клиент. Мне было двадцать восемь. Я боялся совершить ложный шаг, задать неуместный вопрос, которые могли бы лишить меня работы.

— Вам, получается, было все равно, кто он и откуда взялся? — спросил Фалькон. — А если б он вас обманул?.. Как вы познакомились?

— Он пришел в мою контору без рекомендаций, прямо с улицы. Вам, инспектор, вероятно, не известна эта особенность бизнеса, но без риска в нашем деле не обойтись. Если боишься рисковать — не заводи частную практику, работай себе на государство.

— Он говорил с акцентом? — спросил Фалькон, игнорируя намек.

— Он говорил как андалузец, но не так, как если бы там родился. Он жил за границей. Я знаю, например, что он говорил на американском английском.

— Вы не спрашивали о его прошлом? — уточнил Фалькон. — Я имею в виду за ужином или за пивом, а не в комнате для допросов.

— Послушайте, инспектор, меня интересовали только деловые проекты этого парня. Я не собирался на нем жениться.

Судебный медик просунул голову в дверь и объявил, что идет наверх осматривать тело сеньоры Веги. Кальдерон пошел с ним.

— Сеньор Вега был женат, когда вы познакомились? — спросил Фалькон.

— Нет, — ответил Васкес. — Бракоразводного процесса не было, хотя он, кажется, представил свидетельство о смерти предыдущей жены. Вам нужно спросить родителей Лусии.

— Когда они поженились?

— Восемь… десять лет назад, примерно так.

— Вас приглашали?

— Я был его testigo.[3]

— Доверенное лицо во всех отношениях, — пробормотал Фалькон.

— Так на какие мысли навело вас хобби моего клиента? — спросил Васкес, желая снова направлять разговор.

— Его родители «лишились жизни». Его отец был мясником, — ответил Фалькон. — Может быть, так Вега пытался сохранить память о нем.

— Не думаю, что он настолько любил отца.

— Так он все-таки позволял себе пускаться с вами в некоторые личные откровения?

— За последние… примерно двадцать лет я подсобрал кое-какие обрывки информации. В частности, узнал, что отец был строг со своим единственным сыном. В качестве наказания заставлял его работать в холодном магазине в одной рубашке. Рафаэль страдал от плечевого артрита и приписывал его тем давним процедурам закаливания.

— Есть еще один вариант объяснения: необычное хобби давало ему ощущение контроля. Не только потому, что он был мастером этого дела, но и потому, что ему удавалось превращать огромные, непригодные к использованию глыбы в небольшие части, детали, удобные в употреблении, — сказал Фалькон. — Это работа строителя. Он берет громоздкие, сложные архитектурные проекты и раскладывает их на группы работ с применением стали, бетона, кирпичей и цемента.

— Полагаю, те несколько человек, что знали про хобби, считали его более… зловещим.

— Идея городского бизнесмена, прорубающегося к хребту мертвого зверя? — произнес Фалькон. — Полагаю, это несколько зверское отношение к работе.

— Многие люди, имевшие дела с сеньором Вегой, думали, что знают его, — сказал Васкес. — Он понимал, как заставить людей работать, и научился очаровывать. У него было чутье на силу человека и его слабости. Он заставлял мужчин чувствовать себя интересными и влиятельными, а женщин — красивыми и загадочными. Просто невероятно, насколько хорошо это срабатывало! Некоторое время назад я понял, что не знал его… совершенно. То есть он доверял мне, но только дела, а не собственные мысли.

— Вы были свидетелем на его свадьбе, это чуть больше, чем деловые отношения.

— Видите ли, в его отношениях с Лусией имелся деловой аспект… а точнее, в отношениях с родителями Лусии.

— У них была земля? — спросил Фалькон.

— Он сделал их очень состоятельными людьми, — кивнув, ответил Васкес.

— И не слишком интересующимися его загадочным прошлым?

— Поверьте, роль шафера на свадьбе не предполагает настолько уж близких отношений… Уверен, вам надо побеседовать с родителями Лусии, — убедительно проговорил Васкес.

— А как он относился к сыну, Марио?

— Сына он любил. Ребенок был очень важен для него.

— Кажется странным, что Вега так поздно завел семью. Ведь ему было уже за пятьдесят, не так ли?

Молчание. Было почти воочию видно, как Васкес тасует свои адвокатские мысли.

— Здесь я вам не помощник, инспектор, — сказал он.

— О чем же вы так серьезно задумались?

— Вспомнил о смерти его первой жены. Перебирал в памяти кое-какие разговоры.

— Вы познакомились, когда ему было почти сорок. У него хватало денег на покупку земли.

— Занимать тоже пришлось.

— Все равно, человек его возраста с такими деньгами, как правило, имеет семью.

— Видите ли, он никогда не говорил о своей жизни, о той ее части, что прошла до нашего с ним знакомства.

— Не считая рассказа о его отце-мяснике.

— Этот факт всплыл лишь потому, что нужно было получить разрешение на строительство комнаты-кладовой, когда он реконструировал дом. Я видел чертежи. Мне нужны были объяснения.

— Когда это было?

— Двенадцать лет назад, — сказал Васкес. — Но он не поведал всей истории своей семьи. Так, эпизоды. Никакого серьезного обсуждения.

Фелипе, старший из двух криминалистов, просунул голову в дверь.

— Инспектор, вы не могли бы сейчас к нам подойти?

Фалькон кивнул. Васкес передал ему визитку, ключи от дома и сказал, что пробудет в Севилье еще как минимум неделю — до отпуска в августе. Направляясь к выходу, он попросил Фалькона открыть дверь в другом конце мясницкой комнаты. Она вела в гараж, где стоял совершенно новый серебристый «ягуар».

— Его доставили только на прошлой неделе, инспектор, — сказал Васкес. — До свидания.

Фалькон присоединился к экспертам, возившимся в кухне. Фелипе наблюдал, как Хорхе исследует ножки кухонной мебели.

— Что у нас есть? — спросил Фалькон.

— Пока ничего, — ответил Фелипе. — Пол недавно вытерли.

— А рабочие поверхности?

— Нет, они все в отпечатках. Только пол, — сказал Фелипе. — Надо думать, с литром жидкости для труб в животе он довольно долго бился в конвульсиях. У вас, инспектор, не было камней в желчном пузыре?

— Бог миловал, — отозвался он, уловив отблеск ужаса в глазах Фелипе. — Разве не говорят, что это лучше всего позволяет мужчинам понять, как больно рожать?

— Я сказал об этом жене, но она напомнила, что оба ребенка весили почти по четыре кило, а желчный камень — примерно девять граммов.

— Среди мучеников редко встретишь сострадание, — сказал Фалькон.

— Во время приступов я как безумный метался по полу в ванной. Там повсюду можно было найти отпечатки.

— Следы пальцев на бутылке есть?

— Один комплект, очень четкий и явный… что тоже странно. Никогда бы не подумал, что сеньор Вега сам покупает себе жидкость для очистки труб. Тут должны быть чьи-нибудь еще отпечатки.

— Туда, видимо, подмешали кое-что покрепче, какой-то яд, или он, помимо этого пойла, принял таблетки. Обычный очиститель подействовал бы не сразу, так ведь?

— Странный способ, если хотите знать мое мнение, — подал голос Хорхе, оторвавшись от изучения кухонной мебели.

— Думаю, слово «странный» относится ко всему, что мы здесь увидели, — сказал Фалькон.

— Да, место преступления выглядит как-то… неправильно, — подтвердил Фелипе.

— Я еще подумал, что оно чудное, — добавил Хорхе.

— То есть ничего определенного? — уточнил Фалькон.

— С этими местами преступления всегда так, — сказал Фелипе. — Важно то, что не обнаружено. Я только взглянул на пол, сразу понял: «Нет, это мне ничего не даст».

— Ты слышал про записку?

— Бред, — сказал Хорхе. — «…растворены в воздухе, которым вы дышите…» О чем это?

— Звучит абстрактно, — сказал Фалькон.

— А эти дела с одиннадцатым сентября? — спросил Хорхе. — Мы далеко от Нью-Йорка.

— Он, наверное, финансировал Аль-Каиду, — ухмыльнулся Фелипе.

— Не шути с этим, — предупредил Хорхе. — В наше время все возможно.

— Я знаю только, что тут все неправильно, — сказал Фелипе. — Не настолько, чтобы не верить в самоубийство, но достаточно, чтобы возникли подозрения.

— А бутылка тоже лежала неправильно? — спросил Фалькон.

— На его месте я бы выпил и швырнул ее об стену, — сказал Хорхе. — Здесь везде должны быть капли.

— А их нет, разве что там, где лежит бутылка, в метре от тела.

— Но капли есть?

— Да, они вытекли из горлышка.

— А между телом и бутылкой?

— Нет, — сказал Фелипе. — Что тоже странно, но не… невозможно.

— Он ведь мог кататься по полу, стирая все следы и капли халатом?

— Да-а, — неуверенно протянул Фелипе.

— Фелипе, выдай какую-нибудь гипотезу. Знаю, ты терпеть этого не можешь, но все-таки предложи что-нибудь.

— Мы здесь имеем дело только с фактами, — сказал Фелипе. — Потому что только факты принимают к рассмотрению в суде. Правильно, инспектор?

— Давай, Фелипе.

— Нет, лучше я скажу, — начал Хорхе, поднимаясь на ноги. — Все мы знаем, чего не хватает на этом месте преступления… — действующего лица. Или лиц. Мы не знаем, что они сделали, не знаем, насколько велика их вина. Одно мы знаем точно: здесь кто-то был.

— Итак, у нас есть призрак, — сказал Фалькон. — Кто-нибудь верит в призраков?

— Вообще-то их без большой радости принимают к рассмотрению в суде, — вздохнул Фелипе.

3

Среда, 24 июля 2002 года

Консуэло Хименес открыла дверь Хавьеру Фалькону и провела его по коридору в угловую гостиную с видом на ухоженный газон. Зелень лужайки казалась свинцовой в солнечном свете, стирающем краски. Вода в голубом бассейне с ожерельем из белой плитки плескалась о стены своего узилища, бросая блестящие блики на садовый домик, крыша и стены которого были увиты пурпурными бугенвиллиями.

Фалькон стоял у раздвижных дверей, сцепив руки за спиной, и чувствовал себя до неловкости официальным. Консуэло, одетая в узкую шелковую кремовую юбку и блузку в тон, присела на диван. Оба были напряжены, но чувствовали себя на удивление уютно в обществе друг друга.

— Вам нравятся бугенвиллии? — спросила она.

— Да, — не задумываясь, ответил Фалькон. — Они дарят мне надежду.

— Мне они начинают казаться какими-то пошлыми.

— Возможно, здесь, в Санта-Кларе, их слишком много, — сказал Фалькон. — А в обрамлении оконных рам они кажутся картиной без сюжета.

— Могу нанять мужчину, чтобы он все время нырял голым в бассейн, и называть это — мой «Повеса» работы Хокни,[4] — сказала она. — Налить вам что-нибудь? Я сделала чаю со льдом.

Фалькон кивнул и посмотрел вслед Консуэло, направившейся в кухню. Подтянутая фигура, стройные ноги — у него прямо кровь вскипела при взгляде на ее соблазнительные формы. Чтобы отвлечься, он осмотрел комнату. На стене висела единственная картина — большой вишневый холст, перечеркнутый по диагонали расширяющейся синей полосой. На столе и на буфете он заметил фотографии детей, групповые и одиночные. Кроме кресла и темно-синего дивана, стоящего перпендикулярно стене, в комнате почти ничего не было. Фалькон снова посмотрел на спокойный сад, думая, что она неспроста упомянула Хокни, чья выставка не так давно проходила в Лос-Анджелесе: этот район, постоянно озаренный солнечным светом, напоминает скорее Калифорнию, чем Андалузию.

Консуэло Хименес протянула Хавьеру чай со льдом и указала на кресло. Сама села на диван, откинувшись на спинку и покачивая ногой; сандалия свисала с пальцев.

— Здесь так тихо. Даже не верится, что мы в Испании, — сказал Фалькон.

Они немного посидели в тишине — ни звуков проезжающих машин, ни звона церковных колоколов, ни свиста и хлопков на улицах.

— Двойные стеклопакеты, — наконец объяснила она. — У меня в ресторанах всегда шумно. Там я проживаю свою испанскую жизнь, так что когда я здесь, это как… жизнь после жизни. При вашей-то работе вы, очевидно, меня понимаете.

— Сейчас предпочитаю быть в гуще событий, — сказал Фалькон. — Я отбыл свой срок в чистилище.

— Уверена, тишина в огромном доме вашего отца… То есть не отца… Простите.

— Я до сих пор думаю о Франсиско Фальконе как об отце. Этой привычке сорок семь лет, я не смог ее побороть.

— Вы изменились, старший инспектор.

— Мне кажется, нам уже пора перейти на «ты»[5] и называть друг друга по имени.

— Ты сменил стиль.

— Постригся. Отказался от костюмов. Отказался от некоторых правил.

— Стал не такой напористый, — отметила она.

— Все такой же! Просто я понял, что людям эта черта не нравится, и стараюсь ее скрывать. Научился удерживать на лице улыбку.

— Мама одной моей подруги с детства учила ее: «Ни минуты без движения, ни секунды без улыбки!» На окружающих это действует, — сказала Консуэло. — Мы живем в такое время: легкая улыбка, легкий разговор. Когда в последний раз ты вел с кем-нибудь серьезную беседу, Хавьер?

— Я только их и веду.

— Сам с собой разговариваешь?

— И еще раз в неделю посещаю психоаналитика.

— Разумеется, после всего, что ты пережил! — посочувствовала она. — Но ведь это не настоящая беседа, правда?

— Тут ты права. Иногда это абсурдное потакание своим слабостям, в остальных случаях — рвотное средство.

Консуэло взяла со стола сигареты, прикурила и откинулась на спинку дивана.

— Я зла на тебя, — сказала она, махнув в его сторону сигаретой. — Ты мне не звонил, а ведь мы собирались вместе поужинать… помнишь?

— Ты переехала.

— То есть ты пытался?

— У меня времени совсем не было, — сказал он, улыбаясь.

— На меня улыбки не действуют. Мне известно, что это значит. Придется тебе освоить пару новых приемов.

— Знаешь, столько всего навалилось!

— Ты лечение имеешь в виду?

— Да, и еще у меня юридические проблемы с Мануэлой. Моей сводной сестрой.

— Она жадная, насколько я помню.

— Ты, я вижу, в курсе всех подробностей скандала.

— Я не знала бы их только в том случае, если б на год впала в кому, — улыбнулась она. — Так чего же хочет Мануэла?

— Денег. Она хотела, чтобы я написал книгу о своей жизни с Франсиско, о его дневниках и о том, как я вел расследование убийства, из-за которого все раскрылось. Или чтобы я поработал с ее дружком-журналистом, который напишет книгу за меня. Я отказался. Она разозлилась. Теперь старается доказать, что я не имею прав на дом Франсиско Фалькона, что я ему не сын… Ты знаешь, как это бывает.

— Ты должен с ней бороться.

— Нелегко это. У нее голова иначе устроена. Она мыслит как Франсиско. Возможно, поэтому он ее никогда не любил, — объяснил Фалькон. — Она интриганка и специалист в области общественных отношений, что в сочетании с ее энергией, амбициями и кошельком — убийственная комбинация.

— Я заплачу за ужин.

— Ты меня обижаешь. Не настолько все плохо. Финансовые трудности — это маячащий на заднем плане жизни довесок к остальным неурядицам.

— Тем более полезна порция развлечений на переднем плане жизни, Хавьер, — сказала она. — Этот твой брат, скотовод Пако, хоть чем-то помогает?

— Отношения у нас ровные. Но помочь мне не в его власти. Мануэла и им тоже вертит: она ведь ветеринар. Одно слово о возможной угрозе коровьего бешенства в стаде — и ему конец.

— Ты на редкость рассудителен.

— Спасибо, — поблагодарил он, решив не упоминать, что это скорее всего сказывается действие лекарств.

— Я продолжаю считать, что тебе необходимо развлечься.

Молчание. Фалькон постукивал по блокноту. Консуэло покорилась неизбежному, выдохнув с дымом наполнившую ее грудь печаль.

— Задавайте вопросы, старший инспектор, — обреченно проговорила она, поманив его к себе.

— Ты можешь все же называть меня Хавьер.

— Что ж, Хавьер, кое-чему ты все же научился.

— Например?

— Как успокоить человека… вернее, как успокоить подозреваемого перед допросом.

— Думаешь, ты подозреваемая? — спросил он.

— Думаю, я — та, кто может оживить развитие отношений следователь — подозреваемый, — сухо произнесла она.

— Откуда ты знаешь, что это было убийство?

— А почему ты здесь, Хавьер?

— Я расследую любую смерть, произошедшую не по естественным причинам.

— Рафаэль умер от сердечного приступа? — Фалькон покачал головой. — Значит, это убийство.

— Или самоубийство по сговору.

— По сговору? — повторила она, вытаскивая очередную сигарету. — Что за сговор?

— Мы нашли сеньору Bегу наверху, она задушена подушкой.

— О, боже! — вскрикнула Консуэло, оглядываясь через плечо. — Марио, бедняжка!

— Сеньор Вега выпил литр жидкости для прочистки труб, разбавленной чем-то или отравленной, либо перед этим он принял таблетки. Придется подождать отчета судебного медика.

— Поверить не могу.

— Значит, ты не думаешь, что Вега был способен на самоубийство?

— Казалось, он так любит жизнь! Его работа, семья… Марио он просто обожал. Только что купил новую машину. Они собирались ехать отдыхать…

— Сеньор Вега был дома, когда ты звонила насчет Марио вчера вечером?

— Я говорила с Лусией. Мне показалось, он дома, но точно я не знаю.

— Куда они собирались поехать? — спросил Фалькон.

— Обычно они ездили в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, но в этот раз решили, что Марио достаточно большой, сняли дом в Ла-Холле возле Сан-Диего. Собирались сводить его в аквапарк и в Диснейленд.

— Во Флориду ехать было бы ближе.

— Для Лусии там слишком сыро, — пояснила она, наконец-то прикурила и покачала головой, глядя в потолок. — Кто может представить, что творится в головах других людей?

— Его адвокат ничего не говорил об этой поездке.

— Адвокат мог не знать. Рафаэль был из тех, кто четко разграничивает сферы своей жизни. Адвокату положено знать все о проблемах бизнеса, он не должен интересоваться семейными делами. Про отдых я узнала от Лусии.

— Значит, он любил держать все под контролем?

— Как большинство успешных бизнесменов.

— Вы познакомились через Рауля?

— Рафаэль очень поддержал меня, когда Рауля убили.

— Он разрешал Марио оставаться у тебя на ночь.

— Мои дети ему тоже нравились.

— Марио часто у вас ночевал?

— Не реже раза в неделю. Чаще всего в выходные, когда я посвободней, — ответила она. — Единственное, чего он не позволял Марио, это залезать в бассейн.

— Удивительно, что у сеньора Веги не было бассейна.

— Был, но Рафаэль его засыпал и заложил дерном. Он их не любил.

— Кто-нибудь еще знал, что Марио ночует у тебя?

— Да все соседи — у мальчишек ведь шумные игры, — усмехнулась Консуэло. — По-моему, Хавьер, копаться в таких мелких деталях ужасно утомительно, а?

— Знаешь, именно повседневные мелочи позволяют узнать, как люди жили на самом деле. Из маленьких деталей складывается общая картина, — сказал он. — Раньше мне действительно это казалось скучноватым, но теперь, как ни странно, я нахожу такую работу увлекательной.

— С тех пор как начал жить заново?

— Что, прости?

— О… я не хотела быть бестактной.

— Я и забыл о твоей вечной иронии… это ведь в твоем духе, не так ли, донья Консуэло?

— Без «доньи» можешь обойтись, Хавьер, — сказала она. — Тебе ирония не к лицу. И прости. Это была мысль, которую не следовало озвучивать.

— Чего только не думают про меня люди! Эта история сделала меня притчей во языцех. Повезло еще, что людям хочется задать сразу так много вопросов и они не знают, с чего начать.

— Я всего лишь хотела подчеркнуть, что прекрасно понимаю твое пристальное отношение к деталям. Когда рушится основа жизни, повседневные мелочи и впрямь приобретают особое значение. Они не дают всему рассыпаться, — задумчиво проговорила Консуэло. — Мне самой пришлось многое перестраивать со времени нашей последней встречи.

— Новая жизнь, новый дом… новый любовник? — спросил он.

— Я это заслужила, — ответила она.

— Спрашивать — моя работа.

— Это личный интерес или просто вопрос в ходе следствия?

— Скажем так: и то и другое.

— У меня нет любовника, и… если ты к этому подводил, я не интересовала Рафаэля.

Фалькон прокрутил ее слова в голове и не уловил никакого подтекста.

— Вернемся к мелочам, — сказал он. — В котором часу ты говорила с сеньорой Вегой?

— Около одиннадцати. Сказала, что уложила Марио и он заснул. Обычный разговор двух матерей, вот и все.

— Он длился не дольше обычного?

Глаза Консуэло наполнились слезами, она поморгала. Губы сжали сигарету. Она выдохнула дым и с трудом сглотнула.

— Такой же, как всегда, — сказала она.

— Она не хотела поговорить с мальчиком или…

Консуэло наклонилась вперед, уперлась локтями в колени и всхлипнула. Фалькон поднялся, подошел к ней и протянул платок. Он погладил ее по спине.

— Мне жаль, — сказал он. — Из мелочей составляется общая картина…

Он взял у нее сигарету и загасил в пепельнице. Консуэло успокоилась. Фалькон вернулся в кресло.

— После смерти Рауля я начинаю нервничать каждый раз, как речь заходит о детях.

— Должно быть, твоим детям было тяжело.

— Однако они удивительно быстро пришли в себя. Похоже, я переживаю их потерю острее, чем они сами. Скорбь выбирает странные пути, — сказала она. — Я стала постоянно жертвовать деньги детям, осиротевшим из-за СПИДа в Африке, детям, которых эксплуатируют в Индии и на Дальнем Востоке, бездомным детям в Мехико и Сан-Пауло, на реабилитацию мальчиков-солдат… Не знаю почему, но остановиться не могу.

— Разве Рауль не оставил какие-то деньги фонду помощи бездомным детям?

— Думаю, он не только деньги оставил. Там было что-то посерьезней.

— Деньгами заглаживал вину… за Артуро? Его сына, которого украли и не нашли…

— Не начинай снова, — попросила она. — Я и так забыть об этом не могу.

— Ладно. Тогда продолжим. У Лусии ведь в Мадриде сестра? Она сможет присмотреть за Марио?

— Да, у нее двое детей, один — ровесник Марио. Я буду по нему скучать, — пожаловалась она. — Это ужасно — потерять отца, но потерять еще и мать — невыносимо, особенно в таком возрасте.

— Ты приспосабливаешься, — сказал Фалькон, чувствуя боль собственных переживаний. — Принимаешь любовь, от кого бы она ни исходила. Инстинкт выживания недооценивают.

Они смотрели друг на друга, каждый думал: каково это — жить без родителей? Затем Консуэло вышла в ванную. Раздался шум воды. Фалькон, чувствуя себя опустошенным, откинулся на спинку кресла. Он должен был найти силы, чтобы работать дальше. Как отыскать способ держаться на расстоянии от переживаний и чувств людей, в жизнь которых он вторгался?

— Так что, по-твоему, произошло ночью в доме Вега? — спросила Консуэло. Она вернулась в комнату, приведя лицо в порядок.

— Похоже, сеньор Вега задушил жену, а после покончил с собой, выпив бутылку жидкости для прочистки труб, — сказал Фалькон. — Позже будет установлена официальная причина смерти. Если все произошло именно так, мы должны найти частицы подушки под ногтями сеньора Веги… те детали, которые всегда дают нам…

— А если не найдете?

— Тогда придется копнуть глубже, — вздохнул Фалькон. — Мы и так… озадачены.

— А новая машина? А то, что он собирался ехать отдыхать?

— Самоубийцы редко афишируют свои намерения. Ведут себя как обычно. Подумай, сколько раз ты слышала, как родственники самоубийцы говорят: «Но он казался таким спокойным и нормальным». Это потому, что человек принимает решение и наконец-то обретает покой. Нет, нас озадачил способ и странная записка.

— Он написал предсмертную записку?

— Не совсем. У него в кулаке был клочок бумаги, на котором по-английски написано: «…растворены в воздухе, которым вы дышите с одиннадцатого сентября и до скончания…» Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Слова ничего не объясняют, верно? — произнесла она. — Почему одиннадцатое сентября?

— Один из криминалистов сказал, что Вега, возможно, финансировал Аль-Каиду, — ответил Фалькон. — Шутка, конечно.

— Хороша шутка… Да разве нас сейчас нельзя заставить поверить во что угодно?

— Тебе хоть когда-нибудь казалось, что сеньор Вега не в себе?

— Рафаэль выглядел абсолютно нормальным, — сказала Консуэло. — Это Лусия была не в себе. Вечные депрессии, приступы маниакально-навязчивых состояний. Ты видел еегардероб?

— Много туфель.

— Многие одного цвета и фасона, как и платья. Когда ей что-то нравилось, она покупала сразу по три штуки. Сидела на лекарствах.

— Значит, в критический момент Вега, судя по твоему описанию его характера, не стал бы обращаться к кому-то вне семьи, а поговорить с женой не было возможности.

— Работа в ресторане научила меня не судить о чужой жизни по внешним проявлениям. В семьях, даже в самых безумных, есть свои способы общения, некоторые малопривлекательны, но действенны.

— А какой была атмосфера в их доме? Ты же бывала у них, что-то замечала?

— Да, но третья сторона всегда меняет отношения. Люди начинают вести себя как подобает.

— Это наблюдение конкретное или обобщенное?

— Я говорю о конкретной ситуации, но и в общем оно тоже годится, — сказала она. — Ты, я вижу, второй раз пытаешься намекнуть, что у меня могла быть связь с сеньором Вегой.

— Разве? — удивился Фалькон. — Нет, это не намек. Но согласись: если атмосфера в семье гнетущая, муж вполне мог завести любовницу. А это могло бы изменить отношения и ситуацию в семье.

— Не для Рафаэля, — сказала она, качая головой. — Он другой.

— А кто «такой»?

Консуэло вытряхнула из пачки еще одну сигарету и прикурила.

— Твой инспектор Рамирес, например, — сказала она. — Кстати, где он?

— Повез дочку на какое-то медицинское обследование.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Они не знают. Но ты права насчет Рамиреса, он всегда был ходоком… укладывал волосы ради судейских секретарш.

— Возможно, работа научила его распознавать женскую уязвимость, — сказала она. — Вот еще одно определение подобного типа мужчин.

— А сеньор Вега был мясник.

— Вот именно. Ты сам все сказал. Такое хобби не вяжется с любовью: «Хочешь посмотреть мои последние разрезы?»

— Что ты об этом думала?

— Я этим пользовалась. У него всегда было отличное мясо, вкуснее, чем у других мясников. Почти все стейки в моем ресторане нарезаны Рафаэлем.

— А с точки зрения психологии?..

— Это наследственность. Думаю, ничего больше. Будь его отец плотником…

— Ну, мебель сколачивать в свободное время — это понятно. Но разделка туш?..

— Лусию от этого в дрожь бросало, впрочем… она была чрезмерно чувствительна.

— Она была брезглива, помимо всего прочего?

— Брезглива, нервозна, подавлена, страдала бессонницей. Принимала по две таблетки снотворного за ночь. Одну — чтобы уснуть, и вторую — когда просыпалась в три-четыре утра.

— Пуленепробиваемые окна, — сказал Фалькон.

— Она могла спать только в полной тишине. Дом практически герметичен. Стоит зайти внутрь, и ты теряешь представление о внешнем мире. Неудивительно, что она была слегка не в себе. Иногда Лусия открывала дверь, и я невольно ожидала, что меня снесет воздушной волной, как если бы внутри давление было намного выше.

— Веге с ней было не слишком весело, — заметил Фалькон.

— Ты опять о своем, Хавьер. В третий раз. Лусия была человек сложный. С помощью материального и банального она не давала своей жизни развалиться. Даже Марио временами ее утомлял, вот почему она так радовалась, когда он приходил сюда. Но это не значит, что ребенок не был смыслом ее жизни.

— А как сеньор Вега вписывался в семью?

— Не думаю, что они ждали ребенка. Я их тогда нечасто видела, но припоминаю, что это было потрясением, — сказала она. — В любом случае, с появлением ребенка брак меняется. Может статься, Хавьер, однажды ты сам это узнаешь.

— Ты притворяешься, будто не понимаешь, что я делаю, но знаешь: по-другому нельзя. Я должен искать слабые и уязвимые стороны в этой ситуации, — объяснил Фалькон и даже сам себе показался чересчур сентиментальным. — Возможно, мои вопросы ужасны, но в двойном убийстве, замаскированном под самоубийство, хорошего мало.

— Ничего, Хавьер, я выдержу, — сказала Консуэло. — Несмотря на притягательность отношений следователь — подозреваемый, я бы предпочла, чтобы ты исключил меня из их числа с помощью любых ужасных вопросов. У меня хорошая память, и мне не понравилось быть обвиняемой в убийстве Рауля.

— Это только предварительное расследование. Я надеюсь получить проверенные факты, которые подкрепят подозрение о том, как умерли супруги Вега. Так что мы еще встретимся.

— Жду с нетерпением.

— Как ты попала во двор дома?

— Лусия сказала мне код, при помощи которого открываются ворота.

— Кто-нибудь еще его знал?

— Горничная. Возможно, Сергей. Постой… Не уверена, но, кажется, сад Крагмэнов примыкает к саду Веги, и там есть калитка, так что они могли пройти. Насчет Пабло Ортеги — не знаю.

— А этот Сергей? — спросил Фалькон. — Ты сказала, он русский или украинец. Это немного необычно.

— Даже ты должен был заметить, сколько здесь в последнее время приезжих из Восточной Европы, — возразила Консуэло. — Вероятно, это неправильно, но люди предпочитают их марокканцам.

— Что ты знаешь про Маделайн Крагмэн?

— Она по-американски дружелюбна… с ходу.

— То же можно сказать о севильцах.

— Возможно, поэтому каждый год к нам приезжает столько американцев, — отозвалась Консуэло. — Впрочем, я не жалуюсь.

— Она привлекательна.

— Тебя послушать, так дела Рафаэля шли хорошо, как никогда, — сказала она. — Что ж, все считают Маделайн Крагмэн привлекательной, даже ты, Хавьер. Я видела, как ты на нее смотрел.

Фалькон покраснел, как пятнадцатилетний подросток, ухмыльнулся и заерзал. Консуэло горько улыбнулась.

— Мэдди осознает свою власть, — сказала она.

— То есть она — роковая женщина местного масштаба? — спросил Фалькон.

— Я пытаюсь ее потеснить, — улыбнулась Консуэло. — Но у нее преимущество в несколько лет… Шучу! Видишь ли, Мэдди знает, что мужчины тают в ее присутствии. Она изо всех сил старается не обращать внимания. Что остается девушке, если все: от газовщика и торговца рыбой до судебного следователя и старшего инспектора отдела по расследованию убийств, по всей видимости, — в ее присутствии не в состоянии совладать с нижней челюстью?

— А что представляет собой сеньор Крагмэн?

— Он старше. Они давно женаты.

— Ты знаешь, чем они здесь заняты?

— Отдыхают от американской жизни. Он работает на Рафаэля. Разрабатывает или разрабатывал несколько его проектов.

— Они решили отдохнуть после одиннадцатого сентября?

— Крагмэны уже были здесь, когда это случилось. Раньше жили в Коннектикуте, он работал в Нью-Йорке, думаю, они просто устали…

— Дети есть?

— Кажется, нет.

— Они посещали вместе с вами какие-нибудь вечеринки? Общественные мероприятия?

— Да… и Рафаэль тоже.

— Но без Лусии?

— Она почти никогда не выбиралась на люди.

— Ты что-нибудь заметила?

— Уверена, Рафаэль был не прочь переспать с Мэдди, потому что такая мысль бродит при виде нее в голове каждого мужчины, но не думаю, что это произошло.

Наверху раздался громкий рев, жуткий вопль боли. Консуэло выпрямилась и вскочила на ноги. Фалькон выбрался из кресла. Это был Марио — он бежал вниз по лестнице в шортах и рубашонке, руки на отлете от хрупкого тельца, голова запрокинута, глаза закрыты, рот разинут в крике. В памяти Фалькона возникла знаменитая военная фотография вьетнамской деревни, выжженной напалмом, только в центре композиции теперь была не голая вьетнамская девчушка, бегущая по дороге, а мальчик: черная дыра распахнутого рта наполнена ужасом.

4

Среда, 24 июля 2002 года

На фотографии в паспорте Мартин Крагмэн был снят без бороды и выглядел на свой возраст — пятьдесят семь лет. Теперь, с бородой, седой и нестриженой, он казался почти стариком. К Маделайн Крагмэн жизнь отнеслась благосклонней: в тридцать восемь лет она выглядела так же, как на фотографии, сделанной в тридцать один. По виду он годился ей в отцы, и немало мужчин предпочли бы именно такой вариант их отношений.

Марти Крагмэн был высоким и поджарым, чтобы не сказать тощим. Крупный нос с узкой, как лезвие, переносицей. Близко и глубоко посаженные глаза смотрели из-под косматых бровей, которые жена уже не пыталась приводить в порядок. Он был похож на человека, страдающего бессонницей. Пил густой эспрессо из хромированной кофеварки, чашку за чашкой. Одевался Марти неофициально. Рубашка из марлевки в синюю полосу выпущена поверх потертых синих джинсов. На ногах — уличные сандалии. Марти сидел, закинув ногу на ногу, и держался руками за голень, как будто тянул на себя весло. Он превосходно говорил по-испански с легким мексиканским акцентом.

— Молодость провел в Калифорнии, — отвечал он на вопрос Фалькона. — Беркли, инженерное дело; затем несколько лет жил в Нью-Мехико — занимался живописью в Таосе, ездил в Центральную и Северную Америку. Тогда выучил испанский, но он далек от классического.

— В конце шестидесятых? — спросил Фалькон.

— И в семидесятых. Я был хиппи, пока не открыл для себя архитектуру.

— Вы знали сеньора Вегу до того, как приехали сюда?

— Нет. Мы познакомились через агента по недвижимости, который снимал для нас дом.

— У вас была работа?

— В то время нет. Все получилось легко и быстро. Нам повезло познакомиться с Рафаэлем в первые недели. Мы поговорили, он слышал о некоторых моих проектах в Нью-Йорке и предложил на него поработать.

— Марти очень повезло, — сказала Маделайн, как будто в противном случае она бы упорхнула из клетки.

— То есть сюда вы приехали, ничего заранее не планируя?

Маделайн сменила белые льняные брюки на широкую юбку до колен, которая раскинулась по креслу из кремовой кожи. Она то и дело закидывала ногу на ногу, затем меняла их местами, и Фалькон, сидевший как раз напротив, каждый раз смотрел на ее ноги и злился на себя. При каждом движении грудь Маделайн колыхалась под синей шелковой майкой. Голубые жилки пульсировали под белой кожей, словно бы посылая в каждый уголок комнаты гормональные импульсы. Марти всего этого не замечал. Он не смотрел на жену и не реагировал на ее слова. Когда она говорила, взгляд Марти оставался прикован к Фалькону. Тот не знал, куда девать глаза, поскольку вся комната превратилась в зону повышенного сексуального давления. В сплошную эрогенную зону, черт бы побрал все на свете!

— Моя мама умерла и оставила мне деньги, — рассказывала Мэдди. — Мы подумали, что отдохнем и немного поживем в Европе… навестим места, где проводили медовый месяц: Париж, Флоренцию, Прагу. Но мы поехали в Прованс, а потом Марти приспичило увидеть Барселону… посмотреть, наконец, кто такой этот Гауди. Дальше — больше. Мы оказались здесь. Севилья проникает тебе в кровь. Вы родились в Севилье, старший инспектор?

— Не совсем, — сказал он. — Когда все это случилось?

— В марте прошлого года.

— Вы отдыхали от чего-то конкретного?

— Всего лишь от скуки, — ответил Марти.

— Сеньора Крагмэн, смерть вашей матери… была внезапной?

— У нее обнаружили рак, она умерла через десять недель.

— Сочувствую, — сказал Фалькон. — А почему вам наскучило в Америке, сеньор Крагмэн?

— Если хотите, можете звать нас Мэдди и Марти, — вмешалась Маделайн. — Мы предпочитаем свободный стиль.

Ее идеально белые зубы мелькнули в улыбке за огненно-красными губами и тут же скрылись.

Мэдди обхватила пальцами кожаные подлокотники кресла и снова скрестила ноги.

— Мне наскучила работа, — сказал Марти. — Работа, которой я занимался.

— Вовсе нет, — сказала она, их взгляды впервые встретились.

— Она права, — сказал Марти, медленно поворачиваясь к Фалькону. — Зачем бы я стал работать здесь, если работа так уж надоела? Мне наскучила жизнь в Америке. Я просто не думал, что вам интересно. Эта деталь не поможет узнать, что случилось с Вегой.

— Мне все интересно, — отозвался Фалькон. — У большинства убийств есть мотив…

— Убийство? — перебила его Мэдди. — Но офицер у ворот сказал, что это самоубийство.

— Может, и так, — сказал Фалькон. — А может, и не так. Но ведь и самоубийство должно иметь причины, значит, мне интересны мотивы поступков каждого, кто знал… покойных. Поступки могут многое объяснить.

— Что? — спросила Мэдди.

— Состояние психики. Степень счастья и разочарования, злости и радости, любви и ненависти. В общем, сильные эмоции, которые движут событиями и рушат жизни.

— По манере говорить этот парень не похож на копа, — по-английски обратился к жене Марти.

Мэдди смотрела на Фалькона, вглядывалась в его черты. Не иначе как он ей кого-то напоминает, подумал инспектор.

— Что было настолько плохо в Америке? Что заставило вас уехать? — спросил Фалькон.

— Я не сказал, что было плохо, — ответил Марти, напрягая плечи, словно стоял на старте олимпийского финала по гребле — Мне просто наскучила повседневная рутина.

— Скука — один из сильнейших стимулов, — сказал Фалькон. — От чего вы хотели уехать? Что искали?

— Порой американский стиль жизни означает существование в довольно замкнутом мире, — произнес Марти.

— Множество севильцев едва ли покидали Андалузию, не говоря уж про Испанию, — сказал Фалькон. — Не видят необходимости. И не считают, что с их замкнутым миром что-то неладно.

— Возможно, они не задаются этим вопросом.

— А зачем, если они живут в самом прекрасном месте на земле?

— Инспектор, вы когда-нибудь бывали в Америке?

— Нет.

— Почему? — спросил Марти возмущенно.

— Это величайшая страна мира! — заявила Мэдди, оживленная, радостная, ироничная.

— Не стану спорить, — проговорил Фалькон, на ходу обдумывая фразу. — Однако все, что я мог бы там искать, исчезло.

Марти смахнул букашку с подбородка. Он выглядел довольным.

— Что вы имеете в виду? — спросила Мэдди.

— То, что завораживало меня в детстве… все эти черно-белые фильмы сороковых и пятидесятых. Насмотревшись их, я и стал детективом.

— Вы были бы разочарованы. Те улицы, та жизнь, те ценности… мы от них ушли, — подтвердил Марти.

— Инспектор, вы сделали большую ошибку, — сказала Мэдди. — Для Марти Америка — любимая тема. Стоит нам оттуда уехать, и вдруг оказывается, что он больше ни о чем не хочет говорить. Он будит меня среди ночи, потому что должен немедленно поведать последнюю пришедшую ему в голову теорию. Милый, что там было сегодня ночью?

— Страх, — ответил Марти. Его темные глаза сверкали в глубоких глазницах, как тропические птицы, исчезающие в джунглях.

— Страх — вот основа американского общества, — монотонно проговорила Мэдди. — Свежая мысль. Увы, он считает, будто первый все это выдумывает.

— Ну, полагаю, после одиннадцатого сентября мир… — попытался свернуть тему Фалькон.

— Не только теперь, — сказал Марти. — Страх был всегда. Даже первооткрыватели американских земель, сильные и бесстрашные люди…

— Это очень интересно, — был вынужден перебить Фалькон. — И было бы увлекательно с вами побеседовать, но я, к сожалению, должен расследовать двойное убийство.

— Видишь, ему не так уж интересны твои теории, — поддела Мэдди, а Марти жестом попросил ее замолчать. — И кстати, инспектор, он все равно считает ее величайшей страной в мире, несмотря на…

— Когда вы в последний раз говорили с Вегой? — спросил Фалькон.

— Я говорил с ним вчера вечером, около семи, в офисе, — ответил Марти. — Деловая беседа, ничего личного. Он держался собранно, профессионально… как всегда.

— Вам известно о каких-либо финансовых трудностях, которые могли угнетать сеньора Вегу?

— Он все время находился под давлением. Такова природа строительного бизнеса. Много забот: здания, оборудование, материалы, рабочие, бюджет, деньги…

— А вы? — спросил Фалькон, оборачиваясь к Мэдди.

— Я? — рассеянно переспросила она, отвлекаясь от какой-то серьезной мысли.

— Когда вы в последний раз говорили с сеньором Вегой?

— Я не… Не могу сообразить, — сказала она. — Милый, когда это могло быть?

— Ужинали вместе на прошлой неделе, — напомнил он.

— Какими тогда были Веги?

— Рафаэль пришел один, — сказал Марти.

— Как обычно, — добавила Мэдди. — Лусия всегда в последний момент отказывалась. То ребенок, то еще что-нибудь. Она не любила эти наши ужины. Была сторонницей традиций. На ужин в чей-то дом ходят только к родственникам. Она считала, что это неудобно. Ей было не о чем говорить, разве что про Марио, а у меня детей нет, так что…

— Она была неврастеничкой, — сказал Марти.

— Как ладили сеньор Вега с женой?

— Он был очень ей предан, — сказал Марти.

— Означает ли это, что любви там больше не осталось?

— Любви? — спросила она.

Марти, кивая, смотрел на жену. Он словно хотел, чтобы Мэдди продолжала говорить, за них обоих отвечая на вопрос Фалькона.

— Инспектор, вы не считаете, что преданность — составляющая любви?

— Считаю, — сказал Фалькон. — Но вы, похоже, отделяете преданность от любви в целом, как будто это все, что осталось.

— Вам не кажется, инспектор, что такова природа брака… или любви? — спросила она. — Что со временем она разлагается, пыл и страсть изнашиваются, волнующий секс…

— Ради бога! — пробормотал Марти по-английски.

— …сила вашего интереса к тому, что говорит или думает другой, безумное веселье от пустяковых шуток, глубокое, безусловное восхищение красотой, умом, безоглядная вера…

— Да, — сказал Фалькон, внутри у него все сжималось, как бывало иногда на встречах с Алисией Агуадо. — Это правда…

Он вздохнул, быстро строча в блокноте какую-то галиматью, желая поскорее уйти.

— Итак, сеньора Крагмэн, на ваш взгляд, их брак был крепким?

— Я всего лишь заметила, что он был предан жене. Лусия — нездоровая и временами тяжелая в общении женщина, но она мать его ребенка, а это имело для Рафаэля большое значение.

Фалькон почувствовал себя увереннее, когда речь снова зашла о деле.

— Сеньор Вега предпочитал держать все под контролем? — спросил он.

— У него было четкое представление о том, как должны вестись дела, и очень дисциплинированный разум, — сказал Марти. — Я никогда не совал свой нос дальше, чем требовалось для моей работы. Он не пытался вовлечь меня в дела компании за рамками проекта. Он даже просил меня покинуть кабинет, если собирался говорить по телефону по поводу неизвестных мне дел. Для него была очень важна иерархия: как ему докладывают о делах, кто что сделал, порядок подчиненности. У меня нет собственного опыта, но его стиль руководства напоминал армейский, что неплохо для стройплощадки. Работа опасная — люди запросто могут погибнуть.

— И в жизни, — заметила Мэдди.

— Что? — спросил Марти.

— В жизни он тоже любил все контролировать. Садовника, свою семью, свое мясо, — сказала она, хлопнув рукой по колену.

— Тогда странно, что Вега приходил сюда ужинать, — заметил Фалькон. — На мой взгляд, такие люди предпочтут ресторан, если решатся довериться чужим рукам.

— Он понимал, что это американский обычай, — объяснил Марти.

— Ему у нас нравилось, — сказала Мэдди, пожимая плечами. Ничем не стесненная грудь качнулась под шелковой тканью. Она поставила ноги бочком и потирала их одну о другую, словно усмиряла зуд.

«Еще бы!» — подумал Фалькон.

— Человек, предпочитающий все контролировать, мог покончить с собой, если его тщательно выстроенный мир готов был развалиться из-за финансового краха или унизительного скандала. Причиной его поступка могла быть и неудача в личной жизни — тяжелая эмоциональная зависимость. Если одно из этих предположений верно, мы достаточно скоро об этом узнаем. Вам не приходит в голову еще какая-то причина?

— Думаешь, он был из тех, кто способен завести роман? — спросил жену Марти.

— Роман? — повторила Мэдди скорее сама для себя.

— Он бы оставил записку, — сказал Марти. — Есть записка?

— Необычная, — ответил Фалькон и дал им прочитать текст.

— Слишком уж поэтично для такого человека, как Рафаэль, — заметила Мэдди.

— Вас не насторожила ссылка на одиннадцатое сентября? — спросил Фалькон. — Вы, должно быть, говорили с ним об этом событии.

Мэдди закатила глаза.

— Конечно, — сказал Марти. — Мы без конца это обсуждали, но только как одну из новостей. Я действительно не понимаю значения даты в этом контексте.

— Зачем убивать жену? — перебила мужа Мэдди к облегчению Фалькона, который на этом этапе расследования не хотел бы выслушивать теории Марти в отношении одиннадцатого сентября — Я хочу сказать, если ты так страдаешь, убивай себя любым способом, но не оставляй своего ребенка без обоих родителей.

— Возможно, он считал, что Лусия без него не выживет, — сказал Марти.

— Справедливое утверждение.

— Инспектор, а вы всегда ведете расследование таким необычным образом — выискиваете малейшие подробности? — спросил Марти.

— Конечно нет, — отрезал Фалькон. — Однако в данном случае ситуация настолько неоднозначна, что я, по крайней мере пока не получу полный отчет криминалистов и патологоанатома, должен попытаться составить полную картину их жизни, а тут без мелочей не обойтись. Ближайший сеньору Веге человек, его жена, тоже мертва. Приходится полагаться на людей, которые знали их со стороны: на друзей или деловых партнеров.

— Родители Лусии, должно быть, смогут вам помочь, — сказал Марти. — Они почти каждое воскресенье приезжали к супругам Вега обедать.

— Вы их когда-нибудь видели? — продолжил спрашивать Фалькон.

— Я видела однажды, — сказала Мэдди. — Они… не очень образованные люди. Мне кажется, отец Лусии фермер.

— Давно вы женаты?

— Двенадцать лет, — ответила она.

— Как вы познакомились?

Он поймал себя на том, что в последний год задает этот вопрос всем парам, с которыми ему приходится встречаться.

— Мы встретились в Нью-Йорке, — сказал Марти. — Мэдди выставляла подборку своих фотографий в галерее, принадлежавшей моей подруге. Подруга нас познакомила.

— И больше я в свою квартиру не вернулась, — закончила Мэдди.

— Вы и сейчас фотографируете?

— Она снова взялась за это после отъезда из Штатов, — решительно заявил Марти, хотя жена пыталась отнекиваться.

— Что вы снимаете?

— Людей.

— Портреты?

— Никогда.

— Она снимает людей в те моменты, когда они об этом не подозревают, — сказал Марти.

— Это не значит — когда они спят, — пояснила Мэдди. Глаза ее блестели от гнева.

— Когда они не знают, что рядом камера? — спросил Фалькон.

— Более того, — сообщил Марти. — Когда они считают, что находятся в одиночестве.

— Звучит так, как будто я шпионю, — возмутилась она. — Я не…

— Да так оно и есть! — поддразнивая, сказал Марти.

— Нет, ты не прав! — воскликнула она. — Получается, будто мне интересно, чем люди занимаются, а мне интересно другое.

— Так что же это? — спросил Марти и, повернувшись к Фалькону, добавил: — Меня она никогда не снимает.

— Душевные движения. Внутренняя борьба. Эмоции! — выпалила она. — Ненавижу, когда ты вынуждаешь меня такое говорить. Это просто…

— У вас есть фотографии сеньора Веги? — спросил Фалькон.

Они оставили Марти на диване и поднялись наверх. Одна из спален была превращена в фотолабораторию. Пока Мэдди искала нужные кадры, Фалькон пробежал взглядом по книгам на полках и вытащил одну, с именем Маделайн Корен на корешке. На клапане суперобложки была ее фотография — мягкая красота, сияющие глаза, глядящие прямо в камеру. Сияние молодости с годами, конечно, слегка поблекло, но в Мэдди до сих пор сохранилась та неуловимая аура, которую — часто тщетно — ищут продюсеры и кинооператоры: именно она делает актрису звездой. Мэдди будто притягивала к себе и аккумулировала все, что ее окружало: свет, свободную энергию, любое чувство и мысль, если кто-то готов был их отдать. Фалькон открыл книгу, заставив себя оторваться от фотографии. Он чувствовал слабость в коленях.

На первый взгляд казалось, что ее волнует тема одиночества — старики на парковых скамейках, юноша, стоящий на перилах и смотрящий вниз на реку, женщина в махровом халате на крыше в Манхэттене. Постепенно камера приближалась, и проступали другие детали: умиротворенность в лицах стариков, надежда на будущее в глазах юноши, мечтательное выражение женского лица.

— Те ранние снимки поверхностны, — сказала Мэдди. — Идея только зародилась. Мне было всего лишь двадцать два. Я ничего не знала. Взгляните на эти…

Она протянула ему шесть черно-белых фотографий. На первых трех — Рафаэль Вега в белой рубашке и темных брюках, руки в карманах, стоит на тщательно подстриженном газоне. Камера заглядывала ему через плечо и смотрела на профиль. Челюсти Рафаэля стиснуты. Фалькон ждал, что снимок что-то ему подскажет. И не ошибся.

— Он босиком! — вырвалось у него.

— Четырнадцатое января этого года.

— Что он делал?

— Дело не в этом… Не забывайте, я не шпионка и не любительница подсматривать. Посмотрите на эти. Они сделаны у реки. Я часто туда хожу. Могу часами сидеть с мощным объективом на штативе, а люди останавливаются на улице Бетис и на мостиках. Удается поймать много задумчивых взглядов. Люди не просто так приходят к реке… правда?

На трех снимках, которые она ему протянула, были крупные планы. На первом Рафаэль Вега морщился, на втором скрежетал зубами, глаза прищурены, на третьем застыл с приоткрытым ртом.

— Ему больно, — догадался Фалькон.

— Он плакал, — сказала Мэдди. — В уголках глаз — слезинки.

Фалькон вернул фотографии. Они показались ему какими-то назойливыми, и это было Хавьеру не по душе. Он поставил книгу на полку.

— А вы не думаете, что о фотографиях стоило упомянуть раньше?

— Это моя работа, — сказала она. — Мой способ самовыражения. Я бы их вам не показала, если бы Марти меня не вынудил.

— Даже если они имеют отношение к ночным событиям в доме Веги?

— Я ответила на ваши вопросы — как они ладили, был ли у него роман. Я не упомянула про эти снимки, потому что они сделаны не для следствия, люди не должны о них знать.

— А зачем они сделаны?

— Это снимки людей, страдающих в полнейшем уединении, но под открытым небом. Они предпочли не прятаться в домах, а… как бы это сказать… выхаживать из себя свое горе в толпе, среди незнакомцев.

Фалькон вспомнил, сколько часов за последние пятнадцать месяцев провел, бродя по улицам Севильи. Его мысли и тревоги не умещались в ограниченном пространстве, даже в просторном доме на улице Байлен. Он выхаживал их по улицам, высматривал в черных водах Гвадалквивира, вытряхивал в пустые сахарные пакетики, в окурки на полу каждого безымянного бара. Она права. Он не сидел дома, накапливая в душе страхи. Безмолвная компания незнакомых людей дарила утешение.

Мэдди стояла близко. Он чувствовал ее запах, тело под тонкой шелковой тканью, тяжесть давления, прочность преграды. Она замерла рядом, выжидала, осознавая свою силу.

— Нам пора спуститься вниз, — подсказал Фалькон.

— Я хотела показать вам кое-что еще, — не согласилась она и повела его по коридору в другую спальню. Голый плиточный пол, на стенах много фотографий.

Его внимание привлек цветной снимок голубого бассейна в белом плиточном ожерелье, блистающего на зеленой лужайке. Пурпурные бугенвиллии пылают в одном углу, уютный белый шезлонг раскинулся в другом. В шезлонге сидит женщина в черном купальнике и красной шляпе.

— Это Консуэло Хименес, — сказал он.

— Не знала, что вы знакомы.

Фалькон подошел к окну. Через дорогу был виден сад Консуэло.

— За этим ракурсом мне пришлось лезть на крышу, — пояснила она.

Слева, сквозь деревья, он видел ворота и подъездную дорожку Веги.

— Не знаете, в котором часу сеньор Вега вчера вечером вернулся домой?

— Нет, но обычно он редко приезжал раньше полуночи.

— Вы хотели мне что-то показать? — напомнил он, отворачиваясь от окна.

На задней стене за дверью висел снимок в черной рамке размером семьдесят пять на пятьдесят сантиметров. Мужчина, смотрящий вниз с моста. Он смотрел так, как если бы под мост утекала вся его жизнь. Выражение лица мужчины не сразу можно было понять — слишком много чувств читалось на этом лице. Фалькон был потрясен, когда понял, что смотрит на себя — Хавьера Фалькона, которого прежде никогда не видел.

5

Среда, 24 июля 2002 года

Полицейские закончили работу в кухне супругов Вега. Кальдерон уже подписал протокол осмотра трупа; тело в мешке лежало на каталке. Его должны были погрузить в машину «скорой помощи» и доставить в Институт судебной медицины на проспекте Санчеса Писхуана.

Члены следственной группы поднялись наверх, в спальню, и встали вокруг кровати, заложив руки за спину. Они смотрели на сеньору Вегу молча, как будто молились. Подушку убрали с ее лица, упаковали в полиэтиленовый мешок и поставили к стене. Рот Лусии был открыт. Верхняя губа и зубы застыли в горьком оскале, словно она ушла из жизни с чувством обиды. Нижняя челюсть смещена в сторону.

— Ее ударили один раз справа, — объяснил Кальдерон. — Челюсть вывихнута… Возможно, от удара она потеряла сознание. Судебный медик считает, что били скорее ладонью, чем кулаком.

— Время смерти?

— То же, что и у мужа: три — три тридцать утра. Точнее он сказать не может.

— Сеньора Хименес рассказала, что Лусия пила снотворное, две таблетки за ночь: перед сном и проснувшись на рассвете. Должно быть, она как раз проснулась, и пришлось ее оглушить, прежде чем душить. Пока не просматривается что-нибудь общее в этой смерти и смерти сеньора Веги?

— Отвечу не раньше, чем отвезу их в институт, — буркнул судебный медик.

— Мы надеемся найти хоть каплю пота или слюны на верхней стороне подушки, — сказал Фелипе.

— Это подкрепило бы вашу версию о неизвестном убийце, инспектор, — сказал Кальдерон. — Трудно представить, чтобы муж выбил жене челюсть.

— Чужая семья — потемки. Что, если она проснулась, встала с кровати — и тут как раз вошел сеньор Вега, уже решившийся на убийство и самоубийство? Она могла что-то почувствовать, устроить истерику, и ему ничего не оставалось, как… Разве не могло так случиться? — спросил Фалькон. — Я стараюсь смотреть на вещи объективно. А… Призраки здесь есть?

— Призраки?! — не поверил своим ушам Кальдерон.

— Нечто, из-за чего место преступления выглядит «неправильным», не так, как должно выглядеть, — пояснил Фалькон. — У нас у всех возникло такое ощущение, когда мы осматривали тело сеньора Веги на кухне. А здесь как?

Хорхе пожал плечами. Заговорил Фелипе:

— Ее убили. Никто не пытался скрыть этот факт или выдать ее смерть за естественную. Осталось выяснить, кто ее убил. Сеньор Вега? У нас нет ни одного вещественного доказательства, кроме подушки.

— Что говорят соседи? — спросил Кальдерон, отходя в сторону от остальных.

— Их мнения противоречивы, — ответил Фалькон. — Сеньора Хименес знала сеньора Вегу в течение нескольких лет. Она не считает его способным на самоубийство. К тому же она упомянула, что он купил новую машину и собирался в отпуск в Сан-Диего. Однако сеньора Крагмэн показала мне недавние фотографии сеньора Веги. Они свидетельствуют: он явно страдает и, возможно, психически нестабилен. Вот, посмотрите, она дала мне обзорный лист.

Кальдерон, хмурясь, просмотрел кадры.

— Стоит босиком в своем саду в январе, — комментировал Фалькон. — А вот еще одна, он плачет у реки.

— Зачем она такое снимает? — спросил Кальдерон.

— Это ее работа, — сказал Фалькон. — Способ самовыражения.

— Фотографировать страдания, которые люди хотели бы скрыть? — произнес Кальдерон, поднимая брови. — Она со странностями?

— Утверждает, что интересуется скрытыми движениями души, внутренней борьбой, — сказал Фалькон. — Старается уловить и запечатлеть тот голос, о котором говорил сеньор Васкес. Тот, который никому не слышен.

— На что это ей? — недоумевал Кальдерон. — Она же фиксирует лицо, а не голос… Я хочу сказать, какой смысл?

— Голос звучит в голове и не слышен окружающему миру, — сказал Фалькон. — Ей интересно желание страдающего человека быть на улице… среди незнакомых людей. Выхаживать из себя боль.

Они переглянулись, вышли из комнаты и направились в спальню Марио. Кальдерон протянул Фалькону обзорный лист:

— Тебе не кажется, что это чушь?

— Я только повторяю ее слова, — ответил Фалькон, пожав плечами.

— Она таким образом что-то… компенсирует?

— Ну еще бы! У нее на стене висит и моя фотография, — пробурчал Фалькон, все еще кипя от злости. — Увеличенный снимок. Я смотрю на реку с моста Королевы Изабеллы Второй.

— Этакий папарацци эмоций, — поморщившись, сказал Кальдерон.

— Фотографы — странные люди, — задумчиво проговорил Фалькон, который сам занимался фотографией. — Они оперируют совершенными мгновениями настоящей жизни. Определяют для себя идею совершенства, а затем гонятся за ней… как за добычей. Если повезет, находят образ, который усилит идею, сделает ее более живой… но в итоге ловят нечто эфемерное.

— Призраки, внутренняя борьба, эфемерная добыча… — пробормотал Кальдерон. — Все это никуда не годится.

— Дождемся вскрытия. Оно должно дать осязаемый материал для работы. А я тем временем хочу найти Сергея, садовника. Он находился ближе всех к месту преступления и обнаружил тело.

— Еще один призрак, — заметил Кальдерон.

— Мы должны обыскать его комнату и нижнюю часть сада.

Кальдерон кивнул.

— Я, наверное, схожу посмотреть на фотографии сеньоры Крагмэн, пока вы обыскиваете комнаты садовника, — сказал он. — Хочу рассмотреть снимки в нормальном размере.

Фалькон смотрел, как судебный следователь спускается на первый этаж. Кальдерон переговорил с судебным медиком, катая в руках сотовый телефон, словно кусок мыла. Потом быстро сбежал по лестнице. Кальдерон казался странно уверенным в себе и оживленным.

«Такая манера поведения совсем нетипична для него!» — подумал Фалькон и тут же отогнал от себя эту тревожную мысль.

Хавьер отправился на поиски Сергея. Когда, обливаясь потом, он пересек освещенную солнцем лужайку, то заметил горку обугленной бумаги на решетке, стоявшей на мощеной площадке для барбекю. Верхний лист был скомкан, хорошо прогорел и рассыпался, когда Фалькон коснулся его ручкой. Бумаги, лежавшие снизу, огонь пощадил, на них можно было различить слова, написанные от руки.

Фалькон вызвал в сад Фелипе, и тот явился со своим чемоданчиком.

— Не многое из этого мы сможем спасти, — сообщил он, осмотрев полуистлевшую бумагу через специальные очки. — Да и сможем ли вообще?

— Похоже на письма, — сказал Фалькон.

— Получается разобрать только отдельные слова, но почерк округлый, похож на женский. Я их сфотографирую, пока все не рассыпалось.

— Скажи, какие слова ты разбираешь.

Фелипе прочитал несколько слов, подтвердив, что писано по-испански, и сделал несколько снимков цифровой камерой. Обугленный листок раскрошился, стоило ткнуть его ручкой. Разглядел обрывок фразы «en la escuela» — в школе, а больше ничего. В самом низу кучи Фелипе наткнулся на бумагу иного качества. Он выудил из черных хлопьев прозрачные останки.

— Современная фотография. Они очень хорошо горят. Химическое покрытие пузырится, когда бумага под ним сгорает. Вот и все, что остается. Старые фотографии не так легко сжечь. Бумага плотнее, добротнее.

Фелипе вытащил листок с завернутыми черными блестящими краями, но сохранивший в середине изображение. Он перевернул его и увидел черно-белый портрет девочки. Позади стояла женщина, чье присутствие обозначалось только рукой с кольцом, лежащей на плече девочки.

— Ее можно датировать?

— Профессиональные фотографы в Испании пользовались такой бумагой много лет назад. Но это может быть и любительский снимок. Или он сделан за границей, где такую еще используют. Так что… датировать сложно, — сказал Фелипе. — Прическа девочки выглядит немного старомодной.

— Шестидесятые, семидесятые? — спросил Фалькон.

— Вполне вероятно. Она не похожа на деревенского ребенка. И женская рука на плече явно не знала физической работы. Я бы сказал, что это обеспеченные иностранцы. У меня есть двоюродные сестры в Боливии, они примерно так же выглядят. Как бы сказать… немного несовременно.

Они упаковали остатки фотографии, нашли тень и отряхнулись от пепла.

— Старые письма и фотографии сжигают, когда наводят порядок в доме, — предположил Фелипе.

— Или в голове, — сказал Фалькон.

— Может быть, он все-таки покончил с собой, а мы невесть что накручиваем?

— Зачем все это сжигать? — ответил Фалькон вопросом на вопрос. — Болезненные воспоминания. Часть жизни, о которой не должна узнать жена…

— Или часть жизни, о которой не должен узнать сын, — сказал Фелипе. — Даже после смерти отца.

— Возможно, этот материал мог стать опасным, попади он не в те руки.

— В чьи руки?

— Пока не знаю. Но согласись: такие вещи сжигают, если они несут боль, позор или опасность.

— А если это всего-навсего детская фотография его жены? — сказал Фелипе. — Что бы ты на это сказал?

— Родителей сеньоры Веги уже нашли? — спросил Фалькон. — За мальчиком действительно лучше присматривать им, чем сеньоре Хименес.

Фелипе сказал, что поисками занимается Перес. Они прошли к дому садовника. Дверь оказалась не заперта. Две душные комнаты. Вещей практически нет. Матрас наполовину свисает с кровати, как будто садовник что-то под ним хранил и был вынужден спешно вытаскивать. Или просто выносил его наружу и спал на воздухе? Еще в спальне имелся перевернутый вверх дном ящик, служивший прикроватным столиком. В кухне — газовая плитка, работающая от баллона. Холодильника нет, в буфете только концентраты.

— Не очень-то похоже на роскошные хоромы Веги, — протянул Фелипе.

— Лучше жить так, чем в Трес-Миль-Вивьендас,[6] — откликнулся Фалькон. — А вот сбежал он зачем?

— Аллергия на полицию, — авторитетно заявил Фелипе. — У этих ребят начинается приступ астмы при виде цифр ноль-девять-один на стене телефонной будки. А тут труп… К чему болтаться рядом, нарываясь на неприятности? Резонно?

— А может, он что-то или кого-то видел, — сказал Фалькон. — Он мог знать, что сеньор Вега жег свои бумаги. Мог видеть его стоящим босиком в саду. Мог даже видеть, что случилось прошлой ночью.

— Я сниму несколько отпечатков и прогоню через компьютер, — пообещал Фелипе.

Фалькон направился к дому, рубашка липла к спине. Он позвонил Пересу на сотовый.

— Ты где? — спросил Фалькон.

— Сейчас я в больнице, инспектор.

— Я оставил тебя обыскивать гараж и двор вокруг дома.

— Я обыскал.

— Как насчет сгоревших бумаг на решетке?

— Их сожгли. Я это записал.

— Ты поранился?

— Нет.

— Тогда что ты делаешь в больнице?

— Сеньора Хименес прислала горничную сказать, что у нее проблемы с мальчиком, с Марио. Она подумала, что ему лучше видеть знакомые лица, быть с бабушкой и дедушкой.

— Ты говорил об этом судебному следователю Кальдерону?

— Да.

— Почему он не поставил меня в известность?

— Его занимали другие вещи.

— Какие?

— Ну уж этого он мне точно не расскажет, так ведь? — ответил Перес. — Я видел, что он озабочен, вот и все.

— Так объясни наконец, почему ты в больнице? — раздраженно осведомился Фалькон, который так за много лет и не привык к более чем необычной манере Переса выполнять задания и докладывать начальству.

— Я прибыл в квартиру сеньоры и сеньора Кабелло, это родители сеньоры Веги, — начал Перес. — Им обоим за семьдесят. Они меня впускают. Я рассказываю, что произошло, и сеньора Кабелло падает. Я решил, что это шок, но сеньор Кабелло говорит, у нее слабое сердце. Я вызываю «скорую» и оказываю ей первую помощь. Она перестает дышать. Инспектор, мне приходится делать ей искусственное дыхание и массаж сердца. Приезжает «скорая»; на счастье, в машине оказывается дефибриллятор. Теперь она в реанимации, а я сижу здесь с сеньором Кабелло. Я позвонил другой его дочери, она приезжает из Мадрида скорым поездом.

— Ты говорил с сеньорой Хименес?

— У меня нет ее телефона.

— С Кальдероном?

— Его мобильный выключен.

— Со мной?

— Инспектор, но что же мы делаем сейчас?

— Ладно, молодец, — сказал Фалькон.

Фалькон вернулся в прохладу дома и почувствовал себя потерпевшим крушение. Все нетерпеливо толкались вокруг. Оба тела лежали, упакованные в черные мешки, в холле на носилках.

— Чего вы ждете? — спросил Фалькон.

— Нужно, чтобы судебный следователь Кальдерон подписал протокол осмотра трупа женщины, — сказал судебный медик. — Мы не можем его найти.

По пути к дому Крагмэнов Фалькон позвонил сеньоре Хименес, рассказал о родителях Лусии и намечающемся прибытии из Мадрида ее сестры. Марио свалился от усталости, сказала Консуэло, теперь он спит. И пригласила Фалькона зайти — выпить стаканчик.

— У меня еще много дел, — начал отнекиваться он.

— Я буду здесь весь день, — сообщила она. — Не пойду на работу.

Марти Крагмэн открыл дверь, потягиваясь, как будто дремал на диване. Фалькон спросил про Кальдерона. Марти указал наверх и побрел к дивану, босой, в спадающих джинсах. Фалькон пошел на звук голосов — говорили по-английски. Кальдерон говорил довольно свободно, с пылкостью подростка.

— Да, да! — услышал его восклицание Фалькон. — Я это вижу. Ощущение остранения очень явное.

Фалькон вздохнул. Иисус сладчайший, беседы об искусстве! Он постучал. Мэдди распахнула дверь с язвительной усмешкой на лице. Глаза Кальдерона за ее плечом были широко раскрыты, взгляд дикий, зрачки расширены. Это заставило Фалькона на секунду отступить.

— О, старший инспектор! — воскликнула она. — У нас тут такой интересный разговор с сеньором Кальдероном. Не правда ли, сеньор?

Фалькон извинился за вторжение, но судебный следователь должен подписать документы на вывоз второго тела. Кальдерон все никак не мог прийти в себя: на лице его явственно читалось усилие, словно бы ему пришлось склеивать себя по кусочкам.

— Ваш мобильный выключен, — сказал Фалькон.

Мэдди приподняла бровь. Кальдерон осмотрел комнату, проверяя, не оставил ли каких-нибудь улик. Он произнес до неловкости длинную прощальную речь, держа сеньору Крагмэн за руку, которую в конце поцеловал.

Судебный следователь поплелся вниз по лестнице с покорностью школьника, но на полпути остановился.

— Инспектор, а вы не идете?

— У меня вопрос к сеньоре Крагмэн.

Кальдерон дал понять, что подождет.

— Вы должны идти и работать, сеньорследователь, — сказала Мэдди, помахав ему рукой.

На лице Кальдерона отразилось множество эмоций. Надежда, восхищение, разочарование, тоска, ревность, гнев и смирение. Делать было нечего — он поплелся в дом Веги. Спотыкаясь, преодолел остальные ступеньки, ноги плохо его слушались.

— Ваш вопрос, старший инспектор? — напомнила Мэдди. Лицо ее было спокойно, как море в глубоком штиле.

Он попросил еще раз показать снимки сеньора Веги в саду. Она пошла в лабораторию и разложила снимки на столе. Фалькон указал на верхний угол фотографий.

— Дым? — полувопросительно сказал он.

— Он что-то жег, — подтвердила она. — Он довольно часто сжигал там бумаги.

— Насколько часто?

— С начала года… довольно много раз.

— А все ваши снимки…

— Этого года, — договорила она. — Хотя постоянно приходить к реке он стал не раньше марта.

— Вы знали, что его что-то беспокоит, — пробормотал Фалькон. Она уже начинала его раздражать.

— Я вам сказала: это не мое дело. И вы, похоже, сами не уверены, убийство это или самоубийство.

Он молча повернулся и пошел к двери.

— Очень умный и чуткий человек этот ваш коллега сеньор Кальдерон, — проговорила она.

— Он хороший человек, — добавил Фалькон. — И счастливый.

— Это редкость среди мужчин, которым за тридцать, — сказала Мэдди.

— Почему вы так говорите?

— У реки я вижу больше мужчин, чем женщин.

— У женщин есть талант не терять связи с миром, — высказал свое убеждение Фалькон. — Им проще разговаривать.

— Это не секрет, — согласилась Мэдди. — Это наш способ жить и выжить. Мужчины, такие, как Марти, например, выходят из игры, пытаясь найти ответы, которых не существует. Они пытаются усложнять и без того сложные вопросы.

Фалькон кивнул и пошел вниз по лестнице. Она стояла наверху, прислонившись к стене и сложив руки на груди.

— И почему же сеньор Кальдерон так счастлив?

— У него скоро свадьба, — не оборачиваясь, ответил Фалькон.

— Вы ее знаете? — спросила Мэдди. — Она хорошая?

— Да, — ответил Фалькон и повернулся к двери.

— Будьте веселей, — сказала она по-английски. — Hastaluego,[7] старший инспектор.

6

Среда, 24 июля 2002 года

Фалькон прекрасно понял, что она имела в виду. Он в бешенстве шагал обратно к дому Веги и успокоился, только увидев горничную, идущую к улице Канзас-сити. Он догнал ее и спросил, не покупала ли она недавно жидкость для прочистки труб. Нет, никогда. Он спросил, когда она в последний раз мыла пол в кухне. Сеньора Вега панически боялась, что Марио нахватается микробов на грязном полу, и настаивала, чтобы пол мыли трижды в день. Марио уже ушел к Консуэло Хименес, когда она вчера вечером вымыла пол в последний раз. Фалькон как раз подошел к дому Веги и успел увидеть, как отъезжает машина «скорой помощи» с телами супругов. Парадная дверь была открыта. Кальдерон курил в холле. Фелипе и Хорхе кивнули ему, выходя со своими чемоданчиками и сумками для хранения вещественных доказательств. Фалькон вошел и закрыл за ними дверь, выталкивая жару наружу.

— О чем ты ее спрашивал? — начал наступление Кальдерон. Официальный тон как ветром сдуло.

— Я увидел пепел на решетке для барбекю и понял, что Вега жег бумаги. Хотел посмотреть, не запечатлела ли она, как он что-то сжигает, на своих снимках, — сказал Фалькон. — Так оно и оказалось.

— И это все? — спросил Кальдерон тоном одновременно обвиняющим и насмешливым. Фалькон снова разозлился.

— Ты от нее чего-нибудь добился, Эстебан?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты пробыл там не менее получаса, выключив телефон. Я решил, что вы обсуждаете нечто, имеющее большое значение для расследования.

Кальдерон глубоко затянулся сигаретой, со свистом вдохнул дым.

— Она сказала, о чем мы говорили?

— Поднимаясь наверх, я слышал, как вы обсуждали фотографии, — признался Фалькон.

— Они очень хороши, — кивая, серьезно сказал Кальдерон. — Очень талантливая женщина.

— Ты сам назвал ее «папарацци эмоций».

— Это было прежде, чем она рассказала мне о своей работе, — отмахнулся Кальдерон зажатой в пальцах сигаретой. — За фотографиями есть идея, именно она делает их такими, какие они есть.

— Значит, это не попытка перейти с чувствами на «ты»? — спросил Фалькон.

— Очень хорошо, Хавьер. Я это запомню, — сказал Кальдерон. — Что-нибудь еще?

— Поговорим, когда придут отчеты о вскрытии, — сказал Фалькон. — Сегодня вечером я встречу в аэропорту сестру сеньоры Веги и отвезу ее к сеньоре Хименес.

Кальдерон растерянно кивнул, не зная, о ком говорит Фалькон.

— А сейчас побеседую с сеньором Ортегой… Он тоже сосед, — заметил Фалькон, не в силах удержаться от сарказма.

— Я знаю, кто такой сеньор Ортега! — набычился Кальдерон.

Фалькон шагнул к парадной двери. Когда он обернулся, Кальдерон уже затерялся в лабиринте собственных мыслей.

— Я сегодня утром говорил серьезно, Эстебан.

— О чем?

— Я думаю, вы с Инес будете очень счастливы вместе, — сказал Фалькон. — Вы очень друг другу подходите.

— Ты прав, — сказал он. — Подходим. Спасибо.

— Тебе лучше пойти со мной, — сказал Фалькон. — Я запру дверь.

Они вышли из дома и разошлись на подъездной аллее. Фалькон заблокировал ворота с помощью пульта дистанционного управления, который взял в кухне. Увитый плющом вход в дом Ортеги находился слева от дома Веги. Укрывшись в тени плюща, Фалькон наблюдал за Кальдероном. Тот стоял в нерешительности возле машины и, казалось, проверял, нет ли новых сообщений на мобильном. Он направился к дому Крагмэнов, остановился, потоптался на месте, кусая ноготь большого пальца. Фалькон покачал головой, нажал на звонок Ортеги и пробормотал свое имя в домофон. Кальдерон сдался и пошел к машине.

— «Так-то лучше, Эстебан, — сказал Фалькон про себя. — Даже и не думай!»

Запах сточных вод Фалькон почувствовал еще от ворот. Зажужжал домофон, и Фалькон оказался среди такой сильной вони, что его чуть не вырвало. Большие навозные мухи, как тяжелые бомбардировщики, угрожающе носились в воздухе.

Коричневые пятна расползлись по стенам на углу дома. На фасаде зияла большая трещина. В воздухе витал густой, горячий дух разложения. Со стороны дома, выходящей окнами на газон, показался Ортега.

— Я не пользуюсь парадным входом, — сказал Ортега, он сжал руку Фалькона так, что хрустнули кости. — Сами видите, у меня проблема с этой частью дома.

Пабло Ортега очень напоминал свое рукопожатие: он был плотным, непреклонным и ошеломительным. Длинные, густые, абсолютно седые волосы свисали ниже горловины рубашки без воротника. Усы были не менее внушительны, но пожелтели от дыма. Резкие, выразительные морщины, неожиданный слом бровей и — главное — затягивающий, гипнотический взгляд глубоких темно-карих глаз.

— Вы совсем недавно переехали? — спросил Фалькон.

— Девять месяцев назад… а через шесть недель случилась эта дрянь. Две комнаты дома были построены над коллектором, куда сливаются сточные воды из четырех домов вокруг нас. Прежние владельцы надстроили сверху еще две комнаты и за счет дополнительного веса через шесть долбаных недель после того, как я купил у них дом, крышка коллектора треснула, стена просела, и теперь дерьмо из четырех домов сочится из-под пола.

— Ремонт недешево обойдется.

— Мне придется снести эту часть дома, отремонтировать коллектор, укрепить, чтобы он выдерживал дополнительный вес, и построить дом заново, — сказал Ортега. — Мой брат прислал сюда кого-то… подрядчика, кажется. Тот сказал, чтобы я готовился выложить миллионов двадцать или около того. В евро, мать его растак!

— Страховка?

— Я артист. Я не потрудился подписать жизненно важный клочок бумаги, пока не стало слишком поздно.

— Не повезло.

— По этой части я большой специалист, — сказал он. — Как и вы, насколько я знаю. Мы уже встречались.

— Разве?

— Я приходил в дом на улице Байлен. Вам было семнадцать или восемнадцать.

— Почти все актерское сообщество Севильи перебывало в этом доме в то или иное время. Простите, я не помню.

— Грустные дела, — сказал Ортега, положив руку Фалькону на плечо. — Я никогда не верил. Вас пропустили через газетную мясорубку. Я все читал, конечно. Не мог удержаться. Выпьете?

На Пабло Ортеге были синие шорты до колен и черные эспадрильи.[8] При ходьбе он выворачивал носки наружу. Ноги были сильные, с мускулистыми икрами. То-то он и по сей день ни капли не устает даже во время самых длинных спектаклей!

Через кухню они попали в заднюю часть дома. Фалькон сидел в гостиной, пока Ортега наливал пиво и лимонад. В прохладной комнате не пахло ничем, кроме старых сигарных окурков. Она была забита мебелью, картинами, книгами, изделиями из стекла и керамики, коврами. На полу стоял прислоненный к дубовому сундуку пейзаж Франсиско Фалькона. Хавьер посмотрел на него и ничего не почувствовал.

— Харизма, — кивнув на картину, сказал Ортега. Он вернулся с пивом, оливками и каперсами. — Это как силовое поле. Оно невидимо, но способно на время завладеть ощущениями любого. Теперь, когда миру сообщили, что король голый, все стало просто. Искусствоведы, которых так презирал Франсиско, без остановки пишут, как явно четыре «ню» отличались от других его работ. Я за Франсиско. Они ничтожества. Они упиваются его падением, но не понимают, что выдают свое убожество, рассказывая миру о своих ошибках. Харизма. Мы живем в такой обыденной тоске, что любой, кто способен озарить нашу жизнь, воспринимается как бог.

— Франсиско обычно употреблял слово «гений» вместо слова «харизма», — заметил Фалькон.

— Если овладел искусством харизмы, тебе даже не нужно быть гением.

— Он, безусловно, это знал.

— Вот именно! — Ортега, хохоча, упал в кресло.

— Нам пора переходить к делу, — сказал Фалькон.

— Да, я так и знал: что-то происходит. Стоило мне только увидеть этого ублюдка с крысиной мордой, самодовольного и богатого, с его дорогими костюмчиками, — чуть не шипел Ортега. — Я всегда подозрительно относился к людям, которые хорошо одеваются на работу. Они хотят ослепить своим панцирем, а внутри-то пустота, в которой кипят все формы порочной жизни.

Фалькон почесал шею, слушая мелодраматическое выступление Ортеги.

— О ком мы говорим?

— Об этом… cabrón…[9] судебном следователе Кальдероне, — ответствовал Ортега. — Проклятье!

— Ах да, дело вашего сына. Я не…

— Этот cabrón устроил, что Себастьян сел так надолго. Этот cabrón добился максимального срока. Этот человек — просто буква закона и больше ничего. Только меч и никаких весов. Я полагаю, чтобы правосудие было именно правосудием, необходимо и то и другое.

— Мне только сегодня утром рассказали про дело вашего сына.

— Про это писали везде, — недоверчиво проговорил актер. — Сын Пабло Ортеги арестован. Сын Пабло Ортеги осужден. Сын Пабло Ортеги… и так далее. Всегда сын Пабло Ортеги… никогда Себастьян Ортега.

— Я тогда был занят своими мыслями, — сказал Фалькон. — Мне было не до текущих событий.

— Медиамонстр вдоволь поживился, — ворчливо пробормотал Ортега, не вынимая сигары изо рта.

— Вы с сыном видитесь?

— Он ни с кем не видится. Он закрылся от остального мира.

— А его мать?

— Мать от него сбежала… от нас сбежала, когда ему было всего восемь. Рванула в Америку за каким-то придурком с большим членом… а потом умерла.

— Когда это было?

— Четыре года назад. Рак груди. Это очень скверно повлияло на Себастьяна.

— Так он с ней встречался?

— Он проводил с ней каждое лето начиная с шестнадцати лет, — сказал Ортега, потрясая в воздухе сигарой. — Ничего не приняли во внимание, когда этот cabrón…

Его запал иссяк, он ерзал в кресле, лицо брезгливо сморщилось.

— Это очень серьезное преступление.

— Я понимаю, — громко сказал Ортега. — Просто суд отказался принять хоть какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Например, состояние рассудка Себастьяна. Он был явно не в себе. Как объяснить поведение того, кто похищает мальчика, растлевает его, отпускает, а затем сдается? Когда настала его очередь защищаться в суде, он ничего не сказал, не оспорил ни один пункт заявления мальчика… все признал. Мне это кажется непонятным. Я не специалист, но даже я вижу, что ему нужно лечение, а не тюрьма, насилие и одиночная камера.

— Вы подавали апелляцию?

— Нужно время, — сказал Ортега. — И деньги, разумеется, а это непросто. Мне пришлось переехать…

— Почему?

— Жизнь сделалась невыносимой. Меня не обслуживали в кафе и магазинах. Увидев меня на улице, люди переходили на другую сторону. Я стал изгоем за грехи сына. Это было невыносимо. Пришлось убраться. И вот я здесь… один, в компании с чужим дерьмом и вонью.

— Вы знаете сеньора Вегу? — спросил Фалькон, пользуясь моментом.

— Знаю. Он представился мне примерно через неделю после моего переезда. Чем я весьма восхищен. Он знал, почему я здесь оказался. На улицах толпились фотографы. Он прошел мимо них, поприветствовал меня и предложил услуги своего садовника. Я иногда приглашал его выпить, а когда начались проблемы с коллектором, он высказал свое мнение, прислал рабочего, составившего смету, и ничего с меня не взял.

— О чем вы говорили за выпивкой?

— Ни о чем личном, к моему облегчению. Я сначала решил… Сами знаете, когда люди приходят к тебе и набиваются в друзья… Я решил, он питает жадный интерес к несчастьям моего сына или хочет каким-то образом связать себя со мной… Множество людей не прочь добавить себе весу в обществе. Но Рафаэль, несмотря на внешнее обаяние, был закрытым… все впитывал, но о себе говорить не любил. Другое дело политика! Тут он судил-рядил — не остановишь. Мы, к примеру, обсуждали Америку и одиннадцатое сентября. Это было интересно, потому что он всегда придерживался консервативных убеждений. Когда рухнул Всемирный торговый центр, он утверждал, что американцы на это сами напрашивались.

— Он не любил американцев? — спросил Фалькон.

— Да нет же, нет! Он любил американцев. Был очень дружен с этой соседской семьей. Марти на него работал, и я уверен, что Рафаэль был не прочь трахнуть его жену.

— Вы это серьезно?

— Ну как сказать… Конечно, я иронизирую, но смеюсь и над самим собой: мы все не прочь трахнуть Мэдди Крагмэн. Вы ее видели?

Фалькон кивнул.

— И что скажете?

Однако инспектор предпочел перевести разговор.

— Почему он считал, что американцы сами напросились на трагедию одиннадцатого сентября?

— По словам Рафаэля, они вечно лезли в чужую политику, а в этом случае немудрено нарваться на отпор.

— Значит, ничего конкретного, просто беседа за стаканчиком вина?

— Да. Но прозвучали его обвинения довольно неожиданно, если учесть, что он любил Америку, даже собирался туда летом в отпуск, — заметил Ортега, посасывая кончик своей сигары. — Он тогда сказал еще, что американцы дружески похлопывают вас по плечу только до тех пор, пока вы им полезны. Как только вы перестанете приносить доход или давать информацию, вас отшвырнут, как камень, попавшийся под ногу. Не полагайтесь на их верность: она вытекает напрямую из расчетливости. Таков был общий смысл его речи.

— И как вы к ней отнеслись?

— Поразился его горячности. Похоже, он говорил о своих личных переживаниях. Быть может, в бизнесе столкнулся с коварством американских партнеров. Он не стал вдаваться в детали.

— Вы часто виделись в этом году?

— Встречались два или три раза, в основном по поводу коллектора.

— Вы не замечали, что Вега как-то переменился с прошлого года?

Молчание. Ортега, прищурившись, курил. Потом задал вопрос:

— Рафаэль покончил с собой?

— Именно это мы и пытаемся установить, — сказал Фалькон. — Опрос соседей позволяет сделать вывод, что приблизительно с конца прошлого года Вега изменился. Был чем-то озабочен. Жег бумаги в глубине сада.

— Я ничего не заметил, но мы ведь не поддерживали близких отношений. Ах да, припоминаю один случай… Неделю назад я встретил Вегу в универмаге «Эль Корте Инглес» в Нервийоне. Он что-то выбирал, кажется, кожаный бумажник. Я подошел поздороваться. Вега поднял взгляд от прилавка, и я увидел, что он в ужасе — напуган так, будто перед ним возник призрак давно усопшего родственника. Я отвернулся и быстро ушел, не сказав ни слова. По-моему, тогда я видел его в последний раз.

— Скажите, сеньор Ортега, в доме Веги часто бывали люди? Постоянные или необычные гости? Ночные посетители?

— Послушайте, хоть я и торчу здесь все время, особенно сейчас, когда работой меня не заваливают, но я не смотрю целыми днями через ограду и не подсматриваю сквозь ставни.

— А чем вы занимаетесь?

— Ну, говоря по чести, я неприлично много времени провожу копаясь в собственной голове. Больше, чем следует, и больше, чем хочу я сам.

— Что вы делали прошлой ночью?

— Напился в одиночку. Дурная привычка, я знаю. Заснул прямо здесь и проснулся в пять утра от холода — спасибо кондиционеру.

— Когда я спросил про гостей Веги, я не имел в виду…

— Сеньор инспектор, насколько мне известно, единственные постоянные посетители Веги — это родители Лусии и стерва из дома напротив. Она иногда присматривала за ребенком.

— Стерва?

— Консуэло Хименес. С ней лучше не сталкиваться, Хавьер. Она из тех, кто улыбается только если зажмет твои яйца в тиски.

— У вас были какие-то разногласия?

— Нет-нет. Просто я хорошо знаю этот тип женщин.

— И что же они из себя представляют? — спросил Фалькон, не в силах удержаться от вопроса.

— Это бабы, которые, не будучи лесбиянками, все же терпеть не могут мужчин! Умом они, конечно, понимают, что удовлетворить свои низкие сексуальные потребности могут только с нашей помощью. Это держит их в состоянии постоянного негодования и злобы.

Фалькон прикусил кончик ручки, стараясь сдержать улыбку. Не иначе как великий Пабло Ортега предложил Консуэло свои бесценные услуги и нарвался на отказ.

— Она, видите ли, любит детей! — язвительно продолжал Ортега. — Любит, когда вокруг бегают маленькие мальчики. Чем больше, тем лучше. Но как только у них вырастут волосы…

Ортега сгреб в кулак поседевшие волосы на груди и презрительно откинул голову. Актер он был поистине блестящий — получилась великолепная сценка: он сумел показать одновременно и мужскую глупость, и женскую гордость. Фалькон рассмеялся. Ортега упивался одобрением своего единственного зрителя.

— Мне о женщинах известно все! — Он долил в свой стакан пива «Крускампо» и жестом предложил налить Фалькону. Тот отказался. — Знаете, какой лучший в мире способ завести знакомство с любой из них?

Фалькон покачал головой.

— Собаки! — торжествующе заявил Ортега.

— Так у вас есть собаки?

— Два мопса. Большой кобель по имени Паваротти и маленькая сука с темной мордочкой, Каллас.

— Они поют?

— Нет, они загадили весь сад.

— Где вы их держите?

— Ясное дело, не здесь, где весь пол уставлен моей коллекцией. С них станется задрать лапу возле шедевра, и тогда я… я просто за себя не отвечаю!

— Вашей коллекцией?

— Вы же не думаете, что я постоянно живу в таком бардаке? Пришлось перенести все сюда, когда сломался коллектор. Но сначала давайте я доскажу про собак. Мопсы — вот идеальный способ завязать разговор с одинокой женщиной. Маленькие, до смешного уродливые и забавные. С женщинами и детьми всегда срабатывает. Дети не могут перед ними устоять.

— Именно так вы познакомились с Консуэло Хименес?

— И с Лусией Вегой, — сказал актер, подмигивая.

— Сеньор Ортега, позвольте вас перебить… я не успел сказать вам: сеньора Вега убита.

— Убита?! — Ортега вскочил, пролив пиво на колени.

— Ее задушили подушкой…

— Хотите сказать, он убил ее, а потом себя? А что с мальчиком?

— Он ночевал в доме сеньоры Хименес.

— Боже!.. Какая трагедия! — Ортега подошел к окну, стукнул по раме кулаком и выглянул в сад в поисках утешения.

— Вы начали говорить про сеньору Вегу… У вас ведь не было романа?

— Романа?.. — повторил актер. Теперь до него дошел весь ужас ситуации. — Нет, нет, ни в коем случае! Мы просто познакомились в этом крохотном парке, когда я гулял с собаками. Она совсем не в моем вкусе. А ее привлекала моя известность, только и всего.

— О чем вы говорили?

— Не помню. Кажется, она видела меня в спектакле или… О чем же мы говорили?..

— Когда это было?

— По-моему, в марте.

— Вы подмигнули, произнося ее имя.

— Это просто мое идиотское бахвальство, поверьте!

Ручка Фалькона зависла над страницей блокнота. В памяти всплыли события, происходившие пятнадцать месяцев назад. Он вспомнил фотографии, которые Рауль Хименес развешивал над письменным столом в своей квартире. Знаменитости, обедавшие в его ресторанах, крупные чиновники из городской администрации, полиции и суда… Вот где Фалькон видел раньше лицо Пабло Ортеги!

— Вы были знакомы с Раулем Хименесом?

— Иногда я посещал его рестораны, — с облегчением признался Ортега.

— У него дома висела ваша фотография…

— Не представляю, откуда он ее взял. Рауль Хименес терпеть не мог театр… Разве что… Ну конечно, мой брат Игнасио! Он знал Рауля. Компания моего брата занимается установкой кондиционеров. Когда Игнасио хотел произвести впечатление, он приглашал меня на приемы. Скорее всего, там меня и сфотографировали.

— Значит, вы знали Консуэло Хименес до того, как переехали сюда?

— Только в лицо.

— Сеньора Крагмэн проявила интерес к вашим собакам?

— Боже, Хавьер, за прихотливым полетом вашей мысли порой и не угнаться! Вы иной породы, чем те полицейские, с которыми мне доводилось общаться раньше.

— Мы обычные люди, и я такой же, как все.

— Полицейские, которых я встречал, были куда методичней. Это наблюдение, а не упрек.

— Убийство — самое серьезное из отклонений в человеческой природе. Убийце частенько приходится прибегать к весьма затейливым уловкам. Методичное мышление — плохой помощник в исследовании психологической нестабильности.

— Профессия актера — самая затейливая уловка на свете, — возразил Ортега. — Порой она так замысловата, что мы перестаем понимать, кто мы, черт возьми, такие.

— Вам стоит познакомиться с некоторыми убийцами, которых я отправил за решетку, — сказал Фалькон. — Некоторые отполировали искусство перевоплощения до такой степени, что поистине становились другими людьми.

Ортега даже зажмурился — теперь он был по-настоящему испуган.

— Мне пора идти, — сказал Фалькон.

— Вы спрашивали про собак и сеньору Крагмэн, — выпалил Ортега с отчаянием.

— По-моему, она не любитель собак.

— Вы правы… Будь у меня леопард в бриллиантовом ошейнике…

Через раздвижные двери они вышли в сад. Ортега провел Фалькона через главные ворота. Они стояли на тихой улице, вонь здесь не чувствовалась. Мимо медленно проехала большая черная машина, затем набрала скорость и укатила в сторону проспекта Канзас-сити. Ортега посмотрел ей вслед.

— Вы ведь спрашивали про необычных посетителей Веги? — вдруг сказал он. — Эта машина мне кое-что напомнила. «БМВ» седьмой серии. Именно такая стояла возле его дома шестого января.

— В День королей-волхвов?[10]

— Потому-то я и запомнил дату. А еще из-за национальности пассажиров. Необычные ребята. Один огромный жирный властный брюнет угрожающего вида. Второй тоже массивный и мускулистый, но не такой агрессивный. И волосы у него были светлые. Не знаю, о чем они разговаривали, но я в прошлом году был в Санкт-Петербурге и поэтому узнал язык — они говорили по-русски.

Три сына Консуэло Хименес играли вместе с Марио в бассейне. Через двойные рамы долетали приглушенные вопли и визг, на стекло веером летели брызги. Хавьер потягивал вторую кружку пива. Консуэло держала полупустой бокал tintodeverano. Она курила, постукивая по сигарете ногтем указательного пальца, и покачивала ногой, как всегда, когда бывала расстроена.

— Я смотрю, ты разрешила Марио залезть в воду, — заметил Фалькон.

— Решила, что лучше позволить ему немного забыться в игре, — объяснила она. — Запрет на купание был пунктиком Рафаэля. Не вижу в нем никакого смысла…

— Неужто и я когда-то был таким резвым!

— Наверняка. Сейчас тебе это странно, но вспомни: глаза щиплет от хлорки, ресницы слиплись, сам весь дрожишь от голода и усталости, завернувшись в полотенце. Вот это и есть счастье!

— Ничего, что я напросился к тебе выпить? — спросил Фалькон. — Скоро приедет тетка Марио, мне придется отвезти их обоих в дом родителей. Тогда все переменится. Мне уже вряд ли удастся…

— Ты о чем?

— Вряд ли удастся вот так побыть с тобой.

— В этом расследовании у меня есть серьезное преимущество перед остальными, — улыбнулась Консуэло. — Я имею возможность непосредственно наблюдать за вашей работой, старший инспектор.

— Ты сама приглашала меня выпить.

— Сейчас мы все — часть твоего расследования. Беспомощные под беспощадным надзором. Как у тебя дела с остальными?

— Последний час или около того я провел с Пабло Ортегой.

— Наблюдал, как он играет очередную роль? — поинтересовалась Консуэло. — Никогда бы не вышла замуж за актера. Я предпочитаю моногамию, а в браке с актером постель, пожалуй, покажется слишком многолюдной.

— Мне это как-то не приходило в голову.

— Хочешь сказать, у тебя не было романа ни с одной актрисой до твоей женитьбы на той маленькой правдоискательнице… Как ее звали? Инес. Разумеется… — Консуэло запнулась. — Прости, мне следовало помнить про судебного следователя Кальдерона.

— Я впервые с ним работаю после смерти твоего мужа, — сказал Фалькон. — Сегодня он сказал, что они с Инес скоро поженятся.

— Значит, я бестактна вдвойне, — расстроилась Консуэло. — Но это будет воистину правдолюбивый союз. Суд и прокуратура. Их первенец обречен стать священником.

Фалькон с трудом выдавил смешок.

— Тут уж ничего не поделаешь, Хавьер, — сказала она. — Так что лучше смейся.

— Будьте веселей, — пробормотал Фалькон. — Так мне велела сеньора Крагмэн.

— Она сама не звезда комедии.

— Ты видела ее работы?

— Видела. Тоска смертная, — сказала Консуэло, состроив мину печального клоуна. — Я всем этим бредом сыта по горло.

— Сеньор Кальдерон очень впечатлен ее снимками.

— То есть ее задницей!

— Даже все многочисленные Пабло Ортега сошли с пьедестала своего самомнения, чтобы за ней приударить.

— Я знала, что ты к ней неравнодушен, — заметила Консуэло.

— Я злюсь на Мэдди Крагмэн, — ответил он. — И мне она не нравится.

— Когда мужчина так говорит, это обычно означает, что он очарован.

— Поклонников Мэдди хоть в очередь выстраивай. Я стою в самом ее конце.

Эффектный залп, пущенный кем-то из детей, плеснулся о стекло. Консуэло подошла к бассейну и велела мальчикам успокоиться, однако она еще не успела вернуться в дом, как буйство вспыхнуло с новой силой.

— Как жаль, что они вырастут и станут… нами, — произнесла она, глядя в сторону бассейна.

— Стать такой, как ты, — об этом можно только мечтать! — неожиданно вырвалось у Фалькона. Смущенный своей дерзостью, он забавно вытаращил глаза. — Я имел в виду… То есть ты была…

— Успокойся, Хавьер, — сказала она. — Выпей еще пива.

Фалькон залпом допил «Крускампо», вгрызся в мясистую оливку и положил косточку на поднос.

— Пабло Ортега хоть раз к тебе подкатывался?

— Тебе можно, а ему, значит, нельзя? — поддела она.

— Не подкатывался я! Но я думал… кое о чем — вот и вырвалось.

— Ну да, «кое о чем»… Твою жизнь нужно серьезно налаживать — психоаналитик не поможет. Ладно, это разговор отдельный… Что сказал Пабло Ортега?

— Что он знакомится с женщинами с помощью своих собак.

— Знаешь, он может говорить тебе что хочет, но я всегда полагала, что он скрытый гей или просто не слишком интересуется сексом, — сказала она. — Дети любят Каллас и Паваротти, но со мной он никогда не заигрывал, а я не представляю, что можно не заметить заигрываний Пабло Ортеги.

— Почему ты думаешь, что он гей?

— Объяснить трудно — это чувствуется, когда бываешь в его обществе. Симпатия и никакого сексуального влечения. Не только по отношению ко мне. С Мэдди я тоже его видела. Он не приударяет за женщиной. Он красуется. Напоминает каждой, что все еще силен, но это не имеет отношения к сексу.

— Он назвал тебя стервой, — сказал Фалькон. — Я думал, ты его отшила.

— А я и есть стерва, но его никогда ничем не задевала. Мне казалось, мы отлично ладим. Переехав сюда, он заходил выпить, поиграть с детьми в футбол, поплавать…

— Здесь явно замешан секс. Он сказал, что ты улыбаешься только если зажмешь чьи-то яйца в тиски, — что-то в этом духе.

Консуэло прыснула, но тут же разгневалась:

— Пабло, скорее всего, уверен, что детали вашего мужского разговора до меня никогда не дойдут. Он недооценивает твою способность строить доверительные отношения, Хавьер. Или не верит, что кто-нибудь захочет довериться полицейскому. Видимо, потому и распустил язык.

— Он ведь был знаком с Раулем? — спросил Фалькон. — Я видел его фотографию над столом в вашей прежней квартире, но не среди знаменитостей.

— Брат Пабло их познакомил, — сказала она. — Игнасио работал на Рауля.

— Я бы хотел еще раз взглянуть на те фотографии Рауля, если можно.

— Я позвоню в офис и предупрежу сотрудников, что ты заедешь, — согласилась она.

Фалькон ехал по проспекту Канзас-сити. Он спешил на вокзал, но мысли его были заняты не приезжающей сестрой Лусии Веги, а на удивление быстро возникшей близостью с Консуэло Хименес. С ней ему было уютно. Плевать он хотел на придуманные ею отношения «следователь — подозреваемый»! Его занимало другое: как она сидела на диване в своем прохладном доме, покачивая ногой, как смеялась вместе с детьми, растирая их полотенцами, и вела кормить на кухню. С этими воспоминаниями он въехал на площадь, в самую пасть монстра, называемого мегаполисом, который лежал, задыхаясь от зноя, в своем загоне.

Судя по табло у вокзала Санта-Хуста, было сорок четыре градуса выше нуля. Фалькон поставил машину и, преодолевая сопротивление вязкого воздуха, протолкался к зданию вокзала. Позвонил Пересу. Тот доложил: ему удалось уговорить сеньора Кабелло не дежурить у жены в реанимации. Сейчас Перес вместе с сеньором Кабелло находится в квартире на улице Филиппа Второго в квартале Порвенир; вскоре Переса должна сменить Кристина Феррера, первая женщина-следователь отдела по расследованию убийств.

Фалькон стоял у выхода на платформу, к которой прибывал мадридский поезд, и держал в руках лист бумаги с написанным от руки именем «Кармен Ортис». К нему подошла черноволосая женщина. Блуждающий взгляд больших карих глаз, бледное испуганное лицо. С ней было двое детей. Очевидно, ужасная новость о смерти сестры повергла Кармен в состояние шока: она выглядела и вела себя как безумная.

Пока они ехали обратно в Санта-Клару, Кармен Ортис ни на секунду не закрывала рта. Рассказывала про своего мужа, который поехал по делам в Барселону и не сможет прилететь раньше завтрашнего утра. Дети молча смотрели в окно, словно заключенные из-за решеток тюремного фургона. Фалькон бормотал ободряющие слова.

Консуэло вышла открыть дверь вместе с Марио. Тот вцепился в нее, как шимпанзе. Кармен обрушила на присутствующих бесконечный поток воспоминаний о всевозможных деталях своей поездки. Лишь одна Консуэло понимала, почему Кармен ведет себя так странно. Ведь если допустить хоть секунду молчания, беда навалится со всей силой и станет очевидно горькое, одинокое будущее Марио.

Они пошли к машине. Вся семья села назад. Дети гладили Марио, как будто он был раненым котенком. Консуэло наклонилась и крепко поцеловала его в макушку. Фалькон увидел ее лицо, искаженное гримасой щемящей тоски. Он и сам безмерно сострадал ребенку: тому предстояло погружение в бездну сиротства — привычная жизнь в любви закончилась. Той, что его родила, больше нет. Фалькон повез свой горький груз назад, в пульсирующий город.

Он отвез Кармен и мальчиков в квартиру сеньора Кабелло, донес багаж. Они вошли подобно странникам. Сеньор Кабелло неподвижно сидел в кресле-качалке. При виде внуков его лицо исказилось, губы задрожали. Марио брыкался и боролся, не желая отрываться от тети. Переса уже не было. Фалькон и Феррера вышли. На разгромленную семью нахлынуло тягостное чувство неотвратимой беды.

Полицейские спустились в лифте и молча доехали до центра города, где Фалькон высадил Кристину. Она захлопнула дверь и пошла назад, к перекрестку. Фалькон тронулся и объехал Новую площадь. Он свернул направо, на улицу Мендес Нуньес и притормозил у «Эль Корте Инглес». Когда он выехал с площади Магдалины и приготовился свернуть на улицу Байлен, зазвонил мобильный.

— Не хочу показаться идиоткой в первую же неделю службы, — раздался голос Кристины Ферреры. — Но, по-моему, за вами следят. Синий «сеат-кордоба» через две машины от вас. Я записала номера.

— Передай их в управление и попроси перезвонить мне, — сказал он. — Я проверю.

Уже стемнело, но цвета еще можно было различить. Фалькон заметил «сеат» в зеркало заднего вида. Он проехал мимо магазина плитки перед своим домом, свернул на короткую дорожку и встал между апельсиновыми деревьями. Вышел. Синий «сеат» остановился прямо перед ним. Создавалось впечатление, что внутри машины много людей. Фалькон шагнул по направлению к «сеату»; автомобиль тут же тронулся и неторопливо, без всякий суеты уехал. Фалькон даже успел разглядеть номера, прежде чем он свернул налево за отелем «Лондрес».

Из управления позвонили ему на сотовый. Дежурный сказал, что номера, переданные Кристиной Феррерой, не соответствуют синему «сеату-кордоба». Фалькон велел сообщить номера в дорожную полицию. Если повезет, машину задержат.

Он открыл ворота, загнал машину и запер их. Ему было тяжко. По телу ползли мурашки. Он стоял в патио, оглядывался и прислушивался, словно в доме могли быть грабители. Слышался отдаленный шум машин. Фалькон пошел в кухню. Энкарнасьон, его экономка, оставила в холодильнике немного тушеной рыбы. Фалькон сварил рис, разогрел рыбу и выпил бокал холодного белого вина. Он ел, глядя в странном ожидании на дверь.

После еды он сделал то, чего не позволял себе давно. Взял бутылку виски, стакан со льдом и направился в кабинет. Установил серый шезлонг из мягкой кожи, принесенный из другой комнаты, и улегся в него, пристроив на груди стакан с доброй порцией виски. Фалькона вымотали события прошедшего дня, но он знал: уснуть удастся еще нескоро. К питью виски он подошел методичней, чем к любому из своих расследований. К концу третьего стакана он тщательно обдумал новое детство Марио и трудную жизнь Себастьяна Ортеги с отцом-знаменитостью. Теперь настала очередь Инес. Но Фалькону повезло. Организм не привык к таким дозам алкоголя, и он тихо уснул, прислонившись щекой к мягкой серой коже шезлонга.

7

Четверг, 25 июля 2002 года

За ночь жара не отступила. Когда в половине восьмого утра Фалькон приехал в управление, температура на улице поднялась уже до тридцати шести градусов и воздух был удушающим, как старый режим. Фалькон задохнулся, пройдя всего-то несколько шагов от машины до офиса. Голова с похмелья была тяжелая, перед глазами мелькали странные вспышки света.

Он удивился, увидев, что за одним из столов в общем кабинете уже работает инспектор Рамирес. Когда-то Фалькон получил должность, которую Рамирес считал по праву своей, и с тех пор сомневался, что они смогут стать друзьями. Но в последние четыре месяца, снова приступив к службе, Фалькон начал лучше ладить с заместителем. Дело в том, что, пока он был отстранен от работы (после событий пятнадцатимесячной давности Хавьер надолго впал в глубокую депрессию), Рамирес узурпировал руководящую должность, но очень скоро понял, что терпеть не может руководить и командовать. Да еще нести ответственность за других! Нет, характеру Рамиреса претило подобное напряжение. Он, честно говоря, и сам понимал: нет у него творческой жилки, необходимой для проведения любого расследования. К тому же нрав у него был вспыльчивый. В январе Фалькон начал понемногу работать. К марту его вновь назначили старшим инспектором, и Рамирес первый это приветствовал. Напряжение внутри следственной группы спало. Фалькон и Рамирес даже обращаться друг к другу стали неофициально.

— Боже мой! — удивился Рамирес. — Что с тобой случилось?

— Buenosdias,[11] Хосе Луис. День вчера выдался нелегкий, — сказал Фалькон. — Я опять сдружился с виски. Как там в больнице? — Хавьер со страхом задал этот вопрос: дочь Рамиреса была тяжело больна.

Рамирес смотрел на него из-за своего стола. Хавьер испытал головокружительное чувство, словно заглядывал в две пустые, темные лифтовые шахты, ведущие прямо к боли и невыносимой неизвестности.

— Я не спал, — сказал Рамирес. — Впервые за тридцать лет ходил к утренней литургии и покаялся в грехах. Молился усердней, чем когда-нибудь в жизни, но этим ведь ничего не изменишь, правда? Это моя епитимия. Я должен наблюдать страдания невинного ребенка. — Он вздохнул и положил голову на руки. — Ее оставили еще на четыре дня, чтобы сделать анализы, которые делают только при подозрении на самые страшные болезни — рак лимфы и лейкемию. Врачи понятия не имеют, в чем дело. Хавьер, ей тринадцать лет, тринадцать!

Рамирес прикурил сигарету и затянулся, обхватив рукой грудь, как будто не давал себе рассыпаться. Он говорил про анализы так, будто уже признал, что она серьезно больна. Будто подтвердил для себя страшный диагноз. Он привычно произносил жуткие термины, от которых Фалькона дрожь продирала: химиотерапия, тошнота, выпадение волос, разрушение иммунной системы, риск заражения. В воспаленном воображении Фалькона промелькнули кадры — дети с огромными глазами, безволосые хрупкие черепа, обтянутые кожей.

Сигарета вдруг показалась Рамиресу мерзкой, он раздавил ее и припечатал колечко дыма к колену. Как будто дым был в ответе за здоровье его ребенка. Фалькон принялся утешать коллегу: это всего лишь анализы, надо держаться и верить в лучшее. Предложил Рамиресу свободный график, чтобы тот мог уходить со службы в любое время. Однако Рамирес замотал головой и попросил загрузить его работой. Это единственное, что отвлекает от бесконечных мыслей. Фалькон привел его в кабинет, принял еще две таблетки аспирина и вкратце рассказал о смерти супругов Вега.

Перес и Феррера появились сразу после восьми. Два других члена команды, Баэна и Серрано, обходили дома. Фалькон решил наступать с двух сторон Он проведет обыск дома Веги, а Рамирес тем временем займется его компанией. Поедет в офис и опросит руководителей объектов и бухгалтера, наведается на все стройки. Кроме того, необходимо найти пропавшего садовника Сергея и постараться разжиться информацией о тех русских, которых Пабло Ортега видел возле дома Веги шестого января.

— Где нам искать Сергея? — спросил Перес.

— Для начала можешь узнать, работают ли русские и украинцы на стройплощадках Веги, и поговорить с ними. Они тут все друг друга знают.

— Если верить словам Васкеса, нам потребуется ордер на обыск офиса Веги.

— А мы не получим его, пока не докажем наличие подозрительных обстоятельств. Придется дожидаться результатов вскрытия, — сказал Фалькон. — Кто-то из членов семьи Лусии должен опознать трупы, так что надо ехать к Кабелло. Заодно покажу им обрывок фотографии, который мы нашли в жаровне.

— Пока ордер не получен, мы должны рассчитывать на любезность сеньора Васкеса? — спросил Рамирес.

— Да, ведь он сам предложил мне поговорить с бухгалтером Веги, — ответил Фалькон и обратился к Феррере: — Выяснилось, что это были за номера?

— О каких номерах речь? — поинтересовался Рамирес.

— Вчера вечером кто-то, почти не скрываясь, ехал за мной на синем «сеате-кордоба».

Феррера позвонила в дорожную полицию и доложила:

— Номера сняты с «фольксвагена-гольф», стоявшего в Марбелье. Больше никаких сведений.

Для обыска дома Веги Фалькон выбрал в напарники Ферреру. Кристина Феррера одевалась намеренно скромно, не пользовалась косметикой, не носила украшений, если не считать таковым нательный крест на цепочке. У нее было широкое, плоское лицо, а нос казался островком спокойствия в толчее веснушек. Внимательный и несуетливый взгляд карих глаз. Невысокая, почти хрупкая, она тем не менее производила впечатление человека, исполненного несгибаемой внутренней силы. Рассматривая фотографии кандидатов, Рамирес даже не задержал взгляда на ее лице, но любопытство Фалькона было задето. С чего вдруг бывшая монастырская послушница решила пойти служить в отдел по расследованию убийств? На собеседовании Кристина ответила на этот вопрос не задумываясь: она хочет стоять на стороне Добра и биться со Злом. Рамирес предупредил, что убийства никак не связаны с теологией. Они алогичны по сути — результат сбоев и коротких замыканий в общественном механизме; ничего общего с битвой небесных колесниц.

— Старший инспектор спросил, — объяснил Кристине Рамирес, — по какой причине женщина, которая хотела служить Богу, пошла служить в полицию Кадиса, а теперь мечтает работать в отделе по расследованию убийств.

Кристина сделала вид, что не замечает сарказма в его словах:

— Я наивно полагала когда-то, что делать добро, приносить пользу можно если не служа Богу, то служа людям. Однако десять лет на улицах Кадиса показали мне, в чем истинная причина Зла, и я пришла к вам.

Фалькон хотел сию же минуту объявить, что принимает ее в отдел, но Рамирес продолжал расспрашивать:

— Почему вы отказались от своего призвания?

— Я встретила мужчину, инспектор. Забеременела, мы поженились, и у нас двое детей.

— Именно в таком порядке? — уточнил Рамирес, и Феррера кивнула, не отводя карих глаз от его лица.

К тому же падший ангел! Христова невеста нашла себе более земное призвание. Фалькон утвердился в своем решении. Перевод из полиции Кадиса оказался делом затяжным, зато за несколько дней работы Кристины в отделе Хавьер убедился, что сделал правильный выбор. Даже Рамирес теперь приглашал Ферреру на чашечку кофе. Впрочем, раньше он вряд ли бы был так внимателен к скромнице Кристине — лишь после того, как дочь Рамиреса заболела неизвестной болезнью, тот понял, что ищет скорее духовной пищи, а не плотских радостей, за которыми обычно охотился среди судейских секретарш, кокеток в барах ипродавщиц. Фалькон подозревал, он и проститутками порой не брезговал…

Феррера вела машину. Они молча ехали к Санта-Кларе. Фалькону нравилось, что Феррера не страдает столь свойственной андалузцам говорливостью. Он умышленно заставлял себя не сосредоточиваться на предстоящем деле. Если позволить мыслям медленно блуждать по кругу, можно неожиданно выйти к неординарным идеям. Насколько кризис меняет мужчин, — рассуждал он сам с собой. Рамирес пошел в церковь. Фалькона туда никогда не тянуло. В церкви он чувствовал себя обманутым. Фалькон предпочитал идти к реке, как сеньор Вега. Однако стоит признать, ее течение не всегда навевает здравые решения. Река тянет к себе, предлагая самый простой выход из положения, и тогда приходится отступать и бежать домой — утешаться стаканчиком виски.

Они подъехали к дому Веги. Фалькон с помощью пульта открыл въездные ворота. В доме все еще работали кондиционеры. Он показал Феррере места преступления, провел по дому и саду к хибарке Сергея. По пути он рассказал про обе жертвы.

Они вернулись в дом и просмотрели полицейские фотографии. Фалькон поведал, что сообщили соседи о странном умонастроении сеньора Веги, но не сделал никаких выводов о возможном убийстве или самоубийстве. Он хотел, чтобы Феррера взглянула на события с женской точки зрения, обдумала поступки Лусии Веги, представила себя на ее месте и воспроизвела ее действия.

Фалькон прошел в кабинет Веги и сел за стол под постером с корридой. Ноутбук изъяли и увезли в лабораторию. На столе остался только телефон и чуть заметный контур ноутбука. Он просмотрел список номеров в памяти телефона. Номера офиса, прямой телефон Васкеса, а также Крагмэнов и Консуэло. Возле последнего номера фамилия не значилась. Фалькон взял трубку и набрал его.

— Да… здравствуй, Василий, — по-русски произнес мужской голос с заминкой: человек явно ожидал звонка от кого-то другого.

— Ваш номер выпал в нашей грандиозной лотерее! — воскликнул Фалькон. — Рад сообщить, что вы с женой выиграли приз. Просто назовите свое имя и адрес, и я расскажу, где забрать ваш чудесный приз.

— Вы кто? — спросил мужчина. По-испански он говорил с чудовищным акцентом.

— Пожалуйста, сначала скажите ваше имя и адрес.

Трубку прикрыли рукой. На том конце звучали приглушенные голоса.

— Что за приз?

— Имя и…

— Назовите приз, — грубо сказал мужчина.

— Часы для вас и вашей…

— У меня есть часы, — рявкнул он и бросил трубку.

Фалькон пометил в блокноте: спросить Васкеса об этом номере телефона. В ящиках стола не нашлось ничего необычного. «Хеклер» забрали для проверки. Он открыл шкафы ключами, найденными днем раньше. Фалькон перебирал папки со счетами телефонной и страховой компаний, с документами из банка. Папки упирались во что-то, стоящее позади них, — это оказались переплетенный в кожу ежедневник с отрывными листами и записная книжка.

Личный ежедневник. Минимум записей. В графе «время» по большей части просто стояли кресты; все встречи были преимущественно ночными. Фалькон долистал до шестого января, там тоже нашлись отметки. Первая дневная встреча назначена в марте с «доктором А.». В июне были пометки о приемах у доктора А. и одной встрече с доктором Д. В адресном разделе Фалькон нашел фамилии нескольких врачей — Альвареса, Диего и Родригеса. Он пролистал ежедневник и понял, что доктор Р. был последним врачом, который видел Вегу. Фалькон позвонил и уговорился побеседовать с ним в полдень.

Адресов в записной книжке почти не было, только имена и номера телефонов. Имя Рауля Хименеса есть, но вычеркнуто. Фалькон листал страницы, то и дело мелькали знакомые фамилии. Многие он смутно помнил по расследованию убийства Рауля Хименеса: люди из мэрии, общественные деятели. Одно имя заставило его вздрогнуть, возвращая память в то неспокойное время. Эдуардо Карвахаль. Также вычеркнуто. Карвахаль был мертв, как и Рауль Хименес. Фалькон так и не узнал, что связывало этих людей. Зато ему удалось обнаружить, что Хименес заплатил Эдуардо крупную сумму через подставную консалтинговую фирму во время выставки «Экспо-92». К моменту гибели в автокатастрофе на Коста-дель-Соль в 1998 году Карвахаль должен был вот-вот предстать перед судом за связь с кружком педофилов.

Ортега тоже был упомянут в книжке, а последнее имя, которое бросилось в глаза, вынудило Фалькона встать и отправиться бродить по дому: ему нужно было убедиться, что на стенах не висят дорогие картины популярных мастеров. Рамон Сальгадо, один из самых известных торговцев живописью в Севилье. Его имя тоже было вычеркнуто. Возможно, «Вега Конструксьонс» вкладывала деньги в произведения искусства или покупала картины для рабочих кабинетов. Однако мелькало тревожное воспоминание о детской порнографии, найденной на жестком диске Сальгадо после того, как его жестоко убили. В этих кругах все друг друга знали, связанные золотой цепью богатства и влиятельности. Не забыть спросить о Сальгадо у Васкеса.

Русских имен в книжке не нашлось. Фалькон вернул ее в шкаф и перешел к следующему, где хранились пронумерованные коробки, набитые чертежами и фотографиями зданий. В нижнем ящике третьего шкафа лежала коробка без номера, только с надписью: eJusticia.[12] Внутри оказались распечатки скачанных из Интернета статей, в основном на английском языке. Большинство статей помечено текущим годом, и все они так или иначе имели отношение к международной системе правосудия. Там лежали газетные статьи, посвященные Международному уголовному суду, созданному не так давно, вслед за Гаагским трибуналом,[13] воинственному судебному следователю Бальтасару Гарсону,[14] а также сложностям, возникающим при попытке привлечь к ответственности международных военных преступников в рамках бельгийского законодательства.

Раздался звонок в дверь. Фалькон запер шкаф и пошел открывать. В дверях стояла сеньора Крагмэн в черном льняном топе и расклешенной юбке; концы алого шелкового пояса свисали сбоку. Она держала в длинной белой руке пластмассовый термос.

— Я подумала, инспектор, что вам захочется кофе, — сказала Мэдди. — Крепкий, как варят только в Испании. Никаких американских помоев.

— Я думал, Америка совершила кофейную революцию, — пробормотал он, размышляя о другом.

— Америка пыталась, — отозвалась она. — Но ничего нельзя гарантировать.

Фалькон впустил ее и закрыл дверь, отсекая нападение немыслимой жары. Он не желал этого вторжения. Мэдди достала чашки с блюдцами. Хавьер окликнул Ферреру, но та отказалась от кофе. Они прошли в кабинет Веги и сели за стол. Мэдди курила и стряхивала пепел в блюдце. Она не пыталась начать разговор. Ее физическое, а скорее сексуальное присутствие заполнило комнату. Фалькона все еще мутило, и ему нечего было ей сказать. Он пил кофе, собираясь с мыслями.

— Вам нравится коррида? — глядя поверх его головы, спросила Мэдди, как раз когда молчание стало невыносимым.

— Раньше я часто ходил смотреть, — ответил он. — А вот теперь не был уже… год с лишним.

— Марти не любит, — продолжала она. — И я попросила Рафаэля. Мы ходили несколько раз. Я не все поняла, но мне понравилось.

— Многим иностранцам не нравится, — буркнул Фалькон.

— Меня удивило, насколько быстро я притерпелась к жестокости. Когда в шкуру быка вонзилось первое копье пикадора, казалось, такое невозможно принять. Но, знаете, это обостряет зрение. Ты не понимаешь, как размыта наша повседневная, скучная жизнь, пока не попадешь на корриду. Там все четко. Все ясно. Как будто вид крови и предстоящая смерть пробуждают в тебе атавистическую зоркость и свежесть восприятия. Когда на арену выбежал третий бык, сияние крови, бьющей из особенно глубокой раны и стекающей по ноге быка, было не просто терпимо, но и будоражило. Мы должны адаптироваться к насилию и смерти, вам так не кажется, инспектор?

— Я помню что-то вроде ритуального восторга на лицах марокканцев в Танжере, когда в праздник Айд-Эль-Кебир забивали жертвенного барана, — сказал Фалькон.

— Должно быть, коррида — продолжение тех древних ритуалов, — заметила Мэдди. — Она вызывает восторг… но здесь есть и кое-что еще. Например, страсть и, конечно… секс.

— Секс? — удивился он. Вчерашнее виски всколыхнулось в желудке.

— Прекрасные мужчины в облегающих костюмах так грациозно выступают, играют всеми мускулами перед лицом страшной опасности… возможно, смерти. Это вершина сексуальности, вам не кажется?

— Я все это вижу иначе.

— Как же?

— Я хожу на корриду смотреть на быков, — сказал Фалькон — Бык — всегда центральная фигура. Это его трагедия, и чем он отважней, тем трагедия острее. Тореро — статисты, они сообщают представлению накал, демонстрируя силу и отвагу быка, а в конце убивают его, обеспечив нам, зрителям, катарсис.

— Я американка, мне это не очевидно, — отозвалась она.

— Национальность тут ни при чем, — сказал Фалькон. — Некоторые испанские тореро тоже понимают это все иначе. Они уверены, что их задача — подавить быка, даже унизить его и продемонстрировать свою мужскую силу.

— Я это заметила, — сказала Мэдди. — Когда они дразнят быка своими гениталиями…

— Да-а-а, — нервно протянул Фалькон. — Даже на лучших аренах зрелище довольно часто превращается в пародию. В наше время нечасто увидишь греческую трагедию, скорее мыльную оперу.

— И как же нам не растерять отвагу в этом мире?

— Нужно сосредоточиться на важных вещах. Таких, как любовь. Сострадание. Честь… и тому подобное.

— Сейчас эти понятия представляются почти архаическими. Такое… романтическое средневековье, — возразила она.

Молчание. Фалькон услышал: Кристина Феррера вышла из дома и прошла за окном кабинета.

— Вчера вы сказали мне кое-что по-английски, — начал он, желая от нее избавиться.

— Не помню, — призналась Мэдди. — Вас это разозлило?

— Быть веселей. Вы пожелали мне быть веселей.

— Да, но сегодня все иначе, — сказала она. — Я вчера вечером прочла в Интернете вашу историю.

— Вы поэтому пришли сегодня утром?

— Я не собираюсь ворошить грязное белье, что бы вы ни думали о моих фотографиях.

— Честно говоря, я решил, что истории ваших объектов, причины их внутренней борьбы вас не заботят.

— Я не доискиваюсь причин. Это не имеет отношения к моей работе.

— К моей, к сожалению, имеет, причем самое непосредственное. И мне пора вернуться к моей работе, сеньора Крагмэн. Так что, если вы позволите…

В холле позвонили в дверь. Он пошел открывать.

— Простите, инспектор. Дверь захлопнулась, — извинилась Феррера, стоя на пороге.

Мэдди Крагмэн неторопливо проплыла между ними. Феррера прошла в кабинет следом за Фальконом. Он снова сел в кресло.

— Рассказывай, — велел Фалькон, глядя в окно и гадая, что было нужно Мэдди Крагмэн.

— Сеньора Вега страдала маниакальной депрессией, — сказала Феррера.

— К тому же у нее были проблемы со сном.

— Целая батарея лекарств лежит в прикроватной тумбочке ее мужа.

— Вчера она была заперта, и мы не обратили внимания…

— Например, литиум, — продолжала Феррера. — Это психотропное средство. Возможно, он пытался контролировать ее действия и сам давал ей лекарства… когда считал необходимым. Однако в ее шкафу я нашла запасной ключ от его тумбочки и припрятанные восемнадцать таблеток снотворного. Холодильник тоже наводит на мысль о навязчивом неврозе: он набит шоколадом и мороженым под завязку. Такое количество не способен съесть маленький ребенок.

— Что скажешь про их супружеские отношения?

— Вряд ли они занимались сексом, учитывая ее состояние. И потом, он пичкал жену таблетками, — сказала Феррера. — Вероятно, свою порцию секса он получал где-то на стороне… Что не мешало ей покупать бесконечное количество соблазнительнейшего белья. Этакое белье и святого заставит воспламениться!

— А о ребенке она хоть иногда вспоминала?

— Кто знает… Рядом с кроватью стоит фотография — она с сыном сразу после его рождения. Выглядит потрясающе — сияющая, красивая и гордая. Думаю, Лусия часто на нее смотрела. Фотография напоминала о женщине, которой она когда-то была.

— Послеродовая депрессия?

— Не исключено, — согласилась Феррера. — Предпочитала не выходить из дома. Под кроватью штабеля почтовых каталогов.

— Она часто оставляла ребенка на ночь в доме соседки.

— Трудно смириться с тем, что жизнь вот так утекает, — сказала Феррера. Тут ее взгляд упал на чашку со следами помады. — Этой соседки?

— Нет, другой, — ответил Фалькон, качая головой.

— Лусия не похожа на заботливую мать.

— Так что, по-твоему, здесь произошло? — спросил Фалькон.

— В доме так и веет отчаянием. Можно поверить, что Вега решил покончить с собой и был вынужден убить жену, чтобы избавить ее от страданий.

— А зачем сворачивать ей челюсть?

— Чтобы она отключилась.

— Для чего такая жестокость? Наглотавшись всех этих таблеток, она скорее всего и без того была в отключке, — не согласился Фалькон.

— Возможно, он ударил жену, пытаясь пробудить в себе ярость и желание убивать.

— А может быть, она услышала звуки предсмертной агонии мужа и застала убийцу врасплох. И с ней пришлось расправиться, — сказал Фалькон.

— Где блокнот, в котором сеньор Вега написал записку?

— Хороший вопрос. Его не нашли. Но он мог написать и на старом клочке бумаги, завалявшемся в кармане халата.

— Кто купил очиститель для труб?

— Горничная не покупала, — ответил Фалькон.

— Известно, когда его купили?

— Нет. И если он куплен в супермаркете, проследить покупку вряд ли удастся.

— Похоже, в ту ночь сеньора Вега, как обычно, была одна и решила себя побаловать. Она много времени проводила в одиночестве и по части баловства была большой мастер.

— Душевная болезнь обрекает человека на одиночество, — назидательно произнес Фалькон.

— У нее была коробка любимых видеокассет и компакт-дисков. Все про любовь. Один диск еще торчит в проигрывателе. Позвонила соседка, значит, за ребенком присмотрят. Никаких обязательств. Когда муж вернулся домой?

— Говорят, он обычно приезжал довольно поздно… около полуночи.

— Все сходится: в дом, где тебя не ждут, возвращаться не торопятся, — сказала Феррера. — Сеньора Вега, вероятно, услышала звук подъезжающей машины… нет, не за этими окнами. Значит, она услышала, как муж заходит в дом из гаража. Остановила фильм и побежала наверх, оставив тапочки. Потом Вега лег рядом с ней…

— Откуда ты знаешь, что он лег? На снимках подушка не смята.

— Но покрывало и одеяла откинуты… Выходит, он собирался ложиться…

— И что-то его отвлекло.

— Нельзя ли узнать в телефонной компании, не звонил ли кто-то еще после соседки?

— Можешь заняться этим, когда вернемся.

— На фотографиях с места преступления есть еще одна странность: часы на руке мертвеца надеты циферблатом наружу, но, судя по фотографиям сеньора Веги, что я видела в доме, он всегда носил их циферблатом внутрь.

— И что из этого следует?

— Они перевернулись, пока он бился перед смертью или боролся с убийцей, — сказала Феррера. — Или соскочили с руки и были надеты обратно тем, кто не знал, как их носит Вега.

— Зачем кому-то это делать?

— Ну… если они соскользнули во время борьбы с убийцей, который хотел инсценировать самоубийство, то понятно — зачем.

— Какой у них ремешок?

— Не ремешок, металлический браслет, он легко может расстегнуться во время борьбы и так же легко переворачивается, так что…

— Поздравляю, Феррера! Отличные наблюдения, — сказал Фалькон. — Может быть, они и не помогут поймать убийцу, зато указывают на странные обстоятельства на месте преступления. Теперь нам всего лишь остается найти неопровержимое доказательство, которое убедит судебного следователя Кальдерона, что нужно заводить дело. Известно, что сеньор Вега сжигал в саду разные бумаги. О чем это тебе говорит?

— Он избавлялся от документов, готовился к чему-то.

— Это были личные бумаги, письма и фотографии, они его сильно расстраивали.

— Значит, он не хотел, чтобы их нашли. Раньше прятал, а теперь…

— Если бы ты на месте сеньора Веги захотела что-то спрятать, куда бы ты это положила?

— Здесь, в доме: либо в кабинете, либо в мясницкой комнате.

— Кабинет я обыскал, — сказал Фалькон.

Они пошли в комнату за кухней. Феррера включила резкий неоновый свет. Фалькон обошел деревянный разделочный стол, натягивая резиновые перчатки. Они открыли первый холодильник, и Фалькон начал выкладывать куски мяса. Когда все было вынуто, Феррера нырнула в темные морозные недра с фонариком в зубах и с широким ножом — отскребать лед. В дальнем углу второго холодильника нашлось то, что они искали. Пластиковая упаковка, вмороженная в лед. Феррера достала ее. Они вернули мясо на место.

Упаковка оказалась пакетом для замораживания продуктов, перетянутым проволокой. Внутри — аргентинский паспорт, выданный в мае 2000 года в Буэнос-Айресе на имя Эмилио Круса. Лицо Рафаэля Веги на фотографии украшали старомодные очки в тяжелой оправе. Еще в пакете лежал ключ без бирки.

— Что бы это значило? — удивился Фалькон. — Запасной выход в другую жизнь?

— Если у него был запасной выход в жизнь Эмилио Круса, — заметила Феррера, — то неизвестно, не сбежал ли он и в жизнь Рафаэля Веги?

— Проверим удостоверение личности Веги в учреждении, где его выдали, — сказал Фалькон.

8

Четверг, 25 июля 2002 года

В кабинете Консуэло Хименес Фалькон и Феррера просмотрели старые фотографии, принадлежавшие Раулю Хименесу, отбирая те, где были запечатлены Пабло Ортега и Рафаэль Вега или оба они вместе. Потом направились в старый город, в клинику доктора Родригеса, расположенную в районе отеля «Нервийон». По дороге Фалькону позвонил судебный медик; вскрытие закончено, сказал он, и оба тела готовы для опознания. Феррера позвонила Кармен Ортис и попросила подготовиться к поездке в Институт судебной медицины.

Доктор Родригес опаздывал. Фалькон ждал его, читая «Эль Пайс». Он просмотрел фотографии шести марокканцев, утонувших на побережье в Тарифе. Жертвы очередной неудачной попытки пробраться в Европу. Его взгляд задержался на заголовке: «Суд над Слободаном Милошевичем в Международном трибунале в Гааге». Под заголовком шел набранный курсивом текст: с первых чисел июля 2002 года начал свою работу Международный уголовный суд, устав которого Америка подписать отказалась. Американские власти сделали несколько попыток убедить правительства стран, подписавших устав, выступить с заявлениями, что они не станут возбуждать в МУС дел против американских граждан. Приводился список стран, дрогнувших под напором Америки. Дальше прочитать Фалькон не успел: сестра позвала его в кабинет доктора Родригеса.

Доктору было под сорок. Изучая документы Фалькона, он вытирал руки бумажным полотенцем. Они сели. Фалькон рассказал про смерть сеньора Веги. Доктор открыл в компьютере его файл.

— Пятого июля этого года у вас была назначена встреча с сеньором Вегой, — сказал Фалькон. — Насколько я могу судить, больше вы не виделись.

— Вега приходил всего один раз. Он был новым пациентом. Его карту передал мне доктор Альварес.

— В ежедневнике записано, что, прежде чем прийти к вам, он посещал доктора Диего.

— Возможно, сеньор Вега побывал у Диего и решил, что тот ему не подходит.

— Показалось ли вам во время консультации, что сеньор Вега способен на самоубийство? Нет ли намеков на это в записях доктора Альвареса?

— Состояние Веги было нестабильным, но ничего непоправимого я не нашел. Его мучило беспокойство, и он описал ряд случаев, похожих на классические приступы паники. Сам Вега считал, что причина его состояния — в напряженной работе. По данным доктора Альвареса, он страдал от тревожных состояний с начала года, но недостаточно серьезно, чтобы выписывать лекарства.

— Доктор Альварес упоминал, что у жены Веги было прогрессирующее психическое расстройство? Она принимала литиум.

— Не упоминал, так что, полагаю, он об этом не знал, — сказал Родригес. — Это, бесспорно, могло сказаться на состоянии психики сеньора Веги.

— Вам известно, почему сеньор Вега перестал ходить к Альваресу?

— В записях нет ничего конкретного, но я заметил, что доктор Альварес рекомендовал психотерапию. Когда я сам предложил то же, Вега был решительно против. Возможно, у них начались разногласия по этому поводу.

— Итак, допустим: тревожность переросла в нечто более серьезное и он надеялся, что вы найдете другой подход?

— Я собирался воздействовать на состояние тревожности с помощью легких препаратов, а затем, когда он почувствует себя более уверенно, настоять на какой-то разновидности психотерапии.

— Он жаловался на проблемы со сном?

— Вега упомянул, что как-то ходил во сне. Жена проснулась в три часа утра и увидела, как он выходит из комнаты. Когда на следующий день она спросила об этом, он ничего не помнил.

— Значит, он говорил о жене?

— Описывая этот случай, он ссылался на жену, но добавил, что на ее слова трудно полагаться, поскольку она пьет снотворное. Что-то — помимо ее рассказа — убедило Вегу, что его лунатизм не выдумка, но он не захотел сказать, что именно. Не забывайте, это была первая консультация. Я полагал, что еще успею вытянуть из него информацию.

— То есть он не производил впечатления человека, способного наложить на себя руки?

— Определенно нет. Подобные психические нарушения не редкость. Он не был слишком возбужден или противоестественно спокоен — два этих пограничных состояния говорят об опасности. Вега хотел избавиться от тревоги и боялся еще одного приступа паники. Все это хорошие признаки.

— Похоже, он хотел быстрого решения. Без лечения.

— Мужчины неохотно обсуждают свои сокровенные мысли или постыдные поступки даже с врачом, — сказал Родригес. — Гораздо лучше, если проблему может решить таблетка. Увы, не только больные, но и многие врачи считают, что медицина не больше чем охапка лекарств, а психофармакология — ответ на все вопросы.

— Так, по-вашему, сеньор Вега был человеком с проблемами, но не способным на самоубийство?

— Жаль, что я ничего не знал о его жене, — вздохнул Родригес. — Если у человека напряженная работа, дома нет покоя, а возможно, и любви… в такой ситуации встревоженный разум может впасть в отчаяние.

Фалькон сидел, забившись в угол машины, Феррера — за рулем. Неужто интуиция его подвела? Пока не было убедительных доказательств в поддержку версии убийства. Вариант самоубийства с каждой беседой выглядел все реальней.

Рамирес позвонил из офиса компании «Вега Конструксьонс» и сказал, что Сергей был легальным иммигрантом, а у Серрано и Баэны теперь есть его фотография, с которой они ходят по Санта-Кларе и Сан-Пабло.

Кабелло жили в фешенебельном квартале Порвенир в пентхаусе дома, построенного в семидесятые годы, на улице Филиппа Второго, напротив зала для игры в бинго.

— Где только люди находят время и деньги для игры в бинго? — проворчал Фалькон, когда они поднимались в квартиру.

Из какой-то дальней комнаты доносились крики: Кармен билась в истерике. Утром из Барселоны приехал ее муж, сейчас он был рядом с женой, пытаясь ее успокоить. На диване сидели подавленные дети Кармен и Марио между ними. Сеньор Кабелло провел полицейских в гостиную. Феррера опустилась на колени возле детей, и через несколько мгновений они уже возились и хихикали. Сеньор Кабелло пошел к дочери, но вернулся с зятем. Они вышли в кухню.

— Она не хочет видеть тела, — сказал зять.

— Они будут за стеклянной панелью, — пояснил Фалькон. — Покажется, что они спят.

— Я поеду, — спокойно и решительно сказал сеньор Кабелло.

— Как ваша жена? — спросил Фалькон.

— Состояние стабилизировалось, но все еще в реанимации без сознания. Буду признателен, если вы потом отвезете меня в больницу.

Фалькон сел на заднее сиденье к сеньору Кабелло, и Феррера влилась в предобеденный поток машин. Старик держал свои натруженные руки на коленях и не отрываясь смотрел на скрученную на затылке и заколотую шпильками косу Ферреры.

— Когда вы видели Лусию в последний раз? — спросил Фалькон.

— Мы у них обедали в субботу.

— Сеньор Вега был дома?

— Он приехал к обеду. Обкатывал новую машину.

— Как себя чувствовала ваша дочь?

— Думаю, вам уже известно, что она была нездорова. Она болела с рождения Марио, — сказал он. — Видеть ее в таком состоянии всегда было нелегко, но тот обед ничем не выделялся. Все шло как обычно.

— Я задам вопросы, которые могут причинить боль, — предупредил Фалькон. — Вы ближайшие родственники, только с вашей помощью мы сможем начать разбираться в личных отношениях вашей дочери и сеньора Веги.

— Он ее убил? — спросил сеньор Кабелло и впервые посмотрел Фалькону прямо в глаза — взглядом смертельно раненного человека.

— Мы не знаем. Надеемся, вскрытие все прояснит. Думаете, он мог ее убить?

— Этот человек был способен на все, — сказал сеньор Кабелло без надрыва, просто констатируя факт.

Фалькон молча ждал.

— Он был холодный, — продолжил сеньор Кабелло. — Безжалостный. Никого не подпускал слишком близко. Никогда не говорил о своих умерших родителях или о других родственниках. Он не любил мою дочь даже раньше, когда она была здоровой красивой молодой женщиной… когда… когда она…

Сеньор Кабелло зажмурился, вспоминая, на лице застыло выражение скорби.

— Вы заметили перемены в поведении зятя с начала этого года?

— Разве что он стал еще более замкнут, чем обычно, — сказал сеньор Кабелло. — Весь обед, бывало, мог просидеть в молчании.

— Вы спрашивали его, в чем дело?

— Он сказал, что устает на работе, ведет слишком много проектов одновременно. Мы ему не поверили. Моя жена была уверена, что у него есть женщина и с ней что-то не сложилось.

— Почему она так думала?

— Без особой на то причины. Она женщина. Видит то, чего не вижу я. Она не думала, чувствовала это сердцем.

— А вам не приходят в голову факты, подтверждающие, что у него была любовница?

— Он уделял слишком мало времени Лусии. Она ложилась спать раньше, чем Рафаэль возвращался после своих… занятий. А когда просыпалась, случалось, его уже не было, — проговорил сеньор Кабелло. — Вот в чем дело. И он всегда так вел себя с нашей дочерью.

— Соседи сказали, что рождение Марио сделало его счастливым.

— Так и есть. Он очень любил мальчика… а Лусии было трудно справляться с ребенком, когда эта чертова болезнь овладела ее рассудком. Нет, я не хочу сказать, что Рафаэль был совсем плохой. Уж со стороны-то он точно плохим не казался. Умел пустить в ход обаяние. Его истинное нутро мог разглядеть только тот, кто жил с ним рядом.

— А вам доводилось подолгу быть вместе?

— Мы проводили выходные на побережье. Там, казалось бы, он мог и расслабиться, а на деле ему становилось только хуже. Думаю, его тошнило при мысли о семье.

— Вы знаете, что случилось с его родителями?

— Сказал, что они погибли в автокатастрофе, когда ему было девятнадцать.

— Вы знаете больше, чем адвокат.

— Он бы никогда не сказал подобного Карлосу Васкесу.

— Он рассказал ему про отца-мясника, — заметил Фалькон. — И как тот его наказывал.

— Вы видели эту комнату в его доме, — сказал Кабелло. — Веге пришлось дать Карлосу Васкесу объяснение, вот он и рассказал про отца. Мне он никогда не рассказывал, что с ним делал отец. Поймите, он такой человек, не без странностей. Чрезмерно подозрительный, потому что уверен: все люди такие, как он, и доверять им нельзя.

— Вы удивились, когда Лусия решила выйти за него замуж?

— Тогда было трудное время.

Они остановились на светофоре. Между машинами на солнцепеке ходил африканский мальчик с непокрытой головой и продавал газеты. Сеньор Кабелло замолчал, подбирая слова. Светофор переключился.

— Как я сказал, Лусия была хороша собой, — продолжил Кабелло задумчиво, весь во власти воспоминаний. — В женихах недостатка не было… И она вышла за одного мужчину, у его отца была большая ферма в окрестностях Кордовы. Они жили на ферме и были очень счастливы, только Лусия не могла забеременеть. Она пошла к врачу. Ей сказали, что у нее все в порядке и что, возможно, им следует подумать про искусственное оплодотворение. Муж отказался. Для него это был удар — какой мужчина согласится признать, что с ним что-то не так! Сгоряча сорвались слова, которые назад не возьмешь, и брак распался. Лусия вернулась жить к нам. Ей было уже двадцать восемь, ее ровесники — те, что чего-то стоили, давно были женаты.

Я тогда еще владел участками земли в Севилье и ее окрестностях. Участки небольшие, но стратегически важные, без них нельзя было успешно осваивать территорию. Ко мне приходили многие застройщики, а самым настойчивым был тот человек, которого представлял Карлос Васкес. Лусия работала в банке «Бильбао». На апрельской ярмарке у банка всегда был свой павильон, всю неделю в нем проходили танцевальные вечера. Лусия прекрасно танцевала. Она жила ради апрельской ярмарки и ходила на танцы каждый вечер, чтобы ненадолго забыть обо всех проблемах и быть самой собой. Там-то они и познакомились. Рафаэль был важным клиентом банка.

— Он ведь на двадцать лет старше, — сказал Фалькон.

— Лусия упустила своих ровесников. Всех путных мужей разобрали. Те, что остались, ее не привлекали. А тут ею заинтересовался важный человек. Банковское начальство было в восторге. Ее начали замечать. Повысили. Он уже был богат. Нашел свое место в жизни. С ним было надежно. Это очень соблазнительно для того, кто считал, что остался за бортом.

— А вы как отнеслись к его ухаживанию?

— Мы просили ее убедиться, что мужчина в таком возрасте действительно хочет создать семью.

— А вас не удивляло, что он не был женат до этого?

— Но он был женат, инспектор.

— Да, я забыл, сеньор Васкес говорил, что потребовалось свидетельство о смерти его первой жены.

— Вега в свойственной ему манере сказал нам только то, что нас касалось. Та женщина была из Мехико. Не исключено, что она была мексиканка. Больше я ничего не знаю.

— Вы не боялись, что его сдержанность — следствие преступного прошлого?

— Вот теперь, старший инспектор, мне придется рассказать о моем позоре… Я был готов закрыть глаза на скрытность Веги. Я тогда почти бедствовал. У меня была земля, но ни гроша денег. Капитал, не приносивший никакого дохода. Рафаэль Вега все устроил. Он сделал меня своим деловым партнером. Несколько участков моей земли были проданы и принесли отличную прибыль. Мы построили дом, взяв кредит в банке «Бильбао», и сдали квартиры в аренду. Деньги потекли ко мне в карман. Вега сделал меня богатым. Вот так старый фермер, в сущности, простой крестьянин, поселился в пентхаусе в квартале Порвенир.

— Что это дало сеньору Веге, кроме руки вашей дочери?

— Один из участков, который я продал ему, был чем-то вроде ключа, открывшего ему широкие возможности для застройки в Триане. А другой участок очень хотели заполучить его конкуренты. Когда участок перешел в руки Рафаэля, им пришлось продать ему бизнес. Неудивительно, что он был ко мне щедрее, чем любой другой застройщик.

— Значит, он не был обязан жениться на вашей дочери? — уточнил Фалькон. — Он и так предлагал вам шикарную сделку.

— У меня мышление фермера. Эта земля досталась бы только тому, кто женится на моей старшей дочери. Я старомоден, а Рафаэль придерживается традиций. Он знал, как найти ко мне подход. Его знакомство с Лусией не было случайным. Мне стыдно, что деловые интересы оказались важнее, чем мое истинное мнение об этом человеке. Но я не представлял, что он будет с ней так холоден и жесток.

— Он применял насилие?

— Никогда. Если бы он ее ударил, все бы закончилось, — сказал Кабелло. — Он изводил ее, я имею в виду… сложно объяснить… он избегал супружеских обязанностей. Говорил, что виновата она, что не старается быть для него привлекательной.

— Один вопрос… В свидетельстве о смерти его предыдущей жены была указана причина смерти?

— Несчастный случай. Он сказал, что она утонула в бассейне.

— У него были дети от первого брака?

— Рафаэль говорил, что нет. Говорил, что хочет детей… Тем более странно, что он не желал делать все необходимое для их появления.

— Вам известно о каких-то его прежних связях?

— Нет. Лусия тоже ни о чем таком не слышала. Фалькон достал пакет с фрагментом фотографии, которую Вега сжег в жаровне в саду.

— Вам знакомо это лицо?

Кабелло надел очки, покачал головой.

— Мне кажется, она иностранка, — сказал он.

Они приехали на проспект Санчеса Писхуана и остановились на территории больницы. Фалькон нашел судебного медика, который проводил их в комнату для опознания и оставил на несколько минут. Сеньор Кабелло принялся ходить по комнате, переживая из-за того, что предстояло увидеть — мертвая дочь на столе в морге. Судебный медик вернулся и поднял занавески. Сеньор Кабелло пошатнулся, ему пришлось опереться о стекло, чтобы не упасть. Свободной рукой он впился в темя, словно пытаясь выдрать из сознания эту чудовищную картину. Он кивнул и закашлялся — горло перехватил спазм. Фалькон увел его к столу, судебный медик подал документы, и сеньор Кабелло расписался в смерти своей дочери.

Они вышли на улицу в беспощадное пекло, к свету, который немилосердно высасывал цвета из всего вокруг. Деревья казались размытыми, здания сливались с белесым небом, и только пыль выглядела естественно. Сеньор Кабелло весь сжался, костюм на нем обвис, воротник казался непомерно широким для шеи. Фалькон пожал ему руку и усадил в машину. Кристина Феррера подвезла старика к входу в больницу. Фалькон позвонил Кальдерону и уговорился встретиться с ним в семь вечера для обсуждения результатов вскрытия.

Он вернулся в прохладу морга. Сел вместе с судебным медиком в его кабинете; на столе лежали два отчета о вскрытии. Доктор курил «Дукадос», кондиционер втягивал дым и выплевывал его в убийственную жару.

— Начнем с простого, — сказал доктор. — Сеньора Вега задушена с помощью подушки, наложенной на лицо. Возможно, она при этом была без сознания из-за жестокого удара по лицу, в результате которого вывихнута челюсть. Ее ударили ребром ладони по подбородку.

Судебный медик изобразил неумышленно комичный замедленный повтор удара, его челюсть, подбородок и губы сместились в сторону, как в поцелуе.

— Очень наглядно, доктор, — улыбаясь, заметил Фалькон.

— Простите, инспектор, — сказал тот, приходя в себя. — Сами понимаете. Долгие дни в обществе мертвых людей. Жара. Вот-вот начнется отпуск. Семья уже на море. Временами забываю, кто я такой.

— Ничего страшного, доктор, продолжайте. Вы мне помогаете, — сказал Фалькон. — А время смерти? Нам важно знать, умерла она раньше или позже сеньора Веги.

— Здесь я вам вряд ли смогу помочь. Они умерли в течение одного часа. Температура тел была примерно одинаковой. Сеньор Вега был лишь немного теплее. Температура воздуха в кухне и спальне одна и та же, но сеньор Вега лежал в распахнутом халате на плиточном полу, а сеньора Вега в постели с подушкой на лице. Я бы не смог встать перед судьями и уверенно сказать, что она умерла позже своего мужа.

— Ладно, что насчет сеньора Веги?

— Он точно умер от приема внутрь разъедающей жидкости. Причиной смерти стало совокупное воздействие на внутренние органы. У него отказали почки, повреждены печень и легкие… Все превратилось в кашу… Интересен состав того, что он выпил. Кажется, есть такая ходовая марка очистителя труб…

— Точно, «Харпик».

— Да, как правило, эти гели — смесь каустической соды и дезинфицирующего средства. Едкое вещество составляет примерно треть объема. Конечно, этот коктейль совсем не пойдет вам на пользу, но чтобы убить взрослого здорового мужчину, потребуется время. Смерть Веги наступила в течение пятнадцати минут, потому что смесь была существенно усилена соляной кислотой.

— Ее трудно достать?

— В любом хозяйственном магазине вам ее продадут под названием хлористоводородная кислота. Используется, например, для очищения брусчатки от цемента.

— Мы осмотрим гараж, — сказал Фалькон, делая пометку. — Если человек выпил такую адскую смесь, он обречен?

— Непоправимый вред нанесен гортани, пищеводу и заодно легким.

— Как все это могло попасть в легкие?

— Трудно сказать, какие повреждения — результат насилия, а какие причинила разъедающая жидкость. Я бы сказал, что он сам вдавил бутылку в глотку, но это мог проделать и кто-то еще. В таких обстоятельствах часть жидкости неминуемо попадет в легкие. Судя по состоянию носовых пазух, он это вещество отхаркивал. Если рот забит бутылкой, остается выход только через нос.

— Похоже, вы считаете, что он мог сам все это проделать.

— Это, я бы сказал, сомнительно.

— Но возможно?

— Если бы вы собирались покончить с собой таким жутким способом, полагаю, вы бы попытались исключить возможность спасения, постаравшись проглотить как можно больше смеси за первые несколько секунд. Думается, здесь не обошлось бы без некоторой доли нервозности… это заставило бы вас вбить бутылку себе в глотку. Это, конечно, вызвало бы рвоту. Согласитесь, дело хлопотное, разве что кто-нибудь держал бутылку и жертву неподвижно.

— Пол был чистым за исключением нескольких капель возле горлышка бутылки.

— Капли были на груди и на одежде, но совсем не в том количестве, какое бывает обычно, когда человека тошнит и он расплевывает жидкость вокруг себя.

— Итак, по-вашему, его держали? Есть следы на руках, на запястьях, шее, голове?

— На запястьях ничего. Ожоги на руках, на сгибах локтей, но халат соскользнул, и это могло случиться, когда он корчился в агонии на полу. Есть следы на голове и царапины на шее. Я бы предположил, что он сам их себе нанес. Следы смеси на руках. Но с той же вероятностью отметины мог оставить некто, применивший так называемый захват шеи.

— Доктор, вы знаете, чего я добиваюсь, — сказал Фалькон. — Я должен пойти к судебному следователю Кальдерону и убедительно доказать ему, что в комнате с сеньором Вегой был кто-то еще. Тот, кто виноват в его смерти. Если не получится, расследование проводить не станут. Итак, если я не ошибаюсь, вы, как и я, и наши криминалисты, допускаете, что это убийство.

— Но убедительно доказать присутствие постороннего намного сложнее.

— Есть что-нибудь, что может связывать сеньора Вегу со смертью жены?

— Я ничего не нашел. Под ногтями Веги только его собственная кожа с расцарапанного горла.

— Что-нибудь еще?

— Каков психологический портрет жертв?

— Она страдала от душевной болезни, — сказал Фалькон. — Он не казался способным на самоубийство, но некоторые аспекты его психического состояния под вопросом.

Фалькон вкратце пересказал слова доктора Родригеса и описал, как встревожен был Вега с начала года.

— Я понимаю, о чем вы, — кивнул судебный медик. — Здесь можно предполагать все что угодно.

— Вдобавок у жертвы был девятимиллиметровый пистолет, система наблюдения, которой он не пользовался, и пуленепробиваемые окна.

— Он ждал неприятностей.

— Или просто боялся: богатый человек, живущий рядом с районом Сан-Пабло.

— Боялся, а системы наблюдения не включал?

— Снова нервы, — сказал Фалькон. — Может быть, его ненормальная жена страдала паранойей. Она хвасталась окнами перед соседями. Или сам сеньор Вега хотел напугать чужих, но не хотел снимать людей, приходящих в дом.

— Потому что замешан в чем-то криминальном?

— Сосед заметил у него гостей, каких-то русских, с виду не похожих на солистов Большого театра.

— Сейчас много говорят о русской мафии, особенно в Коста-дель-Соль, но я не знал, что они добрались до Севильи, — не поверил судебный медик.

— Скверная смерть, правда, доктор?

— Похоже на месть или наказание — в назидание остальным.

— Да уж, не позавидуешь…

— И вот что еще вы должны знать, инспектор. Ему делали пластическую операцию век и шеи. Ничего особенного, просто убрали мешки под глазами и подобрали кожу на шее, чтобы подтянуть и подчеркнуть линию подбородка.

— Сейчас все делают пластические операции.

— Сейчас — да. В этом и странность. Вегу оперировали довольно давно. Трудно точно сказать когда, но больше десяти лет назад.

9

Четверг, 25 июля 2002 года

По дороге в управление машину вел Фалькон. Феррера читала отчеты о вскрытии. Было время обеда, температура достигла сорока пяти градусов. На улицах не было ни души. Машины гнали жар по сверкающему шоссе. Когда приехали, он попросил Ферреру положить отчеты на стол Рамиреса и предупредил, что группа должна собраться снова в шесть вечера.

Жара отбила у Фалькона аппетит. Дома он съел миску гаспаччо, холодного овощного супа, который Энкарнасьон стряпала каждый день. Не получалось собраться с силами, жара заполнила весь дом. Он принес из машины фотографии Хименеса, чтобы еще раз их просмотреть. Поднялся наверх, разделся, принял душ и ввалился в прохладную спальню. Разум содрогался, высвобождая образы прошедшего дня. Фалькон окунулся в дрему и увидел во сне, как заходит в общественный туалет и для чего-то спускает воду. Хлынул омерзительный поток нечистот и начал переливаться через край. Фалькон оказался в западне, ему пришлось карабкаться на стены кабинки, только чтобы увидеть, что в соседних происходит то же самое. Он почувствовал, как накатила тошнота, и ощутил животную панику. Он проснулся, волосы слиплись от пота, а в голове непонятно почему застрял Пабло Ортега, пока Фалькон не вспомнил о проблемах актера с коллектором.

Было пять тридцать вечера. Стоя под душем, он так яростно намыливал волосы, будто стремился вымыть всю дрянь из головы. Фалькон никак не мог собраться с мыслями. Он проводил еще одно расследование — расследование тягостного сна. Да, прошлое других людей и его собственное трагически переплелись. И тут его сознание выкинуло странный фортель: он ощутил настоятельную потребность навестить в тюрьме Себастьяна, сына Пабло Ортеги. Эта не имеющая отношения к следствию, совершенно отдельная задача отчего-то успокоила Фалькона. Стало даже легче дышать.

Он отнес в кабинет фотографии Хименеса и отобрал снимки Пабло Ортеги. Вот улыбающийся Пабло разговаривает с двумя мужчинами. Одного из них заслоняли люди, расположившиеся на переднем плане, лицо другого было отчетливо видно, но Фалькон его не знал. Он взял снимки с собой, положил напассажирское сиденье.

Рамирес печатал отчет о беседах с сотрудниками офиса Веги и мероприятиях по розыску Сергея. Фалькон рассказал ему про сделанные ими находки: паспорт на имя Эмилио Круса и ключ. Рамирес записал подробности.

— Напишу по электронной почте в Мадрид, в аргентинское посольство. Посмотрим, что они ответят, — пообещал Рамирес. — И еще направлю запрос в тот отдел муниципалитета, где Рафаэлю Веге выдали документы.

— Мы можем получить ответ до выходных?

— Июль, все в отпусках… Но попытаться можем.

— Есть новости о Сергее?

— Недели две назад его видели в баре на улице Альвар-Нуньес-Калеса-де-Вака с женщиной, не испанкой. Они говорили на одном языке. Женщина бывала там и раньше, бармен думает, что она из района Сан-Пабло. Еще он думает, что она проститутка. Мы получили полное описание, сейчас ее ищут Серрано и Баэна.

Фалькон слушал его, уставившись на фотографию, которую принес из машины. Позвонил Кальдерон и перенес встречу на следующее утро. Тогда Фалькон набрал номер старшего инспектора Альберто Монтеса из отдела по борьбе с преступлениями против несовершеннолетних и спросил, нельзя ли зайти для неформальной беседы. Когда он уходил, приехала Феррера. Фалькон попросил ее заняться номерами телефонов, с которых и на которые звонили из дома Веги и с мобильного Рафаэля, а затем присоединиться к Серрано и Баэне, искавшим женщину, с которой видели Сергея.

— А что с ключом, который мы нашли в доме Веги?

— Сейчас важнее Сергей. Нам нужен свидетель, — ответил Фалькон. — Займись ключом, если будет время. Начни с банков, вдруг это ключ от банковской ячейки?

По дороге к Монтесу он заглянул в лабораторию к Фелипе и Хорхе. Обсудил с ними результаты вскрытия. Криминалисты выглядели разочарованными: никаких улик найти не удалось. На подушке ни слюны, ни пота не оказалось. Единственная любопытная деталь связана с запиской.

— По словам адвоката, это явно почерк Веги, но нас заинтересовало, почему он назвал его «тщательным». Я рассмотрел записку под микроскопом, — сказал Фелипе. — Она скопирована.

— В каком смысле?

— Эта фраза была им написана раньше, на следующей странице остался след; затем он снова взял блокнот и обвел отпечаток… как будто хотел увидеть, что там написано.

— Но именно он написал это в первый раз? — уточнил Фалькон.

— Я излагаю факты, как они есть, — ответил Фелипе.

Альберто Монтесу было слегка за сорок. Избыточный вес, мешки под глазами и нос, распухший от злоупотребления спиртным. В конце прошедшего года он прошел обследование у психолога по поводу пьянства и как-то справился с проблемой. Теперь его ждала ранняя пенсия, и он, похоже, этого боялся. Монтес пятнадцать лет проработал в отделе по расследованию сексуальных преступлений, совершенных взрослыми в отношении малолетних детей. Накопил энциклопедические познания по именам и ужасающим фактам. Монтес сидел, отвернувшись от стола, смотрел в окно, курил и, вероятно, думал о будущей свободе. Он тянул воду из пластикового стаканчика маленькими глотками, как виски. Когда Фалькон подошел к столу, Монтес повернулся в кресле и снова наполнил стаканчик.

— Камни в почках, инспектор, — пояснил он. — Достают меня каждое лето. Врачи рекомендуют выпивать шесть литров воды в день. Чем могу помочь?

— Эдуардо Карвахаль. Помните его? — спросил Фалькон.

— Его имя выжжено в моем сердце. Этот парень должен был сделать меня знаменитым, — ответил Монтес. — Почему вы им заинтересовались?

— Я расследую смерти Рафаэля и Лусии Вега.

— Рафаэль Вега… строитель? — уточнил Монтес.

— Вы его знаете?

— В его павильон на ярмарке меня не приглашали, но я знаю, кто это, — усмехнулся Монтес. — Его убили?

— Это мы и пытаемся выяснить. Я просматривал его записную книжку и наткнулся на имя Карвахаля. А еще оно мелькало в деле, которое я расследовал в прошлом году, — он дружил с Раулем Хименесом. Тогда у меня не было времени с ним разобраться, и я решил попробовать сейчас, — сказал Фалькон. — Как он собирался сделать вас знаменитым?

— Сказал, что выдаст имена всех, кто когда-либо входил в его педофильский кружок… Пообещал мне самую удачную операцию за всю карьеру. Политики, актеры, юристы, советники, бизнесмены. Посулил золотой ключик, который вскроет высшее общество и покажет, что на самом деле это тухлое вонючее яйцо. И я ему поверил. Я действительно решил, что он выдаст информацию.

— Но он погиб в автокатастрофе раньше, чем раскололся.

— Съехал с трассы, — напомнил Монтес. — Глубокая ночь, в его крови обнаружили алкоголь, а дорога от Ронды до Сан-Педро-де-Алькантара изобилует коварными поворотами… Но мы никогда не узнаем правды.

— Что вы хотите сказать?

— Инспектор, дело это темное. Когда мне сообщили, его уже похоронили, а машина пошла под пресс и превратилась в кубик вот такой величины. — Монтес развел руки, изобразив в воздухе куб размером с компьютерный монитор.

— Но ведь кое-кого осудили?

Монтес поднял вверх четыре пухлых пальца с зажатой в них горящей сигаретой.

— А их нельзя было использовать для получения информации?

— Они знали только друг друга. Состояли в одной ячейке кружка, — сказал Монтес. — Эти люди осторожны. Ничем не отличаются от банды террористов или повстанцев каких-нибудь!

— Как вы вообще на них вышли?

— К своему стыду, вынужден признаться, с помощью ФБР, — вздохнул Монтес. — Мы даже кружок педофилов не можем своими силами расколоть.

— Так кружок был международным?

— Именно. Они догадались прибегнуть к услугам Интернета, — ответил Монтес. — ФБР устроило ловушку. Нашли в Айдахо пару, ведущую сайт с детской порнографией, и забрали сайт себе. Они собирали адреса посетителей — там были голубчики со всего мира! — и сообщали местным властям каждой страны. Приятно знать, что и у нас в Испании множество напуганных педофилов, но не думаю, что мы арестуем хоть одного из тех, кого знал Карвахаль. Уверен, все кончено.

— Почему?

— Карвахаль был ключевой фигурой. Сводником. Он знал их. Они знали его. Но не знали друг друга. Их ничего не связывает.

— Карвахаль пообещал всех сдать, чтобы получить свободу?

— Свободу! Нет, чтобы хоть немного скостить срок. Мы пошли на сделку с его адвокатом. Карвахаль должен был указать связи между разрозненными ячейками, а мы — провести разом несколько рейдов и всех забрать.

— Вы узнали, как он осуществлял… э-э… поставки?

— Мы не слишком многого добились, — сказал Монтес, качая головой. — Тогда все только начиналось. Торговлей людьми занималась русская мафия. Проституция их особенно привлекала, поскольку они могли контролировать поставки. Чтобы влезть в торговлю наркотиками, им приходилось отвоевывать территорию, ведь собственного героина или кокаина у них нет. А с проституцией проще — товара у них полно. Более того, они поняли, что это менее опасно и так же прибыльно. На прошлой неделе здесь была румынская девушка, которую продавали и покупали семь раз. Поверьте, инспектор, мы прошли полный виток и вернулись в эру работорговли.

— Расскажите, пожалуйста, поподробнее.

— В бывших Советах население огромное. Много людей образованных, квалифицированных: преподавателей, школьных учителей, строителей, государственных служащих, — но мало тех, кто способен прокормиться в постсоветскую эпоху. Они пытаются выжить на пятьдесят — семьдесят евро в месяц. У нас в Европе, особенно в Италии и в Испании, людей не хватает. Я читал отчеты: Испании требуется дополнительно четверть миллиона человек в год только для поддержания экономики страны и уплаты налогов, чтобы государству было из чего платить мне пенсию. Политику спроса и предложения понимают все и незамедлительно используют в своих интересах. Чтобы попасть в Европу, нужна виза. Я слышал, многие украинцы пересекают польскую границу и получают визы в посольствах Варшавы. Португалия выдает визы довольно свободно, испанскую визу в связи с марокканской проблемой получить гораздо сложнее, но можно без труда записаться в языковую школу или что-то в этом роде. Разумеется, понадобится помощь. И вот тут в дело вступает мафия. Они устроят вам поездку. Они добудут вам визу. Они обеспечат транспорт. Они возьмут с вас не меньше тысячи долларов… Вижу, инспектор, вы начинаете соображать, что к чему.

— Пятьдесят человек в автобусе, расходы — всего несколько тысяч, — произнес Фалькон. — Понятно, насколько это выгодно.

— Мафия получает минимум сорок пять тысяч долларов с одного автобуса, — сказал Монтес. — Но это еще не все: когда эти люди прибывают сюда, их достаточно только припугнуть — и можно заставить работать на себя. Прибывших разбирают мафиозные банды. Женщины и дети занимаются проституцией, а мужчины — каторжным трудом. Это происходит повсюду — Лондон, Париж, Берлин, Прага. В прошлом месяце мой друг на выходные уехал из Барселоны. На дороге в Росес стояли в ряд красивые девушки и махали, чтобы он остановился… И это были не туристки, путешествующие автостопом.

— А где работают мужчины?

— На заводах, в мастерских, на стройках, складах, шоферят — любая черная работа. Даже в теплицах до самой Уэльвы. Девушки там тоже работают. Лет пять назад, чтобы найти проститутку, надо было очень этого захотеть… ну, или свернуть случайно не на ту улицу. Районы красных фонарей были изолированы. Теперь, бывает, идешь в собственный гараж и натыкаешься на девицу, которая вышла «поработать». — Монтес прикурил следующую сигарету от окурка и продолжал с печалью в голосе: — Я уже не гожусь в ищейки и борцы за нравственность, стар стал. Этот мир меня подавляет… Вы говорили, есть еще вопрос, инспектор. Торопитесь, пока я не погряз в отчаянии и не выбросился прямо на стоянку.

Фалькон замялся, он видел, что человек измотан, чувствовал его неодолимую усталость и разочарование.

— Шучу, инспектор, — сказал Монтес. — Не беспокойтесь обо мне — я уже близок к финишу. А вот молодых ребят в расцвете карьеры нельзя не пожалеть. Их ждет долгий и трудный путь.

— Я хотел спросить про Себастьяна Ортегу, но это может подождать до следующего раза.

— Не стоит дожидаться следующего раза. Со мной все в порядке, инспектор. Мне просто нужен отпуск, — откликнулся Монтес. — Почему вас интересует Себастьян Ортега?

— Пабло Ортега — сосед Рафаэля Веги. Судебный следователь по этому делу — Эстебан Кальдерон.

— Вот как! Я бы не стал сводить этих двоих в одной комнате.

— Что там, собственно, произошло? Это дело кажется странным.

— Какую версию вы слышали?

— Я слышал, что он похитил мальчика, насиловал его несколько дней, а потом отпустил. И покорно ждал, пока за ним придет полиция.

— Именно это ему пришили в суде: похищение и сексуальное насилие, — поэтому Кальдерон и судебный исполнитель смогли упрятать его на двенадцать лет, — сказал Монтес. — Я не работал по этому делу, но все же… Обратите внимание: Себастьян Ортега не пытался бежать. Ничего не сказал о своем поступке. Так и не дал собственную версию происшедшего. В такой ситуации немудрено, что судейские дали волю воображению. Вопрос номер один: зачем он похитил мальчика? Вопрос номер два: зачем ему нужна была специальная комната для содержания пленника? Вопрос номер три: зачем он связал мальчика? Ответ на все эти вопросы в головах следователей и обвинителей сложился такой: Себастьян Ортега планировал и подготовил все, чтобы иметь возможность изнасиловать мальчика, когда захочется. Вот только… он этого не делал.

— Не делал чего?

— Он его не насиловал… вернее, тому не было никаких доказательств. Мальчик тоже сказал, что Себастьян Ортега ничего такого с ним не делал. Тогда, думаю, судья переговорил со следователями, а те — с родителями мальчика. В итоге записали видео — сам мальчик в суде не выступал, — и в записи заявление жертвы выглядело более убедительным или более неправдоподобным, смотря как подать.

— И какова же была цель похищения?

— Они знали друг друга. Жили в одном районе. Не решусь назвать их друзьями из-за разницы в возрасте, но они приятельствовали. Так что у Себастьяна Ортеги не было нужды похищать мальчика. Он пригласил его к себе в квартиру. Дальше начинаются странности. Себастьян держал мальчика в изолированной комнате, которую подготовил раньше, связал. На первой беседе мальчик сказал, что поведение Ортеги его напугало, но Ортега ребенка не обижал.

— Не понимаю, — сказал Фалькон. — Так что делал Себастьян?

— Читал ему детские книги. Пел песни… он, вероятно, был неплохим гитаристом. Готовил ему еду и разрешал пить сколько угодно кока-колы.

— Зачем же он его связал?

— Мальчик сказал, что должен идти домой, иначе отец рассердится.

— И так продолжалось несколько дней?

— Родители с ума сходили, разыскивая ребенка. Даже звонили Себастьяну, но тот сказал, что, к сожалению, не видел… Маноло его звали, кажется. Потом он просто сдался… Отпустил мальчика, сел на кровать и ждал расплаты.

— И как все это было представлено на суде?

— Очевидно, обвинение расставляло акценты несколько иначе, чем я. У них Себастьян получился более хищным и агрессивным.

— Какой вы делаете вывод?

— Думаю, Себастьян — молодой человек с проблемами, но в тюрьме ему не место. Он ошибся, но эта ошибка не стоит двенадцати лет.

— А что предприняли следователи вашего отдела?

— Подлинная история всем казалась слишком странной. Опытный человек, может, и сумел бы повернуть все так, чтобы вытащить на свет правду. А тогда было лето, в отделе осталось всего два следователя, слишком молодых, не уверенных в себе, что делало их податливыми. К тому же на них оказывал давление интерес прессы к этому делу, ведь Себастьян — сын Пабло Ортеги. Они не хотели показаться дураками. Их, как и Кальдерона, восхищал громкий приговор.

— Что вы думаете о роли Кальдерона в этом деле?

— Меня это не касается… официально, — сказал Монтес. — Но лично я думаю, что тщеславие взяло тогда верх над желанием установить истину. Он высоко взлетел после вашего дела. Интерес прессы был невероятным. Он молод, хорош собой, хорошая семья со всеми нужными связями и… ну…

— Что вы хотели сказать?

— Вспомнил о его женитьбе… Простите.

— То есть все уже знают?

— Мы знали раньше, чем он собрался сделать предложение.

— Так, по-вашему, Кальдерон догадывался о подлинных событиях в доме Себастьяна?

— Я не знаю, что варилось в его голове. Он много раз неофициально беседовал на эту тему со следователями моего отдела. Говорил, что история Себастьяна — абсурдная фантазия, вбитая в голову мальчика недобросовестным манипулятором. Суд не поверит ни одному слову. Он сказал, что мальчику лучше дать более понятный и менее двусмысленный отчет о том, что с ним случилось. Следователи поговорили с родителями, и мальчик сделал все, что ему сказали. Впрочем, это вам уже известно.

— А вы где были все это время?

— В больнице. Грыжу вырезали.

— Непохоже, что правосудие свершилось.

— Честно говоря, я уже упоминал, что Себастьян Ортега не опроверг ни один факт из записи беседы с мальчиком, показанной в суде. Он совсем не защищался. Можно было подать апелляцию, но, насколько мне известно, Себастьян Ортега от этого отказался. Такое впечатление, будто он там, где хочет быть.

— Вам не кажется, что ему нужна помощь психолога?

— Да, но и ее он не примет. Я повторяю: он отказывается разговаривать. Совсем. Сел в одиночную камеру и свел общение к абсолютному минимуму.

Фалькон поднялся, собираясь уходить.

— Скажите, вы узнаете кого-нибудь на этой фотографии? — спросил он и положил на стол Монтеса снимок Ортеги.

— Бог мой, вот он, hijodeputa![15] Это Эдуардо Карвахаль. И, если я не ошибаюсь, говорит он с Пабло Ортегой и с кем-то еще, но лица не видно! — воскликнул Монтес. — Уберите его с глаз моих, инспектор, если не хотите видеть, как плачет взрослый человек.

— Спасибо, — сказал Фалькон, забирая фотографию.

Они обменялись рукопожатием, и он пошел к выходу.

— Кстати, кем по профессии был Эдуардо Карвахаль? — спросил он, взявшись за ручку двери.

— Консультантом по недвижимости, — ответил Монтес. Выражение его лица заметно помрачнело. — Работал на Рауля Хименеса здесь, в Севилье, до конца семидесятых — начала восьмидесятых. Он был из состоятельной семьи, владевшей большим участком земли в Марбелье. Уйдя от Рауля Хименеса, он эту землю застроил и распродал. Завязал знакомства. Знал всех нужных людей. Начал искать участки земли для туристических компаний под строительство отелей. В мэрии все ели с его ладони, так что разрешения на строительство и лицензии получать ничего не стоило. У него были связи в финансовых кругах.

— Значит, вы всерьез поверили великому обещанию Карвахаля?

— Полностью.

Фалькон кивнул, открыл дверь.

— Еще о деле Ортеги, — вдруг произнес Монтес. — Я вовсе не виню своих людей. Это не значит, что я с ними не поговорил о том, как вести себя в следующий раз, но необходима твердость, чтобы перечить такому сиятельному юристу, как судебный следователь Кальдерон.

— Кроме того, это его работа — подготовить дело, которое даст прокурору больше шансов в суде, — сказал Фалькон. — Суду нужно было принимать весьма сложное решение, а следователь Кальдерон — очень компетентный человек.

— Он вам нравится, инспектор! — удивился Монтес. — Никогда бы не подумал.

— Я лишь один раз с ним работал… по делу Рауля Хименеса. Он провел его отлично. Очень меня поддерживал, когда я был не в состоянии вести расследование.

— Успех меняет человека, — сказал Монтес. — Одним предназначено дотянуться до самых его вершин. Другие, вроде меня, достигли своей планки и должны смириться или свихнуться. Кальдерону нет еще и сорока, но он уже добился того, чего некоторым юристам не достичь и к концу карьеры. Очень трудно остановить себя в этом стремлении… к еще большим высотам. Иногда приходится немного подтолкнуть происходящее, чтобы великолепное сияние звезды не поблекло. Амбиции затуманивают рассудок и заставляют совершать ошибки. Падение таких людей бывает быстрым и трагичным. Знаете почему, инспектор?

— Людям нравится видеть их сломленными, — предположил Фалькон.

— Думаю, сейчас множество людей замерло в ожидании, — сказал Монтес.

10

Четверг, 25 июля 2002 года

Спускаясь по лестнице, Фалькон задержался и прихватил дело Себастьяна Ортеги, чтобы ознакомиться с ним дома. В офисе Рамирес все еще набивал отчет крупными настырными указательными пальцами. Кристина Феррера поговорила со служащей телефонной компании и выяснила, что последний звонок в дом Веги был от Консуэло Хименес около одиннадцати вечера. Она допечатала отчет и ушла. Фалькон уселся напротив Рамиреса, который таращился в монитор, словно критик, вставляющий в рецензию изысканно-беспощадные замечания.

— Что новенького по делу Веги?

— Он нанимал русских и украинских рабочих, — откликнулся Рамирес. — Некоторых легально, как Сергея, некоторых — нет.

— Ничего себе! Как вы узнали про нелегальных рабочих?

— Они сегодня не вышли на работу. Тем, кто вышел, велели уйти, и две стройки остались с неукомплектованными бригадами.

— А что в его офисе?

— Васкес не позволил нам рыться там без ордера, но был довольно услужлив, когда дело касалось Сергея.

— Это он сказал про рабочих?

— Рабочие не его забота. Он же не управляющий «Вега Конструксьонс». Просто адвокат, даже не член правления компании. Однако сейчас, после смерти Веги, держится как начальник.

— Вы видели бухгалтера, сеньора Дорадо?

— Золотой мальчик. Да, мы его видели. Он объяснил нам, чем компания занималась, и показал отчетность.

— Он объяснил, как в расчетах учитывают нелегальных рабочих?

— На этом этапе мы не вдаемся в детали. Разговаривали о структуре в целом, выясняли платежеспособность компании, есть ли финансовые бомбы замедленного действия, нет ли какого-нибудь опасного пункта о неустойке по проекту, на который уходит прибыль.

— Опиши структуру компании.

— «Вега Конструксьонс» — холдинг, объединяющий группы отдельных проектов. Каждый проект — компания с собственным правлением, в которое входят представитель «Вега Конструксьонс», кто-то из инвесторов и представители финансовых структур, обеспечивающих поддержку. Думаю, затем, чтобы провал одного проекта не погубил всю компанию, — объяснил Рамирес. — Как бы то ни было, последние три года холдинг приносил приличную прибыль, и не похоже, чтобы имелись проблемы с каким-то из текущих проектов. Никакой катастрофы не ожидалось. Если его смерть и связана с деловыми неприятностями, то, скорее всего, в них замешан кто-то из партнеров.

— Имена партнеров выяснил?

— Еще нет, — сказал Рамирес. — Что было в институте?

— Взгляни на отчеты, когда закончишь. Ничего существенного, чтобы удалось убедить Кальдерона начать расследование по делу об убийстве. Нам предстоит серьезно поработать, чтобы выяснить, не было ли чего-то похожего на мотив у трех ближайших соседей Веги. Им всем были выгодны отношения с ним, и все они, как и следовало ожидать, прошлой ночью мирно спали дома. Поэтому мы должны найти Сергея. Он был ближе всех к месту преступления. Если кто и видел нечто подозрительное, так только он.

— Я еще не рассмотрел как следует этот паспорт, но абсолютно безгрешный человек не держит в холодильнике фальшивых документов, — сказал Рамирес. — Ты уже столкнулся с людьми на машине с крадеными номерами, маячившей у парадной двери, а в «Вега Конструксьонс» ощутимо пахнет русскими. И мы знаем, что в этом деле что-то не так. Мы каждый день выясняем подробности. В конце концов одна из них окажется мотивом.

— Я должен идти, — сказал Фалькон, глядя на часы.

— О да, сегодня вечер психиатра. Может быть, и мне придется к ней походить, — сообщил Рамирес, грустно улыбаясь и постукивая себя по виску. — Поможет привести башку в порядок.

— Новости о дочери есть?

— Не будет, пока не закончатся анализы.

Фалькон поехал домой. Ему нужно было снова принять душ и расслабиться перед встречей с Алисией Агуадо. Войдя в дом, он ощутил ту же тревогу, что и прошлым вечером. Понял, что снова прислушивается.

Фалькон бросил дело Ортеги в кабинете и пошел наверх, принял душ, надел джинсы и черную футболку. Он спустился в кухню и выпил воды. Прошел в кабинет и лег в шезлонг. Он делал дыхательную гимнастику и начал уже успокаиваться, как вдруг замер, заметив над столом, на доске для заметок, нечто чужеродное, чего раньше не замечал. Фалькон медленно поднялся, как будто важно было не выдать себя. Пригнувшись, подошел к столу и увидел на доске фотографию Инес. Она была приколота булавкой с красной пластмассовой головкой. Булавка пронзила Инес горло.

В половине десятого вечера Фалькон сидел в мягком кресле в кабинете Алисии Агуадо. Алисия положила пальцы на его запястье. Она полностью потеряла зрение из-за болезни, начавшейся еще в детстве, и полагалась только на осязание, на свое поразительное умение определять состояние пациента по его пульсу.

— Ты устал, — заметила она.

— Заканчивается второй день нового расследования, — объяснил он. — Две смерти и серьезная эмоциональная встряска.

— Ты снова встревожен.

— Во время сиесты мне опять снился отвратительный сон, — пожаловался Фалькон. — Они всегда приходят днем.

— О снах мы уже беседовали, — сказала она. — Так что тебя тревожит?

— На этот раз гадкий сон был другим. Я проснулся с четкой идеей и с ощущением цели.

Он рассказал о деле Себастьяна Ортеги и то, что было ему известно, прежде чем он увидел сон, и то, что потом узнал от Монтеса.

— Судебные ошибки случаются часто?

— Речь не об ошибке! — защищаясь, ответил Фалькон. — Если улики неубедительны, а вина преступника очевидна, тогда с помощью нюансов и акцентов полиция и обвинение обеспечивают «верный» приговор.

— Но здесь не тот случай, так? — уточнила Агуадо. — Жертву вынудили дать не вполне справедливое описание случившегося.

— Приговор суда не подвергался сомнению. Они хотели обеспечить максимальный срок, но… не хочу вдаваться в детали и переходить на личности, — сказал Фалькон. — Главное, что я и не вспоминал об этом случае, пока не увидел сон, и все же проснулся, четко понимая, что хочу помочь этому юноше, которого со мной ничто не связывает.

— Это хорошо, — сказала Агуадо.

— Я тоже так считаю. Депрессия отвратительна тем, что ты не можешь думать ни о чем, кроме самого себя. Я рад отделаться от самосозерцания.

— Почему ты начал вспоминать о деле Себастьяна Ортеги?

— Здесь несколько интересных завязок. Первое: Пабло Ортега дружил с Франсиско Фальконом. Мы даже встречались раньше, когда мне было восемнадцать, но я его не помню. Как и Франсиско, это личность харизматическая, способная на немыслимые перепады эмоций. Второе: мне удалось поймать Ортегу не то чтобы на лжи, но на явном передергивании фактов. Он страшно зол, раздражен, и где правда, а где актерская игра — кто знает? Возможно, он утаивает что-то сам от себя. Третье: один из соседей Пабло заявил, что считает его либо гомосексуальным, либо асексуальным типом.

— Боже… мы говорим об актере Пабло Ортеге?

— Да, но не бросайся звонить в «Севильский вестник», — ответил Фалькон. — Он не переживет, если это всплывет.

— Можно заметить аналогию с твоей историей, — сказала она.

— Вероятно, я подсознательно отождествил себя с Себастьяном, вот и хочу ему помочь.

— И почему же?

— Потому что хочу помочь самому себе.

— Это хорошо, Хавьер, — обрадовалась Агуадо. — Но давай вернемся к Пабло Ортеге…

— Предположение о его гомосексуальности — чепуха, нет доказательств. Личное мнение свидетеля.

— Меня не это интересует, — сказала она. — Почему Пабло Ортега так злился?

— Он зол на следователя Кальдерона…

— Так это он работал с делом Себастьяна Ортеги?

— Ты меня расколола.

— Помню, ты говорил, когда расследовали убийство Хименеса, что Кальдерон тебе нравится. И что он был одним из немногих, на кого ты смотрел как на возможного друга, приехав сюда из Барселоны.

— Это было до того, как я узнал, что он встречается с Инес.

Пальцы Алисии дрогнули на его пульсе, когда он произнес это имя.

— Ты что-то узнал об Инес?

— Вчера он сказал, что они скоро собираются пожениться, — ответил Фалькон. — Я чуть не позвонил тебе.

— Мы закончили с Инес.

— Я думал, что закончили.

— Ты ожидал, что они поженятся, — напомнила Алисия Агуадо. — И сказал, что принимаешь это.

— Саму идею — да, пожалуй.

— А в реальности все иначе?

— Я удивился тому, какую боль я ощутил, услышав эту новость.

— Ты с ней свыкнешься.

— Поэтому я и не позвонил, — пробормотал Фалькон. — Но сегодня вечером, перед тем как пойти к тебе, я обнаружил ее фотографию на доске для заметок — с булавкой, воткнутой в горло.

Напряженная тишина. Фалькону казалось, он чувствует дрожь Алисии.

— Ты ее приколол? — спросила она.

— Это меня и тревожит, — ответил он. — Я не знаю.

— Считаешь, ты мог сделать это бессознательно?

— Я даже не знаю эту фотографию.

— А другие снимки?

— На прошлой неделе я купил цифровую камеру. До вчерашнего дня на службе было затишье, я ходил по улицам, снимал, осваивался с техникой, а затем сгружал все в компьютер. Одни кадры стирал, другие распечатывал, кое-что выбрасывал. В общем, валял дурака. Так что… трудно сказать наверняка. Может быть, я снял ее, сам того не понимая. Мы живем недалеко друг от друга. Я случайно встречаю ее на улице, как водится в Севилье.

— Как иначе фотография могла попасть на доску?

— Не знаю. Вчера вечером я здорово напился и отключился…

— Не стоит так волноваться из-за этого.

— Ну и как по-твоему, что это значит? — спросил Фалькон. — Мне не нравится мысль, что мое сознание действует отдельно от меня. У меня есть печальный пример — одна из жертв в моем нынешнем деле.

Фалькон рассказал про странную записку Веги, скопированную его же собственной рукой.

— Если проводить аналогии, то происшествие с фотографией показывает, что, прикалывая Инес к доске за горло, ты освобождаешься от ее власти, считаешь, что она в прошлом.

— Это одна из трактовок, — не согласился Фалькон. — Могут быть другие, помрачнее.

— Не зацикливайся на этом. Ты продвигаешься. Не сбавляй скорость.

— Хорошо. Поговорим о чем-нибудь еще. Себастьян Ортега. Что ты как психолог думаешь о его поведении? Почему он сделал то, что сделал?

— Чтобы строить предположения, мне надо знать больше о нем и о деле.

— Моя версия — он пытался воплотить идеал, — сказал Фалькон. — Мечтал, чтобы отец вел себя с ним так, как он пытался вести себя с мальчиком.

— Пока я отказываюсь комментировать ситуацию.

— Я не прошу серьезного профессионального отзыва.

— А я не даю любительских.

— Ладно, тогда что мы обсудим, если не Инес?

— Расскажи мне побольше про следователя Кальдерона.

— Я уж и не знаю, что думаю о нем. Я растерян. Сначала меня привлекали в нем ум и отзывчивость. Затем я узнал про его отношения с Инес. Их я не мог бы с ним обсуждать. Теперь они женятся. Я видел, как его звезда неуклонно восходит, но после слышал от других, что путь ему прокладывает тщеславие…

— Думаю, ты кое-что пропустил.

— Мне так не кажется.

— Кальдерон как-то задел тебя лично?

— Нет, — решительно сказал Фалькон. — Сейчас не стану об этом говорить.

— Даже с психоаналитиком, которого ты посещаешь больше года?

— Нет… пока нет. Я не уверен, — сказал Фалькон. — Это могло быть просто сиюминутное затмение. Не хочется верить, что он замыслил недоброе, — сказал Фалькон. — И уверяю, ко мне это не имеет отношения.

Вскоре прием закончился. Прежде чем проводить Хавьера к выходу, она свернула в кабинет и на ощупь нашла диктофон.

— Я была бы не против поразмышлять о Себастьяне Ортеге, — пояснила она. — Лето, дел у меня немного. Теперь я совсем ослепла и стала бояться открытых пространств. Даже помыслить не могу о возможности лежать на пляже среди сотен людей! Остаюсь в городе, несмотря на жару. Запиши на пленку все, что знаешь, а я послушаю.

Она дала ему диктофон и несколько кассет. Хавьер пожал ее прохладную белую руку. Их отношения никогда не заходили дальше этой формальности. Но в этот раз она притянула его к себе и расцеловала в обе щеки.

— Доброй ночи, Хавьер, — сказала она, спускаясь по лестнице. — И помни, самое важное — ты хороший человек.

Фалькон покинул прохладную приемную и окунулся в плотный уличный зной. Он шел и делал то, что не велела делать Алисия. Сосредоточился на фотографии Инес, приколотой к доске. Забывшись, он перешел дорогу и оказался перед старой табачной фабрикой, потом миновал здание суда, где оставил машину. Пересек проспект Сида и вернулся назад по аллеям Дворца правосудия. Кто-то окликнул его по имени. Звук голоса настиг его, отозвался в груди, словно прикосновение женских рук. Фалькон еще не обернулся, но по стуку каблучков по мостовой понял, что сейчас увидит Инес.

— Поздравляю, — пробормотал он непослушными губами.

Инес казалась озадаченной, когда они обменивались приветственным поцелуем.

— Эстебан вчера мне рассказал, — пояснил Фалькон.

Инес прикрыла рот рукой, глаза встревоженно заморгали.

— Прости, я не подумала, — прошептала она. — Спасибо, Хавьер.

— Я очень рад за тебя, — сказал он. — Ты так поздно идешь с работы?

— Эстебан просил встретиться с ним здесь в половине десятого. Ты его сегодня видел? — спросила она.

— Он перенес нашу встречу на завтра.

— Он обычно выходит с работы в это время. Не знаю, что могло с ним случиться…

— А охранника ты спрашивала?

— Да. Говорит, он уехал в шесть и не возвращался.

— На мобильный пробовала звонить?

— Мобильный выключен. Он теперь все время его отключает. Слишком многие хотят с ним поговорить, — ответила она.

— Может… подбросить тебя куда-нибудь?

Инес оставила охраннику записку, и они сели в машину Фалькона. Проезжая по бульвару Христофора Колумба, решили перекусить в «Эль Каиро».

Уселись в баре, заказали пива и на закуску перцы, фаршированные рыбой. Фалькон спросил о свадьбе. Инес рассеянно отвечала, разглядывая каждого, кто проходил мимо окон. Фалькон пил пиво и бормотал утешительные слова, пока она не повернулась и не вцепилась ему в колено длинными наманикюренными ногтями.

— У него все хорошо? — спросила она. — В смысле… на работе.

— Не знаю. Мы вместе работаем по делу в Санта-Кларе, но только со вчерашнего дня.

— В Санта-Кларе?

— В конце проспекта Канзас-сити.

— Я знаю, где Санта-Клара, — раздраженно сказала она, но тут же заставила себя подавить раздражение. Инес пристально смотрела на Фалькона большими карими глазами, как всегда, когда чего-то хотела добиться. — Он сказал… он сказал…

— Что, Инес?

— Да так, пустяки. — Инес будто пришла в себя и отпустила его колено. — Он в последнее время кажется несколько… взволнованным.

— Очевидно, потому, что теперь он сделал официальное объявление о свадьбе.

— Что это меняет? — спросила она, ловя каждую модуляцию в речи Фалькона, отчаянно желая понять мужскую психологию.

— Ну, понимаешь… серьезные обязательства… назад дороги нет.

— Обязательства были и раньше.

— Но теперь это официально… заявлено публично. Мужчина может занервничать в такой ситуации. Пойми, он переживает некое ощущение перехода в другую возрастную категорию: конец молодости. Больше не пофлиртуешь. Семья. Взрослая ответственность — все в таком духе.

— Понимаю, — протянула она, не понимая ничего. — Хочешь сказать, у него есть сомнения?

— Вовсе нет! — возразил Фалькон. — Никаких сомнений, просто нервозность перед грядущими переменами. Ему тридцать семь, женат раньше не был. Это всего лишь реакция на предстоящий эмоциональный и… материальный переворот.

— Материальный — в каком смысле? — спросила она, наклоняясь к нему.

— Вы же не будете жить в его квартире, правда? — сказал Фалькон. — Вы найдете дом… начнете семейную жизнь.

— Эстебан говорил с тобой об этом? — спросила она, пристально вглядываясь в его лицо.

— Я последний, с кем…

— Мы часто обсуждали, что купим дом в центре города, — перебила она. — Большой дом в старом городе, как твой… может быть, не такой огромный и безумный, но в том же классическом стиле. Я несколько месяцев искала… в основном в старых районах, здания, требующие ремонта. И угадай, что сказал Эстебан вчера вечером?

— Что он нашел где-то дом? — сказал Фалькон, не в силах избавиться от возникшей в голове мысли, что Инес вышла за него только из-за дома.

— Что он хочет жить в Санта-Кларе.

Фалькон смотрел в ее большие карие глаза и чувствовал, как внутри что-то медленно ломается. Согласные рыбьими костями застряли в горле.

— Вполне понятно! — Он откинулся на спинку стула, почти торжествуя. — Менять жизнь — так уж полностью!

Фалькон допил пиво, заказал еще, набил рот перцем.

— Хавьер, что все это значит?

— Это значит… — сказал он, стремясь навстречу трагическим откровениям и сворачивая в последний момент. — Это и есть часть эмоционального переворота. Когда в твоей жизни все разом меняется… ты тоже меняешься… но не сразу. Я знаю. Я стал экспертом по вопросам перемен.

Инес кивнула, жадно проглотив эти слова, чтобы бережно хранить их в памяти, но вот глаза ее засияли, она слетела со стула и ринулась к двери.

— Эстебан! — закричала она пронзительнее любой торговки рыбой.

Кальдерон остановился, словно ему в грудь всадили нож. Он обернулся. Фалькон почти приготовился увидеть рукоятку, торчащую между ребер. Однако за те мгновения, пока Кальдерон не сумел совладать с выражением лица, Хавьер успел заметить нечто худшее: страх, растерянность, презрение и странную одичалость — будто следователю пришлось много дней подряд блуждать в горах. Затем Кальдерон улыбнулся, лицо его озарилось радостью. Инес кинулась к нему, он — к ней. Они страстно целовались посреди улицы. Пожилая пара в окне одобрительно закивала. Фалькон старался уверить самого себя, что он не видит в этой сцене ни малейшей фальши.

Инес потащила жениха в бар. Кальдерон споткнулся, обнаружив в баре Фалькона, сидящего на высоком барном стуле. Все трое по два раза объяснили друг другу, что произошло, не слушая ни слова. Заказали еще пива. Завязался и угас разговор. Через несколько минут Инес и Кальдерон ушли. Инес вцепилась в руку жениха, Фалькон смотрел на вену, вздувшуюся на ее запястье. Он был ей отчаянно нужен! Его она ни за что не выпустит.

Принесли счет. Фалькон расплатился и поехал домой.

На душе было тяжко, будто внутри перекатывались камни. Несмотря на усталость, он не стремился лечь в постель. Прошел в кабинет, включил компьютер. Просмотрел все снимки, сделанные после выходных. Фалькон смотрел на фотографию Инес на доске, проверяя: вдруг она похожа на другие снимки и он сможет ее вспомнить? Нет, он такого снимка не делал… Нашел виски, налил в стакан и оставил бутылку в кухне.

Он уже выключил было компьютер, когда вспомнил, как Мэдди Крагмэн сказала, что прочла его историю в Интернете. Фалькон ввел ее имя в поисковую систему. Несколько тысяч совпадений по однофамильцам — журналисту «Нью-Йорк таймс» Полу Крагмэну и политическому комментатору Джону Крагмэну. Фалькон набрал в поисковике имя Маделайн Корен. Только триста совпадений, и он быстро нашел упоминания ее снимков. Это были в основном старые статьи и несколько обзоров ее выставок, но во всех имелась фотография сногсшибательно молодой Маделайн Корен. Она выглядела спокойной, неприступной и была одета во все черное. Фалькон уже начал клевать носом от скуки, когда взгляд выхватил отрывок из «Сент-Луис таймс». ФБР расследует убийство: Маделайн Корен, фотограф, помогает ФБР расследовать убийство иранского торговца коврами Резы Сангари. Статья размещалась в разделе местных новостей и была датирована пятнадцатым октября двухтысячного года.

Маделайн Корен участвует в расследовании ФБР

Нью-йоркский фотограф Маделайн Корен помогала ФБР расследовать убийство Резы Сангари, изуродованное тело которого было найдено в его квартире в Нижнем Ист-Сайде. Сотрудники ФБР отказываются сообщить, почему в связи с убийством иранского торговца коврами они сочли необходимым побеседовать с миссис Корен. Однако они заявили, что не выдвигали никаких обвинений против тридцатишестилетней женщины-фотографа, чья последняя выставка «Жизнь мгновений» только что завершилась в художественном музее Сент-Луиса. Джон и Марта Корен, до сих пор живущие в Белльвиле, в графстве Сен-Клер, никак не откомментировали беседу дочери с агентами ФБР. Мэдди Корен в настоящее время живет в Коннектикуте с мужем, архитектором Мартином Крагмэном.

Автора заметки звали Дэн Файнман. Прочитав текст несколько раз, Фалькон начал улавливать в нем едва заметное злорадство. Событие было не такого уровня, чтобы о нем писали в колонке новостей. Он ввел в строку поиска «Жизнь мгновений», нашел обзор с заголовком «Мало смысла. Ноль содержания». Подписана тем же Дэном Файнманом. Недоброжелателем.

Фалькон набрал в поиске имя Резы Сангари. Его убийство широко освещалось на местном и национальном уровне. Постепенно Фалькон узнал всю историю целиком.

Резу Сангари было только тридцать лет. Родился в Тегеране. Мать выросла в семье богатого банкира, отец был владельцем ковровой фабрики. В 1979 году, накануне иранской революции, семья покинула страну. Реза вырос в Швейцарии, но уехал в США изучать историю искусств в Колумбийском университете. Закончив его, он купил складское помещение в Нижнем Ист-Сайде и занялся импортом и торговлей коврами. Второй этаж Реза переделал под квартиру, там и нашли его труп 13 октября 2000 года. Его убили тремя днями раньше, нанесли два удара по голове тупым предметом. Удары не были смертельными, но при падении он стукнулся головой о медную раму кровати и умер. Оружие, которым нанесены первые ранения, найдено не было. Делом заинтересовалось ФБР и отобрало его у нью-йоркских полицейских. Агенты ФБР связались со всеми клиентами и знакомыми Сангари. Оказалось, у Резы не было постоянной любовницы, он встречался со многими женщинами. Следов взлома не обнаружено, ничего не украдено. ФБР не удалось выявить подозреваемых в деле, хотя агенты активно допрашивали женщин, с которыми Сангари встречался. Имена некоторых женщин попали в газеты, поскольку они были знамениты: Хелена Валанкова (модельер), Франсуаза Лакомб (модель) и Маделайн Крагмэн. Последние две дамы были замужем.

11

Пятница, 26 июля 2002 года

Фалькон проснулся и потянулся за ручкой и блокнотом, которые держал возле кровати, чтобы записывать сны. В этот раз он написал:

Она могла узнать о другой женщине и сделать это.

Он мог узнать, что у нее любовник, и сделать это.

Или все это ерунда.

Фалькон позволил мыслям несколько минут походить по этому кругу и записал:

Он мог убить Резу С. и не сказать ей.

Она могла убить Резу С. и не сказать ему.

Либо они соучастники.

Или все это ерунда.

Спал Фалькон плохо. По всей кровати были разложены листы дела Себастьяна Ортеги, в изголовье лежали диктофон и кассеты Алисии Агуадо. Он рано проснулся, слишком нервничал, чтобы снова заснуть, и надиктовывал дело Ортеги по мере прочтения. Прежде чем пойти в душ, Фалькон проверил полоску бумаги, которую приклеил на дверь. Полоска на месте. По крайней мере, он не ходит во сне. Он подставил голову под струю воды, слегка успокоился, зато пришли новые мысли по поводу снимка Инес.

Жара на балконе была удушающей. Даже струйки фонтана казались вялыми. Он проскочил в тени за колоннами на кухню. Съел ломтик ананаса и несколько тостов, обжаренных в оливковом масле. Принял таблетки. Раздумывал о своем пустом одиноком доме. Инес назвала дом «огромным и безумным». Что ж, в чем-то она права: дом служил нелогичным, запутанным отражением странного состояния рассудка Франсиско Фалькона.

И тут его озарило: ему стало ясно то, что давно уже поняли все, кроме него, погруженного в многомесячное самосозерцание. В голове его будто слова зазвучали: зачем тебе жить здесь? Это дом не твой и никогда не станет твоим. Отдай его Мануэле. Иначе она затаскает тебя по судам.

Он почувствовал себя свободным. Начал набирать номер Мануэлы, но вовремя остановился. Лучшедействовать через адвоката Исабель Кано. Нет смысла что-либо подносить Мануэле на блюдечке. Она сочтет это слабостью и тогда уж точно оберет его до нитки!

Зазвонил мобильный.

— Встречаемся во Дворце правосудия в девять утра, — деловито и напряженно сообщил Кальдерон. — Хавьер, я бы хотел, чтобы ты пришел один, если не возражаешь.

По пути в управление Фалькон завез кассеты в приемную Алисии Агуадо на улицу Видрио. Прежде чем пройти в свой кабинет, он отнес фотографию Инес в лабораторию вместе с образцом бумаги, на которой печатал свои снимки. Попросил Хорхе проверить, не идентична ли бумага. В кабинете Фалькон прочел отчеты, оставленные на столе. Он собрал все необходимые для встречи документы и положил в одно из отделений портфеля; в другом лежали распечатки материалов, касающихся Маделайн Крагмэн, в девичестве Корен. Туда же он положил и фотографию Ортеги с Карвахалем. Хотел посмотреть на реакцию актера. Позвонил Исабель Кано, но в ее офисе до сих пор никто не появился — трубку не брали.

Рамиресу Фалькон объяснил, что Кальдерон хотел видеть его одного. Он попросил Рамиреса продолжать осмотр служебных помещений Веги, пока остальные члены группы обходят дома, разыскивая Сергея или таинственную женщину, с которой тот разговаривал.

В здании суда дух стоял такой, что глаза на лоб лезли; запах людей, потеющих от страха или надежды, достиг животной силы, и ни один кондиционер в мире не смог бы с ним справиться. Фалькон прошел в кабинет Кальдерона на первом этаже, с окнами на стоянку и автобусную станцию Прадо-де-Сан-Себастьян. В кабинете плавали клубы сигаретного дыма. В пепельнице, стоявшей на столе перед следователем, лежало уже шесть окурков, каждый докурен до фильтра. Фалькон закрыл дверь. Под глазами Кальдерона залегли синие тени. Он все еще сильно смахивал на человека, с трудом возвращающегося к цивилизации после жизни в дикой природе. Фалькон выложил перед ним результаты вскрытия и полицейские отчеты и сел на стул.

Кальдерон читал быстро, привычно усваивая информацию. Прочитав, откинулся на спинку кресла, закурил очередную сигарету и глянул на Фалькона, как будто примеривался. Казалось, он хотел сказать что-то личное, но передумал; видно, время для открытой конфронтации еще не настало.

— И какой из всего этого следует вывод, Хавьер? — спросил следователь. — Результаты вскрытия, по сути, не дают основания считать эти смерти убийством. Судебный медик весьма сдержан в своих заключениях.

— Это его официальная позиция, — сказал Фалькон. — Неофициально, как и все в управлении, он очень сомневается, что это самоубийство, поэтому пока не хочет выдавать тело сеньора Веги для захоронения.

— Так, теперь опросы соседей, осмотр места происшествия. Психическое состояние сеньоры Веги было достаточно серьезным, она принимала литиум, это препарат нешуточный. Ее муж не только странно себя вел, как мы видели на снимках Маделайн Крагмэн, он также обращался к нескольким врачам по поводу своих страхов.

Фалькон чувствовал, что Кальдерону очень хотелось произнести ее имя, ощутить его сладость на губах и языке. Инспектор решил, что распечатки статей из Интернета, лежащие в портфеле, должны там и остаться.

— Место преступления… — начал Фалькон.

— Место преступления ничего нам не дает, — перебил Кальдерон. — Непонятно, самоубийство это или убийство. У вас нет подозреваемых. В отчетах нет ни малейшего намека на мотив. Свидетелей нет. Садовника Сергея до сих пор не нашли.

— Над этим мы работаем. У нас есть его фотография, нам известно, что совсем недавно его видели разговаривающим с женщиной в баре возле дома Веги. Кроме того, мы обходим дома в Санта-Кларе и Сан-Пабло, — сказал Фалькон. — Как раз в поисках мотива мы уделяем особое внимание линии русских и…

— Давай не слишком радоваться по поводу русских, пока мы не знаем, кто они, и не имеем фактов, подтверждающих степень их причастности к делам Веги и к его смерти. Я знаю, что в Марбелье и по всему побережью Коста-дель-Соль вовсю отмываются «русские» деньги. А здесь, в Севилье, у нас пока есть только Пабло Ортега, видевший нескольких русских, приезжавших с дружеским визитом семь месяцев назад.

— В среду вечером за мной ехал синий «сеат» с номерами, украденными в Марбелье, а на стройплощадках Веги трудятся русские и украинские нелегалы, — сказал Фалькон. — Есть достаточно вопросов по месту преступления, состоянию тела, отношению покойного к сыну и потенциально опасному воздействию извне, чтобы оправдать дальнейшее расследование.

— Хорошо, согласен по поводу русских. Попробуем что-нибудь из этого сложить, — сказал Кальдерон. — Но если это все-таки самоубийство… Кстати, что ты имел в виду, говоря об отношении Веги к сыну?

— Видишь ли, даже сеньор Кабелло, не питавший к зятю нежных чувств, признал, что Вега очень любил мальчика, — объяснил Фалькон.

— Вега выпил кислоты, вместо того чтобы застрелиться. Это может означать, что он наказывал себя за неизвестные грехи и защищал сына от зрелища насильственной смерти. Возможно, он убил себя именно потому, что не вынес бы, узнай сын о нем какую-то страшную правду. Будь у тебя сын, Хавьер, что бы ты стал скрывать от него ценой собственной жизни?

— Если б мой сын узнал, что я военный преступник, вряд ли я смог бы смотреть ему в глаза, — решительно заявил Фалькон. — Военный преступник — это чаще всего человек, ставший убийцей по убеждениям. Но история не стоит на месте, рано или поздно военный преступник может осознать, что, играя на политических идеях, чувстве патриотизма и чувстве страха, его из обычного человека превратили в беспощадное чудовище, уверенное в своей правоте. Тогда возможны и раскаяние, и стыд… Не могу представить ничего хуже.

Кальдерон закурил и с заминкой произнес:

— Нам, служителям закона, непозволительно предаваться фантазиям.

— Вернемся к делу, — сказал Фалькон. — В одном из холодильников Веги мы нашли паспорт. Аргентинский, на имя Эмилио Круса. Мы проверяем и его, и документы Рафаэля Веги. — Фалькон вздохнул и продолжил: — Васкес сказал, что родители Веги «лишились жизни», подразумевая, что их смерть не была естественной. Кем они были? Что с ними случилось? Это может быть интересным.

— Да, для уточнения биографии, — сказал Кальдерон.

— И еще кое-что, чего нет в отчете. В кабинете Веги я нашел папку под названием «Правосудие». В ней газетные статьи и материалы из Интернета по международным правовым организациям, в частности, Международному уголовному суду…

— Вот и твои военные преступники, Хавьер!

— …а также статьи о деятельности Бальтасара Гарсона и уголовном законодательстве Бельгии, — закончил Фалькон. — Очень специфический материал для человека, работающего в строительном бизнесе, даже если он интересовался текущими событиями. Сложи это со странной запиской, зажатой в его руке, и аргентинским паспортом — и, возможно, перед тобой возникнет некая таинственная фигура: человек, обладавший важной информацией, которая могла кое-кому повредить.

— И Крагмэны, и Ортега упоминали его антиамериканские настроения, — припомнил Кальдерон.

— Не думаю, что все настолько серьезно. Тот же Ортега говорил и о том, что Вега американцев любил.

— Как мне помнится, правительство Штатов не подписало Римский статут и выступает против деятельности Международного уголовного суда. И это после одиннадцатого сентября, когда весь мир бредит от страха перед терроризмом! А тут еще странная записка Веги…

— Я начал читать что-то на эту тему вчера в «Эль Пайс», но дочитать не успел.

— По официальной версии правительство Америки не хочет, чтобы кого-то из ее граждан судили нечестно, — сказал Кальдерон. — На деле же американцы хотят оставить за собой право решать, что честно, а что нет. И не забывай о том, что происходит на Ближнем Востоке: у американцев рыльце в пушку. Им вовсе ни к чему, чтобы кого-то из членов их правительства отдали под суд за военные преступления. Они самое мощное государство в мире, они насаждают свое влияние, где только могут. Другим странам не нравится их тактика запугивания: «Если вы нас не поддерживаете, останетесь без нашей военной помощи».

После одиннадцатого сентября в мире вообще все смешалось, сменились критерии. Как отличить идейного борца от преступника и кто сможет это сделать?.. Я, предположим, считаю некоего человека борцом за свободу, а ты считаешь его террористом. Но борец преследует законные военные цели, а террорист совершает кровавые бесчинства. Как нам с тобой договориться?

— Жаль, что я не дочитал статью… Но ведь в таком случае особенно важно было бы расследовать, почему Вега проявлял интерес к Международному уголовному суду и прочим судебным системам.

— Не знаю, чего он ждал от Международного суда. Он действует только с первого июля этого года и не может рассматривать преступления, совершенные раньше этой даты. Интерес к бельгийской судебной системе и Бальтасару Гарсону означают просто, что следует держаться подальше от Европы, если боишься, что тебя арестуют или отдадут под суд. Так что, Хавьер, не растекайся мыслью… — сказал Кальдерон. — Давай вернемся к деталям. В доме нашли соляную кислоту?

— Пока нет. У нас не было возможности обыскать весь дом и сад. Моя группа рассредоточена: пытаются найти Сергея и знакомятся с делами Веги.

— Ты знаешь, что я ищу: мотив, подозреваемого, надежного свидетеля, — сказал Кальдерон. — О чем я не хочу слышать, так это о вещах, которых там не было. Если вы не найдете соляную кислоту, это еще ничего не значит. Больше никаких разговоров о… призраках.

— Вот потому-то мы и стараемся не обсуждать свои подозрения в присутствии судебных следователей, — улыбнулся Фалькон.

— Я много болтаю, — сказал Кальдерон. — Знаю, ты сосредоточен на реалиях и фактах, но сейчас у нас есть только нюанс и намек — причастность русской мафии, одержимость Веги международными судами, педофильский кружок Карвахаля…

— Об этом мы еще не говорили.

— Имена в записной книжке. Некоторые вычеркнуты. Мяса нет, Хавьер. Даже скелетов нет, одни фантомы.

— Ну вот, опять.

— Ты знаешь, какое мясо мне нужно, и я не позволю вести полноценное расследование убийства, пока не получу его, — отрезал Кальдерон. — Мы встретимся в начале следующей недели, и, если ты опять не предоставишь мне доказательств, принимаемых в суде, придется искать дальше.

Кальдерон откинулся на спинку кресла, прикурил еще одну сигарету. «С чего это он так много курит? — недоумевал Хавьер. — И о чем так глубоко задумался?»

— Ты хотел встретиться со мной наедине, — сказал он вслух, пытаясь извлечь Кальдерона из его раковины.

— Во-первых, я не хотел, чтобы инспектор Рамирес выбил из меня согласие…

— Сейчас у него поубавилось пылу, — сказал Фалькон. — Его дочь в больнице на обследовании.

— Надеюсь, ничего серьезного, — машинально произнес Кальдерон. Новость прошла мимо, пока его разум искал выход из собственных затруднений. — Не знал, что вы с Инес до сих пор общаетесь.

— Мы не общаемся! — решительно возразил Фалькон и подробнейшим образом объяснил, как они оказались в «Эль Каиро».

— Инес как будто очень нервничала, — заметил Кальдерон.

— Бракосочетание — вообще очень нервический процесс. Смотри, что получилось, когда она в последний раз вышла замуж, — проворчал Фалькон и развел руками, предпочитая выглядеть комично. — По-моему, ее волнуют твои сомнения. Я…

— С чего она взяла, что у меня есть сомнения? — спросил Кальдерон, и Фалькону показались странными зазвучавшие в его голосе пронзительные нотки.

— Ей тоже кажется, что ты нервничаешь.

— И что ты ей на это сказал?

— Что для мужчины естественно нервничать в таких обстоятельствах, — ответил Фалькон. — А нервозность легко принять за колебания. Со мной тоже было что-то подобное.

— Ты… сомневался? — спросил Кальдерон.

— В ней я никогда не сомневался, — ответил Фалькон, по спине тек пот.

— Хавьер, я не о том спросил.

— Мои сомнения были не того рода, что сейчас… посещают тебя.

— Что ты знаешь о моих сомнениях?! Подумать, какой психолог нашелся!

Фалькону очень не понравился тон Кальдерона, но он был почти благодарен за скрытое предупреждение не совать нос в личную жизнь судебного следователя. Отлично, он и пытаться не станет! У него хватает и своих забот.

— Что-то я тебя не пойму, — бесстрастно бросил он в ответ на запальчивые слова Кальдерона.

Фалькон сидел за столом, прокручивая беседу в голове. Он был рад, что не вытащил интернет-материалы по Мэдди Крагмэн. Это могло разъярить Кальдерона. Судебный следователь понимал, что Фалькон видел, как он млел подле Мэдди. Но в их деликатной личной ситуации Фалькон не мог начать разговор об участии Мэдди в расследовании ФБР, пока он до конца не уверен в фактах. Он видел, как две жизни идут к саморазрушению, и сожалел о них, набирая номер своего адвоката Исабель Кано.

Она согласилась встретиться с ним, но не больше чем на десять минут. Он поехал в ее маленький офис на улице Юлия Цезаря и прошел мимо трех студентов-юристов, сидевших в общем кабинете. Исабель встала поприветствовать его, и он увидел, что она босая. Он сел и высказал предложение заключить сделку с Мануэлой.

— Хавьер, ты в своем уме?

— Не всегда, — пошутил он.

— Теперь ты хочешь отдать ей дом, за который мы бились последние полгода! Да ведь ты потеряешь бог знает сколько денег! Около полумиллиона евро. Почему бы заодно не отдать ей и остальное?

— Неплохая идея, — сказал Фалькон.

Она наклонилась к нему через стол. Длинные черные волосы, темно-карие, почти черные глаза — красивая, жестокая и величественная мавританка.

Большинство обвинителей боялись ее как огня, поскольку она была способна без особого напряжения заткнуть им рот в суде.

— Этот психолог до сих пор копается в твоей голове?

— Да.

— Лекарства не меняли?

— Нет.

— Ты еще принимаешь таблетки?

Он кивнул.

— Ну-ну, не знаю, что у тебя там происходит, но явно что-то серьезное, — сказала она.

— Я больше не хочу жить в этом доме. Не хочу жить с Франсиско Фальконом. Мануэла хочет. Она одержима этим местом… но у нее нет денег.

— Значит, он не для нее, Хавьер.

— Просто подумай об этом.

— Я подумала и отказываюсь, сразу же.

— Подумай еще.

— Твои десять минут истекли, — сказала Исабель, надевая туфли. — Проводи меня до машины.

Исабель шагала через офис, а студенты-юристы забрасывали ее вопросами. Она сделала вид, что не слышит. Каблуки простучали по мрамору фойе.

— У меня еще один вопрос, — сказал Фалькон.

— Надеюсь, он дешевле предыдущего, — пробормотала она. — Иначе я стану тебе не по карману.

— Ты знаешь судебного следователя Кальдерона?

— Конечно, знаю, Хавьер! — Исабель резко остановилась, и Фалькон в нее врезался. — Теперь понимаю. У тебя душевное расстройство из-за них с Инес. Давай считать, что этой встречи не было, а когда успокоишься, мы…

— Нет у меня расстройства.

— Тогда к чему вопрос про Кальдерона?

— Скажи, про него много болтают?

— О, еще бы! Языками длиной с твою руку… длиннее твоей ноги… длиннее этой улицы.

— Я имел в виду… о его историях с женщинами.

Фалькон внимательно смотрел на ее лицо и увидел, как свирепость исчезла, уступив место огромной боли: как загарпуненный кит, она показалась и исчезла. Исабель отвернулась и направила ключи на машину, та в ответ моргнула фарами.

— Эстебан всегда был охотником, — сухо произнесла она.

Отворачивая лицо, села в машину и отъехала, оставив Фалькона на мостовой с мыслями о том, что Исабель Кано замужем вот уже более десяти лет и счастлива в браке.

12

Пятница, 26 июля 2002 года

Пока Фалькон добирался до дома Ортеги, позвонил Хорхе и заверил, что бумага, на которой сделана фотография Инес, отличается от образца из начатой пачки по составу и качеству. От этой новости у Хавьера мигом поднялось настроение, пока он не понял, что если с памятью у него все в порядке, значит, кто-то проник в его дом, чтобы прикрепить фотографию над столом. И еще: они знали, как причинить ему боль. Сердце тяжело забухало, пульс отдавался даже в кончиках пальцев, но он попытался успокоить себя мыслью, что после скандала с Франсиско Фальконом про него все всё знают.

Пабло Ортега возвращался после прогулки с собаками. Когда он проходил мимо, Фалькон опустил стекло и попросил уделить ему несколько минут. Ортега мрачно кивнул и придержал для него ворота. Вонь от коллектора окружала дом, как стена. Они зашли за угол и попали в кухню. Собаки шумно лакали воду.

— У меня хорошие новости про коллектор, — сказал Ортега, не сумев изобразить радость по поводу встречи. — Один из подрядчиков брата считает, что сможет все починить, не снося комнаты, и всего за пять миллионов.

— Я рад за вас, — откликнулся Фалькон. Они прошли в гостиную и сели.

— У меня для вас еще одна хорошая новость, — сказал Фалькон, поддерживая оптимистическое начало разговора. — Я хотел бы попробовать разобраться с делом Себастьяна. Думаю, смогу ему помочь.

— Какой смысл в помощи, если Себастьян не желает ее принимать?

— Полагаю, тут я тоже смогу помочь. — Фалькон рискнул еще до уговора с Алисией пообещать содействие Агуадо: — У меня есть знакомый психоаналитик, который изучает материалы дела, она может поговорить с Себастьяном.

— Психоаналитик, — медленно повторил Ортега. — И о чем она будет с ним разговаривать?

— Она попытается выяснить, почему Себастьян хотел попасть в тюрьму.

— Он не хотел! — Ортега вскочил и драматически вскинул крупную руку. — Власти его засадили с помощью этого carbon, судебного следователя Кальдерона!

— Но Себастьян не сказал ни слова в свою защиту. Казалось, он рад наказанию. Почему, как вы думаете?

Ортега упер кулаки в свою обширную талию, набрал побольше воздуха, словно хотел закричать.

— Потому что, — вдруг очень тихо произнес актер, — он виновен… Вот в состоянии его рассудка на тот момент я сомневаюсь. Суд решил, что он вменяем, но я с этим не согласен.

— Это она и выяснит, — заверил Фалькон.

— Да что тут выяснять! — воскликнул Ортега. — У мальчика и без того хрупкая психика. Не хватало только, чтобы он вообще расхотел жить.

— Вам из тюрьмы сообщили, что такое возможно?

— Пока нет.

— Пабло, она очень хороший врач, она не может навредить пациенту, — уговаривал Фалькон. — Пока она поможет ему разобраться в себе, я проверю кое-какие подробности дела…

— Какие?

— Нужно обязательно поговорить с родителями похищенного мальчика, Маноло.

— Вы ничего не добьетесь. В их доме запрещено произносить имя Ортега. У отца был инсульт — он больше не может работать. Они распустили злобные слухи, так что весь район на меня ополчился. Поэтому я здесь, Хавьер… а не там.

— Я должен с ними поговорить, — с нажимом сказал Фалькон. — Именно на основании показаний Маноло суд назначил столь суровое наказание для Себастьяна.

— С чего он станет менять свои показания? — спросил Ортега.

— Вот это я и хочу выяснить: свои или кем-то внушенные.

— Не понимаю.

— Он совсем маленький. В таком возрасте делаешь, что говорят.

— Хавьер, вам что-то известно?

— Я знаю только, что хочу помочь.

— Как мне это не нравится! — не унимался Ортега. — Как бы не было еще хуже.

— Пабло, хуже я не сделаю.

— Опять ворошить прошлое… — сказал Ортега, вспоминая ужас, через который он прошел. Он начал зло, но затем смягчился: — Хавьер, можно я немного подумаю? Пресса только-только успокоилась. Не хочется, чтобы они снова на меня насели. Хорошо?

— Не волнуйтесь, Пабло. Не спешите.

В это время Ортега обратил внимание на фотографию, которую Хавьер положил на стол.

— Что-нибудь еще? — спросил он.

— Я запутался в ваших отношениях с Рафаэлем Вегой, — сказал Фалькон, листая свой блокнот. — Вы сказали: «Я его знаю. Он представился мне примерно через неделю после моего переезда». Это значит, что вы знали его до переезда сюда или познакомились с ним, только переехав в Санта-Клару?

Ортега смотрел на фотографию, лежавшую на столе перед Фальконом лицом вниз, как игрок в покер на карту, масть и достоинство которой он не прочь узнать.

— Я знал его раньше, — подтвердил он. — Видимо, нужно было сказать «представился заново». Мы встречались на вечеринке или где-то еще. Не могу вспомнить…

— Один раз, два, три?

— Не могу сказать с уверенностью. Я встречаю столько людей…

— Вы знали покойного мужа Консуэло Хименес? — спросил Фалькон.

— Да, да, Рауля. Должно быть, это он нас познакомил. Они занимались одним делом. Я ходил в ресторан в квартале Порвенир. Вот где это было!

— Я предполагал, что Вегу представил ваш брат.

— Ах, ну да. Теперь вспомнил. Конечно. Фалькон протянул Ортеге фотографию, наблюдая за выражением его лица.

— С кем вы здесь разговариваете? — помедлив, задал вопрос Фалькон.

— Кто его знает, — ответил Ортега. — Тот, кого не видно, мой брат. Узнаю его лысину. А этот парень… не знаю.

— Фотография сделана на приеме Рауля Хименеса.

— Это вряд ли поможет. Я был на десятках приемов, встречал сотни… Могу только сказать, что он не из моих коллег. Должно быть, занимается строительством.

— Рауль делил своих знакомых на знаменитостей и людей, полезных для дела, — заметил Фалькон. — Странно, что вас нет на его фотографиях знаменитостей.

— Рауль Хименес думал, что Лорка — сорт хереса. Он в жизни не был в театре. Он хотел бы считать себя другом Антонио Бандераса и Аны Росы Кинтаны — ну знаете, эта красотка — ведущая канала «Антенна», но это не так. Это все рекламный трюк. Я иногда помогал брату, появляясь на приемах. Я был знаком с Раулем, встречал Рафаэля, но другом не был.

— Спасибо, что разъяснили, — поблагодарил Фалькон. — Простите, что отнял у вас время.

— Не пойму, что вы расследуете, Хавьер. Только что мы говорили о самоубийстве Рафаэля, тут же вы даете понять, что его убили, теперь вас интересует дело Себастьяна. И этот снимок… он был сделан несколько лет назад — с тех пор я сильно прибавил в весе.

— На нем нет даты. Могу только сказать, что он сделан до тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

— Откуда вы знаете?

— Мужчина, с которым вы разговариваете, умер в том году.

— То есть вы знаете, кто это?

Фалькон кивнул.

— Кажется, меня здесь в чем-то обвиняют! — встал в позу Ортега. — А моя вина, скорее беда, в том, что моя память разлетелась на куски после этого жуткого разбирательства с Себастьяном. В жизни не нуждался в суфлере, а за последний год я несколько раз стоял перед камерой или на сцене и не понимал, какого черта я там делаю. Это… да вам неинтересно. Глупости. Вряд ли это может быть важным для полицейского.

— Ну что вы! Продолжайте.

— Как будто реальность с трудом пробивается через иллюзию, которую я пытаюсь создать.

— Похоже на правду. У вас были трудные времена.

— Такого не было, даже когда меня бросила Глория. Ладно, забудьте.

— Я работаю не только затем, чтобы посадить преступника за решетку. Мы ведь и людям помогаем.

— Как вы можете мне помочь? Вы разбираетесь в снах? — усомнился Ортега, но продолжил: — Мне снится, что я стою в поле, холодный ветер дует в потное лицо. Я невероятно зол, руки болят. Ладони словно обожжены, а пальцы — как будто переломаны. Издалека слышен звук проезжающих машин, и вдруг я понимаю, что руки причиняют мне не физическую боль, а глубокие нравственные страдания. Что это значит, Хавьер?

— Похоже, вы кого-то избили.

Ортега смотрел сквозь него — он глубоко задумался. Фалькон сказал, что пойдет, пожалуй, но Ортега не отозвался. Дойдя до ворот, Фалькон понял, что забыл спросить про Сергея. Он вернулся, но на углу замер. Ортега стоял на газоне, протянув руки к небу; внезапно он упал на колени. Собаки подбежали и принялись его обнюхивать. Пабло погладил их и прижал к себе. Он плакал. Фалькон ушел.

Гараж Веги со сверкающим «ягуаром» был гораздо чище жилища Сергея. Фалькон понял, что рядом с такой машиной он никакой соляной кислоты не найдет. Он пошел в сад, к площадке для барбекю, в надежде отыскать место для садового инвентаря. В этой части сада все было тщательно продумано: ею явно занимался человек, который умел и любил жарить мясо. За площадкой начинались густые, почти тропические заросли. Фалькон обошел домик Сергея и увидел проход сквозь джунгли, скрывавшие кирпичный сарай. Он нахмурился: Перес, осматривавший сад, не указал это в отчете.

Фалькон вернулся, нашел в гараже ключ и побрел обратно сквозь вязкий зной. В сарае было полно мешков с углем и различных приспособлений для барбекю. Сергей хранил инструменты в одном углу вместе с какими-то строительными материалами. На полке сверху стояла краска, какие-то жидкости, в пластиковой бутылке оставалось на донышке немного соляной кислоты. Фалькон сходил к машине за пакетом для улик, положил туда бутылку, подцепив ее ручкой. Пока он этим занимался, в сарае вдруг стало темно.

— Вы сегодня без помощников, инспектор, — раздался голос Мэдди Крагмэн.

Фалькон от неожиданности вздрогнул.

Она стояла в дверном проеме, освещенная сзади. Фалькон видел все изгибы и линии ее тела сквозь прозрачную ткань платья. Он опустил глаза на плетеные сандалии. Она прислонилась к косяку, сложив руки на груди.

— Мне так проще, сеньора Крагмэн, — объяснил Фалькон.

— Я вас так и представляю: одиночкой, который все тщательно обдумывает, мысленно создавая картину преступления.

— Вы за мной следите?

— Мне просто скучно, — ответила она. — В такую жару я не могу пойти фотографировать. На реке все равно никого нет.

— В таком случае не добавите ли несколько штрихов к картине: ваш муж до сих пор работает на «Вега Конструксьонс»?

— Вчера вечером звонили сеньор Васкес и финансисты, просили продолжать руководить проектами. Похоже, они не собираются сворачивать работы… пока. Кофе не хотите, инспектор?

Они вышли на солнце. Мэдди рассмотрела содержимое пакета для улик. Фалькон запер сарай.

— Здесь можно срезать путь, — сказала она, направляясь к дыре в изгороди возле дома Сергея.

Фалькон вернулся, положил пакет в гараж и запер дверь. Он пролез за ней через изгородь, прошел через сад к дому, думая, как завести разговор о Резе Сангари.

Пока Мэдди варила кофе, он присел на диван в прохладной гостиной. Сандалии без каблуков мягко шлепали по мраморному полу. Даже когда Маделайн не было в комнате, все равно каким-то образом ощущалось ее присутствие. Она налила кофе и уселась на другом конце дивана.

— Знаете, что мне кажется, когда я день за днем торчу здесь в одиночестве? — спросила она и сама ответила: — Как будто я в заточении. После смерти Рафаэля — странно, конечно, — моя жизнь стала намного интереснее. Он был единственным нашим гостем. А теперь приходите вы, вчера я виделась с Эстебаном.

— С судебным следователем Кальдероном? — удивился Фалькон.

— Да, — сказала она. — Он приятный человек и очень образованный.

— В какое время вы виделись?

— Утром я столкнулась с ним в городе, а позже мы встретились и провели вместе вечер. Он водил меня в какие-то странные бары в центре, сама бы я в жизни туда не зашла. Знаете, там с потолка свисают окорока, с них капает жир. А посетители! Громилы с лоснящимися, зачесанными назад волосами, которые пыхтят сигарами и поправляют штаны всякий раз, когда мимо проходит женщина.

— В какое время? — настойчиво переспросил Фалькон.

— Вы не в силах перестать вести себя как следователь, да? — ответила она вопросом на вопрос и добавила: — Примерно с шести до десяти.

Мэдди положила ногу на ногу. Подол соскользнул, обнажив колено. Она стряхнула с ноги сандалию.

— У вас была выставка «Жизнь мгновений», — сменил тему Фалькон. — Что за фотографии там были?

— «Жизнь мгновений», «Мгновения жизни», — проворчала она, закатывая глаза. — Идиотское название. Мой агент придумал. Наверху есть каталог, если хотите посмотреть.

Она встала и отряхнула подол платья кончиками пальцев.

— Не стоит, — сказал Фалькон, предпочитая остаться на первом этаже. — Достаточно вашего рассказа.

Маделайн подошла к раздвижным дверям, положила руки на стекло и посмотрела в сад. Солнце вновь обнажило ее фигуру. Все просчитано, поежившись, подумал Фалькон.

— Это были фотографии обычных людей на работе или дома. Маленькие люди в большом городе. Обычная жизнь — остальное легко представить.

— Я читал рецензию, — сказал он. — Автор — некто по имени Дэн Файнман. Похоже, ему не понравилось.

Фалькон смотрел на ее затылок, шею и плечи, пока до нее доходил смысл сказанного. Мэдди замерла, как ночной зверек при появлении хищника. Внезапно она обернулась и, вздохнув, уселась на диван. Прикурила сигарету, откинулась на спинку.

— Дэн Файнман был и остался уродом. Мы учились в одной школе. Он всегда хотел потрахаться, но меня от него трясло. Дорос только до писанины в «Сент-Луис таймс», там-то он мне и отомстил.

— Он написал о вас еще одну статью, — сказал Фалькон. — Вы, может быть, ее не читали.

— У меня была единственная выставка в Сент-Луисе. Первая и последняя.

— Вторая статья не об искусстве. Местные новости.

— Я возвращалась в Сент-Луис только навестить родителей на Рождество и День Благодарения.

— Ваша мать, сколько я помню, умерла?

— Да. Третьего декабря двухтысячного года. Знаете, инспектор, кого вы мне напоминаете?

— Кажется, американцы знают только одного испанца, но я не похож на Антонио Бандераса.

— Комиссара Коломбо, — съязвила она, вовсе так не думая, но желая ему отомстить. — Только привлекательного Коломбо. Задаете множество вопросов, которые, казалось бы, не имеют отношения к делу, а затем бац! — вот он, преступник.

— Работа вымышленных полицейских всегда увлекательней, чем настоящая.

— Марти сразу заметил, что вы не похожи на полицейских, с которыми ему довелось встречаться.

— Полагаю, ему пришлось немало их повидать за несколько месяцев до вашего приезда сюда.

Она подперла подбородок большим пальцем и постучала себя по носу:

— Вы так и не сказали, инспектор, о чем написал Дэн Файнман.

— О том, как вы помогли ФБР в расследовании убийства вашего бывшего любовника Резы Сангари.

— Вы прямолинейный человек, — заметила она.

— Вы искали в Интернете материалы обо мне, — оправдался Фалькон, — я — о вас.

— Ну что ж, тогда вы все знаете. В любом случае это не имеет отношения к тому, что случилось с Рафаэлем Вегой.

— У вас были другие любовники с тех пор, как вы замужем? — спросил он.

Она прищурилась, поджала губы и, сильно затянувшись, докурила сигарету.

— Инспектор, вы всерьез полагаете, что Рафаэль был моим любовником? — спросила она. — Таков ход ваших мыслей? Полицейские мозги пытаются найти шаблонное решение?

Фалькон сидел неподвижно, внимательно глядя ей в лицо, ожидая, что еще чуть-чуть — и она сломается. Вместо этого Мэдди улыбнулась.

— Как же я сразу не догадалась! Какая я глупая! Коломбо — это я вас переоценила. Это все из-за судебного следователя, так ведь? Вы думаете, что я нацелилась на интрижку с Кальдероном. Ну да, я читала… Хавьер Фалькон. Его невеста — ваша бывшая жена. В этом все дело?

Щеки Маделайн Крагмэн порозовели — она рассердилась. Фалькону стало не по себе от свирепого взгляда ее зеленых глаз. Он понял, что эта женщина может не только защищаться, но и нападать.

— Узнав, что причиной вашего отъезда из Америки была не просто скука, как вы мне внушали, я должен внести изменения в «картину», как вы изволили выразиться, преступления.

— И все же, инспектор, вы так суровы со мной из-за Эстебана?

— Вы о нем заговорили, не я, — сказал Фалькон. — Я заинтересовался, поскольку он перенес нашу вчерашнюю встречу. Теперь понятно почему.

— Вы до сих пор любите бывшую жену, инспектор?

— Это не имеет никакого значения.

— Почему вас так интересует Эстебан? — спросила она. — Какое вам дело до его личной жизни, да и до вашей бывшей жены?

— Они собираются пожениться. Я не питаю иллюзий.

— Иллюзий у вас не осталось, а вот надежда на ее возвращение еще теплится, — сказала она.

— Все-то вы про меня знаете! — с иронией повторил Фалькон ее фразу.

— А вам нечем возразить, — и с непонятной грустью добавила: — Любая женщина старше двадцати с первого взгляда поймет, кто такой Эстебан Кальдерон.

— Просветите.

— Дамский угодник в постоянном поиске, — поделилась Маделайн. — Вы этого не видите, потому что вы-то не из таких. Надеюсь, ваша бывшая жена, как и вы, не питает иллюзий.

— А если не так?

— Тогда ей будет казаться, что такого человека можно изменить, — сказала она. — Но в одном могу вас уверить… она знает, какой он на самом деле. Любая женщина это чувствует. Как вы думаете, почему в первый день расследования Эстебан торчал здесь, виляя хвостом?

— Как ваш муж к этому относится? — ответил Фалькон вопросом на вопрос.

— Марти не о чем волноваться. Он мне доверяет.

— А как он воспринял Резу Сангари?

Молчание. Маделайн старательно затушила сигарету в пепельнице.

— Мы чуть не разошлись, — сказала она, пытаясь сдержать непрошеные слезы. — Это был мой первый и последний роман.

— Вы еще встречались с Резой Сангари в то время, когда он был убит?

Она отрицательно покачала головой.

— Вы хотели уйти от мужа к любовнику?

Она кивнула.

— И что произошло?

— Оставьте в покое мою личную жизнь! — раздраженно бросила она.

— Уверен, ФБР вам пришлось рассказать все… Или они проявили уважение к вашей личной жизни?

— Я не хочу об этом говорить.

— Вы узнали про других женщин? — спросил Фалькон, подавляя сочувствие.

— Да, — сказала она. — Они были моложе меня, привлекательней.

— Почему же вы так ясно видите, что за человек Эстебан Кальдерон, и не раскусили Резу Сангари?

— Я была безоглядно, безумно в него влюблена. — Маделайн нервничала и принялась кругами ходить по комнате, рассказывая: — Я бывала в Нью-Йорке дважды в неделю. Работала для пары журналов и пользовалась студией, которая располагалась недалеко от склада Резы. Однажды он пришел в студию с моделью, которую я наняла для съемки. Сразу после этого девушка улетела в Лос-Анджелес. Реза предложил мне поужинать вместе. В этот же вечер мы у него занимались любовью на куче шелковых кумских ковров. Это было так необычно! Он был красив, и я влюбилась в него, как никогда ни в кого…

— Модель, которую вы фотографировали, звали Франсуаза Лакомб?

— Да.

— Вы с ней не сталкивались позже у Резы? И не догадывались?

— Ну, в этом деле он был мастер! Знаете, как с такими мужчинами: пока ты с ним — ты для него единственная в мире. Я и думать не могла о тайных соперницах.

— Но вы о них узнали?

— Да, примерно через полгода. Я так его любила, что иногда не могла дождаться назначенного свидания. Приехала в город в неурочный день. Я не собиралась с ним встречаться, но против воли оказалась перед его магазином. Позвонила, вышла женщина — у нее было такое счастливое лицо! Я не стала заходить. Перешла дорогу и встала в парадном. Меня трясло. Не знаю, знакомо ли вам это ужасное ощущение катастрофы, когда понимаешь, что тебя предали. Казалось, внутри все обрывается. Только через час я перестала дрожать. И тогда я решила подняться и уничтожить его, но пока я переходила дорогу, к его двери подошла еще одна женщина. Я не могла в это поверить! Не помню, как добралась до дома и там рухнула от слабости. Больше мы не виделись, а потом, через неделю, его кто-то убил. Тело обнаружили только через четыре дня.

— Убийцу так и не нашли?

— Следствие было долгим и мучительным. Ну и пресса постаралась — ведь Франсуаза Лакомб только что стала лицом фирмы Эсти Лаудер. У ФБР набралось около десятка подозреваемых, но им не удалось выбрать одного. Затем обнаружилось пристрастие Резы к кокаину. Он держал в квартире около двухсот граммов. Я об этом не знала, но полагаю, для такой интенсивной сексуальной жизни ему необходим был допинг. В ФБР решили, что, скорее всего, он не смог договориться с поставщиками.

— А вы как думаете?

— Я не позволяю себе думать о его смерти, о том, кто его убил и за что, потому что боюсь, что не выдержу боли.

— Вы не подозревали Марти?

— Вы шутите… В те выходные, когда убили Резу, я все еще училась жить без него. Я не могла оставаться одна. Мы с Марти напивались и смотрели старые фильмы. Затем, в среду, позвонили из ФБР, и все изменилось.

— Теперь понятно, почему вы уехали из Америки.

— Да, я попыталась избавиться от всего, чем жила до приезда сюда, — сказала она. — Дэн Файнман был прав. Я, конечно, помню заголовок статьи, он обыгрывал название выставки: «Мало смысла. Ноль содержания».

— В прошлый раз вы сказали, что сеньор Вега приходил к вам ужинать чаще один, — вернул ее к настоящему Фалькон. — Необычно для женатого испанца.

— Вы однообразны и предсказуемы, инспектор, — заметила Маделайн.

— Мои вопросы, сеньора Крагмэн, в данном случае не имеют подтекста. Я интересуюсь, не кажется ли вам, что он был влюблен или увлечен вами, как многие мужчины вокруг.

— Вы явно не в их числе, инспектор. Вероятно, ваши чувства отданы другой, а может, я не в вашем вкусе… Кстати, ваша подруга Консуэло Хименес тоже меня не любит.

— Подруга?

— Или чуть больше чем подруга?

— Как по-вашему, сеньор Вега питал к вам сексуальный интерес? — не дал себя сбить Фалькон, игнорируя ее намеки. — Вы ходили вместе на бой быков.

— Рафаэлю нравилось появляться на людях с красивой женщиной. Вот и все. Ничего не было.

— Не знаете, вы могли стать причиной его беспокойства?

— Считаете, он жег бумаги в саду из-за меня? Вы с ума сошли!

— Похоже, Вега запутался в сложных семейных обстоятельствах. Жена в тяжелой депрессии, но у них сын, которого оба любили. Он не хотел разрушать семью, но тепла в отношениях с женой уже давно не было.

— Правдоподобная теория… Только мне кажется, я была для Рафаэля приятным дополнением к Марти. Вегу больше интересовали разговоры с моим мужем, чем общение со мной. Марти всегда встречал нас после корриды, чтобы вместе перекусить, потом мы ужинали. Они еще долго разговаривали, после того как я ложилась спать.

— О чем?

— Любимая тема — Соединенные Штаты Америки.

— Сеньор Вега жил в Америке?

— Он говорил на американском английском и много рассказывал про Майами, но от вопросов уходил, так что я не уверена. Правда, Марти убежден, что он там жил, но его не интересовали подробности личной жизни Рафаэля. Вот обсудить теорию, идею — это да.

— Они говорили по-испански или по-английски?

— По-испански, пока не переходили к бренди, после — по-английски. Испанский Марти не выносит алкоголя.

— Сеньор Вега когда-нибудь напивался?

— Я спала. Спросите Марти.

— Когда в последний раз сеньор Вега и Марти так проводили вечер?

— Они подолгу засиживались во время ярмарки. Не ложились до рассвета.

Фалькон допил кофе и поднялся.

— Не знаю, стоит ли приглашать вас в гости, если вы намерены только устраивать допросы, — сказала она. — Вот Эстебан меня не допрашивает.

— Не его работа. Это я вынужден копаться в грязи.

— И попутно выясняете кое-что про Эстебана.

— Вам показалось. Его личная жизнь, как вы справедливо заметили, меня не касается.

— Мне показалось, вы свыклись с постоянной болью, правда, инспектор?

— Давайте не будем смешивать работу и жизнь.

— У большинства полицейских никакой жизни нет, — усмехнулась Маделайн. — Разбитые семьи, разлука с детьми, алкоголизм и депрессия.

Фалькон не мог избавиться от мысли, что эта встреча закончилась с разгромным счетом не в его пользу.

— Спасибо, что уделили мне время, — поблагодарил он.

— Нам все-таки стоит встретиться, вдруг мы поладим, если нам не будут мешать ваши полицейские дела. Или вы уже составили обо мне мнение, и я вам не интересна?

— Провожать меня не надо, — сказал Фалькон, направляясь к двери, ведущей в сад. Он понимал, что разозлил Маделайн.

— Коломбо всегда задавал последний вопрос, стоя на пороге, — попыталась она уязвить его напоследок.

— Я не Коломбо, — ответил он, отгораживаясь от нее дверью.

13

Пятница, 26 июля 2002 года

На обратном пути Фалькон прихватил бутылку в остатками соляной кислоты в пакете для улик. В кармане завибрировал мобильный.

— Digame,[16] Хосе Луис, — сказал он.

— Нашли украинскую проститутку в районе Сан-Пабло; скорее всего, она и есть загадочная подруга Сергея, — доложил Рамирес. — По-испански говорит не очень, но среагировала на его фотографию.

— Отвези ее в управление и найди переводчика, — попросил Фалькон. — Не допрашивай, пока я не приеду.

— А я-то собирался пойти пообедать!

— Потерпи.

В управлении Надя Кузьмичева в черной мини-юбке, белом топе с высоким воротом и туфлях без каблуков на босу ногу мерила шагами комнату для допросов. Полицейский Карлос Серрано следил за ней через стеклянную дверь. Надя уже выкурила три его сигареты, и он надеялся, что переводчик курит и скоро приедет со своей пачкой.

Рамирес и Фалькон шли по коридору с русской переводчицей из университета. Серрано открыл им дверь. Все представились. Женщины сели рядом по одну сторону стола, мужчины — по другую. Переводчица закурила. Рамирес посмотрел через плечо, как будто там мог стоять официант.

— Карлос, еще пепельницу, — попросил Рамирес.

Фалькон объяснил цель беседы, просмотрел паспорт Нади, нашел визу, которая действовала еще шесть месяцев. Девушка самую малость расслабилась.

— Она записалась в языковую школу, — объяснил Рамирес.

— Мы здесь не затем, чтобы усложнить вашу жизнь, — обратился Фалькон к девушке. — Нам нужна ваша помощь.

На фотографии в паспорте у нее были темно-каштановые волосы. Сейчас естественный цвет волос можно было увидеть только у корней — красилась она скорее всего сама. У нее были зеленые глаза, бледная кожа в красных шелушащихся пятнах, как будто она много месяцев не видела солнца. Голубые тени плохо скрывали шрам на левом веке, на предплечьях — свежие гематомы. Фалькон улыбнулся, чтобы подбодрить ее. Надя улыбнулась в ответ, рядом с резцом не хватало зуба. Он положил фотографию Сергея на середину стола.

— Где вы жили на Украине? — спросил он. Переводчица повторила вопрос на ухо девушке.

— В Львове, — ответила она,перекатывая сигарету в красных потрескавшихся пальцах.

— Чем вы там занимались?

— Работала на заводе, пока он не закрылся. Потом ничем.

— Сергей тоже из Львова… Вы были знакомы?

— В Львове почти миллион человек, — пыталась отнекиваться она.

— Но вы были знакомы, — утверждающе повторил Фалькон.

Молчание. Еще сигарета, дрожащие губы.

— Вы боитесь, — сказал Фалькон. — Похоже, вас били люди, на которых вы работаете. Возможно, они угрожали вашей семье. Мы не будем вмешиваться, если вы не хотите. Нам просто нужно узнать о Сергее, он работал у человека, убийство которого мы расследуем. Он не подозреваемый. Мы хотим поговорить с ним и узнать, нет ли у него для нас информации. Я хочу, чтобы вы рассказали, откуда знаете Сергея, когда виделись в последний раз и что он вам сообщил. Ни слова не выйдет за пределы этой комнаты. Можете вернуться к себе, когда захотите.

Фалькон не сводил с Нади глаз. Она уже получила несколько страшных уроков и тоже изучала лицо Хавьера. Вдруг он дрогнет, отведет глаза, собьется — значит, лжет, пытается извлечь выгоду. Тогда она не скажет ни слова. Но Надя решилась: посмотрела на часы — дешевая вещица из розовой пластмассы с большим цветком на циферблате — и сказала:

— Я должна вернуться через тридцать восемь минут. Мне понадобится немного денег, чтобы не спрашивали, где я была.

— Сколько?

— Тридцати евро хватит.

Фалькон вытащил двадцатку и десятку и положил на стол.

— Мы с Сергеем друзья. Мы из одной деревни под Львовом. Он работал в техникуме, преподавал механику. Зарабатывал двадцать семь евро в месяц, — продолжила она, глядя на деньги, которые так легко выложил Фалькон. — Я зарабатывала семнадцать евро. Это была не жизнь, а медленная смерть. Однажды Сергей пришел очень радостный. Он услышал от друзей, что через Португалию легко попасть в Европу, а в Европе его месячный оклад можно заработать за день. Мы поехали за визами в посольство в Варшаве и там столкнулись с мафией. Они сделали нам визы, дали транспорт. Платить нужно в долларах, по восемьсот с каждого. Мы уже слышали, что в Лиссабоне бандиты вытаскивают пассажиров из автобусов, избивают, девушек заставляют работать проститутками, мужчин превращают в рабов, пока они не выплатят свой бесконечный долг. И мы решили, что не поедем в Лиссабон. Когда автобус остановился под Мадридом, мы вышли. В туалете я встретила русскую девушку, потом она познакомила меня с испанцем, он сказал, что сможет взять меня на работу в мадридский ресторан. Я спросила, сможет ли он взять и Сергея, а он ответил, что запросто, если тот умеет мыть посуду. Обещал шестьсот евро в месяц. И мы остались.

Надя поежилась, затушила сигарету, Рамирес дал ей еще одну.

— Нас обманули: привели в квартиру, где трое здоровых русских нас сильно избили, меня изнасиловали и заперли в квартире, а Сергея увели. Через три месяца ежедневных унижений появился еще один русский. Он меня раздел, осмотрел, как животное, кивнул и ушел — меня продали. Перевезли в Севилью. Шесть месяцев я жила в аду, потом стало чуть полегче. Мне разрешили выходить и работать в клубе. Я подавала выпивку и… делала, что прикажут. Мне вернули паспорт, но вывихнули палец, — Она подняла руку. — Чтобы помнила… Не стоит их сердить. Мне и так страшно. Бежать? Куда — без денег и в таком виде? Мне пригрозили, что им известен адрес моей семьи, да и Сергею не поздоровится, если я убегу.

Она попросила воды. Серрано принес охлажденную бутылку. После истории Нади переводчица выглядела так, словно она вот-вот потеряет сознание.

— Мне дают немного денег на еду и сигареты. Мне доверяют, но одна ошибка — и меня изобьют и запрут, — сказала она, показывая на свой глаз. — Это за мою последнюю ошибку. Они заметили, как я говорила в баре с Сергеем. Я тогда второй раз его видела. Мы однажды вечером случайно встретились, он сказал, где работает.

— Когда это было?

— Шесть недель назад, — сказала она. — Меня избили и заперли на две недели.

— После этого вы встречались?

— Два раза. Через две недели, после того как меня выпустили, я нашла дом, где он работал. Мы просто поговорили. Он рассказал про работу на стройке — там постоянно гибнут люди, — как он ненавидит Европу и хочет вернуться в Львов.

— Сергей сказал, на кого работал?

— Да, но я не запомнила имя. Это владелец строительства, где работал Сергей.

— А второй раз?

— В среду утром он пришел ко мне и велел собираться… Он сказал, что его хозяин лежит мертвый на полу в кухне и он должен бежать.

— Зачем ему бежать?

— Он не хотел возвращаться на стройку. Сказал, что скоро появится полиция, медлить нельзя.

— У него были деньги?

— Сергей сказал, что денег достаточно.

Она закрыла глаза, попыталась сглотнуть, но не смогла. Выпила воды. Рамирес дал ей еще сигарету.

— Почему вы не ушли с ним? — спросил Фалькон.

— Я не могла. Мне страшно. Он попрощался, и все.

— Можете точно вспомнить его слова, когда он говорил про смерть хозяина?

Она закрыла лицо руками, подумала и произнесла:

— Просто сказал, что он умер.

— Он не говорил «убит»?

— Нет… умер — это точно.

— А с тех пор кто-нибудь спрашивал вас про Сергея?

Она показала синяки на руках:

— Они знали, что Сергей приходил ко мне, били, издевались. Но что я могла сказать?

Надя нервно посмотрела на часы.

— А о чем они спрашивали?

— Они хотели знать, почему Сергей сбежал и что он видел. Я сказала, что он видел только мертвого хозяина на полу. — Она занервничала. — Мне пора.

Фалькон позвал Серрано, но тот уже ушел, оставив за себя Ферреру. Фалькон велел ей отвезти девушку в бар на улице Альвар-Нуньес-Калеса-де-Вака. Рамирес отдал Наде свои сигареты. Она взяла полупустую пачку, деньги, засунула за пояс юбки и исчезла за дверью.

Переводчица рассеянно заполняла бумагу — она была потрясена. Рамирес даже на всякий случай напомнил, что она подписала документ о неразглашении. Женщина молча кивнула и ушла.

— Это наша работа — выслушивать этот ужас и ничего не делать, — подытожил он. — За это нам и платят.

— Пойди посмотри на Альберто Монтеса, — посоветовал Фалькон. — Он сыт по горло такими историями.

— Не знаю, что вы там решили утром с Кальдероном, — сказал Рамирес, — но теперь ясно, что в это преступление определенно замешана русская мафия.

Они вернулись в кабинет. Рамирес бряцал ключами от машины.

— Я сегодня отправлю людей на автобусную станцию, запрошу аэропорт, разошлю фотографии Сергея в порты и отправлю по электронной почте в полицию Лиссабона, — сказал он и ушел обедать.

Фалькон стоял у окна. Рамирес показался внизу и пошел вдоль главного здания управления к своей машине. Фалькон увидел, что в примыкающем здании другой человек стоит у окна и смотрит на ту же скучную сцену — старший инспектор Альберто Монтес. Завибрировал мобильный Фалькона. Исабель Кано хотела поговорить с ним в своем офисе часов в девять вечера. Он сказал, что постарается прийти, и нажал отбой.

Монтес открыл окно и с высокого третьего этажа смотрел вниз на автостоянку. Фалькон снова ответил на звонок. Консуэло Хименес пригласила его вечером поужинать у нее дома в Санта-Кларе. Он, не думая, согласился, потому что неотрывно следил за Монтесом, который уже высунулся из окна, локти — на карнизе. В офисе с кондиционером никто не открывает окон в сорокапятиградусную жару. Тут Монтес обернулся, отпрянул и закрыл окно.

Фалькон пошел домой обедать. История Нади и жара отбили аппетит, но он все же осилил тарелку холодного гаспаччо и сэндвич с чоризо — крепко наперченной сырокопченой колбасой. Он спросил Энкарнасьон, не впускала ли она вчера кого-нибудь в дом. Экономка ответила: нет, не впускала, но утром на час оставила открытой парадную дверь, чтобы получше проветрить. Фалькон поднялся наверх, лег и погрузился в дрему. В голове прокручивались обрывки дневных разговоров. Под конец ему приснилась камера: стены были заляпаны кровавыми отпечатками ладоней. Он потащился в душ, чтобы смыть с себя жуть последнего привидевшегося кошмара. Вода успокаивающе струилась по волосам, лицу, и Фалькон подумал, что пора перестать быть детективом-монахом и окунуться в жизнь.

Пока он ехал в управление, позвонила Алисия Агуадо: она уже прослушала записи по Себастьяну Ортеге, и ей было бы интересно побеседовать с ним, если его отец и начальство тюрьмы не станут возражать.

Фалькон пересказал утренний спор с Пабло Ортегой: тот не желает вмешательства психоаналитика, опасаясь за психическое состояние сына.

— Мне кажется, — сказала Алисия, — он боится ворошить какую-то старую историю. Пабло Ортега уверен, что сын захочет с нами говорить, и тогда они оба окажутся на приеме у психиатра. Возможно, мне стоит и с отцом встретиться.

— Я вечером собираюсь в те края. Попробую с ним договориться, — пообещал Фалькон.

— Если согласится, я свободна завтра утром.

Со стоянки управления Фалькон разглядел, что в кабинетах отдела по расследованию убийств полно народу. Все писали отчеты после долгой недели на жарких улицах. Направляясь к двери, он взглянул на окна кабинета Монтеса и увидел, что тот опять стоит у раскрытого окна. Под белой рубашкой выпирал живот, узел галстука ослаблен. Фалькон помахал Монтесу, но тот не отреагировал.

В шуме, доносившемся из общего кабинета, Хавьер расслышал радостные восклицания — приближались выходные, не за горами август — пора отпусков. Отдел вот-вот потеряет на две недели Переса, Баэну и Серрано, а значит, троим оставшимся добавится беготни. Он ожидал увидеть их в шортах, с холодным пивом, в полной готовности, но они сидели на столах, курили и разговаривали. Фалькон встал в дверях, кивнул и улыбнулся.

— Старший инспектор! — Баэна улыбался, будто обогнал всех на три кружки пива.

Перес и Серрано подняли в приветствии руки. Хавьер собрался было отчитать Переса, но передумал — он снимет с него стружку за небрежный обыск сада Веги после его возвращения из отпуска.

— Ну что, отпуск уже начался? — спросил Фалькон.

— Отчеты готовы, — доложил Перес. — Полдня провели на автобусных станциях и в Санта-Хусте.

Карлос даже ради вас съездил в аэропорт — в качестве прощального подарка.

— Сергея не нашли?

— Парень исчез, как испарился, — ответил Баэна. — Впрочем, я поступил бы так же, если бы за моей задницей охотилась русская мафия.

— Опросили жителей Санта-Клары?

— Кристина обзвонила все частные охранные фирмы, большинство жителей разъехалось, — сказал Перес. — Те, с кем мы говорили, ничего не видели.

— Не удалось выяснить, что за ключ мы нашли в холодильнике Веги?

— Пока нет, — ответила Кристина. — К тому времени, как я отвезла Надю, все банки закрылись.

— Хорошо. Начните с этого в понедельник утром, — приказал Фалькон. — Что нового о документах Рафаэля Веги?

— Пока ничего, но мы с Кристиной сегодня днем чрезвычайно продуктивно побеседовали с золотым мальчиком, бухгалтером «Вега Конструксьонс», — сказал Рамирес. — Он отвечал за установку компьютерных систем и внимательно следил за некоторыми проектами.

— Почему ты называешь его «золотым»? — поинтересовался Фалькон. — Кто он такой, этот бухгалтер Франсиско Дорадо?

— Он считает, что уже должен был стать финансовым директором… но не стал, — объяснил Рамирес. — Рафаэль Вега вовсе не собирался выпускать деньги из рук и уж тем более не рвался сообщить мальчонке всю правду о своих делах.

— То есть Дорадо — обычный счетовод.

— Вот именно, но после смерти Веги он получил свободный доступ ко всем документам. И раньше имел, но слишком боялся попасться. Как я сказал, он знает компьютеры вдоль и поперек, а Васкес недостаточно разбирается в информационных системах, чтобы его контролировать.

— Ну и каков итог вашего разговора с Дорадо? — спросил Фалькон. — Он назвал какие-то фамилии?

Феррера протянула распечатанные фотографии и досье русских:

— Владимир Иванов и Михаил Зеленов. Только что получили из Интерпола.

Хавьер взглянул на снимки, прочел: Владимир Иванов (Влад), татуировка на плече, русый, голубоглазый, под правой скулой шрам. Михаил Зеленов (Михас), брюнет, массивный (132 килограмма), зеленые глаза кажутся щелками на заплывшем лице. Их незаконные дела охватывали весь спектр мафиозной деятельности: проституция, торговля людьми, игорный бизнес, интернет-мошенничество, отмывание денег. Они принадлежали к солнцевской преступной группировке, которая насчитывала более пяти тысяч человек. Область деятельности — Пиренейский полуостров.

— Бухгалтер сообщил еще, что существует два комплекта документов по стройкам, в которых участвуют эти парни, — добавил Рамирес. — Первый составлял Дорадо по цифрам, которые давал Вега. Второй вел сам Вега, эти документы показывают истинное состояние дел.

— Значит, и севильский строительный бизнес запачкан теперь отмывкой грязных денег, — посетовал Фалькон.

— Русские серьезно занялись этим делом: деньги, поставка рабочих, строительных материалов.

«Вега Конструксьонс» предоставляет архитекторов, инженеров и прорабов.

— Кому принадлежат здания и что с этого имел Вега?

— Подробности о владельцах — у Васкеса, — сказал Рамирес. — Все дела и сделки с недвижимостью вел он. До него мы еще не добрались. Я думал, сначала нам нужно поговорить с вами. Пока мы знаем только, что это совместный проект: деньги русские, специалисты испанские…

— Скорее всего, Вега предоставлял прикрытие, которое позволяло этой масштабной афере приносить прибыль, — сказал Фалькон. — Мы должны назначить на завтра встречу с Васкесом. Рамирес и я.

— А я? — спросила Феррера. — Я тоже занималась этой частью расследования.

— Я уверен, ты прекрасно поработала, — похвалил ее Фалькон, — но Васкес должен почувствовать нашу силу. Может быть, у нас даже достаточно оснований, чтобы просить ордер на обыск. Я позвоню судебному следователю Кальдерону.

— А мне что делать? — добивалась Феррера.

— Сегодня мы теряем троих сотрудников, — улыбнулся Фалькон. — Завтра мы все станем солдатами пехоты.

— А на самом деле ходить пешком придется только мне!

— Ты должна продолжить поиски Сергея. Он исчез уже более двух суток назад, но это наш единственный свидетель. Я спрошу судебного следователя Кальдерона, можно ли поместить фотографию Сергея в газеты.

Фалькон отпустил подчиненных, сказав, чтобы шли в бар «Ла Хота», он угостит всех пивом. Они вышли друг за другом. Фалькон остановил Ферреру.

— Вот я о чем подумал: вы с сеньором Кабелло хорошо ладите. Попробуй заглянуть к нему сегодня вечером. Мы с Хосе Луисом завтра утром должны пойти к Васкесу, вооружившись информацией. Я хочу, чтобы ты узнала, какие участки он продал Рафаэлю Веге и что там построили.

Фалькон отвез ее в бар «Ла Хота» и заказал всем пива. Позвонил Кальдерону, тот не брал трубку. Он оставил команду в баре и по пути в контору Исабель Кано заехал в здание суда. Там было тихо. Охранник сказал, что Кальдерон уехал в семь часов, а Инес он не видел. Фалькон набрал номер Пабло Ортеги и спросил, можно ли заглянуть, чтобы показать несколько фотографий.

— Только если управитесь быстро, — раздраженно ответил Ортега.

Офис Исабель Кано был открыт, но безлюден. Фалькон постучал, Исабель крикнула из кабинета, чтобы он заходил. Она сидела за столом, сняв туфли, и курила. Голова откинута назад, волосы рассыпались по черной коже кресла. Она улыбнулась ему уголками губ.

— Слава Господу, выходные, — сказала Исабель. — Ну что, передумал?

— Наоборот, идея прочно засела в моей голове.

— Полицейские, — протянула она и поморщилась, намекая на умственную неполноценность этой породы людей, к которой, увы, принадлежит и ее собеседник.

— Я веду уединенный образ жизни…

— При этом не обязательно быть идиотом, — перебила его Исабель.

— …к чему мне такой огромный дом?

— Пожалуйста, не заставляй меня сдаваться, как только Мануэла начала отступать. Это вредно для моей репутации.

— Можно присесть? — вежливо спросил Фалькон.

Она махнула на стул рукой с зажатой в пальцах сигаретой. Хавьеру нравилась Исабель Кано, но порой она бывала несносной. Самую деликатную тему она могла вывалить на стол и разделать, как рыбу для ужина.

— Исабель, ты прекрасно знаешь, что я пережил, — начал он.

— Вообще-то нет, — ответила она к его удивлению. — Я могу только попытаться представить, что ты пережил.

— Хорошо, пусть так. Дело в том, что я чувствую себя человеком, который все потерял. Людям нужна опора в жизни, чувство приобщенности. У меня осталась только память, на которую нельзя положиться. Но у меня есть брат и сестра. Пако — хороший человек, он всегда поступает правильно. У Мануэлы непростой характер, но она ли в том виновата? Бедняжка нуждалась в любви Франсиско, но он не мог и не хотел дать ей эту любовь.

— Мне ее не жалко, и ты не жалей, — буркнула Исабель.

— Несмотря на все, что я знаю про Мануэлу, про ее жадность, про ее корыстолюбие, — мне нужно, чтобы она оставалась в моей жизни. Мне нужно, чтобы она звала меня своим братишкой. Для твоих адвокатских мозгов это, должно быть, выглядит сентиментально, нелогично и отвратительно… Но не для меня.

Кожаное кресло Исабель поскрипывало. Вздыхал кондиционер. На город опустилась тишина.

— И ты считаешь, что получишь желаемое, отдав ей дом?

— Если договорюсь насчет дома, в котором я больше не хочу жить, то получу хотя бы возможность. Если нет, мне придется остаток жизни терпеть ее ненависть.

— Может быть, ты и думаешь, что она тебе нужна, но она-то точно не считает, что ты ей необходим. Ты ведь, как выяснилось, не чистокровный родственник, полукровка, помеха, — принялась объяснять Исабель. — Когда таким, как Мануэла, что-то отдаешь, они хотят получить еще и еще. Они не способны на любовь. Твой подарок не принесет того, чего ты хочешь, зато вызовет обиду, подпитывая ее ненависть.

Каждая фраза звучала как удар по лицу, словно Исабель пришлось приводить в чувство истерика.

— Возможно, ты права, — сказал Фалькон, потрясенный ее жестокими словами. — Но сердце подсказывает мне: нужно рискнуть и надеяться, что ты ошибаешься.

Исабель, исчерпав все доводы, развела руками и сказала, что набросала для него письмо. Фалькон предложил выпить и поесть в «Эль Каиро», но она отказалась.

— Я бы предложила выпить здесь, но не держу спиртного в офисе, — посетовала Исабель.

— Тогда поехали в бар.

— Я не хочу, чтобы наш разговор обсуждался местными сплетниками.

— А мы разве не закончили?

— Ты упомянул сегодня утром Эстебана Кальдерона. Ты спросил о нем, потому что он женится на Инес?

— Да, он объявил об этом в среду, — ответил Фалькон.

— Ты случайно не забыл, кто занимался твоим разводом с Инес?

— Ты.

— Скажи мне честно, почему тебя волнует эта женитьба?

— Я беспокоюсь… за Инес.

— Думаешь, Инес — маленькая невинная девчушка, которую нужно защищать? — вознегодовала Исабель. — Вот уж нет! За дом, который ты так рвешься отдать Мануэле, мне пришлось драться зубами и когтями, чтобы не дать Инес заявить права на его половину. Тебе не стоит за нее волноваться. Она знает все, что нужно, про Эстебана Кальдерона, будь уверен.

Фалькон кивнул. Вот уже который день женщины открывали ему глаза и учили жизни.

— Утром ты назвала Эстебана охотником. За чем он охотится?

— За «инакостью». Он сам этого не осознает, — сказала Исабель, — но именно это он всегда искал.

— А что это такое — «инакость»?

— Попробую объяснить. — Исабель задумалась и начала: — Женщины всегда вешались на Эстебана. В основном женщины его профессии. У них мышление юристов. Стоит им появиться, Кальдерон уже знает, о чем они думают и чего от них можно ждать. Он играет с ними в надежде, что они не такие, какими кажутся, иные. Затем понимает, что это не так, и разочаровывается. Охота начинается заново. Этот человек обречен на бесконечную погоню. Понятно?

Фалькон выезжал из города, измученного жарой. Сгущались сумерки. В прохладном салоне машины Фалькон автоматически перекладывал руку с переключателя передач на руль. Пока он ехал мимо шеренги олеандров на проспекте Канзас-Сити, фонари отбрасывали на ветровое стекло нарезанные полосами тени. В темноте вспыхивали неоновые обещания. Высокие пальмы поддерживали купол ночного неба. Фалькон не замечал ничего, кроме зеленых и красных сигналов светофоров, почти на автопилоте следуя в Санта-Клару. Он обдумывал слова Исабель об Инес и Кальдероне, которые прозвучали для него откровением. Хавьер и сам пережил тяжелое время, когда начал сомневаться в собственном рассудке, но сейчас столкнулся с новым помешательством, охватившим, казалось бы, безупречно вменяемых людей.

Единственное, что они не обсудили, это тот мимолетный взгляд Исабель, выдавший ее боль при упоминании имени Кальдерона. Что ее мучит? Воспоминание о случившемся или сожаление о том, чего не произошло?..

Ему пришлось ненадолго съехать на обочину проспекта Канзас-Сити, чтобы ответить на звонок Кристины Ферреры, торопившейся отчитаться о разговоре с сеньором Кабелло. Фалькон развернул карту города, отметил участки земли, которые Кабелло продал Веге, и две крупные стройки, развернутые после продажи. Прежде чем отключиться, он попросил ее присматривать за Надей.

Только после этого Фалькон задался вопросом, чего ради он едет ужинать с Консуэло.

14

Пятница, 26 июля 2002 года

Подъехав к дому Ортеги, Фалькон неожиданно вспомнил Монтеса, стоявшего днем у распахнутого окна. Нужно было спросить его про русских. Он позвонил в управление и узнал номер мобильного Монтеса.

Монтес ответил. Судя по доносившимся звукам, он явно был в баре, и Фалькон с первых слов понял, что его собеседник пьян.

— Это Хавьер Фалькон из отдела по расследованию убийств, — начал он. — Мы разговаривали вчера…

— Разве?

— Мы говорили про Эдуардо Карвахаля и Себастьяна Ортегу.

— Я вас не слышу, — повысил голос Монтес. Раздавался рев музыки и громкие разговоры. — Заткнитесь, мать вашу! — заорал Монтес, однако тише не стало. — Momentito.[17] — Шум и сигналы машин.

— Инспектор, вы меня слышите? — чуть ли не кричал Фалькон.

— Кто вы?

Фалькон повторил. Монтес витиевато извинился. Теперь он точно вспомнил.

— Мы еще говорили о русской мафии. Вы рассказывали про торговлю людьми.

— Ах да, людьми…

— У меня вопрос. Двое русских связаны с моим расследованием смерти сеньора Веги, строителя, помните?

Молчание. Фалькон выкрикнул имя Монтеса.

— Я жду вопроса, — откликнулся тот.

— Вам что-нибудь говорят имена Владимир Иванов и Михаил Зеленов?

Из трубки донеслось сосредоточенное сопение.

— Вы меня слышите? — в очередной раз спросил Фалькон.

— Да слышу! Имена мне ничего не говорят, но память не та. Я тут выпил пару пива и сегодня не в лучшей форме.

— Тогда поговорим в понедельник, — сказал Фалькон и отключился.

У Фалькона появилось стойкое ощущение полета по кругу, словно он, как хищная птица, парит в восходящих потоках воздуха, а внизу на земле происходит что-то интересное. Он облокотился о крышу машины, постукивая по лбу мобильным телефоном. Для Монтеса, человека семейного, было необычно напиваться довольно рано вечером в пятницу в людном баре, вероятно, в одиночку. И на имена он как-то странно отреагировал, будто знал, но не хотел этого показать, притворившись более пьяным, чем в начале разговора. Странно!..

Ортега впустил Фалькона в свой вонючий, кишащий мухами двор. Он был не таким колючим, как по телефону, потому что достиг благодушной стадии опьянения. Ортега был в синих шортах и широкой белой рубашке навыпуск. Он предложил Фалькону выпить. Сам потягивал красное вино из пузатого бокала.

— «Торре Муга», — сказал он. — Очень хорошее. Не желаете?

— Только пива, — отказался от вина Фалькон.

— Креветок? — спросил Ортега. — Может, хамон?[18] Купил сегодня в «Эль Корте Инглес».

Ортега вышел в кухню и вернулся нагруженный.

— Извините, что был резок по телефону, — сказал он.

— Мне не следовало досаждать вам с этим в пятницу вечером.

— На выходных я никуда не выхожу из дома, даже в театр, только если работаю, — поделился Ортега, совершенно задобренный великолепием «Торре Муга». — Я очень плохой зритель. Всегда слежу за игрой актеров, а сам спектакль меня не интересует. Предпочитаю книги. Простите, если болтаю чепуху, это второй стакан. Сами видите, стаканы будь здоров. Я должен найти сигару. Вы читали книгу?.. Как же ее… Я вспомню.

Он нашел среди хлама коробку сигар.

— «Кохиба», — предложил он. — Мой друг часто бывает на Кубе.

— Нет, спасибо, — отказался Фалькон.

— Я не раздаю «Кохиба» направо и налево.

— А я не курю.

— Возьмите одну для друга, — настаивал Ортега. — Уверен, даже у копов есть друзья. Только не угощайте этого carbon, судебного следователя Кальдерона.

— Он мне не друг, — заверил Фалькон. Ортега засунул сигару Хавьеру в карман.

— Рад это слышать, — сказал он и отошел. — А, вспомнил! Эта книга называется «Бледное сердце».[19] Автор Хавьер Мариас. Читали?

— Кажется, читал.

— Не знаю, как я мог забыть название. Роман даже рекомендовали на Нобелевскую премию… Это, конечно, из Макбета, — пояснил Ортега. — Когда Макбет убивает короля, он приходит к жене с окровавленными кинжалами, которые должен был подложить в комнаты слуг, но не в силах этого сделать. Леди Макбет в ярости велит ему идти обратно. Он отказывается, ей приходится идти самой. Когда она возвращается, то говорит мужу:

«Руки у меня

Того же цвета, что твои, но, к счастью,

Не столь же бледно сердце».[20]

Ей стыдно оставаться в стороне. Она хочет разделить его вину. Чудный момент. Хавьер, зачем я вам это рассказываю?

— Понятия не имею, Пабло.

Ортега сделал пару глотков вина, оно потекло с губ. Красные капли упали на белую рубашку.

— Ха! — сказал он, глядя на рубашку. — Знаете, что это? Это такой киношный прием. Такое случается только в кино и никогда в реальной жизни. Как… ну, подскажите, их, должно быть, сотни… я сейчас не могу вспомнить.

— В «Охотнике на оленей»,[21] например.

— Не помню…

— Молодые люди женятся, парня отправляют служить во Вьетнам. Они пьют красное вино из двойного кубка, и вино капает на ее подвенечное платье. Это прообраз…

— Да, да, да. Это прообраз чего-то ужасного, — закивал Ортега. — Конфуз на приеме. Отбеливание при стирке. Жуткие, жуткие вещи.

— Можно показать вам фотографии?

— Прежде, вы имеете в виду, чем я утрачу связь с внешним миром?

— Ну… да, — честно сказал Фалькон. Ортега преувеличенно громко захохотал.

— Ты мне нравишься, Хавьер! Очень. Мне не многие нравятся, — признался он и уставился на темный луг и неосвещенный бассейн. — На самом деле… я никого не люблю. Я понял, что люди, с которыми я общался… ничтожества. Как по-твоему, это удел всех знаменитостей?

— Слава притягивает людей определенного типа.

— Льстивых, раболепных, почтительных, лживых лизоблюдов, ты хочешь сказать?

— Франсиско Фалькон их ненавидел. Они напоминали о его мошенничестве. Напоминали, что единственное, чего он желал больше славы, — это истинный талант.

— Мы хотим, чтобы любили нас самих, а не тех, кем мы прикидываемся… Или в моем случае, всех тех, кем я прикидывался, — сказал Ортега, у которого к этому времени прибавилось в голосе драматизма. — А что, если я умру, упаду на пол и все персонажи, которых я изображал, хлынут из меня сбивчивым бормотанием, пока не наступит тишина? Останется лишь оболочка, и ветер унесет ее.

— Вряд ли, — улыбнулся Фалькон. — Вам придется сильно похудеть, чтобы стать оболочкой.

— Просто слои, — не слушая, продолжал Ортега. — Помню, Франсиско сказал: «Пабло, на самом деле лук — ничто. Ты снимаешь последний слой и ничего не находишь».

— Да, Франсиско был большой знаток лука, — сказал Фалькон. — Человеческие существа ненамного сложнее. Стоит их узнать…

— И что находишь? — спросил Ортега, маячивший перед Фальконом в тревожном предвкушении.

— Нас определяет то, что мы скрываем от мира.

— Бог мой, Хавьер, — бормотал Ортега, делая огромный глоток из бокала. — Знаешь, ты все-таки должен попробовать вина. Славное вино.

— Пабло, фотографии, — напомнил Фалькон.

— Ну давай, и забудем.

— Вы сказали, что к Веге в ночь шестого января приезжали двое русских, — Фалькон выложил фотографии. — Это были они?

Ортега взял снимки и принялся искать очки.

— Я сегодня не видел ваших собак, — вдруг вспомнил Фалькон.

— Ой, они свернулись в своем гнезде и спят. Хорошая жизнь… собачья, — сказал Ортега. — Я ведь не показывал тебе свою коллекцию?

— В другой раз.

— А меня определяет не то, что я прячу, а то, что я демонстрирую миру, — Ортега указал на маски, статуэтки, картины, которые стояли на столах и у стен. — Знаешь, как можно смертельно обидеть коллекционера?

— Сказать, что тебе не нравится какая-нибудь картина?

— Нет… что тебе нравится одна конкретная картина, — покачал пальцем у носа Хавьера Ортега. — У меня есть рисунок Пикассо. Ничего особенного, но не узнать невозможно. Я делю людей, которым показываю коллекцию, на две группы. Те, кто тянутся к Пикассо со словами: «А вот эта мне нравится», — и те, кто понимает, что коллекция — одно целое. Вот, Хавьер, я предостерег тебя от конфуза.

— Я не забуду упомянуть, как сильно мне понравился Пикассо.

Ортега схватил очки с таким ревом, будто выиграл Кубок Европы, и водрузил их на нос.

— К Пикассо тянутся те, кого влечет слава. Ничего другого они не видят.

— А были такие, кто воспринял коллекцию как целое и счел…

— Никакой? — закончил Ортега. — Ни у кого не хватило духу сказать это мне в лицо. Но были, я знаю, что они так думали…

— В любом случае замечательно, что у вас хватило смелости выразить в коллекции самого себя. Все хорошее и плохое. Нам всем есть чего стыдиться.

— Хавьер, ты должен ее рассмотреть, — нетерпеливо сказал Пабло. — Коллекцию актера.

Он вгляделся в фотографии и подтвердил, что двое на снимках — те самые русские, что приезжали к Веге в январе. Он отдал снимки Фалькону и снова наполнил бокал. Ортега сосал свою сигару, которую так и не раскурил. Пятна вина на рубашке расползлись от пота.

— Помните, мы утром говорили о Себастьяне? — спросил Фалькон. — Вы уже подумали о моем предложении?

— Да.

— Психолог, о котором я говорил, — женщина, Алисия Агуадо. Она необычный человек.

— Чем?

— Прежде всего, она слепая, — начал Фалькон и рассказал Ортеге про ее странную китайскую методику: она «читает» эмоции по частоте и наполнению пульса. — Я объяснил ей ваше беспокойство по поводу Себастьяна, но она думает, что вам необходимо встретиться. Хотя Алисия понимает, что знаменитости не любят чужаков.

— Приводи, — благосклонно разрешил обаятельный Ортега. — Чем больше людей, тем веселее.

— Может быть, завтра?

— На кофе, — пригласил Пабло. — В одиннадцать. И, может быть, ты отвезешь ее домой и захочешь вернуться, тогда я покажу коллекцию при свете дня.

Консуэло Хименес в синем креповом платье без рукавов, открывавшем ее загорелые руки, и золотистых сандалиях выглядела великолепно. С первого взгляда было понятно, что она ходит в тренажерный зал не только ради светских бесед. Консуэло усадила Хавьера в гостиной с видом на влажный синий слиток освещенного бассейна и вручила бокал холодной манзанильи. Поставила на стол поднос с оливками, маринованными перчиками и каперсами и, сев на стул, скинула сандалии. Лед в ее бокале с «Тинто де Верано»[22] постукивал о стенки бокала.

— Угадай, кто приходил ко мне утром, преисполненный обаяния и лести?

— Пабло Ортега?

— Для талантливого актера его слишком просто описать в двух словах, — сказала она. — Может быть, его слава преувеличена?

— Никогда не видел Ортегу на сцене, — сказал Фалькон. — Ты его впустила?

— Оставила помучиться на солнцепеке. Мне было интересно, что он скажет. Пабло не притащил свой реквизит — Каллас и Паваротти. Значит, он пришел не с ребятами поиграть.

— А где, кстати, дети?

— У сестры. Завтра она везет их к морю, да и для ужина они слишком шумные. Немедленно захотели бы посмотреть твой пистолет.

— А что хотел Пабло Ортега?

— Разумеется, поговорить о смерти Рафаэля и о твоем расследовании.

— Надеюсь, ты не выдала моих секретов.

— Нет. Только туману напустила, — улыбнулась Консуэло, прикуривая сигарету. — Так что Ортега удалился, чувствуя себя еще неуютней, чем вначале.

— Я хочу разобраться в деле его сына, — признался Фалькон.

— А я считаю, что приговоры за насилие над детьми слишком мягкие, — нахмурилась Консуэло. — Если ребенок получил такую травму, он уже никогда не оправится. Лишение невинности мало чем отличается от убийства.

Он пересказал ей слова Монтеса про манипуляции с заявлением мальчика и отказ Себастьяна Ортеги от защиты.

— Что ж, это не укрепляет мою веру в правосудие, — сказала она. — И я разглядела в судебном следователе Кальдероне искру тщеславия, когда он еще работал по делу Рауля.

— А что еще ты в нем разглядела?

— О чем ты?

— Помнишь, мы обсуждали Рамиреса?

— Ты имеешь в виду поиск любовных приключений? — уточнила она. — Ну, Кальдерон пока не женат — вольная птица.

— Да, в отличие от Рамиреса.

— А, понимаю, ты спрашиваешь, почему, объявив о свадьбе с твоей бывшей женой, судебный следователь вьется вокруг Мэдди Крагмэн? Я видела его здесь сегодня днем. Я ведь сижу дома, когда большинство находится на работе или, как судебный следователь Кальдерон, должны быть на службе.

— А Марти был здесь?

Она отрицательно покачала головой и продолжила:

— Я решила, он приходил в связи с расследованием смерти Рафаэля.

— Это было бы нарушением обычного порядка расследования.

— Похоже, он плевать хотел на обычный порядок, — сказала Консуэло. — В любом случае — чего тебе волноваться? Или ты до сих пор неравнодушен к Инес?

— Нет, — твердо произнес Фалькон, как будто убеждая сам себя.

— Лжец. Хавьер, не совершай одну ошибку дважды. Я знаю, от этого трудно уберечься, но тогда боль обязательно вернется… Станет еще хуже.

— Я все время слышу советы женщин с богатым опытом.

— Вот и прислушайся к ним, — сказала она, поднимаясь и надевая сандалии. — Сейчас я тебя буду кормить и не желаю больше обсуждать ни влюбленных идиотов, ни ход твоего расследования.

Консуэло подала хамон на тостах с соусом салмо-рехо, гренки с филе анчоусов, салат из осьминога и жареные красные перцы, фаршированные рисом с шафраном и курицей. Они выпили холодного красного «Баске Риоха». Консуэло ела так, будто голодала целый день, и у Фалькона проснулся аппетит, до этого подавленный летней жарой.

— Доедай перцы, — распорядилась она, прикуривая. — И устроим небольшой перерыв перед основным блюдом.

— Я читал в какой-то статье, что ты умеешь готовить все блюда своих ресторанов, — припомнил Хавьер.

— Блюда все простые, зато хорошо приготовленные, — сказала она. — Удивительно, но есть рестораны, предлагающие меню в роман толщиной, а повара ни одно блюдо правильно приготовить не могут. Никогда не распыляйся… ни в жизни, ни в любви.

— Вот за это и выпьем, — сказал он, и они чокнулись.

— Можно я задам вопрос? — попросила Консуэло. — Не про нынешнее расследование… Я думаю об этом каждый день с тех пор, как стало известно прошлое Рауля.

— Я знаю, о чем ты хочешь спросить.

— Знаешь?

— Что случилось с Артуро, украденным сыном Рауля? Ведь так? — уточнил Фалькон.

Консуэло обошла вокруг стола, взяла его лицо обеими руками и крепко поцеловала в губы. Будто ток прошел сквозь позвоночник Фалькона.

— Я знала, — сказала она и отпустила его, проведя кончиками пальцев по щекам, так что он кожей почувствовал каждый свой нерв.

Фалькон гадал, как ее действия отразились на его внешности. Он представил себя с вздыбленными волосами и в тлеющей, дымящейся одежде. Во рту остался ее привкус. Он с удивлением ощущал, как внутри его тела что-то происходит, будто завертелись маленькие шестеренки, прокручивая приводные ремни, которые трогали с места большие колеса…

— Хавьер, с тобой все в порядке? — спросила Консуэло — вероятно, вид у него был довольно странный, — вернувшись на свое место. — Я принесу горячее, пока ты сообразишь, как можно узнать, что случилось с Артуро Хименесом.

Он жадно выпил полбокала вина и чуть не подавился. Спокойно. Консуэло вернулась с двумя стейками в три пальца толщиной, поджаренными на гриле. На картофель в сиропе и салат сочилась кровь из мяса. Она вложила ему в руки еще бутылку «Баско Риоха» и штопор. Он машинально вытащил пробку и разлил вино. Больше всего сейчас ему хотелось уложить ее на пол между стульев, узнать, увидеть, ощутить, что там, под синим крепом. Спокойно. Он смотрел, как ее стройная фигурка движется вокруг стола. Глазам было горячо. Система охлаждения отключилась. Она села на место. Фалькон пил. Он был пьян.

— Так как же нам найти Артуро? — спросила Консуэло, не подозревая о смятении на другом конце стола. — Я ни разу не была в Марокко.

— Нужно съездить, — сказал Фалькон — слова сорвались с губ прежде, чем он смог их остановить.

— Что ты делаешь летом?

— У меня отпуск в сентябре.

— Значит, поедем в сентябре, — согласилась Консуэло. — Расходы за счет наследства Рауля Хименеса.

— Стейк потрясающий!

— Нарезан лично Рафаэлем Вегой.

— Бог мой, он знал, что делает!

— Не отвлекайся, соображай, — приказала она.

— Со мной происходит слишком много всего сразу, — пожаловался Хавьер, делая солидный глоток вина. — Думаю, я достиг предела своих возможностей.

— Постарайся сдержаться, — пошутила она. — Я только что выкрасила стены.

Он засмеялся и налил еще вина.

— Мы должны создать благотворительный фонд, — сказал он, — который разыскивает пропавших детей.

— Такой уже, наверное, есть, и не один.

— Руководить пригласим полицейского в отставке. Я даже знаю подходящего. Старший инспектор отдела по расследованию преступлений против несовершеннолетних, он собирается на пенсию.

— Сбавь обороты, Хавьер, — прервала его Консуэло. — Ты слишком много говоришь, очень быстро ешь и пьешь залпом.

— Еще вина? — спросил он. — Нам нужно еще вина.

— Ты будешь пьян и не сможешь…

Их взгляды встретились, и все, о чем слишком сложно говорить, стало ясно без слов. Фалькон выронил из рук нож с вилкой. Консуэло встала. Они поцеловались. Она запустила руки ему под рубашку. Он расстегнул молнию на платье, провел пальцем по ее спине и не обнаружил нижнего белья. Брюки стали ему слишком узки. В его крови кипел адреналин.

Спокойнее, подумал Фалькон, иначе я даже штаны не успею снять!

Она его спасла.

— Не здесь, — шепнула Консуэло. — Не хочу, чтобы эта la puta americana[23] шныряла вокруг с камерой.

Она взяла его за руку и повела наверх.

— Знаешь, я очень давно… — сказал он, глядя на ямочки внизу ее спины.

— И я, — ответила она. — Может быть, стоит включить кондиционер на полную мощность?

15

Суббота, 27 июля 2002 года

Как он и ожидал, в постели Консуэло Хименес была просто восхитительна: требовательна и неутомима.

В один из перекуров Консуэло призналась, что сегодня впервые занимается любовью с тех пор, как у нее было свидание с Басилио Люсеной, — в ту ночь, когда убили ее мужа, Рауля.

— Я проверилась на СПИД, — призналась Консуэло, — когда узнала про неразборчивость Басилио. Мне повезло… — Она вздохнула.

Фалькон повернул голову и столкнулся с взглядом ее темных глаз.

— …результат был отрицательным, — улыбаясь, закончила она.

Они долго разговаривали, и это восхищало Фалькона. Он не помнил, чтобы когда-нибудь лежал в постели с женщиной и беседовал с ней обо всем, что взбредет в голову. Даже когда в его жизни дважды складывались серьезные отношения, постель была местом не для искренности, а для исполнения роли, где он забывал вовремя подать реплику и не вписывался в образ.

Рано утром они проснулись в объятиях друг друга. Консуэло отвела его в душ и намыливала так старательно, что ему пришлось опереться о стеклянные двери. Воспользовавшись этим, она набросилась на него так, что все сооружение содрогнулось. Они одевались, глядя друг на друга.

Фалькон стоял в кухне с кофе и тостом в руках. Он чувствовал себя свежим и хорошо отдохнувшим. Голова была ясная — ни намека на похмелье, хотя рядом со столом стояли три пустые бутылки из-под «Баско Риоха».

Фалькон молча смотрел на Консуэло.

— Я хочу снова тебя увидеть, — сказал он.

— Легко, — отозвалась Консуэло. — Слава богу, с тех пор как изобрели мобильные телефоны, женщинам не приходится целый день изнывать в ожидании около аппарата, теперь-то мы точно знаем: звонил — не звонил.

— Смогу ли я вписаться в твою жизнь? — неуверенно спросил он.

— Твоя гораздо сложнее моей.

— У тебя дети.

— Они уезжают.

— Ты ведь поедешь к ним?

— Позже, в августе.

— Сейчас я не распоряжаюсь своим временем, — сказал Фалькон. — Расследование требует постоянного присутствия.

— Тогда звони, когда образуется хоть небольшая пауза, — усмехнулась Консуэло. — Хотя… и это время ты тратишь, обсуждая Мануэлу со своей адвокатшей, так что ты не сможешь со мной поужинать.

Он улыбнулся. Ему нравились ее чувство юмора и прямота. Он рассказал ей про идею продать дом Мануэле и про совет Исабель Кано.

— Послушай ее совета, — сказала Консуэло. — Единственное, что ты можешь ожидать от Мануэлы, — уважение, и ты заслужишь его, если будешь держаться твердо. Хавьер, ты можешь выслушать меня или отмахнуться, но мое мнение — оцени дом, предложи ей частную сделку без затрат на агента и дай неделю на размышления, прежде чем выставишь его на продажу.

Фалькон кивнул. Он понял, чего не хватало в его жизни: простоты. Он притянул ее к себе, поцеловал, ощущая запах кофе и тоста.

Было девять тридцать утра. Он позвонил на мобильный Рамиресу.

— Ты назначил на утро встречу с Карлосом Васкесом? — спросил Фалькон.

— А что с ордером на обыск — договорился с Кальдероном?

— Я не мог его поймать, — ответил Фалькон. — Вчера вечером его не было в офисе.

— Значит, попробуем уговорить Васкеса, — сказал Рамирес. — Перезвоню, когда договорюсь о встрече. Я только что поместил фотографиюСергея в национальной и международной компьютерной сети.

Фалькон позвонил Алисии Агуадо, чтобы спросить, можно ли чуть позже заехать и отвезти ее в Санта-Клару к Пабло Ортеге. Она сказала, что будет его ждать.

Пока он ехал в город, Рамирес сообщил, что Васкес будет в своей конторе до полудня, фалькон записал адрес. Как только он отключился, раздался звонок от Кристины Ферреры.

— Надя исчезла, — сказала она. — Вчера вечером явились два парня, забрали ее и обратно не привели.

— Такое уже случалось?

— Нет, к пяти-шести утра она всегда возвращалась. Что мне делать? — Кристина ждала распоряжений.

— Если не найдется свидетель, готовый дать подробное описание похитителей, в чем я сомневаюсь, ничего не сделаешь.

Офис Карлоса Васкеса находился в малонаселенной части города на краю Сан-Бернардо. Рамирес ждал у входа. Они поднялись на лифте. Инспектор внимательно разглядывал профиль Фалькона.

— Что изучаем, Хосе Луис?

— Тебя, — ответил он с ухмылкой. — Я расслышал кое-что в твоем голосе еще по телефону. А теперь вижу тебя в той же одежде, что и вчера, так что все подтверждается.

— Что именно? — настаивал Фалькон, все еще надеясь отвертеться.

— Я эксперт, — сказал Рамирес, указывая большим пальцем себе на грудь, почти оскорбленный бесстыдством начальника. — Я даже по телефону понял, что сезон засухи закончился.

— Господи, какой еще засухи?

— Все так… или я не специалист? — рассмеялся Рамирес. — Кто она?

— Не знаю, о чем ты говоришь.

Теперь Фалькон, пытаясь изобразить безразличие, рассматривал большое красное лицо Рамиреса и аккуратно уложенные, напомаженные пряди черных волос инспектора.

— Это не та ли laamericana? Я слышал о ней от Фелипе и Хорхе. Они сказали, такая попользуется мужиком — один костюм останется.

— Хосе Луис, думаю, нам стоит сосредоточиться на том, что мы скажем Васкесу.

— Да нет, это не она, — задумчиво произнес Рамирес. — Laamericana — последняя любовница судебного следователя Кальдерона.

— От кого ты это слышал? — спросил Фалькон. — Прекрати, он только что объявил о свадьбе.

Рамирес хмыкнул. Лифт остановился. Они вошли в офис Васкеса и первое, что увидели, — большую картину: расплывчатые огни и контуры зданий проступали сквозь туман. Фалькон подумал, что такое творение вполне мог продать Рамон Сальгадо.

— Разговор поведу я, — сказал Фалькон. — Не встревай, только все испортишь, Хосе Луис. Мне известны факты, которых ты не знаешь. Это важно.

— А я знаю то, о чем ты даже не подозреваешь, — буркнул Рамирес.

Фалькон хотел было спросить, что именно, но к ним уже подошел помощник юриста, чтобы проводить в кабинет Васкеса. Васкес читал какой-то документ и попросил их присесть. За ним висела большая карта Севильи, на ней разноцветными квадратиками было помечено расположение строек. Васкес бросил бумаги в лоток для исходящих документов и откинулся на спинку кресла. Фалькон представил Рамиреса: было заметно, что Васкесу он сразу не понравился.

— Я вижу, против меня тяжеловесы из отдела по расследованию убийств, — нахмурившись, проворчал он.

— Кто написал картину, что висит у вас в приемной? — задал неожиданный вопрос Фалькон.

— К чему это вы? — на мгновение растерялся Васкес.

— Он хочет сперва размяться, — сказал, улыбаясь, Рамирес.

— Немецкий художник Кристиан Луц. Я так понял, это абстрактный вид Берлина. Он нарисовал еще Кельн, картина находится в фойе «Вега Конструксьонс».

— Откуда Вега их взял?

— Купил через местного севильского торговца картинами Рамона Сальгадо. Он, как вы, конечно, знаете, убит.

— А как сеньор Вега с ним познакомился? Рамирес со скучающим видом развалился в кресле.

— Не знаю, — ответил Васкес.

— Не через вас?

— Ну что вы… Должен признаться, я не очень увлекаюсь живописью. Это подарок Рафаэля, — сообщил Васкес. — Я люблю машины.

— Какие машины? — взбодрился Рамирес. Фалькон и Васкес с удивлением посмотрели на него. Рамирес пожал плечами и спросил: — Можно закурить? — Васкес кивнул. Рамирес закурил и опять расслабился, закинув руку за голову.

— Это светская беседа или допрос? — поинтересовался Васкес.

— Сеньор Вега вел два проекта с русскими партнерами, — не ответив, приступил к делу Фалькон, — Владимиром Ивановым и Михаилом Зеленовым.

— Они не совсем партнеры, — уточнил Васкес. — Два русских клиента обратились в «Вега Конструксьонс» для обеспечения технической поддержки. Они платили за архитектурные проекты, за работу инженеров-строителей, бригадиров и некоторое оборудование. По завершении строительства «Вега Конструксьонс» занялась бы также проектированием систем кондиционирования, электропроводки, лифтов, прокладки труб… и так далее.

— Это необычно для «Вега Конструксьонс», — заметил Фалькон. — Фирма ведь выполняла только строительные работы, а партнеры обеспечивали финансирование… Впрочем, в последнее время, насколько я знаю, фирма сама финансировала свои проекты… Кому принадлежат земельные участки?

— Русским. Они пришли к Рафаэлю с предложением, — сказал Васкес. — Они оба не из Севильи. У сеньора Зеленова какие-то проекты в Марбелье, а у сеньора Иванова — в Португалии, на побережье Алгарве. Им было проще заключить контракт на работы, чем создавать собственные компании.

— Они партнеры? — спросил Фалькон. — Они друг друга знают?

— Я… не в курсе.

— Значит, вы вели дела с каждым по отдельности?

— Откуда ни возьмись — две необычных сделки с русскими! — язвительно вмешался Рамирес.

— На что вы намекаете? — обратился к нему Васкес.

— Да ни на что! Отвечайте на вопросы, — сказал Рамирес.

— Можете показать на карте, где расположены эти «русские» объекты? — продолжил Фалькон.

Васкес ткнул в два зеленых квадрата среди множества оранжевых.

— И что особенного в этих двух участках? — спросил Фалькон.

Васкес смотрел на карту как школьник, который знает правильный ответ, но чья уверенность поколеблена грубым учителем.

— Даже я это вижу, — сказал Рамирес.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к смерти Рафаэля Веги! — разозлился Васкес.

— Отвечайте на вопросы, — повторил Рамирес, водрузив на стол мощные локти.

— Все строительство вокруг них ведется фирмой «Вега Конструксьонс», — ответил за Васкеса Фалькон.

— И что? — спросил Васкес.

— Мы говорили с сеньором Кабелло. Он заметил, что два участка из тех, которые он передал «Вега Конструксьонс» после свадьбы дочери с Рафаэлем Вегой, являлись стратегическими для застройки целых районов, один из которых принадлежал «Вега Конструксьонс», а второй — конкуренту, который не мог начать строительство без участка сеньора Кабелло. Когда владельцем стал сеньор Вега, конкуренту пришлось уступить район сеньору Веге или… друзьям сеньора Веги. Вот что особенного в этих двух участках, теперь принадлежащих русским.

Наступила тишина, только Рамирес курил, нарочито шумно затягиваясь, наслаждаясь эффектом, произведенным речью шефа.

— Вы прекрасно потрудились, собирая информацию, старший инспектор, — нарушил молчание Васкес. — Но разве это приближает нас к пониманию того, что произошло с сеньором Вегой?

— Русские друзья сеньора Веги — известные мафиози. Мы считаем, что они с помощью этого строительства отмывают деньги, полученные от торговли людьми и проституции. Почему сеньор Вега имел дело с этими людьми, почему заключал такие выгодные для них сделки?

— Вряд ли вы сможете что-то доказать.

— Попробую. У вас хранятся документы по сделкам с недвижимостью? — спросил Фалькон.

— Напрягите память, — посоветовал Рамирес.

— У меня только контракты на строительство, которые хранятся в архиве, а человек, за него отвечающий, в отпуске.

— Значит, сделки по недвижимости заключались напрямую между владельцем участков и русскими? — предположил Фалькон.

— Инспектор, я правда не знаю.

— Но мы могли бы сравнить и уточнить цены на участки по другим сделкам. Полагаю, сеньор Вега не всегда обходился без адвоката, — сказал Фалькон. — У вас есть такая информация, сеньор Васкес?

— Я же сказал: человек, отвечающий за архив…

— Ну что ж… Мы можем поговорить с прежними владельцами участков. Это все равно понадобится для суда, — напомнил Фалькон. — Нам только интересно, почему сеньор Вега связался с русскими и поддерживал их операции по отмыванию денег.

— Вы не имеете достаточных оснований для подобного заявления, — заметил Васкес. — Существует две совместных с русскими стройки. Есть два контракта, два комплекта документов, которые четко отражают финансовое участие обеих сторон.

— Видели мы эти стройки, — сквозь зубы проворчал Рамирес. — Без нелегальных рабочих там заметно не хватает людей.

— Это проблема русских, а не «Вега Конструксьонс».

— В таком случае, — осведомился Рамирес, — может быть, вы расскажете, почему Вега вел два комплекта документации по этим проектам: официальный, для уплаты налогов, и свой личный вариант, реальный?

— Еще можете рискнуть предположить, почему садовник Сергей исчез после того, как нашли тело, — продолжил Фалькон. — И почему русские клиенты наносили сеньору Веге дружеские визиты по ночам, например, в канун Дня королей-волхвов? Не слишком ли близкие отношения для обычных деловых партнеров?

— Ладно, ладно, убедили, — согласился Васкес. — Вы обнаружили связь с русскими. И все. Если хотите узнать об их отношениях, я вам не помощник. Я ничего не знаю. Спросите русских, если сможете их найти.

— Как вы с ними связываетесь?

— Да никак. Я составил контракты. Их вернули мне из «Вега Конструксьонс» с нужными печатями и подписями, — сказал Васкес. — И вы не найдете в штате никого, кто хоть раз с ними говорил.

— Но у них ведь есть адреса, телефоны, банковские реквизиты?

— Трудно ли купить все это представителям московской мафии, какими вы их считаете!

— Мы не считаем, а точно знаем.

— Может быть. И может быть, у них была веская причина убить человека, который обеспечивает их деловые потребности, но я не могу себе ее представить, — произнес Васкес. — И сомневаюсь, что вы когда-нибудь узнаете, была ли причина и они ли его убили. Эти люди старательно держатся в стороне от происходящего. Как я говорил, мы никогда не встречались. Так что, старший инспектор… инспектор… — он кивнул сначала Фалькону, потом Рамиресу, — все теперь в ваших руках. Вы знаете столько же, сколько я. Думаю, на этом наши дела сегодня закончены. А теперь… прошу меня простить.

Спускаясь вниз на лифте, Рамирес звенел мелочью в кармане. Фалькон попросил его взять в помощь Кристину Ферреру и узнать о подробностях сделок по двум участкам, проданным русским.

— Вот вам работа полицейского! — ворчал Рамирес, набирая на мобильном номер Ферреры. — Только решишь, что преступники у тебя в руках, как их уже и след простыл.

— Что такого ты знаешь, о чем я даже не подозреваю? — вспомнив фразу Рамиреса, спросил Фалькон.

— Да ничего особенного, так, ерунда… — промямлил Рамирес, жалея о своей несдержанности.

— Хосе Луис, в лифте мы говорили о судебном следователе Кальдероне. И, судя по твоим словам, тебе известно о нем что-то такое, что касается лично меня.

— Да пустяки… забудь, — сказал Рамирес. Феррера ответила, и Рамирес передал ей распоряжение Фалькона.

— Хосе Луис, скажи мне, — попросил Фалькон. — Я больше не злюсь. Я не брошусь под машину, если ты…

— Ладно, ладно, — согласился Рамирес, когда двери лифта распахнулись на первом этаже. — Но сначала я задам тебе вопрос. Интересно, сможешь ли ты на него ответить?

Они вышли из здания и остановились лицом к лицу посреди душной улицы.

— Когда Инес и судебный следователь Кальдерон начали встречаться? — спросил Рамирес.

16

Суббота, 27 июля 2002 года

Дома, в прохладной спальне, Фалькон снял одежду, которая выдала его секрет Рамиресу. Он стоял под душем, смотрел сквозь запотевшее стекло двери и вспоминал слова Исабель Кано: «Думаешь, Инес — маленькая невинная девчушка?» Она знала. Потом фразу старшего инспектора Монтеса о Кальдероне: «Он вам нравится, инспектор. Никогда бы не подумал». Он знал. Фелипе и Хорхе, Перес, Серрано и Баэна. Все в суде, во Дворце правосудия знали. Вот что бывает, когда ты копаешься в собственных переживаниях и ничего не замечаешь вокруг. Не видишь даже, что кто-то трахает твою жену у тебя под носом. Фалькон потряс головой и вспомнил задачки по арифметике, которыми его мучил полицейский психолог. Когда вы разошлись с женой? Когда вы в последний раз занимались сексом? Если мы разошлись в июле, это, видимо, было в мае. В мае двухтысячного…

Фалькон оделся и вышел из дома. Он хотел выпить кофе перед встречей с Алисией Агуадо. Он купил «Эль Пайс», зашел в кафе и заказал в баре чашку черного кофе. Из офиса «Вега Конструксьонс» позвонила Кристина Феррера: бухгалтер взломал записную книжку Веги и нашел телефон русских — один номер на двоих, в городке Виламора в Альгарве, в Португалии.

Фалькон дал отбой и попытался почитать газету, но со страницы на него смотрела Консуэло. Воспоминания о прошедшей ночи вытеснили мысли об унизительной для него интрижке Инес. Фалькон видел глаза Консуэло, когда он погружался в нее, слышал слова: «Я хочу видеть тебя в себе». Боже! Горло сдавило, он не мог сглотнуть. Заголовки новостей расплывались. Ему пришлось встряхнуться, чтобы вернуться к действительности, к своему кофе, к людям, сидящим вокруг.

Секс много значил для Консуэло, и она была великолепной любовницей. Когда приближался оргазм, она издавала глухой рык самки, а потом удовлетворенно стонала, как спринтер, достигший финиша. Ей нравилось быть сверху, и, когда все заканчивалось, она склонялась над ним, задохнувшаяся, отрешенная, волосы растрепаны, пряди прилипли к лицу, грудь вздрагивала при каждом вздохе. Фалькон раньше считал, что они с Инес подходят друг другу в постели. Но теперь понял, что это не так: было в ней что-то отстраненное, скрытное. Как будто она все время стеснялась, полагая, что не стоит таким образом раскрывать себя.

Неужели именно так работает сознание, когда тебя влечет к другому партнеру? Убеждает тебя, что последний был не так уж хорош? Может быть, Кальдерон уже разглядел, что в Инес вовсе нет той «инакости», о которой говорила Исабель Кано? Инес красива, умна, привлекательна, но он без труда предугадывает ее мысли и поступки…

В кармане завибрировал мобильный, и в этот момент Фалькон вдруг понял, что ему не больно. Его больше не касалась жизнь Инес, не имела для него никакого значения. Плевать он хотел на Инес и Кальдерона и на то, что с ними случится в будущем! Он физически ощущал освобождение, легкость, чувствовал, как рвутся и исчезают путы, со свистом взрезая воздух. Фалькон улыбнулся, оглядел восхитительно равнодушных посетителей кафе и ответил на звонок Алисии Агуадо, которая спросила: где, черт возьми, его носит?

Он пришел не на консультацию, так что они поцеловались вместо обычного приветствия, и Алисия тут же заметила в нем перемену.

— Ты счастливый, — сказала она.

— Я наконец-то кое в чем разобрался в своей жизни.

— Ты занимался сексом.

— Ну, я же не на приеме.

Они поехали в Санта-Клару на встречу с Пабло Ортегой. Никто не ответил, когда Фалькон позвонил у ворот, но он заметил, что деревянная дверь открыта. Они закашлялись от смрада из канализации, о которой Фалькон предупредил. Агуадо держала Фалькона под руку, пока они пробирались в кухню по другую сторону дома. Был уже двенадцатый час, Ортега не показывался.

— Наверное, гуляет с собаками, — предположил Фалькон. — Давай сядем у бассейна и подождем.

— Не знаю, как он может жить в такой вони.

— Внутри она не чувствуется. Та часть дома изолирована.

— Я бы задумалась о самоубийстве, даже если бы пришлось каждый день проходить мимо.

— Пабло Ортегу вообще не назовешь счастливчиком.

Фалькон усадил ее за столик у бассейна и пошел по краю к более глубокой стороне. Он встал на маленький трамплин и посмотрел вниз. Похоже было, что на дне лежит мешок. Он нашел возле бассейна багор. На одном конце была сетка, на другом — крючок.

— Хавьер, что ты делаешь? — спросила Алисия, озадаченная его молчанием.

— На дне бассейна лежит мешок. Похоже на старый пакет для удобрений.

Мешок был тяжелый. Его пришлось подтолкнуть к бортику, протащить по дну до мелкого места, и только там удалось его поднять. Он, должно быть, весил килограммов тридцать. Фалькон развязал бечевку и ахнул, увидев страшное содержимое.

— Что там? — спросила Алисия, в панике вскакивая на ноги.

— Каллас и Паваротти, — сказал Фалькон. — Собаки Ортеги.

— Кто-то утопил его собак?

— Мне кажется, он сделал это сам, — ответил Фалькон.

Фалькон попросил ее посидеть возле бассейна, а сам подошел к двери кухни, которая была лишь прикрыта. Фалькон отворил ее и сморщился, в помещении отвратительно пахло. На столе стояли две пустые бутылки из-под «Торре Муга». Он прошел в гостиную, там была еще одна пустая бутылка и коробка сигар «Кохиба», которые Ортега предлагал ему вчера вечером. Стакана не было. Запах канализации усилился, и он понял, что изоляция, отгораживающая часть дома, сломана. Дверь в коридор была распахнута, дверь в другом конце коридора, ведущая в комнату с поврежденным коллектором, приоткрыта.

В коридоре на полу валялся пустой пузырек из-под нембутала без крышки. Фалькон толкнул дверь. Деревянные доски и пластиковые панели валяются у стены, которая треснула, когда просел грунт. Рабочие вскрыли пол, чтобы оценить повреждения. Уцелевшие плитки пола усеяны осколками бокала Ортеги, в углу валялся окурок его сигары. В дыре, прямо у поверхности сточных вод виднелась бело-желтая ступня правой ноги Пабло Ортеги. Фалькон связался по мобильному с участком. Он попросил немедленно сообщить судебному следователю Кальдерону, поскольку эта смерть могла иметь отношение к делу Веги. Вызвал еще Кристину Ферреру, а Рамиреса велел не беспокоить.

Фалькон отступил из комнаты и пошел по коридору в хозяйскую спальню. На нетронутом мягком бордовом покрывале лежало два письма: одно Хавьеру Фалькону, другое Себастьяну Ортеге. Он не тронул их и вернулся к испуганной Алисии Агуадо, которая так и сидела у бассейна. Фалькон сообщил, что Пабло Ортега, судя по всему, покончил с собой.

— Поверить не могу, — сказал Фалькон. — Я видел его вчера вечером, он намеревался как следует напиться, но был любезен, обаятелен, щедр. Настаивал, чтобы я сегодня посмотрел его коллекцию.

— Он уже вчера решил, — прошептала Алисия, обхватив себя руками, словно мерзла при температуре выше сорока градусов.

— Черт, это я виноват! Разворошил прошлое…

— Никто не виноват в самоубийстве другого, — твердо оборвала его Алисия. — У Пабло была своя жизнь, и никто не мог ее изменить.

— Конечно. Я хотел сказать, что ускорил события, слишком надавил на него.

— Ты с ним говорил не только о Себастьяне?

— Я думал, у него есть информация, которая поможет моему расследованию.

— Он был подозреваемым?

— Нет, но я заметил, что он сильно нервничает. Вопросы, которые я задавал про сына или Рафаэля Вегу, почему-то его тревожили.

— Удовлетвори любопытство профессионального психолога: как он покончил с собой? — спросила Алисия.

— Напился, наглотался снотворного и утопился в канализации.

— Он все тщательно спланировал, правда? Утопил собак…

— Вчера вечером, кстати, я спрашивал про собак, — вспомнил Фалькон. — Пабло сказал, что они спят. Наверное, он их уже убил.

— Есть предсмертная записка?

— Два письма: одно мне, другое сыну. Я их не имею права трогать до приезда дежурного судебного следователя.

— Он знал, что ты первым окажешься здесь утром, — сказала Алисия. — Никаких неприятных сюрпризов никому, кроме профессионала. Ворота и двери предупредительно открыты. Он все продумал, до последней детали — прыжка в коллектор.

— Ты так думаешь?

— Ты, кажется, говорил, что жилая часть дома изолирована.

— Да.

— Значит, он потрудился сломать перегородку, потому что ему было психологически важно утопиться в дерьме… в собственном дерьме, — повторила она. — Уверена, алкоголь и таблетки и так сделали бы свое дело.

— Алкоголь может вызвать рвоту.

— Пусть так. Значит, он и это предусмотрел… но мог же воспользоваться бассейном.

— Говори, говори, Алисия. Ты избавляешь меня от чувства вины, — попросил Фалькон.

— Ты прекрасно знаешь, что еще до того, как ты пришел к Ортеге из-за Рафаэля Веги, его жизнь основательно изменилась, — продолжила она. — Сына посадили после громкого дела по серьезному преступлению. Общество отвернулось от Пабло, ему пришлось переехать. За всеми этими событиями стоит история, которую ты до сих пор не знаешь. Он выбрал место, которое на первый взгляд ему подходило: зеленый уголок, состоятельное общество, все тихо и мирно. Но он все равно чувствовал себя здесь неуютно и тосковал по своей бывшей жизни. А тут еще сломанный коллектор — не пообщаешься. Нам это кажется досадным, связанным с большими тратами неудобством, но в сознании Пабло Ортеги это, возможно, превратилось в некий знак. Затем умер его сосед…

— Он хотел знать, покончил ли сеньор Вега с собой.

— Вероятно, уже обдумывал свой уход, — пояснила Алисия. — Я уже не говорю о том, что сын не хотел его видеть… Затем на сцене появляется Хавьер Фалькон. Он чувствует несправедливость в деле Себастьяна и хочет помочь. Да ты сам знаешь по собственному опыту, что нельзя помочь, ничего не разворошив, как ты выразился. И что выплыло из глубин сознания Пабло Ортеги в ответ на твои вопросы? Мы не знаем. Но что бы это ни было, он не желал вспоминать. Он не хотел жить лицом к лицу с прошлыми проблемами и утопил ужасные воспоминания в собственных испражнениях. Его милые собачки погибли из-за его страха.

Фалькон в ужасе помотал головой.

— Хавьер, ты спрашивал его о сыне, сказал, что давил на него в ходе расследования. В чем ты его подозревал?

— Я пока не хочу об этом говорить. Это поможет тебе быть объективной, — объяснил он свой отказ, — если ты захочешь участвовать в расследовании. Но ты, конечно, не обязана этим заниматься.

— Уже участвую. Я бы хотела узнать текст писем и познакомиться с его коллекцией.

К дому подъехала патрульная машина.

— Сначала мы должны сделать свою работу, — сказал Фалькон. — Но не думаю, что это займет много времени.

За патрульной машиной остановилась «скорая». Через несколько минут появились Фелипе и Хорхе вместе с дежурным судебным следователем Хуаном Ромеро. Они обсудили связь самоубийства Ортеги с делом Веги. Кальдерон позвонил Ромеро, тот передал ему словесный доклад Фалькона. Было решено не объединять эти два дела. Кристина Феррера прибыла как раз вовремя, чтобы услышать решение.

Фалькон показал им место происшествия, мертвых собак у бассейна и провел по дому. Фелипе все сфотографировал, а Хорхе осмотрел собак и сделал соскобы мяса между зубов. Феррера проверила, нет ли сообщений на ответчике, запросила в телефонной компании список входящих и исходящих звонков и занялась поисками мобильного телефона.

Санитар «скорой» пришел к выводу, что к телу Ортеги прикреплен груз, чтобы удерживать его под водой, и придется поднимать его с помощью лебедки и блока, закрепленного на потолке. Отправились за блоком и лебедкой. Вошли Фелипе и Хорхе, разложили по пакетам все улики, прежде чем заняться спальней. Приехал судебный медик. Он сидел возле бассейна и беседовал с Алисией Агуадо, ожидая, пока достанут тело.

Фелипе протянул Фалькону нераспечатанные письма в пакете для улик. Санитары сбивали краску с потолка, пока не нашли железную балку, начали укреплять блок. Фалькон унес письма, чтобы прочесть адресованное ему в гостиной. Феррера не нашла мобильного телефона. Фалькон отправил ее опросить соседей и узнать, что делал Ортега последние двадцать четыре часа, и распечатал письмо.

Инспектору ФАЛЬКОНУ, лично

27 июля 2002

Дорогой Хавьер, думаю, ты уже понял, что я выбрал именно тебя. Сожалею, если это тебя огорчило. Ты профессионал и, как я говорил, нравишься мне, поэтому я хочу, чтобы ты был первым зрителем последней сцены заключительного акта.

Если вдруг есть какие-то сомнения или шустрый грабитель оказался быстрее полицейских и опошлил мою трагедию, я хочу заверить, что сам лишил себя жизни. Это не спонтанное решение. К нему подтолкнули конечно же не последние события, это просто кульминация. Я дошел до конца пути: это тупик и невозможно вернуться назад и сделать все, что я должен был сделать.

Причины, по которым я покончу с собой, одинаковы для всех самоубийц. Я слаб и эгоистичен. Я пренебрегал собственным сыном. Я снедаем тщеславием, и это наложило отпечаток на жизнь моей семьи, на личные отношения. Результат — одиночество. Мой сын в тюрьме. Родные от меня устали. Общество отвергло меня. Работа не ладится. А тщеславию нужны зрители, если ты не знаешь. Жизнь в вакууме стала невыносимой. Мне больше некого играть, а значит, я — никто.

Может показаться абсурдным, что с моей славой и моим достатком я выбрал такой конец. Чувствую, что вот-вот пущусь в долгие и бессвязные пояснения, но это был бы просто голос «Торре Муга». Прости, Хавьер, за доставленные неудобства. Отдай, пожалуйста, письмо моему сыну Себастьяну. Надеюсь, ты сможешь ему помочь там, где я с таким треском провалился.

Con un abrazo.[24]

Пабло Ортега.

P.S. Я так и не показал тебе свою коллекцию. Прошу, полюбуйся ею, когда будет время.

P.P.S. Сообщи, пожалуйста, моему брату Игнасио. Его телефон есть в записной книжке, она лежит на кухонном столе.

Фалькон перечитывал письмо, когда услышал звук электрической лебедки. Он встал в дверях и смотрел, как поднимали грязное распухшее тело Ортеги. Санитар в маске оттянул труп от дыры в полу и опустил на бетон. Большой плоский камень был примотан к груди, второй — засунут в синие шорты. Фалькон позвал судебного медика, попросил Фелипе сделать еще несколько снимков и пошел к Алисии Агуадо, чтобы прочитать ей письмо.

— Не думаю, что Пабло был так пьян, как хочет показать, — сказала Алисия, внимательно выслушав Фалькона.

— В комнате три пустые бутылки из-под вина.

— Я думаю, напился он после того, как написал оба письма, — заметила она. — Ортега отрицает, что самоубийство как-то связано с «последними событиями», — это важно. Он признался, что виноват, но так и не объяснил, в чем именно. Видимо, считает, что в расследовании все раскроется, и не может этого вынести.

— Единственные «события», о которых я знаю, — это смерть Рафаэля Веги и мое желание помочь его сыну.

Кристина Феррера вернулась, поговорив с соседями, которых смогла застать, выяснила, что вчера утром Ортега выгуливал собак, дважды уезжал на машине, в одиннадцать и в пять часов дня, оба раза часа на полтора.

— Как ты думаешь, зачем гулять с собаками, если собираешься их убить? — спросил Фалькон у Ферреры.

— Похоже, привычка, — ответила она. — Сосед в то же время гулял со своей собакой. Даже приговоренного к смерти кормят и выводят на прогулку.

— Их убийство — проявление эгоизма и тщеславия, которые он сам признал. Собаки были частью его самого, только он был способен их любить, — объяснила Алисия Агуадо. — Хавьер, вчера утром вы с ним виделись, прежде чем он уехал. О чем вы тогда говорили? — перешла она на «вы» в присутствии его подчиненных.

— Меня интересовали его отношения с Рафаэлем Вегой, как он с ним познакомился, кто их представил друг другу, может быть, Рауль Хименес, знал ли он еще кого-нибудь из их окружения. Когда я показал ему фотографию, на которой он беседует на приеме у Рафаэля Веги с какими-то людьми, Ортега занервничал. И еще я говорил о деле его сына. Потом ушел, но… А… Еще Пабло рассказал сон, который часто видел, вот потом я ушел, но забыл кое о чем спросить, вернулся и увидел его на коленях в саду — он плакал.

Алисия Агуадо спросила, что именно снилось Ортеге, и Фалькон рассказал: Пабло часто видел себя в поле с израненными руками.

— Я читала отчет о вашей первой встрече, — сказала Феррера. — Он представлялся мне совсем другим.

— Да, в нем было больше актерства. Большая часть разговора — это спектакль, — согласился Фалькон. — Вчера он выглядел более серьезным. Да и я иначе с ним разговаривал.

— Хавьер, в чем вы себя вините? — спросила Агуадо.

— Не хочу пока об этом говорить, мне самому не все ясно, — сказал он. — Нужно подумать.

Хорхе позвал Фалькона обсудить место преступления. Они были убеждены, что это самоубийство. Повсюду отпечатки пальцев только Ортеги. Хуан Ромеро спросил мнение судебного медика.

— Время смерти — приблизительно три часа ночи. Причина — утопление. Единственный след у него на лбу, вероятно, получен, когда он упал в пролом. Предварительный осмотр показал, что он покончил с собой.

Дежурный судебный следователь Ромеро подписал документ на вывоз трупа. Фалькон сказал, что сообщит ближайшему родственнику, как просил покойный. Санитары вынесли тело и трупы собак. Хорхе и Фелипе уехали. Фалькон попросил Ферреру в понедельник заняться звонками Ортеги и отпустил. Он пошел на кухню, нашел записную книжку и позвонил на мобильный Игнасио Ортеге, телефон был выключен. Тогда он сказал Ромеро, что не стоит сообщать журналистам о смерти Ортеги, пока не известят брата.

Машины двинулись к проспекту Канзас-сити. Один патрульный остался присматривать за домом, потому что слухи о смерти Ортеги могли привлечь любопытствующих. Фалькон предложил Алисии Агуадо отвезти ее домой, но ей не терпелось ознакомиться с описью коллекции, упомянутой Ортегой в письме.

Коллекция, которую Ортега перенес в гостиную, когда прорвало канализацию, была расставлена в углу комнаты: маленькие предметы — на столах, фигурки побольше — на полу, а картины прислонены к стенам. К антикварному столику в гостиной был приклеен список всех предметов с датами покупки и ценами. Фалькон просмотрел восемнадцать пунктов списка и дошел до картины Франсиско Фалькона, которую видел во время первого визита.

— Интересно, — сказал он. — Ортега купил картину Франсиско Фалькона пятнадцатого мая две тысячи первого, то есть уже после скандала. И приобрел он ее за четверть миллиона песет.

— Зачем их продавали?

— У Франсиско был долг около двух миллионов, — объяснил Фалькон. — Кстати, его картины — выгодное вложение денег, сейчас они снова растут в цене. После разоблачения коллекционеры старались избавиться от его полотен. Но теперь постмодернистская толпа снова пытается ответить на вопрос: «Что есть подлинное искусство?» Эти охотники за дурной славой взвинтили цены.

— Значит, он знал Франсиско Фалькона, но купил только одну картину после его разоблачения, — заметила Агуадо. — Это кое о чем говорит.

Он рассказал ей про Пикассо, как Ортега использовал его рисунок для проверки знакомых, которым показывал коллекцию.

— Прочитай весь список, — попросила она. — Я остановлю, если понадобятся подробности.

— Две африканские резные фигурки мальчиков с копьями из черного дерева, Берег Слоновой Кости. Одна маска, Заир, — начал он.

— Хавьер, опиши маску, — прервала Алисия. — Актеры — эксперты по части масок.

— Шестьдесят сантиметров в длину, двадцать в ширину. Рыжие волосы, узкие глаза, длинный нос. В рот вместо зубов вделаны кусочки кости и осколки зеркала. Жутковатая штука, но прекрасно сделана. Куплена в Нью-Йорке в шестьдесят шестом за девятьсот пятьдесят долларов.

— Похоже на маску шамана. Продолжай.

— Дальше: четыре мейсенских фигурки, все мужские.

— Ненавижу статуэтки! — воскликнула Алисия.

— Зеркало в полный рост с позолоченной рамой в стиле рококо. Париж. Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. Девять тысяч франков.

— Чтобы смотреть на себя в золотой оправе, — заметила она.

— Бутылка римского стекла, сияющая всеми цветами радуги. Набор из десяти серебряных монет, тоже римских. Один позолоченный стул — в стиле Людовика Пятнадцатаго, Лондон, тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Заплачено девять тысяч фунтов.

— Достаточно дорогой, чтобы стать его троном, — прокомментировала Алисия.

— Лошадь, бронзовая, Рим; голова быка, Греция; глиняный черепок с бегущим мальчиком, Греция; скульптура Мануэля Риверы, называется «Anatomia en el Espejo».

— Анатомия в зеркале? Что это? — переспросила она.

— Металлические детали на дереве. Отражение в зеркале. Сложно описать, — сказал Фалькон. — Здесь еще картина Жозефа Зобеля под названием «Засохший сад» и эротическая индийская миниатюра.

— Что изображено?

— Мужчина с гигантским пенисом занимается любовью с женщиной, — ответил Фалькон. — Вот и все.

— Да, непростой человек был актер Пабло Ортега — маски, зеркала, скульптура, — сказала Алисия. — Не известно, как именно располагалась коллекция?

Фалькон поискал в ящиках антикварного стола и нашел стопку фотографий коллекции, у каждой на обороте стояла дата. Пабло Ортега на всех снимках сидел на позолоченном стуле. Фалькон нашел самый поздний снимок, на котором были все экспонаты, кроме индийской миниатюры и Зобеля. Потом он понял, что Зобель висел так, чтобы Ортега мог его видеть, а индийская миниатюра была приобретена совсем недавно, поэтому ее нет на снимке. Он описал расположение Алисии Агуадо.

— Похоже, — попыталась понять Алисия, — предметы с одной стороны представляют красоту, благородство и великолепие: кентавр Пикассо, голова быка, скачущая лошадь, бегущий мальчик. Я упрощаю, потому что тут есть накладки. Кентавры — тоже чудовища. От чего убегает мальчик? Монеты и красивая, но пустая римская бутылка. И картина, отраженная в роскошном зеркале. Не понимаю…

— А с другой стороны?

— Чудовище Франсиско Фалькон. Ортега провел жизнь в притворстве. Красивые фигурки, застывшие в фарфоре — актер и его роли. И вывод: «Внутри меня та же пустота». Зеркало — отражение его нарциссизма.

— А фигурки мальчиков из черного дерева? — спросил Фалькон.

— Не знаю. Хранят секреты или охраняют?

— А почему он всегда смотрит на «Засохший сад»?

— Возможно, это его представление о смерти: мертвый, но прекрасный сад, — сказала она. — Знаешь, Хавьер, ничего из этого ты в суде использовать не сможешь.

— Я и не собирался. — Он рассмеялся от нелепости предположения. — Я просто надеюсь понять, что за человек был Ортега. Пабло сказал, что все рассказал о себе в коллекции. Каково твое общее впечатление?

— Очень мужская коллекция. Единственная женская фигура — на индийской эротической картинке. Даже животные — мужского пола: кони, быки, кентавры. Что случилось с его женой, матерью Себастьяна?

— Она умерла от рака, но вот что интересно, сначала она сбежала… Я цитирую Пабло: «Сначала она рванула в Америку за каким-то придурком с большим членом».

— Боже! — воскликнула Алисия в притворном ужасе. — Так вот в чем проблема! А не была ли самой главной ролью в его жизни роль самого себя, сильного, влиятельного, сексуально полноценного мужчины, когда на самом деле… он таким не был?

— Может, пора поговорить с его сыном? — спросил Фалькон.

17

Суббота, 27 июля 2002 года

По дороге в тюрьму, которая находилась в Алькале под Севильей, Фалькон позвонил ее директору, которого хорошо знал, и объяснил ситуацию. Директор был дома, но сказал, что позвонит кому надо. Фалькон с Алисией Агуадо могут повидать заключенного сразу же, как приедут. Единственное условие — обязательное присутствие тюремного психолога и санитара на тот случай, если Себастьяну Ортеге потребуется укол успокоительного.

Тюрьма на выжженном участке земли по дороге в Антекерру была похожа на мираж в потоках горячего воздуха, восходящих от земли. Они миновали ворота в ограде с колючей проволокой наверху, подъехали к стенам тюрьмы и там остановились.

После немилосердной уличной жары проверка сотрудниками службы безопасности в холодных казенных коридорах показалась облегчением. В той части, где держали заключенных, гораздо сильнее ощущался жуткий запах людей, сидящих в камерах. В воздухе будто пульсировала тоска живых существ, стремящихся спрессовать время, выдыхающих крепкий коктейль концентрированного отчаяния. Фалькона и Алисию отвели в комнату, где единственное окно под потолком было зарешечено снаружи. В комнате стоял стол и четыре стула. Они расселись. Через десять минут вошел и представился дежурный тюремный психолог.

Психолог знал Себастьяна Ортегу и считал его неопасным. Он сказал, что заключенный не все время молчит, просто говорит редко и разве что самое необходимое. Санитар должен был вот-вот прийти, тогда они будут готовы к любым последствиям, включая насилие, хотя психолог не думает, что до этого дойдет.

Двое охранников привели Себастьяна Ортегу и усадили за стол. До этой встречи Фалькон не видел фотографий Себастьяна и не ожидал, что он так красив. В нем не было ничего от отца. Стройный, метр восемьдесят пять, светлые волосы, глаза табачного цвета. Он двигался плавно и грациозно и сел, положив руки с длинными пальцами перед собой на стол. Тюремный психолог представил присутствующих. Себастьян Ортега ни на секунду не отводил глаз от Алисии Агуадо, и когда психолог умолк, он слегка подался вперед.

— Простите, — обратился он к ней высоким, почти девичьим голосом. — Вы слепы?

— Да, — ответила она.

— Против такой болезни я бы не возражал, — сказал он.

— Почему?

— Мы слишком доверяем своим глазам, — ответил он, — а потом нас поджидают чудовищные разочарования.

Тюремный психолог объяснил, что Фалькон приехал сообщить кое-какие новости. Ортега не ответил, но кивнул и откинулся на спинку стула, не убирая со стола постоянно двигающихся рук: пальцами одной руки Себастьян нервно поглаживал пальцы другой.

— Себастьян, мне очень жаль, но твой отец умер сегодня в три часа утра, — сказал Фалькон. — Покончил с собой.

Реакции не было. Прошло больше минуты, красивое лицо оставалось неподвижным.

— Ты слышал, что сказал инспектор? — задал вопрос тюремный психолог.

Короткий кивок, у Себастьяна чуть дрогнули веки. Сотрудники тюремного ведомства переглянулись.

— У тебя есть вопросы к инспектору? — спросил психолог.

Себастьян вздохнул и отрицательно покачал головой.

— Он написал тебе письмо, — сказал Фалькон, выкладывая конверт на стол.

Рука Себастьяна, прекратив неосознанные движения, метнулась, чтобы сбросить письмо на пол. Когда оно скользнуло на плитки пола, тело Себастьяна напряглось, на руках вздулись вены. Он схватился за край стола, как будто пытался не упасть навзничь. Мышцы закаменели, лицо исказилось, как от страшной боли: глаза зажмурены, зубы оскалены. Он отбросил стул и упал на колени. Алисия Агуадо протянула к нему руки, ощупывая воздух перед собой. Тело Себастьяна содрогнулось, он упал на пол.

Только теперь мужчины в комнате опомнились. Отодвинули стол и стулья, встали вокруг Себастьяна: он лежал в позе эмбриона, обхватив себя руками, голова запрокинута. Юноша давился беззвучными рыданиями, как будто в его груди застряли осколки стекла. Санитар присел, открыл сумку и достал шприц. Охранники стояли рядом. Алисия на ощупь обошла вокруг стола и нашла бьющееся на полу тело Себастьяна.

— Осторожно, не трогайте его, — предупредил один из охранников.

Но она дотронулась до затылка Себастьяна, гладила его, шепотом звала по имени. Конвульсии стихли. Он чуть расслабился. До сих пор он рыдал без слез, но теперь слезы хлынули из глаз. Он пытался закрыть лицо руками, но казалось, у него на это не хватало сил. Охранники отошли, теперь они были не озабочены, а слегка смущены. Санитар убрал шприц в сумку. Психолог оценил ситуацию и решил не мешать.

Через десять минут сотрясающих тело рыданий Себастьян перекатился на колени и уткнулся лицом в руки, безвольно лежащие на полу. Его спина вздрагивала. Психолог решил, что его нужно отвести в камеру и все же дать успокоительное. Охранники пытались поднять Себастьяна, но казалось, ноги его не держали. В таком состоянии с ним ничего нельзя было поделать, они положили его на пол и пошли за каталкой. Фалькон поднял письмо и протянул психологу. Охранник вернулся с каталкой из тюремного госпиталя, и юношу увезли.

Психолог решил, что письмо стоит прочесть, вдруг его содержание еще больше расстроит Себастьяна. Фалькон увидел, что на странице всего несколько слов.

Дорогой Себастьян, Я сожалею сильнее, чем смогу когда-либо выразить. Пожалуйста, прости меня.

Твой любящий отец,

Пабло.

Фалькон с Алисией покинули блеклый тюремный пейзаж, чтобы вернуться в сокрушительную городскую жару. Алисия Агуадо отвернулась к окну, безжизненная местность мелькала перед ее невидящими глазами. Фалькона мучили вопросы, но он их не задавал. После такого проявления эмоций все казалось банальным.

— Вот уже много лет, — заговорила Алисия, — я поражаюсь ужасающей силе разума. Будто отдельное существо живет у нас в голове и, если мы позволим, может полностью уничтожить личность, мы никогда уже не станем прежними… И все же, оно — это мы и есть, это часть нас самих. Мы даже не представляем, что носим на плечах.

Фалькон ничего не сказал, да ей и не нужен был ответ.

— Сейчас мы наблюдали нечто подобное, — сказала она, махнув рукой в сторону тюрьмы, — но представить себе не можем, что произошло в голове этого человека. Что было у них с отцом. Казалось, известие о смерти отца попало ему в самое сердце, вспороло его и выпустило все эти невероятно мощные, безудержные, противоречивые эмоции. Возможно, он почти не жил, просто автоматически существовал. Он заточил себя в тюрьму, в одиночную камеру. Общение с людьми сведено почти к нулю. Себастьян, казалось бы, сознательно прекратил жить по-человечески, но разум все равно продолжал жить своей жизнью.

— Почему ты считаешь, что он был рад там оказаться, как говорил твой друг?

— Полагаю, он в какой-то момент испугался того, что может сделать его неконтролируемый разум.

— Думаешь, ты сможешь с ним поговорить?

— Я была рядом в кризисный для Себастьяна момент: он узнал, что его отец покончил с собой. Думаю, между нами возникла некая связь. Если тюремное начальство разрешит, уверена, я смогу ему помочь.

— Я хорошо знаком с директором тюрьмы, — сказал Фалькон. — Скажу ему, что твоя работа может оказаться ценной для расследования смерти Веги.

— Аты считаешь, что смерть Пабло и Веги как-то связаны? — спросила она.

— Да, но пока не уверен, как именно.

Фалькон завез домой Алисию Агуадо и снова попытался соединиться с Игнасио Ортегой, но его мобильный был все еще выключен. Позвонила Консуэло и спросила, не хочет ли он вместе с ней пообедать в таверне «Каса Рикардо», на полпути от ее ресторана до дома Фалькона. Он решил поставить машину в гараж и пройтись, остановился на аллее апельсиновых деревьев и пошел открывать ворота. Стоило достать ключи, как с другой стороны улицы его окликнула какая-то женщина. Мэдди Крагмэн только что вышла из магазинчика, торгующего расписанной вручную плиткой. Она перешла дорогу. Маделайн выглядела удивленной, но Фалькон не поверил, что встреча случайна.

— Значит, здесь вы и живете, — сказала Мэдди, поскольку они стояли между двух рядов апельсиновых деревьев, ведущих прямо к воротам. — Знаменитый дом.

— Печально знаменитый, — пробормотал Фалькон.

— Мой самый любимый магазин в Севилье, — сказала она, указывая на противоположную сторону улицы. — Кажется, я весь их склад вывезу с собой обратно в Нью-Йорк.

— Вы уезжаете?

— Не прямо сейчас. Но в конце концов мы ведь все возвращаемся к истокам.

Фалькон продумывал возможность пожелать ей удачных покупок и скрыться в доме, но такому прощанию мешало воспитание.

— Не хотите осмотреть печально известный дом изнутри? — спросил он. — Я мог бы предложить вам выпить.

— Это так мило с вашей стороны, инспектор, — прощебетала Мэдди. — Я долго ходила по магазинам. У меня уже нет сил.

Они вошли во двор. Он усадил ее в патио перед струящимся фонтаном и пошел за бутылкой «Ла Гиты» и оливками. Когда вернулся, она стояла у дверей и через стекло рассматривала виды Севильи, написанные Франсиско Фальконом.

— Это?..

— Его подлинные работы, — сказал Хавьер, протягивая ей бокал белого вина. — Здесь ему не приходилось мошенничать. Хотя он мог и лучше. Просто подсознательно себя недооценивал. Не пытайся он бороться, рисовал бы цыганок с голой грудью и глазастых детей, писающих в фонтаны.

— А где ваши работы?

— У меня их нет.

— Я читала, что вы фотограф.

— Меня интересовали фотографии как воспоминание, а не как искусство, — возразил он. — У меня нет таланта. А вы? Что такое для вас фотография? В чем видите смысл съемки встревоженных и страдающих людей?

— А раньше я вам какую чушь рассказывала?

— Не помню… кажется, что-то про пойманное мгновение, — сказал Фалькон, на самом деле он помнил, что это его собственная чушь.

Они вернулись к столу. Фалькон прислонился к колонне, Мэдди села, положила ногу на ногу и пригубила херес.

— Я сопереживаю, — начала она, и Фалькон понял, что не услышит ничего, что имело бы для него значение. — Видя таких людей, я вспоминаю себя в темнице собственных страданий и боль, которую причинила Марти. Это эмоциональный отклик. Я начала наблюдать и удивилась тому, сколько людей испытывали подобные чувства. На каждом снимке один человек, но если собрать все фотографии в одной комнате, — это производит впечатление! Они выражение подлинного человеческого состояния. Черт, как бы я ни старалась, это всегда напоминает светский треп. Вам не кажется? Слова имеют свойство все упрощать.

Фалькон кивнул, она его уже утомила. Он не понимал, что нашел в ней Кальдерон кроме голубых жилок под белой кожей, холодной как мрамор. Она жила, как будто программу выполняла. Фалькон подавил зевок.

— Вы меня не слушаете, — пожаловалась Мэдди.

Фалькон опомнился и увидел, что она стоит рядом, так близко, что он разглядел коричневые точки на зеленой радужке глаза. Она облизнула губы, придав им естественный блеск. Мэдди не сомневалась в силе своей сексуальности, мерцающей под шелком просторной блузки. Она повернула голову, слегка запрокинула, давая понять, что он может поцеловать ее, а глаза говорили, что будь у него желание, это могло бы обернуться безумием на мраморных плитах патио. Фалькон отвернулся. Она вызывала у него даже что-то вроде отвращения.

— Я слушал вполуха, — пробормотал он и попытался оправдаться: — Но мне есть о чем подумать, и я договорился кое с кем пообедать, так что мне в самом деле нужно идти.

— Мне тоже пора, — сказала она. — Я должна возвращаться.

Руки Мэдди дрожали от злости, когда она брала сумку с раскрашенной вручную плиткой. Фалькон подумал, что она могла бы запустить их ему в голову, одну за другой. Было в Мэдди что-то разрушительное. Она как избалованный ребенок, который ломает вещи, чтобы они не достались другим.

Путь к парадной двери был озвучен яростным стуком каблучков по мрамору. Мэдди шла впереди, и Фалькон не видел, как она, униженная, с трудом меняла выражение лица, изображая на нем презрение. Он открыл дверь, Маделайн пожала ему руку и двинулась в сторону отеля «Колон».

«Каса Рикардо» находилась на проспекте Эрнана Кортеса. Такую таверну можно найти только в Севилье, где постоянно сталкиваются религия и мирская жизнь. Каждый сантиметр стен в баре и в маленьком зале за ним был увешан фотографиями в рамках: Непорочная Дева, шествия верующих и прочая атрибутика SemanaSanta.[25] Из динамиков раздавались духовные песнопения Святой недели, а люди, облокотившись на стойку, пили пиво под хамон и оливки.

Консуэло ждала его за столиком в зале с маленькой бутылкой холодного хереса. Они поцеловались в губы, как будто уже давно были любовниками.

— Выглядишь как-то напряженно, — заметила она.

Фалькон попытался придумать что-то в ответ, кроме правды. Говорить о Пабло он не мог.

— Это все расследование. Мы продолжаем получать информацию о Рафаэле Веге, он кажется более чем загадочным человеком.

— Мы все знали, что он скрытный, — сказала Консуэло. — Как-то я видела, что он уехал из дома на «мерседесе», он на нем ездил до покупки «ягуара». Через час я стояла в городе у светофора, а мимо тротуара проехал старый, пыльный «ситроен» или «пежо», и на месте водителя сидел Рафаэль. Будь это кто-нибудь другой, я бы постучала в окно и поздоровалась, но с Рафаэлем — не знаю… К Рафаэлю, например, нельзя было явиться без приглашения.

— Ты когда-нибудь его спрашивала об этом случае?

— Он никогда не отвечал на прямые вопросы, в любом случае — что такого, если он был в другой машине? Я решила, что это рабочий автомобиль для разъездов по стройкам.

— Возможно, ты права, и это пустяки. Наступает момент, когда каждая мелочь кажется значительной.

Они заказали на закуску моллюсков, потом — миску овощного супа, жаренные на гриле красные перчики, нашпигованные чесноком, и в качестве основного блюда — рыбу сибас. Консуэло наполнила бокалы. Фалькон успокоился.

— У меня просто произошла… стычка с Мэдди Крагмэн.

— Неужто эта laputaamericana вломилась к тебе домой в выходной день? — спросила Консуэло.

— Подкараулила меня на улице, — объяснил он. — Третий раз. Дважды она заявлялась, когда я был в доме Веги… предлагала кофе, хотела поговорить.

— Joder![26] Хавьер, на тебя идет охота.

— В ней есть что-то вампирское, разве что кровью она не питается.

— Бог мой, ты подпустил ее так близко?

— Думаю, она питается тем, чего сама не имеет, — сказал Фалькон. — В ее словах полно вычурных слов и фраз — «сострадание», «эмоциональный отклик», «темница собственных страданий», но она не понимает их значения. И когда видит, что люди страдают по-настоящему, она их фотографирует, пытаясь присвоить чувство. Когда я жил в Танжере, марокканцы верили, что фотографы крадут их души. Вот что делает Мэдди Крагмэн. Мне кажется, она предвещает беду.

— Ты так говоришь, будто она главная подозреваемая.

— Может быть. И я отправлю ее в «темницу собственных страданий».

Консуэло притянула его к себе и крепко поцеловала в губы.

— Это за что?

— Тебе ни к чему все знать.

— Я старший инспектор, у меня в крови — задавать вопросы.

Принесли заказ. Консуэло долила в бокалы хереса. Прежде чем начать есть, он, привстав, поманил ее к себе через стол, так что они оказались щека к щеке.

— Не могу здесь слишком громко это говорить, — сказал Фалькон, его губы легко касались ее уха. — Но у меня есть еще одна причина выглядеть напряженным. Просто… я в тебя влюбляюсь.

Она поцеловала его в щеку и взяла за руку.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что, когда я пришел и увидел, что ты меня ждешь, я был как никогда счастлив знать, что этот пустой стул — мой.

— А ты ничего, — улыбнулась Консуэло. — Можешь остаться.

Он сел, поднял за нее бокал и выпил.

— Прости, я забыла, — сказала она, роясь в сумочке. — Кто-то с твоей работы…

— С работы?

— Я решила, что он из управления. Он просил передать тебе вот это.

Она протянула конверт.

— Никто не знает, что я здесь, — сказал Фалькон. — Кроме тебя. Повтори, что он сказал.

— Он сказал: «Насколько я понял, вы ждете старшего инспектора Фалькона. Будьте добры передать ему это». И дал мне конверт.

— Он был испанец?

— Севилец.

Фалькон повертел в руках тонкий конверт. Он поднял его вверх и на свет увидел, что внутри только один листок. Он знал, что это скорее всего очередная угроза и конверт нельзя открывать при Консуэло. Кивнул и положил его в карман.

Фалькон поехал домой на такси и прошел прямо в кабинет, где хранил резиновые перчатки. Открыл конверт с помощью ножа для бумаг и вытряхнул фотографию, завернутую в листок бумаги.

Голое тело Нади Кузьмичевой казалось очень белым в свете вспышки. Она сидела с завязанными глазами, привязанная к стулу, руки заломлены назад. На грязной стене за ее спиной — единственный отпечаток руки ржавого цвета и надпись черным: «Еl precio de la carne es barato» — «Мясо стоит дешево».

18

Суббота, 27 июля 2002 года

Солнце все так же ярко светило сквозь щели деревянных ставней. Фалькон лежал в кровати. Мысль о Наде, ничего не видящей и такой уязвимой, жгла душу. Сначала он почувствовал ужас, но усилием воли справился с ним и стал сосредоточенно обдумывать смысл послания. Эти угрозы, каждая страшнее предыдущей, все ближе подбираются к его личной жизни. А теперь еще впутали Консуэло — какова их цель? Его преследовали на машине, фотографию Инес прикололи к доске над столом — все это должно было выбить его из колеи, заставить бояться. Они вели себя нагло, предупреждали: мы можем тебя преследовать, и нам плевать, что ты нас видишь; мы можем войти в твой дом, мы все о тебе знаем. Угроза расправы с Надей и использование Консуэло для передачи послания — преследователи увеличили нажим на него. Но для чего? Он понял, что не уснет, побрел в душ и позволил воде вымыть из головы остатки вина, выпитого за обедом. Каждая угроза демонстрировала только наглость. Пока больше ни за кем не следили. Его пытались отвлечь… но от чего?

Фалькон задумался о русских и Рафаэле. Фраза Васкеса — «он обеспечивает их деловые потребности» — засела у него в голове. Естественный ход рассуждений: если человек вел темные дела с русскими мафиози, а потом найден мертвым, его, скорее всего, убили из-за каких-то разногласий. Хотя в данном случае такой вывод казался нелогичным. Русские получали огромную выгоду от сделок с Вегой. Зачем его убивать?

У Фалькона не было причин не верить, что Васкес не участвовал в сделках и никоим образом не общался с русскими. Это вполне соответствовало стилю управления Веги. Судя по тому, что Пабло Ортега видел русских в Санта-Кларе, приезжали они только домой к Веге. Телефонный номер, внесенный в память аппарата в кабинете, подтверждал, что к деятельности фирмы они отношения не имели. Это объясняет, почему была отключена система наблюдения. Ни Вега, ни гости не хотели, чтобы визит был записан на пленку.

Фалькон оделся и спустился в кабинет, где положил конверт и фотографию Нади в пакет для улик. Он уселся в кресло, испытывая злость и разочарование. Бесполезно направлять силы на расследование похищения Нади. Скорее всего русские пытались отвлечь его от пристального внимания к делу Веги, потому что хотели скрыть преступление более страшное, чем еще не доказанное убийство руководителя строительной фирмы.

Он вспомнил, что не дозвонился Игнасио Ортеге и попытался еще раз. Мобильный Ортеги был все еще выключен. Фалькон нашел в книжке Пабло другие телефоны, но ни один не отвечал. Он взял блокнот и просмотрел список дел, которые планировал на утро, пока не отвлекся на самоубийство Ортеги. Беседа с Марти Крагмэном.

Марти Крагмэн находился в офисе «Вега Конструксьонс» на проспекте Република-де-Аргентина. Он доделывал какие-то чертежи на более мощном, чем у него дома, компьютере. Марти сказал, что с радостью побеседует с Фальконом, как только тот приедет. Он договорится с консьержем, чтобы старшего инспектора пропустили. Положив трубку, Фалькон наметил темы для разговора с Марти Крагмэном: одиннадцатое сентября, русские, жена.

Вход в «Вега Конструксьонс» находился между двумя крупными агентствами недвижимости, которые разместили в витринах рекламу проектов Веги. Консьерж показал Фалькону, где расположен кабинет Марти Крагмэна.

Марти сидел, положив на стол ноги в красных баскетбольных туфлях. Увидев Фалькона, он встал, и они обменялись рукопожатием.

— Мэдди сказала, вы вчера обсуждали Резу Сангари, — начал Марти.

— Верно, — сказал Фалькон, понимая, что Марти так легко согласился встретиться с ним в субботу вечером, потому что был зол.

— Она сказала, вы намекали, что у нее мог быть роман с Рафаэлем.

— Такие вопросы приходится задавать, — ответил Фалькон. — Я только хотел узнать, могла ли она повлиять на психическое состояние сеньора Веги.

— Нелепый вопрос, и я возмущен, что вы его задали, — кипятился Марти. — Вы не представляете, что мы пережили из-за Резы Сангари.

— Я могу только предполагать, — сказал Фалькон. — Я ничего о вас не знаю. Моя задача — выяснять факты, а вы по понятным причинам умалчиваете о некоторых печальных событиях вашей жизни.

— Вы удовлетворены? — спросил Крагмэн, слегка расслабившись.

— Пока что да.

Марти кивнул на кресло по другую сторону стола.

— Ваша жена сказала, что вы были в довольно дружеских отношениях с сеньором Вегой, — сказал Фалькон.

— В интеллектуальном плане — да, — подтвердил Марти. — Вы ведь понимаете. Скучно говорить с человеком, который во всем с тобой соглашается.

— А по ее словам, вы удивлялись, что ваши мнения так часто сходятся.

— Но не всегда. Никогда не думал, что хоть где-то найду человека, считающего, что Франко был прав насчет коммунистов: их надо собрать в одном месте и перестрелять. Я тоже так думаю.

— О чем еще вы думали одинаково?

— Совпадали наши взгляды на Американскую империю.

— Не знал, что такая есть.

— Она называется «мир», — сказал Марти. — Мы не тратим время на дорогую, трудоемкую фактическую колонизацию. Мы просто… проводим глобализацию.

— В записке сеньора Веги говорилось про одиннадцатое сентября, — прервал Фалькон Марти, пока тот не удалился от интересующей старшего инспектора темы. — Пабло Ортега сказал, что, по мнению сеньора Веги, Америка заслуживала того, что произошло одиннадцатого сентября.

— По этому поводу у нас были жестокие разногласия, — сказал Марти. — Для меня это больная тема, одна из немногих. Двое моих друзей работали у Кантора Фицджеральда — вы знаете, конечно, что офис его компании располагался на сто пятом этаже одной из башен Всемирного торгового центра, — и я, как многие американцы, не понимаю, почему они или три тысячи других людей должны были погибнуть.

— Как вы думаете, почему он так считал?

— Американская империя не похожа на другие. Мы считаем причиной нашего могущества не только управление ресурсами, необходимыми в нужный исторический момент для поражения единственного соперника, но и нашу правоту. Мы разрушили целую идеологию не атомной бомбой, а неумолимостью цифр. Мы вынудили Советский Союз играть по нашим правилам и обанкротили. И это самое важное свойство нашей империи — мы можем вторгаться куда угодно, не находясь там физически. Мы можем навязывать условия, являясь при этом воинами добра. Капитализм контролирует людей, создавая у них иллюзию свободы и выбора, но вынуждая придерживаться правильных принципов. Сопротивление грозит гибелью. Никаких гестапо, пыточных камер… Система совершенна. Мы зовем ее «Империей Света».

Фалькон начал было говорить, прерывая оду Америке, но Марти поднял руку:

— Paciencia,[27] инспектор, я сейчас закончу. Это основные составляющие Американской империи, и, как вы поняли, я сейчас использовал то, что Рафаэль считал великим талантом американцев — искусство преподносить информацию. Правда, факт, реальность — пластилин в руках великого манипулятора. Например, как мы можем наступать, если не вторгаемся в страну? Взгляните, как в истории мы выступали Защитниками Добра против Сил Зла. Мы спасли Европу от нацистов, Ирак от Саддама.

Рафаэль считал это гордыней, которая в сочетании с христианским фундаментализмом и открытой поддержкой Израиля нынешней администрацией стала невыносимой для исламских смертников. Он считал, что это Священная война, которую ждали обе стороны. Мы возвращаемся во времена крестоносцев, только арена теперь больше и оружие разрушительней.

Рафаэль считал, что двести пятьдесят миллионов человек очнутся от уютной дремы, только если грянет гром. По его мнению, когда террористы ударили по символу американской империи, для нас страшнее всего было уяснить, что Аль-Каида знала нас лучше, чем мы сами. Террористы поняли, что движет нашим обществом — потребность в ярких зрелищах и жажда влияния. Рафаэль думал, что перерыв между первым и вторым самолетом специально рассчитан: за это время должны были собраться репортеры со всего мира.

— Странно, что вы не подрались, — заметил Фалькон.

— Я изложил общий смысл его отношения к событиям одиннадцатого сентября, — продолжил Марти. — Я часто даже выбегал из комнаты, но Рафаэль уговаривал меня вернуться. Его удивлял мой гнев. Он не подозревал, сколько гнева накопилось в Америке.

— Вы можете, исходя из отношения сеньора Веги к тем событиям, объяснить текст записки, найденной в его руке?

— Я пытался, но не вижу связи.

— По словам вашей жены, вы уверены, что он жил в Америке и она ему нравилась, — сказал Фалькон. — И тем не менее Вега придерживался взглядов, которые не понравятся множеству американцев.

— Инспектор, его взгляды не слишком отличаются от тех, которых втайне придерживается большинство европейцев. Потому-то мои соотечественники считают европейцев вероломными завистниками.

— Завистниками? — недоверчиво переспросил Фалькон.

— Да, по этому поводу у Рафаэля тоже было свое мнение. Он как-то сказал, что европейцы не завидуют американской жизни — это общество слишком агрессивно, чтобы вызывать у них зависть. К тому же зависть не вызывает ненависти. На самом деле, сказал он, европейцы боятся американцев. А страх и есть причина ненависти.

— Чего боятся европейцы, как вы думаете?

— Что с нашей экономической мощью и политической силой в нашей власти свести на нет все их усилия: Киотские соглашения, торговые потоки, Международный уголовный суд…

— И все же сеньор Вега был сторонником Америки.

— Если человек такой убежденный антикоммунист, у него нет выбора, — объяснил Марти. — Он, безусловно, не одобрял Аль-Каиду. Просто считал, что… все идет своим ходом. Задиры в песочнице в конце концов всегда получают по носу, и, как правило, откуда совсем не ждут. И он считал, что, почуя кровь, остальные тоже ринутся в драку. С его точки зрения, современные события — это начало заката Американской империи.

— Удивлен, что вы были готовы мириться с его высказываниями, — сказал Фалькон. — Ваша жена без конца напоминает, что вы считаете Америку величайшей страной в мире.

— Инспектор, мне не хотелось его убить, если вы на это намекаете, — заявил Марти, глядя исподлобья. — Чтобы убедиться в этом, вам всего лишь нужно вспомнить историю. Рафаэль сказал, что Америка падет, как все другие империи. Иначе быть не может. Но не потому, что проглядит или недооценит своего врага либо с избыточной мощью и огромными затратами нападет не на того противника. Это будет постепенное ослабление с последующим экономическим спадом. Но, на мой взгляд, он ошибался, потому что доллар — единственное, о чем Америка заботится всегда. Никто не допустит, чтобы он оказался под угрозой.

— Эти споры затягивались надолго. Ваша жена говорила, иногда до рассвета.

— Бутылка бренди пустела, Рафаэль изжевывал сигару, а его идеи становились все более дикими, — сказал Марти. — Он считал, что Американская империя падет не при нашей жизни, а в конце столетия и случится одно из двух: либо китайцы возьмут верх и установят в мире даже более хищную, чем американская, форму капитализма, или образуется религиозная империя самых многочисленных народов на земле (в отличие от наших вымирающих наций, состоящих из пенсионеров), и она будет исламской.

— Господи! — ужаснулся Фалькон.

— Вы хотели сказать, Аллах велик, инспектор, — поправил его Марти.

— По фотографиям вашей жены видно, что сеньор Вега находился в каком-то кризисе с конца прошлого года. Это подтвердил его врач. Характер ваших бесед как-то изменился?

— Я заметил только, что он стал больше пить, — ответил Марти. — Иногда засыпал на несколько минут. Помню, однажды я хотел укрыть его одеялом, подошел, а Рафаэль открыл глаза, и я увидел, что он очень напуган. Он спросонья умолял меня не вести на пытку, пока не вспомнил, кто я и где мы находимся.

— Сеньор Ортега упоминал, что Рафаэля страшно разочаровало американское понимание преданности, — сказал Фалькон. — Они ваши друзья, пока от вас есть польза, так он считал. Не знаете, почему у него сложилось такое мнение?

— Полагаю, дело в бизнесе. Он никогда не говорил о деталях. Очень высоко ценил доброе имя. Он, по-видимому, придерживался строгих принципов, которые по нынешним меркам кажутся довольно старомодными. Его ужасал более практичный американский подход: честь хороша, пока не начинаешь терять деньги, тогда можно и с принципами расстаться.

— Тут что-то более личное. Рафаэль не был бы таким успешным, не придерживаясь в денежных вопросах, скажем, свободных нравственных принципов. Он женился из деловых соображений.

Согласно своим принципам, дав слово, он не бросил бы жену из-за ее душевной болезни, но они были достаточно свободными, чтобы жениться и тут же наложить руки на имущество.

— Тогда сами попробуйте объяснить, — предложил Марти.

Фалькон пролистал свои заметки.

— Пабло Ортега процитировал его слова: «Как только вы перестанете приносить доход или давать информацию, вас отшвырнут, как камень, попавшийся под ногу».

— Звучит странно, словно о каком-то промышленном шпионаже. Деньги. Информация. Если Вега этим занимался, не представляю, на какое доброе имя он мог рассчитывать в этом мире.

— А может быть, дело в политике? — спросил Фалькон. — Вы ведь в основном говорили о политике.

— Не могу представить, чтобы здесь, в Севилье, он погиб из-за политики.

— Вы что-нибудь знаете о русских инвесторах Веги?

— Знаю, что они есть, и это все. Я архитектор. Я делаю чертежи, занимаюсь практическими вопросами, но с инвесторами не встречаюсь. Это происходит на более высоком уровне.

— Эти русские — известные мафиози, они совершенно точно отмывали деньги на строительстве сеньора Веги.

— Не исключено. Такова природа строительной промышленности. Но я об этом ничего не знаю. Мое дело — творчество.

— Можете представить причину, по которой русские захотели бы убить сеньора Вегу?

— Он их обманывал? Обычно мафия за это убивает. Это будет трудно доказать.

— Нам угрожали, — сказал Фалькон. — Вам никто не угрожал?

— Пока нет.

Даже если Марти Крагмэн нервничал, Фалькону он этого не показал: ног со стола не снял, держался по-прежнему раскованно.

— Сеньор Крагмэн, почему вы уехали из Америки? — спросил Фалькон, переходя к третьей намеченной теме разговора.

— Об этом вы уже спрашивали.

— Теперь, когда мы знаем историю с Резой Сангари, ответ будет иным.

— Тогда он вам уже известен.

— Я хочу услышать его от вас.

— Мы решили, что для сохранения наших отношений лучше уехать подальше от мест, где случилась та история. Мы оба любим Европу. Думали, что простая жизнь нас сблизит.

— Ну, какая же это простая жизнь? Большой город, работа, дом в Санта-Кларе.

— Мы пытались начать с маленького домика в Провансе. Не получилось.

— А здесь все получилось?

— Это очень личный вопрос, инспектор, — сказал Марти. — Но если вам нужно знать, все хорошо.

— Вы почти на двадцать лет старше жены. Это когда-нибудь вызывало проблемы?

Марти поерзал в кресле, впервые за всю беседу он забеспокоился.

— Мужчины реагируют на Мэдди. Предсказуемо и скучно. У нас с Мэдди первый контакт был на этом уровне, — постучал он себя по лбу. — Я удивил ее и продолжаю удивлять. Можете назвать эту модель как угодно: отец— дочь или учитель— ученица. Я просто знаю, что она действует и будет действовать дальше, потому что, в отличие от остальных, я способен думать о чем-то, кроме ее прелестей.

— Значит, история с Резой Сангари была… неожиданной? — спросил Фалькон, чувствуя, как в комнате нарастает напряжение.

Марти Крагмэн откинулся на спинку кресла, сцепив на тощем животе длинные артистичные пальцы. Он уставился на Фалькона черными, глубоко посаженными глазами и кивнул.

— Сеньор Крагмэн, вы ревнивый человек?

Молчание.

— Вас нервирует, когда жена разговаривает с другими мужчинами, смеется, увлекается ими?

Нет ответа.

— Не удивило ли вас нечто в самом себе, когда вы узнали про измену жены?

Марти нахмурился, задумался и спросил:

— Что вы имеете в виду под словом «нечто»?

— Что вы, интеллектуал, прирожденный политик, мыслящий человек, можете быть… необузданным?

— Все, что случилось между Мэдди и Сангари, французы называют un coup de foudre, удар молнии, которая что-то поджигает и сгорает сама. Все это уже стало дымом, золой и пеплом к тому времени, когда его убили. Такова природа страсти, инспектор. Горит ярко, сгорает быстро — секс, и ничего больше. Но сексуальное напряжение не вечно: пламя страсти угаснет, и ты выживешь, если повезет.

— Все так, если там был просто секс, — сказал Фалькон. — А если это было нечто большее…

— Инспектор, чего вы добиваетесь? — спросил Марти. — Вы лезете в душу, мне больно. Меня тревожат воспоминания, которые я бы предпочел не ворошить. Зачем вам это нужно?

— Сеньор Вега водил вашу жену на бой быков, — сказал Фалькон, намереваясь все же достичь цели. — Как вы к этому относились?

— Если два разумных человека желают смотреть на такое безобразное зрелище, как истязание бессловесной твари, это их дело, и я им не нужен.

— Ваша жена сказала, что удивилась тому, как быстро привыкла к виду крови и насилия, — продолжал Фалькон. — Она даже видела в этом нечто сексуальное.

Марти недоверчиво покачал головой.

— Сеньор Крагмэн, вы можете сказать, что ваш брак довольно свободный? Я имею в виду, вы не видите необходимости преподносить себя в обществе как семейную пару? Вы не против, если ваша жена проводит время с сеньором Вегой или с другими мужчинами. В Коннектикуте она была самостоятельна. У нее была работа и свобода…

— Что за «другие мужчины»? — Марти развел руки в стороны, предлагая поделиться информацией.

— Например, судебный следователь Кальдерон, — сказал Фалькон.

Марти прищурился.

Пока до Крагмэна доходило услышанное, Фалькон понял, что это было для него новостью.

— У Мэдди больше сил и стремления иные, чем у меня. Она может часами сидеть у реки и фотографировать. Это ее мир. Она любит улицы и бары Севильи. У меня нет на это времени. Мэдди нравится оживление и постоянное внимание публики. Я не способен это обеспечить. Рафаэль с удовольствием был ее экскурсоводом, судебный следователь, уверен, тоже. Я не хочу запрещать ей развлекаться. Попытка была бы губительной.

Слова прозвучали как заготовленное заранее заявление правительства, сделанное под давлением.

19

Воскресенье, 28 июля 2002 года

Утром Фалькона разбудил звонок Игнасио Ортеги. С ним наконец-то удалось связаться поздно вечером, и теперь он приехал в Севилью. Игнасио хотел побывать в доме брата. Встречу назначили в полдень.

Фалькон и Консуэло позавтракали яичницей по-деревенски. Она до сих пор была потрясена известием о смерти Пабло Ортеги. По местному радио описали в подробностях его самоубийство, затем перешли к лесному пожару, который начался прошлой ночью, а теперь вышел из-под контроля возле городка Альмонастер-ла-Реаль в Сьерра-де-Арасена. Консуэло выключила радио, и без того воскресенье началось не слишком удачно.

В полдень Фалькон пересек улицу, вошел в сад Пабло Ортеги и открыл дом. Он включил кондиционер, запер дверь в комнату, где умер актер, и затолкал под нее мокрое полотенце, стараясь приглушить ужасный запах. Поискал в холодильнике пиво.

Приехал Игнасио и постучал в раздвижную дверь. Они обменялись рукопожатием. Игнасио выглядел чуть моложе брата. Фалькон отметил, что Игнасио не совершил распространенной ошибки, пытаясь скрыть лысину, зачесывая все еще темные волосы с одной стороны на другую, хотя возможно, эта мысль приходила ему в голову. Он был более худым и подтянутым, чем брат, но взгляд стороннего наблюдателя вряд ли выделил его из толпы. Фалькон понял, почему Игнасио просил брата присутствовать вместе с ним на деловых приемах, — ему позарез было нужно одолжить немного шарма.

Ортега извинился за испорченное воскресенье, но он чувствовал, что должен увидеть место, где умер брат. Фалькон сказал, что будет занят на следующий день, упомянул про опознание тела и место, где оно пройдет. Договорились о времени. Фалькон предложил выпить, они открыли литровую бутылку «Крускампо» из холодильника. От пива Игнасио расклеился — вытирал слезы, уставясь в пол.

— Вы были близки? — спросил старший инспектор.

— Пабло был моим единственным братом, — сказал Игнасио. — Но мы не часто виделись. Он был известным человеком, ездил по миру, а я продавал и устанавливал кондиционеры. Наши пути не часто пересекались.

— Должно быть, вы стали чаще встречаться после суда над Себастьяном. Пабло был меньше занят, и с домом возникли проблемы.

— Верно, — ответил Ортега, доставая пачку «Дукадос» и прикуривая сигарету. — У него настали трудные времена, и я старался помочь, чем мог. На днях направил сюда человека. Не могу поверить… Так странно, что его нет.

— Вчера я был в тюрьме у Себастьяна, — сказал Фалькон.

Игнасио поднял глаза, наполненные слезами, как будто ожидая продолжения.

— У них были сложные отношения. У отца с сыном, — пояснил он.

— А причина?

— Наш с ним отец… он был очень сложным человеком.

— В каком смысле?

— У него была трудная жизнь, — попытался объяснить Игнасио. — Мы точно не знаем, что с ним случилось, а он никогда ни о чем не рассказывал. Мама сказала только, что во время гражданской войны их деревня оказалась на пути националистов, и марокканцы творили с людьми жуткие вещи. Худшее, что они сделали для нас с Пабло, это позволили ему выжить.

— Пабло был старшим?

— Наши родители поженились в тот год, когда закончилась война, год спустя родился Пабло.

— А вы?

— Я — в сорок четвертом, — ответил Игнасио.

— Трудные времена.

— Мы жили в нищете, но так жили все. Так что это не объясняет, почему отец обходился с нами так жестоко. Пабло всегда доставалось больше всех. Он говорил, что именно годы общения с отцом сделали из него актера. Счастливым наше детство не назовешь. Пабло говорил, что именно поэтому не хотел заводить детей.

— Но у него есть сын, — заметил Фалькон. — А у вас?

— У меня двое детей… уже взрослые, — ответил Игнасио.

— Они живут в Севилье?

— Дочь вышла замуж и живет в Калифорнии. Сын… все еще здесь.

— Он работает с вами?

— Нет. — Игнасио поджал губы, отвергая такую возможность.

— Чем он занимается? — спросил Фалькон больше из вежливости, чем из любопытства.

— Он что-то покупает и продает… Не знаю, что именно.

— Хотите сказать, что нечасто видитесь?

— У него своя жизнь, свои друзья. Думаю, мой образ жизни вызывает у него протест… Он против респектабельности или… не знаю.

— А что вы можете сказать об отношениях Пабло и Себастьяна? На них повлиял тот факт, что Пабло не хотел иметь детей?

— Почему вы спрашиваете? — спросил Игнасио, косясь из-за своего стакана с пивом. — Что-то не так? Есть какие-то сомнения насчет того, что здесь случилось?

— Не что, а почему случилось, — сказал Фалькон. — Нас интересует, что подтолкнуло вашего брата к самоубийству. Это может иметь значение для другого дела.

— Что вы имеете в виду?

— Расследование смерти его соседа.

— А, да, читал заметку в «Севильском вестнике».

— Вы были знакомы с Вегой?

— Я… я знал его, — ответил Игнасио не сразу, запинаясь, словно не испытывал большого желания признаваться. — В статье высказывались какие-то сомнения по поводу случившегося… Но я не понимаю, как смерть Пабло может быть связана с этим делом.

— Пабло тоже его знал, и познакомили их вы.

— Да, вы правы, Пабло иногда ходил со мной на приемы в те годы, когда я только начинал свое дело, — объяснил Ортега. — А почему вы думаете, что самоубийство Пабло связано со смертью Рафаэля и Лусии Веги?

— Я пока смотрю на это больше как на странное совпадение, — сказал Фалькон. — Три человека умерли за несколько дней в небольшом районе. Это странно. Может быть, одна смерть приблизила другую? Что давило на Пабло, подталкивая его к концу?

— Не знаю, а что касается Рафаэля и его жены — могу вас уверить, что Пабло был совершенно не способен на насилие, он не мог убить и цыпленка. Одно из зверств нашего папаши — он заставлял Пабло это делать.

— Постарайтесь хотя бы предположить, что могло вызвать роковое решение вашего брата?

— А что, он не оставил письма? — поинтересовался Игнасио.

— Даже два. Так вышло, что мы с ним договорились встретиться вчера утром. Он хотел, чтобы его тело первым обнаружил профессионал. Так что одно письмо предназначалось мне, а второе — короткое — Себастьяну.

— А мне ничего? — спросил озадаченный Игнасио. — Что он написал Себастьяну?

— Что сожалеет и просит прощения, — ответил Фалькон. — Не знаете, о чем это он?

Игнасио закашлялся, подавляя чуть было не вырвавшиеся рыдания. Он прижал стакан с пивом ко лбу, как будто пытался вдавить его в голову. Потом взял себя в руки, опустил голову, придумывая правдоподобный ответ.

— Вероятно, он жалел, что не смог дать сыну достаточно любви, — объяснил Игнасио. — Сложности в отношениях с сыновьями — наследство нашего отца. Я ведь тоже своего упустил. Пабло говорил, что это как проклятье, — передается из поколения в поколение.

— У него была теория на этот счет?

— Да. Он за свою жизнь начитался книг и пьес, так что у него водились всякие заумные мысли. Он говорил, что у мужчин сохранилось атавистическое стремление — сохранять ауру некой загадочности, которую не способны до конца постичь их сыновья; это единственный способ удержать власть в племени и семье. Проявление любви ослабляет эту позицию, так что отцы инстинктивно агрессивны.

— Интересно, — сказал Фалькон. — Но это уводит нас от темы. Хотя для моей работы не всегда важно, почему человек покончил жизнь самоубийством, однако в этом случае я хочу понять.

— Я тоже, — подтвердил Игнасио. — Всегда чувствуешь вину, когда такое происходит.

— Поэтому мне приходится задавать личные вопросы, — продолжил Фалькон. — Что вы знаете об отношениях Пабло с женой, матерью Себастьяна? Он, кстати, не был раньше женат?

— Нет. Глория была его единственной женой.

— Когда они поженились?

— В семьдесят пятом.

— Пабло было уже тридцать пять.

— Да, он долго не решался, — вздохнул Игнасио. — Но вы знаете, театр, кино, актрисы — это образ жизни.

— Значит, до Глории у него было много подружек?

Игнасио потер прорастающую щетину — Фалькон отчетливо расслышал шуршание, — бросил взгляд на старшего инспектора и моментально отвел глаза. Это длилось долю секунды, но беспокойство Фалькона усилилось: брат актера приехал сюда не Пабло оплакивать и не помогать Фалькону, а выяснить, как много тот знает. Фалькону не давала покоя мысль, что Пабло не оставил брату даже записки.

— Было несколько, — наконец ответил Игнасио. — Я уже говорил, что наши пути не часто пересекались. Я был простым электриком, а он известным актером.

— Как Глория убедила его завести ребенка?

— Никак. Просто забеременела.

— Вы знаете, почему она бросила Пабло?

— Она была маленькой шлюхой, — сказал Игнасио, злобно скривив тонкие губы. — Трахалась направо и налево и сбежала из страны за тем, кто трахал ее как она хотела.

— Это ваши собственные наблюдения?

— Мои, моей жены, брата. Любой, кто встречал Глорию, видел, кто она такая. Моя жена заметила это с первого дня. Этой женщине не следовало выходить замуж, и она это доказала, когда бросила Пабло… и Себастьяна.

— Пабло сам растил сына?

— Он часто уезжал, так что почти все время Себастьян жил в нашей семье.

— Ваши дети одного с ним возраста?

— Я рано женился, так что они на восемь и десять лет старше, — ответил Игнасио.

— Значит, после ухода Глории большую часть времени вы были Себастьяну вместо отца.

Игнасио кивнул, отхлебнул пива и прикурил еще одну сигарету.

— Это было двадцать лет назад. Что происходило в то время в личной жизни Пабло? — спросил Фалькон.

— Я видел его фотографии с женщинами в журнале «Ола!», но ни с одной из них он не встречался. После побега Глории он приходил к нам всегда один, — сказал Игнасио. — Инспектор, к чему так много вопросов о женщинах?

— Неудачный роман может довести до самоубийства или, например, вероятность публичного позора.

— Или финансовый крах, или вот такой конец великой карьеры. — Игнасио показал на комнату с лопнувшей канализацией. — А может, когда все это накопилось в человеке, которого вот-вот ждет пенсия, возможно, болезнь и, безусловно, смерть.

— Вас удивило, что он покончил с собой?

— Да. Пабло за последнее время многое пережил: суд над сыном, переезд, проблемы с этим домом, закат карьеры, — но он со всем этим справлялся. Пабло был человеком с гибкой психикой. Он не вынес бы отцовских побоев, не будь у него запаса прочности. Не могу представить, что могло его толкнуть на столь решительный шаг.

— Сложный вопрос, — сказал Фалькон. — А не было ли у вас повода сомневаться в сексуальной ориентации брата?

— Нет, не было, — отрезал Игнасио. — Не забывайте, он был публичной фигурой, за ним охотились журналисты. Они были бы счастливы поведать миру, что Пабло Ортега maricón.[28]

— Но если что-то вроде этого должно было вот-вот раскрыться, по-вашему, он смог бы это вынести? Или это могло стать последней каплей с учетом остальных проблем?

— Вы так и не сказали, как он это сделал, — ушел от ответа Игнасио.

Фалькон выложил ему ужасные подробности. Тело Игнасио вздрагивало от избытка эмоций, черты лица исказило непритворное горе. Он спрятал лицо в ладони, не замечая, что сигарета жжет ему пальцы.

— Пабло когда-нибудь показывал вам свою коллекцию? — спросил Фалькон, пытаясь хоть немного отвлечь его от страданий.

— Да, но я не особенно интересовался этой ерундой.

— Вот это вы когда-нибудь видели? — спросил Фалькон, вытаскивая индийскую эротическую миниатюру из-за пейзажа Франсиско Фалькона.

— Ого! — с долей восхищения воскликнул Игнасио. — Я бы не отказался, но нет… Вам это ничего не доказывает?

— Но это единственная картина с изображением женщины, — возразил Фалькон, думая, что пошел по ложному пути.

— А на той картине, — вглядевшись, сказал Игнасио, — стоит ваше имя — Фалькон.

Инспектор понял, что Игнасио вспомнил его историю. Вот черт, это может загубить весь допрос!

— Да-да, точно, Пабло мне рассказывал про это дело, — продолжал Игнасио. — Он лично знал Франсиско Фалькона… Художник оказался голубым. А вы, старший инспектор, если я правильно понял, его сын.

— Он не был моим отцом.

— Ну, ясно. Вы ведь поэтому думаете, что Пабло голубой? Потому что ваш отец был таким. Вы думаете, что они…

— Он не был мне отцом, — повторил Фалькон, — и я так совсем не думаю. Это только гипотеза.

— Чушь. Потом вы скажете, что Рафаэль тоже был из этих, и у них были «отношения», и он не смог пережить…

— Вы удивлены, что Пабло не оставил вам записки? — спросил Фалькон, пытаясь взять ситуацию в свои руки и в то же время желая уколоть Игнасио.

— Да…

— Когда вы разговаривали в последний раз?

— Незадолго до того, как я уехал в отпуск, — ответил Игнасио. — Я хотел узнать, не начал ли он ремонт, у меня был на примете человек, который мог бы починить коллектор за меньшие деньги.

— Когда мы отдали Себастьяну письмо отца, он сбросил его со стола, как будто не хотел даже дотрагиваться. У него была истерика, и его пришлось увезти в камеру на каталке, — поделился Фалькон. — Вы сказали, что были ему как отец, можете объяснить такую реакцию? Похоже, он презирает Пабло и все же потрясен его смертью.

— Не могу прибавить ничего к тому, что уже сказал. Себастьян был очень сложным мальчиком, вот и все. Когда мать его бросила, лучше не стало. Наверное, плохо, что отцу приходилось так часто уезжать. Я не готов объяснять подобные вещи.

— Вы навещали его в тюрьме?

— Пабло сказал, что сын никого не хочет видеть. Я попросил жену сходить к нему в надежде, что она сможет с ним поговорить, но и от встречи с ней он тоже отказался.

— А до того, как он попал в тюрьму? Вы с ним виделись?

— Да. Он иногда приходил обедать, когда учился в Академии художеств… пока не бросил.

— Вы знаете почему?

— Явной причины не было. Просто ему стало неинтересно. Жаль, что так случилось. Пабло говорил, он стал бы неплохим художником.

— Когда умерла Глория?

— Году в девяносто пятом — девяносто шестом.

— Тогда же Себастьян бросил учебу? Ему было около двадцати.

— Действительно. Я и забыл. Он каждый год с ней виделся с шестнадцати лет. Каждое лето ездил в Америку.

— Себастьян ведь похож на нее больше, чем на Пабло?

Игнасио пожал плечами — резкоедвижение, словно ему досаждала муха — и спросил:

— Инспектор, а Пабло не упомянул меня в письме?

— Он попросил сообщить вам о смерти, — сказал Фалькон. — Пабло мог отправить вам письмо по почте. Если так, нам было бы очень интересно ознакомиться с его содержанием.

Игнасио, все время сидевший на краешке стула, уселся поглубже.

— Думаю, он еще мог сообщить что-нибудь своему адвокату, — добавил Фалькон. — Не знаете, у какого адвоката он хранил завещание?

При этом вопросе Игнасио вновь сдвинулся на край стула.

— У нас один адвокат, Ране Коста, — сказал он, думая о чем-то другом. — Он оформлял сделку на этот дом, уверен: завещание у него.

— Он не в отпуске?

— Ране не уедет в отпуск до августа, — ответил Игнасио, встал, поставил стакан на стол и затушил сигарету. — Не возражаете, если я пройду по дому, посмотрю?

— Комната, где он умер, все еще официально считается местом преступления, туда вам лучше не ходить, — предупредил Фалькон.

Игнасио вышел. Фалькон подождал и пошел за ним. Игнасио находился в спальне. Через приоткрытую дверь Фалькон увидел, что тот спешно обыскивает комнату: залез под кровать, поднял матрас. Ортега внимательно оглядел комнату — губы сжаты, взгляд пронзительный. Обшарил одежду в шкафу, проверил карманы. Фалькон вернулся и сел на свое место.

Вскоре они вышли из дома. Фалькон запер дверь и смотрел, как серебристый «мерседес» Игнасио исчезает в жарком воздухе. Он вернулся к Консуэло, та открыла дверь, держа в руке воскресный выпуск газеты «Эль Мундо». Они прошли в гостиную и дружно рухнули на диван.

— Как Игнасио все воспринял? — спросила она.

— Ты знаешь Игнасио Ортегу? — ответил Фалькон вопросом на вопрос.

— Мы встречались на приемах Рауля. Я больше общалась с его женой, чем с ним самим. Он малоинтересный человечек: из низов, без намека на культуру. Учитывая интеллектуальные способности и талант Пабло, трудно поверить, что они братья.

— Ты что-нибудь знаешь о его сыне?

— Знаю, что его зовут Сальвадор и он сидит на героине. Живет где-то в Севилье.

— Это больше, чем сообщил мне Игнасио.

— Я узнала из разговора с его женой.

— Какие у него отношения с женой?

— Игнасио не назовешь современным человеком. Он из поколения самцов. Жена делает, что ей говорят, — ответила Консуэло. — Она его боится. Если он подходил, когда мы разговаривали, она замолкала.

— Вообще-то сегодня воскресенье, — вспомнил Фалькон, отмахиваясь от тревог и забот. — Давай попробуем остаток дня про все это не вспоминать.

— Рада, что ты вернулся, — сказала она, — а то я было собралась впасть в воскресную депрессию. Ты не дал мне почитать про Россию. Вернее, не так. Я включила новости и постаралась перестать думать о России, но вдруг поняла, что смотрю на лесной пожар, — это не помогло. Этот звук! Хавьер, я раньше никогда не слышала, как звучит пожар. Как будто зверь продирается через чащу.

— Пожар в Сьерра-де-Арасена?

— Да. Он погубил уже два с половиной гектара леса, и ветер все еще раздувает огонь. Пожарные сказали, это поджог. Непонятно, как можно специально устроить пожар. Что творится с людьми! — посетовала Консуэло.

— Расскажи, что ты вычитала про Россию. Мне интересно.

— В журнале в основном статистика.

— Статистика-то и есть самое ужасное в новостях, — сказал Фалькон. — Думаю, редакторы действуют по поговорке: «Нет сюжета — дай читателям статистику». Они знают, что остальное мы додумаем сами.

— Ну, слушай, — произнесла она, глядя в газету. — Число внебрачных детей удвоилось в период с тысяча девятьсот семидесятого по девяносто пятый. Значит, к девяносто седьмому году двадцать процентов детей рождались вне брака. Большинство — у матерей-одиночек, которые не могли одновременно зарабатывать на жизнь и растить детей, поэтому они их бросали. В декабре двухтысячного Православная церковь подсчитала, что в России два с половиной миллиона беспризорных детей.

— Ну конечно, ты одержима детьми, — заметил Фалькон. — От трех своих до всех российских.

— Единственная приятная новость: уровень рождаемости в России почти самый низкий в мире. Почти. И вот тогда я поняла, почему эту статью напечатали в испанской газете: потому что единственная страна, где уровень рождаемости ниже, чем в России…

— … это Испания, — закончил за нее Фалькон.

— Вот поэтому ты как раз вовремя, — улыбнулась Консуэло. — Ты прервал мои воскресные размышления о том, что весь мир катится в пропасть.

— Могу предложить выход из этого всемирного кризиса.

— Докладывай.

— Манзанилья. Купание. Паэлья. И долгая сиеста — до самого понедельника.

Он проснулся среди ночи, встревоженный ярким сном. Он шел по тропинке в чаще леса. Навстречу ему шли двое детей, мальчик и девочка, лет двенадцати. Фалькон знал, что они брат и сестра. Между ними — птица-тотем в страшной маске. Когда они поравнялись, птица произнесла: «Мне нужны эти две жизни». На лицах детей читался невыносимый страх, а Фалькон знал, что не в силах помочь. Ему казалось, что его разбудил сон, пока он не понял, что внизу работает телевизор: кто-то говорил по-английски. Консуэло спала рядом.

Отсвет телевизора мерцал в темноте, когда Фалькон вошел в гостиную и выключил его с помощью пульта. Пульт был теплый, и он заметил, что дверь, ведущая к бассейну, приоткрыта на полметра.

Он включил свет. По лестнице спустилась полусонная Консуэло.

— Что такое?

— Телевизор был включен, — сказал Фалькон. — Мы оставили дверь открытой?

Вдруг глаза Консуэло широко раскрылись. Она протянула руку и вскрикнула, как будто увидела что-то страшное.

Он посмотрел, куда она показывала. На кофейном столике стояла фотография детей. Кто-то перечеркнул ее большим красным крестом.

20

Понедельник, 29 июля 2002 года

Пока Фалькон ехал в управление, в новостях сказали, что пожар вблизи Альмонастер-ла-Реаль еще не потушен. Ветер дул со скоростью тринадцать метров в секунду и не облегчал работу пожарных.

Фалькон направился к кабинету своего непосредственного начальника, комиссара Элвиры. Секретарь доложила, и Фалькон увидел Элвиру за столом. Он был маленьким, аккуратным человеком с узкими усиками и черными волосами, которые зачесывал на косой пробор, проведенный с той же лазерной точностью, что и у премьер-министра. Он был совершенно иной породы, чем его предшественник, комиссар Андрее Лобо. Тому явно был гораздо ближе первобытный хаос, породивший человека. Элвира был из тех, кто раскладывает карандаши по одной линии.

Фалькон доложил о проделанной за выходные работе и высказал просьбу об охране детей Консуэло Хименес, которые находятся с ее сестрой на побережье возле Марбельи.

— Вы провели эту ночь у сеньоры Хименес? — спросил Элвира.

Фалькон замялся, хотя в управлении не было запретных тем.

— Это не первая угроза с начала расследования по делу Веги, — сказал Фалькон, уклонившись от темы. — В субботу я договорился с ней пообедать, при встрече она сказала, что кто-то из управления передал для меня конверт. Внутри была эта фотография.

Элвира притянул к себе пакет для улик и рассмотрел привязанную к стулу Надю.

— Эта украинка пропала после того, как ответила на наши вопросы, — объяснил Фалькон.

— Что еще?

— В первый день расследования машина с крадеными номерами в открытую преследовала меня до дома. На второй день я нашел фотографию бывшей жены, приколотую к доске над столом в моем доме, булавка была воткнута в горло.

— Похоже, русские все про вас знают, инспектор, — заметил Элвира. — Вы что-нибудь предприняли?

— Пока нет. Думаю, цель угроз — оказать давление лично на меня, — сказал Фалькон. — Если бы угрозы касались только моей бывшей жены, я бы волновался за нее, но они использовали и Надю, и детей Консуэло Хименес, так что пытаются запугать именно меня, чтобы я оставил дело Веги.

— А у вас не возникает желания переключиться на другое дело?

— Если вы хотите знать, возьму ли я на себя ответственность оставить всю свою маленькую группу заниматься только делом Веги, то да, возьму.

— Просто из любопытства: скажите, вы исключили сеньору Хименес из числа подозреваемых?

— У нас вообще нет подозреваемых, свидетелей и мотива.

— И еще… по Пабло Ортеге. Насколько я понял, вы возили к нему психолога, намереваясь попытаться помочь его сыну. Затем она поехала с вами в тюрьму. Есть ли связь между этим делом и смертью супругов Вега?

Молчание. Фалькон ерзал на стуле.

— Старший инспектор?

— Я не знаю.

— Но вы считаете… что все же есть?

— Этим еще нужно заниматься, — сказал Фалькон. — Мне нужно время.

— Мы не сомневаемся в ваших способностях и поддерживаем ваши стремления, — заявил Элвира. — Покуда вы не делаете ничего, дискредитирующего группу. Я свяжусь с полицией в Малаге и договорюсь, чтобы за сестрой и детьми сеньоры Хименес присмотрели.

Фалькон спускался в свой кабинет, в голове засело одно из замечаний Элвиры: «Русские все про вас знают». Откуда?

— Ты нашла мобильный телефон Пабло Ортеги? — спросил Фалькон Кристину Ферреру по пути в кабинет.

— Да. Как раз проверяю номера, — сказала она. — Похоже, городским телефоном он пользовался только отвечая на звонки. Звонить предпочитал по мобильному.

— Я хочу знать, с кем он говорил в последние часы перед смертью, — сказал Фалькон.

— А как же ключ из холодильника? — спросил из-за своего стола Рамирес.

— Ключом она может заняться потом, — распорядился Фалькон. — Что с документами Веги?

— На это нужно время. Не хватает людей, все в отпусках. Пока проверили компьютерные данные, теперь занимаются списками, которые велись вручную.

— Аргентинцы тоже? — спросил Фалькон, набирая номер Карлоса Васкеса.

— Да, — ответил Рамирес, входя в кабинет Фалькона. — Запрос переслали в Буэнос-Айрес.

Фалькон показал ему фотографию Нади Кузьмичевой. Рамирес стукнул кулаком в стену.

— Кто-то вручил конверт со снимком Консуэло Хименес в баре. Попросили отдать мне. — Фалькон поднял палец, прося помолчать. — У меня вопрос по служебным машинам «Вега Конструксьонс», — сказал он в трубку.

— Их уже давно нет, — ответил Васкес. — Рафаэль распорядился — никаких служебных машин. Все пользовались своими, расходы возмещали.

— Но, может быть, есть грузовые машины, которые служащие могли использовать для работы?

— Нет. Раньше в «Вега Конструксьонс» было много машин и оборудования, но в итоге их стало слишком накладно содержать. Так что несколько лет назад Рафаэль оставил только самое необходимое оборудование, избавился от всех машин и все, что нужно, брал в аренду. Прорабы, архитекторы — все ездили на своих машинах.

— А у самого сеньора Веги была старая машина для разъездов по стройкам?

— Я о такой не знаю.

Фалькон закончил разговор.

— Консуэло Хименес, — с ухмылкой протянул Рамирес.

— Хосе Луис, не начинай, — буркнул Фалькон, пытаясь дозвониться до офиса «Вега Конструк-сьонс».

— Зачем Кристина занимается Пабло Ортегой, если мы знаем, что произошло? — спросил Рамирес.

— Считай это интуицией, — ответил Фалькон. — Скажи-ка лучше, кто из управления мог бы рассказать о подробностях моей жизни русским?

Он попросил к телефону администратора здания, тот подтвердил, что на стоянке держали только личные машины сотрудников, а у сеньора Веги была одна машина, раньше «мерседес», а теперь — «ягуар». Фалькон дал отбой, рассказал Рамиресу об угрозах, поступивших за время расследования, и повторил слова Элвиры: «Русские все про вас знают».

— Почему ты думаешь, что это обязательно кто-то из управления? За тобой следили с первого дня. Кто угодно мог перехватывать твои мобильные звонки. Твоя история известна каждому в Севилье.

Фалькон с Рамиресом принялись обзванивать севильские стоянки и спрашивать, нет ли среди клиентов Рафаэля Веги или Эмилио Круса. Полчаса спустя на стоянке отеля «Пласа де Армас» на улице Маркес-де-Парадас подтвердили, что за Рафаэлем Вегой закреплено место на год и платил он наличными.

На стоянку они поехали вместе. Рамирес переключил радиоприемник с новостей и потока интервью с местными жителями о лесном пожаре в окрестностях Альмонастер-ла-Реаль. Салон заполнил печальный голос Алехандро Санса.

— Хосе Луис, есть что-нибудь новое о здоровье дочки? — спросил Фалькон.

— Анализы займут больше времени, чем думали врачи, — ответил Рамирес и сменил тему: — Автостоянка — отличный способ спешно слинять из города.

— И никто не заметит, — подхватил Фалькон. — Пока не попадешься на светофоре в Эль-Торнео.

— Как ты узнал про машину?

— Консуэло как-то видела его в городе, — сказал Фалькон. — Ты знаешь адвоката Ранса Косту?

— Он не входит в число адвокатов по уголовным делам.

— Попробуй назначить встречу с ним на сегодня до обеда, — попросил Фалькон. — Это адвокат Пабло Ортеги.

Рамирес набрал номер. Офис Ранса Косты находился на другом берегу реки, в Триане. Коста сказал, что этим утром сможет выделить им пять-десять минут в любой момент.

Они остановились на улице Маркес-де-Парадас, прихватили пакеты для улик и резиновые перчатки и пошли по съезду в подземный гараж. Сторож отвел их к машине — это был старый синий дизель «пежо-202». Задние номера почти нельзя было разглядеть под слоем пыли.

— По бездорожью на ней катался, — заметил Рамирес, натягивая перчатки. — Фелипе ведь сможет сделать анализ?

— У вас есть от нее ключи? — спросил Фалькон сторожа, тот покачал головой, жуя зубочистку.

— Хотите сесть в машину? — спросил он.

— Нет, — язвительно сказал Рамирес. — Старший инспектор хочет вскрыть твой череп и посмотреть, что там за стук внутри.

— Не обращайте внимания, он не кусается, — улыбнулся Фалькон. — Если резко не дергаться.

Сторож, ничуть не впечатленный, отвернулся от Рамиреса и свистнул. Появились два паренька, одетые только в шорты и кроссовки. Один вытащил отвертку, а другой извлек из кармана моток проволоки. Парень с отверткой просунул ее в щель и отжал дверь, парень с проволокой подцепил замок. На все ушло две секунды.

— Уважаю ловкость рук, — сказал Рамирес, разминая кисти в перчатках. — Никаких отмычек!

— Сеньор Вега когда-нибудь просил вас помыть машину?

Сторож, покровитель юных дарований, в качестве ответа ловко перекинул зубочистку из одного уголка губ в другой.

Салон машины был покрыт тонким слоем пыли, даже заднее и пассажирское сиденья, а значит, Вега на этой машине всегда ездил один.

В ящичке лежали документы, в пепельнице — два ключа, сцепленных кольцом без бирки, и карточка на одноместный номер второразрядной гостиницы в деревеньке Фуэнтехеридос в районе Арасены.

Они заперли машину, велели сторожу ее не трогать, сказали, что пришлют за ней фургон. Рамирес смел в пакет для улик немного пыли с бампера. Пока ехали назад, позвонила Кристина Феррера и сказала, что в пятницу вечером, перед смертью, Пабло Ортега сделал четыре звонка. Первые два по полчаса каждый — подрядчику и кому-то по имени Марсиано Руис. Третий звонок — Игнасио Ортеге — двенадцать минут. Последнему он звонил Рансу Косте и говорил две минуты.

Рамирес позвонил подрядчику, тот сказал, что Ортега отменил встречу. Фалькон знал директора театра Марсиано Руиса и связался с ним сам, пока они поднимались в кабинет Ранса Косты. Ортега оставил сообщение на директорском автоответчике.

— Так какая связь существует между самоубийством Пабло Ортеги и смертью Веги? — спросил Рамирес.

— Теоретически они только знали друг друга и были ближайшими соседями.

— Но ты нутром чуешь что-то еще?

Их провели в кабинет Ранса Косты. Он был огромным, как медведь, и сильно потел даже при включенном на полную мощность кондиционере.

— Пабло Ортега звонил вам в пятницу вечером, — сказал Фалькон. — О чем вы говорили?

— Он поблагодарил меня за исправленное завещание и за копию, которую я отправил ему в то утро.

— Когда он попросил исправить завещание?

— Утром во вторник, — ответил Ране Коста. — Теперь я понимаю, почему он так спешил.

— Вы сегодня говорили с Игнасио Ортегой?

— Сегодня — нет, он звонил вчера вечером. Хотел знать, не писал ли мне его брат. Я сказал, что мы общались только лично или по телефону.

— Он спрашивал о содержании завещания?

— Я начал говорить ему, что брат поменял завещание, но он, похоже, все уже знал. Кажется, это его не волновало.

— Изменения были в его пользу?

— Нет, — сказал Ране Коста, перенеся вес тела на другую ягодицу, когда посягнули на конфиденциальность дел клиента.

— Следующий вопрос вы знаете, — предупредил Рамирес.

— Недвижимость в завещании заменили на новый дом в Санта-Кларе, а Игнасио теперь ничего не наследует.

— А кто наследник?

— В основном Себастьян, теперь он получает все за исключением двух денежных сумм, отписанных детям Игнасио.

— Что вы знаете про сына Игнасио, Сальвадора? — спросил Фалькон. — Кроме того, что он сидит на героине и живет в Севилье.

— Ему тридцать четыре года. Последний его адрес, который был у меня, в рабочем районе Сан-Пабло. Мне дважды приходилось защищать его от обвинений в торговле наркотиками. От первого он открутился, а по второму я скостил срок, Сальвадор отсидел четыре года. Два года назад он вышел и с тех пор не появлялся.

— Игнасио и Сальвадор общались?

— Нет, но Пабло и Сальвадор поддерживали связь.

— Последний вопрос, и мы оставим вас в покое, — сказал Фалькон. — Игнасио — небедный человек. Почему он интересовался завещанием?

— Он всегда хотел стул в стиле Людовика Пятнадцатого из коллекции Пабло.

Фалькон крякнул, вспомнив мнимое равнодушие Игнасио к коллекции.

— Почему Пабло изменил содержание завещания? Братья поссорились? — спросил Рамирес.

— Я только составляю документы, — начал отвечать Ране Коста, — и никогда не вмешиваюсь…

Он не договорил. Два служителя закона уже вышли из кабинета.

Пока спускались от Ранса Косты, Фалькон позвонил Игнасио и напомнил про опознание тела. Потом соединился со старшим инспектором Монтесом и сказал, что хотел бы заглянуть попозже и поговорить про русских, которых упоминал в пятницу вечером. Монтес ответил, что заглядывать можно в любое время, он никуда не собирается.

Фалькон отвез Рамиреса обратно в управление. Он хотел, чтобы Фелипе сделал анализ образцов пыли, пока Рамирес займется гостиницей в Фуэнтехеридос. После чего Фалькон поехал в Институт судебной медицины.

Игнасио Ортега и Фалькон стояли в комнате со стеклом, закрытым занавесом. Они молча ждали, пока судебный медик готовил документы, а тело поднимали из морга.

— Когда, говорите, вы в последний раз беседовали с Пабло? — спросил Фалькон.

— Вечером перед моим отъездом.

— Компания мобильной связи сообщила, что вечером, незадолго до его смерти, вы двенадцать минут разговаривали по телефону. Можете это объяснить, сеньор Ортега?

Игнасио молча смотрел на задернутый занавес.

— Коста сказал, что Пабло перед смертью изменил завещание. Вам известно как?

Игнасио кивнул.

— О чем вы говорили, когда он звонил в пятницу вечером?

Игнасио не пошевелился.

— Меня удивило, что вас больше волновало, не оставил ли вам брат письма и что он написал Себастьяну, чем факт его самоубийства, — сказал Фалькон, думая, что этого человека нужно разозлить.

На сей раз Игнасио обернулся, его глаза сердито сверкнули.

— У вас нет права так со мной разговаривать, — повысил он голос. — Я не ваш подозреваемый. Меня ни в чем не обвиняют. Мой брат покончил с собой. Я переживаю это, как умею, а как — не ваше дело. Мне не меньше вашего интересно, почему он это сделал, но вы не вправе совать нос в дела моей семьи, пока не докажете, что я как-то виновен в смерти брата, хотя был в это время на море.

— Вы солгали о времени последнего разговора с братом, — напомнил Фалькон. — Следователи не любят, когда им лгут. Мы становимся подозрительными и думаем, что вам есть что скрывать.

— Мне нечего скрывать. Моя совесть чиста. Все, что произошло между мной и Пабло, — семейные дела, и вас они не касаются.

— Вы знаете, мы подумываем пересмотреть дело Себастьяна, а также оказать ему психологическую помощь…

— Делайте что хотите, инспектор. Судебный медик сообщил, что тело готово.

Игнасио повернулся к стеклу, занавес открылся. Игнасио подтвердил личность брата, подписал бумаги и ушел, не удостоив Фалькона ни словом, ни взглядом.

Фалькон ехал в управление, напряженно обдумывая, почему его так беспокоит Игнасио Ортега.

Понятно: он не убивал брата, но что-то в этом человеке заставляло Фалькона думать, что он каким-то образом в ответе за его смерть. Как расколоть этот твердый орешек? И как узнать, что за тайны унесли с собой мертвые? Полицейским работалось бы куда легче, если бы сознание можно было вывести на экран. Программное обеспечение нашей жизни. Как бы это выглядело? Факт, искаженный эмоцией. Реальность, преображенная заблуждением. Истина, перекрашенная запирательством. Правда, понадобилась бы хорошая программа, чтобы все это распутать.

Зазвонил мобильный.

— Diga,[29] — сказал он.

— Ты уже возвращаешься? — спросил Рамирес.

— Да, я на площади Кубы.

— Приезжай, инспектор Монтес только что прыгнул с третьего этажа и приземлился головой на стоянку.

Фалькон помчался по проспекту Аргентины. Шины взвизгнули на горячем асфальте, когда он свернул к управлению. Толпа собралась под окном, из которого на прошлой неделе Монтес смотрел на улицу и думал… думал: пора?

Маячок «скорой» почти незаметно мигал в жестком слепящем свете, заливавшем место происшествия. Из темных окон первого этажа выглядывали женщины, прижимая руки к губам. Мужчины на втором этаже сжимали головы руками, будто стараясь выдавить чудовищное зрелище. Фалькон пробился сквозь толпу как раз вовремя, чтобы увидеть, как врачи официально расступились вокруг неподвижного тела. Казалось, голова и плечи Монтеса погружены в кроваво-красный асфальт, размягченный жарой. Но, глядя на тело, Фалькон представлял, как оно будет выглядеть на столе в морге: раздробленные кости, каша из осколков, сломанные шейные позвонки, разорванный спинной мозг, расплющенный череп, обширное кровоизлияние в мозг.

В толпе стояли члены группы Монтеса. Они плакали. Из управления вышел комиссар Элвира и произнес тщательно подготовленную речь, чтобы заставить толпу разойтись. Он заметил Фалькона и дал указание сделать фотографии, убрать тело и через час предоставить ему предварительный устный доклад. Прибыли дежурный судебный следователь и судебный медик.

Люди стали расходиться, Феррера выбрала троих для свидетельских показаний. Фалькон велел Рамиресу опечатать кабинет Монтеса. Фелипе сделал необходимые снимки. Санитары по указанию дежурного судебного следователя унесли тело. Появились уборщики и смыли кровь, которая уже начала сворачиваться на солнце.

Пока Фалькон поднимался в кабинет за чистым блокнотом, его не покидало странное ощущение, что все одно к одному: Вега, Ортега, теперь Монтес. Каждая смерть явно не связана с другой, но каким-то образом предвещает следующую. А трое из отдела в отпуске.

Он нашел Ферреру, сообщил ей данные о Сальвадоре Ортеге и попросил поговорить с кем-нибудь из отдела по борьбе с наркотиками. Фалькон хотел узнать нынешний адрес сына Игнасио. Еще он поручил ей проверить все почтовые отделения в Севилье и выяснить, не оплачивал ли Рафаэль Вега или аргентинец по имени Эмилио Крус ящик для получения корреспонденции.

— Это важнее ключа Рафаэля Веги?

— А что, есть новости?

— В банке «Бильбао» у него сейфа не было, пока это все.

— Ключом займись попозже, — сказал он.

Фалькон взял блокнот и медленно стал подниматься по лестнице на третий этаж. Возле кабинета Монтеса стоял Рамирес с ключом-отмычкой. Сотрудники отдела по борьбе с преступлениями против несовершеннолетних в ожидании выстроились в ряд в коридоре. Со стоянки, обливаясь потом, пришел Фелипе с камерой.

Рамирес открыл дверь. Фелипе сделал снимки и удалился. Фалькон закрыл окно. Все смотрели по сторонам, потели, пока кондиционер набирал обороты. На столе Монтеса лежал лист бумаги, исписанный его почерком, и запечатанный конверт, адресованный жене. Фалькон и Рамирес обошли стол, чтобы прочесть предсмертную записку:

Возможно, вам покажется странным, что я расстаюсь с жизнью перед самой пенсией. Следовало еще немного потерпеть тяжесть моей работы, но я не смог. Это никак не связано с мужчинами и женщинами, с которыми мне выпала честь работать.

Я пришел в полицию, веря, что смогу принести пользу. Я гордился важностью работы полицейского для общества. Но со временем понял, что не в силах бороться с захлестывающими мою страну и всю Европу пороком и коррупцией.

Я пил, надеясь, что это притупит ощущение бессилия. Не помогло. Все большая тяжесть давила мне на плечи, пока временами не стало казаться, что я не в силах встать со стула. Я чувствовал, что загнан в ловушку, и не мог ни с кем об этом поговорить.

Друзья мои, прошу об одном, защитите мою семью и простите меня за этот страшный шаг.

Фалькон прочел письмо сотрудникам отдела, сгрудившимся у двери. Женщины плакали. Фалькон спросил, не сможет ли кто-нибудь, знающий сеньору Монтес, пойти с Рамиресом, чтобы отдать письмо и сообщить о смерти мужа. Вперед вышел заместитель Монтеса, они с Рамиресом удалились.

В кабинете не нашли ничего, что представляло бы интерес, и Фалькон не выяснил ничего нового во время опроса членов группы. Все были потрясены и отвечали односложно. К тому моменту, как он закончил, вернулся Рамирес, оставивший инспектора группы у сеньоры Монтес. Они опечатали комнату и спустились в общий кабинет, где Кристина Феррера говорила по телефону. Фалькон попросил ее поискать заодно почтовый ящик на имя Альберто Монтеса. Она кивнула и записала имя.

Рамирес с Фальконом стояли у окна, глядя на стоянку, которая была уже сухой и чистой.

— Думаешь, Монтес продался? — спросил Рамирес.

— Я обратил внимание на фразы: «бессилен против коррупции», «все большая тяжесть», «загнан в ловушку» и в конце письма — «защитите мою семью». Не «помогите» или «присмотрите», а «защитите». Почему? Может, он и не хотел, но письмо выглядит как признание вины.

Рамирес кивал и смотрел на стоянку, представляя себе склоненного, подкупленного, мучающегося Монтеса, человека, выброшенного из жизни.

— Ты не из письма понял, что он продался, — вдруг сказал Рамирес. — Тебе что-то известно?

— Сам не знаю.

— Только не заводи волынку со своей интуицией.

— Я думаю, Монтес решил, что я что-то знаю, — сказал Фалькон.

— Если Альберто брал взятки, тогда, похоже, он и был источником информации для русских.

— Монтес решил, что я на него давлю, а это было не так. Я просто спрашивал о русских, вдруг он о них слышал. И больше ничего.

— Остальное он додумал сам, — сделал вывод Рамирес.

— Да, ситуация… Я как археолог, который нашел несколько необычных черепков, и ему нужно воссоздать по ним цивилизацию.

— Покажи мне черепки, — попросил Рамирес. — Я хорошо умею склеивать вещи.

— Я запутался и плохо представляю, что именно показывать, — сказал Фалькон. — Кое-что относящееся к старому делу Рауля Хименеса. Некоторые имена из записной книжки Рафаэля Веги. Участие русской мафии в двух проектах «Вега Конструксьонс». Угрозы. Время смерти Ортеги. Время сегодняшнего самоубийства. Это даже черепками-то нельзя назвать. А если и можно, то они, скорее всего, не от одного горшка, а разрозненные осколки.

— Давай все-таки попробуем их сложить. Что касается Веги, — предложил Рамирес. — Он заботится о безопасности: пистолет — я проверил, он не зарегистрирован, — пуленепробиваемые окна, система наблюдения, пусть даже он ей не пользовался, парадная дверь…

— Парадная дверь, которую обычно запирали на ночь на все замки, но мы нашли ее просто прикрытой в то утро, когда он умер.

— Равно как и черный ход в саду, а значит…

— Возможно, Вега ночью впустил в дом кого-то знакомого.

— Все ближайшие соседи были с ним в дружеских отношениях, но никто из них не звонил предупредить, что зайдет.

— От Пабло Ортеги нам известно, что русские приезжали к нему домой, — сказал Фалькон. — Но, как заметил Васкес, Вега «обеспечивал их деловые потребности», так что неясен мотив, по которому они хотели бы его убрать. Марти Крагмэн предположил, что Вега обманывал русских.

— У него есть доказательства?

— Нет, только гипотеза, — ответил Фалькон. — Нужно сравнить два комплекта документов по русским проектам, о которых говорил тебе бухгалтер Дорадо.

— Русские, а мы, конечно, уверены, что это они, достаточно напуганы, чтобы угрожать вам с Консуэло Хименес, — сказал Рамирес.

— Тебе не кажется, что все это слишком сложно, если их волнует всего лишь отмывание денег?

— А что, кроме денег, может заставить мафию дергаться?

— А может, в жизни Веги было кое-что похуже и оно может выплыть наружу, если тщательно расследовать убийство?

— Я сегодня утром внимательно рассмотрел его аргентинский паспорт на имя Эмилио Круса, — заметил Рамирес. — Там есть действующая марокканская виза. Даже пять марокканских виз. Четыре закрыты, он ими не воспользовался. Пятая действительна до ноября две тысячи второго. Это значит, через пять часов он добрался бы до Танжера на машине и пароме. По воздуху еще быстрее. Он находился в состоянии постоянной готовности покинуть Испанию.

— Хочешь сказать, Вега был тайным агентом? — спросил Фалькон.

— Вот только интересно чьим: террористов, правительства или преступников?

— Стиль управления, — вспомнил Фалькон, — при котором никто не знает, чем занимаются другие. Крагмэн говорил о четкой иерархии, жесткой дисциплине на стройплощадках. Он сказал, что сам не служил, но все это напоминало ему армию.

— Может быть, готовило его правительство, а он использовал свои знания для преступлений и терроризма.

— Единственное, что навело нас на мысли о терроризме, — это упоминание одиннадцатого сентября в записке, которую он держал в руке, — сказал Фалькон. — Не знаю, нужно ли придавать такое значение записке, скопированной с оттиска его собственного почерка и написанной по-английски. Марти Крагмэн без конца обсуждал с ним одиннадцатое сентября и никакого смысла не увидел.

В дверь постучала Кристина Феррера.

— Есть почтовый ящик на имя Эмилио Круса в отделении Сан-Бернардо, — сообщила она. — Но не слишком радуйтесь. Он пуст, и с прошлого года никакой корреспонденции не поступало.

— Какого рода корреспонденцию он получал? — спросил Фалькон.

— Сотрудник вспомнил, что каждый месяц приходило письмо с американскими марками.

— Что-нибудь выяснила по Альберто Монтесу?

— Пока ничего, — ответила она, закрывая дверь.

Двое мужчин снова повернулись к окну.

— Что он написал в письме жене? — обратился к Рамиресу Фалькон.

— «Мне жаль… прости… я не смог…» — обычная чушь.

— А что-нибудь о защите?

— В конце Монтес написал: «Не волнуйся, тебя не оставят». Мы не становимся параноиками?

— А его помощник, этот инспектор? Он как-нибудь объясняет поступок Монтеса?

— Нет. Его это потрясло.

— Как и всю группу, — отметил Фалькон. — Если Монтес и брал взятки, то действовал один.

— И если он брал взятки, то должен был где-то держать деньги. А еще он должен был сообщить жене, где они. А она должна пойти и снять их или перевести куда-то.

— Я сейчас иду с докладом к комиссару Элвире, — сказал Фалькон. — Выясни, кто был адвокатом Монтеса.

Прежде чем Фалькон начал доклад, Элвира снял копию письма и внимательно прочитал его с карандашом в руке, словно это было домашним заданием. Фалькон придерживался фактов и не делал никаких предположений.

— Хочу попросить вас, инспектор, рискнуть высказать свое мнение, — сказал Элвира, когда Фалькон закончил. — Это первое самоубийство в нашем управлении. Пресса заинтересуется. Из «Севильского вестника» уже звонили.

— До прошлой недели я знал Монтеса только в лицо, — начал Фалькон. — Я пришел к нему спросить об Эдуардо Карвахале. Его имя значилось в записной книжке Рафаэля Веги, а я знал его по расследованию дела Рауля Хименеса в прошлом году.

— Мне знакомо это имя, — сказал Элвира. — Я работал в Малаге, когда он «погиб» в так называемой автокатастрофе. Он был главным свидетелем обвинения по делу о педофильском кружке. Тогда все надежно прикрыли, как вы, возможно, знаете. Машину уничтожили, прежде чем ее смогли осмотреть, и по поводу ран на его голове были некоторые сомнения.

— Монтес сказал, что Карвахаль собирался сделать его знаменитым. Он обещал ему сообщить имена, но погиб, и в итоге осудили только четверых членов педофильского кружка.

— Я скажу вам кое-что, но это не должно выйти за пределы моего кабинета. Местные власти дали понять, что автокатастрофа Карвахаля не та новость, которую стоит освещать в прессе.

— Сами понимаете, упоминание имени Карвахаля вызвало у старшего инспектора Монтеса кое-какие неприятные воспоминания, — кивнув головой, продолжил Фалькон. — Он объяснил, что Карвахаль был поставщиком детей, а получал он их от русской мафии. Существует связь между Рафаэлем Вегой и двумя русскими, которые вложили деньги в два проекта под прикрытием «Вега Конструксьонс». Затем Интерпол сообщил нам, что эти русские — известные мафиози. Я позвонил Монтесу в пятницу вечером, чтобы проверить имена. Он был пьян. Я перезвонил сегодня утром, и он сказал, что рад поговорить об этом. А затем выбросился из окна своего кабинета.

— По результатам проверки психического состояния Монтеса, проведенной в прошлом году, у него были проблемы с алкоголем с девяносто восьмого… в этом году разбился на машине Эдуардо Карвахаль, — сказал Элвира. — Последние восемь месяцев он еще и болел.

— Да, он говорил о грыже и камнях в почках.

— Да еще печень… Иногда ему бывало очень плохо. Что вы поняли из письма коллегам?

— С вашего позволения, я хотел сказать еще кое-что про Монтеса с Карвахалем. Это имеет отношение к письму. Монтес рассказал мне о связи с русскими. Он посвятил меня в тонкости торговли людьми. Если он брал взятки и боялся, что это раскроется — если я не ошибаюсь, мы сейчас именно об этом говорим, — зачем бы он стал давать мне информацию? Я прочел письмо и понял, что он больше не мог держать все в себе. Нужно было хоть как-нибудь высказаться. Возможно, когда он писал о «коррупции», он имел в виду самого себя. «Тяжесть» — это его вина. Он «в ловушке» и «не может ни с кем поговорить» потому, что предал то, во что верил. И последняя фраза — «защитите мою семью» подразумевает, что им что-то угрожает. Думаю, старший инспектор Монтес был хорошим человеком, который сделал или его заставили сделать очень плохой выбор, и он об этом страшно сожалел.

— Я спросил ваше мнение, вы его высказали, — подытожил Элвира. — Использовать его нельзя, разумеется. Теперь мне нужны доказательства.

— Постараюсь их добыть. В первую очередь нам необходимо пристально следить за передвижениями сеньоры Монтес в ближайшие несколько дней.

21

Понедельник, 29 июля 2002 года

После этого Фалькон решил поговорить с Элвирой об участии Алисии Агуадо в деле Себастьяна Ортеги. Фалькон понимал, что аргументы в ее пользу неубедительны и директор тюрьмы предпочтет привлечь к работе собственных психологов, поэтому он попросил Элвиру побеседовать с директором от своего имени, ссылаясь на взаимопонимание Алисии Агуадо с заключенным и веру в ее способность выведать нужную информацию. Элвира все это время внимательно смотрел на Фалькона, как будто не верил ни одному слову. Потом молча кивнул. Фалькон пожаловался, что людей в отделе не хватает, поэтому для слежки за сеньорой Монтес нужно привлечь кого-то еще. Элвира ответил, что у него на этот счет свои соображения.

Общий кабинет отдела по расследованию убийств пустовал. У окна стоял Рамирес.

— Где Кристина? — спросил Фалькон.

— Она в отделе по борьбе с наркотиками, там нашелся парень, который знает, как найти Сальвадора Ортегу.

— Что нового о почтовых ящиках?

— Ничего. Только на Эмилио Круса. Ни Веги, ни Монтеса, — ответил Рамирес. — Я проверил банки, в «Банесто» забронирован сейф на имя Эмилио Круса.

— Хорошо, — одобрил Фалькон. — Нашли адвоката Монтеса?

— Я с ним говорил. Он три года не общался с Альберто Монтесом. В последний раз они вносили изменения в завещание, — доложил Рамирес и поднял руку. — Теперь ты должен рассказать про Сальвадора Ортегу. Я знаю, кто он, скажи только, почему ты хочешь с ним поговорить?

— Потому что он общался с Пабло и может знать, что произошло между братьями, — ответил Фалькон.

— Это поможет нам найти убийцу Веги?

— Вспомни способ, каким убили Вегу.

— Отвратительно, похоже на месть… Хотели, чтобы он помучился. Мафиози все такие. Делают так в назидание всем, кто не прочь их обмануть.

— Правильно, поэтому нам нужно найти мотив. Пока, на мой взгляд, получается, что Вега был важен для их планов, — сказал Фалькон. — У кого был мотив? Имей в виду, все они друг друга знали: Рауль Хименес, Рамон Сальгадо, Эдуардо Карвахаль, Рафаэль Вега, Игнасио и Пабло Ортеги.

— Думаешь, это связано с педофилией? — спросил Рамирес. — Откуда ты знаешь, что Ортега был знаком с Карвахалем?

— Они были вместе на фотографии приема в кабинете у Рауля Хименеса, — сказал Фалькон. — И все те же имена были у Веги… — Фалькон оборвал фразу. — У меня появилась идея. Нужно проверить. Скажи-ка, что за изменения внес Монтес в завещание?

— Добавил имущество в список недвижимости, — сказал Рамирес. — Маленькую усадьбу стоимостью меньше трех миллионов песет.

— Ты, конечно, насторожился.

— Не особенно, это же не вилла в Марбелье за двести миллионов.

— Адвокат сказал, где находится усадьба?

— Не мог вспомнить. Он собирался посмотреть копию завещания и перезвонить.

— Закладной на нее не было?

— Он не знает. Сделка заключалась без него.

— Когда получишь адрес, проверь сделку и узнай, не обсуждал ли он покупку в отделе.

Зазвонил телефон. Рамирес взял трубку, наклонился над столом и несколько минут что-то торопливо записывал. Он бросил трубку с видом триумфатора.

— Есть результат проверки паспорта Рафаэля Веги, — торжествующе произнес он. — Настоящий Рафаэль Вега погиб в тысяча девятьсот восемьдесят третьем в возрасте тридцати девяти лет во время кораблекрушения в порту Ла-Коруна.

— Как нашему Веге удалось провернуть аферу с документами?

— Настоящий Рафаэль Вега умер как раз в тот момент, когда начали переносить сведения в компьютер. Так получилось, что по компьютерным данным Вега был жив, свидетельство о смерти пришло позднее и существовало только в рукописном виде.

— Они одного возраста.

— Настоящий Рафаэль подходил по возрасту, примерно — по внешности и не имел родственников. Он вырос в приюте и пошел в торговый флот. Никогда не был женат.

— Значит, наш Рафаэль Вега точно связан с миром секретности, — сделал вывод Фалькон. — Хосе Луис, нам наконец-то повезло, но…

— Да знаю, — сказал Рамирес, — он не тот, за кого себя выдает… но кто он, черт возьми?

— У него были связи с Америкой. Крагмэн уверен, что Вега там жил, а мы теперь знаем, что он получал оттуда письма, — продолжил Фалькон. — Возможна также связь с Мексикой.

— Мексиканская жена может быть очередной фальшивкой, — сказал Рамирес. — Мужчине в таком возрасте лучше быть женатым для большей достоверности.

— Теперь мне кажется, что он из Центральной или Южной Америки.

— Не думаю. Будь ты аргентинцем, стал ли бы ты пользоваться фальшивым паспортом своей страны?

— Своей, скорее всего, не стал бы, но в моем распоряжении весь остальной континент, — заметил Фалькон. — Пожалуй, нам стоит повидать судебного следователя Кальдерона. Мы договаривались на начало недели. Думаю, дело сдвинулось с мертвой точки.

Он соединился с секретаршей Кальдерона. У судебного следователя как раз заканчивалось совещание. Она поговорит с ним и узнает, есть ли у него время до обеда, потому что после уже все расписано. Фалькон повесил трубку, откинулся на спинку стула и задал вопрос:

— Ты можешь предположить, кем на самом деле был наш Рафаэль Вега?

— Тайный агент, разведчик, работающий на правительство или террористическую организацию. Наркоторговец… — начал перечислять Рамирес.

— А если торговец оружием? — спросил Фалькон. — Где легче всего достать оружие? Тогда понятно, почему он сотрудничал с русскими.

— Верно, — подхватил Рамирес. — А деньги идут от строительства. Земля куплена русскими напрямую у владельца. Никакой финансовой связи с Вегой.

— Приемлемо, но тогда возникают новые вопросы. Но это все — наши фантазии. Давай лучше подумаем, кто поставщик и зачем убивать Вегу.

Перезвонила секретарша Кальдерона и сообщила, что он сможет принять их через полчаса. Они поехали в здание суда и прошли в кабинет Кальдерона. Судебный следователь сидел, отвернувшись от стола, смотрел сквозь щели ставней и курил. Услышал, как они вошли, предложил им сесть.

— Есть новости? — спросил он, не оборачиваясь.

— Есть сложности, — сказал Фалькон и поведал ему о тайной жизни Рафаэля Веги.

Во время речи Фалькона Кальдерон повернулся в кресле. Если в последний раз судебный следователь выглядел так, словно долго плутал в горах и только что вернулся домой, теперь он казался чуть живым, измученным, как человек, которому пришлось съесть своих товарищей, чтобы выжить. Он осунулся, тени под глазами стали фиолетовыми, а лоб покрылся морщинами. Казалось, он похудел. Воротник рубашки был ему явно великоват. Когда Фалькон закончил, Кальдерон кивнул. Он казался задумчивым, но рассеянным. Новая информация никак не сказалась на его поведении.

— Итак, теперь у вас больше сведений о прошлом Веги, — сказал он, — но вы так и не предоставили мне ни стоящих результатов по этому делу, ни свидетелей, ни мотива. Что конкретно вы хотите?

— Ордер на обыск сейфа в банке «Банесто», — вмешался Рамирес, переглядываясь с Фальконом.

— Чей это сейф? — спросил Кальдерон.

— Веги, разумеется, — ответил Рамирес, озадаченный непонятливостью судебного следователя. — Но на имя Эмилио Круса.

— Я этим займусь, — пообещал Кальдерон. — Что еще?

— Унас есть версии. Но нам нужно время, — и Фалькон рассказал о своих догадках: русская мафия, оружие, имена людей из записной книжки Веги и с фотографий Рауля Хименеса, которые, как оказалось, все были знакомы.

— Это всё догадки, — сказал Кальдерон. — А доказательства? Вега почти двадцать лет успешно управлял строительной компанией в Севилье. Он создал ее практически с нуля. Ну есть у него в работе некоторые нарушения…

— Вы забываете, что у этого человека прекрасно подделанные испанский и аргентинский паспорта, открытая марокканская виза, чтобы иметь возможность быстро скрыться, — перебил его Рамирес. — Не думаю, что это характеризует его как законопослушного гражданина, солидного человека, у которого всех грехов — небольшие нарушения.

Кальдерон метнул в него такой взгляд, что Фалькону показалось, что он услышал свист как от пули.

— Я понимаю, — сдержался судебный следователь, — человек явно не без прошлого. От чего-то он сбежал и начал другую жизнь. Возможно, прошлое каким-то образом его настигло, но это не помогает вам решить, в каком направлении двигаться. Вы говорите о поставках оружия, торговле наркотиками и людьми, терроризме, но вы не дали мне версию, которая указала бы направление расследования. У вас одни теории. Земельные дела русских выглядят странно — согласен. Их связь с Вегой как минимум опасна. Вы можете посмотреть цену продажи в документах, но это вам ничего не даст, все указывают низкую стоимость земли, чтобы уйти от налогов. Должна быть логическая цепочка, чтобы судья Декано понял, стоит ли тратить казенные деньги на эти… идеи.

— Вы не видите связи между смертью сеньора Веги и самоубийством его соседа? — спросил Рамирес.

— Вы мне ее не показали, только назвали имена из записной книжки да рассказали про фотографии, — ответил Кальдерон, подавляя зевок. — Судебный следователь Ромеро тоже не видит никакой связи. Две смерти выглядят совпадением, разве что в одном случае нет сомнений в том, что это самоубийство, а в другом есть некоторая неуверенность. И неуверенность эта у нас в голове, а не в предъявленных вами доказательствах.

— А записка с упоминанием известного теракта? — упорствовал Рамирес.

— Эта деталь так же уместна в суде, как его папки по процессам военных преступников, или старая машина в его гараже, или тот факт, что он выдавал себя за кого-то другого. Все это информация, но, подобно анонимным угрозам, она ни с чем не связана, — сказал Кальдерон. Он обернулся к Фалькону: — А вы почему молчите, инспектор?

— Мы зря тратим время, — устало ответил Фалькон, будто апатия Кальдерона просочилась ему в кровь. — Мы можем найти еще больше потрясающих деталей, но они тоже не объяснят мотива и не прибавят свидетелей. В отделе не хватает людей — трое в отпуске, в управлении серьезное происшествие…

— Я слышал, — сказал Кальдерон, он смотрел в стол, руки зажаты между коленями.

— Наши шансы найти единственного свидетеля, Сергея, тают с каждым днем. Так нам продолжать или закрыть оба дела? Две смерти — два самоубийства.

— Ты злишься. Понимаю, что вы хорошо поработали и нашли интересную информацию, — прибавил живости голосу Кальдерон, уловив интонацию Фалькона и пытаясь говорить увлеченно. — На данный момент, по-моему, с учетом состояния психики жертвы, которое подтверждается свидетельством врача и фотографиями Мэдди Крагмэн, и принимая во внимание ваши новые сведения, я еще больше склонен считать, что Вега убил жену, а потом себя. Если можете с этим согласиться, я вынесу вердикт о самоубийстве. Если вы все еще намерены продолжать расследование, я дам вам сорок восемь часов.

— И в каком направлении работать? — спросил Рамирес.

— В каком хотите, — ответил Кальдерон. — У вас есть шанс поговорить с русскими лично?

— Они в Португалии, — сказал Фалькон. — Возможно, приедут взглянуть на свои вложения.

— С кем они свяжутся в таком случае?

— Вероятно, с Карлосом Васкесом.

— Этому есть что скрывать, — пробормотал Рамирес.

— А если выяснить, кто такой Вега на самом деле? — предложил Фалькон.

— Как? — спросил Кальдерон, садясь вполоборота к окну.

— Американский след, — объяснил Фалькон. — Скажем, он жил там двадцать лет назад, от чего-то сбежал, изменил свою жизнь. Я просто вспомнил слова из отчета о вскрытии про давнюю пластическую операцию. Возможно, у него была судимость или на него имеются сведения в ФБР.

— У вас есть связи с ФБР? — спросил Кальдерон.

— Конечно.

— Значит, вы согласны на предложенные сорок восемь часов?

Когда Фалькон спускался от Кальдерона, позвонил Элвира. Он поговорил со своим начальником, комиссаром Лобо, и они решили, что Фалькон должен направить силы на расследование самоубийства Монтеса. Фалькон спросил Элвиру, может ли тот обеспечить надежного и готового к сотрудничеству человека в ФБР, который помог бы установить личность Рафаэля Веги, и напомнил о начальнике тюрьмы.

Фалькон позвонил Карлосу Васкесу и после нескольких минут ожидания услышал, что его нет. Контора адвоката находилась недалеко от здания суда, поэтому Фалькон с Рамиресом решили нанести внеплановый визит.

— Что случилось с Кальдероном? — спросил Рамирес, когда они сели в машину. — Пока он в таком состоянии, ордера нам не видать.

— Думаю, он мог встретить достойного противника.

— Американка затрахала его до одурения?

— Все может быть немного серьезней.

— Даже так? — недоверчиво протянул Рамирес. — Я-то думал, судебному следователю Кальдерону это известно.

— Что «это»?

— Нельзя нарушать правило номер один, — сказал Рамирес. — И нарушать аккурат перед свадьбой.

— Какое правило?

— Не увлекайся, — вздохнул Рамирес. — Так можно всю жизнь пустить коту под хвост.

— Что ж, он уже увлечен, и все, что нам остается, только…

— … сидеть и наблюдать, — закончил Рамирес, хлопая в ладоши, как будто готовился смотреть любимый сериал.

— Монтес сказал, что множество людей не прочь увидеть, как оступится судебный следователь Кальдерон.

— Кто, например? — воскликнул Рамирес, изображая на лице невинность и прикладывая руку к груди. — Я?

Они поднялись на лифте, Рамирес смотрел, как загораются цифры этажей. Плечи его были подняты, мышцы напряжены.

— На этот раз, Хавьер, я командую — ты слушаешься, — приказал он.

Они выскочили из лифта и пронеслись мимо секретарши в приемной. Та вытянула вперед палец с лиловым ногтем, пытаясь их остановить.

То же они проделали с секретаршей Васкеса. Она пошла за ними в кабинет шефа. Васкес пил воду из пластикового стаканчика, глядя в окно.

— Когда расследуется убийство, — вместо приветствия сказал Рамирес голосом, полным сдержанной ярости, — со старшим инспектором говорить не отказываются, если не хотят навлечь на свою голову всевозможное дерьмо.

Васкес выглядел достаточно уверенным, чтобы бросить вызов Рамиресу, но даже он видел, что инспектор готов на все, включая насилие. Он махнул секретарше, чтобы та вышла.

— Что вам нужно?

— Первый вопрос, — сказал Рамирес. — Смотрите в глаза и отвечайте, что вам известно про Эмилио Круса.

Васкес казался озадаченным. Имя ему ни о чем не говорило. Они присели.

— Каковы распоряжения сеньора Веги относительно управления компанией на случай его смерти? — спросил Фалькон.

— Как вам известно, все проекты вел сеньор Вега, представитель компании, а также инвестор в правлении. В случае его смерти проектами руководят оставшийся представитель компании при условии, что все финансовые и юридические вопросы решаются временным правлением холдинга, куда вхожу я, сеньор Дорадо и главный архитектор, сеньор Нивз.

— Сколько продлится такое положение дел?

— Пока не найдется подходящий директор компании.

— Кто должен искать такого человека?

— Временное правление.

— К кому должны обращаться клиенты?

— К временному правлению.

— Кому позвонят в первую очередь?

— Мне.

— И когда вам звонили русские? — спросил Рамирес.

— Они не звонили.

— Послушайте, сеньор Васкес, после смерти сеньора Веги прошла почти неделя, — задушевно произнес Рамирес. — В русских проектах куча денег без присмотра. И вы хотите, чтобы мы поверили…

— Они под присмотром.

— И кто этим занимается?

— Сеньор Крагмэн, архитектор.

— То есть не член правления, — заметил Фалькон. — Хороший выбор.

— От кого получает указания сеньор Крагмэн? — вновь взял инициативу в свои руки Рамирес.

— От меня не получал, поскольку нет известий от клиента. Он просто продолжает работать над проектом.

— А кто после смерти сеньора Веги велел нелегальным рабочим не появляться на стройплощадке? — спросил Рамирес.

— Каким нелегальным рабочим?

— Мы владеем различными методами получения ответов, — со скрытой угрозой сказал Рамирес. — Или будем разговаривать как нормальные законопослушные люди?

— Сеньор Васкес, вы чего-то боитесь? — спросил Фалькон.

— Боюсь? — переспросил Васкес, руки сжаты, суставы побелели, особенно вокруг золотого перстня-печатки на среднем пальце. — Чего мне бояться?

— Вам приказали не беседовать с нами, угрожая вашей семье?

— Нет.

— Значит, мы идем в мэрию и представляем отчет по этим двум проектам, — сказал Рамирес. — Нелегальных рабочих будет достаточно.

— Там нет нелегальных рабочих.

— Такое ощущение, что вы хорошо знакомы с этими проектами.

— Да, — подтвердил Васкес. — На прошлой неделе вы сказали про нелегальных рабочих. Я провел расследование. Никаких нелегальных рабочих там нет.

— А два комплекта документов на каждый проект, которые мы видели на прошлой неделе в офисе «Вега Конструксьонс»?

— Там только один комплект документов.

— Сеньор Дорадо говорит другое, — напомнил Рамирес.

— Мне он такого не говорил, — отрезал Васкес.

— Русские не дремали.

По пути в управление они заехали в «Вега Конструксьонс» и спросили сеньора Дорадо про второй комплект документов. Он не помнил, что находил в компьютерной базе подобную документацию. Даже когда Рамирес пригрозил ордером, улыбка Дорадо осталась приклеенной на его лице. Он был не против обыска.

Фалькон и Рамирес молча шли по коридорам конторы. Продолжать следствие в этом направлении было бесполезно.

— Здесь мы прокололись, — сказал Фалькон. — Мы слишком доверяли этим людям.

— Дорадо собирался нам помочь. Я знаю. Я там был. Видел распечатки. Он объяснил мне, что к чему. Черт, надо было взять копию.

— Он не показался мне испуганным, — поделился Фалькон. — Васкес напуган, а Дорадо выглядел радостным.

— Эти русские знают, что делают, — отметил Рамирес. — Васкес считает, что за все отвечает, так что его возьмут за яйца и сожмут покрепче. А компьютерные знания золотого мальчика им нужны, так что его просто пощекотали.

Фалькон потряс головой, пытаясь избавиться от образов, созданных буйным воображением Рамиреса, и сказал, что поедет, пообщается с Крагмэном, а Рамиреса попросил вернуться в управление и поторопить Элвиру связаться с ФБР.

Крагмэн стоял у окна в кабинете и смотрел в бинокль. Фалькон постучал. Крагмэн кивнул, чтобы он входил. Американец выглядел странно возбужденным, ясные, по-детски распахнутые глаза сияли.

— Вы до сих пор ведете русские проекты, — сказал Фалькон.

— Верно.

— Владельцы с вами случайно не связывались?

— Разумеется, связывались. У них здесь инвестиций на двадцать миллионов евро, такие деньги не оставляют крутиться без присмотра.

— Интересно, — сказал Фалькон. — Вам известно о каких-нибудь финансовых нарушениях?

— Это — бизнес. Я — архитектор.

— Вы знали о нелегальных рабочих на стройках?

— Да. На стройках есть нелегальные рабочие.

— Вы готовы официально подтвердить?

— Не сходите с ума, старший инспектор. Я пытаюсь помочь.

— Когда вы говорили с русскими?

— Вчера.

— Что обсуждали?

— Они попросили продолжать работу, но рекомендовали не общаться с полицией. Я объяснил, что этого не избежать. Тогда они посоветовали не говорить о проектах.

— На каком языке вы разговаривали?

— На английском. По-испански они не говорят.

— Сеньор Крагмэн, вы знаете, с кем имеете дело?

— Лично нет, но я работал в Нью-Йорке и сталкивался с русской мафией. Они люди могущественные и, за некоторым исключением, довольно разумные, пока ваши мнения совпадают. Можно попытаться на них поработать, если, по-вашему, это послужит великой цели. Но в итоге вас ждет убийца сеньора Веги или причина, по которой он покончил с собой. И я сомневаюсь, что они смогут вам помочь, так как уверен: последнее, что им было нужно, это смерть сеньора Веги.

Фалькон кивнул. Крагмэн откинулся на спинку кресла.

— Что вы рассматривали в бинокль?

— Просто присматривал кое за чем, — очень серьезно сказал он, затем рассмеялся. — Шучу. Только сегодня купил. Смотрю на все, что вижу.

Фалькон поднялся, собираясь уходить. Его озадачил пылкий взгляд Крагмэна.

— Вы видели мою жену в последнее время? — спросил Марти, когда Фалькон протянул руку.

— В субботу я встретил ее на улице.

— Где это было?

— У магазина плитки на улице Байлен, возле моего дома.

— Знаете, инспектор, она вами в самом деле очарована.

— Только в силу своих странноватых профессиональных интересов, — сказал Фалькон, припоминая фотографии. — Мне ее вторжения в личную жизнь не нравятся.

— Это вы о ваших снимках на мосту? — спросил Крагмэн. — Или о чем-то другом?

— Мне и снимков достаточно, — ответил Фалькон, — чтобы почувствовать, будто она пытается что-то у меня отобрать.

— Что ж, это у Мэдди специфика такая, — прошептал Крагмэн. — Ваш друг, судебный следователь, поймет это попозже.

Крагмэн отвернулся к окну и поднес к глазам бинокль.

22

Понедельник, 29 июля 2002 года

В управлении Рамирес сидел в общем кабинете и курил. Он сказал, что Кристина Феррера везет Сальвадора Ортегу, которого нашли в наркопритоне в Сан-Пабло, а в кабинете Фалькона терпеливо ждет Вирхилио Гусман, редактор криминальной хроники «Севильского вестника». Это было странно: Вирхилио Гусман больше не писал статей.

Гусман был на несколько лет младше Фалькона, но в жизни и в работе хлебнул погуще, чем старший инспектор. До переезда в Севилью он работал в Бильбао и Мадриде, освещая деятельность баскской террористической организации ЕТА. Честолюбие и упорство стоили ему семьи. Постоянное напряжение обеспечило высокое давление и аритмию, а разлука с шестилетним сыном, как считал сам Гусман, вызвала рак толстой кишки, от которого он успешно излечился, лишившись кишечника. Ему пришлось оставить страшную работу, чтобы жить в страхе перед собственным организмом.

Жена бросила Гусмана до того, как нашли рак, он был слишком жестким человеком. Теперь он изменился, стал мягче. Не слишком, только душой и телом, журналистская хватка ничуть не ослабела. Он обладал жизненно важным для журналиста инструментом: безошибочным чутьем на неладное. И он знал, что первое самоубийство старшего офицера управления означает, что где-то что-то прогнило. Гусман был вежлив. Он спросил, можно ли использовать диктофон, включил его и сел, держа блокнот наготове.

Фалькон молчал. Он внимательно рассматривал Гусмана: это человек, которому безусловно можно доверять, и не только из-за репутации. А еще он подумал, усмехнувшись собственной наивности, что на обоснование дела по убийству Веги осталось сорок восемь часов. Гусман с его богатым опытом мог бы поделиться имеющейся у него информацией, которая, возможно, помогла бы сформулировать новые версии и направления работы. Все это, конечно, в обмен на информацию по делу Монтеса, но с другой стороны, обличение и пресечение коррупции — их общее дело.

— Итак, инспектор, насколько я понимаю, вы ведете расследование смерти вашего коллеги, старшего инспектора Альберто Монтеса?

Фалькон все еще размышлял. Гусман, мигая, рассматривал потолок.

— Простите, инспектор, — сказал он наконец, переводя взгляд на Фалькона, — но это самый легкий вопрос, что я смог придумать.

Фалькон потянулся и выключил диктофон:

— Вы ведь понимаете: пока этот прибор работает, я могу изложить вам только факты по делу.

— Это для начала, — доверительно склонился над столом Гусман. — А затем моя задача — извлечь остальное. У меня такая работа.

— Факты вы уже знаете, — сказал Фалькон. — Интересное происшествие: полицейский разбился насмерть. Почему — вот это уже история жизни.

— А с чего вы взяли, что мне нужна история его жизни, а не, скажем, история «о коррупции, проникшей в сердце местной власти»?

— Возможно, в конце концов именно это вы и услышите, но начать придется с жизни человека. Вы должны понять, что за размышления заставили совершить такой жуткий поступок уважаемого офицера, никогда не проявлявшего склонности к самоубийству.

— Странно, — удивился Гусман. — Обычно журналисты, по крайней мере журналисты с моей репутацией, работают с фактами. Мы сообщаем факты, отталкиваемся от фактов, создаем серьезный факт из собранных маленьких фактов.

— Тогда включайте диктофон, я изложу достовернейшие факты о смерти офицера, которым восхищались коллеги и начальство.

Гусман положил блокнот и ручку на стол и откинулся на спинку стула, оценивающе глядя на Фалькона. Он чувствовал, что если найдет верные слова, он не только хорошо выполнит свою работу, но и, возможно, приобретет друга. В Севилье, чужом городе, даже окруженный восхищением и, как он считал, уважением коллег-журналистов, он чувствовал себя одиноким. Друг бы ему не помешал.

— Я всегда работал один, — сказал он вслух, отвечая своим мыслям. — Приходилось, потому что работа с другими, непредсказуемость их реакции в угрожающих ситуациях слишком опасна. Я всегда предпочитал отвечать только за свои мысли и действия, а не за смерть напарника. Я слишком много времени провел среди жестоких людей, чтобы быть беспечным.

— Когда умирает человек — это всегда трагедия. Оставшиеся в живых чувствуют себя оскорбленными или преданными, другие тоскуют, переживая потерю.

— Если помните, инспектор, я работал над статьей о том, как правительство направило Эскадроны смерти гражданской гвардии уничтожить террористические ячейки ЕТА. Я понимаю трагедию измены ценностям как в крупных, так и в малых масштабах. Последствия ощущались повсюду.

— Предположения — из числа занятий, которым предаются полицейские, чтобы нащупать направление для расследования, но в суде они не принимаются во внимание, — сказал Фалькон.

— Я говорил о своей вере в факты, — возразил Гусман. — Но вам, похоже, больше нравятся размышления.

— Информация — это палка о двух концах, — заметил Фалькон, впервые улыбнувшись.

— Согласен, — кивнул журналист.

— Если обнаружите свежие факты, расскажите мне прежде, чем это появится в вашей газете.

— Я расскажу. Но услуга за услугу.

— Ну что ж, у меня факты такие: я не был знаком с Монтесом, пока не пришел к нему на прошлой неделе. Я тогда расследовал и расследую сейчас смерть Рафаэля Веги.

— Подозрительное самоубийство в Санта-Кларе, — сказал Гусман, взяв блокнот и нацелив ручку на Фалькона. — Сосед Пабло Ортеги. Кризис в оазисе — кстати, это не заголовок.

— В записной книжке Веги я нашел два имени, которые меня заинтересовали, одно из них — Эдуардо Карвахаль, — попытался продолжить Фалькон.

— Лидер педофильского кружка, погибший в автокатастрофе. Я помню все, что воняет. Ваше расследование вскроет и эту выгребную яму?

Фалькон поднял руку, он уже боялся, что заключил сделку с дьяволом:

— Имя я знал по предыдущему расследованию и пошел к Монтесу спросить про Карвахаля. Он был следователем в деле о педофильском кружке.

— Да. Я понял. Очень интересно, — вновь перебил Гусман, ужасая Фалькона ненасытностью ума.

Фалькон, стараясь не торопиться, подробно пересказал разговор с Монтесом о том, как Карвахаль закупал детей у русской мафии, о торговле людьми и влиянии ее на сферу сексуальных услуг. Рассказал о двух стройках, принадлежащих Иванову и Зеленову и управляемых фирмой «Вега Конструксьонс». Как он говорил об этих русских с Монтесом, а тот был слишком пьян, чтобы вспомнить, слышал ли он когда-нибудь их имена.

— Я должен был еще раз поговорить с ним сегодня утром, — сказал Фалькон, — но не успел.

— Как по-вашему, он был куплен? — спросил Гусман.

— У меня нет доказательств, разве что момент, который он выбрал для самоубийства, и его предсмертная записка, по-моему, в ней скверный подтекст, — ответил Фалькон, протягивая ему письмо. — Только вам.

Гусман читал письмо, качая головой из стороны в сторону, словно его фактолюбивые мозги не желали соглашаться с творческой трактовкой текста Фальконом. Он вернул письмо.

— А второе имя, которое привлекло ваше внимание в записной книжке Веги? — спросил Гусман.

— Покойный Рамон Сальгадо, — сказал Фалькон. — Это может совершенно ничего не значить: Сальгадо поставлял картины для конторы Веги. Но в прошлом году, когда Сальгадо убили, мы нашли в его компьютере жуткую детскую порнографию.

— Да, тут еще много непонятного, — в очередной раз встрял Гусман. — Вы как-то объясняете…

Фалькон снова прервал его жестом руки и поведал о тайной жизни Рафаэля Веги.

— Мы надеемся, что он есть в базе данных ФБР и они помогут нам установить его личность, — сказал Фалькон.

— То есть вы думаете, что прошлое в конце концов его настигло? — уточнил Гусман. — Это отдельная версия, ничего общего не имеющая с педофильским кружком Карвахаля?

— Ситуация усложнялась с каждым новым открытием из тайной жизни Веги, — ответил Фалькон. — Первая версия появилась, когда мне в глаза бросились имена в записной книжке. После разговора с Монтесом, когда обнаружилась связь между Вегой и русскими, я начал думать, что, возможно, Вега заменил Карвахаля в качестве поставщика детей. Но у меня нет доказательств того, что Вега интересовался педофилией. Только его знакомство с педофилами и на редкость выгодные для русских земельные сделки.

— Из-за чего вы не верите в самоубийство Веги? — спросил Гусман.

— Способ, чистота на месте происшествия и то, что хотя записка была, она не похожа на предсмертную. Во-первых, она на английском. Во-вторых, там только обрывок фразы. А позже мы установили, что он скопировал оттиск собственноручно написанного текста, как будто пытался узнать, что же он написал.

— Что в ней?

— «… растворены в воздухе, которым вы дышите с одиннадцатого сентября и до скончания…»

— С одиннадцатого сентября?

— Да, он часто обсуждал с соседом эти события.

— В рассказе о его тайной жизни вы упомянули, что некоторые факты заставили вас думать, что он, возможно, из Центральной или Латинской Америки. И вот что я вам скажу: почти все забыли после прошлогодних событий в Нью-Йорке, что есть два одиннадцатых сентября. По-вашему, инспектор, откуда я родом?

— У вас мадридский акцент.

— Я почти всю жизнь прожил в Мадриде, — подтвердил он, — так что все забыли, что на самом деле я чилиец. Первая дата, которую сейчас никто уже не помнит, — одиннадцатое сентября семьдесят третьего года. День, когда бомбили дворец Ла-Монеда, убили Сальвадора Альенде, а власть захватил генерал Аугусто Пиночет.

Фалькон, крепко сжав ручки кресла, неотрывно смотрел в глаза Гусмана, понимая, догадываясь, что он прав.

— Мне было пятнадцать, — продолжал Гусман, на секунду он стал похож на утопающего, у которого перед глазами проносилась вся жизнь, — и это был последний день, когда я видел своих родителей. Потом я слышал, что в последний раз их видели на стадионе, если вы понимаете, что это значит.

Фалькон кивнул. Он слышал об ужасах на стадионе Сантьяго.

— Неделю спустя меня забрали из Сантьяго и отвезли к тете в Мадрид. Много позже я узнал, что произошло на стадионе, — сказал Гусман. — Так что когда я слышу про одиннадцатое сентября, то никогда не думаю о башнях-близнецах в Нью-Йорке. Я думаю о том дне, когда кучка террористов, оплаченных США, при поддержке ЦРУ убила в моей стране демократию.

— Погодите секунду, — прервал его Фалькон. Он вышел в соседнюю комнату. Рамирес сгорбился над клавиатурой.

— Элвира договорился с ФБР?

— Да. Я как раз вставлял в письмо фотографию Веги, — ответил Рамирес.

— Можешь добавить, что, по нашему мнению, он был гражданином Чили.

Фалькон вернулся в кабинет, извинился перед Гусманом, который стоял около окна, заложив руки за спину.

— Я старею, инспектор, — произнес он, не оборачиваясь. — Забываю, что произошло вчера. Я смотрю фильмы, сюжет которых не могу пересказать. Читаю книги писателей, имена которых тут же вылетают из головы. А те дни в Сантьяго до моего отъезда навсегда отпечатались в памяти. Не знаю почему. Может, оттого, что моя карьера заканчивается, да и жизнь катится к концу. Знаете, именно из-за одиннадцатого сентября я стал тем журналистом, какого вы знали.

— Вы все такой же, — сказал Фалькон. — Хотя я удивился, увидев вас. Не знал, что вы еще пишете статьи. Думал, работаете редактором.

— Когда сообщили про Монтеса, я мог прислать сюда кого-нибудь, — признался Гусман. — Но потом услышал, что проводить расследование будете вы, и вдруг решил, что пора познакомиться с Хавьером Фальконом.

— Вы помогли мне в расследовании, так что я очень рад вашему решению.

— Странная какая-то эта фраза в записке Веги. Почти как стихи. В ней есть чувство. Похоже на угрозу с того света, — будто думая вслух, сказал Гусман. — А почему вы так уверены, что я прав насчет даты?

— Помимо связи с Южной Америкой, — сказал Фалькон, — это подтверждается разговорами, которые Вега вел со своим американским соседом Марти Крагмэном, кое о чем он обмолвился Пабло Ортеге. С их точки зрения, Рафаэль Вега — человек очень правых взглядов, антикоммунист, сторонник капиталистического образа жизни, более того — американского, что касается предпринимательского духа нации. Однако Вега относился неодобрительно к политике американского правительства в отношении других стран, осуждал их дружелюбие, только пока ты полезен… что-то в этом роде. А еще я нашел в его кабинете папки с материалами по международным судам и работе Бальтасара Гарсона. Человек он был скрытный, но мне все же удалось выяснить, что у него было непростое прошлое, любопытные связи. Короче говоря, он, на мой взгляд, был человеком крайне политизированным и разочаровавшимся в том, во что много лет верил. И вот он умер, сжимая в руке записку с принципиально важной для него датой.

— И что, вы считаете, хотел Вега сказать этой запиской?

— Это конечно же не самоубийство, и Вега хотел, чтобы его смерть расследовали как убийство, а его тайны раскрыли и сообщили миру.

— И где теперь ваша теория про Карвахаля, русских и Монтеса?

— Это вы о чем?

— Вы, кажется, думали, что Монтеса спровоцировало ненамеренное давление с вашей стороны, упоминание Карвахаля и русских, Зеленова с Ивановым. Этого было достаточно, чтобы подтолкнуть его к краю. Или он связал эти имена с расследованием дела Веги и как раз это убедило его, что вы о чем-то догадались?

— Подождем ответа из ФБР. Если у Веги было уголовное прошлое, это может означать, что он имеет отношение к самоубийству Монтеса.

— Если он чилиец, то, скорее всего, недовольный сторонник Пиночета, — сказал Гусман. — Таких было немало среди членов Партии свободы — экстремистской правой организации, которая стремилась дестабилизировать правление Альенде с того момента, как он победил на выборах. Многие ее члены творили гнусные дела, до и во время переворота: похищения и политические убийства за границей в рамках операции «Кондор», убийства и пытки на родине, взрыв автомобиля в Вашингтоне, — и они считали, что их обделили вниманием и они заслуживают большего. Они остановили разгул коммунизма на задворках Америки и считали, что их нужно за это достойно наградить. Но вы сказали, Вега собирал материалы о системе правосудия и Гарсоне. Похоже, он собирался исповедаться.

— Скорее, выступить свидетелем по громкому делу, — возразил Фалькон. — Похоже, в конце прошлого года с ним что-то случилось. Что-то личное, что изменило жизнь и его самого. Он страдал от приступов паники…

— Может быть, у него была мания преследования? Люди часто считают себя более значительными, чем они есть на самом деле, — сказал Гусман. — Генерал Мануэль Контрерас, бывший глава тайной полиции, сейчас в тюрьме, Пиночет его красиво сдал. Что-нибудь произошло? Нет. Администрация Клинтона в девяносто девятом опубликовала документы по перевороту в Чили — нет. Еще больше материалов обнародовано непосредственно ЦРУ в двухтысячном. И что? Мы увидели правосудие в действии? Преступники наказаны? Нет. Ничего не произошло. Так уж устроен мир.

— Но что могло произойти? Кто должен ответить?

— Есть несколько человек из ЦРУ, которые должны до сих пор просыпаться в холодном поту, и есть мой старый друг, князь Тьмы — сам доктор К..[30] Он был государственным секретарем и советником Никсона по вопросам национальной безопасности. В Чили ничего не происходило без его ведома. Если кто и должен отвечать, так это он.

— Ну, если бы вам удалось его обвинить, вы вошли бы в историю, — сказал Фалькон. — А если Вега собирался это сделать, должно быть, нашлось много желающих его убить?

— По моему опыту, если в ЦРУ решили, что он опасен для их имиджа в глазах общественности, они бы сделали все, чтобы его смерть была похожа на самоубийство, — поделился Гусман. — Его американские соседи, они что из себя представляют?

— Он архитектор, работает на Вегу, она фотограф. Именно ее фотографии помогли нам узнать о душевном кризисе Веги. Такая у нее специализация — запечатлевать моменты наивысшего проявления отрицательных чувств.

— Да, неплохое прикрытие, если нужна о ком-то информация.

— У них подлинные биографии, проверено, — подтвердил Фалькон. — Они даже были подозреваемыми в США, в деле о расследовании убийства любовника жены. Обвинений не предъявлено.

— Даже безупречное прикрытие — настоящая биография — часто дурно пахнет, — сказал Гусман. — У всех нас есть что-то уродливое в укромных уголках.

Фалькон поднялся и принялся ходить по комнате. За час все так усложнилось. А у него не было времени, ему постоянно не хватало времени.

— Если это какая-то разведывательная операция, — предположил он, — и Крагмэнов вынудили работать, значит, должен существовать сговор между ЦРУ и ФБР. А мы запросили в ФБР информацию по Рафаэлю Веге.

— А ничего другого вам не остается, — сказал Гусман. — И потом, совершенных организаций не существует. Полагаю, о запросе узнают немногие. ФБР занято борьбой с терроризмом. А Рафаэль Вега — так, инцидент местного масштаба. Возможно, это вообще неофициальное дело.

Фалькон подошел к телефону и начал набирать номер.

— Поговорю еще раз с Марти Крагмэном, — сообщил он Гусману. — Попробую подобраться к нему с другой стороны.

— Но вы пока ни в чем не уверены.

— Понимаю, но времени нет. Начинать нужно сейчас.

Крагмэна не оказалось ни дома, ни в офисе, а мобильный был выключен. Фалькон швырнул трубку.

— У Крагмэна есть слабость, — сказал Фалькон. — Его жена — красивая женщина гораздо моложе него.

— А он ревнив?

— Это его слабое место, — ответил Фалькон. — Способ к нему подобраться.

— Все это не будет стоит и гроша, если вы не получите подтверждение личности Веги из ФБР, — предупредил Гусман. — Так что до тех пор ничего не предпринимайте. А пока, если думаете, что это может помочь, я выложу текст его записки на файл Сообщества чилийских эмигрантов здесь и в Англии, посмотрим, что они на это скажут. А если вы получите положительный ответ, если он был чилийцем, военным или из тайной полиции, у меня есть люди, которые помогут восстановить его биографию. Я также напишу статью о Монтесе, о первом самоубийстве старшего офицера управления. Это будет нечто вроде некролога с указанием его крупных дел и особым упором на скандал с Карвахалем. Я подчеркну, что вы тщательно изучаете карьеру Монтеса.

— И что нам это даст?

— Увидите. Это расшевелит людей. Все встревожатся, особенно те, кто закрыл глаза на «аварию» Карвахаля, — уверил Гусман. — Если комиссар Лобо не вызовет вас на ковер сразу же в то утро, когда «Севильский вестник» попадет на улицы, я угощу вас обедом.

— Но я прошу — только факты, — сказал Фалькон, заметно волнуясь.

— В этом вся тонкость. Все, что я напишу о Монтесе, уже давно известно общественности. Никаких догадок. Именно способ подачи материала напугает людей до смерти.

23

Понедельник, 29 июля 2002 года

Было больше трех часов дня. Фалькон хотел есть. Рамирес ушел обедать, сказав, что Кристина Феррера и Сальвадор Ортега ждут в четвертой комнате для допросов, а Элвира позвонил сообщить, что договорился с директором тюрьмы насчет Алисии Агуадо: она может провести полное психологическое освидетельствование Себастьяна Ортеги.

— Судебному следователю Кальдерону я тоже звонил, — сказал он. — Думал, стоит напомнить ему про ордер на обыск сейфа. Но он уехал, найти его невозможно, когда вернется, неизвестно, и с ордером он ни хрена не сделал. Buenprovecho.[31]

Спускаясь в кабинет для допросов, Фалькон позвонил директору тюрьмы, чтобы договориться о времени. Секретарь директора сказала, что можно начать сегодня и лучшее время — между шестью и девятью вечера. Он позвонил Алисии Агуадо, глядя через стеклянную панель двери на лицо Сальвадора Ортеги, договорились на половину седьмого, и Фалькон перезвонил в тюрьму подтвердить встречу в семь часов. День обещал быть долгим. Вышла Кристина Феррера и сказала, что пока агент отдела по борьбе с наркотиками разыскивал Сальвадора Ортегу, она опросила людей вокруг дома, где была квартира Нади. Никто ничего не видел. Даже те, кто видел, как ее увозили, теперь не могли ничего вспомнить. Фалькон пошел к кофейному автомату за тремя стаканами кофе.

Сальвадор Ортега курил, разглядывая свои желтые пальцы. Он бросал взгляды на Кристину Ферреру, которая сидела рядом. Волосы Сальвадора были всклокочены, редкая бородка и усы портили его довольно приятную внешность. Футболка вылиняла, можно было различить только намек на цвет и надпись «Один миллион убитых». На нем были длинные шорты, голени покрыты болячками.

Сальвадор непрерывно курил, пока они пили кофе.

— Когда ты в последний раз говорил с отцом? — спросил Фалькон.

— Я не разговариваю с отцом. Он не разговаривает со мной.

— Ты читал последние газеты?

— Новости в моих обстоятельствах не имеют значения.

— Ты был в хороших отношениях с твоим дядей Пабло?

— Да… Он был очень забавным, когда я был маленьким, — сказал Сальвадор. — Это помогало.

— В чем?

Сальвадор глубоко затягивался и выпускал дым в потолок.

— Дядя Пабло был веселым, — сказал он, не отвечая на вопрос. — Я общался с ним только в детстве.

— Ты еще жил дома, когда он привозил Себастьяна, пока сам ездил на гастроли и на съемки? Сколько тебе тогда было лет?

Губы Сальвадора беззвучно задвигались. Казалось, он резал ими воздух на маленькие ломтики. Феррера похлопала его по плечу:

— Сальвадор, не бойся, это не допрос. Я сказала тебе по дороге сюда: последствий не будет. Ты не подозреваемый. Мы просто хотим поговорить и выяснить, нельзя ли помочь твоему двоюродному брату.

— Мне было шестнадцать, — наконец ответил он. — И брату моему никто не поможет.

— Ты знаешь, что случилось с Себастьяном?

Рука Сальвадора с сигаретой дрожала. Он кивнул и шумно выдохнул, будто вместе с воздухом хотел избавиться от воспоминаний.

— Ты употребляешь героин? — переменил тему Фалькон, чтобы на время отвлечь Сальвадора.

— Да.

— Как давно?

— С пятнадцати лет.

— А до этого?

— Я курил гашиш лет примерно с десяти, пока он не перестал на меня действовать. Тогда я перешел на героин.

— Как он действует?

— Уносит меня от себя самого… туда, где мой разум и тело чувствуют себя как дома.

— И где это?

Сальвадор поморгал и метнул взгляд на Фалькона, не готовый к подобным вопросам.

— Там, где свобода, — сказал он. — То есть нигде.

— Ты уже кололся героином, когда Себастьян впервые приехал к вам пожить?

— Да, я помню…

— Что ты помнишь о Себастьяне?

— Он был милым ребенком.

— И все? — спросил Фалькон. — Ты с ним не говорил и не играл? Ведь мать его бросила, отец уехал. Он должен был относиться к тебе как к старшему брату.

— Когда тебе шестнадцать и ты колешься героином, много времени уходит на добычу денег, — сказал Сальвадор. — Я был слишком занят воровством сумочек у туристов и попытками скрыться от полиции.

— Почему ты так рано начал курить гашиш?

— Все его курили. Тогда его можно было купить в баре вместе с кока-колой.

— Все равно, десять лет — это слишком рано.

— Вероятно, я был несчастлив, — неуверенно улыбнулся Сальвадор.

— Из-за домашних неприятностей?

— Мой отец был очень строгим, — сказал Сальвадор. — Он нас бил.

— Что значит «нас»? Тебя и твою сестру?

— Не сестру… Она его не интересовала.

— Не интересовала? — переспросил Фалькон. Сальвадор раздавил сигарету и зажал руки коленями.

— Слушайте, — обиделся он. — Я не люблю… оскорблений.

— Я просто хотел точнее понять, о чем ты говоришь, вот и все, — объяснил Фалькон.

— Она могла делать что угодно — я это имел в виду.

— Тогда кто такие «мы», когда ты говоришь, что он «вас» бил?

— Мои друзья, — ответил Сальвадор, дернув плечом.

— А что говорили родители твоих друзей, когда твой отец бил их детей?

— Он всегда обещал, что не расскажет, как плохо они себя вели, так что родителям не сообщали.

Фалькон посмотрел на Ферреру, та подняла брови и перевела взгляд на Сальвадора. На лбу его выступил пот, хотя кондиционер интенсивно работал.

— Когда была последняя доза? — спросил Фалькон.

— Я в порядке, — ответил он.

— У меня для тебя печальные новости.

— Я уже в печали, — сказал Сальвадор. — Вы не сможете опечалить меня еще больше.

— Твой дядя Пабло умер в субботу утром. Покончил с собой.

Кристина Феррера прикурила и протянула Сальвадору сигарету. Он согнулся и уперся лбом в край стола. Его спина тряслась. Минуту спустя он выпрямился. По лицу текли слезы. Он их вытер. Увидел сигарету, затянулся, проглотив дым.

— Я спрошу тебя еще раз: ты был в хороших отношениях со своим дядей Пабло?

На этот раз Сальвадор кивнул.

— Ты часто с ним виделся?

— Несколько раз в месяц. У нас была сделка. Он дает мне деньги на героин, если я себя контролирую. Он не хотел, чтобы я воровал и снова попал в тюрьму.

— Сколько это продолжалось?

— Последние три года, с тех пор, как я вышел, и перед тем, как меня упекли.

— Тебя ведь посадили за торговлю наркотиками?

— Да, но я не торговал. Я просто попался, имея при себе слишком много героина. Поэтому получил только четыре года.

— Пабло в тебе разочаровался?

— Он единственный раз на меня разозлился, когда я украл что-то из его коллекции, — сказал Сальвадор. — Это был обыкновенный рисунок, какие-то пятна на бумаге. Я продал его за двадцать тысяч песет — цена дозы. Пабло сказал, он стоил три сотни долларов.

— Так говоришь, Пабло разозлился?

— Он был в ярости. Но, знаете, он меня даже не ударил, хотя по меркам моего отца был вправе содрать с меня кожу заживо.

— И после этого вы заключили сделку?

— Как только он остыл и получил назад рисунок.

— Как часто ты в то время видел Себастьяна?

— Довольно часто, когда Себастьян начал учиться в Академии художеств. Потом мы какое-то время не виделись, пока я не узнал, что Пабло купил ему квартирку на улице Иисуса Всесильного. Я ходил туда, чтобы убраться с улицы и уколоться. Когда Пабло узнал, он внес еще один пункт в наше соглашение. Мне пришлось пообещать не встречаться с Себастьяном, пока я не завяжу. Пабло сказал, у Себастьяна и так с психикой не в порядке и он не хотел бы добавлять к проблеме наркотики.

— Ты выполнил обещание?

— Да Себастьян никогда не интересовался наркотиками. У него были свои способы отгораживаться от мира.

— Какие, например?

— Он называл это «бегством к невинности и красоте». У него в квартире была комната, куда не доходили свет и звуки. Я обычно там кололся. Он нарисовал на потолке точки светящейся краской. Ты словно был окутан бархатистой ночью. Он лежал там, слушал свою музыку и записи стихов, которые сам начитывал.

— Когда он обустроил эту комнату?

— Как только Пабло купил квартиру… пять или шесть лет назад.

— Почему Пабло купил ему эту квартиру?

— Вместе им жилось непросто. Они воевали… словесно. Потом переставали разговаривать друг с другом.

— Пабло когда-нибудь бил Себастьяна?

— Ни разу не слышал.

— А твой отец?

Молчание.

— Я имею в виду, когда он жил в вашей семье, — сказал Фалькон.

Казалось, Сальвадор стал задыхаться. Феррера встала сзади и успокаивала его, положив руки на плечи.

— Ты хотел бы помочь Себастьяну? — спросил Фалькон.

Сальвадор кивнул.

— Здесь нечего стыдиться, — сказал Фалькон. — Все, что ты скажешь, будет использовано только в помощь Себастьяну.

— Есть, чего стыдиться, — чуть не выкрикнул он неожиданно зло, ударив себя в грудь.

— Мы здесь не затем, чтобы тебя осуждать. Это не суд моралистов, — сказала Феррера. — Всякое случается с нами в юности, и мы никак не можем…

— С тобой-то что случилось? — повысил голос Сальвадор, отстраняясь от ее рук. — Какого хрена с тобой хоть раз случилось? Ты долбаная полицейская баба. Ничего никогда с тобой не случалось. Ты знать не знаешь, что происходит в этой жизни. Ты из благополучного мира. Я это чую, как запах твоего мыла. Ты покидаешь благополучный мир и только мимоходом касаешься поверхности среды, в которой мы живем. Ловишь людей за их мелкие грешки. Ты понятия не имеешь, каково оно — с той стороны.

Феррера отошла от него. Сначала Фалькон подумал, что она потрясена, обижена, но она просто подчеркивала свое присутствие. Она что-то говорила Сальвадору своим молчанием, и он не мог поднять на нее глаз. Атмосфера в комнате для допросов не накалилась бы так, разденься она догола.

— Из-за моей работы и моего вида ты решил, что со мной никогда ничего не случалось?

— Ну давай, —издевательским голосом начал Сальвадор, подначивая ее, — расскажи, что с тобой стряслось, крошка полицейский!

Феррера молчала некоторое время, взвешивая ответ в уме.

— Я не обязана с тобой делиться, — заговорила она. — И мне не хотелось бы посвящать в это своего начальника. Но тебе я расскажу, потому что ты должен знать, какие постыдные вещи случаются с другими, даже с крошками полицейскими, и что они способны об этом говорить, и люди их не осудят. Сальвадор, ты меня слушаешь?

Их взгляды встретились, и он кивнул.

— Прежде чем прийти в полицию, я была послушницей. Это старший инспектор про меня знает. Еще он знает, что я встретила мужчину и забеременела. Я оставила монастырь и вышла замуж. Но есть еще кое-что, чего он не знает, чего я очень стыжусь, и мне будет дорого стоить рассказать об этом при нем.

Сальвадор не отвечал. Звенящее молчание повисло в комнате. Феррера набрала в грудь воздуха. Фалькон сомневался, что хочет это услышать, но было слишком поздно — она приняла решение.

— Я родом из Кадиса. Это портовый город, населенный грубыми людьми. Жила с матерью. Даже она не знала, что я познакомилась с мужчиной. Я собиралась рассказать монахиням, что произошло в моей жизни, и решила, что сначала пойду к любимому мужчине и поговорю с ним. Я все еще была девственницей, верила в святость брака и считала, что должна прийти к нему нетронутой. Когда в ту ночь я шла к своему возлюбленному, на меня напали двое мужчин и изнасиловали. Все произошло очень быстро. Я не сопротивлялась. Я была унизительно слабой и маленькой в их руках. За десять минут они сделали, что хотели. Я добрела назад, в квартиру матери. Она уже спала. Я приняла душ и легла в постель, дрожащая и раздавленная. Проснулась в надежде, что это был дурной сон, но все тело болело, и стыд переполнял меня. Через неделю, когда зажили синяки, я легла в постель с возлюбленным. На следующий день сообщила монахиням, что ухожу. Я до сих пор не уверена, кто отец моего первенца.

Феррера нащупала стул и рухнула на него, так что он покачнулся. Она выглядела обессиленной.

Сальвадор отвел взгляд от ее глаз и уставился на сигарету в своей руке — рука дрожала.

— Причина, по которой я больше не вижусь с отцом, в том, что я его ненавижу, — тихо начал он. — Я ненавижу его такой лютой ненавистью, что боюсь, что при встрече убью его. Я ненавижу его потому, что он предал меня, разрушил самое святое, что есть у людей — доверие между ребенком и родителем. Он бил меня, чтобы я боялся. Чтобы я даже думать не мог рассказать кому-нибудь, что он со мной делал. Он бил меня, потому что знал, что слухи о побоях разойдутся по соседям и все дети тоже будут его бояться. И когда дети приходили в дом, он был с ними таким добрым, что они позволяли делать все, что он хотел, но не смели болтать. Собственный отец издевался надо мной, пока мне не исполнилось двенадцать. Тогда все прекратилось. Я думал, что смогу с этим справиться. Я думал, что смогу забыть свое детство, очиститься от него и начать другую жизнь. Наверное, это было возможно. Но потом дядя Пабло привел в дом Себастьяна. И это мой позор. Поэтому я такой. Потому что не сказал ни слова, когда отец делал с Себастьяном то же самое. Я должен был защитить его. Я должен был, как вы говорили, стать ему старшим братом. Но я им не был. Я был трусом. И я видел, как его погубили.

Они будто очнулись через несколько минут: гудела одна из лампочек, жужжал магнитофон.

— Когда ты в последний раз видел дядю Пабло? — спросил Фалькон.

— В пятницу утром, всего полчаса. Он дал мне денег. Мы поговорили. Он спросил, не знаю ли я, почему Себастьян держал у себя мальчика. Я знал, к чему он подводит, чего хочет от меня. Но я не мог сказать ему то, что рассказал сейчас вам. Я не мог признаться в своем малодушии отцу Себастьяна, моему дяде, который так мне помог. Думаю, он уже сам догадался или все время знал, но не мог поверить в такое о своем брате. Он ждал от меня подтверждения. Я должен был найти силы и сказать ему, но не смог. В конце разговора он обнял меня и поцеловал в макушку. Он не делал так с тех пор, как я был маленьким мальчиком. Я расплакался, уткнувшись в его рубашку. Мы дошли до двери квартиры, он погладил меня по лицу и сказал: «Не суди отца слишком строго. Ему трудно жилось. Когда мы были детьми, его били за нас обоих. Он был стойким маленьким паршивцем. Все терпел молча».

— А ты знаешь, почему Себастьян сделал то, что сделал? — спросил Фалькон.

— Нет. Я перед этим некоторое время его не видел. Соглашение, помните? Когда тебе верят, стараешься не разрушать доверие.

— Тебя удивило преступление Себастьяна?

— Я не мог поверить. Не понимал, что могло произойти в его голове за те годы, что мы не виделись. Это противоречило всему, что я о нем знал.

— Еще два вопроса, — сказал Фалькон, выключая магнитофон. — И все на этом. Я просил психолога поговорить с Себастьяном, постараться понять, сможем ли мы достучаться до него. Если бы я мог прокрутить запись твоего рассказа, это могло бы помочь. Она будет единственной, кто это услышит, и, возможно, захочет поговорить с тобой или каким-то образом привлечь тебя к помощи Себастьяну.

— Без проблем, — ответил Сальвадор.

— Следующий вопрос посложнее, — продолжил Фалькон. — Твой отец совершал очень скверные поступки…

— Нет, — отрезал Сальвадор, лицо его окаменело. — Вы не можете меня заставить.

По пути в Сан-Пабло Фалькон сидел сзади вместе с Сальвадором и договаривался, каким образом с ним связаться, если Алисии понадобится помощь. Он также упомянул, что Пабло оставил ему кое-что по завещанию, и велел позвонить адвокату.

Они высадили Сальвадора на окраине района. Феррера расцеловала его в обе щеки. Фалькон пересел вперед. Они проводили его взглядом: развязавшийся шнурок разбитых кроссовок хлестал по тонким икрам.

— Тебе необязательно было это делать, — заметил Фалькон, пока Феррера разворачивала машину.

— Целовать Сальвадора? — спросила она. — Это меньшее, чего он заслуживает.

— Я имел в виду, не нужно было рассказывать о себе, чтобы заставить его говорить, — сказал Фалькон. — Становиться монахиней, следовать этому призванию, это, в моем представлении, процесс покаяния и очищения перед Господом. Работа в полиции — тоже призвание, но здесь нет Господа, перед которым нужно каяться.

— Старший инспектор мне кажется недосягаемым, как Господь Бог, — улыбаясь, ответила она. — Но мой рассказ — только репетиция перед настоящим испытанием. Я еще должна поделиться с мужем.

24

Понедельник, 29 июля 2002 года

Фалькон проснулся после сиесты и прихлопнул кнопку будильника. Он лежал в затемненной комнате, задыхаясь, будто только что вынырнул со дна глубокого озера, когда легкие уже готовы были разорваться. Что-то изменилось в его сознании. То, что прежде было смутной неприязнью к Игнасио Ортеге, теперь приобрело форму и превратилось в непреклонное решение — посадить растлителя детей в тюрьму на самый долгий срок. Он наслаждался гневом, точно как Феррера, когда, став полицейским, она впервые шла по улицам Кадиса в надежде найти двух ублюдков, надругавшихся над ней.

Фалькон принял душ, вспоминая Игнасио Ортегу: его заученное вранье во время первой встречи, непринужденное сообщение полуправды. Фалькон думал, не с зависти ли все началось — «Я был простым электриком, а он — знаменитым актером». Два человека с одинаково жестоким детством, один стал актером, спасался, играя роли, а другой, безвестный и переполненный ненавистью, осквернял детскую невинность. Быть может, это некий вид психологической компенсации?

Одеваясь, Фалькон вспомнил вопрос, возникший у него в разговоре с Рамиресом, про имена в записной книжке Веги. Там был только один Ортега, без имени. Он поехал в управление, принес из комнаты для хранения улик записную книжку. Память не подвела, инициалов нет, а номер мобильного телефона принадлежит Игнасио Ортеге. И еще одно. Фалькон позвонил Карлосу Васкесу:

— Кого привлекала фирма «Вега Конструксьонс» для установки в зданиях систем кондиционирования?

— Объявлялся тендер, — сказал Васкес. — В городе четыре или пять компаний, конкурирующих друг с другом.

— Какая-нибудь из компаний выигрывала больше тендеров, чем другие?

— Я бы сказал, процентов семьдесят работы выполняла севильская «Айр Акондисионадо Сентрал». Ею управляет человек по имени Игнасио Ортега, который назначает слишком высокую цену, только если не может справиться с работой.

Фалькон позвонил в «Вега Конструксьонс» и спросил Марти Крагмэна, того еще не было. Крагмэн ответил по мобильному. Судя по звуку, он ехал по оживленной трассе. Сигнал был слабый.

— Инспектор, я не должен с вами говорить, не забыли? — радостно сказал он. — Я пока не общался с нашими неприветливыми восточными друзьями.

— Всего один вопрос по русским проектам: кого вы наняли по итогам тендера на установку кондиционеров?

— Я не нанимал, — ответил Крагмэн. — Рафаэль велел привлечь компанию «Айр Акондисионадо Сентрал» — ААС.

— Вы не рассматривали предложения конкурентов?

— Он сказал, что уже утвердил эту.

— Что вы об этом думаете?

— Обычно это означает, что мы чем-то обязаны фирме. Возможно, они сделали какую-то другую работу очень дешево.

— Вы знаете Игнасио Ортегу из ААС?

— Конечно, я с ним встречался. Он много работал на компанию. Надежный человек, — сказал Крагмэн. — Он имеет отношение к Пабло?

— Они братья.

— Непохоже.

— Что вы можете сказать об отношениях Игнасио и сеньора Веги?

— Ничего.

— Они были близкими знакомыми?

— Инспектор, я сказал вам… — начал Крагмэн, сигнал стал пропадать, и Фалькон не расслышал конец фразы.

— Можем мы поговорить об этом с глазу на глаз? — прокричал он в трубку, больше думая о том, что предполагал о Крагмэне Гусман.

— Это ничего не изменит, — тоже повысил голос Крагмэн. — В любом случае я сейчас занят.

— Где вы? Я приеду. Выпьем пива перед ужином.

— Инспектор, теперь вы меня любите. Чем я это заслужил?

— Я просто хочу поговорить! — продолжал кричать Фалькон.

— Я же сказал, русские со мной пока не связывались.

— Речь не о русских.

— Тогда о чем же?

— Скорее об американцах.

— Начинаю тосковать по временам холодной войны, — сказал Крагмэн. — Интересно получилось: русские в качестве бандитов стали силой куда более действенной, чем когда-либо были в качестве коммунистов.

Сигнал пропал. Фалькон перезвонил: абонент не доступен. Рамирес просунул голову в кабинет. Фалькон пригласил его войти и вкратце рассказал про Игнасио Ортегу и Сальвадора. Рамирес сидел и слушал, открыв рот. Прежде чем он смог задать вопрос, Фалькон успел пересказать беседу с Гусманом, Рамирес полуприкрыл глаза.

— Твою мать! — ругнулся он через некоторое время. — Ты говорил об этом с Крагмэном?

— У меня только что сорвался звонок на его мобильный. Я обязательно должен встретиться с ним, если собираюсь обсуждать деятельность ЦРУ.

— Я в это не верю, — заявил Рамирес. — Думаю, Вирхилио Гусман живет в выдуманном мире теорий заговоров. Мы в Севилье, а не в Бильбао. Он сдвинулся на слежке за террористами ЕТА и гражданской гвардией.

— Брось, Хосе Луис, он профессионал.

— Как и Альберто Монтес. По-моему, — сказал Рамирес, покрутив пальцем у виска, — парень не в себе.

— Это вывод, основанный на наблюдениях, или просто интуиция подсказывает? — спросил Фалькон. — А как же теория Гусмана по поводу клочка бумаги в руке Веги? Тоже чушь?

— Нет, это похоже на правду. Мне нравится. Нас это не спасает, но мне нравится, — ответил Рамирес.

— Может, и не спасает, но помогает сузить круг поисков для ФБР. От них пока ничего?

Рамирес отрицательно покачал головой.

— Я хочу найти Крагмэна, — сказал Фалькон.

— Похоже, ты начинаешь склоняться к мысли, что Вегу убил он.

— Я стараюсь размышлять непредвзято. У него была возможность при условии, что Вега впустил бы его в дом в такую рань. А теперь у нас есть вероятный мотив, даже если ты считаешь его вымыслом Гусмана, — объяснил Фалькон. — Кроме того, я волнуюсь за Крагмэна. Когда я зашел к нему после нашей беседы с Дорадо, он выглядел как-то странно. Выглядывал в окно, разглядывал что-то в бинокль.

— Видимо, пытался разглядеть, не трахает ли его жена судебного следователя Кальдерона. Как раз поэтому мы сидим без ордера на обыск.

— Так ты все же считаешь, что Вега вел некую «деятельность»? — спросил Рамиреса Фалькон. — И что мы можем найти в банковском сейфе что-то важное для подтверждения этой версии? Ты не думаешь, что Крагмэн…

— Я бы ни за каким чертом не использовал Крагмэна, не говоря уже о «деятельности», — сказал Рамирес. — Он непредсказуем. Но если ты дашь мне номер его мобильного, я попрошу ребят в телефонном центре им заняться; если ответит, мы его проследим.

— Расследование по Монтесу движется?

— Мы еще ждем, что Элвира выделит нам еще пару рук. И ног, — усмехнулся Рамирес.

— Адвокат сказал, где находится участок земли, который он внес в список имущества в завещании Монтеса?

— Да, я свяжусь с мэрией Арасены, чтобы проверить, шло ли строительство на том участке.

— Это ведь в горах, так?

Зазвонил телефон, ответил Рамирес, послушал, сказал, что Фалькон выехал, и положил трубку.

— Алисия Агуадо, — сообщил он.

— Я хочу, чтобы ты проверил, где именно был Игнасио Ортега в ночь убийства Рафаэля Веги.

— Я думал, он был на побережье.

— Надо знать, а не думать. Я связывался с ним по мобильному. Мы его как следует еще не проверяли.

Фалькон поехал на улицу Видрио, застрял на светофоре, нервничая, барабанил пальцами по рулевому колесу. Он испытывал чувство, что все действия и события предопределены, и ощущал обреченность. За окном автомобиля безжалостная жара наваливалась на измученный город.

По пути в тюрьму он включил Алисии Агуадо запись беседы с Сальвадором Ортегой. Они уже были на стоянке, когда пленка закончилась.

— Я хотел спросить, даст ли Сальвадор показания против отца, — объяснил Фалькон. — Я не успел задать вопрос, а он уже отказался.

— Такие, как Игнасио Ортега, сохраняют огромную власть над своими жертвами, и жертвы не перестают бояться растлителя, — сказала Агуадо, когда они вышли из машины.

Они пошли к тюрьме. Алисия держала Фалькона за руку.

— Я говорила с моим другом, который работает в тюрьме, — продолжала она. — Он обследует проблемных заключенных. Правда, его не было, когда Себастьян попросился в одиночную камеру, но он слышал об этом случае. Себастьян вел себя разумно, дружелюбно, был спокоен. Понимаю, это ни о чем не говорит. Друг сказал кое-что любопытное: все считали, что Себастьян не только был счастлив оказаться в одиночке, он почувствовал там облегчение.

— Потому что отделен от сокамерников?

— Он не уверен. Просто сказал, что Себастьян чувствовал облегчение, — ответила она. — И, кстати, я бы хотела разговаривать с ним наедине. Но если есть комната, откуда можно наблюдать, неплохо, чтобы ты увидел сеанс.

Директор тюрьмы встретил их и приготовил все для беседы в одной из «безопасных» камер, куда помещают заключенных, если считается, что они могут нанести себе вред. Там установлена система видеонаблюдения и возможна аудиозапись. В камеру принесли два стула и поставили их рядом, развернув так, чтобы это напоминало кресла в приемной Алисии Агуадо. Она села лицом к двери. Привели Себастьяна, он сел лицом к стене. Дверь заперли, Фалькон уселся снаружи, наблюдая за происходящим.

Алисия Агуадо начала с объяснения своей методики. Себастьян смотрел на ее профиль, ловя каждое слово с жадностью влюбленного. Он обнажил запястье, Алисия нащупала пульс двумя пальцами. Себастьян провел по ее ногтям кончиком пальца.

— Я рад, что ты вернулась, — сказал он. — Но не очень понимаю, что ты здесь делаешь.

— Ничего необычного в том, что заключенные, переживающие болезненные известия, получают психологическую помощь.

— Не думаю, что давал им повод для беспокойства. Я был расстроен, это правда. Но теперь спокоен.

— Реакция была очень сильной, а тебя содержат в одиночном заключении. Руководство озабочено последствиями потрясения, реакциями на него и возможным воздействием на психику.

— Как ты ослепла? — спросил он. — Не думаю, что ты всегда была слепой, ведь так?

— Нет. У меня болезнь, она называется пигментная дегенерация сетчатки.

— Я знал девушку в Академии художеств, с ней было то же самое. Она рисовала, рисовала, рисовала, как помешанная… чтобы узнать, запомнить все оттенки, потому что после ей придется привыкать к одноцветной палитре. Мне нравится идея перемешать все цвета в юности, чтобы позже перейти к суровой простоте.

— Ты до сих пор интересуешься искусством?

— Не как занятием. Мне нравится смотреть.

— Я слышала, ты талантливый человек.

— От кого?

— От твоего дяди, — сказала она и нахмурилась, перебирая пальцами на запястье.

— Мой дядя ничего не смыслит в искусстве. Нулевое эстетическое чутье. Считай он мои работы хорошими, я бы забеспокоился. Он из тех, кто ставит бетонных львов на столбы ворот. У него на стенах развешаны жутко намалеванные пейзажи. Он любит тратить деньги на очень дорогие акустические системы, но не имеет музыкального вкуса. Он считает, что Хулио Иглесиаса следует причислить к лику святых, а Пласидо Доминго не помешает выучить пару приличных песен. У него такой тонкий слух, что улавливает малейший дефект звучания колонок, но не различает ни единой ноты, — сказал Себастьян, ни на минуту не спускавший глаз с лица Алисии. — Доктор Агуадо, я хотел бы знать твое имя.

— Алисия, — сказала она.

— Алисия, каково это — быть все время в темноте? — спросил он. — У меня была комната, где я мог укрыться от света и шума, я часто лежал на кровати в маске для сна. Изнутри она была бархатной. Маска прикрывала мне глаза, теплая и мягкая, как кошка. Но как это, когда нет выбора, когда ты не можешь выйти на свет? Думаю, мне бы понравилось.

— Почему? Это очень осложняет жизнь.

— Нет, нет, Алисия, я не согласен. Наоборот — упрощает. Наше сознание завалено огромным количеством образов, мыслей, идей, и слов, и вкусов, и ощущений. Подумай, сколько освобождается времени, если исчезает одно из главных чувств. Можно сосредоточиться на звуке. Прикосновения станут восхитительны, потому что мозг не будет докучать пальцам, подсказывая, чего им ожидать. Вкус превратится в острое переживание. Единственным намеком останется запах. Я тебе завидую: ты заново открываешь жизнь во всем ее великолепии.

— Как ты можешь такое говорить после того, что сделал с собой?

— А что я сделал?

— Ты отгородился от мира. Решил, что ничего не хочешь от жизни при всем ее великолепии.

— Они действительно беспокоятся за меня после смерти отца?

— Я за тебя беспокоюсь.

— Да, я понял, — сказал Себастьян.

— Тебя очень расстроила смерть отца, но ты не прочитал его письма.

— Вполне обычно испытывать одновременно два противоположных чувства. Я любил его и ненавидел.

— Почему ты его любил?

— Потому что он в этом нуждался. Многие люди его обожали, но почти никто не любил. Отец не мог без обожания, которое по ошибке принимал за любовь. Когда обожателей не было, он чувствовал себя нелюбимым. Так что я любил его, потому что ему была нужна любовь.

— А за что ненавидел?

— Потому что меня он любить не мог. Он меня обнимал и целовал, а потом отставлял в сторону, словно куклу, и отправлялся на поиски того, что считал истинной любовью. Отец поступал так, потому что это проще. Поэтому он завел собак, Каллас и Паваротти. Ему нравилось давать и получать любовь необременительно.

— Мы говорили с твоим двоюродным братом Сальвадором.

— Сальвадор, — протянул Себастьян. — Спаситель, которого нельзя спасти.

— Или спаситель, который не мог спасти?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Ты когда-нибудь думаешь о матери?

— Каждый день.

— И что ты о ней думаешь?

— Насколько ее не поняли.

— А про материнскую любовь?

— Думаю, да, но, вспоминая, всегда обнаруживаю, что следующая мысль — о том, как ее не поняли. Сыну трудно забыть, как его мать называют шлюхой. Она не была шлюхой. Она любила отца и восхищалась им. Он никогда не отвечал взаимностью и отправлялся завоевывать славу в Испании и по всему миру. И она нашла других людей для любви.

— Она ведь тебя бросила?

— Да, мне было тогда только восемь лет. Но позже я узнал, что она не могла остаться с отцом и не могла взять меня с собой, потому что он бы не согласился. У нее жизнь менялась. Ее друг был кинорежиссером. Этого я от родных не слышал. От них я слышал, что мама была шлюхой.

— Как ты ужился с новой семьей после ее ухода?

— С новой семьей?

— С тетей и дядей. Ты проводил у них много времени.

— С отцом я проводил больше времени, чем с ними.

— Но как тебе у них жилось?

В кармане Фалькона завибрировал мобильный. Он вышел в коридор, чтобы поговорить с Рамиресом.

— Объявилось ФБР с идеальным совпадением по Веге, — поведал он. — Рост, возраст, цвет глаз, группа крови — все совпадает. И он гражданин Чили. На фотографии у него больше волос и окладистая борода. Снимок сделан в тысяча девятьсот восьмидесятом, когда ему было тридцать шесть. Бывший чилийский военный, сотрудник тайной полиции, в последний раз его видели в сентябре восемьдесят второго, когда он сбежал от программы защиты свидетелей.

— Почему его защищали?

— Сказано, что он свидетельствовал в деле о контрабанде наркотиков, это все.

— Они сообщили имя?

— Его настоящее имя, которое он носил до программы защиты свидетелей, — Мигель Веласко.

— Отправь эти подробности Вирхилио Гусману в «Севильский вестник». Он сказал, что знает людей, которые могут сообщить биографию любого чилийского военного или сотрудника тайной полиции, — сказал Фалькон. — Что слышно о Крагмэне?

— Пока ничего, — ответил Рамирес. — Да, тебя разыскивает Элвира.

Фалькон не успел вернуться к наблюдению, как позвонил Элвира. Он сказал, что после беседы с комиссаром Лобо решено не использовать для наблюдения за передвижениями сеньоры Монтес никого из сотрудников управления. Из Мадрида пришлют специального агента, и докладывать о результатах он будет напрямую Элвире. Фалькон почувствовал облегчение.

Алисия Агуадо не смогла снова перевести разговор на Игнасио, пока Фалькон беседовал по телефону. Они говорили о смерти матери Себастьяна, как это на него подействовало и совсем не повлияло на отца. В результате Себастьян покинул дом, переехав в купленную отцом квартиру неподалеку.

— В этот период ты все еще виделся с дядей? — спросила Агуадо.

— Вот с кем бы я никогда не стал говорить о матери. Он ее не любил и был рад услышать о ее смерти.

— Ты невысокого мнения о дяде.

— Мы с ним чувствуем по-разному.

— Каким отцом был твой дядя?

— Спросите Сальвадора.

— Он заменял тебе отца.

— Я его боялся. Он был сторонником дисциплины и полного подчинения любого ребенка, попавшегося ему на пути. Вы никогда бы не поверили, что он мог так злиться. У него на шее сбоку набухали вены, на лбу вздувалась шишка. Тогда мы знали, что нужно прятаться.

— Ты говорил с отцом про дядину жестокость?

— Да. Отец сказал, что это последствия тяжелого детства.

— А с тобой дядя бывал жесток?

— Нет.

На этом Алисия Агуадо завершила сеанс. Себастьян неохотно ее отпустил. Фалькон позвал охранника и забрал кассету с записью сеанса. Когда они молча вернулись к машине, Алисия сказала, что поспит на обратном пути. Она не просыпалась до самого дома. Они поднялись по лестнице. Алисия еле держалась на ногах.

— Разговор тебя вымотал, — сказал Фалькон.

— Иногда так бывает. Психолог находится в большем напряжении, чем пациент.

— Вначале казалось, что тебя что-то смущает.

— Да, он не реагировал там, где я ожидала эмоциональных всплесков. Кажется, Себастьян ухитрился отделить разум от тела. Я даже подумала, что он под действием таблеток. Дальше будет лучше. Уверена, я смогу его разговорить. Я ему нравлюсь достаточно, чтобы он этого захотел.

Фалькон отдал ей кассету и вернулся в машину. Он почти тронулся, когда раздался звонок от Инес. Она была взволнована:

— Я знаю, что не должна тебе звонить, но я слышала, что ты сегодня видел Эстебана.

— Мы встречались утром по делу Рафаэля Веги.

— Как тебе показалось, с ним все в порядке? — спросила она. — Знаю, тебе это неинтересно, но…

— Он выглядел усталым и казался рассеянным.

— Вы говорили еще о чем-нибудь, кроме дела?

— Нет, я был с инспектором Рамиресом, — ответил Фалькон. — Что-то не так?

— В последний раз я видела его в субботу рано утром. В свою квартиру он не возвращался. Мобильный выключил.

— Я знаю, что утром в субботу он звонил судебному следователю Ромеро в дом Пабло Ортеги, — сказал Фалькон.

— Что он сказал? — перебила Инес. — Где он был?

— Я не знаю.

— В воскресенье мы должны были обедать с моими родителями, но он все отменил. Слишком много работы.

— Ты знаешь, как это бывает, если утро понедельника оказывается загруженным.

— Секретарь сказала, что после обеда он на работу не вернулся. — сообщила она.

— Это не так уж странно.

— Для него странно.

— Инес, не знаю, что сказать. Уверен, с ним все в порядке.

— Наверное, ничего страшного, — сказала Инес. — Ты прав.

Она повесила трубку. Фалькон вернулся на улицу Байлен, принял душ и переоделся. Консуэло пригласила его на ужин. Он выехал, когда уже стемнело, в дороге слушал новости. Ветер в Сьерра-Леоне стих, и пожар вокруг Альмонастер-ла-Реаль удалось локализовать. Выгорело три тысячи гектаров, уничтожено три отдельно стоящих дома. Подозревают поджог. Арестовали пастуха. На завтра назначено начало расследования.

Фалькон остановился возле дома Консуэло. В доме Крагмэнов было темно. Пока он шел к парадной двери, зазвонил мобильный. Это был Рамирес:

— Не знаю, имеет ли это к нам отношение, но мне только что звонили из управления. Они знают, что мы ищем сеньора Крагмэна. Позвонила женщина из жилого дома на улице Табладилла. Войдя в здание, она заметила в фойе высокого иностранца. Он очень нервничал и смотрел на часы. Он пошел за ней наверх и остановился на третьем этаже, а она поднялась выше. Он стоял возле квартиры, которая, как ей известно, пуста, потому что хозяйка уехала в отпуск. Через двадцать минут женщина услышала выстрел из квартиры этажом ниже, как раз из той, около двери которой остановился иностранец. Туда выслали патрульную машину.

— Мы знаем имя владелицы квартиры?

— Секунду…

Фалькон потел, стоя на улице.

— Думаю, нас это непосредственно касается, — наконец произнес Рамирес. — Квартира принадлежит Росарио Кальдерон.

25

Понедельник, 29 июля 2002 года

Фалькон объяснил ситуацию Консуэло. Она выслушала, как слушают диагноз, — понимая, но не принимая. Он спросил, нет ли новостей от сестры и детей. Оказалось, новости есть: сегодня утром появился полицейский, чтобы за ними присматривать. Фалькон поцеловал ее и вернулся в машину. Консуэло закрыла дверь прежде, чем он отъехал.

Позвонили из управления: еще три машины высланы на происшествие в жилом доме на улице Табладилла, перекресток с Дель-Карденал-Илундиан.

— Позаботьтесь, чтобы от места происшествия отогнали машины и препятствовали собираться толпе, — приказал Фалькон. — Поставьте людей на все выходы, включая выход из подземного гаража, если он там есть. Никого из гражданских в здание не пускать. Отправьте двоих полицейских на крышу и двоих поставьте на лестнице — пролетом выше и ниже. Эвакуируйте всех из квартир сверху, снизу и напротив. Других жильцов попросите не выходить. И направьте человека с биноклем в квартиру в доме напротив, откуда хорошо видно место происшествия.

Сотрудники управления приняли его приказы к сведению и сообщили, что квартира принадлежит сестре судебного следователя Кальдерона, которая сейчас проводит отпуск на Ибице.

Фалькон стремительно вел машину по проспекту Канзас-Сити. Ему нужно было попасть на противоположный конец города. Машин на улицах оставалось совсем немного, и через двадцать минут он проехал через полицейское оцепление и остановился на улице Табладилла, напротив правительственного здания, метрах в пятидесяти от места происшествия. На улице не было никого, кроме полицейских, державшихся ближе к магазинам, расположенным в первых этажах соседних строений. Один из полицейских доложил Фалькону, что нигде не заметно ни малейшего движения; его напарник, добавил он, находится в жилом доме напротив, в четыреста третьей квартире, окна которой выходят на улицу Табладилла.

Ночь была душной. У Фалькона взмок затылок, пока он переходил улицу к серому дому с каменной облицовкой и желтыми балконами и поднимался на лифте на четвертый этаж. Дверь квартиры под номером 403 открыл молодой парень в шортах, которого происходящее совершенно не интересовало. По телевизору шел фильм. Парень плюхнулся обратно на диван — к своей подружке и бутылочке пива.

Патрульный стоял на балконе, глядя в бинокль на дом напротив: с балконов свисали вьющиеся растения, большинство окон закрывали ставни. Обнаружить место происшествия было несложно: единственная квартира, где горел свет. Жалюзи подняты, шторы не задернуты. Большое окно и раздвижные двери, ведущие на балкон, находились на расстоянии полутора метров друг от друга. Фалькон взял у патрульного бинокль и совсем близко увидел Кальдерона и Мэдди Крагмэн на диване. Кальдерон сидел неподвижно, сжав колени и крепко обхватив себя руками. Мэдди Крагмэн почти лежала в нелепо развязной позе. Оба одеты так, словно собрались пойти поужинать. Судя по направлению их взглядов, Марти Крагмэн стоял к ним лицом у стены, разделяющей окно и балкон. На секунду он появился в поле зрения — без пиджака, мятая рубашка на спине намокла от пота, в левой руке — пистолет.

Фильм по телевизору закончился, пошла реклама. Парень встал с дивана и подошел к балконной двери.

— Что там происходит?

— Обыкновенная семейная ссора, но она переросла в довольно… неприятный конфликт, — пояснил Фалькон.

— Мы слышали выстрел, я сначала подумал, это в фильме стреляют.

— В котором часу это было?

— Вскоре после десяти.

Сейчас было без двадцати одиннадцать. Фалькон осмотрел в бинокль стены и обнаружил след от пули над головой Мэдди Крагмэн. Очевидно, она поначалу восприняла мужа не слишком всерьез, а он напомнил, что это не игра и пистолет настоящий. Фалькон позвонил с докладом комиссару Элвире.

— Каково было психическое состояние Крагмэна во время ваших бесед? — осведомился комиссар.

— Крагмэн — интеллектуал с признаками одержимости, склонен к яростным выпадам, но управляемый. Прислушивается к чужому мнению. Обычно цивилизованный и утонченный, но в последние несколько дней стал беспокойней. Возможно, из-за связи Кальдерона с его женой. Очевидно, причиной данной ситуации могла стать неконтролируемая вспышка ревности, — ответил Фалькон. — Мы неплохо ладим, чувствуем взаимное уважение. Я бы хотел пойти туда и уговорить его успокоиться.

— Хорошо. Сначала позвоните ему по городскому телефону, предупредите, что постучите в дверь. Никаких неожиданностей. Сюда едет Гарсия из отдела по борьбе с терроризмом и везет с собой снайпера. Подождите, пока они не прибудут.

— Крагмэн не террорист.

— Теперь я это знаю. Но я говорил с Гарсией, когда информация была неполной. В любом случае он разбирается в подобных ситуациях.

Гарсия вышел на связь через несколько минут. Фалькон отправил за ним патрульного. Гарсия появился на балконе вместе со снайпером, который остался удовлетворен углом обзора и ушел в комнату собирать винтовку.

— Пойдете туда? — спросил Гарсия.

— Да. Я знаком со стрелком.

— Вас там будет трое, а он один. Ему придется за вами следить, и у меня здесь будет больше возможностей.

— Думаю, я смогу его отговорить. Крагмэн не сумасшедший и не наркоман.

— Это хорошо, но если он сорвется, у снайпера будет мало шансов произвести выстрел, не подвергнув при этом опасности жизни заложников.

— Что вы предлагаете?

— Было бы лучше штурмовать квартиру.

— Не думаю, что до этого дойдет.

Они договорились о том, как Фалькону станут подавать сигналы тревоги, и он позвонил в квартиру. Мэдди успела схватить трубку, прежде чем Марти смог ее остановить. Фалькон попросил позвать к телефону мужа.

— Это тебя, — сказала она с иронией и протянула трубку Марти. — Инспектор Фалькон.

— Я до сих пор не поговорил с русскими, — посмеиваясь, заявил Крагмэн Фалькону. — Занят был.

— Марти, я здесь, возле дома, — сообщил Фалькон, выходя из квартиры и спускаясь по лестнице.

— Так я и знал, что выстрел привлечет внимание! Все должно было пройти без огласки, но Мэдди умеет упрямиться. Мне просто пришлось показать ей, что я не шучу. Ну ладно, инспектор, чем могу быть полезен?

Фалькон перешел через улицу и начал подниматься по ступеням в квартиру сестры Кальдерона.

— Я хочу войти и поговорить с вами. Я стою прямо у дверей квартиры. Впустите меня?

— Полагаю, с вами там какой-нибудь спецназ?

— Нет, я один.

— На улице очень тихо.

— Ее расчистили для общей безопасности, только и всего, — сказал Фалькон. — Марти, мы не хотим, чтобы кто-нибудь пострадал.

— Люди уже пострадали, — отрезал тот.

— Я понимаю…

— Нет, не понимаете. Я не о душевных переживаниях говорю. Люди на самом деле пострадали… физически. — В голосе Марти теперь слышались нотки гнева. — Мы сами решим этот вопрос. Нам не нужны посредники.

— Я здесь не как посредник.

— Тогда вы, должно быть, пришли посмотреть, как рушатся человеческие жизни.

— Нет, я, конечно, пришел не за этим, — сказал Фалькон. — Я просто пришел вас выслушать.

— Недаром я говорил Мэдди, что у нас в Америке копов вроде вас не делают, — усмехнулся Марти. — Нашим нравятся другие — с квадратной головой и узенькими лбами. Они не различают цветов или оттенков, только черное или белое.

— Полицейским приходится вмешиваться в жизнь людей исключительно в кризисные моменты, — объяснил Фалькон. — Иногда они вынуждены что-то упрощать, заставлять себя не видеть оттенков. Я пытаюсь этого не делать, вот и все. Сейчас я позвоню в дверь и хочу, чтобы вы меня впустили.

— Ладно, инспектор, можете войти. Мне нужен беспристрастный слушатель. Но предупреждаю заранее: здесь вы только подвергнете себя опасности. На итог не повлияете. Он уже предрешен. Судьба продиктовала его некоторое время назад.

— Я понимаю, — сказал Фалькон и сразу нажал на звонок, не давая Крагмэну времени передумать.

Дверь открыл Кальдерон. Он сильно вспотел от страха, его била дрожь. У него были ввалившиеся, умоляющие глаза уличного попрошайки. За ним со свирепым лицом стояла Мэдди Крагмэн, а позади нее — Марти с пистолетом, приставленным к затылку Кальдерона.

— Входите, старший инспектор. Закройте дверь, поверните защелку на два оборота и накиньте цепочку.

Крагмэн был спокоен. Он заставил парочку лечь на пол в холле, заложив руки за голову. Когда Фалькон закончил возиться с замками, Крагмэн обшарил его, попросил задрать брюки до колен, а потом разрешил Кальдерону и Мэдди встать и пройти в гостиную. Маделайн двигалась довольно лениво, как будто все это ее не касалось. Так, скучная семейная встреча, на которой она вынуждена присутствовать.

— Я сяду здесь, — сказал Фалькон, выбирая кресло подле раздвижных дверей, чтобы Гарсия хорошо его видел.

— Почему бы вам не присоединиться к нам в первом ряду? — спросила Мэдди, садясь рядом с Кальдероном на диван.

— Так в самый раз, — перебил ее Марти.

— Марти, как вы попали в квартиру? — спросил Фалькон.

— Любовники собирались выбраться поужинать…

— Мы не любовники! — раздраженно бросила Мэдди.

— …а я поджидал их снаружи.

— Он считает, что мы любовники! — с возмущением произнесла Мэдди, пытаясь внушить Фалькону абсурдность самой этой мысли.

— Тогда кто вы, черт побери? — спросил по-английски Марти. — Какого черта делаете в этой квартире, в этой одежде, собираясь на чертов ужин, если вы не любовники?

— Марти, ваша жена ответит на все вопросы, — сказал Фалькон. — Но люди нервничают, когда у них перед носом размахивают пистолетом. Начинают злиться, защищаться…

— Или, мать их так, молчат как рыбы! — откликнулся Марти, качнув стволом в сторону Кальдерона.

— Вы обвиняете его в том, что он любовник вашей жены. Вероятно, он считает, что в такой ситуации лучше помалкивать.

— Я чую его страх.

— Пистолет заряжен.

— Если делаешь то, что делает он, нужно быть к этому готовым.

— Не знаю, Марти, с чего ты так взвился, — вмешалась Мэдди. — С того самого дня, как Эстебан появился в нашем доме, ты знал, что, как и все остальные мужчины, он хотел затащить меня в постель. И ты знал, что мне это не нужно. Он не в моем вкусе.

— Мэдди, я знаю тебя. Знаю ход твоих мыслей, не забывай об этом. Сейчас игра на публику ни к чему. Эти двое не смогут тебе помочь… даже если поверят твоим словам.

— Марти, да что с тобой случилось? — спросила Мэдди, и на ее лице читалась поистине глубокая озабоченность. — Ведь раньше ты таким не был!

— Не был, пока не встретил тебя, — ответил он, яростно сверкая глазами.

— Теперь вы видите, в чем моя беда, — сказала Мэдди, оборачиваясь к Фалькону. — Как можно с этим жить? А я живу так все время, и мне нужен какой-то отдых. Это слишком давит. Вот я и встречалась с Эстебаном. Он обаятельный. Он мне льстит…

— Льстит тебе! — воскликнул Марти. — Лесть! Хочешь сказать, что поступаешь так ради лести? Ты, черт возьми, в своем уме?

— Марти, сохраняйте спокойствие, — попросил Фалькон.

— Этой сучке понадобилось немного лести! — кипел Марти. — Она швыряет в окно почти двенадцать лет брака ради капли лести. Разве я не умею льстить? Лесть — плевое дело. Дорогая, Мэн Рей, один из величайших фотохудожников двадцатого века, — щенок рядом с тобой. Сойдет? Твое имя будут произносить с придыханием. Ты довольна?

— Марти, — осторожно заговорил Фалькон, и Крагмэн стремительно обернулся к нему. — Вы заслуживаете ответов, и вы их получите, но это дела житейские. Здесь не стоит махать пистолетом. Отдайте его мне и давайте…

— Там, откуда я родом, всегда стоит махать пистолетом. Нас так воспитали. Это у нас в крови.

— Марти, прекрати, — протянула Мэдди с невероятно скучающим видом.

— Вы не понимаете, инспектор, в чем дело, — сказал Марти, перехватывая пистолет поудобней. — Вы не знаете, что я сделал ради нее.

— Что, Марти? Что? — воскликнула Мэдди. — Что ты сделал ради меня?

Марти замялся. Казалось, он и сам не в силах осмыслить логики своих поступков. Часть сознания понимала, зачем он здесь, — внутри прибойной волной бурлила уверенность. Но была и другая часть, которой происходящее казалось полнейшей загадкой. Обычная история. Он хотел на свободу, но не мог уйти. Он не хотел быть с ней, но не мог противиться притяжению.

— Я здесь из-за того, что сделал ради тебя, — сказал он. — Мы навечно связаны этим поступком.

— Марти, что вы ради нее сделали? — спросил Фалькон.

— Это долгая история.

— Время у нас есть.

— Берегитесь, — сказала Мэдди. — Вы не представляете, какой он болтун. Дайте ему волю — и получите доклад президента конгрессу о положении в стране, только в десять раз длиннее.

— Пусть говорит, — с трудом процедил Кальдерон сквозь судорожно сжатые, побелевшие губы.

Тишина. Марти моргал, пот стекал ему на глаза. Секунды растягивались в минуты.

— Мы жили в Коннектикуте, — начал он, словно это было далекое прошлое. — Я работал в Манхэттене, работал как проклятый — домой попадал только на выходные, и мне порой казалось, будто я вернулся из поездки. Однажды утром я потерял сознание в офисе и ударился головой о стол. Меня отправили домой. Считалось, что Мэдди проводит большую часть времени дома, лишь иногда выезжая в город, но, когда я приехал, ее не было. Я лег спать, а когда проснулся, стал думать: как же получилось, что моя жизнь превратилась в такую жопу? Я решил, что настало время перемен. Я сделаю перерыв в работе. Мы уедем, поживем в Европе. Я стоял в спальне у окна, преисполненный планов на будущее, и увидел, как она возвращалась домой. Я никогда прежде не видел, чтобы она так ходила. Она скорее порхала… скакала, как девчонка. И я понял, что смотрю на очень счастливого человека. Я спустился ей навстречу, стоял в холле и смотрел, как она входит. Смотрел на ее лицо и увидел, как оно… погасло. Счастье и радость исчезли без следа. Женщина, что стояла передо мной, не смогла бы бежать вприпрыжку… Она улыбнулась мне добросердечно и равнодушно — так улыбаются душевнобольному родственнику. И тут я понял, что кто-то другой делает ее счастливой. Но я сделал вид, что ничего не заметил, просто рассказал про свой обморок. С того дня я начал наблюдать за ней. Ничто так не освежает зрение и не обостряет слух, как подозрения. Стал перепоручать работу подчиненным. Находил время, когда только мог. Следил за ней и узнал о Резе Сангари.

Марти вытер лоб запястьем руки, в которой держал пистолет. Ему и сейчас, видимо, было нелегко произносить это имя. Он облизал губы.

— Знаете, я оказался хорошим шпионом, — продолжал он. — Не настолько опытным, чтобы женщина, с которой я живу, не догадалась о слежке, но достаточно хорошим, чтобы прижать Резу Сангари. Довольно быстро я узнал про других женщин, с которыми он встречался. Он их всех принимал по расписанию. В эти дни — Франсуаза, в те — Мэдди, Хелена — в другие, а в промежутках еще многие. Ну а дальше было уже легко.

— Что было легко? — быстро спросила Мэдди. Теперь она перестала прикидываться скучающей.

— Вызвать тебя в город в день, который был не твоим. Мы обедали, помнишь? И я знал, что днем ты не сможешь устоять. Это был вторник, очередь Хелены. Я был там, когда она появилась в дверях. Ты восприняла это как пощечину. Ты стояла в подъезде дома, расположенного прямо напротив магазина Сангари. Я мог предложить тебе сигарету, и ты бы меня не увидела. Ты глаз от двери не отводила. Я был там, когда ты перешла улицу, чтобы выцарапать ему глаза, и напоролась на следующую. Я не знал, как ее зовут. Она была не из постоянных…

— Ты там был? — прошептала Мэдди.

— Я возвращался из города на том же, что и ты, поезде, видел, как ты вползла в дом. Я был с тобой всю дорогу.

— Ты больной урод, Марти Крагмэн, — прошипела она.

— Ты взяла реванш. Понимаете, инспектор, я продолжал за ней следить. Это вошло в привычку. Я вскоре понял, что делаю точно то же, что и она в своих фотографиях: подлавливал ее, когда она этого не осознавала. Подслушивал, когда она считала, что находится одна. Как она плакала! Никогда не слышал, чтобы кто-то так плакал. Она рыдала в ванной, уткнувшись лицом в пол, икала и кашляла, будто давилась рвотой, выплевывая собственные легкие. Кто-нибудь хоть раз по вам так убивался, инспектор?

Фалькон помотал головой.

— Вы хоть раз видели, как любимый вами человек так плачет о ком-то другом? Рыдает до бесчувствия, до судорог?

Фалькон снова помотал головой.

— К нему она не вернулась, — сказал Марти. — Гордость этой женщины беспредельна. Гордость оборачивалась яростью, тогда она поднималась в мансарду и кричала. Кричала, пока не срывала голос.

— Вы не пытались с ней об этом поговорить? — спросил Фалькон.

— Нет. Говорить она бы не стала. Зато стала писать. Вообще-то Мэдди писать терпеть не может. Она никогда в жизни не вела дневник. Ее дневник — фотографии. Но спустя несколько недель после краха своей любви она начала писать. И как по-вашему, инспектор, почему она стала писать?

Фалькон молча пожал плечами.

— Потому что знала, что я наблюдаю. Знала, что я горю желанием прочесть. И я прочел. Я должен был это сделать. Должен был знать. Я вкладывал деньги в ее боль и хотел получить прибыль. Она запирала блокноты, но я до них добрался. Я знаю, инспектор, что вы интересуетесь психологией. Жаль, что этих документов больше нет. Сомневаюсь, что вам доводилось читать что-нибудь столь же ужасающее, как писанина Мэдди Крагмэн. Инспектор, она не просто желала ему смерти. Она хотела, чтобы он умер от долгих изощренных пыток. Знаете, я уверен, секс и пытки как-то связаны в человеческом сознании. Мэдди так считала, правда, дорогая?

— Не знаю, о чем ты, Марти, — холодно отозвалась она. — Это твой путь, и ты идешь по нему в одиночку.

— Ты не помнишь? А «язык любовника, словно током обжигающий сосок»? Или «его пенис, как хлыст, бьющийся во влагалище»? Это все ты написала.

— Марти, что вы предприняли? — спросил Фалькон.

— То, чего она от меня хотела. Я запланировал все на субботний вечер. Была осень, темнело рано, и по выходным та часть города, где жил Реза Сангари, становилась почти безлюдной. Я пошел к нему. Представился. Реза впустил меня, и я выслушал его извинения. Голос у него был мягкий, убаюкивающий, как у палача, который ничего не хочет выяснять, просто желает причинить тебе боль.

Я стоял среди дорогах шелковых ковров, на которых он трахал мою жену, и, слушая его равнодушно-вежливую речь, чувствовал, как сердце переполняет ярость. Оказалось на удивление легко забить его до смерти. Вы слышите, инспектор? Это говорю я, Марти Крагмэн, утонченный интеллектуал, эстет, считающий отвратительной саму идею боя быков. Мне было удивительно просто забить человека до смерти. Я узнал еще кое-что: в тот момент насилие текло по моим венам — я никогда не ощущал подобной силы.

Домой вернулся, когда совсем стемнело. Пещерный человек со своей дубинкой. Она вышла меня встречать в фартуке — готовила особый ужин. Очередной ужин в молчании, при свечах. Однако после ужина она сняла одежду и попросила трахнуть ее. В моих венах текла новая кровь, и я подчинился. И этот раз, инспектор, стоило запомнить. Я наконец-то понял, чем пронять Мэдди Крагмэн.

— Не льсти себе, Марти, — презрительно процедила она.

— Как бы то ни было, безумие в доме стихло. Мы снова начали жить как люди. Несколько дней спустя в новостях сообщили про убийство Резы Сангари, и она осталась абсолютно невозмутимой. Мы курили траву. Восхитительная еда, дорогое вино и много очень жесткого секса.

ФБР объявилось в один из дней на следующей неделе. Они хотели поговорить с Мэдди наедине. Я вышел. Затем они захотели побеседовать со мной. Она спросила, не может ли сначала переговорить с мужем. Мы плавно, словно сговорившись заранее, вошли в свои роли. Она вышла в кухню и впервые честно рассказала мне о своих отношениях с Сангари. Я сыграл безупречно. Я вел себя так, словно ошеломлен известием, а на самом-то деле меня ошеломило великолепие нашей игры. Полицейские ушли, но то и дело возвращались. У меня не было алиби. У меня был мотив. В субботу меня видели уезжающим в город, хотя я почти уверен, что никто не видел, как я возвращался. Они пришли ко мне на работу. На меня давили все сильнее.

— Вы с Мэдди говорили про Резу Сангари только в тот день, когда к вам впервые пришли агенты ФБР? — спросил Фалькон.

— И больше не говорили о нем никогда, — ответил Марти. — Расследование убийства внезапно прекратилось. Они узнали, что Сангари был по уши в долгах из-за пристрастия к кокаину. Все свели к убийству из-за наркотиков. Мы приехали в Европу. Моя кровь успокоилась.

Мэдди Крагмэн недоверчиво хмыкала.

— Это все твои выдумки, Марти, — сказала она. — Чистая фантазия.

— А теперь она делает то же самое с нашим другом, судебным следователем, — снова заговорил Марти, ткнув пистолетом в сторону Кальдерона. — Она хочет, чтобы я вас убил, сеньор Кальдерон. Знаете почему?

Голова Кальдерона качнулась, как тяжелый цветок на слабом стебле шеи.

— Потому что ненавидит вас. Ненавидит то, что вы олицетворяете: блудливого, хищного самца, который разбрасывает свое семя, где только может. Теперь я ее знаю, как не знал никого в жизни. Вот насколько далеко все заходит, если убиваешь за кого-то. Точно вам говорю, сеньор Кальдерон, она заходится в сексуальном экстазе, представляя вас мертвым. Вот вы лежите, открытые глаза ничего уже не видят, а в вашем каменном сердце — дыра. Тогда она почувствует себя восхитительно.

— Заткнись, Марти! — рявкнула она. — Заткнись, мать твою!

— Я обнаружил этот неожиданно приятный побочный эффект. Он действовал какое-то время. Связывал нас воедино. Оживил нашу… сексуальную жизнь. — Он говорил полувопросительно, будто его озадачило, как мало это сейчас значит.

— Связывал, но до каких пор? — выпалила Мэдди, задыхаясь от гнева.

— До каких пор? — не понял Марти.

— До тех пор, пока ты снова не начал думать, ублюдок чертов! Пока не скрылся внутри своей долбаной головы. Я любила Резу Сангари. Он спал с другими женщинами. Я перестала с ним встречаться. Потом ты убил его. А так ли это, Марти? Может быть, ты и это надумал? Я не подстрекала тебя к убийству. Если ты его убил, то сделал это по своей воле. И когда он умер, мне нужен был ты, и ты был рядом, и поэтому мы сблизились. Весь этот твой бред про Эстебана, не знаю, с чего ты…

— В этой истории отсутствует целое звено, — перебил ее Фалькон. — Большой провал между расследованием смерти Сангари и вашим появлением в Севилье по соседству с Рафаэлем Вегой.

Все трое посмотрели на Марти. Он переложил пистолет в правую руку, вытер пальцы о брюки, снова взял в левую.

— Марти, что произошло? — спросил Фалькон. — Копы, расследующие убийства, обычно не снимают с крючка людей, у которых нет алиби, но есть возможность и серьезный мотив. Агенты ФБР в этом смысле от полицейских ничем не отличаются. Проработав много лет, мы чуем убийц инстинктивно и давим на них, пока не расколются. Почему вы не рассказали, как выпутались?

Марти дернул плечами. Какая разница?

— Я познакомился кое с кем в поезде. — Он говорил нехотя, поглядывая на Мэдди. Та села прямо и задумчиво нахмурилась. — В пригородных поездах люди редко разговаривают и не спрашивают обычно, как ты относишься к своей стране, но этот парень почему-то хотел узнать все знаменитые теории Марти Крагмэна. Он хотел знать, насколько хороший я американец. Хотел знать, как сильны мои страхи, как ненасытна жадность. Думаю, благодаря страхам я и прошел испытание, не зная, что меня испытывают. Я сказал, что хочу, чтобы Америка оставалась самой могущественной страной в мире, поскольку я ведь тоже нахожусь в этой лодке и боюсь, как бы она не затонула. Через несколько дней мы встретились снова и пошли гулять в парк Брайант за Нью-йоркской публичной библиотекой. Было дико холодно. В парке есть хорошее место, где можно пообедать — «Брайант Гриль». Там этот человек признался, что понимает мои опасения и мог бы помочь от них избавиться.

— Как его звали? — спросил Фалькон Крагмэна, глядя при этом на Мэдди.

— Фоули Макнамара, — без запинки ответил Марти.

Мэдди заморгала, приоткрыв рот.

— Мы стали постоянно встречаться в «Брайант Гриль». Он рассказал мне, как важно контролировать любые ситуации, способные подорвать могущество страны. Объяснил, что цель оправдывает средства и что средства непременно должны быть жестокими и безжалостными, дабы напомнить тем, кто мнит себя сильными, с кем они имеют дело. Он сказал, что это важная часть работы агентства: поддерживать образ, сохранять верность высоким идеалам.

— Агентство? — недоверчиво переспросила Мэдди. — Марти, какое агентство?

— Слово «агентство» всплыло, когда я спросил, работает ли он на ЦРУ, а он ответил, что нет.

— Черт побери, Марти!.. — сказала Мэдди. — Нет, ты все-таки напрочь свихнулся. Агентство! Господи боже мой!

— Он сказал, что работает консультантом и поставляет информацию определенным ведомствам. Сказал, что действует только в сфере бизнеса и политики и никогда в военной. Ему понравилась моя биография: я никогда не работал на правительство, у меня документально подтвержденная карьера архитектора, я уже почти в совершенстве владею испанским. Они всего лишь хотели, чтобы я поехал в Севилью, связался с агентством недвижимости и поселился рядом с Рафаэлем Вегой.

— Во-первых, Марти, мы не планировали ехать в Севилью. Если помнишь, мы сняли домик в Провансе. Там мы собирались провести год, пытаясь начать эту чертову жизнь с чистого листа, если ты еще не забыл.

— Но мы поехали в Барселону повидать моего старого приятеля Гауди и оказались в Севилье, Мэдди, — сказал он. — Все, что от меня требовалось, — постоянно сообщать о настроениях Веги, о чем он думает, какие планы строит. Когда я согласился на это, они обещали изменить направление расследования по делу Резы Сангари. Поэтому нас выпустили из страны и даже не стали требовать от меня признания вины.

— Бред! — воскликнула Мэдди, пряча лицо в ладонях. — Я просто ушам своим не верю!

— Вы знали, за кем шпионили? — спросил Фалькон.

— Узнал только после того, как в жизни Рафаэля Веги начали происходить некоторые события. Считалось, что чем меньше я знаю, тем убедительней смогу себя вести.

— Кто был вашим связным в Севилье?

— Он называл себя «Цыган». Я встречался с ним у реки, между мостами.

— Он сообщил вам, кем был Рафаэль Вега на самом деле?

— Инспектор, только не говорите, что верите в эту чушь! — вмешалась разгневанная Мэдди. — Неужели вы не видите, вся его болтовня доказывает, что мы имеем дело с ненормальным.

— Я сам добыл всю информацию, — сказал Марти, не обращая на нее внимания. — Многие месяцы мне не было известно о Веге ничего. Мы говорили о чем угодно, но о себе он не рассказывал никогда. Вега был абсолютно непроницаем до конца прошлого года, когда впервые по-настоящему напился в моем присутствии и начал говорить про свою «другую жизнь». Картину этой жизни приходилось складывать по частям из кусочков, которые я выуживал из наших многочасовых дискуссий. Я узнал, что прежде он был женат на женщине, которая умерла несколько лет назад в Картахене, в Колумбии. У них была дочь, затем она вышла замуж и родила детей. Вега поддерживал связь с дочерью, но в конце прошлого года ему сообщили, что она, ее муж и дети погибли: в их машину врезался грузовик. Невероятный удар, и, конечно, кроме меня, ему было не с кем поделиться своим горем.

— Он верил, что авария была случайной? — спросил Фалькон.

— Кто знает? Он был в состоянии, близком к настоящей паранойе, — ответил Марти. — Вега не был способен понять: то ли до него добрались враги, то ли это кара господня.

— Так он рассказал, чем занимался в своей «другой жизни»? — поинтересовался Фалькон. — Почему ему пришлось разлучиться с женой и дочерью?

— Не то чтобы рассказал… — ответил Марти. — Говорил, что начал видеть лица из прошлого.

Мэдди вытянула руки, словно желая защититься от наплывающего на присутствующих болезненного бреда.

— Во сне? — спросил Фалькон.

— Думаю, сначала во сне, а затем сны стали сливаться с реальностью, и это его пугало. Покуда это были лица из снов, его озадачивало, почему они всплыли в сознании. Начав видеть наяву людей с этими лицами, Вега решил, что сходит с ума. Таким с врачами не поделишься. Но он обратился к доктору, ссылаясь на беспокойство, тревогу, нервное напряжение. Но лица продолжали преследовать его в парках, в магазинах, кафе, и он так и не мог понять, кто это такие… Выяснилось, что Вега раньше был военным, — продолжал Марти. — С помощью самых простых приемов дедукции я сделал вывод, что он участвовал в чилийском военном перевороте семьдесят третьего года, и высказал свое мнение: во время революции Пиночета происходило много страшных событий. Возможно, сказал я, он видит лица людей, пострадавших от нового режима. Говорил и знал, что попал в точку. Он долго обдумывал это про себя, что-то бормоча. Я расслышал слова: «Они были из тех, кто не просил за своих матерей». Я решил, что ему видятся люди, которых он пытал.

— Вы поэтому его убили, Марти? — спросил Фалькон.

— Инспектор, я понимаю, что вам нужно расставить все по местам, — сказал Марти. — Если хотите, пришейте убийство мне. Но поверьте, это был другой человек. И он собирался сам сделать всю работу.

— Наверняка человек из агентства, — предположила Мэдди с сарказмом.

— Они не желали смерти Веги, — откликнулся Марти, не обращая внимания на ее тон. — Они узнали еще не все, что хотели.

— Но что они хотели узнать? — спросил Фалькон.

— Они не конкретизировали. Однако были уверены, что у Веги есть нечто, способное навредить им или их интересам.

— Думаешь, кто-нибудь поверит в этот бред? — высоким визгливым голосом спросила Мэдди. — Мой муж — тайный агент ЦРУ! Ты жалок, Марти Крагмэн. Ты, мать твою, жалок сейчас и всегда был жалок.

— А теперь, джентльмены, пора, — спокойно произнес Марти. — Занавес.

Пуля вошла в ее тело справа от левой груди. Марти присел, скользя спиной по стене, и сунул дуло себе в рот. Фалькон бросился на него, пытаясь выбить пистолет, но все было рассчитано. Марти спустил курок — стена позади него расцвела красными брызгами.

26

Вторник, 30 июля 2002 года

Не так уж много нужно сил, чтобы откинуть хлопковую простыню, но Фалькон и их не мог найти. Неудачи минувшей ночи так ослабили его, что он искренне радовался, что успел написать отчет. Комиссар Элвира настоял на отправке отчета по факсу, после того как Фалькон сделал устный доклад, пока вез домой Кальдерона. Теперь инспектору казалось, что вместо пальцев у него вялые щупальца вареного кальмара.

В голове мелькали кадры ночных событий. Крупным планом — свет, угасающий в глазах Марти. Кальдерон, съежившись на диване, парализованный ужасом, смотрит, как на шелковом топе Мэдди Крагмэн расплывается пятно крови. Молоденький патрульный блюет в закрывающие лицо ладони при виде кровавого побоища. Гарсия, протиснувшийся мимо них в комнату, качает головой над несчастными. Они втроем спускаются по лестнице, Кальдерон держится за перила. Полицейский снайпер, оставшийся не у дел, сидит в машине перед Гарсией со своим чемоданчиком на коленях. Обратная дорога. Кальдерон односложно отчитывается перед Инес по мобильному. Инес в остроносых туфлях с ремешком, на высоких каблуках, стоит в свете фар на дороге возле дома. Кальдерон — руки безвольно повисли, каждая весит по тридцать килограммов. Инес заключает его в объятия. Их лица, когда он отъезжал: ее — влюбленное, с дрожащими губами, в глазах блестят слезы; и его — безжизненное; только брошенный искоса взгляд говорит: «Ты меня видел, Хавьер Фалькон, теперь уезжай, убирайся и оставь меня в покое».

Семь часов сонной анестезии легло между ним и последними событиями, отдалив их, сделав похожими на журналистский отчет об убийстве, совершенном в пятидесятых. Сейчас, проснувшись, Фалькон чувствовал себя иным, чем был вчера: будто хирург по ошибке удалил то, что никогда его не беспокоило, и теперь жизнь изменится.

Фалькон припомнил разговор с Консуэло. Он позвонил ей, лежа в постели, за несколько секунд перед тем как отключиться. Последние фразы:

— Марти Крагмэн был явно невменяем, — сказала она.

— Разве?

Фалькон ехал в управление с гадким, тошнотворным ощущением в животе, как будто запил чашкой кофе тяжкое похмелье. Он крепко сжимал руль. Войдя в пустой общий кабинет, Фалькон увидел, что Рамирес стоит у окна, наклонившись вперед и опираясь на подоконник.

— Я слышал о вчерашнем несчастье, — сказал Рамирес. — Ты себя нормально чувствуешь?

Фалькон кивнул: более-менее.

— Элвира уже звонил, просил тебя зайти, как только появишься.

Комиссар стоял у окна, сцепив руки за спиной, и смотрел через улицу Бласа Инфанте на парк Лос-Принсипес. Его предшественник, комиссар Лобо, делал то же самое: обозревал владения, словно бы черпая в этом иллюзию власти.

— Присаживайтесь, старший инспектор, — сказал Элвира. Каким-то неуловимо-ловким движением он сумел переместиться за стол и теперь поглаживал усы большим и указательным пальцами. — Я читал отчеты, ваш и Кальдерона, который поступил утром. Я уже связался с американским консулом, и он запросил копии. Они должны сегодня днем дать ответ по поводу вздора этого безумца про его связь с ЦРУ. Консульство настаивает, что эта версия не может считаться хоть сколько-нибудь правдивой.

— То есть вы, сеньор, не допускаете даже такой возможности?

— Мне признания этого типа кажутся бредом сумасшедшего, — отрезал Элвира. — Но, с другой стороны, когда я услышал, что правительство направило гражданскую гвардию уничтожать ячейки баскской террористической организации, я тоже не поверил… не мог поверить. Так что официально я выскажусь скептически, хотя про себя буду считать все это совершенно нереальным.

— Крагмэн, конечно, был не в себе, — проговорил Фалькон. — В этом нет сомнений. Но вы не можете совсем от него отмахнуться. ФБР, как известно, с такой легкостью от подозреваемых не отвязывается, а сказанное им про Резу Сангари совпадает с тем, что выяснил я сам. У Марти не было причин врать про убийство. Разве что это было причудливой фантазией больного сознания, при помощи которой он надеялся вернуть охладевшую к нему жену. Все, что он наговорил про агентство… Как знать? Уверен, его жена не поверила ни единому слову. Интересно посмотреть, что накопает Вирхилио Гусман по личности Мигеля Веласко.

— При чем тут Гусман?

— Он чилиец. У него есть знакомые эмигранты, которые могут помочь раздобыть подобную информацию, — объяснил Фалькон. — Одно мне известно про лица из снов, которые, по словам Марти, преследовали Вегу: Пабло Ортега однажды заметил страшно напуганного Вегу в «Эль Корте Инглес», и, я полагаю, тот лицезрел одно из своих видений.

— Вы должны быть осторожны с Вирхилио Гусманом, — сказал Элвира. — Некоторые говорят, что он тоже слегка тронулся. Ему повсюду мерещатся заговоры.

— Он разъяснил эту дату, одиннадцатое сентября, в предсмертной записке, а это помогло установить личность Рафаэля Веги.

— Я думал, он приходил по поводу самоубийства Монтеса.

— Да. В записной книжке Веги нашлось имя Эдуардо Карвахаля, и это стало первой причиной моего визита к Монтесу, — сказал Фалькон. — Монтес упомянул о роли русской мафии в торговле людьми, а затем я узнал о связи Веги с русскими. Я спросил Монтеса про этих русских, и вскоре он покончил с собой.

— И это вы обсуждали с Гусманом?

— Мне пришлось об этом упомянуть, но мы договорились, что он не напишет ничего, пока не появятся факты — доказуемые факты. Сейчас ничто не связывает Монтеса с русскими.

— Вы заставляете меня нервничать, старший инспектор. Самоубийство Монтеса — наше внутреннее дело. Если в группе существует коррупция, мы должны быть чрезвычайно осторожны с этой информацией.

— Журналиста отправили беседовать со мной как с офицером, ведущим расследование. Мне не сказали, что можно, а что нельзя с ним обсуждать. Я считаю, что с человеком, имеющим такую репутацию, как Вирхилио Гусман, лучше всего придерживаться политики открытости. Вы видели сегодняшний «Севильский вестник»?

— Да. Прочел пространный рассказ о карьере старшего инспектора Монтеса.

Фалькон кивнул, подождал, но комиссар не сказал больше ни слова.

— Думаю, вам стоит обыскать дом Крагмэнов, пока снова не объявились американцы, — сказал наконец Элвира. — Ордер я уже получил.

Фалькон пошел к двери. Элвира обращался к его затылку:

— Если Вирхилио Гусман заговорит с вами о событиях прошлой ночи, я бы просил вас очень аккуратно касаться причин вашего присутствия в квартире сестры Кальдерона. Я не хочу скандала по поводу интрижки судебного следователя с подозреваемой.

— Кальдерон это признал?

— Я запросил отдельный отчет по этому вопросу. Похоже, он был ею одержим, — сказал Элвира и добавил, не поднимая взгляд от документов: — Удивлен, что вы не упомянули в своем отчете о его отваге, проявленной в конце инцидента.

— Его отваге? — переспросил недоумевающий Фалькон.

— «Когда Крагмэн поднял руку, чтобы выстрелить, — начал Элвира зачитывать отчет Кальдерона, — я бросился к нему, надеясь отвлечь от цели. Пуля попала в грудь сеньоры Крагмэн. Старший инспектор Фалькон не мог помешать сеньору Крагмэну сунуть в рот ствол и застрелиться».

— Я обыщу дом Крагмэнов, — только и сказал Фалькон, выходя из кабинета.

— Гарсия тоже этого не видел, — пробормотал себе под нос Элвира, когда дверь закрылась.

Вернувшись в свой отдел, Фалькон отправил Кристину Ферреру в лабораторию за ключами от дома Крагмэнов, которые Хорхе и Фелипе забрали с места преступления на улице Табладилла. Рамирес все еще сутулился над столом.

— ЦРУ? — с недоверием произнес он. Фалькон развел руками:

— Или не ЦРУ, а какой-то непонятный консультант, связанный с ЦРУ, — сказал он.

— Вымысел, — отрезал Рамирес.

— Скажем так: теория заговора Гусмана верна. Если бы ты был членом американского правительства, отвечающего за неприглядные события в Южной Америке в семидесятых, и боялся, что у Рафаэля Веги есть нечто, доказывающее личное участие в заварушке высших чинов правительства… что бы ты сделал?

— Убил бы не задумываясь.

— Это потому, что ты безжалостный ублюдок, Хосе Луис, — заметил Фалькон. — Но ты бы не стал использовать ЦРУ, так? У тебя бы не было на это полномочий. Но должен существовать бывший сотрудник ЦРУ со связями, влиянием и «долгами». Понимаешь, что я хочу сказать про «психа» Крагмэна?.. Нельзя просто проигнорировать его слова, считая Марти сумасшедшим.

— Можно, — сказал Рамирес. — Он слишком неуравновешен для такой работы.

— Но он наш единственный источник информации! — возразил Фалькон. — И что ты скажешь на его последнее заявление, о том, что агентство не хотело смерти Веги, потому что еще не нашло желаемое?

— Хочешь сказать, он выполнял важное секретное задание, но добытые им сведения не были столь опасными, чтобы тянуть за собой убийство Веги? — спросил Рамирес. — Возможно, то, что они искали, заперто в банковском сейфе, на обыск которого мы до сих пор не получили ордер.

— Ты начинаешь верить, Хосе Луис. Напомни об этом судебному следователю Кальдерону, если он сегодня придет на службу.

В приемной зазвонил телефон. Рамирес пошел отвечать, а Фалькон думал о Крагмэне. «Они» — если только не были чистым вымыслом Марти — не могли надеяться, что Марти найдет документы или видеопленку. Это было бы слишком. Им нужны были отчеты о ходе мыслей Веги. Например, готов ли он пойти к Бальтасару Гарсону или обратиться к бельгийской системе правосудия, в Международный уголовный суд и предложить свои услуги в качестве свидетеля?

— Звонят из мэрии Арасены, — перебил его размышления Рамирес. Он стоял, прислоняясь к дверному косяку. — Они передали утвержденный в отделе гражданского строительства проект восстановления разрушенной хибары Монтеса. Работы обошлись в двадцать миллионов песет. Дом целиком перестроен и полностью модернизирован.

Фалькон сообщил новости комиссару Элвире, который отреагировал так, будто давно этого ожидал. Элвира велел заняться обыском дома Крагмэнов. Вернулась Феррера с ключами. Фалькон, Феррера и Рамирес поехали в Санта-Клару.

На первом этаже тихого, пустого дома они все трое натянули резиновые перчатки.

— Я пойду наверх, — сообщил Фалькон. — Присоединяйтесь, когда закончите здесь.

— Что мы ищем? — спросила Феррера.

— Записочку от доктора Киссинджера: «Молодцы. Так держать», — съязвил Рамирес. — Тут уж все станет ясно.

Фалькон поднялся на второй этаж. Дверь в выставочную комнату Мэдди Крагмэн была открыта. Все фотографии сняты со стен, и только один экспонат оставался на тумбе в центре комнаты. Это был коллаж: в центре — увеличенная фотография Веги, стоящего босиком в саду, накрытая листом плексигласа. Прозрачный пластик прижимал призрачные, похожие на остовы осенних листьев, отпечатки человеческих рук. Казалось, все они тянулись к одиноко стоящей фигуре, как будто скованной историей своей жизни, как муха в янтаре. К коллажу была прикреплена карточка, отпечатанная на испанском: «Las Manos Desaparecidas» — «Невидимые руки».

Фалькон прошел в кабинет Мэдди. Феррера потратит целый день, перебирая все снимки, слайды и негативы, просматривая каждый. На стене развешаны снимки в рамках, висевшие раньше в другой комнате. Фалькон прошелся по ним в поисках своей фотографии. Нашел пустую рамку. Он проверил машинку для уничтожения бумаг и угадал свое изображение, нарезанное лентами.

Одну из спален Марти Крагмэн превратил в кабинет. Там стояли письменный стол, ноутбук и чертежная доска. По углам высились рулоны чертежей. Фалькон осмотрел ящики стола. Нашел школьную тетрадь, в ней обнаружилось собрание странных мыслей Крагмэна, записанных от руки.

Скука — враг человечности. Поэтому мы идем убивать.

Палач учится мучить свои жертвы, беря уроки у собственного разума, мучимого насилием властей.

Чувство вины делает нас людьми, но в обществе потребления разум разрушает в нас все человеческое. Только публичное признание вины способно возродить в нас человечность.

Фалькон пролистал страницы до последней записи. Она гласила:

Я знаю, что ты делаешь. Я посажу тебя на цепь, лишу воды и пищи, посмотрю, как ты ослабеешь и надломишься, высохнешь и растрескаешься, и буду перекатывать на языке изысканное вино, пока ты умираешь.

Вот в чем проблема с Крагмэном! Он как ненадежный свидетель, получивший слово. Чистота его интеллекта всегда отравлена микробом эмоций.

В дверях показался Рамирес.

— Ты видел экспонат? — спросил Фалькон. — «Невидимые руки».

— Я пришел задать личный вопрос, — сказал Рамирес. — Какого дьявола мы ищем?

— Тот экспонат… Как по-твоему, сеньора Крагмэн дала художественную трактовку происходящего с Вегой, или она знала больше? — спросил Фалькон. — В этой тетради мысли Крагмэна — он пишет о сознании палача.

— Это намеки, а не улики, — возразил Рамирес. — Использовать их нельзя.

— Мы здесь потому, что Элвира прикрывает свою спину. Он настроен скептически, но хочет убедиться в отсутствии явной связи между Крагмэном и… Как мы его назовем? Таинственным американцем, — сказал Фалькон. — Значит, мы должны просмотреть все снимки сеньоры Крагмэн и…

— Но она всегда фотографировала незнакомых людей.

— Значит, в кадр мог попасть и тот, кто беседовал с ее мужем у реки.

— А если мы найдем снимок?

— Ты снова вернулся к неверию, Хосе Луис, — сказал Фалькон. — Если бы пятнадцать лет назад я намекнул тебе, что русская мафия будет контролировать семьдесят процентов проституции в Европе, ты бы рассмеялся мне в лицо. Но сейчас возможно все что угодно. Люди начали отождествлять самолеты с бомбами. На улицах любого европейского города можно легко купить новый паспорт, потратив на это несколько тысяч евро, — его изготовят за сутки. АК-47 можно заполучить за пару минут. В каждой стране мира есть ячейки Аль-Каиды. Почему бы ЦРУ не провернуть скромную операцию в Севилье, когда вся Европа превратилась в котел, бурлящий безвластием и разложением?

— Напоминай мне время от времени, чтобы я не забывал трястись от страха, Хавьер, — сказал Рамирес. — А теперь представь: мы найдем фотографию Крагмэна с загадочным американцем. Разыщем его. А он станет все отрицать, ссылаясь на то, что Крагмэн был сумасшедшим, застрелил жену, а следом себя. И с чем мы остаемся?

— Шесть человек умерли меньше чем за неделю. Пятеро из них жили в соседних домах. Даже не будь я полицейским, я бы счел это странным, — сказал Фалькон. — Мы стали свидетелями какого-то коллективного психоза, когда каждая смерть или самоубийство оказывали психическое давление на следующую жертву, или… мы просто не можем увидеть связь, потому что нам не хватает информации.

В кармане Фалькона завибрировал мобильный. Элвира приказал вернуться в управление. Американское консульство направляло туда своего человека. Фалькон оставил Ферреру и Рамиреса продолжать поиски и поехал на улицу Бласа Инфанте.

Из американского консульства прибыл офицер по имени Марк Флауэрс. Лет пятидесяти, моложавый, загорелый и с черными, по всей видимости крашеными, волосами. Говорил на безупречном кастильском испанском и был неплохо подготовлен к выполнению своей задачи.

— Я прочел два отчета: старшего инспектора Фалькона и судебного следователя Кальдерона. Мне сказали, что они написаны независимо друг от друга. Впечатляющие подробности, похоже, совпадают. Не обнаружив серьезных расхождений, я сообщил консулу, что считаю их точными и правдивыми. Оба отчета отправлены в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли, чтобы получить официальные разъяснения. Они категорически утверждают, что не знают не только Марти Крагмэна, но и так называемого консультанта Фоули Макнамару. Комиссар Элвира также спрашивал, нет ли в ЦРУ данных на Мигеля Веласко, он же Рафаэль Вега, бывшего чилийского военного, проходившего какое-либо обучение в ЦРУ. Они сообщили, что просмотрели картотеку всех сотрудников с момента основания ЦРУ после Второй мировой войны и не нашли человека с таким именем, проходившего у них обучение. Они обратили внимание на то, что прошлой ночью Марти Крагмэн ни разу не назвал Рафаэля Вегу Мигелем Веласко, так что данная Марти информация похожа на его собственную интерпретацию психических проблем сеньора Веги. Крагмэн сам вычислил, что Вега был чилийским военным и причастен к казням и пыткам. Они описали сеньора Крагмэна как классического «сказочника» с выплесками пораженного психозом воображения, который, с учетом личного опыта по части южноамериканской политики той эпохи, легко смог бы…

— Что за личный опыт в южноамериканской политике? — перебил Фалькон.

— Иммиграционная служба проверила поездки Марти Крагмэна за пределы США и выяснила, что он четыре раза побывал в Чили с марта семьдесят первого по июль семьдесят третьего. Как вам известно, в годы правления Альенде американское правительство было сильно обеспокоено растущей популярностью марксистских идей, и, следовательно, за гражданами США, посещавшими эту страну, пристально наблюдали.

— Что удалось выяснить насчет покойной жены Веги и семьи его дочери? — спросил Фалькон.

— Это, сами понимаете, проверить гораздо сложнее. Они только могут сказать, что ни Мигель Веласко, ни Рафаэль Вега никогда не заключали брак на американской земле, — ответил Флауэрс.

— Я имел в виду заявление Крагмэна о том, что страх Веги был вызван параноидальной уверенностью, что семью дочери могли убить его враги.

— Кто эти враги?

— Люди, включившие его в программу защиты свидетелей, от которой он счел за лучшее сбежать.

— Возможно, вам интересно узнать, что ЦРУ, просматривая список чилийских военных, обнаружило Мигеля Веласко, довольно известного сотрудника режима Пиночета, который славился чрезвычайно нестандартными и неприятными методами ведения допросов. Среди революционной оппозиции он был известен под прозвищем Еl Salido — Извращенец.

— А что может сказать ЦРУ об участии ФБР в этом деле? — спросил Фалькон. — Уклонение от программы ФБР по защите свидетелей после выступления на суде по делу о торговле наркотиками, конечно, должно было заинтересовать ЦРУ?

— ЦРУ изучало документы только в свете поведения и заявлений сеньора Крагмэна. Я знаю, что у них имеется дело на Мигеля Веласко из-за его деятельности в правительстве Пиночета. Если там и есть что-то еще, оно, безусловно, засекречено.

— Ваш ответ составлен в рекордно короткие сроки и отличается вниманием к подробностям, — заметил Фалькон.

— У ЦРУ есть повод для гордости, — сказал Флауэрс. — После одиннадцатого сентября в работе службы произошли изменения, особенно в части времени реакции на все запросы, имеющие отношение к этой дате, даже если они касаются семьдесят третьего года.

— Я приложил к отчетам справку по делу Веги, — напомнил Элвира. — В разъяснительных целях.

— Это очень помогло, комиссар, — сказал Флауэрс.

— Какова была бы реакция ЦРУ, предоставь мы свидетельство встреч сеньора Крагмэна и… правительственных чиновников Соединенных Штатов? — спросил Фалькон, которому Марк Флауэрс казался чересчур милым и дружелюбным.

— Удивление, надо полагать, — ответил Флауэрс, сохранив абсолютно невозмутимое лицо.

— Как вам известно, жена сеньора Крагмэна была известным и очень увлеченным своим делом фотографом. В частности, любила фотографировать людей у реки, где ее муж как раз встречался с неким «Цыганом».

Флауэрс моргнул и ничего не сказал. Он протянул Элвире свою визитную карточку и вышел.

— У вас есть такие фотографии? — спросил Элвира.

— Нет, комиссар, — ответил Фалькон. — Это заявление — просто способ выяснить все до конца. Если сеньор Крагмэн был «сказочником», мы больше не увидим Марка Флауэрса. Но если он действительно поставлял информацию, кое-кто в консульстве обязательно встревожится. Я не прочь узнать, если вы получите сообщение из вышестоящих инстанций.

Зазвонил телефон Элвиры. Фалькон встал, чтобы уйти. Элвира жестом показал, чтобы он остался. Комиссар выслушал говорившего, что-то записал и положил трубку.

— Это старший офицер из Арасены, — сказал он. — Ему только что сообщили из пожарной службы, что лесной пожар, в последние несколько дней бушевавший в окрестностях Альмонастер-ла-Реаль, возник в результате поджога, и теперь они выяснили, что сначала загорелось уединенное имение, принадлежавшее старшему инспектору Альберто Монтесу. Дом практически полностью выгорел, но они нашли остатки таймера и считают, что он был подключен к устройству, воспламенившему большое количество бензина.

27

Вторник, 30 июля 2002 года

Жестокая жара до сих пор не отпустила город. Он корчился за спиной Фалькона, как чудовище в собственном зловонии, но простиравшаяся впереди открытая равнина, колыхание бурой травы, холмы вдалеке отвлекали от неприятных ощущений. Когда Фалькон подъехал к холмам, стало прохладней, хотя воздух все равно был не холоднее температуры тела. Ощущение побега из городского бетонного пекла к высокой зелени каштанов будоражило кровь. Или это реакция на песню Элтона Джона «Бенни и Джетс», доносившуюся из радио?

Даже представить невозможно, что в этих краях может случиться что-то ужасное. Если город притягивал к уродливым сосцам на щетинистом брюхе бедных, потерянных, продажных и растленных, то здесь природа казалась нетронутой. Солнечный свет проходил сквозь плотную листву деревьев, рассыпаясь пестрыми воспоминаниями о временах не столь сложных, пока Фалькон не свернул с главной дороги в направлении Альмонастер-ла-Реаль.

Он почувствовал запах угля от сгоревшего леса раньше, чем увидел почерневшие пни и голые обожженные деревья, которые тянули вверх ветви, лишенные коры, словно страдая от страшных ожогов. Земля, покрытая золой, еще тлеющими углями, дымилась, будто выдыхая невероятное истощение. Небо служило неумолимым фоном, как бы специально созданным, чтобы отчетливее выделялся этот черно-белый кошмар.

Полицейские и пожарные, которых он нашел в местном баре Альмонастера, были мрачными, а местные жители — потрясенными и усталыми, словно пережили ужасы войны. Они знали то, чего пока не знал Фалькон.

Его отвели к дому, уединенно стоящему в лесу, в нескольких километрах от городка. Его обугленный каркас без окон и крыши напоминал огромный, обожженный в печи человеческий череп.

Все, что было деревянного в доме, сгорело. Второго этажа больше не существовало. Он выгорел или обрушился на нижнее бетонное перекрытие под тяжестью крыши. Первый этаж был усыпан черной глиняной черепицей, обугленными балками и мебелью, покрытыми копотью матрасами, разбитыми телевизорами, лужами расплавленного и уже застывшего пластика.

Фалькона отвели в подвал, почти не тронутый огнем. Таких подвалов Фалькон не видел никогда. Четыре металлические двери, по две с каждой стороны короткого коридора. Снаружи на каждой двери — засовы, на которые можно навесить замки. Все комнаты без окон. В каждой — обгоревшие деревянные койки и тюфяки. Это были камеры. В них держали людей.

В одной из камер стены не оштукатурены — голая каменная кладка. В углу, возле кровати, кириллицей нацарапаны какие-то слова.

Фалькон с сопровождающими поднялся наверх. На краю участка, за границей того, что было кромкой леса, виднелись две кучи земли.

— Когда лес выгорел, мы заметили два холмика, — сказал офицер. — Мы вынули землю примерно на метр и нашли вот это…

Фалькон посмотрел вниз, на останки двух человек, покоящиеся в темных ямах.

— Мы не хотели рыть дальше, пока не приедет судебный медик, но местный врач измерил кости и считает, что это девочка и мальчик двенадцати— тринадцати лет. Он сказал, что они закопаны примерно около года назад — ткани разложились.

— Как часто в доме появлялись люди? — спросил Фалькон, ему нужно было хоть что-то сказать: гнев рвался наружу.

— Только по выходным, и не каждый раз. В основном по пятницам и вечерами по субботам.

— Вы когда-нибудь видели владельца?

— Старшего инспектора Монтеса? Конечно. Он заходил поздороваться. Сказал, что купил дом, а его друзья хотят его отстроить и использовать как охотничий домик.

Они вернулись в помещение, и Фалькон заметил, что на верхнем и нижнем этажах стояли кондиционеры.

— Значит, летом они тоже приезжали? — спросил Фалькон, указывая на почерневшие короба.

— Явно не ради охоты, — ответил офицер. — Да они вообще не охотились… Мы об этом не слишком задумывались. А поскольку владельцем был инспектор Монтес, мы не подозревали ничего…

Он запнулся. Слово «незаконного» казалось бледным для описания происходившего в этом страшном доме.

— Кто бы ни устроил поджог, он должен был привезти сюда много бензина, — сказал Фалькон. — Возможно, пользовались пластиковыми канистрами. Им бы понадобился грузовик. Свяжитесь со всеми заправочными станциями в округе и… ну, вы знаете, что делать.

Фалькон позвонил Элвире и доложил обстановку. Он попросил прислать Фелипе и Хорхе со сменой одежды, поскольку им наверняка придется остаться на ночь. Кроме того, попросил людей, чтобы проверить заправочные станции в районе Севильи, разыскивая грузовик, предположительно с двумя мужчинами, которые наполняли бензином большое количество пластиковых канистр поздно вечером в субботу или рано утром в воскресенье.

Он отключился и сказал офицеру, что район нужно оцепить и поставить охрану. Никто не должен ничего трогать на участке до прибытия криминалистов. Фалькон осмотрел кожухи кондиционеров на первом этаже и не нашел того, что искал. Он попросил принести лестницы. Отправили в город машину. Фалькон стоял на выжженной земле, озираясь вокруг, его трясло бешенство.

Вернулась машина с несколькими приставными лестницами. Фалькон прислонил их к стене дома и понял, что молится про себя. Взяв пакет для улик и пинцет, он взобрался по ступеням, чтобы осмотреть остатки кондиционеров, один за другим. На третьем он нашел, что искал: обгоревшая, но целая этикетка компании, установившей оборудование, — «Айр Акондисионадо Сентрал», Севилья — компания Игнасио Ортеги.

Фалькон взял еще один пакет для улик, пошел к дороге и собрал немного пыли. Он полагал, что она совпадет с образцами пыли на старом «пежо» Веги.

Ортега, Вега, Монтес, — думал он. И только один еще жив.

Утомленный Рамирес ответил на звонок Фалькона. На бумаге и жестких дисках хранились тысячи снимков, сделанных Мэдди Крагмэн, и задача его не вдохновляла. Апатия испарилась, когда Фалькон рассказал про дом Монтеса близ Альмонастер-ла-Реаль.

— Ты проверил алиби Игнасио Ортеги? — спросил Фалькон.

— Да, но только на ночь, когда умер Рафаэль Вега, — ответил Рамирес.

— Где он был?

— На побережье, в постели со своей женой.

— Я сообщил ему о смерти Пабло в субботу вечером, а в Севилью он вернулся только утром в воскресенье, — сказал Фалькон.

— Если хочешь, могу попросить доказательства на всю предыдущую неделю.

— Не стоит. Не хочу его спугнуть.

— Уже спугнул, если это он устроил поджог, — заметил Рамирес. — Сколько человек знают, что происходило в этом поместье?

— Теперь весь Альмонастер-ла-Реаль. Без подробностей, разумеется, но все знают, что какая-то мерзость. Возможно, они знают про трупы.

— Значит, к вечеру все это появится в новостях.

— У нас недостаточно улик, чтобы привязать Игнасио Ортегу к происходившему в поместье Монтеса. Для начала нам нужно найти поджигателей и получить от них наводку, — сказал Фалькон. — Хосе Луис, оставь Кристину в доме Крагмэнов, возвращайся в управление и все организуй.

Фалькон вернулся в подвал и, зажав в зубах фонарик, скопировал написанное кириллицей на стене. Осмотрев четыре камеры, он понял, что тюфяки облили бензином и подожгли, но в камерах оказалось слишком мало кислорода, и огонь погас.

В город отправили людей за большими пластиковыми листами, которые разложили на выжженной земле. Тюфяки и койки пронумеровали, подняли из подвала и разложили налистах. Фалькон быстро осмотрел стены пустых камер.

Во второй камере он заметил на полу темное пятно, оно тянулось от задней стены до середины комнаты. Фалькон отколол кусочек цемента и положил в пакет. В четвертой камере нашел монетку в один евро за отошедшим куском известки — тоже отправил в пакет.

Снаружи занялись тюфяками, снимали чехлы и просматривали набивку. В тюфяке из второй камеры нашелся осколок бокала для вина. В тюфяке из третьей камеры хранилось настоящее сокровище: использованное лезвие бритвы «Жилетт», на котором осталось несколько волосков.

В три часа сделали перерыв на обед. В Альмонастер-ла-Реаль прибыли Фелипе и Хорхе.

За свиной отбивной с картофелем и салатом Фалькон попросил их сосредоточить внимание на содержимом дома, прежде чем извлекать трупы.

— Сфотографируйте все, метр за метром. Ищите отпечатки на всех предметах, даже если они выглядят полностью обугленными: на телевизорах, видеомагнитофонах, пультах от них. Там много застывшего пластика, возможно, от видеокассет, посмотрите, не остался ли хоть сантиметр пленки. Кроме того, мы ищем личные вещи: деньги, украшения, одежду. Люди постоянно что-то теряют. Руками просеивайте всю землю вокруг дома. Работайте скрупулезно, как по учебнику. Никто, повторяю, никто из тех, кто бывал в доме и участвовал в происходившем, не должен иметь ни малейшего шанса ускользнуть из-за нарушения формальностей.

За столом воцарилась мрачная решимость. Позвонили в соседние города Кортегана и Арасена, чтобы прислали людей для прочесывания участка. К их возвращению в поместье собралось тридцать человек. Двадцать шесть из них Фалькон отправил просеивать землю, а четверых — в помощь Фелипе и Хорхе — выносить из дома вещи.

Все находки фотографировали на месте, записывали в тетрадь вместе с номером кадра и укладывали в пакет. Крупные предметы с различимыми отпечатками оборачивали пленкой. Фалькон попросил Элвиру, чтобы два криминалиста были готовы получать материал и обрабатывать улики.

К семи вечера закончили просеивать почву и осмотрели около двух третей дома. Позвонил Рамирес.

— Нашел я твоих поджигателей, — сказал он. — Теперь собираю группу, съездим за ними. Ребятки живут в Трес-Миль-Вивьендас, и я не хочу, чтобы они ускользнули от нас в этой чертовой дыре.

— Быстро сработал, Хосе Луис.

— Мне повезло, — сказал он. — Я посчитал, что они все сделали поздно ночью, и начал с гаражей по дороге в Арасену, работающих допоздна. Я думал, пусть они не дураки, но ехать по такой жаре легко могли разлениться. Решил, что они не стали бы наполнять все канистры на одной заправке, чтобы не привлекать к себе внимание, стало быть, делали это постепенно, по пути. В двух гаражах вспомнили грузовик и парней, запасавших бензин в пластиковые канистры, но ни в одном не было системы наблюдения. Я проверял дальше, пока не нашел заправку с камерами, и здесь мне повезло. Парни дважды возвращались за бензином. Я поехал туда и посмотрел пленки. Они были в шляпах, то есть опасались камер наблюдения, и я не разглядел их самих и машину, оставленную по другую сторону колонок. Но во второй раз на их месте стоял трейлер, так что им пришлось выехать на освещенное место между колонками и магазином. Камеры направлены так, что снимают происходящее в этой части двора. Номер машины был прекрасно виден.

— Имена узнал?

— Да, и оба имеются в картотеке полиции за мелкое воровство и грабежи. Один был осужден за нападение, но ни один не обвинялся в поджоге.

— Я еду назад с первым же фургоном улик.

Он закрыл мобильный, который тут же зазвонил снова. Алисия Агуадо сказала, что может попросить кого-то из друзей отвести ее в тюрьму на следующую встречу с Себастьяном Ортегой.

Один из полицейских Арасены, у которого были родные в Севилье, вызвался сопровождать фургон с уликами. Фалькон поехал в город один, с такой скоростью, словно стремился навстречу блистательной развязке. По дороге ему пришлось трижды останавливаться, чтобы ответить на звонки.

Первый был от Кристины Ферреры, она сообщила, что просмотрела снимки Мэдди Крагмэн, содержимое жесткого диска и нашла две фотографии, на каждой из которых Марти Крагмэн сидит с разными неизвестными людьми. На одной он оживленно говорит, на другой, кажется, чего-то ждет. На обоих снимках он был или на заднем плане или с краю. Тот, где Марти на заднем плане, хранится в компьютере, и ей пришлось увеличить эту часть снимка, чтобы убедиться, что это он.

Вторым позвонил Рамирес. Поджигателей уже арестовали, он проводит обыск в их квартире.

Третий звонок был от Элвиры. Он раздался, когда Фалькон уже почти доехал до главной улицы Севильи. Комиссар хотел его видеть сразу же по прибытии в управление.

Фалькон направился прямо к нему. Секретарша уже ушла. Дверь в кабинет была открыта. Элвира сидел за столом и всматривался в него, как будто размышлял о страшной потере.

— Что-то происходит, — сказал Элвира, указывая Фалькону на кресло.

— В любом случае, похоже, ничего хорошего.

— Сверху жмут… непонятно, от кого идет давление… — сказал Элвира. — Статья, которая появилась утром в «Севильском вестнике»…

— Днем она вас не слишком беспокоила.

— Пространный некролог и в то же время очень точно направленная информация. Никаких причин самоубийства Монтеса, никаких заявлений, но люди, которые «знают», дочитав статью, не сомневались, что там есть подтекст, и подтекст серьезный. На этот подтекст отреагировали высокие чины из мэрии и влиятельные члены андалузского парламента. Они хотят знать положение вещей в нашем… учреждении.

Фалькон начал было что-то говорить, но Элвира поднял руку:

— Мне только что доложили еще о двух происшествиях, которые можно считать несчастными случаями в отпуске, а можно зловещими совпадениями. Доктор Альфонсо Мартинес, член андалузского парламента, находится в реанимации, после того как его машина вылетела с трассы на шоссе из Херес-де-ла-Фронтера и врезалась в мост. А жена Энрике Альтосано нашла одежду мужа, сложенную кучкой на берегу между Педро-де-Алькантара и Эстепоной, и сообщила об этом властям. Побережье сейчас обыскивают, но тело пока не нашли. Он работал в отделе планирования севильской мэрии, отвечал за лицензирование нового строительства.

Фалькон уже не пытался ничего сказать.

— Влиятельные люди как шакалы в степи. Поднимают носы и вынюхивают скандал, и самый слабый запах доносится до них за многие километры, — сказал Элвира. — Задача политика — сохранять власть. Он необязательно желает отрицать постыдное происшествие, но хочет контролировать последствия, чтобы не допустить окончательного развала структур.

— Комиссар, вы меня к чему-то готовите, — сказал Фалькон. — Надеюсь, мне не придется разочароваться ни в самих структурах, ни в тех, кто ими управляет.

— Я говорю как есть. Мы можем вести следствие так, чтобы обвинений было больше, а политический ущерб — как можно меньше, — сказал Элвира. — Если покажем, что хотим убрать всех, кто замешан в деле, нам этого не позволят. Пример тому — наше собственное правительство. Так, если помнишь, Фелипе Гонсалес пережил скандал в отделе по расследованию убийств.

— Вы боитесь, что я невменяемый фанатик?

— Это было бы понятно с учетом всего неприятного, что мы знаем об этом деле.

— Давайте говорить напрямую, — сказал Фалькон. — Два влиятельных человека убиты или пытались покончить с собой. Это встревожило других влиятельных людей. Они намекнули, что если мы хотим довести дело до логического конца, нам предстоит пережить нелицеприятное расследование ситуации в наших рядах. Другими словами, если мы покажем обществу их продажность, они покажут нашу.

— Комиссар Лобо сказал, что вы во всем прекрасно разберетесь.

— Наша проблема в том, что как раз решающее обвинение развалит весь карточный домик. Я скажу вам, что, по моему мнению, произошло. Игнасио Ортега взял на себя роль поставщика детей для кружка педофилов после Эдуардо Карвахаля, так как был связан с русскими. Связь была настолько прочной, что русские могли обеспечивать ему контракты, не советуясь с Рафаэлем Вегой. К моменту смерти Эдуардо Карвахаля Монтес уже был подкуплен. И совсем он увяз, когда купил поместье возле Альмонастера-ла-Реаль, восстанавливать которое помогал Игнасио Ортега. Поскольку Монтес был владельцем, власти не трудились проверять, что происходит в доме. Я почти уверен, что Рафаэль Вега был клиентом. Мы проведем серию тестов, которые, я думаю, это подтвердят. Марк Флауэрс обозначил пристрастия Веги, сообщив нам его прозвище во времена чилийского переворота. Два последних несчастных случая, о которых рассказали вы, означают, что Мартинес и Альтосано тоже могли быть клиентами. В идеале, чтобы уничтожить эту организацию, мы должны задержать русских, но я не знаю, как мы можем до них добраться. Затем на очереди Игнасио Ортега. Беда в том, что он без борьбы не сдастся. Ортега попросит своих друзей, чтобы они прикрыли его, иначе он сдаст людей из наших «любимых» правительственных учреждений.

— Не надо иронии, — сказал Элвира. — Я разделяю ваши чувства, но у сторонних людей вы можете вызвать антипатию и никогда не получите желаемого. Что у вас есть на Ортегу?

— Очень мало, — сказал Фалькон. — Он попал под подозрение из-за странного поведения после смерти брата. Я говорил с его сыном, он наркоман. Сын неохотно рассказал о систематических сексуальных домогательствах, которые он, его брат и многие друзья терпели в детстве. Что еще? Одолжения в сделках с недвижимостью между Игнасио Ортегой, Вегой и русскими. Ортега устанавливал кондиционеры в поместье Монтеса. Инспектор Рамирес поймал поджигателей поместья. Мы надеемся получить от них более надежные свидетельства против Ортеги. Это позволит нам задержать его по обвинению в организации поджога. А вот выдвинуть следующие обвинения будет сложнее.

— Мало надежды на обвинение в развратных действиях в отношении сына, потому что он наркоман. Это, конечно, неправильно, но мне так кажется.

— Он все равно сказал, что не станет давать показаний против отца.

— А Себастьян Ортега осужден за серьезное преступление.

— Которое, как мы надеемся доказать, он не совершал, но в деле Ортеги это нам не поможет. Как всегда, не хватает времени.

— Ну хорошо, — сказал Элвира, откидываясь на спинку кресла, усталый и раздраженный. — Узнайте, есть ли связь между Игнасио Ортегой и поджигателями. Если есть, мы продумаем следующий шаг. И еще, нет необходимости напоминать вам, что все это нельзя обсуждать с Вирхилио Гусманом.

28

Вторник, 30 июля 2002 года

За столом в общем кабинете, заложив ноги за ножки стула, сидела Кристина Феррера и разглядывала отпечатки фотографий Марти Крагмэна у реки. Она перевернула два листа формата А-4, чтобы Фалькон их рассмотрел.

На первой Марти в левой части кадра сидел у реки на скамейке — снимали не его. Человек, сидящий рядом с ним, был не знаком ни Марти, ни Фалькону.

— Второй снимок — увеличенный задний план большой фотографии, — сказала Феррера.

На этом снимке Марти Крагмэн сидел на скамейке вполоборота и разговаривал с человеком, в котором Фалькон сразу же узнал Марка Флауэрса.

— Они хранились в компьютере? — спросил Фалькон. — Негативов нет?

Она протянула лазерный диск в коробке.

— Маделайн использовала две камеры. Что-то, по ее мнению интересное, снимала на пленку. А если просто щелкала людей, пользовалась обычно цифровой камерой. Эти два снимка хранились только на диске и в ее ноутбуке.

— Спасибо, найти их — это был утомительный, тяжелый труд.

— Я знаю, лучше было бы найти негативы, — сказала, оправдываясь, Феррера.

— Этого достаточно, — успокоил ее Фалькон. — В суде они все равно не появятся. Где инспектор Рамирес?

— Внизу, в комнате для допросов, — ответила Феррера. — Очень довольный. Он нашел что-то стоящее в квартире поджигателей.

— Отдай это в лабораторию, — попросил Фалькон, передавая лезвие, найденное в поместье. — На нем осталась щетина. Шансов мало, но пусть они проведут тест и сравнят с ДНК Рафаэля Веги.

— Кстати, ноутбук сеньоры Крагмэн — в комнате для улик, — сказала Феррера. — Но все остальное осталось в доме.

— А ключи?

Она подтолкнула связку через стол к Фалькону.

— Вот еще что, — вспомнил Фалькон и отдал ей бумажку с текстом, написанным кириллицей. — Помнишь русскую переводчицу, которая помогала нам с Надей Кузьмичевой? Попроси ее перевести к завтрашнему дню.

Рамирес сидел в четвертой комнате для допросов, упираясь локтями в колени, свесив голову. Из-под пальцев правой руки поднимался дым. Когда Фалькон вошел в комнату, он не пошевелился. Рамирес не двигался, пока Фалькон не тронул его за плечо. Рамирес выпрямился медленно, как будто ему было больно.

— Хосе Луис, в чем дело?

— Я смотрел кассету.

— Какую кассету?

— Я изменил мнение о поджигателях. Они чертовы идиоты, tontos perdidos.[32] Они поехали туда, задумав славно поживиться, и прежде чем поджечь поместье, украли телевизор и видеомагнитофон. А в магнитофоне…

— …была кассета, — продолжил Фалькон, оживившись.

— Это была конечно же детская порнография. Вот только я не ожидал узнать одного из участников.

— Не Монтес?

— Нет, слава богу, нет. Это было бы слишком ужасно. Парень из нашего района. Помнишь, я рассказывал, что у него хорошо пошли дела, но ему все было мало? Он приезжал и рассказывал нам, каким стал богатым и важным… все уши прожужжал. Он тот подонок на кассете.

— Значит, на кассете запись происходившего в поместье?

— Полагаю, да, но я смотрел не больше минуты. Меня затошнило.

— Элвира должен об этом узнать, — сказал Фалькон. — У нас есть возможность сделать копию, прежде чем отправлять ее наверх?

Рамирес бросил на него долгий тяжелый взгляд.

— Не говори того, что, мне кажется, ты хочешь сказать, — попросил он.

— Элвира на нашей стороне.

— Ну конечно, — сказал Рамирес. — До тех пор, пока кто-то не наступит ему на яйца.

— Поэтому нам нужна копия. Они всегда наступают, — сказал Фалькон, — но сейчас они пока в бальных туфельках.

— Подожди, — сказал Рамирес. — Когда они услышат про кассету, особенно если на ней есть кто-нибудь важный, то мигом явятся сюда в армейских ботинках. — Рамирес топнул ногой об пол комнаты для допросов.

— Кто знает, что кассета у тебя?

— Никто. Телевизор и магнитофон валялись у двери в квартире поджигателей. Я привез их сюда и только тогда додумался проверить, нет ли внутри кассеты.

— Хорошо. Тогда мы скопируем запись, отдадим оригинал и посмотрим, что будет.

— Ты умеешь переписывать кассеты?

— Я знаю, что нужно два магнитофона.

— И здесь мы этого сделать не можем, — заметил Рамирес. — И не можем никого попросить объяснить коротко и внятно. Иначе узнает все управление.

— У тебя дома есть аппарат, у меня тоже, — сказал Фалькон. — Спроси у кого-нибудь из детей, как переписать пленку, и привози магнитофон ко мне. У меня спокойно.

Фалькон подготовил видеосистему, чтобы показать допрашиваемым, что они украли. Рамирес дал ему информацию по машине, запись ее появления на станции техобслуживания, копию записи с камеры наблюдения и шляпу, которую носил один из поджигателей, Карлос Дельгадо.

— У нас есть фотография Игнасио Ортеги, чтобы им показать? — спросил Рамирес.

— Четкой нету, — ответил Фалькон. — Но я уверен, они знают его имя, но побоятся сообщить. Постучи, когда тебе понадобится пленка.

— Посмотрим, кто первый получит признание. Проигравший ставит пиво, — сказал Рамирес.

Привели двоих поджигателей. Рамирес увел Педро Гомеса. Фалькон сел напротив Карлоса Дельгадо и записал на пленку необходимое официальное представление.

— Карлос, что ты делал в субботу вечером и в воскресенье рано утром?

— Спал.

— Где был твой друг Педро?

— Мы живем в одной квартире.

— И в ту ночь он был с тобой?

— Он в соседней комнате, почему бы не спросить его самого?

— С вами был кто-нибудь еще?

Карлос отрицательно покачал головой. Фалькон показал ему фотографию грузовика.

— Твой?

Карлос посмотрел и кивнул.

— Ты пользовался этой машиной в субботу вечером или в воскресенье утром?

— Мы ездили в Кастильо к тетке Педро… в воскресенье утром, около одиннадцати.

— Тебе известно, кто ездил на твоей машине в субботу вечером и в воскресенье утром?

— Нет.

— Это твоя шляпа?

— Да, — буркнул Карлос и сразу же спросил: — А в чем дело-то? Спрашиваете про машину… про шляпу. За каким чертом все это нужно?

— Мы расследуем очень серьезное сексуальное преступление.

— Сексуальное? Мы не совершали сексуальных преступлений.

Фалькон попросил его подойти к телевизору и включил запись с камер на станции. На экране появились серые кадры: подъезжает грузовик, выходит Карлос, наполняет канистры и собирается расплатиться в магазине. Хавьер остановил кадр.

— Номер этого грузовика тот же, что на фотографии, ты сказал, что он твой.

— Мы не виноваты в сексуальном преступлении.

— Но грузовик твой?

— Да.

— И человек, который платит за бензин, — ты.

— Да, но я не…

— Хорошо. Это все, что я хотел знать.

— Что за преступление? — спросил Карлос. — Кто-то изнасиловал девицу в магазине?

— Что вы сделали после того, как наполнили канистры?

— Поехали домой.

— Сразу?

— Да. Мы покупали бензин для тетки Педро.

— Но вы уже были на этой станции раньше и на некоторых других, на каждой наполняя по две канистры. А другие наполняли на заправках по дороге до поворота на Арасену. Что вы там делали?

Молчание.

— Зачем вы ехали до самого Альмонастер-ла-Реаль со всем этим бензином в грузовике?

— Мы не ехали.

— Не ехали, — повторил Фалькон. — Знаешь, Карлос, поджог — это серьезное преступление, но нас сейчас интересует не только это. Что мы хотим, так это засадить тебя надолго за преступление на сексуальной почве.

— Не совершал я никакого…

— Когда вас задержали, инспектор Рамирес обыскал квартиру и нашел телевизор и видеомагнитофон.

— Это не наши.

— Почему они оказались в вашей квартире с вашими отпечатками пальцев?

— Это не наше барахло.

— Подойди ко мне.

— Не хочу я к вам идти.

— Мы просто посмотрим телевизор.

— Нет.

Фалькон придвинул телевизор. Он вытащил запись с камер наблюдения и вставил другую кассету. Прибавил звук и нажал на кнопку воспроизведения. Крик из динамиков даже его заставил подскочить. Карлос Дельгадо отбросил стул, замахал руками на экран, а потом вцепился в свои густые кудрявые волосы, словно искал поддержки.

— Нет, нет, нет! Хватит! Мы тут ни при чем! — закричал он.

— Это было у вас.

Фалькон остановил кассету. Карлоса трясло. Они снова сели.

— Насилие над детьми — очень серьезное преступление, — сказал Фалькон. — Люди, осужденные за такие преступления, надолго садятся в тюрьму и ведут там жалкую жизнь. Большинство предпочитает семь — десять лет заключения отсидеть в одиночной камере.

— Мы украли телевизор и видеомагнитофон, — признался Карлос.

— Где?

Карлос все рассказал. Им вручили полторы тысячи евро, деньги на бензин, дали указания и ключи от дома. Они подожгли все, как просили, и, выходя, кое-что прихватили с собой. Вот и все. Они не представляли, что там. Просто хотели выручить за технику еще немного наличных. Фалькон кивнул, поощряя его облегчить душу:

— Кто заплатил вам за это пятнадцать сотен евро?

— Я не знаю имени.

— Откуда вы его знаете? Откуда он вас знает? — продолжал Фалькон. — Человека с улицы не попросишь сжечь дом. Это ведь не шутки, правда? Доверяют только тем, кого знают.

Молчание, Карлос с усилием сглотнул.

— Ты боишься этого человека? — спросил Фалькон.

Карлос покачал головой.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три.

— Ты севилец. Больше нигде никогда не жил?

— Нет.

— Друзья детства остались?

— Педро. Только один Педро.

— Вы ровесники?

Он кивнул, не в силах представить, к чему все идет.

— Когда в последний раз ты видел старого друга детства Сальвадора Ортегу?

Карлос замер. Он сидел, моргая и ничего не понимая.

— Я не знаю никакого Сальвадора Ортегу, — сказал он.

— Человека, который дал тебе полторы тысячи евро за поджог, звали Игнасио Ортега?

Карлос помотал головой. Фалькон смотрел ему в глаза и понимал, что тот никогда прежде не слышал этого имени, оно не вызвало никакого отклика.

— Назови мне имя человека, который заплатил тебе. Говори, пожалуйста, внятно.

— Альберто Монтес.

Фалькон вышел из комнаты и постучал в дверь Рамиреса. Он прислонился к стене коридора, чувствуя дурноту.

— Уже расколол? — спросил Рамирес, закрывая дверь.

— Нужного результата я все равно не получил, — сказал Фалькон. — Нужно было все как следует продумать. Я слишком доверял своему дурацкому чутью. Он только что назвал Альберто Монтеса.

— Joder, — выдохнул Рамирес, ударяя кулаком в стену.

— Теперь все встает на свои места, — продолжил Фалькон. — Именно так поступил бы Монтес. Он запаниковал, или отвращение к себе в конце концов взяло верх, или и то и другое. Он просто хотел избавиться от проблемы. Сжечь дом. Вот только… загорелся весь лес, тысячи гектаров уничтожены. И опять он виноват. Вот почему Монтес прыгнул. Когда я встретил Игнасио Ортегу, то понял, что он маленький хитрый ублюдок. Я просто не подумал — у него другой уровень. На нас давят, потому что Ортега приказал им надавить. Зачем сжигать дом? Ортега отправился прямиком к верхушке своей клиентуры и велел остановить нас или расхлебывать последствия.

Карлоса и Пабло отправили наверх в камеры, не заставив подписывать протоколы. Фалькон взял с собой кассету с признанием Карлоса, захватил из комнаты для улик ноутбук Мэдди Крагмэн и отправился домой. Через некоторое время пришел Рамирес, они переписали кассету. Страшное зрелище было сделано скрытой камерой, спрятанной в стене комнаты. На пленке было только четыре клиента. Бизнесмен из района Рамиреса, знаменитый адвокат, телеведущий и неизвестный.

— Вот как русские добиваются своего — шантаж, — сказал Рамирес, когда они все убирали. — А эти-то! Зачем им это нужно? Я не умник-юрист, не бизнесмен, я не могу представить сексуальное наслаждение, которое заставило бы меня подвергаться такому риску.

— Дело не в сексе, — сказал Фалькон. — Здесь главное — боль. Боль, причиненная тебе, или боль, которую ты причиняешь другим. Секс не имеет отношения к происходящему на пленке.

— Да какая разница! — огрызнулся Рамирес, наливая еще по кружке пива. — Ну вот, мы переписали кассету. И что теперь? Это ничего не даст. Как только станет известно, что поджигателям заплатил Монтес, мы окажемся в заднице. Нам придется заткнуться, или нас будут пользовать клизмой, утыканной гвоздями.

— Элвира прочел мне лекцию о том, что не стоит увлекаться погоней за справедливостью в этом деле, — в тон ему сказал Фалькон. — Власть защищают влиятельные люди, которые не прочь сохранить свое положение, и они-то позаботятся, чтобы я не достиг желаемого. Когда видишь этот ужас на пленке, этот дом в лесу, начинаешь осознавать мощь коррупции, которая все это позволяет и прикрывает, то хочется пройтись поганой метлой, вычистить все и начать заново. Но это невозможно. Я понял, что слишком наивен для работы со столь высокопоставленными клиентами.

— Тебе известно, кто попадет под раздачу, если ты примешься все вычищать, — сказал Рамирес, хлопая себя по груди. — Мое прошлое не сахар. Думаю, священник, которому я исповедовался, постарел лет на десять, пока дослушал.

— Хосе Луис, о чем ты говоришь? Несколько одолжений от проституток?

— В такой ситуации никто легко не отделается, — пожал Рамирес плечами.

— Ты с ними не в одной команде.

— А знаешь, что это за люди? — спросил Рамирес; пиво попало в его пустой желудок и закружило голову. — Этот урод из нашего района — он успешный, богатый, у него здесь пара домов, еще несколько на побережье, яхта, катер, машин больше, чем штанов, и он все равно хочет еще. Понимаешь, ты не съешь больше лобстеров, чем влезет, не выпьешь больше шампанского, чем сможешь, не трахнешь больше платных красоток, чем осилишь… И что дальше?

— Радость запретного плода, — объяснил Фалькон. — Значит, я ошибся, и главное для них не в боли. Может быть, дело во власти. Власти творить такое безнаказанно.

— Я лучше пойду. Ни до чего хорошего мы не договоримся, — сказал Рамирес. — Но вот еще что, стоит им узнать дерьмовую правду о Монтесе, и они постараются, чтобы мы остаток жизни прожили в страхе.

— Ты видел фотографии Марти Крагмэна, которые нашла Феррера?

— Я не узнал парня, с которым он говорит.

— Его зовут Марк Флауэрс, — сказал Фалькон. — Офицер из американского консульства.

— Ха! Не такой уж безумный этот Крагмэн.

— Для этого, возможно, существует другое правдоподобное объяснение.

— Ага, они были любовниками, — поднял в прощании руку Рамирес. — Спокойной ночи.

Отчаянно желая услышать хоть какие-нибудь хорошие новости, Фалькон позвонил Алисии Агуадо и обрадовался, застав ее в приподнятом настроении после встречи с Себастьяном Ортегой. Первый шаг сделан. Юноша рассказал о сексуальном насилии, которое он долгое время терпел от Игнасио Ортеги. Несмотря на ужас, через который он прошел, Алисия радовалась достижению — процесс излечения начался. Хотел бы Фалькон тоже получать удовольствие от своей работы, вместо того чтобы проводить ночи, подобные нынешней. Работа представлялась ему отчаянной попыткой залепить кусочком пластыря язву размером с тыкву на теле общества. Он пожелал Алисии удачи и повесил трубку.

Кассету Фалькон спрятал за двумя запертыми дверями в старой студии Франсиско. Вернулся в кабинет, убедился, что не забыл ключи от дома Крагмэнов, ноутбук, снимок Марка Флауэрса и заряженный револьвер. Он приехал в Санта-Клару, остановился на подъездной дорожке к дому Консуэло. Зашел объяснить, почему работает ночью, а она настояла, чтобы он поел. Консуэло была сама не своя: вялая, тихая, рассеянная, даже подавленная.

Сказала, что скучает по детям и волнуется за них, несмотря на опеку полиции, но Фалькону показалось, что ее заботит что-то еще. В половине одиннадцатого Фалькон направился в дом Крагмэнов, поднялся по лестнице и положил ноутбук Мэдди Крагмэн обратно в кабинет. Пошел в спальню, отключил мобильный, лег и даже задремал.

В два часа ночи Фалькон открыл глаза, услышав внизу резкий щелчок. Он ждал и вслушивался в бесшумную работу хорошего вора. Через несколько минут в коридоре за дверью спальни показался свет фонаря. Первоклассный, методичный вор, не шумная дешевка, способная нагадить на пол. Свет переместился в кабинет Мэдди Крагмэн. Раздался звук, напоминавший открываемую нейлоновую молнию, — вор включил ноутбук.

Когда работает хороший вор, даже дыхание кажется громким. Но, ожидая, пока загрузится ноутбук, человек с фонарем занялся просмотром напечатанных фотографий. Фалькон воспользовался этим, чтобы встать с кровати, подождать, пока к правой руке вернется чувствительность, взять револьвер и пойти по коридору в направлении света, мелькающего в комнате.

— Ты не это ищешь? — спросил он, вытягивая руку с револьвером.

Вор оторвал взгляд от ноутбука, в свете экрана Фалькон разглядел его удивление и замешательство, но он со скучающим видом сел на рабочий стул Мэдди и заложил руки за коротко стриженную голову.

— Ты меня не интересуешь, — сказал Фалькон. — Меня интересует, что ты делаешь, когда находишь то, что ему нужно.

— Звоню ему, и мы встречаемся у реки.

— Звони и скажи, что тебе повезло, — приказал Фалькон. — Двигайся медленно.

Вор позвонил, на это ушло несколько секунд, он сказал только одно слово: «Цыган». Они спустились к машине Фалькона, и вор сел за руль. Остановились на бульваре Христофора Колумба, спустились на несколько ступеней к дорожке вдоль реки и ждали, стоя в темноте. Через несколько минут на дорожке раздались шаги. Человек стоял, оглядываясь по сторонам. Фалькон вышел к нему из тени.

— Вы не это ищете, мистер Флауэрс? — спросил Фалькон, протягивая отпечаток и светя на него фонариком.

Флауэрс кивнул, рассматривая снимок.

— Думаю, нам стоит присесть, — сказал он. Вор побежал вверх по ступеням. Флауэрс вернул снимок и вытащил носовой платок.

— Простите, что недооценил вас, инспектор, — извинился он, вытирая лицо и брови. — Я приехал из Мадрида десять месяцев назад. У мадридцев довольно устаревшее представление об интеллекте севильцев. Мне не следовало действовать так грубо.

— Уже десять месяцев?

— С прошлого сентября мы гораздо живее интересуемся нашими латиноамериканскими друзьями и способами их появления в Европе.

— Ну конечно, — сказал Фалькон. — И как сюда вписывается Марти Крагмэн?

— Никак, — ответил Флауэрс. — Дело Веги было побочным, хотя мы переполошились, услышав о «предсмертной записке», но потом поняли, откуда она взялась.

— И откуда?

— Это было нацарапано на стене одной из камер на вилле Гримальди, пыточном центре в Сантьяго-де-Чили американцем Тоддом Кравицем, которого держали там месяц в семьдесят четвертом, пока он не «исчез», — сказал Флауэрс. — Полный текст: «Мы будем растворены в воздухе, которым вы дышите с одиннадцатого сентября и до скончания времен». Достаточно поэтично, чтобы засесть в голове Веги, а тридцать лет спустя начать преследовать его.

— Он говорил врачу, что ходит во сне, — сказал Фалькон. — Но не жаловался, что пишет в беспамятстве.

— Подсознательное проявление вины.

— Поговорим о Марти Крагмэне, — настойчиво гнул свое Фалькон. — Почему бы не начать с того, что он делал и для кого?

— Это обсуждать не совсем удобно.

— Мистер Флауэрс, здесь не Америка. На мне микрофонов нет. Меня как старшего инспектора группы расследования убийств интересует одно: кто убил Рафаэля Вегу и почему.

— Я должен принять меры предосторожности, — предупредил Флауэрс.

Фалькон встал. Флауэрс умело его обыскал, тут же нашел пистолет. Они снова сели.

— Дело Веги не было тайной правительственной операцией, — начал Флауэрс. — Это касалось только агентства — ЦРУ. Попытка обрубить концы.

— При этом ФБР и ЦРУ сотрудничали так тесно, что Крагмэну позволили уйти от ответственности за убийство Резы Сангари.

— ФБР могло довести дело до конца, только если бы Марти во всем признался. Я вам говорил про его поездки в Чили в семидесятых. Только не упомянул, что чилийские власти его в итоге схватили и он провел три недели в «Лондон клиник». Это еще один пыточный центр на улице Алмиранте Барросо. За три недели издевательств он никого не выдал. Марти не повторил судьбу Тодда Кравица только потому, что все происходило позже и правозащитники к тому времени стали гораздо активнее. Этот парень не сломался бы на каком-то допросе ФБР.

— И вы решили, что в самый раз получать от него информацию на того, кто был видным членом того режима? — спросил Фалькон.

— Большинство европейцев считают, что ирония не присуща американцам, инспектор.

— Вы поэтому не рассказали ему о том, кем Рафаэль был на самом деле?

— Это одна из причин, — сказал Флауэрс. — Но если хочешь получать информацию о психическом состоянии человека, лучше не искажать восприятие историей.

— Чем было так важно психическое состояние Веги?

— Мы потеряли его след в тысяча девятьсот восемьдесят втором, когда он скрылся от программы защиты свидетелей.

— Так он на самом деле свидетельствовал в деле о наркоторговле?

— Ну, это не вся правда. Он владел опасной информацией об офицерах армии США и сотрудниках агентства, которые участвовали в обмене наркотиков на оружие в конце семидесятых и начале восьмидесятых. Так что мы заключили сделку. Он выступит свидетелем на показательном процессе, а мы выплатим ему пятьдесят тысяч долларов и устроим новую жизнь. Он согласился, взял деньги и исчез. Мы нигде не могли его найти.

— Но вы знали про его жену и дочь?

— Да. Это все, что мы могли сделать: присматривать за ними и надеяться, что он объявится. Вега был осторожен. Не приехал на свадьбу дочери, чего все ожидали, и мы решили, что он мертв. Мы прекратили наблюдение, но прислали человека на похороны его жены.

— Когда это было?

— Не так давно, года три назад, точно не помню. Там мы с ним встретились. Он наконец решил, что опасности нет, — ответил Флауэрс. — Мы выяснили, как он живет, узнали, что он успешный бизнесмен, и решили, что нам не о чем волноваться, пока примерно полтора года назад не обнаружили его связь с русской мафией.

— Вы думали, что он занялся торговлей оружием?

— Мы подумали, что к Рафаэлю Веге стоит присмотреться повнимательнее, — ответил Флауэрс. — Но я вам соврал. Он проходил у нас подготовку. Знал наши методы, тип людей, работающих в агентстве. Так что мы искали другие варианты, и здесь в игру вступило ФБР. Марти Крагмэн был для нас идеальной кандидатурой, за исключением его семейной нестабильности.

— Знаете, сеньор Флауэрс, что мне сейчас кажется? — сказал Фалькон. — Что вы вываливаете любую информацию, чтобы я от вас отстал. То вы говорите про «обрубание концов», тут же про доклады о психическом состоянии… О каких «концах» вы на самом деле беспокоились?

— Мы предположили, что он снова на кого-то работает. К этой профессии привыкаешь, инспектор. Мы узнали, что он купил паспорт на имя Эмилио Круса и получил марокканскую визу.

— Я решил, что это путь к бегству.

— От чего ему было бежать?

— Может быть, от вас, сеньор Флауэрс?

— Паспорт Эмилио Круса был у него до того, как мы поселили рядом Марти, прежде, чем выявили связь с русской мафией.

— Ответьте на вопрос: почему он сбежал от программы защиты свидетелей?

— Да у них жизни никакой нет, — сказал Флауэрс. — Я бы тоже сбежал.

— У него были веские причины полагать, что семья дочери погибла в подстроенной автокатастрофе? — допытывался Фалькон.

— Прошло двадцать лет после его побега, но один из печальных побочных эффектов профессии — ты ничего не принимаешь как есть, во всем ищешь подвох, заговор. Помилуйте, инспектор, люди каждый день погибают в автомобильных авариях.

— А вы узнали, каким образом он связан с русской мафией?

— Он позволял русским отмывать деньги через свои стройки, а они потакали его педофильским наклонностям. Насколько я понял, ему нравилось смотреть. El Salido, помните?

— Тогда какое задание было у Марти, если вы все это уже знали?

Молчание. Флауэрс глубоко вздохнул.

— Когда вы сказали ему, что Рафаэль Вега на самом деле Мигель Веласко? — спросил Фалькон.

— Нет-нет, инспектор, тут вы ошибаетесь, — убедительно произнес Флауэрс. — Вы думаете, что мы ему раскрыли прошлое Веги и воспоминаний о чилийском застенке было достаточно, чтобы спровоцировать убийство.

— Заставить человека выпить кислоты и наблюдать… — сказал Фалькон.

— Это скверный способ умереть. Похоже на убийство из мести. Но мы не раскрывали подлинной личности Веги. Мы не хотели его смерти. Вы должны верить Марти, когда он говорил…

— Тогда что же вы хотели выяснить?

— Мы точно не знаем.

— Звучит не очень убедительно, мистер Флауэрс, — сказал Фалькон.

— Возможно, потому что это правда.

— Как вам такое предположение… — сказал Фалькон. — Вы хотели знать его психическое состояние, потому что боялись, что он владеет информацией, которая может скомпрометировать важных членов американского правительства той эпохи. Например, госсекретаря.

— Да, мы опасались, что у него есть какие-то материалы и он ищет способы использовать их против нас, но мы даже не предполагали, что это может быть.

— Кто «мы»? — спросил Фалькон.

— Это все, что я могу сообщить по делу, — сделал каменное лицо Флауэрс. — Вы сказали, что хотите знать, не Крагмэн ли убил Рафаэля Вегу, я могу заверить, что не убивал. Большего не требуйте.

— Почему я должен вам верить?

— Марти Крагмэн был со мной в ночь, когда умер Рафаэль Вега, с двух до пяти часов утра, — сказал Флауэрс. — У меня есть запись встречи с датой и временем, потому что она проходила в американском консульстве.

29

Среда, 31 июля 2002 года

По пути в управление Фалькон остановился выпить кофе на проспекте Аргентины. Он чувствовал себя усталым и угнетенным, как и все в баре. Жара вытопила из севильцев всю природную веселость. Их угрюмые подобия бродили по улицам и заполняли бары.

В конторе не было видно ни Ферреры, ни Рамиреса. Фалькон взял аудиозаписи допросов поджигателей, подлинную видеокассету, украденную из дома Монтеса, и поднялся в кабинет Элвиры. Навстречу спускался Рамирес.

— Я снова поговорил с поджигателями и спросил, откуда они знают Монтеса, — сказал он. — Двадцать лет назад Монтес тренировал детскую футбольную команду для неполноценных детей. Оба были в его команде. Я уточнил это у инспектора по делам несовершеннолетних и внимательно просмотрел их досье. Монтес помогал им при каждом столкновении с законом.

— Они знают, что Монтес покончил с собой?

Рамирес отрицательно покачал головой и пожелал ему удачи с Элвирой.

Фалькона не пустили к комиссару и даже выгнали из приемной. Секретарь вывела его в коридор, пояснив одним словом: «Лобо».

Его позвали через десять минут. Лобо стоял у окна, скрестив руки на груди, злой и напряженный. Элвира сидел за столом, усталый, как будто провел здесь всю ночь.

— Что вы нам еще принесли? — спросил Лобо, в гневе нарушая субординацию.

— Две аудиозаписи допросов поджигателей…

— Они назвали Игнасио Ортегу?

— Нет, они назвали Альберто Монтеса.

Лобо обрушил на стол Элвиры три сокрушительных удара, так что карандаши подскочили и рассыпались, нарушив идеальный порядок.

— Что еще? — спросил Лобо.

— Видеозапись, сделанная скрытой камерой в доме Монтеса: четверо мужчин совершают сексуальные действия с детьми.

— Мы кого-то из них знаем?

— Там есть адвокат и телеведущий.

— Joder, — процедил Лобо.

— Еще одного опознал Рамирес — бизнесмен из его района. Четвертый неизвестен.

— Кто знает про кассету?

— Рамирес и я.

— Пусть так и остается, — сказал Лобо резко, еще не подавив гнев.

— А что с поджигателями? — спросил Элвира.

— Вряд ли они знали, что украли.

— Значит, единственная связь между Игнасио Ортегой и поместьем Монтеса — кондиционеры, которые он установил, — сделал заключение Элвира. — Вы не докажете, что он через русских поставлял детей для педофилов, так же как и то, что он привозил в поместье клиентов для участия в сексуальных актах с детьми.

— Все правильно, — сказал Фалькон, понимая, что все пошло не так, не успев начаться. — Единственный способ установить, что клиентов привозил он, — поговорить с людьми, снятыми на пленку.

— Что-нибудь в записи доказывает, что съемка велась в поместье Монтеса? — спросил Лобо.

— Сейчас это трудно сказать, огонь почти полностью уничтожил здание.

— Вы получили от Фелипе и Хорхе отчет о результатах поисков?

— Еще нет. Они, вероятно, всю ночь провели в лесу. Вчера в семь вечера, когда я уезжал, они еще работали. Криминалисты пока обрабатывают первую партию улик. Надеемся, им удастся обнаружить сохранившиеся отпечатки…

— Я ночью пытался до вас дозвониться, — проворчал Лобо.

— Мой телефон был выключен. Я работал по другому делу — Рафаэля Веги.

— Есть подвижки?

Фалькон доложил о встрече с Марком Флауэрсом.

— Думаю, мне стоит поговорить по этому поводу с американским консулом, — заметил Лобо.

— Встреча помогла вашему расследованию? — спросил Элвира у Фалькона.

— Нет, судебный следователь Кальдерон выделил мне сорок восемь часов. Время вышло. Все. У меня нет подозреваемых и, пока не нашелся садовник Сергей, нет ни свидетелей, ни версий, — ответил Фалькон.

— А что вы выяснили насчет ключа, который нашли в доме Веги? — поинтересовался Элвира.

— Он от сейфа на имя Эмилио Круса в банке «Банесто». Судебный следователь Кальдерон пока не нашел времени дать ордер на обыск.

— Сообщите нам, если найдет, — сказал Элвира.

— Возможно, вам придется довольствоваться тем фактом, что Рафаэль Вега был плохим человеком и либо покарал сам себя, либо получил по заслугам, — подвел итог Лобо.

— Я сегодня утром встречаюсь с судебным следователем Кальдероном, думаю, он прекратит расследование. Что касается связи Игнасио Ортеги с поместьем, наш последний шанс — два тела, закопанные на участке.

— Есть предположения, что там произошло?

— В одной из камер, на стене возле кровати, я нашел надпись, сделанную кириллицей. Ее переводят. Полагаю, это как-то связано с большим пятном посреди комнаты, которого не было видно, пока все не вынесли. Похоже, это пятно крови. Это проверяется. В тюфяке в той же камере я нашел кусок стекла. Подозреваю, что был другой осколок, которым обитатели камеры вскрыли себе вены. Похоже, это два трупа самоубийц. Когда будут обработаны все улики, у нас появится надежда выдвинуть обвинение против Игнасио Ортеги.

— В данный момент это обсуждается со старшим судьей Севильи, — сказал Элвира. — Что вы сейчас намерены делать, инспектор?

— Установить роль Игнасио Ортеги, допросив одного или нескольких мужчин, запечатленных на кассете. Как только подтвердится, что он — ключевая фигура в сети педофилов, мы сможем арестовать его и заняться русскими мафиози — Владимиром Ивановым и Михаилом Зеленовым, — сказал Фалькон. — Я понимаю, что это будет сложнее всего сделать.

Изможденный Элвира уклонился от яростного взгляда Фалькона. Они вдвоем перевели глаза на багровеющие черты недовольного лица Лобо.

— На данный момент, инспектор, — произнес он, — в свете того, что вы рассказали об участии в деле одного из наших старших офицеров, хочу попросить вас ничего не предпринимать и не разглашать никаких сведений.

За просьбой, прозвучавшей как приказ, наступила тишина. У Фалькона возникали все новые вопросы, но он не задал ни одного, пожелал доброго утра и пошел к столу за кассетами.

— Лучше оставьте их, — сказал Лобо. Фалькон отдернул руку, как от волчьих зубов. Внизу, в общем кабинете сидел, задрав ноги на стол, Рамирес и курил. Он молча показал на дверь кабинета Фалькона и беззвучно, одними губами произнес: «Вирхилио Гусман».

— Вирхилио, я не могу сейчас с вами говорить, — сказал Фалькон,проходя у журналиста за спиной и садясь в свое кресло.

— О чем не можете?

— Ни о чем.

— А насчет Альфонсо Мартинеса и Энрике Альтосано?

— Один в реанимации, второй исчез.

— Энрике Альтосано сегодня утром чудесным образом вновь появился, — усмехнулся Гусман. — Не похоже ли на то, что кое-кому сказали, что на горизонте чисто?

— Для теоретиков это похоже на что угодно.

— Ладно, — сказал Гусман. — Рассказать вам про Мигеля Веласко?

— Про него я уже знаю.

— Что знаете?

— Что он был чилийским военным…

— Немного расплывчато.

— Ваши сведения помогут мне в расследовании?

— Я вкратце расскажу, а вы сами решите, — ответил Гусман. — Он родился в сорок четвертом, в семье мясника из Сантьяго. Закончил Католический университет, состоял в Партии свободы. Его мать умерла в шестьдесят седьмом от сердечного приступа. К чилийской армии он присоединился в шестьдесят девятом. После переворота его перевели в войска, которые впоследствии, в июне семьдесят четвертого, превратились в тайную полицию. Его отцу не нравилась политика Альенде, но и переворот Пиночета он не поддерживал, и в октябре семьдесят третьего он исчез, больше никто никогда его не видел. Работая в тайной полиции, Мигель стал одним из главных следователей на вилле Гримальди и близким другом шефа тайной полиции, генерала Мануэля Контрераса. Что касается записки у него в руке, я слышал, что эти слова были написаны на стене камеры на вилле Гримальди. Мне также сказали, что среди революционеров он был известен как El Salido.

— Возможно, вы не слышали о его работе на вилле Секси, — продолжил Гусман. — Так назывался пыточный центр на улице Иран, три тысячи тридцать семь, в районе Куилу Сантьяго-де-Чили. Ее еще называли дискотекой из-за громкой музыки, доносившейся оттуда круглые сутки. Именно там Мигель Веласко разработал методы, которые впоследствии применял и на вилле Гримальди. Он заставлял родных смотреть и участвовать в запретных сексуальных актах, таких, как инцест и педофилия. Иногда он позволял своим коллегам-палачам присоединиться.

— Это же объясняет… или не объясняет, но…

— Договаривайте.

— Расскажите все, Вирхилио.

— Веласко был выдающимся палачом. С виллы Гримальди его перевели в одну из действующих ячеек операции «Кондор», специализирующуюся на похищении людей, допросах и убийствах за границей. В семьдесят восьмом он работал в чилийском посольстве в Стокгольме, где он проводил секретные операции против общины чилийских эмигрантов. В конце семьдесят девятого Веласко снова вернули в армию. Считается, что он прошел подготовку в ЦРУ, прежде чем заняться прибыльным делом «наркотики за оружие». Это вскрылось в тысяча девятьсот восемьдесят первом. Последовал суд, на котором он выступал свидетелем обвинения. В тысяча девятьсот восемьдесят втором его включили в программу защиты свидетелей, и почти сразу же он исчез.

— Стокгольм? — удивился Фалькон.

— Премьер-министру Швеции Улофу Пальме откровенно не нравился режим Пиночета. После одиннадцатого сентября посол Швеции в Сантьяго Харальд Эдельстам организовал недалеко от столицы прибежище для всех, кто сопротивлялся перевороту. Так что Стокгольм стал центром европейского движения против Пиночета. Там организовали ячейку тайной полиции для проведения операций по контрабанде наркотиков в Европе и слежки за чилийскими беженцами.

— Интересно… но мне все это уже не поможет, — сказал Фалькон. — Дело вот-вот закроют.

— Я чувствую, вы разочарованы, Хавьер.

— Вы можете чувствовать что угодно, Вирхилио, мне не о чем с вами говорить.

— Люди считают меня скучным, потому что я слишком часто говорю одно и то же: «Когда я работал над делом Эскадронов смерти…», — сказал Гусман.

Рамирес в соседнем кабинете согласно хмыкнул.

— Вы, должно быть, многое узнали.

— Во время этого расследования я всегда умудрялся появляться в чужих кабинетах в критические моменты, — сказал Гусман. — Можно считать это чутьем или проникновением в коллективное бессознательное. Хавьер, вы верите в подобную чушь?

— Да.

— Вы начали отвечать односложно, Хавьер. Один из первых признаков.

— Чего?

— Того, что я утратил чувство времени, — сказал Гусман. — Что такое, по-вашему, коллективное бессознательное?

— Вирхилио, я не в настроении.

— Где я слышал это раньше?

— В своей спальне! — крикнул из-за двери Рамирес.

— Попытайтесь, Хавьер.

— Здесь вы не будете гнуть свою линию, — сказал Фалькон, подталкивая к нему записку со своим домашним адресом и словами: «Десять вечера».

— Знаете, почему я уехал из Мадрида? — спросил Гусман, не обращая внимания на записку. — Меня выпихнули. Если спросите людей, они скажут, что я стал жить как в зеркальном зале. Я перестал понимать, где реальность, где отражение. Я был параноиком. Но на самом деле меня выгнали, потому что я стал фанатиком, потому что истории, которыми я занимался, заставляли меня корчиться от ярости. Я не мог с этим справиться. Стал худшим из всех, кем мог стать, — эмоциональным журналистом.

— В полиции тоже нельзя поддаваться чувствам… иначе начинаешь ломаться.

— Это неизлечимая болезнь, — сказал Гусман. — Теперь это доказано, потому что я прочел, чем занимался Веласко на вилле Секси, и в моих жилах точно так же вскипела ярость. Он не просто пытал, он награждал их собственными мерзкими пороками. Следующая моя мысль была: в этом виноват Пиночет. Это отношение Пиночета к людям. А почему он совершил переворот, уничтожил Альенде? Потому, что так хотели Никсон и Киссинджер. Они предпочли того, кто разрешал электрошок гениталий, изнасилования женщин и детей… кому? Маленькому, толстому очкарику-марксисту, который хотел усложнить жизнь богатым? Теперь, Хавьер, вы видите, в чем моя беда. Я стал тем, кого мое начальство называло «сам себе злейший враг». Тебе не позволено чувствовать, тебе позволено только излагать факты. Но, видите ли, именно на чувствах основано мое чутье, и оно меня не подвело. Ведь именно гнев, который я почувствовал, узнав про занятия Мигеля Веласко, привел меня сюда сегодня утром. И он привел меня сюда потому, что я хочу просунуть нос в дверь раньше, чем она захлопнется, скрыв в очередной раз страшную правду.

Гусман схватил записку, отшвырнул стул и вылетел вон.

— Если он будет продолжать в том же духе, то когда-нибудь здорово себе навредит, — произнес Рамирес. — Он прав?

— Ты видел, чтобы я что-нибудь принес назад? — спросил Фалькон, показывая, что в руках у него кассет нет.

— Лобо хороший человек, — сказал Рамирес и наставил на него массивный палец. — Он нас не разочарует.

— Лобо хороший человек в другой ситуации, — объяснил Фалькон. — Ты не станешь начальником полиции Севильи, если люди этого не захотят. Политика давит ему на плечи, а в его собственном доме бардак, оставленный Альберто Монтесом.

— А что с двумя детскими трупами в лесу Арасены? Их видели. О них все знают. Такое не спрячешь.

— Конечно нет, если бы они были местными. Но кто они? — сказал Фалькон. — Уже год как мертвы. Единственная действительно пригодная для суда улика — это видеокассета, но, как подсказал Лобо, мы даже не можем доказать, что все это происходило в поместье Монтеса. Наш единственный шанс — разрешение допросить людей, снятых на кассету.

Рамирес подошел к окну и положил руки на стекло:

— Сначала нам пришлось выслушать историю Нади Кузьмичевой, и мы ничем ей не смогли помочь. А теперь мы будем смотреть, как эти подонки ускользают от правосудия?

— Ничего нельзя доказать.

— У нас есть кассета, — напомнил Рамирес.

— После того, что сделал Монтес, с кассетой нужно быть очень осторожными. Этому делу не так-то просто дать ход. Все, я сейчас ухожу.

— Куда?

— Сделаю кое-что и, надеюсь, стану лучше к себе относиться.

Выходя из конторы, он наткнулся на Кристину Ферреру, которая вернулась от переводчицы.

— Положи мне на стол, — сказал Фалькон. — Я не могу на это смотреть.

Он поехал через реку и вдоль проспекта Торнео. Когда дорога повернула от реки в сторону Ла-Макарены, он поехал направо, к району Ла-Аламеда. Оставил машину и пошел по улице Иисуса Всесильного. Это был район, где жил Пабло Ортега до переселения в Санта-Клару. Фалькон искал дом на улице Лумбрерас, принадлежавший родителям мальчика Маноло Лопеса, который был потерпевшим в деле Себастьяна Ортеги. Он не стал звонить заранее, не думал, что родители будут рады вторжению, особенно если вспомнить, что говорили о здоровье отца.

Фалькон прошел сквозь запахи стряпни, чеснока и оливкового масла к дому, где жили родители мальчика. Небольшой жилой дом нуждался в ремонте и покраске. Он нажал на кнопку звонка. Сеньора Лопес открыла дверь и уставилась на полицейское удостоверение. Она не хотела, чтобы Фалькон заходил, но не решалась попросить его оставить их в покое. Квартира была маленькой, душной, было очень жарко. Сеньора Лопес усадила его за стол с кружевной скатертью и пластмассовыми цветами в вазе и пошла за мужем. В комнате царил культ Девы Марии. Девы были развешаны на стенах, стояли на книжных полках, благословляли стопки журналов. В нише горела свеча.

Сеньора Лопес привела мужа, как хромую корову на дойку. С виду ему было под пятьдесят, но его плохо держали ноги, это прибавляло ему возраста. Жена усадила его в кресло. Одна рука, похоже, не действовала, безжизненно свисала вдоль тела. Другой, трясущейся рукой сеньор Лопес взял удостоверение Фалькона.

— Расследование убийств? — спросил он.

— Не в этом случае, — ответил Фалькон. — Я хочу поговорить о похищении вашего сына.

— Я не могу об этом говорить, — сказал он и тут же начал подниматься на ноги.

Жена вывела его из комнаты. Фалькон наблюдал за этим сложным процессом, чувствуя все большее отчаяние.

— Он не может об этом говорить, — сказала она, возвращаясь к столу. — Он на себя не похож, с тех пор как… как…

— Как исчез Маноло?

— Нет… это случилось после. Он потерял работу после суда. Он стал плохо ходить. Ему все время казалось, что по ногам бегают муравьи. Одна рука начала трястись, а другая отказала. Теперь он целый день ничего не делает. Ходит отсюда в спальню и обратно… вот так.

— Но с Маноло все в порядке?

— Все хорошо. Как будто ничего не было. Он отдыхает… в лагере с кузенами и племянниками.

— Значит, у вас есть старшие дети?

— Мальчик и девочка родились, когда мне было восемнадцать и девятнадцать, а потом, двадцать лет спустя, появился Маноло.

— Маноло как-нибудь отреагировал на то, что с ним случилось?

— Не особенно, — сказала сеньора Лопес. — Он всегда был жизнерадостным ребенком. Его скорее тревожит судьба Себастьяна Ортеги. Маноло трудно представить его в тюрьме.

— Из-за чего тогда переживает ваш муж? — спросил Фалькон. — Похоже, он один тяжело все перенес.

— Он не может об этом говорить, — ответила она. — Это как-то связано с тем, что случилось с Маноло, но я не могу заставить его сказать, в чем дело.

— Ему стыдно? Это обычная реакция.

— За Маноло? Говорит, что нет.

— Не возражаете, если я поговорю с ним наедине? — спросил он.

— Вы ничего не добьетесь.

— У меня есть новая информация, которая может ему помочь.

— Последняя дверь налево в конце коридора.

Сеньор Лопес лежал на темной деревянной кровати под распятием. Глаза его были закрыты. Одна рука подрагивала на животе. Другая плетью лежала вдоль тела. Вентилятор на потолке едва шевелил густой, спертый воздух. Фалькон тронул его за плечо. Глаза распахнулись, выпустив страх из глубины сознания.

— Вам нужно только выслушать меня, — сказал Фалькон. — Я не сужу людей. Я пришел попытаться кое-что исправить, вот и все.

Сеньор Лопес моргнул, словно молча с ним соглашаясь.

— Расследование — странная вещь, — продолжал Фалькон. — Мы отправляемся в путь, чтобы выяснить, что произошло, и часто обнаруживаем, что гораздо больше всего происходит по дороге. Расследования живут своей жизнью. Нам кажется, что мы их ведем, но иногда они ведут нас. Когда я услышал, что сделал Себастьян Ортега, это не имело отношения к моему расследованию, но я был удивлен. Удивлен, потому что в таких случаях жертве очень редко дают уйти и привести полицию туда, где злодей ждет ареста. Сеньор Лопес, вы понимаете меня?

Он снова моргнул. Фалькон рассказал ему про управление, как распространяется информация, как он узнал, что на самом деле произошло с делом Маноло. Что необходимость более четких показаний в помощь обвинению — обычное дело. Никто не ожидал, что Себастьян не будет защищаться. В результате вынесен более суровый приговор, чем заслуживало преступление на самом деле.

— Я не представляю, что творится у вас в голове, сеньор Лопес. Я только знаю, что не по вашей вине и, возможно, из-за психических проблем Себастьяна Ортеги правосудие было слишком сурово. Я пришел сказать вам, что, если захотите, вы можете помочь Себастьяну. Вам нужно только позвонить мне. Если я не дождусь звонка, вы меня больше никогда не увидите.

Фалькон оставил визитную карточку на прикроватном столике. Сеньор Лопес лежал на кровати, уставившись на лениво работающий вентилятор. Выходя, Фалькон попрощался с сеньорой Лопес, она проводила его до двери.

— Пабло Ортега сказал, что уехал отсюда потому, что никто с ним больше не разговаривал, его даже не обслуживали в барах и магазинах, — сказал Фалькон, стоя на пороге. — С чего бы это, сеньора Лопес?

Она казалась смущенной и взволнованной, руки беспорядочно двигались, разглаживая одежду. Она скользнула за дверь и закрыла ее, не ответив на вопрос.

В слепящем сиянии улицы Фалькон ответил на звонок судебного следователя Кальдерона, тот хотел увидеться по делу Веги. Прежде чем сесть в машину, Фалькон зашел в бар на Аламеда и заказал черный кофе. Он показал бармену удостоверение и задал тот же вопрос, что и сеньоре Лопес. Бармен был немолод и выглядел так, словно кое-что повидал будучи владельцем бара в убогой части улицы Аламеда.

— Мы все знали Себастьяна, — сказал бармен. — И он нам нравился. Он был хорошим мальчиком, пока… не оступился. Когда он сделал то, что сделал, стали поговаривать, что все насильники сами когда-то подвергались насилию. Выводы были сделаны, и тот факт, что Пабло Ортегу все недолюбливали, только усугубил и без того плохое к нему отношение. Пабло был надменным ублюдком и считал, что весь мир от него без ума.

Пот быстро остывал на теле Фалькона под действием включенного на полную мощность кондиционера. Он сидел в кабинете Кальдерона, ожидая, пока тот вернется с другой встречи. Когда Кальдерон сел в свое кресло, стало ясно: все, что беспокоило его в последние дни, исчезло. Он был прежним, уверенным в себе человеком.

Фалькон сказал, что покончил с делом Веги, что выяснил все возможное, кроме личности убийцы. Он дал Кальдерону полный отчет о том, что узнал от Марка Флауэрса и Вирхилио Гусмана.

— Ты проверил запись Марти Крагмэна в американском консульстве в ночь смерти Веги?

— Комиссар Лобо хочет обсудить с консулом все сразу, — ответил Фалькон. — Не думаю, что узнаю, существует ли вообще запись или нет.

— Значит, ты считаешь, что Марти Крагмэн убил Рафаэля Вегу?

— Да, — сказал Фалькон. — И хотя его жена в понедельник вечером все отрицала, я думаю, что она подтолкнула его к убийству Резы Сангари.

— По-твоему, если бы он не убил Резу Сангари, то не смог бы убить и Рафаэля Вегу?

— Не думаю, что он к этому пристрастился, но, несомненно, Марти восхищала сила, которую он ощутил в первый раз, — сказал Фалькон. — И когда он узнал, кем на самом деле был Вега, сам вычислил или Марк Флауэрс подсказал, то почувствовал, что может сделать это снова. Думаю, Резу Сангари он убил в запале, а Вегу обдуманно.

— А сеньору Вегу?

— Сложная ситуация. Крагмэн знал, что Марио остался у сеньоры Хименес, а Лусия Вега спит крепко. Они с Рафаэлем иногда подолгу разговаривали в доме Веги и ни разу ее не потревожили. Только Марти не знал, что она принимала две таблетки снотворного за ночь — вторую примерно в три утра. Так что когда Рафаэль бился в агонии, она, возможно, спустилась вниз, увидела этот ужас и бросилась наверх, в спальню, преследуемая Крагмэном. Вот почему у нее выбита челюсть. Она кричала, и Крагмэн ее ударил. Затем ему пришлось ее тоже убить, и поэтому-то он так нервничал с самого начала.

— А все эти угрозы русских?

— Возможно, они просто пытались отпугнуть нас от пристального внимания к ним и их делам с отмыванием денег.

— И только? — спросил Кальдерон. — Как-то неуклюже, тебе не кажется?

— Они неуклюжие люди, — сказал Фалькон.

— Хавьер, ты угнетен?

«А ты нет», — подумал Фалькон, но ответил:

— Я не смог раскрыть дело Веги. Не смог не дать Крагмэнам умереть прямо у меня на глазах и… Так, мой психолог говорит, что нельзя говорить «не смог» о себе, прекращаю.

— Я слышал шум, — сказал Кальдерон.

— Сейчас обед.

— Да нет, шум из управления: полетят головы, одни потеряют работу, других лишат пенсии.

— Из-за того, что Монтес упал из окна своего кабинета?

— Это только начало, — сказал Кальдерон, который снова наслаждался интригой момента. — А Мартинес и Альтосано?

Фалькон пожал плечами. Кальдерон не мог сам узнать, из-за чего на самом деле угрожали русские.

— Хавьер, а ты ведь что-то знаешь, да?

— Ты тоже, — ответил он, вдруг раздраженный фамильярностью.

— Я слышал, что старший судья и старший прокурор целый час совещались утром за закрытыми дверями, а их не часто застанешь в одной комнате одного здания.

— Слышанный тобой шум издают силы, которые нас контролируют, все плотнее сжимая ряды, — сказал Фалькон.

— Объясни.

— Не сегодня. Сегодня я глух, слеп и глуп, Эстебан, — сказал он и встал со стула. — Я все еще хотел бы получить ордер на обыск банковского сейфа Веги. Может быть, хотя бы любопытство удовлетворим.

— Днем я тебе его выпишу, — сказал Кальдерон, глядя на часы и направляясь за ним к двери. — Я пойду с тобой. Нам с Инес надо кое-что купить.

Они спустились вниз, прошли через медвежью яму правосудия, где люди кланялись и расшаркивались перед молодым судебным следователем. Кальдерон вернулся в свою стихию. Ужасы остались далеко позади. Миновали охрану. Инес ждала на улице. Фалькон чмокнул ее в знак приветствия. Она обняла Кальдерона, он прижал ее к груди, поцеловал. На прощание Инес беспечно помахала Фалькону, развернулась на каблуках и, легко взмахнув рукой, широко и счастливо улыбнулась через плечо. Ее волосы рассыпались по спине, как у девушек из рекламы шампуня.

Фалькон смотрел им вслед и пытался представить, что изменилось в их отношениях с той роковой ночи понедельника. И понял: ничего. Они прильнули друг к другу, ужасаясь возможному одиночеству, желая все забыть, протягивая руки к той, прежней жизни. Но тот ли это человек, которого Исабель Кано назвала «охотником за «инакостью»? Та ли это женщина, чьего доброго слова, как еще недавно казалось, так жаждал Фалькон?

Позвонила Консуэло и предложила пообедать. Она была такой же, как прошлой ночью: отстраненной и озабоченной. Они договорились, что встретятся у него дома на улице Байлен и он приготовит еду. Фалькон купил продукты в «Эль Корте Инглес» по дороге домой. На кухне он постарался отвлечься от всех забот. Порезал лук, обжарил в оливковом масле на медленном огне до золотистого цвета. Сварил картошку, залил лук вином, выпарил до густоты. Почистил и посолил тунца, сделал салат. Выложил на тарелку креветки с лимоном и майонезом. Затем сел в тени патио, потягивая прохладную манзанилью и ожидая Консуэло.

Она появилась в два. Фалькон открыл дверь и сразу понял: что-то не так. Консуэло держалась напряженно, ушла в себя. Ее губы не ответили на поцелуй. Он испугался, как любовник, которому вот-вот скажут нечто очень любезное. Фалькон повел ее на кухню, так, словно они приговорены и эта трапеза была последней.

Они ели креветок, пили манзанилью, он рассказал, что дело Веги официально закрыто. Встал, чтобы пожарить стейки из тунца. Разогрел душистый сироп и полил им рыбу. Снова сел, поставил сковороду между ними.

— Ты уже устала от меня, — сказал он, выкладывая стейк в ее тарелку.

— Как раз наоборот.

— Или дело в моей работе? — спросил он. — Я знаю, ты пришла мне что-то сказать. Мне прежде уже такое говорили.

— Ты прав, но это не потому, что я устала от тебя, — сказала она.

— Из-за того, что случилось в воскресенье? Я могу понять. Я знаю, что значат для тебя дети. Я был…

— Я научилась понимать, чего хочу, Хавьер, — сказала она, качая головой. — На это ушла вся жизнь, но я все же выучила важный урок.

— Не многим это удается, — сказал Фалькон, положив себе на тарелку стейк, хотя есть ему расхотелось.

— Я была романтичной. Ты разговариваешь с женщиной, которая однажды влюбилась в герцога, ты помнишь? Даже приехав сюда, я все еще тешила себя романтическими иллюзиями. Когда появились дети, я поняла, что больше не нужно себя обманывать. Они давали мне всю необходимую любовь, настоящую, безоговорочную, и я возвращала ее вдвойне. Завела интрижку для удовлетворения физических потребностей. Ты был знаком с этим идиотом Басилио Люсеной и понял, что у нас за отношения. Это была не любовь. Это было нечто гораздо менее сложное и управляемое.

— Можешь не деликатничать, — остановил ее Фалькон. — Ты можешь просто сказать: «Я больше этого не хочу».

— Я впервые в жизни искренна с мужчиной, — сказала она, глядя ему прямо в глаза.

— Я думал, между нами произошло нечто серьезное. И — как бы это сказать? — правильное. — Фалькону было трудно говорить, волнение сдавило ему горло. — Прежде мне не доводилось испытывать такой уверенности, что все в жизни идет правильно.

— То, что случилось, действительно серьезно. Но не это мне сейчас нужно.

— Ты хочешь посвятить себя детям?

— Да, но не это главное. Дело во мне самой. То хорошее, что произошло, может ведь измениться.

Начнутся сложности… А главное — мои недостатки; я не хочу каждый день бороться со своими слабостями.

— ?

— У меня есть слабости. Никто их не видит, но они есть, — сказала она. — Ты все обо мне знаешь, каждую ужасную подробность, потому что наши отношения начались с допросов, когда расследовалось убийство. Но одно тебе не известно: я безнадежно влюблена и не в силах этого вынести.

— Откуда ты знаешь, если раньше испытывала только иллюзию любви?

— Потому что теперь она пришла. Консуэло встала, тунец лежал нетронутым, на тарелке застывал соус. Она обогнула стол и подошла к нему. Он пытался что-то сказать. Хотел отговорить ее. Консуэло приложила пальцы к его губам. Взяла в руки его лицо, погладила по голове и поцеловала. Он почувствовал влагу ее слез. Она отстранилась, сжала его плечо и вышла.

Хлопнула дверь. Он уставился в тарелку. Ни крошки не протиснулось бы через ком, стоявший в горле. Фалькон соскреб тунца в ведро, посмотрел на коричневое пятно на тарелке и швырнул ее о стену.

30

Среда, 31 июля 2002 года

Проснувшись после сиесты, Фалькон чувствовал себя на удивление отдохнувшим, только казалось, что в голове что-то вывернулось наизнанку и застыло, причиняя неудобство. В сознании медленно, как речной туман, проплывали недавние события. Все это было так ужасно, что внутри легко забурлило истерическое веселье. Фалькон сидел на краю кровати и тряс головой, посмеиваясь. Вдруг у него родилась идея, которая бросила его под душ и там оформилась, проясняя сознание.

Он поехал в район Сан-Бернардо, постукивая по рулю от нетерпения и думая, что между ним и Консуэло ничего не кончено. Она так просто не ускользнет. Пока еще можно поговорить, разубедить. Поднимаясь к Карлосу Васкесу, Фалькон поймал свое отражение в зеркале лифта: в лице читалась безумная решимость.

— Я хочу поговорить с русскими, — сказал Фалькон, входя в кабинет Васкеса. — Как вы думаете, сможете это устроить?

— Сомневаюсь.

— Почему?

— Вряд ли им есть что сказать вам, старшему инспектору отдела по расследованию убийств.

— Можете пригласить их сюда, скажем, по делам стройки, а я мог бы прийти на встречу.

— Это невозможно.

— Уговорите их, сеньор Васкес.

— «Вега Конструксьонс» больше не принимает участия в этом строительстве. У них нет причин со мной встречаться, — сказал Васкес. — Они продали здания.

— Продали?

— Они владельцы, имели право.

— Вам не кажется, сеньор Васкес, что с учетом их запутанной связи с вашим покойным клиентом было бы разумно поставить нас в известность?

— Мне было велено не сообщать никому.

— И вы считаете, что мы не заслуживали весточки?

— В обычных обстоятельствах я бы вам сказал, — ответил Васкес, сжав руки так, что побелели костяшки.

— А что такого необычного в данных обстоятельствах?

Васкес открыл ящик стола и достал конверт.

— На Рождество я купил детям собаку. Щенка. Они поехали отдыхать на побережье и взяли его с собой, — сказал Васкес. — В конце прошлой недели дети позвонили сказать, что собака пропала. Они плакали. В понедельник утром я получил посылку из Марбельи, там была собачья лапа и этот конверт.

Фалькон вытряхнул содержимое: фотография счастливой семьи Васкеса на пляже. На обороте написано: «Они следующие».

— Что скажете, инспектор?

Фалькон вернулся в управление. Он вспомнил, что с воскресенья угроз от русских не поступало, и теперь знал почему. Они закончили то, что собирались сделать. Отмежевались от строительства Веги, а расследование его дела теперь официально закрыто. И самое большое их преступление — убийство любимца детей.

Рамирес и Феррера молча сидели в кабинете.

— В чем дело? — спросил Фалькон. — Разве вы не должны быть в лаборатории с Фелипе и Хорхе?

— У них приказ работать за закрытыми дверями и обсуждать результаты только с комиссаром Элвирой, — ответил Рамирес.

— Анализ волосков на лезвии бритвы готов?

— Им нельзя ничего нам сообщать.

— А что с поджигателями?

— Пока у нас, — сказал Рамирес. — Не знаем, надолго ли. Пока тебя не было, я позвонил Элвире спросить, не стоит ли взять с них письменные показания. Он сказал: ничего не делать. В этом я большой мастер. Так что мы сидим и ничего не делаем.

— Звонки были?

— Лобо хочет тебя видеть, Алисия Агуадо хочет знать, не сможешь ли ты вечером отвезти ее в тюрьму.

— Значит, еще не все кончено, Хосе Луис.

Фалькон позвонил Алисии Агуадо и договорился забрать ее, после этого поднялся в приемную Лобо. Лобо не заставил себя ждать, на сей раз он был спокоен. Они сели, глядя друг на друга, словно между ними лежал план роковой битвы, в которой погибли тысячи человек.

— Вы с вашими сотрудниками провели превосходную оперативно-розыскную работу, — сказал Лобо, и Фалькон счел лесть скверным знаком.

— Думаете? — спросил он. — По мне, так это превосходный перечень провалов. Убийцы Рафаэля Веги нет, а все окрестности усеяны трупами.

— Вы выявили крупную группу педофилов.

— Не думаю. Игнасио Ортега все расследование был на шаг впереди, и доказательство тому — у меня ничего на него нет, кроме кондиционеров, установленных им в поместье. А покойный Монтес то и дело подставлял мне подножки, — сказал Фалькон. — Теперь Ортега смеется мне в лицо, русские где-то далеко, на свободе, продолжают поставлять детей и взрослых для чьих-то сексуальных утех.

— С Ортегой все кончено. Он засветился. Никто теперь и близко к нему не подойдет.

— Браво! Вам так кажется? — с иронией в голосе спросил Фалькон. — Он до сих пор живет в своем уютном доме, у него прибыльное дело. Притихнет на несколько лет, но потом в силу своих природных наклонностей вернется к прежнему занятию. Тяга такого человека к осквернению невинности сильнее тяги серийного убийцы к удовольствию почувствовать, как еще одна жертва бьется, агонизируя, в его руках. И не мне вам говорить, комиссар, что Игнасио Ортега — лишь одна тонкая ниточка, которую нам удалось на время перерезать. Главное чудовище, русская мафия, все еще здесь, раскидывает свои щупальца по всей Европе. Что бы ни говорили на публику о превосходных результатах расследования, это один из самых серьезных наших провалов. И провал этот устроило руководство, которое должно вроде бы нас поддерживать.

— Могу сообщить еще об одном успехе — жену Монтеса поймали, когда она забирала на складе коробку, в которой лежало сто восемьдесят тысяч евро, — не заметив последней фразы Фалькона, сказал Лобо. — И по итогам проведенных допросов на данный момент мы пришли к убеждению, что Монтес действовал в одиночку.

— Еще раз браво, — сказал Фалькон. — А что вы скажете потрясенным жителям Альмонастер-ла-Реаль про трупы мальчика и девочки, найденные в поместье? Что будет с четверкой с кассеты? Что будет с другими детьми…

— Фелипе и Хорхе дадут полный отчет о своих находках, — размеренно произнес Лобо. — И он станет вместе с вашими частью дела, которое представит мне комиссар Элвира. Мы уже проводим в управлении внутреннее расследование. Имена всех мужчин на пленке известны. Все документально оформлено.

— И будет зачитано в андалузском парламенте?

Молчание.

— И все эти люди предстанут перед судом?

— Причина, по которой мы еще живем в организованном обществе, а не в хаосе анархии, заключается в том, что люди верят в систему государственной власти, — сказал Лобо. — Когда в семьдесят пятом умер Франко, что произошло с его ведомствами, с гражданской гвардией? Нельзя было уничтожить систему, хотя бы просто потому, что в ней работали люди, которые умели управлять. Выход? Ограничить их власть, контролировать получение должностей, изменить структуру изнутри. Вот почему люди сейчас нам верят. Вот почему нас больше не боятся. Вот почему гражданская гвардия больше не является тайной полицией.

— Побеседуйте об этом с Вирхилио Гусманом, — вздохнул Фалькон. — Самое печальное, что ни один из фигурантов нынешнего дела не предстанет перед судом. И не потому, что они не заслуживают, просто в нашей конторе полно грязного белья, а контролирующие нас власти этим пользуются, хотя их белье еще грязнее.

— Они все скомпрометированы, — сказал Лобо. — Увидите, с ними расторгнут контракты, они лишатся власти, потеряют положение… им будет несладко.

— Может быть, они не реализуют свои честолюбивые мечты, и это будет их маленькой трагедией, — возразил Фалькон, — но они останутся на свободе, а это уже будет нашей трагедией.

— Так вы считаете, что мы должны всех публично разоблачить, рассказать о коррупции внутри…

— Да, — перебил Фалькон. — И начать с чистого листа.

— За все годы полицейской работы вы не узнали ничего о человеческой природе, — с сожалением произнес Лобо. — Вы можете предположить, как скоро русская мафия начнет обрабатывать других представителей властных структур?

— Комиссар, я высказал свое мнение, вот и все, — ответил Фалькон, чувствуя, что у него опускаются руки.

— Знаете, Хавьер, это характерно не только для Испании, а происходит во всем мире, — сказал Лобо. — К нам недавно наведывались из ЦРУ. И они точно так же оберегают свою структуру, достоинство президента и госсекретаря Соединенных Штатов.

— Это вам консул сказал?

— Недвусмысленно.

— А вы не просматривали видеозапись, которая, по словам Флауэрса, доказывает невиновность Крагмэна?

— Консул подтвердил, что она существует.

— Какое доверие между государственными чиновниками! — воскликнул Фалькон. — Вы не видели запись, потому что ее нет. Флауэрс предоставил алиби Крагмэну, потому что, скорее всего, именно он принял решение покончить с неизвестностью вокруг секретов Веги. Этот человек стал непредсказуем. Думаю, Крагмэн убил Вегу, когда Флауэрс рассказал, кем он был на самом деле. И давайте минуту помолчим в память всеми забытой Лусии. Крагмэну пришлось убить женщину, которая была совершенно ни в чем не виновата.

— Хавьер, я не могу обвинить американского консула во лжи, — сказал уже раздраженный Лобо.

— Я знаю, комиссар. Может быть, я и наивен в вопросах власти, но не совсем неопытен. Просто каждый раз, когда происходит нечто подобное… Вспомнить хотя бы финансовую нечистоплотность вашего предшественника, благодаря которой вы заняли нынешнее высокое положение. Каждый раз, когда такое случается, я будто вываливаюсь в грязи. Я пытаюсь отчиститься, но пятна так до конца и не сходят. И работаю как проклятый, чтобы появилась хотя бы иллюзия, что добро все еще может победить.

— Нам нужны такие люди, как вы с инспектором Рамиресом, — заверил Лобо. — В этом можете не сомневаться.

— Нужны? Не уверен. Добро так предсказуемо и жалко по сравнению с силами зла, — сказал Фалькон. — Раз уж мы сами запачкались и за годы работы в коррумпированных структурах прекрасно поняли, что такое въевшаяся грязь, это должно было нас чему-то научить. Такое знание «из первых рук» не может пропадать впустую.

— Что ж, вы вступаете на опасный путь, — предупредил Лобо.

В кабинете Рамирес и Феррера посмотрели на него со слабой надеждой. Фалькон встал перед ними, показал пустые ладони и ушел к себе. В центре стола лежал маленький листок бумаги. Фалькон знал, что это перевод надписи, найденной в поместье. Он взял его двумя руками и заставил себя прочесть: «Мамочка, прости, но мы больше не можем делать это».

Фалькон молча вышел из кабинета и поехал за Алисией Агуадо. Он хотел побыть с ней. Алисия была довольна и ждала следующей встречи с Себастьяном. Она радовалась его успехам. Смерть Пабло освободила сына от прошлого, и каждый день он рассказывал столько, сколько обычно не вытянуть из человека за много месяцев.

Когда он вошел в камеру для наблюдения, увидел, как Себастьян рад видеть Алисию. Себастьян сел и нетерпеливо обнажил запястье. Фалькон вначале никак не мог сосредоточиться на их беседе. У него в голове до сих пор крутились разговор с Лобо, мысли об Игнасио Ортеге и русских. Все выходы на русских закрыты: Вега, Монтес и Крагмэн мертвы, а Васкес парализован страхом. Единственный оставшийся путь был самым темным и ненадежным из всех — через Игнасио Ортегу. Это имя показалось ему жирной точкой в конце предупреждения Лобо: «…опасный путь».

Какое-то напряжение в камере пробилось к его сознанию, и он сосредоточился на разговоре.

— Сколько лет тебе было? — спросила Агуадо.

— Пятнадцать. Для меня это было трудное время. Сложности в школе. Домашняя жизнь навсегда разладилась. Я был несчастен.

— Расскажи, как все открылось.

— Мы ехали в Уэльву. Там он играл в спектакле, и мы собирались ехать дальше, в Тавиру, в Португалию, и провести выходные на море.

— Почему ты выбрал этот момент?

— Я не выбирал. Я разозлился на него. Разозлился за рассказы о том, какой чудесный у него брат. Какой внимательный. Заботливый. Отец совершенно не умел управляться с деньгами, и Игнасио его постоянно выручал. А еще присылал электриков и сантехников чинить поломки. Он даже бесплатно поменял проводку в доме. Игнасио это ничего не стоило. Он все расходы проводил через компанию. Но отец за все это считал его прекрасным парнем. Он не видел, что на уме у Игнасио. Не видел, насколько он противен брату, что Игнасио завидует его таланту и славе. Так что, когда Пабло в очередной раз наводил глянец на раззолоченный образ брата, я ему все сказал.

— Можешь вспомнить, что именно ты сказал?

— Я все помню, как будто это было только что, — ответил Себастьян. — Я сказал: «А знаешь, когда ты уезжал в турне и оставлял меня со своим братом…» Отец, улыбаясь, повернулся ко мне, и в лице его заранее читалась любовь к тому, что он вот-вот услышит — очередные чудесные слова про Игнасио. Это было так трогательно, что я едва мог заставить себя говорить, но злость победила, и я ударил в цель. Я сказал: «… каждую ночь он меня насиловал». Отец потерял управление. Машина съехала с дороги и застряла в канаве. Он начал бить меня по голове и лицу, я открыл окно и выбрался в канаву. Он вылез следом, через свою дверь, как танкист через люк. С моим отцом никогда нельзя было понять, играет он или нет. Он мог злиться и тут же любить. Но в тот день его гнев был настоящим. Он догнал меня в поле у дороги. Схватил за волосы, таскал туда-сюда. Он бил меня своими тяжелыми руками, кулаками и ладонями, пока я не обмяк, как тряпичная кукла. Отец притянул мое лицо к своему, я видел его пот, его зубы, побелевшие губы, чувствовал его дыхание, когда он заставил меня взять свои слова назад. Заставил сказать, что я солгал. Заставил просить прощения. А когда я попросил, он простил меня и сказал, что больше мы об этом говорить не будем. И мы не говорили. С того дня мы больше по-настоящему не разговаривали.

— Как ты думаешь, он сказал об этом Игнасио?

— Уверен, что нет. Я бы знал. Игнасио пришел бы запугать меня и снова заставить молчать.

Минуту они сидели молча. Алисия прокручивала в уме тот чудовищный день. Фалькон сидел снаружи, вспоминая сон, который рассказал Пабло, и его истерику на газоне. Он словно читал мысли в незрячих глазах Алисии. Подходящее ли сейчас время? Каким должен быть следующий вопрос? Какой вопрос откроет причины опасного поступка Себастьяна?

— Ты в последние несколько дней думал, почему отец покончил с собой? — спросила она.

— Да, думал. Я очень серьезно обдумывал его записку, — сказал Себастьян. — Отец любил слова. Любил говорить и писать. Любил собственный голос. Любил быть многословным. Но в этом письме уложился в одну строчку.

Молчание. Голова Себастьяна вздрагивала.

— И что эта строчка для тебя значила?

— Что отец мне поверил.

— Как ты думаешь, почему он пришел к такому выводу?

— До того, как меня осудили, в жизни отца было время, когда он не задавался вопросами. Не знаю, было ли это связано с его уверенностью в своем великолепии или с окружавшими его подхалимами. Он никогда не думал, что может ошибаться и быть не прав… До тех пор, пока меня не арестовали. Когда меня посадили, я отказался с ним видеться. Так что не могу знать наверняка, но думаю, именно тогда в его голове начали зарождаться сомнения.

— Ему пришлось переехать, — сказал Алисия. — Его изгнали из общества.

— В округе его не слишком любили. Отец думал, что соседи обожают его так же, как зрители, но никогда не трудился относиться к ним как к личностям. Они были нужны для пущего прославления Пабло Ортеги.

— Должно быть, отношение окружающих дало ему повод усомниться в собственной непогрешимости.

— Это и тот факт, что работы становилось все меньше и у него появилась причина больше времени посвящать размышлениям. А насколько я знаю, в этом случае тебя настигают всевозможные страхи и сомнения. Они разрастаются в одиночестве. Вероятно, он поговорил с Сальвадором. Мой отец был неплохим человеком. Он жалел Сальвадора и помогал ему деньгами на наркотики. Сомневаюсь, что Сальвадор сказал ему прямо — он побаивался моего отца и знал его любовь к своему брату, — но, если сомнения появились, отец мог начать понимать некоторые вещи. И когда они добавились к сомнениям, он мог решить это жуткое уравнение, и решение стало средоточием всех его страхов. Должно быть, для него осознание оказалось убийственным.

— А тебе не кажется, что с твоей стороны было крайней мерой — упрятать себя сюда?

— Но вы ведь не считаете, что я сделал это только затем, чтобы привлечь внимание отца?

— Себастьян, я не знаю, зачем ты это сделал.

Он отнял у нее запястье и закрыл голову руками. Несколько минут он раскачивался на стуле взад и вперед.

— Наверное, на сегодня достаточно, — сказала она, нащупывая его плечо.

Он успокоился, распрямился. Снова протянул руку.

— Я боялся того, что сам же надумал, — с трудом выговорил Себастьян.

— Давай продолжим завтра, — предложила Алисия Агуадо.

— Нет, я хочу попробовать выговориться, — сказал он, прикладывая пальцы Алисии к своему запястью. — Я где-то прочел… Я не мог удержаться и не читать об этом. В газетах полно рассказов об изнасиловании детей, и каждый притягивал мой взгляд потому, что я знал: это касается меня.

Я вычитывал в рассказах такое, что заставляло сомневаться. Я начал понимать, что больше не могу доверять какой-то части себя. Это просто вопрос времени, а потом… потом…

— Себастьян, думаю, на сегодня с тебя достаточно, — прервала Алисия. — Слишком большое напряжение для психики.

— Пожалуйста, дайте мне договорить, — попросил он. — Только это, и все.

— Что ты понял из газет? — спросила Алисия Агуадо. — Просто расскажи мне.

— Да, да, это было начало, — сказал он. — Изнасилованные сами становятся насильниками. Прочитав это впервые, я подумал, что не может такого быть… чтобы у меня появился тот же лукавый взгляд, с которым дядя Игнасио присаживался ночью ко мне на кровать. Но когда ты один, сомнения порождают еще большие сомнения, и я в самом деле начал думать, что такое могло бы случиться со мной. Что я не смог бы с собой совладать. Я уже знал, что нравлюсь детям и они мне нравятся. Мне нравилось ощущать их невинность. Я любил бывать в их ненадуманном мире. Никаких ужасов прошлого, никаких тревог о будущем, только прекрасное простое настоящее. И все сильнее казалось, что в итоге я могу сделать что-то омерзительное. Я жил в постоянном страхе. И настал день, когда терпеть дальше не было сил, и я просто решил это сделать. Хотя когда время пришло… я не смог, но это не имело значения, мой страх был слишком велик. Я отпустил его, Маноло, и, пока ждал прихода полиции, молился, чтобы меня заперли в камеру и выбросили ключ.

— Но ты не мог этого сделать, — сказала она. — Ты этого не сделал.

— Мой страх говорит мне другое: в конце концов это бы случилось.

— А что ты чувствовал, когда твое намерение могло осуществиться?

— Только отвращение. Я чувствовал, что это было бы чем-то неправильным, неестественным и ужасным.

Фалькон завез Алисию Агуадо на улицу Видрио и поехал домой. Он пошел в кабинет, держа в руках бутылку и стакан со льдом. Вкус виски — то, что надо после такого напряженного дня. Фалькон сидел в кабинете, положив ноги на стол, и вспоминал, каким был всего лишь двенадцать часов назад. Сейчас он не ощущал подавленности и удивлялся этому. Чувствовал себя удивительно собранным, решительным и понимал, что это гнев не дает ему расклеиться. Он хотел вернуть Консуэло и похоронить Игнасио Ортегу.

Вирхилио Гусман приехал ровно в десять. Фалькон пригласил его в кабинет, налил виски. После утренней вспышки, когда Гусман почувствовал, что в управлении пытаются замять дело, Фалькон ожидал, чтоон будет суров, но тому, казалось, больше хотелось говорить о предстоящем через неделю отпуске на Майорке.

— Где тот журналист-крестоносец, что утром вылетел из моего кабинета? — спросил Фалькон.

— Лекарства действуют, — ответил Гусман. — Я оставил Мадрид главным образом ради того, чтобы жить поспокойней. Вся эта история дурно пахнет, я взбесился, ну и зашкалило давление. Я накачался транквилизаторами и теперь понимаю, жизнь в самом деле довольно приятная штука, если доходит до тебя через фильтр.

— То есть вы больше не занимаетесь расследованием?

— Приказ врачей.

Они посидели молча, пока Фалькон размышлял над правдивостью слов Гусмана.

— Вирхилио, с вами кто-то поговорил?

— Севилья — городок маленький, здесь все друг друга знают, — сказал Гусман. — Газета за это дело не возьмется, если кто-нибудь не осмелится первым открыть рот. Я — нет, мне плевать. И пусть для вас это объясняется действием лекарств. И не давайте мне пить много виски, с лекарствами плохо сочетается.

И тут Фалькон выложил ему все, что не рассказал утром: поместье, принадлежащее Монтесу, трупы в лесу, поджигатели, видеопленка — оригинал и копия наверху. Гусман слушал и все время кивал, как будто соглашаясь с чем-то обыденным и привычным.

— И чего же вы хотите? — спросил Гусман, когда Фалькон закончил.

— Упечь Игнасио Ортегу далеко и очень надолго.

— Вас можно понять. Но, похоже, осуществление вашего желания — довольно трудная задачка.

— Вы, наверное, думаете, что я слишком мелко плаваю и мне следовало бы охотиться на более крупную дичь в государственном аппарате?

— Это пьяная болтовня, — скривился Гусман. — Там у вас нет шансов. Сосредоточьтесь на Ортеге.

— Кажется, он надежно защищен связями.

— А как ослабить защиту и добраться до него?

— Не знаю.

— Да… Вы обучены мыслить в рамках закона, — посетовал Гусман, ставя на стол пустой стакан. — Пойду, пока не слишком поздно.

— Вы мне так и не ответите: с вами поговорили?

— Я не хочу ответственности, — сказал Гусман. — Ответ перед вами, но не я произнес его вслух.

31

Четверг, 1 августа 2002 года

— Скверная ночь? — спросил Рамирес. Он в задумчивости стоял у окна, глядя на автостоянку управления.

— Плохие сны, тяжелая ночь, — сказал Фалькон. — Я лежал без сна и думал, как прищучить русских.

— Рассказывай.

— Я думал, что пойду к Игнасио Ортеге и попрошу пристроить меня на службу к русским. Скажу, что мне понравился вид ста восьмидесяти тысяч, с которыми поймали сеньору Монтес.

— Там было сто восемьдесят тысяч?

— Так сказал Лобо, — ответил Фалькон. — Я случайно вверну Ортеге, что могу стать руководителем отдела по борьбе с преступлениями против несовершеннолетних, пока не найдут подходящую замену Монтесу…

— Для начала — этого никогда не случится, — заметил Рамирес.

— Потом уговорю его назначить встречу с русскими.

— И он тебе поверит?

— Допустим, нет, но встречу все равно назначит. Тогда я выясню, где она будет происходить, и сообщу тебе.

— Не уверен, что эта фантазия дотягивает даже до второсортного кино.

— Встреча состоится где-нибудь в гараже у черта на рогах. Я приду с Ортегой. Мы сядем возле бочки с бензином и будем ждать русских. Послышится звук мотора. Затем войдут Иванов и Зеленов. Мне устроят очень неприятный допрос, в ходе которого станет ясно, что ни единому моему слову не верят. И когда они уже соберутся надо мной посмеяться, дверь гаража распахнется, ворвешься ты и всех перестреляешь.

— Мои дети и то придумали бы что-нибудь получше.

— Возможно, идея со стрельбой не самая умная. Впрочем дверь гаража все равно распахнется. Так всегда бывает. Но ты только наставишь на них пушку. Я всех разоружу. Затем ворота поднимутся, а там — полицейские машины с мигалками. Так тоже всегда бывает. Одна полицейская машина задом въедет в гараж. На русских наденут наручники. Когда их будут сажать в машину, они обернутся и увидят, как мы хлопаем Ортегу по плечу, жмем ему руки. Русские решат, что их подставили. Когда приедем в управление, адвокат уже будет там. Тот самый, с кассеты. Через четыре часа их выпустят. Следующая сцена в доме Ортеги. Игнасио сидит за столом, слушает Хулио Иглесиаса на своей безупречной стереосистеме. Глаза закрыты, посторонний шум, глаза распахиваются… в них ужас. Два беззвучных выстрела. Кровь растекается по белой рубашке, от лица ничего не осталось.

— Зрители начнут пить пиво задолго до финальных титров, — сказал Рамирес.

Заглянула Феррера поздороваться.

— Ну а теперь давай поговорим, — предложил Фалькон.

Рамирес пошел закрывать дверь за Феррерой.

— Ты тоже полицейский, Феррера! — крикнул Фалькон. Рамирес, прищурившись, посмотрел на него. — Закрой за собой дверь.

Они уселись за стол.

— Мы двое — голос опыта, — сказал Фалькон. — А ты, полицейский Феррера, голос морали.

— Дело в моем монашеском прошлом?

— Ты в деле, — сказал Рамирес. — Остальное не важно. Так что заткнись и слушай.

— Думаю, вы уже понимаете, что преступления собираются скрыть, — начал Фалькон. — Причем преступления, совершенные в поместье Монтеса, мешают раскрыть с обеих сторон: и госструктуры, и наше управление. Из-за участия Монтеса управление уязвимо для нападок политиков. Наши руководители боятся, что крупный скандал, затрагивающий известных людей, может подорвать веру общества, а они намерены сохранять достоинство и целостность государственных структур. Мы трое уверены, что события в поместье Монтеса безнравственны, а виновники заслуживают суда и публичного позора. Комиссар Лобо сказал мне, что все произошедшее будет задокументировано, но не гарантировал, что хотя бы часть материалов будет обнародована. Правда, попытался успокоить мое возмущение, заверив, что никто из участников событий в поместье не уйдет безнаказанным. Всем им грозит потеря должностей, положения и состояния.

— Я уже заливаюсь слезами, — хмыкнул Рамирес. — А что пресса?

— Вирхилио Гусман сказал, что пресса этим не займется, пока кто-нибудь не расскажет правду первым. Он болен и должен сидеть на лекарствах.

— Что я тебе говорил про этого типа?! — воскликнул Рамирес.

— До русских не дотянуться. Они вытащили свои деньги из проектов Веги. Угрожали семье Васкеса. Мы можем подобраться к ним только через Игнасио Ортегу, а он-то не сдаст нам нужной карты. У нас нет вещественных доказательств, которые можно предоставить в суде. Даже что касается операции по отмыванию денег. Нам нечем оправдать арест, даже если бы получилось до них добраться.

— Каков наш шанс уничтожить Ортегу? — спросил Рамирес.

— Он защищен. За счет этого и выживает. Судя по тайной съемке в поместье, у него есть компромат на каждого. Вот почему нас отрезали от информации криминалистов, а все должно передаваться напрямую комиссару Элвире. У нас осталась только пленка.

— Какая пленка? — спросила Феррера.

— Поджигатели украли из дома телевизор и видеомагнитофон. В магнитофоне была кассета, на которой четверо мужчин занимаются сексом с детьми, — ответил Фалькон. — Подлинник у Элвиры. Мы оставили себе копию.

— А мадридские газеты? — спросил Рамирес.

— Это вариант, но нам пришлось бы дать им полную историю, и все должно подкрепляться информацией, к которой у нас нет доступа. При этом мы должны под каждым сообщением подписаться — мы нарушим все правила управления и окажемся в одиночестве, возможно, в ожидании конца собственной карьеры. Предсказать результаты вмешательства прессы, даже местной, невозможно. Прижми людей к стенке, и они начнут бой не по правилам. В итоге можем пострадать мы и наши семьи, при этом нужный результат не гарантирован.

— Давай отправим по экземпляру их женам и будем жить дальше, — предложил Рамирес.

— Но мы не уничтожим Ортегу, — напомнил Фалькон.

Некоторое время все молчали, только метроном увесистого пальца Рамиреса нарушал тишину стуком по краю стола.

— Что доставило бы мне массу удовольствия, — сказал Рамирес, глядя в потолок, словно в поисках божественного вдохновения, — так это частный просмотр моим старым другом-соседом отрывка с его участием. Охота посмотреть на его лицо, а потом сказать, что сам я ничего не могу с этим поделать, но он может пообщаться с Игнасио Ортегой.

— Пообщаться? — переспросил Фалькон.

— Да он его убьет, — сказал Рамирес. — Я его знаю. Он никому не позволит иметь такую власть над собой.

Снова молчание. Кристина Феррера подняла глаза, взгляды обоих мужчин были прикованы к ней.

— Вы ведь не всерьез? — спросила она.

— И тогда я мог бы арестовать его за убийство, — сказал Рамирес.

— Поверить не могу, что вы просите меня даже думать о таком, — проговорила Феррера. — Если это серьезно, то вам нужен не духовный наставник, а полная пересадка мозга.

Фалькон рассмеялся. За ним громко расхохотался Рамирес. Феррера облегченно улыбнулась.

— Зато никто не скажет, что мы не обдумали все возможности, — пробормотал Фалькон.

— Вернусь за компьютер, — сказала Феррера и вышла, закрыв за собой дверь.

— Ты говорил всерьез? — спросил Рамирес, наклонившись через стол.

На лице Фалькона не дрогнул ни один мускул.

— Joder, — сказал Рамирес. — Это было бы нечто.

Громко зазвонил телефон, напугав их обоих. Фалькон схватил трубку и прижал к уху. Он внимательно слушал, а Рамирес перекатывал в пальцах незажженную сигарету.

— Вы приняли очень мужественное решение, сеньор Лопес, — произнес Фалькон и повесил трубку.

— Наконец-то хорошие новости? — спросил Рамирес, засовывая сигарету в рот.

— Это был отец мальчика, которого предположительно изнасиловал Себастьян Ортега. Мальчик, Маноло, сейчас возвращается в Севилью. Он приедет прямо в управление и даст полное и правдивое описание случившегося.

— Не лучший свадебный подарок судебному следователю Кальдерону.

— Но ты догадываешься, что это означает, Хосе Луис?

Незажженная сигарета упала на колени Рамиреса.

Снова зазвонил телефон. На сей раз это был судебный следователь Кальдерон, он сообщил, что подписал ордер на обыск сейфа на имя Эмилио Круса в банке «Банесто». Фалькон взял ключи от сейфа, и они вышли в общий кабинет. Старший инспектор сообщил Феррере, что приедет Маноло Лопес с матерью, чтобы записать уточненные показания. Она должна прочитать дело Ортеги, подготовить вопросы и побеседовать с мальчиком.

Фалькон и Рамирес приехали в суд. Секретарь Кальдерона дала Рамиресу ордер. В банке «Банесто» они попросили позвать администратора, показали ей удостоверения и ордер. Их отвели вниз, в хранилище. Фалькон расписался, и администратор провела их к сейфам. Она вставила ключ, повернула на один оборот и вышла. Фалькон воспользовался своим ключом. Они вытащили ящик из нержавеющей стали и поставили на стол в центре комнаты.

Поверх бумаг в ящике лежал старый испанский паспорт и какие-то билеты. Паспорт выдан в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году на имя Оскара Маркоса, но на фотографии был Рафаэль Вега. Билеты сколоты скрепкой и сложены по датам. Первая поездка из Севильи в Мадрид пятнадцатого января восемьдесят шестого года и обратно в Севилью девятнадцатого января. Следующая поездка пятнадцатого февраля восемьдесят шестого года на поезде из Севильи через Мадрид и Барселону в Париж. На семнадцатое февраля был билет на поезд из Парижа во Франкфурт и дальше в Гамбург. Девятнадцатого февраля он уехал оттуда в Копенгаген. Двадцать четвертого пересек границу Швеции и приехал в Стокгольм. Обратно отправился первого марта из Осло в Лондон на самолете. Три дня провел в Лондоне, затем прилетел в Мадрид и доехал на поезде до Севильи.

— Эта дрянь, — сказал Рамирес, просматривая письма, — должно быть, зашифрована. Похоже на письма ребенка отцу.

Фалькон позвонил Вирхилио Гусману и спросил, не может ли тот немедленно приехать к нему на улицу Байлен. Они опустошили сейф и сложили вещи в большой пакет для улик. Фалькон сказал администратору, что сейф пуст, отдал ключ и квитанцию. Затем отправились на улицу Байлен. Пока ждали Вирхилио Гусмана, Фалькон читал письма. К каждому письму был прикреплен конверт. Все они оказались отправлены из Америки на почтовый ящик Эмилио Круса.

Приехал Гусман. Он сел за стол с документами. Просмотрел паспорт и проверил билеты.

— Конец февраля восемьдесят шестого, Стокгольм, Швеция, — сказал он. — Вы знаете, что тогда случилось?

— Понятия не имеем.

— Двадцать восьмого февраля восемьдесят шестого года застрелили премьер-министра Улофа Пальме, когда он выходил с женой из кино, — сказал Гусман. — Убийцу так и не нашли.

— А письма? — спросил Рамирес.

— У меня есть человек, который поможет с расшифровкой. Предполагаю, что это инструкции к последней операции от старого друга Мануэля Контрераса, — сказал Гусман. — У него было прекрасное прикрытие. Они всегда действовали в рамках операции «Кондор». Никакой видимой связи с режимом Пиночета. Пальме мешал Пиночету, как шип, вонзившийся в волчью шкуру. И шип выдернули. Безупречно.

— А зачем он все это хранил?

— Не знаю, разве что убийство премьер-министра европейской страны не пустяк, и ему, возможно, казалось, что не повредит слегка подстраховаться на случай, если все впоследствии изменится.

— Как сейчас? — уточнил Фалькон. — С режимом Пиночета покончено…

— Мануэль Контрерас в тюрьме, преданный своим старым другом, — сказал Гусман.

— И Вега считал, что пора уравнять счет. Показать, на что был способен режим Пиночета? — сказал Фалькон. — Это значит, сжечь за собой мосты. Можно убрать Пиночета, но и с тобой тогда тоже будет покончено.

— Именно это он и сделал, — сказал Гусман. — Умер с запиской в руке. Вы сделали то, что он хотел. Расследуя преступление, вы нашли ключ от сейфа, и теперь его тайну узнает весь мир.

Они сняли копии со всех писем из сейфа, и Гусман забрал их на расшифровку к своему другу, который, как он признался, был бывшим сотрудником чилийской тайной полиции, а теперь жил в Мадриде.

— Знай врага своего, — сказал Гусман, объясняя их отношения. — Я отсканирую письма, отправлю ему по электронной почте, а он прочтет их как книгу. Ответ будет к вечеру.

Фалькон и Рамирес вернулись в управление как раз вовремя, чтобы застать сеньору Лопес и Маноло, который под видеозапись отвечал на вопросы Кристины Ферреры. К часу беседа с ним закончилась, и Фалькон позвонил Алисии Агуадо. Он по телефону дал ей прослушать запись, и она согласилась предъявить ее Себастьяну Ортеге.

Феррера поехала на патрульной машине в район Сан-Пабло, чтобы найти Сальвадора Ортегу, а Фалькон повез Алисию в тюрьму. Они показали Себастьяну видеозапись беседы с Маноло, и тот сломался. Он написал на пятнадцати страницах подробные показания о пяти лет насилия над ним Игнасио Ортеги. Феррера позвонила сказать, что Сальвадор уже в управлении. Фалькон отправил по факсу показания Себастьяна, чтобы Сальвадор их прочел. Сальвадор попросил встречи с Себастьяном.

Феррера привезла его в тюрьму, и они с Себастьяном проговорили больше двух часов, после чего Сальвадор тоже согласился дать показания и составил список имен других детей, теперь уже взрослых, пострадавших от его отца.

В пять часов Фалькон ел бутерброд с колбасой чоризо и пил безалкогольное пиво, когда позвонил Вирхилио Гусман и сказал, что письма расшифрованы и он хочет отправить ему перевод по электронной почте. Письма оказались набором инструкций Веге. Где и когда получить паспорт в Мадриде. Маршрут, которым он должен ехать в Стокгольм. Разведданные о передвижениях и отсутствии охраны Улофа Пальме. Куда идти в Стокгольме за оружием. Где избавиться от оружия после выстрела и, наконец, обратный маршрут в Севилью.

— Спешу подготовить историю для завтрашней газеты, — сказал Гусман.

— Вирхилио, большего я от вас и не ждал, — сказал Фалькон. — Пострадают только те, кто этого заслужил.

К шести у Фалькона было дело с уточненными видеопоказаниями Маноло Лопеса и показаниями Себастьяна и Сальвадора.

— А что будет, если они и тут тебя остановят? — спросил Рамирес, когда он выходил из кабинета.

— Тогда, Хосе Луис, ты станешь новым старшим инспектором отдела по расследованию убийств.

— Не я, — сказал Рамирес. — Скажи, что им придется присмотреться к помощнику инспектора Песесу, когда тот вернется из отпуска.

Помимо показаний Фалькон взял содержимое банковского сейфа Веги и распечатку полученной от Гусмана расшифровки писем. Он поднялся к комиссару Элвире, который вновь совещался с комиссаром Лобо. Ждать ему не пришлось.

Фалькон рассказал о содержимом сейфа и зачитал расшифровки, содержащие инструкции убийце и объект. Элвира и Лобо потрясенно молчали.

— А кто знал об этом, кроме деятелей режима? — спросил Лобо. — Вы считаете, американцы были в курсе?

— Они догадывались кое о чем про Вегу, — сказал Фалькон. — Не знаю, была им известна вся история или только часть ее, да и то вряд ли. Теперь я верю Флауэрсу, который сказал, что они понятия не имели, что ищут. Они хотели найти и скрыть информацию, чтобы она не повлияла на имидж их организации или правительства того времени.

— Как по-вашему, американцы могли быть замешаны в убийстве Веги? Или вы удовлетворитесь версией, что он либо убит Марти Крагмэном, либо покончил с собой?

— Марк Флауэрс сообщил мне невероятное количество информации. Проблема в том, что я не знаю, где правда, а где ложь, — сказал Фалькон. — Иногда мне кажется, что они не причастны к убийству, потому что искали вот это — содержимое сейфа, которое так и не нашли. Но я также думаю, что Флауэрс мог решить покончить с неопределенностью и участвовал в устранении Веги.

— Дело закрыто? — спросил Элвира. Фалькон пожал плечами.

— Что еще? — спросил Лобо, глядя на папку на коленях Фалькона.

Он передал документы. Лобо дочитывал страницу и передавал Элвире. Оба нервно поглядывали на Фалькона, когда читали список имен детей. Когда они дочитали, Лобо посмотрел в окно на парк, как в то время, когда сидел в этом кабинете. Он говорил, обращаясь к стеклу:

— Я догадываюсь, но мне хотелось бы услышать от вас: чего вы хотите?

— После всех преступлений, совершенных в поместье Монтеса, я требовал одного — посадить Ортегу, — ответил Фалькон. — Это было невозможно. Я не согласен, но понимаю причины. Это отдельное дело. Ничего из случившегося в поместье Монтеса не выплывет в деле об изнасиловании родственников. Я хочу, чтобы назначили судебного следователя, не Кальдерона, разумеется. Я хочу арестовать Игнасио Ортегу, чтобы он ответил по этим обвинениям и по всем остальным, которые нам удастся выдвинуть после бесед с людьми из списка, предоставленного Сальвадором Ортегой.

— Мы обсудим это и сообщим вам, — сказал Лобо.

— Не намерен влиять на итог обсуждения, но хочу напомнить то, что вы сказали мне вчера в своем кабинете.

— Что именно?

— Вы сказали: «Нам нужны такие люди, как вы с инспектором Рамиресом, Хавьер. В этом можете не сомневаться».

— Понятно.

— Мы с инспектором Рамиресом хотели бы произвести арест сегодня ночью, — сказал Фалькон и вышел.

Он сидел один в своем кабинете, зная, что Рамирес и Феррера ждут новостей. Зазвонил телефон, Фалькон слышал, как они вскочили. Это была Исабель Кано. Она просила сказать что-нибудь о письме по поводу дома на улице Байлен, которое набросала, чтобы отправить Мануэле. Фалькон признался, что не читал письма, но это не важно. Он решил, что если Мануэла хочет жить в доме, ей придется заплатить рыночную цену минус комиссионные агенту, и это не обсуждается.

— Что с тобой случилось? — спросила она.

— Я внутренне ожесточился, Исабель, — сказал Фалькон. — Ты когда-нибудь слышала о деле Себастьяна Ортеги?

— Сыне Пабло Ортеги? Который похитил мальчика?

— Верно. Ты не против заняться апелляцией?

— Новые веские доказательства?

— Да, — сказал Фалькон. — Но должен тебя предупредить: Эстебан Кальдерон в данном случае будет выглядеть довольно неприглядно.

— Ну что ж, ему пора познать не только радость успеха, — сказала она. — Я посмотрю.

Фалькон повесил трубку и снова погрузился в молчание.

— Ты уверен? — сказал Рамирес из общего зала.

— Мы ценные работники, Хосе Луис.

На этот раз зазвонил телефон в общем кабинете. Рамирес схватил трубку. Молча слушал.

— Спасибо, — пробормотал Рамирес. Он повесил трубку. Фалькон ждал.

— Хосе Луис?

Ни звука. Он подошел к двери.

Рамирес смотрел вверх, лицо мокрое от слез, нижняя губа закушена, он пытался справиться с эмоциями. Махнул рукой Фалькону, не в силах говорить.

— Его дочь, — сказала Феррера. Севилец закивал, вытирая крупные слезы.

— С ней все хорошо, — сказал он шепотом. — Они сделали все возможные анализы и не нашли ничего страшного. Они думают, что это какой-то вирус.

Он упал на стул, вытирая слезы.

— Знаете что? — сказал Фалькон. — Думаю, самое время выпить пива.

Они втроем приехали в бар «Ла Хота», пили пиво и ели полоски соленой трески. Заходили другие полицейские и пытались завести с ними разговор, но беседа не получалась. Они были слишком напряжены. Когда стрелка часов подошла к половине девятого вечера, мобильный Фалькона завибрировал в кармане брюк. Он поднес его к уху.

— Вы можете арестовать Игнасио Ортегу по этим обвинениям, — сообщил Элвира. — Судебным следователем назначен Хуан Ромеро. Удачи.

Они вернулись в управление, потому что Фалькон хотел произвести арест на патрульной машине с мигалкой, чтобы весь район Ортеги знал, что происходит. За рулем была Феррера, они остановились у большого дома в квартале Порвенир. Как говорил Себастьян, на столбах у ворот сидели бетонные львы.

Феррера осталась в машине. Рамирес нажал на кнопку звонка, они услышали тот же звон колоколов, что и в доме Веги. Вышел Ортега. Ему показали удостоверения. Он посмотрел на патрульную машину с мигалкой у них за спиной.

— Мы бы зашли на минутку, — сказал Рамирес. — Если только вы не хотите, чтобы все произошло на улице.

Они вошли в дом и вместо привычного холода от кондиционера ощутили приятную прохладу.

— Этот кондиционер… — начал Рамирес.

— Это не кондиционер, инспектор, — сказал Ортега. — Оцените работу новейшей системы климат-контроля.

— Тогда в вашем кабинете должен идти дождь, сеньор Ортега.

— Могу я предложить вам выпить, инспектор? — спросил озадаченный Ортега.

— Вряд ли, — сказал Рамирес. — Мы надолго не задержимся.

— А вам, старший инспектор? Стаканчик виски? У меня даже есть «Лафройг».

Фалькон зажмурился. Этот сорт виски любил Франсиско Фалькон. В доме до сих пор хранились его запасы. Вкусы Хавьера были не столь экзотичны. Он отрицательно покачал головой.

— Не возражаете, если я выпью? — спросил Ортега.

— Это ваш дом, — сказал Рамирес. — Вам не нужно соблюдать приличия ради нас.

Ортега плеснул виски поверх льда. Он поднял стакан за полицейских. Приятно было смотреть, как он нервничает. Ортега взял здоровенный пульт, с помощью которого контролировал климат в доме, и начал объяснять сложность системы Рамиресу, но тот его прервал.

— Мы не умеем проигрывать, сеньор Ортега, — сказал он.

— Что, простите? — спросил Ортега.

— Мы совсем не умеем проигрывать, — сказал Рамирес. — Мы не любим смотреть, как наша отличная работа пропадает впустую.

— Я могу вас понять, — сказал Ортега, пряча нервозность в присутствии угрожающего, агрессивного Рамиреса.

— Что вы можете понять, сеньор Ортега? — спросил Фалькон.

— Ваша работа, должно быть, иногда приносит страшные разочарования.

— С чего бы вам так думать? — спросил Фалькон.

Теперь, уловив их интонацию и сочтя ее неприятной, Ортега сам стал неприятным. Он посмотрел так, словно они были жалкими людишками, достойными сожаления.

— Система правосудия мне не подчиняется, — сказал он. — Не мне решать, какие дела дойдут до суда, а какие нет.

Рамирес выхватил пульт из рук Ортеги, взглянул на кучу кнопок и швырнул его на диван.

— А как же двое детей, трупы которых мы нашли в поместье возле Альмонастер-ла-Реаль? — спросил Рамирес.

Фалькон содрогнулся, увидев усмешку, промелькнувшую на лице Ортеги. Теперь он знал, в чем дело, понял, что ему ничего не грозит, и собирался получить удовольствие.

— А что с ними? — чуть ли не промурлыкал Ортега.

— Как они умерли, сеньор Ортега? — спросил Рамирес. — Мы знаем, что у нас нет оснований завести на вас уголовное дело в связи с этим, но мы не умеем проигрывать и хотим, чтобы вы нам хотя бы рассказали.

— Не знаю, о чем вы говорите, инспектор.

— Мы догадываемся, что произошло, — сказал Фалькон. — Но мы хотели бы узнать точно, как и когда они умерли и кто их похоронил.

— Никаких ловушек, — сказал Рамирес, поднимая руки. — Вам нечего бояться ловушек, верно, сеньор Ортега?

— Большое спасибо, а теперь я хочу, чтобы вы ушли, — сказал он и повернулся к ним спиной.

— Уйдем, как только вы скажете то, что мы хотим услышать.

— У вас нет никакого права врываться…

— Вы сами нас пригласили, сеньор Ортега, — напомнил Фалькон.

— Пожалуйтесь своим высокопоставленным друзьям, когда мы уйдем, — сказал Рамирес. — Должно быть, вы можете добиться нашего разжалования, отстранения без сохранения зарплаты, увольнения… с вашими-то связями.

— Убирайтесь, — зарычал Ортега, оборачиваясь.

— Скажите, как они умерли, — стоял на своем Фалькон.

— Мы не уйдем, пока не скажете, — радостно заявил Рамирес.

— Они покончили с собой, — сказал Ортега.

— Как?

— Мальчик задушил девочку и вскрыл себе вены осколком стекла.

— Когда?

— Восемь месяцев назад.

— Как раз тогда старший инспектор Монтес начал пить больше, чем прежде, — сказал Рамирес.

— Кто их закопал?

— Не знаю, кого-то послали…

— Надо думать, они мастера копать ямы, — сказал Рамирес, — русские крестьяне. Когда вы в последний раз копали яму?

Теперь Рамирес подошел вплотную к Ортеге. Он схватил его за руку. Кожа нежная. Рамирес посмотрел ему в лицо.

— Я так и думал. Ни укола совести… но, возможно, она проснется в свое время, — сказал он.

— Я сообщил все, что вы хотели, — заявил Ортега. — Теперь вам пора.

— Уже уходим, — сказал Фалькон. Рамирес достал из кармана наручники. Он надел их на запястье руки, которую так и не выпустил. Фалькон взял стакан с виски из другой. Рамирес сковал их за спиной Ортеги и похлопал его по плечу.

— Вам обоим конец, — угрожающе произнес Ортега. — Вы это знаете?

— Вы арестованы, — сказал Фалькон, — за неоднократное изнасилование вашего сына Сальвадора Ортеги и вашего племянника Себастьяна Ортеги…

Увидев улыбку на лице Ортеги, Фалькон умолк на середине фразы.

— Вы всерьез считаете, что показания наркомана-героинщика и осужденного за похищение и изнасилование ребенка помогут вам упечь меня за решетку? — спросил Ортега.

— Ситуация изменилась, — сказал Фалькон, а Рамирес положил свою лапищу на голову Ортеге. — Мы вспомнили мальчика и девочку, чтобы вы знали: вас только что касались «невидимые руки».

Эпилог

Фалькон сидел в винном погребке «Альбариса» на улице Бетис с пивом и только что поджаренными анчоусами. День выдался не очень жарким. У реки было много народу. Он забросил прогулки по своему излюбленному месту — мосту Королевы Изабеллы Второй. Оно напоминало о скверных временах и бестактных фотографах. Теперь Фалькон сидел за столиком, среди людей, которые ели и пили. Он смотрел на гуляющие пары разных возрастов — они целовались, бродили в солнечном свете; на бегунов и велосипедистов — они рвались вперед вдоль канатов на другом берегу. Официант остановился и спросил, не хочет ли он что-нибудь еще. Фалькон заказал пива и мелких кальмаров.

Образы и звучащие голоса последней жаркой недели июля до сих пор не отпускали его: Рафаэль Вега, его сын Марио, ответ на вопрос Кальдерона: «Будь у тебя сын, Хавьер, что бы ты стал скрывать от него ценой собственной жизни?»

Он помнил жалость, которую испытывал к Марио, когда того забирала новая семья, и хотел, чтобы мальчик узнал, не сейчас, когда-нибудь, только одно о своем ужасном отце. Хотел, чтобы он узнал, что Рафаэль Вега вновь обрел человечность через любовь и утрату. Оказался лицом к лицу со своей совестью, и она его мучила. Вега умер, желая, чтобы из его жуткой жизни получилось хоть что-то хорошее. Но как Марио узнает об этом?

Вторым, от чего Фалькон не мог и не хотел избавиться, было произошедшее между ним и Консуэло. Она бросила его и уехала к детям на побережье. Фалькон пытался выяснить у администраторов ресторанов, где она, но им строго приказали никому не сообщать. Ее мобильный все время был выключен. Он не получал ответов на сообщения, оставленные на автоответчике. Он мечтал о ней, видел ее на улице, бежал через площадь, чтобы схватить за руку потрясенных незнакомок. Он жил с мыслями о ней, тосковал по ее запаху, по прикосновению ее щеки к своей, по своему пустому стулу напротив нее в ресторане.

Официант принес пиво и кальмаров. Фалькон выдавил на моллюсков лимон и потянулся к запотевшему стеклу. От холодного пива на глаза навернулись слезы. Он кивнул девушке, спросившей, можно ли взять стул, откинулся на спинку; высокие пальмы, качаясь на фоне севильского неба, расплывались у него перед глазами. Завтра первый день сентября. Он собирался на несколько дней в Марокко. Марракеш. Он был счастлив. Мобильный завибрировал в кармане брюк. Фалькон едва мог заставить себя ответить в ленивой послеобеденной истоме.

Роберт Уилсон Тайные убийцы

Посвящаю Джейн и моей матери, а также Бинди, Саймону и Абигейл

Благодарности

Эта книга не состоялась бы без масштабных изысканий, проведенных в Марокко и призванных главным образом выяснить, как различные слои марокканского общества воспринимают трения между исламской и западной культурами. Я хотел бы поблагодарить Лейлу за гостеприимство и за то, что она познакомила меня с людьми самого разного социального положения и образа жизни. Это дало мне неоценимую возможность глубже понять менталитет арабского мира. Должен подчеркнуть, что, хотя все точки зрения, представленные в книге, отражены адекватно, ни один из ее персонажей не имеет даже отдаленного сходства с каким бы то ни было реальным лицом, живым или мертвым. Все они — плод моего воображения, и созданы они были исключительно для того, чтобы выполнять те или иные функции в повествовании.

Как всегда, хотел бы поблагодарить моих друзей Мика Лоусона и Хосе Мануэля Бланко за то, что они поддерживали и выдерживали меня. Они значительно облегчили мне работу над главами, действие которых происходит в Севилье. Выражаю признательность севильской языковой школе «Линк» и моему преподавателю Лурдес Мартинес, которая делала все возможное, чтобы улучшить мой испанский.

Меня публикуют в издательстве «Харпер-Коллинз» уже больше десяти лет. Думаю, пришло время поблагодарить редактора Джулию Уисдом за это десятилетие тяжелой работы. Она не только давала ценные советы по поводу содержания моих книг и успешно продвигала их на рынок, но и всегда была одним из главных защитников моих интересов в этом издательстве.

И наконец, я бы хотел сказать спасибо моей жене Джейн, которая помогала мне в исследованиях, подбадривала меня все те долгие месяцы, пока писалась эта книга, и всегда была моим первым и весьма ревностным читателем и критиком. Некоторые считают, что быть писателем трудно, однако стоит подумать и о писательской жене, которая, помогая автору и поддерживая его, вынуждена быть свидетельницей всех мук и корч творчества, получая взамен лишь скупые похвалы и прочие незначительные компенсации, никоим образом не вознаграждающие ее за те ужасы, которые ей приходится наблюдать. На такое можно пойти только ради любви, и я благодарю ее за эту любовь и надеюсь вернуть ее сторицей.

Все шире — круг за кругом — ходит сокол,

Не слыша, как его сокольник кличет;

Все рушится, основа расшаталась,

Мир захлестнули волны беззаконья;

Кровавый ширится прилив и топит

Стыдливости священные обряды;

У добрых сила правоты иссякла,

А злые будто бы остервенились.

У. Йейтс, «Второе пришествие»[1]

Но как нам быть, как жить теперь

без варваров? Они казались нам подобьем выхода.

Константин Кавафис «В ожидании варваров»[2]

Лондон, Вест-Энд

9 марта 2006 года, четверг

— А как твоя новая работа? — спросил Наджиб.

— Я теперь устроилась к одной женщине, — сообщила Моуна. — Ее зовут Аманда Тернер. Ей еще тридцати нет, а она уже директор по работе с клиентами. Знаешь, что я для нее делаю? Бронирую билеты и места в гостиницах ей на отпуск. Всю неделю этим занималась.

— Она летит в какое-нибудь приятное место?

Моуна рассмеялась. Она любила Наджиба. Он был какой-то тихий и не от мира сего. Когда она с ним встречалась, у нее возникало такое чувство, будто она вдруг набрела на palmerie[3] в пустыне.

— Ты не поверишь, — сказала Моуна. — Она отправляется в паломничество.

— Не знал, что среди англичан попадаются паломники.

На Моуну, что греха таить, произвела большое впечатление Аманда Тернер, но одобрение Наджиба было для нее гораздо важнее.

— Это не совсем религиозное… Во всяком случае, она едет туда не поэтому.

— А куда она собирается в паломничество?

— Это в Испании, рядом с Севильей. Действо называется Ла-Ромериа-дель-Росио, — стала рассказывать Моуна. — Каждый год люди со всей Андалузии съезжаются в маленькую деревушку Росио. На праздник, который у них зовется Понедельник Пятидесятницы, они выносят Деву Марию из церкви, и тогда все начинают дико веселиться, плясать и пировать. Вот как мне это представляется.

— Не понимаю, — признался Наджиб.

— Я тоже. Но я знаю, что Аманда направляется туда не для того, чтобы приветствовать Богоматерь, а просто потому, что это одна большая вечеринка, которая длится четыре дня. Песни, танцы, выпивка. Сам знаешь, что такое англичане.

Наджиб кивнул. Он знал, что это такое.

— А почему у тебя на это ушла целая неделя? — поинтересовался он.

— Потому что все места в отелях Севильи уже забронированы под завязку. А у Аманды масса требований, просто масса. Ей нужны четыре номера, которые должны располагаться рядом друг с другом…

— Четыре номера?

— Она едет со своим дружком, Джимом Мейтлендом по прозвищу Жирный Кот, — объяснила Моуна. — Плюс ее сестра с собственным дружком и еще две пары. Все мужчины работают в одной компании с Джимом — «Краус, Мейтленд и Пауэрc».

— И чем в своей компании занимается Джим?

— Хеджированными фондами. Только не спрашивай меня, что это означает, — предупредила Моуна. — Я только знаю, что они сидят в здании, которое прозвали «Огурец».[4] Угадай, сколько денег этот тип заработал в прошлом году.

Наджиб покачал головой. Он зарабатывал настолько мало, что такие вопросы его не интересовали.

— Восемь миллионов фунтов? — произнесла Моуна с вопросительной интонацией.

— Сколько-сколько?

— Я понимаю. Не верится, правда? А самый низкооплачиваемый компаньон Джима получил за прошлый год пять миллионов.

— Теперь понятно, почему у них столько требований, — заметил Наджиб, прихлебывая черный чай.

— Все комнаты должны быть рядом. Они хотят въехать накануне праздника, вечером, и потом пробыть еще три дня, съездить в Гранаду, переночевать там и вернуться в Севилью еще на два дня. К тому же им нужен гараж, потому что Джим не собирается оставлять свой «порше-кайенн» на улице, — добавила Моуна. — Ты в курсе, что такое «порше-кайенн», Наджиб?

— Автомобиль? — предположил Наджиб, скребя в бороде.

— Знаешь, как называет его Аманда? «Большой кукиш Джима долбаному глобальному потеплению».

Услышав бранное слово, Наджиб поморщился, и она пожалела, что так далеко зашла в своем желании произвести на него впечатление.

— Полноприводная машина, — быстро стала объяснять она. — Двести пятьдесят километров в час. Аманда говорит, что стрелка расходомера топлива просто на глазах ползет вниз, когда Джим выжимает больше ста шестидесяти. Кстати, они берут с собой четыре машины. Они бы спокойно разместились в двух, так нет же, они возьмут четыре. Такие уж это люди, Наджиб, ты не можешь себе представить.

— Думаю, что могу, Моуна, — ответил он. — Думаю, что могу.

Лондон, Сити

23 марта 2006 года, четверг

Он стоял напротив подземной автостоянки, на другой стороне улицы. Его лицо было неразличимо под отороченным искусственным мехом грязноватым капюшоном зеленой зимней куртки. Он прохаживался туда-сюда, глубоко засунув руки в карманы. Одна из его кроссовок почти развалилась, шнурки другой волочились по земле, задевая за протертые, волглые концы штанин выцветших джинсов, которые, казалось, всасывали в себя влагу с мокрого тротуара. Он что-то бормотал.

Возможно, он был одним из тех сотен невидимок, втянувшихся в город для того, чтобы жить в подземных переходах, почти сливаясь с каменным полом, топтаться на картонках перед входом в магазины, медленно плыть, словно потерянные души в чистилище — среди существ живых и видимых, ведущих настоящую жизнь, имеющих настоящую работу, и настоящие деньги на карточке, и возможность покупать в кредит все мыслимые товары, в том числе и время.

Впрочем, его все же было видно, точно так же как видно всех нас, когда мы играем эпизодические роли в этом утомительном фильме, именуемом повседневной жизнью. Ранним утром он часто становился героем черно-белого документального сериала на зернистом экране, где видны разве что статисты и происходящее ограничивается бодрым движением машин, в которых сидят трейдеры и управляющие дальневосточными фондами, выехавшие на работу раньше своих коллег. Позже, когда открываются закусочные и улицы заполняются банкирами, брокерами и биржевыми аналитиками, его оттесняют в массовку, и его можно не заметить за датой на экране или мигающими цифрами, показывающими несущееся вперед время.

Как и у всех актеров, играющих перед уличными камерами видеонаблюдения, его талант был скрыт от мира, и его способности как звезды реалити-шоу могли долго оставаться невостребованными, пока кто-то не решит, что его роль почему-либо должна стать решающей, и редактор программы, которую мы называем повседневной жизнью, вдруг поймет, что это именно он оказался в нужное время в нужном месте — когда в последний раз видели ту девочку, или когда куда-то увозили того парня, или когда, как это часто случается в кино, какие-то люди обменивались друг с другом чемоданчиками.

Но никаких увлекательных событий подобного рода сейчас не происходило.

Одинокий мужчина или женщина (капюшон мешал даже определить пол этого существа) двигался в приливах и отливах статистов, иногда вместе с волной, а иногда против потока. Для этих статистов он тоже был статистом, и, незаметнее самых незаметных, он время от времени попадался у них на пути. Он проделывал это день за днем, неделю за неделей, месяц за… Хотя нет, он был здесь всего месяц. Четыре недели подряд он приходил сюда, бормотал, бродя по растрескавшемуся тротуару напротив стоянки, а потом он исчез. Телевизионное реалити-шоу продолжалось без него, не осознавая даже, что эта звезда немого кино пробыла в поле зрения его камер уже в общей сложности больше трехсот шестидесяти часов.

Если бы у этого фильма имелась звуковая дорожка, она бы не помогла. Даже если бы в глубину его ужасного грязного капюшона удалось поместить микрофон, это бы ничего не прояснило. Прибор зафиксировал бы разве что бормотание помешанного бродяги, бубнящего себе под нос цвет, модели и номера совершенно, по всей видимости, случайных машин, а также время, когда та или иная машина проезжает мимо его кусочка тротуара. Скорее всего, это была обычная навязчивая мания.

И какой сложнейшей аппаратурой наблюдения надо было обладать, чтобы понять, что глаза, прячущиеся в темной глубине капюшона, обращали внимание лишь на те автомобили, которые устремлялись на подземную стоянку в здании напротив? И даже если бы существовала аппаратура, способная установить такую зависимость, вряд ли она смогла бы обнаружить, что поток неинтересной информации записывается на жесткий диск маленького диктофона, лежащего во внутреннем кармане куртки.

Только если бы удалось все это выяснить, можно было бы оценить истинную значимость этого незаметного существа, и редактор повседневной жизни, если бы в это утро у него хватало внимательности, мог бы выпрямиться в своем кресле и подумать: «Вот она, будущая звезда».

1

Севилья

5 июня 2006 года, понедельник, 16.00

Труп — всегда малоприятное зрелище. Даже самый одаренный похоронщик, в совершенстве владеющий искусством maquillage,[5] не сумеет вернуть покойнику живость черт. Но некоторые мертвые тела особенно неприглядны. Их завоевали другие формы жизни. Соки и выделения бактерий обратились в ядовитый газ, расползающийся по всем полостям тела, пока кожа, скрывающая разложение, не натянется, как барабан. Запах при этом столь силен, что проникает в центральную нервную систему живых, и у них наступает резкая перемена в настроении, выходящая за границы их существа. Они становятся раздражительными. Лучше не приближаться к тем, кто стоит вокруг такого «пухляка».

Сталкиваясь с подобными трупами, старший инспектор Хавьер Фалькон обычно произносил про себя специальное заклинание, которое помогало ему переносить зрелище всевозможных видов насилия, сотворенных над человеческим телом: пулевые отверстия, ножевые раны, ссадины от ударов дубинкой, синяки от удушения, бледность отравленных, — но раздувшиеся трупы, испускающие отвратительную вонь разложения, с недавних пор стали нарушать его душевное равновесие. Возможно, размышлял он, виной тому — само наше отношение к распаду человеческого тела, к тому единственно возможному концу, который егорано или поздно ожидает, — только вот это было не обычное смертное тление. Видимо, тут играл роль сам телесный распад, когда под действием теплоты тоненькая девушка превращается в упитанную матрону средних лет, — или как сейчас, с этим трупом, который они извлекали из груды мусора на свалке за чертой города и который посмертные метаморфозы обратили из мужчины обычной комплекции в необъятного борца сумо с туго натянутой кожей.

Тело, застывшее в трупном окоченении, лежало в самой унизительной позе. Когда побежденного сумоиста выталкивают из круга и он головой вперед валится в первый ряд улюлюкающих зрителей, его скромность защищает широкая набедренная повязка — маваши. Этот же человек был голым. Если бы он был одет, он походил бы на молящегося мусульманина (у него даже была обращена к востоку голова), но одет он не был. Поэтому скорее он напоминал человека, который готовится принять отвратительное надругательство; он уткнулся лицом в груду мусора под собой, словно не в силах вынести чудовищное бесчестие.

Осматривая место, Фалькон вдруг понял, что не повторяет про себя свое заклинание, а упорно думает о том, что с ним произошло, когда он ему позвонили сообщить об обнаружении трупа. Чтобы ему не мешал разговаривать шум кафе, где он пил черный кофе, он решил выйти и столкнулся в дверях с какой-то женщиной. Они сказали друг другу «perdon»,[6] обменялись испуганными взглядами — и женщина замерла на месте. Это была Консуэло Хименес. За четыре года, которые прошли после завершения их романа, Фалькон четыре или пять раз видел ее на запруженных толпой улицах или в магазинах, а теперь вот буквально налетел на нее. Они ничего больше друг другу не сказали. Она даже не стала входить в кафе, предпочтя быстро раствориться в потоке людей, спешащих за покупками. Но эта встреча все-таки наложила свой отпечаток на его сознание, и он чувствовал, что заброшенный было храм, посвященный ей и существовавший у него внутри, вновь распахнул свои врата.

Судмедэксперт уже аккуратно прошел среди мусорных куч, чтобы удостоверить смерть. Теперь эксперты-криминалисты завершали свою работу, упаковывая в пакеты все мало-мальски значимое, чтобы унести с собой. Судмедэксперт, все еще в маске и защитном комбинезоне, во второй раз приблизился к жертве, обшаривая ее глазами и щурясь. Он сделал несколько заметок и подошел к Фалькону, стоявшему рядом с дежурным судьей Хуаном Ромеро.

— Не могу понять причину смерти, — заявил он. — Он умер не оттого, что ему отрезали кисти рук: это сделали уже потом. Его запястья были очень туго стянуты. На шее нет синяков. На теле никаких пулевых отверстий или ножевых ранений. Его оскальпировали, но я не увидел никаких катастрофических повреждений черепа. Возможно, его отравили, но по лицу я не могу это определить, поскольку лицо ему сожгли кислотой. Смерть наступила примерно сорок восемь часов назад.

Темно-карие глаза судьи Ромеро моргали над маской, отмечая каждый из этих ошеломляющих фактов. Он занимался расследованиями убийств не больше двух лет, проведя за это время лишь несколько таких дел. К подобному уровню жестокости он не привык.

— Они не хотели, чтобы его опознали, верно? — предположил Фалькон. — На теле есть какие-нибудь особые приметы?

— Сначала дайте мне доставить его в лабораторию и отчистить. Он весь в грязи.

— А как насчет других телесных повреждений? — поинтересовался Фалькон. — Раз он оказался здесь, его, скорее всего, привезли сюда на мусорной машине. Должны были остаться следы на теле.

— Пока я их не увидел. Под слоем грязи могут быть ссадины и царапины. А разрывы внутренних тканей и органов я смогу обнаружить, только когда мы его вскроем в лаборатории.

Фалькон кивнул. Судья Ромеро подписал levantamiento del cadaver,[7] и санитары, приблизившись, стали обдумывать, как им поместить окоченевший труп в мешок и потом положить мешок на носилки, не меняя при этом позы мертвеца. К трагичности сцены примешалась доля фарса. Им не хотелось потревожить ядовитые газы, содержащиеся в теле. В конце концов они положили мешок на носилки, раскрыли его, потом подняли труп, не изменяя его положения, и поместили его сверху. Затем они засунули в мешок культяшки рук и ступни ног и застегнули молнию над приподнятыми ягодицами, после чего перенесли это сооружение, формой напоминающее шатер, в машину «скорой помощи». За ними наблюдала кучка работников коммунальных служб, собравшихся поглазеть на последние минуты трагедии. Все они, отвернувшись, рассмеялись, когда один из них сказал что-то насчет того, как «взяли голубчика за задницу — и в пекло».

Трагедия, фарс, а теперь — грубая насмешка, подумалось Фалькону.

Эксперты завершили свои поиски в непосредственной близости от места обнаружения тела и принесли Фалькону найденные экспонаты, помещенные в пакеты.

— Мы нашли рядом с трупом конверты, на них есть адреса, — сообщил Фелипе. — На трех указана одна и та же улица. Это поможет установить место, где его выбросили на помойку. Мы думаем, что его в буквальном смысле выкинули, вот почему в итоге он оказался в такой позе: до этого он лежал на дне мусорного бака, свернувшись в позе эмбриона.

— Кроме того, мы почти уверены, что его завернули вот в это, — добавил Хорхе, поднимая повыше большой пластиковый пакет, где комом лежала испачканная белая ткань. — На ней остались следы крови от его разрезанных рук. Позже мы сравним ее с кровью убитого…

— Когда я его увидел, он был голый, — перебил Фалькон.

— Видимо, какие-то швы оказались слишком слабыми, и нитки порвались, пока он ехал в мусорной машине, — ответил Хорхе. — Покрывало зацепилось за одну из культяшек рук.

— Судмедэксперты сказали, что его запястья были очень туго стянуты и что кисти рук отрезали уже после смерти.

— Очень аккуратно ампутировали, — заметил Хорхе. — С хирургической точностью. Это вам не какая-то дилетантская работа.

— Это мог бы проделать любой приличный мясник, — вставил Фелипе. — Но то, что ему сожгли лицо кислотой, да еще и сняли скальп… Что вы об этом думаете, старший инспектор?

— Очевидно, в нем было что-то особенное, в этом человеке, иначе с ним не стали бы так возиться, — предположил Фалькон. — Что еще было в баке?

— Всякий садовый мусор, — ответил Хорхе. — Видимо, его накидали, чтобы прикрыть труп.

— Сейчас нам надо заняться поиском на более широком участке, — сказал Фелипе. — Перес разговаривал с тем парнем, который работает на экскаваторе, это он обнаружил тело. Так вот, он упомянул большой кусок черного полиэтилена. Вероятно, на нем проводили эту посмертную хирургическую операцию. А потом зашили его в саван, завернули в полиэтилен и выкинули.

— А вы знаете, как мы любим черный полиэтилен: на нем отлично видны отпечатки, — добавил Хорхе.

Фалькон переписал себе адреса с конвертов, и они разошлись. Он пошел к машине, по пути сдирая с себя маску. Она не пропускала в его носоглотку вонь городских отходов, и его орган обоняния не успел устать от этого запаха. Упорный скрежет экскаваторов заглушал карканье стервятников, темными тенями кружащих в белесом небе. Даже для бесчувственного трупа это было слишком уж печальное место последнего пристанища.

Младший инспектор Эмилио Перес сидел на багажнике патрульной машины, болтая с еще одним сотрудником отдела расследования убийств — Кристиной Феррерой, бывшей монахиней. Перес, крепкий темноглазый парень, похожий на красавца-киногероя из matinee[8] тридцатых, казалось, принадлежит к другому виду человеческих существ, нежели эта маленькая блондинка. Эта молодая женщина, с виду довольно простоватая, стала работать в отделе убийств четыре года назад, после приезда из Кадиса. Но если Перес и действовал, и мыслил медленно, то неутомимая Феррера схватывала все на лету и отличалась великолепной интуицией. Фалькон дал им адреса, которые переписал с конвертов, перечислил вопросы, которые он хотел бы задать, и Феррера повторила их, прежде чем он успел договорить.

— Они зашили его в саван, — сообщил он Кристине Феррере, когда та направилась к машине. — Аккуратно отрезали ему кисти рук, сожгли ему лицо, сняли с него скальп, но при этом зашили его в саван.

— Наверное, они думали, что таким образом оказывают ему некоторое уважение, — предположила Феррера. — Как когда кто-то умирает на море. Или при массовых захоронениях после катастроф.

— Уважение, — повторил Фалькон. — Сразу после того, как они проявили к нему предельное неуважение, отняв у него и жизнь, и личность. В этом есть какая-то ритуальная безжалостность, вы не находите?

— Может быть, у них это было что-то религиозное, — согласилась бывшая монахиня, иронически поднимая бровь. — Вы же знаете, во имя Божье совершается много ужасных вещей, старший инспектор.

Фалькон поехал обратно в центр Севильи. Все вокруг было залито странным желтоватым светом: огромная грозовая туча, зародившаяся над горами Сьерра-дель-Аракена, наползала на город с северо-запада. По радио сообщили, что вечером ожидаются проливные дожди. Вероятно, это будет последний дождь перед долгим жарким летом.

Сначала он подумал, что причина его раздражения — та физическая и душевная встряска, которую он испытал утром при столкновении с Консуэло. А может быть, виноваты перепады атмосферного давления? Или эта взвинченность осталась после созерцания раздувшегося трупа на свалке? Стоя на светофоре, он вдруг осознал, что все это коренится гораздо глубже. Он инстинктивно чувствовал, что происходящее знаменует собой окончание прежних времен и зловещее начало чего-то нового. Этот труп, который невозможно опознать, стал чем-то вроде невроза или уродливой опухоли, заставляющей совесть города заговорить, признавшись в еще более чудовищных ужасах, спрятанных от взгляда. Его тревожило ощущение именно такого ужаса — способного смущать умы и души, переворачивать жизни.

Когда он после нескольких встреч с судьями в Edificio de los Juzgados[9] вернулся в управление полиции, было уже семь часов, и вечер, казалось, наступил слишком рано. В наэлектризованном воздухе висел тяжелый металлический запах дождя. Похоже, гроза была еще далеко, но небо уже потемнело, не дожидаясь ночи, и внезапные вспышки молний были как смертоносные удары, не попадающие в цель.

Перес и Феррера ждали у него в кабинете. Они следили за ним глазами, пока он шел к окну. Первые капли дождя забарабанили по стеклу.

Довольство собой — странное чувство, думал он, наблюдая, как легкий пар поднимается над автомобильной стоянкой. Как раз в тот момент, когда жизнь кажется невероятно скучной и желание перемен возникает как гениальная идея, тебя вдруг наполняет струя новой, какой-то зловещей энергии, и сознание внезапно просится обратно, в те времена, которые кажутся благословенными, словно эпоха до грехопадения.

— Что у вас? — спросил он, проходя вдоль окна к своему столу и падая в кресло.

— Вы не сказали нам время смерти, — заметила Феррера.

— Извините. Примерно сорок восемь часов назад.

— Мы нашли мусорные баки, куда выкинули эти конверты. Это в центре старого города, на углу одной глухой улочки и улицы Ботерос, между площадью Альфальфы и площадью Кристо-де-Бургос.

— Когда вывозят эти баки?

— Каждый вечер, между одиннадцатью и двенадцатью, — ответил Перес.

— Судмедэксперт предполагает, что этот человек умер вечером в субботу, третьего июня. Если так, то они, по всей видимости, не могли выбросить тело до трех часов ночи, — предположила Феррера.

— Где эти баки сейчас?

— Мы отдали их экспертам, чтобы проверить, нет ли на них следов крови.

— Но вряд ли нам с этим повезет, — предупредил Перес. — Фелипе и Хорхе нашли кусок черного полиэтилена, они считают, что в него был завернут труп.

— А кто-нибудь из людей, проживающих по адресам, которые указаны на этих конвертах, помнит, чтобы в каком-то из этих баков лежал кусок черного полиэтилена?

— Когда мы их опрашивали, мы еще не знали об этом куске.

— Разумеется, вы не знали, — проговорил Фалькон. Его мозг отказывался сосредоточиться на деталях дела, все время возвращаясь к неловкой встрече в кафе. — Почему вы думаете, что они не могли избавиться от трупа до трех ночи?

— Ночь с субботы на воскресенье в районе Альфальфы… сами знаете, что это такое… вся эта молодежь в барах и на улице…

— Почему тогда они выбрали именно эти мусорные контейнеры, если на улице было полно народу?

— Может быть, они хорошо знали эти баки, — предположил Перес. — Знали, что можно припарковаться в темном, тихом тупичке. И знали, когда приезжают забирать мусор. Они могли составить подробный план. Выбросить труп — дело нескольких секунд.

— Эти баки видны из чьих-нибудь окон?

— Завтра мы обойдем все квартиры в этом тупике, — пообещал Перес. — Квартира с самым лучшим видом на мусорные контейнеры — в конце тупика, но сегодня там никого не было.

Вспыхнула длинная, трепещущая молния, и раздался раскат грома, настолько мощный, что казалось, у них над головой раскололось небо. Все инстинктивно пригнулись, и тут управление полиции погрузилось во тьму. Пока они шарили по кабинету в поисках светильника, дождь яростно обрушивался на здание, волнами заливал автостоянку. Феррера прислонила фонарь к стопке папок, и они снова уселись. Новые вспышки молний заставили их заморгать, оставляя на сетчатке пылающий отпечаток оконного переплета. В подвале заработали аварийные генераторы. Свет, помигав, включился вновь. На столе завибрировал мобильный телефон Фалькона: судмедэксперт прислал сообщение, что завершил вскрытие и будет готов побеседовать о результатах начиная с восьми тридцати утра. Фалькон отправил ему ответ, согласившись встретиться с ним в самом начале рабочего дня. Потом швырнул телефон обратно на стол и стал смотреть в стену.

— Какой-то у вас беспокойный вид, старший инспектор, — заметил Перес, имевший обыкновение говорить очевидные вещи, между тем как Фалькон имел в таких случаях обыкновение не обращать на него внимания.

— У нас труп, который не удалось опознать, — напомнил Фалькон. — Может быть, окажется, что опознать его вообще невозможно. — Он старался привести в порядок свои мысли, дав Пересу и Феррере направление дальнейшей работы. — Как вы думаете, сколько человек причастно к этому убийству?

— Как минимум два, — ответила Феррера.

— Само убийство, скальпирование, отрезание рук, а кроме того, лицо ему сожгли кислотой… Зачем было отрезать кисти рук, если они могли просто уничтожить дактилоскопический узор на пальцах той же кислотой?

— Значит, его кисти рук были какие-то особенные, — предположил Перес.

Фалькон и Феррера переглянулись.

— Ты думай, думай, Эмилио, — призвал его Фалькон. — В любом случае, ясно, что все было спланировано и обдумано заранее. И что им было важно скрыть личность убитого. Почему?

— Потому что личность жертвы могла вывести на след убийц, — сказал Перес. — Обычно убийцы не хотят, чтобы…

— Или? — прервал его Фалькон. — Если представить себе, что здесь нет очевидной связи?

— Допустим, знание о личности убитого или о каких-то его умениях могло поставить под угрозу планируемую операцию, — проговорила Феррера.

— Хорошо, — одобрил Фалькон. — А теперь скажите мне, сколько, по-вашему, требуется человек, чтобы выбросить труп в один из этих контейнеров. Человеку среднего роста они по грудь, и учтите, что всю процедуру нужно провернуть за считаные секунды.

— Нужно трое, чтобы управиться с трупом, и еще двое, чтобы стояли на стреме, — сказал Перес.

— Если прислонить край контейнера к багажнику, может хватить и двух человек, — возразила Феррера. — По улице Ботерос в это время суток ходят разве что орущие пьяные гуляки. Да, еще нужен водитель. Значит, максимум три человека.

— От трех до пяти. О чем это нам говорит?

— Банда, — заключил Перес.

— И чем она занимается?

— Наркотиками? Отрубили ему кисти, сожгли кислотой лицо…

— Торговцы наркотиками обычно не зашивают своих жертв в саван, — заметил Фалькон. — Обычно они в них просто стреляют. А здесь у нас нет пулевых отверстий. Нет даже ножевых ранений.

— Это не похоже на казнь, — вставила Феррера. — Скорее это было вызвано печальной необходимостью.

Фалькон велел им с утра, еще до того, как люди уйдут на работу, первым делом обойти все квартиры, из окон которых видны эти мусорные баки. Требуется установить, лежал ли в каком-то из баков большой кусок черного полиэтилена, а кроме того, узнать: может быть, кто-то видел или слышал поблизости машину в ночь на воскресенье, в три часа.

В лаборатории Фелипе и Хорхе отодвинули столы и расстелили на полу найденный кусок черного полиэтилена. Два больших мусорных бака с улицы Ботерос уже стояли в углу, закрытые и замотанные лентой. Хорхе сидел за микроскопом, а Фелипе на всех четырех конечностях ползал по полиэтилену, нацепив свои увеличительные очки, сделанные на заказ.

— Мы выяснили, что кровь на белом саване и черном пластике принадлежит жертве. Надеемся к завтрашнему утру получить результаты сравнения ДНК, — сообщил Хорхе. — Мне кажется, они положили его на пластик лицом вниз, чтобы проделать свою операцию.

Он показал Фалькону цифры, показывающие расположение на пластике следов слюны и следов крови, а также двух оставшихся на нем лобковых волосков: все это соответствовало росту жертвы.

— Мы и для них делаем анализ ДНК, — пояснил он.

— А кислота на лице?

— Получается, что ему сожгли лицо где-то в другом месте, а кислоту потом смыли. Не осталось никаких ее следов.

— Отпечатки пальцев?

— Пальцев — нет. Есть след ноги в левом верхнем углу пленки, — сказал Фелипе. — Хорхе говорит, что это от кроссовки «Найк», такие носят тысячи людей.

— Вы собираетесь сегодня вечером посмотреть эти баки?

— Мы посмотрим, но, если он был хорошо упакован, на стенках вряд ли осталось много крови или слюны, — ответил Фелипе.

— А вы уже проверяли сообщения о пропавших? — спросил Хорхе.

— Мы пока даже не знаем, испанец он или нет, — сказал Фалькон. — Завтра утром я встречаюсь с судмедэкспертом. Будем надеяться, у трупа отыщутся какие-нибудь особые приметы.

— Волосы у него на лобке — темные, — сообщил Хорхе, ухмыляясь. — Группа крови — первая, резус отрицательный. Если это вам поможет.

— Продолжайте свою блестящую работу, — бросил Фалькон.

Дождь продолжался, но из неистового ливня он стал каким-то обескураживающе благоразумным. Фалькон поработал с документами, но мысли его были далеко. Он отвернулся от компьютера и стал смотреть на отражение кабинета в темном окне. В подрагивающем свете флуоресцентных ламп капли дождя стучали в стекло, словно какой-то сумасшедший хотел привлечь его внимание. Фалькон сам себе удивлялся. Раньше он был следователем-ученым, всегда торопился получить результаты вскрытия и вещественные доказательства. Теперь же он проводил куда больше времени, прислушиваясь к собственным интуитивным догадкам. Он пытался убедить себя в том, что причина здесь — накопленный опыт, но иногда ему казалось, что это просто лень. Жужжание мобильного телефона встряхнуло его. Пришло сообщение от Лауры, его нынешней подруги: приглашает поужинать. Глядя на экран, он вдруг понял, что, сам того не замечая, потирает руку — то самое место, которое соприкоснулось с телом Консуэло у входа в кафе. Он потянулся было за телефоном, но вдруг заколебался. Почему все вдруг так усложнилось? Нет, лучше он не будет ей отвечать, пока не вернется домой.

Машины под дождем двигались медленно. В новостях по радио рассказывали о сегодняшнем параде в честь Святой Девы из Росио, который прошел с большим успехом. Фалькон проехал над рекой и влился в металлическую змею, ползущую на север. Остановившись на светофоре, он машинально нацарапал заметку в записной книжке, после чего просочился на проспект Рейес-Католикос. Оттуда Фалькон попал в лабиринт улиц, где он жил в тяжеловесном, состоящем из многих строений особняке, который он унаследовал шесть лет назад. Он припарковался в аллее апельсиновых деревьев, ведущей ко входу в дом на улице Байлен, но не стал выходить из машины. Он снова попытался побороть беспокойство. На сей раз оно явно имело отношение к Консуэло, к тому, что он сегодня утром увидел в ее лице. Они оба тогда вздрогнули от неожиданности, но в ее глазах он заметил не только потрясение. В них было страдание.

Он вылез из машины, открыл малую дверь отделанного дубом и бронзой портала и прошел через патио, где мраморные плиты пола все еще поблескивали от дождя. За стеклянной дверью, ведущей в кабинет, его ожидал мигающий огонек, показывавший, что на автоответчик пришло два сообщения. В темноте он нажал на кнопку, глядя сквозь галерею на фонтан с бронзовым бегущим мальчиком. Комнату заполнил голос Якоба Диури, его марокканского друга. Поприветствовав Хавьера по-арабски, он мгновенно перешел на идеальный испанский. В ближайшие выходные он планировал залететь в Мадрид по пути в Париж и интересовался, смогут ли они встретиться. Что это было — совпадение или какая-то странная синхронность? Якоб Диури был среди его немногочисленных друзей, но Фалькон встречался с ним только из-за Консуэло Хименес. Вот что такое интуиция: начинаешь придавать значение каждому пустяку.

Второе сообщение было от Лауры: она по-прежнему желала знать, хочет ли он сегодня вечером приехать к ней поужинать: вдвоем, больше никого не будет. Он улыбнулся этому уточнению. В его отношениях с Лаурой не шло речи о единственности. У нее были и другие спутники мужского пола, с которыми она регулярно встречалась, и это его устраивало… но сейчас все без видимых причин внезапно изменилось. Паэлья и ночь с Лаурой вдруг показались ему смешным времяпрепровождением.

Он позвонил ей и сказал, что поужинать он приехать не сможет, но попозже заглянет к ней выпить.

В доме не было продуктов: экономка предполагала, что он будет ужинать в городе. Он не ел весь день. Труп, найденный на свалке, лишил его аппетита и разрушил обеденные планы. Теперь же он чувствовал голод. Он пошел прогуляться. Улицы после дождя выглядели свежими, везде было полно народу. Он шел куда глаза глядят, пока не обнаружил, что огибает заднюю часть церкви Всех Святых. Только тут он осознал, что направляется в новый ресторан Консуэло.

Официант принес меню, и он сразу сделал заказ. Быстро подали pan de casa: на поджаренном хлебе лежали тонкие ломтики ветчины с сальморехо.[10] Отличная закуска к пиву. Вдруг осмелев, он вынул одну из своих визиток и написал: «Я ужинаю здесь. Может быть, выпьешь со мной бокал вина? Хавьер». Когда официант принес revuelto de setas — яичницу с грибами, — Хавьер дождался, пока тот нальет в бокал красное вино, и дал ему карточку.

Чуть позже официант принес крошечные телячьи отбивные и подлил ему вина.

— Ее нет на месте, — сообщил он. — Я оставил карточку у нее на столе, чтобы она знала, что вы здесь.

Фалькон понимал, что официант лжет. Умение понимать, когда вам лгут, — одно из немногих преимуществ профессии детектива. Он ел отбивные, чувствуя себя полным идиотом: надо же, поверил в волшебную силу совпадения. Он допил третий бокал вина и заказал кофе. К 22.40 он уже снова был на улице. Прислонившись к стене напротив входа в ресторан, он ждал: может быть, удастся перехватить ее, когда она будет уходить.

Пока он так стоял и терпеливо ждал, он успел обдумать множество вещей. Удивительно, как мало внимания он уделял своей внутренней жизни с тех пор, как четыре года назад перестал посещать психоаналитика.

Когда час спустя он оставил свой пост, ему было совершенно ясно, что он собирается делать. Он решил оборвать свою легковесную связь с Лаурой и, если позволит тот мир, в котором существует его работа, сделать все возможное, чтобы Консуэло вновь вошла в его жизнь.

2

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 02.00

Консуэло Хименес сидела у себя в кабинете, в своем главном ресторане, расположившемся в самом центре Ла-Макарены — одного из старых рабочих районов Севильи. Она пребывала в состоянии острой обеспокоенности, и это состояние не смогли исправить три большие порции «макаллана»,[11] который она привыкла пить в это время суток. Не помогла и сегодняшняя случайная встреча с Хавьером в дверях кафе; ей стало еще хуже от сознания того, что он ужинал всего в десяти метрах от того места, где она сейчас сидит. Его визитка лежала перед ней на столе.

Она с ужасающей ясностью осознавала свое психическое и физическое состояние. Она была не из тех, кто, погрузившись в пучину отчаяния, теряет контроль над собственной жизнью и, сам того не замечая, начинает предаваться буйству саморазрушения. Нет, она более придирчиво и непредвзято относилась к себе. Настолько непредвзято и отстраненно, что иногда мысленно смотрела сверху на собственную светловолосую голову, в которой ум словно бродил среди обломков ее внутренней жизни. Это было очень странное ощущение: для своего возраста она была в превосходной физической форме, к тому же по-прежнему сосредоточенно занималась своим бизнесом и, как всегда, прекрасно одевалась, но… как бы это сказать? Она не могла найти слов, чтобы описать то, что происходит внутри нее. Она могла описать это разве что кадрами из документального фильма, где рассказывалось о глобальном потеплении: основа древнего ледника таяла от необычно сильной летней жары — и вдруг, без предупреждения, вся эта ледяная громада с долгим грохотом обрушивалась в близлежащее озеро. При этом у нее внутри все словно бы обрывалось, как в кошмаре, и это подсказывало ей, что с ней тоже может случиться что-то подобное, если она в самое ближайшее время не начнет действовать.

Стакан с виски пропутешествовал к ее рту и затем опустился обратно на стол, движимый рукой, которую она не ощущала своей. Она была благодарна эфирно-жгучему жалу алкоголя, которое напомнило ей, что ее органы чувств по-прежнему действуют. Она поиграла с другой визиткой, переворачивая ее, потирая большим пальцем вытисненные на ней имя и профессию. Управляющий постучался и вошел.

— Мы закончили, — сообщил он. — Через пять минут закрываемся. Здесь все сделано… вам лучше пойти домой.

— Тот человек, который приходил… один из официантов сказал мне, что он снаружи, у входа. Вы уверены, что он уехал?

— Я уверен, — ответил управляющий.

— Я выйду через боковую дверь, — сказала она, посмотрев на него своим твердым профессиональным взглядом.

Он ретировался. Ей стало неудобно. Он хороший человек, знает, когда требуется помощь и когда эту помощь невозможно принять. То, что происходило в душе у Консуэло, было слишком личным, чтобы улаживать это в обычной беседе хозяина и управляющего после работы. Речь здесь шла не о трудных клиентах или неоплаченных счетах. Речь шла… обо всем.

Она снова взяла в руки визитку. Карточка принадлежала психоаналитику Алисии Агуадо. За эти полтора года Консуэло шесть раз договаривалась с ней о приеме, но ни разу не явилась. Назначая встречу, она всякий раз представлялась другой фамилией, но Алисия Агуадо после первого же звонка научилась узнавать ее по голосу. Ничего странного. Она слепая, а у слепых сильнее развиваются остальные органы чувств. Во время двух их последних разговоров Алисия сказала: «Если вам когда-нибудь понадобится со мной встретиться, обязательно позвоните. Я найду для вас время когда угодно — хоть рано утром, хоть поздно вечером. Вы должны понять, что я всегда готова помочь вам». Ее это поразило. Алисия Агуадо все знала. Даже самые ледяные профессиональные интонации Консуэло выдавали ее отчаянную потребность в помощи.

Ее рука дотянулась до бутылки и наполнила опустевший бокал. Виски окутало ее сознание. Она тоже знала — знала, почему хочет встретиться именно с этим психоаналитиком: Алисия Агуадо консультировала Хавьера Фалькона. Когда Консуэло случайно столкнулась с ним на улице, это было как напоминание. Но напоминание о чем? Об «интрижке», которая у нее с ним была? Она предпочитала называть это просто интрижкой, потому что так это выглядело со стороны: несколько дней, завершавшихся ужином и необузданным сексом. Но она прекратила это, потому что… Скорчившись в кресле, она терзалась воспоминаниями. Как она ему тогда это объяснила? Сказала, что влюбленность вызывает в ней ощущение безнадежности? Что, пока длятся такие отношения, она превращается в кого-то еще? Так или иначе, она придумала тогда что-то, на что невозможно было ответить, и отказалась видеться с ним и отвечать на его звонки. А теперь он вернулся, словно давая ей еще один повод начать действовать.

Она не в состоянии была игнорировать и еще одно психологическое явление, которое с недавних пор беспокоило ее куда больше. Обычно это случалось в те непродолжительные моменты, когда она не работала со своей обычной страстной, почти маниакальной энергией. Когда она отвлекалась от дел или уставала к концу рабочего дня, в голове у нее возникали мысли о сексе, и это было как вторжение ночного грабителя. Она представляла себе бурные романы с незнакомцами. Фантазии влекли ее к грубым, возможно даже, опасным мужчинам, и в этих вполне порнографических сценах она играла главную роль, проделывая почти невероятные вещи. Она всегда терпеть не могла порнографию, находя ее и какой-то омерзительно биологической, и скучной, но теперь, несмотря на отчаянные попытки усмирить себя силами разума, она понимала, что волей-неволей возбуждается: сдавливало горло, рот наполнялся слюной. Сейчас это произошло снова, хотя ее мысли были заняты совсем другим. Она резко откинулась в кресле, швырнула визитку Агуадо в отверстый зев сумочки, схватила сигареты, закурила и начала шагать по кабинету, делая слишком быстрые и глубокие затяжки.

Эти воображаемые картины были ей отвратительны. Зачем она думает о такой гадости? Почему не подумать о детях? Три ее обожаемых мальчика — Рикардо, Матиас и Дарио — спали дома под присмотром няни. Под присмотром няни! Она пообещала себе, что больше так поступать не будет. После того как убили Рауля, их отца и ее мужа, она решила уделять им как можно больше внимания, чтобы они не чувствовали неполноту семьи. А посмотрите-ка на нее теперь — только и думает о том, чтобы потрахаться, а дети — дома, и заботится о них кто-то другой. Нет, она не заслуживает того, чтобы быть матерью. Она быстрым движением сорвала сумочку со стола. Карточка Хавьера слетела на пол.

Ей захотелось выйти на улицу, подышать воздухом, промытым дождем. Пять или шесть порций «макаллана», которые она успела выпить, означали, что ей придется дойти до базилики Макарены, чтобы поймать такси. А для этого нужно пересечь площадь Пумарехо, где пьянчуги и наркоманы шатаются целый день и почти всю ночь. На площади, под пологом деревьев, с которых еще капало после ливня, имелся помост, на одном конце которого располагался крытый павильончик, а на другом, рядом с закрытыми ставнями Бодега-де-Гамачо, — с десяток выгоревших витрин.

Ночной воздух холодил голые ноги Консуэло, онемевшие после виски. Она не осознавала, как вызывающе выглядит под уличными фонарями ее персикового цвета атласный костюм. Она прошла за павильоном, по тротуару близ старого дворца Пумарехо. Здесь были люди. Некоторые из них что-то пили, обступив говорившего человека, другие безвольно обмякли на скамейках.

Консуэло узнала центральную фигуру — крепкого мужчину в черной рубахе, расстегнутой до пояса. Его речь, обращенная к столь неблагодарной аудитории, была скорее похожа на упражнение в ораторском искусстве: он строил фразы, как завзятый политик. У него были длинные темные волосы, брови, под острым углом сходящиеся к носу, и постное, жесткое, изрытое оспинами лицо. Она знала, почему собравшиеся вокруг него так жадно ловили его слова: дело было не в их смысле, а в том, что под этими сатанинскими бровями горели ярко-зеленые глаза, выделявшиеся на мрачном лице и тревожащие всех, на кого падал их взгляд. Именно они создавали стойкое впечатление, что перед вами — человек, который может в любую секунду выхватить нож. Он пил дешевое вино из фляжки, висевшей у него на боку, то и дело закупоривая горлышко указательным пальцем.

Однажды, месяц назад, когда Консуэло ждала у светофора, чтобы перейти дорогу, он подобрался к ней сзади и стал нашептывать ей мерзости, которые, казалось, резали ее мозг, как бандитский нож. Консуэло тогда громко возмутилась. Но, в отличие от обычных любителей подобных непристойностей, которые тут же улизнули бы в толпу прохожих, спешащих за покупками, больше не обращая на нее внимания, он придвинулся к ней еще ближе и заставил ее замолчать, воззрившись на нее своими зелеными глазами и подмигнув, словно знал о ней что-то, чего не знала о себе она сама.

— Знаю я, из какого вы теста, — заявил он, коснувшись уголка рта кончиком языка.

Его наглость парализовала ее голосовые связки. Да еще этот ужасный воздушный поцелуй, который, казалось, добрался до ее шеи, точно овод.

Погрузившись в эти воспоминания, Консуэло невольно замедлила шаг и остановилась. Один из собравшихся заметил ее и дернул головой в ее сторону. Оратор подошел к перилам, приподняв фляжку, покачивая ее и заткнув горлышко указательным пальцем.

— Как насчет выпить? — спросил он. — Стаканов у нас нету, но, если хотите, можете пососать у меня из пальца.

Окружающие его люди, в числе которых было несколько женщин, разразились басовитым, урчащим хохотом. Ошеломленная Консуэло двинулась дальше. Он спрыгнул с помоста. Стальные набойки на его каблуках молотили по булыжнику. Он заступил ей путь и начал танцевать чрезвычайно двусмысленную севильяну, активно вращая тазом. Остальные сопровождали его телодвижения, хлопая в ладоши, как танцору фламенко.

— Давайте-ка, донья Консуэло, — сказал он ей. — Посмотрим, как вы пляшете. У вас, похоже, недурные ножки.

Она поразилась, услышав, что он называет ее по имени. Ее пробрало ужасом, но вместе с тем она ощущала неуместное возбуждение. У нее задрожали мышцы бедер — где-то там, сзади. В голове сами собой стали возникать разрозненные мысли, одна за другой. Какого черта, зачем она ставит себя в такое положение? Наверное, у него очень грубые руки. По виду он очень крепкий. А может быть, и жестокий.

Явная извращенность этих мыслей заставила ее вернуться в реальность. Ей надо уйти от него. Она свернула в боковую улочку, ступая настолько быстро, насколько ей позволяли высокие каблуки и булыжник. Но он, не отставая, шел за ней, стальные набойки лениво щелкали по камням.

— Какого хрена, донья Консуэло, я всего-навсего пригласил вас потанцевать, — кричал он ей в спину, особенно издевательски произнося это обращение. — А теперь вы уводите меня куда-то по этой темной аллее. Ради всего святого, имейте хоть какое-то уважение к себе, дамочка. Не надо сразу показывать свои желания. Мы почти не знакомы, мы даже еще не танцевали вместе.

Консуэло продолжала идти, учащенно дыша. Ей нужно только добраться до конца улицы, повернуть налево, а там уже будут ворота старого города, машины, люди… такси, которое вернет ее обратно в ее настоящую жизнь, в дом в Санта-Кларе. Слева возник переулок, она видела огни большой улицы сквозь строения, стоявшие словно прислонившись друг к другу. Она ринулась туда. Вот черт, булыжник влажный, тут все в булыжнике. Было чересчур темно, и каблуки у нее скользили. Когда его рука наконец опустилась на ее плечо, ей захотелось закричать, но это было как в кошмарах, когда тебе нужно воплем разбудить всю округу, но у тебя вырывается лишь придушенный всхлип. Он толкнул ее к стене, облупившаяся побелка на которой топорщилась хрупкими чешуйками: они хрустнули, когда ее щека коснулась их. Сердце гулко стучало у нее в груди.

— Вы ведь на меня посматривали, донья Консуэло, — произнес он. Его лицо маячило у ее плеча, кислый винный дух проникал ей в ноздри. — Вы на меня заглядывались, а? Видать, потому, что с тех пор, как вы потеряли мужа, постель у вас по ночам малость холодновата.

Она судорожно глотнула воздух, когда его рука скользнула меж ее обнаженных ног. Да, это и правда было грубо. Бессознательный рефлекс заставил ее сжать ноги. Но его рука, словно пила, добралась до ее промежности. У нее в голове звучал голос, укорявший ее за глупость. Сердце, казалось, билось в горле, а мозг пытался докричаться до нее: скажи же что-нибудь.

— Если вам нужны деньги… — прошептала она чешуйкам побелки.

— А что, — отозвался он, убирая руку, — сколько у вас? Я дешево не продаюсь, имейте в виду. Особенно чтобы проделывать такие штуки, которые вам нравятся.

Он сдернул у нее с плеча сумочку, одним движением раскрыл ее и нашел бумажник.

— Сто двадцать евро, — разочарованно сообщил он.

— Возьмите, — сказала она.

Ее голос по-прежнему прятался где-то под щитовидной железой.

— Спасибо, спасибо вам большое, — ответил он, швыряя ее сумку к ногам. — Но для того, что вы хотите, этого маловато. Завтра приносите остальные.

Он прижался к ней. Она чувствовала ягодицами мерзкую твердость его плоти. Его лицо снова возникло у нее над плечом, и он поцеловал ее в угол рта, винно-табачное дыхание и маленький горький язык проникли меж ее губ.

Потом он оттолкнул ее. Боковым зрением она заметила, как у него на пальце блеснуло золотое кольцо. Он отошел, пнув ногой ее сумочку.

— Убирайся на хрен, потаскуха, — проговорил он. — Меня от тебя тошнит.

Стальные каблуки затихли вдали. Горло у нее по-прежнему пульсировало — так сильно, что дыхание напоминало скорее мелкие глотки, хотя ни по-настоящему дышать, ни глотать она сейчас не могла. Она обернулась в ту сторону, куда он ушел, и не сразу решилась сдвинуться с места. Безлюдная мостовая блестела под желтым светом фонарей. Она оттолкнулась от стены, подхватила сумочку и побежала, скользя и спотыкаясь, по этому переулку — к большой улице, где она поймала такси. Она забралась на заднее сиденье, и город поплыл мимо ее мертвенно-бледного лица. У нее так тряслись руки, что она не смогла зажечь сигарету, которую ей каким-то чудом удалось вставить в рот. Шофер помог ей прикурить.

Дома она нашла в столе деньги, чтобы расплатиться с таксистом. Потом побежала наверх посмотреть, как спят мальчики. Затем вошла в свою комнату, разделась и посмотрела на себя в зеркало. Он не оставил на ней никаких следов. Она бесконечно долго принимала душ, снова и снова намыливаясь, снова и снова окатывая себя водой.

Потом, надев ночную рубашку, она опять вернулась к столу и какое-то время сидела в темноте, чувствуя тошноту и головную боль и ожидая рассвета. Как только наступило самое раннее время, позволительное для звонка, она набрала номер Алисии Агуадо и попросила срочно принять ее.

3

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 02.00

Эстебан Кальдерон был не на службе. Изысканно-светский и весьма преуспевающий судья сказал своей жене Инес, что будет работать допоздна, а потом отправится на ужин с группой молодых государственных судей, прибывших из Мадрида на стажировку. Он действительно работал допоздна и действительно пошел на ужин, но сумел пораньше уйти и теперь наслаждался прогулкой по своему любимому маршруту — мимо боковой стены церкви Сан-Маркое, к «обетованному пентхаусу», что напротив церкви Санта-Исабель. Ему всегда приятно было выкурить сигарету на краю небольшой, ярко освещенной площади, поглядывая из темноты на фонтан и массивный портал храма. Это оказывало на него успокаивающее действие после целого дня возни с прокурорами и полицейскими, а кроме того, так он мог держаться подальше от баров за углом, в которых любили сидеть его коллеги. Если бы они его там заметили, кто-нибудь обязательно сообщил бы об этом Инес, и тогда не миновать неприятных вопросов. Кроме того, ему нужно было время, чтобы усмирить напряженный плотский трепет, который охватывал его каждое утро, когда он, проснувшись, представлял себе длинные медно-рыжие волосы и смуглую кожу своей подружки — кубинки Марисы Морено, жившей в пентхаусе, которого почти не было видно с того места, где он сейчас сидел.

Сигарета зашипела в луже, куда он кинул ее, докурив лишь до половины. Он снял пиджак. Порыв ветра оросил его спину каплями воды с апельсиновых деревьев, и от этого внезапного холодного душа у него перехватило дыхание. Он шел, прижимаясь к стене церкви, пока не очутился во мраке узкой улочки. Его палец замер у верхней кнопки домофона. В голове у него пронесся целый рой смутных мыслей и чувств: обман, неверность, страх, похоть, головокружение, смерть. Он царапнул воздух над кнопкой: эти непривычные мысли вызвали у него ощущение, будто он стоит на пороге каких-то великих перемен. Что делать? Либо перейти черту, либо отступить. Он проглотил густую, горькую слюну, скопившуюся во рту после быстрого курения. Дождевые капли, хлестнувшие в спину, казалось, проникли до самого основания позвоночника. Неуютное чувство исчезло. Его охватило бесстрашие, он снова ощутил себя живым, и член зашевелился у него в брюках. Он нажал на кнопку,

— Это я, — сказал он, услышав в скрипучем динамике голос Марисы.

— Похоже, ты хочешь пить.

— Не пить, — сказал он, прочищая горло.

Казалось, в лифте, рассчитанном на двух человек, не хватает воздуха. Он начал задыхаться. Стальные стенки лифта самым нелепым образом отражали его возбуждение, и он поправил одежду. Потом он зачесал назад редеющие волосы, ослабил узел яркого галстука и постучал к ней в дверь.

Приоткрылась щель, в которой медленно моргнули янтарные глаза Марисы. Дверь распахнулась. Мариса была одета в шелковое платье-рубашку, оранжевое, длинное, почти до пола, застегнутое на янтарного цвета диск меж ее плоских грудей. Она поцеловала его и перевела кубик льда из своих губ в его смущенный рот, — и где-то у него в затылке взорвался беззвучный фейерверк.

Она не давала ему приблизиться, уперев палец ему в грудь. Лед холодил ему язык. Она оценивающе оглядела его, с темени до паха, и одобрительно подняла бровь. Потом сняла с него пиджак и швырнула в комнату. Он обожал эти ее ухватки шлюхи, и она знала, что он их обожает. Она упала на корточки, расстегнула ему пояс и спустила с него брюки и трусы, а потом приняла его в прохладную глубину своего рта. Кальдерон ухватился руками за притолоку и заскрипел зубами. Снизу вверх она расширенными глазами наблюдала за его агонией. Он продержался меньше минуты.

Она встала, повернулась на каблуках и скользнула в глубь квартиры. Кальдерон пришел в себя. Он не слышал, как она отхаркивается и отплевывается в ванной. Он увидел только, как она появляется из кухни, неся два бокала охлажденной кавы.[12]

— Я уж думала, ты непридешь, — сказала она, глядя на тонкую полоску золотых часов на запястье, — но потом вспомнила, как мать говорила мне, что севильцы не опаздывают разве что на бой быков.

У Кальдерона слишком кружилась голова, чтобы он мог на это отреагировать. Мариса отпила из бокала. Двадцать золотых и серебряных браслетов позванивали у нее на руке. Она закурила, скрестила ноги и сделала так, чтобы край платья скользнул в сторону, обнажив длинную, стройную ногу, оранжевые трусики и крепкий коричневый живот. Кальдерон хорошо изучил этот живот, эту кожу, тонкую, как бумага, игру этих мощных мышц и мягкую рыжину пониже. Он часто приникал к ним головой, вжимаясь в упругие кудрявые завитки.

— Эстебан!

Он вынырнул из потока привычных мыслей.

— Ты ела? — Больше ему ничего не пришло на ум. Разговоры никогда не были сильной стороной их отношений.

— Мне не нужна кормежка, — заявила она, беря из вазы неочищенный бразильский орех и зажимая его между своими крепкими белыми зубами. — Я готова к тому, чтобы меня трахнули.

Орех исчез у нее во рту, издав звук выстрела из пистолета с глушителем, и Кальдерон рванулся, точно спринтер. Он упал в ее змеино-гибкие руки и стал кусать ее в неестественно длинную шею, которая, казалось, умеет растягиваться, как у женщин африканских племен. Смесь утонченности и дикости, вот что его в ней привлекало. Когда-то она жила в Париже, была моделью у Живанши, путешествовала по Сахаре с караваном туарегов, спала со знаменитым кинорежиссером в Лос-Анджелесе, жила с рыбаком в Мозамбике, на побережье близ Мапуту. Она работала у одного художника в Нью-Йорке и полгода провела в Конго, обучаясь резьбе по дереву. Кальдерон знал все это по ее рассказам — и всему этому верил, потому что Мариса была существом необыкновенным. Но он не имел ни малейшего представления о том, что у нее в голове. Поэтому, как хороший адвокат, он старался придерживаться нескольких известных ему фактов, пусть и ошеломляющих.

После секса они улеглись в постель, которая служила для Марисы местом для разговоров и сна, а не для корч и влаги секса. Они лежали голые под простыней, и на стенах и потолке виднелись параллелограммы света с улицы. Кава шипела в бокалах, удерживавшихся у них на груди. Они делили одну на двоих пепельницу, угнездив ее в расщелине между своими телами.

— Тебе разве не пора уходить? — проговорила Мариса.

— Чуть попозже, — сонно ответил Кальдерон.

— Интересно, как думает Инес — что ты сейчас делаешь? — спросила Мариса, чтобы что-нибудь сказать.

— Я на ужине… по работе…

— Если уж кому и надо было жениться, то только не тебе, — заметила она.

— Почему ты так говоришь?

— А может, и нет. В конце концов, вы, севильцы, такие консервативные. Ты ведь поэтому на ней женился?

— И поэтому тоже.

— А еще почему? — спросила она, направив горящую сигарету ему в грудь. — Это гораздо интереснее.

Она сожгла один из волосков на его соске; запах паленого проник ему в ноздри.

— Осторожней, — попросил он. — Ты же не хочешь засыпать пеплом всю постель.

Она откатилась от него, щелчком отправив сигарету на балкон.

— Мне нравится слушать то, что людям не хочется мне рассказывать, — произнесла она.

Ее медно-рыжие волосы рассыпались по белой подушке. Когда он смотрел на них, он всегда невольно вспоминал другую женщину, у которой были волосы точно такого же оттенка. Он никогда никому не рассказывал о Мэдди Кругмен, он упомянул о ней только в заявлении для полиции. Он не говорил о той ночи даже Инес. Она узнала об этой истории из газет: разумеется, лишь поверхностную часть, — и это было все, что она хотела знать.

Мариса подняла голову и отпила из бокала. Она привлекала его по той же причине, по какой привлекала его Мэдди: красота, шик, сексуальность и абсолютная загадочность. Но кто он для нее? Кем он был для Мэдди Кругмен? Иногда он размышлял об этом в часы, свободные от раздумий на другие темы. Особенно рано утром, когда он просыпался рядом с Инес и думал, что мог бы быть мертв.

— На самом деле мне плевать, почему ты на ней женился, — заявила Мариса, применив испытанный трюк.

— Интересно не это.

— Не уверена, что хочу знать это интересное, — сказала Мариса. — Большинство мужчин, которые считают себя неотразимыми, болтают только о себе… о своих успехах…

— Мои успехи тут ни при чем, — ответил Кальдерон. — Это была одна из моих самых больших ошибок.

Вдруг, повинуясь какому-то порыву, он решил рассказать ей. Обычно он редко шел на откровенность: в его кругу это могло легко обернуться против него, но Мариса в его круг не входила. И потом, ему хотелось поразить ее. Постоянно будучи предметом восхищения для тех женщин, которых он видел насквозь, он с неудовольствием отмечал, что с экзотическими созданиями вроде Мэдди Кругмен или Марисы Морено он чувствует себя совершенно обычным человеком. А вот теперь, подумал он, ему представилась возможность заинтриговать интригующую женщину.

— Это было года четыре назад, я тогда только объявил о своей помолвке с Инес, — начал он. — Меня привлекли к расследованию дела, которое выглядело как убийство и самоубийство. Но имелись некоторые странности, и они заставили детектива, — а им, так уж совпало, оказался бывший муж Инес, — рассматривать этот случай как двойное убийство. Соседями жертвы были американцы. Женщина, американка, занималась искусством и была сногсшибательно красива. Она была фотографом, и больше всего ее привлекали необычные, странные объекты. Звали ее Мэдди Кругмен, и я в нее влюбился. У нас был краткий, но бурный роман, а потом ее полоумный муж обо всем узнал и застал нас однажды ночью в квартире. В общем, если опустить все мучительные подробности… Он застрелил ее и застрелился сам. Мне повезло: я тоже мог бы получить пулю в голову.

Какое-то время они лежали молча. Через балконное ограждение доносились голоса с улицы. Теплый ветерок раздувал муслиновые занавески, и они парусились в комнате, наполняя ее запахом дождя и суля жаркое утро.

— Так вот почему ты женился на Инес.

— Мэдди была мертва. Я был потрясен. А Инес означала для меня стабильность.

— Ты рассказал ей, что влюбился в эту женщину?

— Мы никогда с ней об этом не говорили.

— А что теперь… через четыре года?

— Инес не вызывает во мне никаких чувств, — ответил Кальдерон. Но это было не совсем так. У него были к ней кое-какие чувства. Он ее ненавидел. Он с трудом выносил пребывание с ней в одной постели, ему приходилось заставлять себя отвечать на ее прикосновения, и он не мог понять, почему это происходит. Он не мог найти причин. Она не изменилась. После трагедии с Мэдди она по-прежнему хорошо к нему относилась, да и ему поначалу было с ней хорошо. Чувство умирания, которое он теперь испытывал, лежа с ней в постели, было дурным симптомом. Но он не знал, симптомом чего.

— Ну что ж, Эстебан, ты — член очень большого клуба.

— Ты когда-нибудь была замужем?

— Ты шутишь, — возмутилась Мариса. — Хватит с меня того, что я пятнадцать лет смотрела мыльную оперу под названием «брак моих родителей». Она заставила меня держаться подальше от этого буржуазного института.

— А со мной что ты делаешь? — спросил Кальдерон, стараясь что-то из нее выудить, но не очень понимая, что именно. — Роман с государственным судьей — что может быть буржуазнее?

— Буржуазность — состояние ума, — объяснила она. — Для меня неважно, где ты служишь. На нас это никак не влияет. У нас роман, и он будет продолжаться, пока не выгорит изнутри. Но я не собираюсь выходить замуж, а ты уже женат.

— Ты сказала, что если кому и надо было жениться, то не мне, — напомнил Кальдерон.

— Люди женятся, если хотят завести детей и вписаться в общество. А если они безмозглые юнцы, они женятся на своей мечте.

— Я не женился на своей мечте, — возразил Кальдерон. — Я женился на мечте всех остальных. Я был блестящий молодой судья, а Инес — блестящий молодой прокурор, к тому же красавица. Такие «идеальные пары» любят показывать по телевизору.

— У вас нет детей, — заметила Мариса. — Разведись.

— Это не так просто.

— А что такого? У тебя ушло четыре года на то, чтобы понять, что вы несовместимы, — сказала Мариса. — Уходи сейчас, пока ты еще молодой.

— У тебя было много любовников.

— Может, я и спала со многими мужчинами, но любовников у меня было всего четыре.

— А что такое, по-твоему, любовник? — полюбопытствовал Кальдерон, продолжая свое выуживание.

— Тот, кто меня любит и кого люблю я.

— Звучит очень просто.

— Просто и есть. Только если не позволяешь жизни все это на хрен запутать.

В нем вспыхнул вопрос. Любит ли она его? Но почти в то же мгновение он спросил себя: а любит ли он ее? Эти вопросы нейтрализовали друг друга. Он трахается с ней девять месяцев. Это не очень-то честно? Да или нет? Мариса буквально слышала, как скрипит его мозг. Она узнала этот звук. Мужчины почему-то считают, что их мозги работают бесшумно, а не скрежещут, как барахлящий механизм.

— А теперь, — сказала Мариса, — ты начнешь мне говорить, что не можешь развестись из-за всех этих буржуазных причин — карьера, статус, положение в обществе, имущество, деньги.

Так и есть, подумал Кальдерон, и лицо его в темноте набрякло. Именно поэтому он не может развестись. Тогда он потеряет все. Он только-только начал по кусочкам склеивать свою карьеру после чудовищной истории с Мэдди. Ему помогло не только родство с председателем Совета магистратуры Севильи, но и женитьба на Инес. Если сейчас он с ней разведется, его карьера может легко пойти наперекосяк, друзья от него отвернутся, он потеряет свою квартиру и станет беднее: Инес позаботится об этом.

— Конечно, здесь есть буржуазное решение, — проговорила Мариса.

— Какое? — спросил Кальдерон, поворачиваясь, чтобы посмотреть ей в лицо между ее торчащими сосками, и вдруг преисполняясь надежды.

— Ты мог бы убить ее, — сказала она, разводя руками: пара пустяков.

Сначала Кальдерон улыбнулся, толком не вникнув в ее слова. Потом улыбка превратилась в усмешку, и он захохотал. При этом его голова подпрыгивала на плоском животе Марисы, все выше и выше, по мере того как ее мышцы напрягались от смеха. Он сел в постели, колыхаясь от хохота, восхищенный изумительной абсурдностью идеи.

— Мне, ведущему судебному следователю города Севильи, убить свою жену?

— Обратись за советом к ее бывшему мужу, — предложила Мариса. Ее живот все еще трепетал от смеха. — Он наверняка знает, как совершить идеальное убийство.

4

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 05.30

Мануэла Фалькон была в постели, но не спала. Было полшестого утра. При зажженном ночнике, лежа на спине и согнув ноги в коленях, она пролистывала «Вог», но не читала, даже не смотрела фотографии. У нее в голове теснилось слишком много мыслей: каталог ее недвижимости, деньги, которые она задолжала банкам, социальные пособия, недостаточный доход от аренды, гонорар адвокату, два договора, которые она должна подписать этим утром и которые обратят ее капитал в восхитительно текучую реку наличных.

— Ради бога, успокойся, — пробормотал Анхел, просыпаясь в постели рядом с ней. Спросонья он был вял, к тому же чувствовал легкое похмелье после коньяка. — Ну что ты так переживаешь?

— И ты еще спрашиваешь? — возмутилась Мануэла. — Договоры, сегодня утром.

Анхел Зарриас поморгал в подушку. Он забыл.

— Послушай, дорогая, — сказал он, переворачиваясь на спину, — ты же знаешь, ничего не изменится, если ты будешь все время об этом думать. Все происходит…

— Я знаю, Анхел, все происходит, когда происходит. Но даже когда это понимаешь, все равно есть какая-то неопределенность до того, как это произойдет.

— Но если не спать и без конца проворачивать это у себя в голове, как в стиральной машине, это никак не скажется на результате, так что ты можешь с таким же успехом благополучно выкинуть это из головы. Когда случается что-то ужасное, действуй, но не мучай себя пустым теоретизированием.

Мануэла стала еще яростнее листать журнал, но теперь она чувствовала себя лучше. Да, Анхел умеет ей помочь. Он старше. У него авторитет. У него опыт.

— Тебе легко говорить, — мягко возразила она. — Ты не должен банку шестьсот тысяч евро.

— Но у меня нет и недвижимости на два миллиона евро.

— Моя недвижимость стоит миллион восемьсот тысяч евро. Шестьсот тысяч я должна банку. При этом гонорар адвокату… Ладно. Не будем о цифрах. Меня от них тошнит. Ни у чего нет цены, пока это не продали.

— Это ты и собираешься сделать, — произнес Анхел своим самым твердым, железобетонным голосом.

— Всякое может случиться, — сказала она, переворачивая страницу с такой силой, что та разорвалась.

— Обычно не случается.

— Рынок нестабилен.

— Поэтому ты и продаешь. В ближайшие восемь часов никто не пойдет на попятную. — Он завозился, стараясь сесть в постели. — Большинство людей охотно убили бы кого-нибудь, лишь бы оказаться на твоем месте.

— С двумя пустыми домами, без всякого дохода от них и когда четыре тысячи в месяц улетают в трубу?

— Видишь ли, мне это положение представляется в более радужном свете.

Мануэле это нравилось. Несмотря на все ее усилия, ей не удавалось убедить Анхела в серьезности ее перечня воображаемых ужасов. Его непререкаемый авторитет заставлял ее чувствовать себя почти девчонкой. Пока она даже не отдавала себе отчета в том, чем стали их отношения, как они удовлетворяют ее самым настоятельным потребностям. Она понимала только, что Анхел дарует ей невероятное утешение.

— Успокойся, — повторил он, притягивая ее к себе и целуя в макушку.

— Вот если бы можно было сжать время и сразу оказаться в завтрашнем вечере, — сказала она, прижимаясь к нему. — С деньгами в банке и свободным летом впереди.

— Давай вечером отпразднуем это в «Сальвадор-Рохо».

— Я сама об этом думала, — призналась она, — но я слишком суеверна, чтобы заранее заказывать столик. Попросим Хавьера. Он приведет Лауру, и тебе будет с кем пофлиртовать.

— Очень заботливо с твоей стороны, — ответил он, снова целуя ее в голову.

Когда Анхел и Мануэла познакомились, казалось, ее желание жить поддерживает лишь юридическая битва с Хавьером и его правом унаследовать дом, в котором он живет. Они впервые встретились в офисе ее адвоката, где Анхел занимался делом о недвижимости своей умершей жены. Как только они обменялись рукопожатиями, она почувствовала, как ей словно сжало желудок: ни один мужчина никогда так на нее не действовал. Выйдя от адвоката, они отправились выпить, и, хотя она никогда не заглядывалась на мужчин старше себя, предпочитая «мальчишек», она вдруг поняла, в чем тут дело. Те, кто старше, заботятся о тебе. Тебе не нужно о них заботиться.

Чем больше она узнавала об Анхеле, тем сильнее становилось ее чувство. Это был феноменально обаятельный мужчина, страстный политик (иногда чересчур страстный), правый, консерватор, католик, любитель боя быков, к тому же из очень хорошей семьи. В политике он умел добиваться компромисса между фанатичными противниками — просто потому, что никакая партия не хотела вызвать его неудовольствие. Когда-то он занимал заметный пост в Народной партии Андалузии, но затем в ярости ушел, потому что не видел возможности ничего изменить. С недавних пор он стал сотрудничать в области общественных связей с небольшой правой партией под названием «Фуэрса Андалусия», которой руководил его старый друг Эдуардо Риверо. Он был одним из авторов политической колонки в газете «АВС», а кроме того, был в том же издании весьма уважаемым обозревателем корриды. Благодаря всем своим талантам ему удалось в довольно короткий срок примирить Хавьера и Мануэлу.

— Вся энергия, которая тратится в судебных процессах, подобных вашему, — негативная энергия, — объяснял ей Анхел. — Эта негативная энергия доминирует в вашей жизни, так что какая-то часть жизни оказывается как бы в подвешенном состоянии. Единственный способ начать жизнь заново — вновь наполнить ее позитивной энергией.

— И как мне это сделать? — спросила она тогда, глядя своими большими карими глазами на этот гигантский источник позитивной энергии перед ней.

— Судебные процессы требуют ресурсов, не только финансовых, но и физических, и эмоциональных, — ответил он. — Так что вам следует повысить продуктивность. Чего вы сейчас хотите больше всего в жизни?

— Этот дом! — воскликнула она, несмотря на то что в ее мечты входил и Анхел.

— Он ваш. Хавьер вам его предложил.

— Всего лишь за миллион евро.

— Но он не сказал, что вы не можете его получить, — заметил Анхел. — Куда продуктивнее зарабатывать деньги, чтобы купить что-то, что вам действительно хочется, чем транжирить их на бесполезных адвокатов.

— Он не бесполезный, — возразила она, но ее волнение улеглось.

Существовали тысячи причин, по которым она пасовала перед обескураживающе простой логикой Анхела, но главным образом это происходило из-за ее подавленного состояния, которое ей не хотелось ему показывать. Поэтому, соглашаясь с ним, в начале 2003 года она продала свою ветеринарную практику, а затем одолжила деньги под залог доставшейся ей по наследству виллы в Пуэрто-де-Санта-Мария и вложила их в бешено растущий рынок севильской недвижимости. После трех лет покупок, ремонтов и продаж она забыла и о доме Хавьера, и о процессе, и об ощущении засасывающей пустоты в желудке. Теперь она жила с Анхелом в квартире-пентхаусе, выходящей окнами на чудесную, украшенную аллеями деревьев площадь Кристо-де-Бургос в самом сердце старого города, жизнь ее была полна и обещала стать еще слаще.

— Как все прошло вчера вечером? — поинтересовалась Мануэла. — Наверняка ты слишком налег на бренди.

— Ох! — Анхел поморщился от боли во внутренностях.

— Утром закуришь только после того, как выпьешь кофе.

— Может быть, мое дыхание станет новой формой дешевой возобновляемой энергии, — сказал Анхел, протирая глаза. — Как и у всех нас: мы производим горячий воздух, насыщенный парами спирта, и больше ничего не делаем.

— Может быть, повелителю позитивной энергии немного наскучили его собутыльники?

— Не наскучили. Они — мои друзья. — Анхел пожал плечами. — В этом одно из преимуществ возраста: мы можем снова и снова пересказывать друг другу одни и те же истории — и все равно смеяться.

— Возраст — это состояние ума, а ты еще молод, — проговорила Мануэла. — Возможно, тебе следовало бы вернуться к коммерческой стороне этих твоих «общественных связей». Забыть о политике и всех этих самодовольных идиотах.

— Наконец-то она искренне призналась, как она относится к моим самым близким друзьям.

— Мне нравятся твои друзья, но… эта политика… — сказала Мануэла. — Бесконечные разговоры. И ничего никогда не происходит.

— Может быть, ты и права, — кивнул Анхел. — Последний раз у нас в стране что-то происходило в ужасный день 11 марта 2004 года.[13] И посмотри, что случилось: вся страна сплотилась и посредством демократических процедур спихнула идеальное правительство. После чего мы склонились перед террористами и ушли из Ирака. А что потом? Снова погрязли в комфорте привычной жизни.

— И стали пить слишком много бренди.

— Именно так. — Анхел посмотрел на нее; волосы у него торчали во всевозможных направлениях, как после взрыва. — Знаешь, что вчера вечером сказал один человек?

— Это было самое интересное за весь вечер? — спросила она, стараясь его раззадорить.

— «Нам необходимо возвращение благонамеренной диктатуры», — провозгласил Анхел, в комическом гневе воздевая руки.

— Вы того и гляди окажетесь маргиналами, — заметила Мануэла. — Людям не нравятся беспорядки, все эти солдаты и танки на улицах. Им нужно холодное пиво, тапа[14] и что-нибудь поглупее по телевизору.

— Именно такова моя точка зрения, — ответил Анхел, хлопая себя по животу. — Но меня никто не слушал. Наше население гибнет от падения нравов, от морального разложения, когда люди уже не знают, чего они хотят, кроме тупого потребления. А мои «собутыльники» уверены, что народ их полюбит, если они окажут этому народу услугу, устроив переворот.

— Я не хочу видеть по телевизору, как ты стоишь на столе в парламенте с пистолетом в руке.

— Сначала мне придется сбросить вес, — отозвался Анхел.

Кальдерон пришел в себя, вздрогнув и ощутив настоящую панику — послевкусие сна, который он не мог вспомнить. Он с удивлением обнаружил в постели рядом с собой длинную смуглую спину Марисы вместо белой ночной рубашки Инес. Он проспал. Уже шесть утра, и ему нужно возвращаться в свою квартиру и отвечать на очень неприятные вопросы Инес.

Он так яростно выпрыгнул из постели, что разбудил Марису. Он оделся, покачав головой при виде высохших потеков спермы на бедре, похожих на следы слизняков.

— Прими душ, — посоветовала Мариса.

— Нет времени.

— Во всяком случае, она не идиотка, — так ты мне говорил.

— Нет, — ответил Кальдерон, ища второй ботинок, — но до тех пор, пока соблюдаются определенные правила, она может закрывать глаза на происходящее.

— Должно быть, есть специальный буржуазный кодекс насчет внебрачных связей.

— Верно, — согласился Кальдерон. Ее слова его раздражали. — Нельзя всю ночь провести вне дома, потому что это делает смешным весь институт брака.

— А где граница между серьезным браком и смешным? — осведомилась Мариса. — Три часа ночи? Полчетвертого? Нет, это еще нормально. Видимо, четыре ночи — это «смешно». Полпятого — «обхохочешься». А шесть утра или полседьмого — это уже фарс.

— Шесть — это трагедия, — ответил Кальдерон, бешено обшаривая пол. — Где мой долбаный ботинок?

— Под креслом, — сказала Мариса. — А на журнальном столике — твой фотоаппарат, не забудь. Я в нем оставила тебе пару подарочков.

Он набросил пиджак, сунул в карман камеру, втиснул ногу в ботинок.

— Как ты нашла мой аппарат? — спросил он, опускаясь на колени у кровати.

— Обследовала твой пиджак, пока ты спал, — сказала она. — Я ведь из буржуазной семьи. Я борюсь с этим наследием, но знаю все ваши хитрости. Не волнуйся, я не стала стирать все эти дурацкие снимки вашего юридического ужина, которые ты сделал, чтобы доказать своей очень проницательной жене, что ты не всю ночь трахался со своей подружкой.

— Большое тебе спасибо.

— И я не очень шалила.

— Да?

— Я сказала, что оставила тебе там пару подарочков, в фотоаппарате. Просто не показывай их ей, вот и все.

Он кивнул и вдруг снова заторопился. Они поцеловались. Спускаясь на лифте, он привел себя в порядок, заправил все, что нужно, и потер лицо, пытаясь оживить его и приготовиться к привычной лжи. Даже он сам заметил в зеркале два небольших движения собственных бровей: эти движения, как объяснял ему Хавьер Фалькон, служат первым и самым верным знаком, по которому можно определить лжеца. Если уж он сам это видит, то увидит и Инес.

В этот ранний утренний час на улице не было ни единого такси. Надо было вызвать по телефону. Он быстрым шагом пустился вперед. В голове у него забились воспоминания, сознательные и бессознательные. Ложь. Правда. Действительность. Мечта. Образ, возникший перед ним с тем же ощущением паники, которое разбудило его в квартире у Марисы: его руки смыкаются вокруг тонкой шеи Инес. Он душил ее, но лицо ее не становилось багровым или лиловым, изо рта у нее не вываливался распухший от крови язык. Она смотрела на него глазами полными любви. И еще — да, она похлопывала его по рукам, словно ободряя: продолжай. Развод неприятен, но есть буржуазное решение — убийство. Нелепость. Он знал по опыту работы с отделом убийств, что первое лицо, попадающее под подозрение в таких случаях, — супруг.

Улицы были еще влажными после ночного дождя, булыжники маслянисто блестели. Он вспотел, от его рубашки исходил запах Марисы. Вдруг он понял, что никогда не чувствовал себя виноватым. Он вообще не знал, что такое вина, ему было известно только юридическое определение этого термина. С тех пор как он женился на Инес, у него были романы с четырьмя женщинами. Отношения с Марисой продолжались дольше других. Еще у него были кратковременные ночные и дневные встречи с двумя другими женщинами. И еще была та проститутка в Барселоне, но об этом он вспоминать не любил. Более того, у него даже был секс с одной из этих женщин во время романа с другой, и при этом он был женат, что делало его серийным распутником. Впрочем, он не ощущал это как распутство. Считается, что распутство доставляет удовольствие. В этом есть что-то романтическое, не правда ли? В том смысле, который вкладывали в это слово в восемнадцатом веке. Но то, что он делал, не доставляло удовольствия. Он пытался заполнить пропасть, которая с каждым новым романом только ширилась. Что же это за пустота, которая все растет и растет? Вот на какой вопрос ему нужно ответить, если он только найдет время, чтобы над ним подумать.

Он поскользнулся на булыжнике, чуть не упал, оперся рукой о мостовую. Это встряхнуло его и заставило обратиться к более практическим материям. Как только он войдет, надо сразу принять душ. Запах Марисы стоял у него в ноздрях. Возможно, ему следовало принять душ перед уходом от нее, но тогда это был бы запах мыла Марисы. А потом его посетило еще одно прозрение. О чем ему беспокоиться? Зачем это притворство? Инес знает. У них случались ссоры, но они никогда не касались его увлечений: поводом становились смехотворные вещи, служившие прикрытием для того, о чем не принято упоминать. Она могла бы уйти от него. Она бы могла оставить его еще несколько лет назад, но она этого не сделала. Это важно.

Ссадина на руке жгла. Все эти мысли укрепили его. Он не боится Инес. Она способна вселять страх в других, он видел ее в суде. Но не в него. Он сильнее. Он трахался со всеми подряд, но она осталась с ним.

Перед ним возник его многоквартирный дом на улице Сан-Висенте. Он энергично открыл дверь подъезда. Он не знал, в чем тут дело: в выводах, к которым он пришел, в зудящей руке или в том, что он споткнулся на лестнице из-за того, что маляры, эти ленивые скоты, просто сдвинули укрывную ткань, вместо того чтобы убрать ее совсем, — так или иначе, он начал чувствовать себя даже отчасти жестоким.

В квартире на первом этаже стояла тишина. Было 6.30 утра. Он прошел в свою комнату и в темноте выложил на стол содержимое карманов костюма. Он снял пиджак и брюки, оставил их на кресле и направился в ванную. Инес спала. Он стянул трусы и носки, кинул их в корзину для грязного белья и встал под душ.

Инес не спала. Она лежала, моргая блестящими темными глазами на сепиевый свет: сквозь жалюзи просачивалось утро. Она бодрствовала примерно с половины пятого, когда обнаружила, что та сторона кровати, которую занимает муж, пуста. Она села в кровати, скрестив руки на плоской груди. В мозгу у нее уже два часа крутился вихрь — нескончаемый марафон мыслей. В ней все кипело от ярости, после того как она с отвращением обнаружила, что его подушка не смята. Но потом она вдруг ощутила слабость — при мысли, что стала свидетельницей этой последней демонстрации его неверности. Потому что это была именно демонстрация.

В эти часы она осознала, что единственная действующая часть ее жизни — это ее работа. Но она теперь была ей скучна, не потому, что изменилась сама работа, а потому, что изменились ее взгляды на жизнь. Она хотела быть женой и матерью. Хотела жить в большом старом доме с патио, в стенах старого города. Хотела гулять в парке, обедать с друзьями, возить детей к своим родителям.

Ничего этого не случилось. После того как со сцены сошла эта американская дрянь, они с Эстебаном сблизились и, по ее мнению, становились все ближе друг к другу. Не сказав ему, она перестала пользоваться контрацептивами, решив сделать ему сюрприз, но менструации у нее продолжались с удручающей регулярностью. Она прошла обследование, и ее признали идеально здоровой человеческой самкой. Однажды утром после секса она собрала немного его спермы и отнесла на проверку. Выяснилось, что он — мужчина исключительной плодовитости. Узнай он об этом, он бы поместил результат анализа в рамочку и повесил его рядом с их свадебной фотографией.

Продажа ее квартиры прошла быстро. Она положила деньги в банк и стала присматривать домик своей мечты. Но Эстебан с отвращением отвергал все дома, которые она хотела купить, отказывался даже смотреть на них. Рынок недвижимости бурно рос. Сумма, которую она получила за квартиру, теперь казалась смехотворной. Мечта уплывала у нее из рук. Они жили в его подчеркнуто мужской, агрессивно-модернистской квартире на улице Сан-Висенте, и он сердился, если она пыталась изменить там хоть какую-то мелочь. Он даже не разрешил ей повесить на дверь цепочку, но это — потому что он не хотел, чтобы она сама впускала его и вынюхивала запах секса после того, как он провел ночь вне дома.

Их сексуальная жизнь начала блекнуть. Она знала, что у него есть связи на стороне, потому что при всей его постельной неустанности у него редко случалось семяизвержение. Она пыталась стать посмелее. Из-за него она чувствовала себя глупо — как будто «игры», которые она предлагала, были чем-то смешным. А потом он вдруг принял ее предложение «поиграть», но всякий раз отводил ей унизительные роли, вдохновленные, видимо, какими-то порносайтами. Она покорялась ему, пряча в подушку боль и стыд.

По крайней мере, она хотя бы не была толстой. Каждый день она бегло оглядывала себя в зеркале. Ее радовало, что у нее небольшая грудь, что у нее видны все ребра и что у нее такие узкие бедра. Иногда в суде она чувствовала головокружение. Подруги говорили ей, что она никогда не забеременеет. Она улыбалась, натягивалась бледная кожа на ее прекрасном лице. Чистая, какая-то пугающая красота.

Инес с удовольствием обдумывала идею грандиозной ссоры, когда услышала, как Эстебан вставляет ключ в замок. Ей показалось, что у нее на руках, тонких, как палки, сразу выросло больше волосков; из-за собственных рук она почувствовала себя странно слабой. Она забралась поглубже в постель и притворилась спящей.

Она услышала, как он опустошает карманы и потом идет в ванную. Включился душ. Босиком она прошла в его комнату, увидела его костюм и обнюхала его, как собака: сигареты, духи, застарелый секс. Ее глаза упали на цифровой фотоаппарат. Она коснулась его костяшкой пальца: еще теплый. Она сгорала от нетерпения, мечтая узнать, что же записано в памяти. Слышно было, как распахнулась дверца душа. Она побежала обратно и легла в постель. Сердце у нее билось, как птица.

Его тяжесть заставила дрогнуть ее тело, легкое, как перышко. Она подождала, пока он не уснет: она давно научилась определять это по его дыханию. Сердце у нее стало биться реже. Ум был холоден и спокоен. Она выскользнула из постели. Он не шевельнулся. В его комнате она нажала на фотоаппарате кнопку быстрого просмотра. У нее перехватило дыхание, когда на экране появилась миниатюрная Мариса. Она была голая на диване, ноги разведены, ладони прикрывают промежность. Еще одна голая Мариса, стоит на коленях и, повернув голову, смотрит через плечо. Шлюха. Она снова и снова нажимала на кнопку, но дальше был только ужин с судьями — алиби мужа. Она вернулась обратно к этой шлюхе. Кто она такая? Черная сучка. Надо узнать, кто она.

Ноутбук Инес лежал в передней. Она перенесла его в кухню и включила. Пока он загружался, она вернулась в его комнату и обшарила полки в поисках провода-переходника. Назад на кухню. Открыла фотоаппарат, подключила провод, соединила его с ноутбуком. Теперь сосредоточиться.

На экране возникла иконка. Автоматически загрузилась программа. Она нажала «скопировать» и сжала кулак, когда увидела, что ей придется перенести в компьютер пятьдесят четыре снимка, из которых ей нужны всего два. Она смотрела на экран, ей страстно хотелось, чтобы программа работала быстрее. Она слышала лишь дыхание компьютерного вентилятора и потрескивание жесткого диска. Она не слышала шороха простыней. Не слышала шагов его босых ног по деревянному полу. Она даже толком не расслышала его вопрос.

При звуке его голоса она резко развернулась. Она видела себя со стороны — хлопчатобумажная ночная рубашка висит на острых плечах, ее нижний край задевает верхнюю часть бедер, она словно совсем нагая перед мужем, стоящим в проеме кухонной двери.

— В чем дело? — спросил он.

— Что? — переспросила Инес. Ее глаза не видели ничего, кроме его гениталий.

Он повторил вопрос.

Прилив адреналина был столь силен, что она засомневалась, сможет ли ее сердце справиться с этой внезапной волной.

После почти двадцати лет общения с преступниками Кальдерон научился распознавать человеческий ужас. Расширенные глаза, полуоткрытый рот, паралич лицевых мышц.

— В чем дело? — спросил он в третий раз. Его голос звучал грубо и властно.

— Ничего, — ответила она, держась спиной к ноутбуку, но не в силах остановить рефлекторное движение рук, закрывающих от него экран.

Кальдерон отодвинул ее в сторону — не грубо, но она была такая легкая, что ему пришлось удержать ее, чтобы ее хрупкие ребра не сломались, ударившись о край разделочного стола из черного гранита.

Он увидел камеру, переходник, иконки фотографий ужина с судьями: снимки один за другим появлялись в папке с файлами. Щелк, щелк. Два снимка Марисы: «Мой подарок тебе». Смущающие, изобличающие снимки. Что хуже всего — мальчишка попался с поличным.

— Кто она? — спросила Инес. Кончики ее пальцев белели на фоне черного гранита.

Выглядел он устрашающе, и этот вид совсем не смягчала смехотворность его неуместной наготы.

— Кто она такая? Почему ради нее ты всю ночь не приходишь домой, оставляя свою жену одну в супружеской постели?

Как и рассчитывала Инес, эти слова задели его. Ее страх исчез. Сейчас она хотела от него одного — сосредоточенного внимания.

— Кто она такая? Почему ты блудишь с ней до шести утра, нарушая свои супружеские клятвы?

Еще одна выверенная фраза. Такие же ораторские приемы она применяла, выступая в суде.

Он повернулся к ней, с грозной медлительностью животного, обнаружившего соперника на своей территории. Жировые складки на животе, съежившийся член, тощие бедра, — он мог бы выглядеть смешно, однако, низко опустив голову, он смотрел на нее из-под бровей, и его ярость была, казалось, осязаема. Но Инес уже не могла остановиться. С ее губ продолжали слетать резкие слова.

— Ты трахаешь ее так же, как меня? Заставляешь ее кричать от боли?

Инес не договорила, потому что вдруг каким-то образом оказалась на полу, ее ноги колотили по белым мраморным плиткам, она хватала ртом воздух. Она посмотрела на пальцы его ног, на то, как они напряженно сгибаются. Большой палец его ноги вошел ей в почку. Она судорожно глотнула воздух. Она была потрясена. До этого он никогда ее не бил. Да, она его провоцировала. Она хотела, чтобы он отреагировал. Но его холодная жестокость поразила ее. Она думала, что он хлестнет ее по лицу тыльной стороной ладони, чтобы заставить замолчать рот своей жены, извергающий упреки, заденет ее по губам, оставит синяк на щеке. Она хотела нести на себе зримые знаки его жестокости, чтобы показать миру, кто он такой на самом деле, и принудить его к каждодневному покаянию, пока следы побоев не исчезнут. Но он ударил ее под ребра, пнул в бок.

В груди у нее что-то скрипнуло, когда благодаря двигательной памяти она вновь обрела способность дышать. Она почувствовала, как он поглаживает ее ладонью по затылку. Видите? Он действительно любит ее. Теперь — раскаяние и нежность. Это было всего лишь очередное увлечение… Но нет, он не гладил ее, он погрузил пальцы в ее волосы и с силой трепал их. Его ногти впились в кожу ее черепа. Он потряс ее голову, словно она была псом, которого схватили за загривок, и потом выпрямился. Она не чувствовала ног, она свисала с его руки. Он выволок ее из кухни, протащил по коридору и швырнул на кровать. Ее подбросило, она перекатилась на бок. Три шага — и он снова над ней. Она забилась под кровать.

Нет, все шло не так, как она думала. Его рука дотянулась до нее под кроватью, схватив за ночную рубашку. Она отодвинулась. Перед ней появилось его лицо, искаженное яростью, отвратительное. Он встал. Его ноги отодвинулись назад. Она смотрела на них, как на заряженное оружие. Ноги вышли из комнаты. Он выругался и хлопнул дверью. Кожа у нее на голове горела. Страх вытеснил все остальные чувства. Она не могла кричать, не могла плакать.

Под кроватью было хорошо. Пробуждались детские воспоминания о безопасном убежище, о наблюдении из потайного места, — но сейчас они не могли ей помочь, она была в смятении. Ее мозг хотел опереться на что-то незыблемое, но она не могла найти ничего, что поддержало бы ее. Более того, она поймала себя на том, что пытается как-то оправдать его поведение. Она доказала ему его неверность. Она оскорбляла его. Он рассердился, потому что чувствовал свою вину. Это естественно. Злишься на тех, кого любишь. Вот почему это случилось, верно? Он не хотел валяться с этой черной потаскухой. Он просто не смог удержаться. Он — альфа-самец, могучий, высокооктановый производитель. Она не должна была вести себя с ним так жестоко. Лежа на боку, она зажмурилась от острой боли в почке.

Дверь распахнулась, ноги снова вошли в комнату. Его присутствие заставило ее съежиться. Он вынул из ящика чистые носки и трусы и натянул их. Затем он шагнул в брюки и взял похрустывающую белоснежную рубашку, выглаженную в прачечной, куда он всегда посылал свою одежду. Он встряхнул ее, продел руки в рукава, застегнул манжеты. Завязал темно-красный галстук идеальным узлом. Сейчас он был воплощением эффективности, силы и точности. Он погрузил свои безжалостные ступни в ботинки, набросил пиджак. Теперь его необузданный нрав был отлично замаскирован.

— Сегодня я задержусь на работе допоздна, — сказал он нормальным тоном.

Щелкнула, закрываясь, входная дверь. Инес выползла из-под кровати и привалилась к стене. Она сидела, разведя ноги, бессильно свесив руки. Первый же всхлип оторвал ее от стены.

5

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 06.30

Фалькон проснулся в глубокой тьме своей закрытой ставнями спальни. Какое-то время он лежал в этой персональной вселенной, и перед глазами у него проходили события вчерашнего вечера. После разочарования, постигшего Фалькона в ресторане Консуэло, совместное питье вина с Лаурой прошло удачнее, чем он предполагал. Они договорились, что останутся просто друзьями. Она лишь слегка обиделась, узнав, что он завершает их отношения, не имея в виду никого другого (так он ей сказал).

Он принял душ, надел белую рубашку и темный костюм, свернул галстук и положил его в карман. Все утро предстояло отдать деловым встречам, и сначала следовало побеседовать с судмедэкспертом. Утро было сверкающее, на небе ни облачка. Дождь избавил атмосферу от гнетущей наэлектризованности.

Судя по уличному табло, было плюс шестнадцать, между тем по радио предупредили, что на Севилью надвигается жара и что к вечеру температура превысит тридцать шесть градусов.

Институт судебной медицины располагался рядом с больницей Макарены, позади Андалузского парламента, откуда, в свою очередь, видна была базилика Макарены — на другой стороне улицы, еще в старом городе, но уже у самых его стен. Фалькон пришел раньше времени, в 8.15, но судмедэксперт уже был на месте.

Доктор Пинтадо, раскрыв на столе папку, освежал в памяти подробности вскрытия. Они пожали друг другу руки, сели, и он возобновил чтение.

— Вот что для меня главное в этом деле, — сказал он, продолжая изучать страницы, — кроме причины смерти, которая наступила мгновенно: его отравили цианистым калием, — так вот, главное для меня — дать вам все возможное для идентификации тела.

— Цианистый калий? — переспросил Фалькон. — Это не очень-то согласуется с теми жестокими процедурами, которые с ним проделали после смерти. Вещество попало в организм через кровь?

— Через рот, — ответил Пинтадо, но видно было, что он думает о другом. — Что касается лица… Тут я бы мог вам помочь. Точнее, у меня есть друг, которому интересно было бы вам помочь. Помните, я вам рассказывал о деле, над которым я работал в Бильбао? Они тогда сделали модель лица по черепу, который был найден в неглубокой могиле.

— И это стоило бешеных денег.

— Верно. И вам никто не даст таких средств на расследование обычного убийства.

— А сколько стоит ваш друг?

— Он вам обойдется бесплатно.

— И кто же он?

— Что-то вроде скульптора. Но его интересуют не тела, а только лица.

— Я мог о нем где-то слышать?

— Нет. Он любитель, не более того. Зовут его Мигель Ково. Ему семьдесят четыре, он на пенсии, — сказал Пинтадо. — Но он работает с лицами почти шестьдесят лет. Создает их из глины, делает восковые слепки, высекает лица из камня, хотя до этого он дорос сравнительно недавно.

— Что он предлагает и почему это бесплатно?

— Видите ли, он никогда раньше не занимался такими вещами, но он хочет попробовать, — объяснил Пинтадо. — Вчера вечером я разрешил ему сделать гипсовый слепок головы.

— Так или иначе, это не решает вопрос, — заметил Фалькон.

— Он изготовит полдюжины моделей, набросает рисунки и потом приступит к воссозданию лица. Помимо всего прочего, он его раскрасит и снабдит волосами — настоящими волосами. От его мастерской просто в дрожь бросает, особенно если вы ему понравитесь и он познакомит вас со своей матерью.

— Я всегда хорошо уживался с матерями.

— Он хранит свою в буфете, — сообщил доктор Пинтадо. — Я имею в виду — ее модель.

— Довольно жестоко с его стороны держать девяностолетнюю женщину в буфете.

— Она умерла, когда он был маленький. С этого и началось его увлечение лицами. Он хотел приблизить ее фотографии к действительности. И вот он ее воссоздал. Единственный раз, когда он занимался и телом тоже. Она стоит в этом буфете с настоящими волосами, с настоящим макияжем, в своей собственной одежде и обуви.

— Значит, он еще и со странностями.

— Разумеется, — согласился Пинтадо, — но это обаятельные странности. Тем не менее я бы вам не советовал приглашать его на ужин вместе с комиссаром полиции и его женой.

— Почему бы и нет? — возразил Фалькон. — Не все же им ходить в оперу.

— В общем, он вам позвонит, когда у него будет что сообщить, но… не думайте, что это будет уже завтра.

— Что-нибудь еще?

— Есть еще одна полезная вещь, хотя и не такая полезная, как портрет человека, — сказал Пинтадо. — Я одновремя работал с парнем, который делал экспертизу массовых захоронений в Боснии, и я кое-чему у него научился. Самое главное тут — зубы. По рентгеновским снимкам я составил полную базу данных для каждого из зубов убитого. Когда-то над ним серьезно поработали стоматологи, выпрямили ему все зубы и добились того, чтобы они выглядели идеально.

— И сколько же лет нашему покойнику?

— Сорок с лишним.

— Обычно людям это делают в подростковом возрасте.

— Именно так.

— А в середине семидесятых в Испании мало занимались такой стоматологией.

— Скорее всего, это сделали в Америке, — предположил Пинтадо. — После этого дантисты с ним практически не работали. Ничего особенно сложного ему не делали. Правда, справа внизу не хватает коренного зуба.

— Вы нашли какие-нибудь особые приметы на теле — бородавки, родинки?

— Нет. Зато я обнаружил кое-что интересное касательно его кистей рук.

— Извините, доктор, но…

— Знаю. Их отрезали. Но я проверил лимфоузлы, чтобы посмотреть, что в них отложилось, — сказал Пинтадо. — Я убежден, у нашего приятеля было на каждой руке по небольшой татуировке.

— Вряд ли в лимфатических узлах остались их фотографии, — съязвил Фалькон.

— Эти узлы — умная машина, они умеют убивать бактерии и нейтрализовывать токсины, но, увы, у них весьма ограниченная способность воспроизводить образы, сделанные татуировочной краской, которая проникла в кровь через руку. В них остались следы краски, только и всего.

— Как насчет операций?

— Тут есть хорошая новость и плохая, — сказал Пинтадо. — Ему делали операцию, но по поводу грыжи, а это едва ли не самая распространенная хирургическая процедура в мире. Кроме того, у него самая распространенная разновидность паховой грыжи, и шрам от операции у него — в правой части лобка. Мне кажется, этому шраму года три, но я приглашу сюда какого-нибудь хирурга, специалиста по сосудистым операциям, чтобы он подтвердил мое мнение. Потом мы посмотрим, чем они зашивали разрез, и, может быть, он сумеет сказать, кто производит эти нитки, а потом можно будет установить, в какие больницы этот материал поставляли… но, конечно, на это уйдет много сил и времени.

— Может быть, эту операцию ему тоже сделали в Америке, — проговорил Фалькон.

— Я же говорил: хорошая новость и плохая.

— А волосы? — спросил Фалькон. — Его оскальпировали.

— У него были достаточно длинные волосы, они закрывали воротник.

— Как вы это установили?

— В этом году от побывал на пляже, — сказал Пинтадо, поворачивая к Фалькону несколько снимков. — Видите линию загара на руках и ногах? Но мы его перевернули — и оказалось, что сзади на шее у него линии загара нет. И задняя часть шеи, как видите, у него бледнее спины. Я делаю из этого вывод, что шея у него редко бывала на солнце.

— Вы бы отнесли его к белым? — поинтересовался Фалькон. — Судя по цвету кожи, он не из Северной Европы.

— Да, не оттуда. Кожа у него желто-коричневая.

— Вы думаете, он испанец?

— Пока не проведена генетическая экспертиза, могу только сказать, что он принадлежит к средиземноморскому типу.

— Шрамы?

— Ничего особенного. Когда-то он получил трещину в черепе, но это было много лет назад.

— А строение его тела? Что-нибудь, что могло бы позволить нам предположить, чем он занимался?

— Во всяком случае, он не был культуристом, — сообщил Пинтадо. — Позвоночник, плечи и локти указывают на то, что он вел сидячую жизнь, много времени проводил за рабочим столом. Я бы не сказал, что его ноги часто бывали обуты. Пятки стоптаны сильнее, чем можно было бы ожидать, и кожа на ступнях во многих местах отвердела.

— Вы говорили, что он любил солнце, — сказал Фалькон.

— А еще он любил курить марихуану, — добавил Пинтадо, — причем занимался этим регулярно, что не совсем обычно для человека, которому сильно за сорок. Подростки часто курят траву, но если вы делаете это в сорок лет, значит, это соответствует вашему образу жизни: вы или художник, или музыкант, или часто общаетесь с этой богемной средой.

— Итак, он — конторский служащий, который проводил много времени на солнце, не носил обуви и курил травку.

— Хиппи-трудоголик.

— В семидесятые годы люди такого типа еще существовали, но в образ современного наркоторговца это не вписывается, — заметил Фалькон. — И потом, цианистый калий — необычный метод казни, когда у тебя на поясе пистолет калибром девять миллиметров.

Двое мужчин откинулись на спинки кресел. Фалькон бегло проглядел фотографии, имевшиеся в деле, надеясь, что у него возникнет еще какая-нибудь мысль. Он подумал было об университете и академии изящных искусств, но на ранней стадии расследования ему не хотелось загонять себя в узкие рамки.

В наступившей тишине два мужчины посмотрели друг на друга, словно оба они стояли на пороге одной и той же идеи. В это время из-за серых стен медицинского факультета донесся звук, который ни с чем нельзя перепутать, — грохот сильного взрыва, не очень далеко.

Глория Аланис собралась на работу. Обычно в это время она уже ехала на встречу с первым клиентом, глядя, как ее дом уменьшается в зеркале заднего вида, и думая, до чего же она ненавидит этот построенный в семидесятых унылый многоквартирный дом в районе Сересо. Она работала торговым представителем компании, продающей канцелярские принадлежности, но сфера ее деятельности ограничивалась Уэльвой.[15] В первый вторник каждого месяца в головном офисе в Севилье проходило совещание сотрудников отдела продаж, а затем — тренинг, призванный укрепить командный дух, обед и мини-конференция, на которой показывали и обсуждали новые продукты и способы их продвижения.

Это означало, что один раз в месяц она могла сама подать завтрак мужу и двум детям. Кроме того, она могла отвести восьмилетнюю дочку Лурдес в школу, пока муж вел их трехлетнего сына Педро в детский сад, который был виден из заднего окна их квартиры, расположенной на пятом этаже.

В это утро, вместо привычной ненависти к своей квартире, она, глядя сверху вниз на головы детей и мужа, вдруг ощутила необычное чувство теплоты и приязни к ним: как правило, в начале недели оно у нее не возникало. Муж почувствовал это, обхватил ее руками и усадил к себе на колени.

— Фернандо, — предостерегающе сказала она, чтобы он не вздумал при детях сделать что-нибудь слишком фривольное.

— Я думал… — шепнул он ей в самое ухо, его губы щекотали ей мочку.

— Для тебя это всегда очень опасное занятие, — отозвалась она, улыбаясь детям, которые с интересом за ними наблюдали.

— Я думал, что нас может быть больше, — прошептал он. — Глория, Фернандо, Лурдес, Педро и еще…

— Ты сумасшедший, — сказала она. Она обожала, когда он прижимался губами к ее уху и нашептывал такие вещи.

— Мы всегда считали, что у нас будет четверо, правда?

— Но это было до того, как мы поняли, во сколько нам обходятся двое, — заметила она. — Сейчас мы оба работаем целыми днями и все равно не можем выбраться из этой квартиры или взять отпуск.

— У меня есть один секрет, — заявил он. Она знала, что никакого секрета у него нет.

— Если это лотерейный билет, то я даже смотреть на него не хочу.

— Это не лотерейный билет.

Ей знакомо было это чувство безумной надежды.

— Господи, — проговорил он, вдруг посмотрев на часы. — Эй, Педро, нам пора идти, дружище.

— Расскажи нам секрет, — в один голос попросили дети.

Он поднял Глорию и поставил ее на ноги.

— Если я расскажу, это будет уже не секрет, — ответил он. — Придется подождать. Потом я вам его открою.

— Расскажи сейчас!

— Сегодня вечером, — пообещал он, целуя Лурдес в макушку и беря крошечную ручку Педро.

Глория подошла к двери вместе с ними. Она поцеловала Педро, который стоял, уставясь в пол, и мало интересовался происходящим. Она поцеловала мужа в губы и прошептала в них:

— Ненавижу тебя.

— Сегодня вечером ты опять меня полюбишь.

Она вернулась за обеденный стол и села напротив Лурдес. У них было еще пятнадцать минут. Несколько минут они рассматривали один из рисунков Лурдес, потом подошли к окну. Внизу, на автостоянке перед детским садом, появились Фернандо и Педро. Глория и девочка помахали им. Фернандо поднял Педро над головой, и тот помахал в ответ.

Отведя мальчика в детский сад, Фернандо двинулся между многоквартирными домами к улице, на которой он должен будет сесть в автобус и поехать на работу. Глория повернулась. Лурдес уже сидела за столом, трудясь над очередным рисунком. Глория стала пить кофе, играя шелковистыми волосами девочки. Ох уж этот Фернандо с его секретами. Он играл в эти игры, чтобы поддерживать в них хорошее настроение — и надежду, что когда-нибудь они все-таки смогут купить собственную квартиру. Но цены на недвижимость подскочили, и теперь они знали, что им до конца жизни придется снимать жилье. Глория никогда не поднимется выше торгового представителя, а Фернандо, хоть он и постоянно обещает пойти на курсы слесарей-сантехников, все равно пока придется быть рабочим на стройке, потому что им нужны деньги. Им еще повезло, что они нашли квартиру, которую можно задешево снять. Им повезло, что у них два здоровых ребенка. Фернандо говорит: «Может, мы и не богаты, зато нам везет, и это везение нам поможет больше, чем все деньги в мире».

Она не сразу связала дрожание пола под ногами с грохотом и треском, раздавшимся где-то снаружи. Звук был настолько оглушительный, что ей показалось, будто ее грудная клетка вдавилась в позвоночник, вытеснив воздух из легких. Чашка с кофе вырвалась у нее из руки, упала на пол и разбилась.

— Мама!! — закричала Лурдес, но Глории не обязательно было это слышать: она увидела расширенные от ужаса глаза девочки и схватила ее.

Потом одновременно произошло несколько жутких вещей. Разлетелись окна. По стенам побежали трещины, превращаясь в гигантские расщелины. Дневной свет показался там, где его не должно было быть. Горизонт качнулся. Дверные проемы сложились пополам. Бетон прогнулся. Потолок навис над полом. Стены разломились надвое. Откуда-то брызнула вода. Из-под разбитого кафеля затрещало и заискрило электричество. Куда-то унесло платяной шкаф. Сила тяжести показала им всю свою безжалостность. Мать и дочь падали. Их маленькие, хрупкие тела неудержимо тащило вниз в грязном потоке кирпича, стали, бетона, проводов, труб, мебели и пыли. На слова не оставалось времени. Звуков не было тоже, потому что стоявший вокруг грохот заглушал все остальное. Не было даже страха, потому что совершенно невозможно было понять, что происходит. Был только ошеломляющий, чудовищный удар, от которого слабеет все тело, а потом — безбрежная чернота, в которой растворился весь мир.

— Какого хрена, что это? — сказал Пинтадо.

Фалькон точно знал, что это. Однажды во время своей работы в Барселоне он слышал, как сработала бомба в одном из начиненных взрывчаткой автомобилей ЭТА.[16] Нынешний взрыв, судя по звуку, был очень мощным. Оттолкнув кресло ногой и не ответив на вопрос Пинтадо, он выбежал из института. По пути он набрал на своем мобильном номер управления полиции. В первый момент ему показалось, что взрыв произошел на вокзале Санта-Хуста, куда прибывали скоростные поезда из Мадрида. Станция была меньше чем в километре к юго-востоку от больницы.

— Diga,[17] — сказал в трубке Рамирес.

— Тут у нас бомба, Хосе Луис…

— Я слышал даже отсюда, — ответил Рамирес.

— Я в институте. Похоже, рвануло где-то рядом. Узнай новости.

— Подождите.

Фалькон пробежал мимо стола дежурного, прижав телефон к уху, слушая, как Рамирес топает по коридору, потом вверх по лестнице и как в управлении полиции кричат. Повсюду остановилось автомобильное движение. Водители и пассажиры вылезали из машин, глядя на северо-восток, на столб черного дыма.

— Вот что сообщают, — сказал Рамирес, задыхаясь. — Взрыв произошел в жилом многоквартирном доме на углу улиц Бланка-Палома и Лос-Ромерос, в районе Сересо.

— Где это? Не знаю эти места. Видимо, где-то близко, я отсюда вижу дым.

Рамирес добрался до настенной карты и дал ему краткие пояснения.

— Есть сообщения об утечке газа? — спросил Фалькон, отлично понимая, что это до нелепости оптимистическая версия — как предположения о «всплеске напряжения в сети» в день взрывов в лондонском метро.

— Я свяжусь с газовой компанией.

Фалькон пронесся сквозь больницу. Здесь бегали, но не было ни паники, ни криков. Персонал специально готовили к подобным ситуациям. Все, кто был одет в белый халат, мчались к отделению скорой помощи. Неслись санитары с пустыми каталками, сестры с коробками соли. Шла доставка плазмы крови. Фалькон прорывался через бесконечные двойные двери, пока наконец не вылетел на большую улицу, где стеной стояли звуки: какофония сирен мчащихся карет «скорой помощи».

Улица была, как по волшебству, очищена от машин. Пересекая пустые полосы мостовой, он видел автомобили, прижавшиеся к тротуарам. Полиции не было: это сделали простые граждане, знавшие, что этот участок дороги нужно освободить, чтобы можно было загружать раненых в санитарные машины. Эти машины попарно неслись по улице, бешено завывая, с мигалками, тошнотворно сверкавшими среди серо-розовой пыли и дыма, что поднимались из-за череды домов.

На перекрестках некоторые заляпанные кровью люди шли сами, а некоторых несли или вели в сторону больницы. Ко лбу, ушам и щекам они прижимали носовые платки, салфетки, бумажные полотенца. Были здесь и раненые в критическом состоянии, и люди, искромсанные летящими кусками стекла и металла; были и такие, кто находился на некотором расстоянии от эпицентра взрыва и кто никогда не попадет в главный раздел сводки катастроф, но кто ослеп на один глаз, или оглох из-за разрыва барабанных перепонок, или всю жизнь будет ходить со шрамом на лице, или потеряет способность двигать пальцем или кистью, или отныне всегда вынужден будет передвигаться на костылях. Им помогали те, кому повезло, те, кто не получил ни царапины, когда воздух вдруг наполнился свистом летящего стекла, и у кого в мозгу пылали образы знакомых или любимых, которые еще несколько секунд назад были целы и тела которых теперь были разрезаны, переломаны, искромсаны, растерзаны.

Из домов близ улицы Лос-Ромерос местная полиция эвакуировала жильцов. Старика в окровавленной пижаме вел мальчик, вдруг осознавший собственную значимость. Юноша, прижимавший к виску полотенце, ставшее ярко-алым, невидящими глазами смотрел сквозь Фалькона, его лицо было уродливо рассечено струйками крови, запекшимися вместе с пылью. Одной рукой он обнимал свою подружку, которая, похоже, не пострадала; она без умолку верещала в мобильник.

В воздухе висело теперь еще больше пыли. Он по-прежнему был наполнен звоном стекла, сыпавшегося из окон верхних этажей. Фалькон снова позвонил Рамиресу и попросил его договориться о том, чтобы сюда прислали три-четыре автобуса, которые можно будет использовать как импровизированные кареты «скорой помощи» для перевозки легкораненых из всех этих зданий в близлежащую больницу.

— В газовой компании подтвердили, что они снабжали газом этот район, — сказал Рамирес. — Но к ним не поступали сообщения об утечке, к тому же они проводили плановую проверку этого здания не далее как в прошлом месяце.

— Почему-то я сомневаюсь, что это взрыв газа, — признался Фалькон.

— У нас появилась информация, что детский сад позади разрушенного здания понес большой ущерб от разлетавшихся обломков. Есть пострадавшие.

Фалькон продолжал прокладывать себе дорогу среди бредущих раненых. Он по-прежнему не замечал, чтобы окружающие здания серьезно пострадали, но люди, проплывавшие мимо него, окликавшие и искавшие своих родных близ пустеющих строений, — эти люди, покрытые пылью, были явно не в себе и являли собой фантасмагорическое зрелище. Освещение было очень странным: солнце скрывала пелена дыма и красноватого тумана. В воздухе висел запах, в котором не сразу могли разобраться те, кто не был на войне. В ноздри летела смесь искрошенного в порошок кирпича и бетона, вонь канализации, вскрытых трубопроводов и чего-то омерзительно мясного. Атмосфера звенела — но в ней невозможно было различить отдельные звуки, хотя люди и производили шум: разговаривали, кашляли, блевали, стонали, — нет, это было похоже на висящий в воздухе звон в ушах, порожденный общей тревогой всех этих людей, оказавшихся рядом со смертью.

Ряды пожарных машин, сверкая мигалками, задним ходом подъезжали к улице Сен-Ласаро. На противоположной стороне улицы Лос-Ромерос в домах не осталось ни одного целого стекла. Из боковой стены одного строения торчал контейнер для пустых бутылок, словно громадная зеленая затычка. Стену напротив разрушенного здания свалило ударной волной, и в саду за ней автомобили громоздились один на другом, точно на свалке. На обочине дороги выстроились в ряд четыре изувеченных пня: все, что осталось от росших здесь деревьев. Другие машины, стоявшие на Лос-Ромерос, оказались погребены под обломками. Крыши у них помялись, лобовые стекла помутнели от трещин, шины спустили, колеса отлетели. Повсюду была разбросана одежда, словно прилетевшая из небесной прачечной. Кусок металлической сетки какого-то ограждения свисал с балкона четвертого этажа.

Пожарные разбирали ближайшую груду обломков, окатывая из шлангов две секции, оставшиеся от большого L-образного здания. Не хватало фрагмента двадцатипятиметровой длины — середины строения. Чудовищный взрыв снес все восемь этажей, обратив их в груду железобетонных лепешек, высота которой в некоторых местах достигала шести метров. В просветы между обломками этих восьми этажей квартир сквозь мглу падающей пыли едва виднелась крыша частично пострадавшего детского сада и зданий за ней, чьи фасады были испещрены черными зевами окон, в которых были выбиты стекла. На краю разрушенной комнаты на восьмом этаже появился пожарный, сделав в этом пахнущем войной воздухе жест, означавший, что здание очищено от людей. С шестого этажа упала кровать, ее остов врезался в груду обломков, а матрас запрыгал как безумный в направлении детского сада.

По другую сторону развалин, на той же улице Лос-Ромерос, стояла машина начальника управления пожарной охраны, но ни одного пожарного видно не было. Фалькон прошел вдоль упавшей стены и обогнул разрушенный дом, чтобы увидеть, что произошло с детским садом. Та сторона здания детского сада, что оказалась ближе всего к взрыву, потеряла две стены, часть крыши смяло, а остальная ее часть грозила вот-вот обрушиться. Пожарные и добровольцы подпирали крышу, а женщины глядели на них немигающими глазами, держась руками за лицо, словно оно могло упасть от неверия в реальность происходящего.

На другой стороне, у входа в детский сад, было еще хуже. Здесь лежали рядком четыре маленьких тела, лица детей были прикрыты фартучками. Большая группа мужчин и женщин пыталась успокоить двух матерей погибших. Покрытые пылью, люди напоминали призраков, борющихся за право вернуться в мир живых. Женщины истерически кричали и как бешеные вцеплялись в руки тех, кто старался не подпустить их к бесчувственным телам. Еще одна женщина лежала в обмороке на земле, ее окружали люди, стоявшие на коленях и защищавшие ее от приливов и отливов толпы. Фалькон поискал глазами воспитателя и обнаружил молодую женщину, сидевшую на груде битого стекла. По лицу у нее струилась кровь. Она плакала, не в силах остановиться, а подруга пыталась утешить ее в этом безутешном горе. Подошел санитар, чтобы сделать ей временную перевязку.

— Вы воспитатель? — спросил Фалькон у подруги женщины. — Вы не знаете, где мать четвертого ребенка?

Женщина в прострации посмотрела на разрушенный жилой дом.

— Где-то там, внутри, — сказала она, тряся головой.

По зданию детского сада двигались только пожарные, их сапоги хрустели по обломкам и осколкам. Принесли новые подпорки для падающей крыши. Начальник пожарного управления был в неповрежденном классе, диктуя в мобильный телефон отчет для мэрии.

— Все газовые и электрические коммуникации в зоне бедствия перекрыты, из пострадавшего здания эвакуированы все, кто в нем находился. Два пожара находятся под контролем, — говорил он. — Мы вынесли из детского сада тела четырех детей. Их класс оказался на пути распространения ударной волны и в полной мере испытал ее разрушительное действие. Пока у нас есть сведения еще о трех погибших: это два мужчины и одна женщина, они шли по улице Лос-Ромерос, когда произошел взрыв. Кроме того, мои люди нашли женщину, которая, видимо, скончалась от сердечного приступа в одном из жилых домов напротив разрушенного здания. На данный момент трудно определить количество раненых.

Он выслушал короткий ответ и сложил телефон. Фалькон показал свое удостоверение.

— Вы очень быстро прибыли, старший инспектор, — заметил начальник пожарных.

— Я был в Институте судебной медицины. По звуку это было похоже на взрыв бомбы. Вы тоже так считаете?

— Мне кажется, разрушения такого рода, безусловно, могла вызвать только бомба, причем очень мощная.

— Сколько человек могло находиться в этом здании?

— Сейчас это выясняет один из моих сотрудников. Не меньше семи человек, — ответил он. — Единственное, чего нам не узнать, — это сколько народу было в подвальной мечети.

— Мечеть?

— Это еще одна причина, почему я уверен, что это была бомба, — сказал шеф пожарных. — В подвале располагалась мечеть, вход в нее был с улицы Лос-Ромерос. Видимо, утренняя молитва к тому времени как раз закончилась, но мы не знаем, все ли успели выйти. Те, кто видел происходящее с улицы, дают противоречивые сведения.

6

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 08.25

Отчаяние заставило Консуэло приехать на улицу Видрио раньше назначенного времени. Детей отвела в школу соседка. И вот Консуэло сидела в своей машине рядом с тем зданием, где размещался кабинет Алисии Агуадо, и ее бросало в дрожь от мысли о срочном приеме, о котором она всего двадцать пять минут назад договорилась с психоаналитиком. Чтобы успокоить нервы, она прошлась по улице. Нет, она не из тех, у кого не все в порядке с психикой.

Ровно в 8.30 — она не отрываясь смотрела на длинную стрелку своих часов, отсчитывая секунды, и одно это показывало ей, насколько она становится неуравновешенной, — ровно в 8.30 она позвонила в дверь. Доктор Агуадо ждала ее, как ждала все эти месяцы. Новая пациентка казалась ей перспективной, и это ее воодушевляло. По узкой лестнице Консуэло поднялась в кабинет, выкрашенный в бледно-голубой цвет; в нем поддерживалась постоянная температура — плюс двадцать два градуса.

Хотя Консуэло знала об Алисии Агуадо все, она позволила психологу объяснить, что та ослепла из-за разрушения тканей глаза, вызванного пигментацией сетчатки, и в результате разработала уникальную методику чтения пульса пациентов.

— А зачем вам его читать? — спросила Консуэло.

Она знала ответ, но ей хотелось оттянуть момент, когда они перейдут к делу.

— Я слепая и поэтому не могу воспринимать важнейшие характеристики человеческого тела — физиогномические. Мы больше общаемся мимикой и движениями тела, нежели собственно ртом. Подумайте, как мало вы бы черпали из разговоров, если бы только слышали слова. Тогда вы понимали бы, что человек чувствует, только если бы он находился в каком-то экстремальном состоянии — например, страха или раздражения. Между тем лицо и тело дают вам возможность воспринимать самые тонкие оттенки эмоций. Вы можете определить, когда человек лжет или просто преувеличивает, когда ему скучно, когда он хочет с вами переспать. Чтению пульса я научилась у одного китайского врача и приспособила эту методику к своим нуждам. Теперь я умею улавливать нюансы.

— Значит, если выражаться прямо, вы — живой детектор лжи.

— Не только лжи, — поправила Агуадо. — Все дело в подводных течениях. Перевод чувств в слова — нелегкая задача даже для величайших писателей, так почему же обычному человеку должно быть проще рассказывать мне о своих эмоциях, тем более когда он смущен или взволнован?

— Какая чудесная комната, — проговорила Консуэло, поспешно отгораживаясь от некоторых слов, которые она услышала в этом объяснении. «Подводные течения» пробудили в ней давние страхи — боязнь умереть от истощения в океане, в одиночестве, среди безбрежного вздымающегося простора, куда ее влечет какая-то сила.

— Тут было слишком шумно, — ответила Агуадо. — Вы же знаете Севилью. В моем положении шум очень отвлекает, так что в конце концов я заказала двойное остекление и звукоизоляцию. Раньше стены были белыми, но потом я решила, что белый цвет действует на пациентов так же гнетуще, как черный. Так что я остановилась на спокойном голубом. Присядем, если не возражаете?

Они сели на сдвоенное «кресло для влюбленных» лицом друг к другу. Агуадо показала Консуэло диктофон, вмонтированный в подлокотник, объяснив, что для нее это единственный способ анализировать проведенные беседы. Чтобы проверить, нормально ли работает аппарат, Агуадо попросила ее представиться, сообщить свой возраст и сказать, какие медикаменты она сейчас принимает.

— Вы можете кратко изложить мне свою медицинскую историю?

— С какого времени?

— С рождения. Все значимое: операции, серьезные болезни, рождение детей… и прочее в том же духе.

Консуэло попыталась впитать в себя безмятежность, исходившую от бледно-голубых стен. Перед этим визитом она надеялась, что ее беспокойство удастся излечить ударом какого-то волшебного скальпеля, что существует чудодейственный метод, который позволит распутать мешанину нитей в ее сознании, превратив их в прямые, понятные линии. Смятение не дало ей осознать, что это будет целый процесс, и процесс болезненный, связанный с вторжением в глубины сознания.

— Кажется, вас затрудняет этот вопрос, — произнесла Агуадо.

— Я просто пытаюсь примириться с тем, что вы собираетесь вывернуть меня наизнанку.

— Ничто не покидает эту комнату, — заявила Агуадо. — Более того, нас никто не слышит. Все кассеты хранятся в сейфе у меня в кабинете.

— Дело не в этом, — сказала Консуэло. — Ненавижу, когда меня рвет. Я скорее выпущу рвоту с потом, чем извергну из себя проблему. А это — душевная рвота.

— Большинство людей, которые здесь появляются, приходят ко мне по весьма личным причинам, иногда настолько личным, что эти причины остаются тайной для них самих, — проговорила Агуадо. — Душевное и физическое здоровье идут рука об руку. Незалеченные раны гниют и заражают весь организм. С незалеченными душевными травмами — то же самое. Разница только в том, что тут вы не можете сразу показать мне гниющий разрез. Вы можете даже не знать, где он и какой он. Мы сумеем установить это, лишь выведя некоторые вещи из подсознательной области на поверхность сознания. Это не рвота. Это не изливание яда. Вы просто вытаскиваете что-то на поверхность — может быть, что-то мучительное, — с тем, чтобы мы могли вместе это исследовать. Но все это остается вашим. Если уж на то пошло, это скорее выведение рвоты с потом, чем извержение рвотных масс.

— У меня было два аборта, — произнесла Консуэло, решившись. — Первый — в восьмидесятом, второй — в восемьдесят четвертом. Оба мне сделали в лондонской клинике. У меня трое детей. Рикардо родился в девяносто втором, Матиас — в девяносто четвертом, Дарио — в девяносто восьмом. Больше я не была в больнице, только эти пять раз.

— Вы замужем?

— Уже нет. Мой муж умер, — сказала Консуэло, спотыкаясь о первое препятствие: она привыкла говорить об этом факте обиняками, без естественной для многих откровенности. — Его убили в две тысячи первом.

— У вас был счастливый брак?

— Он был на тридцать четыре года старше меня. Кроме того, — тогда я этого не знала, — он женился на мне, потому что я напоминала его первую жену, которая покончила с собой. Я не хотела выходить за него, но он настаивал. Я согласилась, только когда он сказал, что подарит мне детей. Вскоре после свадьбы он понял — или позволил себе осознать, — что я похожа на его жену лишь внешне. Мы не расстались. Мы относились друг к другу с уважением, особенно в деловых вопросах. Он был заботливым отцом. Но любил ли он меня, была ли я с ним счастлива… Нет.

— Вы слышали? — спросила Агуадо. — Где-то на улице. Сильный грохот, похоже на взрыв.

— Я ничего не слышала.

— Конечно, я знаю, что произошло с вашим мужем, — сказала Агуадо. — Это действительно ужасно. Разумеется, это нанесло сильнейшую травму и вам, и детям.

— Да. Но это не напрямую связано с тем, почему я к вам пришла, — произнесла Консуэло. — При расследовании полиции пришлось вторгаться в частную жизнь, это было необходимо. Я была главной подозреваемой. Он был богатым, влиятельным человеком. А у меня был любовник. Полиция считала, что у меня был мотив. Это расследование вывернуло перед ними мою жизнь. Всплыли неприятные подробности моего прошлого.

— Например?

— В семнадцать лет я снялась в порнофильме, чтобы заработать деньги на первый аборт.

Агуадо заставила Консуэло в мельчайших подробностях рассказать об этом неприглядном эпизоде в ее жизни и не позволила ей остановиться, пока та не изложила обстоятельства следующей беременности — она забеременела от сына герцога — и о последовавшем за ней втором аборте.

— Что вы думаете о порнографии? — спросила Алисия.

— Она мне отвратительна, — ответила Консуэло. — И особенно отвратительна мне была необходимость сниматься в порнофильме, чтобы найти деньги на прерывание беременности.

— А что такое, по-вашему, порнография?

— Показ полового акта с биологической точки зрения.

— И это все?

— Это секс без эмоций.

— Вы описывали довольно сильные эмоции, когда рассказывали мне о…

— Да. Отвращение и омерзение.

— По отношению к вашим партнерам по съемкам?

— Нет-нет, совсем не так, — ответила Консуэло. — Мы, девушки, все были в одной лодке. А мужчинам мы были нужны для всех этих действий. На съемках порнофильма не такая уж сексуальная атмосфера. Нас всех накачали наркотиками, чтобы помочь нам справиться.

Энтузиазм Консуэло угас. Она ожидала от этой беседы другого. Так она никогда не доберется до главного.

— На кого же были направлены ваши сильные чувства, ваш гнев? — спросила Агуадо.

— На себя, — ответила Консуэло, надеясь, что этой полуправды окажется достаточно.

— Когда я спросила у вас, что такое порнография, вы, на мой взгляд, сказали мне не то, что думаете на самом деле, — заметила Агуадо. — Вы изложили мне социально приемлемую версию. Попробуйте еще раз ответить на этот же вопрос.

— Это секс без любви, — сказала Консуэло, ударяя кулаком по креслу. — Это противоположность любви.

— Противоположность любви — ненависть.

— Это ненависть к себе.

— А что еще?

— Это опошление секса.

— Как вы относитесь к мужчинам и женщинам, которые занимаются в фильмах групповым сексом? — спросила Агуадо.

— Это извращение.

— А что еще?

— Что значит — «что еще»? Я не знаю, что еще вы хотите.

— Вы часто думали об этом фильме с тех пор, как о нем стало известно во время расследования убийства вашего мужа?

— Я о нем забыла.

— И вспомнили только сегодня?

— Что вы хотите этим сказать?

— Сейчас вам не нужно соблюдать социальные условности, сеньора Хименес.

— Это я понимаю.

— Вас не должно заботить мое мнение о вас в связи с этим, — подчеркнула Агуадо.

— Вы меня пытаетесь заставить что-то признать, но я не понимаю что.

— Почему мы заговорили о порнографии?

— Потому что об этом фильме узнали, когда расследовали убийство моего мужа.

— Я спрашивала вас, нанесло ли вам травму это убийство.

— Понимаю.

— Что же вы понимаете?

— Что меня сильнее, чем смерть мужа, травмировало то, что об этом фильме стало известно.

— Не обязательно. Этот факт связался в вашем сознании с эмоциональной травмой, и на фоне этого психологически напряженного периода он оставил в вас свой след.

В наступившей тишине Консуэло боролась с собой. Путаница в сознании не исчезала, а только усиливалась.

— За последнее время вы несколько раз договаривались со мной о встрече, но ни разу не явились, — напомнила Агуадо. — Почему вы пришли сегодня?

— Я люблю своих детей, — проговорила Консуэло. — Очень сильно, до боли.

— Где болит? — спросила Агуадо, ухватившись за это новое признание.

— У вас никогда не было детей?

Алисия Агуадо пожала плечами.

— Болит верхняя часть живота, около диафрагмы, — сказала Консуэло.

— Почему болит?

— Вы можете хоть что-то принять как данность? — спросила Консуэло. — Я их люблю. Мне больно.

— Мы встретились, чтобы исследовать вашу внутреннюю жизнь. Я не могу ее ни увидеть, ни пощупать. Мне приходится полагаться только на то, как вы сами себя выражаете.

— А что там с пульсом?

— В этом-то и вопрос, — сказала Агуадо. — То, что вы говорите, и то, что я чувствую у вас в крови, не всегда согласуется.

— Вы хотите сказать, что я не люблю своих детей?

— Нет, я спрашиваю, почему вы говорите, что вам больно. Что вызывает у вас эту боль?

— Joder![18] Долбаная любовь, вот что ее вызывает, ты, паршивая идиотка! — крикнула Консуэло, вырывая свое запястье, свою пульсирующую кровь из-под этих испытующих пальцев. — Извините. Пожалуйста, извините. Это непростительно.

— Не извиняйтесь, — ответила Агуадо. — Мы не на светском приеме.

— Еще бы, — сказала Консуэло. — Знаете, я ведь всегда стремлюсь говорить правду. Мои дети могут подтвердить.

— Тут другой вид правды.

— Правда одна, — заявила Консуэло с миссионерским жаром.

— Есть истинная правда, а есть правда, которую удобно рассказывать, — возразила Агуадо. — Часто они совпадают во всем, кроме некоторых эмоциональных деталей.

— Вы неправильно меня поняли, доктор. Я не такая. Я многое видела, многое делала, и я во всем этом отдаю себе отчет.

— Вот поэтому вы и здесь.

— Вы называете меня лживой и трусливой. Вы говорите, что я сама не знаю, кто я.

— Я задаю вам вопросы, а вы по мере сил стараетесь на них отвечать.

— Но, как вы только что сказали, мои слова не согласуются с тем, что вы ощущаете по моему пульсу. Получается, вы назвали меня лгуньей.

— Думаю, на сегодня достаточно, — сказала Агуадо. — За первый сеанс мы многое выяснили. Я хотела бы в ближайшее время встретиться с вами снова. Вам удобно в это время дня? Полагаю, для работающих в ресторанном бизнесе утро и начало вечера — самые свободные часы.

— Думаешь, я еще приду копаться в этом дерьме? — крикнула Консуэло, направляясь к двери и набрасывая на плечо сумку. — Подумай хорошенько… слепая сука!

Она хлопнула дверью, вышла на улицу и чуть не подвернула ногу на булыжной мостовой. Она села в машину, вставила ключ в замок зажигания, но не стала заводить мотор. Она прижалась к рулю, словно это была единственная вещь, способная удержать ее от падения в пропасть безумия. Она плакала. Плакала до тех пор, пока не ощутила боль — там же, где у нее болело, когда она смотрела на своих спящих детей.

Анхел и Мануэла сидели на террасе крыши в первых лучах утреннего солнца и завтракали. Мануэла, в белом купальном халате, изучала пальцы своих ног. Анхел раздраженно помаргивал, читая свою очередную статью в «АВС».

— Они вырезали целый абзац, — пожаловался он. — Какой-то болван, помощник редактора, выставил меня идиотом.

— Я буквально слышу, как толстею, — сказала Мануэла, но думала она о другом: все ее существо было поглощено сделкой, которую предстояло совершить этим утром. — Придется мне провести остаток жизни в спортивном костюме.

— Я зря трачу время, — заявил Анхел. — Валяю дурака, пишу всякую чушь для кретинов. Неудивительно, что они это вырезали.

— Хочу покрасить ногти на ногах, — сообщила Мануэла. — Что скажешь? В розовый или в красный? Или в какой-нибудь дикий цвет, чтобы отвлечь взгляды от моей задницы?

— Все, — произнес Анхел, швыряя газету так, что она проехала по полу. — Хватит с меня этого дерьма.

Тогда-то они это и услышали — отдаленный, но сильный грохот. Они посмотрели друг на друга; все насущные заботы вылетели у них из головы. Мануэла не удержалась от естественного вопроса:

— Какого черта, что это?

— Это, — ответил Анхел, вскочив так резко, что кресло позади него опрокинулось, — мощный взрыв.

— Но где?

— Судя по звуку, где-то на севере.

— Вот черт, Анхел! Черт, черт, черт, черт, черт!

— Что такое? — спросил Анхел, предполагая, что она измазала красным лаком для ногтей всю ступню.

— Видимо, тебе это еще не пришло в голову, — сказала Мануэла. — Хотя мы полночи об этом говорили. Два моих дома на площади Моравия. Это как раз на севере.

— Это было не настолько близко, — возразил Анхел. — Это было за пределами старого города.

— Ох уж эти мне журналисты, — бросила Мануэла. — Вы так привыкли держать руку на пульсе событий, что уверены, будто вам все известно, даже далеко ли произошел взрыв.

— Я сказал, что… Господи. Как ты думаешь, это не на вокзале Санта-Хуста?

— Он на востоке, — возразила она, показывая куда-то в пространство над крышами.

— На севере — здание парламента, — сказал он, глядя на часы. — В это время там еще никого нет.

— Кроме нескольких уборщиц, которых в случае чего легко заменить новыми, — уточнила Мануэла.

Анхел уже стоял перед телевизором, переключая каналы, пока не нашел «Канал Сур».

— Срочная новость. Крупный взрыв произошел на севере Севильи… в районе Сересо. По словам очевидцев, один из многоквартирных жилых домов полностью разрушен, а находящееся рядом здание детского сада серьезно пострадало. Пока нет сообщений о причине взрыва и числе жертв.

— Сересо? — переспросил Анхел. — Что там, в Сересо?

— Ничего, — ответила Мануэла. — Дешевое жилье. Видимо, это взрыв газа.

— Ты права. Там жилые массивы.

— Не всякий громкий звук — взрыв бомбы.

— Вполне естественно, что после одиннадцатого марта и бомб в Лондоне наши мысли движутся в этом направлении, — сказал Анхел, разворачивая подробную карту Севильи.

— Ты всегда хотел, чтобы что-нибудь случилось, — и вот тебе, пожалуйста. Теперь выясняй, что это было — бытовой газ или террористы. Но в любом случае, Анхел, не надо…

— Сересо — в двух километрах отсюда, — сказал он, прерывая ее нарастающую истерику. — Как ты сама сказала, это — район дешевых жилых домов. Это не имеет никакого отношения к недвижимости на площади Моравия, которую ты пытаешься продать.

— Если это террористы, неважно, где именно взорвалась бомба. Весь город начнет паниковать. Один из моих покупателей — иностранный инвестор. Инвесторы очень чувствительны к таким вещам. Можешь спросить меня, я — один из них.

— Разве рынок недвижимости в Мадриде обрушился после одиннадцатого марта? — поинтересовался Анхел. — Успокойся, Мануэла. Скорее всего, это газ.

— Бомба могла случайно сработать, когда они ее готовили, — предположила она. — А может быть, они сами себя подорвали, потому что узнали, что к ним вот-вот нагрянет полиция.

— Позвони Хавьеру, — посоветовал Анхел, поглаживая ее шею сзади. — Наверняка он что-то знает.

Фалькон позвонил своему непосредственному руководителю — начальнику бригады уголовной полиции комиссару Педро Эльвире — с первым докладом о случившемся: сообщил, что начальник пожарного управления почти уверен, что такие серьезные разрушения могла вызвать только бомба большой мощности, а кроме того, назвал количество убитых и раненых, о которых известно на данный момент.

Эльвира только что встретился со своим шефом, главным полицейским города — начальником севильской полиции комиссаром Андресом Лобо, который поручил ему возглавить расследование. Эльвира подтвердил также, что председатель Совета магистратуры Севильи только что назначил Эстебана Кальдерона судебным следователем, отвечающим за это дело. Уже связались с тремя компаниями, чтобы те направили в район взрыва группы для разбора завалов: эти группы должны были помочь спасательным отрядам, которые уже выехали на место, чтобы как можно быстрее обнаружить выживших.

Фалькон высказал несколько просьб: ему нужна была аэрофотосъемка этого района, пока гигантская зона преступления не изменила свой вид в результате операций по разбору завалов и спасению людей. Кроме того, он попросил подтянуть массированные полицейские силы, чтобы оцепить прилегающую к зданию территорию площадью примерно в один квадратный километр: требовалось обследовать каждое транспортное средство в этой зоне. Если это была бомба, то ее надо было на чем-то привезти, а значит, машина где-то здесь. К проверке подозрительных автомобилей нужно будет подключить группу экспертов-криминалистов и команду саперов. Эльвира согласился со всеми его требованиями и отключился.

Начальник пожарного управления, казалось, переживал свой звездный час. Он всю жизнь готовился к этому ужасному дню и теперь меньше чем за полтора часа сумел поставить невероятный хаос катастрофы под контроль. Он проводил Фалькона к краю зоны разрушения. По пути он приказал группе пожарных прекратить подпирать крышу разрушенного класса, чтобы саперы смогли в полной мере оценить воздействие взрыва на здание. Он рассказал Фалькону об архитектуре разрушенного жилого дома и о том, насколько мощным должен был быть взрыв, чтобы разнести четыре главные опорные колонны в этой секции. В результате колоссальная тяжесть всех этих железобетонных перекрытий внезапно обрушилась на внутренние стены. Эта тяжесть становилась все больше, возрастала и скорость падения этажей, валившихся со все большей высоты.

— Никто не мог выжить при таком обрушении, — сказал он. — Мы надеемся разве что на чудо.

— Почему вы так уверены, что это не взрыв газа?

— Об утечке никто не сообщал, и потом, нам пришлось тушить всего два небольших очага возгорания. Но главное — подвальную мечеть каждый день посещают прихожане. Бытовой газ тяжелее воздуха и скапливался бы в самом низу здания. Если бы там собралось более-менее значительное количество газа, на это бы обязательно кто-нибудь обратил внимание. Кроме того, при этом газ собрался бы в достаточно большом пространстве, что существенно уменьшило бы его взрывную силу. Тогда нашей главной проблемой стал бы пожар, а не сами разрушения. Это было бы что-то вроде огромной шаровой молнии, которая выжгла бы все вокруг. Людипострадали бы от ожогов. Бомба же — небольшое устройство, ее взрыв происходит в весьма ограниченном объеме, поэтому ее разрушительная сила гораздо более сконцентрирована. Лишь очень крупная бомба или несколько бомб поменьше могли разрушить эти железобетонные опорные колонны. Большинство убитых и раненых, которых мы видели, пострадали от летящих обломков и осколков. Во всем районе вылетели стекла. Все это похоже на последствия взрыва бомбы.

На краю зоны разрушений свет был приглушенный и какой-то болезненно-желтый. Измельченные кирпич и бетон обратились в мелкую пыль, забивавшую носоглотку отвратительным запахом распада. Из штабелей перекрытий доносились безнадежные звуки мобильных телефонов, повторявшиеся вновь и вновь: одни и те же мелодии, умолявшие об ответе. Обычно они раздражают, но здесь они словно обрели собственную душу. Шеф пожарных покачал головой:

— Это хуже всего — слышать, как гибнет чья-то надежда.

Фалькон едва не подпрыгнул, когда у него на бедре завибрировал его собственный мобильник.

— Мануэла, — отозвался он, отходя от начальника пожарного управления.

— У тебя все в порядке, братишка? — спросила она.

— Да, но я занят.

— Я знаю, — ответила она. — Скажи мне только одно: это бомба?

— Мы пока не получили подтверждения…

— Мне не нужно официальное заявление, — прервала она. — Я твоя сестра.

— Не хочу, чтобы Анхел побежал в «АВС» с цитатой из высказывания старшего инспектора, находящегося на месте событий.

— Это только для моих ушей.

— Не смеши меня.

— Просто скажи мне, Хавьер.

— Мы думаем, что это бомба.

— Черт.

В ярости Фалькон разъединился, даже не попрощавшись. Мужчины, женщины и дети убиты и искалечены. Разрушены семьи, не говоря уж о жилье и имуществе. Но Мануэлу интересует только, куда качнется рынок недвижимости.

7

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 09.45

Когда Фалькон закрывал телефон, между старшим инспектором и шефом пожарных метнулась какая-то фигура. Человек ринулся в груду обломков у подножия разрушенного здания, подтянулся и побежал по штабелю железобетонных плит. На фоне циклопических развалин он казался странно крошечным. Точно марионетка, он колебался то влево, то вправо, словно пытаясь отыскать точку опоры среди кусков бетона, торчащих стальных прутьев, покореженных решеток и обломков кирпичей.

Шеф пожарных закричал. Он не слышал. Он погрузил руки в обломки, изогнулся и перенес ногу через толстый стальной прут, являя собой ужасное и очень человеческое зрелище отчаянных усилий, подавленных собственной бесплодностью.

Когда они добрались до него, его тело беспомощно обмякло, ладони, которые он успел изрезать, кровоточили, лицо было искажено свежей болью. Они сняли его с этого жуткого насеста и вынесли, как солдаты выносят своего боевого товарища с линии огня. Не успели они спустить его вниз, как к нему вновь вернулись силы, и он снова рванулся в развалины. Фалькону пришлось обхватить его за ноги, чтобы удержать. Они катались по обломкам, словно гигантское членистое насекомое древности, пока наконец Фалькону не удалось навалиться на него сверху и прижать его руки к груди.

— Вам нельзя туда, — произнес старший инспектор хриплым от пыли голосом.

Человек всхрапнул и попытался, извиваясь, высвободиться из объятий Фалькона. Его рот был широко раскрыт, глаза глядели на груду развалин, оставшуюся от здания, и на его грязном лице набухли крупные капли пота.

— Кто у вас там? — задал вопрос Фалькон.

Среди всхлипов удалось разобрать два слова: жена, дочь.

— На каком этаже? — спросил шеф пожарных.

Недоуменно моргая, мужчина посмотрел на них, словно ответ требовал сложнейших дифференциальных вычислений.

— Глория, — сказал он. — Лурдес.

— Но на каком этаже? — повторил шеф пожарных.

Голова мужчины безвольно опустилась, он больше не сопротивлялся. Фалькон отпустил его и перевернул на спину.

— Там остался кто-нибудь еще, кроме Глории и Лурдес? Кто-нибудь, о ком вы знаете? — спросил Фалькон.

Голова мужчины склонилась набок, и его темные глаза увидели разрушенное крыло детского сада. Он сел, потом поднялся на ноги и механически побрел среди мусора и обломков в пространство между жилым домом и детским садом. Фалькон последовал за ним. Мужчина остановился там, где должна была быть стена. На месте класса была груда переломанной мебели и осколков стекла, а на дальней стене, колебавшейся от ветра, висели детские рисунки — огромные солнца, широченные улыбки, волосы, стоящие дыбом.

Ноги мужчины хрустели по стеклу. Споткнувшись, он тяжело упал на сломанную парту, но тут же выпрямился и сумел подойти к рисункам. Он сорвал один из них со стены и впился в него глазами с пристальностью коллекционера, изучающего шедевр. На рисунке было дерево, солнце, высокий дом и четыре человека — два побольше, два поменьше. В правом нижнем углу взрослым почерком было написано: «Педро». Мужчина бережно сложил листок и засунул под рубашку.

Втроем они прошли по главному коридору детского сада, добрались до входной двери и вышли. Прибыла местная полиция и теперь пыталась расчистить дорогу для «скорой помощи», которая должна была увезти тела четырех детей, вынесенные из разрушенного класса. Узнав об этом, две матери, стоявшие на коленях у ног детей, разразились истерическим воем. Третью мать уже увели.

Женщина с наложенной на одну щеку толстой белой повязкой, из-под которой начинала сочиться кровь, узнала мужчину:

— Фернандо.

Тот повернулся к ней, не узнавая.

— Я Марта, воспитательница Педро.

Фернандо не мог говорить. Он вынул из-под рубашки рисунок и указал на самую маленькую фигурку. Казалось, Марта утратила двигательные рефлексы и не в состоянии ни проглотить комок в горле, ни высказать то, что было у нее в голове. Лицо ее словно провалилось внутрь, и она сумела только издать резкий, пронзительный, неприятный звук, словно ударивший Фернандо в грудь. Это был вопль, не сдерживаемый никакими законами цивилизации. Это было горе в чистом виде, боль, еще не смягченная временем и не приукрашенная поэзией. Это был темный, нутряной, давящий сгусток эмоций.

Фернандо это не смутило. Он сложил рисунок и снова спрятал его под рубашку. Фалькон взял его под руку и провел к четырем маленьким телам. «Скорая» подъезжала задним ходом, остававшихся рядом людей оттеснили. Появились два санитара, у каждого в руках было по два мешка для перевозки трупов. Они действовали быстро, потому что знали: ситуация будет не такой напряженной, если убрать эти печальные свидетельства трагедии. Фалькон придерживал Фернандо за плечи, пока санитары снимали с трупов фартучки, закрывающие лица, и укладывали тела в мешки. Ему пришлось напомнить Фернандо о необходимости дышать. Когда санитары занялись третьим телом, колени Фернандо подогнулись. Фалькон мягко опустил его на землю; он упал на четвереньки и пополз, словно отравленный пес, ищущий, где умереть. Один из санитаров закричал, показывая на появившегося откуда-то сзади телеоператора, снимавшего тела из развалин детского сада. Он повернулся и убежал, прежде чем кто-нибудь успел отреагировать.

«Скорая» отъехала. Толпа людей, похожих на призраков, хлынула было за ней, но потом остановилась и после еще одного общего взрыва горя распалась на группы и разошлась. Женщин, потрясенных несчастьем, поддерживали со всех сторон. К ним пытались пробиться телевизионные репортеры и операторы. Их отталкивали. Фалькон поставил Фернандо на ноги, втолкнул его в здание детского сада, чтобы его не увидели, и отправился искать полицейских, чтобы велеть им отогнать журналистов.

Один из репортеров нашел двадцатилетнего парня с двумя кровавыми царапинами на щеке: он был здесь, когда произошел взрыв. Камеру наставили прямо ему в лицо, она была всего в нескольких сантиметрах: это должно было подчеркнуть срочность репортажа.

— …Сразу после того, как это случилось… ну, после этого грохота… такой громкий звук, просто не верится… у меня даже дыхание перехватило, это было как…

— На что это было похоже? — спросила репортер, энергичная молодая женщина, и снова ткнула микрофон ему под нос. — Расскажите нам. Расскажите всей Испании, на что это было похоже.

— Этот звук точно высосал весь воздух.

— Что вы заметили прежде всего после взрыва, после того, как раздался этот звук?

— Тишина, — ответил он. — Мертвая. И еще… не знаю, может, это было у меня в голове, а может, и на самом деле… Зазвонили колокола.

— Церковные колокола?

— Да, церковные, но они звонили ненормально, невпопад, как будто это взрывная волна в них ударила. Мне тошно было их слушать. Казалось, в мире все пошло наперекосяк и теперь уже никогда ничего не будет как раньше.

Окончание его ответа потонуло в грохоте и стуке вертолетного винта, взбивавшего в воздухе пыль. Вертолет поднялся повыше, чтобы снять весь район катастрофы. Это была та самая аэрофотосъемка, которую заказал Фалькон.

Он поставил полицейского у входа в детский сад, но обнаружил, что Фернандо исчез. Он пересек коридор и заглянул в разрушенный класс. Никого. Пробираясь через обломки мебели, он позвонил Рамиресу.

— Где вы? — спросил Фалькон.

— Только что прибыли. Мы на улице Лос-Ромерос.

— Кристина с вами?

— Мы все здесь. Весь отдел.

— Давайте все к детскому саду, сейчас же.

Он нашел Фернандо у груды мусора и смятых перекрытий. Он набрасывался на нее, как безумный, вырывая из нее обломки бетона, кирпичи, куски оконных рам и швыряя все это за спину.

— …На этой стороне работают спасательные команды, — кричал Рамирес, перекрикивая шум вертолета. — В развалины запустили поисковых собак.

— Идите сюда.

Фернандо ухватился за стальную решетку разбитого перекрытия. Его ноги попирали обломки. Было видно, как у него напрягаются шейные мышцы, как взбухает веревка сонной артерии. Фалькон оттащил его, и какое-то время они барахтались и кувыркались в пыли и мусоре, пока не стали похожи на каких-то призраков себя самих.

— У вас есть телефон Глории? — прокричал Фалькон.

Они задыхались в удушливой атмосфере, на их потных лицах запеклась серая, белая и бурая пыль, воздух был весь полон пылью, которую вздымали лопасти вертолета.

Услышав вопрос, Фернандо оцепенел. Он слышал сигналы всех этих мобильников, но его мозг был настолько парализован от потрясения, что о своем собственном телефоне он не вспомнил. Теперь он выхватил его из кармана и вдохнул в него жизнь, нажав кнопку включения. Вертолет улетел, оставив после себя глубокую тишину.

Фернандо заморгал; его мозг трепетал, как разорванный флаг, пытаясь отыскать в памяти ПИН-код. Наконец нужные цифры вспомнились, и Фернандо набрал номер Глории. Он встал с колен и двинулся к развалинам. Он шел, подняв руку, словно призывая весь мир к молчанию. Слева донесся слабый металлический звук: мелодия кубинского пианино.

— Это она! — крикнул он, идя на звук. — Она была в той части здания, когда… когда я ее в последний раз видел.

Фалькон поднялся на ноги и сделал тщетную попытку отряхнуться от пыли, когда в полном составе явился его отдел убийств. Он остановил их движением руки и направился туда, откуда доносилось бренчание пианино. Он узнал мелодию: это была песня «Lagrimas negras» — «Черные слезы».

— Она там! — кричал Фернандо. — Она там, внутри!

Баэна, младший детектив из отдела Фалькона, побежал за спасателями и собакой. Спасатели точно установили место, откуда доносился звонок телефона, и сумели узнать у Фернандо, что его жена и дочь находились на пятом этаже. Когда он сообщал им эти сведения, они смотрели на него безучастно. Его лицо так и лучилось надеждой, и никто из них не мог бы найти в себе силы сказать ему, что после такого падения, когда сверху обрушились еще три этажа, им остается только молить о чуде.

— Она внутри, — повторил он, глядя в их застывшие, невозмутимые лица. — Мобильник у нее всегда с собой. Она работает торговым представителем. «Lagrimas negras» — это была ее любимая песня.

Фалькон кивнул Кристине Феррере, и они отвели Фернандо обратно к детскому саду и нашли медсестру, чтобы та привела его в порядок и обработала порезы. Затем Фалькон направился в туалет детского сада, велев подчиненным следовать за ним. Он мыл лицо и руки и смотрел на своих сотрудников в зеркало.

— Это будет самое сложное расследование, какое кто-либо из нас, включая и меня, когда-либо проводил, — сообщил Фалькон. — Дела о терактах не бывают простыми. Мы это знаем по мадридским событиям одиннадцатого марта. Кроме нас, придется привлечь массу народу — сотрудников СНИ,[19] антитеррористического отдела КХИ,[20] команды саперов, и это — только в ходе непосредственного расследования. Мы должны четко уяснить себе, чего мы хотим добиться как отдел расследования убийств. Я уже попросил установить полицейский кордон, чтобы мы могли спокойно работать на месте взрыва.

— Полицейские уже прибыли, — сказал Рамирес — Сейчас они выгоняют журналистов.

Фалькон повернулся к ним, отряхивая мокрые руки.

— Вы уже знаете, что в подвале этого жилого дома была мечеть. Наша работа состоит не в том, чтобы строить догадки о том, что и почему случилось. Наша работа — в том, чтобы узнать, кто вошел в эту мечеть, кто из нее вышел и что происходило внутри в последние двадцать четыре часа, сорок восемь часов и так далее. Мы должны установить это, опрашивая всех потенциальных свидетелей, каких нам удастся найти. Другая наша важнейшая задача — выяснить, какие автомобили находились в этой зоне. Бомба была большая. Ее должны были доставить сюда на машине. Если эта машина еще здесь, мы должны ее разыскать.

Первую задачу сейчас будет трудно выполнить, поскольку всех жителей близлежащих зданий эвакуировали. Поэтому для начала нам следует сосредоточиться на машинах и их владельцах. Хосе Луис разобьет вас на группы, и вы прочешете всю территорию по секторам. Начните с машин, которые находятся ближе всего к разрушенному зданию. Кристина, вы пока остаетесь при мне.

И помните, все здесь страдают, независимо от того, потеряли они близких или только видели чужие раны, лишились они своего жилья или же у них просто выбило окна. Вам предстоит тяжелая работа, и вы постоянно будете испытывать сильное давление, даже если за вашей спиной не будут тесниться журналисты. Вы сможете получить больше информации, если проявите больше сочувствия и понимания, чем при обычном расследовании. Все вы — хорошие люди, вот почему вы работаете в отделе расследования убийств. А теперь отправляйтесь и выясните, что произошло.

Они разошлись. Феррера осталась за его спиной. Фалькон вымыл голову под краном и вытер лицо и руки.

— Его зовут Фернандо. В разрушенном здании у него были жена и дочь, а его сын — среди тех детей, которые погибли в детском саду при взрыве. Узнайте, нет ли у него других родственников или хотя бы близких друзей. Здесь подойдет не каждый. После завтрака он вышел из дома, а через полчаса узнал, что потерял все. Когда он как следует это осознает, он может сойти с ума.

— Хотите, чтобы я побыла с ним?

— Я не могу себе это позволить. Проследите, чтобы его благополучно передали в руки психологов, они вот-вот должны приехать. Нужно, чтобы кто-то объяснил им, что с ним случилось, потому что он потерял способность внятно говорить. Он захочет остаться здесь, пока не найдут тела. Но не теряйте его из виду. Я хочу знать, куда он в конце концов попадет.

Они вышли из туалета. Саперы медленно продвигались по разрушенному классу, словно палеонтологи в поисках редких окаменелостей. Они наполняли пластиковые мешки своими находками. Еще две группы в бешеном темпе работали снаружи: им надо было побыстрее все закончить, чтобы в дело могла вступить техника, которая начнет разбирать завалы и поможет искать выживших.

Кристина Феррера вошла в класс, где медсестра только что закончила бинтовать порезы Фернандо. Она понимала, почему Фалькон поручил это задание именно ей. Медсестра старалась как могла, но Фернандо никак не реагировал: в голове у него, словно большие темные рыбины, ворочались совсем другие мысли. Медсестра завершила свою работу и собрала вещи. Кристина попросила ее как можно скорее прислать сюда кого-нибудь из психологов. Потом она села на стул у доски, на некотором расстоянии от Фернандо. Она не хотела подавлять его своим присутствием, хотя было ясно, что он сейчас настолько погружен в себя, что окружающий мир для него не существует. Его лицо то темнело от горя, то озарялось надеждой: так тени облаков проходят над полем.

— А вы кто? — спросил он спустя несколько минут, словно заметив ее впервые.

— Я из полиции. Меня зовут Кристина Феррера.

— Тут раньше был мужчина. Он где?

— Это мой шеф, Хавьер Фалькон. Старший инспектор отдела по расследованию убийств.

— Похоже, он свое дело знает.

— Он хороший человек, — сказала Феррера. — Необычный человек. Он докопается до самой сути.

— Но мы же все знаем, кто это сделал, разве не так?

— Пока нет.

— Марокканцы.

— Об этом пока рано судить.

— А вы поспрашивайте у тех, кто тут живет. Мы все про это думали. С самого одиннадцатого марта мы смотрели, как они туда заходят, и ждали.

— Вы хотите сказать — в мечеть? Ту, что в подвале?

— Точно.

— Знаете, мечети посещают не только марокканцы. Многие испанцы принимают ислам.

— Я работаю на стройке, — сказал он, не обратив никакого внимания на ее взвешенную фразу. — Делаю такие же здания, как это. И гораздо лучше, чем это. Я работаю со сталью.

— В Севилье?

— Да, строю квартиры для богатых молодых специалистов… по крайней мере, так мне говорят.

Голова у Фернандо была вывернута, и теперь он пытался разобраться, как стоит мебель. Внезапно он осознал пустоту этой мебели, и это вновь погрузило его в пучину тоски, заставило вспомнить об утрате. Он пытался рассказывать о своей работе на стройке, но перед его глазами то и дело появлялись его жена и дочь, падающие сквозь сталь и бетон. Ему хотелось выбраться из себя самого, из своего тела и головы… но куда? Где его ум сможет получить передышку? Вертолет, молотивший лопастями воздух, повернул его мысли в другое русло.

— У вас есть дети? — спросил он.

— Мальчик и девочка, — ответила она.

— Сколько лет?

— Сыну шестнадцать. Дочери четырнадцать.

— Хорошие дети, — сказал он, не столько спрашивая, сколько выражая надежду.

— Сейчас с ними трудно, — заметила она. — Три года назад умер их отец. Им нелегко было это пережить.

— Извините, — сказал он. Но он хотел, чтобы ее несчастье хотя бы на время заглушило его собственное. — Как он умер?

— Он умер от редкой разновидности рака.

— Тяжело вашим детям. В этом возрасте отец очень нужен, — проговорил он. — А то они выливают все на мать, чтобы набраться смелости и восстать против мира. Так мне объясняла Глория. А отец нужен, чтобы показать им, что бунтовать не так просто, как им кажется.

— Может быть, вы и правы.

— Глория говорит, я хороший отец.

— Ваша жена…

— Да, моя жена, — ответил он.

— Можете мне рассказать о ваших детях? — попросила она.

Но он не мог. У него не было для этого слов. Подняв руку над полом, он показывал их рост, потом он указал на окно разрушенного дома и в конце концов вытащил из-под рубашки рисунок. И рисунок все сказал за него: палочки, треугольнички, высокий прямоугольник с окнами, круглое зеленое дерево, а за ним — громадное оранжевое солнце в синем небе.

Прибыл бульдозер, а за ним — огромный кран: они расчистили участок между разрушенным жилым домом и детским садом. Позади крана начали маневрировать два самосвала; экскаватор стал грузить в их кузова мусор и обломки. На расчищенной площадке кран встал на свои опоры, и группа рабочих в желтых касках начала готовить стрелу.

На улицу Лос-Ромерос, по другую сторону здания, привезли из управления полиции сменную одежду для Фалькона. Остальные сотрудники отдела убийств сейчас работали с местной полицией, идентифицируя машины и их владельцев. Явился, в полной форме, комиссар Эльвира; шеф пожарных провел его по зоне взрыва. Пока длился этот обход, помощник комиссара созывал руководителей всех групп, задействованных в операции, на совещание, которое должно было пройти в одном из классов детского сада. Когда комиссар и его сопровождающие уже подходили к детскому саду, к Эльвире приблизилась женщина и подала ему список из двенадцати фамилий.

— Кто эти люди? — спросил Эльвира.

— Это все мужчины, которые были в мечети во время взрыва, тут не указан только имам, Абделькрим Бенабура, — ответила она. — Меня зовут Эсперанса. Я испанка. Мой партнер — тоже испанец. Он был в этой мечети. Я выступаю от имени жен, матерей и подруг этих мужчин. Сейчас мы скрываемся. Женщины, особенно марокканки, боятся, что люди могут подумать, будто наши мужья и сыновья имеют какое-то отношение к тому, что случилось. На обороте списка — номер мобильного. Мы хотим попросить вас позвонить, как только будут какие-то новости об их… хоть о чем-нибудь.

Она ушла, и недостаток времени и людей помешал Эльвире послать кого-то вслед за ней. Сквозь толпу к Фалькону пробился Кальдерон.

— Я даже сначала тебя не узнал, Хавьер, — сказал он, тряся его руку. — Где это ты так?

— Мне пришлось остановить одного человека, он бросался на обломки, чтобы найти жену и дочь.

— Да, мощная штука, — проговорил Кальдерон, не дав себе труда прислушаться к словам Фалькона. — Все-таки это и с нами случилось.

Они дошли до детского сада, где были представлены все: полиция, суд, пожарные, саперы, спасатели, психологи, врачи и специалисты по разбору завалов. Эльвира ясно дал понять, что никому не разрешается произносить ни слова, пока он не объявит план действий. Чтобы привлечь всеобщее внимание, он попросил начальника саперного подразделения кратко изложить результаты первоначального анализа фрагментов, оставшихся на месте взрыва. Этот анализ показал, что жилой многоквартирный дом был разрушен бомбой чрезвычайно большой мощности, размещенной, скорее всего, в подвале непосредственно под ним. При этом была использована, скорее всего, взрывчатка боевого, а не промышленного класса. Это экспертное мнение погрузило собравшихся в абсолютное молчание, и Эльвире удалось выработать план совместных действий меньше чем за сорок минут.

После совещания Рамирес проводил Фалькона, направлявшегося в туалет, чтобы сменить одежду.

— У нас кое-что есть, — доложил он.

— Рассказывай, пока я буду переодеваться.

Облачившись, Фалькон тут же разыскал комиссара Эльвиру и судью Кальдерона и попросил Рамиреса повторить им то, что он только что ему сообщил.

— В непосредственной близости от разрушенного здания, если не считать автомобилей, погребенных под обломками, мы нашли три угнанные машины, а кроме того, фургон, — сказал Рамирес. — Он припаркован около этого детского сада. «Пежо-партнер», с мадридскими номерами. На переднем сиденье обнаружено издание Корана. Что сзади, не видно, так как это фургон закрытого типа и задние стекла у него разбиты вдребезги, но известно, что владелец машины — некто Мохаммед Сомайя.

8

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 11.35

Автостоянка располагалась непосредственно за разрушенным зданием, рядом с детским садом. Здесь росло несколько деревьев, дававших тень скамейкам близ улицы Бланка-Палома по одну сторону стоянки и пятиэтажному многоквартирному дому — по другую. К стоянке вела единственная дорога. Пока Кальдерон, Эльвира, Фалькон и Рамирес шли к «пежо-партнеру», помощник комиссара Эльвиры подключился к полицейской базе подозреваемых в терроризме и ввел туда персональные данные Мохаммеда Сомайи. Этот человек значился в самой низкой категории риска: иными словами, полиции ничего не было известно о его связях с какими-либо террористическими или радикальными исламскими группировками или отдельными лицами. Он попал в список лишь потому, что идеально подходил под портрет террориста: младше сорока лет, правоверный мусульманин, не женат. Воспользовавшись списком, который дала ему испанка Эсперанса, помощник Эльвиры отработал по этой базе данных фамилии всех мужчин, находившихся в момент взрыва в мечети. Среди них не было Мохаммеда Сомайи. Помощник проверил имена из списка и по базе СНИ — Национального разведывательного управления Испании.

На стоянке работали два автоэвакуатора, убиравшие машины, чьи владельцы были установлены и проверены по базам данных. Большинство машин оказались задеты летящими обломками: разбитые окна, поврежденный корпус. Два задних окна «пежо-партнера» были мутными от растрескавшегося стекла, задние двери были покрыты вмятинами. Но боковые стекла сохранили прозрачность. Осталось нетронутым и ветровое стекло, обращенное в сторону, противоположную направлению распространения ударной волны. На переднем сиденье можно было разглядеть Коран — современное испанское издание. Рядом с машиной стояли два эксперта-криминалиста в белых комбинезонах с капюшоном и перчатках из латекса. Возник спор, нет ли в машине бомбы-ловушки: вот почему вызвали саперов и проводника с собакой. Собака не нашла вокруг автомобиля ничего интересного. Проверили днище и моторный отсек — и установили, что с ними все в порядке. Один из саперов извлек осколки из разбитого заднего окна и внимательно оглядел внутреннее пространство автомобиля. Открыли задние двери, сделали фотографии пустого салона и его пола, покрытого обивкой. Выяснилось, что на полу, занимая площадь примерно тридцать на двадцать сантиметров, рассыпан мелкий белый кристаллический порошок. Собака заволновалась, прыгнула внутрь и тут же села рядом с порошком. Один из экспертов взял ручной пылесос и всосал вещество в прозрачную пластиковую колбу. Затем колбу отсоединили от пылесоса, закрыли и присвоили ей номер как вещественному доказательству.

Обойдя машину, эксперты взяли с сиденья и уложили в мешок новенький, с гладким корешком Коран. В бардачке обнаружился еще один экземпляр Корана — в испанском переводе, потрепанный, с пометками на полях. Оказалось, что это такое же издание, что и найденное на переднем сиденье. Его тоже поместили в пакет, как и лежавшие здесь же документы на машину. Фалькон переписал коды ISBN и штрихкоды обеих книг. Под пассажирским сиденьем нашли пустую бутылку из-под минеральной воды и черный хлопчатобумажный мешок, где лежал тщательно сложенный бело-зеленый кушак, весь испещренный арабскими письменами. Кроме того, здесь же имелась черная маска-капюшон с отверстиями для глаз и рта.

— Давайте не будем слишком радоваться, пока не сделают анализ порошка, который нашли на полу машины, — призвал Кальдерон. — В графе «род занятий» у этого человека стоит «владелец магазина», а значит, это вполне может оказаться сахар.

— Но моя собака сделала на него стойку, — возразил сапер, — а она никогда не ошибается.

— Нам лучше связаться с Мадридом и попросить кого-нибудь посетить дом Мохаммеда Сомайи и место, где он работает, — проговорил Фалькон, и Рамирес тут же отошел в сторону, чтобы позвонить. — Кроме того, нам нужны сведения обо всех его передвижениях за последние сорок восемь часов.

— Вам предстоит серьезная работа, даже просто чтобы разыскать всех людей, из окон которых видна была эта автостоянка, а также фасад и задняя часть разрушенного здания, — сказал Кальдерон. — Как нам сказал этот парень-сапер, бомба была крупная, а значит, сюда привезли много взрывчатки, возможно — небольшими партиями, от нескольких разных поставщиков и в разное время.

— А еще нам нужно узнать, не была ли мечеть или кто-то из тех, кто находился в ней в момент взрыва, под наблюдением антитеррористического отдела КХИ или разведуправления. А если были, то мы бы хотели получить эту информацию, — продолжал Фалькон. — Кстати, где они? Я не видел на этом совещании никого из КХИ.

— СНИ уже едет сюда, — сообщил Эльвира.

— А КХИ? — спросил Кальдерон.

— Они в карантине, — негромко ответил Эльвира.

— В каком смысле? — поинтересовался Кальдерон.

— Нам это разъяснят, когда сюда прибудет СНИ, — ответил Эльвира.

— Сколько еще ждать, прежде чем пожарные и саперы убедятся, что все эти жилые дома вокруг разрушенного здания не представляют опасности? — спросил Фалькон. — Если люди вернутся в свои дома, мы, по крайней мере, сможем быстро собрать информацию.

— Пожарные и саперы это знают, — откликнулся Эльвира. — Они заверили меня, что разрешат жителям вернуться в ближайшие несколько часов — если не найдут чего-то еще. В газетах, на телевидении и на радио разместили номер контактного телефона, по которому можно сообщать информацию.

— Но об особой важности этого «пежо-партнера» пока никто не знает, — заметил Фалькон. — Мы далеко не продвинемся, пока люди не вернутся в свои квартиры.

Мэр, застрявший в пробке, когда все автомобильное движение в городе замерло, наконец прибыл на автостоянку. Его сопровождали члены андалузского парламента, они только что были в больнице, где под телекамерами беседовали с некоторыми жертвами взрыва. Шумную стаю журналистов пропустили через полицейский кордон, и теперь репортеры собрались вокруг представителей власти, а операторы налаживали и устанавливали свою аппаратуру, готовясь вести съемку на фоне катастрофических разрушений. Эльвира направился к мэру, чтобы доложить обстановку, но по пути комиссара перехватил его собственный помощник. Они поговорили; Эльвира указал ему на Фалькона.

— Только три из двенадцати человек в этом списке значатся в базе данных подозреваемых в терроризме, — сообщил помощник. — И все они — в самой низкой категории риска. Еще пять человек из списка — старше шестидесяти пяти. На утренних молитвах бывает не очень много людей помоложе, большинству надо в это время на работу.

— Не очень похоже на классическое описание террористической ячейки, — произнес Фалькон. — Но мы не знаем, кто еще находился внутри.

— Сколько там было людей младше тридцати пяти? — спросил Кальдерон.

— Четверо, — ответил помощник. — Среди них — двое братьев, один из которых передвигался в инвалидной коляске, а другой был испанским новообращенным по имени Мигель Ботин.

— А остальные трое?

— Четверо, если считать имама: его не было в списке, который дала нам эта женщина. Ему пятьдесят три, остальным троим — за сорок. Двое из них обращались за пособиями к властям после того, как пострадали от несчастных случаев на производстве, а третий — еще один испанец, принявший ислам.

— Слабо напоминает отряд спецназначения, как по-вашему? — спросил Кальдерон.

— Есть один интересный момент. Этот имам проходит по базе подозреваемых в терроризме. Он жил в Испании с сентября две тысячи четвертого, приехал из Туниса.

— А до этого?

— В том-то и дело. У меня нет допуска к информации такого уровня секретности. Возможно, он есть у комиссара, — сказал помощник и вновь присоединился к журналистам, роившимся вокруг мэра.

— Почему человек находится в самой низкой категории риска и при этом информация по его биографии имеет более высокий уровень секретности? — поинтересовался Рамирес.

— Давайте рассматривать то, что нам достоверно или почти достоверно известно, — сказал судья Кальдерон. — Что мы имеем? Взрыв бомбы — с эпицентром, по всей видимости, в мечети, располагавшейся в подвале этого здания. Фургон, принадлежащий Мохаммеду Сомайе, человеку, который значится в самой низкой категории риска в базе данных по террористам и о котором мы не знаем, находился он в момент взрыва в здании или нет. Если верить собаке саперов, в его фургоне имеются следы взрывчатки. Кроме того, у нас есть список из двенадцати человек, которые присутствовали в тот момент в мечети, и мы знаем, что там был и имам. Лишь три человека из списка и имам значатся в базе данных, входя в самую низкую категорию риска. Мы расследуем гибель четырех детей, находившихся в момент взрыва в детском саду, и еще трех человек, находившихся в это время за пределами жилого дома. Что-нибудь еще?

— Капюшон, кушак, два экземпляра Корана, — перечислил Рамирес.

— Мы должны показать специалисту пометки на полях Корана, — отметил Кальдерон. — Итак, на какие вопросы мы хотим получить ответ?

— Сам ли Мохаммед Сомайя пригнал сюда этот фургон? А если не он, то кто? Если подтвердится, что порошок, который мы нашли, — взрывчатка, то какого она типа, почему ее поместили именно здесь и по какой причине она сдетонировала? — сказал Фалькон. — Пока мы ждем из Мадрида сведений о Сомайе, нам надо воссоздать картину того, что происходило внутри и вокруг мечети в течение последней недели. Для начала опросим окрестных жителей, помнят ли они, чтобы сюда приезжал этот фургон, сколько человек в нем сидело, видели ли они, чтобы этот фургон разгружали, и тому подобное. Мы можем достать фотографию Сомайи?

Рамирес, уже снова говоривший по телефону, пытаясь найти эксперта, который взглянет на Коран, кивнул и повертел указательным пальцем, чтобы показать, что он уже этим занимается. Женщина-полицейский, работавшая у развалин, подошла к Кальдерону и сообщила, что в разрушенном здании нашли первое тело — пожилую женщину, жившую на восьмом этаже. Все договорились собраться снова часа через два. Рамирес закончил телефонный разговор, как раз когда из детского сада пришла Кристина Феррера.

Было решено, что Рамирес продолжит заниматься опознанием машин вместе с младшими инспекторами Пересом, Серрано и Баэной. Фалькон же и Кристина Феррера попытаются найти жителей пятиэтажного дома, из которого лучше всего видно автостоянку, на которой был оставлен «пежо-партнер». Они двинулись по улице к полицейскому кордону, у которого собралась группа людей, ожидавших, когда можно будет вернуться в свои квартиры.

— В каком состоянии был Фернандо, когда вы от него ушли? — спросил Фалькон. — Я не запомнил его фамилию.

— Фернандо Аланис, — ответила Феррера. — Более-менее под контролем, с учетом того, что с ним произошло. Мы обменялись телефонами.

— У него есть кто-нибудь, к кому он может пойти?

— В Севилье — нет, — ответила она. — Его родители — на севере, им слишком много лет, и они больны. Его сестра живет в Аргентине. А родные его жены не одобряли этот брак.

— Друзья?

— Семья была всей его жизнью, — сказала она.

— Он представляет себе, что намерен делать?

— Я сказала, что он может пожить у меня.

— Этого вам не следовало делать, Кристина. Вы не должны за него отвечать.

— Но вы же знали, что я могу это предложить, старший инспектор? — заметила она. — Если этого потребуют обстоятельства.

— Я собирался поместить его у себя, — сказал Фалькон. — У вас работа, дети… и у вас дома нет для него места.

— Ему надо вернуть ощущение той жизни, которую он утратил, — ответила она. — И потом, кто у вас стал бы за ним присматривать?

— Моя экономка, — сказал Фалькон. — Верьте или нет, но я совершенно не хотел, чтобы вы занимались еще и этим.

— Мы должны действовать вместе, иначе мы дадим им победить, — произнесла она. — И потом, вы всегда выбираете меня для такой работы: бывших монахинь не бывает.

— Не помню, чтобы я это говорил.

— Но вы помните, как об этом думали, — заявила Феррера. — И потом, не вы ли учили нас, что мы не только солдаты, воюющие с преступностью, что мы должны еще и помогать? Мы — андалузские сыщики-крестоносцы.

— Хосе Луис рассмеялся бы вам в лицо, если бы он это от вас услышал, — сказал Фалькон. — И вообще я бы рекомендовал вам очень осторожно употреблять такие слова в этом расследовании.

— Фернандо уже успел обвинить «марокканцев», — сообщила она. — С самого одиннадцатого марта местные жители видели, как они заходят в мечеть или бродят вокруг.

— Так уж в наши дни работает сознание людей, это естественно, — заметил Фалькон. — И людям нравится, когда их подозрения подтверждаются. Но их предвзятое мнение не должно влиять на ход нашего расследования. Мы должны изучать факты и держаться подальше от разных «естественных предположений». Иначе мы начнем совершать такие же ошибки, что и те, кто расследовал теракты в Мадриде и с самого начала обвинил во всем ЭТА. Уже в том, что мы нашли в «пежо-партнере», есть некоторые странности.

— Взрывчатка, экземпляры Корана, зеленый кушак, черный капюшон, — по-моему, ничего странного, — сказала Феррера.

— Почему два Корана? Новенький, дешевый, и другой — потрепанный и с пометками, но оба — одно и то же испанское издание.

— Новый экземпляр был подарком?

— А зачем оставлять его на виду, на переднем сиденье? В Севилье владельцы машин, уходя, обычно все из них забирают, — отметил Фалькон. — Нам нужно получить больше информации об этих книгах. Выясните, где их купили и как расплачивались — кредитной картой или чеком.

Он вырвал из записной книжки страничку с ISBN и штрихкодами, переписал цифры и отдал вырванный листок Феррере.

— А что мы хотим узнать у жителей этого дома?

— Надо действовать как можно проще. Сейчас все потрясены. Если найдем свидетелей, приведем их на стоянку и спросим, видели ли они, как сюда приезжает «пежо-партнер», как кто-нибудь из него выходит, сколько человек, какого возраста и выгружали ли они что-нибудь из задней части машины.

У полицейского кордона Фалькон громко назвал адрес дома. Вперед вышел старик лет семидесяти и женщина за сорок, с лицом в синяках и рукой в гипсе. Фалькон взял старика, Феррера — женщину. Когда они проходили мимо входа в дом, сапер и пожарный подтвердили, что здание проверено и не опасно. Фалькон показал старику «пежо-партнер» и прошел вместе с ним в его квартиру на третьем этаже. Гостиная и кухня были засыпаны стеклом, жалюзи были разбиты, кресла — перевернуты, на полу лежали упавшие со стен фотографии, а из дыр в растерзанной мягкой мебели торчала бурая набивка.

В момент взрыва старик лежал в своей постели в задней части квартиры. Его сын и невестка уже ушли на работу, взяв с собой детей, которые были уже старше детсадовского возраста, так что никто из них не пострадал. Сейчас старик стоял посреди своего полуразрушенного жилища, тряся левой рукой, и его слезящиеся глаза впитывали в себя всю эту картину.

— Значит, вы весь день один, — сказал Фалькон.

— Жена у меня умерла в ноябре, — сообщил тот.

— Чем вы занимаетесь?

— Чем обычно занимаются старики: почитаю газету, попью кофе, посмотрю, как во дворе детского сада играют ребята. Потом выйду прогуляться, поболтаю с соседями, постараюсь найти подходящее время, чтобы выкурить три сигареты, каждый день себе это позволяю.

Фалькон подошел к окну и сдвинул разбитые жалюзи.

— Вы не помните этот фургон?

— Сейчас везде полно маленьких белых фургонов, — ответил старик. — Так что я не знаю: может, я два раза видел один и тот же, а может, это были разные. По пути в аптеку я увидел фургон в первый раз, он ехал слева направо по Лос-Ромерос, впереди сидели двое. Он въехал на край тротуара у мечети — и все.

— Во сколько?

— Примерно в пол-одиннадцатого, вчера утром.

— А в следующий раз?

— Минут через пятнадцать, когда я шел из аптеки, я увидел, как на стоянку въезжает белый фургон. Но он встал не на это место. Он остановился на другой стороне, капотом от нас, и из него вылез только один человек.

— Вы хорошо разглядели этого человека?

— Смуглый. Похоже, марокканец. У нас тут их полно. Круглая голова, коротко подстрижен, уши торчат.

— Возраст?

— Лет тридцать. По виду — спортивный. На нем была черная футболка в обтяжку, и видно было, какой он мускулистый. Кажется, он был в джинсах и кроссовках. Запер машину и пошел между деревьев в сторону Бланка-Палома.

— Вы видели, как фургон переезжает на то место, где он сейчас?

— Нет. Могу вам только сказать, что к половине седьмого вечера он уже так стоял. Моя невестка припарковалась рядом с ним. А еще я помню, что, когда после обеда я пошел попить кофе, фургона уже не было на той стороне парковки, где он стоял утром. Днем у нас тут не так много машин, кроме воспитательских, но они стоят в ряд перед детским садом. Так что уж не знаю как, но я это заметил. Мы, старики, много чего замечаем у других.

— Но когда он ехал по Лос-Ромерос, в нем сидели двое?

— Потому-то я и не уверен, что это был один и тот же фургон.

— По какую сторону от фургона припарковалась ваша невестка?

— Слева, если смотреть от нас, — ответил старик. — У нее от ветра открылась дверца и в него стукнула.

— А после этого фургон еще передвигался?

— Понятия не имею. Когда рядом со мной люди, я перестаю замечать все остальное.

Фалькон записал имя и телефон невестки старика и позвонил ей, спускаясь по лестнице. Он пересказал ей свою беседу с ее свекром и спросил, не посмотрела ли она на фургон, когда в него ударилась дверца ее машины.

— Я проверила, не оставила ли я на ней царапину.

— А в окно машины вы заглянули?

— Кажется, да.

— Вы ничего не заметили на переднем пассажирском сиденье?

— Нет, ничего.

— Вы не видели там книгу?

— Нет, точно нет. Просто пустое темное сиденье.

Когда он повесил трубку, Феррера как раз выходила из квартиры на четвертом этаже. Молча они спустились вниз.

— Твоя свидетельница пострадала при взрыве? — спросил Фалькон.

— Она говорит, что ночью упала на лестнице, но у нее нет синяков на руках и ногах, только на лице, — сердито сказала Феррера. — И она боялась.

— Не вас.

— Нет, меня. Потому что я задаю вопросы, один за другим, и, если об этом прознает ее муж, у него появится еще один повод ее избить.

— Можно помочь лишь тем, кто хочет, чтобы им помогли, — заметил Фалькон.

— Думаю, в эти дни таких людей будет достаточно, — сердито отозвалась Феррера. — Так или иначе, она все-таки видела, как фургон заезжает на то место, где он сейчас. Она работает на фабрике в одну смену с женщиной, которая живет в одном из домов на этой же улице. Они встретились с ней под деревьями на Бланка-Палома и разговаривали. Они прошли мимо фургона в шесть вечера, когда он только приехал. Из него вышли два мужчины. Говорили они по-арабски. Из кузова они ничего не выгружали. Пошли по Лос-Ромерос и повернули направо.

— Описание?

— Обоим под тридцать. Один в футболке, с обритой головой. Другой — не такой круглоголовый, черные волосы, с боков коротко подстрижены, на темени зачесаны назад. Она говорит, что он был очень привлекательный, но с плохими зубами. На нем была выцветшая джинсовая куртка,белая футболка, и еще она запомнила аляповатые кроссовки.

— Она видела, как фургон куда-то сдвигался с этого места?

— Обычно она посматривает на стоянку, ждет, когда приедет муж. Он приехал в девять пятнадцать вечера, и она говорит, что до этого времени фургон не двигался.

Полиция уже пропускала людей через кордон: теперь они могли вернуться домой и начать приводить свои квартиры в порядок. На перекрестке улиц Бланка-Палома и Лос-Ромерос, у аптеки, собралась большая толпа. Люди возмущались тем, что полиция не пускает их в дом, непосредственно прилегающий к разрушенному строению: пока туда было опасно заходить. Фалькон попытался поговорить с ними, но здесь никому не было дела до какого-то «пежо-партнера».

По другую сторону дома заработали отбойные молотки. Фалькон и Феррера перешли улицу Лос-Ромерос, направляясь к другому многоквартирному зданию, стекла в котором были более-менее целы. Квартиры на первых двух этажах по-прежнему пустовали. На третьем этаже дверь Фалькону открыл ребенок и провел его в гостиную, где женщина подметала осколки стекла, валяющиеся вокруг груды картонных коробок. Она въехала сюда в выходные, но перевозочная компания смогла доставить ее вещи только вчера. Он задал ей свой вопрос о белом фургоне и двух мужчинах.

— Думаете, я сижу на балконе и пялюсь на машины, когда у меня не распакована вся эта куча коробок? — возмутилась она. — У меня два рабочих дня пропали из-за того, что они не привезли все вовремя.

— Вы знаете, кто здесь жил до вас?

— Тут никого не было, — ответила она. — Тут три месяца никто не жил. В агентстве на Сен-Ласаро сказали, что мы первые, кто смотрит эту квартиру.

— А когда вы впервые сюда попали, здесь оставалось что-нибудь от прежних жильцов? — спросил Фалькон, глядя с балкона гостиной на улицу Лос-Ромерос и руины дома.

— Мебели тут не было, если вы об этом, — сказала она. — На кухне стоял мешок с мусором.

— С какого рода мусором?

— Погибли люди. Погибли дети, — проговорила она, боязливо прижимая к себе собственного ребенка. — А вы меня спрашиваете, какой мусор тут был, когда мы въехали.

— Работа полиции иногда кажется непонятной, — сказал Фалькон, — но если вы вспомните что-то, что вы заметили, это может нам помочь.

— Когда я нашла этот мешок, я его завязала и выкинула. Помню, что в нем была картонная коробка из-под пиццы, пара пивных банок, окурки, пепел, пустые пакеты и газета — кажется, «АВС». Еще что-нибудь?

— Очень хорошо. Теперь мы знаем, что, хотя квартира вроде бы три месяца стояла пустой, здесь кто-то жил, по крайней мере — проводил здесь какое-то время. Это может нам пригодиться.

Он пересек лестничную площадку. В квартире напротив жила женщина за шестьдесят.

— Ваша новая соседка сообщила мне, что ее квартира три месяца простояла пустой, — сказал он.

— Не совсем пустой, — возразила она. — Предыдущая семья съехала оттуда месяца четыре назад, но потом раза три-четыре сюда приходили несколько очень бойких деловых людей. А месяца три назад приехал фургончик, и из него выгрузили кровать, два стула и стол. Больше ничего. После этого здесь стали появляться молодые мужчины, парами, и каждая пара проводила здесь по три-четыре часа в день, уж не знаю, чем они тут занимались. На ночь они никогда не оставались, но от рассвета до сумерек в этой квартире обязательно кто-нибудь был.

— Кто-нибудь из них приходил по нескольку раз — или они все время менялись?

— Мне кажется, всего их было не меньше двадцати.

— Они что-нибудь с собой приносили?

— Портфели, газеты, продукты.

— Вы когда-нибудь с ними разговаривали?

— Конечно. Спрашивала, что они тут делают, а они отвечали, что у них тут проходят встречи, — сказала она. — Я не очень-то беспокоилась. На наркоманов они не были похожи. Они не включали громкую музыку, не устраивали вечеринок, скорее наоборот.

— За эти месяцы их распорядок дня как-то менялся?

— На Страстной неделе и во время Ферии[21] никто не приходил.

— Вы когда-нибудь заглядывали в квартиру, когда они были там?

— В самом начале я предложила было им поесть, но они очень вежливо отказались. Внутрь они меня ни разу не пускали.

— И они ни разу не обмолвились, что за встречи у них проходят?

— Это были такие серьезные, консервативные молодые люди. Я думаю, это была какая-то религиозная община.

— А что произошло после их исчезновения?

— Приехал фургон и увез мебель. И все.

— Когда это было?

— В пятницу… второго июня.

Фалькон позвонил Феррере и попросил продолжать обход квартир, а сам отправился в агентство недвижимости, которое располагалось рядом, на улице Сен-Ласаро.

В агентстве он поговорил с женщиной, которая три месяца назад занималась продажей этой квартиры, а в конце прошлой неделе сдала ее внаем. Квартиру приобрело не частное лицо, а некая компьютерная компания «Информатикалидад». Все переговоры она вела с финансовым директором компании Педро Платой.

Фалькон записал адрес. Когда он шел обратно по Лос-Ромерос к разрушенному зданию, ему позвонил Рамирес.

— Комиссар Эльвира только что сообщил, что мадридская полиция взяла Мохаммеда Сомайю в его магазине, — сказал Рамирес. — Недавно он одолжил свой грузовик племяннику. Удивлялся, что машина оказалась в Севилье. Племянник говорил ему, что собирается использовать фургон для местных перевозок. Сейчас они разыскивают племянника. Его зовут Трабелси Амар.

— Они пришлют нам его фотографии?

— Мы их попросили, — ответил Рамирес. — Кстати, к управлению полиции прикрепили переводчика с арабского — после того, как мы получили больше десяти звонков от наших друзей по ту сторону Средиземного моря. Все звонящие говорят одно и то же. Перевод — такой: «Мы не успокоимся, пока Андалузия не вернется в лоно ислама».

— Ты когда-нибудь слышал о такой компании — «Информатикалидад»? — спросил Фалькон.

— Не слышал, — ответил Рамирес, совершенно не заинтересовавшись. — И вот вам еще новость. Идентифицировали вещество, которое мы нашли в кузове «пежо-партнера». Это циклотриметилентринитрамин.

— И что это такое?

— Так называемое НИВВ, «научно-исследовательское взрывчатое вещество», — произнес Рамирес с вибрирующим английским акцентом. — Его называют также «циклонит» и «гексоген». Это армейская взрывчатка высшего класса, ею начиняют, например, артиллерийские снаряды.

9

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 12.45

Обходя квартиры, Феррера нашла жильца, видевшего «пежо-партнер» вчера вечером — в понедельник, пятого июня. Фургон остановился на улице Лос-Ромерос, напротив мечети, и двое мужчин выгрузили из него четыре картонные коробки и несколько больших синих пластиковых пакетов. Описание этих мужчин ограничивалось тем, что они были молодые, спортивные, одетые в футболки и джинсы. Коробки были достаточно тяжелые: они переносили их по одной. Все привезенное отнесли в мечеть. Затем оба мужчины вышли из нее и уехали на фургоне. Фалькон велел ей продолжать поиск свидетелей в квартирах, а если необходимо, зайти в больницу.

На автостоянке комиссар Эльвира и судья Кальдерон заканчивали давать импровизированную пресс-конференцию; мэр и депутаты уже ушли. В разрушенном здании нашли еще одно тело — на седьмом этаже. Спасателям пока не удалось отыскать среди обломков ни одного человека, который подавал бы признаки жизни. Отбойные молотки обнажали решетку железобетонных перекрытий, а ацетиленовые резаки и электропилы разделяли перекрытия на большие куски, которые затем поднимали краном и грузили на самосвалы. Чем больше информации Эльвира и Кальдерон сообщали журналистам, тем больше вопросов на них обрушивалось. У Эльвиры это вызывало нескрываемое раздражение, но Кальдерон чувствовал себя хозяином положения, и журналисты смотрели на него с восторгом. Они были только рады, когда смогли сосредоточиться на обаятельном, энергичном Кальдероне после того, как Эльвира наконец покинул их и направился к детскому саду: в задней его части, в не пострадавших от взрыва классах, разместился временный штаб операции.

Репортеры узнали Фалькона и двинулись за ним, отсекая его от Эльвиры. В лицо ему тыкали микрофонами. Между голов идущих просунулись камеры. Скажите еще раз, как называется это взрывчатое вещество? Откуда его доставили? Террористы еще живы? Это террористическая ячейка? Она продолжает действовать в Севилье? Что вы можете сказать об эвакуации жителей центра города? Не было ли другой бомбы? Взял ли кто-нибудь на себя ответственность за этот теракт? Фалькону пришлось силой вырываться из этой толпы и потом приказать трем полицейским оттеснить репортеров от входа в детский сад. Фалькон приводил себя в порядок в коридоре, когда сквозь ревущую толпу у ворот прорвался Кальдерон.

— Joder, — выругался он. — Как стая шакалов.

— Рамирес только что сообщил мне про взрывчатку.

— Они забросали меня вопросами насчет нее. Но я ничего не слышал.

— Обычно ее называют НИВВ, или «гексоген».

— Гексоген? — переспросил Кальдерон. — Которым чеченские повстанцы в девяносто девятом взорвали жилые дома в Москве?

— Военные применяют его в артиллерийских снарядах.

— Помню, был какой-то скандал, связанный с тем, что чеченцы воспользовались отходами взрывчатки, которую какой-то правительственный научно-исследовательский институт продал мафии, а та, в свою очередь, продала ее террористам. Так российскую боевую взрывчатку использовали для того, чтобы взорвать самих же россиян.

— Типично русская история.

— Вам придется попотеть, — заявил Кальдерон. — Гексоген могли доставить сюда откуда угодно — из России, с помощью какой-нибудь чеченской террористической группировки, с иракских складов отслужившего оружия, из любой страны третьего мира, где недавно был вооруженный конфликт, после которого остались неизрасходованные боеприпасы. Эту дрянь могли привезти даже из Америки.

У Фалькона завибрировал мобильный телефон. Эльвира приглашал их на совещание с представителями Национального разведывательного управления и антитеррористического отдела Генерального комиссариата информации.

Приехали три сотрудника СНИ. Старшим у них был человек за шестьдесят, довольно привлекательный, с седыми волосами и темными бровями, с лицом бывшего спортсмена. Он назвался просто Хуаном. Пабло и Грегорио, два его помощника, были помоложе и обладали бесцветной внешностью менеджеров среднего звена. В своих темных костюмах они были практически неотличимы друг от друга, хотя у Пабло имелся шрам, тянувшийся от левой брови до корней волос. Фалькону было неуютно осознавать, что с того момента, как он вошел в комнату, Пабло не спускает с него глаз. Он задумался, не встречались ли они раньше.

От антитеррористического отдела КХИ явился лишь один представитель — старший инспектор Рамон Баррос, низенький, атлетически сложенный человек с коротко подстриженными седыми волосами и идеальными зубами, придававшими его брутальному и свирепому облику что-то зловещее.

Комиссар Эльвира попросил Фалькона кратко рассказать о том, что ему удалось выяснить к настоящему моменту. Старший инспектор начал с ближайших последствий взрыва и быстро перешел к обнаружению «пежо-партнера», к его содержимому и к тому, в какое время свидетели видели его на стоянке.

— Затем мы установили, что белое вещество, найденное в кузове фургона, — это гексоген, армейская взрывчатка: такую же, по словам моего коллеги судьи Кальдерона, использовали чеченские боевики, взорвавшие в девяносто девятом году два жилых дома в Москве.

— Не стоит верить всему, что пишут в газетах, — посоветовал Хуан. — Сейчас многие очень сомневаются, что это сделали чеченские боевики. У себя дома мы не склонны приветствовать «теории заговоров», но в России возможно все. Разумеется, катастрофы, подобные сегодняшней, естественно сравнивать с другими аналогичными терактами, чтобы выявить типичные черты. Но ошибки, которые мы допустили после одиннадцатого марта, показали, что типичных черт здесь не бывает. Это дело правительства — успокаивать панику, предлагая испуганному населению что-то вроде системного объяснения. Но наша задача — рассматривать каждую ситуацию как уникальную. Продолжайте, старший инспектор.

Никому из севильцев не понравился этот нравоучительный монолог; они оглядели представителя разведуправления, с его дорогими мягкими кожаными туфлями, легким костюмом и тяжелым, жестким серебристым галстуком, и пришли к выводу, что единственное, что отличает его от типичного мадридца, приехавшего с деловым визитом, — это его признание собственной ошибки.

— А если это были не чеченские боевики, то кто же? — поинтересовался Кальдерон.

— Несущественно, судья Кальдерон, — ответил Хуан. — Дальше, старший инспектор.

— Это может быть важно для выяснения возможных источников гексогена, — упорствовал Кальдерон, которого было не так-то просто отбрить. — Мы нашли фургон со следами взрывчатки и исламской атрибутикой. Известно, что у чеченцев есть доступ к российским арсеналам и что чеченцам симпатизирует мусульманский мир. Большинство людей уверены, что именно эти боевики ответственны за взрыв домов в Москве. Если разведка обнаружила, что не все эти взаимосвязи соответствуют действительности, то старшему инспектору уже сейчас следует об этом узнать. Важный этап в его расследовании — выявление происхождения взрывчатки.

— В его расследовании? — переспросил Хуан. — В нашем расследовании. Мы предпринимаем совместные усилия. Отдел по расследованию убийств не справится с этим делом в одиночку. Этот гексоген доставили из-за границы. СНИ обладает международными связями, которые помогут установить, откуда он привезен.

— Тем не менее, — заявил Кальдерон, преисполняясь чувством собственного достоинства, — расследование начинается именно здесь, и старшего инспектора следует предупредить заранее, чтобы он не начал действовать на основании неточной или неверной информации.

Кальдерон понимал, что в данном случае точность информации действительно несущественна с точки зрения цели расследования, но он знал: для того, чтобы поставить этого Хуана на место, надо показать свою силу. Кальдерон был главным судебным следователем и вовсе не желал, чтобы его авторитет ставили под сомнение какие-то чужаки, тем более из Мадрида.

— Мы точно не знаем, — ответил Хуан, раздраженный этим замечанием. — Но есть заслуживающая доверия теория, согласно которой российская Федеральная служба безопасности, ФСБ, сама осуществила эту акцию, успешно переложив вину за нее на чеченцев. Как раз перед этими взрывами Путин возглавил ФСБ. В стране царил хаос, и появилась отличная возможность продемонстрировать силу. ФСБ спровоцировала войну в Чечне и Дагестане. Премьер-министру пришлось подать в отставку, и в начале девяносто девятого года его место занял Путин. Взрывы жилых домов в Москве позволили ему начать патриотическую кампанию. Он хотел показать себя бесстрашным вождем, который даст отпор боевикам. В начале двухтысячного Путин стал действующим президентом России. Как предполагают, гексоген, который применили при терактах, был доставлен из научно-исследовательского института на Лубянке: в том же районе располагается штаб-квартира ФСБ. Как видите, судья Кальдерон, мое объяснение мало чем способно здесь помочь, но оно показывает, как быстро в мире распространяются опасность и смута.

Наступило молчание; севильцы словно бы вслушивались в отзвуки взрыва в их собственном городе, раздающиеся в Чечне, в Москве и в иных местах. Фалькон продолжил свой краткий рассказ о «пежо-партнере», о двух мужчинах, которые выгрузили из него какие-то вещи и перенесли их в мечеть, а также о мужчинах, которые, как полагают, находились в мечети в момент взрыва, и о последних новостях — о владельце фургона и его племяннике Трабелси Амаре, который одолжил у дяди машину.

— Что-нибудь еще? — спросил Хуан, пока помощник Эльвиры вводил имя и фамилию Трабелси Амара в базу данных подозреваемых в терроризме.

— Хочу прояснить еще одно обстоятельство, прежде чем я продолжу расследование, — сказал Фалькон. — Кто держал мечеть под наблюдением — СНИ или КХИ?

— Почему вы считаете, что мы этим занимались? — осведомился Хуан.

Фалькон кратко поведал им о загадочных хорошо одетых молодых людях из «Информатикалидад», часто посещавших одну из близлежащих квартир в течение последних трех месяцев.

— Мы никогда не стали бы проводить операцию наблюдения таким способом. И я никогда не слышал об «Информатикалидад».

— А как насчет антитеррористического отдела, старший инспектор Баррос? — спросил Эльвира.

— Мы не держали мечеть под активным наблюдением, — ответил Баррос. Казалось, он скрывает кипящий гнев под маской сверхъестественного спокойствия. — Я слышал об «Информатикалидад». Это самый крупный в Севилье поставщик компьютерных программ и расходных материалов. Они снабжают даже нас.

— И последний вопрос — об имаме, — сказал Фалькон. — Нам сообщили, что он приехал сюда из Туниса в сентябре две тысячи четвертого и что в базе подозреваемых в терроризме он значится в самой низкой категории риска, однако для ознакомления с его биографией требуется необычно высокий уровень доступа.

— У него неполное досье, — ответил Хуан.

— Что это значит?

— Насколько нам известно, он чист, — сказал Хуан. — Многие слышали, как он осуждал мадридские теракты две тысячи четвертого года, отмечая их хладнокровную жестокость по отношению к мирному населению. Из его заявления о выдаче визы явствует, что он прибыл в Севилью отчасти для того, чтобы сгладить противоречия между католиками и мусульманами. Он считал это своим долгом. Нас беспокоили только пробелы в его биографии, которые мы не смогли заполнить. Эти пробелы относятся к восьмидесятым, когда многие мусульмане отправлялись в Афганистан бороться вместе с моджахедами против русских. Взгляды некоторых стали после этого более радикальными; в девяностые годы кто-то из них вернулся на родину, а кто-то позже вошел в движение «Талибан». В те годы нашему имаму было тридцать с небольшим, так что он вполне мог быть в числе этих радикалов. В конце концов за него поручились американцы и мы выдали ему визу.

— Итак, в результате взрыва этой бомбы погиб человек, который мог симпатизировать террористам, пять мужчин старше шестидесяти пяти, мужчина младше тридцати пяти в инвалидной коляске, двое испанских новообращенных, а также два мужчины за сорок, обращавшиеся за пособиями по нетрудоспособности. Таким образом, остается всего два здоровых мужчины североафриканского происхождения младше тридцати пяти лет, — подвел итог Эльвира. — Может ли СНИ предложить теорию, объясняющую, почему столь странно-разнородная группа людей, которая, как нам сообщили, не находилась под активным наблюдением, хранила у себя высококачественную боевую взрывчатку и почему эта взрывчатка сдетонировала?

Наступила тишина. До них донесся надсадный рев машин, работавших снаружи, грохот мусора, который нагружали в пустые самосвалы, шипение и визг гидравлики, низкий рокот разматываемого троса крана, и все это было прострочено стучащим стаккато отбойных молотков. Звуки напомнили собравшимся о цели их встречи и о беде, которая обрушилась на город.

— Трабелси Амар не проходит по базам данных подозреваемых в терроризме, он — нелегальный иммигрант, — сообщил помощник Эльвиры, нарушив общее молчание.

— Вы можете представить, чтобы взрывчатку хранили в мечети, а имаму не было об этом известно? — спросил Кальдерон.

— Возможно, он не понял, что это такое, — сказал Хуан. — Как вы знаете, по виду гексоген похож на сахарный песок. Следы, оставшиеся на полу фургона, показывают, что упаковка не была герметично запечатана. Не исключено, что взрывчатка находилась в этих картонных коробках, которые, как нам рассказал старший инспектор, вчера на глазах у местных жителей выгружали из фургона.

— Но чтобы гексоген взорвался, необходим детонатор, — заметил Фалькон. — Судя по тому, как они обращались с этим веществом, оно сравнительно устойчиво к сотрясению.

— Так и есть, — сказал Хуан.

— Значит, скорее всего, они изготавливали бомбы, и взрывчатка случайно сдетонировала, — предположил Фалькон. — Сомневаюсь, чтобы в мечети такого размера можно было тайно делать бомбы, тем более в присутствии еще тринадцати человек. Я не видел план, но площадь там — десять на двенадцать метров, не больше.

— Если следовать этой версии, нельзя сбрасывать со счетов имама, — отметил Хуан. — Нам придется поговорить с американцами об этом Абделькриме Бенабуре, а кроме того, нам надо найти снимок Трабелси Амара, по которому его можно опознать, а также сведения о его биографии.

— Если Сомайя признает Амара своим племянником, это мало похоже на продуманную «легенду» террориста. У дяди наверняка найдутся его фотографии, — проговорил Фалькон. — Мы должны рассмотреть возможность того, что фургоном управлял не он. Его могли угнать, а может быть, его почему-либо одолжили кому-то еще для доставки груза в Севилью. Функция Трабелси Амара могла сводиться к тому, чтобы просто предоставить фургон террористам: в таком случае никто бы не заявил об угоне.

— Мы проследим, чтобы сотрудники КХИ в Канильясе[22] связались с мадридской полицией, которая допрашивала Мохаммеда Сомайю, — заверил Хуан, словно беря на себя полномочия старшего инспектора Барроса, который по-прежнему хранил молчание. — Одна из трудностей в расследовании террористических операций — в том, что боевики, о которых нам известно, отвлекают на себя наше время и ресурсы, как это было в случае с одиннадцатым марта, когда никто из реальных участников событий не входил в списки известных нам террористов и не поддерживал связей с известными нам радикальными исламскими организациями. Они словно появляются из ниоткуда — и делают свое дело.

— Но сейчас вы в более выгодном положении, чем тогда, — заметил Эльвира.

— После одиннадцатого сентября и выявления связей членов исламских террористических ячеек, действующих в Испании…

— Вы имеете в виду «Аль-Каеду»? — уточнил Эльвира.

— Мы предпочитаем не злоупотреблять названием «Аль-Каеда», потому что оно принадлежит организации с иерархией западного типа. В данном случае речь не о ней, — сказал Хуан. — Журналисты с удовольствием навешивают это название на всех исламских террористов, но мы в нашей службе им не пользуемся. Мы все время напоминаем себе о необходимости сохранять бдительность и не впадать в самоуспокоенность. Итак, после одиннадцатого сентября и выявления связей членов исламских террористических ячеек, действующих в Испании, с виновными в атаках на башни-близнецы и здание Пентагона, было зафиксировано значительное усиление террористической активности.

— Но, как вы сказали, существует постоянный приток неизвестных вам молодых боевиков, действия которых можно координировать на расстоянии, — напомнил Кальдерон. — Главная проблема — в этом?

— Полагаю, расследование взрывов в Лондоне показало вам, что между секретными службами разных стран налажено тесное сотрудничество, — проговорил Хуан. — Наша географическая близость к Северной Африке делает нас уязвимыми, но в то же время дает нам определенные возможности. За два года, прошедшие после мадридских взрывов, мы сумели внедрить много своих сотрудников в террористические группировки Марокко, Алжира и Туниса. Мы надеемся более эффективно выявлять «спящие» ячейки, улавливая сигналы, которые пробуждают их к активности. Да, мы работаем не идеально, но и они — тоже. О наших успехах вы не услышите, но в любом случае пока слишком рано говорить, что на этом фронте мы потерпели поражение.

— Вы сказали: «По этой версии нельзя сбрасывать со счетов имама», — проговорил Фалькон. — Значит, вы рассматриваете и другие версии?

— Мы можем сделать только одно: подготовиться к возможным непредвиденным обстоятельствам, — ответил Хуан. — За прошедшие два года мы много занимались одним явлением, распространившимся у нас в стране. Оно попало в наше поле зрения благодаря Интернету. Я бы поостерегся называть это деятельностью какой-то группы, поскольку в данном случае мы не нашли свидетельств существования организации, связей между ее отдельными участниками. Мы нашли своего рода новостные страницы на сайте www.vomit.org. Сначала мы думали, что это американский сайт, поскольку на первых порах он был англоязычным, но недавно в ЦРУ и МИ-5 нам заявили, что, по их мнению, VOMIT[23] расшифровывается как Victimas del Odio de Musulmanos, Islamistas у Terroristas.[24]

— И что содержат эти новостные страницы?

— Это постоянно пополняемый перечень всех терактов, осуществленных исламскими экстремистами с начала девяностых. В нем дается краткое описание акции, количество жертв, как убитых, так и раненых, а также число людей, на которых напрямую повлияла гибель или ранение близких.

— Значит ли это, что они общаются с семьями жертв? — задал вопрос Эльвира.

— Если это и так, жертвы об этом, видимо, ничего не знают, — ответил Хуан. — С пострадавшими беседуют журналисты, власти, социальные службы, полиция… но пока мы не нашли никого, кто бы мог сказать нам, что контактировал с ВОМИТ.

— Это началось в две тысячи четвертом, после взрывов в Мадриде? — спросил Эльвира.

— Впервые на этот сайт наткнулись британцы в июне две тысячи четвертого. К сентябрю того же года в список стали включаться и теракты мусульман против мусульман — например, взрывы террористов-самоубийц, направленные против иракских офицеров, ведущих набор в полицию. С начала две тысячи пятого появился также раздел, посвященный мусульманкам, ставшим жертвами ритуальных убийств или групповых изнасилований участниками радикальных организаций. В этих случаях сообщается лишь о характере акции и числе жертв.

— Полагаю, эту информацию размещают в Сети совершенно анонимно, — произнес Кальдерон, не ожидая ответа. — Мусульмане на это наверняка как-то отреагировали?

— Телеканал «Аль-Джазира» сделал сюжет об этом сайте еще в августе две тысячи четвертого. Кроме того, в Интернете это получило огромный отклик. Многочисленные сайты, поддерживаемые арабскими странами, начали перечислять «арабов — жертв израильской, американской, европейской, российской, дальневосточной и австралийской агрессии». Некоторые из них доходили до крайности и вспоминали историю Крестовых походов, изгнание мавров из Испании и гибель Османской империи. Но ни один из этих сайтов не мог сравниться по популярности с ВОМИТ, к тому же многие из них оказались не в состоянии идти в ногу со временем, так что, хотя в арабских странах их активно читают, Запад они совершенно не затронули.

— А что заставляет вас думать, что ВОМИТ из пассивного, неорганизованного интернет-феномена превратилась в активно действующую группировку?

— Мы так не думаем, — возразил Хуан. — Мы ежедневно просматриваем их страницы, чтобы проверить, не появляются ли на них призывы к насилию, неуважительные выпады против ислама или попытки рекрутировать боевиков по тому или иному поводу, — но там по-прежнему лишь ведется счет терактам и их жертвам.

— Вы общались с жертвами взрывов в Мадриде? — спросил Фалькон.

— Они не горят жаждой мести. Их гнев направлен на наших собственных политиков, а не на североафриканцев вообще или исламских фанатиков в частности. Большинство жертв отлично знают, что при этих терактах погибло много мусульман. Они воспринимают это как террористическую акцию, не разбирающую, на кого именно направлен удар, и преследующую политические цели.

— Кто-нибудь из них знает о ВОМИТ?

— Да, но никто из них не сказал, что стремился бы стать членом этой организации, если бы она действительно существовала как организация, — ответил Хуан. — Однако мы знаем об озлобленности, которую сеют вокруг себя крайне правые группировки с радикальными расистскими и антииммигрантскими взглядами. Мы следим за их деятельностью. Полиции удается удерживать ее на локальном уровне. По нашим сведениям, у них нет общей организации в масштабах страны и они никогда не планировали и не проводили акций такого размаха.

— А религиозные группы?

— В идеологии некоторых из этих радикальных правых группировок есть и религиозные элементы. Если они рекламируют себя тем или иным способом, мы о них узнаем. Нас больше беспокоит то, что они могут учиться у своего предполагаемого противника.

— На чем же основывается ваша альтернативная версия — о том, что это организованная акция против мусульманского сообщества? Только на том, что для каких-то кругов пришло время отреагировать на исламский терроризм? — поинтересовался Кальдерон.

— Каждое деяние террористов уникально, его характер зависит от особенностей времени и требований момента, — сказал Хуан. — Перед терактами одиннадцатого марта правительство Аснара[25] ожидало, что ЭТА попытается сорвать предстоящие выборы. Месяца за два до этого, в канун Рождества две тысячи третьего, в поезде Ирун — Мадрид были обнаружены две бомбы по двадцать пять килограммов каждая. Обе они были типичными устройствами ЭТА и должны были взорваться за две минуты до прибытия состава на станцию Чамартин. Еще одна бомба ЭТА была найдена на путях железнодорожной линии Сарагоса — Каспе — Барселона; устройство должно было сработать в канун Нового года. Двадцать девятого февраля две тысячи четвертого, как известно всем присутствующим, Гражданская гвардия сумела перехватить фургон, на котором два боевика ЭТА везли в Мадрид пятьсот тридцать шесть килограммов титадина. Все указывало на то, что перед выборами четырнадцатого марта две тысячи четвертого года ЭТА планирует провести крупный теракт на железной дороге.

— Выводы из этих фактов сделало СНИ, и именно оно сообщило об этом правительству, — подчеркнул Кальдерон.

— И это была ошибка, судья Кальдерон, — признал Хуан. — Мы ошиблись. Даже после того, как послушали записи Корана, найденные в фургоне «рено-кангу» близ станции Алькала-де-Хенарес, и после того, как обнаружили детонаторы, которые раньше не применяла ЭТА, и даже узнав, что при взрывах был использован не титадин — излюбленная взрывчатка ЭТА, — а «Гома-2 ЭКО», — даже после этого мы не могли поверить, что ЭТА не имеет к этому отношения. Вот что я пытаюсь подчеркнуть. И вот почему нам следует рассматривать все возможные сценарии нынешнего теракта и не позволять себе хвататься за готовые решения. Мы должны двигаться планомерно, шаг за шагом, пока не выстроим неопровержимую логическую цепочку, которая приведет нас к организаторам.

— Но пока мы этим занимаемся, мы не имеем права держать людей в неведении, — заявил Кальдерон. — Журналистам, политикам и населению необходимо знать, что предпринимаются какие-то усилия, что обеспечивается их безопасность. Террор сеет смятение…

— За это отвечает комиссар Эльвира, который возглавляет расследование, а также политики, — ответил Хуан. — Наша работа — предоставлять им точную информацию. Мы уже начали рассматривать этот теракт в историческом контексте: взрывы жилых домов в Москве мы связали с обнаружением исламской атрибутики в белом фургоне. Мы не можем себе это позволить.

— Пресса уже знает о том, что мы нашли в «пежо-партнере», — заметил Кальдерон. — Мы не можем запретить им делать выводы.

— Как они это узнали? — осведомился Хуан. — Вокруг был полицейский кордон.

— Не знаю, — сказал Кальдерон. — Но как только фургон увезли и прессу допустили на автостоянку, меня и комиссара Эльвиру буквально бомбардировали вопросами о гексогене, о двух экземплярах Корана, о капюшоне, об исламском кушаке, а также о многих других вещах, которых даже не было в машине.

— На стоянке было много народу, — объяснил Фалькон. — Мои сотрудники, эксперты, взрывотехники, автомобильные эвакуаторы, и все они имели возможность бегло осмотреть фургон. Журналисты делают свою работу. Камеры не должны были показывать тела детей в детском саду, но один тип пробрался и туда.

— Как мы видели и раньше, — сказал Хуан, сдерживая раздражение, — первые впечатления очень трудно изгнать из сознания общества. Миллионы американцев до сих пор убеждены, что за одиннадцатое сентября в той или иной мере отвечает Саддам Хусейн. А сейчас большинство севильцев сочтут, что город стал жертвой исламских террористов, и мы не сможем даже близко подойти к выяснению истины, пока не попадем внутрь мечети. А это произойдет не раньше чем через несколько дней — когда разберут завалы.

— Возможно, нам следует рассмотреть те конкретные обстоятельства, которые привели к этому событию, — сказал Фалькон, — а также заглянуть в будущее, попытаться понять, какова была цель террористов, на что они рассчитывали повлиять. Что касается меня, то я рано прибыл на место взрыва, потому что был в тот момент в Институте судебной медицины, обсуждал результаты обследования трупа, который нашли на одной из крупных свалок на окраине Севильи.

Он кратко рассказал им о трупе, который был обнаружен вчера и который пока не удалось опознать.

— Конечно, это убийство, возможно, никак не связано с терактом, — продолжал Фалькон. — Однако в криминальной истории Севильи это уникальный случай. Представляется, что это работа не одного человека, а целой группы преступников, причем они предприняли колоссальные усилия, чтобы затруднить идентификацию убитого.

— Отмечались ли еще подобные убийства с такими же попытками затруднить опознание? — поинтересовался Хуан.

— Судя по полицейской базе данных, в этом году в Испании таких преступлений не совершалось, — ответил Фалькон. — Мы пока не связывались с Интерполом. Мы только-только начали расследование.

— Предстоят ли сейчас здесь какие-нибудь выборы?

— Последние выборы в андалузский парламент прошли в марте две тысячи четвертого, — сообщил Кальдерон. — Выборы в городской совет состоялись в две тысячи третьем, так что теперь они пройдут в марте будущего года. Сейчас у власти социалисты.

Хуан вынул из кармана сложенный листок бумаги.

— Перед тем как мы выехали из Мадрида, нам позвонили из КХИ: с ними связался редактор газеты «АВС», куда пришло письмо с севильской маркой. В конверте лежал листок бумаги с напечатанным испанским текстом. Мы уже установили, что это — выдержка из статьи некоего Абдуллы Аззама, исламского проповедника, главного идеолога афганского сопротивления русскому вторжению. Вот что там сказано:

«Наш долг повелевает нам не останавливаться на победе в Афганистане. Джихад остается обязанностью каждого правоверного, пока к нам не возвратятся все остальные земли, которые некогда были мусульманскими, и пока в них снова не воцарится ислам. Перед нами лежат Палестина, Бухара, Ливан, Чад, Эритрея, Сомали, Филиппины, Бирма, Южный Йемен, Ташкент… — Хуан сделал паузу, оглядев собравшихся, — и Андалузия».

10

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 13.45

Совещание закончилось, когда поступило сообщение, что в развалинах нашли еще одно тело. Кальдерон тут же отбыл. Три представителя СНИ разговаривали о чем-то между собой, а Фалькон обсуждал с Эльвирой, какие ресурсы привлечь к операции. Старший инспектор Баррос сидел глядя в пол, его челюсти словно бы пережевывали какое-то очередное нанесенное ему оскорбление. Через десять минут СНИ присоединилось к Эльвире, а Фалькона и Барроса попросили покинуть комнату. Баррос стал шагать по коридору, избегая Фалькона. Спустя некоторое время Эльвира позвал Фалькона обратно, а люди из СНИ направились к дверям, сказав, что они проведут тщательный обыск квартиры имама Абделькрима Бенабуры.

— Эту информацию можно распространять? — осведомился Фалькон.

— Разумеется, — ответил Хуан, — если это не противоречит интересам государственной безопасности.

— Я бы хотел, чтобы при обыске присутствовал кто-то из моих сотрудников.

— В свете только что сказанного мы должны провести это мероприятие немедленно, а вы все слишком загружены.

Они вышли. Разведя руками, Фалькон повернулся к Эльвире, безмолвно вопрошая: в чем, собственно, дело?

— Они полны решимости на этот раз не допустить ошибку, — объяснил Эльвира, — и потом, они хотят, чтобы в случае успеха все лавры достались им. На кону — их будущее.

— И до какой степени вы контролируете их действия?

— Вся проблема в этих словах — «государственная безопасность», — сказал Эльвира. — В частности, они хотят поговорить на тему государственной безопасности с вами, а мне они сообщили только, что это должна быть конфиденциальная и подробная беседа.

— Сегодня им будет нелегко это сделать.

— Они найдут время — ночью, когда угодно.

— А какие еще ключевые слова, кроме «государственной безопасности»?

— Их интересуют ваши марокканские связи, — ответил Эльвира. — Они просили разрешения провести с вами собеседование.

— Собеседование? — переспросил Фалькон. — Как при устройстве на работу? Но у меня уже есть работа, и я на ней достаточно загружен.

— Что вы сейчас собираетесь делать?

— У меня есть большое искушение поприсутствовать при обыске в квартире имама, — признался Фалькон. — Но, думаю, лучше мне раскрутить линию этой компании «Информатикалидад». Очень необычно три месяца использовать квартиру подобным образом.

— Так что вы готовы принять разные версии, в отличие от наших приятелей из СНИ, — заметил Эльвира, кивая на дверь.

— Мне кажется, Хуан очень красноречиво высказался по этому поводу.

— Они хотят, чтобы все остальные воспринимали ситуацию непредвзято, потому что в таком случае можно будет обороняться по всем фронтам, — сказал Эльвира. — Но я уверен, что у них уже сложилась версия: по их мнению, они застали начало новой масштабной террористической кампании исламистов.

— Которые хотят вновь сделать Андалузию частью исламского мира?

— А иначе зачем им понадобилось говорить с вами о ваших «марокканских связях»?

— Мне не знаем, что им известно.

— Я знаю, что они жаждут реванша и славы, — произнес Эльвира, — и это меня беспокоит.

— А что случилось со старшим инспектором Барросом? — поинтересовался Фалькон. — Он просто присутствовал, не более того. Как будто его допустили на совещание с условием, что он не вымолвит ни слова.

— Тут есть свои сложности, но они вам сами их объяснят. Мадридский руководитель КХИ сказал мне только, что на данный момент севильский антитеррористический отдел их службы не может принимать участие в расследовании.

Консуэло сидела у себя в кабинете в своем ресторане в Ла-Макарена. Она скинула туфли и, точно эмбрион, свернулась в своем дорогом кожаном офисном кресле, плавно покачивавшемся взад-вперед. В руках у нее было скомканное бумажное полотенце, она засунула его в рот и кусала, когда физическая боль становилась нестерпимой. Ее горло пыталось выразить чувства, но эти чувства не с чем было сравнивать. Ее тело было как истерзанная земля, выплевывающая острые клочья магмы.

Телевизор был включен: она не в состоянии была выносить царящую в ресторане тишину. Повара должны были начать готовить обед только в одиннадцать утра. Она попыталась пройтись по зданию, чтобы сбросить возбуждение, но поход на чистенькую, без единого пятнышка кухню с ее поблескивающими поверхностями из нержавеющей стали, ее ножами и тесаками, которые, казалось, одобрительно ей подмигивают, — этот поход скорее ужаснул, чем успокоил ее. Она прошла через обеденные залы и патио, но ни запахи, ни фактура ткани, ни почти неестественный порядок, в котором были расставлены столики, не могли унять ощущение ноющей пустоты под ребрами.

Она укрылась в своем кабинете, заперлась изнутри. Звук телевизора был приглушен, так что она не могла разобрать слов, но от бормотания человеческих голосов ей становилось уютно. Краем глаза она видела картины разрушения, мелькавшие на экране. В комнате остро пахло рвотой: ее только что вывернуло, когда она увидела маленькие тела, лежащие под фартучками у детского сада. От слез тушь потекла у нее по щекам. Та часть бумажного комка, которую она кусала, была осклизлой от слюны. Внутри у нее словно что-то раскрылось, как будто сломалась преграда, отделявшая от внешнего мира то, что происходит внутри нее, и она, всегда гордившаяся тем, что умеет смело смотреть в глаза реальности, теперь чувствовала, что не в силах это делать. При новом приливе боли она крепко зажмурилась. Чуткое кресло только подчеркивало крупную дрожь ее тела. Горло у нее сжалось, словно в нем застряло что-то острое.

Потом она открыла глаза и боковым зрением продолжала видеть разрушенный дом на экране. Она была не в состоянии выключить телевизор и остаться один на один с тишиной, хотя эта катастрофа была ужасным отражением ее собственного душевного состояния. Всего несколько часов назад она сохраняла хоть какую-то целостность. Она всегда представляла себе грань между здравым рассудком и безумием как отверстую расщелину, но теперь ей казалось, что это скорее как граница в пустыне: никогда не знаешь, пересек ты разделительную линию или еще нет.

На экране были уже не руины здания, а мешок для перевозки трупов, который клали на носилки; затем показали раненых, бредущих по тротуарам, зазубренные края разбитых окон, деревья, с которых сорвало всю листву, перевернутые машины во дворах, дорожный указатель, уткнувшийся в землю. Редакторы этих теленовостей, наверное, настоящие профессионалы, они умеют напугать: каждый кадр — как пощечина, швыряющая равнодушных зрителей в новую реальность.

Потом вернулся покой. Корреспондент стоял на фоне церкви Святого Герменегильда.[26] У него было дружелюбное лицо. Консуэло прибавила звук в надежде услышать хорошие новости. Камера крупным планом показала табличку на церкви и затем вернулась к корреспонденту, который теперь, прохаживаясь, кратко рассказывал об истории храма. Камера неотрывно фиксировалась на его лице. В этой сцене было какое-то необъяснимое напряжение. Что-то должно было произойти. От этого ожидания Консуэло застыла в неподвижности. Голос корреспондента сообщил, что на этом месте раньше была мечеть. Камеру навели на верхнюю часть классической арабской арки. Поле кадра расширилось, чтобы показать новый ужас. Над дверями красными буквами было выведено: «Аhоrrа es nuestra». «Теперь это — наше».

Еще одна чередачудовищных кадров. Женщины кричат без видимой причины. Кровь на тротуарах, в кюветах, кровь, от которой набухает уличная пыль. Из руин поднимают тело — ужасное в своей обмякшей безжизненности.

Она больше не могла выносить это зрелище. Чтобы снимать эти ужасы, операторы должны быть роботами. Она выключила телевизор и какое-то время молча сидела в кабинете.

Эти картины потрясли ее. Мрак, клубившийся у нее в груди, кажется, вновь был отделен от мира перегородкой. Руки у нее дрожали, но ей больше не нужно было впиваться зубами в бумажный ком. К ней вернулся стыд от первой консультации с Алисией Агуадо. Консуэло прижала ладони к скулам, вспомнив свои слова: «слепая сука». Как она могла такое сказать? Она взяла телефонную трубку.

Алисия Агуадо услышала голос Консуэло с видимым облегчением. Чувство, что о ней кто-то беспокоится, всколыхнулось у Консуэло в горле. До нее никогда никому не было дела. Она выдавила из себя извинения.

— Меня обзывали и похуже, — заметила Агуадо. — С учетом того, что представители нашей профессии куда изобретательнее всех прочих в том, что касается оскорбления ближнего, можете себе представить, какие скрытые резервы сознания выходят на поверхность, когда люди имеют дело с психологами.

— Это было непростительно.

— Все будет прощено, если только вы придете ко мне еще раз, сеньора Хименес.

— Зовите меня Консуэло. После того, через что мы прошли, о формальностях можно забыть, — сказала она. — Когда вы сможете меня принять?

— Я б хотела принять вас сегодня вечером, но до девяти мне это не удастся.

— Сегодня?

— Я очень о вас беспокоюсь. В обычной ситуации я бы не стала спрашивать, но…

— Но что?

— Мне кажется, вы достигли очень опасной точки.

— Опасной? Опасной для кого?

— Обещайте мне одну вещь, Консуэло, — сказала Агуадо. — Вы приедете ко мне сразу после работы, а когда наша беседа закончится, вы тут же отправитесь домой и устроите так, чтобы там с вами побыл кто-нибудь из близких — родственник или друг.

Консуэло молчала.

— Думаю, я могу попросить сестру, — произнесла она наконец.

— Это очень важно, — подчеркнула Агуадо. — Думаю, вы уже осознали, что в вашем теперешнем состоянии вы чрезвычайно уязвимы, так что я бы порекомендовала вам ограничиться пребыванием дома, на работе и в моем кабинете.

— Но вы можете хотя бы объяснить мне почему?

— Не по телефону. Объясню лично, вечером, — сказала она. — И помните, сразу ко мне. Не поддавайтесь искушениям отклониться от маршрута, сколь бы сильны они ни были.

Мануэла Фалькон сидела перед телевизором в большом уютном кресле Анхела. Сейчас она была не в состоянии двигаться, она не могла даже дотянуться до пульта и выключить экран, передававший жуткие картины непосредственно в ее сознание. Полиция занялась эвакуацией людей из универмага «Корте Инглес» на площади Герцога, после того как поступили четыре сообщения о подозрительных пакетах, обнаруженных на разных его этажах. Для проверки и патрулирования здания прибыли два проводника с двумя собаками. Затем показали обезлюдевшие перекрестки в центре города, обувь, разбросанную по булыжнику, и людей, бегущих к Новой площади. Мануэла ощущала собственную бледность, в ее голове циркулировало минимальное количество крови, необходимое для снабжения тканей кислородом и обеспечения деятельности мозга. Конечности у нее мерзли, несмотря на то что дверь на террасу была открыта и температура на улице уверенно повышалась.

С тех пор как Анхел уехал в редакцию «АБС», надеясь приложить пальцы к нитевидному пульсу агонизирующего города, телефон звонил всего один раз. Она нашла в себе силы взять трубку. Ее адвокат спросил, смотрит ли она телевизор, а затем сообщил, что севильская покупательница, извинившись, сослалась на то, что у нее еще не готова «черная» наличность, а значит, ей придется отложить подписание договора.

— Внесенный залог она все равно потеряет, — заметила Мануэла: оказалось, она еще в состоянии вести себя агрессивно.

— Вы слышали, о чем сообщает «Канал Сур»? — спросил адвокат. — Найден фургон со следами боевой взрывчатки в кузове. В мадридскую редакцию «АВС» пришло письмо от «Аль-Каеды», где говорится, что они не успокоятся, пока Андалузия вновь не окажется под властью ислама. Какой-то специалист по безопасности заявляет, что это начало масштабной террористической кампании и что в ближайшие дни следует ожидать новых терактов.

— Охренеть, — произнесла Мануэла, впихивая сигарету себе в рот и зажигая ее.

— Так что, если ваша покупательница потеряет только двадцать тысяч евро залога, она еще дешево отделается.

— А что там с немецким адвокатом, он звонил?

— Пока нет, но собирается.

Мануэла отключилась и, разжав пальцы, уронила телефон на колени. Она курила автоматически, глубокими затяжками, и никотиновая волна помогла ей решиться позвонить Анхелу, но его мобильный оказался выключен. В редакции «АВС» она его найти не смогла: судя по звукам, там сейчас происходило то же, что происходит на бирже в «черные дни» на рынке.

Снова позвонил ее адвокат:

— Немец сыграл отбой. Я связался с нотариусом: подписание всех документов приостановлено на сутки. По телевизору и по радио было специальное объявление: начальник полиции и глава спасательных служб призывают население пользоваться мобильной связью лишь в случае крайней необходимости.

Мастерская располагалась во внутреннем дворе, в старом переулке, вымощенном массивными серыми булыжниками, близ улицы Бустос-Тавера. Мориса Морено снимала ее исключительно из-за этого переулка. В яркие солнечные дни, такие, как сегодняшний, свет во дворе был настолько ослепительный, что из глубокой темноты двадцатипятиметрового переулка ничего невозможно было различить. Булыжники были как слитки олова и притягивали ее взгляд. Переулок привлекал ее, потому что совпадал с ее представлением о смерти. Его сводчатое внутреннее пространство трудно было назвать красивым: грязные стены, предохранители, электрические кабели, идущие поверх облупившейся побелки. Но в том-то и было дело. Это было место перехода от суетного материального мира к очищающему белому свету. Однако во дворе вас ждало разочарование: оказывается, рай представляет собой ряд ветхих мастерских и складов, с шелушащейся краской, коваными решетками и ржавыми железными прутьями.

От ее квартиры на улице Иниэста до мастерской было всего пять минут ходьбы: еще одна причина, по которой она сняла это помещение, слишком большое для ее нужд. Она занимала первый этаж, куда можно было попасть по боковой железной лестнице. Здесь было огромное окно во двор, через которое летом проникало много света и очень много тепла. Марисе нравилось потеть от жары: сказывались кубинские корни. Она часто работала в шортиках-бикини, и ей приятно было, когда к коже прилипают опилки.

В это утро, выйдя из квартиры, она пошла выпить кофе в один из баров на улице Вергара. В баре было необычно много народу, и все головы были повернуты к телевизору. Она заказала кофе с молоком, выпила его и вышла, отвергнув все попытки местных жителей втянуть ее в спор. Она не интересовалась политикой, она не верила католической церкви или какой-либо другой организованной религии, и вообще, если уж на то пошло, она была уверена, что терроризм касается человека, лишь когда человек в неподходящее время оказывается в неподходящем месте.

У себя в мастерской она протравила две резьбы и отполировала две другие, уже почти готовые к отправке заказчику. В середине дня она завернула их в пузырчатый упаковочный пластик и вышла, чтобы поймать такси.

Эти две деревянные штучки купил у нее молодой мексиканский арт-дилер, у которого была своя галерея в центре, на улице Сарагоса. Среди его предков были ацтеки. У Марисы был с ним роман за несколько месяцев до того, как она встретила Эстебана. Мексиканец по-прежнему покупал у нее все резные скульптуры, которые она делала, и каждый раз платил наличными сразу же после доставки. Видя, как они приветствуют друг друга при встрече, можно было бы заключить, что у них продолжаются романтические отношения, но это было просто своего рода взаимопонимание крови — его ацтекской и ее африканской.

Эстебан Кальдерон ничего об этом не знал. Он ни разу не видел ее мастерскую, а у себя в квартире она свои работы не держала. Он знал, что она занимается резьбой по дереву, но она говорила об этом так, словно это уже в прошлом. Она поступала так намеренно: она терпеть не могла, когда западные люди разглагольствуют об искусстве. Похоже, они не в состоянии понять, что воспринимать искусство надо иначе: позволить произведению самому говорить с тобой.

Мариса завезла мексиканцу две законченные работы и забрала деньги. Потом зашла в табачную лавку и купила кубинскую сигару — «Черчилль», фабрики «Ромео и Джульетта». Она прошла мимо здания Архива Индий и Алькасара.[27] Туристов было не так много, как обычно, но все же они здесь ходили, и, похоже, им было безразлично, что на другом конце города взорвалась бомба. Это лишний раз доказывало ее убеждение, что о терроризме имеет смысл думать, лишь когда он касается тебя напрямую.

Продолжая свою обычную прогулку после продажи скульптур, она прошла через район Санта-Крус и оказалась в Садах Мурильо. Она села на скамейку, отвинтила алюминиевую крышку сигарного цилиндра и позволила сигаре упасть на ладонь. Она курила под пальмами, представляя себе, что снова очутилась в Гаване.

Проплакав пятнадцать минут, Инес сумела взять себя в руки. Ее желудок больше не мог этого выносить, напряженные мышцы вызывали адские мучения. Она доползла до ванной, стянула ночную рубашку и встала под душ, стараясь не подставлять пылающую кожу головы под острые водяные иглы.

Еще через четверть часа она смогла встать, хотя полностью выпрямиться ей мешала боль в боку. Она надела кремовую блузку с высоким воротником и темный костюм и наложила обильный макияж. У нее не было синяков, которые надо было бы скрывать, но ей требовалась глухая маска, чтобы выдержать это утро. Она нашла аспирин, он утишил боль, и теперь она могла ходить, не скрючившись на один бок. Обычно она добиралась до работы пешком, но сегодня это было совершенно исключено, и она взяла такси. Вот когда она узнала о бомбе. По радио говорили о взрыве не переставая. Таксист не умолкал. Она сидела сзади, в темных очках, и хранила молчание, так что в конце концов водитель, забеспокоившись из-за отсутствия ответа, спросил, не больна ли она. Она сказала, что ей есть о чем подумать. Этого оказалось достаточно. По крайней мере, теперь он знал, что она его слышит. Он пустился в долгое рассуждение о терроризме, о том, что единственное лекарство от этой болезни — избавиться от всех них.

— От кого? — спросила Инес.

— От мусульман, от африканцев, от арабов… от всех. Выгнать их всех вон. Испания — для испанцев, — сказал он. — Старые добрые короли-католики,[28] вот кто нам сейчас нужен. Они понимали, что необходима чистота нации. Они знали, что делать…

— Значит, евреев вы бы тоже подвергли массовому изгнанию? — поинтересовалась Инес.

— No, no, no que no,[29] — с евреями все в порядке. Это все марокканцы, алжирцы и тунисцы. Они все — фанатики. Не могут сдержать свой религиозный пыл. Зачем они взорвали этот дом? Что они хотели доказать?

— Они доказали, какое мощное воздействие может оказывать террор, не направленный против кого-то конкретного, — ответила она, чувствуя, что ее грудная клетка вот-вот разорвется. — Мы больше не можем чувствовать себя в безопасности в собственном доме.

Во Дворце правосудия, как всегда, царила суета. Она поднялась на второй этаж, в кабинет, который делила с двумя другими юристами, государственными прокурорами. Она была полна решимости скрыть от всех ту боль, которая при каждом шаге пробуждалась у нее в боку. Когда-то она хотела носить на себе знаки его жестокости, теперь же она всеми силами стремилась утаить свои мучения.

Маска макияжа помогла ей пережить первые минуты общения с возбужденными коллегами, которые так и сыпали последними слухами и теориями, не сообщая, впрочем, почти ни единого факта. Никто не думал, что Инеc может переживать эмоциональную катастрофу, так что, скользнув по поверхности, коллеги вернулись к своей работе, так и не разглядев, в каком она состоянии.

Надо было приготовиться к нескольким слушаниям и посетить ряд совещаний, и Инеc со всем этим справилась, а ближе к полудню у нее образовалось полчаса свободного времени. Она решила прогуляться в Сады Мурильо, которые располагались как раз через улицу. Там она успокоится, ей больше не придется выслушивать бесконечные рассуждения о бомбе. Ей нужно было поразмышлять о другом взрыве — о том, что произошел в ее отношениях с мужем. Она знала, что свежий воздух парка не поможет ей решить вопрос, но, по крайней мере, она могла найти какую-то точку, с которой ей удалось бы начать восстанавливать подорванный брак.

Всякий раз, когда в эти четыре года у нее что-то не ладилось в семейной жизни, Инеc словно бы прокручивала в голове небольшой фильм — отредактированную версию ее жизни с Эстебаном. Фильм никогда не начинался с того, как они познакомились и как это знакомство переросло в роман, потому что это означало бы, что в основе всего — ее неверность, а она никогда не считала себя нарушительницей брачных обетов. В своем кино она была непогрешима. Она переписывала историю своей личной жизни, вырезая те эпизоды, которые не одобряла. Это происходило бессознательно. Она не рассматривала неудачные или неприятные сцены, она их просто забывала.

Для всех, кроме Инеc, это был бы невероятно скучный фильм. Это была своего рода пропагандистская картина, ничуть не лучше отретушированной героической биографии какого-нибудь диктатора. Инеc представала отважной невестой, нашедшей себе жениха после одного некрасивого инцидента, который они оба никогда не обсуждали. Она окружила его заботой и вниманием, которые были ему необходимы для того, чтобы вернуться в служебную колею. И так далее, и тому подобное. И это действовало. Ей это помогало. Всякий раз, узнав о его очередной измене, она прокручивала перед собой фильм, и это давало ей силу — точнее, позволяло забыть предыдущее увлечение Эстебана, так что она каждый раз страдала только от одного его романа, а не от всей длинной их череды.

Но когда она, сидя на скамейке в парке, стала проигрывать себе этот фильм в очередной раз, что-то пошло не так. Она не могла удержать перед собой изображение, словно пленка выскочила из проектора и в ее личном кинотеатре вдруг стали показывать совсем другое: существо с длинными медно-рыжими волосами, смуглой кожей и раздвинутыми ногами. Эта картинка перечеркивала весь уют, который приносил привычный фильм. Инес напрягала все силы своего немалого ума, пытаясь вытеснить ненужный образ из памяти, стискивала руками виски, усиленно моргала. Она не сразу поняла, что к ней в сознание вторгается нечто внешнее. Да, это была реальность. Медно-рыжая, смуглая шлюха, которую она не далее как сегодня утром видела в обнаженном виде на экране цифрового фотоаппарата своего мужа, теперь сидела напротив нее, беззаботно куря сигару.

Марисе не нравилось, как на нее смотрит женщина, сидящая на скамейке по другую сторону тенистой аллеи. В этой женщине была сосредоточенность безумия: не буйное помешательство, а более опасная разновидность сумасшествия — нечто слишком утонченно-шикарное, слишком погруженное в себя. Она встречала таких людей на открытиях выставок в галерее у мексиканца, и все они были на грани нервного срыва. Они наполняли воздух пронзительной болтовней, точно опасались, что реальный мир вот-вот прорвет воображаемую плотину, и думали, что их потребительские скороговорки, «великое ничто» их частной жизни, смогут удержать эту плотину от разрушения. В галерее она мирилась с их присутствием, ведь они могли купить ее работы, но ей совершенно не хотелось, чтобы здесь, на открытом воздухе, кто-то из этих cabras ricas[30] портил ей удовольствие от дорогой сигары.

— На что это ты уставилась? — спросила Мариса. — Ты мне курить мешаешь, понятно?

Веки Инес изумленно дрогнули: лишь через секунду-другую она сообразила, что эти слова обращены к ней. Потом в ее прокурорском организме произошел выброс адреналина. Конфронтация. Она — профессионал по этой части.

— Я смотрю на тебя, la puta con el puro, — ответила Инес. «Шлюха с сигарой».

Мариса наклонилась вперед, уперев локти в колени, всматриваясь в свою ярко накрашенную противницу. Она не стала долго раздумывать.

— Слушай, костлявая сучка, извини, что зашла на твой участок, но я не работаю, я просто наслаждаюсь сигарой.

Оскорбление словно ударило Инес в лицо, она побагровела от ярости. От прилива крови у нее потемнело в глазах и нарушилась связь между речью и мозгом.

— Я юрист, на хрен! — закричала она, и любопытные прохожие в парке начали останавливаться.

— Юристы — самые большие потаскухи, — заметила Мариса. — Значит, вот почему ты так намалевалась? Чтобы прикрыть сифилис?

Забыв о своих травмах, Инес вскочила на ноги. Но даже в ярости она ощутила, как колет у нее в боку, как пульсируют ее отбитые внутренности, и это удержало ее от настоящего физического нападения. Это, да еще силовое поле выпуклых мышц Марисы, да еще бесстрастная жестокость ее интонаций.

— Это ты — шлюха, — заявила она, указывая длинным тонким белым пальцем на смуглую глянцевитую кожу Марисы. — Это ты трахалась с моим мужем.

В глазах у Марисы мелькнуло изумление, и ободренная Инес приняла его за испуг.

— Сколько он тебе платит? — не унималась Инес. — Судя по твоему виду, вряд ли больше пятнадцати евро за ночь. Какое безобразие. Это даже ниже минимальной заработной платы. А может, он выдал тебе рыжий парик и покупает тебе сигары потолще, чтобы ты могла себя порадовать, когда его нет рядом?

Мариса мгновенно оправилась от осознания того, что это, оказывается, была та самая бледная, жалкая, тощая жена, к которой Эстебан терпеть не мог возвращаться. Она заметила и то, как Инес поморщилась, вскакивая, и догадалась о боли, которую та пыталась замаскировать этим клоунским гримом. Ей случалось видеть избитых женщин в бедных кварталах Гаваны, и она могла с сотни шагов разглядеть эту уязвимость, а еще она была достаточно безжалостной, чтобы тотчас же объявить о своем открытии этой женщине и всему остальному миру.

— Запомни, Инес, — произнесла она, — если он тебя бьет, так это потому, что перед этим он трахал меня всю ночь — настолько великолепно, что утром он просто не может видеть твое разочарованное личико.

От звука ее имени, вылетевшего изо рта этой мулатки, у Инес перехватило дыхание, и в горле у нее что-то щелкнуло. Раздавшиеся вслед за этим слова исполосовали ее, как куски стекла, которые бешено разлетаются после взрыва. Ее собственный гордый гнев исчез. Она ощутила стыд, словно ее прилюдно раздели догола и теперь все на нее смотрят.

Мариса видела, как она утрачивает желание сражаться, и с некоторым удовлетворением смотрела на ее поникшие плечи. Она не испытывала к ней жалости: живя в Америке, она переживала гораздо более сильные страдания. И потом, тонкая белая рука, которой Инес схватилась за бок, уже не в силах скрывать боль, навела Марису на мысль о других возможностях. Их свела сама судьба, и теперь будущее одной было в руках другой.

11

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 14.15

Группа рабочих собралась вокруг секции здания, где Фернандо обнаружил местонахождение своей жены по мелодии ее мобильного. Сам Фернандо сидел на корточках, прижав к темени сложенные ладони, словно в попытке увеличить силу тяжести, как будто новый накат трагедии мог унести его в небо подобно отвязавшемуся детскому воздушному шарику, наполненному гелием.

Над ними навис кран, со своим скрипящим, туго натянутым стальным тросом толщиной в руку. Рабочие на лестницах орудовали ручными бензопилами, резавшими бетон и сталь со звуком, пронизывавшим Фалькона сверху донизу. Были установлены гидравлические распорки и толстые строительные брусья, которые должны были развести обрушившиеся перекрытия, чтобы между ними можно было проделать туннель. Из его дыры с грохотом извергались куски бетона, тучи пыли и фонтаны искр: их выплевывали зубья пил, вонзаясь в сталь. Рабочие, все в защитных очках, серые, как призраки, продолжали продвигаться вперед, но вот невыносимые звуки прекратились, и они сообщили, что требуются новые домкраты и брусья. Солнце палило. Пот темными ручейками стекал по серым от пыли лицам рабочих. После установки домкратов и балок пилы вновь принялись за дело, и все находящиеся вокруг человеческие существа смогли оценить грубую силу их металлических зубов. Рабочие уже слезли с лестниц и стояли теперь на подбитых подушечками коленях, вглядываясь в мешанину линий — скелет здания, который сжимали челюсти стальных штырей, там и тут торчавших из раздробленного бетона.

Он знал, что ему надо уйти, что зрелище вывороченных внутренностей здания — не лучшая подготовка к предстоящему заданию, но Фалькона захватил драматизм происходящего, и он дал в себе подняться глубокому чувству гнева при виде этой трагедии. Лишь звонок Рамиреса вывел его из транса.

— К нам поступают сообщения о синем грузовом фургоне, который был припаркован перед зданием вчера утром, — сказал Рамирес. — Сведения о количестве людей в нем противоречивы. Кто-то говорит — двое, кто-то — трое, а кто-то — четверо. Они внесли ящики с инструментами, пластмассовую коробку с какими-то электрическими деталями, а на плечах они тащили листы изоляции, свернутые в рулоны. Никто не запомнил названия компании, написанного на фургоне, если оно вообще было.

— И все это внесли в мечеть?

— Тут тоже есть противоречия, — признал Рамирес. — Большинство людей, с которыми мы говорили, живут не в этом здании, они просто проходили мимо. Некоторые не знали, что в подвале располагалась мечеть. Мы делаем фотографии места происшествия. Я поручил Пересу заняться списком жильцов. Сейчас он отправился в больницу. Серрано и Баэна работают с соседними домами и людьми на улицах. Где Кристина?

— Видимо, она еще занимается домами на Лос-Ромерос, — ответил Фалькон. — Сейчас нам нужно найти человека, который заходил внутрь мечети в течение последних сорока восьми часов: нужно соотнести его показания с тем, что нам сообщали те, кто видел ее снаружи. Как насчет этой женщины, Эсперансы, той, что дала комиссару Эльвире список, — она оставила свой телефон? Позвоните ей и узнайте имена и адреса. Эти женщины должны знать.

— На комиссара еще не вышел никто из марокканской диаспоры?

— Кто-то явился вместе с мэром, — сказал Фалькон. — Сам знаешь, как это бывает. Властям обязательно надо ограничить деятельность журналистов, пока те не оказали нам хоть какую-то практическую помощь.

— А помните, как в Лос-Бермехалес хотели построить мечеть? — спросил Рамирес. — Громадную, в ней поместилось бы семьсот прихожан. Местные жители протестовали против строительства, даже сколотили движение под названием «Los Vecinos de los Bermejales».[31]

— Верно. У них был и свой сайт — www.mezquita-nogracias.com,[32] — заметил Фалькон. — В последнее время было много судебных процессов, которые касались расизма, ксенофобии и антимусульманской деятельности. Особенно после одиннадцатого марта.

— Мы могли бы поискать среди участников тогдашнего противостояния, — предложил Рамирес. — Или это слишком очевидный путь?

— Занимайся пока тем, что происходило внутри и снаружи мечети в последние сорок восемь часов, — сказал Фалькон. — В конечном счете варианта два: либо взрывчатку доставили сюда террористы и она случайно сдетонировала, либо бомбу заложила какая-то антимусульманская группировка и затем привела ее в действие. В обоих сценариях могут быть свои тонкости, но это — две основные версии. Давай работать с той информацией, которую мы получаем, и не отвлекаться на побочные варианты.

Фалькон дал отбой. Пилы смолкли; рабочие разгребали обломки руками. Были затребованы еще два домкрата, а также балки и фонари. Люди бегом поднимались по лестницам, неся необходимое оборудование. Принесли распорки. В туннель втащили фонари. Пила врезалась в сталь и тут же затихла. Из туннеля извлекли кусок металлического штыря, а следом — еще обломки. Четверо санитаров, прислонившись к своей машине, ожидали, когда им пора будет выйти на сцену. Спасатели принесли к подножию приставных лестниц две пары носилок с удерживающими ремнями. По совету психолога Фернандо всецело сосредоточился на собственном дыхании. Кто-то крикнул доктора. Судмедэксперт поднялся по лестнице со своим саквояжем и пролез в туннель. Наступила тишина, которую нарушало лишь постукивание дизельных генераторов. Экскаваторы прекратили работу; экскаваторщики высунулись из кабин и наблюдали за происходящим. Казалось, все хотят выжать из этого чудовищного дня хоть каплю надежды.

Еще один крик: на этот раз просили носилки. Врач задом наперед, на четвереньках, вылез из туннеля и спустился по лестнице, пока двое спасателей с носилками поднимались по соседней. Фернандо выпрямился и через считаные секунды был уже возле врача, схватил его за рукава рубашки. Врач крепко взял Фернандо за плечи и что-то говорил, глядя прямо ему в глаза. Напряженность этих странных объятий делала их похожими на дзюдоистов, пытающихся уложить друг друга на лопатки. Потом Фернандо бессильно свесил руки. Врач обнял его и попросил привести психолога. Фернандо уткнулся в доктора, как заблудившийся ребенок. Врач говорил с психологом через его плечо.

Затем врач шагнул к санитарам; те связались с больницей, и он поговорил напрямую с отделением скорой помощи. Санитары задним ходом подвели машину к лестницам, открыли двойные двери, подготовили каталку с крепежом для головы, шеи и спины, подключили кислород, приготовили кардиостимулятор.

Рабочие, которые вошли в туннель после доктора, теперь пятились назад и звали спасателей с носилками. Судмедэксперт присоединился к Фалькону, как раз когда к ним, обогнув здание, подошел Кальдерон.

— Что, там кто-то остался в живых? — спросил Кальдерон.

— Женщина погибла, — ответил врач, — но ее дочь жива. Она дышит, пульс нитевидный. Похоже, мать упала на девочку сверху, пытаясь защитить ее от обломков, которые на них сыпались. Девочку трудно будет вытащить. Мать лежит спиной к спасателям, так что им надо поднять ребенка и перенести через тело женщины, а там не хватит для этого места. Если у ребенка травма спины, то уже одно это движение может ее навсегда парализовать, но если она останется там еще дольше, она умрет.

Рабочие у входа в туннель что-то закричали, поднимая вверх большие пальцы. Спасатели скользящим движением вытащили наружу стальные носилки, соединили их с подвижными креплениями лестницы и спустили вниз, к санитарам, которые на счет «три» подняли девочку и поместили ее на каталку. Подбежали две телевизионные бригады, за ними — местная полиция. Судебный медик дал полный отчет Кальдерону. Снова заработали отбойные молотки, пилы и экскаваторы, словно в них вдохнула жизнь эта слабая искра надежды. Фалькон забрался в карету «скорой помощи». В ее заднюю часть погрузили каталку, следом залез Фернандо. Один из рабочих грубо оттолкнул телеоператора. Дверцы захлопнулись, чуть не прищемив микрофон женщины-репортера. Водитель прыгнул на сиденье и включил сирену. Машина медленно двигалась по изрытой земле, пока вновь не оказалась на асфальте. Фоторепортеры штурмовали борт и заднюю стенку «скорой», наставляя в окна фотоаппараты и мигая вспышками. Яркие огни, истерически завывающая сирена и бегущие репортеры заставляли пешеходов удивленно оборачиваться, приоткрыв рты.

Новость о выжившей жертве обогнала «скорую», и у входа в больницу сгрудилась толпа репортеров, отчаянно сражавшаяся с десятком местных полицейских и больничных санитаров. Наконец проход освободили, и девочку вынесли из машины и пронесли в двери больницы до того, как к ней сумели подобраться корреспонденты. Фернандо втянулся в здание следом за ней. Журналисты окружили Фалькона, которого они видели в «скорой», и он снизил накал истерии, сообщив, что девочка, извлеченная из разрушенного здания, подает признаки жизни. Врач сделает подробное заявление после того, как проведет ее осмотр. Подняв руку, Фалькон оттолкнул накативший вал вопросов.

Через десять минут он забрал свою машину, так и стоявшую у Института судебной медицины, и стал пробираться сквозь толпу журналистов, среди которых по-прежнему царило возбуждение, вызванное его сообщением. Он пересек реку и въехал на бывшую площадку «Экспо».[33] Офис компании «Информатикалидад» он обнаружил напротив одного из больших товарных складов на улице Альберта Эйнштейна. Он предъявил регистраторше свое удостоверение и сказал, что ему необходимо срочно побеседовать с Педро Платой по поводу расследования убийства. Он посмотрел на нее своим самым ледяным полицейским взглядом, и она дозвонилась куда нужно. Сеньор Плата на собрании совета директоров, но он будет в вашем распоряжении в течение нескольких минут. Она провела его мимо охраны в кабинет, все стены которого были стеклянными и в котором не было видно ни души. Вообще в здании явно недоставало движения, как будто бизнес здесь шел замедленно или вообще умер.

Регистраторша ушла и вскоре вернулась вместе с Педро Платой. Она поставила перед ними две чашки кофе и удалилась. Он отвечал только за покупку этой недвижимости, поэтому он не сможет объяснить, каким образом она затем использовалась.

— Почему вы ее купили, а не арендовали?

— Если вы пообещаете, что эта информация не попадет в налоговые органы и не будет использована против нашей компании…

— Моя работа — искать убийц.

— Нам надо было отмыть определенную «черную» сумму.

— На совещаниях руководства не обсуждали, как используется квартира?

— На тех совещаниях, где я присутствовал, — нет, — ответил Плата. — Это была идея Диего Торреса, он у нас директор по персоналу, вам лучше спросить у него.

Еще какое-то время утекло между пальцами. В холодном кондиционированном воздухе, в этой стеклянной коробке, у всех на виду, Фалькон чувствовал себя каким-то арктическим животным в зоопарке. Явился Диего Торрес. Не успел он сесть, как Фалькон спросил его, как они использовали квартиру.

— Мы пытались побудить наших сотрудников мыслить творчески, думать не только о нашем бизнесе, но и о бизнесе в целом, — рассказал Торрес. — Откуда могут появиться новые деловые возможности? Существует ли какое-то направление, которое может влиться в нашу основную деятельность? Есть ли какой-то другой бизнес, который может улучшить нашу работу, помочь нам расти? Есть ли какой-то проект из совсем иной области, в который имеет смысл инвестировать средства? Вот такого рода вещи.

— И вы считаете, что этой цели можно добиться, вложив деньги в небольшую квартирку в неприметном доме в бедном районе Севильи?

— Это было сознательное решение, — объяснил Торрес. — Наши сотрудники жаловались, что у них не хватает времени на то, чтобы мыслить творчески, поскольку они постоянно заняты рутинной работой. Они приходили к нам, прося выделить им «время для мозгового штурма». Такое время предоставляют своему персоналу многие компании: обычно они отправляют сотрудников куда-нибудь в дорогой загородный клуб, где те посещают лекции и семинары и слушают всяких гуру, рассказывающих о здравом смысле и настраивающих на удачу, а в промежутках — теннис, плавание и вечеринки до пяти утра.

— Думаю, их очень разочаровало ваше решение, — предположил Фалькон. — Сколько сотрудников от вас ушло?

— С этого проекта не ушел никто, а вообще среди торговых представителей всегда есть определенная утечка. Это тяжелая работа, перед сотрудниками ставятся сложные задачи. Мы хорошо платим, но взамен мы ждем результатов. Многим молодым ребятам кажется, что они могут справиться с таким напряжением, но они часто перегорают или теряют первоначальную энергию. Это — занятие для молодых. Торговых представителей старше тридцати нет.

— И вы утверждаете, что от вас никто не ушел, после того как вы показали им эту квартиру в районе Сересо?

— Мы не глупцы, старший инспектор, — ответил Торрес. — Мы подсластили пилюлю. Идея была в том, что они должны относиться к «мозговому штурму» серьезно. Для этого мы помещаем их вдали от привычного окружения. Здесь их ничто не отвлекает, здесь нет даже приличного кафе, куда они могли бы зайти, так что им волей-неволей приходится сосредоточиться на своем задании. Мы запускали их туда по очереди, парами. Им сказали, что проект ограничен во времени, что он рассчитан максимум на три месяца и что каждому из них не придется проводить в квартире больше четырех часов подряд. Им сказали также, что при этом они могут работать над любыми своими проектами, получившими одобрение руководства.

— Так вот что вы называете «подсластить пилюлю»?

— Мы не настолько жестоки, — отозвался Торрес. — Наградой стал полностью оплаченный отпуск в дни Ферии, в отеле на побережье, с гольфом и теннисом, — и в это время им не нужно будет заниматься никакой работой. Мы разрешили им взять с собой своих девушек.

— А своих молодых людей?

Торрес заморгал, словно это уточнение вызвало короткое замыкание у него в мозгу. Фалькон подумал было, что в его фразе Торрес усмотрел что-то «неподобающее», но потом он вспомнил, что эту квартиру, по словам свидетелей, посещали исключительно мужчины.

— Вы ведь все-таки берете на работу женщин, сеньор Торрес?

— Регистраторша, которая вас сюда провела…

— Как вы нанимаете персонал, сеньор Торрес?

— Через кадровые агентства и рекламу в бизнес-школах.

— Напишите мне несколько названий и адресов, — попросил Фалькон, протягивая ему свою записную книжку. — Сколько человек вы уволили за прошлый год?

— Ни одного.

— А за два года?

— Никого. Мы не увольняем людей. Они уходят сами.

— Так дешевле, — заметил Фалькон. — Я хотел бы увидеть список всех сотрудников, которые покинули вашу компанию за последний год, и еще хотелось бы узнать фамилии и адреса всех мужчин, которые посещали эту квартиру на улице Лос-Ромерос.

— Зачем?

— Нам нужно выяснить, видели ли они что-то, пока находились в этой квартире. Особенно в течение последней недели.

— Вам непросто будет опросить моих торговых представителей.

— Вам придется позаботиться, чтобы мне это проще было сделать. Мы разыскиваем людей, которые ответственны за смерть как минимум четырех детей и пяти взрослых. Во всяком расследовании важнее всего первые сорок восемь часов.

— Когда вы хотели бы начать?

— Два сотрудника моего отдела свяжутся с вашими торговыми агентами, как только вы дадите мне их фамилии и адреса, — сказал Фалькон. — Кстати, почему вы отправляли туда ваших сотрудников только в светлое время суток?

— Они все равно работают в эти часы. Они занимаются продажами с девяти утра до восьми вечера — когда открыты магазины и предприятия. А затем — работа с документами, собрания, курсы, семинары, где рассказывают о новых продуктах. Двадцати четырех часов в сутках не хватает.

— И дайте мне список всех членов совета директоров компании с адресами.

— Сейчас?

— Вместе с другими списками, которые я у вас просил, — уточнил Фалькон. — Я тоже занят, сеньор Торрес. Поэтому я был бы вам очень признателен, если бы вы принесли мне их в ближайшие десять минут.

Торрес встал и направился к Фалькону, чтобы пожать ему руку.

— Принесите мне, пожалуйста, списки, сеньор Торрес, — попросил Фалькон. — К тому времени у меня появятся к вам новые вопросы.

Торрес вышел. Фалькон заглянул в туалет. Над каждым писсуаром имелось электронное табло, по которому бежали цитаты из Библии вперемежку с вдохновляющими заповедями делового человека. Видимо, «Информатикалидад» выжимала из своих сотрудников все возможное, постоянно окружая их своей идеологией, — совсем как религиозная секта.

Регистраторша поджидала его у выхода из туалета, словно ее послали проверить, не бродит ли он без присмотра по коридорам, несмотря на то что для попадания в кабинеты требовалась магнитная карточка. Она провела его обратно к Торресу, который уже ждал его со списками.

— «Информатикалидад» — часть какого-то крупного холдинга? — задал вопрос Фалькон.

— Мы — отделение испанской компании «Горизонт», ее штаб-квартира находится в Мадриде. Мы отвечаем за информационные технологии. А «Горизонт», в свою очередь, принадлежит американской инвестиционной компании «Ай-4-ай-ти».

— Что это за компания?

— Кто знает? — сказал Торрес. — «Ай-4» — это «Индианаполис инвестмент интерестс инкорпорейтед», а «Ай-ти» — «информационные технологии». Мне кажется, вначале они вкладывались только в современные технологии, но теперь расширили сферу деятельности.

Торрес прошел вместе с ним к столику регистраторши.

— Сколько идей и проектов придумали ваши торговые представители за время пребывания на Лос-Ромерос?

— Пятнадцать идей, которые уже нашли применение в нашей практической работе, и четыре проекта, которые пока находятся на стадии планирования.

— Вы когда-нибудь слышали о таком сайте — www.vomit.org?

— Никогда, — ответил Торрес и позволил двери медленно закрыться.

Сев в машину, Фалькон проверил, не звонил ли ему кто-нибудь на мобильные телефоны. Здание «Информатикалидад», стальная клетка, покрытая затемненным стеклом, отражало все окружающее. На верхушке здания располагались рекламные щиты со словами: «Информатикалидад», «Кирургикалидад», «Экографикалидад» — и щит чуть побольше, на котором была изображена гигантская пара очков с идущей за ними линией горизонта, а повыше — надпись «Оптивисьон». Высокие технологии, робототехнические хирургические инструменты, ультразвуковое оборудование и лазерные приборы для коррекции дефектов зрения. Эта компания проникает во внутренние системы организма. Она видит, что происходит у тебя внутри, она что-то из тебя извлекает, что-то в тебя помещает и делает так, чтобы ты видел мир так же, как она. Это смутно тревожило Фалькона.

12

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 15.45

Отъехав от здания (отражение машины скользнуло по стеклянному фасаду), Фалькон позвонил Марку Флауэрсу, формально занимавшему должность офицера связи при американском консульстве в Севилье. Он был сотрудником ЦРУ, ушел в отставку, но после одиннадцатого сентября его вновь привлекли к работе, перевели в Мадрид, а затем — в Севилью. Фалькон познакомился с ним, проводя одно расследование в две тысячи втором году. С тех пор они продолжали время от времени общаться, точнее, Фалькон стал одним из источников Флауэрса, получая взамен некоторые разведданные и возможность прямого и активного контакта с ФБР.

— Ты мне звонил, Марк, — сказал Фалькон.

— Нам надо потолковать.

— У тебя что-нибудь для меня есть?

— Ничего. Все грянуло как гром среди ясного неба. Разгребаю это дело.

— Можешь найти для меня информацию по компании «Ай-4-ай-ти»? Расшифровывается как «Indianapolis Investment Interests Incorporated in Information Technology».

— Сделаю, — ответил Флауэрс. — Когда встретимся?

— Сегодня вечером. Попозже. Наши хотят провести со мной «беседу», — сказал Фалькон. — Если ты после этого приедешь, может быть, ты мне дашь совет.

Фалькон закончил разговор. По радио передавали сводку последних новостей: группировка под названием «Los Martires Islamicos para la Liberation de Andalucia»[34] заявила каналам ТВЕ и РНЕ, что берет на себя ответственность за произошедший теракт. Эвакуировали универмаг «Корте Инглес»; на улице Теруан началась массовая паника из-за боязни взрыва бомбы. Отмечены пробки на всех дорогах, ведущих из Севильи, особенно на южной трассе, идущей в Херес-де-ла-Фронтера.

Фалькон отогнал от себя образ гигантского пылевого облака на окраинах Севильи: под ним — в панике бегущий скот.

Когда он пересекал реку в обратном направлении, у него завибрировал мобильный: Рамирес интересовался, где он находится.

— Мы нашли одного из тех, кто постоянно посещал мечеть, — сообщил он. — Каждый вечер, после работы, он заходил туда помолиться. Встречаемся в детском саду.

Фалькон въехал в район Сересо с севера, чтобы избежать транспортной толчеи вокруг больницы. Оказавшись в здании детского сада, он сделал фотокопии списков персонала «Информатикалидад» и отдал Рамиресу, распорядившись, чтобы двое сотрудников отдела начали опрос торговых представителей с целью выяснить, не заметили ли они что-нибудь. Рамирес познакомил его с марокканцем по имени Сайд Харруш: работает поваром, родился в пятьдесят восьмом году в городе Лараш на севере Марокко.

Шум от разбора завалов не позволял разговаривать в классах, ни в одном из которых не осталось стекол в окнах, поэтому они прошли в квартиру повара: он жил неподалеку. Жена Харруша приготовила им мятный чай, и они сели в комнате, спиной к разрушенному зданию.

— Вы — повар, вы работаете в одной из производственных компаний в промышленной зоне Калонге, — начал Рамирес. — Какие у вас рабочие часы?

— С семи утра до пяти вечера, — ответил тот. — Когда начальство услыхало про бомбу, меня отпустили домой.

— Вы регулярно посещаете мечеть?

— Обычно мне удается туда прийти от половины шестого до без четверти шесть.

— Каждый день?

— В выходные — пять раз в день.

— Вы там только молитесь или делаете что-то еще?

— По выходным мы пьем чай и разговариваем.

Мужчина был спокоен. Он сидел у стола, откинувшись на спинку стула и приложив к животу сложенные ладони. Он медленно моргал, взмахивая длинными ресницами, и, казалось, совершенно не опасался полицейских.

— Сколько вы живете в Севилье?

— Лет шестнадцать, — ответил он. — Приехал сюда в девяностом работать на стройке «Экспо», да так и остался.

— Вам нравится жить в этом районе?

— Мне больше нравилось в старом городе, — сказал он. — Больше похоже на мои родные места.

— А как вам местные жители?

— Вы об испанцах? — уточнил он. — Большинство — нормальные ребята. Но некоторым не по душе, что тут слишком много нашего брата, марокканцев.

— Не надо дипломатичности, — призвал его Рамирес. — Расскажите нам, как все на самом деле.

— После тех взрывов в мадридских поездах многие стали поглядывать на нас с подозрением, — признался Харруш. — Им наверняка сказали, что некаждый, кто приехал из Северной Африки, — террорист, но это мало помогло, нас же здесь полно. Имам очень старался объяснить местным жителям, что терроризмом занимаются экстремисты, что их очень мало и что он сам не согласен с их радикальным толкованием ислама и не одобряет такие проповеди у себя в мечети. Но и это не помогло. Они все равно нас подозревали. Я им говорил, что даже в Марокко вы днем с огнем не сыщете человека, который бы активно поддерживал то, что делают эти фанатики. Но они нам не верили. Конечно, если вы зайдете в чайную где-нибудь в Танжере, вы услышите, как люди осуждают то, что делают американцы или израильтяне. Люди выходят на улицы, протестуют против захвата палестинских земель. Но это только разговоры и демонстрации. Это не значит, что все мы готовы привязать бомбы на грудь и отправиться убивать. Наши люди тоже пострадали от террористов-самоубийц в Касабланке в мае две тысячи третьего. Мусульмане погибли в мадридских поездах в две тысячи четвертом и в Лондоне в две тысячи пятом. Но об этом никто не вспоминает.

— В этом природа терроризма, не так ли, сеньор Харруш? — спросил Фалькон. — Террористы хотят, чтобы люди знали: это может случиться где угодно, когда угодно и с каждым, будь ты христианин, мусульманин, индуист или буддист. Видимо, сейчас мы в Севилье именно в таком положении. Люди больше не чувствуют себя в безопасности в собственном доме. И мы должны как можно быстрее выяснить, кто хочет, чтобы мы боялись, а если это будет слишком трудно, то хотя бы узнать, почему они хотят, чтобы мы боялись.

— Но, конечно, все равно все подумают на нас, — сказал Харруш, прижимая кончики пальцев к груди. — Когда я сегодня утром шел с работы, меня оскорбляли на улице люди, которым, когда где-то взрывается бомба, приходит на ум только одно.

— Одиннадцатого марта власти автоматически решили, что виновата ЭТА, — заметил Рамирес.

— Мы знаем, что существуют антимусульманские группировки, — сказал Фалькон.

— К примеру, все мы слыхали про ВОМИТ, — заявил Харруш. И, заметив удивление полицейских, пояснил: — Мы проводим много времени в Интернете. Так мы общаемся с нашими родными, которые остались в Марокко.

— Мы узнали о ней только сегодня утром, — произнес Фалькон.

— Но она не против вас, верно? — спросил Харруш. — Ее создали, чтобы показать: ислам — религия ненависти. А это не так. Мы думаем, что ВОМИТ — это еще одна придумка Запада, который ищет, как бы нас задеть.

— Этот сайт создал не Запад, — возразил Рамирес. — Его сделала горстка западных фанатиков.

— Дело в том, сеньор Харруш, что нам потребуется некоторое время, чтобы попасть в подвал, где была мечеть, — сказал Фалькон, возвращаясь к сути дела. — Пройдет несколько дней, прежде чем мы получим данные экспертов с того места, где находилась бомба. Пока нам приходится полагаться лишь на показания свидетелей. Нам надо знать, кого видели входящим в это здание или выходящим из него на протяжении последних семидесяти двух часов. Пока нам сообщили о двух машинах: белом «пежо-партнере» с двумя марокканцами, которые, как утверждают очевидцы, доставили картонные коробки…

— С сахаром, — перебил Харруш, вдруг оживившись. — Я вчера был там, когда они его привезли. Это был сахар. Это ясно было написано на коробках. А еще у них были большие пластиковые мешки с мятой. Это для чая.

— Вы знаете этих двух мужчин? — спросил Рамирес. — Вы их видели раньше?

— Нет, я их не знаю, — ответил он. — Никогда их раньше не видел.

— А кто их знал? С кем они общались?

— С имамом Абделькримом Бенабурой.

— Что они делали с этим сахаром и мятой?

— Отнесли в кладовку, она в задней части мечети.

— Этих людей кому-нибудь представили?

— Нет.

— Вы знаете, откуда они приехали? — спросил Фалькон.

— Кто-то говорил — из Мадрида.

— Сколько времени они пробыли в мечети и беседовали с имамом?

— Я ушел в семь, они еще там оставались.

— Может быть, они там заночевали?

— Могли. Иногда в мечети спят.

— Вы помните, когда они приехали? — спросил Рамирес.

— Минут через десять после того, как я пришел с работы, то есть, получается, было примерно без четверти шесть.

— Можете нам точно сказать, что они делали?

— Они вошли, каждый нес по коробке, а на каждой коробке лежал мешок с мятой. Спросили имама. Он вышел из своей комнаты и показал им кладовку. Они занесли туда коробки, вышли и принесли еще две.

— А потом?

— Ушли.

— С пустыми руками?

— Похоже, что да, — сказал Харруш. — Но через несколько минут они вернулись. Думаю, они уходили запарковать машину. Они прошли в комнату к имаму, и, когда я уходил, они все еще были там.

— Вы слышали что-нибудь из их разговора?

Харруш помотал головой. Фалькон чувствовал, что повара уже тошнит от бесконечных вопросов о подробностях, которые кажутся ему несущественными. Видимо, Харрушу кажется, что он может навредить этим двум мужчинам, которые, как он уверен, просто привезли сахарный песок. Фалькон попросил его не волноваться по поводу этих вопросов, заверив, что они задают их лишь для того, чтобы сопоставить ответы с показаниями других свидетелей.

— Вы не слышали, чтобы кто-нибудь рассказывал о других посторонних, приходивших в то утро? — спросил Рамирес.

— Посторонних?

— Рабочие, курьеры с товаром… и прочее в том же духе.

— Появлялись электрики. В субботу вечером были какие-то нелады с электричеством. Мы все воскресенье просидели при свечах, а когда я вчера пришел с работы, свет был в порядке. Не знаю, что случилось, кто работал и что сделал. Спросите лучше у тех, кто там был утром.

Рамирес попросил его назвать кого-нибудь из этих людей и сверил их фамилии со списком, который испанка Эсперанса дала Эльвире. Первые три человека, которых назвал Харруш, значились в списке, а следовательно, скорее всего, погибли под обломками мечети. Четвертый жил на соседней улице.

— Вы хорошо знаете имама?

— Он у нас года два. Много читает. Я слыхал, у него вся квартира набита книгами. Но все равно он отдает нам столько времени, сколько может, — сказал Харруш. — Я вам уже говорил, он не из экстремистов. Он никогда не говорил ничего, что можно было бы считать радикальным. И потом, он очень ясно высказывался насчет террористов-самоубийц: он уверен, что Коран не дозволяет такого рода деяния. И не забудьте, в мечети были испанцы, которые приняли ислам, они бы не потерпели ничего радикального, так что…

— Если бы он проповедовал радикальный ислам молодежи, вы бы об этом знали? — спросил Рамирес.

— В районе вроде нашего такое не скроешь.

— Видели ли вы имама с какими-нибудь незнакомыми людьми, кроме этих двоих, которые привезли сахар и мяту? Я имею в виду — кого-то из других городов или из-за границы?

— Видел его с испанцами. Ему очень важно было, как люди относятся к исламу, особенно после всего того, что случилось за эти несколько лет. Он старался общаться с католическими священниками, выступал на их собраниях, чтобы убедить их, что не все, кто из Северной Африки, — террористы.

— Вы знаете что-нибудь о его биографии?

— Он родился в Алжире. А сюда приехал из Туниса. Видно, он какое-то время жил в Египте, потому что много о нем говорил. Как-то раз он сказал, что учился в Хартуме.

— Как он выучил испанский? — поинтересовался Фалькон. — В странах, о которых вы упомянули, говорят, кроме арабского, по-французски или по-английски.

— Он его выучил здесь. Его научили новообращенные, — ответил Харруш. — У него были неплохие способности к языкам, он говорил на нескольких…

— Какие еще языки? — задал вопрос Рамирес.

— Немецкий. Он говорил по-немецки, — ответил Харруш, снова занимая оборонительную позицию.

— Означает ли это, что он какое-то время провел в Германии? — спросил Рамирес.

— Кажется, провел, но это еще ничего не значит, — сказал Харруш. — Те, кто взорвался одиннадцатого сентября, приехали из Гамбурга, но это же не значит, что всякий мусульманин, который жил в Германии, — экстремист. Надеюсь, вы не забыли, что бомба-то взорвалась в мечети, а там было больше десятка человек, в основном старики, у которых были жены и дети. Вот если бы там собрались молодые фанатики, которые делают бомбы… По мне, так мы — скорее уж мишень этого взрыва…

— Хорошо, сеньор Харруш, — успокоительно проговорил Фалькон. — Поймите, мы рассматриваем все возможные варианты. Вы упомянули о ВОМИТ. Вам известна какая-нибудь еще антимусульманская группировка, которая, на ваш взгляд, могла бы совершить такие радикальные действия?

— Было несколько очень неприятных акций против постройки нашей мечети в Лос-Бермехалес, — сказал Харруш. — Может, вы и не помните: в мае прошлого года на том самом месте, где собирались построить мечеть, они зарезали свинью. Эта группировка всегда очень громко протестует.

— Нам о них известно, — отозвался Рамирес. — Мы будем внимательно следить за их деятельностью.

— А вы сами никогда не чувствовали, что за вами следят, что вы находитесь под наблюдением? — спросил Фалькон. — Какие-нибудь новые прихожане мечети, которых вы не знали или которые, на ваш взгляд, вели себя странно?

— Люди посматривают на нас с подозрением, но вряд ли за нами кто-то наблюдал.

Рамирес прочел Харрушу описание двух мужчин из «пежо-партнера», чтобы тот сравнил этих людей с теми, кто на его глазах внес в мечеть коробки. Харруш отвечал, но мысли его где-то блуждали. Полицейские встали, собираясь уходить.

— Я вспомнил, на прошлой неделе кое-что произошло, — сказал Харруш. — Кто-то мне говорил, что в мечеть приходила инспекция из муниципалитета. Формально у нас общественное здание, а значит, мы должны соблюдать правила пожарной и прочей безопасности. И вот на прошлой неделе без предупреждения заявились двое и проверили все, что можно, — водопровод, сантехнику, провода.

13

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 16.55

— Что ты о нем думаешь? — спросил Фалькон у Рамиреса, когда они шли обратно к детскому саду на совещание с комиссаром Эльвирой и судьей Кальдероном.

— С этими людьми никогда не знаешь, где ложь, а где правда. Я не думаю, что сеньор Харруш — лжец. Он уже шестнадцать лет как иммигрант, и он выработал в себе привычку рассказывать вещи, которые принесут ему как можно меньше неприятностей и выставят его народ в как можно более выгодном свете, — объяснил Рамирес. — Он сказал, что имам во время своих проповедей ни разу в жизни не произнес радикального слова, но, говоря о способностях имама к языкам, он заколебался. Почему он с такой неохотой рассказывал, какими языками тот владеет? Потому что среди них был немецкий. Тут не только ниточка к Гамбургу, но и сам факт, что он ездил по Европе: из-за этого имам может выглядеть в наших глазах более подозрительно.

— Но он вполне откровенно рассказал о двух молодых людях, которые явились с картонными коробками.

— Коробками сахара, — уточнил Рамирес. — Он это очень подчеркивал. При этом он постарался больше ничего об этих двоих не сообщать. Ему бы хотелось сказать, что он их знает, но он не мог. Ему бы хотелось как-то за них заступиться. Но если они просто развозят сахар, что в этом такого? Почему он чувствует необходимость их защищать?

— Взаимная поддержка мусульман, — сказал Фалькон.

— Или боязнь последствий?

— Даже если они друг друга не знают, у них есть чувство своего рода товарищества, — произнес Фалькон. — Сеньор Харруш — достойный труженик, и ему хочется, чтобы мы так же воспринимали и всех остальных его собратьев. Когда происходит взрыв бомбы или еще что-нибудь в этом роде, такие люди чувствуют себя так, словно на них напали, и инстинктивно строят линии обороны по всем возможным направлениям, даже если в итоге им приходится защищать тех, кого они, возможно, ненавидят.

К Эльвире и Кальдерону успел присоединиться Грегорио из СНИ.

— В Мадриде кое-чего добились, — сообщил Эльвира. — Грегорио расскажет.

— Мы изучали пометки на полях этого Корана из «пежо-партнера», — сказал Грегорио. — Копии этих надписей отправили по факсу в Мадрид, и там их сравнили с почерком владельца фургона, Мохаммеда Сомайи, и его племянника Трабелси Амара. Почерк не совпадает.

— А из этих заметок можно сделать какие-то выводы? — поинтересовался Кальдерон. — Там высказываются какие-нибудь экстремистские взгляды?

— Наш эксперт по Корану заключил, что автор заметок делал интересные выводы из священного текста, но в них нет ничего радикального, — ответил Грегорио.

— Вы нашли Трабелси Амара? — спросил Рамирес.

— Он все это время был в Мадриде, — кивнул Грегорио. — Он просто старался не попадаться на глаза своему дядюшке, пока не вернет фургон, а это он должен был сделать сегодня вечером. Услышав о бомбе, он залег на дно, однако, видимо, в его первоначальные планы это не входило, потому что лучшее, что он смог придумать, — это спрятаться в доме своего друга, а не в каком-то специальном, заранее подготовленном месте. Местная полиция нашла его часа два назад.

— Он опознал людей, которым одолжил фургон? — спросил Рамирес.

— Да. Он очень напуган, — сказал Грегорио. — В мадридском антитеррористическом отделе КХИ говорят, что он ведет себя совсем не как террорист. Он с радостью выложил им все.

— Начнем с имен, — попросил Рамирес.

— Бритоголовый — некто Джамель Хаммад, тридцать один год, родился в Тлемсене, Алжир. Его приятель — Смаил Сауди, тридцать лет, родился в Тиарете, Алжир. Оба жили в Марокко и, видимо, продолжают жить там до сих пор.

— Что в их досье?

— Это их настоящие имена. Действовали они под многими псевдонимами. В базе лиц, подозреваемых в терроризме, они входят в группу среднего и повышенного риска, а значит, вряд ли сами выполняли теракты, однако их подозревают в подделке документов, а также участии в разведывательной деятельности и материально-техническом снабжении террористов. У обоих есть родственники, активно участвующие в деятельности ГИА — то есть, в переводе, Вооруженной исламской группы.

— А как с ними познакомился Трабелси Амар?

— Все они — нелегальные иммигранты. Они переправляются через Гибралтар вместе, на одних и тех же судах. Хаммад и Сауди приняли его в круг своих друзей. Они привезли его в Мадрид и помогли ему с документами. А потом они попросили его оказать им услугу.

— А их ловкость не показалась ему… подозрительной? — спросил Кальдерон.

— Ему было удобнее об этом не думать, — ответил Грегорио. — И потом, Трабелси Амар не блещет умом.

— А что за история с фургоном? — задал вопрос Рамирес.

— Амар работал на своего дядю, развозил товары. Чтобы заработать побольше, он выполнял и «левые» заказы, иногда — для Хаммада и Сауди. Дважды они просили его одолжить им фургон: один раз — на дневное время, другой раз — на сутки. Все это происходило постепенно, так что, когда они попросили у него фургон, чтобы на три дня съездить в Севилью, и предложили за это двести пятьдесят евро, Трабелси Амар подумал только о деньгах.

— А как он объяснил это дядюшке Мохаммеду? — полюбопытствовал Рамирес.

— Он арендовал у него фургон за тридцать евро в день, — сказал Грегорио. — Может, он и не особенно умен, но сумел сообразить, что ему не надо будет ничего делать и при этом он получит сто шестьдесят евро чистой прибыли.

— Следовательно, он должен знать, где живут Хаммад и Сауди.

— В данный момент они подыскивают себе квартиру.

— А когда именно Амар решил спрятаться? — спросил Рамирес. — Когда он услышал про бомбу или когда сообщили, что найден «пежо-партнер»?

— Как только он узнал про бомбу, — ответил Грегорио.

— Значит, он, по всей видимости, уже тогда понял, что его новые друзья — люди не совсем обычные.

— А как насчет их связи с имамом Абделькримом Бенабурой? — спросил Фалькон. — За исключением того факта, что все они — алжирцы.

— Пока мы видим только ту связь, что Бенабура тоже родился в Тлемсене, но это мало что дает.

— Мы больше узнали об имаме от одного из прихожан мечети, чем от СНИ и КХИ вместе взятых, — заметил Фалькон.

— У нас пока нет полномочий, чтобы получить более подробную информацию, — сказал Грегорио. — Их нет и у Хуана, который, как вы, должно быть, обратили внимание, занимает весьма высокую должность.

— Имам как-то задействован в этой игре, — произнес Рамирес. — Я уверен.

— А как насчет этой группы, МИЛА, которая, судя по телевизионным новостям, взяла на себя ответственность за взрыв? — спросил Фалькон.

— Мы никогда не слышали, чтобы эта группа занималась активной террористической деятельностью, — ответил Грегорио. — Мы слышали об их намерении «освободить» Андалузию, но никогда не принимали его всерьез. При такой, как сейчас, боеготовности вооруженных сил только очень мощная группировка может подчинить себе тот или иной регион Испании. Баски не смогли этого достичь, а ведь им даже не нужно никого завоевывать.

— А что в мадридском управлении КХИ известно о пребывании Хаммада и Сауди в Испании? — поинтересовался Кальдерон.

— Ничего, — ответил Грегорио. — Не так просто, как кажется, проследить за неизвестными экстремистами в громадном, постоянно меняющемся иммигрантском сообществе, где одни — легальные иммигранты, а другие незаконно пробираются в страну через пролив. Например, нам известно, что некоторые из таких лиц прибывают к нам, выполняют у нас два-три задания и уезжают, а на их место являются другие — из Франции, Германии или Нидерландов. Довольно часто они даже не представляют, какова цель их действий. Они доставляют пакет, кого-то подвозят, получают деньги по краденым банковским карточкам, ездят на поезде в определенное время, чтобы сообщать о числе пассажиров и времени, которое поезд проводит на тех или иных станциях, или же их просят понаблюдать за каким-нибудь зданием и узнать, как там обстоят дела с охраной. Даже если такого человека поймать и вытрясти из него задание, что не так просто сделать, в итоге мы получим всего лишь небольшой фрагмент длинного фильма, описание одной из сотни операций, составляющих масштабный теракт, — но этот фильм может быть и отвергнут режиссером.

— У кого-нибудь есть версии, чем могли заниматься Хаммад и Сауди? — спросил Фалькон.

— Пока мы слишком мало знаем. Мы надеемся узнать больше, обыскав их квартиру, — сказал Грегорио.

— А что там с капюшоном-маской и исламским кушаком? — спросил Рамирес. — Разве их не надевают на себя боевики-самоубийцы перед тем, как записать свою операцию на видео?

— КХИ не дает на этот счет никаких комментариев, — отозвался Грегорио. — На основании допроса Трабелси Амара они пришли к выводу, что эти ребята занимались материально-техническим обеспечением операций и больше ничем.

Рамирес рассказал о коробках и пакетах, доставленных в мечеть, о визите представителей муниципалитета на прошлой неделе, об отключении тока в субботу вечером и о ремонтных работах, которые электрики провели в понедельник утром. Фалькон решил не сообщать о сведениях, которые он узнал от Диего Торреса из «Информатикалидад», пока из бесед с торговыми представителями не станут ясны подробности.

— Удалось узнать что-нибудь новое о взрывчатке? — спросил Кальдерон.

— Взрывотехники представили мне отчет, — сказал Эльвира. — При первоначальном исследовании места взрыва они измерили расстояние от эпицентра до самой дальней точки, куда долетали обломки, и оценили степень разрушения первых трех этажей. По самым осторожным оценкам, было использовано количество гексогена, втрое превышающее необходимое для того, чтобы взорвать этот жилой дом, — если террористы хотели взорвать именно его.

— Они сделали из этого какие-нибудь выводы? — поинтересовался Кальдерон. — Или же предоставляют сделать их нам, неспециалистам?

— Сейчас они как раз готовят свое заключение в письменном виде, — ответил Эльвира. — А на словах они мне сказали, что для того, чтобы разрушить здание такого размера, — все соответствующие методики и расчеты можно легко найти в Интернете, — им потребовалось бы всего двадцать килограммов гексогена. Они сообщили мне также, что гексоген часто применяется при сносе зданий, причем обычно — для того, чтобы ломать стальные несущие балки. Двадцать килограммов взрывчатки, правильно размещенные внутри обычного железобетонного строения, могут превратить в развалины все здание, а не только одну его секцию, как произошло в данном случае. Они делают вывод, что взрывчатка была расположена в одном месте в подвале здания, скорее в задней, чем в передней части подвала, вот почему так пострадал детский сад. Они считают, что взорвалось не меньше ста килограммов гексогена.

— По-моему, это похоже на начало масштабной серии взрывов в Севилье, — заметил Кальдерон. — А если эта группа намерена освободить всю Андалузию…

— Видимо, вы не смотрели последние новости, — сказал Эльвира. — Мы объявили по всей провинции максимальный уровень террористической опасности. Люди эвакуированы из собора в Кордове, из Альгамбры[35] и Хенералисре[36] в Гранаде. Патрули обходят курорты на Коста-дель-Соль, а на шоссе Н340 установлено больше двадцати застав. У побережья дежурят военные корабли, а боевые истребители заняли позиции на всех важнейших аэродромах. Главные транспортные магистрали Андалузии патрулируют более сорока вертолетов. Сапатеро[37] отнесся к этой угрозе очень серьезно.

— У него перед глазами — печальный пример крушения политических амбиций его предшественника, — заметил Кальдерон. — И потом, никто не хочет остаться в истории премьер-министром, уступившим Андалузию мусульманам после того, как в ней больше пяти веков властвовали испанцы.

Они не готовы были рассмеяться его циничной остроте. Эльвира так внушительно описал все принятые меры, да вдобавок, словно чтобы подкрепить его слова, над ними быстро пролетел вертолет, словно его срочно перебросили в какую-то новую кризисную точку.

Фалькон нарушил общее молчание:

— В мадридском отделе КХИ считают, что Хаммад и Сауди занимались материально-техническим обеспечением неизвестной ячейки, которая планирует осуществить теракт или серию терактов. Очевидно, груз был доставлен пятого июня, в понедельник. В фургоне, на котором его привезли, был найден всего один капюшон и один кушак, а значит, либо Хаммад, либо Сауди мог бы стать исполнителем. Возможно, это означает также, что один из них планировал пригнать машину обратно в Мадрид, чтобы вернуть Трабелси Амару, как и было оговорено.

Что показывает нам история? Перед мадридскими терактами одиннадцатого марта два члена группы отправились в Авилес за взрывчаткой: это было двадцать восьмого и двадцать девятого февраля. Они выделили себе целых десять дней на подготовку к терактам. Что касается нашего сценария, то нам предлагается поверить, что гексоген в «сыром», порошкообразном виде был доставлен в понедельник и что в тот же вечер они начали изготавливать бомбы, готовясь взорвать их во вторник утром. А примерно в восемь тридцать утра произошла случайная детонация. Я понимаю, что тут нет ничего невозможного и что в истории, по всей видимости, бывали случаи, когда террористы доставляли взрывчатку, изготавливали бомбы и приводили их в действие в течение одних суток, но для группы, которая собирается освободить всю Андалузию, такой вариант представляется маловероятным.

— А какой сценарий предпочитаете рассматривать вы? — спросил Грегорио.

— У меня нет версии. Я просто ищу огрехи в уже существующих. Я пытаюсь выстроить логическую цепочку, но в ней слишком много разрывов. Я не хочу, чтобы наше расследование устремилось по какому-то одному пути, когда после инцидента не прошло еще и двенадцати часов, — сказал Фалькон. — Думаю, нам придется подождать два-три дня, прежде чем мы получим заключение экспертов относительно мечети. А до этого, мне кажется, нам следует принять обе возможности: либо это был случайный взрыв в процессе изготовления бомб, либо это была целенаправленная акция против мечети.

— Почему кто-то решил провести теракт против мечети? — спросил Кальдерон.

— Месть, или радикальная ксенофобия, политические или деловые причины, а может быть, комбинация всех четырех факторов, — предположил Фалькон. — Террор — всего лишь инструмент для того, чтобы добиться каких-то изменений. Посмотрите, какой хаос породила эта бомба. Террор сосредоточивает на себе внимание населения и открывает новые возможности для людей, обладающих властью. Люди уже бегут из города. При такой панике могут происходить самые немыслимые вещи.

— Единственный способ обуздать панику, — сказал комиссар Эльвира, — это показать людям, что мы контролируем ситуацию.

— Даже если это не так, — вставил судья Кальдерон. — Даже если мы понятия не имеем, за что хвататься.

— Кто бы за этим ни стоял, будь то исламские боевики или какие-то «иные силы», они заранее спланировали атаку на прессу, — отметил Фалькон. — В редакцию «АВС» пришло письмо с севильской маркой и цитатой из Абдуллы Аззама. ТВЕ сообщает, что МИЛА взяла на себя ответственность за взрыв.

— Стали бы они брать на себя ответственность за уничтожение мечети и убийство своих, мусульман? — усомнился Кальдерон.

— В Багдаде такое происходит постоянно, — напомнил Эльвира.

— Если вы посылаете в «АВС» текст Аззама или что-то в этом роде, значит, вы планируете нанести удар немедленно, даже не через сутки, — добавил Грегорио. — Насколько я знаю, исламские боевики никогда не афишируют свои конкретные намерения. Все крупнейшие теракты происходили неожиданно, с одной целью — убить и искалечить как можно больше людей.

Грегорио позвонили на мобильный, и он попросил позволения выйти.

— Мы получили первое заключение взрывотехников, — сообщил Фалькон. — Оно касается самого взрыва. Но как насчет взрывчатки? Откуда она взялась и почему у нее столько названий?

— «Гексоген» — немецкое название, «циклонит» — американское, НИВВ — британское, а итальянцы, кажется, именуют его «Т-4», — ответил Эльвира. — Возможно, изготовители особым образом помечают каждую партию вещества, чтобы можно было установить источник, но они нам эту тайну не раскроют.

— Можно воспользоваться снимками Хаммада и Сауди, — предложил Рамирес.

— Если они занимаются подделкой документов, в их мадридской квартире наверняка найдутся тонны фотографий, — сказал Фалькон. — Есть продвижение в разборе завалов?

— Там говорят, что им нужно еще как минимум сорок восемь часов, и то если они не найдут ничего такого, что замедлит их работу.

Судья Кальдерон взял трубку, сообщил всем о том, что обнаружено еще одно тело, и вышел. Фалькон переглянулся с Рамиресом, и тот тоже покинул помещение.

— По-прежнему никаких новостей от КХИ? — спросил Фалькон. — Ожидалось, что я объединю силы и средства с антитеррористическим отделом, между тем пока единственный его представитель, которого мы видели, — это старший инспектор Баррос, а он мало что нам сказал и вообще выглядел оскорбленным.

— Мне сказали, что их функция на данном этапе — главным образом сбор данных, — сообщил Эльвира.

— А сотрудники пониже рангом? Они могли бы помочь с опросами.

— Это невозможно.

— Такое ощущение, что вы о чем-то вынуждены умалчивать…

— Могу сказать только, что со времен одиннадцатого марта важная часть контртеррористических мер — проверка чистоты наших собственных организаций, — проговорил Эльвира.

— Еще бы, — отозвался Фалькон.

— Севильское управление сейчас подвергается внутреннему расследованию. Никто не сообщает подробностей, но, судя по той информации, которую мне удалось получить, СНИ провело проверку севильского антитеррористического отдела и получило неудовлетворительные результаты. В СНИ считают, что кто-то в этом отделе вел двойную игру. Сейчас на самом высоком уровне идут споры, допускать их к участию в расследовании или нет. От мадридского управления КХИ тоже не ждите активной помощи. Они плотно работают со своей собственной сетью информаторов, у них полно собственных хаммадов и сауди, с которыми им надо разбираться.

— Нам будут что-то сообщать информаторы из севильской сети КХИ?

— На данный момент — нет, — ответил Эльвира. — Простите мне эту уклончивость, но ситуация крайне деликатная. Не знаю, что говорят сотрудникам антитеррористического отдела, чтобы уверить их, что они не под подозрением, но СНИ старается учитывать все возможности. Они не должны дать понять «кроту», если он существует, что они за ним охотятся, но при этом они не хотят, чтобы он поставил под угрозу расследование в случае, если они так и не узнают, кто он. Идеальный вариант для них — найти его и использовать в своих целях, допустив при этом КХИ к расследованию.

— Рискованный ход.

— Вот почему они так долго принимают решение, — сказал Эльвира. — В дело включились политики.

Грохот техники, раздававшийся снаружи, достиг уровня приемлемого фонового шума. Как инопланетяне среди серого лунного пейзажа, люди двигались по штабелям разрушенных перекрытий; за ними змеились шланги отбойных молотков. Следом шли рабочие в масках, с ацетиленовыми горелками и бензопилами. Над ними покачивался извивающийся трос крана. Стук, рев и вой, треск падающих обломков, громыхание, с которым куски перекрытий грузили в самосвалы, — все это держало любопытных на расстоянии. Поблизости остались лишь несколько телевизионных съемочных групп и фотокорреспондентов; репортеры обшаривали развалины объективами в надежде запечатлеть искалеченное тело, или окровавленную руку, или обломок кости.

Еще один вертолет заклекотал над их головами, летя в сторону расположенного неподалеку здания андалузского парламента. Идя по улице Лос-Ромерос, Фалькон позвонил Рамиресу и попросил его выяснить фамилию прихожанина, о котором упоминал сеньор Харруш и который, по его словам, посещал мечеть по утрам. Выяснилось, что этого человека зовут Маджид Меризак. Рамирес предложил присоединиться, но Фалькону хотелось провести эту беседу одному.

Маджид Меризак не пострадал от взрыва в мечети, потому что был болен и лежал в постели. Он был вдовец, за ним ухаживала одна из дочерей. Она не смогла воспрепятствовать отцу, решившему непременно спуститься по лестнице, чтобы посмотреть, что случилось; но этому воспрепятствовал упадок сил, почти лишивший его способности двигаться. Теперь он сидел в кресле, откинув голову, расширив глаза, как безумный, и тяжело дыша; звук телевизора был включен на полную мощность, потому что вдовец был почти глух.

В квартире стоял запах рвоты и поноса. Хозяин не спал всю ночь и очень ослаб. Дочь выключила телевизор и уговорила отца надеть слуховой аппарат. Она сказала, что отец плохо знает испанский, и Фалькон ответил, что в таком случае они могли бы побеседовать по-арабски. Она объяснила это отцу, который выглядел смущенным и раздражительным из-за того, что вокруг происходило столько событий. Но как только его дочь проверила слуховой аппарат и вышла из комнаты, Маджид Меризак утратил вялость.

— Вы говорите по-арабски? — спросил он.

— Только учусь. У меня есть родственники-марокканцы.

Тот кивнул и, пока Фалькон представлялся, пил чай; он явно успокоился, слыша корявый арабский Фалькона. Это был верный ход. Меризак держался куда менее настороженно, чем Харруш.

Чтобы разговорить его, Фалькон начал с вопроса, когда тот посещает мечеть. Выяснилось, что вдовец аккуратно приходит туда каждое утро и остается там примерно до середины дня. Потом Фалькон спросил о незнакомцах.

— На прошлой неделе? — переспросил Меризак, и Фалькон кивнул. — Два молодых человека приходили во вторник утром, ближе к полудню, и два человека постарше приходили в пятницу, в десять утра. Вот и все.

— И вы никогда их раньше не видели?

— Нет, но вчера я видел их опять.

— Кого?

— Тех двух молодых людей, которые были здесь в прошлый вторник.

Судя по описанию, которое дал Меризак, это были Хаммад и Сауди.

— А что они делали в прошлый вторник?

— Они прошли в комнату имама и разговаривали с ним примерно до половины второго.

— А вчера утром?

— Они принесли два тяжелых мешка. Каждый приходилось нести вдвоем.

— Во сколько это было?

— Примерно в половине одиннадцатого. В это же время явились электрики, — сообщил Меризак. — Да-да, электрики тоже приходили. Но я их тоже никогда раньше не видел.

— Куда эти двое сложили мешки?

— В кладовку, рядом с комнатой имама.

— Вы знаете, что было в мешках?

— Кускус.[38] Так было на них написано.

— Кто-нибудь раньше доставлял в мечеть подобные товары?

— Не в таких количествах. Люди приносили пакеты еды и отдавали имаму… вы же знаете, это наш долг — делиться с неимущими.

— Когда они ушли?

— Они пробыли около часа.

— А как насчет тех, кто приходил в пятницу?

— Это была инспекция муниципалитета. Обошли всю мечеть. Обсудили что-то с имамом и ушли.

— А отключение электричества?

— Это было в субботу вечером. Меня здесь не было. Имам был один. Он говорил, что раздался громкий хлопок — и свет погас. Он нам об этом рассказал на следующее утро, когда нам пришлось молиться в потемках.

— И электрики пришли в понедельник, чтобы все починить?

— В восемь тридцать пришел один. А через два часа пришли трое других, они-то и сделали всю работу.

— Испанцы?

— Они говорили по-испански.

— Что они сделали?

— Перегорел предохранитель, они поставили новый. А потом они сделали розетку в кладовой.

— Какую именно работу они для этого провели?

— Просверлили дырку в стене комнаты имама, там, где у него была розетка. А через стену как раз была кладовая. Потом они вставили в дырку какую-то серую гибкую трубку с проводом внутри и все зацементировали.

Меризак видел синий грузовой фургон, он описал его как «потрепанный», но не заметил никаких особых примет и не запомнил номер.

— Как имам расплачивался с ними за работу?

— Наличными.

— Вы не знаете, откуда у него был телефон этой компании?

— Нет.

— Вы бы узнали этих электриков, инспекторов и молодых людей, если бы увидели их еще раз?

— Да, но я вряд ли сумею их вам хорошо описать.

— Вы слушали новости?

— Они сами не знают, о чем болтают, — проговорил Меризак. — И это меня очень сердит. Как только взрывается бомба, они сразу думают на исламских боевиков.

— Вы когда-нибудь слышали о «Los Martires Islamicos para la Liberacion de Andalucia»?

— Первый раз — сегодня в новостях. Это выдумка журналистов, которые хотят опорочить ислам.

— Вы когда-нибудь слышали, как имам проповедует в мечети идеологию боевиков?

— Скорее он проповедовал прямо противоположное.

— Мне говорили, что у имама хорошие способности к языкам.

— Он очень быстро выучил испанский. Говорят, у него вся квартира полна книг на французском и английском. И немецкий он тоже знает. При мне он говорил по телефону на языках, которых я никогда раньше не слышал. Одним из них оказался турецкий, так он мне сказал. А в феврале сюда приехали несколько человек, они пробыли у него около недели, и он тоже говорил с ними на каком-то незнакомом языке. Кто-то сказал, что это пуштунский и что эти люди — из Афганистана.

14

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 18.30

В редакции газеты «АБС», расположенной в стеклянном цилиндре на острове Картуха, царила обстановка максимальной неразберихи, какую только может обеспечить такое истерическое занятие, как журналистика. Стоя на пороге отдела новостей, Анхел Зарриас наблюдал, как журналисты вопят в телефонные трубки, кричат на ассистентов и горячо разглагольствуют друг перед другом.

Мерцали компьютерные экраны; телефонные провода были натянуты до предела, так что казалось — они вот-вот лопнут; руки, подпирающие лбы, образовывали треугольники; и сквозь все это Анхел смотрел на открытую дверь кабинета редактора. Он выгадывал время. У охотников за новостями была сейчас самая горячая пора. Это их работа — находить сюжеты, которые редактор соткет воедино, придав им нужную окраску и интонации, и это будет еще один рассказ о городе, переживающем кризис.

По дороге от Мануэлы в редакцию он попросил таксиста высадить его на одной из улиц возле арены для боя быков «Маэстранса»: здесь жил его друг Эдуардо Риверо, и здесь же располагалась штаб-квартира политической партии Риверо — «Фуэрса Андалусия». Накануне вечером он как раз ужинал с Эдуардо Риверо и новыми спонсорами партии. Тогда же ему в голову пришло внезапное решение, о котором он не мог рассказать Мануэле, пока сегодня оно не приобрело официальный статус. Он не мог и сообщить ей, что теперь он намерен больше работать для «Фуэрса Андалусия», чем для «АВС». У него много серьезных идей, ему надоело рассуждать об однополых браках в своей ежедневной политической колонке.

Дом Риверо производил сильное впечатление. Казалось, он вобрал в себя все черты традиционного воспитания и мышления своего хозяина. Фасад был выкрашен темно-терракотовой краской, рамы окон были покрашены охрой, а на самих окнах имелись изящные кованые решетки. Трехметровой высоты дубовая парадная дверь была покрыта каштановым лаком; ее усеивали латунные медальоны. За дверью лежало огромное, вымощенное мрамором патио, где Риверо несколько отступил от традиции, высадив два квадрата живой изгороди из самшита. В центре каждого квадрата высилось по статуе: слева — Аполлон, справа — Дионис, а посередине лежала массивная чаша фонтана из белого мрамора, и скромные струйки воды придавали дому сходство с религиозной обителью — несмотря на этих языческих идолов.

Передняя часть дома служила штаб-квартирой партии: внизу располагалась администрация, а наверху вырабатывалась политика партии и велись дискуссии. Анхел поднялся по лестнице, которая начиналась сразу за парадной дверью и вела в кабинет Риверо. Они его ждали — сам Риверо и его правая рука, Хесус Аларкон: он был намного моложе своего руководителя.

Против обыкновения, он и Риверо сидели рядом в центре комнаты, а кожано-деревянное кресло шефа за его гигантским столом из английского дуба пустовало. Все обменялись рукопожатиями. Риверо был ровесником Анхела и, похоже, пребывал в весьма расслабленном состоянии. На нем даже не было галстука, а его пиджак висел на спинке стула, на котором он сидел. Под жизнерадостными седыми усами мелькнула улыбка. Он был похож на человека, которого никогда не затрагивают скандальные происшествия.

— Как всякий хороший журналист, Анхел, ты прибыл в ключевой момент, — провозгласил Риверо. — Решение принято.

— Не верится, — проговорил Анхел.

— Тебе придется поверить, потому что это правда, — заявил Риверо. — Знакомься: новый лидер «Фуэрса Андалусия» Хесус Аларкон. Реально вступил в должность пять минут назад.

— Полагаю, это смелое и во всех отношениях блестящее решение, — одобрил Анхел, пожимая им обоим руки и обнимая их. — До поры до времени вы держали его в секрете.

— Комитет проголосовал за него вчера вечером, перед нашим ужином, — сообщил Риверо. — Я не хотел разглашать эту новость, пока не спросил Хесуса и не получил его согласия занять этот пост. Перед избирательной кампанией две тысячи седьмого года надо было что-то изменить. После утреннего взрыва мы сочли необходимым начать кампанию уже сегодня. А что может быть лучше, чем стартовать с новым лидером?

На лице Аларкона была маска серьезности, отражавшая всю тяжесть ответственности, которой требовала ситуация, но эта маска не могла утаить исходившее от него сияние. Его серый костюм, темный галстук и белая рубашка не в состоянии были скрыть, как он гордится собственным достижением. Он был как школьник на церемонии награждения, которому уже шепнули, что он получил главный приз.

Анхел Зарриас знал Хесуса Аларкона с двухтысячного года: их познакомил его старый друг, Лукрецио Аренас, исполнительный директор мадридского «Банко омни». За прошедшие шесть лет Анхел успел вовлечь Хесуса в орбиту Эдуардо Риверо, постепенно продвигая его на все более значимые партийные посты. У Анхела никогда не возникало сомнений относительно мозгов Хесуса, быстроты его реакции и его политического рвения, но как опытного рекламщика его беспокоила недостаточная харизматичность этого нового лица. Однако финальная схватка за лидерство с Риверо коренным образом изменила Хесуса, победившего слабеющую хватку соперника. Внешне он остался тем же, но его ошеломляющая уверенность в себе, казалось, была физически ощутима. Анхел не смог сдержаться и еще раз обнял Хесуса — нового вождя «Фуэрса Андалусия».

— Как вы знаете, — сказал Риверо, — на последних трех выборах наметился стабильный рост числа отданных за нас голосов, но пока мы достигли лишь четырех и двух десятых процента, а этого недостаточно, чтобы Народная партия сочла возможным вступить с нами в коалицию. Нам нужно новое энергичное руководство.

— У меня есть предпринимательский опыт, — вмешался Аларкон, от которого так и веяло недавно обретенной самоуверенностью, — и я могу поднять наше финансирование до беспрецедентного уровня, но в атмосфере политического застоя это еще далеко не все. События сегодняшнего утра дали нам уникальную возможность сосредоточить внимание избирателей на реальной, зримой угрозе со стороны радикального ислама. Это еще один аргумент в пользу иммиграционной политики, за которую мы выступаем: раньше, даже после одиннадцатого марта, эти меры отвергались как излишне экстремальные и якобы идущие вразрез с путями развития современного общества. Если в ближайшие восемь месяцев мы донесем это послание до народа Андалузии, то на ближайших выборах, которые состоятся в две тысячи седьмом, нас ждет значительное увеличение процента отданных за нас голосов. Итак, у нас есть подходящая для текущего момента идеологическая платформа, и я могу найти финансовые средства для того, чтобы ее услышали по всему региону.

— Мы не считаем совпадением то, что первый звонок после взрыва в Сересо поступил именно от тебя, Анхел, — произнес Риверо. — Ты яснее, чем кто-либо, понимаешь, что именно может завтра утром произвести неизгладимое впечатление на народ Андалузии.

Анхел откинулся на стуле, взъерошил волосы и со свистом выпустил воздух сквозь стиснутые зубы. Он знал, чего хочет Риверо; но при данных обстоятельствах это желание было трудновыполнимым.

— Только подумай, какой эффект это произведет, — продолжал Риверо, кивая всторону Хесуса. — Его лицо, его биография и его идеи на страницах севильского выпуска «АВС» на следующий день после такой катастрофы. Мы смешаем с пылью Союз левых сил, а Партия Андалузии будет по ночам ворочаться в постели.

— Я могу для вас кое-что сделать. Вы к этому готовы? — спросил Анхел.

— Сейчас я подготовлен к этому лучше, чем когда-либо в жизни, — заявил Аларкон, протягивая ему свою автобиографию.

Сидя на заднем сиденье такси на обратном пути в редакцию «АВС», Анхел листал автобиографию Аларкона. Хесус Аларкон родился в Кордове в 1965 году. В семнадцать лет поступил в Мадридский университет, где изучал философию, политическую историю и экономику. Ревностный католик, он презирал атеистическую идеологию коммунизма и был убежден, что лучший способ расправиться с врагом — узнать его. Он продолжил образование в Берлинском университете, чтобы изучить русский язык и русскую политическую историю. Он находился в Берлине (имелась подтверждающая фотография), когда в 1989 году обрушилась Берлинская стена. Все должно было случиться иначе. Это знаковое событие лишило его цели в жизни.

В это же время бизнес его отца потерпел крах. Вскоре Аларкон-старший умер. Полгода спустя мать Хесуса разделила участь мужа. Ее сын поступил в парижскую «ИНСЕАД»,[39] чтобы получить диплом МВА.[40] В конце 1991 года он уже работал в Бостоне, в «Мак-Кинси»,[41] и в следующие четыре года стал одним из ее аналитиков и консультантов по Центральной и Южной Америке. В 1995 году он перешел в «Леман бразерс»,[42] войдя в их группу по слияниям и поглощениям. Тогда же он сменил зону деятельности на Евросоюз и сформировал внушительный список инвесторов, рассматривающих возможность вложений в быстро растущую испанскую экономику. В 1997 году его жизнь снова изменилась: он познакомился с прекрасной севильянкой Моникой Абеллон, отец которой был одним из главных клиентов Хесуса. Отец Моники познакомил его с Лукрецио Аренасом, принявшим его на работу в известный своей закрытостью «Банко омни». Хесус переехал в Мадрид, где Моника работала моделью.

В 2000 году Анхел, вконец устав от Народной партии, стал заниматься рекламными проектами для клиентов банка. Лукрецио Аренас, уверенный, что в лице Хесуса Аларкона он открыл будущего лидера Испании, очень хотел, чтобы его новая находка потренировалась на местной политике, и попросил Анхела о помощи. Как только Анхел познакомил Аларкона с Эдуардо Риверо и другими руководителями партии «Фуэрса Андалусия», они охотно приняли его в свои ряды, признав за своего. Хесус Аларкон был традиционалистом, активным католиком, человеком, ненавидящим коммунизм и социализм, верящим в возможность бизнеса изменить жизнь общества к лучшему; кроме того, он был любителем боя быков. Он был на двадцать лет моложе их. Он обладал приятной внешностью: возможно, несколько скучноватой, но он компенсировал это женитьбой на красавице Монике Абеллон; у них было двое очаровательных детей.

Прибыв в редакцию «АВС», Анхел поработал с досье Аларкона и с архивными материалами. Через час у него был готов проект полосы: редактора она должна вполне удовлетворить. Заголовок: «Он знает ответ». В качестве главного снимка он выбрал часть фотографии из делового журнала, в котором Хесус рассуждал о будущем Испании. Хесус смотрел вверх, словно бы на солнце (хотя, скорее всего, это был специальный осветительный зонтик фотографа), и его лицо лучилось надеждой и верой в будущее. Еще имелись снимки Хесуса с ослепительной Моникой, а также фотографии этой четы с детьми. Подзаголовок гласил: «Новый лидер «Фуэрса Андалусия» верит в наше будущее». В тексте, поданном в форме заметки, описывалась не только жесткая политика партии по отношению к иммигрантам, но и важнейшие экономические и аграрные реформы, которые должны были сделать Андалузию мощной силой. Здесь же была представлена хроника трудовой деятельности Хесуса, показывавшая, что он был «экономически благоразумным», обладал международными связями, а также контактами в сфере промышленности, что даст ему возможность осуществить свои идеи на практике.

Перед обедом, около двух часов, в редакции наметился спад активности. Поток, текущий в кабинет редактора, обмелел. Тогда-то Анхел и сделал свой ход.

— По-видимому, нам придется снять вашу колонку по крайней мере на ближайшие несколько дней, — предупредил редактор, увидев Анхела, переступающего порог.

— Разумеется, — согласился Анхел. — В такое время не до политических пересудов.

— Зачем же вы тогда ко мне пришли? — спросил редактор. В нем пробудилось любопытство, когда он понял, что Анхел явился не для спора.

— Почти все материалы в сегодняшнем номере — это тяжелые новости, многие из которых станут просто травмирующими, взять хотя бы репортажи о разрушенном детском саде и погибших детях. Единственный позитив — в репортажах об отличной работе аварийно-спасательных служб. Кроме того, я слышал, что среди жертв есть выживший. Вы напишете передовицу, в которой будут переданы настроения в городе, выражена реакция на полученный по почте текст Абдуллы Аззама и высказано предположение, что с одиннадцатого марта мы продвинулись вперед не так далеко, как многим казалось.

— А теперь, Анхел, после того как вы объяснили мне мою часть работы, — язвительно ответил редактор, — самое время перейти к вашим предложениям.

— Образ надежды, — сказал Анхел, подавая ему только что созданную страницу. — Сейчас, в период кризиса, в одной из партий существует молодой, энергичный, способный человек, который может обеспечить Андалузии безопасность и процветание.

Редактор проглядел страницу, уяснил себе все, кивнул и хмыкнул.

— Значит, слухи насчет Эдуардо Риверо все-таки верны.

— Не совсем понимаю, на что вы намекаете.

— Бросьте вы, Анхел, — произнес редактор, пренебрежительно взмахнув сжатой в кулак рукой. — Его застали со спущенными штанами.

— Не думаю, что в этом есть хоть капля правды.

— С несовершеннолетней. Говорят, есть и диск.

— Который никто не видел.

— Ходили очень громкие сплетни. А теперь вот это. — Редактор помахал страницей в воздухе. — Если бы не бомба, я бы заставил кого-нибудь покопаться в грязном белье вашего старого друга.

— Видите ли, планы зрели давно, — сообщил Анхел. — Когда произошел взрыв, он просто почувствовал, что пришло время уступить место более молодому лидеру, чтобы он вывел партию на новый этап развития. В конце этого года ему исполнится семьдесят.

— Итак, перед нами первая политическая жертва этой бомбы.

— Нам следует отнестись к этому иначе, — возразил Анхел. — Да, это резкое изменение, но это просто означает, что нам необходимы перемены, если мы хотим выстоять после этого вызова, брошенного нашей свободе.

— Да вы серьезно, Анхел. Что сталось с нашим великим ниспровергателем? С человеком, который острой иглой протыкал воздушные шарики политических амбиций?

— Возможно, мой цинизм тоже стал жертвой бомбы.

— Вы вечно жалуетесь, что ничего не происходит, — продолжал редактор, — а теперь… Вы верите в этого парня, а между тем ни слова о нем раньше не написали.

— Как вы только что отметили, главная цель моей колонки — прокалывание надутых «я», — ответил Анхел. — А у Хесуса Аларкона не было времени на то, чтобы выработать «я», которое нужно проколоть. Он без лишнего шума превратил «Фуэрса Андалусия» из организации с весьма небольшим капиталом в партию, чью кассу регулярно пополняют как ее члены, так и отдельные предприниматели. Пусть он и не харизматичен, но он проделал фантастическую работу.

— А почему вы думаете, что у него есть необходимые личностные качества?

— Я виделся с ним сегодня утром, — сказал Анхел. — Он многому научился…

— Но можно ли научиться харизме?

— Харизма — просто концентрированная форма веры в себя, — ответил Анхел. — А Хесус Аларкон всегда обладал уверенностью в себе. Он амбициозен. Жизнь не раз чинила ему препятствия, а поведение в таких испытаниях яснее характеризует мужчину, чем его способность заключать международные финансовые сделки. В нем есть внутренняя твердость и здравый смысл, которыми обладал наш предыдущий премьер. Вы знаете политику. В ней как в боксе. Замечательно, если у вас быстрые руки и ловкие ноги, но даже величайшие боксеры, случается, получают сильные удары, и если ты не умеешь держать удар — ты проиграл. Хесус Аларкон наделен всеми этими чертами, и я вижу, что после того, как он возглавил партию, в нем пробуждается и растет не выразимое словами качество, благодаря которому люди захотят идти за ним.

— Хорошо, — сказал редактор одобрительно. — Новое лицо для новой эпохи. Подготовьте мне его портрет. И, кстати, я согласен насчет харизмы: это действительно концентрированная форма веры в себя. Но в ней есть что-то ослепляющее и одновременно слепое. Харизма может легко породить коррупцию — если вы поверите, что можете совершать что угодно, не страшась наказания. Надеюсь, у Хесуса Аларкона нет задатков трагической фигуры подобного рода.

— Он — не полый человек, — ответил Анхел. — Он сам страдал и прошел через многое.

— Пусть запомнит эти страдания, — призвал редактор. — У каждого политика должны постоянно звучать в ушах слова Пилар Манхон, президента Ассоциации жертв терроризма. Когда-то она сказала о политиках: «Они думают только о себе».

Мадридская полиция и эксперты-криминалисты провели большую работу в квартире, которую недавно занимали Джамель Хаммад и Смаил Сауди. Они нашли прикрепленный клейкой лентой к днищу газового баллона набор украденных и подделанных удостоверений и паспортов, фотографии на которых соответствовали описаниям внешности, полученным от Трабелси Амара и севильского отдела расследования убийств. Кроме того, в трех свертках, спрятанных в разных местах квартиры, имелось в общей сложности 5875 евро мелкими купюрами. Найденные в ванной волосы, лобковые волоски и волоски с других участков кожи были отправлены на анализ ДНК. На кухонном столе был обнаружен чистый блокнот, где удалось разглядеть тайные пометки: вдавленные в бумагу значки, как выяснилось, представляли собой зашифрованный адрес строения, расположенного к юго-западу от Мадрида, близ деревни Вальмохадо. Уединенный дом у реки Гуадаррама был пуст, и в нем не нашлось никаких свидетельств того, что здесь недавно жили люди. Полиция заключила, что это была просто перевалочная база, место для хранения материалов. Дом был снят по поддельному паспорту на имя некоего вымышленного испанца. Владельцам заплатили за полгода вперед, и они не склонны были задавать лишние вопросы. Эксперты продолжали обследовать дом, но пока не обнаружили в нем следов взрывчатых веществ. Гражданская гвардия опросила ряд местных жителей, в том числе пастухов, и они сообщили, что за те четыре месяца, что дом сдавался внаем, сюда пять раз приезжал белый фургон. Три из этих приездов примерно совпадали по времени с теми днями и часами, когда Трабелси Амар одалживал «пежо-партнер» Хаммаду и Сауди.

Но у этой версии было свое слабое место: адрес дома, найденный в мадридской квартире, был недавно написан рукой Хаммада, а значит, вероятно, эти двое впервые совершили поездку в этот дом только в воскресенье днем. Из этого, в свою очередь, можно сделать вывод, что в двух других случаях, когда они брали фургон у Амара, они отдавали его напрокат кому-то еще, кто и ездил в дом под Мадридом. Более явное доказательство того, что этот дом посещали не только Хаммад и Сауди, было получено из показаний свидетелей, видевших, как туда приезжали по меньшей мере шесть разных людей, в том числе одна женщина. Эта информация подстегнула мадридское управление КХИ, где сделали вывод, что Хаммад и Сауди действовали в рамках значительно более крупной сети, чем предполагалось. Комитет связался с крупнейшими разведслужбами мира, но ни у кого не было никаких «перехватов» относительно планируемого теракта в Испании. Между тем появились опасения, что старания Хаммада и Сауди по материально-техническому обеспечению были частью более масштабной операции.

Теперь КХИ пытался с помощью Гражданской гвардии выяснить, по какому маршруту двигались Хаммад и Сауди, следуя из Мадрида в дом близ Вальмохадо и затем — в Севилью. В КХИ хотели узнать, не делали ли эти двое еще каких-нибудь остановок, например — для встреч в придорожных барах с якобы случайными знакомыми, для заезда в другие уединенные строения или, что было бы хуже всего, для доставки «груза» куда-то еще, например в другой крупный город Андалузии.

Таково было краткое содержание предварительного семистраничного отчета, составленного несколькими старшими офицерами антитеррористического отдела КХИ и направленного мадридским управлением КХИ комиссару Эльвире непосредственно в разрушенный детский сад в Севилье. К отчету прилагалось заключение, сделанное директором СНИ; оно было также направлено премьер-министру Сапатеро:

«На основании данных нашего собственного расследования, а также рапортов, полученных нами из различных подразделений КХИ, рассматриваемых совместно с первоначальными рапортами с места происшествия, составленными взрывотехниками и полицией на месте катастрофы, мы можем на данный момент заключить, что имеем дело с исламистской террористической сетью, планировавшей атаку или, что более вероятно, серию атак, направленных на дестабилизацию политической и социальной инфраструктуры региона Андалузия. Несмотря на то что следственные органы сумели обнаружить ряд отклонений от обычного образа действий радикальных исламистских групп, они не сообщили нам о подозрительной деятельности или даже о заявленном намерении какой-либо иной группы нанести ущерб мусульманскому населению Андалузии. Исходя из вышеизложенного, рекомендуем правительству принять все необходимые меры для защиты крупнейших городов региона».

Шум работ по разбору завалов вновь стал слышен в комнате, когда комиссар Эльвира закончил чтение доклада. Старший инспектор Фалькон и судья Кальдерон сидели за маленькими детскими партами, сложив руки и скрестив лодыжки, и смотрели в пол, с которого уже подмели стекло. Сквозь пластиковую пленку, натянутую на пустые оконные проемы, смутно проступал окружающий мир, который вздувался и раскачивался в такт горячему ветру, дувшему с юга.

— Похоже, они изменили свое мнение, вам не кажется? — произнес Кальдерон. — Призывали нас не увлекаться только одной линией расследования, а сами поступили именно так. Даже не упоминают ни о сайте ВОМИТ, ни о других антимусульманских группировках.

— Кто их упрекнет? — заметил Эльвира. — С учетом всего, что они нашли в мадридской квартире Хаммада и Сауди, и следов гексогена в кузове «пежо-партнера», и исламской атрибутики в его передней части.

— Да, сейчас многое указывает на исламских радикалов, — признал Фалькон. — Но взрывотехники еще не добрались до эпицентра взрыва. Кроме того, мы ждем важнейшую информацию от экспертов. Я говорил со специалистами, которые обследуют «пежо-партнер», и пока они обнаружили только, что недавно на машину была поставлена новая левая задняя покрышка, а на запасной имеется прокол.

А то, что они нашли в мадридской квартире, и существование этого сельского дома можно интерпретировать и как террористическую деятельность, и как деятельность в сфере нелегальной иммиграции. Нам сказали, что Хаммад и Сауди, как следует из их досье, были причастны к материально-техническому обеспечению террористических операций, но что это означает? Если бы они попались на чем-то конкретном, мы бы об этом знали. А если их имена просто называли другие, то это недостоверная информация.

— На мой взгляд, — проговорил Эльвира, несколько иронически похлопывая документом об стол, — это своего рода черновик, составленный для политиков, чтобы в дни кризиса они выглядели знающими и способными принимать решение. СНИ и КХИ придерживаются известных фактов. Они упомянули об «отклонениях», но предпочли не вдаваться в детали. ВОМИТ и другие группы не названы, потому что нет никаких подтверждений, что они в этом замешаны. О МИЛА тоже ничего не сказано, хотя о ней и говорилось в новостях. Потому что у них нет разведданных по этим группам.

— Разрешено ли нам говорить о КХИ? — с невинным видом поинтересовался Фалькон.

Внутренний радар Кальдерона, настроенный на всякого рода секретность, тут же включился. Эльвира предостерегающе поднял ладони.

— Незачем напоминать, что сказанное не должно выходить за пределы этой комнаты, — проговорил Эльвира, — но так как вы — судебный следователь, контролирующий ход этого расследования, вам будет небесполезно узнать, что существовали определенные опасения относительно благонадежности севильского управления КХИ. Наверху пока не приняли решения, которое бы позволило им в полной мере принять участие в нашем сражении. Их агенты поддерживают контакт со своей сетью информаторов и уже составили ряд черновых рапортов, но мы этих рапортов пока не видели. Доступ же к нашим отчетам им закрыт, поэтому они ничего не знают о некоторых вещественных доказательствах, например, о покрытом пометками издании Корана, о котором, насколько я понимаю, журналистам не сообщали.

— Это наносит серьезный удар по расследованию, — заметил Кальдерон. — Нам не могли поведать об этом раньше?

— Я не имею права рассказывать об этом ни вам, ни вам, — ответил Эльвира.

— И с этим покрытым пометками изданием Корана связано что-то важное? Что именно? — поинтересовался Кальдерон.

— Не знаю, но к нему с очень большим интересом отнеслись в СНИ, — сказал Эльвира. — Так или иначе, нас это сейчас не касается. Когда вам в последний раз докладывали ваши сотрудники? — обратился он к Фалькону.

— Сравнительно недавно. Можно сказать, сейчас у нас есть достаточно четкая картина того, что здесь происходило в последние сорок восемь часов. Некоторые из этих событий связаны с тем, что происходило здесь в течение недели перед взрывом.

Сейчас у Фалькона было по меньшей мере по два свидетеля каждого из важных событий, предшествовавших взрыву. Хаммада и Сауди впервые увидели в мечети тридцатого мая, во вторник, в 12.00. Они пришли пешком и беседовали с имамом до 13.30. Кроме того, на этой же неделе мечеть посетили инспекторы муниципалитета (второго июня, в пятницу, в десять утра), а вечером третьего июня, в субботу, произошло отключение электричества, когда имам был в мечети один.

В результате в понедельник, пятого июня, в 8.30 пришел электрик, чтобы оценить повреждения и понять, какие работы необходимо провести. В 10.30 он вернулся с двумя рабочими, чтобы сменить перегоревший предохранитель и сделать розетку в кладовой, граничащей с комнатой имама.

Второй визит электриков совпал по времени с приездом Хаммада и Сауди на «пежо-партнере» и выгрузкой двух больших пластиковых мешков, где, как полагают, был кускус. Эти двое оставались в мечети около часа. Электрики ушли перед обедом, около половины третьего. Хаммад и Сауди вернулись около 17.45 с четырьмя тяжелыми картонными коробками, содержавшими, по мнению очевидцев, сахар, и несколькими большими пакетами мяты. Все это было отнесено в кладовую. В семь вечера они еще не ушли; пока не удалось найти людей, которые бы видели, как они покидают помещение мечети.

— И что вас во всем этом больше всего интересует?

— У нас есть свидетели прибытия и отбытия почти всех, о ком я сказал, — ответил Фалькон. — Но мы пока не смогли связаться с электриком. Чтобы сделать это как можно быстрее, я попросил своих сотрудников, которые и без того перегружены опросами, обратиться к местной полиции, чтобы та посетила каждый электромагазин и электромастерскую в радиусе километра от места взрыва. Пока результат нулевой. Сейчас нам известно только, что эти трое приехали на синем грузовом фургоне без всяких надписей. Номера никто не запомнил.

— Хотите дать объявление в прессе? — спросил Эльвира.

— Пока нет. Продолжим опрашивать людей.

— Что-нибудь еще?

— Другие мои сотрудники беседуют с торговыми агентами «Информатикалидад». Пока мне не сообщили ничего существенного, но мне еще предстоит поговорить с моими людьми и восстановить всю картину.

— Это все?

— Больше всего меня сейчас беспокоит, кроме ненайденного электрика, тот факт, что в муниципалитете нет никаких записей о том, что они направляли инспекцию в мечеть, в какую-то другую часть этого здания и вообще в этот район — не только второго июня, в пятницу, но и, если уж на то пошло, в последние три месяца.

15

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 19.55

Перед тем как они ушли с места взрыва, чтобы вернуться туда утром, Кальдерон сообщил уточненные сведения о погибших и раненых. Четыре ребенка погибли в детском саду от травм головы и внутреннего кровотечения. Семь детей серьезно пострадали — кому-то оторвало ногу ниже колена, кто-то получил глубокие порезы лица. У восемнадцати детей были легкие ранения — в основном царапины от стекла. Два мужчины и женщина, проходившие мимо рушащегося здания на улице Лос-Ромерос, были убиты летящими обломками или падающими кусками строительного материала. Пожилая женщина, живущая через дорогу, умерла от сердечного приступа. Серьезные ранения получили тридцать два человека, находившиеся внутри или около строений, расположенных вблизи взорванного дома, легкие ранения — триста сорок три. Из завалов пока извлекли трупы двух мужчин и двух женщин, а также маленькую Лурдес Аланис, которая выжила. Список пропавших в мечети, включая и имама, состоял из тринадцати человек. Если не считать этих людей, пока общий итог был таким: двенадцать погибших, тридцать девять тяжелораненых и триста шестьдесят один легкораненый.

Группы по разбору завалов сейчас убирали куски бетона, некогда составлявшие пятый этаж. Площадка была залита светом прожекторов: они собирались работать всю ночь. На пустыре между детским садом и другим многоквартирным домом поставили кондиционированную палатку для хранения вещественных доказательств. Еще одна палатка была предназначена для работы с трупами и частями тел, которые рано или поздно извлекут из разрушенной мечети. Судьи, отдел расследования убийств, эксперты и спасательные службы выработали особое расписание, чтобы ночью на месте катастрофы постоянно присутствовал кто-то от каждой группы.

Было еще светло и очень тепло, когда Эльвира, Фалькон и Кальдерон незадолго до восьми вечера вышли из здания детского сада. В углу детской площадки собрались люди. На земле среди букетов цветов мерцали сотни свечей. К металлической сетке ограды были прикреплены лозунги и плакаты: «No mas muertes». «Paz». «Solo los inocentes han caido». «Роr el derecho de vivir sin violencia». «Хватит смертей». «Мир». «Пали лишь невинные». «За право жить без насилия». Но самый большой плакат был написан красным по белому: «Odio eterno al terrorismo». «Терроризму — вечная ненависть». В правом нижнем углу стояла подпись: «ВОМИТ». Фалькон спросил, не видел ли кто-нибудь, кто развернул этот плакат, но таких не нашлось. Именно большой плакат привлек людей в этот угол детской площадки, и, что вполне естественно, именно сюда стали приходить местные жители, чтобы отдать дань памяти погибшим.

Они стояли в лиловатом свете солнца этого рокового дня: оно уже садилось. Машины неумолимо ворочали своими железными челюстями, пробираясь по кучам обломков, а здесь было бормотание молитв, трепет пламени свечей и цветы, которые уже начали вянуть, и это было скорбное и трогательное зрелище, вызывающее жалость и сжимающее сердце, как все напрасные смерти всех человеческих существ — жертв чудовищного гротеска войны. Когда служители закона, пятясь, отступали от этого святилища, у Эльвиры зазвонил телефон. Он передал трубку Фалькону. Это был Хуан из СНИ: он сказал, что им надо встретиться сегодня вечером. Фалькон ответил, что будет дома через час.

После утренней бешеной суеты в больнице наступило затишье. В палате скорой помощи все еще вынимали осколки стекла, которые попали пострадавшим в лицо, и зашивали порезы. В приемной ожидали пациенты, но здесь больше не чувствовалось того ужаса, который охватывал людей при виде медсестры, определявшей, кому оказать помощь в первую очередь, с трудом пробиравшейся через поток жертв, оскальзывавшейся на пятнах крови, заглядывавшей в расширенные, потемневшие глаза раненых, полные безмолвной мольбы. Фалькон показал свое полицейское удостоверение и спросил о Лурдес Аланис. Она была в отделении интенсивной терапии на первом этаже.

Сквозь стеклянные стены отделения было видно, что Фернандо сидит у кровати дочери, держа ее за руку. Она была подключена к аппаратуре, но, кажется, дышала самостоятельно. Врач отделения сказал, что ее состояние улучшается. У нее сломана рука и раздроблена нога, но повреждений позвоночника нет. Больше всего их беспокоят черепные травмы. Она по-прежнему пребывала в коме, но сканирование не выявило повреждений мозга или внутричерепного кровотечения. Пока старший инспектор разговаривал с врачом, Фернандо вышел в туалет. Фалькон дал ему несколько минут, а потом вошел туда вслед за ним. Тот мыл руки и лицо.

— Кто вы? — с подозрением спросил он, глядя на Фалькона в зеркало и понимая, что это не врач.

— Мы встречались сегодня рядом с вашим домом. Меня зовут Хавьер Фалькон. Я старший инспектор отдела расследования убийств.

Фернандо нахмурился, покачал головой; он не мог вспомнить.

— Стало быть, вы поймали людей, которые разрушили мою семью?

— Нет, мы продолжаем над этим работать.

— Вам не надо далеко ходить. Эта крысиная нора ими просто кишит.

— Кем?

— Долбаными марокканцами, — ответил тот. — Паршивыми ублюдками. Мы за ними наблюдаем все это время, с одиннадцатого марта, и мы все думали… когда же следующий раз. Мы всегда знали, что он будет, следующий раз.

— Кто это — «мы»?

— Ну ладно, я. Я так думал, — сказал Фернандо. — Но я знаю, что я не один такой.

— Не думал, что между различными общинами такие плохие отношения, — заметил Фалькон.

— Потому что вы никогда не жили в таких «общинах», — бросил Фернандо. — Я смотрел новости. Там всякие милые люди утешают нас, говорят, что все в порядке, и про какой-то диалог мусульман и католиков, и про какой-то «процесс исцеления». Это все бред, вот что я вам скажу. Мы живем в страхе, все время всех подозреваем.

— Даже несмотря на то, что вы знаете, что среди мусульманского населения лишь очень немногие — террористы?

— Нам так говорят, но мы этого не знаем, — ответил Фернандо. — И потом, мы понятия не имеем, кто они. Может, кто-то из них стоит рядом со мной в баре, пьет пиво и ест хамон.[43] Да, некоторые из них даже это делают. Едят свинину и пьют спиртное. Но, похоже, они так же готовы себя взрывать, как те, кто всю жизнь елозит носом по полу в мечети.

— Я пришел не для того, чтобы вас разозлить, — произнес Фалькон. — Вам и без того есть о чем подумать.

— Вы не злите. Я сам злюсь. Я уже долго злюсь. Два года и три месяца. Глория, моя жена…

Он замолчал. Он отвернулся. Рот у него разбух от слюны. Ему пришлось ухватиться за раковину, чтобы справиться с физической болью. Прошло несколько минут, прежде чем он сумел собраться:

— Глория была хороший человек. Она верила, что в каждом есть что-то хорошее. Но ее вера не защитила ее и не защитила нашего сына. Ее убили те, за кого она заступалась, точно так же как они убивали тех, кого они ненавидели и кто ненавидел их. В общем, хватит. Мне надо вернуться к дочке. Я знаю, вы не нарочно пришли, чтобы меня тут застать. Вам и так есть чем заняться. Так что спасибо вам за… за вашу заботу. И удачи вам с вашим расследованием. Чтобы вы нашли убийц раньше, чем их найду я.

— Звоните мне, — сказал Фалькон, протягивая ему свою визитку. — В любое время, хоть днем, хоть ночью, по любому поводу. Если вы почувствуете злость, подавленность, агрессивность, одиночество или просто голод, позвоните мне.

— Я думал, вашим запрещены всякие личные контакты.

— А еще я хочу, чтобы вы сообщили мне, если на вас выйдут члены группировки, которая именует себя «ВОМИТ», так что нам будет вдвойне полезно поддерживать связь.

Выйдя из туалета, они пожали друг другу руки. По ту сторону стеклянной стены зеленые кривые на экранах измеряли жизнь девочки. Фернандо помедлил, прислонившись к двери.

— Только один политик со мной сегодня поговорил, — сказал он. — Я видел, как все они расхаживали перед камерами вместе с жертвами и их родными. Это было как раз когда Лурдес делали операцию на черепе, так что у меня было время посмотреть на их представление. Меня только один нашел.

— И кто же это был?

— Хесус Аларкон, — ответил Фернандо. — Никогда про него раньше не слышал. Новый вождь «Фуэрса Андалусия».

— Что он вам сказал?

— Он ничего не говорил. Он слушал. И я не заметил рядом ни одной камеры.

Небо над старым городом сгустилось до лиловости — как побледневшая было кожа вокруг свежей раны, начинающей по-настоящему болеть. Фалькон вел машину автоматически, его мысли были сосредоточены на неразрешимой проблеме: взрывается бомба, убивает, калечит, разрушает. После того как осядет пыль и уберут трупы, остается немыслимое политическое и социальное смятение, когда на поверхность выплескиваются эмоции и, подобно тому как ветер шевелит податливую траву равнин, то или иное влияние может направить умы людей в ту или иную сторону, превратив их из тех, кто мирно-потягивает пиво, в тех, кто яростно колотит себя кулаками в грудь.

Три человека из СНИ ожидали Фалькона возле его дома на улице Байлен. Он припарковал автомобиль перед дубовыми дверями. Все они пожали ему руку и направились вслед за ним в патио, которое выглядело в эти дни несколько запущенным: Энкарнасьон, экономка, была уже не так сноровиста, как раньше, а у Фалькона не было денег на ремонт. И вообще он привык получать удовольствие от того, что окружающее домашнее пространство делается все более обшарпанным.

Он расставил вокруг мраморного стола в патио несколько кресел, волоча их по полу, и на какое-то время оставил людей из СНИ слушать журчание воды в фонтане. Вернулся он с холодным пивом, маслинами, каперсами, маринованным чесноком, хрустящим картофелем, хлебом, сыром и хамоном. Они поели, попили, поговорили о шансах испанской сборной на чемпионате мира в Германии: вечно одно и то же — команда, состоящая из гениальных игроков, и надежды, которые никогда не сбываются.

— Вы понимаете, почему мы захотели с вами поговорить? — спросил Пабло, который казался теперь более расслабленным, не таким неусыпным наблюдателем.

— Это имеет отношение к моим марокканским связям, как мне сказали.

— Вы представляете для нас большой интерес, — сообщил Пабло. — Не станем скрывать, мы уже довольно долго за вами следим.

— Я не уверен, что у меня сейчас подходящее мировоззрение для работы в секретных службах. Если бы вы предложили мне это пять лет назад, тогда, может быть, вы бы нашли во мне идеального кандидата…

— А что такое, по-вашему, идеальный кандидат? — поинтересовался Хуан.

— Человек, который уже многое скрывает от мира, от семьи, от жены и от себя. Несколько государственных тайн в придачу не станут для него большим бременем.

— Мы не хотим делать из вас шпиона, — заметил Хуан.

— Вы хотите, чтобы я обманывал?

— Нет, мы считаем, что обман при данных обстоятельствах — очень плохой путь.

— Вы лучше поймете, чего мы хотим, когда ответите на несколько вопросов, — вклинился Пабло, перехватывая у шефа инициативу.

— Только не слишком сложных, — попросил Фалькон. — У меня был длинный день.

— Расскажите нам, как получилось так, что вы познакомились с Якобом Диури.

— Это займет некоторое время, — предупредил Фалькон.

— Мы никуда не спешим, — заверил его Пабло.

Словно по какому-то условному знаку, Хуан и Грегорио откинулись на спинки кресел, вытащили сигареты и закурили. В подобных случаях, после долгого дня, потребив некоторое количество пива и пищи, Фалькон начинал сожалеть, что бросил курить.

— Вы наверняка знаете, что чуть больше пяти лет назад, двенадцатого апреля две тысячи первого, я проводил расследование жестокого убийства одного предпринимателя, ставшего ресторатором. Его звали Рауль Хименес.

— У вас профессиональная полицейская память на даты, — отметил Хуан.

— Когда я умру, вы увидите, что эта дата выжжена в моем сердце, — произнес Фалькон. — К работе в полиции это не имеет отношения.

— Эта дата оказала большое влияние на вашу жизнь? — спросил Пабло.

Фалькон сделал еще один большой укрепляющий глоток «крускампо».[44]

— Эту историю знает вся Испания. О ней несколько недель трубили газеты, — ответил Фалькон, испытывая некоторое раздражение от демонстративного неведения, с которым они задавали свои вопросы.

— Нас тогда не было в Испании, — пояснил Хуан. — Мы ознакомились с материалами, но выслушать рассказ из первых уст — совсем другое дело.

— Я изучал прошлое Рауля Хименеса и установил, что он знал моего отца, художника Франсиско Фалькона. В Танжере они вместе создали бизнес, связанный с контрабандой, и занимались этими делами во время и после Второй мировой. Благодаря этому они смогли встать на ноги и обзавестись семьями, а Франсиско Фалькон к тому же сумел начать процесс превращения в художника.

— А Рауль Хименес? — спросил Пабло. — Кажется, он познакомился со своей будущей женой, когда она была очень молодой?

— У Рауля Хименеса была нездоровая тяга к молоденьким девушкам, — сказал Фалькон и сделал глубокий вдох: он знал, к чему они клонят. — В те годы в Танжере и Андалузии не было так уж необычно, чтобы девушка выходила замуж в тринадцать лет, но ее родители попросили Рауля подождать, пока ей не исполнится семнадцать. Потом у Рауля и его жены родилось двое детей, но роды были трудными, и врач посоветовал его жене больше не заводить детей.

В пятидесятые годы, во время борьбы за независимость Марокко, Рауль познакомился с предпринимателем Абдуллой Диури, у которого была молодая дочь. У Рауля был секс с этой девушкой и, насколько я знаю, она даже забеременела. Все было бы в порядке, если бы он, что называется, поступил как честный человек и женился на девушке. В мусульманском обществе он бы мог просто взять себе вторую жену — и все. Но для католика такое невозможно. Возникло и еще одно затруднение: несмотря на рекомендации врача, его жена забеременела в третий раз.

В конце концов Рауль предпочел поступить трусливо и бежал вместе со своей семьей. Когда Абдулла Диури об этом узнал, он впал в ярость и написал письмо Франсиско Фалькону, в котором рассказал о предательстве Рауля и выразил свою решимость отомстить. Это желание он осуществил пять лет спустя.

Третьего ребенка Рауля, мальчика Артуро, похитили, когда он возвращался домой из школы; дело было на юге Испании. Рауль Хименес отреагировал на эту чудовищную потерю так: он забыл о существовании ребенка. Это нанесло сокрушительный удар по его семье. Его жена покончила с собой, а его дети получили серьезную психическую травму, причем дочь — неизлечимую.

— Значит, именно эта печальная история побудила вас попытаться найти Артуро через тридцать семь лет после того, как он исчез? — спросил Пабло.

— Как вы знаете, расследуя убийство Рауля, я познакомился с его второй женой, Консуэло. Примерно через год после этого у нас начались близкие отношения. В этот период мы признались друг другу, что после убийства ее мужа и всего, что всплыло при его расследовании, нас обоих преследует мысль об исчезновении Артуро. Где-то у нас в душе постоянно обитал образ навсегда потерянного шестилетнего мальчика.

— Это было в июле две тысячи второго, — сказал Пабло. — Когда вы начали искать Артуро?

— В сентябре того же года, — ответил Фалькон. — Мы не могли поверить, что Абдулла Диури стал бы убивать ребенка. Мы считали, что он тем или иным способом включил его в собственную семью.

— Что вами двигало? — задал вопрос Хуан. — Что послужило причиной? Пропавший мальчик… или что-то еще?

— Я отлично понимал, что ищу сорокатрехлетнего мужчину.

— Может быть, в это время что-нибудь изменилось в ваших отношениях с Консуэло Хименес? — спросил Пабло.

— Они закончились, едва начавшись, но я не собираюсь это с вами обсуждать.

— Это Консуэло Хименес разорвала отношения? — осведомился Пабло.

— Их разорвала она, — подтвердил Фалькон, разведя руками. Он отлично понимал, что об этой истории знает все управление полиции. — Она не хотела в это погружаться.

— И вас это опечалило?

— Меня это очень опечалило.

— Что же вами руководило, когда вы искали Артуро? — спросил Хуан.

— Консуэло отказалась видеться со мной, говорить со мной. Она вычеркнула меня из своей жизни.

— То же самое Рауль пытался сделать с Артуро, — заметил Хуан.

— Если угодно.

Хуан взял зубчик маринованного чеснока и с легким хрустом откусил.

— Я понял, что единственный способ ее увидеть, если обстоятельства сложатся благоприятно, — это не стать безумцем, который ее преследует, а совершить нечто необыкновенное. Я знал, что если я найду Артуро, то ей придется со мной увидеться. Когда-то нас соединила подобная история, и я знал, что в душе у нее может что-то всколыхнуться.

— И как, это сработало? — спросил Хуан, зачарованно наблюдая за мучениями Фалькона.

16

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 20.45

Теплый ветерок облетел патио, взъерошив большое мертвое, высохшее растение в темном дальнем углу галереи.

— Думаю, лучше будет придерживаться хронологического порядка, — заметил Пабло. — Почему бы вам не рассказать, как вы нашли Артуро Хименеса?

Треск и шелест мертвых листьев заставили Фалькона посмотреть в иссохший угол. Давно надо было избавиться от этого растения.

— Поиск Артуро я связывал с надеждой на воссоединение с Консуэло, я представлял себе это как нечто вроде испытания. Но в действительности все оказалось несколько проще. Мне повезло: мне помогли, — сказал Фалькон. — Я поехал в Фес с одним из членов моей вновь обретенной марокканской семьи. Он нашел проводника, который привел нас к дому Абдуллы Диури где-то в глубине медины.[45] Дверь была украшена затейливой резьбой, в остальном же снаружи дом не представлял собой ничего особенного. Но за дверью оказался настоящий рай — несколько патио, бассейны, миниатюрные сады, которым позволили прийти в упадок, но которые еще хранили следы былого величия. Где-то не хватало черепицы, где-то растрескались полы, решетки вокруг галереи были кое-где сломаны. Слуга, впустивший нас, рассказал, что Абдулла Диури умер лет двадцать назад, но память о нем жива, ибо он был добрым и поистине великим человеком.

Мы хотели поговорить с кем-нибудь из его сыновей, но слуга сказал нам, что в доме живут только женщины, а сыновья рассеялись по Марокко и Ближнему Востоку. Тогда мы спросили, не согласится ли кто-то из женщин обсудить с нами деликатную историю, которая произошла около сорока лет назад. Он спросил наши имена и удалился. Через четверть часа он вернулся, попросил моего марокканского родственника остаться у дверей и повел меня в долгое путешествие по дому. Наконец мы оказались в одной из комнат второго этажа, откуда сквозь отремонтированные решетки открывался вид в сад. Он оставил меня там, и через какое-то время я обнаружил, что в комнате есть кто-то еще. Женщина в черном, с лицом полностью скрытым вуалью, указала, куда мне сесть, и я поведал ей свою историю.

По счастью, я поговорил с моими марокканскими родственниками о своем намерении, так что теперь я знал, что мне надо быть очень осторожным, излагая эту историю. Мне следовало придерживаться марокканской точки зрения.

— Что это означает? — спросил Хуан.

— Что Рауль Хименес — злодей, а Абдулла Диури — спаситель семейной чести. Если бы я хоть раз непочтительно отозвался о патриархе, если бы я выставил его преступником, похитителем детей, я бы ничего не добился. Это был хороший совет. Женщина выслушала меня молча, неподвижная, как статуя под черным покрывалом. Когда я закончил, из рукава одеяния показалась рука в перчатке и бросила карточку на низкий столик между нами. Затем она встала и вышла. На карточке был напечатан адрес в Рабате, номер телефона и имя: Якоб Диури. Еще через несколько минут слуга вернулся и проводил меня до дверей.

— Не совсем поиски Святого Грааля, — заметил Хуан, — но впечатляет.

— Марокканцы любят таинственность, — пояснил Фалькон. — Абдулла Диури был весьма ревностным мусульманином, и Якоб потом сказал мне, что в доме в Фесе специально ничего не меняют — в память о великом человеке. Никто из сыновей не смог оставаться в этом доме, они не вынесли этой атмосферы, вот почему он пришел в такое плачевное состояние. Им стали безраздельно владеть женщины этого семейства.

— Итак, вы получили адрес в Рабате… — напомнил Пабло.

— Я переночевал в Мекнесе[46] и позвонил Якобу оттуда. Он уже знал, кто я такой и чего хочу, и мы договорились встретиться на следующий день у него в Рабате. Как вы, наверное, знаете, он живет в громадном современном доме, который выстроен в арабском стиле и располагается на окраине города, в районе, отведенном для посольств. Там не меньше двух гектаров земли: апельсиновая роща, сады, теннисные корты, бассейны, — маленький дворец. Лакеи в ливреях, розовые лепестки в фонтанах и прочее в том же духе. Меня провели в огромную комнату с видом на один из бассейнов. Повсюду стояли кожаные диваны кремового цвета. Мне принесли мятного чая и оставили одного; я томился там полчаса, пока не появился Якоб.

— Он был похож на Рауля?

— Я видел танжерские снимки Рауля, когда он был молодым человеком, не таким потрепанным жизнью. Черты сходства были, но Якоб — животное совсем другой породы. Рауль разбогател, но, как ни старался, в душе так и остался андалузским крестьянином, а Якоб — человек очень утонченный, он много читает по-испански, по-французски и по-английски. Он говорит и по-немецки. Этого требует его бизнес. Он делает одежду для всех крупнейших европейских производителей. Среди его клиентов — Диор и Адольфо Домингес.[47] Якоб — как леопард, а Рауль — как ворчливый старый лев.

— И как же прошла ваша первая встреча? — спросил Пабло.

— У нас сразу все пошло как по маслу, а со мной такое нечасто случается, — ответил Фалькон. — Сейчас мне трудно общаться с людьми моего круга и воспитания, а вот со всякими неудачниками, с теми, кто не вписывается всвой слой, я схожусь быстро: похоже, у меня к этому особый талант.

— Почему так? — поинтересовался Хуан.

— Видимо, привычка сосуществовать с собственными страхами дала мне способность понимать комплексы других или, по крайней мере, не судить о человеке по первому впечатлению, — сказал Фалькон. — Так или иначе, уже при первой встрече мы с Якобом подружились — и, хотя мы мало видимся, мы остаемся друзьями. Собственно, он мне позвонил вчера вечером, сказал, что хотел бы встретиться со мной в Мадриде в ближайшие выходные.

— Якоб знал вашу историю?

— Он читал о ней в газетах, когда был скандал с Франсиско Фальконом. У них там было много шума, когда выяснилось, что знаменитых фальконовских обнаженных на самом деле нарисовал марокканский художник Тарик Чечауни.

— Удивляюсь, как это журналисты не попытались его выследить, — сказал Пабло.

— Они пытались, — ответил Фалькон. — Но не продвинулись дальше порога дома Абдуллы Диури в Фесе.

— Вы сказали, что Якоб не вписывается в свой слой, — подал голос Грегорио. — Но с первого взгляда так не кажется. Преуспевающий бизнесмен, женат, двое детей, правоверный мусульманин. Судя по всему, он отлично вписан в социум.

— Да, при взгляде со стороны кажется именно так, но, как только я с ним познакомился, я увидел его неприкаянность, — ответил Фалькон. — Он был доволен своим положением и при этом чувствовал, что находится не на своем месте. Его оторвали от собственной семьи, но Абдулла Диури ввел его в свою и даже дал ему свою фамилию. Его настоящий отец и не думал его разыскивать, но Диури обращался с ним точно так же, как с собственными сыновьями. Однажды он признался мне, что не только уважал Абдуллу Диури, своего похитителя, но и любил его, как отца. Но несмотря на то, что новая семья его приняла, он так и не избавился от ужасного ощущения, что собственная семья бросила его на произвол судьбы. Вот что я имел в виду, когда сказал, что он не вписывается в свой слой.

— Вы говорите, он женат, — сказал Пабло. — Сколько у него жен?

— Всего одна.

— Разве это в порядке вещей для такого человека, как Якоб Диури? — спросил Хуан.

— Может быть, вы лучше прямо зададите мне вопрос, вместо того чтобы ходить вокруг да около?..

— Нас интересует, насколько вы близкие друзья с Раулем, — объяснил Хуан. — Если он рассказывает вам интимные подробности о себе, значит, ваши отношения могут оказаться для нас полезными.

— Якоб Диури — гомосексуалист, — устало ответил Фалькон. — Его брак был вызван требованиями общества, в котором он вращается. Это одна из его обязанностей как мусульманина — жениться и завести детей. Но в сексуальном смысле его интересуют исключительно мужчины. И чтобы предвосхитить ваши вопросы: именно мужчины, а не мальчики.

— Почему вы считаете, что эта подробность может быть для нас важна? — полюбопытствовал Хуан.

— Вы — шпионы, и я просто хотел предупредить вас, что гомосексуальные связи не являются его уязвимым местом.

— Почему мы задаем вам вопросы о Якобе Диури? — спросил Хуан.

— Сначала мне хотелось бы узнать, каким образом Якоб признался вам, что он гомосексуалист, — проговорил Пабло.

— Обидно вас разочаровывать, Пабло, но он ко мне не приставал, — сказал Фалькон. — Как вы о нем это разузнали?

— В наши дни разведки многих стран мира тесно сотрудничают, — ответил Хуан. — Богатые, преуспевающие и ревностные в вере мусульмане… отслеживаются.

— Однажды мы с Якобом говорили о браке, и я сказал, что мой продержался недолго, что моя жена ушла от меня к известному судье, — объяснил Фалькон. — Я рассказал ему о Консуэло. А он сказал мне, что его собственный брак — только ширма, что он гей и что модельный бизнес ему очень подходит.

— Почему?

— Потому что в этой сфере много привлекательных мужчин, не ищущих постоянных отношений, которые он не может им предложить.

Молчание. Хуан всем своим видом показывал, что пора двигаться дальше.

— И что случилось после того, как вы подружились с Якобом? — спросил Пабло.

— В начале нашего знакомства я виделся с ним довольно часто — несколько раз за три-четыре месяца. Я начал изучать арабский и, когда мог, ездил к родственникам в Танжер. Якоб приглашал меня к себе. Мы беседовали, он помогал мне с арабским.

Люди из СНИ одновременно отхлебнули пива.

— А что стало с Консуэло? — поинтересовался Хуан, выпуская дым в вечерний воздух.

— Я уже упоминал, что рассказал Якобу о Консуэло и своем интересе к ней. Он только рад был приехать в Севилью, чтобы помочь мне. Ему понравилась идея стать посредником.

— Сколько тогда прошло времени после вашего разрыва с Консуэло?

— Около года.

— Вы не спешили.

— Такие вещи нельзя делать с налета.

— Как вы общались, — спросил Пабло, — если она с вами не разговаривала?

— Я написал ей письмо, спросил, не хочет ли она познакомиться с Якобом, — сказал Фалькон. — Она написала в ответ, что очень бы хотела, но что эта встреча должна пройти наедине.

— И вы так никогда больше и не увидели Консуэло? — изумился Хуан.

— Якоб делал для меня все возможное. Они друг другу понравились. Он пригласил ее на ужин от моего имени. Она отказалась. Он предложил сопровождать ее. Она отклонила это предложение. Объяснений она не давала, и на этом все закончилось, — сказал Фалькон. — Может быть, выпьем еще пива и вы мне объясните цель столь глубоко личных вопросов?

На кухне Фалькон поймал глазами свое прозрачное отражение в темном стекле. Он ни перед кем так не раскрывался с тех времен, когда побывал в руках Алисии Агуадо, а было это больше четырех лет назад. Собственно, с тех пор он ни с кем, кроме Якоба, не вел задушевных бесед. Не то чтобы он испытал облегчение, поговорив об этом с чужими людьми, но эта беседа вновь вызвала в нем прилив чувств к Консуэло. Глядя на свое отражение в окне, он заметил, что бессознательно поглаживает то место на руке, которым он вчера об нее случайно ударился. Он потряс головой и откупорил еще литр пива.

— Вы улыбаетесь, Хавьер, — заметил Хуан, когда Фалькон вернулся. — После таких страданий… Я поражен.

— Я одинок, но не подавлен, — заявил Фалькон.

— Не самое плохое состояние для детектива средних лет, который расследует убийства, — произнес Пабло.

— То, что я детектив по убийствам, не особенно осложняет мне жизнь. В Севилье случается не так уж много насильственных смертей, и большинство этих дел я раскрываю, так что работа в полиции дает мне иллюзию, что я решаю проблемы. А как вы знаете, иллюзии помогают жить, — сказал Фалькон. — Если бы я пытался что-нибудь сделать с глобальным потеплением или сокращением численности океанских рыб, тогда, вероятно, мое душевное состояние было бы куда хуже.

— А как насчет глобального терроризма? — поинтересовался Пабло. — Как вы собираетесь с этим справиться?

— Это не моя работа. Я расследую убийства людей, которые совершают террористы, — ответил Фалькон. — Я понимаю, что дело может оказаться сложным. Но, по крайней мере, у нас есть хоть какая-то возможность его распутать, к тому же трагедия пробуждает в большинстве людей их лучшие качества. Я бы не хотел оказаться на вашем месте: ваша работа — предвидеть и предотвращать теракты. В случае успеха вы становитесь безвестными героями. В случае неудачи на вашей совести оказываются жизни невинных жертв плюс проклятия прессы и наставления равнодушных политиков. Так что если вы собирались предложить мне работу — нет, спасибо.

— Не совсем работу, — уточнил Хуан. — Мы хотим знать, готовы ли вы предоставить кусочек-другой для заполнения одной разведывательной головоломки.

— Я уже говорил вам, что больше не гожусь в шпионы.

— На первых порах мы бы попросили вас послужить вербовщиком.

— Вы хотите, чтобы я завербовал Якоба Диури в информаторы разведки? — спросил Фалькон.

Люди из СНИ кивнули, отхлебнули пива, закурили.

— Во-первых, я не имею представления, о чем Якоб мог бы вам сообщать, а во-вторых, почему именно я? — спросил Фалькон. — Наверняка у вас есть опытные вербовщики, которые выполняют такие задания постоянно.

— Речь не идет о сведениях, которые он мог бы передать нам прямо сейчас. Он сможет кое-что нам сообщить, если сделает определенные вещи, — сказал Пабло. — Да, вы правы, у нас есть опытные сотрудники, но ни у одного из них нет с ним таких особых отношений, как у вас.

— Но в основе моих «особых отношений» с ним — дружба, душевная близость и доверие. Что от всего этого останется, если в один прекрасный день я спрошу у него: «Якоб, будешь шпионить в пользу Испании?»

— Ну, не только в пользу Испании, — заметил Грегорио. — В пользу всего человечества.

— Вот как, Грегорио? — произнес Фалькон. — Надо не забыть ему об этом сказать, когда я стану просить его предать родных и друзей и начать давать информацию человеку, которого он знает всего четыре года своей сложной жизни.

— Мы не делаем вид, будто это легко, — отозвался Хуан. — Кроме того, мы не склонны недооценивать важность такого контакта и понимаем, что в том, о чем мы вас просим, есть определенные моральные затруднения.

— Спасибо, Хуан, вы меня успокоили, — ответил Фалькон. — Вы сказали — «на первых порах». Значит ли это, что потом последует что-то еще? Лучше скажите мне сразу. Попытаюсь переварить это вместе с теми костями и хрящами, которые вы уже мне кинули.

Сотрудники СНИ переглянулись и пожали плечами.

— Нам только что сообщили, что антитеррористический отдел севильского управления КХИ собираются допустить к расследованию, — произнес Хуан. — Мы полагаем, что там имеет место утечка информации, и мы хотим знать, кто этот двойной агент и кому он передает информацию. Вам придется с ними тесно сотрудничать. Ваше мнение будет для нас неоценимым.

— Не понимаю, почему вы думаете, что я могу проделать такую работу.

— Вы набрали очень высокий балл в этом собеседовании, — объяснил Пабло.

— А по моральной шкале сколько у меня баллов?

Люди из СНИ хором рассмеялись. Не то чтобы они сочли сказанное смешным: это было просто облегчение от того, что неловкость удалось сгладить.

— Я получу что-нибудь в обмен на все это? — поинтересовался Фалькон.

— Деньги, если вы хотите именно этого, — озадаченно проговорил Хуан.

— Я думал не о количестве евро, а скорее о доверии, — сказал Фалькон.

— А конкретнее?

— Вы можете мне о чем-то рассказывать, — пояснил Фалькон. — Понимаете, сейчас я не говорю вам ни «да», ни «нет», но вы, вероятно, могли бы сказать мне, почему так важен оказался этот исписанный пометками Коран, который мы нашли в «пежо-партнере»…

— На данном этапе это невозможно, — отрезал Пабло.

— Мы начинаем склоняться к мысли, что наши севильские находки, — проговорил Хуан, перебив своего подчиненного, — отражают лишь фрагмент куда более масштабного террористического плана.

— Более масштабного, чем освобождение Андалузии? — спросил Фалькон.

— Мы склонны полагать, что в плане, о котором мы слишком мало знаем, что-то пошло не так, — ответил Хуан. — Мы считаем, что в нашем распоряжении оказалась представленная в форме Корана шифровальная книга террористической сети.

17

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 21.00

В ресторане был разгар ужина для первых вечерних туристов, перед тем как в десять вечера начнется наплыв местных жителей. Консуэло вышла из кабинета и отправилась на вторую беседу с Алисией Агуадо. Перед этим она сегодня выходила лишь один раз — пообедать у сестры. Они говорили исключительно о бомбе, и только на последних минутах трапезы Консуэло спросила ее, сможет ли она быть у нее дома, в Санта-Кларе, около половины одиннадцатого вечера. Сестра предположила, что возникли какие-то сложности с няней.

— Нет-нет, она будет приглядывать за мальчиками, — ответила Консуэло. — Мне просто сказали, что мне нужен какой-то близкий человек в доме, когда я вечером вернусь.

— Ты идешь к гинекологу?

— Нет. К психологу.

— Ты? — поразилась сестра.

— Да, Ана, твоя сестра Консуэло отправляется к целителю душ.

— Но я в жизни не видела человека в более здравом уме, чем ты, — заявила Ана. — Если уж спятила ты, тогда на что надеяться всем нам?

— Я не спятила, — ответила она, — но это возможно. Я сейчас словно хожу по лезвию ножа. Женщина, к которой я иду, поможет мне, но она говорит, что, когда я приду домой, мне нужна будет поддержка. Эта поддержка — ты.

На сестру эти слова произвели шокирующее действие, не в последнюю очередь потому, что обе с неудовольствием осознали: возможно, на самом деле они не так уж и близки, как им казалось.

Выйдя из кабинета, своей крепости, Консуэло почувствовала, как где-то у нее в животе нарастает чувство паники, и, словно по сигналу, она вспомнила слова Алисии Агуадо: «После работы сразу ко мне. Ни на что не отвлекайтесь». Это породило в ней какое-то смущение, внутренний голос спрашивал: «Зачем бы мне отвлекаться?» Когда она затягивала ремень безопасности, ее сознание отклонилось от первоначальной цели, и она подумала, не проехать ли ей мимо площади Пумарехо: может быть, он там? Сердце у нее учащенно забилось, и она мощно и долго жала на клаксон, так что один из официантов даже выбежал на улицу. Она отъехала от тротуара и пронеслась через площадь Пумарехо, глядя прямо перед собой.

Через пятнадцать минут она сидела в кресле в комнате с прохладно-голубыми стенами, обнажив запястье в ожидании, когда его коснутся испытующие пальцы Алисии Агуадо. Сначала они поговорили о бомбе. Консуэло не могла сосредоточиться. Она была занята попытками собрать воедино куски своего раздробленного «я». Разговор о разрушениях, причиненных взрывом, не помогал.

— Вы немного опоздали, — заметила Алисия, кладя пальцы ей на пульс. — Вы сразу приехали сюда?

— Задержалась на работе. Приехала, как только смогла вырваться.

— Ни на что не отвлекались?

— Нет.

— Попробуйте ответить на этот вопрос еще раз, Консуэло.

Она посмотрела на свое запястье. Неужели ее так выдает биение сердца? Она с трудом сглотнула. Ну почему это обязательно должно быть так трудно? У нее весь день не было никаких проблем. Глаза у нее увлажнились. Слеза скатилась к уголку рта.

— Почему вы плачете, Консуэло?

— Разве это не вы должны мне сказать?

— Нет, — ответила Агуадо, — наоборот. Я — всего лишь проводник.

— Я поборола внезапное желание отвлечься, — призналась Консуэло.

— Вы не хотели о нем рассказывать из-за его сексуального характера?

— Да. Я стыжусь этого.

— Чего именно стыдитесь? Нет ответа.

— Подумайте об этом перед нашей следующей встречей и решите, правда это или нет, — сказала Агуадо. — Расскажите мне об этом отвлечении.

Консуэло сообщила о том, что произошло ночью: это событие усилило ее потребность обратиться за помощью.

— Вы не знаете этого человека?

— Нет.

— Вы видели его раньше? Каким-то образом случайно сталкивались с ним?

— Он — из тех типов, которые проходят мимо женщин и шепчут им непристойности, — ответила она. — Я не выношу такого поведения и устраиваю скандал всякий раз, как это случается. Я хочу отучить их проделывать это с другими женщинами.

— Вы считаете это своим моральным долгом?

— Считаю. Женщины не должны подвергаться подобным случайным домогательствам. А этих мужчин нельзя поощрять, когда они предаются своим мерзким фантазиям. Это не имеет никакого отношения к сексу, речь тут идет о власти над другими, о злоупотреблении этой властью. Эти мужчины ненавидят женщин. Они хотят выразить эту ненависть на словесном уровне. Они шокируют и вызывают отвращение, и это доставляет им удовольствие. Если бы нашлись женщины, достаточно глупые для того, чтобы вступить с ними в связь, эти мужчины над ними бы физически издевались. Если такой человек становится чьим-то мужем, он избивает жену.

— Так почему же вас так очаровал этот мужчина? — поинтересовалась Агуадо.

Снова слезы, в сочетании со странным чувством схлопывания, словно все предметы проваливаются друг в друга, и вдруг, точно эти губительные гравитационные силы внутри нее придали вещам некую предельную скорость, она ощутила, как отдаляется, отплывает от той личности, которой, как ей казалось, она была. Это было похоже на крайнее проявление феномена, который она называла экзистенциальным маятником: внезапный взгляд на себя со стороны, когда вопрос о том, что мы делаем на этой планете, вращающейся в безбрежной пустоте, кажется невероятно важным и при этом не имеющим ответа. Обычно такое состояние проходило через мгновение и она вновь возвращалась в привычный мир, но на этот раз оно все длилось и длилось, и она не знала, сумеет ли вернуться назад. Она вскочила на ноги и обхватила себя руками, словно вот-вот могла разлететься на части.

— Все в порядке, — сказала Алисия, касаясь ее рукой. — Все в порядке, Консуэло. Вы по-прежнему здесь. Сядьте ко мне.

Кресло, так называемое «кресло для влюбленных», теперь больше напоминало пыточное сиденье. Место, где специальные инструменты всаживают в нервные узлы, вызывая невыносимую боль и терзающими движениями доводя человека до невиданных степеней агонии.

— Я не могу этого сделать, — услышала она собственный голос. — Не могу это сделать.

Она упала прямо в руки Алисии Агуадо. Ей нужно было человеческое прикосновение, чтобы вернуться. Она плакала, и хуже всего было то, что она понятия не имела, из-за чего страдает. Алисия усадила ее обратно в кресло. Они сидели, переплетя пальцы, словно теперь они действительно стали влюбленными.

— Я словно распадалась на части, — сказала Консуэло. — Я потеряла зрение… потеряла чувство того, кто я такая. Как космонавт, которого относит от корабля. Я была на грани помешательства.

— Что стало поводом для того, чтобы возникло это ощущение?

— Ваш вопрос. Я его не помню. Вы спрашивали о ком-то из моих друзей или, может быть, о моем отце?

— Наверное, мы уже достаточно поговорили о том, что вас беспокоит, — заметила Агуадо. — Давайте попробуем закончить на позитивной ноте. Расскажите мне о чем-нибудь, что вас радует.

— Меня радуют дети.

— Если вы помните, последняя наша консультация прервалась на споре о том, какие чувства возникают у вас в связи с детьми. Вы сказали…

— …что я их люблю так сильно, что мне больно, — закончила Консуэло.

— Давайте подумаем о состоянии радости, свободном от боли.

— Мне больно не все время. Только когда я вижу их спящими.

— Часто ли вы смотрите на них, когда они спят?

Консуэло осознала, что это стало для нее своего рода вечерним ритуалом: кульминация каждого дня — смотреть, как беспечно спят ее мальчики. И она поняла, что от боли в самой сердцевине своего существа она даже получает удовольствие.

— Хорошо, — произнесла Консуэло осторожно, — давайте вспомним момент счастья, свободного от боли. Это ведь не так трудно, правда, Алисия? Мы же с вами — в самом прекрасном городе Испании. Кто-то ведь сказал: «Кого Господь любит, тому Он дарует дом в Севилье»? Любовь Господня обходится в наше время в полмиллиона евро. Дайте мне подумать… Вы всем пациентам задаете этот вопрос?

— Не всем.

— А многие ли смогли вам ответить? — поинтересовалась Консуэло. — По-моему, психологам приходится иметь дело с множеством несчастливых людей.

— Всегда что-то есть. Люди, которые любят деревню, могут вспомнить, как лучи солнца играют на воде или как ветер колышет траву. Городские жители могут подумать о какой-то картине, которую они видели, или о балете, или просто о том, как они сидели в своем любимом сквере.

— Я не езжу за город. Когда-то я любила живопись, но утратила…

— Другие вспоминают дружбу с кем-то. Или былое увлечение.

Они расцепили руки, пальцы Агуадо снова оказались на запястье у Консуэло.

— Вот, например, о чем вы сейчас думаете? — спросила она.

— Ни о чем, — ответила Консуэло.

— Нет, не ни о чем, — возразила Агуадо. — Что бы это ни было… держитесь за это.

Инес просидела в квартире больше часа. Было чуть больше половины десятого вечера. Она пыталась позвонить Эстебану, но, как обычно, его мобильный был отключен. Она была довольно спокойна, хотя где-то у нее в голове словно бы натянулся тугой вибрирующий провод. Она ходила к своему врачу, но ушла до того, как ее должны были вызвать. Врач захотел бы осмотреть ее, а она не хотела, чтобы на нее глядели, чтобы в ее тело проникали.

Происшествие в парке с этой паршивой шлюхой-мулаткой продолжало вторгаться в ее внутреннее кино, выбивая фильм из проектора и заполняя ее голову другими образами: побагровевшее от злобы лицо Эстебана, заглядывающее под кровать, и подрагивание его босых ног на холодном кухонном полу.

Эта кухня была неподходящим для нее местом. Твердые края гранитных разделочных столов, зябкий мраморный пол, кривые зеркала хромированных поверхностей напоминали ей о жестокостях этого утра. Она ненавидела эту фашистскую кухню, невольно думая о Гражданской гвардии, об их сапогах и твердых, черных, блестящих фуражках. Она не могла представить в этой кухне ребенка.

Она сидела в спальне, чувствуя себя крошечной на огромной пустой супружеской кровати. Телевизор был выключен. Там слишком много говорили о бомбе, показывали слишком много кадров с места событий, слишком много свежей и запекшейся крови, разбитого стекла и разбитых жизней. Она посмотрела на себя в зеркало поверх стоящих в идеальном порядке щеток и наборов запонок. У нее внутри бился вопрос: «Какого хрена, что со мной случилось?»

К девяти сорока пяти вечера она уже не могла больше этого выносить и вышла на улицу. Она думала, что просто бесцельно бродит, однако обнаружила, что незаметно приблизилась к молодым людям, которые уже начали собираться в этот теплый вечер под массивными деревьями на площади Музео. Потом она оказалась на улице Байлен, перед домом своего бывшего мужа. Вид этого строения пробудил в ней укол ревности. Ей мог бы принадлежать этот дом или хотя бы его половина, если бы не эта сучка адвокат, которую нанял Хавьер. Это она разнюхала, что Инес уже несколько месяцев трахается с Эстебаном Кальдероном, и спросила (в лицо!), желает ли она, чтобы эту скандальную историю полоскали в суде. А поглядите на нее теперь. Как далеко она продвинулась. Замужем за человеком, физически унижающим женщин, человеком, который, когда не имеет свою жену в задницу «из противозачаточных соображений», готов вставить всякой бесплатной потаскухе, которая потрясет перёд ним своими сиськами… Откуда взялся этот Жуткий язык? Инес Конде де Техада не пользовалась подобным языком. Почему ее сознание вдруг оказалось полным грязи?

Так или иначе, сейчас она была здесь, у дома Хавьера. Ее тонкие ноги в короткой юбке дрожали. Она прошла мимо двери в сторону гостиницы «Колон» и вернулась. Она должна увидеться с Хавьером. Она должна рассказать ему. Не о том, что ее избили. Не о том, что она раскаивается в том, что сделала. Нет, она не хочет ничего ему рассказывать. Она просто хочет быть рядом с мужчиной, который любил ее, обожал ее.

Она спряталась под апельсиновыми деревьями и внутренне готовилась к этой встрече, и в это время дверь открылась и на улицу вышли трое мужчин. Они взяли такси у гостиницы «Колон». Дверь закрылась. Инес позвонила. Фалькон снова открыл дверь и был поражен, увидев странно съежившуюся фигурку бывшей жены.

— Hola,[48] Инес. Все в порядке?

— Hola, Хавьер.

Они поцеловались. Он отступил в сторону, пропуская ее. Они прошли в патио; Фалькон подумал: она выглядит маленькой и тоненькой, как дитя. Он убрал остатки трапезы с СНИ и принес бутылку мансанильи.[49]

— Я думала, ты вымотался после такого дня, — заметила она. — А к тебе еще заходят выпить.

— Да, день был длинный, — согласился Фалькон, думая: к чему бы это? — Как там Эстебан?

— Я его не видела.

— Наверное, он еще на месте взрыва. Они там посменно дежурят всю ночь, — сказал Фалькон. — У тебя все в порядке, Инес?

— Ты у меня уже спрашивал, Хавьер. Я выгляжу так, словно у меня не все в порядке?

— Ты о чем-то беспокоишься?

— Я выгляжу так, словно о чем-то беспокоюсь?

— Нет, ты просто немного похудела. Сбросила вес?

— Я поддерживаю себя в форме.

На этом Фалькон исчерпал весь запас вопросов, которые он мог задать Инес. Его всегда удивляло, как это он мог в нее влюбиться. Сейчас она поразила его своей полнейшей банальностью: специалист по разговорам ни о чем, превосходно излагающий готовые мнения, снобка и зануда. А между тем до свадьбы у них был страстный роман с бурными сексуальными сценами. Казалось, те буйства, до которых они доходили, смущают даже бронзового мальчика в фонтане.

Ее каблуки прощелкали по мраморным плитам патио. Ему захотелось избавиться от нее, как только он ее увидел, но была в ней какая-то трогательная беззащитность в сочетании с недостатком обычной для севильцев самоуверенности, — и это мешало ему вытолкнуть ее в ночь.

— Как ты вообще? — спросил он, пытаясь придумать что-нибудь поинтереснее, но его голова была почти целиком занята тем решением, которое он должен будет принять в ближайшие восемь часов. — Как жизнь с Эстебаном?

— Ты чаще его видишь, чем я, — заметила она.

— Мы какое-то время не работали вместе, и, ты сама знаешь, у него всегда хватало амбиций, поэтому…

— Да, у него всегда хватало амбиций, — согласилась она, — трахать всех баб, какие подвернутся.

Бокал мансанильи замер, не дойдя до рта Фалькона. Потом он сделал хороший глоток: уровень жидкости понизился сантиметра на три.

— Не уверен, что… — начал он, стараясь избегать темы, которая уже не первый год была общим местом в разговорах, ведущихся в полиции и в судах.

— Хавьер, не глупи, на хрен, — сказала она. — Вся долбаная Севилья знает, что он сует своего петушка в каждую киску, которая ему попадется.

Молчание. Фалькон стал вспоминать, слышал ли он раньше от Инес такие выражения. Как будто какая-то торговка, сидящая внутри нее, смела все барьеры.

— Сегодня я наткнулась на одну из его шлюшек в Садах Мурильо, — продолжала она. — Узнала ее по фотографии, которую он сделал своим цифровиком. Она сидела передо мной на скамейке и курила сигару, словно все думала, как сосет ему…

— Хватит, Инес, — прервал ее Фалькон. — Я не тот человек, с которым тебе следует об этом говорить.

— Почему бы и нет? — спросила она. — Ты меня знаешь. Мы были близки. Ты знаешь его. Ты знаешь, что он… то, что он… что я…

Она не выдержала. Фалькон вынул бокал у нее из руки, нашел салфетки. Она высморкалась, ударила кулачком по столу, попробовала вбить каблук в пол патио и поморщилась. Она стала ходить вокруг фонтана, но вдруг почувствовала режущую боль в боку и вынуждена была схватиться за него рукой.

— Все в порядке, Инес?

— Прекрати задавать мне этот вопрос, — сказала она. — Ничего страшного, просто камни в почках. Врач говорит, что мне надо пить больше воды.

Он принес ей стакан воды, думая о том, как бы ему урегулировать эту ситуацию, вот-вот должен был прийти Марк Флауэрс. Его мозг буксовал, пытаясь осознать абсурдный факт: она пришла к нему поговорить о неисправимом распутстве своего мужа. Что это означает?

— Я хотела поговорить с тобой, — сказала она, — потому что мне больше не с кем. С моими подругами такой уровень доверия невозможен. К тому же я уверена, что некоторых из них он успел завоевать. Мои страдания станут для них предметом сплетен, не более. Я знаю, несколько лет назад у тебя был очень тяжелый период, и поэтому ты поймешь то, что я сейчас переживаю.

— Я не уверен, что мой опыт можно сравнивать с твоим, — ответил Фалькон, хмурясь: она говорила, погрузившись в себя, и ситуация успела выйти из-под его контроля.

— Я знаю, что, когда мы расстались, ты еще меня любил, — проговорила она. — Я тогда очень тебя жалела.

Он знал, что ничего подобного она тогда не чувствовала. В то время она свалила на него всю вину, без устали повторяя ему, как заклинание, ужасную фразу о его бессердечии: «Тu no tienes corazon, Javier Falcon».[50]

— Ты думаешь уйти от Эстебана? — спросил он осторожно, впадая в панику при мысли, что она может счесть, будто он примет ее обратно.

— No, no, no que no, — ответила она. — До этого не дошло. Мы созданы друг для друга. Мы многое пережили вместе. Я бы никогда его не оставила. Он во мне нуждается. Просто…

Просто для обманутой жены существует не так уж много шаблонных фраз, мысленно закончил за нее Фалькон.

— Просто… ему нужна помощь, — произнесла Инес.

Что за день такой сегодня? СНИ хочет, чтобы он уговорил своего недавнего друга стать шпионом. А его бывшая жена хочет, чтобы он уговорил ее мужа, с которым его связывают только профессиональные отношения, показаться психоаналитику.

— Что ты об этом думаешь, Хавьер?

— Я думаю, что это не мое дело, — твердо ответил он.

— Все равно я хочу знать, что ты думаешь, — сказала она, и ее глаза казались огромными.

— Ты никогда не убедишь Эстебана — и, кстати, любого мужчину — пойти к психоаналитику или консультанту по семейным вопросам, если он сам не считает, что существует какая-то проблема, — ответил Фалькон. — А большинство мужчин в подобной ситуации редко считают, что проблема касается их.

— Он шляется налево еще с тех пор… мы тогда еще даже не поженились, — сказала она. — Он должен понимать, что ему надо измениться.

— Единственное, что может его изменить, — это какая-то крупная жизненная травма, которая могла бы заставить его задуматься о своих… ненасытных потребностях, — произнес Фалькон. — К сожалению, в результате может оказаться так, что те, с кем он близок сейчас, уже не будут…

— Я была рядом с ним во время его последнего кризиса с этой американской сучкой, и я буду с ним сейчас, — ответила она. — Я знаю, он меня любит.

— Таков был мой опыт, — сказал Фалькон, вытягивая перед собой руки и понимая, что он только что объяснил Инес, почему ее больше нет в его жизни. — Впрочем, у меня проблема была не в том, что я шлялся налево.

— Да, она была не в этом, правда? Ты был такой холодный, Хавьер, — сказала она.

От этой интонации фальшивого участия он готов был заскрипеть зубами, но тут позвонили в дверь, и это спасло его от необходимости вычерпывать последние запасы терпения. Он проводил ее к выходу.

— Ты сегодня популярен, — заметила Инес.

— Уж не знаю, что во мне находят, — проговорил Фалькон, тут же приняв ироничный тон.

— Мы сейчас редко видимся, — сказала она, целуя его еще до того, как он открыл дверь. — Прости… если мы не увидимся снова…

— Снова? — переспросил Фалькон, и тут в дверь позвонили еще раз.

— Прости, — повторила она.

В половине десятого вечера Кальдерон пришел в квартиру Марисы. Еще через двадцать минут они лежали, голые и пропитанные сексом, на полу у дивана. Они пили «куба либре»[51] со льдом и не спеша курили «Мальборо лайтc» из одной пачки. Оседлав его, она терлась отвердевшими сосками о его губы, постепенно опуская лобок так, что тот почти щекотал кончик его усталого члена. Он обхватил ладонями ее ягодицы и чересчур сильно укусил ее за сосок.

— Ай! — вскрикнула она. — Ты не ел?

— На еду было не так много времени.

— Может, тогда сделаю тебе макароны? — Теперь она стояла над ним, все еще в туфлях на каблуках, расставив ноги, положив руки на бедра, с пухлых губ свисала сигарета.

Я как Хельмут Ньютон,[52] подумал Кальдерон.

— Было бы неплохо, — проговорил он.

Она надела бирюзовый шелковый халат и направилась на кухню. Кальдерон потягивал питье, курил, глядел в плотную темноту ночи и думал: это — то, что нужно.

— Со мной сегодня случилась странная вещь, — сказала Мариса с кухни, орудуя ножом над луком и чесноком. — Я продала парочку своих работ одному из моих дилеров. Он платит наличными, а мне нравится побаловать себя сигарой — настоящей гаванской. И вот сажусь я под пальмами в Садах Мурильо, чтобы ее спокойно выкурить, — потому что эти места напоминают мне о родине и потому что сегодня было очень жарко, первый летний зной. И только я погрузилась в настоящее кубинское настроение…

Мариса видела по затылку Кальдерона, что он ее почти не слушает.

— …как вдруг напротив меня села женщина. Красивая. Очень стройная, длинные темные волосы, прекрасные большие глаза… Может быть, слишком худая, теперь мне так кажется. У нее были такие большие глаза, и она смотрела на меня очень странно.

Теперь она завладела его вниманием. Голова у него стала неподвижной, как камень.

— Я люблю спокойно курить сигары. Мне не нравится, когда на меня пялятся всякие психи. И я ее спросила, на что она глядит. Она ответила, что смотрит на шлюху с сигарой — la puta con el puro. Никто не смеет называть меня шлюхой и портить мне удовольствие от гаванской сигары высшего сорта. Я поделилась с ней этими мыслями — и знаешь что?

Кальдерон сделал яростную, долгую затяжку.

— Знаешь, что она мне сказала?

— Что? — спросил Кальдерон, словно откуда-то издалека.

— Она сказала: «Ты — шлюха, которая трахалась с моим мужем». Спросила, сколько ты мне платишь, и сказала, что, судя по моему виду, вряд ли больше пятнадцати евро за ночь, и что ты мне, видно, подарил рыжий парик и сигару, чтобы я чувствовала себя счастливой. Можешь мне сказать, откуда на хрен Инес узнала, кто я?

Кальдерон встал. От злости он не мог говорить. Губы у него побледнели, гениталии поджались к гнезду паха, словно ярость требовала для себя всю наличную кровь. Сжимая и разжимая кулак, он вглядывался в ночь, и в голове у него роились картины всесокрушающего насилия. Мариса раньше видела такие симптомы у физически слабых мужчин. Крупным, мускулистым парням нечего было доказывать, а вот толстым, неуклюжим и тупым непременно хотелось показать, что они сейчас всех проучат.

Услышав шум душа, Мариса перестала готовить. Кальдерон одевался в зловещем молчании. Она спросила его, что он делает, почему уходит. Он затянул галстук тугим гневным узлом.

— Никто не смеет так с тобой разговаривать, — сказал он и вышел.

Инес остановилась посмотреть на расписанный вручную фасад магазина черепицы на улице Байлен. После встречи с Хавьером ей стало лучше. Во время недолгой прогулки после их короткой беседы она успела убедить себя, что он по-прежнему о ней заботится. Как было мило с его стороны спросить, не думает ли она оставить Эстебана. После всех этих лет он по-прежнему надеется. Как печально его разочаровывать.

В темноте под огромными деревьями на площади Музео висело бормотание молодежи, позванивание пивных бутылок, запашок марихуаны. Она прошла мимо всего этого, чувствуя, что приободрилась. В квартире горел свет, и это ее воодушевило.

Эстебан дома. Он вернулся к ней. Они починят то, что сломалось. Она была уверена, что после случившегося сегодня утром он прислушается к ее доводам и ей удастся убедить его пойти на прием к психоаналитику.

Эта лестница уже не внушала ей ужас, и, хотя боль в боку мешала ей взлететь по ступенькам, к двери в квартиру она подошла с легким сердцем. Когда она закрывала за собой дверь, ее волосы так и летали над плечами. Она тут же ощутила его гнетущее присутствие. Ее лицо уже расплылось в улыбке, когда он схватил ее за волосы и обернул их вокруг своего запястья. Она опрокинулась назад, упала на колени; он поднял ее, и ее лицо оказалось вровень с его собственным, побледневшим от чистой, беспримесной ненависти.

18

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 22.05

Марк Флауэрс уже поел. Его американская пищеварительная система так и не привыкла к испанскому обыкновению даже не думать об ужине до половины десятого вечера. Он отверг предложенные Фальконом пиво и мансанилью, предпочтя односолодовый виски. На кухне Фалькон проглотил наспех сделанный сэндвич и в дальнейшем не пил ничего, кроме мансанильи. Было еще очень тепло, и они сидели под открытым небом в патио.

— Чего от тебя хотели «ваши»? — поинтересовался Флауэрс, всегда задававший вопросы первым.

— Пытаются склонить меня заняться рекрутинговым бизнесом.

— И ты займешься?

— Должен решить до шести утра.

— Было очень мило с их стороны обратиться к тебе, как раз когда тебе совершенно нечем заняться, — заметил Флауэрс, который всегда был рад показать ему, что не всем американцам удалили орган иронии. — Не знаю, кого они хотят через тебя завербовать, но если это твой друг, то, возможно, после этого он перестанет им быть. Так уж это бывает, сужу по опыту.

— Почему?

— Люди странно реагируют, когда их просят стать шпионом. Невольно подвергают сомнению ваши отношения, которые сложились до этого: «Что же, он подружился со мной только для того, чтобы меня завербовать?» И потом, тут предполагается нравственная двойственность. У тебя как у вербовщика единственная цель: ты просишь человека лгать и обманывать ради тебя. Необычные отношения.

— Посоветуешь что-нибудь?

— Это как когда идешь на свидание. Главное — правильно выбрать время. Если ты сделаешь ход слишком быстро, девица обвинит тебя в том, что ты чересчур нахрапист. А если припозднишься, ей может это успеть наскучить, и потом, ты покажешь ей свою неуверенность. Это процесс тонкий. Как и со свиданиями, такие штуки делаешь лучше, только когда… занимаешься ими много.

— Ты вселил в меня уверенность, Марк. С учетом того, что я не был на свиданиях больше года.

— Некоторые сравнивают это с ездой на велосипеде, — заметил Флауэрс. — Но есть большая разница между восемнадцатилетним парнем, который только учится ездить, и мужчиной средних лет, который после перерыва возвращается к этому занятию. Покупал бы ты другой виски, Хавьер. Я как будто болотную жижу хлебаю.

— Может быть, хочешь разбавить его кока-колой? — поинтересовался Фалькон.

Флауэрс хихикнул.

— А ваши знают, насколько чист твой марокканский друг? — спросил он.

— Я разве сказал, что вербую друга и что он марокканец? — проговорил Фалькон.

Флауэрс еще раз хихикнул и с хлюпаньем втянул в себя изрядную порцию виски.

— Ты не сказал, но при нынешних обстоятельствах я бы мог за это поручиться.

— Похоже, они его тщательно исследовали, — ответил Фалькон, мгновенно признавая свое поражение в игре.

— Таким манером не выяснишь, чист ли человек, — заявил Флауэрс. — Такие «исследования» — это как когда пытаешься добиться успеха в бизнесе по самоучителю.

— Я знаю, что он чист.

— Ну, ты — коп из отдела убийств, так что тебе полагается знать, когда тебе врут, — ответил Флауэрс. — Какие у вас с ним были разговоры о терроризме, об Ираке, о палестинском вопросе, которые заставили тебя поверить, что твой друг чист?

— Эти беседы никогда не переходили критическую черту, если ты об этом.

— В чайных Северной Африки можно найти тысячи мусульман, осуждающих действия экстремистских группировок и их неоправданную жестокость, но там лишь с большим трудом можно отыскать хотя бы одного человека, который дал бы мне информацию, способную привести к поимке и, возможно, гибели этих воинов джихада, — сказал Флауэрс. — В этом один из странных парадоксов такого рода шпионской деятельности: нужно иметь твердые нравственные принципы, чтобы вести себя безнравственно. Итак, откуда ты знаешь, что он чист?

— Не знаю, что я могу тебе сказать, чтобы ты поверил и чтобы я при этом не выглядел дураком, — произнес Фалькон.

— Попробуй.

— Как только мы познакомились, мы сразу разглядели друг в друге определенные вещи.

— То есть?

— Оказалось, что у нас сходный жизненный опыт, а значит, какие-то вещи мы понимаем без объяснений.

— Пока не очень понятно, — признался Флауэрс, прикрыв глаз над поднятым стаканом.

— Что происходит, когда двое влюбляются?

— Давай попроще, Хавьер.

— Как двум людям удается успешно обмениваться неизбежно сложными сигналами, которые позволяют им понять, что сегодня ночью они окажутся в одной постели?

— А ты знаешь, в чем тут проблема? Любовники вечно друг друга обманывают.

— Иными словами, Марк, ты хочешь сказать, что мы никогда ничего не знаем наверняка, что мы можем только утверждать что-то с максимально возможной степенью уверенности.

— Аналогия с любовью — правильная, — проговорил Флауэрс. — Только ты должен быть уверен, что он не любит кого-то больше, чем тебя.

— Спасибо.

— Кстати, о ком мы?

— Ты не спешил спрашивать.

— Если бы я знал, что ты будешь так запираться, я бы тебя вытащил где-нибудь поужинать.

— Это не мое дело, это дело СНИ.

— Думаешь, тебе удастся выехать из аэропорта в Касабланке так, чтобы мои ребята тебя не засекли? — спросил Флауэрс.

— Удивляюсь, как это вы раньше за мной не следили.

Молчание. Флауэрс улыбнулся.

— Так ты все время знал, — сказал Фалькон, разводя руками. — Зачем тогда ты играешь со мной в эти игры?

— Чтобы напомнить тебе, что в моем мире ты дилетант, — ответил Флауэрс. — И что же ты надеешься вытянуть из Якоба Диури?

— Не знаю. Я пока не уверен даже, возьмусь ли за это задание, а если возьмусь, разрешит ли мне его выполнять начальство.

— А что со здешним расследованием?

— Предстоит еще многое сделать, но мы, по крайней мере, теперь знаем, что происходило внутри и снаружи мечети в дни перед взрывом.

— И поэтому ты попросил меня разузнать об «Ай-4-ай-ти»?

— Они — на заднем плане… далеко на заднем плане, — сказал Фалькон и посвятил его в подробности относительно «Горизонта» и «Информатикалидад».

— На самом деле «Ай-4-ай-ти» базируется не в Индианаполисе, — начал Флауэрс. — Штаб-квартира компании — в городе Коламбус, штат Огайо. Дело в том, что это рядом с Вестервиллем, городком в том же штате, где в свое время зародилось американское движение трезвенников: именно отсюда начал в двадцатые годы свое шествие по стране закон, запрещающий продажу спиртного.

— Ты так говоришь, будто это существенно.

— Корпорацией владеют и активно руководят два новообращенных христианина, которые обрели веру, пройдя через излишества юности, — рассказал Флауэрс. — Кортленд Фолленбах — программист, он работал в «Майкрософте», пока его не «ушли» из-за проблем с алкоголем и другими веществами. Морган Хэвилленд был торговым агентом «Ай-би-эм», пока его необузданная сексуальность не вышла из-под контроля: его пришлось уволить, потому что иначе компании грозил судебный процесс, где ее сотрудника обвинили бы в сексуальных домогательствах.

— Эти парни познакомились на лечении?

— Они познакомились вИндианаполисе, — ответил Флауэрс. — Оба успели поработать в самых мощных информационно-технологических корпорациях в мире и решили создать группу, которая будет заниматься инвестициями в высокотехнологичные компании. Фолленбах был мастером по части программного обеспечения, а Хэвилленд хорошо разбирался в компьютерном «железе». Сначала они просто вкладывали деньги и извлекали прибыль, пользуясь тем, что знали эту сферу изнутри. Затем они стали покупать компании напрямую, усиливать их путем слияния и затем либо продавать, либо включать их в состав своих групп. Но тут было и есть одно важное условие: для того, чтобы войти в «Ай-4-ай-ти»…

— …Вы должны верить в Бога? — закончил Фалькон.

— Вы должны верить в правильного Бога, — уточнил Флауэрс. — Вы должны быть христианином. Это не значит, что они не покупают компании, принадлежащие индуистам, мусульманам, буддистам или синтоистам (или как там они называются), это означает лишь, что такие компании не становятся частью «Ай-4-ай-ти». Они просто вырывают из таких компаний то, что им нужно, и, если оставшееся еще представляет какую-то ценность, продают это, а если остаток не представляет ценности, предоставляют ему благополучно сгнить.

— Безжалостные христиане, — сформулировал Фалькон.

— Скорее крестоносцы, — поправил Флауэрс. — Весьма преуспевающие крестоносцы. У «Ай-4-ай-ти» — активы по всему миру на общую сумму больше двенадцати миллиардов долларов. Их прибыль за первый квартал этого года — триста семьдесят пять миллионов.

— А как насчет политики?

— Фолленбах и Хэвилленд — члены «Христианского права»,[53] а значит — завзятые республиканцы. Но в основе их этического кодекса — религия. Они уверены, что люди, исповедующие одну и ту же религию, всегда смогут друг друга понять. А если один — мусульманин, а другой — христианин, между ними всегда будут оставаться фундаментальные различия, которые будут препятствовать идеально адекватному общению. Атеисты вообще сбрасываются со счетов, а значит, коммунистов сюда не принимают. Агностики еще могут быть «спасены»…

— И в таком ключе проходят дискуссии на совете директоров перед поглощением компаний?

— Именно в таком. Они очень серьезно относятся к корпоративной культуре, а религия — основа этой культуры, — ответил Флауэрс. — Везде, где это возможно, они не берут на работу женщин, а где этого не избежать, они едва-едва натягивают минимальный процент. Они не нанимают гомосексуалистов. «Господь ненавидит голубых»… или как там, Хавьер?

— Не припоминаю в Библии такого стиха.

— Их успех, их прибыли — зримая демонстрация их «правильности».

— Они активно действуют за пределами своей корпорации?

— Насколько нам известно, у их деятельности есть ограничение: они не ведут дела с людьми, чьи принципы их не устраивают. Например, они производят много ультразвуковых приборов, но не поставляют их в клиники, где практикуются аборты, — ответил Флауэрс. — Что касается их сотрудничества с какими-то активными антирелигиозными движениями, мы о таком не слышали.

— Тебе не кажется странным, что «Информатикалидад» использовала эту квартиру для «мозгового штурма»?

— Скорее уж странно то, что компании и правительства транжирят миллиарды долларов и евро в год на всяких консультантов по корпоративному управлению, а те приходят и с важным видом сообщают им прописные истины, которые моя бабушка могла бы поведать им бесплатно, — сказал Флауэрс. — Похоже, «Информатикалидад» — из тех компаний, которые не попались на удочку этого шарлатанского бизнеса и придумали более дешевый и, возможно, более эффективный способ, который в конечном счете приносит им выгоду. Вот если бы ты сумел как-то увязать этих парней, занятых «мозговым штурмом», с мечетью, тогда другое дело…

— Пока до этого не дошло, — заметил Фалькон. — Еще один вопрос: у тебя есть какие-нибудь сведения об организации, которая именует себя ВОМИТ?

— ВОМИТ… Да, я видел их сайт. Сначала мы думали, что это расшифровывается как «Victims of Muslim and Islamic Теrror»,[54] пока один из наших сотрудников не увидел полное название по-испански. Их можно обвинить только в том, что они не дают полную картину, но это естественный перекос. В этом нет ничего криминального. Там нет никаких призывов отомстить, или рецептов, как смастерить бомбу, или советов, как научиться владеть оружием, или объявлений о наборе людей для «дела».

— Если это несколько юных хакеров с телефонами и компьютером — это одно, — произнес Фалькон. — Но если это международная корпорация с многомиллиардным оборотом — это совсем другое, тебе не кажется?

— Во-первых, я здесь не вижу связи. Во-вторых, угроза должна быть более зримой, чтобы мы стали что-то раскапывать по ВОМИТ, — заявил Флауэрс. — И вообще, Хавьер, зачем ты лезешь куда-то на периферию, занимаешься всякими нелепыми странностями? Все эти ВОМИТ, «Ай-4-ай-ти»… Лучше залезть в самое нутро.

— «Нутро» этой проблемы сейчас погребено под несколькими тоннами обломков, — произнес Фалькон. — «Информатикалидад» — часть сценария событий, которые шли вне мечети, и эту часть нельзя игнорировать. На ВОМИТ нам посоветовали обратить внимание в СНИ. В мечети происходили некоторые подозрительные вещи, которых мы пока не смогли адекватно объяснить.

— Какие, например?

Фалькон рассказал ему о муниципальных инспекторах, о перегоревшем предохранителе и об электриках.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — проговорил Флауэрс.

— Нет, не знаешь, потому что у меня самого пока нет четкой версии. Стараюсь не зацикливаться на какой-то одной, — сказал Фалькон. — Мы знаем, что два человека, подозреваемые в причастности к терроризму, Джамель Хаммад и Смаил Сауди, доставляли в мечеть некие товары, которые могли быть вполне невинными, а могли быть материалом для изготовления бомб. В кузове их фургона обнаружили следы гексогена, или циклонита, как у вас его называют.

— Хрен знает что, — Флауэрс выпрямился. — И это, по-твоему, не достаточное доказательство, черт возьми?

— Да, это производит неприятное впечатление, — признал Фалькон, — но мы здесь не говорим о впечатлениях. Нам надо проникнуть глубже, под все эти видимости.

— У тебя есть еще немного виски? Похоже, я распробовал этот твой жидкий уголь.

Фалькон долил его стакан и сделал очередной глоток мансанильи. Потом он откинулся на спинку кресла, чувствуя себя так, как он всегда себя чувствовал в разговорах с Флауэрсом, — глупым и изруганным в пух и прах.

— Видишь ли, Марк, пока ты не сказал мне ничего, что я не мог бы найти сам, полчаса полазив по Интернету, а я тебе рассказал… все. Я знаю, тебе нравится обыгрывать меня всухую, но я бы хотел получить реальную помощь, — сказал Фалькон. — Может быть, поведаешь мне что-нибудь о МИЛА или об имаме Абделькриме Бенабуре?

— Есть веская причина, почему от меня ты получаешь меньше информации, чем я от тебя, — заметил Флауэрс, проглотивший это название и имя не сморгнув глазом. — Моя резидентура занимается Южной Испанией и ее связями с Марокко, Алжиром и Тунисом. Я понятия не имею, что происходит в Мадриде, на севере Испании или на юге Франции. Я вижу только маленький уголок большой картины. Лондон, Париж, Рим и Берлин вносят свой вклад, но я ничего этого не вижу. Как и ты, я — просто поставщик сведений.

— Тебя послушать, так ты — пассивная фигура.

— Я получаю информацию из самых разных источников, но мне приходится использовать ее очень осторожно, — продолжал Флауэрс. — Шпионская деятельность — как игра, но я никогда не забываю, что в ней участвуют реальные люди, которых могут убить. Поэтому ты получаешь только такую информацию, которая не ставит под угрозу ни тебя, ни другие мои источники. Если у меня возникают какие-то сомнения, ты эти сведения не получаешь. И скажи спасибо, что я — не из рисковых руководителей резидентур.

— Очень тебе за это благодарен, Марк. А теперь, может быть, расскажешь мне о «Los Martires Islamicos para la Liberation de Andalucia»?

— Впервые я услышал о них в конце прошлого года — как о «Е1 Movimiento»,[55] а не как о «Los Martires».[56] Мой источник в Алжире сообщил мне, что они — отколовшаяся фракция алжирской ГИА, Вооруженной исламской группы: эта фракция перешла границу и, оказавшись в Марокко, объединилась с одной из тамошних группировок, целью которой в то время было освобождение двух испанских анклавов в Марокко — Сеуты и Мелильи. Алжирцы пришли к ним со своей готовой сетью, с агентами, уже внедренными в Мадрид, Гранаду, Малагу и Валенсию.

— Но не в Севилью?

— Я как раз к этому подхожу, — сказал Флауэрс. — По данным моего источника, марокканцы могли предоставить объединенной группе финансовое обеспечение. У них было много наличных благодаря их связям с торговцами гашишем в горах Риф. Но у них не было ни сети агентов, ни стратегии. И Сеута, и Мелилья — небольшие анклавы, они хорошо защищены и хорошо снабжаются испанской метрополией. Алжирцы увидели деньги и призвали своих соратников мыслить широко. Освободим Андалузию, перережем маршрут, по которому Испания снабжает Сеуту и Мелилью, — и этот западный угол Исламской империи вновь объединится.

— Чтобы завоевать Андалузию, понадобится армия и флот.

— А в Гибралтаре сидят британцы, у них тоже может быть свое мнение на этот счет, — добавил Флауэрс. — Но дело не в этом. Освобождение Андалузии — вдохновляющий идеал, который наполняет сердца исламских фанатиков священным жаром. Это мечта, которая привлечет к делу тысячи последователей. Мой источник тоже неверно истолковал намерения алжирцев. Они не хотели получить доступ к торговле гашишем из-за денег, они хотели использовать маршруты контрабандистов, чтобы переправлять людей и материалы в Испанию.

— И это осуществилось?

— Никого не поймали, — ответил Флауэрс. — Обычно контрабандные маршруты существуют, потому что им позволяют существовать. Постоянный поток гашиша из Марокко и кокаина из Южной Америки направляется на длинное, никем не патрулируемое иберийское побережье, и местным властям платят изрядные суммы, чтобы они были довольны и молчали.

От этого разговора Фалькон покрылся холодным потом. Все было налицо: деньги, наличие организации, коррупция. Все это делало кампанию по опустошению Андалузии не безумной авантюрой, а вполне вероятным делом.

— А как насчет Севильи и МИЛА? — спросил Фалькон.

— В январе в Марокко прибыли несколько афганцев.

— Куда именно в Марокко? Как твои источники получают такую информацию? И почему ее не получаем мы?

— У них нет своей базы. У них не принято встречаться в городском концертном зале, вешая на фасаде афиши: «Сегодня вечером — собрание МИЛА». У меня есть один источник, не на том уровне, на котором надо бы, и он дает мне кое-какие фрагменты и обрывки. В такие группировки не принимают людей с улицы. За тебя должны поручиться. Главное тут — семейные и племенные узы. Я доверяю сведениям, которые дает мой источник, но делюсь ими с осторожностью, потому что он находится лишь на периферии руководящего совета группировки.

— Значит, все это может быть и выдумкой?

— Сам видишь, Хавьер, когда тебе дают информацию, это не обязательно проясняет картину.

— Расскажи мне об этой афганской линии.

— Приехали какие-то афганцы, предложили группировке связи в Севилье. А именно — одного человека. Сказали, что он может заняться разведкой и материально-техническим обеспечением, но у него самого не хватит ресурсов провести акцию.

— Имя?

— Он не смог мне его сообщить.

— Один из прихожан мечети сказал мне, что какое-то время назад ее посетила группа афганцев и что имам говорил с ними на пушту.

— Я бы поостерегся объединять эти два фрагмента, пока не получены другие подтверждения, — заметил Флауэрс.

— Какие новости об Абделькриме Бенабуре? — спросил Фалькон. — Похоже, он не в самой высокой группе риска, но получить доступ к его биографии не так просто. В чем тут дело?

— Дело тут в том, что начиная с определенного времени они сами не знают, кто он. Понятно, что это время — конец две тысячи первого — начало две тысячи второго, когда США вошли в Афганистан и режим талибов пал, а его руководство рассеялось. Ты наверняка помнишь, что до одиннадцатого сентября разведсеть США и Евросоюза в исламском мире была очень слабо развита. В последующие годы мы разобрались, кто есть кто на подотчетной нам территории, но существовали — и продолжают существовать — весьма обширные пробелы, чего вполне можно ожидать от закрытой религии, которая покрывает пространство от Индонезии до Марокко и от Северной Европы до Южной Африки. Прибавь к этому трудности идентификации, с учетом одежды и головных уборов, которые носят эти люди, а также растительности у них на лице: биографию бывает трудно сопоставить с конкретным человеком.

— Ты пока мне ничего не сказал об Абделькриме Бенабуре.

— Почему этим ребятам из СНИ так важно, чтобы ты завербовал Якоба именно сейчас, когда ты должен возглавлять самое крупное расследование убийства в своей карьере?

— В СНИ думают, что они могут откопать что-то еще крупнее.

— Например?

— Они не готовы были мне сказать.

— А почему они так думают? Что у них есть?

— Ты ничего не упускаешь, а, Марк? — сказал Фалькон, но Флауэрс не ответил. Мысли его блуждали где-то далеко. Потом он посмотрел на часы, со стуком поставил стакан на столик и заявил, что ему пора. Фалькон проводил его до двери.

— Ты не пытался сам завербовать Якоба Диури? — спросил Фалькон.

— Стоит запомнить, — проговорил Флауэрс, — что он не любит американцев. А кто была та красавица, которая ушла, как раз когда я появился?

— Моя бывшая жена.

— У меня две бывших жены, — сообщил Флауэрс. — Забавно, бывшие жены почему-то всегда красивее нынешних. Подумай об этом, Хавьер.

— С тобой так всегда, Марк. После того как ты уходишь, у меня появляется больше тем для обдумывания. Вот и весь результат твоего визита.

— Я тебе подброшу еще кое-какую пищу для размышлений, — отозвался Флауэрс. — Это СНИ запустило в прессу историю про МИЛА. Что скажешь?

— Зачем бы им?

— Добро пожаловать в мой волшебный мир, Хавьер, — произнес Флауэрс, уходя в ночь.

Он остановился в конце маленькой апельсиновой аллеи и повернулся к Хавьеру, чей силуэт вырисовывался в проеме двери.

— Еще один совет, — сказал Флауэрс. — Не пытайся понять всю картину целиком. Этого не может никто на свете.

19

Севилья

7 июня 2006 года, среда, 04.05

Мануэла лежала в постели одна, пытаясь не обращать внимания на слабое щелканье клавиш ноутбука под пальцами Анхела в соседней комнате. Она моргала в темноте, стараясь не допустить себя до полного осознания ужасной вещи: продажи ее виллы в Пуэрто-де-Санта-Мария, на побережье, час езды на юг от Севильи. Виллу оставил ей отец, и каждая комната в ней была наполнена ностальгией по ее подростковых годам. То, что Франсиско Фалькон не очень любил этот дом и ненавидел всех соседей, так называемое высшее общество Севильи, начисто изгладилось из памяти Мануэлы. Она представляла себе, как дух ее отца корчится в агонии, узнав о предполагаемой сделке. Но другого способа поправить свое финансовое положение она не видела. Из банков перед закрытием уже позвонили ей, осведомившись, где те средства, поступления которых она, по ее словам, ожидала. И ей в голову пришло единственное решение — в четыре утра, в этот час смерти, час расплаты. Агент сказал ей очевидное: севильский рынок недвижимости замер в ожидании. У нее было четыре потенциальных покупателя виллы, и все они то и дело напоминали ей о своей готовности совершить сделку. Но сможет ли она с ней расстаться?

Анхел названивал ей весь день, пытаясь сдержать возбуждение, так и звеневшее в его голосе. Он очень много говорил о возможных последствиях отставки Риверо и о новой великой надежде «Фуэрса Андалусия» — Хесусе Аларконе: Анхел весь день рулил им, после того как взял у него интервью для биографической статьи в «АВС». Анхел великолепно умел манипулировать прессой. Он держал Хесуса подальше от камер, пока тот посещал больницу, и убедил его провести уединенные беседы с жертвами взрыва и их родными. Главной победой Анхела стало то, что он сумел провести его к Фернандо Аланису в палату интенсивной терапии. Хесус и Фернандо поговорили. Без камер. Без репортеров. И это сработало. Лучше и быть не могло. Позже, когда мэр и съемочная группа пробились в палату к Фернандо, тот упомянул Хесуса Аларкона перед камерой — как единственного политика, который не пытался сколотить себе политический капитал на несчастьях жертв трагедии. Это было чистое везение, но оно как нельзя лучше сыграло на руку кампании, которую проводил Анхел. Мэру с трудом удалось подавить нервную усмешку, которая так и норовила выступить на его лице.

Консуэло не могла удержаться. Да и зачем? Ей не спалось. Лучший способ вспомнить, что такое беззаботный сон, — понаблюдать за специалистами по этому занятию, лежащими в своих кроватях: невинно-спокойные лица, веки чуть подрагивают, тихое дыхание, крепкий сон без сновидений. Рикардо, ее первенцу, было теперь четырнадцать, переходный возраст, когда лицо причудливо вытягивается в разных направлениях, пытаясь обрести взрослую форму. Это был не самый мирный возраст: в его теле бродило слишком много гормонов, в его сознании сексуальное влечение соперничало с мыслями о футболе. Матиасу было двенадцать, и он, похоже, рос быстрее старшего брата; ему легче было идти по чьим-то стопам, нежели протаптывать собственную тропинку, как сделал Рикардо, у которого тоже не было отца, чтобы его направить.

Но Консуэло понимала, к чему все это идет. Рикардо и Матиас заботились о себе сами. Больше всего ее тянул к себе Дарио, младший: ему было восемь. Она обожала его лицо, его светлые волосы, янтарные глаза, идеальной формы маленький рот. Именно посреди его комнаты она села на пол, в полуметре от его кровати, и стала смотреть на его безмятежные черты, легко погружая себя в то нелегкое состояние, которого она так жаждала. Все началось с ее рта, с губ, которыми она всегда целовала его детскую головку. Она проглотила это ощущение, и оно стало спускаться вниз, пока она не ощутила боль в груди. Потом это чувство вошло к ней в желудок, улеглось вокруг диафрагмы: мучение, пронизывающее целиком, от внутренностей до поверхности кожи. Она усмехнулась, вспомнив вопросы Алисии Агуадо. Что неправильного в подобной любви?

Фернандо Аланис сидел в палате интенсивной терапии больницы Макарены. По экранам он следил за жизненно важными показателями дочери. Серые цифры и зеленые линии говорили ему хорошее: по крайней мере, она способна ободрить медицинские приборы, если не своего отца. Его разбитый ум метался в разные стороны, как забулдыга в узком переулке, набитом мусорными баками. То он натыкался на катастрофические разрушения жилого дома, то перед ним вспыхивали четыре прикрытых фартучками тела у детского сада. Он по-прежнему не мог поверить в свою потерю. Может быть, в мозгу есть механизм, который превращает вещи, слишком невыносимые для восприятия, в образы, которые едва помнишь, как когда просыпаешься после кошмара? Люди, пережившие опасные падения со строительных лесов, рассказывали ему, что страшнее всего — не удар о землю, которая словно поднимается тебе навстречу. Ужаснее всего — когда потом приходишь в себя. Именно с таким ощущением он обессиленно подавался вперед, к израненному и истерзанному лицу дочери, к овалу ее слабого рта у прозрачной пластиковой трубки. Он чувствовал, что все внутри него — слишком большое. Его органы сминались под колоссальным давлением ненависти и отчаяния, которые не находили выхода, и им оставалось только вселять в него как можно более неуютное ощущение. Мысленно он возвращался к тому времени, когда его родные и дом были еще целы, но воспоминание о третьем ребенке, которого он предложил ей завести, ломало что-то у него внутри. Невыносимо было пытаться вернуться в то состояние, которое больше повторится, невыносима была мысль о том, что он никогда больше не увидит Глорию и Педро, он просто не мог переварить окончательность этого слова — «никогда».

Он сосредоточил все внимание на сердцебиении дочери. На прыгающей линии. «Ту-тум, ту-тум, ту-тум». Тоненькая зеленая полоска на потусторонней черноте экрана заставила его, пятясь, опуститься в кресло. Как все это хрупко. В этой жизни все может случиться… и случалось, и случается. Может быть, укрыться в пустоте — вот выход. Ничего не чувствовать. Но в этом есть и свой ужас. Чудовищное всеотрицание космической черной дыры, засасывающей в себя все лучи. Он сделал вдох. Воздух наполнил его грудную клетку. Он выдохнул. Стенки его живота расслабились. Пока это единственный путь, по которому можно идти.

Инес лежала там, где упала. Она не шевельнулась с тех пор, как он ушел. Ее тело было пропитано болью от яростных ударов его твердых, белых костяшек пальцев. В желудке у нее сгустилась тошнота. Он бил ее, легко одолев взмахи ее рук; он вывихнул ей палец. Разъяряясь все больше, он сорвал с себя пояс и хлестал ее, и пряжка впивалась ей в ягодицы и бедра. При каждом ударе он цедил сквозь стиснутые зубы: «Никогда… не говори… с моей подругой… так… больше никогда… Слышишь? Больше… никогда». Она откатилась в угол комнаты, чтобы скрыться от него. Он стоял над ней, тяжело дыша, и это мало отличалось от тех минут, когда он бывал сексуально возбужден. Они встретились взглядом. Он наставил на нее палец, словно мог застрелить ее. Она не воспринимала его слова. Она видела чистоту его ненависти по этим пустым глазам василиска, по этим побледневшим губам и раздувшейся, побагровевшей шее.

Лишь когда он покинул квартиру, она начала вновь восстанавливать свои иллюзии. Его злоба понятна. Эта шлюха наговорила ему какой-то ерунды и настроила его против нее. Так всегда и делается. Он просто трахался с какой-то шлюхой, но теперь той захотелось большего. Она захотела влезть в шкуру его жены, спать с ним на супружеской постели, но она всего лишь шлюха, так что ей приходится играть в свои убогие игры. Инес ненавидела эту шлюху. В голове у нее всплыл кусок ее давнего разговора с Хавьером: «Обычно человека убивают те, кого он знает, потому что лишь те, кого мы знаем, могут пробудить в нас страсти, способные привести к вспышке неуправляемого насилия». Инес знала Эстебана. Бог ты мой, ей ли не знать Эстебана Кальдерона. Она видела его и увенчанным лавровым венком, и униженно заискивающим, как деревенская дворняга. Вот почему она пробуждает в нем такие эмоции. Только она. Старая банальность оказалась верной: у любви и ненависти — один и тот же источник. Он полюбит ее опять, как только эта черная сучка перестанет морочить ему голову.

Она сумела встать на четвереньки. Боль заставила ее судорожно глотнуть воздух. Изо рта у нее сочилась кровь. Видимо, она прикусила язык. Она подползла к кровати, чтобы встать на ноги. Дернула молнию на платье и позволила ему упасть. Расстегивание бюстгальтера было пыткой, а изгибаясь, чтобы спустить трусики, она чуть не потеряла сознание. Теперь она стояла перед зеркалом. Выше пояса расползся огромный синяк — сюда он бил ее вчера утром. Боль в груди отдавалась даже в позвоночнике. Ягодицы и верхнюю часть бедер покрывали скрещивающиеся рубцы, кожа была разорвана там, где в нее вонзалась пряжка. Она положила палец на одну из таких отметин и нажала. Боль была невыносимая. Эстебан в минуту страсти действительно уделил ей все свое внимание.

Хавьер лежал в темноте, но в его сознании по-прежнему возникали образы из ночных новостей: разобранное здание в хирургическом сиянии прожекторов; разбитые витрины в лавках, торгующих марокканскими товарами; пожарная бригада, поливающая из брандспойта горящую квартиру, которую закидали самодельными зажигательными бомбами беснующиеся подростки; изрезанный, весь в синяках, с распухшим лицом марокканский мальчик, которого подстерегли неонацистские бандиты и избили цепями и битами; фасад лавки, где продавалось халяльное мясо,[57] с машиной, проломившей металлические жалюзи. Фалькон изгнал все эти картины из своего мозга, пока не остался только несмываемый осадок ужаса — глубокая неуверенность.

Мысленно он вернулся к времени до взрыва, пытаясь нащупать среди всех этих крайних эмоций ключ, который помог бы ему уяснить себе смысл происходящего. Его ум выкидывал фокусы. Все дело в неуверенности. Человек всегда считает, что у события были те или иные предпосылки. Они нужны, чтобы разглядеть узор в ткани происходящего. Человеческая природа не выносит, когда вокруг слишком много хаоса.

У него появилась иллюзия, что с него спадает пелена непроницаемой тьмы — как в бесконечно расширяющейся вселенной. Родилась новая уверенность, и она отправила все прежние сказки, вокруг которых мы строили свою жизнь, туда, в глубину черной дыры человеческого понимания. В наши дни мы просто вынуждены становиться сильнее: наука убеждает нас, что на время нельзя положиться и что даже свет начинает вести себя иначе, когда мы отворачиваемся. В этом есть устрашающая ирония: наука раздвигает границы нашего понимания, а религия, величайшая и древнейшая из человеческих сказок, дает сдачи. Может быть, таким образом религия пытается отомстить за обиду на то, что оказалась на задворках современной европейской жизни? Фалькон закрыл глаза и сосредоточился на том, чтобы расслабить каждую часть тела. Наконец все неразрешимые вопросы уплыли куда-то вдаль и он погрузился в глубокий сон. Он был человеком, который принял решение: рано утром придет машина, чтобы отвезти его в аэропорт.

Машина, черный «мерседес» с тонированными стеклами, прибыла в шесть утра. Пабло сидел на заднем сиденье в темном костюме и рубашке апаш.

— Как прошел ваш вечерний разговор с Якобом? — спросил Пабло, когда они отъехали.

— Поскольку вчера в Севилье взорвалась бомба, он понимает, что я к нему не с визитом вежливости.

— Что он сказал?

— Он рад, что мы встретимся, но он знает, что здесь есть глубинный мотив.

— В этих делах он будет вести себя традиционно.

— Не думаю, что он воспримет это как комплимент, если учесть его ориентацию.

— Вы ведете расследование, так что время поджимает, поэтому мы подготовили частный реактивный самолет, который вас туда доставит. Полет до Касабланки займет меньше полутора часов, если нам дадут хороший воздушный коридор. У вас дипломатический статус, так что все формальности мы пройдем быстро и вы будете ехать в Рабат уже часа через два после взлета, — пообещал Пабло. — Насколько я понимаю, вы встречаетесь с Якобом у него дома?

— Я же его друг, а не партнер по бизнесу, — ответил Фалькон. — Хотя после сегодняшней встречи все может измениться.

— Уверен, что Марк Флауэрс дал вам несколько полезных советов.

— Вы давно знаете насчет Марка… и меня? — спросил Фалькон, улыбаясь.

— Еще с июля две тысячи второго, когда вы его впервые перехитрили и он сделал вас одним из своих источников, — сказал Пабло. — Насчет Марка мы не беспокоимся. Он — друг. После одиннадцатого сентября американцы сообщили, что собираются направить кого-то в Андалузию, и мы попросили, чтобы это был Марк. Хуан знает его еще с тех времен, когда они вместе работали в Тунисе, приглядывали за Каддафи. Марк подбросил вам какие-нибудь идеи, как привлечь к сотрудничеству Якоба Диури?

— Я почти уверен, что он пытался завербовать его, но ему дали от ворот поворот, — ответил Фалькон. — Он сказал, что Якоб недолюбливает американцев.

— Это облегчает вашу задачу, раз Якоб успел привыкнуть, что его пытаются задействовать.

— Не думаю, что Якоб Диури — из тех, кого удастся «задействовать». Если вы попытаетесь это сделать, вас ждет много бесплодных попыток. Мы просто, как всегда, поговорим обо всем. И по тому, как пойдет разговор, все станет ясно. Я не собираюсь применять к нему какую-то специальную тактику. Как и у многих арабов, у него очень твердые понятия о чести, он перенял их от человека, заменившего ему отца. Он — из тех, кто требует к себе уважения, и не только чисто формального, — проговорил Фалькон. — Возможно, вам следует сказать мне, какого рода задания вы собираетесь ему предложить, как вы хотите, чтобы он действовал, и налаживания каких контактов вы от него ожидаете. Вы рассчитываете получать от него информацию о МИЛА?

— МИЛА? Марк говорил с вами о МИЛА?

— Вы, разведчики, все одним миром мазаны, — заметил Фалькон. — Не можете вы принять вопрос как есть, вам обязательно надо ответить вопросом на вопрос. Вы обмениваетесь хоть какой-то информацией?

— МИЛА не имеет отношения к тому, что мы хотим от Якоба.

— В новостях по ТВЕ сообщили, что они взяли на себя ответственность за эту бомбу, — заметил Фалькон. — Из Севильи в мадридскую редакцию «АВС» отправили текст, где заявляется, что Андалузия должна вернуться в лоно ислама.

— МИЛА интересуют только деньги, — ответил Пабло. — Они маскируют свои намерения риторикой джихада, но на самом деле они хотят освободить Сеуту и Мелилью, потому что желают управлять этими анклавами сами.

— Расскажите, чего мы пытаемся добиться, — попросил Фалькон.

— В рамках вашей нынешней миссии важнее всего не то, кто и почему разрушил жилой дом в Севилье, а что нам показал этот взрыв, — сказал Пабло. — Забудьте о МИЛА, это неважно. Речь идет не о вашем расследовании вчерашнего взрыва. Речь не о прошлом, речь о будущем.

— Хорошо. Расскажите мне, — повторил Фалькон, подумав, что Флауэрс, возможно, был прав и историю о МИЛА запустило в прессу СНИ.

— В прошлом году в Британии прошли выборы в их парламент. Им даже не нужен был пример мадридских взрывов, чтобы понять, что выборы станут мишенью для террористов, которые не раз попытаются изменить направление мыслей населения.

— И ничего не случилось, — отметил Фалькон. — Тони Блэр, «малый Сатана», прошел с незначительным перевесом.

— Именно так. И никто не знал, что существовали три террористические ячейки, планировавшие активные действия, но теракты удалось предотвратить благодаря «МИ-5», — сказал Пабло. — Все эти ячейки были «спящими», они дремали, пока не получили инструкции в январе две тысячи пятого. Каждый из членов этих ячеек был иммигрантом во втором или третьем поколении, по происхождению — пакистанцем, афганцем или марокканцем, но теперь — британцем. Они отлично говорили по-английски, лишь с небольшим акцентом. У полиции ни на кого из них ничего не было. Все они имели работу, все были из приличных семей. Иными словами, их невозможно было отыскать в стране, где миллионы людей имеют сходные с ними этнические корни. Но они были найдены и эти теракты были предотвращены, потому что «МИ-5» помогла шифровальная книга.

Когда после серии арестов, проведенных в две тысячи третьем и начале две тысячи четвертого, они делали обыск у некоторых подозреваемых, они наткнулись на идентичные издания так называемой «Книги свидетельств». Ее автор — арабский писатель девятого века аль-Джахиз. В обоих экземплярах были пометки — все по-английски, так как обвиняемые вообще не говорили между собой по-арабски. Некоторые из пометок оказались совпадающими. В «МИ-5» сделали фотокопии книг, вернули на место оригиналы, отпустили обвиняемых и засадили за работу шифровальщиков.

— А когда они поделились этой информацией с СНИ?

— В октябре две тысячи четвертого.

— А как насчет взрывов в Лондоне седьмого и двадцать первого июля две тысячи пятого?

— Британцы считают, что террористы прекратили использовать «Книгу свидетельств» после майских выборов две тысячи пятого.

— И теперь вы думаете, что нашли новую книгу шифров, — заключил Фалькон. — А новенький Коран, который лежал на переднем сиденье «пежо-партнера»?

— Мы полагаем, что они собирались подготовить еще один экземпляр шифровальной книги, чтобы кому-то его отдать.

— Имаму Абделькриму Бенабуре?

— Мы пока не закончили обыск в его квартире, — ответил Пабло, пожимая плечами.

— Что-то долго.

— Имам живет в Сересо в квартире с двумя спальнями, и почти каждая комната от пола до потолка забита книгами.

— Все это не приближает меня к ответу на вопрос, почему вы хотите завербовать Якоба Диури.

— Воинам джихада нужна очередная грандиозная акция. Что-то масштаба одиннадцатого сентября.

— А не такого «мелкого масштаба», как теракты, при которых сотни людей погибли в мадридских поездах и лондонском метро, — мрачно сказал Фалькон, которому не по душе был такой уровень отстраненности.

— Я не преуменьшаю размах этих катастроф, я просто говорю, что они — иного масштаба. Вы больше поймете о разведывательной работе, когда будете ею заниматься, Хавьер. На этой работе вы не сидите в окопе, видя, как гибнут ваши товарищи: это влияет на ваше восприятие, — произнес Пабло. — Теракты в Мадриде приурочили к определенному времени, они имели определенную цель. Это не было громкое и наглое заявление. Это было просто сообщение: «Вот что мы можем сделать». Это нельзя сравнивать с операцией, которая уничтожила башни-близнецы. Никто не готовил пилотов, не учил захватывать самолеты. Нужно было просто сесть на поезда и оставить в них рюкзаки. Самой трудной частью операции была покупка и доставка взрывчатки, но теперь мы знаем, что в этом им очень помогли мелкие преступники на местах.

— И на что они нацелили свою грандиозную акцию? — спросил Фалькон, которому было не по себе от этого непринужденного разговора о смерти и разрушении. — На чемпионат мира в Германии?[58]

— Нет. По той же причине террористы не стали связываться с Олимпиадой в Греции. Это чересчур трудно. Приходится противостоять специалистам, которые долгие годы разрабатывали схемы безопасности для этих мероприятий. Даже спортивные объекты строились с учетом соображений безопасности. Шансы на то, что тебя обнаружат, многократно возрастают. Зачем зря тратить ресурсы?

Наступило молчание. «Мерседес», шурша шинами по асфальту, двигался к аэропорту, смутно выступавшему впереди из утренней дымки.

— Вы ведь не знаете, что это? — спросил Фалькон. — Вы только знаете, что оно приближается, или, может быть, «чувствуете», что оно приближается.

— Да, мы не представляем себе, что это, — кивнул Пабло. — Но мы не только «ощущаем» их отчаянное желание, мы о нем знаем. Идея атаки на башни-близнецы состояла в том, чтобы пробудить ярость в мусульманах всего мира: они должны были подняться против загнивающего Запада, который унижал их столько лет, и привести к власти своих собственных диктаторов и коррумпированные правительства. Этого не произошло. В мусульманском мире растет отвращение к действиям, на которые нацелены фанатики: например, к похищению и обезглавливанию людей, вспомним хотя бы Маргарет Хассан, ту, что оказывала гуманитарную помощь населению; вспомним ежедневные жестокие убийства иракцев, которые просто хотят жить нормальной жизнью. Такие вещи не могут легко сходить с рук. Но демография такова, что молодое поколение в мусульманском мире составляет все больший процент, а молодежи, лишенной авторитетов в жизни, больше всего нравится демонстрация бунтарской мощи. Вот что сейчас нужно этим радикалам: еще один символ их могущества, даже если после этого последнего большого взрыва они с тихим всхлипом уйдут в небытие.[59]

— О чем же вам говорит севильская бомба?

— Нас беспокоит то, что на месте был обнаружен гексоген — и, судя по степени разрушения, он был там в немалом количестве. Само использование этого вещества, к которому воины джихада никогда раньше не прибегали, заставляет предположить, что целью террористов было не запугать жителей Севильи, а совершить нечто более масштабное, — сказал Пабло. — Кроме того, британцы сообщили, что их местные источники слышали разговоры о том, что планируется нечто «большое», но их разведсеть не уловила никакого движения в местных национальных диаспорах. Впрочем, нам следует помнить, что после взрывов в лондонском метро седьмого июля эти диаспоры держатся более настороженно. «МИ-5» и «МИ-6» делают вывод, что возможна атака снаружи, а Испания, как давно известно, пользуется популярностью среди террористов как страна, в которой они собираются и планируют свои акции.

— А чем вам может помочь Якоб Диури? — поинтересовался Фалькон. — По делам он мало связан с Англией. Он ездит в Лондон закупать нужные ему товары, а также на две Недели моды. У него есть друзья, но все они тоже работают в области моды. Кстати, я предполагаю, что вам хочется убедить Якоба работать на вас, потому что он не вовлечен в международный терроризм, но может контактировать с людьми, о чьей причастности к этой деятельности он не подозревает.

— Мы не собираемся просить его совершать что-то необычное или не соответствующее его натуре. Он посещает нужную мечеть и уже знает тех людей, с которыми мы хотим попросить его вступить в контакт. Он просто должен сделать один шаг вперед.

— Не знал, что он ходит в радикальную мечеть.

— В мечеть, которую посещают радикальные элементы: они могут принять в свою среду человека с фамилией Диури. Как вы знаете, Абдулла, «отец» Якоба, был в пятидесятые годы одним из активистов движения за независимость — «Истиклал». Он был одним из главных борцов против тлетворного европейского влияния в Танжере. Среди консервативных исламистов его имя обладает громадным авторитетом. Радикалы с радостью примут человека из семьи Диури в свой лагерь.

— Значит, вам известно, кто эти радикальные элементы?

— Я хожу в церковь. Я умеренный католик, — проговорил Пабло. — У меня нет времени на участие в церковных делах или беседы с другими членами общины. Но даже я знаю прихожан с крайними взглядами, потому что они не в состоянии держать эти взгляды при себе, как и свою биографию.

— Но вы можете обладать экстремистскими убеждениями и с энтузиазмом относиться к радикальным идеям, не будучи при этом террористом.

— Совершенно верно. Именно поэтому единственный путь выяснить истину — войти в состав этих активистов и подняться на следующий уровень, — ответил Пабло. — Нас интересует командная цепочка. Откуда приходят приказы, которые пробуждают «спящие» ячейки? Где возникают идеи терактов? Существует ли специальная группа планирования? Есть ли независимые группы материально-технического обеспечения и разведки, которые перемещаются с одного места на другое, оказывая профессиональную помощь «пробудившимся» ячейкам? Наши представления о террористических сетях настолько неполны, что мы даже не всегда уверены, существует такая сеть или нет.

— А что же британцы? — спросил Фалькон. — Они ожидают нового масштабного нападения извне. Они наверняка знают Якоба по его поездкам в Лондон. Почему они не пытались завербовать его сами?

— Пытались. У них не получилось, — ответил Пабло. — Британцы очень внимательно относятся ко всему, что происходит на юге Испании и в Северной Африке, потому что их военно-морская база в Гибралтаре — как раз посередине. Они понимают потенциальные возможности совершения терактов, вспомним хотя бы начиненную взрывчаткой лодку, которую в октябре двухтысячного направили на американский военный корабль «Коул» у берегов Йемена. У них есть источники среди эмигрантских преступных сообществ, действующих от Коста-дель-Соль до отрезка марокканского побережья между Мелильей и Сеутой. В контрабанде наркотиков задействовано большое количество наличных, а значит, нужно иметь доступ к эффективным механизмам отмывания денег. Поэтому сюда неизбежно привлекаются другие преступные сообщества. Информация поступает отовсюду. Когда мы передали британцам, что во вчерашней севильской бомбе использовался гексоген, оказалось, что это перекликается с тем, что они уже знают, точнее — с тем, о чем они слышали.

— Они сказали вам, с чем именно?

— Эти предположения еще нужно подтвердить, — заметил Пабло. — На данном этапе важнее всего — понять, готов ли Якоб на нас работать. Если он уже отказал американцам и британцам, это может означать, что его не привлекает подобный образ жизни, а он, поверьте, очень многого требует от человека. Так что давайте сначала выясним, готов ли он вступить в игру, а потом уже будем думать о дальнейшем.

Автомобиль остановился за зданиями терминала, у въезда в аэропорт, предназначенного для пассажиров частных рейсов. Водитель поговорил с полицейским у ворот и показал пропуск. Пабло опустил окно, и полицейский, держа в руке свой планшет, заглянул внутрь. Он кивнул. Ворота открылись. Машина заехала в рентгеновскую рамку и выкатилась обратно. Они двигались позади погрузочной зоны, пока не оказались в ангаре, где стояли шесть небольших самолетов. Машина остановилась у реактивного «лира». Пабло поднял с пола «мерседеса» большой пластиковый пакет с утренними газетами. Они поднялись на борт самолета и заняли свои места. Пабло пролистал газеты, сплошь посвященные взрывам.

— Как вам такой заголовок? — спросил он, протягивая Фалькону один из британских таблоидов.

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ?

СОЧТИ ЧИСЛО ЗВЕРЯ: 666

6 июня 2006

20

Касабланка

7 июня 2006 года, среда, 08.03

Самолет приземлился в восемь с минутами по испанскому времени, на два часа опережающему марокканское. Их встретил «мерседес», где размещался представитель испанского посольства в Рабате; он взял у них паспорта. Затем их отвезли в тихий конец здания терминала и через несколько минут выпустили с другой стороны. «Мерседес» отправился на площадку, где были припаркованы автомобили, отдаваемые напрокат. Человек из испанского посольства передал им связку ключей, и Фалькон пересел в «пежо-206».

— Нельзя, чтобы у дома объекта видели посольскую машину, — пояснил Пабло.

Дипломат оплатил дирхемами таможенный сбор. Фалькон выехал из аэропорта и вскоре оказался на трассе, ведущей из Касабланки в Рабат. Солнце поднялось уже высоко, и жаркая дымка высасывала все краски из скучного, плоского пейзажа. Он откинулся на спинку сиденья, опустил стекло, и в салон устремился влажный морской воздух. Фалькон перегнал чудовищно перегруженные грузовики, кашляющие черным дымом; на грудах брезентовых тюков восседали мальчишки, оплетя ногами бортовые тросы. В поле человек, одетый в бурнус, сидел на белом костлявом осле, погоняя его палкой. Иногда мимо проносился «БМВ», оставляя на сетчатке мерцание арабской вязи. Пахло морем, древесным дымом, унавоженной землей и какими-то загрязнениями.

Впереди показались пригороды Рабата. Он двинулся по окружной дороге ивъехал в город с востока. Он помнил, что надо свернуть у Марокканского банковского общества. Асфальт вдруг кончился, и машина оказалась на ухабистой, с глубокими колеями дороге, ведущей к главным воротам обнесенного стеной поместья Якоба Диури. Привратник узнал его. «Пежо» покатился по подъездной аллее, обсаженной пальмами Вашингтона, и остановился у парадной двери. Вышли двое лакеев в синих ливреях с красной окантовкой, на голове у каждого была феска. Прокатный автомобиль убрали. Фалькона провели в гостиную, откуда открывался вид на пруд, где Якоб совершал свои ежеутренние заплывы. Гость сел на один из кожаных диванов кремового цвета, перед низеньким деревянным столиком, инкрустированным перламутром. Слуга вышел. В саду пересвистывались птицы. Мальчик вытянул откуда-то шланг и стал поливать гибискус.

Появился Якоб Диури, одетый в синюю джеллабу[60] и белые барбуши.[61] Слуга поставил на столик латунный поднос с чайником мятного чая и двумя стаканчиками и удалился. Якоб отпускал волосы (сейчас они были влажными), а вот бороду он теперь стриг коротко. Они с арабским радушием обнялись и какое-то время, держа друг друга за плечи, смотрели друг другу в глаза и улыбались. Фалькон прочел в глазах Якоба теплоту и настороженность. Он понятия не имел, что можно разглядеть в его собственных.

— Может быть, тебе лучше кофе, Хавьер? — спросил Якоб, отпуская его.

— Чай — в самый раз, — ответил Фалькон, усаживаясь по другую сторону столика.

Главный вопрос неуклюже громоздился у Фалькона в мозгу. Он ощущал непривычное нервное напряжение, возникшее между ними. Теперь он точно знал, что испанская прямота не подойдет для ведения этого разговора. Нужен более окольный, более философский путь.

— Мир снова сошел с ума, — озабоченно заметил Диури, наливая мятный чай с огромной высоты.

— Он никогда и не был в своем уме, — откликнулся Фалькон. — Для скучного трезвомыслия у нас не хватает терпения.

— Но, как ни странно, желание скучного разложения никогда нас не покидает, — произнес Диури, протягивая ему стакан чая.

— Это потому что умники из мира моды убеждают нас, что важнее всего — принять решение, какую сумку выбрать, — ответил Фалькон.

— Touche,[62] — улыбнулся Диури, садясь на диван напротив. — Ты сегодня остроумен, Хавьер.

— Ничто так не заостряет ум, как небольшая доза страха, — улыбнулся Фалькон.

— По тебе не скажешь, что ты напуган, — возразил Диури.

— Однако это так. Быть в Севилье и видеть все по телевизору — разные вещи.

— Во всяком случае, страх будит творческие силы, — сказал Диури, плавно уходя в сторону от линии разговора, которую наметил было Фалькон. — А террор губит их или заставляет нас бестолково носиться, подобно цыплятам с отрубленными головами. Как ты думаешь, страх, который люди испытывали при Саддаме Хусейне, пробуждал в них творческие способности?

— А как насчет того страха, который приходит вместе со свободой? С ее широтой выбора и новой ответственностью?

— Или страх, вызванный недостаточной защищенностью, — проговорил Диури, потягивая чай и явно наслаждаясь: он понял, что Фалькон не собирается вести себя слишком по-европейски. — Мы когда-нибудь беседовали с тобой об Ираке?

— Мы много говорили про Ирак, — ответил Фалькон. — Марокканцы обожают говорить со мной об Ираке, зато все, кто живет севернее Танжера, терпеть не могут такие разговоры.

— Но у нас, у меня и у тебя, никогда не было настоящей беседы об Ираке, — заметил Диури. — Мы не обсуждали этот вопрос: «Почему туда вторглись американцы?»

Держа в руках стакан, Фалькон откинулся на спинку дивана. Да, так всегда и было, когда он приезжал в Марокко и встречался с Якобом. Так было с родственниками Фалькона в Танжере, да и со всеми марокканцами. Чай и бесконечные споры. В Европе Фалькон так никогда не разговаривал, а всякая попытка завязать подобную беседу натолкнулась бы на неприятие. Но на сей раз дискуссия давала ему возможность продвинуться в нужном направлении, найти лазейку. Им придется кружить друг вокруг друга, пока наконец не выпадет возможность сделать деловое предложение.

— Почти все марокканцы, с которыми я говорил, уверены, что в основе всего была нефть.

— Ты быстро учишься, — произнес Диури, заметив, что Фалькон встал на марокканскую точку зрения. — Похоже, в тебе больше марокканского, чем ты думаешь.

— Моя марокканская сторона постепенно заполняется топливом, — отозвался Фалькон, потягивая чай.

Диури засмеялся, потянулся к Хавьеру за его стаканом и налил еще две порции «высотного» чая.

— Если американцам хотелось прибрать к рукам иракскую нефть, зачем было тратить сто восемьдесят миллиардов долларов на вторжение, если они могли одним росчерком пера добиться санкций? — вопросил Диури. — Нет. Это — недальновидные размышления тех, кого британцы любят именовать «арабской улицей». Мыслители из чайных считают, что люди совершают поступки только для того, чтобы немедленно извлечь прибыль, они забывают, с какой поспешностью проводилась операция. Сначала в Ираке якобы обнаруживают оружие массового поражения. Потом ООН заставляют принять новые резолюции. Потом войска спешно подтягивают к границам. А затем — запланированное вторжение, которое происходит очень быстро и последствия которого не обеспечены ресурсами. Зачем все это было сделано? Куда должна была потечь иракская нефть? Вниз, в спускное отверстие?

— Может быть, речь шла о контроле над нефтью в глобальном масштабе? — предположил Фалькон. — Сейчас мы чуть больше знаем о растущей экономике Китая и Индии.

— Китайцы не так уж сильно продвинулись, — возразил Диури. — Их экономика не обгонит американскую до две тысячи пятидесятого года. Нет, это тоже бессмысленная идея, но, по крайней мере, ты не говоришь того, что я вынужден выслушивать на обедах в Рабате и Касабланке, когда оказываюсь рядом с американскими дипломатами и бизнесменами. Они заявляют, что вошли в Ирак, чтобы дать им демократию.

— Ну что ж, там все-таки прошли выборы. Есть Иракская ассамблея, есть конституция, и все потому, что простой народ страны пошел на немалый риск и проголосовал.

— Террористы допустили здесь политическую ошибку, — произнес Диури. — Они забыли предложить народу путь, не предполагающий насилия. Вместо этого они сказали: «Голосуй — и мы тебя убьем». Но они их и до этого убивали, когда люди просто шли по улице за хлебом для детей.

— Вот почему тебе приходится глотать на этих обедах слово «демократия», — сказал Фалькон. — «Оккупанты» победили.

— Когда я слышу от них это слово, я спрашиваю (надо сказать, очень тихо): «Когда вы собираетесь вторгнуться в Марокко, сместить нашего деспота короля и его коррумпированное правительство и насадить в Марокко демократию, свободу и равенство?»

— Готов поспорить, ты их об этом не спрашивал.

— Вот видишь. Ты прав. Не спрашивал. Хотя почему бы и нет?

— Потому что государственная система информаторов осталась еще со времен короля Хасана Второго?[63] — предположил Фалькон. — Что же ты им говорил на самом деле?

— Я поступал как большинство арабов и говорил это у них за спиной.

— Никто, в особенности лидеры современного арабского мира, не любит, когда их называют лицемерами.

— А им в лицо я цитировал Пальмерстона, британского премьер-министра девятнадцатого века, — продолжал Диури. — Во время беседы о Британской империи он заметил: «У нас нет вечных союзников и неизменных врагов. У нас есть вечные и неизменные интересы».

— И как на это отреагировали американцы?

— Они думали, что это сказал Генри Киссинджер, — ответил Диури.

— А разве это сказал не Юлий Цезарь, еще задолго до них?

— Многие считают, что с нами, арабами, невозможно вести дела, — возможно, потому что мы очень высоко ставим честь. Мы не умеем идти на компромиссы, когда на чаше весов лежит честь, — произнес Диури. — А у западного человека есть только интересы, ими торговать гораздо проще.

— Может быть, вам следовало бы выработать какие-то собственные интересы.

— Разумеется, у некоторых арабских стран есть вещи, представляющие самый острый интерес для глобальной экономики, — нефть и газ, — сказал Диури. — Но, как ни удивительно, они не дают арабскому миру могущество. Не только чужаки считают, что с нами невозможно иметь дело: похоже, мы сами не в состоянии договориться друг с другом.

— А это означает, что вы всегда действуете не с позиции силы, а с позиции слабости.

— Верно, Хавьер, — согласился Диури. — Мы ведем себя так же, как и все остальные в этом мире. В голове у нас противоречивые идеи, и со всеми этими идеями мы согласны. Мы говорим одно, думаем другое, а делаем третье. И, играя в эти игры, в которые играют и все остальные, мы забываем о главном — о защите собственных интересов. Так что мировая власть может снисходительно вещать нам о «демократии», в то время как их собственная внешняя политика привела к убийству демократически избранного Патриса Лумумбы и воцарению диктатора Мобуту в Заире, а также к убийству демократически избранного Сальвадора Альенде в Чили, которое проложило путь жестокому режиму Аугусто Пиночета. И все это — потому что у них нет чести, только интересы. Они всегда действуют с позиции силы. А теперь скажи, ты понимаешь наше место во всем этом?

— Не совсем.

— В этом еще одна наша беда. Мы очень эмоциональный народ. Вспомни, какая реакция была в этом году на карикатуры в датской газете.[64] Мы расстроились и разозлились, и это повлекло нас по разного рода любопытным путям, но все дальше от главной цели, — проговорил Диури. — Но мне надо вести себя прилично, а потому я возвращаюсь к вопросу, почему американцы вторглись в Ирак.

— Половина моих марокканских родственников думает, что нефть тут ни при чем, — сказал Фалькон, — и считает, что это было сделано, чтобы защитить израильтян.

— Ах да, вот еще одна идея, которая бурлит в головах чайных мыслителей, — согласился Диури. — Всем заправляют евреи. Большинство моих сотрудников думает, что одиннадцатое сентября было операцией «Моссад», которая должна была настроить мировое общественное мнение против арабов, и что Джордж Буш обо всем знал и позволил этому произойти. Даже некоторые из моих менеджеров высшего звена уверены, что израильтяне требовали захвата Ирака, «Моссад» поставляла дезинформацию об оружии массового поражения, а Ариэль Шарон командовал наземными американскими частями. В том, что касается евреев, мы — самые большие в мире любители теорий заговора.

Проблема в том, что из-за ярости по поводу израильской оккупации Палестины арабы закрывают глаза на все остальное. Эта глубокая несправедливость, эта пощечина арабскому чувству чести, приводит к тому, что в груди арабов вскипают слишком мощные чувства, и люди уже не в состоянии думать, не в состоянии видеть. Они думают только о евреях, забывая о своих собственных коррумпированных правителях, о недостаточном лоббистском потенциале проарабских сил в Вашингтоне, о малодушии почти всех диктаторских, авторитарных арабских режимов… Ох! Мне даже самому скучно это перечислять.

Понимаешь, Хавьер, мы не способны меняться. Сознание араба — как его дом и медина, где он живет. Все обращено вовнутрь. Здесь нет видов и пейзажей… здесь нельзя смотреть в будущее.

И вот мы сидим в таких местах и ищем решения в традициях, истории и религии, а между тем мир за нашими стенами и берегами, гремя, неустанно движется вперед, сокрушая наши верования своими интересами. Люди оглядываются назад, в девятнадцатый век, и изумляются. Как случилось так, говорят они, что народ, которому принадлежит самый мощный из мировых ресурсов, нефть, сырье, которое движет всю мировую систему, — как получилось так, что эти страны позволили большинству своих жителей прозябать в нищете, к тому же политическое, культурное и экономическое влияние этого народа ничтожно?

Ты сам знаешь, что последние, кого надо отправлять договариваться с арабами, — это американцы. Мы во всем противоположны друг другу. Чтобы стать американцем, надо соблюсти ряд условий, в том числе отречься от своего прошлого, своей истории, приняв с распростертыми объятиями будущее, прогресс и американский путь развития. А для араба то, что произошло в седьмом веке или тысяча девятьсот семнадцатом году, сегодня так же ярко и живо, как в тот момент, когда оно случилось. Они хотят, чтобы мы приняли новое будущее, но мы не можем предать свою историю.

— Почему, когда ты рассуждаешь об арабах, ты иногда говоришь «мы», а иногда — «они»?

— Как ты знаешь, я стою одной ногой в Европе, а другой — в Северной Африке, при этом мой ум — где-то посередине, — ответил Диури. — Я понимаю несправедливость ситуации в Палестине, но эмоционально я не могу согласиться с решениями, которые они предлагают: интифаду и террористов-камикадзе. Это ведь то же забрасывание танков камнями, только на другом, более страшном уровне, но все равно это — проявление слабости. Неспособность сплотить силы, необходимые для того, чтобы добиться перемен.

— После ухода Арафата стало возможным пойти вперед.

— Побрести вперед… качаясь из стороны в сторону, — уточнил Диури. — Инсульт Шарона ознаменовал собой конец старой гвардии. Голосование за «Хамас» стало голосованием против коррупции в «Фатх». Посмотрим, пожелает ли им успеха весь остальной мир.

— Но, несмотря на все эти неурядицы, ты все-таки не желаешь жить в Испании.

— У меня — особый случай. Я вырос в религиозной среде, и мне принесла пользу дисциплина ежедневной религиозной практики. Я люблю Рамадан. Я всегда устраиваю так, чтобы жить здесь во время Рамадана: на один месяц в году мирские заботы отступают на задний план, а духовная, религиозная жизнь становится важнее. Нас всех связывают общие ритуалы — посты и праздники. Это дает духовные силы и отдельному человеку, и целому сообществу. У вас в христианской Европе есть Великий пост, но он стал более личным делом, почти эгоистическим. Ты думаешь: я на месяц откажусь от шоколада и не буду пить пива. Это не сплачивает общество, как Рамадан.

— Это единственная причина, почему ты не живешь в Испании?

— Ты — один из немногих европейцев, с которыми я могу говорить о таких вещах и которые при этом не смеются мне в лицо, — сказал Диури. — Этим вещам я научился от своих двух отцов, один из которых предал меня, а другой научил правильно жить. И потому мне трудно и в Европе, и в Америке.

Знаешь, здесь сейчас произошли большие перемены. Наши люди всегда мечтали попасть в Америку. Молодые марокканцы считали, что тамошняя культура — это круто, что общество там — более свободное, чем в Старом Свете, опутанном расизмом, что там терпимее относятся к иммигрантам, а в университетах больше открытости. А теперь ребята думают по-другому. Их влечет к себе Европа, но, памятуя о прошлогодних бунтах во Франции и неуважении, которое в этом году проявила Дания, они мечтают вернуться домой. Что касается меня, то, когда я остаюсь один в гостиничном номере где-нибудь на Западе и пытаюсь расслабиться, включив телевизор, я чувствую, как мое «я» постепенно растворяется, и мне приходится опускаться на колени и молиться.

— И в чем же тут дело?

— Дело в упадке общества, которое пожирается материализмом, — объяснил Диури.

— При том что в этот упадок ты сам вносишь значительный вклад и получаешь от этого упадка немалую прибыль, — заметил Фалькон.

— Я хочу просто сказать, что, если бы я жил не в Марокко, у меня уже через несколько недель иссякла бы воля к действию.

— Между тем ты яростно восстаешь против недостаточного прогресса в арабском мире и его неспособности к переменам.

— Я восстаю против нищеты, против нехватки рабочих мест для молодого и растущего населения, против того, чтобы народ унижали какие-то…

— Но если ты дашь молодому парню работу, он заработает денег, пойдет и купит себе мобильник, портативный компьютер и машину, — возразил Фалькон.

— Да, купит, но только после того, как убедится, что его семья обеспечена, — ответил Диури. — И отлично. Главное, чтобы материализм не стал его новым божеством. Многие американцы глубоко религиозны, но при этом ими движет материализм. Они верят, что эти две вещи идут рука об руку. Что они богаты, потому что они — богоизбранный народ.

— Как все перемешалось, — проговорил Фалькон.

— Только экстремист поляризует общество путем упрощения, — со смехом произнес Диури. — Экстремисты понимают одно важное свойство человеческой натуры: никто не хочет ничего знать о сложности ситуации. Ирак захватили из-за нефти. Нет, неправда, тут все дело в демократии. Обе крайности далеки от истины, но каждого из этих утверждений достаточно, чтобы люди в него поверили. Да, дело тут действительно в нефти, но не в иракской нефти. Да, речь тут идет о демократии, но не о том диковинном звере, которого якобы надо клонировать и запустить в Ирак, чтобы страна не распалась.

— По-моему, мы прошли полный круг, — заметил Фалькон. — Видимо, мы приближаемся к истине.

— Нефть, демократия и евреи. Во всем этом есть доля правды, — сказал Диури. — Да, это был блестящий план — создать колоссальную отвлекающую зону, чтобы весь мир уже не смотрел в другие стороны.

— К сожалению, большинство конспирологических теорий всегда награждают феноменальным умом и способностью предвидения тех, кто редко проявляет эти качества, — вставил Фалькон.

— Эта затея не требовала какого-то феноменального ума или пророческих способностей, ибо она свела все сложности к очень простым и неизменным интересам. К тому же она устрашающе логична, а конспирологическим теориям обычно не хватает логики, — проговорил Диури. — Я уже говорил тебе, что все здесь вертелось вокруг нефти, демократии и защиты других стран, но к Ираку все это не имело отношения.

Для того чтобы американцы могли поддерживать свое мировое господство, им нужен постоянный источник нефти по выгодной с точки зрения конкуренции цене. Демократия — отличная вещь, если на выборах побеждает нужный человек, то есть тот, кто сможет лучше других защищать американские интересы. Демократия в арабском мире — штука опасная, потому что политика здесь всегда неразрывно связана с религией. Ее внедрили в Ираке лишь потому, что насаждение другого диктатора, более сговорчивого, чем Саддам Хусейн, остальной мир не принял бы.

— По крайней мере, это вносит идею демократии.

— До этого в арабском мире уже предпринимали попытки демократизации. Но все рушилось, как только становилось очевидным, что победит кандидат от исламистов. Демократия отдает власть в руки большинства, а у этого большинства ислам стоит на первом месте. Этим не очень-то защитишь американские интересы, вот почему демократически избранную Иракскую ассамблею и конституцию страны пришлось слегка… поднагнуть.

— Ты думаешь, причина — в этом?

— Неважно, в чем на самом деле причина. Важно то, что так это обычно воспринимают в арабском мире.

— Кого же тогда хотят защитить американцы, развивая такую бурную деятельность в этом регионе, если не израильтян?

— Израильтяне в состоянии позаботиться о себе сами, пока получают поддержку американцев, а она им гарантирована благодаря тому, что они очень неплохо представлены в Вашингтоне. Нет, американцы должны защищать слабых и шатких, разлагающихся и коррумпированных, тех, кто стоит на страже их самых главных и самых священных интересов — нефти. Я уверен, — и я не какой-то одинокий безумец, сторонник очередной теории заговора, — что они захватили Ирак для защиты саудовского королевского семейства.

— Саддам Хусейн зарекомендовал себя не самым удобным соседом.

— Именно так. Так что на основании событий прошлого был разработан идеальный сценарий, — сказал Диури. — Каждый мог понять, что после первой войны в Персидском заливе в девяносто первом Хусейн стал просто отработанным материалом, вот почему Буш-старший оставил его в покое и не стал создавать вакуум власти, чреватый опасной неопределенностью. Американцам повезло: Саддам продолжал кривляться на своей маленькой сцене с самоуверенностью арабского национального героя. Он был жесток, он осуществлял геноцид, он травил газом курдов и проводил массовое уничтожение шиитов. Было очень легко создать образ злого гения, который дестабилизирует обстановку на Ближнем Востоке. Они даже ухитрились обвинить его в событиях одиннадцатого сентября.

— Но он действительно был жестоким, агрессивным и деспотичным, — заметил Фалькон.

— Когда же силы коалиции обратят внимание, скажем, на Роберта Мугабе в Зимбабве? — поинтересовался Диури. — Но таковы уж правила игры у американцев. Они вносят в общую картину крупицы правды, что только осложняет дело.

— Если Саддам — отработанный материал, почему саудовская монархия сочла, что ей нужна защита?

— Она начала опасаться военной силы, которую сама же и создала, — ответил Диури. — Чтобы поддержать доверие к себе в арабском мире как к стражам святынь ислама, они финансировали медресе, религиозные школы, которые стали рассадником экстремизма. Как и всем загнивающим режимам, им свойственна паранойя. Они ощутили неприязнь к себе арабского мира и его экстремистских групп. Саудовцы не могли пригласить американцев войти в их страну, как они это сделали в девяносто первом, но они могли попросить их обосноваться по соседству. Американцам это сулило двойную выгоду: они не только защищали свои неизменные нефтяные интересы, но и отвлекали силы террористов от своей родины, создавая мишень в самом сердце исламского мира. Буш выплатил долги нефтяным компаниям, американский народ почувствовал себя в большей безопасности, и все это — под видом того, что силы Добра наносят сокрушительный удар по силам Зла.

Наступило молчание; Диури закурил первую за утро сигарету и отпил еще несколько глотков чая. Фалькон продолжал сосать сладкую, вязкую жидкость из своего стакана. Вопрос, с которым он приехал, распирал ему грудь.

— Чай, сигареты, продукты… все это — средства для ведения переговоров, — загадочно произнес Диури.

Фалькон изучал Якоба, глядя на него поверх стакана. Шпионы, даже те, которыми движут простые и ясные мотивы, должны быть сложными людьми. Неприятная, но необходимая особенность их личности — потребность (а значит, и способность) обманывать. Но почему «шпион»? Почему он сам поставляет информацию Марку Флауэрсу? Потому что он начал считать иллюзорную жизнь утомительной. Мнимая реальность политиков с их подковерной борьбой, бизнесменов с их самоуверенными широкими улыбками, ученых мужей с их напыщенностью: за ней было утомительно наблюдать по телевизору, сознавая, что ее покров очень тонок. Он шпионил не потому, что хотел обменять одну шаткую иллюзию на другую, в которой он обладал чуть большей информированностью: просто ему нужно было напоминать себе, что приятие существующего порядка вещей означает пассивность, а он уже понял, как опасны нерешительность и бездействие, он обнаружил эти качества в собственной душе. Но то, о чем он собирался попросить своего друга Якоба Диури, было настоящим шпионажем, а не какими-то деталями, которые он дает Марку Флауэрсу, чтобы тот заполнял пробелы в своих головоломках. Он собирается попросить Якоба передавать информацию, которая может привести к аресту, а может быть, и гибели тех, кого он, возможно, знает.

— Ты задумался, Хавьер, — проговорил Диури. — Обычно на этой стадии разговора европейцы начинают ерзать в кресле от скуки, потому что им не хочется говорить об Ираке, о палестинском вопросе и об остальных ужасных проблемах, не имеющих решения. У них больше нет аппетита к полемике. Мои коллеги по миру моды предпочитают обсуждать новый альбом «Колдплей»[65] или костюмы в новом фильме База Лурмана.[66] Даже бизнесмены больше любят говорить о футболе, теннисе и гольфе, чем о международной политике. Похоже, мы, арабы, производим товар, который никому не нужен. Мы заняли рыночную нишу самых скучных бесед в мире.

— Это должно только подстегивать арабов: у вас нет того, чего вы хотите. А тот, кто чувствует себя комфортно, никогда не захочет говорить о том, что вызывает у него чувство дискомфорта.

— Мне вполне комфортно, — возразил Диури.

— Разве? — спросил Фалькон. — Ты богат, но есть ли у тебя то, чего ты хочешь? Ты знаешь, чего ты хочешь?

— Комфорт у меня ассоциируется со скукой, — заметил Диури. — Может быть, дело в моем прошлом, но я не выношу самоуспокоенности. Я хочу перемен. Хочу перманентной революции. Только так я чувствую, что живу.

— Большинство марокканцев, с которыми я говорил, хотели бы обрести комфорт в виде работы, дома, семьи и стабильного общества.

— Если они всего этого хотят, они должны быть готовы к переменам.

— Никто из них не хочет терроризма, — сказал Фалькон. — И режима наподобие талибского.

— Многих ли из них ты убедил осудить теракты?

— Никто из них не одобрял…

— Я имею в виду полное и недвусмысленное осуждение, — отчеканил Диури.

— Только те, кто убедил себя, что теракты осуществили израильтяне.

— Сам видишь, арабское сознание — тонкая вещь, — заметил Диури, постукивая по виску.

— Во всяком случае, они не считали терроризм достойным занятием.

— А ты знаешь, когда терроризм — действительно достойное занятие? — спросил Диури, направляя на Фалькона меловую палочку своей французской сигареты. — Терроризм считался достойным занятием, когда евреи боролись с британцами за право создать сионистское государство. При этом он считался недостойным занятием, когда палестинцы применяли экстремальные меры против евреев, чтобы вернуть себе землю и собственность, которую у них, у палестинцев, отобрали. Террористы становятся приемлемыми фигурами, когда они набирают достаточно силы, чтобы их можно было признать борцами за свободу. Когда же они слабы и лишены гражданских прав, они — просто обычные кровавые убийцы.

— Но мы сейчас не об этом, — возразил Фалькон, стараясь побороть разочарование оттого, что разговор снова уходит в сторону.

— Это ощущение никуда не денется, — продолжал Диури. — Острая игла несправедливости раздирает нутро каждого араба. Они знают: то, что делают эти безумные фанатики, — неправильно. Но чувство обиды оказывает странное воздействие на сознание человека. Униженность идет рука об руку с экстремизмом. Возьми хотя бы Германию перед Второй мировой. Сила чувства униженности в том, что оно — глубоко личное. Каждый может это подтвердить, вспомнив свою первую детскую обиду. Экстремисты вроде бен Ладена или Заркави[67] отлично понимают, что обида становится по-настоящему опасным чувством, когда она делается коллективной, поднимается на поверхность и снабжается ясной целью для того, чтобы эту обиду можно было проявить. Вот чего хотят террористы. Вот какова конечная цель их акций. Они словно говорят: «Смотрите, если мы сможем сделать все это вместе, значит, мы сильны».

— А что потом? — поинтересовался Фалькон. — Так ты дойдешь до славных времен Средневековья.

— Вперед, в прошлое, — произнес Диури, сминая сигарету в серебряной ракушке пепельницы. — Я не уверен, что мы должны платить такую цену, чтобы утолить свои обиды.

— Ты когда-нибудь слышал о такой организации — ВОМИТ? — спросил Фалькон.

— Это антимусульманский сайт, здесь к нему относятся с большой злобой, — ответил Диури. — Сам я его не видел.

— Как я понимаю, на сайте перечисляются жертвы мусульманских акций против гражданского населения, причем не только в западном мире, но и атаки мусульман против мусульман, например, террористов-самоубийц, взрывавших иракских полицейских-новобранцев, женщин, убитых «во имя чести», групповые изнасилования, призванные «вселить стыд»…

— К чему ты клонишь, Хавьер? — спросил Диури, прищурившись. — Ты хочешь сказать, что в деятельности этой организации есть какой-то смысл?

— Насколько я знаю, они не вкладывают в это никакого смысла, они просто ведут счет.

— А название сайта?

— «Vomit» выражает отвращение…

— Видишь ли, жизнь мусульманина ценится на Западе сравнительно дешево. Подумай о том, как высоко оценили жизнь каждого из трех тысяч погибших в башнях-близнецах, сколько средств было вложено в каждого из взорванных мадридских пассажиров, общим числом сто девяносто один, или в пятьдесят с лишним человек, которые погибли при взрывах в Лондоне. А теперь оцени стоимость ста тысяч мирных иракцев, которые отдали свои жизни во время операций, предшествовавших вторжению. Стоимость считается нулевой. Я не уверен, что эти смерти вообще кто-то регистрировал, — проговорил Диури. — Был ли сайт, где перечислялись жертвы сербских зверств в Боснии? А нападений индуистов на индийских мусульман?

— Не знаю.

— Вот почему ВОМИТ — антимусульманская организация. Они выделяют акции немногочисленных фанатиков и взваливают вину за эти акции на весь регион, — произнес Диури. — Если бы ты сказал мне, что это они взорвали вчера мечеть в Севилье, я бы не удивился.

— Они обозначили свое присутствие, — сказал Фалькон. — Наша разведслужба, СНИ, знает о них.

— А еще о ком знает СНИ? — раздраженно спросил Диури.

— Ситуация очень запутанная, — проговорил Фалькон. — И мы ищем умных людей со связями, которые могут получать нужную информацию и которые хотят помочь нам.

Фалькон посасывал чай, мысленно благодаря собеседника за этот поворот беседы. Наконец-то удалось высказать вопрос открыто. Ему не верилось, что он сумел это произнести. Похоже, не верилось в это и Якобу Диури, который, моргая, сидел по другую сторону инкрустированного столика.

— Правильно ли я тебя понял, Хавьер, — произнес Диури, и его лицо вдруг отвердело, как пластмассовая маска, а из голоса ушла вся теплота, — правильно ли я понял, что ты специально решил явиться в мой дом, чтобы попросить меня шпионить на ваше правительство?

— Еще когда я позвонил тебе вчера вечером, ты понял, что это не будет просто визит вежливости, — ответил Фалькон, сохраняя твердость.

— Шпионы — самые презренные из воинов, — проговорил Диури. — Не псы войны, а крысы.

— Я бы никогда и не подумал попросить тебя, если бы хоть на секунду принял тебя за человека, который удовлетворен тем, во что нас убеждают верить в этом мире, — сказал Фалькон. — В этом была цель твоего монолога об Ираке, верно? Показать мне не только арабскую точку зрения, но и то, что ты понимаешь более глубокие истины.

— Но что заставило тебя поверить, будто ты можешь задать мне такой вопрос?

— Я задаю его, потому что ты, как и я, за мусульман, за арабов и против террористов. И ты хочешь, чтобы здесь происходили перемены, чтобы это был прогресс, а не великое сползание назад. Ты — целостный человек, человек чести…

— Я бы не стал связывать эти качества с безнравственностью шпионства, — сказал Диури.

— Кроме того, я знаю тебя и уверен, что тобой бы при этом руководила не жажда денежного вознаграждения или тщеславие, а вера в то, что ты можешь что-то изменить, не прибегая к бесцельному насилию.

— Мы с тобой очень похожи, — заметил Диури, — только вот мы поменялись ролями. С нами обоими отвратительно поступили наши отцы-чудовища. Ты вдруг обнаружил, что наполовину марокканец, а я должен был вырасти испанцем, но стал марокканцем. Возможно, мы — воплощение двух сплетенных друг с другом культур.

— И у каждой из них — запутанная история, — кивнул Фалькон.

21

Севилья

7 июня 2006 года, среда, 08.43

По радио севильцам обещали на сегодня нарастание жары: температура превысит сорок градусов, будет дуть легкий ветерок из Сахары, обжигающий глазные яблоки, высушивающий пот и подвергающий серьезной угрозе здоровье людей, работающих на месте разрушенного здания. Консуэло еще чувствовала вялость после таблетки, которую она приняла в три утра, когда поняла, что созерцание трепещущих век Дарио не поможет ей заснуть. Как всегда, ей предстоял деловой день, но теперь ее дни были заключены в скобки визитов к Алисии Агуадо. Она о них не думала. Она устранила себя из происходящего. Она больше осознавала костяной каркас своего лица и уютную маску своей кожи: она надеялась действовать, укрывшись за ними.

Радиоведущий был настроен мрачно. Его размышления до нее не доходили, как и его объявление о том, что в полдень в память о жертвах взрыва пройдет минута молчания. Ее веки поднимались и опускались, словно она ожидала, что, моргая, она всякий раз будет видеть перед собой новую сцену, а не ту же самую, только с незначительными изменениями.

Снотворное перекрыло приток адреналина. Если бы она была бодрее, устрашающее чувство распада на части, которое она испытала вчера, вспоминалось бы ей слишком остро и она бы, проскользнув мимо приемной Агуадо, отправилась прямо на работу. Но сейчас она припарковала машину, и ноги сами внесли ее вверх по лестнице. Ее рука встретилась с белой ладонью Алисии Агуадо, а ее бедра заполнили объем между ручками кресла. Она обнажила запястье. Откуда-то издалека донеслись слова, но она не смогла их понять.

— Извините, — произнесла она. — Я просто немного устала. Не могли бы вы повторить?

— Вы думали вчера вечером о том, что я вам сказала?

— Я не уверена, что помню о том, о чем я… о чем вы просили меня подумать.

— О том, что делает вас счастливой.

— Ах да, я об этом думала.

— Вы принимали какие-то препараты, Консуэло? Сегодня утром у вас очень замедленная реакция.

— В три утра я приняла снотворное.

— Почему вы не могли заснуть?

— Я была слишком счастлива.

Агуадо пошла на кухню, сделала крепкий черный кофе и принесла его Консуэло, но та оттолкнула чашку.

— На наши встречи вы должны приходить с ясной головой, иначе нет смысла, — сказала Агуадо. — Вы должны быть в контакте с собой.

Агуадо встала перед Консуэло, подняла ей лицо, словно готовя ребенка к поцелую, и надавила большими пальцами ей на лоб. У Консуэло прояснилось перед глазами. Агуадо уселась обратно.

— Почему вы не могли уснуть?

— Я слишком много думала.

— Обо всех этих вещах, от которых вы «слишком счастливы»?

— Счастье для меня — не самое обычное состояние. Мне нужен был перерыв.

— А какое состояние для вас обычное?

— Не знаю. Я его слишком хорошо скрываю.

— Вы прислушиваетесь к себе?

— Я не могу этого не делать. Я не умею этому сопротивляться.

— Значит, вы вчера не сделали то, что я просила вас сделать.

— Я же вам говорю. Счастье — необычное для меня состояние. Я к нему не привыкла.

— Что вы делали?

— Смотрела, как спят дети.

— Что это говорит вам о том состоянии, к которому вы привыкли?

— Обычно мне неуютно.

— Вы сильно выкладываетесь на работе?

— Конечно. Это единственный способ добиться успеха.

— Почему для вас важен успех?

— Потому что им легче измерить…

— Легче по сравнению с чем?

У Консуэло сжалось горло, в голосе нарастала паника.

— Легче измерить успех человека в бизнесе, чем измерить… вернее, увидеть… воспринять… Вы понимаете, что я пытаюсь сказать.

— Я хочу, чтобы вы это сказали.

Консуэло задвигалась на своей половинке кресла, сделала глубокий вдох.

— Я уравновешиваю свои промахи как личности, показывая миру свои блестящие достижения в бизнесе.

— И что же для вас означает успех?

— Это мое прикрытие. Благодаря ему люди мною восхищаются, а если бы они узнали, кто я на самом деле и что я совершила, они бы меня презирали.

— Ваши трое детей ночуют в отдельных спальнях?

— Теперь да. Двум старшим нужно собственное пространство.

— Когда вы смотрите, как они спят, с кем вы проводите больше всего времени?

— С младшим, Дарио.

— Почему?

— Мы с ним по-прежнему очень близки.

— У него большая разница в возрасте с остальными?

— Он на четыре года младше Матиаса.

— Вы любите его больше, чем двух других?

— Я знаю, что не должна бы, но это так.

— А внешне он больше похож на вас или на вашего покойного мужа?

— На меня.

— Вы всегда наблюдали, как спят ваши дети?

— Да, — ответила она и задумалась. — Но это… обострилось… в последние пять лет, после того как убили мужа.

— Раньше вы смотрели на них по-другому, чем теперь?

— Прежде я смотрела на них и думала: это — мои прекрасные творения. Только после смерти Рауля я стала сидеть рядом с ними, я даже на какое-то время поместила их всех в одну комнату, — да, и именно тогда появилась боль. Но это не была какая-то дурная боль.

— Что вы имеете в виду?

— Не знаю. Не всякая боль — плохая. Как и не всякая печаль ужасна, как и не всякое счастье — это замечательно.

— Расскажите подробнее, — попросила Агуадо. — Когда печаль не бывает ужасна?

— Иногда меланхолия — желательное состояние. У меня были романы с мужчинами, и эти романы удовлетворяли меня, пока они продолжались, а когда они заканчивались, я грустила, но осознавала, что это к лучшему.

— А в каких случаях счастье — это не очень замечательно?

— Не знаю, — ответила Консуэло, крутя в воздухе свободной рукой. — Может быть, когда женщина выходит из зала суда и говорит, что она «счастлива», потому что ее сына-убийцу приговорили к пожизненному заключению. Я бы не назвала это…

— Я бы хотела, чтобы вы применили это к себе.

— Моя сестра думает, что я счастлива. Она видит во мне здоровую, богатую, преуспевающую женщину с тремя детьми. Когда я сказала ей о наших сеансах, она поразилась: «Если уж спятила ты, на что же тогда надеяться всем нам?»

— Но когда вам кажется, что ваше счастье — не настолько замечательное?

— Это я и имею в виду, — проговорила Консуэло. — Я должна быть счастлива, но это не так. У меня есть все, что только может пожелать человек.

— А как насчет любви?

— Мои дети дают мне всю любовь, какая мне нужна.

— Так ли это? — усомнилась Агуадо. — Не кажется ли вам, что дети забирают очень много любви? Вы — их путеводная звезда в процессе воспитания, вы учите их и вселяете в них уверенность, чтобы они могли освоиться в этом мире. В ответ они вознаграждают вас беспричинной любовью, просто потому что приучены это делать, но они не знают, что такое любовь. Вам не кажется, что дети по природе своей чрезвычайно эгоистичны?

— У вас нет детей, Алисия.

— Мы встречаемся не для того, чтобы говорить обо мне. И не всякая точка зрения, которую я высказываю, — моя собственная, — ответила Агуадо. — Вы считаете, что без взрослой любви жизнь может быть полной?

— Может. Такой вывод делают для себя очень многие женщины, — сказала Консуэло. — Спросите у всех этих избитых жен у нас в Испании. Они вам скажут, что любовь может оказаться смертельной.

— Вас не отнесешь к породе избитых.

— Не физически.

— Вы страдали когда-нибудь от психологического насилия мужчины?

По телу Консуэло прошла дрожь, и пальцы Агуадо соскочили с ее запястья. Консуэло подумалось, что содержание этой беседы она словно бы хранит где-то в другом месте. То, что она говорила, конечно, оставалось и у нее в голове, но при этом оно покоилось в замкнутом пространстве и было обнесено ограждением. Но теперь эта ограда каким-то образом сломалась. Словно бешеные коровы поняли хрупкость барьеров, вырвались наружу и начали с топотом носиться вокруг нее. На нее нахлынул вчерашний безотчетный ужас. Чувство распада на части — или страх того, что наружу выйдет что-то хранившееся под замком?

— Успокойтесь, Консуэло, — сказала Агуадо.

— Не знаю, откуда этот страх. Я даже не понимаю, связан ли он с чем-то, что я говорила, или это какие-то подводные течения, которые вдруг прорвались на поверхность.

— Постарайтесь выразить это словами. Это все, что вы можете сделать.

— Я стала сама к себе относиться с подозрением. Я начинаю думать, что у меня в жизни есть большая часть, которую я заполняю или, по крайней мере, как-то прикрываю иллюзиями: я придумала их сама, чтобы можно было двигаться дальше, не останавливаться.

— Большинство людей предпочитают иллюзорное состояние. Проще жить той жизнью, которой нас кормят телевидение и журналы, — ответила Агуадо. — Но это не для вас, Консуэло.

— Откуда вы знаете? Может быть, уже слишком поздно все ломать, а потом строить заново.

— Боюсь, вам уже поздно останавливаться, — заметила Агуадо. — Вот почему вы в конце концов пришли сюда. Вы как человек, который шел по переулку и увидел голую ногу, торчащую из мусорного бака. Вы хотите об этом забыть. Вы не хотите иметь к этому отношения. Но, к сожалению, вы видели эту ногу чересчур отчетливо, и вам не будет покоя, пока вы не распутаете это дело.

— Я пришла сюда из-за этого человека на площади Пумарехо, из-за моего странного… влечения к нему, которое для меня опасно. Мы поговорили о других вещах, которые с этим не связаны, и я чувствую, что мне некуда идти. В том смысле, что у меня в голове нет безопасных мест. Только работа позволяет мне отвлечься, но это временно. Даже мои дети теперь несут в себе опасность для меня.

— Все это взаимосвязано, — проговорила Агуадо. — Я вытягиваю ниточки из спутанного клубка. Рано или поздно мы найдем первопричину, и, когда вы ее увидите и поймете, вы сможете зажить более счастливой жизнью. Это станет наградой за ваши теперешние страхи.

Инес проснулась, вздрогнув от ужаса. Она моргнула, мгновенно окинув взглядом комнату. Эстебана не было. Его подушка не была смята. Она оперлась на локоть, откинула простыню. Боль заставила ее всхлипнуть. Она задыхалась, точно бегун, который бережет силы для очередного круга. Для следующего уровня боли.

Похоже, эта поза тоже не была безболезненной. Ей пришлось искать новый способ уложить тело, чтобы конечности и органы не приносили ей мучений. Она встала на четвереньки и открыла рот, свесив голову и глядя в туннель своих ниспадающих волос. В глазах у нее все мутилось от слез. На ее подушке расплылся красноватый круг. Она спустила ногу на пол и соскользнула с кровати. Шаркая, она подошла к зеркалу, отвела волосы назад. Не верилось, что на этом теле — ее собственная голова.

Следы от ударов были отвратительны. Абстрактная картина в лиловых, синих, черных и желтых тонах занимала почти всю область груди и теперь слилась с большим синяком, видневшимся выше пояса и доходившим до самых волос на лобке. Да, у нее легко появляются синяки, и на самом деле все не так ужасно, как кажется на вид. Боль — скорее от окоченения, чем от повреждений. Ей поможет теплый душ.

В ванной она поймала в зеркале отражение своей спины и ягодиц.Теперь рубцы показались ей более яростными и неприглядными. Надо будет продезинфицировать ранки от пряжки. Как легко она вжилась в этот новый режим. Она пустила воду и протянула под струи руку, еще распухшую в том месте, где был вывихнут палец. Вступив под душ, она держалась за смеситель, судорожно глотая ртом воздух от боли, которую вызывало в ней прикосновение падающей воды. Сегодня утром она не сможет надеть бюстгальтер.

Потом пришли слезы. Она опустилась на пол душа. Вода сеялась сквозь волосы. Что с ней произошло? Она даже больше не могла думать о себе в первом лице единственного числа, настолько она отдалилась от той женщины, которой была когда-то. Шлепком она закрыла воду и выбралась наружу, как побитая собака.

Она нашла в себе резервы, о которых не подозревала. Приняла болеутоляющее. Она пойдет на работу. В этой квартире, в этом аду, оставаться невозможно. Она вытерлась, оделась и накрасилась. Никто ничего не увидит. Она вышла и поймала такси.

Водитель говорил о бомбе. Он злился. Он стучал по рулю. Он обзывал их сволочами, не зная, кто эти «они». Он сказал, что хватит зря разевать пасть, что пора их проучить. Инес не участвовала в беседе. Она сидела сзади, закусив зубами щеку, и думала о том, как остро ей необходим кто-то, с кем она могла бы поговорить. Она мысленно перебрала всех своих подруг. Нет, это безнадежно. Никого из них она не могла бы причислить к категории близких. Коллеги? Хорошие люди, но совсем не для этого. Родственники? Она не сможет открыть перед ними свое поражение. Вдруг ей пришло в голову то, о чем раньше она запрещала себе думать: ее мать — идиотка, а ее отец — надутый осел, мнящий себя интеллектуалом.

В офисе было пусто, и она испытала облегчение. Посмотрев в расписание, она обнаружила, что у нее сегодня только два совещания — и все. Да, она специально так составила расписание, чтобы успеть подготовиться к завтрашнему выступлению в суде. Она направилась к двери, и тут вломился с охапкой бумаг один из ее коллег-мужчин. Боль от случайного столкновения отозвалась у нее в голове. Казалось, единственный способ изгнать это нескончаемое кружение боли — потерять сознание. Она упала и в виде оправдания схватилась за ногу. Коллега участливо наклонился над ней, бормоча извинения. Она ушла, не проронив ни слова.

Прошли совещания. Лишь в конце второго из них судья спросил, хорошо ли она себя чувствует. Она пошла в туалет и постаралась не обращать внимания на струйку крови, медленно растворяющуюся в воде. Менструация? Нет. По времени — нет. Неважно. Она приняла еще обезболивающее.

Она перешла улицу, направляясь в Сады Мурильо. Она знала, что ей нужно: ей хочется снова увидеть ту шлюху. Она толком не знала почему. Какая-то ее часть хотела показать шлюхе, что он с ней сделал, а какая-то другая часть… Чего хотела другая часть?

Шлюхи там не оказалось. Было жарко. Судя по табло на улице, в 11.45 было плюс тридцать девять. Она прошла через район Санта-Крус, среди слоняющихся туристов. Как ей найти эту шлюху? Болеутолители были хорошие. Ее сознание свободно парило отдельно от тела. От реальности остались лишь отдельные штрихи. С ней никогда так не бывало, чтобы обезболивающее уничтожило все виды боли.

Губы у нее покалывало, они онемели и стали какими-то чужими. Уличные звуки слышались глухо, перед глазами все расплывалось. Ее увлекла с собой большая толпа, собравшаяся на улице Конструсьон и двигавшаяся в сторону Новой площади. Они несли плакаты, которых она не могла прочесть, потому что они были обращены в другую сторону. На площади она увидела сотни плакатов, поднятых в воздухе, на всех было одно-единственное слово: «Paz». «Мир». Да, ей бы тоже не помешало немного мира и покоя.

Часы пробили полдень, и толпа погрузилась в глубокое молчание. Она шла между людьми, недоумевая, что произошло, ища объяснения на их лицах. Ей отвечали застывшими взглядами. Шум машин тоже смолк. Слышно было только пение птиц. Как это красиво, подумалось ей: люди собираются вместе, прося о мире. Она выбрела с площади, как раз когда люди ожили; позади нее вновь слышалось бормотание человеческих существ. Она двинулась по улице Сарагоса, размышляя, не зайти ли ей поесть в «Каир». В «Каире» ее любили. Она думала, что в «Каире» ее любили. Но в барах Севильи вообще все всех любили.

Тогда-то она и увидела ту шлюху. Не саму шлюху, а ее фотографию. Смутившись, она отступила на шаг. Теперь шлюхи делают и это? Вывешивают свои объявления в витринах магазинов? Да, после полуночи по кабельным каналам теперь показывают порно, передают его тебе прямо в гостиную, но разве шлюхам разрешается так рекламировать свой бизнес? Она с удивлением обнаружила, что это художественная галерея.

Машина негромко погудела ей. Она снова подошла к витрине. Рядом со снимком была карточка: «Мариса». Только одно слово — «Мариса». Сколько ей лет? На карточке не было написано. Вот что в наше время хочет знать каждый. Сколько тебе лет? Они хотят увидеть твою красоту. Им нужно знать твой возраст. Если у тебя есть талант, это полезный плюс, но на рынке важнее всего первые два фактора.

По ту сторону витрины сидела за столом молодая женщина. Инес вошла. Она слышала, как ее собственные каблуки стучат по мраморному полу. Она забыла взглянуть на работы шлюхи, но теперь она уже была в это вовлечена.

— Обожаю эту Марису, — услышала она собственные слова. — Просто обожаю.

Молодая женщина рада была это слышать. Инес была хорошо одета и, как ей показалось, достаточно глупа, чтобы заплатить смехотворно высокую цену. Они вместе подошли повосхищаться работами Марисы — двумя деревянными резными изделиями. Инес дала женщине разговориться и за считаные минуты узнала, где у Марисы мастерская.

Инес не имела ни малейшего представления, что ей делать с этими сведениями. Она отправилась в «Каир», где заказала фаршированный перец пикилло и стакан воды. Она поиграла с ярко-красным перцем, который выглядел довольно непристойно — словно острый любопытный язычок, выискивающий некую влажную полость. Она подцепила его вилкой и отправила в свой ватный рот.

Вернувшись домой, она включила кондиционер и легла на кровать. Она заснула и проснулась в прохладе квартиры, и после пробуждения в ней осталось ошеломляющее чувство одиночества. Она никогда не была так одинока, как в этом сне. Ей пришло в голову, что такое одиночество бывает только после смерти.

Действие болеутоляющего кончилось. Она окоченела от холода. Она осознала, что говорит сама с собой, и ей захотелось узнать, что же она сказала.

Было половина пятого дня. Надо бы пойти на работу и поработать над материалами дела, но сейчас она видела в этом мало смысла. Неизвестно почему завтрашний день начал казаться ей чем-то невероятным.

Она услышала, как говорит: «Не будь смешной». Она пошла на кухню, попила воды, приняла еще болеутолителей. Выйдя из квартиры, она очутилась на улице, где воздух, казалось, разбух от жары по сравнению с разреженным, холодным воздухом в комнатах. Она поймала такси и услышала, как ее голос просит водителя отвезти ее на улицу Бустос-Тавера. Почему она попросила, чтобы ее туда отвезли? От этого никакой пользы…

Что-то торчало из узкой горловины ее сумочки, которую она держала на коленях. Она не понимала, что это такое. Открыв сумочку, она увидела стальную кнопку, вделанную в черную рукоять, и прямое стальное лезвие рядом с ее щеткой для волос. Она посмотрела на таксиста, они встретились взглядами в зеркале заднего вида.

— Видали? — спросил водитель.

— Что? — спросила Инес, которую привел в ужас вид ножа.

Но он показывал куда-то за окно.

— Люди вывешивают у дверей свиные окорока, — пояснил он. — А если у них нет денег на настоящий окорок, вывешивают картинку, на которой он нарисован. Их раздает один андалузский мясной завод. По радио сказали, что это пассивный протест. Мол, напоминает о пятнадцатом веке, когда мавров прогнали из Андалузии и короли-католики призывали всех готовить и есть свинину, чтобы, значит, отметить конец исламской власти. Теперь это называется «Е1 Dia de los Jamones».[68] Что вы про это думаете?

— Я думаю… я сама не знаю, что я думаю, — ответила Инес, поглаживая пальцами рукоятку ножа.

Водитель переключил радио на другую станцию. Салон заполнили звуки фламенко.

— Достали все эти разговоры о бомбе, — заявил он. — Из-за них начинаю думать, кто же у меня там едет, на заднем сиденье.

22

Севилья

7 июня 2006 года, среда, 16.00

Вчерашняя эмоциональная нагрузка на службе, три вечерние встречи, краткий ночной сон, полет и напряжение, вызванное сомнительностью его миссии, измотали Фалькона. Он лаконично сообщил Пабло, что Якоб согласился на них работать, но не без дополнительных условий, потом упал в свое кресло в реактивном самолете «лир» и мгновенно провалился в сон.

Они приземлились в севильском аэропорту почти в половине третьего дня и разошлись в разные стороны, договорившись встретиться вечером. Вернувшись домой, Фалькон принял душ и переоделся. Экономка оставила ему свежий бифштекс, и он съел его, запив бокалом холодного красного вина. Он позвонил Рамиресу, который сообщил, что на 16.30 намечено очередное большое совещание, и ввел его в курс последних событий, которых было, впрочем, очень немного: самой хорошей новостью было то, что Лурдес, девочка, которую вчера вытащили из развалин, вскоре после полудня на несколько минут пришла в сознание. Видимо, у нее все будет в порядке. Насчет электриков и муниципальных инспекторов новостей не было, разве что Эльвира составил пресс-релиз и об этих людях объявили по телевизору и по радио. Беседы с торговыми представителями «Информатикалидад» не принесли ничего сверхъестественного. В отчете Рамиреса заслуживали внимания только его похвалы судье Кальдерону, которому удалось справиться с очень агрессивно настроенной прессой.

— Вы же знаете, я его не люблю, — сказал Рамирес, — но он проделал отличную работу. После наших вчерашних грандиозных новостей расследование встало, но благодаря Кальдерону мы выглядим толковыми ребятами.

— Если говорить реалистично, когда мы сможем добраться до эпицентра взрыва? — спросил Фалькон.

— Не раньше девяти утра завтрашнего дня, — ответил Рамирес. — Они дорылись до слоя обломков непосредственно над мечетью и теперь будут работать вручную, под наблюдением взрывотехников и экспертов. Это займет много времени, а условия работы, похоже, будут чудовищными. Да они уже чудовищные. Вонь, которая стоит там, внизу, проникает в тебя, как вирус.

— С вероятностью девяносто девять процентов подтвердилось, что один из погибших в мечети был источником КХИ, — сообщил комиссар Эльвира, открывая совещание в половине пятого дня. — Полная уверенность будет, когда образцы его ДНК сравнят с образцами из его квартиры.

— А что он делал в мечети? — спросил Кальдерон.

— Старший инспектор Баррос приготовил отчет, — сказал Эльвира.

— Его зовут Мигель Ботин, испанец, тридцать два года, житель Севильи, — вступил Баррос.

— У Эсперансы, той женщины, что дала комиссару Эльвире список мужчин, которые, видимо, находились в мечети, — у нее был партнер в разрушенном здании, — проговорил Фалькон. — Это был Мигель Ботин?

— Да, — ответил Баррос. — Он перешел в ислам одиннадцать лет назад. Его семья переехала сюда из Мадрида. Его брат потерял ступню во время взрывов одиннадцатого марта. Мигеля Ботина завербовал один из моих агентов в ноябре две тысячи четвертого, а начал он работу больше года назад, в апреле две тысячи пятого.

В здании детского сада слышался только шум переносных систем кондиционирования. Даже ровный рокот техники за окнами смолк, когда Баррос начал читать отчет.

— На протяжении первых восьми месяцев Ботин очень мало что мог нам сообщить. Члены общины, большинство — неиспанского происхождения, все были примерными мусульманами, и никто из них ни в малейшей степени не был радикалом. Все они сочувствовали тому, что случилось с его братом, и все они возмущались взрывами в Лондоне, которые произошли незадолго до того, как он начал активно работать на нас.

Но в январе нынешнего года Ботин впервые начал замечать перемены. Мечеть чаще стали посещать визитеры со стороны. На саму общину это заметного влияния не оказывало, зато, похоже, существенно повлияло на имама Абделькрима Бенабуру. Он был чем-то все время озабочен и, казалось, испытывал давление. Двадцать седьмого апреля мой агент попросил санкции на установку микрофона в комнате имама. Я имел по этому поводу дискуссию с председателем Совета магистратуры Севильи, которого ознакомил с рапортом моего агента. Улики были сочтены незначащими, и в ордере на установку прослушивающего устройства было отказано за недостаточностью веских доказательств.

По требованию моего агента Ботин активизировал свою деятельность и начал следить за имамом Абделькримом Бенабурой за пределами мечети. Между вторым мая и датой его рапорта (это было тридцать первое мая, среда) Ботин видел, как имам встречался с тремя парами мужчин — десять раз, в десяти разных местах Севильи. Он не имел представления, о чем говорилось во время этих встреч, но ему удалось сделать несколько фотографий. Только на двух из них четко видны лица людей. На основании этого рапорта, снабженного фотографическими доказательствами, в прошлый четверг, первого июня, в суд был направлен еще один запрос на установку подслушивающих устройств. Мы не получили на него ответ до вчерашнего взрыва.

— Сколько человек четко видны на этих двух снимках? — спросил Фалькон.

— Четверо, — ответил Баррос. — Мадридское управление КХИ прислало нам снимки из квартир, где они вчера провели рейды, и мы смогли опознать двух человек — Джамеля Хаммада и Смаила Сауди. Но мы пока не знаем, кто такие остальные двое, однако эти фото уже переданы в СНИ, «МИ-6» и Интерпол. Конечно, я бы хотел предоставить эту информацию раньше, но…

— А что это за десять разных мест? — Кальдерон оборвал его жалобу. — В них есть что-то особенное? Это где-то возле общественных зданий? Может быть, где-то рядом живут известные люди? Может быть, эти места — часть схемы атаки?

— В пределах ста метров от каждого места встречи имеется значимое здание, но для большого города это неудивительно, — ответил Баррос. — Одна из встреч проходила в ирландском пабе рядом с собором. Неизвестно, то ли это было идеальное прикрытие для трех мусульман, которые не пьют спиртного, то ли их встреча у последнего уцелевшего памятника Альмохадов[69] двенадцатого века имела какое-то особое значение.

— Когда председатель Совета магистратуры отклонил первый запрос на прослушку? — спросил Фалькон.

— В тот же день, когда этот запрос был ему направлен: двадцать седьмого апреля.

— А почему второй запрос не рассмотрели так же быстро?

— Председатель был тогда в Мадриде. Он увидел запрос только в понедельник, пятого июня.

— Как Мигель Ботин описывает душевное состояние имама на протяжении этого месяца, когда он наблюдал его ближе, чем раньше? — спросил Фалькон.

— Растущая озабоченность. Он был не так погружен в дела своей общины, как в прошлом году. Ботину стало известно, что имам принимает какие-то медицинские препараты, но он не смог выяснить, какие именно.

— Мы нашли на его ночном столике тенормин, его прописывают при гипертонии, — сообщил Грегорио из СНИ. — Кроме того, мы обнаружили переполненную аптечку. Его врач говорит, что имам лечился от гипертонии уже восемь лет. Недавно он обращался с жалобами на сердечную аритмию, а кроме того, у него была язва желудка, и он принимал соответствующие препараты.

— Когда мы получим доступ в квартиру имама и к вашим находкам? — поинтересовался Фалькон.

— Не беспокойтесь, старший инспектор, — проговорил Хуан, — мы работаем с командой экспертов-криминалистов с того момента, как открыли входную дверь.

— Тем не менее мы бы тоже хотели туда попасть, — настаивал Фалькон.

— Мы почти закончили, — вставил Грегорио.

— У СНИ есть мнение об информации, которую добыл Ботин и которую получили от врача имама? — спросил Кальдерон.

— И получил ли кто-нибудь доступ к таинственной биографии Бенабуры? — добавил Фалькон.

— Мы все еще ждем, когда нам предоставят допуск, чтобы ознакомиться с его досье, — ответил Грегорио.

— Имам находился под сильным давлением, — сказал Фалькон, прежде чем Кальдерон предпринял очередную атаку на Хуана. — Хаммад и Сауди были известны своим участием в материально-техническом обеспечении терактов. Они встретились с имамом. Побуждали ли они имама к каким-то действиям? Может быть, они вспоминали об услуге, которая когда-то была ему оказана, или обещании, которое он дал в какой-то момент своей биографии, к которой у нас нет доступа? Что, по-вашему, могло бы вызвать при подобных обстоятельствах серьезное душевное напряжение у такого человека, как имам?

— Возможно, они попросили его совершить что-то, что имело бы весьма печальные последствия, — предположил Кальдерон.

— Но если он верил в «общее дело», то он наверняка был бы только рад помочь? — проговорил Фалькон. — Для радикального фанатика большая честь — когда ему предлагают участвовать в такой миссии.

— Думаете, он испытывал напряжение, потому что ощущал себя недостаточно активным соучастником? — спросил Грегорио.

— Или же напряжение по поводу того, к каким действиям его призывали, — сказал Фалькон. — Это разное напряжение — когда тебя просят неделю-другую подержать у себя неизвестное вещество или же когда предлагают принять активное участие в теракте.

— Нам требуется больше информации о деятельности имама, — заявил Эльвира.

— Пока это не подтверждено, но нам представляется весьма вероятным, что Хаммад и Сауди находились в мечети, когда здание взорвалось, — сказал Фалькон. — Подтверждение мы получим после анализа ДНК. Надо опознать и найти двух других людей с фотографий, которые сделал Мигель Ботин, если мы хотим узнать, в какой степени причастен к делу имам.

— Это вот-вот будет сделано, — ответил Грегорио.

— Я бы хотел поговорить с агентом, который курировал Мигеля Ботина, — произнес Фалькон.

Старший инспектор Баррос кивнул. Комиссар Эльвира попросил кратко изложить ситуацию с электриками и инспекторами муниципалитета. Рамирес дал ему ту же скудную информацию, которой до этого поделился с Фальконом.

— Мы знаем, что антитеррористический отдел КХИ не держал мечеть под наблюдением, — сказал Фалькон. — Кроме того, у нас есть два человека, выдававшие себя за инспекторов и явно желавшие получить доступ в мечеть. У нас есть электрики, которые пришли починить перегоревший предохранитель. Нам надо рассмотреть возможность связи между этими лжеинспекторами и электриками. Не верю, чтобы законопослушный электрик к этому времени не объявился. Очевидное преимущество профессии электрика — в том, что ты можешь пронести в нужное место большое количество оборудования, а свидетели подтверждают, что так оно и было.

— Думаете, это они заложили бомбу? — спросил Баррос.

— Такой вариант надо рассмотреть, — ответил Фалькон. — Мы не должны отвергать его только потому, что он не вписывается в картину тех находок, которые мы успели сделать. Нельзя исключить и возможность того, что в мечети уже имелся склад взрывчатки. Мы должны поговорить с вашим агентом. В каком он сейчас состоянии?

— Не в лучшем. Он молодой парень, чуть постарше Мигеля Ботина. Мы вербовали людей этого возраста, потому что им легче налаживать общение друг с другом. Он очень сблизился с Ботином. В частности, на религиозной почве.

— Они оба были новообращенными мусульманами?

— Нет, мой агент — католик. Но они оба серьезно относились к своей религии. Они уважали друг друга и относились друг к другу с симпатией.

— Мы хотели бы поговорить с ним сейчас же, — сказал Фалькон.

Баррос вышел, чтобы позвонить.

— Экспертам надо связаться с женами и другими родственниками мужчин, которые находились в мечети, — произнес Эльвира. — Они хотят как можно скорее начать собирать образцы ДНК. Женщина, которая их представляет, Эсперанса, заявила, что будет говорить только с вами.

Эльвира дал Фалькону номер ее мобильного телефона. На этом совещание закончилось. Все разошлись. Эльвира задержал Фалькона.

— Мне направляют сюда из Мадрида еще людей, — сообщил он. — Пусть это не задевает вас и ваш отдел: мы с вами знаем, какие серьезные требования предъявляют к этому делу. Вам нужно больше полевых бойцов, а это все опытные инспекторы и старшие инспекторы.

— Я с радостью приму все, что облегчит нагрузку, — ответил Фалькон. — Если только они не будут ничего усложнять.

— Они под моим началом. Вам не нужно будет иметь с ними дело. Их будут направлять туда, где в них возникнет необходимость.

— Гражданской гвардии удалось получить больше информации о маршруте Хаммада и Сауди по пути из Мадрида в Севилью?

— Это требует времени.

Баррос отстранил Фалькона, когда тот выходил.

— Мой агент еще не пришел с обеда, — сообщил он. — Мне перезвонят, как только он будет на месте.

— Уже больше половины пятого, — заметил Фалькон и дал ему номер своего мобильного. — Он немного припозднился, вам не кажется?

Баррос покачал головой и пожал плечами. Для него все складывалось не слишком удачно.

— Как зовут вашего агента?

— Рикардо Гамеро, — ответил Баррос.

Фалькон позвонил Эсперансе, и они договорились встретиться в одном из близлежащих парков. Он попросил разрешения взять с собой женщину-полицейского.

Кристина Феррера ожидала его у детского сада. По пути он кратко ознакомил ее с ситуацией. Эсперанса узнала Фалькона, когда тот выходил из машины. Он познакомил женщин. Они забрались в салон. Эсперанса села рядом с Фальконом, а Феррера — сзади; она смотрела на Эсперансу так, словно где-то встречала ее раньше.

— Как держатся женщины? — спросил Фалькон. — Представляю, как им трудно в этом положении.

— Колеблются между отчаянием и страхом, — ответила Эсперанса. — Они раздавлены потерей близких, а теперь они увидели в новостях все эти погромы. Они почувствовали себя чуть в большей безопасности, после того как ваш комиссар выступил по телевизору и заявил, что насилие против мусульман и акты вандализма против их имущества будут строго караться.

— Вы — их представитель, — произнесла Феррера.

— Они доверяют мне. Я — не одна из них, но они мне доверяют.

— Не одна из них?

— Я не мусульманка, — сказала Эсперанса. — Мой партнер принял ислам. Я знаю их через него.

— Ваш партнер — Мигель Ботин, — проговорил Фалькон.

— Да, — ответила Эсперанса. — Он хочет, чтобы я тоже перешла в ислам, тогда мы сможем пожениться. Я — активная католичка, и мне, как европейскому человеку, трудно принять то, как обращаются с женщиной в исламской традиции. Мигель познакомил меня со всеми женщинами в мечети, чтобы помочь мне понять, помочь избавиться от предрассудков. Но от католичества до ислама путь неблизкий.

— Как вы познакомились с Мигелем? — спросила Феррера.

— Через одного моего старого школьного друга, — сказала Эсперанса. — Примерно год назад я случайно столкнулась с ними обоими, и вскоре после этого мы с Мигелем начали встречаться.

— Как зовут вашего друга? — поинтересовался Фалькон.

— Рикардо Гамеро, — ответила она. — Он служит в полиции, точно не знаю кем. Говорит, что на административной работе.

Севилья — большая деревня, подумалось Фалькону. Он рассказал Эсперансе, что требуется от женщин, и сообщил, что Феррера будет сопровождать ее, собирая и помечая образцы ДНК.

— Нам нужен и образец от Мигеля Ботина, — добавил Фалькон. — Извините.

Эсперанса кивнула, глядя в пространство. У нее было чистое, без косметики лицо. Единственными украшениями были золотой крестик на шее и две крошечные золотые сережки: они становились видны, когда она откидывала свои чуть волнистые черные волосы. У нее были очень прямые брови, и именно они первыми выдали ее смятение, а потом из ее темно-карих глаз начала сочиться влага. Она пожала им руки и вышла из машины. Фалькон быстро посвятил Ферреру в детали участия Рикардо Гамеро в этой истории и попросил выяснить, знала ли Эсперанса о том, чем занимается ее партнер.

— Не волнуйтесь, старший инспектор, — сказала бывшая монахиня. — Мы с Эсперансой узнали друг друга. Когда-то мы шли по одному пути.

Две женщины удалились. Фалькон сидел в кондиционированной прохладе машины и, глубоко дыша, пытался избавиться от напряжения. Он заставлял себя поверить, что время — на его стороне. Террористический аспект взрыва пока был ему недоступен, как и биография имама, но все же продвижение было налицо. Сейчас ему надо сосредоточить усилия на том, чтобы найти связь между фальшивыми инспекторами и электриками. Должны существовать другие свидетели, которые видели инспекторов и электриков, более надежные, чем Меджид Меризак. Фалькон позвонил Феррере и попросил ее выяснить у женщин, знают ли они кого-нибудь еще, кто мог быть в мечети по утрам второго июня, в пятницу, и пятого, в понедельник.

Он вернулся к своей записной книжке: ему в голову приходило столько мыслей, что мозг уже не мог запомнить все подробности. Первый запрос КХИ на прослушку был подан городскому судье 27 апреля и отклонен в тот же день. Когда «Информатикалидад» купила квартиру? Три месяца назад. Точной даты нет. Он позвонил в агентство недвижимости. Сделка прошла 22 февраля. Чего он ожидал? Что он искал? Он хотел надавить на «Информатикалидад». Он не снимал с них подозрений, несмотря на результаты опросов их торговых представителей. Но он не хотел давить напрямую. Воздействие должно исходить не со стороны отдела убийств, а откуда-то еще. Ему хотелось посмотреть, отреагируют ли они.

Вот если бы ему удалось найти кого-то, кого недавно уволили из «Информатикалидад» или кто «оставил» компанию… Эти люди помнят своих коллег. Может быть, среди уволенных найдутся и те, кто посещал квартиру на Лос-Ромерос? Он нашел списки, которые составил для него Диего Торрес, директор по персоналу. Имена, фамилии, адреса, номера домашних телефонов, даты, когда они покинули компанию. Как ему их найти в это время дня? Он начал с сотрудников, ушедших совсем недавно, предполагая, что они, возможно, до конца лета пробудут без работы. Автоответчик, автоответчик, номер недействителен… и наконец — длинные гудки, которые продолжались довольно долго. Ответил сонный женский голос. Фалькон попросил к телефону Давида Курадо. Абонентка что-то крикнула и отшвырнула трубку; та совершила мягкую посадку. Подошел Курадо. Голос у него был едва живой. Фалькон ввел его в курс дела.

— А то как же, — отозвался Курадо, мгновенно просыпаясь. — Об этих ублюдках я с кем угодно готов потолковать.

Курадо жил в современном многоквартирном доме в Табладилье. Фалькон знал эти места. Три года назад он приезжал сюда для наблюдения за положением заложников, которых держали в здании напротив этого дома. Курадо подошел открыть дверь голым по пояс; на нем были белые шорты, такие же, как у теннисиста Рафаэля Надаля. Как и Надаль, он выглядел так, словно частенько посещал тренажерный зал. На лбу у него выступили капельки пота.

В квартире было жарко. Девушка, которая подходила к телефону, лежала, раскинувшись на кровати; на ней были короткие штаны и крошечная безрукавка. Курадо предложил что-нибудь выпить. Фалькон попросил воды. Девушка со стоном перевернулась, шлепнув руками по матрасу.

— Злится, — пояснил Курадо. — Когда я не зарабатываю, я не включаю днем кондиционер.

— Дави-и-ид, — заныла девушка.

— Но раз вы здесь… — произнес он, вращая глазами.

Он встал и щелкнул выключателем. В щелях кондиционера появился легкий туман. Девица испустила оргиастический крик.

— Сколько времени вы работали в «Информатикалидад»? — спросил Фалькон.

— Год с чем-то. Год и три месяца, где-то так.

— Как вы получили эту работу?

— Меня нашли специалисты по кадрам, но я провел целое исследование, чтобы убедить их это сделать.

— Что за исследование?

— Я пошел в церковь, — ответил Курадо. — Торговым представителям в «Информатикалидад» платят больше, чем их коллегам где бы то ни было, и эти деньги определяются не только процентами с продаж. Они платят хорошую базовую зарплату, около тысячи четырехсот евро в месяц, и ты можешь утроить эту цифру, если будешь по-настоящему пахать. Я тогда вкалывал за тысячу триста в месяц, включая сюда и проценты с продаж. И вот я начал расспрашивать всех вокруг — и выяснилась странная штука: никто не знал, как эта компания набирает себе сотрудников. Я обзвонил все агентства, пролистал всякие журналы, в том числе специальные торговые, порылся в Интернете. Я даже позвонил в «Информатикалидад», но они мне не сказали, как они нанимают на работу. Я попытался сдружиться с торговыми агентами «Информатикалидад», но они меня отшили. Я стал приглядываться к тем, кому они продают свои товары, но, какие бы цены я ни предлагал, у меня никто ничего не покупал. Как только компания начинает покупать у «Информатикалидад», те становятся ее эксклюзивным поставщиком. Вот почему они смогли установить такую высокую базовую зарплату: им не приходилось заботиться о конкуренции. Тогда я попытался сблизиться с отдельными сотрудниками тех компаний, которым они продавали товары. Не удалось.

Так я ничего и не добился, пока одну из сотрудниц такой компании не уволили. Она-то мне и рассказала, как это делается: вам надо прийти в церковь, и при этом вы не должны быть женщиной. Так что по одному параметру я уже проходил, но я не был в церкви пятнадцать лет. Они пользовались тремя храмами: Иглесиа-де-ла-Магдалена, Санта-Мария-ла-Бланка и Сан-Маркос. Я купил себе черный костюм и отправился в церковь. Не прошло и пары месяцев, как меня взяли.

— И вот вы получили работу, деньги, неплохую квартиру, — заключил Фалькон. — Что пошло не так?

— Почти сразу же они начали урезать мне свободное время. Нас отправляли на курсы — тренинги по продажам, информация о продуктах… Обычная вещь. Только вот это было почти каждые выходные, плюс в нас постоянно вдалбливали эти чертовы правила корпоративной этики, да к тому же еще и всякие религиозные штуки, причем одно от другого не всегда легко было отличить. И это еще не все. Они приставляли к тебе старшего, который проработал в компании уже два-три года, и он делался твоим наставником. Если тебе не везло и ты попадал на «серьезного» старшего, то он забивал тебе голову дополнительными порциями корпоративной лабуды. Я видел людей, которых взяли одновременно со мной и которые попросту растворились.

— Растворились?

— Потеряли свою индивидуальность. Они становились «людьми «Информатикалидад», со стеклянным взглядом и мозгами, которые у них у всех настроены на одну частоту. Меня от этого в дрожь бросало. Да еще от того… — Курадо заговорщически наклонился к нему, — что во всем отделе продаж не было ни одной женщины. То есть ни единой…

— Как у вас складывались отношения с вашим наставником?

— С Марко? Он был хороший мужик. Я даже время от времени с ним болтаю, хотя служащим «Информатикалидад» запрещено общаться с бывшими сотрудниками.

— Почему вы ушли?

— Кроме нехватки женщин и вечного промывания мозгов, — сказал Курадо, — было еще вот что: они не допускали меня туда, где у них делаются большие деньги. Как я уже говорил, при продаже компаниям у них не было конкурентов, поэтому вы получали хорошую базовую зарплату. Но если вы хотели получать большие проценты, вам надо было обязательно научиться переориентировать новые области рынка под «Информатикалидад». После такой переориентации вы начинали получать проценты от всех товаров, которые поставляются этой компании.

— И как это делалось?

— Я так и не понял. Я не продвинулся дальше самого нижнего звена в отделе продаж. У меня было не то сознание, — ответил он, постукивая пальцами по лбу. — В конце концов они меня решили выжить скукой. Я заполнял формы и служил рассыльным. Принимал указания и передавал их «поставщикам». Так от вас и избавляются в «Информатикалидад».

В этот момент Фалькону позвонил старший инспектор Баррос.

— Я направляюсь в квартиру на улице Бутрон, — сообщил Баррос. — Хорошо бы вам тоже приехать.

— Я провожу беседу, — раздраженно ответил Фалькон.

— Рикардо Гамеро действительно задержался на обеде, и я послал другого своего агента к нему на квартиру. На звонок в дверь никто не ответил. Его впустила в дом женщина, которая живет внизу. Она сказала, что видела, как Гамеро встал, но не видела, чтобы он уходил. Агент перезвонил мне, и я велел ему проникнуть в квартиру, чего бы это ни стоило, и тут раздался крик этой женщины. В доме есть внутренний двор. Она открыла окно, чтобы окликнуть верхнего жильца. И увидела, что тот свешивается из окна своей спальни.

23

Севилья

7 июня 2006 года, среда, 16.30

Мариса вышла из своей квартиры. Было жарко, наверняка больше сорока; наступило идеальное время для того, чтобы поработать в студии. Ее упругая смуглая кожа страстно желала спокойно попотеть. Выйдя на улицу, она пошла по солнцу, вдыхая воздух пустыни. Улицы были пусты. Она побрела по булыжникам Бустос-Тавера, пока глаза не привыкли к внезапной тени. Потом она свернула в переулок, ведущий во внутренний двор. Дальний конец переулка ослеплял. Солнце сожрало даже края зданий под аркой. Она чуть содрогнулась от тех ощущений, которые всегда у нее возникали, когда она шла по этому туннелю.

В конце туннеля, там, где громадные булыжники у порога казались оловянными, она остановилась. В такой час во дворе должно быть пусто. Но инстинкт подсказал ей: там кто-то есть. На середине лестницы, ведущей к ней в студию, она увидела Инес: видимо, та поднималась наверх и теперь спускалась.

Ярость сотрясла ее, заклубилась в ее плоской груди. Эта чванливая сучка из среднего класса хочет осквернить святилище ее рабочего места расхожими мнениями своей буржуазной среды, бездушным изложением своих потребительских нужд, самодовольным превосходством соответствия «идеалу худобы». Мариса отступила назад, во мрак туннеля.

Когда Инес повернулась и начала подниматься вновь, сзади у нее на бедрах стали видны багровые полосы. Эти люди друг друга стоят, подумала Мариса. Они идут по жизни, совершенно уверенные в том, что великолепно контролируют окружающую реальность, даже не замечая радужного блеска мыльного пузыря иллюзий, в котором сами же плывут. С таким же успехом они могут быть мертвы.

Мариса подавила в себе искушение взбежать по ступенькам, избить эту мерзкую женщину до бесчувствия, сбросить с лестницы, раскроить ей череп и посмотреть, какая малость таится внутри. Господи, как она ненавидела этих людей, выросших на традициях, лелеющих свои дикие имена: Инес Конде де, на хрен, Техада: фамилия и титул, слипшиеся вместе.

Инес дошла до верха лестницы, сняла с плеча сумочку, растянула ее горловину и извлекла нож с черной рукояткой. Вот это уже интересно. Неужели сучка пришла убить ее? Может, у этой коровы с тощими ногами все-таки есть cojones.[70] Инес нацарапала что-то на входной двери, отступила назад и, выпятив подбородок, полюбовалась на свою работу. Потом убрала нож в сумочку и спустилась вниз. Мариса, сердито ворча, попятилась и на час укрылась в своей квартире. Когда она вернулась, во дворе было пусто, а жара усилилась. Она взбежала по лестнице, чтобы прочесть послание от Инес. На двери было вырезано предсказуемое: «Puta». «Шлюха».

Теперь все, подумала она. Нет, она не допустит, чтобы эта сучка совалась туда, где она работает.

Новость о самоубийстве Гамеро настолько выбила Фалькона из колеи, что он уехал от Курадо, не сказав ему почти ни одного слова. Теперь же, пока он ехал через город, ему в голову начали приходить идеи, и он позвонил Курадо на мобильный.

— Вы слышали о таком человеке — Рикардо Гамеро?

— А должен был? — спросил тот. — Он из «Информатикалидад»?

Может быть, это была чересчур уж блестящая идея.

— Я хочу, чтобы вы оказали мне одну услугу, Давид, — сказал Фалькон. — Хочу, чтобы вы позвонили вашему старому другу из «Информатикалидад»… Марко?..

— Марко Барреда.

— Скажите Марко Барреде, что к вам приходил старший инспектор отдела убийств Хавьер Фалькон. Тот самый коп, что расследует взрыв. Расскажите ему о том, что мы с вами обсуждали: мол, вы подумали, что ему это будет интересно узнать. И скажите ему, каков был мой последний вопрос к вам.

— Про Рикардо Гамеро?

— Именно так.

Судмедэксперт уже поднялся по приставной лестнице и проводил первичный осмотр тела Рикардо Гамеро, когда на место прибыл Фалькон. Не было никаких сомнений, что этот человек мертв.

Агент КХИ, который его обнаружил, Пако Молеро, уже проверил пульс. Даже если бы Гамеро не умер сразу, спрыгнув со своего карниза с веревкой на шее, он бы не протянул долго. На полу валялось двенадцать упаковок из-под парацетамола. И даже если бы его доставили в больницу и сделали промывание желудка, он бы, скорее всего, оставался в коме и в ближайшие двое суток умер из-за отказа печени. Это было сделано не для того, чтобы привлечь внимание: опытный полицейский просто хотел гарантированно добиться результата. Дверь в его квартиру была заперта и закрыта на цепочку. Дверь в спальню тоже была заперта, ее ручку подпирало опрокинутое кресло Фалькон потряс руку старшего инспектора Барроса.

— Сочувствую, Рамон. Очень сочувствую, — проговорил Фалькон, который никогда не терял сотрудников, но знал, что это ужасно.

Двое санитаров поместили тело на приставную лестницу, втащили его в окно спальни и уложили на полу гостиной, пока эксперты обследовали спальню. Фалькон попросил у судебного следователя разрешения обыскать тело.

Гамеро был одет в брюки от костюма и рубашку. В одном кармане у него лежал бумажник, в другом — мелочь. Когда Фалькон переворачивал тело, чтобы осмотреть задние карманы, голова с пугающей легкостью перекатилась. В правом заднем кармане обнаружился билет в Археологический музей. Фалькон показал его старшему инспектору Барросу, который никак не мог избавиться от гримасы смятения. На билете стояло сегодняшнее число.

— Он — житель Севильи, — заметил Фалькон. — Ему не нужно покупать билет, чтобы пройти в этот музей.

— Возможно, он не хотел показывать удостоверение, — предположил Баррос. — Хотел сохранить инкогнито.

— Он там встречался со своими информаторами?

— Их учат выбирать не самые банальные места.

— Я бы хотел поговорить с агентом, который его нашел. Как его зовут — Пако Молеро?

— Конечно, поговорите, — кивнул Баррос. — Они были близкими друзьями.

Пако сидел на кухонном столе, уткнувшись лицом в ладони. Фалькон тронул его за плечо и представился. Глаза у Пако были красные.

— Вы беспокоились о Рикардо?

— На это не было времени, — ответил Пако. — Понятно, что он был расстроен: он считал, что потерял одного из лучших своих людей в мечети.

— Вы были знакомы с его информатором?

— Видел, но лично не знал, — сказал Молеро. — Несколько раз Рикардо просил меня пойти вместе, чтобы прикрыть ему спину. Обычная предосторожность: проверял, не следит ли кто-нибудь за ним.

— Он сегодня уходил куда-нибудь с работы, кроме того времени, когда пошел обедать?

— Никуда. Он вышел в половине второго. Должен был вернуться через два часа. Когда он не пришел в половине пятого и оказалось, что его мобильный выключен, старший инспектор Баррос послал меня сюда выяснить, что случилось.

— Во сколько вы его нашли?

— Я был здесь без десяти пять, так что, видимо, в пять с минутами.

— Расскажите мне, что было вчера… после взрыва.

— Мы все сидели на работе, когда это случилось. Начали связываться со своими информаторами, чтобы назначить встречи. Рикардо не мог дозвониться Ботину. Потом нам запретили покидать офис, так что мы составили черновики рапортов на основании того, что сообщили нам наши источники в последний раз, когда мы с ними виделись. Обед нам доставили на работу. Нам разрешили уйти домой только после десяти вечера.

— Вы не чувствовали, что Рикардо испытывает какое-то давление в придачу к обычной рабочей нагрузке?

— Вы хотите сказать — необычной рабочей нагрузке?

— Почему необычной?

— Нас проверяли, — ответил Молеро. — Грош цена была бы нам как борцам с терроризмом, если бы мы не могли определить, когда проверяют нас самих.

— Вы давно об этом знали?

— Похоже, это началось в конце января.

— Что произошло?

— Ничего. Просто изменилось отношение… атмосфера…

— Вы подозревали друг друга?

— Нет, мы полностью доверяли друг другу и верили в свое дело, — сказал Молеро. — И должен сказать, что из нас четверых, тех, кто занимался угрозой исламского терроризма, Рикардо работал с самым большим рвением.

— Потому что он был религиозен?

— Вы успели сделать домашнее задание, — заметил Молеро.

— Я только что встречался с партнершей его информатора, а она оказалась еще и старой школьной подругой Рикардо.

— Эсперанса, — кивнул Молеро. — Они вместе учились в школе и в университете. Перед тем как она познакомилась с Рикардо, она хотела стать монахиней.

— Они когда-нибудь сближались?

— Нет. Рикардо она никогда не интересовала.

— У него была подруга?

— Нет. Во всяком случае, ничего об этом не знаю.

— Эсперанса говорила мне, что в основе отношений Рикардо и его информатора было уважение к религиозным убеждениям друг друга.

— Да, религия тут занимала свое место, — ответил Молеро. — Но они оба были настроены против фанатизма. Рикардо отлично знал, что такое фанатики.

— Почему?

— Потому что сам когда-то был одним из них, — сказал Молеро, и Фалькон кивком попросил его продолжать. — Он считал, что фанатизм возникает от глубинного желания человека быть хорошим, которое смешивается с постоянным беспокойством по поводу зла. Вот откуда вырастает ненависть.

— Ненависть?

— Фанатик, со своим острым желанием делать добро, постоянно опасается зла. Он начинает видеть зло во всем, что его окружает. Там, где мы видим безобидную моральную слабость, фанатик различает коварное наступление зла. Он начинает беспокоиться обо всех, кто делает добрые дела не с таким рвением, как он сам. Через какое-то время он устает от жалкого бессилия окружающих, и у него происходит сдвиг восприятия. Он больше не воспринимает их как заблудших глупцов, он видитв них посланцев дьявола, вот когда он начинает ненавидеть их. С этого момента он становится опасен, потому что делается восприимчивым к экстремистским идеям.

Рикардо вел долгие беседы с Ботином, тот объяснял ему фундаментальное различие между католицизмом и исламом: в основе этого различия — Книга. Коран — прямое изложение слов Бога пророком Мухаммедом. Слово «коран» означает «цитата». Это не как наша Библия, состоящая из серии рассказов, которые изложены выдающимися людьми. Нет, это настоящее Слово Божье, в том виде, в каком оно было передано нам пророком. Рикардо предлагал нам представить, какое значение это имеет для фанатика. Эта Книга — не произведение талантливых человеческих существ, осененных вдохновением, а Слово Божье. В своем отчаянном желании добра и в своей боязни зла фанатик проникает в Слово все глубже и глубже. Он ищет «лучшие», более адекватные интерпретации Слова. И, постепенно продвигаясь в этом направлении, он доходит до крайностей. В этом была сила Рикардо: он сам когда-то был фанатиком, поэтому помогал нам понять сознание тех людей, против которых мы боремся.

— Но он больше не был фанатиком? — уточнил Фалькон.

— Он говорил, что однажды достиг точки, откуда смотрел на своих собратьев-людей сверху вниз, не просто думая, что в них чего-то недостает, но и считая их в каком-то смысле недочеловеками. Это была острая форма религиозной гордыни. Он осознавал, что, когда достигаешь состояния, в котором не считаешь всех людей равными, их становится легче убивать.

— И он дошел до такого состояния?

— Его вытащил обратно один священник.

— Вы знаете, кто был этот священник?

— В сентябре прошлого года он умер от рака.

— Должно быть, для Рикардо это был удар.

— Похоже, что так. Он со мной об этом не говорил. Думаю, это были слишком личные переживания, чтобы вываливать их на службе, — сказал Молеро. — Он стал работать еще упорнее. Теперь это был человек со своей миссией.

— Что это была за миссия?

— Предотвращать теракты до того, как они произошли, вместо того чтобы помогать ловить виновных уже после того, как погибнет много людей, — ответил Молеро. — В июле прошлого года у Рикардо был очень тяжелый период. Он очень болезненно воспринял взрывы в Лондоне, а потом, в конце месяца, у его священника обнаружили рак. Через шесть недель тот умер.

— Почему на него так повлияли лондонские теракты?

— Его тревожил портрет типичного террориста: молодые британцы, принадлежат к среднему классу, у некоторых — маленькие дети, у всех — какие-то родственники. Они не были одинокими людьми. Вот когда он сосредоточился на природе фанатизма. Он развивал свои теории, оттачивал идеи на одном из своих друзей, умирающем священнике, и на другом, недавно принявшем ислам.

— Значит, он должен был воспринять вчерашний взрыв как личное поражение.

— Да. И потом, при этом погиб Мигель Ботин, с которым у него установились очень тесные отношения.

— Он как раз послал второй запрос на прослушку.

— Когда отклонили его первый запрос, мы подумали, что это странно. После взрывов в Лондоне нас призывали отслеживать малейшие изменения в… настроениях мусульманских общин. А в этой мечети происходило много такого, из-за чего туда бы стоило поставить «жучок», — во всяком случае, по данным источника Рикардо.

— Вы думаете, этот отказ имел какое-то отношение к проверке вашего управления?

— Рикардо так думал. Но мы не видели в этом логики. Мы думали, он просто сердится на то, что ему отказывают. Знаете, как это бывает: у вас все мешается в голове, и вы повсюду видите заговоры.

— У него в заднем кармане лежал билет в Археологический музей. Видимо, он побывал там во время обеденного перерыва, — сказал Фалькон. — У вас есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

— Никаких. За исключением того, что ему не нужно было покупать билет.

— Это может иметь особое значение? — спросил Фалькон. — Он принадлежал к типу людей, которые могли бы оставить такую вещь в качестве знака?

— Мне кажется, вы придаете этому слишком уж глубокий смысл.

— Он встретился с кем-то в обеденный перерыв и потом покончил с собой, — проговорил Фалькон. — До встречи он еще не принял окончательное решение: зачем трудиться куда-то идти, если планируешь совершить самоубийство? Значит, во время этой встречи случилось что-то, что переполнило чашу, что заставило его поверить (возможно, еще и потому, что он был в состоянии смятения), будто он в какой-то мере несет ответственность за произошедшее.

— Понятия не имею, с кем он мог встретиться и что ему могли сказать, — заметил Молеро.

— В какой церкви проповедовал его друг священник?

— Это недалеко. Вот почему он поселился в этой квартире, — ответил Молеро. — Церковь Сан-Маркоc.

— Он посещал этот храм и после смерти священника?

— Не знаю, — сказал Молеро. — Вне офиса мы с ним мало виделись. Я знаю про Сан-Маркоc, только потому что я предложил пойти туда вместе с ним на отпевание этого священника.

Чтобы понять, почему Гамеро совершил самоубийство, нужно было поговорить с человеком, с которым он встречался в Археологическом музее. Фалькон попросил Барроса выяснить у остальных сотрудников антитеррористического отдела, не видели ли они Гамеро с какими-нибудь незнакомцами. Он затребовал также все телефоны, по которым звонили с рабочего номера Гамеро, и фамилии абонентов; одновременно велась проверка его мобильного, а также стационарного телефона в его квартире. Баррос дал ему номера мобильных телефонов двух других сотрудников антитеррористического отдела и оставил с Пако Молеро. Судебный следователь подписал levantamiento del cadaver, и тело Гамеро убрали. Фалькон и два эксперта, Фелипе и Хорхе, начали тщательный обыск квартиры.

— Мы знаем, что он совершил самоубийство, — заявил Фелипе. — Все двери были заперты изнутри, а опечатки на стакане воды рядом с упаковками из-под парацетамола совпадают с отпечатками пальцев трупа. Что мы тогда ищем?

— Все, что может нас вывести на человека, с которым он встречался в обеденный перерыв, — ответил Фалькон. — Визитку, наспех нацарапанный телефон, запись о встрече…

Фалькон сел за кухонный стол, положив перед собой бумажник Гамеро и билет в музей. Сухожилия его рук стянуло мутной мембраной латексных перчаток. У него было такое чувство, что сейчас он мог бы прийти к каким-то выводам, проследить какие-то нити, которые отсюда тянутся и которые он упускает. Каждая линия расследования, по которой они шли, обрывалась, так и не развернувшись в подробную историю о том, что же произошло. И еще было что-то вроде остаточных ударных волн после землетрясения: вот почему погиб Рикардо Гамеро, человек, целиком посвятивший себя своему делу, человек, которым восхищались коллеги и который вдруг увидел… что? Свою ответственность за случившееся? Или это было просто признание собственного промаха?

Он вытряс на стол бумажник Гамеро: деньги, кредитные карты, удостоверение, чеки, ресторанные карточки, выписки из банкоматов, — все как обычно. Фалькон позвонил Серрано и попросил узнать фамилию и телефон священника, который служит в церкви Сан-Маркоc. Он вернулся к содержимому бумажника и стал переворачивать карточки и чеки, думая о том, что Гамеро был человеком, привыкшим к высокому уровню секретности в жизни. Важнейшие телефоны он вряд ли записывал или сохранял в памяти мобильного, скорее он их запоминал или каким-то образом зашифровывал. В день взрыва он не вступил в контакт с человеком, с которым сегодня встречался в музее: вероятно, тогда это почему-либо было невозможно. Их управление проверяли, и им всем было предписано оставаться в офисе. Он мог сделать этот звонок вечером после того, как их отпустили с работы. Возможно, он воспользовался для этого телефоном-автоматом. Единственная зацепка: может быть, он не помнил наизусть этот номер, потому что звонил по нему редко. Фалькон перевернул последнюю выписку из банкомата. Ничего. Он стукнул кулаком по столу.

— Вы там что-нибудь нашли? — спросил он у экспертов.

— Ничего, — ответил Хорхе. — Этот парень — из КХИ, он не станет оставлять ничего на виду, разве что сам захочет, чтобы мы это нашли.

Ему позвонила Кристина Феррера. Она сообщила имя и телефон еще одного испанского новообращенного, который обычно бывал в мечети в утренние часы, но в понедельник утром уехал в Гранаду. Сейчас он уже вернулся в Севилью. Его звали Хосе Дуран.

Через несколько минут позвонил Серрано: он узнал имя и телефон священника церкви Сан-Маркос. Фалькон велел ему бросить все дела, заехать на улицу Бутрон, взять удостоверение Гамеро, отправиться с этим документом в Археологический музей и спросить у кассиров и охранников, не видели ли они Гамеро и, возможно, кого-то, с кем он там встречался.

Священник мог уделить Фалькону время лишь после вечерней службы, примерно в девять вечера. Было уже полседьмого. Фалькон не мог поверить часам: день почти прошел, а никакого значительного продвижения добиться не удалось. Он позвонил Хосе Дурану. Тот был сейчас в центре, и они договорились встретиться в кафе «Аликантина-Вилар» — большой, людной кондитерской на одной из центральных улиц.

Серрано все не было. Фалькон поручил Фелипе отдать ему удостоверение и решил, что быстрее будет дойти до кондитерской пешком, чем торчать в вечерних пробках. По пути он позвонил Рамиресу, кратко рассказал о Рикардо Гамеро и предупредил, что украдет у него Серрано на несколько часов.

— С этими долбаными электриками пока ничего не выходит, — пожаловался Рамирес. — Столько людей, столько сил — чтобы найти что-то, чего не существует.

— Они существуют, Хосе Луис, — возразил Фалькон. — Просто не в той форме, в какой мы ожидаем.

— Все на свете знают, что мы их ищем, но они не появляются. По мне, так это значит, что они нечисты на руку.

— Не всякий — идеальный гражданин. Возможно, они перепугались. Вероятно, не хотят впутываться в это дело. Они наверняка беспокоятся. А может быть, они действительно к чему-то причастны, — сказал Фалькон. — А значит, это мы должны найти их, потому что они — связующее звено между мечетью и окружающим миром. Мы должны понять, как они вписываются в этот сценарий. Бог ты мой, их же было трое. Где-нибудь кто-нибудь должен что-то знать.

— Нам нужно совершить прорыв, — заявил Рамирес. — Все совершают прорывы, кроме нас.

— Вы сделали самый главный прорыв — нашли «пежо-партнер» со всем содержимым, — заметил Фалькон. — Мы должны усилить давление, и тогда материал начнет подаваться. А что это за «другие прорывы»?

— Эльвира назначил совещание на завтра, на восемь утра. До тех пор он не может нам ничего сообщить, но совещание будет международное. Сеть с каждым часом раскидывают все шире.

— Сейчас так принято, — отозвался Фалькон. — Помнишь Лондон? Тогда за какую-то неделю удалось взять подозреваемых, а они были в Пакистане. Но вот что я тебе скажу, Хосе Луис. Тут у нас есть и что-то свое, местное. Разведслужбы приспособлены к тому, чтобы заниматься всей мировой сетью международного терроризма. А наше дело — разбираться с тем, что происходит на нашем участке. Ты читал материал о неопознанном трупе, который нашли на свалке в понедельник утром?

— Вот черт, нет.

— Перес составил рапорт. Там же, в деле, найдешь протокол вскрытия. Прочти вечером. Завтра об этом поговорим.

Официант принес кофе и какой-то клейкий конверт из теста с гнойного цвета массой внутри. Фалькону требовался сахар. Ждать Хосе Дурана предстояло еще полчаса. За это время позвонили Пабло из СНИ, Марк Флауэрс из американского консульства, Мануэла, комиссар Эльвира и Кристина Феррера. Он выключил мобильный. Слишком многие хотели увидеться с ним сегодня вечером, а он больше никому не мог уделить время.

Хосе Дуран оказался бледным и изнуренным, с прилизанными волосами, в круглых очках и с растрепанной бородой. Его тело не знало дезодоранта, а на улице по-прежнему было сорок градусов. Фалькон заказал ему чай с ромашкой. Дуран слушал объяснения Фалькона, туго скручивая бороду у подбородка. Он подышал на очки и протер их своим коротким галстуком. Потягивая чай, он, в свою очередь, дал Фалькону объяснения. На прошлой неделе он заходил в мечеть каждый день. Он видел, как тридцатого мая, во вторник, Хаммад и Сауди беседуют с имамом у того в комнате. Он не слышал их разговора. Он видел инспекторов муниципалитета второго июня, в пятницу.

— Видно, они были из департамента здоровья и безопасности, потому что проверяли все: водопровод, канализацию, электричество. Даже качество дверей: это что-то противопожарное, — рассказывал Дуран. — Заявили имаму, что он должен сменить предохранитель, но он не обязан был ничего делать, пока они не представят письменный отчет, а после этого у него по закону еще пятнадцать дней, чтобы в нем разобраться.

— И этот предохранитель перегорел в субботу вечером? — уточнил Фалькон.

— Так нам сказал имам в воскресенье утром.

— Вы знаете, когда он вызвал электриков?

— В воскресенье, после утренней молитвы.

— Откуда вам это известно?

— Я был у него в комнате.

— Как он нашел их телефон?

— Ему дал Мигель Ботин.

— Мигель Ботин дал имаму телефон электриков?

— Нет. Он напомнил имаму о визитке, которую давал ему раньше. Имам начал рыться в бумагах на столе, и тогда Мигель дал ему еще одну карточку и сказал, что там есть номер мобильного, по которому можно позвонить в любое время.

— Тогда имам и вызвал электриков?

— Вам не кажется, что это несущественные детали по сравнению с?..

— Вы и понятия не имеете, насколько это важная деталь. Просто ответьте.

— Имам позвонил им со своего мобильника. Они сказали, что придут в понедельник утром, посмотрят все и сообщат ему, сколько это будет стоить. Ну, так я понял по вопросам, которым им задавал имам.

— А утром в понедельник вы там были?

— Этот парень явился в полдевятого, посмотрел предохранитель…

— Испанец?

— Да.

— Опишите его.

— Да нечего описывать, — проговорил Дуран, блуждая взглядом среди пустых столиков и стульев. — Обычный человек, ростом примерно метр семьдесят пять. Не очень толстый, не очень худой. Темные волосы, сбоку пробор. Без бороды, без усов. Ничего примечательного. Извините.

— Вы не должны сейчас стараться рассказывать мне все, но просто подумайте об этом. Позвоните мне, если что-то вспомните, — сказал Фалькон и дал ему свою визитку. — Этот парень поздоровался с Мигелем Ботином?

Дуран заморгал. Ему пришлось подумать.

— Не уверен, что Мигель тогда там был.

— А позже, когда тот вернулся с двумя другими?

— Точно, ему нужна была помощь. Имам хотел поставить розетку в кладовке, и надо было просверлить канал от ближайшей распределительной коробки, а она была у имама в комнате, — ответил Дуран. — Мигель был в той же комнате, с этим первым электриком. Наверное, они поздоровались.

— А другие, рабочие, они тоже были испанцами?

— Нет. Они говорили по-испански, но сами были не испанцы. Из каких-то стран восточного блока. Из Румынии или Молдавии, откуда-то из тех мест.

— Как они выглядели?

— Не спрашивайте, — расстроенно попросил Дуран, проводя руками по лицу.

— Подумайте про них, Хосе, — сказал Фалькон. — И позвоните мне. Это важно. И еще: у вас есть номер мобильного телефона имама?

24

Севилья

7 июня 2006 года, среда, 20.30

Фалькон позвонил старшему инспектору Барросу узнать, обыскивал ли кто-нибудь квартиру Мигеля Ботина. Выяснилось, что никто из КХИ там не был. Он связался с Рамиресом, дал ему адрес Ботина и попросил приехать и поискать карточку электрика. Потом он позвонил Баэне, дал ему номер мобильного телефона имама и велел узнать данные по звонкам. Он позвонил Эсперансе, подруге Мигеля, но она не слышала, чтобы какие-нибудь его друзья работали электриками. К тому времени, как он сделал эти звонки, он уже добрался до дверей церкви Сан-Маркое. Еще не было девяти. Он просмотрел список текстовых сообщений, чтобы проверить, нет ли новостей от Серрано. Новости были. Сотрудники музея видели Рикардо Гамеро у стола продажи билетов. По словам двух охранников, он быстро прошел по залам, не глядя на экспонаты. Третий охранник видел, как Гамеро около двадцати минут разговаривает с человеком лет шестидесяти с лишним. Этот охранник сейчас в управлении полиции, с ним работает художник-криминалист, который составляет портрет этого пожилого мужчины.

Отцу Роману было сорок с небольшим. Он уже снял с себя облачение; теперь на нем был обычный темный костюм, пиджак он перекинул через руку. Он стоял в нефе, в выложенном кирпичом внутреннем пространстве храма, и разговаривал с двумя женщинами в черном. Увидев Фалькона, он извинился перед своими собеседницами, подошел к нему, пожал руку и провел его в свой кабинет.

— У вас усталый вид, старший инспектор, — заметил он, усаживаясь за стол.

— Первые дни после таких событий — всегда самые длинные, — проговорил Фалькон.

— После утра вторника число моих прихожан удвоилось, — сказал отец Роман. — Неожиданно много молодежи. Они в смущении. Не знают, когда это кончится и как это может кончиться.

— В смущении не только молодые, — произнес Фалькон. — Но извините, святой отец, мне надо спешить.

— Разумеется, — согласился отец Роман.

— Возможно, вам уже известно, что один из ваших прихожан сегодня покончил с собой. Рикардо Гамеро. Вы его знали?

Отец Роман заморгал, сраженный этой внезапной новостью. От потрясения он на время лишился дара речи.

— Извините, что так вывалил на вас это известие, — сказал Фалькон. — Он совершил самоубийство сегодня днем. Видимо, вы его знали. Как я понимаю, он был очень…

— Я познакомился с ним, когда мой предшественник заболел, — проговорил отец Роман. — Они были очень близки. Мой предшественник помог ему решить многие вопросы относительно его веры.

— А насколько близко вы знали Рикардо?

— Мне кажется, он не стремился установить со мной такие же отношения, как с моим предшественником.

— Вам известно, что это были за «вопросы веры»?

— Это было строго между ними. Рикардо со мной об этом не говорил.

— Когда вы видели Рикардо в последний раз?

— Как всегда, он был здесь на воскресной службе.

— И с тех пор вы его не видели?

Отец Роман молчал; казалось, он борется с мучительной тошнотой.

— Извините, — наконец сказал он, справившись с собой. — Пытался вспомнить наш с ним последний разговор… и были ли тогда какие-нибудь указания на то, что он озабочен до такой же степени, как бывало во времена моего предшественника.

— Вы, случайно, не видели его сегодня, святой отец?

— Нет-нет, сегодня нет, — ответил он рассеянно.

— Вы слышали о такой компании — «Информатикалидад»? — спросил Фалькон.

— Я должен был о ней слышать? — произнес отец Роман, хмурясь.

— Они активно набирают персонал среди вашей паствы, — пояснил Фалькон. — Это происходит без вашего ведома?

— Простите, старший инспектор, но меня смущает путь, по которому развивается наша беседа. Я чувствую на себе давление ваших подозрений, но я не совсем понимаю, в чем вы меня подозреваете?

— Лучше просто отвечать на вопросы, чем пытаться разгадать их подоплеку. Сложилась очень запутанная ситуация, — произнес Фалькон. — Вы когда-нибудь встречались с человеком по имени Диего Торрес?

— Не самое необычное имя и фамилия.

— Он к тому же директор по персоналу компании «Информатикалидад».

— Я не всегда знаю, кем работают мои прихожане.

— Но вашу церковь посещает человек с таким именем и фамилией?

— Да, — выдавил из себя отец Роман.

Фалькон проглядел список руководителей «Информатикалидад». Четверо из десяти были прихожанами отца Романа.

— Не будете ли вы так любезны сообщить мне, что здесь, собственно, происходит? — осведомился Фалькон.

— Здесь ничего не «происходит», — ответил отец Роман — Если, как вы говорите, эта компания использует мою церковь как своего рода неофициальное агентство по набору персонала, то что я могу сделать? Такова природа людей: они встречаются в церкви, между ними возникают социальные связи. Вполне возможно, что кто-то кого-то куда-то приглашает, и вполне вероятно, что кто-то может предлагать кому-то работу. Многим кажется, что сейчас церковь стала оказывать меньшее влияние на общество, но это не значит, что некоторые храмы не могут выполнять ту же роль, какую они играли когда-то.

Фалькон кивнул. Он воодушевился было, наконец найдя связь, но потом понял, что она слишком хрупка.

— Вы знали профессию Рикардо Гамеро?

— Я узнал от моего предшественника, что он работает в полиции, но я не имел представления, чем именно он занимается, точнее, занимался. Он был сотрудником вашего отдела?

— Он работал в КХИ, а именно — в антитеррористической группе, — ответил Фалькон. — Исламский терроризм.

— Думаю, вряд ли он говорил об этом со многими, — заметил отец Роман.

— Вы, случайно, не замечали, чтобы он проводил какое-то время с людьми из «Информатикалидад», о которых я упоминал?

— Наверняка проводил. За углом есть два кафе, и, когда люди выходят из моей церкви, они отправляются туда. Там они общаются.

— Как вам кажется, у него с ними были регулярные встречи?

Отец Роман покачал головой.

Фалькон откинулся на спинку стула. Ему нужно было получше подготовиться к этой беседе. К тому же он устал. Казалось, полет в Касабланку и обратно был месяц назад. Каждая минута была заполнена под завязку не только его собственными находками, но и все новыми сведениями, добываемыми в ходе одновременно идущих расследований: колоссальные людские ресурсы задействовались по всей Испании, по всей Европе, по всему миру, — и в итоге часы казались днями.

— Вам было известно, что «Информатикалидад» использовала для тех же целей не только вашу церковь, но и два других храма в старом городе? — спросил Фалькон.

— Видите ли, старший инспектор, вполне возможно, что у этой компании была такая неофициальная кадровая политика — принимать на работу лишь активных католиков. Не знаю. По-моему, в наши дни вы не вправе просить у агентства по подбору персонала проявлять дискриминацию, действуя в вашу пользу. Что бы вы сделали на их месте?

— У них действительно есть своя неофициальная кадровая политика, — сказал Фалькон. — Они не берут на работу женщин. В этом их сходство с католической церковью.

Возвращаясь к машине, Фалькон позвонил Рамиресу; тот все еще обыскивал квартиру Мигеля Ботина.

— Никакого продвижения, — сообщил Рамирес. — Странное место. У меня такое ощущение, что здесь кто-то побывал до нас. Как-то тут слишком уж аккуратно. Мы перевернули все вверх дном, сейчас взялись за библиотеку.

— У меня есть свидетель, который видел, как он дает визитку имаму.

— Может быть, она до сих пор у имама в портфеле, под развалинами.

— В каком состоянии было место взрыва, когда ты там был в последний раз?

— Работу с главными тяжестями закончили. Кран уехал. Теперь они действуют руками, рядом — всего два самосвала. Они поставили леса и отгородили оставшиеся обломки. Около шести групп экспертов готовы войти внутрь. Они рассчитывают попасть в саму мечеть завтра поздним утром.

— Когда закончите с квартирой Ботина, пусть все разъедутся по домам и поспят, — сказал Фалькон. — Завтра нам предстоит еще один большой день. Ты видел судью Кальдерона?

— Только по телевизору, — ответил Рамирес. — Он давал пресс-конференцию вместе с комиссаром Лобо и комиссаром Эльвирой.

— Что-нибудь важное для нас?

— Если Кальдерону надоест быть судьей, он вполне может стать ведущим какого-нибудь ток-шоу.

— То есть он ничего им не сообщил, но выглядело так, будто он рассказал им все.

— Именно так, — подтвердил Рамирес. — И хотя мы за сегодня ни хрена не добились, он сделал из нас героев.

Путь домой был непривычно тихим. В десять вечера на улицах Севильи обычно царит оживление, в барах полно народу. Сейчас многие заведения оказались закрыты. Машин было так мало, что Фалькон двинулся через центр. Под деревьями на площади Музео собралось сегодня совсем немного молодежи. Настроение в городе было сумрачное, и на узких улицах висело напряженное раздражение.

При обследовании холодильника удалось обнаружить немного вареных креветок и свежий стейк из меч-рыбы. Он заправил креветки майонезом и съел их, запивая пивом прямо из бутылки. Он поджарил рыбу, выдавил на нее лимон, налил себе бокал белой риохи[71] и стал есть; его сознание выцеживало важнейшие подробности дня. Он вернулся к своему диалогу с отцом Романом. Может быть, священник пытался избежать греха лжи, всячески уклоняясь от вопросов, обходя их, игнорируя их? Похоже, так и было. Он налил себе еще бокал вина, отодвинул тарелку, сложил руки на груди и только начал размышлять над главным событием дня — самоубийством Рикардо Гамеро, — как пожаловал первый посетитель.

Пабло пришел по делу. Он отказался от пива, и они сразу прошли в кабинет.

— Перед тем как вы сегодня утром заснули в самолете, вы сказали, что Якоб поставил свои условия, — произнес Пабло.

— Первое условие: он будет разговаривать и вообще иметь дело только со мной, — сказал Фалькон. — Он не будет встречаться с другими агентами и не будет принимать звонки ни от кого, кроме меня.

— Вполне нормально. Хотя, конечно, вы с ним в разных странах. Позже я ознакомлю вас с процедурой установления связи, но это не будет прямой контакт, — заметил Пабло. — Прямой контакт создает дополнительное напряжение для вас.

— Еще он сказал, что не дает пожизненных обязательств, — сообщил Фалькон.

— Это понятно, — ответил Пабло. — Но, знаете, для некоторых разведдеятельность может стать чем-то вроде наркотика.

— Для таких, как Хуан, — проговорил Фалькон. — Он производит впечатление человека, у которого есть секреты. Как будто у него две семьи, и они не знают друг о друге.

— Так и есть. Жена и двое детей — и СНИ. И они друг о друге ничего не знают. Рассказывайте дальше про его условия.

— Якоб не будет давать нам информацию, которая может поставить под угрозу жизнь его родных, — сказал Фалькон.

— Это предсказуемо, — отозвался Пабло. — А он подозревает кого-то из родственников?

— Говорит, что нет. Но все они — ревностные мусульмане и ведут совершенно иную жизнь по сравнению с ним, — ответил Фалькон. — Возможно, он обнаружит, что они в той или иной степени причастны, но, если это действительно окажется так, он не собирается становиться инструментом их гибели. Эти люди оказали ему высочайшее доверие, приняли его, он стал одним из них, и он не хочет их подводить.

— Что-нибудь еще? — спросил Пабло.

— Это уже моя проблема: Якоб никак не готовился к этой работе.

— Как и большинство шпионов. Они просто оказываются в том месте, где через них может распространяться информация.

— Вы так говорите, как будто все это легко.

— Опасность может возникнуть, только если вы безрассудны.

Фалькону пришлось повысить уровень сосредоточенности, чтобы понять краткую инструкцию Пабло о методе связи с Якобом. Фалькон попросил его излагать как можно проще, и в простом изложении это выглядело так: они будут общаться по Интернету, используя защищенный сайт, который контролируется СНИ. Фалькон и Диури установят на свои компьютеры две разные шифровальные программы. Письма, попав на сайт СНИ, будут расшифровываться и пересылаться дальше. Естественно, СНИ будет читать все эти послания и давать указания относительно дальнейших действий. Сегодня вечером Фалькон должен просто позвонить Якобу и попросить его купить в рабатском магазине две книги. Из этих книг Якоб получит всю информацию, которая ему сейчас нужна. Фалькон позвонил и был краток, сказав, что устал.

— Мы должны подключить его к работе как можно скорее, — заметил Пабло. — Вся эта штука раскручивается быстро.

— «Вся эта штука»?

— Игра, план, операция, — сказал Пабло. — Мы толком не понимаем, что именно. Мы знаем только, что после вчерашнего взрыва количество шифрованных сообщений, которые передаются по Интернету, увеличилось впятеро.

— И много ли из этих шифрованных посланий вы можете прочесть?

— Не так много.

— Значит, вы не разгадали шифр из Корана, который был найден в «пежо-партнере»?

— Пока нет. Но мы привлекли к работе лучших математиков мира.

— Что СНИ думает по поводу самоубийства Рикардо Гамеро? — спросил Фалькон.

— Естественно, у нас появилась мысль, что он был «кротом», — ответил Пабло. — Но пока это только теория. Мы пытаемся ее логически обосновать.

— Если он был двойным агентом, то, судя по тем фактам, которые я о нем знаю, мне было бы трудно поверить, что он передавал информацию какому-нибудь исламскому террористическому движению.

— Хорошо, а Мигель Ботин? Что вам о нем известно?

— Что его брата искалечило при взрыве поезда под Мадридом. Это могло дать Мигелю вескую причину действовать против исламского терроризма, — сказал Фалькон. — Еще мы знаем, что его девушка была школьной подругой Гамеро, что она убежденная католичка и не склонна была принимать ислам. И мы знаем, что именно Ботин следил за имамом, сфотографировал Хаммада и Сауди, а также двух других загадочных субъектов, и передал эти снимки в КХИ. Кроме того, он убеждал Гамеро поставить кабинет имама на прослушку. Вот что мы о нем знаем.

— Он не выглядит многообещающим кандидатом на роль террориста, верно?

— Вы обыскали квартиру Ботина? — спросил Фалькон.

Пабло кивнул, обняв ладонью колено.

— Что вы там нашли?

— Не могу сказать.

— Что-то, из-за чего вы решили, что Ботин действовал в интересах террористов, одновременно работая на Гамеро?

— Так оно и бывает, Хавьер, — проговорил Пабло, пожимая плечами. — Как в зеркальном зале. Приходится все время проверять то, что якобы видишь своими глазами.

— Вы нашли еще один Коран, весь в пометках, так? — спросил Фалькон и пораженно откинулся на спинку стула. — Какого черта, что это означает?

— Это означает, что вы ни слова никому не должны передавать из нашего разговора, — ответил Пабло. — Это означает, что мы должны как можно скорее поднять на ноги нашу контрразведку.

— Но это означает и то, что террористы, кем бы они ни были, позволяли Мигелю Ботину снабжать КХИ информацией, которая компрометировала имама, Хаммада и Сауди и при этом ставила под удар некую операцию в мечети.

— Мы еще не закончили выяснять все обстоятельства, — заметил Пабло.

— Они приносили их в жертву? — предположил Фалькон. Его тошнило от собственной неспособности переварить эту новую информацию.

— Начать с того, что мы живем в эпоху террористов-самоубийц, так что жертвы в нашем мире — не редкость, — произнес Пабло. — И потом, разведслужбам всего мира постоянно приходится жертвовать своими агентами ради блага той или иной операции. Так что ничего нового в этом нет.

— Значит, электрик, чью визитку Мигель Ботин дал имаму, был агентом-разрушителем? Исламские террористы, хозяева Ботина, прислали электрика взорвать здание? Слишком фантастично.

— Мы пока не знаем, — сказал Пабло. — Но, как вам известно, не все террористы-камикадзе знают, что они — террористы-камикадзе. Некоторым просто велят перегнать куда-то машину или оставить рюкзак в поезде. Ботину просто сказали передать имаму карточку электрика. Нам нужно узнать, кто попросил его это сделать.

— И на это мы тратим время? — проговорил Фалькон. — Получается, все наше расследование посвящено какому-то спектаклю, потому что некая террористическая группа решила остановить выполнение операции и устроить взрыв, чтобы уничтожить все нити, которые могли бы вывести на их сеть?

— Тем не менее нам очень важно знать, что будет найдено в мечети, — заявил Пабло. — И мы настаиваем на том, чтобы Якоб приступил к работе как можно скорее.

— А как вы узнаете, с нужной ли вам группой вступит в контакт Якоб? — спросил Фалькон. Он смертельно устал и готов был впасть в ярость от разочарования.

— Мы в этом уверены, потому что получили надежную информацию от одного арестованного преступника, к тому же она подтверждается британскими агентами в Рабате.

— Какую группу вы имеете в виду?

— ГИКМ, Groupe Islamique de Combattants Marocains, она же — Марокканская группа исламских боевиков. Они имеют отношение к взрывам в Касабланке, Мадриде и Лондоне, — сказал Пабло. — Мы сейчас не пробуем идею, которая родилась только вчера: мол, стоит попытаться. Нет, Хавьер. За этим стоят месяцы разведработы.

Вскоре Пабло ушел. Фалькон был почти раздавлен этим разговором. Все усилия его сотрудников казались теперь пустой тратой энергии, к тому же в том, что Пабло ему сообщил, были неприятные пробелы. Было такое ощущение, что каждая группа, участвовавшая в расследовании, больше всего доверяла информации, которую добыла она сама. Так, в СНИ верили, что найденный Коран — это шифровальная книга, потому что у них был перед глазами пример «Книги свидетельств», найденной британской разведкой, — и это окрашивало в соответствующие тона все, на что они смотрели. Пабло не обращал внимания на тот факт, что Хосе Дуран, свидетель из мечети, описал электрика и его помощников как испанца и двух граждан восточноевропейских стран, что мало согласовывалось с типичным портретом исламского террориста. Впрочем, мелкие испанские преступники снабжали мадридских террористов взрывчаткой, а что нужно для того, чтобы оставить где-нибудь бомбу? Совсем небольшие усилия плюс психопатический склад ума.

После пресс-конференции на ТВЕ с комиссарами Лобо и Эльвирой судья Кальдерон взял такси и отправился на «Канал Сур», где ему прицепили микрофон и подключили к дискуссии за круглым столом: обсуждалась проблема исламского терроризма. В эти дни он был одной из главных фигур, и ведущая программы быстро вовлекла его в беседу. Вся оставшаяся часть передачи прошла под полным его контролем. Он давал тонкие и компетентные комментарии, он блистал юмором и простодушной мудростью: все это он приберегал для так называемых специалистов по вопросам безопасности и высоколобых экспертов по терроризму.

Затем его пригласили на ужин сотрудники отдела текущих событий «Канал Сур» и ведущая программы. Они кормили его и льстили ему в течение полутора часов, пока он не обнаружил, что остался наедине с ведущей, которая дала ему понять, что это общение можно продолжить в более комфортной обстановке. В кои-то веки Кальдерон отказался. Он устал. Ему предстоял очередной длинный день, но главное — он был уверен, что Мариса — вариант получше.

Кальдерон расположился посередине заднего сиденья лимузина «Канал Сур». Он чувствовал себя героем. После выступлений по телевидению его сознание подхлестывали эндорфины. У него было такое ощущение, что весь мир лежит у его ног. Севилья, ночные огни которой мелькали мимо, уже казалась ему мала. Он представлял себе, каково было бы достичь подобного успеха где-нибудь в Нью-Йорке, где по-настоящему умеют сделать так, чтобы человек ощутил себя значительной персоной.

Его высадили у церкви Сан-Маркос в двенадцать сорок пять, и он, вопреки своему обыкновению, не стал огибать храм сзади, а пошел по другую его сторону, мимо баров, надеясь встретить там друзей Инес, которые остановят его и станут поздравлять. Он ведь и вправду необыкновенно блеснул. Однако бары уже закрылись. Кальдерон, в своем приподнятом настроении, даже не заметил, как тихо в городе.

Поднимаясь на лифте, он думал, что сумеет заснуть только после изматывающего, безумного секса с Марисой — на балконе, в коридоре, в лифте на обратном пути, на улице. Он чувствовал себя победителем, и ему нужно было, чтобы все видели его в деле.

Мариса посмотрела телевизор в состоянии безразличной скуки. Она поняла, что вся пресс-конференция вертелась вокруг Эстебана, потому что журналисты задавали вопросы только ему. Она поняла и то, что он управлял этой дискуссией за круглым столом, и даже то, что ведущей до смерти хотелось залезть ему в штаны, но тема «круглого стола» удержала ее поползновения на ранней стадии. Почему западным людям всегда надо так все обмусоливать, говорить о разных вещах до посинения, как будто это может чем-то помочь? Потом ей надоело. Вот что раздражало ее в западных людях: они всегда смотрят на вещи поверхностно, потому что только так могут их контролировать и оценивать. Они повсюду сеют ложь, а потом поздравляют друг друга с тем, что «взяли ситуацию под контроль». Вот почему ей было скучно с белыми людьми. Их не интересует то, что лежит в глубине. «Что ты делаешь, Мариса? Просто сидишь весь день?» — вот вопрос, который ей чаще всего задавали в Америке. А в Африке ее никогда об этом не спрашивали — да и вообще ни о чем не спрашивали. Когда задаешь вопросы о существовании, это не помогает тебе существовать.

С балкона она наблюдала за прибытием Кальдерона. Она видела его уверенную поступь, его маленькие приготовления. Когда он, как всегда, сказал в домофон: «Это я», она откликнулась: «Мой герой».

Он ворвался к ней в квартиру, точно телевизионный шоумен, воздев руки и ожидая аплодисментов. Он притянул ее к себе и поцеловал, протолкнув язык за барьер ее зубов, хотя она этого не любила. Обычно они целовались только губами.

Нетрудно было сообразить, что он до сих пор на гребне волны этого успеха на экране. Она позволила ему вытащить ее на балкон, где они и занялись сексом. Он смотрел на звезды, не отрываясь от ее губ и предвкушая еще более яркую славу. Она принимала в этом участие, прижимаясь к перилам и издавая нужное количество звуков.

Закончив, он тут же почувствовал страшную физическую и душевную усталость, словно прошло действие большой дозы кокаина. Ей удалось поместить его в постель и снять с него ботинки, прежде чем он погрузился в глубокий сон: это было в час пятнадцать. Она стояла над ним с сигаретой в руке и размышляла, удастся ли ей разбудить его часа через два.

Она подмылась в биде, жмуря правый глаз от сигаретного дыма. Она лежала на диване, предоставляя времени делать то, что оно так хорошо умеет. В три часа ночи она попыталась его поднять, но он оставался совершенно безучастным. Тогда она поднесла к его подошве зажигалку. Он дернулся и брыкнул ногой. Она не сразу смогла привести его в чувство. Он не понимал, где находится. Она объяснила, что ему надо домой, ему рано утром на работу, он должен переодеться.

В три двадцать пять она вызвала такси. Она сама надела ему ботинки, помогла не упасть, вдела ему руки в рукава пиджака и нажала кнопку лифта. Потом она стояла рядом с ним на улице, и его голова клонилась то на грудь, то к ней на плечо, а потом, вздрогнув, приподнималась. Такси приехало вскоре после половины четвертого. Она разместила его на заднем сиденье и дала таксисту указание отвезти его на улицу Сан-Висенте. Она объяснила шоферу, что он устал, что он — главный судебный следователь по делу о взрыве, и шофер ощутил, что выполняет ответственное задание. Он отмахнулся от ее десятиевровой бумажки. Такой человек не должен платить за поездку. Такси отъехало. Кальдерон сидел, откинув голову назад. В желтоватом свете он был похож на мертвеца. Из-под век виднелись белки глаз.

В этот ранний утренний час, при том что вся Севилья вымерла, точно город призраков, машин на улицах не было, и такси домчалось до Сан-Висенте меньше чем за десять минут. После многократных окликаний таксисту пришлось, просунувшись в салон, самому вытаскивать Кальдерона на улицу. Он довел его до подъезда и спросил ключи. Затем шофер отпер дверь и понял, что ему придется пройти весь путь. Они ввалились в вестибюль.

— Свет зажигается? — спросил таксист.

Кальдерон шлепнул по стене. Брызнул свет, раздалось тикание таймера. Шофер помог ему подняться по лестнице.

— Вот сюда, — сказал Кальдерон, когда они оказались на первом этаже.

Таксист отпер дверь в квартиру, которая была заперта на два оборота, и вернул ключи Кальдерону.

— Как, пришли в себя? — спросил он, заглядывая в мутные глаза судьи.

— Да, все нормально. Все будет в порядке, спасибо, — ответил тот.

— Вы великое дело делаете, — сказал таксист. — Видел вас по ящику перед сменой.

Кальдерон похлопал его по плечу. Шофер спустился по лестнице, и свет в вестибюле с громким щелчком погас. Послышался звук заводимого мотора; такси уехало. Кальдерон обогнул дверной косяк и вошел в квартиру. На кухне горел свет. Кальдерон захлопнул дверь и прислонился к ней. Он был измотан, веки у него словно налились свинцом, но он все равно стиснул зубы от раздражения.

25

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 04.07

Кальдерон пришел в себя, вздрогнув и задев головой стену. Он лежал лицом на деревянном полу. В нос ему бил запах лака. Его веки резко поднялись. Он вдруг почувствовал себя предельно бодрым и собранным, словно где-то рядом таилась опасность. На нем по-прежнему была та одежда, в которой он проходил весь вчерашний день. Он не понимал, почему лежит в коридоре своей квартиры. Неужели он был так измотан, что упал и сразу отключился? Он посмотрел на часы: четыре с минутами. Значит, он отрубился всего минут на десять. Таинственная история. Он помнил, как вошел в квартиру, помнил, что на кухне горел свет. Свет там был до сих пор, но сейчас Кальдерон лежал подальше, в глубине квартиры, где было совершенно темно и где благодаря кондиционерам стояла прохлада. Он с трудом поднялся на ноги, прислушался к себе. Нет, он цел и невредим, даже не стукнулся головой. Видимо, он просто сполз по стене.

— Инес! — громко позвал он, озадаченный светом на кухне.

Кальдерон расправил плечи. У него затекло тело. Он вступил в ромб света на полу коридора.

Сначала он увидел кровь — огромное, быстро ширящееся темно-красное пятно на белом мраморе. Этот цвет в ярко-белом сиянии был как сигнал тревоги. Он отступил назад, словно ожидая, что тот, кто сюда вторгся, еще здесь. Нагнувшись, он увидел ее за стулом и столом. Он сразу понял, что она мертва. Ее глаза были широко раскрыты, и в них не было ни единого проблеска света.

Кровь растеклась по правую сторону стола и затекла под него. Казалось, вязкую жидкость засасывает под ножки стула и стола. Она была настолько яркой, что ему казалось, будто она пульсирует, словно в ней еще оставалась жизнь. Кальдерон на четвереньках обогнул стол: слева лежала Инес, ее вялые ступни были разведены и смотрели в сторону раковины. Ночная рубашка у нее задралась. Он перевел взгляд с ее белых ног набелые хлопчатобумажные панталоны и дальше, — и там, выше пояса, как раз и начинались синяки. Он понятия не имел, что его кулаки нанесли такие чудовищно зримые повреждения. Только теперь он подумал, что ему следовало бы увидеть это раньше: все его тело захлестнуло знакомое паническое ощущение, которое, казалось, сжимает горло и перекрывает ток крови, поступающей в мозг. Не вставая с колен, он попятился и подпер голову руками.

Он выполз из кухни и уже в коридоре встал на ноги. Потом он поспешно вышел из квартиры, для чего пришлось отпереть дверь. Он резким движением включил свет на лестнице, огляделся и вошел обратно. На кухне по-прежнему горел свет. Инес по-прежнему там лежала. Пятно крови было на расстоянии одной кафельной плитки от деревянного пола коридора. Он нажал на глазные яблоки и потер их, но это не изменило той жуткой картины, которая лежала перед ним. Он снова обрушился на четвереньки.

— Долбаная сука, безмозглая долбаная сука, — повторял он. — Вот полюбуйся, какую хрень ты натворила.

Кричаще-яркая кровь, казалось, заполнила собой кухню. Жидкость двигалась, пожирая белый мрамор и подбираясь к нему. Он отступил в обход стола. Омерзительная лиловость синяков, казалось, успела за это короткое время сгуститься, или это с ним шутили шутки постоянные переходы из света в темноту и обратно. Она лежала ничком, разведя ноги, и он увидел у нее на бедрах следы своего ремня. Он снова упал на колени, прижал кулаки к глазам и начал всхлипывать. Вот и все. Это конец. С ним покончено, покончено, покончено. Даже самый неопытный государственный судья сможет легко сколотить против него совершенно очевидное дело. Человек, избивавший жену, зашел слишком далеко. Человек, избивавший жену, трахался с любовницей, только что вернулся от нее, произошла ссора, и на этот раз… Ну да, это могла быть случайность. Это была случайность? Возможно. Просто на этот раз он переборщил и она раскроила свою глупую башку. Он стукнул по столу.

И вдруг все прошло так же быстро, как накатило на него. Кальдерон опустился на корточки и понял, что ужасная паника вдруг исчезла. Его ум снова заработал. Во всяком случае, ему казалось, что он заработал. Он не понимал только природы того внутреннего ущерба, который наносила ему паника, не понимал, как она открывает электронные двери, за которыми таятся слабости его характера. Но, насколько Кальдерон мог судить, его ум снова обрел стальную ясность, свойственную ведущему судье Севильи, и ему пришло в голову, что большого холодильника у него нет и единственный выход — вынести ее из квартиры, притом немедленно. До рассвета оставалось чуть больше часа.

Ее вес не представлял сложностей: в Инес было сорок восемь килограммов. Но ее рост, метр семьдесят два, вызвал определенные трудности. Он обежал стол и ворвался в пустующую комнату, где хранились дорожные вещи. Он взял самый большой чемодан, какой смог найти: громадный серый «самсонайт»[72] на четырех колесиках. Из шкафа он выхватил два белых полотенца.

Одно полотенце он расстелил на пороге кухни, чтобы кровь не просочилась в коридор. Другим обернул Инес голову. Его чуть не стошнило. Ее затылок был раздавлен в кашу, и кровь жадно впитывалась в полотенце, алое пятно пожирало белизну. Он нашел мешок для мусора, натянул ей на голову и завязал бечевкой. Потом он вымыл руки. Он положил чемодан на стол, поднял Инес и положил внутрь. Нет, она была слишком большая, даже в позе эмбриона она сюда не помещалась. Он никак не мог впихнуть ее ступни, а даже если бы ему это удалось, все равно у нее были чересчур широкие плечи, и он не смог бы закрыть чемодан. Он опустил на нее взгляд; его немалый интеллект бешено работал — но, увы, двигался не в том направлении.

— Придется мне ее разрезать, — сказал он себе. — Отпилю ей ноги и сломаю ключичные кости.

Нет. Это не поможет. Он видел фильмы и читал детективы, где кромсают трупы, и это, похоже, никогда не срабатывало, даже в тех выдуманных историях, где по замыслу автора везде должна хлестать кровь. И потом, он брезглив. Он всегда корчился от омерзения на своем диване, когда смотрел по телевизору «Радикальное изменение».[73] Подумай еще раз. Он обошел квартиру, рассматривая предметы обихода с совершенно непривычной точки зрения. Стоя в гостиной, он какое-то время смотрел на ковер, словно желая, чтобы этот путь не был банальнейшим из банальных.

— Тебе нельзя заворачивать ее в ковер. Это сразу выведет на тебя. То же самое и с чемоданами. Думай еще.

Река была всего в трехстах метрах от Сан-Висенте. Ему нужно просто положить ее в машину, проехать пятьдесят метров, повернуть на улицу Альфонса Двенадцатого, двигаться прямо, до светофора, потом пересечь улицу Нуэво-Торнео, а за ней будет, как он помнил, довольно темная дорога, которая спускается к реке и загибается влево позади огромной автобусной станции на площади Армас. Оттуда уже считаные метры до воды, но этот отрезок набережной облюбовали утренние бегуны, так что ему надлежит действовать быстро и решительно.

Маляры. Недавно он разозлился на них за то, что они оставили на лестнице мешковину, служившую им укрывной тканью, теперь же мысль о ней вспыхнула у него в голове. Он снова выбежал из квартиры, ударил по выключателю, зажигая свет на лестнице, и тут же остановил себя и поставил замок двери на «собачку». Это было бы слишком: выбежать без ключей и захлопнуть дверь в свою квартиру, где на полу в кухне лежит твоя собственная мертвая жена. Он ринулся вниз, одолевая по три ступеньки разом. Да, там оно все и лежало, под лестницей. Нашлись даже банки с краской, чтобы утянуть тело на дно. Он вытащил кусок забрызганной краской мешковины. Потом взлетел вверх по лестнице и расстелил его на чистой половине кухни. Потом вынул ее из чемодана, где она лежала, словно ассистентка иллюзиониста, уложил ее на мешковину и завернул края. Он приоткрыл рот, судорожно глотая воздух: вдруг его захлестнул ужас. Прекрасное лицо Инес теперь было скрыто мешком для мусора, покрывавшим, казалось, голову пугала.

Кровь дотекла до полотенца, положенного на пороге, и ему пришлось перепрыгнуть через нее. С неуправляемостью тяжелой падающей вешалки он обрушился в коридор, врезавшись в стену головой и плечом. Пожатием плеч он стряхнул с себя боль. Он прошел к себе в кабинет, рывком выдернул ящики и нашел катушку упаковочной ленты. Он поцеловал ее. На обратном пути он старался ступать ровнее; на сей раз он осторожнее перемахнул через пропитанное кровью полотенце.

Он обернул ленту вокруг ее лодыжек, коленей, пояса, груди, шеи и головы. Бечевку и оставшуюся ленту он положил в карман. Он не стал тратить время на то, чтобы полюбоваться своей женой, он выбежал из квартиры, схватив ключи от дверей и брелок от гаража. Снял дверь с «собачки». Снова врубил этот проклятый свет на лестнице — тик-так-тик-так — и ринулся вниз по ступенькам. Он помчался по Сан-Висенте к гаражу, который был рядом, за углом. На повороте он ткнул пальцем в кнопку на брелоке, и ворота гаража начали подниматься, но так медленно, что он подпрыгивал перед ними в растущем раздражении, ругаясь и молотя кулаками воздух. Нырнув под на четверть поднявшиеся ворота, он побежал вниз по пандусу, нажимая другую кнопку на брелоке, чтобы зажечь свет. Он отыскал свою машину. Он не садился за баранку этой чертовой штуковины уже несколько недель. Кому в Севилье нужен автомобиль? Спасибо всем чертям, что у меня есть машина.

Ошибки недопустимы. Он выкатился задним ходом, спокойно, словно вдруг принял бета-блокатор.[74] Не спеша поднялся по пандусу. Ворота гаража только сейчас поднялись полностью. Автомобиль, подпрыгнув, выехал на улицу, где стояла мертвая тишина. Красные цифры на приборной доске сообщили ему, что сейчас 4.37. Он остановился на обочине рядом со своим домом, нажав кнопку, чтобы открыть багажник. Потом рванулся вверх по лестнице, на этот раз в темноте, упал и так сильно ударился голенью о верхнюю ступеньку, что боль рикошетом прокатилась по костям, дойдя до черепной коробки. Он даже не остановился. Он отпер дверь, замедлил движение перед кухней и перешагнул через кровавое полотенце.

Инес. Нет, это больше не Инес. Он подхватил ее. Она была нелепо тяжелой для женщины, которая весила меньше пятидесяти кило и потеряла не меньше трех килограммов крови. Он вытащил ее в коридор, но она оказалась слишком тяжелой, чтобы нести ее на руках. Он перекинул ее через плечо и закрыл дверь квартиры. Он осторожно спустился по лестнице, снова в темноте. На данном этапе это было бы уже совершенно невыносимо — долбаное тиканье и свет. Он высунул голову из подъезда, поглядел на улицу. Пусто.

Два шага. В багажник ее. Закрыть багажник. Закрыть дверь подъезда. Подожди. Не торопись. Подумай. Банки с краской, балласт для тела. Открыть багажник. Назад под лестницу. Взять две банки. По весу — как Инес. Погрузить их в багажник. Закрыть его. В машину. Зеркало заднего вида. Фар не зажигать. Спокойно. Медленно и плавно. Уже почти все. Это сработает.

Машина Кальдерона в одиночестве стояла перед светофором на площади Армас, светофор горел красным. Огоньки на приборной доске лучились ему в лицо. Он снова для проверки посмотрел в зеркало заднего вида, увидел в нем свои глаза. Глаза были жалкие. Зеленый свет. Он пересек шесть пустых полос и поехал по спуску, ведущему к реке. Уже начинало брезжить. У реки было не так темно, как ему бы хотелось. Он предпочел бы подземную тьму, черную, как антиматерия, начисто лишенную света, как погибшая звезда.

Еще много нужно было сделать. Ему надо вытащить тело, прикрепить банки с краской и отправить все это в реку. Он хорошенько, не спеша огляделся по сторонам, но все равно не мог поверить, что вокруг ничто не шевелится. Помотав головой, он постарался избавиться от этой паранойи. Открыл багажник, вынул тело, положил его на набережную — рядом с машиной, используя ее как прикрытие. С нечеловеческой силой он выволок банки с краской. С него градом лился пот. Рубашка прилипла к телу. Ум отказывался работать. Это последний этап. Делай.

Он не видел мужчину на задах автобусной станции, не знал, что тот звонит в полицию. Он работал с яростной торопливостью, пока человек бормотал в свой мобильный, докладывая обо всем, что видит, в том числе и о номере машины Кальдерона.

Автомобилей на улицах не было, и патрульная машина прибыла меньше чем через минуту. Она совершала объезд у реки, ниже по течению, меньше чем в километре отсюда, когда двое ехавших в ней патрульных полицейских получили сообщение из коммуникационного центра управления полиции. Машина скатилась по спуску, ведущему к воде, с выключенным двигателем и потушенными фарами. В зоне видимости был только автомобиль Кальдерона. Он стоял на коленях за своей машиной, приматывая вторую банку с краской к шее Инес. Пот капал с него на мешковину. Он закончил. Теперь ему оставалось только протащить эти почти сто килограммов около метра по набережной, перевалить их через невысокий парапет и бросить в воду. Он собрал последние силы. Вместе с двумя банками краски труп стал совершенно неподъемным. Он подсунул под него руки, не заботясь о том, что обдерет кожу на пальцах и костяшках. Он подталкивал ее бедрами. Его грудь и пах были очень близко от земли, и со стороны он напоминал гигантскую ящерицу с добычей, с которой она не в состоянии справиться. Тело Инес повернулось и ударилось о парапет. Он задыхался и всхлипывал. По лицу у него текли слезы. Он не чувствовал боли в ободранных пальцах и сорванных ногтях, но, когда фары патрульной машины наконец зажглись и он оказался пойман в эту световую клетку, словно экспонат террариума, он застыл на месте, как подстреленный.

Полицейские вышли из машины, держа оружие на изготовку. Кальдерон вытащил руки из-под трупа, перевернулся. Теперь он лежал на спине. В такт рыданиям его желудок трясся в конвульсиях. Главным чувством, которое он выкашливал из себя, было облегчение. Все кончилось. Его поймали. Все это омерзительное отчаяние ушло, и теперь он может расслабиться, окунувшись в бесславие и позор.

Пока один патрульный стоял над рыдающим Кальдероном, другой шарил фонарем по перевязанному клейкой лентой свертку из мешковины. Он надел латексные перчатки и сжал плечо Инес — просто чтобы убедиться в том, что он уже знал: что перед ним труп. Затем он вернулся к патрульной машине и вызвал управление.

— Говорит «Альфа-два-ноль», мы у реки, недалеко от поворота на Торнео, за автобусной станцией на площади Армас. Подтверждаю: здесь находится мужчина сорока с небольшим лет, он только что пытался избавиться от неопознанного трупа. Хорошо бы сюда прибыл старший инспектор отдела убийств.

— Номер машины?

— SE 4738 НТ.

— Ни хрена себе.

— Что?

— Это тот же номер, который дал мне тот тип, что сообщил об инциденте. Черт подери, не верится.

— Кто владелец машины?

— А ты его не узнаешь?

Патрульный позвал напарника, и тот направил фонарь Кальдерону в лицо. По виду в нем было трудно узнать человеческую особь, не говоря уж о конкретной личности. Его лицо кривилось, точно в агонии, как у самого пылкого певца фламенко. Патрульный пожал плечами.

— Понятия не имею, — сказал он в рацию.

— А тебе не кажется, что это судья Эстебан Кальдерон? — спросил оператор.

— Черт! — выговорил патрульный, роняя микрофон.

Он наставил свой собственный фонарь в лицо этому человеку, схватив его за подбородок, чтобы стоял смирно. Агония Кальдерона отступила, на лице читалось удивление. Патрульный позволил себе двусмысленную улыбку, прежде чем залезть обратно в машину.

Фалькону пришлось вырываться из сна, как спелеологу, который застрял в пещере и отчаянно пытается достичь пятнышка света, сияющего среди непроглядного мрака. Он проснулся, сильно вздрогнув и всхрапнув от отвращения, словно его извергла из себя собственная кровать. Свет ночника больно бил по глазам. Зеленые цифры на часах известили его, что сейчас 5.03. Какое-то время он боролся с телефоном и потом снова утонул в подушке, прижимая трубку к уху.

В трубке раздался голос дежурного по коммуникационному центру управления полиции. Он говорил сбивчиво и настолько торопливо, да еще и с таким сильным андалузским акцентом, что Фалькон улавливал в каждом втором слове лишь начальный слог. Он остановил дежурного и велел ему повторить все еще раз.

— Инцидент у автобусной станции на площади Армас. За автобусной станцией, на берегу реки, рядом с мостом Чапина, обнаружен мужчина, который пытался избавиться от трупа. Мы достоверно установили, кто владелец машины, которую использовали для перевозки трупа на это место, и мы достоверно идентифицировали мужчину, который пытался избавиться от тела. Старший инспектор, этот мужчина… это Эстебан Кальдерон.

У Фалькона свело ногу, словно его внезапно ударило током. Одним движением он выскочил из кровати и тотчас же зашагал по комнате.

— Эстебан Кальдерон, судья? Вы уверены?

— Теперь да. Патрульный проверил у него документы и прочел мне номер. Этот номер плюс номерной знак машины подтверждают, что этот человек — Эстебан Кальдерон.

— Вы уже с кем-нибудь об этом говорили?

— Еще нет, старший инспектор.

— Вы звонили дежурному судье?

— Нет, вы первый, кому я звоню. Я должен был…

— Как сообщили об инциденте?

— Поступил анонимный звонок от человека, который выгуливал собаку у реки.

— Во сколько?

— Звонок принят в четыре пятьдесят две.

— Разве в это время гуляют с собаками?

— Старики, у которых бессонница, гуляют. Особенно когда днем такая жара.

— Как он об этом сообщил?

— Позвонил сюда с мобильного, рассказал о том, что видит, продиктовал мне номер машины и оборвал связь.

— Его имя и адрес?

— У меня не было времени, чтобы спросить.

— Никому об этом не говорите, — приказал Фалькон. — Позвоните этим патрульным и скажите им, чтобы они не упоминали в эфире об этой ситуации, пока я не свяжусь с комиссаром Эльвирой.

Казалось, спальню зримо заполняет атмосфера катастрофического скандала. Фалькон вышел в галерею над патио. Утро было теплое. Его тошнило. Он позвонил Эльвире, дал ему несколько секунд на то, чтобы проснуться, и затем изложил новости самым взвешенным тоном, на какой оказался способен. Последовавшее молчание Фалькон прервал сам, сообщив Эльвире, сколько человек на данный момент знают о произошедшем.

— Мы должны во что бы то ни стало как можно скорее убрать с улицы и его, и машину, и тело, — сказал Эльвира. — Нам понадобится судья и судмедэксперт.

— Судья Ромеро — надежный человек, к тому же он не враг и не друг судьи Кальдерона.

— Не должно возникнуть впечатление, будто мы его прикрываем, — проговорил Эльвира, словно бы обращаясь к самому себе.

— Такое не прикроешь, — заметил Фалькон.

— Мы должны абсолютно все делать по правилам. Возможно, расследование придется проводить не вам, если учесть статус судьи Кальдерона.

— Думаю, начать процедуру лучше мне, — сказал Фалькон.

— Проведите все обычные действия, но никто, ни один человек не должен об этом распространяться. Нельзя допустить утечек, пока мы вместе не составим заявление для прессы. Я поговорю с комиссаром Лобо. Пусть дежурный по коммуникационному центру сделает все нужные звонки, но ни под каким видом не информирует прессу. Если это выплывет до того, как мы успеем приготовиться, нам придется век расхлебывать эту кашу.

— Единственный человек, которого мы не можем проконтролировать, — тот аноним, что сообщил о происшествии, — напомнил Фалькон.

— Но он вряд ли знает, о ком именно сообщал, верно? — спросил Эльвира.

Такой громкий скандал вряд ли удастся замолчать. Эльвира требовал слишком многого. Новость начнет просачиваться наружу сквозь стены управления. Фалькон связался с коммуникационным центром, дал нужные инструкции и приказал дежурному вызвать на место Фелипе и Хорхе. Он принял душ. Стоя под сверлящими струями воды, он пытался придумать разумное и невинное объяснение того, почему Кальдерона обнаружили рядом с трупом на берегу реки.

Было уже половина шестого, и давно начался рассвет, когда он пересекал площадь Армас, направляясь к месту происшествия. Машин на Тор-нео было по-прежнему очень мало. Патрульная машина стояла на верхней части спуска, выставив на дорогу аварийные конусы, чтобы сюда не сворачивали другие машины. Дежурный судья уже был на месте, как и полицейский фотограф: сейчас он делал снимки. Приехали Хорхе и Фелипе; их пропустили вниз.

Кальдерона нигде видно не было. Двое патрульных следили за тем, чтобы оградить этот участок берега от утренних бегунов. Дежурный судья сообщил Фалькону, что Кальдерон сидит на заднем сиденье патрульной машины с одним из полицейских, обнаруживших происшествие.

— Мы ждем только судмедэксперта, он должен осмотреть тело.

Вверху спуска взвизгнули шины, и вниз скатился автомобиль. Вылез судмедэксперт со своим саквояжем. Он уже надел белый комбинезон с капюшоном, на шее у него висела маска. Он пожал всем руки, натянул перчатки, и они приступили к осмотру тела. Приехала «скорая помощь» — не включая сирену и мигалку.

Судебный медик разрезал скальпелем ленту, которой было обернуто тело. Он продвигался от ног к голове. Затем он раскрыл мешковину. Голова, завернутая в черный мешок для мусора, выглядела устрашающе, словно тело стало жертвой какого-то полового извращения. У Фалькона закружилась голова. Эксперт бормотал в диктофон что-то о серьезных гематомах на торсе. Он разрезал скальпелем бечевку вокруг шеи трупа и приподнял край мешка. У Фалькона потемнело в глазах, и ему пришлось ухватиться за рукав судьи.

— С вами все в порядке, старший инспектор? — спросил тот.

Голова под мешком была завернута в полотенце, передняя часть которого была белой, с потеками крови. Эксперт поднял край полотенца и опустил его обратно. Контуры лица проступали, как сквозь саван. Он отвел другой край полотенца, и Фалькон рухнул без сознания, когда ему в сетчатку впечатались черты его бывшей жены.

Фалькон пришел в себя на земле. Дежурному судье удалось подхватить его и прервать его падение. Над ним склонились санитары из «скорой помощи». Он услышал голос дежурного судьи над их головами:

— У него шок. Это его бывшая жена. Не надо бы ему здесь быть.

Санитары помогли ему подняться. Судмедэксперт продолжал бормотать в микрофон. Он измерил температуру трупа, провел расчет и вывел предположительное время смерти.

Фалькон смотрел сверху вниз на тело Инес, и к глазам у него подступили слезы. Это была сцена из ее жизни, которую он никогда себе не представлял, — ее смерть. За эти годы он много думал и говорил об Инес. Он десять раз заново переживал их совместную жизнь и чуть не свел с ума Алисию Агуадо. Он сумел избавиться от навязчивых мыслей о ней, только когда осознал, кто она на самом деле, и отдал себе отчет в том, как плохо она с ним обращалась, как дурно вела себя по отношению к нему. Но это должно было кончиться не так. При всем своем эгоизме она такого не заслуживала.

Санитары увели его от тела и усадили на низенький парапет у реки, подальше от того места, где трудился судмедэксперт. Фалькон делал глубокие вдохи и выдохи. Подошел дежурный судья.

— Вы не сможете заниматься этим делом, — сказал он.

— Я позвоню комиссару Эльвире, — кивнул Фалькон. — Он пригласит внешнего следователя. Весь мой отдел — заинтересованная сторона.

Эльвира на какое-то время утратил дар речи, пока наконец не выдавил из себя положенные соболезнования. Катастрофа была гораздо чудовищнее, чем он предполагал, и, пока он говорил сначала с Фальконом, а потом с дежурным судьей, омерзительность предстоящей утренней пресс-конференции начала расползаться по его внутренностям, точно злокачественная опухоль.

Дежурный судья закончил разговор и отдал мобильный Фалькону. Они пожали друг другу руки. Фалькон в последний раз посмотрел на тело. Ее лицо было совершенным, на нем не было никаких повреждений. Он недоверчиво покачал головой. Перед ним возникло воспоминание: несколько лет назад он встретил Инес на улице. Она смеялась, смеялась так громко, что ее летящие волосы, казалось, увлекают ее вперед, и она клонилась назад на своих высоких каблуках.

Он отвернулся и покинул место происшествия. Он прошел мимо патрульной машины, куда поместили Кальдерона. Дверца была открыта. Квакала рация. Кальдерон был в наручниках, его истерзанные кровоточащие руки лежали на коленях. Он смотрел прямо перед собой, не изменив направления взгляда, даже когда Фалькон, наклонившись, заглянул в машину.

— Эстебан, — позвал Фалькон.

Кальдерон повернулся к нему и произнес фразу, которую Фалькон слышал из уст убийц чаще, чем все остальные слова:

— Это сделал не я.

26

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 08.04

В классе детского сада уже заново вставили стекла, повесили новые жалюзи. Кондиционеры уже были включены на полную: это был единственный способ удержать на приемлемом уровне сернистую вонь от разлагающихся трупов, которые еще оставались в разрушенном жилом доме. Было уже начало девятого, но комиссар Эльвира еще не появился. Несмотря на то что все устали, в комнате не умолкал глухой шум разговоров; в воздухе повисло ожидание.

— Что-то случилось, — предположил Рамирес. — И сдается мне — что-то серьезное. Как по-вашему, Хавьер?

Но Фалькон не мог говорить.

— Где судья Кальдерон? — не унимался Рамирес. — Вот почему я думаю, что стряслось что-то очень важное. Он просто создан для пресс-конференций.

Фалькон кивнул; то, что он видел у реки, вынуждало его молчать. Открылась дверь, и вошел Эльвира. Он направился к доске в дальнем конце класса; за ним следовали трое мужчин. На совещании уже присутствовали Пабло и Грегорио из СНИ, старший инспектор Рамон Баррос и один из его ведущих сотрудников из антитеррористического отдела КХИ, а также Фалькон и Рамирес из отдела убийств. Эльвира повернулся. Лицо у него было мрачное.

— Об этом трудно говорить, — произнес он, — так что я изложу вам только факты. Около шести часов утра судья Эстебан Кальдерон был помещен под арест по подозрению в убийстве своей жены. Незадолго до этого его обнаружили двое патрульных. Он пытался сбросить тело жены в Гвадалквивир. С учетом этих обстоятельств он прекращает выполнять функции судебного следователя в нашем расследовании. Кроме того, для нашего собственного отдела убийств не представляется возможным заниматься разбором этого преступления: это расследование берут на себя три сотрудника мадридской полиции. Руководить расследованием будет старший инспектор Луис Зоррита. Спасибо за внимание.

Трое мадридских полицейских кивнули и гуськом вышли из комнаты, ненадолго задержавшись, чтобы познакомиться с Фальконом и Рамиресом и обменяться с ними рукопожатиями. Дверь закрылась. Эльвира возобновил совещание. Рамирес пораженно воззрился на Фалькона.

— Мы решили пригласить судебного следователя не из Севильи, — сообщил Эльвира. — Судья Серхио дель Рей уже выехал сюда из Мадрида. После его прибытия на пресс-конференции, которая пройдет в здании Андалузского парламента, будет сделано соответствующее заявление, а до этого момента я хотел бы попросить вас не разглашать информацию, которую вы сейчас получили.

После вчерашнего самоубийства Рикардо Гамеро, сотрудника КХИ, в расследовании произошло определенное продвижение, и СНИ сейчас о нем расскажет.

Ночь и утро словно бы высосали что-то из лица Эльвиры. Шокирующие сообщения, которые ему пришлось сделать, казалось, совершенно измотали его. Он бесчувственно откинулся на спинку воспитательского кресла и подпер подбородок кулаком, словно иначе его голова не удержалась бы на месте. Пабло выступил вперед.

— Как раз перед самоубийством агента КХИ Рикардо Гамеро мы получили информацию от британской разведки: они опознали двух других мужчин, которых сфотографировал Мигель Ботин, информатор Гамеро. Эти двое — афганцы по национальности, они живут в Риме. В «МИ-5» их знают, так как их арестовали через две недели после провала попытки взрывов в Лондоне двадцать первого июля и задержали для допросов согласно закону о терроризме. Затем их выпустили без предъявления обвинения. Британцы не смогли доказать, что эти люди занимались в Лондоне чем-то еще, кроме посещения родственников. Вчера вечером итальянская полиция провела рейд по известным ей адресам этих людей в Риме, но никого там не обнаружила. Их нынешнее местонахождение неизвестно. Нас беспокоит тот факт, что этих людей подозревают в связях с высшим руководством «Аль-Каеды» в Афганистане, а кроме того, британцы считают, что эти двое находятся в тесном контакте с марокканской ГИКМ. Известно, что в прошлом году они побывали в Великобритании, Бельгии, Франции, Италии, Испании и Марокко. Полагают, что во всех этих странах имеются «спящие» ячейки ГИКМ. Предстоит провести значительную разведывательную работу, чтобы точно выяснить роль в этом деле Мигеля Ботина, связь имама Абделькрима Бенабуры с этими двумя людьми и степень их участия в том, что произошло в Севилье.

После самоубийства Рикардо Гамеро мы провели обыск в квартире Мигеля Ботина и обнаружили испещренный пометками Коран: такое же издание было найдено в «пежо-партнере», на котором ездили Хаммад и Сауди. Большие фрагменты записей в обоих экземплярах в точности совпадают, и мы полагаем, что перед нами шифровальные книги. Сейчас специалисты считают, что, когда каждая «спящая» ячейка активизируется, ее снабжают новой шифровальной книгой, которую группа использует до тех пор, пока не завершит выполнение своего задания.

То, что в квартире Мигеля Ботина был обнаружен этот экземпляр Корана, очень важно: это может означать, что информатор, которого завербовал Рикардо Гамеро, вел двойную игру, работая и на КХИ, и на террористическую ячейку. Это в значительной степени запутывает наше расследование, так как это может означать, что Ботин сообщал Гамеро лишь те сведения, о которых его руководители-террористы хотели поставить нас в известность. А значит, Хаммад, Сауди, два афганца и имам могут оказаться фигурами незначительными.

В этой версии есть еще одна подозрительная деталь: она касается действий Ботина. Как вы знаете, к поискам электриков и лжеинспекторов муниципалитета было привлечено очень много людских ресурсов. Старший инспектор Фалькон нашел свидетеля, который был в мечети в воскресенье утром, после того как там в субботу вечером перегорел предохранитель. На глазах свидетеля Ботин дал имаму карточку электрика; тот же свидетель видел, как имам звонит по этому номеру и вызывает специалистов. Старший инспектор Баррос заявил нам, что ни он, ни кто-либо из его управления таких действий не санкционировал. КХИ продолжал ждать разрешения на установку в мечети прослушивающей аппаратуры.

Теперь нам придется рассмотреть возможность того, что и эти инспекторы, и электрики состояли в какой-то террористической ячейке или же их действия оплачивались террористами. Не исключено, — хотя мы сумеем установить это лишь после того, как эксперты смогут попасть в мечеть, — не исключено, что инспекторы поставили специальное устройство, из-за которого перегорел предохранитель, а затем появились электрики и заложили бомбу. Это сняло бы подозрения с имама, Хаммада и Сауди, а также с самого Ботина.

— В логической цепочке этой версии есть разрыв, — заметил Баррос. — Да, можно согласиться, что Ботин, сам того не зная, послужил средством уничтожения этих людей, но я не представляю себе главаря террористов, который позволил бы, чтобы такое количество гексогена пропало зря, если вспомнить, какого риска и каких расходов стоит его доставка в страну.

— Возможно, электрики и инспекторы представляют новый тип террористической ячейки, с каким мы никогда раньше не сталкивались, — вставил Фалькон. — Свидетель утверждает, что один из них — испанец, а двое — из Восточной Европы.

— А как в этот сценарий вписывается самоубийство Рикардо Гамеро? — поинтересовался Баррос.

— Видимо, он ощутил глубокое чувство вины, когда осознал, что не сумел предотвратить катастрофу, — ответил Пабло. — Насколько мы понимаем, он очень серьезно относился к своей работе.

Наступила тишина. Все мысленно пытались опровергнуть версию, которую предложило СНИ. Фалькон стряхнул с себя шок; ему снова пришло в голову, что версии, согласно которой эти экземпляры Корана — шифровальные книги, придают слишком большое значение. Но иначе невозможно было объяснить, почему два идентичных издания оказались в «пежо-партнере» и в квартире Ботина.

— Почему, по-вашему, эта ячейка совершила самоуничтожение? — спросил Баррос.

— Мы можем предполагать только, что это был эффектный отвлекающий маневр. Мы направляем на это расследование все усилия наших следственных подразделений и всех европейских разведслужб, а они в это время спокойно готовятся нанести удар где-то в другом месте — и наносят его, — сказал Пабло. — Если Ботин был двойным агентом, его хозяева-террористы знали, что мечеть находится под подозрением. И они подпитывали это подозрение, доставив туда гексоген, а также Хаммада и Сауди, о которых известно, что они занимаются материально-техническим обеспечением терактов. Потом они взорвали мечеть. Им все равно. Они в любом случае собираются попасть в рай, неважно, в каком качестве: как бомбисты, успешно совершившие взрыв, или как отличная приманка для спецслужб.

— А как насчет афганцев? — спросил Баррос. — Их опознали, но нельзя сказать, чтобы их в прямом смысле слова принесли в жертву.

— Возможно, Ботин хотел, чтобы мы интерпретировали снимок двух афганцев как указание на то, что боевики планируют осуществить теракт в Италии. Ботин передал эти фотографии, когда он считался надежным информатором КХИ.

— Значит, это был еще один отвлекающий маневр?

— Итальянцы, датчане и бельгийцы входят в наивысшую группу риска еще со времен взрывов в Лондоне.

— Значит, письмо с текстом Абдуллы Аззама, которое пришло в редакцию «АВС», и все эти рассуждения в прессе насчет МИЛА — все это часть грандиозного отвлекающего плана? — осведомился Баррос, чуть ли не радуясь возможности наконец уязвить СНИ после всех унижений, которые перенесли от разведуправления он и его служба.

— Сейчас мы ставим перед собой реальную цель, — ответил Пабло. — Текст Абдуллы Аззама и идея существования организации МИЛА — мощные инструменты террора. Они устрашают население. Мы рассматриваем это как проявление роста соответствующего направления терроризма. Мы боремся с чем-то вроде мутирующего вируса. Как только мы находим лекарство, он адаптируется к нему и становится еще более смертоносным. Здесь не существует готовых моделей. Только после того, как мы пережили атаки террористов, мы смогли сделать выводы об их образе действий. Данные, собранные у сотен людей, которых опросили после взрывов в Мадриде и Лондоне, ничем нам сейчас не могут помочь. Мы говорим сейчас не об интегрированной организации с определенной структурой, а скорее об организации-паразите с текучей структурой и невероятной гибкостью.

— Не слишком ли большое значение вы придаете тактике отвлечения? — спросил Эльвира. — После взрывов в Мадриде…

— Мы почти уверены, что ЭТА применила отвлекающий маневр, который и помог террористам совершить эти чудовищные акции. Вряд ли можно считать совпадением, когда Гражданская гвардия задерживает в ста двадцати километрах к юго-востоку от Мадрида фургон, в котором едут две мелкие сошки из ЭТА, везущие в Мадрид пятьсот тридцать шесть килограммов титадина, — и когда в тот же день на расстоянии пятисот километров от этого места, в Авилесе, трое террористов получают сто килограммов «Гома-2 ЭКО» — взрывчатки, которую использовали для подрыва мадридских поездов, — произнес Пабло. — Британские спецслужбы ожидали терактов на саммите «Большой восьмерки» в Эдинбурге, а между тем террористы-камикадзе взорвали себя в лондонском метро.

— Значит, тактику отвлечения применяли и раньше, — заключил Эльвира.

— И в рамках этой тактики террористы готовы были принести в жертву пятьсот тридцать шесть килограммов титадина, — подчеркнул Пабло, пристально глядя на Барроса.

— Реальность, — сказал Эльвира, — состоит в том, что мы почти никогда не знаем, с кем мы, собственно, имеем дело. Мы называем их «Аль-Каедой», потому что это помогает нам крепче спать, но, кажется, мы столкнулись с чистейшей формой терроризма, чья «цель» — любой ценой наносить удары по нашему образу жизни и «ценностям загнивающего общества». Похоже, между этими не связанными друг с другом группами существует даже своего рода соревнование: кто спланирует и осуществит самый разрушительный из возможных терактов.

— Именно это нас беспокоит, — подхватил Пабло, воодушевленный тем, что Эльвира понял его точку зрения. — Может быть, происходит серия отвлекающих маневров перед терактом того же масштаба, что и уничтожение Всемирного торгового центра в Нью-Йорке?

— Нам сейчас нужно понять, — вмешался Рамирес, уставший от всех этих рассуждений, — куда должно двигаться наше расследование здесь, в Севилье.

— Судебного следователя у нас нет, пока не прибудет из Мадрида Серхио дель Рей, — напомнил Эльвира. — Мадридское управление КХИ допрашивает всех, с кем контактировали Хаммад и Сауди, но, похоже, они действовали вдвоем. Гражданской гвардии удалось выяснить маршрут, по которому «пежо-партнер» двигался из Мадрида к перевалочной базе под Вальмохадо: предполагается, что именно там боевики хранили гексоген. Но им оказалось труднее прочертить маршрут фургона от Вальмохадо до Севильи. Есть опасения, что этот путь не был прямым.

— Когда в последний раз видели «пежо-партнер» перед Севильей? — спросил Фалькон.

— Он ехал на юг по шоссе Н4 — Е5. Остановился на бензозаправке у Вальдепеньяса. Сложность в том, что через девяносто километров дорога разветвляется. Н4 идет дальше, на Кордову и Севилью, а Н323 — Е-902 — на Хаэн и Гранаду. Они обследовали оба направления, но не так-то просто выяснить маршрут одного белого фургона, когда по этим дорогам ездят тысячи таких же. Единственный шанс — если машина где-то останавливалась и эти двое из нее выходили, что дало бы возможность кому-то впоследствии опознать их, как это и случилось на заправочной станции у Вальдепеньяса.

— Иными словами, есть большая вероятность, что гексоген лежит где-то еще, — заметил Пабло. — Сейчас мы должны выявить, с кем Ботин вступал в контакт. Сегодня утром мы поговорим с его подругой Эсперансой.

— Отлично, — отозвался Рамирес. — А нам что делать? Продолжать искать несуществующих электриков и муниципальных инспекторов? Сейчас нас всякий может обвинить в некомпетентности. Судья Кальдерон отлично защищал нас от излишнего внимания прессы. Теперь он в камере. Агент КХИ из антитеррористического отдела покончил с собой, при этом его источник может оказаться двойным агентом. Мы в кризисе. Наш отдел больше не может топтаться на месте.

— Нам мало что остается, пока эксперты не дадут нам информацию об осмотре мечети изнутри, — ответил Фалькон. — Мы можем снова обратиться к прихожанам мечети и расспросить их о Мигеле Ботине: возможно, что-то всплывет. Но я убежден, что мы должны упорно продолжать разыскивать электриков и инспекторов городского совета — которые действительно существуют. Их на самом деле видели. И, если я правильно понял СНИ, эти инспекторы специально создали повод для электриков, чтобы те могли прийти и заложить бомбу. Они — виновники катастрофы. Мы должны найти их и тех, кто их послал. Вот наша цель как отдела по расследованию убийств.

— Но, по всей видимости, этой цели вы можете достигнуть только получая качественные разведданные, — добавил Эльвира. — Кто эти люди — члены исламистской террористической ячейки или нет? Возможно, ответ лежит где-то в прошлом Мигеля Ботина, который дал карточку электриков имаму.

— Да, и как там с имамом? — спросил Рамирес, который не хотел, чтобы кто-то ставил ему палки в колеса. — Какова его роль во всем этом? СНИ закончило обыск у него в квартире? Можно нам узнать, что они там нашли? Может быть, к его биографии наконец получил доступ кто-то, кому позволят нам о ней рассказать?

— У нас нет к ней доступа, потому что она хранится не у нас, — ответил Пабло.

— А у кого она?

— У американцев.

— Вы нашли в квартире имама экземпляр Корана с множеством пометок? — спросил Фалькон.

— Нет.

— Значит, вы не думаете, что он причастен? — осведомился Рамирес.

— Мы пока недостаточно знаем, чтобы отвечать на этот вопрос.

Вскоре после этого обмена репликами совещание завершилось. Люди из СНИ и КХИ вышли из детского сада вместе. Эльвира попросил Фалькона прийти на пресс-конференцию в здании Андалузского парламента, которая начнется после прибытия нового судьи: все они должны выступить единым фронтом. Рамирес ждал Фалькона в коридоре.

— Сочувствую вашей потере, Хавьер, — проговорил он, придерживая его за плечо и пожимая ему руку. — Знаю, вы с Инес расстались, но… это жуткая штука. Надеюсь, вы не ездили на место.

— Ездил, — ответил Фалькон. — Сам не знаю, о чем я думал. По телефону мне сказали, что в этом человеке опознали судью Кальдерона и что он пытался избавиться от трупа. Не знаю почему… но я совершенно не подумал, что это может быть Инес.

— Это сделал он?

— Я подошел к патрульной машине поговорить с ним. Он сказал только: «Это не я».

Рамирес покачал головой. Все отрицать — обычный способ психологической защиты у мужей, которые убили своих жен.

— Теперь начнется, — сказал Рамирес. — Набросятся, как акулы. Столько народу ждало этого момента.

— Знаешь, Хосе Луис, хуже всего то, — с усилием проговорил Фалькон, — что у нее очень серьезные синяки в верхней части тела и на левом боку… и это старые синяки.

— Он ее бил?

— У нее на лице не было совершенно никаких следов.

— Взять бы вам с собой на эту пресс-конференцию ребят из отдела по борьбе с уличными беспорядками, — заметил Рамирес. — Журналисты станут как бешеные, если про это услышат.

— Позавчера вечером Инес приходила ко мне домой, — сказал Фалькон. — Вела себя очень странно. Я даже подумал, что она хочет ко мне вернуться, но теперь я понимаю, что она пыталась рассказать мне о том, что с ней происходит.

— Как вам показалось, она испытывала какие-то боли? — спросил Рамирес, предпочитая придерживаться фактов.

— Она ругалась, я никогда раньше не слышал, чтобы она так ругалась. И в какой-то момент она действительно схватилась за бок, — вспомнил Фалькон. — Она была в ярости из-за всех его…

— Ну, это мы знаем, — прервал Рамирес, который не предполагал перехода на такой уровень доверительности.

Глаза Фалькона наполнились слезами, его душа большими глотками пила горе. Рамирес сжал его плечо громадной сочувствующей ручищей.

— Лучше бы нам подумать насчет сегодня, — сказал Фалькон. — Ты успел прочесть материалы о неопознанном трупе, который в понедельник нашли на свалке?

— Пока нет.

— У нас в Севилье не так часто находят трупы, — заметил Фалькон. — И потом, я ни разу не встречал в своей практике настолько изувеченного покойника, к тому же отравленного цианидом. И все это происходит за считаные дни до того, как в городе взрывается бомба.

— Здесь не обязательно должна быть связь, — возразил Рамирес, опасаясь взвалить на себя еще одну работу, не сулящую результатов.

— Но пока мы не получили тонну информации из мечети, я хочу узнать, есть эта связь или нет, — сказал Фалькон. — По крайней мере, я хотел бы опознать жертву. Это может помочь по-новому взглянуть на ситуацию.

— Есть в этих материалах какие-то зацепки?

— Судмедэксперт считает, что ему было сорок с лишним, у него были длинные волосы, он вел сидячий образ жизни и редко носил обувь. В крови у него нашли следы гашиша, а в лимфоузлах — следы татуировочной краски, вот почему ему отрезали кисти рук: на них была татуировка, небольшая, но, видимо, примечательная.

— По-моему, это кто-то из университетских, — заявил Рамирес, с подозрением относившийся ко всем чересчур образованным. — Аспирант?

— Или профессор, который пытался вернуть молодость?

— Испанец?

— Кожа желто-коричневая, — ответил Фалькон. — Когда-то ему сделали операцию грыжи. Эксперт вынул нитки, которыми зашивали шов. Так что можешь определить, какой марки эти нитки, какая компания их поставляла и в какую больницу. Конечно, ему это могли сделать за границей…

— Хотите, чтобы я занялся этимодин?

— Подключи Ферреру. Она уже провела кое-какую работу по этому делу, — ответил Фалькон. — А Перес, Серрано и Баэна могли бы обойти стройки Севильи, особенно те, где работают иммигранты. Скажи им, что они должны найти электриков.

— Вроде бы кто-то говорил, что вы заказали модель головы этого типа… ну, того, которого нашли на свалке?

— Скульптор — друг нашего судмедэксперта, — сказал Фалькон. — Я прослежу за этим.

— Вы пропустили вчерашний вечерний сеанс, — заметила Алисия Агуадо.

— Произошла неожиданная вещь, — ответила Консуэло. — Очень неприятная.

— Мы встречаемся как раз для того, чтобы это обсуждать.

— Вы попросили меня устроить так, чтобы после нашей беседы во вторник вечером меня ждал дома кто-нибудь из членов семьи, — сказала Консуэло. — Я попросила сестру. Она пришла, но не могла оставаться долго. Мы поговорили о сеансе. Она увидела, что я спокойна, и ушла. В среду днем она позвонила мне, чтобы узнать, по-прежнему ли у меня все в порядке, мы поболтали, и она вспомнила, о чем хотела спросить меня накануне вечером. Мой новый смотритель бассейна.

— Смотритель бассейна?

— Он следит за бассейном. Проверяет кислотность воды, чистит дно, снимает грязь с поверхности, удаляет… — начала перечислять Консуэло, нарочно погружаясь в детали.

— Хорошо, Консуэло. Я не собираюсь профессионально заниматься очисткой бассейнов, — прервала ее Агуадо.

— Дело в том, что у меня нет никакого нового смотрителя, — пояснила Консуэло. — Каждый вторник, днем, приходит один и тот же парень, и так с тех пор, как я купила дом. Мне этот человек достался в наследство от предыдущих хозяев.

— И что же?

Консуэло попыталась сглотнуть, но не смогла.

— Моя сестра описала его, и оказалось, что это тот омерзительный chulo[75] с площади Пумарехо.

— Очень неприятно, — согласилась Агуадо. — Конечно, вы забеспокоились. Вызвали полицию и остались с детьми. Это вполне понятно.

Молчание. Консуэло склонилась на бок в кресле, точно мягкая кукла, потерявшая часть набивки.

— Ладно, — произнесла Агуадо. — Скажите мне, что вы делали и чего вы не делали.

— Я не вызвала полицию.

— Почему?

— Я была слишком смущена, — ответила она. — Мне пришлось бы все им объяснять.

— Вы могли бы просто сообщить им, что вокруг вашего дома шныряет нежелательная личность.

— Наверное, вы плохо себе представляете работу полиции, — сказала Консуэло. — Пять лет назад я две недели пробыла подозреваемой в убийстве. Они тебя подвергают почти тому же, что со мной делаете вы. Ты начинаешь говорить, и они буквально чуют разные вещи. Они знают, когда люди скрывают всякие мерзости насчет своей жизни. Они каждый день это видят. Они спросили бы меня: «Как вы думаете, может ли оказаться так, что вы знакомы с этим человеком?» — и что тогда? Особенно в моем хрупком психическом состоянии.

— Полагаю, вам трудно будет в это поверить, но я рассматриваю это как позитивный сдвиг, — заметила Агуадо.

— А для меня это промах, — сказала Консуэло. — Я не знаю, может ли этот человек представлять опасность для моих детей, и из-за собственного стыда я подвергаю их риску.

— По крайней мере, теперь я знаю, что он существует на самом деле, — произнесла Агуадо.

Консуэло промолчала, потому что не задумывалась о тревожной возможности обратного.

— У нашего сознания — свои способы исправлять дисбаланс, — проговорила Агуадо. — Например, могущественный топ-менеджер, контролирующий жизни тысяч людей, может компенсировать дисбаланс, представляя себя школьником, которому учитель дает указания, что делать. Это — очень мягкая форма обретения равновесия. Существуют и более агрессивные формы. Влиятельные бизнесмены нередко посещают проституток, играющих роль «госпожи» в садомазохистских играх: такой мужчина жаждет, чтобы его связали, лишили воли и наказали. Один психолог из Нью-Йорка рассказывал мне, что некоторые его клиенты ходят в специальные ясли, где они надевают гигантские подгузники и сидят в громадных манежах. Опасность возникает, когда стираются грани между фантастическим, реальным и иллюзорным. Сознание путается и уже не в состоянии проводить различия, и тогда может произойти срыв, ущерб от которого может растянуться надолго.

— Вы хотите сказать, что у меня была фантазия и что я могу сделать еще один шаг, чтобы найти что-то реальное в том же духе.

— По крайней мере, вы описывали мне не иллюзию, — сказала Агуадо. — До того как ваша сестра подтвердила его существование, я не знала, насколько далеко вы зашли. Я просила вас не позволять себе отвлекаться по пути сюда, потому что, если он существует на самом деле, та реальность, которую вы искали, могла оказаться очень опасной… для вас лично. Этот мужчина не имеет ни малейшего представления о природе ваших проблем. Он почувствовал вашу уязвимость. Скорее всего, он просто хищник.

— Он знает мое имя и знает, что мой муж мертв, — произнесла Консуэло. — Эти две подробности выяснились, когда он остановил меня в ночь на вторник.

— Тогда вам действительно нужно поговорить об этом с полицией, — заявила Агуадо. — Если они сочтут вас странной, сошлитесь на меня.

— Тогда они подумают, что я сумасшедшая, и не обратят внимания, — ответила Консуэло. — В Севилье взорвалась бомба, а какая-то богатая стерва переживает насчет chulo в своем саду.

— Попытайтесь с ними поговорить, — сказала Агуадо. — Этот человек может нанести вам увечья или изнасиловать.

Молчание.

— Что вы сейчас делаете, Консуэло?

— Смотрю на вас.

— И думаете, что…

— Что я доверяю вам больше, чем кому-нибудь в жизни.

— Чем кому бы то ни было? Даже родителям?

— Я любила родителей, но они ничего обо мне не знали, — сказала Консуэло.

— И кому же вы в своей жизни доверяли?

— Какое-то время — одному арт-дилеру из Мадрида, до тех пор, пока он не переехал сюда, — ответила Консуэло.

— А кому еще? — спросила Агуадо. — Как насчет Рауля?

— Нет, он не любил меня, — сказала Консуэло, — и он жил в замкнутом мире, был пленником своих собственных несчастий. Он не говорил мне о своих проблемах, а я не открывала ему свои.

— Между вами и этим арт-дилером что-то было?

— Нет, наша привязанность совершенно не была сексуальной или романтической.

— Чем же тогда она была?

— Мы оба признавали, что мы — сложные люди, что у нас есть тайны, о которых мы не можем говорить. Но однажды он признался мне, что убил человека.

— Такое признание не так просто сделать, — отозвалась Агуадо, чувствуя, что они, — быть может, ближе, чем казалось Консуэло, — подобрались к центру запутанного клубка.

— Мы пили бренди в одном баре на Гран-Виа. Я была подавлена. Я как раз тогда рассказала ему все о своих абортах. И в ответ он поведал мне эту свою тайну, но сказал, что это была случайность, хотя на самом деле это было нечто гораздо более стыдное.

— Более стыдное, чем съемка в порнофильмах для того, чтобы заплатить за аборт?

— Да, конечно. Он убил одного человека из-за…

Консуэло умолкла, словно ей воткнули в горло нож. Она не могла больше произнести ни слова. Она могла только издать кашляющий хрип, словно ее дыхательное горло перерезали лезвием. От нахлынувших чувств ее бросило в дрожь. Агуадо выпустила ее запястье и схватила ее за предплечье, чтобы унять этот трепет. Сползая на пол, Консуэло испустила странный звук, что-то вроде оргиастического крика: да, в нем было облегчение, но это не было криком наслаждения, это был вопль острой боли.

Агуадо не ожидала, что эта точка будет достигнута на столь ранней стадии лечения, но, в конце концов, ум — непредсказуемый орган. Он постоянно что-то извергает, то и дело, словно рвоту, выбрасывает в сознание ужасы, а иногда, и это страннее всего, сознание умеет отгораживаться от этих чудовищных откровений, обходить их, перепрыгивать через внезапно разверзающиеся пропасти. А иногда оно словно падает как подкошенное. Консуэло испытала сейчас то же, что испытывает человек, в которого врезается сзади полутонный бык. В конце концов она улеглась на афганском ковре, свернувшись калачиком, издавая хриплые скрипы, точно из нее рвалось наружу что-то громадное.

27

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 09.28

Зал для пресс-конференций в Андалузском парламенте был забит до отказа, и снаружи, в коридорах, тоже были люди. Двойные двери оставили открытыми. Фалькон подумал, что утечка информации не могла не произойти. Интерес к рутинной пресс-конференции не мог быть таким невероятно высоким.

Серьезность недавних событий привела на пресс-конференцию комиссара Лобо, и его хмурое присутствие вселяло ощущение надежности. Лобо вызывал уважение. Он внушал страх. Ни у кого не возникало желания посмеяться над его громадным корпусом и грубым сложением. Он был главным полицейским Севильи и вместе с тем выглядел человеком, которому лишь с большим трудом удается сдержать свой необузданный темперамент.

На возвышении шесть кресел размещались за двумя столами, на которых были установлены шесть микрофонов. Шесть звезд пресс-конференции — комиссары Лобо и Эльвира, судья дель Рей, председатель Совета магистратуры Севильи Спинола, старшие инспекторы Баррос и Фалькон — стояли за кулисами, вертя в руках сложенные вдвое полоски картона, где были напечатаны их фамилии. Дель Рей прибыл всего пять минут назад, доехав на такси прямо с вокзала Санта-Хуста. Он выглядел чрезвычайно спокойным для человека, которого разбудили в шесть пятнадцать утра, приказав сесть на ближайший скоростной поезд, идущий в Севилью, и взять на себя контроль над самым крупным криминальным расследованием в истории Андалузии.

Ровно в девять тридцать Лобо вывел их на сцену — словно когорту гладиаторов, представляемую публике. Раздалось щелканье фотоаппаратов, засверкали вспышки. Лобо сел посередине, поднял свой крупный палец и окинул взглядом аудиторию, которая тотчас же погрузилась в глубокое молчание.

— Главная цель нынешней пресс-конференции — представить новую команду, которая будет проводить расследование взрыва в Севилье, именуемого теперь «шестым июня».

Он представил всех членов следственной группы, объяснив их функции. Когда он объявил, что судьей, направляющим ход расследования, станет Серхио дель Рей, в зале зашевелились, и в этих звуках потонуло объяснение роли Фалькона.

— Где судья Кальдерон? — крикнул кто-то из задних рядов.

Лобо вновь воздел свой громадный палец, на сей раз — словно бы мягко предупреждая. Воцарилась тишина.

— Председатель Совета магистратуры Севильи сейчас разъяснит причину смены судебного следователя.

Спинола встал и представил такое же лаконичное, строго фактическое описание событий раннего утра на берегу Гвадалквивира, какое дал Эльвира часом раньше. Когда он закончил, все на мгновение замерло, а потом раздался рев, словно толпа зрителей вокруг баскетбольной площадки только что увидела скандальный фол. Руки размахивали блокнотами, ручками и диктофонами. Когда оказалось, что обычный крик не приносит результатов, они начали вопить, точно обезумевшие трейдеры в момент обвала котировок на bourse.[76] Вопросы расслышать было невозможно. Лобо встал. Но и полицейский колосс не оказал на толпу никакого воздействия. Скандал был слишком велик, а стадо собравшихся в зале слишком ополоумело, чтобы покоряться его громадному авторитету. Журналисты штурмовали возвышение. Фалькон мысленно возблагодарил барьер стола. Лобо принял решение быстро. Шестеро покинули сцену через заднюю дверь, стараясь не бежать. Баррос был последним, и ему пришлось вырывать руку из женских кроваво-красных ногтей. Охрана захлопнула и заперла дверь. С той стороны в нее колотили журналисты. Казалось, двойные двери разбухают, словно вот-вот взорвутся.

— Никаких разговоров с ними, — распорядился Лобо. — К тому же, помимо этого заявления, нам нечего им сказать. Позже мы соберем еще одну пресс-конференцию и попросим их подавать вопросы заранее.

Они вышли из здания. Всех, кроме Лобо, Эльвиры и Спинолы, отвезли обратно к детскому саду. Судья дель Рей еще не дочитал материалы по делу: их скопилось уже огромное количество. Он сказал, что завершит чтение к середине дня и тогда хотел бы встретиться со следственной группой.

Фалькон позвонил доктору Пинтадо, судмедэксперту, который занимался трупом, найденным на свалке, и спросил номер телефона Мигеля Ково, сказав, что хотел бы как можно скорее увидеть, чего удалось добиться скульптору. Пинтадо ответил, что Ково сам даст о себе знать, если ему будет что показать.

На его личный мобильный позвонили. Это был Анхел. Надо было вырубить проклятую штуковину.

— Я там был, — заявил Анхел. — Никогда в жизни не видел ничего подобного.

— Я уж думал, нам придется распылять против вашего брата слезоточивый газ, — проговорил Фалькон, стараясь держаться легковесного тона.

— Для вашего расследования это катастрофа.

— Судья дель Рей — очень способный человек.

— Хавьер, и это ты говоришь мне — Анхелу Зарриасу, специалисту по связям с общественностью. Сейчас на вас висит…

— Мы знаем, но что мы можем сделать? Нельзя перевести часы назад и вернуть Инес к жизни.

— Извини, — произнес он. Это имя напомнило ему о необходимости соблюдать деликатность. — Мне очень жаль, Хавьер. Меня просто захватило сегодняшнее безумие. Конечно, для тебя это очень тяжело. К такому не приготовишься, даже при твоем опыте.

Во рту у Фалькона сгустилась слюна: на него снова неожиданно накатила горькая волна несчастья. Он удивился. Ему казалось, что он уже избавился от всех эмоциональных связей с Инес, но, оказывается, что-то еще оставалось. Когда-то он любил ее, или, по крайней мере, сейчас ему так казалось, — и он был поражен, что это чувство выдержало испытание ее жестокостью и эгоизмом.

— Что я могу для тебя сделать, Анхел? — спросил он деловым тоном.

— Послушай, Хавьер, я не идиот. Я понимаю, что ты не можешь ни о чем рассказывать, даже если знаешь, что произошло, — сказал Анхел. — Я просто хочу поставить тебя в известность: «АВС» — на твоей стороне. Я говорил с редактором. Если комиссару Эльвире понадобится помощь, мы готовы оказать полнейшее содействие.

— Я ему передам, Анхел, — ответил Фалькон. — Мне пора, у меня еще один звонок.

Он закрыл один телефон и открыл другой. Звонил Мигель Ково, скульптор. Он был готов кое-что показать. Он объяснил Фалькону, как найти мастерскую. Фалькон сказал, что будет через десять минут. Потом он позвонил Эльвире и сообщил о беседе с Анхелом Зарриасом.

— Ничто в этом мире не достается даром, — заметил Эльвира, — но нам действительно нужна любая помощь, какую мы только сможем получить. Я только что прочел протокол вскрытия и… простите, Хавьер, я не должен был об этом говорить.

— Я видел ее, — произнес Фалькон, и у него екнуло в животе.

Но он не хотел этого слышать. Ему доводилось читать протоколы вскрытия избитых жен и подружек, и он всегда поражался способности человеческого тела принимать удары и продолжать жить. Он отключился от звуков голоса Эльвиры. Нет, он не хочет знать, что перенесла Инес.

— …Культурный человек, умнейший, уважаемый юрист, образованная личность. Иногда мы случайно встречались с ним в опере. Не было никаких признаков, Хавьер. Страшно думать, что даже таким несомненным вещам не всегда можно доверять.

— Может быть, мне не следовало говорить вам о предложении Анхела Зарриаса.

— Не понимаю вас.

— У Анхела Зарриаса есть талант: он умеет управлять имиджем людей.

— Нас наверняка заподозрят в том, что мы знали о поведении Кальдерона и покрывали его молчанием, памятуя о его выдающихся способностях, — сказал Эльвира, которого стала больше страшить власть прессы, после того как он потерял Кальдерона, своего блистательного публичного представителя. — Все начнет выплывать наружу, как только старший инспектор Зоррита начнет копать. Объявятся все эти женщины, которых он… ну, вы понимаете…

— Трахал?

— Я хотел употребить другое слово, но, так или иначе, это, как я понимаю, была не одна и не две, — проговорил Эльвира. — Менее щепетильные газеты, чем «АВС», могут ухватиться за них, и тогда начнут выясняться истории, которые происходили в течение всех этих лет… Мы будем выглядеть полными идиотами, или, что еще хуже, сочтут, что мы не сумели заблаговременно разглядеть недостатки его характера.

— Никто из нас об этом не знал, — возразил Фалькон. — Так что мы не должны чувствовать свою вину по поводу того, кто был нашим представителем в этом деле. И потом, так уж принято в современном мире, что эти вещи обязательно полощет пресса. Во всяком случае, тут есть и положительные стороны.

— В чем же они?

— Изменятся представления людей. Теперь они поймут, что мучителем женщин может оказаться каждый. Это не обязательно удел необразованных мужланов, не умеющих себя контролировать: этим могут заниматься и цивилизованные, культурные, высокоинтеллектуальные мужчины, которые плачут, когда слушают «Тоску».

На этом разговор завершился. Мастерская Ково располагалась близ модернистской площади Пеликано — уродливого участка земли, застроенного жилыми домами в семидесятые годы, а центральная часть площади, где стояли скамейки, давно превратилась в место, куда владельцы собак выводили испражняться своих питомцев. Фалькон припарковался рядом со студией Ково, среди примыкающих к ней маленьких мастерских, и вынул из бардачка цифровой фотоаппарат.

— Раньше я все это держал в доме, — рассказывал Ково, проводя Фалькона через обшитую сталью дверь в комнату, где не было совершенно никаких украшений и имелся лишь стол и два стула. — Но моя жена стала жаловаться, когда я распространился на другие комнаты.

Ково заварил крепкий кофе, оторвал фильтр от «дуката» и закурил. Его бритая голова была выбрита до короткой седой щетины. Он носил очки с половинками стекол в золоченой оправе, так что выше шеи он напоминал бухгалтера. Кожа у него была орехового оттенка, а руки и ноги — жилистые, мускулистые: это было легко заметить, ибо он носил черную майку, спортивные шорты и сандалии.

— Одна беда — летом здесь очень жарко, — заметил он.

Они пили кофе. Ково не собирался по доброй воле сообщать еще какую-либо информацию. Он изучал лицо Фалькона, его глаза метались вверх-вниз, вправо-влево. Он кивал, курил, отхлебывал кофе. Фалькон не ощущал неловкости. Ему приятно было отдохнуть от безумия окружающего мира в компании этого странного человека.

— Каждый из нас уникален, — проговорил Ково спустя несколько минут, — а между тем все мы, в сущности, очень похожи.

— Люди делятся на типы, — ответил Фалькон. — Я замечал.

— Единственная проблема: мы живем в той части Европы, где проходил весьма интенсивный обмен генами. Например, берберский генетический маркер[77] «Е-ЗБ» можно встретить и в Северной Африке, и на Иберийском полуострове, — проговорил Ково. — Как бы нам ни хотелось, мы не можем точно сказать, откуда именно ваш покойник: он либо испанец, либо североафриканец.

— Это уже кое-что, — отозвался Фалькон. — А как вы нашли этот маркер?

— Доктору Пинтадо помогли в лабораториях, — ответил Ково. — У вашего покойника хорошие зубы. Вы уже знаете, что ему их специально выпрямляли; для его поколения это процедура дорогая и необычная. Эту работу проделали не в Испании.

— Вы очень тщательно все изучили.

— Я предположил, что смерть этого человека как-то связана со взрывом, так что я работал быстро и интенсивно, — пояснил Ково. — Важно понять, как зубы влияют на форму лица. Общее же влияние хороших зубов на внешность очень велико. Волосы — тоже важная вещь: и те, что в верхней части головы, и те, что на лице.

— Вы считаете, у него была борода?

— Его лицо протравили кислотой не так старательно, как могли бы. Я уверен, что он носил бороду, но тогда появляются новые сложности. Какая у него была форма бороды? Могу сказать только, что она не была у него длинной и лохматой. Зубы указывают на то, что этот человек, видимо, очень заботился о своей внешности.

— И он носил длинные волосы.

— И у него были высокие скулы, — добавил Ково. — И длинный нос: часть носовой перегородки осталась нетронутой. Думаю, у этого человека была довольно примечательная наружность, вот почему над ним так потрудились, чтобы стереть его черты.

— Удивляюсь, почему они не раздробили ему зубы.

— Для надежности им пришлось бы выдергивать их по одному, а это слишком долго, — объяснил Ково. — Давайте я вам покажу, что я сделал.

Сделав последнюю долгую затяжку, Ково затушил свой «дукат» в пепельнице, и они прошли в студию. Свет с улицы озарял здесь лишь определенные участки. Посреди помещения высилась каменная глыба, из которой выступали лица. На всех было выражение борьбы, словно они были заключены внутри скалы и теперь выглядывали наружу, отчаянно стремясь освободиться из постыдного плена косной материи. А из сумрака на них глядели зрители, расположившиеся вдоль стен: сотни голов, некоторые — из глины, некоторые — устрашающе жизнеподобные — из воска.

— Я мало кого сюда вожу, — заметил Ково. — Люди пугаются.

— Думаю, их пугает тишина, — сказал Фалькон. — Невольно ожидаешь, что все эти лица должны как-то себя проявлять, издавать звуки.

— Это зрелище слишком напоминает о смерти, — проговорил Ково. — Я не художник, я ремесленник. Я могу воссоздать лицо, но не могу вдохнуть в него жизнь. Все они неживые, их не воспламеняет душа. Я словно бальзамирую людей с помощью воска и глины.

— Лица, которые выступают из камня, кажутся мне живыми, — сказал Фалькон.

— Видимо, я начал ощущать границы, которые устанавливает моя собственная смертность, — ответил Ково. — Давайте я вам покажу вашего друга.

Справа от каменной глыбы стоял стол, на котором лежало что-то похожее на четыре головы под покрывалом.

— Я сделал четыре копии его головы без лица, — сказал Ково. — Потом я сделал серию набросков его предполагаемой внешности. И наконец я начал строить модель.

Он поднял покрывало, показав первую голову. У нее не было ни носа, ни рта, ни ушей.

— Здесь я пытался понять, сколько кожи и жира было у него на лицевых костях, — пояснил Ково. — Я осмотрел его тело и оценил толщину кожных покровов и жировых отложений.

Он показал две следующих головы.

— Здесь я работал с чертами лица, пытаясь одновременно поместить на лицо нос, рот, уши и глаза, — сказал Ково. — Третья голова, как вы, наверное, видите, выполнена более тонко. Дойдя до этой стадии, я еще поработал с волосами и цветом. Четвертую я сделал вчера вечером. Сегодня утром я ее раскрасил и добавил волосы. На мой взгляд, это самая близкая модель.

Покрывало соскользнуло. Фалькон увидел голову с карими глазами, длинными ресницами, орлиным носом и острыми скулами, при том что сами щеки были слегка впалыми. Борода была совсем короткая, ниспадающие волосы — длинные, темные, а зубы — идеальные, белоснежные.

— Боюсь только, что я увлекся, — заметил Ково, — и сделал его слишком уж щеголем.

Фалькон фотографировал, пока Ково выбирал самые удачные наброски, отражающие другие возможные варианты внешности. В одиннадцать утра Фалькон уже ехал на ту сторону реки, обратно в управление полиции. Наброски отсканировали, изображение жертвы ввели в компьютер. Он позвонил Пинтадо и попросил его переслать по электронной почте рентгеновские данные о зубах убитого. Он собрал на одну страницу сведения о предполагаемом возрасте жертвы, о росте и весе, а также данные об операции грыжи, татуировках и трещине в черепе. Он позвонил Пабло, и тот дал ему электронный адрес нужного сотрудника СНИ в Мадриде, который разошлет эту информацию по всем разведслужбам, а также в ФБР и Интерпол.

Когда он уходил, позвонил Рамирес.

— Я поговорил с хирургом в больнице, он специалист по операциям на сосудах, — сообщил он. — Он опознал нитки швов, которые извлекли из трупа: марка — «Сурумеш», их производит компания «Суру интернешнл лимитед», город Бомбей, Индия.

— Он их использует?

— При паховой грыже он применяет немецкие, марки «Тимеш».

— Ты расширяешь сферу своих познаний, Хосе Луис.

— Я в полном восторге, — сухо отозвался Рамирес. — А еще он сказал, что «Суру интернешнл», вероятно, снабжает больницы через посреднические компании, которые торгуют медицинским оборудованием и препаратами.

— Я поговорю с Пабло. СНИ может получить их список у «Суру интернешнл».

— Им надо будет связаться с больницами, которые снабжали эти поставщики. Вполне возможно, что одна больница может получать нитки от разных производителей. А еще есть клиники, которые специализируются на грыже. Это займет много времени.

— Мы продвигаемся по нескольким фронтам, — сказал Фалькон. — Сейчас у меня есть модель лица, с ней можно работать. У нас есть рентгеновские данные по его зубам. Я все больше думаю об Америке. С ним поработали стоматологи…

— Обычно паховая грыжа случается после сорока лет, — сказал Рамирес. — Доктор Пинтадо предполагает, что этому типу сделали операцию года три назад. Значит, мы должны рассматривать лишь последние четыре года таких операций, максимум — пять. По всему миру их за это время провели что-нибудь около двух с половиной миллионов.

— Оставайся оптимистом, Хосе Луис.

— До встречи в следующем году.

Фалькон сообщил ему о встрече с судьей дель Реем, намеченной на полдень, и попрощался. Он послал тому же «нужному человеку» из СНИ запрос о «Суру интернешнл». Он снова встал, чтобы уйти. Завибрировал его личный мобильный, но на экране не высветилось никакое имя. Все равно он принял звонок.

— Diga, — сказал он.

— Это я, Консуэло.

Он медленно сел, думая: о господи. Внутри у него что-то дрогнуло, кровь побежала быстрее. Сердце громко стучало в голове.

— Давненько, — произнес он.

— Я смотрела новости, узнала про Инес, — проговорила она. — Хотела сказать тебе, что мне очень жаль. Хочу, чтобы ты знал: я о тебе думаю. Я знаю, ты сейчас, наверное, занят, так что я не буду тебя отвлекать.

— Спасибо, Консуэло, — ответил он, желая, чтобы в голову пришло что-нибудь еще. — Приятно снова услышать твой голос. Когда я увидел тебя на улице…

— И насчет этого мне тоже жаль, — сказала она. — Это не могло быть иначе.

Он не понимал, что она имеет в виду. Ему нужно было сказать что-то, чтобы удержать ее у телефона. Ничего подходящего он придумать не мог. Голова у него была забита мыслями о трупе, нитках для зашивания грыжи и двух с половиной миллионах операций по всему миру.

— Я не должна тебя отрывать, — сказала она. — У тебя сейчас, наверное, все очень напряженно.

— Хорошо, что ты позвонила.

— Это самое меньшее, что я могла сделать, — ответила она.

— Знаешь, я был бы рад, если бы ты объявилась еще.

— Я о тебе думаю, Хавьер, — сказала она, и на этом все кончилось.

Он откинулся на спинку кресла, глядя на телефон; ее голос по-прежнему звучал внутри него. Она хранила его номер все эти четыре года. Она думает о нем. Имеет ли все это значение? Может быть, это была просто дань вежливости? Но ему так не показалось. Он записал ее номер в память телефона.

На автостоянке за зданием управления полиции было адски жарко, в ветровые стекла машин било ослепительное солнце, висевшее в безоблачном небе. Фалькон сел в машину, струя воздуха из кондиционера ударила ему в лицо. Эти ее несколько фраз, сам звук ее голоса, — все это открыло в его памяти целую главу, которую он несколько лет держал закрытой. Он покачал головой и выехал со стоянки. Он направился в район Сересо кружным путем, через старую площадку «Экспо», и переехал реку по мосту Аламилло. Он оказался на месте взрыва одновременно с Рамиресом.

— Есть новости насчет электриков? — спросил Фалькон.

— Звонил Перес. Они обошли семнадцать строек. Ничего.

— Чем занимается Феррера?

— Охотится на свидетелей, которые могли видеть, как нашего приятеля с грыжей кидают в мусорный бак на улице Ботерос.

Они вошли в здание детского сада. Судья дель Рей в одиночестве ждал их в классе. Они уселись на парты. Дель Рей, сложив руки на груди, смотрел в пол. Он с исчерпывающей полнотой изложил им все главные факты, которые на данный момент обнаружило следствие. Он не использовал никаких заметок. Он правильно назвал фамилии всех марокканских свидетелей. У него в голове имелся полный график событий, происходивших внутри и вокруг мечети. Он явно решил произвести впечатление на двух детективов, и ему это удалось. Фалькон почувствовал облегчение Рамиреса. Человек, заменивший Кальдерона, не был болваном.

— Больше всего меня беспокоят два самых заметных момента среди недавних событий, — сказал дель Рей. — Самоубийство Рикардо Гамеро и предположение, что его источник был двойным агентом.

— Один из охранников Археологического музея в парке Марии-Луизы видел Гамеро, — сообщил Фалькон. — Полицейский художник пытается составить портрет человека, с которым на глазах у этого свидетеля разговаривал Гамеро.

— Позвоню Серрано, — сказал Рамирес, — посмотрим, как дела с этим портретом.

— Не убежден, что ощущение промаха из-за того, что не удалось предотвратить взрыв, могло стать для такого человека, как Гамеро, достаточной причиной для самоубийства, — проговорил дель Рей. — Здесь что-то еще. «Промах» — слишком общее понятие. Чувство личной ответственности за случившееся — вот что заставляет человека покончить с собой.

— Полицейскому художнику не так много удалось вчера вечером вытрясти из охранника, — сказал Рамирес, поговорив по телефону. — Сегодня утром они опять за это засели. К обеду должны что-то нам дать.

— И я не убежден, что Мигель Ботин — двойной агент, — продолжал дель Рей. — Господи, ведь его брата изувечило взрывом бомбы исламских террористов. Можете себе представить, чтобы такой человек начал на них работать?

— Он принял ислам, — ответил Фалькон. — Он очень серьезно относился к своей религии. Трудно сказать, какое влияние может оказать на такого человека харизматичный радикальный проповедник. У нас перед глазами пример Мохаммеда Сидик-хана, одного из лондонских бомбистов: из учителя, занимавшегося с детьми-инвалидами, он превратился в боевика-экстремиста.

— К тому же мы не знаем, в каких отношениях Мигель Ботин был со своим пострадавшим братом, — заметил Рамирес.

— Кроме того, меня смущают эти электрики и фальшивые муниципальные инспекторы. Меня не устраивает версия СНИ, что они входили в террористическую ячейку. Мне кажется, СНИ пытается впихнуть квадратные сведения в круглую дыру.

В дверь постучали. Полицейский просунул голову в класс.

— Эксперты расчищают мусор над кладовой мечети, — сообщил он. — Они нашли огнеупорный, противоударный металлический ящик. Его отнесли в палатку экспертов, и они думают, что вам, возможно, захочется там быть, когда они станут его открывать.

28

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 12.18

За стенами детского сада все ходили в масках, защищаясь от трупного запаха, а Фалькон, Рамирес и дель Рей шли к палатке экспертов, зажимая руками рот и нос. В палатке имелось подобие прихожей, где пришедшие надели белые комбинезоны с капюшонами и натянули маски. Кондиционеры поддерживали в палатке температуру +22°. На месте находилось пять групп экспертов, но все они прервали работу, чтобы посмотреть, как будут вскрывать найденный ящик. Что-то в человеческой психике не позволяло даже экспертам устоять перед тайной закрытой емкости.

Диктофон проверили и установили посреди стола. Руководитель группы экспертов кивнул судье и двум детективам, и они собрались вокруг. Его руки в латексных перчатках обхватывали торцы красного металлического ящика. Рядом лежала плоская коробка для вещественных доказательств, на крышке которой значился адрес квартиры имама и дата. Внутри были три пластиковых пакетика с ключами. Фигура в белом подтолкнула Фалькона локтем. Это был Грегорио.

— Любопытно будет, если сундучок открывает какой-то из этих ключей, — сказал он. — Две связки — из стола имама, а третья — из его кухни.

— Все готовы? — спросил руководитель экспертов. — Итак, сегодня восьмое июня две тысячи шестого года, четверг, сейчас двенадцать часов двадцать четыре минуты. Перед нами запертый металлический ящик, крышка которого слегка повреждена взрывом, но замок, как представляется, остался цел. Сейчас мы попробуем открыть ящик, используя ключи, изъятые из квартиры имама во время обыска, который прошел седьмого июня две тысячи шестого года, в среду.

Он отверг один пакетик с ключами, взял другой и выцедил из него на ладонь два одинаковых ключа. Затем он вставил один из них в замок, повернул ключ, и пружинная крышка отскочила.

— Ящик удалось открыть с помощью ключа, найденного в кухонном шкафу квартиры имама.

Он полностью открыл крышку и вытащил три цветные пластиковые папки, набитые бумагами. Больше в ящике ничего не оказалось, и его переставили на другой стол. Он открыл первую папку, она была зеленого цвета.

— Перед нами лист с текстом по-арабски, прикрепленный скрепкой к набору документов, которые, по-видимому, являются архитектурными чертежами.

Он развернул чертежи: оказалось, что на них — подробный план средней школы в Сан-Бернардо. Содержимое двух других папок было схожим: во второй папке обнаружился план начальной школы в Триане, а в третьей — биологического факультета на улице Рейна-Мерседес.

Наступило молчание. Мужчины и женщины из экспертных групп обдумывали свою находку. Фалькон буквально чувствовал, как присутствующие склоняются ко все более и более неприятным выводам. Каждое масштабное злодеяние исламских террористов впрыскивало новые штаммы вируса страха в организм Запада. Как только Запад стал учиться защищаться от мужчин-бомб, ему пришлось учиться бороться с женщинами-бомбами и даже с детьми-бомбами. Было до отвращения очевидно, что машины-бомбы мутировали, превратившись в лодки-бомбы и даже самолеты-бомбы. Катастрофические теракты происходили уже не где-то далеко, на Ближнем или Дальнем Востоке или в Америке: они пришли в Мадрид и Лондон. А потом наступило невообразимое. От такого мог бы задрожать ночью даже автор романов ужасов: по всему миру прокатилась волна убийств, мужчин и женщин обезглавливали кухонными ножами. И наконец — Беслан: детей держат в заложниках, не давая им ни пищи, ни воды, и над головой у них висит взрывчатка. Как ум обычного человека может работать в таких условиях, когда заражение происходит настолько легко?

— Они собирались все это взорвать? — спросил кто-то.

— Взять заложников, — сказала одна из женщин. — Видите, они нацелились на детей и молодежь, от пяти до двадцати пяти лет.

— Скоты.

— Они на все готовы? У них, черт побери, нет никаких границ?

— Думаю, — проговорил судья дель Рей, торопясь обуздать поднимающуюся истерию, — нам надо подождать перевода арабских текстов, прежде чем спешить с выводами.

Но эти люди не хотели слышать голос разума, по крайней мере — сейчас. Они долго ждали веского доказательства, и теперь они нашли нечто впечатляющее, то, на чем можно сорвать гнев. Дель Рей это чувствовал. Он еще раз попробовал направить мысли собравшихся в конструктивное русло.

— На всякий случай эти три здания необходимо обыскать. Если у террористов существовал план захватить их, значит, возможно, в них хранится оружие или взрывчатка.

Все закивали, довольные тем, что даже человек из Мадрида поддался общей паранойе, что и в его мозгу кружат те же нездоровые мысли.

— Надо как можно скорее провести экспертизу этих чертежей и арабского текста, — сказал он. — Нам нужно быстрее получить перевод.

— Еще кое-что, — сообщил руководитель экспертов. — Саперы говорят, что им удалось выяснить интересные вещи насчет взрывчатки.

К столу протолкался армейский офицер в белом комбинезоне с зеленой повязкой на рукаве.

— Пока у нас был полный доступ только к площадке над кладовой, так как на этом участке не было обнаружено тел или их фрагментов. Мы по-прежнему считаем, что основные разрушения вызвала детонация большого количества гексогена, но мы обнаружили также следы «Гома-2 ЭКО» — взрывчатки, которую используют на шахтах и которую применяли при взрывах в Мадриде.

— Может быть, один заряд вызвал детонацию другого?

— Весьма вероятно, но у нас нет возможности это доказать.

— Есть ли какая-то причина, по которой могли быть задействованы два вида взрывчатки?

— «Гома-2 ЭКО» — промышленное вещество, гексоген — военное. Если у вас имеется серьезное количество гексогена, — а бризантность[78] у него выше, чем у «Гома-2 ЭКО», — непонятно, зачем вдобавок применять менее эффективное вещество, разве что вы намерены провести другой, отвлекающий, взрыв или же постоянно держать людей в страхе.

— По вашим оценкам, в здании хранилось около ста килограммов гексогена, — вспомнил дель Рей.

— По самым осторожным оценкам.

— Какой ущерб нанесло бы такое количество взрывчатки школам и факультету университета, которые представлены на этих чертежах?

— Настоящий специалист, который хорошо знает архитектуру этих зданий, вероятно, мог бы сровнять их с землей, — ответил офицер. — Но это требует серьезной подготовительной работы, как при сносе ветхих строений. Им пришлось бы просверлить отверстия в железобетонном каркасе дома и с помощью проводов соединить заряды, чтобы они взорвались одновременно.

— А как насчет людей?

— Если бы террористы согнали всех находящихся в каждом здании в одну или две комнаты, то тридцать килограммов гексогена не оставили бы никого в живых. Или же выживших осталось бы очень мало.

— Вы можете сейчас сказать, сколько «Гома-2 ЭКО» было в мечети?

— Лично я предполагаю, что там было двадцать пять килограммов или меньше, но я не мог бы с уверенностью утверждать это в суде, потому что эти следы слишком перекрываются следами гексогена.

— В Испании производят гексоген?

— Нет. Его выпускают в Великобритании, Италии, Германии, США и России. Возможно, еще и в Китае, но китайцы ничего об этом не сообщают.

— Зачем прилагать столько усилий и ввозить его из-за границы?

— Это вещество легко достать, — сказал офицер. — Повсюду в мире происходят военные конфликты, а значит, используются боеприпасы, а из них можно легко извлечь гексоген. И вы получаете взрывчатое вещество, даже малый объем которого дает серьезный эффект; такое вещество трудно обнаружить, его легко перевозить, прятать и маскировать. После одиннадцатого марта наши местные пороховые склады стали жестче контролироваться, но тем не менее и там случались кражи — например, в прошлом году в Португалии. Кроме того, вероятность того, что в открытой европейской транспортной системе удастся выследить передвижение гексогена, ничтожна. А организация ограбления складов у нас в стране позволит вам получить лишь взрывчатку низкого класса, к тому же это сразу привлечет внимание властей.

— А самодельная взрывчатка, как в Лондоне? — спросил дель Рей. — Не проще ли смешать доступные ингредиенты, вместо того чтобы с большими усилиями и риском ввозить гексоген или красть «Гома-2 ЭКО»?

— Вы правы, триацетонтрипероксид можно сделать довольно просто, но я бы не хотел оказаться рядом с тем, кто его делает, разве что он дипломированный химик и мы работаем в лаборатории, где поддерживается определенная температура, — ответил офицер. — Это летучее и нестабильное вещество. И потом, все зависит от того, какого рода теракт вы планируете. Если вы собираетесь просто кого-то убить, вполне подойдет ТАТП, а вот если вы намерены совершить впечатляющий взрыв, с серьезными разрушениями и многочисленными жертвами, тогда лучше использовать гексоген. Кроме того, гексоген стабилен и не так чувствителен к температуре, что важно в это время года в Севилье, где перепады в течение суток могут доходить до двадцати градусов.

Работа ускорялась. С места взрыва шел непрерывный поток материалов: кусочки кредитных карточек, обрывки удостоверений и водительских прав, клочья одежды, ошметки обуви. Фрагменты тел и другие страшные находки отправляли в палатку-морг, стоявшую рядом. Пока дель Рей наблюдал за работой экспертов, Фалькон кратко ознакомил с положением дел Эльвиру, который только что прибыл из здания муниципалитета, где у него было совещание с мэром, комиссаром Лобо и председателем Совета магистратуры Спинолой. Эльвира распорядился немедленно провести обыски в трех зданиях, чертежи которых были найдены в ящике. Местная полиция должна осуществить эвакуацию, а обыски будут выполнять саперы — на случай обнаружения бомб-ловушек. Эльвиру беспокоило то, что, возможно, какие-то другие террористические группы активизировались и готовятся захватить эти здания. Следовало предупредить КХИ. Грегорио из СНИ уже сообщил новости своему коллеге Пабло, который попросил прислать ему по защищенному электронному каналу переводы найденных арабских текстов, как только они будут готовы.

Фалькон, Рамирес и дель Рей сняли с себя комбинезоны в предбаннике палатки экспертов и вернулись в детский сад, чтобы возобновить совещание.

— Какие выводы вы делаете из этих новых данных, старший инспектор? — поинтересовался дель Рей.

— Нас просили рассматривать в этом расследовании все возможные версии, и особенно нас убеждал в этом большой человек из СНИ, — сказал Фалькон. — И тем не менее с тех пор, как мы обнаружили «пежо-партнер» со всем его содержимым, почти все последующие находки приводят нас к убеждению, что в этой мечети исламские террористы планировали крупную кампанию.

— Почти все последующие находки?

— Мы не можем удовлетворительно объяснить роль самозваных инспекторов муниципалитета и электриков, хотя их участие в этом деле вызывает большие подозрения, — ответил Фалькон. — Представляется, что они играли какую-то роль в подготовке собственно взрыва. Теперь, после того как мы поговорили с офицером-взрывотехником, становится очевидным, что в мечеть был заложен небольшой заряд, из-за которого и сдетонировал хранившийся там гексоген. Между Мигелем Ботином и электриками есть связь: видели, как он дает имаму их карточку. Но на кого он работал?

— Вы тоже не принимаете версию СНИ?

— Я бы принял, если бы они могли ее доказать, но доказательств нет.

— А как же ключи из квартиры имама, которыми удалось открыть ящик? — спросил Рамирес. — Кем тогдастановится имам?

— Частью общего плана, — ответил дель Рей.

— Но ключи нашли в кухонном шкафу, — заметил Фалькон. — Мне кажется странным, что при этом все остальные ключи хранились у него в столе. И потом, там есть два одинаковых ключа. Разве станешь держать их в одном месте?

— Если мы поверим, что Ботин был двойным агентом и что он подставил имама комиссариату по поручению какого-то другого командира боевиков, как, похоже, считают в СНИ, то что нам делать с чертежами из металлического ящика? — спросил дель Рей.

— Ящик открывается ключами имама, а значит, его содержимое не представляет особой важности и может быть «засвечено», — ответил Фалькон. — СНИ вынуждено было бы признать, что это — еще одна часть отвлекающей операции.

— А что вы сами думаете по этому поводу, старший инспектор?

— У меня пока недостаточно информации, чтобы что-нибудь думать, — ответил Фалькон.

— Вы сказали, что стараетесь рассматривать все возможные версии, старший инспектор. Что это означает? Вы проводили изыскания и по другим линиям?

Фалькон рассказал ему об «Информатикалидад», а также о «Горизонте» и «Ай-4-ай-ти», которые за ней стоят. Он изложил причины, по которым компания купила квартиру, и объяснил, как эту квартиру использовали торговые представители. Он сообщил и о процедуре найма на работу в «Информатикалидад».

— Что ж, все это звучит странно, но я не вижу никаких деталей, которые могли бы указывать на их участие в этом сценарии.

— Я никогда не слышал, чтобы компании так работали, — заявил Рамирес.

— Пока я могу найти в их деятельности единственный незаконный момент: они купили квартиру на «черные» деньги, — проговорил Фалькон. — Я пытался нащупать какие-то связи между ними и тем, что происходило в мечети.

— И вы их не нашли.

— Единственная нить — то, что одну из церквей, которые «Информатикалидад» использовала для найма сотрудников, — церковь Сан-Маркое, — посещал Рикардо Гамеро из антитеррористического отдела КХИ.

— Но у вас нет доказательств, что Гамеро встречался с кем-то из «Информатикалидад»?

— Никаких. Я поговорил со священником этого храма. Некоторые его ответы были весьма уклончивыми, вот и все.

— Вы надеетесь, что полицейский художник, который составляет портрет того, с кем Гамеро встречался в музее, поможет вам протянуть эту нить к «Информатикалидад»?

— Это непросто — вытянуть у музейного охранника приметы человека, который его не заинтересовал, — ответил Фалькон. — Они присматриваются к возможным нарушителям спокойствия, а не к двум людям зрелых лет, которые ведут между собой беседу.

— Вот почему прошло уже пять часов, а нам пока ничего не дали, — вставил Рамирес.

— Кроме того, мы продвигаем вперед расследование, которое начали накануне взрыва, — сообщил Фалькон и рассказал о находке обезображенного трупа.

— И близость этих событий во времени наводит вас на мысль, что здесь может быть связь со взрывом? — спросил дель Рей.

— Не только это. После весьма жестоких действий, призванных скрыть личность жертвы, тело зашили в саван. Мне показалось это проявлением своего рода уважения, которое имеет религиозную подоплеку. Кроме того, у трупа обнаружен так называемый берберский генетический маркер, а значит, этот человек — либо с Иберийского полуострова, либо из Северной Африки.

— Вы сказали, что его отравили.

— Яд попал через рот, — пояснил Фалькон, — так что, возможно, он не знал, что его подвергают «казни». Потом они уничтожили его приметы, но обращались с ним уважительно.

— И как это поможет нам опознать фальшивых инспекторов и электриков?

— Я не смогу этого сказать, пока не сумею опознать убитого, — ответил Фалькон. — Очень надеюсь, что сейчас это удастся сделать: предполагаемый портрет жертвы и полный набор рентгеновских данных по его зубам мы разослали спецслужбам всего мира, в том числе Интерполу и ФБР.

Дель Рей кивнул, делая заметки.

— Мы ничего не добьемся, если будем искать этих электриков по обычным каналам, — заявил Рамирес.

— Когда перед нами выступал офицер-взрывотехник, я подумал, что специалист по бомбам должен бы разбираться в электронике, а значит, видимо, и вообще в электроприборах, — сказал Фалькон. — «Гома-2 ЭКО» — взрывчатка, которую применяют на шахтах, поэтому нам следовало бы показать нашим свидетелям фотографии всех подрывников в Испании, имеющих лицензию.

— Ваши свидетели смогли описать электриков?

— Больше всего можно доверять показаниям Хосе Дурана, испанца, который принял ислам. Но он не смог их как следует описать. Похоже, у них не было особых примет.

— Вы сказали «свидетели», во множественном числе.

— Есть еще один старый марокканец, но он даже не заметил, что двое рабочих — не испанцы.

— Может быть, нам стоило бы направить полицейского художника к Хосе Дурану, когда тот будет рассматривать снимки подрывников, — предложил Рамирес. — Я бы за это взялся.

Фалькон дал ему свой мобильный, чтобы он взял номер Дурана. Рамирес вышел.

— Боюсь, СНИ либо видит события в искаженном свете, либо сообщает нам не все, что нам нужно знать, — проговорил дель Рей. — Не понимаю, почему они до сих пор не допустили вас в квартиру имама.

— Их больше не волнует то, что здесь произошло, — ответил Фалькон. — Они считают этот взрыв ошибкой или отвлекающим маневром. В любом случае, по их мнению, незачем тратить силы на выяснение мелочей, когда террористы планируют нанести другой, более мощный удар где-то в другом месте.

— Но вы не согласны с точкой зрения СНИ?

— Мне кажется, здесь действуют две силы, — сказал Фалькон. — Одна сила — исламская террористическая группа, которая, видимо, готовила теракт с применением гексогена, привезла его сюда на «пежо-партнере» и спрятала в мечети…

— А акции против школ и биологического факультета?

— Посмотрим, что нам скажут эксперты по поводу этих чертежей и арабского текста, — ответил Фалькон. — Если им удастся что-нибудь из этого извлечь. И дождемся перевода.

— А другая сила?

— Я не знаю.

— Но как эта сила себя проявляет?

— Она ломает логику нашего сценария, — сказал Фалькон. — Мы не может вписать в нашу версию ни инспекторов, ни электриков, и мы не можем объяснить, при чем тут «Гома-2 ЭКО».

— Но кто, по-вашему, представляет эту силу?

— За что борются эти исламские террористические группировки — или против кого они, по-вашему, борются? — спросил Фалькон.

— Трудно сказать. Вряд ли у них есть какая-то четкая программа действий или стратегия. Похоже, они просто совершают акции возмездия и наказания. Лондон и Мадрид — это, вероятно, за Ирак. Найроби,[79] корабль «Коул» и башни-близнецы — потому что они считают Америку империей зла. Бали[80] — из-за действий Австралии в Восточном Тиморе против мусульманского населения Индонезии. Касабланка — видимо, против испанцев и евреев. Карачи… не знаю… там было что-то с «Шератоном»,[81] верно?

— Вот в чем трудность, — произнес Фалькон. — Мы понятия не имеем, кто их враг. Возможно, эта другая сила — группа людей, которые долго терпели и наконец решили, что больше не будут сидеть сложа руки и не допустят, чтобы их терроризировали. Они хотят наносить ответные удары. Они хотят сохранить свой образ жизни, пусть даже кто-то считает его безнравственным. Возможно, именно эти люди стоят за сайтом ВОМИТ. Возможно, это неизвестная андалузская группировка, которая услышала о МИЛА и восприняла ее как угрозу себе и своим близким. А может быть, это религиозная группа, которая решила поддержать святые устои католической веры в Испании и изгнать ислам обратно в Северную Африку. А может быть, мы еще более аморальны, чем кажется, и это просто игра, чистая демонстрация могущества. Кто-то осознал политический или экономический потенциал, который несет в себе запугивание населения. Когда в башни-близнецы врезались самолеты, все переменилось. Люди стали смотреть на вещи по-иному — и хорошие люди, и плохие. В истории человечества открылась очередная ужасная глава, и самые разные люди начали использовать свои творческие способности, чтобы вписать в нее новые абзацы.

29

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 13.10

— Вам удалось поговорить с Марко Барредой, вашим бывшим наставником в «Информатикалидад»? — спросил Фалькон.

— Вышло даже лучше, — ответил Давид Курадо. — Я с ним виделся.

— Как это произошло?

— Ну, я ему позвонил и начал рассказывать, о чем мы с вами говорили, а он меня прервал, сказал — как жаль, что мы с ним не встречались с тех пор, как я покинул компанию, и почему бы нам не посидеть вместе за пивом и тапой.

— Такое бывало раньше?

— Ничего такого не было, мы только говорили по телефону, — ответил Курадо. — Я удивился. С бывшими сотрудниками запрещается даже беседовать, не говоря уж о том, чтобы встречаться и пить пиво.

— Вы были вдвоем?

— Да, и вот что было странно, — сказал Курадо, — по телефону он был полон энтузиазма, но, когда мы встретились, было такое ощущение, что он, чуть ли не передумал, как будто теперь он на все это стал смотреть иначе. Он казался рассеянным, но, по-моему, он просто притворялся.

— Почему?

— Я рассказал ему о нашем с вами разговоре, и он почти не обратил на это внимания, — произнес Курадо. — Но потом я задал ему вопрос о Рикардо Гамеро, и он просто окаменел. Я спросил его, кто такой этот Рикардо Гамеро, и он мне ответил, что это прихожанин его церкви, который вчера покончил с собой. Как вы знаете, я сам хожу в храм Сан-Маркос, но никогда не видел Рикардо Гамеро, так что я спросил у него, не потому ли тот себя убил, что за ним охотились копы, и тогда он мне ответил, что этот парень сам был копом.

— Как, по-вашему, он воспринял известие о самоубийстве Рикардо Гамеро?

— Ему было неприятно. Очень он был расстроен.

— Они были друзьями?

— Похоже, что да, но он этого не сказал.

Фалькон понимал, что ему придется поговорить с Марко Барредой напрямую. Курадо дал детективу его номер. На этом телефонный разговор кончился. Фалькон откинулся на спинку водительского кресла, постукивая мобильником по рулю. Может быть, самоубийство Гамеро сделало Марко Барреду в какой-то степени уязвимым? И если это слабое место и Фалькону удастся его использовать, то сможет ли он благодаря этой слабости выяснить достаточно, — да и сможет ли он вообще что-нибудь выяснить?

Он понятия не имел, в каком направлении продвигается. Он говорил судье дель Рею о двух силах — исламском терроризме и другой, пока неизвестной, — каждая из них действовала безжалостно, однако он ничего не знал об их структуре, об их целях, о том, насколько они готовы убивать. Возможно, одно движение многому научилось у другого: не провозглашать четкой программы действий, применять гибкую схему управления, создавать самодостаточные, не связанные друг с другом ячейки, которые, получив дистанционный приказ активизироваться, выполняют свои разрушительные задачи?

Он говорил обо всем этом с самим собой, и у него наступило кратковременное прозрение. Вот в чем различие между исламской и западной культурой: когда исламисты совершают теракт, Запад всегда ищет «мозговой центр», который стоит за этим терактом. Где-то в сердцевине замысла должен таиться некий злой гений, таков порядок, которого требует западный ум: иерархия, план, достижимая цель. Итак, какова цепочка?

Он начал двигаться вспять начиная от электрика, заложившего бомбу. Электрика вызвал имам, которому, в свою очередь, дал карточку электрика Мигель Ботин. Карточка — это связь между заданием и той иерархической вертикалью, которая это задание дала. Ни электриков, ни, если уж на то пошло, лжеинспекторов муниципалитета не было в здании в момент взрыва, и обе эти группы людей были такой же частью плана, как и карточка. Исламская террористическая ячейка не стала бы так действовать. Из этого логически вытекает, что единственным человеком, кроме исламистов, который мог активизировать Мигеля Ботина, был Рикардо Гамеро. Почему Гамеро совершил самоубийство? Потому что, пробуждая Мигеля Ботина к активности с помощью карточки электрика, Гамеро не понимал, что тем самым он делает его инструментом уничтожения здания и всех людей, которые в нем находятся.

Это могло бы стать достаточным основанием для того, чтобы покончить с собой.

В день взрыва сотрудников антитеррористического отдела КХИ никуда не выпускали из офиса: существовала возможность, что в их рядах орудует «крот». Лишь на следующий день Рикардо Гамеро смог выйти и потребовал встречи с кем-то из своего руководства — с пожилым мужчиной в Археологическом музее, — а от него потребовал объяснений. Но объяснения его не удовлетворили, и он совершил самоубийство. Фалькон позвонил Рамиресу.

— Полицейский художник так и не сделал портрет человека, с которым Гамеро встречался в музее?

— Мы его только что отсканировали и отправили в СНИ и КХИ.

— Пришлите и на компьютер детского сада, — попросил Фалькон.

— Вот-вот появится свидетель Хосе Дуран. Мы покажем ему снимки лицензированных подрывников, но я не питаю особых надежд, — проговорил Рамирес. — Бомбу мог сделать кто-то еще и потом оставить ее в мечети. А может быть, тот, кто ее сделал, когда-то был помощником специалиста по взрывчатым веществам и научился всему необходимому.

— Продолжай работу, Хосе Луис, — сказал Фалькон. — А если тебе хочется взяться за действительно невыполнимое задание, попытайся разыскать фальшивых муниципальных инспекторов.

— Я добавлю это к списку из двух с половиной миллионов операций грыжи, который мне еще предстоит проверить, — произнес Рамирес.

— И вот еще какая мысль, — сказал Фалькон. — Пообщайся со всеми братствами, имеющими отношение к трем церквям: Сан-Маркос, Санта-Мария-ла-Бланка и Ла-Магдалена.

— Чем это нам поможет?

— Неизвестно, что именно у нас здесь случилось, но тут есть явные религиозные мотивы. «Информатикалидад» набирает сотрудников в церковных общинах. Рикардо Гамеро был ревностным католиком и регулярно посещал храм Сан-Маркос. Выдержка из Абдуллы Аззама был отправлена в «АВС», ведущую католическую газету, и в этом тексте содержалась прямая угроза католической вере в Андалузии.

— И при чем тут, по-вашему, монашеские братства этих церквей?

— Возможно, ни при чем. Все известные братства слишком на виду. Но кто знает, может быть, они слышали о каком-нибудь тайном ордене или же видели, как в какой-то церкви происходили необычные вещи, что даст нам возможность надавить на священников. Мы должны попробовать все.

— Может получиться паршиво, — заметил Рамирес.

— Паршивее, чем есть?

— На нас ополчилась пресса. Мне только что сказали, что комиссар Лобо и председатель Совета магистратуры Севильи собираются устроить еще одну пресс-конференцию, чтобы объяснить ситуацию с отзывом судьи Кальдерона, — сообщил Рамирес. — Я слышал, что сегодняшняя утренняя конференция в здании парламента была просто катастрофической. А теперь по телевизору и по радио масса всяких сволочей объясняет, что после ареста Кальдерона по обвинению в убийстве и жестоком обращении с женой наше расследование совершенно лишилось доверия общества.

— Как все это выплыло наружу?

— Репортеры набились в Дворец правосудия, выспрашивали друзей и коллег Инес. Теперь они говорят не только об очевидном физическом насилии, но и о длительном процессе психологических издевательств и публичных унижений.

— Вот чего боялся Эльвира.

— Многие давно ждали возможности сбросить Эстебана Кальдерона с пьедестала, а теперь, когда им это удалось, они его запинают до смерти, даже если это вконец разрушит наше расследование.

— А чего Лобо и Спинола надеются достичь этой пресс-конференцией? — спросил Фалькон. — Они не имеют права говорить о расследовании убийства, пока оно не завершено.

— Будет что-то вроде оценки ущерба, — ответил Рамирес. — И потом, они намерены выпустить к ним дель Рея. Он приедет чуть позже вместе с комиссаром Эльвирой, чтобы сообщить о продвижении по нашему делу на текущий момент.

— Неудивительно, что он нам все так четко изложил, — заметил Фалькон. — Возможно, будет не совсем правильно, если он станет рассказывать о том, над чем мы сейчас работаем.

— Это вы правы, — согласился Рамирес. — Надо бы вам ему позвонить.

Мобильный у дель Рея был выключен: возможно, судья уже был в студии. Фалькон позвонил Эльвире и попросил его передать краткое послание дель Рею, непонятное для непосвященных. Не было времени вдаваться в подробности. Фалькон взял распечатку портрета у оператора компьютера в детском саду.

По крайней мере, это было похоже на изображение реального человека. Мужчине было сильно за шестьдесят, возможно — семьдесят с небольшим. Костюм, галстук, редкие волосы на темени, боковой пробор, без бороды и усов. Художник приложил к портрету вес и рост мужчины, записанные по оценке охранника: не выше метра шестидесяти пяти, около семидесяти пяти килограммов. Но похож ли он на того, кого они хотят найти?

В машине он просмотрел списки, которые дал ему Диего Торрес, директор по персоналу компании «Информатикалидад». Марко Барреда не входил в число сотрудников, проводивших время в квартире на Лос-Ромерос. Возможно, для этого он занимал слишком высокую должность. Фалькон позвонил по номеру, который дал ему Давид Курадо, и представился, перечислив все свои чины и звания.

— Думаю, нам следует поговорить лично, — сказал Фалькон.

— Я занят.

— Это отнимет у вас пятнадцать минут.

— У меня их нет.

— Я расследую террористический акт, массовое убийство и самоубийство, — пояснил Фалькон. — Вы должны выделить мне время.

— Не понимаю, чем я могу помочь. Я не террорист и не убийца, и я не знаю никого, кто бы такое совершал.

— Но вы знали самоубийцу, Рикардо Гамеро, — заметил Фалькон. — Где вы сейчас?

— У себя в офисе. Уже выхожу.

— Выберите место.

Было слышно, как Барреда тяжело дышит. Видимо, он понимал, что в конечном счете ему не удастся отвертеться. Он назвал бар в Триане.

Фалькон снова связался с Рамиресом.

— У тебя есть распечатка всех звонков, которые были сделаны с мобильных телефонов Рикардо Гамеро?

Рамирес сорвался с места, минуту носился по кабинету и потом снова взял трубку. Фалькон дал ему номер Барреды.

— Интересно, — произнес Рамирес. — Это последний вызов, который он сделал со своего личного мобильного.

— Пока я буду об этом думать, — сказал Фалькон, — раздобудь список всех звонков, которые делал со своего мобильного имам. Особенно важен тот, который он сделал на глазах у Хосе Дурана в воскресенье утром: это номер электриков.

Бар был заполнен наполовину. Все смотрели на телевизионный экран, забыв о своих напитках. Новости только что кончились, и теперь на экране были Лобо и Спинола. Но Рамирес ошибся: это была не пресс-конференция, у них брали интервью. Фалькон прошел по бару, высматривая одинокого молодого человека. Ему никто не кивнул. Он сел за столик на двоих.

Журналистка нападала на Спинолу. Она не могла поверить, что он не знал о том, как Кальдерон терроризировал собственную жену. Председатель Совета магистратуры Севильи, толстокожий законник старой школы с глазами рептилии и улыбкой, с готовностью возникающей на лице, но довольно пугающей, не чувствовал никакого неудобства под градом неприятных вопросов.

Фалькон перестал слушать бесплодный спор. Спинолу ей не припереть к стенке. Журналистка слишком напирала на эмоциональную сторону дела.

Она могла бы нанести Спиноле удар, заговорив о том, насколько Кальдерон способен осуществлять профессиональную деятельность, и о том, может ли человек с такими личными качествами быть судебным следователем в этом деле. Между тем она требовала каких-то скандальных личных впечатлений, но она выбрала для этой цели явно не того человека.

Молодой человек в костюме поймал взгляд Фалькона. После взаимных представлений они сели. Фалькон заказал два кофе и воду.

— У ваших сейчас нелегкое время, — заметил Барреда, кивнув в сторону телеэкрана.

— Мы привыкли, — ответил Фалькон.

— И сколько же раз случалось так, что судебного следователя заставали в тот момент, как он пытается избавиться от трупа жены во время крупного расследования, связанного с международным терроризмом?

— Примерно столько же, сколько раз ценный сотрудник антитеррористического отдела совершал самоубийство во время крупного расследования, связанного с международным терроризмом, — отпарировал Фалькон. — Вы давно знали Рикардо Гамеро?

— Года два, — ответил Барреда, присмирев после мгновенной отповеди Фалькона.

— Он был вашим другом?

— Да.

— Значит, вы встречались с ним не только на воскресных службах?

— Иногда мы виделись в течение недели, от случая к случаю. Мы оба любим классическую музыку. Мы вместе ходили на концерты. «Информатикалидад» предоставляет абонемент.

— Когда вы в последний раз его видели?

— В воскресенье.

— Как я понимаю, «Информатикалидад» использует церковь Сан-Маркос и другие храмы для найма сотрудников. Кто-нибудь еще из вашей компании был знаком с Рикардо Гамеро?

— Разумеется. После воскресной службы мы шли пить кофе, и я представлял его своим знакомым. Это ведь нормально, как по-вашему? Если он коп, это не значит, что он не может общаться с людьми.

— Итак, вам было известно, что он работает в антитеррористическом отделе КХИ.

Барреда замер, когда понял, что его уличили.

— Мы были знакомы два года. В конце концов я об этом узнал.

— Вы помните, когда именно?

— Примерно через полгода после нашего знакомства. Я пытался уговорить его перейти в «Информатикалидад», делал ему все более выгодные предложения, и наконец он мне рассказал. Он сказал, что для него это что-то вроде призвания и что он не намерен менять профессию.

— Призвание?

— Он употребил это слово, — ответил Барреда. — Он очень серьезно относился к своей работе.

— А также к своей религии, — добавил Фалькон. — Он считал, что эти две вещи неразрывно связаны?

Барреда воззрился на Фалькона, стараясь понять, к чему тот клонит.

— В конце концов, вы были друзьями, встречались в церкви, — сказал Фалькон. — Думаю, вы наверняка должны были говорить об исламской угрозе. И однажды выяснилось… какого рода у него работа. Думаю, после этого было бы только естественно заговорить о связи одного и другого.

Барреда откинулся назад, сделал глубокий вдох и огляделся по сторонам, словно в поисках вдохновения.

— Вы когда-нибудь встречались с Пако Молеро? — спросил Фалькон.

Тот моргнул два раза. Да, встречался.

— Так вот, Пако, — продолжал Фалькон, — рассказывал, что Рикардо, по собственному признанию, был когда-то фанатиком, но ему удалось превратить себя из экстремиста в просто правоверного мусульманина. И что он сумел этого достичь благодаря плодотворному общению со священником, который недавно умер от рака. Куда бы вы себя поместили на шкале между, скажем так, равнодушием и фанатизмом?

— Я всегда был очень ревностен в вере, — ответил Барреда. — У меня в роду в каждом поколении был священник.

— И в вашем?

— Кроме моего.

— И вы ощущаете по поводу этого «кроме»… разочарование?

— Да, это так.

— Возможно, в этом одна из привлекательных сторон корпоративной культуры «Информатикалидад»? — проговорил Фалькон. — Что-то вроде семинарии с капиталистическим уклоном.

— Они там всегда очень хорошо ко мне относились.

— А вам не кажется, что есть определенная опасность в том, что люди с похожим сознанием, одинаково горячие в вере, могут в отсутствие уравновешивающего внешнего влияния прийти к радикальным позициям?

— Я слышал, что такое происходило в сектах, — ответил Барреда.

— А что такое, по-вашему, секта?

— Это организация с харизматическим лидером, которая применяет сомнительные психологические методы для того, чтобы контролировать своих адептов.

Фалькон оставил это определение без ответа, отхлебнул кофе и отпил немного воды. Подняв глаза на экран, он увидел, что место Лобо и Спинолы заняли Эльвира и дель Рей.

— Та квартира, которую купила «Информатикалидад» на улице Лос-Ромерос, рядом с мечетью, — вы там когда-нибудь были?

— Перед тем как ее купить, они попросили меня посмотреть, подойдет ли она.

— Подойдет для чего? — спросил Фалькон. — Диего Торрес говорил мне…

— Вы правы. Там особенно не на что было смотреть. Поэтому она подходила идеально.

— Вас сильно расстроила смерть Рикардо? — задал вопрос Фалькон. — Это ужасный поступок для ревностного католика — убить себя. Ни отпущения грехов, ни заупокойной службы. Вы знаете, почему люди совершают самоубийство?

Марко начал хмуриться. Он хмурился, и кожа у него на лбу подрагивала. Он смотрел в свою чашку, прикусив щеку, пытаясь совладать со своими чувствами.

— Некоторые люди совершают самоубийство, потому что считают себя ответственными за какую-то катастрофу. Другие вдруг теряют импульс, побуждающий их двигаться дальше. У нас у всех есть что-то, что удерживает нас в жизни: любимый человек, друзья, семья, работа, дом, — но есть другие, необыкновенные люди, которых удерживают гораздо более масштабные идеалы. Рикардо был из их числа: неординарный человек с горячей верой и, кроме того, с призванием. Возможно, когда шестого июня взорвалась бомба, он в одночасье потерял именно это?

Барреда отхлебнул кофе, слизнул с губ горькую пену и со стуком поставил чашку на блюдце.

— Меня очень расстроила его смерть, — проговорил Барреда, казалось, лишь для того, чтобы остановить поток слов, льющийся из уст Фалькона. — Я не имею никакого представления, почему он совершил самоубийство.

— Но вы осознаете, что означает такой поступок для столь убежденного верующего?

Барреда кивнул.

— Вы знаете еще одного близкого друга Рикардо? — спросил Фалькон. — Мигель Ботин. Вы знакомы?

Никакой реакции. Да, он был с ним знаком. Фалькон усилил давление.

— Мигель был информатором Рикардо в мечети. Испанец, принял ислам. Они были очень близки. Относились с большим уважением к вере друг друга. У меня такое чувство, что и Мигель Ботин, и старый священник в равной мере помогли Рикардо отойти от опасной грани фанатизма к чему-то более разумному. Как по-вашему?

Поставив локти на стол, Барреда прижал кончики пальцев ко лбу, а большими пальцами уперся в скулы — так сильно, что кожа у него побледнела.

Фалькон привел Барреду на самый край, но не мог заставить его пройти последний сантиметр. Казалось, ум Барреды заперт глубокой неуверенностью и сомнениями. У Фалькона еще оставался туз в рукаве. Но как насчет портрета? Если он его покажет и Барреда не узнает человека на рисунке, фалькон растеряет набранное преимущество; но если портрет похож, тайна может с треском раскрыться. Он решил выложить туза.

— В последний раз вы видели Рикардо в воскресенье, — сказал Фалькон. — Но это был не последний раз, когда вы с ним говорили, верно? Вы знаете, кто был последним человеком на свете, с которым говорил Рикардо, прежде чем повесился на окне спальни? Какой был последний номер в списке звонков, которые он делал со своего мобильного?

Молчание, нарушаемое лишь бормотанием телевизора в дальнем конце кафе.

— Что он вам сказал, Марко? — спросил Фалькон. — Вы смогли отпустить ему грехи?

Внезапно весь бар всколыхнулся. Все мужчины вскочили на ноги, осыпая бранью телевизор. В него полетела пара пластиковых бутылок; они отскочили от экрана, который сейчас заполняло лицо дель Рея.

— Что он сказал? — спросил Фалькон у ближайшего к нему человека, кричавшего «Сabron!Сabron!»[82] вместе с другими посетителями бара.

— Он нас пытается уверить, что это, может, вовсе и не исламские террористы, — ответил мужчина, его огромный живот трясся от ярости. — Что это, может, сделали наши же люди. Наши люди решили взорвать дом и школы и убить невинных мужчин, женщин и детей? Убирайся в свой Мадрид, вонючий ублюдок.

Фалькон повернулся к Марко Барреде, которого, похоже, ошеломила реакция окружающих.

— Проваливай к себе в Мадрид, cabron!

Хозяин бара подошел и переключил канал, пока кто-нибудь не кинул в экран стеклянной бутылкой. Мужчины уселись обратно. Толстяк толкнул Фалькона локтем в бок.

— Тот, другой судья, он бил свою жену, но он хоть понимал, о чем говорит.

По телевизору шла теперь другая передача, тоже посвященная текущим событиям. Ведущая представляла двух гостей. Одним из них был Фернандо Аланис, представление которого потонуло в аплодисментах посетителей бара. Они его знали. Это он потерял жену и сына, а его дочь чудом выжила, и теперь он борется в больнице за ее жизнь. Фалькон понял, что именно этому человеку все они готовы поверить. Неважно, что он скажет: его трагедия облекла его полномочиями, которые и не снились судье дель Рею, при всем его колоссальном опыте и великолепном владении фактами. В другом кресле в студии сидел Хесус Аларкон, новый лидер партии «Фуэрса Андалусия». Весь бар замолк, все напряженно слушали. Вот люди, которые скажут им правду.

Барреда, извинившись, вышел в туалет. Фалькон откинулся назад. Он был в смятении. Он потерял все рычаги давления, которые успел создать. Почему Эльвира не передал дель Рею послание, что тот не должен упоминать другое направление расследования? Теперь, когда ошибка уже была допущена, стало очевидно, что этот вариант совершенно не устраивал местное население даже как версия, а уж тем более — как возможная истина.

Темой телевизионной дискуссии была иммиграция. Первый вопрос ведущей не имел никакого значения: Фернандо хорошо подготовили к эфиру. Бар погрузился в безмолвие, когда он заговорил.

— Я не политик. Извините, что говорю это перед сеньором Аларконом, которого я очень зауважал в дни после взрыва, но я не люблю политиков и не верю ни одному их слову, и я знаю, что я не один такой. Я пришел сюда, чтобы рассказать вам, каково это. Я не какой-то деятель, который внушает мнения. Я работаю на стройке, и у меня была семья. — У Фернандо дернулся кадык, и он вынужден был сделать паузу. — Я жил в доме в Сересо, который взорвался во вторник. Я знаю от всех этих журналистов, с которыми я встречался в эти дни, что им хочется поверить, — и они хотят, чтобы весь мир поверил, — что, мол, мы тут в Испании живем в гармоничном и терпимом современном обществе. Я с ними поговорил и понял, почему они так себя ведут. Они все очень умные, куда умнее, чем простой строитель, но штука в том, что они не живут той жизнью, которой живу я. Они люди небедные, живут в красивых домах в хороших районах, они регулярно берут отпуск, и дети у них ходят в хорошие школы. С этой точки зрения они и смотрят на нашу страну. Они хотят, чтобы и дальше было так, как им кажется.

Я живу… то есть жил в жуткой квартире в мерзком доме, и вокруг была масса других уродливых домов. Мало у кого из нас есть машина. Мало кто из нас берет отпуск. Мало кто из нас скопил денег хотя бы на то, чтобы протянуть месяц. И это мы живем рядом с марокканцами и другими североафриканцами. Я человек терпимый. Приходится таким быть. Я работаю на стройках, где много дешевой иммигрантской рабочей силы. Я уважаю право людей верить в тех богов, в каких они хотят верить, и ходить в ту церковь или мечеть, в какую им хочется. Но после одиннадцатого марта две тысячи четвертого у меня появились подозрения. С того самого дня, когда в поездах погиб сто девяносто один человек, я все думал: откуда придет следующий удар? Я не расист, я знаю, что террористы — лишь малая доля большого населения, но штука в том, что… я не знаю, кто они. Они живут рядом со мной, в нашем обществе, они пользуются его благами, и вот однажды они решили заложить бомбу под мой дом и убить мою жену и сына. Многие из нас жили в подозрениях и страхе с одиннадцатого марта две тысячи четвертого до нынешнего вторника, шестого июня. И теперь мы разозлились — мы, а не кто-то еще.

Барреда вернулся из туалета. Ему пора было идти. Фалькон вышел вместе с ним на улицу, под безжалостно жаркий свет. Все было потеряно: все его достижения, вся инициатива. Они встали под навесом бара и обменялись рукопожатиями. Барреда вернулся в нормальное состояние. В туалете он внутренне собрался, а по пути обратно его, по-видимому, укрепил монолог Фернандо Аланиса.

— Вы не сказали, что вам говорил Рикардо во время этого последнего телефонного звонка, — напомнил Фалькон.

— Мне неудобно об этом… после того, что мы с вами о нем говорили…

— Неудобно?

— Я не осознавал, какие чувства он ко мне испытывает, — произнес Барреда. — Но, в конце концов… я ведь не гей.

30

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 14.05

— Почему же тогда все остальные линии расследования не нашли отражения в отчете? — поинтересовался комиссар Эльвира, переводя взгляд с дель Рея на Фалькона.

— Как вы знаете, я помогал СНИ в одной из их операций, — сказал Фалькон. — Мне надо было продолжать расследование убийства, которое произошло незадолго до взрыва, а вскоре мне пришлось заняться еще и разбором самоубийства. Однако я считаю, что все эти линии взаимосвязаны и их можно изучать совместно. Я ни разу не отклонялся от своего первоначального намерения — выяснить, что произошло в разрушенном здании. Согласитесь, в логической цепи основной версии был разрыв, а моя работа в том и состоит, чтобы развивать различные линии расследования и находить звенья цепи, которые заполнят эти пробелы. Я не слышал, что происходило в студии, но потом мне объяснили, что ведущая прервала судью дель Рея и спросила: «Значит, вы считаете, что это злодеяние совершил кто-то из наших собственных граждан?» Именно этот вопрос породил проблемы с общественным мнением.

— Проблемы? Катастрофу, — поправил Эльвира. — Еще одну, в придачу к утреннему шабашу.

— Вы говорили с Анхелом Зарриасом из «АВС»? — спросил Фалькон.

— Мы сейчас немного сторонимся прессы, — ответил Эльвира. — После нашей с вами беседы у нас с комиссаром Лобо состоится стратегическое совещание, где мы будем решать, как нам компенсировать ущерб.

— Судья дель Рей проделал отличную работу, он сумел быстро включиться в очень сложное и деликатное расследование, — заметил Фалькон. — Мы не можем позволить, чтобы журналисты диктовали нам, в каком направлении двигаться: они уже увидели возможность легко манипулировать общественным сознанием, играя с нами в свои игры по телевизору.

— Мы играем с правдой, — произнес Эльвира. — С удобопредставимой правдой и приемлемой правдой. И все это…

— А как насчет истинной правды? — спросил Фалькон.

— И все это — вопрос правильного выбора времени, — продолжил Эльвира, кивком ответив на его замечание. — Какую правду когда сообщать.

— Доделан ли перевод арабских текстов, которые были приложены к чертежам? — спросил Фалькон.

— Значит, вы не видели новостей перед тем, как мы продолжили наши исследования, — сказал Эльвира. — И мы тоже их не видели, вот почему проклятая журналистка так уцепилась за слова судьи дель Рея. Только после передачи мы узнали, что эвакуацию двух школ и биологического факультета снимали телевизионщики и что в эфир эти кадры дали вместе с переводом арабского текста с одного из листов.

— На каждом листе давалась полная инструкция, как перекрыть все подходы к зданию, где держать заложников и где разместить взрывчатку, чтобы добиться максимума жертв, если спецслужбы станут штурмовать здание, — объяснил дель Рей. — Последний пункт в каждой инструкции был таким: каждый час одного заложника (начиная с самых младших там, где речь шла о школах) следует выпускать, и, пока он бежит на свободу, в него стреляют на глазах у журналистов. Так будет продолжаться до тех пор, пока испанское правительство не признает Андалузию исламским государством, которым управляют законы шариата.

— Теперь понятно, почему в баре, где я тогда был, так все разбушевались, — проговорил Фалькон. — Как СМИ заполучили текст?

— Его привезли на мотоцикле и оставили в «Канал Сур» на столе дежурного, в коричневом конверте из плотной бумаги, который был адресован продюсеру редакции текущих событий, — ответил дель Рей.

— Ведется разбирательство, — добавил Эльвира. — Что вы делали в этом баре?

— Беседовал с последним человеком, который разговаривал с Рикардо Гамеро перед тем, как тот покончил с собой, — сказал Фалькон — Это менеджер по продажам компании «Информатикалидад».

— Это не тот старик, которого видели с Гамеро в Археологическом музее? — спросил дель Рей.

— Нет. Я говорю о последнем звонке, который Гамеро сделал со своего личного мобильного, — ответил Фалькон. — Я полагаю, комиссар, что все сотрудники антитеррористического отдела КХИ проходили проверку, которая касалась в том числе и их сексуальной ориентации?

— Конечно, — подтвердил Эльвира. — Все, кто имеет доступ к закрытой информации, проходят предварительную проверку: следует убедиться, что у них нет уязвимых мест.

— Значит, если бы Гамеро был гомосексуалистом, об этом стало бы известно?

— Безусловно. Разве что он был, так сказать… не практикующим.

— Марко Барреда, тот парень, с которым я говорил, уже был готов расколоться, когда в баре началось это безумие. Он что-то знает. Думаю, он чувствует, что то, во что он или они вовлечены, вырвалось из-под контроля. Начать с того, что он очень переживает из-за смерти Гамеро. Этого в сценарии не было.

— А что это был за сценарий? — сейчас же спросил Эльвира, которому не терпелось получить хотя бы один.

— Не знаю, — ответил Фалькон. — Но он объясняет то, что случилось во вторник в мечети. Если бы у нас хватало людей, я бы привел всех сотрудников «Информатикалидад» в наше управление и допрашивал бы их, пока они не расколются.

— И какими же, как говорит Марко Барреда, были последние слова Гамеро? — поинтересовался Эльвира.

— Что Гамеро в него влюблен, — сказал Фалькон. — Барреде не хотелось что бы то ни было рассказывать, он был смущен. Думаю, он не случайно пошел в туалет. Наверняка он кому-то оттуда позвонил, и ему дали совет, что говорить. Он уже готов был все выложить, а потом, похоже, вдруг вернулся в прежнее состояние.

— Что же у нас есть на «Информатикалидад»?

— Ничего, кроме того факта, что квартиру они купили на «черные» деньги.

— И для чего, по-вашему, использовали эту квартиру?

— Для наблюдения за мечетью.

— С какой целью?

— Совершить на нее нападение — или дать возможность другим совершить такое нападение.

— На это были какие-то определенные причины?

— Пока у меня только одна причина: это организация, которая набирает сотрудников среди прихожан католической церкви, а значит, представляет их религиозное право и противостоит влиянию ислама в Испании. Может быть, тут есть политическая или финансовая сторона, но я о них пока ничего не знаю.

— Этого недостаточно, — заявил Эльвира. — Вы опросили всех торговых представителей и безуспешно попытались использовать уязвимые места Марко Барреды. Для продолжения расследования у вас есть лишь неподтвержденная теория. Как вам удастся усилить давление? Если вы пригласите их к нам в управление, они явятся со своими адвокатами. А потом нам придется иметь дело с прессой. Чтобы расколоть «Информатикалидад», нужно нечто более веское, чем ваши интуитивные предположения.

— А еще меня беспокоит, что это, возможно, все, чем они занимались, — кивнул Фалькон. — Обеспечивали наблюдение — и больше ничего. Тогда мы можем допрашивать их хоть целыми днями и все равно не продвинемся дальше. Мне требуется еще одно звено. Мне нужен старик, с которым Гамеро разговаривал в Археологическом музее.

— Вы показали рисунок Марко Барреде? — спросил дель Рей.

— Нет. Я опасался, что сходство может оказаться слишком отдаленным, и потом, я хотел бить в его уязвимую точку, а эта точка — Рикардо Гамеро.

— Каков будет ваш следующий шаг?

— Посмотрю на членов правления «Информатикалидад» и других компаний из этой группы, а также из их материнской компании, «Горизонта». Может быть, кто-то из них похож на портрет, — сказал Фалькон. — Чем сейчас занимаются СНИ и КХИ?

— Сейчас их заботит будущее, — ответил Эльвира. — Хуан вернулся в Мадрид. Остальные с помощью имен, которые всплыли в этом расследовании, надеются выйти на другие террористические ячейки или сети.

— Значит, в нашем здешнем расследовании мы остались в одиночестве?

— Они вернутся к нам, только если мы после анализа ДНК выясним, что имама или Хаммада и Сауди не было в мечети в момент взрыва, — сказал Эльвира. — На их взгляд, из этой ситуации они больше ничего не могут для себя извлечь. Сейчас их больше волнуют будущие теракты.

Вернувшись к себе в кабинет, Фалькон поискал в Интернете информацию об «Информатикалидад» и «Горизонте» и нашел фотографии директоров всех отдельных компаний, групп компаний и материнской компании. Просматривая результаты поиска по «Горизонту», он набрел на страницу, посвященную празднованию сороковой годовщины компании: она отмечалась в 2001 году. Как он и надеялся, на странице имелись снимки банкета — больше двадцати пяти фотографий сильных мира сего за пиршественными столами.

Память — странный орган. Иногда кажется, что она работает случайным образом, однако порой ее могут подстегивать другие органы чувств. Фалькон понимал, что, если бы он не видел его только что по телевизору, он никогда бы не выделил его среди прочих лиц на ужине «Горизонта», среди цветов и зажженных свечей. Он остановил просмотр, вернулся к снимку. Да, это, несомненно, был Хесус Аларкон, его красавица жена сидела справа, через три места от него. Он посмотрел на подпись к фотографии, но там было сказано лишь, что за этим столом сидели банкиры «Горизонта» — представители «Банко омни». Ну да, все совпадает. Перед тем как переехать в Севилью, Аларкон работал в мадридском банке. Он распечатал страницу вместе со всеми фотографиями директоров и вышел из управления, узнав у Серрано фамилию охранника из Археологического музея.

Охранника вызвали к столу продажи билетов, и Фалькон показал ему фотографии, которые он быстро пролистал, качая головой. Потом он поводил пальцем по снимкам праздничного банкета. Его внимание не привлек никто.

Было чересчур жарко даже для того, чтобы наскоро закусить под лиловыми цветами джакаранд в парке, и Фалькон поехал обратно вцентр. Слишком о многом надо было подумать. Ему позвонил Пабло из СНИ, и они договорились встретиться в баре на улице Леона Двенадцатого рядом с взорванным жилым домом.

Фалькон приехал первым. Это было низкопробное заведение. Персонал не удосужился даже убрать по щиколотку покрывавший пол слой окурков, пакетиков из-под сахара и салфеток, которые в спешке бросали те, кто забегал сюда с работы во время коротких перерывов. Он заказал гаспаччо, который оказался слегка пузырчатым, и кусок тунца, в котором было меньше приправ, чем в фарфоре тарелки, на которой он лежал; жареная картошка так и хлюпала маслом. Все шло просто отлично. Появился Пабло и заказал кофе.

— Первое, — сказал он, усаживаясь. — Якоб вышел на связь, и мы дали ему инструкции от вашего имени. Теперь он знает, что делать.

— И что же ему делать?

— Якоб посещает две мечети. Первая — в Рабате: Большая мечеть Аль-Фес, в нее ходят богатые и влиятельные люди. Никакого радикального исламистского уклона за ней не замечено. Но он посещает также мечеть в Сале, рядом со своей работой, это совсем другого рода место, и Якоб это знает. Ему надо просто шагнуть на другую сторону и дать себя вовлечь. Он знает этих людей…

— Откуда он их знает?

— Хавьер, — проговорил Пабло, посмотрев на него предупреждающе, — не спрашивайте. Вам это знать незачем.

— Насколько опасно это для него может быть? — спросил Фалькон. — Радикальный ислам далек от всепрощения, и, думаю, особенно они не склонны прощать, когда речь идет о предательстве.

— Пока он будет держаться своей роли, опасности не возникнет. Он общается с нами на расстоянии. Никаких личных встреч, из-за которых обычно и возникают шероховатости. Если ему понадобится кого-то увидеть, он может устроить себе деловую поездку в Мадрид.

— А если они его раскроют и начнут присылать нам электронные письма с дезинформацией?

— Существует условная фраза, которую он должен использовать в своей корреспонденции, адресованной нам. Если этой фразы не будет, мы поймем, что пишет не он, и немедленно примем меры.

— Насколько быстро он войдет к ним в доверие? — спросил Фалькон. — Вы всегда считали, что этот взрыв — ошибка или отвлекающий маневр. Если вы думаете, что он может помочь вам вычислить уже спланированные теракты, вряд ли стоит ожидать, что от него скоро начнет поступать информация.

— Они сразу поймут его значимость…

— Его уже пыталась вербовать ГИКМ? — спросил Фалькон, которому только сейчас это пришло в голову.

— Его профессия определяет его уникальное положение, — сказал Пабло, умышленно проигнорировав вопрос. — Он может свободно путешествовать, и его хорошо знают многочисленные партнеры по бизнесу, они уважают его и доверяют ему. Он не вызовет никаких подозрений ни у марокканских властей, которые разыскивают экстремистов, ни у европейских властей, которые ищут террористов или тех, кто планирует теракты. Он — идеальный человек для того, чтобы его использовала террористическая организация.

— Но они наверняка сначала захотят его испытать? — спросил Фалькон. — Не знаю, как это делается, но, вероятно, ему сообщат какую-то ценную информацию и посмотрят, что он станет с ней делать. Например, будут следить, не всплывет ли она где-нибудь. Как, собственно, СНИ поступило с КХИ в Севилье.

— Это наша работа, Хавьер. Мы знаем, какими его сведениями мы можем пользоваться, а какими — нет. Если мы получим информацию, которую мог нам передать только он, мы будем осторожны, — ответил Пабло. — Если он сообщит нам, что штаб одной из ячеек ГИКМ располагается по такому-то адресу в Барселоне, мы не кинемся сразу же штурмовать здание.

— Это было «первое». А что второе?

— Мы хотим, чтобы сегодня вечером вы связались с Якобом. Сейчас нам нечего ему передать, но мы хотим, чтобы он знал, что вы на месте и в контакте с ним.

— Это все?

— Не совсем. ЦРУ прислало нам ответ насчет вашего загадочного незнакомца без рук и лица.

— Быстро.

— Они разработали у себя целую систему наблюдения за лицами арабского происхождения, особенно если те стали американскими гражданами, — пояснил Пабло. — Ваш моделист проделал отличную работу с лицом. Эти данные подкрепляются сведениями об операции грыжи, татуировках и рентгеновских характеристиках зубов.

— Что это были за татуировки?

— Между большим и указательным пальцами у него были четыре точки, образующие квадрат, на правой руке, и пять точек в том же месте — на левой.

— Зачем?

— Они помогали ему считать, — ответил Пабло.

— До девяти?

— Видимо, женщины никогда не упускали возможность пройтись по этому поводу.

— И это написано в его деле? — изумился Фалькон.

— Вы поймете почему, когда я скажу, что он был профессором арабистики в Колумбийском университете, пока в марте прошлого года его не уволили, после того как застали в постели с одной из его студенток, — ответил Пабло. — И знаете, как все стало известно? Его выдала другая его студентка, с которой он в то время тоже миловался.

Нельзя, чтобы тебя застукали за такими вещами в американском университете. В дело вмешалась полиция. Родители девушки угрожали подать в суд на университет и на него лично. Это был конец его карьеры, и потом, это стоило ему немалых денег. Ему удалось избежать судебного процесса по совету адвокатов, которые знали, что он проиграет дело и тогда им не заплатят. Он вынужден был продать свою городскую квартиру, которую ему оставили родители. Единственная работа, которую он смог получить после этого громкого дела, — работа учителя математики в Коламбусе, штат Огайо. Он три месяца терпел зиму Среднего Запада, а потом, в апреле прошлого года, улетел в Мадрид.

Дальше мы имеем о нем лишь отрывочные сведения. Есть запись о том, что в конце апреля он на три недели уезжал в Марокко. Двадцать четвертого апреля он на пароме добрался от Альхесираса до Танжера, а двенадцатого мая вернулся обратно. Вот и все.

— А имя у него есть?

— Его настоящее имя — Татеб Хассани, — ответил Пабло. — Когда он сделался американским гражданином в восемьдесят четвертом, в том же году, когда умерли его родители (автомобильная катастрофа, рак), — он стал Джеком Хэнсеном. Иммигранты довольно часто англизируют свои имена. Он родился в Фесе в шестьдесят первом, его родители уехали из Марокко в семьдесят втором. Его отец был бизнесменом, он часто ездил туда-сюда. За тридцать лет Татеб возвращался в Марокко всего дважды. Ему там не нравилось. Родители заставляли его продолжать арабское образование, а мать разговаривала с ним исключительно по-французски. Он свободно писал и говорил по-арабски. Он получил диплом математика, но не смог поступить в аспирантуру по специальности, поэтому переключился на арабистику и написал диссертацию об арабских математиках. После нескольких лет в Принстоне он в восемьдесят шестом году получил там докторскую степень. Он провел какое-то время в университетах Мэдисона, Миннесоты и Сан-Франциско, пока наконец не оказался в Нью-Йорке. Ему хорошо жилось: университетское жалованье плюс доход от сдачи в аренду родительской квартиры. Затем, когда он стал профессорствовать в Колумбийском университете, он поселился в этой квартире и вел великолепное существование, пока не начал спать со своими студентками.

— Как насчет его вероисповедания?

— Написано, что он мусульманин, но, как видно из его биографии, он относился к религии без особого пиетета.

— Высказывал ли он какие-то мнения по поводу радикального ислама?

— Вы можете посмотреть его дело, нам прислали из ЦРУ, — ответил Пабло, вынимая его из портфеля и кладя на столик. С виду в деле было страниц десять.

— Там есть образцы его почерка? — спросил Фалькон.

— Не видел.

— Может быть, ЦРУ нам перешлет? — Фалькон пролистывал страницы. — И по-арабски, и по-английски.

— Я их попрошу.

— Он знал еще какие-нибудь языки, кроме французского, английского и арабского?

— Еще он говорил и писал по-испански, — сказал Пабло. — Каждое лето он читал математику у нас, в Гранадском университете.

— Комиссар Эльвира говорил мне, что вас уже не очень интересует наше расследование и что Хуан вернулся в Мадрид, — проговорил Фалькон. — Значит ли это, что вы разгадали шифр в этих изданиях Корана с пометками?

— Хуана отозвали в Мадрид, потому что поступили сообщения об активизации других ячеек, не связанных с Хаммадом и Сауди, — ответил Пабло. — Нас по-прежнему интересует ваше расследование, но не в том аспекте, в каком оно интересует вас. Нет, мы не разгадали шифр.

— Как поживает теория отвлекающих маневров?

— В Мадриде проверили связи Хаммада и Сауди и уперлись в тупик, — сказал Пабло. — Кое-кого арестовали, но, как обычно и бывает, арестованные знали только свой участок работы. Они получали шифрованные электронные письма и делали то, что им велели делать. Пока нам удалось взять только нескольких «подельников» Хаммада и Сауди, а это не позволяет раскрыть всю сеть — если, конечно, она вообще существует. Мы надеемся, что Якоб сможет нам в этом помочь.

— А что там с МИЛА?

— История, которую выдумали журналисты, основана на фактах: эта группа действительно существует. Но она к этому совершенно непричастна, — сказал Пабло. — Пресса сделала далеко идущие выводы из текста Абдуллы Аззама, присланного в «АВС». Теория должна была привлечь внимание публики, но в конечном счете оказалась фальшивкой. На мой взгляд, это пример безответственной журналистской болтовни.

— А ВОМИТ? — спросил Фалькон. — С ними вы тоже разобрались?

— Сейчас они для нас не приоритетны, — отозвался Пабло, сделав вид, что не заметил иронии Фалькона. — Нас больше беспокоят будущие теракты в европейских странах, которые могут планироваться в Испании, чем систематизация прошлого.

— Значит, ничего не изменилось? — поинтересовался Фалькон. — Вы по-прежнему считаете, что Мигель Ботин был двойным агентом и что кто-то из его радикальной исламской сети велел ему передать карточку электрика имаму?

— Я знаю, что вы в это не верите, — сказал Пабло, — но у нас больше информации, чем у вас.

— И вы не собираетесь ею со мной поделиться?

— Попросите вашего старого друга Майкла Флауэрса, — ответил Пабло. — А мне пора.

— Как вы знаете, набор ключей из кухонного шкафа имама подошел к огнеупорному ящику, который извлекли из кладовки его мечети, — сказал Фалькон. — Когда его открывали, Грегорио, который был в этот момент рядом со мной, очень заинтересовался, но, как всегда, не сказал мне, почему СНИ так увлекла эта находка.

— Нам приходится так себя вести, Хавьер, — произнес Пабло. — Ничего личного. Просто таков характер нашей работы и работы наших коллег.

— Обязательно позвоните мне, как только ЦРУ перешлет вам образец почерка, — попросил Фалькон.

— Что вы нам предлагаете с ним сделать?

— У вас ведь есть в Мадриде эксперт-графолог?

— Конечно.

Наклонив голову, Фалькон стал пролистывать дело Татеба Хассани. Он знал, что это мальчишество, но ему хотелось показать, что он тоже умеет играть в игру под названием «эту информацию вы от меня не получите».

— Мы с Грегорио сегодня вечером зайдем к вам домой.

Фалькон кивнул, ожидая, когда Пабло уйдет. Он закрыл папку, откинулся на спинку стула и позволил своим мыслям поблуждать. Телевизор был включен; в четырехчасовых новостях показывали эвакуацию школ и биологического факультета и прибытие взрывотехников с собаками. Постепенно сквозь эти кадры начал проступать арабский манускрипт, найденный вместе с чертежами; закадровый голос читал перевод. Затем камера переключилась на репортера, стоящего на фоне школы и пытающегося выжать что-то из того факта, что в помещениях пока ничего подозрительного не обнаружили.

В поле зрения Фалькона попал стул, который недавно освободил Пабло. Он вернулся к фотографиям с празднования сороковой годовщины «Горизонта», к снимку стола «Банко омни». Да, вот что он тогда заметил: пустой стул рядом с Моникой, женой Хесуса Аларкона. Более пристальное изучение фотографии показало, что стул только что освободил мужчина в темном костюме: на фото было видно, как он удаляется. На темном фоне были различимы лишь манжеты рубашки, рука и воротник с седыми волосами над ним.

В детском саду было пусто, если не считать женщины-полицейского у входа и другой, дежурящей у компьютера в одном из классов. Вонь, доходившая сюда с места взрыва, не способствовала популярности этого здания в качестве места для отдыха. Фалькон вошел в Интернет и набрал ключевые слова: «Горизонт», сороковая годовщина». Он открыл ссылку на первую статью — из делового раздела «АВС». Ему бросилась в глаза подпись: «А. Зарриас». Он просмотрел статью, ища в ней упоминаний «Банко омни». Банк упоминался, но без всяких имен. На фотографии был изображен совет директоров «Горизонта» за праздничным ужином. Он перешел к другой статье, которая была напечатана в одном из деловых журналов. И снова подпись — «А. Зарриас». Фалькон просмотрел еще пять статей, автором трех из которых был Анхел. Возможно, он продвигал в прессе сороковую годовщину «Горизонта». Он ввел в поисковую систему ключевые слова «Банко омни» и «Горизонт».

Выпало несколько тысяч ссылок. Он пролистал их, пока не добрался до статей, написанных в 2001 году. Он щелкал по ссылкам не для того, чтобы прочесть статьи, а чтобы узнать, кто их автор. Восемьдесят процентов статей написал Анхел Зарриас. Итак, уйдя из политики, Анхел ударился в журналистику, но у него имелся еще и хороший побочный заработок — пиар-проекты для «Банко омни», который, по-видимому, и свел его с «Горизонтом». Он набрал в строке поиска: «Совет директоров «Банко омни». Он двигался назад во времени, выводя на экран одну статью за другой. Имена, имена, но ни одной фотографии. Собственно, единственной фотографией сотрудников «Банко омни», которую он смог отыскать, был снимок банкетного стола, сделанный на сороковой годовщине «Горизонта».

31

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 17.30

— У меня ушло несколько часов на то, чтобы добраться до этого человека и поговорить с ним, — заявила Феррера. — Но, думаю, дело того стоило. Я нашла… надежного свидетеля, он видел, как выбрасывают тело, которое потом нашли на мусорной свалке под Севильей.

— У нас есть теперь и имя для этого трупа. Его звали Татеб Хассани, — сообщил Фалькон. — Вы как-то неуверенно произнесли слово «надежный».

— Он пьяница, а это никогда не производит благоприятного впечатления на суд. И я вообще не уверена, что нам удастся вытащить его на процесс.

— Расскажите мне, что видел этот тип, а уж мы позаботимся о его реноме на суде, если его сведения что-то нам дадут.

— Он живет в конце тупика рядом с улицей Ботерос. Его дочери принадлежат третий и четвертый этаж дома. Она обитает на третьем, а ее отец живет над ней. Из обеих квартир открывается прекрасный вид на эти мусорные баки на углу Ботерос.

— Я уверен, что дочь купила их именно поэтому, — заметил Фалькон. — И почему он в три часа ночи не спал, а смотрел в окно?

— У него бессонница. Точнее, он не может спать ночью, только днем, — объяснила она. — Он спит с восьми до четырех. Дочь не разрешила мне его беспокоить, пока она не покормит его обедом. Она знает, что, если у него нарушится распорядок дня, ей обеспечена неделя адских мучений.

— Он сразу начинает с обеда? — осведомился Фалькон. — Она не дает ему завтрак?

— Он любит пить вино, а к вину она ему приносит что-нибудь существенное в качестве закуски.

— Что с ним, собственно, такое?

— Довольно необычное заболевание для севильца: у него агорафобия. Он не может выходить на улицу и не выносит, когда в комнате больше двух человек.

— Теперь понятно, почему его трудно будет привести в суд, — проговорил Фалькон. — Так или иначе, в три часа ночи он не спал и был достаточно трезв, чтобы увидеть, что происходит возле мусорных баков.

— Он был пьян, но говорит, что на его зрение это не влияет, — сказала Феррера. — В ночь на воскресенье, в три часа с минутами, он увидел большой темный автомобиль с кузовом «универсал». Машина заехала в тупик и стала задним ходом двигаться к бакам. Из передних дверей вышли водитель и пассажир, оба — мужчины, а третий вылез с заднего сиденья. Водитель вышел на середину улицы Ботерос и посмотрел вверх и вниз. Другие двое открыли багажник. Они проверили баки, которые в этот час пусты, наклонили один из них и прислонили к задней части машины. Потом они сунули руки в багажник и переволокли что-то в бак. Они задвинули бак, который теперь, похоже, стал тяжелым, обратно на тротуар и вернулись к багажнику. Вытащили два черных мешка для мусора, которые свидетель описывает как объемистые, но легкие, и кинули их в бак поверх того, что они уже туда положили. Потом закрыли бак. Водитель захлопнул багажник. Они уселись обратно в машину, задним ходом выехали на Ботерос и направились в сторону Альфальфы.

— Он смог что-нибудь сказать об этих троих?

— По тому, как они двигались, он заключил, что двое из них были молодые: под этим он подразумевает, что им было около тридцати. Водитель был постарше, пошире в поясе. Все они были одеты в темную одежду, но ему показалось, что на них что-то вроде белых перчаток. Видимо, это были перчатки из латекса. У водителя и одного из молодых людей были темные волосы, а третий был либо лысый, либо бритый.

— Не так уж мало для старого пьяницы, который смотрит с верхнего этажа, — проговорил Фалькон.

— В этот угол проникает свет с улицы, — объяснила Феррера. — Но, так или иначе… не так плохо для человека, о котором его дочь говорит, что он пьет, пока не свалится.

— Главное — чтобы об этом не упоминалось в его показаниях, — предупредил Фалькон. — А что это за «объемистые, но легкие» мешки, которые они бросили поверх трупа?

— Он думает, что в них был какой-то садовый мусор — обрезки живых изгородей и прочее в том же роде.

— Почему?

— Он видел, как такие же штуки туда выбрасывают, но в начале вечера, а не в три ночи.

— Вы нашли в этих местах какие-нибудь большие дома, где может быть столько садового мусора? — спросил Фалькон. — В районе Альфальфы — в основном квартиры.

— Они могли подхватить эти мешки по пути, где угодно, — возразила Феррера.

— Если так, то мешки с мусором они должны были вынуть первыми, а твой приятель уверяет, что сначала они вытащили «что-то тяжелое».

— Посмотрим, что мне удастся найти.

— Кстати, Фелипе и Хорхе говорили, что подобрали на свалке мешок садовых обрезков, который валялся рядом с трупом, — вспомнил Фалькон. — Но я не знаю, нашлось ли у них время внимательно его изучить.

Рамирес позвонил Фалькону, когда тот уже направлялся к палатке экспертов.

— Данные по звонкам с мобильного телефона имама, — сказал Рамирес. — В СНИ их получили, но мне давать не хотят. Точнее, Пабло сказал, что посмотрит их, но теперь он не отвечает на мои звонки и не перезванивает.

— Попробую что-то сделать, — пообещал Фалькон.

В палатке экспертов толпилось больше двадцати неотличимых друг от друга существ в масках и белых комбинезонах с капюшонами. Фалькон позвонил Фелипе и попросил его выйти наружу. Фелипе помнил садовый мусор, он успел на него взглянуть.

— Все это были обрезки одного и того же типа живой изгороди, — сообщил он. — Такую используют в декоративном садоводстве. Самшитовая изгородь. Мелкие, глянцевитые темно-зеленые листья.

— Насколько свежая срезка?

— Срезано в конце недели. В пятницу днем или в субботу.

— Есть какие-нибудь мысли, насколько большую часть изгороди отстригли?

— Имейте в виду, это могла быть только часть обрезков, — предупредил Фелипе. — И потом, я живу в квартире. Живые изгороди — не моя специальность.

Кальдерон лежал на складной койке в камере. Голова его покоилась на ладонях, а глаза смотрели на четыре ярких белых квадрата солнечного света на стене высоко над дверью. Когда он закрывал глаза, эти квадраты вспыхивали красным на внутренней стороне век. Когда он смотрел в сумрак камеры, пятна словно испускали зеленоватый дымок. Он был сравнительно спокоен. Он был спокоен начиная с той минуты, как его застали, когда он пытался избавиться от Инес. Избавиться от Инес? Как эта фраза просочилась в его лексикон?

Его привезли в управление полиции на рассвете. Он был без рубашки, потому что эксперты забрали этот чудовищно заляпанный кровью предмет одежды. У копов в машине был включен кондиционер даже в такой час, и у него затвердели соски, он дрожал от холода. Когда они проезжали над рекой, под мостом проскользнули две гребные «восьмерки», направляясь на утреннюю тренировку, — и ему вдруг показалось, что у него с плеч свалилась колоссальная тяжесть. Мышцы шеи и мускулы между лопатками расслабились, вызвав почти эротические ощущения. Его организм состряпал мощное лекарство для борьбы со страхом, и оно дало совершенно неуместный эффект, приведя его в половое возбуждение.

Он прошел процесс заключения бесчувственно, словно животное, влекомое на убой, переместившись из машины в коридор тюрьмы, а оттуда в камеру, без всяких мыслей о том, что все это означает. У него взяли образец ДНК, поскоблив ему внутреннюю поверхность щеки, его сфотографировали и выдали ему оранжевую рубаху с короткими рукавами. Он испытал громадное облегчение, когда его наконец оставили одного, изъяв все вещи, включая ремень, и оставив лишь пачку сигарет. Усталость загнала его на койку. Он скинул туфли, повалился на жесткую койку и погрузился в сон без сновидений. В три часа дня его разбудили: пришло время обеда. Поев, он направил свой мощный ум на то, чтобы придумать, что он скажет следователю во время допроса, но потом он впал в прострацию, созерцая белые квадраты света на стене. Было неожиданно приятно вдруг освободиться от давления времени. В пять часов охранник пришел сообщить, что старший инспектор Луис Зоррита готов с ним побеседовать.

— Разумеется, вы имеете право попросить, чтобы при этом присутствовал ваш адвокат, — сказал Зоррита, входя в комнату для допросов.

— Я сам юрист, — заявил Кальдерон, не утратив самоуверенности, свойственной ему до ареста. — Давайте приступим.

Зоррита назвал его и себя в микрофон и попросил Кальдерона подтвердить, что ему была предоставлена возможность отвечать в присутствии адвоката, но он от этой возможности отказался.

— Я не хотел говорить с вами до тех пор, пока не получу от судмедэкспертов полный протокол вскрытия, — проговорил Зоррита. — Теперь он у меня имеется, и я могу перейти к выяснению первоначальных обстоятельств…

— Какого рода первоначальных обстоятельств? — спросил Кальдерон, просто чтобы показать, что он не собирается быть пассивным участником беседы.

— Я более или менее выяснил, что вы и ваша жена делали в течение последних двадцати четырех часов перед убийством.

— Более или менее?

— Есть некоторые пробелы относительно того, чем занималась ваша жена вчера днем. Вот и все, — ответил Зоррита. — Теперь я бы хотел, сеньор Кальдерон, чтобы вы сами, своими собственными словами, рассказали мне, что произошло этой ночью.

— Начиная с какого времени?

— Давайте начнем с того момента, когда вы покинули студию «Канал Сур» и прибыли в квартиру вашей возлюбленной, — попросил Зоррита. — То, что происходило до этого, хорошо задокументировано.

— Моей возлюбленной?

— Это слово употребила Мариса Морено, описывая ваши отношения, — объяснил Зоррита, просматривая свои записи. — Она ясно выразила нежелание называться вашей любовницей.

Это признание Марисы вызвало в нем почти сентиментальные чувства. Забавно, что из нее это вытянуло только следствие. С тех пор как его арестовали, он мало о ней думал, но вдруг ощутил, что скучает по ней.

— Это верное определение? — поинтересовался Зоррита. — С вашей точки зрения?

— Да, я бы сказал, что мы были влюблены друг в друга. Мы были знакомы около девяти месяцев.

— Тогда понятно, почему она делала все возможное, чтобы вас защитить.

— Защитить меня?

— Она пыталась уверить нас, что вы покинули ее квартиру позже, чем это было в действительности, чтобы тем самым вам было труднее убить свою жену…

— Я не убивал свою жену, — заявил Кальдерон со всей профессиональной жесткостью голоса.

— …но она «забыла», что вызывала вам такси и что мы можем получить доступ к данным по всем телефонным разговорам, а также к журналу вызовов таксомоторной компании, а кроме того, разумеется, побеседовать с самим водителем. Так что, боюсь, ее попытки выгородить вас оказались тщетными.

Допрос шел не по тому руслу, которое Кальдерон прочертил своим юридическим умом, пока лежал на койке в камере. Работая судьей, он присутствовал лишь на нескольких беседах с задержанными, а потому плохо себе представлял, как они проходят. Вот почему не прошло и минуты с начала разговора, как он почувствовал, что его загнали в угол. Его согревала мысль, что Мариса назвала его своим возлюбленным, но при этом бросало в холодную дрожь, когда он думал о том, что она сочла, что ему требуется ее помощь, из чего можно было сделать безрадостные выводы. Этот перепад температур привел к тому, что в его организме нарушилось равновесие. Его мысли не желали выстраиваться в обычном строгом порядке, они начинали блуждать, метаться, словно стайки детей на школьном дворе.

— Итак, сеньор Кальдерон, пожалуйста, скажите мне, когда вы явились в квартиру вашей возлюбленной.

— Видимо, около двенадцати сорока пяти.

— И что вы делали?

— Мы вышли на балкон и занялись любовью.

— Занялись любовью? — с безразличным видом переспросил Зоррита. — Могло так случиться, что вы занимались в том числе и анальным сексом?

— Безусловно, нет.

— Похоже, вы в этом совершенно уверены, — заметил Зоррита. — Но я задал вам столь интимный вопрос исключительно потому, что осмотр трупа показал: ваша жена, по всей видимости, весьма часто испытывала подобное проникновение.

В груди у Кальдерона начало подниматься паническое ощущение. После краткого обмена репликами он утратил контроль над беседой. Его самодовольство дорого ему обошлось. Его предположение, что он легко обставит Зорриту в любом интеллектуальном или словесном поединке, оказалось чересчур оптимистичным. Перед ним сидел человек, привыкший к уклончивости преступников и явившийся допрашивать его с четкой стратегией, что, похоже, делало бесполезным аналитический ум Кальдерона.

— Мы занимались любовью, — повторил Кальдерон, не в состоянии больше ничего добавить, потому что иначе это бы выглядело как описание биологического акта.

— Вы хотите сказать, что характер тех и других отношений обычно был именно таким? — поинтересовался Зоррита. — Вы относились к своей возлюбленной с уважением и восхищением, а жену унижали, как дешевую шлюху.

В горле у Кальдерона закипело возмущение, но он успел извлечь уроки из этого разговора. Он понял, что при допросе Зоррита пользуется двумя орудиями: сначала наносит эмоциональный удар, а потом полосует клинком логики.

— Я не обращался с женой, как с дешевой шлюхой.

— Разумеется, вы правы, потому что даже дешевая шлюха не позволит, чтобы ее били и к тому же проникали в нее сзади, ничего за это не платя.

Молчание. Кальдерон так сильно вцепился в край стола, что ногти у него побелели. Зоррита, казалось, не обращал на это внимания.

— По крайней мере, у вас не хватает наглости отрицать, что вы обращались со своей женой столь постыдным образом, — произнес Зоррита. — Полагаю, ваша возлюбленная не знала о такой двусторонности вашей личности?

— Какого хрена, кем вы себя возомнили, что делаете предположения о моих отношениях с моей женой или возлюбленной? — взорвался Кальдерон. Губы у него побелели от гнева. — Какой-то долбаный старший инспектор, явился сюда из Мадрида…

— Теперь я понимаю, почему ваша жена могла вас бояться, — проговорил Зоррита. — За блистательным юристом скрывается весьма вспыльчивый человек.

— Ни хрена не вспыльчивый, — заявил Кальдерон, ударяя по столу с такой силой, что его копна волос подпрыгнула. — Это вы меня подначиваете, старший инспектор.

— Если я вас и подначиваю, то делаю это не путем криков или оскорблений. Я делаю это, всего лишь задавая вопросы, основанные на доказанных фактах. Осмотр трупа показал, что вы занимались со своей женой анальным сексом и что вы избивали ее настолько сильно, что у нее оказались повреждены некоторые жизненно важные органы. Кроме того, вы с давних пор унижали ее, вплоть до того, что завели роман с другой женщиной в тот же день, когда объявили о помолвке с вашей будущей женой.

— С кем вы говорили? — спросил Кальдерон, все еще не в силах обуздать свое бешенство.

— Как вы знаете, у меня была возможность поработать с вашим делом лишь в течение сегодняшнего дня, но мне удалось пообщаться с вашей возлюбленной, и это был очень любопытный разговор, а также с некоторыми вашими коллегами и коллегами вашей жены. Кроме того, я поговорил с некоторыми секретарями в Edificio de los Juzgados и Дворце правосудия, а также, разумеется, с охранниками. Они видели все. На данный момент я провел около двадцати бесед, и никто из опрошенных не выступил в защиту вашего поведения. Наименее эмоциональное описание ваших действий звучало как «неисправимый бабник».

— А что любопытного было в вашем разговоре с Марисой? — не удержавшись и глотая наживку, спросил Кальдерон.

— Она рассказывала мне о вашей беседе, посвященной браку. Помните? — спросил Зоррита.

Кальдерон заморгал, роясь в памяти. Слишком много всего произошло за слишком короткое время.

— Причина, по которой вы женились на Инес: Мэдди Кругмен… И то, что Инес означала для вас стабильность после этого… катастрофического романа?

— Что вы пытаетесь сделать, старший инспектор?

— Подстегнуть вашу память, сеньор Кальдерон. Вы были там, а я нет. Я лишь говорил с Марисой. Вы беседовали о «буржуазном институте брака» и о том, насколько он неинтересен для нее, Марисы. Вы с ней соглашались, верно?

— Что вы имеете в виду? — спросил Кальдерон.

— Вы не были счастливы в этом браке, но не хотели развода. Почему? — задал вопрос Зоррита.

Кальдерон не мог поверить: он снова угодил в ловушку. На сей раз ему удалось собраться.

— Я считаю, что, если вы заключили союз перед Господом, в церкви, вы не должны разрушать эти узы, — заявил он.

— Но своей возлюбленной вы сказали иначе, не так ли?

— А что я ей сказал?

— Вы сказали: «Это не так просто». Что вы под этим подразумевали, сеньор Кальдерон? Ведь в нашем обществе уже давно нет страха отлучения от церкви. Вас заботило не нарушение брачных обетов. Что же вас в таком случае беспокоило?

Даже гигантский мозг Кальдерона не мог просчитать все бесчисленные возможные ответы на этот вопрос меньше чем за полминуты. Откинувшись назад, Зоррита наблюдал за агонией судьи, пытающегося сказать все, что угодно, кроме правды.

— Это не такой уж трудный вопрос, — заметил Зоррита, после того как целая минута прошла в молчании. — Всем известны осложнения, которые влечет за собой развод. Если вы захотите разорвать законные супружеские узы, вы можете многое потерять. Что вы боялись потерять, сеньор Кальдерон?

Если это выразить таким образом, все оборачивается не так плохо. Да, это действительно обычные опасения мужчин, которые хотят получить развод. И он — не исключение.

— Обычные вещи, — произнес он наконец. — Я беспокоился по поводу своего финансового положения и своей квартиры. Я никогда не рассматривал всерьез возможность развода. Инес была единственной женщиной, которую я когда-либо…

— А кроме того, вас тревожило, что развод может повлиять на ваш социальный статус и, вероятно, на вашу работу? — добавил Зоррита. — Как я понимаю, жена оказала вам очень большую поддержку после чудовищной истории с Мэдди Кругмен. Ваши коллеги говорят, что она помогла вам возобновить карьерный рост.

Его коллеги так сказали?

— Моей карьере никогда ничто серьезно не угрожало, — возразил Кальдерон. — Например, не возникало никаких сомнений при назначении меня судебным следователем в таких важных делах, как, например, взрыв в Севилье.

— Но ваша возлюбленная предложила вам решение этой проблемы, не так ли? — спросил Зоррита.

— Какой проблемы? — смутившись, произнес Кальдерон. — Я как раз говорил, что в моей карьере никаких проблем не было, а Мариса…

— Решение неприятной проблемы развода.

Молчание. Память Кальдерона металась в его голове, словно мотылек в поисках света.

— «Буржуазное решение буржуазной проблемы», — напомнил Зоррита.

— А, вы имеете в виду — я мог ее убить. — Кальдерон саркастически фыркнул. — Это была просто глупая шутка.

— Да, с ее стороны, — уточнил Зоррита. — Но как это повлияло на ваше сознание? Вот в чем вопрос.

— Это смешно. Это абсурд. Мы оба над этим смеялись.

— Мариса тоже так сказала. Но как это повлияло на вас?

Молчание.

— У меня никогда не было и мысли убить свою жену, — заявил Кальдерон. — И я не убивал ее.

— Когда вы впервые избили свою жену, сеньор Кальдерон?

Допрос походил на скачку с препятствиями: чем дальше он бежал, тем выше становились преграды. Зоррита наблюдал за его внутренней эмоциональной борьбой. Он видел подобное уже много раз: неприемлемая правда, вытекающий из нее необходимый обман и попытка сконструировать ложь из этих двух ненадежных составляющих.

— Вы били ее до начала этой недели? — спросил Зоррита.

— Нет, — твердо ответил он и тут же понял, что это подразумевает некоторое признание вины.

— Это кое-что проясняет, — сказал Зоррита, делая у себя пометку. — Судмедэксперту трудно было датировать первые побои, которые вы ей нанесли, так как, насколько я понимаю, застарелые синяки не так легко поддаются точной оценке, как, скажем… температура тела. Установить время появления давних синяков непросто… То же самое касается разрыва внутренних органов и внутреннего кровотечения.

— Послушайте, — произнес Кальдерон, у которого перехватило дыхание от этих жутких открытий, — я знаю, что вы пытаетесь сделать.

— В данный момент я пытаюсь выяснить, когда вы в первый раз избили Инес. Это было в ночь с воскресенья на понедельник или в понедельник утром?

— Это были не избиения, а несчастные случаи, — заявил Кальдерон и сам испугался, что употребил множественное число. — Так или иначе, это не означает, что я убил свою жену… Я этого не делал.

— Но когда произошло первое избиение — в воскресенье или в понедельник? — спросил Зоррита. — Или во вторник? Ну да, вы ведь выразились во множественном числе, а значит, вероятно, это происходило в воскресенье, понедельник, вторник и, наконец, в трагическую среду. Мы никогда не сумеем отнести тот или иной синяк к определенному дню. Во сколько вы вернулись домой во вторник утром, после того как провели ночь с Марисой?

— Около половины седьмого утра.

— Что ж, это совпадает с тем, что сказала Мариса. Инес спала?

— Я думал, что она спит.

— Но это было не так, — сказал Зоррита. — Она проснулась, верно? И что она делала?

— Ну ладно. Она нашла мой цифровой фотоаппарат и стала загружать с него снимки в компьютер. В том числе две фотографии Марисы.

— Наверняка вы очень рассердились, когда это обнаружили. Когда вы застали ее за этим занятием, поймали ее за руку, — проговорил Зоррита, не в силах скрыть удовольствие. — Она была такая хрупкая, ваша жена, не так ли? По оценкам судмедэксперта, ее вес перед летальной потерей крови составлял сорок семь килограммов.

— Поймите, мы были на кухне, я просто ее оттолкнул, — сказал Кальдерон. — Я не осознавал ни своей силы, ни ее хрупкости. Она очень неудачно упала на разделочный стол. А он из гранита.

— Но это не дает объяснения следу кулака у нее на животе, следу пальца ноги в области ее левой почки, а также большому количеству ее волос, которые были разбросаны по вашей квартире.

Кальдерон откинулся назад. Руки соскользнули с края стола. Он не был профессиональным преступником, он понял, что запирательство — очень тяжелая работа. Он помнил лишь единственный случай, когда ему приходилось громоздить такое количество лжи: он был тогда мальчишкой.

— Видимо, когда я ее оттолкнул, я задел ее диафрагму. Она ударилась о стол и упала на мою ступню.

— Вскрытие выявило разрыв селезенки и почечное кровотечение, — сообщил Зоррита. — Полагаю, вы скорее не «задели», а ударили, не так ли, сеньор Кальдерон? Судмедэксперт заключил по форме синяка в области ее поясницы и темно-красному следу от ногтя большого пальца, что это был скорее сильный пинок босой ногой, нежели «падение» человека на чью-то ступню, которая, разумеется, стояла бы в таком случае на полу плоско.

Молчание.

— И все это произошло во вторник утром?

— Да, — ответил Кальдерон.

— Сколько тогда прошло времени после того, как ваша возлюбленная пошутила насчет решения проблемы вашего развода?

— Ее шутка не имела к этому отношения.

— Хорошо, а когда вы избили жену в следующий раз? — спросил Зоррита. — Это было после того, как вы обнаружили, что ваша жена и ваша возлюбленная случайно встретились в Садах Мурильо?

— Какого хрена, как вы это узнали? — проговорил Кальдерон.

— Я поинтересовался у Марисы, виделась ли она когда-нибудь с вашей женой, — ответил Зоррита, — и сначала она стала мне лгать. Как вы считаете, почему?

— Я не знаю.

— Она сказала, что не виделась с ней, но я допрашиваю лжецов половину своей профессиональной жизни, а когда у тебя есть опыт, это как с детьми: ты уже настолько хорошо умеешь видеть признаки лжи, что любые попытки соврать кажутся тебе смехотворными. Итак, почему, как вы думаете, она хотела солгать ради вас?

— Ради меня? — переспросил Кальдерон. — Она ничего не делала ради меня.

— Почему она не хотела, чтобы я узнал об ее… препирательстве с вашей покойной женой?

— Понятия не имею.

— Потому что ее это до сих пор злило, сеньор Кальдерон, вот почему, — объяснил Зоррита. — А если она сама злилась из-за того, что ее оскорбила ваша жена, из-за того, что ваша жена прилюдно обозвала ее шлюхой… можно только догадываться, какие чувства относительно этого происшествия она вызвала в вас… Впрочем, она мне рассказала.

— Она рассказала вам?

— О, она снова пыталась вас выгородить, сеньор Кальдерон. Она пыталась представить это каким-то пустяком. Она повторяла: «Эстебан — не жестокий человек». И что вы просто были «раздражены». Но, думаю, она понимала, как сильно вы были рассержены. Что вы сделали в ту ночь, когда Мариса сообщила вам, что Инес обозвала ее шлюхой?

Кальдерон снова замолчал. Ему никогда не было так трудно говорить. Он был слишком переполнен эмоциями, чтобы найти подходящий ответ.

— Это была та ночь, когда вы пришли домой и стали колотить свою жену по груди и хлестать ее ремнем, так что пряжка рассекала ей ягодицы и бедра?

Кальдерон пришел на допрос с ощущением, что его словно бы защищает стена, прочная и плотная, как железобетонная дамба, но после получаса вопросов от нее остались лишь изломанные, истрепанные щепки. Потом исчезли и они. Он вообразил себя перед государственным обвинителем, который будет задавать ему такие же вопросы, и осознал всю безнадежность своего положения.

— Да, — автоматически ответил он, не в состоянии проявить хотя бы мальчишескую смекалку, чтобы изобрести какую-нибудь смехотворную ложь, которая прикрыла бы его жестокие действия. Его недвусмысленно выдавали полосы от ремня и царапины от пряжки.

— Предлагаю вам подробно рассказать, что произошло в последнюю ночь жизни вашей жены, — сказал Зоррита. — Мы остановились на том, как вы занимались любовью с Марисой на балконе.

Глаза Кальдерона отыскали точку на полпути между ним и Зорритой, и он впился в нее взглядом с пугающей пристальностью человека, круг за кругом спускающегося все глубже в темные области своего «я». Никогда прежде ему не говорили ничего подобного. Ему никогда не открывались такие вещи в подобной эмоциональной обстановке. Он поражался собственной жестокости и недоумевал, откуда, при всем его светском лоске, она могла взяться. Он даже пытался представить себе, как наносит Инес эти побои, — и не мог. Он не видел себя таким. Он не мог представить, как кулаки Эстебана Кальдерона обрушиваются на его тонкокостную жену. Да, это действительно сделал он, тут не было никаких сомнений. Он мысленно видел себя до и после этого поступка. Он помнил гнев, который приводил к избиениям, и то, как потом гнев проходил. Его поразила мысль, что он, видимо, находился в тисках слепого бешенства, настолько дикой жестокости, что ей не было места в его цивилизованном облике. Чудовищное сомнение начало тесниться у него в груди, мешая дыхательным рефлексам, так что ему пришлось командовать себе: вдох-выдох, вдох-выдох. И вот, оказавшись в самом нижнем и самом темном круге своих мыслей, в полностью лишенной света области своей души, он понял, что мог убить ее. Хавьер Фалькон как-то сказал ему, что никто так не отрицает содеянного, как мужчина, убивший свою жену. Эта мысль испугала его настолько, что им овладела глубочайшая сосредоточенность. Он никогда раньше не вглядывался в свое сознание с такой дотошностью, с таким вниманием к мельчайшим деталям. Он заговорил, но так, словно описывал какой-то фильм, одну жуткую сцену за другой.

— Он очень устал. Вымотался после всего, что перенес за день. Добрел до спальни, рухнул на кровать и тут же отключился. Он осознал лишь боль. Он бешено задергал ногой. Он проснулся, не понимая, где он. Она сказала, что ему нужно вставать. Было три часа с минутами. Ему нужно домой. Ему нельзя надеть ту же одежду, какую он носил вчера, и появиться в таком виде по телевизору. Она вызвала такси. Она отвезла его вниз на лифте. На улице ему хотелось уснуть у нее на плече. Приехало такси, она поговорила с водителем. Он упал на заднее сиденье, голова у него откинулась. Он почти не чувствовал движения машины и мелькания света за закрытыми веками.

Открылась дверца. Его вытащили наружу чьи-то руки. Он дал таксисту ключи от дома. Таксист открыл дверь в подъезд. Он включил свет. Они поднялись по лестнице вместе. Таксист открыл дверь в квартиру. Два оборота ключа. Таксист пошел вниз по лестнице. Свет в подъезде погас. Он вошел в квартиру и увидел, что из кухни падает свет. Он почувствовал раздражение. Он не хотел ее видеть. Ему не хотелось все объяснять… опять. Он двинулся всторону этого света…

Кальдерон прервался. Вдруг он усомнился в том, что же сейчас увидит.

— Его нога пересекла границу тени и шагнула в свет. Он повернулся к дверному проему.

Кальдерон заморгал: в глазах у него стояли слезы. Он испытал такое облегчение, когда он увидел, как она стоит у раковины в ночной рубашке. Услышав его шаги, она обернулась. Он хотел обогнуть стол, прижать ее к себе, выплеснуть в нее свою любовь, но он не мог сдвинуться с места, потому что, повернувшись, она не раскрыла ему свои объятия, она не улыбалась, ее темные глаза не лучились радостью… нет, они широко раскрылись от малодушного ужаса.

— И что произошло? — спросил Зоррита.

— Что? — произнес Кальдерон, словно очнувшись.

— Вы повернулись к кухонному дверному проему — и что вы сделали? — спросил Зоррита.

— Я не знаю, — ответил Кальдерон, с удивлением обнаружив, что у него влажные щеки. Он осушил их руками, тыльной стороной ладоней, и потом вытер руки о брюки.

— У людей нередко случаются провалы в памяти, если речь идет о каких-то их ужасных поступках, — заметил Зоррита. — Расскажите мне, что вы увидели, когда повернулись к дверному проему кухни.

— Она стояла у раковины, — проговорил он. — Я был так рад ее увидеть.

— Рады? — переспросил Зоррита. — А мне казалось, вы были раздражены.

— Нет, — ответил он, обхватив голову руками. — Нет, это было… Я лежал на полу.

— Вы лежали на полу?

— Да. Я очнулся на полу в коридоре, опять пошел на свет кухни — и именно тогда увидел, что Инес лежит на полу, — сказал он. — Там было чудовищное количество крови, она была очень, очень красная.

— Но как она оказалась на полу? — спросил Зоррита. — Вот она стоит, а вот уже лежит в луже крови. Что вы с ней сделали?

— Я не знаю, стояла ли она, — произнес Кальдерон, роясь в своем сознании, чтобы понять, действительно ли существовал этот образ.

— Позвольте мне изложить вам несколько фактов относительно убийства вашей жены, сеньор Кальдерон. Как вы сказали, водитель такси открыл дверь вашей квартиры, дважды повернув ключ в замке. Это означает, что дверь была заперта изнутри на два оборота. Ваша жена была единственным человеком, находившимся в квартире.

— Да-а-а, — протянул Кальдерон, старательно впитывая в себя каждый слог Зорриты в надежде на то, что эти слова дадут ему тот необходимый ключ, который поможет отомкнуть его память.

— Когда судмедэксперт измерил температуру трупа вашей жены, там, на берегу реки, она составляла тридцать шесть и одну десятую градуса. Она была еще теплая. Температура воздуха прошлой ночью составляла двадцать девять градусов. Это означает, что вашу жену убили незадолго до этого. Обследование трупа показало, что задняя часть черепа вашей жены была разбита, что имело место тяжелейшее кровоизлияние в мозг и два шейных позвонка были раздроблены. При осмотре места преступления на кухонном столе из черного гранита были обнаружены волосы и кровь, а кроме того, еще большее количество крови на полу, рядом с тем местом, где лежала голова вашей жены; там же были найдены осколки костей и частицы мозга. Образцы ДНК, взятые из вашей квартиры, принадлежат лишь вам и вашей жене. Рубашка, которая была у вас изъята у реки, была покрыта кровью вашей жены. На трупе вашей жены обнаружены следы вашей ДНК — у нее на лице, на шее и на нижних конечностях. Все это позволяет сделать вывод о том, что на кухне вашей квартиры произошло следующее: кто-то схватил Инес за плечи или за шею и швырнул на гранитный разделочный стол. Вы сделали именно это, сеньор Кальдерон?

— Я только хотел ее обнять, — произнес Кальдерон, лицо которого исказилось от смятения. — Я просто хотел прижать ее к себе.

32

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 18.30

«Таберна колониалес» располагалась в дальней части площади Кристо-де-Бургос. И в самом деле, было что-то колониальное в ее зеленых стеклах, длинной деревянной стойке и каменном полу. Она славилась превосходной тапой и была популярна благодаря своему старомодному интерьеру и возможности посидеть снаружи, на тротуаре площади. Анхел и Мануэла часто сюда заходили: они жили неподалеку. Фалькону не хотелось, чтобы Анхел совал свой журналистский нос в полицейскую работу, идущую в районе разрушенного здания; не хотелось ему и обсуждать какие-либо деликатные материи в стеклянном цилиндре редакции «АВС» на острове Картуха. Но, что важнее всего, ему нужно было оказаться поближе к дому Анхела, чтобы тому было проще дать Фалькону то, что ему требовалось. Вот почему он сидел около «Таберна колониалес», под ситцевым зонтиком, потягивал пиво и впивался зубами в ледяную мякоть жирной зеленой маслины, ожидая появления Анхела. Ему позвонил Пабло.

— Американцы переслали образцы почерка, которые вы просили: арабский и английский текст, написанные рукой Джека Хэнсена.

— Для меня он скорее Татеб Хассани, чем Джек Хэнсен, — заметил Фалькон.

— Что вы нам предлагаете сделать с этими образцами?

— Попросите ваших графологов сравнить то, что писал Татеб Хассани по-арабски, с листами, прикрепленными к чертежам, которые нашли в огнеупорном ящике в мечети. А то, что он писал по-английски, пусть сравнят с заметками на полях тех экземпляров Корана, которые обнаружили в «пежо-партнере» и в квартире Мигеля Ботина.

— Думаете, он один из них? — спросил Пабло. — Не понимаю.

— Давайте сначала сравним, а потом будем делать выводы, — сказал Фалькон. — И, кстати, нам нужно взглянуть на данные по переговорам с мобильного телефона имама. Один из номеров, по которым он звонил в воскресенье утром, принадлежит электрику.

— Я уже говорил об этом с Хуаном, — ответил Пабло. — Грегорио проверил все номера, по которым имам звонил утром в воскресенье. Единственным вызовом, который он не смог объяснить, был звонок семидесятичетырехлетней женщине, она живет в районе Эсте и никогда не была электриком.

— Я бы хотел получить доступ к этим данным, — сказал Фалькон.

— Об этом вам тоже стоит поговорить с вашим старым другом Флауэрсом, — произнес Пабло и отключился.

Фалькон маленькими глотками пил пиво и пытался убедить себя, что спокоен и что его нынешняя стратегия верна. Он снял Серрано и Баэну с обхода строек, где они искали электриков, и велел им помочь Феррере найти местонахождение живой изгороди, обрезки которой были выброшены вместе с трупом. Рамирес и Перес с фотографиями Татеба Хассани обходили улицы в районе Альфальфы, пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы узнать этого человека. Все это означало, что никто из отдела убийств сейчас не занимался непосредственно расследованием взрыва. Эльвира его сейчас не волновал. Комиссар по горло загружен проблемами отношений с общественностью, и ему не до игры, которую ведет Фалькон.

— Для человека, который, как полагают, ведет самое крупное криминальное расследование в истории Севильи, у тебя удивительно расслабленный вид, — заметил Анхел, усаживаясь и заказывая пиво.

— Нам необходимо сохранять внешнее спокойствие перед взвинченным населением, которое должно поверить, будто хоть кто-то держит все под контролем, — в тон ему ответил Фалькон.

— Это означает, что на самом деле оно не под контролем? — осведомился Анхел.

— Комиссар Эльвира неплохо работает.

— Может быть. С точки зрения полицейского, — сказал Анхел. — Но ему не удается убедить широкие массы в своей способности справиться с этим делом. В том, что касается связей с общественностью, он полный профан, Хавьер. Чем он думал, когда спрашивал этого несчастного сукина сына… судью…

— Серхио дель Рея.

— Да, его. Вытащил его на общенациональное телевидение, когда у парня вряд ли даже хватило времени прочесть дело, не говоря уж о том, чтобы прочувствовать эмоциональный аспект, — проговорил Анхел. — Комиссару пора бы понять, что телевидение не имеет отношения к правде. Или он из тех, кто смотрит ящик и думает, что это и есть реальность?

— Не суди его строго, Анхел. У него множество превосходных качеств, просто они не вписываются в телевизионную эпоху.

— К сожалению, именно в эту эпоху мы сейчас живем, — сказал Анхел. — Вот Кальдерон — это был человек. Он давал телевидению то, чего оно жаждет: драму, юмор, эмоции, поверхностный блеск. Для вас это очень большая потеря.

— Ты сам сказал — «поверхностный блеск». Под этой поверхностью все не так красиво.

— Как, по-твоему, вы теперь выглядите? — спросил Анхел. — Помнишь взрывы в Лондоне? Помнишь, что беспрерывно крутили по телевизору в дни после терактов? Сюжет, который поддержал эмоциональную напряженность, но направил эмоции людей в другое русло? Показывали не жертв. Не террористов. Не бомбы и разрушения. Да, об этом тоже шла речь, но главным сюжетом был рассказ о том, как полицейский в штатском, сотрудник спецотряда, по ошибке застрелил этого бразильца, Жоана Чарлеса де Менезеса.

— А какой главный сюжет у нас?

— В этом и состоит ваша проблема. Сюжет у вас такой: судебного следователя, который отвечал за все ваше расследование, арестовали по подозрению в убийстве собственной жены. Ты хоть знаешь, что льется из телевизора по поводу Кальдерона? Возьми и послушай…

Столики вокруг них заполнились людьми, толпа собралась на улице, у распахнутых дверей бара. Все говорили об Эстебане Кальдероне. Он это сделал? Или он этого не делал?

— Не о вашем расследовании. Не о террористических ячейках, которые сейчас могут действовать в Севилье. Даже не о девочке, которая пережила разрушение здания, — сказал Анхел. — Все говорят об Эстебане Кальдероне. Передай это своему комиссару Эльвире.

— Должен тебе сказать, Анхел, для человека, который любит Севилью больше, чем чуть ли не все, кого я знаю, ты сейчас как-то слишком… на подъеме.

— Ужасно, правда? Так и есть. Я уже столько лет не чувствовал такого прилива энергии. Мануэла в бешенстве. По-моему, я ей больше нравился, когда помирал со скуки.

— Как она?

— Подавлена. Думает, что ей придется продать виллу в Пуэрто-де-Санта-Мария. Собственно, она ее уже продает, — сообщил Анхел. — Струсила. Идея исламского «освобождения» Андалузии целиком ею овладела. Так что теперь она продает золотые рудники, чтобы сохранить оловянные и медные.

— С ней бесполезно говорить, когда она в таком состоянии, — заметил Фалькон. — Так почему же у тебя такой прилив энергии, Анхел?

— Если ты редко смотришь новости, то, может быть, и не в курсе, что мое маленькое хобби стало приносить неплохие плоды.

— Ты о «Фуэрса Андалусия»? — уточнил Фалькон. — Я несколько часов назад видел по телевизору Хесуса Аларкона вместе с Фернандо Аланисом.

— Ты посмотрел целиком? Это было сенсационно. После программы «Фуэрса Андалусия» набрала по опросам четырнадцать процентов. Я понимаю, это чудовищно необъективные цифры. Это все из-за эмоциональной реакции электората, но, так или иначе, это на десять процентов больше, чем мы когда-нибудь набирали, так что левые покачнулись.

— Когда ты впервые встретился с Хесусом Аларконом? — спросил Фалькон с искренним любопытством.

— Много лет назад, — ответил Анхел. — И тогда он меня мало занимал. В общем-то — обычный скучный банковский клерк. Меня встревожило, когда он сказал, что хочет пойти в политику. Я сомневался, что кто-нибудь станет за него голосовать. В костюме он был как деревянный. А ведь в наше время главное — не твоя программа или влияние на региональную политику, главное — как ты выглядишь и держишься. Но после того, как он перебрался сюда, мне удалось изучить его получше, и, должен тебе сказать, эти отношения, которые он завязал с Фернандо Аланисом… это просто золотая жила. С точки зрения пиара о таком можно только мечтать.

— Вы с ним тогда и познакомились — когда ты занимался пиаром?

— Когда я ушел из политики, я стал делать пиар-проекты для «Банко омни».

— Наверное, это была приятная отдушина, — предположил Фалькон.

— Мы, католики, крепко держимся друг за друга, — подмигнул Анхел. — К тому же мы с исполнительным директором этого банка — старые друзья. Вместе ходили в школу, в университет, служили родине. Когда я распрощался с этими ублюдками из Народной партии, он знал, что я не смогу просто «уйти на покой», поэтому он пригласил меня к себе, и в итоге я пришел к другим вещам. Они занимались банковскими операциями для одной группы компаний в Барселоне, и я организовал для этой группы пиар их сороковой годовщины; потом была одна страховая группа в Мадриде и компания по недвижимости на Коста-дель-Соль. Это могло бы стать для меня прибыльным бизнесом, если бы я серьезно этим занялся. Но знаешь, Хавьер, корпоративный пиар — это так… мелко. Занимаясь этим дерьмом, мир не переделаешь.

— Ты его не переделал и когда был в политике.

— Честно говоря, пиар от нее мало отличается. Политика действительно сродни работе на очень крупную корпорацию: не рискуй, держись линии партии, сдвиги происходят миллиметр за миллиметром, никакого бодрого вышагивания к новым горизонтам, никакого изменения образа жизни и образа мысли людей.

— Кто хочет перемен? — проговорил Фалькон. — Большинство настолько ненавидит перемены, что требуются войны и революции, чтобы они произошли.

— Но смотри, Хавьер: сейчас мы с тобой разговариваем об этом, сидя в баре, — заметил Анхел. — Почему? Потому что в кризисе. Наш образ жизни — под угрозой.

— Ты сам это сказал, Анхел. Большинство людей не могут с этим справиться, и о чем же они поэтому говорят?

— Ты прав. С их уст не сходит имя Эстебана Кальдерона, — проговорил Анхел. — Но это, по крайней мере, не какая-то рутинная болтовня. Речь идет о трагедии. О катастрофе, которая низвергает великого человека в пропасть.

— И что бы ты сейчас сделал на месте комиссара Эльвиры? — поинтересовался Фалькон.

— А! Так вот зачем ты затеял этот разговор, Хавьер? — усмехнулся Анхел. — Вытащил меня сюда, чтобы получить бесплатный совет для своего шефа.

— Мне хочется узнать, как воспринимает мир специалист по пиару.

— Вам надо сфокусироваться, причем сфокусироваться на чем-то незыблемом. Из-за характера теракта вам это трудно сделать, но сейчас вы наконец проникли в мечеть, и вам пора открыть общественности больше и быть конкретнее. Эвакуация из зданий школ и университета: зачем это? Людям нужно бросить кость; неопределенность порождает слухи и не помогает обуздать панику. Ошибка судьи дель Рея — в том, что он не вслушался в пульс города, так что когда он начал сеять новую неопределенность…

— Неопределенность посеял вопрос журналистки, — заметил Фалькон.

— Зрители восприняли это иначе.

— Дель Рей только потом узнал, что произошла утечка и кто-то выдал прессе арабский текст, который нашли в ящике.

— Дель Рею ни за что не следовало говорить о реальном положении вещей: о том, что до сих пор существует значительная неясность относительно того, что происходило в мечети. Он должен был внушить некую определенную теорию. А если бы правда оказалась иной, вы бы просто сменили легенду. Ваше расследование сильно утратило доверие, когда вашего главного публичного представителя арестовали за убийство. Единственная возможность снова получить доверие людей — подтвердить подозрения общественности. Ведущая знала: настроения зрителей сейчас таковы, что они не желают слышать о возможном «домашнем» элементе в этом террористическом замысле.

— Эльвире трудно решить, когда какой тип правды использовать, чтобы его расследование могло спокойно выяснять дальше, что же произошло на самом деле, — проговорил Фалькон.

— Политика — великая школа этого искусства, — заметил Анхел.

— Значит, ты считаешь, что у Хесуса Аларкона есть все нужные качества?

— Начал он хорошо, но судить пока рано. Важно то, что будет месяцев через шесть-семь, — ответил Анхел. — Сейчас он оседлал мощную волну эмоций общественности, но даже самые большие волны в конце концов оставляют лишь рябь на прибрежном песке.

— Если у него не получится, он всегда сможет вернуться в «Банко омни».

— Они его не примут, — возразил Анхел. — Из «Банко омни» не уходят. Как только они дают тебе работу, они облекают тебя доверием. Если ты их покидаешь и становишься чужаком, ты так потом и остаешься чужаком.

— Получается, Хесус идет на определенный риск.

— Не совсем так. У него хорошие рекомендации от моего друга, который о нем очень высокого мнения и подберет для него что-нибудь еще, если здесь ничего не удастся.

— Я когда-нибудь встречался с этим твоим загадочным другом?

— С Лукрецио Аренасом? Не знаю. Мануэла с ним знакома. Сейчас, когда он ушел на покой, он уже не столь загадочен.

— Значит, раньше он был загадочным?

— «Банко омни» — частный банк. Он управляет порядочной долей финансовых средств католической церкви. Это скрытная организация. Вплоть до того, что ты нигде не увидишь фотографий ее руководителей. Я делал для них один пиар-проект, но я получил эту работу лишь благодаря Лукрецио. Я не узнал об этой организации ничего, кроме того, что мне было непосредственно необходимо для того, чтобы выполнить мою задачу, — сказал Анхел. — Почему вообще мы заговорили о «Банко омни»?

— Потому что Хесус Аларкон — герой дня, — ответил Фалькон. — На втором месте после Эстебана Кальдерона.

— Ах да. Кстати, ты так пока и не сказал мне, зачем ты хотел меня видеть, — напомнил Анхел.

— Я тебя прощупываю, — пожал плечами Фалькон. — Я рассказал Эльвире о нашем с тобой утреннем разговоре, но он опасается. Я хочу вернуться к нему и все-таки попробовать убедить воспользоваться твоими талантами. Его просто надо подтолкнуть, вот и все.

— Я готов помочь в кризисной ситуации, — заявил Анхел. — Но постоянную работу я не ищу.

— Проблема Эльвиры — в том, что он воспринимает тебя как журналиста, а значит — как врага, — объяснил Фалькон. — Если бы я смог рассказать ему о твоей пиаровской деятельности и о том типе клиентов, которых ты представлял, он бы посмотрел на тебя иначе.

— Я могу дать совет, но не стану работать по найму, — повторил Анхел. — Иначе кое-кто может счесть это конфликтом интересов.

— Просто назови мне еще какие-нибудь компании, с которыми ты сотрудничал, — попросил Фалькон. — Чьей сороковой годовщиной ты занимался?

— «Горизонта». Компания по недвижимости называлась «Мехорвиста», а страховая группа — «Вигилансия», — ответил Анхел. — Не продвигай меня слишком сильно, Хавьер. У меня и так дел по горло: я рулю «Фуэрса Андалусия», провожу ее по лабиринтам массмедиа.

— Только вот пиар — не самая простая вещь для продажи, — проговорил Фалькон. — Материалы о других людях не имеют для нас никакого значения. А вот если бы я смог зримо показать Эльвире, на каких важных людей ты работал, это могло бы помочь. У тебя есть фотографии кого-нибудь из «Горизонта», или из «Банко омни», или снимки с той сороковой годовщины? Портреты Анхела Зарриаса с топ-менеджерами. Эльвире нравятся осязаемые вещи.

— Конечно, Хавьер, для тебя — все, что угодно. Только смотри не перехвали меня.

— Мы в кризисе, — сказал Фалькон. — Оба наших судебных следователя дискредитированы. Мы должны восстановить свой имидж, пока не поздно. Эльвира — хороший полицейский, и я не хочу, чтобы он потерпел поражение только потому, что не умеет играть в игры с прессой.

Они поднялись в квартиру. Мануэлы дома не было. Они оказались в громадных апартаментах с четырьмя спальнями, две из которых использовались как рабочие кабинеты. Анхел подошел к стене своего кабинета и указал на снимок в самом центре.

— Вот что тебе нужно, — сказал он, постукивая пальцем по фотографии в рамке. — Редкий снимок: все руководители «Горизонта» и «Банко омни» в одном месте. Снято к сороковой годовщине. Где-то у меня есть копия.

Анхел сел за стол, выдвинул ящик и стал рыться в пачке фотографий. Фалькон изучал снимок, пытаясь выяснить, не похож ли кто-нибудь из присутствующих на сделанный полицейским художником примерный портрет человека, которого видели с Рикардо Гамеро.

— Кто из них Лукрецио Аренас? — поинтересовался Фалькон. — Похоже, я тут никого не знаю. Если я с ним встречался, то где это могло быть?

— У него дом в Севилье, хотя он в нем по полгода не живет. Его жена не переносит жару, так что на это время они переселяются в Марбелью, на роскошную виллу, которую для них построила «Мехорвиста», — сказал Анхел. — Помнишь большой ужин, который я устраивал в октябре в ресторане «Ла Худериа»? Он был там.

— Меня не было, я читал тогда курс в полицейской академии.

Анхел дал ему снимок и показал Лукрецио Аренаса, располагавшегося в самом центре, тогда как Анхел притулился на самом краю двух рядов мужчин. Аренас походил на портрет, нарисованный полицейским художником, разве что по возрасту, особого же сходства не было.

— Спасибо тебе, — сказал Фалькон.

— Не потеряй, — попросил Анхел, кладя снимок в конверт.

— А как насчет твоего портрета с королем Хуаном-Карлосом? — осведомился Фалькон. — У тебя есть копия?

Оба рассмеялись.

— Его величеству не требуется, чтобы я делал для него пиар-кампанию, — сказал Анхел. — Он натурал.

— Есть какое-то продвижение, Хосе Луис? — спросил Фалькон.

— Абсолютно пусто, самому не верится, — ответил Рамирес. — Мы ничего не нашли. Если Татеб Хассани действительно жил у кого-то в этом районе, то он не выходил попить кофе, не ел тапу, не пил пива, не покупал хлеб, не заходил в супермаркет, не выписывал газет, — ничего. Никто раньше не видел этого типа, а ведь у него такое лицо, которое не забудешь.

— Какие новости от Кристины и Эмилио?

— Они посмотрели почти все большие дома в этих местах. Самшитовых изгородей нигде нет. У всех внутренние дворики, а не сады. Правда, остаются еще монастырь Сан-Леандро и Каса-Пилатос, но это мало чем нам поможет.

— Хочу, чтобы вы нашли и проверили еще один дом. Адреса у меня нет, но я знаю, что этот дом принадлежит человеку по имени Лукрецио Аренас, — сказал Фалькон. — Кроме того, я поговорил со СНИ насчет данных по телефонным переговорам имама. Они уже проверили, нет ли там номера электрика. Глухо.

— А нам нельзя самим посмотреть на эти данные по переговорам?

— Их объявили закрытой информацией, — ответил Фалькон и дал отбой.

Он поехал встретиться с охранником, который закончил смену в Археологическом музее и отправился домой. Путь был неблизкий: охранник жил на северо-востоке города. Фалькону позвонил Пабло.

— Вам это понравится, — заявил человек из СНИ. — Наш графолог говорит, что арабские записи Татеба Хассани и листки, которые были приложены к чертежам школ и биологического факультета, написаны одной рукой. То же самое касается английских записей Хассани и пометок в обоих экземплярах Корана. Что это значит, Хавьер?

— У меня нет полной уверенности, что из этого можно сделать какие-то далеко идущие выводы, но я убежден в одном: ваши дешифровщики могут прекратить искать ключ к несуществующему шифру в этих книгах, — заявил Фалькон. — Их наверняка просто подбросили в «пежо-партнер», а также в квартиру Мигеля Ботина, специально, чтобы нас запутать.

— И это все, что вы сейчас можете сказать?

— Позже увидимся у меня дома, — ответил Фалькон. — Надеюсь, к тому времени многое прояснится.

Квартира охранника была на шестом этаже; лифт не работал. Добравшись до дверного звонка, Фалькон успел вспотеть. Жену и детей удалили в спальни, и Фалькон выложил снимок на стол в столовой. Сердце у него билось туго и быстро; он желал, чтобы охранник нашел Лукрецио Аренаса.

— Вы видите на фотографии того пожилого мужчину?

На снимке было два ряда мужчин, всего их было около тридцати. Охранник, видимо, проделывал такую процедуру и раньше: он взял два кусочка бумаги и, отделяя с их помощью каждое лицо от остальных, пристально в него всматривался. Он начал слева и стал двигаться к центру. Он изучал их очень внимательно. Фалькон не мог вынести этого напряжения и стал смотреть в окно. Охранник провел над снимком довольно много времени. Он знал, что для старшего инспектора это очень важно, раз он не поленился доехать до его дома, чтобы показать ему фото.

— Это он, — произнес охранник. — Я в этом абсолютно уверен.

Фалькон глянул вниз; сердце у него колотилось. Но охранник показывал не на Лукрецио Аренаса, располагавшегося в центре. Он постукивал пальцем по лицу на самом краю правого ряда, и лицо это принадлежало Анхелу Зарриасу.

33

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 20.15

Садилось солнце третьего дня после взрыва. Пока Фалькон ехал обратно в центр, его ум замер, достигнув при этом глубокой сосредоточенности: он думал сейчас только об Анхеле Зарриасе.

Там, в квартире охранника, он порядочно рассердился. Он выхватил из кармана портрет, сделанный полицейским художником, расправил его на столе в столовой и попросил беднягу показать ему сходство. Фалькон вынужден был признать несколько обстоятельств: что все пожилые люди кажутся более молодым похожими друг на друга или невидимыми; что рост Анхела — метр шестьдесят пять, а вес — лишь чуть больше семидесяти пяти килограммов; что у Анхела нет ни бороды, ни усов и действительно имеется боковой пробор, и даже если волос у него на темени было маловато, он старательно использовал весь их наличный запас, словно давая понять, что по-прежнему возлагает на них большие надежды. Только после того, как охранник объяснил ему про линию нижней челюсти и нос, Фалькон разглядел в этом рисунке черты Анхела, как взрослый наконец видит очертания лица в облаке, в которое ему тычет пальцем расстроенный ребенок.

Рамирес встретил его на стоянке у детского сада.

— Мы нашли дом Лукрецио Аренаса, — сообщил Рамирес. — Это на площади Мерсенариас. Я отправил Кристину посмотреть, но там все закрыто. Соседи говорят, что летом хозяева редко там бывают и что сада при доме нет, только внутренний дворик. Татеба Хассани они тоже не опознали.

Они вернулись в класс в задней части помещения; судья дель Рей и комиссар Эльвира уже ждали их. За трое суток Эльвира спал в общей сложности восемь часов, и это его просто убивало. Они сели. Все были измотаны. Даже дель Рей, которому полагалось быть посвежее, выглядел встрепанным, словно только что продрался сквозь рассерженную толпу.

— Хорошие новости или плохие? — спросил Эльвира.

— И то и другое, — ответил Фалькон. — Хорошая новость: я выяснил личность человека, которого видели разговаривающим с Рикардо Гамеро в Археологическом музее за несколько часов до того, как Гамеро покончил с собой.

— Имя?

— Анхел Зарриас.

Наступило молчание: казалось, все они смотрят, как кому-то наносят страшной силы удар.

— Это партнер вашей сестры, верно? — спросил Рамирес.

— Как вы его опознали? — поинтересовался Эльвира.

Фалькон кратко рассказал им о своей беседе за уличным столиком «Таберна колониалес» и о том, как ему удалось заполучить у Анхела снимок руководства «Горизонта» и «Банко омни».

— Но это еще не все плохие новости, — сказал Фалькон. — Я не уверен, позволит ли это нам продвинуться дальше по цепочке.

— То есть?

— Что мы нашли такого, что позволило бы нам надавить на Зарриаса, чтобы он рассказал нам больше? — проговорил Рамирес.

— Вот именно, — согласился Фалькон. — Он был последним, с кем говорил Рикардо Гамеро, ну и что из этого? Он знал Гамеро по церкви, и на этом цепочка обрывается. Почему тот пошел к Зарриасу, а не к своему священнику? Его священник умер. О чем они говорили? Гамеро был очень расстроен. Почему? Может быть, Зарриас ответит мне так же, как ответил Марко Барреда. Возможно, это Зарриас велел Барреде сказать мне, что Гамеро был скрытым геем. Мы слишком мало знаем, чтобы расколоть Зарриаса.

— Я не верю, что Рикардо Гамеро в такой момент обратился бы к Анхелу Зарриасу для того, чтобы обсуждать эмоциональные проблемы, — заметил дель Рей.

— Вы могли бы показать Зарриасу снимок Татеба Хассани и понаблюдать за его реакцией, — предложил Эльвира.

Ни Эльвира, ни дель Рей не получали никаких сведений от Пабло, поэтому Фалькон рассказал им новости о Татебе Хассани — в частности, о том, что его почерк совпадает с почерком на документах, найденных в огнеупорном ящике в мечети, и с пометками в двух экземплярах Корана.

— А почему вы сразу попросили, чтобы сделали такое сравнение? — спросил Эльвира.

— Я вернулся к вопросу, который задал своим сотрудникам, как только мы обнаружили труп на свалке. Зачем, убив человека, идти на такие ухищрения, чтобы скрыть его личность? Только если знание личности убитого может вывести следствие на тех, с кем он был знаком, или если знание о его опыте или умении способно поставить под угрозу какую-то предстоящую операцию. Личность Татеба Хассани открыла нам несколько обстоятельств. Он был профессором арабистики, а значит, умел писать по-арабски и хорошо знал Коран. Кроме того, он не один год преподавал летом математику в Гранаде, а следовательно, говорил и писал по-испански. Он не был похож на типичного исламского боевика: он был вероотступник, развратник и пьяница. Потеряв работу в Колумбийском университете, что стоило ему нью-йоркской квартиры, он стал так отчаянно нуждаться в деньгах, что ему пришлось давать частные уроки математики в Коламбусе, штат Огайо, а именно там располагается штаб-квартира «Ай-4-ай-ти», а этой компании принадлежит «Горизонт», а «Горизонт», в свою очередь, владеет компанией «Информатикалидад». И наконец, меня смущал тот факт, что ключи, которые нашли в квартире имама и которыми удалось открыть огнеупорный ящик из мечети, лежали в кухонном шкафу, а не в столе у имама вместе с другими ключами. Это навело меня на мысль, что эти ключи подложил кто-то, кто мог в отсутствие имама заходить в его квартиру, но не в его кабинет.

— Кто мог подложить ключи?

— Ботин, по указанию Гамеро? — предположил Рамирес.

— В начале расследования Хуан призывал нас учитывать все возможные версии и не искать аналогий в прошлом, потому что у исламских террористов нет определенных моделей деятельности. Это верно. Таков их стиль. Каждая атака происходит неожиданно, и она всегда связана с каким-то новым поворотом, который вселяет еще больший страх в душу Запада. Вспомните, с какой виртуозностью были организованы теракты, о которых мы знаем.

Когда я ехал от охранника, мне вдруг пришло в голову, что севильскому взрыву не хватает оригинальности. Конечно, сначала я об этом не думал. Сначала я сказал себе: эти террористы готовы атаковать жилые дома. Но теперь я начинаю понимать, что в севильском теракте угадываются отголоски некоторых предыдущих акций. Разрушение жилого дома напоминает о взрывах домов в Москве в девяносто девятом году. Обнаружение в «пежо-партнере» исламского кушака, капюшона-маски и Корана заставляет вспомнить аудиозаписи текста Корана и детонаторы, найденные в «рено-кангу» у станции Алькала-де-Энарес. Применение «Гома-2 ЭКО» в устройстве, которое поместили в мечеть, напоминает о взрывчатке, которую использовали одиннадцатого марта. Угроза двум школам и биологическому факультету — отсылка к Беслану. Такое ощущение, что человек, который планировал эту операцию, черпал вдохновение в предыдущих терактах.

— ВОМИТ, — проговорил Рамирес. — Если уж кто знает об исламистских терактах все, что надо знать, так это автор сайта ВОМИТ.

— А теперь, когда охранник показал пальцем на Анхела Зарриаса, во всем этом появляется логика. Зарриас — не только журналист, но и пиарщик. Он знает механизмы работы человеческого сознания, — продолжал Фалькон. — Теперь я спрашиваю себя: кто выдал телевизионщикам с «Канал Сур» арабский текст, который нашли в огнеупорном ящике? Точнее, кому даже не нужно было ничего выдавать, потому что этот текст и так был в их распоряжении? И кто запустил историю о МИЛА? Кто послал из Севильи в мадридскую редакцию «АВС» выдержку из Абдуллы Аззама?

— Насколько далеко это, по-вашему, заходит? — спросил Эльвира. — Они подбросили Коран, капюшон и кушак, потому что знали о гексогене?

— Не думаю, — ответил Фалькон. — Мне кажется, изначально они планировали атаковать мечеть и тех, кто в ней находится. От Мигеля Ботина, через Рикардо Гамеро, они получали информацию: что-то происходит. В КХИ были разочарованы, когда отклонили их первый запрос на прослушивание имама. Гамеро нашел иной путь, а точнее, этот иной путь подсказал ему Зарриас: мечеть можно было поставить под наблюдение торговых представителей «Информатикалидад». Как только выяснилось, что Хаммад и Сауди делают опасные приготовления, их решили убить до того, как они проведут теракт, который планируют, — а вместе с ними убить и всех, кому выпало несчастье находиться в мечети в это время.

Решение было принято. Наблюдение прекратили. Квартиру на Лос-Ромерос снова сдали. Между тем фальшивые муниципальные инспекторы явились в мечеть и установили в ней небольшой прибор, чтобы вывести из строя предохранитель, благодаря чему в здание смогли проникнуть электрики. Мигелю Ботину дали визитку электрика и велели передать ее имаму. Вполне возможно, что сам Ботин не входил в число заговорщиков: может быть, Гамеро сказал ему, что они получили ордер на прослушку и что электрики поставят микрофоны, чтобы КХИ мог вести наблюдение. Ботин должен был проследить, чтобы имам позвонил именно нужным электрикам. Затем в мечеть была помещена взрывчатка «Гома-2 ЭКО» и огнеупорный ящик. Все должно было выглядеть так, словно бомба взорвалась на стадии изготовления. Все будут убиты. О конечной же, ужасной цели этого мнимого плана террористов должны были рассказать документы из огнеупорного ящика.

Они знали, что Хаммад и Сауди не замышляют ничего хорошего, но я сомневаюсь, чтобы они понимали, насколько мощный заряд взрывчатки те хранили в мечети. Детонация ста килограммов гексогена, полное разрушение жилого дома и повреждение детского сада — все это в их планы не входило. Вот почему Рикардо Гамеро покончил с собой. Не только потому, что погиб его друг и информатор, а и потому, что он чувствовал свою ответственность за смерть всех этих людей.

— Да, теперь в этой версии вырисовывается логика, — признал Эльвира. — Но, прежде всего, я не готов воспринимать Анхела Зарриаса как единственного организатора и виновника этого заговора. А во-вторых, я не знаю, на какие дьявольские ухищрения вы должны будете пойти, чтобы доказать хотя бы часть этих предположений в суде.

— Трудность в том, что, если эта гипотеза верна, я не могу пойти к Анхелу Зарриасу и бросить карты на стол, потому что у меня есть только один козырь: я знаю, что он — последний, кто лично общался с Гамеро. И еще есть надежда поразить его тем, что мы опознали Татеба Хассани.

— Вам надо найти следующее звено цепи после Анхела Зарриаса, — проговорил дель Рей. — Он журналист и пиарщик. С кем он связан по линии пиара?

— Этим путем я на него и вышел, — ответил Фалькон. — Я был уверен, что люди из «Информатикалидад» не могли действовать самостоятельно. Я предположил, что они получали указания из материнской компании. Я обратил внимание на «Горизонт» и уже потом узнал об их банкирах — «Банко омни». И…

— И?

— Хесус Аларкон когда-то работал в «Банко омни», — сказал Фалькон, которому пришли в голову новые мысли. — Его продвигал как политического кандидата старый друг Анхела Зарриаса, исполнительный директор «Банко омни» Лукрецио Аренас.

— Куда он кандидат? — спросил дель Рей.

— Аларкон — новый лидер «Фуэрса Андалусия».

— Но «Фуэрса Андалусия» не играет никакой роли в региональной политике, — заметил Эльвира. — По опросам они в лучшем случае набирают четыре процента голосов.

— После того как сегодня Хесус Аларкон появился на экране вместе с Фернандо Аланисом, они набрали четырнадцать процентов, — сообщил Фалькон. — Зарриас в восторге. Он называет пиаровскую работу, которую делает для «Фуэрса Андалусия», своим хобби, но, думаю, для него это — нечто большее. Он хочет, чтобы с ними поделилась властью Народная партия, потому что впервые в своей политической карьере он стремится получить в свои руки силу, способную изменить положение вещей. Думаю, он пытается поставить Хесуса Аларкона на такое место, где тот сможет претендовать на лидерство в Народной партии. Вряд ли я преувеличу, если скажу, что он делает для Хесуса Аларкона то же, что Карл Роув[83] сделал для Джорджа Буша.

— И какое же следующее звено в цепи? — спросил дель Рей.

— Татеб Хассани, когда его привлекли к работе, где-то жил, и, по всей вероятности, там его и убили, — сказал Фалькон. — Я предполагал, что это произошло в одном из домов рядом с тем местом, куда выбросили его труп. Мусорные баки стоят в тупике на тихой улочке, а значит, кто-то должен был хорошо знать этот район. Как я понимаю, эти сведения исходили от Анхела Зарриаса, который живет неподалеку, на площади Кристо-де-Бургос. Теперь мне кажется, что дом, где какое-то время находился Татеб Хассани, — это штаб-квартира «Фуэрса Андалусия» на улице Кастелар. Дом принадлежит Эдуардо Риверо.

— А сад там есть? — спросил Рамирес. — С живой изгородью?

— Есть что-то вроде английского сада между передней частью дома, где у Риверо офис, и его задней частью, где живет семья. Я был там однажды, когда Анхел и Мануэла устраивали вечеринку, но было темно и на живые изгороди я не смотрел. Сейчас нам нужны свидетели, которые видели бы, как Татеб Хассани входит в дом. Так мы и получим следующее звено.

— А как насчет Анхела Зарриаса? — поинтересовался Рамирес. — Как по-вашему, стоит установить за ним круглосуточное наблюдение?

— Думаю, стоило бы, тем более что это, скорее всего, долго не протянется, — ответил Фалькон. — Но меня во всем этом беспокоит еще одна вещь: собственно убийство.

— Татеба Хассани отравили цианидом, — сказал Рамирес. — Не забили, не застрелили, не задушили.

— Прежде всего — где они достали цианид? — проговорил Фалькон. — И потом — расчленение трупа. Аккуратная ампутация кистей рук. Думаю, в деле участвовал хирург или еще какой-то врач.

— А бомба? — спросил Рамирес. — Нужно быть по-настоящему безжалостным преступником, чтобы проделать что-то подобное.

Фалькон позвонил Анхелу Зарриасу, чтобы договориться о встрече с комиссаром Эльвирой по поводу восстановления имиджа следственной группы. Решено было проявить интерес к пиаровским талантам Зарриаса. Кроме того, такая встреча привела бы Зарриаса непосредственно к полицейским, что позволило бы Серрано и Баэне начать первую смену наружного наблюдения.

Фалькону было слишком рискованно появляться на улице Кастелар рядом с домом Эдуардо Риверо, где его могли узнать в лицо. Работу по выяснению подробностей пребывания Татеба Хассани в доме Риверо возложили на Ферреру, Переса и Рамиреса.

Эльвира, дель Рей и Фалькон ждали в детском саду появления Анхела.

— Вы не очень-то довольны, Хавьер, — заметил Эльвира. — Беспокоитесь о том, как это повлияет на ваши отношения с сестрой?

— Нет. Это действительно меня беспокоит, но дело в другом, — ответил Фалькон. — Я сейчас думаю о том, что, даже если моя версия окажется правильной, она все же не объясняет, почему Хаммад и Сауди привезли в Севилью сто килограммов гексогена.

— Это работа СНИ, а не ваша, — возразил Эльвира.

— Вот что меня пугает: если вы действительно хотите вернуть Андалузию в лоно ислама, не имея в своем распоряжении армии или флота, то оптимальный способ достигнуть этой цели — захват заложников по бесланскому сценарию, — проговорил Фалькон. — В свое время мне казалось, что российские спецслужбы открыли огонь, потому что Путин увидел, насколько безвыходной становится ситуация. Ему надо было действовать, пока масс-медиа всего мира не сосредоточились на этом событии как на узловой эмоциональной точке. Если бы это произошло, ему бы пришлось стать человеком, вынужденным идти на переговоры и компромиссы. А репутация Путина зиждется на силе и твердости. Он не мог себе позволить выглядеть слабым из-за горстки террористов. Поэтому он ответил на их безжалостность своей собственной — и погибли больше трехсот человек. Представьте, что такое происходит и здесь: детей берут в заложники, как раз когда они собираются разъезжаться на каникулы. Можете себе вообразить реакцию в Испании, в Европе и во всем мире? Жестокость в духе Путина здесь не пройдет.

— Меры приняты, — отозвался Эльвира. — Мы не можем прочесать все андалузские школы так же тщательно, как мы это сделали с тремя зданиями в Севилье, но мы попросили руководство школ обыскать свои помещения и подключили к этому местную полицию.

— Кроме того, вы сказали нам, что, по вашему мнению, гипотеза о причастности МИЛА — журналистская выдумка Зарриаса, — напомнил дель Рей. — Таким образом, у нас нет никакой реальной гипотезы, каковы же были изначальные намерения террористов.

— Но зачем привозить мощную взрывчатку в Севилью, столицу Андалузии? — спросил Фалькон. — Это блестящая, волнующая умы идея — что МИЛА готовит кровопролитную кампанию, цель которой — вернуть Андалузию под крыло ислама. Правда и выдумка здесь с легкостью переплетаются. Есть ли у нас результаты анализа образцов ДНК? Уверены ли мы, что Хаммад и Сауди погибли в мечети? Удалось ли нам узнать, как они отклонялись от своего маршрута, пока ехали от перевалочной базы под Вальмохадо к Севилье?

— Эксперты пообещали связаться со мной, как только получат подтверждение, что среди погибших были Хаммад и Сауди, но вряд ли это будет сегодня, — сказал Эльвира. — А от Гражданской гвардии мы пока больше ничего не слышали о маршруте «пежо-партнера». Не пытайтесь думать слишком о многом, Хавьер. Сосредоточьтесь на вашем задании.

Анхел Зарриас явился в девять вечера. Фалькон представил всех друг другу и покинул их. Он направился к палатке экспертов. В зоне взрыва шла работа при свете прожекторов; площадка стала почти плоской. Кран уехал, исчезли и экскаваторы. Остался лишь один самосвал, который должен был вывозить оставшийся мусор. Фалькон надел комбинезон и прошел в палатку, ярко освещенную галогенными лампами. Он застал руководителя экспертов нависшим над громадным количеством обрывков ткани, кусочков обуви, обломков пластмассы, полосок кожи. Он снова представился.

— Я ищу что-нибудь похожее на фрагменты инструкции по изготовлению и закладке бомб, — сказал Фалькон.

— После того, что мы нашли в огнеупорном ящике?

— Меня интересует описание изготовлениябомб, — повторил Фалькон. — Возможно, инструкции были зашиты в подкладку пиджака или в бумажник.

— Нам еще надо серьезно поработать, чтобы попасть в мечеть. Мы сравнительно рано добрались до огнеупорного ящика, потому что его выбросило наверх ударной волной, — сказал эксперт. — Сейчас мы прокладываем путь вниз, но это очень кропотливое дело, мы должны документировать каждый кусочек, который находим. В основное помещение мечети мы проникнем самое раннее завтра утром.

— Я просто хотел вам сообщить, что мы продолжаем искать еще один фрагмент головоломки, — объяснил Фалькон. — Это может быть какой-то шифр, цифры или арабская вязь.

Снаружи работали под прожекторами десять человек. Это было похоже на археологические раскопки; на столе, куда клали находки, лежал план мечети с координатной сеткой. Пока эксперты углубились под землю лишь сантиметров на тридцать. В теплом воздухе по-прежнему держался сильный запах разложения. Работа шла в молчании, время от времени слышалось тихое бормотание. Это был тяжелый, страшный труд. Фалькон позвонил Марку Флауэрсу и попросил о встрече.

— Идет. Ты где?

— Я сейчас на месте взрыва, но, думаю, неплохое местечко для встречи — квартира имама Абделькрима Бенабуры, — проговорил Фалькон. — Ты ведь знаешь, где это, а, Марк?

Флауэрс не отреагировал на сарказм. Фалькон пошел пешком: имам жил рядом, в таком же доме, как разрушенный. У двери дежурил полицейский. Фалькон показал ему удостоверение, но часовой заявил, что не имеет полномочий пропустить его.

— Вы знаете, кто я? — спросил Фалькон.

— Да, старший инспектор, но вас нет у меня в списке.

— Можно мне посмотреть список?

— Извините, сэр. Это закрытая информация.

У часового зазвенел мобильный, и он внимательно выслушал то, что ему сказали в трубку.

— Он уже здесь, — сказал он и отключился.

Потом он отпер дверь и провел Фалькона внутрь.

Люди из СНИ не преувеличивали, когда говорили о количестве книг в квартире. Стены гостиной и столовой были сплошь заставлены книгами, а в спальне они стопками громоздились на полу. Книги охватывали все области знания и были главным образом на французском и английском, хотя одна комната была целиком отведена под арабские тексты. Задняя комната, судя по планировке, должна была служить главной спальней, но имам устроил в ней кабинет, с узкой кроватью у одной стены и письменным столом у противоположной. Стены были уставлены книгами. Фалькон сел за стол, в деревянное вращающееся кресло. Он заглянул в ящики стола, но они оказались пусты. Он повернулся вместе с креслом и наугад достал книгу с ближайшей полки. Книга называлась «Риманова дзета-функция». Он поставил ее на место, не потрудившись даже открыть ее.

— Он их все прочел, — заявил Флауэрс, стоя в дверях. — Потрясающе: столько знаний в голове у одного человека. У нас в Лэнгли кое-кто тоже прочел примерно столько же, но таких мало.

— Сколько ты его знал? — спросил Фалькон. — Если считать, что он мертв.

— Наверняка мертв, — сказал Флауэрс. — Мы познакомились в Афганистане в восемьдесят втором. Он был тогда совсем мальчишкой, но при этом он был одним из немногих моджахедов, говоривших по-английски, потому что, хотя он родился в Алжире, в школу он ходил в Египте. Мы снабжали их оружием и тактическими советами, когда они воевали с русскими. Он это ценил и в ответ помогал не пускать этих безбожников коммунистов на священную землю Аллаха. Как вы знаете, так поступали далеко не все. Кто это сказал: помогать человеку — самый верный способ сделать так, чтобы он на тебя обиделся?

— И ты все это время поддерживал с ним связь?

— Как ты сам можешь догадаться, случались перерывы. В девяностые годы я потерял его след, а в две тысячи втором мы возобновили контакт. Я выкопал его во время одной из своих поисковых экспедиций в Тунис. Он никогда не покупался на идеи Талибана и всю эту ваххабитскую чушь. Как ты уже, наверное, понял, он парень неглупый, а потому не мог найти в Коране ни единой строчки, которая бы оправдывала террористов-камикадзе. Он тоже был исламистом, но он очень четко все видел.

— И ты даже не подумал рассказать одному из ваших начинающих шпионов, который расследует…

— Слушай, Хавьер, тебе с самого начала давали информацию. Хуан тебе сказал, что у него нет допуска к биографии имама и что американцы поручились за Бенабуру, когда он подавал на визу. Что тебе еще нужно? Его полное жизнеописание? В этой игре тебе ничего не собираются подносить на блюдечке, — проговорил Флауэрс. — Я не собираюсь извещать общественность, что имам был моим шпионом в одной из мечетей Севильи.

— Значит, вот почему мы не смогли сюда попасть? — спросил Фалькон. — И получить доступ к данным по его телефонным переговорам.

— Я должен был убедиться, что здесь не осталось ничего, что могло бы указать на его связь с ЦРУ. Для этого пришлось пролистать все эти книги, — ответил Флауэрс. — И не считай меня безответственным. Я проследил, чтобы СНИ поискало номер электрика.

— Хорошо, принято. Я просто должен был отнестись к этому более… реалистично, — произнес Фалькон. — Бенабура говорил тебе о Хаммаде и Сауди?

— Не говорил.

— Должно быть, тебе это обидно.

— Ты не понимаешь, как давят на этих людей, — сказал Флауэрс. — Он мне дал массу полезной информации: имена, передвижения и прочее. Но про Хаммада и Сауди он не сказал, потому что не мог.

— Ты хочешь сказать, что он не мог рисковать сообщать тебе о них и что потом ты действовал в соответствии с его информацией, чтобы всю вину можно было взвалить на Абделькрима Бенабуру?

— Ты быстро обучаешься, Хавьер.

— Он знал о Мигеле Ботине?

— Бенабура был парень опытный.

— Понимаю, — задумчиво проговорил Фалькон. — И он решил, что будет удобнее передать информацию о Хаммаде и Сауди через Мигеля Ботина, вот почему он воспользовался услугами электриков, которых предложил Ботин.

— Он отлично разобрался в ситуации. Он понял, зачем приходили лжеинспекторы, ему было ясно, почему перегорел предохранитель и почему ему прямо в руки сунули телефон «нужного» электрика, — сказал Флауэрс. — Он не ожидал только, что электрики подложат бомбу, а не только поставят микрофон.

— Там был микрофон?

— Разумеется, ему надо было узнать, где этот микрофон находится, чтобы свободно вести разговоры в мечети, — проговорил Флауэрс. — Они подключили его к розетке у него в кабинете.

— Интересно, пользовались ли им и кто слушал разговоры? — полюбопытствовал Фалькон. — Что на этот счет говорит СНИ?

— Предполагалось, что микрофон установил КХИ, — сказал Флауэрс. — Ботин работал на Гамеро, а Гамеро служил в КХИ, и я никогда с ними об этом не говорил, потому что мне сказали, что в их комитете есть проблемы с утечкой информации.

— А что с той дополнительной розеткой, которую Бенабуре поставили в кладовку?

— Видимо, это было требование Хаммада и Сауди, — ответил Флауэрс. — Он со мной это не обсуждал.

— И про гексоген ты тоже не знал?

— Все должно было выплыть наружу, только когда Бенабура будет готов к тому, чтобы это выплыло.

— Он заметил наблюдение?

— Из квартиры на той стороне улицы? — уточнил Флауэрс. — Он был так поражен тем, насколько непрофессионально это делается, что даже начал думать, что это вообще не наблюдение.

— Ты об этом с кем-нибудь говорил?

— Я спросил Хуана, и он ответил, что они тут ни при чем, а потом он по моей просьбе выведал подробности насчет КХИ и сказал, что те тоже в этом не участвуют. Однажды вечером я сам заглянул в эту квартиру, но там было пусто. Никакого оборудования. Потом я больше об этом не переживал.

— Ты позволяешь мне задавать необычно много вопросов.

— Все это — давние новости.

— Похоже, тебя не волнует, что электрики Ботина заложили в мечеть бомбу.

— Волнует, Хавьер. Еще как. Я потерял одного из лучших агентов.

— Ты веришь в гипотезу СНИ?

— Что Ботин был двойным агентом? — уточнил Флауэрс. — Что исламский террорист, на которого он работал, знал о Бенабуре и хотел избавиться от имама?

— А также от Хаммада и Сауди.

— Чушь собачья, — мрачно ответил Флауэрс. — Но я сейчас не об этом думаю. Это твоя работа — копаться в прошлом.

— Ты думаешь: что Хаммад и Сауди делали в Севилье со ста килограммами гексогена?

— ГИКМ не заинтересована в возвращении Андалузии под власть ислама, — сказал Флауэрс. — Приоритетная задача у них — сделать Марокко исламским государством под управлением законов шариата. Но они действительно относятся к Западу так же, как те, кого мы называем «Аль-Каедой».

— Хаммад и Сауди точно входили в ГИКМ?

— Раньше они на них работали.

— Для чего же тогда собирались использовать этот гексоген?

— И был ли гексоген где-то еще? — подхватил Флауэрс. — Это серьезные вопросы, и ответа на них нет. Когда случился взрыв, гексоген был, скорее всего, в сырой форме. Можно только надеяться, что мы получим еще какие-то зацепки, когда попадем внутрь мечети.

— Что нужно сделать с гексогеном, чтобы его можно было использовать?

— Обычно его смешивают с пластмассой, чтобы потом помещать в разные емкости. Удачнее всего было бы, если бы мы нашли, во что они собирались его упаковать. Тару.

— Но если ты хочешь разрушить здание, тебе надо просто набить гексогеном чемодан, положить его в багажник машины, разогнаться и протаранить вход?

— Точно.

— Ты знаешь, над чем сейчас работает СНИ? — поинтересовался Фалькон, вдруг осознав, что беседа с Флауэрсом начала топтаться на месте.

— Спроси у них сам, — ответил Флауэрс. — Но мой тебе совет, Хавьер: делай то, за что тебе платят зарплату. Занимайся прошлым.

У Фалькона завибрировал мобильный. Звонил Рамирес. Фалькон ушел с телефоном на кухню, подальше от Флауэрса.

— Татеба Хассани действительно видели в доме Риверо, — сообщил Рамирес. — Снаружи нам ничего не удалось узнать, но Кристина выследила женщину, которая выходила из дома. Оказалось, что это горничная, которая отвечала за комнату Хассани. Первый раз она видела его двадцать девятого мая, последний раз — второго июня. По выходным она не работает, как и все горничные в большом доме, где живет семья. Она не на сто процентов в этом уверена, но ей кажется, что он не выходил на улицу все то время, пока там жил. Он работал в офисе «Фуэрса Андалусия» в переднем доме и обычно ел там.

— Какие новости об Анхеле Зарриасе?

— Я поэтому и звоню. Он пришел в дом Риверо минут через пять после того, как там появился Хесус Аларкон. Они все там собрались. Видимо, у «Фуэрса Андалусия» намечается стратегическое совещание.

— Пусть Кристина найдет кого-нибудь, кто работал в доме Риверо в субботу вечером. В честь Татеба Хассани наверняка устраивали что-то вроде торжественного ужина, а значит, были повара, официанты и прочие.

34

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 21.50

— Думаю, нам надо застать Эдуардо Риверо одного, — сказал Фалькон, — чтобы он не чувствовал поддержки Хесуса Аларкона и Анхела Зарриаса. Татеб Хассани жил в его доме, в качестве его гостя, и он был убит в его офисе. Я уверен, что, если мы расколем его первым, он выдаст нам остальных.

— Как насчет транспортного средства? — спросил Эльвира. — Мы сможем добраться до машины, на которой труп увезли из дома Риверо, чтобы выбросить в мусорный бак на улице Ботерос?

— Из тех, кого нам удалось найти, эту машину видел только старый алкоголик, который смотрел на нее ночью из своего окна, с высоты в десять метров. Мы узнали от него только, что это был темный легковой автомобиль с кузовом типа «универсал», — ответил Фалькон. — Сейчас там Рамирес и Перес, пытаются разыскать более надежных свидетелей. Кроме того, мы проверяем все машины, зарегистрированные на имя Риверо и его жены: может быть, какая-то из них подойдет под это грубое описание.

— Кто следит за домом Риверо?

— Серрано и Баэна держат Анхела Зарриаса под круглосуточным наблюдением. Они не уйдут, пока он не выйдет, — сказал Фалькон. — Как с ордером на обыск дома Риверо?

— Этот вопрос меня беспокоит, Хавьер, — проговорил Эльвира. — Может быть, Риверо и не лидер какой-то ключевой партии, но в севильском обществе он — фигура очень значительная. Он знает всех. У него влиятельные друзья во всех сферах, в том числе и в судебной. Сейчас ваш козырь — неожиданность. Он не в курсе, что вы опознали Татеба Хассани и выяснили, что тот был в его доме за несколько дней до того, как был убит. Если я попрошу ордер на обыск, мне придется сформулировать обвинение и все рассказать судье. И тогда вы можете лишиться важнейшего преимущества, потому что повысится вероятность утечки информации.

— Предпочитаете, чтобы сначала я его расколол?

— Оба пути — рискованные.

— У них сейчас собрание, а после него, вероятно, будет ужин, — сказал Фалькон. — Давайте посмотрим, что нам принесут ближайшие несколько часов, а потом обсудим наш финальный ход.

Фалькон вернулся домой поесть и подумать о том, как лучше всего заставить Эдуардо Риверо говорить. Позвонил старший инспектор Луис Зоррита и сказал, что хочет побеседовать с ним об убийстве Инес. Фалькон ответил, что может уделить ему время только сейчас.

Энкарнасьон оставила ему свежее свиное филе. Он сделал салат и нарезал картошку и мясо. Потом раздавил несколько зубчиков чеснока и положил их на сковородку вместе со свининой и картошкой. Сверху он налил немного дешевого виски и зажег его от газовой конфорки. Он поел, не думая о пище, и выпил бокал красной риохи, чтобы отпустить ум на волю. Он обнаружил, что вместо того, чтобы думать о Риверо, он погрузился в мысли об Инес, и эти мысли стали играть с ним странные шутки. Он не мог до конца поверить, что она мертва, хотя сам видел, как она лежит на берегу реки. Она была здесь всего лишь… вчера вечером? Или это было позавчера?

На кухне было слишком душно, и он взял бокал риохи и уселся на край фонтана в патио, где жара все еще опускалась сверху, сползала вниз по стенам, точно гигантский невидимый пресс. Когда-то они занимались любовью в этом фонтане, он и Инес. Это были безумные, упоительные дни: только он и она в этом колоссальном доме. Они бегали голыми по галерее, вверх и вниз по ступенькам, забегали в укромные закоулки и выбегали обратно. Она была тогда такая красивая, в те времени, когда в ней еще бурлила молодость. А он уже нес на себе приметы взрослой ответственности, но не осознавал их, не видел их. Ему вдруг пришло в голову, что, вероятно, это он толкнул ее в объятия Эстебана Кальдерона, человека, который в конце концов убил ее.

Позвонили в дверь. Он впустил Зорриту, усадил его в патио, налил ему пива. Фалькон как раз закончил описывать свой брак с Инес, ее роман с Кальдероном, их отчуждение и развод, когда у него завибрировал мобильный. Он вынес его в кабинет, закрыв дверь в патио.

— Нам немного повезло с этой машиной, — сообщил Рамирес. — На улице Ботерос есть один бар, называется «Гарлоччи». Странное место. Весь разукрашен рисунками и барельефами с Пресвятой Девой. Сверху над баром тент — как полог над платформой на Страстной неделе. Внутри все освещено свечами, там жгут благовония, а фирменный коктейль у них подается в стеклянной чаше и называется «Sangre de Crista».[84]

— Подходящее место. Изысканное.

— Там уже было закрыто, когда мы проверяли этот район раньше. Хозяин мне сказал, что он как раз закрывался в ночь на воскресенье, или скорее ранним воскресным утром, когда увидел, как в тупик въезжает машина и задним ходом подкатывает к бакам. Он описал его точно так же, как свидетель Кристины, с той разницей, что он смог хорошо разглядеть машину, когда та выезжала из тупика, тоже задним ходом. Он узнал в ней «мерседес Е500», потому что сам хотел такой купить, но у него не хватило денег. Он посмотрел и на номер, потому что ему показалось, что эти три парня ведут себя подозрительно, но это было почти неделю назад, и теперь он помнит только, что это был номер нового типа и что начинался он на 82, и ему кажется, что последняя буква была «М».

— Это тебе помогло?

— Только что позвонил Баэна, сказал, что у дома Риверо появились еще три машины, — проговорил Рамирес. — Мы проверили номера. Владельцы машин — Лукрецио Аренас, Сезар Бенито и Агустин Карденас. Мы ищем информацию по этим людям…

— Лукрецио Аренас ввел Хесуса Аларкона в «Фуэрса Андалусия» через Анхела Зарриаса, — прервал его Фалькон. — О двух других ничего не знаю.

— Слушайте. Автомобиль Агустина Карденаса — черный «мерседес-универсал Е500», номер 8247ВНМ.

— Вот он, наш человек, — откликнулся Фалькон.

— Перезвоню, когда узнаю побольше.

Фалькон, извиняясь, вернулся к Зоррите. Тот успокаивающе отмахнулся. Фалькон рассказал ему о том, как в последний раз виделся с Инес. Как она неожиданно пришла к нему домой во вторник вечером, осыпая бранью своего мужа и его бесконечные увлечения.

— Вы хорошо относились к Эстебану Кальдерону? — спросил Зоррита.

— Когда-то — да. Все этому удивлялись. Я только гораздо позже узнал, что у него с Инес был роман в конце нашего с ней недолгого брака, — сказал Фалькон. — Я думал, что он — умный, знающий, культурный человек, и он таким, видимо, и остался. Но, кроме того, это человек самодовольный, амбициозный, самовлюбленный, есть еще много эпитетов, но сейчас они не приходят мне в голову.

— Интересно, — произнес Зоррита, — потому что он спрашивал меня, не хотите ли вы зайти с ним увидеться.

— Для чего? — спросил Фалькон. — Он знает, что я не имею права говорить о его деле.

— Он сказал, что хочет вам что-то объяснить.

— Я не уверен, что это хорошая мысль.

— Вам решать, — сказал Зоррита. — Меня это не обеспокоит.

— А теперь — не для протокола, — проговорил Фалькон. — Он раскололся и сознался?

— Почти, — ответил Зоррита. — Прорыв был, но не совсем обычный. Не то чтобы его сознание вытолкнуло на поверхность правду: скорее он вдруг усомнился в себе. Вначале он был очень самоуверен и твердо решил сопротивляться. Он отказался от адвоката, в результате чего я смог достаточно жестко поговорить с ним о том, как он унижал свою жену. Думаю, он не осознавал степени своего гнева, той ярости, которая из него выплеснулась, и тех повреждений, которые он ей нанес. Он был поражен, когда услышал детали вскрытия. Вот когда его уверенность поколебалась и он начал верить, что мог это сделать.

Он описывал приход в свою квартиру так, словно пересказывал мне какой-то фильм, но у него были некоторые сомнения относительно того, как развивался сценарий. Сначала он сказал, что увидел, как Инес стоит у раковины, но потом изменил показания. Короче говоря, мне кажется, существовало два Кальдерона — судья и другой человек, который почти все время был заперт где-то в глубине, но иногда выходил наружу и брал власть в свои руки.

— Инес сказала, что ему нужна помощь психолога, — вспомнил Фалькон, — но не думаю, что она имела в виду шизофрению или что-нибудь столь же серьезное.

— Не шизофрения в клиническом смысле, — уточнил Зоррита. — Внутри большинства из нас сидит зверь, он просто никогда не выбирается наружу. А вот зверь Кальдерона почему-то сумел вырваться из клетки.

— Вы убеждены, что это сделал он?

— Я уверен, что в этом деле не участвовал никто другой, так что весь вопрос в том, было ли это преступление преднамеренным или случайным, — ответил Зоррита. — Не думаю, чтобы его возлюбленная могла что-нибудь выиграть в результате смерти Инес. Она не хотела за него замуж. Она не из тех, кто выходит замуж. Она призналась, что у них с ним в разговоре проскользнула «шутка» насчет «буржуазного решения буржуазного вопроса»: под таким решением подразумевалось убийство, но я не думаю, что у нее было такое намерение — чтобы он пошел и убил свою жену. Он попытается представить все как случайность, но никакому суду не понравится рассказ о том, как он перед этим издевался над ней.

Зоррита допил пиво. Фалькон проводил его до двери. Рамирес позвонил снова. Зоррита растворился в ночи, помахав рукой.

— Итак, Сезар Бенито — президент строительной компании «Конструксьонес ПЛМ». Кроме того, он — член совета директоров «Горизонта», возглавляет их управление по работе с недвижимостью, куда входят такие компании, как «Мехорвиста» и «Плайадоро». С другим типом, Агустином Карденасом, поинтереснее. Он — высококвалифицированный хирург, у него свои клиники пластической хирургии в Мадриде, Барселоне и Севилье. Он тоже входит в совет директоров «Горизонта», руководит медицинским управлением, куда входят «Кирургикалидад», «Экографикалидад» и «Оптивисьон».

— Похоже, заговорщики собрались, чтобы обдумать следующий шаг после того, как первая стадия успешно завершилась, — проговорил Фалькон.

— Но я не уверен, что у нас есть полная картина, — заметил Рамирес. — Могу себе представить, как Риверо, Зарриас, Аларкон и Карденас отравили Хассани, а потом, вероятно, Карденас потрудился над трупом, но никто из них не подходит под описание тех людей из «мерседеса Е500», который выбросили тело.

— И еще: кто заложил бомбу и кто отдал приказ, чтобы ее заложили?

— Здесь есть пропущенное звено, — сказал Рамирес. — Я могу понять: для того чтобы сработать дело с Татебом Хассани, нужны деньги, власть и известная безжалостность. Но как можно велеть кому-то проделать работу в мечети и рассчитывать, что они будут держать рот на замке?

— Единственный способ установить это — подвергнуть их давлению полиции, — ответил Фалькон и услышал, как в дверь звонят. — Сообщи Эльвире новости. У меня здесь встреча с СНИ. И скажи Кристине, что она должна найти тех, кто видел Татеба Хассани в субботу вечером, причем как можно более поздним вечером. Нам важно иметь эти сведения, прежде чем мы приступим к разговору с Риверо.

Пабло и Грегорио сразу же прошли к компьютеру. Грегорио сел за работу, загрузив компьютер и зайдя на защищенный сайт СНИ, через который они могли общаться с Якобом Диури в режиме чата.

— Мы договорились с Якобом, что вы будете выходить с ним на связь каждый день в двадцать три часа, если только накануне вы не условились, что сеанса связи не будет. Двадцать три ноль-ноль по испанскому времени, двадцать один ноль-ноль по марокканскому, — сказал Пабло. — Понятно, что при этом вам надо быть одному и, более того, во всем доме не должно быть никого, кроме вас. Вы должны опознавать друг друга следующим образом: каждый сеанс вы начинаете с набора случайных реплик, в который вставляете фразу вот из этой книги…

Пабло протянул ему роман Хавьера Мариаса[85]«В час битвы завтра вспомни обо мне».

— В первый день он выбирает фразу из первого абзаца на первой странице, а вы вставляете в свой ответ фразу из последнего абзаца на той же странице, — объяснил Пабло. — После успешного взаимного опознания можете общаться свободно.

— А если он не употребит нужную фразу?

— В этом случае важнее всего — не напоминать ему об этом и не сообщать ему никакой конфиденциальной информации. Вы вставляете условную фразу в ваше первое сообщение, и, если он не проясняет ситуацию, вы прерываете связь. После этого вы не должны общаться с ним до тех пор, пока мы не проверим его статус, — сказал Пабло. — И еще одно: никаких распечаток. Мы будем записывать ваши разговоры непосредственно на нашем сайте, но без нас вы не сможете получить туда доступ.

— Я до сих пор не понимаю, почему вы решили, что ГИКМ так легко примет Якоба, — проговорил Фалькон.

— Мы этого не говорили, — заметил Пабло. — Мы сказали, что его примут радикальные элементы мечети в Сале. Вы же помните биографию Якоба: что совершил его родной отец Рауль Хименес и как Раулю отомстил Абдулла Диури, приемный отец Якоба. Это происходило не в замкнутом пространстве. Об этом знала вся семья. К этому с известной долей сочувствия относятся некоторые более радикально настроенные исламисты. Не спрашивайте подробности. Давайте просто посмотрим, вступил ли Якоб в контакт с радикальными элементами мечети, а если да, то насколько быстро ему удастся начать общение с высшим руководством ГИКМ.

— И какая же цель моего с ним разговора?

— На данном этапе — просто дать ему знать, что вы здесь, — ответил Пабло. — В конечном счете мы хотели бы установить, что должно было произойти здесь, в Севилье, и по-прежнему ли у них есть возможность осуществить свой замысел, но, возможно, пока нам придется удовлетвориться подтверждением того, о чем мы уже знаем.

Сеанс связи начался в 23.03. Они обменялись условными фразами, и Фалькон задал первый вопрос:

— Как прошел твой первый день в школе?

— Это как первый день для нового члена клуба. Каждый смотрел на меня оценивающе: кто-то дружелюбно, кто-то с подозрением, а некоторые — недружелюбно. Как и во всякой организации, я сразу попал на определенный уровень, и меня радушно встретили равные мне, но ко мне отнеслись с презрением те, кто считает себя важными птицами: они считали, что я претендую не на свое место. У них есть иерархия. Так и должно быть. Это организация, у которой есть военное крыло. Существенное отличие от обычной военной организации — в том, что главнокомандующий здесь — не человек, а Аллах. Ни о каких действиях этой группы, а также действиях других групп, о которых они читают, не рассказывается без упоминания высшего источника власти. Нам постоянно напоминают, что мы участвуем в Священной войне. Это вселяет силы и вдохновляет, я вернулся оттуда ошеломленным. Родной дом кажется каким-то странным, а точнее, до крайности банальным местом после того, как проведешь день с людьми, которые так уверены, что их место в жизни и их судьба находятся в руках Аллаха. Я понимаю, как это может действовать на юные умы. И еще они очень разумно поступают, обезличивая врага: они редко называют конкретных людей, если не считать Тони Блэра и Джорджа Буша, а говорят больше о нравственном разложении и безбожии, которые охватили Запад. Думаю, легче взрывать нравственное разложение и безбожие, чем мужчин, женщин и детей.

— Идут какие-нибудь разговоры о том, что случилось в Севилье шестого июня?

— Они не говорят ни о чем другом. Они жадно смотрят новости по испанскому спутниковому каналу, стараясь узнать свежую информацию, но не так-то просто понять степень их вовлеченности в эти события.

— Что-нибудь говорят о Джамеле Хаммаде и Смаиле Сауди и о том, зачем они доставили в Севилью сто килограммов гексогена?

— Не знаю, что здесь домыслы, а что — факты. Ты должен понять, что эти люди — не члены ГИКМ. Они поддерживают их акции, некоторые прихожане мечети участвовали в их действиях, но главным образом здесь, на родине. Не думай, что я зашел с улицы в палатку, полную моджахедов с «АК-47». На данном этапе я могу тебе рассказать скорее о том, что уже случилось, чем о том, что случится, потому что о будущих акциях знают лишь руководители ГИКМ, которых, насколько я понимаю, здесь нет.

Мои друзья рассказали мне, что Хаммад и Сауди работали на несколько различных группировок, не только на ГИКМ. Они добывали деньги, подделывая кредитные карточки. Они участвовали только в разведывательной деятельности, материально-техническом обеспечении и подделке документов. Они не изготовляли бомбы. Гексоген поступил из Ирака. Его извлекли из боеприпасов, которые были захвачены в начале 2005 года на американском тайном складе оружия.

Через Сирию он был доставлен в Турцию, где его поместили в упаковки для дешевого стирального порошка и в контейнерах отправили в Германию для продажи турецким иммигрантам. Никто не знает, как он попал в Испанию. Предполагают, что общая масса гексогена, отправленного в Германию под видом стирального порошка, — около трехсот килограммов.

— Кто-нибудь рассуждал о том, как его собирались использовать? — спросил Фалькон.

— Нет. Они говорят только, что все, что печатают в испанских газетах и показывают по испанскому телевидению, — сплошная фальсификация: выдержка из Абдуллы Аззама, МИЛА, план нападения на школы и биологический факультет и идея о возвращении Андалузии в лоно ислама. Да, они хотят вернуть Андалузию к исламу, но в будущем. Сейчас их первоочередная задача — превратить Марокко в исламское государство, которое будет жить по законам шариата. Мы поговорили об этом, но для тебя это интереса не представляет. Что касается зарубежных операций, то стратегия на данный момент четко не определена, хотя они до сих пор очень сердятся на датчан и считают, что те должны быть наказаны. Они хотят экономически ослабить Европейский союз, заставив его тратить громадные средства на антитеррористические мероприятия. Они планируют атаковать финансовые центры Северной Европы, а именно — Лондон, Франкфурт, Париж и Милан, — и одновременно проводить менее масштабные акции в туристических зонах Средиземноморья.

— Амбициозно.

— Разговоров много. Что касается их реальных возможностей… кто знает?

— Севильский гексоген плохо вписывается в их стратегию.

— Они утверждают, что не имеют никакого отношения к взрыву гексогена.

— Откуда они это знают?

— Потому что в момент взрыва еще не прибыла «тара» для изготовления бомб, — написал Якоб. — С учетом того, что Хаммад и Суди занимались разведкой и материально-техническим обеспечением, я предполагаю, что были еще какие-то люди, которые должны были доставить «тару» — контейнеры, пластмассу, детонаторы и таймеры, — из какого-то другого источника.

— Многому ли из этого ты веришь? — задал вопрос Фалькон.

— Что-то определенно происходит. В воздухе чувствуется напряжение и неопределенность. Точнее сказать не могу. Это просто информация, которая ко мне пришла. Я пока не занимаюсь расспросами. Например, я не спрашивал о действующих в Севилье ячейках. Из разговоров я могу только сделать вывод, что сейчас некие боевики что-то делают на местах.

Завибрировал лежащий на столе мобильный Фалькона. Он ответил на звонок Рамиреса, пока Пабло и Грегорио переговаривались у него над головой.

— Кристина нашла слугу, который видел Татеба Хассани в субботу вечером, перед ужином. Его зовут Марио Гомес. Он говорит, что обычных приборов не было, это был ужин «а-ля фуршет», но он видел, как Татеб Хассани, Эдуардо Риверо и Анхел Зарриас поднялись в офис «Фуэрса Андалусия» как раз перед тем, как он ушел, то есть около девяти сорока пяти.

— Он больше никого не видел?

— Он сказал, что, когда он уходил, у дома не было никаких машин.

— Думаю, это уже неплохо, — сказал Фалькон и отключился.

— Спросите, не слышал ли он каких-нибудь имен и вообще чего-то, что могло бы нам дать ключ к деятельности сети, которая, возможно, здесь работает, — попросил Пабло.

Фалькон набрал вопрос.

— Они не называют имен. Они лишь смутно представляют себе зарубежные операции. Они больше осведомлены о нынешнем состоянии Марокко, чем о происходящем за границей.

— Есть иностранцы? — спросил Пабло. — Афганцы, пакистанцы, саудовцы?..

Фалькон напечатал вопрос.

— Один человек упомянул афганцев, которые приезжали в этом году. Больше ничего.

— В каком контексте упоминал?

— Не помню.

— Где встречается группа?

— В Рабате, в частном доме в медине, но меня туда привезли, и я не уверен, что сумею найти дорогу сам.

— Поищи зацепки в том, что вас окружает. Документы. Книги. Все, что может указывать на какие-то исследования.

— Здесь есть библиотека, мне ее показали, но с тех пор я в ней не был.

— Проникни туда и узнай, какие там книги.

— Меня известили/предупредили, что будет некий обряд посвящения, который должен показать мою преданность группе. Через это обязан пройти каждый, независимо от связей со старшими членами группы. Они заверили, что это не потребует от меня насильственных действий.

— Они знают о нашей с тобой дружбе? — спросил Фалькон.

— Конечно, да. И это меня беспокоит. Я знаю, как работает их ум. Они проверят мою преданность им, заставив предать кого-то из близких мне людей.

На этом диалог завершился. Фалькон откинулся назад; последний обмен репликами его немного задел. Люди из СНИ смотрели на него выжидающе, словно хотели понять, как он относится к этому новому уровню участия в деле.

— Если вас вдруг интересует… — проговорил Фалькон. — Мне не понравилось, как это происходит.

— В этой игре мы не можем рассчитывать лишь получать информацию, — заметил Грегорио.

— Я — сотрудник полиции высокого ранга, — ответил Фалькон. — Я не могу ставить под угрозу свое положение, выдавая конфиденциальную информацию.

— Мы пока не знаем, о чем они собираются его попросить, — сказал Пабло.

— Мне не понравилось слово «предать», — заявил Фалькон. — Они ведь не удовлетворятся сообщением о том, какой у меня любимый цвет, верно?

Пабло покачал головой, глядя на Грегорио.

— Что-нибудь еще? — поинтересовался Пабло.

— Если они знают обо мне, почему мы так уверены, что они не догадались о следующем шаге, который мы сделали? — спросил Фалькон. — О том, что я предложил Якобу стать одним из наших шпионов? У него в доме работает десять—пятнадцать человек. Откуда вы знаете, что он «чист», что его не перевербуют и что они по-прежнему думают, что я просто его «друг»?

— У нас есть там, внутри, свои люди, — произнес Пабло.

— Которые работают на Якоба?

— Мы придумали эту операцию не на этой неделе, — сказал Грегорио. — У нас есть свои люди у него дома, у него на фабрике, мы следили за ним во время его деловых поездок. То же самое делали британцы. Мы проверили всю его подноготную. У нас только не было прямого доступа к нему. И ни у кого не было. Тогда-то в игру и вступили вы.

— Не думайте об этом слишком много, Хавьер, — посоветовал Пабло. — Мы вступили на новую территорию и продвигаемся по ней шаг за шагом. Если вы почувствуете, что не можете что-нибудь сделать… что ж, нет так нет. Никто вас не собирается принуждать.

— Меня больше беспокоит не принуждение, а унижение.

35

Севилья

8 июня 2006 года, четверг, 23.55

Да, Флауэрс так и сказал: «Ты сам не знаешь, как давят на этих людей». Оставшись один, Фалькон стиснул ручки кресла, сидя перед погасшим экраном компьютера. Он взглянул на эти дела лишь краем глаза, но теперь он понимал, что имел в виду Флауэрс. Он сидел в своем уютном доме, в центре города с одним из самых низких показателей преступности в Европе; да, у него была ответственная работа, но не такая, которая требовала бы от него каждый день притворяться или же пройти «обряд посвящения» с обязательным «предательством». Он не мог бы привыкнуть сосуществовать с умами не знающих сомнений фанатиков, верящих, что убийство невинных — это исполнение воли Божьей, да и не считающих этих людей невинными: они «заслуживают наказания за демократию», они — продукт «нравственного разложения и безбожия», а значит — игра идет честно. Он мог бы вынести ситуацию морального выбора, но не положение на грани жизни и смерти, в результате которого могли бы пострадать Якоб, его жена и дети.

Якоб знал, «как работает их ум», он знал, что они потребуют предательства, ибо оно лишь укрепляет взаимоотношения. Их не интересует информация низкого качества, поставляемая севильским детективом. Они хотят отсечь Якоба от тех отношений, которые связывают его с внешним миром. Якоб пробыл в их группе всего сутки, а они уже пытаются заключить его сознание в клетку.

Он вздрогнул: на столе завибрировал мобильный.

— Просто чтобы вы были в курсе, — сказал Рамирес. — Аренас, Бенито и Карденас только что ушли. Риверо, Зарриас и Аларкон остались. Мы представляем себе, что нам делать дальше?

— Мне надо позвонить Эльвире, прежде чем мы сделаем следующий шаг, — ответил Фалькон. — Мне хочется, чтобы мы вдвоем проникли туда, когда Риверо будет один, и раскололи его: пусть он выдаст всех участников заговора, а не только отдельных игроков.

— Вы знакомы с Эдуардо Риверо? — спросил Рамирес.

— Как-то раз встречался с ним на вечеринке, — сказал Фалькон. — Совершенно никчемный человек. Анхел Зарриас не один год пытался спихнуть его с руководящего кресла «Фуэрса Андалусия», но Риверо очень нравилось то общественное положение, который давал ему этот пост.

— И как же Зарриас его сместил?

— Понятия не имею, — ответил Фалькон. — Но Риверо — не тот человек, который легко отказывается от своего «я».

— Это произошло в день взрыва, верно?

— В тот день они об этом объявили.

— Но они должны были какое-то время готовиться, — заметил Рамирес. — Зарриас никогда при вас ни о чем таком не упоминал?

— У тебя есть какая-то инсайдерская информация, Хосе Луис?

— Некоторые мои знакомые журналисты рассказывали мне о слухах насчет сексуального скандала, в который вляпался Риверо, — сказал Рамирес. — Несовершеннолетние девчонки. Они потеряли к этому интерес после взрыва, но передача власти Хесусу Аларкону вызвала у них большие подозрения.

— И какую же стратегию ты предлагаешь, Хосе Луис? — полюбопытствовал Фалькон. — Судя по всему, ты опять хочешь навлечь на себя всеобщий гнев.

— Похоже, что да. Я тут немного поработал по Эдуардо Риверо и, думаю, у нас есть способ сделать так, чтобы он почувствовал себя неуютно, — заявил Рамирес. — Убаюкаем его ложным чувством облегчения: намекнем на скандал, а потом уйдем от этой темы. А когда он расслабится, швырнем ему в лицо Татеба Хассани.

— Да, это твой стиль, Хосе Луис.

— Человек его типа будет смотреть на меня свысока, — заметил Рамирес. — Но он знает вас и знает, что ваша сестра — подруга Зарриаса, поэтому он будет ожидать, что вы поможете провести процедуру достойно. Он обратится к вам за поддержкой. Думаю, он рухнет, когда вы покажете ему фото Татеба Хассани.

— Будем надеяться.

— Никчемные люди слабы.

Фалькон связался с комиссаром Эльвирой и сообщил ему последние новости. Он почти чувствовал запах пота, стекающего по трубке собеседника.

— Вы уверены, Хавьер? — спросил он, словно умоляя о пощаде.

— Он — самое слабое звено из этих трех, самое уязвимое, — сказал Фалькон. — Если мы его не расколем, остальных нам будет одолеть гораздо труднее. Мы можем выдвинуть против него оглушительные улики.

— Комиссар Лобо считает, что это — наилучший путь.

Фалькон положил в карманы мобильный и фотографию Татеба Хассани. Глядя на свое отражение в стеклянной двери патио, завязал галстук. Двигая плечами, влез в пиджак. Он ясно ощущал, как его ботинки движутся по мраморным плитам патио, пока он шел к машине. Он поехал сквозь ночь. Безмолвные улицы, освещенные фонарями под темными деревьями, были почти пусты. Рамирес позвонил сообщить, что Аларкон ушел. Фалькон велел отпустить всех по домам, кроме Серрано и Баэны, которые будут следить за Зарриасом.

До дома Риверо было близко. На площади имелась стоянка. Он встретился с Рамиресом на углу. Серрано и Баэна сидели в машине без полицейских знаков напротив дома Риверо.

Подъехало такси, развернулось у дубовых дверей Риверо. Водитель вылез и позвонил в дверь. Не прошло и минуты, как Анхел Зарриас вышел и сел на заднее сиденье машины, которая тут же отъехала. Серрано и Баэна подождали, пока она почти не скрылась из виду, и затем поехали следом.

Кристина Феррера отправилась домой на такси. Она была так измотана, что забыла попросить у водителя чек. Она достала ключи и двинулась к подъезду. И тут же насторожилась: на ступеньках у входа сидел какой-то человек. Он поднял руки, чтобы показать, что не желает ей зла.

— Это я, Фернандо, — сказал он. — Потерял ваш телефон, а вот адрес запомнил. Пришел поймать вас на слове: вы мне предлагали ночлег. Лурдес, мою дочку, сегодня выписали из интенсивной терапии и перевели в обычную палату, а значит, я больше не могу ночевать в больнице.

— Вы давно ждете?

— После бомбы я не смотрю на часы, — ответил он. — Так что не знаю.

Они поднялись к ней на четвертый этаж.

— Вы устали, — сказал он. — Простите, не надо мне было приходить, но мне больше некуда пойти. Ну, то есть больше нет таких мест, где бы мне было уютно.

— Ничего, — проговорила она. — Это просто еще один длинный день в череде длинных дней. Я привыкла.

— Вы их еще не поймали?

— Мы уже близко, — ответила она.

Она поставила сумку на стол в гостиной, сняла пиджак и повесила на спинку стула. На поясе у нее висела кобура.

— Ваши дети спят? — шепотом спросил он.

— Они ночуют у соседки, когда я поздно прихожу с работы, — ответила она.

— Понимаете, я просто хотел посмотреть, как они спят… — пробормотал он, помахав рукой, словно этот жест объяснял его потребность в нормальной жизни.

— Они еще слишком маленькие, их нельзя оставлять на всю ночь одних, — сказала она. Потом она прошла в спальню, отстегнула кобуру и положила ее в верхний ящик комода. Затем вытянула блузку из-под пояса.

— Вы ели? — спросила она.

— Не беспокойтесь обо мне.

— Поставлю пиццу в микроволновку.

Кристина вынула пиво и накрыла на стол. Потом постелила свежее белье в одной из детских.

— Ваши соседи любят сплетничать?

— Вы теперь знаменитость, так что они волей-неволей будут о вас говорить, — заметила Феррера. — И потом, они знают, что я была монахиней, так что о моей добродетельности они не очень пекутся.

— Вы были монахиней?

— Да, я же вам сказала, — ответила она. — Ну что, каково это?

— Каково что?

— Быть знаменитым.

— Не понимаю, — признался Фернандо. — То я рабочий на стройке, а то вдруг я голос народа, хотя я-то тут ни при чем, это все потому что Лурдес осталась жива. Это можно объяснить, как по-вашему?

— Вы стали центром того, что случилось, — сказала она, вынимая из микроволновки пиццу. — Люди не хотят слушать политиков, они хотят услышать человека, который страдал. Трагедия обеспечивает вам их доверие.

— Никакой логики, — произнес Фернандо. — Я говорю то же самое, что всегда говорил в баре, куда ходил утром выпить кофе, и тогда меня никто не слушал. А теперь вся Испания ловит каждое мое слово.

— Что ж, завтра это может перемениться, — проговорила Феррера.

— Что может перемениться?

— Извините. Ничего особенного. Я не имею права об этом говорить. Я не должна была об этом упоминать. Забудьте. Я слишком устала.

Фернандо прищурился, не донеся кусок пиццы до рта.

— Вы близко, — произнес он. — Вы так сказали. Получается, вы знаете, кто они? Или вы уже их поймали?

— Это просто значит, что мы близко, — сказала она, пожимая плечами. — Мне не надо было этого говорить. Это дело полиции. У меня вырвалось, потомучто я устала. Я не подумала как следует.

— Просто назовите мне группу, — попросил Фернандо. — У них у всех дурацкие сокращенные названия вроде МИЕДО — Martires Islamicos Enfrentados a la Domination del Occidente. «Исламские мученики в борьбе против засилья Запада».

— Вы этого не слышали.

Он нахмурился и повторил их диалог.

— Вы хотите сказать, что это были не террористы?

— Это действительно были террористы, но не исламские.

Фернандо недоверчиво покачал головой.

— Не понимаю, как вы можете так говорить.

Феррера пожала плечами.

— Я читал все сообщения, — сказал Фернандо. — Вы нашли у них в фургоне взрывчатку, Коран, исламский пояс и черную маску. Они принесли взрывчатку в мечеть. Мечеть взорвалась и…

— Все это правда.

— Тогда не понимаю, о чем вы говорите.

— Вот почему вам надо об этом забыть, пока завтра об этом не скажут в новостях.

— Тогда почему вы не можете мне сейчас сказать? — спросил он. — Я никуда отсюда не ухожу.

— Потому что подозреваемых еще надо допросить.

— Каких подозреваемых?

— Людей, которых подозревают в том, что они планировали взорвать мечеть.

— Вы меня просто хотите запутать.

— Я скажу вам, если вы мне пообещаете, что больше не будете ничего спрашивать, — проговорила Феррера. — Я знаю, что для вас это важно, но речь идет о полицейском расследовании и строго конфиденциальной информации.

— Скажите.

— Сначала пообещайте.

— Обещаю, — пробормотал он, отмахнувшись.

— Похоже на обещание политика.

— С кем поведешься. Учишься слишком многому и слишком быстро, — произнес Фернандо. — Я вам обещаю, Кристина.

— В мечеть подложили другую бомбу, и, когда она взорвалась, сдетонировала вся та масса гексогена, которую там держали исламские террористы. Вот что разрушило ваш дом.

— И вы знаете, кто подложил эту бомбу?

— Вы мне обещали, что больше не будете ничего спрашивать.

— Я знаю, но мне же нужно… я должен знать.

— Сегодня ночью мы как раз это выясняем.

— Вы должны сказать мне, кто они.

— Не могу. И никаких споров. Это невозможно. Если об этом узнают, я потеряю работу.

— Они убили мою жену и моего сына.

— И если они виновны, они предстанут перед судом.

Фернандо распечатал пачку сигарет.

— Вам придется выйти на балкон, если хотите покурить.

— Посидите со мной?

— Больше не будет вопросов?

— Обещаю. Вы правы. Я не могу вас подвести.

Фалькон и Рамирес позвонили в дверь, как только такси с Зарриасом свернуло с улицы Кастелар. Эдуарде Риверо открыл дверь, думая, что это Анхел вернулся за своей записной книжкой. Он с удивлением увидел в дверном проеме двух полицейских с каменными лицами; они демонстрировали ему свои удостоверения. Его лицо мгновенно утратило всякое выражение, словно нервные волокна перестали управлять мышцами. Но их тут же вновь оживило гостеприимство.

— Чем могу служить, господа? — спросил он, и его седые усы вдвое увеличили широту и теплоту его улыбки.

— Мы хотели бы с вами поговорить, — сказал Фалькон.

— Уже очень поздно, — заметил Риверо, глядя на часы.

— Дело срочное, — пояснил Рамирес.

Риверо отвернулся от него с видом легкого отвращения.

— Мы где-то встречались? — спросил он у Фалькона. — Кажется, мне знакомо ваше лицо.

— Несколько лет назад я был здесь на одной вечеринке, — напомнил Фалькон. — Моя сестра — подруга Анхела Зарриаса.

— Ах, да-да-да-да-да… Хавьер Фалькон. Разумеется, — проговорил Риверо. — Могу я полюбопытствовать, о чем вы хотите со мной побеседовать в столь поздний час?

— Мы из отдела убийств, — объяснил Рамирес. — В такое время мы беседуем с людьми только об убийствах.

— А вы, собственно?.. — спросил Риверо, еще меньше маскируя свою неприязнь.

— Инспектор Рамирес, — представился тот. — Мы никогда раньше не встречались, сеньор Риверо. Иначе вы бы запомнили.

— Не понимаю, чем я могу быть вам полезен.

— Мы просто хотим задать вам несколько вопросов, — сказал Фалькон. — Это не займет много времени.

Это разрядило напряжение, возникшее в дверях. Риверо, видимо, уже представил себе, как не позже чем через час он уляжется в постель. Он позволил двери распахнуться, и двое полицейских вошли внутрь.

— Поднимемся ко мне в кабинет, — сказал Риверо, пытаясь направить Рамиреса в нужную сторону: тот прошел под аркой, сразу же двинулся во внутренний дворик и стал ерошить своими длинными испытующими пальцами грубую верхушку невысокой живой изгороди.

— Как это называется? — спросил он.

— Самшит, — ответил Риверо. — Из семейства Buxaceae.[86] В Англии из этого растения делают лабиринты. Пойдемте наверх?

— Похоже, ее недавно подстригли, — заметил Рамирес. — Когда это было?

— Вероятно, в выходные, инспектор Рамирес, — ответил Риверо, протягивая руку, чтобы направить его. — А теперь поднимемся наверх, вы не против?

Рамирес оторвал веточку и стал вертеть ее между большим и указательным пальцами. Они поднялись в кабинет Риверо, где он указал им на кресла, прежде чем утонуть в своем собственном, стоящем у дальнего края стола. Он с раздражением наблюдал, как Рамирес изучает фотографии на стене: снимки Риверо, занятого политической деятельностью и отдыхающего вместе с руководством Народной партии, разнообразными аристократами, хозяевами бычьих ферм и местными тореро.

— Вы что-нибудь ищете, инспектор? — поинтересовался Риверо.

— Вы были лидером партии «Фуэрса Андалусия» до самого последнего времени, — проговорил Рамирес. — Вы ведь ушли со своего поста в утро взрыва?

— Видите ли, это не было внезапным решением. Я уже давно об этом размышлял. Но когда происходит такое событие, оно буквально открывает новую главу в севильской политике, и я счел, что новая глава требует появления новой силы. Хесус Аларкон — человек, который сможет двинуть партию вперед. Мне представляется, что мое решение оказалось весьма удачным. По опросам наш рейтинг сейчас выше, чем когда-либо в истории нашей партии.

— Как я понимаю, вас очень привлекала позиция лидера, — проговорил Рамирес. — Раньше уже делались попытки убедить вас уступить власть, но вы всякий раз отказывались. Что случилось, почему вы передумали?

— Мне кажется, я только что это разъяснил.

— В начале этого года оставили свои посты два члена руководства вашей партии.

— У них были на это свои причины.

— Газеты писали, что это произошло из-за того, что они устали от вашего лидерства.

Молчание. Фалькона всегда поражало, какое огромное удовольствие испытывает Рамирес, изводя «важных людей».

— Помню, один из них даже заявил, что потребуется взорвать бомбу, чтобы вынудить вас уйти со своего поста. Цитирую: «Это имело бы благотворный побочный эффект: дон Эдуардо ушел бы из политики». Похоже, вы не очень-то активно думали о том, чтобы покинуть свой пост, сеньор Риверо.

— Человек, который это сказал, ожидал, что руководство партией перейдет к нему. Но я не счел его подходящим кандидатом, так как он всего на семь лет младше меня. Жаль, что у нас произошла такая неуместная дискуссия по этому вопросу.

— В газетах писали по-другому, — заметил Рамирес. — Там сообщали, что два члена руководства вашей партии продвигали не себя, а Хесуса Аларкона. Меня интересует, что с тех пор произошло? Что побудило вас внезапно изменить свое решение?

— Вы там хорошо осведомлены о деятельности моей партии. Я польщен, — проговорил Риверо. Он приободрился, напомнив себе, что перед ним — детективы из отдела убийств, а не из группы по расследованию преступлений на сексуальной почве. — Но, кажется, вы сказали, что пришли поговорить со мной о чем-то другом? Уже поздно, не станем терять время.

— Конечно, — согласился Рамирес. — И потом, это, скорее всего, просто слухи, клевета недоброжелателей…

Рамирес уселся, очень довольный собой. Риверо поглядел на него поверх золоченой оправы очков, которые он только что надел. Трудно было понять, какие чувства в нем бурлят. Хотел ли он узнать, в чем состоят эти слухи? Или он предпочел бы, чтобы Рамирес, черт побери, заткнулся?

— Мы разыскиваем пропавшего человека, дон Эдуардо, — проговорил Фалькон.

Риверо дернул головой, переключаясь с Рамиреса на Фалькона.

— Пропавшего человека? — переспросил он, и на лице у него промелькнуло облегчение. — Не могу вспомнить никого из своих знакомых, кто бы пропадал, старший инспектор.

— Мы пришли сюда, потому что этого человека последний раз видели в вашем доме, таковы показания одной из ваших горничных, — сказал Фалькон, произнося каждое слово медленно и отчетливо, чтобы лучше видеть, как фраза постепенно входит в Эдуардо Риверо с неумолимостью медицинского зонда.

Риверо был опытным политиком, но даже он не смог, слушая эту фразу, изобразить расслабленность и вежливое оживление, — возможно, потому, что это были слова, которые он смертельно боялся услышать и которые старательно загонял в самую мрачную область сознания.

— Я не совсем понимаю, кого вы имеете в виду, — проговорил Риверо, хватаясь за якорь надежды, но обнаруживая, что этот якорь висит на прогнившей веревке.

— Его зовут Татеб Хассани, хотя в Америке его знали как Джека Хэнсена. Он был профессором арабистики в Колумбийском университете Нью-Йорка, — сказал Фалькон, вынимая из внутреннего кармана фотографию и выкладывая ее перед Риверо. — Я уверен, что вы сможете узнать одного из гостей вашего собственного дома, дон Эдуардо.

Риверо наклонился вперед, упер локти в стол. Он опустил глаза, погладил подбородок и начал массировать челюсти большим пальцем, еще и еще, словно пытаясь настроить механику своего мозга так, чтобы она подсказала ему нужный ответ и помогла двигаться дальше.

— Вы правы, — произнес Риверо. — Татеб Хассани был гостем этого дома до субботы, когда он уехал. С тех пор я больше его не видел и ничего о нем не слышал.

— Во сколько он уехал в субботу и как именно он покинул ваш дом? — спросил Фалькон.

— Я точно не знаю во сколько…

— Было светло?

— Меня здесь не было, когда он уходил, — сказал Риверо.

— Когда вы видели его в последний раз?

— После обеда. Вероятно, около половины пятого. Я сказал, что пойду отдохну, устрою себе сиесту. Он сказал, что уйдет.

— Когда вы проснулись после сиесты?

— Примерно в половине седьмого.

— И Татеба Хассани уже не было?

— Именно так.

— Я уверен, что ваши слуги смогут это подтвердить.

Молчание.

— Когда вы в последний раз видели пластического хирурга Агустина Карденаса?

— Он был здесь сегодня вечером… Мы ужинали.

— А перед этим?

Молчание. Сознание Риверо захлестывали волны чудовищных, тошнотворных образов, эти волны вскипали, опадали и поднимались вновь.

— Он был здесь в субботу вечером, тоже на ужине.

— Как он прибыл на ужин?

— На своей машине.

— Вы можете описать эту машину?

— Черный «мерседес-универсал Е500». Он купил его только в прошлом году.

— Где он оставил машину?

— Внутри, за воротами, под аркой.

— Агустин Карденас оставался здесь на ночь?

— Да.

— Во сколько он уехал в воскресенье?

— Было около одиннадцати утра.

— Эта машина отъезжала от вашего дома в промежутке между прибытием Агустина Карденаса и его отъездом в воскресенье утром? Вам что-нибудь об этом известно?

— Нет, — ответил Риверо. Пот струился у него по спине.

— Кто еще присутствовал на том ужине в субботу вечером?

Риверо прочистил горло. Он тонул; вода, казалось, поднималась все выше и уже щекотала подбородок.

— Я не совсем понимаю, какое это может иметь отношение к исчезновению Татеба Хассани.

— Дело в том, что в ту же ночь Татеб Хассани был отравлен цианидом, ему ампутировали кисти рук, сожгли ему лицо кислотой и отделили скальп от черепа, — отчеканил Фалькон.

Риверо вынужден был напрячь ягодицы: у него внезапно схватило живот.

— Но я уже говорил вам, что Татеб Хассани ушел отсюда до ужина, — произнес Риверо. — Может быть, часа за четыре до ужина.

— И я не сомневаюсь, что это сможет подтвердить прислуга, которая дежурила в это время, — заметил Фалькон.

— Мы не обвиняем вас во лжи, дон Эдуардо, — вставил Рамирес. — Но мы должны четко понять, что произошло здесь, в этом доме: мы надеемся, что это поможет нам объяснить то, что произошло позже.

— Произошло позже!

— Давайте двигаться шаг за шагом, — попросил Фалькон. — Кто присутствовал на этом ужине, кроме вас и Агустина Карденаса?

— Это не поможет вам ничего узнать об исчезновении Татеба Хассани, потому что к тому времени ОН УЖЕ ПОКИНУЛ ЭТОТ ДОМ! — прокричал Риверо, стуча кулаком по столу в такт последним пяти словам.

— Не стоит расстраиваться, дон Эдуардо, — сказал Рамирес, наклонившись вперед с наигранным сочувствием. — Вы же понимаете, с учетом того, что этот человек был убит, после чего с ним весьма жестоко обошлись, старший инспектор просто вынужден задавать вопросы, которые могут казаться загадочными, но которые, мы вас уверяем, имеют отношение к этому делу.

— Давайте вернемся на шаг назад, — проговорил Фалькон, словно стараясь снизить накал безжалостности беседы. — Расскажите нам, кто готовил в субботу ужин и кто подавал его на стол.

— Готовил его повар. Обычной сервировки не было. Блюда принесли в соседнюю комнату и устроили там ужин «а-ля фуршет».

— Пожалуйста, сообщите нам имена этих ваших домашних работников, — попросил Фалькон.

— Они сразу же после этого разошлись по домам.

— Тем не менее нам нужно записать их имена и телефоны, — заявил Фалькон. Рамирес протянул свою записную книжку, но Риверо отказался ее взять.

— Это вторжение в частную…

— Расскажите нам, что произошло после ужина, — сказал Фалькон. — Во сколько он закончился, кто ушел, кто остался и что те, кто остались, делали оставшуюся часть ночи.

— Нет, с меня хватит. Я сообщил вам все, что может иметь отношение к исчезновению Татеба Хассани. Я максимально активно помогал следствию. Все прочие вопросы я считаю возмутительным вмешательством в мою частную жизнь и не вижу причины на них отвечать.

— Почему Татеб Хассани пять дней гостил в вашем доме?

— Я же вам сказал, я не собираюсь отвечать на дальнейшие вопросы.

— В таком случае мы должны поставить вас в известность, что Татеб Хассани подозревается в террористических действиях, напрямую связанных с севильским взрывом. Его почерком написаны документы, найденные в разрушенной мечети. Следовательно, вы укрывали у себя террориста, дон Эдуардо. Думаю, вы понимаете, что это означает для нашего расследования. И мы хотели бы попросить вас проследовать с нами в управление полиции, где мы продолжим эту беседу уже с точки зрения антитеррористического…

— Давайте не будем торопиться, старший инспектор, — заявил Риверо. Кровь отлила от его лица. — Вы пришли сюда с вопросами об исчезновении Татеба Хассани. Я помогал вам как мог. Теперь вы меняете тему вопросов, даже не дав мне возможность рассмотреть проблему в новом свете.

— Мы не хотели вас подгонять, дон Эдуардо, — заметил Фалькон. — Давайте вернемся к вопросу о том, почему вы в течение пяти дней оказывали гостеприимство Татебу Хассани…

Риверо сглотнул и, обхватив себя руками, привалился к столу, готовясь к следующему кругу этого марафона.

— Он помогал нам вырабатывать нашу политику в области иммиграции. Он, как и мы, не верил, что Африка и Европа совместимы и что ислам и христианство могут гармонично сосуществовать. Он глубоко разбирался в арабском менталитете, и это было для нас чрезвычайно полезно. И, конечно, его имя и профессиональная репутация добавляли веса нашей работе.

— Даже несмотря на то, что он редко бывал на родине, всю свою взрослую жизнь провел в США и вынужден был уйти из Колумбийского университета под угрозой судебного процесса о сексуальных домогательствах, в результате чего лишился квартиры и всех сбережений? — задал вопрос Фалькон.

— Несмотря на это, — ответил Риверо. — Он обладал неоценимыми знаниями.

— Сколько «Фуэрса Андалусия» заплатила ему за работу?

Риверо смотрел в стол, его ужасала необходимость импровизировать все дальше и дальше. Как ему хоть что-то из этого запомнить? Внутри у него все свело от усталости. Он яростно стряхнул ее с себя. Ему надо держаться; как смертельно раненный, он должен продолжать говорить, преодолевая желание сдаться. Внутри у него разрастались пробоины. Его скорлупа дала трещину, как только неизвестные прислали ему этот DVD и он вынужден был воочию увидеть всю омерзительность своих невоздержанных деяний. Трещины поползли дальше, когда к нему пришел Анхел. Риверо слушал, его седая грива тряслась, а лицо побагровело от избытка алкоголя, когда Анхел сказал, как он может его спасти. Слухи распространялись, как костер в лесу, пожирающий пересохший подлесок, набирающий силу, готовясь обратиться в могучий пожар. Анхел спас его, но за это пришлось заплатить свою цену. Пришло время уйти — иначе тебя уничтожат.

Эта беседа с Анхелом ослабила его больше, чем он думал. День за днем трещины расползались, пока не разрушили все части его «я». Теперь каждый шаг был шагом вниз, во тьму. В его дом вошло убийство и осквернение мертвого тела. После того как это произошло, он не мог понять, как дошел до такого за считаные недели. Он был блестящим, целостным человеком — и вдруг оказался разломан, разбит, разорван на части без всякой надежды на восстановление. Он должен удержаться. Должен сохранить сердцевину своей личности.

— Вы должны помнить, сколько вам пришлось заплатить за столь бесценные советы, — проговорил Фалькон, наблюдавший с другой стороны стола за его мучительными внутренними борениями.

— Пять тысяч евро, — ответил Риверо.

— Чеком?

— Нет, наличными.

— Вы заплатили ему «черным налом»?

— Даже полицейские знают, как делаются дела у нас в стране, — кисло заметил Риверо.

— Должен признать, дон Эдуардо, я восхищаюсь вашим самообладанием в этих весьма тяжелых обстоятельствах, — проговорил Фалькон. — Будь я на вашем месте и узнай я, что человек, которому я заплатил пять тысяч евро за консультацию в области иммиграционной политики, участвовал в заговоре террористов, которые планировали взорвать две школы и факультет университета, — я бы впал в состояние шока. А то, что этот человек еще и виновен в написании этих чудовищных инструкций, которые учат убивать школьников одного за другим, пока требования террористов не будут выполнены, — меня бы это просто раздавило, окажись я на вашем месте.

— Но, в конце концов, вы же политик, — заметил Рамирес, улыбаясь.

По бокам у него стекал пот, его желудок начал яростно протестовать, нарастающее давление крови кричало ему в уши, сердце у него билось так быстро и туго, что он вынужден был глотать при каждом вдохе, и его мозг жадно требовал кислорода. И все-таки он сидел на месте, постукивая пальцами по носу, обхватив себя руками, прижавшись к столу.

— Должен сказать, — произнес Риверо, — я не могу даже представить себе, что все это может означать.

— Итак, у вас был ужин в субботу вечером, — сказал Фалькон. — Блюда не подавались одно за другим, поскольку это был ужин «а-ля фуршет». Сколько человек присутствовало на этом ужине? Пока мы знаем о вас и об Агустине Карденасе, но вы вряд ли стали бы трудиться затевать такое мероприятие ради вас двоих?

— Еще был Анхел Зарриас, — охотно проговорил Риверо, думая: да, пусть они получат и Анхела, пусть он потонет вместе с нами, паршивый ублюдок. — В субботу вечером я часто устраиваю ужин «а-ля фуршет», чтобы слуги могли пораньше уйти домой и спокойно поужинать в кругу семьи.

— Во сколько приехал Анхел?

— Думаю, он был здесь примерно в половине десятого.

— А Агустин Карденас?

— Около десяти вечера.

— Он приехал с кем-то еще?

— Нет.

— Он был один в своей машине?

— Да.

— Так вы говорите, за ужином вас было всего трое?

Риверо больше не волновало, лжет он или нет. Все это была ложь. Он уставился в стол и уронил слова с языка, словно гладкие, скользящие золотые монеты:

— Да. Я довольно часто устраиваю фуршеты. Кто приходит… тот и приходит.

Фалькон взглянул на Рамиреса, который пожал плечами и потом кивнул, одобряя убийственный удар, который сейчас последует.

— В число ваших слуг входит Марио Гомес, вы его знаете?

— Разумеется.

— Это он накрывал ужин в соседней комнате в субботу вечером.

— Это его работа, — ответил Риверо.

— Он сообщил нам, что кормил Татеба Хассани здесь, в этих комнатах, как минимум раз в день с тех пор, как тот прибыл в ваш дом.

— Возможно.

— Он знал, кто такой Татеб Хассани, и он видел, как вы провожаете его вверх по лестнице на ужин с Анхелом Зарриасом в субботу вечером, в девять сорок пять. Через несколько часов Татеба Хассани отравили цианидом, чудовищно обезобразили его труп и вывезли отсюда в машине Агустина Карденаса, чтобы выбросить в мусорный бак на улице Ботерос.

Риверо сложил ладони, засунул их между своими тощими бедрами, свесил голову на грудь и зарыдал. Наконец-то наступило облегчение.

36

Севилья

9 июня 2006 года, пятница, 01.45

— Отличная новость, — заметил Эльвира, сидя за столом в своем кабинете в управлении полиции.

— Не совсем, — уточнил Фалькон. — Мы не сумели заставить Риверо выдать нам всех участников заговора. Он назвал нам только два имени. Вероятно, мы сможем предъявить обвинение им троим, но только в убийстве Татеба Хассани, а не в том, что они заложили бомбу в мечеть.

— Но теперь мы можем получить ордер на обыск дома Эдуардо Риверо и офисов «Фуэрса Андалусия», — сказал Эльвира. — Мы обязаны хоть что-то выжать из этих помещений.

— Но не что-то написанное, — проговорил Фалькон. — Такие вещи не заносят в протоколы собраний «Фуэрса Андалусия». Сейчас у нас есть слабая связь между Анхелом Зарриасом и Рикардо Гамеро, но нет никаких свидетельств относительно того, о чем они говорили в Археологическом музее. И мы понятия не имеем, какая связь существует между кем-либо из этих людей и теми, кто действительно заложил бомбу. Хосе Луис, как и я, считает, что нам неизвестен какой-то недостающий элемент заговора.

— Криминальный элемент, — добавил Рамирес.

— Мы уверены, что Лукрецио Аренас и Сезар Бенито в какой-то степени причастны к этому делу, но мы не смогли вынудить Риверо даже назвать нам их имена, — продолжал Фалькон. — Вероятно, они составляют «вторую половину» заговора. Аренас выдвинул Хесуса Аларкона кандидатом в лидеры партии, так что мы предполагаем, что и Аларкон — в числе соучастников. Но вступали ли Аренас и Бенито в контакт с преступными элементами, которые и поместили бомбу в мечеть? Мы вообще не убеждены, что сможем найти, кто или что такое этот недостающий элемент.

— Но вы можете подвергнуть Риверо, Зарриаса и Карденаса колоссальному давлению…

— Если только инстинкт самосохранения не подскажет им, что они должны просто держать рот на замке: в таком случаем мы сможем повесить на одного из них убийство, а на всех троих — преступный сговор с целью совершения убийства, но не более того, — сказал Фалькон. — Что же касается Лукрецио Аренаса, Хесуса Аларкона и Сезара Бенито, то тут у нас шансов нет. Феррера провела огромную работу только для того, чтобы найти свидетеля, который последним видел Татеба Хассани. После того как эти несколько последних слуг ушли, в доме никого из прислуги не осталось, а значит, нам придется попотеть, чтобы понять, где находились и что делали Аренас, Бенито и Аларкон… если, конечно, предположить, что они явились непосредственно поучаствовать в убийстве.

— На их месте я бы держался подальше, — заметил Рамирес.

— Нить к заговору насчет бомбы тянется через Татеба Хассани, — сказал Эльвира. — Поработайте с подозреваемыми, пока они не расскажут, почему им понадобилось убить Хассани. Как только они сознаются…

— Если бы от этого зависела моя жизнь, — вставил Рамирес, — я бы молчал в тряпочку.

— Не поручусь за Риверо и Карденаса, но я знаю, что Анхел Зарриас — человек очень религиозный, глубоко верующий, пусть, может быть, и ложно понимающий веру. Более того, я уверен, что он найдет в себе достаточно веры, чтобы отпустить себе все свои грехи, — проговорил Фалькон. — Анхел — светский человек. Он понимает, до какой степени в современном испанском обществе приемлемо публичное выражение религиозных взглядов. Но я не думаю, что в данном случае идет речь о сознании менее фанатичном, чем у исламского воина джихада.

— Риверо, Зарриас и Карденас проведут ночь в камерах, — сказал Эльвира. — И посмотрим, что принесет нам завтрашний день. Вам обоим надо поспать. Завтра утром мы получим ордер на обыск всей недвижимости, которая им принадлежит.

— Мне придется уделить хотя бы полчаса своей сестре, — произнес Фалькон. — Ее партнера только что, среди ночи, вытащили из постели и арестовали. Она мне наверняка уже прислала на мобильный не меньше сотни посланий.

Кристина Феррера очнулась, ощутив пронзительную ясность в голове, и села в постели, слегка покачиваясь, точно корабль на якоре под ветром. Так она просыпалась, лишь когда ее материнский инстинкт получал высоковольтный сигнал тревоги от нервной системы. Несмотря на глубину сна, из которой она только что выплыла, она мгновенно все осознала: она понимала, что ее дети не в опасности, но что при этом что-то не так, совершенно не так.

При свете, идущем с улицы, было видно, что в ее комнате никого нет. Она спустила ноги с кровати и осмотрела гостиную. Ее сумка больше не стояла посреди стола в столовой, ее сдвинули на угол. Пальцем ноги она открыла дверь в спальню, которую она приготовила для Фернандо. Постель была пуста. На подушке виднелась вмятина, но одеяло не было откинуто. Она посмотрела на часы. Еще не было половины пятого утра. Неужели он пришел сюда, чтобы проспать всего несколько часов?

Она зажгла свет над столом в столовой и раздернула горловину своей сумки. Записная книжка лежала на кошельке. Он бросила ее на стол. Из сумки ничего не пропало, даже пятнадцать евро наличными. Она села и стала вспоминать их разговор: Фернандо пытался вытянуть из нее новости. Она перевела взгляд с сумки на записную книжку. В ней были личные записи. Она всегда делала две колонки: одну — для фактов, другую — для мыслей и наблюдений. Вторая не всегда согласовывалась с первой и иногда балансировала на грани вымысла. Она перевернула книжку и раскрыла ее. Ей бросилось в глаза одно из ее умозаключений. Оно было написано рядом с именами тех людей, которых Марио Гомес видел поднимающимися вместе с Татебом Хассани на его «последнюю трапезу». В колонку наблюдений и мыслей она занесла единственный возможный вывод из всех исследований, которые провела: бомбу заложила «Фуэрса Андалусия». Никакого вопросительного знака. Смелое утверждение, основанное на фактах, которые она собрала.

В комнате вдруг стало холодно, как будто кондиционер сам собой переключился на повышенные обороты. Она сглотнула, чувствуя прилив адреналина. Она прошла в спальню, дрожа под просторной футболкой, которую надевала на ночь. Хлопнув по стене, она зажгла свет и выдвинула ящик комода, где у нее лежала куча трусиков и бюстгальтеров. Ее рука снова и снова перерывала ящик. Она вытащила из него все и перевернула. Потом она распотрошила другой ящик и сделала то же самое. Ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание от того количества химических веществ, которое выбрасывает в кровь ее организм. Ее пистолета не было на месте.

Она не могла справиться с этим самостоятельно. Она позвонит старшему инспектору. Она нажала на кнопку быстрого соединения, слушая бесконечные гудки и напоминая себе дышать. Фалькон ответил на восьмом гудке. Он спал полтора часа. Она все ему рассказала, уложившись в три секунды. Сообщение пошло по линии, словно большой файл, который сжала программа-архиватор.

— Придется вам еще раз мне это рассказать, Кристина, — ответил он. — И чуть помедленнее. Дышите. Закройте глаза. Говорите.

На сей раз поток лился тридцать секунд.

— Есть единственный человек из «Фуэрса Андалусия», которого знает Фернандо и который сейчас не под арестом, и это Хесус Аларкон, — произнес Фалькон. — Заеду за вами через десять минут.

— Но он собирается его убить, старший инспектор, — сказала Феррера. — Застрелить его из моего пистолета. Может быть, нам…

— Если мы пошлем туда патрульную машину, он может испугаться и как раз это и сделать, — объяснил Фалькон. — Мне кажется, Фернандо сначала хочет ему что-то высказать. Наказать его перед тем, как попытается его убить.

— С пистолетом ему не придется прилагать особых усилий.

— Задумать легко, осуществить труднее, — ответил Фалькон. — Будем надеяться, что он разбудил вас, когда уходил из квартиры. Если он пешком, он не мог уйти далеко.

Фернандо опустился на корточки рядом с мусорными баками на краю парка Марии-Луизы. Свет уличных фонарей освещал только его кисти рук. Он посмотрел из темноты на синий металл маленького револьвера тридцать восьмого калибра. Он перевернул его, удивляясь его тяжести. Раньше он держал в руках только детские пистолеты, сделанные из алюминия. Настоящая штуковина весила больше, чем казалось по ее размерам, это был серьезный инструмент, воплощение эффективности и портативности.

Он вынул патроны из барабана и сунул их в карман. Потом со щелчком поставил барабан на место. Руки у него всегда работали хорошо. Он поиграл оружием, привыкая к его тяжести и к простым убойным механизмам. Освоившись с револьвером, он вставил патроны обратно в барабан. Он был готов. Он встал и сделал так же, как делали люди в фильмах: заткнул пистолет сзади за пояс и натянул сверху рубашку с короткими рукавами с надписью «Фуэрса Андалусия», подарок Хесуса Аларкона.

Широкая улица, отделявшая парк от богатого квартала Порвенир, была пуста. Он знал, где живет Хесус Аларкон, потому что тот предлагал ему комнату у себя — на столько, на сколько понадобится. Но он отказался, потому что его смущали классовые различия.

Он стоял перед громадными металлическими воротами, за которыми был дом. Перед гаражом был виден серебристый «мерседес». Если бы Фернандо знал, что эта машина стоит вдвое больше его разрушенной квартиры, это бы еще больше подстегнуло его ярость. Но и так злокачественная опухоль ярости, распирающая его, была слишком велика, чтобы удержать ее внутри. Казалось, его грудная клетка поскрипывает, не в силах вместить бесконечно растущий гнев против того, что совершил Хесус Аларкон. Не только взрыв: этот человек сделал Фернандо своим близким другом с тайной целью, а ведь он сам был виноват в гибели его семьи. Это было коварство и предательство неслыханного масштаба: лишь политик может быть к такому нечувствителен. Хесус Аларкон, со всей своей неподдельной заботой и искренним сочувствием, оказывается, играл с ним, как кошка с мышкой.

Машин не было. Улица квартала Порвенир была пуста. Те, кто живут в этих домах, никогда не встают до рассвета. Фернандо позвонил Аларкону на мобильный. После череды гудков включился автоответчик. Он набрал домашний номер Аларкона и посмотрел наверх, в окно, которое, как он себе представлял, должно быть окном главной спальни. Хесус и Моника, в гигантской постели, под дорогими одеялами, в шелковых пижамах… Занавески озарились слабым свечением. В трубке раздался сонный голос Аларкона.

— Хесус, это я, Фернандо. Извини, что звоню так рано. Я здесь. У твоего дома. Я всю ночь провел на улице. Меня выкинули из больницы. Мне некуда пойти. Мне надо с тобой поговорить. Ты можешь спуститься? Я… я в отчаянии.

Это правда. Он в отчаянии. Он отчаянно жаждет мести. Раньше он только слышал о чудовищности этого жуткого чувства. Он не был готов к тому, что оно заполнит собой каждую клеточку его тела. Его органы кричали, желая ее. Его кости выли, сочась ею. Она скрипела в его суставах. Она кипела в его крови. Это было так невыносимо, что он должен был как-то выплеснуть это из себя. Ему хотелось встать на ходули, перемахнуть ворота, проломиться через стекло, залезть в кровать Аларкона, вытащить его красавицу жену, швырнуть ее на землю, переломать ей кости, разбрызгать ее мозги, воткнуть заострившуюся ходулю ей в сердце и потом посмотреть, что станет делать Хесус Аларкон. Да, ему хотелось стать великаном, сунуть руку в дом Аларкона, точно в кукольный домик. Он видел, как его рука шарит по спальням, охотясь за детьми Аларкона, которые с воплями разбегаются от его жадных пальцев. Он хотел, чтобы Аларкон увидел их раздавленные тела, разложенные под маленькими простынями рядом с домом.

— Я иду, — сказал Аларкон. — Никаких проблем, Фернандо.

Если бы он знал о тайной жажде, горящей в глазах, которые глядели сквозь прутья ворот, Хесус Аларкон остался бы в постели, вызвал бы полицию и умолял бы выслать к нему войска специального назначения.

Перед домом зажегся свет. Дверь открылась. Аларкон, в шелковом халате, нажал на кнопку управления воротами Фернандо вздрогнул, как подстреленный. Створки ворот поехали назад по своим направляющим. Фернандо проскользнул в щель и быстро пошел к дому. Аларкон уже повернулся к входной двери, простерев руку, которой он предполагал обнять Фернандо, приглашая его войти.

Бабочки кружили вокруг фонаря над крыльцом, обезумев при мысли об еще более глубокой тьме, чем та, что стояла вокруг, — мысли, которая никогда не материализуется. Аларкон был еще слишком сонным, чтобы осознать степень угрозы, которая на него надвигается. Он ошеломленно почувствовал, как его хватают сзади за ворот халата; входная дверь откачнулась от него, когда Фернандо развернул его с грубой силой человека физического труда. Аларкон потерял почву под ногами и рухнул на колени. Фернандо рванул его назад и зажал его голову между своими бедрами. Он вытащил пистолет из-за пояса. Аларкон тянул руки, хватая Фернандо за брюки и рубашку. Фернандо показал ему пистолет, ткнув ему дулом в глаз так, что у Аларкона перехватило дыхание от боли.

— Видишь это? — спросил Фернандо. — Видишь, ублюдок?

Аларкона парализовал страх. Его шея была крепко зажата, и он смог издать только хриплый скрип. Фернандо сунул пистолет между губ Аларкона, почувствовал, как дуло проехалось по зубам и как сталь уткнулась в мякоть языка.

— Давай, попробуй. Попробуй на вкус. Теперь ты знаешь, каково это.

Он выдернул пистолет у него изо рта вместе с осколком зуба. Потом он прижал дуло к шее Аларкона, сзади.

— Готов? Молись, Хесус, скоро ты встретишься со своим тезкой.[87]

Фернандо нажал на спуск, пистолет уперся в трясущуюся шею Аларкона. Раздался сухой щелчок. Аларкон глотнул воздух, и снизу потянуло вонью: содержимое его кишечника перешло в пижамные штаны.

— Это было за Глорию, — пояснил Фернандо. — Теперь ты знаешь ее страх.

Фернандо повел дуло вокруг головы Аларкона, к виску, и ввинтил его туда, где начинались бакенбарды, так что Аларкон, морщась, отвел глаза. Еще один сухой щелчок, еще один всхлип Аларкона.

— А это было за моего маленького Педро, — проговорил Фернандо, кашляя от раздиравших ему горло чувств. — Он не знал страха. Он был слишком маленький, чтобы это знать. Слишком невинный. А теперь смотри на пистолет, Хесус. Ты видишь барабан. Два пустых гнезда, а четыре — с патронами. Сейчас мы поднимемся наверх, и ты посмотришь, как я пристрелю твою жену и двух детей, просто чтобы ты понял, каково это.

— Что ты делаешь, Фернандо? — спросил Аларкон, вновь обретя голос и присутствие духа, когда опомнился после неожиданного нападения. — Какого хрена, что это ты делаешь?

— Ты и твои друзья. Вы все одинаковые. Что ты, что другие политики, — все едино. Все вы лжецы, жулики и эгоисты. Не знаю, как я купился на твою долбаную брехню. Хесус Аларкон, человек, который будет с тобой говорить без камер, без того, чтобы его щелкали фотографы, он не будет думать о своем красивом профиле.

— О чем ты говоришь, Фернандо? Что я сделал? В чем я обманул и сжульничал? — умоляющим голосом спрашивал Аларкон.

— Ты убил мою жену и ребенка, — ответил Фернандо. — А потом подружился со мной, потому что я тебе был нужен.

— Как я их убил?

— Я это прочел в полицейских записях. Вы все в это влезли. Риверо, Зарриас, Карденас. Вы подложили в мечеть бомбу. Вы убили мою жену и сына. Вы убили всех этих людей. Зачем?

— Фернандо…

Он глянул вверх. Чей-то голос из-за ворот. Женский. Не у него в голове. Кровь кипела у него в мозгу, яростно пузырясь и бурля, так что он вдруг смутился.

— Глория?

— Это я, Кристина, — сказала она. — Я здесь со старшим инспектором Фальконом. Мы хотим, чтобы ты опустил пистолет, Фернандо. Вопросы решают не так. Ты неправильно понял…

— Нет-нет. Неправда. Я наконец понял, слишком хорошо понял. Давайте, послушайте. Послушайте моего «друга», Хесуса Аларкона.

Фернандо опустился на колени рядом с Аларконом и свирепо зашептал ему в ухо:

— Я не застрелю тебя и твою семью при одном условии. Условие такое: ты должен рассказать им правду. Они копы. Они знают, что такое правда. Ты первый раз в жизни скажешь правду своим золоченым ртом политика. Расскажи им, как ты подложил бомбу, и ты доживешь до конца этого дня. А если ты не расскажешь, я тебя застрелю, а когда ты умрешь, я войду в дом, найду Монику и застрелю ее тоже. Давай, расскажи им.

Фернандо встал и ткнул Аларкона стволом в шею. Аларкон прочистил горло.

— Правду, — потребовал Фернандо, — или я отправлю тебя во тьму. Скажи им.

Аларкон перекрестился.

— Он попросил меня рассказать вам правду о бомбе, — произнес Аларкон, свесив голову на грудь; его руки вяло болтались по сторонам тела. — Он говорит, что, если мне не удастся сказать вам правду, он застрелит меня, а потом мою жену. Я могу рассказать вам только то, что знаю. Может быть, это не вся правда, а только часть.

Фернандо отступил назад, вытянув руку. Ствол пистолета он положил Аларкону на темя.

— Я не имел никакого отношения ни к какой бомбе в мечети, и да поможет мне Бог, — проговорил Аларкон.

37

Севилья

9 июня 2006 года, пятница, 05.03

Выстрела не было. Какая-то сила прошла от головы Аларкона, вверх по стволу пистолета, по руке Фернандо, по его плечу — и прямо в его сознание. Верхняя часть его тела затряслась, так что дуло отошло от цели, и его пришлось наводить снова — не раз и не два, а трижды. И каждый раз его палец гладил спусковой крючок. Он моргал, жадно глотал воздух и глядел вниз, на человека, который всего несколько мгновений назад служил предметом его глубочайшей ненависти. Он не мог этого сделать. Слова Аларкона как будто выпили из него всю решимость. Это было волшебное лекарство для опухоли его мести. Он абсолютно точно знал, что услышал правду.

На рассвете, когда небо из полночно-синего становится анилиново-голубым, Фернандо уронил руку, и она опустилась вниз под тяжестью пистолета. Феррера шагнула вперед, вынула оружие из его ослабевших пальцев и положила в кобуру. Она увела его из-за спины Аларкона, упавшего на четвереньки.

— Отведите Фернандо в машину, — приказал Фалькон. — Наручники.

Когда внезапно исчезло напряжение, Аларкона начало всухую выворачивать, он зарыдал без слез. Фалькон поднял его на ноги и повел к входной двери, где стояла его жена, с расширенными глазами и застывшим лицом. Фалькон потребовал ванную. Эти слова вернули Монику Аларкон к реальности. Она провела Фалькона и своего мужа вверх по лестнице, где стояли дети, один из которых держал игрушечного мягкого тигра, а другой голубое одеяльце; они не понимали волнений взрослых. Моника увела детей обратно в свою спальню. Потом она присоединилась к Фалькону в ванной, где ее муж пытался расстегнуть пуговицы на пижаме. Фалькон попросил ее снять с мужа одежду и поставить его под душ. Он подождет внизу, на кухне.

Усталость навалилась на Фалькона, словно большой глупый пес. Он захлопнул входную дверь и сел за кухонный стол, глядя в сад. В голове у него челноком ходила туда-сюда одна-единственная мысль. Хесус Аларкон не входил в число заговорщиков. Похоже, он был их ничего не ведающим и на все согласным представителем.

Моника спустилась на кухню и предложила ему кофе. Она вся тряслась, посуда дрожала в ее руках. Ей пришлось попросить его заняться кофеваркой-автоматом.

— У него был пистолет? — спросила она. — У Фернандо был пистолет?

— Ваш муж очень хорошо держался, — сказал Фалькон, кивая.

— Но у Фернандо и Хесуса были отличные отношения.

— Фернандо прочел то, что не должен был читать, и принял наблюдение за факт, — объяснил Фалькон. — Благодаря храбрости вашего мужа это не кончилось трагически.

— Мы оба так восхищались Фернандо, он так стойко переносил свою ужасную потерю, — проговорила она. — Я понятия не имела, что он такой неуравновешенный.

— Он думал, что ваш муж предал его, подружился с ним ради своей политической карьеры. И потом, Фернандо действительно неуравновешенный. Никого нельзя считать уравновешенным после того, как он так потеряет жену и сына.

В дверях появился Аларкон. Он уже не был таким мертвенно-бледным. Он успел побриться и надеть белую рубашку и черные брюки. Фалькон сделал ему кофе. Моника поднялась наверх проверить, как там дети. Они сели за кухонный стол.

— Со вчерашнего дня много чего произошло, — начал Фалькон. — Прежде чем мы это обсудим, не могли бы вы ответить на несколько вопросов?

Аларкон кивнул, размешал сахар в кофе.

— Не могли бы вы сказать, где вы были третьего июня, в субботу? — спросил он.

— На выходные мы уезжали, — ответил Аларкон. — Севернее Мадрида. Одна из подруг Моники выходила замуж. Свадьба была на вилле, рядом с дорогой, которая ведет в Эскориал. Мы пробыли там все воскресенье и вернулись на скоростном поезде в понедельник утром.

— Вы заходили в офис «Фуэрса Андалусия» в доме Эдуардо Риверо в течение недели перед прошедшими выходными?

— Нет, не заходил, — ответил Аларкон. — По совету Анхела Зарриаса я держался вдали от Эдуардо. Анхел продолжал вести с ним работу, чтобы тот сложил с себя полномочия главы партии, и он считал, что, если Эдуардо будет видеть рядом с собой юную смену, он сочтет это оскорблением. Так что я никого из них не видел, кроме Анхела, который раза два заходил сюда, чтобы рассказать мне, как идут дела.

— Когда вы сказали — «никого из них», кого вы под этим подразумевали?

— Эдуардо Риверо и трех партийных спонсоров, которые поддерживают также и меня:Лукрецио Аренаса, Сезара Бенито и Агустина Карденаса.

— Когда вы последний раз видели Эдуардо Риверо?

— Во вторник утром, когда он официально передал мне руководство партией.

— А до этого?

— Кажется, у нас был обед примерно двадцатого мая. Мне придется свериться с дневником.

— Вы когда-нибудь видели этого человека? — спросил Фалькон, толкая через стол фото Татеба Хассани и глядя при этом на Аларкона. Было совершенно ясно, что он не узнает человека на снимке.

— Нет, — ответил он.

— При вас когда-нибудь упоминали имя Татеба Хассани или Джека Хэнсена?

— Нет.

Фалькон забрал фотографию и стал вертеть ее в руках.

— Этот человек имеет какое-то отношение к тому, о чем говорил Фернандо? — поинтересовался Аларкон. — Он похож на североафриканца. И первое имя, которое вы назвали…

— По происхождению он марокканец, позже стал американским гражданином, — сказал Фалькон. — Теперь он мертв. Убит. Риверо, Зарриас и Карденас арестованы по подозрению в его убийстве.

— Вы меня смутили, старший инспектор.

— Дон Эдуардо несколько часов назад сообщил мне, что на прошлой неделе он заплатил Татебу Хассани гонорар в пять тысяч евро за его консультации по поводу выработки иммиграционной политики «Фуэрса Андалусия».

— Это смешно. Наша иммиграционная политика сформулирована еще несколько месяцев назад. Мы начали работать в октябре, когда Евросоюз открыл двери для Турции и все эти африканские иммигранты попытались просочиться в Мелилью. «Фуэрса Андалусия» не верит, чтобы мусульманская страна, даже если в ней светская власть, могла быть совместима с христианскими государствами. На протяжении всей истории европейцы последовательно проявляли нетерпимость по отношению к другим религиям. Мы не представляем себе, к каким социальным последствиям приведет вхождение Турции в Евросоюз: пятая часть его населения окажется мусульманским.

— Вы не на предвыборном митинге, сеньор Аларкон, — заметил Фалькон, поднимая руки, словно чтобы защититься от этой лавины тезисов.

— Извините. Это у меня автоматизм, — проговорил он, покачав головой. — Но почему Риверо, Зарриаса и Карденаса обвиняют в убийстве человека, которому они просто заплатили за помощь в выработке иммиграционной политики? Почему Фернандо думает, что «Фуэрса Андалусия» каким-то образом несет ответственность за бомбу, которую заложили в мечеть?

— Я дам вам неопровержимый факт, а вы мне скажите, какие выводы можно из него сделать, — проговорил Фалькон. — Вы слышали в новостях, что в разрушенной мечети был найден огнеупорный ящик, в котором лежали архитектурные чертежи двух школ и биологического факультета университета, а также листки с арабским текстом.

— В которых давались чудовищные инструкции.

— Они были написаны Татебом Хассани.

— Значит, он был террористом?

Фалькон сделал паузу, постукивая краями снимка об стол: одним краем, потом другим. В углу тихо источала дымок кофеварка. Аларкон нахмурился, глядя на тыльную сторону ладоней; его ум перебирал возможные версии. Фалькон изложил ему другие факты, пока не ставшие достоянием общественности: почерком Татеба Хассани были сделаны пометки на экземплярах Корана, найденных в «пежо-партнере» и квартире Мигеля Ботина; кроме того, он рассказал о последней встрече Рикардо Гамеро с Анхелом Зарриасом и произошедшем вскоре после нее самоубийстве агента КХИ. Аларкон перевернул руки и стал смотреть на ладони, словно его политическое будущее утекало, просачиваясь сквозь пальцы.

— Я не знаю, что сказать.

Фалькон кратко изложил ему историю жизни Татеба Хассани и спросил, похоже ли это на портрет опасного исламского экстремиста.

— Зачем им было платить Хассани, чтобы тот сфабриковал документы, которые указали бы на планируемый теракт, если, как это показывают следы гексогена в «пежо-партнере», исламские террористы и так занимались перевозкой и размещением взрывчатки, намереваясь провести серию взрывов? — спросил Аларкон. — Бессмысленно.

— Руководство «Фуэрса Андалусия» не знало о гексогене, — проговорил Фалькон и рассказал о наблюдении со стороны «Информатикалидад», о фальшивых муниципальных инспекторах, об электриках и о том, как в мечеть поместили дополнительное взрывное устройство, начиненное «Гома-2 ЭКО», и огнеупорный ящик.

Аларкон был ошеломлен. Он знал всех директоров «Информатикалидад», он сказал, что все они — «участники игры». Только сейчас он понял, как его использовали.

— И меня сделали новым лицом «Фуэрса Андалусия», чтобы после трагедии я привлек голоса противников иммиграции, а это, в свою очередь, позволило бы нам набрать необходимый процент для того, чтобы естественным образом войти в коалицию с Народной партией перед парламентскими выборами будущего года, — проговорил Аларкон.

Эти открытия лишили Аларкона остатков энергии, и он откинулся назад, бессильно свесив руки, размышляя о катастрофе, невольным виновником которой он оказался.

— Я понимаю, вам это тяжело… — начал Фалькон.

— Конечно, это будет иметь колоссальные последствия, — произнес Аларкон, и на лице у него отразилось странное сочетание чувств — смесь отчаяния и облегчения. — Но я думал не об этом. Я думал, что безумный поступок Фернандо имел незапланированный побочный эффект: он позволил мне оправдаться перед старшим инспектором полиции, который ведет расследование.

— В наши следственные методы больше не входят инсценировки казни, — заметил Фалькон. — Но мне действительно удалось сэкономить много времени.

— И я не это имел в виду, когда размышлял о расширении полномочий полиции в отношении террористов, — добавил Аларкон.

— Вам надо серьезнее потрудиться, чтобы завоевать мой голос, — проговорил Фалькон. — Как бы вы описали ваши отношения с Лукрецио Аренасом?

— Я бы не преувеличил, если бы сказал, что он был для меня как отец, — сказал Аларкон.

— Вы давно его знаете?

— Одиннадцать лет, — ответил Аларкон. — Собственно, я познакомился с ним еще раньше, когда работал в Южной Америке в филиале компании «Мак-Кинси», но сблизились мы, когда я перешел в «Леман бразерс» и стал сотрудничать с испанскими промышленниками и банками. В девяносто седьмом он взял меня к себе на работу, и с тех пор он стал мне как второй отец… он сформировал всю мою дальнейшую карьеру. Это он дал мне веру в себя. В моей жизни он занимает второе место после Бога.

Фалькон ожидал этого ответа.

— Если вы считаете, что он вовлечен во что-то подобное, — подумайте как следует. Вы не знаете его так, как знаю я, — заявил Аларкон. — Это какая-то местная интрига, ее затеяли Зарриас и Риверо.

— Риверо — человек конченый. С ним было кончено еще до того, как все произошло. Вокруг него так и пахло скандалом, — проговорил Фалькон. — Я знаю Анхела Зарриаса. Он не лидер по натуре. Он выводит в лидеры других, но сам он не инициирует события. Что вы можете мне сказать об Агустине Карденасе и Сезаре Бенито?

— Мне нужен еще кофе, — заявил Аларкон.

— Есть интересная связь, подумайте о ней, — сказал Фалькон. — От «Информатикалидад» к «Горизонту», оттуда — к «Банко омни»… и к «Ай-4-ай-ти»?

Кофеварка журчала, капала, шипела и дымилась, пока Аларкон бродил вокруг нее, моргая и стараясь увязать этот новый взгляд со своим собственным набором знаний. В его бровях залегло сомнение. Фалькон понимал, что этих сведений ему будет недостаточно, но ничего другого у него сейчас не было. Если Риверо, Зарриас и Карденас не сломаются, тогда Аларкон, возможно, станет единственной дверью, через которую удастся проникнуть в заговор, но это будет неподатливая дверь. Он слишком мало знал о Лукрецио Аренасе, чтобы возбудить в Аларконе чувство ярости по поводу того, как бесстыдно его эксплуатировал так называемый «отец».

— Я знаю, чего вы от меня хотите, — произнес Аларкон, — но я не могу этого сделать. Я понимаю, сейчас не в моде сохранять верность, особенно в политике и в бизнесе, но я не могу себя побороть. Даже подозревая этих людей, я словно ополчаюсь на собственную семью. И потом, они действительно — моя семья. Мой тесть — один из них…

— Вот почему вас выбрали, — объяснил Фалькон. — Вы представляете собой уникальную комбинацию. Я не согласен с вашей политикой, но я вижу, что вы, прежде всего, человек очень смелый и что ваши намерения по отношению к Фернандо были абсолютно честными. Вы умны и талантливы, но ваше уязвимое место — лояльность по отношению к сторонникам, о которой вы сами сказали. Влиятельным людям нравится видеть все это в человеке, потому что у вас есть все те качества, которыми они сами не обладают, и при этом они могут манипулировать вами, чтобы достичь своих целей.

— Удивительный мир: верность в нем считается слабым местом, — проговорил Аларкон. — Видимо, ваша работа сделала вас циником, старший инспектор.

— Я не циник, сеньор Аларкон, я просто в конце концов понял, что добродетель по определению предсказуема, — ответил Фалькон. — Такова ее природа. А зло всегда изумляет нас своей наглой и непостижимой виртуозностью.

— Я это запомню.

— Не делайте мне больше кофе, — попросил Фалькон. — Мне надо поспать. Возможно, нам следует поговорить еще раз, после того как вы найдете время на то, чтобы подумать о том, что я вам сказал, и после того, как я начну работать с Риверо, Зарриасом и Карденасом.

Аларкон проводил его до входной двери.

— Что касается меня, то я бы не хотел, чтобы Фернандо наказывали из-за того, как он со мной поступил, — произнес он. — Мое чувство верности дает мне возможность почувствовать, какие далеко идущие последствия могут иметь неверность и предательство. Если хотите, можете предъявить ему обвинения, но я никакого иска выдвигать не стану.

— Если это попадет в прессу, у меня не останется выбора, мне придется его обвинить, — сказал Фалькон. — Он похитил полицейское оружие, и против него можно возбудить серьезное дело о покушении на убийство.

— Я не буду говорить об этом журналистам. Даю вам слово.

— Вы только что спасли карьеру одного из лучших моих сотрудников, — заметил Фалькон, сходя с крыльца.

Он направился к воротам, но потом снова повернулся к Аларкону.

— Как я понимаю, после вчерашнего вечернего совещания Лукрецио Аренас и Сезар Бенито еще в Севилье, — сказал он. — Я бы хотел встретиться наедине с кем-то из них или с обоими, пока информация, которую я вам только что сообщил, не стала известна общественности.

— Сезара не будет. Он уезжает на конференцию в Мадрид, остановится в «Холидей-инн»,[88] — ответил Аларкон. — Как вы думаете, семьдесят два часа от старта политической карьеры до ее полного краха, когда никакого политического будущего не остается, — это рекорд Испании?

— Сейчас у вас есть преимущество: вы лично чисты. Если вы его сохраните, у вас всегда останется политическое будущее. Крах наступает, только когда вы оказываетесь замараны преступлением, — проговорил Фалькон. — Ваш старый друг Эдуардо Риверо может это подтвердить благодаря бездонной сокровищнице своего опыта.

Кристина Феррера и Фернандо расположились на заднем сиденье машины Фалькона. Она сковала ему руки за спиной, и сейчас он сидел, опершись головой о спинку переднего кресла. Фалькон подумал, что они поговорили, но потом устали. Он повернулся к ним с водительского места.

— Сеньор Аларкон не будет выдвигать обвинений и не будет рассказывать об этом инциденте журналистам, — сказал он. — А если бы я выдвинул против вас иск, я бы потерял одного из лучших своих сотрудников, ваша дочь потеряла бы отца, единственного из своих родителей, и ее бы отдали в детский дом или же отправили бы к бабушке и дедушке. Вы бы отправились в тюрьму как минимум на десять лет, и Лурдес успела бы вас забыть. Как вы думаете, стоит ли платить такую цену за вспышку неуправляемого гнева, Фернандо?

Кристина Феррера посмотрела в окно, помаргивая от облегчения. Фернандо оторвал голову от переднего кресла.

— А если бы вас совсем поглотила ярость, если бы ваша ненависть оказалась такой острой, что доводы разума на нее бы уже не действовали, и вы бы действительно убили Хесуса Аларкона, тогда все, о чем я сказал, осталось бы в силе, только ваш тюремный срок был бы длиннее и на вашей совести была бы смерть невинного человека, — продолжал Фалькон. — Как вам это, на рассвете нового дня?

Фернандо смотрел прямо перед собой, через ветровое стекло, на улицу, где становилось все светлее.

Он ничего не сказал. Сказать было нечего.

38

Севилья

9 июня 2006 года, пятница, 08.17

— Вчера вечером вы не пришли на сеанс, — сказала Алисия Агуадо.

— Я была не в состоянии, — ответила Консуэло. — Я ушла от вас, отправилась в аптеку с рецептом, который вы мне выписали, купила лекарства, но не приняла их. Я приехала к сестре и провела почти весь день в ее комнате для гостей. Какое-то время я так плакала, что даже не могла дышать.

— Когда вы плакали в последний раз?

— Вообще не думаю, чтобы я когда-нибудь… По-настоящему — никогда. От горя — нет, — проговорила Консуэло. — Я даже не помню, чтобы я плакала в детстве, разве что когда поранюсь или ударюсь. Мама говорила, что я была тихим ребенком. Мне кажется, я не была плаксой.

— И как вы сейчас себя чувствуете?

— А вы не можете определить? — Консуэло дернула запястьем под пальцами Агуадо.

— Расскажите.

— Такое состояние трудно описать, — произнесла Консуэло. — Не хочу показаться слезливой дурой.

— «Слезливая дура» — это хорошее начало.

— Мне сейчас лучше, я давно так себя не ощущала, — продолжала Консуэло. — Не могу сказать, чтобы я сейчас чувствовала себя хорошо, но это ужасное ощущение какой-то подступающей мерзости прошло. И странные сексуальные позывы тоже пропали.

— Значит, вам больше не кажется, что вы сходите с ума? — осведомилась Агуадо.

— Не уверена, — призналась Консуэло. — Я совсем утратила ощущение равновесия. Похоже, я испытываю не одно чувство, а одновременно два противоположных. Я ощущаю себя пустой и при этом полной, храброй и испуганной, сердитой и миролюбивой, счастливой и при этом охваченной горем. Я не могу найти середину.

— Не ждете же вы, что ваше сознание исцелится после двадцати четырех часов плача, — заметила Агуадо. — Как вам кажется, сможете вы описать то, что с вами произошло вчера утром? Вы пришли к пониманию, которое вас совершенно перевернуло. Я хотела бы, чтобы вы об этом поговорили.

— Не уверена, что я смогу вспомнить, как это всплыло, — ответила Консуэло. — Это как бомба, которая взорвалась у нас в Севилье. Столько всего успело произойти, что сейчас кажется, будто это было десять лет назад.

— Я потом объясню вам, как это всплыло, — сказала Агуадо. — Сосредоточьтесь на том, что произошло. Постарайтесь описать это как можно подробнее.

— Все началось как некое давление, словно поперек моего сознания натянули мембрану, мутную пленку из латекса, и что-то пыталось сквозь нее прорваться, что-то или кто-то. Со мной такое бывало раньше. При этом я всегда чувствую тошноту, словно я — уже не просто «навеселе», но еще и не совсем пьяная. Когда это случалось со мной раньше, я старалась прогнать это ощущение, берясь за какое-нибудь дело, например разбирая сумочку. Физическое действие помогало возвращать чувство реальности, но все равно потом у меня оставалось ощущение чего-то неминуемого, чего-то, что пришло не для того, чтобы исчезнуть. Интересно то, что несколько лет назад такие переживания прекратились.

— Их заменило что-то другое?

— Тогда мне так не казалось. Я просто была рада избавиться от этих ощущений. Но теперь я понимаю, что именно тогда меня начали одолевать сексуальные желания, — проговорила Консуэло. — Точно так же, как давление приходило во время спада мозговой активности, появлялись и эти желания — во время деловой встречи, или когда я играла с детьми, или когда примеряла новые туфли. Меня тревожило, что я не могу контролировать время их возникновения, потому что они сопровождались образами, которые вызывали у меня отвращение к себе.

— И что же было вчера? — спросила Агуадо.

— Мембрана появилась снова, — сказала Консуэло, и у нее вдруг увлажнились ладони, лежащие на подлокотниках кресла. — Возникло давление, но оно было гораздо сильнее, чем прежде, и казалось, оно нарастает с невероятной скоростью, я подумала даже, что у меня вот-вот лопнет голова. У меня действительно возникло ощущение, что она лопается, вернее — раскалывается на части, и это сопровождалось чувством, какое бывает во сне при нескончаемом падении. Я подумала, что это все. Мне конец. Чудовище поднялось из глубины, и теперь я сойду с ума.

— Но этого не произошло, не так ли?

— Не произошло. Чудовища не было.

— А было там что-нибудь вообще?

— Это просто была я. Одинокая молодая женщина на улице, залитой дождем, полная горя, отчаяния и чувства вины. Я не знала, что делать с собой.

— Когда мы об этом говорили, вы рассказывали о человеке, которого знали, — сказала Агуадо. — О мадридском арт-дилере.

— Ах да, о нем. Я вам говорила, что он убил человека?

— Да, но вы сообщили мне об этом довольно своеобразно.

— Теперь вспоминаю, — проговорила Консуэло. — Я сказала вам об этом так, словно его преступление было больше, чем мое собственное.

— Что это значит?

— Что я считала, будто совершила преступление? — с вопросительной интонацией произнесла Консуэло. — Хотя я ведь знала о том, что я совершила. Я всегда признавала тот факт, что я делала аборты, и даже тот омерзительный путь, которым я достала деньги на первый из них.

— Что привело к известному смятению в вашем сознании, — проговорила Агуадо. — Сексуальные образы…

— Не понимаю.

— Вы упоминали о боли, которую испытываете, когда смотрите, как спят ваши дети, особенно младший. Что это, по-вашему, было такое?

Консуэло глотнула воздух; во рту у нее сгустилась слюна, слезы наполнили глаза и потекли по лицу.

— Раньше вы говорили мне, что эту боль вам причиняет любовь, — сказала Агуадо. — Вы по-прежнему думаете, что это любовь?

— Нет, — ответила Консуэло спустя несколько долгих минут. — Это было чувство вины из-за того, что я совершила, и печаль из-за того, что могло быть.

— Вернитесь в то время, когда вы стояли на залитой дождем улице. По-моему, вы мне говорили, что смотрели на элегантных людей, которые выходили из художественной галереи. Вы помните, о чем вы думали, перед тем как решили стать как они, «заново придумать» себя?

Последовало долгое молчание. Агуадо не шевелилась. Она смотрела прямо перед собой своими невидящими глазами и ощущала пульс под своими пальцами, как разматывающуюся нить.

— Я почувствовала раскаяние, — произнесла Консуэло. — Я подумала, что лучше бы я этого не совершала. И когда я увидела людей, которые выходили на улицу, я подумала: вот они — не из тех, кто позволил бы себе дойти до такого состояния. Тогда я и решила перестать быть этой бедной, жалкой, одинокой личностью на мокрой улице и стать кем-то еще.

— И хотя вы всегда «осознавали» то, что совершили, все же чего-то недоставало. Чего?

— Того человека, который это совершил, — ответила Консуэло. — Меня.

Ордеры на обыск дома Эдуардо Риверо, офисов «Фуэрса Андалусия», квартиры Анхела Зарриаса и резиденции Агустина Карденаса были выписаны в 7.30 утра. К 8.15 эксперты, вошедшие в помещения, уже успели скопировать содержимое компьютерных дисков и, собирая вещественные доказательства, партиями отправляли их в управление полиции. Комиссар Эльвира, все шесть сотрудников отдела убийств и три человека из антитеррористического отдела КХИ в 8.45 собрались в управлении полиции на стратегическое совещание. Была выдвинута идея: команда из девяти человек будет допрашивать трех подозреваемых в течение тринадцати с половиной часов, с несколькими перерывами. Чтобы подозреваемые не успели установить слишком близкие связи со следователями и привыкнуть к определенному стилю допросов, было решено, что каждый член команды будет допрашивать каждого подозреваемого по полтора часа. Пока первые три опрашивающих будут работать, следующая смена будет наблюдать за процессом, а третья смена — отдыхать или обсуждать результаты. Обед будет в три часа дня, тогда же пройдет еще одно тактическое совещание. Следующий цикл продлится с четырех дня до десяти вечера, и, если никто из подозреваемых не поддастся, будет устроен перерыв на ужин, а завершающая серия допросов начнется в полночь и продлится полтора часа.

Цель допросов — не убедить задержанных сознаться в убийстве Татеба Хассани, а вынудить их рассказать, кто свел с ним «Фуэрса Андалусия», почему его наняли, куда отправляли документы, которые он делал, и кто еще присутствовал на ужине, где был отравлен Татеб Хассани.

Всеми владела усталость. Когда совещание кончилось, раздались вздохи, руки ерошили волосы, снимались пиджаки, закатывались рукава рубашек. Было решено, что Фалькон сначала возьмет Анхела Зарриаса, Рамирес будет обрабатывать Эдуардо Риверо, а Баррос начнет с Агустина Карденаса. Как только им сообщили, что подозреваемых привели в комнаты для допросов, они спустились вниз.

Феррера должна была беседовать с Анхелом Зарриасом после Фалькона. Они стояли перед стеклянным смотровым окном, глядя на него. Он сидел за столом в белой рубашке с длинными рукавами, сложив ладони и не отрываясь глядя на дверь. Он выглядел спокойным. Фалькон почувствовал себя слишком уставшим для того, чтобы с ним бороться.

— Вы увидите, что Анхел Зарриас — очень обаятельный человек, — предупредил Фалькон. — Особенно ему нравится общаться с женщинами. Я не очень хорошо его знаю, потому что он из тех, кто держит тебя своим обаянием на расстоянии. Но за всеми их действиями должен стоять какой-то реальный человек. Фанатик, который и стал главной пружиной заговора. Вот до кого мы хотим добраться, а когда мы до него доберемся, мы хотим выставить его на всеобщее обозрение, и пусть это длится как можно дольше.

— И как вы собираетесь это сделать? — поинтересовалась Феррера. — Он же, можно сказать, ваш зять.

— Я кое-чему научился у Хосе Луиса. — Фалькон кивнул на комнату, где сидел Риверо и куда только что вошел Рамирес.

— Тогда я буду наблюдать за вами обоими, — пообещала Феррера.

Анхел Зарриас поднял глаза, когда Фалькон открыл дверь. Он улыбнулся и встал.

— Рад, что ты пришел, Хавьер, — проговорил он. — Так рад, что ты пришел. Ты говорил с Мануэлой?

— Я говорил с Мануэлей, — ответил Фалькон. Усевшись, он не стал включать записывающую аппаратуру и проводить обычную процедуру представлений. — Она очень рассержена.

— Что ж, люди по-разному реагируют, когда их близких людей арестовывают среди ночи по обвинению в убийстве, — промолвил Зарриас. — Вполне могу себе представить, что некоторые из-за этого сердятся. Не знаю, как бы я сам чувствовал себя на ее месте.

— Она была рассержена не из-за твоего ареста, — сказал Фалькон.

— Она довольно свирепо обошлась с твоими ребятами, — заметил Анхел.

— Это после того, как я с ней поговорил, она… впала в необузданную ярость, — сказал Фалькон. — Думаю, это верное описание.

— Когда ты с ней говорил? — взволнованно-озадаченно спросил Анхел.

— Сегодня, часа в два ночи, — ответил Фалькон. — К тому времени она уже оставила у меня на мобильном около пятидесяти посланий.

— Разумеется… Это в ее духе.

— Как ты знаешь, иногда с ней страшновато иметь дело, когда она взвинчена, — заметил Фалькон. — Я не мог просто сообщить, что ты арестован по подозрению в убийстве, и отключиться. Ей обязательно надо было узнать, кто, где и почему.

— И что же ты ей сказал?

— Я вынужден был рассказать ей лишь часть, так как, разумеется, тут есть законодательные ограничения, но, могу тебя уверить, я сказал ей только правду.

— И какую же «правду» ты ей поведал?

— А вот это ты должен сказать мне, Анхел. Ты — тот, кто совершил преступление, я — тот, кто задает вопросы, а между нами — правда. Идея в том, чтобы в ходе беседы мы постепенно добрались до самой ее сути, но это не мое дело — говорить тебе о том, что, по моему мнению, ты совершил. Это твоя работа.

Наступило молчание. Зарриас посмотрел на выключенную аппаратуру. Фалькон с удовольствием отметил, что он смутился. Он наклонился, включил запись и представил участников допроса.

— Почему ты убил Татеба Хассани? — спросил он, откидываясь назад.

— А если я скажу, что не убивал его?

— В рамках этого допроса мы можем для удобства считать, что между убийством и заговором с целью совершения убийства нет разницы, — проговорил Фалькон. — Теперь тебе будет легче ответить на вопрос?

— А если я скажу, что не имею никакого отношения к убийству Татеба Хассани?

— Твое имя, как и имя Агустина Карденаса, уже назвал организатор последнего ужина Татеба Хассани, ставшего для него роковым, — Эдуардо Риверо. Кроме того, о твоем присутствии на месте преступления сообщил один из слуг, работающих в его доме, — сказал Фалькон. — Так что тебе очень трудно будет доказать, что ты не имеешь никакого отношения к смерти Хассани.

Анхел Зарриас пристально посмотрел Фалькону в лицо. На Фалькона смотрели так и раньше. У него была старая методика, которую он применял до своего душевного слома 2001 года: отвечать на это взглядом, закованным в стальную броню. Новая же методика была такова: принимать эти взгляды, доводить их до края глубокого колодца, таящегося у него в душе, и приглашать заглянуть вниз. Это он и проделал сейчас с Анхелом Зарриасом. Но Зарриас не пошел за ним. Он выглядел твердым человеком, но он никогда не доходил до края. Он отвел глаза и стал осматривать комнату.

— Давай не будем слишком погружаться в детали, — проговорил Фалькон. — Меня не интересует, кто куда подложил цианид или кто присутствовал, когда Агустин Карденас делал свою чудовищную работу. Хотя меня действительно занимает, чья это была идея — зашить Татеба Хассани в саван. Вы нашли для него подходящие исламские молитвы? Вы его вымыли, перед тем как зашить? Потому что нам это было трудновато определить, когда мы нашли его, раздувшегося и воняющего, в разодранном саване, на свалке под Севильей. Но, мне кажется, это было неплохое проявление уважения к одной религии со стороны другой. Это была твоя идея?

Анхел Зарриас оттолкнул стул и стал возбужденно мерить шагами комнату.

— Ты уже сейчас не хочешь мне отвечать, Анхел, а ведь мы только начали.

— Какого черта, чего ты от меня ждешь?

— Ладно. Я знаю. Это трудно. Ты всегда был хорошим католиком, горячо верующим человеком. Тебе даже удалось заставить Мануэлу посещать службы, и она наверняка обожала тебя за это, — проговорил Фалькон. — Чувство вины ослабляет хороших людей — таких, как ты. Жить со смертным грехом на душе страшно, и не менее жутко готовиться исповедаться в ужаснейшем из человеческих злодеяний. Но я облегчу твое положение. Давай на время забудем о Татебе Хассани и побеседуем на более приятные для тебя темы — о том, о чем ты сможешь говорить, что расслабит твои голосовые связки, так что потом ты, быть может, сумеешь порассуждать и о более сложных материях.

Анхел Зарриас прервал свой путь и повернулся к Фалькону. Плечи его ссутулились, грудь напоминала своды собора, которые вот-вот обрушатся.

— Ну, задавай свой вопрос.

— Где ты был в среду, седьмого июня, днем, между половиной второго и тремя часами?

— Не могу вспомнить. Вероятно, обедал.

— Сядь подумай, — сказал Фалькон. — Это было в день после взрыва. Тебе позвонил отчаявшийся человек. Я уверен, что ты это вспомнишь: один из твоих ближних попал в беду, ему нужно было с тобой поговорить.

— Ты знаешь, кто это, значит, ты и скажи, — произнес Анхел и вновь начал свою нервную прогулку.

— Сядь, Анхел! — взревел Фалькон.

Зарриас никогда раньше не слышал, как Фалькон кричит. Его поразило, какой гнев, оказывается, клокочет под этой спокойной поверхностью. Крутанувшись на каблуке, он повернулся к стулу, сел и стал смотреть в стол, плотно сжав ладони.

— Тебя видел и опознал охранник, — сообщил Фалькон.

— Я пошел в Археологический музей и встретился там с человеком по имени Рикардо Гамеро.

— Тебе известно, что случилось с Рикардо Гамеро примерно через полчаса после того, как ты с ним поговорил?

— Он совершил самоубийство.

— Ты был последним человеком, который говорил с ним лично. О чем вы разговаривали?

— Он рассказал, что у него возникли чувства к одному мужчине. Ему было очень стыдно, он был очень расстроен.

— Ты лжешь, Анхел. Чтобы высокопрофессиональный агент КХИ оставил рабочее место в разгар самого серьезного антитеррористического расследования, какое когда-либо случалось в этом городе, и отправился обсуждать с тобой свои сексуальные порывы?

— Ты задал вопрос — я ответил, — произнес Зарриас, не отрывая взгляда от стола.

Три четверти часа Фалькон бомбардировал Зарриаса вопросами о Рикардо Гамеро, но не смог заставить его отойти от этой версии событий. Он обвинил Зарриаса в том, что тот вынудил Мигеля Барреду из «Информатикалидад» повторить ту же ложь. Зарриас ни единым движением не показал, что знает этого человека, не доставив Фалькону даже этого удовольствия. Фалькон сделал вид, что вызывает Барреду в управление полиции на допрос. Зарриас мрачно ждал, зная, что балансирует на грани между жизнью и смертью заживо.

Уже давно перевалило за десять, когда Фалькон вернулся к убийству Татеба Хассани. Зарриас был болезненно-бледным, ему нелегко давалось поддержание этой стены обмана. Один глаз налился кровью, нижние веки набрякли, обнажив поблескивающие, испещренные красноватыми прожилками белки.

— Давай еще раз поговорим о Татебе Хассани, — предложил Фалькон. — Марио Гомес, слуга, видел, как вы с Риверо и Хассани поднимаетесь по лестнице дома Риверо, направляясь в помещения «Фуэрса Андалусия», чтобы поужинать за столом «а-ля фуршет», который он только что накрыл. Было девять сорок пять вечера. Риверо сказал нам, что Агустин Карденас прибыл чуть позже и припарковал свой автомобиль под аркой у входа. Расскажи мне, что случилось начиная с того момента, как вы поднялись по лестнице, и кончая тем моментом, когда труп Татеба Хассани спустили вниз, чтобы положить в «мерседес Е500» Агустина Карденаса.

— Мы пили охлажденную мансанилью, ели маслины. Агустин появился в десять с минутами. Мы угощались «а-ля фуршет». Эдуардо открыл какое-то особенное вино, «Вега Сицилия». Мы ели, мы пили, мы болтали.

— Во сколько приехали Лукрецио Аренас и Сезар Бенито?

— Они не приезжали. Их там не было.

— Марио Гомес сказал, что там хватило бы еды на восьмерых.

— Эдуардо всегда славился щедрыми порциями.

— На каком этапе ужина ты подал цианид Татебу Хассани?

— Ты же не собираешься заставлять меня обвинять себя самого, — заметил Анхел. — Пусть в этом разбирается суд.

— Каким образом тебя познакомили с Татебом Хассани?

— Мы встретились в Торговой палате.

— Что для вас делал Татеб Хассани?

— Помогал вырабатывать нашу иммиграционную политику.

— Хесус Аларкон утверждает, что она уже была разработана несколько месяцев назад.

— Татеб Хассани обладал огромными знаниями о Северной Африке. Он прочел много докладов ООН о массовом насилии, которое учиняли нелегальные иммигранты в анклавах Сеута и Мелилья. Мы вводили в свою политику новые идеи. Мы даже не представляли себе, какими своевременными окажутся его взгляды в свете шестого июня.

Фалькон объявил, что допрос окончен, и остановил запись. Сейчас было важнее подготовить Зарриаса к следующей беседе. Ему в лицо швырнули много обезоруживающих доказательств, но он укрылся в себе, в своей раковине, сосредоточив все свои силы на обороне. Фалькону удалось нанести этой оболочке лишь поверхностные повреждения. Теперь он должен был сделать его уязвимым.

— Мне пришлось рассказать Мануэле, — проговорил Фалькон. — Ты знаешь, какая она. Я сказал ей, что вы вынуждены были убить Татеба Хассани, потому что он был единственным внешним человеком в вашем заговоре, а значит, лишь он, Хассани, представлял для этого заговора угрозу. Если бы его оставили в живых, у «Фуэрса Андалусия» появилось бы слабое место. Мануэла не готова была воспринимать такие обобщения, и я волей-неволей должен был выложить ей подробности: как ты его нанял и где были обнаружены вещественные доказательства с его почерком. Конечно, она знает тебя, Анхел. Она очень хорошо тебя знает. Но она не до конца осознавала, насколько далеко успело зайти твое увлечение. Она не понимала, что ты из человека крайних взглядов превратился в фанатика. Она так тобой восхищалась, Анхел, ты ведь это знаешь, правда? Своей позитивной энергией ты очень ей помог. И мне ты тоже помог. В свое время ты спас мои отношения с ней, а для меня это было важно. Думаю, она могла бы простить тебе твою извращенную попытку наконец заполучить реальную власть, даже если не разделяла твоих радикальных убеждений. Она считала, что ты, по крайней мере, человек чести. Но есть одна вещь, которую она тебе простить не сможет.

Наконец Зарриас поднял взгляд, словно выплыл из глубин собственного «я». Усталые, опухшие глаза с набрякшими веками вдруг зажглись интересом. В это мгновение Фалькон вдруг осознал то, в чем он раньше не был уверен: Анхел любил Мануэлу. Фалькон знал, что его сестра привлекательна, многие говорили ему, что считают ее забавной и что она в высшей степени обладает вкусом к жизни, и он видел, как она без малейших усилий покоряет мужчин, разыгрывая перед ними то девочку, то взрослую женщину. Но Фалькон слишком хорошо ее знал, и ему всегда казалось невероятным, чтобы кто-то, не будучи родственником Мануэлы, мог полюбить ее абсолютно и безоглядно, потому что у нее имелось множество недостатков и неприятных черт, которые постоянно были на виду. Однако, очевидно, она давала Анхелу что-то, чего ему не хватало в его предыдущем браке, потому что сейчас было совершенно ясно видно: ему нужно знать, почему она его возненавидела.

— Я слушаю, — произнес Зарриас.

— Она не сможет простить того, как ты разговаривал с ней в то утро, когда вы уже запланировали взрыв бомбы, а она еще не успела продать свою недвижимость.

39

Рабат

9 июня 2006 года, пятница, 08.45

Якоб был в библиотеке общинного дома в медине, когда за ним пришли. Без всякого предупреждения вокруг него внезапно возникли четверо мужчин. Они надели ему на голову черный колпак и пластиковыми наручниками сковали ему руки сзади. Никто не произнес ни слова. Они провели его через дом и вывели на улицу, а потом бросили на пол в задней части машины. Следом в машину сели три человека, поставив ноги на его лежащее навзничь тело. Машина тронулась с места.

Они ехали не один час. На полу было неудобно, но они, по крайней мере, двигались по асфальту. Якоб обуздывал страх, уверяя себя, что происходящее — часть обряда посвящения. Через несколько часов они съехали с хорошей дороги и начали пробираться вверх по какому-то изрытому колдобинами проселку. Было жарко. Кондиционера в машине не было. Окна были открыты. Видимо, было пыльно: он чувствовал запах даже под колпаком. Машина целый час карабкалась вверх и ныряла вниз, пока наконец не замерла. Послышался звук передергивания винтовочного затвора, и повисла напряженная тишина, словно каждое лицо в машине подвергалось тщательному осмотру. Им разрешили двигаться дальше.

Автомобиль ехал еще полчаса, потом снова остановился. Дверцы открыли, Якоба выволокли наружу, при этом он потерял свои барбуши. Они пробежали с ним по какой-то каменистой почве так быстро, что он споткнулся. Не обращая внимания на то, что он лишился обуви, они тащили его дальше. Открылась дверь. Его провели по утоптанному земляному полу. Затем — несколько ступенек вниз. Еще одна дверь. Его швырнули к стене. Он упал на пол. Дверь захлопнулась. Шаги удалились. Сквозь плотную материю колпака не проникал свет. Он изо всех сил вслушивался и наконец различил звук, который, похоже, раздавался не в этой комнате. Звук исходил из горла мужчины, который хватал ртом воздух и стонал, словно от сильной боли. Он позвал этого человека, но в ответ голос затих, слышались лишь слабые всхлипывания.

От звука приближающихся шагов у Якоба сильнее забилось сердце. Когда открылась дверь, у него пересохло во рту. Казалось, комната наполнилась людьми. Все они кричали, все толкали его. Из соседней комнаты донесся вопль и потом умоляющий мужской голос. Они подхватили Якоба, держа его лицом вниз, и поднялись с ним вверх по лестнице, вышли наружу, двинулись по неровной поверхности. Потом они бросили его наземь и отошли. Тот, кто был там, внизу, в камере, теперь оказался здесь, снаружи, рядом с ним, и кричал от боли. Рядом с ухом Якоба клацнул затвор. Якобу подняли голову, сняли колпак. Он увидел ступни мужчины, распухшие и кровоточащие. Якоба схватили сзади за волосы, так что его взгляд был направлен прямо на человека, лежащего перед ним. Выстрел, громкий и близкий. Голова человека дернулась, выплеснулся мозг. Окровавленные ступни вздрогнули. Якобу снова надели колпак. Сзади ему приставили к шее дуло пистолета. Сердце колотилось у него в ушах, глаза были плотно зажмурены. Позади щелкнул курок.

Они снова подхватили его. Теперь они, казалось, обращаются с ним мягче. Они увели его. На сей раз — без всякой спешки. Его привели в дом, дали стул, чтобы он на него сел. С него сняли пластиковые наручники и черный колпак. Пот градом лился по его шее, затекая под воротник джеллабы. Мальчик поставил его барбуши у его ног. Ему налили стакан мятного чая. Он был настолько растерян, что не мог даже по-настоящему увидеть лица окружавших его, до того как они вышли из комнаты. Потом он опустил голову на стол, глотнул ртом воздух и заплакал.

Под колпаком его глаза привыкли к темноте, и он смог многое различить в темной комнате. В углу стояла узкая кровать. Одна стена была сплошь заставлена книгами. Все окна были закрыты ставнями. Он отхлебнул чай. Пульс снова замедлился, стал меньше ста ударов в минуту. Горло, сдавленное истерикой, расслабилось. Он подошел к книгам и стал по очереди изучать заглавия. Большинство из них были об архитектуре и инженерном деле: тома, посвященные подробному описанию зданий и механизмов. Имелись тут даже автомобильные руководства, толстые заводские инструкции с чертежами полноприводных транспортных средств. Все книги были на французском, английском и немецком. По-арабски были только восемь томов поэзии. Он сел обратно.

Вошли двое мужчин и оказали ему довольно официальный, но теплый прием. Один назвался Мохамедом, другой — Абу. За ними появился мальчик, несший поднос с чаем, стаканами и тарелкой лепешек. У обоих мужчин была большая борода, на каждом был темно-коричневый бурнус и армейские ботинки. Они сели за стол. Мальчик разлил всем чай и ушел. Абу и Мохамед внимательно разглядывали Якоба.

— Обычно это не входит в процедуру инициации, — произнес Мохамед.

— Член нашего совета счел, что ты представляешь особый случай, — добавил Абу, — потому что у тебя много внешних связей.

— Он решил, что у тебя не должно оставаться никаких сомнений относительно наказания за предательство.

— Мы с ним не согласились, — сказал Абу. — Мы подумали, что для человека, который носит фамилию Абдуллы Диури, такие демонстрации излишни.

Якоб понял, с каким почтением здесь относятся к его отцу. Налили и выпили еще немного чая. Разломили и раздали хлеб.

— В среду тебя посещал друг, — произнес Мохамед.

— Хавьер Фалькон, — сказал Якоб.

— Что он хотел с тобой обсудить?

— Он расследует взрыв в Севилье, — ответил Якоб.

— Мы знаем о нем все, — заметил Абу. — Мы просто хотим знать, что вы обсуждали.

— Испанская разведка попросила его обратиться ко мне от их имени, — сказал Якоб. — Он интересовался, не желаю ли я стать их источником.

— И что ты ему ответил?

— То же самое, что я отвечал американцам и британцам, когда они обращались ко мне с такими же предложениями, — проговорил Якоб. — Вот почему сегодня я здесь.

— И почему?

— Отвергнув предложения всех этих людей, которые унижали меня, суля деньги за мои услуги, я понял, что мне пора показать свою решимость и самому сделать шаг. Если я уверен, что я не с ними, из этого следует, что я с кем-то еще. Я отказал им, потому что это было бы самое непростительное предательство всего, за что боролся мой отец. А если так, я сам должен был выступить за то, во что он верил, и против того нравственного разложения, которое он так презирал. Поэтому, когда уехал мой друг, я сразу же отправился в мечеть в Сале и дал понять, что хочу помогать, делая все, что в моих силах.

— Ты по-прежнему считаешь Хавьера Фалькона своим другом?

— Да, считаю. Он действовал не от своего имени. Я по-прежнему считаю его честным человеком.

— Мы с интересом следили за взрывом в Севилье и его последствиями, — проговорил Мохамед. — Как ты, должно быть, понял, это сильно нарушило один из наших планов, и он потребовал серьезного пересмотра. Как мы понимаем, этой ночью было сделано несколько арестов. Задержали трех человек. Все они — члены политической партии «Фуэрса Андалусия», которая исповедует антиисламские взгляды: на их основе она хочет строить региональную политику. Мы давно и пристально за ними наблюдаем. Недавно они избрали нового лидера, о нем нам мало известно. Но мы знаем, что этих трех человек арестовали по подозрению в убийстве. Думают, что они убили отступника и предателя Татеба Хассани. Нас это не интересует, как не интересуют нас и эти три человека: мы считаем их незначительными фигурами. Мы хотим знать — и мы думаем, что твой друг Хавьер Фалькон сумеет помочь, — кто отдал приказ взорвать мечеть?

— Если бы он это знал, этих людей наверняка бы арестовали.

— Мы так не думаем, — произнес Абу. — Мы думаем, что они слишком влиятельны, чтобы твой друг смог до них дотянуться.

Севилья

9 июня 2006 года, пятница, 10.00

Фалькон знал, что, подначивая Анхела Зарриаса, он не добьется никакой зримой пользы, но он рассчитывал нанести его оболочке некие невидимые повреждения, которые позже могут привести к прорыву. Анхел Зарриас все-таки раскрылся, да и как могло быть иначе? Пока он готовился к битве против разрушительных сил материализма и безжалостной энергии радикального ислама, его подруга, женщина, которую он любил, дулась, точно обиженная двухлетняя девочка: эту женщинупожирали ее жалкие потребности и заботы. Она воплощала для него все неправильное в современной жизни, которую он выучился презирать: вот почему он решился использовать столь же разрушительные силы и фанатичную энергию, дабы вернуть лишившийся целей мир обратно в прежнее русло.

Фалькона начало беспокоить, что ярость, которую вызвало у Анхела известие о неуместном раздражении Мануэлы, может привести к опасной закупорке сосудов или фатальному инфаркту. Сорок пять лет политических разочарований Анхела наконец вылились в извержение разрозненных признаний, которые, несомненно, показывали, что он и «Фуэрса Андалусия» участвовали в заговоре, но они не помогли следствию перескочить пропасть и вступить на неизведанные территории.

Как они предварительно договорились, Фалькон не должен был никого допрашивать между половиной одиннадцатого и полуднем. Он собирался посетить похороны Инес Конде де Техада. Он поехал на северную окраину города, на кладбище Сан-Фернандо. Приблизившись к кладбищу, он насчитал три телевизионных фургона и семь операторских групп.

На кладбище был весь Edificio de los Juzgados и весь Дворец правосудия. У ворот клубились около двухсот человек, большинство из них курили. Фалькон знал их всех и не сразу смог пробраться сквозь толпу к родителям Инес.

Они и так не были высокими, а после смерти дочери, казалось, уменьшились в размерах. Они словно съежились от огромности этого события, а количество людей вокруг просто ошеломило их. Фалькон произнес должные слова соболезнования; мать Инес поцеловала его и обняла так крепко, словно он был спасателем в этом море человеческих существ. Рукопожатие ее мужа было почти неощутимым. Лицо его было вялым, глаза слезились. За ночь он постарел на десять лет. Он разговаривал так, словно не узнает Фалькона. Когда Фалькон собрался уходить, мать Инес схватила его за предплечье и хрипло прошептала: «Ей надо было остаться с тобой, Хавьер», но ответа на это не последовало.

Фалькон влился в толпу, направлявшуюся по обсаженной деревьями аллее к фамильному склепу. Операторские группы были тут как тут, но держались на расстоянии. Когда гроб стали поднимать по ступеням, некоторые женщины в толпе запричитали. Подобные случаи, особенно если речь идет о безвременной смерти, всегда производят эмоциональное потрясение и заставляют глаза увлажниться; многие мужчины вынули носовые платки. Одна из пожилых женщин закричала: «Инес! Инес!» — когда гроб исчез во мраке, и по всей толпе, казалось, прошла конвульсивная дрожь от горя.

После короткой погребальной церемонии толпа рассосалась. Фалькон вернулся к машине, склонив голову; ему так сильно стиснуло горло, что он не мог ответить тем немногочисленным людям, которые пытались его остановить. Он поехал обратно, он был один, и это было облегчение: наконец-то развязался огромный узел запутанных чувств. Он остановился у управления полиции и с минуту поплакал, положив голову на руль, прежде чем собраться с духом, чтобы отправиться на следующую серию допросов.

К обеду все они осознали фундаментальную проблему. Даже Риверо, самый слабый из троих, не дал допрашивающим необходимого звена, которое связало бы «Фуэрса Андалусия» и изготовителей бомбы.

На совещании между Эльвирой, дель Реем и Фальконом, где они пытались сформулировать наиболее серьезные реальные обвинения, которые можно предъявить трем подозреваемым, Эльвира высказал предположение, что недостающее звено найти не удастся, ибо его не существует.

— Им нужно было кому-то отдать то, что сделал Хассани, — возразил дель Рей.

— Кроме того, думаю, мы все теперь согласимся, что Рикардо Гамеро покончил с собой из-за карточки электрика, которую он передал имаму через Ботина: Гамеро чувствовал свою ответственность за то, что произошло, — сказал Фалькон. — Марк Флауэрс говорил мне, что имам ожидал более плотного наблюдения. Собственно, он сам хотел, чтобы в его кабинете установили микрофон: благодаря этому антитеррористический отдел КХИ мог бы узнать о плане Хаммада и Сауди. Очевидно, никто из них не знал, что вместе с микрофоном будет установлена и бомба. И вот ключевой момент: Гамеро вернулся к тому человеку, который дал ему карточку, и потребовал объяснений. Кто дал карточку Зарриасу?

— Возможно, Зарриас тоже не знал о бомбе, — заметил Эльвира. — Может быть, он просто считал, что передача карточки связана с усилением наблюдения со стороны «Информатикалидад».

— Мне очень хочется увидеть здесь Лукрецио Аренаса, — проговорил Фалькон. — Он продвигал своего протеже Хесуса Аларкона, чтобы тот принял бразды правления у Риверо. Он — давний друг Анхела Зарриаса, он входит в состав группы «Горизонт», с ним сотрудничают Бенито и Карденас и именно он в конечном счете владеет «Информатикалидад».

— Но пока эти ребята его не выдадут, вы можете только разговаривать с ним, — напомнил дель Рей. — Рычагов давления на него у вас нет. Мы продвинулись так далеко исключительно потому, что нам повезло найти свидетеля, который видел Татеба Хассани в доме Риверо в субботу вечером, а также потому, что Риверо в результате смутился и потерял самообладание — во время первой беседы с ним, которую проводили вы с инспектором Рамиресом.

Фалькон был в комнате наблюдения, следя за новой серией допросов, которая началась в четыре. Около пяти у его плеча возник Грегорио.

— Якобу нужно с вами поговорить, — сказал он.

— Я думал, у нас не предполагается сеанса до сегодняшнего вечера.

— Мы дали Якобу возможность выходить на связь в экстренных случаях, — объяснил Грегорио. — Разговор касается ритуала посвящения.

— У меня нет с собой книги Хавьера Мариаса.

Грегорио достал из портфеля запасной экземпляр. Они поднялись в кабинет Фалькона, и Грегорио подготовил компьютер к сеансу связи.

— На этот раз реплики могут появляться на экране с запозданием, — предупредил Грегорио. — Мы стали применять другую программу шифрования, а она работает немного медленнее.

Грегорио уступил Фалькону его место и отошел к окну. Фалькон сел за компьютер и обменялся вводными фразами с Якобом, который начал с того, что времени у него мало, и кратко изложил утренние события. Он написал о казни, при которой присутствовал, но ни словом не упомянул об инсценировке своей собственной казни. Фалькон откатился от экрана вместе с креслом.

— Положение вышло из-под контроля, — сказал он, и Грегорио прочел сообщение Якоба из-за его плеча.

— Пусть держится. Успокойте его, — произнес Грегорио. — Они его просто предупреждают.

Фалькон начал набирать текст, но тут от Якоба пришло еще одно послание.

— Важные вещи, перечисляю не по порядку. 1. Меня забрали из дома в медине примерно в 6.45 утра. Мы были в пути примерно три с половиной часа, а еще минут через сорок я встретился с двумя мужчинами, которые представились как Мохамед и Абу. Они сказали мне, что очень внимательно следят за последствиями взрыва в Севилье. 2. Они сказали, что взрыв «сильно нарушил один из их планов, и он потребовал серьезного пересмотра». 3. Меня оставили в комнате, одна из стен которой была уставлена книгами. Судя по названиям, все они были об архитектуре и инженерном деле. Там были также заводские инструкции по полноприводным автомобилям. 4. Они знают об аресте трех человек из политической партии «Фуэрса Андалусия», которых подозревают в убийстве «отступника и предателя» Татеба Хассани. Они знают и то, что это каким-то образом связано с севильской бомбой, но называют этих людей «незначительными». 5. Вот какую информацию они хотят получить от тебя, Хавьер: личности людей, которые несут ответственность за планирование взрыва мечети в Севилье. Они знают о трех арестах, и они считают, что, хотя ты знаешь реальных виновников, они слишком влиятельны, чтобы ты смог до них дотянуться.

Я не ожидаю немедленного отклика. Я знаю, что сначала тебе нужно посоветоваться со своими. Но мне нужен твой ответ как можно скорее. Если я смогу предоставить им такую информацию, я уверен, что это сразу же неизмеримо укрепит мое положение в совете.

— О последнем пункте мне даже не надо раздумывать, — произнес Фалькон. — Я не могу этого сделать.

— Погодите, Хавьер, — сказал Грегорио, но Фалькон уже набирал ответ:

— Якоб, сейчас у меня нет совершенно никакой возможности дать тебе такую информацию. У нас есть подозрения, но нет абсолютно никаких доказательств. Предполагаю, что руководители совета хотят отомстить за взрыв мечети. Я не готов к тому, чтобы на моей совести оказалось что-то подобное.

Ему пришлось удерживать Грегорио на расстоянии, нажимая кнопку «Отправить». Секунд через пятнадцать по экрану прошла рябь и защищенный сайт СНИ исчез с монитора, сменившись страницей почтового сервера. Грегорио поиграл пальцами на клавиатуре, пытаясь вернуться на сайт СНИ, но доступа не было. Подойдя к окну, он позвонил.

— У нас прервалась связь, — сообщил он. Несколько минут послушав и покивав, он сложил мобильный.

— Проблема с программой шифрования. Они вынуждены были из предосторожности прервать соединение.

— Мое последнее сообщение прошло?

— Они говорят, что да.

— И дошло до Якоба?

— Этого я пока не знаю, — ответил Грегорио. — Встречаемся у вас дома в одиннадцать вечера. К тому времени я успею обсудить с Хуаном и Пабло главное из того, что передал Якоб, и то, что из этого вытекает.

40

Севилья

9 июня 2006 года, пятница, 17.45

По пути обратно в комнаты для допросов Фалькон столкнулся в коридоре с Эльвирой и дель Реем. Они его искали. Эксперты по компьютерам проникли в содержимое компьютерных дисков «Фуэрса Андалусия». Из статей и фотографий, найденных в одном из компьютеров, они заключили, что пользователь готовил информацию для страниц, которые должны были появиться на сайте ВОМИТ. Из другого материала, находившегося на том же диске, можно было сделать вывод, что этот пользователь — Анхел Зарриас. Эльвиру, казалось, задело, что эта новость не произвела должного впечатления на Фалькона, который никак не мог отойти после своего диалога с Якобом.

— Это дает больше рычагов давления, — заявил Эльвира. — Это помещает Зарриаса и «Фуэрса Андалусия» ближе к ядру заговора.

У Фалькона не было готового мнения на сей счет.

— Не уверен, что это так, — возразил дель Рей. — Это можно воспринимать как нечто отдельное. Зарриас может доказывать, что это его личная инициатива. Он просто использовал компьютер «Фуэрса Андалусия», чтобы составлять черновики статей, которые он потом перекидывал на компакт-диск и отдавал какому-нибудь компьютерщику, а тот анонимно выкладывал их на сайт ВОМИТ. Не вижу, какие рычаги мы можем здесь получить.

Фалькон переводил взгляд с одного на другого, по-прежнему ничего не говоря. Эльвире позвонили на мобильный. Фалькон начал удаляться.

— Это комиссар Лобо, — сообщил Эльвира. — Давление прессы достигло критического уровня.

— Что успели рассказать журналистам о трех арестованных? — спросил Фалькон, возвращаясь к Эльвире из коридора.

— Подозрение в убийстве и заговоре с целью убийства, — ответил Эльвира.

— Имя Татеба Хассани называли?

— Пока нет. Если мы его назовем, это позволит слишком много узнать о направлении расследования, — сказал Эльвира. — Мы по-прежнему чутко относимся к ожиданиям общественности.

— Мне лучше вернуться к работе. Мне надо через несколько минут приступать к Эдуардо Риверо, — произнес Фалькон, глядя на часы. — Скажите, эксперты нашли в помещениях «Фуэрса Андалусия» следы крови? Особенно меня интересует ванная.

— Ничего об этом не слышал, — ответил Эльвира, удаляясь вместе с дель Реем.

Все допрашивающие высыпали в коридор. Санитар во флуоресцирующем зеленом халате беседовал с Рамиресом, который поверх его плеча поймал взгляд Фалькона.

— Риверо свалился, — сообщил он. — Начал задыхаться, потом потерял ориентацию в пространстве, а потом упал со стула.

Риверо лежал на полу, по бокам были два санитара, они давали ему кислород.

— В чем дело? — спросил Фалькон.

— Сердечная аритмия и повышенное давление, — ответил санитар. — Мы собираемся отвезти его в больницу и поместить под наблюдение. Пульс у него подскочил до ста шестидесяти, к тому же он очень неравномерный. Если мы его не отвезем, есть опасность, что кровь разольется и закупорит сердце, а когда кровоток пробьет этот тромб, может произойти инсульт.

— Черт, — сказал Рамирес из коридора. — Кто его знает, как это представят журналисты. Растрезвонят на весь мир, что у нас тут сущий Абу-Грейб.[89]

Все следователи сошлись во мнении, что среди всех подозреваемых Риверо был в наименьшей степени причастен к ядру заговора. Он был важен только как лидер партии, а если учесть, что его были намерены сместить с этого поста, посадив на его место Хесуса Аларкона, вполне вероятно, что ему предоставляли лишь минимум информации. Он не выдержал после того, как старший инспектор Рамон Баррос стал настойчиво задавать ему вопросы об истинной причине его отказа от власти. Давление оказалось слишком сильным: ему приходилось повторять старую ложь о прошлом, между тем как правда просачивалась сквозь бреши его сознания.

В девятнадцать часов с минутами доставили Марко Барреду, менеджера по продажам компании «Информатикалидад». Его встретили прямо в аэропорту: он только что прилетел из Барселоны. Проверили данные по переговорам с его мобильного, но ни один из набранных им номеров не совпадал с номерами, принадлежащими Анхелу Зарриасу. Фалькон позаботился о том, чтобы Зарриас узнал о появлении Барреды в управлении полиции. Но Зарриаса это не взволновало. Барреду в течение полутора часов спрашивали о его отношениях с Рикардо Гамеро. Он не отступил от своей первоначальной версии. Они отпустили его в половине девятого вечера, вернулись к Зарриасу и солгали ему, сказав, что Барреда признался: Гамеро ничего не говорил о любви к нему, Барреде, и вообще не был гомосексуалистом. Но Зарриас не клюнул на эту удочку.

К девяти часам вечера Фалькон понял, что больше не может. Он вышел на улицу глотнуть свежего воздуха, но этот воздух показался ему горячим и удушающим после прохлады, царившей в управлении. В кафе на другой стороне улицы он выпил кофе. Якоб, допрос трех подозреваемых — всего этого было слишком много, мысли его путались. Он выпил немного воды, чтобы смыть горечь кофе, и ему вспомнились слова Зорриты, которые тот сказал вчера вечером.

Вернувшись в управление, он спустился к камерам и спросил дежурного, можно ли поговорить с Эстебаном Кальдероном. Тот был в последней камере: лежал на спине, разглядывая тыльную сторону ладоней. Охранник отпер дверь и впустил Фалькона. Фалькон взял табуретку и опустился на нее, прислонившись к стене. Кальдерон сел на своей койке.

— Не думал, что ты придешь, — проговорил Кальдерон.

— Не думал, что есть особый смысл приходить, — заметил Фалькон. — Я не могу тебе помочь, не имею права обсуждать с тобой твое дело. Я пришел из чистого любопытства.

— Я думал об отрицании вины, — сказал Кальдерон.

Фалькон кивнул.

— Я знаю, ты часто с этим сталкивался в своей работе.

— Убийство — самое тяжкое преступление, — произнес Фалькон. — И отрицание вины — самая мощная защита, какую может изобрести человеческий ум.

— Объясняешь мне механику процесса? — сказал Кальдерон. — Теория всегда отличается от реальности.

— Только после серьезных преступлений, таких как убийство, мотивы столь чудовищных действий вдруг начинают казаться до смешного несоразмерными, — объяснил Фалькон. — Нам кажется безумием, что можно было, к примеру, убить кого-то по жалкой причине — из ревности. Нам кажется, что это противоречит здравому смыслу. Справиться с этой аберрацией проще и быстрее всего так: отрицать, что это вообще было. А как только отрицание утвердилось у нас в сознании, ум вскоре создает собственную версию событий, которой мозг начинает всецело доверять.

— Я стараюсь быть как можно осторожнее, — проговорил Кальдерон.

— Иногда осторожности недостаточно, чтобы побороть глубинное желание, — ответил Фалькон.

— Это меня пугает, Хавьер, — сказал Кальдерон. — Не понимаю, как это мозг может быть такой игрушкой сознания. Не понимаю, как информация, факты, то, что мы видели и слышали, — как это может с такой легкостью трансформироваться, переадресовываться, как этим может манипулировать… что? Что именно? Что такое сознание?

— Возможно, это не самая лучшая мысль — мучить себя неразрешимыми вопросами, лежа в тюремной камере, — проговорил Фалькон.

— Мне больше ничего не остается, — ответил Кальдерон. — Я не могу остановить работу мозга. Он задает мне эти вопросы.

— Желание заполнить пустоту — мощная человеческая потребность и для отдельной личности, и для коллектива.

— Я знаю, вот почему я так осторожно себя исследую, — сказал Кальдерон. — Я начал с самого начала, и я признал несколько тяжелых вещей.

— Я не твой исповедник и не твой психоаналитик, Эстебан.

— Но, если не считать Инес, ты — человек, с которым я поступил в своей жизни хуже всего.

— Ты поступил так не со мной, Эстебан, а даже если это так, я не хочу об этом знать.

— Но мне нужно, чтобы ты это знал.

— Я не могу отпустить тебе грехи, — предупредил Фалькон. — Я на это не уполномочен.

— Я просто хотел показать тебе, с какой осторожностью и тщательностью я себя исследую.

Фалькон вынужден был мысленно сознаться, что заинтересовался. Он прислонился к стене и пожал плечами. Кальдерон сделал паузу, чтобы найти нужные слова.

— Я соблазнил Инес, — проговорил он. — Я решил ее соблазнить не из-за ее красоты или ума, не из-за того, какой женщиной она была. Я решил соблазнить ее из-за ее отношений с тобой.

— Со мной?

— Не из-за того, кем ты был: сын знаменитого Франсиско Фалькона… именно поэтому тобой заинтересовалась Инес. Нет, скорее дело было в твоей… не знаю, как сказать… особости. Тебя в то время не очень-то любили. Большинство считало тебя холодным и недоступным, а следовательно, самоуверенным и надменным. Я видел в тебе что-то, чего не мог понять. Поэтому первым, самым естественным для меня способом понять тебя стало соблазнение твоей жены. Что эта прекрасная, многими обожаемая женщина нашла в тебе, чего нет во мне самом? Вот почему я ее соблазнил. Горькая ирония в том, что она совершенно не помогла мне это узнать. Но не успел я оглянуться, как это уже была не просто интрижка, как я планировал: теперь это был секрет, о котором знали все. В том, что касается связей с общественностью, она всегда на голову опережала меня. У нее был в этом огромный опыт, и она с легкостью манипулировала людьми и ситуациями. Итак, мы стали идеальной парой, а ты стал рогоносцем, и над тобой с удовольствием смеялись у тебя за спиной. И я теперь готов признаться, Хавьер, просто для того, чтобы ты знал, что я такое: я тоже получал удовольствие от этого положения вещей, поскольку, хотя я не понимал тебя и из-за этого чувствовал себя слабым, я вдруг неожиданно выиграл у тебя одно очко и ощутил себя сильным.

— Ты уверен, что хочешь мне это рассказывать? — поинтересовался Фалькон.

— Следующий пункт не так близко касается лично тебя, — сказал Кальдерон, похлопывая руками в воздухе, словно Фалькон собирался уходить. — Важно, что ты знаешь меня как… я хотел сказать — «мужчину», но не уверен, что это слово здесь уместно. Помнишь Мэдди Кругмен?

— Она мне не нравилась, — заметил Фалькон. — Она казалась мне коварной.

— Похоже, она — самая красивая женщина из всех, с кем я никогда не был в постели.

— Ты не спал с ней?

— Я ее не интересовал, — ответил Кальдерон. — Красота для женщины, — я имею в виду выдающуюся красоту, — это и капитал, и самое большое проклятие. К таким женщинам все тянутся. Нормальному человеку трудно понять это давление. Каждый хочет угодить красавице. Они воспламеняют что-то во всех, не только в мужчинах; а поскольку давление постоянно, они понятия не имеют, у кого из окружающих благие намерения, кого им следует выбрать. Конечно, они легко могут распознать глупых слабовольных бедняг, которые валяются у них в ногах, но есть и другие, сотни и тысячи, — богатые, обаятельные, блестящие, харизматичные. Ты нравился Мэдди, потому что не обращал внимания на ее красоту…

— Не думаю, что это правда. На меня так же действовала ее красота, как и на всех остальных.

— Но ты не позволял, чтобы красота застилала тебе глаза, Хавьер. И Мэдди видела это, и ей это нравилось. Она сходила по тебе с ума, — проговорил Кальдерон. — Конечно, я должен был ее заполучить. Она дразнила меня. Она играла со мной. Я ее развлекал. Вот что это было такое. И хуже всего было то, что нам приходилось говорить о тебе. Я не мог этого вынести. Думаю, ты знаешь, что это сжирало меня изнутри.

Фалькон кивнул.

— Так что когда мы впутались в эту последнюю и роковую историю с Мэдди и ее мужем… Потом мне пришлось об этом лгать, — сказал Кальдерон. — Я давал ложные показания, потому что не мог вынести твоего бесстрашия. Я не мог видеть, с каким самообладанием ты справляешься с этой ситуацией.

— Могу тебе сказать, что я не чувствовал себя бесстрашным.

— Значит, я не мог видеть, как ты превозмогаешь свой страх, а я в это время в прострации сижу на диване, — ответил Кальдерон.

— Я был подготовлен к таким ситуациям. Я уже в них бывал, — сказал Фалькон. — Твоя реакция была естественной и совершенно понятной.

— Но сам я воспринимал себя иначе, — проговорил Кальдерон.

— Значит, у тебя очень высокие стандарты, — сказал Фалькон.

— Инес чудесно со мной обходилась после моего романа с Мэдди Кругмен, — продолжал Кальдерон. — Лучшей реакции от невесты просто нельзя было ожидать. Я оскорбил ее: объявил о нашей помолвке и в тот же день, да, по-моему, в тот же день, сбежал с Мэдди Кругмен. И все равно она осталась со мной. Она по кусочкам собрала и склеила мою карьеру, мою самооценку, и я… ненавидел ее за это.

Я накапливал всю ее доброту ко мне, смешивал со своей собственной горечью, и получалась отвратительная похлебка глубокого презрения. Я наказывал ее, заводя романы. Я даже трахался с ее лучшей подругой, однажды в выходные, на вилле родителей Инес. И я не остановился на романах. Я отказался искать дом. Я вынудил ее продать ее собственную квартиру, но не позволил ей купить такой дом, о каком она отчаянно мечтала. Я не позволил ей поменять мою квартиру на другую, чтобы ей было удобнее. Когда я начал ее бить, — а это было всего четыре дня назад, — это было просто физическим выражением того, что я все эти годы делал с ней психологически. Еще хуже было от того, что чем больше я над ней издевался, тем теснее она ко мне привязывалась. А теперь — история об отрицании вины, специально для тебя, Хавьер. Инес — великий прокурор. Она может убедить любого. И она полностью убедила себя саму.

— Тебе надо было уйти от нее.

— К тому времени было уже слишком поздно, — ответил Кальдерон. — Мы уже сплелись в роковом объятии. Нам невыносимо было оставаться вместе, но мы не могли расцепиться.

В двери заскрежетал ключ. Охранник просунул голову внутрь.

— Комиссар Эльвира хочет видеть вас у себя в кабинете. Он говорит, что-то срочное.

Фалькон встал. Кальдерон поднялся на ноги с большим трудом, словно его тело утратило гибкость или на него давила огромная тяжесть.

— И еще, последнее, Хавьер. Я знаю, это может показаться невероятным после всего, что я тебе рассказал, — проговорил Кальдерон, — и я уже, в общем, приготовился понести наказание за ее убийство, потому что я этого наказания заслуживаю. Но мне нужно, чтобы ты знал: я ее не убивал. Может быть, ты говорил с этим старшим инспектором из Мадрида, и, может быть, он тебе сказал, что я очень путано излагал то, что произошло в ту ночь. Я действительно был в совершенно безумном состоянии…

— И кто же ее убил?

— Я не знаю. Я не знаю, какой тут мог быть мотив. Я ничего не знаю, кроме того, что я не убивал Инес.

Комиссар был в своем кабинете не один. Его секретарша кивком пригласила Фалькона войти. В кабинете были Пабло и Грегорио, а также главный эксперт-патолог. Все расселись где могли, кроме патолога, который остался стоять у окна. Эльвира познакомил с ним присутствующих и попросил его представить отчет.

— Мечеть в настоящее время очищена от мусора, обломков, клочков одежды и фрагментов тел. Мы провели анализ ДНК всех фрагментов тел, а также крови и других биологических жидкостей, которые мы смогли найти. Это означает, что мы проверили каждый квадратный сантиметр всей доступной площади мечети. У нас есть результаты всех этих анализов, за исключением данных по двум квадратным метрам вблизи выхода: пробы с этого участка были отправлены в лабораторию последними. Мы сумели найти ДНК, соответствующие всем образцам, предоставленным нам родственниками тех мужчин, которые, как полагают, находились в мечети. Кроме того, мы нашли в мечети материал с теми же ДНК, что и в образцах из квартиры имама. Однако мы не смогли найти в мечети материал, который бы отвечал образцам ДНК из мадридской квартиры, принадлежащей Джамелю Хаммаду и Смаилу Сауди. Наш вывод таков: ни тот ни другой не находился в мечети в момент взрыва.

41

Севилья

10 июня 2006 года, суббота, 07.00

Фалькон проснулся рано, с обновленной решимостью. Как только накануне вечером патологоанатом ушел, обнародовав свое ошеломляющее сообщение, они стали обсуждать, что могло случиться с Хаммадом и Сауди. Пабло поделился с Эльвирой свежими разведданными, полученными от Якоба, чья группа считала, что в Испанию было переправлено в общей сложности триста килограммов гексогена. Офицер-взрывотехник считал, что, «по осторожным оценкам», шестого июня в Сересо взорвалось сто килограммов гексогена, а значит, где-то еще могло оставаться от 150 до 200 килограммов. Все сошлись на том, что, поместив в безопасное место оставшийся гексоген, Хаммад и Сауди либо легли на дно, либо покинули страну.

Эльвира связался с Гражданской гвардией и спросил о маршруте «пежо-партнера»: в последний раз машину видели на бензозаправке возле Вальдепеньяса четвертого июня, в воскресенье, в четыре часа дня. Все еще не удалось найти свидетелей, которые заметили бы этот фургон на больших дорогах в треугольнике Севилья — Кордова — Гранада. Сейчас проходила колоссальная по масштабам операция по поиску свидетелей, которые видели бы машину на других, не таких крупных дорогах, но это была почти невыполнимая задача с учетом того, что таких фургонов в этих местах много и что сама поездка имела место почти неделю назад. Фалькон отправил Переса и Ферреру обратно в район Сересо, чтобы те уточнили у местных жителей, действительно ли «пежо-партнер» не видели до утра понедельника, пятого июня.

По окончании собрания Эльвира составил черновик пресс-релиза, где сообщалось о Хаммаде и Сауди и объявлялось о возобновлении выборочных проверок транспортных средств, въезжающих в город. Сообщение планировалось передать по ТВЕ в десятичасовых новостях, а также по «Канал Сур». Грегорио вернулся вместе с Фальконом в дом старшего инспектора на улице Байлен, где они предприняли очередную безуспешную попытку связаться с Якобом. Они набросали отчет о Хаммаде и Сауди, включив в него фотографии, которые Грегорио скопировал с сайта СНИ для того, чтобы потом переслать их Якобу в надежде, что тот сможет обнаружить их местонахождение в Марокко.

По разным причинам Фалькон так до сих пор и не допросил Агустина Карденаса, и было решено, что утром он начнет с него, в то время как Рамирес будет по второму разу беседовать с Зарриасом. Остальные сотрудники отдела должны были встать пораньше и выйти на улицы Сересо, чтобы попытаться найти свидетелей, которые видели бы Хаммада и Сауди в воскресенье вечером, в ночь на понедельник, в понедельник утром или во вторник после взрыва.

К половине восьмого утра Фалькон уже успел позвонить в управление, чтобы убедиться, что Агустин Карденас будет ожидать его в комнате для допросов, когда он приедет. По пути он остановился выпить кофе и съесть тост; в 7.50 он уже сидел перед еще сонным Агустином Карденасом.

Судя по снимку, Агустину Карденасу было лет тридцать пять, хотя из его биографии Фалькон узнал, что ему сорок шесть. Но к этому субботнему утру он дошел лет до пятидесяти с лишним: отметка, которой он никогда раньше не достигал.

— Вы не очень хорошо выглядите, Агустин, — заметил Фалькон. — Сегодня утром вам бы не мешало еще чуть-чуть уютненько поспать.

— Я не из числа «жаворонков», — ответил тот.

— Вы давно знаете Сезара Бенито?

— Около восьми лет.

— Как вы с ним познакомились?

— Я выполнял кое-какую работу для его жены, а потом он захотел увидеться со мной сам.

— Тоже для работы?

— Я убрал у него мешки под глазами и сделал подтяжку шеи и щек.

— И он был доволен?

— Настолько доволен, что завел себе любовницу.

— В тот момент ваша клиника входила в группу «Горизонт»?

— Нет, это Сезар Бенито решил, что «Горизонту» следует купить мой бизнес.

— Что принесло вам много денег, — вставил Фалькон. — Они дали вам долю акций в «Горизонте»?

Карденас кивнул.

— Вы стали частью их группы, а значит, у вас был капитал, — произнес Фалькон.

— Я расширил бизнес, число моих клиник увеличилось до девяти — в Барселоне, Мадриде, Севилье, Нерхе. И еще одна скоро должна открыться в Валенсии.

— Как жаль, что вы выстроили такой успешный бизнес, но не увидите плодов своего труда, — сказал Фалькон. — Вы ведь защищаете Сезара Бенито не только потому, что он принес вам богатство, которым вы все равно никогда не сможете насладиться?

Карденас глубоко вздохнул и посмотрел в стол, о чем-то задумавшись.

— Нет, — сам себе ответил Фалькон. — Видимо, тут было что-то еще, верно? Все дело в клятве Гиппократа, которую вы давали. Сезар должен был иметь возможность надавить на вас, чтобы заставить вас не только отравить Хассани во время его последней трапезы, но и применить ваш опыт хирурга для того, чтобы отсечь ему кисти рук, сжечь ему лицо и оскальпировать его. Вы ведь сделали все это для Сезара не потому, что благодаря ему вы стали богаты?

Карденас снова промолчал. Его словно что-то разъедало изнутри. Перед Фальконом сидел человек, который в эту ночь много думал и мало спал.

— Что вы можете мне предложить? — спросил Карденас спустя несколько долгих минут.

— Вы о сделке со следствием? — уточнил Фалькон. — Ничего.

Карденас кивнул, покачиваясь в кресле. Фалькон знал, что рвется из Карденаса наружу: обида.

— Я могу сдать вам только Сезара Бенито, — проговорил Карденас. — Он — единственный, с кем я контактировал.

— Мы будем этому очень рады, — ответил Фалькон. — Что вы можете мне рассказать?

— Одной из причин, по которым я в момент знакомства с Сезаром был не так богат, как мог бы, стало то, что я почти десять лет был патологически азартным игроком, — признался Карденас.

— Сезар Бенито знал об этом, когда он организовывал покупку «Горизонтом» вашей клиники пластической хирургии?

— Нет, но вскоре он это выяснил, — ответил Карденас. — Именно благодаря ему мне удалось поставить это увлечение под контроль.

— А как оно снова вышло из-под контроля?

— В марте я отправился с Сезаром в деловую поездку на Коста-дель-Соль. Он повел меня в казино.

— Он повел?

Карденас кивнул, невозмутимо глядя на Фалькона.

— И я снова сорвался. Но на этот раз было даже еще хуже. Я был гораздо более обеспеченным человеком, чем раньше. По сравнению с прошлыми временами мои средства казались неисчерпаемыми. К началу мая я задолжал больше миллиона евро и вынужден был продавать свои вещи, чтобы выплачивать проценты по некоторым займам.

— А как об этом узнал Сезар?

— Я рассказал ему, — ответил Карденас. — Перед этим ко мне приходили от одного из моих кредиторов. Меня завели в ванную квартиры, которую я снимаю, и стали пытать мокрым полотенцем. Знаете, когда тебе кажется, что вот-вот утонешь. Они сказали, что вернутся через четыре дня. Я так испугался, что в конце концов пошел к Сезару и попросил о помощи. Мы встретились в его барселонской квартире. Он был поражен моим рассказом, но сказал, что понимает меня. Через три дня полного ужаса я наконец испытал облегчение. И тут он сказал, каким образом он может избавить меня от этой проблемы.

— Вы религиозный человек, сеньор Карденас?

— Да, наши семьи вместе ходят в церковь.

— Как бы вы описали ваши отношения с Сезаром Бенито?

— Он стал моим очень близким другом. Вот почему я тогда обратился к нему.

— Когда Бенито сказал, что вы должны совершить убийство и жестокое расчленение, вы, конечно, спросили у него обо всех подробностях заговора?

— Я спросил, но не в тот раз, — проговорил Карденас. — Когда я осознал, о чем он меня просит, я придумал стратегию самозащиты. В следующий раз мы встретились у меня, в квартире, которую я снимаю в Мадриде, и я тайком записал весь наш разговор.

— И где сейчас эта запись?

— По-прежнему в квартире, — сказал Карденас и написал адрес и телефон. — Я прикрепил ее клейкой лентой к задней стенке одного из ящиков кухонного шкафа.

Когда Лукрецио Аренас жил на своей вилле в Марбелье, он любил вставать рано, до появления слуг, а по субботам они приходили в девять утра или позже. Аренас надел плавки, залез в громадный белый купальный халат и сунул ноги в сандалии. По пути из дома он прихватил большое толстое белое полотенце и очки для плавания. Он терпеть не мог, когда в глаза ему попадала хлорка, и всегда любил видеть четко и ясно, даже под водой. Он спустился по отлогому склону сада, в глубину теплого утра, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться великолепным видом на зеленые холмы и средиземноморскую синеву, которая в это время дня, до того как поднялась жаркая дымка, была настолько яркой, что даже его непроницаемое сердце слегка защемило.

Бассейн был оборудован у подножия садового склона и окружен плотными зарослями олеандров, бугенвиллеи и жасмина. Его жена настояла, чтобы бассейн разместили именно там, потому что Лукрецио хотел, чтобы это было чудовище двадцатиметровой длины. Пришлось вырвать динамитом из склона триста тонн скальной породы, чтобы он мог проплывать свою ежедневную километровую дистанцию за пятьдесят заплывов, вместо того чтобы нудно разворачиваться всякий раз, как он начинал набирать скорость. Он дошел до бассейна, кинул полотенце на шезлонг и уронил халат сверху. Потом вылез из сандалий и направился к краю бассейна. Приладил очки к лицу, поместил глаза в резиновые гнезда.

Он поднял руки и сквозь розоватые затемненные линзы очков увидел что-то похожее на открытку, лежащую в конце трамплина. Он уронил руки, ощутив два чудовищных удара в спину, словно его били кузнечным молотом, но только этот молот проникал вглубь. Третий удар пришелся по шее и сразил его, как тяжелый мясницкий топор. Ноги больше не держали его, и он неуклюже рухнул в воду. Плотные заросли за его спиной снова сомкнулись. Было слышно, как рядом заводят небольшой мотороллер. Сияющий день продолжался. В морозно-голубой воде бассейна появилось красное облако, окружившее тело. В синее утро вырвался катер, за ним неслась белая пенная волна.

«Холидей-инн» на мадридской площади Карлос-Триана-Бертран не принадлежал к числу любимых отелей Сезара Бенито, но у него имелись свои преимущества: он располагался вблизи делового центра, где Бенито накануне вечером выступил с речью перед руководством ведущих строительных компаний Испании. Кроме того, отель был недалеко от стадиона Бернабо, и, даже когда «Реал-Мадрид» не играл, Сезару нравилось находиться рядом с бьющимся сердцем испанского футбола. В эту субботу отель обладал для него еще одним достоинством: отсюда было всего двадцать минут до аэропорта, а он должен был успеть на лиссабонский рейс, самолет вылетал в одиннадцать утра. Он заказал завтрак в номер, потому что ненавидел созерцать ранним утром лица других людей, если они не были его родственниками. Мальчик вкатил тележку и ушел; Бенито пролистывал субботнюю «АВС» и жевал круассан, когда снова раздался стук в дверь. Это было сразу же после ухода мальчика, и Бенито подумал, что тот по какой-то причине вернулся. Он не стал смотреть в глазок. Впрочем, если бы он посмотрел, он бы никого не увидел.

Он открыл дверь; коридор был пуст. Его голова только еще выдвигалась вперед, как вдруг в него с мгновенной и смертоносной силой врезалось чье-то ребро ладони, с громким треском сминая его адамово яблоко и трахею. Он опрокинулся назад, в номер, рассыпая крошки круассана по халату. Его пятки прорывали борозды в ковре, пока он пытался втянуть воздух в легкие. Дверь закрылась. Через минуту движение его ног замедлилось; потом они перестали действовать. Из его сжавшегося горла донесся хриплый шорох, и его руки полностью утратили хватку. Он не ощутил, как чьи-то пальцы щупают ему пульс на шее, как ему на грудь кладут карточку

Дверь номера снова открылась и закрылась; на ручке закачалась табличка «Не беспокоить». В тишине пустого коридора легко дышали кондиционеры, и невостребованные газеты в пластиковых пакетах висели на других, безразличных дверях.

В половине десятого утра Фалькон сделал перерыв после беседы с Карденасом и вызвал Рамиреса, чтобы рассказать о записи, которую сделал Карденас: была надежда, что ее удастся использовать для давления на Анхела Зарриаса. Карденаса отвели обратно в камеру, а Фалькон прошел к себе в кабинет, чтобы позвонить Эльвире: надо было попросить мадридскую полицию забрать запись из квартиры, которую снимал Карденас, и одновременно арестовать Сезара Бенито в «Холидей-инн».

Это Феррера, позвонив ему из кафе на улице Сен-Ласаро, предложила посмотреть последние новости на «Канал Сур». Фалькон пробежал по управлению и ворвался в коммуникационный центр, как раз когда Марбелья исчезла с экрана и появился ведущий, повторивший срочное сообщение: Лукрецио Аренас был найден плавающим лицом вниз в своем бассейне, тело обнаружила его горничная сегодня утром, в девять ноль пять. Ему трижды выстрелили в спину.

Завибрировал мобильный: ему звонил Эльвира.

— Я только что видел, — сказал Фалькон, — Лукрецио Аренас у себя в бассейне.

— Они добрались и до Сезара Бенито в гостинице, — произнес Эльвира. — Новость должны передать через несколько минут.

Срочное сообщение о Бенито прошло в эфир через пять минут. Съемочная группа ТВЕ добралась до «Холидей-инн» еще до того, как их коллеги с «Канал Сур» попали на виллу Аренаса в Марбелье. Ушло еще полчаса, прежде чем оператор наставил камеру в лицо горничной, которая только-только оправилась от истерики после того, как нашла своего хозяина мертвым в бассейне. Ведущие новостей быстро переключались с одной трагедии на другую. Фалькон вызвал Рамиреса из комнаты для допросов, чтобы передать ему новости, вернулся к себе в кабинет и обрушился в кресло. Весь утренний энтузиазм улетучился.

Первой мыслью было: это конец. И уже неважно, что им удастся вытрясти из Карденаса и Зарриаса: все это теперь несущественно. Он посмотрел на свое отражение в мертвом сером экране компьютера, и это побудило его начать думать о случившемся не так прямолинейно. Он провел несколько неприятных ассоциаций, которые вызвали у него ярость, и потом ему в голову пришла еще одна идея и испугала его настолько, что он вдруг даже успокоился. Он связался с коммуникационным центром и велел отправить патрульную машину к дому Аларкона в квартале Порвенир. Потом он позвонил Хесусу Аларкону. Трубку взяла его жена Моника.

— Вы слышали новости, — сказал он.

— Он сейчас не может с вами говорить, — произнесла Моника. — Он слишком расстроен. Вы же знаете, Лукрецио был для него как отец.

— Первое: никому из вас не выходить из дома, — распорядился Фалькон. — Заприте все двери и окна и поднимитесь наверх. Никому не открывайте дверь. Я выслал к вам патрульную машину.

Моника ничего не ответила.

— Я расскажу вам, в чем дело, когда приеду, — продолжал Фалькон. — Хесус говорил вчера с Лукрецио Аренасом?

— Да, они встречались.

— Я сейчас приеду. Заприте все двери. Никого не впускайте.

По пути в Порвенир Фалькон позвонил Эльвире и попросил предоставить вооруженную охрану Аларкону и его семье. Просьба была немедленно удовлетворена.

— Все время поступает что-то новое, — сообщил Эльвира. — Но об этом — не по телефону. Я сейчас буду.

— Я еду к Аларкону, — сказал Фалькон.

— Нам известно, где был Аларкон в ночь убийства Татеба Хассани?

— На свадьбе в Мадриде.

— Значит, вы думаете, что он чист?

— Я знаю, что он чист, — ответил Фалькон. — У меня особые сведения.

— Особые сведения, даже ваши особые сведения, не всегда хорошо смотрятся в полицейском рапорте, — заметил Эльвира.

Людей на улице не было; Фалькон припарковался позади патрульной машины, которая уже стояла у металлических ворот дома Аларкона. Моника нажала кнопку и впустила его. Фалькон внимательно огляделся по сторонам, прежде чем войти в дверь дома; он закрыл ее за собой и запер на три оборота. Затем он прошел в заднюю часть дома и проверил все двери и окна.

— Мы просто принимаем меры предосторожности, — сказал Фалькон. — Мы пока не знаем, с кем имеем дело и входит ли Хесус в их список. Пока мы этого не узнаем, мы помещаем вас под вооруженную охрану.

— Он на кухне, — проговорила она, болезненно-бледная от страха.

Она пошла наверх, чтобы посидеть с детьми.

Аларкон сидел за кухонным столом, перед ним был нетронутый эспрессо. Он протянул руки по столу, сжал кулаки и смотрел в пространство. Он вышел из транса, лишь когда Фалькон появился в его поле зрения и принес свои соболезнования.

— Я знаю, как он был для вас важен, — проговорил Фалькон.

Аларкон кивнул. Судя по его виду, спал он мало. Он негромко постукивал кулаками по столешнице.

— Вы вчера говорили с Аренасом? — спросил Фалькон.

Аларкон кивнул.

— Как он отреагировал на ту информацию, которую я вам дал?

— Лукрецио достиг такого положения в жизни и бизнесе, что ему больше не нужно беспокоиться о подробностях, — сказал Аларкон. — У него были специальные люди, которые занимались подробностями. Не думаю, чтобы за последние двадцать пять лет он лично видел какой-нибудь счет, или читал контракт, или даже осознавал, какие тонны бумаг теперь изводят при слияниях-поглощениях. Его рабочий стол всегда пуст и чист. На нем даженет телефона, с тех пор как он понял, что все люди, с кем он хочет разговаривать, есть у него в мобильном. Он так и не научился пользоваться компьютером.

— Что вы хотите мне сказать, Хесус? — проговорил Фалькон, теряя терпение. — Что услуги Татеба Хассани и его последующее убийство были «подробностями», которые не заботили Лукрецио Аренаса?

— Я хочу вам сказать, что он — из тех, кто будет со смехом слушать деловые новости, со всеми их потрясающими «деталями, о которых стало известно в последнюю минуту», или смотреть канал вроде «Блумберга», пусть тот и отлично разбирается в своей тематике, — пояснил Аларкон. — А потом он расскажет вам о том, что происходит на самом деле, потому что он общается с людьми, которые действительно делают так, чтобы это произошло, и вы поймете, что эти так называемые новости — просто некоторые детали, которые добыл журналист или которые этому журналисту дали.

— Так о чем вы говорили?

— Мы говорили о власти.

— Вряд ли мне это чем-то поможет.

— Да. Но мне это оказало гигантскую помощь, — заявил Аларкон. — Я откажусь от лидерства в «Фуэрса Андалусия» и вернусь в бизнес. Я сделаю заявление для прессы сегодня утром, в одиннадцать часов. Ничего больше не осталось, Хавьер. С «Фуэрса Андалусия» покончено.

— Что же он говорил вам о власти?

— Что все, что имеет отношение к политике и так для меня значимо: люди, здоровье, образование, религия… что все это — частности, и ничто из этого невозможно без власти.

— Думаю, я могу это понять.

— У бизнесменов есть поговорка: то, что происходит в США, лишь лет через пять начинает происходить у нас, — продолжал Аларкон. — Лукрецио сказал мне: посмотри на администрацию Буша, и ты поймешь, что при демократии можно достичь власти, лишь обладая ярко выраженным ощущением, что вы никому ничего не задолжали.

— Вы должны всем тем людям, которые сделали возможным ваш приход на высокий пост, — заметил Фалькон.

— И вы должны им так много, что начинаете чувствовать: их потребности формируют вашу политику.

Фалькон уходил, когда прибыли трое вооруженных полицейских. Фалькон поехал обратно в управление, удивляясь собственной наивности: как он мог подумать, что Хесусу Аларкону удастся получить что-нибудь хоть отдаленно напоминающее признание от такого существа, как Лукрецио Аренас?

Эльвира был один в своем кабинете, он стоял у окна и всматривался в улицу сквозь жалюзи, словно ожидал увидеть каких-то захватчиков. Не оборачиваясь, он сказал Фалькону, чтобы тот готовился к большой телевизионной пресс-конференции, время которой пока не назначено.

— Вот-вот приедет СНИ, — сообщил он. — Вам удалось что-нибудь вытрясти из Аларкона?

— Ничего. Сегодня утром он уходит в отставку, — сказал Фалькон. — Он получил от своего старого хозяина урок власти, который отбивает всякую охоту заниматься политикой.

— Похоже, его старого хозяина настигло возмездие, — заметил Эльвира. — На трамплине в бассейне нашли карточку. Такую же, как на трупе Сезара Бенито в номере отеля. Арабский текст. Цитата из Корана насчет врагов Аллаха.

Эльвира повернулся, лишь когда почувствовал, что за его спиной вот-вот разразится буря.

— С вами все в порядке, Хавьер?

— Нет, — ответил тот сквозь стиснутые зубы. — Не все в порядке.

— Вы рассердились? — удивился Эльвира. — Конечно, новость очень тревожная, но…

— Меня предали, — сказал он. — Эти сволочи из СНИ предали меня, и из-за этого мы лишились возможности раскрыть все дело.

В открытую дверь постучали. Вошли Пабло и Грегорио. Фалькон не стал пожимать им руки, поднялся и подошел к окну.

— Что здесь происходит? — осведомился Эльвира.

Пабло пожал плечами.

— Я завербовал своего друга-марокканца… — начал Фалькон.

Грегорио попытался перебить его, заявив, что это сверхсекретная операция СНИ, не подлежащая разглашению. Пабло велел ему сесть и заткнуться.

— Мой марокканский друг внедрился в группу, которая отправила Хаммада и Сауди с гексогеном в Севилью. Группа потребовала, чтобы он показал свою преданность, пройдя обряд посвящения. В ходе этого ритуала они велели ему узнать у меня, кто стоял за заговором «Фуэрса Андалусия». Я отказался это делать. И как раз в этот момент очень вовремя произошел разрыв связи — из-за «проблем с новой программой шифрования». С тех пор я так и не смог установить контакт со своим другом. Не думаю, что смерть Сезара Бенито и Лукрецио Аренаса не имеет отношения к случившемуся. Полагаю, мой отказ помочь был перехвачен и заменен той информацией, которую просил мой друг. Тот факт, что оба этих человека были найдены мертвыми и рядом с ними лежали цитаты из Корана, видимо, указывает на то, что им успешно отомстили.

Эльвира взглянул на людей из СНИ.

— Это не так, — заявил Пабло. — Эти факты ничего не доказывают, но мы можем показать вам протоколы передачи данных. Ваш отказ помочь действительно не дошел до адресата до того, как отказала система, но мы не заменяли это сообщение никаким другим. Проблемы с программой шифрования так и не удалось решить, и мы сейчас думаем вернуться к прежней программе, чтобы, по крайней мере, суметь выйти на связь с вашим другом. Что касается смерти Аренаса и Бенито: группы детективов и экспертов, работающие на месте преступления в Марбелье и Мадриде, независимо друг от друга сообщили нам, что, на их взгляд, оба случая — работа профессиональных наемных убийц. У них нет свидетельств о том, чтобы исламские воины джихада проводили индивидуальные акции подобного рода, но у них есть много примеров того, как такими методами пользовались киллеры.

— Агустин Карденас только что выдал мне Сезара Бенито, — медленно проговорил Фалькон.

— Мы знаем, — ответил Пабло. — Мы говорили с Мадридом. Они забрали запись, о которой он рассказал, когда вы его допрашивали.

— Вы приперли его к стенке, — заметил Грегорио.

— По убийству Татеба Хассани, — уточнил Фалькон. — Вам не кажется, что родные погибших в Сересо заслуживают немного большего?

— Возможно, им поможет суд, — проговорил Эльвира.

— Вы же сами сказали во вторник вечером, — напомнил Пабло, — теракты — вещь сложная. У вас есть лишь возможность раскрыть дело. Во всяком случае, в нынешнем деле пострадали все виновники.

— Кроме электрика, который принес «Гома-2 ЭКО», — уточнил Фалькон. — И, конечно, кроме тех людей, которые настолько презирают закон и порядок, что уничтожают всех, кто может сделать их уязвимыми.

— Вы должны быть довольны тем, чего вы достигли, — проговорил Пабло. — Вы предотвратили укрепление в андалузской политике влиятельной группы опасных католических фанатиков. Кроме того, в ходе расследования мы благодаря анализу действий Хаммада и Сауди раскрыли заговор исламских экстремистов. Хуан считает, что это не такой уж чудовищно плохой результат.

— Что подводит нас к текущим задачам, — вставил Эльвира. — Хаммад и Сауди. Их фото активно показывали в новостях, и отклики так и посыпались. К сожалению, их видели по всей Испании. Их встречали в один и тот же день и в одно и то же время в Ла-Корунье, Альмерии, Барселоне и Кадисе.

Эльвире позвонили на мобильный.

— Охота на Хаммада и Сауди — пустая трата времени, — заявил Пабло. — Прошло четыре дня. Они давно сделали то, что им нужно было сделать, и исчезли. Теперь нам может помочь только разведка.

Эльвира снова подключился к разговору:

— Звонили из Гражданской гвардии. Они нашли свидетелей, которые видели Хаммада и Сауди во вторник, пятого июня, рано утром, на участке проселочной дороги около деревни Саусехо, примерно в двадцати пяти километрах к югу от Осуны.

— А как нам убедиться, что это надежное свидетельство? — поинтересовался Пабло.

— Они меняли левую заднюю покрышку белого «пежо-партнера», — ответил Эльвира.

42

Севилья

10 июня 2006 года, суббота, 10.00

— Я думал, мы вас потеряли, — заметил Пабло.

— Я сам думал, что вы меня потеряли, — откликнулся Фалькон.

— Вы с нами?

— Я устал; я поражен тем, насколько глубоко оказался вовлечен во все это партнер моей сестры; я волнуюсь о Якобе; кроме того, из-за последних двух убийств я лишился возможности раскрыть дело, которое веду, — ответил Фалькон. — Может быть, вы в своем мире к такому и привыкли, но в моем это вызывает мрачные чувства.

— Когда мы впервые высказали идею воспользоваться вами, я сказал Хуану, что мы ожидаем от вас слишком многого, — заметил Пабло. — Когда действуешь одновременно в двух мирах, реальном и подпольном, — это прямой путь к паранойе.

— Так или иначе, теперь я где-то по другую сторону, — сказал Фалькон. — Думаю, нам надо вместе поехать в Саусехо.

— Не могу, — ответил Пабло. — Хуан только что вызвал меня обратно в Мадрид. В Интернете идет сейчас много любопытных переговоров, а в последнее время начались и кое-какие действия. Он не может отпустить меня, чтобы я вам помогал…

— А что вы собираетесь делать с Хаммадом и Сауди, с оставшимся количеством гексогена, с «тарой», которая не прибыла на место, и с «нарушением плана, которое потребовало большой реорганизации»? — осведомился Фалькон. — Разве не это вы называете разведкой? Якоб перепугался до полусмерти, но все-таки раздобыл для вас эту информацию.

— Не знаю, что вы ожидаете найти в Саусехо, — сказал Пабло. — Хаммада и Сауди, которые сидят на гексогене, помогают упаковать его в «тару» и продолжают развивать свой план? Сомневаюсь.

Фалькон шагал по комнате, грызя ноготь большого пальца.

— Эта «тара»… о ней постоянно упоминают. Похоже, ее не так легко достать: нельзя просто пойти в магазин и купить ее, — произнес Фалькон. — Почему-то мне кажется, что ее изготовляют на заказ для какого-то серьезного задания.

— Возможно. Продолжайте высказывать идеи. Продолжайте снабжать ими Якоба: может быть, он сумеет выявить что-то подходящее. Это все, что мы можем сделать.

— Вы говорили, что вас может снова заинтересовать наше расследование и вы вскочите и побежите им заниматься, только если мы обнаружим, что имама либо Хаммада и Сауди не было в мечети в момент взрыва, — напомнил Фалькон. — А теперь вам, похоже, наплевать.

— Положение изменилось. Меня отзывают в Мадрид. Меня попросили рассмотреть другие версии.

— Но не кажется ли вам, что это важно — что одну порцию гексогена привезли в Севилью, что гексоген есть и где-то поблизости, что Хаммад и Сауди живы и отлично себя чувствуют и что мы знаем — планируется теракт? — спросил Фалькон. — Как по-вашему, все эти факты… ни о чем не говорят?

— С учетом уровня охраны всех важнейших зданий, объявления о возобновлении выборочных проверок машин, которое было сделано вчера вечером, а также количества полиции на улицах я считаю невероятным, чтобы они начали какую-либо акцию в Севилье, — произнес Пабло.

— Звучит как официальное заявление, — отозвался Фалькон.

— Так и есть, — сказал Пабло. — На самом деле мы ничего точно не знаем. Во вторник днем проверяли все машины, которые въезжают в Севилью и выезжают из нее, к вечеру среды перешли на выборочные проверки, потому что люди стали жаловаться на пробки, в пятницу прекратили и их, поскольку люди все равно жаловались, сейчас проверки возобновляют, и вы увидите, что произойдет. Жизнь идет своим чередом, Хавьер.

— Вы как будто хотите сказать, что нам не надо чересчур беспокоиться, раз население не волнуется, — заметил Фалькон. — Но они не знают того, что знаем мы: что есть еще гексоген, что планируется теракт и что в проверке машин был двадцатичетырехчасовой перерыв.

— У Хуана есть вся эта информация, и он вызывает меня в Мадрид, поскольку то, что происходит там, по его словам, «важнее» всего, что может случиться здесь, — ответил Пабло.

Они отправились в Саусехо: на переднем сиденье — Грегорио и Фалькон, сзади — взрывотехник с собакой и эксперт Фелипе. В Осуне их встретили сотрудники Гражданской гвардии, которые на своем «ниссан-патроле» проводили их в Саусехо. Они остановились в деревне, посадили в машину еще двух человек и двинулись в сторону Кампильоса. Холмы, круглящиеся вокруг Саусехо, были или покрыты бесконечными оливковыми рощами, или распаханы: в этих местах обнажилась серовато-бурая земля с белыми как мел проплешинами. «Ниссан-патрол» остановился у заброшенного дома, стоявшего справа от дороги, откуда открывался вид на сияющие кроны олив на склонах отдаленных гор. Въезд и примерно двадцатипятиметровый участок изгороди на противоположной стороне дороги, ведущей в деревню, были отгорожены лентой как место преступления.

Гражданская гвардия познакомила их с хозяином дома и с человеком, который заметил, как Хаммад и Сауди рано утром в понедельник меняли заднюю шину. Фелипе начал изучать следы покрышек на обочине и вскоре подтвердил, что они совпадают со следами «пежо-партнера», находящегося в распоряжении полиции. Потом он осмотрел следы шин автомобилей, въезжавших во двор, который находился слева от ветхого дома, и выезжавших из него.

Через полчаса Фелипе смог сообщить им, что «пежо-партнер» приехал со стороны Кампильоса, то есть с востока, въехал во двор и затем выехал, проколов шину: через двадцать пять метров ее сменили.

Во дворе взрывотехник спустил собаку с поводка; несколько минут побегав по двору, она уселась под навесом около основного строения. Взрывотехник провел экспресс-анализ образцов сухой утоптанной земли из-под навеса и подтвердил, что в них есть следы гексогена.

Хозяин дома заявил, что здесь не жили уже больше тридцати лет, потому что большинству сюда слишком далеко добираться и потому что здесь сложности с водой. Он сдал этот дом на шесть месяцев испанцу, говорившему с мадридским акцентом. Никакого контракта они не заключали; этот человек заплатил ему шестьсот евро, сказав, что будет использовать дом от случая к случаю в качестве склада. Человек, видевший, как Хаммад и Сауди меняют покрышку, сказал, что проезжает мимо этого дома каждый день и ни разу не видел, чтобы им кто-нибудь пользовался. Он даже не видел, как «пежо-партнер» выезжает со двора: машина уже стояла на обочине, и один из парней менял шину.

— Важно вот что, — сказал Фалькон. — Видел ли кто-то из вас, чтобы какая-нибудь машина въезжала в этот двор или выезжала с него в любое время после утра вторника?

Те покачали головами. Фалькон поехал обратно в Саусехо. Там они опросили всех, кого смогли найти в деревне, но никто не видел, чтобы кто-нибудь на машине пользовался этим ветхим домом. Фалькон и его спутники оставили Гражданскую гвардию решать эту задачу.

По пути обратно в Севилью Грегорио позвонили из коммуникационного управления СНИ: была поставлена прежняя программа шифрования, и теперь система работает отлично. Якобу переслали файл с данными по Хаммаду и Сауди, но он пока его не забрал.

В половине третьего дня они уже сидели в управлении полиции перед компьютером. Они сразу увидели, что Якоб уже скачал файл. Ему отправили условный сигнал по электронной почте, и он вышел на связь.

— Люди, которых вы знаете как Хаммада и Сауди, уже вернулись в Северную Африку, — написал Якоб. — Они были здесь с утра вторника. Я узнал это лишь потому, что здесь было много восторженных возгласов и аплодисментов, когда по спутниковым новостям сообщили, что теперь стало известно: этих двоих не было в мечети, когда она взорвалась.

— Мы нашли место, где они хранили остальную часть гексогена, но не представляем себе, когда и куда его оттуда вывезли.

— Об этом здесь не говорили.

— Убийство сегодня утром двух человек, Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито, стало ответом на испытание, которое ты проходил во время обряда посвящения. Все было обставлено так, словно эти преступления — дело рук исламских террористов.

— В «Аль-Джазиру» уже направлено заявление о непричастности.

— Ты слышал что-нибудь еще о «таре», которую должны были приготовить для всего объема привезенного гексогена?

— Это не обсуждали.

— Со вчерашнего дня возросла интенсивность интернет-переговоров террористов, некоторые испанские ячейки зашевелились. Что скажешь?

— В этом нет ничего особенного. Здесь царит возбуждение, поговаривают о том, что активизируется одна или больше ячеек, но ничего определенного не слышно. Из того, что мне говорили члены группы, которые собираются здесь, в доме в медине, ничему нельзя полностью доверять.

— Ты успел обдумать то, что видел, когда тебя вывозили из Рабата на испытание? Ты упомянул о книгах по архитектуре и инженерному делу и автомобильных инструкциях.

— Я подумаю над этим. Сейчас мне пора.

После обеда Фалькон организовал встречу с Зарриасом в комнате для допросов.

— Я не собираюсь записывать, — предупредил Фалькон. — Из того, что мы сейчас скажем друг другу, ничто не будет использоваться в суде.

Зарриас ничего не сказал, он просто смотрел на человека, который мог бы стать его шурином.

— Мой инспектор уже рассказал тебе, что Лукрецио Аренаса убили тремя выстрелами в спину, — проговорил Фалькон. — Горничная нашла его в бассейне, лицом вниз. Ты хочешь, чтобы людям, которые поступили так с Лукрецио, сошло это с рук?

— Нет, — ответил Зарриас, — но я не могу тебе помочь, Хавьер, потому что я не знаю, с кем он взаимодействовал.

— Почему им был так важен Сезар Бенито? — спросил Фалькон. — Как ты думаешь, это имело отношение к его строительной компании?

Зарриас выглядел озадаченным, словно этот вопрос заставил его задуматься о чем-то, что раньше не приходило ему в голову.

— Я не думаю, что речь шла о деньгах, Хавьер, — проговорил Зарриас.

— С твоей стороны, — уточнил Фалькон. — Во вчерашней беседе между Лукрецио и Хесусом твой старый друг сказал ему, что при демократии можно достичь власти, лишь обладая четким ощущением, что ты никому ничего не должен.

Голова Зарриаса откинулась назад, словно его ударили ногой в лицо.

— Возможно, ваши цели взаимно дополняли друг друга, Анхел, — произнес Фалькон. — Вы с Хесусом участвовали в этом деле, чтобы сделать мир лучше в соответствии с вашими представлениями, а Лукрецио и Сезар просто хотели получить власть и деньги, которые это дает.

Молчание.

— Такое уже случалось во время Крестовых походов, почему же это не может повториться сейчас? — сказал Фалькон. — Одни сражались за христианство, а другим просто хотелось убивать, грабить и захватывать новые земли.

— Я не могу поверить, что Лукрецио — такой.

— Может быть, мне надо привести сюда Хесуса, чтобы он поведал тебе о своем разочаровании, — проговорил Фалькон. — Сам я этого заявления не смотрел, но он сказал мне, что в одиннадцать утра собирается оставить свой пост и вернуться в бизнес. Я никогда не видел, чтобы из человека так явно улетучивался идеализм.

Анхел Зарриас покачал головой, словно хотел возразить.

— Ты перестал думать о природе тех сил, которые ты объединяешь, верно? — спросил Фалькон. — И после того, как ты отравил Татеба Хассани, когда ты знал, что Агустин Карденас ампутирует ему руки, сжигает ему лицо и снимает с него скальп, ты ни разу не подумал: «Неужели надо дойти до таких крайностей, чтобы принести в этот мир добро?» А если не тогда, то, может быть, когда ты увидел разрушенное здание и четырех мертвых детей под фартучками? Уж тогда-то ты наверняка подумал, что непреднамеренно соединился с чем-то очень темным?

— Если бы я и подумал, — тихо ответил Анхел, — тогда было бы уже поздно.

Пресс-конференция в здании андалузского парламента началась в 18.00. Фалькон подготовил отчет о своем расследовании, который был включен в официальный пресс-релиз комиссара Эльвиры. Фалькон и дель Рей присутствовали на пресс-конференции, но лишь для ответов на те вопросы, по которым у Эльвиры может не оказаться конкретной информации. Их попросили отвечать как можно более кратко.

Пресс-конференция продолжалась около часа; она была скорее формальностью. Эльвира уже готовился сворачивать мероприятие, когда в задних рядах встал один из журналистов.

— Последний вопрос — к старшему инспектору Фалькону, — сказал он. — Вы удовлетворены результатами?

Краткая пауза. Предостерегающий взгляд Эльвиры. Женщина в переднем ряду наклонилась, чтобы лучше видеть Фалькона.

— Судя по моему собственному опыту, я мог бы быть удовлетворен, — ответил Фалькон. — Таков характер всех дел об убийстве: чем больше проходит времени, тем меньше вероятность, что будут сделаны какие-то новые открытия. Однако я бы хотел сказать жителям Севильи, что лично я не удовлетворен этими результатами. С каждой новой акцией терроризм все глубже погружается в пучину зла. Человечеству сейчас приходится жить в мире, где некоторые готовы воспользоваться уязвимостью населения перед терроризмом, чтобы получить власть. Я бы предпочел исчерпывающим образом раскрыть это преступление, то есть посадить на скамью подсудимых всех — от тех, кто его планировал, до того человека, который заложил бомбу. Пока мы добились лишь частичного успеха, но для меня борьба не заканчивается на этой пресс-конференциии, и я хочу заверить севильцев, что я вместе со своим отделом сделаю все, что в наших силах, чтобы найти всех виновников, где бы они ни находились, даже если это будет стоить мне карьеры.

После пресс-конференции Фалькон до половины одиннадцатого вечера пробыл в управлении, занимаясь бумажной работой: за пять дней расследования ее накопилось громадное количество. Потом он поехал домой, принял душ и переоделся; когда в одиннадцать приехал Грегорио, Фалькон уже был готов к вечернему сеансу связи с Якобом.

Грегорио пребывал в состоянии нервного возбуждения.

— Несколько различных источников подтвердили, что активизировались три ячейки. Одна группа вчера вечером выдвинулась из Валенсии, семейная пара сегодня рано утром выехала из Мадрида на фургоне, а еще одна группа вышла из Барселоны между серединой дня пятницы и сегодняшним утром, поодиночке и по нескольку человек. Видимо, все они направляются в Париж.

— Посмотрим, что нам скажет по этому поводу Якоб, — проговорил Фалькон.

Они установили связь и обменялись вводными фразами.

— У меня нет времени, — написал Якоб. — Я должен лететь в Париж рейсом 23.30,[90] а до аэропорта мне больше часа.

— Причины?

— Не сказано. Мне велели забронировать номер в том отеле в Марэ,[91] где я обычно останавливаюсь. Инструкции получу по прибытии на место.

Фалькон спросил о трех ячейках, которые с пятницы активизировались в Испании и выдвинулись в Париж.

— Ничего об этом не слышал. Не знаю, связана ли с этим моя поездка.

— Как насчет «тары»?

— Пока ничего не знаю. Есть еще вопросы? Мне пора.

Грегорио покачал головой.

— Ты писал, что, когда тебя возили в лагерь ГИКМ на обряд посвящения, ты видел там целую стену книг — автомобильных руководств. Ты что-нибудь о них помнишь? Какая-то неожиданная тематика.

— Они все касались полноприводных машин. Я запомнил эмблемы «фольксвагена» и «мерседеса». Третья книга была о «рейндж-ровере», а что касается последней, то мне пришлось проверить в Интернете, правильно ли я запомнил эмблему. Это оказался «порше». Все. Попытаюсь выйти на связь из Парижа.

Грегорио встал, собираясь уходить, словно он зря потерял время.

— Есть какие-нибудь мысли? — спросил у него Фалькон.

— Поговорю с Хуаном и Пабло, узнаю, что они думают.

Грегорио вышел. Фалькон снова опустился в кресло. Ему не нравилась эта разведывательная работа. Было такое ощущение, словно все вокруг него вдруг задвигалось с угрожающей скоростью, все надо было делать срочно, а причиной этого было всего лишь мелькание символов на мониторе. Теперь он понимал, почему люди иногда сходят с ума в этом мире, где реальность сведена к «информации» от «источников» и где агентам велят останавливаться в гостиницах и ожидать «инструкций». На его вкус это было слишком бесплотно. Он никогда бы не сказал об этом вслух, но он предпочитал свой мир, где были трупы, патологоанатомы, эксперты, улики, диалоги лицом к лицу. Ему казалось, что работа в разведке требует такой же горячей веры, как и религия, и, подумав об этом, он вдруг обнаружил, что находится в каком-то сумеречном мире, где его вера в духовное начало словно бы не могла подняться до признания верховного существа.

На столе у него, рядом с кипой бумаг, которые он взял домой, лежали три записные книжки: он заполнял их во время этого расследования. Он вынул из принтера лист бумаги и раскрыл первую записную книжку. Дата: пятое июня, тот день, когда его вызвали осмотреть труп Татеба Хассани на мусорной куче близ Севильи. Оказывается, рядом с датой он тогда полуосознанно вывел: «Росио».

Наверное, что-то такое сообщали по радио. Всегда объявлялось, когда образ Пресвятой Девы из Росио выносили из храма для участия в шествии в понедельник Пятидесятницы. Рисуя повозку — такие же повозки, только раскрашенные, были типичной приметой паломничества в эти места, — он вдруг осознал, что праздник в Росио стал привлекать не меньше туристов, чем Страстная неделя или Ферия. Туда всегда стекались тысячи паломников со всей Андалузии, а теперь к ним прибавились сотни туристов, ищущих новых севильских впечатлений. Его брат Пако на своей ферме по разведению быков даже начал предоставлять лошадей и временное жилье агентству, которое специализировалось на более роскошных способах паломничества, с великолепными тентами, ужинами с шампанским, фламенко каждую ночь. В наше время существуют версии люкс для чего угодно. Вероятно, есть и ВИП-вариант шествия в Сантьяго-де-Компостелу.[92] Моральное разложение проникло даже в паломнический бизнес. Под изображением повозки он подписал: «Росио. Туристы. Севилья».

Он стал листать дальше эти заметки и зарисовки. При этом он невольно подумал о художниках и писателях, у которых тоже есть записные книжки. Ему нравилось, когда в музеях, среди наследия больших художников, выставляли и наброски из записной книжки, которые в конечном счете превратились в знаменитое, всеми признанное полотно.

Его внимание привлекла ни с чем не связанная короткая запись, которую он недавно сделал на обороте листка бумаги: «истощать ресурсы Запада, вынуждая тратить их на растущие меры безопасности, угрожать экономической стабильности, атакуя курорты на юге Европы и финансовые центры на севере: Лондон, Париж, Франкфурт, Милан». Кто это сказал? Хуан? Или это написал ему Якоб?

На стене рядом с его столом висела карта Испании, и он потянулся к ней, сдвинувшись вместе с креслом. Насколько напрашивался выбор Севильи как места для того, чтобы свезти сюда взрывчатку для последующих терактов против туристических объектов Андалузии? Скорее выбрали бы Гранаду, она ближе к центру. До Коста-дель-Соль удобнее добираться из Малаги. Потом он вспомнил о «таре». Чтобы посеять панику на курорте, достаточно обыкновенной самодельной бомбы, начиненной гвоздями, болтами и гайками, зачем же трудиться готовить специальную тару и добывать гексоген? Обратно к столу. Еще одна запись: «гексоген, высокая бризантность = большая взрывчатая сила, разрушительное действие». Именно так. Гексоген был выбран из-за его мощи. Малое количество причиняет большой ущерб. От этой мысли его ум снова скользнул к важнейшим зданиям Андалузии: региональному парламенту в Севилье, соборам в Севилье и Кордове, Альгамбре и Хенералифе в Гранаде. Пабло прав: невозможно было бы заложить бомбу где бы то ни было рядом с этими местами, когда по всему региону объявлена террористическая тревога.

Часы в компьютере показывали полночь. Он так и не поел. Ему захотелось выйти из дома, побыть среди людей. Обычно его субботние ночи заподняла Лаура, но теперь это кончилось. Он позволил себе эту циничную мысль, и она заставила его снова увидеть похороны Инес. Ее родители в море людей, словно потерянные дети. Он стряхнул с себя это видение и бесцельно побрел из кабинета в патио, когда вспомнил звонок Консуэло. Он не ожидал, что она проявит такое участие. Она была единственным человеком, который позвонил ему насчет Инес. Даже Мануэла этого не сделала. Он извлек мобильник. Подходящее ли сейчас время? Он нашел ее номер, нажал на кнопку вызова, дал два гудка и отключился. Ночь на воскресенье. Она в своем ресторане или с детьми. В голове у него пронеслись две-три сцены из их сексуальных отношений. Такие насыщенные, такие утоляющие. На него вдруг нахлынуло физическое, химическое желание. Он снова ткнул пальцем в кнопку вызова и, даже еще до гудков, уже словно бы слышал, как пытается прикрыть свое желание неуклюжей светской болтовней. Нет, не время. Слишком много для одной недели: он расстался с подружкой, его бывшую жену убили, а теперь он пытается вновь воспламенить роман, который в считаные дни сгорел дотла еще четыре года назад. Консуэло позвонила ему насчет Инес, как звонят друзья. Ничего больше.

Снаружи было тепло, и на улицах шла своя жизнь. Человек — живучее существо. Он добрел до района Ареналь и нашел галисийский бар, где великолепно готовили осьминогов и подавали вино в белых фарфоровых блюдах. Пока он ел, он увидел в новостях самого себя, отвечающего на последний вопрос, который задал журналист на пресс-конференции. Его ответ дали полностью. Официант узнал его в лицо и не стал брать денег за еду: наоборот, он подлил еще вина в белое фарфоровое блюдо.

Оказавшись на улице, он вдруг ощутил изнеможение. Сказались долгие часы работы на повышенном уровне адреналина. Он купил pringa — острый мясной рулет — и съел его по дороге домой. Он упал в постель; ему приснился Франсиско Фалькон, в этом же самом доме: он простукивал стену в поисках тайника. В результате он проснулся в кромешном мраке своей спальни, сердце стучало в ушах. Он знал, что после этого не заснет еще часа два.

Он спустился вниз и стал перебирать бесчисленные спутниковые каналы в поисках какого-нибудь фильма — чего-нибудь, что умерило бы активность его мозга. Он знал, почему проснулся: он снова услышал, как дает в новостях обещание жителям Севильи. В голове у него все еще были Хаммад и Сауди. И гексоген, который они держали в разрушенном доме близ Саусехо. И тот «серьезный пересмотр планов» ГТКМ, который вызвало «уничтожение» бомбы.

Экран заполнила батальная сцена из недавнего эпического фильма в стиле «мечи и сандалии»; лиц не было видно. Он уже смотрел эту картину, но она не оставила в нем глубоких впечатлений. Запомнился только деревянный конь: он выглядел так, словно греки сделали его из обломков трирем (художник фильма считал, что так оно и было). Ему пришлось ждать больше часа, прежде чем коню пришло время сыграть свою роль; Фалькон лежал на диване, а конь двигался вместе с сюжетом. Он удивлялся силе мифа. Каким образом идея, даже с ошибочными логическими связями, может просочиться в сознание западного человека. Почему троянцы все-таки затащили эту проклятую штуковину внутрь? Почему после всего, что им пришлось пережить, они не проявили ни малейшей подозрительности?

Как раз когда он дошел до размышлений о том, появится ли когда-нибудь поколение детей, которое ничего не будет знать об этом деревянном коне, зверь снова вплыл на экран. Это зрелище помогло сдвинуться чему-то у него в мозгу, и все случайные мысли, заметки и наброски последних пяти дней сошлись воедино, сбросили его с дивана и погнали в кабинет.

43

Севилья

11 июня 2006 года, воскресенье, 08.00

Отель «Альфонс Тринадцатый» был, если говорить о размерах, величайшей гостиницей в Севилье. Он был построен к выставке «Экспо-29», чтобы произвести впечатление, и его интерьер вокруг центрального патио имитировал стиль mudejar,[93] с плитками правильной геометрической формы и арабскими арками. У столика портье было темно; острый запах лилий из громадной цветочной композиции вносил какую-то похоронную ноту.

Управляющий явился в восемь с минутами: Фалькон поднял его с постели. Фалькона провели в контору. Управляющий посмотрел на полицейское удостоверение с таким видом, словно лицезрел их каждый день.

— Я думал, у кого-то сердечный приступ, — заметил он. — У нас тут их много бывает.

— Нет, ничего такого, — ответил Фалькон.

— Я вас знаю. Вы расследуете взрыв, — заявил управляющий. — Я вас видел в новостях. Чем я могу вам помочь? У нас тут нет марокканских постояльцев.

Люди смотрят новости, подумал Фалькон, но слышат лишь то, что хотят услышать.

— Я точно не знаю, что именно ищу. Кто-то мог комплексно забронировать у вас как минимум четыре номера: какие-то иностранные туристы, может быть, из Франции, не исключено, что из Парижа. Забронировали, возможно, на время Росио, — сказал Фалькон. — Возможно, номеров было больше, но важнее всего то, что у них были полноприводные машины, причем скорее их пригнали из Северной Европы, чем взяли напрокат здесь.

Управляющий посидел за клавиатурой, покачивая головой, по мере того как вводил разные варианты данных, предложенных Фальконом.

— На Росио приезжали большие группы на междугородных автобусах, — сообщил он. — Но более мелкого комплексного бронирования, от четырех до восьми номеров, я не вижу.

Рядом с отелем «Альфонс Тринадцатый» велись дорожные работы: здесь прокладывали метро, — и Фалькон решил, что в таком месте они останавливаться не стали бы. Он успел почитать про «порше-кайенн» в Интернете и пришел к выводу, что владелец такого автомобиля стал бы искать для себя что-нибудь эксклюзивное. В роскоши «Альфонса Тринадцатого» было нечто старомодное. Это был отель для консерваторов.

Он попытал счастья в отеле «Империал». Тот таился на тихой улочке и был обращен окнами на сады Каса-Пилатос. Но ему не повезло и здесь. Прозрение, которое произошло у него этой ночью, понемногу оттесняло мрачную идею, явившуюся ему рано утром: в трезвом свете дня она казалась абсурдной.

Первое свидетельство того, что он не совсем утратил интуицию, он получил в изящной гостинице, портье которой вспомнил женщину из Лондона: она звонила в марте, хотела заказать четыре номера на период до и после Росио с парковкой для четырех машин. Парковки в гостинице не было, и на нужные ей дни оставались свободными лишь два номера. Женщина попросила придержать эти номера на двадцать четыре часа, на случай, если ей удастся найти где-нибудь еще два. Портье показал электронное письмо от британской компании, пришедшее после звонка от некой Моуны Чедади, делавшей бронирование на имя Аманды Тернер. Фалькон был уверен, что нашел именно то, что искал.

Он начал двигаться по списку местных гостиниц, спрашивая, не бронировала ли в них номера Аманда Тернер. Спустя тридцать пять минут он сидел в кабинете управляющего отелем «Лас-Касас-де-ла-Худерия».

— Ей повезло, — заметил тот. — Буквально за десять минут до того, как она позвонила, одна группа аннулировала бронирование, и она получила свои четыре «люкса», расположенные рядом.

— А как насчет их машин? — спросил Фалькон и дал ему имя Моуны Чедади, чтобы тот проверил ее по базе электронных писем отеля.

— У них были четыре машины, — ответил управляющий. — И, тут отмечено, она спрашивала, можно ли им оставить их в отеле, пока они будут совершать паломничество в Росио.

— Вы им разрешили?

— У нас не такой большой гараж, чтобы в это время года держать в нем четыре машины, владельцы которых не являются нашими постоянными клиентами. Мы ответили, что в Севилье есть много парковок, где их можно оставить.

— Есть предположения, как они поступили со своими машинами?

Управляющий позвал портье и попросил ее принести регистрационные анкеты для этих четырех номеров. Она подтвердила, что восемь человек прибыли на такси из какого-то места, где они оставили свои машины.

— Они остановились здесь тридцать первого мая, — сообщил управляющий, — а на следующий день отправились в свое паломничество. Пятого июня они вернулись и восьмого июня отбыли снова.

— Помню, они собирались переночевать в Гранаде, — сказала портье.

— Они возвратились девятого и уехали… когда они уехали?

— Вчера вечером они заплатили по счету и съехали сегодня утром в половине восьмого, когда открылся гараж.

— Значит, они все-таки оставляли здесь свои машины, когда вернулись из Гранады? — уточнил Фалькон. — Вы знаете, каких они были марок?

— Только номера.

— Как они указали свои профессии?

— Фондовые менеджеры, все четверо мужчин.

— Они не оставили номеров мобильных?

Фалькон попросил фотокопии анкет. Он вышел на улицу, позвонил Грегорио, продиктовал ему четыре британских номера машин и попросил выяснить, автомобилям каких моделей они принадлежат. Вернувшись в отель, он сказал, что хотел бы поговорить с персоналом бара, дежурившим накануне вечером. Он знал, что такое англичане.

Обслуга бара запомнила эту компанию. Они очень щедро раздавали чаевые, скорее как американцы, а не как англичане. Мужчины пили пиво, женщины пили мансанилью, а потом — джин с тоником. Никто из персонала не знал английский настолько хорошо, чтобы понять что-либо из их разговоров. Они помнили мужчину, который немного поговорил с этой компанией и вскоре ушел, а еще была пара, тоже иностранцы, они подсели к группе, чтобы вместе выпить. Потом они все вместе пошли куда-то поужинать.

Удалось определить, что эта пара — голландцы; их вызвали к стойке портье. Фалькон пытался узнать личность мужчины, который пообщался с группой и ушел. Персонал бара сообщил, что он был похож на испанца и говорил скорее с кастильским, чем с андалузским акцентом. Портье запомнила его и сказала, что он тоже вчера вечером оплатил счет. Она вытащила его анкету. Он назвал испанское имя и предъявил испанскую карточку-удостоверение. Он прибыл шестого июня и тоже оставил свою машину в гараже отеля. Фалькон попросил их отсканировать анкету и копию удостоверения и отослал файл Грегорио.

Появился голландец, явно с похмелья. Ночью они славно погуляли с англичанами, с которыми познакомились во время паломничества в Росио. Все улеглись спать в два ночи или даже позже, тем не менее англичане заявили, что уезжают рано.

— Они говорили, куда направляются?

— Они просто сказали, что возвращаются в Англию.

— А маршрут?

— По пути они собирались останавливаться в парадорах,[94] а потом через Биарриц и Луару двинуться к туннелю под Ла-Маншем. Им всем на будущей неделе на работу.

Фалькон мерил шагами патио, страстно желая, чтобы его мобильный начал вибрировать. Грегорио перезвонил незадолго до десяти утра.

— Прежде всего: это испанское удостоверение украли в прошлом году, и по нашим досье не проходит человек с таким лицом. Он ехал на «мерседесе», который был взят напрокат в Херес-де-ла-Фронтере пятого июня, в понедельник, днем, и был возвращен сегодня утром, в девять пятнадцать. Я попросил прокатчиков не прикасаться к машине, пока мы им не разрешим. Вы не собираетесь рассказать мне, что все это значит?

— Как насчет британских номеров, какие там модели машин?

— Как раз сейчас поступают данные, — ответил Грегорио и прочел: — «Фольксваген-туарег», «порше-кайенн», «мерседес М270» и «рейндж-ровер».

— Помните автомобильные руководства, которые видел Якоб?

— Давайте прямо сейчас встретимся у вас в кабинете. Я смогу подключиться оттуда к защищенным телефонным линиям.

Сорок пять минут спустя Фалькон все еще дожидался в своем кабинете, делая заметки по мере того, как в его голове появлялись возможные усложнения сценария. Грегорио позвонил из кабинета Эльвиры и сказал, что он организовал конференц-связь с Хуаном и Пабло, которые были сейчас в Мадриде.

— Первым делом я бы хотел увидеть во всем этом логическую линию, — заявил Хуан. — Грегорио уже рассказал нам, но я хочу услышать это от вас, Хавьер.

Фалькон заколебался; ему казалось, что они могли бы обсудить вещи поважнее, чем механизм работы его мозга.

— Дело срочное, — продолжал Хуан, — но мы не паникуем. Эти люди возвращаются домой не спеша, и благодаря этому у нас будет время понять, с чем мы боремся. Я послал ребят из отдела взрывотехников в Херес, чтобы они взглянули в прокатной компании на этот «мерседес». Давайте сначала получим информацию, а потом будет планировать наши действия. Рассказывайте, Хавьер.

Фалькон посвятил его в свои мыслительные процессы прошедшей ночи, сообщил о диалогах с Якобом, об автомобильных руководствах, о заметках насчет Росио, о которых он чуть не забыл, о высокой бризантности гексогена, об идее расшатывания мощи Евросоюза с помощью атак на курорты и финансовые центры. Хуан то и дело раздраженно перебивал его. Когда Фалькон случайно упомянул, что видел себя по телевизору, Хуан саркастически заметил:

— Мы здесь тоже это видели. Очень мило, Хавьер. Мы в СНИ не позволяем себе впадать в излишнюю сентиментальность.

— Людям нужна надежда, Хуан, — возразил Пабло.

— Политики и без того льют им в мозги достаточно всякой чуши, людям незачем еще и выслушивать версию полиции.

— Пусть говорит дальше, — сказал Грегорио, взглянув на Фалькона.

— Я лег в постель и через несколько часов проснулся. Я смотрел фильм «Троя», — произнес Фалькон и подпустил шпильку Хуану: — Вы ведь знаете историю про Трою, Хуан?

Грегорио потряс рукой в воздухе, словно чувствуя, что обстановка накаляется.

— Греки набили воинов в деревянного коня, оставили его у ворот Трои и сделали вид, что отступили. Троянцы затащили коня внутрь и таким образом предрешили свою участь, — отбарабанил Хуан.

— Первая мысль у меня была такая: как в наш век развитых систем безопасности исламские террористы могли бы поместить бомбу в важное здание в финансовом центре крупного города?

— А! — отозвался Пабло. — Вы обращаетесь к людям, которые работают в центре города, и они ее туда доставляют.

— И как именно это сделать? — осведомился Хуан.

— Вы набиваете чей-нибудь автомобиль высокоэффективной взрывчаткой, пока хозяин машины этого не видит, — ответил Фалькон. — Туристы, которые направляются на Росио, останавливаются в Севилье до и после праздника. Главная паломническая церемония завершается пятого июня. Хаммад и Сауди привезли гексоген в Севилью шестого июня, они планировали упаковать его в «тару» и поместить в автомобили этих людей, чтобы те отвезли их обратно в Британию, в самое сердце Лондона.

— Первое и, вероятно, самое важное обстоятельство касательно этой версии, — проговорил Хуан, вновь обретая контроль над беседой. — У террористов есть своя разведка. Четыре человека, которые владеют этими машинами, всеработают в одной компании — «Краус, Мейтленд и Пауэрс». Они управляют одним из крупнейших в Сити хеджированных фондов,[95] который специализируется на Японии, Китае и Юго-Восточной Азии. Это означает, что все они — люди богатые. Все они живут в больших домах под Лондоном, а значит, им приходится каждый день ездить на работу на машине; и они не попадают в пробки, потому что рабочий день у них начинается в три утра и заканчивается к обеду. Поэтому есть гарантия, что их машины будут в сердце Сити в час пик. Их офис — очень приметное здание, его прозвали «Огурец».

— Откуда у вас вся эта информация? — поинтересовался Фалькон.

— К делу уже подключились «МИ-5» и «МИ-6», — ответил Хуан. — Теперь они перебирают различные кандидатуры, ищут, кто мог предоставлять террористам разведданные.

— Как насчет этой женщины, Моуны Чедади, той, что бронировала номера для Аманды Тернер? — спросил Фалькон.

— Они как раз сейчас изучают материалы по ней. Она не входит в число подозреваемых в терроризме. Живет в Эссексе, в Брейнтри, это совсем рядом с Лондоном. Она мусульманка, но не очень ревностная и уж точно не радикальная, — сказал Хуан. — Она работает в рекламном агентстве Аманды Тернер всего лишь с начала марта. Конечно, она могла бы все знать об их планах на отпуск.

— Но вряд ли она много знала о дружке Аманды Тернер и его коллегах по фонду, — заметил Пабло. — А значит, у террористов, скорее всего, было два или больше источников.

— Но мы не знаем, кто эти источники, поэтому не можем говорить ни с кем из компаний, как-то связанных с этими восемью людьми, — произнес Хуан.

— Мы проконсультировались с британцами, и они согласились, что нам нельзя говорить и с теми, кто сейчас едет в этих автомобилях, — добавил Пабло. — Только хорошо тренированный солдат может адекватно себя вести за рулем машины, зная, что она набита взрывчаткой.

— Что подводит нас к финальной проблеме, — заявил Хуан. — Поскольку «тару» постоянно держат отдельно от взрывчатки и она, скорее всего, доставляется из какого-то иного места, британцы беспокоятся, что внутри этой «тары» может содержаться что-то токсичное, например ядерные отходы. Кроме того, они предполагают, что машины будут сопровождать при их движении к пункту назначения. А значит, мы вряд ли сможем убрать людей подальше от этих автомобилей.

— Вас вызывают по четвертой линии, Хуан, — сказал Пабло в Мадриде.

— Подождите минуту, — попросил их Хуан. — Не разговаривайте, пока буду на другой линии. Нам всем надо знать все, что будет говориться.

Грегорио поискал глазами пепельницу, но в этом кабинете курить было запрещено. Он вышел в коридор. Фалькон стал смотреть вниз, на ковер. Одно из преимуществ подпольного мира — в том, что для тебя нет ничего реального. Если бы они действительно увидели Аманду Тернер, как она сидит в пассажирском кресле «порше-кайенна», несущегося мимо испанских деревень, все было бы по-другому. Она бы стала для них элементом видеоигры.

Хуан вернулся в общий разговор. Грегорио смял сигарету.

— Взрывотехники звонили из Херес-де-ла-Фронтеры, — сообщил Хуан. — Они нашли в багажнике прокатного «мерседеса» следы гексогена, смешанного с пластмассой. Кроме того, они обнаружили два воздушных отверстия, просверленных в заднем сиденье, и свидетельства того, что в багажнике ели и пили. Похоже, он въехал на парковку отеля, а в багажнике у него были бомбы и один-два механика. Механиков оставили там на ночь, чтобы те поставили бомбы в автомобили британских туристов.

— Не думаю, что нам нужны еще какие-то подтверждения, — сказал Пабло.

— Но теперь мы должны найти этих туристов, — проговорил Хуан, — не объявляя общенациональный полицейский розыск.

— Сколько они уже времени в пути?

— Они выехали из Севильи вскоре после половины восьмого утра, — ответил Фалькон. — Сейчас десять сорок пять. Голландская пара сообщила, что британцы направляются на север и планируют провести несколько ночей в парадорах.

— Долгий маршрут — через Мериду и Саламанку, — сказал Пабло. — Быстрый — через Кордову, Вальдепеньяс и Мадрид.

— Мы позвоним в главный офис испанских парадоров и узнаем, в каких гостиницах они заказали номера, — сказал Пабло. — И вышлем взрывотехников, чтобы уже ждали их на месте. Можно будет обезвредить бомбы ночью, и туристы продолжат путь, ни о чем не подозревая.

— Кроме того, так мы узнаем и их маршрут, — добавил Грегорио.

— Хорошо, с этого и начнем, — сказал Хуан. — Есть новости от Якоба?

— Пока нет, — ответил Грегорио.

— Я вам для этого нужен? — спросил Фалькон.

— В севильском аэропорту вас двоих ждет военный самолет, он доставит вас в Мадрид, — сообщил Хуан. — Встречаемся в Баррахасе[96] через два часа.

— У меня еще здесь много дел, — возразил Фалькон.

— Я уже поговорил с комиссаром Эльвирой.

— Вы прикрепили кого-нибудь к Якобу в Париже? — спросил Грегорио.

— Мы решили этого не делать, — ответил Хуан.

— А как насчет этих трех ячеек, которые активизировались и направились к Парижу? — спросил Фалькон.

— Сейчас нам кажется, что это скорее отвлекающий маневр, — сказал Пабло. — ДГСЕ, французская разведка, предупреждена и следит за их передвижениями.

На этом телефонный разговор завершился. Грегорио и Фалькон поехали прямо в аэропорт.

— Не понимаю, зачем вы меня в это вовлекаете, — заметил Фалькон.

— Хуан всегда так работает. Идея была ваша. Значит, вы следите за ее развитием до самого конца, — объяснил Грегорио. — Он разозлился, что никто из нас не сумел правильно оценить информацию, которая стала бы ключом к этой версии, но он всегда действует эффективнее, когда стремится что-то кому-то доказать.

— Но это было чистое везение — то, что я правильно оценил ни с чем не связанную информацию.

— В этом суть разведработы, — сказал Грегорио. — Помещаете в опасную ситуацию кого-нибудь вроде Якоба. Никто и понятия не имеет, что он, собственно, должен искать. У нас есть представление о каком-то развивающемся сценарии, но он этого не видит. Он рассказывает нам то, что может. Это уже наша задача — оформить это во что-то осмысленное. Вам это удалось. Хуан разозлился, потому что ему пришлось всего лишь наблюдать за отвлекающим маневром, но, опять же, он не мог себе позволить его игнорировать.

— Вас не беспокоит то, что Якоба отправили в Париж? — спросил Фалькон. — Если это тоже была часть отвлекающего маневра, тогда ГИКМ теперь знает или, по крайней мере, подозревает, что он шпионит на нас.

— Вот почему Хуан оставил его в одиночестве. Он даже не сообщил о нем в ДГСЕ, — ответил Грегорио. — Если ГИКМ следит за ним, она увидит, что он совершенно чист. В этом есть свое изящество. Они сами поставили Якоба в такое положение, что он получил определенную информацию, хотя и не понимал, что означают эти автомобильные руководства. Следовательно, ему не пришлось никак себя раскрывать. Когда их операция провалится, они не смогут указать на него пальцем. Якоб — в отличной позиции для следующего раза.

— Может быть, это глупо, но я все-таки спрошу: если вы столько знаете о ГИКМ, почему бы вам просто ее не взять? — поинтересовался Фалькон.

— Потому что нам нужно взять вместе с ней всю сеть, — ответил Грегорио.

Они приземлились в мадридском аэропорту днем, в час пятнадцать; было жарко, и над бетоном дрожал воздух. Самолет встретила машина, которая отвезла их к терминалу: там, в одной из комнат в боковой части здания, их ожидали Хуан и Пабло.

— Есть новости, — сообщил Хуан. — В центральном офисе парадоров нам сообщили, что у них есть бронирование в Заморе на сегодня и в Сантильяне-дель-Мар — на завтра. Пабло позвонил в обе гостиницы и узнал, что четыре часа назад британцы отменили бронирование.

— «МИ-5» сейчас пытается понять, почему они изменили планы, — сказал Пабло. — Возможно, какие-то семейные обстоятельства. Две из женщин — сестры. Или это связано с работой. Единственная проблема в том, что у них нет в этой фондовой компании проверенных людей. На дальневосточных рынках не отмечено никаких сейсмических колебаний. Сейчас они беседуют с людьми в Сити, чтобы узнать, не идут ли разговоры о каком-то крупном выкупе акций или поглощении.

— Вы еще не нашли сами машины? — спросил Фалькон.

— Если они отказались от номеров четыре часа назад, они успели уехать далеко, и мы по-прежнему не знаем, как они едут на север — через Мадрид или через Саламанку.

— А паромы? — спросил Грегорио.

— Мы проверили паромные линии Бильбао — Портсмут и Сантандер — Плимут. Они не бронировали там места. Бронирование билетов в туннель под Ла-Маншем остается, дата не изменена, — сообщил Пабло. — Вас вызывает линия министра внутренних дел, Хуан.

Хуан принял звонок, делая заметки. Потом бросил трубку.

— Британская разведка вступила в контакт с французской, — сказал он. — Аманда Тернер только что поменяла бронирование билетов в туннель на понедельник, то есть на завтра, на дневное время, так что, похоже, они собираются ехать на север Франции без остановок. Ни французское, ни британское министерство внутренних дел не желают, чтобы эти машины шли по туннелю. Французы заявили, что вообще не хотят, чтобы эти автомобили ехали по Франции. Их путь на север будет проходить рядом с ядерными реакторами и через густонаселенные районы. Машины — на испанской земле. У нас есть территории с низкой плотностью населения. Мы должны справиться с ними здесь. Министр дал нам прямой доступ к спецподразделениям.

— От Севильи до Мадрида около пятисот пятидесяти километров, — произнес Грегорио. — От Севильи до Мериды — двести. Если они изменили планы четыре часа назад, они, видимо, по-прежнему движутся по более быстрому пути, ведущему на север, — через Мадрид.

— Значит, если они направились прямо на Мадрид, они уже проехали мимо нас, но, если они изменили маршрут, они должны огибать Мадрид именно сейчас.

Пабло связался с Гражданской гвардией, чтобы те установили наблюдение за шоссе HI — Е5, ведущим на север, в Бургос, и за шоссе Н2 — Е90, идущим на северо-восток, в Сарагосу, подчеркивая, что от них требуется лишь сообщение о машинах, что не должно быть никакого преследования и ни в коем случае — никакого общего объявления тревоги.

Хуан и Грегорио подошли к карте Испании и стали изучать два возможных маршрута. Пабло связался со спецвойсками и попросил их подготовить две гражданские машины с водителем и двумя вооруженными бойцами в каждой.

В 14.00 из Гражданской гвардии передали, что засекли искомую группу машин на дороге Мадрид — Сарагоса, рядом с Гвадалахарой. Пабло распорядился отправить полицейских на мотоциклах на все бензозаправочные станции на их пути и дать знать, если машины свернут с дороги. Потом он сообщил спецвойскам о маршруте и предупредил их, что у машин может быть «пастух». Два автомобиля спецвойск выехали из Мадрида в 14.05.

В 14.25 Гражданская гвардия сообщила, что машины свернули с дороги возле бензозаправки на сто третьем километре. Был замечен также серебристый «фольксваген-гольф ГТИ», который, судя по номеру, взяли напрокат в Севилье; он свернул одновременно с группой. Из него вышли двое мужчин. Никто из них не пошел на бензозаправку. Они прислонились к задней части «гольфа», и один из них стал звонить по мобильному.

Пока Пабло передавал эту информацию автомобилям спецподразделений, Грегорио позвонил в севильскую компанию проката машин. Там было закрыто. Фалькон связался с Рамиресом и велел ему сделать так, чтобы прокатная контора как можно скорее открылась. Хуан приказал подготовить вертолет, чтобы в случае необходимости немедленно вылететь. Он сообщил последние новости министру внутренних дел и сказал, что по некоторым причинам придется заблокировать мобильную телефонную связь в районе дороги Мадрид — Сарагоса между Калатаюдом и Сарагосой.

— Спецподразделения собираются взять машину-«пастуха» на одном из горных перевалов, — сказал он. — Тогда, если они применяют для детонации бомб мобильную связь, сеть окажется отключена, а если они дают прямой сигнал, то снижается вероятность хорошего приема.

В 15.00 Рамирес позвонил из прокатной компании. Грегорио дал ему номер серебристого «гольфа ГТИ». В компании сообщили данные с удостоверения водителя. Грегорио проверил по базе данных: документ был украден на прошлой неделе в Гранаде.

Вертолет чуть наклонился и взлетел в безоблачное небо над аэропортом Баррахас. Фалькон не пожелал занять почетное место рядом с пилотом. Он десять лет не был внутри вертолета. Он чувствовал себя открытым всем стихиям, и у него было тревожное ощущение чрезмерной легкости бытия.

Они шли над автострадой Н2 — Е90, ведущей из Мадрида в Сарагосу, и меньше чем через час были над горами, окружающими Калатаюд.

— Нам не так уж часто приходится такое видеть воочию, — раздался в наушниках голос Хуана. — Я имею в виду — финал разведоперации.

Даже сейчас, когда они мчались к кульминации нескольких месяцев работы и нескольких дней, полных огромного напряжения, трудно было поверить в реальность происходящего. Под их ногами проносилась Испания, где-то внизу кто-то совершал последние приготовления, пока кортеж полноприводных машин, полных настоящих, живых людей, быстро ехал на север, и никто в этих машинах не подозревал о том гигантском сложнейшем механизме, который ради них приведен в действие.

Пилот дал им бинокли и указал на участок дороги внизу: он увидел, как серебристый «гольф» был остановлен темно-синим «БМВ». «БМВ» затормозил так резко, что из-под крыльев у него повалили клубы дыма. «Гольф» врезался в него сзади, но солдаты уже успели выскочить с автоматами наготове, руки у них подергивались от отдачи. Вертолет снизился. Двух мужчин волоком оттаскивали от машины; ее ветровое стекло было разбито, передняя часть смята, из-под капота вырывался пар.

Вертолет перелетел на другую сторону перевала: внизу передняя машина спецподразделений заставила кортеж автомобилей туристов остановиться на краю склона. Вертолет совершил поворот и завис; было видно, как четыре пары выбираются из своих машин и отбегают.

Нереальности происходящему добавляло то, что все это разворачивалось без звука — вернее, на фоне слишком громкого звука, который производили стучащие лопасти винта, вспарывающие воздух. Фалькон ощутил мгновенную слабость, когда подумал, что вся эта финальная операция происходит на основе его догадки. Что, если на самом деле окажется, что в машинах не было бомб, а в «гольфе» ехали двое ни в чем не повинных людей, которые теперь получили травмы? Наверное, у него был озадаченный и растерянный вид, потому что у него в голове зазвучал голос Хуана.

— Мы частенько так думаем, — сказал он. — Неужели все это происходит на самом деле?

Вертолет полетел прочь от Сарагосы, поблескивавшей вдалеке под жаркой дымкой и застоявшимся смогом. Пилот пробормотал в микрофон свои координаты и направление полета, и перед ними вновь появились коричневые, пропеченные солнцем предвечерние горы.

Эпилог

Севилья

10 июля 2006 года, понедельник

Фалькон сидел в ресторане позади бара в Каса-Рикардо. Прошло почти четыре года с того дня, как он последний раз был в этом месте, и тогда, как и сейчас, он пришел сюда не случайно. Он глотнул пива и съел маслину. Он только начал остывать после прогулки сюда из своего дома по адской жаре.

Целый месяц у него ни на что не было времени. Объемы бумажной работы достигали сверхъестественных размеров, и, отрываясь от нее, он нырял в мир, ожидая увидеть его изменившимся. Но взрыв был как эпилептический припадок. Город испытал чудовищные конвульсии, какое-то время очень заботился о своем здоровье в будущем, но прошли дни, приступ не повторился, и жизнь вернулась в обычное русло. Отметины остались. Были семьи, где место за столом теперь всегда будет пустовать, и заполнить его не удастся. Были люди, которым каждый день приходилось собираться с силами, чтобы снова общаться с другими, глядя на них на уровне пояса, хотя раньше они могли смотреть им в глаза. Были и сотни безвестных людей, которые теперь каждое утро перед зеркалом должны были обходить шрам, бреясь, или накладывать крем на недавние повреждения кожи. Но была сила, неподвластная террористам: потребность человека вернуться к повседневной жизни.

Разбор разведоперации продолжался четыре дня. Фалькон вздохнул с облегчением, когда в британских полноприводных машинах были обнаружены четыре взрывных устройства. Каждое устройство было маленьким инженерным чудом: алюминиевая оболочка каждой бомбы идеально вписывалась в конструкцию каждого автомобиля, словно была его неотъемлемой частью. Фалькону невольно подумалось, что эти бомбы напоминают сам терроризм, с его идеальной вписанностью в общество и неразличимостью зловещих деталей. Он испытал облегчение, узнав, что бомбы существовали на самом деле. Они не были плодом воображения Фалькона или разведывательного мира. В сердцевине устройств, вопреки опасениям британцев, не оказалось «грязных» элементов.

С тех пор как Фалькон вернулся из Мадрида, он вместе с судьей дель Реем работал над тем, чтобы довести до суда дело Риверо, Карденаса и Зарриаса, хотя после инсульта Риверо не мог говорить и дело было, по сути, направлено против двух последних. В подготовке к процессу тоже было что-то нереальное. Дель Рей решил первым делом предъявить этим двоим обвинение в убийстве Татеба Хассани, потому что хотел двигаться шаг за шагом, доказывая их участие в более масштабном заговоре. Широкая общественность знала о Хассани только то, что он написал чудовищные инструкции, которые были прикреплены к планам школ и биологического факультета. Каким-то образом, из-за своего рода коллективной слепоты, эти инструкции в сознании людей отделились от заговора и того ложного впечатления, которое хотели создать заговорщики. В результате многие слои населения начали считать Карденаса и Зарриаса народными героями.

Якоб вышел на связь, вернувшись из Парижа. Высшее руководство ГИКМ не давало ему никаких указаний. Он думал, что его подозревают, и потому не делал никаких попыток установить контакт с СНИ. Он бродил в людных местах, боясь оставаться в номере, где в любую минуту могли постучать в дверь: он бы не решился открыть. Он вернулся в Рабат. Он посещал собрания группы в доме в медине. О проваленной операции никто не говорил ни слова.

Дело Кальдерона должны были слушать в сентябре. Старший инспектор Луис Зоррита и судебный следователь Хуан Ромеро были убеждены в его вине. Доказательства были неопровержимы. Фалькон больше не виделся с Кальдероном, но слышал, что тот смирился со своей участью — провести пятнадцать лет в тюрьме за убийство жены.

Фалькон беспокоился о Мануэле. Он думал, что пустота, возникшая после ухода Анхела, сделает ее одинокой и подавленной, но он недооценил сестру. Когда схлынули ужас, ярость и отчаяние, вызванные его преступлением, она испытала новый прилив жизненных сил. Сказались уроки позитивной энергии, некогда преподанные ей Анхелом. Она не продала виллу в Пуэрто-де-Санта-Мария; к ней вновь обратился ее немецкий покупатель, а для другой своей недвижимости в Севилье она нашла покупателя-шведа. Кроме того, она не испытывала недостатка в приглашениях на ужин. Людям хотелось знать все о ее жизни с Анхелом Зарриасом.

В дни после взрыва произошли и другие перемены к лучшему. Сидя в прошлое воскресенье на скамейке в парке Марии-Луизы, в тени деревьев, Фалькон вдруг обратил внимание на одну семью. Мужчина толкал перед собой инвалидную коляску с маленькой девочкой и разговаривал с небольшого роста блондинкой в бирюзовой блузке и белой юбке. Лишь когда их нагнали двое детей, Фалькон понял, что это — отпрыски Кристины Ферреры, которая обняла своего сына, между тем как ее дочь, нагнувшись, помогала мужчине катить коляску. Только тогда Фалькон осознал, что перед ним Фернандо Аланис.

Фалькон явился в Каса-Рикардо слишком рано. Он допил пиво и попросил проходящего официанта принести охлажденной мансанильи. Тот вскоре вернулся с бутылкой «Ла-Гуиты» и меню. Сухое шерри затуманило бокал, стекая внутрь. Он стал обмахиваться меню. Сейчас он был не за тем столиком, за которым сидел четыре года назад. Сегодня от его столика отлично была видна дверь, которая привлекала к себе его внимание всякий раз, как кто-нибудь входил. Он не мог побороть подросткового нетерпения, нараставшего внутри. В такие минуты его ум начинал играть с ним шутки и он вспоминал о другой вещи, которая вызывала у него нетерпение: о том, как он пообещал жителям Севильи найти главных виновников взрыва. Он снова и снова видел перед собой свое изображение на экране телевизора в галисийском баре и слышал саркастический комментарий Хуана. Что это было — безумный поступок или, как сказал Хуан, просто дань сентиментальности? Нет, это было друroe, он уверен. У него есть определенные идеи. И он знает, где ему искать, когда у него будет время.

Так всегда бывает: именно когда твои мысли где-то блуждают, появляется человек, которого ты ждал все это время. Она стояла над ним, а он даже не заметил, как она пришла.

— Задумчивый старший инспектор, — проговорила она.

Его сердце подпрыгнуло в груди так, что он даже вскочил.

— Ты, как всегда, прекрасна, Консуэло, — сказал он.

Роберт Уилсон Кровь слепа

Посвящается Джейн

Благодарности

Это последняя из квартета книг, где действует Хавьер Фалькон и события разворачиваются в Севилье, и я пользуюсь случаем поблагодарить севильцев за великодушие, позволившее мне выплеснуть всю эту вымышленную свистопляску на улицы их прекрасного и относительно мирного города.

Мои севильские друзья Мик Лоусон и Хосе Мануэль Бланко, как всегда, оказали мне поддержку и замечательное гостеприимство и явились для меня прекрасными источниками информации. От последней из перечисленных нагрузок я их теперь освобождаю, надеясь сохранить за собой право на предпоследнюю. Что же касается поддержки, то нет писателя, не нуждающегося в ней.

Спасибо Нику Рикетсу, предоставившему мне выгодную работу в то время, как я пробивался в сочинители, а также за его советы, которыми я воспользовался в морской части повествования.

Спасибо блестящему специалисту доктору мистеру Рави Пиллаю и его ассистенту Хасану Каташу — их мастерство позволило мне продолжать мой писательский путь.

Благодарю я и моего собрата-детективщика Пола Джонстона за его поддержку.

Что же касается моей благодарности Джейн, то выражать ее просто смешно, ибо благодарность эта так неизменна, глубока и всеобъемлюща, что любые слова тут покажутся тусклыми и недостаточными. Джейн являлась для меня неисчерпаемым источником силы, когда собственные силы мои были на исходе, столпом мудрости, когда мой здравый смысл изменял мне, и негасимым маяком, освещавшим мне путь в исполненное надежд будущее. Чего же еще способен желать писатель? Разве что книг, написанных ею самой.

Севилья, четверг, 14 сентября 2006 года, 19.30

Любовь —

Хитрейшая отмычка, что способна

Равно открыть ворота счастью, как и злобе,

И ревности, но более всего

И с легкостью особой

Она ворота страху открывает.

Оливер Уэндел Холмс

Ледяная водка скользнула в горло Василия Лукьянова с той же напористой стремительностью, с какой проносились мимо стоянки машины, спешившие по новой автостраде от Альхесираса к Херес-де-ла-Фронтере. Он стоял возле открытого багажника спортивного «рейнджровера», и в темных волосах его от жары каплями проступал пот. Он ждал, пока стемнеет, не желая днем одолевать последний отрезок пути до Севильи. Он пил, ел, курил и вспоминал ночь, проведенную с Ритой, ночь, когда губы их были заняты не разговором. Ей-богу, в мастерстве Рите не откажешь. Жаль расставаться с ней.

Он взглянул на грузный чемодан-«самсонайт», притиснутый к сумке-холодильнику с замороженным шампанским и бутылками водки во льду, и сердце тяжело забилось где-то в горле. Он оторвал зубами еще один кусок бокадильо, с наслаждением вгрызаясь в ветчину, хлебнул еще водки. Перед глазами возникла новая сладострастная картина их с Ритой свидания — ее голос, подобный виолончели, кожа цвета карамели, смуглая и мягкая, как сафьян, такая податливая под его пальцами. Внезапно он поперхнулся — хлеб застрял в горле. Он выпучил глаза, ловя ртом воздух, силясь вздохнуть, но преуспел в этом далеко не сразу. Наконец он закашлялся, и кусочек хлеба с горчицей и ветчиной полетел на крышу «рейндж-ровера». «Спокойно, — подумал он. — Не хватало еще сейчас подавиться! Помереть на стоянке, когда мимо проносятся, грохоча, грузовики, а впереди обозначилась перспектива!»

Пепе Навахас закончил грузить стальные прутья, двадцать мешков цемента и деревянную обшивку для железобетонных опор, а также настил для пола, доски, вагонку, трубы и сантехнику. Он собирался сооружать пристройку к домику дочери и зятя в Санлукар-де-Баррамеде: те недавно обзавелись двойней, а домик у них тесный. К тому же и с деньгами плоховато. Вот Пепе и достал все подешевле, а так как на зятя рассчитывать не приходилось, сам и делал всю работу по выходным.

Пепе припарковал переполненный грузовик возле ресторана в Дос-Ерманас в нескольких километрах от въезда на полосу, ведшую к югу на Херес-де-ла-Фронтеру. С парнями со строительного склада он выпил кружку-другую пивка, а сейчас хотел устроить себе ранний ужин и дождаться сумерек. Он тешил себя надеждой, что патрульные Гражданской гвардии в это время суток не так уж внимательны и останавливать машины начинают позже, когда пьяных за рулем прибавляется.

Василий включил мобильник — впервые за этот день — лишь после одиннадцати вечера. Он боролся с искушением это сделать и сдался, только миновав шлагбаум с автоматом оплаты на последнем участке автострады на Севилью: он знал, что последует. Но он давно уж не бывал предоставлен самому себе целый день кряду, и ему не терпелось услышать человеческий голос. Не прошло и нескольких секунд, как раздался звонок от его кореша Алексея, что была неудивительно.

— Рядом с тобой никого нет, Вася? — осведомился Алексей.

— Нет, — отвечал Василий. Губы плохо слушались от выпитого.

— Не хочу тревожить тебя за рулем, — сказал Алексей. — Еще аварию схлопочешь.

— Так ты звонишь, чтобы потревожить? — сказал Василий.

— Поспокойнее давай, — сказал Алексей. — Леонид вернулся из Москвы.

Молчание.

— Ты уже в курсе, да? Не от меня первого это слышишь? Леонид Ревник в Марбелье.

— Его только на следующей неделе ждали.

— А он пораньше вернулся.

Василий опустил стекло и вдохнул теплый вечерний воздух. Кругом было черным-черно, с обеих сторон протянулись плоские равнинные поля. Вдалеке маячили чьи-то хвостовые фары. Навстречу — никого.

— Ну и что сказал Леонид? — бросил Василий.

— Поинтересовался, где ты. Я ответил, что, наверное, в клубе, но в клубе они уже побывали, — сказал Алексей. — Твоя дверь оказалась запертой, а Костя валялся на полу без сознания.

— А с тобой-то сейчас рядом никого нет, а, Алеша? — с подозрением спросил Василий.

— Леониду стало известно, что ты переметнулся к Юрию Донцову.

— Ты что? Предупреждаешь меня?

— Нет, просто хочу удостовериться, что Леонид говорит правду, — сказал Алексей.

Молчание.

— И из офиса твоего кое-что пропало, — продолжал Алексей. — Он мне это сказал.

Василий закрыл окошко. Вздохнул.

— Прости, Алеша.

— Рите крепко досталось за тебя. Я не видел ее, но с Леонидом было это чудовище, ну, ты знаешь, тот, с которым даже молдаванки дела иметь не хотят.

Василий несколько раз с силой надавил на руль. Ночь огласил вой автомобильной сирены.

— Спокойно, Вася.

— Прости, Алеша, — повторил Василий. — Ей-богу, мне очень жаль. Ну что я еще могу тебе сказать?

— И на том спасибо!

— Я все планировал иначе. Леонид должен был вернуться лишь на следующей неделе. Я собирался переговорить с Юрием, чтоб он разрешил привлечь и тебя. Ты был бы в доле. Ты же знаешь… Я просто не мог…

— В том-то все дело, Вася. Что я ничегошеньки не знал!

— Пойми, не мог я тебе сказать! Ты слишком близок к нему, — сказал Василий. — А Юрий сделал мне предложение, которого от Леонида я и через миллион лет не дождался бы.

— Но без учета меня. Ты не пожелал, чтобы за твоей спиной находился я, и… слушай, какого черта?.. — внезапно оборвал себя Алексей. — Что там такое, Вася?

— Ничего.

— Но я же слышу! Ты что, плачешь?

Молчание.

— Ну хотя бы это, черт возьми, — сказал Алексей. — Ты хоть понял, что натворил, и сожалеешь об этом… черт тебя дери совсем, Васечка!

За руль Пепе сел позже, чем намеревался: в ресторане его задержала трансляция футбольного матча и последовавшая выпивка — в матче в Афинах «Севилья» выиграла кубок УЕФА, и Пепе принял участие в празднестве: за ужином он пил вино и бренди, а в машине включил на полную мощность своего любимого Эль Камарона, исполнителя фламенко. Бог мой, что за голос у парня! Даже слеза прошибает.

Возможно, он немножко и превысил скорость, но машин на дороге было мало, и она расстилалась перед глазами подобно широкой и хорошо освещенной взлетно-посадочной полосе аэродрома. Музыка заглушала громыханье железяк в кузове. Пепе был в приподнятом настроении; он бодро подпрыгивал на пружинистом сиденье, с удовольствием предвкушая встречу с дочерью и малышами. Лицо его горело, он вспотел от возбуждения.

И в этот момент, на самом гребне счастья, донесся звук — лопнула шина. Звук, достаточно громкий, чтобы быть услышанным в кабине, напоминал дальний пушечный выстрел и сопровождался хлюпаньем и чавканьем соскочившей с обода и болтавшейся на оси покрышки. Желудок вместе с кабиной качнуло влево. Пение прервалось, и стало слышно, как бьется, шлепая о борт, покрышка, как скрежещет металл, царапая дорожное покрытие. Свет нацеленных прямо на дорогу передних фар метнулся вбок, пересек фосфоресцирующую полосу разметки, и хоть все вокруг и замедлилось, позволяя вытаращенным глазам Пепе вбирать в себя детали, глубокий нутряной инстинкт подсказал ему, что он летит вперед с немыслимой и страшной скоростью и тяжелым грузом за плечами.

Его пронзил ужас, но выпитое спиртное не оставляло ему иной возможности, кроме как судорожно цепляться за руль, казалось, наконец-то вырвавшийся на свободу. Эль Камарон возобновил пение за мгновение до того, как грузовик Пепе со всего размаху ударился о центральный разделительный барьер. Внезапная резкая остановка привела в действие инерцию, и Пепе, разбив собой ветровое стекло, катапультировался в теплый ночной воздух. Последнее, что он услышал и воспринял меркнувшим сознанием, был страшный, перекрывший вопли Эль Камарона грохот — стальные прутья, как боевые стрелы, устремились вниз и вперед, в полосу света от фар встречной машины.

А заплакал Василий оттого, что внезапно, со всей очевидностью, на какую способен человек в минуты глубочайших потрясений, понял, что прошедшему вместе с ним и за его спиной Афганистан, неизменно охранявшему и оберегавшему его от пуштунов Алексею предназначено получить пулю в затылок в рощах Коста-дель-Соль. Получить ее от своих же и только за то, что он, черт возьми, лучший друг его, Василия Лукьянова!

— Скажи Леониду… — начал Василий и осекся, вдруг уловив странное движение в воздухе и увидев мчащийся на него свет. — Что это, черт…

Железяки, подрагивая от нетерпения, словно только того и ждали, врезались в конус света и, как притянутые магнитом, обрушили на него всю свою груду.

Это было как взрыв.

Шины сплющило, впечатав резину в покрытие, колеса ударились обо что-то невидимое в темноте, и «рейнджровер» полетел в темную бездну окрестных полей, за обочину. И затем тишина.

— Вася?

1

Дом Фалькона, улица Байлен, пятница, 15 сентября 2006 года, 3 часа утра

Телефон завибрировал, насыщая теплом ночной холодок.

— Diga,^[1] — отозвался Фалькон. Сидя в постели, он читал папку — одну из вороха папок у него на коленях; все они касались взрыва 6 июня в Севилье.

— Не спишь, Хавьер? — спросил начальник, комиссар Эльвира.

— Да вот пытаюсь поразмышлять с утра пораньше, — ответил Фалькон.

— Я считал, в нашем возрасте размышляют в основном о смерти или долгах.

— Долгов у меня нет. Я имею в виду денежных.

— А меня только что разбудили, чтобы поговорить о смерти, то есть о случае смерти.

— А почему же позвонили вам, а не мне?

— Незадолго до одиннадцати тридцати пяти, когда мне это сообщили, на тридцать восьмом километре автострады Херес-Севилья, северном ее направлении, произошла катастрофа. Собственно катастрофа затронула не одну полосу дороги, но жертвы оказались на северной стороне. Мне доложили, что катастрофа страшная, и я хочу, чтобы ты выехал на место.

— А что, Гражданская гвардия без меня справиться не может? — сказал Фалькон, поглядывая на часы. — Спят они, что ли?

— Дело не такое простое. Первоначально они подумали, что авария случилась только с грузовиком, врезавшимся в разделительный барьер, отчего весь груз из кузова вывалился на дорогу. Но потом была найдена еще одна машина за соснами, на другой стороне автострады.

— И все равно не вижу причины привлекать к этому убойный отдел.

— За рулем машины, ехавшей на север, как было установлено, находился Василий Лукьянов, русский по национальности. Когда гвардейцы наконец-то влезли в багажник его машины, они нашли там распоротый ударом чемодан с большим количеством денег. Сумма по-настоящему крупная. Речь, как я понимаю, идет о миллионах евро. Поэтому, Хавьер, мне и требуется тщательная экспертиза, и хотя это совершенно очевидный несчастный случай, я поручаю расследование тебе. Это может оказаться в одной связке с другими расследованиями, производимыми сейчас в стране.

— То есть вы полагаете, что за рулем был русский мафиози?

— Да, мы полагаем именно так. Я уже переговорил с Центром расследований по делам организованной преступности. Они это подтвердили. Потерпевший принадлежал к банде, орудовавшей в Коста-дель-Соль. Они сутенерствовали среди местных проституток. Я связался со старшим инспектором Касадо — помнишь его? Парня из Отряда по борьбе с организованной преступностью в Коста-дель-Соль?

— Того, кто еще в июле появлялся здесь, чтобы заняться делами этой мафии в Севилье? Только пока результатов что-то не видно.

— Да, ни шатко ни валко.

— Ну а почему так?

— Не спешат. У него в Марбелье чуть ли не двадцать дел, — сказал Эльвира. — Так что в Севилье он, считай, еще и не приступал.

— И тем не менее распоряжаться будет он, а все факты по деятельности Лукьянова в Коста-дель-Соль будут поступать к нему.

— Именно. И поэтому он вышлет к нам своего человека, Висенте Кортеса. А с ним будет еще кто-то из Национального разведцентра.

— Ну, я все равно не сплю, так что могу и подъехать, — сказал Фалькон и дал отбой.

Бритье было ежеутренней неприятной процедурой, во время которой ему невольно приходилось вглядываться в свою кочковатую физиономию. Надо прямо сказать — он не молодеет, вот и еще морщин прибавилось. Раздумья оставили свой след, выражение лица неуверенное и озабоченное. Хотя и убеждают его все, что вовсе не ждут от него раскрытия этой истории с бомбами. Да и сам он это знал. Пускай покрутятся другие в этом жестоком мире убийств. Посмотрим, как они сложат лапки. Не его, Фалькона, это дело, на этот раз не его. Фалькон пригладил ежик волос. Судьбоносные события последнего пятилетия превратили его проседь в прямую седину, но краситься он не желал. В отличие от иных-прочих. На все еще по-летнему ярком свету карие глаза Фалькона отливали янтарным блеском. Проводя бритвой борозды в пене на лице, Фалькон морщился.

Надев темно-синюю рубашку поло и хлопчатые брюки, он вышел из спальни и, облокотившись о балконные перила, свесил голову наружу. Звезд не было. Внизу раскинулось центральное патио массивного старинного здания XVIII века, которое он унаследовал от отца, злополучного художника Франсиско Фалькона. Пилоны и арки, резко очерченные зеленоватым светом одинокого фонаря, освещающего бронзовую фигуру фонтана — мальчика, переходящего ручей, — а за пилонами — темнота галереи и высохшее до хруста растение в углу. Как ни посмотришь, каждый раз думаешь: выбросить его пора, и просил служанку об этом, еще несколько месяцев назад просил, но у Энкарнасьон странные привязанности — шествия со статуей Пресвятой Девы, поставления крестов и это вот несчастное растение…

Гренок на оливковом масле. Чашечка крепкого кофе. В машину он влез взбодренный кофеином, обострившим все его чувства. Он ехал по душному, тяжко дышащему городу, казалось так и не опомнившемуся от дневной спешки и сутолоки. Чуть ли не каждая улица была огорожена, всюду столбики и знаки ремонтных работ, искрошенный асфальт, вывороченные камни, обнажившиеся коммуникации, механизмы, словно изготовившиеся нанести удар. В воздухе пыль от потревоженных и извлеченных на свет божий древних руин. Ну как можно спокойно существовать в этом зуде реконструкции и восстановления? Но к произошедшему несколько месяцев назад взрыву все это отношения не имеет, дело тут в другом: в начале 2007 года ожидаются выборы мэра, и населению надлежит в полной мере почувствовать благодетельную заботу о себе чиновных лиц.

Выбраться из города в столь ранний час, еще затемно, когда до рассвета оставалось четыре часа, было делом легким и быстрым. Не прошло и четверти часа, как он перемахнул на тот берег реки и дальше, по кольцевой дороге, выехал на автостраду, что шла на Херес-де-ла-Фронтеру. Вскоре он увидел огни ярких, как в операционной, галогенных прожекторов — тошнотворный синий свет, тревожный красный, медленно обводящий окрестность болезненный желтый. Он подрулил к убитой полоске земли на обочине и встал позади гигантской машины технической помощи. В воздухе плавали люминесцентные жилеты — тел за ними видно не было. Как не было и движения на автостраде. Он пересек ее и окунулся в гул движка, дававшего ток прожекторам, что освещали жестко и ярко место аварии. Обозначились три зелено-белых «ниссан-патрола» Гражданской гвардии, два мотоцикла, красная пожарная машина, зеленая с лампами дневного света карета скорой помощи, еще одна машина техпомощи, поменьше, галогенные прожектора на штативах. Повсюду протянулись провода, и до самой обочины — бриллиантовая россыпь от разбитого ветрового стекла грузовика. Пожарные держали наготове свои инструменты, но ждали появления ответственных лиц. Одновременно с Фальконом у противоположной стороны дороги припарковались дежурный судебный инспектор, эксперты Хорхе и Фелипе и медицинский эксперт с командой и оборудованием. Гвардейцы ввели Хорхе и Фелипе в курс дела.

«Рейнджровер» шел из Хереса в Севилью по скоростной полосе с примерной скоростью 140 километров в час. В момент, когда у грузовика лопнула передняя левая шина, он следовал из Севильи в Херес по крайней правой полосе. Грузовик швырнуло на скоростную и на скорости около 110 километров в час ударило об ограждение разделительной полосы в центре. Силой инерции водитель был выброшен через ветровое стекло, ею же из кузова сдвинуло груз — стальные прутья, доски, вагонку и трубы; все это, перелетев через крышу кабины, начало падать на встречную скоростную полосу. Сам же водитель грузовика, перелетевший через разделительную и скоростную полосы, оказался возле заградительного барьера обочины. «Рейнджровер» ударило двумя из упавших прутьев в тридцати метрах от места аварии. Первый прут, прошив ветровое стекло автомобиля, пронзил грудную клетку водителя, а затем — переднее и заднее сиденья и прошел через днище всего в нескольких миллиметрах от бака. Второй прут угодил в заднее окошко, а оттуда в багажник, где, по-видимому, вспорол чемодан с деньгами. Водитель «рейнджровера» умер на месте, оставшаяся без управления машина, продолжая движение и выбив тем самым остальной груз из кузова грузовика, перелетела через заградительные барьеры и сосны на обочине, скатилась вниз с насыпи и дальше — в поле.

— Если его шарахнуло такой железякой на совокупной скорости в двести пятьдесят километров в час, — сказал медэксперт, — я был бы удивлен, если б от него осталось хоть что-то.

— То, что осталось, — картина неприглядная, — отозвался гвардеец.

— Дайте-ка сначала взглянуть, — сказал эксперт, — а потом можете извлекать.

Хорхе и Фелипе завершили первоначальный осмотр места катастрофы, провели съемку и присоединились к Фалькону и медэксперту, в то время как медэксперт еще продолжал работу.

— Какого черта мы здесь делаем? — спросил Фелипе, по-собачьи зевая во весь рот. — Это ж не убийство!

— Он русский мафиози, и при нем куча денег, — сказал Фалькон. — Все свидетельства, которые мы обнаружим, могут пригодиться в будущем обвинителям — «пальчики» на деньгах и чемодане, мобильник, записная книжка с адресами, может быть, и ноутбук отыщется…

— На заднем сиденье — кейс. Прутья его не задели, — сказал гвардеец, — а в багажнике сумка-холодильник. Ни то ни другое мы не открывали.

— В таком случае пусть действует севильская группа из Центра расследований по делам организованной преступности, — сказал Хорхе.

— Пока что этим занимаемся мы. Но к нам направляют кого-то там из коста-дель-сольского ОБОП и сыщика из ЦРОП, — сказал Фалькон. — А сейчас взглянем-ка на деньги. По дороге я получил звонок от Эльвиры — фургон от «Prosegur»^[2] на место выслан.

Гвардеец открыл багажник. Откуда ни возьмись собралась толпа.

— Joder,^[3] — сказал один из полицейских мотоциклистов.

Деньги, оказавшиеся на виду, были в старых, перевязанных пачками купюрах по 100 и 50 евро. Некоторые из пачек от удара стальным прутом рассыпались, но наружу бумажки не вылетели.

— Давайте-ка расступимся немного, — сказал Фалькон. — Нам пространство требуется. И убираем руки. Денег касаемся только я и эксперты. Ты, Хорхе, тащи сюда контейнеры для денег, для разных купюр — разные.

Под жадными взглядами зевак они пересчитали пачки. На дне чемодана в несколько слоев лежали купюры по 200 евро, а под ними в два слоя купюры по 500 евро. Хорхе пошел за новыми контейнерами. Фалькон подсчитал общую сумму:

— Не считая рассыпанных, здесь семь миллионовшестьсот пятьдесят тысяч евро.

— Наверно, доходы от наркоторговли, — предположил гвардеец.

— Скорее от торговли людьми, а также сутенерства, — сказал Фалькон, набирая номер комиссара Эльвиры.

Пока он докладывал обстановку, прибыл и встал, загородив крайний «ниссан-патрол», бронированный фургон «Prosegur». Два парня в касках вытащили из задка металлический ящик. Фалькон закончил разговор. Фелипе перевязал лентой пачки, уложив их в тугие черные кубы, и пометил контейнеры белыми стикерами с наименованиями купюр. Четыре куба денег были уложены в металлический ящик и заперты на замок с двумя ключами, один из которых под расписку был отдан Фалькону.

Деньги отбыли. Напряжение ослабло.

Фалькон вытащил из багажника сумку-холодильник, открыл. Шампанское «Крюг» и бутылки «Столичной» в подтаявших кубиках льда.

— Думаю, восемь миллионов евро стоили того, чтобы их отметить, — сказал гвардеец. — Такие деньги заграбастать, так всем отделением в отставку уходить можно.

Пока одна бригада пожарных вытаскивала из машины стальные прутья, другая через окно извлекла подушку безопасности и сварочной горелкой принялась выжигать дверные рамы. Тело Василия Лукьянова по частям вынули из машины и уложили на носилки поверх раскрытого полиэтиленового мешка. Его плечи, верхняя часть рук и голова сохранились, как сохранились и ноги с бедрами и нижней частью тела. Прочее же — словно испарилось. Лицо избороздили кровавые полосы — царапины от разбитого ветрового стекла. Левый глаз вытек, часть черепа отсутствовала, правое ухо было изуродовано и висело клочьями. Рот казался оскаленным, так как губы частично тоже отсутствовали, а некоторые зубы были вырваны из челюстей; гримаса эта вызывала ужас. Ниже пояса все было залито кровью, ботинки же были как новые, подошвы даже не поцарапались.

Молодого пожарного рвало в кустики олеандров на обочине. Санитары сунули Лукьянова в мешок и подняли молнию.

— Вот не повезло, — сказал Фелипе, кидая в мешок для вещдоков чемодан. — Восемь миллионов в багажнике — и быть проткнутым какой-то металлической штуковиной!

— Да, везение — шибче некуда, — сказал Хорхе. Оглядев сложный замок кейса, он попытался его открыть, но не сумел и запаковал кейс в мешок для вещдоков. — Это все равно как в лотерею выиграть. Купил выигрышный билет, так уж сиди дома.

— Пожалуйста, прошу! — сказал Фелипе, только что открывший бардачок. — Девятимиллиметровый «глок» и запасная обойма. Что за миляга наш русский друг!

Он рылся в документах на машину и страховках, в то время как Хорхе проглядывал чеки дорожных автоматов.

— Есть и кое-что, чтобы скрасить денек, — сказал Хорхе, тряхнув в воздухе пластиковым пакетиком с белым порошком. Пакетик лежал среди чеков.

— А также кое-что, чтобы кому-то этот денек здорово испортить, — подхватил Фелипе, вытаскивая из-под кресла дубинку. — На ней налипли кровь и волоски.

— У него в машине GPS.

— Ключи есть? — бросил через плечо Фелипе.

Гвардеец протянул ему ключи, и Фелипе занялся навигатором.

— Ехал он от Эстепоны к улице Гарлопа, что в севильском Эсте.

— Остается прошерстить лишь тысячу-другую квартир! — съязвил Фалькон.

— Ну, по крайней мере, здесь не указан адрес муниципалитета: Севилья, Новая площадь, — сказал Хорхе.

Все засмеялись и тут же примолкли, словно оценивая и противоположную возможность.

Дальнейший осмотр занял у них не больше часа, по прошествии которого они прошли к фургону на другой стороне дороги и, погрузив в него мешки с вещдоками, отбыли. Фалькон остался, наблюдая, как грузят на эвакуатор останки «рейнджровера».

Край неба уже начал светлеть, когда Фалькон подошел к ограждению в том месте, где в него врезался грузовик. Оцинкованные перила там покорежились и вздулись. Грузовик уже отвели на обочину, взгромоздив его перед на тягач. Фалькон позвонил Эльвире, доложить, что фургон с деньгами отбыл, и предупредить, чтобы на месте был кто-то, кто может их принять. Экспертам они еще понадобятся — осмотреть купюры перед отправкой в банк.

— Что еще нашли? — спросил Эльвира.

— Запертый кейс, пистолет, дубинку со следами крови, шампанское «Крюг», водку и несколько граммов кокаина, — отвечал Фалькон. — Видать, жуткий любитель повеселиться был этот Василий Лукьянов.

— Вот «жуткий» — это в данном случае слово правильное, — сказал Эльвира. — В июне он был задержан по подозрению в изнасиловании шестнадцатилетней девочки из Малаги.

— И избежал ареста?

— Обвинение было выдвинуто против него и еще одного хулигана по имени Никита Соколов, и если принять во внимание фотографии девушки, удивляться не приходится, — сказал Эльвира. — Но я созвонился с Малагой, и выяснилось, что семья девушки переехала в новенький дом с четырьмя спальнями в перспективном районе возле Нерхи, а ее отец открыл в городе ресторанчик, где девушка теперь и работает. Этот новый мир вокруг заставляет чувствовать себя каким-то пережитком.

— Люди жадны, — заметил Фалькон. — Кажется, уж наелись, а им все мало! Видели бы вы, как они глаз отвести не могли от денег в багажнике этого русского!

— Но ты всю сумму забрал, не так ли?

— Кто может поручиться, что несколько пачек не свистнули до моего приезда?

— Я звякну тебе, когда прибудет Висенте Кортес. Я соберу вас тогда на совещание. А пока, может, лучше тебе отправиться домой поспать немного.

К Алексею пришли еще затемно, но добудиться его не смогли. Один из пришедших вынужден был прокрасться вдоль боковой стены и перелезть через низкую ограду в сад. Сломав запор на задвижном окне, он влез в дом и открыл входную дверь своему приятелю, державшему «стечкин», хранимый им еще с начала 90-х, когда он уволился из КГБ.

Поднявшись наверх, они застали Алексея в спальне — он спал на полу, завернувшись в простыню, рядом с ним валялась порожняя бутылка виски. Он был мертвецки пьян и не реагировал. Кое-как они растолкали его пинками. Он отозвался стоном.

Они оттащили его в ванную и поставили под холодный душ. Алексей бурчал что-то нечленораздельное, протестующее, словно они все еще пинали его. Под татуировками подрагивали мышцы. Подержав под холодными струями минуту-другую, они его отпустили. Побрившись перед зеркалом, в котором маячили лица двух мужчин, он принял аспирин, запив его водой из-под крана. Мужчины последовали за ним в спальню, где наблюдали, как он наряжается в выходной костюм. Бывший кагэбэшник сидел на кровати, зажав «стечкин» в коленях.

Они спустились вниз и вышли на душную улицу. Солнце только что взошло, море было синим и словно застыло в неподвижности. Кругом тишина, нарушаемая лишь птичьим щебетом. Они сели в машину и поехали.

Десять минут спустя они уже были в клубе, в кабинете Василия Лукьянова, где за столом теперь сидел, куря «упманн коронас джуниор», Леонид Ревник — седоватый ежик волос с залысинами на лбу, широкие плечи и грудь, облаченные в дорогую, купленную на Джермин-стрит белую рубашку.

— Ты говорил с ним вечером? — спросил Ревник.

— С Василием? Да, дозвонился.

— Где ты его застал?

— На пути в Севилью. Где именно — не знаю.

— Ну и чем он оправдался? — спросил Ревник.

— Тем, что Юрий Донцов сделал ему предложение, которого от тебя он и через миллион лет не дождался бы.

— Это уж точно, — сказал Ревник. — Ну а еще?

Алексей пожал плечами. Ревник поднял взгляд, и тяжелый кулак саданул пленника в висок. Алексей упал вместе со стулом.

— Так что он еще сказал? — повторил Ревник.

Алексея подняли и поставили вертикально, как и стул. На голове его уже вздулась шишка.

— Сказал «что это, черт…». Он в аварию попал.

Ревника услышанное заинтересовало.

— Ну-ка расскажи!

— Мы говорили с ним, и вдруг он сказал: «Что это, черт…» И тут же — бух! Скрежет шин, грохот и — тишина!

Ревник ударил кулаком по столу:

— Какого же черта ты молчал всю ночь!

— Напился. До беспамятства.

— Понимаете, что это значит? — вскричал Ревник, обращаясь неизвестно к кому, но тыча пальцем в противоположную стену. — Это значит, что все, что там было, попало в руки полиции!

Все поглядели на пустой сейф.

— Уберите его, — приказал Ревник.

Алексея опять потащили к машине и повезли в горы. Согреваясь после ночной прохлады, сосны источали сильный запах. Они провели его в заросли, где бывший кагэбэшник наконец-то воспользовался «стечкиным».

2

Пригород Севильи, пятница, 15 сентября 2006 года, 8.30

Солнце над плодородной поймой Гвадалквивира уже двадцать пять минут как жарило вовсю. Когда Фалькон в 8.30 утра возвращался обратно в город, на градуснике было почти тридцать. Дома он полежал не раздеваясь в прохладе кондиционера и попытался уснуть. Не вышло. По пути он выпил еще кофе.

Ехать было недолго — по набережной вдоль остроконечных пиков ограды и ворот арены для боя быков «Ла-Маэстранса» с ее белесым фасадом, гладким и поблескивающим, как глазурь на торте, с круглыми отверстиями окон, темно-красными дверьми и маркизами, обведенными охристой каймой. Финиковые пальмы возле Золотой башни никли на фоне уже побелевшего от зноя неба, а медленные воды реки под мостом Сан-Тельмо казались зелеными и не искрились, как бывает осенью.

Пустынность площади Кубы и разбегающихся от нее торговых улиц лишний раз подтверждала тот факт, что летняя жара еще не схлынула и всей своей мощью обрушивалась на город. Жители Севильи, вернувшиеся окрепшими после летних отпусков, чувствовали, как силы их вновь убывают от жары, бесконечных отключений электричества и стойкой духоты старого города.

Обычные для конца лета грозы, что омывают мостовые, окатывают благодатным ливнем изнывающие от зноя деревья, оживляют спертую атмосферу и вновь привносят краски в тусклое выцветшее небо, на этот раз не прогремели. Усталые дамские веера, без устали работавшие с самого конца мая, раскрывались без своего характерного бодрого щелканья, и руки дам подрагивали, трепеща в грустном предвкушении еще одного месяца беспрестанного судорожного обмахивания.

В 10.15 утра в конторе еще никого не было, а документация, касавшаяся севильского взрыва 6 июня, по-прежнему громоздилась на столе и вокруг высокими, по колено, непролазными кипами. Подготовка судебного процесса над двумя подозреваемыми, похоже, должна была занять месяцы, если не годы, успех же никто не гарантировал. Прямо перед глазами Фалькона на стене маячила схема с именами и предполагаемыми связями участников того, что пресса окрестила католическим заговором, но там имелся пробел, грозивший превратиться в тупик.

Садясь за рабочий стол, он каждый раз заново перебирал в памяти отраженные в схеме обстоятельства дела. Их было пять.

1. Хотя двое находившихся под арестом подозреваемых и были безусловно и прочно связаны с двумя главарями — все четверо были правыми, а к тому же католиками, откуда и пошло название, — никто из них не имел понятия о том, кто именно подложил бомбу, разрушившую в Севилье 6 июня многоквартирный дом и соседний с ним детский сад.

2. Самих главарей, Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито, арестовать не удалось, так как они были убиты. Первый был застрелен в ту минуту, когда готовился прыгнуть в бассейн на своей вилле в Марбелье. Второй же задушен в своем номере мадридского отеля резким ударом ребром ладони поперек горла, перекрывшим ему дыхание.

3. Более трех месяцев сонм следователей изучал деятельность мадридского «Банко омни», чьим исполнительным директором являлся Лукрецио Аренас. Следователи бесконечно осматривали все помещения банка, допрашивали бывших коллег и деловых партнеров убитого, мучили расспросами его семью. Никаких зацепок найти не удалось.

4. Следователями было тщательно осмотрено офисное здание компании «Горизонт» в Барселоне, членом совета директоров которой был Сезар Бенито. Каждый связанный с ним был опрошен. И опять же безрезультатно.

5. Была сделана попытка осмотреть здание американской инвестиционной компании «Ай-4-ай-ти». В мадридском филиале, чей головной офис располагался в Америке, всем распоряжались два новообращенных христианина из Кливленда. По существу, они владели и компанией «Горизонт» и через дорогих адвокатов сумели воспрепятствовать расследованию, утверждая, что полиция не имеет законных оснований врываться к ним в здание.

Всякий раз, усаживаясь за свой стол, Фалькон упирался взглядом в схему и в твердокаменную стену за ней.

Жизнь шла своим чередом, шла как ни в чем не бывало, даже после Нью-Йорка, Мадрида и Лондона, а Фалькон все считал и подсчитывал дни, с болью отмечая их неумолимый бег, в то время как он без толку блуждал в хитросплетении никуда не ведущих деталей, в которое выродилось это дело.

Его постоянно угнетало обещание, данное им по радио жителям Севильи еще 10 июня, обещание во что бы то ни стало, даже ценой своей карьеры, найти виновников взрыва. Свои угрызения совести он скрывал и ни за что не признался бы комиссару Эльвире в том, что чувствует, ворочаясь по ночам без сна в своей постели. Он проник в этот заговор, как проникают в темную махину замка, проник, но ничего не нашел и сейчас надеялся только отыскать некую «потайную дверь» или «тайный подземный ход», который привел бы его к чему-то, скрытому от глаз.

Единственный человек, который приходил ему на ум в этом смысле, приходил постоянно в течение всех этих трех месяцев, был тот, кого он, так или иначе, не в силах был забыть, — покрывший себя позором следственный судья Эстебан Кальдерон, по ассоциации с которым Фалькону вспоминалась и любовница-кубинка судьи, скульптор по дереву по имени Мариса Морено.

— Шеф?

Прервав свое исследование темных глубин подсознания, Фалькон поднял глаза, чтобы увидеть круглое открытое лицо одного из лучших молодых детективов — Кристины Ферреры. Во внешности Кристины, казалось, не было ничего особенно привлекательного — вздернутый нос, широкая улыбка, короткие прямые неопределенного цвета светлые волосы — ничего примечательного. Но каким-то образом на ее лице отражались незаурядные внутренние качества девушки — ее великодушие, неколебимые нравственные устои и редкая способность сострадать. Именно поэтому Кристина так расположила к себе Фалькона уже при первой их беседе, когда девушка пришла к нему устраиваться на работу, которую в результате и получила.

— Я подумала, что вы, должно быть, здесь, но вы не отзывались. С утра пораньше, да?

— Один небезынтересный нам русский был убит на автостраде падением стального прута, — отвечал Фалькон. — Какие-нибудь новости для меня?

— Две недели назад вы поручили мне разузнать подробности о подружке Кальдерона Марисе Морено, проверить, не числится ли за ней чего-нибудь сомнительного.

— А я как раз по странной случайности о ней-то и думал, — сказал Фалькон. — Продолжай-ка.

— Не обольщайтесь понапрасну.

— Судя по твоему виду, результат за две недели работы не слишком впечатляющий.

— Ну, работа была урывками. А кроме того, вам должно быть известно, что в Севилье дела быстро не делаются, — сказала Феррера. — И что правонарушений за ней не замечено, вы тоже знаете.

— Ну а что ты все-таки нарыла?

— После того как я поставила на уши всю местную полицию, мне удалось выудить одну деталь.

— Деталь?

— Заявление о пропаже в мае тысяча девятьсот девяносто восьмого года ее сестры Маргариты.

— Восемь лет назад? — удивился Фалькон. — И ты считаешь это интересной деталью?

— Это все, что мне удалось обнаружить, — ответила Феррера, передернув плечами. — Маргарите было тогда семнадцать, успела только школу окончить. Месяц спустя местная полиция справилась о ней, и Мариса заявила, что сестра нашлась. По-видимому, девушка сбежала из дома с парнем, о существовании которого ее сестра не имела понятия. Парочка сбежала в Мадрид и оставалась там, пока не кончились деньги, после чего на попутках вернулась домой. Вот и вся история.

— Ну, по крайней мере, это дает мне повод побеседовать с Марисой Морено, — сказал Фалькон. — Больше ничего не припасла?

— Вот бумажка из тюрьмы. Начальник разрешает вам свидание с Эстебаном Кальдероном сегодня в час дня.

— Чудесно.

Феррера ушла, оставив Фалькона наедине со своими мыслями о Марисе Морено и Эстебане Кальдероне. Причина, по которой эти мысли никогда не покидали его, была очевидна: блестящий при всем своем высокомерии следственный судья, ведший дело о взрыве 6 июня, через несколько дней после происшествия, то есть в самый разгар следствия, пытался утопить в Гвадалквивире тело своей жены Инес, бывшей некогда женой Хавьера Фалькона. Последний, как начальник отдела по расследованию убийств, был вызван к месту обнаружения трупа. Когда, открыв лицо Инес, он увидел ее прекрасные, но такие безжизненные черты, он потерял сознание. При сложившихся обстоятельствах следствие по делу об убийстве Инес было передано человеку стороннему — старшему инспектору Луису Зоррите из Мадрида. Беседуя с Марисой Морено, Зоррита выяснил, что вечер убийства Кальдерон провел у любовницы, после чего на такси вернулся к себе, открыв запертую на двойной ключ дверь. Соединив воедино множество доказательств — имевших место скандалов между супругами, случаев сексуального насилия и рукоприкладства по отношению к жене, — Зоррита сумел заставить признаться ошеломленного таким натиском Кальдерона, в результате чего против него было выдвинуто официальное обвинение.

Со времени заключения Кальдерона под стражу Фалькон беседовал с ним лишь однажды, непосредственно после ареста, уже в камере. Теперь же он чувствовал волнение не потому, что боялся не совладать с новым всплеском эмоций, которые должны были всколыхнуться в нем при встрече, а в тайной надежде, что будет найдена крохотная щелка для проникновения в самую суть заговора.

Зазвонил внутренний телефон — комиссар Эльвира сообщал Фалькону, что прибыл Висенте Кортес из коста-дель-сольского отделения ОБОП. Фалькон связался с экспертами и узнал, что пока ими обнаружены только одни «пальчики», сходные с отпечатками Василия Лукьянова. Они собирались заняться деньгами, но для этого им нужно было получить от Фалькона ключ. Фалькон спустился в комнату, где находились вещдоки.

— Когда кончите работу, сообщите мне — до перевозки в банк я помещу деньги в сейф, — сказал Фалькон. — А что с кейсом?

— Самое интересное в нем — это диски, двадцать с чем-то там, — сказал Хорхе. — Один мы просмотрели. Похоже, снят скрытой камерой. Парни трахаются с девками, нюхают кокаин, ну и так далее.

— В компьютер не перекачали?

— Нет, только прокрутили на DVD.

— А сейчас где эти диски?

— На сейф положили.

Фалькон запер диски в сейф и поднялся к комиссару Эльвире, где его представили Висенте Кортесу из Отряда по борьбе с организованной преступностью и Мартину Диасу из ЦРОП — Центра расследований по делам организованной преступности. Оба специалиста были молоды, не старше тридцати пяти. Кортес производил впечатление опытного чиновника, но выпиравшие из-под белой рубашки бицепсы и широкие плечи служили доказательством, что этот усердный компьютерщик отлично натаскан и на захват преступников. Он был русоголов и зеленоглаз, с волосами зачесанными назад и ртом, казалось, постоянно готовым ухмыльнуться. Диас тоже был компьютерщиком, а помимо этого — лингвистом со знанием русского и арабского. Ростом без малого два метра, и потому в костюме, по всей видимости, сшитом на заказ, этот темноглазый брюнет имел привычку слегка сутулиться — наверное, выработанную необходимостью наклоняться при разговорах с женой, которая была ниже его на полметра. В расследовании дел, связанных с организованной преступностью, есть одна особенность — здесь требуются не столько физическая сила и хорошее владение оружием, сколько ум и аналитические способности, почему и проводят расследование в основном не полиция и отряды специального назначения, а чиновники и высококлассные компьютерщики.

Фалькон доложил этим троим обстоятельства дела. Пока он говорил, темноволосый, с аккуратным, по ниточке, пробором Эльвира перебирал папки на столе и время от времени щупал безукоризненный узел своего синего галстука. Он был консервативен, любил порядок и всегда действовал по инструкции и с оглядкой на свое и Фалькона высшее начальство — Андреса Лобо.

— Василий Лукьянов заправлял несколькими ночными клубами, притонами проституток в Коста-дель-Соль и на основных подъездах к Гранаде. Торговля живым товаром, сексуальное рабство, доходы от проституции — это его главные…

— Сексуальное рабство? — переспросил Фалькон.

— В наши дни девочку можно заполучить на срок какой только пожелаешь. И делать она будет все, что угодно, — от работы по дому до секса. А когда она тебе надоест, возвращаешь ее обратно и берешь себе новую. Такса — пятнадцать тысяч евро в неделю, — пояснил Кортес. — Существуют даже специальные рынки для такой торговли. Девушки там разные — из Молдавии, Албании, даже нигерийки попадаются. Чтобы добраться в наши края, они продавались и покупались десятки раз. Средняя цена продажи колеблется вокруг трех тысяч евро в зависимости от внешних данных. Таким образом, ко времени приезда в Испанию сумма возрастает и может достигать уже тридцати тысяч, и сумму эту девушка должна отработать. И мне, и вам это кажется диким, но такие, как Василий Лукьянов, не видят тут ничего противоречащего логике.

— В его машине нашли кокаин. Это что, побочный промысел или?..

— В наркоторговлю он втянут недавно. Вернее, даже не он. Главарь его шайки провернул одну сделку с товаром из Галисии и завязал отношения с колумбийцами, чей рынок — Коста-дель-Соль.

— Ну и какова в этом роль Лукьянова? — спросил Эльвира.

Кортес кивком сделал знак Диасу.

— Это вопрос непростой. Сейчас мы пытаемся понять, зачем он ехал в Севилью с почти восемью миллионами евро, — отвечал Диас. — Это крайне важно. В настоящий момент русские гораздо больше зарабатывают на сутенерстве, чем на наркоторговле. А распределение ролей в иерархии занимает нас с прошлого года. Ведь когда в две тысячи пятом мы разворошили это осиное гнездо, грузинский босс всей этой русской шайки здесь, в Испании, подался в Дубай.

— В Дубай? — удивился Эльвира.

— Куда же и отправляться теперь всем преступникам-террористам, торговцам оружием, отмывателям денег и…

— И скупщикам недвижимости, — закончил за него Кортес. — Ведь Дубай — это Коста-дель-Соль Среднего Востока.

— Так что же, у нас в Испании образовался вакуум? — предположил Фалькон.

— Ни в коей мере. На место босса у них заступил Леонид Ревник, присланный из Москвы. Назначение это здешние не одобрили главным образом потому, что первым долгом Ревник решил расправиться с двумя главарями, тоже родом из Москвы, посягнувшими на его прерогативы, — сказал Диас.

— Обоих нашли в десяти километрах от Эстепоны в Сьерра-Бермехе связанными, с кляпом во рту и застреленными выстрелом в затылок, — добавил Кортес.

— Мы полагаем, что это их противостояние имеет давнюю историю и началось в девяностые в их московский период, но мафиози тем не менее всполошились. Все поняли, что от них требуется теперь не только делать дела, но и постоянно быть настороже, опасаясь действий противоборствующей группировки, В этом году нами уже зафиксировано четверо так называемых «без вести пропавших». Прочие мафии — итальянская и турецкая, контролирующие торговлю героином, колумбийцы и галисийцы, чья сфера — кокаин, марокканцы, похищающие людей и торгующие гашишем, у нас действуют не столь жестко, как у себя на родине, и не так часто прибегают к насилию. В Испании они видят тихую гавань. В этом они следуют примеру наших давних друзей — арабов, занимающихся незаконной торговлей оружием по всему миру и использующих Коста-дель-Соль в качестве отправного пункта. Здесь же они отмывают деньги, почему и не желают привлекать к себе внимание. Другое дело русские, которым, по-видимому, сам черт не брат.

— Есть соображения насчет того, зачем Лукьянов направлялся в Севилью с восемью миллионами евро в багажнике? — спросил Эльвира.

— Пока не знаю. Я плохо знаком с ситуацией в Севилье. Возможно, какими-то сведениями располагает мадридский ЦРОП. Я послал им запрос, — сказал Диас. — Впрочем, не удивлюсь, если речь пойдет о противостоянии группировок. Леониду Ревнику пятьдесят два года, и он мафиози старого закала. Думаю, он предубежден против людей типа Василия Лукьянова, не прошедших русскую тюремную школу, а попавших в мафию другим путем. Ведь Лукьянов — ветеран Афганистана, а свое место в мафии он купил, причем сутенерствовать после этого продолжал. Ревник же, наверно, считает такой бизнес, при всей его прибыльности, делом недостойным.

— А очень это прибыльно? — спросил Эльвира.

— У нас в Испании четыреста тысяч проституток, и доход от этого бизнеса составляет восемнадцать миллиардов евро, — сказал Диас. — В этом, как и в распространении кокаина, Испания в авангарде европейских стран.

— Стало быть, вы полагаете, что Леонид Ревник Лукьянова презирал, что и заставило того внять другим предложениям, поступившим к нему как к эксперту в сомнительном, но крайне выгодном бизнесе? — спросил Фалькон.

— Вполне возможно, — сказал Диас. — Ревник был в отъезде, в Москве. Мы ожидали его возвращения на будущей неделе, но он вернулся раньше. Похоже, до него дошло, что Лукьянов готов переметнуться. Одно скажу вам с полной уверенностью: Лукьянов не пошел бы на такой шаг на свой страх и риск — для такого решительного поступка надо заручиться поддержкой. Однако кто оказал ему поддержку, мне неизвестно.

— Ну а восемь миллионов? — продолжал допытываться Эльвира, все еще неудовлетворенный.

— Это своего рода вступительный взнос. Способ заставить Лукьянова сжечь все мосты, — сказал Кортес. — Украв такую сумму, он ни при каких обстоятельствах не смог бы вернуться к Ревнику.

— Не забудьте об упомянутых мной дисках в кейсе, — сказал Фалькон. — Снятые скрытой камерой сцены — пожилые дядьки, трахающие молоденьких девушек, и…

— Так русские делают свой бизнес. Развращают всех, кто вступает с ними в контакт. По-видимому, нам еще многое предстоит узнать о том, как проводили свой летний досуг наши городские чиновники, советники муниципалитета, застройщики и архитекторы и даже высшие полицейские чины.

Комиссар Эльвира провел рукой по макушке, взъерошив свою безукоризненную прическу.

3

Севильская тюрьма в Алькала-де-Гвадаире, пятница, 15 сентября 2006 года, 13.05

Сквозь бронированное стекло двери Фалькон глядел на понуро сидевшего за столом Кальдерона. В ожидании его тот курил, уставясь в металлическую пепельницу. Сделавший хорошую для своих еще молодых лет карьеру следственный судья выглядел теперь постаревшим. Худощавый, он похудел еще больше, что придавало ему изможденный вид. Свежая, упругая его кожа потускнела, а волосы, и без того не отличавшиеся густотой, образовали явные пролысины. Уши словно удлинились, мочки набрякли, будто, предаваясь своим невеселым мыслям, он то и дело дергал и теребил их. Вид арестанта успокоил Фалькона: было бы невыносимо, если б этот истязатель и убийца сохранил свои обычные высокомерие и заносчивость. Пропустив вперед себя охранника с кофе на подносе, Фалькон вошел в камеру. Кальдерон тут же встрепенулся, и в выражении его лица появилось подобие прежней уверенности.

— Чему или кому я обязан столь острым удовольствием? — осведомился Кальдерон, обводя рукой полупустую камеру. — Уединенность, кофе, визит старого друга… Какое роскошество!

— Я бы и раньше пришел, — сказал Фалькон, — но, как ты, должно быть, понимаешь, дела…

Кальдерон окинул его долгим внимательным взглядом и закурил новую сигарету, третью во второй пачке за день. Охранник поставил на стол поднос и вышел.

— И что же вдруг могло вызвать у тебя желание навестить в тюрьме убийцу бывшей твоей жены?

— Предполагаемого убийцу собственной жены.

— Это важная поправка или лишь педантичное уточнение?

— Только на прошлой неделе мне удалось выкроить время, чтобы подумать… ну и почитать кое-что.

— Надеюсь, что почитал ты какой-нибудь хороший роман, а не запись моей беседы с великим инквизитором, старшим инспектором Луисом Зорритой, — сказал Кальдерон. — Беседа эта, как может подтвердить тебе мой адвокат, была для меня не из приятных.

— Я несколько раз перечитал эту запись, как и запись беседы Зорриты с Марисой Морено. Она навещает тебя здесь, не так ли?

Кальдерон кивнул:

— К несчастью, свидания эти не супружеские. Мы просто разговариваем.

— О чем же?

— Разговорами обычно мы с ней не занимались, — сказал Кальдерон, затягиваясь сигаретой. — Предпочитали другой язык.

— Но может быть, очутившись здесь, ты усовершенствовался и в данном способе общения.

— Конечно. Только не с Марисой.

— Так зачем она приходит к тебе на свидания?

— Из чувства долга? А может быть, вины? Не знаю. Спроси ее!

— Вины?

— Думаю, она сожалеет о том, что рассказала Зоррите о некоторых вещах, — сказал Кальдерон.

— К примеру, о каких?

— Не хочу об этом говорить. Особенно с тобой.

— О том, как вы шутили с ней насчет истинно «буржуазного решения» сократить расходы на развод, убив жену?

— Черт знает, как этот прохвост Зоррита сумел вытянуть это из нее!

— Возможно, ему особенно и стараться не пришлось, — хладнокровно заметил Фалькон.

Сигарета Кальдерона застыла в воздухе на пути ко рту.

— Ну а еще о каких признаниях Зоррите может она сожалеть? — продолжал Фалькон.

— Она покрывала меня. И сказала, что я ушел от нее позже, чем это было на самом деле. Она думала, что спасает меня этим. Но Зоррита выяснил в таксопарке все, что касалось времени. Она сделала глупость. Чем оказала мне медвежью услугу. Получилось, что мне требуется помощь. Особенно учитывая то обстоятельство, что полиция застала меня на берегу при попытке утопить тело Инес в Гвадалквивире, — сказал Кальдерон. Он помолчал, нахмурившись и продолжая сосредоточенно курить, потом спросил: — Какого черта ты ко мне явился, Хавьер? Зачем все это?

— Я пытаюсь тебе помочь.

— Вот оно что! А с чего это ты вдруг загорелся желанием помочь предполагаемому убийце бывшей твоей жены? Я так понимаю, что в последнее время вы с Инес отдалились друг от друга, но все-таки…

— Ты говорил мне, что невиновен. Ты утверждал так с самого начала.

— Но, старший инспектор Хавьер Фалькон, вам ли не знать, что убийцы всегда отпираются!

— Мне это известно, — сказал Фалькон. — И не стану притворяться, делая вид, что заинтересованность моя в этом деле совершенно бескорыстна и не имеет побочных причин.

— Ладно, — произнес Кальдерон, откидываясь на спинку стула. Как ни странно, но слова Фалькона, казалось, его удовлетворили. — Я и не думал, что ты рвешься спасать мою шкуру… особенно после того, как ты читал и перечитывал, как утверждаешь, запись беседы со мной.

— Да, грязи там достаточно, не могу отрицать.

— Как и я, — согласился Кальдерон. — Хотел бы я повернуть время вспять, чтобы изменить наши с Инес отношения!

— У меня к тебе ряд вопросов по поводу записи, — сказал Фалькон, пресекая этот жалкий всплеск раскаяния. — В первый раз, я так понимаю, ты поднял руку на Инес, когда она обнаружила в твоем фотоаппарате кадры с обнаженной Марисой.

— Она пыталась перекачать их на свой компьютер, — тут же начал оборону Кальдерон. — Я не понял ее намерений, то есть, хочу сказать, что одно дело обнаружить снимки, а совсем другое — как-то их использовать, в чем я ее и заподозрил.

— Наверняка Инес успела к этому времени хорошо тебя изучить, — сказал Фалькон. — Так, бога ради, как же ты мог так неосторожно бросать где ни попадя аппарат? И о чем ты только думал, снимая на него свою любовницу в голом виде?

— Я не снимал. Снимки делала Мариса… а я в это время спал. Но никакого коварства в этом не было — она предупредила меня, что оставила мне в аппарате «подарочек», — сказал Кальдерон. — И «где ни попадя» я аппарат не бросал — Инес вытащила его у меня из кармана.

— А зачем тебе вообще понадобилось брать аппарат?

— Я отщелкал несколько кадров на корпоративе юристов, с которого и уехал к Марисе, — сказал Кальдерон. — Это было алиби на случай, если бы Инес нашла аппарат.

— Что ты и предполагал.

Кальдерон курил, погрузившись в размышления, что стало для него теперь так привычно.

— У Марисы я заснул и проспал слишком долго, — продолжал он. — Домой вернулся я уже в шесть часов утра и, как ты понимаешь, в довольно-таки растрепанных чувствах, что в нормальном состоянии мне не свойственно. Мне показалось, что Инес спит. Но она не спала. Когда я плюхнулся в постель и заснул, она встала и отыскала снимки.

— И тут-то ты ее ударил, — сказал Фалькон. — В тюрьме ты часто вспоминаешь эту сцену?

— Ты что, решил прибегнуть к оружию психоанализа?

Фалькон поднял руки, демонстрируя, что в них ничего нет.

— Если сам ты Марису не снимал, а аппарат прихватил только для съемок корпоратива в качестве алиби для Инес, то как мог аппарат попасть в руки Марисы, чтобы та снимала себя в голом виде?

— Она не скрывала, что рылась у меня в карманах. Она сказала: «Я ведь из буржуазной семьи. Я борюсь с этим наследием, но знаю все ваши хитрости». Рыться в карманах там в порядке вещей, Хавьер. И женщины в этих семьях поднаторели в таком искусстве. Улики — это их конек.

— Мариса по собственной воле тебе это рассказала?

— Нет, я спросил ее об этом.

— Почему вдруг?

— Не знаю, — сказал Кальдерон. — Помнится, я искал свои ботинки и нервничал, как вернусь домой и не будет ли скандала с Инес. Ведь я впервые не ночевал дома. Думаю, что я обратил внимание тогда на некоторую странность поведения Марисы.

— В чем же странность? Теперь-то ты можешь объяснить, что именно тебе тогда показалось странным?

— Такие вещи обычно жены делают… не любовницы, — сказал Кальдерон, давя в пепельнице окурок. — Вот и Инес меня обыскала, когда я домой приехал.

— Ты слишком много куришь, Эстебан.

— А что мне еще остается? Кроме того, это способ успокоить нервы.

— Может быть, тебе стоит подумать о другом, альтернативном способе успокоить нервы.

Кальдерон поднял взгляд, в котором мелькнуло подозрение.

— Можешь как угодно лезть из кожи вон, Хавьер, но на твою кушетку психоаналитика я не лягу.

— Ну а на чью-нибудь другую кушетку? — Фалькон щелкнул кнопкой, перелистнув страничку ноутбука. — И есть еще один вопрос относительно записи.

Кальдерон, казалось, ощетинился. Не сводя глаз с Фалькона, он закурил и, выпустив дым уголком рта, сказал:

— Валяй. Я весь внимание.

— Как ты думаешь, зачем Марисе понадобилось сообщать старшему инспектору Зоррите о том, что она виделась с Инес?

— Зоррита говорит, что лжецы — сущие дети. Мариса пыталась втереть ему очки насчет своей встречи с Инес, но он оборвал ее.

— Зоррита не записывал показания от руки, а использовал диктофон. Я прослушал всю его беседу с Марисой, — возразил Фалькон. — Если и есть что-то в ее показаниях крайне для тебя невыгодное, о чем ты никоим образом не хотел бы ставить в известность Зорриту, так это факт встречи Марисы и Инес и особенно обстоятельства этой встречи.

— Наверно, — скучным голосом промямлил Кальдерон. Он не понял, куда клонит Фалькон, а упомянутая деталь не показалась ему значимой.

— Зоррита разыскал свидетеля, наблюдавшего их встречу шестого июня в Садах Мурильо. Сделать это оказалось нетрудно, потому что произошедшая между ними сцена была впечатляющей и запоминалась. Свидетель утверждал, что они скандалили, как две уличные девки, которые не могут поделить территорию.

— Похоже, свидетель в этом смысле человек опытный.

Мужчины обменялись невеселыми улыбками.

— Согласно его показаниям, оскорблениями сыпала Мариса, — продолжал Фалькон, не переставая щелкать страничками ноутбука. — Она даже выкрикнула что-то наподобие: «Так знай же, что если он и поднимает на тебя руку, так это потому, что ему обрыдло видеть утром твою кислую рожу после того, как ночью он был со мной и все было лучше некуда!» Тебе Мариса об этом рассказала? Спрашиваю потому, что в рассказе Зоррите она об этом промолчала.

— Ну и что тебя в этом так заинтересовало?

— Во-первых, мне интересно, откуда Мариса узнала о том, что ты бьешь Инес? Никаких синяков на лице у Инес не было. Может быть, ты говорил ей об этом?

— Нет.

— Может быть, ее прошлое, тяжелая жизнь в Гаване научили Марису хорошо распознавать следы побоев?

— Мне совершенно непонятно, к чему ты все это говоришь, Хавьер, — с металлом в голосе, словно с судейской трибуны, произнес Кальдерон.

— У Зорриты сложилось впечатление, что нападала Инес. В беседе с ним Мариса несколько раз повторила слова Инес: «La puta con el рurо».^[4]

— Она и мне упомянула эту ее фразу, — сказал Кальдерон. Теперь он слушал внимательнее.

— Зоррита решил, что рассказать ему о встрече с Инес Марису заставила еще не изжитая обида. Что она все еще зла на Инес за то, что та публично позорила ее. Но совершенно ясно, что это не так. На самом деле последнее слово оставалось за Марисой и перевес был на ее стороне. Свидетель утверждает, что Инес в результате поджала хвост и ушла, как побитая дворняжка. Так какой же смысл был Марисе рассказывать следователю об этой встрече?

— Ты думаешь, что здесь присутствовал какой-то расчет?

— Я прослушал запись. Зоррите стоило только разок-другой ее ткнуть, и из нее все это так и лилось. А история эта в ее интерпретации — лишний повод усмотреть в твоих действиях мотив: избавиться от Инес, забив ее до смерти, чтобы убийство выглядело непреднамеренным. Так что скрыть это все от следователя — самое милое дело и всецело в твоих интересах.

Кальдерон курил затягиваясь и с такой сосредоточенностью, что, казалось, голова его должна идти кругом от никотина.

— И последний мой вопрос относительно записи, — продолжал Фалькон. — Старший инспектор Зоррита встретился со мной спустя несколько часов после того, как допросил тебя. Я спросил, удалось ли ему тебя сломить и добиться признания. Зоррита ответил, что, в общем, удалось. Он признался, что, услышав твой отказ от услуг адвоката — бог знает, Эстебан, о чем ты только думал, отказываясь, — он посчитал себя вправе действовать грубее и при допросе надавить на тебя более решительно. Это, вкупе с ужасными результатами вскрытия, видимо, произвело на тебя сильное впечатление, так что в сознание твое вкралось сомнение. Зоррита решил, что именно тут ты и поверил в то, что действительно мог совершить убийство.

— Я был в замешательстве, — сказал Кальдерон. — А отказываться от адвоката меня заставляла гордость. Я и сам адвокат и мог бы защитить себя сам.

— Когда Зоррита попросил тебя описать твое возвращение домой в ту ночь, ты, по его словам, стал излагать события как бы в форме киносценария.

— Этого я не помню.

— Ты говорил от третьего лица, описывал увиденное словно со стороны, словно наблюдал все, покинув свою телесную оболочку или стоя за кинокамерой. Было ясно, что ты находился в трансе. Разве твой адвокат не сказал тебе об этом?

— Возможно, оттого, что был этим крайне смущен.

— В рассказе о том, что ты увидел, войдя в дом, наблюдается некоторая путаница, — сказал Фалькон.

— Ну, это-то мы с адвокатом обсудили.

— В твоей «сценарной версии» ты описал свое состояние как «раздражение» от нежелания видеть Инес.

— Я не хотел ссоры. Злости, которую испытывал, узнав от Марисы о ее встрече с Инес, я не чувствовал. Я был очень сонный и буквально спал на ходу. Для меня это были утомительные дни — много работы, а вечерами еще эти мероприятия, встречи с журналистами…

Фалькон открыл новую страничку своей записной книжки.

— Меня вот какие слова твои заинтересовали: «Добрел до спальни, рухнул на кровать и тут же отключился. Он осознал лишь боль. Он бешено задергал ногой». Что это значит?

— Ты цитируешь дословно?

— Да. — Фалькон положил на стол диктофон и нажал кнопку «play».

Кальдерон изумленно слушал. Дым от сигареты, застывшей в его руке, поднимался, окутывая пальцы.

— Это что — я?

Фалькон проиграл еще раз его слова.

— Разве это так уж важно?

— По-моему, Мариса прижгла тебе ногу зажигалкой, — сказал Фалькон.

Кальдерон вскочил так, словно в зад ему вонзилась иголка.

— Нога у меня уже который день болела, — возразил он, внезапно обретя память. — Я натер ее!

— Зачем же понадобилось Марисе жечь тебе ногу зажигалкой?

— Чтобы разбудить. Я дрых как сурок.

— Мне кажется, чтобы разбудить возлюбленного, существуют иные, более приятные способы, — сказал Фалькон. — Похоже, ей остро требовалось тебя разбудить, потому что время вашего расставания было очень важно.

Кальдерон опять опустился в кресло, закурил новую сигарету и уставил взгляд в высокое зарешеченное окно. Потом он моргнул, прогоняя навернувшиеся слезы, и закусил нижнюю губу.

— Ну да, это ты мне помогаешь, Хавьер. Понимаю всю иронию ситуации.

— Тебе другая помощь требуется, не моя, — сказал Фалькон. — Давай-ка вернемся к тому, что я заключил из записи. Еще одно интересное наблюдение относительно той ночи в твоем рассказе Зоррите — две версии того, как вы встретились с Инес.

Кальдерон стал привычно повторять уже сказанные и отрепетированные слова, и Фалькон движением руки остановил его.

— Нет. То, что вы там с адвокатом заготовили для суда, меня мало волнует, — сказал Фалькон. — И пойми, что для меня дело тут не в тебе. Мои попытки могут оказаться тебе полезными, но основная моя задача вовсе не снять тебя с крючка. Я должен найти путь, должен проникнуть.

— Куда?

— В заговор. Кто подложил в подвал мечети бомбочку «Гома-2 ЭКО», которая взорвала шестого июня сто кило гексагена, разрушив жилой многоквартирный дом и детский сад.

— Хавьер Фалькон держит слово, данное им севильцам! — буркнул Кальдерон.

— Слово это никто не забыл, тем более я.

Наклонившись над столом, Кальдерон вперился взглядом в зрачки Фалькона, как будто желая проникнуть через них в его черепную коробку.

— Я различаю в этом подобие уже некой навязчивой идеи! — воскликнул он. — Но одиночные боевые действия, Хавьер, в полицейской работе нежелательны и бесперспективны. В каждом испанском доме престарелых найдется, наверно, вышедший в тираж детектив, который, глазея от нечего делать в окно, все еще прокручивает вголове загадки, так и оставшиеся неразгаданными, — очередная без вести пропавшая девчонка, побои, неизвестно кем нанесенные какому-нибудь бедолаге. Брось ты это дело. Никто и не ожидает, что ты все распутаешь!

— Но мне не устают напоминать об этом в управлении и во Дворце правосудия, — сказал Фалькон. — И что еще важнее, разгадки я жду от себя сам.

— Ну, в таком случае до встречи в психушке, Хавьер. Спротежируй мне там место у окошка, — сказал Кальдерон. Откинувшись на спинку стула, он разглядывал конус тлеющего в пепельнице пепла.

— На психушку я не согласен, — ответил Фалькон.

— Нет, ты определенно хочешь уложить меня на кушетку какого-нибудь психиатра, — сказал Кальдерон, изо всех сил стараясь говорить уверенно. — И знаешь что? Пошел ты на фиг вместе со всеми остальными. Сходите с ума как хотите, а меня не втягивайте, лучше в себе разберитесь. В особенности ты, Хавьер. Ведь еще пяти лет не прошло с последнего твоего «полного психического коллапса». Так, кажется, это формулировалось? А работаешь ты на износ. Ведь один бог знает, сколько ты рылся в материалах по взрыву, пока не принялся шерстить записи Зорриты, надеясь отыскать несообразности в моем деле! Тебе надо отдохнуть, проветриться. Кстати, как у тебя дела с Консуэло? Ты уже ее трахаешь?

— Лучше поговорим о том, что было в четыре часа утра в четверг восьмого июля, когда ты вернулся к себе на улицу Сан-Висенте, — сказал Фалькон и постучал по своей записной книжке. — По одной версии, ты, вернувшись, увидел Инес стоящей возле раковины и «был так рад ее увидеть», по другой же — ты почувствовал «раздражение», после чего — провал, а когда очнулся, ты лежал в коридоре, а встав и зайдя в кухню, увидел Инес на полу мертвой.

Кальдерон, казалось, проглотил комок в горле — так тяжело ему было в который раз воскрешать в темных глубинах памяти подробности той ночи. Он так часто это делал — чаще даже, чем повторяет дубль, оттачивая сцену, неумеренный в своей взыскательности кинорежиссер. Сейчас вновь перед ним мелькали кадры, отрывочные и в обратной последовательности, начиная с момента, когда луч фонарика патрульного выхватил из темноты его фигуру, склонившуюся над телом Инес, которое он пытается сбросить в реку, и вплоть до того блаженного и безгреховного состояния, в котором он вылез из такси и, поддерживаемый водителем, поднялся по лестнице в свою квартиру с единственным намерением как можно быстрее очутиться в постели. Эту деталь он ни за что бы не уступил — он твердо помнил, что в тот момент об убийстве он не помышлял.

— Такого намерения у меня не было, — вслух произнес он.

— Начни с начала, Эстебан.

— Послушай, Хавьер. Сколько раз я ни пытался все вспомнить — с начала, с конца или середины, — сколько бы ни старался, все равно в памяти словно провал какой! — Кальдерон закурил новую сигарету от окурка предыдущей. — Помню, что таксист отпер мне дверь, запертую на два оборота, и ушел. Войдя в квартиру, я заметил в кухне свет. Помнится, что я почувствовал раздражение — подчеркиваю: раздражение, а не злость и не желание убить. Я был раздосадован тем, что предстоит объяснение, когда единственное, чего хочется, — это плюхнуться в постель и забыться сном. Это я помню совершенно отчетливо, а затем — пустота, до того момента, когда я очнулся на полу в коридоре возле кухни.

— А что ты думаешь насчет теории Зорриты о том, что провалы в памяти обычно случаются у тех, кто хочет забыть совершенные ими злодеяния?

— В моей практике я с этим сталкивался, и, несомненно, теория эта имеет под собой почву. Свой случай я анализировал досконально и…

— Так что же может крыться за твоими словами, что ты увидел Инес живой и здоровой и испытал при этом радостное чувство?

— Мой адвокат говорит, что Фрейд называет это «воплощением желаемого», — сказал Кальдерон. — Если ты отчаянно желаешь чего-либо, твое сознание рисует, создает это для тебя. Я не хотел видеть Инес лежащей мертвой на полу. Я хотел, чтобы она оставалась живой, и желание мое было так сильно, что мой мозг совершил подмену, заменив реальность вымыслом, этим моим желанием. В сумбуре первого моего допроса у Зорриты всплыли обе эти версии.

— Ты должен понимать, что это основа всего твоего дела, — сказал Фалькон. — Противоречивые детали, которые я обнаружил, незначительны: Мариса роется в твоих карманах, побеждает в перебранке в Садах Мурильо, прижигает твою ногу зажигалкой. Все это пустяки в сопоставлении с твоим зафиксированным рассказом о том, как, войдя в запертую на два оборота дверь, ты увидел Инес живой, после чего отключился и очнулся, когда она оказалась мертва. Твое внутреннее смятение и вся эта чепуха насчет «воплощения желаемого» ничего не стоят в сравнении с непреложными фактами.

Кальдерон курил теперь еще более сосредоточенно. Потом он поскреб в своей редеющей шевелюре, левый глаз его дернулся.

— А почему ты считаешь Марису ключевой фигурой?

— Самое плохое, что могло случиться в решительный момент нашего расследования дела о взрыве, — это лишиться следственного судьи, отвечающего за связи с общественностью и арестованного по обвинению в убийстве жены. В результате был нарушен весь ход расследования. Если тебя опорочили намеренно, то главной исполнительницей была Мариса.

— Я поговорю с ней, — кивнув, сказал Кальдерон. Лицо его посуровело, челюсти были сжаты.

— Ни в коем случае, — сказал Фалькон. — На ее посещения наложен запрет, Эстебан. Я против того, чтобы ты с ней делился. Единственное, чем тебе всерьез следует заняться, — это постараться раскрыть тайники памяти и вспомнить каждую деталь, которая может оказаться мне полезной. И было бы желательно прибегнуть для этого к помощи профессионала.

— Ах, ну конечно! — вздохнул, догадавшись, Кальдерон. — Куда ж без психоаналитика!

4

Бордель «Пути-Клуб» в Эстепоне, Коста-дель-Соль, пятница, 15 сентября 2006 года, 14.30

Леонид Ревник все еще сидел за столом Василия Лукьянова в клубе, но на этот раз он ждал вестей от Виктора Беленького, своей правой руки. Получив контроль над побережьем вскоре после того, как в 2005-м полиция расчистила для этого почву, он первым долгом привлек Беленького в качестве главы строительного бизнеса, что давало возможность отмывать деньги, получаемые от распространения наркотиков и продажи живого товара. У Беленького был приличный вид благовоспитанного человека — красивый, лощеный, успешный бизнесмен, к тому же свободно говоривший по-испански. Впрочем, вся эта благовоспитанность была лишь внешней оболочкой, дорогой упаковкой, внутри которой притаился зверь, чьи вспышки неукротимой ярости пугали даже самых свирепых психопатов из окружения Ревника и его клевретов. Но Беленький умел быть и обаятельно-дружелюбным и на удивление щедрым, особенно к тем, кто спешил выполнить любое его распоряжение. В результате он завязал тесные связи в полиции, в Гражданской гвардии, и некоторые офицеры-гвардейцы хранили у себя в гаражах толстые пачки купюр, переданных им Беленьким. Леонид Ревник надеялся разузнать через Беленького, где осели деньги и диски, которые Лукьянов выкрал из клубного сейфа. Сейчас он курил свою третью на дню сигару. Сейф был все еще распахнут, и пустая утроба его зияла, выставленная на обозрение. Кондиционер в комнате барахлил, и Леонид обливался потом. Лежавший на столе мобильник зазвонил.

— Виктор, — произнес Ревник.

— Я немножко запоздал со звонком. Добыть информацию оказалось не так просто, потому что дело это, строго говоря, вне юрисдикции моего знакомого, — сказал Беленький. — Отряд, прибывший на место аварии, базируется в Утрере, городке неподалеку от Севильи. Обнаружив деньги, полицейские доложили по начальству в Севилью и, поскольку сразу же стало ясно, что это не рядовая автокатастрофа, а жертва — человек не простой, инструкций, что делать, испросили на самом верху, у комиссара Эльвиры.

— Черт… — прошипел Ревник.

— Ну а он передал полномочия старшему инспектору Хавьеру Фалькону. Помнишь его?

— Его каждый помнит еще с того взрыва в июне, — сказал Ревник. — Так куда же все это пошло?

— В управление полиции в Севилье.

— А найдется там у нас кто-нибудь?

— Как иначе я бы все это узнал?

— Ладно. Каким же образом нам это вернуть?

— С деньгами ты можешь попрощаться, — сказал Беленький. — Едва с ними покончили эксперты, как деньги тут же были отправлены в банк! Не фургон же захватывать!

— Да плевать мне на деньги, ей-богу, но вот… Да, ты прав. Другое дело диски. С чем бы нам подлезть к Фалькону?

— Купить его нельзя. И не мечтай.

— Так что же нам остается?

— Как всегда. Действовать через женщину, — сказал Беленький. — Имеется некая Консуэло Хименес.

— Ну да, — сказал Ревник. — На все найдется баба.

Остановившись на красный свет, Фалькон разглядывал свое лицо в зеркальце заднего вида, пытаясь отыскать в глазах следы навязчивой идеи, о которой говорил Кальдерон. Разглядывать красноречивые темные круги под глазами не было нужды: он и без того знал по легкой одеревенелости левой руки, по онемению, которое он ощущал в правой ноге, — знал, что гнездившаяся в нем и не дававшая ему покоя тревога начала уже выходить наружу.

Работа давила Фалькона своей тяжестью, как переполненный, плохо уложенный рюкзак, сбросить который ни на минуту даже в ночные часы нет возможности. По утрам он просыпался с помятым лицом, потому что проваливался в сон лишь за час до рассвета и спал этот час мертвецким сном. Каждая косточка в нем ныла и скрипела. Результат недельного отпуска, взятого им в конце августа и проведенного в Марокко в обществе друга Якоба Диури и в кругу его семейства, улетучился по возвращении после первого же рабочего дня.

Сзади завыла автоматическая сирена. Он вильнул в сторону, и фары проскочили мимо. Через Пуэрто-Осарио он въехал в старый город и, кое-как припарковавшись возле церкви Сан-Маркос, прошел пешком по улице Бустос-Тавера к пешеходному туннелю, соединявшему улицу с четырехугольником сарайчиков и мастерских, где находилась студия Марисы Морено. Его шаги по булыжному покрытию гулко раздавались в пустоте темного перехода. Вынырнув из туннеля, он, морщась от яркого света, увидел дворы и обрамлявшие его покосившиеся, полуразрушенные строения. Сквозь щели в стенах пробивалась трава, кое-где виднелись опорные балки, кучи металлического хлама и выброшенные холодильники.

По пожарной лестнице он поднялся к двери над каким-то сараем. Изнутри слышалось шарканье и глухое постукивание.

— Кто там?

— Полиция.

— Momentito.^[5]

Дверь открыла высокая стройная мулатка. У нее была очень длинная шея, а в утянутых назад медно-рыжих волосах Фалькон заметил мелкие щепочки. Опилки прилипли и к щекам. На женщине был ярко-синий халат, надетый на голое, в одних только трусах, тело. Ее лоб и переносицу покрывали капли пота. Пот стекал и на обнаженные ключицы. Она тяжело дышала.

— Мариса Морено? — осведомился Фалькон, показывая полицейское удостоверение. — Я старший инспектор Хавьер Фалькон.

— Я уже раз двести рассказывала старшему инспектору Луису Зоррите все, что знаю, — сказала женщина. — Прибавить к этому мне нечего.

— Я пришел поговорить с вами о вашей сестре.

— Моей сестре? — удивленно протянула женщина. Но лицо ее, как это тут же отметил Фалькон, застыло от страха.

— У вас имеется сестра по имени Маргарита.

— Имя моей сестры мне известно.

Фалькон выдержал паузу, надеясь, что Марисе захочется прервать молчание каким-либо дополнительным кусочком информации. Но она лишь сверлила его взглядом, пока он не отвел глаза.

— Вы заявляли о ее исчезновении в тысяча девятьсот девяносто восьмом году, когда сестре вашей еще не было семнадцати.

— Войдите, — сказала Мариса, — и ничего не трогайте.

Пол студии в тех местах, где отвалилась плитка, был грубо залатан рыжим цементом. В воздухе стоял запах свежеструганого дерева, скипидара и масляных красок. Повсюду валялись щепки и кусочки дерева, а в углу высилась куча опилок. С поперечной балки свисал толстый, способный выдержать целую мясную тушу крюк с электропилой, цепь которой была перекинута через балку.

Под этим замусоленным, в пятнах масла и опилках инструментом стояли три отполированные деревянные фигуры. Фигуры были темные, одна из них — без головы. Чтобы отыскать себе место, Фалькону пришлось обойти скульптуру кругом. Фигура без головы была женской, с высокими, безукоризненно круглыми грудями. Две статуи по бокам изображали мужчин с невыразительными лицами и пустыми глазами. В напряженно вздувшихся мускулах мужчин было что-то дикарское, яростное. Преувеличенные размеры гениталий, несмотря на вялое их состояние, таили в себе угрозу; казалось, что этих мужчин утомило недавнее насилие.

Мариса следила за реакцией Фалькона, ожидая от него очередной пошлости. Ей еще не встречался белый мужчина, который воздержался бы от критических замечаний по поводу ее скульптур, а эти ее воины с их огромными пенисами всегда вызывали восторг, одновременно толкая зрителей отпустить какую-нибудь скабрезность. Но Фалькон, как она убедилась, даже бровью не повел, лишь беглая гримаса отвращения мелькнула на его лице при взгляде на скульптуру.

— Так что же произошло с Маргаритой? — спросил он, переключая внимание со скульптур на Марису. — Двадцать пятого мая тысяча девятьсот девяносто восьмого года вы заявили о её исчезновении, а когда месяц спустя полиция явилась к вам с проверкой, вы объяснили, что она вернулась через неделю после того, как пропала.

— Да наплевать им на все это было! — воскликнула Мариса, потянувшись за не докуренной сигаретой и вновь поднеся к ней огонь. — Записали ее приметы, а потом — ни слуху ни духу. На звонки не отвечали, а когда я сама пошла к ним в полицию, они прогнали меня, сказали, что она наверняка с каким-нибудь парнем сбежала. Считают, что если мулатка и хорошенькая, значит, только и делает, что трахается напропалую! Я уверена, что они даже палец о палец не ударили.

— Но она ведь и вправду сбежала в Мадрид со своим дружком, разве не так?

— То-то им радости было, когда они это узнали!

— Ну а как это все восприняли ваши родители? — спросил Фалькон. — Ведь Маргарита тогда была еще ребенком.

— Родителей не было — умерли. Видите, полиция это, наверно, даже в бумаги не внесла! Отец умер в тысяча девятьсот девяносто пятом на севере, в Хихоне, а мама умерла в Севилье в тысяча девятьсот девяносто восьмом, и Маргарита исчезла спустя два месяца после ее смерти. Она очень переживала. Почему я так и волновалась за нее.

— Отец ваш был кубинцем?

— Сюда мы приехали в тысяча девятьсот девяносто втором. На Кубе это было непростое время. После разрушения Берлинской стены в тысяча девятьсот восемьдесят девятом русская помощь перестала поступать. А в Хихоне было большое кубинское землячество, вот мы и осели там.

— А как познакомились ваши родители?

— У отца был клуб в Хихоне. А мама была танцовщицей из Севильи, исполнительницей фламенко. Она приехала в Хихон, чтобы выступить на ежегодной Черной ярмарке, которая длится неделю. Отец и сам неплохо танцевал сальсу, а кроме того, есть еще и так называемое «кубинское фламенко». Так что знакомство для обоих оказалось полезным — они обучали друг друга, а после мама совершила ошибку, которую совершают многие женщины.

— Судя по всему, она вам не родная мать, правда?

— Правда. Что случилось с родной, нам неизвестно. Она была кубинкой испанского происхождения, белая, причастна к политике. Исчезла вскоре после рождения сестры в тысяча девятьсот восемьдесят первом году.

— Вам было тогда семь лет.

— Рядовой случай исчезновения, — сказала Мариса. — Подобное на Кубе было тогда в порядке вещей. Отец никогда не распространялся на эту тему.

— Так кто же занимался детьми?

— У отца была череда подружек. Некоторые из них занимались нами, другие — нет.

— А чем зарабатывал ваш отец на Кубе?

— Имел какую-то должность в правительстве. Что-то по линии сахара, его экспорта, — сказала Мариса. — Я так поняла, что вы пришли поговорить о сестре, и разговор наш начинает меня удивлять.

— Мне всегда хочется разобраться в семейной истории тех, с кем я беседую, — сказал Фалькон. — Из ваших слов выходит, что жизнь ваша была далека от нормальной.

— До тех пор пока в ней не возникла мачеха. Она была доброй женщиной и любящей. Она всерьез занималась нами, и впервые в жизни мы почувствовали, что нас любят. И за отцом она ухаживала, когда он умирал.

— А от чего он умирал?

— Рак легких. Слишком сигарами злоупотреблял. — Мариса взмахнула рукой с зажатым в ней сигарным окурком. — А женился на ней он лишь тогда, когда узнал диагноз.

Мариса выпустила вверх, в потолочные балки, облачко дыма. Гасить сигару ей не хотелось. Еще немного, и этот новый старший инспектор, быть может, оставит ее в покое.

— Что сталось с вами после смерти отца? — спросил Фалькон.

— Мы переехали сюда. На севере матери стало невмоготу. Все эти бесконечные дожди…

— Ну а ее родные?

— Родители у нее умерли. Оставался брат в Малаге. Но он черных не очень-то жаловал и даже на свадьбу ее не приехал.

— От чего же умерла ваша матушка?

— От сердечного приступа. — Глаза Марисы влажно блеснули воспоминанием.

— Это случилось на ваших глазах?

— Я была тогда в Лос-Анджелесе.

— Сочувствую, — сказал Фалькон. — Думаю, это явилось для вас тяжелым переживанием. Тем более она была не старой.

— Пятьдесят один год.

— А незадолго до смерти вы с ней виделись?

— Вам-то что за дело! — Она отвернулась, ища глазами пепельницу.

Чего он к ней лезет, этот коп!

— Моя мать умерла, когда мне было пять лет, — сказал Фалькон. — Но пять или пятьдесят пять — разницы нет. Такое не забывается и никогда не забудется.

Мариса медленно обернулась к нему: слышать подобное от севильца, да еще и полицейского, было ей в диковинку.

— Итак, вы вернулись из Лос-Анджелеса, чтобы впредь оставаться здесь?

— И оставалась здесь целый год, — сказала Мариса. — Я считала, что мой долг — заботиться о сестре.

— Что же было потом?

— Она опять сбежала. Но на этот раз ей было уже восемнадцать и…

— И с тех пор от нее ни слуху ни духу?

Последовала долгая пауза, во время которой мысли Марисы, казалось, витали где-то далеко, и Фалькон впервые решил, что нащупал верный путь.

— Сеньора Морено? — окликнул он ее.

— Да… больше я о ней ничего не слышала.

— Вы беспокоитесь о ней?

Она пожала плечами, и Фалькон неизвестно почему почувствовал, что от ответа ее ничего не зависит, потому что правды она не скажет.

— Мы с ней были не так уж близки, почему она и в первый раз исчезла, ничего мне не сказав.

— Вот как? — произнес Фалькон, и взгляды их скрестились. — И что же вы сделали, когда ваша сестра сбежала во второй раз?

— Окончила курс в Школе изящных искусств, сдала квартиру, которую мы с сестрой унаследовали после смерти матери.

— Это та самая квартира, где вы и сейчас живете, на улице Иньеста?

— Да. — Она кивнула. — И отправилась в Африку. В Мали, Нигер, Нигерию, Камерун и Конго, пока там не стало слишком уж опасно. Потом был Мозамбик.

— Ну а туареги? Вы ведь некоторое время и среди них жили.

Молчание, пока Мариса переваривала свидетельство, что некоторые вещи инспектор узнал не от нее.

— Если вам и без того все известно, господин старший инспектор, то зачем было тревожить меня?

— Пусть так, но всегда хочется все расставить по полочкам.

— Я согласилась поговорить с вами о моей сестре.

— С которой вы не так уж близки.

— Но в процессе разговора круг ваших интересов, похоже, расширился и вы стали злоупотреблять моим рабочим временем.

— А потом был еще и Нью-Йорк, не так ли?

Она невнятно буркнула что-то утвердительное и пыхнула сигарой, вновь раскуривая ее.

— Это вам Эстебан сообщил, да?

— Почему вы догадались?

— Я соврала ему насчет Нью-Йорка, — сказала она. — Я посмотрела картину о художнике с Ником Нольте и примерила на себя роль его ученицы и подмастерья. Ни в каком Нью-Йорке я не была.

— Вы врали ему и в других случаях?

— Наверно. Я выдумала образ и подстраивалась под него.

— Образ?

— Такой, какими большинство моих мужчин представляют женщин.

— Старшему инспектору Зоррите вы сознались, что Кальдерон — ваш любовник.

— Он и был тогда им… как и сейчас, хотя тюрьма, конечно, сохранению отношений не способствует, — сказала она. — Мне жаль, что он убил свою жену. Он был всегда таким сдержанным, знаете ли, при всей своей севильской страстности умел держать себя в узде. Ведь он юрист и юрист до мозга костей…

— Так вы полагаете, что убийца он?

— Что полагаю я — не важно. Важно то, что полагает старший инспектор Зоррита, — сказала она. Внезапно в мозгу у нее словно что-то щелкнуло: — Да, конечно, теперь до меня дошло! Ведь Эстебан убил вашу бывшую жену! Интересно получается.

— Интересно?

— Непонятно только, что привело вас сюда, ко мне, — сказала она, пыхтя сигарой и меряя его взглядом, словно впервые.

— А во второй раз ваша сестра тоже сбежала с парнем?

— Где Маргарита, там всегда замешаны мужчины.

— Она хорошенькая, да?

— Но и не только это.

— Сексуальна?

— Не совсем то слово, — сказала Мариса и, пройдя к небольшому бюро и выдвинув ящик, похлопала ладонью по лежащей там сверху пачке фотографий, словно собираясь поделиться с ним, вернее, притвориться, что делится и проявляет откровенность. — Взгляните-ка. Эти снимки я сделала за три недели до ее восемнадцатилетия.

Фалькон проглядывал снимки, и в сердце его поселялась грусть. При всей своей дерзкой обнаженности фигура девушки и ее позы не казались сексуальными. Даже лежа с раскинутыми ногами, она производила впечатление невинности, влекущей увидевших ее мужчин эту невинность осквернить. Для этого Мариса и сделала эти снимки, которые никто другой сделать и не мог. Даже в самых вызывающих порнографических позах Маргарита на снимках сохраняла какую-то детскую чистоту, и именно эта чистота пробуждала в мужчинах зверя, звериная природа их поднимала голову и, встряхнувшись и оправив мохнатую шкуру, начинала свой дикарский танец.

— Для севильца вы не слишком-то велеречивы, господин старший инспектор.

— Что тут скажешь? — отвечал он, откладывая в сторону снимки, просмотренные им лишь наполовину. Он разгадал намерение женщины, и оно ему не понравилось. — Соответствующее впечатление они производят.

— Я первому вам их показываю.

— Хотелось бы увидеть фотографию Маргариты в одежде, — сказал он, — с тем, чтобы можно было начать ее поиск.

— Она не пропала, — возразила Мариса. — И искать ее вовсе не надо.

— Однако я уверен, что вам хотелось бы что-то о ней знать. Ведь правда же?

Мариса вновь передернула плечами, словно бы смущенно, и передала ему поясную фотографию Маргариты.

— Вы часто рылись в карманах у Эстебана, — сказал Фалькон, беря у нее из рук фото. — Зачем вы это делали? То есть я понимаю, что вы художник, об этом свидетельствуют ваши работы, а значит, вы любопытны и жадны до деталей, но думаю, что детали эти не из тех, что можно обнаружить в мужских карманах.

— Моя мама тоже имела эту привычку — обыскивала отца, когда он заявлялся домой в семь утра. Ей надо было удостовериться в том, что она и без этого знала.

— Это ничего не объясняет, — сказал Фалькон. — Я понял бы, зачем Инес понадобилось бы его обыскивать, но вы? Что вы искали там, в его карманах? Вы же знали, что он женат и не очень счастлив в браке. Что же еще хотели вы узнать?

— Моя мать происходила из очень консервативной севильской семьи. Что это была за семья, видно по ее брату. А в сорок пять лет у нее завязались отношения с чернокожим, отплатившим ей тем, что трахал всех, на кого только падал глаз. И ее врожденный буржуазный инстинкт…

— Ее, но не ваш же! Она же вам не родная.

— Мы обожали ее.

— И это ваше единственное объяснение?

— Вы удивляете меня, старший инспектор!

— Ключи? — спросил он, прерывая этот ее неуместный всплеск подчеркнутого, с поднятыми бровями удивления.

— Что?

— Вы рыскали в поисках ключей.

— Это как раз то, что меня особенно удивляет, — сказала Мариса и, положив замусоленный сигарный окурок, выплюнула табачные крошки. — Зоррита объявил мне с некоторым даже торжеством, что сумел выстроить совершенно неопровержимое обвинение Эстебана в убийстве его жены, которая, кстати, была и вашей бывшей женой, и тут приходите вы и пытаетесь исподволь совершить подкоп, опровергнуть все им наработанное, а зачем вы это делаете, понять я не могу!

— Вы заимели ключ для того, чтобы самой проникнуть в квартиру, или же хотели сделать дубликат для передачи его кому-то другому?

— Знаете, инспектор, однажды я обнаружила у него презервативы, хотя со мной он ими никогда не пользовался, — сказала Мариса. — А после такой находки всякая женщина будет настороже и захочет проверить, не уменьшилось ли их количество.

— Я переговорил с начальником тюрьмы, и мы приостановили ваши с ним свидания.

— Почему?

— Я посчитал, что так будет лучше.

— Считайте как вам будет угодно.

Фалькон кивнул. Тут взгляд его упал на какой-то предмет под столом. Наклонившись, он подкатил предмет к себе. Это оказалась деревянная голова — окрашенная и отполированная. Он приблизил ее к свету. На него глядело чистое и бесхитростное лицо Маргариты. Глаза ее были закрыты. Фалькон провел пальцем по неровному краю, там, где в шею вгрызалась пила.

— Что оказалось не так? — спросил он.

— Художественное видение изменилось, — отвечала Мариса.

Фалькон направился к двери, поняв, что первая стадия работы завершена. Голову он передал Марисе.

— Слишком хороша? — осведомился он. — Или не в этом дело?

Мариса слушала его шаги на пожарной лестнице и глядела на вырезанное из дерева лицо сестры. Она гладила веки, нос, рот. Державшая голову рука подрагивала под тяжестью дерева. Она положила голову, взяла лежащий на рабочем столе мобильник и позвонила.

Визит копа доставил ей беспокойство и раздосадовал, но, как ни удивительно, сам этот человек антипатии к себе не вызвал и даже понравился. А мало кто из мужчин Марисе нравился, особенно из белых мужчин, а уж из полицейских — тем более.

Леонид Ревник неподвижно сидел за столом. Подручных своих он прогнал — позвать кого-нибудь, чтобы починили кондиционер. Ревник пил водку Лукьянова из оставшейся в холодильнике бутылки. Виктор Беленький так и не позвонил. Леонид твердил себе, что необходимо расслабиться, но бицепсы его и мускулы на груди под рубашкой оставались каменно-сжатыми. На столе зазвонил городской телефон. Леонид с подозрением покосился на аппарат: кто это в наши дни пользуется стационарным телефоном? Подняв трубку, он машинально отозвался на звонок по-русски. Ему ответил женский голос — тоже по-русски. Женщина спросила Василия Лукьянова.

— Кто это? — поинтересовался он, уловив чужеземный акцент.

— Меня зовут Мариса Морено. Я попробовала позвонить Василию по мобильнику, но он не отвечает. А этот номер он дал мне в качестве второго.

Это та кубинка. Сестра Риты.

— Василия здесь нет. Может быть, я могу помочь? Я его босс, — сказал Ревник. — Если хотите что-нибудь передать, то я передам.

— Он велел мне позвонить, если что-то пойдет не так.

— А что случилось?

— В мою мастерскую явился коп из отдела убийств, некий старший инспектор Фалькон, и начал расспрашивать меня о моей сестре Маргарите.

И вновь это имя, этот Фалькон.

— И что ему от нее надо?

— Он сказал, что хочет ее разыскать.

— И что сказали вы?

— Сказала, что искать ее нет необходимости.

— Хорошо, — сказал Ревник. — Еще кому-нибудь об этом сообщали?

— Я оставила сообщение на мобильнике Никиты.

— Соколова? — произнес он, едва сдерживая негодование от необходимости произносить еще одно ненавистное имя предателя.

— Да.

— Вы все сделали как надо, — сказал Ревник. — Все будет под контролем. Не волнуйтесь.

5

Улица Бустос-Тавера, Севилья, 15 сентября 2006 года, 15.50

Во всем мире только для двух людей Фалькон бросил бы все и помчался по первому их зову. Одной из них была Консуэло Хименес, а вторым — Якоб Диури. С тех самых пор как он четыре года назад отыскал Якоба, тот стал ему вместо младшего брата, которого у Фалькона никогда не было. Собственное непростое прошлое позволяло Якобу с полным пониманием относиться к запутанной семейной драме Фалькона, приведшей его в 2001 году к «полному психическому коллапсу». Тогда, по мере того как они раскрывали друг другу душу в беседах, Якоб все больше становился для Фалькона воплощением и синонимом здравомыслия. Теперь же, в траурные дни, последовавшие за севильским взрывом, Якоб превратился для него не просто в друга и брата. Он стал его доверенным лицом и агентом. Испанским спецслужбам НРЦ, так отчаянно нуждавшимся в своих людях в приграничных территориях арабских стран, стало известно об особой близости Фалькона с Якобом. Так как другие спецслужбы не смогли завербовать Якоба, НРЦ использовал Фалькона для вербовки Диури.

Вот почему, получив сообщение от Якоба Диури еще во дворе Марисы Морено, Фалькон, едва выйдя от нее, немедленно бросился на поиски телефона-автомата. Они не говорили друг с другом после краткого совместного пребывания в Эссувейре в прошлом месяце, а все их «общение» сводилось только к деловой информации, которой они обменивались по зашифрованному разведкой сайту. НРЦ настаивал на прекращении всех его контактов с Якобом с тех пор, как после взрыва в Севилье тот был успешно внедрен в так называемую Марокканскую исламскую боевую группу, она же МИБГ. Именно эта радикально настроенная группа хранила сотни килограммов высокоактивного гексагена в подвале мечети в жилом районе Севильи. Якоб помог обнаружить и утилизировать этот гексаген, и НРЦ беспокоила возможность раскрытия агента. В течение нескольких дней существовала реальная угроза его физического устранения в Париже. Но тревоги оказались напрасными: Якоб благополучно возвратился в Рабат, что не помешало НРЦ по-прежнему проявлять осторожность и разрешить общение с ним Фалькону лишь в августе во время двухнедельного отпуска Фалькона, оговоренному еще в апреле, за два месяца до внедрения Якоба в группировку.

Найти автомат оказалось непросто. Но в Эссувейре они договорились, что для частных звонков не будут пользоваться ни домашними телефонами, ни мобильниками.

— Я в Мадриде, — сказал Якоб голосом дрожащим от волнения.

— Ты, кажется, нервничаешь.

— Нам надо встретиться.

— Когда?

— Сейчас же… как можно скорее. Я не мог предупредить тебя раньше, потому что… ну, ты знаешь почему.

— Я не уверен, что смогу выбраться отсюда так скоропалительно.

— Если я попросил тебя об этом, Хавьер, то будь уверен, что причина серьезная. Дело запутанное и важное. Крайне важное. Важнее которого сейчас ничего нет.

— Служебное?

— И служебное, и личное.

На вечер у Фалькона было запланировано другое личное дело. Он намеревался поужинать с Консуэло. Только он и она, в интимной обстановке. Очередная веха в их постепенном сближении.

— Ты имеешь в виду сегодняшний вечер?

— И даже раньше.

— Выходит, я должен постараться успеть на ближайший поезд.

— Это было бы самое лучшее. Дело того стоит.

— Но мне нужно придумать какой-нибудь правдоподобный предлог для…

— Ты занимаешься расследованием международного заговора. Можно найти сотни предлогов для поездки в Мадрид. Когда будешь знать, каким поездом едешь, позвони. Я сообщу, где буду находиться. И еще… Хавьер, не говори никому, что встретишься со мной.

Удивительно, что даже по прошествии длительного времени он сталкивается с ситуациями, когда так и тянет закурить. Он поехал на вокзал Санта-Хуста, по дороге попал в пробку и, позвонив старшему инспектору Луису Зоррите, сказал, что ему нужно встретиться с ним по поводу показаний Марисы Морено. Найдется ли у инспектора время сегодня вечером? Зоррита был удивлен такой просьбой — ведь дело считалось закрытым. Фалькон пояснил, что попутно хочет обсудить с ним кое-что еще. Они назначили встречу как можно ближе к семи часам вечера.

Мысленно прокручивая свой разговор с Якобом и вспоминая его слова насчет «служебного» и в то же время «личного» дела, Фалькон внезапно заподозрил в этом некий намек на гомосексуальные связи Якоба, не мешавшие тому, однако, быть счастливо женатым и иметь двух детей. При этом у Якоба существовала своя тайная жизнь, для радикальных исламистов МИБГ совершенно неприемлемая.

Пробка рассосалась, машина Фалькона двинулась вперед, и он позвонил своему напарнику Луису Рамиресу, обычная сварливость которого сейчас, после просмотра дисков из кейса Василия Лукьянова, уступила место забавной смеси возмущения и восторга. Рамирес находился под впечатлением.

— Ты не поверишь, — сказал он. — Член городского совета трахает двух девок одновременно! Застройщик имеет малолетку сзади! А строительный подрядчик нюхает кокаин, рассыпанный на сиськах негритянки! И это еще не все! Если это распространится в Сети, Коста-дель-Соль просто ахнет!

— Постарайся не допустить распространения. Инструкцию ты знаешь. Просмотр только на одном компьютере в нашем отделе.

— Успокойся, Хавьер. Все находится под контролем.

— Сегодня я уже не вернусь, — сказал Фалькон. — А завтра утром увидимся.

— Эльвира отбыл. Все тихо-спокойно. Утром я буду, а сейчас, конечно, останусь, если хочешь, но, признаться, я хотел бы уйти.

— Ладно, посмотрим, — сказал Фалькон. — Надеюсь, ты сможешь насладиться уик-эндом.

— Погоди-ка, этот парень из ОБОП, Висенте Кортес, заходил — искал тебя. Хотел доложить о русском, найденном в горном лесу, что за Сан-Педро-де-Алькантарой, с девятимиллиметровой пулей в затылке. Парня зовут Алексей и как-то там еще по-русски. Дружок того самого, что был найден на автостраде проткнутым железякой. Это важно?

— Скорее для Кортеса, чем для меня, — сказал Фалькон и дал отбой.

На вокзале Санта-Хуста Фалькон выяснил, что ближайший AVE, скоростной поезд до Мадрида, отправляется в 16.30, а значит, на встречу со старшим инспектором Зорритой он успевает. Якобу он позвонил из автомата на станции, все время прикидывая, в котором часу сможет вернуться в Севилью и состоится ли все-таки его ужин с Консуэло. Такой желанный, такой необходимый. При всей неспешности развития их отношений.

— Повидайся с Зорритой, — сказал ему Якоб. — А куда тебе ехать потом — скажу.

Фалькон съел что-то невыразительное, выпил пива, заглотал чашечку кофе и сел в поезд. Хотел вздремнуть, но мешали мысли. Женщина напротив говорила по мобильнику с дочерью. Женщина эта собиралась вторично замуж, и дочь ее не одобряла. Непростая жизнь. Непростые судьбы и сложности, нарастающие, как снежный ком, с каждой минутой.

Позвонил начальник тюрьмы — сказать, что Эстебан Кальдерон попросил консультации психолога.

Поезд мчался по бурым, с квадратиками выжженных полей, равнинам Северной Андалузии. Когда же, в конце концов, прольются дожди?

— Но тюремного психолога он не хочет, — объяснил начальник. — Толкует о какой-то женщине, которую якобы знаете вы. Фамилию ее он забыл.

— Алисия Агуадо, — сказал Фалькон.

— Вы ведь делом сеньора Кальдерона не занимаетесь, правда?

— Правда, но вечером я встречусь с человеком, который его ведет. Я непременно скажу ему это, и он с вами свяжется.

Он нажал кнопку отбоя. Женщина напротив тоже окончила беседу с дочерью и вертела мобильник на столике, тыча в него длинным, покрытым ярким лаком ногтем. Она вскинула глаза на Фалькона. Такие женщины всегда чувствуют обращенные на них взгляды. Опасная женщина, береги бог от таких. Беспокойство ее дочери оправданно.

Встал он, когда еще не было трех часов, а сна сейчас — ни в одном глазу. На женщину напротив он теперь не смотрел, но забыться сном все равно не мог. Мысли путались в какой-то полудреме. Он беспокоился, что не удастся вечером повидать Консуэло, и она беспрестанно возникала в его воображении. Познакомились они пять лет назад, когда Консуэло была главной подозреваемой в деле об убийстве ее мужа, владельца ресторана Рауля Хименеса. Потом, год спустя, они встретились вновь, и завязалась легкая интрижка. Фалькон был очень раздосадован, когда Консуэло вдруг прервала все отношения, но, как недавно выяснилось, у нее были в тот момент свои проблемы, которые и привели ее в кабинет психолога, слепой Алисии Агуадо. В последние три месяца они пытаются начать все по новой. Фалькон видит, что Консуэло взбодрилась и повеселела, но впустить его в свою жизнь она не спешит: видятся они только в выходные и часто в присутствии родных Консуэло, ее сестры и детей. С этим он смирился: ничего не поделаешь, работа требует жертв. В свою очередь, и Консуэло была очень занята расширением ресторанного бизнеса, унаследованного ею от Рауля Хименеса. Фалькону нравилось то чувство сопричастности, которое он испытывал, сидя за столом в кругу ее семьи. Конечно, он не возражал бы, если б секса в их отношениях было побольше, но еда всегда была отменной, а оставшись наконец наедине, они брали реванш.

Мысли о Консуэло постоянно мешались в его голове с мыслями о Якобе. Он сознавал их как нечто единое, связанное нерасторжимыми узами. Одно неизменно приводило на память другое.

Впервые Фалькон и Консуэло сошлись, увлеченные задачей помочь младшему сыну Рауля от первого брака. Этот мальчик, которого звали Артуро, в середине 60-х пропал и так и не вернулся. Как выяснилось, он был похищен марокканским бизнесменом с целью отомстить Раулю Хименесу, от которого забеременела двенадцатилетняя дочь бизнесмена, что не помешало папаше бросить свою любовницу и бежать от нее обратно в Испанию. После разрыва с Консуэло Фалькон продолжал поиски Артуро, думая этим заставить ее вернуться. План его не сработал, но, так или иначе, ему удалось узнать, что марокканец воспитал Артуро как родного сына вместе с собственными сыновьями и что мальчику было дано новое имя Якоб Диури.

Непростое прошлое обоих — Фалькона, воспитанного испанцем Франсиско Фальконом, но рожденного от марокканского художника, и Якоба, испанца по происхождению, но выросшего в марокканском Рабате в семье похитителя, — явилось причудливым основанием их пылкой дружбы. Сейчас же, кажется, впервые и благодаря глубокому внутреннему смятению, которое он ощущал в последнее время в результате всех пережитых им необычных перипетий, Фалькон задался вопросом: что сталось с ребенком двенадцатилетней девочки, которую обрюхатил Хименес? Надо будет расспросить Якоба.

Вибрация мобильника на груди заставила его вздрогнуть и, оторвавшись от размышлений, вернуться к действительности — к мелькавшим за окном пыльным просторам полей. Звонил его служебный мобильник, и он ответил, не проверив номер на дисплее.

— Слушай, старший инспектор Хавьер Фалькон, не суй нос в то, что тебя не касается!

— Кто это?

— Я сказал, и ты все слышал.

Телефон вырубился. Он проверил номер. Не высветился. Он закрыл телефон и убрал его. Женщина напротив опять глядела на него. И те, через проход, тоже, видать, наблюдают. Нет, это паранойя, ужасный прилипчивый недуг опять захватил его в свои тиски. Голос в мобильнике. Чувствовался ли в нем акцент? А как они узнали его служебный номер? Он ощущал беспокойство, но в то же время неприятное щемящее чувство где-то между лопатками ослабело, отпустило его, сменившись уверенностью в том, что, надавив на Марису Морено, он ступил на правильный путь. Раньше он с трудом выискивал то, что может предъявить Зоррите, так как не желал сердить его ссылками на малозаметные, тонкие, как волосок, трещинки в прочной броне выстроенного им обвинения. Теперь же его доводы оформились и упрочились.

Поезд въехал под своды вокзала Аточа. Фалькон уже несколько лет не приезжал в Мадрид поездом и потому остановился в главном зале, возле памятной плиты жертвам теракта 11 марта 2004 года.

Он все еще стоял там, глядя на цветы и свечи, когда рядом с ним оказалась та женщина из поезда. Это уж слишком, подумал он.

— Простите меня, — сказала она, — но теперь я знаю, кто вы. Вы Хавьер Фалькон, ведь правда? Разрешите пожать вам руку и выразить свое восхищение за те слова, что вы сказали по телевизору, о том, что ответственные за взрыв в Севилье будут пойманы. Сейчас, увидев вас воочию, я понимаю, что от своих слов вы не отступитесь и нас не предадите.

Он протянул ей руку, взволнованный, почти смущенный, и поблагодарил. Она улыбнулась и быстро шмыгнула куда-то в сторону, в то время как он нащупал у себя в руке какую-то скомканную бумажку. Не уверенный в том, откуда взялась бумажка, он тем не менее из осторожности сделал вид, что ничего не заметил. Выйдя из здания вокзала, он взял такси и поехал в управление полиции. В скомканной бумажке значился адрес — квартал Ла-Латина, возле Пласа-де-ла-Паха, и указание входить со стороны гаража.

Старший инспектор Луис Зоррита пригласил его в свой кабинет. На инспекторе был синий костюм с белой рубашкой и красным галстуком, наряд, который, не считая красного галстука, призван был изображать повседневную рабочую одежду. Черные волосы инспектора были прядями зачесаны назад и открывали лоб с тремя бороздами морщин, сходившихся у переносицы. При виде инспектора Фалькон подумал, что так может выглядеть только полицейский — тертый, опытный и неизменно решительный. Пристальный взгляд и рукопожатие его исключали всякую возможность принадлежности их лицу гражданскому и убеждали в том, что человек этот все видел и все постиг и взглядами своими, и воспитанием воплощает совершенное здравомыслие.

— У вас усталый вид, Хавьер, — сказал инспектор, опускаясь обратно в кресло. — Замучились?

Оба глянули в окно — на яркий, залитый солнцем мир, кипучая жизнь которого не давала им ни минуты передышки. Фалькон перевел взгляд обратно на письменный стол инспектора, где заметил фотографию Зорриты с женой и тремя детьми.

— Я не хотел обсуждать это по телефону, — сказал Фалькон, — питая огромное уважение к проделанной вами в последнее время и в таких непростых условиях работе.

— Что же вы обнаружили? — спросил Зоррита, прерывая поток вступительных слов в нетерпеливом желании узнать что-то, что он, возможно, упустил.

— Пока что… ничего.

Зоррита откинулся в кресле и сцепил руки на твердом исовершенно плоском животе. Он приободрился, уверившись, что не услышит ничего, что можно было бы счесть его недоработкой.

— И конечная моя цель — вовсе не помочь сорваться с крючка истязателю и возможному убийце моей бывшей жены, — сказал Фалькон.

— Это настоящий cabron, мерзавец, — сказал Зоррита, и лицо его, выглянувшее из-за рамки семейного фото, сморщилось в гримасе отвращения. — Гнусный, самонадеянный мерзавец!

— Он и сам начинает это сознавать, — заметил Фалькон.

— Не поверю, пока не увижу собственными глазами, — сказал Зоррита — человек прямой и бесхитростный, не знавший за всю свою супружескую жизнь иных женщин, кроме собственной жены.

— Начальник тюрьмы только что позвонил мне с известием, что Кальдерон попросил о встрече с психологом.

— Сколько бы он ни болтал, сколько бы ни ссылался на комплексы, полученные в детские годы, сколько бы ни лил слез и ни укрывался за «чувствами», это не меняет того факта, что он бил жену, а потом расправился с ней, и, дай этому подлому негодяю еще хоть полшанса, все может повториться сначала, как это и бывает с подлыми негодяями.

— Но поговорить с вами я приехал не об этом, — сказал Фалькон, чувствуя, что гнев Зорриты, так долго в нем копившийся, грозит не иссякнуть в течение продолжительного времени. — Вы не против, если я изложу вам суть проблемы, меня занимающей? Что-то в ней вам известно, а что-то, возможно, будет для вас новостью.

— Валяйте, — сказал Зоррита, все еще запальчиво.

— Как вы знаете, взрыв в детском саду и в жилом комплексе, произошедший в Севилье три месяца назад, шестого июня, был вызван детонацией ста килограммов гексагена. Это взрывчатое вещество группа марокканских террористов поместила в подвал здания, переоборудованный в мечеть. Само взрывное устройство было сделано из динамита «Гома-2 ЭКО», того же самого, что был использован и в мадридском взрыве одиннадцатого марта две тысячи четвертого года. Перед взрывом мечеть осмотрели двое мужчин, представившихся муниципальными инспекторами, которые, по нашим предположениям, и повредили предохранитель, чем вызвали замыкание. Мужчин этих не нашли, как не нашли и электриков, вызванных чинить проводку. Они сменили предохранитель, одновременно, как мы думаем, заложив бомбу.

Все это дало основание так называемому «католическому заговору» обвинить во всем исламских экстремистов, изобразив акцию как часть спланированной попытки вернуть Андалузию в лоно ислама. Заговорщики желали завоевать симпатии общественности и вызвать сочувствие избирателей к идеям правой партии «Фуэрса Андалусия», обеспечить ее слияние с правящей Народной партией и тем самым контроль заговорщиков над деятельностью парламента. Но интрига не удалась, а ее авторы и главные участники заговора — Сезар Бенито, председатель совета директоров «Горизонта», и Лукрецио Аренас, бывший исполнительный директор финансировавшего «Горизонт» «Банко омни», — через несколько дней после взрыва были убиты.

— Что скажете по поводу арабских визиток, найденных возле тел? — спросил Зоррита.

— Никто не считает, что убийство совершили радикалы-исламисты, — сказал Фалькон. — Похоже, что с людьми этими расправились их же товарищи.

— А кто именно — до сих пор неизвестно.

— Дойдем и до этого.

— Что думаете по поводу владельцев «Горизонта»? — задал вопрос Зоррита и поморщился, глядя в окно на лучи закатного солнца. — Средства массовой информации пытались сделать ответственными американских христиан-фундаменталистов.

— Владельцем «Горизонта» является американская корпорация, руководимая двумя новообращенными христианами Кортлендом Фалленбахом и Морганом Хэвиллендом. Но к ним не подкопаешься, настолько они далеко, а получить доступ в помещения «Ай-4-ай-ти» в Европе законным путем мы не можем.

— И поэтому довольствуемся тем, что рассматриваем под микроскопом личности и связи «столпов католицизма», как окрестила пресса Сезара Бенито и Лукрецио Аренаса.

— Рассмотрение это заняло и до сих пор занимает немало времени. Финансисты НРЦ занялись офшорами. Но Бенито и Аренас действовали через подставных лиц — держателей акций и незарегистрированные офшорные компании. Отыскать что-нибудь существенное за шесть месяцев, что нам остаются, было бы чистым везением и случайностью.

— Итак, вы в тупике, — заметил Зоррита, — и вся Испания в курсе ваших намерений.

— По-моему, намерения у меня ровно такие, какие надлежит иметь каждому полицейскому на моем месте, — сказал Фалькон. Он подался вперед, наклонившись над столом. — Я намереваюсь поймать тех, кто осматривал помещение мечети и подложил бомбу, а также тех, по чьему приказу это было сделано.

Зоррита поднял руку, делая знак Фалькону успокоиться и сесть. Потом кивнул:

— Да, но никого, кроме двух арестованных и связанных с ними двух главарей, которых, к несчастью, убрали, вам выявить пока не удалось, — сказал он. — Так каковы же будут ваши дальнейшие действия?

— Я решил очертить более широкий круг, изучая произошедшие недавно случаи насилия, — сказал Фалькон, — и посмотреть, не намечается ли тут связь с деятельностью заговорщиков, этих хитроумных Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито.

— Судя по вашим словам, все новостные каналы, газеты и прочие средства массовой информации, помимо «АБС», трубят о «католическом заговоре». А что скажете о другой нашей излюбленной национальной идее — все вопиющие преступления считать «промыслом Божьим»? Не имеет ли этот «промысел Божий» своего подразделения боевиков-исполнителей?

Мужчины обменялись улыбками.

— Единственное, что мы знаем наверняка от задержанных подозреваемых и из прочих наших следственных мероприятий, — это то, что действовал Аренас отнюдь не из приверженности католицизму, — сказал Фалькон. — Нашим неуловимым мошенником двигали иные соображения и вера более искренняя и трепетная, идущая из самой глубины его существа.

— А сфера Сезара Бенито — строительный бизнес, — сказал Зоррита.

— Где всегда крутятся большие грязные деньги, которые легко можно спрятать в офшорах.

— Но выявить путь этих денег в офшорах вы не сумели, — сказал Зоррита.

— Однако ясно, что имело место их отмывание и что оба лица владеют крупной собственностью в Коста-дель-Соль.

— Русская мафия, — заметил Зоррита. — Я вполне отдаю себе отчет в том, что как только речь заходит об «отмывании денег» в связи с «Коста-дель-Соль», тут же, на уровне инстинкта, коленного рефлекса, возникает мысль о русской мафии, но после недавнего скандала в городском совете…

Фалькон кивнул.

— И вы думаете, проникнуть туда будет легче, чем в офшорные сделки?

— Давайте разберемся в том, что касается насильственных действий. — Фалькон предупреждающе поднял вверх указательный палец. — За короткий период, предшествующий взрыву шестого июня, произошло пять случаев того, что мы можем квалифицировать как проявление насилия. Первый случай — это убийство Татеба Хассани, ключевой фигуры в заговоре, так как именно он разрабатывал и формулировал по-арабски экстремистские планы по захвату Андалузии. Он был найден на севильской свалке отравленным и искалеченным в утро, когда произошел взрыв. Убит он был потому, что, во-первых, слишком много знал, во-вторых, был опасен для заговора и, в-третьих, личностью своей марал остальных участников. Вторым проявлением насилия был сам взрыв, задуманный как дискредитация мусульманских экстремистов, попытка направить против них гнев общества и тем самым набрать очки для партии «Фуэрса Андалусия» в гонке за партнерство с правящей Народной партией.

— Ну а третьим, видимо, должно считаться убийство Кальдероном его жены, — сказал Зоррита, — убийство, которое так сильно помешало расследованию севильского взрыва.

— Четвертым же и пятым проявлением насилия стали расправы над Лукрецио Аренасом и Сезаром Бенито, — сказал Фалькон. — Расправиться с ними стало необходимо, как только мы вышли на двух других участников заговора, потому что связь между ними была очевидна и выдать наемных непосредственных исполнителей для Аренаса и Бенито было лишь вопросом времени.

— Таким образом, мотив каждого преступления ясен.

— Кроме случая Кальдерона, — сказал Фалькон.

— Но он истязал жену, это совершенно очевидно, он сам не отрицает этого, — сказал Зоррита. — А если он ее не убивал, почему, обнаружив ее мертвой в квартире, он не вызвал полицию? Почему пытался утопить тело в реке?

— У него было серьезное помрачение рассудка.

— Ну да, рассказывайте!

— А с другой стороны, — сказал Фалькон, — что другое могло так сильно застопорить ход расследования севильского взрыва?

— Согласен. Потеря Кальдерона на этой стадии расследования была для вас губительна.

— Он делал все самым тонким образом, — продолжал Фалькон. — Направлял следствие. Брал на себя общение с прессой, с парнями из службы борьбы с терроризмом, с НРЦ, оберегая тем самым меня и моих подчиненных. Действуя так успешно и эффективно, выбрали бы вы этот момент, чтобы убивать жену?

— Но именно этот момент он выбрал, чтобы начать ее оскорблять и истязать.

— И это крайне важно.

— Почему?

— Потому что, по моему мнению, увидев Инес в Садах Мурильо, Мариса Морено каким-то образом поняла, что женщину эту оскорбляют и истязают, — сказал Фалькон. — Я недавно беседовал с ней, расспрашивал о ее семье, выведывал семейную историю. Родная мать Марисы «пропала без вести» на Кубе. О покойном отце она отзывалась довольно пренебрежительно. Как и Кальдерон, это был закоренелый бабник. Мариса скорее была привязана к мачехе, чем к нему.

— Для суда это все не доводы, Хавьер.

— Я знаю, и единственное, что я пытаюсь сделать, — это нащупать слабые места в доказательствах. И у меня лично сомнения вызывает лишь смерть Инес.

— А у меня лично никаких сомнений на этот счет нет.

— Сегодня же, уже через два часа после моей беседы с Марисой, мне позвонил какой-то аноним, чтобы посоветовать не совать нос в то, что меня не касается.

— Это не я звонил, — с самым серьезным видом заверил его Зоррита.

Они посмеялись.

— Ну а еще что сообщила вам Мариса? Должно же быть что-то еще.

— Я решил навестить ее, желая разворошить это осиное гнездо и посмотреть, что выйдет, — сказал Фалькон. — Единственное ценное сведение я почерпнул от одной из моих подчиненных, пытавшихся выяснить, не числится ли за ней что-нибудь неприглядное и вызывающее подозрение.

— Ни в одном преступлении Мариса не замешана. Это я знаю точно, — сказал Зоррита.

— Все, что сумела нарыть моя подчиненная, — это заявление Марисы об исчезновении ее сестры.

— Когда это было?

— Восемь лет назад.

— Вы, Хавьер, готовы схватиться за любую соломинку, ей-богу!

Фалькон хотел было поделиться с Зорритой тем, что узнал насчет деревянных скульптур Марисы, но, бросив взгляд на семейное фото на столе, передумал. Солидная уверенность собеседника заставляла Фалькона чувствовать себя слабым и уязвимым, но все же не могла побороть в нем искушения указать ему на некоторые обнаружившиеся им в ходе следствия несообразности.

— Мариса вовсе не дура, — сказал Фалькон. — Почему, презирая бабника-отца, она ощутила тягу к другому явному бабнику?

— Не думаю, что это первый случай в истории, — возразил несгибаемый Зоррита, ничуть не поколебленный в своих убеждениях и стойкий как скала.

— Ее сестра внезапно исчезла и вторично — правда, на этот раз она была уже совершеннолетней.

— Вот поэтому-то Мариса и не заявила в полицию.

— Но сестра — это ее единственная родственница. Отец, мать, мачеха — все они умерли. Единственный родной человек сбегает — как можно от этого отмахнуться?

— Можно, если тебе на нее наплевать, — сказал Зоррита.

— Но ей не наплевать! — воскликнул Фалькон.

— Из этого мало что следует, Хавьер.

— Понимаю, — сказал Фалькон. — Я только хотел спросить, не станете ли вы возражать, если я в этом немного покопаюсь.

— Копайтесь сколько влезет, Хавьер. Только не надо слишком уж увлекаться, а то недолго и до Южной Америки дорыть и вынырнуть где-нибудь в Буэнос-Айресе!

6

Квартал Ла-Латина, Мадрид, пятница, 15 сентября 2006 года, 19.45

Был ранний вечер, и солнце светило ярко, хотя уже и клонилось к горизонту, отчего в узкие, как ущелья, улочки Мадрида вползали сумерки. Фалькон сидел на заднем сиденье патрульной машины, которую вызвал ему Зоррита. По выходе из управления полиции Фалькон почувствовал усталость и сейчас ехал развалясь, чуть ли не лежа поперек кресла. Водитель поглядывал на него краем глаза, и Фалькон велел ему следить за дорогой.

Водитель сбросил его возле Оперы, и до Ла-Латины Фалькон проехал одну остановку на метро. В вагоне он зорко следил за пассажирами. Он был раздосадован явным пренебрежением, какое выказал Зоррита к его теории, касающейся Марисы Морено. Может, у него, Фалькона, мозги зашкаливают? Может, то, что в три часа утра кажется вероятным, в десять обнаруживает свою смехотворность? И надо ли ему на самом деле так осторожничать в преддверии встречи с Якобом? Вправду ли за ним следят сейчас из-за каждого угла? Когда разум твой, как уже было доказано, не отличается устойчивостью, все может вызывать сомнения, и не только у других.

В гараж жилого массива на улице Альфонсо VI въехала машина, и Фалькон прошмыгнул за ней в ворота, прежде чем они успели закрыться. Он прошел по темному коридору, потом поднялся на лифте на третий этаж и, выйдя в гулкую пустоту лестничной площадки, позвонил и стал ждать. Он почувствовал, что с другой стороны двери к глазку приник чей-то глаз. Дверь щелкнула открываясь. Якоб кивком пригласил его войти. В ходе обычного обмена приветствиями Фалькон осведомился о здоровье жены Якоба Юсры и двух его детей — Абдуллы и Лейлы. Поблагодарив, Якоб сказал, что все в порядке, но ответ прозвучал как-то сдержанно.

Центр гостиной занимала пепельница с прислоненной к ее краю дымящейся сигаретой без фильтра. Шторы на окнах были задернуты. В углу горела одна-единственная лампа. На Якобе были линялые джинсы и белая рубашка навыпуск. Он был босиком, а голову его вместо длинных волос прикрывал короткий ежик отросшей щетины, который он то и дело теребил ладонью, словно с непривычки. Теперь борода его и волосы были одинаковой длины, а глаза казались темнее и глубже посаженными, словно осторожность заставила его запрятать их в место понадежнее. Сидя на диване с поставленной под бок пепельницей, он жадно курил, и губы его подергивались заметнее, чем обычно.

— Я приготовил чай, — сказал он. — Ты же любитель чая, ведь правда?

— Ты всегда задаешь мне этот вопрос, — сказал Фалькон, — хотя и знаешь, что чай я люблю.

— Здесь душно, прости, — сказал Якоб. — Включать кондиционер я боюсь. Делаю вид, что никого здесь нет. Прячусь.

— От кого?

— От всех. От наших и ваших. От мира. — И после паузы добавил: — И возможно, от себя самого.

Налил чаю, встал и забегал по комнате, словно в попытке успокоиться.

— Значит, о нашей встрече никому не известно, — сказал Фалькон, поощряя Якоба к откровенности.

— Кроме нас двоих, — ответил Якоб. — Ты единственный, кому я могу довериться. С кем могу говорить. Только в тебе я могу быть уверен, так как знаю, что ты не употребишь случившееся со мной мне во зло.

— Ты нервничаешь. Это видно.

— Нервничаю. — Якоб кивнул. — Вот за что я люблю тебя, Хавьер, так это за то, что ты умеешь меня успокоить. Я не просто нервничаю. Я испытываю параноидальный страх. Настоящая паранойя, черт ее возьми!

Последние слова он сопроводил яростным взмахом руки. Фалькон силился вспомнить, приходилось ли ему когда-нибудь слышать из уст Якоба ругань.

Якоб принялся расписывать все ухищрения, на которые вынужден был пойти, чтобы проникнуть незамеченным в эту квартиру.

— Ты ведь тоже действовал с осторожностью, правда, Хавьер? — спросил он под конец.

В ответ Фалькон в подробностях описал, как добирался до места, чем несколько успокоил Якоба. Слушая его, Якоб, не переставая, грыз ноготь. Потом закурил новую сигарету, отхлебнул чаю, оказавшегося чересчур горячим, сел обратно на диван и вновь вскочил.

— В последний раз ты так нервничал после тех четырех дней в Париже, — сказал Фалькон. — Но все обошлось. И ты продолжил работу.

— Нет, «крыша» моя в порядке, — быстро прервал его Якоб. — Проблема не в этом. Но они нашли способ держать меня на мушке.

— На мушке? — переспросил Фалькон. — В смысле — не дать тебе вильнуть в сторону? Значит ли это, что ты попал у них под подозрение?

— «Подозрение» — это, может быть, слишком громко сказано. — Якоб почесал подмышку и взмахнул в воздухе сигаретой. — Они меня любят. Я им нужен. Но быть во мне уверенными они, по понятным причинам, не могут. Немарокканская часть моего сознания вызывает их беспокойство.

— Мы андалузцы, Якоб, у нас общие берберские корни.

— Проблему они видят в некоторой сомнительности моих взглядов. Я не во всем последовательный марокканец, — сказал Якоб. — И это их смущает.

Фалькон выжидал. Простой европеец на его месте спросил бы: «Это связано с твоим гомосексуализмом?» Но Фалькону было свойственно, хоть и по-другому, то же самое, что смущало радикалов из МИБГ в Якобе: Фалькон мыслил не совсем так, как было свойственно европейцам. Его манера вести беседу имела характерные марокканские особенности. Поэтому вопросы в лоб тут исключались.

— В пятницу, еще до дневного намаза, — сказал Якоб, — меня навестил мой сын Абдулла. Я был один в кабинете. Он прикрыл дверь и, подойдя к столу, сказал: «Я сообщу тебе сейчас кое-что, чему ты будешь очень рад и почувствуешь гордость за меня». Я не знал, что и подумать. Мальчишке только-только исполнилось восемнадцать. О девушках, насколько мне помнилось, он никогда не заговаривал. И если он имел в виду это, то начинать разговор надо было иначе. Я встал, показывая, что готов выслушать важное известие. Обойдя стол кругом, он приблизился ко мне и, сказав, что стал моджахедом, обнял меня как товарища по оружию.

— Его завербовали в МИБГ? — воскликнул Фалькон, пулей вылетая из кресла.

Якоб кивнул и, глубоко затянувшись сигаретой, развел руками в беспомощном жесте.

— Сразу же после пятничного намаза он отбыл, чтобы продолжать обучение.

— Продолжать?

— Именно, — подтвердил Якоб. — Мальчик мне лгал. За последние два месяца он уже четыре раза уезжал на выходные. Я считал, что он ездит к друзьям в Касабланку, а оказывается, он был за городом на учениях.

— Каким же образом он был завербован?

Якоб пожал плечами и покачал головой. Фалькон подумал, что правды он все равно не узнает.

— Он занимался вместе со мной делами фабрики, но лишь временно, до конца месяца, когда должен был поступать в университет. Мы посещали мечеть в Сале. Ее посещают разные… типы. Мне казалось, что Абдулла их сторонится, но я ошибался.

— Ты с кем-нибудь это обсуждал?

— Не считая домашних, ты первый, с кем я поделился.

— Ну а с членами МИБГ?

— Наш командир сейчас в отпуске. Но даже будучи на месте, он не так легко идет на контакт. Я лишь передал ему благодарность через третье лицо.

— Благодарность?

— Ну а что мне оставалось? Я же должен быть счастлив и горд! — Якоб сердито плюхнулся на диван и закрыл лицо руками. Послышались сдавленные всхлипы.

— И ты полагаешь, что все это проделано, чтобы держать тебя на мушке, под контролем, и успокоиться на твой счет?

— Лишь самый оголтелый радикал способен радоваться тому, что сын его стал моджахедом, то есть потенциальным террористом-смертником. Все эти передачи по английскому и французскому телевидению насчет великой чести, рая и семидесяти двух девственниц — все это бредни, чушь собачья. Возможно, в Газе, Ираке или там Афганистане так и думают, но в Рабате таких сумасшедших нет, по крайней мере в моем окружении.

— Давай-ка поразмыслим, — сказал Фалькон. — Чего они пытаются добиться таким манером? Если «держать тебя на мушке», то…

— Им хочется проникнуть в мой дом, в мою семью. — Якоб тронул свой висок. — И в мое сознание!

— Не уверенные в том, что контролируют тебя, они вознамерились контролировать твоих близких?

— Во мне они особо заинтересованы потому, что видят во мне человека, способного с одинаковой легкостью, непринужденностью и «убедительностью» вращаться и действовать в обоих мирах: исламском и мире неверных, восточном и западном. Не скажу, что им это нравится. То, что моя шестнадцатилетняя дочь Лейла появляется на пляже в купальнике, им нравиться не может.

— Они что, и на пляже за тобой следили?

— Летом в Эссувейре, Хавьер, они следили за нами, — сказал Якоб. — Абдулла бросил увлекаться этой своей музыкой, чему поначалу я был несказанно рад, теперь же я только и желаю, чтобы он вернулся к обычным увлечениям молодежи. Можешь себе представить, он стал читать Коран, забросил компьютерные игры. Я глянул в его программы — а там сайты исламистов, палестинских политиков — хамас против фатх, «Мусульманское братство» и так далее.

— Чье же это влияние?

Новое пожатие плечами.

«Знает ли он? Почему не говорит? — думал Фалькон. — Может быть, это кто-нибудь из близких ему людей? Из многочисленной его родни? Когда Якоба вербовали, он сказал, что родственника он не выдаст никогда».

— Они умеют оказывать влияние, втираться в доверие, — сказал Якоб. — И знаешь, до прошлой пятницы, когда Абдулла пришел ко мне со своей новостью, я не считал, что это так уж плохо. Подросткам полезно иметь в жизни что-то серьезное, не одними же жестокими видеоиграми пробавляться или хип-хопом… но увлечься идеями моджахедов…

— Я понимаю твое волнение, — сказал Фалькон. — Но если, как ты утверждаешь, все это задумано как попытка держать тебя на мушке, то непосредственной угрозы сейчас нет. В нашем распоряжении имеется некоторое время.

— У меня отнимают сына, — сказал Якоб. Прикрыв глаза рукой, он опять всхлипнул, после чего метнул сердитый взгляд на Фалькона. — Он находится в одном из их лагерей «24/7» — так этот лагерь называется. В свободное от бега по пересеченной местности и изучения приемов рукопашного боя время они учатся владению оружием и изготовлению бомб. А пройдя полный курс таких наук, они получают еще и идейную закалку — осваивают радикальный ислам. Я не знаю, кто вернется ко мне после всего этого, но то, что это будет уже не мой Абдулла, — я уверен. Это будет их Абдулла. И как мне жить после этого? Что мне прикажешь делать? Шпионить за собственным сыном?

Безвыходное положение, в котором очутился Якоб, глубоко потрясло Фалькона. За три месяца до этого он сам поручил ему сделать решительный шаг, вступив в сообщество радикалов, и был удивлен тому, как гладко это прошло и с какой быстротой Якоб смог укорениться в МИБГ. По-видимому, он оказался там очень нужен. И вот теперь радикалы, перейдя к оборонительным действиям, обложили не только Якоба, но и его семью. И что самое плохое — обоим оттуда не вырваться. Радикальный исламизм — это не та идеология, которую легко отринуть. Попавшему в их сообщество, узнавшему их секреты пути назад нет. Тебя не выпустят. Каким бы невероятным ни казалось подобное сопоставление Фалькону, но это все равно что быть членом мафии.

— Не надо ничего говорить, Хавьер. Что тут скажешь? Мне просто требовалось с кем-то поделиться, а кроме тебя, у меня никого нет.

— Не хочешь, чтобы я рассказал все Пабло из Национального разведцентра?

— Пабло? А куда делся Хуан? — спросил Якоб. — Такой опытный парень, ветеран…

— Хуана досрочно отправили в отставку на той неделе, — сказал Фалькон. — Он прошляпил Марису, и работа его на севильском взрыве тоже признана неудовлетворительной. Пабло — человек стоящий: сорок два года, имеется опыт в Северной Африке. Верный боец.

— Нет, Хавьер, не надо говорить никому, — сказал Якоб с резким, как удар ножа, взмахом руки. — Стоит сказать — и они за это уцепятся. Так у них мозги устроены, у спецслужб: за ним есть грех — давай-ка этим воспользуемся! А вот ты не воспользуешься, я это знаю. Почему всегда и выделял тебя из числа прочих. Ты единственный, кто по-настоящему понимает и всегда будет понимать меня и мое положение.

Внутри у Фалькона что-то судорожно сжалось, словно он по-новому стал ощущать груз ответственности. Словно в и без того неподъемный рюкзак подсыпали камней. К ответственности прибавился еще и страх. Теперь ему одному предстоит решать, можно ли доверять Якобу или нельзя. В выборе между собственным сыном и анонимными испанскими разведывательными службами Якоб несомненно примет сторону сына. Он оговорил это с самого начала, и НРЦ принял это как условие.

— Чем я могу облегчить твое положение? — спросил Фалькон.

— Ты настоящий друг, Хавьер. Единственный настоящий друг, который у меня есть, — ответил Якоб. — И только ты можешь помочь мне с моим планом спасения сына.

— Сомневаюсь, чтобы он смог уйти от моджахедов, особенно после того как побывал в одном из их лагерей.

— Мне кажется, единственный способ — это арестовать его перед выполнением задания, — сказал Якоб.

— Узнать о подобном было бы чрезвычайным везением для каждого, кто не является непосредственным участником заговора.

— Вот с этим как раз все обстоит благополучно, Хавьер. А успех будет зависеть от того, насколько ценной для них окажется моя жизнь.

Некоторое время Фалькон и Якоб молча глядели друг на друга, дымок, медленно струясь между пальцев Якоба, поднимался вверх, расплываясь, как облачко, вокруг бритой его головы.

— Так что же? — спросил Якоб.

— Не могу поверить словам, которые ты только что произнес.

— Мы были наивными, Хавьер. Мы были дурацкими идеалистами. И не случайно, что вербовать меня поручили именно тебе. Во всех этих службах имеются люди, умеющие оценивать наличие у человека тех или иных качеств — сильных сторон или определенных слабостей, — нужных для выполнения той или иной задачи. Я не пытаюсь определить, хорошо ли ты умеешь манипулировать людьми и оказывать на них давление, но в том, что в определенных обстоятельствах ты способен насильственным путем вырвать у человека ту или иную информацию или же…

— Или же проявить изворотливость и гибкость, необходимую для достижения соответствующего результата, — подсказал Фалькон.

— НРЦ ты нужен. Они знают твою биографию, знают, что, в отличие от большинства людей, ты сумел преодолеть зашоренность и ограниченность взглядов, что мыслишь ты шире. Тебя так воспитали. А ты воспитал меня, передав это качество мне. Мы понятия не имели о том, с какими людьми нам придется общаться. Наверное, мы воображали их своим подобием и думали проникнуть в их мир, не порывая с миром обыденным, не меняя коренным образом своей жизни. А что получается? Мы оказались среди беспощадных фанатиков, загоняющих нас в угол, насилием заставляющих нас повиноваться, а откажешься, тогда…

Фалькон окинул взглядом сгустившийся сумрак комнаты. Вся эта встреча — в тайном мадридском убежище, весь этот разговор, обсуждение неведомых опасностей, грозящих вот-вот погрузить в страшную пучину, показались ему настолько нереальными, что ему мучительно захотелось одним движением выпрыгнуть на поверхность, но как ныряльщик, преследуемый стаей акул, все же помнит об опасности кессонной болезни, так и он чувствовал необходимость помедлить и не действовать слишком резко и импульсивно.

— Ты намекаешь, что предоставишь нам информацию о готовящемся террористическом акте и тем самым позволишь заблаговременно задержать группу Абдуллы, арестовать и…

— Что неизбежно явится моим крахом как члена МИБГ, и я буду немедленно убит.

— Нет, — отрезал Фалькон.

— Да, — сказал Якоб. — Другого пути нет.

— Но ты же понимаешь, что, если такое произойдет, Абдулла кончит тюрьмой, где еще теснее сблизится с радикалами, наводняющими испанские тюрьмы, и на свободу он выйдет еще более яростным террористом, чем до своего заключения. Так что все, чего ты добьешься, — это собственной гибели. Можешь поверить моему опыту. И Пабло, и другие мои коллеги из НРЦ, думаю, не раз встречались с такого рода ситуацией. Наверняка они знают, как надо тут действовать, и смогут дать совет.

— Ты мой друг, — ответил Якоб. — Ты втянул меня во все это. То есть я хочу сказать, я делал то, что хотел делать, и ты был единственный, кому я мог доверять. Я не желаю, чтобы ты ставил в известность остальных. Как только ты это сделаешь, я потеряю контроль над ситуацией. Руководить станут они и, поверь мне, преследовать при этом станут собственные интересы, а вовсе не мои. Ты и оглянуться не успеешь, как без всякого твоего ведома окажешься в капкане, со всех сторон окруженный увеличительными зеркалами, и не будешь знать, куда повернуться, к кому броситься. Ведь это мой сын, Хавьер, и я не могу допустить, чтобы он превращался в орудие в чьих-то руках, чтобы он оказался втянутым в чужую игру, чтобы он убивал людей, вообразив незрелым своим умом, что в убийстве и членовредительстве и есть…

— Ты слишком волнуешься, Якоб, и разум твой зашкаливает. Пока что это все твое воображение.

— Нет. Скорее во мне говорит мое марокканское воспитание, — сказал Якоб. Вскочив, он забегал по комнате, руки его потянулись к старым, еще детским шрамам, обнажившимся теперь на бритой голове. — Я очень волнуюсь, а когда волнуюсь, то не могу держать себя в руках, не могу успокоиться, вернее, могу, но только одним-единственным способом. Знаешь, каким?

Фалькон ждал, когда Якоб опять появится в поле его зрения, но тот перегнулся через спинку его кресла и приблизил к нему лицо, так что в ноздри Фалькона пахнуло табачным перегаром его дыхания.

— Я представляю себе Абдуллу в безопасности, спасенным от всего этого… кошмара. А себя воображаю под погребальными пеленами, но видящим сквозь них солнечный свет и чувствующим ветерок, играющий в складках материи. И на меня нисходит покой, такой полный, какого при жизни я не испытывал!

— Попробуй лучше вообразить другую картину, Якоб. Не надо быть таким фаталистом. Представь себя дома с Абдуллой, женатым, в окружении детишек, твоих внуков. Лучше стремиться к этому, чем к смерти или тюремным решеткам.

— Я бы и стремился, если б это не было пустым мечтанием. Совершенно недостижимым и нереальным. Мальчик уже целиком и полностью в организации. О девушках, женитьбе, детях он и не помышляет. Нормальная жизнь ему теперь видится убогой и жалкой. Он презирает свою былую беззаботность, сожалеет о времени, даром потраченном в детских забавах и увеселениях. Все его прошлое, его отрочество кажется ему неразумным. Вернуться к этому опять он ни за что не пожелает. Вся же ирония заключается в том, что новая его жизнь мне видится кошмарным заблуждением, шагом в пропасть. Это дорога в преисподнюю, к смерти, краху и мучениям. В то время как я содрогаюсь, вспоминая гибель двухсот женщин и детей в Багдаде, воскрешая в памяти этот черный дым, эти обугленные останки, Абдулла лишь улыбается блаженной улыбкой, воображая райское счастье, дарованное устроителю этого зверства.

— Значит, после того как неделю назад он отправился в лагерь боевиков, ты виделся с ним? — спросил Фалькон, недоумевая, как мог Якоб все это в точности знать.

— Первоначальной целью моего принятия в ряды МИБГ, — сказал Якоб, уклоняясь от ответа и, видимо, желая выиграть время, — была подготовка одной из террористических акций за рубежом. А это означает, как ты понимаешь, что я имел беспрецедентный доступ в боевое крыло МИБГ. Как только Абдулла сообщил мне свою новость, я получил разрешение посетить тренировочный лагерь. Я провел там некоторое время и не раз вечерами имел возможность пообщаться с Абдуллой наедине и тем самым почувствовать произошедшую в неокрепшем мозгу мальчика глубокую перемену.

— Но командира боевого отряда ты так и не видел?

— Нет, я же сообщил тебе, что он был в отъезде, — сказал Якоб. Отвернувшись от Фалькона, он разглядывал задернутые шторы. — А мою благодарность за высокую честь, мне оказанную, я передал ему через одного офицера.

«Да правда ли все это?» — подумал Фалькон, подходя к стоявшему возле окна Якобу. Они обнялись, и, глядя через плечо друга, Фалькон увидел свое смущенное лицо отраженным в единственном в комнате зеркале.

— Ты знаешь меня так хорошо, друг, — сказал Якоб, щекоча своим дыханием шею Фалькона.

«Знаю ли? — подумал Фалькон. — Так ли это на самом деле?»

7

Скоростной поезд AVE Мадрид-Севилья, пятница, 15 сентября 2006 года, 22 часа

Если в поезде, направлявшемся из Севильи в Мадрид, он чувствовал волнение с оттенком паранойи, то на обратном пути его мучили и язвили черви сомнения и неуверенности. Темнота снаружи позволяла видеть в окне лишь свое озадаченное лицо, отражаемое оконным стеклом, а когда поезд набрал скорость, отражение стало подрагивать и колебаться в такт колебаниям его смятенного ума.

Якоб не только запретил Фалькону что-либо сообщать коллегам по НРЦ, но уже и запустил разработанный самолично план по спасению Абдуллы и исключению его из рядов МИБГ. Якоб упросил высокие чины боевого крыла МИБГ ходатайствовать перед их командиром о скорейшем поручении его сыну ответственного задания с тем условием, что продумывать всю операцию и руководить ее осуществлением будет он, Якоб.

— Зачем ты это сделал? — спросил его Фалькон. — Ведь все, что нужно нам в этой ситуации, — это время.

— А важнее времени на данном этапе, — отвечал Якоб, — показать им, как я польщен тем, что выбор их пал на моего сына. Промедление тут грозит обернуться тем, что доверять мне станут еще меньше и будущее моего сына вообще будут определять без меня. Только так я мог вклиниться, сунуть ногу в дверную щель.

Высокое начальство размышляет, сказал Фалькону Якоб, и наутро ему следует прибыть в Рабат, где, как он полагает, ему сообщат решение. Новость эта, конечно, была не слишком обнадеживающей, но, безусловно, не давала повода к охватившей Фалькона паранойе. Началось все с судорожных корчей беспокойства и страха. Фалькон пытался не обращать на них внимания — так человек с острым приступом аппендицита пытается уверить себя, что это всего лишь газы. Он то находился один на один с человеком, сумевшим стать ему близким другом, общаясь с ним так доверительно, как, казалось ему, в свое время общался он только с отцом, Франсиско Фальконом. А в следующую секунду перед ним был человек, доверять которому он больше, видимо, не мог. Мешало вкравшееся сомнение. Их заключительное объятие возле задернутой оконной шторы было попыткой укрепить связывавшие их узы, но невидимый непроницаемый барьер все равно не исчезал и так и остался.

Возможно, над ним тяготел некий рок, потому что любая человеческая близость, ведомая ему и доступная, неукоснительно оказывалась основанной на лжи и сопрягалась с обманом. Так и отец обманул Хавьера, сделав его невольным орудием гибели собственной матери. Но каким образом могла произойти с Якобом столь быстрая перемена? Душу Фалькона раздирали подозрения. Почему? Про себя он вновь проигрывал их встречу во всех подробностях и нюансах, минута за минутой, кадр за кадром, как в киноленте.

Начиная с прически, тоже вызвавшей подозрение. Или подозрения явились потом? Якоб всегда так холил свою пышную шевелюру. А может быть, он просто разыгрывал роль? А еще до бритой его головы подозрительной Фалькону показалась квартира. Но он не задал никаких вопросов. Чья это квартира? Это придется выяснить самому. Фалькон позвонил старинному своему приятелю по общей следственной работе в Мадриде, которого застал в баре по пути домой. Фалькон продиктовал ему адрес и попросил никому ни о чем не рассказывать. Имя и адрес владельца следовало скрывать от всех; докладывать же надлежало Фалькону лично, не оставляя ни записей, ни сообщений.

— Я даже и вопросов никаких задавать не стану, — заверил его друг, предупредив, что начать действовать он сможет только с понедельника.

В кромешной тьме за окном зажглись и метнулись в сторону головные фары. Напротив, через проход, кто-то не сводил с него глаз. Фалькон поднялся и, пройдя по вагонам, зашел в бар, где заказал себе пива. Что-нибудь еще? Вытащив записную книжку, он стал набрасывать туда свои отрывочные соображения. Доверие. Якоб постоянно напирал на то, как он ему доверяет. Ему единственному. «Я всегда выделял тебя из числа прочих». Вот когда его впервые охватило недоверие и он усомнился в надежности Якоба. «Ты единственный, кому я могу довериться. С кем могу говорить». Не от этих ли слов в сознание ворвалась безобразная мысль: не есть ли это попытка манипулирования? Фалькон припомнил собственный вопрос: «Чье же это влияние?» И пожатие плечами, которое было ему ответом. Возможно ли чье-то давление на Якоба? Ему стало известно, что МИБГ не одобряет его тесной дружбы со старшим инспектором. Может быть, они решили помешать этой дружбе и использовали для этого юного Абдуллу?

Он все писал и писал. План по спасению. План еще отсутствует, однако Якоб уже хочет втянуть в него Фалькона. Зачем? «Ты мой друг. Ты втянул меня во все это». Он тут же сослался на его вину. Он хотел, чтобы Фалькон чувствовал себя виноватым. А потом — эта воображаемая картина собственной гибели. Не переусердствовал ли он в жалости к себе самому? И наконец, эта нелепая ошибка. Якоб вдруг проговаривается, что виделся с Абдуллой в лагере. Случайна ли эта оговорка? На Якоба давят. Отсюда стресс, им испытываемый, а также возможные ошибки и случайно вырвавшиеся слова.

Он захлопнул книжку, отхлебнул пива, пытаясь загнать внутрь неопределенное, неизвестно откуда взявшееся беспокойство, которое ощущал. Как описать то, что чувствуешь, заподозрив, что твой брат хитрит с тобой и хочет обвести тебя вокруг пальца? Нет таких слов. А ведь случай не такой уж редкий, наверняка изобретены слова для описания. Разве испокон веков нас не предают самые близкие? И что при этом чувствует жертва? Американцы говорят «выжать и выбросить». Неплохо: ощущение и вправду такое, что тебя выжали как лимон, высосали из тебя все соки, все жизненные силы.

Он вытащил мобильник, не для обычного для пассажиров обмена ничего не значащими словами, а лишь затем, чтобы услышать голос человека, которому он безусловно доверял. Он набрал номер Консуэло. Ответил ее младший сынишка — восьмилетний Дарио.

— Hola, Дарио, как поживаешь? — сказал Фалькон.

— Ха-а-ви! — вскричал Дарио. — Мама, мама, это Хави!

— Тащи телефон в кухню! — распорядилась Консуэло.

— Как ты? У тебя все в порядке, Дарио? — спросил Фалькон.

— У меня все в порядке, Хави. А ты где? Ты же у нас должен был быть. Мама ждет и дождаться не может!

— Неси сюда телефон, Дарио!

Фалькон услышал торопливые шаги мальчика по коридору. Телефон был передан из рук в руки.

— Не подумай только, что я сижу здесь и тоскую, как влюбленная девчонка, — сказала Консуэло. — Это Дарио не терпится, чтобы ты наконец явился.

— Я в AVE и еду.

— Он отказывается идти спать до твоего приезда, а завтра нам в магазин надо. Новые футбольные бутсы покупать.

— Мне до тебя еще повидать кое-кого придется, — сказал Фалькон. — Так что буду я уже за полночь.

— Может быть, нам будет лучше пойти куда-нибудь поужинать, — сказала Консуэло. — Мальчику действительно пора в постель. Я отведу его к соседям. Он влюблен в их шестнадцатилетнюю дочку. А мы с тобой куда-нибудь отправимся, Хавьер.

— Передай ему, что утром мы с ним устроим футбол в саду.

Секундная заминка.

— Думаешь, сегодня ночью тебе подфартит? — поддразнила она его.

О том, чтобы остаться на ночь, речи не было. Это было одно из условий новых их отношений — ничего заранее не планировать.

— Я на это надеялся, — сказал он. — Возносил молитвы Святой Деве, чтобы подфартило.

Новая заминка.

— Хорошо, я передам Дарио то, что ты просил, — сказала Консуэло. — Только, дав такое обещание, будь готов, что уже в восемь утра от тебя потребуют встать и пулять ногой мячик!

— Где мы встретимся?

Она ответила, что обо всем позаботится сама, а ему только и надо, что найти ее в баре «Ла-Эслава» на площади Сан-Лоренсо, откуда они и отправятся.

Беспокойство отпустило его, и он даже почувствовал себя чуть ли не семейным человеком. Два старших сына Консуэло, Рикардо и Матиас, мало им интересовались в силу их возраста — двенадцать и четырнадцать. А Дарио, видимо, все еще мечтал об отце. Отношение ребенка еще больше сблизило его с Консуэло. Фалькон видел, что он нравится мальчику, хотя Консуэло и отказывалась в этом признаться, Дарио — ее любимчик. Ребенок придавал легкость их непростым отношениям и серьезным планам, привнося в них оттенок непринужденности.

С мыслью об этом он задремал.

Проснулся он, когда поезд уже стоял на вокзале Санта-Хуста, а пассажиры, шаркая, покидали вагон. Только что пробило 11.30. Выйдя из вокзала, он направился на улицу Иньеста. Фалькон хотел лишить Марису спокойного сна известием, что после их дневной беседы последовал анонимный звонок, но угроза не испугала его.

Паркуясь за церковью Санта-Исабель, он увидел в ее мансарде свет, освещавший растения на верхнем балконе. Он позвонил.

— Спускаюсь, — отвечала она.

— Это старший инспектор Хавьер Фалькон, — сказал он.

— Зачем вы здесь? — раздраженно бросила она. — Я ухожу!

— Мы могли бы и на улице переговорить. Если вы не возражаете.

Она открыла дверь, и он поднялся к ней на этаж. Впуская его, Мариса одновременно защелкнула мобильник с таким видом, словно приход Фалькона заставил ее просить кавалера явиться попозже, чтобы не встретиться с полицией.

— Вы не на праздник собрались? — спросил Фалькон, заметивший и ее нарядное платье бирюзового цвета, и распущенные по плечам медно-рыжие волосы, и золотые серьги, и переизбыток золотых и серебряных браслетов, и запах дорогих духов.

— На вернисаж и последующий банкет.

Она прикрыла за ним дверь. В движениях ее рук ощущалась какая-то принужденность. Браслеты сердито позвякивали. Сесть она его не пригласила.

— По-моему, днем мы достаточно поговорили, — сказала она. — Вы отняли у меня целый час рабочего времени, а сейчас еще покушаетесь на мой отдых.

— Мне днем звонил один ваш друг.

— Мой друг?

— И порекомендовал мне не совать нос в то, что меня не касается.

Ее губы чуть приоткрылись, но из них не вырвалось ни звука.

— И было это вскоре после нашего разговора, — сказал Фалькон, — когда я ехал в Мадрид на встречу еще с одним вашим другом.

— В Мадриде у меня нет друзей.

— Ну астарший инспектор Луис Зоррита?

— Вы что-то путаете, — сказала Мариса, слегка приободрившись. — Он мне никакой не друг.

— Но его, как и меня, чрезвычайно интересует произошедшая с вами история, — сказал Фалькон, — и он разрешил мне копаться в ней столько, сколько мне заблагорассудится.

— Да что такое вы говорите! — Лицо Марисы вспыхнуло яростью. — Какая история? Что вы имеете в виду?

— У всех у нас есть свои истории, — сказал Фалькон. — И все мы толкуем их так или иначе применительно к обстоятельствам, выдвигая те или иные версии. С помощью одной версии вашей истории Эстебан Кальдерон был упрятан за решетку. Теперь же мы собираемся выяснить истинный ход событий, и нас интересует, какую роль в них сыграли вы.

Броня ее красоты, ее гибкой, упрятанной в бирюзовый чехол сексуальности оказалась пробитой. Он почувствовал ее волнение, вспыхнувшее в ней беспокойство. В глубине больших карих глаз появилось выражение неуверенности. Всё — дело сделано. Пора уходить.

— Передайте вашим друзьям, — сказал Фалькон и, пристально взглянув на нее, направился к двери, — что я буду ждать их следующего звонка.

— Каким друзьям? — бросила она ему вслед. — Нет у меня никаких друзей!

Уходя, он оглянулся на нее, одиноко стоявшую посреди комнаты. Последним ее словам он поверил и, неизвестно почему, ощутил невольную жалость.

Уже в машине он почувствовал потребность не спешить и посмотреть, не придет ли кто за ней, чтобы сопроводить на праздник.

Он увидел ее на балконе под крышей. Прижимая к уху мобильник, она глядела на него. Заставлять ждать Консуэло он не хотел. Он быстро тронулся, после чего заехал домой, наскоро принял душ, смывая с себя полицейские заботы. Потом он переоделся и уже через десять минут направлялся к площади Сан-Лоренсо. Выйдя из такси на площади, он очутился в толпе гуляющих — люди медленно, наслаждаясь теплым вечером, фланировали в тени высоких деревьев перед внушительным кирпичным фасадом церкви Иисуса Всесильного. В кармане Фалькона завибрировал его служебный мобильник. Ответил он машинально, доверившись судьбе.

— Слушай, — сказал тот же голос. — Когда заходишь слишком далеко, думай о последствиях. И если что произойдет, знай, что виноват ты сам. И пеняй на себя. Торговаться и обсуждать тут нечего, и больше мы тебе, старший инспектор Хавьер Фалькон, звонить не станем.

Все смолкло. Номер не высветился. Он записал услышанные слова в записную книжку, которую всегда носил с собой. Увидев только что Марису на балконе, звонка он ждал, однако храбрости ему этот звонок не добавил. На что и рассчитывал звонивший. Верность его расчета — вот что вызывало досаду. Предсказуемость звонка должна была бы успокаивать, но не успокоила. Как въедливый вопрос его психоаналитика, слепой Алисии Агуадо, голос в трубке снял защитную крышку и выпустил наружу нечто, чью природу определить он не мог, но что страшился обнаружить.

Бар «Ла-Эслава» был переполнен. Консуэло стояла снаружи с сигаретой и рюмкой мансанильи в руках. Севильцы не слишком склонны уважать жизненное пространство друг друга, но для Консуэло было сделано исключение. Казалось, ее харизма создает некое силовое поле. Уличные фонари бросали отблеск на ее короткие светлые волосы. Простое ярко-розовое платье-мини казалось на ее фигуре даже дороже, чем было на самом деле, а высокие каблуки еще больше удлиняли ее крепкие стройные ноги. Фалькон порадовался тому, что успел принять душ и переодеться. Он протолкался к ней через толпу, и она заметила его, лишь когда он очутился рядом.

Они поцеловались. Он ощутил персиковый запах ее помады, обнял ее стройную талию, почувствовал, как ладно вжалась в его тело всеми своими изгибами ее фигура. Целуя ее в шею, он вдохнул ее запах и почувствовал, как царапнули его щеку ее бриллиантовые сережки.

— Ты в порядке? — спросила она, проводя рукой по его затылку, отчего весь позвоночник Фалькона до самых пяток пронзило электричество.

— А теперь даже больше чем в порядке, — отвечал он, в то время как руки Консуэло гладили его плечи, заставляя кровь течь быстрее и бурлить. Бедро Консуэло скользнуло ему между ног. Внутри в нем что-то екнуло, член встрепенулся, и впервые за этот день он ощутил себя человеком.

Почувствовав на себе взгляды окружающих, они разомкнули объятия.

— Я пива выпью, — сказал он.

— Я заказала столик напротив, — предупредила она.

Бар так и гудел голосами, громкими, как на бирже. Фалькон насилу протиснулся через толпу. Хозяина за стойкой он знал, но тот не сразу признал знакомого, а признав, стиснул его плечи со словами: «Hola, Javier, que tal?»^[6] Налив ему кружку, от денег он отказался. Пробираясь с кружкой к своему месту, он удостоился поцелуев от двух женщин, знакомой из которых мог назвать только одну. С кружкой он пробрался за дверь.

— Я и не знала, что ты сегодня ездил в Мадрид, — сказала Консуэло.

С Якобом она была знакома, но о порученной ему Фальконом работе не была осведомлена.

— Я встречался с одним копом по поводу того июньского дела, — отвечал Фалькон намеренно неопределенно, не желая афишировать ни встречу с Якобом, ни беседу с Марисой и второй телефонный звонок.

— Судя по твоему виду, день у тебя был не из легких.

Вытащив мобильник, Фалькон отключил его.

— Так будет лучше, — сказал он, потягивая пиво. — Ну а ты как провела день?

— У меня состоялись полезные переговоры с некоторыми агентами по недвижимости, а еще я побывала на приеме у Алисии.

— Как прошел прием?

— Я почти здорова, — сказала она с улыбкой, сделав большие глаза. — Еще годик — а там как рукой снимет!

Они посмеялись.

— Я сегодня виделся с Эстебаном Кальдероном.

— До этого помешанного мне, во всяком случае, далеко, — сказала Консуэло.

— Когда я ехал в Мадрид, мне позвонил начальник его тюрьмы и сообщил, что Эстебан выразил желание встретиться с Алисией.

— В его безумии даже она, как я думаю, не сможет разобраться, — сказала Консуэло.

— С того дня, когда все произошло, я его впервые увидел. Вид у него неважный.

— Если то, что у него внутри, выплеснулось наружу, то вид у него, должно быть, ужасающий.

— Ты что, переезд задумала? — спросил он.

— Переезд?

— Агенты по недвижимости, — пояснил Фалькон. — Санта-Клара еще не надоела тебе?

— Я планирую расширить бизнес.

— А в Севилье тебе уже тесно?

— Может быть, и не тесно. Но что скажешь насчет Мадрида или Валенсии? Как тебе такая идея?

— Не откажешь мне во встречах, когда твои фотографии появятся в «Hola»: «Консуэло Хименес в своем роскошном доме в окружении милых деток»?

— И со своим любовником-полицейским? — Она невесело улыбнулась. — Нет, прогонять тебя я не собираюсь при условии, что ты научишься управлять яхтой.

Впервые она назвала его своим любовником и сделала это предумышленно. Он допил пиво и поставил на стойку пустую кружку. Потом подхватил ее под руку, и они перебежали площадь.

В ресторане, который, несмотря на арабское название, выдержан был в неоклассическом стиле — обилие колонн, мрамора и крахмальных белых скатертей и салфеток, — не было и намека на шведский стол. Метрдотель поспешил ей навстречу с двумя чашками кофе за счет фирмы. При виде их производимый посетителями многоголосый шум на секунду стих, чтобы потом, когда их проводили, возобновиться с новой силой. Меню выбирала Консуэло — и за себя, и за него. Предоставлять выбор ей ему нравилось. Они пили кофе, а ему хотелось очутиться с ней наедине, чтобы можно было, склонившись к ней, целовать ее шею. Они строили планы на будущее, и это было хорошим предзнаменованием.

На овальном блюде прибыли закуски — миниатюрный пирожок с козьим сыром, хрустящий хлебец с утиной печенкой в айвовом джеме и чашечка чесночно-миндального супа с вяленым тунцом и шариком мороженого из дыни. Все это было остро и изумительно вкусно.

— Вот он, истинный оральный секс! — заметила Консуэло.

Вычищенные чуть ли не до дыр тарелки были унесены, на столе явилась бутылка «Пескуэры» 2004 года из Рибера-дель-Дуэро, ее открыли, и в бокалы полилась темно-красная благоуханная жидкость. Они обсуждали трудности возвращения в Мадрид после вольной севильской жизни.

Ему она заказала утиную грудку, поданную на живописно раскинутых по тарелке холмиках кускуса, себе же взяла морского окуня, серебристая хрустящая кожица которого тонула в нежнейшем белом соусе. Он почувствовал, как ее нога прижимается к его ноге, и было решено, пожертвовав десертом, вызвать такси.

В такси они полулежали на заднем сиденье, и он целовал ее шею под мелькающими над ними огнями уличных фонарей в веренице машин, развозящих вечернюю публику из бара в клуб и обратно. У соседей Консуэло горел свет, и дочка им открыла. Фалькон поднял из постели крепко спавшего Дарио. Мальчик не проснулся.

По пути домой Дарио открыл глаза.

— Hola, Хави! — проговорил он спросонья и, ткнувшись светловолосой головкой в грудь Фалькона, замер. Доверчивость этого движения глубоко растрогала Фалькона. Они поднялись по лестнице, и он уложил мальчика в постель. Веки ребенка затрепетали, но сонная одурь не давала глазам раскрыться.

— Завтра футбольный матч, — пробормотал он. — Ты обещал!

— За невыполнение — штраф, — сказал Фалькон, накрывая его одеялом и целуя в лоб.

— Спокойной ночи, Хави!

Стоя в дверях, Фалькон ждал, пока Консуэло, склонившись к сыну, целовала его и гладила его волосы. Его обуревало сложное чувство — сродни не то родительской нежности, не то горечи от сознания, что собственных детей у него нет.

Они спустились вниз. Налив Фалькону виски, она приготовила себе джин с тоником. Теперь, впервые за этот вечер, он мог ее как следует разглядеть, вволю любоваться ее мускулистыми ногами, изящными щиколотками. Его охватило сильное желание целовать ее ноги сзади под коленками.

Что-то изменилось в ее поведении в этот вечер. Нельзя сказать, что после севильского взрыва и их воссоединения они не занимались любовью — никаких ограничений на этот счет она ему не ставила, хотя и летний отпуск, и присутствие детей рядом сексу не способствовали. Во время первого их сближения года два назад они вели себя более темпераментно, словно измученные долгой жаждой путники, которые никак не могут напиться. Теперь же они проявляли осмотрительность и действовали как бы с опаской. Им не хватало уверенности в том, что поступают они правильно. Но в этот вечер он чувствовал перемену. Она всецело доверилась ему. Возможно, роль сыграла ее беседа с Алисией, психоаналитиком, посоветовавшей ей раскрепоститься не только физически, но и морально.

— Что происходит? — спросила Консуэло.

— Ничего.

— Мужчины обычно так говорят, когда их одолевают сладострастные видения.

— Я думал о том, как вкусен был ужин.

— Нет, мысли лгут тебе.

— Как получается, что ты всегда угадываешь, о чем я думаю?

— Потому что мои мысли всецело заняты тобою.

— Тебе и вправду хочется знать, о чем я думал?

— Если думал ты обо мне.

— Я боролся с сильнейшим искушением целовать твои ноги сзади под коленками.

По ее лицу медленно скользнула улыбка и словно потекла дальше — вниз, к ногам.

— Я ценю в мужчинах терпение, — сказала она, — но терпение в меру.

Она цедила джин из стакана, и кубики льда бились о его стенку.

— Терпеливый мужчина должен уметь уловить момент, когда терпение начинает надоедать.

Она сделала вид, что сдерживает зевок.

— Joder, — сказал он, поднимаясь.

Они обменялись поцелуем и поспешили наверх, оставив на столе недопитые стаканы.

Она высвободилась из своего розового платья и узкой полоски трусиков. Больше на ней ничего не было. Он выпростал кисти из стягивавших их манжет рубашки, скинул туфли. Она сидела на краю кровати, вся темная от загара, пощадившего лишь белый треугольничек внизу живота. После нескольких торопливых судорожных движений он тоже освободился от одежды и, подойдя к ней, встал между ее ног. Она принялась гладить его, не сводя взгляда с его искаженного желанием лица. Ее губы с еще не стертыми следами персиковой, под цвет ее лака на ногтях, помады были влажны. Ее руки, оставив бедра, потянулись вверх, перейдя за спину, и впились в него ногтями. Он чувствовал касания ее губ, ее царапающие его ягодицы цепкие ногти. Из последних сил он сдерживал нетерпение.

Она легла на постель, перекатилась на живот и, бросив на него взгляд через плечо, пальцем указала на ноги под коленками. Чувствуя дрожь, он склонился к ней. Он поцеловал ее ахиллесово сухожилие, икру и место под коленкой, потом перешел к другой ноге, передвинулся повыше, чувствуя, как подрагивает ее плоть под его поцелуями. Она чуть приподняла таз навстречу ему, и о терпении было забыто. Они двигались в унисон, его руки сжимали ее тело. Она тискала простыню, зажимая ее в горсти. И весь сумбур прошедшего дня отошел в небытие.

Потом они лежали неподвижно там, где рухнули, лежали еще сцепившись, в комнате, освещаемой лишь пробивавшимся сквозь оконные шторы светом с улицы.

— Ты сегодня другая, — сказал Фалькон, гладя ее живот, целуя ее между влажных от пота лопаток.

— Я и чувствую себя по-другому.

— Сейчас все как два года назад.

Она устремила взгляд в темноту и щурилась, как от яркого света.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Я освободилась.

— Почему именно теперь?

Он почувствовал пожатие ее плеч, дернувшихся под его руками.

— Может быть, потому, что дети теперь отдаляются от меня, — сказала она.

— Но Дарио в тебе еще нуждается.

— И в своем «Хави» тоже, — сказала она. — Он любит тебя. Я это знаю.

— И я его люблю, — сказал Фалькон. — Как люблю и тебя.

— Что ты сказал?

— Сказал, что люблю тебя… и всегда любил.

Сняв его руку с живота, она поцеловала его пальцы и переместила руку себе между грудей. Эти слова она уже слышала от мужчин, но впервые она была готова им поверить.

8

Дом Консуэло в Санта-Кларе, Севилья, суббота, 16 сентября 2006 года, 7.45

Утро началось с футбола. Фалькон стоял в воротах. Он чувствовал такую бодрость и силу в ногах, что приходилось останавливать себя, вспоминая, что не следует отражать все удары мальчика. Несколько раз он позволил Дарио забить гол и, стоя на коленях, смотрел, как мальчишка носится по саду, радостно размахивая над головой фирменной майкой в полном восторге и упоении. Консуэло, еще в халате, глядела на них из окна гостиной. На душе у нее было смутно, как будто вольности, допущенные накануне, сейчас вызывали в ней настороженность. Она понимала, что любит Фалькона, в особенности наблюдая его наигранное замешательство, когда очередное пенальти ребенка заставляло мяч с шумом врезаться в заднюю сетку ворот. В этом ее копе сохранилось что-то детское, что вызывало в ней щемящую нежность к нему, почти такую же, какая охватывала ее при виде ее мальчика, падающего на спину с распростертыми руками и принимающего воображаемые поздравления товарищей по команде. Она постучала по стеклу, чтобы пригласить игроков к завтраку, возвращая их тем самым к реальности.

На обратном пути Фалькон, сидя на переднем сиденье такси, оживленно болтал с шофером, обсуждая перспективы севильского футбольного клуба в борьбе за кубок УЕФА. Итоги матчей он знал назубок от Дарио. Потом он забрал свою машину. Движение по ту сторону площади Кубы, затрудняемое все еще продолжавшимся строительством метро, в этот день показалось ему вполне сносным. Он чувствовал себя бодрым, вполне восстановившимся. Грудь распирало жизнерадостное сознание своей силы. Не дававшие покоя заботы отступили. Параноидальная тревога казалась абсурдной. Решения представлялись легкодостижимыми. Он ясно понимал теперь, что историю с Якобом должен обсудить с Пабло из НРЦ. Пытаться все разрулить в одиночку не стоит. Теперь это было ему ясно, и это подтверждали слова Марка Флауэрса, агента ЦРУ, являвшегося по совместительству и ответственным по связям с общественностью американского консульства в Севилье: «Не старайся нарисовать себе всю картину целиком… Никто в мире не способен это сделать». Осознавая всю незначительность доступного ему среза реальности, он уверовал теперь в необходимость выслушать и чье-нибудь другое мнение.

В отделе убийств было еще пусто. Закрыв дверь, он взял в руки аппарат экстренной связи и позвонил Пабло непосредственно в помещение НРЦ в Мадриде. Час был ранний, и к тому же суббота, но Пабло заступил на место Хуана лишь недавно, и Фалькон знал, что застанет его на месте. Рассказ о том, что произошло накануне днем на квартире, расположенной в квартале Ла-Латина, занял у Фалькона полчаса, и еще пятнадцать минут потребовалось, чтобы ответить на все вопросы Пабло, последним из которых был:

— Куда, он сказал, отправляется и когда?

— В Рабат. Сегодня утром. Высокое начальство МИБГ сообщит ему о своем решении.

Долгая пауза.

— Ты еще тут, Пабло?

— Я еще тут, — последовал ответ. — Я обдумываю, не следует ли начать действовать немедленно.

— Почему?

— Якоб не в Рабате.

— Он утром летит туда из Мадрида.

— Самое занятное, — сказал Пабло, — состоит в том, что вчера вечером он прилетел в Хитроу. Возможно, это ничего бы не значило. Возможно, он просто упустил это из виду, говоря о своих планах, но ни в одном из рейсов на Касабланку до этого часа в списках пассажиров его имени нет.

Фалькон почувствовал, как нутро его опять заливает металлический холод.

— Вот поэтому-то, — сказал он, — я вчера и испугался, что теряю его.

— Доверие в нашем деле, — сказал Пабло, — отличается некоторыми особенностями. Оно более зыбко, чем где бы то ни было. От тех, кто постоянно таится, скрывая истинные чувства, трудно требовать надежности и доверять им как самому себе. Это как с романами у женатиков. Сначала ложь сходит им с рук — раз, другой, вырабатывается определенное мастерство уловок и хитростей. Ложь становится постоянной, превращается в основу жизни. Якоб сейчас вынужден притворяться все двадцать четыре часа в сутки. МИБГ взяла его в оборот, проникнув в его семью, и это означает, что помнить о том, кто он на самом деле, Якобу теперь труднее — от скалы, на которой зиждется его самосознание, отвалился увесистый камень.

— Я и есть остающаяся часть этой скалы.

— Без тебя ему грозит полная утрата своей идентичности, — сказал Пабло. — В твою задачу входит предоставить ему спасительный якорь, восстановить его самосознание. Постарайся уверить его в своей надежности, в том, что тебе можно довериться при всех обстоятельствах.

— Он не хотел, чтобы я посвящал в это тебя, — сказал Фалькон. — Боялся передоверить кому бы то ни было контроль над ситуацией и, стараясь контролировать меня, пытался избегнуть моего контроля над собой. Теперь я не знаю, на каком я свете и какое место занимаю в его сознании. Единственное, в чем я уверен, что место это несравнимо по значимости с тем, какое занимает в нем его сын Абдулла.

— Ты должен восстановить его доверие к тебе. Он должен вновь ощутить себя в одной связке с тобой в борьбе против МИБГ. Тебе придется остановить, вернуть его, — сказал Пабло. — А я займусь сбором информации о нем и его действиях.

— Но этим ты подведешь меня. Он поймет, что я говорил с тобой.

— Зыбкость доверия в наших партнерских отношениях бывает обоюдной, — заметил Пабло. — Он не поехал прямиком в Рабат, как говорил тебе. Ты же, в свою очередь, обратился ко мне за советом, как тебе быть. Так что вы квиты — никто не в обиде. Предоставь мне немного времени, не спеши, не советуйся больше ни с кем. В особенности с этим твоим дружком Марком Флауэрсом.

Он повесил трубку. Пабло не одобрял отношений Фалькона с Марком Флауэрсом, завязавшихся четыре года назад, когда Фалькон завоевал уважение агента ЦРУ в одном расследовании. С тех пор они поддерживали связь — Фалькон сообщал ему, что делается в полиции, тот же, в свою очередь, обеспечивал его специальными консультациями через свои знакомства в ФБР.

В дверь постучали, и в кабинет Фалькона вошла Кристина Феррера.

— Ну как дела? — осведомился он.

— Мы изучили все диски из кейса того русского и идентифицировали шестьдесят четыре человека — пятьдесят пять мужчин и девять женщин. Все они запечатлены со спущенными штанами, принимающими наркотики, денежные суммы либо взятки в виде подарков, а в некоторых случаях как то, так и другое.

— Каким образом вы установили личности?

— Висенте Кортесу из ОБОП, а также Мартину Диасу из ЦРОП удалось определить личности всех мафиози, а также всех так называемых жертв, кроме трех человек.

— Какие же «жертвы» имеются в виду?

— Рядовые члены муниципалитета, а также работники мэрии, застройщики, инспекторы строительных компаний, чиновники, занимающиеся вопросами здравоохранения, безопасности, городского благоустройства, несколько местных бизнесменов и агентов по продаже недвижимости. Гвардейцы и Диас не удивились увиденному, даже кадрам совращения малолетних и сексуальных контактов женщин с черными громилами.

— И все это, казалось бы, люди, которых мы призваны охранять, — сказал Фалькон, отводя взгляд и устремляя его в окно. — А выясняется, что они сами преступники и по уши в дерьме!

— Я выделила один кадр, который хотела бы вам показать. Но вам придется пройти в соседний кабинет, потому что инспектор Рамирес настаивает на том, чтобы диски открывались лишь на одном компьютере, из страха, что они могут попасть к нашим друзьям-журналистам.

Фалькон последовал за Феррерой. Девушка села за стол, и пальцы ее забегали по клавишам. На экране появилась картинка: мужчина, обхвативший сзади женщину, чьи руки упираются в постель, а бедра приподняты. Глаза женщины обращены на камеру. Феррера похлопала по экрану.

— Я совершенно уверена, — сказала она, — что эта женщина — сестра Марисы Морено. Я даже не поленилась отыскать в полиции фотографию, приложенную к делу об исчезновении. На старом снимке ей всего семнадцать, но… а что думаете вы?

На снимке из полицейского архива была девушка африканского типа с распущенными волосами. Невинный, открытый взгляд, плотно сжатые пухлые губы. Женщине на экране было за двадцать — то есть как раз столько, сколько должно было быть Маргарите Морено. Волосы убраны в косички, что не являлось единственным отличием — взгляд ее утратил невинность и блуждал рассеянно, глаза странно поблескивали.

Фалькон поднес к экрану фотографию, данную ему Марисой накануне. На снимке волосы Маргариты были убраны в косы.

— Ты права, Кристина. Хорошо поработала, — сказал он. — Вот мы и приблизились, правда?

— К чему приблизились? — спросила Феррера.

— К иной версии истории, рассказанной Марисой, — ответил Фалькон. — К тому, что побудило ее вступить в связь с Эстебаном Кальдероном, к несексуальной подоплеке этой связи, а возможно, и к причине убийства Инес в ее собственном доме.

— Мариса имеет отношение к русской мафии?

— Я виделся с ней дважды и оба раза вскоре после свидания с ней получал звонки с угрозами, — сказал Фалькон. — А кто этот мужчина в кадре? Известно?

— Пока нет.

— Скажи Кортесу и Диасу, что это нам надо понять в первую очередь. Парень скажет нам, в каком месте они удерживают Маргариту. А сейчас давай-ка снова навестим Марису.

— Мы оба?

— Мужчин она не любит, — сказал Фалькон. — Я хочу, чтобы ею занялась ты.

По пути на улицу Иньеста Кристина Феррера позвонила Хосе Луису Рамиресу и Висенте Кортесу. Кадр был надежно сохранен в компьютере Рамиреса в файле, пароль к которому знали только он и Феррера.

Марисы дома не оказалось. Они отправились в ее мастерскую на улице Бустос-Тавера. Мариса открыла им дверь, одетая в алый шелковый халат, распахнутый так, что видны были трусики-бикини. В одной руке она держала молоток и рубанок, в другой — жеваный сигарный окурок.

— Опять вы! — сказала она и сверкнула глазами на Фалькона, прежде чем стрельнуть ими в Ферреру. — А это кто?

— Теперь, когда я отлично понял причину вашего предубеждения к мужчинам, — сказал Фалькон, — я пригласил на встречу с вами мою коллегу. Пусть с вами побеседует детектив Кристина Феррера.

— Encantada,^[7] — бросила Мариса и повернулась к ним спиной.

Положив на рабочий стол молоток и рубанок, она завязала пояс халата, села на высокий табурет и закурила свой окурок. Лицо ее выражало по меньшей мере непримиримость.

— Теперь? — повторила она. — Почему же именно теперь вы это поняли, старший инспектор?

— Потому что мы только что нашли вашу сестру, — сказал Фалькон.

Фразу эту он произнес с намерением поразить. И цели своей добился. В последовавшей затем напряженной паузе Фалькон различил боль, испуг и даже ужас, молнией промелькнувшие на красивом лице Марисы.

— Я очень хорошо помню, как сказала вам, что моя сестра вовсе не терялась, — сказала Мариса, призвав на помощь всю свою выдержку.

Выступив вперед, Феррера подняла к ее глазам распечатку кадра из диска, найденного у Василия Лукьянова. Марией взглянула и, поджав губы, подняла глаза на Фалькона.

— Что это такое?

— Найдено среди вещей, принадлежавших известному русскому гангстеру, погибшему вчера утром в аварии на автостраде, — сказал Фалькон. — Это некто Василий Лукьянов.

— Какое отношение это все может иметь ко мне? — спросила Мариса, но видно было, что упомянутое имя ударило ее как молотком. — Если моя сестра, которую я не видела шесть или семь лет, выбрала для себя занятие проституцией…

— Выбрала? — возмутилась Феррера. Она не смогла сдержаться. — Из четырехсот тысяч испанских проституток едва ли пять процентов по доброй воле выбирают это занятие. И не думаю при этом, что с русской мафией связаны они!

— Послушайте, Мариса, мы здесь не для того, чтобы вас уличить, — сказал Фалькон. — Мы понимаем, что вас заставили. Понимаем, кто заставил. Мы здесь, чтобы облегчить вам ваше положение. Помочь вам выпутаться, освободить вас и вашу сестру.

— Я понятия не имею, о каком таком положении вы толкуете, — сказала Мариса. Она еще не собралась, и ей нужно было время, чтобы взвесить все и выработать план действий.

— В чем состояла договоренность? Может быть, они пообещали отпустить Маргариту в обмен на ваш роман с Эстебаном? — спросил Фалькон. — В обмен на получаемую от вас информацию, на то, чтобы узнать от вас об истязаниях, которым он подвергал жену? В обмен на ключ от его квартиры?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказала Мариса. — Эстебан и я — любовники. Я каждую неделю хожу к нему на свидание в тюрьму. Ходила, пока вы не прервали эти визиты.

— Значит, они до сих пор еще удерживают Маргариту, — сказала Феррера. — Так или не так?

— Что «так или не так»? — сказала Мариса, поворачиваясь в сторону Ферреры и направляя часть своего гнева теперь уже на нее. — О чем вы?..

— О том, что вам все еще приходится выполнять условия сделки, — сказал Фалькон. — И как долго это будет длиться, Мариса? Сколько они продержат вас так на крючке? Месяц? Год? А может быть, вечно?

Говоря это, он вдруг усомнился в своем праве вести это расследование. Может быть, он лично слишком причастен к событиям, слишком пристрастен? Ответственность женщины за гибель Инес, возможно, заставляет его проявлять грубость, делает слишком решительным и прямолинейным?

И все же сперва требуется поставить ее перед непреложным фактом, доказать всю серьезность ее положения и только потом приоткрыть возможность более мягкого решения. Но все это, как догадывался он, если и может быть достигнуто, то не за один день и не в течение одной беседы.

— Эстебан и я были очень близки, — сказала Мариса, нащупывая другую лживую тропинку. — Возможно, людям посторонним это и не бросалось в глаза. Вы могли решить, что я всего лишь использовала его. Что он являлся для меня как бы пропуском в иную, лучшую жизнь. Однако я вовсе не…

— Я уже все это слышал, Мариса, — сказал Фалькон. — Возможно, и стоит разрешить вам свидания с Эстебаном.

— Теперь, когда вы восстановили его против меня, да, старший инспектор? — воскликнула она, вскакивая и воинственно взмахивая сигарным окурком. — После того как вы убедили его в том, что он может избегнуть двадцати лет тюрьмы, переложив вину на несчастную черную девку, которую он трахал? Вы это имеете в виду, да, инспектор?

— Не из-за меня вы очутились в ситуации, в которой очутились.

— Какая еще к черту «ситуация»! — взвизгнула она. — Вы все время толкуете о какой-то «ситуации», а я не понимаю, в чем она!

— Она в том, что на вас оказывают давление, с одной стороны, гангстеры, удерживающие у себя вашу сестру, а с другой — полиция, расследующая взрыв в Севилье, — спокойно пояснил Фалькон.

— Мы находимся в шаге от того, чтобы выяснить, где держат Маргариту, — сказала Феррера, отчего голова Марисы резко повернулась в ее сторону.

— Человек на снимке, — сказал Фалькон. — Он заговорит. Но если вы, Мариса, будете с нами откровенны, ничего не произойдет до тех пор, пока Маргарита не будет вне опасности.

Мариса взглянула на распечатанный кадр. Все еще не готова. Ей все еще нужно время, чтобы решиться, чтобы определить для себя, кто или что опаснее для сестры. Феррера и Фалькон обменялись взглядами. Феррера протянула женщине визитку с номерами своего стационарного телефона и мобильника. Они направились к двери.

— Поговорите с нами, Мариса, — сказала Феррера. — На вашем месте я бы это сделала.

— Почему? Почему бы сделали? — сказала Мариса.

— Потому что мы не занимаемся убийствами беззащитных женщин, проникая к ним в дом, не подкладываем взрывных устройств, не подкупаем местных чиновников и не толкаем девушек на путь проституции, — сказала Феррера.

Они спустились по лестнице из мастерской и очутились в душном знойном воздухе двора. Пришлось на секунду передохнуть в прохладе перехода к улице Бустос-Тавера.

— Мы были совсем у цели, — ответила Феррера. Подняв руку, она сомкнула на ней два пальца — большой и указательный.

— Вот уж не знаю, — сказал Фалькон. — Иногда страх оказывает на людей неожиданное действие. Казалось бы, они уже готовы сделать единственно верный шаг, но вдруг виляют в сторону, потому что во тьме различили приближение чего-то страшного и еще более грозного.

— Ей нужно время, — сказала Феррера.

— А время как раз поджимает, — заметил Фалькон, — и при этом она одна. В сложившихся обстоятельствах потенциальный убийца представляется сильнее, чем тот, кто протягивает руку помощи. Почему к работе с ней я и привлек тебя. Мне хочется, чтобы благодаря тебе она почувствовала, что не одинока.

— В таком случае займемся поисками Маргариты, — сказала Феррера. — Когда мы спасем Маргариту, за ней последует и Мариса.

В управлении они застали инспектора Хосе Луиса Рамиреса. Скрестив руки, он нависал всем своим мощным телом над Висенте Кортесом и Мартином Диасом. Его мускулы бугрились под красной, с открытым воротом рубашкой. Он сердито хмурился, а багровый цвет его лба под черными, зачесанными назад волосами придавал ему еще более грозный вид. Они просматривали кадры с дисков из портфеля Василия Лукьянова. Сцены совращения юных девушек всегда возмущали Рамиреса. Даже видеть свою несовершеннолетнюю дочь под руку с ее молодым человеком ему бывало неприятно, хотя жена и уверяла его, что дочка невинна.

Кортес с Диасом нашли лучший угол обзора, и лицо мужчины в сексуальной сцене с Маргаритой можно было хорошо рассмотреть. Черты лица его выделили, укрупнили, и кадр был разослан по всем полицейским участкам Андалузии, в Гражданскую гвардию и в мадридский ЦРОП.

— Почему ограничиваться только Андалузией? — спросил Фалькон.

— Те мужчины и женщины, которых мы определили, проживают в городках на побережье между Альхесирасом и Альмерией.

— Возможно, оставшихся трех мужчин вы не можете идентифицировать потому, что они не местные, — сказал Фалькон. — Полагаю, что эти кадры по крайней мере следует переслать в Мадрид и Барселону, а также каким-то образом ознакомить с ними бизнесменов — местных и из этих городов. Это явится этапом. Если мы сможем найти девицу и обеспечить ее безопасность, то у нас возникает шанс заставить заговорить Марису Морено. А она, может быть, единственная из оставшихся в живых, кто как-то связан с причастными к севильскому взрыву.

В его кабинете раздался звонок — звонил телефон его связи с НРЦ. Фалькон попросил Рамиреса послать по мейлу крупный план лица неизвестного.

— Я переговорил с МИ-5 насчет Якоба, — сказал Пабло. — О его перелете в Мадрид тем рейсом им, разумеется, стало известно, но они потеряли его самого.

— Потеряли? Как это?

— Они установили за ним слежку. В Лондоне он сел в метро. На Рассел-сквер они потеряли его след.

— Значит, Якоб понял, что за ним хвост, и постарался скрыться. И он догадается или уже догадался, что я говорил с тобой.

— Необязательно. Британцы и раньше интересовались Якобом. На самом деле из этого следует лишь то, что он скрывает от них свои действия, — сказал Пабло. — А еще мы убедились, что его фамилия значится в списках пассажиров на рейс Лондон — Малага завтра утром.

— Ну а что следует из этого?

— Возможно, то, что мы имеем дело с двурушником. А с другой стороны, не исключено, что так вести себя его заставляет давление, оказываемое на него МИБГ, — сказал Пабло. — Нам надо незамедлительно постараться выяснить, на кого он работает.

— Но как это сделать?

— Через тебя. Но мы еще на стадии обдумывания, — сказал Пабло. — Есть и еще одна тема. В доме Якоба в Рабате появилась неустановленная личность. Возможно, какой-то родственник, но марокканцы пока не могут понять, кто это, а вламываться в дом и тем портить нам всю игру они не желают.

— А проверить его документы, когда он выйдет оттуда, они что, не могут?

— Если бы он вышел, они бы это сделали, но он не выходит, — сказал Пабло. — На нашем сайте есть его снимок. Взгляни-ка. Может быть, ты сталкивался с ним в Эссувейре в период отпуска, который проводил там с Якобом. Между прочим, ты уже три недели не связывался с Якобом через сайт НРЦ.

— Это он не связывался со мной.

— А раньше вы постоянно контактировали.

— Учитывая его домашние обстоятельства, неудивительно, что он теперь проявляет большую осторожность.

— Вот над этим-то мы и размышляем, — сказал Пабло. — Что-нибудь еще?

— Я занимаюсь кое-чем, что может оказаться весьма важным в деле с севильским взрывом. У одного русского мафиози мы обнаружили диски с мужчинами, трахающими проституток, — сказал Фалькон. — Помнишь двух главарей заговора — Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито?

— Бенито был членом совета директоров «Горизонта», а Аренас — крупной шишкой в управлении «Банко омни», — сказал Пабло.

— Правильно. Мы не смогли отыскать свидетельств какой-либо причастности обеих компаний к заговору, но так же точно мы уверены, что двигала ими не их приверженность догматам католицизма, — сказал Фалькон. — Я выделил изображение одного мужчины с дисков, найденных у русского мафиози. Наши специалисты по организованной преступности из Коста-дель-Соль смогли установить личности более чем шестидесяти участников оргий, запечатленных на дисках, но кто этот мужчина, сказать они не могут. И мне кажется, это потому, что он не местный.

— И ты считаешь, что это как-то связывает русскую мафию с компанией «Горизонт» и «Банко омни»?

— Может быть, если этот тип окажется среди сотрудников одной из этих компаний или же сотрудником инвестирующей в «Горизонт» и базирующейся в Америке корпорации «Ай-4-ай-ти», — сказал Фалькон. — Дело осложняется тем, что из предыдущих моих расследований я знаю, как скрытны сотрудники этих компаний, а ты, возможно, имеешь доступ к их личным делам в большей степени, нежели я. А тип этот может оказаться путеводной нитью.

— Ты хочешь, чтобы я попробовал установить его личность? — спросил Пабло. — Для тебя, Хавьер, я на что угодно пойду.

Дав отбой, Фалькон отослал на сайт НРЦ крупный план снимка сексуального контакта неизвестного мужчины с Маргаритой и заодно посмотрел фото парня, засевшего в доме у Якоба. Парень оказался ему не знаком.

— Перешлите мне и кадры с двумя другими мужиками с русских дисков, которых мы не можем определить! — крикнул Фалькон в соседнюю комнату Висенте Кортесу.

На экране возникли три лица, и он стал внимательно разглядывать их. Вошел Рамирес и встал возле окна.

— Этот парень, второй неизвестный, — сказал Фалькон, — не похож на испанца.

— Не похож, — подтвердил, перегнувшись через его плечо, Рамирес.

— Двое других могут быть испанцами или латиноамериканцами. А этот парень — типичный янки.

— Янки? — удивленно переспросил выросший в дверях Кортес. — Как вы можете определить это по такому нечеткому изображению?

— За его чертами не ощущается груза истории, — сказал Фалькон. — В нем чувствуется нервозность человека, всецело устремленного в будущее.

— Даже в тот момент, когда он трахает в задницу несовершеннолетнюю, — хмуро добавил Рамирес.

— И все это вы вывели из вот этого кадра? — сказал Кортес. Перегнувшись через плечо Фалькона, он наклонился к компьютеру.

— Взгляни на его прическу, — сказал Фалькон. — В Европе сейчас таких причесок не увидишь. Я назвал бы ее «американская корпоративная». Очень старомодный стиль.

— Тебе надо было бы просмотреть весь клип, — сказал Рамирес, не отрываясь от окна. — Даже секс не растрепал его волос. А ведь под конец, когда он слез с этой бедной девчонки, волосы у него должны были быть взъерошенными. А тут… может быть, парик?

— Возможно.

Зазвонил телефон связи с НРЦ.

Рамирес, взяв под руку Кортеса, вышел с ним из комнаты. Феррера, сунувшись в дверь, прикрыла ее.

— Мы хотим, чтобы ты слетал в Лондон, — сказал Пабло.

— Не могу.

— С комиссаром Эльвирой мы уже переговорили.

— Я уже объяснил тебе, что здесь у нас наметился прорыв. У меня такое чувство, что я наконец-то нащупал ход. Оставить здесь дело я не могу, — сказал Фалькон. — А потом, увидев меня в Лондоне, Якоб сразу поймет, что я все рассказал тебе. И расценит это как предательство.

— Ты повидаешься с парнем из контртеррористического подразделения Скотленд-Ярда. Это некий Дуглас Гамильтон. Он тебя проинструктирует. А встретившись с Якобом, ты объяснишь ему, что привело тебя в Лондон. Что тебе нужно выяснить, какого черта он убегает от хвоста из МИ-5. Что мы не ожидали подобного от нашего новоиспеченного агента, — сказал Пабло. — Понятно, Хавьер? И потом, от работы мы тебя отрываем только на один день. Улетишь ты не позже чем через час, а вернешься уже к вечеру, мы это гарантируем.

— Ладно, — сказал Фалькон. — Посылаю тебе еще два кадра персонажей с русских дисков, личности которых мы не можем определить. Один из них, по моему убеждению, американец.

— Не обсуждай ничего этого со своим дружком Флауэрсом.

— Ты собираешься повторять мне это каждый раз, как только услышишь слово «американец»?

— Марк Флауэрс — очень опытный оперативник. Он нюхом чувствует, что происходит. Я крайне удивлюсь, если он не даст о себе знать звонком еще сегодня.

— А что именно «происходит»?

— Ты поглядел на таинственного незнакомца в доме у Якоба? — спросил Пабло, проигнорировав последний вопрос.

— Никогда мне не встречался, — отвечал Фалькон.

Разговор был окончен. Фалькон угрюмо глядел на аппарат, не желая дальнейших осложнений. Он вызвал Ферреру.

— Меня до вечера не будет, — сказал он. — И я попрошу тебя опять навестить Марису и поработать с ней. Сделай все возможное, чтобы завоевать ее доверие. Она должна сообщить нам, кто именно оказывает на нее давление.

Откинувшись в кресле, он попытался глубоко дышать и прогнать напряжение, вспоминая прощальный поцелуй Консуэло. Поцелуй этот выражал многое. Он заключал в себе сложное чувство женщины, вверяющей мужчине свою судьбу. Потом ему вспомнился футбольный матч в саду и как доверчиво приник к его груди Дарио вечером, накануне матча. Мальчик многое значил для него, заставляя вспомнить собственное его безоглядное доверие матери, то, как целовала его когда-то мама в Танжере. И это сходство с Дарио и осознание им этого сходства заставляло его чувствовать как свою силу, так и слабость, уязвимость. Он открыл глаза и, опершись на стол, расправил плечи, собираясь встать и ехать в аэропорт. Он вдруг понял, что происходит: в нем стали пробуждаться родительские чувства, и это изменило отношение к нему Консуэло, решившей впустить его в свою жизнь, всецело доверившись ему.

— Опять вы! — сказала Мариса, увидев Кристину Ферреру в приоткрывшуюся дверную щель. — Не знаю, что случилось с вашими коллегами. Пол Севильи может быть ограблено и изнасиловано, а вы все ко мне ходите, в мою дверь стучитесь!

— Это потому, что мое дело — убийство, а не что-нибудь другое, — ответила Феррера.

Мариса смерила ее взглядом. Глаза ее блестели: не то выпила, не то наширялась.

— Выбрана специально, — сказала Кристина.

— Для чего выбрана? — спросила Мариса, чувствуя, как под носом у нее собираются капли пота. — Входите, — добавила она внезапно поскучневшим голосом и пропустила Кристину в дверь.

На Марисе были одни лишь трусики-бикини. Она взяла сигарный окурок, закурила и, откинувшись на свой рабочий стол, выпустила изо рта колечко дыма.

— Хорошенькая девственница, — произнесла она.

— Вообще-то я была монахиней, — сказала Феррера. — Возможно, это играет роль.

Мариса насмешливо фыркнула, отчего из носа у нее вырвалась струйка дыма.

— Шутите, наверное.

Окинув ее взглядом, Феррера заметила стоявшую за ее спиной бутылку «Гавана-Клаб» и банку колы.

— Я оденусь, — сказала Мариса.

И, пошарив в поисках одежды, влезла в футболку.

— Ваш начальник, — сказала она и запнулась, роняя пепел. — Не знаю, как его там, но мужик он умный. Головастый. Что для копа редкость. И для севильца также. Умный мужик, Заслал вас сюда одну. Он все время думает, соображает. Пришел сюда, посмотрел мои работы… ни слова не сказал. И все думает, думает. Прокручивает в голове. И в результате — вот вы здесь, у меня, правда? Бывшая монашка. Все просчитано.

— Не такая уж я монашка, — прервала Феррера пьяную болтовню.

— Нет? А почему? Выглядите подходяще, — сказала Мариса. — Наверняка можете сами выбирать себе парней.

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— А ко мне-то всякие липнут, — пробормотала Мариса как бы себе под нос. — Расскажите-ка, почему у вас не получилось с монашеством.

— Однажды вечером в Кадисе меняизнасиловали двое парней, — невозмутимо ответила Феррера. — Подкараулили меня, когда я шла к своему парню. Вот так. Подробности вам знать ни к чему. С монашеством не вышло, потому что я небезупречна. Имею слабости.

Мариса сплюнула табачные крошки из жеваного кончика сигары.

— И это тоже просчитано, — неприязненно бросила она.

— Единственное, что просчитал старший инспектор, — это то, что вы вряд ли очень любите мужчин. Почему он и послал к вам меня… женщину.

— Бывшую монашку, которую изнасиловали.

— Он не думал, что я вам это расскажу.

— Зачем же рассказали?

— Чтобы вы убедились, что я не та хорошенькая девственница, которой вы меня сочли, — сказала Феррера. — Я тоже кое-что перенесла, тоже страдала. Может быть, меньше, чем страдает Маргарита, но достаточно, чтобы понять, каково это, когда в тебе видят лишь кусок мяса.

— Выпьете? — осведомилась Мариса. Казалось, слова девушки послужили для нее своего рода сигналом.

— Нет, спасибо, — сказала Феррера.

Мариса щедро плеснула себе в стакан рому и разбавила его колой.

— Садитесь. — Она указала на низкую дешевенькую табуретку. — Вы, похоже, взмокли.

И Феррера окунулась в облако ее запаха — запаха мыла и дезодоранта с примесью пота.

— Вы всегда пьете во время работы?

— Никогда, — отвечала Мариса, вновь поднося зажигалку к своему окурку.

— Значит, сейчас вы не работаете?

— Работала бы, если б не мешали.

— Другие тоже мешают? Не только мы?

Мариса кивнула. Отпила из стакана.

— Дело не только в том, что он считает меня мужененавистницей… — сказала она, тыча в сторону девушки своим окурком. — А я вовсе и не мужененавистница. Как могу я ненавидеть мужчин, если только мужчины могут меня удовлетворить? Трахаюсь я только с мужчинами. Какое же это мужененавистничество? Ну а вы? Тоже трахаетесь только с мужчинами?

— А в чем же тогда дело? — спросила Феррера, чувствуя, что одурманенный алкоголем мозг собеседницы уже повело в сторону.

— Он считает, что я ее убила, — сказала Мариса. — Старший инспектор думает, что я убила его жену. То есть бывшую его, а теперешнюю Эстебана!

— Он этого не думает.

— Вы знали ее?

— Инес? — переспросила Феррера и мотнула головой.

— Не понимаю, почему ваш инспектор женился на такой, — сказала Мариса и, указав на свою голову, сделала отрицательный жест. — Там у нее ничего не было. Полная пустота!

— Все мы ошибались, — сказала Феррера, в чьем сознании мгновенно мелькнули последствия собственных и чужих ошибок.

— Вот Эстебану она подходила, — сказала Мариса. — Для него такой выбор в самый раз.

— Почему вы так говорите?

— Очередной пирожок ни с чем, пустой сосуд, — сказала Мариса и постучала по дереву своего верстака. — Пустышка! Под стать ему!

— Так чем же он вам понравился?

— Скорее следует задаться вопросом, чем я понравилась ему, — сказала Мариса. — Просто под руку подвернулась. И он стал лезть ко мне. А что я при этом думала, значения не имело. Севильские мужики все такие. Лезут. И приманивать не надо.

— А на Кубе мужики другие?

— Там хоть понимают, подходит или не подходит. Оценивают тебя.

— Но вы же не отвергали Эстебана.

— Говорю вам, Эстебан не в моем вкусе! — сказала Мариса, попытавшись изобразить на своем осовелом лице насмешливую улыбку.

— Так как же все произошло?

— Он преследовал меня, не давал проходу.

— На вид вы достаточно опытны, чтобы суметь показать мужчине, что он тратит время впустую.

— Кроме случаев, когда… — сказала Мариса, подняв вверх палец.

В глубине мастерской раздались негромкие звуки какой-то кубинской мелодии, и Мариса, пошатываясь и обходя кучи разного хлама, стала пробираться к мобильнику. Феррера досадливо скрипнула зубами — опять упущенный момент! Взяв в руки мобильник, Мариса удалилась в темный угол и принялась безмолвно слушать то, что ей говорили. После нескольких минут молчания она бросила телефон, шарахнувшись от него, словно вдруг поняла, что он источает яд прямо ей в ухо.

9

Дом Консуэло в Санта-Кларе, Севилья, суббота, 16 сентября 2006 года, 10.30

Консуэло пыталась вытащить из дома и усадить в машину Дарио. Одновременно она вела телефонные переговоры с мадридским агентом по недвижимости, нашедшим для нее «чудесный вариант» в мадридском районе Лавапис. Он очень старался, потому что срочно продать дом требовалось по суду. Дарио был занят своей любимой компьютерной игрой в футбол и, полностью этим поглощенный, не реагировал на ее понукания и громкие требования немедленно выключить «эту проклятую штуковину». Повиновался он, лишь когда она попыталась вырвать у него мышку.

Из-за непомерных счетов за электричество кондиционеры аэропорта работали не в оптимальном режиме. Глядя на стоянки такси, на взлетную полосу, где лайнеры с трудом отлепляли свои шины от раскаленного покрытия, Фалькон, придерживая перекинутый через плечо пиджак, набрал номер единственного человека, с которым ему хотелось говорить.

— Я стою в пробке, — сказала Консуэло. — Дарио, не вертись, пожалуйста! Это Хави!

— Hola, Хави! — вскричал Дарио.

— Мы едем в «Нервион-пласа». Чтобы купить футбольные бутсы, что делать, уж конечно, нам полагается только здесь! Ты ведь знаешь наше отношение к севильскому клубу!

— Я сегодня опять вынужден уехать, — сказал Фалькон. — Но вечером я очень хочу с тобой повидаться.

— Хочешь вечером повидаться с Хави?

— Да-а! — завопил Дарио.

— По-моему, это выражение энтузиазма.

— Я люблю тебя, — сказал Фалькон, желая вновь испытать судьбу и узнать ее реакцию на этот раз.

— Что-что?

— Ты же слышала.

— Тут помехи.

— Я люблю тебя, Консуэло, — повторил он, чувствуя себя каким-то глупым юнцом.

Она засмеялась.

— Едем! — вскричал Дарио.

— Кажется, сдвинулось с мертвой точки, — сказала она. — Hasta pronto.^[8]

Отбой.

Фалькон почувствовал разочарование. Он хотел услышать эти же слова из ее уст, но она была пока что не готова признаваться в любви в присутствии сына. Уперев руки в оконное стекло, он вглядывался в зыбкое марево и чувствовал, как грудь распирают желание и тоска.

Как влюбляются слепые? — думала Консуэло. Она опять сидела в пробке, держа мобильник на коленях. Наверное, тут много значит запах. Не запах лосьона после бритья, хотя и он кое о чем свидетельствует, но больше собственный его… аромат, что ли. Не резкий, не затхлый, не приторный и не слишком тонкий, но и не грубый. Мощное воздействие оказывает и голос. Мужчина не должен ни грохотать, ни скулить. Рокот и жалобное повизгивание тоже неуместны. А потом — прикосновение, рука мужчина — не вялая, не пухлая, не липкая. Сухое сильное пожатие. Сила, но не для того, чтобы сокрушить. Нежность, но не изнеженность. Магнетизм, но без тайного умысла и коварства.

А еще губы. Это главное. Как приникают они к твоим губам. Степень податливости. Не жесткие, не уступчивые, но и не слишком мягкие, не сладкие, как кисель. Самозабвенный безоглядный поцелуй скажет вам все. Не потому ли, целуясь так, мы закрываем глаза?

— Мама? — сказал Дарио.

Консуэло не слушала его. Она полностью отдалась воображению, вспоминая, как приятны ей были запах, голос и прикосновения Хавьера. Вот уж не думала она, расставшись с Раулем Хименесом, что будет размышлять когда-нибудь о таких глупостях.

— Мама?

— Что, Дарио?

— Ты меня не слушаешь.

— Слушаю, лапочка. Просто мама немножко задумалась.

— Мама?

— Да.

— Ты пропустила поворот.

Она сжала его коленку с такой силой, что он заверещал, и несколько раз выкрутила руль, возвращаясь на дорогу, ведущую к парковке.

— Мама? — опять окликнул ее Дарио, когда машина спускалась в подземный паркинг, чтобы встать там в длинную очередь.

— Что такое, милый? — отозвалась Консуэло, чувствуя, что это все прелюдия, подходы к чему-то важному, что ему не терпится спросить.

— Ты еще любишь меня теперь, когда у нас появился Хави?

Она взглянула на него, увидела его огромные глаза, с мольбой устремленные на нее, и у нее упало сердце. Как мы распознаем такого рода вещи? Даже восьми лет от роду мы чувствуем, если что-то важное способно от тебя ускользнуть. Она погладила его по волосам, по щеке.

— Но ты же мой малыш, — сказала она. — Мой самый главный мужчина на свете!

Дарио расплылся в улыбке. Мимолетное облачко грусти рассеялось и было забыто. Зажав кулачки в коленях, он подтянулся, вздернув плечи. Порядок в его мире был восстановлен.

Водитель черного «ягуара» как в рот воды набрал. Машина мчалась в Лондон по автостраде М-4.

Одетый не по погоде, Фалькон мерз и чувствовал неловкость, как всякий испанец, вынужденный хранить молчание в компании. Потом он вспомнил слова отца о том, что англичане любят обсуждать погоду. Но взглянув в окно на расстилавшуюся там плоскую серую равнину, придавленную сверху тяжелыми серыми тучами, он не нашелся что сказать по этому поводу.

И непонятно, кто бы мог на его месте найти тут повод для разговора. Он поплотнее придвинулся к стеклу — может быть, так он сможет различить в этом бесконечно тусклом, унылом пейзаже нечто примечательное, но видимое лишь местному жителю.

— Когда вы в последний раз видели солнце? — спросил он на безукоризненном английском, туманя стекло своим дыханием.

— Простите, дружище, — отозвался шофер. — Я по-испански ни бум-бум. Каждый год в отпуск отправляюсь на Майорку, а все равно по-испански ни слова не выучил.

Фалькон бросил взгляд на водителя — уж не издевка ли это. Но и затылок мужчины, и глаза его, устремленные в зеркальце заднего вида, выражали полное добродушие.

— Мы тоже, — сказал Фалькон, — не очень-то сильны в языках.

Водитель круто развернулся к нему лицом, словно желая удостовериться, того ли самого пассажира везет.

— Да нет, — проговорил он. — Говорите вы хорошо. Где это вы так научились говорить по-английски?

— Брал уроки, — отвечал Фалькон.

— Деньги дерут, а за что — неизвестно, верно? — сказал водитель, и оба засмеялись, хотя Фалькон и не вполне понял причину.

Они въехали в черту города, и их подхватил поток транспорта. Водитель свернул с Кромвель-роуд, и через двадцать минут они миновали знаменитую вращающуюся вывеску Нью-Скотленд-Ярда.

Фалькон назвал свою фамилию у входа и предъявил удостоверение личности и полицейскую карточку. Он прошел через пост охраны и был встречен у лифтов офицером в форме. Вместе они поднялись на пятый этаж. Возле кабины Фалькона уже ждал Дуглас Гамильтон, проводивший его в кабинет для аудиенций, где находился еще один мужчина лет под сорок.

— Это Родни из МИ-5, — представил мужчину Гамильтон. — Садитесь. Как долетели? Нормально?

— Видно, погода для вас непривычная, Хавьер? — заметил Родни, пожимая ледяную руку Фалькона.

Вот наконец и о погоде речь зашла, подумал Фалькон.

— Пабло забыл предупредить меня, что здесь у вас уже зима, — сказал он.

— Да нет, это наше паршивое английское лето, — сказал Гамильтон.

— В ирландский бар, что возле собора в Севилье, наведываетесь? — спросил Родни.

— Только если там кто-нибудь кого-нибудь прикончит, — сказал Фалькон.

Они посмеялись, и обстановка стала более непринужденной. Наметилось взаимопонимание.

— Вы курируете Якоба Диури, — сказал Родни, — и при этом являетесь офицером полиции.

— Якоб — мой друг. Он согласился поставлять информацию в НРЦ только при условии, что контактировать будет в основном со мной.

— И давно вы его знаете?

— Четыре года, — сказал Фалькон. — Познакомились в сентябре две тысячи второго.

— А когда вы виделись в последний раз, не считая вчерашнего дня?

— Мы провели с ним вместе некоторое время в августе в период отпуска.

— Его сын Абдулла тоже был с вами?

— Это был семейный отдых.

— И как вам тогда показался Абдулла?

— Типичный богатый отпрыск привилегированного марокканского семейства.

— Испорченный парнишка? — осведомился Гамильтон.

— Да я бы так не сказал. Мало чем отличается от своих испанских ровесников. От компьютера не оторвешь, на пляж не вытащишь, но в целом парень неплохой.

— Набожный?

— Не более, чем остальные его домашние, которые к религии относятся весьма серьезно. Но насколько я знаю, ужина, чтобы бежать поскорее читать Коран, он не прерывает. Правда, Якоб говорит, что на компьютере у него полно исламистских сайтов, так что, может быть, тут он с исламом соприкасается плотнее.

— Он пьет? — спросил Родни. — Алкоголь употребляет?

— Да, — сказал Фалькон, почувствовав странную весомость вопроса. — Якоб, Абдулла и я обычно распивали бутылочку вина за ужином.

— Одну бутылку на троих? — вскричал Родни. Верхняя пуговица его была расстегнута, а галстук съехал на сторону.

Гамильтон хмыкнул.

— Без меня они вообще бы к вину не притронулись, — сказал Фалькон. — Вино ставилось на стол для меня в знак гостеприимства.

— А что, Абдулла сопровождал отца когда-нибудь в его деловых поездках в Англию? — спросил Гамильтон.

— По-моему, да. Помнится, Якоб рассказывал, как повел Абдуллу в галерею Тейт-Модерн на выставку Эдварда Хоппера. Это было еще до того, как я завербовал Якоба.

— Вы знали о том, что Абдулла сейчас в Лондоне?

— Нет. Якоб вчера сказал мне, что Абдулла вернулся в Марокко в лагерь МИБГ по подготовке моджахедов. А что сам он едет в Рабат…

— Так Пабло и сообщил нам, — сказал Родни, кивая.

— Вы еще не нашли его? — спросил Фалькон и встретил недовольный взгляд Родни. — Пабло говорил, что вы потеряли след Якоба, вернее, Якоб постарался уйти от…

— Мы вновь его нашли примерно с час назад, — сказал Родни. — Он был один. Абдулла остался в отеле. Это не первый случай, когда он скрывается от нашего агента. Вам это известно.

— Вы устанавливаете за ним слежку каждый раз, как он прилетает в Лондон?

— Сейчас устанавливаем, — сказал Гамильтон. — С того раза, как он впервые «потерялся» в июле.

— В июле? — Фалькон был ошарашен. — Но это было лишь месяц спустя после его вербовки!

— В том-то и дело, — сказал Родни, ерзая на стуле и поправляя съехавший галстук. — Каким образом новичку-любителю удалось так красиво нас кинуть?

— Вас кинуть? — озадаченно переспросил Фалькон.

— Обдурить нас, — пояснил Гамильтон.

— Как может несчастный швейник из Рабата, занимающийся торговлей джинсами, обштопать и оставить в дураках двух кадровых работников МИ-5? — вскричал Родни.

— И напрашивается ответ… — прервал его Гамильтон, направляя этот бессвязный поток возмущения.

— …что он хорошо вышколен, — сказал Родни. — И мы не верим, что такую выучку можно приобрести за один месяц.

— А если это произошло, — сказал Фалькон, — то он автодидакт.

— Авто что? — удивился Родни.

— Самоучка, — пояснил Гамильтон.

— Простите мне мой английский. Иногда первой в голову приходит калька с испанского.

— Разве вы… а может, МИ-6… не пытались завербовать Якоба еще до меня? А потом, я слышал, что и американцы закидывали удочку.

— Так что же? — спросил Родни.

— Значит, вы проверяли его, не правда ли? — сказал Фалькон.

— В МИ-6 не обнаружили ничего необычного, — сказал Родни. — Если не считать его расцветки. Но стандартного курса шпионских наук, если вы на это намекаете, он не проходил.

— Расцветки? — переспросил Фалькон.

— Пустяки, — вмешался Гамильтон.

— Он голубой. Maricon,^[9] — сказал Родни, сверля его взглядом.

— Так что же происходит? — спросил Фалькон. Достаточно было посмотреть на Родни, чтоб расценить его слова как выпад.

— Мы надеялись, что это разъясните нам вы, — сказал Гамильтон, протягивая Фалькону через стол бумагу. — Вот запись всех случаев, когда мы теряли его след.

Фалькон прочитал список дат и названий: Холланд-Парк, Хэмпстед-Хит, парк Баттерси, Клэпем-Коммон и Рассел-сквер. Дважды в июле, один раз в августе и дважды в сентябре. Каждый раз, не считая последнего, не долее трех часов.

— Это места, где вы теряли его след, а где потом вы его находили?

— Всякий раз на обратном пути в отель.

— В «Брауне»?

— Всегда.

— Ну а после вашего рассказа Пабло о произошедшей между вами и Якобом в Мадриде беседе мы были бы не прочь узнать о том, чего можно от него ждать, — сказал Родни. — Вы его куратор, но он вам лжет. Непосредственно с нами он не сотрудничает, но, как предполагается, должен быть нашим союзником. Если он действует только в своих интересах, это одно. Но если он переметнулся — это дело другое.

— Мы уже выявили тридцать две группы потенциальных террористов у нас в Соединенном Королевстве, — сказал Гамильтон, — и держим их под наблюдением. Семнадцать групп сосредоточены в Лондоне. А вообще в стране под подозрением у нас примерно две тысячи человек. Естественно, что после событий седьмого июля прошлого года нам пришлось активизироваться. Они раскидывают сети, ну и мы в ответ должны идти в ногу с ними и усилить вербовку.

— И потому мы не можем мириться с тем, чтобы кто-то, говоря интеллигентным языком, гадил у нас на пороге, — сказал Родни.

— А что, группы, за которыми вы наблюдаете, как-то связаны с ячейками МИБГ, действующими в Европе или Марокко? — спросил Фалькон.

— Можно сказать, — отвечал Родни, — что установить прямую связь этих групп с известными деятелями МИБГ мы пока не сумели. Что не означает, будто такая связь исключается. Вот и французы докладывают, что у нас действует одна из ячеек МИБГ.

— Откуда им это известно? — спросил Фалькон.

— Они приперли к стенке одного марокканского наркоторговца из Алеса в Южной Франции, который выдал марсельскую группу в обмен на свободу. Эта группа предоставляла убежище и снабжала документами членов ячейки. К ним были подосланы люди, которые побоями сумели выудить из членов ячейки важные разведывательные данные. Труп самого марокканца неделю спустя выловили из реки Гардон. Горло его было перерезано, вместо ног — кровавое месиво. Таким образом, у французов появились основания считать, что они напали на важный след. А кроме того, — продолжал Родни, — немецкие коллеги сообщили нам о встрече Якоба с одним очень набожным турецким коммерсантом на берлинской ярмарке, состоявшейся месяца полтора назад.

— А каким бизнесом занимается этот коммерсант? — спросил Фалькон. — Ведь Турция текстильная страна, а сфера деятельности Якоба — швейное производство.

— Это-то нас и настораживает, — сказал Родни. — Турок этот — хлопковый фабрикант из Денизли. Но если сопоставить этот факт с другой полученной нами информацией, то возникают новые вопросы.

— О чем же «другая информация»?

— Куда идут деньги этого турка, вот что интересно, — сказал Родни.

— Обычно богатые турки считают своим долгом жертвовать часть своих средств на благо общества и…

Родни издал недовольный смешок:

— Но вы должны быть в курсе постоянной борьбы между светским и церковным, борьбы, которая раздирает Турцию. Мы бы поняли, если бы деньги турка шли на строительство какой-нибудь местной школы, но они оседают в Стамбуле в сейфах политиков, и политиков отнюдь не светского толка…

— Хорошо, — сказал Фалькон, поднимая вверх обе руки. — Так каких разъяснений насчет деятельности Якоба в последние месяцы вы ждете от меня?

— Поймите нас правильно, — сказал Гамильтон, поглаживая галстук, — мы очень благодарны Якобу. Его июньские донесения насчет машин со взрывчаткой трудно переоценить. МИ-6 постигла неудача. Но тогда он находился на вашей территории, теперь же он находится здесь, и мы не можем рисковать.

— Неудачу, постигшую МИ-6 и янки, мы не считаем случайной, — сказал Родни, и Дуглас Гамильтон смерил его холодным взглядом.

— Перекур, — сказал Родни и, поднявшись, вышел.

Спортивный магазин на втором этаже торгового центра «Нервион-пласа» был полон ребятни и родителей, обуреваемых одной и той же идеей. Продавцы сбились с ног. Дарио знал точно, чего он хочет, — черные «пумы». Консуэло зажала в угол продавщицу и заставила ее вплотную заняться ими. Зазвонил мобильник. Старший сын Консуэло Рикардо просил у матери разрешения, а вернее, ставил ее в известность, что едет в Маталасканьяс на взморье. Она велела сыну вернуться к вечеру, к ужину, на котором будет и Хавьер. Разговор этот она завершила уже возле входной двери в магазин. Двое мужчин заглянули в магазин, не заходя в него. Они глядели сначала куда-то мимо нее, за ее плечо, потом перевели взгляд и уставились прямо на нее — сначала взглянул один, потом другой. Консуэло вскинула брови, пожала плечами и отступила к эскалаторам.

Она вернулась к Дарио. Тот примерял бутсы. Бутсы жали. Неужели еще подросли ноги? Чуть ли не каждый месяц ему приходится покупать обувь. Продавщица направилась на склад, но была атакована другой парой покупателей, никак не желавшей отстать. Мобильник Консуэло опять зазвонил. На этот раз это оказался мадридский риелтор. Роет землю носом даже в субботу. Хочет произвести на нее впечатление. Внутри магазина было плохо слышно, сообщение все время прерывалось. Продавщица вернулась с новой парой, на размер больше, и тут же была перехвачена новыми покупателями. Консуэло надела бутсы на ноги Дарио. Он сделал несколько шагов, походил немного. Улыбнулся. Чудные бутсы! Опять появилась продавщица. Она положила бутсы в коробку и понесла их к кассе. Там стояла очередь из трех человек. Мобильник опять зазвонил. Оставив Дарио возле кассы, Консуэло вышла из магазина и подошла к большой стеклянной панели с видом на открытую площадку посреди торгового центра; слева виднелся футбольный стадион с эмблемой севильского клуба над ним. Отсюда она видела очередь и могла следить за ней. Прошло две минуты. Разговор опять прервался. Она вернулась в магазин. Нетерпеливо постукивая кредиткой по прилавку, стала ждать. Дарио обнимал коробку. Ждет не дождется, когда очутится дома, чтобы походить в бутсах. Может быть, сразиться в них с Хави вечером, если будет не слишком поздно.

Подошла ее очередь. Заплатив, Консуэло сунула в сумочку чек и бросилась вон из магазина. Схватив Дарио за руку, спустилась с ним вниз. Опять звонок. В гараже ничего не будет слышно. Она вышла на открытую площадку перед стадионом. Вот здесь можно говорить. Она вела переговоры с агентом, поднимаясь на пандус, ведущий к кассам стадиона. Дарио устал ждать и отошел. Консуэло, шагая взад-вперед и постукивая каблуками, обговаривала условия сделки. Мимо нее прошла группа подростков. Дарио увидел внизу лавочку севильского футбольного клуба и, несомненно, шмыгнул туда. Закурив, она затянулась и стала озираться в поисках Дарио. Посмотрела во все стороны. Еще раз. Нет как нет! Да, вот лавочка. Уж конечно, он поддался искушению. Она направилась к входу. Окончила разговор. Закрыла мобильник. Огляделась внимательнее. Полно народу, толчея. Она вошла внутрь лавки. Дарио там не было.

Несмотря на все уверения Дугласа Гамильтона, осадок от обвинений Родни у Фалькона все еще оставался, когда тот опять появился в комнате с тремя чашками кофе.

— Я вам сахару подсыпал. Надеюсь, что так будет правильно, — сказал Родни.

— Мне кажется, — заговорил Фалькон, все еще обиженно, — что вы подозреваете нас, то есть НРЦ, в двойной игре и полагаете меня засланным специально для того, чтоб передать вам выгодное для МИБГ сведение, что наш агент нас дезинформирует. Это так?

— Мы ничего не исключаем, — отвечал Родни, пристально глядя на него поверх дымящейся чашки. — Мы узнали от Пабло, что Якоб утратил ваше доверие.

— Не знаю, можно ли с такой степенью определенности это формулировать, — сказал Фалькон, ловя себя на том, что невольно защищает друга, хотя в глубине души и сам готов был формулировать это с точно такой же степенью определенности, что заставляло его сердце сжиматься.

— Все, что мы можем, — это постараться устранить сомнения, — сказал Родни. — Вы встретитесь с ним, а мы сделаем выводы.

— Вы хотите организовать прослушку?

Родни развел руками, словно это само собой разумелось.

— Я не могу этого допустить, — сказал Фалькон.

— Вы на нашей территории, — твердо произнес Родни.

— Прилетев сюда, я намеревался поговорить с ним дружески, а не шпионить за своим подопечным.

— Ну а вчера в Мадриде как вы с ним говорили?

— Как деловой партнер, как коллега, — отвечал Фалькон. — Но он не чувствовал себя свободным и под таким давлением не мог говорить со мной в открытую.

— И потому лгал вам, — сказал Родни. — Что помешает ему и здесь поступить так же, хотя вы явитесь к нему уже как Хавьер, его близкий друг?

— Его национальные традиции допускают некоторую уклончивость в делах. Если прибавить к этому неопределенность ситуации, в которой он очутился, узнав о том, что произошло с его сыном, то уклончивость его можно понять, — сказал Фалькон. — Если, предложив ему с самого начала разговора иную, более высокую степень доверительности, я услышу от него ложь, то это будет доказательством нашего краха. Но я не смогу разговаривать с ним доверительно, если на мне будет жучок.

— Да вы его даже и не заметите, — сказал Родни.

Фалькон пристально взглянул на него. Англичане переглянулись, продолжая какой-то только им понятный безмолвный диалог, и у Фалькона мелькнула мысль, что все равно они поступят так, как посчитают нужным, несмотря на все его возражения.

Родни снисходительно кивнул, и Фалькону не понравилось выражение его лица — неприятно наблюдать такое неоправданное самодовольство.

Все безобразие серой громады торгового центра «Нервион-пласа» становилось тем очевиднее, чем дольше длились поиски. Такое сооружение, подумала Консуэло, могло бы прийти в голову только проектировщикам из Восточной Германии до разрушения Берлинской стены. Она стояла посреди площадки, а кругом мелькали дети и оголтелые возбужденные взрослые. Над площадкой был пестрый навес, и модный геометрический узор его отбрасывал вниз тени, отчего лица детей тоже казались нечеткими. Единственной оставшейся догадкой было то, что, заскучав в лавке, он захотел посмотреть мультик. Кругом была масса входов и выходов — и на улицу, и на стадион, и в кинокомплекс.

Консуэло исследовала их все и каждый раз возвращалась на середину площадки, надеясь увидеть там светловолосую головку сына, прижимающего к груди коробку с футбольными бутсами. Не прекращая поисков, она позвонила старшим сыновьям — Рикардо и Матиасу — и попросила их немедленно приехать в центр, чтобы помочь в розысках. Мальчики были недовольны, особенно Рикардо, который уже направлялся на взморье.

Но через двадцать минут все были в сборе. Сестра Консуэло привезла Матиаса, а к Рикардо присоединилось семейство, у которого он собирался гостить. Отец семейства, не теряя времени, сразу же призвал на помощь первого попавшегося ему охранника, чтобы тот доложил в местную полицию. О мальчике объявили по радио. Обыскали стоянки машин, туалеты, все магазины торгового центра. На десять минут были прерваны все сеансы в детских кинозалах, чтобы осмотреть помещение. Поиски распространили и на улицу, охватили и стадион. Сообщили и на городскую радиостанцию.

Только после того, как угасла последняя надежда, а Консуэло, в который раз обойдя весь маршрут, уверилась, что мальчика своего видит только в воображении, в отупелый мозг ее пришла догадка позвонить Хавьеру. Мобильник его был отключен.

Рамиреса звонок Консуэло застал еще возле компьютера.

— Но Хавьера сейчас здесь нет… — начал было он.

— Где он? — быстро прервала его Консуэло. — Оба его мобильника — служебный и личный — выключены.

— Он сегодня не в Севилье.

— Так где же он, Хосе Луис? Мне необходимо с ним поговорить! Это срочно!

— Сообщить вам больше сказанного, Консуэло, мы не можем.

— А передать ему сообщение можете?

— В настоящее время — нет.

— Уму непостижимо! — воскликнула она. — Да чем же, черт возьми, он так занят?

— Этого я вам сказать не могу.

— Но передать ему, по крайней мере, сообщение, как только он станет доступен, вы сможете?

— Разумеется.

— Передайте ему, что мой младший сын Дарио… что он…

— Что он — что, Консуэло?

Слово не выговаривалось. Все в ней сопротивлялось этому слову. Она не желала впускать его в сознание, и оно спряталось в темном закоулке, где-то в утробе, хранилище самых жутких материнских страхов. Но сейчас оно вырвалось, выговорилось с тошнотворной четкостью:

— Он пропал.

10

Отель «Браунс», Мэйфер, Лондон, суббота, 16 сентября 2006 года, 15.08

Портье отеля «Браунс», одиннадцать элегантных соединенных корпусов которого располагались в самом центре района Мэйфер, имел наметанный глаз и зорко оценивал каждого, но ощущалось это только теми, кто не отвечал взыскательным требованиям портье. С Фальконом он говорил безукоризненно вежливо, но суховатость этой вежливости тот почувствовал лишь тогда, когда за его спиной возникла другая фигура — человека, несомненно, известного, хотя имени его Фалькон припомнить не мог. Вот с этим посетителем портье был вежлив по-настоящему, преувеличенно, карикатурно вежлив. Так или иначе, Фалькона заставили ждать лишь по одной-единственной причине: его не по сезону легкий и неуместный осенью костюм наглядно свидетельствовал, что к числу «подходящих» клиентов он не принадлежит.

В конце концов позвонили в номер Якобу. Фалькон был вынужден дважды повторить свою фамилию, по-видимому ассоциировавшуюся у портье с соколиной охотой^[10] и вызывавшую у него желание направить ее владельца куда-то к черной лестнице и входу для прислуги. Затем последовала пауза, во время которой портье слушал, после чего Фалькон испытал на себе, что такое истинно британское гостеприимство.

Якоб обнял его, выйдя к нему навстречу в коридор. Приложив палец к губам, он сделал знак Фалькону войти, а когда тот вошел, запер дверь. Судя по всему, здесь же остановился и Абдулла, которого сейчас в номере не было. Все еще прижимая палец к губам, Якоб жестами велел Фалькону раздеться, потом прошел в ванную и, сняв там полотенце и встряхнув его, расстелил на постели. Фалькон разделся до трусов. Якоб жестом показал, что снять надо и трусы.

Они прошли в ванную. Света Якоб не зажигал. Он отвернул краны и закрыл дверь. Потом он тщательно осмотрел уши Фалькона и череп под волосами, заставил того принять душ и вымыть голову. Взяв пачку сигарет, он присел на биде, пока Фалькон вытирался полотенцем.

— Сейчас приходится быть особо осмотрительным, — сказал Якоб. — Ведь существуют жучки размером с заусенец.

— Хорошо, что ты мне еще доверяешь.

— Ты не представляешь, какие меры предосторожности мне теперь приходится принимать.

— Не понимаю, что происходит, Якоб. У меня такое чувство, словно я то радостно плещусь где-нибудь на мелководье, а то вдруг меня относит на глубину и шарахает о рифы. Я теряюсь в догадках, кто мне друг, а кто враг.

— Вначале — о доверии, — сказал Якоб. Лицо его было холодно и невозмутимо. — Ты говорил с Пабло.

— Ты сообщил мне, что Абдулла находится в Марокко, в лагере боевиков.

— Но ты говорил с Пабло, — повторил Якоб, обвиняюще наставив перст в голую грудь Фалькона. — Вот почему тебя и несет на рифы. Ситуация теперь вышла из-под контроля. Теперь контролируют все они — НРЦ, МИ-5, МИ-6, возможно, совместно с ЦРУ. А если б ты не растрепал все Пабло, все оставалось бы только в нашем ведении, нас двоих.

— Я недостаточно опытен в такого рода вещах, чтобы скрыть перевербовку Абдуллы от Пабло и не попросить у него совета, — сказал Фалькон. — Наш мадридский разговор убедил меня в том, что правду ты открываешь мне с оглядкой и весьма экономно, чтоб не сказать большего. Я решил, что доверять мне перестал ты, почему и обратился к Пабло, который и подтвердил, что ты солгал мне, Якоб.

— Он мой сын, — сказал Якоб и закурил. — Тебе этого не понять.

— Ты передавал мне сведения не для того, чтобы мы могли контролировать ситуацию, а таким образом, чтобы ситуацию контролировал ты, — сказал Фалькон. — А меня ты оставлял блуждать в потемках. Ведь кровь — не вода. Ты с самого начала мне это твердил.

— Единственно, для чего я это делал, — это чтобы защитить его.

— И вот теперь он беззащитен, правда же? — сказал Фалькон и, откинув голову, прислонил ее к бачку. — Ведь ты же знал, что в конце концов до меня дойдет и то, что ты встретился с Абдуллой в Лондоне и что, значит, в Мадриде ты говорил мне неправду. Моя беседа с Пабло открыла мне глаза чуть раньше, вот и все. А сейчас самое необходимое — это восстановить доверие. Я способен понять, в каком состоянии ты находился в Мадриде. Способен понять и твою осторожность, и твой параноидальный страх.

— Способен? — насмешливо протянул Якоб. — Я вот до тех пор, пока не испытал на собственной шкуре, даже и представить себе не мог, каково это. А ты, значит, понимаешь? Даже со стороны? Браво, Хавьер!

— Сейчас мы говорим с тобой, и я счастлив, что слышу прежнего Якоба.

— Якоб давно уже не тот, что прежде, — заметил Якоб, покуривая.

— Полагаю, что это не так, — сказал Фалькон. — Но мне придется дать НРЦ ответы на некоторые вопросы. Ты знал, что рано или поздно это произойдет. Нельзя было пять раз за последние три месяца ускользать от МИ-5, не ожидая, что тебя допросят. Нельзя сообщать мне, что твой сын завербован МИБГ, не объясняя, каким образом это произошло. Спецслужбы следят за тобой и задаются вопросом: кто он такой, Якоб Диури? В каких он отношениях с турецким предпринимателем из Денизли, с которым встречался на берлинской ярмарке? Связан ли он с активистами лондонской ячейки МИБГ, о которой нам сообщили французы? Кто тот неизвестный, что поселился в его доме в Рабате? И вопросы эти возникли вовсе не в результате моей беседы с Пабло. Они возникли потому, что ты ведешь себя как… индивидуалист.

— Да, это очень верное описание ситуации, в которой я очутился, — сказал Якоб. — Я как золотая рыбка в аквариуме. Все глазеют на меня, а мне некуда деться, негде укрыться. Я под колпаком как у моих «друзей» из НРЦ, так и моих «врагов» в МИБГ. Чего же удивляться, что я стал действовать в одиночку, что я не так прозрачен, как тебе бы хотелось?

— Может, ты и в аквариуме, но укрываться ты все же исхитряешься, — сказал Фалькон. — И теперь мне приходится объяснять, каким образом мой «необученный» агент мог ускользать от опытных профессионалов из МИ-5 пять раз за последние три месяца, причем ускользать на их территории, а в первый раз — всего через месяц после вербовки. Они знают, что ты тренирован, а я знаю, что тренировал тебя не НРЦ. Так кто же этим занимался? Если мы хотим помочь Абдулле, то нам надо опираться на наших людей. Ведь это МИБГ планирует дать ему задание, грозящее твоему сыну возможной гибелью, — МИБГ, а не МИ-5 или НРЦ!

Из кранов с шумом лилась вода. Голова Якоба теперь была откинута и упиралась затылком в стену. Некоторое время он молча курил, устремив глаза вверх, за высокое оконце.

— Погляди на меня, — произнес он. — Погляди, во что я превратился.

— Что ты хочешь услышать от меня, Якоб? — спросил Фалькон. — Извинения? Чтобы я попросил простить меня за то, чем мы вместе с тобой занимались, не зная…

— Так этого никто не знает, — сказал Якоб, горько скривив рот. — Неужели ты воображаешь, что профессиональные вербовщики когда-нибудь говорят своим жертвам, во что это выльется? И скольких бы они тогда смогли завербовать? Если бы рассказали им, какой вивисекции те подвергнутся, как их мастерски заставят жить выхолощенными, пустыми, оставив в неприкосновенности только органы, необходимые, чтобы слышать, помнить, фотографировать и сообщать по начальству?

— Я желаю помочь тебе, Якоб, но сделать это не могу до тех пор, пока ты открываешь мне только часть правды.

— А сказать тебе, так кому расскажешь ты? А те кому расскажут? И где будет конец цепочки, неизвестно! Мы станем пешками в их игре, живыми пешками, неспособными предугадать цель каждого хода, пока вдруг не окажется слишком поздно!

— То, что я оказался сейчас перед тобой голым, не просто символично, — сказал Фалькон. — Они хотели установить на мне жучок. Я сказал, что в таком случае отказываюсь с тобой говорить. После всех твоих мер предосторожности мы знаем, что жучка нет. Разговор этот останется между нами, и я знаю, что наш контакт восстановлен. Что теперь все иначе, чем было в Мадриде. Поэтому говори. Выложи все, что следует сообщать.

Якоб покосился на него. Тусклый серый свет пасмурного дня покрывал свинцовой пеленой одну его щеку. Глаза бегали, поблескивая во мраке. Искорки этого взгляда впивались в мозг Фалькона точно иголки. Правду ли говоришь? — вопрошали они.

— МИБГ с такой готовностью приняла меня в свои ряды, потому что до этого целых девять месяцев не знала, как подступиться ко мне. Несмотря на мое происхождение и причастность к различного рода движениям, в собственном моем поведении ничто не указывало на то, что я разделяю их взгляды. И, как я уже говорил, их беспокоила и до сих пор беспокоит «немарокканская» часть моей души. Но поспешность, с которой они отозвались на первое же мое слово, и молниеносное мое продвижение по служебной лестнице, отчего, например, я в первые же дни после вербовки был принят высшим командованием, объясняются тем, что я долгое время находился у них под наблюдением. Я обладал чем-то крайне им нужным.

— Но что именно им нужно и почему они так тебя обхаживают, ты не знал?

— Нет. Я наивно считал, что игру веду я сам, — сказал Якоб и, постучав себя по груди, вдруг издал смешок. — Это как с невестой: думаешь, что женишься на робкой девственнице, а выясняется, что в смысле опыта она даст тебе сто очков вперед!

— Когда же ты все выяснил?

— По возвращении из Парижа. Тогда же.

— В июне?

— Они пристально изучали меня и допрашивали самым тщательным образом. Мы все думали, что это из-за той истории со взрывчаткой. Но ничего подобного. Они желали удостовериться, что я чист и не имею нежелательных контактов.

— Так что спрашивали они у тебя, когда ты вернулся в Рабат?

— Ты готов услышать это, Хавьер?

— В каком это смысле?

— Узнав, ты становишься причастен. Отогнать это от себя, забыть ты уже не сможешь, — сказал Якоб. — Ты не просто будешь это знать, ты завладеешь ценностью — получишь в свое распоряжение людские жизни. Мою жизнь. Жизнь Абдуллы.

— Я прибыл сюда затем, чтобы ты не остался в одиночестве, — сказал Фалькон. — Какими бы наивными мы ни были, мы занимались этим вместе, и я не собираюсь покидать тебя сейчас. Поэтому расскажи мне все.

— Расскажи я это тебе, и ты окажешься со мной на моей галере, а это значит, что не сможешь поделиться ни с кем — ни со своими людьми, ни уж тем более с британцами или американцами.

— Чтобы принимать решение, надо сначала узнать суть дела.

— Никаких «а там посмотрим» здесь быть не может, Хавьер, — сказал Якоб. — Если то, что я тебе расскажу, покинет пределы этой комнаты, считай, я погиб. Тебе придется схоронить в себе то, что ты узнаешь. А они станут допытываться, всячески выспрашивать тебя.

— Ну давай уж, решайся! — сказал Фалькон.

Якоб пригладил волосы, приготовился.

— Маленькое предисловие, — сказал он. — Как тебе известно, первоначальной задачей МИБГ были не операции за рубежом, а изменение внутриполитического курса правительства Марокко.

— Они стремятся передать власть исламистам, подчинить всех и вся законам шариата, — сказал Фалькон.

— Именно. И ситуация в Марокко не менее сложна, чем ситуация в других восточных странах, окаймляющих юг Европы. Например, Турции. В них всюду идет ожесточенная борьба между религиозным и светским направлениями, борьба, в которой обе стороны прибегают к террористическим методам. Но Марокко все-таки отличается тем, что в нем правит династия Алауитов, ведущая свой род от зятя пророка Мухаммеда. Король Мухаммед Пятый в пятидесятые годы поддерживал борьбу за независимость и был за это выслан из страны. Таким образом, этот монарх пользовался доверием как религиозных, так и политических деятелей, и потому после завоевания независимости парламент поддержал его. Умер он рано, и в тысяча девятьсот шестьдесят первом году власть перешла к его сыну Хасану Второму, человеку очень жесткому, ни в грош не ставившему принципы демократии. Ведущие партийные деятели были изгнаны из страны, возобладали террор, политический сыск, действовала разветвленная система доносительства, но власть, однако, придерживалась светских законов. В тысяча девятьсот девяносто девятом году, с воцарением Мухаммеда Шестого, произошла некоторая либерализация — заговорили о правах человека, избирательных правах для женщин, политическом плюрализме. Фундаменталисты этих реформ не одобряли, но так как система государственной безопасности оказалась расшатанной, у фундаменталистов появился шанс.

— Организоваться для неповиновения.

— Правильно, но они нуждались в помощи извне. Им нужны были деньги, — сказал Якоб. — В период до одиннадцатого сентября ничего существенного не происходило, но как раз в это время налаживались связи и крепла организация, впоследствии получившая широкую известность как Аль-Каеда. Правоверные марокканские мусульмане испокон веков тянулись на Ближний Восток, как считалось, для получения образования. Но начиная с восьмидесятых годов события в Афганистане подлили масла в огонь, усилив идейный радикализм.

В результате к две тысячи первому году в Марокко сосредоточилось большое количество людей, готовых воспринять и разделить идеи Аль-Каеды. На первоначальном этапе существования МИБГ можно было уподобить новоиспеченной фирме, ждущей помощи от более крупной корпорации. Но, желая встретить сочувствие, ты должен иметь нечто привлекательное, некое блюдо, которое ты бы мог, так сказать, поставить на общий стол. Вот почему они и занялись операциями за рубежом. Но случилось это не вдруг, не вот так, — Якоб щелкнул пальцами. — МИБГ потребовались годы, чтобы упрочить свои позиции — наладить маршруты ввоза и вывоза наркотиков, организовать сеть поставщиков, ячейки, члены которых осуществляли наблюдения, выбирали мишени, продумывали акции, способы их осуществления, изготовляли удостоверения личности, фальшивые паспорта и сами бомбы.

Таким образом, желание расположить к себе превратило их в опытных, отпетых террористов. В настоящее время, — продолжал Якоб, — им нет нужды просить Аль-Каеду о денежной помощи. Деньги они получают от наркоторговли, мошеннических операций, взломабанковских кодов и всего того, что сами они считают не преступлениями, а справедливыми и оправданными атаками на западную цивилизацию. Все это они рассматривают как часть джихада. Окрепнув, нарастив мускулы и осмелев, они стали относиться к себе иначе. С успехом меняется сам фокус зрения. Они начали мыслить глобально. Зачем тратить усилия на свержение монарха в каком-то захудалом, богом забытом королевстве, когда возможна революция в мировом масштабе? Вернуть вновь все страны, от Пакистана до Марокко, а может быть и Андалузии, в лоно ислама, подчинить их исламскому закону и происламским правительствам, как это и было тысячу лет назад.

— Это мечта о джихаде, — заметил Фалькон. — Но как это осуществить? Пока что их влияние не так значительно: взрыв Торгового центра, убийства мадридцев и лондонцев, ездивших на работу в электричках, но от этого до воплощения их мечты на практике — путь огромный.

— Это они осознают, — сказал Якоб. — Усама бен Ладен заставил заговорить о них весь мир, дав им ощутить свою силу, лишь после две тысячи первого года по-настоящему формируется их идеология.

— Нет, но ты ответь, каким образом они собираются воплотить свои идеи в жизнь!

— Знаешь, Хавьер, в чем состоит самая серьезная ошибка Запада?

— В чем?

— Вы не верите в реальность угрозы. Вы считаете эти идеи бреднями какой-то кучки фанатиков, вылезших из своих глинобитных хижин и чертящих на песке идиотические планы переустройства мира.

— Я вовсе не склонен недооценивать способности этих людей, — сказал Фалькон. — Но я знаю и о том, что арабский мир не представляет собой сплоченного фронта.

— Лидеры арабского мира, — поправил его Якоб, — ставшие приспешниками Запада, действительно не представляют собой сплоченного фронта и не могут объединиться с бесправными палестинцами, с жителями расколотого Ливана, со зловещими и непостижимыми сирийцами, с колеблющимися турками, со страдальцами из оккупированного Ирака, с несносными иранцами. Но что ты скажешь о населении их стран, шестьдесят процентов которого — молодежь не старше двадцати пяти лет, молодежь, которая живет лишь верой и жаждой отмщения за несправедливость?

— Ну ладно, положим, так, — сказал Фалькон. — Но все равно до того, чтобы месть свершилась, еще идти и идти.

— Однако и тут имеется ключ, а ключ в данном случае — это все. Ключ — это страна, не только обладающая сказочными богатствами и самыми вожделенными в мире ресурсами, но и владеющая главными и наиболее почитаемыми святынями ислама и правом доступа к этим святыням.

— Саудовская Аравия, — сказал Фалькон. — Ты считаешь, что американцы с такой поспешностью захватили Ирак, для того чтобы защитить монархию страны, где сосредоточены источники самых огромных доходов Америки?

— Большинству мусульман трудно уловить эту сложную закономерность, — сказал Якоб. — Почему хранители исламских святынь так неукоснительно хранят верность яростным врагам и гонителям ислама, тем, кто поддерживает притязания Сиона, обосновавшегося в самом сердце священной земли Пророка? И вправду, очень непростая схема. Куда как логичнее было бы, если б саудиты направили свое богатство, силу и влияние на поддержку справедливой борьбы несчастных арабов, однако этого не происходит.

— И стало быть, никто не станет проливать слезы, если династию Саудитов постигнет бесславный конец, — сказал Фалькон. — Но как ты полагаешь этого достичь?

— Во-первых, Аль-Каеда хоть и не столь сильна, чтобы сокрушить американцев в Ираке, но может задержать их там так надолго, что в момент, нужный для решительных действий, силы американцев в Ираке окажутся подорванными, или рассредоточенным или утратившими волю к победе.

— А пока…

— Королевская семья саудитов насчитывает более шести тысяч человек, — сказал Якоб. — Общий их доход превышает ВВП многих стран из тех, что помельче. И такое количество народа вместе с их деньгами превращает королевскую семью в политического монстра. Члены этого семейства представляют весьма разнородную публику — от совершенно коррумпированных наркодилеров, всей душой преданных Америке, до аскетичных, глубоко правоверных ваххабитов-фундаменталистов. Некоторые из них кичатся своим богатством и всячески выставляют его напоказ, предаваясь безвкусной и сумасбродной роскоши, другие же втихомолку направляют средства на поддержку международного терроризма.

Поэтому МИБГ и другие террористические группы понимают, что задача сводится к тому, чтобы расшатать баланс, перетянув в королевской семье чашу весов в пользу радикалов-фундаменталистов. А также поддержать те слои населения, которые выражают недовольство и надеются, что исламское государство предоставит людям больше возможностей достичь равенства, чем это делает дряхлая монархия.

— Что и явится зародышем нового миропорядка, — сказал Фалькон. — Но выстроить его не так-то просто. Как МИБГ собирается это сделать? И какую роль в этом призван сыграть ты?

— Путем убеждения, хитростью, а если надо, и устранением противников, — сказал Якоб. — Одного за другим.

— Надо думать, что в королевской семье действует неплохая охрана, — смущенно пробормотал Фалькон.

— Очень опытная спецслужба. Очень хорошо выученная, — кивнул Якоб и потупился.

— Это они тебя обучили, да, Якоб?

Тот уставился в стену поверх головы Фалькона. Свет его глаз, казалось, шел откуда-то издалека, как путник, медленно бредущий по безлунной пустынной равнине.

— Теперь тебе решать, Хавьер, — сказал Якоб. — Я не стану тебя винить, если ты пойдешь в комнату, оденешься, покинешь номер и мы больше никогда не увидимся.

— Я этого не хочу, — сказал Фалькон.

— Почему? — спросил Якоб, глядя прямо ему в лицо с искренним пытливым любопытством.

Фалькон ответил не сразу не потому, что сомневался в ответе, но пораженный неожиданным ясным осознанием того, как дорожит он их отношениями. Его дружба с Якобом, не будучи кровной связью, приобрела все драгоценные качества и оттенки этой связи. Но при этом он знал, что нет уз крепче, чем узы, соединяющие родителей с детьми. Это странное его состояние, эта минута, когда он, сидя голый в ванной гостиничного номера Якоба, понимал, что все его тревоги вот-вот прекратятся, заставила его вновь ощутить свое глубокое сиротство и осознание своей вторичности в жизни тех, кто ему дорог.

— Если у тебя есть сомнения… — произнес Якоб.

— У меня их нет, — сказал Фалькон. — Ты единственный, кто способен понять, через что я прошел. При всей нашей близости с сестрой и братом они все еще воспринимают меня как прежнего Хавьера. Им неведома глубина перемен, которые я претерпел, а может быть, они гонят от себя мысль о них. Ты знаешь меня так, как никто другой, и я не собираюсь с легкостью прерывать нашу связь.

— Так к чему же тогда такой потерянный вид? — спросил Якоб.

— Потому что на меня вдруг нахлынуло чувство страшного одиночества от сознания того, что никогда и ни для кого не бывать мне самым главным человеком на свете.

Якоб кивнул. Лгать другу он не хотел.

— Но бывает время, — сказал он, — когда чувствуешь необходимость только в друге.

Фалькон промолчал. Якоб знал вопросы, на которые должен был ответить, и колебался под тяжестью решения. Наконец он вздохнул с чувством невероятного облегчения.

— У меня связь с… назовем его пока членом саудовского королевского дома, — сказал Якоб, — или для удобства ничего не говорящим именем Файзаль.

— Как давно ты его знаешь?

— Познакомились мы с ним в две тысячи втором году в доме одного моего приятеля в Марбелье, — отвечал Якоб. — Подружились. Он часто бывает в Лондоне по делам, и, когда я езжу туда на встречи или модные показы, мы всякий раз видимся.

— Давай проясним ситуацию, Якоб, — сказал Фалькон. — Он твой любовник?

— Да, — отвечал Якоб. — Когда стало ясно, что отношения наши серьезны, Файзаль, принадлежащий к саудовскому королевскому дому и потому постоянно испытывающий вполне оправданный стресс и тревогу, сначала испытал именно их, а затем обучил меня способам видеться с ним тайно, без соглядатаев. Его охранники прошли британскую школу. Они тоже приложили руку к тому, чтобы вышколить меня. Мои успехи в последние месяцы и привели к тому, что МИ-5 несколько раз оказывалась в дураках.

— А что ему известно насчет тебя? — спросил Фалькон. — Если его охрана помогает тебе ускользать от МИ-5, то он, должно быть, догадывается, что ты человек не простой.

— Наши взгляды во многом сходятся. Мы оба видим мир не в одних только черно-белых красках. Мы много времени проводим, обсуждая серые его ареалы. Например, именно Файзаль объяснил мне причину той скоропалительности, с какой американцы оккупировали Ирак. Немногие из шести тысяч членов саудовского королевского дома способны разделить с ним его тревогу, ужас, в котором он пребывает. Большинство из них при малейшей опасности просто сядут в свои частные самолеты и покинут страну.

— Прихватив с собой реквизиты своих счетов в швейцарских банках.

— Именно, — сказал Якоб. — Их он презирает. Мы оба с ним интересуемся подоплекой событий. Тебе он понравится. Мы часто говорим о тебе.

— Что ж, значит, его не смущает твоя «шпионская» работа на НРЦ?

— К его чести, это действительно так. Он даже поставляет мне сведения.

— Какое же место он занимает в пространстве, четко разделенном между «друзьями Америки» и «фундаменталистами-ваххабитами»?

— Его можно причислить как к тем, так и к другим, но ни тем ни другим он не является.

— Но он является видным членом королевского дома, где существует баланс сил между теми и другими, и представляет собой идеальную мишень для активистов МИБГ, несомненно желающих втянуть его в свою деятельность.

— Не совсем так, — сказал Якоб. — Ты забываешь, что радикалы из МИБГ как раз и видят все исключительно в черно-белых красках, которые они только и способны воспринимать. Им не по нутру человек противоречивых взглядов. При всей набожности Файзаля — а он человек исключительной набожности, какая мне даже и не снилась, — он остается верен королевской семье. Какие бы мощные аргументы ни выдвигали радикалы, пытаясь перетянуть его на свою сторону, он никогда не предаст короля.

— Каким образом МИБГ стало известно о ваших отношениях и знают ли они всю степень вашей близости?

— Знают, а из каких источников — мы теряемся в догадках, — сказал Якоб. — Попутно я продолжал другую связь. Могли случаться какие-то проколы, неосторожные поступки. Существуют, наконец, слуги. Даже при всем старании совершенно отгородиться от окружающего мира невозможно. Такая особенность, как гомосексуальная ориентация видного члена королевской семьи, рано или поздно становится известной. Грязные сплетни всегда найдут трещинку в самой толстой из стен.

— И именно это выложила тебе МИБГ, когда в июне ты вернулся из Парижа?

Якоб оперся ногами о край биде и, подтянув колени к локтям, обхватил ладонями лоб. Он кивнул.

— И вот зачем МИБГ понадобился Абдулла, — сказал Фалькон. — Единственная привязанность, которая перетянет чувство к любовнику, — это родительская любовь. Так они удерживают тебя в подчинении. Но что именно им надо?

— Файзаля невозможно целиком и полностью превратить в законченного радикала, — сказал Якоб. — Им нужна его смерть.

11

Торговый центр «Нервион-пласа», Севилья, суббота, 16 сентября 2006 года, 13.15

— Ни с кем, кроме Хавьера, я говорить не буду, — заявила Консуэло. Заявила громко и так резко, что мужчины в кабинете даже попятились, как если бы она вдруг выхватила из ножен кинжал.

Они находились в кабинете директора торгового центра. Зарешеченные ставнями окна выходили на широкую улицу Луиса де Моралеса. В комнате царила прохлада, хотя снаружи глаза слепило яркое солнце. Беспощадные лучи, проникая сквозь щели ставен, испещряли белыми полосами противоположную стену, украшенную копией картины Хуана Миро. Консуэло знала, что картина эта называется «Собака, лающая на луну». И действительно, на ней можно было различить яркое пятнышко — собаку — и кривой белый серп луны на непроглядно темном фоне, мрак которого прерывало лишь подобие железнодорожных путей — дорога, ведущая в никуда, в пустоту забвения. Консуэло было мучительно горько глядеть на эту картину, изображавшую, по замыслу Миро, как теряются мелкие формы в пустоте пространства. Где теперь Дарио? Обычно его шумное присутствие занимало собой все их тесное помещение, теперь же он виделся ей крохотным и беззащитным в этом бесконечном и холодном просторе.

Тревога за сына накатывала волнами: в какую-то секунду Консуэло казалась сдержанной и решительной настолько, что все мужчины в комнате преисполнялись к ней уважением, а в следующую — она вдруг прятала лицо в дрожащих руках, скрывая мучительную рану, стараясь не дать слезам литься потоком.

— Но это не сфера деятельности Хавьера, — сказал Рамирес, он единственный знал ее достаточно близко, чтобы посметь возражать.

— Я это знаю, Хосе Луис, — сказала Консуэло, поднимая на него взгляд. — И слава богу, что это так. Но я просто не могу… не хочу больше ни с кем говорить. Он знает меня и сможет разузнать все, что ему надо. И между нами с самого начала не возникнет спора и недопонимания.

— Вы должны пообщаться с полицейскими из отдела по борьбе с преступлениями против детей, — сказал Рамирес. — У ОБПД огромный опыт в поисках пропавших детей. Крайне важно просчитать все возможности, и сделать это надо незамедлительно: то ли ребенок отошел и заблудился, то ли его похитили, а если это похищение, то каковы его мотивы.

— Похищение? — Консуэло вскинула голову.

— Не пугайтесь, Консуэло, — сказал Рамирес.

— Я не пугаюсь, Хосе Луис, это вы меня пугаете.

— Но ОБПД непременно заинтересуют мотивы. Они будут глядеть в корень, исследовать всю подноготную. Взвесят все возможности. В вашем бизнесе у вас есть враги?

— У кого их нет?

— Вы не замечали, чтобы кто-нибудь крутился возле вашего дома?

Она не ответила. Вопрос заставил ее задуматься. Может быть, тот парень в июне? Цыганского вида парень на улице пробормотал ей вслед скабрезности, а потом она еще столкнулась с ним на площади Пумарехо неподалеку от своего ресторана.

Она решила тогда, что он подкарауливает ее, хочет изнасиловать где-нибудь на задворках. Он знает ее имя, знает про нее все, знает про смерть ее мужа. Да, и еще сестра ее после тоже видела его возле дома, когда сидела с ее детьми, и сказала, что он работает в новом игорном зале.

— Вы задумались, Консуэло?

— Да.

— Так поговорите с полицейскими из ОБПД?

— Ладно, поговорю. Но не раньше, чем отыщется Хавьер.

— Мы сейчас пытаемся связаться с ним, — сказал Рамирес и похлопал ее по плечу своей крепкой красной ручищей. Он сочувствовал ей. Сам был отцом, и ему случалось заглядывать в эту бездну, что изменило его, приоткрыв некие темные глубины.

Фалькон бесил их. Дуглас Гамильтон, обычно такой уравновешенный, тоже был на грани и отпускал ехидные замечания. А Родни уже обзывал Фалькона педиком. Из уроков английского последнему было известно, что это самое грязное английское ругательство, но ему, как истинному испанцу, а значит, великому мастеру всяческих ругательств и похабщины, все было как с гуся вода.

Рассердило их уже то, что подслушивающее устройство, которым они снабдили Фалькона, не сработало, но окончательно вывела из себя догадка, что Фалькон, по-видимому, действительно не желал сообщать им то ценное, что вынес из встречи с Якобом.

— Вы не можете сказать, где находился он те пять раз, когда ускользал от нашего наблюдения. Не можете сказать, кто обучил его, не можете сказать, почему его сын оказался в Лондоне…

— Я ничего не знаю, — сказал Фалькон, прерывая возмущенный поток обвинений. — Он не пожелал со мной поделиться.

— Шлепнуть подонка — и дело с концом! — буркнул Родни.

— Что? — вскинулся Фалькон.

Родни лишь передернул плечами, словно отмахиваясь от ерунды.

— Ну не надо уж так, — умиротворяюще проговорил Гамильтон.

— Он попал в настоящий переплет.

— Да хватит вам, ей-богу! — бросил Родни.

— А все мы разве не в том же самом переплете? — возмутился Гамильтон. — Вы беседуете сейчас с людьми, держащими под неусыпным контролем две тысячи потенциальных террористов! Неужели трудно бросить нам хоть одну косточку, а, Хавьер?

— Могу обсудить с вами турецкого предпринимателя из Денизли.

— К черту предпринимателя! — взревел Родни.

— Мы слушаем, — сказал Гамильтон.

— Они подписали контракт на поставку джинсовой ткани для фабрики в Сале, — сказал Фалькон. — Первая партия получена…

— Не виляйте, — сказал Родни. — Вы знаете о его делишках, но никак, черт вас возьми, не расколетесь, а морочите нам голову каким-то турецким предпринимателем, который нам на хрен не нужен!

— Наверно, вы в курсе того, что Якоба и этого турка связывают чисто деловые отношения, — сказал Фалькон, — но желаете использовать щекотливую ситуацию, превращая ее в какую-то угрозу!

— Насчет турка мы действительно в курсе, — сказал Гамильтон и поднял руку, желая остановить перепалку. — А что еще вы готовы нам сообщить?

— Якобу не известно о каком-либо подразделении активистов МИБГ, действующем в настоящее время в Соединенном Королевстве, — сказал Фалькон, — но это не означает, что такого подразделения вовсе не существует. Ему могли просто не поручать вступать с ними в контакт, и в разговорах боевиков при нем об этом не упоминалось.

— И на том спасибо, — сказал Родни.

— Давайте проясним, по крайней мере, хоть что-то. Известно вам, чем он занимался, когда ускользал от МИ-5? — спросил Гамильтон.

— Лишь в общих чертах. Мне известно только, что дело было сугубо личное.

— Для чего и понадобилось проявить высшее шпионское мастерство?

— Чтобы дело это и впредь оставалось сугубо личным, да, понадобилось.

— Хорошо, — сказал Гамильтон. — По вашим словам получается, что человек или группа людей, с которой он встречался, ускользая от нас, никак не связаны с активистами МИБГ в Лондоне.

— Я могу это подтвердить. Как и то, что они ни в коей мере не являются вашими врагами.

— А тогда какого черта вы не можете нам сказать, кто они? — вскричал Родни, с каждым словом распаляясь все больше.

— Потому что вы начнете делать далеко идущие выводы. Я изложу вам факт, а вы сопоставите его с другим фактом, возможно совершенно с ним не связанным, с теми отрывочными сведениями о Якобе, которыми располагаете. И выстроите концепцию. Неверную. И начнете действовать в собственных интересах, а не в интересах моего агента, что, скорее всего, поставит под удар Якоба с сыном.

— Ну а если говорить об интересах Якоба, то в чем они состоят? — осведомился Гамильтон.

— Чтобы все его близкие остались живы… о себе же он в данном случае думает в последнюю очередь.

— Ах-ах, невинная овечка! Только не надо начинать вешать нам на уши всю эту сентиментальную лапшу! — сказал Родни.

— Почему же он не ждет помощи от нас? — поинтересовался Гамильтон.

— Якоб отверг возможность сотрудничества с МИ-6 и ЦРУ, потому что не верит в долговечность такого сотрудничества, — сказал Фалькон.

— Да хватит с ним чикаться, устранить — и все! И повода к беспокойству больше не будет, — заявил Родни, которого успела утомить вся эта беседа.

Фалькон ждал этого момента. Настало время устроить маленький спектакль, и Родни подкинул ему такую возможность. В три шага Фалькон пересек комнату и, схватив Родни за грудки и вытянув из кресла, с силой впечатал в закрытую дверь.

— Речь идет о моем друге! — сквозь зубы прошипел Фалькон. — О моем друге, предоставившем вам с риском для себя жизненно важную информацию, позволившую предотвратить теракт в одном из крупнейших зданий в Сити и гибель тысяч людей! Если вы хотите и впредь получать от него подобную информацию, то советую вам проявить терпение! В отличие от вас Якоб никому не угрожает и не подвергает опасности жизни других!

— Ладно, ладно, — проговорил Гамильтон, сжимая уже изготовившуюся для удара руку Фалькона. — Давайте успокоимся!

— В таком случае уберите с глаз моих этого воинственного идиота! — сказал Фалькон.

Родни осклабился, и Фалькон внезапно понял, что злость этого человека наигранная, что он ломает комедию, нарочно раздражая Фалькона, чтобы тот потерял бдительность.

Все еще кипя негодованием, он позволил препроводить себя назад, к его креслу.

— Дайте нам хоть какую-то зацепку, Хавьер, — сказал Гамильтон. — Большего мы не просим.

— Ладно, — сказал Фалькон. С Якобом была заранее оговорена и эта мнимая уступка. — Ряд организаций, включая НРЦ, обеспокоен появлением постороннего в доме Якоба.

— Это что, в Рабате?

— Да, дом его в Рабате, Родни.

— Ну а нам-то что за дело до этого?

— По-видимому, беседа наша подошла к концу, — холодно бросил Фалькон, делая движение, чтобы уйти.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Гамильтон, — и расскажите нам об этом постороннем.

— Это друг семьи по имени Мустафа Баракат. Заправляет в нескольких туристических агентствах в Фесе, где и появился на свет в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году и прожил всю свою жизнь.

— А что он делает в доме у Якоба?

— Гостит. Как гостил иногда и раньше, но с тех пор, как иностранные и марокканские спецслужбы заинтересовались личностью Якоба, это первый визит к нему Бараката.

— Мы эту личность проверим, — бросил Родни угрожающим тоном.

— Сейчас она побеседует с вами, — сказал Рамирес, обращаясь к двум офицерам из отдела по борьбе с преступлениями против детей, ожидавшим в коридоре возле директорского кабинета.

— А почему она так противилась? — спросил тот, что помоложе.

— Ее уже допрашивала полиция, — отвечал Рамирес, — почему и состоялось наше знакомство. Ее подозревали, вернее, я подозревал в убийстве мужа, Рауля Хименеса.

— А Фалькон не подозревал? — спросил инспектор Тирадо, старший из двух офицеров ОБПД. — Потому она и хочет говорить только с ним?

— Они в близких отношениях, — сказал Рамирес, жестом пресекая дальнейшее развитие этой темы.

— Но мужа она не убивала? Или убила? — спросил молодой с некоторым беспокойством.

— Занимайтесь своим делом, черт побери, и не отвлекайтесь, — сказал Рамирес, не отвечая на вопрос. — Сконцентрируйте свои усилия на пропавшем ребенке и не спешите с обобщениями. Придерживайтесь очевидных фактов, а в прошлое заглянете потом… потихоньку и с осторожностью.

— Но мы так не работаем! — возразил молодой.

— Знаю. Потому и предупреждаю вас, что если станете копаться в ее личной жизни, деловых связях, изучать ее семейный альбом до того, как завоюете полное ее доверие, то она замкнется, как раковина, и станет ожидать приезда Фалькона.

— А когда он приедет?

— Не знаю. Возможно, вечером, часов в десять-одиннадцать.

— Я слышал, что мальчика она в последний раз видела у входа в лавку севильского футбольного клуба, — сказал Тирадо. — Как известно, камеры наружного наблюдения там нет, поэтому трудно будет выяснить, сам ли мальчик ушел оттуда и заблудился или его похитили. А как вам самому кажется, Хосе Луис? Что могло случиться?

— Сомнительно, чтобы мальчик сам ушел и заблудился, — сказал Рамирес. — Вам с ней придется нелегко. Она женщина непростая.

— Мне и с простыми-то непросто приходится, — заметил молодой, устремляя взгляд куда-то в глубь коридора.

Рамирес мысленно помянул Деву Марию.

— Придерживайтесь очевидных фактов. И не спешите с обобщениями, — как мантру, повторил он. — Возможно, нам все равно придется дожидаться Фалькона.

— Это почему?

— Потому что Фалькон сейчас мешает сразу в нескольких котлах, а кое-где там на донышке понабралось всякой дряни.

Они распахнули дверь в кабинет, и сразу же до них донесся возмущенный громкий голос Консуэло:

— Как это «нет камеры наружного наблюдения»? Как такое возможно? Вот в Англии, говорят, эти камеры повсюду понатыканы, на любом перекрестке, даже в самой глухомани!

— Но мы не Англия! — сказал директор. Он сочувствовал Консуэло, но при этом сдерживал раздражение от ее непонятливости.

— Но если не через камеру, то как-то вы все-таки можете…

— Добрый день, сеньора Хименес. Я старший инспектор Тирадо, — сказал старший из офицеров ОБПД, входя в кабинет. — Мы представляем отдел по борьбе с преступлениями против детей и, разумеется, располагаем многими возможностями. Мы проверим все заснятое на камерах торгового центра, как внутри, так и снаружи. Как вы знаете, камеры установлены и в центральной части сооружения, и весьма вероятно, что угол обзора охватывает и стадион, и магазин севильского клуба. Полицейские уже опрашивают возможных свидетелей и около магазина, и около стадиона. Я думаю, что очень скоро мы выясним, что случилось с вашим сыном Дарио.

Консуэло встала и пожала руку офицеру.

В 18.00 Фалькон еще был на пути в Хитроу. Дуглас Гамильтон пообещал ему задержать рейс, но Фалькон не слишком на это надеялся — вряд ли он расположил к себе Гамильтона настолько, чтобы тот ради него так расстарался. Несмотря на нелюбезный прием, ему оказанный, Фалькон чувствовал облегчение. Якоб был с ним откровенен. Они снова действовали вместе и сообща, а это стоило несговорчивости, проявленной Фальконом в беседе с англичанами. Правда, неуклонность и беспощадность МИБГ, когда он вспоминал о ней, рождала у него тревожные предчувствия, но он успокаивал себя мыслью о хорошей выучке охранников Файзаля Сауди.

Он машинально включил мобильник, и тот сразу же взорвался сообщениями и пропущенными вызовами. Он заглянул в адреса. Двенадцать посланий от Консуэло. Он откинулся на спинку кресла. «Ягуар» мчался вдоль эстакады на Грейт-Вест-роуд, мимо высотных офисных зданий. Он чувствовал усталость и окостенелость в спине и шее, что не мешало ему с удовольствием ощущать груз непрочтенных посланий. Радостное предвкушение вызывало улыбку: Хавьер Фалькон, кажется, заделался романтиком? Кто бы мог подумать. Передернув плечами, он открыл первое послание.

Дарио пропал. Помоги.

Он прокрутил остальные, каждый раз надеясь, что с паникой поторопились, что в конце концов прочтет: «Дарио нашелся. Вечером жду». Вместо этого выстраивалась неутешительная цепочка событий, а последнее сообщение гласило: «Где ты? Ты нужен мне здесь!» Отправлено это было в 17.08. От ужасных предположений, зашевелившихся в нем, его обдавало холодом.

Рамирес все еще слонялся по коридору в ожидании новостей из директорского кабинета, когда в телефоне он услышал голос Фалькона. Рамирес быстро ввел его в курс дела и сказал, что с Консуэло в данную минуту беседуют офицеры ОБПД.

— Я буду не раньше половины одиннадцатого, — сказал Фалькон. — Разреши мне поговорить с ней… лично.

— Подожди секундочку, Хавьер.

Фалькон услышал приглушенные голоса и, ожидая, когда откликнется Консуэло, пытался найти для нее какие-нибудь утешительные слова, но он знал, что любые слова в таких случаях бессильны.

— Кристина нашла супружескую пару, проживающую на проспекте Эдуардо Дато. Из окон их квартиры хорошо виден футбольный стадион и магазин севильского клуба, — сказал Рамирес. — Они видели двух мужчин в бейсболках, одетых в черные куртки и черные джинсы. Мужчины вели под руки мальчика с шарфом севильского футбольного клуба на шее. Похоже, что мальчик оказывал некоторое сопротивление или, во всяком случае, шел неохотно. Один мужчина тащил коробку. Группа подошла к машине, припаркованной через квартал оттуда, и второй мужчина сел с мальчиком сзади, а тот, что тащил коробку, бросил ее на землю, после чего забрался на водительское место, и машина скрылась. Свидетели успели разглядеть машину — красный «фиат-пунто» со старым севильским номером. Кристина разыскала коробку. В ней оказались футбольные бутсы, купленные в этот же день в магазине «Десяточка».

— Передайте эту информацию вместе с бутсами Консуэло и офицерам ОБПД, а мне позволь поговорить с Кристиной, — сказал Фалькон.

Мобильник взяла Феррера.

— Ты была у Марисы и разговаривала с ней? — спросил Фалькон.

— Утром, сразу же после вашего отъезда. После каждого моего разговора с Марисой я получаю звонок с угрозами.

— И вы думаете, что это — новый шаг к реализации их угроз?

— Не думаю — знаю. Накануне поздно вечером я виделся с Марисой, и тут же последовал звонок — в двенадцать с минутами, как раз перед моей встречей с Консуэло, с которой мы ужинали. Голос предупредил меня, чтобы я ждал неких событий, и, когда они действительно произошли, я тут же понял, что виной всему — я. Люди эти меня знают, знают мою ахиллесову пяту. Дарио похитили те, кто оказывает давление на Марису, кто бы это ни был.

Фалькон говорил с ней своим обычным спокойным, сдержанным тоном, но впервые за четыре года совместной работы ей почудилось, что голос его вот-вот дрогнет, и она поняла, что Фалькон испытывает страх. Она знала, как тепло он относится к мальчику. Он всегда с особым интересом расспрашивал ее и о собственном ее восьмилетнем сыне, как живет, чем увлекается. Шеф словно примеривал на себя роль отца, учился им быть. И вот теперь получил удар под дых.

— Я должна еще раз поговорить с Марисой, — сказала Кристина.

— Как она показалась тебе при той вашей встрече?

— Сама не своя. Выпивши. И только начала откровенничать, как вдруг звонок. Ну, она сразу сникла и заторопилась закруглить разговор.

— Поезжай к ней сейчас, Кристина. Так скоро, как только можно. Возьми ее опять в оборот. Скажи, что они похитили ребенка. Дави на чувства. Пусть она… пусть испытает боль. Используй любые методы.

— Хорошо. Я все сделаю. Не беспокойтесь. Но как быть с ОБПД? Ведь по правилам это его расследование. Мы оказались задействованными лишь потому, что Консуэло, разыскивая вас, позвонила Рамиресу.

— Но мы уже начали допросы Марисы в связи с убийством, в котором она является подозреваемой. ОБПД нам необходимо держать в курсе, но, докладывая ему все сейчас, мы потеряем драгоценное время. Поезжай к Марисе, а я объяснюсь с ОБПД. Пусть Рамирес сообщит ему все, что ты выведала у той пары с проспекта Эдуардо Дато, а я поговорю с Консуэло. — И добавил: — Ты хорошо поработала, Кристина. Быстро и оперативно.

Феррера вызвала Консуэло в пустой коридор и передала ей мобильник.

— Где ты? — спросила Консуэло, прижимая мобильник к щеке.

— Не могу тебе этого сказать. Это дело полиции не касается, и знать о нем никто не должен. Все, что я могу тебе сообщить, — это то, что я улетел, а сейчас еду в аэропорт. Еще до двенадцати мы увидимся.

— Кристина разыскала свидетелей, видевших двух мужчин, похитивших Дарио. Мне показали футбольные бутсы. Те самые, что я купила ему, — сказала Консуэло. Говорила она хрипло, сдавленным голосом, словно через силу. — Они видели, как те двое вели Дарио под руки.

Своим звонком он застал ее врасплох. И вся выдержка и воля, так помогавшие Консуэло в делах, дававшие ей силы переносить все тяготы непростой ее жизни, заставлявшие людей считаться с ней и уважать ее, вдруг покинули ее. Она вдруг почувствовала себя как на приеме у Алисии Агуадо — потерянный, запутавшийся подросток, взрослая женщина, сбившаяся с пути, зрелый здравый человек на грани безумия, цепляющийся за руку психиатра.

В свою очередь, Фалькона этот маленький обмен информацией неожиданно словно укрепил, взбодрил, поставив лицом к лицу с неизбывной его виной. Холодный ужас, темные страхи, что поднялись со дна его души, когда он читал ее сообщения, теперь покинули его. Она обратилась за помощью именно к нему, причине этого кошмарного, горестного происшествия. Он всей душой отзывался на ее отчаяние, ее желание укрыться у него на груди, но если утром единственным его стремлением было разделить с ней это чувство и раствориться в ней, то теперь он ощущал в себе некий жесткий стержень, неспособный расплавиться в эмоциях.

— Тебе вот что необходимо сделать, — сказал Фалькон, понимая, что единственное спасение сейчас — это его профессиональные навыки. — Там на дисках камер наружного наблюдения должны остаться изображения тех двоих.

— У торгового центра нет камер с таким большим обзором.

— Те двое мужчин должны были зайти внутрь, чтобы отыскать тебя. Какое-то время они, несомненно, следили за тобой, выбирая подходящий момент. Просмотри все имеющиеся видеоматериалы и отыщи их там. А увидев, припомни, когда видела их раньше, потому что, Консуэло, эти двое мужчин, безусловно, уже мелькали в твоей жизни. Возможно, где-то на периферии ее, но мелькали. Никто не мог бы совершить подобное, не планируя все заранее, не выслеживая Дарио и тебя в течение некоторого времени.

— Но разве не может быть, чтобы выслеживал один, а эти двое потом… потом похитили?

— Может. Но все равно в какой-то момент они должны были рассмотреть свою мишень. Надо привлечь к следствию его школу. Возьми с собой старшего инспектора Тирадо, поговорите с учителями, с детьми, и не только с его одноклассниками.

— Мне нужно, чтобы ты был рядом, Хавьер, — сказала она.

— Я и буду. Но сейчас самый решительный момент. Помни об этом. Первые часы — это крайне важно. Выбрось из головы все ненужное и сконцентрируйся только на том, что может помочь нам в поисках.

Было слышно, как глубоко вздохнула Консуэло.

— Ты прав, — сказала она.

— Когда ты увидишь этих двоих на видео — а я обещаю тебе, что ты их увидишь, может быть, без бейсболок или в куртках, вывернутых наизнанку, но увидишь, — ты поймешь, что видела их раньше.

— Я их видела, — обронила она.

— Что ты хочешь сказать?

— Я вспомнила. Двух мужчин. Они глядели прямо на меня, когда я говорила по мобильнику в «Десяточке», ожидая своей очереди в кассу. Я еще обратила внимание на то, как они смотрят.

— Постарайся держать это в памяти, когда будешь проглядывать видео. Попроси охранников сперва прокрутить записи с наружных камер «Десяточки», а когда увидишь на них этих двух мужчин, гляди очень внимательно, замечай приметы — походку, рост, комплекцию, волосы, руки, ноги, украшения, если они есть, — все, что может подхлестнуть твою память, напомнить, где ты их видела раньше. Сделай это, Консуэло, а больше тебе ничего не надо делать. Обдумай все, ответь на вопросы старшего инспектора Тирадо — и все. Я вернусь еще до полуночи, и мы их найдем.

— Хавьер?

— Да.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Опять ты, — бесстрастно сказала Мариса. Она казалась осовелой от алкоголя, глаза были красные и слезились. — А что, другого занятия, поинтереснее, не нашла?

Она стояла в распахнутой двери по-прежнему в одних трусиках-бикини, с толстым тлеющим окурком в руке. От нее тянуло сладковатым запахом рома, смешанным с запахом гашиша.

— Входи, послушница, — сказала она. — Смелее. Не укушу.

Неровной походкой Мариса кое-как добралась до рабочего стола, развернулась и плюхнулась на табуретку. Покачнувшись и чуть не упав, она все-таки ухитрилась плеснуть себе в стакан «Куба либре»^[11] и, морщась, выпила сладкий и липкий напиток. Облизнулась.

— На что уставилась? — осведомилась она. Лицо ее попеременно казалось то злобным, то растерянным.

— На тебя.

Мариса картинно раздвинула ноги и, сунув палец под резинку бикини, сделала скабрезный жест.

— Сюда нацелилась, да? — сказала она. — Уж наверняка это пробовала в своей монастырской школе, или как там она у вас зовется…

— Заткнись и не болтай глупостей, Мариса, — сказала Кристина. — Я сварю кофе.

— Ах, шеф, ах, проказник… — протянула Мариса нарочито слащавым, «сексуальным» тоном. — Вот что он надумал, этот твой старший инспектор, тебя ко мне послать — дескать, если мужчин не любит, значит, любит…

Крепкая, со всего размаху пощечина Кристины прервала этот поток. Мариса осеклась и, пошатнувшись, свалилась с табуретки. Сигара выпала у нее из рук, и она принялась шарить среди щепок и опилок, пока не нашла ее и вновь не сунула в рот. Потом она поднялась, смаргивая слезы, струившиеся по щекам. Кристина сварила кофе, заставила вылить воды, надела на нее рубашку и халат.

— Сколько бы ты ни пила, сколько бы ни ширялась, все равно в голове у тебя сидит то, что сидит!

— Какого дьявола ты знаешь, что сидит у меня в голове!

Приблизившись к ней вплотную, Кристина ухватила ее за подбородок так решительно, что глаза у женщины выпучились. Отняв у нее сигару, Кристина бросила ее на пол и раздавила.

— Каждый раз после визита к тебе старший инспектор Фалькон получает звонок с угрозами от тех, кто удерживает у себя Маргариту, — сказала она. — Вчера вечером ему тоже позвонили. Сказали, что случится плохое. А утром, когда любимая женщина инспектора находилась в торговом центре «Нервион-пласа», это плохое действительно случилось. Знаешь, что произошло, Мариса? Ты слушаешь меня?

Мариса кивнула. Цепкие пальцы Кристины причиняли ей боль.

— Они похитили ее сына, восьмилетнего мальчика. Умыкнули, запихнули на заднее сиденье машины, и теперь из-за того, что ты не желаешь открыться нам, страдает невинный ребенок. А ведь ты знаешь, какие они, эти люди, знаешь, на что они способны, верно ведь, Мариса?

Мариса отпрянула, вырвавшись из рук Кристины, и схватилась за голову, словно желая заткнуть уши, отгородиться и не слышать.

— Восьмилетний ребенок! — продолжала Кристина. — И знаешь, что они сказали, Мариса? Сказали, что больше мы о нем не услышим. Так что из-за твоего молчания мальчик пропал и мы никогда не узнаем, где он и что с ним. Если только ты…

Мариса топнула ногой, сжала кулаки и взглянула вверх, словно взывая к невидимому и безразличному к нашим страданиям Господу.

— В том-то и дело, маленькая послушница, — сказала она. — Они на что угодно способны, эти люди. С ними такие парни, которым на все наплевать. Девушка перед ними, младенец или восьмилетний мальчишка — для них один черт. И если я обмолвлюсь хоть словом…

— Мы сможем тебя защитить, установить у дома пост.

— Меня защитить вы сможете, — сказала Мариса. — Сможете запереть меня в четырех бетонных стенах и держать там до скончания века! Только им это будет одно удовольствие, потому что они будут знать наверняка, что думаю я только о Маргарите и тех ужасах, что ей приходится переживать. Так действуют эти люди и по-другому не умеют. Зачем, думаешь, она им понадобилась? Невинный барашек, совсем юная девчушка…

— Я слушаю тебя, Мариса.

— Когда умер отец, на его клубе в Хихоне висел долг. Мать в лепешку расшибалась, чтобы наскрести денег и выплатить долг. Потом она заболела. Они забрали Маргариту в залог, в счет долга. Но на самом деле мы им не были ничего должны. Ведь настоящими владельцами клуба были они. Они всю жизнь качали деньги из отца, даже когда он работал в кубинском сахарном экспорте. Но они воспользовались нашей беспомощностью — беспомощностью женщин, оставшихся без мужчины, и изобрели этот долг, выплатить который невозможно. Чтобы платить им, моя сестра будет продавать себя так долго, как только сможет, пока не иссохнет от наркотиков и не угробит себя бесконечным развратом. А после они вышвырнут ее на улицу, и она окажется в подворотне. Скотину и то они жалеют больше.

12

Рейс Лондон — Севилья, 16 сентября 2006 года, 20.15

Ответить ей он не мог. Так долго ждать от нее этих слов, а когда они наконец прозвучали, не смочь ответить! Почему? Потому что признание в чувстве, так долго ею таимом, долетело до него из служебного его кабинета и было вызвано собственными его успокоительными словами, которые он произносил сотни раз сотням потерпевших, заглянувшим в страшный ледяной желоб тобогана, внезапно открывшийся их глазам. Метафора эта принадлежала отставному сыщику из Норвегии, преподававшему в их полицейской академии в далеких восьмидесятых. Когда Пер Арвик, описывая им безвыходность положения и отчаяние тех, кто стал невольной жертвой преступников, впервые употребил эту метафору, ему пришлось для начала объяснять, что такое тобоган. На двадцатилетних испанских парней описание этого головокружительного ледяного спуска произвело сильное впечатление. Арвик заверил их, что ужас, испытываемый невольными жертвами, сравним только с чувством, которое неминуемо охватывает спортсмена-санника перед стартом, и если следователь нуждается в помощи кого-либо из жертв, ему ничего не остается, как всячески ободрять его и, подталкивая к началу головокружительного спуска, внушать, что будет с ним до конца. Если слова ваши окажутся убедительными, если вы сами будете верить в них, для жертвы вы станете роднее родного брата.

Консуэло полюбила его вследствие навыков, полученных им в полицейской академии. Честь и хвала Перу — он мог бы гордиться Фальконом!

Нет, хватит! Гнать от себя подобные мысли! Понятно, откуда они идут — просто он устал, начинает сказываться напряжение, хотя в переполненном салоне его вынуждены были посадить в бизнес-классе. Он пил разбавленное виски и, грызя ноготь большого пальца, вжимался в кресло при мысли о Дарио, находящемся в руках бандитов. Едва взглянув на него, Консуэло поймет, что виной всему он, Фалькон, что мальчика похитили из-за него.

Расскажи он ей все или нет — она его не простит.

Единственная надежда — действовать, и действовать незамедлительно.

Необходимо найти мальчика.

Сразу же по прибытии, еще шагая через зал, он позвонил Кристине Феррере. Было 10.35. Разница во времени отняла у него час. Феррера провела с Марисой два часа, но кубинка так и не раскололась. Кристина отвела ее домой, дала аспирин, уложила в постель. Та даже не захотела подтвердить, что девушку удерживает у себя русская мафия, что это они сумели так запугать Марису и потому ей остается только молчать. Какая цель стояла за ее отношениями с Кальдероном, она тоже не сказала. Даже в стельку пьяная, она не могла пересилить свой страх.

— Ты отвезла ее домой, — сказал Фалькон. — Это хорошо.

— По-моему, кроме меня, ей сейчас надеяться не на кого.

— Чем собираешься заняться сейчас?

— Лягу спать, чтобы утром встать пораньше. Отвезу детей в Кадис, пусть сходят на пляж и пообедают с моей мамой.

— Ну понятно.

— А вы?

— Думаю первым заступить на вахту в круглосуточной слежке за Марисой Морено.

— Но средства для этого вам не выделены. А как будет с Консуэло?

— Наверно, теперь она долгое время не захочет меня видеть.

— Вы собираетесь ей рассказать?

— Альтернативадаже не рассматривается.

— Я поеду следить за квартирой Марисы. Смените меня, когда сможете.

— А как же дети?

— Соседка сможет присмотреть за ними несколько часов. Но ехать к Марисе прямо сейчас я не в состоянии, — сказала она. — Ужасно есть хочется.

— Поезжай как только сможешь.

Фалькон поспешил к машине, откуда позвонил старшему инспектору Тирадо из отдела по борьбе с преступлениями против детей. Он уже связывался с ним, еще находясь в Хитроу. Тирадо он застал за рулем — тот ехал куда-то.

— Я только что от сеньоры Хименес, — сообщил он. — Она осталась с сестрой и двумя своими старшими мальчиками. Она удивительно спокойна. Мы вызвали доктора — померить давление и все такое прочее. Она держится превосходно. Доктор дал ей снотворное и успокоительное, которое, она сказала, принимать не станет.

— А у вас как дела?

— Самая главная новость — это то; что мы обнаружили их на записях видеокамер.

— Изображение четкое?

— Приличное. Но кадров получилось не так много. Запись мы оставили сеньоре Хименес. Пусть смотрит.

— Новых свидетелей не нашли?

— К сделанному утром Кристиной Феррерой мы не смогли добавить ничего существенного, — сказал Тирадо. — Остается лишь надеяться, что их слова о том, что больше мы о них ничего не услышим, только угроза. Не выдвинуть вскоре какие-то требования было бы на них не похоже, но, думаю, промучиться до понедельника они ее заставят.

— Что насчет прессы?

— Сообщить в воскресные газеты мы не успевали, да я и не хотел этого. Пусть сообщение появится в понедельник, это даст сеньоре Хименес какое-то время опомниться, прийти в себя. Это будет сенсация, шок. Об исчезновении мы объявляли по местному радио, и нас торопят — жаждут подробностей. По-моему, и телевизионщики пронюхали — ходят кругами вокруг управления.

— Я собираюсь организовать слежку за Марисой Морено.

— Кристина Феррера рассказала мне о ней, — сказал Тирадо. — Так вы считаете, что эти русские проявятся?

— Вы можете выделить людей для слежки?

— Я ждал этого вопроса, — отвечал Тирадо. — Послушайте, Хавьер, ваша теория о причине похищения выглядит убедительно. Но я не могу отбросить и другие линии расследования. Если они свяжутся с вами и вступят в переговоры — тогда дело другое. А пока я ищу того парня, который пристал к сеньоре Хименес на площади Пумарехо и, по свидетельству ее сестры, позже крутился возле ее дома. Я еще не рассматривал ни ее деловых знакомств, ни возможных врагов Рауля Хименеса. А ведь похищен-то его сын! Отца я знать не знал, но слышал, что не все относились к нему с симпатией. А мстить у нас мастера.

Было около одиннадцати, но жара еще не спадала. От аэропорта Фалькон отъехал, когда термометр все еще показывал 36 градусов, а из кондиционера тянуло легким запахом самолетного топлива. Хотелось бежать, скрыться. Ладони были влажными от пота. Да, вот скрыться сейчас было бы самое милое дело. Он начал думать о том, что сказать Консуэло. Искренние, идущие от сердца слова не придумывались. Казалось, этот путь закрыт, заблокирован чувством вины.

Машины мчались по автостраде, обгоняя его. Он сбавил скорость до шестидесяти километров в час — подсознательный страх перед неизбежным, перед их разговором заставлял его притормаживать. Он пересек кольцевую, миновал Баррио-де-Санта-Клару, средоточие богатства в окружении промышленных зон и наркопритонов Полигоно-Сан-Пабло.

Припарковался. Позвонил в звонок у калитки. Передняя дверь распахнулась. Показался силуэт. И он шагнул в ее объятия, чувствуя себя каким-то самозванцем. Его виновато склоненную шею обдало теплым дыханием Консуэло, щека обманщика ощутила влагу. Консуэло приникла к нему, и он гладил и похлопывал ее по спине жестом, как он слышал, успокаивающим, подобным стуку материнского сердца, ощущаемым нами еще в утробе.

— Нам надо поговорить, — сказал Фалькон.

— Пойдем наверх, — сказала она. — Они все в гостиной.

В спальне был включен телевизор. В изножье кровати была заметна вмятина: здесь она сидела, удалившись от всех, и, вперившись в экран, разглядывала заснятые камерами изображения.

— В новостях этого еще не было, да? — спросил Фалькон.

— Пока нет. И в газетах сообщение приостановлено, как только увидели это, — сказала она, нажимая на пульт.

Черное и белое. Как те черно-белые фильмы, первыми пробудившие в нем интерес к полицейской работе. Правда, здесь все запечатленное казалось серым и скучным — снятое неподвижной камерой в неинтересном ракурсе. Сбоку виднелась витрина спортивного магазина. Матовая пустота плиточного пола, внезапно накрытая двумя мужскими фигурами. Оба мужчины темноволосы, один в рубашке с длинными рукавами, другой в рубашке поло. У обоих в руках какая-то одежда. Останавливаются, озираются и уходят из поля обзора.

— А еще, с другого ракурса?

— Сейчас будет.

Вот появились опять, но уже в бейсболках, головы опущены, куртки надеты, руки в карманах, отходят от дверей магазина.

— Парни опытные, — заметил Фалькон.

— Снятые со всех других камер, они выглядят точно так же, — сказала Консуэло. — Куртки и бейсболки они сняли, лишь когда искали нас в магазине.

— А что отснято камерой возле стадиона?

— Сейчас появится, — отвечала Консуэло. — Все, что есть, — на одном диске.

— А продавцы в лавке севильского футбольного клуба ничего не заприметили?

— Ничего. Там было полно народу, толчея. Они и Дарио-то не запомнили, — сказала Консуэло. — Подтверждается лишь то, что удалось выяснить Кристине у двух свидетелей, видевших все из своей квартиры на проспекте Эдуардо Дато.

Кадры промелькнули мгновенно. Перемотать. Опять просмотреть. Опять перемотать. Просмотреть еще раз. Остановить кадр.

Консуэло обвела пальцем три фигуры на заднем плане.

— Вот Дарио. На шее у него шарф. Тот парень, что справа, несет коробку с бутсами. Это те же люди, которых зафиксировали камеры торгового центра, в куртках и бейсболках.

— Тех же самых, что были на них, когда они вышли из магазина, да?

Он сел рядом с ней в изножье кровати. Наклонился, уперев руки в колени, уткнулся лицом в ладони в молитвенной позе. Она опять перемотала запись и вновь поставила ее, рассчитывая, что опыт полицейского сумеет выудить из этих кадров нечто, ускользнувшее от нее.

— Расскажи мне подробно все, что было в торговом центре, — сказал он, выключая телевизор. — Мне надо знать это с точностью до минуты и до сантиметра, начиная с того, как я поговорил с тобой из аэропорта утром. Меня интересует каждая деталь, каждая крупица, каждая мелочь, сохранившаяся в твоей памяти. Кто тебе звонил, и кому ты звонила. Ты все время оставалась на телефоне, но говорить из торговых помещений неудобно — плохая слышимость. Значит, ты, вероятно, выходила наружу. Что бросилось тебе в глаза. Говори, не молчи, говори не переставая, и прерывать тебя я не буду.

Фалькон запер дверь спальни, выключил свет, оставив только настольную лампу в углу. Вытащил свою записную книжку. Начала Консуэло с момента, так больно ранившего ее в самое сердце, когда Дарио спросил ее, по-прежнему ли любит она его теперь, когда рядом появился Фалькон. И тот слушал, не смея поднять на нее глаза. Но, услышав ответ, вскинул голову и кивнул. Она глядела в окно, где на темном стекле лучи света от лампы рисовали их отражения. Картина была едва ли не уютная. Он дал ей говорить беспрепятственно, а прервал лишь для того, чтобы ласково просить говорить, еще побольше и поподробнее, не позволяя ей, поддаваясь усталости, скользить по поверхности, не давая ненароком упустить что-то, что могло показаться ей несущественным. Он хотел, чтобы происшествие прокрутилось в ее мозгу целиком, связно, как на кинопленке, хотел видеть все то и так же, как это видела она. Она дошла до того момента, когда обратила внимание на двух мужчин.

— Оба испанцы. Возраст — на вид двадцать с лишним. Один коренастый, стрижка обычная, косой пробор, брови вразлет, нос крупный, картошкой и как будто сломанный, щеки — бритые, крепкие зубы. Другой — худой, длинноволосый, резкие носогубные складки, лоб изрезан морщинами.

— Как могла ты разглядеть лоб, если у него длинные волосы?

— Он отвел их за уши.

— А рубашка какая?

— С длинными рукавами, синяя, навыпуск. А на коренастом была рубашка фирмы «Лакост» с крокодильчиком. Темно-зеленым.

— Ноги?

— Ног я не разглядела.

— Что было у них в руках?

— Куртки. Да, помнится, я еще подумала: в такую погоду и куртки. Когда мы въезжали на подземную парковку, компьютер в машине показывал сорок градусов.

— Какого цвета куртки?

— Темные. А поточнее — сказать не могу.

Он опять прокрутил запись. Проглядел ее, стоя на коленях почти вплотную к экрану, весь внимание. И остановил кадр, когда увидел трех мужчин, выходящих из магазина.

— Надо улучшить изображение, добавить резкости и напечатать снимок в газете, — сказал он. — После этого мы опросим всех вокруг, кто попал в кадр.

— Но кто эти трое? — спросила она, тоже встав на колени подле него, и постучала по экрану.

Взгляды их встретились, и дрожание экрана, и неверный свет, льющийся с него, не помешали ее моментальной догадке.

— Ты что-то знаешь, — сказала она, моргая. — Что это, Хавьер?

Близость ее причиняла боль. Он поднялся, встал. Она тоже встала.

— Тебе же не знакомы эти люди, правда? — сказала она. — Откуда тебе их знать? Разве такое возможно?

— Я их не знаю, — отвечал он. — Но я знаю, что это все произошло из-за моей работы.

— Из-за твоей работы? Как это — из-за работы? Работу делаешь ты. Значит, это из-за тебя. Но почему?

Он рассказал ей о беседах с Марисой Морено и чем вызван его интерес к ней. Рассказал о дисках в портале погибшего русского мафиози. О допросе с пристрастием, который он учинил Марисе. О телефонных звонках и о звонке вечером накануне перед последним их свиданием.

— Значит, эти люди следят за тобой, — сказала она. — И потому держали в поле зрения мой дом и моих детей.

— Вероятно.

— Ты знал это, — сказала она и, отвернувшись от него, уставилась в черное стекло, в котором отражения их лиц представлялись ей теперь воплощением величайшего предательства.

— Мне и раньше угрожали, — сказал он. — Это их извечная, классическая тактика — мешать расследованию и тем самым замедлять его. Отвлекать внимание.

— Ничего себе отвлечение! — сказала она. — К дьяволу их с их отвлечением! Мой сын…

Она осеклась. Ошеломленная какой-то новой мыслью.

— А ведь то же самое было и четыре года назад, — сказала она. — Как это я ухитрилась забыть? Как это могло выскочить из головы?

Она отошла от него, потом резко развернулась к нему лицом с видом обвинителя в зале суда.

— Я порвала с тобой четыре года назад частью из-за этого тоже, — сказала она.

— Фотография.

— Да. Та фотография, перечеркнутая красным крестом, — подтвердила она. — Маркером пометили красным крестом мою семью. Приходили ко мне, оставляли включенным телевизор и помечали красным крестом мою семью! Потому-то я и не смогла продолжать тогда роман с тобой. Разве можно мириться с подобным?

— Ты и не должна была мириться, — сказал Фалькон.

— И они тоже были русскими, — проговорила она сквозь зубы, яростно сверкая глазами.

— Да, русскими. Но принадлежали они к другой группировке. Те двое, кто все это затеял, сейчас мертвы.

— Кто их убил? — вскричала она, не помня себя от гнева. Логика изменила ей, немыслимое напряжение этого дня внезапно обрушилось на нее, придавило всей своей тяжестью, проникло в кровь, переполнило вены. Сердце стучало как бешеное. — Да какая разница, кто их убил! Все они только и делают, что убивают друг друга! Вот с кем ты связался, Хавьер, с убийцами! Это твоя компания и твой хлеб насущный!

— Ты плохие вещи говоришь, — сказал он. — Я пойду.

Но она метнулась к нему и, упершись кулаками ему в грудь, приперла к стенке.

— Тогда ты навел на мой дом этих людей! — прошипела она. — А теперь, стоило мне впустить тебя в… всюду впустить — и они вновь тут как тут!

Он схватил ее за кисти, но она вырвалась из его рук и стала осыпать ударами его плечи, молотить его по голове, пока он не обезвредил ее, прижав к себе.

— Самое главное, Консуэло, это чтобы ты поняла, — сказал он, глядя в ее побагровевшее злое лицо, — что твоей вины в этом нет!

Слова эти словно что-то изменили в ней, загасив некий огонь. И это ему не понравилось. Запальчивость, ярость исчезли. Она оттолкнула его, вывернувшись из его ослабевших рук, и, отступив на середину комнаты, скрестила руки на груди.

— Я не желаю больше тебя видеть, — сказала она. — Не хочу соприкасаться с твоим миром и с тобой. Ты виноват в том, что Дарио похитили, и простить тебе это я не могу. Даже если утром ты приведешь его мне целым и невредимым, прощения за то, что ты сделал, тебе все равно не будет!

Она повернулась к нему спиной. Он видел, как напряжены под легкой кофточкой все ее мускулы, и не мог найти слов, чтобы смягчить ее, снять напряжение. И он понимал, что происходит. Она наказывала саму себя. Она возлагала на себя всю вину: ведь это она выпустила Дарио из поля зрения ради какого-то идиотского телефонного разговора с риелтором, пытавшимся уговорить ее на покупку, ей вовсе не нужную! Из-за этого мальчика и похитили. И сколько бы он ни уверял, что причина — в нем, это ничего не меняло. Он отпер дверь, вышел и спустился по лестнице в душную тьму, в неясный шорох деревьев и негромкий грозный гул вдали — город тяжко ворочал жернова нового дня.

Кристина Феррера вздрогнула, когда в водительском окошке возникла голова Фалькона.

— Вы ей сказали, — проговорила она при виде его лица.

Он отвел глаза, глядя куда-то в дальний конец улицы Иньеста, и кивнул.

— В таком случае я рада, что позвонила вам, — сказала она.

— А у тебя какие новости?

— Никаких. В окне свет, но я не уверена, что она дома.

Кристина вылезла из машины. Они глядели вверх, где свет из квартиры освещал верхнюю террасу и растения на ней.

— Я приехала сюда примерно в половине двенадцатого. С тех пор никакого движения.

— За мастерской следила?

— Там темно.

— Давай-ка позволим, — сказал он и набрал номер на мобильнике. Глухо.

— Может быть, позвоним в дверь? — предложила Феррера.

Они пересекли площадь напротив церкви Санта-Исабель, миновали бары на улице Вергара, в 12.45 уже закрытые. Фалькон нажал кнопку звонка. Феррера держалась сзади.

— Я даже отсюда слышу звонок, — сказала она.

— Нет дома.

— Или же так напилась, что ничего не слышит.

— Ты свет не могла оставить, когда привезла ее сюда и уложила?

— Нет.

— Может быть, празднует субботний вечер?

— Да не похоже было, чтоб она куда-то собиралась.

— Надо проверить мастерскую, — сказал он. — Когда ты в последний раз туда наведывалась?

— С полчаса назад.

Они прошли по улице Бустос-Тавера к неосвещенной арке. Включили карманные фонарики, вошли во двор, где жаркий ветерок лениво колыхал ржавые покрышки, шевелил пустые картонки и мусор. Фалькон шел впереди. Где-то в стороне залаяла собака. Фонарик выхватил из тьмы два маленьких светящихся кружка. Кошка не двигалась, пока не почувствовала, что ее заметили, после чего метнулась прочь и скрылась во мраке. Металлические перекладины лестницы подрагивали под тяжестью их тел. В закрытом ставнями чердачном оконце оказалась щель, которой он раньше не видел. Он вылез на лестничную площадку перед дверью. Феррера отстала от него на две перекладины. Фалькон толкнул дверь, та поддалась. Зажав фонарик зубами, он вытащил пакетик латексных перчаток и натянул их.

— Что-то тут не так, — сказал он.

13

Мастерская Марисы, улица Бустос-Тавера, Севилья, суббота (воскресенье), 17 сентября 2006 года, 00.55

В свете фонарика все было по-прежнему черным и белым, но тьма, казалось, сгустилась. На полу — пролитая жидкость, черная, как нефть, а в ней плавает серый мусор — щепки и стружки. Из мрака лезет что-то белое — это верстак. Как белесый квадратик в луже темного дегтя, грубый набросок, процарапанный на темной бумаге. Стопа — белесая, в полосах грязи. А сбоку — табуретка на металлических ножках. Темные полосы мрака лижут блестящий металл. Разбросанные карандаши, как флотилия судов в разбомбленной гавани. Стопа?

Луч фонарика метнулся назад.

Может быть, это вырезано из дерева? Так подробно, со всеми морщинками и складочками?

Фалькон просунулся дальше. Включил свет. Две ослепительные вспышки, два изумленных вздоха, мозг силится преобразовать черно-белое в цветное, а потом уже пронзительный и неумолимый жужжащий неон, освещающий всю картину бойни.

В полуметре от двери кровь всего гуще. А нога — это вовсе не деревянная скульптура. Это человеческая плоть, ступня свернута набок в напряженном усилии не дать себя поглотить луже крови. Тело Марисы, распростертое на верстаке. И теперь из всей картины серой видится только ее смуглая кожа мулатки. Вниз свешивается рука без кисти, подобно водосточной трубе, по которой льется кровь. Головы у тела нет. Единственная деталь, помогающая понять, что этот кусок мяса принадлежит человеку, — это трусики-бикини, совершенно промокшие от крови. Чудовище, учинившее эту расправу, делало это, примостившись на деревянных чурбаках, сложенных возле верстака, над которым по-прежнему свисал пустой мясницкий крюк. Цепь пилы — в запекшейся крови. А рядом высилось средоточие ужаса — деревянная фигура девушки с двумя мужскими фигурами по бокам теперь обрела голову — с закрытыми глазами и мертвым лицом. Медно-рыжие волосы слиплись от крови. Произведение Марисы, получившее свое завершение.

Ноздрей достигал запах. Металлический запах крови. Запах вывороченных внутренностей и едкая вонь начавшегося разложения. И за всем этим — ужас, ползучий, как червь, ужас, сверлящий ее мозг, заполняющий каждую клеточку ее тела, древний, первобытный ужас, воскрешающий и обнимающий собой все прежние ее страхи, всю эту нескончаемую муку с одним-единственным возможным исходом. Фалькон отвернулся, но страшная картина расправы горела в мозгу. На лице каплями выступил пот. Горькая слюна скопилась в горле, не давая дышать. А воздух казался густым и темным, как битум.

— Не гляди, — сказал он.

Поздно. Феррера уже разглядела достаточно, для того чтобы растерять последние крупицы надежды. Она осела, опустившись на колени, цепляясь за лестничные перила. Она дышала тяжело, как если бы легкая ее блузка вдруг налилась тяжестью, а тонкая материя превратилась в солдатское сукно. Фонарик безвольно свисал с ее запястья на своем ремешке, и дрожащий его свет пятнами выхватывал из темноты кучи мусора вперемешку с чахлой растительностью. Она все глядела безотрывно, приоткрыв рот, пока фонарик не перестал дрожать, а к ней не вернулось самообладание.

Пот заливал и щипал глаза, пока Фалькон, позвонив дежурному в управление, докладывал о случившемся. Дав отбой, он вытер пот рукой, протянул ее в темноту. Он опустился на верхнюю перекладину лестницы рядом с Кристиной Феррерой и стиснул ее плечи, успокаивая этим жестом не только ее, но и себя — так важно ему сейчас было вспомнить, что существуют на свете и другие, хорошие люди. Кристина уткнулась лицом в его плечо.

— Мы в порядке, — сказала она.

— Серьезно? — спросил Фалькон с сомнением, ибо в нем крепла уверенность в том, что убийцы Марисы — те же самые люди, что похитили и Дарио.

Двор заливал мертвенный свет портативных галогенных прожекторов. Команда экспертов делала свое дело, мельтеша перед ним, расхаживая взад-вперед со своими ящичками и мешками для вещдоков. Следственный судья Анибал Паррадо находился тут же. Он тихо говорил что-то своему секретарю, поглядывая на ежик склоненной головы старшего инспектора. Веки Фалькона были тяжелыми и смыкались. В арке, ведущей к улице Бустос-Тавера, появился Рамирес с черным мусорным мешком под мышкой.

— Мы обнаружили это на помойке за углом, возле улицы Герона, — сказал он. — Думаю, что после этого эксперты там, наверху, теперь мало что найдут.

Рукой, все еще в латексной перчатке, Фалькон вытащил из пакета белый хлопчатый комбинезон, весь измазанный кровью, уже успевшей засохнуть и приобретшей бурый оттенок.

— Сравнить эту кровь с кровью Марисы, — автоматически отозвался Фалькон. — А потом отослать в лабораторию все, что нужно…

— Отправляйся домой, Хавьер, — сказал Рамирес. — Отоспись.

— Твоя правда, — отвечал Фалькон. — Отоспаться мне действительно более чем нужно.

Рамирес вызвал патрульную машину, усадил Фалькона на заднее сиденье и велел шоферу и второму полицейскому сопроводить старшего инспектора до самой постели.

Очнулся Фалькон лишь на мгновение, на лестнице, когда его, как пьяного, вели под руки двое мужчин. А потом опять — забытье. Единственное благословенное состояние.

Никита Соколов прибыл в одиннадцать и велел Марисе спуститься. Сказал, что надо прогуляться. Она чувствовала себя ужасно. Непривычный к алкоголю желудок болел. Мучительная отрыжка от «Куба либре» шибала в нос вонючим и въедливым перегаром. В туалете ее вырвало, после чего она почистила зубы. Держась за стенку, съехала вниз в лифте. Сквозь переплет входной двери увидела огонек сигареты поджидавшего ее Соколова. Он курил, подпирая собой заднюю стену церкви. Невысокий, коренастый, темноволосый, чудовищно мускулистый и волосатый, с очень белой кожей. Он вызывал в ней омерзение. Они пошли, избегая слоняющихся возле баров гуляк. Он вел ее под руку до самой мастерской. Оступаясь, она проковыляла по камням под темной аркой, на шаткой металлической лестнице ее чуть не вырвало. Она отперла дверь, щелкнула выключателем. Две лампочки оживили, осветив, ее скульптуры. Едва держась на ногах, она опустилась на табурет. Стоя в дверях, он начал задавать вопросы. Рубашка поло туго обтягивала мускулистые плечи и грудь, не скрывая волосатых подмышек. Пучки волос лезли из открытого ворота рубашки, под брюками мощно бугрились мышцы. Рассказывали, что Никита Соколов до того, как истязать девушек, был тяжелоатлетом.

Она сообщила ему о визитах из полиции. О расспросах полицейских. О разговоре насчет мальчика. Что рассказали они тебе насчет мальчика? Он выведывал, что им известно. Все известно. Она отвечала. Пустые безоружные руки безвольно висели вдоль тела. Казалось, ответы ее не удовлетворили Соколова. Наверное, она не смогла вспомнить достаточно подробностей, чтобы заставить его ей поверить. Он велел ей раздеться, а сам вышел на лестницу, чтобы кинуть на двор окурок. Она стянула с себя футболку, скинула юбку — движения эти лишили ее последних сил. На ней остались только трусики-бикини. Она чувствовала запах собственного тела. Неприятный запах.

С лестницы донеслись шаги. Он опять вырос в дверном проеме и тут же посторонился, пропуская в помещение двух мужчин. Увидев их белые комбинезоны с капюшонами, белые перчатки и маски на лице, Мариса почувствовала, как горло перехватила паника. Стоя в дверях, Соколов кивнул — не то ей, не то двум вошедшим. Ноги ее стали ватными. Один из мужчин снял с крюка цепную электропилу, проверил зубья и хорошо ли смазана цепь. Работу эту он знал. У нее стучали зубы, а рот стал сухим, как пергамент.

Ее опять принялись допрашивать о том, что рассказала она полицейским. Ответы ее были робкими и слабыми, как писк цыпленка, барахтающегося в пыли. Мужчина с пилой размотал провод, сунул штепсель в розетку, сдвинул предохранитель. Мгновение мотор работал вхолостую. Жужжанье пилы пронзало позвоночник, вызывало дрожь внутри. К ней приблизился второй белый комбинезон. Повернул ее, прижал ее руку к столу, как тисками, стиснул ее голову так, чтобы видела. Лезвие пилы скользнуло к тонкому запястью. Называла она имена? Она не могла выговорить ни слова и попыталась мотнуть головой. Цепь пилы дрожала, едва не касаясь кожи. Она почувствовала эрекцию того, кто держал ее. Напряжение оказалось чрезмерным для ее мочевого пузыря. Теперь, что она ни скажи, — все равно. Она закрыла глаза и пожалела, что была так упряма в разговоре с той маленькой послушницей.

Туфли сброшены. Рубашка — мокрая от пота. Фалькон пришел в себя, как будто усилиями врачей возвратился с того света. Ныло все тело. Казалось, душевная мука проникла теперь и в мускулы, и в кости. Время? Послеполуденное. Начало первого. Он принял душ. Каскад водяных брызг ничего не прояснил — все то же шатание под тяжестью двух неразрешимых проблем, обрушившихся на него в последние сутки. Он надел чистую одежду. Охрана вытащила из его карманов мобильники и выключила их, чтобы его не тревожили звонками. Присев на край постели, он бесцельно поигрывал выключенными мобильниками, вертя их в руках. Чем заняться в этот пустой день отдыха? Якобу сейчас не поможешь. Договор заключен. Остается молчать. Позавтракать. И подумать, как разыскать Дарио. И гнать от себя картины мучительной гибели Марисы.

За столиком под балконным навесом сидел Пабло из НРЦ. Перед ним стояла пустая кофейная чашечка. Фалькон ни разу не видел его без форменной тужурки. В темно-зеленой рубашке поло и белых хлопчатых брюках он кажется моложе, доступнее, но шрам, идущий от кромки волос к левой брови, заставляет относиться к нему серьезно. Когда он без формы, видно, что Пабло очень мускулист, но мускулы его — результат не бодибилдинга, а постоянной профессиональной физической нагрузки.

— Как ты вошел? — спросил Фалькон после рукопожатия.

— У двери стоит охранник, — ответил Пабло. — Выполняет приказ комиссара Эльвиры. Похоже, тебя оберегают.

— От кого?

— Я решил, что от русских.

— А что тебе известно о них?

— После твоей просьбы взглянуть на двух неизвестных на дисках русского мафиози мы побеседовали с нашими старыми приятелями из мадридского Центра расследований по делам организованной преступности, — сказал Пабло.

— Еще кофе?

Пабло покачал головой.

— Не думаю, что ты потрудился приехать ко мне, чтобы потолковать о русских, — сказал Фалькон. Пройдя в кухню, он поставил на огонь кофейник, поджарил тост.

— Русские задали тебе задачу, касающуюся тебя лично, — сказал Пабло. — Но проблема эта имеет отношение и к моему расследованию.

— Расскажи мне о русских.

— Василий Лукьянов направлялся в Севилью для того, чтобы объединить усилия с удачливым торговцем героином по имени Юрий Донцов, так же, как и он, афганским ветераном, сумевшим организовать канал поставки наркотиков из Узбекистана в Европу. Еще в период службы в Афганистане он понял важность прочного канала поставки. Но требовался рынок сбыта, не затрагивающий интересов московской мафии. И он выбрал Севилью. Считается, что живет он в севильском районе Эсте, но некоторые полагают, что окопался он в Полигоно-Сан-Пабло. После того как русская мафия в Испании в результате наших действий в две тысячи пятом перебралась в Дубай, Юрий Донцов вообразил, что сможет прибрать к рукам весь Иберийский полуостров. Однако Леонид Ревник был другого мнения. Василия Лукьянова втянули в операции Донцова, поручив ему бизнес с севильскими проститутками. ЦРОП считает, что Донцов заручился поддержкой и другого ловкого гангстера, курирующего местные казино. Судя по всему, Юрий Донцов постепенно создал мощную криминальную структуру, базирующуюся в основном в Севилье, с тем чтобы не мешать деятельности Леонида Ревника, чья территория — Коста-дель-Соль.

— Сколько лет этому Юрию Донцову? — спросил Фалькон, поливая свой тост оливковым маслом.

— Пятьдесят девятого года рождения. Кличка — Монах, о чем свидетельствует татуировка на спине: слово, а над ним два ангельских крыла и распятие. Бритоголовый, но с густой бородой, хотя внешнее описание сделано по его тюремному снимку. Фотографией поновее мы не располагаем. Не пьет, но выкуривает не менее шестидесяти сигарет ежедневно. Что еще? У него только одна почка. Вторую ему повредили в перестрелке, после чего почки он лишился.

— Почему «Монах»?

— Юрий Донцов — очень набожный.

— А почему севильский Эсте или Полигоно-Сан-Пабло? Не очень-то шикарные места…

— Роскошь он презирает. И очень большую часть дохода переправляет в Россию — в качестве пожертвований монастырям и на строительство храмов.

— Но Висенте Кортес из коста-дель-сольского ОБОП ничего о нем не знал, — сказал Фалькон. — Как так?

— Он все еще плоховато ориентируется в севильских делах. Кортеса больше заботят Леонид Ревник и его подручный Виктор Беленький, курирующий строительные компании.

— Как давно к вам поступила информация относительно Юрия Донцова?

— Ко мне — вчера, — сказал Пабло. — Но расследование ведется с начала года. Юрий Донцов ведет себя крайне тихо. Ничем себя не выдает.

— Он как-то связан с Лукрецио Аренасом из «Банко омни»?

— Пока не обнаружено, — сказал Пабло. — Реальной связи Юрия Донцова со взрывом шестого июня мы установить не смогли. То же касается и Леонида Ревника.

Фалькон откусил тост и запил его кофе.

— Значит, пока что дело только осложняется, — заметил он.

— Тебе неизвестно, кто держит у себя Дарио — Юрий Донцов или Леонид Ревник, — сказал Пабло. — Но скоро ты это узнаешь.

— Они заверили меня, что больше я о них ничего не услышу, — сказал Фалькон, — но уроков, преподанных мне ими до сих пор, вполне достаточно. Еще вчера у меня имелись возможный свидетель заговора с целью убийства и любимая женщина. Теперь все, что я имею, — это похищенный ребенок и женщина, не желающая больше меня видеть.

— Русские позвонят, — сказал Пабло. — Должны позвонить.

— Тебе удалось установить личности тех мужчин на дисках Василия Лукьянова?

— Вообще-то удалось, — сказал Пабло. — Это бизнесмены. Мужчина, трахающий сестру Марисы, зовется Хуан Вальверде. Он мадридец и является исполнительным директором европейского филиала корпорации «Ай-4-ай-ти». Тот, кого вы верно посчитали американцем, — консультант компании, лично приглашенный на эту должность Кортлендом Фалленбахом. Его имя — Чарльз Таггарт. Два года назад он возглавлял один из крупнейших религиозных телеканалов в Америке, но был уволен после того, как в интернете появились его снимки с проститутками.

— Грешный проповедник, — сказал Фалькон. — Легкая добыча для новообращенных учредителей корпорации «Ай-4-ай-ти»!

— А третий мужчина — некий Антонио Рамос, член совета директоров компании «Горизонт». Он инженер-строитель и был правой рукой покойного Сезара Бенито. Бенито занимался проектировкой и представлением проектов, Рамос же — воплощением их в жизнь. Сейчас он возглавляет всю строительную отрасль «Горизонта».

— Он числился в компании с самого ее основания? — спросил Фалькон. — Вы прошерстили всех служащих компании и всесторонне рассмотрели ее деятельность?

— Мы — нет, но полиция Барселоны этим занималась и ничего предосудительного не нашла, — сказал Пабло. — Если «Горизонт» и участвовал в заговоре и взрыве, то следов этого в офисах не обнаружено.

Фалькон налил себе еще кофе. Едва появившись, новые зацепки тут же оборачивались лишь дополнительными осложнениями.

— Понятно, что моя информация не слишком проясняет ваше дело, — сказал Пабло, — но вы, по крайней мере, получили некоторое подтверждение связи русских и людей из «Банко омни», «Горизонта» и корпорации «Ай-4-ай-ти»; связь эта, а возможно, и причастность русских к взрыву доказывается местонахождением дисков. Сосредоточьте ваши усилия на этом направлении и…

— Но на ком из русских конкретно мне следует сосредоточиться? — возразил Фалькон.

— Диски находились у Василия Лукьянова, выкравшего их у Леонида Ревника.

— А когда сняты эти сцены с девками? Там есть дата?

— Не знаю, — ответил Пабло. — Оригиналы-то в управлении.

— До или после взрыва в Севилье было это снято? Вот что может оказаться существенным, — сказал Фалькон. — Были ли Юрий Донцов и Леонид Ревник членами одной группировки до того, как Донцов откололся вследствие, скажем, нашего рейда две тысячи пятого года?

— Для меня это тоже загадка.

— Последних фотографий Донцова у вас нет, из чего следует, что вы не очень осведомлены о его теперешней деятельности, — сказал Фалькон. — Важно ли, что он обосновался в Севилье в период взрыва? Чьи люди были Лукрецио Аренас и Сезар Бенито — Юрия Донцова или Леонида Ревника, на кого из них они работали?

— Понятно. Ты свои задачи определил. Теперь дело за похитителями. Они должны выступить с условиями.

— А еще одна сложность — перебежчики от Ревника к Донцову, — сказал Фалькон. — Возможно, в обеих группировках найдутся люди, причастные к взрыву и заинтересованные в том, чтобы заткнуть рот Марисе.

— Маргариту, по-видимому, держит у себя Леонид Ревник. Ведь на диске Василия Лукьянова ее имеет европейский босс корпорации «Ай-4-ай-ти» Хуан Вальверде.

— Верно. Значит, контактировать с Марисой должен был Леонид Ревник. Но что, если к Донцову перебегали и до Василия Лукьянова? — сказал Фалькон. — Мы понятия не имеем, единственным ли перебежчиком является Василий Лукьянов. Судя по степени запуганности Марисы и ее упрямому сопротивлению следствию, я могу предположить возможность давления на нее с обеих сторон.

— Остается найти Маргариту, — сказал Пабло и передернул плечами.

Внимательно наблюдая за ним, Фалькон заметил угасание его интереса к нему и его проблемам.

— Ладно, — сказал он. — Ты помог мне, Пабло, дал кое-какое направление, чтобы двигаться дальше. Над чем советуешь подумать особо?

— Сообщения о твоих беседах с МИ-5 и контртеррористическим подразделением Скотленд-Ярда я получил вчера, — сказал Пабло. — К тому времени я уже знал о похищении и выжидал до сегодняшнего дня.

— Очень предусмотрительно с твоей стороны.

— Я понимаю, что на карту поставлено твое тесное содружество с Якобом и та поддержка, которую ты ему оказываешь, выполняя тем самым и наше поручение. Но нельзя выполнять его так слепо, — сказал Пабло. — Ведь знаешь ты только то, что он тебе сказал, будто МИБГ завербовала его сына.

— С какой стати он стал бы мне врать?

— А еще ты знаешь, что Якоб никогда не стал бы действовать во вред никому из своих кровных родственников, не сделал бы ничего, что могло бы привести к их поимке и аресту, — сказал Пабло. — А значит, нельзя исключить, что он может захотеть сбить нас со следа. Воспрепятствовать этому мы можем лишь проверкой полученной информации и расширением спектра нашей разведывательной работы. Но начало этому должен положить ты сам. Ты должен рассказать нам все, что знаешь о действиях Якоба и его намерениях.

— Но это станет опасным для Якоба!

— Просто ради интереса, что рассказал тебе Якоб о личности того единственного фигуранта, о знакомстве с которым он решился тебе сообщить?

— Не больше того, что я сам рассказал англичанам, — сказал Фалькон. — Друг семьи. Владеет ковровым производством и туристическими агентствами в Фесе.

— Именно это Якоб и позволил тебе сообщить?

— Именно это сообщил мне он.

— Ты говоришь, он всю жизнь прожил в Фесе.

— После всего, что произошло, я, может, не все точно помню.

— Быть может, ты этого не знаешь, но до моего возвращения в мадридский НРЦ я более десяти лет курировал наших агентов в Магрибе. Я являюсь частью обширной и разветвленной сети в Северной Африке, — сказал Пабло. — Стоило тебе упомянуть Мустафу Бараката, и я моментально не только порылся в своем архиве, но и воспользовался архивами моих друзей, доступ к которым мне был с готовностью предоставлен. Я запросил сведения о данном лице и у моих марокканских коллег, которые не только просмотрели все, что имеется в их досье по поводу человека, носящего эту фамилию, но, учитывая сложность и разветвленность родственных связей их соотечественников, выяснили и всю его родословную. Я смог задействовать значительное количество сотрудников.

— И что же они узнали?

— Узнали, что существует тесная связь между семьями Баракат и Диури. Начиная с тысяча девятьсот сорокового года Баракаты и Диури тридцать шесть раз заключали браки между собой, в результате чего на свет появилось сто семнадцать детей, шестьдесят четыре из которых получили фамилию Диури и пятьдесят два — фамилию Баракат. Восьмерым из Баракатов дали имя Мустафа, но для нас интерес представляют лишь двое из них, как родившиеся в конце пятидесятых. Остальные либо слишком стары, либо слишком юны для того, чтобы оказаться тем Баракатом, что живет у Якоба.

Один из этих двух носящих имя Мустафа в семидесятые годы занялся семейным ковровым бизнесом и никогда не покидал Марокко, что же касается второго — жизнь его была куда разнообразнее. В тысяча девятьсот семьдесят девятом он поступил в медресе в Джидде и проучился там три года. Затем он отправился в Пакистан, где след его теряется, и мы не слышим о нем ничего до тысяча девятьсот девяносто первого года, когда он вновь выныривает на поверхность уже в Марокко. Поговаривают, что значительную часть этого неизвестного периода он провел в Афганистане. Но тут возникает некоторая путаница, потому что в тысяча девятьсот девяносто втором году Мустафа Баракат погибает в автокатастрофе на крутом подъеме в горах Рифа на обратном пути из Шефшауэна, где его семья заимела маленькую гостиницу и лавку для туристов. Не повезло, конечно. Только вернуться на родину — и…

— О каком же из двух идет речь? — спросил Фалькон.

— Вот в этом-то и путаница. Весьма любопытно, что после катастрофы второй Мустафа Баракат, тот, что никогда не выезжал из Марокко, продолжая семейный бизнес с коврами, лавками и гостиницами, вдруг занялся экспортно-импортными торговыми операциями и стал то и дело летать в Пакистан, чтобы закупать там ковры. Со времени афганской войны все афганские, таджикские и узбекские ковры и даже ковры из Восточного Ирана стали поступать в Пакистан и экспортироваться в качестве пакистанских ковров. Ковры, которые он привозил из Пакистана, перепродавались им в такие страны, как Франция, Германия, Голландия и Соединенное Королевство.

— Думаете, что произошла подмена?

— В Рифе вскрытий не производят.

— Но, надо думать, Мустафа Баракат, учившийся в медресе в Джидде, совершил и паломничество в Мекку, став хаджи.

— Тот Мустафа Баракат, что в тысяча девятьсот девяносто третьем году стал выезжать за пределы Марокко, в том же году совершил и хадж, — сказал Пабло. — Наша разведка учитывает детали и хорошо умеет их выискивать. Поэтому, предваряя твой вопрос, скажу, что записей стоматолога — тоже нет.

— Ну а что-нибудь еще, что помогло бы нам определить его личность?

— Было бы полезно, если б в армии моджахедов велся учет и они допустили бы нас к своим документам. А еще лучше — провести анализ ДНК.

Фалькона окатила волна тревоги. Он вглядывался в лицо Пабло, как игрок в покер, желающий догадаться об истинном положении дел и картах противника. Правда ли все это? Зачем понадобилось Якобу его дезориентировать? И зачем было бы Якобу говорить то, что делает его родственника предметом пристального внимания со стороны разведки?

— Не исключай и для себя расследование такого уровня, — сказал Пабло. — Во всяком случае, подумай об этом.

В конце концов Консуэло приняла оставленное доктором снотворное. До этого она все глядела на крут циферблата и как бегут по нему стрелки, приближая время к 6 часам утра, но ум отказывался мыслить логически и приходить к каким бы то ни было связным умозаключениям — он метался в треугольнике трех тем — Дарио, она сама и Хавьер, — но сосредоточиться ни на одной из этих тем она не могла.

Несмотря на присутствие в доме сестры и двух других сыновей, Консуэло ощущала страшное одиночество. В перерывах между приступами ярости, накатывавшими на нее точно волны, она с негодованием чувствовала в себе острую потребность именно в том человеке, которого она сама же прогнала и отвергла на веки вечные. И всякий раз ее испепеляла ненависть к этому человеку. А потом вторгалось отчаяние, и она начинала рыдать при мысли о ее малыше, затерянном где-то во тьме, напуганном, одиноком. Представлять это было выше ее сил, мысли изматывали, но сознание работало и отказывалось погружаться в сон. Вот и пришлось прибегнуть к лекарству. Вместо двух она приняла три пилюли. Проснулась она в два часа дня с ощущением ваты в голове и во рту, словно ее превратили в мумию.

После сна она чувствовала такую слабость, что в душе не смогла стоять. Она села, позволив струям поливать ее согбенные понурые плечи. И опять — слезы и одновременно ярость.

Она попила воды, и мало-помалу силы вернулись. Одевшись, она спустилась вниз, и все взгляды тут же обратились на нее. В них было сочувствие. Жертвы всегда словно пышут несчастьем, драма их видима, и никакая броня выдержки не может этого скрыть.

Было воскресенье. Приходилось сидеть сложа руки и ожидать телефонного звонка.

14

Трес-Миль-Вивьендас, понедельник, 18 сентября 2006 года, 12.15

Настоящее имя его было Роке Барба, но в захудалом тупиковом barrio — квартале Трес-Миль-Вивьендас он был известен как Калека, потому что у него было всего одно легкое. Второе же он потерял через два месяца после своего семнадцатого дня рождения на корриде в деревеньке на востоке Андалузии, когда был еще novillero — новичком. Второй бык его дневного выступления ему тогда очень понравился, и он попросил пикадора не колоть быка пикой слишком сильно, чтобы он, Роке, мог показать себя публике. Вначале все шло хорошо и бык еще не наклонял головы к земле. Но Калека стал жертвой двух обстоятельств: во-первых, сам он был не очень высокого роста, а во-вторых, один рог быка имел небольшой нарост, которого он не заметил. Это и привело к тому, что в первом же сближении этот рог, вместо того чтобы скользнуть возле его груди, зацепил подмышку, и в следующую же секунду Роке подбросило в воздух. Боли он не почувствовал. И не услышал ни звука. Толпа и арена возвращались к нему волнами тошноты вместе с видением мощной шеи животного, мотавшей его из стороны в сторону. Затем он был сброшен на арену — упал на нее лицом, прямо в жесткий песок, услышав хруст сломанной ключицы.

Рог быка сломал ему два ребра, и еще в двух оказались трещины. Легкое было разорвано, а осколки кости едва не задели сердце. В ту же ночь хирурги удалили разорванное легкое. Это было концом его карьеры тореро — не из-за отсутствия легкого: оставшееся, развившись, взяло на себя функцию утраченного, но левая рука его с тех пор не могла подняться выше плеча.

А сейчас он сидел на четвертом этаже одного из множества уродливыхдомов-коробок квартала. На столе лежал только что вычищенный ствол. Приобрел он его лишь на прошлой неделе — раньше он если и пользовался, то разве только ножом. Нож на пружине он сохранил — тот крепился на узорчатом кожаном браслете, который он носил на правой руке.

Ствол же понадобился ему по двум причинам. Во-первых, вот уже несколько месяцев, как он перешел на высококлассный товар, распространение которого привлекло к нему значительно большее число клиентов, что означало и большие суммы денег, которыми он располагал на регулярной основе. Однако знал об этом лишь он один, он, ну и конечно, его девушка Хулия, спавшая сейчас в соседней комнате. Но Калеке было известно, что людей хлебом не корми — только дай посплетничать, а в Трес-Миль любимой темой для сплетен было то, чего всем не хватало, — деньги. Отсюда и появление ствола. Хотя главным было не это.

Ствол требовался не для острастки его клиентов, которые знали, что решительности ему не занимать. Каждый, кто готов вступить в поединок с весящим полтонны быком, оставаться с ним лицом к лицу на замкнутом пятачке арены и не дрогнуть, уж никак не слабак. Да и выучка его и его реакции остались при нем. Ствол оказался ему необходим, потому что, получая теперь высококачественный товар от русских, он не прервал отношений и с итальянцами. А если уж совсем начистоту, он начал смешивать оба товара. Почему и возникала не только потенциальная угроза со стороны людей посторонних, но любящих считать деньги в чужих карманах, но и некоторая непредсказуемость ситуации в смысле отношений с поставщиками.

Теперь, передавая поставщикам свои положенные 10 тысяч евро в неделю, он никогда не мог быть уверенным в том, что получит взамен: очередной пакетик в руки или падение вверх тормашками из окна с высоты четвертого этажа, какое он уже испытал однажды. Тяжелоатлет по имени Никита уже посетил его, чтобы напомнить, что его товар не имеет себе равных и что, если условия договора его не устраивают, они возьмут себе другого распространителя. Удар об асфальт как результат падения с четвертого этажа — таков был способ, к какому прибегнул Никита, вразумляя его. Выброс адреналина, который при этом испытал Калека, сильно ему не понравился.

Проклятые русские. Иметь с ними дело — хуже некуда. Безопасности, конечно, никто ему не гарантировал, но итальянцы — те хоть по-испански говорят, а потом — кто знает, как долго продлятся русские поставки? Вот он и решил немного смухлевать до наступления некоторой ясности. Почему и обзавелся оружием.

Девчонка вздохнула во сне. Он приоткрыл дверь в спальню, огляделся. Чуть передвинул к центру стол, стоявший в простенке между окном и овальным зеркалом. С помощью отвертки он вогнал в центр столешницы пятисантиметровый шуруп, снял ствол с предохранителя и положил таким образом, чтобы собачка упиралась в шуруп, а дуло было нацелено на середину зеркала. Двумя дополнительными шурупами он закрепил ствол, а журналом «Шесть быков» прикрыл оружие сверху. К столу он придвинул стул и сел на него так, чтобы правая, здоровая его рука оставалась свободной, а возле левой находилось оружие. Сидя, он в зеркале имел обзор того, что было за его спиной в двух задних углах комнаты. Он спустил жалюзи окна, прикрываясь от солнца и от суетливой Карретера-де-Су-Эминенсии. Приставлять к столу другие стулья было ни к чему: поставщик и его кубинский переводчик никогда не садились. Зато они курили, хоть и знали, что он этого не выносит. Он был наркоторговцем с одним легким, не курил, не пил и сам наркотиков не употреблял. Калека втянул в себя воздух — он всегда так делал, желая успокоиться.

Рамирес стоял, глядя из окна кабинета Фалькона. Феррера сидела за компьютером.

— Я узнал, кто эти трое неизвестных на русских дисках, — сказал Фалькон. — Тот, что с Маргаритой, — это Хуан Вальверде, глава мадридского отделения международной корпорации «Ай-4-ай-ти». Американец — некий Чарльз Таггарт, бывший телепроповедник, а ныне консультант корпорации, представляющий в ней интересы владельца — Кортленда Фалленбаха, ну а последний — это Антонио Рамос, инженер и новый начальник проектно-строительного отдела «Горизонта». Мне надо, чтобы эти трое были разысканы для допроса, и сделать это надо как можно скорее.

Кристина Феррера кивнула. После этого Фалькон присоединился к Рамиресу в своем кабинете, где сообщил напарнику все, что поведал ему Пабло о шайке Юрия Донцова в Севилье. Рамирес пообещал поручить двум младшим инспекторам — Серрано и Баэне — организовать слежку в севильском Эсте, сделав первым пунктом слежения улицу Гарлопа, так как именно этот адрес значился в навигаторе «рейнджровера» Василия Лукьянова. Затем речь зашла о другом.

— Установлено, что кровь на обоих бумажных комбинезонах, найденных в помойке на улице Ферии, совершенно идентична крови Марисы Морено, — сказал Рамирес.

— А на внутренней стороне что-нибудь есть? — спросил Фалькон.

— В капюшонах найдены волоски, есть пятна от пота. На одном из комбинезонов — след семенной жидкости.

— Пятна пота? Семенная жидкость? Что же, под комбинезоном он был голым, что ли?

— Вряд ли, если он зашел за угол на улице Герона и там сунул комбинезон в бак, — сказал Рамирес. — Но вечер был и вправду очень душный, а кроме того, возможно, они были на машине.

— Гангстеры, разъезжающие на машине в нижнем белье? — усомнился Фалькон, направляясь к двери.

— Куда это ты? — удивился Рамирес. — Ты же только что зашел.

— Побеседовать с Эстебаном Кальдероном.

— Новый следственный судья по делу Марисы Морено раньше или позже нас обязательно вызовет, — сказал Рамирес. — Это новичок Анибал Паррадо. Парень толковый. В каком состоянии Консуэло?

— В не очень хорошем, — сказал Фалькон. — Мы оба в не очень хорошем состоянии.

— Значит, ты рассказал ей насчет Марисы и звонков с угрозами?

— И она вспомнила, как четыре года назад эти русские проникли к ней в дом и перечеркнули красным ее семейную фотографию.

— Прости, — сказал Рамирес. — С моей стороны опрометчиво было рассказывать тебе о следах семени. Такое тебе знать не следовало бы… учитывая похищение Дарио.

— Нет, мне надо было это знать, — сказал Фалькон. — И позвони мне, когда прибудут результаты экспертизы. Поручи генетический анализ семени Висенте Кортесу и Мартину Диасу. Пусть проверят, не совпадет ли анализ с анализами кого-либо из содержавшихся под стражей русских в базах данных ОБОП и ЦРОП. И втолкуйте каждому сыщику в нашем подразделении, что все это взаимосвязано — взрыв в Севилье, убийство Инес, зверское умерщвление Марисы и похищение Дарио.

— Единственная трудность, — сказал Рамирес, щелкнув пальцами, — это доказательство.

Это был день доставки, но Калека сомневался, появится ли русский. Он знал одно: товара, добытого через итальянцев, у него оставалось лишь четыреста граммов, что никак не устроит тех его клиентов, которые уже повылазили из своих нор и нетерпеливо дергали и теребили его. Они подстерегали и его курьеров на улицах, пытаясь выведать, прибыл ли товар и скоро ли смогут они поправиться.

Калека заглянул к Хулии. Все еще дрыхнет. Разбудить? Растолкать и обоим давай бог ноги, пока не явились эти двое? Он стыдливо пожал плечами. Тихонько прикрыл дверь. Сильна дрыхнуть эта его девчонка. Надо проследить, не балуется ли она сама его товаром. Он сел, глубоко дыша, заставил страх утихомириться, угнездиться где-то в глубинах живота. Страшно, конечно: деньги теперь пошли нешуточные, а от этих русских не знаешь чего ждать.

Может, стоит все-таки разбудить Хулию. Успокойся, это только нервы. Он понимал, что страх неизбежен, но желал, чтобы тот знал свое место и не высовывался: таился в желудке и не подступал к горлу, не охватывал мозг, захлестывая его всего. Он наблюдал такой страх у novilleros, вышедших против первого их крупного быка. Такой страх сковывает, не дает шевельнуться и убивает.

Стук в дверь раздался в 12.45. Первым шел кубинец-переводчик. За его спиной маячил тяжелоатлет — бритая голова, черная щетина, тенью проступающая на белой коже, нос слегка приплюснут, на виске — алый шрам. Ростом он ниже Калеки, зато чуть ли не вдвое шире. Волосатые руки сплошь испещрены какими-то не очень различимыми татуировками. Походка неуклюжая, словно под штанами его донимают блохи. Калека провел гостей в комнату, чувствуя за спиной их шарящие взгляды Он сел. Кубинец встал слева от зеркала. Тяжеловес, подпирая стену, продвинулся вправо, настороженно озираясь вокруг глубоко посаженными темными глазами. Калеке такое поведение не понравилось. Теперь он понял, что на заднице тяжеловес прячет пушку, и пожалел, что не разбудил Хулию. В кармане его рубашки была пачка денег, но их он не вытаскивал. Он чувствовал, что заготовлены и сейчас обрушатся на него какие-то вопросы.

— Его интересует, прекратил ли ты брать товар у итальянцев, — сказал кубинец.

— Прекратил. Я же так и обещал.

— Взгляни-ка, — сказал кубинец, протягивая ему сверток из фольги.

Калека развернул сверток и, едва увидев белый порошок, понял, что влип. Он пожал плечами.

— Где вы это взяли? — спросил он.

— Купили у одного из твоих клиентов, — сказал кубинец. — Восемьдесят евро выложили.

— Не понимаю, в чем загвоздка.

— Наш товар смешан с итальянским, хоть ты и уверял нас, что прекратил брать товар у итальянцев.

— Но у меня еще оставалось некоторое количество, не выбрасывать же.

— Ты покупаешь у итальянцев, — проговорил тяжеловес — его первые испанские слова, произнесенные с ужасным акцентом.

— Не знал, что ты говоришь по-испански, — сказал Калека, довольный, что может переменить тему.

— Ему известно, что ты продолжаешь вести дела с итальянцами, — сказал кубинец.

— Откуда?

— Один из твоих клиентов проговорился.

— Который же? — поинтересовался Калека. — Здешние наркоманы за дозу чего не наговорят!

— Тот, что фламенко исполняет.

— Карлос Пуэрта — источник ненадежный, — сказал Калека. — С тех пор как ко мне ушла его девушка, он только и ждет, как бы меня прищучить.

— Вот почему мы и приглядывали за твоим домом и сами убедились, что к тебе итальянцы ходят, — сказал кубинец. Он перешел к окну и глядел сквозь жалюзи.

Калека в зеркале следил за русским, не выпуская из виду и кубинца.

— Прошлый раз мы говорить, — сказал тяжеловес.

Кубинец оторвался от окна. В руке у него был зажат большой охотничий нож. Шагнув к Калеке, он хотел ухватить его за волосы, но тот увернулся и шлепнул по журналу. Раздался громкий выстрел, и в руке Калеки тут же сверкнул нож. Пригибаясь к полу, он круто развернулся и вонзил острое стальное лезвие ножа в левый бок кубинца. В ушах звенело от выстрела, и он ничего не услышал, но почувствовал, как напряглось тело кубинца. Не вынимая ножа, он ухватил его правую кисть, все еще сжимавшую охотничий нож, и крутанул его так, что кубинец очутился между Калекой и тяжелоатлетом, валявшимся теперь навзничь на полу, но все еще тянувшим к нему пистолет. Еще один разрыв, потрясший тесное пространство комнаты, и похолодевшее тело кубинца подскочило и дернулось. Калека оттащил его назад, подвергнув еще одному смертоносному выстрелу, после чего, сильно толкнув, отпустил тело, рухнувшее на лежавшего на полу русского, с невнятным ворчанием принявшего на себя эту тяжесть. Калека же, все еще не бросая ножа, метнулся к двери и ринулся вниз по лестнице.

Лишь обогнув гаражи, он вспомнил об оставленной в спальне спящей Хулии.

На тюремной стоянке он заметил такси с невыключенным мотором, шумевшим кондиционером и водителем, крепко, откинув голову и разинув рот, спавшим в своем кресле. Направляясь к пункту охраны, он ответил на звонок мобильника — звонил старинный его приятель-детектив из Мадрида, сообщая ему сведения о квартире в Ла-Латине, где Фалькон встретился с Якобом.

— Квартира эта не в личной собственности, — сказал детектив. — Всем кварталом владеет ближневосточная инвестиционная корпорация, базирующаяся в Дубае.

— Квартиру кто-нибудь арендует?

— Это одна из трех незанятых.

Окончив разговор, Фалькон вдруг увидел Алисию — невозмутимая бледность, подчеркнутая ярко-красной помадой и иссиня-черной пышностью волос. Она спокойно ждала такси в вестибюле. Он поздоровался. Расцеловались, и она дружески стиснула его плечо, довольная, что вновь слышит его голос. Он сказал ей насчет такси.

— Я уж двадцать минут его здесь жду, — с досадой пожаловалась она. — Что происходит со здешним народом?

— Такси из Севильи, — сказал Фалькон. — Все одним миром мазаны.

— Как жизнь? — спросила она.

— Сложная, — отвечал он.

— Похоже, дефолт на нашем поколении отразится сильнее всего, — сказала она.

Фалькон рассказал ей о похищении младшего сына Консуэло и о том, как это повлияло на их отношения. На Алисию рассказ этот произвел сильное впечатление, и она сказала, что обязательно позвонит Консуэло.

— С ума она сошла, что ли!

— Только не говорите от моего имени, — предупредил Фалькон.

— Разумеется.

Они вышли к стоянке, где головы обоих обручем охватил иссушающий зной. Фалькон открыл ей дверцу и, показав водителю полицейское удостоверение, многозначительно взглянул на включенный счетчик. Водитель тут же обнулил его, и такси умчалось прочь.

Когда в комнату для свиданий, выделенную начальником тюрьмы, стражники ввели Кальдерона, тот выглядел так, что у Фалькона мелькнула мысль, не отправить ли его назад в камеру. Усадив заключенного, стражники вышли. Кальдерон порылся в карманах в поисках сигарет, потом закурил и, затянувшись, покачнулся на стуле.

— Зачем явился, Хавьер? — спросил он.

— Как чувствуешь себя, Эстебан? Вид у тебя несчастный. Измученный.

— Как у помешанного? — прервал его Кальдерон. — Выбирай на свой вкус. Любое определение подойдет. Знаешь, раньше я этого по-настоящему не сознавал, а теперь понял, что спрятаться, укрыться где-нибудь во время этой психо… так называемой терапии попросту невозможно. Понимаешь? Больше всего это похоже на ампутацию. Психоампутацию, удаление из мозга злокачественных, гнилостных воспоминаний.

— Я сейчас на стоянке видел Алисию.

— Эта уж не расколется, ничем себя не выдаст, — сказал Кальдерон. — Думаю, что психоаналитики похожи на игроков в покер, за исключением того, что своих карт и сами не знают. Ну и что она сказала тебе интересного?

— Насчет тебя — ничего. Она очень тактична. Не сказала даже, зачем она здесь, — отвечал Фалькон. — Наверное, тебе не следует считать это ампутацией, Эстебан. Ампутировать воспоминания невозможно, как невозможно и укрыться от них полностью и без последствий. Можно только осветить их, точно лучом прожектора.

— И на том спасибо, Хавьер, — сказал Кальдерон покорно, словно сдаваясь. — Посмотрим, станет ли мне теперь чуточку легче. Доктор Агуадо поинтересовалась, чего я жду от наших сеансов. Я сказал, что хотел бы знать, убил я или нет. Забавно. Очень похоже на начало следствия. Сперва она выдвигает предположение: Кальдерон ненавидит женщин. Представляешь? Я — женоненавистник! Затем начинается выуживание из меня всяческой банальщины: как я презираю свою дуру-мать, как обошелся со своей подружкой, которая не оценила моих стихов.

— Твоих стихов?

— Я ведь в писатели метил, Хавьер, — сказал Кальдерон, поднимая вверх палец. — Но это все дела давние, и углубляться в них нет смысла. Так зачем ты здесь?

— Мы немножко продвинулись в расследовании убийства Инес, после чего уперлись в стену.

— Давай выкладывай, Хавьер. Не ходи вокруг да около.

— Я взял в разработку Марису.

— Похоже, ей несладко пришлось.

— Похоже, не только я один тому виной, — сказал Фалькон и рассказал ему о дисках, на которых была заснята Маргарита, о звонках с угрозами и о похищении Дарио.

— Ты лучше моего умеешь скрывать свое внутреннее смятение, Хавьер.

— Тут роль играет практика, — сказал Фалькон. — Так или иначе, я поручил Кристине Феррере побеседовать с Марисой, и, будучи под градусом, она призналась, что вступить в связь с тобой ее заставили.

— Кто заставил?

— Те, кто держат у себя в плену ее сестру. Русская криминальная группировка.

Кальдерон, не поднимая глаз, пыхтел сигаретой.

— А от тебя, Эстебан, я хочу узнать одно: каким образом произошло твое знакомство с Марисой? — спросил Фалькон. — Кто познакомил вас?

Последовала секундная пауза. Кальдерон откинулся в кресле, прищурился:

— Она умерла, правда? И ко мне ты пришел потому, что она больше не может давать тебе показания.

— Ее убили прошлой ночью, — сказал Фалькон. — Мне очень жаль, Эстебан.

Кальдерон подался вперед. Наклонившись через стол, он вглядывался в лицо Фалькона.

— Чего же тебе жаль, Хавьер? — вопросил он, теребя пальцами грудь. — Ты жалеешь меня, потому что думаешь, что я ее любил, в то время как она трепалась со мной, выполняя чье-то поручение?

— Мне жаль женщину, попавшую в ужасное положение, испытавшую страшное давление и муки, женщину, чьей единственной заботой была безопасность родной сестры, — сказал Фалькон. — Только поэтому она и не желала с нами разговаривать. По этой единственной, но весьма веской и уважительной причине.

Эти слова казалось, вывели Кальдерона из равновесия. Он даже покачнулся на стуле и был вынужден опереться на стол, чтобы не упасть. Его охватило волнение. Наверное, этот трудный разговор, давшийся ему тем труднее, что он замыкал собой сеанс психоаналитика, пробудил в нем способность видеть что-то помимо и дальше себя и своих собственных интересов; казалось, он понял, что сидящего перед ним отличают совершенно иные моральные качества, что это человек иных нравственных основ.

— Ты прощаешь ее, да, Хавьер? — спросил он. — Ты убедился, что Мариса была каким-то образом причастна к убийству Инес, и все-таки…

— Нам бы очень помогло, если бы ты все же вспомнил, кто познакомил тебя с Марисой, — сказал Фалькон.

— Означает ли это… — Кальдерон сморгнул навернувшиеся слезы, — что я действительно не совершал того, в чем меня обвиняют?

— Это означает, что Кристина Феррера заподозрила Марису, которая во время их беседы была пьяна, в том, что вступить в связь с тобой ее заставили, — сказал Фалькон. — Мариса так и не призналась в том, что давление на нее оказали русские. Мы не имеем ни подписанного заявления, ни записи их беседы. Новых доказательств в руки мы не получили. Кроме того, Марису мы потеряли. В суде она выступить не может. И теперь нам приходится вернуться к более ранней стадии ваших отношений, к истории того, как она оказалась замешанной в этом деле, а это значит, что необходимо выяснить, как вы познакомились. Вас кто-то представил друг другу?

Фалькон совершенно отчетливо видел, что Кальдерон это помнит. Тот сидел, пристально глядя куда-то поверх головы Фалькона и ковырял в щели между передними зубами, задумчиво проводя взад-вперед пальцем, словно поднимая на весы что-то, несомненно оказавшееся очень тяжелым.

— Знакомство произошло на приеме в дворцовом саду герцогини Альбы, — сказал Кальдерон. — Марису подвел ко мне мой кузен.

— Твой кузен?

— Сын председателя Совета магистратуры Севильи, — сказал Кальдерон. — Алехандро Спинола. Он работает в мэрии.

15

Окраина Севильи, понедельник, 18 сентября 2006 года, 13.30

Когда Фалькон ехал из тюрьмы, ему позвонили:

— Два полицейских из наркоотдела в Трес-Миль сообщили о двойном убийстве в квартире наркодилера Роке Барбы, известного также как Калека, — сказал дежурный. — В гостиной найден убитым кубинец Мигель Эстевес. Получил два выстрела в спину и нож в бок. В спальне лежало тело некой Хулии Вальдес, испанки, — по слухам, любовницы хозяина квартиры. Ей выстрелили в лицо.

Перед гольф-клубом Фалькон съехал с автобана и по кольцевой выехал на Карретера-де-Су-Эминенсию, то есть на шоссе Его Высокопреосвященства. Название магистрали всегда его смешило, ибо окаймляла она самый убогий из всех районов общественной застройки в Севилье.

В 60-х городские власти постарались переселить местных цыган из центра города в эти блочные коробки подальше от цивилизации. Годы нужды, разобщенность и недостаток самоуважения привели к тому, что эта вялая попытка общественного переустройства закончилась созданием целого анклава наркомании и насилия, где процветали убийства, грабежи и вандализм. Что вовсе не означало отсутствия в этом районе души, потому что некоторые из известнейших исполнителей фламенко происходили отсюда, что не мешало им в тот или иной период отбывать тюремные сроки в узилище, которое Фалькон только что посетил. Но душа эта никоим образом не получала воплощения в окружающем пейзаже — закопченных бетонных коробках с развешанным на железных рейках над балконами и галереями убогим бельем, с кучами мусора на лестницах и в подвалах, с замызганными, испещренными граффити фасадами домов. Словом, общее впечатление полнейшей запущенности убедило бы всякого, кто в этом и мог усомниться, что район этот совершенно не занимал умы местных градоначальников.

Дежурный в управлении не позаботился сообщить адрес. Пришлось колесить по району, ища скопление людей вперемешку с полицейскими машинами и ярко-зелеными, сверкающими неоновым светом каретами скорой помощи. Все это он вскоре обнаружил возле одного восьмиэтажного дома. Патрульные нервничали. Некоторые из толпы напирали и лезли в дом, причем вид их был даже более угрожающий, чем обычный вид обитателей Трес-Миль. Кое-кто сидел на корточках на голой земле, обхватив руками щиколотки и сотрясаемый дрожью. До Фалькона донеслось то и дело звучавшее в толпе имя Калека. Это были клиенты наркодилера, лишившиеся источника вожделенного товара.

Патрульный предупредил его, чтобы по лестнице он поднимался осторожно. Капли крови, оставшиеся на ступенях, ведших к четвертому этажу, были обведены желтым. Весь путь до двери его сопровождала вонь от гниющего мусора. Лифта не было. В квартире находились обычные на месте преступления лица. Убитые еще оставались там, где их настигла смерть. Фалькон обменялся рукопожатиями с командой медэкспертов и следственным судьей Анибалом Паррадо. Младший инспектор Эмилио Перес, темноглазый парень, похожий на красавца-киногероя из matinee^[12] 30-х годов, осматривал место преступления. Они ввели Фалькона в курс дела.

— В последовательности событий мы не уверены, но полагаем, что найденный на полу под окном полуавтоматический пистолет крепился к столу вот этими шурупами. Выстрелил он всего один раз, и по кровавому пятну на стене под зеркалом можно предположить, что нам следует теперь искать раненого. Другого огнестрельного оружия в квартире нет. Возле трупа кубинца найден охотничий нож, которым не воспользовались. Судя по входным отверстиям, эксперты-баллистики пока что заключили, что Мигель Эстевес был застрелен из того же оружия, что и находившаяся в смежной комнате Хулия Вальдес, так как очевидно, что выстрелов, повлекших за собой смерть обеих жертв, было произведено два и сделаны они были не из найденного на полу пистолета, который, впрочем, и не подходит по калибру. Поточнее эксперты скажут, когда пули будут извлечены из тел. Предварительный осмотр ран Мигеля Эстевеса показывает, что застрелен он был кем-то лежащим на полу. По-видимому, тело упало на стрелявшего, поэтому можно предположить, что им прикрывались как щитом и подтолкнули к убийце. Капли крови на пороге спальни доказывают, что девушка была застрелена кем-то, кто был ранен.

Глядя через плечо эксперта, Фалькон видел растерзанное пулей лицо девушки. Верхней частью тела она прислонялась к стене, испачканной кровью и мозгом. Шея кривилась к низкому изголовью кровати, левая рука была простерта к окну, а правой, вывернутой ладонью вверх, она прикрывала промежность — жест, выражающий не столько стыдливость, сколько нелепую внезапность ее кончины. Девушка была голой, лишь правая нога ее путалась в мятой простыне. Фигура как изваяние, символизирующее страх, панику, оцепенение и неумолимую жестокость насильственной смерти.

— Капли крови из квартиры тянутся дальше вниз по лестнице и до тротуара, где исчезают. Мы полагаем, что убийца сел в машину.

— А колотая рана Эстевеса?

— Парни из наркоотдела свидетельствуют, что Калека очень дорожил своим ножом. Похоже, он прихватил его с собой.

Фалькон осмотрел валявшийся на полу пистолет, шурупы на столе, журнал, посвященный бою быков, брошенный на пол возле зеркала.

— Пальчики на пистолете очень четкие, — сказал Хорхе, вынырнувший из-под стола в своих сделанных на заказ рабочих очках.

— У нас имеются «пальчики» Калеки, оставшиеся после его предыдущих задержаний по поводу наркотиков, — сказал Перес.

— По-видимому, пистолет этот не принадлежал Мигелю Эстевесу. Два пистолета против одного парня с ножом — не слишком ли жирно? — заметил Фалькон. — А следовательно, это и есть тот самый пистолет, что крепился к столу шурупами, потому что Калека ждал нападения.

— Должно быть, пистолет он приобрел недавно, — сказал парень из наркоотдела. — Раньше он всегда с ножом ходил. Вам известно, что он бывший тореро?

— Вы с ним раньше имели дело? — спросил Фалькон у парня, указывая на Эстевеса.

— Нет, раньше не приходилось. Но сейчас здесь все меняется. Товар не тот, что был в прошлом году. Мы еще не выяснили, откуда он теперь поступает.

— А русские вам не попадались?

Парень покачал головой.

— Это вы обнаружили трупы? — спросил Фалькон.

— Я вместе с напарником.

— Как вам кажется, когда это произошло?

— Мужик наверху утверждает, что около часу услышал выстрел.

— Это он сообщил в полицию о выстреле?

— В Трес-Миль о выстрелах в полицию не сообщают.

— Так как же вы здесь очутились? — спросил Фалькон. — Вас кто-нибудь прислал?

— В четверть второго позвонил старший инспектор Тирадо и попросил нас отыскать наркомана Карлоса Пуэрту, которого он пожелал допросить. Если отыщем, он велел позвонить ему и он тут же выедет к месту происшествия.

— И вы отыскали?

— Он внизу с моим напарником. Ждет инспектора.

— Дайте мне знать, когда приедет Тирадо.

Два младших инспектора, подчиненные Фалькона, Серрано и Баэна, прибыли для опроса возможных свидетелей.

— Я хочу, чтобы вы работали в контакте с моими детективами, — сказал Фалькон парню из наркоотдела. — У меня имеются кое-какие соображения насчет местонахождения Калеки, и надо начать поиски, прежде чем кто-нибудь нас опередит.

Консуэло вышагивала взад-вперед вдоль стеклянных дверей своей гостиной. Кондиционер нагонял холод, и сидеть долго на одном месте было зябко. Напротив нее, по другую сторону бассейна, в тени от солнечного зонтика прикорнул патрульный. Она решила, что он дремлет за своими солнечными очками — так безвольно свисала с кресла рука мужчины. Техник, присланный для установки хорошей звуковой аппаратуры слежения вместо временной, установленной еще субботним вечером инспектором Тирадо, находился в кухне. Он названивал в управление полицейскому на связи. Другой патрульный дежурил у входной двери. Консуэло заблаговременно посоветовала ему уйти с пекла в дом, и теперь его мрачная фигура маячила в передней, видимая через стекло. Консуэло позвонила управляющему своего ресторана и распорядилась, чтобы агенты по недвижимости, с которыми она вела переговоры, пока не звонили. Дозвонилась ей одна Алисия Агуадо, но для разговора с ней Консуэло выдернула шнур из подключенного к аппаратуре мобильника и поднялась наверх в спальню.

Хавьера Алисия не упомянула, но Консуэло догадалась, что узнать все Алисия могла только от него. В газеты и на телевидение еще не сообщали, а радиостанции, которые оказались втянутыми в происшествие на начальной его стадии, полиция попросила до времени не поднимать шума. Тирадо не желал ни газетных сплетен и домыслов, ни волны глупого сочувствия до тех пор, пока похитители либо не объявятся, либо не исчезнут окончательно и бесповоротно. Звонок Агуадо пришелся Консуэло очень кстати. Она тут же обрушила на психоаналитика всю свою обиду и гнев, который вызывал у нее Хавьер. Это первое, что услышала от нее Агуадо, еще не успев расспросить толком, что же случилось. Она дала Консуэло возможность выговориться, и для той это оказалось полезным: она немного успокоилась, найдя выход своим чувствам в разговоре с кем-то, кто внимательно ее слушал. Она обвиняла себя и гневалась на Хавьера, и то и другое было естественно и неизбежно. Звонок не мог ни исцелить ее, ни унять ее злобы по отношению к Фалькону, ни прервать череды ее мучительных мысленных возвращений к тому страшному моменту, когда, оглянувшись, она не увидела рядом с собой Дарио, но благодаря звонку в ней окрепла решимость, вернулись силы, прекратилась нервная дрожь. Перепады от отчаяния к ярости стали менее резкими. И слезы лились теперь уже не столь безудержно.

После звонка Агуадо Консуэло отправила двух старших мальчиков к сестре. Ей не хотелось погружать сыновей в эту тягостную неопределенность, когда все не сводят глаз с телефона, ожидая, когда он зазвонит. Не годится мальчикам становиться свидетелями ее надежд и ее отчаяния, возможного взрыва радости или горького разочарования. К тому же, несмотря на звонок Агуадо, она чувствовала, что нервы ее на пределе.

Наверху к ее спальне примыкал тесный кабинетик, где были только стол со стулом и ноутбук. Алисия Агуадо советовала записывать свои мысли и фиксировать чувства, тем самым формулируя их и проясняя. И сейчас Консуэло задернула шторы и в полумраке попыталась изгнать, исторгнуть из себя всю эту шумную дикую сумятицу и неразбериху. Она включила компьютер и автоматически оказалась в интернете. Тут же увидела новое письмо. Адрес — не тот, который знали в ресторане, а известный только домашним и близким друзьям. Письмо, посланное в 14.00, было озаглавлено «Дарио». Увидев это, она почувствовала, как заколотилось сердце и обдало холодом живот. Отправителем значился какой-то Маноло Гордо — имя, ей совершенно неизвестное. Рука ее дрожала, открывая послание.

Если хотите вновь увидеться с сыном, позвоните 655147982. В полицию не обращайтесь и не пытайтесь записать звонок. Звоните со своего мобильника с улицы. Мейл сотрите — в поисках он вам не поможет.

Она вновь и вновь перечитывала послание. Кроме сыновей, мало кто знал этот ее электронный адрес, и это рождало надежду. Ее охватило волнение — контакт состоялся! Она покосилась через плечо, словно прячась от кого-то. Потом отправила мейл в папку для спама, закрыла компьютер и стала обдумывать, как бы ей позвонить.

— Старший инспектор Тирадо ждет вас на улице, — сказал Баэна.

Фалькон осторожно спустился вниз, старательно обходя обведенные желтым пятна крови. Снаружи все было залито солнцем, и им пришлось остаться в пропахшем мочой подъезде среди мусорных куч.

— Кто такой этот Карлос Пуэрта? — спросил Фалькон.

— Это тот самый тип, что приставал к сеньоре Хименес возле площади Пумарехо еще в июне, а потом, по свидетельству сестры сеньоры, рыскал возле ее дома, — отвечал Тирадо. — Я потратил целое утро на его розыски. Его дружки с площади Пумарехо сказали, что он пробавляется наркотиками, так что за помощью я обратился к парням из наркоотдела.

— Не возражаете, если я поприсутствую на вашем допросе?

— Конечно, — сказал Тирадо и сделал знак полицейскому. — Вид у него сейчас не очень-то авантажный, но он певец, и голос у него отличный. Я сразу же узнал его, как только увидел. Пять лет назад он выпустил альбом, получил неплохие деньги, но ему не повезло: планировались его гастроли в Лондон с Эвой Эрбабуеной, но на прослушивании он провалился. И пошло-поехало, в результате докатился до теперешнего своего состояния.

Полицейский, пихая в спину Карлоса Пуэрту, подвел его к полицейским. Тот шел робкой, неуверенной походкой, шаркая, как комический актер. Его длинные, по самые плечи, волосы, казалось, уже месяца полтора не видали ни гребня, ни мыла — слипшиеся, они были покрыты слоем пыли, так как певца извлекли из полуразрушенного подвала. Левая рука его, поврежденная, свисала плетью, кисть распухла. Он был в вытертой и выцветшей майке, на которой с трудом можно было различить надпись «Фестиваль фламенко 2004».

— Он там с женщиной был, — сказал Тирадо, — а женщина эта так истощена, в таком состоянии, что ей «скорую» вызвали.

Тирадо представился, и худое, изрытое оспинами лицо Пуэрты исказилось от волнения. Он попросил сигарету, и ему дали покурить, усадив на груду строительных блоков.

— Узнаешь эту женщину? — спросил Тирадо, сунув ему под нос фотографию Консуэло.

Пуэрта вглядывался в снимок из-под насупленных черных бровей вразлет. Веко его чуть дергалось от сигаретного дыма. Он покачал головой.

— Ты ведь знаешь ее, Карлос, — сказал Тирадо.

— Вряд ли, — возразил Пуэрта и, ткнув себя в грудь, сипло хохотнул: — Не мой тип, знаете ли!

— И где живет она, тоже не знаешь?

— Все, кого я знаю, живут в Трес-Миль, а она, видать, не здешняя, — сказал Пуэрта. — Да появись она у нас в таких серьгах, бусах, причесанная, напомаженная — живо обчистили бы!

— Ты встречал ее на площади Пумарехо, — сказал Тирадо. — У нее ресторан там неподалеку. Тебе это известно.

— Я по ресторанам не шляюсь.

— И про мужа ее, Рауля Хименеса, тебе известно. Ты знаешь, что его убили.

— Мало ли кого убили. Или кто сам загнулся от передоза. Всех не упомнишь.

— Имеются свидетели твоих приставаний к Консуэло Хименес в переулке возле площади Пумарехо. Это было шестого июня.

— Что еще за свидетели? — возразил Пуэрта. Осмелев, он говорил теперь даже с некоторой издевкой. — Если вы о тех кретинах, что на площади околачиваются, то эти за литр «Дона Симона» вам что угодно засвидетельствуют.

— Есть и другой свидетель. Не из тех кретинов. Сестра сеньоры Хименес видела, как на следующий день после инцидента рядом с площадью Пумарехо ты рыскал возле дома сеньоры в Санта-Кларе, — сказал Тирадо. — Расскажешь всю правду, я тебя отпущу, нет — запру в камеру, и будешь сидеть там, пока не очухаешься от своей последней дозы.

— А что рассказывать-то — не пойму…

— Сеньора Хименес не желает привлекать тебя к ответственности ни за приставания, ни за проникновение в чужое владение, — сказал Тирадо. — Вот если ты причастен к похищению ее восьмилетнего сына, тогда дело другое.

Эти слова заставили его насторожиться. Голова его затряслась — он не отказывался отвечать, это была всего лишь дрожь наркомана.

— Я героинщик, — сказал он, — так что тех, кто не совсем в себе, отличить умею. Женщину эту я знал и историю ее знал тоже. Про нее все уши в новостях прожужжали. Поэтому, когда однажды вечером увидел ее на площади Пумарехо, сразу приметил, что она в растрепанных чувствах, а может, пьяная, так что я вытряс из нее деньжат.

— А чего тебе возле ее дома понадобилось?

— Опять ее высматривал, — сказал Пуэрта. — Думал, не разживусь ли еще чуток. Такой уж мы народ, наркоманы. Только скажу я вам, что после я ее в глаза не видел.

Тирадо и Фалькон отступили от него, чтобы посовещаться.

— Похоже, он говорит правду, — сказал Тирадо. — Его слова более или менее совпадают с тем, что я знаю от сеньоры Хименес и ее сестры. Сеньора Хименес призналась, что находилась тогда в угнетенном состоянии, а вскоре после того случая она начала посещать сеансы психотерапии. Ни та ни другая больше его никогда не видели. На всякий случай я пошлю своих ребят с его фото опросить соседей сеньоры Хименес.

— Можно я побеседую с ним сейчас? — спросил Фалькон. — Разузнаю, не известно ли ему что-нибудь насчет убийства наверху.

Тирадо похлопал его по плечу и направился к машине, Фалькон же, отыскав у себя еще одну сигарету, вернулся к Пуэрте, который улыбнулся ему, обнажив прокуренные, с бурой полоской зубы.

— Тебе героин Калека поставляет? — спросил Фалькон, вручая ему сигарету.

— Да. Он мой поставщик и мой друг тоже.

— Ты знаешь, что произошло наверху в квартире?

Пуэрта покачал головой и схватился за грудь, которую сжимали спазмы.

— Кто-то застрелил там его девушку.

— Хулию? — проговорил Пуэрто, вскидывая на Фалькона свои зеленые глаза. Блеск в них потух, взгляд помутнел.

— Да. Ей выстрелили в лицо.

Казалось Пуэрте трудно глотать. Рука, держащая сигарету, дрожа, поползла ко рту. Он закашлялся, и дым полетел от него клочковатыми облачками. Он сгорбился и, уперев лоб в здоровую руку, беззвучно заплакал. Фалькон похлопал его по плечу.

— Почему бы тебе не рассказать мне все, что ты видел? — сказал он. — Тогда мы успеем задержать того, кто застрелил Хулию, прежде чем он застрелит твоего друга.

— Вот мы и получили подтверждение причастности к этому русской мафии, — заметил следственный судья Анибал Паррадо, меряя шагами оконный простенок в квартире Калеки.

— Но единственное наше основание — это слова опустившегося наркомана, — сказал Фалькон. — А доказательств у нас ни малейших. Мариса Морено даже не сказала нам, что те, кто удерживает у себя ее сестру, — русские, мы сами так решили, поскольку диски были у Лукьянова. Парни из наркоотдела никогда до этого не сталкивались с кубинцем, о причастности к бизнесу русских им тоже неизвестно. Суду мне предъявить нечего, если мы не отыщем Калеку.

— Так что же вы собираетесь делать?

— Здесь мне, во всяком случае, делать нечего, — сказал Фалькон. — Детективы Серрано и Баэна через наркоманов постараются выйти на Калеку. Младший инспектор Перес обследует место преступления. Инспектор Рамирес займется убийством Марисы Морено. Вечером все мы встретимся и обменяемся соображениями.

— Ну а вы куда, пока суд да дело?

— Поищу тех, кто находится в прямом контакте с русскими, — сказал Фалькон. — Мариса Морено мертва, поймать Калеку не так-то просто. Есть у меня на примете еще одна кандидатура.

Сев в машину, Фалькон стал звонить, пытаясь разузнать, где в это время находится Алехандро Спинола. Тот находился в Андалузском парламенте на пресс-конференции. Покинув Трес-Миль, Фалькон, чтобы не застрять в пробке в центре, решил поехать по кольцевой.

Алехандро Спинола был красив, как только может быть красив мужчина, не теряя своей мужественности. У него была привычка ерошить свои длинные черные, причесанные на косой пробор волосы, прихватывая их на затылке. Он обладал фигурой тренированного теннисиста, начавшего слегка терять форму. Хороший костюм оттеняли выглядывающие из-под обшлагов манжеты ослепительно-белой рубашки и голубой галстук. Сейчас он общался с журналистами, забавлял их своими шутками, говоря много и охотно и вертя и покручивая на пальце золотое кольцо. Судя по всему, он не собирался довольствоваться ролью второй скрипки, всю жизнь оставаясь лишь подпевалой мэра. Тщеславие так и перло из всех его пор. Такие, как он, обычно и глазом не моргнут от вспышек направленных на них фотокамер, не вздрогнут от щелканья их затворов.

Журналисты толпились вокруг, пытаясь выудить из него что-нибудь непротокольное. Фалькон протиснулся сквозь толпу и предъявил Спиноле свое полицейское удостоверение.

— А подождать это не может? — осведомился Спинола, не желавший, чтобы политически зоркие журналисты строили догадки о чине Фалькона и связи его со Спинолой.

— Думаю, что не может, — отвечал Фалькон.

Взяв Фалькона под руку, Спинола повел его прочь из зала, на ходу отпуская шутки и комплименты собравшимся. Они прошли по коридору, ища свободный кабинет. Наконец нашли место, где можно было уединиться. Спинола сел за стол и, выдвинув один из ящиков, поставил на край свои ноги в дорогих мокасинах. Потом он откинулся на спинку кресла, удобно сложив руки на обозначившемся с годами брюшке.

— Чем могу быть вам полезен, старший инспектор? — спросил он с легкой иронией.

— Мне надо поговорить с вами о Марисе Морено.

— Это девушка Эстебана? — спросил он, хмурясь. — Я почти не знаю ее.

— Однако представили ее ему вы.

— Верно. Мы познакомились с ней на вернисаже. — Он кивнул, косясь в окно. — В последние годы у Эстебана на искусство времени не хватает. А вообще-то он посещает вернисажи, интересуется живописью, литературой и всяким таким гораздо больше, чем я.

— Зачем же вы пошли на вернисаж?

— Из-за тамошней публики. Хороший галерейщик всегда сумеет собрать у себя интересных людей. К тому же коллекционеры обычно бывают при деньгах и пользуются влиянием. А это мне на руку при моей работе.

— А в чем она заключается, ваша работа?

— Я работаю на мэра.

— Эстебан так и говорил, — сказал Фалькон. — Но я думаю, что у вас найдется что к этому добавить.

— Я обеспечиваю связи мэра с нужными людьми и таким образом продвигаю его дела, — сказал Спинола. — Ведь дела, знаете ли, сами не делаются. Что бы вы ни строили мечеть в Лос-Бермехалесс или подземный переход под проспектом Конституции, — реконструировали магистраль, пролагали ветку метро, всегда приходится иметь дело с людьми, и с немалым их количеством. Негодующие обыватели, недовольные церковники, разочарованные подрядчики, взбешенные таксисты и так далее. Я назвал лишь малую часть — для примера.

— Но вероятно, есть и сторонники всех этих начинаний.

— Разумеется. Моя задача состоит в том, чтобы… нет, не превратить недовольных в довольных, но как-то утихомирить их, суметь сговориться с ними.

— И каким же образом вам это удается?

— Вы, должно быть, знаете моего отца, инспектор, он юрист, — сказал Спинола. — У меня же не тот характер, чтобы корпеть над книгами. В отличие от Эстебана я не имел никогда вкуса к книжным знаниям. Но в каком-то отношении я схож и с отцом, и с Эстебаном. Я умею убеждать.

— Так как же возникла Мариса Морено? — с улыбкой спросил Фалькон.

— Ах да, конечно, — как она возникла. — Спинола издал рассеянный смешок. — Я познакомился с ней в галерее «Сока». Знаете такую? Возле площади Альфальфы. Она не выставлялась там — недостаточно громкое имя, чтобы выставляться в таком месте. Но она очень хорошенькая, согласны? Вот Хуан Мануэль Домек, галерейщик, и приглашает ее всякий раз, чтобы разбавить толпу этих жаб и акул с их крокодиловыми сумочками и туго набитыми бумажниками. Люди там собрались хорошо мне знакомые, так что дела свои я провернул быстро, после чего был ужин, и мы с Марисой оказались рядом и, знаете, инспектор, очень понравились друг другу. Почувствовали друг к другу расположение, как-то очень сошлись с ней.

— Вы с ней спали?

Глаза Спинолы моментально сузилисьсловно для отпора, но он передумал, решив в пользу более легкого тона. Он засмеялся чуть деланым смехом.

— No, no, по, que,^[13] инспектор, ничего подобного. Не в этом смысле.

— Ясно, — сказал Фалькон. — Я вас неверно понял. Простите.

— Нет, мы только обменялись телефонами. Я позвонил ей на следующий день и пригласил на прием в саду возле дворца герцогини Альбы. Это ежегодное увеселение, и я подумал, что будет весьма… необычно появиться мне там под ручку с хорошенькой смуглянкой.

Взгляд Спинолы, оторвавшись от окна, скользнул назад и, на секунду остановившись на лице Фалькона, чтобы проверить впечатление, переметнулся к двери. Для человека, умеющего убеждать, Спинола что-то слишком бегал глазами.

— И как же вы познакомили Марису с вашим кузеном?

— Собственно говоря, знакомил не я. Едва мы появились, как возле меня вырос Эстебан и сам представился Марисе.

— По-моему, вы что-то путаете.

— Не думаю. Картина так и стоит у меня перед глазами. Эстебан уводит от меня девушку, а я смешиваюсь с толпой. Он сцапал ее и не отпускал от себя целый вечер.

— Сомнительно что-то, — сказал Фалькон. — Ведь Эстебан был женат тогда на Инес, и на той стадии их отношений вряд ли стал бы афишировать публично свою неверность, особенно на глазах своих и ее родителей, и уж тем более на глазах вашего отца, председателя Совета магистратуры Севильи, под чьим началом работал.

Пауза для обдумывания. Перетасовка деталей в голове Спинолы. Казалось, можно было расслышать их шорох, подобный тому, какой слышится, когда двигают мебель. Затем подручный мэра, этот мастер на все руки, внезапно передернул плечами и взмахнул рукой.

— Это все незначащие мелочи, инспектор, — сказал он. — Представьте только, на скольких приемах мне приходится бывать, на скольких светских мероприятиях я присутствую! Разве упомнишь каждую подробность, кто кому кого представил и как все точно было?

— Но как вы только что мне сказали, это и есть ваша работа, — возразил Фалькон. — Понимать склонности людей, их симпатии и антипатии. А ведь публично люди их обычно не выражают, не показывают, чего хотят и к чему стремятся, особенно, как я полагаю, в вашем присутствии, — ведь они хотят произвести благоприятное впечатление на администрацию мэрии. В таких условиях, я думаю, детали, мелочи — это всё, и именно ваше умение их понимать и учитывать обеспечивает вашу успешную карьеру.

Вот наконец взгляды их скрестились. Выглядит очень спокойным. В глазах — уважение, смешанное со страхом. Видно, думает. Прикидывает: что известно этому человеку?

— Ну а как это запомнилось Эстебану? — спросил он, желая избежать лишней лжи и попробовать как-то видоизменить ответ, положив в основу его правду.

— Ему запомнилось, что вы выудили его из толпы родственников, отведя в сторону. А когда вы остались один на один, вы сказали ему, что хотите познакомить его с чудесной девушкой-скульптором, которую встретили неделю назад на вернисаже. Он вспоминает, что вы проводили его во дворец, в комнату, увешанную замечательными картинами, где его дожидалась Мариса. Он помнит, что вы представили ему девушку и, не успел он опомниться, тут же словно испарились. Ну теперь припоминаете?

Да, конечно, Спинола скользил взглядом поверх его головы, укладывая только что услышанные факты в сознании, пытаясь их осмыслить.

— Сколько вам лет, сеньор Спинола?

— Тридцать четыре, — последовал ответ.

— Вы не женаты?

— Нет.

— Возможно, вы объясните мне, зачем холостому мужчине знакомить молодую интересную женщину, тоже незамужнюю, со своим женатым кузеном?

Лицо Спинолы выразило что-то наподобие облегчения, и Фалькон догадался, что в голове собеседника созрел стратегический план.

— Как ни неприятно мне это вам говорить, инспектор, но Мариса — далеко не первая девушка, с которой я познакомил брата.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ровно то, что сказал. Я и раньше нередко знакомил Эстебана с одинокими женщинами, и с некоторыми из них он крутил романы.

— Значит ли это, что между вами существовала своего рода договоренность о том, что вы станете выполнять как бы роль сводника? — сказал Фалькон с рассчитанным намерением его оскорбить.

— Я с негодованием отвергаю такое предположение, инспектор!

— В таком случае объясните мне суть ваших отношений в этом плане.

— Я моложе кузена. Я холост. Я знакомлюсь с молодыми доступными женщинами…

— Но каким образом вы формулировали это друг для друга? Как называли вы то, чем занимались?

— Вы сами признаете, инспектор, что знание людей и их склонностей лежит в основе моей работы.

— Ну а если так, то в чем была ваша цель?

— Моей целью всегда и при всех обстоятельствах является доставлять людям приятное с тем, чтобы в решительный момент — решительный для меня или для мэра — я мог бы рассчитывать на их поддержку. Наши местные политики — внешне сама любезность, но это только видимость, хотя и видимость крайне важна. Никто открытым текстом не просит взятки. Никто не просит и девушки для оказания ему известных услуг на его рабочем месте. Я должен сам это почувствовать и понять, а потом сделать вид, что знать ничего не знаю, так, чтобы, встретившись на следующем приеме или следующей вечеринке, мы могли бы глядеть друг другу в глаза.

Итак, первый раунд Спинола с трудом, но выдержал. Фалькон поднялся. Он направился к двери и взялся за дверную ручку. Спинола снял ноги с края ящика и, подобрав, сунул их под стол.

— Вы, возможно, не в курсе, сеньор Спинола, — сказал Фалькон, — что Мариса Морено прошлой ночью была убита. Убийцы воспользовались ее же пилой. Они отрезали ей руку. Отрезали ногу. Отрезали голову.

Выражение легкого торжества слиняло с лица Спинолы. То, что осталось на нем, было не горечью, не ужасом. Это был страх, живейший и отчетливый.

16

Дом Консуэло, Санта-Клара, Севилья, понедельник, 18 сентября 2006 года, 16.15

Консуэло отыскала старый мобильник, но аккумулятор в нем сел, и она поставила его на подзарядку. Она решила, что лишние полчаса дадут ей собраться с духом. Снизу до нее долетали голоса. Звонить из дома она боялась. Если известия будут такими, что она не сможет сдержать себя, то собравшиеся внизу люди могут ее услышать, а это повредит Дарио. Патрульный у входа не пошевелился, когда она проходила мимо. Голову он запрокинул и прислонил к стене — он спал. В кухне звукотехник беседовал с полицейским, отвечающим за связь с семьей, — обычный треп двух севильцев обо всем на свете — о себе, о жизни, о родне. Консуэло сварила кофе, подала мужчинам, а свою чашку отнесла в гостиную. Оттуда был хорошо виден второй патрульный, расположившийся у бассейна. Там, снаружи, градусник показывал сорок градусов, и наверняка и этот патрульный клевал носом. Время тянулось так медленно, что терпение ей изменяло.

Она вернулась наверх. Телефон зарядился достаточно. Она внесла указанный в мейле номер в память телефона, не будучи уверена, что эмоциональное ее состояние позволит ей правильно его набрать. Потом позвонила в центр обслуживания и пополнила свой телефонный счет двадцатью пятью евро. Переобувшись в тапочки на плоской подошве, она тихонько спустилась по лестнице вниз, проскользнула мимо патрульного, мимо кухни и шмыгнула в раздвижные двери. Она прошлась вдоль бассейна. Патрульный не шевельнулся. В глубине сада живая изгородь в одном месте образовывала пролысину, за которой находилась калитка, ведущая на участок соседей. Калитка проржавела, потому что, насколько это было известно Консуэло, ею никогда не пользовались. Она пролезла в калитку за изгородь и очутилась в задах соседского бассейна.

Она позвонила. Гудки в трубке звучали прерывисто. Она затаила дыхание, чувствуя опасливый страх и нарастающее волнение, но когда в трубке послышался голос, внутренности ей сковало холодом.

— Diga.

Она не могла выговорить ни слова.

— Diga!

— Меня зовут Консуэло Хименес. Мне велено позвонить по этому номеру. У вас находится мой…

— Momentito.

Послышались приглушенные голоса. Мобильник передали в другие руки.

— Послушайте меня, сеньора Хименес, — сказал новый голос. — Понимаете ли вы, почему вас разлучили с вашим сыном?

— Я не вполне уверена в том, кто вы.

— Но причина, по которой ваш сын был у вас отнят, вам понятна?

— Нет, непонятна, — сказала она.

— Ваш друг, Хавьер Фалькон, инспектор…

— Он мне не друг! — почти выкрикнула она.

— Очень жаль.

Она не совсем поняла, к чему относились эти слова и о чем сожалеет говоривший: что они с Хавьером расстались или что нельзя его использовать.

— В такое время, как сейчас, друзья вам нужны, — произнес голос.

— Но почему вы думаете, что мне нужен он? — сказала она. — Он, из-за которого все это и случилось?

— Хорошо, что вы хоть это понимаете.

— Но мне непонятно, почему из-за расследований, которые он ведет, был украден именно мой сын.

— Его предупреждали.

— Но почему мой сын?

— Не сомневаюсь, что вы хороший человек, сеньора Хименес, но даже вы, занимаясь бизнесом, должны знать, что такое давление и способы, какими его оказывают.

— И способы, какими его оказывают… — растерянно повторила она.

— Прямое давление всегда вызывает сопротивление. Но существует давление косвенное, штука гораздо более изощренная.

Наступила пауза.

Консуэло не сразу поняла, что от нее требуется ответ.

— И вы желаете, чтобы я оказала некое косвенное давление, так?

— На участке трассы между Хересом и Севильей несколько дней назад произошла автокатастрофа, жертвой которой стал русский, Василий Лукьянов. Старшему инспектору Фалькону было поручено расследование этого инцидента, потому что в багажнике машины находились деньги — сумма в восемь миллионов двести тысяч евро, а также ряд дисков, на которых некоторые мужчины и женщины запечатлены за компрометирующими их занятиями. Нам требуется вернуть эти деньги и диски себе. Если вы сумеете убедить старшего инспектора Фалькона действовать в ваших интересах, сын ваш будет в безопасности. Мы отпустим его, даю вам слово. Если же, однако, вы предпочтете подключить к делу других лиц и другие организации или же старый ваш дружок обратится за помощью к другим, вы, сеньора Хименес, также получите обратно сына, но уже в расчлененном виде.

Мобильник вырубился. К горлу Консуэло подступила тошнотворная жгучая желчь. Выцветшее от зноя высокое небо над ней покачнулось, и она вынуждена была прислониться к стене бассейнового комплекса. Она задыхалась, пот ручьями стекал по ее лицу и шее. Она вытерла нос, откашлялась, борясь со слезами и жестоким разочарованием. Вспомнила о патрульной; возле бассейна, взяла себя в руки. Вернувшись к себе в сад, она прошмыгнула в дом, поднялась по лестнице. Разделась, встала под душ.

И первой связной мыслью, которая созрела в мозгу, было: не совершила ли она чудовищную глупость?

— Где ты находишься? — спросил Фалькон.

— Я в управлении с инспектором Рамиресом, — отвечала Кристина Феррера. — Печатаем рапорт насчет Марисы Морено.

— А кроме бумажных комбинезонов у тебя появилось что-нибудь еще?

— Появилась свидетельница. Двадцатитрехлетняя женщина видела на улице Бустос-Тавера троих мужчин. В точности определить время она затрудняется. Думает, что было это около полуночи, и это похоже на правду. Она рано возвращалась из клуба, потому что плохо себя почувствовала.

— Она хорошо их разглядела?

— Они испугали ее… не столько видом, потому что в темноте на неосвещенной улице плохо видно, но она почувствовала что-то нехорошее и сделала крюк, чтобы не столкнуться с ними лицом к лицу.

— Рост, вес, какие-нибудь приметы?

— Двое из них — примерно одинакового роста — метр восемьдесят пять или метр девяносто, на глаз — килограммов в сто весом. Третий же — коротышка, но очень плотный. Она сказала, что ей бросилась в глаза его мускулатура. Шея толстая. Ей показалось, что он не чужд бодибилдинга. У одного из высоких в руках был набитый мусорный мешок. Примечательно, что, даже не разглядев их как следует, она решила, что это не испанцы. Форма головы какая-то чужеземная.

— Описание третьего из парней очень интересно, — сказал Фалькон. — Совпадает с имеющимся у меня показанием свидетеля двойного убийства в Трес-Миль.

— Мы распространили приметы по полицейской связи.

— Скажи Рамиресу, что два трупа в квартире наркодилера имеют отношение к его расследованию. Анибал Паррадо ведет оба дела. Вечером все мы встретимся во Дворце правосудия, в котором часу — договоримся. А что насчет тех трех бизнесменов, которых я поручил тебе проверить?

— Хуан Вальверде в настоящее время находится в Мадриде, Антонио Рамос — в Барселоне, а вот куда они собираются двинуть — это вопрос другой. Их помощникам велено не разглашать подобную информацию, — сказала Феррера. — Так что все данные, почерпнутые из их досье, я переслала своему хорошему другу в информационном отделе Главного комиссариата. Они занимаются антитеррором. И связаны и с аэропортами, и с вокзалами, имеют выход и на рейсы частных авиалиний и выяснят все передвижения данных лиц за последние дни… в случае, если те бронировали билеты. Чарльза Таггарта, американского консультанта, они также проверят. Сведения о нем я раздобыла в визовом управлении. Где он находится в данный момент, мне выяснить не удалось: он же не является штатным сотрудником корпорации. Все, что я могу пока сказать, — это что ни в их мадридском офисе, ни в барселонском офисе «Горизонта» его сейчас нет.

— Я не думал, что ты станешь вдаваться в такие подробности, — сказал Фалькон. — Нам требуется личная встреча с ними. Не годится, приехав в Мадрид, узнать, что они находятся во Франкфурте.

— Я посчитала свою задачу более серьезной, — сказала Феррера. — Мой знакомый, так или иначе, выяснит все, что доступно выяснению, и вы будете ссылаться на эти сведения на допросах в случае, если они начнут отпираться. А теперь инспектор Рамирес хочет с вами поговорить.

— Я только хочу предупредить тебя, Хавьер, — сказал Рамирес. — Комиссар Эльвира звонил и интересовался тобой. И только что ко мне наведывался наш общий друг Андрее Лобо, злой как черт, еле разговаривает, ну знаешь, как это он умеет, он тоже интересовался, где ты пропадаешь.

— Почему бы им не позвонить мне напрямую?

— Опыт мой подсказывает, — отвечал Рамирес, — что простая выволочка по телефону — не в их правилах. Удалось кого-нибудь вспугнуть?

— Слыхал когда-нибудь о человеке по имени Алехандро Спинола?

— Тот еще фрукт.

— Так ты его знаешь?

Пауза.

— Нет, конечно, — отвечал Рамирес как о чем-то самоочевидном, — но распознавать таких фруктов я умею. И знаю, что работает он в мэрии и приходится сыном председателю Совета магистратуры Севильи… так что назвать его подонком в глаза я бы поостерегся.

— Он познакомил Марису с Эстебаном Кальдероном.

— Ага! — вскричал Рамирес, словно вдруг ему открылся путь к раскрытию дела. И тут же спросил: — Так что, черт возьми, это может значить?

— Мы имели с ним интересный фехтовальный поединок, — сказал Фалькон. — Он, конечно, боец что надо. Я склоняюсь к мысли, что заговор, приведший к взрыву шестого июня, еще не изжил себя, но принял иную форму или же расширяется, стремясь проникнуть в иные сферы в парламент и мэрию!

— И взрыв был задуман, чтобы держать под контролем местных политиков и проникнуть в администрацию мэрии, — сказал Рамирес. — Ты не считаешь, что делаешь из мухи слона, а, Хавьер?

— Я нюхом чувствую что-то нехорошее в этом Спиноле, — сказал Фалькон. — Он деятелен и честолюбив. Подозреваю, что в их семье Эстебан считался образцом талантливости и ума и Алехандро всю жизнь пытался доказать, что и он не хуже. Мозгов, чтобы стать юристом, ему не хватило, но он обладал другими способностями.

— И он воспользовался ими, чтобы прищучить кузена?

— Не удивлюсь, если это так.

— Погоди-ка, — сказал Рамирес, — Кристина только что сказала мне, что Эльвира требует тебя к себе. И кажется, что дело срочное.

— Что симптоматично, — сказал Фалькон. — Трубят сбор. Скажи комиссару, что я прибуду как только смогу.

Консуэло сидела в ночной рубашке; экран компьютера освещал ее лицо и мокрые волосы. Она повела себя глупо и опрометчиво, но сейчас решила не торопиться и обдумать следующий свой шаг более тщательно, чем предыдущий. Она внесла в компьютер свой телефонный разговор, записала его со всей точностью, на какую только оказалась способна. Потом перечитала, внеся поправки, которые подсказывала ей память всякий раз, когда в ней внезапно всплывали те или иные полузабытые детали.

От работы этой она взмокла, что несколько смягчило ее истерическое состояние. Приняв душ, она оделась с намерением позвонить Хавьеру с тем, чтобы немедля встретиться с ним и поставить его в известность о последних событиях. Но, уже потянувшись к телефону, она вдруг осознала, что это именно то, чего от нее ждут. Она вновь скинула с себя одежду, чтобы опять не поддаться опрометчивому порыву, и, сев, погрузилась в раздумья.

Для начала она попыталась ответить на вопрос, заданный ей похитителем: почему был похищен Дарио? Потому что им не понравилось вмешательство Хавьера в расследование. Похищая Дарио, они были уверены, что она тут же обратится к Хавьеру, использует его опыт криминалиста. Возможно, они ожидали, что Хавьер, не открывая ей причины похищения, непосредственно включится в поиски мальчика. Это отвлечет его от так беспокоящего их расследования. Но Хавьер решительно передал дело в отдел преступлений против детей, и, значит, план русских по оказанию на него косвенного давления не сработал и желаемый результат не был достигнут. Теперь же они используют ее в качестве своего агента, чтобы все-таки заставить Хавьера поучаствовать в розыске. Им надо, чтобы она употребила свое несомненное влияние на Хавьера, мучающегося чувством вины, и подтолкнула его к совершению служебного преступления — изъятию из управления полиции их денег и дисков. Четко высказанное ими условие — непривлечение к делу иных лиц и организаций, если она не желает вреда своему сыну, — может свидетельствовать о том, что в полиции у похитителей есть свои информаторы. Если бы Хавьера уличили в подобном преступлении, он был бы немедленно отстранен от службы, а это выгодно русским.

Такова была первая логическая цепочка, которую ей удалось выстроить со времени похищения Дарио. Она ощутила крепнущие силы и возможность сконцентрироваться на проблеме. Пока что, думала она, я делала все, как вы и ожидали. Вы промучили меня сорок восемь часов и довели до такого отчаянного состояния, что я действовала под вашу диктовку. Ну а теперь настал мой черед показать вам, с кем вы решили сразиться.

Комиссары Лобо и Эльвира — начальство Фалькона — являли собой странную парочку: Дикий Зверь под ручку с Бухгалтером. Первый — смуглый, тонкогубый, еле сдерживал гнев, поскрипывая зубами, словно рот у него был полон песка, другой же — все поправлял и переставлял предметы, наводя порядок на и без того безукоризненном рабочем столе.

— Над чем ты в данный момент работаешь, Хавьер? — невозмутимо осведомился Эльвира, в то время как Лобо лишь вперил в него свирепый взгляд и чуть подался вперед, словно только и ждал малейшего повода ринуться в атаку.

— Сейчас меня прежде всего занимает убийство Марисы Морено, которое, как я полагаю, имеет отношение к двойному убийству в Трес-Миль.

— Тебя недавно видели в Мадриде, где, как ты сообщил инспектору Луису Зоррите, «копаешь доказательства» по делу Эстебана, — сказал Эльвира. — Но дело это рассматривается здесь, в Севилье, и суд, как ты знаешь, состоится в конце месяца.

— Как это понять, Хавьер? — вступил Лобо, который был больше не в силах сдерживаться.

— Как проявление любезности.

— Любезности? — вскричал Лобо. — При чем тут, черт возьми, любезность?

— Я поставил в известность инспектора Зорриту, что займусь делом Марисы Морено. Я прочитал материалы дела, слышал, что говорил Кальдерон на допросах, и обнаружил некоторые странности и несообразности. Я посчитал своим долгом сообщить ему это, потому что это может оказать влияние на ход его…

— А после встречи с Зорритой куда ты направился? — спросил Эльвира. — Водитель патрульной машины сказал, что ты «прятался» на заднем сиденье.

— У меня было дело в НРЦ, которое я не вправе с вами обсуждать.

— Ты испытывал и продолжаешь испытывать большую эмоциональную нагрузку, — сказал Эльвира, исподволь подводя разговор к выводу, который уже успел сформироваться в его мозгу.

— У нас имеется соглашение с НРЦ относительно исполнения тобой их заданий, — сказал Лобо, который желал бы вести этот разговор без участия Эльвиры.

— Если это и так, то суть соглашения мне неизвестна.

— Главное в нем — это условие, по которому твоя работа на НРЦ не должна мешать выполнению обязанностей инспектора отдела убийств, — сказал Эльвира. — Если же эта работа начинает вторгаться в выполнение тобой основных обязанностей, то решать, не следует ли облегчить тебе нагрузку, полагается нам.

— НРЦ интересовался величиной твоей нагрузки в полиции, — сказал Лобо.

— Правда? Вы имеете в виду Пабло? Он говорил с вами?

— С нами говорили более высокие инстанции.

— В качестве твоего непосредственного начальства, — сказал Эльвира, — я поинтересовался твоим служебным досье, где задокументирован нервный стресс, который ты пережил в апреле две тысячи первого года и после которого смог вернуться на службу лишь в апреле две тысячи второго.

— Это было четыре года назад, и, я думаю, вы согласитесь, что это был нехарактерный эпизод, который я успешно преодолел, полностью излечившись, о чем свидетельствует успех, с которым я проводил расследование одного из наиболее сложных и запутанных дел — о взрыве в Севилье, случившемся три месяца назад, — сказал Фалькон. — Могу добавить, что в то же самое время я вел и очень непростое дело с НРЦ, в результате чего был предотвращен террористический акт в Лондоне.

— Мы знаем также, что с твоей подругой Консуэло Хименес два дня назад произошло несчастье — у нее похитили младшего сына, — сказал Эльвира.

— Да, кстати: можете снять охрану с моего дома на улице Байлен, — сказал Фалькон. — Меня охранять не надо.

— Это была временная мера, — заметил Эльвира.

— Не пытайся уверить меня, Хавьер, что такой стресс по силам человеку, даже такому, как ты, — сказал Лобо. — Все мы помним об обещании, которое ты дал севильцам в июне по телевидению, и хотя все привходящие обстоятельства, связанные с твоей работой на НРЦ, нам и известны, но НРЦ сам обратился к нам с запросом о твоем душевном здоровье. К тому же на твоем подразделении висят три убийства и похищение Дарио Хименеса, и…

— А если я вам скажу, что все это взаимосвязано? — прервал его Фалькон.

— И дела НРЦ в том числе? — проговорил Эльвира.

— Все это — неизбежное следствие того, что произошло еще в июне, — сказал Фалькон. — Это давление, причем давление самого изощренного свойства с целью заставить человека действовать против своего желания и своей природы. Я чувствую свою ответственность за положение, в котором этот человек оказался, и не могу бросить его в беде.

— Но при чем тут то, что происходит в Севилье? — вскричал Лобо.

— Не уверен, что то же самое не относится и к нам: здесь тоже имеет место давление с тем, чтобы люди действовали так, а не иначе, — сказал Фалькон. — Я имею в виду и участников данного совещания.

— Данного совещания? — протянул Лобо, и угроза, прозвучавшая в этой реплике, говорила о сдерживаемой ярости.

— Вы просто перекладываете на меня то давление, которому подверглись сами, — сказал Фалькон.

— Если ты полагаешь, что это влияние НРЦ…

— И не только НРЦ.

— Не понимаю, зачем ты ворошишь дело Кальдерона, — сказал Эльвира. Собственное смущение заставляло его говорить раздраженно. — Из-за того, что оно касается твоей бывшей жены?

— Судя по всему, — сказал Лобо, раздосадованный отступлением Эльвиры от заготовленного сценария, — твое душевное здоровье заботит не только НРЦ. Мне звонил председатель Совета магистратуры Севильи с жалобой на то, что ты помешал ходу пресс-конференции в парламенте Андалузии, прервав ее, чтобы расспросить его сына, каким именно образом Мариса Морено познакомилась с Эстебаном Кальдероном. Он посчитал это — и я с ним согласен — очень странным и излишним вмешательством в личную жизнь.

— Мои методы следствия и раньше вызывали нарекания. Однако их всегда оправдывали результаты, — заявил Фалькон.

— Мы думаем, что ты слишком много на себя взвалил, Хавьер, — сказал Эльвира.

— Дважды за один день, — подхватил Лобо, — были высказаны сомнения относительно твоего душевного равновесия, причем сигналы поступили из двух разных источников. Это тревожный знак, Хавьер.

— Учитывая твое прошлое, — добавил Эльвира.

— Вы хотите сказать, что председателя Совета магистратуры, которого, кстати, я в глаза не видел, его сын убедил, что мое поведение свидетельствует о душевном расстройстве? — спросил Фалькон. — Разве я произвожу на вас впечатление сумасшедшего? Разве кто-нибудь из моих сотрудников — а это люди наиболее ко мне близкие и, значит, способные уловить какие-то изменения в моей психике — выражали озабоченность моим состоянием?

— Даже я вижу, что ты устал, — сказал Эльвира. — Надорвался.

— Мы не хотим рисковать, Хавьер.

— Так каковы же условия?

— Условия? — переспросил Лобо.

— Еще хоть одна жалоба на твою неуравновешенность — и ты будешь отстранен от службы, — сказал Эльвира.

— А я, со своей стороны, обещаю больше не тревожить Алехандро Спинолу какими бы то ни было вопросами насчет Марисы Морено или же Эстебана Кальдерона, — ответил Фалькон.

Мужчины воззрились на него, удивленно приподняв брови.

— Разве не за этим вы меня сюда вызвали? — спросил Фалькон.

День уже клонился к вечеру, и температура, впервые с 11 утра, опустилась ниже 40 градусов. Старший инспектор полиции Тирадо сидел в гостиной Консуэло, намереваясь сообщить ей последние новости в расследовании похищения ее сына. Спокойствие Консуэло его смущало. Большинство женщин на ее месте, более двух суток не имеющих никаких вестей от похитителей, уже были бы на грани помешательства. Матерей, с которыми ему приходилось иметь дело ранее, постоянные колебания от надежды к отчаянию совершенно изматывали в первые двенадцать часов ожидания. Они глядели на него жалкими, молящими глазами, жаждая каждой клеточкой своего тела хоть крупицы надежды. Консуэло же сидела перед ним полностью прибранная, накрашенная и даже с ярким лаком на руках и ногах. Такой выдержки в женщине, у которой украли ребенка, он еще не встречал — ведь даже поддержку от родных она принимать не захотела.

Он рассказал ей о своем допросе Карлоса Пуэрты, ее июньского обидчика.

— Он так и сказал? — вскинулась Консуэло — ее возмутило то, что преступник ссылался на ее душевное состояние. — Он лез ко мне под юбку, а выкрав из сумочки деньги, поспешил ретироваться! Грабеж в чистом виде!

— Я разыскал фото этого человека и демонстрировал его жителям района, — сказал Тирадо. — В Санта-Кларе его никто не видел, во всяком случае в недавнее время. А наркоманам Трес-Миль он хорошо знаком. Последние два месяца он постоянно там находился.

— Значит, вы считаете, что к похищению Дарио он не имел отношения?

— К тому же состояние у него сейчас довольно скверное, — сказал Тирадо, листая свои записи. — От звукотехника мне известно, что никаких звонков сюда не поступало.

Консуэло покачала головой. Необходимость утаивать от Тирадо то, что она знала, рождала странное напряжение в шейных позвонках. Она поняла, что ее звонок похитителям моментально вывел Тирадо из круга тех, кому она могла доверять.

Не услышав ответа, Тирадо вскинул на нее глаза.

— Нет, — сказала она. — Звонков не было.

— Кроме того, я побывал у Дарио в школе, — сказал Тирадо, — и побеседовал там с учителями и детьми. Боюсь, что ничего ценного оттуда я не почерпнул, хотя они просили меня передать вам вот это.

И он сунул ей в руки конверт. Открыв конверт, она вынула самодельную открытку. На передней стороне ее цветными карандашами был нарисован мальчик с ежиком волос на голове. Его освещало солнце, а на заднем плане были изображены река и деревня. Внутри открытки было написано: «Дарио цел и невредим. Мы верим, что скоро он вернется домой». Далее следовали подписи — подписался весь класс.

И только в эту минуту Тирадо понял, что таилось под маской внешнего спокойствия этой женщины. Консуэло зажмурилась, рот ее скривился, и по лицу медленно и неуверенно скатились две прозрачные слезинки.

17

Площадь Альфальфы, Севилья, понедельник, 18 сентября 2006 года, 18 часов

Галерея «Сока» принадлежала почтенному пожилому господину, для характеристики которого, казалось, и придумано определение cseoriab.^[14] Он обладал безукоризненными манерами, превосходным умением одеваться и вести беседу, прической волосок к волоску и очками с диоптриями, в золотой оправе и на свешивающейся с его шеи цепочке. При первом же взгляде на него вы убеждались, что он является отпрыском целой череды благородных предков, но сам он был последним, кто позволил бы себе на это намекнуть.

Хотя Хуана Мануэля Домека Фалькон знал уже много лет, но в новом тысячелетии он с ним не виделся. Домек тепло и искренне приветствовал его, после чего провел в помещение позади галереи. На столе явились две чашечки кофе. Домек высыпал в кофе пакетик сахара и долго мешал в чашке ложечкой с терпением, на какое способны, наверное, одни старики.

— Как я знаю, Хавьер, от отца у вас для продажи ничего не осталось, — сказал он. — Ходили слухи, что вы все сожгли.

— По его распоряжению.

— Да, да, да, — сокрушенно проговорил Домек. — Карикатура, приведшая к трагедии. Так зачем же я вам понадобился?

— Я лишь хотел узнать, знакома ли вам эта женщина, — сказал Фалькон, протягивая Домеку фотографию, скопированную им с компьютера после встречи с Эльвирой и Лобо.

Нацепив на нос очки, Домек склонился над фотографией.

— Хорошенькая эта Мариса, верно? — сказал он.

— Вы хорошо ее знали?

— Однажды она пришла ко мне с просьбой о выставке, но знаете ли, я не большой поклонник деревянных скульптур в народном стиле. Этническое искусство — это не мое. Но женщина показалась мне такой привлекательной, что я стал приглашать ее на вернисажи, и она бывала на них, привнося в атмосферу экзотическую нотку. Плод манго среди апельсинов или, скорее, леопард среди… э-э… рептилий, как, пожалуй, вернее всего можно охарактеризовать некоторых из моих покупателей-коллекционеров. Она им нравилась, вызывала их интерес.

— Чем именно? — спросил Фалькон.

Отзыв Домека показался ему несколько шаблонным, словно все это он уже слышал.

— Взглядами на искусство, — сказал Домек. — Хотя произведения ее мне и не очень нравились, но рассуждать об искусстве она умела.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— На вернисажах — довольно давно, — сказал Домек. — Но жила она неподалеку отсюда и нередко заглядывала ко мне — поприветствовать. Наверно, я виделся с ней месяца три-четыре назад.

— Прекрасно, Хуан Мануэль. Большое вам спасибо, — сказал Фалькон, забирая у него фотографию.

Несколько минут спустя он уже вышел на тенистую, окаймленную деревьями площадь и сел за руль машины, все еще не убирая фотографии. На площади Альфальфы было тихо, жара гнала людей с улицы, и за внешними столиками бара Маноло никто не сидел. Красивая женщина на фотографии глядела на него темными, широко расставленными глазами. Домек справедливо назвал ее хорошенькой, но это была американская актриса Халли Берри, фотографию которой вместо Марисы Морено он и показал галерейщику.

Было ясно, что Алехандро Спинола даром времени не терял: первым долгом заставил отца наябедничать не кому-нибудь, а комиссару Лобо. Слегка видоизменив события, он сделал так, что Фалькон якобы прервал ход пресс-конференции для беседы о любовнице Кальдерона. Что можно было расценить как проявление психической неуравновешенности. И вот теперь он замазывает свои следы в галерее «Сока». А Домек, видимо, нуждается в поддержке Спинолы и его связях, если ради него пошел на ложь.

Мобильник Фалькона завибрировал. Кристина Феррера.

— Diga, — сказал он.

— Мой друг из Главного комиссариата только что дал о себе знать, — сказала Феррера. — Я подумала, вас заинтересует известие, что Чарльз Таггарт забронировал место на сегодняшний вечерний рейс из Ньюарка в Мадрид. Антонио Рамос летит из Барселоны тоже сегодня вечером. И еще — интересная деталь. Корпорация «Ай-4-ай-ти» забронировала на завтра частный самолет для рейса в Севилью. Пилоту назначен вылет на пять часов вечера.

— А обратный рейс в тот же день или они переночуют в Севилье?

— Обратный вылет в летном журнале обозначен как «11 часов в среду, 20 сентября. Пункт назначения — Малага», и мой друг, будучи человеком очень дотошным, проверил все дорогие отели в Севилье и ее окрестностях и обнаружил в загородном отеле «Ла-Беренхена», что неподалеку от трассы на Уэльву, четыре люкса, забронированные компанией «Горизонт».

— Четыре люкса?

— Должно быть, ожидаются еще гости.

— Ты имеешь очень ценное знакомство в Главном комиссариате, — сказал Фалькон. — Может, стоит выйти за него замуж?

— Мой друг женского пола, инспектор, — ответила Феррера. — Согласитесь, что только женщина могла проявить такую тщательность и такую основательность в работе.

Народу на судебное заседание собралось так много, что пришлось ждать полчаса, пока освободится конференц-зал Дворца правосудия. Во главе стола сидел следственный судья Анибал Паррадо. Слева от него — младший инспектор Эмилио Перес, Висенте Кортес и Мартин Диас. Напротив расположились Фалькон и Рамирес. Фалькон представил Кортеса и Диаса, с которыми судья не был знаком, после чего произнес вступительную речь, ознакомив собравшихся с обстоятельствами трех убийств, которые им предстояло обсудить, и сел на место. Анибал Паррадо поинтересовался, как продвигается расследование убийства Марисы Морено. Рамирес передал показания молодой свидетельницы, видевшей на улице Бустос-Тавера трех мужчин. Описывая третьего как качка, видимо занимающегося бодибилдингом, он был прерван Кортесом:

— Вы, должно быть, имеете в виду тяжелоатлета.

— Вы знаете кого-то, кто обладает подобной комплекцией? — спросил Фалькон. — Я интересуюсь потому, что имею свидетеля в Трес-Миль, некоего Карлоса Пуэрту, который подобным же образом описывает предполагаемого убийцу в квартире Калеки.

— Это Никита Соколов, — сказал Кортес. — Был в шаге от бронзовой медали на Олимпиаде в Барселоне в тысяча девятьсот девяносто втором. Выступал в среднем весе, а значит, вес его около семидесяти килограммов, хотя с тех пор в весе он мог и прибавить, несмотря на то что продолжает тренироваться. Но вот стать выше с тех пор он никак не мог. В Коста-дель-Соль мы его уже который месяц не видим… с мая или июня.

— А чем он занимался?

— Числился так называемым быком. Когда бывший главарь русской мафии после нашего рейда переместился в Дубай, он продолжал работать на Леонида Ревника, — пояснил Кортес. — Работа его была — выбивать долги или принуждать людей к повиновению, если же они противятся — убивать. Я еще займусь и представлю вам далее подробную информацию.

— Нам помогло бы это, — сказал следственный судья Паррадо. — А в деле Марисы Морено у вас имеется лишь один свидетель, инспектор Рамирес, не так ли?

— Район малозаселенный. Двор с улицы не видна. Цепная пила — электрическая и особого шума не производила. Мы и одного-то свидетеля нашли по чистой случайности.

— Что говорит экспертиза?

— В помойке за углом найдены два бумажных комбинезона. Сунуты они были в мусорный мешок, тот самый, который свидетельница видела в руках у одного из троицы на улице Бустос-Тавера. Кровь на них совпадает с кровью Марисы Морено; кроме того, из волосков, найденных внутри одного комбинезона, и следов семенной жидкости, обнаруженных на другом, было выделено ДНК. Все это передано в мадридское отделение ЦРОП на предмет анализа. Пусть посмотрят, не будет ли совпадений с какими-либо данными из их базы.

— Работа может занять время, — заметил Диас. — Результаты, полученные на компьютере, теперь обычно проверяются анализом, проведенным человеком. Получить результат к завтрашнему дню было бы большой удачей, и это при условии, что в их базе данных найдется что-то сходное. При отсутствии такового образцы будут переданы в Интерпол, а тогда уж счет пойдет на недели.

— Итак, свидетелем были замечены трое, но ДНК мы имеем только от двух, — сказал Паррадо.

— Никита Соколов такой грязной работой не занимается, — сказал Кортес. — Пристрелить парня — это он пожалуйста, но резать и расчленять женщину он не станет. До такого он бы не унизился.

— Не унизился? — переспросил Паррадо.

— Эти ребята предпочитают мужскую компанию. Женщины для них — низшая раса. Годятся они лишь для готовки, секса и избиений. Соколов — типичный вор в законе, то есть вор, чтящий определенный кодекс чести. После Олимпиады он отбывал тюремный срок за убийство. Многие русские бандиты с Коста-дель-Соль успели купить себе право на звание вора в законе, но Соколов добыл себе это право, пройдя тюрьму. Он мог наблюдать за тем, как убивали Марису, но сам марать руки он бы не стал.

— А ДНК Соколова у нас сохранилось? — спросил председатель Паррадо.

— Не уверен, не знаю, — сказал Кортес. — Я его делом не занимался, но полагаю, что он и Василий Лукьянов, его дружок, тот парень, что погиб в автокатастрофе, привлекались к суду по обвинению в изнасиловании местной девушки. Анализ крови на ДНК у обоих был взят до того, как девушка отказалась от обвинения и дело было прекращено, а их выпустили. Я выясню у парней из отдела по расследованию сексуальных преступлений в Малаге, сохранилась ли ДНК.

— Да, дело об изнасиловании проходило, — подтвердил Фалькон. — Комиссар Эльвира упомянул о нем, когда я доложил ему о гибели Василия Лукьянова.

— Значит, Соколов в сексуальных нападениях на женщин все-таки замешан? — спросил Рамирес.

— По-моему, он предпочитает их избивать, — ответил Кортес. — Так или иначе, я ознакомлюсь с историей вопроса и доложу вам.

— Ну, в расследовании убийства Марисы Морено, — сказал Паррадо, — прогресс намечается при условии, что ДНК совпадет, а подозреваемые будут найдены.

— Кое-что в этом плане мы уже сделали, — сказал Рамирес. — Еще до преступления в Трес-Миль два наших детектива, Серрано и Баэна, предприняли розыск в севильском Эсте, попытались выяснить, не окопалась ли там русская мафия.

— Почему именно в Эсте?

— Есть предположение, что Василий Лукьянов предал Леонида Ревника, чтобы переметнуться к банде изменника Юрия Донцова. GPS-навигатор в «рейнджровере» Лукьянова указывал адрес на улице Гарлопа в севильском Эсте.

— Кто-нибудь видел там Юрия Донцова? — спросил Фалькон. — Или других русских?

— Многоквартирных домов на улице Гарлопа множество, и пока что ни русских, ни свидетелей, видевших там русских, не найдено.

— Возможно, это был лишь пункт встречи, — сказал Кортес. — Не допускаю, чтобы он мог ввести в GPS постоянный адрес. После нашего рейда они теперь осторожничают.

— Мой источник сообщает, что Юрий Донцов может находиться в Полигоно-Сан-Пабло, — сказал Фалькон.

— Афишировать местожительство они не склонны, — заметил Диас.

— Перейдем к двойному убийству в Трес-Миль, — сказал Паррадо. — Насколько мне известно, им занимается младший инспектор Эмилио Перес.

— Я пока еще не располагаю полной и достоверной баллистической экспертизой, — сказал Перес, по обыкновению нервно вздрогнув.

— Но то, что нам следует знать, тебе известно. Так что поделись, — сказал Рамирес.

— Да, конечно, инспектор. Вскрытие показало, что оба покойника были убиты девятимиллиметровыми пулями, выпущенными предположительно из одного ствола. Но точного подтверждения еще не поступило.

Рамирес попытался ускорить его доклад круговыми движениями пальцев.

— На месте происшествия найдена «беретта 84 FS Читах». Это трехсотвосьмидесятикалибровый полуавтоматический пистолет, в котором был израсходован всего один патрон. Пуля застряла в противоположной от окна стене гостиной. Вот план комнаты.

— Продолжайте, Эмилио, — сказал Рамирес.

— Мы полагаем, что эта пуля ранила преступника, имевшего пушку девятимиллиметрового калибра. Предварительные результаты вскрытия показывают, что пули, поразившие кубинца Мигеля Эстевеса, были выпущены в него с пола, что позволяет сделать вывод, что стрелявший был ранен. Первая пуля размозжила позвоночник Эстевеса в районе шестого позвонка, вторая угодила в четвертое ребро и проникла в сердце.

— Кровь? — осведомился Рамирес.

— Из квартиры мы изъяли три образца. Первый — это кровь Мигеля Эстевеса, второй — Хулии Вальдес, подружки Калеки, третий не опознан, но совпадает со следами крови, оставшимися на полу и стене комнаты, в которой застряла трехсотвосьмидесятикалибровая пуля, а также на пороге спальни, в которой была застрелена Хулия Вальдес, на лестнице и на тротуаре. Сейчас определяют ДНК. Выделить ДНК Калеки из волосков и щетинок, найденных в его ванной, у нас не было времени, но мы считаем…

— Что стрелять в подружку он бы не стал, — сказал Рамирес. — Ну а что думаете насчет «беретты»?

— Эксперты-баллистики говорят, что она лежала на столе, закрепленная шурупами. Сверху, как они полагают, ее прикрывал журнал. Отдачей ствол был отброшен к окну.

— А нож?

— На рукояти охотничьего ножа «пальчики» Эстевеса. Нож, которым пырнули его, найден не был.

— Вывод?

— Первый выстрел из «беретты» ранил убийцу. Эстевес попытался ударить ножом Калеку, который, в свою очередь, пырнул его ножом, а потом удерживал кубинца так, чтобы тот находился между ним и раненым на полу. Стрелявший с пола выпустил в Эстевеса две пули. Следы пороха на рубашке доказывают, что второй выстрел был сделан, когда Эстевес был брошен на лежавшего. Калека скрылся. После чего стрелявший с пола застрелил Хулию Вальдес и тоже покинул помещение.

— Хорошо, — сказал Рамирес. — Свидетели имеются?

— Всегоодин, — отвечал Перес. — Карлос Пуэрта, один из клиентов Калеки, ранее уже упомянутый старшим инспектором.

— Четыре выстрела средь бела дня в жилом квартале — и всего один свидетель? — спросил следственный судья Паррадо.

— Это же Трес-Миль, — уныло отвечал Перес. — Единственный, кто решился открыть рот, был жилец верхней квартиры, сказавший, что слышал выстрелы примерно около часа. Ну а признаться, что видели в квартале каких-то подозрительных окровавленных людей, да еще если намечается связь с наркоторговлей, — тут уж увольте, все вдруг становятся слепыми и глухими!

— Так что же видел Карлос Пуэрта?

— Видел двух мужчин, подкативших в темно-синей машине. Номер и модель он не запомнил. Мужчины вошли в дом. Один из них подходит под описание кубинца Мигеля Эстевеса, а второй похож на известного нам русского тяжелоатлета Никиту Соколова, — сказал Перес. — Свидетель слышал три выстрела и видел, как Калека выбежал из дома в окровавленной футболке, после чего услыхал четвертый выстрел. Затем вышел и тяжелоатлет; он сел в машину и был таков.

— И Карлос Пуэрта не сообщил о выстрелах? — удивился Паррадо.

— Он наркоман, — сказал Перес, словно предлагая исчерпывающее объяснение.

— Ну а Калека? — спросил Фалькон. — Ведь он был бы для нас ценнейшим свидетелем.

— Перед нашим совещанием я переговорил с Серрано и Баэной, — сказал Перес. — Они тоже словно в глухую стену уперлись. Калека задолжал своим клиентам, и они должны были бродить возле его дома. Он бежал, бежал окровавленный. Человек пятьдесят наверняка видели его, наблюдали всю эту картину. Но показания дал один Карлос Пуэрта.

— Почему же он все-таки вызвался дать показания? — спросил Паррадо.

— Сказал, что он друг Калеки, — отвечал Фалькон. — Что потрясен гибелью девушки, этой Хулии Вальдес. Похоже, что рассказал он не все, что знает. Но как выудить из него остальное — это уже другой вопрос.

— Я еще займусь им попозже вечером или завтра вместе с наркоотделом, — сказал Перес.

— Итак, Пуэрта — свидетель ненадежный, и это означает, что нам необходимо отыскать Калеку, — подытожил Паррадо.

— Будь я на месте Калеки, я бы спрятался подальше от обычных моих мест обитания, — сказал Рамирес.

— Нам известно, что он на машине, но что в Трес-Миль его теперь нет. Дорожная полиция разыскивает его, — сказал Перес.

— В таком случае его, скорее всего, и в Севилье уже нет, — сказал Рамирес.

— Он же в прошлом novillero, — сказал Фалькон. — Отыщите его антрепренера, поговорите с бывшими его коллегами.

— Он уж который год не выступает, — возразил Перес.

— Поищите все-таки тут, Эмилио, — сказал Фалькон. — К своим знакомым по наркобизнесу он сейчас не сунется. Родные — тоже маловероятны. Остаются старые друзья-приятели. К ним он, когда припрет, верней всего, обратится за помощью.

— А к тем из них, которые цыганских кровей, в особенности, — сказал Рамирес.

— Хотелось бы получить ДНК стрелявшего из девятимиллиметровой пушки, — сказал Кортес. — Если, как я надеюсь, ДНК Соколова у нас имеется, то мы сможем определить соответствие и тем самым получить доказательство его связи с криминальными элементами в Трес-Миль, а девушка, видевшая его на улице Бустос-Тавера, подтвердит к тому же его участие в убийстве Марисы Морено.

— Я не уверен, что свидетельство девушки, видевшей его и двух его дружков на улице Бустос-Тавера, покажется суду достаточно убедительным.

— Почему же? — удивился Паррадо.

— Субботний вечер — она, несомненно, была под кайфом.

— Но для нас-то, по крайней мере, определить Соколова будет важно, — сказал Кортес.

— Оба, и Мариса, и Калека, были напрямую связаны с русскими. Мы считаем, что русские оказали давление на Марису и угрозами против ее сестры, работавшей на них в качестве проститутки, заставили Марису закрутить роман с Эстебаном Кальдероном и выполнять для них какие-то задания, имеющие отношение к заговору со взрывом шестого июня, — сказал Фалькон.

— Ну а Калека?

— Я не думаю, что он каким-то образом причастен к заговору, — сказал Фалькон. — Он просто делал с ними бизнес. Но вот Никите Соколову, похоже, требовалось устранить Марису Морено, а после он совершил ошибку, не сумев завалить Калеку. Найдя Калеку, мы с его помощью сможем определить местонахождение Соколова, а предъявив тому обвинение в двойном убийстве в Трес-Миль, мы продвинемся и в расследовании гибели Марисы Морено.

— Сравнение ДНК с комбинезонов с теми образцами, что имеются в базе данных, займет больше времени, чем поиски ДНК Соколова и сличение образцов, взятых в квартире Калеки, так что начнем с этого, — сказал Паррадо.

— Есть еще задача найти хоть кого-то из них, — добавил Рамирес.

— Никита Соколов будет из кожи лезть, чтоб отыскать Калеку. Ведь тот — единственный доступный и надежный свидетель, который может указать на него как на убийцу, — сказал Фалькон. — А еще я поговорю с моим братом Пако. После того как он сам пострадал на арене, он всегда старается оказывать помощь раненым тореро.

Совещание прервал вызов Паррадо — требовалась его срочная консультация по другому делу. Все включили мобильники и отошли к окнам звонить.

Фалькон позвонил своему брату, занимавшемуся теперь разведением быков, и еле выбрался из-под града упреков, что так долго не приезжал на ферму.

— Пако, у меня к тебе вопрос по твоей специальности, — сказал Фалькон, спеша перейти к делу. — Ты помнишь novillero по кличке Калека?

— Ты имеешь в виду Роке Барбу. Калекой его стали звать уже после несчастного случая. Я все это помню. Бык ударил его рогом в грудь. Когда после первой операции его перевезли в Севилью, я навестил его. Сказал, что, если понадобится помощь, пусть звонит мне. С тех пор уже три года прошло. В первые месяцы, как он тогда вышел из больницы, мы с ним несколько раз виделись. Я все убеждал его переехать ко мне и поработать на ферме. После мы уже потеряли друг друга из вида и не общались.

— За это время много чего произошло, Пако, и события эти — не из приятных. Он заделался наркодилером — торговал героином в Трес-Миль.

— Наркодилером? Черт, надо же как скверно!

— В общем, нам необходимо его отыскать.

— Похоже, он влип и ему грозит опасность.

— Опасность — да, и серьезная, но не от нас, — сказал Фалькон. — Он прячется после того, как его пытался шлепнуть русский гангстер.

— Я видел по телику, по каналу уголовной хроники, что в Трес-Миль произошла перестрелка и есть двое убитых, — сказал Пако.

— То-то и оно. И сейчас нам надо его найти, прежде чем его отыщет тот гангстер.

— Ну, здесь у меня его нет, если ты на это намекаешь.

— Я хочу, чтобы ты воспользовался своими знакомствами и выяснил, сохранил ли он дружбу с кем-нибудь из прежних своих приятелей-тореро. С кем-нибудь, кто может его приютить и дать ему пищу, — сказал Фалькон. — Только это мне и нужно от тебя, Пако. Говорить с ним я тебя не прошу. Это очень важно. Требуются только соображения, где он может укрываться, а остальное мы сделаем сами.

— Но он не убивал тех двоих в квартире, правда?

— Нет, — сказал Фалькон. — Убил их гангстер.

— А что самое плохое с ним может случиться?

— Что гангстер найдет его раньше нас.

— А с вашей стороны что ему грозит?

— Мы хотим защитить его, потому что он может свидетельствовать против гангстера. А против него самым серьезным обвинением будет незаконное хранение оружия.

— Я подумаю, чем вам помочь.

Фалькон подошел к столу. Другие тоже закончили свои телефонные разговоры. Паррадо вернулся. Совещание возобновилось.

— Ну, что еще нам осталось обсудить? — спросил Паррадо.

— Мне только что сообщили, что ДНК из волосков и семенной жидкости на комбинезонах не совпадает ни с одной из ДНК русских в базе данных, — сказал Диас.

— Анализ произвели быстрее, чем вы думали, — сказал Паррадо.

— База данных оказалась меньше, чем я предполагал, — сказал Диас.

— Я говорил с отделом по расследованию сексуальных преступлений в Малаге, — сказал Кортес. — Они подтвердили участие Никиты Соколова в нападении на местную девушку, которое он осуществил вместе с Василием Лукьяновым. Он избил ее и не давал уйти, но на следствии настаивал, что насиловать ее он не насиловал. А хорошая новость в том, что образец ДНК Соколова в их базе данных имеется.

— Судмедэксперт Фелипе заверил меня, что результат анализа оставшейся в квартире Калеки крови на ДНК будет получен сегодня к одиннадцати вечера, — сказал Перес.

— Хорошо. Объедините свои усилия с Кортесом, — сказал Паррадо. — Теперь нам ясно направление наших действий, и давайте постараемся найти Никиту Соколова и Калеку, прежде чем сами они найдут друг друга.

18

Санта-Мария-Ла-Бланка, Севилья, понедельник, 18 сентября 2006 года, 20.15

Они сидели на площади перед церковью Санта-Мария-Ла-Бланка, золотившейся в вечерних огнях. Их пиджаки были повешены на спинки стульев, верхние пуговицы рубашек расстегнуты, узлы галстуков ослаблены. Перед ними в запотевших бокалах стояло пиво, и официантка только что принесла им окорок, жареную сельдь, patatas bravas^[15] под острым томатным соусом, хлеб и оливки. Разговор шел о Никите Соколове, но говорили они вяло, невнятно и чуть устало после насыщенного работой уик-энда и утомительного долгого понедельника.

— Ладно, давайте рассуждать с научной точки зрения, — сказал Рамирес. — Какой, по-вашему, рост у Соколова?

— Он маленький, метр шестьдесят шесть, — сказал Кортес. — Чем ближе спортсмен к земле, тем на меньшую высоту ему приходится поднимать штангу. А со времени его олимпийских успехов он еще и поднабрал по меньшей мере килограммов десять. Чтобы сбить такого с ног, надо быть значительно крупнее.

— А какова высота стола в квартире Калеки, Эмилио?

— Семьдесят пять сантиметров.

— Прибавь два на пушку, выходит семьдесят семь, — сказал Рамирес. — Куда легче всего угодить пуле, если рост жертвы метр шестьдесят шесть?

— При нормальном телосложении — в бедро или ногу, — сказал Фалькон. — Но Карлос Пуэрта не заметил, чтобы Соколов хромал, когда садился потом в машину.

— Пуэрта не заслуживает доверия.

— Его могло ранить в руку или кисть, — сказал Фалькон.

— Но от такого ранения он не оказался бы на полу, верно? — возразил Кортес.

— Он мог сам упасть на пол, инстинктивно, от грохота выстрела, — сказал Фалькон. — В комнате было жарко, кондиционера там нет. Значит, на Калеке скорее всего была одна рубашка. Держать пушку на себе ему было негде. Вот он и прикрыл ее журналом. Выстрелом он надеялся только шум поднять, спугнуть пришедших и дать деру. А Соколов бросился на пол, чтобы схорониться.

— Но ранен он все же был, это очевидно, — сказал Рамирес. — Ранение в кисть или руку более вероятно — отсюда и капли. Если б он был ранен в ногу, то кровь намочила бы брюки и капли в комнате и на лестнице не были бы столь отчетливы.

— Все капли на лестнице с правой стороны, — сказал Эмилио.

— Ясно. Значит, и рана была справа, в руку или кисть, а может, в ногу или бедро, — сказал Рамирес. — Теперь следующий вопрос: на кого работает Никита Соколов?

— Он дружок Василия Лукьянова, а мы считаем, что Лукьянов переметнулся от Леонида Ревника к Юрию Донцову, тогда… — начал Фалькон.

— И в Коста-дель-Соль мы Соколова некоторое время не наблюдаем.

— Мой разведывательный источник сообщил мне, что Юрий Донцов наладил канал доставки героина из Узбекистана в Европу и в качестве центра операций избрал Севилью, — сказал Фалькон. — Калека занимается торговлей героином. Парни из наркоотдела утверждают, что героин в Трес-Миль обычно поступал через итальянцев, но теперь положение меняется. По моему мнению, Никита пытался захватить этот рынок для Донцова, создав для его товара исключительное преимущество, а Калека — уж не знаю почему — этому воспротивился.

Несколько минут они молча поглощали еду и пили пиво. Рамирес заказал еще.

— Думаете, Ревник или Донцов были связаны со взрывом шестого июня? — спросил Кортес.

— Мадридский ЦРОП считает, что Юрий Донцов здесь водворился в сентябре две тысячи пятого, а девять месяцев — слишком малый срок для организации столь хитроумного заговора, — сказал Фалькон.

— Им только и делов было, что бомбу подложить, — заметил Перес.

— Но предварительно надо было провернуть большую работу, — сказал Фалькон. — Одни политики из партии «Фуэрса Андалусия» чего стоят! Не думаю, что такой деловой человек, как Лукрецио Аренас, допустил к участию в заговоре кого-то, с кем не имел дела на протяжении ряда лет. Я всегда полагал, что его крут — это клиенты, чьими деньгами он распоряжался, работая в «Банко омни», но может быть, это и ошибка.

— Так вы склоняетесь к мысли, что непосредственный исполнитель — это Леонид Ревник? — спросил Диас. — И это несмотря на то, что прибыл он сюда только после того, как его предшественник в июне две тысячи пятого сбежал в Дубай?

— Наверное. Не вижу причины, по которой Ревник не мог бы поддерживать связь со своим предшественником, — сказал Фалькон. — Но, узнав сейчас о Юрии Донцове, я начинаю думать, что и он мог найти для себя роль в новом заговоре, начало которому положил взрыв шестого июня. Ведь то была попытка захватить политическую власть во всей Андалузии. Теперь же — цель более приземленная. Донцов намеревается возглавить крупную криминальную структуру. Похищение дисков через Василия Лукьянова очень важный элемент его плана — получить влияние не только среди членов банды, но и в более широком масштабе. Диски должны дать ему толчок, помочь получить вес в корпорации «Ай-4-ай-ти» и компании «Горизонт», служащие которых запятнали свою репутацию неблаговидным поведением, в результате чего их можно шантажировать.

— Так чего же он хочет? — спросил Диас.

— Не знаю, — отвечал Фалькон, — но думаю, что на этот раз речь идет не о политике, а о приумножении капитала — о деньгах.

— Кстати о деньгах, — сказал Рамирес. — Их-то мы еще не обсудили. Я забыл сказать, что сегодня фургон компании «Prosegur» увез деньги, найденные в багажнике «рейнджровера» Василия Лукьянова. Сейчас они уже в «Банко де Бильбао».

— Сколько же их там? — спросил Диас.

— Семь миллионов семьсот сорок восемь тысяч двести евро, — сказал Рамирес. — Я присутствовал при передаче.

— Знаете, Хавьер, если вы хотите прищучить русских и уличить их в том, что они участвовали во взрыве шестого июня, то сильно сомневаюсь, чтобы Никита Соколов вам в этом помог, — сказал Кортес. — Не такой он парень, чтобы расколоться на допросе. Прижать его по поводу двойного убийства — это да. Ну и что дальше? Не забудьте, что он вор в законе, а в их кодексе, как и у сицилийской мафии, в таком случае прописано одно: молчание.

— А руководители, о которых мы толкуем, — сказал Диас, — невидимки. В нашем распоряжении только одна фотография предшественника Ревника, снятая в начале две тысячи пятого года. Снимка самого Ревника у нас нет, Юрий Донцов представлен только старым тюремным снимком. Да столкнись мы с этими ребятами на улице, мы и знать не будем, что видели их!

— К тому же за убийство Ревник никогда и не привлекался, — сказал Кортес. — Был замечен в отмывании денег, проживании по фальшивым документам, организации ложных банкротств и участии в криминальной группировке. Наркотиками же он не торговал, равно как и людьми, случаев вымогательства за ним не числится. И убивать он не убивал.

Завибрировал мобильник, и отвечать вызвался Перес.

— Кто-нибудь внедрен в группировку Ревника? — спросил Фалькон, переведя взгляд с Кортеса на Диаса.

— У нас имеются информаторы, — отвечал Диас.

— Меня интересуют верхние этажи лестницы, — сказал Фалькон, — и какова ее высота. Во всех этих гангстерских предприятиях обычно участвуют и местные.

— Но к Ревнику местные не суются, — сказал Кортес.

Диас обменялся с ним взглядом, и тот качнул головой — жест еле заметный в сгущавшихся на площади сумерках.

— Звонила дорожная, — сказал Перес. — На улице Эрнан-Руис найдена машина Калеки. На заднем сиденье оставлена окровавленная футболка. Я лучше туда подъеду.

— Возьми с собой Фелипе из судмедэкспертизы, — сказал Рамирес и вздохнул: — Я тоже туда загляну — мне по пути.

Фалькон заплатил по счету и обменялся телефонами с Кортесом и Диасом, все еще тянувшими свое пиво. Он направился обратно ко Дворцу правосудия забрать машину.

Возле Садов Мурильо они нагнали его.

— Простите, Хавьер, — сказал Кортес, — но прежде чем обсуждать с вами наших информаторов, надо было получить разрешение, а делать это прилюдно мы не хотели.

— Нам удалось-таки заполучить информатора, близко знающего Леонида Ревника, — сказал Диас. — Это двадцатипятилетняя женщина, жительница Малаги.

— И к тому же чудо как хороша, разрази ее гром! — подхватил Кортес. — Такая могла бы шутя знаменитого футболиста подцепить или какую-нибудь звезду и горя бы не знала, но эта дура набитая ничего лучше не придумала, как связаться с гангстером по имени Виктор Беленький.

— Я уже слышал это имя, — сказал Фалькон, вспомнив свой разговор с Пабло из НРЦ. — Он правая рука Ревника и возглавляет каждое строительство в Коста-дель-Соль. С чего бы этой девушке доносить на него?

— Мы только начали ее разрабатывать, — пояснил Кортес. — В прошлом месяце мы застукали ее братца в компании каких-то остолопов на яхте с семьюстами килограммами гашиша. А это паренек, который в тюрьме строгого режима долго не протянет.

— А имя у этой девушки имеется?

— Пока что мы зовем ее просто Кармен, — сказал Диас.

Свет над входной дверью его дома на улице Байлен не горел. Дав задний ход, он поставил машину прямо на булыжники в апельсиновой рощице.

Спотыкаясь, он направился к двери и почувствовал мгновенный приступ страха, когда из темноты вынырнула фигура и кто-то крепко ухватил его за плечо.

— Спокойно, Хавьер, — сказал Марк Флауэрс. — Выпивал, поди?

— Выпил бокала два пива, — отвечал Фалькон, — но видать, мне этого мало — я прямо вздрогнул, когда ты подошел.

— Крадучись, как вор. Возник словно ниоткуда, из темноты.

— Для встречи со мной.

— Ну так или иначе, но я здесь. Может, войдем?

Фалькон никогда не знал, как ему разговаривать с Марком Флауэрсом и что тот думает о нем, но Марку это-то и нравилось: он любил казаться загадочным. Какой смысл числиться ответственным по связям с общественностью в американском консульстве в Севилье, если все кому не лень будут знать, что на самом-то деле ты оперативный работник ЦРУ и шлешь донесения в Мадрид?

Флауэрс был импозантным пятидесятичетырехлетним мужчиной, неоднократно женившимся и разводившимся. В последние годы шевелюра его стала катастрофически редеть, отчего он прибегал к зачесу. Он был бы седым, если бы не красился, а вдобавок Фалькон подозревал Флауэрса в том, что во время одного из длительных своих отпусков, которые тот проводил в Штатах, он сделал себе пластическую операцию, убрав морщины в уголках глаз и складки на шее.

— Ты что, в трауре, Марк? — спросил Фалькон, внезапно догадавшись, почему не сразу разглядел Флауэрса в темноте: тот был одет во все черное.

— Это я чтобы казаться стройнее, — сказал Флауэрс, поправляя свою черную рубашку с короткими рукавами, чуть вздернутую на округлившемся животе. — Вот погоди — доживешь до моих лет и моего веса, тоже будешь хитрить и думать о фигуре.

Они вошли в патио. Бронзовый мальчик отражался в гладкой как зеркало воде фонтана.

— Посидим? — предложил Фалькон. — Ты, наверно, не прочь выпить виски, если, как я надеюсь, не голоден.

— Ты же меня знаешь, Хавьер. После шести тридцати я не ем.

— Так «Гленливет»?

— Приятное разнообразие после твоей всегдашней бурды.

— Как тебе известно, я слетал в Лондон, — сказал Фалькон, — и, по обыкновению, думал о тебе.

— Со льдом. Разбавлять не надо, — сказал Флауэрс.

Фалькон отправился на кухню и вернулся с напитками. Себе он налил холодного пива. Прихватил маслин и вазочку с чипсами.

— Трудные дни у меня в последнее время, — сказал Фалькон, передавая Флауэрсу стакан. — Голова кругом, не пойму, на каком я свете. Кстати, который час?

Флауэрс хотел было взглянуть на часы; но вспомнил:

— А-а, не поймаешь меня! Не так-то это просто, Хавьер.

Это была их старая привычная шутка, родившаяся в день, когда Фалькон заметил, как горделиво, всем напоказ, поглядывает Флауэрс на свои часы фирмы «Патек Филип». Фалькон даже не сразу понял причину его гордости, пока не увидел рекламу этих часов в журнале, который пролистывал в самолете. Там же была указана и цена — 19 500 евро! Он не преминул обсудить это с Флауэрсом, на что тот сказал: «Такими часами, как «Патек Филип», не владеют, их просто хранят и лелеют для передачи наследникам». Позднее Фалькон выяснил, что ответ Флауэрса точь-в-точь повторял фразу из рекламного каталога, и это послужило ему поводом для бесконечных шуток и издевательств. Дразнил он Флауэрса, в частности, и из желания расслабиться в разговоре с человеком, которому не вполне доверял.

— Трудные дни, — сказал Флауэрс, ставя стакан на стол, — это в Лондоне?

— И здесь тоже.

— Что же такого трудного здесь?

— Младшего сына Консуэло похитили в субботу, когда я был в Лондоне.

Флауэрс кивнул. Он был в курсе. Это означало, что он общался с НРЦ.

— Сочувствую, — сказал он. — Нелегко тебе приходится. Из-за чего, собственно, весь сыр-бор, а, Хавьер? Как ты думаешь?

Фалькон стал скучно перечислять факты — историю Марисы Морено и звонки с угрозами, исходящие от русских. Флауэрс заинтересовался участием русских, и Фалькон начал с самого начала — с автокатастрофы, в которую попала машина Лукьянова, с денег, дисков и записанных на них сцен с участием сестры Марисы Маргариты и всего, что удалось выяснить Феррере.

— Неплохо поработали полицейские.

— У меня отличная команда. Не гнушаются работой, даже и сверхурочной, — только так и можно нащупать лазейку, — сказал Фалькон. — Тебе, наверно, покажется любопытным присутствие на дисках одного персонажа.

— Только не говори мне, что это кто-то из американского консульства. Я каждый день общаюсь с ними с глазу на глаз.

— Это некий Хуан Вальверде.

Но похоже, Флауэрс никогда о таком не слышал.

— По-твоему, я должен знать это имя? Если это известный футболист, то тут я пас.

— Помнишь корпорацию, которую ты изучал по моей просьбе еще в июне?

— «Ай-4-ай-ти»? Та, которой владеют Кортленд Фалленбах и Морган Хэвилленд?

— Хуан Вальверде — исполнительный директор их европейского филиала, — сказал Фалькон. — Не знаешь случайно, не собираются они вкладывать деньги в Севилье или Южной Испании?

— Вся моя информация о них исчерпывалась концом июня, — сказал Флауэрс. — Дальше я в их дела не заглядывал.

— Но там есть и еще один тип, о котором ты, несомненно, слышал.

— Ну-ка, ну-ка!

— Чарльз Таггарт.

— Это что, тот проштрафившийся проповедник?

— Он у них консультантом.

— По каким вопросам? — удивился Флауэрс.

— По вопросам религии, конечно, — сказал Фалькон, и оба рассмеялись. — Наверное, прийтись ко двору у них может только раскаявшийся грешник, вновь обратившийся к праведной жизни.

— Грешник есть грешник, — сказал Флауэрс. — Раз согрешил, с грехом и останешься. Не верю я во всю эту лабуду с раскаянием и искуплением: исповедуйся во грехах, очистись, а потом давай греши по новой. Только работы церкви задают.

— А со своими грехами как ты обходишься, а, Марк?

— Держу их при себе, — сказал Флауэрс. — Начать мне перечислять их — священник состарится, слушая, да и мне с места не сойти лет сто.

— Что же тебя держало все эти годы? — удивился Фалькон. — Надо большой уверенностью обладать, чтобы вести себя столь аморально.

— Уж такая наша шпионская доля, — сказал Флауэрс.

Они выпили. Флауэрс с наслаждением вдыхал густую ночную прохладу и позвякивал льдом в стакане.

— А насчет Лондона, — сказал Флауэрс, — знаешь, как все было? Мне позвонил мой мадридский начальник и сказал, что ты курируешь предателя и что британцы… как говорится, писают кипятком. Емкое выражение. Я ему: «Как такое может быть, если агент — предатель? Если он скурвился, то о каком курировании может идти речь?» Что происходит, Хавьер?

— Один мой агент…

— Чтобы не путаться, будем звать его Якоб, — сказал Флауэрс. — К тому же это твой единственный агент.

— Якоб испытывает сильное давление.

— Чего же другого мог он ожидать при его работе? — воскликнул Флауэрс. — Да и все мы так или иначе испытываем давление, так уж повелось испокон веков, с тех самых пор, как человек ощутил потребность выжить, продлить свой род, с тех пор как первая троглодитка, увидев, как дрыхнет в пещере ее мужчина, решила, что пора ему встать и поохотиться. Давление — это величина постоянная. Это как сила земного притяжения — без него мы лишь парили бы бесцельно и бессмысленно.

— Я знаю, что такое давление, Марк, можешь не растолковывать, — сказал Фалькон. — Если твой начальник общается с британцами, тогда тебе должно быть известно, что МИБГ завербовала в моджахеды сына Якоба Абдуллу.

— Для таких агентов, как Якоб, подобное почти неизбежно, — сказал Флауэрс. — Члены группы не станут открываться чужаку, имеющему сомнительные знакомства и сомнительные привычки и жизненные принципы, без того, чтобы заполучить некоторые гарантии.

— Я этого не понял.

— А все потому, что ты лишь любитель, — сказал Флауэрс, — новичок, которому позволено вербовать. Старший чин в НРЦ, Хуан, это бы понял, пусть даже Пабло и не сообразил, в чем тут дело. Тебе они это не говорили: не хотели смущать невинную душу.

— Иными словами, они не хотели, чтобы я бросал его.

Флауэрс пожал плечами и вскинул вверх руки — дескать, к чему обсуждать очевидное?

— Но работать очень сложно, — сказал Фалькон. — Якоб теперь никому не верит и говорит, что он золотая рыбка в аквариуме. Рыбка барахтается, а все его недруги столпились вокруг и наблюдают.

— Больше похоже на аквариум без лампочки. В таком спрятаться — милое дело, а говорят, он мастер подобного рода пряток и скрывается, когда ему это нужно.

— Ну а ты не скрывался бы на его месте?

— Мне скрывать нечего.

— И все-таки по привычке ты продолжаешь это делать.

— Послушай, Хавьер. Якоб — ценный кадр. Он превосходный агент, сумевший пробраться в самое логово зверя. Мы все заинтересованы в благополучии и счастье как его, так и его сына. Нам нужна информация, и мы лучше, чем кто бы то ни было, понимаем его состояние и в каком переплете он оказался. Порывать с нами неразумно, и нет причины это делать как тебе, так и ему. Только в общении с нами можно получить от нас помощь.

— Когда я только готовился завербовать Якоба, ты сказал мне, что он не любит американцев и поэтому ты не хочешь курировать его сам.

— И в чем ты так уж отличаешься от НРЦ?

— Быть откровенным с НРЦ он не хочет, а со мной он откровенен, потому что доверяет мне.

— Серьезно? Доверяет? — протянул Флауэрс, сверля Фалькона взглядом через стол. — Почему же в таком случае он не сказал тебе, что уже тренирован как разведчик?

— Возможно, по той же причине, по какой Пабло с Хуаном и меня не предупредили о том, что МИБГ взяла Якоба в оборот. Не недоверие, а просто упущение. И вообще, все предварительные разведывательные навыки Якоба весьма ограниченны и сводятся лишь к умению почувствовать за собой слежку и освободиться от хвоста. Это нельзя назвать полноценной тренировкой разведчика.

— Как бы ты описал состояние Якоба начиная с вашей встречи в Мадриде?

— Тот факт, что тебе известно о нашей встрече в Мадриде, подтверждает его теорию насчет рыбки в аквариуме, — сказал Фалькон. — Все вы наблюдаете за ним, но не верите своим глазам.

— Идет война с терроризмом, Хавьер. Она требует объединения усилий.

— В Мадриде он был растерян. Нервничал. Испытывал отчаяние. Говорил уклончиво. Всячески пугал меня. По его мнению, сына он «потерял» — заявление, как я подумал, делающее его для нас ненадежным.

— Что же изменилось в Лондоне? Чем мог он заставить тебя переменить мнение?

— Он как-то разрулил ситуацию. Стал спокойнее, выдержаннее.

— В Мадриде он лгал тебе.

— Не столько лгал, сколько слегка вводил в заблуждение в силу своего параноидального состояния.

— Ну а с тобой-то что происходило в промежутке между Мадридом и Лондоном? — спросил Флауэрс. Он так и сыпал вопросами — быстро, напористо. — То ты так нервничаешь, что бежишь за советом к Пабло, то вдруг успокаиваешься и решаешь действовать в одиночку и дать Якобу полный карт-бланш.

— Но я же рассказал Пабло.

— Далеко не все.

— Рассказал, что знал сам, но ведь рассказал же, — возразил Фалькон. — Тем самым я уже предавал Якоба, однако, расценив его состояние как неустойчивое и понимая всю меру моей неопытности, я принял такой шаг как неизбежность.

— Таким образом, поделившись с Пабло, ты почувствовал себя увереннее, — сказал Флауэрс. — Это я могу понять. Но почему ты не позволил англичанам послушать твой разговор с Якобом в отеле «Брауне»?

— Мне хотелось восстановить взаимное доверие. А сделать это с подключенной прослушкой МИ-5 я не мог.

— Чем же удалось Якобу убедить тебя, что он все еще достоин твоего доверия?

— Во мне говорил инстинкт.

— Знаешь, масса людей способна убедить нас в своей любви, — сказал Флауэрс. — В особенности когда им самим это так важно, что они и сами готовы в это поверить.

— Ну и как с этим быть?

— Дать возможность взглянуть со стороны другим, — сказал Флауэрс, — тем, кто будет глядеть объективно.

— Однако не тем, кто получает за это деньги и связан присягой правительству, у которого имеются собственные интересы.

— Итак, Якоб защищает сына, — сказал Флауэрс, меняя направление разговора, — а еще скольких он защищает?

— Всего только одного.

— И этот один — его любовник?

— Этого, Марк, ты из меня не вытянешь, — сказал Фалькон. — Я знаю, что ты умен. Якоб это тоже знает. Ты хитро напомнил мне, что Якоб солгал мне, что я сам уже его предал, потому что нуждался в поддержке НРЦ, так что плохого может выйти из еще одного маленького предательства? А я отвечу тебе — гибель, вот что может из этого выйти. Обложенный со всех сторон спецслужбами, Якоб потеряет контроль над ситуацией, а это породит бог знает что. Может быть принято решение, что, несмотря на все разведывательные заслуги Якоба, его лучше устранить.

— Ты намекаешь, что дело серьезное, — сказал Флауэрс, — и что оно может иметь большие геополитические последствия. Тем более мы должны быть в курсе.

— Но еще не сейчас.

— Ранее в нашем разговоре было упомянуто давление, — сказал Флауэрс. — Единственное, что я могу сказать тебе, Хавьер, — это что тут я дока. Давление — это моя стихия, Хавьер… в смысле — я умею оказывать давление.

— Давление, Марк, всегда сопряжено с болью, и оказывается оно, чтобы причинить боль. МИБГ сохраняет контроль над Якобом, заграбастав его сына. Русские хотят заставить меня прекратить расследование севильского взрыва шестого июня тем, что похищают младшего сына Консуэло. Даже мы, в полиции, применяем давление — заставляем женщину донести на своего замешанного в уголовных делах любовника, угрожая засадить в тюрьму на хороший срок ее брата.

— Верно, Хавьер. Все мы одного поля ягоды — парни хорошие и парни плохие. Так чего же ты хочешь?

— Чтобы ты попытался предлагать решения, а не только угрожал мне.

— Что бы мне сделать такого, чтобы ты почувствовал себя мне обязанным и рассказал, что замышляет Якоб?

— Верни мне сына Консуэло, — сказал Фалькон, — и я буду тебе бесконечно благодарен.

Флауэрс кивнул. Свет в патио падал так, что освещал его лицо лишь наполовину, вторая же половина оставалась в густой тени. Вот так передают информацию, подумал Фалькон. Впрочем, угрожать все равно значительно проще, чем предлагать решения.

19

Дом Фалькона, улица Байлен, Севилья, понедельник, 18 сентября 2006 года, 22.05

Время казалось более поздним, чем это было на самом деле. Флауэрс ушел лишь недавно. Фалькон сидел тяжело ссутулившись, расставив ноги. День был долгим, утомительным и изматывающим своей бесперспективностью, а в довершение всего — этот безжалостный град вопросов от агента ЦРУ. Фалькон чувствовал, как слипаются веки, как сжимает спину в районе лопаток. Он был пуст и сух, как высохшее растение в углу патио, сознание оживлялось лишь одной неотвязной мыслью о Дарио, ужасным страхом за него, усугубляемым ощущением собственной беспомощности.

Судьбой ему уготовано, что ли, думал он, становиться действующим лицом в драмах детей и ставших жертвами насилия, несчастных, преследуемых? С тех пор как он сам понял, каким жестоким отцом был Франсиско Фалькон, его собственный отец, как ломал он его характер, к нему как к магниту потянулись эти самые незащищенные члены общества. Он улавливал и всю иронию своего участия в жизни Артуро, пропавшего сына Рауля Хименеса, — сначала он искал его, а затем, выяснив, что парень вырос и воспитан как марокканец, сам стал ломать его, сделав агентом испанских спецслужб.

В патио было темно — свет он погасил. Где-то в дальних комнатах большого старого дома поскрипывали балки. Наклонившись, он ущипнул себя за переносицу, силясь прогнать, вырвать из памяти этот клубок мрачных воспоминаний, но перед ним вновь и вновь возникали картины — цепочка событий последних лет: мальчик-сирота, которого соблазнила его тетка, два подростка, превращенные в сексуальных рабов, а затем убитые и кое-как засыпанные землей, четверо детей, погибших от взрыва 6 июня, и как они лежали, накрытые собственными передничками, в разрушенном детском саду. Хлопнув по ляжкам, он заставил себя встать, убрал со стола пустые стаканы, остатки чипсов и несъеденные оливки, отнес все это на кухню. Он надеялся, что нехитрые эти действия утихомирят лихорадку, сжигавшую его мозг. Вот он — бич современного человека, думал он, перенасыщенность доступной информацией, чрезмерная загруженность работой, общением, взаимосвязанность с другими настолько сильная, что наступает состояние, которое Алисия Агуадо называла «умственной чесоткой».

Зазвонил звонок, и вслед за этим послышались три глухих удара в массивную деревянную дверь. Марк Флауэрс вернулся задать ему еще какие-нибудь вопросы! Пришли в голову новые соображения! Фалькон проделал весь путь обратно — под галереей, вокруг патио. Новые удары в дверь — тупые как боль, а потом более отчетливое постукивание. Он щелкнул выключателями, зажигая свет, и открыл створку тяжелой дубовой двери. Там стояла Консуэло — стояла на одной ноге, держа в руках туфлю.

— Я барабанила кулаком, но достучаться, похоже, не могла, — сказала она, надевая туфлю. — Тебе надо звонок починить или приспособить какой-нибудь дверной молоток.

— Звонок в порядке, — отвечал Фалькон. — Просто пройти через весь дом требует времени.

— Войти в дом-то ты меня пригласишь?

— Прошу, — сказал он.

Они расцеловались — формально, в обе щеки, и, неловко потолкавшись, направились в патио.

Она села за стол. Он предложил ей выпить. Она сказала, что выпила бы рюмочку мансанильи. Он принес вина ей и себе, принес оливки. Они сидели молча, глядя в одну точку, остро чувствуя присутствие друг друга, но ведя себя, как в театре, когда не можешь следить за действием из-за того огромного, что происходит внутри.

— Удивительно видеть тебя после того, что случилось позавчера вечером, — сказал Фалькон.

— Я и сама не ожидала, что должна буду прийти и увидеть тебя, — сказала она.

— Должна буду?

— Мы сведены вместе, Хавьер, и уклониться, избежать этого, вероятно, невозможно, — сказала она. — Это единственное объяснение тому, что происходит. Когда мы познакомились, я была твоей подозреваемой, а потом стала твоей любовницей.

— А потом бросила меня, — сказал он.

— Но я же вернулась, Хавьер, — сказала она. — И благодаря Алисии вернулась другой.

— Ну а теперь? — сказал Фалькон. — За этот твой приход тоже надо благодарить Алисию?

— На этот раз — нет, — отвечала она. — Я поговорила с ней. Она меня выслушала. Мне стало легче.

— Но это не… Да, я забыл: ты же должна была вернуться, — сказал Фалькон. — Я знаю, почему ты здесь, я и сам не могу не думать о Дарио, но кто или что свело нас вместе на этот раз?

— На этот раз, Хавьер, это сделали наши враги.

И впервые с тех пор, как он увидел ее в дверях, они поглядели в глаза друг другу.

— Ты хочешь сказать, что имела контакт с русскими?

Она кивнула.

— Но я просил инспектора Тирадо звонить мне при любом развитии событий, — сказал Фалькон. — Он заверил меня, что ничего не происходит. Что звонков не поступало.

— Я сама им позвонила.

Фалькон недоуменно заморгал.

Она рассказала ему о мейле и о том, как позвонила из дальнего конца соседского сада.

— И у нас нет записи этого разговора! — с досадой воскликнул Фалькон.

Она протянула ему два бумажных листка формата А4 с записью диалога, как он ей запомнился.

— Я нервничала, когда звонила, — сказала она. — Понимаю, что вела себя как дура — говорила взволнованно, паниковала, а такая реакция им как раз и требовалась.

Фалькон кивал, читая и перечитывая запись.

— Скажи мне что-нибудь, Хавьер, — проговорила она, когда терпеть его молчание ей стало невмоготу. — Скажи, что ты думаешь обо всем этом. Задай мне вопросы. Расспроси меня. Подробно. Начиная с самого начала.

— Когда это произошло? — спросил он.

— На мейле значилось «два часа дня», но я прочла сообщение только после четырех, а надо было еще зарядить телефон и положить на него деньги. Позвонила я около пяти.

— Пять часов назад, — сказал он.

— Я не хотела звонить тебе. Видишь, как все это сложно, — сказала она. — Мне нужен был разговор с тобой с глазу на глаз. Пришлось ждать возле дома, пока ушел этот американец.

— Опиши мне голос, — сказал Фалькон. — Говорил только один?

— Первый голос явно принадлежал иностранцу. Не знаю, как говорят по-испански именно русские, но то, что человек был иностранец, это точно. Сказал он только два слова: «Diga» и «Momentito», но мне и так стало ясно.

— Значит, говорила ты со вторым, и этот был уже испанец.

— Да, говорил он по-испански, но не как испанец, а скорее как южноамериканец.

— Может быть, кубинец? — предположил Фалькон. — На Кубе и сейчас еще многие говорят по-русски.

— Возможно. В акцент я не вслушивалась. Меня занимали смысл и тон его речи. Он был вполне вежлив со мной. Дважды поинтересовался, знаю ли я причину похищения Дарио, причем во второй раз он сформулировал вопрос несколько иначе.

— Это когда он сказал: «Но причина, по которой ваш сын был у вас отнят, вам понятна»? — спросил Фалькон.

— Он сказал это точно доктор, желающий объяснить необходимость карантина для Дарио. Словно мальчик болен заразной болезнью и так для него будет лучше. Тут я едва удержалась, чтобы не закричать в голос.

— А потом он упомянул…

— Ну да, он упомянул тебя, — сказала она. — Я была в ярости, Хавьер, не скрою. И сейчас еще чувствую ярость.

— Помни только одно, Консуэло, что я твой друг. И как бы ни изменило произошедшее наши отношения, я остаюсь твоим другом. Вернуть Дарио я хочу не меньше твоего. Не я его похитил, не я подвергаю его опасности. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы он целый и невредимый вернулся домой.

— Потому-то я и сказала, что на этот раз нас свели вместе наши враги. До меня это дошло, лишь когда я по памяти восстанавливала всю беседу.

— Они задумали очень хитрый маневр — напомнить тебе о моей ответственности за случившееся, — сказал Фалькон. — Но я им нужен в качестве твоего друга, потому что они знают, что отказать тебе в твоей просьбе мне будет очень трудно.

— Я так понимаю, что они хотят моей помощи в том, чтобы тебя подкупить. Они надеются, что, удерживая у себя моего сына, смогут низвести меня до их собственного морального уровня, что отныне я стану делать тебя своим доверенным лицом, а может быть, и любовником лишь для того, чтобы развратить и использовать в своих интересах.

— Не надо растолковывать мне все эти гадости, Консуэло.

— Надо, необходимо, чтобы ты понял, что я их раскусила, разгадала их маневр, — сказала Консуэло. — Они желают сделать из меня шлюху в надежде, что я потащу в грязь и тебя. Я ненавижу их. Я готова убить их за одно это, не говоря уж о похищении Дарио.

И в это мгновение он заново влюбился в нее. Если то чувство, которое он испытывал к ней в субботу в аэропорту, он считал любовью, то он ошибался, потому что только сейчас сердце его переполнилось восторгом и восхищением столь полными и самозабвенными, что ему захотелось осыпать поцелуями губы, произнесшие услышанные им слова.

Он понимал, что готов сделать для нее все на свете.

— Но одной вещи запись не доказывает, вещи, о которой ты в эмоциональной горячке, конечно, не подумала, — действительно ли Дарио у них в плену или же нет.

— Ты хочешь сказать, что я не потребовала у них доказательств, что он жив?

— Не совсем так. Я не сомневаюсь, что Дарио находится у русских, но мы не знаем точно, у какой именно из группировок, — сказал Фалькон.

И он объяснил ей, как Леонид Ревник прибрал к рукам русскую мафию на Коста-дель-Соль после того, как его предшественник ретировался в Дубай, как обосновался в Севилье Юрий Донцов. Он изложил ей и свою версию причастности русской мафии к севильскому взрыву.

— Но зачем бы русским понадобилось впутываться в такое грязное дело? — удивилась Консуэло.

— Потому что втянули их туда заговорщики, — сказал Фалькон. — Лукрецио Аренас и Сезар Бенито были не в состоянии сами устроить взрыв, для этого им понадобились головорезы-террористы. А знакомы с этими людьми они были, так как помогали им отмывать деньги. Русских заманили обещанием политических выгод после взрыва. Но выгод не последовало. Более того — вся криминальная группировка была поставлена под удар. Русские ответили на это единственно возможным способом, убив главарей католического заговора, прежде чем те успели выдать их как сообщников.

— А большое количество денег и диски? Откуда они?

— Вот тут-то собака и зарыта. К нам в руки все это попало благодаря тому, что от Ревника к Донцову переметнулся один из гангстеров, некий Василий Лукьянов, — сказал Фалькон. — А это означает, что ответственными за севильскийвзрыв могли быть люди, принадлежащие как к одной, так и к другой группировке, теперь же и те и другие могут стремиться заполучить диски как средство шантажа.

— Да что там такое на этих дисках?

— На них влиятельные лица занимаются сексом с проститутками. Главнейшие из них те, кто имеет отношение к моему расследованию, — это представители двух компаний, которые, как я считаю, и стоят у истоков севильского взрыва, — американской корпорации «Ай-4-ай-ти» и связанной с ней и ей подчиненной испанской холдинговой компании «Горизонт», базирующейся в Барселоне.

— И обе эти компании отвергли сейчас русских, так как в их услугах более не нуждаются, а марать свою репутацию связью с криминалом они не хотят.

— Никаких доказательств этого я не имею, — сказал Фалькон. — Единственное, что я знаю точно, — это что целью севильского взрыва был захват политической власти в Андалузии и получение большинства в парламенте. Я могу предположить также, что участники заговора рассчитывали в конечном счете на политические выгоды. Сейчас масштабность проекта утрачена. Речь идет только о бизнесе. Не уверен, о каком именно бизнесе, но думаю, о чем-то, связанном со строительством в Севилье и ее окрестностях. Я считаю, что русские замешаны в деле Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито и не оставили мысли о вознаграждении за грязную работу, которую выполнили.

— Получается, что та мафиозная группировка, в чьем распоряжении находятся диски, может шантажировать «Ай-4-ай-ти» и «Горизонт».

— Что-то мне подсказывает, что Дарио удерживает у себя Юрий Донцов, рассчитывавший получить диски от Василия Лукьянова, пока надежды его не рухнули из-за автокатастрофы.

— А Леониду Ревнику известно, что Лукьянов исчез вместе с дисками?

— Мы полагаем, что известно, потому что ближайший друг Василия Лукьянова был найден застреленным в лесу возле Эстепоны.

— Выходит, что и его группировка с тем же успехом могла похитить Дарио, желая тем самым поправить свои шансы в игре.

— Если Лукьянов был предусмотрителен настолько, чтобы исключить наличие копий, — тогда конечно, — сказал Фалькон.

— На его месте я бы об этом позаботилась, — сказала Консуэло. — И деньги, и диски хранились, вероятно, в одном сейфе, и он выкрал и то и другое.

— Лукьянов сутенерствовал, управлял борделями. Держал в своем подчинении девиц. Так что, возможно, тайные съемки того, что проделывалось с этими девицами, велись по его распоряжению, — сказал Фалькон, похлопывая по записи беседы.

— Ну а деньги?

— Я все думаю о них, — сказал Фалькон. — Преступники потребовали вернуть им восемь с половиной миллионов евро, но Рамирес сказал, что денег там только семь миллионов семьсот пятьдесят тысяч евро.

— Может быть, гвардейцы оказались не очень чисты на руку? — предположила Консуэло.

— Или русские врут.

— Или сами не знают, а называют цифру наобум.

Фалькон медленно прошелся по патио.

— Ты так спокойна, — неожиданно произнес он. — Не знаю, как это возможно…

— Потому что, начав действовать через меня, они вдохнули в меня силы, — сказала Консуэло. — И я знаю, что с Дарио все будет в порядке до тех пор, пока я им нужна и могу им помочь.

— А еще одна сложность в том, — сказал Фалькон, в голове которого одна за другой рождались все новые идеи, — что нам необходимо точно знать, действительно ли группа, с которой мы ведем переговоры, удерживает у себя Дарио. Ведь утверждать это могут как те, так и другие.

— Пока что со мной связалась только одна группа, — сказала Консуэло. — И адрес мейла был тот, что известен лишь близким моим друзьям и моим домашним.

— Думаешь, только Дарио мог дать им этот адрес? — усомнился Фалькон. — Защита-то на твоем компьютере есть? Существуют же базы данных личных компьютеров. Даже и пароль не всегда требуется, чтобы залезть туда. Кто угодно может выяснить адрес.

— Естественно, — сказала Консуэло, лихорадочно выискивая доводы в свою пользу. — Но в средствах массовой информации до сих пор ничего не сообщалось, значит, о похищении может знать только та группировка, которая его осуществила.

— В идеале так и есть, — сказал Фалькон, — но в реальной жизни мафиозные группировки повсюду имеют своих людей. Коррупция процветает и въелась глубоко. Проникла она и в Гражданскую гвардию, и я не удивлюсь, если и в управлении у них окажутся свои информаторы.

— Значит, если ты призовешь на помощь кого-то еще, им и это может стать известно? — встревожилась Консуэло.

Фалькон кивнул, внезапно ощутив, как все темнее становится в патио, как теснее смыкаются стены.

— Ну а… что скажешь об их требованиях? — спросила Консуэло, чье спокойствие все более улетучивалось по мере того, как яснее становилось ей их полное одиночество.

— Первое препятствие — это деньги, — сказал Фалькон. — Они нам недоступны. Деньги уже находятся в «Банко де Бильбао», а хода туда я не имею. Можно было бы действовать через комиссара Эльвиру, но мы не должны впутывать его в такого рода дело.

— Возможно, русские и это знают или, во всяком случае, подозревают, — с надеждой сказала Консуэло. — Возможно, и просят денег, такую кругленькую сумму, только из хитрости, чтобы не показывать, что основная их цель — диски. А насчет денег они смирятся.

— Им придется это сделать, — сказал Фалькон. — Другого не дано.

— Но если в полиции у русских имеются свои люди, почему бы им самим не выкрасть диски?

— Это возможно, хотя мы и входим в число особо охраняемых объектов, — отвечал Фалькон. — Но диски хранятся в сейфе в помещении для вещдоков, а в рабочие часы там всегда людно — постоянно толкутся люди, особенно много их было до сегодняшнего дня, когда лежавшие в сейфе деньги были отосланы в банк. Лишь у двоих имеется ключ от сейфа, и только двое знают комбинацию кода — Эльвира и я.

— А существуют только оригиналы дисков?

— Нет, частично диски скопированы, и копии эти есть в компьютере отдела убийств, но чтобы считать информацию, нужен не только пароль к системе, а еще и специальная программа для восстановления данных.

Они опять погрузились в молчание. Фалькона занимала одна осенившая его мысль: если, как интуитивно заключила практичная Консуэло, «Ай-4-ай-ти» и «Горизонт» желают исключить русских из своего нового бизнес-проекта, каков бы он ни был, то для русских, наверное, чрезвычайно важно узнать о том, что Хуан Вальверде, Антонио Рамос и Чарльз Тагтарт собираются провести в Севилье завтрашние вечер и ночь.

— Опять ты помалкиваешь и что-то таишь от меня, Хавьер.

Фалькон потянулся за мобильником и позвонил Рамиресу:

— Как ты узнал, что денег, найденных у Лукьянова, в сейфе больше нет?

— Потому что деньги, которые ты передал в управление, технически стали вещдоком отдела убийств, и мне пришлось сопроводить комиссара Эльвиру в помещение для вещдоков, когда он отдавал их под расписку для отправки в банк, — сказал Рамирес.

— Деньги находились в сейфе?

— Те, что удалось впихнуть. Одна пачка не влезла и хранилась в особой коробке.

— Ты заглянул внутрь сейфа, когда Эльвира открыл его?

— Конечно. Мы доставали деньги вместе.

— В сейфе что-нибудь осталось?

— Диски из попавшего в аварию автомобиля.

— Ты видел, что сейф потом закрыли?

— Эльвира его запер.

— Дополнительных копий не делали?

— Полицейский из отдела информационных технологий переснял один-два кадра с каждого диска — те, где лучше всего различимы лица участников. И это все, что есть у нас в компьютере.

— Ну а те кадры, что вы послали мне для пересылки в НРЦ?

— Там только лица видны. Никаких грязных подробностей. Если кто-то и доберется до твоего компьютера, кадры эти будут ему без всякой пользы. Тебя что-то смущает?

— Да нет, — сказал Фалькон. — Это я так, чтобы лишний раз убедиться. А что вы там с Пересом нарыли насчет машины Калеки?

— Она вся заляпана кровью, а на заднее сиденье брошена футболка, вся в крови. Образцы крови совпадают с кровью того кубинца, Мигеля Эстевеса, — отвечал Рамирес. — Это все, что мы успели выяснить на месте. Машина была отправлена в управление для завтрашнего тщательного осмотра экспертами.

Зазвонил мобильник Консуэло — тот самый, по которому она общалась с русскими. Фалькон метнул на нее взгляд. Она поглядела на дисплей.

— Это ресторан, — сказала она и ответила на звонок.

— Есть кто-нибудь, кто видел, как Калека бросил машину?

— Как бросил — нет, но мы отыскали старика, видевшего голого по пояс мужчину с грудью испачканной кровью и темным пятном спереди на брюках. Мужчина бежал по улице Героев Толедо по направлению к центру города.

— Продолжай разрабатывать это, Хосе Луис, — сказал Фалькон. — Калека нам очень нужен.

— Я подключил Серрано и Баэну. С наркоотделом у них застопорилось. Думаю, разумнее будет копать здесь. Завтра утром первым долгом они и возьмутся.

Фалькон дал отбой. Консуэло закончила разговор.

— Это не тот мобильник, который должен был прослушивать Тирадо?

— По этому я с русскими разговаривала.

— Это были они?

— Перед тем как уйти, я дала номер управляющему ресторана.

— А разве основного твоего мобильника при тебе нет?

— Русские по нему не позвонят. Я оставила его дома.

— Кому известно, что ты здесь?

— Никому.

— А тем, кто в доме?

— Они думают, что я легла спать, — сказала Консуэло. — Я прошла в сад к соседу, вышла через переднюю калитку и взяла такси до твоего дома.

— Теперь ты даже и честным людям не веришь.

— Хотела бы, да не могу, — сказала она с несчастным видом.

— Ладно, — сказал Фалькон и, чтобы успокоить ее, поднял руки, словно сдаваясь. — Зачем ты понадобилась управляющему?

— Несколько минут назад кто-то зашел с улицы, оставил одному из официантов конверт и велел обязательно передать его мне сегодня же вечером.

20

Ресторан Консуэло Хименес, Ла-Макарена, Севилья, понедельник, 18 сентября, 23.25

Конверт лежал на столе Консуэло. Заперев дверь своего кабинета, она загружала компьютер, пока Фалькон надевал латексные перчатки. Конверт лежал в пакетике, на котором черным фломастером значилось: Сен. Хименес. Клапан конвертика был вправлен внутрь. На обрывке плотной бумаги было написано: «Для разговора с Дарио позвоните 655926109». Фалькон передал записку Консуэло, которая в это время проглядывала свою домашнюю почту, где нашла одно-единственное сообщение.

— Отправлено в двадцать два двадцать, спустя примерно час после того, как я вышла из дома. Сообщение такое: «Наше терпение не бесконечно. Звоните: 619238741».

— Итак, оба игрока включились в игру, — сказал Фалькон. — Но один из них блефует.

— Позвоним сначала новеньким, — сказала Консуэло. — Посмотрим, чего они хотят и как будут говорить. Может быть, это натолкнет нас на догадку, к какой группировке они принадлежат.

— Выдвини требование, — сказал Фалькон. — Первым делом требуй разговора с Дарио. Разговор они предлагают сами, но возможно, поговорить не разрешат. Не захотят слишком рано идти на такие уступки. При подобных похищениях информацию обычно получаешь поэтапно. «Сделай то-то, и мы сообщим тебе о нем то или иное, сделай следующее, и мы дадим тебе услышать его голос». Потом тебе пришлют фото, и только под конец тебя допустят до разговора с похищенным. Нам надо установить, кто держит у себя Дарио, а для этого требуется веское доказательство. Есть у Дарио что-то, чего посторонний не будет знать?

— На внутренней стороне руки выше локтя, возле самой подмышки, у него красная родинка. Мы зовем ее клубничкой, — сказала Консуэло.

— Вели им расспросить Дарио о его особой примете, и пусть скажут, как он зовет ее, — распорядился Фалькон. — У тебя есть диктофон?

Она достала маленький цифровой диктофон. Они проверили его, включили, и Консуэло, вытерев бумажными салфетками влажные от пота ладони, взяла телефон, включила громкую связь и набрала номер. Переведя дух, она приготовилась сыграть важнейшую во всей ее жизни роль.

— Diga, — произнес голос.

— Меня зовут Консуэло Хименес, и я хочу поговорить с Дарио.

— Ждите.

Телефон передали в другие руки.

— Сеньора Хименес…

— Я получила сообщение, где говорилось, чтобы я позвонила по этому номеру, если хочу поговорить с сыном. Соедините меня с Дарио, пожалуйста.

— Сначала мы должны обсудить кое-какие детали, — отвечал голос. Говорил он на безукоризненном кастильском испанском.

— О каких деталях может идти речь? Вы украли моего сына. Я у вас не крала ничего. Обсуждать нам нечего, кроме времени, когда мне будет возвращен мой сын, а сделать это можно сразу же после того, как я поговорю с ним.

— Послушайте меня, сеньора Хименес. Я могу понять вашу тревогу за мальчика. Вы желаете говорить с ним, и это естественно, но сперва нам необходимо утрясти ряд вопросов.

— Вы совершенно правы, говоря…

— Могу заверить вас, сеньора Хименес, что я искренне восхищаюсь вашим хладнокровием в такой ситуации. Большинство знакомых мне матерей не смогли бы говорить со мной по телефону так, как это делаете вы.

— Да я бы криком кричала, била бы себя в грудь и захлебывалась рвотой, вообрази я хоть на минуту, что это может произвести на вас впечатление! — воскликнула Консуэло. — Но если вы думаете, что я сделана из железа, то я знаю доподлинно, что ваша натура еще жестче и что никакие проявления чувств не способны поколебать вас и заставить вернуть мне сына. Отсюда и мое поведение. Но прежде чем рассуждать на психологические темы, давайте договоримся об одной вещи. Я хочу поговорить с сыном.

— В данный момент это невозможно.

— Вот видите, вы не держите слова, — сказала Консуэло. — В сообщении говорилось совершенно ясно и определенно, что…

— Я знаю, что там говорилось, сеньора Хименес, — произнес голос, и в том, как это было сказано, прозвучали стальные нотки. — Я сам писал его. Вам следует проявить терпение.

— Не смейте говорить мне о терпении! Вам не понять нетерпения матери, у которой отняли сына! Я не хочу даже слышать слово «терпение», — сердито бросила Консуэло. — Если вы не хотите разрешить мне поговорить с сыном — а это было бы для меня важнейшим доказательством того, что он цел и невредим, — будьте так любезны пройти к Дарио, расспросить его о его особой примете и передать мне то, что он скажет.

— Особой примете?

— Спросите Дарио, и он скажет вам то необходимое, что меня убедит.

— Минуточку…

Последовало долгое молчание.

— Есть кто-нибудь на связи? — спросила она по прошествии нескольких минут.

— Пожалуйста, не выключайте телефон еще минутку, сеньора Хименес, — произнес тот же голос. — Чтобы выполнить вашу просьбу, нам надо испросить разрешения.

— Разрешения?

— Существуют ответственные лица. Сейчас мы связываемся с ними.

И опять молчание. После пяти томительных минут голос вернулся:

— Сеньора Хименес, вам известно, с кем вы ведете переговоры?

— Если вас интересует, знаю ли я, что вы являетесь членами русской мафиозной группировки, то ответом будет «да». Какой именно группировки — не знаю.

— Возможно, это знает ваш друг, инспектор полиции, — произнес голос. — Да, нам известно, что вы находитесь здесь, инспектор. Мы видели, что в ресторан вы вошли вместе с сеньорой.

— Вы связаны с Леонидом Ревником? — спросил Фалькон.

— Верно, — отвечал голос. — Леонид Ревник находился в Москве. За то время, что он направляет нашу деятельность в Коста-дель-Соль, в нашей структуре на Иберийском полуострове возникли некоторые кадровые проблемы.

— Вы намекаете на то, что Юрий Донцов взял под свой контроль значительную часть бизнеса в Севилье и переманил к себе Василия Лукьянова?

— Сеньор Ревник ездил в Москву на сход пяти главнейших русских подразделений, где обсуждались наши испанские дела. Было решено, что Юрий Донцов ответственен за убийство двух важных членов одной из бригад, что он самовольно вклинился в бизнес, нарушив договоренности с нашими итальянскими и турецкими партнерами о способах ведения дел. Мы не можем этого допустить. Сход единогласно решил приостановить деятельность Донцова и распустить его группу.

— Все это крайне интересно, — сказала Консуэло, — но что будет с моим сыном?

— Вы должны уяснить себе общую геополитическую обстановку, прежде чем обсуждать частности, — произнес голос. — Кроме того, существует проблема севильского взрыва.

Молчание.

— Я слушаю, — сказал Фалькон, напрягшись каждой клеточкой своего тела.

— Мы держим на крючке тех, кто изготовил бомбу и подложил ее в мечеть.

Сердце Фалькона заколотилось вдвое быстрее; казалось, оно бьется уже в горле. Его охватил порыв жадности, когда готов схватить и заглотать все, что ни протянут. Он вынужден был напомнить себе, что все действия противника рассчитаны и ничего случайного тут быть не может. Значит, это лишь приманка.

— Зачем же вам понадобилось держать на крючке этих людей?

— Вы полицейский, инспектор, — отвечал голос, — и действуете как бы снаружи, лишь делая попытки проникнуть внутрь, мы же находимся внутри, и у нас развязаны руки.

— Вы хотите сказать, что Донцов санкционировал взрыв и что вы этого не одобрили?

— Для широкомасштабной операции, способной изменить весь политический ландшафт и дестабилизировать регион, долгие годы бывший надежным укрытием целого ряда организаций, Донцов должен был получить добро схода. Но он его не имел. Он действовал самовольно и преследуя собственные выгоды.

— Ну а при чем тут сын сеньоры Хименес Дарио? — сказал Фалькон. — Какое он к этому имеет отношение? Зачем вы его похитили и держите у себя?

— По-моему, тут имеет место недопонимание, сеньор инспектор, — сказал голос. — Мы не удерживаем у себя мальчика. Мы — решительные противники впутывания гражданских лиц в наши действия. Это приводит лишь к излишней огласке и привлекает ненужное внимание полиции.

— Так вы не удерживаете Дарио! — воскликнула Консуэло. Отрицание она почти что выкрикнула. — Зачем тогда вся эта беседа?.

— Надо было разъяснить вам некоторые вещи, прежде чем приступать к рассмотрению вопроса о сыне.

— Вы заявили, что я смогу поговорить с ним, если позвоню по этому номеру!

— Одна из наиболее важных вещей, которые вам необходимо уяснить, — это характер людей, с которыми вы столкнулись, — произнес голос. — У сеньора Ревника имеются принципы, своего рода кодекс чести. Этот кодекс может отличаться от вашего, сеньора, или же кодекса инспектора. Но именно благодаря ему Ревник пользуется таким уважением в мире воров в законе. Юрий Донцов же принципов этих не разделяет и не уважает. Он чужак, аутсайдер. Он думает лишь о собственной выгоде. Ему все равно, что за человек Василий Лукьянов, он плюет на его репутацию.

— Но Лукьянов же работал на Леонида Ревника! — воскликнул Фалькон.

— Возможно, вы не в курсе глубокого конфликта сеньора Ревника с Василием Лукьяновым, — сказал голос. — Выбить из неплательщика долг мы считаем позволительным, но избивать и насиловать дочь неплательщика — для нас неприемлемо. Сеньору Ревнику стоило больших трудов и денег вызволить Лукьянова и его дружка из лап правосудия. А в еще большую ярость повергла сеньора Ревника по возвращении его из Москвы кража восьми с лишним миллионов евро, хранившихся в его сейфе. Возможно, вы этого не знаете, инспектор, но красть у вора в законе не полагается, это исключено, и наказание за такое преступление может быть только одно, что в данном случае и осуществило Провидение.

— Превосходно, — сказала Консуэло, почувствовав, что разговор уходит куда-то в сторону, — но если сын мой находится не у вас, то не совсем ясно, что вы предлагаете.

— Нам есть что предложить вам, — твердо сказал голос. — И самым существенным для вас в нашем предложении будет запрет вести переговоры с Юрием Донцовым, который, вероятно, предлагает вам вернуть мальчика, если инспектор сумеет заполучить и вернуть ему деньги и диски, украденные Лукьяновым.

— Вернуть деньги невозможно, они уже в банке, — сказал Фалькон. — А что касается дисков, то содержание их нам известно.

— Возврат дисков их вполне устроит. Они будут счастливы получить их обратно. Там есть из-за чего ломать копья, поскольку вымогательство — очень выгодный бизнес.

Он что-то темнил и не говорил всей правды, как это моментально уловил Фалькон; диски, как он догадывался, являлись чем-то большим, нежели орудие простого шантажа.

.— Как вы знаете, — сказала Консуэло, — я и сама занимаюсь бизнесом. Нормальная практика тут — вести торг с тем, кто имеет что-то, в чем я заинтересована, владеет нужным мне товаром. В случае, если торговая операция требует наличия каких-то специальных знаний, я могу обратиться к услугам квалифицированного посредника. Но сейчас вы пытаетесь навязать мне себя в качестве посредника, хотя я уже вышла на прямой контакт с владельцем требуемого мне товара.

— По-моему, вы не очень внимательно меня слушали, сеньора Хименес. Я ведь не только объяснил вам, что Юрий Донцов — человек без чести и совести, не признающий общепринятых правил, отвернувшийся от тех, кому он обязан своим положением вора в законе, но я довел до вашего сведения и то, что деятельность его вскоре будет пресечена, что он на пути к краху. Сомневаюсь, чтобы вы имели склонность вести дела с банкротами. А дополнительное преимущество, которое вы получаете, состоит в том, что вам самой не придется палец о палец ударить. Сына привезем к вам мы. Вам же остается только спокойно сидеть сложа руки и ждать.

— И все-таки мне надо позвонить Юрию Донцову. Он уже прислал мне мейл, в котором говорится, что его терпение небезгранично. Как будто у меня оно границ не имеет!

— А вы скажете ему, что возникли осложнения. Во-первых, добыть для него деньги не представляется возможным, так как они уже в банке, а во-вторых, с вами вступила в контакт другая группа, утверждающая, что мальчик находится у них, и вы теперь не знаете, кому верить. Скажете, что, прежде чем вы сделаете хоть шаг, он должен представить вам убедительное доказательство, что с мальчиком все в порядке. Не сомневаюсь, что, как опытный бизнесмен, вы умеете тянуть время на переговорах.

— Но каким образом вы собираетесь вернуть мне сына? Вы же все боевики-террористы. И если вы намерены прибегнуть к насильственным действиям и начать убивать друг друга, то я не желаю, чтобы мой сын оказался в центре схватки.

— Поверьте мне, сеньора Хименес, использовать мы будем не один какой-то способ. Принудить можно самыми разнообразными путями.

— Судя по вашим словам, процесс обещает быть долгим, — сказала Консуэло. — А время не терпит. Мой сын — в руках бандита и чудовища, и я не могу ждать, пока вы станете вскрывать то, что считаете гнойником на теле вашей организации!

— Не ждите, что я все разложу вам по полочкам, сеньора Хименес, — сказал голос. — Инспектор, при всем благородстве и бескорыстии его намерений, имеет личный интерес в раскрытии криминальных дел.

— Не знаю теперь, что и думать.

— На этом мы закончим разговор, — сказал Фалькон. — Нам требуется время для принятия решения.

— Обещайте мне только одно, инспектор, — сказал голос, — что с Донцовым вы будете тянуть как можно дольше. Если вы не уверены в наших возможностях в данном вопросе, обратитесь к нам еще раз с тем, чтобы мы имели шанс вас убедить.

— И последнее, — сказала Консуэло. — Что вы желаете получить за ваше посредничество?

— Всего лишь пустяковое вознаграждение, — отвечал голос, после чего был дан отбой.

Фалькон откинулся на спинку стула. Консуэло потупилась, уставившись куда-то в письменный стол.

— Ты вела себя блестяще, — сказал Фалькон.

— Не знаю теперь, что и думать, — повторила она, пытаясь вопреки эмоциям рассуждать логически.

— Оцени две группы участников, с которыми ты переговорила, — сказал Фалькон. — Как тебе они?

— Эти, по крайней мере, не угрожали ни мне, ни Дарио, но, с другой стороны, Дарио-то похитили не они. Находись он у них, они, возможно, вели бы себя не столь любезно, — сказала Консуэло.

— Зачем, ты думаешь, они просили тебя не разъединяться и говорили что-то насчет разрешения со стороны ответственных лиц?

— Они вырабатывали новый подход, — сказала Консуэло. — Первоначально они затеяли с нами игру, мороча нам голову тем, что Дарио находится у них, но когда я попросила простейшего доказательства, они поняли всю безнадежность подобной тактики. Они убеждали нас и доказывали, потому что ощущали свою слабость. Мы, а вернее, ты имеешь доступ к тому, что им требуется. Они же нужным нам не владеют. Вот они и стараются уверить нас в том, что мы имеем дело с чудовищем, и предлагают вмешаться и помочь нам, выступая от нашего имени. Единственное, что остается для меня неясным, — это…

— Их план действий.

— Судя по тону, каким он говорил, они собираются убить Юрия Донцова. Тот вторгся на их территорию, нарушая все законы и правила поведения, и они схватятся за пистолеты или воспользуются какими-нибудь там ракетными снарядами, или уж не знаю чем еще.

— Я начинаю думать, что Лукьянов был крайне важен Донцову и его организации, — сказал Фалькон. — Голос в телефоне заверил меня, что деятельность Донцова «будет вскоре пресечена», что, возможно, означает, что каналы поступления Донцову героина в ближайшее время будут перекрыты, если уже не перекрыты.

— Ну это если всецело верить тому, что говорил нам этот голос, — сказала Консуэло.

— Лукьянову предстояло сделать значительное финансовое вливание в организацию с помощью украденных восьми миллионов евро, а кроме того, он был бы им полезен своим опытом сутенерства. Что же касается девок, их, в отличие от героина, поставлять можно было отовсюду и как угодно.

— А кроме того, существуют диски, которые Лукьянов должен был передать Донцову, — сказала Консуэло. — Хотя как именно они собираются использовать этот компромат, мы не знаем.

— Один из заснятых там мужиков — инженер-строитель и член совета директоров компании «Горизонт», — сказал Фалькон. — Мне известно также, что одна из русских банд уже запустила свои когти в администрацию мэра и что очень скоро в Севилье должно состояться важнейшее совещание с участием, как я думаю, представителей консорциума «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт», мэра и подвластных ему структур.

— Поэтому им так важно выиграть время?

— Совещание назначено чуть ли не на завтра.

— Бизнесмены якшаются с проститутками? Разве в наши дни этим можно кого-то удивить или напугать? — Консуэло передернула плечами. — Рауль блядствовал напропалую. Кое-кто из моих деловых партнеров, особенно в недвижимости и строительном бизнесе, нюхает кокаин, участвует в оргиях. Церковь нам теперь не помеха.

— Но «Ай-4-ай-ти» — это американская корпорация, и владеют ею два раскаявшихся грешника, вставшие на путь христианства. Принять в свои ряды оступившегося они способны, но для этого он должен раскаяться. Поведения, подобного тому, которое ты сейчас расписывала, у кого бы то ни было из сотрудников принадлежащих им компаний они не потерпят. Таких парней вышибут с работы, приносящей по миллиону евро в год, и вынудят уйти в тень, занявшись делами темными, хоть, может быть, выгодными и вдвойне.

— В этой связи непонятно, почему голос в телефоне так невнятно говорил насчет дисков, — сказала Консуэло. — Если они так важны Леониду Ревнику.

— Было бы некрасиво столь явно обнаруживать свою слабость, — сказал Фалькон. — Получалось бы, что мальчика у них нет, а вот диски им вынь да положь.

— Так ты отдашь им диски, Хавьер? — спросила Консуэло. Животрепещущий этот вопрос донимал ее, сжигая все ее существо, и ей трудно было удержаться, чтобы не задать его.

— Я ответственен за Дарио и…

— А заметил ты одну вещь? — вдруг перебила его Консуэло, даже не дослушав его ответа. — Обе эти бандитские группы ни словом не обмолвились о причине похищения Дарио, задуманного, чтобы остановить тебя в расследовании севильского взрыва!

— Они и так уже приостановили расследование, убив мою важнейшую свидетельницу — Марису Морено, — сказал Фалькон. — К тому же голос в телефоне предложил выдать мне непосредственных устроителей взрыва. Говоривший, несомненно, знает, что мне надо.

Они сидели, не сводя друг с друга глаз, погрузившись в молчание. Слишком много мыслей вертелось в голове у обоих. Фалькон взглянул на часы. Десять минут первого. Мейл от Донцова получен почти два часа назад.

— Тебе придется поговорить с другой стороной, — сказал он. — И потянуть время.

Лицо Консуэло словно осунулось, на нем проступил возраст. Она сжала челюсти, на щеках ее заиграли желваки. Она взяла в руки телефон — на этот раз, когда она уверена, что говорить предстоит с теми, кто удерживает у себя Дарио, сделать это ей будет труднее. Скрипнув зубами, она набрала номер.

— Знаешь, Хавьер, если что-нибудь случится с Дарио, жить я не буду. Даже после всех этих сеансов с Алисией Дарио для меня всё. Он не просто мой малыш, он еще и те дети, которых я потеряла. Думаю, что такого мне не перенести… Это Консуэло Хименес, — сказала она в трубку, — и я хотела бы поговорить с моим сыном.

— Долго же вы собирались.

— Возникли трудности.

— Ладно, сеньора Хименес, расскажите мне о ваших трудностях, только хорошо бы источником их не был сеньор инспектор полиции. Ведь все случилось из-за него. Не сунь он свой нос в наши дела, ничего подобного не произошло бы.

— Первая трудность — это деньги, — сказала Консуэло. Она напряженно горбилась над столом, скорчившись всем телом от исходящей из мобильника волны жестокости. — Деньги полиция уже перевела в «Банко де Бильбао». Инспектор тут бессилен. Это в компетенции лишь его начальника.

— Ну, эту трудность легко разрешить, — сказал голос, и плечи Консуэло слегка расслабились. — Деньги, сеньора Хименес, вы можете собрать сами.

Молчание.

— Вы всерьез считаете, что я могу вот так, шутя, раздобыть восемь миллионов евро?

— Восемь миллионов двести тысяч евро, сеньора Хименес, — уточнил голос. — Вряд ли это явится для вас проблемой. Мне известно, что два ваших ресторана здесь, в Севилье, вы арендуете, но другие два — в полном вашем распоряжении. Сейчас недвижимость нарасхват. Два этих здания легко можно толкнуть за три миллиона, тогда остается собрать всего пять миллионов. Пораскиньте мозгами. Мы знаем, что вы это умеете.

— Я не могу…

— Можете, сеньора Хименес. Восемь миллионов двести тысяч евро за благополучное возвращение вашего ребенка. Ей-богу, я не считаю это слишком высокой платой.

Консуэло недоуменно заморгала. События развивались не по плану. Левая рука ее теперь чуть подрагивала.

— Но это займет время, — сказала она.

— А мы не торопимся. Мы можем хоть неделю держать у себя вашего сына. Но вот друг ваш, инспектор полиции, пусть доставит нам диски сегодня же. Да, сегодня же. Ведь сегодня уже наступило. Ему следует передать нам оригиналы дисков сегодня до двенадцати часов дня и тем продемонстрировать свое желание сотрудничать.

— Оригиналы дисков? Зачем вам именно оригиналы? Чем плохи копии?

— Тем, что нужны нам именно оригиналы, — произнес голос. — Итак, мы все обсудили. Трудности ликвидированы.

— Но одна все-таки существует, — сказала Консуэло, собрав весь свой запас мужества. — Мне необходимо доказательство, что сын мой находится у вас.

— Доказательство?

— Надо, чтобы вы расспросили его о его особой примете. И он сообщит вам все, что вам требуется, чтобы доказать его присутствие и…

— Вам нужно доказательство, — произнес голос тоном неприкрытой угрозы.

— На нас вышли люди из другой группировки, утверждающие, что мой сын находится у них. Поэтому мне и требуется доказательство, что…

— Сейчас я вам это докажу, сеньора Хименес. Слушайте.

Детский голос. Далекий, но из той же комнаты, что и телефон:

— Мама, мама, мама!

— Дарио! — вскрикнула Консуэло.

И чужая иностранная речь.

— Слушайте, сеньора Хименес.

— Мама, мама, мама! Нет, нет, нет…

Последние слова прозвучали невнятно. Ребенку заткнули рот. Затем послышалось щелканье, как будто ножницами резали курицу; а затем раздались крики, душераздирающие, ужасные детские крики не просто боли, а невыносимого страдания и потрясения от того, что произошло.

— Это был лишь мизинец ноги, сеньора Хименес. Посылать вам его не имеет смысла. Пошлем попозже… что-нибудь покрупнее. Если вы вынудите нас это сделать.

21

Ресторан Консуэло Хименес, Ла-Макарена, Севилья, вторник, 19 сентября 2006 года, 00.15

Консуэло упала со стула и очутилась под столом мгновенно, словно подхваченная невидимой волной прибоя. Забившись под стол, она стиснула руками виски, зажмурилась, сжалась всем телом. Боль совершенно парализовала ее, пока из горла не выдавился какой-то хриплый, каркающий звук. Сколько бы она ни старалась изгнать из сознания эти ужасные крики, они продолжали звучать в ушах. Крикам этим предстояло вечно жить в ней, надрывая сердце. Твердый стержень, который помогает нам держаться и связывает в нас все воедино, теперь был уничтожен, вырван с дьявольской, бездумной, хулиганской бесцеремонностью.

Фалькон осторожно приблизился к ней.

— Не прикасайся ко мне! — крикнула она, отбрыкиваясь. Любви, нежности, жалости она не хотела. А хотелось ей лишь одного — чтобы кто-нибудь, схватив, перерезал ей горло, чтобы она утонула в крови и погрузилась в забытье. Она хотела разом принять на себя все то насилие, которому по каплям подвергали ее мальчика.

Комната погрузилась в глухое безмолвие. Тишина была такой полной, что впервые из-за звуконепроницаемой двери до них стали долетать звуки — слабый, как пение далекого хора, шум обеденного зала. Они сидели на полу возле упавшего стула. Голова Консуэло ушла в колени, руки прижаты к груди. Фалькон попытался заглянуть ей в глаза. Она не плакала. Огромность ее горя была неподвластна слезам. Женщина лишь тупо разглядывала половицы.

— Тот, первый, голос говорил правду, — тихо сказала она. — Мы не знаем, с кем имеем дело. Для них нет ни норм, ни правил. Не существует никаких разумных доводов. Это все равно как уговаривать смерть повременить.

— Но первый голос хотел, чтобы мы сами в этом убедились, — сказал Фалькон.

— Он жесток, — сказала Консуэло, — но далеко не так жесток, как другой голос.

— Другой… он говорит с нами, ощущая свою слабость.

— Я имею в виду голос внутри моей головы, — сказала Консуэло. — Никакие рассуждения на меня сейчас не действуют, Хавьер. Нельзя рассуждать, услышав то, что мы сейчас слышали. Не знаю, какую химию запустили во мне эти крики, но я теперь не та, что раньше. За какие-нибудь четверть часа во мне произошли необратимые перемены.

— Не позволяй, чтобы это влияло на суть твоих решений.

— Ты-то, Хавьер, к такому привычен.

— Никто не может быть к такому привычен, — сказал он, вспоминая Марису Морено, серую ногу в темном озерце крови, голову на деревянном торсе статуи.

— Единственное, что нам остается сделать с таким чудовищем, как Донцов, — сказала Консуэло, сжав кулаки так сильно, что побелели костяшки пальцев, — это натравить на него собак.

— Ну а Дарио?

— Хуже, чем сейчас, ему, по-моему, быть не может.

Она поднялась на ноги. Отряхнувшись, присела на край стола.

— Я заберу эти диски, — сказал Фалькон.

Она понимала, как тяжело ему далось это решение, но он так хотел. Что до нее, то в ней не осталось ни крупицы сомнения.

— Знаешь, если мы уж встали на этот путь, то придется идти до конца, — сказал Фалькон. — И обратного пути, возможно, тоже не будет. У тебя есть еще два сына, о которых надо…

— Ты хочешь, чтобы я подписала тебе вольную? — спросила она, и взгляды их скрестились.

— Я не предам тебя, Консуэло, — сказал Фалькон. — Я пойду на сделку с совестью. Если надо будет, даже деньги эти им отдам. Пусть я испорчу свою карьеру. Пусть вышибут меня из полиции, засадят в тюрьму на веки вечные и я буду гнить там в позоре, лишь бы с Дарио все было хорошо.

Она взяла его за обе щеки и поцеловала.

— Прости меня, Хавьер. Я знаю, чего тебе это стоит, — сказала она и, набрав номер, включила громкую связь и диктофон.

— Diga, — произнес знакомый голос.

— Мы поговорили с людьми Юрия Донцова, — сказала Консуэло.

— И?

— Он передал, что деньги для него должна собрать я.

— Сколько времени он дал вам?

— Неделю.

— Интересно, — протянул голос. — Должно быть, туго ему приходится. Ну а что насчет дисков?

— Он желает получить их до полудня. И настаивает на том, чтобы это были оригиналы.

— Разумеется. Ведь копии могут быть подделкой, они ничего не доказывают, — заметил голос. — С сыном вы поговорили?

— Когда я попросила доказательство, что с моим сыном ничего не случилось, в ответ они отрубили мальчику палец на ноге.

— Это могло быть лишь представлением, — сказал голос.

— Слышали бы вы эти крики!

— Означает ли это, что вы желаете поручить нам защищать ваши интересы?

— У меня есть к вам вопросы, — сказала Консуэло. — Знаете ли вы, где именно они держат моего сына?

— Пока не знаем. Но у нас там имеются свои люди.

— И они не знают?

— Донцов очень внимательно следит за тем, кому и что следует знать. Единственное, что нам известно, — это то, что мальчика держат не в севильской резиденции Донцова. Но информаторы выяснят, где мальчик находится. Ответ будет найден.

— А о каком «маленьком вознаграждении» вы говорили? — спросила Консуэло.

— Об оригиналах дисков.

— Погодите-ка, — сказала Консуэло. Не отсоединяясь, она отключила звук и, сжав кулаки, уткнулась в них лбом. Необходимость принимать невозможные решения доставляла ей настоящее страдание. — Я так понимаю, что должна выбрать одно из трех, — проговорила она раньше, чем Фалькон успел сказать хоть слово. — Довериться чудовищному Донцову либо непонятному и туманному Ревнику или же обратиться к органам правопорядка — нерешительным и нерасторопным. Первое неприемлемо, третьему препятствует первое, потому что для решения нам отвели меньше двенадцати часов. А значит, придется выбрать второе — Ревника, хотя что из этого выйдет — неизвестно. Можем сколько угодно кусать себе локти, все равно это ничего не изменит.

Оба поглядели на телефон. Она снова включила звук.

— Мы доставим вам диски, как только вы вызволите Дарио.

— Такое условие нас не устраивает.

— Не разъединяйтесь.

— Им еще до шести часов потребуются диски, на которых засняты люди из «Ай-4-ай-ти» и «Горизонта», — сказал Фалькон. — Без них трудно повлиять на сделку между консорциумом и администрацией мэра. Предложим им наугад первое попавшееся и посмотрим, что они скажут.

И опять голос:

— Все диски пронумерованы. Номера проставлены фломастером. Нам нужна половина всего количества с номерами от первого до восьмого и от двадцатого до двадцать седьмого включительно.

— Когда вы планируете начать действовать? — спросил Фалькон.

— Наберите наш номер еще раз через пятнадцать минут.

Телефон смолк. Измученные Фалькон и Консуэло откинулись на спинки стульев.

— Да что там на этих дисках, которые они у нас просят?

Рамиреса звонок Фалькона поднял с постели. Он помнил только то, что неопознанный парень заснят на первом диске и что последние два заблокированы, их нельзя открыть без пароля и специальной программы для восстановления данных, и что программисты над этим работают. Фалькон дал отбой.

Размышляя над тем, что может быть записано на столь ценных последних двух дисках, они опять замолчали — напряжение, которое они испытывали, было столь огромным, что звук человеческой речи, казалось, резал уши. Ресторанный шум за дверью дразнил их, назойливо напоминая о существовании другой жизни, которой им и полагалось бы жить.

В сумочке у Консуэло зазвонил телефон.

— Должно быть, это от Донцова, — сказала она, нажимая кнопку ответа.

— Как дела, сеньора Хименес?

— К полудню вы получите диски.

— Значит, с инспектором Фальконом вы уже связались.

— Он здесь со мной.

— Сеньор Донцов советует вам поторопиться, — произнес голос. — Если доставите диски сегодня еще затемно, сеньор Донцов освободит вашего сына по получении всего четырех миллионов евро, и у вас будет еще целая неделя, чтобы собрать деньги.

— Мне дадут увидеться с сыном?

Фалькон нацарапал ей что-то в блокноте и подсунул это под нос Консуэло.

— Да, — сказал голос.

— А еще вы должны понять, что, поскольку вы известили нас так поздно, мы, возможно, не сумеем предоставить вам все диски. Последние два находятся в другом отделе, куда инспектор не имеет доступа.

— Подождите.

Из стоявшей на столе коробки Консуэло вытащила бумажную салфетку и промокнула пот, струившийся по ее лицу и заливавший глаза.

— А когда вы сможете добыть последние два диска? Самое раннее когда? — осведомился голос.

Фалькон, написав что-то на листочке, подчеркнул первый, еще не заданный ею вопрос.

— В десять часов, — сказала Консуэло. — Где же мы встретимся?

— Не разъединяйтесь.

Молчание длилось, казалось, целую вечность. Ответа все не было. Жизнь висела на волоске. Консуэло представляла себя зародышем в материнской утробе, не имеющим понятия о времени и ждущим своего рождения на свет без осознания того, что его ждет.

— Когда у вас в руках будут первые двадцать пять дисков, — сказал голос, — отправляйтесь из Севильи на север по дороге на Мериду. Там, где от нее отходит ветка в сторону Сьерра-де-Арасены и Португалии, будет бензозаправочная станция. Там дождитесь дальнейших инструкций.

Парковка была пуста. Управление полиции безмолвствовало, погруженное во мрак. От дорожного покрытия все еще исходил дневной жар, когда Фалькон с черного хода проник в здание. Быстро вбежав по лестнице в свой кабинет, он включил все компьютеры, взял ключ от комнаты для вещдоков и опять спустился вниз. Забрав все диски в отдел убийств, он стал делать копии, по пять штук за раз, на всех компьютерах.

Решив, что разницы между копией и оригиналом каждого из дисков Донцов не усмотрит, он принялся жадно искать черный фломастер. Время, так невыносимо томительно тянувшееся в ресторане с Консуэло, теперь неслось вскачь с немыслимой, оголтелой скоростью. Наконец фломастер был найден в столе у секретаря Эльвиры, и Фалькон помчался с ним обратно, в отдел убийств. В спешке он чуть было не растянулся на лестнице, после чего заставил себяуспокоиться и двигаться чуть помедленнее — не хватало еще уборщикам утром найти его на площадке с проломленной головой!

Через тридцать пять минут у него были готовы четыре комплекта. Почему не придумают что-нибудь для ускорения этого процесса? Пот лил с него градом. Потом наступила минута, когда ему оставалось только ждать. Мысленно он клял все эти бездумные железяки — компьютеры. Нетерпеливо вцепившись в ручки кресла, он торопил время и сам удивлялся тому, что с ним происходит. Совсем недавно он спокойненько пил пиво на площади возле Санта-Мария-Ла-Бланка, и вдруг он срывается с места, пуская псу под хвост все свои принципы, все, чему он служил и что защищал, и при этом никто его не неволит, не приставляет пистолета к виску, не грозит ножом, рядом с собой он не видит маньяка с взрывным устройством на поясе… И все же рядом витает угроза, и ад, кажется, вот-вот разверзнется перед ним. Зазвонил его мобильник.

— Где же ты? — спросила Консуэло.

— Сейчас-сейчас!

Последние копии. Он перевел дух. Фломастером аккуратно проставил номера, спустился вниз в комнату для вещдоков, поместил оригиналы дисков обратно в сейф, запер его. Сунул в карман ключ от хранилища вещдоков. Бегом помчался на парковку, плюхнулся в машину и мокрыми от пота руками ухватился за руль. Руки скользили на рычагах. Он включил кондиционер. Грудь овеяло прохладой. Он вернулся в город и встал возле ресторана. Консуэло, рванув дверцу, поспешно села в машину. Он тронулся.

— Что? — спросил он, заметив ее вопрошающий взгляд.

— Чем ты занимался? — спросила она. — Ты же весь мокрый!

— Там, на заднем сиденье, есть рубашка, — сказал он. — Ревник. Второй голос. Что они велели нам делать?

— Они позвонили со своим планом, — отвечала Консуэло. — К счастью, он совпал с нашим. Они пожелали, чтобы передача дисков Донцову состоялась пораньше. Я сказала, что мы так и сделаем. Это им понравилось. Они уже едут.

Фалькон вел машину вдоль набережной, мимо сооружений бывшей «Экспо-92» на острове Картуха.

— И они понимают, что нам велено ехать на автозаправку исключительно для того, чтобы Донцов мог убедиться, что мы не привели за собой хвост.

— Человек от Ревника сказал мне, что на них работают два бывших агента КГБ, — сказала Консуэло. — Четыре года назад у них был распущен так называемый СОБР, элитное подразделение быстрого реагирования, и высококлассные, отлично тренированные бойцы вдруг оказались не у дел на маленькой пенсии. Трех из них подрядил работать на себя Ревник.

— Выходит, разговор у вас был обстоятельный.

— Узнав, что ты уехал за дисками, он стал гораздо откровеннее и разговорился, — сказала Консуэло. — Я многое узнала от него о русской мафии. Знаешь, они мало чем отличаются от наших севильцев. Тоже стараются расставлять на ключевые должности хороших знакомых и действовать через них, и система работает.

— Ну, мэрия до убийств еще не докатилась.

— Но многие члены городского совета Марбельи арестованы за коррупцию.

— А что-нибудь практическое тебе сказал этот человек? Например, каким образом они собираются следить за нами?

— Он сказал, что у них есть подслушивающее устройство. Зная номер моего мобильника, они могут поймать мой сигнал, подключиться и слушать, — сказала Консуэло. — Какое неуважение к служителям закона и правопорядка, верно?

Фалькон ничего не ответил.

Она сжала его локоть. Фалькон свернул налево, по похожему на арфу мосту Калатравы^[16] переправился на другой берег и, удалившись от городских огней и миновав олимпийский стадион, нырнул в темноту.

Дорога была почти пустынной. Редко когда попадался одинокий грузовик. Новый объезд возле Лас-Паханосас тоже был ровным и пустынным, лишь огоньки дорожной разметки — приятный знак человеческого неравнодушия. Консуэло сидела скрестив щиколотки и все время теребила кольца. Голова ее была откинута на подлокотник, в открытых глазах отражались дорожные огни. Время от времени она испускала глубокий прерывистый вздох.

— Я слышу твои мысли, — сказал Фалькон.

— В бизнес-переговорах обычно одно дело слова и выставляемые требования, а другое — подтекст, — сказала Консуэло.

— Тебя беспокоит, почему этот зверский Донцов спустя полчаса вдруг превратился в здравомыслящего и вполне вменяемого человека? — спросил Фалькон.

— Почему ему вдруг стало так важно получить диски на семь или восемь часов раньше, чем он требовал первоначально? Почему они вполовину уменьшили выкуп, запросив теперь лишь четыре миллиона? С чего бы это внезапное проявление слабости?

— Возможно, Донцов больше нуждается в деньгах, чем мы думали, — сказал Фалькон. — Человек от Ревника тоже высказал нечто подобное.

— И сумма эта теперь гораздо ближе к той, которую я могу заплатить. Вот почему я и думаю: с какой бы стати Донцову так ослаблять давление на меня?

— Мне это вовсе не кажется ослаблением давления. Наоборот, он натягивает вожжи. Заставляет нас поторопиться. Дает меньше времени на размышление.

— Как по-твоему, когда я сказала ему, что другая группировка утверждает, будто Дарио находится у них, он заподозрил нас в сговоре с теми, с кем мы и действительно вступили в сговор?

— Вот он и заставляет нас шевелиться, — сказал Фалькон. — И тем самым убеждается, что мы все еще верим ему и не попались на удочку другой, блефующей, стороне.

Они прибыли на автозаправку, где им предстояло подождать. Фалькон заправился и, налив две чашечки черного кофе из автомата, отнес их в машину.

Они припарковались перед входом в hostal^[17] по соседству. Фалькон сменил рубашку. Глядя во мрак, они молча тянули кофе.

— Если все окончится благополучно, ноги моей в Коста-дель-Соль больше не будет. В жизни сюда не приеду, — сказала Консуэло.

— Последние сорок лет в Коста-дель-Соль все как было, так и есть — ничего не изменилось. Зачем же так менять свои привычки?

— Затем, что только сейчас я ясно поняла, как действуют эти люди. Ведь каждый жилой комплекс, каждый строящийся район, каждое поле для гольфа, каждый пляж, каждый парк аттракционов или казино — все, что служит развлечению туристов, выстроено на доходы с человеческого горя и слез. Сотни тысяч девушек гонят работать в бордели и ночные клубы. Сотни тысяч губят себя, втыкая в тело иголки. Сотни тысяч безмозглых, опустившихся наркоманов нюхают белый порошок, чтобы потом ночь напролет танцевать до упаду или трахаться! И это не считая эмигрантов, трупы которых выбрасывает волна на этом благословенном побережье! Нет, хватит, наелась досыта!

Каждое свое слово она подчеркивала, яростно вдавливая пятку в днище машины. Фалькон протянул к ней руку, чтобы успокоить, и в это мгновение зазвонил мобильник. Она молниеносным движением сняла его с приборной доски. Послышалось верещанье поступившего сообщения. Подручный Донцова слал текст.

— Они велят ехать к северу, на Мериду.

Взвизгнув шинами, Фалькон сделал резкий разворот от гостиницы и по пышущей жаром дороге свернул налево.

— Как ты думаешь, наши друзья получили это сообщение? — спросила Консуэло, бросив обеспокоенный взгляд в бесстрастное лицо Фалькона.

— В технике я не силен, — сказал он, заглушая ужасную тревогу от безумства, которое они совершали. — Нам остается верить, что они свою работу знают.

После десяти километров пути им было приказано съехать с шоссе, и под диктовку многочисленных эсэмэсок, приходивших на мобильник, они стали кружить по разбитым, в пятнах свежеположенного асфальта дорогам, мимо деревенек по обеим сторонам, освещенных одиночными уличными фонарями, забирая в горы, в непроглядную темноту, среди запаха прохладных сосен, альпийских роз и горячей сухой земли, веющего в полуоткрытые окна машины. Консуэло ерзала на сиденье, глядя то в переднее, то в боковое стекло, проверяя в зеркальце, не видно ли чего сзади.

— Если бы люди Ревника следовали за нами так, чтобы мы могли их видеть, то их увидели бы и люди Донцова, — сказал Фалькон. — Так что успокойся и гляди вперед.

— Где мы, черт возьми, едем?

Машина громыхала по дороге. Показался знак: Кастильбланко-де-Лос-Арройос. Поворот налево. И снова тьма.

— Сколько времени мы уже едем? — спросила она.

— Сорок минут.

Она положила руку ему на плечо.

— Там нет никого. За нами никого нет и быть не может в такой тьме. Да они бы увидели фары еще издали, за много километров, — сказала она, чувствуя, что храбрость изменяет ей. — Нам придется сколько можно потянуть время.

— Им еще и с дисками надо будет разобраться, — сказал Фалькон.

Зазвонил мобильник, на этот раз это был простой телефонный звонок. Человек от Донцова.

— Слева вы увидите указатель на Эмбальсе-де-ла-Кала. Поезжайте туда и сообщите, когда доберетесь.

Четыре минуты.

— Прибыли.

— Теперь второй поворот направо.

Они съехали с бетонного покрытия на грунтовую дорогу.

— Там будет надпись, сделанная от руки: Гран-ха-де-лас-Онсе-Игерас. Сверните туда.

Следуя указателям, они поехали по травяным зарослям между низких и раскидистых каменных дубов. Преодолев так несколько километров, въехали в открытые ворота, ведущие к одноэтажному дому. Передние фары скользнули по выбеленным стенам, приоткрытым ставням и зарешеченным окнам, по облупленной, выкрашенной красной краской двери.

— Поставьте машину в сарай, — сказал голос. — Оставьте ключи в зажигании. Выходите, подняв руки. Диски — на голову. Встаньте возле гаража и раздвиньте ноги.

В сарае они увидели ржавую землечерпалку желтого цвета. До Консуэло долетало тепло включенного двигателя.

Оба, она и Хавьер, встали в нескольких метрах сзади машины, держа руки на голове. Двое мужчин в бейсболках, плохо различимые в лучах их фонариков, приблизились к машине. Лица их прикрывали платки. Один вошел в гараж, другой, тщательно ощупав Фалькона, нацепил ему на глаза повязку. Фалькон услышал, как хлопнула дверца багажника — открылась, а через несколько секунд вновь закрылась. Второй мужчина вышел из гаража, запер двери. Первый подошел к Консуэло сзади, присел на корточки. Надо было бы ей надеть брюки. Взяв фонарик в рот, он принялся ощупывать ее, начав с лодыжек.

— Вы же видите, что там я ничего не прячу, — сказала она.

Ответа не последовало. Руки полезли к ней под юбку. Она скрипнула зубами, когда его пальцы проникли ей между ног, огладили ей бедра и ягодицы и опять поползли вниз. Он щупал ее пониже спины, тискал груди, живот, урча, утыкаясь ей в плечо. Потом и ей нацепил повязку.

— Идем, — сказал он, потянув ее за руку.

Другой мужчина занимался Фальконом. Они направились к низкому деревянному дому, и пришлось пригнуться, когда их втолкнули в низкую дверь.

— Сядьте.

Их пихнули в кресла. Говорил с ними лишь кубинец — тот самый, чей голос они слышали по телефону. Коробка с дисками лежала теперь на коленях у Фалькона. Повязка на глазах ему не понравилась — к такому он был не готов.

— Не представляю, как я узнаю сына с этой штукой на глазах, — сказала Консуэло. — Сейчас я сниму ее.

— Подождите! — вскричал кубинец.

— Осторожно, Консуэло, — сказал Фалькон.

— Не ощупывать же мне его! — добавила она, сдергивая повязку.

Фалькон тоже снял повязку. Мужчины в комнате, не зная, за кого из них приниматься, на секунду растерялись. Двое русских уже успели прикрыть лица платками, двое других были в масках с прорезями для глаз и рта. Один из них шагнул к Консуэло, в руке у него был пистолет, который он и приставил к ее лбу. Рука его подрагивала, но не от страха, а скорее от ярости. Держа палец на крючке, он снял пистолет с предохранителя. Консуэло часто заморгала, шея ее напряглась, и она втянула ее в плечи, когда дуло пистолета коснулось ее кожи. Кубинец что-то сказал по-русски. Последовал сердитый обмен репликами, и русский отступил.

— Если вы хотите остаться в живых и увидеться с сыном, вы должны слушаться и делать так, как вам велят, — сказал кубинец. — Эти люди ни в грош не ставят вашу жизнь, убить вас им будет не труднее, чем выкурить сигарету.

Теперь кубинец стоял перед ними. Он был единственный в этой комнате, чей вид не внушал страха и не вызывал опасений. Над платком на лице у него были очки.

— Ничего не делайте по собственной инициативе. Если я говорю вам что-то сделать, двигайтесь медленно. И самое главное — сохраняйте спокойствие.

Четверо русских, маячивших за его спиной, были крепкими и коренастыми, и Фалькон, едва взглянув на них, понял, что даже самый сильный из его ударов не причинит им никакого вреда. По виду настоящие трудяги, поднаторевшие в физической работе. Такие мускулы даются не тренировками в спортзалах, хотя двое из них и были одеты в тренировочные костюмы, без сорочек, прямо на голое тело, и из-под приспущенных на груди молний у них выбивались пучки волос. Мускулы вроде тех, что демонстрировали они, обычно наращиваются десятилетиями жестоких драк, когда бьешь не только ты, но бьют и тебя. На толстых запястьях у них красовались массивные золотые часы, руки были испещрены татуировками.

— Сеньор Донцов нам покажется? — спросил Фалькон.

— Прибудет в свое время, — отвечал кубинец. — Но прежде, как вы легко можете догадаться, мы должны взглянуть на диски.

— Первым делом я желаю встречи с сыном.

— Сына вы увидите, как только мы убедимся, что диски эти подлинные, — заверил ее кубинец. — Осторожность в данном случае мне кажется извинительной.

Взяв один из четырех стульев с плетеными сиденьями, кубинец сел за стол и раскрыл ноутбук. Фалькон передал ему диски. За спиной кубинца находилась комната с запертой дверью, а подальше, за спинами четырех русских, которые теперь дымили сигаретами, виднелась еще одна. Электричества не было. Помещение освещали газовые и керосиновые лампы, отбрасывавшие ярко-белые и маслянисто-желтые пятна света на деревянный потолок. Пол тоже был пятнистый — темные и светлые грубые керамические плитки кое-где поросли плесенью. Толстые стены, судя по всему, уже много лет не знали побелки. Они облупились, и штукатурка сыпалась на пол.

Кубинец между тем приступил к работе. Проглядывая двадцать пять дисков, он время от времени помечал что-то в блокноте. Звук он приглушил, поэтому записанных стонов и пыхтенья слышно не было. Он прокручивал запись, проигрывал и опять прокручивал.

— Ну и что теперь? — спросил Фалькон, чутко подмечавший каждую деталь, в том числе что русские держались поодаль, словно сторонились пленников. Дистанцию он определить не мог, зная только, что расстояние это его нервирует и смущает.

— Терпение, инспектор, — сказал кубинец. — Когда придет время, вы все узнаете.

— Моего сына здесь нет, ведь правда же? — почти в истерике вскричала Консуэло. — Я чувствую, что держат его в другом месте! Где он? Что вы с ним сделали?

— Материнское чутье изменяет вам. Он здесь, — сказал кубинец, глядя в дальнюю комнату на стоявших там теперь русских. — Ему пришлось вкатить успокоительного. Сделать укольчик. Таких мальчишек, как он, иначе не угомонишь.

— В таком случае дайте мне взглянуть на него. Вы же получили что хотели. И хотя просмотр дисков еще не окончен, вы знаете, что мы передали вам все обещанное.

— Я делаю все по инструкции, — сказал кубинец. — Если я начну своевольничать и нарушать приказ, это окончится плохо.

— Я должна увидеть его! — С этими словами Консуэло встала и направилась к двери.

Русские побросали свои сигареты. Тот, кто находился ближе к двери, выхватил из-за пояса пистолет. Двое других мгновенно окружили ее и взяли в тиски. Она била их кулаками, лягалась, но они словно не чувствовали ударов — даже не жмурились и никак не выражали своей досады или раздражения. Кубинец сказал им что-то по-русски. Они подняли ее и, протащив через всю комнату, бросили в кресло. Когда ее несли, она, отбиваясь, молотила ногами, и один уже занес над ней руку для удара, но кубинец опять сказал что-то по-русски.

— Я просил их быть с вами поаккуратнее, — пояснил он, уже по-испански. — Если бы он вас ударил, вы бы, думаю, и через неделю не очухались, или же он вообще свихнул бы вам шею. Эти люди не очень-то умеют рассчитывать свою силу.

— Не нравится мне это, — сказала Консуэло, и в глазах ее впервые показался страх — не за себя и собственную шкуру. — Очень и очень не нравится!

— А все потому, что вы пытаетесь сопротивляться, — сказал кубинец. — Я понимаю, как это трудно, но постарайтесь расслабиться.

— Тогда объясните нам предусмотренный порядок, — сказал Фалькон. — Она успокоится, если вы расскажете, что с нами будет дальше.

— Я проверю диски. Сейчас проверено уже больше половины, — отвечал кубинец. — Если все будет в порядке, то я позвоню, и сеньор Донцов приедет, чтобы их забрать. Именно тогда вы и увидите вашего сына, перед тем как сеньор Донцов заберет его с собой. Мальчик останется с ним до тех пор, пока не будет выполнена остальная часть договоренности. Вас это устраивает?

Фалькон и Консуэло переглянулись. Ей даже не пришлось мотнуть головой — и без того было ясно, что устроить это их не может. Никоим образом. Кубинец глядел куда-то поверх экрана. Он знал, что предстоит. Он уже бывал в подобных ситуациях и знал, что лучше всего человек умеет распознавать приближение своей кончины. Он знал, как в гражданских войнах происходят убийства, знал, как убивают соседей, близких знакомых, людей, с которыми вместе рос, с чьими семьями дружишь с самого детства. Обычно людей сгоняют, как стадо, в загон и держат там, чтобы убить в них все человеческое, а тогда уже они, как овцы, только и годятся что на убой! Кубинец знал, что обо всем начинает догадываться и Фалькон, глядевший сейчас на русских в попытке понять их и что они собираются делать. Теперь Фалькон понял, что означала эта их отчужденность, желание держаться в отдалении, они старались сохранять дистанцию, чтобы не почувствовать людей в своих будущих жертвах и чтобы не зародить в тех предчувствия грядущей гибели — скотина ведь не предчувствует приближения ножа.

— Зачем вы это делаете? — спросил Фалькон.

— Что именно?

— Не заставляйте меня это произносить.

— Успокойтесь, инспектор. Все будет хорошо, — сказал кубинец. Сказал лениво, словно из гамака.

Потом он позвонил по мобильнику, поговорил по-русски.

— Вы знали Марису Морено? — спросил Фалькон.

Кубинец пожал плечами. Захлопнул крышку мобильника и, кивнув русским, принялся укладывать в коробку диски и закрывать ноутбук. Тяжелый день был — работа в офисе, а под конец еще и это малоприятное дело.

— Ну а деньги? — спросил Фалькон. — Разве деньги вам не нужны?

— Получить их сейчас слишком сложно, — отвечал кубинец.

— А недостающие диски, те, что зашифрованы? — спросил Фалькон, когда к нему уже подошли.

— У нас нет возможности взломать код, — сказал кубинец.

Двое русских, по одному слева и справа, повели Фалькона в темноту. Консуэло ринулась к двери, за которой находился накачанный успокоительным Дарио. Один из русских, обхватив ее за талию и оторвав от земли, стиснул, прижав к себе. Другой удерживал ее брыкающиеся ноги. Вдвоем они и ее выволокли наружу.

Они прошли за дом. Дорогу осветили фонарики. Луны на небе видно не было. Темнота была такой ощутимо густой, что Фалькон удивлялся самой своей способности двигаться, делать неровные спотыкающиеся шаги. Ветерок веял сыростью — где-то рядом чувствовалась вода, поблизости обозначилось озеро. Луч фонарика уперся вниз, а потом внезапно скользнул по двум кучам свежевырытой земли, за которыми начинались густые травы Фалькону даже не верилось, что все это происходит с ним… с ними. Как он с его опытом мог допустить подобное безумие?

Яма была глубокой. Та землечерпалка в сарае. При полной нелепости происходящего все наконец совпало. Но что поделаешь теперь, если проявил такую вопиющую непредусмотрительность! Его поставили у дальнего края ямы, затем повернули спиной к озеру и лицом к приземистой деревянной хижине. Другие два русских приволокли Консуэло, тихую, несопротивлявшуюся. Они помогли ей встать рядом с ним. Фалькон ухватил ее руку, переплетя ее пальцы со своими, поцеловал ладонь.

— Прости, Консуэло, — смиренно сказал он.

— Это я должна просить у тебя прощения, — отвечала она. — Я первая попалась на эту удочку.

— Не могу поверить, что дал себя так одурачить.

— Так и не повидала я Дарио, — слабым голосом с горечью сказала она. — Что теперь с ним будет? Что они сделали с моим бедненьким сыночком?

Он неуклюже поцеловал ее, на секунду приник к ней всем телом, она тоже прижалась к нему. Русский разнял их, толкнув на колени у самого края ямы. Но они продолжали держаться за руки, и пальцы их оставались сцепленными. Двое русских, что притащили к яме Консуэло, уже возвратились в дом. Оставшийся фонарик был брошен на землю и теперь освещал яму, ее темное и сырое от близости озера нутро. Щелкнули предохранители. На головы их легли, придавив их, тяжелые руки. Они сильно, до боли, до хруста в костях сжали пальцы друг друга. Прокричал филин. В ответ негромко хохотнула его самка. Неужели это последнее, что они услышат перед кончиной?

Нет, раздался еще и другой звук.

22

Гранха-де-лас-Онсе-Игерас, вторник, 19 сентября 2006 года, 4.47

Выстрелы, два глухих одновременных раската. Сперва Консуэло, затем Фалькон упали вперед — в положении их на самом краю ямы трудно было не потерять равновесия. Но пытаясь удержаться, они лишь на секунду опередили в своем падении русских, рухнувших как подкошенные, как две мясные туши. Стукнувшись коленями о спины недавних жертв, они столкнули их в яму. Луч фонарика все еще освещал ее темную глубину и делал видимыми черные разверстые раны в затылках обоих русских, упавших вниз лицом в вырытую могилу. Консуэло зажало между ног русского, и она в панике пыталась высвободиться, тихонько поскуливая. В яму спрыгнул, приземлившись на согнутые ноги, какой-то мужчина. В луче фонарика можно было различить камуфляж и темную краску на его лице. Он потянул за ноги неподвижные трупы палачей, так, чтобы Фалькон и Консуэло смогли выбраться из-под них. Мужчина приложил руку к шеям обоих русских, слушая, нет ли пульса.

— Сколько их в доме? — спросил он по-испански с сильным акцентом.

— Двое русских и кубинец, — ответил Фалькон.

— Оставайтесь здесь… в яме, — бросил тот, выкарабкиваясь наверх.

Мимо торопливо пробежали еще люди. Точно подсчитать их количество в темноте было трудно. Один из пробегавших ногой спихнул фонарик в яму. Фалькон молча притянул к себе Консуэло. Прислонив спину к земляной стене, она съежилась между его ног. Земля пахла густо и сладко, как шоколад, как сама жизнь. Они ничего не слышали. Они ждали. Звезды лили свой древний неверный свет. Озерная сырость наполняла яму обещанием долгих счастливых дней. Он поцеловал ее руку, грязную, пахнущую духами. Костяшки ее пальцев шевельнулись под его губами.

Послышался громкий взрыв. Консуэло вздрогнула и спрятала голову в коленях. Приглушенные звуки выстрелов. Тишина. А после заработал мотор землечерпалки в сарае. Ее выводили наружу. Ночь прорезали лучи фар, двигавшиеся от дома. Землечерпалка, фыркая, двигалась вперед. На минуту-две тарахтенье прекратилось, потом движение продолжилось. Фалькон привстал. Показался силуэт мужчины, шедшего впереди землечерпалки.

— Теперь не опасно, — сказал голос.

Вниз протянулась рука. Фалькон приподнял к ней Консуэло, и ее вытащили из ямы. В то же мгновение она бросилась к дому. Рука опять опустилась в яму. С ее помощью Фалькон вскарабкался вверх и вылез. И шарахнулся от работавшей рядом землечерпалки. В двадцати метрах от ямы Консуэло упала наземь. Ковш землечерпалки накренился, и в яму поверх трупов двух русских упали еще два тела. Неловко поднявшись на ноги, Консуэло опять побежала. Мужчина что-то крикнул по-русски. Из-за дома вышли двое, поймали Консуэло и удерживали ее. Она отбивалась, но, по-видимому, сил у нее оставалось немного.

Мужчина повернулся к Фалькону. Краска на лице при резком свете фар землечерпалки придавала ему какой-то призрачный вид.

— Мальчик там… комната, как войдешь, справа, но…

— Они сказали, что сделали ему укол успокоительного.

— Он не дышит. На лице подушка. Часа два прошло, — сказал мужчина. — Сначала вы посмотрите. Ей видеть — нехорошо.

— Они его убили?

— Вы знали мальчика? — проговорил мужчина, кивнув.

— Его задушили подушкой? — опять задал вопрос Фалькон. Он был совершенно ошеломлен.

— Несколько часов назад. До вашего приезда. Вы бы ничем не помогли.

— Почему они так сделали? — воскликнул Фалькон. Привыкший к бредовым преступлениям инспектор полиции, чьей работой было вносить ясность и логику в нелогичное по своей природе, сейчас испытывал потрясение — у них не было причины так поступать!

— Эти люди думают иначе, — сказал мужчина. — А сейчас идите. Ей тяжело.

Консуэло цепко держали двое, и она испускала беспомощные крики. Она не билась, не сопротивлялась, все ее силы уходили на эти пронзительные крики раненого зверя. Он подбежал к ней. Ее положили на землю. Едва завидев Фалькона, она замолчала, словно ей перехватило горло.

— Что случилось? — слабым голосом спросила она. — Что они сделали?

— Сначала я пойду посмотрю, — сказал Фалькон. — Это займет минуты две, а тогда уже входи ты. Хорошо?

Она поглядела на него так, словно это был доктор, только что сообщивший ей о ее смертельной болезни, но хорошо хоть, что она временно замолчала.

— Скажи мне, — сказала она. От волнения она не могла точно выразить мысль.

— Я сперва хочу сам взглянуть, — повторил он, гладя ее щеку. — Потом тебя позову. Две минуты — не больше. Можешь считать секунды.

Не разбирая дороги, он заспешил к дому, пригнувшись, нырнул в низкую входную дверь. В левой комнате на столе по-прежнему стоял компьютер и лежали диски, пол был усеян обломками стульев — их разметало взрывом гранаты в углу. Через дверь он различил фигуру кубинца. Тот был раздет и привязан к стулу — руки заведены за спинку стула, щиколотки приторочены к его ножкам. Широко разбросанные в стороны ноги, обнаженные гениталии и дикий, животный страх в глазах.

— Это не для вас, — послышалось справа от него. Сказано это было с сильным акцентом. — Сюда пройдите.

Он прошел к указанной двери, стирая с лица заливавший глаза пот и пытаясь успокоиться, обрести стороннее хладнокровие профессионала. Нет, невозможно. Дверь оказалась приоткрытой. Коренастый русский с раскрашенным лицом и автоматическим пистолетом с цилиндриком глушителя кивнул ему. Он заставил себя войти, чувствуя, как горло сжимает невыносимая боль. А ведь еще минуту назад он с таким радостным облегчением вдыхал в себя запах сырой земли! Едва переступив порог, он вдруг вспомнил, как в саду играл в футбол с Дарио, и это промелькнувшее в мозгу видение заставило его усомниться, сумеет ли он справиться с собой, увидев то, что ему предстояло увидеть.

Комнату освещала керосиновая лампа. Желтый свет ее казался тусклым, жидким. К стене была придвинута единственная в комнате железная кровать. Окна прикрывали ставни с металлической запертой щеколдой. Дарио лежал вверх лицом, все еще придавленным подушкой; грудь мальчика была обнажена, правая рука вытянута вдоль тела, левая — под прямым углом согнута в локте. Сжатый кулак тянется к виску. Ноги прикрыты простыней, они скрючены, ступни вылезли наружу, правая забинтована, и на простыне темное пятно от просочившейся сквозь бинты крови.

«Худенький какой, кожа да кости, — думал Фалькон, заставляя себя приблизиться. — Неудивительно, такой непоседа».

Взяв его руку, он пощупал, нет ли пульса, хотя мертвеца умел распознать с первого взгляда. Он распрямил ноги мальчика, положил вдоль тела обе его руки и, поправляя простыню, вдруг заметил на теле большой грубый шрам, словно после плохо выполненной операции по удалению аппендикса. Он посмотрел под мышкой, ища «клубничку», о которой говорила Консуэло, но тусклый свет не давал возможности проверить родинку. И только после этого он решился заглянуть под подушку, сдвигая ее медленно, словно из страха увидеть там что-то, чего не желал бы видеть. Обращенное к нему широкоскулое, с посиневшими губами лицо не было лицом Дарио.

— Принесите фонарик, — попросил он.

Вошел здоровенный русский. Фалькон указал на его пояс, и тот передал ему фонарик. Фалькон посветил фонариком в лицо мальчику. По-прежнему это был не Дарио.

— Что? — спросил русский.

— Это не тот мальчик.

— Не понимаю.

Выйдя, Фалькон опять очутился в кромешной тьме. Сейчас его обуревал гнев — сумасшедший, безудержный. Он окликнул Консуэло, и ее отпустили и помогли подняться на ноги. Не разбирая дороги, она, спотыкаясь, проковыляла к нему.

— Это не Дарио, — сказал он. — Дарио жив.

— Кто же это? — спросила она в полном смятении.

— Какой-то убитый мальчик, — сказал Фалькон. — Неизвестный убитый мальчик.

Они нырнули под притолоку двери и очутились в той самой комнате. Входя, Фалькон прикрыл дверь, и она сильно хлопнула, закрываясь. Консуэло встала на колени перед кроватью и, взяв руку мальчика в свои, покачали головой. Заливаясь слезами, она вглядывалась в мертвое лицо.

Фалькон снял бинты с раненой ноги мальчика.

— Они этому бедняге палец отрезали, — сказал он, чувствуя, как в нем закипает ярость.

Сидя на полу, отвернувшись от кровати, Консуэло теперь рыдала. Душераздирающие рыдания, шедшие из самой глубины ее существа, сотрясали тело Консуэло с такой силой, что казалось, вот-вот оторвут ее от глиняного пола. Прошло несколько минут, пока она смогла совладать с собой.

— Я что-то не могу ничего понять, — сказала она. — Тебе придется объяснить это мне.

— У них и не было Дарио, — ответил Фалькон. — Никогда не было. Вся эта игра была задумана, чтобы получить желаемое.

— Но и у Ревника Дарио нет. Мы это знаем. Он в этом признался.

— Потому-то Донцов и позвонил вторично, — сказал Фалькон. — Ты была права. Он заволновался. Узнав, что Ревник утверждает, будто Дарио находится у него, он рассвирепел, почему и отрубил палец мальчику. Затем он успокоился и возник опять со своим предложением — на случай, если ты блефуешь. Он же ничего не терял, делая вид, что Дарио находится у него, и слова его возымели действие. Машинка завертелась, он давил на всех и всех подчинял себе. К тому же не исключено, что в группе Ревника у него до сих пор сохранился сообщник.

— Но кто же выкрал Дарио? — воскликнула Консуэло.

— Не знаю.

Из комнаты рядом донесся сдавленный крик.

— Увези меня из этого места, — сказала Консуэло. — От этого кошмара.

Они вышли в большую комнату. Испаноговорящий вернулся туда.

— Что-то не так? — спросил он.

— Этот мальчик — не ее сын, — ответил Фалькон. — Мы его не знаем.

— Так не должно было быть, — сказал мужчина, покосившись на дверь.

— Своего сына-то я знаю, — сказала Консуэло.

— Оставайтесь здесь. Не двигайтесь.

Испаноговорящий прошел в комнату, где допрашивали кубинца, все еще привязанного к стулу, но лежащего теперь вместе со стулом на полу лицом вниз и с окровавленной тряпкой во рту. Дверь закрылась. Оттуда донеслись вопросы по-русски. Сдавленные крики боли. Затем невнятный, еле различимый шепот. Дверь отворилась.

— Он говорит, что мальчика у них никогда и не было, — сказал испаноговорящий. — Не знаю, верить ли. Так или иначе, мы это выясним. Можете идти. Только минуточку.

Он сунул руку в карман камуфляжных штанов и достал оттуда два диска в пакетиках.

— Выглядят точь-в-точь как зашифрованные диски № 26 и 27, но информация в них несколько отличается. Замените ими оригиналы. Пароль и программное обеспечение понадобятся те же, что и для тех, которые находятся у вас в полиции. Оригиналы доставите нам. А теперь вы идите. Она останется.

— Что?

— Останется как залог. Мальчика-то теперь мы не имеем.

— Нет, — возразил Фалькон. — Ее я здесь одну не оставлю. Если остается она, остаюсь и я. И дисков вы не получите.

— Подождите.

— И никакого залога вам не требуется, — сказал Фалькон. — Вы знаете, где нас найти.

Русский вышел через входную дверь. Прошло три минуты. Истязание кубинца продолжалось. Консуэло пришлось затыкать руками уши. Входная дверь распахнулась. Русский кивком велел им выходить.

— Сеньор Ревник согласен — так нам даже проще.

Он повел их к машине. Вдали все еще работала землечерпалка. Консуэло села в машину рядом с местом водителя. Русский, вытащив фонарик, поднырнул под багажник и вылез оттуда с черненькой коробочкой в руке.

— Чуть не забыл, — сказал он. — Прибор слежения.

— Вы, однако, не спешили, — заметил Фалькон.

— Последние три километра нам пришлось проделать пешком, — возразил мужчина. — Но рассчитали мы все очень четко и поспели вовремя, разве не так? Не слишком рано, чтобы зря не волноваться, и не слишком поздно, чтобы вас не…

Фразы он не докончил и, сказав adios,^[18] пошел в сторону дома. Фалькон опустился на сиденье рядом с Консуэло в ярко освещенном салоне машины. По просеке они выехали на грунтовую дорогу, миновали стоявшую в высокой траве машину, чьи передние фары были заклеены черным скотчем так, чтобы оставались только щели. Прыгая по неровностям, добрались до шоссе. Фалькон вел машину, низко склонившись к рулю. В Кастильбланко-де-Лос-Арройос он достал свой служебный мобильник и стал набирать номер.

— Обращаться в полицию поздновато, — сказала Консуэло.

— Не могу винить тебя, если ты упускаешь из виду, что в качестве полиции должен был выступить я, — сказал Фалькон, все еще кипя возмущением. — Я и сам почти забыл об этом.

— Кому ты звонишь?

— Начальнику шифровального отдела. Он должен возможно скорее взломать эти два последних диска.

— Оставь это, Хавьер. Сейчас шесть утра. Тебе придется долго и нудно объяснять труднообъяснимые вещи человеку, еще не успевшему толком проснуться. Уверяю тебя, что ничего хорошего из этого не выйдет. Успеешь устроить все, когда прибудешь на службу.

— Ну а Ревник? Не боишься, что он взбесится?

— Плевать. Едем поскорее, и все. Ревнику следует научиться терпению. Да и ты сможешь как-нибудь потянуть с ним. Диски в полиции, так что ты на коне, — сказала она. — Понимаю, что после всего этого ужаса у тебя руки чешутся что-то предпринять, но мой тебе совет никому не звонить, потому что это может иметь самые далеко идущие последствия.

И вновь они в машине, мчатся во тьме. После страшного напряжения всех сил — непреодолимая усталость. Фалькон одной рукой вел машину, другой обнимал Консуэло, прильнувшую к его груди. Время от времени он переключал скорости. Прервали тишину они не сразу.

— Я знаю, что ты сердишься, — сказала она.

— На себя самого.

— Мне кажется, что я подставила тебя под удар.

— Никакого удара я не ощущаю, — ответил Фалькон, подумав что на самом деле удар этот очевиден.

— Понимаю, чего тебе стоило вот так уехать, бросив погибшего мальчика, — сказала она. — Понимаю, потому что и мне это было нелегко. Они похоронят его в общей яме, вместе с этими мерзавцами. Зароют в землю, как птичку, которую угораздило разбиться об оконное стекло. А его мать так и не узнает, где он и что с ним.

— Я подумаю обо всем этом засветло, — сказал он. — Чтобы разобраться в том, что произошло, нужен свет. А еще нужно зеркало.

— Я хочу поехать к тебе, — сказала она. — Не могу провести эту ночь одна. Даже час-другой — и то не могу.

Он крепко прижал ее к груди. Но остановиться и перестать перебирать в памяти сумбурные и безобразные воспоминания о произошедшем он не мог. Где он ошибся, с какого момента все пошло не так? Едва он начал разрабатывать линию Марисы Морено, как русские взяли его в оборот, засыпав звонками с угрозами. Затем они принялись за Консуэло, что только подтверждает, что настоящая их цель он. Но он делал именно то, против чего так предостерегал его Марк Флауэрс: связывал воедино кусочки непроверенной информации, неподтвержденные факты, подгоняя общую картину под ту, что сложилась у него в голове. Нет, надо вспомнить каждый из звонков, его время и все, что ему предшествовало, и что было после, и что ему говорили каждый раз. Что в точности было ему сказано.

— Ты все думаешь, — сказала Консуэло. — Сейчас думать не годится. Не время, Хавьер, ты ведь и, сам так сказал. Дождись, когда рассветет. Тогда все может проясниться.

Он припарковался возле своего дома на улице Байлен. Небо все не светлело, хотя и было уже около семи. Они сразу поднялись наверх, разделись, встали под душ. Помогли друг другу смыть с тела вонючую грязь. В сток стекала серо-черная жижа. Консуэло вымыла голову. Он намыливал ей плечи и спину, разминая ее мускулы, возвращал ее к жизни. Они сидели на полу душевой кабины под фонтаном водяных брызг, и он обнимал ее ногами, а его руки были обвиты вокруг ее тела. Он целовал ее затылок.

Потом они молча поднялись, выключили душ, вытерлись полотенцами в темной спальне. Она отшвырнула полотенце, он уронил полотенце на пол. Он недоумевал, как после ночи, которую они пережили, он может чувствовать такое возбуждение. Она же не понимала, откуда в ней это желание, эта тяга к нему столь сильная, как будто вернулись ее двадцать лет. Но ведь и вся ночь перед этим была вне логики и недоступна разуму. Они сцепились, как борцы в схватке. Она впилась зубами в его плечо так сильно, что у него занялось дыхание. Он вдавился в нее со всей дрожью страсти, увлекая ее к кровати. Тела их липли друг к другу, повинуясь первым, еще робким, толчкам. Вцепившись ногтями в его спину, она торопила его, шпоря пятками его обнаженные ягодицы. Казалось, она не могла насытиться, желая все более и более полного соития, и это пьянило его, вынуждая убыстрять темп, пока все существо ее не охватила дрожь и она не почувствовала, как бешено, уже где-то в горле, колотится его сердце, и не приникла к нему в восторге, все ширившемся, до последних упоительных содроганий, когда она продолжала лежать под ним, вскрикивая и ударяя матрас тыльной стороной ладоней.

Потом он откатился в сторону, накрыл их обоих сбившейся простыней и опять привлек ее, трепещущую, к себе на грудь, где она и угнездилась, как спасенная птичка. Они уснули мертвым сном, как каменные изваяния древней гробницы в залитой лунным светом часовне.

23

Дом Фалькона, улица Байлен, Севилья, вторник, 19 сентября 2006 года, 12.00

Мир, проснувшись, шумел и громыхал вокруг, а они все продолжали спать. Лишь в полдень звонок мобильника Фалькона проломил щелку в панцире их полного оцепенения. Фалькон вернулся словно из комы, из странного мира фантазий, чьи диковинные образы вдруг умалились, сведясь к скучной повседневности.

— Что, поздно лег? — спросил Рамирес.

— Можно и так сказать, — отвечал Фалькон, отдуваясь и чувствуя, как неровно колотится сердце. — Что нового?

— Мне в пол-одиннадцатого позвонил Перес. Из Трес-Миль. Он туда с одним парнем из наркоотдела по следам Пуэрты отправился. Нашли его в каком-то пустом подвале и еще с воткнутым в руку шприцем. Передоз. Я велел ему тебя не беспокоить, а заняться этим самому.

Фалькон потер себе лицо, словно пытаясь втереть в себя ощущение реальности.

— Он перезвонил мне опять десять минут назад, — продолжал Рамирес, — кое-что разведав и переговорив в отделе. Помнишь Хулию Вальдес, подружку Калеки, что вчера шлепнули в его квартире? Так раньше она с Карлосом Пуэртой была. Они и работали вместе — она танцевала фламенко, он пел. В июне они расстались — она перешла к их поставщику. Поближе к источнику, так сказать.

— Значит, есть смысл говорить о самоубийстве? — спросил Фалькон, еще не вполне усвоив информацию. — Что, он так тяжело переживал разрыв?

— Очень тяжело. Покатился по наклонной дорожке, — отвечал Рамирес. — Его дружки-наркоманы говорят, что у него оставались деньги от контракта с какой-то звукозаписывающей фирмой, так он их все спустил. К тому времени, как ты и Тирадо его допрашивали, он был после трехмесячного загула.

— Сколько же денег у него было? — удивился Фалькон. — Трехмесячный загул больших денег стоит.

— Правильный вывод, — сказал Рамирес. — Мне почему-то кажется, что мы еще не всё знаем о Пуэрте.

Согласившись с ним, Фалькон заверил его, что приедет на службу как можно раньше. Разговор был окончен, после чего Консуэло позвонила сестре и поговорила с сыновьями, Рикардо и Матиасом, сказала, что вернется через час. Новостей не было.

Завтракали они в оцепенелом молчании, словно соединенные внесловесным контактом роботы. На ней были его рубашка и трусы. Они ели тосты на зеленом оливковом масле с приправой из свежих томатов и тонко нарезанные ломтики jamon^[19] и пили из маленьких чашечек черный, как битум, кофе. В патио ярко светило солнце, вода в бассейне у фонтана была гладкой, как стекло, птички порхали между колоннами. Но уделить завтраку больше двадцати минут они не могли.

В ветровом стекле машины, как на киноэкране, мелькала хроника городской повседневности, и все это — и эти люди, и их занятия — казалось таким скучным, что трудно было поверить, что к этому и сводится жизнь. Как, и больше ничего нет, кроме хождения за покупками, в парикмахерскую или покраски дверей? Быть того не может!

— Как будто все это нам приснилось и ничего и не было, — сказала Консуэло.

— Было, — сказал он, беря ее за руку.

— И что теперь?

— Мне надо все обдумать и решить, в чем я ошибся, — сказал Фалькон. — Восстановить весь ход моих умозаключений, чтобы понять, где произошел сбой.

— Но что мне сказать инспектору Тирадо?

— Пусть продолжает делать то, что он делает, — сказал Фалькон. — Он будет действовать по-своему, на свой страх и риск. У него не меньше шансов добиться успеха, чем у нас.

— Может быть, он слишком зациклился на русских.

— В этом я постараюсь его направить.

Свернув с проспекта Канзас-Сити, они въехали в Санта-Клару, к дому Консуэло.

— И все-таки я не перестаю думать о том, что погубила тебя.

— Ты уже говорила мне это ночью, а я сказал тебе на это…

— Ты пошел на преступление ради меня, — продолжала она. — Я заставила тебя вступить в сговор с гангстерами и соучаствовать в скверном деле, расследовать которое — твой служебный долг, за что ты деньги получаешь! Не могу передать тебе, до чего я…

— Мы с Франсиско Фальконом часто играли в шахматы, — сказал он. — Помнится, однажды он загнал меня в ситуацию, когда единственный ход, который я был в состоянии сделать, мог только еще больше ухудшить мое положение, а когда я сделал этот ход, его ответный ход мог означать для менялишь необходимость нового губительного хода. И так оно и шло, пока он не поставил мне неизбежный мат. Когда я сделал ошибку, решив, что Дарио находится у тех русских, я тем самым втянул нас обоих в целую серию неотвратимых и ошибочных ходов. Не ты меня погубила. Погубил себя я сам своей близорукостью. Я запаниковал, потому что…

— Потому что Дарио значит для тебя почти столько же, сколько для меня, — сказала Консуэло. — А еще, я думаю, потому что все это напомнило тебе ту ужасную историю с Артуро, сыном Рауля. Ведь это тогда я влюбилась в тебя, четыре года назад, когда мы то и дело спрашивали друг друга: «Что же случилось с мальчиком?» Вот еще и поэтому ты так все воспринял — что к тебе словно вернулся весь тот ужас.

Фалькон затормозил. Машина встала посреди дороги. Невидящим взглядом он уставился вдаль, туда, куда уходила тенистая улица, где жила Консуэло.

— Как мог я это забыть? — пробормотал он. — Как могло случиться, что я упустил такое?

Шедшая сзади машина тоже встала, и, когда водитель понял, что из их машины никто не собирается выходить, он нетерпеливо засигналил, и Фалькон продолжил путь.

— Это случилось, когда я был на площади Сан-Лоренсо, — сказал он. — Как раз перед тем, как мы встретились в баре «Ла-Эслава». Голос в телефоне предупредил меня, что должно что-то произойти и будет это из-за меня. И что я это пойму, потому что вспомню. Но никаких переговоров и никакой торговли тут быть не может, потому что больше они звонить не станут.

— Вспомнишь? — повторила она. — Что же, по-твоему, они хотели сказать на этот раз?

— Не могу утверждать, что я много думал над этим, — сказал Фалькон. — Ведь это был всего лишь очередной звонок с угрозами. А я их получал немало.

— В тот вечер ты еще и уезжал куда-то.

— В Мадрид. На поезде. Туда мне и звонили и посоветовали не совать нос в чужие дела.

— А по каким делам ты ездил в Мадрид?

— По делам… делам, связанным с моей работой, — запнувшись, проговорил он. — …И еще по другому делу.

— Тому же самому, по которому ты летал в Лондон, когда похитили Дарио?

— Совершенно верно. Я подумал, что этот звонок в поезде я получил потому, что занимался Марисой Морено, хотел заставить ее заговорить. Потому, вернувшись в Севилью, я сразу же, до встречи с тобой, отправился опять к ней — дескать, пускай не думают, что я испугался звонков. Я даже сказал ей, что жду звонка от ее сообщников. И когда раздался тот звонок, заставший меня на площади Сан-Лоренсо, я не придал ему значения. Но автоматически связал его с Марисой.

— Но это не были люди от Марисы.

— А отправившись в Лондон, я не послушался их рекомендации не совать нос в их дело.

— Кто же эти «они»?

— Точно не знаю, — сказал Фалькон. — Дай мне, пожалуйста, свой мобильник.

— Но причину похищения Дарио ты знаешь?

— Я думаю, — сказал Фалькон, набирая текст сообщения Якобу, — что это сделали для того, чтобы отвлечь меня чем-то другим.

— Ты объясняешь, ничего не объясняя, Хавьер.

— Потому что иначе не могу, — сказал он, посылая сообщение со следующим текстом:

Надо поговорить. Позвони. X.

— Но ты догадываешься, кто мог бы его похитить? — спросила Консуэло.

— Я не вполне уверен в том, что знаю непосредственных исполнителей, но от какой группы мог исходить приказ, я знаю.

— И кто же это? — Обеими руками Консуэло обхватила его голову и повернула к себе. — Ты не хочешь говорить мне это, Хавьер, да? Но что может быть ужаснее русской мафии?

— На этот раз я собираюсь воспользоваться своими умственными способностями и связями с разведкой, — сказал Фалькон. — Не хочу дважды делать одну и ту же ошибку.

Ползя по проспекту Канзас-Сити, он искал телефон-автомат. Жара стояла удушающая. Теперь он был один. В ответном сообщении от Якоба говорилось, что он остановился в гостинице в Марбелье, и указывался испанский номер мобильника, по которому можно звонить. Отчаявшись найти автомат на улице, Фалькон направился на вокзал.

— Каким образом тебя занесло в Марбелью? — спросил Фалькон.

— Я здесь по делу. По швейному, — отвечал Якоб. — Здесь проходит показ мод, небольшой, но мне он всегда дает заказы для фабрики.

— Абдулла с тобой?

— Нет, я его в Лондоне оставил. Он собирается обратно в Рабат, — сказал Якоб. — Но к чему все эти вопросы?

— События получили продолжение. Надо поговорить с глазу на глаз.

— Не знаю, смогу ли проделать весь путь до Севильи, — сказал Якоб. — Ведь это три часа в машине.

— А как насчет того, чтобы встретиться на полпути?

— Я сейчас еду в Малагу.

— Можешь до Осуны добраться? — спросил Фалькон. — От Малаги она примерно в ста пятидесяти километрах.

— Когда встретимся?

— Об этом я тебе отдельно позвоню. Я еще на работе не был.

Отъезжая от вокзала, он прочитал сообщение: Марк Флауэрс предлагал встретиться в их обычном месте. Фалькон спешил на работу, но реку ему, так или иначе, по пути предстояло пересечь.

Через десять минут, припарковавшись возле арены, он уже сбегал по ступенькам лестницы на противоположной стороне бульвара Кристофора Колумба к их скамейке. Флауэрс ждал.

— У меня времени в обрез, — предупредил Фалькон.

— Как и у меня, — сказал Флауэрс. — Эти русские, что похитили мальчика…

— Ты предпринял поиски? Зачем?

— Я думал, ты хочешь найти сына Консуэло. Разве не так?

— Так, — сказал Фалькон. Ему предстояло обдумать связь Флауэрса с этим делом, прежде чем сообщать ему что-либо важное. — Я совсем замотался, Марк. Ночей не сплю.

— Мне нужна помощь.

— Означает ли это, что тебе разрешили мне помочь?

— Иногда я действую и без разрешений, — ответил Флауэрс.

Фалькон коротко рассказал ему о противостоянии и борьбе за власть Леонида Ревника и Юрия Донцова, стараясь излагать лишь факты, сообщенные им Пабло из НРЦ, и не касаться событий прошедшей ночи. Допустить, чтобы Флауэрс начал прокручивать все это в голове, он не мог.

— И ты не знаешь, которая из группировок похитила мальчика?

— Либо та, либо другая, а может, ни та ни другая.

— Но что именно говорили тебе, когда звонили с угрозами?

— Первоначально они требовали от меня прекратить допросы Марисы Морено, потому что это был след, ведущий к ним и к делу о севильском взрыве. — сказал Фалькон. — Но потом они прознали, что я был на месте аварии и гибели Василия Лукьянова, и увидели в этом возможность вернуть диски.

— И с их помощью давить на «Ай-4-ай-ти» и «Горизонт», — сказал Флауэрс. — Так почему же «ни та ни другая»? Ты, кажется, так выразился?

— Кто звонил с угрозами — непонятно. Думаю, что это были русские, но с тем же успехом это могло быть связано кое с чем другим.

— С Якобом, да? — моментально отозвался Флауэрс. — А после похищения звонки прекратились?

— Они сказали, что больше звонить не будут.

— Можешь добыть мне копии тех дисков?

— Зачем?

— Ты, как старший инспектор полиции, не можешь быть уличен в ведении переговоров с преступными формированиями, мне же ничто не помешает вести такую работу.

— Сказывается обычное презрение к морали?

— Черт меня дернул тогда откровенничать с тобой!

— Но диски — это же вещдоки.

— Только копии, Хавьер, только копии!

— Ты хочешь, чтобы я стал при всем честном народе изготавливать копии зарегистрированных вещдоков?

— В обеденное время в управлении пустынно, — сказал Флауэрс. — А если ты желаешь, чтобы я отыскал мальчика, ты должен снабдить меня инструментами.

— Я подумаю, что тут можно сделать, — ответил Фалькон, сильнейшим желанием которого было побыстрее отделаться от Флауэрса, чья просьба его смущала, так как он чувствовал в ней что-то очень и очень подозрительное.

До управления полиции он добрался только к половине второго. В отделе он застал Кристину Ферреру. Он сообщил ей то, что узнал от Рамиреса относительно Карлоса Пуэрты, и спросил, не слышно ли чего о прочих убийствах.

— Нам стало известно о нескольких появлениях Калеки уже после того, как вчера днем он бросил машину, — сказала Феррера. — На проспекте Рамон-и-Кахаль он купил бутылку воды, и видели, как он умывался на улице. Потом его видели бегущим по улице Энрамадилья. Он был по пояс голый. И в последний раз он был замечен на автовокзале на площади Сан-Себастьян.

— Судя по всему, он собирался покинуть город.

— Наши еще опрашивают людей на автовокзале. Но должно быть, рубашку он себе все-таки успел приобрести, так как по пояс голого человека больше никто не видел.

Он поручил ей выяснить время прибытия в Севилью частного лайнера компании «Ай-4-ай-ти», а сам отправился к компьютерщикам. Там громоздились компьютеры, а молодые лица сидевших за ними специалистов при свете мониторов казались серыми. Начальник отдела сообщил ему, что они работают над расшифровкой с 8.30 утра. В половине двенадцатого в помощь им были присланы два математика из университета. К полудню связались с Интерполом — узнать, не приходилось ли им сталкиваться в последнее время с теми или иными кодами русской мафии. Нет, ни о чем подобном они не слыхали.

— Это очень срочно? — спросил начальник отдела.

— Сегодня ближе к вечеру должно состояться совещание между представителями испанского консорциума и чиновниками из мэрии, совещание, на ход которого русская мафия, как мы считаем, попытается повлиять, — сказал Фалькон. — Мы сделали такой вывод, потому что на этих дисках засняты сексуальные сцены с участием некоторых лиц, которые должны присутствовать на совещании. Мы полагаем, что два зашифрованных диска, над которыми вы работаете, содержат нечто, относящееся к делу, и нам хотелось бы удостовериться в этом и изучить материал до начала планируемого совещания.

Вернувшись к себе в отдел, он застал там Ферреру с уточненным и зафиксированным в летном журнале расписанием рейса частного лайнера, согласно которому прибыть в севильский аэропорт он должен был в 19.00. Тут завибрировал мобильник Фалькона. Это оказался брат Пако.

— Я по поводу Калеки. Тебе все еще надо его отыскать?

— Ты знаешь, где он?

— Не то чтобы точно где, но я выяснил, что единственный человек из его бывшего окружения, с кем он поддерживает связь, — один из лучших конюхов; он тоже цыган, работает сейчас в Серанья-де-Ронде, обихаживает лошадей.

Записав адрес и дав отбой, Фалькон сел обдумывать план действий на день.

— Где Рамирес? — спросил он.

— Обедает с Серрано и Баэной, — отвечала Феррера.

— Попроси их поторопиться с обедом. Возможно, мы нашли зацепку на пути к Калеке.

Мобильник опять завибрировал, и Фалькон приложил его к уху, не взглянув на дисплей.

— Надеюсь, вы о нас не забыли, — раздалось в трубке.

— Вы обещали позвонить, и я ждал, — сказал Фалькон и, удалившись в кабинет, закрыл за собой дверь.

— Достали диски?

— Нет, они в работе. Изучаются. Я не имею к ним доступа.

— Вам этот шифр не по зубам, — произнес голос. — Мы имеем возможность оплатить услуги самого головастого шифровальщика. Над этим шифром три года бились люди не чета вашим. МИ-6 вам не переплюнуть.

— К расшифровке я отношения не имею, — сказал Фалькон. — Но если бы и имел и мог оценить диски, все равно я подождал бы, пока вы не передадите обещанного.

— Обещанного?

— Я передал вам диски, вы же свою часть договоренности не выполнили.

— Но мальчика там не оказалось, — возразил голос. — И мы спасли вас от гибели.

— Вы хотели заполучить диски, и вы в лепешку расшибались, чтобы их заполучить, — сказал Фалькон. — Теперь вы имеете то, чего желали, я же остался ни с чем.

— Это что, торг? — Говоривший был явно озадачен.

— Вам требуются два недостающих диска, — сказал Фалькон, — мне же требуются исполнители севильского взрыва, то есть те двое, что проникли в здание под видом инспекторов, и те три электрика, что подложили взрывное устройство. К тому же мне надо знать, где найти Никиту Соколова.

— Вы слишком многого хотите, инспектор.

— А еще мне требуется тот, кто убил жену Эстебана Кальдерона в ее квартире утром восьмого июня сего года.

— Судья сам ее убил, — сказал голос. — Он признался.

— Не знаю, откуда у вас такие сведения, — сказал Фалькон. — Возможно, ваш источник в следственных органах не очень-то надежен. Мариса Морено была убита именно по этой причине, не так ли?

— Почему вы думаете, что мы к этому причастны?

— Никита Соколов, — только и сказал Фалькон, надеясь, что этого окажется достаточно, чтобы его собеседник решил, что Фалькон знает больше, чем он знал на самом деле.

— Соколов — не из наших.

— Был из ваших.

— Мне придется перезвонить вам.

— Прежде чем вы выдадите Соколова, поинтересуйтесь у него, где те двое его дружков, которых он нанял, чтобы распилить на части Марису Морено.

— Вы называете много людей, — сказал голос. — Это же… два, пять, шесть, семь — вы хотите девятерых за два диска! Я вынужден буду вам еще позвонить, но могу вас заверить, что сеньору Ревнику это все не слишком понравится.

— Я не спешу.

— Не понял.

— Если, как вы выразились, шифр нам не по зубам, значит, времени у нас хоть отбавляй.

24

По дороге в Серрания-де-Ронду, вторник, 19 сентября 2006 года, 14.30

Выехали они на двух машинах. Фалькон, Рамирес и Феррера — на головной, Серрано и Баэна — на задней. В Севилье остался один лишь Перес, все еще занятый убийствами в Трес-Миль и самоубийством Карлоса Пуэрты. Фалькон постарался снять всех своих подчиненных с их дел, потому что Калека был важным свидетелем, а информация от местной Гражданской гвардии, представители которой должны были встретить их в двадцати километрах к северо-востоку от Ронды, обещала быть весьма полезной. Фалькону требовались все наличные силы, потому что местность, куда они направлялись, с севера прикрывалась горами. На ферме не было недостатка в лошадях, и, если бы два цыгана учуяли их приближение, им ничего не стоило бы через несколько минут ускакать в сьерру, а там — ищи-свищи.

Встречу с Якобом в Осуне Фалькон отнес как можно ближе к пяти. Уже выходя из управления, он столкнулся со старшим инспектором Тирадо. Времени, чтобы подробно рассказать ему о русских и проинструктировать его насчет них, у него не было, и он ограничился тем, что сказал и Флауэрсу, — группа либо та, либо другая, а может, ни та ни другая — и посоветовал действовать непредвзято и на свой страх и риск. Тирадо совет этот вряд ли очень обрадовал. Его расследование шло туго. Он сконцентрировал свои усилия вокруг «Нервион-пласы», но результатов заметно не было.

На открытой местности зной был еще невыносимее. Казалось, из выцветшего бледного неба и голой бурой каменистой земли высосаны все соки. Горная гряда, которую им предстояло одолеть, чтобы попасть в деревню для встречи со службой охраны, терялась в послеполуденной дымке. Нескончаемые гектары оливковых деревьев, выстроившихся как древнее войско, изготовившееся для битвы на огромном диком поле, были единственным признаком цивилизации в этих выжженных солнцем пустынных местах.

По пути он кратко рассказал Рамиресу и Феррере об Алехандро Спиноле, его связях с чиновниками из мэрии, а возможно, и с русскими. Он рассказал им также, что последовало за его беседой с комиссарами Эльвирой и Лобо.

— Так как же нам быть со Спинолой?

— Как только кончим это наше дело, вы двое поезжайте в аэропорт и понаблюдайте за пассажирами чартерного рейса компании «Ай-4-ай-ти». Проследите, куда повезет их машина. Серрано и Баэне поручается последить за Спинолой.

— Но так или иначе, остановятся они в том роскошном отеле, в «Ла-Беренхене», — заметила Феррера. — Почему бы и нам прямиком не отправиться туда?

— Имеются предположения, что русские хотят повлиять на результат встречи «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт» и чиновников мэрии, — сказал Фалькон. — Но когда и каким образом они собираются это сделать, мы не знаем.

— А взять в оборот Спинолу мы не можем из-за Эльвиры и Лобо, — сказал Рамирес.

— И действовать в отеле официально мы тоже не можем, — сказал Фалькон. — Кто знает, вдруг это окажется совершенно законная сделка, без всякого участия мафии, и мы сможем заткнуться и спать спокойно. А с другой стороны, если выяснится, что что-то не так, мы всегда можем мобилизовать все наши ресурсы.

— Но предварительную-то работу мы проделать должны! — сказала Феррера. — Например, составить список всех прочих постояльцев, предупредить управляющего о нашем приезде, выяснить, какая охрана существует у них в отеле.

— Что мы вообще знаем об этом месте? — спросил Рамирес.

— На их сайте он рекламируется как эксклюзивный и облюбованный знаменитостями. Там говорится, что в отеле останавливались особы королевской крови. Это отнюдь не рядовая загородная гостиница, и охрана у них — первый сорт, а управляющий собирается привлечь к тому же и дополнительные силы.

— Крайне важно, чтобы Эльвира не пронюхал ничего об этом, — сказал Фалькон. — Если сможете соблюсти строжайшую секретность, то действуйте.

— Нам может понадобиться помощь в определении неизвестных нам игроков, — сказала Феррера. — В отеле забронированы четыре люкса, но кто возглавляет команду «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт» и как узнать мафиози?

— В настоящее время мы не располагаем фотографией Леонида Ревника, а снимок Юрия Донцова старый, еще тюремный, — сказал Фалькон. — Все прочие должны быть в базе данных ЦРОП.

— Нам придется сфотографировать их по прилете и отослать снимки Висенте Кортесу и Мартину Диасу для опознания, — сказал Рамирес.

— Я прихвачу ноутбук, — сказала Феррера.

— И предупреди Кортеса и Диаса, — посоветовал Фалькон. — Я же переговорю с НРЦ.

Свернув с шоссе, они поднялись на перевал и спустились в том месте, где их поджидали гвардейцы. От них они получили крупномасштабную карту местности и некоторые дополнительные сведения. Цыганского друга Калеки видели в Ронде, где он покупал одежду и патроны. Владелец фермы уехал на север, и фермой распоряжается управляющий, который сейчас на море с семьей. На ферме имеется конюшня на двадцать лошадей, а цыган живет в смежном с конюшней домике. Его работа — ухаживать за лошадьми. В округе он личность известная, и он знает здесь все и вся как свои пять пальцев.

— Где, вы думаете, они, скорее всего, могут находиться в такое время дня? — спросил Рамирес.

— Если вам повезет, — отвечал гвардеец, — вы застанете их за сиестой, но не исключено, правда, что… Там у них есть местечко за конюшнями — маленький манеж, где они тренируют лошадей для боя быков.

— Так лошади для этого готовятся? — спросил Баэна.

— Именно. Цыган — лучший тренер, этим и славится. И лошади у него — первый сорт. Он их по всей Испании возит, и в Португалию тоже, — ответил гвардеец.

— Выгуливать их они сейчас не будут. В такую жару не годится, — сказал второй гвардеец.

— Должно быть, уйму денег такие лошади стоят, — сказал Баэна.

— А значит, надо постараться и не подстрелить ненароком какую-нибудь лошадку, — сказал Серрано и, вытащив револьвер, проверил заряд.

— Не дай бог, — заметил гвардеец. — Подстрелите любую из них — готовьте сотню тысяч, не меньше.

— И в отставку, — добавил Баэна.

— Вы манеж-то этот знаете? — спросил Фалькон. — Сколько там входов и выходов?

Полицейский лишь пожал плечами. Фалькон решил ехать во двор на своих машинах, не имевших опознавательных знаков, а гвардейцев с их очень приметным бело-зеленым «ниссан-патролом» с собой не брать.

— Когда подъедем, — сказал Фалькон, — Серрано и Баэна пойдут проверят конюшни, Рамирес и я займемся домиком, а Феррера останется сторожить снаружи. Если ни тут ни там их не окажется, двинемся к манежу. Вы втроем займете входы, а мы с Рамиресом пройдем внутрь.

— Тоrо!^[20] — вскрикнул один из гвардейцев, и все засмеялись.

Полицейские охраны проводили их до места и показали въезд на ферму. Самих строений с дороги видно не было. За воротами начинался крутой двухкилометровый подъем, с вершины которого открывался вид на главное здание.

— Если они на дворе, то увидят, как мы поднимаемся к ферме, — сказал Рамирес.

— Это если они будут нас высматривать, — возразил Фалькон. — А Калека и думать не думает, что его кто-то здесь отыщет.

— Ну а патроны зачем? — спросил Рамирес.

— Это минимальный запас на случай, если придется сразиться с Никитой Соколовым.

Машины медленно, приглушив двигатели, ползли по дороге. Конюшни находились за главным зданием, и машины встали перед фасадом. Тишина. Никакого движения. Даже цикады еще не опомнились от дневной жары. С оружием на изготовку все вылезли из машин. Ни одна дверца не хлопнула. Баэна поспешил к дальнему углу конюшен, заглянул за угол и, подняв палец, вошел внутрь через дальнюю дверь. Серрано воспользовался ближней к домику дверью. Феррера медленно пробиралась между строений, прислушиваясь к голосам и шорохам.

Домик был не заперт. Рамирес быстро осмотрел его. Всего три комнаты. Пусто. Фалькон жестом указал вверх, на потолок. Поднялись. И там никого. Вышли наружу, где Феррера сообщила им, что голоса в манеже. Серрано вышел из конюшен, и вчетвером, не опуская стволов, они направились к манежу.

Фалькон встал в главном проходе. Снаружи по стене вверх уходила лесенка, по которой зрители могли подниматься к местам над главным входом. Рамирес направился в правую сторону, Серрано — влево.

Прошло две минуты. Рамирес прибежал обратно.

— Серрано встал в проходе для животных, на случай, если там бычок. Единственный выход с арены теперь — это через верхние места и дальше вниз по лесенке, — сказал он.

Изнутри донеслось фырканье.

— Во всяком случае, одна лошадь там есть, — заметил Фалькон.

— Давай-ка взглянем, — сказал Рамирес.

Он поднялся по лестнице и, преодолев пять последних ступенек ползком, спустился вниз.

— Там двое, оба цыганского вида, и лошадь. Лошадь привязана и в попоне. У одного из парней, видимо Калеки, в руках плащ. Другой держит подобие бычьих рогов.

— Калека упражняется в прежнем своем искусстве.

— К стене прислонена пика, а рядом с ней — автомат.

— Выход для всадника здесь только один, правда? — спросил Фалькон.

— В загоне ему не развернуться.

— Ладно, — решил Фалькон. — Кристина, ты поднимись к местам наверху и прикрой нас оттуда. Через пятнадцать секунд входим.

Феррера прокралась вверх по лестнице. По кивку Фалькона Рамирес открыл дверь. Они скользнули внутрь и закрыли за собой дверь. Двое мужчин стояли к ним спиной, но лошадь, казалось, почувствовала их приближение: она дернула головой и фыркнула.

— Роке Барба! — крикнул Фалькон, наставляя пистолет на мужчину с плащом. — Полиция!

Все произошло с молниеносной быстротой. Цыган, выронив рога, одним прыжком вскочил на спину лошади. Калека подбросил в воздух плащ, и тот, крутанувшись, полетел в сторону Рамиреса.

— Стой! — крикнула сверху Феррера.

Цыган шлепнул по кнопке на барьере, и главные ворота манежа отворились. Он бросил повод и схватил пикадорскую пику. Дотянуться до дробовика, находившегося слишком низко для него, он не мог. Калека секунду пребывал в нерешительности, видимо собираясь схватить дробовик, но цыган, направив лошадь между ним и Фальконом, пригнулся к лошадиной холке и сунул пику под мышку наперевес. Калека ухватился за край попоны и, подпрыгнув, повис на ней. Повинуясь удару пяток цыгана, лошадь рванула в открытые ворота. Фалькон с Рамиресом шарахнулись в сторону. Возле самых их ног мелькнул стальной наконечник пики. Выпущенная Феррерой пуля просвистела над их головами, но никого не остановила. Калека занес ногу над крупом лошади. Цыган бросил пику и втащил Калеку на лошадь позади седла. Калека обхватил его за талию. Лошадь промчалась галопом вдоль конюшен. Фалькон и Рамирес, выбежав из манежа, увидели, как та мчится во весь опор, поднимая пыль и удаляясь прочь от фермы.

— Мать твою! — выругался Рамирес.

— Я боялась попасть в лошадь, — раздался сверху голос Ферреры.

Они глядели вслед лошади, когда из дальней двери конюшен вдруг выскочил черный жеребец, а на нем всадник. Лошади цыгана сильно мешала попона, и черный красавец-жеребец без труда догнал ее.

— Черт возьми, — проговорил Рамирес. — Это же Баэна!

Баэна скакал, низко пригнувшись к крупу лошади и чуть приподнявшись, в позе опытного наездника. Протянув руку, он ухватил Калеку за полу трепыхавшейся на ветру рубашки и сильно рванул его назад. Стремян у Калеки не было, и он тут же упал. Баэна остановил лошадь и кинулся на Калеку, тыча ему в лицо пистолетом. Другой рукой он придерживал поводья жеребца. Калека упал на спину, он задыхался и бился в пыли, пытаясь вздохнуть единственным своим легким. Цыган натянул поводья, подняв лошадь на дыбы. Он привстал в стременах и, раза три-четыре крутанувшись на месте и озираясь, поскакал прочь. Феррера бросилась за машиной, и вместе с Рамиресом и Фальконом они подкатили к корчившемуся в пыли Калеке. Баэна усмирил жеребца, испугавшегося приближения машины.

— Не знал, что ты умеешь ездить верхом, Хулио, — сказал Фалькон.

— Я в юные годы закончил школу верховой езды. Уже себя на арене видел. Не вышло. Мало кто в этом деле добивается успеха. Потом я пару лет в конной полиции прослужил, но заскучал. А тут смотрю — этот жеребец, да под седлом, я и не удержался. Такая лошадь на четверть миллиона евро потянет.

Они втащили Калеку на заднее сиденье машины. Цыган на лошади был еще рядом — кружил вокруг.

— А с ним что делать будем? Он ведь на нас с пикой полез.

— Некогда, — отвечал Фалькон. — Много дел впереди. Отведем лошадь в стойло и займемся тем, за кем приехали.

Они вернулись к конюшням, а Серрано с Баэной отвели жеребца в стойло. Рамирес придерживал Калеку на середине заднего сиденья. Фалькон влез в машину с другой стороны.

— Говорить не буду, — сказал Калека. — Ищейки вонючие!

— С нами можешь и не говорить, — сказал Рамирес. — Мы тебя назад в Севилью отвезем и отдадим тем русским медведям. С ними и поговоришь. Со старыми твоими дружками, которые тебя товаром снабжали, чтобы ты на этом деньги загребал, а потом порешили твою девушку.

— Что?

— Ты, видать, не в курсе? — сказал Фалькон.

— Они убили ее? — переспросил Калека.

— Мы из отдела убийств, — сказал Рамирес.

— И ищем того, кто пристрелил кубинца, Мигеля Эстевеса, — сказал Фалькон. — А потом в другой комнате ни за что ни про что убил Хулию Вальдес.

— Выстрелив ей в лицо, — добавил Рамирес.

— Его зовут Никита Соколов, — сказал Фалькон. — Он бывший тяжелоатлет. Крепкий такой. Ноги как пеньки. Помнишь его?

— Да будет тебе известно, Роке, что все это случилось из-за тебя, — сказал Рамирес. — Ты первый ему кровь пустил из этой своей «беретты».

— Я товар от итальянцев получал, — сказал Калека. — С ними хоть понимаешь, что к чему. И по-испански говорят. А в марте этот русский битюг появился и стал привозить мне другой товар, хороший, высокой очистки. Мигель, кубинец этот, приходил переводить.

— Ну а зачем вчера они заявились? — спросил Рамирес.

— Я продолжал и итальянским товаром приторговывать. Не хотел насовсем расплеваться с прежними поставщиками, потому что кто знает, сколько эти русские у нас здесь продержатся. Ну а они давили на меня, чтобы только с ними дело имел. Неделю назад битюг этот крепко меня прижал, чтобы вразумить, предупредил серьезно, что, если не порву с итальянцами, они сами меня кинут, другой канал распространения выберут. Вот я и приготовился.

— А девушку, однако, из квартиры не отослал, да? — сказал Рамирес.

— Я же не думал, что они убивать меня придут, — сказал Калека. — Речь-то всего о поставках шла, но все-таки я нервничал и принял кое-какие меры. Эх, угораздило ж меня Хулию прочь не отослать!

— Так что произошло-то?

— Один мой клиент стукнул на меня, — сказал Калека. — Донес русским, что я итальянский товар распространяю.

— Ага! — воскликнул Рамирес. — Вот теперь картина прояснилась. Это Карлос Пуэрта донес-то?

— Как вы узнали?

— Загребли его по другому, похожему делу, — сказал Фалькон. — Он и описал нам русского. Он был там рядом с твоим домом и кое-что видел.

— А-а, сволочь! Все еще сохнет по Хулии! С наркотиков не слезает, дозу все увеличивает, а денежки-то тю-тю!

— Вот русские и купили его задешево, — сказал Рамирес. — Нет больше Пуэрты. Сам себя порешил сегодня утром. Доволен?

— Joder, — сказал Калека, низко наклонив голову.

— Нам нужен Никита Соколов, — сказал Фалькон. — Как ты на него выходил?

— Звонил Мигелю, кубинцу. По-другому — никак.

— Знаешь, как обложить русского медведя? — осведомился Рамирес.

Калека мотнул головой.

— Да мы, миленький ты мой, тебя медом вымажем, привяжем на солнышке и подождем, когда Никита Соколов сам к тебе прилипнет!

Калека перевел взгляд с Рамиреса на Фалькона, надеясь, что тот проявит большее дружелюбие.

— Когда мы задержим Соколова, — проговорил более мирно настроенный Фалькон, — ты его опознаешь.

— Шутите!

— Либо это, либо медовое обертывание, — предупредил Рамирес.

— Ты разве не хочешь, чтобы был пойман убийца Хулии? — спросил Фалькон.

Калека понурился и, уставившись в днище машины, кивнул.

Без четверти пять Фалькон подъехал к главной площади Осуны, необычного вида городка, чьи окраины выглядели весьма убого, но за низкими глинобитными белеными домиками которого вдруг открывались глазу роскошные особняки XVI века — времени, когда богатство Нового Света стало проникать и в глубинку Андалузии.

На главной площади в тени рослых пальм приютились бары и старые, еще 20-х годов, казино. Якоб приехал раньше, и Фалькон еще издалека увидел его сидящим в одиночестве за выносным столиком кафе с чашечкой черного кофе и стаканом воды. Он курил и выглядел вполне безмятежным, совсем не таким, каким казался во время двух предыдущих их встреч.

После обычного обмена шутливыми приветствиями Фалькон присел к нему за круглый металлический столик и заказал себе пива и рыбы, а позже кофе.

— Ты, кажется, успокоился немного, — сказал он.

— Я прошел очередную проверку на лояльность, — ответил Якоб, — а насчет Абдуллы МИБГ решила, что он еще не созрел, нуждается в дальнейшей тренировке. Его командир взвода считает, что он еще не приобрел достаточно твердости, но терять будущего бойца с таким потенциалом из-за плохой выучки они не намерены и собираются не посылать его на задания еще с полгода, если не больше.

— Значит, твоя тактика оказалась правильной.

— С радикалами это вечная история. Каждый не выказывающий особого рвения попадает у них под подозрение.

— А тебя они станут посылать на задания, когда сочтут готовым его?

— Не знаю. Говорят, что будут, но разве можно быть уверенным? Эти люди — трудная публика, — сказал Якоб. — Так или иначе, мою проблему это не решает. Я потерял сына, ставшего радикалом-исламистом. Немного спасает положение лишь то, что пока что его не убьют.

— Таким образом, мы получили время, — сказал Фалькон.

— И чем нам поможет время? Думаешь, я смогу заставить его изменить взгляды? И даже если бы это оказалось возможным, что дальше? Прятать его всю жизнь? Или самому прятаться? Нет, Хавьер, ты боишься смотреть правде в глаза. А я за последнюю неделю одно понял — что это на всю жизнь. Почему я и мучился так. Но мыслил я узко и не заглядывал далеко. Зрение застилал ужас от сознания того, что Абдуллу втянули в эту кошмарную организацию. Но все это было потому, что мыслил я, как мыслят европейцы, по-дурацки мыслил, любительски. Обманывал себя тем, что выход все-таки есть. А теперь я понял, что это безнадежно, что выхода нет никакого, и мыслю масштабнее. Не годами оперирую, а десятилетиями. Мой западный образ мыслей всегда толкал меня к вере, если использовать выражение американцев, в «быстрый ремонт». «Быстрый ремонт», конечно, возможен, только он недолговечен — все равно сломается. И вот теперь я вновь склоняюсь к арабской ментальности и учусь искусству терпения. И цель моя теперь иная. Я сокрушу их в конечном счете, но… потом.

— Ну а как насчет сиюминутной проблемы с твоим саудовским другом Файзалем?

— Да, мне надо поблагодарить тебя за сдержанность и такт, которые ты проявил в разговоре с англичанами, — сказал Якоб.

— Они очень давили на меня, — признался Фалькон. — Даже Марка Флауэрса привлекли.

— Держись от него подальше. Это человек с гнильцой.

— Так расскажи мне, как обстоит дело с Файзалем.

— Это тоже стало частью проверки. Для этого МИБГ и послала меня в Лондон. Хотела проверить, насколько можно мне доверять, — сказал Якоб. — Ведь они абсолютно убеждены, в частности, в том, что европейцы слабохарактерны и излишне мягки.

— Мягки, то есть легко поддаются чувствам?

— Они считают, что современные европейцы шатки в понимании долга и плохо его выполняют. Это приписывается влиянию упаднической культуры, превыше всего ценящей деньги, любовь и семейные ценности и приучающей ради них жертвовать всем и даже идти на предательство, забывать о религии, патриотизме, морали и политике. Западный человек в их представлении — это жертва собственного эгоизма. Вот они и хотели проверить, что значат для меня и сколько весят на внутренних моих весах привязанность к сыну и любовнику в сравнении с тем, что они считают действительно важным для мужчины.

— И какие такие открытия тут могли быть? — удивился Фалькон.

— Они заставили меня много думать, — сказал Якоб. — Проверка оказалась унизительной и в то же время словно встряхнула меня.

Прибыла еда. Официант поставил на стол рыбу с жареной картошкой, салат, хлеб и бокал пива.

— Ты, кажется, под впечатлением, Хавьер, — сказал Якоб. — Я расстроил тебя?

— Если мы превратились в слабаков и, как ты сказал, пренебрегаем долгом, утратили истинные ценности, зачем же ты ведешь борьбу на нашей стороне? За что ты сражаешься?

— Хороший вопрос. Каждый солдат должен знать, за что он сражается, — сказал Якоб. — Прежде, до того как я ввязался в драку, я думал, что это знаю. Но теперь, когда я в гуще битвы и вижу ее как бы изнутри, я больше думаю, против чего я воюю. Это не Саддам Хусейн и не Усама бен Ладен. И тот и другой — это теперь не более чем фантомы. Но как отнестись к тому, чем пытался вытеснить этих чудовищ Буш, к западной идеологии? И, наблюдая юношей, взрывающих себя, убивающих собратьев своих мусульман во имя глубоких своих убеждений, я задаюсь вопросом: за свободу и демократию ли я воюю?

— Разве это не входит в понятие «западная идеология»?

— Знаешь, за что обычно идут в бой солдаты? — продолжал Якоб. — Друг за друга. За своих товарищей по взводу. За свободу слова они в атаку не пойдут, не станут штурмовать вражеские высоты.

— Ну а ты? — возразил Фалькон. — Ты же даже не во взводе.

— У меня есть только кучка близких мне людей. И я отдаю себе отчет в том, что в этом отношении я европеец. Идеология порождает фанатиков, а фанатики соревнуются друг с другом в фанатизме, пока не испаряется вся чистота их первоначальных идей, — сказал Якоб. — Фанатики причинили мне боль, отняв у меня самое дорогое, и я призову их к ответу. Теперь я знаю, кто мой враг. Я имел возможность убедиться в их ограниченности, знаю их планы на будущее, слышал изложение их взглядов и понимаю всю неумолимую жестокость их идеологии. Я был свидетелем их жестокости и, заразившись ею, теперь хочу действовать так же жестоко.

Фалькон прикончил еду, выпил пиво. Речь Якоба словно обесценивала каждое его действие, обнаруживая его банальность. Подошедший официант принес кофе и стакан воды, убрал грязную посуду и объедки.

— Ты переменился, — заметил Фалькон.

— Как я уже сказал, можно сколько угодно теоретизировать, пока ты в стороне, но истинную, идущую от сердца правду я нашел, лишь когда очутился внутри, в гуще схватки, — сказал Якоб. — Уверенность в своей цели возникла у меня от сознания, что дерусь я из любви к самым дорогим для меня людям.

— А не из мести?

— Из мести — тоже, но месть — не единственная побудительная причина. Смущает, правда, то, что любовь — лишь вторая из побудительных причин. Не исключено, что любовь и месть переплелись так тесно, что их не разорвать. Но поговорим о тебе. Зачем ты здесь? Не для того же ты вызвал меня сюда, чтобы я расписывал тебе свое внутреннее состояние.

— Возможно, МИБГ и права, и европейцы действительно стали слабаками, — сказал Хавьер. — Прошлой ночью я пренебрег всеми своими принципами. Я вел переговоры и вступал в торг с преступниками, крал вещественные доказательства. Я купился на подкуп и в конечном счете не захотел убить.

— А причина?

— Не месть, — сказал Фалькон. — Одна любовь.

— Кого к кому?

— Моя к Консуэло. И моя к ее сыну Дарио.

— Ну а при чем тут мальчик?

— Его похитили.

Якоб словно на секунду застыл, а потом медленно подался вперед, наклоняясь через стол и вглядываясь в лицо Фалькона, пока тот описывал ему весь ужас прошедшей ночи, вновь охвативший его со всей своей неодолимой силой.

— Но если у русских мальчика нет, то где же его держат? — задумчиво проговорил Якоб.

— Я думаю, он в Марокко.

— Но почему?

— Потому что в одном из угрожающих звонков, который я получил после свидания с тобой в Мадриде, было сказано, что вскоре кое-что должно произойти и, когда это случится, я пойму, что случилось это из-за меня, потому что я кое-что «вспомню». Вот я и вспомнил. А ты… вспоминаешь, Артуро? — докончил Фалькон, назвав Якоба его прежним, давно забытым именем.

— Когда они его схватили?

— Когда я находился с тобой в Лондоне, — отвечал Фалькон. — Они выкрали его из лавки футбольного клуба на севильском стадионе, пока мать его говорила по телефону.

— И ты считаешь МИБГ ответственной за похищение? — спросил Якоб.

— Не знаю. Но может быть.

— Какая им от этого выгода?

— Смутить меня и внести разлад в мое сознание. Оказать на меня давление. Отвлечь меня, заставив переключить внимание, — пояснил Фалькон, — чтобы им было легче достичь желаемого с новым своим новобранцем.

— И?.. Продолжай. Выговори, что хочешь сказать!

— Нарушить нашу связь с тобой, — сказал Фалькон. — Потому что я чувствую, что причина произошедшего кроется в наших с тобой тесных отношениях.

— Таким образом, они испытывают и тебя. И что же они обнаружат?

— Что, считая любовь и семейные узы слабостью и сентиментальностью, они последовательно и на протяжении всей истории толкают нас на жестокость и беспощадность не меньшую, чем проявляет любая идеология и любой религиозный фанатизм.

— Послушай меня, Хавьер, — сказал Якоб, сверля Фалькона через стол темными глазами, — никогда и ни при каких обстоятельствах ты не должен сообщать никому того, что я рассказал тебе в Лондоне. Это вопрос жизни и смерти. Если это произойдет, то могу тебе гарантировать, что Дарио вы больше не увидите.

— Какого черта ты хочешь сказать? — возмутился Фалькон. — Я считал, что твоя стратегия сработала, что история с этим саудитом — в прошлом.

— В прошлом, но не окончательно, на время, и разведка до сих пор этим интересуется, — сказал Якоб. — Поверь мне, они ни перед чем не остановятся и будут слать к тебе шпионов еще и еще раз, чтобы выведать то, что я тебе рассказал. И однако, говорить этого ты не должен.

— Выходит, ты знаешь местонахождение Дарио?

— Нет, не знаю, но направление поисков мне ясно, и мальчика я найду, — сказал Якоб и встал из-за стола. Они обнялись, и Якоб поцеловал Фалькона в щеку.

— Одного я никак не пойму, — сказал Фалькон. — Зачем ты рассказал мне все это в Лондоне, зная, что для тебя это может быть так опасно.

— Во-первых, ты мой единственный настоящий друг. И, как ни странно это звучит, есть вещи, безопасность которых может гарантировать только знание их одними друзьями. А во-вторых, мне крайне важно, чтобы кто-то один знал и понимал всю правду.

25

По дороге из Осуны в Севилью, вторник, 19 сентября 2006 года, 18 часов

Направляясь в Севилью, Фалькон говорил по мобильнику с Рамиресом. Солнце, уже клонившееся к западу, сверкало так ярко, что глазам было больно даже в солнечных очках, а может, боль причиняло не солнце, а что-то непрестанно свербевшее в мозгу и смущавшее, что-то помимо мыслей о Дарио.

— Где ты сейчас, Хосе Луис?

— В диспетчерской аэропорта. Частный лайнер, арендованный консорциумом «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт», должен прибыть в пять минут восьмого, — отвечал Рамирес. — Назавтра запланирован и отлет. В полдень они летят в Малагу.

— Что Калека?

— Находится в камере.

— А детективы Серрано и Баэна?

— Торчат в машине возле Андалузского парламента. Дожидаются, когда из здания выйдет Алехандро Спинола, — сказал Рамирес. — А младший инспектор Перес тоже засел в машине возле офиса муниципального градостроительного центра на острове Картуха, потому что одно мое доверенное лицо в мэрии сообщило, что у мэра в семь тридцать назначено совещание.

— А с управляющим отелем ты связался?

— Там только одно интересно: «Горизонт» сегодня перезвонил и отменил бронь на один из обычных люксов, заменив ее заказом президентского номера, цена которого две тысячи пятьсот евро за ночь.

— Наверно, для какой-то важной шишки, — заметил Фалькон.

— А на одиннадцать часов заказан ужин на десятерых — в апартаменты.

— Что скажешь о прочих гостях?

— Имеется американская пара, зарегистрированная под фамилией Зимбрик. Есть также пара немецкая, по фамилии Надерманн, и трое с испанскими фамилиями — Санчес, Ортега и Капо, — доложил Рамирес. — Двое из них уже сообщили, что прибудут позднее.

— Кто резервировал номера в последние двое суток?

— Санчес и Ортега, — ответил Рамирес. — И «Горизонт», сделавший поправку.

— Что-нибудь еще, на что мне стоит обратить внимание?

— Кроме того, «Горизонт» зарезервировал на один час до ужина конференц-зал и кинозал и попросил установить там видеоаппаратуру.

— Похоже, наше предположение о готовящемся новом крупном строительном проекте подтверждается, — сказал Фалькон. — Сначала они осмотрят место, потом представят свой проект на экране, а после праздничный ужин и, возможно, торжественное подписание контракта.

— «Горизонт» к тому же особо попросил подать после ужина шесть бутылок винтажного шампанского «Кристаль».^[21]

— Значит, это не просто очередной шаг в переговорах, — заметил Фалькон. — Это торжественный момент и апофеоз, почему содержимоепортфеля Василия Лукьянова оказывалось так важно.

— Но без дисков что может сделать русская мафия? — удивился Рамирес.

За стеклами темных очков Фалькон даже зажмурился. Неужели придется солгать своей правой руке? Одна ложь ведет за собой сотни других, и вскоре ты уже сам не знаешь, где правда.

— Встреча в Осуне, откуда я только что вернулся, имела отношение к истории с Дарио, — сказал он. — Я не думаю, что его держат у себя русские. Я почти уверен, что находится он в Марокко.

— Так это дело спецслужб? — вскричал Рамирес. — Инспектор Тирадо из ОБОП сказал, что похитители все еще не давали о себе знать, а если русские намерены повлиять на исход сегодняшнего совещания, им по-прежнему нужны диски из нашего сейфа.

— Но по крайней мере кто-то один из мафиози может иметь копии, — сказал Фалькон. — И следует предполагать именно это.

Он сам поразился, с какой легкостью выговорилась у него эта увертка и как без запинки начал он ее раскручивать словесно:

— Если русские собираются повернуть это дело в свою пользу, местом действия они не выберут территорию делового центра на острове Картуха, где слишком густая охрана. Если это произойдет, то это будет в отеле.

— Может быть, нам стоит позаботиться о подкреплении, — сказал Рамирес. — Без этого проклятого Эльвиры мы сами вызвать людей не можем.

— Подкрепление можно получить только через него. А пока мы будем докладывать ему и объяснять, что к чему, совещание уже закончится, — возразил Фалькон. — А потом, русские бряцать оружием не станут. Это же не бандитская разборка. Они просто станут шантажировать консорциум, давить на бизнесменов. А те люди интеллигентные, их запугать ничего не стоит. Мы тоже должны действовать потише. Если у русских имеются свои люди в Гражданской гвардии, то и в полиции у них должны быть агенты.

— Я думал только о том, чтобы усилить охрану отеля, чтобы мэр мог спокойно провести совещание и тихо-мирно подписать контракт, — сказал Рамирес. — Мафия тогда и не сунется, и мы не подвергнем риску наших людей.

— Отличный план при условии, что сделка совершенно законна, — сказал Фалькон. — Но участие в ней Алехандро Спинолы заставляет в этом усомниться.

— Как, ты думаешь, воспримут комиссары Эльвира и Лобо коррупционный скандал такого масштаба, когда о нем станет трубить пресса?

— Плохо воспримут, — отвечал Фалькон. — Но меня в этом сценарии особенно привлекает то, что шантаж, видимо, будут осуществлять первые лица бандитской группировки — Виктор Беленький, а возможно, даже и сам Леонид Ревник. И мы получаем шанс одним махом накрыть основных игроков, уличив их в действительно крупном преступлении, вместо того чтобы тягать их за отмывание денег или незаконное предпринимательство. А как следствие, я думаю, мы разрешим и загадку севильского взрыва.

— Правильно. Я и забыл. Все это взаимосвязано, — сказал Рамирес. — Ты сейчас где?

— Подъезжаю к Севилье. И прямиком в управление. Если будут какие-то новости — звони.

Дав отбой, он выехал под палящее солнце. Что-то продолжало его смущать в их с Якобом разговоре, но выудить это из памяти и понять, что это такое, ему было недосуг. А потом, дело было не столько в словах, сколько в некоем подспудном и плохо осознанном чувстве, которое вызывал в нем Якоб.

На отрезке кольцевой дороги, ведущей с востока в западный район Севильи, было большое движение, и ему пришлось сосредоточить все свое внимание, и именно в этот момент «голос» ничего лучшего не придумал, как позвонить.

— Ну как продвигается дело с оставшимися дисками?

— Я сейчас еду в управление. Узнаю, что там слышно у компьютерщиков. Возможно, диски уже и освободились.

— Мы смогли выполнить все ваши условия, — сказал голос.

— Что? Поймали всех зачинщиков севильского взрыва? Включая и Никиту Соколова и его дружков? — Фалькон не мог себе этого вообразить. — Ушам своим не верю!

— Все обстоит именно так, как я сказал. Операцию «Юрий Донцов» можно считать завершенной.

— А что с самим Юрием Донцовым?

— Исчез.

— Это не значит «ликвидирован»? — спросил Фалькон. — Имейте в виду, что у нас имеются информаторы и ваша организация у нас на крючке.

— Юрий Донцов понял, к чему все клонится, и решил, что исчезнуть предпочтительнее, чем другое. Хотя и другое лишь вопрос времени.

— Мы допросим всех людей, которых вы выловили по нашей просьбе.

— Допросите? Зачем? Они прибудут к вам с уже записанными признательными показаниями.

— Нам придется удостовериться в том, что вами присланы действительно те самые люди, — сказал Фалькон. — А их признания должны будут удовлетворить суд.

— Вы не только требуете слишком многого, инспектор, вы требуете невозможного, и вы невыносимы.

— Управление и компьютерный отдел работают не покладая рук, расшифровывая диски. Привлечены математики и Интерпол, дело идет к тому, чтобы привлечь и спецслужбы.

В управлении полиции он сразу же направился к компьютерщикам. Работа с дисками еще была в полном разгаре, и заметных успехов не наблюдалось. Связались с НРЦ, обещавшим прислать специалиста взглянуть на эти диски. Фалькон поднялся к себе, сел за стол. Все та же схема на стене — господи, как ждет не дождется он того момента, когда можно будет снять, сорвать эту проклятую схему. Она мучит его, вызывает уныние. Об этом как раз и говорила Алисия Агуадо на их последних сеансах — что воспоминания о прошлом вызывают уныние, вгоняют в депрессию. Но разве можно отринуть прошлое? Кто мы, если у нас нет прошлого? Фалькон всегда полагал, что если в прошлом много радости, то его не грех и вспомнить. Агуадо возражала ему: воспоминания о прошлых радостях ничему не учат до того момента, пока человек не подвергает прошлое сомнению, осознавая всю относительность былого счастья. Фалькон сдался в этом споре. Жизнь, не подвергнутая осмыслению и оценке, прожита зря, говорила Агуадо.

— Все размышляешь, инспектор? — спросил Пабло. Он стоял, подпирая дверной косяк.

— А я все думал, что-то ты поделываешь? — сказал Фалькон.

— Мотаюсь с вокзала на вокзал. Я из Мадрида прилетел с одним из наших программистов-шифровальщиков. Ты больше нам не звонишь, Хавьер, так что мне приходится самому тебя выискивать и принуждать к общению.

— Я вовсе не избегаю тебя, — возразил Фалькон. — Просто я очень занят.

— Сегодня пришлось даже в Осуну съездить, прокатиться туда и обратно.

— Ты за мной следишь или за ним?

— За ним, конечно, — сказал Пабло. — Ты не представляешь угрозы.

— Как не представляет ее и Якоб, — парировал Фалькон, после чего вкратце рассказал Пабло о душевном состоянии своего подопечного и его мечте когда-нибудь в будущем сбросить маску.

— Такие агенты, как Якоб, неизбежно проходят через эту фазу, — сказал Пабло. — Нас в этом отношении тренируют, но многие все равно не выдерживают и, так или иначе, спотыкаются возле этой преграды. Ведь это не игрушки, которые можно запаковать и убрать с глаз долой. Не выдуманная реальность, какую наблюдаешь в кино или читая увлекательный роман. Тут всю жизнь свою надо переиначить, а мало кто способен безболезненно это сделать, мало кому это подойдет. А если даже и подойдет, обязателен этот период… шатаний и даже мучений. Прощание с прошлой незамысловатой жизнью всегда грустно, сопряжено с беспокойством, депрессией, гневом, даже отчаянием — словом, со всем тем, что мы переживаем, расставаясь с кем-то или чем-то важным для нас. И единственное, что тут может помочь, — это замена нашей утраты некой целью, тем, что придает жизни направление.

— Ну а что происходит с такими людьми, как Якоб, когда это направление или цель, которую они в себе культивируют, лелеют и оберегают, вдруг исчезает?

— Ты хочешь сказать, исчерпывает себя, потому что достигнута?

— Ответить так было бы проще, но я имею в виду другое. Я хочу сказать, что теперь он принял решение и заново обрел уверенность, но он всего лишь одиночка, со всех сторон окруженный врагами. Его будут постоянно подвергать испытаниям. С потерей семьи он уже примирился. Все, что у него осталось, — это цель, но постоянные ложь и притворство неизбежно приводят к выхолащиванию и цели.

— Неизбежно?

— Мы же не о работе его говорим, Пабло. Не о его профессионализме, смекалке, организаторских способностях и навыках, а о том, что составляет сущность личности.

— Ты имеешь в виду душу? — с улыбкой сказал Пабло.

— Да, наверно, это я и имею в виду… хоть и не совсем понимаю, что такое эта «душа». Но чем бы она ни была, ее надо питать, а это обычно делает окружение, люди, которые тебя любят и которых любишь ты. Так вот этого источника Якоб лишен; и остается только задаться вопросом: как долго может просуществовать «душа», подпитываясь, скажем, одной лишь необходимостью мстить?

— Думаю, достаточно долго.

— Пока не рехнешься, — сказал Фалькон и откинулся в кресле, внезапно почувствовав усталость от этой беседы. К чему это все? Любые слова и язык ограниченны, что и показали их рассуждения о «душе».

— Ты знаешь, где сейчас его сын? — спросил Фалькон.

— Все еще в Лондоне.

— Что он там делает?

— А как ты полагаешь, что должен делать парень его возраста? — сказал Пабло. — Шляется по ресторанам, барам, ночным клубам. МИ-5 к нему даже девушек подослала, чтобы разговорить. Танцевали ночи напролет, в общем, повеселились.

— Не совсем подходящее поведение для правоверного исламиста, правда же?

— Это может быть для прикрытия, — ответил Пабло. — Даже террористы, совершившие акт одиннадцатого сентября, посещали бары, пили пиво и болтали с девушками.

— И это все, чем он занимается? Никакой другой… активности?

— Шесть месяцев — это обычно минимум, после которого от агента только и можно ожидать активности. Задачу МИ-5 во многом облегчило бы знание предполагаемого задания, и Абдулла выбран в качестве мишени.

— Задание отменено, — сказал Фалькон. — Все это было лишь испытанием верности Якоба.

— Если уж выбран, то это навек, — сказал Пабло. — Но если ты считаешь, что опасность для Якоба и его мишени миновала, то что мешает тебе рассказать нам все начистоту?

— Этого мы с ним не обсуждали.

— Так что же вы с ним обсуждали?

— Он сказал, что поможет мне отыскать сына Консуэло.

— Каким образом он может тут помочь?

— Потому что мне кажется, что концы ведут в МИБГ, — ответил Фалькон и тут же пожалел о сказанном.

— Похищением Дарио они хотели давить на тебя, — сказал Пабло. Взыгравшее в нем любопытство заставило его наконец переступить порог и войти в комнату. — Почему им это пришло в голову?

— Похититель заявил мне, что я «вспомню». Иными словами, что я уловлю связь между похищением Дарио, сына Рауля Хименеса, и другого его сына — Артуро, ныне известного как Якоб, похищения, произошедшего тридцать лет назад, когда Артуро было столько же лет, сколько теперь Дарио. Звонивший сказал, что больше я о них ничего не услышу, как случилось и тогда с Артуро.

— Но все это имеет смысл лишь в личном плане, — сказал Пабло. — Мне хотелось бы понять, что это значит для нас и как это соотносится с нами и нашими делами.

— В том-то и смысл, что это задумано как дело, направленное против меня лично.

— Почему? Я не понимаю даже этой личной направленности. С какой целью? Ведь ты и сам этого не знаешь, правда? То есть я понимаю схожесть ситуации Артуро-Якоба и Дарио, у обоих — общий отец и так далее, но мотива к похищению я все же не вижу.

— Мотива иного, чем положить конец моим отношениям с Якобом? — спросил Фалькон.

— Ну, это не удалось. В Осуне, как мы это наблюдали, между вами установилась даже большая близость.

— А может быть так: те, кто наказал Якоба, завербовав его сына, наказывают и меня, похищая Дарио, мальчика, который стал мне почти что сыном?

— Те? Кто это «те»?

— Я имею в виду МИБГ.

— А этих «тех» ты знаешь? — спросил Пабло с внезапным подозрением. — Знаешь людей, которые это делают?

— Нет. Откуда мне знать?

— Но эти «те» тебя знают. Ты ведь не только о Якобе думаешь. Твое внимание рассеяно, правда? По-моему, так.

Начиная с Лондона и прошлой субботы о Якобе он думал только в машине, когда подвозил Консуэло домой, и до него вдруг дошел смысл фразы «вы вспомните». За последние семьдесят два часа на передний план его сознания выдвигались различные вещи, но фон, задний план, оставался постоянным. Когда передний план сдвигался и исчезал, вперед выступал Дарио.

— Ты прав, — сказал Фалькон. — Но теперь все изменилось. Давление на Якоба ослабло.

— Серьезно? — проговорил Пабло, опять приняв прежний тон. — Произошли перемены?

— Абдулла развлекается в Лондоне. Якоб — на показе мод в Марбелье.

— Ты сказал, что он успокоился.

— Совершенно.

— Почему это люди, находящиеся в безумном волнении, вдруг успокаиваются, как ты думаешь?

— То, из-за чего так волновался Якоб, отодвинулось и больше не грозит, — сказал Фалькон.

— А бывает, люди успокаиваются, когда принимают решение, — сказал Пабло, — и укрепляются в нем.

Мобильник Фалькона завибрировал на столе и, дергаясь рывками, стал приближаться к нему. Он ответил.

— На частном лайнере прилетели только двое, — сказал Рамирес. — Наши старые знакомые, которых мы видели на дисках, — Хуан Вальверде и Антонио Рамос. Но американского консультанта Чарльза Таггарта — ни малейшего признака. Мы едем в город за их «мерседесом».

— А что Алехандро Спинола?

— Уже приехал в офис градостроительного центра, — ответил Рамирес. — Наверное, и мы направляемся туда же.

— Буду через десять минут, — сказал Фалькон и дал отбой.

Пабло погрузился в молчание. Сгорбившись, он о чем-то напряженно размышлял, и напряженность эта даже пугала.

— Мне надо уехать, Пабло, — сказал Фалькон. — Но мне нужна твоя помощь.

— Какая помощь?

— Мне может понадобиться переслать через тебя несколько кадров для опознания заснятых там людей.

На клочке бумаги Пабло нацарапал электронный адрес.

— Я предупрежу их, чтобы обошлось без недоразумений.

— Спасибо. Увидимся, — сказал Фалькон.

— Разговор не окончен, Хавьер. Я знаю, что это не все. Ты должен рассказать мне все до конца.

Фалькон находился на грани и боролся с прежним собой: добропорядочным и исполнительным, придерживающимся буквы закона инспектором полиции. Все, что требовалось, — это произнести одно-единственное слово «саудит», и все будет кончено. Он знал, кто выиграл бы от этого. Ни малейших сомнений у него не оставалось. Маленькое испытание, которое он сам себе назначил.

— Мне нечего тебе рассказать, — выговорил он и вышел из кабинета.

26

Севильский аэропорт, вторник, 19 сентября 2006 года, 19.15

Большой черный «мерседес» с двумя мужчинами, которых Рамирес опознал как Хуана Вальверде, главу европейского филиала компании «Ай-4-ай-ти», и Антонио Рамоса, главного инженера «Горизонта», прямо от аэропорта направился на остров Картуха, расположенный напротив старого города. В свое время там располагались павильоны «Экспо-92», теперь же павильоны были преобразованы в шикарные административные здания. У вертолетной станции «мерседес» остановился. Чуть позже к нему присоединился другой «мерседес». Оба водителя вышли. Они курили и болтали. Через четыре минуты послышалось слабое ритмическое тарахтенье вертолета, летевшего с юга. Вращение лопастей становилось все громче, и водители повернули головы навстречу появившемуся вертолету. Машина быстро снизилась, оглушительно тарахтя и поднимая облака пыли, полозья плавно опустились на выкрашенное в желтый цвет место для приземления.

Когда лопасти перестали вращаться, служащий вертолетной станции поспешил к машине и распахнул дверцу вертолета. Вышли двое — важного вида испанец в светло-сером костюме и белой рубашке с синим галстуком и явный американец в джинсах, синей рубашке с расстегнутым воротом и с легким спортивным пиджаком на руке. С расстояния в тридцать метров Рамиресу с его цифровым фотоаппаратом удалось сделать четыре четких крупных плана прибывших.

Двое мужчин в «мерседесе», выйдя из машины, обменялись рукопожатиями с прилетевшими на вертолете — судя по всему, главными шишками. Служащий станции передал шоферу, уже распахнувшему дверцу машины, два чехла для одежды на вешалке и два небольших чемоданчика. Мужчины сели в машину. Хуан Вальверде и Антонио Рамос вернулись в свой «мерседес». Водители заняли свои места за баранкой. Машины тронулись.

Пока Рамирес правил, Феррера, сидя на заднем сиденье, перекачивала на свой ноутбук сделанные снимки. Лица мужчин ничего ей не говорили. Когда они въехали в зону доступа возле муниципальных зданий, она послала снимки и номер своего мобильника по электронному адресу, который Фалькон сообщил ей по телефону за несколько минут до этого. Рамирес подкатил к тротуару неподалеку от офисов муниципального градостроительного центра на проспекте Карлоса III по соседству с вертолетной станцией и забрал Фалькона, севшего на переднее сиденье рядом с водителем. Феррера показала ему на компьютере снимки прилетевших мужчин, но он покачал головой.

Они не спускали глаз с двух «мерседесов». Никто не шевельнулся до тех пор, пока двойные двери муниципального градостроительного центра не раскрылись, выпустив Алехандро Спинолу, а вслед за ним еще троих. Первым из них был сам мэр, за ним шли мужчина и женщина.

— Женщина эта возглавляет «Ахесу», компанию, которая отвечает за район Картахи, — сказала Феррера. — Мужчина — ответственный за городское планирование.

Приехавшие вылезли из машин. Последовали теплые, не совсем искренние приветствия. Американский незнакомец скалил ослепительные зубы и с чувством обеими руками жал протянутые ему руки. По всей видимости, по-испански он говорил свободно. По прошествии нескольких минут все опять рассыпались по машинам, к которым теперь присоединился и «мерседес» мэра, и кортеж двинулся по улице Фернандо де Монтесиноса.

Остановились машины возле оставшегося после «Экспо-92» павильона Великих испанских географических открытий. Собравшись перед фасадом, группа обошла здание кругом и прошла пешком дальше к реке до Пуэнте-де-ла-Картуха. Машины встретили их возле монастыря Санта-Мария-де-лас-Куэвас и отвезли их в охраняемую огороженную часть парка. Там, среди живописной муниципальной территории, находился пустой незастроенный участок. Прибывшие опять вылезли из машин и обошли участок.

— Как вам кажется, что они делают? — спросила Феррера. — Смотреть тут нечего. Похоже на делегацию папских легатов, приехавших освятить местность.

— Больше смахивает на шакалов, метящих территорию, — сказал Рамирес.

— Я читал что-то насчет этого места и павильона. Якобы планируется построить здесь жилые дома до самой реки, — сказал Фалькон. — А моя сестра, которая в курсе всего, что касается недвижимости в Севилье, говорит, что место, которое мы сейчас видим, — дорогущее и не застраивается потому, что один банк хочет строить здесь офисное здание в двадцать этажей.

Покинув эту часть парка, машины двинулись по Камино-де-лос-Дескубримьентос и встали неподалеку от павильона Будущего. Делегация вышла и, пройдя вдоль фасада павильона, от Парка развлечений направилась к Аудиториуму. Обратно они ехали другой дорогой по противоположной стороне парка. Было видно, как они возбужденно размахивают руками, озирая действительно замечательный вид на реку, открывающийся отсюда.

— Вот где они надеются найти для себя золотую жилу, — заметил Рамирес.

— Место это относится к Парку развлечений, но оно заброшено и не используется, — сказал Фалькон. — Уж который год идут разговоры о том, чтобы построить здесь офисы, магазины и отели.

— Что ж, мы стали свидетелями зародившегося сейчас нового строительного проекта, крупнейшего в Севилье за последние пятнадцать лет, — сказал Рамирес.

Когда делегация вернулась к машинам, солнце уже садилось. Детектив Серрано отправился вслед за Спинолой и мэром. Рамирес остался приглядывать за двумя «мерседесами», в которых ехали представители консорциума «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт». В считаные минуты «мерседесы» пересекли пойму реки, протянувшуюся до самой Севильи, и выехали на шоссе в сторону Уэльвы. У Ферреры зазвонил мобильник.

— Серрано сообщает, что те, кто с мэром, возле градостроительного центра опять разделились.

— Пусть проследит за Спинолой, а Пересу велит отправляться домой.

Через двадцать минут оба «мерседеса» подкатили к воротам отеля «Ла-Беренхена», изумрудные, орошаемые распылителями лужайки которого приятно выделялись среди выжженной солнцем бурой зелени окрест. Рамирес проскочил дальше и через сотню метров возле автозаправочной станции сделал поворот.

— Надо дать им четверть часа на регистрацию, после чего мы зайдем и представимся управляющему, — сказал Фалькон.

У Ферреры опять зазвонил мобильник. Послушав, она что-то записала и нажала кнопку отбоя.

— Это НРЦ. Они точно установили личности прилетевших на вертолете. Испанский бизнесмен в сером костюме — это Альфредо Мансанарес, новый исполнительный директор «Банко омни», американец же — это Кортленд Фалленбах, один из совладельцев «Ай-4-ай-ти». Нам также посчитали нужным сообщить, что всего час назад было объявлено, что «Банко омни» получил контроль над Средиземноморским банком, который имеет пять миллионов вкладчиков и в две тысячи девятом году переводит свой главный офис в Севилью.

— Черт возьми! — воскликнул Рамирес. — Теперь все сходится и картина ясна. Лукрецио Аренас и Сезар Бенито в свое время пообещали русским жирный кусок пирога — участие в этом строительстве как плату за грязную работу, которую они выполнили в севильском взрыве.

— И возможно, это еще не все, — сказал Фалькон. — Юрий Донцов был настроен серьезно: Лукьянова он поставил управлять бизнесом с девицами, другого своего подручного — прибрать к рукам казино, сам же он уже давно контролировал наркоторговлю. Соколов должен был обеспечивать крышевание ресторанов и магазинов. Доходы от всех этих туристских развлечений они рассматривали как плату за террористический акт, который они произвели в Севилье. Если бы власть захватила связанная с ними партия, русские расширили бы свое влияние и подчинили бы себе не только Севилью, но и всю Андалузию. Легко представить, сколько денег можно выколотить из туристического бизнеса во всей Андалузии.

— Значит, русских должно было весьма огорчить, что их партнеры не заняли главенствующего положения в парламенте Андалузии, — сказал Рамирес. — Но на что они надеются сейчас? Лукрецио Ареиас и Сезар Бенито, с которыми у них существовала договоренность, мертвы, и порешили их, как мы считаем, сами русские. Теперь же мы убедились, что проект на острове Картуха — вполне законный. И как может быть иначе? Его будет широко освещать пресса. После скандала, в который втянул «Банко омни» Лукрецио Аренас, банкиры будут вынуждены действовать осмотрительно, так, что не подкопаешься. «Горизонт», может, и станет прибегать к откатам, но это повсеместная практика, во всем мире иначе не работают. Как же, спрашивается, собираются эти русские влезть в проект?

— С помощью шантажа. По-моему, это тоже обычная уловка всех мафиози, — сказал Фалькон. — Вот представь себе: когда остается всего несколько часов до торжественного подписания контракта, к тебе в номер отеля входят несколько крепких парней и показывают тебе диск, где ты совокупляешься и принимаешь наркотики, после чего говорят: «Вот дополнительное соглашение к вашему контракту. Сейчас вы его подпишете. Если не согласитесь, мы испортим вам праздник».

— А каким образом, вы считаете, это связано с Алехандро Спинолой? — спросила Феррера.

— Мне известно, что именно он познакомил Марису Морено с Эстебаном Кальдероном и что этот роман имел отношение к заговору, — сказал Фалькон. — Я уверен, что знакомство это через Спинолу инспирировали русские. А что касается данного строительного проекта, то и здесь Спинола чрезвычайно ценен для русских, потому что работает непосредственно у мэра и может снабжать русских, а также «Горизонт» закрытой информацией.

— Доказательств, что Спинола был другом Аренаса и Бенито, мы не имеем, — сказал Рамирес, — но Хуана Вальверде и Антонио Рамоса он определенно знает.

— Надеюсь, сегодня вечером у нас появятся доказательства, что именно он является связующим звеном между русскими и консорциумом «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт», — сказал Фалькон. — Но бросается в глаза, что весь этот хитрый план совершенно не учитывает две важнейшие фигуры.

— Альфредо Мансанареса из «Банко омни» и владельца «Ай-4-ай-ти» Кортленда Фалленбаха.

— А проект включает в себя сооружение небоскреба «Банко омни», видимо, на деньги банка, — сказал Рамирес.

— Мансанарес захочет заграбастать все себе, — сказал Фалькон, — что, наверное, никак не устроит Спинолу, а следовательно, и русских, которые, возможно, прибегнут к насилию.

— Или испортят им просмотр, — заметила Феррера.

— Не хочется повторяться, — обеспокоенно заметил Рамирес, — но у нас есть серьезный повод попросить подкрепление для операции.

— Давайте взглянем сначала на то, как обеспечена охрана на месте, — сказал Фалькон. — К тому же не стоит забывать, Хосе Луис, что, может быть, ничего и не произойдет.

Они сверили часы. Рамирес тронулся от бензозаправки к отелю. Предварительно Фалькон позвонил, и, едва они приблизились, ворота открылись, и они подъехали к большому усадебному дому. Швейцар показал им укромное место для парковки. Они вышли из машины, разминая руки и ноги. Из кухни неслись аппетитные запахи дорогой еды. Швейцар провел их через кухню за приемной в кабинет управляющего.

В кабинете вместе с управляющим находился и начальник охраны. Они показали приехавшим план отеля. В главном здании вокруг обширного патио располагались приемная, ресторан с тремя кабинетами, туалеты, конференц-зал, кинозал со своими туалетами, два магазина — парфюмерный и ювелирный, картинная галерея и туалеты при ней и помещение охраны. За главным зданием на территории находились номера люкс отеля и президентский номер. Каждый номер люкс представлял собой бунгало с плоской крышей и состоял из спальни, ванной, гостиной, где можно было и закусить, сауны и мини-спортзала. Снаружи каждого были гараж для машины, личная терраса и маленький бассейн. Другой бассейн, большой, находился в palmerte — в пальмах в центре парка. В стороне от люксов располагался президентский номер — отдельный домик с двумя спальнями, двумя ванными, столовой, гостиной, кухней и отдельным штатом прислуги.

Снаружи — собственный спортзал, сауна, баня, бассейн, терраса и бар..

— Здесь останавливаются король с королевой, когда приезжают, — сказал управляющий.

Начальник охраны обратил их внимание на шедшую по всему периметру ограду из стальных прутьев в пять сантиметров толщиной и два с половиной метра высотой, с протянутой поверху колючей проволокой. С каждой стороны через три метра от внешней располагалась еще одна ограда. Все ограждение охватывалось камерами наружного наблюдения с постоянным дежурством у мониторов в главном помещении охраны.

— Мы предоставляем лишь минимум обеспечения безопасности, — сказал начальник охраны, — но когда у нас гостят министры или главы правительств, то они приезжают с собственной охраной.

— Группа «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт» тоже прибыла со своей охраной?

Начальник покачал головой.

— Если вы не хотите привлекать к себе внимание, вам лучше надеть форму служащих отеля, — сказал управляющий. — Черные брюки, белая рубашка и черная жилетка для мужчин и черное форменное платье с поясом для женщин.

— Вы знаете, что собирается делать делегация мэрии после совещания? — осведомился Рамирес.

— Они все возвращаются в город. Машина, которая их доставила, будет ждать.

— Сколько охранников патрулируют территорию?

— Четверо в парке, два в главном здании, один из которых дежурит у экранов видеонаблюдения. Все они вооружены.

— Разве что-то может случиться? — весело спросил Рамирес.

Управляющий взглянул на него с беспокойством. Попрощавшись и обменявшись с ним рукопожатиями, они в сопровождении начальника охраны пошли осмотреть главное здание. Начальник охраны ввел их в курс расписания, представленного ему делегацией мэрии. В десять часов в конференц-зале напитки и канапе. В 10.30 получасовой просмотр материалов в кинозале, после чего в одиннадцать ужин в отдельном обеденном зале. Они осмотрели кинобудку и познакомились с механиком, которого Антонио Рамос, главный инженер «Горизонта», перед этим проинструктировал относительно предъявляемых к нему требований, передав необходимые для показа диски, содержащие проект строительства. Звук тоже был проверен.

В тенистом парке было сделано все для создания атмосферы уединенности. Гости номеров люкс не должны были чувствовать присутствия соседей ни в самих номерах, ни на террасах. Номера отделяло друг от друга расстояние не меньше тридцати метров. Вечерами охранники не должны были показываться в освещенных местах им следовало прятаться в темноте.

— Вход в каждый из номеров под видеонаблюдением, — пояснил начальник охраны. — Световые сенсоры ловят всякого, приблизившегося к террасе.

Фалькон и вся его команда вернулись в помещение охраны и переоделись в туалетах в форменную одежду. Феррера столкнулась с неожиданной трудностью, так как узкое черное платье не было рассчитано на ношение оружия и спрятать револьвер ей оказалось негде. Фалькон с Рамиресом сунули свои пушки в задний карман брюк, она же, оставив свой револьвер в комнате охраны поспешила в приемную узнать, не было ли каких-нибудь перемен в бронировании номеров. Там она узнала об отмене брони для Таггарта и о том, что для Фалленбаха забронирован президентский номер. На обратном пути ей позвонили на мобильник.

— Алехандро Спинола только что отбыл на такси, — сообщила Феррера, входя в комнату охраны — Едет из города по шоссе на Уэльву. Похоже, что выехал раньше запланированного. Детектив Серрано ждет инструкций.

— Больше людей мне здесь не нужно, — сказал Фалькон. — Столпотворение нам ни к чему. Пусть подождут возле той автозаправки, где мы ждали.

Вместе с начальником охраны они подошли к мониторам камер слежения.

— Почему экраны справа темные? — спросил Рамирес.

— Они зажигаются, лишь когда на террасах люксов появляется объект, — объяснил дежурный. — Но вечером на террасах никто не сидит, поэтому экраны темные.

— А как отмечается прибытие гостей? — спросил Рамирес.

— Резервируя номер, они сообщают данные своей машины — ее номер, марку, цвет, а также количество людей в ней. Когда машина подъезжает к воротам, мы сверяемся с нашим списком и, если данные совпадают, пропускаем машину. Если к остановившимся в отеле ВИП-персонам кто-то едет в гости, мы просим приехавших спустить оконное стекло и показаться в камере. Сегодня никаких дополнительных гостей мы не ждем, так что машины пропускаем лишь по списку. Разумеется, мы имеем возможность проверять приехавших и на ресепшн. Вот, кстати, и машина едет.

К воротам подкатила темная БМВ. Дежурный у мониторов сверился со списком и пропустил ее. По подъездной аллее машина проехала к входу в главное здание и встала. Со стороны пассажира из машины вылезла молодая женщина — высокая, очень длинноногая и на высоких четырехдюймовых каблуках. Когда она шла к приемной, грива ее волос, мотаясь, била ее по плечам.

— А в спальнях у вас нет секретного наблюдения? — спросил Рамирес, и Феррера легонько шлепнула его по плечу.

— Фамилии вам известны? — спросил Фалькон.

— Исабель Санчес и Станислав Янкович. Она испанка, он серб, — отвечал охранник.

На экране появилась женщина, стоящая теперь у стойки портье. Она протянула свой документ, ее спутник предъявил паспорт.

— Можно взять крупным планом ее лицо, загрузить снимок в компьютер и переслать его в полицию нашим экспертам по организованной преступности Кортесу и Диасу.

— Кто, ты думаешь, она такая?

— Судя по тому, как Кортес описывал подругу Виктора Беленького, говоря, что она «чудо как хороша», дамочку эту стоит проверить, — сказал Фалькон.

Феррера метнулась было к компьютеру, но охранник посоветовал ей не трудиться. Он сам укрупнил снимок и переслал его Диасу. Через тридцать секунд последовал ответ: Диас удостоверил личность Исабель Санчес, в качестве их агента выступающей под кличкой Кармен.

— Таким образом, серб Станислав Янкович на самом деле есть не кто иной, как Виктор Беленький, правая рука Леонида Ревника, — сказал Рамирес. — У вас снаружи имеются камеры, чтобы проследить их путь от главного входа к номерам так, чтобы переснять его лицо?

— В гараже они уже нам недоступны, — сказал начальник охраны, — но каждого подходящего к номеру камера видит.

— Должно быть, это такси с Алехандро Спинолой подъезжает к воротам, — сказала Феррера.

— Что вам полагается делать сейчас по сценарию? — спросил Рамирес.

— Ему надо показаться камере и, назвав себя, сказать, по какому делу прибыл, — ответил начальник охраны.

Алехандро Спинола вылез из такси и, нажав зуммер переговорного устройства, назвался. Ворота открылись, и его пропустили в приемную.

Исабель Санчес к тому времени уже получила ключ от номера и вернулась в машину, которая, отвезя ее к номеру, вернулась и скрылась в гараже. Алехандро Спинола прошел в приемную. Такси возвратилось к воротам.

— Мы и приемную можем просматривать, — сказал охранник. — В конфликтных ситуациях.

Дежурный у монитора нажал на кнопку. Стало слышно, как Спинола просит переговорить с Антонио Рамосом. Дежурный на ресепшн переключил звонок, и Спинола с Рамосом о чем-то неслышно поговорили. Дежурный вызвал коридорного.

— Как думаете, что происходит? — спросил Рамирес.

— Думаю, это означает, что русские купили Спинолу с потрохами и, возможно, довольно давно, — сказал Фалькон. — Они сообщили ему, кто запечатлен на дисках, и он собирается извлечь из этого максимум возможного.

— Действуя шантажом, склонить консорциум «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт» к принятию условий русских? — сказал Рамирес. — Что-то поздно он за дело принялся.

— А подтолкнуть их может только необходимость подписать контракт, — сказал Фалькон. — У них будет сорок пять минут на то, чтобы сдаться русским, потому что Фалленбах уже дышит им в затылок. Вот это и есть, как я думаю, «пристать с ножом к горлу».

Появившийся коридорный повел Спинолу по тропинке. Из своего номера показался Виктор Беленький с зажженной сигаретой. При виде Спинолы он кивнул.

— Сделай-ка крупный план Беленького, — попросил Фалькон, — и перешли его Диасу, пусть на всякий случай проверит еще разок.

Даже в черно-белом варианте Беленький выглядел внушительно — широкоскулый блондин, крепкие, как у дикого зверя, мускулы бугрятся под белой рубашкой и черными брюками. Он картинно прохаживался перед входом, лениво покуривая, вдыхая вечернюю прохладу. Спинола вошел к нему в номер. Через несколько минут последовал ответ Диаса — он подтвердил, что так называемый серб есть не кто иной, как Виктор Беленький.

— Обрати внимание на настроение Вальверде, — заметил Рамирес.

Хуан Вальверде, эта крупная шишка в компании «Ай-4-ай-ти», вышел из номера, сжимая кулаки в карманах купального халата, широко распахнутого, так что видны были плавки. Челюсть его была решительно выдвинута вперед, брови насуплены, и вид он имел самый грозный. Таким он прошел в номер Антонио Рамоса.

— Кое-что из неприятных новостей он уже слышал, — сказал Рамирес.

Виктор Беленький закурил третью сигарету и вдруг замер. События набирают обороты: Хуан Вальверде покидает номер в халате, теперь плотно запахнутом, и с видом уже не столько угрожающим, сколько испуганным. За ним следует Антонио Рамос. Он остолбенело глядит прямо перед собой, словно не веря, что все это происходит с ним на самом деле. Быстрым шагом они устремляются в номер Альфредо Мансанареса.

— Я бы на их месте сейчас не стал впутывать банкира, — сказал Рамирес. — А ты как считаешь?

— Не знаю, как сформулировал Спинола условия русских и что он им сказал, — ответил Фалькон. — Вальверде и Рамос, должно быть, в хороших отношениях с банкирами, если не с самим Мансанаресом лично. Они либо попытаются убедить его, либо напомнят ему прежнее соглашение, существовавшее между его предшественником Лукрецио Аренасом и русскими.

Судя по всему, Виктор Беленький был доволен тем, как идет дело. Он бросил сигарету и, не вынимая рук из карманов, раздавив ее, отфутболил окурок на газон.

— Вы ожидаете здесь каких-то серьезных насильственных действий? — спросил начальник охраны, почувствовав царившее в комнате напряжение.

— По нашим сведениям, мы имеем дело с людьми совершенно непредсказуемыми, — сказал Фалькон.

— Но здесь же только один из их шайки, не так ли?

— Нам это неизвестно, — отвечал Фалькон. — Мы не располагаем фотографией Леонида Ревника и имеем лишь старое тюремное фото Юрия Донцова, хотя у него должна быть заметна татуировка, если удастся ее разглядеть. Моментально узнать мы можем только одного мафиози, бывшего тяжелоатлета Никиту Соколова.

— У ворот появились еще люди, — сказал дежурный у мониторов. — Супружеская пара Ортега.

Машина проехала в ворота и направилась к главному зданию. Выйдя, мужчина и женщина прошли на ресепшн. Обоим было за сорок, по внешности испанцы. У сеньоры Ортеги имелся длинный список требований, которые она во время регистрации и огласила.

— Ну, эта баба ни за кого себя не выдает. Такое нарочно не придумаешь, — сказал Рамирес. — Выходит, ждут только Кано и приглашенную Алехандро Спинолой на ужин делегацию мэрии.

— Вы видели Зимбриков и Надерманнов, когда они приехали? — спросил Фалькон.

— Разумеется, — отозвался дежурный. — Типичные туристы.

— Копии их паспортов у вас имеются?

— Вот здесь, на экране, — сказал начальник охраны.

Фалькон прощелкал Надерманнов, но рука его задержалась на втором американском паспорте, принадлежавшем Натану Зимбрику. С экрана на него глядел Марк Флауэрс.

— В вашем владении найдется помещение, где можно поместить арестованного? — спросил Фалькон и стер изображение, так и не поняв, что означает это явление агента ЦРУ на экране.

— Мы располагаем флигелями возле ограды, где ночуют водители, — сказал начальник охраны. — Там можно содержать арестованных до приезда полиции.

Прошло пятнадцать минут. Нырнув в номер, Виктор Беленький появился опять, на этот раз в дорогом костюме и при галстуке. Вальверде и Рамос вышли от Мансанареса поодиночке, понурые и молча, и весь их вид красноречиво свидетельствовал о полном и безоговорочном поражении. Они проследовали в президентский номер.

— Стало быть, Мансанарес послал их к черту, — сказал Рамирес. — А потом позвонил хозяину доложить, что его ведущие сотрудники себя скомпрометировали.

— Кортленду Фалленбаху это известно, — сказал Фалькон. — В этом я не сомневаюсь.

— Он возник, только когда отменили бронь на номер Таггарта, — заметила Феррера. — Не думаю, что этот вечер входил в его первоначальное деловое расписание.

— Вальверде и Рамос — давние партнеры мэра и градостроительного центра, поэтому, возможно, Фалленбах предпочтет не трогать их до подписания контракта, — сказал Фалькон. — А тогда уж погонит их в шею.

Прошло еще десять минут. Все не сводили глаз с дверей президентского номера, поглотивших двух мужчин. Никакого движения.

— Глянь на Беленького, — бросил Рамирес.

Чуть подавшись вперед, русский вглядывался в темноту, словно заподозрив, что партнеры перепрыгнули через ограду. Потом он повернулся и скрылся в гараже. В ту же секунду из номера Рамоса на спринтерской скорости выскочил Алехандро Спинола. Очевидно, он только и ждал, когда отойдет Беленький. Но так как бунгало Рамоса отстояло от главного здания дальше всего, то ему предстояло преодолеть добрую сотню метров, чтобы укрыться.

— Спинола понял или был информирован, что Мансанарес отверг сделку, и не хочет, чтобы его сразу схватили. Дурные вести русским ему нужно сообщить на людях, — сказал Фалькон.

Беленький вышел из гаража и пошел наискосок прямо по газону, преграждая путь Спиноле.

— Пойдем, — сказал Рамирес.

— Погоди, — сказал Фалькон. — Давай посмотрим, чем дело кончится. Какой смысл бегать взапуски по отелю, когда и отсюда все отлично видно.

На камерах появилось изображение двух людей, пересекающих патио. Рука Беленького обхватила плечи Спинолы и крепко держала его. Они вошли в туалеты за картинной галереей.

— В туалетах камер слежения нет, — сказал начальник охраны.

— Кристина, пойди и встань у входа в номер Беленького. Возьми ствол и не пускай его обратно в номер. А мы с Рамиресом войдем в туалет. Сможете нас прикрыть? — спросил Фалькон.

Начальник охраны кивнул. Они вышли. В магазинах и картинной галерее было пусто, если не считать продавщицы. Рамирес попросил ее выйти и несколько минут побыть в приемной. Они взяли в руки оружие, и Фалькон тихонько приоткрыл дверь, ведущую к туалетам. Рамирес бесшумно закрыл ее за ними. Признаков Беленького и Спинолы — ни малейших.

Из-за широкой дверцы дальней кабинки для инвалидов вдруг донесся голос, резкий, гортанный, и слова на хорошем испанском:

— Не знаю, как втемяшить тебе в твою дерьмовую башку, что дело это серьезное. Ты разъяснил им, что вопрос ставится так: или — или. Либо сделка, либо они получают вот это.

Ответом был лишь глухой невнятный ропот. Полицейские двинулись к кабинке. Фалькон встал на изготовку, держа ствол обеими руками на высоте плеча.

— Ну что? — спросил Беленький.

Послышались звуки, словно человек давится и отплевывается.

— Вот что вы вдвоем сейчас сделаете, — сказал Беленький. — Нанесете визит Мансанаресу и разъясните ему суть нашего предыдущего соглашения.

— Все упирается не только в Мансанареса, — выговорил, задыхаясь, Спинола. — Владелец «Ай-4-ай-ти» Кортленд Фалленбах тоже находится здесь. Убедить его не менее важно.

— Серьезно? — иронически протянул Беленький. — А вот так, думаешь, не поможет?

Новое ворчанье и как бы похрюкивание.

По кивку Фалькона Рамирес сделал четыре шага вперед и с такой силой толкнул ногой дверь, что она ударилась о стенку с грохотом наподобие ружейного залпа. Беленький стоял посередине, светлый чуб его свесилсяна мокрый от усердия лоб. Галстук Спинолы он намотал на свой кулак, и жертва его беспомощно дергалась в воздухе, елозя коленями по кафельным плиткам. Ствол Беленького с прикрепленным глушителем был втиснут в рот Спинолы, так что кадык несчастного ходил ходуном.

Беленький бросил Спинолу на пол, и тот упал на бок так резко, будто раздавшийся грохот был и вправду выстрелом, нацеленным прямо ему в глотку. Так как галстук Спинолы был по-прежнему намотан на кулак Беленького, голова его болталась в полуметре от пола.

— Полиция! Бросай оружие, мать твою! — рявкнул Рамирес и наставил ствол, целя в грудь бандита.

Ледяной взгляд голубых глаз преступника перебегал с Рамиреса на Фалькона, словно Беленький взвешивал возможности насильственных действий. Галстук Спинолы он отпустил как бы нехотя, медленно, будто готовясь к прыжку.

— Не хочешь бросить оружие, Виктор? — спросил Фалькон.

Молчание, а потом оружие, звякнув, упало на пол. Вся комната словно испустила вздох.

— Пройдем сюда, — приказал Фалькон, кивая Беленькому. — Лицом на пол, руки за голову!

Беленький опустился на пол. Рамирес, быстро обшарив его всего и найдя маленький пистолет, рывком поднял его на ноги.

Вызвали начальника охраны. Фалькон порылся в карманах Беленького — нет ли там дисков. Дисков не было.

— С кем ты здесь, Виктор, не считая Исабель? — спросил Фалькон.

Ответа не последовало.

— Не один же ты сюда заявился, правда?

Нет ответа, лишь глаза преступника чуть-чуть расширились.

— Под замок его, — распорядился Фалькон. — И ты, Хосе Луис, начинай его допрашивать. Посмотрим, сумеешь ли вытянуть из него что-либо. А я займусь вот им.

27

Отель «Ла-Беренхена», вторник, 19 сентября 2006 года, 22 часа

Алехандро Спинола все еще лежал на боку в туалете для инвалидов, дрожа и совершенно утратив свой привычный облик успешного и уверенного в себе сотрудника администрации мэра. Из его рта тянулись на пол кровавые слюни. Сотрясаемый приступами сухой рвоты, он рыдал. Склонившись к нему, Фалькон похлопал его по плечу:

— Живы, Алехандро? На этот раз рады нашей встрече?

Спинола кивнул, зажав коленями кулаки, — поза мальчишки, впервые высмеянного товарищами на спортивной площадке.

— Ладно, — сказал Фалькон. — Пойдем. Вам надо привести себя в порядок.

Встав возле раковины, Спинола разглядывал себя в зеркале. Разорванный рот его кровоточил, губы вспухли, один из передних зубов, резец, он утратил. Закрыв лицо руками, Спинола в голос зарыдал.

— Умойтесь, Алехандро. И возьмите себя в руки. Нам надо с вами поговорить, выяснить обстоятельства этого маленького инцидента.

Фалькон помог Спиноле снять пиджак. Рубашка его так пропотела, что ткань ее просвечивала насквозь. Пока тот умывался, Фалькон попросил дежурного принести свежую рубашку. Спинола распутывал тугой узел на галстуке, дрожащими пальцами ощупывая и теребя материю. Принесли рубашку. Он надел ее, вновь завязал на шее галстук, причесался и, глядя в зеркало, тронул губы кончиками пальцев.

— Я пропал, — сказал он, и мускулы его живота невольно задергались под наплывом горестных чувств.

— Вы живы, а Виктор Беленький теперь обезврежен, — сказал Фалькон, похлопав его по плечу. — Когда он впервые изложил вам план по вовлечению русских в строительство на острове Картуха?

— В августе, — отвечал Спинола, чьи ляжки продолжали непроизвольно подрагивать. — Мы встретились с ним в Марбелье.

— Какими словами он все это вам объяснил?

— Сказал, что располагает видеозаписью того, как Вальверде, Рамос и этот американец Таггарт трахают девок и принимают наркотики, — сказал Спинола. — Все, что от меня требовалось, — это сделать так, чтобы тендер на строительство выиграли нужные люди, а обо всем остальном позаботится он.

— И с кем же вы вели тайные переговоры насчет тендера?

— С Антонио Рамосом, главой проектно-строительного отделения «Горизонта». Именно он занимался проектом.

— Так почему же не удалось до сегодняшнего дня прийти к соглашению?

— Альфредо Мансанарес всего лишь две недели как руководит банком. А вопросы финансирования этого проекта «Горизонта» обсуждались с другими заинтересованными лицами из Дубая. Но потом вмешался американский босс Кортленд Фалленбах, сказав, что не может допустить, чтобы столь крупный и значимый проект финансировали, как он выразился, акулы со Среднего Востока, и мы все поняли, что он имеет в виду мусульман. Вам должно быть известно, как относится «Ай-4-ай-ти» к нехристианам. Фалленбах велел Антонио Рамосу использовать «Банко омни».

— Когда это было?

— В начале месяца.

— А что, русские сотрудничали с финансистами из Дубая?

— Думаю, что да, хоть и не знаю этого точно, — сказал Спинола. — Во всяком случае, русские были в бешенстве, когда выяснилось, что идея финансирования из Дубая отвергнута.

— Таким образом, русские не смогли участвовать в проекте через финансирование, отмывая тем самым деньги, и были вынуждены испробовать другую тактику.

— Альфредо Мансанарес хотел соблюдения полной прозрачности всех финансовых операций. Он большой законник, а после всей этой истории с Лукрецио Аренасом и католическим заговором он напрочь отвергал все сомнительные сделки, почему и предложение включить в проект Виктора Беленького не могло найти у него отклика, а ведь именно этого они и добивались от него сегодня вечером.

— Хорошо. Теперь мы получили некоторое представление о том, чем вызван сегодняшний вечерний инцидент, — сказал Фалькон. — А теперь мне хотелось бы прояснить, зачем вам понадобилось в прошлом году знакомить Марису Морено с вашим кузеном Эстебаном Кальдероном.

— Мне велели это сделать, — сказал Спинола. — Поначалу я не понял, зачем это надо. Откуда мне было знать, к чему это приведет!

— Ну да, а знали вы только, что член преступной группировки велит вам организовать знакомство некой дамы с ведущим следственным судьей Севильи, — сказал Фалькон. — О готовящемся взрыве вы знать не могли, хотя и знали, однако, что пролагаете гангстерам путь к важной фигуре в местной судебной системе. Почему же вы пошли на это? Может быть, и вас они засняли со спущенными штанами? Вы же у нас холостяк. Хотя нет, такое маловероятно.

Фалькон покачал головой и принюхался. Потом он пошарил в карманах пиджака Спинолы, залез в задний карман его брюк. Спинола не оказывал сопротивления. Вот оно, найдено! Пакетик с белым порошком.

— Кокаин?

Спинола кивнул.

— Вот оно что! — воскликнул Фалькон. — Вы проделали все это ради кокаина, ведь так?

Спинола отвел глаза, уставившись в раковину. Его опять стали душить рыдания. Он словно давился ими, внезапно вспомнив опять о загубленной карьере и крахе всей его жизни.

— Мне платят не очень много, — сказал он. — А все, что я получаю, я просаживаю в рулетку и карты. Вы ведь понимаете, что такое игрок, старший инспектор.

— Может быть, есть и другая причина? — сказал Фалькон, чувствуя, что за этим кроется и еще что-то. — Как вы относитесь к вашему кузену, такому блестящему юристу?

Спинола словно сжался, как если бы у него схватило живот. Он согнулся пополам и опустил голову на край раковины.

— Да я всю жизнь прожил вроде как в тени этого сукина сына! Вы и понятия не имеете, каково это, когда отец вечно тычет тебе в нос кого-то: вот, дескать, на кого тебе надо равняться, вот каким тебе следует быть! Идеал, да и только!

— Ладно-ладно, — примирительно сказал Фалькон, желая его успокоить. — Давайте вернемся к сегодняшним событиям. Вы нарушили закон, допустив утечку информации по тендеру «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт». Это служебное преступление, и вам придется держать за него ответ перед мэром — если только он сам не был в этом замешан.

— Нет-нет, конечно же нет! — вскричал Спинола. — Он ничего не знает, как не знает и «Ахеса», и муниципальный градостроительный центр!

— Хорошо, — сказал Фалькон. — Я отведу вас в комнату охраны, где вы подождете сопровождающего, который доставит вас к мэру, как только тот прибудет. Сегодняшний вечер надо как-то завершить, и вам придется выполнить положенное.

Они обменялись взглядами в зеркале. Спинола кивнул. Они вернулись в помещение охраны. Фалькон спросил дежурившего у мониторов охранника, прибыла ли уже делегация мэрии. Ни слуху ни духу. А время между тем поджимало. Фалькону надо было наведаться в номер Санчес и Беленького, для чего ему требовалась помощь начальника охраны. Он попросил дежурного вызвать его и поручить Спинолу заботам другого охранника.

— А кто-нибудь еще подъехал?

— Сеньор и сеньора Кано.

— Подозрений не вызвали?

— Обычная испанская пара, обоим за шестьдесят.

Вдвоем с вернувшимся начальником охраны они прошли в номера Санчес и Беленького, попутно сняв с поста Ферреру, стоявшую снаружи. Фалькон позвонил. Ответа не было. Позвонил вторично. Глухо. Начальник охраны открыл дверь.

Едва вдохнув воздух, Фалькон учуял запах беды. Кровь каким-то образом влияет на атмосферу, она словно насыщает ее электричеством и заставляет вошедшего двигаться с опаской.

В неосвещенной гостиной никого не было. Дверь, ведшая на террасу, оказалась открытой, и в комнату проникала вечерняя прохлада. Мошки и ночные бабочки, влетая в комнату, бились о дверь спальни, под которой виднелась узкая полоска света от зажженной настольной лампы. Телевизор в соседней комнате не был выключен. Держа наготове ствол, Фалькон в четыре шага пересек комнату и ногой толкнул дверь. Настольная лампа освещала нижнюю половину тела Исабель Санчес, начиная от груди. На ней были лишь лифчик и трусики. Изумительная фигура, ноги длинные и стройные, как у какой-то диковинной птицы. Голова ее оставалась в тени. Фалькон ступил в комнату, но женщина не шевельнулась. Он включил свет, и стало понятно, какое несчастье произошло. Прекрасного видения, мелькнувшего на экранах камер наружного наблюдения, больше не было, а на месте носа и рта женщины теперь зияла черная дыра.

В ванной тоже горел свет. Оттуда слышался шум льющейся воды. Держась левее двери, Фалькон заглянул внутрь. В стекле душевой кабины была пробита дырка, от которой отходили тонкие лучики трещин, а за стеклом по стенке на мраморный пол сползало тело. Седоватая голова мужчины была в крови, кровь сочилась из отверстия в его затылке. Льющаяся вода смывала струйки крови, вновь и вновь стекавшие по его спине.

— Кто это, черт возьми? — воскликнул начальник охраны, просовывая голову из-за плеча Фалькона.

— Возможно, это Леонид Ревник, — ответил Фалькон.

— Должно быть, прятался на заднем сиденье или в багажнике, когда они приехали, — сказал начальник охраны.

— Кристина, попроси кого-нибудь из охраны провести тебя в караулку, и пусть Виктор Беленький объяснит, кто этот человек и откуда он взялся в его номере. И будь осторожна: рядом бродит убийца, а судя по тому, как застрелена Исабель Санчес, это может быть Никита Соколов. Возьми с собой Рамиреса. Встретимся у охранников.

Начальник охраны, подняв тревогу, велел всей наружной охране искать Никиту Соколова, грубое описание внешности которого дал ему Фалькон. Воспользовавшись клочком туалетной бумаги, он отключил душ, поливавший неподвижное тело.

— Вошел он с задней террасы, — заметил начальник охраны, — но световой сенсор не сработал.

Вернувшись в помещение охраны, они тут же бросились к мониторам. Экраны справа отражали лишь темноту. Дежурный ничего не видел.

— Если держаться вплотную к стенке, то световой сенсор ничего не уловит, — объяснил дежурный.

— Прокрутите-ка нам запись шестого номера, — приказал начальник охраны.

Дежурный прокрутил назад запись последних десяти минут. По-прежнему темнота, в которой, если приглядеться, можно различить какое-то шевеление.

— А делегация мэрии прибыла? — спросил Фалькон.

— Да, и они сразу же прошли в кинозал, — сказал охранник.

— Как так? Ведь Спинола должен был поговорить с мэром, едва тот прибудет! — воскликнул Фалькон. — И куда смотрел охранник?

— Я ничего не знаю. Я все время только за мониторами следил, — сказал дежурный. — Не могу же я…

Тут вмешался начальник охраны. Он вызвал по рации охранника, задал ему вопросы и выслушал ответы.

— Он к нему не заходил. Он выполнял мой приказ по поимке тяжелоатлета, считая это делом более первостепенным. Рыскал по территории, ища преступника.

— Но вы же должны были видеть Спинолу на одном из ваших экранов. Не могу поверить, что вы не видели, как он выходил из помещения охраны! — сказал Фалькон. — И почему мэру не подали выпить, не принесли канапе?

— Они припозднились, — сказал дежурный. — А потом должен был состояться ужин. Мне известно лишь, что в приемной их встретили представители консорциума «Ай-4-ай-ти»/«Горизонт» и что все они, не мешкая, тут же отправились в кинозал.

Вбежали взмыленные и запыхавшиеся Рамирес и Феррера.

— Беленький подтвердил, что это Леонид Ревник, — сказал Рамирес.

— Но Беленький-то под надежной охраной? — спросил Фалькон.

— Я прикрутил его наручники к кровати, дверь в служебное помещение заперта. Не знаю, что можно было придумать еще.

— Сейчас мы направляемся в кинозал, — сказал Фалькон. — Когда найдете Спинолу, сообщите.

Из-за звукопоглощающих дверей кинозала доносился слабый шорох кинопроектора. Начальник охраны тронул Фалькона за плечо и указал на будку механика. Замок был поврежден выстрелом. Все приготовили стволы Рамирес надавил плечом на дверь, но она не поддалась. Что-то было придвинуто к ней с другой стороны. Общими усилиями они открыли дверь. Кроме трупа на полу, в будке находился еще один человек. Он сидел возле аппарата скрестив ноги, совершенно спокойный и невозмутимый.

— Марк, — сказал Фалькон, кивая.

Флауэрс ничего не сказал ему в ответ. У него был усталый вид, мешки под глазами набрякли. Мертвец лежал на боку с лицом обращенным в угол.

— Кто это? — спросил Фалькон.

— Не знаю, — сказал Флауэрс, вздохнув так горестно, словно, убив человека, он потерял что-то и сам.

Фалькон склонился над телом. Пуля попала человеку в висок. Ощупав его волосы, Фалькон понял, что это парик. Приподняв его край, он увидел бритый череп.

— Что здесь произошло, Марк?

— Киномеханик поставила видео, и я велел ей уйти. Я запер за ней, после чего дверь кто-то подергал. Глазка здесь нет, и проверить, кто это, я не мог. Я встал за дверью. Он прострелил замок. Первой в комнату проникла пушка, как я определил, девятимиллиметровый «Макаров». События развивались так стремительно, что мне было не до вопросов. Как только в двери показалась его голова, я застрелил его.

Приподняв полу пиджака убитого, Фалькон выпростал из-за пояса его рубашку. Обнажилась спина, сплошь покрытая татуировками: какие-то русские надписи, распятие, крылатый ангел.

— Должно быть, это Юрий Донцов, известный также как Монах, как можно догадаться по этим татуировкам, — сказал Фалькон.

Он порылся в карманах погибшего, но они оказались пусты, даже ключей и то не было.

— Судя по оружию, он русский, — заметил Флауэрс. Крайняя усталость делала его неестественно спокойным. — И видимо, принадлежит к мафии.

— Тебе придется сдать мне свою пушку, Марк, — сказал Фалькон.

С низкой полочки под киноаппаратом Флауэрс достал и протянул ему свой пистолет с глушителем.

— Встань-ка, — сказал Фалькон и передал пистолет Феррере.

Обыскав Флауэрса, он нашел у него диск.

— А это откуда?

— Был у нашего русского друга, — сказал Флауэрс.

— Ты знаешь, что на этом диске?

— Думаю, что там содержится материал, о котором мы не так давно говорили.

Фалькон повернулся к стоявшим за его спиной:

— Охраняйте Беленького. Берегитесь Никиты Соколова. Разыщите Спинолу. Ты, Кристина, достань наручники и возвращайся сюда. Я побеседую с мэром, когда мы здесь все закончим.

Все разошлись. Прихлопнув дверь кинобудки, Фалькон придвинулся к Флауэрсу:

— Который час, Марк?

— Отстань, Хавьер, надоел.

— На работу ты «Патек Филип» не надеваешь?

— Для некоторых случаев и «Брайтлинг» сгодится, — сказал Флауэрс.

— Это ими тебе Кортленд Фалленбах заплатил?

— Почему же не воспользоваться представившейся возможностью? — Флауэрс пожал плечами. — Ведь мы, как ты знаешь, на жалованье у государства, и платят нам не то чтобы очень щедро. А с меня и бывшие жены тянут. По-моему, я тебе рассказывал о них. Американские бывшие жены требовательнее европейских. А существуют еще и дети. В общем, расходы и расходы. Ради чего, ты думаешь, я опять вернулся на службу? Может, ты считаешь, что я не хотел бы валяться на пузе где-нибудь во Флориде вместо того, чтобы общаться здесь со всякими подонками?

— А что скажешь насчет миссис Зимбрик?

— Это я свою подружку ублажил. Надо же доставить девочке удовольствие! Она человек штатский. Преподавательница английского.

— Но ты повел себя тоже не очень-то по-солдатски.

— Что я могу сказать? Нужда заставила.

— Тебя пригласил сюда Кортленд Фалленбах.

— Я консультирую его охрану. С тех пор как ты попросил меня в июне расследовать дело «Ай-4-ай-ти», мы близко с ним сошлись. Я сказал ему, что, видимо, ему пригодится моя помощь, и он согласился.

— А сегодня что произошло?

— Он предупредил меня, что ни при каких обстоятельствах нельзя допускать, чтобы кинопоказ был прерван, — сказал Флауэрс, — но о том, что может произойти, не предупредил.

— Но ты был при оружии.

— Направленное на тебя оружие обычно заставляет не трепыхаться. А если ты и сам вооружен, то шансы в общем равны.

— Мы будем держать тебя под стражей до приезда американского консула.

В дверь постучали. Вошедшая Кристина приковала Флауэрса наручниками к столику с кинопроектором.

— Пора сделать объявление, — сказал Фалькон.

— Ты хороший парень, Хавьер, — заметил Флауэрс. — Я бы на твоем месте поставил диск и послушал, как взвыли бы эти подонки.

По прошествии некоторого времени просмотр фильма был окончен. Фалькон включил свет и запер Флауэрса в кинобудке. Двойные двери кинозала отворились, и зрители во главе с мэром потянулись к выходу. Мэр на ходу беседовал с банкиром Альфредо Мансанаресом. Фалькон показал ему свое полицейское удостоверение и сделал попытку пройти с ним в конференц-зал, где, как планировалось ранее, гостей должна была ожидать выпивка. Но Вальверде и Рамос помешали ему — загородив проход, они стали энергично протестовать.

— Открой кинобудку, Кристина, — сказал Фалькон.

При виде трупа женщина из «Ахесы» вскрикнула, а Кортленд Фалленбах окаменел, когда взгляд его упал на Марка Флауэрса в наручниках.

— Думаю, вы согласитесь, что все это требует объяснений, — сказал Фалькон. — Кристина, отведи этих людей в отдельный зал, куда им должны были подать ужин. Помещение это никто и ни при каких обстоятельствах покидать не должен. Как вы можете догадаться, неподалеку бродит убийца, а детектив Феррера вооружена.

Вид мертвого тела совершенно деморализовал всех участников группы, и они покорно, как овцы, ведомые на заклание, прошли в отдельный зал.

Фалькон увлек мэра в конференц-зал и только было приступил к рассказу о трагических событиях этого вечера, как раздался звонок мобильника.

— В Беленького стреляли, — сообщил Рамирес. — Он мертв.

В дверь забарабанили. Охранник передал, что Фалькона ждут в помещении охраны. Отведя мэра к остальным задержанным, Фалькон сказал охранявшей их Феррере:

— Дверь на запор и никого не впускать и не выпускать!

Начальник охраны показал ему на мониторе коренастого здоровяка-тяжеловеса Никиту Соколова. Со стволом в руке тот шел в направлении главного здания.

— Теперь он идет спокойно и от камер не скрывается, — заметил начальник.

— Его цель сейчас — главное здание, — пояснил Фалькон. — А о том, как уйти, он позаботится потом. По-видимому, он вернулся для встречи со своим боссом Юрием Донцовым. Собрать всех гостей в ресторане, очистить приемную, погасить освещение внутри, оставить снаружи. Что бы там ни было, его нельзя убивать. Стрелять только в случае крайней нужды. Где Спинола?

— Выбрался через главные ворота, — отвечал начальник охраны. — Он сбежал, а людей, чтобы организовать погоню, у нас нет.

Фалькон связался с детективом Серрано, который вместе с Баэной все еще находился возле автозаправки, и приказал ему догнать Спинолу, удиравшего, видимо, по шоссе.

— Ты с ним поаккуратнее. Он сейчас за себя не отвечает. И позаботься, чтобы с ним ничего не случилось. Никаких неожиданностей.

Пока Фалькон добирался до приемной, свет в патио погасили. Магазины и картинная галерея тоже погрузились во тьму. Главный вход окаймляли две мраморные колонны, за которыми находились толстые стеклянные панели двойных дверей. «Мерседес», привезший людей мэра, был припаркован снаружи. Водителя в машине не было. Фалькон спрятался за одной из колонн. Ждать долго ему не пришлось.

Из темноты вынырнул Никита Соколов — мощные мускулы выпирают из брюк, рубашка поло не скрывает вздувшихся вен на шее, рубашка надета навыпуск и болтается у пояса, правое предплечье, которое ему повредил Калека, туго забинтовано толстым широким бинтом. В раненой руке — пистолет с глушителем. Соколов подергал дверцу «мерседеса». Заперта. Заглянул в стекло водительского окошка, перехватил оружие левой рукой и сильным ударом дула попытался разнести стекло. Но стекло выдержало. Теперь, когда работа его была выполнена до конца, а Ревник и Беленький мертвы, он мог подумать о том, как скрыться. Он окинул взглядом темные окна главного здания. Вид их ему не понравился. Он метнулся влево и опять скрылся во тьме.

Фалькон велел начальнику охраны оставаться в приемной, а сам в два прыжка пересек патио и по коридору быстро спустился в кухонную часть, где снаружи было совершенно тихо, внутри же слышалась какофония бешеных проклятий, громких распоряжений, звона и громыхания кастрюль и шипения жира на сковородах. Он бежал мимо рядов безукоризненно чистых и сверкающих сталью рабочих столов. Кухонная прислуга, занятая своими огромными ножами, раскаленными сковородами, топориками для разделки туш и пылающими конфорками, оглядывалась на него, когда он пробегал мимо. Он спросил, где найти шофера мэра, но никто ему не ответил. Отыскав метрдотеля, он спросил, есть ли у них обеденный зал для сотрудников. Тот провел его мимо котлов, в которых что-то шипело и брызгало маслом, и указал на дверь с глазком в конце какого-то закоулка, сказав, что туда можно пройти и с улицы.

— А что там дальше?

— Помойка.

Фалькон поглядел в глазок. Шофер мэра сидел за столом в пустой комнате. Справа от него были зарешеченное снаружи окно и дверь. Пригнувшись, Фалькон вполз в комнату. Шофер застыл, не донеся вилку до рта.

— Полиция, — сказал Фалькон. — Вы ешьте, ешьте. И не глядите на меня.

По-прежнему пригнувшись, он прокрался под окно и уже хотел распрямиться, когда дверь, ведущая на помойку, распахнулась и в комнате возник Соколов. Из синей рубашки поло протянулась волосатая рука с белым бинтом и снятым с предохранителя пистолетом. Держа палец на спуске, Соколов рявкнул:

— Ключи!

Он видел, что шофер в комнате один и что он ест, и не был готов к появлению Фалькона, кинувшегося на него с револьвером и схватившего его прямо за забинтованную руку. Выстрел, глухой удар и треск, когда пуля расщепила дерево стола, прежде чем пистолет с глушителем выпал из онемевшей руки Соколова. Фалькон тоже уронил револьвер, откатившийся в угол. Русский повернулся, изготовился, и Фалькон понял, что оказался в очень и очень невыигрышном положении — лицом к лицу с бывшим олимпийским чемпионом-тяжелоатлетом.

Соколов метнулся на него и, обхватив Фалькона за талию и поперек спины своей железной рукой, поднял в воздух, как куклу.

— Тресни его по голове, да посильнее! — крикнул Фалькон шоферу.

Подняв Фалькона на высоту плеча, Соколов бросил его на деревянный стол.

Шофер мэра, приподнявшись, пошарил рукой у себя за спиной и, схватив металлический стул, обрушил его на Соколова; так что угол сиденья пришелся тому как раз по затылку. Звук, который при этом раздался, был даже мелодичен — ужасный диссонансный аккорд пианиста. Соколов обернулся, и шофер успел подумать, что совершил ужасную ошибку, но в ту же секунду свет в глазах русского померк, и мужчина осел на кафельные плиты пола, Фалькон, тоже упавший на пол, глядел вытаращив глаза на потерявшего сознание русского и не мог перевести дух.

Дверь с глазком отворилась, вбежал plongeur^[22] со сверкающим сталью топориком в одной руке и скалкой — в другой.

— Черт! — воскликнул он, словно сожалея, что упустил какой-то особо изысканный шедевр кулинарии.

Алехандро Спинола бежал по шоссе в сторону Севильи, и бархатная ночная прохлада освежала его мокрую кожу, в ноздри бил запах горячих сухих трав. Время от времени он оглядывался, но всякий раз убеждался, что бежит один и из темноты никто не вынырнул, догоняя его. Бежал он не быстро, потому что был не в форме. Сказывалось и количество наркотиков, которыми он злоупотребил за всю свою жизнь, и горестный крах, постигший его вечером.

Нет, предстать перед мэром он не мог. Не мог он и подойти к представителям «Ахесы» и муниципального градостроительного центра и пробормотать вспухшими губами через дырку от зуба, что ему необходимо спешно переговорить с боссом наедине. Сама мысль о том, как разочарован будет в нем мэр, казалась невыносимой. А был еще и отец. Предстояла встреча и с ним. И тогда всплывет наружу все это грязное дело, в том числе и то, как поступил он со своим кузеном Эстебаном Кальдероном. Нет, этого он не вынесет, и допустить это невозможно! Надо бежать, и он будет бежать, бежать без остановки до тех пор, пока…

За его спиной показались медленно приближающиеся фары. Замерли. Он смотрел, но различить что-нибудь за слепящим светом не мог, пока из-за фар не появился бегущий к нему человек. Какого дьявола! Он попытался рвануть от него бегом, но сил не осталось, и он перешел на трусцу. Машина опять двинулась вперед, поравнялась с ним, стекло опустилось.

— Алехандро, это полиция, — сказал водитель. — Хватит, остановись и полезай в машину. Бежать бессмысленно.

За спиной он услышал шаги нагонявшего его человека, и его охватила паника. Он заметил приближающиеся огни встречной машины, и горло перехватила волна острого возбуждения. Резко прекратив бег, он обернулся и, увернувшись от рук преследователя, вильнул в сторону, обогнул машину сзади и встал на дороге между надвигающимися фарами. Секунды три грузовик отчаянно гудел, разрывая тишину ночи, потом Спинолу с ног до головы залил сноп яркого света, и черная решетка радиатора с тридцатипятитонной махиной позади нее с ужасным хрустом поглотила его, вобрав в себя.

28

Отель «Приморский», Марбелья, среда, 20 сентября 2006 года, час ночи

Лежа на спине и подперев шею подушкой на твердой роскошной кровати, Якоб Диури прижимал к уху телефонную трубку, говоря со своей шестнадцатилетней дочерью Лейлой. Они с ней всегда так хорошо понимали друг друга. Она любила его простым и ясным чувством, каким дочери любят заботливых и ласковых отцов. С матерью ее отношения были не столь безоблачны, чему причиной был, возможно, возраст Лейлы, отцу же она доставляла одну только радость, всегда умея его развеселить. И сейчас Якоб смеялся, хотя из уголков его глаз и сочились слезы. Слезы текли по щекам, попадали в уши.

Он уже побеседовал с находившимся в Лондоне Абдуллой, который говорил с ним нехотя и раздраженно: в кои-то веки его рвали на части девушки, а тут стой на холоде возле клуба и слушай рассуждения отца насчет дел, которые вполне можно обсудить и позже, в Рабате, но он подчинялся и разговора не прерывал.

Якоб испытал сожаление, и не потому, что хотел бы поговорить с сыном иначе, а потому, что понимал: Абдулле предстоит вечно помнить свое раздражение от этого разговора с отцом.

Лейла пожелала ему спокойной ночи и передала телефон матери.

— Что случилось? — спросила Юсра. — Ты же никогда не звонишь домой, когда уезжаешь по делам, к тому же в четверг ты возвращаешься!

— Я знаю. Просто соскучился по всем вам. Знаешь, как это бывает. Такая круговерть. Мадрид. Потом сразу же Лондон. Не успел опомниться — Марбелья. Захотелось услышать ваши голоса. Просто поболтать. Как там без меня?

— Тихо. Мустафа вчера вечером уехал. Возвратился в Фес. Ему удалось провезти партию ковров в обход таможни в Касабланке, и в конце недели он едет в Германию. Так что в доме только мы с Лейлой.

Они поговорили — обо всем и ни о чем. Он слышал, как она ходит по личной своей гостиной, обставленной по ее вкусу, комнате, где она обычно принимала своих подруг.

— А за окнами что? — спросил он.

— За окнами темно, Якоб. Ведь сейчас одиннадцать.

— Но как там? Тепло?

— Я думаю, примерно так же, как и в Марбелье.

— Выйди на минутку и скажи мне, как там.

— Ты сегодня какой-то странный, — сказала она, выходя через балконную дверь на террасу. — Тепло. Градусов двадцать шесть, наверное.

— А чем пахнет?

— Сад недавно полили. Пахнет землей и очень сильно — лавандой, которую ты посадил прошлым летом, — сказала она. — Якоб?

— Да?

— Ты правда в порядке? Как ты себя чувствуешь?

— Все хорошо, — отвечал он. — Все в полном порядке. Я рад, что поговорил с тобой. А теперь я лучше лягу. Завтра предстоит трудный день. Очень трудный. Вернее, не завтра — сегодня. У нас же на два часа больше, так что это уже сегодня. До свидания, Юсра. Поцелуй за меня Лейлу и… береги себя.

— Утром все у тебя наладится, — сказала она, но сказала в пустоту, так как он уже отсоединился. Она вернулась в дом и, прежде чем закрыть двери, в последний раз вдохнула напоенный лавандой ночной воздух.

Якоб спустил ноги с кровати и, сидя на краю, закрыл лицо руками. Слезы струились по его ладоням, и он вытирал их о голые колени. Потом сделал глубокий вдох, постаравшись вернуть себе самообладание. Надел черные джинсы-стретч, черную с длинными рукавами футболку, черные носки И черные кроссовки. Накинул на плечи черный свитер.

Он закурил и поглядел на часы: 1.12. Выключил лампу на тумбочке и посидел в темноте, чтобы привыкли глаза. Положив сигарету в пепельницу, подошел к окну, выбрался на балкон и поглядел оттуда вниз на улицу. Машина, стоявшая там уже несколько дней, была на месте, шофер не спал. Пожав плечами, Якоб вернулся в номер и пошарил в карманах. Ничего, кроме одной-единственной фотографии. Из бокового отделения чемодана он вытащил связку из четырех ключей. Огляделся, зная, что больше ему ничего не понадобится. В последний раз затянулся сигаретой и, раздавив ее, вышел из номера. Закрыв дверь, он почувствовал невероятное облегчение. Коридор был пуст. Он спустился по лестнице вниз на первый этаж. Пройдя по этажу, вышел и тут же вошел в дверь с табличкой «Для служебного пользования». Все было тихо. Он миновал прачечную и, спустившись еще по нескольким ступенькам, очутился в кухонном отсеке. Слышны были голоса. Служащие убирали все после ужина. Он выждал, прислушиваясь к голосам, затем шагнул в коридор и, пригнувшись, чтобы не быть видимым в дверные глазки, нырнул в темноту и вонь от мусорных баков. Вскарабкавшись на ближайший к стене бак, он заглянул за стену.

Здесь возникала одна сложность. Вернувшись после своего свидания с Фальконом в Осуне, он узнал, что НРЦ патрулирует отель не только со стороны улицы и фасада, но и со стороны черного хода. Машина стояла почти напротив задней двери.

Ему надо было перебраться через торцовую стену, а это означало прыжок в два с половиной метра.

Он прыгнул, но неудачно — стукнулся, поцарапал подбородок, но не упал; удержался, цепляясь за стену обеими руками и пыхтя от натуги. Подтянув ногу, он лег плашмя на верх стены; отдуваясь, поглядел вниз. Пусто. Силы оставили его, руки дрожали, он тяжело плюхнулся вниз, в узкий проулок, нога подвернулась, и он, прихрамывая, доскакал до угла. Выглянул, проверяя машину, — шофер был один и сидел неподвижно, привалившись к стеклу. Якоб посмотрел направо, налево. Никого. Пригибаясь к земле, он побежал вдоль ряда машин. Заметив просвет, втиснулся туда и, прячась, выждал там, массируя лодыжку. По подбородку текла кровь. Из-за угла выехала машина. Лучи от ее фар шарили по мостовой. Когда машина проехала, он, по-прежнему пригибаясь, быстро шмыгнул через улицу в узкий переулок напротив. По нему он, скача на одной ноге, выбрался на параллельную улицу.

У уличного фонаря на замке стояла «веспа» со шлемом. Действуя одним из четырех ключей, он отпер замок и размотал цепь, крепившую мотоцикл к столбу. Вторым ключом он завел «веспу». Рукой он обтер шлем и надел его. Шлем был липким от набрильянтиненных волос парня, оставившего мотоцикл у столба.

Движение было не интенсивным. Он ехал на запад, направляясь к небольшой бухточке, отделенной от моря и мелководной. Миновав Эстепону, он свернул к берегу. «Веспу» и шлем он спрятал у обочины и, хромая, прошел две сотни метров к воде, к месту, где его ждала лодка. Свет падал лишь сверху, оттуда, где над дорогой расположились высотные корпуса туристического комплекса.

Отказать в своеобразном юморе руководству МИБГ было бы трудно. Моторная лодка, которую они приобрели для его миссии, называлась «Убийца-35». Синяя тридцатитрехфутовая посудина, снабженная двумя моторами в 425 лошадиных сил, могла развивать скорость до 70 узлов. Гладкий корпус ее поблескивал, слегка покачиваясь на волнах возле деревянного причала, к которому она была пришвартована.

Сдернув брезент с кормовой части лодки, он влез в кокпит, вставил третий и четвертый ключи в панель зажигания справа, но мотор не включился. Скинув свитер на пассажирское сиденье, он открыл люк, ведущий в выпотрошенную каюту с поперечной переборкой. На ощупь он пробрался к боковой стенке, откинул край коврового покрытия и, ощупав дерево, отыскал металлическое кольцо, дернув за которое вынул деревянную тридцатисантиметровую панель. Внутри был фонарик, который он зажег и сунул в рот. Фонарик осветил кровь на его руках из ссадины на подбородке. Потом он извлек компас и мобильник, который тут же включил, а также бинокль. Обнажился щиток с двумя отходящими от него медными проводами. За ними находились пять ржавых канистр с горючим, притороченных ремнями к переборке, два пятилитровых анкерка с водой и пластиковая коробка с едой.

Телефон был включен. Одно сообщение. Он открыл его, кивнул и бросил телефон в тайник. Ощупал щиколотку — она опухла и была мягкой, как перезрелый плод манго.

Выбравшись наружу, он свернул брезент и, бросив его в каюту, проверил кормовой рундук, где обнаружил дополнительные канистры с горючим. Потом открыл машинное отделение. Встав перед штурвалом, он осмотрел приборы, рычаги и кнопки. В середине приборной доски был помещен спутниковый навигатор, который он не должен был включать, пока находился в испанских территориальных водах. Он включил аккумулятор, дав ему пять минут на разогрев, проверил рычаги переключения — в нейтральном ли положении находятся и опущены ли дроссели. Проверив предохранитель, одним щелчком по часовой стрелке включил зажигание. Мигнули лампочки-индикаторы, и гуданула сирена тревоги. Он нажал на рычаг газа и тут же отпустил его. Мотор заработал с шумом, который в тихой бухте казался оглушительным.

Счетчик давления показывал, что уровень воды в машине достаточный, и он заглянул за борт, где находились выхлопные трубы. Когда моторы прогрелись, он проверил днище и машинные отсеки, удостоверился, что нет ни протечек, ни посторонних шумов. Закрыв машинные люки, он чуть приподнял дроссели. Порядок. Теперь переключатели. Отдал швартовы и оттолкнулся от причала. Он направил лодку прямо по курсу и на очень малой скорости вышел в открытое море при совершенном, как и в закрытой бухте, штиле.

Было нежарко, но он обливался потом, несмотря даже на легкий ветерок. Первая часть задачи представляла некоторые трудности. Он плыл без навигатора, а ночь была безлунной. В территориальных водах приходилось двигаться на свой страх и риск. Стрелка компаса освещалась нажатием кнопки, и время от времени он проверял курс по компасу. Кое-где на воде светились огоньки — это были рыбацкие шхуны, которых ему следовало избегать. Сам он плыл, не зажигая огней, потихоньку удаляясь от берега. Вскоре обозначилось побережье Коста-дель-Соль, к западу от него маячили огни Эстепоны.

Две мили с небольшим от берега он плыл больше часа и лишь потом прибавил скорость, почувствовав, как нетерпеливо встрепенулись под ним двигатели. Он всматривался в темноту вокруг, опасаясь рыбачьих лодок, проверял курс, то и дело оборачиваясь назад, где на востоке светили огни Фуэнхиролы, Торремолиноса и Малаги.

Теперь ему грозила опасность иного рода — не со стороны береговой охраны, а оттого, что путь его пролегал по пересечению очень оживленных морских путей. Колоссальные танкеры, чьи корпуса вздымаются на сорок-пятьдесят метров над водой, следующие из Атлантики, или же массивные баржи со сжиженным газом, плывущие из Алжира в Синиш на португальском побережье, могли раздавить его, даже не заметив. Он слушал тишину и смотрел во все глаза.

Пройдя шестнадцать миль, он включил спутниковый навигатор, чтобы определить свое местонахождение. Выходило, что движется он в двадцати четырех милях юго-восточнее Эстепоны и на таком же расстоянии к северо-востоку от Монте-Ачо, неподалеку от Сеуты, испанского анклава на северо-востоке Марокко. Он оказался восточнее, чем предполагал, так как его относило сильным течением. До места предполагаемого рандеву ему предстояло пройти более тридцати миль, в то время как через два с половиной часа должно было взойти солнце.

Теперь, когда береговая линия совершенно скрылась из глаз, он должен был целиком полагаться на навигационные инструменты. Он забрал несколько галсов на юго-запад и, внимательно следя за приборами, неприятно удивился, обнаружив, что количество горючего уменьшилось на четверть. Ему говорили, что вместимость бака 600 литров, а дополнительные канистры, прикрепленные к переборке и в кормовой части — это лишь запас на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств. Пока он ломал голову над этой новой проблемой, из темноты возникла какая-то гора черного металла, и он услышал ритмическое пыхтение мощных двигателей. Он резко крутанул штурвал вправо и, открыв дроссели, проскочил в полукабельтове от махины сухогруза. Дрожа, откинулся назад, отдуваясь и приходя в себя. Нет, такие ситуации не для него! Какой из него моряк, он даже в морских терминах и то не разбирался. Что такое, например, крепежная утка? Понемногу он успокоился, и тогда мучительно захотелось курить. Лодыжку дергало. Его вновь охватила паника — кружилась голова, тошнило. Дорого бы он дал, чтобы не находиться сейчас посреди океана на утлом суденышке, теснимом со всех сторон этими плавучими небоскребами. Лодка кренилась и качалась на невидимых волнах, поднятых движением встречного судна. Спокойно. Дыши ровнее. Следи за приборами. Выправи курс и плыви куда плыл.

С увеличением скорости он стал вздрагивать от каждого нового звука, от каждого доносившегося из темноты шороха. Нервы его кипели, как взбаламученная вода за кормой. Сжимая руль, он заставлял себя думать лишь о сиюминутных необходимых действиях. Он не спускал глаз со счетчика горючего. Осталось менее трех четвертей. При скорости 100 километров в час двигатели расходовали 150 литров за час работы. При этом лодка за час вряд ли покрывала и пятьдесят километров. Откуда же взялась цифра 150? Он взглянул на часы. Плывет он немногим более двух часов. Возможно, такой расход горючего нормален. Ладно, забудем. Не надо на этом зацикливаться. Он проверил курс, поднял дроссели. Лодка встрепенулась. Тьма расступалась перед ним. Явилось страшное видение: он дрейфует на лодке с заглохшим мотором, а на него движется танкер. Грудную клетку сотрясла дрожь. Надо было нацепить никотиновый пластырь — шесть часов без курева, такого он что-то не припомнит.

Не глядеть на счетчик горючего. Счетчик застыл на половинной отметке. Он постучал по нему костяшками пальцев. Вот в чем загвоздка — триста пятьдесят литров за три часа, и это при его скорости. Он опустил дроссели, передвинул рычаг, выключил двигатели и аккумулятор. Тишина. Волны плескались о борта покачивающейся на воде лодки. Встав на четвереньки, он принюхался. Зажав в зубах фонарик, открыл машинные люки и потянул носом воздух. Неужели он всерьез намеревается ликвидировать протечку? Он же даже не знает, есть ли в лодке необходимые инструменты. Он обнюхивал днище, пока не перестал вообще чувствовать запахи. Как заправлять лодку горючим посреди океана, его не обучили. Он закрыл вентили, захлопнул машинные люки. Нашел в кормовом рундуке воронку. Достал канистру, установил ее. Потом опомнился. Чем он занимается? Какой в этом толк? Вылить горючее в океан? Он посмотрел на часы. Еще полно времени. Лодка качалась на волнах, вздымаясь и вновь опускаясь. Нет, надо это сделать. Он вставил воронку, приладил шланг к канистре и начал заполнять бак, тревожно озираясь вокруг, не движется ли к нему стена из металла. Вслушиваясь в звуки, пытаясь различить за журчанием бензина далекий шум двигателя. Никогда еще он не чувствовал себя таким беззащитным. Горючее заполняло бак, а он думал о том, что это наглядное выражение всего, что пережил он за последние три месяца. Какие-то мощные силы ополчились на него, готовые бестрепетно и хладнокровно его сокрушить, в то время как он их не видел и не замечал, живя в своем крохотном мирке, отчаянно цепляясь за человеческое в себе и за то, что позволяло ему оставаться человеком. Он сменил канистры. Лодку подбросило на крупной волне, и на ногу ему брызнуло горючее. Черт, это опасно. Он стал действовать осмотрительнее. Опорожнил в бак вторую канистру. Вот так, хорошо. Теперь он, по крайней мере, узнает, изменилась ли отметка на счетчике. Он снял мокрые брюки и выбросил их за борт. Потом облил лодку водой из шланга, надеясь, что бензиновые пары сами выветрятся из кокпита на океанском ветру. Вымыл руки. С бьющимся сердцем включил аккумулятор. Не вспыхнуло.

Выждал, огляделся. Преодолевая страх, включил моторы. Глухо. Черт. Значит, он и вправду вылил горючее в океан! Подожди. Успокойся. Поверни клапаны у бака.

Машина заработала. Фонарик все еще бил ему в глаза, и в туманном свете он не мог разглядеть отметку на счетчике. Он погасил фонарик, взглянул на счетчик. Кажется, поползло вверх? Проверил курс по навигатору. Его опятьотнесло — слишком сильное течение. Заполнение бака дорого обошлось ему: он отклонился от курса чуть ли не на полторы мили. Вылить еще две канистры? Он опять прислушался, вгляделся в неровную тьму, в которой теперь наметилось как бы встречное движение. Как мог он дать себя уговорить, зачем согласился на этот безумный план?

Он выключил зажигание. Опять взялся за канистры, опять зажал зубами фонарик. Куда подевалась воронка? Она же оставалась в баке. Наверное, смыло в воду. Он шарил глазами по борту лодки и вдруг заметил надпись: «Главный бак» и «Дополнительный бак». Он чуть не прослезился, с благодарностью вспомнив свои уроки мореходства. Наклонившись к кормовой банке, он перевел поток горючего из главного бака в дополнительный.

И тут справа послышалось тарахтенье двигателя. Он чуть не подавился фонариком, пока не разглядел проходившее от него в четырехстах метрах контейнерное судно. Как позавидовал он этим мужчинам, стоявшим высоко на освещенном зеленым светом мостике, курившим и попивавшим кофе, пока судно их вел радар! Он опять метнулся к навигатору. Он быстро шел на юго-запад.

Он включил моторы, выправил курс, открыл дроссели. Взял направление на Гибралтар и взглянул на часы. Скоро рассветет. Как же он устал от этой непроглядной тьмы, в которой притаились грозные стальные чудовища!

Течение здесь, должно быть, особенно сильное. Говорят, именно оно губит суденышки иммигрантов из Африки. Однажды он сам видел трупы, выброшенные на берег возле Тарифы Гвардейцы шарахались от них, зажимая носы. Он сжал руками лоб, прогоняя дурные мысли. Течение. Придется на полторы мили перемахнуть цель, а там вернуться на исходную позицию.

Он попытался собраться с мыслями, обуздать царившее в мозгу смятение. Рассветет, и все наладится. Он оглянулся, не забрезжил ли свет. Все еще полная чернота. Вздохнул, борясь с приступом чего-то, что он поначалу принял за панику, но вдруг понял, что смеется, заливается неудержимым хохотом, словно, накурившись травки, вдруг осознал всю абсурдность повседневности. Он откинулся назад на спинку сиденья, истерический хохот дрожал в нем, рвался наружу, сознание зыбилось на грани помрачения рассудка.

И тут же он ощутил невероятный покой. Тревоги покинули его. О чем-то подобном сказал ему однажды его приемный отец, которому парижские врачи делали операцию на сердце: «Ты тащишь на себе груз страха, тащишь тяжело, как камень, который катишь в гору, и вдруг к тебе подходят люди, и ты отдаешься их воле с единственной мыслью, что с ними Аллах, и будь что будет. И наступает такой покой, какого ты не знал никогда в жизни».

Именно это он и ощутил сейчас, дожидаясь, когда рассветет. Вот и первые проблески. Чудо пробуждающегося мироздания. Горизонт загорается, по кромке неба расползается сияние. В крепнущем свете дня возникают очертания корабля. Как хотелось бы увидеть сушу; даже несколько часов плавания заставляют скучать по ней. Трудно представить себе, как могут выносить одиночество мореплаватели в кругосветном путешествии наедине с неизвестностью и неведомой бездной под ними.

Свет прибавляется; 7.50 — двадцать минут до восхода. Страх давно ушел, улетучился, сменившись твердостью прозрения. Уже два часа назад его мишень должна была покинуть Танжер. Он улыбнулся своим мыслям. Все выйдет как задумано. Горизонт пылал багряно-красным, лиловым, розовым и фиолетовым, светлел и желтел, прежде чем вспыхнуть голубизной, и это буйство красок отзывалось в сердце болью при мысли о том, что ему предстоит потерять. Легкое перышко облака, летевшее параллельно тонкой и ясной линии горизонта, было похоже на стилет, вонзившийся в кровавую мякоть апельсина. При виде этой картины у Якоба даже челюсть заныла от необъяснимого волнения.

8.07. Вот и место встречи. Он вытащил бинокль и обозрел море. Пять судов следуют на запад, танкер движется в восточном направлении. Внимание его привлек какой-то плеск впереди, и он опустил бинокль. Стая дельфинов в десяти метрах от лодки. Они ныряли и вновь высовывались из воды, погружались вглубь и опять выпрыгивали. Он весело и громко приветствовал их.

В 8.11 взошло солнце. По горизонту пробежала рябь, как будто небосклон, задрожав, проломился, впуская красный шар светила. Раскинув руки, как дирижер, поднимающий оркестр на аплодисменты, он тут же отвернулся, вновь оглядывая Гибралтар через бинокль. Он искал глазами судно — небольшое, но для пассажирского и не маленькое — сто тридцать футов в длину и сорок высотой, ходившее под марокканским флагом и называвшееся «Принцесса Бухра», но как оно будет выглядеть в отдалении, он не знал, ведь даже пятисотфутовый танкер в море выглядит как игрушка.

Лодка дрейфовала. Он развернул ее, заняв нужное положение, на пять кабельтовых северо-западнее.

8.27. Он еще раз оглядел море. Теперь в западном направлении шло семь судов, а на восток — четыре. «Принцессе Бухре» пора бы уж появиться. Ведь они так точно все рассчитали, и он все знал про это судно. Наверное, вышло из Танжера с опозданием. Опустив бинокль, он обеими руками сжал приборную доску, ориентируясь по навигатору. Все правильно.

Солнце уже целиком вышло из воды и жарило ему в спину. Скинув рубашку, он бросил ее за спину и на мгновение закрыл глаза, давая им отдых после напряженного вглядывания в темноту. Опять поднес к глазам бинокль, открыл глаза. Один, два, три, четыре судна. Остановился, снова оглядел всю цепочку. Между третьим и четвертым пятнышко поменьше. Поднял дроссели и рванул вперед. Сто метров, двести. Различил марокканский флаг на корме. Сейчас виден весь корпус. «Принцесса Бухра». Неожиданно очень захотелось помочиться.

Он опять сбавил газ, спустился в каюту, открыл тайник, на 180 градусов повернул рычажок на щитке, красный свет, затем легкий свистящий звук, идущий из носовой части. Щелчок. Красный свет сменился на зеленый. Готово. Он опять вернулся в кокпит, прижал к лицу бинокль. Вот он. Теперь в трех кабельтовых от него. Опустив на грудь бинокль, он протянул руку к заднему карману — за фотографией. Хотелось коснуться лица Юсры, поцеловать Абдуллу, Лейлу. Но фотография осталась в кармане брюк, которые он выбросил. Не важно — все равно он их мысленно целует. Очень медленно, постепенно он поднял дроссели, давая лодке полный вперед. Стремительный рывок откинул его назад, чуть не заставив сесть, но он удержался на ногах, продолжая стоять и держать руль. «Принцесса Бухра» увеличивалась в размерах, становясь больше, отчетливее. Оставалось меньше кабельтова. Сейчас Якоб ни о чем больше не думал, ничего не замечал, сосредоточившись на среднем иллюминаторе в правом борте судна, который он выбрал для удара на скорости в 70 узлов.

Вода под корпусом лодки казалась плотной и жесткой, как асфальт. Нос с силой рассекал воду, сотрясая все его внутренности. Судно надвигалось на него, застя горизонт, его белая громада нависала над ним. Он улыбался ветру, бьющему в лицо, радуясь тому, что перешел черту, что шагнул в другое измерение и сейчас проникнет сквозь прозрачную стену, за которой все его страдания покажутся абсурдом. Он соскользнул в расщелину времени в то мгновенье, когда «Принцесса Бухра» раскололась пополам с грохотом, который уже не мог долететь до него.

29

Дом Фалькона, улица Байлен, Севилья, среда, 20 сентября 2006 года, 9.30

В вибрации двух мобильников на мраморной поверхности тумбочки возле его кровати было что-то настораживающее, она тревожила больше обычного. Прижавшись друг к другу в поцелуе, они разъединились, как два моллюска в ритуале спаривания. Фалькон потер лицо ладонью, вспоминая, спросил себя: кто же вчера ночью явился невинной жертвой? Исабель Санчес. Встряхнувшись, он приподнялся на локте, схватил телефон и прижал его к уху.

— Diga.

— Не трудись отвечать по второму телефону, — сказал голос Пабло. — Это тоже я.

— Накануне у меня было четыре убийства и два задержания за один час. И это не считая самоубийства на Уэльвском шоссе. Так что, надеюсь, ты звонишь не для того, чтобы озадачить меня чем-нибудь сложным, — сказал Фалькон. — Сегодня у меня и так дел невпроворот, начиная с очень малоприятной беседы с комиссаром Эльвирой.

— Мне нелегко это тебе сообщать, Хавьер, — сказал Пабло. — Поэтому скажу прямо, как есть. Сегодня примерно в 8.40 Якоб Диури на моторке, начиненной взрывчатыми веществами, врезался в борт судна «Принцесса Бухра», принадлежащего королевской семье саудитов.

Молчание.

Фалькон изумленно моргнул.

— Капитан и команда эвакуировались и были подобраны проходящим сухогрузом. «Принцесса Бухра» затонула мгновенно. Кто оставался на борту — нам неясно.

— Вы уверены, что это был Якоб?

— Абсолютно уверены, — сказал Пабло.

— Откуда это известно? — воскликнул Фалькон. — Это случилось меньше часа назад. Как вы можете быть так уверены?

— Послушай новости. Я только хотел предупредить тебя прежде, чем ты сам все узнаешь. О новости трубят все каналы, — сказал Пабло. — Ну, поговорим потом, когда приедешь на службу.

Скинув простыню, Фалькон стремглав, в одних трусах, сбежал вниз, включил телевизор, сел перед ним, откинувшись в кресле.

— Капитана и экипаж подобравший их вертолет доставил в Альхесирас, в больницу. Физически они не пострадали, но находятся в шоке. «Принцесса Бухра» затонула мгновенно. Предположительно на борту ее находилось четверо членов королевского саудовского дома, двое из которых занимали посты в правительстве, а двое других являлись представителями местной власти. Имена их будут установлены позднее.

Щелк.

— Террорист-смертник, звавшийся Юзеф Даури, направлялся из прибрежного Мертила, что в десяти километрах от северомарокканского городка Тетуана.

Щелк.

— О взрыве первым в 8.42 сообщил капитан танкера «Иньиго Тапиас», позднее сообщение подтвердила береговая охрана Гибралтара с пункта, находящегося в сорока трех километрах к востоку от Ла-Линеа. По-видимому, живых там не осталось.

В дверях кабинета выросла его экономка Энкарнасьон.

— Что случилось, Хавьер?

— Просто слушаю новости.

— О корабле, что взорвался возле Коста-дель-Соль? — сказала Энкарнасьон и перекрестилась. — Говорят, что это дело рук Аль-Каеды.

Эти слова навели его на мысль послушать телеканал «Аль-Джазира». Энкарнасьон передала ему почту, которая была оставлена около передней двери.

— Член экипажа сухогруза, подобравшего спасшихся с «Принцессы Бухры», сказал, что видел моторку, нацеленную на лайнер и протаранившую его борт. Произошел взрыв, вспыхнуло пламя, «Принцесса Бухра» раскололась надвое и немедленно затонула. Мы все еще пытаемся получить достоверные сведения о том, кто находился на борту судна. Предположительно там было шесть членов саудовского королевского дома, направлявшихся из Танжера в Марбелью. Ответственность за эту катастрофу взяла на себя базирующаяся в Марокко террористическая организация МИБГ — группа боевиков-исламистов марокканского происхождения. Ими назван и непосредственный исполнитель — Якоб Диури, по нашим сведениям, являющийся владельцем и директором швейного предприятия, расположенного в Сале, неподалеку от марокканского Рабата. А сейчас, чтобы обсудить произошедшее, мы пригласили в студию…

Фалькон выключил телевизор, уронил на пол пульт. Почта, которую принесла ему Энкарнасьон, разлетелась по плитам пола. Понурившись и уперев локти в колени, он сильно, как тисками, сжал руками голову, пытаясь уловить своим потрясенным сознанием хоть какую-то логику события. Прошедшая ночь оказалась тяжелой, но завершила ее катастрофа поистине огромного масштаба. Внутри он чувствовал лишь пустоту, мрак и отвратительный холод. Скорбь и ужасные опасения последствий того, что сделал Якоб, боролись в его душе за первенство, в то время как он сидел, уставясь в глиняный пол, но тут взгляд его упал на валявшийся на полу конверт из отеля «Приморский», Марбелья, с его адресом, написанным рукой Якоба. Он поднял конверт, на штампе значилась вчерашняя дата.

Марбелья

19 сентября 2006 года

Дорогой Хавьер

Когда ты вскроешь этот конверт, ты уже будешь знать о том, что произошло прошлой ночью в Гибралтарском проливе, — тебе об этом сообщат или же ты увидишь это в новостях (как источник рекомендую «Аль-Джазиру»), Хотя все это произойдет в море, происшествие, несомненно, вызовет у вас смятение. Такая реакция рассчитана и является важной составляющей всего плана. Но прежде чем разбираться в этом, разреши мне начать с самого начала в надежде, что я сумею объяснить тебе все.

Прежде всего прости мне мою ложь. Абдулла не был и теперь никогда уже не будет завербован МИБГ. Помнишь, что я сказал тебе тогда в Мадриде о том, что им чужда жалость? Я убедился в этом самым печальным образом — на собственном опыте. Я сказал тебе тогда и о том, что их смущает моя немарокканская половина. Они не полностью и не безоговорочно доверяли мне. Это чистая правда. Но они искали подход к Файзалю. Поэтому они сразу же объявили мне о своем намерении приобщить к движению Абдуллу. Они сказали, что мальчику должно льстить участие в джихаде рука об руку с отцом и что они сделают из него великого воина-моджахеда.

Во время нашей встречи в Мадриде я был полностью деморализован. Открывшаяся перспектива ужасала меня. Ведь предотвратить намеченное было бы для меня невозможным, не разоблачив себя как их врага. Но, поделившись со мной этой идеей, они не стали воплощать ее в жизнь, а вместо этого то и дело стали заговаривать со мной о Файзале. Они касались этой темы так, словно уже хорошо знали Файзаля и знали его если не как активного участника их движения, то, по крайней мере, как своего сторонника, разделяющего их идеологию. В известной степени это действительно так, если отвлечься от того, что мировоззрение Файзаля гораздо шире и мыслит он значительно масштабнее. По прошествии нескольких недель они подошли к вопросу с другого боку: стали обсуждать со мной некоторые черты Файзаля, для них неприемлемые. Кроме того, они принялись выведывать у меня, как организована охрана Файзаля во время его поездок.

Угроза вербовки Абдуллы исходила от человека, в чьей способности с легкостью это сделать я не сомневался. Самое ужасное, что они заразили меня, отравив своими подозрениями. Стоило им впервые упомянуть о вербовке, и я начал следить за Абдуллой, искать в нем перемены, залезать в его компьютер, проверять, с кем он общается, куда ходит. Они заставили меня шпионить за собственным сыном.

Я сразу же заверил их, что охраняется Файзаль очень тщательно. Никто не допускается к нему без предварительного обыска. Это не было абсолютной правдой. Меня никогда не обыскивали, но его охранники следили за мной и за моими передвижениями и перед каждой из наших встреч удостоверялись, что я чист. Но я не хотел, чтобы МИБГ воображала, что у нее есть шансы добраться до Файзаля через кого-то ему близкого. Это было бы ситуацией невероятной. И тогда-то и начались уроки мореходства. Они были хитроумны, эти черти. Они тренировали нас троих одновременно. И для чего именно — не знал ни один из нас.

Беспокойство мое возрастало. Я находился под все усиливающимся давлением. Я рассказал все Файзалю. Прости меня, Хавьер, но так или иначе, основной мишенью был он, а, как ты справедливо заметил, опыт в такого рода делах получить невозможно. Он мог бы выпутаться из беды, избавившись от меня, но он заботился о моей безопасности и конечно же думал о будущем Абдуллы. Уж такой это был человек. Единственным нашим спасением было противопоставить МИБГ наш собственный план.

Я сообщил МИБГ о планируемых передвижениях Файзаля из Танжера в Марбелью. Им и без меня это уже было известно, почему и начались все эти уроки судовождения. Я вступил в сговор с моим непосредственным куратором в МИБГ — вызвался протаранить «Принцессу Бухру», за что он должен был гарантировать мне, что Абдулла никогда не будет завербован в организацию. Я объяснил ему, что не хочу для сына такой судьбы. И вскоре стало очевидно, что именно этого они от меня и ждали.

Не стану утомлять тебя подробностями нашего плана — посадить на корабль Файзаля и его родных и затем снять их в Танжере. Достаточно сказать, что мы собирались создать вокруг этого события большую шумиху с участием большого количества людей, после чего «Принцессе Бухре» надлежало выйти из порта с капитаном и экипажем, слегка увеличенным за счет очень опытных матросов. Надо сказать, судну этому было пятнадцать лет, и оно нуждалось в очень серьезном ремонте. Его все равно собирались списать и купить новое, но теперь всем этим займется страховая компания. Сообщение о том, кто находился на борту, даст пресса не раньше чем через двадцать четыре часа. Почему — ты поймешь позже.

Согласно первоначальному плану, я должен был перед самым столкновением выпрыгнуть из лодки, но такое было бы под силу разве что Джеймсу Бонду, и к тому же я так или иначе был бы вынужден после этого оставить семью и скрываться под чужим именем в Саудовской Аравии, а пережитое в детстве исключало для меня такую возможность. Альтернативой было — открыть все Абдулле, но это значило бы повесить на мальчика тяжелую ношу, а учитывая его тесные отношения с вербовщиком из МИБГ, я был бы всегда под дамокловым мечом. К тому же я не хотел больше оставаться шпионом, Хавьер. Я уже очень давно разочаровался в этом ремесле. Действительность оказалась гораздо страшнее того, что я себе нафантазировал. Поверь мне, что теперь я наконец в мире с самим собой и совершенно спокоен. Все страхи, о которых я говорил тебе в Мадриде, улеглись, сознание словно покрыла пелена.

И под конец — последние мои просьбы. Покажи это письмо Абдулле, но не оставляй ему его. Крайне важно, чтобы он не видел во мне мученика террористической идеи, почему я и пишу это письмо собственной рукой. Сделай то, что я прошу, возможно быстрее. В Рабате он будет в четверг, но, учитывая события, может, и раньше.

А еще я хочу, чтобы ты поехал в Фес и отыскал там Мустафу Бараката, который будет находиться в городе до пятницы, когда ему предстоит вылет в Германию. Если агенты НРЦ хорошо знают свое дело, ты, должно быть, к этому времени уже кое-что знаешь о нем. Между семействами Диури и Баракат очень тесные связи. В свое время он был мне как брат, и поэтому я никогда бы не решился сделать то, о чем собираюсь попросить тебя сейчас.

Я хочу, чтобы ты нашел Мустафу Бараката и убил его. Он был моим непосредственным контактом в МИБГ, и это человек крайне опасный. Он завербовал меня специально для того, чтобы я помог организовать убийство Файзаля, и именно он стоит за похищением Дарио. Он может доказывать, что сделал это для того, чтобы отвлечь тебя и помешать раскрытию «его плана» — протаранить «Принцессу Бухру». Но я знаю, что не меньшей причиной была просто его злоба, и это меня бесит. Ставить под угрозу жизнь родственника — непростительное преступление, и он должен умереть. Саудиты задержат свое сообщение в прессу, пока не услышат вестей от тебя.

Я уверен, что Дарио ты обнаружишь в семейном гнезде Диури в Фесе. Берегись там одной женщины, живущей особняком и, по-моему, скрывающей у себя мальчика. Это мать Мустафы Бараката — она не только зла и порочна до мозга костей, но как мне кажется, и не совсем нормальна. Если до нее дойдет, что сын ее убит, она способна убить Дарио.

Так что перед тобой трудная задача — убить Мустафу Бараката и немедля спасти мальчика. Выполняя это, постарайся не рисковать ни своей жизнью, ни будущим. Однако мне не хотелось бы, чтобы ты обращался за помощью к марокканским специалистам. Они не остановятся перед тем, чтобы начать пытать Мустафу Бараката, а это гиблый номер, потому что он ничего не выдаст. И вообще я этого не хочу. Боюсь, что в будущей жизни принял бы за это муки раскаяния.

И еще одна, последняя тайна, потому что, как я знаю, тайны — это твоя профессия. Тебя может заинтересовать анализ ДНК Мустафы Бараката, из чего ты выяснишь его родословную.

Ты, должно быть, сейчас переживаешь глубокое потрясение, и мне жаль, друг мой, что я стал этому причиной. Меня очень растрогали те слова, что ты сказал мне в отеле «Брауне» в Лондоне. Но знаешь, Хавьер, одинок ты никогда не будешь. Для этого ты слишком великодушен.

Хотел бы еще раз обнять тебя напоследок. Как хорошо, что смог попрощаться с тобой сегодня в Осуне.

Не грусти обо мне и не жалей меня. Я теперь свободен.

Твой друг

Якоб Диури.

Фалькон сложил письмо, сунул его обратно в конверт. Позвав Консуэло, он велел ей собрать вещи и подготовиться к поездке в Марокко еще до полудня.

30

Управление полиции, Севилья, среда, 20 сентября 2006 года, 10.10

В квадратике толстого стекла в двери комнаты для допросов номер четыре хорошо была видна фигура Никиты Соколова, признанного опасным преступником, а потому сидевшего в наручниках и со скрученными за спиной руками. Рамирес ждал переводчика и очень смутился, когда через несколько минут в комнату вошла небольшого роста пожилая кубинка.

— Вам приходилось это делать раньше? — спросил он.

— Переводить?

Она вскинула брови.

— Для нас, — пояснил он. — Показания преступников.

— А что он совершил?

— Он отъявленный мерзавец и убийца, и вам придется слушать разные гадости… в отношении женщин.

Она вынуждена была встать на цыпочки, чтобы поглядеть через стекло.

— Благодарю вас за такую учтивость, инспектор, — сказала она, — но я долгое время прожила в Майами. Там разные гадости в отношении женщин происходят в любой гостиной.

— И с применением цепной пилы — также?

— Если только по желанию самой женщины, — сказала она.

— Подумайте только, — сказала Феррера чуть ли не в ухо Фалькону. — Комиссар Эльвира требует вас к себе.

— И давно? — спросил Фалькон.

— По-видимому, после того, как ему часов около двух ночи позвонил председатель Совета магистратуры Севильи, — сказала Феррера. — Рамирес вот-вот собирается начать первый допрос Соколова.

— А инспектор Тирадо из ОБОП тут?

— Сейчас выясню. Между прочим, вчера ночью Хуан Вальверде сообщил мне название и адрес борделя, где они держат сестру Марисы Морено Маргариту или, во всяком случае, где он ее трахал.

— Тогда тебе стоит отправиться туда, — сказал Фалькон. — Свяжись с Гражданской гвардией и прихвати с собой младшего инспектора Переса.

— Ладно. Детективы Серрано и Баэна проводят обыск в квартире у Алехандро Спинолы. Ищут доказательства его связи с русскими и передачи «Горизонту» не подлежащей разглашению информации.

Фалькон поднялся к Эльвире. Секретарь пропустил его. Эльвира сидел со всех сторон обложенный бумагами и даже не предложил ему сесть.

— Не могу поверить, что ты осмелился проводить операцию без моей на то санкции.

— В любом другом случае я, конечно, такую санкцию испросил бы, но вы под страхом отстранения меня от работы запретили мне касаться Алехандро Спинолы, — сказал Фалькон. — При этом я понял, что в опасности находится не только сам Спинола, но из-за него и другие люди, приехавшие в отель «Ла-Беренхена». Поэтому я и вынужден был действовать без вашей санкции и разрешения на план операции.

— План?

— Импровизированный план, — поправился Фалькон. — Времени планировать что-то по-настоящему у меня не было.

— Ты знаешь, что заявил мне председатель Совета магистратуры вчера ночью? — сказал Эльвира. — Что ты преследовал и толкнул на смерть его сына!

— На самоубийство, хотите вы сказать, — поправил начальника Фалькон. — Напомню вам, что это случилось на глазах детективов Серрано и Баэны. И у водителя грузовика тоже на этот счет нет никаких сомнений.

— Посмотрим.

— Алехандро Спинола признался мне, что связался с Беленьким и Ревником за кокаин и уплату его карточных долгов. Что он делился конфиденциальной информацией насчет тендера на строительство на острове Картуха, передавая ее главному инженеру проектно-строительного отделения «Горизонта» Антонио Рамосу. Вдобавок он предал своего кузена, познакомив того с Марисой Морено, выполнявшей задания русских, — сказал Фалькон. — Так что его еще и не так надо было преследовать.

— Остается только надеяться, что смерть Беленького, Ревника и Марисы Морено, а также упорное молчание Антонио Рамоса не помешают нам собрать убедительные доказательства в пользу твоих слов, — сказал Эльвира, покосившись на свои часы. — А пока что, старший инспектор Фалькон, я отстраняю вас от исполнения ваших служебных обязанностей на период расследования. Ваши полномочия будут переданы инспектору Рамиресу, вам же в одиннадцать часов надлежит покинуть это здание. Все. Вы свободны.

Выйдя от комиссара, Фалькон спустился к себе в кабинет, где в ожидании его старший инспектор Тирадо болтал с Феррерой. Фалькон сообщил ему последние сведения насчет Дарио, находившегося, как это выяснилось, в Марокко, заметив, что дело это, видимо, надо передать в НРЦ, который станет его вести в сотрудничестве с марокканскими властями. Не скрыл он и того, что самого его отстранили от службы, почему он и просит Тирадо сообщить Эльвире новости о Дарио. Тирадо ушел. Феррера в смущении взглянула на Фалькона и покачала головой. Закрывшись у себя в кабинете, он позвонил только что приехавшему в управление Пабло, перехватив того еще на лестнице. Вытащив письмо Якоба, перечитал его. Нелегкое дело ему предстояло.

Впустив к нему Пабло, Феррера сказала, что едет в Коста-дель-Соль, и прикрыла за собой дверь. Пабло в сердцах швырнул на пол свой портфель. Он был зол. Фалькон решил предоставить ему возможность начать разговор.

— С нами только что связалась разведка саудитов, — сказал Пабло. — Они совместно с британцами заявляют, что никого из членов королевского дома на судне не было, но сообщения в прессе на этот счет не будет еще по меньшей мере сутки. А что известно об этом тебе?

— Почти ничего, кроме того, что замешан тут родственник Саудитов. Якоб даже не сказал мне его настоящего имени.

— Ты играл в очень опасную игру, Хавьер, — сказал Пабло. — Он был заместителем министра обороны Саудовской Аравии.

— Подумать только, что бы было, знай вы это на прошлой неделе, — сказал Фалькон. — Или если бы об этом проведали американцы.

— Не уверен, что взрыв корабля в открытом море может считаться локальной операцией, касающейся лишь какой-то одной из спецслужб.

— Разведка саудитов обратилась непосредственно к тебе или к кому-то повыше?

— Ну а ты как думаешь? — сказал Пабло. — Я был вынужден действовать как через задницу и на клочке собственной территории. Едва Якоб сошел с самолета в Малаге, на хвост ему сел мой человек. После вашей с ним встречи в Осуне за ним следили уже двое — у фасада отеля и с тыла. И все же разработчики операции МИБГ ухитрились послать моторку, начиненную взрывоопасным горючим и с любителем у руля для выполнения невыполнимого. Нас обвели вокруг пальца…

— Но как я мог помочь тебе? — спросил Фалькон. — Ведь я же ничего не знал ни о моторке, ни о «Принцессе Бухре».

Пробурчав что-то, Пабло уставился в окно с видом на раскаленную от солнца автостоянку.

— У меня возникла серьезная проблема, — сказал Фалькон, — и я решил обратиться к тебе за помощью.

— С чего бы это? Похоже, что любители сейчас приноровились действовать не хуже профессионалов, — сказал Пабло. — Это что, насчет Дарио?

— Отчасти да, — ответил Фалькон. — Но чтобы вызволить Дарио, мне сначала требуется убрать одного человека.

Молчание. Пабло обдумывал услышанное.

— Проблема состоит в том, — продолжал Фалькон, — что этого человека и тебе, и марокканцам очень полезно было бы допросить, но последней просьбой Якоба было не подвергать его пыткам. Он не хотел, чтобы человека этого замучили до смерти.

— В Осуне вы этого не касались, — сказал Пабло. — Это исключено. Иначе он должен был бы признаться тебе, что принял решение умереть. Значит, он каким-то образом послал тебе весточку, но не по электронке. Может быть, письмом?

— Ты можешь ознакомиться с ним через минуту.

— А до этого тебе требуется мое согласие помочь тебе в проведении операции за рубежом, цель которой — уничтожение анонимного, но ценного для спецслужб источника информации, — сказал Пабло. — Пошел ты знаешь куда, Хавьер… Это единственное, что я могу тебе сказать.

— Могу отправить по тому же адресу.

— А вот этого тебе сейчас не стоит делать. Давай письмо.

Фалькон передал ему письмо и, откинувшись в кресле, стал ждать, пока Пабло прочтет.

— Мне нужна копия текста и позвонить, — сказал Пабло. — Тебе не трудно подождать в приемной?

Фалькон вышел. Через десять минут Пабло позвал его в кабинет.

— Похоже, что саудиты имеют мощные связи на самом верху, — сказал Пабло. — Министры обороны и иже с ними — люди весьма влиятельные, особенно когда они закупают оружие. Мне посоветовали всячески тебе содействовать. Но неужели ты, инспектор убойного отдела полиции, действительно собираешься это сделать?

— Хотя это вряд ли меняет дело, но от службы меня отстранили на время расследования событий этой ночи.

— Не смею любопытствовать.

— Должен признаться, что хоть и не люблю таким образом вершить правосудие, но это предсмертная просьба моего друга, а кроме того, единственный способ спасти Дарио. Живой Баракат не подпустит нас к мальчику, — сказал Фалькон. — И мне известно, что до твоего перевода в Мадрид ты работал в Марокко, а значит, сможешь мне помочь.

— Я могу помочь тебе с оружием, прикомандировать к тебе людей и уладить все с марокканцами потом, — сказал Пабло. — Или же поручить все дело профессионалу.

— Как ты можешь заключить из письма, речь тут идет о сугубо личных отношениях, о тонкостях их я не имею понятия, но думаю, что если Якоб остановил свой выбор на мне, то у него были для этого достаточные основания.

— Ну а что скажешь по поводу мальчика?

— Первым долгом тебе следует связаться с комиссаром Эльвирой и сообщить ему, что ты уверен в том, что Дарио находится в Марокко, и потому просишь снять старшего инспектора Тирадо с этого дела и прекратить поиски здесь. Как только я покончу с Баракатом, твои люди должны засекретить информацию о его гибели до момента спасения Дарио. Я не совсем понимаю, как я проникну в дом в Фесе, если мне не поможет жена Якоба Юсра или, возможно, его сын Абдулла.

— А каким образом ты доберешься до Феса?

— На машине до Альхесираса, а там на пароме до Сеуты. Могу попасть в Фес еще засветло.

— Мы забронируем тебе номер в «Отель дю Коммерс». Отель в тихом месте, на отшибе, там ты не будешь привлекать к себе внимания, как привлекал бы в «Пале-Жамай» или «Дар-Батха». Находится он тоже в старом городе, но в районе Эль-Джедиды, а не Фес-Эль-Бали, где расположены и магазин Бараката, и дом семейства Диури, — сказал Пабло. — А как ты свяжешься с Юсрой?

— Позвоню ей. Она встретит меня в Фесе.

— Оставь машину в Мекнесе и встреться с ней там. При отеле «Баб-Мансур» есть гараж. Мы организуем там тебе номер. А оттуда поедешь на такси, — сказал Пабло. — Нехорошо тебе светиться на машине с испанским номером. У Бараката в Фесе должны быть информаторы.

— Со мной поедет Консуэло.

— Серьезно?

— Это даже не обсуждается. Здесь она не останется.

— А стоит ей вообще говорить?

— Я уже сказал.

— Позвонишь мне из Сеуты, — сказал Пабло. — Наведаешься в отель «Пуэрта-де-Афрйка» и спросишь Альфонсо. Скажешь ему, что ты большой поклонник Пабло Неруды, и он обеспечит тебе переезд через границу.

Фалькон спустился в лабораторию судебной медицины, взял там несколько палочек для взятия проб на ДНК и прошел в комнату, откуда можно было наблюдать проводимый Рамиресом первый допрос Никиты Соколова. Он ждал момента вклиниться, но при этом его интересовало, удастся ли Рамиресу припереть к стенке русского. Те все еще топтались на предварительных вопросах. Переводчица сидела поодаль от стола между двумя мужчинами. Соколов склонился над столом. Голова его была в бинтах. Мощный торс придавал ему сходство с героем комиксов. Склоненное лицо, как ни странно, казалось опечаленным, словно ему не совсем было чуждо раскаяние, которое и могло вот-вот проявиться. Иногда у него словно затекали руки, и тогда он заводил их за спину, выпрямляясь. В такие минуты лицо его утрачивало выражение скорби и становилось совершенно бесстрастным.

— Сейчас я суммирую для вас все вышесказанное, — проговорил Рамирес, заключая этим свою долгую вступительную речь. — Сегодня мы имеем все основания обвинить вас в пяти убийствах. Вывод этот бесспорен — имеются свидетели, к тому же в каждом из случаев мы располагаем отпечатками ваших пальцев, а в двух первых случаях на месте преступления остались и следы вашей крови. Я имею в виду убийства Мигеля Эстевеса и Хулии Вальдес в квартире Роке Барбы в Трес-Миль-Вивьендас в понедельник, 18 сентября. К ним следует приплюсовать убийство Леонида Ревника…

Рамирес сделал паузу, потому что в этом месте Соколов презрительно и смачно сплюнул на пол.

— Леонида Ревника, — продолжал Рамирес, — а также убийства Исабель Санчес и Виктора Беленького в отеле «Ла-Беренхена», имевшие место во вторник, 19 сентября. Обвинение во всех этих убийствах будет вам предъявлено сегодня же утром. Вы меня поняли?

Переводчица перевела. Соколов опустил подбородок и кивнул, словно признавая правомочность вывода, ставшего завершением не один день проводившейся усердной работы. Глаза его были устремлены на лоб Рамиреса, как будто он выбрал это место для нанесения первого же удара, едва он выйдет из этой комнаты. Рамирес сохранял полное самообладание и был удивительно спокоен, хотя обычно на допросах он склонялся к стилю напористому и довольно-таки агрессивному. Но тут он решил сменить тактику, посчитав, что этого русского никакой агрессией не проймешь.

— Поскольку пяти этих убийств вполне достаточно, чтобы упрятать вас за решетку пожизненно, вам ничто не мешает сообщить нам и о других совершенных вами убийствах, если вы хотите, чтобы мы их рассмотрели попутно.

Ответ Соколова всех удивил:

— Я охотно пошел бы вам навстречу, инспектор, но вам следует принять во внимание, что речь идет о моей работе. Не один год я был «исполнителем», служа в Коста-дель-Соль у Леонида Ревника и его предшественника, прежде чем переметнуться к Юрию Донцову на ту же роль. Мне давали имена людей, которых поручали убрать, и я отнюдь не всегда запоминал их. Это же была просто работа. Если вы напомните мне какие-либо подробности или обстоятельства, то, возможно, я что-нибудь и вспомню.

Рамирес на секунду был сбит с толку. Он ожидал упорного, воинственного молчания. А с таким противником ему надо было держать ухо востро. Фалькон заподозрил даже, что за грубой, устрашающей внешностью Соколова вполне может скрываться интеллигентный очкарик с портфелем и набором авторучек, любезный и услужливый.

Вслед за этим явилась догадка, что меньше всего для подобной работы подходит человек неуправляемый. Наоборот — тут требуется дисциплина, спокойствие, осмотрительность и ясный, не слишком сложно организованный ум. Возможно даже, что тяжелая атлетика — не самая плохая тренировка для такой работы.

— Я думал о Марисе Морено, — сказал Рамирес, заставляя себя вернуться к допросу. — Вы, конечно, были с ней знакомы.

— Да, был.

— Ее разрезали цепной пилой.

— Как вы, возможно, уже поняли, это не мой метод, — сказал Соколов. — Но иногда приходится угождать чуждым вкусам. Те двое, что это сделали, были настоящие звери, но их и воспитали на зверстве. Другого они и не знали.

— Где они сейчас?

— Погибли. В понедельник вечером их схватили люди Ревника и увезли… для проработки.

— Не это ли привело вас и Юрия Донцова вчера в отель «Ла-Беренхена»? — спросил Рамирес. — Не была ли это месть?

— Я дам вам показания, инспектор, но хотел бы, чтобы вы за это гарантировали мне только одно.

— Не уверен, что вправе предоставить вам те или иные гарантии.

— Только одну, — сказал Соколов. — Я хочу, чтобы все, мною рассказанное, фигурировало на суде.

— Почему?

— Пусть люди в Москве узнают, что такое Леонид Ревник.

— Думаю, эта ваша просьба выполнима.

— Леониду Ревнику сход воров в законе в Москве поручил пресечь севильские операции Юрия Донцова. А произошло это потому, что Ревник сказал им, будто Донцов убил двух важных деятелей в Коста-дель-Соль. Но это было ложью. Ревник сам их порешил. Но убийство вора в законе непременно влечет за собой последствия, — сказал Соколов. — Вскоре наши пути поставок героина из Узбекистана оказались заблокированными. А затем в четверг в автомобильной катастрофе по дороге в Севилью погиб Василий Лукьянов.

— Значит, вчерашние события в отеле «Ла-Беренхена» — это все-таки месть?

— Уничтожив Леонида Ревника, я оказал вам услугу.

— Почему это?

— Он был связан с кое-какими людьми. Политиками, — сказал Соколов. — И должен был убраться из Севильи в обмен на жирный кусок в Коста-дель-Соль.

— Зачем вам понадобилось расправляться с Марисой Морено?

— Она готова была расколоться. Было сомнительно, что она станет молчать.

— А что такого она знала?

— Знала людей — в лицо и по именам. Проведай она, что я перестал работать на Ревника, она могла решить, что сестра ее отныне в безопасности, и начала бы давать вам показания, — сказал Соколов. — Она могла бы признаться в том, что ее заставили закрутить роман со следственным судьей.

— С Эстебаном Кальдероном?

— Именно.

— Зачем вам это было надо?

— Для получения информации.

— А я думал, чтобы через нее добыть ключ от квартиры судьи.

— Тоже верное предположение.

— Так именно она передала вам ключ?

— Да.

— И как воспользовались вы этим ключом в ночь с седьмого на восьмое июня этого года?

— С его помощью проникли в квартиру судьи.

— Но судьи дома не было, не так ли?

Соколов глянул поверх него на смотровое окошечко.

— Там была его жена, — сказал он.

— Вы и были тем человеком, который проник в ту ночь в квартиру судьи?

— Да.

— Это вы убили жену судьи Инес Конде де Техаду?

— Если это ее имя, то да.

— Почему вы это сделали?

— Потому что так велел мне сделать Леонид Ревник.

— Знали ли вы причину, по которой он велел вам так поступить?

— Конечно. Мне надо было сделать так, чтобы выглядело, будто это судья убил свою жену, из-за чего его отстранили бы от расследования севильского взрыва, — сказал Соколов. — Единственное, чего мы не ожидали, — это что он попытается избавиться от трупа. К счастью, я оставил человека следить за квартирой, он-то и выдал судью полиции… не будь этого, тот мог бы и уйти от ответственности. А разве же это было бы справедливо, инспектор?

Рамирес и Соколов вперились друг в друга взглядами через стол. Переводчица тоже сидела вытаращив глаза.

— Нет, справедливым бы это не было, — сказал Рамирес и с бьющимся сердцем задал следующий вопрос: — Знаете ли вы, кто пятого июня две тысячи шестого года подложил в мечеть на улице Лос-Ромерос в районе Сересо в Севилье взорвавшуюся на следующее утро бомбу?

— Я знаю, что организатором взрыва был Леонид Ревник, но кто подложил бомбу — мне неизвестно.

— Может быть, к этому причастны муниципальные инспекторы?

— Ничего не могу вам сказать, — отвечал Соколов. — Это не моя работа.

— Ну а как насчет убийства Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито?

— Сезара Бенито в отеле «Холидей-инн», что возле стадиона футбольной команды «Реал» в Мадриде, убил я, — сказал Соколов, — а Лукрецио Аренаса в его доме в Марбелье убил другой — тоже из людей Леонида Ревника.

— Назовите, кто он и можно ли его отыскать.

— Кто именно это сделал, мне неизвестно, а отыскать его вы, может быть, сумеете в борделе близ Эстепоны, где всеми делами заправлял Василий Лукьянов, — ответил Соколов.

— Вы были другом Василия Лукьянова, — сказал Рамирес. — Когда он попал в аварию, он ехал к Донцову, чтобы вступить в его банду. Он вез деньги и несколько дисков…

— Все это было выкрадено у Ревника, — сказал Соколов. — У нас были временные проблемы с оборотом, и эти деньги должны были помочь нам продержаться несколько ближайших месяцев. Теперь о дисках: Василий думал, что с их помощью мы сможем поучаствовать в строительном проекте здесь, в Севилье.

— И это все? — спросил Рамирес. — На этих дисках заснято множество людей, более шестидесяти. Кое-какие из дисков зашифрованы, и просмотреть их мы не смогли.

— Юрий говорил, что диски, которые должен привезти Василий, разоблачают Ревника. С их помощью мы готовились заманить его в ловушку и убить. А что за люди там засняты, мне неизвестно, — сказал Соколов. — На зашифрованных дисках — все дела Ревника, связанные с Коста-дель-Соль. Они представляли для него большую ценность. Как и для налоговиков.

— Я должен выразить вам признательность за сотрудничество при первом же допросе, — сказал Рамирес.

— Как вы сами заметили, мне теперь терять уже нечего.

— Но ваши товарищи обычно предпочитают играть в молчанку с полицией.

— Те двое, которых убил Ревник, были ворами в законе. От них надо было откупиться, а не убивать. Раз Ревник пошел на это, а потом свалил вину на Юрия Донцова, то для меня он утратил право именоваться вором в законе, и я с чистой совестью расскажу вам все, что знаю о нем.

Фалькон вышел из комнаты и постучал в дверь допросной. Рамирес вышел с переводчицей, которая, извинившись, тут же удалилась.

— Прекрасно проведенный допрос, Хосе Луис, — похвалил Рамиреса Фалькон. — И не в твоем обычном стиле.

— По чистой случайности, Хавьер. Собирался-то я больше напирать на цепную пилу и то, как они убивают женщин выстрелом в лицо, но знаешь, в присутствии переводчицы… Вот я и действовал помягче.

— Его можно было бы принять за интеллигентного человека, если бы не признание в семи убийствах, — заметил Фалькон.

— Что еще нам требуется у него выпытать? — спросил Рамирес. — Он, кажется, настроен говорить.

— Моего мнения не спрашивай, теперь это твое дело, Хосе Луис. А я должен через три минуты отсюда убраться, покинуть здание, — ответил Фалькон и сообщил ему о своем отстранении от службы. — Вот чем тебе стоит заняться, это еще раз просмотреть вместе с Кортесом и Диасом все лица на дисках и узнать, нет ли среди них членов строительной инспекции. Проверить данные по всем этим людям, просмотреть их досье, выяснить, нет ли среди них опытных электриков,возможно даже имеющих армейский опыт. Допроси их — может, расколются. Думаю, что и это содержится в лукьяновских дисках — ключ к разгадке севильского заговора.

Они обменялись рукопожатиями, похлопали друг друга по плечу, и Фалькон направился к лестнице.

— Да, и еще одно, Хосе Луис: Феррера и Перес едут сейчас в лукьяновский бордель, чтобы вызволить оттуда сестру Марисы Морено. Из слов Соколова ясно, что люди там задействованы опасные. Обеспечь нашим подмогу, прежде чем они войдут туда.

— Тебя скоро вернут, Хавьер, — сказал Рамирес. — Они же не смогут…

— Не сейчас, Хосе Луис, — прервал его Фалькон и, подняв руку в мимолетном приветствии, поднялся по ступенькам.

31

Сеута, среда, 20 сентября 2006 года, 15.30

Отель «Пуэрта-де-Африка» оказался новым четырехзвездочным отелем на главной улице испанской части Сеуты, куда от парома можно было очень быстро доехать на такси. Следуя последней инструкции Пабло, Фалькон оставил свою машину в Альхесирасе, на испанском берегу, что облегчило ему паромную переправу через Гибралтар. По пути он пересказал Консуэло содержание письма Якоба, но самой прочитать его не дал. Не для нее были там некоторые вещи. Оставив Консуэло в такси, он ступил в сверкающий белоснежный вестибюль отеля, выглядевшего вовсе не по-африкански. Он спросил Альфонсо и по мраморной лестнице прошел к конторке портье. Тронул звонок. К нему вышел человек лет сорока с небольшим, усатый, с густыми бровями под стать усам. Фалькон сообщил ему о своем восхищении Пабло Нерудой и был проведен в кабинет.

— Вы не на машине? — спросил Альфонсо и позвонил.

— Мы приехали на такси.

— Хорошо. Так будет проще. Я проведу вас через границу в считаные минуты. На той стороне вас встретит машина. Они сами вас найдут. А сейчас у отеля вас ждет другая. Перенесите вещи — и в путь.

Все так и вышло. До марокканской границы доехали за пять минут. Такси, не останавливаясь, проскочило на марокканскую сторону. Водитель взял у них паспорта, отнес их пограничнику проставить штампы и, вернувшись к машине, велел им пройти с вещами в таможню. В таможне им показали ожидавший «пежо-307» и дали ключи от него. И все это без единого слова. Сев в машину, они, лавируя сквозь толпу, выбрались на набережную и покатили в сторону Тетуака. Оттуда он позвонил Юсре и попросил о встрече в отеле «Баб-Мансур» в Мекнесе. Абдулла уже прилетел из Лондона и мог доставить мать на условленное место.

Путь по Рифским горам, несмотря на свою живописность, был утомителен, и Фалькон выбрал другой маршрут — через Лараш и Сиди-Касем. Дорога заняла три с половиной часа, но пару часов они наверстали благодаря разнице во времени, так что машину в гараж отеля «Баб-Мансур» в Мекнесе они поставили уже к 5 часам. Юсра, Лейла и Абдулла ждали их в одном из баров отеля. Они пили кока-колу. Женщины были в черных платьях, Абдулла — в темно-сером костюме. Юсра держала себя в руках, пока не увидела Фалькона. Он подошел, обнял всех троих, прижал к груди. Представил им Консуэло и сказал Юсре, что должен переговорить с Абдуллой один на один. В по-деловому скучном гостиничном номере Фалькон передал Абдулле письмо Якоба, которое тот прочел, присев на краешек кровати. До этого времени Абдулла сдерживал свои чувства, видимо не желая проявлять их перед домашними. Но письмо совершенно сокрушило его. Начав читать его восемнадцатилетним юношей, он тут же превратился в маленького мальчика. Скорчившись на кровати, он зашелся в беззвучных рыданиях — так плачут от голода малыши. Потом он сел, вытер слезы и, взяв себя в руки, снова повзрослел, став похожим уже на двадцатипятилетнего. Фалькон сжег письмо в мусорной корзине отеля.

— Не надо сейчас обсуждать письмо, — сказал Фалькон. — Пусть сначала все это уляжется в сознании.

— Когда я в Лондоне услышал в новостях его имя, я сначала не поверил, — сказал Абдулла. — Трудно было поверить, что он способен на такое. Поэтому письмо, как оно ни ужасно, все-таки принесло мне облегчение.

Абдулла встал и обнял Фалькона.

— Вы были ему верным другом, Хавьер. Отец не доверился бы вам, считай он по-другому. Если когда-нибудь я вам понадоблюсь, можете на меня рассчитывать. Я отвечаю за свои слова и сделаю все, что потребуется, даже то, что сделал отец.

— Об этом даже не смей и думать, Абдулла!

— Да тут и думать нечего. Но рассчитывать на меня вы можете во всем.

— Я и в самом деле нуждаюсь в твоей помощи, — сказал Фалькон. — Твоя мать бывает в доме Диури в Фесе?

— Конечно. Она наведывается туда ежемесячно. Считает это своим долгом из-за отца. Но знать о вашем плане она не должна. Она очень привязана к Мустафе. Как пишет отец, Мустафа ему был вместо брата, мама и относилась к нему всегда соответственно.

— А тебе он был дядюшкой.

— Самозваным, — сказал Абдулла, стрельнув глазами в Фалькона. — В письме отец этого не касается, но Мустафа — человек влиятельный. Не говоря ни о чем другом, он крупный делец, у него большая торговля коврами. Туристы носят его на руках, хоть он и презирает их от всей души. Я бы не советовал вам лезть в это дело.

— Юсра нужна мне, чтобы проникнуть потом в дом Диури.

— Это вполне реально. Что может быть естественнее для нее при теперешних обстоятельствах, чем поездка в Фес, чтобы выразить сочувствие другим женщинам в семье и погоревать вместе с ними? От нее этого и ждут, — сказал Абдулла. — А что, эта женщина с вами, эта Консуэло, она что, мать этого мальчика?

Фалькон кивнул. Его поразила трансформация юноши — из разболтанного долговязого подростка, каким он был всего месяц назад во время их совместно проведенного отпуска, в последние полчаса он превратился в осмотрительного и целеустремленного молодого человека.

— Лучше ни Лейле, ни маме ничего не говорить насчет мальчика. Женщины семейства Диури очень хорошо друг друга знают, а моя мать — плохая актриса, — сказал Абдулла. — По приезде она сразу же встретится с матерью Мустафы, а это страшная женщина. Возможно, она и не совсем в себе, но глаз у нее зоркий.

— Хорошо, но как в таком случае я проникну в дом?

— Мать буду сопровождать я, но беседовать с женщинами не пойду, останусь внизу и открою вам дверь.

— Ты знаешь этот дом?

— Мне знаком там каждый закоулок. Детьми мы с Лейлой часто играли в нем, а вам же известно, что такое дети, их привычки. Мы облазили весь дом, исследуя все ходы и выходы, все потайные места и черные лестницы. Не беспокойтесь, Хавьер. Все получится. Думаю, что разумно будет поехать нам туда раздельно. Мы поедем в Фес как убитые горем родственники, — продолжал Абдулла, записывая и передавая Фалькону свой номер мобильника, — а вы позвоните мне, когда будете готовы, и я постараюсь, чтобы в фесском доме все прошло гладко, без сучка без задоринки.

Они вновь обнялись. Абдулла прошел к двери, сунул ноги в бабуши. Фалькон чувствовал за всеми этими действиями неустанную и напряженную работу его мозга.

— Ничто не заставит меня отступить, Хавьер, — сказал юноша.

— Но помни, Абдулла, что отец пожертвовал жизнью, чтобы ты не перенес тех страданий, что выпали на его долю. Ты ведь прочел письмо. Он не хотел быть шпионом и не хотел подобной судьбы для тебя.

Они выехали в Фес, когда облака в западной стороне горизонта горели ярко-алым пламенем, а красный солнечный диск уже клонился к западу. Фалькон ехал молча.

— Мне кажется, я слышу твои мысли, — спустя полчаса проговорила Консуэло, — но не полностью, не до конца.

— Все та же проблема, — отозвался Фалькон. — Доверие. Не знаю, не сделал ли я только что серьезной ошибки, приняв на веру то, что думал об Абдулле его отец.

— Приняв его за друга?

Фалькон кивнул и включил передние фары, так как за спинами их горел закат. Машину заливало странным светом — тускло-багровое небо сзади, темнота впереди, и лишь панель управления светит в лицо.

— Я только что был свидетелем удивительного преображения — за пятнадцать минут мальчик превратился в мужчину, — сказал Фалькон. — А это привычка следователя — вечно подвергать сомнению то, что кажется истиной, всюду видеть измену. Реакция Абдуллы на это письмо показалась мне несколько…

— Наигранной?

— И да и нет. Вот теперь ты знаешь мои мысли до конца. Но чтобы проникнуть в дом в Фесе, я вынужден полагаться на него. Мне пришлось открыть ему все карты, что делает меня уязвимым.

— Разве нельзя было поступить иначе?

— Сперва я собирался просить Юсру провести меня в дом. Абдулла отсоветовал мне это делать по причинам вполне резонным. Но когда от решения зависит так много, сомнение всегда остается.

— Ты не все говоришь мне, Хавьер. Я это чувствую.

Он это предвидел.

— Чтобы спасти Дарио, мне предстоит вначале убить одного человека, дядю Абдуллы.

Она взглянула на него, окинула взглядом его профиль, линию челюсти, скулу, ухо, глаз. Господи, во что она его втянула!

— Нет, Хавьер. Это невозможно. Я не позволю тебе это сделать.

— Это необходимо.

— Тебе уже приходилось убивать?

— Дважды.

— Но ты никогда еще не убивал человека хладнокровно, рассчитанно.

— По-другому невозможно, Консуэло. Я делаю это, помимо прочего, еще и для Якоба. И я это сделаю, — твердо сказал Фалькон.

— Абдулла в курсе. И если он нам вовсе не друг, то, замышляя убийство, ты готовишь собственную гибель.

— Нам нужен запасной план на случай, если я в Абдулле ошибся, — сказал Фалькон.

«Отель дю Коммерс» был расположен на площади Алауитов. Припарковавшись возле отеля, они поднялись к себе в номер. Отель был не того класса, к которому привыкла Консуэло, но находился он непосредственно перед золотыми воротами королевского дворца.

Они приняли душ, переоделись. Есть не хотелось ни ей, ни ему. Они прилегли на кровать. Консуэло положила голову на грудь Фалькону. Он разглядывал потолок. В дверь постучали.

Вошедший представился, сказав, что его прислал Пабло, и с беспокойством покосился на Консуэло.

— Ничего страшного, — сказал Фалькон, познакомив его с Консуэло. — Она должна знать все.

Из небольшой принесенной им дорожной сумки незнакомец вытащил бежевого цвета бурнус.

— Наденьте его, — сказал он. — И прикройте лицо капюшоном.

Фалькон влез в этот длинный, до щиколоток, мешковатый плащ, нахлобучил на голову капюшон, оглядел себя в зеркале. Карманы бурнуса сообщались с брючинами. Прикрутив глушитель к девятимиллиметровому «глоку», агент передал оружие Фалькону. Он показал ему, что пистолет полностью заряжен — один патрон находился в патроннике, показал предохранитель. Затем Фалькон сунул пистолет за пояс. Агент разложил на кровати крупномасштабную карту квартала Эль-Бали, показал, через какие ворота Фалькону следует войти, местоположение магазина и самый удобный путь от магазина к дому Диури. Он показал ему недавний снимок Бараката — дал разглядеть его и тут же забрал назад.

— Вы войдете в магазин Бараката в восемь тридцать, — сказал агент. — Там будет находиться один посетитель — испанский турист. Как только вы войдете, другой наш агент, марокканец, встанет у двери снаружи. Застрелив Мустафу Бараката, вы передадите оружие испанскому туристу и покинете помещение. Не оглядывайтесь. Марокканец закроет за вами дверь.

— Но оружие мне понадобится и когда я отправлюсь в дом Диури, — сказал Фалькон.

— Об этом мы, конечно, позаботимся, — отвечал агент. — Но осторожность требует, чтобы, совершив убийство, вы вышли из магазина безоружным.

— Я хочу, чтобы вы показали Консуэло дом Диури, — сказал Фалькон. — В Фесе она впервые, а улочки тут запутанные. Мне нужно, чтобы она увидела дом не на карте и запомнила, как к нему пройти. Если со мной что-нибудь случится и я не подойду к дому, постучите в дверь и вызовите Юсру.

— А что тогда будет делать Консуэло? — спросил агент.

— Вы дадите ей предназначенное мне оружие, и она попросит Юсру провести ее к матери Бараката.

— А что, на ваш взгляд, может с вами случиться? — спросил агент.

— Мне пришлось посвятить в этот план Абдуллу Диури.

— Это не было предусмотрено, — сказал агент.

— Я не смог этого избежать.

Агент взглянул на свои часы:

— Я должен поспешить на место. Я переговорю с Пабло. Если операция будет отменена, мы пошлем вам на мобильник короткое, в одно слово, сообщение.

Консуэло и агент ушли.

Фалькон посмотрел на часы — еще оставалось время. Он вспомнил про пробы на ДНК, сунул их в карман. Вынул пистолет, положил его на кровать, прошелся взад-вперед по комнате. Прилег, положив пистолет на грудь, но ему не лежалось — он снова поднялся. В бурнусе ему было жарко, он снял его. Время словно залипло и не двигалось.

Через сорок минут вернулась Консуэло. Он запер за ней дверь и вновь принялся мерить шагами комнату.

— Дом видела? — спросил он.

— Это недалеко, — сказала она. — Ты нервничаешь, Хавьер. Все еще думаешь об Абдулле. Поговори со мной. Давай проясним, что кажется тебе в нем таким подозрительным.

— Не слишком ли молниеносной оказалась перемена? Не была ли она чересчур резкой? Не выглядела ли она заранее отрепетированной? Что промелькнуло в его глазах, когда он сказал: «Вы можете на меня рассчитывать»? Почему он предложил свои услуги, в то время как его отец пожертвовал жизнью ради него? Не слишком ли скоропалительно и настойчиво стал заверять меня в своей преданности? Не было ли это игрой?

— Уж слишком ты волнуешься.

— Это паранойя. Мне станет легче, когда кончится это ожидание.

— Рубашка у тебя совсем мокрая. Сними ее. Надень вот эту.

Он в сотый раз взглянул на часы. Даже пяти минут девятого еще нет. Он стянул с себя рубашку. Она обтерла его полотенцем. Он надел майку, опять закутался в бурнус, проверил пистолет, сунул его в бурнус и за брючный ремень. Прошелся по комнате. Так вполне удобно.

— Пора, — сказал он.

Обняв его за плечи, она обхватила руками его шею и расцеловала в обе щеки. Он обнимал ее очень нежно, кончиками пальцев перебирая ее ребра.

— Нет, Хавьер, это не конец, я это знаю точно. Это начало. Поверь, — сказала она и еще крепче обняла его. — Ты мне веришь?

— Верю, — ответил он, но глаза, устремленные куда-то поверх ее плеча, говорили другое.

Они разомкнули объятия. Он сжал ее руки в своих, заглянул в глаза.

— Когда ты пришла ко мне в тот вечер, до переговоров с русскими, ты могла мне солгать. Ты могла с легкостью втянуть меня в преступление. Но ты этого не сделала, тебя так возмутил их замысел, что ты даже не побоялась рискнуть собственным ребенком. Это было замечательно, и я влюбился в тебя заново, — сказал он и отпустил ее руки. — Что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знала, что я ни о чем не жалею.

— Я ждала тебя всю мою жизнь, Хавьер, — ответила она. — И я знаю, что ты вернешься ко мне.

Фалькон натянул на голову остроконечный, как гномовский колпак, капюшон бурнуса, и, едва за ним закрылась дверь, ей тут же захотелось, чтобы он вернулся, а собственные уверенные слова показались малоубедительными. Она думала, что с ней будет, если они больше не увидятся. Она подошла к окну. Сверху было видно, как он вышел из дома и, направляясь к королевскому дворцу и заворачивая за угол, помахал ей рукой и исчез.

Фалькон шел быстрым шагом. Движение прояснило его мысли. Тело налилось твердой решимостью, как будто он облачился в броню из чистой сверкающей стали, броню прочную и плотно прилегающую, как собственная его кожа. По пути он позвонил Абдулле — сказать, что идет. Он прошел через ворота, одни, другие, через Баб-Семмарин, поднялся по главной улице Меренидов к Баб-Дакакану. Завернув направо у Баб-эс-Себы, он прошел бульваром к Эль-Бали. Теперь он шагал решительно, уверенной походкой. Здесь было многолюднее, попадалось больше туристов. То и дело путь преграждали разносчики. Но бурнус делал свое дело — его никто не останавливал и не задерживал. Пройдя в ворота, он очутился в центре города.

Здесь сновали автобусы с туристами. В магазинах толпились посетители. Мелькали медным блеском лотки и подносы, инкрустированная перламутром мебель, зеркала в рамах из верблюжьих костей, серебряные украшения, цветные шарфы и пестрые шали. Под капюшон проникал сладкий коричный аромат пастилы. То и дело приходилось прыгать, переступая через яблоки навоза, оставленные мулами. Улицы были запружены неповоротливыми толпами глазеющих во все стороны туристов. Он старался не глядеть на часы — не марокканская привычка слишком уж заботиться о точности. Он дойдет. И дойдет вовремя. Запахи съестного забивал запах горящих углей. Сильно пахло дубленой кожей. Старики сидели, попивая чай, перебирая четки. Мальчишка, стоя на четвереньках, старательно раздувал пламя под закопченным котлом. Шипенье пара. Тяжелый цокот ослиных копыт по булыжникам. У мечети Шераблиин он свернул налево. Здесь улицы были пустыннее и темнее. Он вышел на улицу пошире. Потянулись ковровые лавки. Здесь. Рука его сжала рукоятку пистолета.

Остановившись, он перевел дух и в первый раз позволил себе взглянуть на часы: 20.29. Не думать. Не волноваться. Двух выстрелов будет достаточно. Перейдя улицу, он направился к двери в магазин. Он вынул из-за пояса пистолет, под бурнусом положил палец на предохранитель. Когда он уже был почти у двери, прямо перед ним шмыгнула фигура в бледно-голубой джелябе, так что в магазин они прошли вместе. Что за черт? Теперь ничего не поделаешь — назад пути нет, его видели. Испанский турист поднялся со своей мягкой подушки. Мустафа Баракат широко распахнул руки, раскрывая объятия мужчине в бледно-голубой джелябе. Он улыбался, даже когда Фалькон уже поднял пистолет. Он был рад встрече. Нет, уже не рад. Глаза его вытаращились, когда правая рука мужчины в голубом ударила его, вонзая в него нож, — раз, другой, третий. Баракат упал навзничь на кипу ковров. На губах его застыло так и не выговоренное слово. Убийца, придавив ковры, уперся в них ногой возле самого лица Бараката и полоснул ножом поперек горла умирающего. Пробормотав что-то по-арабски, он отступил. По белой джелябе Бараката уже расползалось огромное, как яркий цветок, пятно крови. В разверстой ране булькала кровь, заливавшая ковры, но пульса в теле после жестоких и метких ударов прямо в сердце уже не было. Абдулла повернулся к Фалькону, в окровавленной руке его блестел нож. Хотя он стоял совсем рядом с корчившимся в смертных судорогах Баракатом, бледно-голубой его наряд, если не считать пятна крови на руке, запачкан совсем не был. Агента спецслужб под видом испанского туриста такое развитие событий повергло в глубокий шок.

Фалькон наклонился и, быстро смочив палочку для пробы на ДНК кровью Бараката, бросил агенту по-испански:

— Возьмите этот нож. И сделайте все как положено. Вода есть?

Агент взял нож и протянул Фалькону принесенную им фляжку с водой. Фалькон сунул пистолет обратно за пояс и смыл кровь с руки Абдуллы. Кинув фляжку агенту, он вышел из магазина. Вслед за ним с шумом опустились металлические жалюзи. Абдулла шел впереди, кружа по закоулкам центра. Он плакал. Плечи его тряслись, грудь судорожно вздымалась.

— Зачем ты это сделал? — спросил Фалькон.

Абдулла остановился, прислонившись спиной к беленой стене какого-то строения. По лицу его струились слезы.

— Сколько себя помню, я любил этого человека. С самого детства любил. Мустафа был нам родным, частью нашей семьи. Я засыпал у него на груди на заднем сиденье машины. Он спас меня, когда я тонул в море в Азилахе. На мое шестнадцатилетие он свозил меня в Марракеш. Он мне дядя.

— Но ты же знал, что убить его собираюсь я. Ты не должен был этого делать.

— Он всех нас предал. Я не хочу даже помнить его имени. Он опозорил нас. Я даже готов просидеть за решеткой до конца моих дней, пускай, не пожалею, — сказал Абдулла. — По крайней мере, я хоть частично смог восстановить честь нашей фамилии.

Фалькон, схватив его за руку, увлек за собой, торопя, объясняя, что боится, как бы известие о гибели Бараката не просочилось и не получило огласки раньше времени. Они поспешили по темным улицам. До дома было не больше нескольких сотен метров. Дверь была приоткрыта. Абдулла вошел. Вынырнувшая из темноты Консуэло испугала Фалькона. На голове у женщины был платок.

— Готово? — спросила она.

Фалькон кивнул.

Оставив Консуэло возле входа, Абдулла и Фалькон пересекли первый внутренний дворик. Сверху доносились женские голоса. Во втором дворике Абдулла шмыгнул в какую-то дверь и, пройдя по длинному темному коридору, очутился возле каменной винтовой лестницы, ведущей наверх. Лестница была такой узкой, что идти по ней можно было только в одиночку.

— В этой части дома нет электричества, — сказал Абдулла. — Когда мы поднимемся к двери наверху, я войду и оставлю дверь приоткрытой. Подождите снаружи. Незваным сюда ходить нельзя.

— Придумай, что скажешь ей, когда вы увидитесь.

— Не собираюсь морочить ей голову, — резко сказал Абдулла. — Она поймет, что я здесь по важному делу, если прошел в ее комнаты без приглашения.

— Ты не должен дать ей возможности увильнуть.

— Она ничего не сможет сделать.

— Ты уверен в этом? — сказал Фалькон. — Я не могу допустить, чтобы с мальчиком что-нибудь случилось.

— Здесь, наверху, она будет одна. Мальчик содержится в другом месте. Я спрошу, где она его прячет, и если она не захочет сказать, я прибегну к силе, пока она не заговорит.

Абдулла снял обувь. Вдвоем они крадучись поднялись по двум пролетам узкой лестницы. На одной площадке женские голоса были слышны так четко, словно раздавались совсем рядом. Абдулла первым достиг двери наверху. Ручки либо набалдашника у двери не было, но Абдулла ощупал каменную стену возле дверного косяка и надавил плечом. Дверь беззвучно распахнулась. Тяжелые деревянные планки паркета в комнате за дверью были прикрыты коврами. Через зарешеченные окна из сада внизу в комнату проникал аромат жасмина и теплый вечерний воздух. Паркет скрипнул под ногами Абдуллы, и женский голос спросил по-арабски:

— Кто там?

— Это я, Абдулла, бабушка, — сказал юноша, шагнув в комнату. — Прости, что пришел сюда без приглашения. Я хочу поговорить с тобой насчет гибели моего отца.

— Я уже говорила с твоей матерью, — ответила она.

— Не сомневаюсь, что тебе уже сообщили, но все-таки и мне хотелось бы поговорить с тобой, — сказал Абдулла. — Ты знаешь, что твой сын, мой дядя, и мой отец были очень близки.

— Мой сын? — переспросила она.

— Мустафа и мой отец, они были как братья.

— Подойди ближе, — сказала она. — Подойди к свету, чтобы я могла тебя видеть. Почему ты так одет? Ты не в трауре. И откуда эта отметина…

Послышался короткий вдох. Изумленное молчание, пока боль еще не осознана. Фалькон открыл дверь. Женщина была одета в черное, отчего в желтом свете керосиновой лампы в глаза сразу бросилось кривое лезвие ножа. Появление Фалькона отвлекло внимание женщины от Абдуллы. Тот прижимал к себе правую руку, и сквозь пальцы у него сочилась кровь. Он глухо стонал от боли. Женщина опрокинула лампу на пол. На деревянном полу керосин моментально воспламенился, и огонь пополз по коврам и половицам. Подол джелябы Абдуллы загорелся, когда он попятился, отшатнувшись. Женщина открыла дверь и растворилась в темноте.

Пламя, ползущее вверх по ногам Абдуллы, Фалькон загасил маленьким ковриком. Ковром побольше он потушил пламя на паркете и бросился к двери. Но женщина ее захлопнула. Он толкнул дверь ногой, раз, другой. С третьим яростным ударом она распахнулась. Снаружи темнота. Перед глазами от огня все еще расплывались и дрожали зеленые пятна. Руки его нащупали дверь напротив, через площадку. Ступенька вверх, а дальше — черный провал, похожий на шахту лифта. Он стал спускаться по лестнице, держась правой рукой за стену. Площадка. Двери нет. Дальше вниз. Еще площадка. Здесь две двери. Окно. Снаружи падает слабый свет. Послушал, стоя под одной дверью. Под другой. Вернулся к первой двери. Дернул. За дверью — пустая комната. Он толкнулся в другую дверь, дверь открылась, он стукнулся о какую-то мебель, упал ничком. Дверь, ударившись о стенку, захлопнулась за ним. По-прежнему опять полная тьма, и в ней что-то шевелится. Тихие скулящие звуки какого-то небольшого зверька, притаившегося в темном углу. Поднявшись на четвереньки, не выше, он понял, что за спиной у него — окно. Не хотелось бы высветиться на его фоне. Что-то пролетело над его головой, просвистело в воздухе, как низко летящая птица. Фалькон перекатился на бок. По полу протопали легкие шлепанцы. Фалькон отполз еще на несколько шагов в глубь комнаты, обернулся, упал на спину. Различить можно было лишь сломанную резьбу на металлической решетке окна.

Он вглядывался, ища силуэт.

Кто-то спускался по лестнице. Абдулла превозмог боль или это женщина убегает? С каждой минутой глаза все больше привыкали к темноте. Он лежал очень тихо, не шевелясь. Возле двери маячила какая-то темная плотная масса. Он услышал металлическое позвякивание, ощупал пространство кругом. Под руку попался столик. Сел, подтянул ноги к подбородку, вскочил одним рывком, ухватил стол и, выставив его перед собой, ринулся на плотную массу. Они столкнулись. Женщина отлетела назад и ударилась о раму окна. Гнилая решетка не выдержала, оконной рамой ее резануло по бедру, она потеряла равновесие, перекувырнулась, секунда — и она полетела в окно так стремительно, что Фалькон не успел схватить ее и удержать. Раздался крик, похожий на возглас удивления, затем глухой стук и грохот падения. А затем — тишина. Долгая тишина, нарушаемая лишь поскуливанием из угла.

— Абдулла? — произнес Фалькон.

— Я здесь, — послышалось. — На площадке. Она ударила меня ножом. Не могу идти. Крови много.

— Где тут свет?

— Поищите свечу или лампу.

Снизу донесся шум женских голосов. Они обнаружили тело. Абдулла крикнул в окно что-то по-арабски. На лестнице замелькал неясный свет, по ступенькам поднимались люди. В комнату внесли лампу. Фалькон поглядел в угол, откуда доносился скулеж. Там стояла детская кровать с решеткой. За решеткой можно было различить спину неподвижно лежавшего ребенка. Натыкаясь на мебель, Фалькон бросился к кровати. В ногах ее, свернувшись клубком, дрожала маленькая черная собачка. Рядом лежал недвижимый Дарио. Сильно пахло мочой и фекалиями. Мальчик лежал голый. В неверном свете трудно было понять, жив ли он или же старая карга, движимая ненавистью, убила ребенка, чего и опасался Якоб. После той ночи с русскими в окрестностях Севильи Фалькону трудно было заставить себя это сделать, но все-таки он протянул руку, коснулся голого плечика ребенка и почувствовал биение пульса под теплой его кожей.

32

В этот жаркий душный вечер все их дела в Фесе завершились очень быстро.

Женщины семейства Диури не слишком горевали о гибели матери Бараката, гораздо больше их взволновали и смутили рана Абдуллы и неожиданно открывшееся присутствие в доме ребенка и собаки. Когда Абдулла сказал им, что ножевую рану ему нанесла их сумасшедшая родственница, они были потрясены. Фалькон осмотрел рану. Плечевой мускул был сильно рассечен, но, несмотря на обилие крови, рана не казалась особенно серьезной. Женщины принесли спирт и бинты. Фалькон обработал и забинтовал рану, но сказал, что необходимо наложить швы. Учитывая все обстоятельства ранения, он посоветовал Абдулле сделать это в Сеуте, Юсре и Лейле же остаться в Фесе.

Переулками их провели к машине. Консуэло не позволила Фалькону нести мальчика. Ее пугало то, что Дарио до сих пор не пришел в себя, но ровный пульс мальчика внушал надежду. В 9.30 вечера они выехали на Сеуту. По дороге Фалькон позвонил Альфонсо, портье отеля «Пуэрта-де-Африка», и предупредил его о том, что примерно к часу ночи по марокканскому времени они подъедут к границе и им понадобится помощь, чтобы пересечь ее. Абдулла скинул с себя испачканную кровью одежду и вновь облачился в траур. При нем было удостоверение, но паспорт свой он оставил в Рабате. Консуэло предусмотрительно захватила документы Дарио. Фалькон сказал также Альфонсо, что по приезде в отель им понадобятся доктор и два номера, в которых можно было бы провести остаток ночи.

На испанскую сторону границы их провели без досмотра. Такси уже ждало. Дарио по-прежнему был совершенно недвижим — тяжелый и словно неодушевленный, как тряпичная кукла, — горько было видеть его таким. В отеле уже ждал доктор, и они сразу же поднялись в номер. Доктор поднял веки мальчика, посветил фонариком ему в зрачки, послушал сердце, легкие, тщательно осмотрел его всего и на локтевых сгибах обнаружил следы уколов. Ничего серьезного, объявил доктор, просто Дарио накачали транквилизаторами.

Едва взглянув на рану Абдуллы, он тут же пригласил его проехать с ним в его кабинет, где он основательно почистит ее и наложит швы. Фалькон и Консуэло вымыли Дарио в ванне и уложили в постель. Сами они легли, прикорнув по бокам ребенка, и еще до полуночи их разбудил плач Дарио. Что с ним происходило, он не помнил. Смутно вспоминался лишь магазин футбольного клуба, откуда его увели; что было потом и кто это сделал — совершенно улетучилось у него из памяти.

Было решено, что Абдулла поедет с ними и останется с Фальконом в Севилье, пока будет идти расследование убийства Бараката и гибели его матери. В такси они въехали на паром и в 3.30 пересекли пролив. Они вернулись в Севилью, где Фалькон оставил Консуэло и Дарио в Санта-Кларе, препоручив их заботам сестры Консуэло и ее старших сыновей, Рикардо и Матиаса. Сам же Фалькон вместе с Абдуллой отправился в управление, где передал пробу на ДНК Бараката в лабораторию экспертам, попросив их сверить результат с образцами из их банка данных.

— Знаешь, тебя комиссар Эльвира ищет, — сказал Хорхе.

— Он вечно меня ищет. А я еду домой спать, — сказал Фалькон. — Вы меня не видели.

Захватив Абдуллу, он отправился домой. Энкарнасьон накормила их. Фалькон выключил мобильники и выдернул шнур домашнего телефона. Он лег спать и проспал без просыпу весь день и всю ночь.

На следующее утро он осмотрел и обработал рану Абдуллы, не спеша позавтракал в патио, любуясь узором мраморных плит пола. В полдень он позвонил Хорхе и спросил, что слышно с анализом ДНК.

— Большие совпадения с ДНК Рауля Хименеса, — сказал Хорхе. — Проба, которую ты передал мне, могла бы принадлежать его сыну. Тебе это что-нибудь говорит?

— Это интересно.

— Тебя также должно заинтересовать, что твои подчиненные оказались на высоте. Прошлой ночью в Торремолиносе они арестовали двух инспекторов строительной комиссии, которые фигурировали на лукьяновских дисках. Им уже предъявлено обвинение в причастности к заговору, ставшему причиной взрыва, — сказал Хорхе. — А сегодня утром они задержали владельца небольшой гостиницы в Альмерии, оказавшегося по профессии электриком, к тому же прошедшего армейскую тренировку в качестве взрывника. Днем его доставят в Севилью. Рамирес пытался до тебя дозвониться, а комиссар Эльвира рвет и мечет, не зная, где ты. Я не проговорился.

Дав отбой, Фалькон позвонил Консуэло.

Дарио играл в бассейне с братьями и друзьями.

— Все произошедшее, кажется, вовсе его не затронуло, — изумленно пояснила Консуэло. — Я собиралась попросить Алисию побеседовать с ним, но боюсь, что это может его только расстроить.

— Посмотрим, что скажет Алисия. Повременим, — сказал Фалькон.

Он рассказал ей о сходстве ДНК Бараката и Рауля. Консуэло не могла представить себе, каким образом ее покойный муж Рауль Хименес может являться отцом Мустафы Бараката.

— Причина, по которой Раулю еще в пятидесятые годы спешно пришлось покинуть Марокко, заключается в том, что от него забеременела двенадцатилетняя дочь Абдуллы Диури-старшего. Диури-старший потребовал, чтобы Рауль женился на девочке и тем спас честь семьи. Но жениться Рауль не мог, будучи уже женатым, и он предпочел бежать. Диури отомстил ему, выкрав его младшего сына Артуро. И не совсем понятно почему — из чувства ли вины или же просто потому, что полюбил мальчика, Диури воспитывал его как собственного сына вместе с родными сыновьями и дал ему свою фамилию. Так Артуро Хименес превратился в Якоба Диури. Но поскольку двенадцатилетняя дочь Диури опозорила семью, ее собственный сын от Рауля не получил фамилию Диури. При этом Диури-старший не отверг его окончательно. Тесная связь между семействами Баракат и Диури восходит к тому времени, когда мальчик был принят в семью, хотя и звался Мустафой Баракатом.

— У не очень хорошего человека такое его положение могло вызвать скрытую ненависть, — заметила Консуэло.

— И как, по-твоему, должен был относиться Мустафа Баракат к Якобу Диури?

— Вообрази только всю ту горечь, что чувствовала бедная девушка, которую изнасиловали, а затем прогнали из собственного дома, видя, с какой легкостью Якоб вошел в семью, в которой родному ее сыну не оказалось достойного места.

— Не здесь ли источник терроризма?

Вечером Консуэло пригласила Фалькона на ужин, попросив его привезти и Абдуллу.

Фалькон ехал в тюрьму в Алькала-де-Гвадаире. Предварительно он известил о своем приезде, и Кальдерон уже ждал его в комнате для свиданий. Он не курил, и руки его лежали на столе сцепленными, чтобы унять дрожь. Лицо его и на этот раз выглядело осунувшимся, но уже не таким изможденным, как при первом их свидании. Свойственную ему самоуверенность он утратил, но обрел некоторое спокойствие.

— Ты уже слышал, — сказал Фалькон.

— Вчера меня навестил мой адвокат, — кивнув, сказал Кальдерон. — Обвинения в насильственных действиях с меня не сняты, но…

Он не докончил фразы и покосился в высокое зарешеченное окно.

— Тебе будет дарована жизнь.

— В конечном счете да, — сказал Кальдерон. — Но это будет другая жизнь. Об этом я уж позабочусь.

— Как проходят твои встречи с Алисией Агуадо?

— Трудно проходят, — сказал Кальдерон. Откинувшись назад, он обхватил руками колено. — Я все время думаю о себе, и одолевающие меня при этом мысли не всегда приятны. Знаешь, Алисия сказала на последней нашей встрече, что ее пациенты-мужчины не склонны так копаться в себе, как это делаю я. А я ответил ей, что никогда еще в своей жизни мне так долго не приходилось противиться правде и бороться с ней, как я делаю это сейчас. А ведь я юрист, Хавьер.

Они посмеялись.

— А еще я много думал о тебе. И мне кажется, что я должен кое-что тебе объяснить.

— Это вовсе не обязательно, Эстебан.

— Знаю, но ты сам навел меня на это, когда стал расспрашивать о наших беседах с Алисией, а наши с тобой судьбы так переплелись через Инес и Марису, что, по-моему, сейчас стоит прояснить некоторые вещи, если ты готов меня выслушать. Выглядеть я буду при этом не очень красиво, но тебе не привыкать.

Наступила пауза, во время которой Кальдерон, казалось, собирается с духом.

— Как ты знаешь, четыре года назад карьера моя едва не окончилась крахом. Понадобились все мои родственные связи и связи Инес, чтобы мне удержаться в профессии. Инес повела себя безукоризненно. Она была стойкой и мужественной, я же выглядел слабаком. И как тебе известно из опыта твоего общения с убийцами, слабый человек, ненавидя себя за свою слабость, может проявлять жестокость и агрессивность, и чувства, которые, по логике, должны быть обращены на него самого, он неизбежно обращает на самого близкого ему человека.

— Так это началось уже тогда?

— Рукоприкладство? Нет. Ненависть — да! Когда Инес стала моей женой, баланс сил качнулся в мою сторону и я получил над ней перевес, я стал делать попытки сломить ее своими беззастенчивыми и дикими изменами, — продолжал Кальдерон. — Когда шестого июня произошел этот взрыв, мы оба уже созрели для насилия, то есть я готов был прибегнуть к насилию, она — терпеть его от меня. Я накопил в себе для этого достаточно сил и злости, она же чувствовала себя слабой и униженной. Думаю даже, что на этой стадии в наших отношениях появилось нечто от садомазохизма. В то утро, когда я вернулся от Марисы, все могло бы вылиться просто в очередную ссору, но она стала меня подначивать, толкать дальше. Она словно дразнила меня, и я поддался, что было непростительно.

— Так это она толкала тебя на насильственные действия?

— Наверно, она не отдавала себе в этом отчет. Мы кричали и ругались, мы швыряли друг в друга оскорбления, и, по-моему, следующий шаг был единственно возможным. Тебе известно, какую важность имело для Инес общественное мнение. Она не могла просто уйти, признав, что и второй ее брак не удался. И мне был бы мучителен развод с ней. Ей хотелось, чтобы я ее ударил и потом, раскаявшись, смягчившись, снова пал к ее ногам, она простила бы меня, и мы вновь были бы вместе. Но я удивил как ее, так и себя. Я и не догадывался, что способен на такую ярость, что во мне поселилось столько злобы.

— Но ты почувствовал раскаяние?

— Тогда — нет. Понимаю, что, может быть, это прозвучит чересчур патетично, но я ощутил в себе невиданную силу. Избиение хрупкой, в пятьдесят килограммов весом женщины, ее испуг и беспомощность должны были бы ужаснуть меня, но ужаса я не ощутил. Позже, узнав от Марисы об их стычке с Инес в Садах Мурильо, я опять разъярился и избил Инес еще раз — сильнее. И опять же — никакого раскаяния. Только бешеная ярость.

— А что было потом, после побоев?

— Я бродил по улицам, думая о том, что все кончено, что пути назад нет.

— Но ты уже знал, как трудно будет тебе развестись с Инес, — сказал Фалькон. — Не пришла ли тебе на ум ваша с Марисой шутка насчет «истинно буржуазного решения» проблемы, альтернативного сложностям и хлопотам развода?

— Пришла. Конечно, не так ясно и отчетливо. Но я был в ярости. Я хотел избавиться от Инес.

— И что потом? Броситься в объятия Марисы?

— Нет.

Он покачал головой.

— Зачем же так жестоко избивать жену за дурное слово о женщине, которую ты не любишь?

— Назвав Марису «шлюхой с сигарой», Инес высказала то, что я и сам думал о Марисе, как бы сформулировала мое к ней отношение. Мариса была художницей, но ее творчество меня не интересовало. На всем протяжении нашего романа я видел в ней только шлюху и обращался с ней соответственно. И секс наш в значительной степени это отражал. Мариса презирала меня. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю даже, что она меня ненавидела. И надо признаться, что мое поведение и впрямь было отвратительным.

— А что ты скажешь теперь насчет Инес и Марисы?

— Помнишь, во время нашей последней встречи я рассказал тебе, что Алисия обвинила меня в ненависти к женщинам. Меня! Эстебана Кальдерона, чья слава волокиты гремела на весь Дворец правосудия! Да, и вот мне стало ясно, что с Марисой я обращался как со шлюхой, а с Инес — хуже чем с собакой. И смириться с этим знанием оказалось труднее всего.

Фалькон кивал, не поднимая глаз на Кальдерона.

— Помнится, впервые проблеск открывшейся мне правды мелькнул перед моими глазами, когда я пришел в себя, после того как обнаружил в кухне Инес мертвой. Открытие потрясло меня до глубины души — я увидел на ее теле следы прежних побоев и запаниковал, потому что понял, что это с очевидностью делает меня главным подозреваемым в ее убийстве. Вспоминая потом ту ночь, я всегда особенно подчеркивал, что намерения убить ее у меня не было.

— Потому что это должно было стать главным аргументом твоей защиты на суде, — сказал Фалькон.

— Именно. Но в результате моих бесед с Алисией я припомнил, что, возвращаясь в квартиру и увидев свет в кухне, я так не хотел новой с ней встречи и новой ссоры, что пожелал ей умереть, исчезнуть из моей жизни. А потом я увидел Инес в луже ее крови, и тогда у меня закралась мысль, что убийцей мог быть и я. Видеть ее мертвой на этом безобразно ярком свету было все равно как очутиться лицом к лицу с собственной своей виной. Видение это и эта мысль буквально лишали меня рассудка.

Уже к вечеру Фалькон добрался до управления. Весь их отряд находился на месте. Люди были оживленны, чувствовали подъем. Предыдущие два дня оказались на редкость удачными. Серрано протянул ему кружку холодного пива.

— Знаешь что? — сказал Рамирес. — Ты нужен Эльвире.

— Можно подумать, что он не знает номера моего телефона.

— Он собирается восстановить тебя на службе.

— Вряд ли.

— Во-первых, Спинола, — сказал Рамирес. — Расскажи ему, Эмилио.

— Мы провели обыск в его квартире и нашли там семьдесят восемь граммов кокаина, сорок граммов героина и сто пятьдесят граммов смолы каннабиса, — сказал Перес.

— Стало быть, он наркоман, — пожал плечами Фалькон.

— А еще там обнаружены копии всех заявок на строительство на острове Картуха.

— То же самое было найдено и у Антонио Рамоса, главы строительной компании «Горизонт», — подхватил Рамирес.

— Повезло, — сказал Фалькон, отхлебнув пива.

— Председатель Совета магистратуры назначил судебного эксперта, который присутствовал при обыске и принял из наших рук все вещественные доказательства.

— А что слышно насчет Маргариты? — спросил Фалькон у Ферреры.

— Она в больнице в Малаге, — отвечала та. — Ее жестоко избил один из подручных Леонида Ревника, когда они выяснили, что Василий Лукьянов отправился в Севилью.

— Она что, была его любовницей?

— Не то чтобы любовницей, но их связывали некие отношения. Только это и удалось у нее выпытать, потому что пока она в тяжелом состоянии. Мне позвонят, когда она поправится настолько, чтобы выдержать допрос по всей форме. У нее сломаны челюсть, левая рука и два ребра.

— А что Калека?

— Признал Соколова. Спорим, что предъявить ему — удар ножом или незаконное хранение оружия.

— А с Марком Флауэрсом как они хотят поступить?

— Обвинение в убийстве Юрия Донцова ему предъявлено не будет, но из Севильи его вытурят, — сказал Рамирес. — Его посадят на самолет и отправят в Штаты. Там к нему будут применены дисциплинарные меры.

— А еще меня волнует вопрос Кортленда Фалленбаха, — сказал Фалькон. — Был ли он причастен к заговору?

— У него отнят паспорт, — сказал Рамирес, — и целая команда адвокатов бьется за то, чтобы паспорт ему возвратили. А насчет причастности — не знаю. Без Лукрецио Аренаса и Сезара Бенито доказать его участие в заговоре трудновато.

Зазвонил телефон. Ответив, Баэна прижал к груди трубку:

— Отгадай, кто!

— Ладно, — сказал Фалькон. — Сейчас поднимусь. Скажи ему, что я хотел сперва повидаться с очень важными для меня людьми. Хорошо поработали вы все.

Комиссар Эльвира принял его незамедлительно. Секретарь предложила ему кофе — невиданный случай.

— Я пишу заявление для прессы, — сообщил Эльвира.

— Насчет чего?

— Насчет завершения расследованияпо делу о севильском взрыве.

— Завершения?

— Ну, люди, подложившие бомбу, схвачены и предстанут перед судом.

— А что будет с организаторами, с теми, кто создавал команду, со всей их цепочкой, начиная с подозреваемых, которых мы содержим под стражей с самого июня, и кончая деятелями из «Горизонта» и «Ай-4-ай-ти»?

— Никаких публичных заявлений на этот счет мы не делаем.

— Но в будущем это предполагается?

— Нам придется это решить, — сказал Эльвира. — Но пока что сегодня вечером состоится пресс-конференция, которая будет транслироваться по телевидению. Мэр и комиссар Лобо желают, чтобы ты присутствовал на ней и зачитал текст, который я для тебя пишу.

— Но я же отстранен от работы на время полного расследования собственного моего дела.

— Ты восстановлен на работе вчера вечером, когда выяснилась вина Алехандро Спинолы в утечке информации по поводу строительства на острове Картуха.

— Ну а что моя несанкционированная импровизация в отеле «Ла-Беренхена»?

— Послушай, Хавьер, мне и вправду надо серьезно заняться заявлением для прессы и речами, — сказал Эльвира. — Через час я жду тебя в своей машине. Мы поедем в региональный парламент.

Кивнув, Фалькон вышел из кабинета. Секретарша принесла кофе — Фалькон выпил его, стоя перед ней, и вернулся к себе в отдел убийств.

— Через полтора часа в региональном парламенте должна состояться пресс-конференция, — сказал Фалькон. — Вы уж послушайте.

Он прошел к себе в кабинет и уже собирался закрыть за собой дверь, когда взгляд его упал на висевшую на стене схему. Он снял ее с гвоздя и отнес в приемную.

— Можете порвать ее на полоски и подшить, — сказал он. — С этим покончено.

Зазвонил телефон. Это была операционная линия связи с НРЦ. Фалькон прошел к себе в кабинет и, прикрыв дверь, ответил.

— Я получил полный отчет от моих агентов в Фесе, — сказал Пабло. — Альфонсо тоже известил меня о том, что было потом. Мальчика ты получил.

— Учитывая, через что он прошел, он в неплохом состоянии. Совершенно ничего не помнит… пока, — сказал Фалькон. — Как это восприняли марокканцы?

— Им еще и саудиты позвонили, так что… настроены они философски. Нефть — штука важная, ее со счетов не сбросить, — ответил Пабло. — Но не все потеряно. Немцы раскрыли сеть, связанную с экспортными делами Бараката. А марокканцы, в свой черед, разрабатывают две важные зацепки, ведущие в МИБГ через другие связи Бараката. Существует еще и алжирский след, и МИ-5 работает над группировкой, о которой сообщили французы. По-видимому, это имеет отношение к ковровому бизнесу Бараката в Лондоне. Так что, хоть самого его взять и не удалось…

— Ну а ты? — спросил Фалькон. — Тебе-то от этого что-нибудь перепало?

— Якоб оставил у саудитов сведения касательно планов МИБГ в отношении Коста-дель-Соль, а также деятельности ячеек этой организации в Мадриде и Барселоне. Так что мы в восторге.

— Я рад.

— Я хотел узнать у тебя насчет Абдуллы, — сказал Пабло.

— У него двенадцать швов в районе плеча.

— Как он отнесется к тому, чтобы нам помочь?

— Вам помочь? Чем он может вам помочь, если он засветился?

— Может, да, а может, нет, — ответил Пабло. — Я просто хотел выяснить, как он настроен. Захочет ли включиться в игру.

— То письмо потребует от него больших размышлений, — сказал Фалькон.

— Ну а ты, Хавьер?

— Я? — воскликнул Фалькон. — Любитель?

— Подумай над моим предложением, — сказал Пабло и повесил трубку.

Фалькон подошел к окну с видом на парковку. Городские ласточки шныряли туда-сюда, то взвиваясь вверх, то ныряя вниз, чертя петли в воздухе. Он чувствовал пустоту и сразу нахлынувшее вместе с ней одиночество. Так всегда действовало на него окончание работы, оставляя после себя чувство разочарования. Тайна раскрыта, загадки кончились. А остается лишь ощущение потери и неприкаянности.

Разглядывая длинные ряды машин, отделенные друг от друга линиями разметки, он поймал себя на том, что ищет во всем происшедшем хоть какой-то смысл. Но вместо этого перед глазами поминутно возникал Якоб — таким, каким он его представлял, возвращаясь на машине из Феса, — на маленьком суденышке в океане, в кромешной тьме, ведомого лишь желанием принести себя в жертву и тем самым вырвать своего сына из рук фанатиков — благородное, достойное человека желание.

Он сел и просидел в сгущающихся сумерках, пока к нему не постучала и не сунулась в дверь Феррера, сказавшая, что машина Эльвиры подана и ждет. Спустившись вниз, он сел на заднее сиденье машины рядом с комиссаром, вручившим ему заявление для прессы и его речь. Прочтя все это, он стал глядеть в окно, где мелькали городские огни и туманные безликие фигуры людей, шедших по своим делам.

Пресс-конференция была многолюдной. Зал ломился от корреспондентов. Такое столпотворение в зале было лишь однажды, когда комиссар Лобо объявил прессе, что Кальдерон был застигнут за попыткой сбросить в Гвадалквивир труп своей жены и теперь отстранен от участия в расследовании севильского взрыва.

Началась долгая и томительная конференция. Каждый имел что сказать, желая погреться в лучах славы и урвать свой кусок от несомненного успеха — Лобо, Эльвира, мэр. Обычно на таких конференциях присутствовал и председатель Совета магистратуры Севильи, но, учитывая открывшиеся обстоятельства, его присутствие было бы неуместным.

Фалькон не очень вписывался в аудиторию — он то и дело озирался по сторонам на лица любопытствующих, моргал от фотовспышек. Наконец очередь дошла и до него. Его речь была последней, а значит, и не столь важной. Он зачитал заготовленный Эльвирой текст, а затем добавил и кое-что от себя:

— Не следует забывать, что все сказанное здесь сейчас есть результат огромных и во многих отношениях бескорыстных усилий людей, остающихся в тени, работающих не напоказ и не для славы, но с полной отдачей и самоотверженностью. Они работают неустанно, постоянно сталкиваясь с опасностью, чтобы обеспечить жизнь и безопасность жителям Севильи, они обезвреживают убийц и бандитов, очищают от них городские улицы, чтобы горожане — мужчины, женщины и дети могли жить без страха и опаски. Я считаю, что пора хоть на этот раз назвать их поименно. Это старший инспектор Хосе Луис Рамирес, младший инспектор Эмилио Перес, детектив Хулио Баэна, детектив Карлос Серрано и детектив Кристина Феррера. Мне хочется поблагодарить их всех.

Он сел на место. Комиссар Эльвира был раздосадован этим отступлением от заготовленного сценария. Послышались одинокие хлопки отдельных слушателей, к ним присоединились и другие, и вдруг весь зал, стоя, разразился аплодисментами невидимым и неслышимым героям. Эльвира улыбнулся и, растаяв, стал принимать эти не совсем заслуженные им похвалы, лесть и поклонение.

Когда все потянулись в личные апартаменты мэра, где подали напитки, Фалькон попросил Эльвиру о короткой аудиенции. Беседа их длилась всего минуты две, после чего они расстались, присоединившись к собравшимся. Позднее должен был состояться ужин, на который, как полагается, пригласили и Фалькона. Однако он вежливо отклонил приглашение. Присутствие на ужине молчаливого и словно не одобрявшего все происходящее инспектора выглядело бы странным, и сам он казался бы там белой вороной.

Фалькон отправился домой. Он принял душ и переоделся. Абдулла отказался поехать с ним на ужин к Консуэло. Ужин задумывался праздничный, а он был в трауре. Фалькон поехал в Санта-Клару, где за ужином собралось все семейство. Сестра Консуэло и ее домашние тоже присутствовали. Семья праздновала благополучное возвращение домой Дарио. Консуэло испекла праздничный пирог, и настроение у всех было праздничное — как на дне рождения. Они ели и пили. Потом гости разошлись, а хозяева удалились в спальни.

Во втором часу ночи Консуэло и Фалькон, обнявшись, лежали под тонкой простыней, скрадывающей очертания их тел.

— Я хочу, чтобы ты переехал ко мне и мы жили вместе, — сказала Консуэло.

— Хорошо, — ответил Фалькон. — Только лучше бы это было не здесь.

— Чем же плохо здесь?

— Ничем. Но вечером я вышел в отставку и больше не являюсь старшим инспектором отдела по расследованию убийств севильской полиции.

— Это твое собственное решение или тебя сняли с должности?

— Нет, я сам сделал этот шаг.

— Шаг серьезный. Когда это ты решил?

— Впервые мне пришло это в голову в машине, когда мы с тобой возвращались после той истории с русскими. Потом — когда я отправлялся убить Мустафу Бараката. Я понял тогда, насколько я переменился и что вряд ли смогу отныне делать свою работу. Ты должна быть рада. Тебе ведь никогда моя работа не нравилась.

— Не стану делать вид, что это не так. Чем же ты собираешься заняться?

— Так далеко вперед я еще не заглядывал.

— Продай дом. Живи на вырученные деньги. Может, живописью займешься?

— А может быть, выучусь водить яхту, — сказал он, гладя ее плечо. — И чтобы всегда возвращаться к тебе.

— Мы можем поселиться у моря в Валенсии, — сказала она. — Агент по недвижимости опять звонил сегодня.

— Я уже чую аромат паэльи, разносящийся по берегу.

И, отвлекшись от мыслей о будущем, он вспомнил, что сделал незадолго перед тем, вечером. Заметив засохшее растение в кадке, сунутой в темный угол двора, он выдернул его из земли и отнес на помойку.

Роберт Уилсон Компания чужаков

Посвящается Джейн

и памяти моего отца (1922–1980)

Дозволь нам, о любовь,

Друг другу верным быть. Ведь этот мир, что рос

Пред нами, как страна исполнившихся грез, —

Так многолик, прекрасен он и нов, —

Не знает, в сущности, ни света, ни страстей,

Ни мира, ни тепла, ни чувств, ни состраданья,

И в нем мы бродим, как по полю брани,

Хранящему следы смятенья, бегств, смертей,

Где полчища слепцов сошлись в борьбе своей.

Мэтью Арнольд. Берег Дувра

(Перевод И. Оныщук)

Книга первая Изгнанники духа

Глава 1

30 октября 1940 года, Лондон, 54-я ночь блицкрига

Она бежала, бежала, задыхаясь и крича, как в страшном сне, только на этот раз то не был сон, хотя огненные вспышки, оседавшие на землю медленно, как лепестки, и желтый свет, и темные улицы, и оранжевое марево на фоне померкшего неба — все это уже снилось ей раньше.

Страшный взрыв прогрохотал на соседней улице, земля затряслась под ногами, дрожь отдавалась во всем теле — еще немного, и она бы рухнула наземь, лицом в разбитые камни, беспомощно разбросав ноги. Удалось сохранить равновесие, оттолкнувшись обеими руками от низкой кирпичной стены, и вновь послышалось эхо ее торопливых шагов. Завидев пожарную машину возле того дома, она ускорила бег. Из брюха машины вызмеивались все новые шланги, присоединяясь к тем, что спутанным клубком спагетти лежали на стеклянно-черном асфальте, все больше воды проливалось на заднюю часть дома, который был уже не домом — лишь уцелевшей половиной. Стену полностью снесло взрывом, роскошный рояль двумя ножками завис над разверзшейся бездной, крышка его распахнулась, словно рояль облизывался от невыносимого жара; пламя пожирало струны, рвало их одну за другой, скручивало в мертвую, черную спираль.

Она стояла, прижав ладони к ушам, не впуская в себя жуткий гул разрушения. Но глаза и рот невольно раскрылись при виде того, как задняя часть дома неторопливо обрушилась в соседский сад и обнажилась кухня — противоестественно мирная, совсем не задетая взрывом. Шипение выползавшего из разорванных труб газа вдруг прорвалось огненным валом, прокатилось по улице, сшибая спасателей с ног. В кухне осталась лежать неподвижная фигурка в горящей одежде.

Подбежав к невысокой ограде дома, она закричала в раскаленный жар погибающего дома:

— Папа! Папочка!

Пожарник обхватил ее сзади, грубо поволок прочь и швырнул в объятия патрульного, попытавшегося было удержать девушку, но та вырвалась как раз в тот момент, когда рояль, — на котором два лишь часа тому назад она играла ему! — рояль рухнул-таки в бездну, испустив последний нестройный аккорд, и ей показалось: что-то порвалось в ее легких, лопнуло в ее груди. Нотные листы вспыхнули и сгорели, музыка исчезла, а он — он лежал ничком у подножия огненного вала, который спасатели поливали из множества рукавов, но кровавая стена, шипя и отплевываясь, не собиралась сдаваться.

Снова громкий треск — обрушилась крыша, оконные рамы, как были, целиком, посыпались на улицу, точно выбитые зубы. Крыша совпала с полом, рассыпалась по асфальту черепица. Мгновение передышки, и крыша, пробив пол, полетела этажом ниже, гигантским пыльным облаком накрыла рояль, загасив огненную музыку, раздавив изогнутый хребет инструмента, и увлекла его вместе с собой промеж огненных столпов балок на первый этаж, прямо в стеклянную дверь веранды.

Патрульный едва успел ухватить девушку, вцепился в ее воротник, а та, извернувшись, укусила его за кисть, да так, что полисмен, крякнув, отдернул руку. Вот дикарка, черноволосая, цыгановатая, ругался он про себя, и все же он обязан был оттащить ее прочь, оттащить бедняжку, не смотреть же ей на то, как отец горит в растворе стеклянных дверей, почти у ее ног.

Примерившись, патрульный сгреб «цыганку», медвежьей хваткой прижал к себе, только ноги забились в воздухе, и вот уже она обмякла, тряпичной куклой поникла у него в руках.

Женщина, бледная как смерть, подбежала к патрульному и крикнула, что это ее дочь, и страж порядка несколько смешался, поскольку он видел, как горит человек, которого девушка звала отцом, и знал, что жена этого человека лежит мертвая в кухне.

— Там, в доме, ее отец. Она звала его.

— Это не ее отец, — устало возразила женщина. — Ее отец давно умер. Это ее учитель музыки.

— Что она делает здесь, на улице? — вспомнил о своих обязанностях патрульный. — Общую тревогу еще не отменили.

Девушка вырвалась, оттолкнув мать, и пробежала вдоль стены соседнего уцелевшего дома в сад, освещенный так и не потушенным пожаром. Промчавшись через пожелтевшую лужайку, она скрылась в кустах у задней стены. Мать пошла за ней. Бомбы все еще падали, слышался треск зениток, прожекторы шарили в темном бархатном небе. Перекрикивая грохот и рев пламени, мать взывала к дочери, пронзительно кричала в тревоге, яростно умоляла выйти.

Девушка скорчилась, зажав руками уши, зажмурив глаза. Два часа назад он держал ее за руки, успокаивая: бомбежки не будет, у тебя слух как у кошки, вот что-то и почудилось! — поглаживал пальцы, усаживал поудобнее за тот самый рояль, и она играла ему; это было прекрасно как сон, — так он сказал ей потом; пока она играла, он прикрыл глаза и улетел далеко от Лондона, прочь от войны, к зеленым, освещенным солнцем лугам, где на осеннем ветру плещется красная и золотая листва деревьев.

Схлынула первая волна воздушного налета. Затихли зенитки. Один лишь звук повис в холодном осеннем воздухе — рев пламени и шипение усмирявшей его воды. Девушка чуть ли не ползком выбралась из кустов, мать схватила ее за плечи, отчаянно раскачивая взад и вперед легонькое тело. Девушка с виду казалась спокойной, но челюсти были слишком плотно стиснуты, неподвижно лицо, незрячи темные глаза.

— Ты дура, Андреа! Дура, дура, дура!

Обеими руками девушка обхватила исступленное лицо матери, совершенно белое на фоне темно-желтой листвы сада. Лицо девушки было жестким и непреклонным.

— Ненавижу немцев, — сказала она. — И тебя ненавижу.

Мать ответила короткой хлесткой пощечиной.

Глава 2

7 февраля 1942 года, «Вольфшанце»^[1] — штаб-квартира Гитлера на Восточном фронте, Растенбург, Восточная Пруссия

Бомбардировщик «Хейнкель-111», переоборудованный для пассажирских полетов, медленно снижался, скользя над бескрайней чернотой сосновых лесов Восточной Пруссии. Тихо, жалобно стонали два его двигателя: слишком велики и пустынны заснеженные пространства русских степей, безлюдны, выпотрошены, обуглены оставленные позади железнодорожные станции Днепропетровска и соседних городов, нет конца промерзшим Припятским болотам, раскинувшимся от Киева до кромки польского соснового бора.

Самолет приземлился, пробежал, взрывая пропеллерами снег, выбрасывая его в темноту. В брюхе летуна приоткрылся люк, из уютного утробного тепла выскользнула в промозглый мир одинокая фигура, кутаясь в плотное пальто в тщетной попытке защититься от ледяного ветра. Автомобиль из личного гаража фюрера затормозил у самого крыла, водитель — между поднятым воротником и низко надвинутой шляпой не разглядеть лица — распахнул дверцу. Пятнадцать минут спустя часовой открыл ворота, и архитектор Альберт Шпеер впервые оказался внутри военной зоны штаб-квартиры фюрера в Растенбурге. Шпеер прямиком направился в столовую и с волчьим аппетитом (все волчьи качества ценились в «Волчьем логове») сожрал изрядную порцию — если б его сотрапезники были почувствительнее, призадумались бы, каких усилий стоит снабжать припасами этот слишком далеко выпятившийся на восток край Третьего рейха.

В тот момент, когда Шпеер прибыл в Растенбург, два капитана^[2] военной разведки, Ханс Вебер и Карл Фосс, молодые люди двадцати с небольшим лет, состоявшие в подчинении у начальника Главного штаба генерала Цайтлера, стояли у входа в столовую, покуривая сигареты и притоптывая от мороза ногами.

— Кто это? — поинтересовался Фосс.

— Так и думал, что ты спросишь.

— По-моему, естественный вопрос, когда видишь здесь незнакомого человека.

— Добавь еще «важную персону». Когда видишь незнакомую тебе важную персону.

— Отвали, Вебер.

— Я тебя насквозь вижу, Фосс.

— Ты к чему?

— Ладно, пошли в тепло, — предложил Вебер, бросая окурок.

— Нет уж, скажи.

— Твоя беда, Фосс… Беда в том, что ты чересчур умный. Гейдельберг, диплом по физике, какого черта ты у нас…

— Слишком умный, чтобы служить в абвере?

— Ты новенький, пока не все понимаешь. Разведчику не стоит лезть не в свое дело.

— Что за чушь, Вебер?! — Фосс с трудом верил своим ушам.

— Вот что я тебе скажу, — с важностью заявил Вебер. — Знаешь, что видит начальство, когда смотрит на тебя или на меня? Оно видит вовсе не нас с тобой, каждого со своей жизнью, родными и близкими и тому подобным.

— А что же они видят?

— Орудие. — И с этими словами Вебер втолкнул Фосса в открытую дверь.

Они вернулись в оперативный штаб. В нескольких шагах от их комнаты, дальше по коридору, располагались личные апартаменты Гитлера; там фюрер принимал министра вооружений и боеприпасов Фрица Тодта. Несколько часов назад с прибытием министра оперативное совещание было распущено, и сейчас, когда молодые офицеры уселись на свои места, те двое, намного их старше и могущественнее, все еще беседовали — если это можно было назвать беседой. Подававший им обед адъютант привык не удивляться глухим паузам ледяного молчания — лишь поскрипывали неуместно деревянные стулья.

Фосс и Вебер занялись делом. Вернее сказать, к работе приступил Фосс, а у Вебера в закупоренном, лишенном естественной вентиляции помещении, как обычно, сразу же разболелась голова. Он то и дело клевал носом и рухнул бы лицом на бумаги, если б судорожное сокращение шейных мышц не вздергивало в последний момент его голову. Фосс посоветовал приятелю лечь в постель. Видно же: мучается человек.

— Иди, — повторил Фосс. — Мы тут почти закончили.

— Все это, — привстав, Вебер широким жестом охватил четыре ящика с папками, — надо отправить утром с первым же рейсом в Берлин.

— Если до тех пор не объявят рейс на Москву, да?

Вебер хмыкнул.

— Не усвоил ты, — посочувствовал он. — Пойду-ка я в койку. Завтра нам туго придется. Как Тодт явится с очередным рапортом, он после этого всегда сам не свой.

— А почему? — спросил Фосс, по-прежнему бодрый, сна ни в одном глазу, готов сидеть до утра и трудиться на благо Восточного фронта.

— Вот где начинается поражение. Вот здесь. — Перегнувшись через стол, Вебер постучал костяшками по голове Фосса. — Тодт проиграл битву еще в прошлом году, в июне. Хороший человек и гений к тому же — неудачное сочетание для такой войны. Доброй ночи.

Фоссу, как и всем немцам, Фриц Тодт был хорошо известен: это он начал закладку скоростных автомагистралей — автобанов, однако с тех пор его роль в рейхе неизмеримо возросла. Тодт руководил производством оружия и боеприпасов для армии Третьего рейха, а кроме того под его началом действовала так называемая Организация Тодта, строившая Западный вал и базы-бункеры для подводных лодок — щит, оберегавший Европу от варварских орд. Он же отвечал за строительство и ремонт шоссе и железных дорог на всех оккупированных территориях. Это был величайший инженер-конструктор за всю историю Германии, и ему досталось осуществить самую масштабную в истории страны программу.

Фосс кинул взгляд на военную карту. Линия фронта протянулась от Онежского озера, в пятистах километрах к юго-западу от Архангельска, и Белого моря через пригороды Ленинграда и Московскую область вниз, к Таганрогу на Азовском море, а там и до Черного недалеко. Огромная территория от Арктики до Кавказа лежала под пятой Германии.

— И он считает, что мы проигрываем войну? — Фосс только головой покачал в недоумении.

Еще час с небольшим он работал, потом вышел покурить, взбодриться на морозном воздухе. По пути обратно Фосс обратил внимание на привлекательного мужчину, того самого, который прилетел недавно и все еще сидел в столовой, теперь уже один. Дальше, на подходе к оперативному штабу, он завидел двигавшегося ему навстречу мужчину постарше, усталого, с опущенными плечами; казалось, невыносимая тяжесть пригнула к земле эту еще недавно мощную фигуру. Серая кожа, лицо мягкое, с припухлостями и провалами, будто плоть оседает, не держась на каркасе костей. Взгляд обращен вовнутрь, к каким-то мучительным незавершенным подсчетам. Человек, похоже, ничего перед собой не видел; Фосс шагнул в сторону, пропуская слепца, но тот покачнулся, и они все-таки столкнулись плечами. От толчка мужчина очнулся, лицо приняло более осмысленное выражение, и Фосс узнал Тодта.

— Прошу прощения, господин рейхсминистр!

— Нет-нет, это я виноват, — извинился Тодт. — Шел не разбирая дороги.

— Погрузились в размышления, майн герр! — с собачьей преданностью откликнулся Фосс.

Министр внимательнее вгляделся в худощавого светловолосого молодого офицера.

— Работаете по ночам, капитан?

— Заканчивал с бумагами, майн герр, — ответил Фосс, кивком указывая на распахнутую дверь оперативного штаба.

Тодт остановился на пороге комнаты, взгляд его скользнул по карте, по флажкам, обозначающим армии и дивизии.

— Вот мы где, майн герр, — похвастался Фосс.

— Россия, — медленно заговорил Тодт, неподвижно уставившись на Фосса, — огромная страна.

Повисла пауза.

— Да, господин рейхсминистр, — прервал затянувшееся молчание капитан.

— Карту России следовало бы напечатать размером с эту комнату, — продолжал Тодт. — И пусть генералы ходят вдоль нее, перемещая свои армии. Пусть ходят и помнят: каждый шаг — пятьсот километров снега и льда, проливных дождей и грязного месива под ногами, а в тот краткий сезон, когда нет ни снега, ни распутицы, из степи надвигается глухая, бесчеловечная, пыльная, удушливая жара!

Фосс онемел, ошеломленный громовыми раскатами голоса рейхсминистра. Закончив монолог, Тодт резко повернулся и вышел из комнаты. Фосс хотел бы его удержать, дослушать до конца, что-то постичь, но единственный вопрос, какой он смог придумать, оказался совсем не того уровня.

— Вы летите завтра с утра, майн герр?

— Да, а что?

— В Берлин?

— Мы остановимся в Берлине по пути в Мюнхен.

— Эти папки нужно отправить в Берлин.

— В таком случае позаботьтесь, чтобы их доставили в самолет к семи тридцати. Обратитесь к моему пилоту. Доброй ночи, капитан…

— Капитан Фосс, господин рейхсминистр!

— Вы не видели Шпеера, капитан Фосс? Мне сообщили, что он уже прибыл.

— Какой-то человек сидит в столовой. Прилетел несколько часов тому назад.

Тодт двинулся прочь, все так же понурившись и раскачиваясь, словно от слабости. Перед поворотом налево, к столовой, он обернулся и сказал, будто подводя итог:

— И не обманывайте себя, капитан: русские сложа руки сидеть не будут. — С этими словами он скрылся за углом.

Так вот почему фюрер всегда сам не свой после визитов Тодта.

Миновало еще полчаса, и Фосс направился в столовую за кофе. На столике между Шпеером и Тодтом стоял одинокий бокал вина, рейхсминистр время от времени отпивал по глотку. Несхожесть во внешности сидящих можно было бы уподобить различиям между архитектурными сооружениями ушедшей и нынешней эпох. Старший являл собой фасад XIX века, эпохи Вильгельма: достойная основа, но обветшавшая, в трещинах надстройка с облупленной краской, осыпавшейся лепниной. Младший высился под немыслимо дерзким углом, четкие, решительные линии, современное творение в стиле Баухауза, темное и красивое, отвергающее громоздкие декоративные дополнения.

— Капитан Фосс! — приветствовал его Тодт. — Вы уже говорили с моим летчиком?

— Нет еще.

— Предупредите его заодно, что ко мне присоединится господин Шпеер. Господин Шпеер сегодня прилетел из Днепропетровска.

Фосс допил кофе и поспешил вернуться к своему столу, прислушиваясь с тревогой и недоумением к глухой работе каких-то неизвестных ему тайных механизмов. Что-то затевалось — за пределами его компетенции, неведомо для него. Он уже переступил порог комнаты, когда из апартаментов Гитлера вышел полковник СС Бруно Вайсс. Вайсс командовал подразделением СС в Растенбурге, отвечал за личную безопасность фюрера. Об этом человеке было известно только одно: ни к кому, кроме фюрера, он добрых чувств не испытывает, особенно же недолюбливает офицеров разведки.

— Чем занимаетесь, капитан? — окликнул эсэсовец Фосса.

— Как раз закончил с документами, герр полковник!

Вайсс быстрыми шагами подошел к Фоссу и заглянул в оперативный штаб. Шрам, спускавшийся по его левой щеке прямо от глаза, казался серым на фоне мертвенно-бледной кожи.

— Это что?

— Папки с документами штаба армии, мы отправляем их утром в Берлин на самолете рейхсминистра Тодта. Я собирался позвонить его пилоту.

Вайсс мотнул головой в сторону телефона. Фосс дозвонился летчику и внес Шпеера в списки пассажиров на завтрашний рейс. Вайсс занес все данные в свой блокнот и вновь направился к фюреру. Минуту спустя он возвратился.

— Эти папки… В котором часу вы их отправляете? — осведомился он.

— Они должны быть на борту в семь тридцать утра.

— Мне требуется полный ответ, капитан!

— Я сам доставлю их на борт, отправлюсь завтра в семь пятнадцать, герр полковник.

— Хорошо, — кивнул Вайсс. — Мне также надо отправить несколько секретных папок в секретариат рейхсфюрера. Их доставят сюда. Я предупрежу пилота.

Вайсс вышел. Прошел по коридору адъютант и вернулся в сопровождении Шпеера.

Подобно Гитлеру (и то было не случайное совпадение) Фосс любил работать ночами. Дверь оставалась приоткрытой, он слышал голоса, видел мелькавших по коридору людей, чувствовал напряжение магнитного поля: кого-то притягивало к самому центру, и счастливец выходил из личных апартаментов обласканный фюрером, других же магический центр выбрасывал, повергая в ничтожество. Не так уж долго Фосс пробыл в Растенбурге, но уже не раз видел, как в ту сторону человек важно шествовал посередине коридора, выпятив украшенную медалями грудь, развернув эполетные плечи, а четверть часа спустя выползал, придерживаясь за стену, и прямая полоса посреди ковра казалась такому бедолаге недосягаемым рубежом. А другие появлялись из-за заветной двери просветленные, взлетев выше звезд, познав любовь ярче всякой любви. Душа покидала пустую оболочку тела и отправлялась в элизий, в избранное общество полубогов — тех, чьи амбиции удовлетворены, чье величие подтверждено единственным существующим авторитетом.

Вебера все это не вдохновляло, циничным тоном он замечал: «Эти парни женаты, отцы семейств, но каждый вечер они тащатся сюда, чтобы их поимели в зад. Стыд и позор!» Фосса напарник тоже обвинял в желании выслужиться. Сидит, мол, дверь приоткрыл, с языка аж слюна каплет. Ждет, как щенок, чтоб перевернуться кверху брюхом, пусть его почешут. Фосс злился, сознавая, что Вебер прав: в первую неделю работы здесь, когда Фосс расстилал на столе карты во время оперативного совещания (докладывал Цайтлер), фюрер вдруг ухватил его за руку повыше локтя, и как от укола в вену разошлось по жилам тепло, мощный и быстродействующий наркотик, подобный морфину, вызывающий привыкание, повелительный и все же лишающий сил.

Глубокой ночью «Волчье логово» затихло, коридор опустел. Фосс заполнил все бумаги, подготовил к утреннему совещанию карты, обозначил позиции. Делал все не спеша, ему нравилось работать посреди глубокой тишины, когда весь мир вокруг спал. Однако в три часа ночи в апартаментах Гитлера вновь началось какое-то движение, и вскоре на пороге появился Шпеер, сияющий, как прима после спектакля. Он попросил Фосса вычеркнуть его из списка пассажиров: он не полетит завтра с рейхсминистром, слишком устал после вечернего перелета и столь продолжительной встречи с фюрером. Фосс заверил его, что все будет сделано. Шпеер заглянул в оперативный штаб, постоял над картой, широким движением руки провел по России, Польше, Германии, Голландии, Франции. Поймал на себе взгляд Фосса и воровато спрятал руку в карман. Холодно кивнул, попрощался и еще раз напомнил, чтобы Фосс позвонил диспетчеру. А то разбудят утром по ошибке, приятного мало.

Фосс тут же набрал номер диспетчера, а затем отправился на несколько часов в постель. Он вскочил незадолго до семи утра, вызвал автомобиль и с помощью шофера загрузил ящики с документами, а также черный металлический чемодан, который успел за эти часы появиться в оперативном штабе. Адрес был выведен белой краской: «Личная почта СС, 98-9 Вильмерсдорферштрассе, Берлин-Шарлоттенбург».

Автомобиль подъехал к аэродрому как раз в тот момент, когда «Хейнкель» Тодта разбегался на взлетной полосе. Фосс прямо-таки услышал, как хлещет его ледяной, яростный голос Вайсса. Он кинулся к диспетчеру, и тот сообщил, что по приказу адъютанта Гитлера самолет всего лишь проверяют перед полетом. Покружив в воздухе, самолет приземлился. Сержант, сверившись со списком, велел загружать документы. Завершив работу, Фосс с шофером отправились в столовую при аэродроме, выпили кофе и закусили яичницей с хлебом. В семь часов пятьдесят минут подъехал автомобиль рейхсминистра, и Фриц Тодт поднялся на борт — один, без спутников.

«Хейнкель» тут же подрулил к взлетной полосе, чуть помедлил, взревел и, вздымая снежные тучи, помчался навстречу темной стене леса, в промозглый серый рассвет очередного сумрачного военного дня. В восемь часов утра в эту пору года еще рановато для рассвета, но то было восемь часов по берлинскому времени — фюрер придерживался его и в Растенбурге.

Фосс вышел из столовой и с удивлением обнаружил, что Вайсс, никогда не покидавший Закрытую зону I, явился на аэродром и сидит в наблюдательной башне, широкие кисти скрещены на груди, крупная фигура подсвечена сзади и сквозь толстое стекло кажется зеленоватой.

Рев самолетных двигателей сменил тембр, крылья слегка покачнулись в воздухе, и «Хейнкель» скользнул над кромкой соснового леса. И в этом тоже было что-то странное: почему самолет не летит на запад, пронзая мягкое брюхо серой тучи, почему не ищет ярких солнечных лучей по ту сторону дымки? Зачем-то свернул на север и, вероятно, возвращается, собирается приземлиться на тот же аэродром, с которого только что вылетел.

Пилот выровнял крылья и начал снижаться. Он был уже у самой взлетной полосы, едва в тридцати метрах над землей, когда позади кокпита обшивку пронзило пламенное копье. Фосс успел только рот приоткрыть в изумлении, и взрыв оглушил его. Водитель, стоявший рядом с ним, присел, не отводя глаз от косо падавшей туши самолета. Крыло первым чиркнуло по земле, оторвалось от корпуса, вслед за ним тяжело рухнул на снег и сам корпус, два взрыва с чудовищной яростью сотрясли и смяли его — один за другим вспыхнули бензобаки.

Черный дым клубами вознесся к серому небу. Нелепо торчал хвост самолета — все, что уцелело в катастрофе. Две пожарные машины вылетели из ангара, скользя на обледеневшей глине. Полковник СС Вайсс разомкнул сцепленные на груди кисти, выпятил грудь, развернул плечи и покинул наблюдательный пункт.

Фосс так и примерз к твердой, стальной земле; холод поднимался по онемевшим ногам, расходясь по каждой клеточке тела.

Глава 3

8 февраля 1942 года, «Вольфшанце» — штаб-квартира Гитлера на Восточном фронте, Растенбург, Восточная Пруссия

Тишина окружала Фосса, когда он возвращался в Закрытую зону I. Тяжесть уже начавшегося расследования давила на плечи. Уродливые осколки информации кружили в мозгу, складываясь в картину, от которой он отшатывался с ужасом. Впервые он понял, отчего люди решаются выстрелить в себя. Раньше, когда он слышал о чьем-либо самоубийстве, ему казалось непостижимой загадкой, что человек так глупо влип, забрел в безысходный тупик… Фосс курил, втягивая в себя дым, пока не затошнило. Нетвердой походкой поднялся к главному зданию и, как только вошел, понял, что страшная весть успела опередить его.

Столовая кишела офицерами, но, похоже, никого не огорчила смерть главного инженера Германского рейха. Гораздо больше всех интересовал вопрос преемника. Однообразная масса мундиров и погон, дубовых листьев и Железных крестов кипела и колыхалась, точно Чикагская биржа. Лишь один человек сидел тихо, высоко подняв голову; волосы откинуты назад, словно сильным ветром, глаза сверкают под густыми прямыми бровями. Альберт Шпеер. Фосс сморгнул — как будто опустилась шторка фотоаппарата, четко уловив момент: герой в час свершения судьбы.

Фосс взял кружку кофе и прислушался к разговору. Стало ясно: тут собрались все, кто имеет хоть какое-то отношение к транспорту и строительству.

— Шпееру достанется Западный вал, базы-бункеры для подводных лодок и оккупированные территории на западе. Это уже обсуждалось.

— А Украина? Сейчас важнее всего Украина.

— Не забывай, перед Рождеством мы вступили в войну со Штатами.

— Я-то помню, и Тодт тоже помнил.

Пауза. Все головы поворачиваются к столику, за которым в одиночестве сидит Шпеер. Все эти реплики ждут его комментария, и он дает какие-то обтекаемые ответы, хотя на самом деле не слушает. Он всматривается в себя, постигая цену, которую придется платить. Свиньи у корыта. Омерзительно их животное, прожорливое честолюбие. Шпеер не хочет понимать тех намеков, что касаются его лично, он занят другим: ему еще надо как-то объяснить самому себе не только свое неожиданное присутствие в Растенбурге (он попал сюда впервые и сразу угодил в драму), но и нечто более сложное, интригу, в которой он пока не разобрался. Как будто его ноздрей коснулся неприятный, подозрительный запах, которого не чувствует никто, кроме него.

— Фюрер не может доверить ему все. Нет, только не ему… У него нет опыта.

— Фюрер отделит вооружение и боеприпасы от строительства.

— Вот увидишь: скоро прилетит рейхсмаршал. Тогда-то мы и узнаем…

— Где сейчас Геринг?

— В Ромитене. Охотится.

— Всего в ста километрах отсюда. Ему уже позвонили?

— Геринг присоединит вооружение и боеприпасы к своему Комитету по четырехлетнему плану.^[3] Он отвечает за военную экономику. Все сходится.

— По мне, так сходится только одно. Видишь, кто там сидит?

— Как Шпеер попал сюда?

— Застрял в Днепропетровске. Прошлой ночью прилетел вместе с капитаном Найном.

— Найн доставил его? — с тревогой уточняет первый голос.

— Нет, капитан Найн прилетел вместе с генералом СС Зеппом Дитрихом и прихватил с собой Шпеера.

— Шпеер о чем-то говорил с генералом?

Стоило прозвучать такому предположению, и воцарилось молчание. Фосс перешел к группе военных летчиков, обсуждавших детали катастрофы.

— Он привел в действие механизм самоуничтожения.

— Кто? Пилот?

— Нет, Тодт. Дернул случайно за ручку.

— Разве на борту был механизм самоуничтожения?

— Откуда? Самолет новый. Механизм не был установлен.

— С какой стати он летел на двухмоторном? Фюрер раз навсегда запретил.

— Тодту вчера напомнили об этом. Он так разозлился, что фюрер махнул рукой: черт с ним, пусть летит на этом.

— Вот почему с утра сделали проверочный полет.

— Так ты уверен, что механизма самоуничтожения не было?

— На все сто.

— Три взрыва… Диспетчер отчетливо слышал три.

— Три?

— Значит, все-таки был механизм…

— Не было никакого механизма!

Фосс сходил к шифровальщикам проверить, не поступила ли новая информация о позициях на фронте. Забрал расшифровку и направился в оперативный штаб. В коридоре тихо, обычно день фюрера начинается не раньше одиннадцати. Однако сегодня, разумеется, все будет по-другому? Но нет, дверь личных апартаментов плотно закрыта, эсэсовцы-часовые стоят неподвижно.

Вебер уже работал, разбирался с поставками украинского провианта. Он даже головы не поднял. Фосс начал перебирать расшифровки.

— Тебя искал полковник СС Вайсс, — сообщил Вебер.

— Не говорил зачем? — спросил Фосс и почувствовал, как узлом затягиваются кишки.

— Что-то насчет ящиков с документами…

— Ты уже в курсе, Вебер?

— Насчет авиакатастрофы?

— Рейхсминистр Тодт погиб.

— И наши документы были на борту?

— Да, — буркнул Фосс рассердившись: Веберу хоть бы хны.

— Черт! Вот Цайтлер обозлится!

— Вебер! — с упреком повторил Фосс. — Тодт мертв.

— Todt ist tot. Да, мертв. Ну и что теперь? Фюрер только обрадуется, когда этот ворон перестанет каркать у него над головой.

— Господи боже ты мой! Вебер!

— Сам подумай, Фосс: Тодт с самого начала выступал против русской кампании, а уж когда фюрер объявил войну Америке… пуфф!

— Что — «пуфф»?!

— Тодт был человек осторожный, очень осторожный, в отличие от нашего фюрера, который… как бы это сказать…

— Отважен.

— Ага, отважен. Хороший такой, крепкий эпитет. На этом и остановимся.

— К чему ты клонишь, Вебер?

— Не высовывайся, смотри в свои бумажки. Что происходит за дверью, тебя не касается. Делай свое дело, не болтай, вот и все, что от тебя требуется. — Обеими руками Вебер очертил вокруг себя магический круг. — Ты новенький, еще не знаешь, на что здешние способны.

— Они уже говорят о Шпеере и о том, что рейхсминистру наследует Геринг…

— Ничего не хочу знать, — заявил Вебер, прикрывая уши ладонями. — И тебе знать ни к чему. Соображай побыстрее, что случилось с нашими документами, как они оказались на борту и зачем ты понадобился полковнику СС Вайссу. Если бы Вайсс в такое утро захотел поговорить со мной, я бы уже сидел в сортире. Шевели мозгами, Фосс, подумай о себе самом: здесь, в Растенбурге, никто другой о тебе не позаботится.

Хватило и упоминания о сортире, чтобы Фосса вынесло из штаба. Сидя в кабинке, уткнувшись лицом во вспотевшие ладони, он чувствовал, как прожигает кишки густая, горячая струя.

Полковник Вайсс настиг его, когда Фосс мыл руки. Они говорили, глядя не друг на друга, а на отражение собеседника в зеркале; лицо Вайсса зловеще искажалось в стекле.

— Те документы… — заговорил Вайсс.

— Документы генерала Цайтлера?

— Вы проверяли их, капитан Фосс, прежде чем приняли на свою ответственность?

— Принял их на свою ответственность? — беззвучно переспросил Фосс. Он понимал, чем грозит ему такая «ответственность».

— Итак, проверяли, капитан? Проверяли? — настаивал Вайсс.

— Я не был уполномочен. И даже если бы я имел право заглянуть в них, с какой стати я стал бы копаться в груде бумаг, не имеющих ни малейшего отношения к моей работе?

— Так кто же упаковал их?

— Я не видел, как их упаковывали.

— Не видели? — взревел Вайсс, и Фосс почувствовал, как рушится в бездну страха, ничем уже не затормозить падение. — Вы погрузили ящики в самолет рейхсминистра не проверив?!

— Наверное, вам следовало бы спросить об этом капитана Вебера, — в отчаянии, пытаясь отвести угрозу от своей головы, предложил Фосс.

— Капитан Вебер. — Вайсс внес еще одно имя в книгу мертвых.

— Я оказал ему услугу, погрузил документы на самолет, я оказал услугу и… — Под убийственным взглядом Вайсса Фосс поперхнулся и поспешно сменил тему: — Это официальное расследование, майн герр?

— Это предварительный допрос. Официальное расследование проведут представители воздушных войск, поскольку с технической точки зрения авиакатастрофа относится к их ведению, — смягчившись, ответил Вайсс, но тут же вновь подбавил хрипоты в голосе: — Однако вам хорошо известно, что за вопросы безопасности в этой зоне отвечаю я… И от меня мало что ускользает, капитан Фосс!

Вайсс отвернулся от зеркала и впервые глянул на молодого офицера в упор, глаза в глаза. Фосс отшатнулся, пяткой уперся в стену и все же заставил себя прямо посмотреть в страшный глаз над шрамом. Новое знание приобреталось со стремительностью свободного падения. Фоссу казалось: вокруг свистит ветер, от напряжения такой же шрам вот-вот рассечет его собственное лицо.

— Вот декларация, — произнес Вайсс. — Потрудитесь прочесть копию.

Он протянул Фоссу бумагу, и тот прочел сначала имена людей, погибших на борту (Шпеер был внесен в список пассажиров, а затем его имя вычеркнули), потом — описание груза. Фосс быстро пробежал список глазами и добрался до последних строк: четыре ящика с документами для Генерального штаба (доставить в Берлин) и личный багаж Тодта, сопутствовавший ему в Мюнхен. Металлический чемодан, адресованный в штаб-квартиру СС, Берлин-Шарлоттенбург, не упоминался.

Паника отступила. Теперь он отчетливо видел выбор со всеми его последствиями. Настал момент истины, или, вернее будет сказать, он подошел к роковой черте, да, к черте, подобной линии фронта, четкой, черной, без размытой серости, без ничейной полосы — к некой этическойгранице, — переступив ее, он окажется заодно с Вайссом, примет его мораль. Упомянув «исчезнувший» чемодан, он также переступит линию, отделяющую его жизнь от смерти. Как все просто, подумал Фосс и усмехнулся. Внезапная ясность мыслей посреди смятения ободрила и оживила его.

— Теперь вам понятно, — продолжал Вайсс, — почему я вынужден провести небольшое расследование по поводу этих ящиков с документами.

— Так точно, герр полковник, — откликнулся Фосс. — Вы совершенно правы, майн герр!

— Отлично. Итак, мы достигли взаимопонимания?

— Да, — подтвердил Фосс. — Один лишь вопрос, герр полковник… Разве на борту не было…

Вайсс закаменел, только резко пульсировал шрам на щеке.

— Разве не было на борту механизма самоуничтожения? — выкрутился Фосс.

Здоровый глаз Вайсса расширился, полковник кивнул, подтверждая и удачную догадку Фосса, и установившееся взаимопонимание. Он повернулся и вышел из туалета. Фосс кинулся к умывальнику и принялся плескать в горящее лицо холодной водой — не отмыться, но хоть прийти в себя, осмыслить, оправдаться, как-то приспособиться к только что принятому поспешному, вынужденному решению. Обтерев лицо, он глянул на себя в зеркало, и странное чувство, из тех странных наитий, что посещают порой каждого человека, охватило его: на самом деле никто из нас не знает, как он выглядит в глазах других людей. Нам знакомо только наше отражение, и теперь, подумал Фосс, в глазах всех окружающих его образ станет другим — и это правильно. Отныне он будет таким как все.

Он вышел покурить, «разносить» свое новое самоощущение, как разнашивают новые башмаки. Старшие офицеры мелькали мимо него, на голодных губах одна только тема, только два имени: Шпеер и Тодт. С последней затяжкой к Фоссу пришло открытие: офицеры все так же сновали взад и вперед и твердили все те же два имени, однако теперь все печально качали головами, и среди уже знакомых имен Фосс разобрал слова «механизм самоуничтожения — несчастная случайность».

Отсюда это вышло и сюда возвращается, подумал он. Вот она, сила сказанного слова. Мощная власть дезинформации в час катастрофы и всеобщей растерянности.

Фосс вернулся в оперативный штаб, к своей работе. Вебера не было. Фосс получил последние расшифровки, стал вникать в изменение позиции. Явился Вебер, сел, навалился на стол. Фосс, не поднимая головы, словно сквозь кости своего черепа, следил за Вебером.

— По крайней мере, слушать ты умеешь, — заговорил Вебер. — Первый растенбургский тест ты прошел на «отлично», а насчет меня и тех документов не беспокойся. Я их не заполнял, я их не подписывал, я про них знать не знаю. Усвой свой урок, Фосс. Теперь все твердят, что кто-то в самолете случайно включил аппарат самоуничтожения. Мы все в безопасности. Ты слышишь меня, Фосс?

— Я слушаю.

Слушать-то он слушал, но в голове у него крутилась пленка, одни и те же кадры, снова и снова: черный чемодан с белыми буквами адреса. Вот его руки подхватывают чемодан и забрасывают в самолет, он втискивает его между сиденьями, чтобы во время полета чемодан не болтался, сверху кладет два ящика с документами Цайтлера, а еще два — на соседние сиденья, по бокам от металлического чемодана. Тодт входит в самолет, перед ним вносят его личный багаж, рейхсминистр спешит скорее убраться из Растенбурга, от гибельной политики, вырваться к солнечному свету, в верхние слои атмосферы, где все понятней и проще. Он садится и пристегивается — не рядом с пилотом, а ближе к хвосту, — рассчитывая поработать в дороге. Внутри салона потемнело — задраили дверцу. Самолет подъезжает к взлетной полосе. Останавливается, выравнивает крылья, дрожит — включились двигатели. Давление вжимает старика в спинку сиденья, самолет, ускоряясь, бежит по взлетной полосе, на фоне белого снега и льда вспыхивает синим, зеленым, серым, отдает в черноту. Вдруг Тодт замечает черный чемодан, срабатывает инстинкт, страшное подозрение, паранойя. Он кричит, приказывая пилоту затормозить, но пилот уже не может остановить разгон. Слишком велика скорость, самолет отрывается от земли.

Сила тяжести осталась позади, на мгновение Тодт ощущает невесомость, предвестие той полной и окончательной невесомости. Самолет карабкается круто вверх, но хорошо закрепленный чемодан не двигается с места. Тодт смотрит на чернеющий внизу польский сосновый бор, или то сосновый бор Восточной Пруссии, сосновый бор Германского рейха? Рейхсминистр вновь толчком ощущает силу тяжести, и вместе с весом возвращается паника. Этот чемодан он уже видел прежде. Видел в страшных снах. Он знает, что там, внутри. Еще прошлой ночью понял, что так будет, утром проснулся с этим знанием и утвердился в своем знании, услышав от диспетчера, что Шпеер раздумал и не полетит с ним. Зачем, собственно говоря, Шпеер явился в Растенбург? Тодт и Шпеер. Оба они знают свою судьбу, обоим и в голову не приходит ослушаться. Крылья самолета все еще параллельны земле, он снижается. Черный лес все так же мелькает внизу перед утомленным взором Тодта. Вот крылья выровнялись. Кажется, на этот раз вырвались, спаслись! Пилот хищно согнулся над штурвалом, что-то кричит, предупреждает диспетчера там, в наблюдательной башне. Альтиметр показывает триста футов над землей, двести футов, сто, пятьдесят, Тодт молится вслух, и пилот молится вместе с ним, хотя так и не понял, в чем дело. Так, за молитвой, их настигает оглушительный грохот, вспышка белого света. Один из них недостаточно любил войну, другой имел несчастье быть его пилотом…

Тишина. Даже ветер сник, не тревожит искореженный фюзеляж. Полная тишина и покой для человека, который недостаточно любил войну.

— Эй, Фосс, ты в порядке?

Фосс поднял голову, заморгал. Вебер расплывался у него перед глазами.

— Там было что-то еще…

— Ничего там не было, Фосс! Ничего. Никто ничего не хочет знать. Лично я об этом говорить не собираюсь. Заруби себе на носу. У нас с тобой одна тема для разговоров — позиция наших войск. Усек?

Фосс уткнулся в свои бумаги. Черный металлический чемодан скользнул прочь, в темный угол сознания, где таятся ужасы. Там он пребудет навеки, но белый, надписанный по трафарету адрес уже не разобрать.

В час пополудни Гитлер послал адъютанта за первым из посетителей, кому суждено было в тот день переступить порог личных апартаментов фюрера. Этим первым посетителем стал Шпеер. Четверть часа спустя в коридоре появился рейхсмаршал Геринг, улыбчивый, прямо-таки сверкающий в своем небесно-голубом мундире, гладковыбритые щеки сияют (а может, это поблескивают капли пота, выступившие после вчерашней дозы морфия), идет и на каждом шагу подрагивает ляжками. Через полчаса — новое известие. Шпеер унаследовал все полномочия Тодта. Интересно, рейхсмаршал Геринг и теперь продолжает расточать жизнерадостные улыбки?..

Эксперты из военно-воздушных сил много дней подряд просеивали обломки, но так ничего и не добыли, кроме зазубренных осколков и черной пыли. Черный металлический чемодан с белым адресом испарился бесследно. Полковник СС Вайсс по прямому указанию Гитлера провел внутреннее расследование: опросил персонал аэродрома, наземную команду. Фоссу было велено расписаться в декларации, поставив свои инициалы возле указанных в списке груза четырех ящиков с документами, — единственный памятник его лжи.

Растаял снег, танки, примерзшие гусеницами к колеям в зимней степи, тронулись с места, и война покатилась дальше, хотя и без лучшего инженера и строителя дорог за всю историю Германии.

Глава 4

18 ноября 1942 года, «Вольфшанце» — штаб-квартира Гитлера на Восточном фронте, Растенбург, Восточная Пруссия

Если б можно было извлечь глаза из глазниц и промыть их — опустить в воду и следить, как медленно оседают на дно пыль и грязь! Бункер затих, фюрер далеко, в Бергхофе, в горах Оберзальцберга, работа уже несколько часов как сделана, а Фосс все сидит за столом в оперативном штабе, уткнувшись подбородком в сжатые кулаки, и таращится на карту, на жерло вулкана, разверзшееся у берега реки Волги. Столько раз втыкали булавки в город Сталинград, и выдергивали эти булавки, и перемещали их, и проводили резкую линию карандашом, что в итоге образовалась грязная, в хлопьях разодранной бумаги дыра. Фосс заглядывает в это отверстие, проваливается в него, в обугленный, слегка припорошенный снегом город, где пустыми глазницами таращатся обезлюдевшие дома, почернели, искривились балки разбомбленных заводов, в крупных оспинах каждый фасад, на усыпанной щебнем земле — закоченевшие трупы и черной, полуночной змеей тянется среди неживой белизны Волга — артерия, соединяющая север и юг России.

Много часов назад Фосс мог бы покинуть штаб и отправиться в постель, а он все сидел за столом, всматриваясь в серую линию фронта, истончившуюся, как струна рояля: Шестая армия отрезана под Сталинградом, а 113-й пехотной дивизией Шестой армии командует его брат Юлиус. Солдаты Юлиуса, благодарение Богу, не сражались, как уличные псы, в руинах Сталинграда; резервная дивизия закапывалась в снег посреди безлесной равнины к востоку от того места, где Дон надумал повернуть на юг, к Азовскому морю.

Юлиус, любимый сын, весь в отца. Блистательный спортсмен, серебряная медаль по фехтованию на шпагах Олимпиады 1936 года в Берлине. Верхом он ездил так, словно воедино сливался с лошадью. В шестнадцать лет отец в первый раз взял его на охоту; Юлиус провел весь день в седле, затравил оленя и, стреляя с расстояния в триста метров, попал животному в глаз. Он стал прекрасным офицером, его любили солдаты, им гордились старшие по званию. И ни капли заносчивости, при всех своих успехах Юлиус оставался внимателен, скромен и сдержан. В последнее время Карл много думал о нем. Он любил брата. В школе Юлиус был ему защитой: неспортивный и к тому же чересчур умный мальчишка стал бы жертвой всеобщих издевательств, не будь у него старшего брата — золотого мальчика. А теперь настал черед Карла позаботиться о старшем.

Позиция немецких войск только с виду казалась выигрышной. С сентября месяца русские удерживают в городе и на подступах к нему десять дивизий, навязывая кровавую драку за каждую улицу и каждый дом, и теперь, если германской армии не удастся в ближайший месяц нанести решающий удар, ей предстоит еще одну зиму провести в снегах. Люди будут умирать от холода и болезней, до самой весны Шестая армия не получит подкреплений. Четыре месяца неподвижности, пата, смертельного мороза.

Дверь в оперативный штаб распахнулась, врезавшись в стену, и с грохотом захлопнулась. Затем приоткрылась уже аккуратнее. В дверном проеме покачивался Вебер.

— Так-то лучше, — пробормотал он, облизывая пересохшие губы. Вебер был пьян в сосиску, лоб взмок от пота, глаза так и сверкали, кожа лоснилась. — Так и думал, что застану тебя здесь, ты эти карты скоро до обморока доведешь! — И он ввалился в комнату.

— Что за чушь: карты до обморока?

— Сидишь тут, таращишься на них, они уже замучились, бедняжки. Скуку наводишь, хоть помирай. С ними надо разговаривать, Фосс, тогда все будет тип-топ.

— Отвали, Вебер. Ты как заложишь за воротник, с тобой уж точно не поговоришь.

— А сам-то? Чем тут занят? Блестящий военный гений капитана Карла Фосса разрубит Сталинградский узел! Прямо сегодня, или затаить дыхание и подождать еще двадцать четыре часа?

— Да я сидел и думал о…

— Молчи-молчи! Я сам соображу. О чем же ты тут думал? Не иначе, вспоминал, что говорил тебе рейхсминистр Тодт перед тем, как его самолет навернулся?

— Почему бы и нет?

— Потому что это неестественно для парня твоих лет. Тебе думать… тебе о бабах думать надо! — И капитан Вебер, крепко ухватившись обеими руками за стол, принялся выразительно и совершенно неестественно с точки зрения физиологии вращать бедрами.

Фосс отвернулся. Вебер, достигнув кульминации, рухнул на стол. Когда взгляд Фосса невольно обратился к Веберу, он увидел его лицо прямо перед собой. Вот так видит жена мужа наутро после попойки: голова на соседней подушке, туго натянута розовая кожа, вся в бисеринках пота, слезятся покрасневшие глаза.

— Глупо винить себя только из-за того, что министр заговорил с тобой, — пробормотал Вебер, снова облизывая губы и щуря глаза, словно ему мерещился нежный поцелуй.

— Я и не чувствую себя виноватым. Но я все думаю…

— Молчи, не говори! Не имею ни малейшего желания знать, — прервал его Вебер, усаживаясь и решительно отмахиваясь от неприятной темы. — Продолжай изводить свои карты, Фосс. На здоровье. Я тебе одно скажу. — Он снова придвинул свое лицо вплотную к лицу Фосса. — Еще до Рождества Паулюс займет Сталинград, а к весне мы все будем в Персии, нажремся шербету. Нефть будет наша, и пшеница будет наша. И как долго в таком случае продержится Москва?

— Румыны с фронта на Дону сообщают, что в их северо-западном секторе концентрируются значительные силы противника, — тяжело и невыразительно произнес Фосс.

Вебер выпрямился, поболтал ногами и снова из стороны в сторону помахал пухлой ручкой перед носом у Фосса.

— Румыны долбаные, — проворчал он. — Гуляш вместо мозгов.

— Это у венгров.

— Что — «у венгров»?

— Они едят гуляш.

— А не румыны? Что же они едят?

Фосс только плечами пожал.

— Вот беда, — вздохнул Вебер. — Стало быть, нам неизвестно, из чего состоят румынские мозги. Лично я полагаю, из йогурта. Или нет, постой… Из прокисшего йогурта.

— Господи, Вебер, как же ты надоел мне!

— Пошли выпьем?

— От тебя и так несет.

— Пошли! — Крепко обхватив Фосса за плечи, капитан протолкнул его перед собой в дверь, и в этот момент их щеки соприкоснулись — гротескная, противоестественная ласка.

Небрежным хлопком руки Вебер погасил свет. Накинув пальто, офицеры прошли в отведенные им помещения. Вебер свернул к себе в комнату, а Фосс, уединившись в своей спальне, призадумался над позицией в шахматной партии — они с отцом играли по переписке. Вебер ворвался в комнату торжествующий, с бутылкой шнапса в руках. Плюхнулся на кровать, поморщился, выдернул из-под ягодиц журнал.

— Это что еще за хрень?

— «Естественные науки».

— Физика, химия… — Вебер с отвращением пролистал несколько страниц. — Если уж говорить о естественных науках…

— Да-да, я наизусть знаю, что ты сейчас скажешь. Передай лучше мне шнапс, Вебер. И правда нужно выпить, пока я не рехнулся.

Вебер протянул ему бутылку, уронил влажную от пота голову на подушку Фосса, примял ее своей тупой, твердой башкой. Фосс отхлебнул глоток. Чистая, жгучая жидкость просочилась в желудок.

— Вот к чему эти твои естественные науки?! — не унимался Фосс.

— Они помогут нам выиграть войну.

— Так-так, продолжай.

— Обеспечат неисчерпаемый запас энергии.

— Еще что?

— Объяснят тайны жизни.

— Без этого я как-нибудь обойдусь. Я хочу прожить свою жизнь на свой лад и без всяких там правил.

— Так никто не живет, Вебер. Даже фюрер.

— Ладно, объясни, как твоя физика поможет нам выиграть войну.

— Ты что-нибудь слышал об атомной бомбе?

— Вроде бы Гейзенберг чуть не подорвался на такой в июне.

— Ага, и про Гейзенберга ты тоже слышал?

— Естественно, — издевательски протянул Вебер, стряхивая невидимую нитку с ширинки. — И про химика Отто Хана, а как же! Я ведь тоже прислушиваюсь порой, про что там болтают в коридоре.

— Ну так я не буду тебя зря утомлять.

— О чем все-таки речь? Об атомной бомбе?

— Смени тему, Вебер.

— Валяй, рассказывай. По пьянке я лучше понимаю.

— Хорошо. Берем расщепляемое вещество…

— Стоп, не понял.

— Помнишь, что говорил Гёте?

— Гёте! Черт! Он говорил что-то про атомную бомбу?

— Нет. Он говорил: «Что есть путь? Пути нет. Вперед, в неизведанное!»

— Занудный типчик! — осудил Вебер, выхватывая шнапс из рук Фосса. — Ты лучше начни сначала.

— Есть такое вещество, очень редкое, если набрать его достаточно много, получится критическая масса — заткнись и не перебивай, — и тогда происходит реакция, оно успевает разделиться восемьдесят раз — помолчи, Вебер, дай договорить до точки, — восемьдесят раз, прежде чем немыслимая жара попросту взорвет эту массу. Это значит…

— Наконец-то «значит»!

— Попробуй себе это представить: при каждом делении освобождается двести миллионов электронов. Огромное количество энергии, оно удваивается при каждом делении, и так восемьдесят раз, пока не прекратится цепная реакция. Как ты думаешь, что получится в результате?

— Самый сильный взрыв в истории человечества? Примерно так?

— Большой город можно уничтожить одной бомбой.

— Ты вроде говорил, вещество довольно редкое…

— Его получают из урана.

— Ага! — Вебер резко сел. — Йоахимсталь.

— Что такое?

— Крупнейший урановый рудник Европы. И находится он в Чехословакии… а Чехословакия принадлежит нам. — Произнося эти слова, Вебер с особой нежностью прижимал к себе бутылку шнапса.

— Есть месторождение и побольше — в Бельгийском Конго.

— Ага! И этот рудник тоже принадлежит нам, потому что…

— Да-да, Вебер, именно так, и все равно потребуется сложнейший химический процесс, чтобы получить из урана радиоактивное вещество. Сначала физики обнаружили уран двести тридцать пять, но его удается извлечь жалкие крупицы, этот изотоп мгновенно расщепляется. Потом один ученый, Карл Вайцзеккер, задумался: что же происходит со всеми нейтронами, которые возникают при распаде урана двести тридцать пять? Оказалось, часть нейтронов попадает в другой изотоп — уран двести тридцать восемь и тогда он превращается в уран двести тридцать девять, а уран двести тридцать девять при распаде превращается в новый элемент, его назвали экарений.^[4]

— Фосс!

— Что?

— Ты меня до смерти заговорил. Выпей еще и попытайся проговорить все задом наперед. Может, тогда я что-нибудь пойму.

— Я тебя предупреждал: штука сложная, — повторил Фосс. — В общем, нашли способ получать достаточно «радиоактивного материала», чтобы построить атомный реактор с графитовыми стержнями. Там еще используется так называемая тяжелая вода, ее мы получали с норвежского завода «Норск гидро», пока англичане его не разбомбили.

— Про это я тоже что-то слышал, — заметил Вебер. — Выходит, англичанам известно, что мы делаем бомбу?

— Им известно, что мы знаем, как это делается, об этом пишут даже в научных журналах, которые ты разбросал по моей комнате. Но вот хватит ли у нас мощностей на такую бомбу? Это целое промышленное предприятие, строительство атомного реактора — только первый шаг.

— И сколько же этого дерьма — как его бишь, экаре… — пойдет на одну бомбу?

— Пара кило.

— Не так уж много, чтобы подорвать целый город!

— Подорвать — не совсем точное слово, — заметил Фосс. — Скорее, город испарится, вот что будет.

— Передай шнапс.

— Чтобы сделать бомбу, нужны годы.

— К тому времени мы будем по уши в шербете.

Вебер допил последний глоток и отправился спать. Фосс пока не ложился, он перечитал ту часть письма, которая была написана матерью: подробные сплетни о жизни родных и знакомых, смутно успокоительные здесь, на войне. Отец, генерал Генрих Фосс, следивший за войной со стороны, из навязанной ему отставки (он имел глупость выразить недовольство пресловутым «приказом о комиссарах», согласно которому все партизаны и евреи, попавшие в плен во время Восточной кампании, передавались в руки СС), ограничивался краткими приписками: гневные, несдержанные замечания да очередной шахматный ход. На сей раз ход сопровождался пометкой «шах» и словами: «Ты еще не понял, но я крепко держу тебя за глотку». Фосс покачал головой, подтащил к себе поближе стул с шахматной доской и, не задумываясь, сделал ход за отца, потом ответный ход, записал его на клочке бумаги и вложил записку в конверт, который собирался отправить утром.

В 10.00 19 ноября первое за день военное совещание шло полным ходом. Полководцы столпились над увеличенной картой Сталинграда и окрестностей. Город давно был разбомблен, уничтожен, но этих изменений карта не отражала. Аккуратно раскрашенные сектора, красные у русских, серые у немцев, вызывали в памяти схему почтовых округов мирного времени.

В 10.30 включились телеграфные аппараты, зазвонили телефоны. Генерал Цайтлер отлучился из штаба и вернулся с сообщением, что в 5.20 утра русские перешли в наступление. Он показал на карте, в каком месте русские танки прорвали оборону румын: они продвигались к юго-востоку, к реке Дон, по всему фронту завязались боевые действия, противник старался сдержать германские войска, чтобы те не пришли на помощь союзникам. На перехват русским двинулись немецкие танки. Все под контролем. Фосс переставил флажки на карте, и полководцы вновь занялись положением в Сталинграде, только Цайтлер все ощупывал рукой маленький флажок, означавший танковый корпус, и той же рукой проводил по жесткому, щетинистому подбородку.

На следующий день к обеду в Растенбург поступили новые сообщения о крупном прорыве русских, на этот раз к югу от Сталинграда. Поразительно, разведка даже не заметила, как русские успели сосредоточить столько танков и пехоты.

Снова развернули на столе карту Сталинграда.

Было очевидно: русские планируют полное окружение Шестой армии. Фосса поташнивало, он чувствовал глухую пустоту внутри, а Цайтлер неутомимо таскал его за собой: ему требовалась неиссякаемая память капитана. Фосс стоял рядом с Цайтлером, когда тот вел по телефону переговоры с фюрером, изрыгал информацию в надежде, что начальник штаба сумеет убедить Гитлера в безнадежности положения и Шестой армии дадут-таки приказ отступать. Фюрер большими шагами расхаживал по конференц-залу Бергхофа, проклинал славян и ударами кулака подчинял себе, сокрушал, добивал столы.

Воскресенье, 22 ноября, День мертвых, день поминовения усопших. Сразу после службы получено известие: две русские армии вот-вот встретятся, окружение, в сущности, завершено. Фюрер выехал из Бергхофа в Лейпциг, оттуда примчится в Растенбург.

Работы по горло: Фосс набрасывал черновики приказов, рассчитывал поэтапное отступление. На полпути к Лейпцигу фюрер остановил поезд и позвонил Цайтлеру: он категорически запрещает отступать!

Цайтлер велел Фоссу отдохнуть, отослал его. Спать капитан не мог, присел поразмыслить над шахматной партией, чтобы отвлечься. И только сейчас обнаружил свою ошибку, вернее, осознал, насколько сильна позиция отца. Попытался найти письмо с неправильным ходом, которое написал несколько дней назад, но выяснилось, что денщик уже отослал его. Фосс взял чистый лист бумаги и написал на нем одно-единственное слово: «Сдаюсь».

23 ноября фюрер прибыл в Растенбург. Это ободрило всех, нервы, взбудораженные успехами русских, успокоились. В долгие дни и недели, последовавшие за катастрофой, капитан Фосс созерцал постепенное преображение штаба в Растенбурге. Из военного учреждения «Вольфшанце» превратилось в башню колдуна. Отовсюду являлись генералы и маршалы, сбрасывали плащи и принимались творить чудеса перед остекленевшим взором господина. Многочисленные, до зубов вооруженные дивизии возникали неведомо откуда и стремительно мчались на юг, спасать Шестую армию. Потом, словно в мошеннической игре, эти войска так и не появлялись (под наперстком-то пусто), но находился другой маг, раздвигал шелковый занавес — вуаля! — целый воздушный флот летит к Сталинграду, сбрасывает провиант, боеприпасы, десантников, и вот уже полностью восстановившая свои силы Шестая армия берет Сталинград и прорывает кольцо, стяжав бессмертную славу, подобно легендарным тевтонским предкам-рыцарям. На арене Растенбурга собирались лучшие иллюзионисты той эпохи.

Так дело и шло, и ближе к Рождеству какая-то хворь угнездилась во внутренностях Фосса. Сообщения о людях, погибавших там, в степи, от холода и голода, и непрерывное цирковое шоу, в котором участвовали генералы всех видов войск, оказали странное действие на его кишки. Он мог пить только воду или шнапс и выкуривал полсотни сигарет в день. Синие глаза глубоко запали, мундир повис, как на скелете.

В середине декабря была сделана попытка прорваться на помощь Шестой армии с юга. Русские остановили атаку, в пух и прах разбили итальянцев, уничтожили транспортные самолеты. И все же фюрер запретил Шестой армии отступать. Его взгляд был неотрывно прикован к карте в поисках гениального решения.

На оперативных совещаниях то и дело воцарялось молчание — черное, страшное, сокрушительное. Фосс прислушивался к многозначительной тишине, всматривался в фокусы апостолов Генерального штаба, пресмыкавшихся у ног Гитлера и готовых сулить несбыточные чудеса ради одного благосклонного взгляда вождя. Фосс просился на фронт, Цайтлер отказал и при виде того, как под кожей лица молодого капитана проступают кости черепа, тоже перешел на сталинградскую диету. В Растенбурге их прозвали «ходячими трупами».

А позиция Шестой армии оставалась без изменений вплоть до нового, 1943 года. Фосс уже и сам чувствовал, как натянулась на скулах бледная истончившаяся кожа. Он валялся на кровати, курил, пил ужасный шнапс Вебера. На стуле перед ним лежали два письма; шахматная доска, на которой он отслеживал ходы в партии с отцом, давно была убрана. Они перестали играть с тех пор, как он сдался тогда, в ноябре. Два немногословных письма, от брата и отца, неразрешимая проблема. Помочь справиться с ней мог только полковник СС Бруно Вайсс.

Сталинград, Котел

1 января 1943 года

Дорогой Карл,

тебе лучше всех известно наше положение. Я очень благодарен тебе за попытку доставить нам сосиски и ветчину к Рождеству, но затея была обречена. Не знаю, удалось ли самолетам даже подняться в воздух. Мы тут мяса не видели уже много недель. Кребс и Штальшюс добыли сушеной ослятины, так что Новый год мы худо-бедно отпраздновали. И все же Рождество представляется мне лучшим, прекраснейшим из всего, что я видел за мою недолгую карьеру в армии. Трудно представить себе, какие доброта и нежность (да, нежность, я долго искал подходящее слово) открываются в людях в этих невыносимых условиях. Они дарили друг другу самое ценное, последнее свое достояние, а если им нечего было отдать, мастерили поделки из осколков металла, вырезали из подобранных в степи костей. Какое чудо — непомраченный дух человека! Глазер пытался снова запихать меня в госпиталь (я весь пожелтел, и ноги сильно опухли, не могу сам передвигаться), но я отказался. Из всех разновидностей ада эту мне хотелось бы видеть меньше всего. О том, что творится в наших госпиталях, я тебе не писал, но ты наверняка кое-что слышал.

Я прислушиваюсь к разговорам своих людей, вижу, как меняется их настроение. До Нового года они верили, что фюрер их спасет. Возможно, в глубине души надеются и сейчас, но вслух об этом не говорят. Мы смирились со своей судьбой, и — не удивляйся! — мы бодры и веселы, потому что, как ни дико это звучит в подобных обстоятельствах, мы — свободны.

Неизменно любящий тебя брат

Юлиус

Карл перечитывал это письмо снова и снова. Прежде его брат не увлекался тонкостями психологии, обнаружить великодушие человека перед лицом смерти для Юлиуса — откровение. Нестерпимо, омерзительно: чтобы спасти брата, придется подыгрывать Вайссу.

Берлин

2 января 1943 года

Дорогой Карл,

мы получили очередное письмо от Юлиуса. Его письма, в отличие от писем младших чинов, не подвергаются цензуре. Твоя мать не может их читать, хотя Юлиус в достаточно легком тоне пишет об этих ужасах. Он настолько приспособился к страшной ситуации, что уже не понимает: то, что ему кажется обыденным, мы в Берлине воспринимаем как чудовищный кошмар. Я обращаюсь к тебе с трудной просьбой, обращаюсь только потому, что и раньше видел бессмысленность Великой Войны. Я поступаю вопреки инстинкту и привычкам офицера, но заклинаю тебя: сделай все возможное, чтобы вытащить брата из Котла. Я знаю, что прошу запретного, прошу невозможного, но все же вынужден просить тебя ради твоей матери и ради меня самого.

Твой отец

Фосс откинулся на кровать, уперся сапогами в металлические прутья и уронил письма на грудь, на выступающие ребра. Прикурил сигарету от еще дымившегося окурка. Он понимал, случись с Юлиусом беда, и семье конец. С тех пор как отца отставили, все свои честолюбивые надежды он возложил на первенца. Со смертью Юлиуса во имя славной победы отец, вероятно, еще смог бы смириться, но гибель сына там, в Котле, на полпути к жалкой капитуляции — нет, этого он не стерпит.

Сбросив ноги с кровати, Фосс распластал на стуле чистый лист и принялся писать. Лучше бы попросить о такой услуге генерала Цайтлера, но сумеет ли тот помочь? Нет, полковник СС Вайсс — единственный человек, с которым он может иметь дело, если это вообще возможно — иметь дело с ребятами из СС.

Он писал неразборчивым, тонким, как паутина, почерком — мозг Карла всегда работал быстрее, чем его рука. Смял черновик и начал сначала. Второй набросок постигла та же участь. Он сам не понимал, чего нужно добиваться. Надо спасти брата, да, безусловно, однако — на каких условиях? И не так-то легко провести Юлиуса теперь, когда его мысль столь изощрилась, просветленная страданиями.

Растенбург

5 января 1943 года

Дорогой Юлиус,

офицер, который вручит тебе это письмо, вывезет тебя из Котла, а затем мы сможем переправить тебя в берлинский госпиталь. Тебе придется принять трудное, страшное решение. Если ты останешься, то разобьешь сердце нашей матери и — ты знаешь, это правда! — убьешь отца. Ты — первенец, тебе он всегда отдавал предпочтение, с тобой связывал все надежды, и, с тех пор как он вынужден был уйти в отставку, ты сделался для него единственным источником жизненных сил. Если тебя не станет, жизнь его утратит всякий смысл.

Если ты сейчас покинешь армию, твои люди не станут винить тебя. Другое дело, что ты сам будешь себя упрекать, ты понесешь бремя выжившего, бремя избранного. Решать только тебе, но твоя душевная рана, думается, из тех, что со временем залечиваются, а наш отец не исцелится.

Поверить не могу, что решился возложить весь груз выбора и ответственности на тебя в твоих и без того отчаянных обстоятельствах. Я пытался написать это письмо по-другому, чтобы оно стало истинным искушением святого Юлиуса, но к чему приукрашивать? Трудный, жестокий выбор. Одно могу сказать: что бы ты ни решил, ты всегда остаешься моим любимым братом, лучшим человеком на свете.

Карл

Фосс застегнул мундир, накинул шинель и вышел на морозный воздух. Порой он оскальзывался, сапоги скрипели на жесткой, промороженной почве. Пройдя в Закрытую зону I, Фосс прямиком направился к штабу подразделения СС, где неотлучно и неумолимо пребывал полковник Вайсс. Офицеры с удивлением смотрели ему вслед: ни одна живая душа не входила по доброй воле в этот штаб, ни у кого не возникало желания пообщаться с полковником СС Вайссом. Фосса тут же провели к полковнику. Вайсс восседал за массивным столом, на его лице тоже проступило удивление. Кожа, неправдоподобно белая на фоне черного мундира, слегка порозовела, а шрам от глаза и до скулы налился алой кровью. Страх ударил Фосса в живот, срикошетил, попытался вырваться наружу.

— Чем могу служить, капитан Фосс?

— По личному делу, полковник.

— По личному? — Вайсс как будто не поверил своим ушам: кому взбредет в голову обращаться к нему с личными вопросами?

— Мне представляется, в феврале прошлого года мы достигли полного взаимопонимания, вот почему я осмеливаюсь обратиться к вам с личной просьбой.

— Сядьте! — словно псу, скомандовал Вайсс. — Вид у вас больной, капитан.

— Аппетит пропал, — ответил Фосс и поспешил опуститься на стул: колени дрожали. — Знаете… положение Шестой армии… мы все переживаем…

— Фюрер решит эту проблему. Победа будет за нами, капитан. Вот увидите, — проговорил Вайсс, искоса поглядывая на Фосса и пытаясь разгадать не только смысл, но и подтекст его слов.

— Мой брат там, в Котле, герр полковник. Он тяжело болен.

— Кажется, его перевели в госпиталь на лечение?

— Да, его отправили в госпиталь, но он в таком состоянии, что лечение в полевых условиях не помогло. Он просил позволения вернуться к своим людям. Полагаю, вылечить его можно только в настоящем госпитале, за пределами Котла.

Вайсс промолчал. Повел пальцами по изуродованной шрамом щеке. Ухоженные, блестящие ногти — полковнику, безусловно, не приходилось питаться сушеной ослятиной — уродовали синюшные пятна возле лунок.

— Где вы размещаетесь, капитан? — спросил он после затянувшейся паузы.

Вопрос застал Фосса врасплох. В первую минуту он не мог сообразить, где же он размещается. Какие-то числа вспыхивали в мозгу.

— Зона три, эс четыре, — пробормотал он.

— Ах да, по соседству с капитаном Вебером, — подхватил Вайсс с такой готовностью, что сомнений не оставалось: он заранее знал ответ.

Спинка стула больно впивалась в тощие ребра Фосса. Он уже понял: в мире полковника Вайсса нельзя рассчитывать на заработанные ранее очки, каждый раз приходится платить заново.

— Капитан Вебер довольно-таки неосторожный человек, верно, Фосс?

— В каком смысле, майн герр?

— Пьет, болтает, повсюду сует свой нос.

— Сует нос?

— Любопытствует, — уточнил Вайсс. — Я так понимаю, с первыми двумя утверждениями вы не спорите?

— Прошу прощения, герр полковник, но, как мне кажется, менее любознательного человека, чем капитан Вебер, трудно себе представить. Он полностью сосредоточен на своей работе и ничем более не интересуется, — заверил Фосс. — Что касается пьянства… А кто сейчас не пьет?

— А что касается болтовни? — поднажал Вайсс.

— С кем же ему тут болтать?

— Вы не бывали в городе вместе с капитаном Вебером?

Фосс растерялся. Он понятия не имел о вылазках Вебера.

Вайсс побарабанил пальцами по столу, выбил торжествующую дробь.

— Вебер занимает весьма деликатную позицию — здесь, в штабе, в средоточии всех дел, — продолжал он. — О чем вы с ним рассуждаете, когда пьете вместе?

Не следовало выдавать свою растерянность перед всеведением СС, но Фосс ничего не мог с собой поделать. Адреналин разошелся по венам, паника сжала горло.

— Да ни о чем таком…

— Поподробнее.

— Иногда он просит, чтобы я что-то ему растолковал.

— Что именно? Как играть в шахматы?

— Шахматы он терпеть не может.

— Так что же?

— Физику. До призыва я учился в Гейдельберге.

— Физику?! — переспросил Вайсс, и страшные глаза вспыхнули.

Фосс расслышал его интонацию, притворную небрежность в голосе и понял, что ступил на опасную почву, на минное поле.

— Вечера здесь, в Растенбурге, длинные, — попытался вывернуться он. — Вебер меня подначивает, говорит, на черта мне знать физику и прочие естественные науки, лучше заняться чем-то естественным… ну, вы же понимаете, женщинами.

— Женщинами, — повторил Вайсс и засмеялся, но веселья в этом смехе было мало.

— Да он не любопытствует, больше от скуки, — попытался уточнить Фосс, но полковник уже не слушал.

— Значит, вы хотите вытащить брата из Котла? — Резкая перемена темы оставила у Фосса неприятное впечатление, будто он выдал в разговоре нечто важное и сам о том не догадывается. — Что ж, ввиду нашего прежнего взаимопонимания полагаю, что смогу помочь вам. У вас есть точные данные?

Фосс передал письмо от Юлиуса, напрасно пытаясь угадать: неужто та кроха информации, которую он сообщил о Вебере, для параноидального Вайсса оказалась целым скелетом, который не замедлит обрасти плотью?

— Будьте спокойны, — завершил разговор Вайсс, — мы вытащим его. И я надеюсь, что наше особое взаимопонимание еще более возрастет, капитан Фосс!

Но Вайсс так больше и не вызвал его к себе, а сам Фосс старался не попадаться лишний раз на глаза полковнику. Отцу он написал коротко, сообщил, что пытается вытащить Юлиуса из Котла под Сталинградом. Скоро он надеется услышать благоприятные новости, однако на это потребуется время, отец сам понимает, какой хаос царит в окружении. С Вебером он больше не общался, часами играл сам с собой в шахматы и почему-то каждый раз проигрывал.

Неделю спустя на встречу в оперативном штабе собрались все старшие офицеры. Этот день решил судьбу Карла Фосса. С фронта прибыл капитан с докладом об истинном положении дел в Котле. Фосс проскользнул в комнату вовремя: гонец повествовал о том, как люди питаются конским мясом, запивая его талой водой, а в них при этом кровавыми вампирами впиваются тысячи вшей; о повальной желтухе, от которой ноги и руки распухают в три обхвата; о том, как каждый день сотни, если не тысячи солдат умирают от голода и беспощадного мороза; как раненые лежат под открытым небом, их вытекшая кровь превращается в красный лед, а мертвые остаются без погребения, поскольку нечем долбить твердую словно камень землю. Фюрер слушал молча, ссутулив плечи, опустив тяжелые веки.

И — момент истины.

Капитан подводил итоги: силы подразделений, попавших в Котел, исчерпаны, извне подкреплений не будет. Фюрер кивнул. Замедленным движением развернулся к карте, обхватил пальцами подбородок. Другая рука, чуть подрагивая, приподнялась. Капитан смолк на полуслове: фюрер выровнял накренившийся значок и пустился толковать о танковой дивизии СС, находившейся в трех неделях пути от Сталинграда. Капитан заговорил снова, машинально воспроизводя затверженную наизусть речь, но его уже не слушали. Речь утратила смысл, предлоги и союзы выпали, глаголы обратились в свою противоположность, существительных никто не понимал.

И снова молчание. Проскрипели сапоги капитана — закончив доклад, офицер отошел, уступая место старшим. Гитлер обвел взглядом своих генералов, глаза его молили, яростный красный цвет, оккупировавший карту, зловещим отсветом ложился на его лицо. Фельдмаршал Кейтель с лицом, перекошенным судорогой восторга, выскочил вперед, грохнул сапогами и в мертвой тишине проревел:

— Мой фюрер, мы отстоим Сталинград!

На следующий день Фосс впервые нормально позавтракал. По дороге в оперативный штаб его окликнули, просили зайти в Закрытую зону I. Он снова уселся на жесткий стул напротив Вайсса. Полковник перегнулся через стол и протянул Фоссу конверт. Его последнее письмо Юлиусу, так и не прочитанное, и к нему записка:

Сталинград, Котел

12 января 1943 года

Уважаемый капитан Фосс,

сегодня к нам прибыл офицер, чтобы вывезти вашего брата из Котла. На мою долю выпал печальный долг сообщить вам, что майор Юлиус Фосс умер 10 января. Мы, его солдаты, хотим уверить вас, что наш майор ушел из жизни с таким же мужеством, с каким терпел ее страдания. Он не думал о себе, все его мысли и заботы были о вверенных ему людях…

Фосс не смог дочитать до конца. Он сложил и свое письмо, и солдатскую записку обратно в конверт, отдал честь полковнику СС и вернулся в главное здание. Там он опрометью кинулся в туалет и в муках расстался с первым завтраком, который позволил себе за много недель.

Известие об окончательном разгроме Шестой армии достигло его в тот же день словно с огромного расстояния. Слова напрасно пытались проникнуть в его мозг, будто в сознание больного ребенка. Все это происходит на самом деле или нет?

Дела валились из рук, он рано закончил работу. Всех сотрудников оперативного штаба придавил неотвратимый рок; генералы собрались возле карты, как в почетном карауле у гроба. Фосс постоял и побрел к себе. По дорогое постучался в соседнюю дверь, к Веберу. Открыл незнакомый офицер.

— Где Вебер? — спросил Фосс.

Незнакомец понятия не имел. Фосс заглянул в другую комнату, обнаружил там еще одного капитана, тот курил, сидя на кровати.

— Где Вебер? — повторил Фосс.

Капитан приспустил уголки губ, покачал головой.

— Нарушение правил безопасности, что-то в этом роде. Вчера его забрали. Я ничего не знаю, можете и не спрашивать. В этой… обстановке… лучше не знать, — намекнул капитан, а Фосс все не трогался с места, упорно таращился на него, так что капитану пришлось добавить к своим словам еще крупицу информации: — Тут ходят кое-какие слухи… Лично я ни за что бы не поверил, да и вы тоже, если знали Вебера…

Фосс упорно молчал, и капитан, не зная уж, что делать, поднялся с места и подошел к двери, вплотную к нему.

— Я знал Вебера, — пробормотал Фосс, понимая, что ничего-то он не знал.

— Его застукали в кровати с мальчишкой — рассыльным мясника.

Вернувшись к себе, Фосс написал родителям. Письмо вконец опустошило его, руки тяжело и безнадежно повисли вдоль тела. Он рано лег в постель и проспал до утра, хотя дважды просыпался, и лицо его было влажно от слез. Утром его разбудил ординарец с приказом от генерала Цайтлера явиться немедленно.

Цайтлер заботливо усадил его, сам, против обыкновения, сел напротив, перегнулся к нему через стол, даже разрешил курить. Добрый дедушка, а не строгий начальник.

— Плохие новости, — сказал он, машинально поглаживая ляжку. — Печальные новости. Ваш отец умер вчера вечером…

Фосс уперся взглядом в левое плечо Цайтлера. В ушах шумело так, что больше он ничего не расслышал, в сознание вплыли лишь слова «отпуск по семейным обстоятельствам». К полудню он уже стоял освещенный мертвенным зимним светом у железнодорожных путей. Серый мешок с одеждой у ног, рядом — небольшой коричневый чемоданчик. На горизонте чернела кромка далеких сосен. Берлинский поезд отправлялся в час пополудни, и, хотя Фосс ехал навстречу безысходному горю матери, в глубине души он чувствовал: для него наступил рассвет, новое начало. Какие возможности откроются перед ним, стоит лишь покинуть заколдованный мир, волчье логово — «Вольфшанце»?

Глава 5

17 января 1943 года, дом Фосса, Берлин-Шлахтензее

— Нет-нет, к нам прислали офицера, — рассказывала фрау Фосс. — Полковника Линге, ты же его помнишь, старый друг твоего отца, тоже в отставке, хороший человек, не такой формальный, как все они, разумный чуткий человек, он понимает, что не все люди одинаковы, умеет найти подход, не то что большинство военных. Конечно, как только твой отец увидел Линге, он сразу догадался, в чем дело. Но, понимаешь… — И мать беспомощно заморгала, не справляясь со слезами, оникатились по ее щекам быстрее, чем она успевала отирать их скомканным платком, обшитым порванным кружевом.

Подавшись вперед, Карл придержал ее руку. Совсем не такой помнил он руку матери, не такой костлявой, изношенной, с проступившими голубыми жилками. Как быстро горе высасывает ее: три дня без пищи, три ночи без сна, мысли бесконечно, безостановочно кружат по спирали вокруг одного и того же черного неподвижного центра. Ее сокрушило нечто более сильное, чем тяжкий недуг; ведь организм продолжает сопротивляться и в болезни, а у матери скорбь подавила инстинкт борьбы за жизнь. Не было стимула бороться. Она уже сдалась. Разум, лишенный прежнего смысла и цели в жизни, вымещает свою утрату на теле, изводит его. Карл крепко сжал руку матери, словно пытаясь передать ей свою молодость, неугасшую надежду.

— Это было неправильно. — Мать старалась строить фразы так, чтобы не сказать «он», «отец был неправ». — Не следовало возлагать такие надежды на твое письмо. Я-то поначалу не очень и надеялась, но он буквально заразил меня… Весь день безвылазно сидел дома и говорил, говорил только об этом, пока мы оба не превратились в свечки на окне — ждали, горели!

Она высморкалась и прерывисто, глубоко вздохнула.

— Ждали — и дождались полковника Линге. Они с отцом ушли в кабинет. Довольно долго разговаривали там, потом отец проводил полковника. Пришел сюда, в гостиную, выглядел как будто спокойным. Он сказал мне, что Юлиус умер, что полковник Линге рассказывал о нем много хорошего, просто героического. Затем отец вернулся в кабинет, заперся там. Я поначалу не очень испугалась. Теперь-то я понимаю, почему он был так спокоен: уже все решил. Я просидела тут одна до самой ночи и пошла в постель, по дороге постучала в его дверь. Он велел мне ложиться, обещал прийти позднее. И пришел, очень поздно, часа в два или в три. Лег и уснул, или не уснул, но лежал тихо, даже не шелохнулся. Поднялся, когда я еще спала. Дождался меня в кухне и сказал, что пойдет к доктору Шульцу. Я потом спрашивала доктора Шульца, отец действительно зашел к нему. Просил выписать успокоительное. Доктор Шульц был к нему очень внимателен, порекомендовал какие-то травяные настои, измерил давление — оказалось высокое, но не то чтоб зашкаливало. Доктор Шульц даже спросил его: «Вы же не собираетесь поступить опрометчиво, генерал?» Твой отец сказал в ответ: «Кто? Я? Нет, что вы, зачем же я, по-вашему, пришел сюда?» — и с тем ушел. Он поехал в Гавель, проехал Ванзее насквозь, припарковал машину, прошелся по берегу озера, выбрал место и выстрелил в себя.

Это она рассказывала уже без слез. Откинулась на спинку дивана, дышала ровно, смотрела прямо перед собой, упираясь взглядом в ближний горизонт своих мыслей, примерно таких: он убил себя не в кабинете, не в автомобиле, чтобы не причинять лишних хлопот близким, оставался как всегда внимателен к заботам других людей. Он вышел на мороз, на холодную, окаменевшую землю, направил дуло не в висок, а в сердце — сердце подвело его — и выстрелил дважды. Тело осталось лежать там, у берега озера, оно совсем окоченело, пока его нашли: в эту пору года, с ранними пронизывающими вечерами, случайных прохожих возле озера не бывает. В ту ночь, когда он не вернулся домой, фрау Фосс как будто слегка помешалась. Ненадолго заснула, а утром увидела, что весь садовый инвентарь сложен в кухне. Когда она успела его принести, зачем? Она очнулась, пульс ее сына бился о ее пульс.

— Письма лежат на его столе, — завершила она рассказ. — Одно для тебя. Прочти его, потом еще поговорим. Подбрось угля в камин. Конечно, уголь нынче дорог, но я так замерзла сегодня! Бывают такие дни, прямо до костей пробирает.

Карл послушно добавил угля и подержал ладони перед огнем, согревая их. Он пошел в кабинет, и шаги офицерских сапог громко отдавались на деревянном полу коридора, как, бывало, отдавались шаги отца, так что они с Юлиусом со второго этажа дома могли следить за его перемещениями. С каждым годом все громче — отец набирал вес.

Он взял со стола письмо и опустился в кожаное кресло у окна, сквозь которое еще сочился бледный предвечерний свет.

Берлин-Шлахтензее

14 января 1943 года

Дорогой Карл,

мое решение подводит итог целому ряду событий моей жизни. Это решение обусловлено моим пониманием этих событий, и ты тут непричастен. Я знаю, ты сделал все возможное, чтобы вытащить Юлиуса из окружения, а он, как всегда, так небрежно и просто писал нам о своей болезни, что мы даже не догадывались, насколько близка смерть. И твоя мама тоже ничем не провинилась передо мной. Она очень устала, а в последние два года жизнь со мной стала еще труднее, чем была раньше.

Эти два года я прожил в глухом отчаянии, и не только потому, что внезапно и несправедливо оборвалась моя карьера, но и потому, что бессилен предотвратить те страшные последствия, которые, боюсь, обрушатся на Германию из-за этой агрессии, приобретшей в последние три года безумный размах.

Пойми меня правильно. Как ты знаешь, я поначалу принял Гитлера с энтузиазмом. Он вернул немцам веру в себя, которую мы утратили после первой, проигранной войны. Я сам уговорил Юлиуса вступить не только в армию, но и в партию. Как и все мы, я многого ждал, на многое надеялся. Но «приказ о комиссарах», внедрению которого я противился изо всех сил, стал последней каплей. В Германии произошли определенные события и будут еще происходить и в Германии, и во всей Европе, до тех пор пока власть принадлежит национал-социалистам. Ты знаешь, о каких событиях я говорю. Творятся ужасные вещи. Настолько ужасные, что в них почти невозможно поверить. Я пытался воспротивиться «приказу о комиссарах», потому что он вовлекал армию в эти действия — не военные, а политические, темные, бесчеловечные. Я пытался воспротивиться, потерпел поражение и сполна уплатил цену — малую цену по сравнению с проклятием и осуждением, которые ожидают германскую армию, замаранную участием в этих злодействах. Если мы проиграем вторую войну, а к тому, видно, идет дело, учитывая, как мы растянули свои силы по стольким фронтам, если гибель Шестой армии — начало всеобщей катастрофы, то наших офицеров ждет такое же воздаяние, как негодяев и палачей из СС. «Приказ о комиссарах» замарал нас всех.

Вот где источник моего отчаяния, вот почему я удалился с поля боя и жил эти два года с ощущением своей беспомощности и никчемности. Когда же к беспринципности присоединилась еще и очевидная неспособность руководства решать проблемы растянутого фронта и окруженных армий, я осознал, что с нами покончено, военная логика не работает более. Смирившись с «приказом о комиссарах», мы пожертвовали не только своей честью, вместе с честью было отдано все, что составляет воинскую доблесть и ремесло. Наши генералы утратили мужество, нами командует фельдфебель. И я не могу перенести, что этот всеобщий кошмар привел к смерти моего первенца. Я уже не так молод, будущее простирается передо мной как пустыня, от моей веры и убеждений остались лишь руины. Все погибло, все, за что я боролся, что любил, во что верил.

У меня к тебе две просьбы. На мои похороны явится майор Манфред Гислер, офицер абвера. Если ты разделяешь убеждения, которые я высказал в начале этого письма, поговори с ним. Если нет, говорить с ним не стоит. Выбор за тобой.

И второе: мое тело будет кремировано, и я хочу, чтобы ты развеял прах на кладбище в Ванзее, над могилой Розмари Хауссер (1888–1905).

Желаю тебе прожить полезную и счастливую жизнь. Верю и надеюсь, что когда-нибудь, в мирные времена, ты сможешь вернуться к своим ученым занятиям.

Вечно любящий тебя отец

P.S. Непременно уничтожь это письмо после прочтения. Сохранив его, ты подвергнешь опасности самого себя, свою мать и майора Гислера. Если мой прогноз об исходе войны окажется верным, ты еще увидишь, как будут карать за подобные мысли, тем более изложенные письменно.

Перечитав письмо, Карл сжег его на каминной решетке. Ленивый, зеленоватого оттенка огонь пожрал бумагу, превратил ее в черный прах. Карл вновь опустился в кресло у окна, он сидел неподвижно, более всего потрясенный тем, что отец впервые позволил ему заглянуть в свою душу. Он сидел, пока не собрался с мыслями: перед матерью он хотел предстать сосредоточенным и спокойным. В нем бушевали гнев и скорбь, а эти две эмоции плохо уживаются вместе.

Он вышел к матери, и ему бросилось в глаза, что она так и не переменила позу. В скудном свете он отчетливо увидел, как просвечивает кожа ее черепа под легким пухом седых волос. Никогда прежде он этого не замечал.

— Итак, — заговорила она, не дав ему даже присесть, — теперь ты знаешь об этой девушке.

— Он просил меня развеять его прах над ее могилой.

Мать кивнула и глянула через плечо, как будто ей послышались чьи-то шаги на пороге. Свет упал на ее лицо: ни печали, ни протеста, спокойное приятие.

— Она была дочерью офицера. Он полюбил ее, а вскоре она умерла. Мне кажется, они и знакомы-то были всего неделю.

— Неделю? — переспросил Фосс. — И он рассказал тебе о ней?

— Он рассказал мне о своей первой любви. Твой отец был безукоризненно честным человеком, неспособным что-то скрывать и умалчивать. Его сестра дополнила его рассказ кое-какими деталями.

— Но ты стала его женой, всю жизнь прожила с ним… Нет, этого я делать не стану!

— Сделаешь, Карл. Сделаешь. Раз он этого хотел, я принимаю его волю. Ты представь себе это так: твой отец любил идею, вернее, идеал, не тронутый, не оскверненный грязью повседневной жизни. Самая чистая любовь, какая только бывает на земле. Совершенство, — недоумевающе пожала она плечами. — После всего, через что прошел твой отец, как же не дать ему упокоиться рядом с его идеалом, с той мечтой о покое и мире, каких он не имел в этой жизни.

Похороны состоялись три дня спустя. Людей пришло немного, друзья отца по большей части воевали, кто на одном фронте, кто на другом. Фрау Фосс пригласила всех на чай к себе домой, и среди тех, кто принял ее приглашение, оказался майор Гислер. После чая Карл отвел его в кабинет отца, чтобы поговорить наедине.

Фосс попытался передать майору содержание отцовского письма, но Гислер жестом остановил его, прошел к телефону, проследил шнур до розетки и выдернул вилку. После этого майор уселся в то самое кожаное кресло у окна и сложил руки на груди. Фосс сказал, что хочет серьезно поговорить с ним. Гислер не отвечал, он поднес палец ко рту и задумчиво грыз костяшку. За исключением суставов пальцев все его тело, кажется, было покрыто густой порослью волос. Темный, грозный, нависал он в кресле, широкие черные брови сошлись на переносице. Большой рот с полными губами казался неожиданно чувственным, а щеки, чисто выбритые с утра, уже заметала щетина.

— Я понимаю, вам нужно навести обо мне справки прежде, чем мы сможем поговорить, — продолжал Фосс.

— Мы уже навели справки, — перебил его Гислер.

Фосс призадумался:

— В Растенбурге?

— Нам известна, к примеру, ваша реакция на смерть рейхсминистра Тодта, — сказал Гислер. — Известно, как вы были… разочарованы бессмысленной гибелью людей под Сталинградом. К тому же ваша родословная…

Нахмурившись, Фосс приводил мысли в порядок.

— Кто же? Вебер?

Гислер на миг распахнул ладонь и снова сплел пальцы.

— Вебер исчез, — вспомнил Фосс. — Что с ним произошло?

— Мы не знали, что он — гомосексуалист. Есть такие вещи, о которых не узнаешь заранее, как глубоко ни копай.

— И где же он теперь?

— Вебер навлек на себя серьезные неприятности. Очень серьезные, — подчеркнул Гислер. — Он вел себя безответственно в таком месте, где ищут — и находят — козлов отпущения.

— Такая обстановка… он не выдержал…

— Мог бы удовольствоваться шнапсом.

— Почем вы знаете, что я не гомосексуалист?

Гислер пристально посмотрел на него, чувственный рот на этот раз показался Фоссу довольно-таки хищным.

— Вебер! — ответил наконец майор таким тоном, как если бы предпочитал получать свои сведения из более надежного источника.

— Ну да, кому и знать, как не ему, хотя — поди разберись. Женщин в Растенбурге мало, а те, что есть… — Фосс прервался, сбитый с толку неожиданным направлением беседы. Меньше всего он хотел копаться в грязном белье. Он приготовился идти на подвиг, а они тут обсуждают сексуальные пристрастия.

Гислеру такого ответа было достаточно, и он тоже не настаивал на продолжении беседы. Майор сообщил Фоссу адрес виллы в Гатове, назначил встречу на следующий день и поднялся. Мужчины пожали друг другу руки, и Гислер задержал его ладонь в своей. На миг Фоссу почудилось, что то была окончательная проверка на гомосексуальность, но нет, то было братское рукопожатие. Он принят.

— Вебер ничего не скажет, — посулил майор. — Если повезет, он выживет, но в Растенбург не вернется, это исключено. Подумайте хорошенько, прежде чем явиться завтра в Гатов. Не так-то легко быть врагом государства — не народа, вы же понимаете, но государства, такого, какое мы сейчас имеем. Это опасная, одинокая жизнь. Каждый день, год за годом, вам придется лгать своим коллегам. Друзей у вас не будет, друзьями обзаводиться опасно. Вам потребуются крепкие нервы, чтобы выполнять эту работу, не столько ум, сколько жесткая логика и твердость души и еще некоторые качества, которых может у вас не оказаться. Никто не осудит вас, если вы не приедете завтра в Гатов. Мы пойдем дальше, каждый своим путем, и все вместе будем молиться за Германию.

В ту ночь Фосс спал плохо, он вновь и вновь перебирал свои слова и поступки, пытаясь понять, сколь велика его вина в участи Вебера. К четырем утра, в тот час, когда сводят счеты, отец и мать, Юлиус и Вебер окончательно заполонили его разум, и тут-то его посетило внезапное откровение: он осознал власть слова, могущество человеческой речи. Едва слово сказано, воротить его нельзя и все меняется. Никто не заставлял отца рассказывать матери о Розмари Хауссер, но он сделал это, а в результате — непреодолимое отчуждение, неизгладимое разочарование, с каким его мать прожила жизнь. Всего несколько слов, одна или две фразы, одно имя. И сам Фосс теперь понимал, что в том роковом разговоре с Вайссом не слово «физика» или «естественные науки» насторожило полковника, а эпитет «естественный» применительно к женщинам. Фосс не был готов к такому повороту разговора, он выболтал лишнее и подтвердил уже сложившееся подозрение. Когда говоришь с кем-то, размышлял Фосс, ты не знаешь, что уже известно собеседнику, что он думает, какое мнение сложилось у него заранее, а потому случайное слово приобретает несоразмерный смысл. Подумав так, он перестал метаться по кровати. Нет, не он скормил Вебера людоедам, разве что подал Вайссу нож и вилку.

На следующий день Фосс отправился в Гатов, нервничая, как перед визитом к врачу: а вдруг не слишком беспокоивший симптом окажется предвестием смертельной болезни. Дверь открыла экономка, провела его в заставленную книгами комнату в дальней части дома и принесла настоящий кофе с домашним печеньем. Гислер привел на встречу высокого человека с военной выправкой, хотя и одетого в гражданский двубортный пиджак. Человек был лыс, лишь с боков да на темени уцелели короткие темные волосы. Очки в золотой оправе, отметил Фосс. Имени этого человека ему не суждено было узнать, хотя Фосса Гислер ему представил.

Они поговорили об учебе Фосса в Гейдельберге, о последних открытиях физиков. Человек в штатском понимал, о чем речь; не ученый, это ясно, однако основы он знал. В отличие от Вебера термины вроде «радиоактивное вещество», «критическая масса», «цепная реакция» и «атомный реактор» не были для него китайской грамотой.

От физики разговор перешел на русских. Фосс признался, что испытывает страх перед ними:

— Разве они простят нас после всего, что мы натворили? Мы нарушили мирный договор, вторглись на их землю, жестоко обращались с населением. Теперь, когда мы потерпели поражение под Сталинградом, они соберутся с силами и погонят нас прочь. Если им это удастся, вряд ли они остановятся, пока не дойдут до Берлина. И тогда они разделаются с нами.

— Значит, вы бы сочли правильным заключить сепаратный договор с союзниками?

— Безусловно, если мы не хотим, чтобы вся Германия или по меньшей мере какая-то ее часть была поглощена Советским Союзом. Быть может, удастся убедить союзников в том, что в стратегической перспективе главный враг для них не мы, и тогда…

Человек в очках приподнял руку.

— Будем действовать поэтапно, — уверенно распорядился он. — Во-первых, позаботимся о том, чтобы вам не пришлось возвращаться в Растенбург. Вам понадобится специальная подготовка. Штаб абвера и Ставка верховного главнокомандующего переехали на юг, в Цоссен, так что теперь нас по грехам нашим заткнули в цементную крепость под названием «Майбах-2». Вы проведете там несколько месяцев на обучении. Вам предстоит совершенно иная работа, это не военная разведка, к которой вы привыкли: нужно собирать информацию, руководить агентами. Затем мы перебросим вас в Париж, а оттуда попробуем перевести в Лиссабон.

— В Лиссабон?

— Единственное место в Европе, где мы можем свободно общаться с союзниками.

Пока Фосс проходил обучение в Цоссене, он жил с матерью, и она смотрела за ним, как будто он снова стал школьником. Это было хорошо, утешительно для них обоих. Тем тяжелее вышло расставание, когда в июне Фосса направили во Францию.

Восемь месяцев он отслужил во французской штаб-квартире абвера на авеню Фош, 82. Он знал теперь грозную силу слова и видел, какая участь постигает людей, еще не научившихся бояться слов.

Французов и англичан, женщин и мужчин хватали, бросали в концентрационные лагеря, пытали и казнили — в большинстве случаев по вымышленным обвинениям. Абвер и находившееся по соседству гестапо упоенно вели радиоигры. И уж в чем тут было дело, в наивности союзников или же в хитрости немцев, сумевших проникнуть в разведку противника на самом высоком уровне, в точности Фосс так и не выяснил, но так или иначе им удалось затеять смертоносную «игру». Как только радист союзников попадал в руки немцам и у него удавалось вырвать позывные и пароль, его место занимал абверовец, который и продолжал переговоры с Лондоном. Позднее союзники в целях безопасности ввели двойной пароль, однако, если радист пользовался только одним, та сторона попросту напоминала ему про второй пароль и велела продолжать как ни в чем не бывало. Пленный радист, сбитый с толку и обозленный на свое глупое начальство, вскоре выдавал также второй, засекреченный пароль, и абверовцы вели свои передачи, заманивая вражеских агентов на туманные поля Франции, прямо в руки оккупационным силам. Позывные этих агентов затем использовались для создания фиктивных сетей во главе с абвером и гестапо, которые скармливали союзникам дезинформацию в огромных количествах. На оперативных совещаниях английских и французских агентов, как правило, присутствовали абверовцы под именами захваченных агентов.

Для правдоподобия Фоссу приходилось инсценировать аресты на улицах в присутствии свидетелей.

Работа разведчика почти полностью сводилась к притворству и миражам. Ничего подлинного. Он начал понимать, что разведка основана на неудержимом воображении самих разведчиков и, как это было с радиоиграми, на тупом доверии противной стороны к технике. Ужасное открытие, столь же пугающее, как мысль, будто первоосновы физики и математики были заблуждением и целые отрасли науки выросли из лжи, так что все ее открытия — неправда, все достижения — лишь видимость.

Усвоил Фосс и еще один урок: в этом мире нельзя себе позволить влюбляться. Никто не предавал быстрее и охотнее, чем любовники. Их даже пытать не требовалось, при всей любви гестапо к этому простому приему. Достаточно было шепнуть одному из парочки, что другой изменил, и это срабатывало так же безотказно, как жуткие инструменты палачей. Мысль о предательстве любимого человека терзает мозг и играет с ним странные штуки. В одиночной камере неизбежно пробуждается ревность. Во тьме без собеседника инфицированный мозг создает чересчур правдоподобные образы, которые сперва лишают арестанта мужества, а затем приводят его в ярость и оставляют опустошенным. Лишь желание отомстить придает ему новых сил, и ради мести он уничтожает не только изменника или изменницу, но и всех, кто был с ними связан.

Отказ от любви не подразумевал, что Фосс станет хранить в Париже целомудрие — это было бы нелепо, да и Гислеру требовалось кое-что доказать, — но дистанцию соблюдать он старался. А потом француженка по имени Франсуаза Лараш преподала ему новый темный и странный урок, чтобы он окончательно понял значение «любви» в разведиграх.

Они познакомились в баре. По утрам он пил там кофе и заметил, что женщина присматривается к нему. Вечером Фосс заходил в тот же бар опрокинуть стаканчик и обычно заставал ее уже за столиком, она курила крепкие, неженские сигареты. Вскоре они привыкли перекидываться словцом, а там и садиться за один и тот же столик. Фосс наблюдал вблизи, как ярко-красные губы стискивают толстый кончик сигареты, как пальцы снимают крошки табака с заостренного языка. Однажды вечером они отправились поужинать вместе и закончили вечер в его квартире. Любовью она занималась с таким напором и такой изобретательностью, что в первую же ночь сумела удивить партнера.

С тех пор они еженощно делили постель, а по настоянию Франсуазы — и не только постель. Француженка подталкивала Карла к все более возбуждающим и безответственным выходкам. Ей нравилось заниматься любовью на балконе, над головами прохожих. Встав спиной к ограждению, она перегибалась, свешивалась вниз, ухватившись руками за шею любовника, и вдруг отпускала руки, так что он едва успевал подхватить ее. Они занимались любовью в подъездах и на площадках лестниц в часы ужина, когда за всеми дверями люди ели и болтали за столом. И она вдруг вскрикивала так громко, что болтовня затихала, и там, внутри, люди начинали прислушиваться. Приходилось зажимать ей рот, но чем больше они рисковали, тем больше распалялась Франсуаза.

Однажды осенью, когда по ограждению балкона зашуршали падающие листья, ее нахальные глаза, что так яростно сверкали, когда женщина поглядывала на Карла из-под приподнятых бровей, вдруг потемнели, как будто он слишком глубоко заглянул в них и там, на дне, таилось нечто запретное, страшное.

Для начала она попросила отшлепать ее, девочку-озорницу. Фосс почувствовал себя законченным дураком, когда перебросил через колено голой попкой вверх взрослую бабу, но она всячески поощряла его взяться за дело серьезно и сурово. Ничего приятного в этом не было. Похоть она будила в нем по-прежнему, но самой Франсуазе прежнего было мало. Когда же он отказывался участвовать в ее капризах, женщина злилась. Начались яростные ссоры, бурные сцены с битьем посуды, которые неизменно заканчивались столь же неистовым сексом; он вторгался в женщину грубо и резко, как будто это и было ее наказанием. Так было чуть ли не каждую ночь, а когда утром Карл, пошатываясь, вываливался на улицу, в притихший под оккупацией Париж, ему не верилось, что он позволил вовлечь себя в такие опасные, всепоглощающие, противоестественные отношения.

А Франсуаза не унималась, и удовольствия это приносило все меньше. Теперь она бросала в лицо Карлу нестерпимые грубости, и, хотя он прекрасно понимал, к чему она ведет, он зашел уже слишком далеко и не мог отступить. Она вымогала побои — не пощечину, чтобы прекратить истерику, а крепкий, чуть ли не калечащий удар. Сама подставляла лицо. Ее слова свистели, резали воздух, проникали до кости. Любовники вцеплялись друг в друга, валились на пол. Однажды она впилась ногтями в его шею, он резко вырвался и едва успел опомниться в тот момент, когда кулак уже взлетел в воздух. Голова кружилась: как он дошел до такого? А глаза женщины стали нежными, лицо смягчилось. Этого-то она и хотела. Карл выпрямился, сдерживая себя, оправил одежду. Женщина разочарованно следила за ним. Он подал ей руку, помог подняться на ноги. Но тут она плюнула ему в лицо. Карл схватил ее, потащил к двери, срывая на ходу с вешалки ее пальто и сумку, и выбросил из своей квартиры.

Соблюдая осторожность, он навел справки. Женщина оказалась доносчицей, коллаборационисткой. Сдавала своих соотечественников в гестапо. Человек из СД, Службы безопасности Третьего рейха, с которым Фосс говорил о мадам Лараш, выразительно постучал костяшками пальцев по виску.

Незадолго до отъезда из Парижа Фосс видел ее мельком в последний раз: Франсуаза прогуливалась по слегка присыпанным снегом улицам Парижа под руку со здоровенным, затянутым в черную форму сержантом СС. Карл нырнул в подъезд и успел как следует разглядеть ее: женщина прикладывала снежок к разбитой физиономии.

В середине января 1944 года Фосса пригласили на встречу в отель «Лютеция». Был поздний вечер, кабинет, где проходила встреча, оставался неосвещенным, горела только небольшая лампочка в углу. Человек, пригласивший к себе Фосса, сидел под этой лампой, и его лицо оставалось в тени — Фосс видел лишь зачесанные волосы, не понять даже, светлые или седые. Судя по голосу, человек был стар и говорил затрудненно, как будто в груди скопилась мокрота.

— Ожидаются некоторые перестановки, — предупредил хозяин кабинета. — Наш друг Кальтенбруннер, глава Управления имперской безопасности, добился-таки своего. Абвер будет расформирован, и часть его подразделений переходит под контроль СД. Да уж, ребята Кальтенбруннера долго хлопотали об этом. Работать в таких условиях будет непросто. Нужно срочно перевести вас в такое место, где вы будете располагать необходимой информацией для переговоров с союзниками. Насколько мне известно, вы здесь, в Париже, следили за французским коммунистом Оливье Меснелем.

— У него ячейка в среде интеллектуалов, мы еще не всех выявили. Пока неясно, по каким каналам он передает информацию в Москву и получает приказы оттуда.

— Он хлопочет об испанской визе.

— Планирует попасть в Лиссабон, — пояснил Фосс. — Мы перехватили курьера португальских коммунистов, они зовут его к себе.

— Вам удалось выяснить, зачем он понадобился в Лиссабоне?

— Нет. Думаю, и сам Меснель этого не знает.

— Используем эту возможность: вы последуете за ним в Лиссабон, займете пост военного атташе и офицера безопасности в посольстве Германии. В следующем месяце, когда преобразования закончатся и абвер передадут СД, вы окажетесь в непосредственном подчинении полковника СС Райнхардта Волтерса. Сами понимаете, он не из наших, но вам придется подружиться с ним. Британскую разведку в Лиссабоне возглавляют Сазерленд и Роуз. С ними вы будете общаться напрямую, вот конверт с инструкциями. Здесь документы, которые вам следует перед отъездом просмотреть и запомнить, и письмо — важную информацию вы разглядите при сильном увеличении. Информацию нужно использовать, чтобы начать переговоры с англичанами. Покажите им, что нам можно доверять, что мы ведем себя открыто и честно — в отличие от русских.

— Как я могу доказать им что-то про русских? В Лиссабоне даже нет советского посольства.

— Совершенно верно. Салазар их к себе не пускает, ни один атеист не ступит на священную португальскую землю. Кстати говоря, позаботьтесь, чтобы они дали визу Меснелю. — И человек под лампой рассмеялся каким-то своим мыслям, а может быть, то был не смех, а приступ кашля. Он закурил сигарету и продолжал: — Есть надежда, что Оливье Меснель куда-то приведет вас. Почему-то он спешит в Лиссабон, и, учитывая его убеждения, вряд ли он едет затем, чтобы сесть на первый же пароход в Штаты.

— На конференции в Касабланке союзники постановили добиться безоговорочной капитуляции Германии. Что, собственно, мы можем предложить англичанам и американцам, чтобы они хоть на миг допустили возможность порвать с русскими?

Затянувшееся молчание. Лампа потускнела, притянув к себе сигаретный дым.

— Уж поверьте, американцы ухватятся за любую возможность порвать со Сталиным, особенно после того, как русские вторгнутся в Европу. На Тегеранской конференции Сталин посулил казнить сто тысяч германских офицеров и предупредил, что ему понадобится четыре миллиона немецких рабов — таковы были его точные слова, — чтобы отстроить Россию. Для цивилизованных людей, таких, как Черчилль и Рузвельт, подобные разговоры нестерпимы. Нам бы только добавить катализатор… — Он беспокойно зашевелился на стуле, словно у него свело ногу. — Полагаю… смерть фюрера решит проблему.

В комнате было тепло, но Фосса пробрала дрожь, как если бы он ступил в воду, а водоем оказался чересчур глубоким и холодным.

— Запланированная акция?

— Одна из. — Голос его собеседника звучал так устало, как будто все акции планировал он лично. Фосс постарался не вникать в его слова, слишком велико и страшно было их значение.

— Я упустил из виду развитие нашей атомной программы. Союзников это заинтересует. Они знают, что технический потенциал у нас имеется… Можем ли мы их заверить?..

— Там, в конверте, все есть.

— Каким временем мы располагаем?

— Мы рассчитываем на некоторый прогресс… к весне, как обычно, а результаты будут самое позднее летом. Русские вернули себе Житомир и перешли польскую границу, они всего в тысяче километров от Берлина. Союзники бомбят нас без продыху. Города превращаются в руины, заводы и фабрики работают в лучшем случае на половину мощности. А наши самолеты не долетают до новых заводов, которые русские построили за Уралом. Медведь становится все сильнее, орел же слабеет, и зрение его меркнет!

Больше говорить было не о чем, и Фосс вернулся к столу, где его ожидали три толстые папки с документами. Он сел и потянулся было к лампе. Рука опустилась на его плечо, сжала — так, успокаивая и подбадривая, клал ему руку на плечо отец.

— Вы нам очень нужны, — услышал Фосс. — Вы лучше всех сумеете разобраться в этих бумагах, но мы выбрали вас не только поэтому. Об одном прошу вас: не делайте в Лиссабоне тех ошибок, которые вы натворили с мадам Лараш. Слишком велики ставки. Речь идет о спасении или гибели нации.

Рука отпустила его плечо. Человек с грудным, сдавленным голосом вышел из комнаты. Фосс сидел до шести утра, просматривая документы по атомной программе и чертежи ракет Фау-1 и Фау-2.

20 января 1944 года Оливье Меснель получил испанскую визу. 22 января Фосс сел в тот же ночной поезд, что и Меснель; поезд отходил с Лионского вокзала и шел на юг в Лион и Перпиньян, в Порт-Боу пересекал границу и далее следовал в Барселону и Мадрид. Меснель почти не выходил из своего купе. В Мадриде француз остановился на два дня в дешевом пансионе, а затем, вечером 25-го, пересел на поезд до Лиссабона.

На вокзале Санта-Аполония в Лиссабоне поезд остановился ближе к вечеру следующего дня. Шел дождь; Меснель, в слишком широком пальто и надвинутой на глаза шляпе, уныло побрел с вокзала на монументальную площадь Террейру-ду-Пасу. К удивлению Фосса, центр города в невоюющей стране был защищен мешками с песком и строго охранялся. Он шел по пятам за французом по Байше и Авенида-де-Либердаде к площади Маркеш-де-Помбал, и вскоре Меснель, волоча ноги — видимо, от голода, — вошел в маленький пансион на Руа-Бранкамп. Наконец-то Фосс мог остановить такси и отправиться в немецкое посольство на улице ду-Пау-де-Бандейра в Лапа, скромном пригороде столицы. Полковник СС Райнхардт Волтерс уже два дня ожидал офицера из Франции, но тем не менее обошелся с ним приветливо.

13 февраля глава абвера адмирал Канарис, руководивший всеми органами военной разведки и контрразведки, был выведен из крепости «Майбах-2» под конвоем офицеров, присланных Кальтенбруннером из PCXА — Главного управления имперской безопасности. Адмирала сопроводили в его временное жилище на территории охраняемой зоны и дали время упаковать вещи, а затем отвезли в его собственный дом в Шлахтензее. 18 февраля командование абвера было распущено; военную разведку и контрразведку отныне контролировал лично Кальтенбруннер.

В окна посольства Германии в Лиссабоне все так же молотил дождь, когда Волтерс заглянул в кабинет Фосса, чтобы сообщить капитану добрую весть. Едва полковник СС вышел из кабинета, Фосс уткнулся лицом в ладони — одинокий человек, заброшенный судьбой на западную окраину Европы, где единственный его собеседник — смертельный враг.

Глава 6

10 июля 1944 года, Орландо-роуд, Клэпэм, Лондон

Андрее Эспиналл рухнула на постель, даже не закрыв в комнате окна: она только что в очередной раз сбегала в убежище и вернулась совершенно измотанная. Самолеты-снаряды оказались противнее бомбардировщиков: в пору блицкрига всякий знал, что ночью придется прятаться от налета, но от страха ожидания можно было передохнуть днем, эти же прилетали в любое время. Однажды она возьмет и не тронется с места, будет сидеть тут одна, прислушиваясь к глухому гулу ракеты с дизельным мотором, услышит, как двигатель заглохнет внезапно, как снаряд будет падать — прямо ей на голову или мимо? — проверит, до каких пределов способна дойти ее скука.

Она поднялась и присела на широкий подоконник; Андреа жила под самой крышей дома, где прежде размещалась прислуга. В просветах между липами заднего дворика она различала Маколей-роуд. Отсчитать четыре дома, а на месте пятого, в который угодил снаряд, осталась лишь куча щебня да черные балки, хорошо хоть жильцов в тот момент не оказалось дома. На миг Андреа разглядела саму себя: отрубленная голова в нижнем углу стоящего на туалетном столике зеркала, длинные черные волосы, смуглая кожа и карие глаза, двадцатилетние глаза, которым не терпится стать старше.

Открыв пачку «Вудбайнз», Андреа сунула в рот сигарету без фильтра, подождала, пока она приклеится к нижней губе. Чиркнула спичкой о внешнюю стену дома, по нагретым кирпичам. Рука со спичкой поднялась обратно до уровня оконной рамы, и девушка, наклонившись, прикурила. Отдернула голову, возвращаясь в прежнее положение, двумя пальцами вынула сигарету изо рта и выпустила длинную струю дыма. Обернулась посмотреть на себя в зеркало: кончик языка облизывает верхнюю губу, вид умудренный. Покачала головой, не слишком довольная собой, выглянула из окна — все та же глупая девчонка играет в свои игры перед зеркалом. Шпионка, тоже мне!

Детство она провела в монастыре Святого Сердца в Девайзе: мать работала, и после смерти двоюродной бабушки, воспитывавшей ее до семи лет, за девочкой некому было присматривать. Вот почему она так тянулась к старому пианисту и его жене, которые погибли в одном из первых налетов на Лондон: эти двое стали ее приемными родителями, брали ее к себе на каникулы. Учитель музыки заменил ей отца. Родного отца Андреа не знала: он умер от холеры до ее рождения.

В Святом Сердце было много религии и дисциплины и мало всего остального; тем не менее мисс Эспиналл ухитрилась получить стипендию для изучения математики в колледже Святой Анны в Оксфорде. Она заканчивала второй курс, когда наставник пригласил ее на вечеринку в колледже Сент-Джон. Немало выпивки подавалось на этой встрече и потреблялось профессорами, студентами и какими-то еще людьми, вряд ли принадлежавшими к университету. Эти люди бродили по залу, где проходило сборище, останавливались возле того или иного молодого человека и вовлекали его в недолгий разговор об истории и политике. Затем Андреа побывала еще на двух-трех подобных «вечеринках» и свела знакомство с человеком, уделившим ей повышенное внимание. Звали его попросту, по фамилии — Роулинсон.

Этот Роулинсон, чрезвычайно высокого роста, был затянут в темно-серый костюм-тройку с накрахмаленным воротником (пристегивавшимся запонками!) и с галстуком, который, если бы Андреа в этом разбиралась, подсказал бы ей, что он заканчивал Веллингтон и служил в армии. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, черные волосы сохранились у Роулинсона только на темечке, а вокруг поседели, он тщательно причесывал их и втирал укрепляющий лосьон. Он потерял ногу, а протез был негибкий, на ходу он выбрасывал ногу в сторону, описывая ею полукруг, и опирался на трость с рукоятью в виде утиной головы. Андреа потянулась к нему: хотя Роулинсон, как и все, задавал испытующие вопросы и пытался раскусить ее, было что-то в его обращении от ворчливой доброты старого дядюшки, который понимает, что потакать племяннице не следует, но удержаться не может.

— Вот что я хотел бы знать, — подступился он. — Вы выбрали математику. А кто-нибудь спрашивал почему? Любопытно.

От спиртного слегка кружилась голова. Андреа пожала плечами, напрягла мозги в поисках ответа, мысли ее где-то блуждали, отвечала она без особой уверенности.

— Тут главное — можно получить результат. Чего-то добиться, — сказала она и тут же смутилась, почувствовала себя дурочкой.

— Но ведь не всегда удается? — уточнил Роулинсон, и она удивилась еще больше: он принял ее всерьез, принял всерьез ее ответ.

— Нет, не всегда, но когда получается… тогда… это так красиво, так потрясающе просто. Годфри Харди сказал: «Главный критерий — красота. Математика не может быть некрасива».

— Красота? — переспросил Роулинсон, как будто на этот раз ей удалось сбить с толку его. — Что-то не припомню, чтобы в школе математика была так уж прекрасна. Кошмар, да и только. Ну-ка, покажите мне, что в ней красивого. Покажите, чтобы я сумел понять.

— У числа шесть, — медленно заговорила она, — три делителя: один, два и три. Если сложить эти три делителя, сумма будет равна шести. Совершенное число. Правда же, это само совершенство? Или взять теорему Пифагора. Так просто. Так красиво. Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Справедливо для всех прямоугольных треугольников, сколько их есть, сколько будет когда-либо нарисовано. Самые сложные с виду вещи можно свести к уравнениям, к формулам, которые позволят нам хотя бы отчасти… понять смысл.

Кончиком длинного пальца Роулинсон похлопал себя по щеке.

— Смысл чего?

— Того, как устроен мир. — Она чуть не прыснула, слишком уж банально звучало каждое сказанное ею слово.

— И люди, — подхватил он.

Что это было: подтверждение или новый вопрос?

— Люди?

— Какое место вы отводите в своем уравнении людям?

— Математика предоставляет нам бесконечные возможности. Любое число — это нечто сложное, оно может быть реальным или мнимым, а реальные числа, в свою очередь, делятся на рациональные и иррациональные, рациональные — целые и дроби, иррациональные — десятичные дроби и трансцендентные числа.

— Трансцендентные?

— Реальные, но не выражаемые конечной записью.

— Ясно.

— Например, число пи.

— Что вы хотите этим сказать, мисс Эспиналл?

— Я стараюсь говорить как можно проще о первоосновах математики, но вы уже перестали понимать. Вот и выходит: математика — тайный язык для немногих посвященных, тех, кто знает его и умеет говорить на нем.

— Из ваших слов я так и не понял, какое место в своем уравнении вы отводите людям.

— Я хотела вам показать, что числа так же сложно устроены, как и люди. К тому же я и сама человек… со всеми естественными потребностями. Я и сама не всегда изъясняюсь уравнениями.

— Мне-то казалось, числа надежнее людей. Стабильнее.

— Эмоциональных чисел мне пока не попадалось… Пока, — подчеркнула она, уронив руки вдоль туловища — огромные руки, словно бессильные крылья альбатроса, казалось ей. — Поэтому обычно и удается отыскать решение. Довольно часто удается.

— Для вас так важно отыскать решение?

Андреа внимательнее присмотрелась к собеседнику: этот вопрос, очевидно, был ключевым во всем их разговоре. Роулинсон честно смотрел ей в глаза. Он выиграл.

— Я люблю решать задачи. Ответ — моя награда. Однако не у всякой задачи есть ответ, и сам процесс работы над ней может послужить такой же наградой. — Не очень-то она в это верила, но хотела угодить Роулинсону.

И еще одна подобная встреча, и еще одна, а потом университетский наставник отправил Андреа в Ориэл, где с ней должны были обсудить «дела, касающиеся помощи фронту». Там ее в течение получаса осматривал врач, а потом она целую неделю дожидалась заключения. В итоге ее снова пригласили в Ориэл и велели подписать «Предупреждение о неразглашении» — все это, по-видимому, затем, чтобы преподать студентке из Оксфорда краткий курс машинописи и стенографии. Она-то думала, ее направят к шифровальщикам (такое, она слыхала, случалось с университетскими математиками) и она будет взламывать вражеские коды, но нет, ей понадобилась совершенно иная подготовка: учили писать невидимыми чернилами и оставлять письма в тайниках, пользоваться мини-камерой, незаметно следовать за «объектом», притворяться кем-то другим, исподволь выяснять, что известно собеседнику, — в центре это называли «ролевыми играми». А еще научили стрелять из пистолета, ездить на мотоцикле и водить машину.

В начале июля ее отпустили домой и велели дожидаться приказа. Неделю спустя вновь появился Роулинсон и напросился в гости: как он сказал, ему следовало познакомиться с матерью Андреа. Нужно позаботиться о родственниках, предоставить матери некую официальную версию того, что ожидает ее дочь, — не всю правду, разумеется.

— Андреа!

Мать кричала снизу, из холла. Загасив сигарету о наружную стену, Андреа поспешно спрятала окурок в пачку.

— Андреа!

— Мама, я иду! — ответила она, распахивая дверь.

Снизу, сквозь проем в перилах, на нее глядело лицо матери — млечно-белое, как луна, хотя отнюдь не такое светлое.

— Мистер Роулинсон уже здесь! — трагическим шепотом возвестила мать.

— Я не слышала, как он подъехал.

— Так или иначе, он здесь! Быстро обувайся!

Андреа босиком вернулась в комнату, надела уродские ботинки, что достались ей от матери, зашнуровала их. Принюхалась, опасаясь, что мать уловит в ее спальне запах дыма. Маменькина дочка. Шпионка!

— Она еще так молода… — доносился из гостиной голос матери. — Девятнадцать лет, нет, даже двадцать, но ведет себя не по возрасту. Дело в том, что училась она в монастыре…

— Святого Сердца в Девайзе, — подхватил Роулинсон. — Отличная школа.

— И не в Лондоне.

— Подальше от бомб.

— Не в бомбах дело, мистер Роулинсон, — откликнулась мать, а в чем дело, не сказала.

Нужно собраться с силами и перетерпеть эту нудятину — мать, благовоспитанно принимающую «почетного гостя».

— Не в бомбах? — Кажется,Роулинсон вовсе не был удивлен.

— Дурные влияния, — шепнула миссис Эспиналл.

Андреа громко застучала каблуками по плитке, чтобы заранее предупредить мать — не дай бог, пустится рассуждать про «молодежь» и про то, «что делается в бомбоубежищах под покровом темноты».

Они с Роулинсоном пожали друг другу руки.

Отчетливо скрипел корсет, когда мать поворачивалась, разливая чай. Экая оснастка для маленького суденышка, вздохнула Андреа. Сзади, под волосами, шея медленно краснела от пристального, почти нахального взгляда Роулинсона. Слегка дребезжали чашки, возвращаясь на свои блюдца.

— Вы говорите по-немецки? — обратился к Андреа Роулинсон.

— Frisch weht der Wind/ Der Heimat zu,/ Mein Irisch Kind/ Wo weilest du?^[5] — продекламировала Андреа.

— Без показухи, милочка, — одернула ее мать.

— Я и португальский знаю.

— Самоучкой осилила, — не удержалась и тут от замечания Одри Эспиналл. — Передай мистеру Роулинсону кусочек кекса, дорогая.

Андреа сидела, подсунув под себя руки, и, когда передавала кекс, разглядела на ладонях отпечаток шероховатой ткани платья. Умеет мать довести человека!

— Вы получили диплом секретарши. — Роулинсон принял из ее рук кекс, но от дела не отвлекся.

— Только что окончила курсы, верно, милочка?

Андреа промолчала. Фарфоровое личико матери, в тридцать восемь лет вовсе не утратившее свою красоту (вот только чересчур суровое и неподвижное), гневно обратилось к ней. Из всего, что происходило в последние месяцы, Андреа рассказывала матери немногое — лишь то, что велели рассказывать.

— В мои обязанности входит подбор квалифицированных кадров для посольств и других наших представительств. Отдел маленький, если нам удается найти человека со знанием иностранного языка, мы стараемся не упускать его. Миссис Эспиналл, я хочу предложить вашей дочери работу… за рубежом.

— С удовольствием поеду. — Наконец-то Андреа говорила искренне.

— Как ты можешь знать, понравится ли тебе в другой стране? — тут же перебила мать. — В том-то и беда с нынешней молодежью, мистер Роулинсон: думают, будто они уже все знают, а сами ничего не делают и даже не задумываются. Сами не думают и других не слушают.

— Эта война легла на плечи молодых людей, — возразил Роулинсон. — Именно потому, что они пока не ведают страха. Восемнадцатилетний пилот сто раз вылетит на задание, его собьют, он проберется через вражескую территорию и через неделю снова уже будет в воздухе. Только потому они и справляются, что, как вы говорите, не задумываются. Опасность — в мыслях.

— И все-таки начет заграницы я не уверена, — тянула миссис Эспиналл.

— Почему бы вам не зайти ко мне в офис завтра утром? — Теперь уже Роулинсон обращался напрямую к Андреа. — Проверим, что вы умеете, чего нет. Одиннадцать часов вас устроит?

— Еще вопрос, куда вы ее пошлете. Лишь бы не на юг. Девочка не выносит жару.

Вопиющая ложь. Она обожала тепло. Смуглая девушка с волосами что вороново крыло, яростно сверкнула очами на мать — у той кожа не просто белая, а прозрачная, голубые жилки видны. Солнца миссис Эспиналл страшилась, словно задержавшаяся не в своей эпохе викторианка. Лучам солнца не дозволялось касаться ее кожи. Летом она облекалась в мрамор, зимой от нее исходил такой холод, что снежинки не таяли на лице — точь-в-точь статуя из сквера.

— В Лиссабон, миссис Эспиналл. У нас имеется вакансия в Лиссабоне, которая идеально соответствует способностям и подготовке вашей дочери.

— В Лиссабон? Но разве не может она то же самое делать в Лондоне?

Роулинсон поднялся, волоча за собой протез, чуть ли не подмигнул девушке на прощание.

Мать и дочь вышли проводить его в холл, мать помогла ему влезть в легкое пальто, подала шляпу, провела рукой по его плечам, оправляя складки. Что-то в этом жесте смутило Андреа, она сморгнула невольно: почти незаметный, такой интимный жест.

— Жарковато вам будет, — посочувствовала мать.

— Большое спасибо за чай, миссис Эспиналл, — чопорно ответил он и прикоснулся двумя пальцами к шляпе, прощаясь. Дохромал до калитки и вышел на залитую ярким солнцем улицу.

— Ты же не поедешь в Лиссабон, — без вопроса в голосе подытожила миссис Эспиналл, запирая дверь.

— Почему это?

— Да там все равно что Африка… арабы, — слегка поразмыслив, уточнила она. — Экзотика в худшем смысле слова.

— Наверное, меня выбрали потому, что я знаю португальский, — предположила Андреа. — Ты мне и слова не дала вставить.

— Будь добра, не заводись. Спорить с тобой я не намерена. — Мать уже перешла в гостиную.

— Я что, не вправе даже упомянуть о моем отце?

— Он умер, ты его в глаза не видела! — Выплеснув остатки чая в горшок с комнатным растением, миссис Эспиналл налила себе свежего чаю. — Я и сама-то едва успела узнать его.

— Это еще не повод…

— Мы не будем говорить о нем, Андреа. Не будем, и все тут.

Что-то крутилось в голове у Андреа, что-то пока неясное, почти бессмысленное, словно не полностью сформулированная задача, обрывок уравнения со многими неизвестными. Так и стояла перед глазами эта сцена: мать разглаживает пальто на плечах Роулинсона. Близость. Причины этой близости. Нога Роулинсона. Пожизненный запрет упоминать о давно умершем португальце, который был отцом Андреа.

Любой разговор с матерью — алгебраическая головоломка. Математика без чисел, только буквы, чьи значения неизвестны. Слова, утратившие прежний смысл. Но один вопрос уже проклевывался, вопрос, навязанный ей этой сценой. Задать его вслух Андреа не смела. Но думать — могла, и, когда посмотрела на мать и подумала об этом, ее пробила дрожь.

— Неужели ты мерзнешь в такую жарищу? — удивилась мать.

— Нет, мама, я не мерзну. Так, мысль одна.

Утром мать облачила Андреа в один из своих костюмов. Узкая прямая юбка, блузка кремовая, короткий темно-синий жакет и шляпка — не сидит на голове, а торчит, приподнимается. Строгий ревизор проверил ногти Андреа и признал их сносными. После завтрака мать велела ей почистить зубы и, убегая на работу, успела еще у подножия лестницы выкрикнуть, обращаясь ко второму этажу, целый ряд инструкций: что дочь должна делать, а главное, чего, боже упаси, делать нельзя.

Автобус довез Андреа до Сент-Джеймс-парка, она посидела несколько минут на скамейке, прежде чем пуститься в путь по Квинз-Энн-гейт к номеру пятьдесят четыре по Бродвею. Поднялась на второй этаж (ноги уже разболелись в одолженных у матери парадных туфлях), в плотном костюме было жарковато, к тому же он резал под мышками (мать была чуточку субтильнее). Секретарша указала ей на жесткий деревянный стул с кожаным сиденьем и попросила подождать. Пылинки лениво кружились в солнечных лучах.

Наконец ее проводили в кабинет Роулинсона, усадили за стол напротив него. Вытянутый протез неподвижно торчал из-под стола прямо у нее перед глазами. Принесли чай, пару бисквитов. Секретарша вышла.

— Бисквит? — вежливо предложил Роулинсон.

Она взяла угощение, хрупкая верхняя половинка отделилась от нижней, влажной, чем-то пропитанной.

— Итак, — заговорил Роулинсон, попрямее усаживаясь на стуле, и в воздухе запахло озоном, как после грозы. — Вы приняты в команду. Осталось прояснить один только вопрос: ваш отец.

— Что — мой отец?

— Ни в одной заполненной вами анкете нет данных об отце.

— Мама сказала, это не имеет значения. Он умер до моего рождения. И сам он, и его родные никак не участвовали в моем воспитании. Я…

— Отчего он умер?

— Это было в Индии. Вспышка холеры. Он умер, и родители моей мамы тоже. Она вернулась в Англию и поселилась у своей тети. Я родилась здесь, в Сент-Джордже.

— В тысяча девятьсот двадцать четвертом году, — подхватил он. — Как вы поняли, меня заинтересовал португальский. С какой стати мисс Эспиналл вздумала учить португальский язык? Так я и наткнулся на отца-португальца.

— Родители мамы работали в миссии на юге Индии. Там было много португальцев из колонии, из Гоа. Они познакомились…

— Ваша мать не стала носить его фамилию, — напомнил Роулинсон. Произнести это имя и впрямь было непросто: Жоаким Рейш Лейтау.

— Лейтау значит поросенок, — пояснила Андреа.

— Вот как? — удивился Роулинсон. — Тогда понятно, отчего ей не захотелось носить фамилию мужа. Только подумать, каждый день объяснять всем знакомым… Поросенок!

Он отпил глоток чая. Андреа попыталась прожевать кусочек сухого бисквита.

— Жизнь у вас до сих пор была замкнутая, — заметил Роулинсон.

— То же самое говорит моя мама.

— Сначала Святое Сердце. Потом Оксфорд. Убежище.

— И Лондон во время войны, — добавила Андреа. — Тоже убежище.

Ее собеседник не сразу оценил шутку, но фыркнул нехотя, как бы говоря: нам сейчас не до смеха.

— Значит, в Лиссабоне вам понравится, — заключил Роулинсон, резко выбросил себя из-за стола, стукнув деревянным протезом, и повернулся лицом к окну.

— Будете работать секретарем у представителя нефтяной компании «Шелл», — продолжал Роулинсон, обращаясь почему-то к верхней раме. — У Мередита Кардью. Повезло нам с этой вакансией. Нынешняя его секретарша вышла замуж за местного, муж запрещает ей работать, а сейчас она к тому же забеременела. Позаботились и о жилье для вас. Это, кстати, самый важный фактор вашей будущей работы, но пока я не стану объяснять вам, в чем тут дело. Объяснят на месте. В физике разбираетесь?

— Сдавала экзамен за школьный курс.

— Этого хватит, полагаю. Вам предстоит еще переводить статьи из немецких научных журналов на английский для американцев, так что работы будет полно. Кардью действительно нужна секретарша. Лиссабонской миссией руководят Сазерленд и Роуз, они свяжутся с вами через Кардью. В субботу утром за вами заедет машина, отвезет на военный аэродром Нортхолт, там получите паспорт с португальской визой. В Лиссабоне вас встретит наш агент Джеймс — Джим — Уоллис, он работает в доках, в торговой компании. Джим отвезет вас домой к Кардью, в Каркавелуш, на окраине Лиссабона. Сейчас мисс Бриджес выдаст вам папку с документами, прочтете все и запомните. Больше вам пока знать не требуется.

Он отвернулся от окна, его лицо, подсвеченное сзади лучами солнца, показалось черным. Роулинсон протянул девушке руку.

— Добро пожаловать в Компанию, — сказал он.

— В Компанию?

— Так мы называем себя.

— Спасибо, сэр.

— Вы справитесь, — еще раз заверил ее он.

Мисс Бриджес отвела Андреа в маленькую комнатку позади своего кабинета и оставила наедине с папкой. Папка была довольно тонкая, да и перемены в жизни Андреа — вроде бы малозаметные и все же судьбоносные. Отныне ее имя — Анна Эшворт. Родители живут в Клэпэм-Нортсайде. Отец, Грэм Эшворт, работает бухгалтером, мать, Маргарет, — домохозяйка. Скучное, мещанское существование, она с трудом дочитала до конца. Повторила про себя все имена и даты, закрыла папку и вышла на улицу.

Через Сент-Джеймс-парк, Молл и Сент-Джеймс-стрит Андреа вышла на Райдер-стрит, где в каком-то правительственном учреждении работала ее мать. Постояла на углу Сент-Джеймс и Райдер-стрит, выжидая; близилось время ланча, когда улицы заполняются спешащими перекусить чиновниками — мужчины в паб, женщины в чайную. Вот и лицо матери забелело в дверях дома номер семь по Райдер-стрит, мать вышла и сразу свернула на Сент-Джеймс. Андреа следовала за ней по другой стороне улицы до самого парка. Возле пруда мать взяла правее и уселась на скамейке с видом на Утиный остров.

Крупную фигуру Роулинсона с его характерной походкой не заметить было невозможно. Старый разведчик появился с другого конца парка, подошел к той же скамье и уселся возле миссис Эспиналл. Мужчина и женщина сидели рядом и смотрели на уток. Поначалу ладонь Роулинсона покоилась на рукояти трости (в виде утиной головы), спустя несколько минут он взял свою соседку за руку; Андреа видела их соединенные руки в щель между двумя планками скамьи. Бродячий пес приблизился, понюхал их ноги и удалился. Мать повернула голову и что-то заговорила в самое ухо Роулинсону, едва не касаясь губами его щеки. Полчаса просидели они так на скамье, затем поднялись, пошли рядом, уже не держась за руки, к мосту через пруд и возле моста расстались.

Библиотека на Лестер-сквер предоставила Андреа приют до конца рабочего дня. Роулинсон оказался пунктуальным человеком: вышел на улицу через пару минут после шести, захромал к Пети-Франс, оттуда на станцию «Сент-Джеймс-парк». Андреа проследила его до коттеджа в Челси. На пороге Роулинсона встретила какая-то женщина, поцеловала и приняла из его рук шляпу. Дверь захлопнулась, но сквозь стеклянную панель Андреа успела разглядеть, как женщина помогает мужу снять пальто. Это самое пальто мать Андреа так нежно разглаживала на плечах Роулинсона. На миг расплывчатая фигура Роулинсона показалась в окне гостиной и быстро исчезла, вероятно, он рухнул в кресло. Подошла к окну и женщина, сквозь тюль, не видя, посмотрела в упор на ошарашенное лицо Андреа, затем глянула направо и налево, как будто поджидала кого-то.

Андреа вернулась на Слоун-сквер и села на автобус до Клэпэм-Коммон, ноги выли в тесных материнских туфлях. Готова была взвыть от ярости и сама Андреа: сколько лет мать на ее глазах кирпичик к кирпичику строила суровый фасад своего лицемерия. Еле дохромав до дому, Андреа втащила измученные ноги на второй этаж и повалилась ничком на кровать.

Наутро мать вышла к завтраку в туго подпоясанном халате «бургундского» шелка. Андреа успела перебрать шесть или семь вариантов атаки, перед тем как поставила на огонь чайник, — личные конфликты в Англии принято улаживать под чай.

— Работа за мной, — сообщила она.

— Я знаю.

— Откуда?

— Секретарша мистера Роулинсона позвонила мне в офис, — соврала мать. — Очень любезно с их стороны.

Уставившись в спину матери, Андреа пыталась разгадать эту загадку. Но ключа не было, только лопатки матери мерно шевелились под шелком.

— Тебе нравится мистер Роулинсон? — поинтересовалась дочь.

— Приятный человек, — ответила мать.

— Как ты думаешь, ты могла бы… полюбить его?

— Полюбить? — резко обернулась мать. — Что ты этим хочешь сказать?

— Сама знаешь, — передернула плечами Андреа.

— Господи Боже, да я первый раз в жизни видела этого человека. Кто его знает, скорее всего, он женат.

— Как обидно, пра-а-авда? — протянула Андреа. — Ну что ж, к выходным я отсюда уберусь, мешать не буду.

— А этим ты что хочешь сказать?

— Освобожу комнату. Может, жильца поселишь.

— Жильца! — с ужасом повторила миссис Эспиналл.

— Почему бы и нет? Какой-никакой доход. Пара лишних фунтов тебе пригодилась бы, а?

Миссис Эспиналл опустилась на стул напротив дочери. Андреа уперлась обоими локтями в стол, пальцы ее рук расползлись по скатерти, как лапки паука.

— Что ты делала вчера?

— Ничего особенного. Сходила к Роулинсону и пошла в библиотеку.

— Ты уезжаешь в другую страну. У тебя вся жизнь впереди. Я остаюсь здесь, в пустом доме. Меня ждет одиночество. Об этом ты подумала?

— Разве обязательно быть одной?

Мать сморгнула. Подходящая реплика для завершения разговора. Когда Андреа обернулась — уже от самой лестницы, — мать все так же сидела неподвижно за столом, а чайник, надрываясь, свистел ей в самое ухо.

Андреа принялась складывать немногочисленные пожитки, выбрала пару книг. По ступенькам простучали материнские каблуки. На минуту повисло грозное молчание — миссис Эспиналл остановилась возле двери в комнату дочери. Но вот она двинулась дальше. Послышался шум воды в ванной.

Миссис Эспиналл вошла в комнату дочери лишь спустя пятнадцать минут, когда собранный чемодан уже стоял посреди комнаты. Все следы Андреа, ее жизни в этой комнате были стерты.

— Собралась? — вздохнула мать. — Ты же только в субботу уезжаешь.

— Надо быть организованной.

На лице матери не отражалось никаких чувств, возможно, потому, что чувств было слишком много, поди разберись.

Добро пожаловать в сложный взрослый мир.

Глава 7

Суббота, 15 июля 1944 года, аэропорт Лиссабона

Самолет приземлился в Лиссабоне в три часа дня. Первый в жизни перелет, адреналин еще гуляет в крови. Дверь самолета распахнулась, и Андреа качнулась назад под напором жары, запаха раскаленного металла, дегтя, испарений авиационного топлива. Крепко сжимая в руке солнечные очки в белой оправе — прощальный дар матери, чтобы уберечь глаза от южного солнца, — «Анна Эшворт» сделала первые шаги по чужой земле.

Распахнутое пространство аэродрома было сплошь залито солнцем. Жара повисла легкой дымкой, искажая очертания предметов. Изгибались стволы пальм ближе к верхушкам, почва под ногами сверкала словно зеркало. И никакого движения, даже птицы замерли: жара.

Новый аэропорт построили всего полтора года назад по строгим фашистским правилам: прямые жесткие линии, над всеми строениями возвышается главное здание с контрольной башней, утыканной антеннами. Вооруженная полиция обходит залы ожидания, пристально всматриваясь в пассажиров, а те стараются не глядеть ни на представителей власти, ни друг на друга, хотят спрятаться в себе, раствориться. Смуглое лицо в очках с белой оправой бросалось в глаза, и таможенник подозвал Андреа к себе, чуть присогнув два пальца с зажатой между ними дымящейся сигаретой.

Темными глазами с длиннющими ресницами таможенник следил, как девушка открывает чемодан, под густыми усами не разглядеть было его хищных губ. Проходили мимо другие пассажиры, воровски поглядывая на содержимое ее чемодана, распотрошенное таможенником. Он и белье потряс, и книги пролистал. Закурил очередную сигарету и стал прощупывать швы чемодана, непрерывно сверля взглядом «пациентку», а та, утомившись, отвернулась, стала рассматривать опустевший зал. На дело своих рук офицер не смотрел, его куда больше интересовали бедра и бюст девушки. Андреа нервозно улыбнулась ему, и таможенник улыбнулся в ответ, выставляя коричневые и черные пеньки сгнивших зубов. Ее передернуло. Грустные глаза таможенника освирепели, он выскочил из-за перегородки и размашисто двинулся прочь, жестом приказав ей запаковать оскверненный чемодан.

У выхода ее ждал человек, в чьей национальности никто бы не мог усомниться: светлые волосы гладко зачесаны назад, топорщатся тоненькие светлые усики, и — жара не жара — школьный галстук под твидовым пиджаком. Ему бы еще свисток на шею повесить, и пусть скликает мальчишек на футбол.

— Уоллис, — представился он. — Джим.

— Эшворт, — заученно ответила она. — Анна.

— Отлично. — Он забрал у нее чемодан. — Что-то вы долго там.

— Знакомилась с национальными обычаями.

— Ясно. — Вряд ли он понял, что она имела в виду, но бодрости не терял. — Отвезу вас к Кардью в Каркавелуш. Вас ведь предупредили?

— А что, могли и не предупредить?

— У нас тут проблемы со связью, — признался Джим.

Забросив ее чемодан в багажник черного «ситроена», Джим сел за руль и тут же предложил своей спутнице сигарету.

— Называется «Трэш Винтеш». Недурные, честно. С «Вудбайнз» не сравнить, ясное дело.

Оба закурили, и Уоллис на приличной скорости врезался в лиссабонскую жару. В этот час дня улицы были совершенно безлюдны. Высунув руку из окна, Уоллис исхитрился кинуть взгляд на коленки своей спутницы.

— Впервые за границей? — уточнил он.

Она кивнула.

— Ну и как вам?

— Я думала, тут все… древнее.

— Сплошь новостройки в этом районе. Салазар, здешний лидер, изрядно наживается на нас… и на фрицах тоже, ну, знаете, вольфрам, сардинки и прочее. Он может себе позволить построить новый город, новые дороги, стадион, целые районы, их тут называют байру. Поговаривают даже насчет строительства моста через Тежу. Погодите, пока не доберемся до центра. Сами увидите.

Шины «ситроена» взвизгнули, когда машина обогнала запряженную мулом повозку. В повозке ехало восемь человек, стучали по щебенке деревянные колеса. Собаки, привязанные длинными веревками к задней оси, плелись, свесив языки и стараясь держаться в тени. Широкие темные женские лица склонялись к земле, ни на что не глядя вокруг.

— Поедем живописной дорогой, — предложил Уоллис. — По холмам Лиссабона.

Когда они сворачивали на Праса-де-Салданья, на крутом повороте Анна — Андреа приучилась даже мысленно именовать себя Анна — привалилась к Уоллису, их лица оказались очень близко, и она с девчоночьим удовольствием разглядела в глазах водителя отнюдь не профессиональный интерес. На длинной прямой улице Уоллис прибавил скорость, мелькнули над головой провода, слегка подбросило на трамвайных путях, проложенных по щебенке. В мареве жары колебались где-то далеко вверху подступы к крепости Сан-Жоржи. Они въехали в район, похожий на пострадавшие от бомбежек кварталы Лондона: даже уцелевшие дома были заброшены и медленно угасали, трава проросла сквозь щели в стенах и крышах, известковые фасады облупились.

— Это Моурариа, тут они все сносят и будут строить заново. По ту сторону холма Алфама — в пору мавританского владычества самый был престижный район Лиссабона, вот только мавры отсюда ушли еще в Средние века. Землетрясения их напугали. Этот квартал — один из немногих, переживших «большой толчок» в тысяча семьсот пятьдесят пятом году. До сих пор тут полно арабов, все равно что в медине, и не слишком-то гигиенично. Знаю, о чем говорю, я до прошлого года сидел в Касабланке.

— И что вы там делали?

— Чего я там только не делал…

Они выехали на площадь, к большому, крытому железной крышей рынку. Здесь патрулировала конная и пешая полиция. Дорога была усыпана щебнем, выбитым, вырванным из побитого оспинами тротуара. Manteingaria — мясная лавка на углу — почти уничтожена, ни в окнах, ни в двери не уцелели стекла, но две отважные женщины внутри уже подметали осколки. Сорвали и вывеску с магазина, однако два слова еще можно было прочитать: carnes fumadas — копчености.

— Праса-да-Фигейра. Нынче утром тут был бунт. В manteingaria продавали шорисуш — колбаски — с опилками внутри. Люди и так затянули пояса, Салазар почти все продает на вывоз, фрицам. Вот местные ребята и разъярились, коммунисты подослали провокаторов, явилась конная жандармерия. Полетели головы. Здесь, в Лиссабоне, война идет сразу на два фронта. Мы боремся с немцами, Estado Novo пытается удержать под контролем коммунистов.

— «Эштаду Нову»?

— «Новое государство», так окрестил свой режим Салазар. В общем-то не слишком оно отличается от рейха тех гадов, с которыми нам пришлось воевать. Тайная полиция — PVDE, Служба государственной безопасности, — выученики гестапо. На каждом шагу так и кишат буфуш — осведомители. А тюрьмы… Вот уж где не место белому человеку, страшная вещь эти португальские тюрьмы. У них одно время и концентрационный лагерь был, на островах Кабо-Верде. Таррафал. Они прозвали его Frigideira — сковорода, а по мне, так адская сковорода. А вот Байша, деловой квартал. Маркиз де Помбал полностью отстроил этот район после землетрясения. Тоже крепкий орешек, этот маркиз. Португальцам такие требуются… время от времени.

— Что им требуется?

— Ублюдки.

Они объехали площадь с высившейся посреди нее массивной колонной и свернули за угол. Уоллис вдавил педаль газа, борясь с крутым подъемом. Высоко над головой виднелся металлический мост, к нему вел подъемник.

— Элевадор-ду-Карму, построен Раулем Мюнье де Понса. Можно подняться от Байши до Шиаду, ног не натрудив.

Свернули направо и продолжали движение вверх. Анна с трудом справлялась с нахлынувшим обилием новых впечатлений. Опять полиция в хаки, пистолеты в кожаных кобурах. Черные витрины с золотыми надписями. Жерониму Мартинш. Cha е café. Chocolates (Чай и кофе. Конфеты). Широкие тротуары, черно-белый геометрический узор. Еще один поворот. Еще один крутой подъем. Обогнали трамвай, скрипящий, стонущий на спуске. Темные бесстрастные лица приникли к окнам. Уоллис протянул руку перед грудью Анны, ткнул в ближайшее к ней окно: внизу распахнулся район Байша, красные кровли. Крепость все еще окутана дымкой, но сейчас они на одном уровне с ней, только по другую сторону долины.

— Самый прекрасный вид во всем Лиссабоне, — похвастался Джим. — Теперь покажу вам посольство — и на пляж.

Они свернули налево возле массивного сводчатого собора о двух шпилях.

— Базилика Ла Эштрела, — пояснил Уоллис. — Ее построила в конце восемнадцатого века Мария Первая. Королева дала обет построить собор, если у нее родится сын. Сын родился, принялись за строительство, но мальчик умер от оспы, когда собор еще не успели достроить. Еще два года провозились, пока закончили. Бедный малыш. Это и есть Лиссабон.

— В каком смысле?

— Печальный город… Хорош для меланхоликов. Вы как, склонны к меланхолии?

— К меланхолии? Вот уж нет. А вы… мистер Уоллис?

— Джим. Зовите меня просто Джим.

— Не похоже, чтоб вы склонялись к меланхолии, Джим.

— Кто, я? Да нет. Для печальных раздумий время требуется, а где его взять? Да и о чем грустить? Война как война. Поехали, глянем на противника.

Он завернул за собор, поднялся на небольшой взгорок и снова спустился в Лапа. Автомобиль неспешно и тихо въехал на маленькую площадь, где за высокой оградой и коваными железными воротами стоял изрядных размеров особняк. Две финиковые пальмы украшали сад, по стенам карабкались, обрамляя окна, пламенно-пурпурные бугенвиллеи. Отсюда, поверх крыш нижележащих домов, просвечивала синева Тежу. Впервые Уоллис не нашелся что сказать. Проехал молча вниз под горку, свернул налево и примерно через сто ярдов с облегчением указал кивком головы на другой холм с расположившимся на нем вытянутым розовым зданием под знакомым флагом — «Юнион Джек».

— Соседи мы с ними, — пробурчал он. — В посольство я вас не повезу. Там вечно ошиваются буфуш, высматривают новые лица и быстренько доносят германцу.

И еще раз вниз под горку, теперь они вынырнули возле доков Сантуш. Уоллис повернул направо, вдоль берега Тежу, устремляясь за пределы ее устья. Дальше дорога тянулась вдоль побережья, а рядом — железнодорожные пути.

Возле Каркавелуша, у огромного старинного бурого форта, они отвернули прочь от моря, проехали через центр города и выскочили с другой стороны, перед большим, мрачного вида зданием, которое в гордом одиночестве стояло позади высокой стены. Окна здания укрывала тень двух старых пиний. Уоллис погудел, из-за кустов вынырнул садовник и поспешил распахнуть ворота.

— Дом Кардью, — сообщил Уоллис. — Вашего босса в «Шелл». Однако сперва нужно показаться другим боссам — Сазерленду и Роузу.

Уоллис подхватил багаж Анны, поднялся на крыльцо, позвонил и, оставив вещи на крыльце, вернулся в машину и дал задний ход. Горничная отворила дверь, занесла чемодан внутрь и повела Анну по коридору в сумрачную комнату, где ее ждали двое: один немолодой мужчина курил трубку, другой — сигарету. Горничная впустила Анну и закрыла дверь. Мужчины поднялись, приветствуя ее. Высокий и худощавый, с прилизанными темными волосами — Ричард Роуз. Другой, ростом пониже, с густыми черными волосами, по-юношески волнистыми, назвал только фамилию: «Сазерленд». Оба сидели без пиджаков, в комнате было жарко и душно, хотя большие окна с видом на лужайку были приоткрыты.

Сазерленд пристально изучал Анну из-под кустистых бровей. Под голубыми глазами — темные набрякшие мешки. Кожа его казалась нездоровой, мучнисто-бледной. Вынув изо рта трубку, он указал ее черенком на стул.

— Уоллис, однако, не слишком спешил, — проворчал он.

— Насколько я поняла, он хотел сначала показать мне город, сэр.

Сазерленд пососал трубку. Губы, сомкнувшиеся на черенке трубки, тоже были нездорового оттенка, почти сизые. Сдержанный, закрытый человек, взгляд без выражения, губы неподвижны, ни жестом, ни словом не выдаст себя. «Ящерица», — подумала Анна.

— Таких, как вы, тут называют мурена, — заговорил Роуз. — Темная. Смуглая.

— В отличие от лоура, — подхватила она. — Блондинки. Сногсшибательной.

Ее реплика не пришлась по душе Роузу. Вероятно, показалась слишком бойкой для первого знакомства. Сазерленд все время улыбался, но лишь краешком губ. Только и разглядишь, что темное пятно слева на одном из передних зубов, — курить надо меньше.

— Я предупреждал, что знанием португальского не следует хвастаться тут, в Лиссабоне, — заговорил Сазерленд, и голос его исходил откуда-то из глубины гортани: губы слегка раздвигались, чтобы пропустить слова, однако сверх того не шевелились и никак не участвовали в акте речи.

— Извините, сэр.

— Это место… Лиссабон, — уточнил он, — это опасное место. Надеюсь, Уоллис вас предупредил. Для неосторожного новичка, для беспечного человека… Вероятно, вы решили, что худшее уже позади, раз мы высадились и закрепились в Нормандии, однако наши люди и на земле, и на море все еще продолжают погибать. Будет еще немало решающих, критических схваток, и наша разведка здесь, в Лиссабоне, должна постараться свести жертвы к минимуму, а не усугублять их своим легкомыслием.

— Разумеется, сэр, — подтвердила Анна, думая про себя: что за напыщенный глупец!

— За информацию всегда приходится платить. Активно действует рынок, причем с обеих сторон. Невинных, ни к чему не причастных тут нет. Все покупают и продают. Горничные, официанты, министры, бизнесмены. Сейчас тут стало потише и поспокойнее, большинству эмигрантов удалось выехать, так что слухи распространяются быстрее и более прямыми путями, легче стало бороться с дезинформацией. Экономическую войну мы выиграли, Салазар уже не боится нацистской оккупации и решился закрыть вольфрамовые рудники. Теперь надо проследить за тем, чтобы немцам не достались какие-либо другие полезные ресурсы. Картина стала более ясной и отчетливой, количество игроков сократилось, меньше проблем и осложнений, однако игра становится все утонченнее и хитрее, потому что наступил эндшпиль. Вы играете в шахматы, мисс Эшворт?

Она кивнула, завороженная обликом своего наставника: неподвижное и все же напряженное, неистовое лицо. Пульс участился, кровь быстрее обращалась в ее жилах теперь, когда она соприкоснулась с подводными течениями, с настоящей жизнью. Ее подготовка сводилась в основном к теории, но сейчас за считаные минуты новый мир распахнулся перед ней: и новый для нее город, Лиссабон, и самая суть тайной работы разведки. Неслыханная привилегия — быть посвященной в то, чего почти никто не знает. Лицо Сазерленда отчасти скрывал вившийся из трубки дым, голубые кольца нанизывались на солнечный луч, сумевший таки проникнуть между ставнями, и растворялись, поднимаясь к высокому потолку.

— Вам предстоит вписаться в общество, бывать на светских мероприятиях. Заранее тут ничего не предусмотришь. Кто есть кто? Кто на чьей стороне? В городе много влиятельных людей, богатых людей, которые нажились на этой войне, сделали деньги и на нас, и на немцах. Некоторых из них мы вычислили, но было бы гораздо лучше, если б мы знали всех до единого. Вы можете существенно помочь нам благодаря знанию португальского языка; важно не умение говорить, а умение понимать, о чем говорят вокруг вас. Вот почему нельзя ни перед кем обнаруживать, что вы знаете язык. И с немецким — то же самое. Вы будете использовать свои знания языков только в бюро, когда возьметесь за перевод научных журналов.

— Что именно интересует американцев в этих журналах?

Сазерленд жестом попросил Роуза подключиться к беседе, и тот кратко обрисовал историю германских попыток соорудить атомную бомбу начиная от первых успешных экспериментов с делением ядра в 1938 году и далее, до того момента, когда Вайцзеккер обнаружил экарений, новый элемент, необходимый для создания бомбы.

Пока Роуз рассказывал, Сазерленд не сводил глаз со своей новой сотрудницы. К словам Роуза он не прислушивался, поскольку ничего в физике не понимал, и, наблюдая за Анной, догадывался, что и она с трудом улавливает суть.

— Девятнадцатого сентября тридцать девятого года Гитлер произнес в Данциге речь, угрожая пустить в ход оружие, от которого не будет защиты, — продолжал Роуз. — Американцы убеждены, что речь идет об атомной бомбе.

— Вы не старайтесь с ходу понять, что тут к чему. Наверное, во всем мире лишь с десяток специалистов разбираются в этой зауми, — вставил Сазерленд. — От вас одно требуется: осознать, насколько важен и сложен эндшпиль, в который мы вступили.

— С какой стати немцы открыто публикуют такие материалы в научных журналах и даже в газетах? Почему не засекретили бомбу?

Вопрос Анны Сазерленд пропустил мимо ушей:

— Учтите, у союзников тоже имеется атомная программа. Мы сумели добыть экарений. Его атомный номер девяносто четыре, но из соображений безопасности мы обозначаем его номером сорок девять.

Молодцы, что и говорить! Поменяли местами цифры — и все, зашифровались. Несмотря на свою молодость, Анна порой удивлялась наивности мужских игр.

— В марте тысяча девятьсот сорок первого года Фриц Райхе, немецкий физик, сумевший удрать от нацистов, выехал через Лиссабон в Соединенные Штаты. — Роуз еще не закончил свое повествование. — Здесь его принимала организация еврейских беженцев, и, прежде чем его посадили на пароход до Нью-Йорка, мы успели поговорить с ним, Фриц предупредил нас о вполне реальной атомной программе Германии. Теперь нам известно, что немцы построили где-то в Берлине атомный реактор и производят там экарений. Нам также известно, что Гейзенберг встречался с датским физиком Нильсом Бором и они поспорили о том, может ли ученый с чистой совестью участвовать в создании бомбы. Причиной серьезного расхождения этих двух великих мужей как раз и стала немецкая атомная программа. Гейзенберг также рассказал Бору — в общих чертах — о работе атомного реактора. После этого Бор выехал из Дании и отправился в Америку. В июне вы еще были в Лондоне?

— Да, сэр.

— Стало быть, про «навозных жуков» уже знаете… про самолеты-снаряды Фау-1?

— Да, сэр.

— Мы полагаем, что это прототипы. Модели, с помощью которых на Лондон собираются сбросить атомную бомбу… когда она будет готова.

Снаружи висела удушливая жара, но в комнате вдруг сделалось ознобно. Невольно Анна потерла руки; Сазерленд пыхнул трубкой, и та заклокотала, словно источенное туберкулезом легкое.

— В офисе Кардью вы будете снимать микрофильмы с кое-каких научных немецких журналов и делать для нас с Сазерлендом машинописные переводы любых статей, имеющих отношение к ядерной физике, — сказал Роуз. — Это ваша официальная работа; гораздо важнее будет то, что вы станете делать, если согласитесь поселиться в Эштуриле. Это курортное местечко для избранной публики в пятнадцати километрах от Лиссабона. Кардью сумел установить неплохие отношения с одним типом, Патриком Уилширом, который там живет. Это богатый делец пятидесяти с небольшим лет, у него имеются контакты и собственные дела в португальских колониях, в Анголе. Он ирландец, католик, вовсе не друг Великобритании. У нас есть сведения, что он продает вольфрам из рудников на севере страны, принадлежащих его жене-португалке, и продает его только немцам. Им же он продает кору пробкового дуба и оливковое масло из своих поместий в Алентежу. Этот Уилшир предложил Кардью поселить кого-нибудь из сотрудников «Шелл» в своем доме. Дом у него немаленький, а сотрудник ему требуется непременно женского пола.

Сазерленд покосился на своего сотрудника женского пола, прикидывая, как она примет это известие. Анне показалось, что по венам у нее струится не кровь, а прозрачный ледяной воздух.

— И что я должна делать? — спросила она, голосом выделяя каждое слово.

— Прислушиваться.

— Вы только что сказали: он хочет поселить у себя женщину.

— Он предпочитает женское общество, — заметил Роуз таким тоном, который яснее слов говорил: лично он подобных предпочтений не понимает и не разделяет.

— А жена? Разве его жена живет не с ним?

— Насколько я понимаю, их отношения… несколько разладились.

Глубокие, медленные вдохи не наполняли легкие кислородом. Под хлопчатым подолом юбки бедра вспотели и слиплись друг с другом. Анне казалось, будто все ее поры источают пот. Сазерленд слегка повернулся на стуле. Наконец-то ящерица пошевелилась.

— Кардью говорит, что у его жены был тяжелый нервный срыв, — пояснил он.

— Сошла с ума? — ужаснулась Анна, романтический сюжет уже разворачивался в ее воображении.

— Не то чтобы вовсе рехнулась, — уточнил Роуз. — Нервы не в порядке, вот вроде и все.

— Зовут-то ее как? — поинтересовалась Анна.

— Мафалда. Она из аристократической семьи. Прекрасные связи, огромное богатство. Особняк в Эштуриле великолепен. Прямо-таки маленький дворец со своими угодьями. Великолепное место, — настойчиво повторил Сазерленд, подталкивая Анну принять приглашение.

— Разрешите закурить, сэр? — вежливо спросила девушка.

Сорвавшись со стула, Сазерленд поспешил поднести ей серебряный портсигар, пыхнул тяжелой серебряной зажигалкой. Антикварная вещица была до половины затянута зеленым сукном. Анна глубоко затянулась и вгляделась в склонившееся над ней лицо Сазерленда.

— Расскажите подробнее об Уилшире, — попросила она и уже без особой надобности добавила: — Пожалуйста, сэр.

— Пьющий человек. Любит это дело.

— То есть пьяница?

— Любит выпить, — подчеркнул Роуз. — Вы, кажется, тоже, судя по отчетам с оксфордских вечеринок. У вас крепкая голова, так я понял.

— Но это вовсе не значит, будто я — пьянчуга.

— Кстати, раз уж зашел разговор о дурных привычках, он к тому же игрок, — перебил Сазерленд. — Казино расположено прямо у входа в его сад. Вы как насчет?..

— У меня и денег-то на это никогда не было.

— Но как математик вы должны разбираться в теории вероятности, картах, рулетке?

— Никогда этим особо не интересовалась.

— А чем интересовались? — задал вопрос Роуз.

— Числами.

— А, чистая математика, — откликнулся он — очевидно, разбирался в этом. — И что вас в них привлекает?

— Полнота, — кратко ответила Анна (авось отстанет).

— Полнота… а может быть, иллюзия полноты? — не сдавался Роуз.

— Нам приходится часто иметь дело с абстракциями, но связи между числами, закономерности абсолютны реальны. Строгие, четкие, неопровержимые законы.

— Лично я предпочитаю кроссворды, — отозвался Роуз. — Люблю заглядывать в мысли других людей, угадывать, как устроен их мозг.

Анна снова затянулась сигаретой.

— Да, в кроссвордах есть своя полнота, — признала она. — Если кто разбирается в них.

Она чувствовала, как впивается в тело одежда. Бюстгальтер сделался чересчур тугим, пояс юбки словно затянулся узлами. Разговор не клеился, непохоже, чтобы она пришлась по вкусу этим двум опытным разведчикам. В чем дело-то? Вероятно, ее реплика в начале разговора и вот эти высказывания о числах и кроссвордах показались им чересчур самоуверенными. А может быть, они заранее представляли себе новую сотрудницу совершенно иначе, у них сложилось какое-то заведомое представление, она же оказалась совсем не такой, какую они ждали. Разве с ней так уж трудно иметь дело?

— В разведке данных всегда не хватает. Никогда не бывает полной картины, — снова вступил в разговор Сазерленд. — Приходится иметь дело с обрывками, фрагментами. Особенно вам, оперативным агентам. Зачастую вы сами понятия не имеете, чем вы занимаетесь, какова ценность добытых вами сведений. Готовых ответов нет, а если б и были, вам неизвестно, каков был вопрос. Ваше дело прислушиваться ко всему и обо всем докладывать, — подытожил он.

— Живя в доме Уилшира, вы сможете добыть для нас новые имена. И вот еще к чему прислушайтесь — это имеет отношение к эндшпилю, как мы вам и говорили с самого начала, — перехватил инициативу Роуз. — Для Фау и вообще для ракет немцам требуются точные приборы. Чтобы изготовить такие приборы, нужны высокой точности инструменты, нужны алмазы. Промышленные алмазы. Эти алмазы привозят в Лиссабон на пароходах из Центральной Африки. Мы пытались обыскивать этот транспорт, когда он заходит в принадлежащие нам порты, например, во Фритаун в Сьерра-Леоне, однако поди отыщи горстку алмазов среди семи тысяч тонн груза. Мы подозреваем, что Уилшир ввозит алмазы из Анголы и передает их в немецкое посольство, а оттуда их с дипломатической почтой пересылают в Берлин. Подозреваем, но доказательств у нас нет. Мы не знаем, как он проворачивает это дельце и как получает свой гонорар. Вот почему, если вы услышите у него дома хоть словечко про алмазы и деньги за алмазы, вы должны тут же сообщить Кардью, а он сообщит нам.

— Как я буду поддерживать связь?

— Об этом позаботится Уоллис. Поговорите с ним, и все уладите.

Роуз глянул на часы:

— А теперь пусть Кардью отвезет вас к Уилширу. Время уже позднее. Я поручил Кардью сообщить вам нужные сведения об Уилшире и его жене, однако я также проинструктировал его воздержаться от некоторых подробностей. Будет лучше, если кое в каких деталях вы разберетесь сами, иначе сразу станет ясно, откуда вы получаете информацию. Нельзя явиться в этот дом, заранее все зная, тогда вы не будете правдоподобно реагировать на… события. Вы же просто секретарша Кардью, не более того. Впервые попали за границу и так далее. Имеете полное право удивляться всему подряд и задавать вопросы.

— Вас послушать, все это легче легкого, сэр.

Сазерленд то ли ухмыльнулся, то ли скорчил недовольную гримасу, мелькнула в очередной раз и скрылась коричневая полоска на зубах. Он приоткрыл дверь и позвал Кардью.

Глава 8

Суббота, 15 июля 1944 года, Эштурил

Мередит Кардью вез Анну вдоль пустынных пляжей на запад. Солнце все еще висело высоко в небе, воздух казался плотным от жары, безмятежно распростерся океан, невысокая волна Атлантики лениво облизывала песок. Анна молчала, тень первой встречи с Роузом и Сазерлендом придавила ее. Кардью указал ей рукой на пейзаж по ту сторону залива — пляжи Кошта-да-Капарика, а за ними расплывшееся в мареве пятно — мыс, Кабу-Эшпишел. Кардью хотел успокоить и разговорить свою спутницу.

Соленый воздух ворвался в приоткрытое окно, вернув воспоминания о кратких каникулах у моря, давно, еще до войны. Мать, застегнутая под самое горло, укрывшая лицо шалью от солнца и ветра, а юное тело Анны — тогда еще Андреа — в первый же день наливается орехово-карим загаром. Будет нетрудно привязаться к этому городу послеЛондона-то с разбомбленными, обугленными домами, мрачными серыми проулками, с которых не успевают убирать раздробленные камни. Здесь, у моря, под просторным небом, среди пальм и бугенвиллей, недолго и забыть пять разрушительных лет.

Рулил Кардью одной рукой, другой уминал табак в трубке. Он ухитрился даже раскурить свою трубку, не упустив руль и не свалившись со скалы в море. Лет ему по виду было за тридцать или ближе к сорока, редкие светлые волосы с рыжиной на затылке подбриты. Высокий, длинноногий и худой, с длинным носом, уголки губ то и дело приподнимались в улыбке. Мешковатые штаны похлопывали на коленях, которые все время ритмично подергивались, как будто в такт неслышной музыке. Кардью закатал брюки до середины голеней, обнажив толстые бежевые носки. Крепкие спортивные башмаки довершали его облик.

Интересно, как же он одевается зимой?

Пуская живописные колечки, Кардью вовсю попыхивал трубкой. Выставил напоказ правую руку с блестящей и пятнистой кожей — точно какой-то моллюск, прилепившийся к скале. Вероятно, след давнего ожога.

— Кипяток, — пояснил он, перехватив взгляд Анны. — Еще в детстве.

— Простите! — Она вспыхнула, залилась краской — как неделикатно с ее стороны таращиться на шрам!

— Сазерленд и Роуз вас подготовили?

— Сказали, что считали нужным. Предупредили, что намеренно оставляют «пробелы».

— Ну да-а, — протянул Кардью, озабоченно хмурясь. — А про Мафалду что-нибудь от Роуза удалось узнать?

— Только то, что у нее был нервный срыв. Не спятила, а просто нервы — так он сказал.

— Толком не поймешь, что с ней такое. Нелады с мужем — возможно, в этом дело, однако почем знать, может, и что-то наследственное. В аристократических португальских семействах такое случается сплошь и рядом. Женятся на двоюродных сестрах из поколения в поколение, оглянуться не успеешь, как… Взять хотя бы их королевскую династию: безумны, как мартовские зайцы и шляпник в придачу!

— Разве с королевской семьей не покончили?

— Тридцать шесть лет тому назад. Страшное было дело. Король с наследным принцем вернулись в Лиссабон из Вила-Висоза, это поблизости от тех мест, откуда родом Мафалда, у самой границы. Прибыли в Лиссабон, ехали в карете по улице — и что же? — обоих убили. На том династии и конец. Конечно, еще пара лет понадобилась, чтобы окончательно разобраться с монархией, но тысяча девятьсот восьмой год — это уже был конец. А что касается Мафалды, с ней дело плохо. Наверное, потому-то Уилширу и понадобилось общество.

— Женское общество, как мне сказали.

Кардью завертелся на водительском сиденье, точно вспугнутая куропатка.

— Чудной малый этот Уилшир. Единственный в своем роде. Таких больше не делают.

— Дети у него есть?

— Только сыновья, и те разъехались. Дочерей нет. Может быть, он соскучился по женскому обществу. А у меня четверо девок, вот незадача! — с горечью добавил он. — Покончено со спортивной династией Кардью… Старшенькая, правда, в школе первое место заняла по прыжкам в длину…

— Не все потеряно, мистер Кардью!

Лицо Мередита прояснилось, он крепче сжал челюсти, заходила вверх-вниз его трубка.

— Надеюсь, Уилшир придется вам по душе, — добавил он. — Вы-то ему точно понравитесь. Такой у вас решительный вид. Уилшир предпочитает уверенных в себе девушек. Марджори ему не подошла.

— Марджори?

— Прежняя моя секретарша. Вышла замуж за португальца, забеременела. Муж запретил ей работать, велит лежать. Бедняжка всего лишь на третьем месяце, а муж хочет, чтобы она не вставала с постели. Вот почему сюда прислали вас. Впрочем, Уилширу она так и так не могла угодить. Чересчур «английская» на его вкус, да и он действовал ей на нервы. Такой человек. Если подружится с вами, все будет хорошо, но если нет… Трудно иметь с ним дело.

— А с вами он дружит?

— Ну да-а… На свой манер.

— Может быть, и вы для него чересчур «англичанин»?

— Нет уж, моя милая! Я-то шотландец по отцу и по матери. Может, болтаю как англосакс, но я горец, самый что ни на есть взаправдашний. То же самое и Уилшир: ирландец до мозга костей, а по-английски говорит так, словно родился с серебряной ложечкой во рту.

— Или с печеной картофелиной… Раз уж он ирландец, — съязвила Анна.

Громогласный смех был ей наградой, хотя вряд ли Кардью счел ее замечание таким уж забавным. Но его хлебом не корми (или там картошкой) — дай посмеяться.

— Что еще мне следует знать о Патрике Уилшире? — спросила Анна.

— Бывает неотразим. Дамский угодник…

— Игрок и выпивоха.

— Еще он ездит верхом. Как вы насчет этого?

— Не умею.

— По предгорьям Серра-де-Синтра приятно прокатиться верхом, — сказал Кардью. — Сазерленд говорил мне, мозги у вас что надо. Математика, языки, все такое.

— Вот именно, и для прочего не оставалось времени. К спорту у меня способностей нет. К сожалению. И для командной игры не приспособлена. Вероятно, потому что росла единственным ребенком в семье, и к тому же…

Она прикусила язык. Едва не проговорилась: «К тому же у меня не было отца». Ведь теперь отец у нее был: Грэм Эшворт, бухгалтер. Отвернувшись к окну, Анна постаралась собраться с мыслями. Они проезжали мимо огромных вилл, утопавших в тропических садах.

— Многие европейские монархи отсиживаются в Эштуриле, пока идет война, — прокомментировал Кардью. — Столица изгнанников.

Он свернул с шоссе возле железнодорожной станции Эштурила и выехал на площадь, окруженную отелями и кафе. Кое-где виднелись сады, пальмы и вытянутые клумбы роз. Один из таких садов плавно поднимался к современному зданию на склоне холма.

Миновали отель «Паласио» («наш» по отзыву Кардью), а за ним — «Парк» («их» отель), объехали современное здание на холме — как выяснилось, казино, — и Кардью указал своей пассажирке на узкий, заросший проезд и ворота в живой изгороди над казино: задний въезд во владения Уилшира.

Они поднимались все выше, к самой вершине холма, проезжая сады знати, где за высокими оградами вздымались к небу финиковые пальмы и торчали остролистные вееры вашингтоний и других пальм, где вспыхивали порой угрюмым лилово-пурпурным пламенем бугенвиллей, стремившиеся перебраться через ограду. Поправив солнечные очки на носу, картинно выставив локоть в открытое окно автомобиля, Анна прикинула: еще бы закурить очередную сигарету — и прямо-таки актриса, кинозвезда, возвращающаяся в собственную виллу на Ривьере.

— Так я и не поняла, нравится ли вам Уилшир, — вздохнула Анна, любуясь своим отражением в боковом зеркальце.

Кардью тупо уставился в лобовое стекло, как будто узор из мертвых, разбившихся насекомых мог подсказать ему верный ответ. Они уже проехали замысловато украшенные ворота, высокие стены сошлись с обеих сторон и оставили проем между широкими каменными столбами, украшенными капителями в виде гигантских ананасов. Над воротами перемычка с выложенной изразцами надписью: «Quinta da Aquia», в кованых металлических воротах замысловатый вензель — «QA».

— Вот вам иллюстрация к характеру Уилшира, — ткнул пальцем Кардью. — Раньше вилла называлась «Quinta do Cisne» — «Дом лебедя». Он купил ее и переименовал в Кинта-да-Агия — «Дом орла». Шуточка вполне в его духе.

— А в чем шутка-то?

— Он торгует и с американцами, и с немцами. В обеих странах орел — национальная эмблема.

— Может быть, это просто любезность?

— Любезность?

— Старается, чтобы все чувствовали себя как дома… все, кроме Марджори, — поправилась она.

До самого порога вела мощеная дорожка с черно-белым геометрическим узором, точь-в-точь как лиссабонские тротуары. По обе стороны тянулись розовые олеандры, очень старые, почти уже деревья, а не кусты. Олеандровая аллея заканчивалась перед домом площадкой с фонтаном посредине, вода щедро изливалась из пасти дельфина. От фонтана уходила к невидимой глазу ограде лужайка, крутая мощеная тропа сбегала в глубь сада, к задней калитке, ведущей хозяина прямиком к разорению. Отсюда было видно все: дома и пальмы на главной площади Эштурила, вокзал, а дальше — океан.

Дом, хотя и просторный, показался Анне почти нежилым — ей бы понравилось множество флигелей и пристроек, нечто естественное, порожденное прихотью владельца, его большими или меньшими финансовыми возможностями, но это строение было однажды спланировано, выстроено от начала до конца и навсегда застыло в таком виде. Отталкивающую ненатуральность смягчали только пышные отростки давно прижившейся глицинии, которая поднималась до самых стрех терракотовой крыши. Они вышли из машины и приблизились к крыльцу или, скорее, портику. Почему-то в этот момент Анну больше всего беспокоила участь оставленного в машине чемодана.

Дверь открыл неправдоподобно скрючившийся старик дворецкий: голова под прямым углом к телу, да еще и вывернута набок, чтобы ухитриться-таки заглянуть в лицо гостю. Слуга был облачен в черный фрак и полосатые брюки. Вслед за ним на пороге возникла приземистая, коренастая женщина, также в черной униформе с белым передником и в чепце. Кардью отдал какое-то распоряжение; на слух Анны эта фраза прозвучала как просьба принести булочки с маслом, однако старик, очевидно, понял его правильно: извлек из-за спины трость и ринулся к автомобилю, женщина следовала за ним по пятам. Тут же появилась, оправляя на ходу передник, и вторая служанка, эта была еще меньше ростом, чем первая, крошечное личико вытянулось вперед, что лисья мордочка, глазки, и без того маленькие, сощурились на изнуренном беременностью лице и сверкали голодным блеском. Быстрый обмен непонятными словами — и горничная двинулась прочь по черно-белой шахматной доске затемненного зала. Вокруг сплошь панели из цельного дуба, а вот и лестница на верхнюю галерею. С деревянного потолка свисала тяжелая многоярусная люстра.

По обе стороны от двери, за которой исчезла горничная, высились застекленные витрины с ярко раскрашенными глиняными фигурками, по-видимому произведения туземного искусства. Выше висели в тяжелых позолоченных рамах потемневшие, нуждавшиеся в реставрации портреты. На одном, словно сквозь дымку на поле боя, проступал суровый лик бородатого предка; родоначальник сидел в кресле, а за его спиной стояла женщина. Бледная, с темными кругами под глазами, она выглядела так, словно жизнь и болезнь для нее были одно и то же.

— Родители Мафалды, — пояснил Кардью. — Граф с графинею давно умерли, разумеется. Все досталось ей.

За их спиной возникли старик со служанкой; пошатываясь, они вдвоем тащили чемодан Анны, подвесив его на трость. Так, вместе, они принялись карабкаться вверх по ступенькам, на первой же площадке старик остановился и вцепился дрожащей рукой в шар, украшавший край перил. Он явно задыхался; Анна готова была ринуться ему на помощь, но Кардью вовремя придержал ее за локоть. Вернулась и вторая служанка, ее ноги аккуратно ступали с одной узкой ступени на другую, лисья мордочка задрана вверх, как будто принюхивается, присматривается с подозрением к чужакам. Придерживая Анну за локоть, Кардью увлек ее за собой в коридор, где из-под узкого ковра проступал деревянный пол, а высокие зеркала на стенах каждое по-своему искажали отражение: Анна видела себя тощей, низенькой, толстой. Мелькнула слева дверь в столовую, где висела большая люстра. В конце коридора, прямо перед стеклянными дверями, выводившими на заднюю террасу, они повернули направо, в длинное помещение с высоким потолком, с шестью высокими окнами, выходившими на лужайку. Здесь ставни были распахнуты, их злато-голубой узор давно выцвел на яростном летнем солнце.

Обстановка гостиной показалась Анне такой странной и даже хаотичной, что она не отказалась бы от компаса или путеводителя. Разнородная мебель, все элементы в противоречии друг с другом, негармоничные цвета, парча и бархат чуждались друг друга, на фоне ярких и тяжеловесных диванов стушевались более скромных оттенков ковры. В дальнем конце зала красовался резной мраморный камин с барельефом в античном духе — то ли коринфяне, то ли финикияне преследовали диких животных. Над камином висела картина, тоже охотничья сцена, кровавая и жестокая: раненый, визжащий от боли кабан, изувеченные псы, подброшенные в воздух его бивнями, всадники, нацелившие беспощадные копья.

Под этой картиной стоял Патрик Уилшир, облаченный в костюм наездника: крепкие башмаки на ногах, свободная, без ворота, белая рубашка расстегнута на шее. Что там Кардью говорил насчет «странного», «необычного» типа? Типичная английская недомолвка. Этот человек выступил из книги иного, буйного и романтического века. Седеющие, зачесанные за уши волосы были настолько длинны, что свисали на спину. Кончики усов были навощены и воинственно торчали вверх, уголки глаз сощурены, как будто Уилшир неустанно высматривал, над чем бы посмеяться. Длинные, изящные пальцы нежно сжимали хрустальный стакан, до половины наполненный янтарного цвета жидкостью. Хозяин распрямился, отлепившись от каминной доски, на которую опирался до того момента.

— Мередит! — с неподдельным радушием окликнул он приятеля через всю комнату.

Горничная отступила в сторону, и Анна вслед за своим наставником проплыла по узкой заводи между всевозможными предметами мебели в ту маленькую гавань, где стоял на якоре Уилшир; легкий запах лошадиного пота все еще льнул к его фигуре.

— Простите, переодеться не успел, — извинился он. — Весь день провел в горах, только что вернулся, хотел срочно выпить, пополнить ресурсы, так сказать. Значит, вы — Анна? Рад знакомству. Полагаю, вы только что с дороги? Вам тоже не мешало бы освежиться. Вылезайте-ка из этого костюма, наденьте что-нибудь полегче. Вот именно. МАРИЯ! Если забудете, как зовут горничную, кричите «Мария», две или три сразу прибегут.

Горничная послушно вернулась и встала у двери.

— Здешний люд такой мелкий, — проворчал Уилшир. — Гномики, да и только. Из тех же краев, откуда родом моя жена.

Он заговорил с горничной на португальском, на этот раз Анна оценила гибкую и грамотную речь. Горничная неуклюже приседала и ныряла, изображая нечто вроде реверанса. Анна пробралась между мебелью к дверям и вслед за горничной поднялась этажом выше. Отведенная ей комната оказалась дальше по коридору, как раз над большой гостиной, прикинула она. Угловая комната с видом на океан и Эштурил. Отдельная ванная, тоже с окном, из которого видна терраса, а дальше, за несколькими оградами, теннисный корт, где трава уже выгорела от солнца. Металлическая ванна покоилась на когтистых лапах, лапы вцеплялись в маленькие глобусы. Из стены торчала рукоятка душа с насадкой размером со сковороду. Горничная вышла, прикрыв за собой дверь. Анна выждала, пока шаги служанки не заглохли вдали, ринулась к кровати, тоже приподнятой на четырех ножках, опрокинулась на нее, извиваясь так и эдак, впитывая в себя невиданную роскошь. Затихла и осталась лежать, раскинув руки, привыкая к новизне этого мира.

Потом она разделась, приняла душ, выбрала хлопчатобумажную юбку и блузу попроще, оставлявшую руки обнаженными. Тщательно расчесала волосы, постояла перед высоким зеркалом, принимая различные позы, то улыбаясь, то надувая губки, одергивая юбку, прихорашиваясь, — все никак не могла вписаться в эту неземную красоту.

Решившись, она прошла обратно по коридору к лестнице. В дальнем конце коридора показался какой-то силуэт. Женщина в белой ночной сорочке, с лицом еще более неправдоподобно бледным, чем у матери Андреа, с длинными седыми волосами, почти целиком укутывавшими ее фигуру. Отступив, женщина растворилась в темноте какой-то из спален, прикрыла за собой дверь.

Безумная Мафалда, прямиком из «Джейн Эйр», подумала Анна и заспешила вниз по лестнице.

Гостиная оказалась пуста. Уилшир в гордом одиночестве восседал на задней террасе, перед ним стоял кованый металлический стол, на нем сигаретница и все тот же хрустальный стакан — уровень жидкости в нем заметно понизился. Обутые в башмаки ноги он водрузил на соседний стул. Анна вышла к нему.

— Ага-а-а, — протянул ирландец. — Так-то лучше.

— А где же мистер Кардью?

— Садитесь, садитесь же, — захлопотал он, усаживая ее на ближайший к себе стул. Слишком уверенно ухватил ее загрубевшими ладонями за обнаженные руки. Зеленые глаза проворно оглядели Анну с ног до головы, рука скользнула к мягкому местечку чуть пониже ее плеча. Взгляд не пронизывающий и не похотливый — с этими двумя разновидностями мужских взглядов она сегодня уже познакомилась, — но очень внимательный и странно дружеский, как будто они были давними знакомыми или даже — в далеком прошлом — любовниками, прожили вместе кусок жизни, расстались и теперь увиделись снова.

— Выпьем?

Как следует ответить на подобное предложение? Ей надо было повнимательнее прислушиваться к болтовне Кардью, но припомнилось только одно: Уилширу нравятся девушки с характером.

— Мне джину, — отважилась она. — С тоником.

— Прекрасно. — Уилшир выпустил, наконец, ее руку и окликнул мальчишку, которого Анна и не заметила в темном уголке террасы.

Буркнув какой-то приказ, Уилшир заодно протянул мальчишке и собственный стакан, который только что осушил.

— Сигарету?

Она приняла сигарету. Уилшир поднес ей огонек, Анна выдохнула дым, повисший в неподвижном и раскаленном вечернем воздухе. Запах — точно подожгли коровью лепешку. Вернулся мальчик и поставил перед ними два стакана, а также тарелочку с черными лоснящимися маслинами. Уилшир и Анна сблизили стаканы, чокнулись. Холодный напиток и сильногазированный тоник ударили ей в голову, Анна чуть было не выпятила грудь, спохватилась в последнюю минуту.

— Завтра вы, должно быть, пойдете на пляж, — заговорил Уилшир, — так что я должен вас предупредить: доктор Салазар, наш добрый диктатор, не одобряет появление в районе набережной полуобнаженных мужчин и женщин. На то есть полиция. Несокрушимый отряд бесстрашных храбрецов, чей долг поддерживать на должном уровне мораль страны, в зародыше подавляя всякое извращение. Все эти эмигранты, сами понимаете, притащили в Португалию свои аморальные идеи и манеры, но добрый доктор ни в коем случае не даст им распространиться. Три «Ф»: Футбол, Фатима и Фаду — таков рецепт великого человека от всех зол современного общества.

— Фаду?

— Пение. Печальное такое пение… я бы сказал, вой, — пояснил Уилшир. — Во мне мало ирландского осталось, поизносилась ирландская душа от такого солнца. То ли дело дождь и трагическая история народа! Нашему брату полагается любить выпивку и меланхолические раздумья, а я — нет, не люблю.

— Выпивку не любите? — изогнула брови Анна, и в ответ ей насмешливо сверкнули не по летам белые зубы.

— Глубокие раздумья — вот чего я никогда не уважал. Что-то происходит. Потом происходит что-то еще. Я живу дальше. Строю свою жизнь. Никогда не понимал, с какой стати человеку сидеть на одном месте да ныть, что все, мол, миновало. Что я должен оплакивать? Утраченную невинность? Пору естественности и простоты? И главная тема фаду — судьба, рок — как-то не близка мне. Обычно люди ссылаются на судьбу, чтобы оправдать собственные промахи. Вы согласны? Или я, по-вашему, безбожник?

— Мне кажется, категория судьбы помогает нам признать, как сложна и необъяснима жизнь, — проговорила Анна. — И вы пока еще не объяснили мне, каким образом это заунывное фаду укрепляет местную мораль. Вера в судьбу или рок в качестве социальной политики — этого я постичь не могу.

Уилшир ухмыльнулся, и у Анны в голове мелькнуло: да, Кардью был прав, надо показать ему, что у тебя есть юмор и мужество.

— В фаду поется про саудадэш — про грусть-тоску. Я этого не перевариваю. Знаете, откуда вся эта грусть-тоска? У страны потрясающая история, она была могущественнейшей империей, все богатства мира принадлежали португальцам. Вспомните хотя бы торговлю пряностями. Они контролировали те самые приправы, без которых и еда не еда… А теперь они потеряли все, мало того, даже столица была разрушена разбушевавшейся стихией.

— Землетрясением.

— Да и в день-то какой — в праздник поминовения усопших, — подытожил он. — Большая часть населения собралась в храмах, церковные своды обрушились на прихожан. А затем — пожар и наводнение. Все казни египетские, кроме разве что чумы и саранчи, посетили город в считаные часы. Вот откуда взялось это фаду: все вглядываются в прошлое, никак не расстанутся с ним. И еще кое-что: рыбаки отправляются в море, вернутся не все. Женщины остаются одни, должны сами бороться за выживание да петь грустные песни — авось воскресят своих покойников. Лиссабон — очень печальный город, фаду я назвал бы национальным гимном. Вот почему я в столице жить не стану, даже наезжаю не чаще, чем позарез необходимо. Не у каждого человека душа вылеплена под стать этому городу, мне он совсем не по нраву. И вам не советую вслушиваться в фаду. Салазар изобрел прекрасный способ отуплять людей, держать их в узде: фаду и чудесное видение Девы Марии в Фатиме… Да-а, католичество!

— Неужели вся страна живет воспоминаниями о землетрясении тысяча семьсот пятьдесят пятого года?

— Добрый доктор учился на священника, по сути дела, он — монах-расстрига, кому, как не ему, знать способы управлять страной и людьми. Насчет тайной полиции уже слышали?

— Нет еще, — соврала она.

— Служба государственной безопасности. Инквизиция доктора Салазара. Искореняет атеизм, ересь, кощунство. Хватает грешников и ломает на дыбе.

Скептический взгляд был ему ответом.

— Честное слово, Анна, все как при Торквемаде, только на смену религии пришла политика.

Он подал знак мальчику, и тот подбежал с бутылкой виски наготове, налил стакан Уилшира почти до краев. Бросив в рот маслину, Уилшир ловко выгрыз косточку и швырнул ее куда-то в сад. Отхлебнул виски, прикурил очередную сигарету и, кажется, удивился, обнаружив на краю пепельницы ее тлеющую предшественницу. Смял окурок, уселся поудобнее и хотел закинуть ноги на стул, но промахнулся. Глянул на часы — выкрутил руку так резко, словно браслет обжег ему кожу.

— Пора переодеваться к ужину. И не заметил, как стемнело.

Анна тоже поднялась.

— Нет-нет, оставайтесь здесь, — попросил он, снова поглаживая ее руку. — Вы отлично выглядите. Самое оно. Я — другое дело, от меня все еще несет лошадьми.

Верно. Лошадьми и виски. И каким-то кисловатым запахом, похожим на запах страха, однако это было что-то другое.

— Ваша жена присоединится к нам? — в спину ему задала вопрос Анна.

— Моя жена? — переспросил он, резко повернувшись на каблуках, виски из стакана плеснуло ему на руку.

— Мне кажется, я повстречала ее…

— Где именно? — поспешно спросил он, глубоко затянулся напоследок и выбросил окурок за ограду террасы.

— Когда я шла сюда из своей комнаты. Женщина в ночной сорочке… В коридоре на втором этаже.

— Кардью рассказывал вам о моей жене? — И без того неласковый голос Уилшира стал еще жестче.

— Он сказал, что она болеет, потому-то я и спросила…

— Болеет?

— …спросила вас, выйдет ли она к ужину, только и всего. — Анна сумела-таки выстоять против внезапного натиска Уилшира.

Присосавшись верхней губой к краю стакана, он втянул в себя дюймовый слой виски, и крупные капли пота выступили у него на лбу — в такую жару алкоголь не задерживается в организме.

— Ужин через четверть часа, — отрезал Уилшир и вышел через застекленную дверь, захлопнув ее с изрядным грохотом.

Анна опустилась на стул. Сигарета, когда она подносила ее к губам, слегка дрожала. Девушка отхлебнула немного джина, докурила сигарету и вышла на сумеречную лужайку. Под ней простирался город, где уже зажигали огни, там и сям вспыхивали окна, одноцветными сделались улицы, верхушки пиний черным дымом растворялись в небесах, на станции собрались отъезжающие, казалось, их завораживает зрелище уходящих вдаль рельсов, или то были уходящие в бесконечность прошлое и будущее? Такой обычный вид, железнодорожная станция, но дальше — грозная, необузданная чернота океана, где нет ни одной светящейся точки.

В доме за ее спиной загорелись два окна. В одном из них появилась какая-то фигура, посмотрела в ее сторону, хотя можно ли разглядеть ее в сумерках, Анна с уверенностью не сказала бы. Но мощную силу отлива она почувствовала, ей показалось даже, что она слышит зловещий перестук увлекаемых этой волной камешков; Анну неудержимо сносило в океан, в непостижимое течение чужих судеб.

Глава 9

Суббота, 15 июля 1944 года, дом Уилшира, Эштурил

Анна настолько погрузилась в свои мысли, что чуть не подпрыгнула, когда ее окликнул вышедший на лужайку слуга. Там, где поднимавшийся от города свет сливался с темнеющим воздухом, висел зернистый, как старая фотография, пейзаж. Эта картина поглотила ее полностью.

Звали к ужину. Обернувшись, Анна обнаружила, что освещен уже и фасад дома, подсвечен снизу, точно памятник. И только теперь она поняла, что так поразило и привлекло ее: этот щедро льющийся электрический свет. Пока она смотрела на город, как-то и не сообразила, чем он отличается от Лондона. Никакой светомаскировки. Нелегко будет привыкнуть к этой стране: столько запретов и такая немыслимая свобода.

Она двинулась вслед за мальчиком-слугой. Массивные бедра юнца распирали его брюки, как у штангиста. Через террасу, откуда уже убрали ее стакан с недопитым джин-тоником, он провел ее далее по коридору в столовую. Огромный стол сдвинули ради ужина в тесном кругу, теперь он выглядел по-домашнему уютно, и над ним горели три стеклянные люстры. Уилшир вытянулся только что не по стойке смирно. К обеду он облачился в смокинг и рубашку с жесткой манишкой, наряд довершал черный галстук-бабочка. Он представил гостью своей супруге. Мафалда была одета в вечернее платье до пят, талия затянута, приподнята грудь, длинный подол шуршит, точно стайка пойманных зверьков. Она зачесала волосы кверху и надела ожерелье с тремя крупными рубинами. Пугающая бледность не сошла с ее лица, но, присмотревшись, Анна сравнила бы этот цвет не с алебастровой белизной, как у ее матери, а с нездоровой мучнистостью плохо промешенного теста.

Рука была протянута пастырски, для поцелуя, но Анна ограничилась рукопожатием. Мягкая и припухшая кисть, раздутая избытком жидкости, суставы превратились в ямочки. Сели за стол, хозяева на двух дальних концах, Анна между ними, смущенная недостаточной церемонностью своего наряда. Три люстры светили точно в операционной — яркий, хирургически беспощадный свет.

Подали серовато-зеленый суп, посреди тарелки плавала сосиска. Белое вино тонкой струйкой полилось в бокалы. Мафалда отказалась от вина, опустила ложку в тарелку и оглядела зал. Вино отдавало холодным металлом и пощипывало язык — точно батарейку лижешь, подумалось Анне. После супа перед каждым сотрапезником поставили тарелку с тремя рыбинами, слепые глаза полопались в духовке. Скажите уж что-нибудь, разбейте эту невыносимую тишину! — взывало все в Анне, однако Уилшир невозмутимо нацелил нож и как скальпелем разделал свою рыбину.

Анна попыталась справиться со своей порцией, но в результате на ее тарелке образовалась перепутанная куча мелких косточек. Нож и вилка Мафалды слегка прикоснулись к морскому окуню и сдались. Рыбу — съеденную и несъеденную — унесли. Подали крупные куски неизвестного Анне мяса с пятнышками красного цвета, застучали на тарелках ракушки.

Тщетно искать повод для разговора. Мысли мечутся в голове, словно припозднившийся пьянчуга, пытающийся обнаружить на кухне что-то съестное. Вон Мафалда согнала все мясо к одной стороне тарелки, ракушки расположила напротив и снова отложила столовый прибор. Наливают красное вино — уже в другие бокалы. Красное вино пахло отсыревшими носками, но вкус был сложный, как поцелуй. Уилшир задержал глоток во рту, смакуя, выпячивая губы, украшенные задорными усами.

— Сегодня вечером ваш муж рассказывал мне о фаду, — выдохнула Анна, с трудом протолкнув слова после двух попыток, в горле не то что лягушка застряла, скорее, жирная жаба.

— С чего бы вдруг? — отозвалась Мафалда. — О фаду он понятия не имеет. Не любит его. Когда его по радио передают, бежит, — да что там, кидается опрометью! — чтобы выключить.

Челюсти Уилшира сомкнулись на очередном куске мяса, он пережевывал его упорно и бесконечно, словно жвачку.

— Он говорил, — не сдавалась Анна, — говорил, что в этих песнях поется о тоске, о печальных воспоминаниях…

В ответ Мафалда стукнула ножом о край своей тарелки с монограммой, и Анна заткнулась.

— Новенькая, Амалия, вроде ничего, — вмешался Уилшир. — Амалия Родригеш. Да, она мне, пожалуй, нравится.

— Ее голос? — уточнила Мафалда, ожегши мужа угольно-черным взглядом.

— А что еще может нравиться в фаду? — фыркнул Уилшир. — Ах да, тебя интересует, есть у нее, по моему мнению, дух, душа, alma этого самого фаду?

Левый глаз Мафалды слегка задергался. Мизинцем она придержала его, успокаивая тик. Взгляд Анны метался с одного конца стола к другому — растерянный, ничего не понимающий соглядатай.

— Разумеется, я обратил внимание и на ее… — Уилшир остановился, подбирая подходящее слово, и тик передался по воздуху между супругами. — На ее осанку.

— Осанку! — задохнулась Мафалда. — Он говорит о…

Но ей удалось совладать с собой. Только маленький пухлый кулачок слегка постукивал по краю льняной скатерти.

— Вероятно, для первой встречи следовало выбрать не столь занимательный сюжет, — признал Уилшир. — Но мы с Анной говорили о нашем добром друге, славном докторе, и три «Ф» сами собой пришли на ум. Лучше бы нам рассуждать об истории, впрочем, и там немало подводных камней. Но ты будешь мной довольна, моя дорогая, я ни словечком не обмолвился об Encoberto, о Сокрытом.

— О «Сокрытом»? — изумилась Анна.

— О Доне Себастьяне, — пояснил Уилшир. — Нет-нет, я ничего о нем не говорил, дорогая моя, я же знаю, ты захочешь сама все рассказать Анне. Видите ли, Анна, моя жена — монархистка, сторонница династии, вот уже более трех десятилетий как оборвавшейся. Она верит, что Сокрытый — король, погибший на поле боя в Эль-Кебире в Марокко, — сколько? четыреста лет тому назад? — что он еще вернется…

Мафалда с усилием поднялась. Монолог Уилшира оборвался. Слуга поспешно отодвинул стул своей госпожи и подставил ей плечо, чтобы она могла опереться на него.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — извинилась хозяйка. — Мне лучше уйти к себе.

Она покинула комнату, вцепившись в плечо слуги, даже материя собралась складками у нее между пальцами, но вроде бы не опираясь, не перенося на него свой вес. Тогда на лестнице, в ночной рубашке, она и вовсе не нуждалась в опоре, подумала Анна. Мафалда слегка кивнула ей на прощание. Дверь захлопнулась, щелкнул медью замок. Анна откинулась на спинку обтянутого тканью стула, почувствовала, как в ней нарастает смятение. Мясо так и унесли, доесть ей не удалось. На смену явился фруктовый салат. Затихли, удаляясь в сторону кухни, шаги прислуги. Анна и Уилшир остались наедине под ярким светом трех люстр; на серебряном подносе перед Уилширом стояло красное вино.

— Слова, слова, слова, — пробормотал Уилшир. — Одни только слова, и ничего более.

Пить он начал уже давно, и «сцену на террасе» разыгрывал полупьяным. Вспышка гнева, когда Анна упомянула о его жене, на миг отрезвила его, но не могла нарушить давно уже ставший привычным процесс. За те пятнадцать минут, пока Уилшир переодевался, он достиг полноты опьянения и наступавшей вслед за этим особого рода трезвости. Теперь он легко и быстро переходил от настроения к настроению, от воинственности к печали, от злобы к сладкой тоске о самом себе. Возможно, Кардью ошибся, пытаясь определить душевное состояние обитателей этой виллы. Мафалда всего лишь была нездорова, но этот человек на другом конце стола, выбивавший барабанную дробь на своей тугой манишке и пристально следивший за уровнем вина в своем бокале, этот человек был если не безумен, то весьма близок к безумию.

— Лично я десерта не ем, — заявил он вдруг. — Не любитель сладкого.

Он постучал ложечкой по краю тарелки, допил вино, вылил остатки из графина в свой бокал. Слуги принесли кофе. Уилшир велел сервировать столик на веранде. Он допил вино одним мучительным, насильственным глотком, будто приговоренный к медленной смерти через отравление этим напитком.

Перейдя на террасу, Уилшир первым делом навязал Анне стакан портвейна, старого, чуть ли не прошлого века. Но алкоголь уже не доставлял ей удовольствия.

— Давайте сходим в казино, — после затянувшегося молчания предложил Уилшир. Анне казалось, что тело этого человека превратилось в неприступную крепость, где укрылся его разум, бежал с поля боя, проиграв какую-то невидимую извне битву. — Ступайте, наденьте свое лучшее выходное платье, и пойдем.

Выходное платье у Анны имелось только одно, перед войной его носила мать. Переодеваясь, она выглянула из окна ванной и увидела внизу, на террасе, неподвижно застывшего Уилшира. Сосредоточилась на собственном отражении в зеркале и попыталась совладать со страхом. Припомнились полученные ею уроки; ей же объясняли, какая психологическая выносливость требуется для такой работы. Несколько раз она глубоко вздохнула, отгоняя панику.

По лестнице Анна спускалась босиком, неся туфли в руках: не хотелось еще раз столкнуться с призраком Мафалды. Тихо подошла к Уилширу, который все так же сидел, уставившись сквозь стену электрического света в разливавшуюся вокруг тьму. Он рывком поднялся со стула, придержал Анну за плечо. Как не похоже было это прикосновение на легкие касания ее погибшего учителя музыки! Дыхание, отдававшее аммиаком, могло бы содрать краску с дерева. Анна даже заморгала, когда эти испарения ударили ей в лицо. Капли пота сползали по ложбине между воинственно торчащими усами, рот оказался в нескольких сантиметрах от губ Анны. Все ее тело изогнулось, протестуя, пытаясь отстраниться, вырвался приглушенный крик. Уилшир выпустил ее. Там, где прикасались его пальцы, кожа покрылась мурашками.

Через завесу света они вышли на лужайку и свернули на гравиевую дорожку, ведущую к дальнему концу сада. Полумесяц освещал их путь. В глубине сада ответвлялась тропинка в сторону летнего флигеля и беседки, каменных столбов с навесом из живой зелени, под которым пряталась от солнца скамья с видом на океан. Беседка заросла; вероятно, обитатели дома не очень-то стремились в этот безмятежный уголок, предпочитая тревожные темные залы и переходы своего мрачного жилища.

Они перешли дорогу и вступили в густую тень под пиниями на задворках казино. Здание казино, похоже, нисколько не стеснялось своей безликости: понятное дело, не в архитектурной замысловатости состояла его привлекательность. Вместе с толпой хорошо одетых и по виду состоятельных людей они вошли вовнутрь — шуршала тафта, поскрипывали нейлоновые чулки, отчетливо раздавался треск свежеотпечатанных, в толстые пачки сложенных купюр.

Уилшир прямиком устремился в бар заказать себе виски. Анна предпочла бренди с содовой. В тот момент, когда Уилшир подносил зажигалку к ее сигарете, чья-то мясистая рука обхватила его за плечи и тощее тело ирландца непроизвольно вздрогнуло.

— Уилшир! — загудел американец, экспансивный, как и полагается американцу. Не дожидаясь, чтобы Уилшир обернулся к нему, обладатель голоса вплотную приблизил свое лицо к его лицу, как будто хотел соприкоснуться щеками. Раскрытая ладонь потянулась навстречу Анне. — Бичем Лазард.

— Третий, — уточнил Уилшир, стряхивая с плеча руку американца. — А это мисс Анна Эшворт.

Лазард был и выше, и шире в плечах, чем Уилшир. Тоже облачен в смокинг, но мятый и странно топорщившийся на груди. Он был лет на двадцать моложе Уилшира, и его черные волосы были разделены идеальным пробором. Столь же идеальный цвет кожи, ослепительная улыбка. Совершенство, напоминающее совершенство манекена, — и заманивает, и в то же время отталкивает.

— Поговорить надо. — Губы Лазарда едва не касались щеки Уилшира.

Уилшир опустил глаза и словно с огромной высоты посмотрел вниз.

— Анна — моя новая жилица, — пояснил он. — Только сегодня прилетела из Лондона. Я показываю ей наши замечательные места.

— Ясное дело, — откликнулся Лазард и выпустил, наконец, руку Анны, которую он до сих пор поглаживал вкрадчивым большим пальцем. — Ясное дело. Нам бы только даты сверить… Минуты не займет.

Явно рассерженный, Уилшир извинился перед Анной, вернулся к входу в бар и о чем-то переговорил там с Лазардом. Место для беседы они выбрали неудобное: то и дело кто-то проходил мимо, толкая их. Поигрывая сигаретой, Анна оглядывала зал и чувствовала себя плохо — или, во всяком случае, глупо — одетой. Высокая мода из Парижа переместилась в Лиссабон, и, глядя на этих разодетых мужчин и дам, Анна представлялась себе маленькой девочкой, нарядившейся для чая с подружками. Делая вид, что ничем особо не интересуется, она продолжала курить, исподтишка бросая взгляды по сторонам, но подобная тактика не слишком ей помогла: ее притворно праздный и уверенный в себе взгляд то и дело натыкался на более волевые, более жесткие и вопрошающие взгляды. Сдавшись, она обратилась к зеркалам и стеклянной витрине бара, где отражалось множество глаз: и пьяных, и печальных, испуганных, жестоких, жаждущих, но все чего-то хотели, хотели, хотели.

— Американцы, — проворчал Уилшир, возникая рядом с ней. — Никакого понятия о приличиях…

Он повел ее к столу и представил четырем женщинам и двум мужчинам. Пронеслись мимо ее слуха иностранные имена, пышные и стремительные, будто королевская охота: титулы и предки, герольды и трубы. Аристократы заговорили с Уилширом по-французски, не обращая на Анну особого внимания. За Анну все сказал ее наряд: какая-то девица, которой Уилшир обзавелся для забав. С трудом высвободившись из цеплявшихся за него узловатых, украшенных перстнями пальцев, Уилшир откланялся и повел Анну дальше.

— Ничего не поделаешь, — интимно прошептал он Анне. — С румынами ссориться нельзя. Жуткие сплетники.

В кассе Уилшир обменял чек на жетоны, и сквозь вращающиеся двери они прошли в игорный зал. Отделив от столбика жетонов слой примерно в дюйм толщиной, Уилшир отдал эти жетоны Анне, а сам поспешил к столику для игры в баккара, сел рядом с другим осевшим под грузом выигрышей и проигрышей мужчиной и окунулся в какие-то сосредоточенные вычисления. Анна остановилась за его спиной, ей казалось, она плывет в густых слоях дыма. Раздали карты. Игроки загибали углы. То бастовали, то просили дополнительную карту и очень редко с ходу объявляли очко. Скучно смотреть на них, если сам не принадлежишь к числу игроков с глазами-заклепками, к тем, кто сжимает в бессильных кулаках воздух, не то присвистывает, не то шипит, проигравшись, и лишь на миг успокаивается, распрямляет тело, добившись победы.

Мгновенно преобразился среди них и Уилшир. Все слетело с него: и светская скука, и оживление. Весь его интерес сосредоточился на числах и вероятностях, разум превратился в телепатический приемник, настроенный на последовательность мастей. Развлечения ради Анна вычислила преимущества банкомета в этой игре, а там уж начала зевать. Азарт высасывал кислород из воздуха. Она двинулась прочь, сама не зная куда, лишь бы подальше от унылых спин игроков в баккара. Здесь ее взгляд не встречался ни с чьим взглядом. Здесь царствовали деньги, а не физическое желание. Игорный зал затих, легкими щелчками отдавалось предгрозовое электричество. Ярды зеленого сукна, акры толстых ковров — богатство искало укромности, и, если у кого-то рассыпались монеты, они рассыпались беззвучно.

Рулетка — это уже интереснее. Там слышался шум, особенно если в игру вмешивались американцы, и даже постукивание костяного шарика (в ритме судьбы, в ритме фаду) не могло не радовать после убийственной тишины карт. Анна замешалась в толпу, ее охотно приняли, приветили, кто-то протянул ей сигарету, чьи-то тела навалились на нее, сдавливая, и в этой тесноте, фамильярной и страшной, как сплоченность стада, ведомого на убой, Анна окончательно убедилась в том, что поняла, еще когда проходила через вращающиеся двери: за ней следят.

Можно было бы повернуться, бросить взгляд поверх голов, молитвенно склонившихся перед своим божеством — зеленым сукном рулеточного стола. Нетрудно было бы отыскать в толпе еще одно лицо, такое же, как ее собственное, — не замороченное цифрами, не растворенное в концентрированной алчности. Но повернуть голову не удалось: напряжение сковало шею, голова начала слегка трястись. В этот момент чья-то рука обхватила ее за плечи, притянула к влажной от пота манишке.

— Дамы для удачи! — проревел ей в ухо какой-то американец. — Пошли! Ну-ка, загадаем на номер двадцать восемь.

Он прижал ее к себе изо всех сил. Крупье принял последние ставки, раскрутил колесо, подкинул шарик. Запищали от восторга девицы, застучала по мелькающим цифрам слоновая кость. Анна, прижатая к груди американца, ощущала лишь твердость его ребер, запах его дыхания, сильно отдававший ростбифом. Флиберти-тиберти-бит, отстукивал шарик, кокетничая, дразня, изводя игроков, падая то в одну, то в другую лунку и вновь выскакивая из них, перемахивая через медные разграничители, отделявшие один номер от другого. В азарте американец вдавил голову Анны в свою грудь, и в таком неудобном положении самым краешком глаза Анна увидела, как под лучом электрического света выступила жесткая линия шеи, уверенный подбородок и запавшая щека — тот самый человек, который следил за ней, в этом она была уверена.

Следивший наклонил голову, и Анна разглядела голубые глаза над высокими скулами, нежный рот, раздвоенный подбородок и ямочку горла среди туго натянутых сухожилий. Оттого что они встретились глазами, легче ей не стало: невозможно понять, с какой стати он следит за ней, не получалось разгадать этот взгляд. Затылку и шее стало жарко, беспомощность сжимала горло. Анна снова уткнулась взглядом в стол, но уже не видела ни клеточек с цифрами, ни черных и красных полос, только зеленое сукно, мягкое, отрадное для глаз. Краткая передышка, и снова ее голова дернулась — непроизвольное сокращение мускулов. Все еще тут. Все еще смотрит. Надвигается на нее как грозовая туча. Толпа взревела.

— Vingt-huit, — объявил крупье. — Двадцать восемь.

Победно вскинутый кулак американца пробил брюхо дымового кита. Довольный игрок сдвинул сигару в угол рта и выпустил наконец Анну. От неожиданности ее бросило вперед, к столу, и только тут онаразглядела девицу, которую американец сжимал другой рукой, та была маленькая, прямо-таки пичужка, с острыми грудками и носиком-клювиком. Благодарный американец поцеловал птичку в затылок. Крупье смахнул проигравшие фишки, оставил на поле умножившуюся многократно ставку американца. Тот что-то прикинул и подтянул небоскреб жетонов поближе к себе. Анна стала выбираться из толпы. Затянулась в сотый раз сигаретой и двинулась обратно к столику для игры в баккара. Шла она очень осторожно, ноги как будто не принадлежали ей и в любой момент могли удрать.

Спина Уилшира все так же высилась над столиком для баккара, но теперь рядом с ним сидел и Бичем Лазард. Анна предпочла не втягиваться в их орбиту. Банкомет повернулся к этим двоим спиной, готовя новые колоды для игры. Лазард покосился влево и пододвинул к Уилширу высокий столбик самых дорогих фишек. Плечи Уилшира на миг изменили очертания, словно ссутулившись…

Анна спешила убраться из этой комнаты от удушливой тишины, в которой ковались деньги, от исступленного азарта игроков и от тех проницательных голубых глаз. Она двинулась к вращающейся двери. Лишь бы найти выход из этого сумасшедшего дома! Из бара донеслась музыка, подсказала ей, в каком направлении идти. В баре нашелся темный уголок, подальше от беспощадно освещенной танцплощадки. Анна закурила и затягивалась, не выпуская сигарету из рук, пока та не превратилась в жалкий окурок.

— Одна-одинешенька в первый же вечер? — раздался голос откуда-то снизу.

Ударник разбушевался, застучал палочками по тарелкам, заглушая все голоса. В нескольких шагах слева от Анны обнаружился Джим Уоллис. Он сидел за столиком и караулил свободный стул; уж не для нее ли? По ту сторону танцплощадки вынырнуло уже знакомое ей лицо из игорного зала, покрутилось, кого-то высматривая, и снова нырнуло в темноту. Анна приняла из рук Уоллиса сигарету, отпила из его стакана виски с содовой — всего один глоток, жидкость неприятно царапала горло. И этого оказалось достаточно, кровь прихлынула к лицу.

— Кажется, за мной уже следят, — сообщила она (музыка заглушала слова).

— Ничего удивительного, — как-то беспомощно отозвался Уоллис.

— Разве тут уже знают, откуда я?!

— Хотели бы узнать, — ответил он, поднося ей огонек.

— Не понимаю, с какой стати?

— Вы же красавица, — честно признался он, и пламя зажигалки заплясало перед ее глазами. — Нетрудно догадаться, с какой стати.

— Джим! — Такой оборот разговора ее совсем не устраивал.

— Вы задали вопрос.

— А вы что здесь делаете?

— Жду. Наблюдаю. — Еще один честный ответ. — Может быть, потанцуем? Время быстрей пробежит…

— У вас нет пары?

— Она предпочитает рулетку, — признался Уоллис и широко развел руками: мол, у него на такие излишества денег нет.

Он подвел Анну к танцполу. Как раз вступила медленная мелодия, и они начали танцевать, очень близко друг к другу, но оттого не менее церемонно. Анна поведала партнеру о летнем домике и беседке возле него, где вполне возможно обустроить тайник — почтовый ящик. Завтра она проверит все обстоятельно, посулила Анна. Дирижер объявил популярный танец, рядом с Анной и Уоллисом появились новые пары.

Еще с полчаса они танцевали, а потом оркестр сделал паузу, и Анна воспользовалась минуткой, чтобы попудрить носик. Вернувшись в бар, она застала там Уилшира. Тот, уже в одиночестве, стоял, упираясь ногой в медное подножие стойки, и по движению его локтя нетрудно было угадать, что он снова пьет. Анна отважилась подойти к нему и пожаловаться на усталость: пора бы домой. Уилшир прикончил свою выпивку и подставил локоть Анне, она оперлась на него, и они вместе вышли в ночь, столь же удушливую, как день.

— Эти ночи… — пропыхтел Уилшир и ничего больше не добавил к своим словам. И так было ясно: утомили его эти ночи, надоели до невозможности.

Шаги Уилсона все замедлялись, по мере того как он вместе с Анной приближался к кромке пиний, отмечавших вход в его сад. Сначала Анна подумала, что ему не хочется возвращаться; она снова учуяла этот странный запах, исходивший от Уилсона, запах не страха, но чего-то похожего на страх. Высвободив руку, на которую Анна опиралась, Уилшир обвил этой рукой ее плечи. Так они продвигались, и теперь уже Анна поддерживала его.

В лунном свете сад казался не черным, но темно-синим. Пошатнувшись, Уилшир бессильно ухватился за густую листву живой изгороди. Его сотрясли рыдания, такие глубокие, что походили больше на рвоту, он словно пытался извергнуть из себя что-то ужасное, кошмар, терзавший его утробу. И все теснее прижимал к себе Анну, карманы его смокинга, набитые тонкими и оттого острыми жетонами, впились ей в ребра. Высокие каблуки помешали Анне удержаться на покатых ступеньках, вместе с Уилширом она слетела с дорожки и врезалась в ограду. Совокупный их вес пробил живую изгородь, и оба они рухнули уже по другую сторону, приземлились на мягкой и рыхлой почве. Уилшир так и остался лежать на спине, лицо его обмякло, дыхание выровнялось. Анна, упавшая сверху, выбралась из его уже не цепких объятий и с ужасом услышала, как приближается сквозь заросли какое-то животное, большое и агрессивное, судя по производимому им шуму. Мелькнула белая манишка, белые манжеты опустились к распростертому на земле Уилширу.

— Вы уж мне помогите, — попросил мужской голос по-английски (говорил он с акцентом).

Анна помогла приподнять Уилшира и перекинуть его через плечо невесть откуда взявшегося помощника — жетоны так и посыпались из кармана. Незнакомец попятился, выбираясь из обломанных кустов изгороди, и ровной рысцой пустился вверх по лужайке. Ни в доме, ни перед домом не светилось ни огонька, но через стеклянную дверь удалось проникнуть на террасу.

— Где он обычно спит?

— Я не… Думаю… Да положите его здесь, и все, — пробормотала она.

Незнакомец боком прошел в гостиную, свалил Уилшира на первый же диван и заботливо стянул со спящего ботинки. Тот заворочался было, но тут же снова затих. Анна подошла к окну и распахнула ставни — днем слуги закрывали окна от невыносимой жары. Когда она обернулась, незнакомца уже и след простыл. Снова глянула в окно: вот он, пересекает залитую лунным светом лужайку, неторопливый и спокойный, словно вышедший на дежурство патрульный. В конце дорожки он обернулся, лицо его оставалось в тени. Негромко стуча кожаными подошвами, он спустился по мощеным ступенькам и растворился во тьме.

Глава 10

Воскресенье, 16 июля 1944 года, дом Уилшира, Эштурил

С утра было жарко. Анна залежалась в постели, проникший в спальню солнечный луч щекотал пятки. События прошедшей ночи толпились в ее мозгу. Впервые она поняла, как взрослые ухитряются запутать свои жизни, это происходит почти мгновенно. Мысли и действия сгущаются, слишком много событий происходит в короткий, плотный отрезок времени, каждый день приносит свои потребности и желания, триумфы и разочарования. Насколько же медленно движется на этом фоне жизнь ребенка, как тянутся ничем не заполненные летние месяцы! Мысли Анны двигались по кругу, постоянно возвращаясь к исходной точке — к человеку, беспокоившему ее больше, чем непредсказуемые поступки Уилшира. Лицо того мужчины, его взгляд, неотрывный, пристальный и совершенно ей непонятный. Что же все-таки в нем таилось, угроза или интерес?

Она проиграла мысленно весь вчерашний вечер вплоть до финальной сцены в казино. Когда она уводила Уилшира из бара, Джим Уоллис остался сидеть за столиком вдвоем с девушкой, той самой птахой, которую прижимал к себе «на счастье» выигравший в рулетку американец. Миловидная, если кому нравятся фарфоровые куклы, если кто-нибудь находит привлекательным лицо, не отражающее ни мыслей, ни чувств. Черствое лицо, всегда готовое что-то посулить и не сдержать обещания. Всего добродушия Уоллиса не хватит на девицу с такой физиономией.

Парадное платье, висевшее на спинке стула, оказалось испачканным. Ну да, катастрофа в живой изгороди. Что за кошмары таятся в сознании Уилшира, что заставляет его упиваться до бесчувствия? Накинув на себя первую попавшуюся одежонку, Анна босиком сбежала вниз. В тихой гостиной только пылинки плясали в одиноком луче света, пробившемся через приотворенный ставень. Уилшир исчез.

Она выбежала из дома, пронеслась по лужайке, ощущая под ногами жесткую и горячую почву, до мощеной дорожки и далее вниз, к тем кустам, сквозь которые они пролетели накануне. Земля вокруг была вся истоптана, взрыта, в ее расселинах суетились потревоженные муравьи. Анна принялась ощупывать все вокруг и руками, и стопами, пока не наткнулась на жетон из казино — самый дорогой, пять тысяч эскудо, то есть пятьдесят фунтов. По боковой тропинке Анна наведалась к летнему домику и беседке, чьи деревянные балки заросли страстоцветом, изысканные пурпурные и белые цветы спускались до каменных скамеек. Она выбрала из двух столбов, обрамлявших вход в беседку, левый и положила на него фишку из казино, первый раз воспользовалась «почтовым ящиком».

Когда Анна повернула к дому, солнце уже припекало лопатки. Она снова пустилась бегом через лужайку, опрометью ворвалась на пустую террасу и проскочила ее насквозь, до стеклянной двери, где Уилшир перехватил ее за руки, так внезапно, что на миг ноги девушки беспомощно повисли в воздухе. Уилшир провел пальцами по ее разгоряченным плечам и дальше, вниз по руке, до самых локтей. Ей не удалось подавить дрожь.

— Мафалда не велит бегать по дому, — произнес хозяин так, словно только что выдумал новое правило.

Одет он был точно так же, как при первой встрече, в костюм для верховой езды; искать на его лице следы вчерашней попойки было бы бесполезно: он выглядел свежим и бодрым. Вероятно, это стоило определенных усилий, стирка-отпаривание-накрахмаливание-глажка, но кто бы поверил, что этот самый человек накануне пытался повергнуть себя в ступор с помощью алкоголя?

— Покатаемся? — предложил он.

— Вряд ли вы имеете в виду прогулку на ослике вдоль берега?

— Ну не-е-ет.

— Боюсь, мой опыт верховой езды этим исчерпывается.

— Ясно, — откликнулся он, усердно закручивая усы. — Что ж, для начала и это сойдет. По крайней мере, верхом вам сидеть довелось.

— У меня нет подходящей одежды… и обуви тоже нет.

— Горничная отнесла вам кое-какие вещи. Сходите, примерьте. Должны подойти.

Вернувшись в комнату, Анна убедилась, что грязное вечернее платье исчезло, а на кровати лежат бриджи, носки, рубашка и куртка для верховой езды. Соответствующая обувь стояла на полу. Ей подошло все, только бриджи оказались немного коротковаты. Анна послушно оделась, застегнула рубашку на все пуговицы, в очередной раз машинально поглядела в окно и поймала себя на мысли: эта одежда не принадлежит Мафалде. Это с какой-то молодой женщины. В окно она видела, как Уилшир расхаживает по гравиевой дорожке, постукивает хлыстиком по высоким сапогам.

Неожиданно Анна ощутила, что в комнате она не одна. В дверях ванной застыла Мафалда, волосы распущены, снова никакой одежды, кроме ночной сорочки, лицо испуганное, пристальный взгляд вбирает каждую деталь, как будто она давно знакома с англичанкой и не верит своим глазам: как эта девица посмела вновь появиться в ее доме?

— Дона Мафалда, я — Анна, английская секретарша мистера Кардью, — на всякий случай представилась девушка. — Мы познакомились вчера вечером…

Но ее слова бессильны были разрушить чары. Мафалда запрокинула голову назад, все так же изумленно и подозрительно изучая гостью, а затем повернулась и вышла, от размашистого шага подол рубашки натянулся и плотно облепил поспешно двигающиеся ягодицы. Заскрипел паркет в коридоре — точно парус под ветром, — и Мафалда скрылась. Яркое утро померкло. У Сазерленда и Кардью имелись свои стратегические планы, ради которых они поселили ее в этом доме, но, видимо, своя игра была и у хозяина дома, Уилшира, и о его замыслах Анна понятия не имела.

Уилшир успел вернуться в холл, он стоял, покуривая, и одобрительно закивал при виде Анны.

— В самый раз подошло, — сказал он, провожая ее к автомобилю. «Бентли» с мягким верхом был отполирован и блестел, как новенький.

— Чей это костюм? — не удержалась она.

— Подруги Мафалды.

— Мафалда удивилась, увидев меня в этой одежде.

— Она вас видела?

— Она зашла ко мне в ванную.

— Мафалда? — небрежно переспросил он. — Вот уж фанатик чистоты. Все проверяет и перепроверяет за горничными. Вам бы… вам бы не понравилось служить в этом доме.

— По-моему, она приняла меня за кого-то другого. — Анна во что бы то ни стало хотела добиться от своего собеседника правды.

— За кого бы это? — краешком губ усмехнулся он. — Вы ни на кого не похожи… ни на кого из наших знакомых.

Дорога вела к берегу, затем направо по новому шоссе до Кашкайша. Анна смотрела прямо перед собой, подыскивая способы взломать блестящий и отражающий свет панцирь Уилшира. Ничего не шло на ум. Они проехали мимо порта, затем мимо старой крепости и двинулись в западном направлении. Океан разгулялся, волны били о низкие скалы, сквозь отверстия в твердой породе взмывали к небу фонтаны соленых брызг. Легкий ветерок разносил мельчайшие капельки во все стороны, они попадали на кожу, слегка пощипывали.

— Пещера Бока-ду-Инферну, — произнес Уилшир, обращаясь к самому себе. — Пасть Ада. Я-то представляю себе ад малость по-другому, а вы?

— Я знаю об аде только то, чему учили меня монашенки.

— Вы еще молоды, Анна.

— А как вы представляете себе ад?

— Ад — это тишина, а не… — начал было он, но прервался, заерзал на сиденье. — Хоть нынче и воскресенье, поговорим лучше о чем-нибудь другом. Ад для меня…

Голос его затих, стопа нажала педаль. Мимо понеслись пинии, машина летела вдоль берега по направлению к Гиншу, ветер становился все сильнее, нес уже не только частицы влаги и соли, но и песок. Прихотливо рассыпавшиеся кучки песка сделали дорогу неровной, на скорости машина подскакивала, в ней что-то стучало.

Проступил хребет Серра-де-Синтра с маяком на конце мыса. Вверх пошла дорога, пыхтя, изгибаясь, оглядываясь на пройденный путь. Наверху, на продуваемом всеми ветрами обнаженном пике, виднелась угрюмая часовня и крепостные сооружения, далеко внизу — берег с бахромой из выброшенных морем водорослей и бескрайняя Атлантика.

Достигнув максимальной высоты, дорога свернула к северу, в многослойную тучу. На лицо и волосы оседала конденсированная влага. Свет померк, здесь царили серые краски осени. Угрюмая, безотрадная картина.

Возле деревушки Пе-да-Серра Уилшир выбрал правое ответвление дороги. Крутой подъем — и на первом же повороте он остановился перед деревянными воротами с двумя большими терракотовыми вазами по бокам. Слуга распахнул ворота, и «бентли» вкатился в мощеный двор, где даже виноградную лозу приучили расти аккуратными ярусами вдоль ровной аллеи, но камни двора украшались навозными лепешками. Здесь были и другие обитатели, Анна углядела «ситроен», уткнувшийся носом в одну из арок.

«Бентли» медленно ехал по двору, а навстречу ему из-за главного здания выехал всадник на вороном жеребце. Конь брезгливо обходил кучки навоза, постукивал копытами по влажным, шелково-скользким камням. Завидев Уилшира, всадник придержал жеребца; напрягая великолепную мускулатуру, конь пытался перейти в галоп и сердито фыркал, грызя удила. Уилшир представил Анну майору Луишу да Кунья Алмейде. Она вышла из автомобиля, на ходу надевая куртку, и хотела было погладить жеребца по голове, но вороной отвернул морду. Всадник был так же крепко сложен, как его конь, и плечи его ходили ходуном, как плечи беспокойного, рвущегося в галоп вороного. Руки перебирали поводья, но крепкие бедра плотно обхватили корпус жеребца, сдерживая его нетерпение. Мужчины обменялись двумя-тремя репликами, и майор наконец дал шенкеля и поскакал прочь со двора.

Конюх вывел навстречу гостям высокую кобылу и некрупную гнедую. Уилшир уселся верхом на кобылу, взял поводья гнедой и подвел ее к ступенькам. Конюх придержал стремя и помог Анне забраться в седло. Уилшир вложил ей в руки поводья, дал краткие наставления, и они поскакали в горы вслед за майором.

Лошадей заставили идти шагом, неторопливо пробираясь по песчаной тропе среди сосен. Уилшир молчал, поглощенный своими ощущениями, слившись с лошадью; Анна старалась согласовать свои движения с походкой гнедой и думала о том, как бы ей проникнуть в глубины сознания Уилшира, застать этого человека в его тайном и тихом месте — в его аду. Минут через сорок они добрались до каменного фонтана и невысокого, довольно жалкого с виду строения из серого камня с крестом на крыше. Изобильная растительность почти полностью поглотила часовню, влажная зелень льнула к ее стенам. Почему-то Уилшир удивился и рассердился на самого себя, обнаружив, куда он их завел.

— Что это? — поинтересовалась Анна.

— Конвенту-душ-Капушуш, — ответил Уилшир, разворачивая кобылу. — Монастырь.

— Заглянем?

— Нет! — обрубил он. — Я сбился с дороги.

— Но раз уж мы попали сюда, почему бы не посмотреть?

— Я сказал: нет.

Уилшир схватил ее гнедую за поводья и заставил двинуться вниз по тропинке. Его кобыла все время оседала на задние ноги, выбрасывая передние в воздух, чем-то ей не нравился седок. Они кружили на одном месте, Уилшир заставлял лошадь опуститься на все четыре ноги, склонить голову, а потом вдруг ударил ее каблуками и предоставил кобыле скакать куда вздумается. Они пустились вниз по той же тропинке, чуть ли не боком, Уилшир почти лежал на шее лошади. Гнедая Анны шла шагом, и Уилшир быстро поравнялся с ней. В этот момент он подался вперед и с размаху врезал хлыстом по крупу животного. Гнедая взвилась на дыбы и ударилась в галоп; Анна и ахнуть не успела, как поводья выпали у нее из рук, а сама она рухнула на шею лошади, и рот ей забила жесткая, горькая на вкус грива.

Быстрая побежка гнедой простучала по сухим от солнца камням и запекшейся земле, от жары пошедшей глубокими трещинами. Анна висела, цепляясь за гриву, прижимаясь щекой к бархатной коже и чувствуя, как ходят под ее телом мощные, напруженные мускулы. Близко от своего лица она видела глаз лошади — расширенный и скошенный от ужаса, с широким обводом белка.

Тропинка сужалась, с обеих сторон подступали деревья. У гнедой уже и язык изо рта свесился, пена текла с губ. Ветки щелкали и ломались над распластавшейся по спине лошади Анной, они били гнедую в грудь и бока, заставляя ускорять и без того стремительный бег. Уровень адреналина в крови стремительно рос, но Анна сохраняла какое-то неземное спокойствие: она и сливалась с лошадью, и словно бы смотрела на все происходящее со стороны.

Из-под древесного свода и низко нависших туч они вырвались на яркий солнечный свет, вместо песка под ногами оказалась невысокая жесткая поросль. Ветер свистел в ушах. Справа послышался какой-то стук, топот, что-то приближалось к Анне в тучах пыли. Вороной жеребец майора коснулся ноги Анны разгоряченным, покрытым пеной боком, уверенная рука ухватила поводья, мгновения, замедляясь, сцепились, превратились в секунды, время вернуло себе прежний темп.

Оттолкнувшись от обхватившей ее руки майора, Анна выпрямилась, ноги ее дрожали.

— Где мистер Уилшир? — по-английски спросил майор.

— Не знаю… Я… — Она не в силах была думать ни о чем, кроме той страшной картины: занесенный хлыст, расчетливый удар, и гнедая в панике несется через лес…

— Что напугало лошадь?

Все еще тяжело дыша, Анна поспешно перебирала в уме события последних пяти минут, пытаясь найти хоть какое-то объяснение дикой выходке Уилшира.

— Чья это одежда? — спросила она вдруг.

— Не понял? — Майор прищурился, словно пытаясь получше разглядеть собеседницу.

— Раньше… мистер Уилшир приезжал раньше кататься с другой девушкой? До меня? С другой женщиной — до меня?

— Вы про ту американку?

— Да, про американку. Как ее звали?

— Сеньорита Лаверн, — торжественно произнес майор. — Сеньорита Джуди Лаверн.

— Что с ней сталось? Что случилось с Джуди Лаверн?

— Я не знаю. Я уезжал на пару месяцев. Может быть, она вернулась домой, в Америку?

— Без одежды?

— Без одежды? — переспросил он, вконец сбитый с толку.

— Это ее одежда? — повторила Анна, яростно хлопая себя по бедру.

Майор утер обильный пот с лица.

— Вы давно знакомы с мистером Уилширом? — спросил он.

— Я только вчера приехала в Португалию.

— Раньше вы с ним не были знакомы?

— Раньше — это когда?

— До своего приезда, — спокойно, солидно пояснил он.

Она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться, расстегнула куртку. Гнедая уткнулась мордой в бок жеребца. На гребне холма показался Уилшир, его рубашка отчетливо белела на фоне синего неба. Он помахал рукой Анне и майору и начал осторожно пробираться между кустарником и камнями, чтобы спуститься к тропе.

— Я вас упустил, — сказал Уилшир, подъехав поближе на вполне укрощенной лошади.

Только и всего — разминулись на прогулке?!

— Моя лошадь понесла, — ответила Анна. Обличать Уилшира пока не было сил, да и не стоило заниматься этим в присутствии майора. — Меня спас господин майор.

Уилшир казался искренне встревоженным, настолько искренне, что Анна чуть было не купилась, но тут ее взгляд упал на куртку Уилшира, куртку, которая была на нем, когда Анна последний раз его видела, а теперь лежала, заботливо свернутая и закрепленная сзади на луке седла. Так-то он беспокоился о ней, так-то спешил ей на помощь!

— Что ж, большое спасибо майору, — подытожил Уилшир. — А вы, наверное, совсем из сил выбились. Поехали-ка обратно.

Анна потянула уздечку на себя, разлучая кобылку с приглянувшимся ей жеребцом. Уилшир небрежным взмахом руки приветствовал и поблагодарил майора. Вдвоем они устремились вниз по тропе к плотному облаку на северном краю серры, а майор остался позади, застыл неподвижно, точно конная статуя на главной площади города.

Они проскакали гуськом обратно в кинту — усадьбу, обратно в сумрак низко нависшей тучи. Ритмичный перестук копыт гипнотизировал Анну, и она словно в полудреме перебирала детали той сцены, однако не безумие Уилшира вспоминалось ей снова и снова, а тот головокружительный полет, то буйство адреналина в крови, что она пережила, когда мчалась на вышедшей из повиновения гнедой. И страх, оказывается, не так уж страшен. И уже не столь загадочными представлялись ей лица в игорном зале казино, что-то она понимала теперь в азарте и страхе, в бешеном ритме проигрышей и удач. Возможно, проигрыш потрясает даже сильнее, чем выигрыш, есть особое очарование в нависшей неотвратимой катастрофе. Анна содрогнулась, и дрожь ее передалась ехавшему впереди Уилширу. Он обернулся, вопросительно посмотрел на нее и получил в ответ улыбку из глянцевого журнала.

Во дворе кинты они спешились, конюх увел лошадей. Свои ягодицы и бедра Анна готова была сравнить с нагревшимся бронзовым монументом: все затвердело, и где-то глубоко внутри притаился жар, понемногу выходящий, остывающий. Прохладным сделался и пот, пропитавший волосы, мышцы болели, когда Анна вслед за Уилширом проходила под арками в сельского вида каменное строение с крупной деревянной мебелью. Стены были украшены потемневшими портретами и английскими охотничьими гравюрами, густой, заплесневевший воздух пронизывали оленьи рога. С потолка свисала чудовищная люстра — еще одни развесистые рога, но свет не был включен. Впрочем, и без света не составляло труда разглядеть закуски на столике: сыры, шорисуш, презунту — ветчину, оливки и хлеб. Уилшир щедро налил себе вина из глиняного кувшина, протянул глиняную кружку Анне.

— Выпейте, — посоветовал он. — Вы заслужили.

Его хладнокровие могло свести с ума, но Анна запила свою ярость белым вином. Вопросы распирали ее мозг. Нужно было срочно обнаружить хоть какую-то щель в броне этого невозмутимого человека, проникнуть поглубже, уязвить его.

— Съешьте что-нибудь, — столь же радушно предложил он, неопределенно помахал рукой над закусками, сам ничем из еды не заинтересовался, лишь торопливо накачивался вином.

— С удовольствием, — откликнулась она. — Я не успела позавтракать.

— Наверное, не следовало вас тащить…

— Нет, нет, я с удовольствием, — перебила она, еще более раздраженная этой маской безукоризненной вежливости. — Вот что я хотела спросить…

— Что? — поддразнил он. Нарочно перебивает, чтобы лишить ее разгона. — Что вы хотели спросить?

— Хотела спросить про майора, — закончила Анна. Майор, пожалуй, не слишком ее интересовал, но кто знает, он может оказаться оружием в этом поединке, мужчина против мужчины. Помедлив, Анна кинула в рот оливку.

— И что же?

— Он показался мне весьма… э… благородным человеком, — призналась она и пошла вокруг стола, бесцельно грызя косточку от оливки.

— Благородным? — переспросил Уилшир. — Благородным. Да, благородным. Весьма подходящее слово. Он — благородный человек.

— В наши дни благородство как будто устарело, — пожаловалась Анна, пристально следя за Уилширом, тот двигался вокруг стола в ее сторону.

— Да, это слово из прошлого. Благородные рыцари, военные прошлых веков.

— Майор даже не участвует в войне, и все же…

— Абсолютно согласен с вами, Анна, целиком и полностью согласен. Возможно, вы вспомнили про благородство, рыцарство и прочие сказки, оттого что майор прискакал к вам верхом на коне.

— Прочие сказки?

— Ну как же, дама в беде, спасенная принцесса… — И он заморгал, прямо-таки захлопал ресницами.

Анна содрала шкурку с куска шорисуш. Уилшир опять подошел вплотную и явно готовил очередной эксперимент. Мальчишка, отрывающий ножки у паука, чтобы посмотреть, как тот будет корчиться.

— Ему бы еще красный шелковый плащ и шляпу с пером… — подхватила она, и Уилшир тут же захохотал, заухал, так что рогатая люстра закачалась. Все, эпизод с майором сведен к романтической чепухе. Анна заскрипела зубами, но сдержалась.

— Это родственники Мафалды? — спросила она, указывая кружкой на групповой потрет. Бледные лица выступали из темного, густо прописанного фона.

— Да. — Уилшир все никак не отводил пристального взгляда от лица девушки. — Они сюда часто приезжали…

— На охоту?

— Нет, нет, эти трофеи не отсюда… Из Испании, из Франции… там, кажется, шотландские рога, если не ошибаюсь… Да, так и есть. Из замка Гламис.^[6] Нет, наши португальские родичи приезжали сюда летом, спасаясь от жары. В Лиссабоне становится невыносимо душно, а в родовом гнезде, в Алентежу, еще того хуже.

— Где все они теперь?

— По большей части перемерли. Ее отец протянул дольше всех, умер в прошлом году. Она здорово расстроилась… болела. Как выражается ваш Кардью, ей было «не по себе».

Анна прошлась по комнате. Под головами оленей висели фотографии: охотники, отдыхающие после целого дня убийств, порой настолько успешной бойни, что лица добытчиков едва виднелись за грудами перебитых кроликов и птиц, тушами оленей и кабанов.

— Да это же Мафалда! — воскликнула Анна, внезапно натолкнувшись на юное улыбающееся лицо в окружении таких же радостных лиц. — С ружьем?

— Ну да, — подтвердил Уилшир. Он отошел к окну, и в сером сумрачном свете фигура его казалась почти черной. — Из дробовика стреляла на загляденье. И из винтовки не хуже. Лично я этого не видал, но ее отец рассказывал мне, у Мафалды был меткий глаз.

— Надо же, — почтительно откликнулась Анна.

Она прошла еще несколько шагов и наткнулась на очередную групповую фотографию.

— Тут она тоже есть?

— Неважное изображение, — пожал плечами Уилшир. — Она третья слева, рядом с братом.

— Где теперь ее брат? — поинтересовалась Анна, вглядываясь в два молодых лица.

— Несчастный случай на охоте… много лет тому назад, еще до нашего знакомства. — Можно подумать, он спешит отвести от себя подозрения. — Ужасная трагедия.

— Бедная Мафалда, осталась совсем одна.

На это Уилшир предпочел ничего не ответить.

Глава 11

Воскресенье, 16 июля 1944 года, дом Уилшира, Эштурил

Во второй половине дня жара настаивалась до максимальной крепости и «Дом орла» погружался в тишину. На западной стороне дома, где Анне отвели комнату, жарко было даже при закрытых ставнях, а если включить вентилятор, его рокот не даст уснуть. Прихватив купальник, халат и полотенце, Анна спустилась к пляжу. От жары над Эштурилом поднималась дымка, где море, где небо — не различишь.

Ни ветерка в соседних с центральной площадью садах. Поникла увядшая листва пальм, опустели уличные кафе. Анна пересекла дорогу, затем серебристые рельсы, ползущие мимо безлюдной станции, и вышла на пляж. Разбудила сторожа, разлегшегося в тенечке возле купальной кабинки, заплатила ему и пошла в кабинку переодеваться.

Поначалу и пляж казался безлюдным, однако на пути к морю Анна заметила парочку, мужчину и женщину, лежащих рядом на песке. Выдал их пес, который усердно рылся в песке у их ног. Женщина в белом раздельном купальнике поднялась отогнать пса, и обнаружилось, что в углублении песка рядом с ней лежит кто-то еще. Поправив солнечные очки в белой оправе, женщина вставила сигарету в короткий черный мундштук и настойчиво заговорила с валявшимся в полубессознательном состоянии мужчиной. Анна расстелила полотенце метрах в шести от этой парочки и пса, прислушалась к американскому — сомнения нет — прононсу.

— Хэл! — завывала женщина в белом. — Хэл!

— У-гу! — лениво отозвался Хэл.

Соломенная шляпа целиком закрывала его лицо, на груди расслабленно покоилась рука с недокуренной сигарой.

— С какой стати мы должны рассыпаться в любезностях перед Бичемом Лазардом?

Молчание. Женщина легонько пнула своего спутника в ногу.

— Да-да. Бичем Лазард, ясное дело. Ты вот не заводись, а вспомни, за каким чертом мы сюда приехали. А, Мэри? Зачем мы в Лиссабон притащились?

— За деньгами, — скучающим голосом ответила она.

— Точно.

— Пока что мы ничего не заработали.

— И это верно. Знаешь почему?

— Потому что ты решил, будто наш золотой ключик — Бичем Лазард. А вот я думаю…

— Слышал сто раз, что ты думаешь. Но других контактов у меня нет.

Женщина присела на пятки и огляделась по сторонам. Анна пристально изучала песок у себя под ногами. Хэл снова захрапел. Мэри покачала головой, поднялась и прямиком направилась к Анне.

— Вы говорите по-английски?

— Я англичанка.

— Отлично! — Женщина представилась: — Мэри Каплз. Я сразу поняла, что вы нездешняя. Сидите одна-одинешенька на пляже. Португалки так себя не ведут.

— В самом деле?

— Пока еще нет. От дуэний девчонки избавились, но ходить куда-то сами по себе еще не научились. Вы хоть раз видели португалку в баре одну, без спутника?

— Я не…

— Вот именно! — подытожила Мэри и выбросила догоревший окурок из мундштука.

Хэл всхрапнул, чуть ли не захрипел, и вывел носом замысловатую фиоритуру.

— Мой муж Хэл… Вон он валяется… Шуму-то, шуму, — проворчала Мэри, печально поглядывая на мужа, словно тот был приговорен к пожизненной инвалидности. — Напился за обедом. Напился вчера вечером в казино. Играл на рулетке. Выиграл. Когда он выигрывает, он напивается. Когда проигрывает, тоже. Он всегда напивается, и точка.

— Я тоже была вчера в казино, — вставила словечко Анна. — Но вас там не видела.

— Я предпочитаю оставаться дома, когда он идет играть.

— А живете вы где? — из любезности спросила Анна.

— Так, одно местечко в Кашкайше. А вы где?

— Мне отвели комнату в Эштуриле, в доме Уилшира.

— Славный особнячок. Мы с Хэлом приглашены туда нынче вечером на коктейль. Там и встретимся?

— Наверное. — От смущения Анна провертела пяткой дыру в горячем песке. — А вы тут еще каких-нибудь американцев знаете? Мне послышалось, вы упоминали Бичема Лазарда.

— Еще бы… Нельзя сказать, чтобы он ходил у меня в любимцах.

— А женщину по имени Джуди Лаверн вы знали?

— Слыхала про нее. Но мы с Хэлом всего два месяца как приехали, она тут была раньше.

— Но что же с ней все-таки случилось, не знаете?

Почти незаметная пауза — один удар сердца, — потом Мэри ответила:

— Мне кажется, ее депортировали. Что-то неладно было с визой. Она пошла в Службу безопасности, как полагается, вы тоже будете ходить каждые три месяца, а ей не продлили визу. Дали три дня, чтобы собрать вещи. По-моему, так это произошло. Джуди Лаверн? — Она повторила имя, словно это могло помочь ей вспомнить, и отрицательно покачала головой.

— А почему ей отказали в визе?

— Служба государственной безопасности объяснений не дает. Это же тайная полиция. Делают, что вздумается, ничего хорошего от них не жди. То есть нам, иностранцам, не так уж страшно, вышлют из страны на худой конец… или нет, они могут сперва сунуть тебя в камеру, а потом уж выслать, но сделать ничего не сделают.

— Сделать? Что сделать?

— Своих-то они пытают. — Мэри засунула очередную сигарету в черный мундштук. — Хэл все про это знает: на обложке пальмы да казино, а внутри… Вы тут недавно, верно?

— Но ведь Джуди Лаверн где-то работала? Почему никто не вступился за нее?

Над этим вопросом Мэри поразмыслила с минуту.

— Вы только что помянули Бичема Лазарда, — намекнула она.

— Меня представили ему вчера вечером в казино, — пояснила Анна. — Так она работала на Лазарда?

Мэри сочувственно опустила уголки слишком густо накрашенного рта:

— Уж если он не смог ей помочь, никто бы не сумел.

— А чем занимается Бичем Лазард?

— Если вы хотите делать дела в этом городе — все равно с кем, с правительством, с союзниками, с наци, с кем угодно, — вам понадобится посредник. Бичем Лазард. Во всяком случае, так говорит Хэл.

— Вам он не нравится… Я слышала, вы говорили…

— Бог бы с ним, но он распускает руки, а я считаю себя чем-то вроде музейного экспоната: смотреть смотри, а руками не трогай. — Женщина машинальным движением сдвинула очки на лоб и потерла переносицу.

Те времена, когда Мэри Каплз называли красавицей, миновали. Несомненно, когда-то она была хороша, но зеленые глаза под темными бровями утратили прежний блеск, потускнели, как будто повидали чересчур много. Прожив на свете тридцать с лишним лет, Мэри внешне пока еще не поддавалась, но ее разум неутомимо работал, и после стольких лет усилий, страхов, попыток все держать под контролем первые следы усталости проступили на ее лице.

— Что ж Бичем Лазард не помог ей?

— Почему вас заинтересовала Джуди Лаверн? — напрямую спросила Мэри и впервые глянула на Анну в упор.

— Сегодня утром мне дали костюм для верховой езды, оказалось, это ее костюм, — осторожно ответила Анна. — Патрик Уилшир повез меня кататься в серру. Я хотела бы разобраться, что здесь к чему.

— Добро пожаловать в Эштурил, — сказала Мэри и снова опустила тонированные очки на глаза.

— Намекаете, что Уилшир крутил с ней роман?

Мэри кивнула.

— И кто-то подстроил депортацию?

— Не знаю, — уже с некоторым раздражением отозвалась американка. — Спросите Бичема Лазарда. Его приятель, капитан Лоуренсу, — директор Службы государственной безопасности.

— Вы хотите сказать, это он решил избавиться от Джуди?

Мэри застыла, затем принялась нервозно ощупывать купальник в поисках зажигалки, которая осталась на песке возле недвижного тела ее супруга.

— Прикурить надо, — пробормотала она и двинулась обратно к мужу, который все так же лежал навзничь, коптя послеполуденный воздух своей вонючей сигарой.

Кто-то стремительно промчался мимо обеих женщин и плюхнулся в море, погреб прочь от берега уверенным кролем.

— Тайная полиция, — продолжала Мэри, закуривая сигарету и предлагая закурить Анне, — это государство в государстве. Им никто не указ… Я так и не спросила, как вас зовут?

— Нет еще. Анна. Анна Эшворт.

— Вы тут по работе?

— Я работаю в компании «Шелл». Секретарем. Мой босс дружит с Патриком Уилширом, тот предложил мне поселиться в особняке.

— Кто ваш босс?

— Кардью. Мередит Кардью. — Озноб пробежал по коже, Анна отчетливо сознавала: теперь уже Мэри выжимает из нее информацию.

— Мерри, — подхватила женщина. — Так его зовет Хэл: Веселый Мерри. Все-то он лыбится. Ничего не говорит, только смотрит на тебя и лыбится.

— Ну вот, он и есть мой босс.

— Кто бы подумал, что эти двое найдут общий язык, — пробормотала Мэри. — Веселый Мерри и Пэт. Чиновник из нефтяной компании и этот… пират.

— За чей же счет он пиратствует?

— Вы плохо разбираетесь в пиратах, Анна, — ответила Мэри, зачем-то рисуя на песке огромное сердце. — Никто не знает, где они странствуют и где захватывают добычу.

Они покурили молча. Анна уже мечтала закончить разговор и окунуться в океан, удрать подальше от американки с ее грубым акцентом, от обмена информацией, в результате которого она, вполне вероятно, останется в долгу.

— На вашем месте, — сказала Мэри, стирая нарисованное на песке сердце, — я бы не вникала. Довольно с вас того, что на поверхности. Пальмы и казино, так гораздо приятнее.

— А-ай!!! — завопил вдруг Хэл, задергался и далеко отшвырнул от себя окурок сигары.

— Бедняжка Хэл пальчики обжег, — пособолезновала Мэри. — Мы тут, Хэл!

Хэл поднялся на ноги, подул на ладонь. Теперь Анна узнала его: тот самый американец, который прижимал ее к груди «на счастье», когда выиграл в рулетку, а другой рукой притиснул птичку, за которой ухаживал Уоллис. Мэри представила Анну мужу, тот вежливо кивнул, глянул на часы и решил, что пора и долой с пляжа. Анна смотрела им вслед, догадываясь, что Мэри пересказывает мужу весь их разговор. Догадаться было нетрудно: Хэл то и дело оглядывался, как будто сожалея, что не познакомился с Анной поближе, только потряс перед ней обожженными пальцами.

Наконец-то Анна сбросила купальный халат и подошла к морю. Осмотрелась — никого. Потуже завязала волосы и спрятала их под купальную шапочку. Зашла глубже, бросилась в воду и поплыла, делая частые гребки, с силой раздвигая ленивые волны. Плывя, она ни о чем не думала, пусть океан смоет с нее все проблемы, пусть кожа пропитается прикосновениями волны и воздуха. Как отрадна прохладная вода, в которую погружается разгоряченное лицо! Она поймала ритм, освобожденное от дум тело продвигалось вперед ровно и гладко, руки гребли не хуже весел, и, четко поворачивая голову, Анна успевала сделать вдох из-под взметнувшейся над водой руки.

В очередной раз подняв голову, чтобы глотнуть воздуха, Анна успела понять, что сейчас произойдет столкновение, — сработал радар, но отвернуть не успела. Тошнотворный удар кости о кость, лицо Анны, продолжая движение вперед, скользнуло над плечом встречного пловца, и его плечо пришлось ей в горло, руки ее бессильно взметнулись в облаке пены и солнечных зайчиков. Скатившись с твердых мужских плеч, Анна снова рухнула в море, изо рта пошли пузыри. Свет померк, она погрузилась в пучину, только ноги еще бились в мутном хаосе на поверхности воды.

И наступила тишина. Бесшумный, расслабленный покой, точка в вечности, где нет места панике. Нет паники, даже если перед мысленным взором скользнет зачем-то алебастровое лицо матери, и горящий дом, и деревянная нога Роулинсона, и монахини, и впервые осмысленная, прекрасная своей лаконичностью формула, и вращающееся колесо рулетки, и скачущий шарик из слоновой кости, и напоследок Мэри…

Чужие руки вторглись в ее подмышки, в глаза ударил нежеланный солнечный свет, воздух и вода разом, яростно хлынули в легкие. Задыхаясь и кашляя, Анна извергла жгучую, как кислота, жидкость. Она билась и сопротивлялась так, словно ее тащили не к привычной земной жизни, а куда-то в новое и неведомое. Все было слишком реально: прикосновение чьих-то губ к ее шее чуть пониже затылка, тихие слова, воспринятые не слухом, а кожей. Голова Анны бессильно запрокинулась, но движение не прекратилось, встречный пловец подхватил ее и увлекал за собой, она чувствовала под собой ровные взмахи его ног, чувствовала надежную руку, обхватившую ее поперек туловища; голубое небо, покачиваясь, плыло вослед, и ей казалось, она снова лежит в коляске в саду, в Клэпэме.

Пловец выбрался на берег и уложил Анну лицом вниз на песок. Из ее рта и носа ровными непрерывными струями текла вода. Коснувшись испачканной в песке рукой головы, девушка нащупала основательную шишку, уже набухавшую возле виска.

Смерть… дважды за один день… — пришла в голову нелепая мысль. Вот что происходит, когда покидаешь дом. Неужто мир за пределами очерченного родителями круга так опасен?

Мужской голос доносился издали, звук полый, слабый, отдающийся эхом, как будто ее голову сунули под стеклянный колпак. Тот самый голос она слышала прошлой ночью. Лицо резко очерчено, слишком тонкую кожу кости будто распирают изнутри, наверное причиняя боль. Голубые глаза, светлые волосы. Ямочка на подбородке. Загадочное лицо: и сильное, и ранимое, наивные и проницательные глаза. Непонятная грусть перехватила горло.

— Кто вы? — с трудом выговорила Анна и впервые почувствовала страх. Заморгала, опустила взгляд, вместо ямочки на подбородке увидела его небольшие соски, съежившиеся от холода.

— Карл Фосс.

Глава 12

Воскресенье, 16 июля 1944 года, Эштурил

Она очнулась на неразобранной постели. Грубоватое покрывало царапало щеку, висок горел и пульсировал, а колени, как у эмбриона, поджаты к самому подбородку. Воздух за распахнутым окном стал по-вечернему прохладным, холодил неукрытую спину. Стены комнаты окрасились в прозрачно-розовый, водянистый цвет. Перекатившись на бок, Анна уткнулась взглядом в глубокое лиловое жерло облака, наискось разрезавшего светло-голубой свод.

Что ж подушка-то промокла насквозь? В ухе застряла вода, неприятно шумит. Анна села, потрясла головой, теплая вода потекла из уха на щеку и подбородок. Свела колени, уставилась в щелку между ними, и обрывки недавнего разговора замельтешили на туманном горизонте ее разума.

— Вы немец? — пропыхтела она тогда на пляже.

— Да, я военный атташе германского посольства в Лапа.

А что, она думала, он сюда на каникулы приехал?

— Мы знакомы?

— Пока еще нет.

— Я вас где-то видела?

— Тогда я не представился, — пояснил он. — Вчера вечером я отнес вашего спутника в дом.

— Вы следили за мной?

— Ваш спутник был пьян. Было ясно, что вам понадобитсяпомощь.

— Но я видела вас раньше… В казино, возле рулетки.

— Рулетка меня мало интересовала.

Что потом? Купальная кабинка. Пахло нагретым деревом, скрипел под ногами песок, надо поосторожнее дотрагиваться до ободранных, занозистых планок. Он… то есть Карл… он сидел снаружи на приступке, уже облачился в брюки хаки, белую рубашку без воротника и в сандалии на босу ногу. Потом они шли обратно, через рельсы, вверх по склону мимо садов. Молчали. Или разговаривали, но эти реплики пропали бесследно, память не удержала их. За руки не держались, но шли так близко друг к другу, что его рука и плечо порой почти касались ее, и Анна чувствовала, как шевелится пушок на ее коже. У садовой калитки позади казино попрощались. Ничего лучшего не придумала, как протянуть ему руку со словами:

— Я так и не поблагодарила вас.

Карл покачал головой: мол, не за что.

— Подумать только, в Атлантике не разминулись! — усмехнулся он.

Анна поднялась в дом по широким ступенькам, мысленно повторяя ту странную фразу: «Рулетка меня мало интересовала».

И вот теперь она лежала в постели, сложив руки на животе, и следила, как меняет свои очертания лиловое облако, превращается в подобие еврейского семисвечника. Думала о непонятной стране, где люди все держат в себе, напряженное молчание доны Мафалды кажется предсмертным криком, за безупречными манерами Уилшира в любой момент может разверзнуться черная бездна безумия, и — что стоит за напряженной сдержанностью Карла Фосса?

К дому подъезжали машины, слышно было, как повизгивают на щебне колеса, когда они сворачивали возле фонтана. Захлопали двери, вот-вот начнется праздник. Истерическое, мертвящее веселье воцарилось средь увитых глициниями стен под окном Анны. Вспыхнул наружный свет, разогнав розовый полумрак ее комнаты, неестественные желтые полосы легли на потолок.

На стуле в изножье кровати висело вечернее платье — чужое, приглядевшись, поняла Анна — и к нему пояс и даже чулки. Не раздумывая, она ступила внутрь платья и натянула его на себя, но белье оставила свое. Современный покрой, полуночно-синий атлас свободно расходился на груди, открывая глубокое декольте. И пара атласных туфелек в тон. В узком длинном ящичке на столе (чье-то имя выведено на его донышке увядшими золотыми буквами) обнаружилось жемчужное ожерелье. Так же автоматически Анна надела и его. Жемчуга матово забелели на фоне ее кожи, успевшей потемнеть за пару часов, проведенных на пляже. Еще несколько машин подъехало, громче стали всплески стеклянного смеха у фонтана.

— Энрике! — вопила какая-то девица.

— Франсуаза! — слышалось в ответ. — La deesse de Lisbonne.^[7]

— Dieter, wo ist meine Handtasche?

— Ich weib es nicht. Hast du im Wagen nachgeschaut?^[8]

И, перекрывая шум, иронический английский возглас:

— Иоу! Миртл! Не была ли ты со мной на судах под Милами?^[9]

— Заткнись, Джулиан. Пьян уже в стельку?

— Из трупа, что ты в саду похоронила, цветочки еще не выросли?

— Ты и выговорить толком не можешь!

— Пошла ты!

Ладони Анны увлажнились, когда она посмотрела вниз на сверкающий металл машин, на мужчин в темных костюмах, на разнаряженных дам, дожидавшихся, чтобы их подхватили под ручку. Анна пригладила и заколола волосы, провела пальцами по ушибленному виску, проверяя, уменьшилась ли шишка. Наложила перед зеркалом помаду, попыталась заглянуть в себя, но не проникла глубже сияющих черных зрачков. Платье вернуло ей уверенность в собственных силах, она снова почувствовала себя актрисой, как в день приезда.

Анна решительно двинулась по коридору, но громкий взрыв смеха неподалеку от лестницы остановил ее. Голоса слышались из комнаты по левую руку, дверь была распахнута. Она заглянула внутрь и убедилась, что комната совершенно пуста, не было даже кровати. Голоса особенно отчетливо звучали возле камина. Сосчитав двери, Анна сообразила, что находится над кабинетом Уилшира. С утра она проходила мимо кабинета, видела мельком книжные стеллажи вдоль стен, стол и сейф. Опустившись на колени возле очага, Анна прислушалась.

В комнате под ней собралось трое: Уилшир, Бичем Лазард и еще кто-то, говоривший по-английски с густым горловым акцентом. Порой этот иностранный голос и Уилшир переходили на немецкий, уточняя какой-то вопрос, и тогда резко и нетерпеливо вмешивался Бичем: «Что такое? Что вы сказали?»

Тем не менее из разговора довольно скоро выяснилось, что «немецкоязычные» не блокируются против Бичема, напротив, немец и Бичем Лазард объединяют свои усилия, чтобы оказать давление на Уилшира, который не хочет им уступать.

— Говорите что хотите, — ворчал Уилшир, — но, пока швейцарцы не подтвердят, что деньги прибыли, товар вы не получите.

— Разве мы когда-нибудь подводили вас, друг мой? — возражал немец.

— Нет, но рисковать я не стану.

— Может быть, вы сочли, что из-за высадки союзников во Франции мы решили больше не направлять свои фонды на данный вид деятельности?

— Это ваше дело. Мое дело — убедиться, что за товар заплачено. Сами знаете, товар принадлежит не только мне. Я говорю от лица группы продавцов… Это не заурядная сделка — «посылка» таких размеров и качества.

— Я знаю одно: вечером вторника будет рейс в Дакар, он отлично стыкуется с рейсом в Рио в среду утром, — настаивал Лазард. — Камешки должны быть на борту.

— С чего такая спешка?

— В Нью-Йорке ждет покупатель.

— Он куда-нибудь денется?

— Интересующий нас товар может достаться конкурентам.

Недолгое молчание. Слышен шум вечеринки. Опять подъехал автомобиль.

— Русским? — уточнил Уилшир.

Нет ответа.

— Когда деньги попадут в Цюрих?

— В пятницу.

— Что ж, раньше мы вели дела по-другому, — вздохнул Уилшир. — Вам придется дать мне хоть что-то, чтобы я мог убедить людей, которых я представляю. Может быть, они согласятся войти в ваши обстоятельства.

— Что дать? — резко переспросил немец.

— Полагаю, речь идет о бонусе, — намекнул Лазард, процентщик.

— Насчет бонуса можно поговорить, — уступил немец, — но сначала посмотрим товар.

— Теперь моя очередь напомнить, — изготовился к отпору Уилшир. — Я-то вас никогда не подводил.

— Полно, Пэдди, — буркнул Лазард.

— Хоть раз я подвел вас? — твердил Уилшир. — Нет, никогда! Выполнял все ваши инструкции до запятой! В этой «посылке» нет ни одного мельче тридцати карат.

— Нас больше интересуют качество и цена, — возразил немец. — На этот раз требуются не промышленные камешки. Последняя посылка из Конго не вполне нас удовлетворила, и вашему ангольскому товару мы доверяем больше, но это не значит, что мы не обратимся, если что, снова в Леопольдвиль.

— Мой товар уже здесь, прямо сейчас, — заторопился Уилшир. — Готов к отправке в Дакар, как только…

— Почем? — отрубил немец, словно опустилось лезвие гильотины.

— Что вы дадите авансом? В знак добрых намерений?

— Эскудо, — предложил Лазард.

— Эскудо ни к чему… а вот то, за что вы покупаете эскудо…

— Золото? Оно хранится в государственном банке Португалии, его нельзя…

— Нельзя? — Голос Уилшира окреп. — А я слышал, после шестого июня всякое бывало.

Молчание. Ледяное, ощетинившееся молчание. Анна смотрит в камин, где валяется обуглившаяся шишка пинии: чешуйки ее раскрылись, обнажились почерневшие и побуревшие орешки. Заскрипели половые доски в коридоре. Анна осторожно повернула голову, сердце заметалось между бурдюками легких. В дверную щель она разглядела мелькнувший подол ночной сорочки.

Сняв туфли, на цыпочках Анна подошла к двери. Предупредительный сигнал сработал в мозгу — она вовремя прикрыла рукой ярко светившийся жемчуг.

Мафалда стояла на пороге комнаты, где жила Анна, однако всматривалась не в комнату, а в неосвещенный коридор у себя за спиной. Опять бродит ночами как лунатик?

— О чем речь, Пэдди? — донесся голос Лазарда из кабинета внизу.

Анна сжала кулаки: Мафалда вошла в ее комнату.

— Совпадение: союзники высадились в Нормандии, Салазар наложил эмбарго на экспорт вольфрама.

— Он и раньше налагал эмбарго…

— Но на этот раз все всерьез. Салазару больше не угрожает оккупация. Он заигрывает с победителями. Три моих рудника в Бейре закрыты… официально. Приставлена охрана. Какой-то англичанин разъезжает по стране и проверяет, чтоб никакие работы не велись. И все же… все же…

— Выкладывай, Пэдди!

— И все же золото продолжает поступать. Две партии только за прошлый месяц. Если б это консервированные сардины так выросли в цене, я бы уже об этом знал. Я бы уже в это влез.

Снова молчание. Немец переваривает слишком точную, на его вкус, информацию Уилшира. Анна так вытянула шею, что голова затряслась от напряжения. Пора возвращаться в свою комнату. Дверь распахнута, оттуда бьет с улицы свет, и в открытое окно рвется шум вечеринки. Мафалда содрала с кровати простыни и нюхает их, словно кобель, учуявший запах сучки в охоте.

Анна щелкнула выключателем. Захваченная врасплох ярким светом, Мафалда застыла между дверью и окном, заморгала, ошарашенная. Отступила, но, кажется, она лишь симулировала растерянность.

— Что вы тут делаете? — спросила хозяйка.

— Это же моя комната!

— Зачем вы вернулись сюда?

— Дона Мафалда, вы знаете, кто я?

Женщина вышла на середину комнаты, под тонкой хлопчатобумажной рубашкой тряслись обвисшие груди и бедра.

— Будь у молодых девиц хоть капля порядочности, они бы не лезли в чужие семьи!

— Меня зовут Анна Эшворт. Я приехала из Англии, не из Америки. Я не Джуди Лаверн.

Это имя заставило Мафалду вздрогнуть, руки взметнулись к ушам, но поздно: она уже все услышала. Опрометью метнулась к двери, едва разминулась с Анной и понеслась по коридору как огромный мотылек, готовый размозжить свое тело о любой источник света.

Убедившись, что коридор пуст, Анна вернулась в комнату над кабинетом. Заседание внизу продолжалось. Уилшир и Лазард, очевидно, теперь остались наедине.

— Откуда вы узнали о поступлениях в банк Осеану-и-Роша?

— А что? Вы не знали?

— Разумеется, знал! — Но Лазард блефовал.

— Вероятно, из того же источника, что и вы, — усмехнулся Уилшир. — Вопрос в другом: вам известно, что они собираются покупать за алмазы в Нью-Йорке?

— Доллары! — с готовностью ответил Лазард.

— А на доллары? — гнул свое Уилшир.

— Запоздалые угрызения совести, а, Пэдди?

— Мне известно, что вам по вкусу это «Пэдди», но лично я предпочитаю, чтобы меня звали «Патрик», если вас это не затруднит, Бичем!

— Без проблем, Патрик.

— С чего бы мне терзаться угрызениями совести? — Слышно было, как чиркнула спичка. — Терзаться любопытством — это да. Почему такая срочность, такие нервы по поводу этой конкретной сделки? Да и требования необычные к размеру и качеству товара. По рыночным ценам тут будет на миллион долларов.

— Одно могу сказать: понятия не имею, — открестился Лазард.

— Вы не имеете понятия?

— Как слышали.

— Значит, никто ничего не знает, — задумчиво произнес Уилшир. — Даже ваши приятели в американской разведке.

— Возможно… вы не подумали, Патрик? Возможно, об этом нам и не следует знать.

— Век невинности давно миновал, Бичем.

Анна спустилась в темный зал на первом этаже и по неосвещенному коридору вышла на заднюю террасу, где под желтым светом, струившимся от садовых фонарей, бурлила светская вечеринка. Издали Анне помахал рукой Кардью. Она протиснулась между затянутыми во фраки джентльменами, подхватила с проплывавшего мимо нее подноса бокал шампанского и почувствовала, как кто-то подхватил ее под локоток. Обернулась и уткнулась в белую манишку и свободно висящий фрак Хэла Каплза.

— Вы познакомились с моей женой на берегу. — На этот раз он обращался к ней приветливее.

— Мы с вами познакомились еще до того, мистер Каплз.

— Хэл, — поправил он, явно заинтригованный. — Зовите меня Хэл.

— Ваша жена тоже здесь?

— Там где-то, — небрежно отмахнулся он и вытащил пачку «Лаки Страйк».

Они дружно закурили, отпили по глотку шампанского, внимательно присматриваясь друг к другу.

— Мэри говорит, вы работаете в «Шелл»?

— Верно… А чем вы занимаетесь, она не сказала, разве что пытаетесь завязать дружбу с Бичемом Лазардом.

— Я работаю на компанию «Озалид». Продаем копировальные аппараты, ну, вы знаете, чтобы снимать копии с чертежей, архитекторам это нужно. В Лиссабоне строительный бум, так что мы решили, самое время занять тут рынок и-и-и подождать, пока в Европе закончится война, а мы тут как тут… Кучу денег заработаем.

— Занятно.

— Врать не буду, работенка не слишком увлекательная. Но заработок есть, а уж когда Айк войдет в Берлин… золотая жила. Представить себе только, в каком состоянии будет город!.. — Он покачал головой, ослепленный открывающимися перед ним перспективами.

— А вы знаете, что я англичанка?

— Правда? — переспросил он. Не то чтобы очень удивился, но угадал, что надо изобразить удивление.

— Мы, англичане, странные люди. Сотни лет ухлопали на то, чтобы построить империю, и денег при этом заработали немало, и все же — вот в чем странность — разговаривать о деньгах у нас не принято. Чудно, право… У нас это считается невоспитанностью.

— Вы уж извините меня, Анна.

— Не стоит извиняться. Просто мне стало интересно, когда я заметила разницу между американцами и англичанами. Вы говорите о деньгах, мы — нет. Наверное, потому что… моя мать сказала бы, что в таком разговоре человек «выставляется», привлекает к себе внимание, а в Англии это чуть ли не уголовное преступление.

— Да неужто?

Тут Анна припомнила еще одно правило, усвоенное во время подготовки: не пытайтесь иронизировать в разговоре с американцами.

— Из-за этого мы и смертную казнь никак не отменим.

— Передайте от меня своей матушке, — заговорщически прошептал Хэл, прикрывая рот краем бокала, — что деньги — главное в жизни, а коли про них молчишь, так их и не сделаешь. А влюбляться у вас, зануд, не запрещено?

Удар под дых: Анне представилось, как ее мама объясняется в любви с Роулинсоном, как помогает ему отстегнуть деревянную ногу. О некоторых вещах не то что говорить — думать не следует.

— Не знаю, — пробормотала она, и весь задор из нее вышел.

— Зубы сжать! — напомнил ей Хэл известную английскую присказку и продемонстрировал, как это делается.

— Не стоит корчить такую рожу.

В глазах у Хэла мелькнул огонек — то ли интерес, то ли уважение. Анна окинула взглядом толпу и внезапно почувствовала себя свободной. Ее никто не знает, ей никто не знаком. Здесь она может быть кем пожелает… лишь бы не забывать, что она — Анна Эшворт.

— В рулетку играете? — перешел к делу Хэл.

— Мы с вами уже играли.

— Когда это?

— Вчера вечером. Вы зажали меня под мышкой, а по другую сторону — ту petite grive.

— Что еще за «птит»?

— Вашу маленькую птичку, — пояснила Анна. — Не советую вам играть в рулетку, Хэл. Слишком велики шансы в пользу банкомета.

— Так и думал, что вы не играете. По лицу видно.

— Наконец-то вы познакомились, — приветствовала их подоспевшая Мэри.

— Ага, — пробормотал Хэл и слегка отступил, чтобы посмотреть, как дальше будут развиваться события.

— Я пыталась убедить Хэла не играть на рулетке, — похвасталась Анна. — Показать, что шансы не в его пользу.

— Вот бы вам удалось!

В проеме застекленной двери возник Бичем Лазард. Хэл обхватил Мэри длинной рукой за плечи и повлек ее прочь.

— Извините нас, Анна. Лапонька, вон Бичем. Надо с ним поговорить. До скорого, Анна, — распрощался он.

— Пока, Хэл.

Мэри успела подмигнуть ей. Они приблизились к Лазарду, и тот тоже облапил Мэри, помял ей плечо. Анна докурила сигарету, допила теплое шампанское и мысленно похвалила себя. Чья-то рука убрала пустой бокал и взамен подала ей полный.

— Шишка стала поменьше, — отметил Карл Фосс.

— Это потому, что я выспалась и пришла в себя. — Легкий светский задор, охвативший ее в пикировке с Хэлом, куда-то испарился.

Карл и Анна остановились плечом к плечу на краю веранды, изучая собравшихся.

— Я хотел спросить вас кое о чем, но боялся показаться… черствым.

— Потому что на самом деле вы черствы, — подхватила она, однако реплика вышла не забавной, как ей хотелось, а резкой. Но Карл засмеялся в ответ. Похоже, оба они волновались одинаково.

— Ну да, такой вопрос… слишком научный, я бы даже сказал, клинический…

— Да в чем дело?

— Я хотел бы знать: когда вы тонули, ваша жизнь прошла у вас перед глазами? Все говорят, будто в этот момент человек успевает увидеть всю свою жизнь.

— Значит, старики тонут дольше, чем молодые? — съехидничала Анна. — Пока досмотрят пленку до конца.

— С такой точки зрения я об этом никогда не думал.

— Кое-что я успела увидеть, но не сказала бы, чтоб это была «вся жизнь». Больше похоже на ленту новостей, да и новости довольно скучные. А что бы в таком случае увидели вы?

— Боюсь, мой фильм был бы мало похож на «Унесенных ветром».

— «Унесенных ветром» я не успела посмотреть.

— Как раз в Лиссабоне этот фильм можно посмотреть, больше в Европе его нигде не показывают. Может быть… — Он запнулся, в последний момент вспомнив, кто он и что он и с кем разговаривает. — Может быть, когда жизнь станет попроще…

— Неужели она когда-нибудь станет попроще?

— Может, и нет, — согласился он. — Но бывают не только плохие проблемы, бывают и хорошие.

— И у нас есть выбор?

— Выбора особого нет, однако хорошее надо хватать сразу, как только наткнешься. Не упускать. Вот как нынче.

— Мы же случайно столкнулись! — Почему-то ей не удавалось оторвать взгляд от пола.

— Неужто? — И он тоже отвел взгляд, принялся рассматривать фонари на лужайке.

Высоко над головой роились крылатые насекомые. Искусственное освещение превратило его лицо в черно-белую фотографию, резко проступили черты, залегли сероватые тени. Не лицо — рисунок карандашом. Геометрический чертеж. Анна поймала себя на том, что таращится во все глаза, словно ребенок на какое-то чудо, и лишь слабый голос в отдаленном уголке сознания пытался напомнить: таращиться на людей — невежливо, невежливо тыкать пальцем, о деньгах говорить невежливо и о еде тоже, не говоря уж о манере выходить из-за стола, не спросив разрешения. Сколько запретов, сколько правил этикета! И откуда только берутся?

— О чем вы сейчас думаете? — спросил он, повернув голову так, чтобы смотреть прямо на нее.

Анна поспешно прокручивала последние мысли, пытаясь найти среди них хоть одну, которую можно было бы высказать вслух.

— О судьбе, — солгала она. — Вы же сами заговорили…

— Не уверен, что судьба действует во время войны, — усмехнулся он. — Кажется, будто Господь выпустил все из-под контроля и дети играют сами… испорченные дети. Вам не кажется, что мы в руках…

— А, Фосс, познакомьте меня с вашей очаровательной спутницей.

Это был голос того самого немца, которого Анна подслушала в кабинете Уилшира, голос четкий и резкий, как цокот копыт по щебенке. Фосс послушно сделал ритуальный жест в сторону Анны, лихорадочно перебирая страницы своего мозга в поисках имени. Пустота. Другой рукой с открытой ладонью он указал на генерала, высокого, лысеющего, с пенсне на жирной физиономии и козлиной бородкой. Вылитый профессор, специалист по истории искусства, например.

— Генерал Райнхардт Волтерс, позвольте вам представить… — Он обернулся к Анне, сдаваясь.

— Анна Эшворт, — подсказала она. — Живу здесь, у Уилширов.

— Красивый дом, — без особого энтузиазма похвалил Волтерс. — И вечер прекрасный. Вы — англичанка, мисс Эшворт?

— Да, англичанка, — ответила она, постаравшись смягчить голос.

— Простите за вопрос. Внешне вы не похожи, хотя говорите, как англичанка.

— Много загорала, — пояснила она.

— Вы только что приехали, насколько я понимаю? После Англии кое-что покажется странным… тут. — Он растопырил пальцы, указывая на все вместе и ни на что в отдельности.

— Отсутствие затемнения?

— Хотя бы, — кивнул он, — и хорошие отношения с… с врагом. Мы тут в Лиссабоне все дружим между собой.

Волтерс усмехнулся, выставив напоказ желтые зубы и дырку позади клыка. Зря надеется. Анна отнюдь не собиралась поддерживать добрые отношения с врагом, во всяком случае, с этим врагом. Но тут ей припомнилось, что Фосс — тоже враг.

— Вы правы, генерал Волтерс, здесь война вовсе не ощущается, — признала она. — Наверное, если бы и здесь на голову падали бомбы, мы были бы не так любезны друг с другом. Но теперь… — И она поднесла к губам бокал шампанского.

— Совершенно верно, совершенно верно, — закивал Волтерс. — Капитан Фосс, на одно слово, будьте добры.

Фосс и генерал коротко поклонились Анне и, пройдя через террасу, ушли от фонарей, освещавших фасад здания, в матовую черноту сада. Анна пощупала шишку на голове и подумала: ей бы следовало усвоить урок. Но ее не подготовили к тому, что линия фронта окажется размытой. И что ей теперь делать с Карлом Фоссом, военным атташе немецкого посольства, если даже сейчас — самой себе не солжешь — она высматривает его и ждет его возвращения?

— Часть гостей останется на ужин, — сообщил Уилшир, двумя пальцами придерживая ее за плечо. Вечно он трогает ее руками. — Надеюсь, вы присоединитесь к гостям?

Ответа Уилшир не дождался, его подхватила и унесла та самая группка женщин, которых он совокупно окрестил румынками. Воспользовавшись этим прикрытием, Анна спустилась по ступенькам и скрылась в темноте. Первая часть вечеринки заканчивалась.

— Je vous remercies infinement, — услышала Анна пронзительный аристократический голос в тихой ночи, — mais on etes invites de diner par le roi d'ltalie.^[10]

Она повернулась спиной к свету, приучая глаза к темноте. На лужайке никого не было. Она двинулась вперед, к кустам, откуда слышались голоса, однако именно эти голоса заставили ее резко свернуть в сторону, как только она приблизилась. Сопение, стоны, чмоканье и шлепки. Растерянная, девушка остановилась неподалеку. Звуки затихли. Через полминуты из кустов вылез Бичем Лазард, на ходу возвращая волосам безупречный пробор, вертя головой, чтобы воротник сел на место. Он неторопливо прошел к дому, а еще через минуту в том же проеме показалась Мэри Каплз. Женщина приподняла подол платья и тщательно отряхнула колени. Запрокинула голову, встряхнула волосами — чем пышнее, тем лучше.

Глава 13

Воскресенье, 16 июля, дом Уилшира, Эштурил

Анна рассчитывала встретить за ужином кого-нибудь из англичан. Хотя бы супругов Кардью. Она видела Кардью в начале вечера, и тот помахал ей издали рукой, но пересеклась она с ним под самый конец и всего лишь на минутку: успела только сообщить, какое место выбрала в качестве тайника для писем, и супруги отбыли на ужин с испанской торговой делегацией. За столом рядом с Анной оказались две супружеские пары португальцев, по одной паре аргентинцев и испанцев, Волтерс из немецкого посольства, Бичем Лазард и единственная незамужняя женщина, кроме самой Анны, — итальянская графиня, немолодая, со следами былой красоты.

Анну усадили поблизости от окна, между аргентинцем и Бичемом Лазардом. Напротив сидела маленькая португалка, вся голова в мелких кудряшках и платье чересчур элегантное, не по чину. Уилшир занял один конец стола, кресло его жены в другом торце пустовало, и никто не осведомлялся о ней.

В глубоких серебряных чашах подавали густой желтоватый суп-пюре. Вкус какой-то металлический, возможно от оловянного черпака. Во время первой перемены левое бедро Лазарда упорно вжималось в правое бедро Анны, а сам он тем временем вел разговор с соседкой по правую руку, обращаясь к ней на своем зазубренном, ржавом португальском. Соседка отвечала на безукоризненном английском, но Лазарда это не останавливало.

Прибыло второе блюдо — рыба, что послужило для всех мужчин за столом сигналом сменить собеседницу. Лазард повернулся к Анне, окинул ее недоверчивым взглядом, словно затейливый десерт, — с какого кусочка начать.

— Сегодня я познакомилась в Хэлом и Мэри Каплз, — первой заговорила она, чтобы сбить его с толку. — С вашими соотечественниками-американцами.

— Да-да, Хэл, — отозвался он, словно речь шла о дальнем родственнике, а не о человеке, чью жену он только что отделал в кустах. — Бьюсь об заклад, Хэл вам все уши прожужжал своим бизнесом. Он только о делах и умеет разговаривать.

— Еще о рулетке… и о певчих птицах. Его увлечение.

— В жизни бы не поверил! — фыркнул Лазард. — А чем увлекаетесь вы, Анна? Надеюсь, не машинописью и стенографией?

Анна принялась разделывать рыбу, подражая умелым движениям Лазарда: прорезала вдоль позвоночника и отделила съедобную часть. Как удачно, что можно заняться едой и выиграть время. Чем же она увлекается теперь, когда стала Анной Эшворт? Математика ушла в прошлое.

— Наверное, я по старинке люблю повеселиться, только случая у меня пока не было. В Англии сейчас не очень-то весело.

— Придется мне поводить вас… показать злачные местечки Лиссабона.

— Тут есть злачные местечки?

— Еще бы, можно пообедать в «Негрешку», сходить в танцбар «Майами», заглянуть в клуб «Олимпия». Отличные заведения.

Приподняв повыше рыбий хребет с повисшей на нем головой, Лазард хищно выбирал кусочки белой плоти.

— Вчера в Лиссабоне были волнения. Я только прилетела. Мне говорили, народ возмущается из-за плохой еды. В шорисуш добавляют опилки.

— Коммунисты, — произнес Лазард, будто поставил смертоносный диагноз. — Коммунисты! В городе много всяких партий и кружков, но, грубо говоря, все делятся надвое: «имущие» и «неимущие». Вы принадлежите к «имущим», Анна, так что вам придется привыкать к «неимущим» или не высовывать носу из Эштурила, здесь все свой брат, «имущие».

Он сложил нож и вилку поверх обглоданного рыбьего скелета и одним глотком осушил бокал; вышколенный лакей тут же долил вина. Тарелки убрали, и графиня воспользовалась краткой паузой перед жарким, чтобы подать — на весь стол, от одного конца до другого — первую за общим ужином реплику:

— А теперь, герр Волтерс, когда Шербур пал и союзники идут на Париж, что собирается делать ваш герр Шикльгрубер?

— Опять она, — проворчал Лазард в салфетку.

Волтерс мужественно принял вызов. Приподнял бокал за ножку, слегка покачал, словно движение вина могло подсказать ответ, задумчиво погладил бородку.

— Фюрер, мадам, сохраняет спокойствие, — ответил он, любезностью парируя грубость аристократки. — А что касается Парижа, по карте, может, он и близок, но, смею вас заверить, союзники столкнутся с весьма серьезным сопротивлением.

— А как насчет русских? — не сдавалась графиня.

Волтерс вцепился в край стола, толстая задница заерзала по гобеленовой обивке кресла. Все взгляды были устремлены на генерала: авось перепадет кроха секретной информации. Лишь постукивание ложек — прислуга накладывала в тарелки овощи и рис — нарушало тишину. На миг показалось: сейчас генерал вскочит, опрокинет стол, придавив им зловредную сплетницу. Но Волтерс молча обвел глазами всех, кто сидел за столом, кроме молодой англичанки и этой графини в обносках, словно упрекая каждого: они разбогатели, продавая все подряд тогда еще победоносному рейху.

— Да, верно. У русских сейчас дела идут хорошо, — размеренно заговорил он. — Однако даже и не думайте, чтобы хоть малая часть гер… французской земли досталась врагу без борьбы — без такого ожесточенного сражения, какого еще мир не видел. Мы не уступим.

Хладнокровная уверенность генерала слегка напугала всех присутствующих, за исключением Уилшира. Того скорее позабавила демонстрация фанатизма — с обеих сторон.

— Вы не думаете, что они предпочтут избавиться от него… — продолжала графиня.

— Они! — переспросил Волтерс.

— Немцы, которые любят свою страну, которые позаботятся о том, чтобы Германия существовала и впредь, когда все это кончится.

— Германия будет существовать всегда, — почти прошептал Волтерс. Ни один разговор никогда еще не заводил его в такую бесплодную, ледяную пустыню.

— Я смотрю, у вас еще верят в чудеса.

— Чудеса не исключены, мадам, — буркнул Волтерс, но, сообразив, что эти слова могут показаться смешными, добавил: — Разве вы не слыхали, как мы бомбим Лондон беспилотными ракетами?

Все взгляды обратились к Анне. Все уже знали, что она — англичанка, только что из Лондона.

— Это, — негнущимся пальцем ткнул в потолок генерал, — это лишь начало.

Вилки замерли, так и не коснувшись тарелок.

— Сколько уже лет немецкие газеты пророчат чудо-оружие, — небрежно бросил Лазард. — Так оно готово, наконец?

Волтерс, не отвечая, воткнул вилку и нож в мясо и принялся пожирать его, точно завоеванную Европу.

После ужина женщины перешли в гостиную, выпить кофе и выкурить по сигарете, а мужчинам в соседней со столовой комнате подали сигары и портвейн. Обходя обеденный стол, Волтерс нагнал Уилшира.

— Кто она? — громко спросил генерал.

— Графиня делла Треката, — с улыбкой ответил хозяин.

— Жидовка?

Немолодая итальянка, выходя в коридор, вцепилась в руку Анны, ее пальцы судорожно впились в кожу девушки чуть повыше локтя.

— Жидовка, кто же еще, — тонким бумажным голосом прошелестела она.

— Вы о чем?

— О себе. Я слишком откровенно говорила о… достопочтенном герре Шикльгрубере, — шептала графиня, — но ведь… вот вы — англичанка, да?

— Да, но сейчас я работаю в Лиссабоне и живу в этом доме.

— Что вы скажете о мистере Мосли?^[11]

— Мне кажется, он во многом неправ.

— Да уж, — подхватила ее спутница, — «во многом неправ». Мне бы поучиться у вас деликатности. Кроме нас с вами тут других врагов у фашизма нет. У аргентинцев Перон, у испанцев их Франко, у португальцев Салазар, а немцы — ну, сами знаете, кто они такие, эти немцы.

— А мистер Лазард?

— Капиталист, — пренебрежительно отмахнулась графиня.

— А мистер Уилшир?

— Непредсказуемый ирландец. Занимает нейтральную позицию, как Салазар. Понимаете, что это значит? Он торгует с обеими сторонами, хотя в глубине души предпочитает одну из них. В случае с Уилширом вернее будет сказать, что он не любит одну из противоборствующих сторон, однако деньги делает на обеих.

— По крайней мере, он не фашист.

Женщины расселись вокруг остывшего камина, португалки вставили сигареты в слишком дорогие мундштуки, графиня курила без мундштука и угостила сигаретой Анну. Служанка разливала кофе.

— Кто-нибудь видел Мафалду? — поинтересовалась одна из соотечественниц миссис Уилшир.

— Говорят, она больна, — откликнулась графиня.

— И уже довольно давно, — подхватила испанка.

— Мы уезжали на север, — пояснила вторая португалка. — И ничего не знали.

— Я ее видела, — неожиданно для самой себя вмешалась Анна.

— И?

— Я только вчера приехала.

— Но вы ее видели?

— Да.

— Ну так расскажите.

— Дело в том…

— Здесь все друзья Мафалды, — сказала испанка, и ее слова прозвучали угрозой.

— Дайте девочке сказать, — заступилась графиня.

— Она… путается немного, — осторожно начала Анна.

— Путается?! Как это — путается?

— Она… приняла меня за другую.

— С Мафалдой такого быть не может.

— Я же тебе говорила, — сказала вторая португалка первой на своем родном языке. — Я же говорила: платье.

— Чье это платье? — по-английски спросила аргентинка.

Все взгляды вернулись к Анне, только графиня осталась спокойно стоять у камина, курила, вздернув подбородок, не интересуясь подобными пересудами.

— Ведь это не ваше платье, правда? — спросила одна из португалок Анну.

— Дайте девочке слюну проглотить, и она вам ответит, — снова вмешалась графиня.

— Нет, не мое. Мое в чистке. Это платье оставили в моей комнате, пока я спала.

— Я так и думала. Такое платье могла сшить только та парижанка, что живет в квартале Шиаду. Я тоже заказала у нее пару платьев.

— Смею надеяться, не то, что сейчас на вас? — съехидничала графиня.

— Я так поняла, это платье и костюм для верховой езды, который я надевала утром, принадлежали американке… и дона Мафалда тоже это знает. Она приняла меня за нее.

— Худи Лаберна, — торжествующе вскинула руки испанка.

Аргентинка со стуком поставила чашечку на кофейное блюдце:

— Какая Худи?

— Джуди Лаверн, — уточнила Анна. — Мне сказали, несколько месяцев назад ее депортировали.

— Кто это вам сказал?

— Другая американка, Мэри Каплз.

— Почем ей знать? — фыркнула португалка.

— Эта маленькая пута^[12] даже не бывала здесь, — подхватила испанка, и аргентинка радостно засмеялась.

— Джуди Лаверн погибла в аварии, — сказала графиня. — Прежде чем ее успели депортировать.

— Если вы катались в серре, вы уже видели эту дорогу, — подхватила португалка. — Она возвращалась в Кашкайш и не вписалась в крутой поворот, сразу после пересечения с шоссе на Азойю. Слетела с огромной высоты. Страшное дело. Машина буквально взорвалась. У девушки не было ни малейшего шанса спастись.

— Говорят, она пила, — зловещим эхом отозвалась вторая португалка.

— Откуда это известно? — придралась графиня. — Она сгорела дотла.

Жемчужное ожерелье внезапно сдавило Анне горло, машинальным движением она подсунула палец под бусины. Как же так, почему Мэри Каплз ничего не знала?

— Но зачем же мне дали одежду Джуди Лаверн? — еле слышно спросила она.

— Просто она оказалась под рукой, — проявила здравый смысл вторая португалка. — Вряд ли вы приехали с большим гардеробом… из Англии-то.

И вновь взгляды оторвались от Анны, встретились, многозначительно обмениваясь тайным знанием. Это чужое платье, эти люди, «высшее общество»! Аргентинка с волосами, зачесанными так туго, что брови поднялись выше челки, испанка, всюду чующая блуд, надменно презирающая маленькую путу Мэри Каплз. Сплетницы-португалки, удобно устроившиеся на своих пухлых задах, посасывающие нелепо разукрашенные мундштуки. Каждой позарез нужно показать, как много она знает — ни о чем. Единственный приличный человек во всей компании — еврейская графиня.

— Надеюсь, вы-то ничего не перепутаете, как дона Мафалда, — решительно заявила Анна. — Я — вовсе не Джуди Лаверн, хотя на мне ее платье.

— Разумеется, дорогая, — приторным голосом пропела португалка. — Разве кто что говорит?

Снисходительный тон только подлил масла в огонь, и Анна уже не могла сдержаться:

— Вы все знали, что Джуди Лаверн была любовницей мистера Уилшира, и вы решили, что я тоже стану его любовницей, раз уж я унаследовала ее одежду. Так вот: я не его любовница, не буду ей, никогда, ни за что не стану его любовницей!

После такой речи ей следовало бы решительным шагом выйти из гостиной, но, во-первых, пока разминешься со всей этой мебелью, а во-вторых… к черту! Графиня ласково похлопала Анну по руке, то ли подбадривая, то ли пытаясь остановить.

Атмосфера в комнате заметно сгустилась. Все посасывали свои сигареты и мундштуки — и молчали.

— Как вы думаете, кто первым войдет в Берлин? — небрежно спросила графиня.

Вопрос пробил группку сплетниц насквозь и врезался в стену как горящая стрела. Все сделали вид, будто ничего не слышали. Аргентинка с испанкой заговорили о конных бегах, португалки — о каких-то общих знакомых. Огненная стрела может поджечь дом и все сгорит дотла, прежде чем они ответят на такой вопрос.

Анну оставили наедине с графиней. Девушка спросила, как графиня попала в Португалию, и графиня охотно ответила: она живет здесь одна в небольшом пансионе в Кашкайше. Ее семья переправила ее в Испанию еще в 1942 году, якобы спасая от бомбардировок и приблизившегося фронта. Лишь на пароходе и потом в поезде, идущем в Мадрид, графиня из разговоров с другими беженцами поняла, от чего ее спасали. Тогда впервые она узнала о концлагерях, куда свозили евреев со всей Европы. От своих близких она больше известий не получала.

— Думаю, они ушли в подполье, — подытожила она. — Они понимали, что мне в моем возрасте в подполье не выжить, вот и отправили меня за границу. Еще несколько месяцев, и все будет кончено, тогда они дадут о себе знать, вызовут меня. Нужно быть терпеливой.

Пока графиня произносила эти слова, глаза ее блуждали по комнате, выхватывая то одушевленные, то неодушевленные объекты. Полый звук каждого слова противоречил взгляду, непослушному движению губ и челюсти. Слова внушали веру, а подсознание боролось с непереносимой уверенностью: никого у нее больше нет, вечное одиночество. И Анна, вслед за графиней обводя взглядом эти наряды и прически, накрашенные губы, жадные зубы, подвижные языки в разверстых устах, прислушиваясь к неумолчной болтовне в комнате, вдруг подумала: вот так выглядит мертвая плоть, с таким звуком впивается в кость мясницкая пила.

Очередной слуга сообщил, что машины за гостями прибыли. Анна проводила графиню до автомобиля, помогла ей сесть. Когда она закрывала дверцу, графиня, подавшись вперед, неожиданно схватила ее за руку.

— Осторожнее с сеньором Уилширом, — шепнула она, — а то Мафалда устроит, чтобы вас выслали, как Джуди Лаверн.

Графиня выпустила ее руку, и Анна захлопнула дверь. Автомобиль графини отъехал вслед за остальными, усталое, плохо освещенное лицо не обернулось к Анне проститься. Ночь, прибежище несчастных, поглотило одинокую женщину, суля ей несколько часов передышки до наступления нового, непереносимо яркого дня.

Обойдя Уилшира, который провожал задержавшихся гостей, Анна уединилась на задней террасе и выкурила еще одну сигарету. Здесь было неуютно: слишком светло, и множество чужих жизней обступало ее со всех сторон. Отъехал последний автомобиль. Фасадное освещение растворялось во тьме сада, его тонкие оранжевые нити дрожали в темноте, словно стайка светляков. Анна почувствовала запах сигары, потом увидела, как упал комочек пепла с красным угольком. Напротив нее, невесть откуда взявшись, сидел Уилшир, лениво скрестив ноги; слабая подсветка со стороны дома выхватила из темноты край поднесенного к губам стакана.

— Еще один долгий день в раю, — пробормотал он, до краев переполненный приторной сладостью знойного вечера.

Анна промолчала, мрачные события этого дня все еще не улеглись в ее сознании, трудно было свести их к какому-то балансу, а уж тем более вывести положительный итог — и был ли он? Слишком много всего произошло за долгий день в раю, слишком многое требовалось обдумать. Вот что значит быть взрослым. Сколько-то удастся продержаться, плывя против течения событий и разговоров, но быстро выбьешься из сил, и все волны нахлынут разом. И наступит момент — как это произошло с графиней, — когда волны сточат тебя до песка, пусть природа твоя из крепкой скалы.

— О чем задумались? — процедил Уилшир.

— Вот о чем я думала, — начала Анна, едва не топнув ногой в раздражении. — Я все пытаюсь понять, с какой стати вы заставляете меня одеваться как Джуди Лаверн?

Вопрос вылетел из ее рта неотшлифованным, грубым, и Анна с немым изумлением следила за тем, как слоги и звуки — они казались ей вращающимися в воздухе буквами с заостренными краями — бьют в оставшееся в тени лицо.

Повисло долгое молчание, только сверчки стрекотали где-то в кустах, и присутствие Уилшира становилось все более ощутимым, все ярче разгорался огонек его сигары, когда он втягивал в себя дым.

— Я тоскую по ней, — сказал он.

— Что с ней сталось? — спросила Анна, не смягчая голоса, все еще обозленная, и, не дождавшись ответа, продолжала: — Тут разногласия возникли. Сперва мне сказали, будто ее депортировали, а за ужином выяснилось, что Джуди погибла в аварии.

— Да, конечно, — пробормотал Уилшир с трудом; что мешало ему говорить внятно — резкий дым сигары или спазм, сдавивший горло? — Она погибла… в автомобильной аварии.

Куполом собора опускается на город тьма, журнальный столик превратился в исповедальню. Вдали, на высоком дереве, пробует голос соловей; задребезжал, перемещаясь по столу, стакан Уилшира. Спиралью дыма растворяется в ночи сигара.

— Мы поссорились, — заговорил Уилшир. — Мы были в том доме, в Пе-да-Серра. Весь день катались верхом, потом начали пить. Я пил виски, она, как всегда, бренди. Спиртное ударило нам в голову, мы заспорили… Даже не помню из-за чего. Она приехала на своей машине, так что, когда ей стало невтерпеж, она попросту хлопнула дверью, села за руль и уехала. Я поехал следом. Она прекрасно водила машину — в трезвом состоянии. Я давал ей свой «бентли» совершенно спокойно. Но тут она была пьяна, да еще и обозлена в придачу. Она погнала слишком быстро, по горной дороге. Не вписалась в крутой поворот, и машина слетела с обрыва. Там ужасная высота. Даже если бы бензобак не вспыхнул, она бы все равно…

— Когда это случилось?

— Несколько месяцев тому назад. В начале мая, — покорно ответил Уилшир, и даже соловей смолк. — Я был влюблен в нее, Анна, влюблен по уши. Никогда со мной такого не было, и вот, в моем-то возрасте…

Что-то в его интонациях, в том жесте, которым Уилшир вновь потянулся к стакану, подсказало Анне: быть может, весь спор начался с того, что Джуди Лаверн вовсе не была влюблена до такой степени, как он…

— Ваш спор… — начала было она, но Уилшир вдруг вскочил, затряс головой и руками, в панике не зная, куда спрятаться, чтобы забыть, кто он и с кем. Окурок сигары откатился в угол террасы.

Уилшир повернулся спиной к поляне, запрокинул голову, вытряхивая непрошеные воспоминания. Анна сидела согнувшись, упираясь локтями в подлокотники кресла, и не видела того, что в окне над террасой отчетливо различал Уилшир: белое ночное платье Мафалды, ее ладони, прижатые к стеклу.

Уилшир рывком поднял Анну на ноги.

— Я пошел спать, — заявил он и поцеловал ее в губы — уголком рта, но этого хватило, чтобы внутренности свело судорогой.

Анна все еще не чувствовала усталости, избыток обрушившихся на нее сведений все равно помешал бы уснуть. Она прихватила пару сигарет из пачки, спички из стеклянной подставки. Сбросив туфли, Анна босиком пошла через поляну к тропинке и дальше, к беседке. Присела на скамейку под нависшими страстоцветами, подтянула ноги на сиденье и сунула в рот сигарету, уткнулась подбородком в грудь. Чиркнула спичкой о каменную скамью — и вздрогнула: в мерцающем свете перед ней предстал Карл Фосс, сидит в углу, скрестив ноги, преспокойно сложив руки нагруди.

— Так можно до смерти человека напугать, герр Фосс!

— Ну, вы-то не испугаетесь.

Анна прикурила, потрясла спичкой, чтобы загасить ее, уселась поудобнее, прислонившись спиной к облицованной стене.

— Военный атташе германского посольства следит за этой виллой?

— Не столько за виллой…

— За гостями, за людьми, живущими в доме?

— Не за всеми.

Тонкая серебряная нить туго свивается в животе.

— Что же будет на этот раз?

— Понятия не имею, о чем вы.

— Вы всегда вовремя оказываетесь рядом, мистер Фосс.

— Вовремя?

— Всякий раз, когда вы нужны… Чтобы помочь перенести пьяного или спасти утопающего.

— Выходит, и от меня бывает польза, — вздохнул он. — А на этот раз… что ж, кто знает?

Он следил глазами за кончиком ее сигареты. Губы Анны, ее нос и щека озарялись огнем, когда она подносила сигарету ко рту и затягивалась, и этот огненный образ словно выжгло на сетчатке его глаз. Тщетно Карл подыскивал слова — так роется в карманах человек, слишком глубоко запрятавший трамвайный билет.

— Вы близко знакомы с мистером Уилширом? — спросила Анна.

— Достаточно близко.

— Достаточно близко, чтобы отнести его домой, когда он сам не в силах дойти, или достаточно близко, чтобы не желать более близкого знакомства?

— У нас с ним есть общие дела. В делах он честен. Больше мне о нем ничего знать не требуется.

— Вы когда-нибудь видели его вместе с его… вместе с Джуди Лаверн?

— Несколько раз видел. Они не скрывали своих отношений, когда выезжали в Лиссабон. Вместе ходили в бары, в ночные клубы.

— Как они смотрелись вместе?

Долгое молчание, достаточно долгое, чтобы Анна успела докурить сигарету и затушить ее о каменное сиденье.

— Разве я задала такой уж сложный вопрос? — удивилась она.

— Они были влюблены друг в друга, — сказал он наконец. — Вот они как смотрелись: как влюбленная парочка.

— Но вы что-то долго думали, — настаивала она. — Вы считаете, чувство было взаимным?

— Я так считаю, но смотрел со стороны. Такие вещи нужно видеть не только глазами.

Ответ Анне понравился: этот человек понимает невысказанное, бессловесный язык.

— У меня осталась еще сигарета. Только одна. Если хотите, поделюсь, — предложила она.

У Фосса оставались сигареты в кармане, однако он предпочел подсесть к Анне. Нащупав в темноте его руку, Анна вложила в нее сигарету. Между двумя тесно прижавшимися друг к другу людьми вспыхнула, зашипев, спичка. Карл держал ее запястье — именно так, как должен был кто-то держать ее запястье в мечтах Анны. Подтянув ногу на сиденье, Карл пристроил руку с сигаретой на колене.

— Почему вы расспрашиваете меня об Уилшире?

— Меня поселили в доме человека, который одевает меня в костюмы своей бывшей возлюбленной — своей умершей возлюбленной. Я понятия не имею, зачем он это делает. Разве чтобы позлить жену? Сегодня он признался, что тоскует по ней… по любовнице.

— Наверное, так оно и есть.

— Но на ваш мужской взгляд, не странно ли это?

— Он пытается вообразить ее живой. Обманывает самого себя.

— Зачем он это делает?

— Возможно, между ними осталось что-то недосказанное.

— Или его преследует чувство вины?

— Возможно.

Анна вынула сигарету из его пальцев, затянулась и снова вложила сигарету в руку Карла. С каждой минутой она обретала уверенность. Вот уже как бы и поцеловала его, соприкоснулась губами — через фильтр сигареты.

— И про аварию вы тоже знаете? — продолжала она.

— Да. Я также слышал, что Джуди уже собиралась уезжать.

— Ее депортировали.

— Да, был такой слух.

— Вы хотите сказать, что это неправда? Что она сама хотела уехать?

— Я не был с ней знаком, — пожал плечами Карл. — Я не знаю.

Они передавали друг другу сигарету, соприкасались пальцами.

— Вы могли бы убить женщину за то, что она отказалась любить вас? — спросила Анна.

— Так сразу не ответишь. Это зависит…

— От чего?

— Насколько я сам был бы влюблен. Измучен ревностью.

— Но вы могли бы убить?

Он не спешил с ответом. Сперва затянулся, передал ей сигарету, затянулся снова.

— Нет, не думаю, — сказал он наконец. — Нет.

— Правильный ответ, мистер Фосс, — одобрила Анна, и они засмеялись вместе.

Фосс раздавил окурок ногой. Они еще посидели в молчании, потом, не сговариваясь, повернулись лицом друг к другу — всего несколько сантиметров разделяло их. Фосс наклонился и поцеловал ее. Прикосновение его рта изменило очертания ее лица, его лица, страх уже нельзя было отделить от желания. Анна с усилием заставила себя отклониться, встать на ноги.

— Завтра вечером, — в спину ей сказал Фосс, — я снова буду здесь.

Анна уже мчалась прочь — опрометью. Она пробежала по тропе, ворвалась на заднюю террасу и рухнула на стул, задыхаясь, легкие горели, сердце билось в горле. Осев на стуле, Анна запрокинула голову, разглядывая звезды и умоляя сердце вернуться на место, в клетку ребер. «Глупая девчонка, — твердила она про себя, я — глупая девчонка, и больше ничего». Ей припомнилось, как в зареве пожарища плеснула белая материнская рука, ударила ее по щеке. И как тогда, в Клэпэме, так и сейчас та пощечина заставила ее опомниться.

Дружеские отношения с врагом. Волтерс говорил об этом. Дружеские отношения? Как бы не хуже. Это безумно, это опасно. Где вы, надежные серебристые рельсы? Поезд сходит с пути. Вновь обмякнув на стуле, Анна крепко сжимала пальцами разгоряченный лоб. Почему именно он? Почему не Джим Уоллис, не кто-то другой, кто угодно, только бы не он?

Она подобрала с пола туфли, почувствовав наконец-то усталость. Ни дать ни взять героиня грошового романа. Прошла в дом по длинному коридору и все твердила про себя: а как можно заранее подготовиться к встрече? Матери этому не учат. Взгляд упал на глиняные фигурки, одна в особенности заинтересовала Анну. Она включила верхний свет, отперла дверцу серванта. Несколько похожих друг на друга фигурок, одна и та же тема, раскрытая на разные лады: женщина с завязанными глазами. Анна взяла в руки фигурку, повертела, пытаясь угадать ее значение. На подставке с обратной стороны нацарапано имя мастера и больше ничего. Расплывчатое пятно проступило за стеклянной дверью, сделалось человеческим лицом. Анна почувствовала, как натягивается, покрываясь мурашками, кожа на голове.

Мафалда распахнула дверь, вошла и вырвала фигурку из рук Анны.

— Я просто пыталась понять, что это значит, — пробормотала девушка.

— Amor é cego, — торжествующе ответила Мафалда, убирая фигурку на место и запирая сервант. — Любовь слепа.

Глава 14

Понедельник, 17 июля 1944 года, офис «Шелл», Лиссабон

Мередит Кардью писал карандашом на отдельных листах бумаги, ничего не подкладывая под них, не пытаясь уберечь полированный стол. Анна, как завороженная, следила за его движениями, это мало походило на английскую скоропись, скорее на китайскую каллиграфию: ничто не соприкасалось со страницей, кроме обмотанного платком запястья и кончика карандаша — его Мередит не забывал заботливо очинять в перерывах. Почерк его трудно было бы разобрать, даже глядя ему через плечо: то ли кириллица, то ли китайские иероглифы, отнюдь не латинский шрифт английского языка. Обратную сторону листа Мередит оставлял в неприкосновенности, чистые страницы вытаскивал из особой стопки, что лежала в третьем ящике стола по правую руку. Время от времени он приподнимал страницу и протирал платком полированную гладь стола. Невроз или меры безопасности?

Отчет Анны длился свыше трех часов, потому что Кардью заставил ее как минимум дважды повторить разговоры на вечеринке, а подслушанную беседу между Уилширом, Лазардом и Волтерсом они прогоняли и пять, и шесть раз. Больше всего в этом разговоре Мередита беспокоило слово «русские», и он хотел увериться в том, что произнес это слово именно Уилшир, что произнес его с вопросительной интонацией и что ответа не было.

— Все так, дорогая моя? — подытожил Кардью, когда стрелки часов приблизились к полудню и нахлынувшая жара заставила-таки его снять пиджак.

— О да. Достаточно, сэр? — спросила Анна, горячо молясь про себя: только бы не провалиться на первом же отчете!

— Да, да, прекрасно. Очень хорошо. Неплохо потрудились в выходные. Вас еще вызовут к боссам. Замечательно, правда. Значит, мы ничего не упустили?

«Мы»? — откликнулась мысленно Анна и так же мысленно произнесла имя Карла Фосса. Она упомянула о том, как германский атташе повстречался ей на пляже, и о том, как тот кратко беседовал с Волтерсом за коктейлем, но конечно же в ее рассказе Карл Фосс больше не появлялся, не поджидал ее среди ночи. Ни одно слово из того разговора в беседке не проникло в отчет.

— Мы ничего не упустили, сэр.

— Прекрасно, — повторил Кардью, откладывая карандаш и пересчитывая страницы. Удовлетворенный, он набил трубку табаком. — Нам с вами предстоит полюбоваться редким зрелищем.

Развернувшись в кресле, Кардью прищурился на повисшую за окном, обволакивавшую красные крыши Лиссабона жару.

— Нам предстоит увидеть взволнованного Сазерленда, — посулил он.

Встреча была назначена на 16.00 на тайной квартире по улице де-Мадреш в районе Мадрагоа. После ланча Анне следовало сходить отметиться в Службе государственной безопасности (PVDE), сообщить свой адрес и получить разрешение на работу. Затем она пройдет на Руа-Гаррет и купит пирожные в кондитерской Жерониму Мартинша, пройдет по улице де-Мадреш и трижды позвонит в звонок дома номер одиннадцать. Тому, кто откроет дверь, она должна сказать:

— Я пришла повидать сеньору Марию Сантуш Рибейра.

Если служанка ответит, что госпожи Рибейра нет дома, Анне следует процитировать Шекспира: «Положусь на счастье:/ Часы бегут сквозь злейшее ненастье».^[13] Тогда служанка разрешит ей пройти в гостиную и подождать. Нелепость в добром старом английском вкусе.

В четыре часа с минутами, торжественно зачитав строки из «Макбета», Анна была допущена в комнату с закрытыми ставнями и присела на жесткий деревянный стул, не сразу разглядев в сумраке напротив себя Сазерленда. Тот сидел далеко от окна в мягком кресле с деревянными подлокотниками. Перед разведчиком стояла чашка с чаем и пустая тарелка для пирожных. За его спиной вилась по стене трещина, заканчивавшаяся многочисленными развилками где-то в обшивке потолка. Сазерленд взялся сам разливать чай (позднее Уоллис объяснил Анне: это означало, что Сазерленд ею доволен).

— Лимон? — предложил он. — Молоко в такую жару употреблять не стоит, разве что порошковое. Но ведь это совсем не то же самое, верно?

— Лимон, — согласилась она.

— С лимонами в этом климате проблем нет, — кивнул Сазерленд и откинулся к спинке стула, скрестив ноги, прихватив с собой чашку на блюдце, с краю блюдца пристроив пирожное. Первый вопрос Сазерленда застал Анну врасплох. Когда они стали общаться чаще, она поняла, насколько это типично для него.

— Уилшир… когда он ударил вашу лошадь… из-за чего, по-вашему, это произошло?

— Из-за Джуди Лаверн. На мне был ее костюм для верховой езды.

— Согласно записям Кардью, вернее, расшифровке Роуза, — я-то, хоть озолоти меня, не сумею прочесть ни слова его почерком, — согласно его записям вы так и не спросили Уилшира, какого черта он ни с того ни с сего хлестнул вашу лошадь?

— Нет, сэр.

— А почему?

— Прежде всего потому, что я не хотела выяснять отношения в присутствии майора, а во-вторых, если он понимал, что он натворил…

— Вы хотите сказать, если он сделал это сознательно?

— Он нашел бы отговорку, сделал вид, что все произошло случайно.

— Но, быть может, его интересовала ваша реакция?

— А если он не отдавал себе отчета в своих действиях, это значит, что Уилшир страдает психическим расстройством и с ним надо быть осторожнее. Я решила выждать… посмотреть, что будет дальше.

— Вы не подумали, что таким способом он проверяет вашу легенду?

Эти слова ледяными сосульками впились Анне в кишки. В комнате стояла плотная жара, и от такого контраста слегка закружилась голова.

— Я понимаю, вам было трудно, вы только начали вживаться в ситуацию, но неужели такое предположение не пришло вам в голову? — Сазерленд откусил кусочек пирожного.

— Да, но в ту минуту я больше думала о Джуди Лаверн… после того как жена Уилшира так странно повела себя, увидев меня в ее платье…

— Вам придется откровенно поговорить об этом, — постановил Сазерленд. — Чем раньше, тем лучше. Так и скажете: не хотели объясняться в присутствии майора Алмейды, подумали хорошенько денек и так далее. Предоставьте ему возможность извиниться.

— А если он не станет извиняться?

— То есть это все-таки был бессознательный поступок? В таком случае выходит, что отношения между Уилширом и Джуди Лаверн, к чему бы они ни сводились, превратили его в довольно опасного, непредсказуемого человека.

— Джуди Лаверн — кем она была, сэр?

— Ах да, — вздохнул он. — Накладка. Сплошные накладки. Боюсь, мы никогда не разберемся до конца. Прежде она работала секретаршей в американском «И. Г.».

— Что такое американский «И. Г.»?

— Американский филиал «И. Г. фарбен», немецкого химического концерна, — пояснил Сазерленд. — Из разговора в кабинете Уилшира, который вы слышали, вы уже знаете, что Лазард тоже служил в американском «И. Г». Потом Джуди Лаверн, насколько я понимаю, лишилась работы в Америке, и Лазард пригласил ее в Лиссабон работать на него.

— Значит, она не работала на американцев?

— На разведку? В Управлении стратегических служб? Замечательные у американцев эвфемизмы. Нет, думаю, нет, хотя к единому мнению мы не пришли. Мне кажется, американцы пытались заставить Джуди Лаверн добыть для них какую-то информацию, но она была предана Лазарду и к тому же увлеклась Уилширом, так что с ними сотрудничать не пожелала. И мы до сих пор не знаем, что им требовалось от Лазарда. Эти янки помешаны на секретности, даже теперь, после вторжения в Нормандию, хотя, казалось бы, во имя всего святого… — Усилием воли Сазерленд сдержался, ущипнул себя за переносицу и, собрав усталость в щепоть, стряхнул ее на пол.

— Точно известно, что она погибла в автомобиле? — спросила Анна. — А то говорят и про депортацию…

— Служба государственной безопасности отказала ей в продлении визы, это правда. Ей оставалось три дня до отъезда, это тоже достоверно. Но она погибла в автомобиле, который слетел с обрыва поблизости от поворота на Азойю…

— Но почему ее решили выслать из страны?

— Не знаю, и американцы тоже не знали. Мы думали, это они подстроили депортацию, решили выдернуть Джуди отсюда, раз она не согласилась играть в их игры, но американцы отрицали все наотрез. Говорили, для них это такая же неожиданность, как для самой Джуди.

— Итальянская графиня сказала, что депортацию подстроила Мафалда.

— Не все следует принимать на веру, — возразил Сазерленд. — Бичем Лазард дружен с директором тайной полиции, капитаном Лоуренсу. Он бы выяснил, будь это так.

— Вы думаете, Лазард подозревал, что американская разведка вербует Джуди Лаверн?

— Вероятно.

— И, может быть, его подозрения заходили еще дальше?

— Если бы он решил, что она продала его разведке, он бы не ограничился депортацией.

— Вы хотите сказать, он бы ее убил? — прошептала Анна. — Что ж, она мертва.

— Она погибла в аварии.

— Вы уверены?

— Тайная полиция явилась на место аварии незамедлительно, прочесала все вокруг, за считаные часы провела расследование — тут не любят подозрительных смертей среди иностранцев — и направила рапорт в американское посольство. Американцы остались удовлетворены. Во всяком случае, никаких претензий не предъявляли. Еще чаю?

Она допила последний глоток. Сазерленд подлил чаю в ее чашку. Отлегло, она снова могла дышать.

— Значит, вы думаете, я вне опасности?

— Во всяком случае, до тех пор, пока сохраняется ваше прикрытие, — обнадежил ее Сазерленд. — Мы же не сами внедрили вас в эту компанию, мы воспользовались тем, что Уилшир предложил Кардью комнату для его новой секретарши. Легенда у вас основательная, секретарша Кардью и впрямь беременна и так далее. Вот сами скажите… чего вы, собственно говоря, боитесь?

— Я боюсь, что Джуди Лаверн работала на американскую разведку. Она провалилась, и Лазард или Уилшир — или они вместе — убили ее.

— Полагаете, Уилшир смог бы ее убить? — тихо спросил Сазерленд, внезапно заинтересовавшись той трещиной, что шла вдоль стены и множеством рукавов расползалась по потолку. — Вы же говорите, он ее любил. И наши агенты, видевшие их вместе в Лиссабоне, подтверждают…

Что могут подтвердить агенты, наблюдавшие со стороны, подумала Анна. И так импонировавшие ей слова Фосса вдруг стали отравой, она усомнилась в его отношении к ней.

— Что бы вы почувствовали, — медленно заговорила она, — если б оказалось, что женщина, которую вы любили, — шпионка, что она шпионит за вами? Вы бы решили, что ее любовь — лишь прикрытие, подделка, не так ли? Что она злоупотребила вашим чувством, предала доверие. Разве такое можно простить?

— Да, если бы она была агентом. Но Джуди не служила…

— Вы спросили, чего я боюсь.

— А я вам говорю, что подобные опасения безосновательны, и, даже если б она была агентом, я уверен, у Патрика не поднялась бы рука… Лазард другое дело…

— Вот теперь я совершенно спокойна.

Сазерленд заерзал в кресле. Этот разговор только мешал задуманной им разведывательной операции.

— Хватит переживать из-за Джуди Лаверн, — приказал он. — Никакого отношения к вам она не имеет.

— Не из-за нее ли Уилшир предложил мне жилье? — напомнила Анна.

— Мы рассматривали другую гипотезу: Уилшир хотел поселить англичанку у себя дома, чтобы через нее снабжать нас информацией — или дезинформацией. Но мы пришли к выводу, что у него нет причин затевать столь сложную игру, и зачем бы ему понадобилось так рисковать?

— Кардью говорил, что Уилшир — игрок.

— Верно, — кивнул Сазерленд, вертя в пальцах жетон, попавший к нему через посредство тайника для писем. — Что это такое?

— Один из множества жетонов, которые Лазард передал Уилширу в казино.

— На мой взгляд, ключевая фигура не игрок, а тот человек, который сидит за столиком для баккара и забирает выигрыш. Он-то играет наверняка.

Анна покраснела: надо же оказаться такой дурой! Позволила сбить себя с толку. Нужно было полностью сосредоточиться и обрабатывать информацию, а она отвлеклась на эмоциональную чепуху — так назовет это Сазерленд. Причем «эмоциональная чепуха» не сводится к переживаниям из-за Джуди Лаверн.

— Еще один вопрос… Тот человек, который помог вам доставить Уилшира домой, — напомнил Сазерленд. — Вы не назвали…

— Он не представился.

— Но ведь очевидно, что этот человек следил за вами.

— Это был не Джим Уоллис.

— Да, конечно, я поручил ему присмотреть за вами, но не приближаться вплотную. Если бы он отволок Уилшира в дом, это было бы, так сказать…

— Вероятно, таинственный незнакомец.

— Все у нас таинственные, — проворчал Сазерленд.

— За исключением Бичема Лазарда.

— Да, он, кажется, довольно прост. Его интересуют деньги, и только. Хотя… его отношения с Мэри Каплз несколько удивили меня.

— Вероятно, у супругов Каплз дела обстоят совсем скверно.

— Тут имеется загвоздка. Вы сказали, Каплз работал на «Озалид»?

— Так он сказал мне.

— Мы только что обсуждали американский филиал концерна «И. Г.», — напомнил Сазерленд. — В числе прочих компаний им принадлежат «Дженерал анилин энд филм», «Агфа», «Анско» и… «Озалид». «ГАФ» поставляла хаки и красители для военной формы, что обеспечило им доступ на все военные базы Соединенных Штатов. Все съемки военных учений проявлялись в лабораториях «Агфа» и «Анско», а все чертежи военных объектов печатались на множительной технике «Озалид».

— И вся информация прямиком поступала в Берлин?

— Фе-но-менальное нарушение элементарных правил безопасности, — отчеканил Сазерленд. — Но после Перл-Харбора этому положили конец. «Очистили источники», как они говорят.

— И среди вычищенных оказался Бичем Лазард?

— Вот почему он переехал в Лиссабон. Работает он исключительно на себя самого. Сотрудничает не только с немцами, но среди них у него есть связи на высшем уровне, немцы ему доверяют…

— И американцы тоже.

— Похоже на то, — признал Сазерленд.

— Итак, поскольку Бичем и Хэл Каплз работали в филиалах одной и той же компании, следует допустить, что они могли быть знакомы и раньше?

— Точно мы этого не знаем.

— Вам известно, когда Каплз поступил на работу в «Озалид»?

— Мы запросили более полную информацию у американцев. Придется подождать.

— Какие сведения Хэл Каплз мог бы продать американцам? Что интересует их — на другом континенте, по ту сторону океана?

— Вот именно. Псы уже на пороге их дома, с какой стати интересоваться состоянием псарни? — Сазерленд пососал пустую трубку, ему отчаянно хотелось курить. — Не будем спешить с выводами относительно Каплзов. Рано или поздно американцы поделятся с нами информацией, а мы пока что будем следить за всеми рейсами Лиссабон — Дакар. Теперь ваша задача: проникнуть в кабинет Уилшира и попытаться выяснить, откуда поступают алмазы, где они хранятся, как организована сделка. Выяснить все, что сможете. Если алмазы хранятся в доме, договоритесь с Уоллисом о сигналах, чтобы известить его в тот момент, когда камни заберут.

Теперь по поводу ваших новых знакомых. С Волтерсом все и так понятно. Полагаю, за ужином он раскрылся во всей красе. Для полной ясности: он явился в Лиссабон в начале года в чине полковника СС. Когда отстранили от должности начальника абвера генерала Канариса, Волтерса повысили в чине. Теперь он генерал СС и, по сути дела, шеф немецкого посольства. Кто у нас еще? Графиня делла Треката. Вы отзываетесь о ней с большой симпатией. Не советую откровенничать с ней. Она — женщина опасная, именно потому, что у всех вызывает симпатию. Что касается остальных… сами знаете.

— Вы не упомянули Карла Фосса.

— Военный атташе, человек из абвера. Подчиняется непосредственно Волтерсу, — ответил Сазерленд. Он бродил по комнате и остановился внезапно, словно хотел что-то добавить, но передумал.

— Майор Алмейда?

— Португальский офицер. Не знаю, на чьей он стороне, так что держитесь от него подальше. Все, или остались вопросы?

Если и остались вопросы, на язык они не шли. В комнате было нечем дышать. Наверное, это усталость Сазерленда, постоянное напряжение, в котором он находился, вытеснило воздух из комнаты, подумала Анна, и лишь позднее, когда она возвращалась на станцию, ей пришло в голову, что то было другое, более сильное чувство — честолюбие. Для Сазерленда настал его звездный час.

Карл Фосс еще и сам не понимал, как он счастлив. На этой стадии счастье еще не выдавало себя, поведение Карла со стороны казалось обычным, он не смеялся вслух, не бегал вприпрыжку по улице, не бросал нищим купюры. И все же что-то в нем решительно переменилось: тело сделалось невесомым, ноги сами собой скользили по неровным булыжникам мостовой, он легко соскакивал с тротуара, перешагивал трамвайные пути, любезно уступал дорогу женщинам и даже в одуряющую жару не боялся сбиться с шага. Глаза его смотрели не под ноги и внутрь себя, а вверх и наружу; после многолетнего перерыва он стал замечать ненужные подробности. Фасады зданий, ровные ряды черепицы, витрины магазинов, заборы, собаки, развалившиеся на площади, девушка, высунувшаяся из окна высокого этажа, чтобы развесить белье, припыленные листья деревьев и голубое небо, даже голубое небо над руинами монастыря Карму, разрушенного землетрясением и оставленного в таком скелетообразном виде памятником погибшим в Лиссабоне. Он был счастлив, он перестал смотреть в пустоту внутри. Он больше не терзался мыслями о своем положении.

Карл припустил бегом, завидев людей, пересекавших металлические рельсы фуникулера. Элевадор как раз прибыл. Фосс вовремя сел в кабину, спускавшуюся на Байшу. Дальше по лестнице на улицу ду-Оуру — по две ступеньки зараз — и быстрым шагом к реке. Перешел дорогу и оказался перед зданием банка Осеану-и-Роша, закрытого на время сиесты. Осмотрелся по сторонам в поисках машины, которая должна была встретить его возле банка. Обычно задержка раздражала его, Фосс не любил ждать, но на этот раз почему-то не возмущался. Машина прибыла, Фосс нажал на звонок, соединенный с конторой на первом этаже банка, и четверть часа спустя уже ехал в машине, прижимая к боку аккуратный, увесистый кейс.

Глава 15

Понедельник, 17 июля 1944 года, пригород Лиссабона

Анна сидела в вагоне напротив пары немолодых, лет шестидесяти с лишним, португальцев. У ног хозяев притулился коротколапый, с судорожно вытаращенными глазами пес. У мужчины на шее вздувался зоб размером с небольшую дыню; женщина была так мала, что не доставала ступнями до полу, левая нога у нее опухла вдвое больше правой. Анна предпочла бы не смотреть на бедолаг, но стоило отвести глаза от моря, от парохода, усердно дымившего всеми тремя трубами в выжженное добела небо, как она ловила на себе взгляды всех троих — даже пса. И лишь в третий раз, когда Анна, уводя глаза от непомерной щитовидной железы, уставилась на собаку, она увидела нечто отрадное: сомкнутые руки супругов, спокойно лежавшие на сиденье между ними.

Она прижалась лбом к окну. Передние вагоны изгибались перед ее глазами серебристой змейкой, в стеклах отражался океан. От устья Тежу уходили в море песчаные отмели, коричневым гребнем отступал от берега прибой. Перенестись бы туда, остаться одной на берегу или в море, лишь бы вдали от неразрешимых городских хитросплетений! Анна оглянулась через плечо: Джим Уоллис уткнулся носом в «Диариу де Нотисиаш». Он поднял глаза, но не встретился с ней взглядом. Насчет алмазов они договорились с утра: какой сигнал подать, если камни будут выносить из дома. Анна вновь обернулась к волнам за окном. Разум ее кружил вокруг неподвижной точки: Карл Фосс, офицер абвера.

Нужно с этим покончить. Покончить с чем? Как называется то, что происходит между ней и Карлом, то, чему она должна положить конец? Поцелуй. Больше ведь ничего не было? Прекрати думать об этом, приказывала она себе. Гамбит Роулинсона. Главная опасность — в мыслях. Просто покончить с этим, и все. Упростить уравнение. Сократить иксы.

И о Джуди Лаверн следует забыть. Только впусти ее за скобки, и вновь уравнение станет неразрешимым.

Сазерленд поручил ей обыскать кабинет Уилшира. Разумно ли это? Стоит ли идти на такой риск? Американцы наверняка поступают более мудро: следят за Лазардом. Он — посредник, тут и сомневаться нечего. Ключевая фигура.

Только сейчас Анна заметила, что сидит, подавшись вперед, сверля взглядом податливую шею женщины напротив. Усилием воли она заставила себя откинуться к спинке. Поезд со скрежетом затормозил: станция Пасу-де-Аркуш. Старики поднялись и вышли, женщина все так же держала мужа за руку, пес семенил между ними.

И снова Карл Фосс — упорнее, настойчивее прежнего.

Что, в сущности, они успели сказать друг другу? Выкурили совместную сигарету. Соприкоснулись губами. Ничего не произошло — и все изменилось. Они не были знакомы и впредь ничего не узнают друг о друге сверх того, что положено знать, а это — заведомая неправда. Но так ли уж хочет человек знать о другом человеке? Знать все? Или все, за исключением того, что поддерживает в нас интерес, — сущности, тайны. Узнать ее — умертвить.

Мысли множились — n в квадрате, n в кубе, n в степени n.

Анна прошла через площадь к Эштурилу. Жара все еще давила невыносимо, но то была умирающая жара, жара, никнущая утомленно к домам, обвисшая на безмолвных пальмах. И Анна тоже устала, ей хотелось прилечь после долгого дня, после многих часов изнурительных размышлений.

Дорожка наверх показалась длиннее прежнего. Чуть ли не спотыкаясь, Анна одолела лужайку и прошла в дом сзади, через стеклянные двери. Из гостиной доносились голоса. Анна заглянула в комнату. При виде нее Мафалда и графиня делла Треката смолкли. Сазерленд так ничего и не сказал Анне о Мафалде, быть может, списал хозяйку дома со счетов: что с нее взять — несчастная женщина. Графиня приветливо похлопала рукой по дивану.

— Заходите, расскажите нам о мире за этими стенами, — позвала она.

Мафалда надела к чаю синее платье — и гипсовую маску на лицо, белую, холодную и невыразительную.

— Мир печатания под диктовку нынче показался мне скучноватым. — С этой отговоркой Анна попыталась ускользнуть, но графиня чуть ли не силой усадила ее на диван.

— Вас что, и на обед не выпустили?

— Я ходила в Службу государственной безопасности оформлять документы.

— Но вы же должны были поесть хоть раз за день!

— У мистера Кардью было сегодня слишком много работы.

— Будь я такой молоденькой, ни за что бы не поехала в эту глушь, в Лиссабон, да еще секретаршей!

— Я хотела работать в Женской Королевской военно-морской службе, но меня не взяли из-за легких. Врачи забраковали.

— Но тут-то вы бегаете повсюду, — проворчала Мафалда так, словно речь шла о домашнем животном, к повадкам которого нужно присмотреться.

— В Лондоне я задыхалась, стоило мне два квартала пройти.

— Лондонский смог, — посочувствовала графиня. — Страшная вещь.

— Мама говорит, все из-за бомбежек.

— Этого следовало ожидать. — Судя по интонации Мафалды, если ожидать и «следовало», то лично она этого не ожидала. — Нервы доведут до чего угодно.

— А что думает об этом ваш отец?

Откуда ни возьмись всплыла картинка: мать жестко отчитывает ее, наседает как староста в школе.

— Мой отец? У меня нет… — Анна осеклась: угрожающий образ матери на мгновение нарушил тщательно выстроенную легенду, в которой она имела обоих родителей. — У меня ни малейшего представления о том, что он думает, — неуклюже вывернулась она.

— Как странно, — прокомментировала Мафалда. — Мой отец всегда интересовался здоровьем детей. Он мог бы врачом стать.

— А я своего отца не знала, — вздохнула графиня.

— Да, вы о нем никогда не упоминали, — подтвердила Мафалда.

— Он наблюдал за погрузкой корабля в Генуе, и груз сорвался, сбросил его за борт. Прийти ему на помощь не успели, отец утонул. Мать так и не оправилась от этого удара, стала требовательной, придирчивой. Никто не мог ей угодить. Зато и дожила до глубокой старости.

— Моя мать тоже трудный человек. — Слова вырвались прежде, чем Анна успела прикусить себе язык.

— Надо полагать, в ее жизни тоже случилось большое горе, которое ожесточило ее.

— Ваша мать работает? — поинтересовалась Мафалда.

Анна упустила нить разговора. Она даже не могла припомнить, что делает — согласно легенде — ее «мать». Забыла все, даже имя. Эшворт — это ясно, но имя?

— Работает, как и все, — осторожно выговорила Анна, каждую минуту надеясь услышать внутреннюю подсказку, но память молчала. — Все работают на оборону.

Ладно, сойдет и так, вариантов нет. Придется все учить заново. Как могла она забыть имя? Все равно что забыть мировую знаменитость. Надо тренировать память. «Унесенные ветром». В главной роли… главную мужскую роль играет Кларк Гейбл, а женскую, Скарлетт О'Хара… Ну же, думай!

— Вы не расхворались, милочка? — всполошилась графиня. — Сегодня такая жара!

— Простите, вы что-то сказали? День был утомительный, мне бы и правда…

Что с ней творится? Никогда прежде такого не было. Ты — мисс Эшворт. Играешь свою роль. Заучи реплики.

Но вот она здесь, на сцене. Вот публика, а все слова растерялись. Нет готовых реплик, только паника ураганом проносится в голове.

— Мафалда спрашивала о вашем отце, милочка. Он на фронте?

— Нет, — прошептала Анна, тщетно пытаясь сглотнуть. Похоже, ее мозг разучился подавать даже простейшие команды.

— Нет? — настаивала графиня, обе женщины так и впились глазами в Анну.

— Нет, — повторила Анна, и слезы наконец-то хлынули, слезы усталости и разочарования в самой себе. Имя отца она тоже не могла вспомнить, забыла его профессию. Другое имя — Жоаким Рейш Лейтау заслонило все. — Нет, он умер!

— Неужели погиб под бомбежкой? — содрогнулась Мафалда.

— Вы расстроены, — посочувствовала графиня, — вам бы пойти и прилечь.

— Нет, не от бомбы, — ответила Анна, пытаясь выгадать хоть пару секунд. Небольшая передышка, и она снова войдет в роль. Она смотрела вниз, на ноги Мафалды. В настоящем театре там должна бы находиться будка суфлера.

— Так что же произошло, милочка? — поощрила ее заинтригованная графиня.

В углу окна показалась решетка радиатора — подъехала машина. Мафалда торжественно объявила, что ее супруг наконец-то возвратился домой.

— Жара, — пролепетала Анна, с трудом поднимаясь. — Прошу прощения.

Пошатываясь, она вышла из комнаты, чуть ли не бегом проскочила коридор, спасаясь от грозного свиста в ушах; так, подумалось ей, слышится рыбе (если рыба наделена слухом) свист разматываемой лески. Анна пробежала мимо Уилшира, только что вошедшего с парадного входа, и поспешно поднялась по лестнице, укрываясь от его взгляда, сверлившего ее сквозь перила красного дерева. Влетела в свою комнату, плотно закрыла дверь. До чего же скверно! Неужели она провалилась? Упала на кровать. Постепенно дыхание выровнялось, она смогла проглотить слюну. Откуда такая слабость? Провела, как говорили в школе, «инвентаризацию яиц»: трещины обнаружились, но все уцелели. Попила теплой водички из кружки на прикроватном столике.

Легенда — проще не придумаешь. И вот, пожалуйста! Анна разделась, провела пальцем по влажному позвоночнику, потом посмотрела платье на свет: так и есть, темная полоса тянется посредине спины. Не страшно, ее легенда никому тут не известна, никто не заметит. Встала под прохладный душ, намылилась, смыла с себя пот. Никто не знает, никто не заметит. Вытерлась насухо и легла, обнаженная, на кровать, прикрывшись одним лишь полотенцем. Тайная полиция знает. Она собственноручно заполнила анкету. Грэм Эшворт, бухгалтер, и он жив. Вот все и вернулось. Наконец-то. Легенда — проще не придумаешь.

Подъехала еще одна машина. Анна поднялась с кровати и, завернувшись в полотенце, подошла к окну. Только этого ей и не хватало! Карл Фосс вылез из-за руля, обошел автомобиль, вытащил с пассажирского сиденья кейс, тяжело повисший на его руке. Анна почувствовала, как сводит спазмой желудок, как закручивается серебряная нить. Карл остановился перед дверью. Прижавшись лицом к стеклу, Анна разглядывала Карла почти отвесно сверху. Вот он проводит рукой по запавшим щекам, насильно меняет выражение лица.

Одевшись, Анна прошла по коридору в пустую спальню над кабинетом. Голос Фосса уже доносился снизу. Анна присела у камина. Пустой обмен любезностями, позвякивает о стакан горлышко бутылки, шипит содовая. Его губы касаются тонкого края бокала…

— В Лиссабоне опять пекло? — поинтересовался Уилшир.

— Да, и говорят, надолго.

— В такие дни я вспоминаю Ирландию, легкий бесконечный дождь.

— А когда возвращаетесь в Ирландию, скучаете по здешней жаре?

— Вот именно, герр Фосс. Мы жаждем разнообразия, больше ничего.

— Я никогда не вспоминаю Берлин, — вздохнул немец.

— Там сейчас дожди посерьезнее.

— Моя мать перебралась к родственникам в Дрезден. Прежде она жила в Шлахтензее, и бомбардировщики пролетали прямо над ней по пути в Нойкольн. Известно ли вам, что бомбометание отнюдь не относится к числу точных наук? В саду моей матери упало три бомбы, и, к счастью, все три оказались неисправными.

— Нет, о неточности бомбометания я понятия не имел.

— Но если бомб достаточно много… — Фосс не договорил. — А вот что бы вы сказали о бомбе другого рода, мистер Уилшир? Бомба, которая может разом уничтожить целый город. Людей, дома, деревья, памятники. Все живое и все следы, оставленные человеком.

Короткая пауза. Потрескивает дерево. Наконец-то по изнуренным пальмам и пиниям прошелестел ветерок. Хозяин предложил гостю сигарету, и тот с благодарностью принял. Заскрипели стулья.

— Вряд ли это возможно, — произнес наконец Уилшир.

— Вы так думаете? — переспросил Фосс. — Но взгляните на развитие военной техники, и вы увидите: такое решение напрашивается. В начале прошлого века мы только входили во вкус, стреляли друг в друга из ненадежных ружей. В начале нынешнего столетия мы косили целые отряды прицельным огнем пулеметов и сбрасывали друг другу на головы снаряды с большого расстояния, даже не видя противника. Прошло двадцать лет — и вот вам воздушные налеты, тысячи бомбардировщиков, танки, за считаные дни придавливающие и покоряющие целые страны, беспилотные ракеты, летящие на сотни миль. Будет только естественно — учитывая изобретательность человека в делах разрушения, — если кто-то придумает окончательное оружие. Поверьте мне, скоро это произойдет. Одно только хотелось бы знать… Каковы будут последствия?

— Быть может, на том войны и прекратятся.

— Значит, это будет во благо.

— Да… В конечном итоге.

— Вот именно, мистер Уилшир! А в ближайшем итоге… тут-то главная проблема, верно? Прежде всего тем, кто создаст это оружие, потребуется продемонстрировать его мощь и свою готовность беспощадно пустить в ход эту мощь. А это значит, что, до того как кончится война, какая-то столица — в зависимости от того, в чьи руки попадет оружие, — Москва, Берлин или Лондон, может исчезнуть с лица земли.

— Страшное дело. — Не такое уж страшное, судя по интонации Уилшира.

— Но это всего лишь логический вывод. Нынешнее поколение, быть может, еще до конца нынешней войны создаст то самое изобретение, которое Герберт Уэллс предсказывал в конце прошлого века.

— В жизни не читал Уэллса.

— Он назвал это оружие атомной бомбой.

— Вас, похоже, это сильно интересует, герр Фосс.

— До войны я изучал физику в Гейдельберге. И все еще слежу за научными журналами.

Вновь наступило молчание. Трудно было распознать его смысл: то ли какая-то заминка возникла, то ли собеседники выстраивают дальнейшую стратегию. Паузу прервал Фосс:

— Однако тут, в Лиссабоне, где солнце светит всегда — просят его или не просят, — нам беспокоиться не о чем. Я привез вам золото. Его взвешивали в банке, расписка лежит в кейсе, но, если хотите проверить…

— Нет надобности, — возразил Уилшир и быстрым шагом пересек комнату. — Лучше сосчитайте их и удостоверьтесь: ровно сто шестьдесят восемь камушков.

— Завтра ювелир проверит их качество.

— Уверен, никаких проблем с этим не будет, но на всякий случай я завтра весь день жду дома.

Послышались металлические щелчки — Уилшир набирает комбинацию своего сейфа. Тишина — Фосс пересчитывает алмазы, Уилшир расхаживает по комнате. Фосс пишет расписку. Распахивается дверь. Голоса перемещаются в коридор. Анна поспешно вернулась в комнату и вывесила из окна мокрое полотенце — условный сигнал Уоллису.

Фосс поехал обратно в Лиссабон, на хвосте у него висел Уоллис. Явившись в немецкое посольство в Лапа, Фосс передал Волтерсу камни вместе со списком, подождал, пока генерал пересчитал алмазы и уложил их в сейф.

В сгущающихся сумерках Фосс вернулся в свою квартиру с видом на Сады Эштрела и Базилику. Он принял душ и улегся на постели, погрузился в чувственные мечты под дым сигареты. Привести бы ее сюда, пусть это не самая нарядная квартира в городе, но здесь они могли бы остаться одни, вдали от посторонних глаз, вдали от лихорадочного отсчета мгновений. Здесь у них было бы время для… у них было бы время, и была бы близость. Карл провел ладонями по животу и груди, крепче сжал зубами окурок сигареты и почувствовал движение крови, покалывание и — странное спокойствие, блаженство, разливающееся в мыслях в этот теплый вечер.

— Я больше не один, — сказал он вслух, сам удивляясь этому мелодраматическому заявлению. Точь-в-точь актер из берлинского кабаре.

Посмеявшись над собственной глупостью, Фосс умиротворенно откинул голову на руку, и вдруг, без предупреждения, лица отца и брата поплыли перед глазами. Слезы размыли очертания комнаты, где он больше не был один, и долгий жаркий день завершился.

Глава 16

Понедельник, 17 июля 1944 года, Эштрела, Лиссабон

Вечером, полдесятого, Фосс поднялся, оделся, прихватил газету и пошел выпить кофе в угловом кафе, а оттуда перешел на обычную свою скамейку в Садах Эштрела. Он сидел, аккуратно положив на колени свернутую газету. К вечеру жара отпустила. Под деревьями гуляли парочки. Женщины по большей части были одеты нарядно — в шелка, а если на шелк денег не хватало, в хорошей выделки хлопчатобумажные платья. Мужчины-португальцы носили темные костюмы и шляпы, богатые иностранцы предпочитали лен, и только бедняки вынуждены были одеваться не по погоде тепло.

Сморгнув, Фосс увидел ту же сцену другими глазами, увидел других людей — не женщин и мужчин, наслаждающихся вечерней прогулкой, но выпот большого города. Из сумрачных, грязных зданий выползали они, выдавливались из дешевых, провонявших мочой пансионов, сочились с душных чердаков, и кое-как выполосканное белье жесткими складками сохло у них прямо на теле. Эти люди охотились за случайной монетой — схватить, засунуть во влажный, липнущий к ляжке карман. Наблюдатели, слухачи, шептуны, фабрикаторы слухов. Лжецы и обманщики, уголовники, хищники, падальщики.

Один из этой несметной стаи опустился на скамейку рядом с Фоссом. Маленький, истощенный, небритый и беззубый, черные брови торчат длинными пучками. Фосс легонько постучал свернутой газетой по скамейке и почувствовал, как прокисший запах чужой плоти приблизился вплотную. Осведомителя звали Руй.

— Ваш француз уже три дня из комнаты не выходит, — сообщил Руй.

— Он умер? — уточнил Фосс.

— Нет, нет. То бишь он выходил, но только кофе выпить.

— Кофе он пил один?

— Да. Еще купил хлеба и банку сардинок, — добавил Руй.

— С кем-нибудь разговаривал?

— Он до смерти напуган, этот тип. В жизни не видал, чтобы человек так боялся. От собственной тени шарахается, пинает ее ногой посреди улицы.

И ты бы на его месте шарахался, подумал Фосс. Бедолага Меснель переехал из Парижа, где у него был только один враг, в Лиссабон, где врагов уже двое — немцы итайная полиция. Французскому коммунисту не позавидуешь.

— На окраине города он больше не бывал?

— Эти путешествия в парк Монсанту чересчур его утомили. У парня совсем нет сил… уж никак не для Монсанту.

— Сообщите мне, как только он отправится куда-то. Сигналы вы помните, — произнес Фосс.

Он поднялся и ушел, оставив газету на скамье. Жадно прошуршав страницами, Руй нашел желанное — бумажку в двадцать эскудо между новостями спорта.

Фосс вышел через ворота возле Базилики и направился по Калсада-да-Эштрела, поглядывая порой через плечо — не удастся ли поймать такси, а заодно удостоверяясь, что по его следам не идут буфуш. Возле него притормозило такси, и Фосс попросил довезли его до Ларгу-ду-Шиаду. По пути он думал о Меснеле. Что-то его тревожило. Все та же проблема: с какой стати русские используют такого человека в разведке? Безнадежный чудак, больной, невротик, неудачник, разучившийся даже умываться. Пиявка печеночная, клоп постельный!

Расплатившись с водителем, Фосс двинулся по лабиринту мощеных, давно разбитых улочек Байру-Алту к небольшому кабачку, перед входом в который жарили на улице макрель. Устроился в темном углу, откуда мог наблюдать сразу за двумя выходами. Заказал рыбу и графинчик белого вина.

Он ел без аппетита и глотал вино так проворно, что не чувствовал кислого привкуса. В дверях так никто и не показался. Он заказал багасу, местную водку, и глоток спирта ожег его горло. Закурил, сигарета липла к влажным от пота пальцам.

Анна заглянула в кабинет: темно и пусто. Она перешла в гостиную. Там тоже было темно. Уилшир обнаружился на задней террасе, сидел в одиночестве за маленьким столиком, курил и пил неразбавленный виски из графина. Анна села. Уилшир словно бы не заметил ее, он пристально следил за пустынной лужайкой и ворочал в голове тяжелые, темные шкафы тревог и сомнений.

Как выполнить указания Сазерленда при таких странных отношениях с этим человеком? — прикидывала Анна. Найти с ним общий язык едва ли возможно. Кардью считал Патрика обаятельным, но свое обаяние тот явно приберегал для мужчин. С ней Уилшир либо опасно фамильярен, либо непостижимо далек. То поглаживает ее по волосам, целует в уголок рта, то бьет лошадь, подвергая опасности ее жизнь. Возможно, все дело в богатстве: деньги изолировали его, приподняли над миром заурядных людей. И вот гадай теперь, как заговорить с ним, как пробудить его интерес.

— Ужин готов? — устало и надменно спросил хозяин.

— Не знаю. Я только что спустилась.

— Выпьете?

— Спасибо, ничего не нужно.

— Подымить? — Он поднес ей прикурить, выкинул свой окурок и тут же достал очередную сигарету.

— Пожалуй, я все-таки выпью, — решилась она.

— Жуан! — позвал Уилшир, но никто не откликнулся. — Мне показалось, в доме как-то подозрительно тихо. Боюсь, мы можем сегодня остаться вообще без ужина.

Он собственноручно смешал для Анны бренди с содовой.

— Я не голодна, — махнула рукой она.

— Они должны были приготовить хоть что-нибудь. Но Мафалда иногда сбивает прислугу с толку своими распоряжениями.

— Вчера, на верховой прогулке, вы стегнули мою лошадь, — начала Анна, решившись атаковать в лоб. — Зачем вы это сделали?

— Стегнул вашу лошадь? — переспросил он, выпрямляясь в кресле.

— Вы помните, как моя лошадь понесла?

— Да, — ответил он не слишком уверенно. — Помню: она понесла.

— Это случилось потому, что вы ударили ее хлыстом, когда проезжали мимо меня.

— Ударил лошадь. — Это прозвучало как подтверждение, однако с намеком на вопросительную интонацию.

— Почему вы сделали это? Я не стала спрашивать вас при майоре, потому что подумала, это как-то связано с той девушкой, Джуди Лаверн. Меня это напугало.

— Напугало?

— Да, — сказала Анна, уже сообразив, что ничего от него не добьется.

Глаза Уилшира забегали, и это встревожило Анну пуще прежнего. Сазерленд ошибся: не следовало затевать такой разговор.

— Я думал, это… Я думал, моя лошадь напугала вашу кобылку, я слишком быстро подъехал…

И снова перед глазами эта картина: Уилшир приподымается на стременах, заносит руку с хлыстом, сознательно, со злобой наносит удар.

— Наверное, так и было, — подхватила она. Что угодно, лишь бы положить конец разговору. — Джуди Лаверн хорошо ездила верхом?

— Нет, — ответил он, с трудом сдерживая злость. — Не хорошо — великолепно. И ничего не боялась.

Он проглотил виски, яростно затянулся сигаретой и уставился мимо Анны, грызя большой палец, на миг утратив рассудок.

— Пойду посмотрю, как там ужин, — внезапно сказал он как ни в чем не бывало.

Тьма на лужайке сгустилась. Анна допила бренди — тоже одним глотком. Зря она доверяла Сазерленду. Что к чему, она пока не поняла, но ее присутствие в этом доме целиком и полностью связано с отсутствием Джуди Лаверн.

Фосс оставил на столе несколько монет. Еда стоила дешево — трудно даже понять, на что живут люди, которые готовят и подают эти блюда. Он вернулся к памятнику Луишу ди Камоэнсу, обошел площадь, держась поближе к деревьям, где сидели на каменных ступенях люди, ничуть не интересовавшиеся чужаком. Затем Фосс вернулся на железнодорожную станцию и купил билет до Эштурила. Выбрал вагон посередине почти пустого состава. Перед самым отправлением Фосс стремительно вышел из поезда, прошелся по платформе. Нет, за ним никто не следил. Кондуктор дал свисток. Фосс вскочил в первый вагон тронувшегося поезда.

Выйдя в Эштуриле, он прошел через сады к отелю «Парк». Из-под нависших пальм он следил за прохожими и проезжими, дождался момента, когда улица опустела, и быстро пересек ее. Дошел до казино, почти неуловимым движением распахнул дверцу автомобиля и скользнул за руль. Завел машину, проехал на зады казино, а оттуда — на противоположную сторону площади. Дальше — на запад, через Кашкайш. Длинные прямые отрезки пути позволяли убедиться в том, что сзади не висит «хвост».

Дорога шла вверх по Серра-де-Синтра, мимо Малвейры, мимо того крутого поворота, где нашла свою смерть молодая американка, мимо развилки с шоссе на Азойю, и далее через Пе-да-Серра, вниз к Коларешу, и снова вверх по северной оконечности серры, мимо ночных деревень, неосвещенных поместий — кинташ. Проехав еще несколько километров, Фосс свернул и спрятал машину в кустах. Он пересек дорогу, миновал железные ворота и по гравиевой дорожке вошел в Сады Монсеррате.

В двадцати шагах от дороги к нему присоединились два человека: один пристроился сзади, другой зашел спереди и посветил Фоссу в лицо фонарем.

— Добрый вечер, сэр, — обратились к нему по-английски. — Что в старости быстрее всяких бед…

Человек с фонарем с трудом подавлял смех, но тот, кто подошел к Фоссу сзади, продолжал шептать ему на ухо:

— Нам сеть морщин врезает в лоб надменный?

Со вздохом Фосс припомнил свою реплику:

— Сознание, что близких больше нет, / Что ты, как я, один во всей вселенной.^[14]

— Ну-ну, не так все плохо, сэр. Мы ведь ваши друзья, сами знаете.

Уж этот мне английский юмор, вздохнул про себя Фосс. Ричард Роуз, любитель поэзии, заставил всех лиссабонских агентов цитировать классику.

— Учитесь, пока вы тут, — приговаривал он. — Это помогает в серьезных делах.

Трое мужчин прошли к неосвещенному зданию в центре Садов. При первой встрече в здешних местах Роуз сообщил Фоссу, что Сады были спланированы в XVIII веке английским эстетом Уильямом Бекфордом,^[15] которому пришлось спешно покинуть страну, спасаясь от виселицы.

— Что же он натворил? — наивно поинтересовался Фосс.

— Трахал маленьких мальчиков, — ответил Роуз, так и подмигивая, высматривая реакцию собеседника. — Любовь, которая назвать себя не смеет…^[16]

Он перевел эту реплику на немецкий: как бы Фосс чего не упустил. Ему во что бы то ни стало нужно было проверить наклонности немецкого агента.

Они подошли к нелепому дворцу, выстроенному в середине прошлого века другим эксцентричным англичанином. Первый из спутников Фосса осветил мавританскую колоннаду и нащупал лучом своего фонаря стеклянную дверь за ней. Когда Фосс прошел в пустую комнату, освещенную лишь подвесным фонарем, вздрагивавшим и раскачивавшимся под ударами ветра, он с облегчением увидел рядом с Роузом Сазерленда.

— А! — произнес Роуз, поднимаясь навстречу гостю. — «Изгнанник духа, сам собой гонимый».

— Боюсь, этого мне не понять, — холодно возразил Фосс. Шутовство Роуза отнюдь его не забавляло.

— Пустое, старина, пустое, — захлопотал Роуз. — Строчка из той самой поэмы, откуда мы позаимствовали ваше прозвище, Чайльд-Гарольд. Известно ли вам, что эта поэма была написана в здешних местах, в Синтре?

Фосс промолчал. Роуз и Фосс уселись и закурили, Сазерленд посасывал пустую трубку. Роуз достал из кожаного футляра три металлических стаканчика, наполнил их спиртным из собственной фляги.

— Мы так и не поблагодарили вас за информацию о ракетах, — произнес Сазерленд, поднимая свой стакан так, словно произносил тост. Этой фразой он пытался изменить общую интонацию, извиниться за высокомерное поведение Роуза.

— Информация, разумеется, не помешала ракетам прилететь, — заметил Роуз, небрежно повернувшись на стуле. — И все же спасибо, старина.

— По крайней мере, вы были подготовлены, — возразил Фосс. — И вы обследовали воронки от снарядов.

— Обследовали.

— Полагаю, вы убедились в том, что я говорил вам правду.

— Никаких следов радиации, — признал Сазерленд. — Обычная взрывчатка. И все же мы обеспокоены.

— Мы подозреваем, что это были испытания, — пояснил Роуз.

— Вы думаете, у фюрера хватит времени на испытания, принимая во внимание ситуацию в Италии, Франции и на Восточном фронте? — поинтересовался Фосс.

— На испытание ракет-носителей? — усмехнулся Роуз. — Конечно… покуда Гейзенберг не создаст атомный реактор для получения экарения, как вы его называете.

— Мы это уже обсуждали. Гейзенберг и Хан ясно сказали: атомной программы не существует.

— В разговоре с Бором Гейзенберг не высказывался столь однозначно, а теперь Нильс Бор у американцев, и он, как и многие другие, убедил их: немцы здорово продвинулись с бомбой. Вы чертовски близко.

Фосс устало прикрыл глаза. Они еще покурили в молчании.

— Мы прекрасно понимаем: вы позвали нас в эту глушь не затем, чтобы снова затевать спор, — нарушил молчание Сазерленд. — Вы все равно не сумеете нас убедить, а если б и убедили, остаются еще американцы. При том количестве сведений, которое у них скопилось, они ваших возражений и слушать не станут.

— Во всем мире не наберется и двух дюжин ученых, способных разобраться в этом, — подхватил Роуз. — Даже вы, после учебы в Гейдельберге, далеки от сути. Теорию вы подхватили, но не думаете же вы убедить нас, будто вам известна практическая сторона дела? Тем более, когда вы сидите здесь, в Лиссабоне. Атомная физика — молодая наука, новаторская. Гениальные ученые видят мир по-своему, они могут срезать путь, пойти в обход. Гейзенберг и Хан как раз и есть такие гении. И вы хотите, чтобы мы приняли ваши слова на веру и передали в Лондон: мол, беспокоиться не из-за чего?

— Да, у меня есть для вас кое-что еще, — вздохнул Фосс, до смерти уставший от бессмысленных, ни к чему не ведущих пререканий. В любом случае данным разведки верят лишь тогда, когда хотят поверить, когда руководство в своих целях соизволит поверить.

Сазерленд подался вперед, с трудом скрывая любопытство. Роуз обхватил ладонью коленку, выжидательно склонил голову набок.

— Мы осуществили некую сделку и получили большое количество алмазов непромышленного качества. Это ювелирные камни стоимостью более миллиона долларов. Алмазы, которые я только что отвез в немецкое посольство в Лапа, будут переданы Бичему Лазарду, и тот завтра вылетит в Нью-Йорк через Дакар и Рио. Насколько я понимаю, он должен продать алмазы и приобрести нечто необходимое для германской программы создания секретного оружия. Что именно и у кого он должен купить, мне неизвестно. Я не знаю даже, где он это купит — в Нью-Йорке или другом городе.

— Но вы упомянули «секретное оружие». В этом вы уверены?

— Я передаю вам то, что мне сообщили из Германии. В Берлине говорят о секретном оружии, этот слух достиг фюрера. Я могу лишь подтвердить, что наших фондов в Швейцарии на данный момент было недостаточно для покупки бриллиантов и недостающую сумму нам предоставил в кредит банк Осеану-и-Роша. Такой заем нельзя было бы осуществить без поручительства берлинских властей. Вот почему я бы советовал вам проследить за Бичемом Лазардом.

— Мы приставим к нему «хвост» в Лиссабоне.

— Не стоит сажать «хвост» в один самолет с ним, — предупредил Фосс. — Лазард очень осторожный человек. Даже наши агенты не станут вступать с ним в контакт, пока он не прибудет в Рио.

— Мы проследим, как он садится в самолет, и встретим его там, — кивнул Сазерленд. — Ричард, на пару слов.

Англичане вышли через стеклянную дверь в портик, а оттуда спустились по ступенькам на лужайку, подальше от немца, однако Фосс еще успел услышать первые реплики их диалога.

— Нельзя сейчас говорить с ним об этом, — сказал Сазерленд.

— Напротив, — настаивал Роуз. — Сейчас самое время.

Краем ладони Фосс стряхнул капли пота со лба. Прошло пять минут, и англичане возвратились. Сазерленд был мрачен, как всегда, и даже Роуз пригасил свою навязчивую веселость. Ушли англичанами, вернулись корректными, как немцы. Фосс ощутил привычное жжение в кишках.

— Мы собираемся вступить в контакт с Волтерсом по нашим обычным каналам, — заговорил Сазерленд.

— По обычным каналам? — переспросил Фосс. — Не вполне понимаю, что вы имеете в виду.

— У нас есть возможность передавать Волтерсу информацию, к которой он прислушается.

— Подлинную информацию?

— Да.

— То есть угрозы?

— В том числе.

— И вы хотите сперва попробовать на мне, посмотреть, как я это приму?

— Не совсем так, — покачал головой Роуз. — Как вы отреагируете, это понятно. Однако вы имеете право знать: ваши сведения подтвердились, и теперь вы стали членом нашего клуба.

— Не люблю клубы, — резко бросил Фосс, даже не замечая, что выбалтывает сугубо личное. — Ни в каком клубе никогда не состоял.

— И еще нам важно, чтобы вы знали: информация, которую получит Волтерс, никак не связана с теми сведениями, которые мы получили от вас.

— Завтра Волтерс получит коммюнике следующего содержания. — Голос Сазерленда упал до шепота, оба собеседника склонились к нему поближе, чтобы разобрать слова. — Если до пятнадцатого августа немцы не заявят о безоговорочной капитуляции, в конце того же месяца на Дрезден будет сброшена атомная бомба.

У Фосса перехватило дыхание. Не только разум, но и тело отказывалось воспринимать смертельную угрозу. Капли пота, медленно собиравшиеся в бровях и волосах в эти долгие жаркие часы, теперь потекли неудержимо, оросили впалые щеки Фосса, словно ручьи слез. Утирая лицо, он думал: там, в Дрездене, осталась мама.

— Возможны ли другие условия? Что, кроме безоговорочной капитуляции, может предотвратить это?

Англичане призадумались. И что такое «безоговорочная капитуляция»?

— Полагаю… Полагаю, смерть Гитлера могла бы решить вопрос… если, конечно, его место не займет Гиммлер или кто-нибудь в этом роде, — осторожно предположил Роуз.

— Если мы получим стопроцентное доказательство того, что атомной программы не существует, или если нам укажут местоположение всех лабораторий и всех ученых, ключевых лиц, занятых в этой программе: Гейзенберга, Хана, Вайцзеккера, — и если мы сможем их уничтожить, тогда, вероятно, акция может быть…. — неопределенно посулил Сазерленд.

— Акция может спасти много человеческих жизней. — Это уже Роуз.

— Но только не в Дрездене, — возразил Фосс.

Англичане поднялись. Фосс встать не мог: позвоночник словно переломился пополам, ноги отказывались служить. Перед уходом Роуз, обычно державшийся отчужденно, похлопал Фосса по спине. Фосс просидел в одиночестве еще с четверть часа, пока не восстановилась подвижность ног. Тогда он вышел из комнаты, прихватив с собой фонарь, и передал фонарь оставшемуся на страже агенту, который дожидался его на краю света и тени под мавританской аркой.

— Прекрасный вечер, сэр, — сказал агент, прикручивая фитиль фонаря.

И в дороге ноги слушались плохо. Фосс до смерти напугался, обнаружив, что на крутом повороте он забыл снять ногу с газа, в то время как другой давил на тормоз. Шины визжали, двигатель отчаянно выл, руль скользил в потных ладонях. Вот так Джуди Лаверн слетела на повороте того же шоссе — и не по той ли же причине? Ей сказали что-то ужасное, бездна разверзлась — и девочка сдалась, упала, потрясенная изуверской способностью человека творить зло.

Фосс решил прогуляться по пляжу в надежде, что ноги перестанут дрожать. Быть может, высокие атлантические волны успокоят, заполнят пустоту у него внутри? Но нет, лишь земля гудела и тряслась под ногами, и ее гул передавался его изношенному телу. Что там цитировал Роуз на прошлом свидании? Насчет полых людей? Целиком четверостишие Фосс припомнить не смог, зато всплыли в памяти стихи, которые Роуз цитировал в начале этого вечера: «Изгнанник духа, сам собой гонимый». Да, вот во что он превратился. Один-одинешенек, на краю земли и моря. Никто и ничто. Он стал никем. Модель. Полуфабрикат. Выложить в форму, отлить, выполнить по образцу. Возврата к былому Карлу Фоссу уже нет. К тому, который… который что? Верил во что-то? Кем-то восхищался? Кем? Фюрером? Ха! Пропало дело. Уж этот Роуз! Бросает в него загадочными стихами, а потом: «Пустое, Фосс, пустое, старина». Вот именно — пустое. Карл Фосс — пуст. Ничтожная величина, преследуемый, затравленный человек. Сам себя затравил.

Какая-то сила притянула его обратно к автомобилю, загнала за руль. Он скорчился, высунул голову из окна, упершись подбородком, закурил, глядя вниз, на землю. Провалы подсознания все глубже засасывали его, он уходил в них прочь от реальности, но пустынный ландшафт собственной души внушал не меньший ужас. Вздрогнув, Карл включил зажигание и поехал обратно в Эштурил.

Он припарковался между отелем и казино. Прикурил очередную сигарету от предыдущей и небрежной походкой направился к казино. Хватит думать, пора действовать. Отчаяние руководило им. Он миновал затаившегося в машине Джима Уоллиса и не заметил ни агента, ни его автомобиль. Прошел напрямую в сад возле дома Уилшира, даже не удосужившись проверить, нет ли за ним «хвоста». Уоллису пришлось бегом нагонять подопечного, но он только и успел увидеть, как Фосс входит в беседку возле летнего домика. Тогда Уоллис притормозил и прислонился к изгороди выжидая.

Глава 17

Вторник, 18 июля 1944 года, дом Уилшира, Эштурил

Два часа ночи. Анна лежит в постели, бетонная плита давит на грудь. Взгляд прикован к потолку, вся она — ожидание. Когда же время сдвинется с мертвой точки?! О предстоявшей задаче — обыскать кабинет — девушка не думала. Прибой носил ее безвольный разум между фантазией и реальностью, Джуди Лаверн и Уилширом, Карлом Фоссом и тем, что еще недавно было ее собственным «я».

Уилшир сказал, что скучает по Джуди Лаверн, что она пленила его. Фосс и все остальные считали их любовниками. Теперь Уилшир использует Анну, превращает ее в призрак, маскарадную копию Джуди. Зачем? Чтобы терзать жену? Себя самого терзать? Он ударил кобылу, ударил ее намеренно. Обозлился, себя не помнил, как увидел Анну в костюме Джуди. Он хотел изгнать ее прочь с лица земли, прочь из своих мыслей.

Знает ли Карл Фосс, что она — агент? Может быть, он проводит операцию или, живя в этом параноидальном городе, вообразил, что операцию — по отношению к нему — проводит Анна? Когда и как узнают они, где кончается ложь и начинается правда? Больше ей не следует встречаться с ним, решила Анна. Во всяком случае, подставляться нельзя. Не будет встречи в дальнем конце сада. Уравнение со слишком многими неизвестными, несводимое уравнение. Цифры и буквы размножаются у нее на глазах, математическая логика бессильна. Инструментов для решения подобной задачи, хотя бы частичного решения, нет. Ничего страшного, серебристая ниточка в конце концов ослабнет, провиснет.

Пора заняться делом. Анна прошла по темному коридору, плечом задевая стену. Подождала в верхней галерее над холлом. Нагревшиеся за день половицы стонали под ногами. Голубым ромбом лег на клетчатый пол свет луны. Спустившись по лестнице, Анна аккуратно обошла пятно лунного света, миновала шкафчики с запертыми в них безмолвными фигурками, любимицами Мафалды. Amor é cego. Анна добралась до дальнего конца дома и отворила стеклянную дверь задней террасы. Она послужит ей запасным входом на случай, если покидать кабинет придется через окно. Приняв эти меры предосторожности, Анна вернулась к двери в кабинет, тихонько приоткрыла ее, вошла и закрыла за собой дверь.

Вновь меры предосторожности: открыть окно возле письменного стола, сдвинуть горшок с растением на восемь сантиметров вправо, чтобы не помешал выпрыгнуть. Затем Анна приподняла подол ночной рубашки и вынула из-за резинки трусиков фонарь. Уселась в кресло Уилшира и всмотрелась в освещенную призрачным ночным светом комнату.

Вдоль стен — книги в красивых кожаных переплетах. Две картины по обе стороны от двери, на одной какие-то люди в арабских костюмах верхом на верблюдах пересекают пустыню, на другой — туманный берег, вытаскивают на берег рыбацкую лодку. Похоже на Ирландию. Один угол в комнате отведен Африке, три маски прибито к стене, самая верхняя — чуть ли не метр высотой и притом всего пятнадцать сантиметров в ширину, узкие прорези для глаз и губ, даже мерещится, будто во рту есть зубы. И пук грубо выделанной конопли торчит наверху, заменяя волосы.

Прислушиваясь к поскрипываниям и вздохам устраивающегося на ночь дома, Анна водила лучом фонаря по столу. Блокнот, две старые газеты, ручка и чернильница, все чистое и аккуратное. Она выдвинула центральный ящик, нашла стопку чистой бумаги, а рядом — отдельный листок с наброском стихотворения, с пометками на полях, там и сям вычеркнуто неудачное слово и проведена черта, соединяющая правильное слово со строкой. В итоге получилось вот что:

Так выглядел черновик, но, очевидно, его еще собирались править, а потом стихотворение все равно отправится в корзину для бумаг. Пока что эта корзина оставалась пустой. Анна в задумчивости побарабанила пальцами по подбородку, озноб пробежал по телу. Если по ночам Уилшир сочиняет такие строки, темные и тревожные, насыщенные злобной, чуть ли не потусторонней силой, то он, вероятно, и впрямь сходит с ума. Яркой вспышкой в мозгу промелькнул рассказ матери: та как-то зашла в пещеру в Индии и, хотя находилась там одна, все время ощущала чье-то присутствие. Подняла глаза: над ней, плотно усеяв сводчатый потолок пещеры, висели летучие мыши — спали. При виде этого дремлющего воинства, сложенных перепончатых крыл, мать развернулась и опрометью, согнувшись пополам, кинулась к выходу, навстречу солнцу. А что, если сознание Уилшира — такая же пещера?

Один за другим Анна выдвигала ящики, пустые или с каким-то малоинтересным содержимым. Нижний ящик оказался на замке. Анна подвигала взад-вперед книги на полках, приподняла картины, проверила камин. Слева от камина в самом темном углу комнаты обнаружился шкафчик, внутри которого Уилшир прятал сейф с цифровым кодом. Осмотрев все, Анна вернулась к столу, напряженно прислушалась. Руки взмокли от пота. Нервишки уже вышли из-под контроля. Шорохи в доме… что это? Половицы остывают после дневной жары или кто-то крадется сюда? Шаги на ступеньках. Остановка дыхания. Пот заливает грудь и течет по животу. Анна тихо поднялась. Припомнила, чему ее учили: теплый от ее тела стул выдаст ее присутствие. Снова открыла все ящики, проверила, нет ли тайника сбоку или сверху. В центральном ящике, на задней стенке, обнаружился приклеенный ключ.

Этим ключом и открывался нижний ящик, а внутри лежала толстая тетрадь, похожая на книгу, в мягком кожаном переплете, и на гладких, нелинованных страницах Анна узнала тот почерк, которым было написано четверостишие. Увидела она и даты. Значит, дневник. Очень личный дневник, показалось ей с первого взгляда. День за днем — никаких деловых заметок. Начинались записи 1 января 1944 года. Сначала совсем краткие, по большей части — наблюдения за погодой. Такие, например:

«4 января. Холодно. Лужайка совсем белая. Солнце висит низко, порой отсвечивает в прозелень. Да уж, на ирландскую зиму не похоже. Вот если б хоть разок настоящий мороз, от которого ноги сводит».

«23 января. Сильная буря на море. Доехал до Кабу-да-Рока, прошел по берегу до Прайя-Адрага. Со стороны океана непрерывным потоком несутся ливневые тучи. Волны обгладывают скалы, взлетают до самых вершин утесов. Прилив обрушивается на пляж с таким грохотом, какого я никогда не слыхал. Пришлось спасаться бегством, а то бы эти волны меня захватили».

Скучающий человек? Человек, пытающийся найти какой-то путь? Трудно сказать. Первая подробная запись появилась 3 февраля, в тот день, когда Бичем Лазард познакомил Уилшира со своей новой секретаршей Джуди Лаверн.

«Никогда в жизни не видел такого рта! Сочный, щедрый, а губы! Нижняя губка такая пухлая, едва удержался, чтобы не потрогать ее пальцем, почувствовать ее мягкость и нежность. И яркая красная помада, колечко на каждом сигаретном окурке — я сохранил их все».

Он был опьянен, потерял голову с первой же минуты. Анна снова подумала о том, как это было — или могло быть — с Карлом.

Она поспешно пролистала страницы. Каждый день парочка отправлялась на верховую прогулку: и под бодрящим дождем, и под солнечным светом — никогда еще солнце не светило так ярко под величественными, изменчивыми небесами. Плохой погоды больше не существовало. Они спали вместе в доме в Пе-да-Серра. С каждым днем Уилшир все более растворялся в ней. Записи в дневнике расползались со страницы на страницу. Ее иссиня-черные волосы, ее мраморная грудь, ее большие, твердые, розовые соски и полоска — именно полоска, не треугольник — волос там, внизу. Ошеломительные, смущающие, трогательные излияния. И все это находило отклик в сердце Анны и даже в ее физиологических реакциях, в учащенном дыхании и влажности кожи. Так все и длилось — до конца апреля.

«25 апреля. Лазард сдурел. Слишком давно торчит в Лиссабоне. Теперь ему в самых обыкновенных вещах черт-те что мерещится. Вот что бывает, когда чересчур долго проживешь в этом городе, где все шпионят за всеми: в ком угодно увидишь что-нибудь подозрительное. Почему бы Джуди и не общаться с американцами? Она американка, ей хочется поговорить с земляками. Ну и пусть они прогулялись по Игрежа-ду-Карму. Что в этом такого? Разве мужчина держал ее за руку? Ведь нет? Ну и с какой стати Лазард завел разговор…»

К тому времени, как бесконечная запись от 25 апреля доползла до края страницы, намеки Лазарда, ядовитые паразиты, успели уже проникнуть в мозг Уилшира и отложить там яички. Новое поколение приумножилось стократ. Сомнение распространялось с одной исписанной страницы на другую, черный паук чернил на некогда белой бумаге, и не спастись, не загнать паука обратно в пещеру кожаного переплета. Исчезла лирика, померкла Песнь Песней. Свободный и размашистый почерк стал сжатым и напряженным, как будто судорога сводила руку. Лазард в очередной раз донес о встрече — на этот раз в кафе «Бразильера» и уже с другим американцем. Он проследил их до гостиницы, где Джуди провела с этим мужчиной больше часа. Ревность пускала корни, разрасталась, глушила все вокруг как сорняк. Уилшир корчился в агонии, Лазард, коварный Яго, надежно прибрал сюжет к своим рукам. В начале мая Джуди Лаверн сказала Уилширу, что португальские власти отказывают ей в продлении визы. Ей придется покинуть страну. Уилшир рухнул. То, что он написал в этот и следующий день, было ужасно. Таких мыслей, таких слов не должно быть на земле. Не должно быть ни у кого, кроме обитателей ада. Разбрызганные во все стороны капли чернил засыхали медной кровью, Уилшир забывал вовремя набирать чернила и сухим, бессильным пером рвал бумагу. Анна пролистала последние страницы тетради — трагически пустые листы завершали повесть о радостной расцветающей любви — и на задней странице обложки нашла шесть комбинаций букв и цифр: П12, П6, Л4, П8, Л13, П1.

На этот раз скрип деревянных ступеней сопровождался шарканьем кожаных тапочек на мраморных плитах холла. Анна протерла дневник рукавом ночной сорочки, положила его на место, задвинула и заперла ящик. Свет переместился в коридор, из-под двери проник в кабинет. Нащупав клейкую массу на спинке центрального ящика, Анна вдавила в нее ключ, поправила стул, чтобы он стоял как прежде, шагнула на подоконник и, прежде чем перемахнуть за окно, не забыла снова сместить цветок влево, прикрыть за собой ставень. Она присела на корточки под окном и тут только почувствовала, что сорочка промокла от пота насквозь и спина совсем холодная, точно у рыбы. Уилшир привычным жестом отодвинул стул от стола, сел. Анна кинулась бежать через лужайку и по тропинке — к беседке.

В кабинете Уилшир откинулся на спинку стула, в задумчивости потер пальцы. Принюхался. Пахло глицинией. Он встал, распахнул оставшееся незапертым окно, снова потер пальцы, как будто в поисках правильного ответа. Перегнулся через подоконник и выглянул, но увидел лишь собственную черную тень, протянувшуюся к дальнему краю газона.

Лишь у самой беседки Анна замедлила шаги. Сердце больно стучало в ребра, горло сдавило так, словно воротник сорочки ее душил. Задрав подол, Анна утерла им лицо, спрятала фонарь в трусики. Оглянулась, прикидывая, нельзя ли вернуться, но собралась с духом и все же вошла в маленький домик. Фосс растянулся на каменном сиденье. Он спал. Анна шагнула к выходу. Фосс тут же проснулся, сел, провел рукой по лицу.

— Я уж и не надеялся, — признался он.

Грудь Анны все еще с усилием вздымалась, натягивая хлопковую ткань.

— Думал, ты не придешь, — пояснил Фосс и еще раз надавил пальцами на глаза, отгоняя сон.

— Я не хотела приходить, — сказала Анна и поскорее пробралась в темный уголок рядом с ним.

Фосс подвинулся, уступая ей место.

— Не хотела, — с какой-то странной интонацией повторил он.

— Нет.

— Ты чем-то напугана, — сказал Фосс. — Я же вижу.

— У меня есть все основания для страха, — сказала она, узнавая в своем голосе ледяные материнские интонации.

— Основания бояться меня?

— Мы ведь враги.

— Там, — возразил он, махнув рукой, блеснувшей на миг в лунном свете.

— Там — весь мир, а тут только мы.

— Верно. Зато мы тут, и это — наше.

— Правда? — спросила она. — Ты правда так думаешь?

— Правда. Раз мы говорим об этом. Раз мы так говорим.

— Говорить-то мы говорим. Но я пока не знаю… можно ли тебе верить.

— Значит, поэтому ты не хотела приходить? — уточнил он. — А почему же пришла?

— Сигареты кончились.

Он рассмеялся. И внутри Анны все успокоилось, сердце, печенка и прочие органы вернулись на свои места. Влюбленные шпионы. Да, черт возьми, положение безнадежное. Смогут ли они когда-нибудь — через сто лет — сказать друг другу хоть что-то о себе? Фосс протянул ей сигарету.

— Скорее всего, вы, господин военный советник, — шпион, — заговорила она. — А я работаю на «Шелл». Нефтяная компания — завидная добыча для разведки.

— А кто не шпион? — спокойно возразил Фосс, роясь в поисках зажигалки.

— В Лиссабоне все шпионы, вероятно.

— Повсюду. — Он поднес ей огонек, закурил сам. — У каждого человека есть свои секреты.

— Но у шпиона вся жизнь состоит из секретов.

— Это просто работа. Да и секреты у шпионов неинтересные.

— Похоже, ты в этом разбираешься.

— Идет война, я работаю в немецком посольстве, среди сплошных секретов.

— В том-то и беда. Почем мне знать, может быть, ты и вот сейчас тоже работаешь.

— Значит, по-твоему, увлечение легко симулировать, — сказал он. — И даже любовь?

Она затянулась сигаретой, даже щеки втянула, поглубже загоняя в себя дым и пытаясь скрыть учащенное биение сердца.

— По-разному бывает, — выговорила она, стряхивая пепел и чувствуя, как от слишком сильной затяжки поплыла голова.

— Например? — откликнулся он.

— Например, многое зависит от того, насколько объект внимания заранее расположен к такому вниманию.

— Похоже, ты в этом разбираешься.

— Не на личном опыте.

— Откуда же такие глубокие мысли?

— Вычитала в книге.

— К этому и сводится твой опыт? К книгам?

— Моя мать говорила: имеет смысл поучиться у людей, которые пишут книги.

— А моя мать говорила, что в делах сердечных не существует правил. Каждый человек любит по-своему, и не бывает двух одинаковых историй. Сравнения и теории тут не помогут. Даже отношения между двумя людьми не остаются одними и теми же навсегда, что-то меняется в них.

— Твоя мать обсуждала с тобой такие вещи?!

— Мы с ней очень близки. Старший брат был ближе отцу.

— И ты понимаешь, что она этим хотела сказать?

— Вероятно, любить моего отца было нелегко. Она любила его и сохранила свою любовь, но отец отнюдь не упрощал ей задачу, — пояснил Фосс.

Молчание. Анна ждала продолжения, замерла, опасаясь спугнуть. Карл, упорно глядя себе под ноги, собирался с силами, чтобы впервые рассказать историю своей семьи другому, чужому человеку.

— Давным-давно, когда они встретились, — заговорил Карл, и речь его походила на старинное предание, — мой отец был великолепным, сильным мужчиной, боевым офицером, а мать была настоящей красавицей. Ей было всего шестнадцать лет, и она верила, что обрела истинную романтическую любовь, единственную в жизни. Верила, пока жених не признался, что у него была другая. Он любил девушку, а та умерла. Всего несколько слов, но с романтикой «единственной в жизни» любви было покончено. Однако что же могла сделать бедняжка? Не могла же она взять и разлюбить того, кому отдала свое сердце. Через год, в девятьсот десятом, они поженились. Четыре года спустя отец отправился на войну, и четыре военных года мама его почти не видела. Отец несколько раз являлся в короткий отпуск, успел зачать моего старшего брата, а потом и меня, но, когда в восемнадцатом он окончательно вернулся домой с проигранной войны, это был уже другой человек. Травмированный, растерянный. Привлекательным, тем более неотразимым, его бы уже никто не назвал. Моя мать сравнивала его с покинутым домом, где окна заложены кирпичами. Ей пришлось найти другие способы любить его, и она сумела продержаться еще двадцать с лишним лет, до очередной войны.

Мой отец был человек чести, один из тех генералов, кто не пожелал согласиться с приказами, отданными перед походом на Россию, и ему пришлось выйти в отставку. Его выгнали из армии, отправили на пенсию. И тут уж матери пришлось иметь дело с человеком не просто разочарованным, но озлобленным. А дальше… Мой брат погиб под Сталинградом, и мой отец решил поставить точку. Он застрелился, потому что со смертью моего брата он потерял все. Его жена, моя мать, так и не стала для него смыслом жизни. Вслух он этого не говорил, но в прощальном письме велел мне рассыпать его пепел над могилой той, первой возлюбленной, и мама, которая любила его всегда, настояла, чтобы я выполнил его волю. Так я узнал.

Молчание. Фосс перебирает в уме историю своей семьи, переворачивает ее плугом, отыскивая более глубинный, плодоносный слой.

— Думаю, я правильно ее понял, — подытоживает он. — Ты все еще боишься меня?

— Не тебя.

— Боишься быть со мной?

— Нет.

— Но ты чем-то напугана.

— Да. Сегодня я прочла дневник Патрика Уилшира, — сдалась Анна.

— Я же говорил: все мы шпионы.

— Я не шпионила! Он ведет себя… странно, опасно. Я хотела понять, что у него в голове.

— И что же?

— Еще больше напугалась. Не стоило мне читать дневник.

— Почему?

— Он был влюблен в Джуди Лаверн, влюблен до безумия. А потом Лазард сказал ему, что видел Джуди в Лиссабоне с другими мужчинами. На смену безумной любви пришла безумная ревность, и мне кажется, он готов был убить Джуди, хотя впрямую об этом в дневнике не говорится.

— Тебе-то какое дело?

— Не могу понять свою роль во всей этой истории. С какой стати он пригласил меня к себе в дом? Уж наверное, не затем, чтобы предоставить кров очередной секретарше.

— Ты чего-то не договариваешь.

И она сдалась, рассказала о верховой прогулке в серре, о странном поступке Уилшира и последовавшем за этим поступком не менее странном разговоре. От окурка своей сигареты Фосс прикурил еще две, для себя и для Анны, вложил сигарету ей в губы.

— То есть когда ты обвинила его в том, что он ударил твою лошадь, Уилшир вроде бы и не понял, о чем речь, — подытожил он. — Думаешь, Уилшир слегка тронулся, заманил к себе в дом молодую женщину, чтобы наказать ее за вину — мнимую или действительную — той, первой возлюбленной? Не годится. Надо бы вникнуть…

Ах вот как?! Все, что она говорит, не более чем бабьи глупости?

— Каково же будет просвещенное мнение господина советника?

— Извини, — поспешно сказал он. — Я не отмахиваюсь от твоих слов, не думаю, будто ты себя накручиваешь, но мне кажется, за всем этим что-то стоит. Уилшир — непростой человек. Он не стал бы заманивать тебя в дом только ради того, чтобы утолить извращенную месть, хотя, конечно, физическая ревность — штука серьезная. Нет-нет, с твоим приездом началась какая-то игра. А когда он ударил лошадь, а ты не смолчала, бросила ему в лицо упрек, тут-то и обнаружилось слабое место… Он потерял уверенность в себе. Он… он протекает, как подбитый корабль. И оттого еще более опасен.

— А как хорошо все складывалось, — вздохнула Анна.

— Странно, что выражение sang froid изобрели не англичане, мастера хладнокровия, а столь мало склонные к этой добродетели французы.

— Будешь все принимать близко к сердцу, быстро перегоришь. Хладнокровие выручает.

— Ну, мы, немцы, только и умеем, что принимать все близко к сердцу.

— Ага! То-то до твоего сердца никак не достучаться!

Короткий смешок Фосса удивил его самого. Надо же, после страшноватого рассказа Анны оба они еще способны смеяться.

Они сидели и прислушивались к обволакивающему их молчанию. Развилка судьбы: в такие минуты жизнь бесповоротно приобретает то или иное направление. Два человека, мужчина и женщина, исчерпавшие все слова. Теперь от них требовалось какое-то движение, и лучше бы — движение встречное. После вернутся слова, но эти слова будут освещены уже иным светом, и в этом свете двое будут понимать все по-иному, не так, как посторонние зрители, которым останется лишь головами качать и удивляться.

Фосс отбросил сигарету, ее окурок упал на каменный пол, рассыпался угольками, тонкая струйка дыма завилась в лунном свете. Губы искали друг друга в темноте, встретились. Прикосновение их не было нежным. Не ласка, но отчаяние — и надежда. Отдаться ему сейчас, на каменной широкой скамье, под светом луны. А как же фонарь в трусиках? И еще кое-какие неприятные подробности вовремя припомнились Анне. Придется отложить до другого раза — другого дня или ночи, другого места.

Карл попросил Анну прийти к нему домой, ближе к вечеру, после работы. Обещал оставить дверь подъезда открытой, обещал ее ждать. Кончиками пальцев Анна ощупала его лицо, каждую резко проступавшую косточку, так слепой пытается унести с собой осязательное воспоминание.

Она медленно возвращалась к дому, адреналин постепенно рассасывался. Когда ее стопы нащупали ступени задней террасы, нос уловил запах сигары. Она сделала еще один шаг и попала в узкий туннель света от фонаря.

— Что это вы затеяли? — Голос Уилшира плавился, переходя от вопроса к угрозе.

— Слишком жарко, не могу заснуть. Прогулялась по саду, — ответила Анна. — Вам тоже не спится?

Его пятки с хлопком опустились на шлепанцы: он готовился встать. Луч фонаря, словно физически плотная масса, сгущался, спрессовывался, по мере того как Анна приближалась к Уилширу. Невольно она подняла руку, защищая глаза.

— Я недостаточно устал, — проворчал он. — Лежал в постели и все думал, думал.

К облегчению Анны он выключил фонарь и спрятал его в карман, отбросил сигару.

— Похоже, вы замерзли, — отметил он.

— Нет, — возразила Анна, хотя кожа натянулась, как резиновая. — Не замерзла.

Он схватил ее за обе руки и поцеловал. Горечь табака. Отрыжка виски.

— Прошу прощения. — Ничего он не просил. — Устоять невозможно.

Анна с трудом отклеила ноги от мраморного пола.

— Я вас провожу, — заявил он галантно и, включив фонарь, повел ее через высокую стеклянную дверь внутрь дома.

Свет фонаря отражался то от одной стены, то от другой. Анна плелась за ним. Протестующе скрипели половицы, нарастал протест в ее груди. На прощание Уилшир послал ей воздушный поцелуй.

В дальнем конце галереи бесшумно закрылась дверь в комнату Мафалды.

Фосс вернулся в Лиссабон около четырех часов утра. Усталости он не чувствовал. Припарковался возле дома, проверил «почтовый ящик» в саду. Будучи добросовестным немцем, все свои «почтовые ящики» он проверял регулярно, однако этот почти всегда оставался пустым, и Фосс несколько удивился, обнаружив зашифрованное послание: в любой час дня и ночи, когда он найдет это сообщение, следует явиться по такому-то адресу в Мадрагоа на встречу с полковником Войска польского. Аллеи Садов Эштрела вывели Фосса к узким улочкам квартала Мадрагоа.

Он добрался до улицы Гарсиа-да-Орта и вошел в здание, дверь которого всегда оставалась открытой. Поднялся по узкой лестнице на второй этаж, постучал в дверь — два раза, три и еще два. Приоткрылась щелочка, затем дверь распахнулась полностью. Фосс вошел в темную комнату, и полковник, не говоря ни слова, указал ему на открытое окно. Здесь, у окна, поляк проводил ночь за ночью в поисках хотя бы капельки прохлады. Тяжко в душном Лиссабоне коренному жителю прохладной Варшавы.

Хотя Фосс неотчетливо различал лицо человека, сидевшего возле окна, но это не мог быть никто другой, кроме его собеседника вотеле «Лютеция» в середине января.

— Выпьем? — предложил его безымянный наставник, протягивая бутылку.

— Что это? — осторожно поинтересовался Фосс.

— Не знаю, как полковник именует это зелье, но крепкая штука. — Он налил «крепкую штуку» в бокал для вина — аккуратно, не до краев. — Как подвигаются дела с англичанами?

— Плохо, — признался Фосс. — О чем бы мы их ни предупреждали, ничего не принимается на веру. Потом они убеждаются, что я говорил правду, благодарят, перечисляют очередные свои потери, и заканчивается все угрозами.

— Какими угрозами?

— В середине августа они сбросят атомную бомбу на Дрезден, если до тех пор Германия не сдастся. Полная и безоговорочная капитуляция.

— Похоже на блеф.

— Их очень беспокоит наше атомное оружие. Сколько ни тверди, что его у нас нет. Американцы тревожатся пуще англичан.

— Чего еще они требуют?

— Ничего особенного. — Фосс горько усмехнулся. — Прикончить всех наших ведущих физиков: Гейзенберга, Хана, Вайцзеккера. Сообщить им местонахождение всех атомных лабораторий, чтобы они могли разнести их в прах. Убить Гитлера и позаботиться о том, чтобы его не заменил другой наци.

Недолгая пауза. Человек без имени повернул голову, и вспыхнувшая сигарета оставила его лицо в тени.

— Вы слишком долго сражались в одиночку, Фосс. Вам нелегко пришлось, я знаю. Британцы выдвигают жесткие требования, однако больше мы ни с кем не можем иметь дела. На них хотя бы можно положиться. Расскажите им все, и, будем надеяться, они станут помягче к нам. Предупредите их насчет ракет Фау-2. Предложите разбомбить лаборатории в Далеме, если это их успокоит. И скажите им, что фюрер будет убит в своем бункере в Вольфшанце двадцатого июля около полудня по берлинскому времени.

Фосс покачнулся, уровень жидкости в его бокале сместился, и он поспешил допить спиртное, как будто во всем мире лишь это зависело от него. А человек без имени размеренно продолжал:

— Ваша задача, как только вы получите сигнал о начале операции «Валькирия», — захватить власть в германском посольстве в Лиссабоне. Понадобятся жесткие меры, и вы не должны колебаться. Если генерал СС откажется подчиниться, пристрелите его на месте. Оружие у вас есть?

— Казенное, из посольства. Я расписываюсь, когда беру его и сдаю.

— Полковник снабдит вас.

— На этот раз точно?

— Мы не впервые планируем покушение, однако фюрер в последний момент менял планы, и все срывалось. На этот раз фюрер никуда не едет, это мы вызваны к нему. На этот раз не сорвется, вот почему вы предупреждены и можете передать информацию британцам. И это значит, как я надеюсь, что вам уже недолго воевать в одиночку. И последнее: что с Оливье Меснелем?

— Насколько мне известно, Оливье Меснель ничего не делает и ни с кем не встречается, если не считать свиданий с цыганскими мальчишками в пещерах на окраине Лиссабона.

— Полковник выяснил, что Меснеля навещает курьер от коммунистов. Все, что Меснель передает ему, скорее всего, попадает прямиком к русским.

— Что он может передавать? Меснель на улицу-то лишний раз не выходит.

— Значит, к нему приходят или присылают инструкции. Надо выяснить, во что он влез, это поможет нам развивать отношения с англичанами, убедим их, что русские не такие надежные партнеры, как им кажется.

Глава 18

Вторник, 18 июля 1944 года, немецкое посольство, Лапа, Лиссабон

Человек в темном костюме стиснул руки и зажал их между колен. Человек нервничал, профессиональная сутулость придавала ему еще более несчастный вид, казалось, он съежился в ожидании удара. Черная шляпа сиротливо лежала перед ним на столе. Фетровая шляпа с мягкой заломленной тульей. Длинное лицо, обвисшие мешки под глазами — из-за этих темных подглазий лицо кажется еще длиннее, еще печальнее.

— Больше никого не могли найти? — ворчал Фосс, разглядывая ювелира сквозь стеклянную панель. — Здесь видимо-невидимо ювелирных магазинов. Из местных нельзя было подобрать?

Хайн, один из подчиненных Фосса, ответил общепонятным жестом: местные проболтаются.

— А этого где вы выкопали?

— В комитете еврейских беженцев.

— И он добровольно согласился?

— Кемпф посулил выяснить, где его семья.

— Выяснил?

Взгляд с прищуром и выразительное пожатие плеч.

— Что ж, этот действительно не проболтается, — признал Фосс. — Откуда он родом?

— Из Антверпена. Работал с алмазами из Бельгийского Конго.

— Не подпускайте к нему Волтерса.

— Это уж ваша задача, а?

— Как его звать?

— Хиршфельд?.. Э… Самуил Хиршфельд, — хмуро ответил Хайн.

Фосс вошел в комнату, обменялся рукопожатием с сутулым человеком, попросил его приготовить необходимые инструменты. Тот молча раскрыл деревянный ларец и выложил на стол весы, гирьки, щипчики, лупу и квадратный лоскут потертого темного бархата.

Постучавшись в кабинет Волтерса, Фосс выждал обязательную паузу, приоткрыл дверь и доложил о прибытии ювелира.

— Ведите его сюда, Фосс, ведите сюда.

— Я велел ему разложить все в соседней комнате.

— Ладно, пусть проверит и взвесит каждый камень, ничего не пропуская.

— Будет исполнено.

— И кто-то должен все время дежурить возле него.

— Будет исполнено.

Волтерс перебросил ему плотный мешочек — небрежно, словно тот был набит прибрежной галькой. Фосс вернулся к ювелиру, попытался угостить его сигаретой, но Хиршфельд отказался и сразу же приступил к работе.

В восемь утра Джим Уоллис сдал рапорт и направился домой. Сазерленд вскоре прочел рапорт и еще долго сидел над ним, покуривая трубку и размышляя. Через полтора часа в посольство поступило шифрованное сообщение от Кардью, и часом позже Роуз и Сазерленд беседовали с Анной на конспиративной квартире поблизости от Ларгу-ду-Рату. Присмотревшись к позе, в которой сидела Анна, — колени сдвинуты, накрыты сверху сумочкой, — Сазерленд убедился в своей правоте: конечно, девица.

Анна подробно рассказала о событиях минувшего дня. Старалась не раздражаться, когда Сазерленд принимался свистеть уже докуренной трубкой. Сазерленд тщательно записал буквы и цифры с обложки дневника. Выспросил марку сейфа, уточнил, имеется ли еще и ключ в дополнение к цифровой комбинации. Пообещал, что Кардью составит для Анны инструкцию, научит открывать сейф. Анна продолжала свой рассказ, повторяя все, о чем уже сообщила Кардью. Уилшир спугнул ее, когда она возилась в кабинете, она удрала через окно, бродила по саду, вернулась через заднюю террасу и там столкнулась с Уилширом. Сазерленд легонько кивал в такт ее словам.

— Вы кое-что упустили, — заявил он, когда Анна закончила отчет.

— Не думаю, сэр.

— Вероятно, это ускользнуло из вашей памяти.

— Уверена, что ничего не пропустила.

В тесной зашторенной комнате Анна сильно вспотела. После яркого уличного солнца свет лампы казался желтушным. Тошнота подступала к горлу.

Сазерленд обнажил зубы с плотно зажатым в них черенком трубки.

— Как насчет вашего ангела-хранителя? — намекнул Роуз.

Анна замигала. Ах да, Джим Уоллис. Как же она могла забыть, что к ней приставлен Джим Уоллис, следит за каждым ее шагом. Пот градом. Падение с головокружительной высоты.

Снизу донеслись две заунывно-пронзительные ноты: явился бродячий точильщик ножей.

— Еще раз, с самого начала! — потребовал Сазерленд. Агента придется натаскивать.

С самого начала. Казино. Карл Фосс. Человек, который отнес пьяного Уилшира в дом. Пляж. Вечеринка с коктейлями. Первая случайная встреча и вторая, которую подсмотрел Уоллис, тоже отнюдь не запланированная.

— Я ведь предупреждал вас, что Фосс служит в абвере, — напомнил Сазерленд.

— Да, сэр.

— Вы обсуждали с ним… что-нибудь из наших дел?

— Нет, сэр! Никогда. Он думает, я просто секретарь в местном отделении «Шелл».

— Карл Фосс — опытный офицер, — гнул свое Сазерленд. — Он служил в Растенбурге, в военной разведке у Цайтлера. Он работал в штабе в Цоссене, под Берлином, в Париже на авеню Фош. Теперь он в Лиссабоне. И вы думаете, он не сумеет сыграть на романтических чувствах молоденькой девушки?

— Одно могу вам сказать, сэр: я ничего не говорила…

— У вас были отношения с Фоссом? — со свойственной ему грубостью вмешался Роуз. — Физические отношения?

— Нет, сэр.

— И на том спасибо, — сказал Роуз. — Привлекательный парень этот Фосс. Умеет обходиться с женщинами. Вы у него будете далеко не первой и не последней, можете мне поверить.

Ядовитые слова Роуза просочились прямо в кровь, словно через капельницу. В сердце, в мозг, и там зараза укрепилась, залив жаром все тело. Сначала — гнев, ослепительная ярость, за ней — холодная, неумолимая ревность. Жар и озноб сменяли друг друга, неслись по замкнутому кругу, преследуя и тщетно пытаясь нагнать произнесенные Роузом отравленные слова, только эти слова и оставались неизменными — ясные, определенные, неотменимые — с той минуты, как были произнесены.

— Позвольте дать вам один совет. — Судя по интонации, слово «позвольте» в данном случае не означало просьбу. — Предоставьте капитану Фоссу охотиться на женщин, а сами займитесь делом.

Анна поднялась и выпрямилась, накрыв своей тенью Сазерленда. Сумочку в руке она держала за один угол, точно провинившегося щенка за шкирку.

— Я не спала с капитаном Фоссом, — четко, раздельно заявила она. — И не говорила с ним о «наших делах».

— Только попытайтесь, милочка, и первым же самолетом отправитесь в Лондон. — Черные мешки под глазами Сазерленда набухли от бессонницы. — Все, вы свободны.

К одиннадцати часам утра, когда графиня делла Треката прибыла в германское посольство, температура в тени подбиралась к сорока градусам, а британские агенты, как всегда, наблюдали за посольством из квартир, расположенных по бокам здания и сзади. Сазерленд разместил дополнительных агентов в автомобилях по соседним переулкам. Получившие приличную мзду уличные продавцы газет — мальчишки, бегавшие босиком по раскаленному асфальту, должны были вовремя дать сигнал и положить начало операции «Невод».

Графиня в синем платье муарового шелка, приоткрывавшем ее изящные, но не слишком устойчивые ножки, взгромоздилась на крыльцо посольства, удостоила взглядом бессильно повисший флаг со свастикой над подъездом и усиленно заработала веером. Ее проводили наверх и усадили в позолоченное кресло перед кабинетом Волтерса. Там она и сидела, обмахиваясь веером, в пустом коридоре. Фосс, дежуривший рядом со сгорбленным ювелиром, поглядывал на графиню сквозь стеклянную дверь.

Волтерс пригласил графиню к себе. Рукопожатием они не обменивались, оба придерживались негласного правила: избегать прикосновений. Волтерс усиленно запыхтел сигарой, словно пытаясь дезинфицировать помещение.

— Понимаю, что это входит в маскировку, но вы могли бы поменьше грубить мне на публике, — заговорил он.

— Переиграла, извините.

— Я-то думал, вы привыкли находиться на сцене.

Графиня безропотно проглотила колкий намек.

— Что у вас нового?

Графиня пустилась повествовать по-французски — на единственном общем для обоих собеседников языке, — и тяжеловесные гиперболы расцветили тяжелый, продымленный воздух комнаты. Осев на стуле, Волтерс вяло сжимал сигару уголком губ и терпеливо пережидал. Он давно привык к пышным оборотам речи, к изобретательному стилю и громоздким конструкциям, под которыми скрывались скудные крохи ценной информации. Снимаешь платье, нижние юбки, сто слоев белья и — ах! — тонкая лодыжка. Но сегодня терпение генерала иссякло. Внезапно он шарахнул кулаком по столу, да так, что графиня и веер в растерянности выпустила.

— Говорите! — приказал он.

— Англичанка в доме Уилшира — агент, — пролепетала графиня.

— Доказательства?

— Дона Мафалда видела, как она бродит по дому ночью, и в анкете для тайной полиции она соврала про своих родителей. Написала, что отец — бухгалтер, а в разговоре со мной обмолвилась, что отец давно умер.

— Это все?

Графиня рада была бы продолжить, округлить, придать форму и глубину своему докладу и под слоями красивых слов скрыть не слишком-то красивое ремесло. Она что-то еще бормотала, пытаясь заполнить паузу, но Волтерс резко приказал ей заткнуться, поднялся, выпроваживая посетительницу. Графиня стояла, опустив трясущуюся голову, и теперь походила не на аристократку, а на побитую собаку.

— Мои родные, — робко напомнила она. — Вы их нашли?

Волтерс удостоил ее взгляда. Какую подачку бросить сегодня: отчаяние или посул? Настроен он был благодушно.

— Нашли, — небрежно бросил он. — Скоро вытащим их. Они в Польше.

— В Польше?

— Я занят, — оборвал он и жестом указал ей на дверь.

На миг позабыв о ювелире, Фосс проводил взглядом графиню, покидавшую кабинет Волтерса. Самуил Хиршфельд расписался за причитавшийся ему небольшой гонорар.

— Я могу идти? — спросил Хиршфельд, вытирая вспотевшие ладони о колени.

— Собирайте пока вещи и подождите минутку.

Усилием воли Хиршфельд пытался приковать себя к стулу, но усидеть не мог. Его замучила изжога, видно, опять разыгралась проклятая язва; боль вынуждала ювелира сгибаться, будто в поклоне. Фосс отнес алмазы и бумажку с подсчетами Хиршфельда Волтерсу, тот стоял у окна, всматриваясь в случайное с виду, но многозначительное для опытного разведчика оживление на прилегающих к посольству улицах.

— Несколько необычно, а? — приветствовал генерал Фосса, забирая у него отчет ювелира. — Мы следим за ними, они за нами, но сегодня… что-то уже чересчур.

— Затевают что-нибудь?

— Или кто-то их предупредил. Кто-то предупредил о чем-то. — В голосе Волтерса не было театральной угрозы. Он говорил тихо, веско.

— Что вам поведала графиня? — поинтересовался Фосс. — Она очень быстро нынче управилась.

— Я ее придержал, — ответил Волтерс. — Надел намордник.

Фосс непроизвольно поморщился, благо стоявший к нему спиной генерал не мог видеть его реакцию.

— Все тот же набор, — продолжал Волтерс. — Новости, о которых мне и без нее доложили. Расписные завитушки, а под ними — надоевшие банальности. Омерзительный народ! Бей их, прикармливай — они лижут и бьющую, и кормящую руку.

И он потряс кистью, словно к ней и вправду пристала слюна.

Когда Волтерс пребывал в таком настроении, из него, в чем не раз убеждался Фосс, можно было вытянуть какие угодно сведения. Уверенный в себе начальник, человек, который знает все, железной рукой сжимает все нити.

— Кое-что я получил сегодня, — бросил через плечо генерал. — Помазала гренок икрой.

— Вот как? — Надо позволить Волтерсу помахать приманкой у него перед носом, любит генерал нагнетать напряжение.

— Девчонка, поселившаяся у Уилшира, — английский агент. Ах, неужели? Миланская шлюха за идиота меня считает.

— Ясное дело, — кивнул Фосс, и это движение болью отозвалось в голове.

— А теперь еще эти, — захихикал Волтерс, раскачиваясь, симулируя буйное веселье. — Муравьишки. — Он повернулся спиной к окну, темным силуэтом загородив яркий день. Плюхнулся на стул, затопал сердито ногами. — Раздавить бы их!

— «Посылка» потянула на миллион сто тысяч долларов без малого, — поспешил утешить его Фосс.

— Этого должно хватить, как вы полагаете?

— Мы с вами не обсудили, что будет дальше, когда Лазард доберется с камушками до Рио и оттуда в Нью-Йорк, — напомнил Фосс. — Что мне следует знать?

— Главное, чтобы ваши люди не прицепились к Лазарду в Дакаре, — отрубил Волтерс. — Никаких «хвостов», он и так нервничает. Уже не соображает, кто на чьей стороне. Пусть он спокойно доберется до Рио, там мы его встретим и позаботимся, чтобы он благополучно попал в Нью-Йорк.

— А обратно?

— Все будет зависеть от успеха — или неуспеха — переговоров.

— Прекрасно. — Фосс поднялся на ноги и сделал вид, будто собирается уходить. Не проявлять любопытства — так легче всего раздразнить Волтерса.

И действительно, генерал ждал новых вопросов. Он прямо-таки жаждал поделиться своим гениальным планом. Если б только Фосс приложил немного усилий, поспрашивал, выманил у него информацию…

— Я вполне понимаю необходимость соблюдать секретность, — заверил его Фосс, направляясь к двери. — Готов помочь всем, что в моих силах.

— Разумеется, Фосс, — проворчал Волтерс ему вслед. — Благодарю вас, Фосс. Эта операция… станет главным успехом нашей разведки за всю войну, и вы еще будете гордиться тем, что принимали в ней участие. Хайль Гитлер!

Фосс отсалютовал и вышел, получив то, что ему требовалось: подтверждение зародившейся накануне догадки. Теперь он знал, что алмазы пойдут на покупку деталей для «секретного оружия фюрера».

Кемпф протянул Фоссу выписки из агентских отчетов, обнаруженных в «почтовых ящиках». Пока Фосс читал, Кемпф стоял, заложив руки за спину, и пучил глаза, точно на параде.

— Что ж это такое сегодня творится? — пробормотал он.

— Вы о чем, Кемпф?

— У нас там под окнами чистая Пикадилли. К концу дня перейдут на левостороннее движение.

— Очень на то похоже.

— Так в чем дело-то?

— Почему-то сегодня мы удостоились повышенного внимания.

— Ну прям как в игре «Ринг э ринг оф роузез».

— Это еще что такое, Кемпф?

— Английская песенка. Под нее хоровод водят, а в конце все валятся на землю.

— Экие у вас познания, Кемпф.

— Была у меня англичаночка перед войной. Работала няней в доме по соседству. Детские игры наперечет знала, и не только детские… Впрочем, не стоит углубляться… — И Кемпф отдался приятным воспоминаниям.

Даже Фосс невольно улыбнулся и снизошел до ответа:

— Ничего не могу сказать, Кемпф. Сам голову ломаю.

— А тот еврейчик все дожидается. Который насчет камней.

— Черт! — выругался Фосс. — Я и забыл про него. Хайн сказал, вы что-то обещали ему?

— Как водится, — пожал плечами Кемпф. — Ну что, выпроводить его?

— Я сам, Кемпф. Вы свободны.

К тому времени, как Фосс пришел за Хиршфельдом, ювелир, совсем изведясь от страха, успел торопливо просеменить по коридору и тихо-тихо сбежать вниз по лестнице, тут он понесся опрометью, пока не выскочил за ворота на улицу ду-Пау-де-Бандейра.

Фосс сел на освободившийся стул, еще теплый и влажный после еврея. В задумчивости постучал пальцем по губам. Один из агентов сообщал, что Оливье Меснель отважился покинуть свое убежище, и на этот раз не ради очередного мерзкого свидания в пещерах Монсанту, француз отправился по некоему адресу на Руа-да-Аррабида в районе Ларгу-ду-Рату.

Выйдя из посольства, Фосс огляделся по сторонам. А Кемпф прав: этим мальчишкам-газетчикам еще бы «Таймс» продавать. Пока что он купил «Диариу де нотисиаш» и двинулся под уклон по усыпанным гравием улицам-лесенкам. Свернул на темные каменные ступени Пенсау-Роша и неторопливо прошел во внутренний двор. Записал адрес, вложил его в газету вместе с банкнотой в двадцать эскудо. Вошел в кафе, сел за столик. Посетители, исключительно мужского пола, осторожно следили за ним каждый из-за своей газеты, большинство газет даже не были свежими. Подошел мальчик-официант, босоногий, штаны подвязаны веревкой.

— Приведи Пако, — распорядился Фосс.

Мальчик прошел между столами — из-за газет за ним неотрывно следили чьи-то глаза — и скрылся. Вместо него через несколько минут явился Пако, смуглый приземистый испанец из Галисии, с узкой полоской лба между челкой и бровями и ввалившимися щеками человека, с младенчества привыкшего голодать. Пако был одет в дешевый костюм с застегнутой под горло рубашкой; легкий аромат мочи сопутствовал ему. Он присел за столик напротив Фосса.

— Вы больны? — поинтересовался Фосс.

— Я в порядке.

— Работа нужна?

Испанец пожал плечами, отвел глаза. Хоть что-то заработать, выжить…

— Вот вам газета. В ней адрес. Я хочу знать, что происходит на этой квартире. С собой никого не берите.

Пако на миг прикрыл глаза. У него за спиной кто-то сложил газету, поднялся и вышел.

— Новые лица? — спросил Фосс.

— Только не здесь.

— Где? В Лиссабоне?

— Поговаривают насчет английской девчонки.

— А именно?

— Секретарша в «Шелл». — Глаза Пако помертвели, он засыпал на ходу. — Поселилась в большом доме в Эштуриле.

— И все? — Фосс добавил к газете две пачки сигарет.

— Работает, — последовал лаконичный ответ. Испанец берег силы.

— Откуда это известно?

— Я следил за Уоллисом. — Даже пожимал он не обоими плечами, а только одним. — Думаю, он присматривает за ней.

— Не тяни с делом, — посоветовал ему Фосс напоследок и вышел из кафе.

На короткой подъездной дорожке между воротами посольства и его парадным входом стояло четыре автомобиля. Фосс поднялся на верхний этаж и остановился у широкого окна с видом на перекресток улиц ду-Пау-де-Бандейра и ду-Сакраменту-а-Лапа. Настал обеденный перерыв, распахнулись двери, и отовсюду хлынули на улицу люди — редко доводилось видеть сразу стольких обитателей здания. Кто садился в машины, кто бежал к воротам, теперь распахнутым настежь. Все машины рванули с места одновременно, однако в разных направлениях. Народ запрудил улицы, мальчишки-газетчики размахивали руками, в смятении подавая противоречивые сигналы. Толпа все уплотнялась, спешащие пешеходы ступали на мостовую между машин, чтобы обойти других. Фигуры, только что двигавшиеся как статисты в фильме, внезапно превратились в персонажей фарса и отчаянно поглядывали во все четыре конца расходившихся от перекрестка улиц, гадая, куда же податься. Фосс прошел по опустевшему посольству, спустился по лестнице, и на полпути его перехватил ухмыляющийся Волтерс.

— Нашли, чем их поразвлечь, — сообщил генерал.

Бичем Лазард прислонился к ограждению маленького парома, основного вида транспорта через Тежу. Паром тащил четыре автомобиля и около семидесяти пассажиров. Человек, с которым Лазард хотел встретиться, поднялся на борт у причала Каиш-ду-одре. Лазард следил за ним, когда тот входил на паром, и еще покружил со всех сторон, проверяя, нет ли «хвоста». Все в порядке, он чист.

Паром шел к Касильяшу, все выбрались на палубу, где легче дышалось. Движению парома несколько мешало обилие других судов, пассажирских и транспортных, выстроившихся в очередь возле гавани, а также юрких и мускулистых местных лодчонок, искавших случая подработать. Над рекой висел туман, окутавший вуалью чересчур высоко забравшееся солнце, черный дым парома подкрасил эту вуаль. Из влажной дымки проступила колоннада могучей площади — Праса-ду-Комерсиу — на другой стороне.

Лазард совершил еще один круговой обход и вышел сквозь проем в ограждении к своему «контакту» — то был один из людей, покинувших немецкое посольство с началом обеденного перерыва. Узнав друг друга, Лазард и его «контакт» обменялись одинаковыми с виду кейсами и разошлись. Алмазы попали к Лазарду. Четверть часа спустя он покинул паром и прошел до остановки автобуса в Касильяше, оттуда поехал вдоль южного берега Тежу до деревеньки Капарика, а дальше — к другому причалу паромов, у Порту-Брандау. Прождал полчаса парома и вновь пересек реку, добравшись до причала Белен, где с 1940 года сохранились строения Всемирной выставки. Проходя через порт, Лазард несколько раз украдкой оглянулся: не подцепил ли «хвост», перешел через рельсы железной дороги возле станции Белен и вскоре добрался до улицы Эмбайшадор.

Здесь, в заблаговременно арендованной квартирке на первом этаже, Лазард переоделся из темно-серого костюма в голубой, достал из шкафа белую шляпу с черной ленточкой и выложил ее на кровать. Запер в пустой шкаф серый костюм и кейс. Оглядел через окно пустынную улицу. Снял трубку телефона и набрал местный номер. Ему ответил человек с бразильским выговором.

— Вы забрали мое белье? — спросил его Лазард.

— Да. — Интонации плохого актера. — Забрали и отутюжили.

Лазард сердито бросил трубку и глянул на часы. Слишком рано. До урочного часа еще ждать и ждать. Снял пиджак, сдвинул в сторону шляпу и улегся отдохнуть. Важные мысли скользили в его мозгу, словно крупная рыба на мелководье. Он процеживал воду и ловил свои мысли, пока не набрел на мысль — или образ, который помог ему скоротать время. Мэри Каплз опускается на колени возле изгороди сада, юбку задрала выше талии, трусики болтаются между ног, темная полоса между белыми ягодицами, убереженными купальником от загара. Большими пальцами Лазард подцепляет обе подвязки пояса для чулок, ее спина покорно подается вперед с каждым его движением, каждым толчком.

Зачем она сделала это? Сколько раз, ни на что не рассчитывая, он шептал похотливый призыв в ее ушко с болтающейся в нем жемчужиной и привык, что его отвергают. И вдруг она согласилась, унизила, осквернила себя. Почему? Вряд ли он ей пришелся по душе.

И отсюда — скачок к другому соображению… Похоже, и Хэла Мэри не слишком любит, да и саму себя тоже. От таких мыслей Лазард разошелся не на шутку. На что пойдет такая женщина, к чему удастся ее подтолкнуть? Он забавлялся, сочиняя всевозможные гнусные предложения и унизительные позы. Рука поглаживала ширинку, разум все глубже погружался в холодный и темный рыбий мир.

В 4.30 вечера Лазард скинул ноги с кровати, поправил брюки, надел пиджак, белую шляпу и солнечные очки. Взял чемодан из кожи карамельного цвета и кейс ему под стать, оба с темно-красной монограммой «БЛ». Спустился к стоянке такси и доехал до аэропорта. Сдал чемодан в багаж, выпил кофе, опытным взглядом обнаружил в здании аэропорта двух агентов: британского и германского.

В 5.45 Лазард вошел в туалет, справил нужду и начал старательно мыть руки, поджидая, пока разойдутся другие посетители. Тогда он зашел в крайнюю кабинку, где лежала вчерашняя спортивная газета «А Бола». Сняв шляпу и очки, Лазард пропихнул их под перегородкой в соседнюю кабинку, а вслед за ними и кейс. Снял с себя костюм и красный галстук, коричневые английские ботинки и протолкнул их следом за шляпой, но тут заметил, что шляпа так и лежит на полу. Лазард замер, глаза его в страхе расширились. Проверил газету: нет, все верно, та самая. На краткий панический миг ему привиделось: чужак в соседней кабинке с недоумением следит за появлением шляпы, кейса, стопки одежек. Зовет полицию. А Лазард даже сбежать не может в носках и нижнем белье.

Ох, отлегло! Из-под перегородки выполз темный костюм. Черная шляпа, темно-синий галстук, черные ботинки, на этот раз никаких кейсов. Лазард сноровисто переоделся, вышел из туалета, доехал на такси до центра, а оттуда — на поезде до Белена.

В 6.20 человек в светло-синем костюме, белой шляпе и солнечных очках, с кейсом, обтянутым кожей цвета карамели (крупная красная монограмма «БЛ»), зарегистрировался на вечерний рейс в Дакар. Самолет взмыл в воздух, а усталые агенты противоборствующих государств уселись писать рапорты.

Провал запланированной на утро операции сокрушил Сазерленда. Он все еще ознобно дрожал, растянувшись в кресле, машинально уминая в трубке табак. Роуз бесцеремонно распахнул дверь, вошел, навис над столом.

— Кое-что нам удалось спасти после фиаско у ворот посольства.

— Лазард улетел?

— Будем надеяться, информация Фосса окажется точной и наш человек везет с собой алмазы.

— Фосс запросил о встрече.

— Уже?

— Уверяет, что это еще серьезнее, чем вчерашний разговор.

Оставив послание с просьбой о встрече в английском «почтовом ящике», Фосс расположился в Садах Эштрела, где рассчитывал дождаться испанца. Очередная газета, свернутая в трубочку, лежала наготове. Издатели прямо-таки состояние себе составят на шпионах с газетами. Когда война закончится, тираж рухнет. Кто бы стал покупать эти жестко отцензурированные выпуски для чтения! Не говоря уж о специфическом языке португальских журналистов. Их красоты весьма напоминают стиль графини, если верить отзывам Волтерса, с тем только отличием, что тут, и содрав четыреста слоев белья, до лодыжки не доберешься.

Пако рухнул на скамью рядом с Фоссом. Пахло от него совсем скверно, как будто с потом выходила какая-то зараза, желтая лихорадка, а то и чума. Черная полоска пены на губах Пако напомнила Фоссу народное прозвание желтой лихорадки — черная немочь, черная рвота.

— Вы все-таки больны.

— Ничуть не более чем с утра.

— С утра вы говорили, что все в порядке.

— Пришлось полежать, — признал Пако, подавшись вперед, упираясь локтями в колени, как человек, мучимый коликой в животе.

— Что с вами?

— Не знаю. Вечно хвораю, и мать тоже маялась, а дожила до девяноста четырех лет.

— Сходили бы к врачу.

— Врачи! Они одно твердят: «Господь Бог неладно сотворил тебя, Пако!» И за это еще деньгу требуют. Не пойду я к врачам.

— Что выяснили про ту квартиру?

— Явка коммунистов.

— Уверены?

— Они и не прячутся. Служба государственной безопасности их живо обнаружит.

— Не стоит торопить события, Пако.

— Им я доносить не стану. Уж эти красные, — покачал он головой. — Да они способны дать объявление о явке в своей «Аванте!» — в разделе «Недвижимость».

Испанец попытался скроить ухмылку, но выглядело это так, будто он пытается справиться с судорогой.

Возвращаясь домой, Фосс все пытался стряхнуть с себя невидимую заразу, подцепленную от Пако. Ему смутно мерещилось: Пако — его смерть.

Глава 19

Вторник, 18 июля 1944 года. Квартира Фосса, Эштрела, Лиссабон

Забравшись на спинку дивана, Фосс мог через слуховое окно своей чердачной квартиры разглядеть не только Сады Эштрела, но и площадь перед Базиликой. Анна уже вышла из Садов, а за ее спиной Фосс угадал силуэт Уоллиса. Тот небрежно прислонился к ограде, читая — кто б мог подумать! — газету. Интересно, сумеет ли Анна отделаться от Уоллиса? Вот он поднял голову, когда Анна пересекла площадь и вошла в церковь. Уоллис занял позицию в тенечке у входа, закурил сигарету, небрежно привалился к стене. С высокого церковного шпиля сорвалась стайка голубей, покружила над площадью, вернулась на прежнее место. Быстро прошагала мимо Уоллиса монахиня, решительно одолевая ступеньку за ступенькой. Пробежали бритые, замурзанные и босоногие мальчишки, за ними по пятам — размахивающий дубинкой полицейский. Форменное кепи свалилось, повисло на резинке за спиной. Фосс пощупал холодное влажное полотенце, подвешенное к задвижке окна, — как там охлаждается припасенная бутылка вина? Закурил, стряхивая пепел на мощеную улицу под окном.

— Часто ты так сидишь под окном, дожидаясь своих подружек?

Резко обернувшись, Фосс чуть не свалился со своего насеста. Анна уже сидела в деревянном кресле, выпростав ноги из туфель. Лицо жесткое, ни тени той нежности, что почудилась ему давеча при ласковом огоньке спички. Но тем-то и нравилась Фоссу эта девушка, все время меняющаяся, все время бросающая вызов. Он шагнул было к ней, но незримое магнитное поле оттолкнуло его назад к дивану.

— Какая смена моя? — спросила Анна. — Какие часы мне отведены?

Он продолжал курить, поспешно соображая, вглядываясь в ее лицо.

— Можешь кинуть мне пачку, — намекнула она.

Он снова поднялся.

— Бросай!

Пачка сигарет полетела через комнату, и Анна поймала ее небрежным взмахом руки. Коробок спичек лежал на столике возле нее. Зачем-то она прочла название, прежде чем прикурить.

— Отель «Негрешку», — заговорила она. — Бичем Лазард предлагал мне съездить туда. Самое, говорит, подходящее в Лиссабоне место для элегантной пары. Вроде Джуди Лаверн и Патрика Уилшира, например. Надо будет подумать насчет этого. Ты тоже водишь туда своих?

— Своих кого?

— Конечно, меня-то в «Негрешку» не поведут, — продолжала она. — Все, чего я удостоюсь, — стакан теплого белого вина. А дальше что? Постель, так я понимаю.

Она покосилась на кровать, видневшуюся в приоткрытую дверь спальни. Узкое и жесткое на вид ложе отшельника, отнюдь не королевское ложе донжуана, крытое шелком, с узелками на бахроме в память одержанных побед.

— Это такой английский юмор? — осторожно поинтересовался Фосс. — Что-то очень английское, чего мы, немцы, понять не в состоянии?

Все тот же свирепый взгляд, им можно резать железо, как ацетиленовой горелкой. Фосс пристально следил за гостьей. Того гляди швырнет в него чем попало! Он загасил сигарету в пепельнице, стоявшей на столе между ними, и тут же отступил — медленно, осторожно, как будто приручал пугливое животное. Не очень-то он понимал, как вести себя дальше. Комедия внезапно обернулась трагедией, актер позабыл свою роль. Взгляд Анны вновь метнулся к двери в спальню, затем обежал гостиную, вбирая все: полку с тремя книгами и семейной фотографией, два пейзажа на стене, бутылку вина в мокром полотенце, чистые половики, темно-красный диван, аккуратный, с двумя небольшими вмятинами.

— Не желаю быть одной из толпы! — заявила она.

Фосс кивнул, принимая к сведению ее слова, хотя и не понимая их смысла. Вслед за ней обвел взглядом свою комнату: быть может, ключ к этой загадке имеется среди его скудных пожитков?

— Вы считаете себя честным человеком, мистер Фосс?

— Я никогда не посещал «Негрешку», если вы об этом.

Она таки швырнула в него — спичечный коробок. Не долетев, тот упал на разделявшей противников нейтральной полосе.

— Да, спички оттуда, — вздохнул он. — Но в отеле я не был. Позаимствовал у кого-то коробок.

— Кто вам его дал?

— Э… кажется, Кемпф.

— Майн Кемпф! — съязвила она.

Фосс немо таращился на Анну, простенький каламбур не сразу дошел до него: мозг отупел после напряженного, пугающего своей непонятностью разговора. Но вот — осенило! Фосс издал легкий смешок, затем длинный, пронзительный, почти задыхающийся всхлип и захохотал во всю глотку. Шумное веселье перешло в тихую, неудержимую истерику смеха, и почему-то смешнее всего казалось, что Анна так и сидит, сжав неулыбающиеся губы, вытянув их в стальную нитку. Она держалась, пока безумный хохот Фосса не наполнил всю комнату, а потом сдалась: ее доконала мысль, что человек, который так заходится от простейшей шутки, давно уже не имел возможности просто и искренне посмеяться.

— Я купил вина, — с трудом выдавил Фосс, утирая слезинки в уголках глаз.

— И бокалы?

Он вышел и вернулся с двумя стаканами. Она следила за каждым его движением, за его лицом. Мальчишка, да и только. Старается ей угодить, понравиться. И та нежность, что она сумела скрутить в себе перед дверью его комнаты, вернулась, преданным псом уселась под столом.

— Боюсь, кто-то наболтал тебе про меня, — отважился заговорить Фосс.

— Говорят, ты большой любитель женщин.

— Забавно, — протянул он. — В «Шелл» я ни с кем не знаком, кроме Кардью. С Кардью мы здороваемся, но задушевных бесед не ведем. К тому же Кардью женат, ему в «Негрешку» делать нечего, и, если б даже я таскался туда, его я там встретить не мог.

Первый стакан вина оба выпили торопливо, Фосс тут же налил заново. Анна не спускала с него глаз, ни на миг не выпускала из поля зрения. Ядовитые слова Сазерленда забыты, все мучения этого дня прощены.

— И все-таки ты…

— Любитель женщин? — подхватил он. — Честно говоря, Анна — тебе я не стану лгать, — здесь, в Лиссабоне, возможностей сколько угодно. Вот только желания нет. Работаю, ем, сплю. Больше практически ничего. Кто бы ни наговорил тебе…

— У них были на то свои причины, — заступилась она.

— У них? — переспросил Карл. — Групповая атака? Похоже, я нажил себе в Лиссабоне врагов, сам о том не подозревая.

— Он хотел защитить меня.

— Знаешь, чего бы я хотел? — покосился на закрытую дверь Карл. — Я бы хотел, чтобы здесь мы с тобой оставались наедине. Только ты и я.

Повисло молчание. Нежеланные гости поспешно покидали комнату. На негнущихся ногах Анна подошла к дивану, где сидел Карл. Выбросила сигарету в окно и запустила пальцы ему в волосы, другой рукой поднося бокал к губам. Она поцеловала Карла, и тот простонал в ответ, как будто внутри лопнула туго сжатая пружина. Он притянул Анну к себе, на диван, голова ее беспомощно откинулась на спинку, волосы разметались во все стороны. Они целовались неистово, уже понимая, что поцелуями не насытятся. Стакан откатился куда-то.

Фосс на миг оторвался от Анны, уронил голову на спинку дивана, взял девушку за руку. Ее взгляд блуждал по комнате, запоминая этот смягчившийся к вечеру свет, теплый воздух. Она знала: здесь и сейчас случится все, вся ее жизнь пройдет в этой комнате. Фосс целовал ее руку, палец за пальцем, а его рука тем временем поднималась от ее талии к груди, сбоку, по ребрам, и каждое прикосновение повергало девушку в дрожь. Она повернулась, чтобы оказаться еще ближе, обеими руками обхватила лицо возлюбленного, всмотрелась в тонкие черты, выпирающие косточки. Его рука тем временем начала спускаться вниз по позвоночнику, и в ответ Анна прижалась к нему бедром. Затеребила неопытными пальцами узел галстука, только туже затянула. Карл рывком стащил галстук через голову, отбросил в сторону, а сам приподнял подол ее платья, коснулся теплой и мягкой кожи. Анна принялась расстегивать пуговицы на его рубашке — с этим она справлялась лучше, чем с галстуком, — а Карл следил за каждым ее движением. Она выдернула полы рубашки из брюк, повела руками вверх по бокам Карла. Склонившись, он стал целовать ее колени, бедра, и каждое его прикосновение словно сплавляло воедино их тела. Анна расстегнула пуговицы своего платья и распахнула его на груди, Карл целовал ее живот, ее груди, все еще пленницы строгого бюстгальтера. Анна стянула рубашку с его плеч, руки Карла запутались в рукавах, он забился, лихорадочно высвобождаясь, точно безумец из смирительной рубашки. Анна тем временем снимала с себя платье, расстегнула бюстгальтер. Карл комично запрыгал на одной ноге, стаскивая ботинки, носки и брюки; со звоном посыпались на пол ключи и монеты. Он рывком вытащил Анну из платья, которое так и осталось лежать на диване, — пустая, скомканная шкурка.

Уже в спальне Карл снял с себя трусы и присел на край узкой кровати. Он снова поцеловал ее живот и медленно стянул трусики с ее длинных ног. Обнаженные тела зазвенели, соприкасаясь, Карл целовал ее всю, с головы до ног, каждое ребро, маленькие темные твердые соски, и пупок, а ее руки и губы перебирали тем временем каждую косточку и каждую мышцу его тела.

Они заглянули друг другу в лицо, когда он входил в нее, и тень боли метнулась в глазах Анны. Но она была рада его худому, крепкому телу, и редким волосам возле сосков, и напряженным мускулам внизу живота. Она видела все его тело, вплоть до того места, где они соединялись, и хотела его — целиком. Согнула колени, вонзила пятки ему в бока, понукая, вжимая его в себя.

Она уснула и проснулась, уткнувшись губами в его тело, голова ее покоилась на ровно вздымавшейся и опадавшей груди Карла. Ниже, под клеткой ребер и плоскогорьем живота, дремал удовлетворенный пенис. Анна потянулась к незнакомцу, ощупывая его, заигрывая, подлизываясь, покуда он не воспрянул вновь. Тогда и Анна осмелела, пробежала кончиком языка по солоноватой коже, натянувшейся на ребрах. Пальцы на ногах Карла поджались, мышцы икр натянулась, дрогнули бедра, живот. Теперь Анна принялась за смятое после сна лицо, сомкнутые веки, приоткрытый, искривленный сладостной мукой рот. Она еле успела поцеловать Карла в губы, прежде чем он взорвался в ее руках.

Перекатившись на бок, Карл выглянул в распахнутую дверь спальни. Анна, совершенно обнаженная, стояла на коленях на диване, упираясь локтями в подоконник, обратив лицо к вечереющему свету. По квадрату неба, видневшемуся в оконной раме, прочерчивали свой путь птицы. Карл охватил одним взглядом виолончель ее тела и устремился к ней. Анна через плечо глянула на Карла и вновь обратила глаза к небу. Он положил руки на подоконник, по обе стороны от ее ладоней, и стал целовать спину, каждый позвонок, поднимаясь снизу до самой шеи и чувствуя губами ее трепет. Не оборачиваясь, Анна протянула руку назад, привлекла Карла еще ближе к себе, уткнулась подбородком в руки, чувствуя, как затвердевают, упираясь в потрескавшуюся краску оконной рамы, ее соски. Руки Карла обхватили талию стройного тела-виолончели, бедра крепко прижались к ее ягодицам, и в этот самый момент колокола зазвонили к вечерней мессе. Карл воспринял это как сигнал к действию и принялся за дело всерьез. Анна изо всех сил вцепилась в подоконник, запрокинула голову, громко смеясь над свершавшимся кощунством; колокола звонили во всю мочь, и оба любовника могли воссылать свои крики багровеющему небу, не страшась быть услышанными.

Обнаженные, они сидели каждый на своем краю дивана, обратившись лицом друг к другу, ее колени зажаты между его коленей, один стакан вина на двоих и одна сигарета. В комнате темно. Карл спросил о ее семье, и Анна принялась рассказывать о своей матери — настоящей, не из легенды — и о Роулинсоне с деревянной ногой (правда, не называя имен). Рассказала о том, как мать сплавила дочь в Лиссабон, чтобы та не услышала, как стучит по ночам деревянная нога, не увидела бы, как с вечера протез оставляют отдыхать у двери, а по утрам натирают воском и полируют, дабы Роулинсон во всей красе отправился на работу. Фосс хохотал, качая в изумлении головой: в жизни не слыхал, чтобы женщина такое говорила! Потом он спросил об отце. Отец умер, и больше о нем ничего не известно. Анна потупилась.

— Давай оденемся и пойдем погулять, — предложила она вдруг. — Вместе. Как обычно делают… после этого.

— Здесь небезопасно, — возразил он. — Не тот это город. Все следят за всеми. А нефть, как ты сама говоришь, дело деликатное.

— Нефть, — повторила она, отводя глаза.

— Одно дело встретиться на коктейле, Анна, однако…

— Я хочу, чтобы ты звал меня Андреа, — перебила она.

— Андреа?

— Не спрашивай. Называй меня так.

Фосс поднялся, выглянул из окна, осмотрел площадь и — насколько хватало взгляда — Сады. Снова уселся на диван и шепнул ей с поцелуем:

— Мне было любопытно, как ты собьешь со следа Уоллиса.

— Ты знал, — сказала она и на этот раз не отвела взгляда.

— Я видел, как ты входила в Базилику.

— В любой церкви найдется несколько выходов, — пояснила она. — И давно ты знаешь?

— Графиня докладывает Волтерсу, — ответил он, сожалея, что и сюда, в их комнату, проникла шпионская работа. Словно завелся грохочущий механизм и уничтожил тишину. — И другие тоже тебя видели.

— Недолго же япродержалась.

— В Лиссабоне все про всех знают, — сказал он и тут же добавил, словно эта мысль только что пришла ему в голову: — Надо продержаться, выжить, уже недалеко до конца.

И забыть хоть на время о Бичеме Лазарде, который летит в Дакар, о другом самолете, который покажется в небе над Дрезденом, когда листья начнут желтеть и багроветь.

— Уже темно, — настаивала Анна. — Пойдем прогуляемся. Ты будешь держать меня под руку. Я кое-что покажу тебе.

— Вместе нам выходить нельзя, — сказал он. И объяснил, как добраться до маленькой церкви в Байру-Алту.

Весь день и начало вечера Оливье Меснель провел на полу своей комнаты. Комната дышала жаром, как доменная печь, а тонкий матрац на кровати был набит какой-то гадостью, вроде костяной муки, так что в любом случае комфортнее было на полу, на протертом коврике. Все равно уснуть он не мог, взвихренные мысли не давали покоя, допрашивали его, словно притаившийся во тьме жестокий инквизитор: с какой стати русские выбрали для этого задания именно его? Как могли подумать, что он, Оливье Меснель, способен сделать это?

Его желудок, давно пережженный кислотой, превратился в истонченную, бесполезную требуху. О пищеварении Меснель забыл, как забыл изученное в школе на уроках биологии. Твердого стула у него не было с незапамятных времен, и каждое испражнение давалось с такой болью, что он невольно проверял содержимое унитаза: не исторг ли он заодно и кишки. Он превратился в скелет, но скелет, наделенный разумом, и разум продолжал скрестись, зудеть как ночной комар над ухом.

Наконец Меснель поднялся на тонкие дрожащие ноги, нелепые в узких штанинах кальсон, впалая грудь вздымалась под превратившейся в тряпку майкой. Он натянул штаны — седалище все еще влажное после утренней прогулки на Руа-да-Аррабида. Оливье надел рубашку и пиджак, повязал темный галстук, промокнул вспотевшие усы. Присел на край кровати, или дыбы, болезненно ощущая, как трутся друг о друга кости таза. Револьвер, полученный нынче утром от местных коммунистов, лежал под подушкой. Меснель достал оружие, припомнил, как оно функционирует, проверил барабан. Четыре пули. Должно хватить.

— Русские, — произнес он вслух, вновь включилась магнитофонная запись его мыслей. — Почему русские поручили убийство мне! Я — интеллигентный человек. Занимаюсь литературой. И вот, пожалуйста, должен стрелять в людей.

В девять тридцать вечера он очнулся весь в поту на окраине города. Страх полностью овладел им, ноги мучительно заплетались, покуда он не свалился, и теперь его костюм был покрыт пылью, левая рука пониже локтя онемела, и рукоять револьвера болезненно впечаталась в ребра.

По приказу Фосса Руй и его напарник неотступно следили за Меснелем, один шел впереди, другой сзади, за столько месяцев слежки оба изучили повадки Меснеля, и им было скучно. Они знали, куда направляется француз. Вечер выдался на редкость жаркий, и пребывание на улице не доставляло им ни малейшего удовольствия, как и слежка за французом. Добравшись до холмов Монсанту, они предоставили Меснелю идти дальше без сопровождения — пусть, как обычно, потешится с цыганскими мальчишками в одной из пещер, — а сами разлеглись на сухой траве и принялись беседовать насчет курева, которым ни один из них не сумел разжиться.

Меснель огляделся в поисках двух теней, как всегда оглядывался, направляясь на условленную встречу. Убедившись, что они отстали, он повернулся спиной к пещерам и начал с трудом взбираться на Алту-да-Серафина, высокую обзорную точку к западу от Лиссабона. Измученный подъемом, он присел на выступ скалы и, разинув рот, уставился на окружавший город нимб: темные громады домов были подсвечены окнами и фонарями. Далекая галактика. Утирая струившийся по подбородку пот, Меснель мечтал оказаться совсем в другом месте. В Париже. Еще несколько месяцев, и Париж освободят. Может быть, даже несколько недель. Он бы дожил, дотянул под оккупацией, но русским потребовалось, чтобы он сделал это. Ради партии.

— В такую ночь тутовника не видно, — произнес позади него голос по-английски, но с американским акцентом. Кто-то прятался все это время в темноте, поджидая его.

— Червяк там шелк прядет, — ответил на пароль Меснель.

— Вы здесь один?

— Вы же знаете, что я один. Апостолы остались внизу, как обычно, валяются на травке и болтают о футболе. Лиссабонский клуб «Бенфика». Спорт.

Американец сделал два шага, перебрался на тот выступ, где сидел Меснель, обошел француза спереди.

— Что вы мне принесли?

Меснель тяжело вздохнул. Горячий ветер поднимался над городом, нес с собой вонь и пыль.

— Вы поговорили с вашими? — настаивал голос. — Объяснили, что это — последний шанс?

— Не так-то это просто: в Лиссабоне нет русского представительства.

— Это мы уже обсуждали неоднократно.

— Но мне удалось поговорить с ними.

— Готовы они заплатить за возможность сделаться атомной державой, да еще и помешать германцам сделать свою бомбу?

— Нет, не готовы, — ответил Меснель и заерзал, пытаясь нащупать рукой нечто твердое, металлическое за поясом брюк.

— Не готовы? — удивился американец. — Они хоть понимают, о чем идет речь? Уникальная возможность сравняться с Америкой, сделать атомную бомбу. Они все поняли? Я знаю, вы — человек образованный, и все-таки: вы сумели им как следует объяснить?

— Я все сказал. Все, как вы велели. Они поняли, — подтвердил Меснель. — Но не проявили заинтересованности.

— Как долго мы ведем с вами переговоры, мсье О?

— Несколько месяцев?

— Несколько? Без малого пять. И после пяти месяцев переговоров они решили, что их это не интересует?

— Мсье, никто не может попросту снять трубку в Париже и позвонить в Москву. Мы и с Лондоном не имеем телефонной связи вот уже четыре года. Постарайтесь понять, как это работает. Все через курьеров.

— Вы мне надоели.

Рука Меснеля поползла дальше.

— Не двигайтесь.

— Я хотел вытереть лицо, — пожаловался Меснель. — Сегодня очень жарко.

Американец, державший руки в карманах, поставил револьвер на боевой взвод, вытащил его из кармана, ткнул прямо в лоб Меснеля.

— Что это? — слабо спросил Меснель, чувствуя, как плавятся, проливаются его внутренности. Его пальцы сомкнулись на рукояти заткнутого за пояс револьвера, но поздно: он услышал щелчок взводимого бойка.

— Это, мсье О, револьвер, смит-вессон.

— Я всего лишь курьер, — взмолился француз.

— В самом деле? — переспросил американец. — Не знаю, кто вы есть, но вы не принесли мне от русских то предложение, которого я весьма терпеливо дожидался на протяжении пяти месяцев.

— Они посмотрели чертежи реактора, которые вы передали со мной, но у них есть свои каналы информации об американском проекте, более ценные, изнутри. Вот и все. Что толку убивать меня?

— У них есть более ценная информация?

— Так они мне сказали. Сказали, что в Америке у них есть свои люди.

Револьвер скользнул по взмокшему лбу. Меснель завалился на бок. Американец выстрелил, и пуля оцарапала Меснелю голову. Француз успел выхватить свой револьвер, но американец уже подмял его под себя и снова ткнул ему смит-вессоном в лицо — на сей раз со злостью, ввинчивая дуло в глаз.

— Всего лишь курьер, мсье О?

— Не сегодня, мсье, только не сегодня, — чуть не плакал Меснель. — Скоро уже конец. Неделя-другая — и Париж освободят. Прошу вас, мсье, скоро все будет кончено.

— Знаю-знаю, — почти ласково откликнулся американец. — Это всего лишь политика.

Он выстрелил, и жалобное жужжание в голове Меснеля наконец смолкло.

Первый выстрел эхом докатился до Руя и Луиша, и шпионы вскочили на ноги.

— Что это было? — спросил Руй.

— Не задавай идиотских вопросов!

— Так ты думаешь?.. Второй выстрел.

— Я думаю, у цыганских мальчишек пистолетов нет.

Они помчались под горку, внизу разошлись и поспешили к освещенным улицам города: там безопаснее.

Фосс ждал ее под сенью церкви в Ларгу-де-Жезуш. Они встретились так, будто неделю провели в разлуке. Словно малый ребенок, Анна кинулась ему на шею, сдавила изо всех сил. И словно ребенка, Фосс осторожно обнимал ее. Она принялась целовать его, всем телом сливаясь с ним.

— А теперь — прогуляемся, — решила она.

Они обошли церковь и укрылись в узких улочках Байру-Алту. Ночная прохлада снизошла к обитателям Байру, все окна были распахнуты настежь, пахло жареным луком и чесноком, пахло жареной рыбой. За кружевными занавесками началась семейная жизнь, и на улицах застучали каблуки, где-то уже звенела мандолина.

Женский голос пропел несколько дрожащих нот и смолк. Остановились прохожие. Из подъездов показались женщины, черные, как изюм, босые, укрывавшие в складках колыхавшихся юбок целые выводки детей. Анна и Фосс, прижавшись к облупленной стене, слушали вместе со всеми. Еще одна музыкальная фраза, жалобный, сникающий вопль, слов не разобрать, внятно лишь чувство — мучительная утрата, всеобъемлющая жалость. И вновь взмывает голос. Влюбленные слушали, хотя и знали: им удалось найти то, что оплакивает песня. Они слушали: подлинная любовь знает, как близка утрата.

Потом они пошли дальше, не поднимаясь по крутому склону, но двигаясь параллельно ему, и выбрались на улицу Сан-Педру-де-Алкантара. Отсюда серебряные нити трамвая повели их в гору, к конечной станции фуникулера. Снова перешли дорогу, и тень от густых деревьев и ограды парка накрыла их как раз в тот момент, когда ярко освещенная кабина фуникулера со вздохами и стонами двинулась вниз.

Они остались одни. Огни города играли под ними, в Байше, и над ними, вплоть до Алфамы и Каштелу-де-Сан-Жорже. Анна прислонилась к ограде, притянула Фосса к себе, ухватив за лацканы пиджака, и вновь попыталась вжаться в него, раствориться в нем.

— Это нормально? — спросила она.

— Не знаю, — ответил он. — Я лишь однажды влюбился.

— В кого? — еле выговорила она, бездна распахнулась под ее ногами.

— В тебя, — сказал он. — Дурочка.

Она рассмеялась, разверзшийся провал тут же сомкнулся, и облегчение затопило ее, слезами поднимаясь к глазам. Как хрупко доверие, все висит на тонкой ниточке, и достаточно слова, чтобы перерубить эту нить.

Они что-то говорили, любовный лепет, невыносимый для слуха обыкновенных людей, у которых есть работа, и комната на чердаке, и две-три монеты — дожить до конца недели. Где-нибудь в кафе или баре супруги, заслышав эти обрывки слов, качают головой. Жена пристальней всматривается в мужа и пытается припомнить, говорил ли он ей когда-нибудь эти слова. Всепоглощающий разговор двух влюбленных, Анна забыла весь мир, забыла даже о сигаретах, пока Фосс не достал из кармана мятую пачку. Они прислонились к решетке ограды и закурили.

Байшу постепенно накрывал поднимавшийся от реки туман, очертания зданий утратили отчетливость, свет расплывался. И подсвеченная крепость сделалась зернистой, как на фотографии. Анна снова прижалась к возлюбленному, ухватилась за прутья ограды — ее руки чуть пониже его. Карл глянул на часы.

Они пошли обратно через Байру-Алту, улицы и подъезды домов все еще были забиты народом. Фосс начал нервничать, угадывая в толпе тех, кого он знал, кто знал его. Здесь они с Анной расстались и разными путями двинулись к Садам Эштрела. Фосс забежал домой и прихватил пистолет, который дал ему польский полковник. Теперь он всегда будет при оружии, ведь он должен защищать не только свою жизнь. Пистолету нашлось место в багажнике, в ящике с инструментами. Анна ждала его на темной улочке позади Садов. Фосс повез ее в Эштурил, рассекая светом фар поднявшийся над морем и побережьем туман. Здесь воздух был прохладнее. Он высадил Анну неподалеку от казино, впился в ее губы прощальным поцелуем и, как всегда, сложным кружным путем поехал к Садам Монсеррате.

Глава 20

Вторник, 18 июля 1944 года, дом Мэри и Хэла, Кашкайш

Утро завершилось бурной сценой на кухне. Жара успела проникнуть под крышу маленького дома в Кашкайше, который арендовали супруги Каплз, и во всем доме эти двое не могли укрыться друг от друга. В итоге они столкнулись в кухне, только стол разделял их. Судорожно вцепившись в спинки стульев, они орали друг на друга, а между ними лежал не слишком подходящий для кухни предмет — мятые грязные трусики.

— Ты бы не меня спрашивал! — визжала Мэри. — Ты бы себя самого спросил: какого черта тебе понадобилось рыться в моем белье?

— О чем тут спрашивать? — возражал Хэл. — В белье рыться — не преступление.

— Преступление? При чем тут преступление? Такие поступки говорят о тебе, Хэл Каплз, куда больше, чем обо мне.

— Я задал простой вопрос: с кем ты занималась этим, с кем и зачем. Ответь, и дело кончено. Мы проработаем нашу проблему и двинемся дальше.

Женщина перевесила тяжелую грудь через спинку стула. Глаза мужа метнулись от ее лица к глубокому вырезу платья и вернулись к лицу.

— С Бичемом Лазардом. — Имя прошелестело над позорившим стол комком белой хлопковой ткани.

Лицо Хэла передернулось, как от удара.

— Ты спала с Бичемом Лазардом? — пробормотал он, его мозг, пропуская слова, размалывал их словно мясорубка.

— Ну, не то чтобы спала, — ответила она, выпрямляясь.

— Когда? — короткий, рубленый вопрос.

— На той вечеринке с коктейлями.

— Ты поднималась наверх во время приема у Уилшира?

— Почему же наверх? Мы устроились в саду.

Пальцами Хэл зажал глаза, сдвинул складку кожи на переносицу.

— Ничего не понимаю, — пожаловался он. — Мне казалось, ты ненавидишь Бичема Лазарда.

Разговор пошел не так, как рассчитывала Мэри. Не столь спокойной реакции ожидала она от мужа, ей бы что-нибудь резкое, агрессивное, лучше всего с применением грубой силы. Преступление налицо, пусть свершится кара. А эти рассуждения, поиск логических объяснений ни к чему, ведь нет тут ни логики, ни разумного ответа.

— Мы давно уже так живем, — напомнила она.

Ледяные пальцы прошлись по внутренностям Хэла. Он потянулся за недокуренной сигарой, обрезал исслюнявленный кончик, раскурил.

— Ну да, у нас трудности, — пробормотал он, выгадывая время, пытаясь удержать под контролем то, что вот-вот прорвется в душной кухне.

— Я имею в виду — как муж и жена, — пояснила она, складывая руки и выпячивая грудь. — Ты знаешь, о чем я… Или уже забыл?

Сигара пыхтела все сильнее. Что ж творится-то? Он немо таращился на запачканные трусики, смаргивая, отгоняя страх. Она что, с ума сошла? Господи, времени-то осталось одни сутки, всего двадцать четыре часа, нашла время выступать.

— Сходи почту посмотри, — миролюбиво предложил он.

Женщина кивнула, отступила от стола, вышла в коридор. Приостановилась напротив зеркала, добавила слой помады и покинула дом. В окно муж видел, как вращаются ее бедра, подгоняя тело вниз по улице. Подобрал забытое на столе белье, отнес в ванную и аккуратно положил на крышку корзины для стирки, на то самое место, где нашел это. Нечаянно женщины таких пустяков не забывают, сообразил он и перевернул крышку, пряча улику с глаз долой.

Хэл Каплз, он же Харальд Коппельс, двенадцать лет проработал коммивояжером от «Озалид» в Лос-Анджелесе, пока в начале 1942 года на него не вышло ФБР. Сотрудники Управления стратегических служб^[17] предложили ему выбор: срок по обвинению в шпионаже или работа на правительство. Харальд давно развелся, жил один, так что, исчезни он, никто и не заметил бы, что его короткая и никому не интересная жизнь бесславно завершилась. Он принял предложение и выдал бюро все тайны «Озалид», а также ГАФ и «Агфа». Назвал все имена, каждого, кого хоть отдаленно подозревал в причастности к шпионажу. Все, что от него требовалось, выполнил, но с крючка так и не соскочил. Он прямо-таки чувствовал, как засел в его жабрах холодный крючок. Самое-рассамое последнее твое дело, посулили ему. Поедешь в Лиссабон, повидаешься со старым знакомым. А вот тебе и жена, звать ее Мэри, она за тобой присмотрит, приятель. Только в постель с Мэри не ложись, у нее от постели крыша едет, честно предупреждаем. В постель он с ней тем не менее лег, но особого удовольствия не получил, после чего переселился в отдельную комнату и забавлялся тоже на стороне. А у Мэри поехала крыша.

Поздним вечером они сидят в гостиной. Мэри с ногами забралась на диван и читает модный журнал, читает или обмахивается страницами, как веером. За весь день ни крошки в рот не взяла, в брюхе полно косточек от маслин, разве что запить их сухим мартини. Очень сухим. Ей бы хотелось поговорить с мужем, но тот весь день изображал из себя профессионала, делал свою работу, полоски микрофильмов с планами, крошечные точки, в которых скрыты инженерные спецификации. Каблуком одной туфли Мэри постукивает о другую, узкая стопа качается в поле зрения Хэла, негромкий стук будоражит слух. Отклика нет.

— Хэ-эл, — зовет она, опять входя в роль жены, — Хэ-эл, когда же мы домой-то вернемся?

Он ободряюще кивает в ответ. Мэри листает страницы, вздыхает громко.

— Могу и один с ним встретиться, — предлагает муж, и в голосе его слышится слабая надежда.

— Он рассчитывает на другое, — сурово отвечает жена, как будто ставит на место зарвавшегося родича-приживала.

Дать, что ли, ей выпить? Может, лучше станет. Он неторопливо прошагал в кухню, смешал два «Тома Коллинза», не пожалел льда. Выпили вместе, однако на дружеский лад их это не настроило. Муж быстро закончил работу.

— Ты готова?

— Конечно готова, Хэл!

Поверх темной рубашки он надел темный пиджак, провел расческой по волосам.

— Отлично выглядишь, Хэл!

Взглядом он пригвоздил ее, но легкомысленная бабочка высвободилась из-под булавки его взгляда, порхнула к нему, провела рукой по плечам, по лацканам, и он почувствовал, как дыбом встают волосы на затылке и шее.

— Я с ним просто трахнулась, Хэл, — проворковала она. — Что тут такого особенного?

— Хорошо, хорошо, но в плане этого не было, — ответил он. — Мы не знаем, к чему это приведет, с чем мы столкнемся. Это может расстроить сделку, а сделка для нас самое важное.

— Да ничего не будет, Хэл, — отмахнулась она. — Я-то знаю. — И снова ластится.

— Мэри, — произнес он, — я уж не пойму, кто ты есть, чего хочешь.

— Я — твоя жена, Хэл, — вкрадчиво напомнила она, и горе-мужу стало совсем не по себе. — Чего я хочу? Поцелуйчик на счастье, и в путь.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но женщина запрокинула голову и впилась губами в его рот. Влажные и холодные от кубиков льда губы сосали, раздвигали, нащупывали путь, ударялись друг о друга зубы. Словно ешь моллюска вместе с раковиной.

Легкой тенью женщина проскользнула в коридор, он за ней, оглядывая темную блузу, черную юбку, мягкие кожаные туфли. Сели в машину, выбрали направление к западу по шоссе Гиншу. Всю дорогу Хэл проверял зеркальце заднего вида и лицо сидевшей рядом с ним женщины.

Люди из Управления стратегических служб не откликнулись на его просьбы вытащить ее из Лиссабона, убрать отсюда. Она подставит операцию, предупреждал Хэл, но она была их агентом и с ними вела себя как надо. «Дело слишком важное, личные соображения держите при себе», — порекомендовали ему. И вот что из этого вышло. Рядом с ним — сумасшедшая, нимфоманка.

— Все у нас получится, — уговаривала его Мэри, — вот увидишь. Сделаем дело и будем с тобой жить-поживать, только ты да я.

Ее рука опустилась на бедро мужа, принялась массировать, сжимать, а Хэл, съежившись, молился об одном: как-нибудь пережить эту ночь, а там — быть может, свобода.

— Во Флориде? — подкинул он идею. Не стоит с ней спорить, пусть талдычит свое.

— На островах, — подхватила она. — Ты бывал на островах возле Флориды?

— Рыбачил, — ответил он.

Женская ладонь, как намагниченная, поползла выше, мизинец уже коснулся ширинки. Он снял руку со своего паха, поцеловал и осторожно переместил на колено, еще и погладил большим пальцем.

— Там контрабандой занимаются, ром с Кубы возят, — вслух мечтала она. — Займемся этим?

— Я думал, ты насчет отпуска.

— Ну да… Но ведь можно и вовсе там поселиться. Ты да я, на острове…

Да он десяти минут не проведет с ней вместе в Нью-Йорке, дай только выбраться отсюда, а о супружестве на острове у берегов Флориды уж вовсе говорить не стоит. Женщина сползла пониже на кожаном сиденье автомобиля, откинула голову на спинку, замотала ею, будто в истоме. Юбка задралась вверх, обнажилась кромка чулок. Вытянув ноги, она повыше задрала пятки, да еще и колени развела.

— Ох, и напьемся рому! Всю прибыль получим в жидком виде — и потребим!

Смеясь, она сняла его руку с руля, сунула себе промеж бедер, его пальцы соприкоснулись с чулком, с горячей потной кожей. Он громко сглотнул. Господи, вот так вот поддашься один раз, и ловушка захлопнулась.

— Займемся любовью прямо на пляже, никому и дела не будет, не то что здесь, где рыщет дурацкая полиция «купальных костюмов».

Она подтянула его руку повыше. Рука отдернулась, будто наткнулась на раскаленное железо.

— Господи Иисусе, Мэри! Где твое белье, в господа душу?

— Не богохульствуй, Хэл.

— Где белье, гос-с… где оно, я спрашиваю?

— Чистого не осталось.

— Ты в своем уме?

— Никто и не заметит.

Кончик мизинца, соприкоснувшийся с влажным женским естеством, дергался и зудел. Машина урчала, дорога круто поднималась вверх среди сосен.

— Это же бизнес, Мэри, — попытался он образумить ее. — Мы едем по делу.

Ее лицо закаменело. Женщина села ровнее, поправила задравшуюся юбку. Сейчас Хэлу был виден один лишь глаз Мэри, и в этом глазу горела злобная решимость. От Малвейры они свернули к Азойе.

— Я тебе рассказывала про Джуди Лаверн? — заговорила Мэри.

— Нет, — сухо ответил он.

Не хотел, чтобы Мэри пустилась рассказывать о Джуди Лаверн. Эта девушка ему нравилась. Одна из немногих здешних американок, кто ни в чем не был замешан, ничем не замаран. Это не помогло: что-то намутил Лазард, вмешалось Управление стратегических служб…

— В этом самом месте ее машина слетела с дороги, — напомнила Мэри, когда они пошли на поворот.

Хэл рывком переключил передачу, резко свернул вправо на покрытой густой грязью дороге, едва удержался. Мэри смотрела вниз, туда, где недавно произошла авария. Хэл притормозил, включил фары.

— Следов торможения на дороге не было, — продолжала Мэри. — Парни из управления говорили: если б автомобиль перевернулся на скорости, он бы упал не там, а гораздо ниже.

— К чему ты клонишь, Мэри?

— Ясное дело: машину столкнули сверху.

Хэл прижался лицом к ветровому стеклу. Густая тьма висела среди сосен. Автомобиль упорно карабкался вверх по серпантину.

— Кто столкнул?

— Будто не знаешь?

— А может, она ехала не так уж быстро?

— Обидно вышло, правда?

— А теперь ты о чем?

— Ведь она даже не работала на разведку. Отказалась сотрудничать, а компромата на Джуди у нас не имелось, не то что на тебя.

— Так почему же ее автомобиль столкнули с горы? А, Мэри?

— Загадка, Хэл, — вздохнула она. — Печальная загадка. Она с ума сходила по Уилширу. Честное слово, сходила по нему с ума.

Хэл высунул голову из окна, проверяя обзор, а заодно укрываясь от постылых речей Мэри. Как заведет только, кто от кого сходит с ума!.. И впрямь с ума сведет.

Они выехали на другой тракт, снова свернули вправо и начали медленно спускаться к окраине деревни. Первым зданием на их пути оказалась недостроенная вилла, нависшая над деревней. Остальные здания располагались ниже вдоль главной дороги. Стены и крыша виллы были уже готовы, но окна глядели слепо, вокруг валялся старый строительный мусор; по-видимому, работа остановилась довольно давно.

Из багажника они достали фонари, и Мэри двинулась вперед с конвертом, куда Хэл вложил микрофильмы с чертежами. Сунув в карман небольшой револьвер, до поры скрывавшийся в ящике с инструментами, Хэл двинулся следом.

Ключ был оставлен на условленном месте, дверь отворилась без труда. Они зажгли фонари-молнии и поставили их на изображавшую стол доску, положенную на кирпичи. Хэл устало опустился на груду кирпичей, Мэри нервозно расхаживала по комнате. Угроза таилась в каждом ее шаге, в осторожной, обдуманной постановке стопы. Чем-нибудь отвлечь ее, заговорить о приятных пустяках? Но мысли и слова не шли на ум в жаре и запахе цемента. Ровно в половине двенадцатого вторая машина притормозила у двери. Мэри подошла к заколоченному окну, что-то сумела высмотреть через щелку.

— Лазард, — объявила она.

Привычно добавила на губы слой помады, глядя в маленькое зеркальце, фонарь слегка покачивался в нише стены. Хэл тем временем обменялся с Лазардом паролем и отзывом и отпер дверь.

— Привет, Бич! — воскликнула Мэри.

— Хэл, Мэри! — Лазард пожал супругам руки, но Мэри еще и поцеловала его в щеку, мокрую от пота, — пришлось после вытереть губы.

— Жарковато, — пробормотал Хэл.

— Я-то надеялся, тут, наверху, попрохладнее.

Они постояли с минуту, прикидывая, как ловчее обделать дельце.

— Времени мало, — предупредил Лазард. Он помнил, что через час самолет уже приземлится в Дакаре.

— Отдай ему конверт, Хэл.

Хэл чуть не врезал ей с размаха — научится сучка держать рот на замке! Почуяв их недоверие, Лазард жестом доброй воли протянул мешочек с алмазами.

— Сначала надо их быстренько проверить, — сказал Хэл.

— Конечно. — Лазард уже взял себя в руки.

— Твой домишко, а, Бич? — поинтересовалась Мэри.

Лазард кивнул.

— Так покажи мне, что тут как, а Хэл пока пусть проверит камушки, — напросилась она, зазывно размахивая фонарем и будто случайно проводя лучом вверх и вниз по бедру Лазарда. Выбить бы ей зубы, жарко мечтал Хэл, а Лазард только плечами пожал. Отойдя к столу, Хэл расстелил бархотку и высыпал алмазы. Мэри, подхватив Лазарда под руку, отправилась «осматривать дом». Хэл поглядел им вслед: луч фонаря ударял то в одну, то в другую стену, голоса эхом отдавались в дальних комнатах. Упрямо нагнул голову и занялся делом. Текли минуты.

— Мы поднимемся наверх, Хэл! — дразняще пропела Мэри откуда-то из глубины виллы.

Он возился с камнями, пересчитывал, проводил те элементарные пробы, которым его обучили, — по крайней мере, не всучат стекляшки. Необычный шум привлек его внимание. Пыхтение, вскрики, перекрывавшие громкий стрекот цикад в раскаленной, замершей ночи. Неужели? Он не верил своим ушам. Выпрямился, прислушиваясь. Голос Мэри, громкий, безошибочно узнаваемый. О да!

Рассчитывает спровоцировать меня… коза драная.

Он снова сел, покачал головой, отрешаясь от ерунды. Еще чуть-чуть, и кончено. Голос Мэри прорезает ночь, уже не вскрик, вопль, переигрывающий, преувеличивающий наслаждение. Не так уж ей это дело нравится, по опыту мог сказать Хэл.

Молчание. Жесткое, словно эти скалы, грозовое молчание. И — удар, тела рушатся вместе, куда-то, на что-то, опрокидывая, переворачивая… Хэл достал из кармана револьвер, двинулся через комнаты первого этажа к подножию лестницы. Ни звука меж этих стен… лишь комары звенят, или это в ушах звенит?

Хэл начал подниматься по лестнице боком, спиной прижимаясь к стене, перил не было. На площадку сквозь дальние заколоченные окна просачивался свет. Луна уже высоко. Другой, не лунный луч ударил из комнаты без двери, совсем низко шел этот луч, на уровне пола. Хэл двинулся за лучом. Переступил порог пустого проема. Фонарь лежал на деревянных половицах. Далеко вперед Хэл выносил руку с револьвером. Вот и Мэри — на полу, справа, лежит лицом вниз, вокруг шеи затянута веревка, так туго, что глаза вышли из орбит. Юбка задралась, торчит голая задница, черные подвязки чулок. И черная полоса из расщелины — по бедру — до черной подвязки. Кровь.

Кадык разбух, мешая сглотнуть. Из глубины желудка поднялась кислая отрыжка. К такому его не готовили, никто и словом не обмолвился о внештатных ситуациях. Сзади в его шею уперлось дуло револьвера.

— Господи Иисусе! — взмолился Хэл и окончательно забыл, чему его там учили.

— Опустись на колени, прямо тут, рядом с ней, — распорядился Лазард. — Я пока что отберу у тебя пушку.

Ноги дрожали и не слушались, Хэл рухнул на пол как подстреленный. Лазард без усилий вынул револьвер из его потной ладони и придержал Хэла за ворот, чтобы тот не рухнул ничком.

— Теперь ползи к ней, к ее ногам.

Пот ручьем заливал глаза Хэла, пот и слезы. Он уже понял: вот и все. Сколько раз выворачивался, спасался, дожил до самой последней минуточки, а теперь — все. Не будет новой жизни, и старой пришел конец. Растраченные годы. Иисусе пресвятый! Стариковски мотая головой, он подползал все ближе к мертвым пяткам Мэри.

— Снимай штаны!

Он расстегнул ширинку.

— Все спусти, и трусы тоже.

Он спустил трусы до колен и тут только разглядел, что сделал Лазард с Мэри, что сделал он с ней, пока руками затягивал концы удавки. Хэл увидел это, и его чуть не стошнило. Но в этот момент Лазард прижал револьвер к его виску и нажал на спуск, грохот раскатился по комнате. Затем убийца отступил на шаг и предоставил мертвому телу рухнуть на пол. Хэл уткнулся лицом в лопатки Мэри, его обнаженный пах пришелся как раз на ее голые ягодицы.

Оставалось только вложить в обмякшую руку револьвер и достать из кармана убитого ключ от входной двери.

Алмазы, дожидавшиеся внизу на столе, вернулись в мешочек, прихватил Лазард с собой и принадлежавшие Хэлу бархотку и лупу. Выйдя на улицу, он выбил доски, заслонявшие одно из окон, затем аккуратно запер дверь, сел в свою машину и растворился в сосновом бору серры.

Глава 21

Вторник, 18 июля 1944 года, Сады Монсеррате, Серра-де-Синтра

Незадолго до полуночи Сазерленд, Роуз и Фосс сидели на обычных местах в Мавританском павильоне, курили (то бишь курили Роуз и Фосс), пили из стальных стаканчиков, предоставленных Роузом.

— Два дня подряд, — ворчал Роуз. — Надеюсь, дело того стоило. Не так-то просто обеспечить здесь безопасность.

У Роуза всегда на первом плане — трудности.

Фосс тщательно взвешивал каждое слово. Эти растворяющиеся в воздухе слова могли вернуть Германии будущее — не смерть под бомбежками и не тусклое существование под русским кнутом.

— Вы передали коммюнике Волтерсу? — осторожно приступил он.

— А вы что, еще не разговаривали с ним? — удивился Сазерленд.

— После нынешнего фиаско у стен посольства — нет.

— Ладно, — перебил его Роуз. — Из-за чего сыр-бор?

— Это уже серьезный промах, — обернулся к нему Фосс. — Не обычные глупости, которые разведчики совершают каждый день, а верх некомпетентности. Для вас я — пешка, можно отдать задаром? Или Волтерса за идиота считаете? Он уже сказал мне: где-то у нас протечка.

Роуз и Сазерленд, потупившись, уставились на клетчатый пол. Шахматы, припомнилось Фоссу. Партии с отцом, очередной ход в каждом письме. Кто же он теперь? Так, мелочь, или проходная пешка?

— Прошлой ночью вы говорили, что у Германии остается два шанса капитулировать на определенных условиях.

— Неужто? — удивился Роуз. — Мне кажется, говорили мы о другом: если вы предоставите нам возможность уничтожить вашу бомбу в зародыше или если вы избавитесь от своего руководства, мы не сбросим атомную бомбу на Дрезден. Далековато до почетной капитуляции.

— Стало быть, — заговорил Фосс, поднимаясь на ноги, — даже если мы выполним ваши требования, вы все-таки откажетесь от переговоров?

В ответ — молчание. Фосс двинулся к двери. Обманчиво бодрящий запах моря и сосен как будто сулил, что вопреки всему многое еще можно уладить.

— Скажем так: если предварительные условия будут выполнены, ваша позиция укрепится.

— Это мало похоже на «да», мистер англичанин.

— Но это лучше, чем «нет», герр Фосс.

— У меня есть информация о секретной программе вооружения. Мне известно, где располагаются исследовательские лаборатории. Имеются чрезвычайно важные сведения о вождях рейха. Но прежде, чем я передам эту информацию, я должен получить гарантии. Гарантии, которых мне так и не предоставили после стольких месяцев переговоров, после того как вы получили от меня уже немало достоверных фактов.

— Мы ведь теперь представляем не только старушку Британию, — извинился Сазерленд. — Мы говорим за всех союзников.

— Это я знаю, но что я получил взамен предоставленной вам информации? Уступки? Нет, одни лишь угрозы.

— Вы предупредили нас о ракетах Фау-1, — согласился Росс. — И верно: ракеты прилетели. Взорвались.

— На них были обычные бомбы. Я предупредил вас и об этом тоже.

— Один из ваших… сограждан уверял нас несколько месяцев тому назад, что Гитлер будет убит, — давил Роуз.

— И все никак, — подхватил Сазерленд.

— Мы сообщили вам о подводных лодках, — продолжал Фосс. — Передали германскому руководству дезинформацию насчет июньской высадки в Па-де-Кале. Каждый день я получаю указания от вашего человека, того самого, что посиживает на своем чердаке в Лиссабоне и сочиняет сказки о британской системе обороны, несуществующих аэродромах и еще черт знает какую чушь, и я передаю все наверх как надежную и проверенную информацию, не изменив ни слова…

— Да, да, да, — кивал головой Сазерленд. — Все верно, однако это еще не резон нарушить договоренности с союзниками.

— Уточним, — в очередной раз вмешался Роуз. — Договоренности с союзником, который принес в жертву миллионы жизней, отражая вторжение, и тем самым предоставил нам возможность переломить ситуацию на Западном фронте. Если сейчас мы повернем против русских, Европа еще сто лет не дождется надежного мира.

— Могу предсказать вам, чем это кончится, — возразил Фосс. — Вы еще увидите своих задушевных друзей, большевиков, на пороге собственного дома. Вы же знаете, какие они, каков дядюшка Джо. Слов он не слушает, никому ни в чем не идет навстречу. Ледяной ветер из бескрайних степей…

— До сих пор он не подводил нас, — пожал плечами Роуз. — И мы не можем…

— Скажите все до конца, Фосс, — попросил Сазерленд, взмахом руки отметая мировую политику, на которую никто из троих собравшихся в Мавританском павильоне повлиять не мог. — Скажите все, не упускайте свой шанс.

Фосс опустился на стул и согнулся, как будто от боли. Усилием воли заставил себя распрямиться, откинуться к спинке. Затянулся сигаретным дымом, допил спиртное. Иной мир возник перед его мысленным взором, тот мир, всего в полусотне километров отсюда, где и впрямь был шанс, была надежда — трепещущее тело, которое он сжимал в объятиях, и внутри, под клеткой ребер, бьющееся сердце, призрачное обещание, чуть ли не уверенность — на миг.

— Фосс! — окликнул его Роуз. — Вам нездоровится, что ли?

Фосс поднялся и слепо двинулся, сам не зная куда, в последней попытке уйти от всего, от себя самого, от иссохшей плоти, обвисшей кожи, бессильных костей и тугого комка нервов.

— Может, глоточек виски поможет? — озаботился Роуз и потянулся с флягой к стаканчику, все еще зажатому в руке Фосса. Холодом ошпарили пролившиеся на ладонь капли. Фосс слизнул капельку и поймал на складке кожи между большим и указательным пальцами вкус Анны. Впился зубами.

— Вы еще с нами, старина?

— Я еще увижу, — размеренно заговорил Фосс (о да, она бы гордилась им!), — увижу, как вы целуетесь со Сталиным, лижете его красный усатый рот.

— Послушайте-ка, любезный!.. — прорычал Роуз, и Фосс обернулся к нему, посмотрел прямо в глаза противнику: эй, а где ж ваше хваленое британское чувство юмора, мистер Ричард Роуз?

Сазерленд поднял руку, призывая обоих утихомириться.

— Мы всего лишь лиссабонское отделение, Фосс. Что от нас зависит? Мы передаем все наверх, в Лондон. Большая политика нас не касается, стратегических решений мы не принимаем. Делаем что велят. В Лондоне высоко ценят вашу информацию…

— Мы помогаем вам выиграть войну, — напомнил Фосс. — Войну, которая практически уже закончена, которая полностью изменит Европу и в результате которой, если вы будете настаивать на романтическом союзе с Востоком, половина континента будет скошена серпом и добита молотом. Этого вы хотите?

— До чего поэтично! — пожал плечами Роуз.

— Решение зависит не от нас, — повторил Сазерленд. — Мы боремся за ваше дело. Честное слово, боремся, как за свое.

— И что в итоге? — Фосс развел руки. — Какая награда меня ждет? Вы все-таки сбросите атомную бомбу на Дрезден. Сказать вам за это спасибо?

— У нас впереди долгая ночь, Фосс, — проговорил Роуз и, миновав Сазерленда, подошел к очагу.

— В отношении вас мы свои обязательства соблюдаем, — сказал Сазерленд. — Присматриваем.

— То есть как — присматриваете?

— Присматриваем за вами в Лиссабоне, — пояснил Роуз. — Знаете, как оно бывает, когда война проиграна. Ищут предателей. Охота на ведьм.

— Господи, помолчите же, Ричард! — возмутился Сазерленд.

Роуз удобно скрестил лодыжки и повел рукой с зажатой в ней сигаретой а-ля Ноэль Кауард:

— Я же правду говорю.

— Не так уж скверно в Лиссабоне, — возразил Сазерленд.

— Покуда ограничиваешься брюнетками — мурена, — глядя на него в упор, уточнил Роуз.

Что-то им уже стало известно, соображал Фосс, прислушиваясь к спору. Уоллис что-то мог видеть. Что и когда?

— Вы думаете, я хлопочу о личной безопасности? — вслух спросил он. — Затеял такую игру только ради того, чтоб шкуру свою спасти?

Сазерленд смутился, ему это было неприятно. Роузу хоть кол на голове теши.

— Тоже вариант, — спикировал он.

Чем эти люди лучше полковника СС Вайсса в Растенбурге? — подумал Фосс. Никому никогда не доверять — это еще полбеды, а главная беда в том, что жалованье они получают не за то, чтобы приотворить ставни и впустить хоть лучик света, а за то, чтобы отыскать какую-нибудь склизкую щель в потных скалах и пещерах постыдных человеческих нужд.

— Ричард хочет сказать, — вступился Сазерленд (ему и самому было противно), — хочет сказать, что мы вас не подведем. Если на вас выйдут, если возникнут подозрения и мы об этом услышим, мы вас тут же вытащим отсюда.

— Но я не за этим пришел. Уж вы-то должны понять, — теперь Фосс обращался только к Сазерленду. — Я пришел… Я пришел…

— Да-а? — подхватил Роуз.

Действительно, зачем он пришел? Какие были побудительные мотивы? Он никогда не разбирался в этих самых побудительных мотивах настолько подробно, чтобы облечь их в слова. Он принял свой выбор как должное, вот и все. Так что же, он пришел сюда ради своей страны? Пожалуй, нет. Неточно, неверно.

— Так почему же вы пришли? — добивал Роуз, наслаждаясь замешательством Фосса.

— Я пришел ради моего отца, — ответил Фосс и чуть не заплакал. Воспоминание об отце все еще вызывало слезы. — Я пришел ради моего брата.

Сазерленда его слова явно задели, а Роуз был недоволен: ему подавай что-нибудь патетическое. «Я пришел спасти свою родину от русского медведя» — тут бы Роуз всласть поиздевался над немцем, тут бы проткнул его воздушный шарик.

Фосс опять сел, оглядел комнату, вслушался в столь различное молчание англичан. Роуз? Черт с ним. Сазерленд важнее. Сазерленду он попытается объяснить.

— В конце следующего месяца появятся новые ракеты, — с изумлением услышал Фосс собственный голос. — Ракеты дальнего действия, и, в отличие от Фау-1, которых не зря прозвали «навозными жуками», эти летят бесшумно. И весят четырнадцать тонн.

— Четырнадцать тонн! — охнул Сазерленд.

— Да подите вы, Фосс, — заворчал Роуз. — Какая ж у них в таком случае грузоподъемность? Вы что, пытаетесь убедить нас…

— Именно, пытаюсь убедить, если только вы соизволите выслушать. Эти ракеты Гитлер называет своим «чудо-оружием», но!.. — Он многозначительно поднял палец. — Боезаряд на них все еще обычный, не атомный.

— Где находятся ракеты? — поспешно спросил Сазерленд, не давая Роузу вставить слово.

— Под землей. В горах Гарца, неподалеку от Бухенвальда. Уничтожить их с воздуха практически немыслимо.

— Поверить не могу, — тянул свое Роуз.

— Вам придется поверить.

— Что же в таком случае Волтерс покупает у Лазарда? — спросил Роуз. — Не рассказывайте байки, будто Лазард собирается привезти вам на миллион долларов ядерного топлива.

— Лазард от нас ускользнул. Вы сами все выясните, когда снимете его с самолета в Нью-Йорке. Но я очень сомневаюсь, чтобы он разгуливал с чемоданчиком ядерного топлива — не вовсе же он идиот.

— И все-таки занятное совпадение, — не отставал Роуз. — Новая ракета, еще больше прежней — а тут и Лазард в командировку отправился.

— Так постарайтесь же не упустить Лазарда! — настойчиво повторил Фосс. — От вас все зависит. А ваш план разбомбить исследовательские лаборатории в Далеме… Не очень-то вам это поможет. Сколько раз я уже говорил, да вы и сами собрали информацию и знаете: промышленные затраты на изготовление одной-единственной атомной бомбы невероятно высоки. Непосильны. У Германии уже нет ни денег, ни сырья.

— Но у вас есть Хан и Гейзенберг.

— Это ученые, а не маги и волшебники. Как Дорнбергер и фон Браун.

— Это которые делают ракеты?

— Да, это они создали Фау-2. Вся разница в том, что у Дорнбергера и фон Брауна имеется сырье для изготовления ракет, а у этих двоих, Хана с Гейзенбергом, только и есть что маленький, еле работающий циклотрон и остатки тяжелой воды из Рьюкана. Даже их драгоценный уран пропадает зря, ведь поставки вольфрама перекрыты.

Сазерленд глянул на часы:

— Вы что-то говорили о покушении на вождей?

— Который час? — уточнил Фосс.

— Полночь миновала.

— Завтра, двадцатого июля, незадолго до полудня Гитлер будет убит взрывом бомбы, подложенной в зал заседаний штаб-квартиры в Растенбурге, — заявил Фосс. Сдержанно, и все же рассчитывая произвести серьезное впечатление.

— Сколько раз мы слышали в марте подобные обещания от Отто Джона?^[18] — усмехнулся Росс.

— От меня вы пустых посулов не слышали, — напомнил ему Фосс. — А теперь я говорю вам: смерть Гитлера послужит сигналом для начала операции «Валькирия». Я должен арестовать или застрелить генерала СС Волтерса и всех остальных эсэсовцев в посольстве. И тогда, джентльмены, мы сможем, надеюсь, приступить к настоящим переговорам.

— А если покушение провалится? — спросил Сазерленд.

В стеклянную дверь постучали. Кто-то из агентов, дежуривших под колоннадой, просил разрешения войти. Роуз вышел ему навстречу и, прикрыв за собой дверь, переговорил с агентом снаружи.

— Яотвечу на ваш вопрос, — сказал Фосс. — Немногие из нас останутся в живых, а может быть, никто не уцелеет, но это будет…

Роуз распахнул дверь и с грохотом захлопнул ее снова. Задребезжало стекло в раме.

— Лазарда не было на борту самолета, приземлившегося в Дакаре, — заявил он.

Глава 22

Вторник, 18 июля 1944 года, Эштурил

Анна прошла по теплым тихим улицам и выбралась на площадь перед казино. Быстро проскочила автостоянку, держась в густой тени темных деревьев. Она искала Джима Уоллиса, даже заглянула в машины, но Джима нигде не было. Тогда она прошла через ворота в сад Уилшира и подождала там. Уоллиса нет как нет. Ей бы вернуться в дом и поспать, ведь в ночи предстоит возиться с сейфом, но Анна опасалась встретиться с Уилширом, а потому зашла в кафе на площади, слегка подкрасилась в дамской комнате и снова принялась высматривать Уоллиса. Может быть, он сидит в баре и наблюдает за ней, как в прошлый раз? Отыскав свободный столик, Анна заказала бренди с содовой. Уоллис исчез, но вокруг люди — и то хорошо. Ей не хотелось оставаться одной, так что она сидела в кафе, до тех пор пока терпеливые официанты не начали переворачивать стулья, взгромождая их на столы. Тогда она вернулась в дом и до часу ночи пряталась в сумрачной беседке.

В урочное время Анна сняла с натертых ног туфли и прокралась к дому, чьи окна успокоительно чернели. Сейф! — подумала она. Может быть, прямо сейчас пойти и открыть его? Но усталость одолела ее, когда она пересекала лужайку, такое изнеможение, что пришлось постоять с минуту, вращая головой, чтобы восстановить кровообращение, и вспоминая Фосса, ту комнатку над Садами Эштрела. Когда Анна поднялась по ступенькам задней террасы и наткнулась на острый угол какой-то мебелины, больно впившейся ей в бедро, глаза ее были уже полуприкрыты, словно она спала на ходу.

— А! — раздался из темноты голос Уилшира. Он что, весь вечер ее тут поджидал? — Работали допоздна?

Черт бы его побрал, сидит тут на садовой скамейке с неизменными бутылкой и стаканом, две пачки сигарет на столе — надолго запасся.

— Ходила в город с коллегой.

— Куда именно?

— В «Негрешку», — ответила она и прибавила: — Я устала.

— Похоже, «Шелл» неплохо платит, — съехидничал Уилшир и выразительно похлопал рукой по скамье. — Присаживайтесь.

— День был долгий.

— Выпьем? — мягко настаивал он.

— Я бы предпочла поспать.

— По глоточку. Составьте старику компанию в долгую жаркую ночь.

Она уронила туфли на пол, присела на шезлонг, непроизвольно зевнула.

— Самая простая выпивка, с вашего разрешения, — продолжал Уилшир. — Все приходится делать самому. У слуг нынче выходной.

— У всех сразу?

— Люблю иногда побыть один, — пояснил хозяин. — Вы и понятия не имеете, как это тяжело — все время держаться на людях. Негде укрыться. Негде… побыть самим собой. Так что иногда, время от времени, мы слуг отпускаем. У них у всех тут семьи, родственники. А мы наслаждаемся тишиной и покоем. Да и польза есть: хоть не забываешь, как сандвич делается.

Он смешал для нее бренди с содовой, хотя Анна вовсе не хотела пить. Прикурил сигарету себе и ей, уселся на скамью, вытянув руку вдоль спинки.

— Говорят, погода вот-вот переломится, — завел он светский разговор.

— Над Лиссабоном висит туман.

— Да, это что-то предвещает, забыл только что.

Его палец коснулся плеча девушки. Анна покосилась на его палец, сжала челюсти и передернула плечами, одновременно скрестив ноги, и решительно поглядела хозяину в глаза, чтобы он понял: подобные вторжения на ее территорию недопустимы. Что-то он уловил, однако на ее холодный и пристальный взгляд ответил отсутствующим, как будто непонимающим взором. Анне казалось, отныне она обрела уверенность в себе и сумеет указать Уилширу его место, но теперь уверенность растаяла, сменившись паникой. В любой момент она могла потерять все: не только жизнь, жизнью она готова была пожертвовать, но то, что едва успело начаться. Перестать существовать, превратиться в ничто — сейчас, когда в ее жизнь ворвалось нечто новое, когда ее жизнь, по сути, лишь началась, — было бы слишком страшно. Анна поспешно отвернулась.

— Почему я оказалась здесь? — задала она вопрос, отхлебнув большой глоток бренди (чтобы довести такой разговор до конца, понадобится не меньше бутылки, подумалось ей). — Почему вы пригласили меня к себе в дом?

— Чтобы вы шпионили за мной, — совершенно спокойно заявил он.

Дыхание участилось, она почувствовала, что от лица отхлынула кровь, губы оледенели. Анна попыталась согреть губы сигаретой, затянулась, выгадывая время, пытаясь сообразить. Уж это она из краткого курса шпионажа знала: подобными обвинениями просто так не бросаются.

— Шпионить? — переспросила она. Стоит ли отрицать?

— Кардью — дилетант. Остальные считают себя профессионалами. Роуз, Сазерленд, все прочие, кого подсылают ко мне. Думаете, я бы сумел на протяжении всей войны снабжать Германию алмазами, если бы не знал, кто есть кто в Сикрет интеллидженс сервис, если б не выучил наизусть все их дурацкие трюки? Дилетанты, все сплошь дилетанты! Актеры-любители и те справились бы лучше.

Все замерло, даже струйка дыма от сигареты. Мозг Анны поспешно просеивал выводы из этого заявления, чуть не лопаясь от перегрузки. Значит, все, что она сумела подслушать в этом доме, было умышленно скормлено ей. Дезинформация. Ни одного случайного слова. Лазард. Алмазы. Нью-Йорк. Если так, неизвестных факторов больше не остается, уравнение решено. Лазард — американская разведка — «Озалид». Лазард давно знаком с Хэлом Каплзом. Каплз, еще когда работал на «Озалид», что-то узнал, раздобыл, и теперь пытается обменять на алмазы, доставленные Уилширом.

— Хэл Каплз, — вслух произнесла она ответ.

— Браво! — Он похлопал слегка, снисходительно. Большего актеры-любители не достойны.

— Что же он может продать — на такую сумму?

— Секреты атомного оружия, — пробормотал Уилшир. — Самое ядрышко атома. О деталях не спрашивать.

— И вы позволите Лазарду продать это немцам?

— Вас только ваша игра интересует. Что на другом поле делается, вам безразлично.

— На каком еще поле?

— Все, что делают немцы, лично меня касается лишь в той мере, в какой это способствует освобождению Ирландии, — заявил Уилшир. — Пусть хоть с лица земли Лондон сотрут, главное — выгнать псов с нашего севера.

Нужно поддержать разговор. Оттянуть развязку. Нужно как-то сбить Уилшира с толку, застать врасплох… Но как обойтись без Уоллиса, без помощи извне?

Почему я? Почему я? — эта мысль билась в ее мозгу, но ответа не было.

Уилшир придвинулся и теперь уже всей лапищей обхватил ее за плечи. Теплая, сухая ладонь гладила ее ключицу, но это прикосновение казалось не любовным, а отеческим, стариковским даже. Джуди Лаверн, подумала Анна. Больше ничего не остается. Джуди Лаверн, единственное уязвимое место Уилшира.

Попытаться разыграть эту карту, пустить в ход свою теорию? Гибель Джуди ужасом преследовала Анну, однако ведь и Уилшира тоже. В его груди торчит кинжал, надо попробовать повернуть его, увидим, что произойдет, когда лезвие наткнется а кость.

— Одному человеку все-таки удалось подобраться к вам, — напомнила она.

— Никому. Все они придурки.

— А Джуди Лаверн? Разве о ней вы забыли? Профессионал чистой воды. Давно ли вы поняли?..

— Понял что? — Он уже заглотал крючок.

— Поняли, что Лазард сказал вам неправду.

— Лазард? — С каждой секундой Уилшир увязал все глубже.

— Он же хотел уверить вас, будто Джуди встречается с другими мужчинами? — Прочитанные страницы дневника подсказывали ей реплику за репликой. — Но ведь он-то знал, что Джуди — не шпионка. Зачем же он так поступил с ней и с вами? Как вы думаете? Или уже не думаете — знаете?

Она прямо-таки чувствовала, как шуршат в темноте его усталые, малоподвижные мысли. Мужские пальцы крепче сжали ее руку, впиваясь в плоть.

— Вам бы и в голову не пришло, что Бичем Лазард — шекспировский персонаж.

— При чем тут Шекспир?

— «Отелло», — напомнила Анна. — С виду-то он не слишком культурный человек, верно? Скорее всего, он даже не читал Шекспира, а сам, инстинктивно понял, что такое ревность, как она позволяет манипулировать человеком. Если б он проделал то же самое в обратном порядке, если б сначала обвинил ее в шпионаже, он бы не приобрел такую власть над вами, не мог бы контролировать ваши поступки. А ведь именно это Лазарду и требуется, если я правильно понимаю. Контроль. Власть. Кто же из вас додумался до очередного хода — пригласить в этот дом меня?

— Я знаю, что вы затеяли, — твердо выговорил Уилшир.

— Может быть. Но пока что вы делаете мне больно. — Страх отступил, с удивлением осознала Анна.

Уилшир перестал сжимать ее руку, снова погладил, почти ласково.

— Все, что с вами станется, уже решено и подписано, — предупредил он. — Но пока говорите, говорите, вы меня здорово развлекли.

— Уходите от ответа? — поддразнила она. — Это нечестно.

Анна потянулась за бренди; Уилшир, не сразу понявший смысл этого жеста, перехватил ее руку, затем отпустил и позволил ей взять стакан, а когда она отхлебнула, молча вынул стакан из ее руки и поставил на место. Оба продолжали курить.

— Сначала мне стало лучше, — признался Уилшир.

— Когда вы узнали, что она — шпионка?

— Это бы все объяснило, — ответил он.

И снова разбежались во все стороны выводы, следствия.

— Все, кроме одной мелочи, — уверенно возразила Анна.

— Да-а, — протянул он, и в голосе его отчетливо прозвучало отчаяние.

— Как это выяснилось? Что она… работает?

— Бичем поймал ее. Потеряла бдительность, оставила его стол в беспорядке, он насторожился и стал следить. В один прекрасный день вышел из офиса якобы по делам, тут же вернулся и застал ее… на месте преступления.

— Что она искала?

— Алмазный след. Есть два способа прекратить бомбардировки Лондона. Либо разбомбить ракетные аэродромы — но добиться точного попадания сложно, да и восстанавливаются они за пару дней, — либо воспрепятствовать созданию ракет. Если перекрыть поставки алмазов, не будет высокоточных инструментов, не будет и ракет. Программа закрыта.

— Как американцы вычислили, что посредником между вами и немцами выступает Лазард?

Уилшир чуть было не ответил с ходу, но призадумался. Возможно, все было не так уж просто.

— Его заприметили, еще когда он работал в американском «И. Г.».

— А конкретно про алмазы как они узнали?

— Наверное, просто… Они знали, что он устраивает сделки с немцами… Вот и внедрили ее.

— Но кто вам сказал, что она ищет алмазный след?

— Разумеется, это сказал мне Лазард.

— Каким образом она вышла на вас? Вряд ли Лазард хранил в офисе расписки: «Четыреста карат получено от Уилшира двадцатого мая тысяча девятьсот сорок четвертого года».

— Думаю… думаю… она видела нас с Лазардом вместе в казино.

— Одна из тех почти незаметных сделок, когда из рук в руки переходят фишки высокого номинала?

— Да.

— И бедная девочка не придумала другого способа подобраться к вам, кроме как влюбиться?

Дрожащими пальцами Уилшир поднес к губам сигарету. Допил большой глоток из стакана и тут же наполнил его снова.

— Лазард поймал ее, я же говорю. Она придумывала отговорки, чуть было не вывернулась. Такая… очаровательная… живая. Ей просто невозможно было не поверить. Лазард выслушал все до конца и в ту же ночь явился ко мне. Он сказал… — Уилшир сглотнул и продолжал: — Он сказал, ее надо… как бишь он сказал? Нейтрализовать, да, так. Ее надо нейтрализовать, пока ее не вытащили из Лиссабона. Я был против, решительно против. Я не мог, не хотел поверить. И даже если так, зачем убивать? Что она могла узнать, в конце-то концов? Отпусти ее, просил я. Но Лазард настаивал: так дела не делаются. Ему нужно выяснить, что она успела узнать, что известно о ее делах американцам. Я не соглашался. Тогда он сказал: «Вот увидишь, Пэдди, завтра она придет к тебе и скажет, что вынуждена уехать. Мать умирает или еще что. И это будет конец: нас разоблачат». Что он еще говорил? Ах да! «Я знаю, ты питаешь к ней слабость, Пэдди, — так он сказал, — но она — шпионка. Что бы там ни было между вами, все это лишь игра, во всяком случае — с ее стороны. Надо с ней покончить». Боже мой, как будто она была смертельной болезнью, раком.

Я видел ее в ту ночь. Мы встретились в казино. Мы танцевали, играли в карты, выпили немного. Потом я проводил ее домой. В ее узкой кроватке мы занимались любовью, и — вот что — она была совершенно спокойна. Более того, она была счастлива. Я уверен, она была спокойна и счастлива, по-настоящему. Лазард ошибся. Я понял: он ошибся, вот и все.

Уилшир крепко прижимал Анну к груди. Сигарета дотлела до самых его пальцев, но пальцы уже не дрожали, как в начале разговора. Уилшир прикурил очередную сигарету и снова отхлебнул глоток бренди. Анна замерла, думать она могла только о Карле Фоссе, гадать, что же такое «по-настоящему» и как можно узнать правду о ком бы то ни было. Карл Фосс не знал о той девушке, в которую был влюблен его отец. Ему пришлось рассыпать прах отца на могиле незнакомки, чужого человека. А затем перед ее глазами словно образ из сна, внезапно осмысленный белым днем, непрошено явилась Мафалда, вертящая в руках глиняную статуэтку женщины, чьи глаза скрыты повязкой — Amor é cego, любовь слепа.

— На следующий день Лазард предупредил, что Джуди отказали в продлении визы. Оставалось два или три дня до ее отъезда. Мы вместе обратились к капитану Лоуренсу, но тот заявил, что помочь не в силах. Лазард ходил к нему, предлагал деньги — впустую. Было ясно, что дело политическое. Лазард посулил заплатить Лоуренсу только за то, чтобы тот объяснил, почему Джуди не дают визу, и добился одного лишь слова: американуш. Все в точности, как и предсказывал Лазард: шпионку забирали домой. Еще Лазард выяснил, что сделка предусматривает нефтяной контракт. Мне стало плохо. Буквально плохо: меня вырвало. Но Лазард торопил, надо действовать. Он велел выманить ее в Пе-да-Серра, и пусть приедет на своей машине. Предложить ей покататься в последний раз по серре или что-то в этом роде. Там он ждал нас.

Уилшир смолк, глаза его смотрели в безысходную даль — в неподвижную точку его памяти.

И вновь Анна почувствовала, как сжимается рука на ее плече. Поддержка и утешение — вот чем теперь стала эта рука. Анна была в ужасе. Каждая частичка тела по-своему реагировала на страшный смысл того, что происходило, того, что уже произошло. Ей казалось, что плоть отслаивается, пытается отделиться от разума с его жуткими выкладками. Она задыхалась, ей не хватало воздуха. А Уилшир продолжал свою повесть, как будто ему дышалось легко.

— Сначала я сам поговорил с Джуди. Она все отрицала. Очень убедительно отрицала, но, когда я стал задавать вопрос за вопросом, я почувствовал, как она испугалась. На что она только не шла, чтобы вывернуться! Твердила, что любит меня, что я поеду вместе с ней в Америку и там, вдали от войны, все у нас будет по-другому. А я… я не верил уже ни единому слову. Я почуял ее страх в самом начале, когда стал задавать вопросы. Это была… смерть. Я достиг вершины, зенита самой преданной, самой подлинной любви, и все обратилось в прах.

А потом Лазард. Он повел ее в конюшню. Сказал, чтобы я не ходил. Я и не пошел. Я бы не смог смотреть на это. Ему надо было выяснить то, что касалось его. Он связал ее, бил. Я не…

Уилшир покачал головой, отгоняя воспоминания. Этого не было, нет, нет, этого просто не было. Анну тоже трясло, сердце билось учащенно, словно чьи-то пальцы выбивали ритм по сухой барабанной коже. Уилшир снова ласково провел ладонями по ее рукам, согревая покрывшуюся мурашками кожу.

— Лазард затолкал ее в машину. Почти без сознания. Влил ей в рот бренди. Отвез к повороту на Азойю. Я ехал следом в его машине. Лазард велел мне помочь, сдвинуть ее на сиденье водителя. Я не мог дотронуться до нее. Тогда он послал меня обратно к машине за бидоном с бензином. Сказал, сам по себе автомобиль не загорится. Он стал лить бензин в машину, прямо на Джуди. Она лежала грудью на руле, одежда вся разорвана, в крови. От запаха бензина она пришла в себя, приподнялась, и струя потекла ей на лицо, на волосы. Она закашлялась и попыталась что-то сказать, сначала я не понял что. Даже в последнюю минуту она твердила… твердила: «Патрик, я люблю тебя! Я же люблю тебя, Патрик».

Голос его осел, Уилшир закашлялся, как будто и ему в горло попал бензин.

— Мы подтолкнули машину к обрыву. Лазард протянул мне спички. Он держал руль. Я чиркнул спичкой и в тот момент, когда колеса оторвались от земли, бросил горящую спичку в окно. Она взорвалась — вспыхнула как факел.

Мы вернулись в Пе-да-Серра. Я напился. Напился так, что очнулся в конюшне, на каменном полу, и в утреннем тумане сразу и не сообразил, кто я такой, что я тут делаю.

Анна забилась под его рукой, но Уилшир прижал ее с такой силой, что ей показалось: ее грудь треснет. Она обмякла, безвольно привалилась к нему. Уилшир легонько поцеловал девушку в висок, пригладил ее волосы. Уткнувшись ему в рубашку, Анна зарыдала.

— Отчего ты плачешь? — мягко спросил он.

Ни слова в ответ. Она молча цеплялась за него и плакала. Уилшир обнимал ее так странно… по-отцовски.

— Скоро приедет Лазард, — шепнул он.

Анна выпрямилась, все еще всхлипывая. В два глотка допила бренди, утерла лицо тыльной стороной руки.

— Не пытайся бежать, — произнес Уилшир, поднимаясь, чтобы достать бутылку бренди. Он щедро плеснул в ее стакан.

— Без соды, — попросила она, прикуривая от его сигареты.

Уилшир выставил бутылку на стол, и в ночной тишине послышался вздох облегчения, как будто Уилшир смирился, принял то, что было. Анна попыталась отпить, но зубы лишь лязгали о край стакана. Уилшир осторожно отобрал у нее бренди. Анна подтянула ноги на скамью, обхватила руками колени.

— Теперь и я кое-что скажу вам, — предупредила она. — Скажу вам то, во что вы не сможете поверить.

— Так зачем говорить?

— Затем, что это правда, и вы должны это знать, как бы это ни было тяжело. Даже невыносимо.

— Можешь мне поверить, Анна: теперь уж я смогу вынести все. Все, что угодно. Все. Нет для меня ничего невыносимого.

— Но только не это, — сказала она. — Только не это.

— Ладно, рассказывай.

— Тот доклад, который я подготовила для Сазерленда в понедельник… о том, как прошли выходные у вас в доме… Первая часть доклада была полностью про Джуди Лаверн. Сами знаете почему. Вы же сознательно все это проделали, вы напугали меня. Мне казалось, меня подставили. И чтобы успокоить меня, Сазерленд рассказал все, что ему известно о Джуди Лаверн. Сказал, что она работала в американском «И. Г.», где до Перл-Харбора работал и Лазард. Затем в ФБР решили, что в филиале возможна утечка информации, слишком много связей с немцами, так что в нем провели чистку. Джуди потеряла работу вслед за Лазардом, вероятно, потому, что она была с ним знакома, а он подозревался в торговле с немцами. Когда Лазард узнал, что Джуди Лаверн осталась без работы, он пригласил ее в Лиссабон.

Анна сделала паузу. Уилшир пересел на стул, придвинул его вплотную к скамье и слушал неотрывно, как будто Анна была дельфийской пифией и жизнь его зависела от ее слов.

— Продолжай, — взмолился он. Ему необходимо было знать все о Джуди Лаверн. — Продолжай, продолжай!

— Она прилетела в Лиссабон, начала работать на Лазарда, и тут к ней обратились из Управления стратегических служб. Ей предложили передавать информацию о сделках, которые проворачивает Лазард. Джуди отказалась наотрез. Она была верна Лазарду, была благодарна за то, что он устроил ее на работу. Компромата на Джуди у разведки не было, и ее оставили в покое. Еще я спросила Сазерленда, кто же добился ее депортации. Он сказал, что американцы категорически отрицают всяческую причастность к этому делу. И тут я вспомнила, как провожала графиню к машине в тот раз, когда вы нас с ней познакомили. Уже садясь в автомобиль, она вдруг сказала: «Поаккуратнее с сеньором Уилширом, не то Мафалда вышлет вас из страны, как выслала Джуди Лаверн».

Стул отлетел в сторону, Уилшир вскочил, обеими руками сжимая голову: то ли пытался заглушить слова Анны, то ли вырвать из черепа то, что уже успело проникнуть внутрь. Черты его лица заострились от боли, казалось, железный кулак стиснул его сердце и единственный исход этой муки — смерть.

— Насколько убедительны были доказательства Лазарда? — добивала его Анна. — Судя по вашим словам, вы просто поверили ему. Он предъявил вам хоть что-то? А она — в самые страшные минуты, когда Лазард пытал ее в конюшне, даже когда вы сталкивали ее машину с обрыва и она уже задыхалась в испарениях бензина, — разве она сказала хоть слово, которое подтвердило бы, что она шпионила за вами?

Сквозь скрещенные пальцы, сквозь прутья клетки, в которую он сам себя заключил, Уилшир безответно взирал на Анну.

— Он предоставил вам доказательства?

Если и были такие доказательства, в тот момент Уилшир не мог их припомнить и не нуждался в них. Он и так все понял — теперь.

— Вы сказали, что ее разоблачил страх: она испугалась, когда вы стали допрашивать ее, и тут-то вы окончательно поверили словам Лазарда, тут ваша любовь обратилась в прах. А вы бы не испугались, если б ваша возлюбленная вдруг предъявила подобные обвинения, вам бы не показалось, что страшнее этого не может быть ничего на свете: человек, которого вы любили больше себя самого, отказывает вам в доверии? Если б такое случилось со мной, это было бы как удар ножом в грудь! — наконец выговорила Анна то, о чем думала все это время. — Словно жизнь вытекает из смертельной раны.

— Замолчите! — шепотом, шипением из-за стиснутых рук.

— Amor é cego, — прошептала она в ответ. — Уж в этом-то Лазард разбирался.

Уилшир не находил себе места. Как будто во внутренности ему впилась колючая проволока и любое движение, каждый вздох причинял боль. Он рухнул на колени, пополз к столу. Молитвенная поза, тщетное, пустое напоминание о той вере, которую он отринул много лет тому назад. Когда его лицо вынырнуло из ограды ладоней, оно больше походило на трагические маски персонажей Данте.

— Но зачем? — потребовал он ответа. — Зачем?

Гадать не пришлось. Анна помнила тот мучительный день, когда узнала о похождениях Фосса. Тот момент, когда он сказал, что лишь однажды в жизни был влюблен. Ответ сам пришел к ней.

— Потому что Лазард тоже любил ее.

Никакой выдумкой не достигла бы она того, чего добилась этим простым ответом. Настолько очевидна была истина ее слов, что Уилшир словно успокоился. Поднялся на ноги, отряхнул брюки, отпил глоток бренди и поглядел на нее — или сквозь нее?

— Доказательств нет, мистер Уилшир, — призналась она, чувствуя, как глупо именовать его официально «мистером» после такой близости — большей близости, чем у самых страстных любовников. — Откуда мне взять доказательства?

— Разумеется, нет, — откликнулся он. — Ясное дело. Но вы сказали то, чего никто не мог знать… Никто, кроме меня.

— Джуди Лаверн что-то говорила?

Большим и указательным пальцами Уилшир разгладил усы. Многократно, жестом мономаньяка, он проводил вверх и вниз по двум полоскам волос, и торчащие вверх жесткие кончики усов уже не казались лихими и задорными. Водил пальцами и кивал головой в такт какой-то мысли, пульсировавшей в голове. Но вот он отвернулся от Анны, расслабился, даже улыбка выступила на лице.

По ступенькам террасы поднимался Бичем Лазард, держа в руках куртку и кейс. Он сильно вспотел, но четкий пробор все так же сверкал в его волосах.

— Изжарился, Бичем? — приветливо окликнул его Уилшир. — А лед-то мы и прикончили. Что-нибудь выпьешь?

— Ты ведь знаешь, какая выпивка мне по душе, Пэдди. — Бичем так и не отказался от клички, вызывавшей раздражение Уилшира. Ему было наплевать. — Чего я по-настоящему люблю, так это бурбон. У тебя его днем с огнем не сыщешь, так что давай скотч, Пэдди, и не жадничай. Как-никак у нас праздник. Обсудим планы.

Лазард помахал в воздухе конвертом. Уилшир покорно передал ему скотч. Все встали. Мужчины чокнулись. Анну словно в упор не видели.

— Пошли в кабинет, — позвал Уилшир. — Там и закончим дело. И ты с нами, дорогая. Тебя мы не отпустим, нет-нет-нет.

Со стаканами в руках они вышли в коридор, гуськом прошагали в кабинет. Анне велели идти между мужчинами, и Лазард так тыкал ее пальцем в спину, что в какой-то момент она обернулась.

— Уж из-за тебя-то я переживать не стану, — сказал он тихо, чтоб слышала только она.

— А из-за кого будете?

— Лично я с самого начала не хотел тебя использовать, — продолжал он. — Хотя… ты, по крайней мере, смазливее Фосса.

— Фосса?

А потом Лазард и Анна сидели перед столом, Уилшир грудью навалился на стол, пристально следя за тем, как Лазард, аккуратно поставив кейс на пол, положив на колени куртку и конверт, преспокойно отхлебывает скотч, словно и не замечая лестного внимания Уилшира. Над головой скрипнула половица, но это уж и вовсе никого не заинтересовало.

— Я решил, двух линий связи с английской «станцией» в Лиссабоне будет многовато, — доверительно продолжал Лазард. — Достаточно было и Фосса, но Пэдди непременно потребовалась еще и ты, верно, Пэдди?

— Фосс служит в абвере, — слабо возразила Анна.

— Будто не знаешь, что он — двойник? — расхохотался Лазард. — Вот как работают англичане, Пэдди! Никто не знает, что делают другие. Таким ребятам, как мы с тобой, это на руку.

— Зачем я вам понадобилась? — Анна обращалась напрямую к Уилширу.

— Затем, — не давая Уилширу вставить слово, Лазард навалился на подлокотник кресла и говорил прямо в ухо Анне, — затем, что кое-кто очень его огорчил, весьма разочаровал, и он решил, что союзники за это поплатятся.

— У нас с Анной вышел занятный разговор как раз перед твоим приходом, Бичем.

— Вот как? О чем же? — Кажется, Лазарда это не обеспокоило.

— Само собой, девушка несколько… встревожена, так что она много чего напридумывала и много чего сказала в надежде, что сумеет отговорить меня, убедить, что нет необходимости ее… как бишь ты называл это, Бичем? Вечно забываю слово.

— Нейтрализовать.

— Ага, нейтрализовать. Никто не хочет, чтобы его нейтрализовали. Нейтрализовать. Нейтральный. Латынь, полагаю. Ne-uter — ни тот ни другой.

— К чему, собственно, ты клонишь, Пэдди?

Анна готова была задать тот же вопрос.

— Речь зашла о еще одном человеке, о том, кого мы уже нейтрализовали… поскольку она оказалась ненадежной, — продолжал Уилшир. — О той самой, которая разочаровала меня, как ты говоришь.

— У нас нет лишнего времени, Пэдди.

— Анна сообщила мне, что отнюдь не американцы подстроили депортацию Джуди. Это сделала Мафалда, добилась, чтобы ей отказали в продлении визы. Вообще-то, если подумать, как раз у Мафалды и было достаточно влияния… Да, Бичем, в здешних местах имя еще кое-что значит. Знатное имя очень даже существенно, когда имеешь дело с людьми вроде капитана Лоуренсу — с такими людьми в особенности…

— Все, Пэдди, мне пора.

— И тебе нечего сказать на это, Бич?

— Я зашел на минутку, сказать, что у нас все в порядке, можно праздновать.

— Только за этим и зашел, Бич? — упорствовал Уилшир. — А я-то все ломаю себе голову: с какой стати Бичем Лазард в последний свой вечер в Португалии решил зайти повидать меня? Только чтобы выпить со мной и попрощаться? Только и всего?

— Ну, еще осталось уладить кое-какие мелочи.

— А не затем, чтобы кинуть последний взгляд на свой шедевр?

Уилшир вел себя настолько странно, что даже Лазард не мог этого не заметить.

— Я не коллекционер, — неуклюже возразил он.

— Предметы искусства ты не коллекционируешь, — согласился Уилшир. — У тебя другая страсть. Я — твой шедевр, Бич.

У Анны кожу на голове стянуло от страха, а волосы зашевелились сами собой.

Лицо Бичема помертвело, только глаза метались по комнате, от Анны к Уилширу, от Уилшира к сейфу. Восковые щеки дернулись в притворной ухмылке.

— Я задал Анне вопрос, — неуклонно продолжал Уилшир, — я спросил: что за человек способен сказать приятелю, будто его возлюбленная путается с другими мужчинами, затем сказать, что она шпионка, а когда ей отказали в визе, сообщить, что начальство спешит вытащить своего агента, и не только подтолкнуть этого приятеля к убийству любимой, но вручить ему спичку, ту самую спичку, от которой она сгорела заживо? Я спросил ее, какой человек способен на такое? И зачем? И знаешь, что она мне ответила?

— Пэдди, ты сам только что сказал: девчонка что угодно скажет, лишь бы сорваться с крючка…

— Слушай внимательно, Бичем, слушай каждое слово! Ты готов? Она сказала: «Он сделал это потому, что сам был влюблен в нее». Как тебе это?

Уилшир уже нависал над своим собеседником, высокий, неукротимый, словно всадник, в раскаленную жару топчущий выжженную степь.

— Ты в своем уме, Пэдди?

— Нет, — просто ответил тот, обеими руками схватившись за подлокотники кресла, в котором сидел Лазард, вплотную приблизив лицо к его лицу. — Знаешь, что сказала мне Джуди, после того как мы в третий или в четвертый раз занимались любовью? Не знаешь, потому что тебе она такого не могла сказать, не могла обидеть. Она сказала: «Бичем питает ко мне какие-то чувства… пожалуй, даже влюблен, но…»

Речь его оборвалась, Уилшир закашлялся, согнулся от боли: Лазард резко выбросил руку с зажатым в ней револьвером, и удар угодил точно в пах Уилширу. Он отвалился от кресла, врезался в стол и рухнул на колени, обеими руками обнимая ушибленный низ живота.

— Хочешь, чтобы и тебя нейтрализовали, Пэдди? — заговорил Лазард. — Как ты сказал: «Ни тот ни другой»? Этого ты хочешь?

Лазард запер дверь, спрятал ключ в карман. Уилшир все еще стоял на коленях и не мог отдышаться. Резким ударом ноги Лазард опрокинул его. Потом ударил снова.

— Вставай, открой сейф, Пэдди, — потребовал он. — Ну же, Пэдди, вперед!

Обеими ногами он пинал упавшего, затем вскочил на него, заплясал на бессильно распростертом теле, топая ногами, словно дикий бык, повергший самца-соперника. Анна слепо бросилась на помощь. Лазард сгреб ее, сжал длинными пальцами платье на груди, бюстгальтер, грудь и отшвырнул от себя девушку.

Поволок Уилшира через всю комнату к сейфу:

— Отпирай, Пэдди! Отпирай!

— Она сказала… сказала… — задыхался Уилшир, — сказала: «Я хорошо отношусь к Бичему. Он сделал мне много добра. Но физически…» Ты слушаешь меня, Бич? «Физически он мне противен». Все понял, Бич? Физически противен.

Револьвер смотрел на него в упор.

— Выстрелишь, и кто будет открывать сейф? И бить меня тоже хватит, — спокойно остановил его Уилшир.

Лазард метнулся в сторону, вцепился в Анну, намотал ее волосы на кулак и потащил девушку к сейфу.

— Вот чего ты не мог снести, так ведь, Бич? Что она предпочла меня, мужчину вдвое ее старше, а тебе отказала, раз и навсегда.

Лазард вытащил из бара над сейфом бутылку бренди, облил горючей жидкостью голову и лицо Анны:

— Хочешь еще раз все сначала, Пэдди? Хочешь? Полюбоваться, как сгорит очередная твоя красотка?

Он вытащил из кармана зажигалку «Зиппо», открыл, щелкнул, держа у бедра как оружие. Показался ленивый желтый язычок пламени.

— Довольно, Бичем, я открою сейф! — взревел Уилшир. — Хватит, говорю, убери зажигалку!

Лазард легонько раскачивал огонек, спирт быстро испарялся от жара. Анна застыла, парализованная, только острый запах щекотал ноздри, удерживая ее в сознании. Лазард захлопнул зажигалку, швырнул девушку на пол. Уилшир подтащился к сейфу, начал вводить код, а Лазард тем временем водил стволом вверх и вниз по ноге Анны, с каждым разом все выше приподнимая подол ее платья.

— Полюбуйся, Пэдди, — приговаривал он.

Уилшир открыл сейф, с усилием потянув на себя тяжелую дверцу. Сунул туда руку и сжал револьвер, который всегда хранил наготове в сейфе, взвел курок. Вопросов к Лазарду больше не было. Он обернулся. Лазард, нехотя оторвав взгляд от обнаженной женской ноги, чуть приподнял голову, и пуля вошла ему не в лоб, а в горло. Американец рухнул, уронив оружие, обеими руками зажимая страшную черную течь в том месте, где прежде был массивный кадык. Он кашлял, задыхался, и руки его метались у горла, пытаясь удержать кровь.

— Вытащи у него ключ от двери! — скомандовал Уилшир, грозный и холодный, как зима.

Анна ползком добралась до Лазарда, обшарила карманы; тело еще билось, не желая окончательно расстаться с жизнью.

— Открой дверь, — последовал новый приказ. — Надо с этим кончать.

Он схватил Анну за руку и поволок по коридору, мимо фигурок — amor é cego — и дальше, вверх по деревянной лестнице вдоль обшитых панелями стен. Анна едва поспевала за ним, как вдруг Уилшир резко остановился.

На верхнюю площадку вышла Мафалда, как была, в ночной сорочке. Кожаный патронташ через плечо и двенадцатикалиберный дробовик в руках.

Она слышала выстрел, могла разобрать и всю беседу, подслушивая у камина, и прекрасно поняла, кому достанется следующая пуля. Анне хватило одного взгляда, чтобы понять: тут дискутировать бесполезно. Вырвала руку из обмякших пальцев Уилшира и только успела перевалить через перила в зал этажом ниже, как Мафалда спустила оба курка. Двойной заряд пришелся прямо в грудь, разорвал Уилшира чуть ли не пополам. Разорвал его сердце, легкие, уничтожил все, что его мучило.

Мафалда переломила ружье, выбросила гильзы и, не останавливаясь ни на миг, перезарядила, развернулась и направила дуло вверх. Кованый металлический канделябр, крепившийся железной пластиной к потолку, обрушился вниз. Четверть тонны металла устремилась с высоты прямо на Анну, все еще не опомнившуюся от падения через перила. Кое-как она успела отползти в сторону. Люстра врезалась в пол, шрапнелью взметнулись черные и белые осколки. Мафалда снова перезарядила двустволку и начала спускаться вниз по ступенькам. Она была совершенно спокойна, как профессионал, которому приходится заканчивать не слишком приятную работу. Анна с трудом захромала по коридору к стеклянным дверям. Двери были закрыты. Только закрыты или заперты? На проверку уйдут секунды, отделяющие ее от смерти. Мафалда обошла поверженную люстру, краем глаза увидела, как Анна отступает в гостиную, чуть замедлила шаг, проверила свое оружие, положила палец на спусковой крючок и снова двинулась вперед.

Глава 23

Среда, 19 июля 1944 года, Сады Монсеррате, Серра-де-Синтра

Фосс остался один в опустевшем павильоне. Роуз и Сазерленд опрометью кинулись к своим автомобилям и помчались обратно в город. Агент, стороживший под колоннадой, вошел, прикрутил фитиль в лампе, снял нагар. Он выжидал, а Фосс, сжав пальцами виски, пытался собраться с мыслями, понять, что же произошло.

Прошла минута или две. Агент покачивал светильником, любуясь игрой теней. Фосс поднялся. Агент провел его сквозь густую заросль деревьев к машине. Фосс сел и уставился на руль так, словно впервые видел этот предмет. Агент посмотрел на него.

— Нужно вставить ключ в замок зажигания, сэр, — напомнил он. — Тогда включится двигатель. Доброй ночи, сэр.

Фосс выехал из восточного сада и повернул к Синтре, проехал мимо дворца Сетеайш, немо синеющего в лунном свете. Он выбрал горную дорогу, ведущую на юг, к Эштурилу. Прежде всего проверить Уилшира, билось в его мозгу, Лазард мог завернуть к нему, если они в этом деле заодно. Потом проверить, что с Анной. Затем в Лиссабон.

На открытом пространстве между серрой и побережьем он свернул на обочину дороги и остановился под соснами. Новая мысль встревожила его: если Лазард обтяпывает хорошо спланированное дельце, Фосс будет для него нежелательной помехой. Обойдя автомобиль, Фосс вытащил из багажника ящик с инструментами, нащупал в нем хорошо смазанный, заряженный вальтер. Проверил оружие, оставил его лежать на пассажирском сиденье и, въехав в Эштурил с севера, первым делом направился к морю, к площади казино.

Фосс прошел через сад. Воздух все еще разрывал собачий лай — псов встревожил первый выстрел, сделанный Уилширом. Он слышал следующий выстрел, когда Мафалда всадила двойной заряд в своего мужа, и уже на бегу услышал третий выстрел — тот, что пришелся в люстру и потолок. Фосс опрометью пронесся по лужайке перед домом и чуть промедлил, всматриваясь в окна. Светилось только одно, в кабинете, затем свет вспыхнул в гостиной, и проступили очертания женщины. Мафалда стояла на пороге с патронташем через плечо, держа в руках дробовик, стволы которого она направляла то в один, то в другой угол комнаты, как охотник, подстерегающий затаившуюся дичь.

Пригнувшись, Фосс пробежал через лужайку и прижался к стене под крайним окном гостиной. Мафалда тем временем забралась на журнальный столик и с высоты осматривала помещение.

— Джуди! — звала она тихонько, словно приманивая котенка. — Джуди!

Теперь Фосс увидел и Анну, которая пряталась за диваном в дальнем конце комнаты. Девушка свернулась в клубок, темное пятно расползалось по плечам и вороту разорванного платья. Фосс бросился к задней террасе, бесшумно отворил стеклянную дверь и вышел оттуда в проход к гостиной, оказавшись за спиной у Мафалды. Поднял свой вальтер и сказал негромко:

— Положите ружье на пол, дона Мафалда!

Мафалда не спеша обернулась, держа дробовик у бедра.

— На пол, медленно! — приказал Фосс, следя за выражением ее лица.

Он успел отступить за угол коридора прежде, чем в открытую дверь ударили выстрелы, разнесли штукатурку на стене. Снова шагнул навстречу убийце, но тут из дальнего конца комнаты вылетела большая ваза и разбилась о край стола, на котором громоздилась Мафалда. Женщина потеряла равновесие, ружье, упиравшееся в бедро, соскользнуло, приклад врезался в пол. Выстрел разодрал на Мафалде ночную сорочку, смел женщину со стола — она рухнула с тяжким грохотом. В ту же секунду Фосс был уже рядом с ней, оттянул изодранную выстрелом ткань и увидел, что левой груди нет вовсе и кровь, алая, артериальная, жизненно насущная кровь затопила легкие.

Анна подбежала к нему. Фосс сунул ненужный уже пистолет за пояс. Снаружи, пока еще издали, завыла полицейская сирена. Странное спокойствие овладело Анной, она двигалась, точно в замедленной съемке, но точно знала, что следует делать. Вернулась в кабинет. Открыла кейс Лазарда, бросила конверт поверх бархатного мешочка с драгоценными камнями, туда же запихала все, что еще оставалось в сейфе, бумажные кульки с алмазами и какие-то документы, захлопнула кейс и ушла, оставив мерцающие золотые бруски в раскрытом сейфе. Сквозь распахнутую переднюю дверь в дом ворвался свет фар. Анна и Фосс выбежали на заднюю террасу и оттуда через изгородь к стене, окружавшей владения Уилшира по периметру. Перемахнув через стену, оба в хорошем темпе двинулись вниз под гору и вернулись к казино, впрочем, игорный дом они обошли стороной, чтобы не попасться на глаза столпившимся там зевакам. А городские псы все лаяли, все выли в ночи.

Они ехали, не обмениваясь ни словом. Фосс цеплялся за руль, как альпинист за отвесную стену, Анна с ногами улеглась на сиденье, свернулась в тугой узел, пытаясь унять дрожь. Непривычно прохладным оказался Лиссабон, окутанный дымкой тумана. В Эштреле они припарковались и поднялись наверх. Фосс наполнил ванную, раскурил по сигарете для себя и для Анны, разлил по стаканам местную водку — багасу, запас которой имелся в кухне. Проводив Анну в ванную, он сам раздел ее, сложил платье в тазик — пусть отмокает. Он выкупал Анну, словно малое дитя, вытер ее насухо и уложил в постель. Еще час она лежала молча и плакала, не в силах избавиться от мучительной картины: горящая женщина, горящая молодая женщина, которая ни в чем не была виновата, которая искренне любила, и слова любви были залиты бензином в ее горле, она задыхается в пылающей машине. Фосс тем временем выстирал одежду, повесил ее под окном. Разделся сам, лег в постель рядом с Анной, прижал ее к груди. И тогда, глядя в темный угол комнаты, Анна рассказала ему все.

Рассвет наступил рано, радужной пеленой проник в окно и пробудил любовников от короткого блаженного сна к суровой реальности. Анна спала, уткнувшись лицом в спину Фосса, охватив его рукой поперек груди. Она почувствовала, как он проснулся, как заработал его мозг.

— Лазард и Уилшир знали, что ты — двойной агент, — заговорила она, тычась губами ему в лопатки. — Прошлой ночью Лазард сказал мне. А Волтерс знает?

Не отвечая, Карл водил большим пальцем по выступающей на ее бедре косточке, но глаза его не отрывались от спрятанного под столом кейса. Ему виделось: полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг входит в зал для совещаний в «Вольфшанце» (или Гитлер теперь в новом бункере, где Фосс никогда не бывал, со стенами пятиметровой толщины?), ставит свой кейс поближе к столу фюрера и отлучается на минутку: его-де вызвали к телефону. Гремит взрыв, и всё кончается, все возвращаются к нормальной жизни… Увы, нет, возвращения не будет, не возвращается никто, жизнь движется в одном и только в одном направлении, беспощадно увлекая нас за собой от детства и невинности (сравнительной невинности) отрочества к иным состояниям, когда мозг заполняется такими образами, что лучше тебе умирать не в море: жутко представить себе, что за картины проплывут перед глазами в последний миг.

— Слышишь? — настаивала Анна. — Ты не можешь вернуться.

— Вернуться? — Ее слова причудливо сплелись с его мыслями.

— В посольство, — пояснила она. — Там знают, что ты — двойник.

— Выбора нет, — возразил он. — Я должен идти.

— Пойдем со мной, прямо сейчас, в английское посольство.

— Не могу. Я должен исполнить свой долг.

— Какой еще долг?

— Если повезет, завтрашний день станет началом конца, и я должен принять в этом участие. Сыграть свою роль.

— Возьми кейс, — предложила она. — Там все. Алмазы, конверт с планами — это тебя спасет.

— Нельзя мне брать кейс, — вздохнул Фосс. — Нельзя. Если планы попадут к Волтерсу, все, ради чего я работал, пойдет прахом.

— Возьми кейс, а конверт отдай мне. Если что, пустишь алмазы в ход.

— Если кейс окажется у меня, станет ясно, что я побывал на месте преступления. Что я был в доме. Там осталось лежать три трупа, и один из них — Лазард, который, как предполагалось, проворачивал сделку в нашу пользу. Как я смогу это объяснить?

— Придумаешь что-нибудь. Иначе тебе не выжить. Тебе нужно чем-то откупиться отних. Доказать, что ты вовсе не двойной агент.

— Это не поможет. Если Волтерс знает, что я работаю на англичан, я мог бы откупиться, только отдав ему и кейс, и конверт. Только если б я спас наш разведштаб от полного провала. Но этого делать нельзя.

Он поднялся и сварил кофе, крепкий, но без сахара: накануне Фосс не получал свой паек. Из еды оставалось только сухое печенье. Последний завтрак приговоренного к смерти, которому кусок в горле не лезет. Фосс глянул на часы, потом в окно.

— Скоро солнце разгонит туман.

— Где мы встретимся? — напуганная его спокойной решительностью, спросила Анна.

— Тебе тоже придется несладко. Потребуют объяснений, много объяснений. По вечерам я буду дома, сможешь прийти — приходи. Только не завтра. Я буду здесь в пятницу, в полшестого вечера. А если что-то случится… если ты не застанешь меня дома, позвони по этому телефону и спроси папашу Гориу. Он все тебе скажет.

Фосс продиктовал номер телефона, пароль и отзыв. Анна готова была заткнуть уши. Зачем ей эти секреты, подземные пещеры, тьма!.. Карл дал ей ключ от своей квартиры. Они поцеловались — краткое, неловкое соприкосновение губ, после чего он вручил ей кейс со всем содержимым и выпроводил из комнаты. Он смотрел ей вслед, пока девушка спускалась по лестнице, оборачиваясь, чтобы взглянуть на него. Смотрел ей вслед, пока она не растворилась в темном колодце нижних этажей.

Тогда он перешел к окну и ждал ее появления. Анна поднялась по невысокому склону к Базилике, наверху остановилась и взмахнула прямой рукой, словно отдавала салют, и он ответил ей тем же.

Анна прямиком отправилась на работу и провела час наедине с Кардью, который потребовал рассказать ему подробно все: не только о происшествии в доме Уилшира, но и все, что она знала о Карле Фоссе. Вчера, как только Уоллис упустил Анну из вида, Роуз и Сазерленд тут же подключили к делу Кардью, и теперь он спешил выяснить все о ее передвижениях накануне, чтобы отчитаться перед начальством. Кардью получил нахлобучку и был сердит.

В девять часов тридцать минут Анна уже сидела на конспиративной квартире в Мадрагоа. К Роузу и Сазерленду присоединились двое американцев из консульства, из Управления стратегических служб.

Мужчины разместились в небольшой комнате, Сазерленд и Роуз сели на стулья, американцы прислонились к стене. Откуда взялись американцы и что они тут делают, девушке никто не объяснял.

Они потребовали заново рассказать им историю, уже рассказанную Кардью, начиная с той минуты, как накануне она вышла из конторы «Шелл». Таким образом, говорить пришлось о том, о чем даже упоминать не хотелось, — о Карле Фоссе, их свидании. Сазерленд, прочитавший отчет Кардью, все еще злился, Роуз похотливо интересовался деталями, американцы в недоумении молчали.

— Как долго вы пробыли вместе? — допрашивал Сазерленд.

— Пять часов. Примерно пять.

— Где?

— Большую часть времени в его квартире, но потом мы вышли погулять по Байру-Алту. И он отвез меня в Эштурил.

— Сколько времени вы пробыли в квартире?

— Два-три часа.

Молчание. Скучают недоумевающие американцы. Не за этим же их сюда вызвали?

— У вас с ним были… отношения? — влез Роуз.

— Да, сэр! — отрапортовала она, и один американец обернулся на ее дерзкий голос, приподнял брови и с усмешкой принялся зачем-то поправлять галстук. — Мы — любовники, сэр! — добавила она.

— И это все? — настаивал Сазерленд.

— Чего же еще, сэр? — удивилась Анна.

Тогда они вслед за ней переместились в Эштурил. Теперь им понадобилось подробно выслушать ее рассказ о событиях в доме Уилшира — четыре раза подряд, пять, пока американцы, удовлетворившись, не поднялись на ноги — дружно, как по сигналу.

— Вы позволите? — ни к кому в отдельности не обращаясь, осведомился главный. Он открыл кейс, вытащил конверт, просмотрел его содержимое, постучал в задумчивости ногтем по бумаге. — Да, обидно, — проворчал он, и с этими словами американцы покинули явку.

Роуз пересел в кресло, быстро пробежался пальцами по подлокотникам — что-то сложное, похоже на Моцарта. Сазерленд, похоже, от этого еще больше обозлился.

— Обидно? — переспросила Анна.

— Управление проводило свою операцию, не предупредив нас, — устало откликнулся Сазерленд. — Когда выяснилось, что Лазарда не было на борту самолета, вылетевшего в Дакар, я связался с американцами. К тому времени им разрешили поделиться с нами информацией насчет Хэла и Мэри Каплз. Они спросили, какую роль играете в этом раскладе вы, и я сказал, что вы — наблюдатель. И они посоветовали вам «соблюдать этот статус».

— А в чем была роль Каплзов? — уточнила Анна.

— Хэл Каплз работал на «Озалид». Торговал аппаратурой, а заодно продавал ноу-хау. Управление вышло на него, заставило работать на разведку, вычистило хлев в американском филиале «И. Г.». Лиссабон — последнее задание Каплза. К нему приставили профессионального агента и отправили его сюда с готовым набором «планов». Кажется, я говорил вам, что американцы вытянули у Бора информацию об атомной программе немцев. У Бора нашелся чертеж, который годом раньше передал ему Гейзенберг. Сам он думал, что это бомба, но американские ученые разглядели на чертеже кое-что другое — не бомбу, но атомный реактор… который может производить расщепляемое вещество в достаточном количестве для изготовления бомб.

— Сердцевинка атомного яблока — так называл это Уилшир.

— Да он поэт, наш Уилшир! — фыркнул Роуз.

— Американцев тревожили успехи немецких физиков, достигнутые за последние пять лет. Получив такое предостережение от Бора, они попытались выяснить позицию Гейзенберга: кому он служит, фюреру или физике, — и пришли к выводу, что, хотя Гейзенберг отнюдь не принадлежит к числу фанатиков, сам процесс исследования настолько интересен для него, что он вполне способен, увлекшись, смастерить бомбу. А учитывая, как далеко летают нынче немецкие Фау, вырисовывалась довольно мрачная перспектива.

— Значит, супруги Каплз работали на Управление стратегических служб. И чем же они торговали?

— Планами и чертежами, весьма хитроумно составленными, для строительства большого атомного реактора. Продав эти чертежи немцам и проследив за их действиями, американцы смогли бы понять, как далеко немцы продвинулись к оснащению своих ракет «нетрадиционным оружием».

— Выходит, Карлу следовало взять кейс? Если б он передал конверт Волтерсу, американский план сработал бы и все были бы довольны?

Сазерленд и Роуз отмолчались. Глаза Анны переполнились слезами, она почувствовала, как слезы катятся по щекам, попадают в уголки рта, падают на все еще не вполне просохшее платье — бесшумно, точно капли легкого дождика, стекающие с застрех.

Фосс угадал: к тому времени, как он добрался до посольства, солнце разогнало облака и температура подбиралась к тридцати. Позвонив в аэропорт Дакара, Фосс запросил сведения о рейсе в Рио. Самолет еще не поднялся в воздух. Он поспешил к Волтерсу с этой тревожной информацией, но, к его удивлению, генерал встретил его лучезарной улыбкой.

— Кажется, сегодня будет не так жарко, Фосс, — приветствовал он подчиненного.

— Не берусь предсказывать, майн герр, — откликнулся Карл. — Должен предупредить вас, что рейс Дакар — Рио отложен.

— Благодарю вас, Фосс, я слежу за этим. Смею надеяться, эту информацию вы получили не от своих людей?

— Нет, генерал, я отозвал всех из аэропорта.

— То-то же.

Выйдя от генерала, Фосс поспешил в свой кабинет не чуя под собой ног. Плюхнулся на стул и на миг отдался своему счастью.

— Влюблены? — послышался из угла голос Кемпфа.

Фосс резко обернулся. Он и не заметил своего заместителя, прислонившегося к стене у окна.

— Просто выспался хорошенько, Кемпф, и вся любовь. Первая прохладная ночь за столько времени. А у вас как дела?

— С чем? Со сном?

— С любовью.

— Любовь пока не по моей части. Насвистывать с утра не приходится.

— Что так, Кемпф?

— Да вот — как пустишь с утра струю, так и взвоешь. Сифилис, прямо скажу, пренеприятнейшая штука.

— Так возьмите на утро отгул, Кемпф.

— Вот за это спасибо.

Фосс закурил, вытянул ноги и снова увидел виолончель обнаженного тела Анны в раме окна, густые темные волосы, упавшие на плечо. Зазвонил телефон. Фосс снял трубку, выслушал сообщение и вышел из посольства, купив по пути, как обычно, газету.

Пока он шел к кафе, ему не думалось ни о чем, кроме расстилавшегося перед ним голубого простора Тежу, по которому, спеша в Атлантику, легко скользили пароходы, то появляясь в просветах между домов, то исчезая.

В кафе он занял обычный свой стол, развернул газету. Небольшая заметка внизу первой страницы бросилась ему в глаза. Служба государственной безопасности извещала о раскрытии коммунистической явки на Руа-да-Аррабида. Та самая, где бывал Меснель, та самая, на которую Фосс навел Пако. Уж этот Пако! Надо бы остеречься: его интересуют только деньги, никакой лояльности для него не существует.

Несколько минут спустя Руй опустился на стул напротив Фосса.

— Вчера ночью вашего француза пристрелили. Насмерть, — сообщил он.

— Поподробнее.

— Мы проследили его до пещер, как обычно. Он зашел туда за своим делом, тут вдруг выстрел, два выстрела. Утром мы сходили туда снова: около шести утра было найдено тело. Служба государственной безопасности уже прибыла, поскольку убитый был иностранцем, и я не мог подобраться поближе. Его убили выстрелом в голову на вершине Алту-да-Серафина.

— Это все?

— При нем найдено оружие, — уточнил агент. — А люди из Службы безопасности только и говорят о тройном убийстве в большом доме в Эштуриле. Погибли два иностранца и португалка из знатного рода.

Фосс побарабанил пальцами по столу, угостил Руя сигаретой, и тот, не раздумывая, спрятал ее в карман.

— Что будем делать? — спросил Руй.

— Ждать, — ответил Фосс и ушел, оставив газету на столе.

Служба государственной безопасности прибыла на виллу в 2.15 утра и с тех пор работала не покладая рук. Видимость напряженной деятельности создавалась главным образом затем, чтобы скрыть прискорбный факт: полиция прибыла на место преступления с непростительным опозданием. Первый телефонный звонок поступил в 1.50, однако сообщение о выстрелах на принадлежавшей Уилширу вилле не приняли во внимание. Но к 2.00 поступило еще четыре звонка, и все звонившие повторяли одно и то же: был громкий выстрел, за ним еще два погромче и два потише. В результате пара офицеров и с ними несколько рядовых нехотя уселись в машину и поехали на виллу, предусмотрительно включив мигалку, чтобы перебудить всю округу и придать себе важности.

К 6.00 имена погибших были сообщены капитану Лоуренсу, тот немедленно подключился к расследованию, были допрошены все слуги, и несколько позднее был разослан приказ о розыске англичанки, недавно въехавшей в страну и указавшей в анкете адрес проживания Кинта-да-Агия. Когда Анна возвращалась с явки на улице де-Мадреш, у конторы «Шелл» ее уже поджидали, запихали в автомобиль и повезли в Управление службы безопасности на улице Антониу-Мария-Кардозу, где вовсю шла работа: поступили сообщения о еще трех убийствах.

Тем временем Сазерленд и Роуз, вновь детально перебрав рассказанную Анной историю, столкнулись с очередной проблемой: поскольку, расставшись с Фоссом, она еще несколько часов просидела в кафе, не оставалось возможности скрыть ее присутствие в Эштуриле во время убийства. Они-то собирались выстроить алиби, мол, она ужинала у Кардью и там же заночевала, но — увы! Вместо «ночевки у Кардью» ее видели в кафе. Другой вариант — признать связь Анны с Фоссом и, скрыв ее пребывание в доме Уилшира, заявить, что ночь она провела с любовником, но тем самым они подставили бы Фосса. Так проблема, и так проблема. Их вывела из затруднения сама Анна, предложив в качестве любовника Уоллиса.

Отыскали Джима Уоллиса, убедились, что тот провел ночь в одиночестве. Его поднатаскали: Анна ужинала у Кардью, потом зашла в кафе, там ждала Джима, не дождалась, вышла и встретилась с ним на улице, оттуда они вместе поехали к нему. Тут тоже не обошлось без осложнений, главное из которых заключалось в том, что в квартире Уоллиса Анна никогда не бывала, к тому же у Джима была постоянная уборщица, чьи показания могли принять в расчет. Решили так: на допросе в полиции Анна будет помалкивать, изображая девичье смущение, пока речь не зайдет о причастности к убийствам, и тут, разумеется, инстинкт самосохранения возьмет верх. Подходя к зданию «Шелл», Анна без конца репетировала свою роль, свою ложь, пока сама не перепутала ее с реальностью. Только бы сработало, молилась она про себя, только бы сработало, иначе ее запрут и не выпустят, тайная полиция в Лиссабоне всемогуща.

Служба государственной безопасности обрабатывала ее все утро, а тем временем поступала и накапливалась дополнительная информация. Француз, Оливье Меснель, был ранен дважды, первая рана — царапина, вторая смертельна. Из его револьвера выстрелов произведено не было. Пуля в теле Меснеля соответствовала пулям из смит-вессона, который валялся рядом с телом Лазарда в доме Уилшира, на оружии остались отпечатки пальцев Лазарда. На боках и брюхе принадлежащего Лазарду автомобиля, оставшегося стоять возле казино, обнаружили густой слой цементной пыли и песка, следы шин совпадали со следами, обнаруженными на недостроенной вилле (также принадлежавшей Лазарду), где были убиты супруги Каплз. Позы трупов отнюдь не убедили инспектора полиции в том, что Хэл Каплз в извращенной форме изнасиловал жену, удушил ее и сам застрелился. Инспектор был уверен, что мизансцена эта выстроена искусственно, о чем и доложил Лоуренсу, которого патологоанатомы уже поставили в известность о результатах экспертизы: нижнее белье и пенис Лазарда запачканы кровью.

Утро завершилось, и капитан Лоуренсу подвел итоги: Лазард застрелил Меснеля в Монсанту, поехал в Малвейру, изнасиловал и задушил Мэри Каплз и пристрелил Хэла Каплза из его же собственного револьвера. Затем он направился в Эштурил, и там вспыхнула ссора, в результате которой Уилшир убил Лазарда, воспользовавшись оружием, в целях безопасности хранившимся у него в сейфе. Мафалда прикончила Уилшира, столкнувшись с ним на лестнице, после чего нечаянно выпустила заряд в себя, споткнувшись и упав в гостиной. Логично, и все же оставались вопросы. Во-первых, зачем Мафалда стреляла в потолок? Пыталась ли она сперва убить мужа не пулей, а обрушив на него люстру? Как-то странно. Почему в кабинете пахло виски, валялась пустая бутылка и на полу осталось пятно, однако ни на одном из убитых следов пролитого виски не оказалось? Почему, если мотивом убийства было ограбление, в открытом сейфе так и лежали золотые слитки? Достаточно скоро Лоуренсу пришел к выводу, что каким-то пока не установленным лицам удалось скрыться с места преступления.

Обо всем этом Анна понятия не имела. Она сидела в комнате номер три наедине с офицером, который неустанно задавал вопросы и трудолюбиво записывал каждый ответ. Она описала ужин у Кардью (томатный суп, жаркое из баранины, сыр на десерт), затем поведала о том, как зашла в кафе выпить рюмочку перед сном, вернулась в дом Уилшира и легла спать, а утром, проснувшись позже обычного, бегом помчалась на поезд и поспешила в «Шелл», поскольку рабочий день уже начался. Офицер заставил ее повторить рассказ еще раз, уточняя каждую подробность, вытягивая из нее детали, слишком много деталей. Что надела на себя, перед тем как улечься в постель, что ей снилось, слышала ли какие-то звуки, шумы ночью (нет-нет), как она позавтракала наедине с Уилширом (дона Мафалда никогда не встает к завтраку), как шла к станции, как любовалась утренним солнышком, просвечивавшим сквозь пелену тумана, радуясь прохладе после стольких жарких дней. И лишь когда ее попросили рассказать ту же историю в третий раз, Анна проявила первые признаки беспокойства.

Человек из Службы государственной безопасности сложил свои записи — целую стопку — и вышел из комнаты. Целый час Анна оставалась в одиночестве (офицеры Тайной полиции обедают рано), и симулировать тревогу ей было вовсе не трудно.

В двенадцать часов пятнадцать минут в комнату вошли двое, и это было уже всерьез. От них разило алкоголем и кофе, и с вонючим дыханием вырывались столь же скверные слова: лгунья, воровка, убийца. Анна попросила сигарету. Мужчины грозно застучали кулаками по столу. Встали вплотную к ней, каждый одну руку положил на спинку ее стула, другой колотил по столу. Сжимали ее с обеих сторон, дышали ей в лицо перегаром и, не жалея красок, расписывали, что произошло ночью на вилле Кинта-да-Агия. Анна задрожала, съежилась, побледнела, уткнулась взглядом в свои ладони. Вот уже и плечи у нее затряслись, спина заходила ходуном под безжалостными взглядами следователей.

Тогда ей дали сигарету, отошли от нее, придвинули стулья к столу и уселись напротив, тоже закурили — вроде как дружеский разговор. Один полицейский протянул Анне платок, и ему она с благодарностью и облегчением поведала о романе с Джимом Уоллисом. Тут же были посланы два агента, и через час они доставили Уоллиса. За этот час Лоуренсу успел получить доклад: официально считается, что Лазард накануне покинул страну, вылетев из Лиссабона в Дакар. Казалось бы, это усложняло дело, но в голове шефа тайной полиции тут-то все и прояснилось: только иностранная разведка способна так все запутать.

Фосс вернулся в посольство, позвонил своему «контакту» в Службе государственной безопасности и узнал от него имена троих погибших на вилле. Он поспешил к Волтерсу, попросил срочно принять его для доклада. Они сидели в темном кабинете, ставни с середины дня закрывались наглухо, лишь тонкий луч солнца просачивался в щель.

— Я получил тревожное сообщение, и пока не все ясно, — заговорил Фосс. — Мой агент, наблюдавший за французским коммунистом Оливье Меснелем, доложил, что вчера ночью француз был убит. Утром агент вернулся в Монсанту проверить, было ли найдено тело, и там подслушал разговор полицейских, обсуждавших тройное убийство в большем доме в Эштуриле. Только что я связался со своим человеком в Тайной полиции, и тот назвал имена убитых: мистер Патрик Уилшир, сеньора Мафалда де Карму и мистер Бичем Лазард.

Волтерс будто окаменел. В замершей комнате двигалась только струйка дыма от его сигары. Зазвонил телефон, и звонок прозвучал в ушах Фосса погребальным звоном. Откинувшись на стуле, он приготовился увидеть, как рассыплется в прах привычно упорядоченный мир генерала СС.

Звонил капитан Лоуренсу, он требовал, чтобы кого-нибудь из посольства отрядили в его офис. Вот как вышло, что в час сиесты, в самую жару, Фосс сидел в личном кабинете шефа Службы государственной безопасности и любовался спиной капитана, который зачем-то подошел к незакрытому окну и стоял там, глядя вдаль. Тем временем Фосс пытался осмыслить реакцию Волтерса. Он был почти уверен, что гибель Лазарда — во всяком случае, тот факт, что Лазард погиб в Португалии, — оказалась для генерала такой же неожиданностью, как для него самого.

— Жарко было в последние дни, — вздохнул Лоуренсу. — Хорошо еще, что окна в кабинете выходят на восток… впрочем, невелика разница. В Лиссабоне убивает не жара, а влажность.

— Вам бы почаще выбираться за город, — посочувствовал Фосс.

— Я бы с удовольствием… но люди не дают мне вздохнуть свободно, сеньор Фосс.

— И правда…

— Такие люди, как вы, сеньор Фосс.

— Такие, как я, капитан?

— Хотел бы я знать, что происходит, сеньор Фосс.

— Вы поставили меня в тупик, капитан.

— Не думаю, сеньор Фосс. Вас нелегко поставить в тупик, — возразил Лоуренсу. — Произошло шесть убийств, пятеро из погибших — иностранцы. Насколько мне известно, шестеро убитых за одни сутки — рекорд для Лиссабона, и вовсе не такой рекорд, каким я мог бы гордиться.

— Немцы среди убитых есть? — осведомился Фосс. — Из-за этого вы?..

— Немцев как раз нет, — ответил капитан. — И поэтому я обратился в немецкое посольство. Кстати, забавно, что прислали мне военного атташе. Вы не находите?

— Меня послали, потому что я оказался под рукой, — пожал плечами Фосс, гадая про себя, долго ли удастся продержаться.

— Тут не обошлось без разведки, сеньор Фосс. — Капитан вернулся от окна к столу, уселся, кончиками пальцев разгладил усы. — Давайте не будем зря тратить время.

— Мы поражены событиями этой ночи точно так же, как вы…

— Да, конечно. Ближе к делу. Прошу вас, сеньор Фосс, ближе к делу.

— Мы рассчитывали получить от сеньора Лазарда некий товар, — подлаживаясь под его тон, заговорил Фосс. — Но чтобы доставить нам это, он должен был покинуть страну. Более того, мы получили подтверждение того, что он вылетел, и очень удивились, когда узнали, что он остался в Лиссабоне, и к тому же…

— О каком товаре идет речь?

— Товар… ну да, я упомянул товар. На самом деле он вез алмазы, которые должен был обменять на доллары. У нас в Европе проблемы с валютой.

— Итак, при нем были алмазы?

— Не знаю, имел ли он алмазы при себе. Он должен был получить их… но остается вероятность, что их вывез тот человек, который вылетел вчера вечером под именем Лазарда.

— Не пытайтесь запутать меня, сеньор Фосс. Мне уже многое ясно, и я хочу получить ответ только на один вопрос: с какой стати Лазарду понадобилось пристрелить француза в Монсанту, поехать в Серра-де-Синтра, чтобы там изнасиловать и задушить сеньору Каплз, а также убить ее мужа, и зачем после этого он направился в Эштурил с целью убить сеньора Уилшира — я уверен, что это Лазард собирался убить Уилшира, а не наоборот.

— Решусь предположить, что сеньор Лазард действовал на свой страх и риск, — ответил Фосс. — Союзники сообщили что-нибудь о супругах Каплз?

В темных глазах Лоуренсу, неотрывно следивших за Фоссом, вспыхнула искра.

— Ах да, теперь я понимаю… Он мог пустить ваши алмазы в ход, чтобы купить что-то у сеньоров Каплз? А получив, что хотел, он их убил. Одна беда: если верить американскому посольству, Каплз всего-навсего представлял здесь компанию, производящую множительные аппараты для строительных чертежей, а она… она была просто женой. Ходил слух, будто она путается с сеньором Лазардом, но верится с трудом. Вынужден спросить: сколько стоили эти алмазы?

— Почему, капитан?

— Потому что хочу знать, сеньор Фосс.

— Я не о том. Почему вам не верится, будто сеньор Лазард путается с сеньорой Каплз?

— Убийство обстряпано грязно, — с отвращением пояснил капитан. — Я же сказал: она была изнасилована, и не просто так, а… уф!.. этот человек — грязное животное. — Выразительным жестом Лоуренсу отмахнулся от сеньора Лазарда и его мерзких привычек. — А убитый француз — он кто? Вот еще один вопрос.

Фосс потупился, всем своим видом выражая сожаление о том, что не может ответить.

— Вы спрашивали англичанку, гостью Уилшира?

— Ей ничего не известно. Ее там не было, — сказал капитан. — Сперва она говорила, что была там. Что она позавтракала утром с Уилширом и пошла на работу, но на самом деле… уж эти иностранцы…

— Иностранцы?

— Она таскалась со своим английским дружком по Лиссабону. Вот женщины! Только в субботу приехала, и уже! Мне бы родиться…

Лоуренсу не стал продолжать. Фосс справился с первым приступом страха, а затем дикой, бессмысленной ревности, и на него накатила волна безмерного счастья. К тому времени, как он выбрался на улицу, слова Лоуренсу были уже забыты. Солнце ослепительно било в глаза, отражаясь от окон здания напротив.

Волтерс выслушал отчет Фосса о беседе с Лоуренсу в мрачном молчании, смаргивая не чаще раза в минуту, как будто пристально и неотрывно созерцал последствия катастрофы. Потерян миллион долларов, погиб основной поставщик промышленных алмазов, а планы, осуществление которых приближало создание секретного оружия… что с этими планами? Да полно, существовал ли замысел, или то пустые бредни?

— Что нам известно? — спросил Волтерс.

Процесс пошел: генерал уже прикидывал, на кого ляжет вина за провал.

— От того, что нам известно, пользы мало, — ответил Фосс, смакуя свой ответ и наслаждаясь моментом. Как жаль, что не с кем разделить это удовольствие: вот, мол, чем дело кончается, когда СС переключает на себя разведоперации абвера!

— Но что-то нам известно? — впился Волтерс.

— Мы знаем, что некто сел вчера на рейс Лиссабон — Дакар под именем Бичема Лазарда. Согласно данным пограничной службы, в Дакар он прибыл благополучно, однако на борту рейса Дакар — Рио, который только что взлетел, человека с таким именем не было.

— Да-да. Это я и так знаю.

Фосс присматривался к начальнику, желая проверить сложившуюся в его уме теорию, но никакие чувства не отражались на лице Волтерса. Возможно, генерал был посвящен во все интриги и знал, чем занимался Лазард, возможно, все перемещения американца задумывались лишь как обманка, чтобы отвлечь английскую и американскую разведки, отправить их по ложному следу за пределы Португалии. Как бы то ни было, игра не состоялась.

— Я сам напишу отчет, — заявил Волтерс. — И лично пошлю его в Берлин. Ясно?

Фосс до вечера караулил, будет ли отправлен отчет из кабинета Волтерса, но курьер так и не потребовался. В конце концов Волтерс вышел из кабинета без бумаг и отправился на коктейль в отель «Авиш», а оттуда на ужин в «Негрешку».

Фосс ушел со службы после семи и поспешил домой. Пристроившись у окна, он долго курил, пил багасу и смотрел на площадь под окном, всеми силами души приближая завтрашний — о, скорей бы! — день.

Поскольку Пако в такси не ездил, ему понадобилось немало времени, чтобы добраться до небольшого парка в районе Алфама, над рынком Санта-Клара. Ему сказали, что там он получит информацию, которая вполне окупит утомительную прогулку из Лапа через город. Галисиец присел под деревьями в том месте, откуда была видна церковь Святой Энграсии. Хотел бы он знать, насколько тут безопасно. За его спиной прятался какой-то человек, следил за Пако и тоже смотрел в сторону храма, заложенного еще в 1682 году и до сих пор не достроенного. Пако прислонился к дереву, радуясь теплому вечернему воздуху в безлюдном парке, и провожал глазами огоньки небольшого судна, прокладывавшего себе путь через Тежу. Река здесь разливалась безбрежно, как море.

Голос, окликнувший Пако из-за спины, не принадлежал португальцу. Пако уже слышал такие голоса. Это был голос человека, не умеющего получать удовольствие от жизни. Голос англичанина, плохо говорившего по-португальски. В парке было так темно, что, повернувшись в сторону голоса, Пако все равно не мог никого разглядеть. Голос ему не понравился. Не то чтобы Пако вообще любил людей, нет, скорее наоборот, но обладатель голоса пришелся ему в особенности не по душе, потому что он не желал быть опознанным, он был из тех людей, что вечно таятся на краю света и тени, прячутся в темноте.

— Привет, Пако. Красиво тут, да? Ночью особенно. Очень тихо. Город не видать почти.

Пако промолчал. Англичане всегда начинают с таких пустяков.

— У меня для тебя кое-что есть, Пако. Информация. Сведения, которыми ты сумеешь воспользоваться в подходящую минуту. Когда наступит подходящий момент, я не знаю. Может быть, завтра или послезавтра. Ты будешь слушать и смотреть, как всегда, и сообразишь, когда настанет пора сообщить эти сведения человеку, который хорошо заплатит тебе за это.

— Кто этот человек, который заплатит мне?

— Эта информация не для Службы государственной безопасности.

— Тайная полиция недорого и платит.

— Тем лучше, — произнес англичанин. — На этот раз тебе заплатят в немецком посольстве. Заплатит генерал СС Райнхардт Волтерс.

— Меня к нему не пустят. С какой стати такому человеку разговаривать с бедным Пако Гомесом?

— Эту информацию он захочет получить. Сильно захочет.

— Говорите.

— Ты скажешь ему, что прошлой ночью видел немецкого военного атташе капитана Карла Фосса… Ты ведь знаешь, о ком идет речь, Пако?

— Знаю.

— Скажешь ему, что видел капитана Карла Фосса с той английской девушкой.

— С английской девушкой, которая работает в «Шелл» и живет в доме сеньора Уилшира?

— Да, с той девушкой. Скажешь ему, что видел, как они прошлой ночью вместе гуляли в Байру-Алту, — продолжал английский голос. — Они любовники. Вот и все.

Глава 24

Четверг, 20 июля 1944 года, Управление службы безопасности, улица Антониу-Мария-Кардозу, Лиссабон

Анну отпустили в девять часов утра. Прямо от ворот управления Мередит Кардью повез ее к себе домой в Каркавелуш. Миссис Кардью проводила Анну в душ и дала ей что-то из своей одежды. Анна во что бы то ни стало хотела явиться на работу. Ей требовалось чем-то занять себя, так она сказала. О том, что она хочет попасть в Лиссабон в надежде увидеться с Карлом, она умолчала.

Вместе с Кардью она вернулась в город. До середины дня просидела за печатной машинкой, а потом принялась за перевод статей по физике из немецкого журнала «Естественные науки». Каждую минуту Анна поглядывала на часы, пока ей не показалось, что стрелки остановились.

Фосс сидел у себя в кабинете и тоже не сводил глаз с часов. Его часы показывали берлинское время — по настоянию фюрера во всех частях рейха действовало единое немецкое время, а потому сейчас и в посольстве, и в Растенбурге, в «Вольфшанце», близилось к полудню. Еще несколько минут, и полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг поставит возле стола фюрера свой портфель, а может быть, он уже поставил портфель и теперь ждет вызова к телефону, ждет и молится, чтобы его вовремя позвали к телефону в диспетчерскую. Фосс подергал нижний ящик своего стола. Он не открывался, видно, что-то заело. В ящике теперь лежал вальтер, подаренный польским полковником. С утра Фосс пронес оружие в кабинет, оно могло понадобиться, когда придет время брать посольство под свой контроль.

— Что-то случилось, майн герр? — окликнул его Кемпф.

— Нет, просто косточки пора поразмять, Кемпф, — ответил Фосс. — А вы как, получше?

— Не то чтобы получше.

— Держались бы вы английских нянек, Кемпф.

— Благодарю за совет, майн герр. Постараюсь не забыть его в ближайший раз, когда выпью и сам не знаю как очнусь в порту Сантуш среди матросов, — проворчал Кемпф. — Вызову английскую няню на подмогу…

— Намек понял.

— Если вы хотите открыть этот ящик, майн герр…

— Да нет же, Кемпф, просто потягиваюсь.

— Я только хотел сказать, его надо пнуть хорошенько. Я уже имел дело с этим столом.

— Спасибо, Кемпф. Не нужен мне этот ящик. Давайте-ка лучше почту просмотрим. Вы принесли новые письма?

Кемпф призадумался.

— Ступайте, Кемпф, принесите почту.

Фосс откинулся на стуле, пот сочился изо всех пор.

Пако лежал на кровати, туго свернувшись, коленками чуть не выдавливая глаза, слезы катились градом от нестерпимой боли в желудке. Вместе с полезной информацией англичанин подарил Пако бумажку в сто эскудо, и галисиец тут же поспешил в квартал Алфама, чтобы впервые за день поесть. И зачем он взял свинину? Свинину в такую жару! Почем знать, как долго это мясо провалялось на кухне? Эти повара с грязными руками, у них что угодно завоняет. Нужно было выплюнуть кусок, как только он почувствовал резкий привкус. Уксусом поливают испортившееся мясо, чтобы отбить запах. Всю ночь Пако не слезал с вонючего унитаза, все кишки из него вышли, рвота потоком хлестала изо рта. Когда вся еда и все соки из него вытекли и он превратился в плоский, ссохшийся пузырь, Пако заполз в свою постель и там до рассвета лежал, давясь сухой отрыжкой, а лихорадка тем временем выжимала остатки влаги из его тела, пожелтевшая простыня насквозь промокла. Пришел мальчишка, заставил его попить воды, и внизу живота вновь сжалась стальная пружина, все тело свернулось так, что позвонки проступили, грозя прорвать сухую тонкую кожу. Лишь к полудню желудок угомонился, позволил Пако хотя бы вытянуться на постели и забыться коротким сном. Грозные призраки то и дело всплывали в его сознании, будили от дремоты.

Во время обеденного перерыва Анна вышла в Сады Эштрела, присела на скамью и некоторое время следила за прохожими, проверяя, нет ли за ней «хвоста». Она вошла в церковь, вышла через другой вход и по деревянной лестнице поднялась в квартиру Фосса. Карла дома не было. Она побродила по комнате, присела на диван, потом на его кровать, всмотрелась в семейную фотографию. Отец и Юлиус похожи друг на друга, крепкие, широкоплечие, темноволосые, красивые, подтянутые. Оба одеты в военную форму. Карл стоял рядом с ними в костюме со студенческим шарфиком, светловолосый, в мать, и, подумалось Анне, от матери же он унаследовал светлые глаза и тонкие кости. Она поднесла ближе к глазам фотографию, пытаясь разглядеть на лице матери следы печали, глубокого разочарования от мысли, что не она была главной любовью в жизни своего супруга. Никаких примет. Женщина казалась счастливой.

Анна положила фотографию на кровать, подошла к шкафу и стала перебирать одежду Карла на вешалке и на полках. Извлекла стопку перетянутых ленточкой писем и стала читать их одно за другим — так сильна была в ней потребность ощутить рядом присутствие Карла, что с его правом иметь собственные секреты она не считалась. Сложенные по порядку письма были в основном от Фосса-старшего: короткие, в несколько строк, они неизменно заканчивались очередным ходом в шахматной партии. Анна просматривала их достаточно спокойно, даже умиротворенно, пока не наткнулась на письмо Юлиуса от 1 января 1943 года. Тут она захлебнулась, почти ослепла от слез. Ей бы торжествовать — оккупантов постигло возмездие, а она видела только семейную трагедию: потерявшего последнюю надежду отца, брата, поставившего Юлиуса перед немыслимым выбором, и конец — письмо незнакомого солдата. Анна сложила письма в прежнем порядке, завязала ленточку и вернула письма на место. Взяла себе на память несколько волосков, запутавшихся в расческе Карла. Перешла в ванную — тоска по нему становилась все прожорливее, — перебрала бритву, помазок, потрогала даже острый край бритвы в поисках чего-то, оставшегося от Карла. Ничего. Ей пора было уходить, но хотелось оставить ему что-то на память о себе, только не записку и не какую-то личную вещь, по которой ее смогут проследить. Она подошла к зеркалу, вырвала у себя волос и вплела его в волосы, остававшиеся на зубьях расчески.

Фосс следил за тем, как стрелка приближается к пяти часам по берлинскому времени. Штауффенберг уже должен быть в столице, туда три часа лету из Растенбурга. По-прежнему никакого сигнала. Фосс с трудом сдерживался, заставляя себя сохранять видимость спокойствия, перебирать бумаги, хотя читать он не мог, не различал букв.

Волтерс допоздна задержал свою секретаршу, но вот секретарша наконец уходит с работы, каблучки стучат по плиткам коридора, торопятся по каменным ступенькам к подъездной дорожке и прочь, в раскаленный городской вечер. Фосс сгорбился на стуле, оперся локтями на стол, уткнув подбородок в ладони. Мизинец машинально водил по губам, глаза медленно, точно спросонок, мигали в сгущающейся тишине. Вот генерал вышел из своего кабинета. Фосс прислушивался к поскрипыванию кожаных подошв, пока оно не замерло возле его двери. Повернулась ручка.

— А, Фосс, — приветствовал его генерал. — Засиделись допоздна?

— Задумался, генерал.

— Не хотите выпить со мной? Мне только что доставили неплохой коньяк.

Фосс поплелся вслед за генералом. У себя в кабинете Волтерс неторопливо достал бокалы, щедро плеснул коньяку.

— О чем же вы думали, Фосс?

Фосс поспешно перебирал варианты ответа. Ничего подходящего не шло на ум. Пригубив бокал, Волтерс смотрел на него, выжидая. Фосс не в силах был придумать что-либо вразумительное. Все мысли были сосредоточены на том, что происходит — должно происходить — сейчас в Берлине.

— Так, ни о чем, — попытался отговориться он.

— И все-таки поделитесь.

— Пытался понять, зачем Меснелю понадобилось оружие. Будь он моим агентом, я бы в жизни не доверил ему операцию по устранению. Вот и все.

Лицо Волтерса омрачилось. Он сунул два пальца за воротник, оттянул его, словно ему было трудно дышать. Фосс в безмолвном тосте приподнял свой бокал. Мужчины выпили. Алкоголь слегка успокоил Волтерса. Он закурил сигару.

— Я тут тоже кое о чем думал, — заговорил он. — Я лично поговорил с капитаном Лоуренсу. Насколько я понял, он считает, что во вторник вечером с виллы Кинта-да-Агия уехало два человека.

— С чего он это взял?

— Судя по картине, которую полиция обнаружила в гостиной, где погибла дона Мафалда.

— А именно?

— Вазу кто-то бросил в нее с другого конца комнаты. Эта ваза — одна из пары, стоявшей на камине.

— Так.

— В стене коридора, за дверью гостиной, обнаружились следы выстрела, — продолжал Волтерс. — Капитан Лоуренсу полагает, что дона Мафалда стреляла в человека, стоявшего в дверном проеме, а другой человек, находившийся на дальнем конце комнаты, попытался сбить ее с ног или хотя бы отвлечь, бросив эту вазу. Ваза разбилась, грохот напугал дону Мафалду, она потеряла равновесие и нечаянно разрядила ружье себе в грудь. Капитан Лоуренсу считает, что человек, стоявший в дверном проеме, не мог так быстро оказаться в дальнем углу гостиной, вот и получается, что там было двое неизвестных. И вот о чем я думаю, капитан Фосс…

— Да, генерал?

— Мне бы очень хотелось потолковать с этими двумя незнакомцами. Выяснить, что они забрали в тот вечер с виллы. Что-то интересующее нас.

— Понимаю, майн герр.

— Задействуйте своих агентов, капитан. Найдите мне эту парочку.

Зазвонил телефон, нарушив пропитанное дымом молчание. Оба собеседника непроизвольно вздрогнули. Волтерс взял трубку, и Фосс разобрал настойчивый голос диспетчера, капрала из телеграфного отдела. Он соединил генерала с Риббентропом, рейхсминистром иностранных дел. Волтерс коротко глянул на часы: восемь с минутами. Он попросил Фосса удалиться на время, стакан пусть прихватит с собой. Фосс несколько раз прошелся взад и вперед по коридору, потом вернулся к себе в кабинет и рухнул в кресло. Силы внезапно покинули его. Он не мог не понимать, что звонок Риббентропа в такое время — плохой знак. Торопливый глоток бренди лоскутом горящего шелка затрепетал в желудке. Фосс закурил сигарету, только теперь заметил, как дрожат руки, и силой воли унял дрожь. Откинулся на спинку, закурил. Неужели опять отложили покушение? Хуже: если Риббентроп звонит нынче вечером, это означает провал. Пистолет. Нужно вынести пистолет из здания посольства. Оружие в ящике стола — неоспоримая улика. Сейчас начнут шерстить всех, людей из абвера — в первую очередь.

Волтерс вышел из кабинета; на этот раз кожаные подошвы печатали по коридору парадный, триумфальный шаг. Генерал наотмашь распахнул дверь. Фосс поймал себя на том, что горбится, прикрывается рукой с сигаретой, словно пойманный уже преступник.

— Сегодня днем на жизнь фюрера было совершено покушение, — провозгласил Волтерс. — Бомбу подложили в зал для совещаний в «Вольфшанце». Прямо под стол фюрера. Но… Я уверен, это знамение, поворотный момент: фюрер легко ранен, только и всего. Невероятно! Рейхсминистр сказал, случись это в новом бункере, никто бы не уцелел, но в блокгаузе рейхсминистра Шпеера стены при взрыве рухнули, это ослабило взрывную волну. Одиннадцать человек ранено, четверо серьезно пострадали. Рейхсминистр фон Риббентроп не был вполне уверен, но, кажется, полковник Брандт и генерал Шмундт умерли от ран. Фюрер слегка контужен, разрыв барабанной перепонки, поврежден локоть, и осколки стола впились в ногу. Только и всего. Он заверил всех, что завтра же вернется к работе. Покушение сорвалось; сейчас, когда мы с вами разговариваем, последних заговорщиков уже выявили и арестовали в Берлине. Великий день для фюрера, великий день для рейха, страшный день для наших врагов — и прекрасный день для нас, капитан Фосс. Хайль Гитлер!

Волтерс щелкнул каблуками, вскинул в салюте правую руку. Фосс вскочил и ответил таким же приветствием. Они вернулись в кабинет Волтерса, вновь наполнили бокалы и выпили за спасение героев, за победу справедливости, за поражение врагов и погибель заговорщиков. Много еще за что пили, пока в бутылке не показалось дно, и тогда Фосс, пьяный, испуганный, близкий к отчаянию, побрел к себе. Пот струился по его спине, когда он методом Кемпфа открывал ящик и прятал пистолет в штанах — придавил яйца, но боли не почувствовал. Нахлобучил шляпу, прихватил кейс и покинул здание посольства, двигаясь очень прямо в туннеле собственных страхов. Жара слепила глаза, и взгляд Фосса был мутен, как взгляд старика. Пока Фосс брел из Лапа в Эштрелу, он не раз споткнулся о камни мостовой, щеки его были влажны от слез — слез унижения после совместной выпивки с эсэсовцем, слез облегчения после завершившейся ничем пытки последних трех недель, слез отчаяния — будущего у него не было.

Поднявшись по улице Сан-Домингуш-а-Лапа, Карл обернулся и посмотрел вниз с горы. На британском посольстве бессильно обвис от жары флаг. Мимо прогрохотал трамвай, пассажиры смотрели на Фосса, в упор его не видя, двое мальчишек, висевших на буфере, заорали — похоже, дразнили его. Он вспомнил, что шептала ему Анна нынче утром, и сделал два шага под гору. Он уже видел, как стучит в дверь посольства, как его впускают в убежище, а потом — страшная пустота. Признание поражения, завершение борьбы — для него, а тем временем другие, не столь напуганные неудачами, продолжат свою борьбу — его борьбу, хотя дезертирство Карла подвергнет их еще большей опасности.

Он пересек улицу и свернул вправо, на улицу де-Буэнуш-Айреш, где к удушливому зною присоединялась вонь: в канаве на обочине разлагался труп собаки. Фосс едва не споткнулся об него. Мелькнули обнаженные зубы, разверстая пасть словно бросала вызов смерти, распластались по мостовой выпавшие кишки. Он и сам обнажил зубы при мысли о том, как Волтерс, легко оправившись от провала затеянной им операции, перейдет к новому этапу контрразведывательной деятельности, к охоте на ведьм. Вот где человек такого пошиба может всем пустить пыль в глаза, чтобы никто не всматривался в его неудачи. Ускоряя шаг, Фосс приближался к Базилике с заднего входа, бренди закипал и кислотой прожигал его желудок.

Анна лежала в постели в доме Кардью, за стенкой возбужденно перешептывались девочки. Пустой желудок отказывался принимать пищу. Перенявманеру доны Мафалды, Анна за столом перекладывала кусочки еды с места на место, видоизменяя пейзаж на тарелке. Перед ее широко раскрытыми глазами вновь и вновь разыгрывались мучительные сцены: вот Джуди Лаверн, ни в чем ни перед кем не провинившаяся, летит в пылающем автомобиле под откос; вот Уилшир взметнул скрюченные судорогой пальцы к ушам, пытаясь защититься, не впустить страшное разоблачение в свой мозг. Лазард избивает ногами распростертого на полу Уилшира, а через мгновение горло американца разорвано пулей — Уилшир добрался-таки до спрятанного в сейфе оружия. Уилшир падает с лестницы, грудь его разворочена выстрелом, а вот и Мафалда, вместо левой груди у нее провал, откуда хлещет смертоносная кровь, жизнь стремительно уходит с побледневшего лица, губы обесцветились. Война в гостиной. Точно так же был разворочен дом, погибла семья, когда бомбы упали на дом ее учителя музыки, на углу Лидон-роуд, в другой жизни, когда Анна еще не стала Анной. Точно так же — но то была ее жизнь.

Что-то медленно, но решительно менялось в ее мозгу, это несомненно. Слишком много событий и сцен, звуков, запахов и чувств, которые никак не могли бы вместиться в ее мирную, наивную жизнь еще несколько недель тому назад. Но эти события и зрелища были насильственно втиснуты, воткнуты, впихнуты в ее сознание, так что Анне казалось: никогда больше она не испытает голода, никогда ее мозгу не потребуется та ужасная пища, от которой дрожат пальцы, трясутся все кишки внутри, мурашки бегут по коже и дыбом встают волосы. Сейчас, лежа под открытым окном в мутном лунном свете, Анна думала о том, как много значит для нее Фосс, единственный, кто знал, кто мог все это понять. В нем ее спасение, только он один сможет привести в порядок разбушевавшийся хаос, превратить его в печальный, но доступный прочтению документ.

Она жила ожиданием: пять часов тридцать минут вечера, пятница, 21 июля 1944 года. Встреча назначена, и значит, та, что была, была не последней. И пока это так, уравнение можно решить. Назначенная встреча — тайный шифр, код, ключ к уравнению, раскрывающий только ей неведомое значение икса.

Мысли серебряной рыбкой скакали из света в густую тень сна, и в ту ночь Анне впервые приснился сон, который будет преследовать ее годами. Она бежала по улицам незнакомого города, все в нем: здания, памятники, повороты улиц — было ей чуждо. Палила жара. Анна бежала в нижнем белье, на земле почему-то лежал снег, дыхание паром вырывалось изо рта. Она бежала туда, где — она знала — ей предстоит встретиться с ним, искала заветную дверь в неосвещенном проулке. Из-за двери сочился желтоватый свет, золотом крася камни мостовой. Анна взбегала по деревянным ступенькам и тут понимала, что эти ступени ей знакомы, и сердце наполнялась надеждой: сейчас она увидит его, он ждет ее в комнате наверху, в их комнате. Она бежала вверх по ступенькам, все быстрее и быстрей, одна площадка, другая… куда больше площадок, чем ей помнилось в реальности, столько лестничных пролетов, что она уже сомневалась, тот ли это дом, тот ли проулок, тот ли город. Но тут появлялась дверь, да, правильная дверь, за ней должен ждать он, и Анна, измученная бегом, цеплялась за ручку, буквально висла на ней, собираясь с силами, сейчас она увидит его лицо, кости, натянувшие кожу так, как ни у какого другого человека на свете, и она распахивала дверь, а там — пустота, ни пола, ни потолка, комнаты не было, лишь горячий жадный ветер над замершим городом, и она падает, падает в пустоту…

Анна проснулась от вспышки света на темном горизонте. Рассвет, ручной, как комнатная собачонка, проник в ее окно. Волосы пропитались потом, сердце колотилось о стенки грудной клетки, словно мячик, которым лупит безумец. Что же это такое? Неужели отныне ее душа, ее разум будут существовать в таком неизбывном ужасе?

Анна одевалась медленно, как старуха, каждое движение давалось усилием воли. Просунула в трусики ноги — одну за другой, подтянула трусы до пояса. Взнуздала себя бюстгальтером. Платье бессильно обвисло, как будто за ночь ее фигура изменилась. И расческа впивается в кожу, как никогда не впивалась. Но в зеркале отразилось знакомое лицо, настолько привычное, что Анна подалась вперед, пристально выискивая отличия. Все тут, обычная комбинация в обычной последовательности, изменились разве что нюансы. Невыносимо для математика, ведь нюанс — почти незаметный сдвиг, ничтожная ошибка, но она торпедирует логику, и логика идет ко дну, где-то глубоко в днище логики пробоина, ничтожная черточка, не замеченная в цепочке уравнений, а теперь уже не отыщешь, не исправишь, придется начинать все сначала… все с нуля. Но именно этого Анна и не могла сделать, не могла отбросить скомканные страницы и начать с нуля. То, что случилось, останется в ней навеки. Эту перемену придется принять, скрыть в себе, спрятать от всех. И почему-то — непонятно почему — в этот миг Анна подумала о матери.

Она позавтракала, то есть выпила кофе. Кофе тонкой струйкой стекал в перехваченное горло, твердую пищу она не смогла бы проглотить. А потом Кардью повез ее на работу вдоль нестерпимо синего моря.

Рассвет проник и в комнату Сазерленда в посольстве и застал его в углу кабинета. Он так и просидел всю ночь, с тех пор как получил известие о неудавшемся покушении, курил — наконец-то позволил себе — трубку за трубкой. Опустевший кисет валялся теперь на полу среди рассыпавшегося крепкого табака и горелых спичек, пепельница на подлокотнике кресла давно переполнилась. Сазерленд успел за ночь передумать все думы, вспомнить все, что случилось с ним в жизни, даже то, о чем он никогда не позволял себе вспоминать, — о том, как в 1940 году он получил извещение: она погибла при воздушном налете. Как он справился с горем? Что ж, все кого-нибудь да потеряли, на фронте или во время бомбардировок, чем он лучше других? И вот он сидит в кабинете, измученный, опустошенный, и его усталость так велика, что затопила все внутри, проникла в кости и пропитала мозг.

Ответственность. Ричард Роуз носил ее легко, словно летний костюм, но Сазерленду на плечи ответственность ложилась тяжким ярмом. Потери, понесенные в тех или иных операциях, превращали его мозг в кладбище или мастерскую гробовщика. Нет, на этот раз он не допустит ошибки. Он вытащит Карла Фосса, агента под кодовой кличкой Чайльд-Гарольд. Вытащит его. Этот человек всегда поставлял им точную и честную информацию, и теперь, после неудавшегося покушения (и если учесть все, что рассказала им Анна), его жизнь в опасности. Прикрытие военного атташе германского посольства — стены из тончайшей бумаги. Как только Роуз явится поутру, Сазерленд прикажет ему начать операцию по спасению. К вечеру Фосс будет уже на борту самолета, направляющегося в Лондон.

Роуз бодро постучал в дверь ровно в девять утра. Вошел и подумал, что кабинет еще пуст: распахнувшаяся дверь скрыла кресло, на котором скорчился Сазерленд.

— Мы сегодня же вытаскиваем Фосса, — приветствовал его Сазерленд.

— Доброе утро, старина! — Роуз развернулся к нему на пятках. — Я пришел обсудить эти шифровки…

— Покушение провалилось, он как поросенок в картонном домике… один порыв ветра, и крыша рухнет ему на голову.

— Честно говоря, странно, что его еще тут нет. Он-то узнал о провале раньше нас. Ему бы следовало сразу бежать сюда… если ничто ему не помешало.

Сазерленд был сбит с толку. Он ожидал, что Роуз будет возражать. Роуз терпеть не мог вытаскивать агентов, терять источники информации. Сколько они спорили…

— Ты проверил, где он сейчас, старина? — продолжал Роуз.

— Еще нет.

— Что ж, если он и сегодня пойдет на службу, значит, не считает ситуацию безнадежной.

— Мы вытаскиваем его, Ричард. Я не позволю…

— Конечно, вытаскиваем, но не можем же мы проехаться по улицам Лиссабона, выкликая его имя, а, старичок?

Старик, старина, старичок… Ты мог бы звать меня «Сазерленд», подумал он, вставая с кресла. Электрические иголки кололи руку, левая нога онемела.

— Ты не заболел? Что-то уж очень бледный.

— Сидел всю ночь, — ответил Сазерленд, пытаясь пробудить к жизни непослушную ногу.

— Осторожнее, старина!

Мир на уровне пола выглядел непривычно. Ландшафт из ковра и мебельных ножек, запах пыли, солнечные пятна на ковре. Этого Сазерленд понять не мог, не мог и высказать вслух свое непонимание. Его разум остановился в одной точке, как иголка сломанного патефона.

В десять часов утра посол собрал всех сотрудников и сделал то же заявление, которое Фосс уже слышал из уст Волтерса накануне вечером. Начал он с измены, предательства, терроризма. Волтерс, точно староста с розгами по правую руку учителя, окидывал помещение светлым взглядом коршуна, и все спешили отвести глаза, уставившись на портрет фюрера над головой посла. В заключение собравшихся призвали отпраздновать неудачу врагов, и громовое «хайль Гитлер» сотрясло помещение. Сотрудники разошлись по кабинетам притихшие, как школьники после общего собрания. Вроде бы ничего не изменилось для них, вновь усевшихся за свои столы, но грозовая туча повисла в воздухе. Мучительная неопределенность: кого из них изберут в козлы отпущения, принесут в жертву?

Фосс тоже сидел за своим столом и чувствовал, как пот стекает из-под колен по икрам до высоко натянутых носков. Утром он проснулся в пять часов, валялся на диване, так и не сняв галстук. Поспешно распустил узел, выдернул давившую на горло запонку и принялся жадно глотать прохладный утренний воздух. Всего час длится такая прохлада, потом опять начнет припекать. Он разделся, перешел в спальню и там обнаружил пристроенную на подушке фотографию. Вернул фотографию на полку, улегся и почуял ее легкий аромат на своей постели, уткнулся лицом в наволочку, но потом, когда он поднял глаза и сквозь решетку изголовья уставился на оштукатуренную стену, ему вновь вспомнились слова Анны:

— Лазард и Уилшир знали, что ты двойник. Лазард сказал мне прошлой ночью. Может быть, и Волтерс знает?

Он принял душ, побрился и, не одеваясь, подошел к комоду. Верхний ящик был слегка выдвинут, расческа лежала не там, где он ее оставил. Фосс повертел расческу в руках и обнаружил одинокий черный волос, туго переплетенный с его собственными.

И вот в десять утра, после собрания, он бодро приветствовал Хайна и Кемпфа. Все дурные мысли плотно упакованы в черный металлический чемодан с белым адресом, спрятаны на задворках его разума. Ему привиделось поле лютиков. Тени облаков пробегают по небу, солнце движется над цветочной поляной, как всегда бывает летом. Он проинформировал Кемпфа и Хайна о том, что следует искать двоих неизвестных, которые, как предполагает капитан Лоуренсу, скрылись с Кинта-да-Агия, и отправил своих сотрудников собирать уличные слухи. Отчитываться лично перед ним, потребовал он, ничего не записывать. Вся операция проводится без писанины, чтобы не было утечек. Кемпф и Хайн переглянулись в растерянности. Бюрократическая система подобного не предусматривала.

— Приказ генерала СС Волтерса, — надавил Фосс.

— Ничего не писать?

— Так он распорядился. Когда дело будет закончено, он сам подаст рапорт в Берлин.

Кемпф и Хайн вышли из посольства, отправились шерстить кафе и сумрачные бары, где местные жители укрывались от пронзительного дневного света. Выслушав немецкий приказ, эти люди проглатывали свое вино или крохи пищи и спешили вновь наружу, в сокрушительную жару.

Фосс оставался в кабинете, курил и машинально, словно это могло его успокоить, водил пальцем от кончика носа до бровей. Наверное, говорил он себе, только Лазард и Уилшир знали, что он двойник, дальше эти сведения не пошли. Наверное, Волтерс знает лишь одно: Анна — подсадная утка, использованная Уилширом для того, чтобы направить британцев по следу подложного Бичема Лазарда. Никто ничего не знает, иначе его давно бы схватили. Никто не докажет, что он был в проклятом доме. Лоуренсу поверил, что Анна провела ночь с англичанином. Фосс уцелел. Ближайшие часы покажут, чем дело кончится, но какую информацию могут его сотрудники принести с улицы? А если кто-нибудь видел их с Анной в Байру-Алту? Окурок дрожал между пальцев. Напоследок Фосс чересчур сильно затянулся и обжег губы.

В то утро, когда пот начал сочиться на улицы города с чердаков, из дешевых пансионов, из душных комнат и темных баров, где обитали буфуш, соглядатаи обнаружили, что на улицах пахнет свежими новостями, свежей кровью. Они впивали в себя каждую подробность, это извращенное племя каннибалов, пожирающих информацию. Они пожирали ее и отрыгивали под соусом своего изобретательного вымысла, и следующие каннибалы заглатывали ее. Слухи росли и множились, а тут еще к воротам британского посольства подъехала «скорая помощь», постояла минут пять и, включив сирену, помчалась в сторону госпиталя Сан-Жозе. До полудня город трясла лихорадка, а затем — краткий перерыв на второй завтрак, те, кто успел что-то заработать, устроились пожевать рыбку, закусить нелегко добытым хлебом.

Все, кроме Пако.

Пако проспал до трех часов дня, а когда очнулся, его все еще мучили бессильные позывы рвоты. Он велел мальчику принести кувшин лимонада и размешать в нем соль. Выпил до дна, понуждая себя делать глоток за глотком, плача от едкой горечи. Выпил и ожил. На подгибающихся ногах спустился вниз и сел, как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни, в тенечке, в углу двора, нащупал в кармане обломок сигареты. Попросил мальчика принести травяного чая и огоньку прикурить. Он заговорил с мальчиком, а поскольку кроме Пако никто никогда не обращал внимания на маленького слугу, мальчик охотно рассказал ему обо всем, что произошло, пока тот болел. Пако уселся поудобнее, соображая: время пришло, тот самый момент, о котором предупреждал англичанин. Теперь нужно лишь точно рассчитать свои действия. И награду.

От чая он вспотел. Ему хотелось пойти наверх и прилечь, но тут на соседнем стуле приземлился португалец.

— Что-то я тебя нынче утром не видел, — произнес Руй.

— Прихватило.

— Жаль, ты все пропустил.

— Не думаю.

— Мог урвать свой кусок.

— Еще не поздно.

— Значит, ты что-то знаешь? — заинтересовался Руй. — Я так и думал, если кто-то что-то знает, не иначе, это Пако.

— Что я знаю? — тупо спросил Пако.

Португалец откинулся на стуле и всмотрелся в собеседника так пристально, как будто ценная информация была у того написана на лице. Он протянул Пако сигарету — неслыханная щедрость в глазах галисийца.

— Про убийства слышал? — спросил португалец.

— Я слыхал, шесть человек умерло. Скольких из них убили — этого я не знаю.

— Трое покойников в Эштуриле.

— На Кинта-да-Агия. Там еще ограбление.

— Муж убил американца. Жена убила мужа. Но кто убил жену?

— Я думал, она сама, нечаянно, — сказал Пако.

— Не совсем.

— А кто ограбил дом?

— Вот именно.

— А ту англичанку, что жила у них в доме, не допрашивали разве?

— Ее там не было… трахалась где-то со своим парнем… с тем англичанином, которого ты видел в порту… как его бишь зовут?

— Уоллис, — произнес Пако, прикрывая ладонью нижнюю часть лица, и по этому жесту Руй догадался, что у Пако припрятан туз.

— На этом можно разжиться, Пако.

— Кто заплатит и сколько?

— Немцы. А сколько — посмотрим.

— Не тайная полиция.

— Нет.

— Им будет интересно узнать, что инглеза соврала? — заговорил Пако, и Руй замер, вслушиваясь в каждое слово. — Что ее любовник — вовсе не Уоллис?

— Не знаю.

— Что они хотят выяснить?

— Кто те двое, удравшие с Кинта-да-Агия в ночь убийства.

— Я мог бы рассказать им кое-что, а выводы пусть делают сами.

— Сколько?

— Но говорить я буду напрямую с генералом Райнхардтом Волтерсом. С ним, и ни с кем другим.

— Сколько?

— Пятьдесят тысяч эскудо.

— Рехнулся, что ли?

Пако прикрыл глаза: мол, на глупости не отвечаю. Руй что-то обдумал и кивнул.

— Решил, что все кончено? — тихо спросил он. — Пора выбираться отсюда?

— Мне — да, — сказал Пако. — Ты здешний.

— Прикупить землицы — об этом ты мечтаешь?

Пако пожал плечами. Разумеется. Вернуться в Галисию. Довольно с него продавать воду в Алфаме, как было перед войной. Пако заключает сепаратный мир.

Португалец велел ему сидеть на месте и никуда не уходить. Он бегом спустился по ступенькам и помчался по улице, прыгая через выбоины тротуара. Поспешно миновав английское посольство, он устремился прямиком к немецкому. Ему казалось, легкие его превратились в жалкие тряпочки от такого бега, он едва сумел пробормотать что-то привратнику и чрезвычайно корректной женщине в приемной. Стоял перед ее столом, пот ручьями лил с него на пол, а женщина, поочередно напрягая крепкие обнаженные икры, поднималась наверх. Через несколько мгновений она спустилась до середины лестницы и, чтобы не утруждать себя лишним спуском и подъемом, поманила португальца рукой. Руй, пока сообщал Волтерсу новости, инстинктивно держал свою шляпу на том самом месте, где привык держать руки фюрер. Брови генерала приподнялись, когда тот услышал, что инглеза соврала, а когда он услышал цену, последовал взрыв.

— Пятьдесят тысяч эскудо, чтобы выяснить, почему англичанка соврала! — во весь голос ревел Волтерс. — Сколько из них достанется тебе?

— Ни монетки, клянусь вам. Ни единой монетки.

— Приведи его.

Фосс почувствовал: что-то происходит. При сорокаградусной жаре чувства обостряются, слышно каждое движение в коридоре. Приоткрыв дверь, он в щелочку видел, как секретарша выскочила из кабинета Волтерса и начала спускаться по лестнице. Назад она поднялась в сопровождении истекавшего потом Руя. Фосс ждал. Вот и Руй вышел из кабинета, простучали поспешные шаги по лестнице. Фосс подошел к окну и проследил, как португалец выскочил за ворота и понесся по улице ду-Пау-де-Бандейра. Никогда на памяти Фосса его агент не переходил на бег. Он вновь всмотрелся в дверную щель. Волтерс прошел по коридору в комнату с сейфом и вернулся с толстой пачкой купюр в руках. Срочные расходы.

Вернувшись к окну, Фосс закурил, затянулся так глубоко, что стены с обеих сторон надвинулись на него. Он ждал целую вечность — двадцать минут. Португалец возвращался, изо всех сил торопя Пако, но уж Пако, это Фосс точно знал, бегает не быстрее черепахи.

Когда эти двое поднялись по лестнице, Фосс за их спиной проскользнул в коридор. Он видел, как Руй постучал в дверь Волтерса, на всякий случай придерживая Пако за руку. Ценная информация, очень ценная. Пако через плечо обернулся на Фосса, и достаточно было этого стыдливого взгляда, чтобы Фосс понял все, что ему требовалось знать.

Он не вернулся в свой кабинет. Прошел напрямую к лестнице и вышел на улицу, на варварскую жару, заставляя себя отмерять одинаковые, спокойные с виду шаги. Выскользнул за ворота, небрежно кивнув охраннику, и лишь в тот момент, когда ступил на камни мостовой, услышал позади оклик. Оглядываться не имело смысла. Он пустился бегом, врубаясь в загустевший воздух.

Он мчался вниз по улице ду-Сакраменту-а-Лапа, солнце огненными иглами пронзало пиджак и рубашку на его спине, волосы взмокли от пота.

За спиной грохотали ботинки. Фосс пригнул голову и припустил, сильнее работая коленями, отталкиваясь стопами от мостовой. На углу показался трамвай, спускавшийся с горки вниз, к английскому посольству. Фосс помчался вперед, к перекрестку, и выскочил, раскачиваясь из стороны в сторону, как раз позади уходящего трамвая. Помчался вслед за ним между двумя серебряными полосами рельс, нагоняя трамвай, громко скрипевший тормозами. Вот уже сине-красно-белый «Юнион Джек» вплывает в поле его зрения, но тут из немецкого посольства выскочила еще одна группа людей и устремилась ему наперерез. Они успеют перехватить его у посольства, прежде чем ворота распахнутся, тем более что местный охранник в такую жару просто не поймет, почему ворота перед Фоссом нужно открыть сию же минуту. Фосс нагнал трамвай. Двое босоногих мальчишек свисали с задней площадки, в изумлении таращась на иностранца. Фосс выбросил вперед руку, промахнулся, сделал вторую попытку, ухватился за поручень. Ноги мгновение беспомощно болтались в воздухе, покуда не нашли себе опору. Фосс прижался разгоряченным лицом к окну трамвая, там, внутри, пассажирка испуганно отшатнулась, толкнула в бок свою соседку, и та, обернувшись к окну, уставилась на Фосса. На какое-то время трамвай укрыл Фосса от преследователей, и, лишь когда трамвай замедлил ход, чтобы свернуть налево, те, кто бежал позади, поняли, что произошло, и заорали, приказывая второй группе бежать в другую сторону. Трамвай, ускоряясь, ехал под горку. Один из преследователей упал, другой споткнулся о его распростертое тело, остальные еще бежали вниз, но скоро сдались.

Кардью обещал Анне подогнать автомобиль к главному входу «Шелл». Он присматривал за ней, это Анна понимала. Опекал ее. Обоих напугало известие о том, что Сазерленд вышел из строя, но твердая рука Роуза тут же дала себя знать. Анна чувствовала себя на коротком поводке. Не то чтобы ей не доверяли, но она была неизвестной величиной, которую Роуз предпочитал исключить из уравнения. Вот почему Анна зашла в дамский туалет и, выйдя оттуда через черный ход, прямиком направилась в Сады Эштрела, к той церкви. Она снова вошла в квартиру Фосса, убедилась в том, что фотография вернулась на свою полку, проверила расческу: кто-то похитил ее волос. Присев на валик дивана, поддернув платье до самых бедер, чтоб было прохладнее, Анна закурила, вытряхивая пепел в окно и осматривая площадь между Садами и Базиликой. Было самое начало шестого.

Трамвай остановился напротив станции Сантуш. Фосс выпрыгнул на мостовую. На миг его соблазнил вид лайнеров и грузовых судов в доке — нельзя ли там спрятаться, быть может, «зайцем» покинуть страну? Но нет, слишком велик риск попасться в руки портовой полиции, которая сдаст его Службе государственной безопасности, лучше уж затеряться в лабиринте улочек в районе Алфама, спрятаться до вечера, когда можно будет связаться с Сазерлендом.

Трамвай, как видно, решил заночевать здесь. Фосс огляделся в поисках такси — тоже редкость в бедном квартале Лиссабона, бензин-то подорожал. Пропотевшая под пиджаком рубашка липла к телу, словно вторая кожа. Фосс переложил содержимое карманов пиджака в карманы брюк, не спуская при этом глаз с дороги в Лапа, откуда могла явиться погоня. Попытался припомнить, был ли возле посольства автомобиль. Нет, вроде бы все дорожки пустовали. Наконец-то трамвай неторопливо тронулся с места, как раз в то мгновение, когда Фосс услышал визг шин, цеплявшихся за раскаленные камни. Он запрыгнул на подножку трамвая, всем телом надавил на закрывавшуюся заднюю дверь. Черный «ситроен», собственность германского посольства, до отказа набитый людьми, несся по улице, два колеса на мостовой, два на тротуаре.

Медленно, мучительно медленно трамвай отъезжал от станции Сантуш. Электричества ему, что ли, не хватает, все утекло в Тежу? Посольский «ситроен» обогнал его, двое мужчин высунулись из боковых окон, всматриваясь внутрь трамвая. Фосс присел. Внезапно трамвай разогнался, выезжая из Мадрагоа в Байру-Алту. Если удастся доехать на трамвае до кварталов старого города, он спасен, в жизни его не найдут среди переулочков и проходных лестниц, ташкаш — пивных и магазинчиков, в плотной толпе и суматохе раннего вечера.

«Ситроен» проехал вперед и остановился поперек трамвайных путей. Из него вышли люди и подняли капот автомобиля, хотя никто не собирался копаться в моторе. Один из них шагнул вперед и замахал руками, призывая трамвай остановиться. Фосс перебрался на заднюю площадку, соскочил и побежал, используя инерцию движения. Он увидел выброшенный вперед здоровенный кулак Кемпфа с вытянутым указующим перстом, услышал, как скрипят на мощеной улице кожаные подошвы — трое мужчин пустились за ним следом.

Кемпфа он не боялся: тучный, гнилой от сифилиса, вряд ли он сможет быстро бежать в жару по такой дороге, но двое юнцов позади Кемпфа рвались в бой с рвением, не уступавшим пылу самого Волтерса. Фосс проскочил небольшую площадь, преодолел подъем и уже более спокойной походкой двинулся по улице ду-Посу-душ-Негруш. Он уже видел впереди нужный трамвай, тот самый, который провезет его через Байшу в Алфаму. Звуки погони затихли, Карлу показалось, что он оторвался от преследователей. Обернувшись, Фосс убедился, что улица позади него пуста, и на миг ему показалось, что он спасен, сбил врагов со следа. Сорвав с себя пиджак, он зашвырнул его в чью-то распахнутую дверь и побежал большими легкими шагами. Радостная сила переполняла его. Обернувшись, он вновь увидел узкую полоску неба над расселиной улицы, и вдруг мысли, рожденные бегом, наткнулись на другие, неподвижные. Колени Фосса подогнулись, он резко остановился и поглядел на часы: пятнадцать минут шестого. Он стоял неподвижно между серебряными рельсами. Еще раз оглядел опустевшую улицу, согнулся, упираясь руками в колени, свесил голову. Ему не уйти.

Там, в квартире, его ждет Анна.

Сейчас они пойдут к нему домой. Они застанут там Анну. Они убьют ее — и не сразу.

Фосс остановил такси, двигавшееся ему навстречу, и велел водителю ехать к Садам Эштрела. Откинулся на спинку заднего сиденья — луч солнца котенком свернулся на его коленях — и почувствовал: узел разрублен. Когда автомобиль притормозил в конце Авенида-Алвареш-Кабрал, Фосс засучил рукава, уплатил водителю и вышел в Садам, спеша к церкви. Бодрой походкой он шел через тихий, жаркий, безлюдный парк. То солнце, то тень, черная полоса, белая полоса. Странное возбуждение охватило его, скорее даже восторг. Прежде Карл остановился бы и попытался логически постичь это чувство, но на этот раз не было надобности: он знал, что он счастлив. Боже, Боже, он был счастлив. И он припомнил последнее письмо Юлиуса из Сталинградского котла и понял, о чем говорил брат: он обрел свободу.

Карл прошел между металлическими решетками ограды и вышел наружу. Поднял голову и увидел ее в окне. Она ждала его, именно там, в той позе, которую он угадал заранее. И в тот миг он понял навсегда: здесь, на площади, под раскаленным солнцем, в плотных сетях этого безумного шпионского города он больше не один. А все остальное не имеет значения.

Анна увидела его в тот самый момент, когда он вышел из Садов, и отбросила сигарету на черепичную крышу, высунулась из окна, упираясь коленями в спинку дивана. Она хотела помахать ему рукой, но вдруг увидела, что Карл стоит без пиджака, рукава его рубашки закатаны, и вот он вскинул руки над головой — какой странный жест. К нему бежали немцы с обеих сторон площади, справа и слева. Невесть откуда вынырнул автомобиль. Карл не пытался скрыться. Он стоял, словно чемпион, закончивший выступление и ожидающий овации. Левую руку он опустил, но правую так и держал, словно отдавая честь или кого-то приветствуя; Помахал в воздухе над головой, и в этом жесте было все: и прощание с ней, и приказ уходить, спасаться.

Автомобиль затормозил перед ним. Карла схватили, затолкали в машину. Анна бросилась к двери комнаты, но услышала грохот ботинок по деревянной лестнице. Вернулась к комоду, схватила стопку писем и семейную фотографию, вылезла через окно на крышу и растянулась там под беспощадным солнцем, прислушиваясь к тому, как прямо под ней обыскивают и громят комнату, рассекают воздух жестяными германскими голосами.

Над ее головой раскаленная белизна дня сменялась пронзительной синевой. Стайка голубей сорвалась с колокольни Базилики Ла Эштрела, первые прохожие появились в быстро вянущем парке, и где-то вдали точильщик ножей выводил свою заунывную песню.

Глава 25

30 июля 1944 года

Это не дневник. Дневник я вести не вправе. Первое правило шпиона. Чтобы пережить все, что случилось, чтобы выжить, сохранив разум, чтобы я не вздрагивала и не ощетинивалась словно кошка при малейшем шорохе, я должна освободиться. Хотя бы от чего-то, если не от всего. Ослабить давление… не знаю, правильно ли я выражаюсь. Словно опухоль внутри меня, ведь организм продолжает питать и защищать то, что считает частью самого себя, даже если это — взбесившиеся, убивающие все тело клетки. Ничего не могу поделать с собой. Кровь приливает к опухоли, она растет быстро, за счет всех остальных органов. Все больше становится, всюду находит для себя пищу, чудовищный зародыш. Я пыталась сдержать ее рост. Пыталась вырезать ее, запереть на чердаке, словно свихнувшуюся тетушку. Я совала ее в сундук, но крышка не закрывается, распахивается, рвет цепи, которыми я ее опутала, бродит по дому, безумица, рушит все, до чего дотянется.

Я пыталась выдохнуть из себя эту боль, выговорить ее, избавиться, исторгнуть с рвотой, что угодно, лишь бы положить ей конец, положить конец тому, что завладело мной. По ночам я лежу навзничь, на груди у меня стопка его писем и семейная фотография, перед глазами — лишь неровный, зернистый потолок. Я едва дышу, не выдох, а испарение, болотный туман, и сквозь дымку тумана я различаю слова, которые тоже стали частью моего помешательства. «Жив ты или мертв?» Долго я продолжать так не могу, потому что это не только вопрос о существовании или несуществовании КФ. Это вопрос уже обо мне. Жива или мертва? И я улыбаюсь, чуть ли не смеюсь, разгадав загадку. Да, это могло бы сработать, но я слишком рано угадала, что я делаю. Я описываю это, описываю, что оно делает со мной, а по имени это не назвала, такая хитрая.

Что же случилось со мной? Ничего. Ничто. Никаких физических повреждений, если не считать шишку на голове. Я чему-то была свидетелем, я что-то чувствовала. Вот и все. Мой мозг рационален и логичен. Всего на две недели я стала старше с тех пор, как покинула Лондон. Рост и вес и у меня все те же. С физической точки зрения лишь одно небольшое отличие: я утратила девственность. А что это? Мелочь. Девственная плева. Мембрана, которую никто не видит. Боли не было, крови разве что самая малость — я не осматривала простыни. Нет-нет, я поняла, в чем разница между мной прежней и мной теперешней. Раньше я жила ожиданием, теперь живу надеждой. Почему я все еще надеюсь? На что уповаю, надежде вопреки?

Давным-давно, в ином столетии, в ту первую ночь в казино, Фосс был для меня лишь тенью, одним из множества гостей. Потом, когда он отнес Уилшира в дом, кем он был? Физическим объектом, сослужившим полезную службу. До столкновения в море мы больше не встречались, после того столкновения едва ли обменялись хоть словом. Как так вышло, что, едва не утопив меня, Фосс взял на себя ответственность за мою жизнь? Что было дальше? Видела его снова на той вечеринке. О чем мы тогда говорили? О судьбе… да, а о чем еще? Что он сказал мне? «Бог перестал руководить игрой, и власть забрали в свои руки дети, скверные дети». Еще что-то он сказал, уже в саду, что-то об Уилшире и Джуди: «Такие вещи нужно видеть не только глазами». Мысль шпиона? Или просто человека? О шпионаже он тоже говорил: «Все мы шпионы, и у каждого свои тайны». Свои секреты у его родителей, у моих. Что я знаю о своих родителях? А ведь их и наши тайны сформировали нас такими, какие мы есть. Пробили насквозь, словно пули. Неверное сравнение. Вошли в нас, словно заразная болезнь. Пуля — что, она убивает и дарует сладостный покой или увечит, если не убивает. Болезнь — это ближе к истине. Только что был здоров, и вот уже болен. Подхватил что-то. Секреты — душевная болезнь. Либо совладаешь с ней, либо нет. Упрямство — полезная вещь. Моя мать очень упряма. А я? И в чем моя болезнь?

Потом мы встретились в его квартире. Я была зла. Так зла, в жизни подобного со мной не бывало. Пылала как раскаленное железо. С матерью я всегда была холодна как лед. А тут хватило одной фразы Роуза, и я осатанела. Несколько слов КФ — и я пришла в себя. Только нежность, любовь, его постель, а потом мы пошли гулять. Вот я и снова плачу. Почему я плачу, вспоминая ту прогулку? Тогда, на прогулке, он сказал: «Я влюбился только однажды». И я умерла. А потом он сказал: «В тебя, дурочка». Я видела, как рухнул мир, и поняла: в любую минуту что угодно может случиться. Это помогло мне понять, как Лазард сумел отравить разум Уилшира. Почему Уилшир поверил его словам, а не той правде, что жила в его сердце. Я угадала, потому что мир разверзся, и я падала в бездну, пока он не сказал эти слова: «В тебя, дурочка». Как же это получается? Amor é cego. Слепая кукла сумасшедшей Мафалды.

В тот последний раз. Не в самый последний. В последний раз, когда мы прикасались друг к другу. После того ужаса. Он снова принял всю ответственность на себя. Выкупал меня, вытер насухо, уложил в постель, как ребенка. Вот что такое возлюбленный. Он — и отец, и брат, и друг, и любовник. И мы лежали там, а в комнате стоял кейс, и все эти важные документы, улики — в нем. В первый раз он говорил: «Пока мы с тобой здесь, я хочу, чтобы никого, кроме нас, тут не было», и так оно и вышло в тот самый первый раз. Но только в первый. А потом всегда они были с нами, чудовищные пришельцы.

Он принял решение. Судьбоносное, великодушное решение, достойное такого человека. Он сказал: «Волтерс не получит эти планы». И все ради чего? Впустую. Сложная комбинация, разыгранная американцами. Может быть, в этом мой недуг? Он пожертвовал жизнью ради чьей-то дурацкой игры, ради комбинации, которая, вероятнее всего, обречена была на провал. А ведь обе стороны сочли бы его за своего, за героя, не будь он столь великодушен, глупо, губительно благороден. Нет. Моя болезнь — другая. Тем недугом болен весь мир, а чем же больна я? С чем я должна смириться и жить дальше?

Последний раз, последний, когда я видела его. Краткий миг, такой краткий, просто не верится… Он сумел все вложить в эту секунду, все — и мою неотступную боль. Бестрепетно шагнул вперед, вышел из сумрака Садов Эштрела под яркий, яростный свет. Вскинул руки, показывая мне: он в плену. Приветствовал меня жестом, похожим на тот, каким я попрощалась, уходя в то утро, унося проклятый кейс. Любовь, благодарность, предостережение. Взмахом руки прогнал меня: за ним пришли, уходи! Только я одна во всем мире могла понять его жест. Беги, спасайся, Андреа!

Теперь я знаю многое, чего в тот момент не знала. Роуз и Сазерленд затеяли совещание, решали, как и когда вытащить Фосса из Лиссабона, и тут Сазерленд свалился. Роуз говорил мне, что тайная полиция ищет двоих человек, выживших в перестрелке на вилле Кинта-да-Агия. Что еще? Уоллис рассказал: один из буфуш видел нас с Фоссом вместе в Байру-Алту. В тот последний день буфуш, галисиец родом, отправился в германское посольство. Фосс успел выбраться из посольства. Ушел от погони и зачем-то вернулся к себе на квартиру. Все думают, будто он оставил там нечто важное, что хотел передать союзникам. А как еще объяснить этакую глупость: вернуться прямиком в руки врага? Никто не знает настоящую причину. Только я одна.

Вот он — мой недуг. Но сумею ли я написать о нем? Мне бы хотелось написать безлико и отстраненно, как очередное уравнение, где буквы означают числа, каждый раз означают что-то другое.

Моя болезнь: это я уговорила его пойти на прогулку в Байру-Алту, и там нас увидели вдвоем. Моя болезнь: из-за меня он вернулся, чтобы предупредить меня, чтобы меня не застали в его квартире. Спас меня… снова спас. Моя болезнь: почти ничего не осталось мне от него. Целый мир остался мне.

Вот она — моя надежда. Надежда надежде вопреки. Это не лекарство. Только одно лекарство могло бы вылечить меня, только одно: если б он вернулся живым. Не исцеление, и все же отсрочка. Сколько раз уже я подсчитывала дни. День за днем, начиная с 30 июня. Позавчера должно было начаться. Ни разу не бывало задержек.

Глава 26

30 июля 1944 года, дом Кардью, Каркавелуш, под Лиссабоном

Скомканные листки Анна сожгла в камине, вместе с ними и нетронутые листы, что служили подкладкой, все, вплоть до того нижнего листка, на котором уже не осталось царапин. Прикурила от той же спички, которой разжигала камин, глубоко затянулась — она уже поняла, что обречена пожизненно водить дружбу с сигаретой. Хроника ее недуга, диагноз, оценка горели зеленоватым пламенем и превращались в черный негатив с медными, еще внятными следами чернил. Она растоптала обугленные листки, превратила их в прах, рассыпавшийся искрами на чистых кирпичах поддона.

Лишь на краткий миг, на доли секунды ее разум мог отвлечься от Карла Фосса. Даже когда она закуривала, ей виделась его рука, ровно держащая перед ней огонек во тьме сада. Но теперь ей хотя бы перестал изменять рассудок, уносясь в неведомые дали бешеным галопом, как случилось в тот день, когда ей сказали, что Карла Фосса вывезли из Португалии и будут допрашивать, добивать в Германии. В те дни Анну со всех сторон обступали узники, в темных, гулких от рыданий камерах. Жалобы узников прерывались резкими, режущими вспышками света и вопросами, вопросами без конца. Вопросами без ответов, вопросами, на которые нет ответа, нет ответа, ведущего к спасению. О пытках ей рассказывали, и те подробности, что казались вполне сносными издали, в лекционном зале Оксфорда, дождливой весной, теперь впивались в ее тело, заставляя корчиться под нежарким еще утренним светом.

Анна загасила сигарету, рухнула ничком на неразобранную постель и впервые проспала шесть часов подряд. На этот раз нестерпимо яркие, словно заряд в тысячу вольт, вспышки реальности не помешали ее сну. Она очнулась и увидела розовую, прогретую заходящим солнцем комнату. Приятная усталость, как будто она весь день бродила под сенью деревьев, истомой разливалась по мышцам. Анна лениво, по-кошачьи, потянулась. Какое блаженство: сколько угодно времени, и все принадлежит ей! — и тут ее настигло воспоминание столь яркое, что Анна поспешно перекатилась на бок, чтобы проверить, не проник ли и в самом деле кто-то в ее комнату.

Ей шесть лет, мать сидит рядом с ней на постели, сигаретный дым и запах коктейлей смешивается с ароматом духов, особых, для вечеринок, острый, экзотический аромат. Рука матери забыта на плече дочки — секунду тому назад Анна еще спала. Сейчас Анна слышит, что платье матери не шуршит, как обычно, но скрипит, трясется, будто дерево на ветру, и сквозь щелочки зажмуренных глаз Анна видит, что мать рыдает, не тихо плачет, а судорожно рыдает, содрогаясь всем телом. Но сон цепко держит девочку в своих объятиях, и, придавленная им, она не может шелохнуть даже пальцем, коснуться дрожащего рядом с ее лицом материнского колена. Утром мать снова станет собой, холодной и строгой, и Анна почти забудет ту минуту.

Очередная безумная мысль сворачивается спиралью. Роулинсон с недостающей ногой. Так ли уж цельны целые числа? Достаточно убавить самую малость, крошечную дробь, и цельность нарушена. А как насчет невидимого недостающего фактора — или невидимого дополнительного фактора? Система уравнений меняется, и решить ее уже невозможно. Безумие — подменять математику эмоциями, и все же в науке тоже существуют нюансы, теперь она это знала.

Девочек Кардью уложили в постель, но взрослые в жаркие летние месяцы ужинали поздно, и на этот раз ужин накрыли в саду, под жидким желтым светом подвесных фонарей. Собрались гости. Кто-то услужливо отодвинул стул, приглашая Анну садиться, и, когда свет фонаря выхватил из тени лицо кавалера, Анна узнала майора Луиша да Кунья Алмейду, того самого, что сумел остановить ее перепуганную лошадь.

Закусывали сыром, вяленой ветчиной и оливками со свежим хлебом. Кардью разливал по бокалам вино, которое майор получил из семейного поместья в Алентежу. Миссис Кардью подкладывала в тарелки морепродукты, а слуги отправились в деревню, там, в общественной печи, с полудня томился ягненок. Мяса хватило на всех, угостились и слуги в плохо освещенной кухне. Картофель, прилипший к дну и бокам глиняного поддона, пропитался мясным соусом и запахом чеснока и розмарина. Этот пир возвращал Анну к родному племени. Всадник, заблудившийся на открытой равнине, потерявший свою лошадь, все же добрался до цивилизованных мест.

Под конец вечера майор пригласил Анну прокатиться с ним на машине, если у нее выдастся свободный вечерок. Анна не сказала «нет». Тогда майор предложил покататься в среду.

Когда Анна возвращалась к себе в комнату, Кардью перехватил ее у лестницы. Погладил ее по плечу, сжал покрепче.

— Вот и славно, приходишь в себя, — похвалил он. — Понимаю, это ужасное потрясение.

Лежа в постели, Анна с усмешкой сказала себе: вот что значит быть англичанином. Так мы ведем дела. Мы — прирожденные шпионы. Никогда никому ничего не показывать, все держать в себе. Зря Наполеон обозвал англичан «нацией лавочников». Нет, мы — специалисты по секретам. Да и попробуй обмолвиться хоть словом, когда раз навсегда велено «зубы сцепить».

Ричард Роуз согласился принять Анну в понедельник, во второй половине дня. Очевидно, он получил от Кардью благоприятный отзыв о психологическом состоянии девушки, поскольку до тех пор отказывался видеться с ней. Ей говорили, что Роуз занят, но Уоллис честно сказал: в отличие от Сазерленда Роуз предпочитает держаться в стороне. Взволнованная, горюющая, переполненная эмоциями женщина — это заразно, он не станет рисковать своим душевным комфортом. Еще одно уравнение: делимое — Ричард Роуз, делитель — женщины. Не делится.

Наступил последний день июля, жара и не думала сдавать позиции. Роуз сидел за столом Сазерленда, все окна были плотно закрыты во спасение от жары, каждый день, особенно во второй половине дня, таранившей стены посольства. Анна сидела в знойном мареве, ничтожная величина, которой можно пренебречь, а Роуз тем временем пролистывал бумаги, что-то подписывал, то и дело потирая обнаженные локти, как будто натер их о стол. Время от времени бормотал извинения, дескать, сейчас ею займется, но Анне было все равно. Она и так знала, что здесь ей не рады. Секретаря Сазерленда сменил парень по имени Дугги, который даже не поднимал глаз, когда к нему обращались, а тыкал кончиком ручки, направляя посетителя в кабинет. Складывая бумаги в стопку, Роуз наконец заговорил:

— Вы хотите остаться у Кардью?

— В качестве секретарши?

— Он о вас высокого мнения, — сказал Роуз. — Разумеется, переводами вы будете заниматься по-прежнему. Это важная работа.

— Я думала, это мое прикрытие, не более того.

— Так и было. Но вы не можете вернуться в разведку, ведь так? Во всяком случае, не в Лиссабоне. А вывезти вас отсюда мы тоже не можем, учитывая обстановку. Лондон пока не хочет перемещать вас. Осторожничают парни. Полагают, что на вас уже имеется пухлое досье… в Берлине.

«Берлин» — это слово порхнуло мимо нее, словно случайно залетевшая вкомнату птица.

— Если вы считаете, что мои способности будут наилучшим образом использованы…

— Да, считаем, — поспешно ответил Роуз. — Во всяком случае, на данный момент.

— Вам известно, что я хочу остаться в Компании, сэр.

— Разумеется.

— Если моя роль в последней операции как-то отразится на будущем…

— Ваша роль? — повторил он, оттопыривая губы, и впервые посмотрел Анне прямо в глаза.

— Поскольку моя неосторожность привела к провалу ценного агента-двойника…

— Вот уж за это вам вовсе не следует себя винить, — заторопился Роуз, и на его лице проступило нечто весьма похожее на сочувствие. — Вы — новичок. Фосс… ему следовало быть осмотрительнее. Так безоглядно рисковать… Для опытного человека — безумие, иначе не скажешь.

— Есть какие-то сведения? — спросила она как бы между прочим, не позволяя голосу дрогнуть.

— Что вам сообщили?

— Что его увезли в Германию. Больше ничего.

— В том же самолете было еще двое, их тоже схватили прямо на улице в Лиссабоне, как и Фосса. Одного из них, графа фон Тройберга, потом отпустили. Он сообщил нам, что Фосса доставили на борт в большом сундуке. Из Темпельхофа всех троих повезли в Главное управление безопасности на Принц-Альбрехт-штрассе в крытом грузовике. Фон Тройберг успел обменяться парой слов с Фоссом, тот уже был не в лучшей форме. В последний раз Тройберг видел его в тот день, когда самого Тройберга выпустили из гестапо.

Роуз умолк. Анна смотрела себе под ноги. Шейные мышцы не могли удержать в равновесии налившуюся свинцом голову.

— Фосса подвергали интенсивному допросу три дня подряд. Фон Тройберг был в ужасе.

Анна почувствовала, как ледяные иголки впились в ее внутренности, дыхание стало поверхностным.

— Вы уверены, что вам надо это знать?

— Я хочу знать все! — с яростью воскликнула она.

Роуз вытащил толстую папку из серого металлического шкафа. Когда в офисе успели появиться эти шкафы?

— Та операция, в которую вы были вовлечены вместе с Фоссом, пришлась на весьма специфический для Третьего рейха момент.

— Вы имеете в виду покушение?

— Генерал СС Волтерс осуществлял операцию, которая, как он надеялся, должна была привести к величайшему успеху немецкой стороны. Проигравшие всегда уповают на чудо, на внезапный перелом в ходе событий. Операция СС провалилась. Волтерс потерял казенные деньги, потерял основной источник, откуда в рейх поступали алмазы. Фосс заведомо был козлом отпущения. Провала операции уже было достаточно для того, чтобы Фосс получил выговор и перевод в самое что ни на есть паршивое место, но на фоне покушения двадцатого июля «дело» Фосса выглядело еще хуже, и Волтерса это устраивало. Фосс превращался в участника заговора. Вам это обвинение может показаться нелепым, учитывая, как далеко Лиссабон от места действия, но Фосс знал о готовящейся акции, мы услышали о ней именно от него. Он предупредил нас, он был посвящен в заговор. Поскольку Фосс — человек из абвера, последний представитель военной разведки, оставшийся в посольстве после реорганизации, мы предполагаем, что ему было поручено взять под контроль посольство в Лиссабоне. Если это так и если найдется хотя бы одна улика, подтверждающая его причастность…

Выразительная пауза. Роуз закуривает.

— Что тогда, сэр?

Роуз раскрыл папку, подцепил длинным ногтем несколько страниц, заглянул на обратную их сторону, словно исследуя палимпсест.

— Дела высших офицеров вермахта ведет глава Службы безопасности рейха, генерал СС Эрнст Кальтенбруннер. Он профессиональный юрист, и это можно было бы счесть за доброе предзнаменование… пока не увидишь его фотографию. Законченный мерзавец, даже на вид. Фанатик до мозга костей, безоговорочно предан фюреру. Он своим долгом не манкирует. Уже схватили тысячи подозреваемых: мужчин, женщин, даже детей. Всех, кто состоит в родстве или близком знакомстве с изобличенными заговорщиками, доставили на допрос. Не столь важных подозреваемых обрабатывает полковник СС Бруно Вайсс. Прежде он возглавлял Службу безопасности в «Вольфшанце», ставке Гитлера в Растенбурге, в Восточной Пруссии. Будь он помоложе, его можно было бы принять за родного сына Кальтенбруннера. Где они только таких выращивают?

Пропуская через конвейер тысячи людей, эти мастера непременно что-нибудь найдут, потому что люди всегда пишут что-то, чего писать не следовало, говорят то, чего не следовало говорить, а когда их как следует напугают, и вовсе не контролируют свою болтовню. Шансов у Фосса практически нет. Ему предъявят обвинение, и судить его будут в «Народной судебной палате» под председательством некоего Роланда Фрейслера — более отъявленного мерзавца с юридическим дипломом свет еще не видел. Если против него найдутся хотя бы косвенные улики, Фосса приговорят к расстрелу, а если доказательств не хватит, его, как минимум, упекут в концентрационный лагерь, а там тоже практически невозможно остаться в живых.

Роуз еще раз быстро пролистал бумаги в папке. Анна сидела на стуле очень ровно, почти неподвижно.

— Помимо того что сообщил нам фон Тройберг, других известий не поступало, — подытожил Роуз, собираясь вновь уткнуться в работу. — На вашем месте, мисс Эшворт, я бы забыл о нем. Надо жить дальше. На войне такое случается сплошь и рядом.

Анна не без усилия встала на подгибающихся ногах. Направилась к двери.

— Итак, вы остаетесь работать у Кардью? — в спину ей спросил Роуз.

— Да, сэр, — ответила она и выволокла непокорное тело из офиса в коридор.

Анна принялась за работу с усердием, которое Мередит Кардью находил несколько пугающим. Не поднимала головы от бумаг, на перекус тратила не более четверти часа. Но в среду вечером она все же поехала кататься с майором Луишем Алмейдой. Майор отвез ее в Кашкайш и угостил рыбой.

Что за рыба, Анна припомнить не могла. Запомнила другое: как майор не сводил с нее глаз и во время ужина, и даже потом, когда они уже ехали в машине, так что ей приходилось порой напоминать ему о необходимости следить за дорогой. И она поняла: раз ей так не хочется умирать, значит, она оправится. Вернулся страх смерти, которого еще за неделю до того не было и в помине. С каждым днем Анна все плотнее втягивалась в орбиту нормальной жизни, приближалась к внешним слоям нормальности, а тем временем тонкие, словно луковые, пленочки обволакивали ее болезнь, ее опухоль, которая, судя по отсутствию месячных, оказалась не опухолью, а эмбрионом.

В августе майор получил отпуск и повел осаду по всем правилам, не пропуская ни единого вечера. Анна каждый раз принимала его приглашение. Единственное, против чего она возражала, так это против прогулок верхом. Рядом с майором ей было спокойно, его нежное и неусыпное внимание казалось отеческим, если не дедовским. Разговор строился строго формально, взаимный интерес не переходил в интимность. Анну это устраивало. Поддерживая беседу, она могла между тем уйти в себя, спрятаться, и Луиш не преследовал Анну в ее внутреннем убежище. Она чувствовала, как стремительно меняется, и понимала, что перемены ей необходимы. Эти перемены отдаляли ее от людей, но тут уж ничего не поделаешь. Даже в шумной толпе, собравшейся на вечеринку, Анна оставалась одна — хотя и не в одиночестве. Общество приняло ее, и Анна охотно согласилась стать частью сложного строения, не кирпичом рядом с одинаковыми кирпичами, но горгульей, притаившейся на желобе.

Как-то раз в субботу, в середине августа, Анна сидела с майором перед кафе на главной площади Эштурила. Майор звал ее в казино, однако к этому, как и к верховой езде, Анна пока не была готова. Пока… а может быть, и никогда. Было уже одиннадцать часов, но все еще жарко, ни есть, ни пить не хотелось. Анна предложила прогуляться по набережной, подальше от суеты выходного дня, знакомых ей декораций, пальм, чьи листья кажутся обрывками некогда единого листа. Майор охотно согласился поразмять ноги.

Они шли вдоль берега. Полумесяц сиял достаточно ярко, чтобы осветить им путь, воздух казался бархатным, ни ветерка. Фосфоресцирующей пеной поднимались волны, рушились на берег и торопились взбежать вверх, пока их не впитал песок. Анна подхватила майора под руку. Океан обволакивал, заглушал все звуки, только ее каблучки поскрипывали на песке.

Она остановилась, чтобы полной грудью вдохнуть просоленный воздух, майор обнял ее за плечи, и тут Анна догадалась, что майор все это время строил планы, о которых ей было невдомек. Не то чтобы совсем невдомек, но Анна могла думать только об этой минуте, не загадывая наперед, что будет дальше. Сейчас она обеими руками уперлась в грудь своего спутника, стараясь удержать его на прежнем расстоянии, однако майор не был робок и смущен, как Фосс, он крепко прижал Анну к себе и поцеловал ее в губы — в первый же раз поцеловал ее таким крепким и затяжным поцелуем, что Анна, задохнувшись, не могла пошевелиться.

Сдержанность гран-сеньора внезапно слетела с майора. До сих пор Луиш Алмейда вел себя и даже двигался так, словно законы всемирного притяжения имеют над ним большую власть, нежели над всеми прочими смертными, и как раз это делало его таким надежным. Он производил впечатление твердой скалы, нерушимого гранитного мола. Теперь эту плотину прорвало, португалец был весь — страсть, весь — пылкое объяснение в любви. Стремительная метаморфоза ошеломила Анну, и, воспользовавшись ее замешательством, Луиш обеими ладонями сжал ее лицо и принялся повторять, как он ее любит, как сильно он ее любит, как всей душой он любит ее, твердил до тех пор, пока значение слов не стерлось от многократного повторения, и Анна, почти не слушая и все же слыша, всерьез задумалась о том, не таковы ли все португальцы: запечатанные сосуды безумной страсти.

Он выдыхал каждое слово прямо ей в губы, как будто верил, что ласка вернется к нему взаимностью из ее уст, и Анна припомнила, как Луиш наслаждается едой, как, вкушая очередное блюдо, со смаком вспоминает радости другого. Вино было для него все равно что музыка, изысканные вина он пил, закрывая глаза от наслаждения. И от цветов, которые он ей преподносил, он сам получал едва ли не большее удовольствие, ему недостаточно было понюхать цветок, он утыкался в него лицом, без остатка впивая аромат. Чувственный человек, а она только сейчас поняла это, потому что Луиш не умел облекать удовольствие в слова, он просто наслаждался.

И он же вернул ее к реальности. Сжимая плечи Анны, потребовал ответа — немедленно, сейчас, руки его дрожали, как будто он еле сдерживал желание вновь сдавить ее в объятиях, сокрушить, сделать своей. Он настаивал: Анна должна выйти за него замуж, а она даже слов не могла подобрать, объяснить ему, как все непросто для нее, как запутано.

— Выйдешь? Выйдешь? — твердил он на своем гортанном английском, каждый слог звучал все ниже и ниже, словно Луиш захлебывался, тонул в колодце.

— Мне больно, Луиш, — пожаловалась Анна.

Он выпустил ее из объятий, отрешенно провел ладонями вдоль ее рук, поник, устыженный.

— Все не так просто, — попыталась отговориться она.

— Просто, просто, — вновь захлебнулся он. — Ты скажи только одно слово. Скажи: да. И все. Самое простое, что бывает в жизни.

— Существуют препятствия.

— О, тогда я счастлив.

— В чем тут счастье?

— Препятствия прео-д-олимы. Я готов поговорить с кем нужно. Буду говорить с английским послом. Буду говорить с президентом «Шелл». С твоими родителями. Я буду говорить…

— С мамой. У меня жива только мать.

— Значит, я буду говорить с твоей матерью.

— Довольно, Луиш. Остановись, дай мне подумать.

— Ты можешь думать только о том, как пре-о-долеть эти препятствия. Ты должна подумать и понять, что препятствия… — Он запнулся, подбирая слова. — Никакие трудности не пугают меня. Нет таких трудностей, чтобы я не смог… не смог… Raios! Как это говорится?

— Я ведь не знаю, что ты хочешь сказать… Перескочить? Перепрыгнуть?

— Перепрыгнуть! — буквально проревел он, радостно соглашаясь. — Или нет, нет. Не перепрыгнуть. Если перепрыгнуть, преграда останется. Будет позади, но все равно будет. Уничтожить! Вот! Нет таких препятствий, какие я бы не смог уничтожить. Разбить!

Она расхохоталась, представив себе, как Луиш несется с щитом и копьем наперевес сметать преграды.

— Пока я не могу ответить, — повторила она.

— И все же я счастлив.

— Почему ты счастлив, Луиш? Я еще ничего не ответила тебе.

— Я счастлив, — повторил майор.

Он-то знал почему, хотя ей говорить не стал: он, по крайней мере, не получил сразу же другой, короткий и сокрушительный ответ.

В два часа ночи Анна, измученная, улеглась в постель. Поклонник не отпускал ее: его дерзкий порыв, смирившись, искал другие выходы, неуемная энергия распирала майора. Луиш повез Анну в Лиссабон, отплясывать в танцбаре «Кристалл». Никогда еще ей не доводилось видеть Луиша таким оживленным; выяснилось, что он вполне способен на разговор, но при условии, что одновременно занимается еще каким-то делом. Стоило им вернуться за столик, чтобы передохнуть, и Луиш впадал в глубокое раздумье, вероятно, пытался понять, что же это за неведомые ему препятствия могут помешать их свадьбе, однако, не вынеся долгого молчания, он снова тащил Анну танцевать.

Тут-то он и начинал говорить, взахлеб рассказывая Анне все, что ей следовало знать: о своей семье, о поместье под Эштремушем, в провинции Алентежу, за сто пятьдесят миль от Лиссабона, о работе, о казарме, в которой он жил, — к счастью, казарма тоже была в Эштремуше, — и весь разговор сводился к тому, как будет обустроена их совместная жизнь, как Анна приладится к его миру.

Она спала и видела сны и проснулась в панике: такой темп событий ей не выдержать. Словно всадник, упавший с лошади, — нога застряла в стремени, и скакун увлекает его за собой, тело бьется о камни, — Анна могла молить лишь о передышке, о том, чтобы самой направлять эту безумную скачку, но ей не под силу было даже обдумать те самые препятствия. Различные нити ее жизни не просто переплелись, они сбились в неразрешимый клубок.

Но вот в чем вопрос: почему бы и не выйти замуж за Луиша? Разумеется, она его не любит, но это как раз не «препятствие», скорее причина выйти замуж. Любила она Фосса, но Фосс все равно что мертв, беспощадная прямота Ричарда Роуза лишила ее всяких иллюзий. Луиш помог бы Анне избавиться от гложущей ее вины. Затаившийся в ее утробе ребенок Фосса тоже был препятствием, но стоило хорошенько призадуматься, и это препятствие превратилось в лишний довод за. Собственное хитроумие напугало Анну, однако не до паники, так, легкая, поверхностная дрожь. Чувство вины залегало гораздо глубже, оно составляло суть всего, что Анна переживала и делала в эти дни. Вот что творит с человеком религия, вздыхала она про себя. Монахини набили своей воспитаннице голову всяким вздором про вину и грех, и теперь чужая мораль держит ее в тисках, сбивает с толку. Она мерила шагами комнату, чтобы почувствовать твердую почву под ногами, успокоиться и принять то, что стало вдруг понятным и необходимым: ей придется выйти замуж за Луиша именно потому, что она ждет ребенка от Карла.

Анна присела на кровать, уставилась на свои ладони. Когда-то она была молода, зеленой была и гибкой, но приходится смириться с той жесткостью, что приходит с возрастом, а значит, и с вероятностью не выдержать, сломаться. Лежа в одиночестве на узкой постели в разгар августовской жары, Анна прислушивалась к тому, как внутри ее тела делятся клетки нового организма, как обступают ее со всех сторон грозные тени церкви, общества, матери. Она сделала выбор вопреки все еще жившей внутри нее католичке, та знала, что за это придется заплатить, дорого и страшно заплатить когда-нибудь потом. Сейчас она выйдет замуж за Луиша да Кунья Алмейду, и ее тайна останется неприкосновенной, как и та, первая, срастутся как сиамские близнецы две индивидуальности, неразрывно связанные друг с другом.

Утренний свет, новая ясность. Удушливую жару последних дней и ночей прорезал свежий, солоноватый атлантический бриз. Солнце все еще ярко сияло на безоблачном небе, но собственное тело уже не казалось обглоданным скелетом, Серра-де-Синтра не расплывалась в мираж, пальмы на площади весело хлопали длинными листьями. Высвобождаясь из-под плотного покрова ночи, Анна стала видеть все по-другому. Забрезжила надежда. Нужно поговорить с Дороти Кардью. Женщины, вдвоем, без мужчин, могут выложить все проблемы на стол и рассмотреть их, как они есть. После завтрака служанка повела девочек на пляж, и Анна сумела застать Дороти одну за шитьем в гостиной. Миссис Кардью вышивала по канве, как раз дошла до буквы «М» в слове «ДОМ». Мередит с книжкой сидел в саду, попыхивал трубкой, выпуская ровные, ублаготворенные колечки дыма. Анна покружила по комнате, выбирая, где сесть, прикидывая, как подступиться к делу. Движения сверкающей иголки отвлекали ее, как-то не в лад с ее мыслями двигалась эта игла, но и Дороти, следя глазами за Анной, отвлеклась, сделала ошибку в работе и, вздохнув, отложила шитье.

— Луиш сделал мне предложение, — сообщила Анна, и Дороти в изумлении откинулась к спинке дивана.

На лице Дороти проступило явственное облегчение. Недурная новость.

— Прекрасно, — заговорила она. — Я так рада. Луиш… он очень хороший человек.

Тем все и решилось. Денек выдался отличный: воздух прозрачный, ветерок шевелит верхушки пиний, птицы болтают напропалую. Такой день было бы прямо-таки невежливо чем-то омрачать.

— Да, — подтвердила Анна, и слово упало тяжело, как падает пьяница в баре.

— Я должна рассказать Мередиту.

Действие развивалось само по себе, не так, как заранее сложилось в голове Анны. Дороти скользнула к раздвижной двери в сад и окликнула мужа, подпрыгивая от нетерпения.

— Дорогой, у нас хорошие новости! — громко объявила она.

Мередит захлопнул книгу и устремился прямиком к женщинам, словно пикирующий бомбардировщик. Когда он добежал до стоявшей в дверях жены, он даже запыхался от нетерпения.

— Луиш сделал Анне предложение!

— Поздравляю! — загрохотал он. — Такой славный малый наш Луиш.

— Да, — повторила Анна. Еще один пьяница рухнул на пол.

Быстрый, проницательный взгляд Кардью. Он что-то подметил? Почуял какое-то движение в комнате помимо этих сказанных вслух слов?

— Ты уже кому-нибудь говорила?

— Пока нет.

— Надо бы посоветоваться с Ричардом… Могут быть проблемы.

— Да.

— Но это замечательно, замечательно! Лучшего парня, чем Луиш, и сыскать невозможно. А как ездит верхом! — добавил Кардью с таким видом, словно верховая езда — существенное подспорье в браке.

Анна раздвинула губы, и улыбка примерзла к ее губам. Вот оно, будущее, — слова отобрали у нее и перевели на общепринятый язык, на язык собеседника, ей не близкий. Слезы давили изнутри на глаза, непролитые слезы о Карле, который знал много языков, но лучше всего — те языки, на которых молчат.

Во вторник Анна сидела в Садах Эштрела, глядя на играющих детей, дожидалась назначенной встречи с Роузом. Дети носились, наступая на изменчивые тени, ветер, колебля ветви деревьев, причудливо изменял сочетание солнечных пятен на земле. Ритм жизни замедлился наконец-то. Все такой же неумолимый, но хотя бы лихорадочная гонка прекратилась. В дело вступили большие армии, они разворачивались неспешно. Вероятно, ее судьба опять оказалась как-то связана с событиями в Европе, с движением русских, американских и британских войск, попиравших руины рейха.

Подойдя к воротам напротив церкви, Анна издали взглянула на то окно, за которым несколько недель назад она ждала Карла. Кто-то мыл окно изнутри, потом мелькнула рука, словно отделенная от тела, выбросила сигарету. У ног Анны струились серебристые трамвайные рельсы, прокладывавшие себе среди щебенки путь вниз с холма Калсада-да-Эштрела к Сан-Бенту и Байру-Алту, где им предстояло встретиться и пересечься с другими путями, однако никогда, никогда рельсы не отклонятся от предначертанного им маршрута. Была ночь, когда эти блестящие полосы кажутся серебряными нитями, связующими ее с прекрасным будущим. Теперь они превратились в наручники, приковавшие ее к неизбежности, но единственным выходом из этой неизбежности было самоубийство.

Снова Анна сидела перед Ричардом Роузом. В этот раз Ричард отнесся к ней не то чтобы с пренебрежением, просто он плотно поел и теперь откинулся на стуле, куря сигарету, и щурил глаза то ли от дыма, то ли от презрения к глупой бабе.

— Кардью сообщил мне, какие у вас новости, — сказал Роуз. Он помахал спичкой у нее перед носом, загасил и бросил в пепельницу. Почему-то Анну этот небрежный жест обозлил.

— Мы готовили вас к работе…

— С вашего позволения, сэр, ни к чему вы меня не готовили. Я приехала сюда как переводчик, уже обученная.

— Когда мы готовили вас как агента, когда мы получили в Лиссабоне ваше досье и отчет о вашей подготовке, никому и в голову не приходило, что вы так… эмоциональны. Предполагалось, что вы — существо логическое, рациональное, математический ум. Вот почему вы нам пришлись по душе.

— Пришлась вам по душе?

— Судя по бумагам, вы были идеальной кандидатурой, — проворчал Роуз, еще плотнее усаживаясь на своем стуле, пуская дым ей в нос, тыча горящей сигаретой чуть ли не ей в лицо, он явно старался вывести Анну из себя. — Умная женщина, вжившаяся в свою роль, привлекательная, но знающая свое дело, хладнокровная… короче, идеально подходящая для такой работы.

Пауза. Роуз копается в портсигаре, ищет, чем еще ткнуть ей в нос.

— И вот вы приехали — продолжал он, — и мы были прямо-таки потрясены тем, как вы легко вошли в свою роль. Сразу же завели нужные знакомства, поставляли важную информацию. Отлично справлялись с непростыми, скажем так, людьми и обстоятельствами. Все шло как по маслу, пока… — И он выпустил струю густого, почти черного дыма.

— Даже логичные, рациональные, с математическим складом ума люди порой влюбляются, — заметила Анна.

— Дважды подряд? — иронически приподнял брови Роуз.

Холодная насмешка впилась в Анну острием. Это было слишком несправедливо, и она бросилась возражать, хотя возражать не стоило.

— Вы сами сказали, что про Фосса мне следует забыть. Что он обречен.

— Да, конечно, — проворчал Роуз, и недосказанное повисло в дыму. Недосказанное обвинение против нее, Анны. А потом Роуз одним щелчком пальцев разогнал и дым, и вину. — Так что теперь вы решили выйти замуж за майора Луиша да Кунья Алмейду?

— Он сделал мне предложение. Я должна знать, могу ли я принять это предложение, — сдержанно пояснила Анна. — Так, чтобы это не сказалось на моей работе… на той работе, которую вы собирались мне поручить… до будущих распоряжений.

— Тут еще проблема с удостоверением личности, — спохватился Роуз. — Что до меня, выходите замуж, если вам охота. Но вам придется венчаться под тем именем, которое вы носите сейчас, и никого из ваших близких на свадьбе не будет. Для португальцев вы были и остаетесь Анной Эшворт.

— Фамилию я все равно сменю.

— Верно.

— Я должна предупредить вас, что я проговорилась.

— Каким образом?

— Я была эмоционально не…

— Только факты, будьте добры.

— Я сказала доне Мафалде и графине, что мой отец умер.

— Не вижу проблемы. Если это где-то сойдется, мы скажем, что ваш отец только что погиб при воздушном налете и вы еще не смирились с утратой, поэтому в анкете все еще указываете его как живого. А на самом деле он мертв. Сделаем свидетельство о смерти, и точка.

И в разговоре точка. Точка в истории Андреа Эспиналл. Она поднялась, пожала своему начальнику руку и направилась к двери.

— Кстати, мы получили сведения о Фоссе. Не слишком обнадеживающие, — пулей пробил Роуз ее затылок. — Согласно нашим источникам, он был расстрелян в пятницу на рассвете в тюрьме Плотцензее, и с ним еще семь человек.

Она выскользнула в дверь, не оглядываясь. Коридор вздымался и падал под ее ногами, словно палуба корабля. Каждую ступень лестницы, ведущей на улицу, приходилось нащупывать и перепроверять. Ничего надежного в этом мире не осталось, все сдвинулось с места. Вдохнув свежий воздух, Анна попыталась избавиться от стеснения в груди, от чего-то, застрявшего в бронхах рыбьей костью, осколком шрапнели, нетающим кристаллом голубого льда, но какая-то сила исказила гримасой ее лицо, заставила согнуться вдвое и вихрем взнестись по холму к Садам Эштрела. Больше всего это было похоже на сердечный приступ, и, когда Анна добежала до парка, ей не оставалось иного укрытия, кроме Базилики по ту сторону шоссе, кроме самого темного угла в этой церкви.

Перекрестившись, она рухнула на колени, уткнувшись лицом в сгиб локтя, беззвучно твердя одно и то же слово: «Никогда». Никогда не увидит она Карла, никогда не станет вновь самой собой, никогда ничего не будет как прежде. Из груди боль поднималась все выше, сжимая горло, подступая слезами. Она заплакала, но и слезы были не такими, как прежде. Еще недавно Анна плакала, как ребенок, захлебываясь, причитая, а эта боль не находила исхода в крике, в человеческом голосе. Рот широко раскрылся, но глаза были плотно зажмурены, ей казалось, вот-вот вырвется безумный вопль, и с ним вырвется, уйдет боль, но не было такого звука в природе, не было ей облегчения. Слезы катились по щекам, обжигая кожу, каплями кислоты падая в разверстый рот. Слюни и сопли текли вместе со слезами, повисали дрожащей слизью на уголках рта и на подбородке. Она плакала обо всем и обо всех, о Карле Фоссе, о давно умершем отце, о матери, которая так и не стала ей близкой, о Патрике Уилшире, о Джуди Лаверн, доне Мафалде. Ей казалось, от этого плача она не очнется никогда, но стоило какой-то монахине положить руку ей на плечо, и Анна опомнилась, рывком вернулась к реальности. Нет, к разговору с монахинями или к жаркому шепоту в тесном ящике исповедальни она была не готова.

— Não falo português,^[19] — пробормотала она, вытирая лицо скомканным, насквозь промокшим платком. Проковыляла по ряду скамей, слепо натыкаясь на что-то, и опрометью кинулась к двери. Там, снаружи, все еще дул порывами свежий ветер. Насквозь продувал жалюзи ее ребер.

Книга вторая Мороз свершает тайный свой обряд

Глава 27

16 августа 1968 года. Дом Луиша и Анны Алмейда в Эштуриле

В ночь перед вылетом в Лондон Анна снова бежала, бежала, задыхаясь и крича во сне. Почти каждую ночь, с тех пор как она вернулась из кровавого Мозамбика, ей снились такие сны. Порой она бежала при свете дня, чаще — в сумерках. На этот раз она бежала в темноте, в тесноте. Бежала по туннелю, отвесному, с обрывистыми стенами, похожему на старую шахту. Фонарь, зажатый в руке, бросал отблески света на черные лоснящиеся стены, неровный пол, где виднелась старая колея, узкий лаз. Она бежала отчаянно, от чего-то спасаясь, изредка оглядываясь через плечо и различая лишь тьму позади. Но чувствовала: она бежит не только от чего-то, но и к чему-то, что ждет ее впереди. Что это — неизвестно, ничего не было видно за отверстием в темноте, которое проделал ее фонарь.

Она бежала из последних сил, сердце билось на разрыв, каждый вздох пронзал легкие. Свет фонаря тускнел, мигал, из белого превращался в желтый. Анна встряхнула фонарь, однако свет не стал ярче, и, когда она внимательнее присмотрелась к угасающей нити внутри лампочки, ей показалось, будто она различает собственное дыхание, как на морозе. И вот фонарь погас. Чернота. Никакого иного источника света здесь не было. Страх сжимал горло, Анна пыталась вскрикнуть, но звук не выходил. Она проснулась: Луиш сжимал ее в объятиях, и она плакала, плакала так, как не плакала ни разу за все двадцать с лишним лет.

— Все хорошо, все хорошо, это всего лишь сон, — твердил он, и реальность показалась отрадной после такого сна. — Она выздоровеет. Все будет хорошо. С ней, с тобой, со всеми нами.

Она кивала, уткнувшись лбом в грудь мужа, не в силах выговорить ни слова, она знала, что хорошо не будет, но спорить не хотела, поддалась. Она чувствовала: настал поворотный момент. Та подземная река, что увлекает за собой человека и тащит через водопады, обрывы, расселины, только что вновь овладела ее судьбой. Мощное течение увлекало Анну прочь от ее тихого прошлого, и пока еще поток не набрал силу, но течение все ускорялось.

Заснуть ей не удалось. Она лежала на боку, уставившись в широкую спину супруга и не слыша его громкого храпа за одолевшими ее мыслями, не возвращавшимися вот уже более двух десятилетий. Известие о болезни матери спасло Анну от окончательного разрыва с мужем после того, как она отказалась ехать с ним на очередную африканскую войну. Стоя на краю, она оглядывалась разом и на прошлое, и на неведомое будущее, на судьбу, которая возвращала ее в Лондон, а мужа и сына, полковника и лейтенанта, служивших в одном полку, вновь уводила на войну — на этот раз в Западную Африку, в Гвинею.

Другой поворотный момент, двадцать четыре года назад, вспоминался, как прочитанные в книге подробности чьей-то чужой биографии, гораздо более насыщенной, чем ее собственная (если судить объективно), однако субъективно, лично для нее, почему-то скучной. Свадьба раскаленным летним утром в Эштремуше. Ей удалось казаться счастливой — да, она была рада, что Луиш так сильно хотел жениться, так торопил ее, что не оставил и минуты подумать насчет «осложнений», которые она несла внутри себя, подходя вместе с ним к алтарю. И поскольку малыш задержался на три недели, не так уж сильно расходились дата венчания и дата рождения их сына — 6 мая 1945 года.

Разве она сможет когда-нибудь простить себя за это? Чувство вины оставалось все таким же сильным, как в тот день, когда она сообщила о своей беременности Луишу. Муж был переполнен счастьем, он был так нежен, и каждое его прикосновение мучительно обнажало ее двойную рану, двойную тайну. Чем шумнее ликовал Луиш, тем мучительнее страдала Анна — втайне. Тогда-то она и поняла, что значит быть шпионом. Работа на Роуза и Сазерленда не была предательством, но то, как она обошлась с Луишем, — вот предательство. Она видела, как он верит в нее, как он любит, как восхищается ею, а она предавала его — каждый день, изо дня в день. Вот почему, думала она, во все века со шпионами расправлялись быстро и беспощадно.

Столько событий успело произойти со дня их свадьбы, что, оглядываясь назад, Анна решительно не понимала, почему всё, даже первый совместный год, кажется безвкусным, как выдохшееся шампанское. Те решения, что она приняла, те одинокие раздумья по ночам на долгие годы направили течение ее жизни, но теперь ей казалось, что это были чисто рациональные умозаключения, без волнения, без чувства — разумные меры, диктуемые инстинктом самосохранения.

Долгие выходные, последовавшие за свадебной церемонией, тектоническим разломом отделили ее прежний мир от нового. Кадр за кадром мелькали сейчас в ее голове члены семейства Алмейда. Они вели почти феодальный образ жизни в глубине сельской Алентежу, — о такой жизни Анна читала в истории Средневековья, когда училась в монастыре. Когда утром после свадьбы они с Луишем объезжали имение в небольшой повозке, они видели в полях работников всех возрастов, от стариков до малых детей, закутанных по самые глаза от невыносимой жары, они вручную собирали урожай. Потом она видела, как, присев в тени дуба, эти люди поедали скудный паек, выдаваемый помещиками, и даже эти голодные лица сводила гримаса от неаппетитной, застревавшей в горле еды. Среди работников она узнавала тех, кто пел на ее свадьбе протяжные, прекрасные и печальные песни, песни, от которых Алмейда, даже их гордые мужчины, рыдали.

Она попыталась поговорить с Луишем о невыносимой участи этих людей, но муж отмахнулся. Так будет и впредь. Анна хотела потолковать с сестрой Луиша в надежде, что женщина проявит больше сочувствия, но золовка, совершая ознакомительный обход по кладовым и кухням, со смешком поучала Анну: оливки для работников нужно мариновать в горьком рассоле, чтобы съели поменьше. Когда после праздников Анна села в поезд и вернулась в Лиссабон, чтобы продолжить свою работу (члены семейства считали это предательством, ей следовало сидеть дома с новыми родственниками), в голове зароились какие-то идеи, пока еще неотчетливые, о более справедливом устройстве жизни. Отдаться этим мыслям означало перестать думать о себе.

Анна легла на спину, отвернувшись от Луиша, его животного храпа. Двадцать четыре года тому назад она лежала в этой постели и прислушивалась к тому, как рос в ней ребенок, рос так же быстро, как внушенная католическим воспитанием вина, и уже тогда Анна знала, что за обман придется жестоко расплачиваться. Будет подведен итог, и остается лишь молиться, как молилась она и поныне, чтобы неумолимый Господь пожелал свести счеты лишь с ней одной.

Веки отяжелели, и, несмотря на ужас перед темными туннелями сна, Анна вновь провалилась в беспамятство и очнулась, лишь когда Луиш принялся шумно умываться, как всегда поутру.

Не будь ее мать так тяжело больна, Анна сдалась бы в аэропорту и вместо Лондона улетела бы с мужем и сыном в Гвинею. Вела себя как дура, закатила сцену в зале ожидания, Луиш чуть ли не силой отдирал ее от Жулиану. Потом она рыдала в туалете, пока не объявили рейс, и на борту отказалась от еды, только пила джин с тоником, устроилась в хвосте и в одиночестве курила сигарету за сигаретой. Мысли обратились вспять, и никаким усилием воли невозможно направить их хотя бы в ближайшее будущее. Как и прошлой ночью, мятутся тревожно, перебирая прошлое лист за листом. Теперь главной темой воспоминаний стал ее сын Жулиану: как она подвела его, как сын, в свою очередь, не оправдал ее надежд.

Урок генетики Анна усвоила в тот день, когда мальчик родился. Всмотревшись в личико, зажмурившееся от резкого больничного света, Анна сразу увидела: нет в этом ребенке ничего ни от нее, ни от Карла Фосса, а потому не слишком удивилась, когда гордый папаша Луиш подхватил малыша на руки и воскликнул:

— Это же вылитый я, верно?

В тот момент перед глазами Анны всплыла семейная фотография Фоссов: отец и старший сын, Юлиус, погибший под Сталинградом, и она поняла, кого держит на руках Луиш.

— Назовем его Жулиану, — предложила она, и Луиш возликовал пуще прежнего, потому что так звали его деда.

Два дня спустя они покидали больницу — в день победы. Спустились с горы от госпиталя Сан-Жозе до Рештаурадореш, где люди размахивали английским «Юнион Джеком» и американскими флагами со звездами и полосами, и тыкали в воздух растопыренными пальцами, и вздымали в воздух плакаты с нарисованным «V» — victory, победа. Кое-где развевались пустые, без всякого рисунка флаги, и Анна, удивившись, спросила мужа, что это значит.

— А! — сплюнул он с отвращением, старательно объезжая толпу. — Это коммунисты. В Эштаду Нову их серп с молотом запрещены, вот они и машут тряпками… Смотреть противно. Я…

Он даже договорить не сумел от лютой злобы, а жена в толк не могла взять, что его так возмущает.

Тогда был заложен первый камень той стены, которая постепенно выросла между ними.

Первая мрачная тень легла на их отношения двадцать месяцев спустя. Каждую сиесту и каждую ночь Луиш упорно старался сделать второго ребенка, он посылал Анну к трем разным гинекологам и наконец сходил к врачу сам, к частному врачу, он бы ни за что не обратился с таким вопросом к полковому. Он прихватил с собой Жулиану — для утешения и (как подозревала Анна) чтобы доказать: один раз он уже попал в яблочко.

Луиш вернулся домой растерянный, потрясенный. Когда он отказался поверить врачу, когда обрушил на голову злосчастного лекаря свою аристократическую ярость, тот попросту предложил пациенту заглянуть в микроскоп. В утешение врач сказал, что подобные случаи бывают часто: мужчина, ведущий активный образ жизни, часто ездящий верхом, рискует остаться без потомства.

Луиш уселся на холодной январской веранде, неотрывно глядя на ленивые серые волны Атлантики. Неподвижный, безутешный и безответный, как скала. И, глядя в поникший затылок, Анна поняла: теперь уж никогда нельзя будет сказать ему правду. Несколько часов спустя она вышла и попыталась зазвать мужа в дом. Он не отвечал, он гневно смахнул ее руку, когда Анна притронулась к его плечу. Анна послала за ним сына. Луиш поднял мальчика, усадил на колени и крепко прижал к себе. Еще через час они вернулись вместе, и Анна поняла: Луиш вновь обрел себя. Она проследила его взгляд, прикованный к сыну даже в те минуты, когда он извинялся перед Анной за грубость, и подумала с облегчением: теперь вся его жизнь сосредоточится на сыне.

Самолет медленно снижался, а уровень адреналина в крови возрастал. Анна оказалась в Хитроу чуть позже полудня, такси повезло ее в Лондон мимо офисов и бесконечных рядов домов, сквозь плотные транспортные пробки. Чужая страна, давно уже не ее. Эта страна изменилась за двадцать с лишним лет и продолжала меняться. В созданном Салазаром Эштаду Нову мозги цепенели — только сейчас Анна это поняла. Глядя в окно на Лондон в лучах нежаркого лета, проезжая через Эрлз-Корт, мимо длинноволосых юношей в красных вельветовых брюках и куртках, похожих на крестьянские, но выкрашенных в яркие тона или с выбеленными кружками, Анна видела, чего не хватает Португалии. Попробовали бы ребята прогуляться там в таком виде — десяти минут не прошло бы, как их сцапали бы жандармы.

Путь до коттеджа матери на Орландо-роуд в Клэпэме обошелся в ту же сумму, что и две недели жизни в Португалии.

— По счетчику, дорогуша. От себя ничего не прибавил.

Анна расплатилась и выждала, пока машина отъедет, дала себе время приготовиться. В последний раз они виделись с матерью на Пасху 1947 года. Луиш был на учениях, и Анна слетала в Лондон на неделю. Счастливой ту встречу трудно было назвать. Лондон производил впечатление города, потерпевшего поражение: серый, в неубранных обломках и осколках кирпичей, прохожие в темной, поношенной одежде. Люди все еще жили по карточкам. Мать не проявила ни малейшего интереса к внуку, не взяла отгул и даже не отменила обычные свои мероприятия, так что большую часть времени гости попросту сидели одни в Клэпэме. Анна вернулась в Лиссабон здорово обозленная, и с тех пор мать с дочерью изредка звонили друг другу, писали письма лишь тогда, когда нужно было что-то сообщить, а на Рождество и в дни рождения обменивались никчемными подарками.

Кое-что изменилось: на углу Лидон-роуд, где прежде стоял, а потом рухнул под бомбежкой дом ее учителя музыки, теперь вырос квартал многоэтажек. Но все остальное не тронуто. Анна прошла по дорожке к дому матери, спрятавшемуся за живой изгородью, и едва подавила панику при виде красных стеклянных дверных панелей. Позвонила. По лестнице простучали чьи-то шаги. Дверь отворил священник и поспешно заговорил, увидев испуг на лице Анны.

— Нет, нет, — сыпал он словами, — вы только не пугайтесь. Я просто зашел по дороге. А вы — ее дочь? Одри говорила, что вы должны сегодня приехать. Из Лиссабона, да? Ничего погодка у нас выдалась, а? Ну же, заходите, заходите.

Он подхватил чемодан. На мгновение они остановились в холле, в шаге друг от друга. За плечом священника Анна видела знакомый шкаф — словно замаячил на коктейле собеседник интереснее того, с кем пришлось иметь дело.

— Сегодня ей получше, — сообщил священник, видя, что Анна отвлеклась от него.

— Она так и не сказала, чем больна, — вздохнула Анна. — Вчера вечером по телефону я спросила напрямую, а она ушла от ответа.

— Бывают дни получше, бывают похуже, — проговорил священник. Был он совсем лыс, хотя с виду ненамного старше Анны.

— Вы знаете, что с ней, отче?

— Мне кажется, будет правильнее, если она сама вам скажет.

— Она сказала, болезнь тяжелая.

— Так и есть, и она это знает. Она даже знает, сколько…

— Сколько?.. — с ужасом повторила Анна. К окончательному приговору она отнюдь не была готова. — То есть…

— Да. Она человек сдержанный, поэтому говорит только о «серьезной болезни», однако счет идет на недели, и она это знает. Недели, даже не месяцы. Так и врачи сказали.

— Почему же она не в больнице?

— Отказалась. Не выдержала, ей противен запах больничной еды. Сказала, что лучше уж самой по себе, дома. С вами.

— Со мной, — произнесла Анна вслух, хотя обращалась к самой себе. — Простите, отец, но вы как-то уж очень бодры, если в самом деле…

— Ну да, я бодр. Одри так действует на меня. Ваша мать — замечательная женщина.

— Честно говоря, не ожидала застать здесь священника. Она же никогда…

— Да-да, я в курсе. Отпала — на какое-то время.

— Ну, католичкой-то она оставалась, верующей, непоколебимой. И меня так воспитала. Но что касается церкви, священников, исповеди, причастия и всего такого… Отец… Вы не назвались…

— Отец Харпур. Через «у» пишется, — пояснил он. — А теперь я, пожалуй, пойду. Тоник в холодильнике.

— Тоник?

— Она любит выпить джин-тоник часиков шесть.

— Она у себя? — спросила Анна, готовая вцепиться в священника и умолять его задержаться, помочь ей справиться.

— Нет-нет. Она в саду. Греется на солнышке.

— В саду? — Почему же в таком случае священник вышел из дома?

— Она попросила меня занести одну вещь в вашу комнату. Вот почему я зашел в дом.

— Не то. Вы сказали, она греется на солнце.

— Вот именно.

— Мама исповедовалась вам? — спросила вдруг Анна.

— Да, — подтвердил он, несколько ошарашенный внезапным переходом.

— Она сказала, когда исповедовалась в последний раз?

— Тридцать семь лет тому назад. Нам потребовалось несколько дней.

— Ну вот, примерно столько же лет прошло, с тех пор как она в последний раз выходила на солнце.

— Не может быть! Еще в Индии, что ли?

— Думаю, так.

— Идите лучше к ней, — вздохнул священник. — А мне в церковь пора.

Они пожали друг другу руки, и спаситель душ человеческих скользнул за дверь — черный, тощий, как бродячий кот. Анна подхватила сумки и пошла в свою старую комнату. Здесь сделали ремонт, стены заново окрасили, сменили занавески. На столике дожидались цветы. Все старые книги стояли на своих местах, даже старый облезлый мишка лежал на кровати, словно любимый, но вонючий пес. Из сада ползла струйка сигаретного дыма, и Анна увидела себя двадцать четыре года тому назад: как она сидит перед зеркалом и прикидывается, будто ухажер подносит ей огонек. Анна сунулась к зеркалу, посмотреть, что сотворили с ней двадцать четыре года, однако на поверхности ущерб не был заметен. Волосы, еслизахочется, можно отрастить снова, они по-прежнему густые и черные, изредка мелькал седой волос, который Анна тут же выдирала. Лоб чистый и гладкий, легкие морщинки возле глаз, а так кожа плотно прилегает к костям, лицо не обвисло. Хорошо сохранилась. «Замариновалась», как тут говорят. Замариновалась в своем генетическом соку.

Спустившись этажом ниже, Анна толкнула дверь в спальню матери. Сильный аромат лилий тщетно пытался замаскировать другой запах — не смерти еще, но разлагающейся плоти. Отшатнувшись, Анна побрела в коридор, простучала каблуками по черно-белым плиткам кухни и вышла в сад. Мать грелась на солнце, широкополая соломенная шляпа с красной ленточкой на тулье не укрывала тенью лицо. Запрокинув голову, Одри глядела вверх, на вершины зеленеющих деревьев, чья пышная листва заслоняла сад от соседних домов. Рука с сигаретой упала, низко стлался дым. Рядом стояло два стула: один с подносом, другой был свободен.

— Здравствуй, мама, — сказала Анна, другие слова не шли с языка.

Глаза матери широко раскрылись, удивленно и радостно. Анна была уверена, что разглядела радость.

— Андреа! — воскликнула мать, словно очнувшись от глубокого сна.

Наклонившись, Анна поцеловала мать в щеку. Неловко потянулась к другой щеке.

— Ах да, в Португалии принято целоваться дважды.

Костлявые пальцы замельтешили на плечах Анны, простучали по ее ключицам, словно что-то нащупывая.

— Садись, садись, выпей чая. Боюсь, он перестоялся, но все-таки выпей хоть немного. Отец Харпур оставил тебе рогалик? Слишком уж он охоч до рогаликов.

Мать исхудала. Крепкая, плотно сбитая фигура растаяла. Было время, поскрипывал на ней туго облегающий корсет, теперь же Анна слышала совсем другой скрип: старых костей, суставов, лишившихся смазки. К чаю мать надела платье в цветочек и свободное летнее пальто в голубую и кремовую клетку. Целуя бледную щеку, Анна заметила, что и лицо матери утратило прежнюю прохладность и твердость, кожа стала мягкой и податливой, к тому же и нагрелась на солнце. Лицо было все таким же точеным, но, слегка обмякнув, утратило прежнюю суровость, столь раздражавшую Анну. Для женщины, которой осталось жить всего несколько недель, Одри Эспиналл выглядела на удивление бодрой или, по крайней мере, производила такое впечатление.

— Ты видела отца Харпура?

— Он открыл мне дверь. Признаться, я была удивлена.

— В самом деле?

— Жизнерадостный такой.

— Да, мы с Джеймсом отлично ладим. Хохочем порой.

Непривычное «хохочем» пузырьками вспенилось у матери на губах. Анна заерзала от неловкости:

— Он сказал, ты ему исповедалась.

— Верно. Правда, тут нам было не до смеху. Кстати, Джеймс не говорил тебе, что он еще и поэт?

— Я застала его в дверях. Он спешил.

— Хороший поэт. Прекрасные стихи написал о своем отце. О смерти отца.

— Мне казалось, ты не любила поэзию.

— Не любила. И сейчас не люблю. То есть все эти выкрутасы. Люди, которые бродят, подобно одиноким облакам… всякое такое. Это не для меня.

Повисла пауза. Ветер осторожно пробирался между деревьев, шурша листьями. Анна чувствовала: ее к чему-то готовят. Размягчают для окончательной обработки.

— Нынче пишут другие стихи, — заговорила мать. — Все изменилось: музыка, наряды. Сексуальная революция. Все другое. Ты обратила внимание, когда ехала из аэропорта? Мы даже выиграли Кубок. В прошлом году или в позапрошлом? Неважно, раньше такого не случалось. Как поживают Луиш и Жулиану?

И снова молчание, мать докуривает сигарету, опустив веки, видно, как движутся ее зрачки под тонкой пленкой кожи.

— Расскажи про Луиша и моего внука, — ласково повторила она.

— Мы с Луишем сильно поссорились.

— Из-за чего?

— Из-за войны в Африке, — ответила Анна и сама поразилась металлическим ноткам в голосе. Так всегда, стоит заговорить о политике.

— Что ж, хотя бы не из-за того, что ты переварила яйца к завтраку.

— Он сам понимает, что эти войны не… не справедливые, если вообще бывают справедливые войны. Это плохая война.

— Но ведь у военнослужащих нет права голоса в таких вопросах?

— Он мог хотя бы Жулиану удержать. А теперь оба они в Гвинее — или будут там через несколько дней.

— Так всегда бывает, если мужчина выбирает службу в армии. Все они думают, будто лучшее в жизни — битва. Покуда не попадут в бой и не столкнутся лицом к лицу с кошмаром.

— Луиш уже не раз смотрел кошмару в лицо. Первый раз это было в шестьдесят первом, тогда я поехала вместе с ним в Анголу. Ужас! Он рассказывал мне, что творилось на севере. Но с тех пор он закалился, привык. Господь один ведает, быть может, мой муж тоже участвовал в тех страшных делах в Мозамбике. Нет уж, Луиш все знает. Во всех подробностях знает, что такое война. Но он-то уже полковник, а на передовую пошлют Жулиану. Мой мальчик поведет отряд в буш… Повстанцы… прости, больше не могу говорить. Не хочу. Я даже думать об этом не могу.

Мать вытянула руку, что-то нащупывая; чашку с чаем, подумала Анна, но рука коснулась ее колен и нашла там безвольно повисшую руку. Анна повернула кисть ладонью вверх и почувствовала прикосновение тонкой, словно бумага, кожи.

— Ничего не поделаешь. Твое дело — ждать.

— Ты спросила, из-за чего мы поссорились. Мне полагалось, как всегда, ехать с мужем, но я отказалась. Если б ты не позвонила, мы бы расстались.

Капля упала ей на руку. Дождь, подумала Анна, но, подняв голову, увидела, как деревья расплываются в дымке ее слез. Она сама не заметила, когда начала плакать, почему. Давно и туго затянутая пружина понемногу сдавала.

Солнце опустилось за вершины деревьев. Женщины вошли в дом. Анна бросила кубики льда в стаканы, налила джина с тоником, отрезала по ломтику лимона. Проделывала она все это механически, думая лишь о том, что мать, всю жизнь остававшаяся для нее закрытой, внезапно пошла на сближение и, быть может, наступит пора откровенности?

— Пока ты здесь, ты свои деньги не трать, — распорядилась мать (голос ее отчетливо доносился из гостиной). — В Португалии жизнь недешевая, а у меня кое-какие сбережения есть. Все равно через пару недель все достанется тебе, почему бы уже сейчас этим не воспользоваться?

— Отец Харпур сказал, будет лучше, если ты сама расскажешь мне про болезнь, — сказала Анна, входя в гостиную с джином. Притворяться, поддерживать легкий тон она была больше не в силах.

Мать, принимая из рук дочери джин-тоник, только плечами пожала, будто речь шла о пустяках.

— Сначала заболел живот, болел и болел, без передышки. Ничего не помогало, ни ромашковый чай, ни молоко, ни магнезия, даже чуть приглушить боль не удавалось. Пришлось пойти к врачу. Живот щупали, мяли, в итоге сказали: беспокоиться особо не о чем. В худшем случае язва. Потом боль стала сильнее, и тут белые халаты включили свою аппаратуру и заглянули внутрь. С желудком все оказалось в порядке, но в матке выросла здоровенная опухоль. — Она отхлебнула спиртное, нахмурилась, вспоминая.

Анна почувствовала, как отзывается трепетом во внутренностях эта повесть, словно в ней самой росло нечто ужасное, угрожающее жизни.

— Плесни еще чуток джину, — попросила мать. — Почему-то врачам непременно хочется объяснить больному, каких она, то есть опухоль, размеров, словно хвастаются ею, как садовник на сельской ярмарке: и дыня у них ростом с человека, и помидоры — красные и дородные, что боксерская физиономия. Опухоли поменьше всегда сравнивают с фруктами. Размером с апельсин, говорят тебе врачи, и вроде как подразумевается: извлечь из твоего тела этот плод будет нетрудно. Но как только перерастет грейпфрут, они переходят на мячи. Мою опухоль сравнивали с мячом для гольфа. Никогда не могла понять, в чем суть этой игры.

Они дружно расхохотались, минутное облегчение, растекшийся по жилам алкоголь.

— Опухоль удалили. Я предложила им отправить ее в Твикенхэм, раз уж она годится для гольфа. Но хирург даже не улыбнулся. Сказал, что удалил все, и саквояж, и обе ручки, весь набор, однако этого, по его мнению, было недостаточно. Я спросила, с чем еще, по его мнению, я могла бы расстаться, но выяснилось, что уже поздно. Пошли метастазы. Черный это был день. Хотя я вовсе не рассчитывала жить вечно, вот уж нет. Учитывая нашу наследственность. Смерть, — решительно и просто подытожила она. — В семье Эспиналл к смерти не привыкать.

Анна приготовила баранину, потушила в белом вине с помидорами и чесноком.

— Умираю, — возопила мать, отдыхавшая в гостиной. — Умираю — выпить хочу. И жаркое так пахнет!

— Ягненок по-португальски, — с порога возвестила Анна.

— Превосходно. И мы еще выпьем, не ту бурду, которой я угощаю отца Харпура, нет, принеси-ка из погреба Шато Батай урожая сорок восьмого года. Самое то, чтобы отпраздновать возвращение блудной дочери.

— Не знала, что ты разбираешься в винах.

— Я же не сама выбирала. Это все Роули. Добрый старый Роулинсон-с-деревянной-ногой. Оставил мне свой погребок по завещанию.

— Ты с ним… встречалась?

— С чего ты взяла?

— Но у вас был роман, тогда, в сорок четвертом.

— Ничего не пригорело?

— Нечему пригорать, мама, — отмахнулась Анна. — Ведь поэтому вы отправили меня в Лиссабон? Вы с Роулинсоном?

— Право же, пахнет горелым.

— Не стоит скрывать, мама. Я видела вас обоих в Сент-Джеймс-парке после того, как ходила на собеседование к Роулинсону.

— В самом деле? — удивилась мать. — Я почувствовала тогда что-то неладное.

— Я проследила за тобой до Чэрити-хаус, до Райдер-стрит.

— Я тогда работала на Райдер-стрит, все верно. Роулинсон завербовал меня, а я — тебя.

— Ты завербовала меня? — вскинулась Анна.

— Да, с помощь Роули, и позаботилась о том, чтобы тебя отправили в сравнительно безопасное место. Казалось бы, что уж спокойнее Лиссабона?

— И в этом вся причина?

— Конечно. — Однако мать глядела лукаво.

— А еще вам с Роулинсоном хотелось убрать меня с дороги, разве нет?

— Молодой девушке не подобает ловить свою мать на таких вещах, — заерзала на стуле мать. — Это как-то неловко.

— Но теперь уже все можно.

— Конечно. Теперь меня уже ничто не смутит. Даже процесс умирания.

Они сели за стол. Мать охотно пила вино, к еде почти не прикоснулась, извиняясь отсутствием аппетита. После ужина мать клонило в сон, Анна помогла ей добраться до постели и раздеться. Обнажилась белая, исхудалая плоть, маленькие груди обвисли тряпочками, живот все еще перетянут бинтами.

— Завтра сменим повязку, — сказала мать. — Ты не против помочь?

— Я не против, — вздохнула дочь, натягивая ночную сорочку через голову матери.

Мать умылась, почистила зубы, улеглась и попросила поцеловать ее перед сном. Все перевернулось с ног на голову, с ужасом осознала Анна.

Веки матери смыкались, отягощенные усталостью и алкоголем.

— Прости, я была не очень-то хорошей матерью, — пробормотала она.

Слова слипались, были едва разборчивы.

У двери Анна остановилась, выключила свет и поймала себя на той самой мысли, с которой боролась в самолете: «Я никудышная мать, я люблю Жулиану, однако так и не сумела сблизиться с сыном».

— Завтра все объясню, завтра, — послышался в темноте голос матери. — Завтра расскажу тебе все.

Глава 28

17 августа 1968 года, Орландо-роуд, Клэпэм, Лондон

Анна сидела на подоконнике, в темноте, легкий ветерок играл подолом ее ночной рубашки, шелестел листьями в саду, и этот шорох почти заглушал раскаты отдаленного грома, где-то там, над центром города. Полумесяц заливал газон голубым светом, порой из соседнего квартала доносились отрывочные музыкальные аккорды. Если б только извлечь засевший в груди колючий осколок — тревогу за Жулиану, Анна впервые назвала бы себя счастливой. Она вернулась домой и после стольких лет рядом со ставшим чужим ей мужем обрела друга, близкого человека, на которого могла положиться. Что сотворило подобное чудо? Слова. Слова — и всего за несколько часов. Сорок лет отчуждения забыты, преодолены. Мать оказалась совсем не тем человеком, каким Анна ее знала, и при этом Одри ведет себя так естественно, как будто ничего не изменилось, как будто она всегда была такой. Или приближающаяся смерть освободила ее? Анна поежилась. Старина Роули — только верхушка айсберга, больше ничего в ту пору нельзя было разглядеть над поверхностью глубоких вод. «Завтра все объясню». Вот что происходит, когда человек резко меняется (или возвращается к первоистокам?), — все вокруг тоже меняется. Легкий спазм сжал низ живота, дрожь прошла по кишечнику, истина рвотой подступила к горлу.

Она старалась не вспоминать, но уйти от воспоминаний было невозможно, невозможно не оглянуться из нынешнего ее состояния. Попыталась сосредоточиться на самом простом, на деталях. На том, как назло всем Алмейда продолжала работать после окончания войны и рождения ребенка. В конце сорок пятого Кардью покинул «Шелл», вернулся в Лондон, где его ждала иная карьера, и Анна воспользовалась случаем, чтобы заново сдать экзамены и получить место преподавателя в Лиссабонском университете: свой настоящий диплом она предъявить не могла. Но сквозь эти простые и понятные обстоятельства ее жизни проступала другая жизнь, которая шла с ней рядом и независимо от нее. Луиш тем временем все больше сближался с Жулиану, превратил мальчика в своего сына, Анна же не сделала ничего, чтобы помешать этому, более того, в ту пору она даже не понимала причин своего равнодушия.

Она с головой погрузилась в математику и политические наблюдения. Выяснилось, что городские рабочие на фабриках и стройках подвергаются не менее гнусному обращению, чем поденщики в имениях Алмейда с их нищенским заработком. Жизнь простых людей при фашистском режиме Салазара была невыносима, а попытки организовать профсоюзы тут же разоблачались с помощью доносчиков-буфуш, зачинщики попадали в руки переименованной, но оттого не менее свирепой полиции — PIDE.^[20] Эти наблюдения ожесточили Анну, и она сурово судила не только прямых виновников. Супружеские отношения с Луишем почти прекратились, он часто отсутствовал, и про себя Анна именовала его не своим мужем, но отцом Жулиану — не человек, но конкретная функция, и стоявший за этим обман все еще тревожил Анну.

Именно чувство вины заставляло ее уклоняться от подобных мыслей, и сейчас она закурила сигарету и принялась расхаживать по комнате, вспоминая первые дни в португальском университете осенью 1950 года. Первая встреча с наставником, Жуаном Рибейру, худым, точно из палок и ершиков сложенным, человеком. Рибейру был мертвенно-бледен, никогда не ел, пил один за другим наперсточки крепкого черного кофе и пачку за пачкой смолил «Трэш Винтеш». У него постоянно болели зубы, многих уже не было, остальные были коричневыми, черными, обглоданными, и только два еще выделялись на общем фоне если не белизной, то хотя бы желтизной. При первом же разговоре Жуан Рибейру угадал необыкновенные способности своей новой студентки, они быстро сдружились. Несколько месяцев спустя, глядя в окно, как полиция уводит какого-то профессора и нескольких студентов, наставник и ученица обменялись взглядами, а затем отважились обменяться и словами. Профессор не боялся откровенничать с иностранкой, хотя знал, что ее муж служит в армии. С той судьбоносной минуты их встречи превратились в смешанный математико-политический коллоквиум, а спустя еще несколько недель Жуан Рибейру представил Анну товарищам из Коммунистической партии Португалии.

Товарищей заинтересовало ее прошлое. Хотя в анкете служба в разведке не указывалась, в ту пору португальские коммунисты сотрудничали с британской Интеллидженс сервис и потому знали о прежней работе Анны и надеялись с пользой применить ее подготовку. Агенты ПИДЕ успешно проникали в ряды партии, аресты следовали за арестами, в тюрьме оказались даже многие члены Центрального комитета, в том числе Алвару Куньял. Коммунисты просили обучить их мерам предосторожности и проверки кадров.

Так и вошло в обычай: от математических штудий Жуан Рибейру и Анна переходили к партийной работе. Анна разработала систему безопасности, согласно которой рядовым членам ячейки не полагалось знать своего руководителя, а новые члены получали постоянно меняющиеся пароли. Вместе с Рибейру она разработала сложные методы кодировки — даже когда в апреле пятьдесят первого года полиция провела обыск на явочной квартире и захватила списки имен, расшифровать их не смогли, так что дальнейших арестов не последовало. Той же весной Анна составила программу работы под прикрытием и начала заниматься с новыми членами партии — разучивать с ними легенды и ролевую игру.

После ареста Алвару Куньяла Центральный комитет не мог не заподозрить, что предатель проник в высший эшелон партии. Вместе с Жуаном Рибейру Анна разработала несколько фальшивых операций, последовательно скармливая «маркированную» информацию каждому из членов комитета. В итоге один из старейших членов партии, Мануэл Домингеш, не выдержал этого испытания, и, если до тех пор Анна могла тешить себя иллюзией, будто она участвует в чисто интеллектуальной игре, в ту ночь все изменилось: на допросе Домингеш раскололся, признал себя правительственным шпионом и провокатором. А на следующий день, 4 мая 1951 года, салазаровские газеты сообщили о найденном в сосновом лесу к северу от Лиссабона трупе. Домингеша убили — «казнили», старательно внушала себе Анна.

В 1953 году партия начала издавать сельскую газету, «У кампунэш» («Крестьянин»), боровшуюся, как и мечтала Анна, за гарантированный минимум поденной платы пятьдесят эскудо. После ряда упорных стачек и кровавых столкновений с полицией батраки добились своего, но победа была куплена ценой жизни молодой беременной женщины из Бежи, Катарины Эуфемии; застреленная лейтенантом спецотряда Катарина превратилась в мученицу, в напоминание о бесчеловечности режима. Ее портрет появился во всех местных выпусках «У кампунэш».

Анна резко остановилась посреди комнаты, посмотрела на себя со стороны и почувствовала, как вновь возвращается к ней та железная одержимость. Погрузившись в воспоминания, она опять забыла или отодвинула в сторону… как бы назвать это? Домашние горести. Возможно, то были мелочи, легкие порезы, отдавленные мозоли по сравнению с политикой, и все же они добавлялись к общему бремени. Да, именно так: мелочи суммировались, и теперь пришлось иметь дело с итогом.

Вопреки своему обещанию утром мать ничего не рассказала Анне: ей было дурно, мучили сильные боли. Анна сменила повязку, прикрывающую мертвенно-бледный послеоперационный шов. Пришлось дать матери таблетки, и она поплыла через медлительный, знойный день на облаке морфина. Так же точно прошел и следующий день. Анна вызвала врача. Тот осмотрел шов, заглянул в потускневшие глаза пациентки, попытался добиться от нее связных ответов, но в этом не преуспел и ушел, предупредив на прощание: если состояние не улучшится, придется перевести ее в больницу. Последние слова каким-то образом проникли в сознание больной женщины, и прежняя сила воли вернулась к ней. На третье утро она проспала допоздна, а проснувшись, отказалась от морфина.

Тем временем яркие солнечные денечки заволокло глухой серой пеленой. Вместо бодрящего тепла надвигающаяся гроза ощутимо давила снаружи на окна. Мать что-то поклевала за ланчем и пролистала газету. Анна перешла с чаем к ней в спальню, устроилось лицом к окну, закинув ноги на подоконник. Мать обливалась потом, обтирала лицо влажной тряпкой.

— Так бывало в Индии перед муссонами. Чем дольше задерживался сезон дождей, тем беспощадней палила жара. Все уезжали на север, в Кашмире были дома на воде, дома-лодочки. Но мы, миссионеры, не уезжали. Жуткая жара, — произнесла она почти свирепо.

— Как в Анголе.

— Это не место для таких женщин, как мы с тобой. На улицах Бомбея люди так и мерли. Просто падали, осыпались, как старая ветошь.

— А запах! — подхватила Анна.

— Не думаю, что я могла бы жить посреди этого неумолимого распада.

— Ты о чем?

— Не могла бы остаться в Индии.

— А ты бы хотела?

— Нет, — подумав, ответила мать, — нет, не хотела бы. Да и не могла.

— Почему? — настаивала Анна, почуяв, что главная тайна где-то близко.

Мать неподвижно смотрела на собственные ноги, укрытые одеялом.

— Подай-ка мне ту коробку с туалетного столика, — распорядилась она.

Красная деревянная коробка, на крышке вырезаны стилизованные фигуры мужчины и женщины. Индийская поделка. Мать открыла шкатулку, высыпала на кровать свои украшения.

— Красивая вещь, — похвалила она, поддевая пальцами уголки шкатулки чуть пониже петель. Дно отвалилось, словно нижняя челюсть хищника, и на простыню выпали два листка бумаги. — Как видишь, на крышке — влюбленные, а под фальшивым дном — их тайны.

За окном свет пожелтел, солнечные лучи проникали сквозь расплывшуюся, как старый синяк, тьму. Все сильнее сгущался, давил воздух, и теперь уже обе женщины обливались потом.

— Ты бы лучше села, — посоветовала мать и потянулась за очками, однако не надела их, а так и держала, сложенные, перед глазами.

— Меня ждет потрясение? — спросила Анна.

— Думаю, да. Я покажу тебе твоего отца.

— Ты же говорила, фотографий не сохранилось.

— Я лгала, — спокойно ответила мать, передавая ей первую из хранившихся в шкатулке бумаг.

На обратной стороне была надпись: «Жоаким Рейш Лейтау. 1923». Анна перевернула снимок и увидела молодого человека в летнем костюме.

— Что с фотографией? — удивилась она. — Неудачное освещение? Или выцвела со временем?

— Нет, именно таким он и был.

— Но… он кажется здесь очень смуглым.

— Вот именно. Он индиец.

— Ты же говорила, что он португалец!

— Наполовину. Отец служил в португальском гарнизоне, а мать была из Гоа. Жоаким был католиком и подданным Португалии. Его мать… — Одри даже головой покачала, не в силах передать восхищение, — его мать была красавица. Ты, к счастью, пошла в нее. Отец… что ж, он был неплохой человек, насколько мне известно, но что до внешности… Возможно, у себя на родине португальцы красивее…

— Мой отец был индийцем!

— Наполовину.

Анна поднесла фотографию к окну, однако солнечный свет успел уже померкнуть, так что ей пришлось опуститься на колени возле прикроватной лампы, чтобы как следует разглядеть незнакомые ей черты.

— Ты похожа на его мать… не такая темненькая, и все же…

Анна сжимала фотографию, словно это была живая плоть и из нее можно было извлечь нечто человеческое, подлинное.

— Почему же ты не осталась с ним? Из-за холеры?

— Это случилось до холеры.

— Что случилось до холеры?

Мать снова обтерла шею и лицо влажной тряпкой.

— Скоро переломится, — вздохнула она. — Погода переломится.

— Все умерли во время холеры, ведь так?

— Мои родители умерли в холеру, но уже в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. А это случилось в двадцать третьем.

— Вы поженились в двадцать третьем? Я родилась в тысяча девятьсот двадцать четвертом, значит…

— Мы не были женаты. Все произошло по-другому.

Где-то над Тутингом или Балэмом раскатился гром. Теперь лишь прикроватная лампа освещала комнату, но и та вдруг замигала и погасла. Две женщины замерли неподвижно в призрачном мерцании надвигавшейся грозы.

— Это и была твоя исповедь?

— В том числе. Потом отец Харпур читал мне свои стихи на смерть отца. Очень помог мне. Впервые я начала понимать, что к чему… понимать себя. Как я была глупа. Я влюбилась в Жоакима, влюбилась до безумия. Просто с ума по нему сходила. Мне было семнадцать, я получила строгое католическое воспитание. Монастырь, потом миссия — больше я ничего не знала. Понятия не имела о мальчиках, тем более о мужчинах. Жоакиму португальцы помогали выучиться на врача. Мой отец ладил с португальцами. Все католики заодно, как говорится. Португальцы посылали нам в миссию лекарства и припасы. Однажды в качестве курьера отрядили Жоакима. Я тогда работала сиделкой в больнице. Так мы и встретились, и все, чему меня учили, все мое религиозное воспитание, все запреты и страхи… все было забыто, стоило мне увидеть его.

Неотразимый. Более красивого человека я никогда не встречала. Темно-карие, почти черные глаза с длинными ресницами, кожа — как полированное дерево. Как не притронуться, не попробовать кончиками пальцев, всей ладонью — на ощупь. И руки у него были красивые, что бы он ни делал, можно было просто смотреть на его руки: их движения зачаровывали. Я чересчур разболталась, знаю, но я сама не могла тогда понять, что со мной происходит. Это наполняющее изнутри чувство… чувство… не знаю, как назвать его, слишком многое смешалось в одно. Красота, радость, уверенность. Знаешь, что сказал мне на это отец Харпур? «Наверное, это похоже на веру». Так и было бы… если б в веру входил еще и секс.

— Секс, — повторила Анна; слово выпало из ее рта, словно колючий неочищенный каштан, и разрослось в комнате до размеров готовой взорваться мины.

— Ага. Секс, — спокойно подтвердила мать. — Добрачный секс. Можно подумать, нынешнее поколение его открыло, судя по тому, как с ним носятся. Мы с Жоакимом не могли оторваться друг от друга. В больнице при миссии по ночам мы оставались наедине, у нас даже кровать была. Мы были молоды, безрассудны. Я пыталась считать дни, пыталась соблюдать предосторожности. Но мы оба просто не могли удержаться. Я забеременела.

Гром рокотал все ближе. Деревянную мебель по мощеной улице перетаскивали уже к югу от Коммон, запах дождя начал проникать в открытое окно. Спрессованный воздух трещал и искрился. Шипело электричество.

— То был страшный для меня день. Жоаким уехал к себе в Гоа, я молилась, чтобы у меня началось. Отец удивлялся, с чего это вдруг я стала такой набожной. Через две недели стало ясно, что я попалась, и тогда я запаниковала. Лежала ночью в постели, и мозг вращался, словно кружащийся на мостовой пятак, — все пыталась представить себе, как я стою перед отцом и… Ты не знала моего отца… Немыслимо было бы признаться ему, что я беременна, мало того, беременна от индийца. Конечно, все в миссии любили Жоакима. Они вообще к индийцам относились очень хорошо, но межрасовый брак? Никогда. Португальцы вели себя иначе, во всех своих колониях смешивались с туземцами, но британцы… Белая английская девушка-католичка и темнокожий из Гоа — этого просто не могло быть. Против всех законов природы. По тем временам — такое же извращение, как гомосексуализм. И я ударилась в панику. Выдумала себе прикрытие. Сочинила, продумала во всех подробностях историю о том, как меня изнасиловали, и в результате у меня будет ребенок.

— Кто изнасиловал?

— Никто. Выдуманный персонаж. Человек, которого не существовало на самом деле. Сыграть эту роль было нетрудно. Я была в таком состоянии, так напугана, была прямо-таки невменяемой от ужаса, от всего, через что мне предстояло пройти.

— А Жоаким?

— Он уехал и не возвращался. Временно португальцы прислали на замену другого студента-медика. Я была в отчаянии, надо было действовать. Я рассказала отцу, что меня изнасиловали. Рухнула к его ногам и зарыдала. Буквально валялась на полу и рыдала, пока меня не вырвало. Отец вызвал полицию. Местное отделение возглавлял человек по фамилии Лонгмартин. Типичный такой «колонизатор», мускулистый коротышка с маленькими усиками, из тех, кто умеет внушать «низшим расам» страх Божий, а у самого загривок красный, как бы удар не хватил. Он явился к нам домой и записал мою до мелочей продуманную историю. Потом поговорил с отцом. Не знаю, о чем они говорили. Вероятно, отца спрашивали, не предпочтет ли он скрыть, что дочь была изнасилована, или же он требует открытого расследования. Не знаю. Знаю другое: с того момента, как я рассказала свою историю, все изменилось — непоправимо. Не помню, где я слышала… Отец Харпур сказал, или в книге прочла… Смысл в том, что ложь порождает другую ложь, как в семье дурная наследственность ведет ко все более тяжелым болезням и окончательной гибели.

Ветер пронесся по саду, клоня к земле деревья, сотрясая оконные стекла.

— Что сказал Жоаким, когда узнал об этом?

— Нечего было говорить. Все уже свершилось. Он терзался угрызениями совести из-за того, что он «сделал со мной». Как будто я тут была ни при чем. В жизни не видела, чтобы человек так терзался. Он был потрясен тем, что мне пришлось принять позор на себя, объявить публично, что я лишилась девственности. Он хотел полностью взять на себя ответственность, хотел пойти к моему отцу. Хотел поступить как должно.

— Господи боже… И он так и сделал?

— Ты еще главного не слышала.

Первые капли дождя ударили в окно. Запах воды, испарявшейся с раскаленного асфальта, наполнил комнату. Парусом надулись занавески, и мощным потоком чуть не прогнуло крышу.

— А случилось вот что. — Мать возвысила голос, перекрывая шум дождя. — Полиция схватила «виновника». Да, в те времена колониальное правосудие не мешкало. Ко мне пришли Лонгмартин и с ним два констебля, просили меня опознать подозреваемого. Прошло всего десять дней с тех пор, как на меня «напали». К тому времени я как-то справилась с паникой, но стоило отцу зайти ко мне в комнату и сказать, что я должна идти с Лонгмартином в тюрьму, как приступ начался снова. Конечно, отец вызвался ехать со мной, но Лонгмартин, хитрая лиса, для того и прихватил с собой двух констеблей, чтобы в машине не осталось лишнего места. Ему требовалось непременно увезти меня из дома одну, без защиты родителей. Он сел со мной рядом на заднее сиденье и по дороге объяснил, как это будет: передо мной выстроят в ряд шестерых мужчин, индийцев. Они будут стоять на свету позади противомоскитной сетки, а я останусь в темноте, так что я смогу хорошенько их разглядеть, а они меня — нет. Я кивала в такт его словам, и тут Лонгмартин сменил тон. Вместо простых и четких полицейских инструкций вдруг послышалось нечто совсем иное: приглушенные, неявные угрозы, не прямая речь, но намеки — то ближе к делу, то вновь отступая.

Хорошо, что им удалось найти преступника, говорил он. А то уж полиция начала сомневаться, как было дело, улик-то никаких не обнаружено. Информаторы ничего не могли сообщить, болтали только насчет студента из Гоа, который работал в миссии. Местные терпеть не могут индийцев из Гоа, католиков. Капитан повторял эту мысль на разные лады, пока ничтожные с виду намеки не превратились в непосильный груз, и к тому времени, как мы добрались до полицейского участка, я уже понимала, что полицейский разгадал мою игру. Вот почему, когда он шепнул мне в самое ухо: «Третий справа», я уже не сомневалась: прошла вдоль ряда из шести мужчин и уверенно указала пальцем на третьего с краю мужчину, на человека, которого никогда прежде не видела.

Лонгмартин был мной доволен, он тут же отвез меня домой, передал с рук на руки отцу и похвалил: «Ваша дочь — молодчина, мистер Эспиналл, отважная девушка. Посмотрела негодяю прямо в глаза и тут же указала на него. Хорошая работа». А я стояла рядом, обвисала тряпкой, ничтожное, бесхребетное создание, и каждая его похвала — я-то знала ей цену! — рвала мое сердце на куски. Мне казалось, даже отец различит сквозившую в голосе капитана иронию. Я легла в постель и лежала неподвижно на спине, видя сквозь сетчатый полог лицо того человека, а потом начала биться, извиваться на постели, как… как сейчас, пока из меня не вырезали чертову опухоль.

— Значит, Жоаким остался в стороне?

— В Индии уже тогда было неспокойно. До окончательного освобождения оставалось еще четверть века, но колониальные власти чувствовали себя уже не так уверенно. За четыре года до того случилось страшное кровопролитие в Амритсаре: генерал Дайер расстрелял безоружную демонстрацию из пулеметов. Всюду в стране было неспокойно. Тот человек, на которого мне велели указать, был вождем местного сопротивления. Лонгмартин давно уже охотился на него. Когда индийцы услышали, в чем обвиняют их лидера, они возмутились и напали на миссию, но к этому Лонгмартин был готов. Войска быстро подавили бунт.

Жоаким не мог жить с этим. Все, что было, превратилось в прах и пепел. Желание умерло в нас, мы даже не могли оставаться рядом друг с другом, вина отравила все. Жоаким считал себя ответственным, он был на шесть лет старше, он, дескать, должен был подумать заранее… и так далее. А вышло так, что другого человека вздернут на виселице из-за него. Он не мог стерпеть такую несправедливость. Он потребовал, чтобы я повторила ему свою ложь во всех подробностях. Все детали вымышленного мной нападения. Он требовал этого так яростно, неистово… Он был страшен, Андреа. Я все рассказала ему, и тогда он пошел к Лонгмартину и заявил, что это он изнасиловал англичанку. В доказательство он повторил мою историю, слово в слово.

— И Лонгмартин поверил?

— Думаю, Лонгмартин сильно обозлился. Такого поворота событий он не мог предвидеть. Бесчестный человек не принимает в расчет поступки, внушенные честью. Не знаю, что еще сказал ему Жоаким, но как-то он надавил на полицейского, наверное, предупредил, что мятежников уже нельзя будет сдержать, если он пойдет к ним и докажет, что их вождь обвинен облыжно. Так или иначе, того индийца отпустили, а Жоаким… Жоаким…

Внезапная судорога сотрясла тело женщины. Одри откинулась на спину, запрокинув голову; разверзся в усилиях глотнуть воздуху черный провал рта, плечи конвульсивно вздрагивали от сухих, сотрясавших грудь рыданий. Потом она бессильно завалилась на бок. Анна осмелилась притронуться к плечу матери, вспомнив вдруг полузабытую ночь из детства: после вечеринки мать, упав ничком на кровать, вот так же беззвучно всхлипывала. Легкое птичье тельце затихло под ее рукой, глаза вновь раскрылись, хотя все еще смотрели в пустоту.

— Жоаким умер в полицейском каземате, — торопливо выговорила она. — Согласно официальной версии, покончил с собой, повесился на решетке своей камеры. Ходил слух, что Лонгмартин решил наказать студента, сорвавшего его славный план, и переусердствовал с наказанием. Так или иначе, все в городе — и мои родители, и другие члены миссии, и все население, индуистское и мусульманское, — были удовлетворены: справедливость свершилась. Через неделю меня посадили на корабль, идущий в Англию. Такая вот справедливость: я, зачинщица и виновница, оказалась единственной уцелевшей из всех участников этой истории. Вскоре в тех местах вспыхнула эпидемия холеры, и все остальные умерли: мои родители, вождь индийских мятежников, Лонгмартин. Если б я оставалась сиделкой в больнице, какие у меня были бы шансы? А так — я превратилась в живой памятник собственной трусости. Жоаким, благородный, отважный Жоаким умер. Умер презираемый всеми, его родной отец отказался забрать тело сына, и его похоронили за городом, на кладбище для неприкасаемых.

Дождь уносило прочь. В комнату струился чистый, прохладный воздух, пахло влажной землей и свежесрезанной зеленью. Мать с усилием приподнялась, пытаясь сесть, Анна подложила ей за спину подушки. Одри взяла с постели второй листок из шкатулки и протянула его дочери.

— Вот моя повесть, полная «шума и ярости». Шекспир был прав: все в итоге кончается ничем. Написанное то и дело стирают с доски. — С этими словами она вручила Анне письмо. — Первое и последнее, единственное письмо от него. Из тюрьмы. Он передал его через какого-то индийца, сторонника того вождя. Прочитай. Прочитай мне вслух.

Дорогая Одри,

впервые за много дней я чувствую себя очистившимся. Не телом — мыться мне не дают, — но изнутри я отмылся дочиста. Чувствую себя словно дом с побеленными стенами, когда солнце светит прямо на них, даже больно глазам. И я счастлив — так, как был счастлив лишь в детстве.

Поверь мне, Одри: то, что я сделал, — к лучшему для нас обоих. Что сталось бы с нашей любовью, если бы из-за нас умер человек? Лучше сохранить нашу любовь как нечто прекрасное, истинное, пусть ей и не суждено продлиться. Боюсь, этих коротких строк не хватит, чтобы убедить тебя, что ты ни в чем не виновата, что я понесу наказание за свои собственные ошибки. Ты должна покинуть эти места и отправиться навстречу своему будущему с чистой совестью. И помни: ты была моей единственной настоящей любовью.

Жоаким

— Не оправдание, — подытожила Одри. — Но хотя бы объяснение.

Глава 29

Осень 1968 года, Орландо-роуд, Клэпэм, Лондон

К концу лета дни начали понемногу сокращаться и все больше выдавалось «плохих» дней. Одри не всегда могла подняться с постели, а если и вставала, то лишь на несколько часов во второй половине дня. В эти светлые промежутки мать и дочь много беседовали, пока вновь не вступала в свои права боль, заглушаемая только морфином.

Анна превратила в кабинет комнату по соседству со спальней матери, поставила у окна стол; на уголке стола — фотография Жулиану, у нее было много фотографий сына. Днем она читала литературу по теории чисел, а по ночам Джейн Остен. Когда читать надоедало, предавалась размышлениям, курила и следила за тем, как дым струится сквозь ореол света от лампы и растворяется в темноте.

Как-то днем под окнами собрались дети, затеяли игру и вдруг все столпились вокруг мальчика, взявшегося объяснять правила. Анне вспомнилось: много лет назад она смотрела из окна на лужайку в Эштуриле, где Жулиану играл с друзьями. Ему тогда было всего восемь лет, но мальчишки беспрекословно его слушались, лица их горели восторженной любовью, и Анне припомнилось последнее письмо Юлиуса из Сталинградского котла. В ту пору как раз затевалось издание «У кампунэш», и Анна осознала вдруг, что ее главной любовью мог бы стать Жулиану, а не политика и подарить ей более теплое, более чистое и человеческое чувство. Вот только материнскую любовь она не решалась себе позволить, не считала себя достойной. Она твердо знала: рано или поздно придется расплачиваться за грехи. Не потому ли она то и дело фотографировала мальчика, вопреки смутному суеверию, напоминавшему, что первобытные народы боятся фотографироваться, боятся, что у них «украдут душу». Таким способом Анна постоянно подтверждала для себя существование сына, но сейчас, слепо ощупывая рамку на краю стола, она задалась вдруг вопросом: не было ли это также способом отделить его от себя, любить на расстоянии?

В эти месяцы она почти не спала. Мать могла позвать на помощь в любой час ночи, и приходилось сидеть рядом с ней, пока она вновь не погружалась в дремоту. В промежутках вспоминали прошлое, мать заполняла многочисленные белые пятна.

Тетушка, унаследовавшая после смерти родителей Одри дом в Клэпэме и поселившаяся там вместе с племянницей и ее незаконнорожденной дочерью, умерла, когда Анне едва сравнялось семь лет, оставив дом Одри. К тому времени мать уже пять лет проработала секретарем в Уайтхолле, работу нашла для нее тетя. После смерти тетушки присматривать за девочкой было некому, вот почему Анну так рано отправили в монастырскую школу.

— Твоя двоюродная бабушка, моя тетя Глэдис, требовала строгой дисциплины. Она обращалась сурово и со мной, и с тобой, и я приняла эти правила. Не то чтобы они были мне по душе, но это была удобная маска, и я спряталась за ней.

— От кого спряталась?

— От твоих вопросов, — ответила мать. — От своей вины. На работе я становилась совсем другой. Меня, должно быть, считали за славную девчонку, всегда не прочь выпить, поддержать компанию, повеселиться. В Англии умение хохотать во весь голос может очень даже пригодиться.

— И конечно же были… поклонники?

— Разумеется, но я никого близко не подпускала. Роулинсон оказался идеальным вариантом. Вероятно, деревянная нога привлекала меня, как ни странно. Тогда я не вполне понимала почему, ведь единственный мужчина, которого я знала до Роулинсона, был само совершенство. Только вчера я поняла: видимо, я считала, что именно этого я заслуживаю. Я не хотела полной и безусловной преданности, стало быть, не надо мне и целого, с руками-ногами, мужчины. У него были и другие подружки.

— В тот день я проследила его до Флад-стрит.

— То была его жена. Их мало что связывало. О его коллекции вина ей тоже не было известно. Страшное дело, со всех сторон секреты! Мы с ним на этом деле собаку съели, мы с Роули. Даже удивительно, как им удается подбирать людей.

— «Им» — это кому?

— Компании. С началом войны меня перевели в отдел оборонной экономики. В цифрах я хорошо разбиралась — в цифрах, не в твоих иероглифах. В ту пору большую часть работы делали мы, секретарши, нас допускали к строго секретным документам. Меня там любили, и, когда отдел Ми-пять переехал из Сент-Олбани на Райдер-стрит, меня тоже послали туда — присматривать за деньгами.

— Что такое отдел Ми-пять?

— Контрразведка. Знаешь, кто возглавлял этот отдел? Ким Филби. Да, Филби сидел там с самого начала. Когда он сбежал в Москву, я долго не могла в это поверить. Тысяча девятьсот шестьдесят третий год. Холодные январские дни.

— Ты говорила о том, как они подбирают людей.

— Да. Компания подбирает людей, которые умеют хранить секреты.

— И как их находят?

— Ищут тех, у кого уже есть секрет и кто держит язык за зубами. Теперь бы меня не взяли. Все выболтала. Готова все рассказать, было бы кому слушать. Меня бы теперь назвали Болтушка Эспиналл и выперли в отставку.

— Ты продолжала работать на Компанию, даже когда официально ушла на пенсию?

— Да, все так же занималась финансами. Ты увидишь всех на похоронах… кроме него.

— Тебе нравился Филби?

— Он всем нравился. Очень обаятельный человек.

Внезапно Одри указала рукой на комод. В левом ящике, под бюстгальтерами и трусами, обнаружилась небольшая кожаная шкатулка, а в ней — крест на ленточке.

— Моя награда, — произнесла Одри. — Орден Британской империи.

— Ты никогда не рассказывала!

— Главная награда в моей жизни! — Одри слабо потрясла кулачком. — Не так уж много за сорок лет службы.

— Жаль, что я раньше не знала.

— Что ж, теперь знаешь. Теперь я рассказываю тебе обо всем, — откликнулась мать и продолжала: — В Лиссабон я отослала тебя не только из-за Роули. Я действительно думала о твоей безопасности, но и хотела убрать тебя с глаз долой. Ты была постоянным напоминанием о моей трусости, о предательстве. Как ты знаешь, жару я тоже не выносила. Напоминанием об Индии остались жуткие мигрени.

В ту ночь Анна сидела за столом дольше обычного; Джейн Остен лежала перед ней, раскрытая,но не востребованная. Одиночество, расплывчатое отражение в темном стекле окна, длинная струя дыма от забытой на пепельнице сигареты. Дневной разговор с матерью навел Анну на мысли о собственной тайной жизни, которая продолжалась и потом, после окончания Лиссабонского университета. Жуан Рибейру предложил ей написать диссертацию на новомодную тему — о теории игр.

Она ухватилась за этот шанс обеими руками. Под неусыпным надзором Луиша Жулиану все дальше уходил от нее в мужской мир, и ослабевшая материнская орбита уже не могла его удержать. Два года спустя Анна с отвращением услышала от сына, что он вступил в юношескую бригаду Mocidade, даже не спросив мать. А если б и спросил? В ее глазах Mocidade была ничуть не лучше гитлерюгенда, но Жуан Рибейру сумел смягчить ее, сказав, что для мальчика естественно желание проводить время с друзьями, ходить в походы, одолевать горы.

Тем важнее становилась для нее подпольная работа. Пусть это иррационально, однако поступки Жулиану казались ей сознательным противодействием или даже — Господи, помоги! — предательством. Подросток ни на шаг не отходил от Луиша, он стал блестящим спортсменом, наездником, в математике он был хорош, но без блеска, а физику не воспринимал вовсе. Перебирая эти черты сына, гордившегося униформой Mocidade, Анна приходила к выводу, что растит юного Алмейду, что ничего от Карла Фосса нет в этом юноше.

Однажды, садясь в поезд на Лиссабон, бездумно вглядываясь в лица попутчиков, Анна осознала: смысл жизни ей давала секретная работа. До тех пор она понимала, что тайна бодрит ее и окрашивает серые будни в яркие тона, однако теперь стало ясно, что она живет только ради вечеров с Жуаном Рибейру, когда они составляют новые коды, ради длинных прогулок, кружным путем приводивших ее на явочные квартиры и к подпольным типографиям «У кампунэш» и «Аванте!», ради занятий, на которых она учила новых товарищей вживаться в легенду. Весь закулисный механизм политической борьбы составлял ее жизнь.

К мужу она испытывала нечастые приливы нежности, сына любила — пылко, но издали, к математике чувствовала ровный интеллектуальный интерес, но тайная работа удовлетворяла ее глубочайшую потребность. Это была наркотическая зависимость, сильнее, чем зависимость от сигарет, которые она курила на пару с Жуаном Рибейру, от кофе, который они пили чашку за чашкой. Эта работа определяла, кто такая Анна Эшворт.

Однажды ночью она лежала в постели рядом с храпящим Луишем и вдруг почувствовала себя самодостаточной, неуязвимой, цельной. Вина была искуплена — так она решила. Тайная работа во имя социальной справедливости была епитимьей, тысячью тысяч «Аве Мария», прочитанных во искупление греха, в котором она исповедовалась только самой себе. Так начинается процесс исцеления. Но стоило ей осознать это, как Анна решительным движением головы вытряхнула мистическую чушь из мыслей. Она была коммунисткой, атеисткой.

Подлив в стакан бренди, распечатав очередную пачку сигарет, Анна позволила себе вспомнить лучшие свои годы в партии. В 1959 году вместе с Жуаном Рибейру они разработали — а год спустя товарищи осуществили — фантастический план побега их вождя, Алвару Куньяла, из тюрьмы Пенише на севере Португалии. Затем последовала еще более дерзкая акция, с помощью которой коммунисты рассчитывали привлечь внимание всего мира к страданиям португальского народа. В январе 1961 года группа коммунистов захватила в Карибском море круизный лайнер «Санта-Мария». Это время Анна именовала годами своей славы, но, оглядываясь назад, вынуждена была признать, что слава оказалась недолговечной. В тот момент Жуан Рибейру пользовался величайшим уважением в политбюро, но точка зенита была пройдена. Членам Центрального комитета постоянные удачи профессора навязли в зубах, и, когда вслед за удачами последовали необъяснимые аресты товарищей, подозрение тут же пало на Жуана Рибейру и его помощницу-иностранку. Жуана перевели на скучную бюрократическую работу в партии, собирались подстроить депортацию Анны. Рибейру успел ее предупредить: сиди дома и уничтожь все, что может заинтересовать полицию.

Целый месяц Анна бесцельно бродила по дому в Эштуриле, беспрестанно курила и ежеминутно ожидала стука в дверь. Луиш пропадал на учениях. В дверь так и не постучали. Добровольное заточение кончилось в феврале шестьдесят первого, когда в Анголе вспыхнуло восстание. Луиш отбыл со своим полком в мятежную страну, а через полгода, когда стало безопаснее — бои сосредоточились на севере колонии, — Анна приехала на пароходе в Луанду вместе с шестнадцатилетним Жулиану.

Она отодвинула кресло от стола, задумчиво вращая в руке стакан бренди. Неужели на этом воспоминания исчерпываются? Она ждала большего. Ждала яркости, эмоциональной насыщенности, но, как и в тот раз, когда она очнулась в Лиссабоне от кошмара, воспоминания прокручивались словно киножурнал. Анна заглянула в комнату, где, приоткрыв рот, крепко спала мать. Короткие недели с матерью сделали Анну более живой, более полноценной личностью, чем двадцать лет в Португалии.

К концу августа погода переломилась. Холодный ветер задувал с северо-востока, лето кончилось. Одри не вставала с постели, уплывала на волнах морфина. Что-то бормотала про себя, какие-то обрывки стихотворений, а за окном дети играли в футбол, мяч стукнулся о капот автомобиля. Мужской голос гневно заревел на озорников, наступило молчание, потом кто-то робко спросил:

— А мяч отдадите?

— Нет, черт побери, не отдам!

Большую часть дня Анна сидела рядом с матерью, держа ее за руку, слегка сжимая, как будто прощупывая пульс, и перебирая бесконечные дни на веранде в Анголе, когда Луиш сражался на севере с повстанцами, а Жулиану под деревьями огромного сада играл в войну. Все это шаг за шагом вело к очередному поступку сына, к очередному — как она это воспринимала — предательству: в 1963 году, в день своего восемнадцатилетия, мальчик заявил, что его приняли в Военную академию, он станет офицером. Почему даже сейчас она считала это предательством? Разве она пыталась хоть как-то влиять на политические убеждения сына? Какая-то щелочка раскрылась в ее мозгу, и Анна прильнула к ней взглядом, пытаясь разглядеть малую толику правды, но в этот самый момент мать вдруг сказала:

— Ты ничего не рассказывала мне про Карла Фосса.

Анна вздрогнула и резко обернулась к матери. Веки больной были плотно сомкнуты, каждый вдох давался с трудом, бился в горле.

— Мама? — Но та не ответила.

Как могла она упустить такой шанс? Мать, работавшая в МИ-5, читала все отчеты по мере их поступления, знала о том, что дочь согрешила с двойным агентом, военным атташе посольства Германии. За все то время, что Анна провела с матерью, ни разу не заходила речь о Карле, и она не решилась начать этот разговор. Это время целиком принадлежало матери: Одри исповедовалась, Одри строила разговор. Несколько раз она предлагала дочери сходить к отцу Харпуру, но Анна, хотя отец Харпур был ей, пожалуй, по душе, не собиралась беседовать с ним. Она знала, чего потребует от нее священник: рассказать правду мужу и сыну. С гневом Луиша она бы еще справилась, но презрение сына — этого она не перенесет. Только теперь Анна сообразила, что может обо всем рассказать матери. Это не страшно, Одри не будет ни на чем настаивать. Она просто выслушает и унесет тайну с собой в могилу.

Анна тем временем написала письмо другу Жуана Рибейру, кембриджскому профессору математики Льюису Крейгу. Его имя и адрес она получила в последний свой день в Лиссабоне, когда решилась принять «полумеры», как сама это называла: передала на хранение Жуану Рибейру деревянную ангольскую шкатулку с семейной фотографией Фосса и его письмами. Не хотелось, чтобы Луиш наткнулся на них, если надумает все же развестись, избавиться от Анны.

Льюис Крейг откликнулся и пригласил приехать. В ответном письме Анна рассказала о болезни матери, а заодно набросала некоторые свои идеи и поинтересовалась, могут ли они найти применение — не в давно забытой диссертации по теории игр, но в чистой теории математики. Крейг сообщил ей, что Жуан Рибейру уже дал ей рекомендации и что для исследователя ее уровня вакансия найдется. Тут-то Анна и поняла, что «полумеры» могут зайти достаточно далеко: возможно, она вовсе не вернется в Португалию.

Прежде, возвращаясь в Лиссабон с очередной африканской войны, Анна видела, что все вокруг переменилось, лишь она одна осталась прежней. Вернувшись в 1964 году, она обнаружила, что сопротивление пришло в упадок: Алвару Куньял эмигрировал в Советский Союз, Жуан Рибейру отсидел два года в тюрьме, жена его умерла, его уволили из университета, и он жил на крошечную пенсию в однокомнатной квартире в Байру-Алту. Из политбюро его исключили. Все кончено, сказал Анне профессор.

Осознать масштабы катастрофы ей было некогда: вспыхнуло восстание в Мозамбике, и Луиша, с его опытом африканских кампаний, туда немедленно командировали. Тогда-то, в жестокую, более кровавую, чем ангольская, кампанию супруги впервые почувствовали отчуждение. Начальник колониальных войск в Мозамбике использовал те же средства, что британцы в Малайе и американцы во Вьетнаме, предоставляя туземцам выбор: сотрудничать или погибнуть мучительной смертью. Сообщения о казнях и насилии достигли военного лагеря, где жила Анна. Начались громкие, бессмысленные ссоры. Анна била посуду, швыряла какими-то вещами в Луиша. Неужто он считает колониальные войны справедливыми, вопила она, неужто их сын должен будет сражаться ради того, чтобы сделать Салазара императором? Луиш укрывался от нее по вечерам в офицерской столовой, Анна сидела на веранде, наливаясь дешевым бренди, наливаясь яростью.

И сейчас, пригубив первый за вечер стакан джина с тоником, Анна припомнила бессильную ярость тех лет. Письмо от Льюиса Крейга лежало перед ней на столе. Нет, к старому она уже не вернется, твердо решила Анна. Пора вырваться из заколдованного круга. У нее было сколько угодно времени, чтобы обдумать и изменить свою жизнь, пока она просиживала на всех этих верандах в Африке, но потребовались считаные недели с матерью, на окраине города, устремленного не в прошлое, а в будущее, чтобы два десятилетия, прожитые по инерции, спали с ее плеч.

30 августа — последний вечер с матерью. Отец Харпур явился с последним причастием и помазанием. За последние сутки мать практически утратила дар речи, было ясно, что конца ждать недолго. В два часа ночи Анна почувствовала, что больше не выдержит. Попыталась встать, но тут мать крепче сжала ее руку и открыла глаза.

— Они придут за тобой, но ты с ними не ходи, — предупредила она.

Глаза ее снова закрылись. Анна проверила пульс, с ужасом гадая, что могло привидеться матери напоследок. Одри все еще пребывала в этом мире, но дыхание ее стало поверхностным. Анна легла в постель и проспала до полудня, проснулась с тяжелой головой, лицо все помятое. В комнате матери было тихо. Другая, не та, что прежде, тишина. Анна поняла: жизнь закончилась.

Мать лежала на спине с закрытыми глазами, одна рука высунулась из-под одеяла. Аромат увядающих лилий, которые отец Харпур принес из церкви, не в силах был перебить запах сворачивающихся внутри тела жидкостей. Лицо матери уже остыло. Тело не вызывало ни страха, ни печали. Тело ничего не значит, его можно унести и положить в могилу, подумала Анна.

Она вызвала врача и отца Харпура. Сварила себе кофе и выкурила сигарету на кухне. Пришел врач, подтвердил факт смерти, выписал свидетельство. Пришел отец Харпур, позвонил гробовщику и сидел до чая, пока не пришли за телом. Тогда он ушел, посулив отслужить наутро мессу за упокой души Одри. Оставшись одна, Анна поднялась в комнату матери. Постель уже застелили, но тапочки Одри, бесформенные, растянутые ее опухшими ногами, стояли возле кровати, и при виде них Анна впервые осознала утрату.

Похороны состоялись в холодный ветреный день. Мать заранее распорядилась пригласить всех домой, так что Анна закупила хереса, джина и виски и с утра наделала сотни бутербродов. Наследство, оставленное матерью, не на шутку удивило Анну: помимо дома в Клэпэме она получила более пятидесяти тысяч фунтов наличными и акциями. Поверенный сообщил, что мать так и не притронулась к капиталу, завещанному ей тетей. Помимо денег и ценных бумаг он передал Анне ключ от сейфа номер семьсот восемнадцать в банке «Араб» на Эджвер-роуд.

В церкви Анна сидела на скамье одна и слушала прочувствованные слова отца Харпура. Проповедник говорил о долге человека перед Богом, отечеством и самим собой. Чуть позже, когда прихожане вышли из церкви и направились к могиле, Анна вновь почувствовала натяжение серебряной нити. Мужчины, женщины, старики и подростки тянулись между старыми каменными надгробиями к глубокой прямоугольной яме, и Анна внезапно ощутила себя частью рода человеческого. Вот доля человека: мы живем, и мы умираем. Живые провожают умерших, ибо — длинна жизнь или коротка — все мы идем одним и тем же нелегким путем и знаем, как он труден. А завершение пути у всех одно: в землю или развеянным прахом в воздух, будь ты король или нищий.

Когда гроб опускали в землю, словно по сигналу, заморосил дождь. Зонтики расцвели над головами, капли собирались шариками на лакированном дереве. Отец Харпур произнес последнее напутствие. Анна бросила комок земли в могилу и припомнила — неточно — слова: «В твоем конце мое начало».

И только в коттедже в Клэпэме вместо плащей и шляп проступили наконец лица. Сотрудники Одри называли себя: Пегги Уайт — помощница бухгалтера, Деннис Бродбент — работает в архиве, Моди Уэст — библиотекарь. Некоторые называли только имя, и Анна понимала, что расспрашивать не следует. Какой-то лысый толстяк маячил на периферии ее зрения, выжидал момента представиться. Анна вышла в кухню за очередной порцией сандвичей, толстяк пошел за ней следом, остановился в дверях, приглаживая остатки волос в тщетной надежде прикрыть плешь.

— Вы меня не узнаете, а?

— А что, должна?

— Вообще-то… мы с вами любовники, не припоминаете? Горячая ночка в Лиссабоне, — усмехнулся он.

— Такое я вряд ли могла забыть.

— Переспали, да. Только на бумаге, — глубоко вздохнул он.

— Джим Уоллис! — ахнула она.

Они расцеловались — по-португальски, в обе щеки.

— Толстый, лысый, — причитал Джим. — Не сохранил свою красу. То ли дело ты — такая же, как была.

— Если не считать морщин под глазами.

— Ты все еще замужем, — продолжал он. — Только они меня выдернули из Лиссабона, вы и свадьбу сыграли.

— Замужем, — согласилась она. — А ты… тоже «все еще»?

— По второму разу. Слишком долго проторчал в Берлине, моей первой супруге наскучило. Но теперь я в Лондоне. Дети есть?

— Сын. Жулиану.

— Он с тобой?

— Нет. Он в армии. В Африке.

— Ах да. С отцом.

— Ты и это знаешь.

— Я всегда интересовался тобой, Анна. Не только на бумаге.

— Но теперь ты женат… опять.

— От этого брака у меня двое детишек. Мальчик и девочка.

— Ты был знаком с моей матерью?

— Одри знали все. Старались ее не злить, а то, глядишь, и не выплатят командировочные. Въедливая была тетка. Но отношений ни с кем не портила, пропесочит тебя хорошенько, а в конце дня не откажется выпить в пабе. Мы с ней частенько наведывались в один симпатичный бар в Сохо. Жалко ее. Всем нам без нее худо, особенно Дикки.

— Дикки?

— Странно, что он не заглянул. Дикки Роуз.

— Ричард Роуз?

— Он самый. Как помнишь, он взял лиссабонскую миссию на себя, когда Сазерленд перекинулся в сорок четвертом. Нынче Дикки у нас важная шишка. С тех пор как в шестьдесят третьем Ким покинул нас, много было повышений. Скверный год — Ким, Профьюмо и все прочее. Зато Дикки дорожку расчистили. Не успеем оглянуться, как все мы будем снимать шляпу перед сэром Дикки.

— Ричард Роуз дружил с моей матерью? — не веря своим ушам, переспросила Анна.

— Еще бы. Анна умела выбирать тех, кто далеко пойдет. Ким был ее любимчиком, уж и разобиделась она, когда он оказался предателем. Впрочем, все мы были потрясены. Сигарету?

Он протянул Анне пачку, щелкнул бензиновой зажигалкой. Они выкурили по сигарете, Уоллис прихватил три бутерброда, сложил их горкой.

— Зря это я, — пожурил он самого себя, — хлеб для меня — смерть. Какие планы, Анна? Или Андреа?

— Я по-прежнему Анна.

— Вернешься в Лиссабон?

— Не думаю.

— Ясно.

— Я свой срок отслужила в Анголе и Мозамбике. В Гвинею я не поеду, тем более когда воюют уже двое.

— Вполне тебя понимаю. Какого черта их вообще туда понесло? Безумная война, скверная. Не следовало влезать в эту заварушку, победить и вовсе немыслимо. Выгоднее отказаться от колоний. На что они вообще нужны? Орешки, кокосы. Коврики у двери. Не стоит потраченных денег. Выпутывайся из этой хреновины поскорее, док, вот что я бы сказал Салазару. Не успеешь оглянуться, чернокожие сами перережут друг другу глотку. Как в Биафре.

— Я подумала: не заняться ли мне наукой в Кембридже?

— По-прежнему с цифирьками возишься?

— Скорее с формулами, Джим.

— Молодчина. Теория игр, насколько я понимаю, все еще в моде? Стратегия. Как держать русских за яйца. И так далее.

— Тебе надо перед публикой выступать, Джим. Умеешь рассказать по-простому.

— Я уж пытался. Студенты меня в штыки приняли. Говорят, фашист. Объявили забастовку перед следующей моей лекцией, на том дело и кончилось. Чертовы волосатики… Пригласили вместо меня какого-то типа вещать насчет разоружения. Чему они только учатся?

— Рассуждаешь, как краснорожий полковник из провинций.

Уоллис рассмеялся, захлебнулся дымом.

— Вымирающая порода, — вздохнул он. — Но мы еще нужны. Ты видела фотографию Брежнева? Думаешь, такой человек станет слушать типов в безрукавках, которые покуривают косячок и обожают ароматизированные свечи? Хотя мне больше по душе был Хрущев. Тот порой завернет что-нибудь эдакое, знаешь, были у человека озарения.

— Хрущев тебе нравится только потому, что вы оба терпеть не можете современное искусство, — пророкотал уверенный голос из коридора.

— А, Дикки. Я-то думал, куда ты подевался. Только что говорил Анне, странно, что ты не заскочил угоститься спиртным на дармовщинку.

Ричард Роуз зачесывал седеющие волосы назад и фиксировал их гелем. Глаза его все еще смотрели зорко, пухлые губы готовы были к поцелуям. Все обменялись рукопожатиями. Будущий «сэр Дикки» смахнул воображаемую пылинку с лацкана.

— Ты помнишь, как Хрущев отозвался о современном искусстве? Ты еще в полный восторг пришел.

— Ослиным хвостом намалевано, — с йоркширским акцентом выговорил Джим.

— Настоящий крестьянин. Ему бы картошку сажать. Да что там — коровам хвосты крутить. Мистер X.

— Налить вам, мистер Роуз? — Анне хотелось побыстрее избавиться от него.

— Я принесу, — вызвался Уоллис. — Что будем пить?

— Крашеную водичку, — ответил Дикки, подразумевая джин с ангостурой.

— Ангостура вон там, — указала Анна, раздосадованная услужливостью Джима.

— Мои соболезнования, Анна, — гладко, словно по писаному, заговорил Роуз. — Одри была замечательная женщина. Потрясающая. Когда она ушла в отставку, заменить ее оказалось попросту некем.

— Боюсь, сама она вовсе не считала себя незаменимой.

— Возможно, однако у нее была своя манера работать, вот что ценно. Очень строгая, даже придирчивая, но свой парень, с ней было нескучно.

Они обменялись теми же вопросами-ответами, что перед этим с Уоллисом. Роуз по-прежнему оставался холостяком — вот и вся информация, какую удалось из него выжать.

— С кем вы, говорите, переписываетесь в Кембридже? — спросил он.

— Я не говорила. С Льюисом Крейгом.

— Чем он занимается?

— Я несколько выпала из процесса. В пятидесятые и шестидесятые он занимался теорией игр, но с тех пор, должно быть, перешел к другим темам.

— Вообще-то я слыхал где-то его имя. Стратегия. Наш интеллектуальный резерв.

— Вероятно.

— В пятидесятые годы он работал в Калифорнии, в корпорации РЭНД, — продолжал Роуз, проверяя собственную память. — Некоммерческий стратегический исследовательский центр, если вы в курсе.

— После того, как защитил докторскую в Принстоне?

— Но ведь он не янки, верно?

— Итон и Кембридж.

— Хм-м, — протянул Роуз.

Корабль его красноречия разбился о неприветливые берега.

Вернулся Уоллис с розовым джином в стакане.

— За лиссабонскую миссию, — провозгласил он, поднимая бокал.

— Славные денечки, — вздохнул Роуз. — Все мы были так молоды тогда, так доверчивы.

— А вот и еще один из команды сорок четвертого года, — воскликнул Уоллис. — Лиссабонская миссия в полном составе.

Сначала между плечами двух разведчиков просунулась трубка, за ней рука и все тело. Новоприбывший успел расцеловать Анну в обе щеки, прежде чем она разглядела его. Придерживая ее рукой за плечи, он слегка отодвинул Анну от себя и вгляделся в нее, словно любящий дядюшка.

— Сочувствую, Анна, — пророкотал Мередит Кардью. — От всей души сочувствую. Все были потрясены — ведь правда, Дикки? — когда Одри позвонила в июле и назвала диагноз. Храбрая женщина. Господи боже, я бы на ее месте не совладал с собой.

Он обхватил Анну рукой за плечи, притянул к себе, как будто она по-прежнему находилась под его покровительством.

— Вот мы и в сборе, — сказал Роуз. — Только Сазерленда с нами нет.

— Бедняга Сазерленд, — вздохнул Кардью.

— Розовый джин? — предложил Уоллис.

— Не откажусь.

— Как поживает Дороти? — обернулась Анна к Кардью.

К двум часам все разошлись. Уоллис задержался допоздна, ему предстояло отвезти домой Пегги Уайт, помощницу бухгалтера, которая пренебрегла бутербродами и теперь жестоко расплачивалась за семь порций джина, выпитых на пустой желудок. После ухода гостей Анна прибрала и осталась сидеть на кухне, вспоминая странные взгляды, какими мерили ее с ног до головы Уоллис и Роуз. Казалось, будто они оба, каждый на свой лад, прикидывают, годится ли Анна для определенной работы. Неужели Роуз, вопреки их взаимной неприязни, готов что-то ей доверить? А Уоллис?

Может быть, у того на уме не работа, а флирт? Супруга номер два тоже успела надоесть? Семейная жизнь в Англии катится ко всем чертям. Почему бы и нет? Внезапная беременность никому теперь не грозит. Приняла таблетку, и делай что хочешь. Салазар бы перерезал себе горло, прежде чем допустил безбожную таблетку в страну. Мысли Анны безболезненно скользили по этим рельсам, пока не наткнулись на ее собственную семью: близкие разобщены, тысячи миль между ними, мужчины сражаются в Африке. Уронив голову на руки, Анна заплакала — одна в большом доме. Весь гардероб матери успели свезти на благотворительную распродажу, и самые отважные черви уже прокладывали ходы сквозь лакированное дерево гроба.

Глава 30

7 сентября 1968 года, Англия

Поезд вез Анну в Кембридж. Она купила на станции газету и впервые в жизни порадовалась, читая «Гардиан»: на первой же странице среди основных новостей из-за рубежа сообщалось, что доктор Салазар спешно доставлен в лиссабонскую больницу Круш Вермелью. Диктатор упал в обморок, обследование установило наличие внутричерепной гематомы и тромба в оболочке мозга. Ну да, усмехнулась Анна, португальцы не могут же просто сказать — кровоизлияние в мозг. Статья завершалась коротким интервью с главным специалистом по внутричерепной хирургии: профессор пояснил, что главе государства понадобится операция для устранения тромба.

Солнце прорвалось из-за туч и залило вагон ярким светом. Анна закурила с таким чувством, будто воскуряет жертвенные благовония за погибель фашистского режима и прекращение колониальных войн в Африке.

Льюис Крейг жил в Тринити-колледже, в квартире с видом на двор. Он курил сигары, швейцарский сорт «Виллигер». Анна учуяла их запах еще с первого этажа и заранее представила себе квартиру: хаос бумаг и книг, смысл которого ясен лишь самому хозяину. Однако квартира оказалась неожиданно опрятной, никаких разбросанных бумаг. Блокноты на пружинах складывались на книжную полку, их набралось уже несколько сотен, рассортированных по пачкам с цветными ленточками. И другие проявления эксцентричности, присущие преподавателям математики, как то: носки под сандалии, протертые до блеска серые брюки, заканчивающиеся повыше лодыжки, твидовый пиджак с заплатами на локтях и галстук, украшенный свежими пятнами яйца и бекона, оказались чужды Льюису Крейгу. Он быстро лысел, но уцелевшие волосы были коротко подстрижены, подчеркивая форму головы, большой, квадратной. На вид профессор был силен и подтянут, ни унции лишнего жира. Судя по тому, как пиджак — не твидовый, а от хорошего костюма — обтягивал его грудь и плечи, профессор регулярно упражнялся с гантелями.

Анна застала его врасплох: Крейг отдыхал в кресле, задрав черные туфли на стол. Едва она закрыла за собой дверь, как профессор уже вскочил, обогнул стол и навис над ней — несколько даже угрожающе. Анна протянула ему руку, его пальцы на ощупь казались жесткими и мозолистыми, словно пальцы крестьянина. Склонившись над рукой Анны, профессор поцеловал ей пальцы. Анна почувствовала легкий аромат одеколона, смешанный с запахом табака. Не выпуская руки своей гостьи, хозяин провел ее через комнату и усадил на кожаный диван. Сам он уселся напротив, на краешке кресла. Вблизи было видно, что профессору уже за пятьдесят, но он хорошо сохранился.

— Жуан Рибейру писал, что равных вам нет, но забыл упомянуть, что речь идет не только о ваших способностях.

— О вас он мне тоже много чего не рассказывал. — Взмахом руки Анна отмела мужскую лесть. — Например, как вы познакомились.

— Жуан приезжал на симпозиум по простым числам. И я, перед тем как перебрался в Принстон, читал в Лиссабоне курс лекций по диофантовым уравнениям.

Он не спускал глаз с лица Анны. Приподняв мускулистые плечи, так что голова почти утонула между ними, он подался вперед, сильно упираясь ногами в пол, как будто вот-вот прыгнет на нее. Знакомая металлическая пружина сворачивалась и разворачивалась в животе. Вот уже двадцать с лишним лет никто не смотрел на Анну с таким откровенным мужским интересом. Все мысли разбежались, она с трудом вспомнила, о чем еще надо спросить.

— На днях мне кто-то говорил, что вы работали в корпорации РЭНД, — сказала она.

— Работал. Два года. Что-то вроде искусственного парника, столько мозгов под одной крышей, так и дымятся… Похоже на то, как мы во время войны работали с Аланом Тьюрингом. Докторскую в военные годы пришлось отложить, так что к середине пятидесятых я попал в Принстон, потом в РЭНД, в Санта-Монику. Знаете, как говорится: на Западном побережье существует только два типа погоды — солнце и туман. Я скучал по здешнему климату. Ничего нет лучше крепкого морозца, когда солнце еле-еле просвечивает сквозь голые деревья.

— А я скучаю по зеленому лету, по запаху свежескошенной травы…

— Кто вам сказал, что я работал в РЭНД?

— На похоронах матери. Не помню, кто именно.

— Соболезную. Об этом Жуан не писал.

— Я ему еще не сообщила.

— Жуану сейчас нелегко. Впрямую он об этом не говорит, но между строк прочесть можно.

— Может быть, теперь дела пойдут на лад. Вы читали сегодняшнюю газету?

— Насчет Салазара? Пишут, что он не сможет вернуться к работе.

— Это и для меня лично благая весть, — сказала она и почувствовала первый укол совести, первую, такую знакомую спазму вины.

— Ну да, ваш муж и сын сражаются в Гвинее. Жуан писал, что вы, может быть, навестите меня… и вот вы здесь.

Они заговорили о математике. Время летело незаметно, разговор поглотил обоих. Крейг вел себя агрессивно, отметал многие ее аргументы грубоватым «это и так всем известно», однако Анна оказалась изворотливым противником и всякий раз, когда профессору удавалось прижать ее к мату, отвлекала его неожиданным ходом, внезапно приоткрывшимся решением. В итоге им удалось составить тезисы для намеченной исследовательской работы и Крейг посулил найти ей место на одном из женских факультетов.

На обратном пути вагон заполонили американские туристы, возвращавшиеся, как нетрудно было понять, из Шотландии: всю дорогу они спорили о том, какая расцветка пледов лучше подходит для того, чтобы перешить их на клетчатые пиджаки. Пожалуй, лучше всего выйдет из цветов клана Мак-Леод. Анна едва верила своим ушам, прислушиваясь к этой болтовне, пока ей не показалось, что сама она таращится на попутчиков, как глупая провинциалка. Поднялась и вышла в проход покурить. Разум ее заполонило физическое присутствие Крейга, их интеллектуальная близость и запах его сигар, льнувший к ее пальто. Анна высунулась из окна, обратившись затылком к встречному ветру, длинные черные волосы упали ей на лицо, скрывая окрестный пейзаж. Две серебряных полосы вились из-под заднего вагона, убегая назад, к Кембриджу, и Анна вновь почувствовала старинную тягу, мощную, как гравитация. Она повернулась в другую сторону, лицом к движению, зажмурилась: резкий порыв ветра выжал слезы из глаз. Теперь волосы относило назад, они струились горизонтально, как хвост кометы, и Анна торжествующе рассмеялась: жизнь набирала обороты, будущее устремилось ей навстречу, как этот ветер. Что-то будет!

На следующий день шел обложной дождь; Анна, словно узница, сидела в сумрачном доме в Клэпэме и ждала звонка, но телефон молчал. Под вечер дождь угомонился, неожиданной лаской в комнату проник солнечный луч. Анна решила прогуляться на кладбище и обнаружила на могиле матери среди уже знакомых букетов два явно дорогих венка, оба без подписи, только название цветочного магазина в Пимлико. Она прошлась среди надгробий, высокие каблуки вязли во влажном грунте, а потом согрелась чаем в кофейне в Старом городе. Съела пирожное, размышляя, не преувеличивает ли она взаимное притяжение, возникшее, как ей показалось, между ней и Крейгом, не сочиняет ли «роман». Да он, вероятно, женат. Подумаешь, нет кольца, кто в Англии сейчас носит обручальные кольца? Анна повертела на пальце собственное кольцо — золотой ободок уже нелегко будет снять, не пройдет через сустав. С какой стати Крейгу проявлять интерес к сорокалетней женщине, когда в кампусе полным-полно сексуально продвинутых двадцатилеток? И она побрела домой, то и дело оскальзываясь на влажных осенних листьях и еще каком-то размокшем от дождя мусоре.

Телефон зазвонил в тот самый момент, когда Анна открывала дверь. Промчавшись по невысокой, всего в пять ступенек, лестнице, Анна сбилась с дыхания. Крейг сообщил, что кафедра математики дала добро и готова предложить ей место аспирантки в Гиртоне, анкеты ей уже высланы, жилье подыскивается. Ее ждут в Кембридже к началу октября.

По такому случаю Анна выпила перед ужином джин-тоник и запила баранью отбивную померолем из запасов Роули. Она легла спать в состоянии приятного опьянения, а проснулась в состоянии малоприятного похмелья.

Свингующий Лондон шестидесятых вернул ей молодость — немыслимые фасоны одежды, безумное разнообразие мод во всем, в том числе в музыке, — это после португальской-то монотонности, а сколько всего можно купить! Анна запаслась зимней одеждой, сходила к Биба, нацепила впервые в жизни джинсы, стала курить «Житан» и отведала первый свой гамбургер в забегаловке «Уимпи Бар». Жуткая гадость, булочка словно из ваты слеплена. Практическими делами Анна тоже не пренебрегала, поручила риелтору найти жильцов и сдать дом в аренду.

Университетские анкеты прибыли в один день с письмом Жуана Рибейру. Португальские цензоры вскрыли письмо и прочли его, один уголок конверта — это бросалось в глаза — был заклеен повторно. Чтобы расшифровать код, который они с Жуаном использовали при переписке, пришлось одолжить в библиотеке томик стихов Фернанду Песоа.

Дорогая Анна,

благую весть ты уже получила, но по состоянию этого конверта нетрудно угадать, что, в то время как больничные врачи копаются в мозгах вождя нашего Нового государства, заведенные им меры безопасности никто не отменял. Мы-то много на что надеялись, однако пока что ничего не меняется. Власть перешла в руки Марселу Каэтану, человека более умеренного, чем наш давний друг, но стоит ему занять место наверху, и он убедится в своей полной зависимости от дружков из большого бизнеса, церкви и армии. Итак, боюсь, никаких перемен не предвидится. Первая же его речь была обращена к ультраправым: он заявил, что португальцы, привыкшие к тому, чтобы ими руководил гений, вынуждены теперь привыкать к правительству из обычных людей. Был у нас жеребец Салазар, теперь явилась ослица, отпрыском этого брака будет бесплодный лошак. Хотелось бы мне ошибиться с прогнозом, хотелось бы, чтобы завтра же прекратились колониальные войны и Португалия заняла свое место среди цивилизованных стран Европы.

Мне пришлось позволить уличному умельцу выдрать мне еще три зуба. Парень сказал, что по совместительству он сапожник, так что я отдал ему в починку старые башмаки. Пусть уж приведет меня в порядок с головы до ног.

Я думаю о тебе и желаю тебе преуспеть.

Жуан Рибейру

Анна понюхала бумагу и конверт, надеясь уловить аромат моря, жареной макрели или только что разлитого по чашечкам крепчайшего кофе — бика. Посмеялась над собой: подцепила португальскую заразу, меланхолическую тоску по невозвратному — саудадэш, но от письма пахло лишь безнадежной тоской Жуана Рибейру, с потом его ладоней в бумагу впиталось его отчаяние, сдерживаемое лишь чувством юмора да расположением к людям.

Ручка Анны медлила над заполняемой анкетой: один вопрос она все никак не могла решить, а тут еще намеки в письме Жуана. Зазвонил телефон. Анна выбежала в неотапливаемый коридор и схватила трубку, имени звонившего не расслышала, поняла только, что говорят из консульства Португалии, кто-то спрашивает разрешения встретиться с ней. В чем дело, хотела бы она знать? Однако на том конце провода ответить не пожелали. При личной встрече, сеньора Алмейда. Хорошо, сказала она, и повесила трубку, только тут сообразив, что человек из консульства заранее знал не только ее телефон, но и адрес.

Не прошло и часа, как явилась некая физиономия с оттопыренными ушами, представилась как сеньор Мартинш. Росточком не выше пяти футов, в черном подпоясанным плаще — школьник, да и только. Она предложила выпить по чашечке кофе. Мартинш пригладил усы, начесал их так, что рта вовсе не было видно. Может, так у дипломатов принято, чтоб не понять, откуда исходят их слова. Затем посланец придал своему лицу столь строгое и скорбное выражение, что Анна испугалась не на шутку. Ей хотелось опрометью выскочить из комнаты. Поздно: сеньор Мартинш уже извлек из кармана плаща конверт и выложил его на свои плотно стиснутые колени. Анна увидела свое имя и адрес, надписанные знакомым почерком Луиша. Сеньор Мартинш опустил глаза, собираясь с духом. Английские слова посыпались горохом, еле внятные, исковерканные стиснутыми зубами.

— Мой печальный долг требует уведомить вас, сеньора Анна Алмейда, что ваш сын, лейтенант Жулиану Алмейда, погиб в бою четыре дня тому назад в Гвинее.

Долгое молчание. Слова сеньора Мартинша проникли в ее сознание не обычным путем, отведенным для слов. Она их не слышала. Жестокие слова ударили Анну в лицо, как вырванным из мостовой камнем мятежник бьет в лицо жандарма. Ударили и проникли глубже, калеча все внутри. Это не были слова человеческого языка, это была боль. Сеньор Мартинш не выдержал молчания, слишком явственно представлялась ему травма, нанесенная столь прямым и поспешным сообщением. Он счел своим печальным долгом добавить подробности:

— Ваш сын вел патрульный отряд через лес, и на них напали партизаны.

Сеньор Мартинш не поленился даже повторить эту ценную информацию, и Анна кивнула, прислушиваясь к тому, как рикошетят слова внутри ее тела.

— Партизаны обстреляли отряд, ваш сын шел впереди и был ранен в шею и грудь. Сражение продолжалось больше часа, другие бойцы не могли прийти на помощь лейтенанту. К тому времени, как им удалось отбить нападение, ваш сын умер от потери крови. Приношу свои искренние соболезнования, сеньора Алмейда.

Эти слова были уже не черно-белыми, проступили краски и звуки. Анна видела все как бы собственными глазами: зеленый лес, скрипят деревья, скрипят солдатские ботинки. Первые глухие выстрелы, и смерть разливается в воздухе. Красная кровь на шее и груди, красная на фоне зеленой формы. Жулиану падает в высокую траву, пули теперь пролетают над ним, он видит выше темного полога леса белое небо, белое раскаленное небо, сначала невыносимо яркое, а потом заволакивающееся дымкой и меркнущее, — жизнь вытекает из его тела с каждым биением пульса, Африка всей тяжестью легла на еще бьющееся сердце.

— Приношу свои соболезнования, — твердил сеньор Мартинш, пел, словно заклинание. — Не в нашей власти смягчить этот удар. Нет ничего ужаснее для матери. Я… мы…

Ей следовало бы заплакать, рыдать, пока сердце не растает и не изольется наружу, но с каждым словом она все дальше уходила во тьму, где слез уже было мало. Что слезы! Мы плачем, стоит зашибить палец молотком, но, когда в душе разверзается бездна, тут не до слез. Руками, локтями Анна сжимала ребра — только бы остаться внутри себя. Маленький человечек все бормотал какие-то слова, но Анна держала себя, она так сосредоточилась на этой задаче — сохранить хоть какую-то цельность, когда ее рвут пополам, — что из нового залпа слов до нее долетели только одиночные пули:

— Считал себя виновным… товарищи-офицеры… никакой глупости… служебный револьвер, из которого, боюсь, он… депрессия… гордился… ужасная трагедия… двое верных сынов родины. Он просил передать вам это письмо, сеньора Алмейда.

Письмо повисло в воздухе. Нельзя было оторвать руки от ребер, принять это послание. Сеньор Мартинш, совсем уж растерянный, оставил конверт на подлокотнике кресла.

— У вас есть тут родственники? — спросил он, заглядывая ей в глаза так, как будто Анна была заперта в ящике и он тщетно пытался разглядеть что-то через щель.

— Моя мать умерла в конце августа, — ответила она. — Больше у меня здесь никого нет.

— Нет родных? — обеспокоился сеньор Мартинш. — И друзей нет?

— Наверное… кто-то еще есть в Лиссабоне.

— А друзья вашей матери? — настаивал он. — Нельзя оставаться наедине с такой потерей.

Только одно имя подвернулось ей на язык — имя Джима Уоллиса. Сеньор Мартинш тут же набрал номер, забормотал в трубку. В ожидании Джима Уоллиса сеньор Мартинш оставался с ней, разгуливал по комнате, поглядывая на письмо, которое так и лежало, невскрытое, на подлокотнике кресла.

Анна снова увидела себя в тот момент, когда она высунула голову из вагона поезда. Так вот оно, будущее, навстречу которому она устремлялась! Ветер тогда ослепил ее, и события будущего расплылись в туманной дымке. Она знала одно: что-то грядет. И когда повернулась лицом к хвостовому вагону, упавшие на глаза волосы почти заслонили от нее две прямые серебряные линии рельс. Это теперь Анна различала четкий и строгий рисунок, неотвратимость античной трагедии: история матери и смерть отца, гибель Юлиуса Фосса под Сталинградом и самоубийство его отца, провал Карла Фосса и расстрел, смерть их сына, самоубийство того, кто считал себя отцом Жулиану. Ложь порождает ложь, говорила ей мать, чтобы уберечь первую свою неправду, ты громоздишь все новые выдумки. Но трагедия повторяется вновь и вновь. Родовое проклятие. Уж чего она не ожидала, так это что ей суждено превратиться в персонаж трагедии, в нервную тетку, живущую одиноко в огромном холодном доме и не смеющую носа высунуть на улицу в страхе перед гневом богов: как бы не разразило громом. И вот, пожалуйста, она — героиня Еврипида или там Эсхила. Вестник явился, сеньор Мартинш соболезнует ей — матери и жене, утратившей разом сына и мужа, оставшейся в одиночестве. Анна обозлилась: в героини трагедии она отнюдь не просилась — и решительным жестом вскрыла конверт, пусть Луиш сам говорит за себя.

Дорогая Анна,

час поздний, я много выпил, но алкоголь свое дело не сделал. От выпивки меня прошиб пот, слова, в которых я и так не был силен, расползаются во все стороны, а боль приглушить не удалось, острые, как у алмаза, грани впиваются в меня, и ни один угол не притупился.

Вокруг ночь, шебуршат насекомые, тишина. Мои друзья, мои товарищи-офицеры пошли спать. Они думают, что я справляюсь с потерей. Но я не справляюсь.

Мы с тобой расстались в ссоре, потому что ты говорила, что эти войны — зло. Я понимал это раньше, еще в Анголе, а теперь понимаю отчетливо, но уже слишком поздно, я потерял все — моего сына и тебя тоже, ведь ты никогда не простишь мне. Вы двое были для меня всем в жизни, и без вас будущее не имеет никакого смысла.

Никогда не думал, что я способен на такое. Я всегда любил жизнь, наслаждался ею. Наверное, если бы я смог отложить это, я бы постепенно отговорил себя от непоправимого и продолжил жить — невыносимой жизнью. Но этой ночью, когда жара давит на стены, и мир расплывается за пологом противомоскитной сетки, и ты так далеко, а его нет и никогда не будет, я не могу больше, нет ни сил, ни мужества. Прости меня хотя бы за это, за то, другое, ты не простишь.

Твой муж Луиш

Она убрала письмо в конверт и оставила его лежать на подушке кресла. Сеньор Мартинш прекратил расхаживать по комнате и всерьез задумался над особенностями английской расы. Если бы он попытался облечь свои чувства словами, понадобились бы такие слова, как «жалость» и «восхищение». Почему эти люди так сдержанны, почему не позволят себе взорваться? Почему не выронят ни слезы? Будь эта женщина португалкой, она бы… она бы упала в обморок, рухнула в слезах на колени, завыла… Но это стиснутое молчание, застегнутый на все пуговицы стоицизм! Как они это выдерживают? Хладнокровие, вот что это такое, холодная кровь. В эмоциональном плане англичане — рептилии. Однако эта мысль тут же вызвала у достойного сеньора Мартинша раскаяние. Очень уж несвоевременная мысль. Эта женщина… ее утрата… немыслимое страдание. И мать у нее тоже умерла.

Но сеньор Мартинш ошибался. Сам того не ведая, бродя по этой комнате, он ступал по вулкану. Какие-то пласты сдвигались в душе Анны, разверзались бездны, клокочущая ярость раскаленной лавы рвалась на поверхность, руки, сжимавшие колени, дрожали от сейсмической деятельности внутри.

— Благодарю вас,сеньор Мартинш, — трясущимися губами выговорила она. — Благодарю вас за то, что лично известили меня, за ваше сочувствие. Со мной все будет в порядке. Вам пора возвращаться в консульство.

— Нет-нет. Я дождусь мистера Уоллиса. Я настаиваю.

— Мне бы хотелось побыть какое-то время одной. Будьте так любезны…

Она выпроводила его за дверь. Маленький сеньор направился к своей машине и там остался стоять, наблюдая за окнами дома. В гостиную Анна не вернулась, темная столовая показалась ей более приветливой. Она склонилась над столом; рвотные позывы судорогой сводили тело, но отраву, пропитавшую все ее существо, невозможно было выблевать. В глазах потемнело от боли, чисто физической боли, Анна как-то боком рухнула на стул и вместе с ним упала на пол. Не вставая, яростно отпихнула от себя стул, пинала его вновь и вновь, пока не сломала об него каблук.

— Ублюдок… ублюдок… ах, ублюдок мелкий! — сквозь стиснутые зубы выплевывала она, самой себе удивляясь, что помнит столь подходящие к случаю слова. Ободрившись, вскочила на ноги, схватила стул за спинку и со всего маху треснула об стену. Спинка и две задние ножки остались у нее в руках, и это оружие Анна обрушила на другой стул, на этот раз ножки отвалились. Анна принялась бить спинкой об стену, любуясь разлетавшимися во все стороны щепками. Покончив со спинкой, взялась за сиденье и две ножки. Добила. Постояла с минуту, переводя дыхание, прислушиваясь к тонким отголоскам дребезжания фарфора в буфете. Распахнула дверцы буфета, достала тарелку, хлопнула об стену, за ней вторую тарелку, третью, волна садистического наслаждения затопила разум. Она бросала тарелку одну за другой; мышцы быстро устали, заныли, но эта боль пьянила, как наркотик, и поощряла бросать тарелки с еще большей силой. Как раз в ту минуту, когда руки уже готовы были бессильно повиснуть, а сердце и легкие — разорвать чересчур тесную грудь, чей-то мокрый плащ облепил Анну со всех сторон, Уоллис зашептал ей в ухо какие-то неразборчивые, заведомо бессмысленные слова.

Ее перенесли в спальню, в комнату матери, уложили в постель. Пришел врач, осмотрел ее и дал сильное успокоительное, а уходя, оставил валиум про запас. Анна лежала, вытянувшаяся, неподвижная, как фигурка в своей коробочке на подушке из ваты. Снаружи ничего не проникало в сознание, и внутри все онемело, ни мысль, ни чувство не оформлялись, не прорастали булавочным острием.

Она плыла на этой волне день за днем, пока однажды не очнулась средь бела дня в присутствии незнакомой ей женщины. Возвращение к реальности далось физическим усилием, словно Анна ползла по туннелю, цепляясь скрюченными пальцами за стенки. Женщина представилась: жена Джима Уоллиса. Анна попыталась вспомнить, что с ней случилось, но что-то не пускало ее, отталкивало. Между ее нынешним состоянием и ближайшим прошлым — обитая войлоком стена. Она знала, что произошло: все еще напряженные и ноющие мышцы плеча напомнили ей; она могла вспомнить и увидеть, как отлетают от стены осколки битой посуды, но вспомнить слепящую боль той минуты уже не могла, и это показалось ей горчайшей из потерь. Мысль о погибших сыне и муже пробуждала в ней печаль, неутолимый, но тихий плач, однако того исступления больше не было, а именно этой остроты чувств и не хватало. То была правильная, даже целительная боль, а теперь Анну словно раскололи надвое, отделили не только от краткого момента умопомешательства, но и от всей прожитой жизни. Воспоминания сохранялись, такие же четкие и неприкосновенные, как и в те недели, когда умирала мать, но теперь эти воспоминания относились даже не к биографии, а к истории. Сначала такая оптическая перемена испугала Анну, потом она поняла, что это — защитный механизм жизни, краткая передышка после смертоносного артиллерийского обстрела.

Вечером Уоллис сменил жену. Они обменялись парой слов в коридоре за дверью. Смену сдал — смену принял. Все в порядке. Уоллис присел на край кровати, взял Анну за руку. Внизу со стуком захлопнулась дверь.

— Я снова тут, — сказала Анна.

— Похоже на то.

— Долго я… отсутствовала?

— Три дня. Так врач велел. Решил, так будет лучше, ведь и твоя мама только что…

— Мне все еще дают успокоительное?

— Дозу снизили, вот ты и вернулась к нам, хотя, наверное, чувствуешь себя еще несколько странно.

— Да, немного… немного странно.

Она как будто следила за собой со стороны, когда одевалась, и потом, когда они ужинали вместе, прислушивалась к стуку вилок и ножей. Все вокруг проступило четко и узнаваемо, но как будто изменилось освещение. Уоллис расспрашивал ее о планах на будущее, но с оглядкой, как будто боялся, что она собирается сделать… Как бишь это у них называется? Наделать глупостей, вот именно. Сделать непоправимую глупость. Как странно, а ей и в голову не приходила такая возможность — покончить с собой. Вероятно, сам собой включился инстинкт выживания, унаследованное от матери упорство.

— Не знаю, — отвечала она на расспросы Джима. — Перед тем как это случилось, мне показалось, что жизнь набирает обороты, куда-то движется. Я все-таки постараюсь поймать это движение.

— Скажи только слово, и я добуду тебе работу.

— Где?

— В Компании, разумеется, — сказал он. — Дикки так и не нашел достойную преемницу Одри. Всякий раз, когда мы берем новенького, Дикки только головой качает и приговаривает: «Незаменима. Она была незаменима».

— Спасибо, но вряд ли мы с Ричардом Роузом… Ты ведь знаешь. Лучше уж я займусь математикой в Кембридже.

— Но мы будем рядом, Анна. В любой момент, если тебе что-то понадобится…

Тут она кое-что вспомнила, навела на резкость. То-то она увязла, пытаясь заполнить университетскую анкету.

— Кое-что вы можете сделать для меня прямо сейчас, — сказала она Джиму. — Вернуть мне имя, вернуть то, кем я была. Я хочу снова стать Андреа Эспиналл.

Глава 31

1968–1970 годы, Кембридж и Лондон

В последний раз под именем Анны Эшворт она поехала в Лиссабон на похороны Луиша и Жулиану. Из-за африканской жары тела пришлось кремировать еще в Гвинее, но отпевание происходило в Базилике Ла Эштрела, а затем урны перевезли в семейную усыпальницу в Эштремуше.

Анна поселилась в Лапа, в гостинице «Йорк Хаус» на улице Жанелаш-Вердеш. Вечером накануне похорон она прошла по знакомым улицам мимо английского посольства на Сан-Домингуш, потом направо, по улице де-Буэнуш-Айреш, налево по душ-Навегантеш и вниз вдоль трамвайных путей по де-Жуан-де-Деуш. Двадцать четыре года не возвращалась она сюда и, когда издали увидела качающиеся жакаранды, полускрывшие белый свод Базилики, замерла, ожидая, что воспоминания ринутся к ней толпой, словно возбужденные дети, однако никто не прибежал — воспоминания так и остались лежать под спудом.

Анна стояла перед входом в старинное жилое здание. Фасад все тот же, голубая и зеленая плитка, черные ромбы, над дверью мемориальная доска в память поэта Жуана де Деуша.

Семейство Алмейда поджидало ее на ступеньках перед церковью. Иностранку аристократические родичи не слишком жаловали, но теперь она стала одной из них: скорбь у них была общей, скорбь окружала их со всех сторон, сплачивая тесную семейную группку. В Базилику вошли все вместе, Анна об руку с матерью Луиша. Таковы португальцы, думала Анна: трагедия соприродна им, в скорби они обретают самих себя и с распростертыми объятиями принимают каждого, кого коснулась та же утрата. Всю ночь они бодрствовали и молились над урнами с прахом близких.

Мессу отслужили утром. Помимо членов семьи почти никто не пришел: товарищи Луиша все еще не вернулись из Африки, все еще вели там свою войну. Алмейда увезли урны в Эштремуш и уложили в семейном склепе, где множество гробов громоздились друг на друга, как многоярусные койки в солдатской казарме. Кованая железная дверь захлопнулась за покойниками, а снаружи появились их фотографии в рамочках: Луиш, строгий и сдержанный, как всегда, когда он позировал перед камерой, словно готовился к собственным похоронам, и Жулиану — молодой, не верящий в смерть, с улыбкой на губах.

Она провела ночь с семейством Алмейда, а утром вернулась на поезде в Лиссабон. Вечером пошла навестить Жуана Рибейру. Связать последний узелок — и можно отправляться в путь. Жуан за это время сменил квартиру, но жил все в том же квартале Байру-Алту. Он обхватил Анну обеими руками, прижимая ее к своим выступающим ребрам, расцеловал в обе щеки. Она высвободилась и увидела, что профессор плачет, промокает глаза под очками, не сразу сообразив, что очки по такому поводу удобнее снять.

— Вот что со мной творится. Вот что ты делаешь со стариком. Подумать только, ты и уезжала-то ненадолго, а я так счастлив видеть тебя. Счастлив и огорчен. Я разделяю с тобой твои утраты. Слишком много — больше, чем положено человеку за всю жизнь, а с тобой это случилось за один месяц. Анна, жизнь — чудовище.

— Тебе ли не знать, Жуан, — подхватила она, оглядывая его скудно обставленную комнату.

— Это, — повел он рукой, охватывая аскетическую обстановку, — все это пустое по сравнению с тем, что обрушилось на тебя.

— Ты потерял жену, работу — работу, которую любил.

— Моя жена долго болела. Смерть стала для нее желанным избавлением. Университет? При таком режиме никого и ничему не научишь. Как могут юноши учиться, если каждый день они читают в газетах ложь, ложь, ложь? А что до работы, работа у меня есть. Да и комната получше, чем та, предыдущая, ты не согласна?

— Что за работа?

— Я учу детей математике, а их матерей учу писать и читать. Теперь, когда я живу среди простых людей, я стал настоящим коммунистом, не то что прежде. Соседи заботятся обо мне, кормят, одевают. Но ты… расскажи мне, что ты собираешься делать после такого кошмара.

— Что я могу делать? Только одно, — пожала она плечами. — Моя жизнь дошла до некоей точки, а я все еще здесь. Придется жить дальше. Начать сначала.

Она рассказала про Льюиса Крейга и совместный научный проект, и они пустились обсуждать математические проблемы и говорили до тех пор, пока хозяйка не принесла поднос, уставленный тарелками с жареными сардинами. Тогда они вместе уселись за стол.

— Неплохая жизнь для старика, — похвастался Жуан. — Еду мне готовят, одежду стирают, комнату держат в порядке, а по вечерам я слушаю фаду. Так бы нам всем и жить. Чистая, гармоничная жизнь.

Женщина вернулась, убрала со стола, поставила кофе и бренди.

— Они знают, как много ты значишь для меня, — продолжал Жуан. — Переполошились, хотели принять тебя как можно лучше. Приготовить что-нибудь особенное, однако я сказал им, что ты любишь сардины, что ты из наших… как и Льюис Крейг, кстати говоря, при всем его богатстве.

— Из наших?

— Математик и коммунист.

— Не ожидала. Он рассказывал, что после Принстона работал в РЭНДе.

— Но это было после Маккарти и охоты на ведьм. К тому же он всегда был недосягаем для них.

— Из-за богатства?

— Его отцу принадлежит несколько тысяч гектаров Шотландии. Он представляет в парламенте Консервативную партию, какое-то время даже входил в теневой кабинет, если не ошибаюсь. Льюис учился в Итоне и в ту пору не интересовался политикой. Берег свою репутацию и готовился к большой игре.

— А лекции, которые он читал в Лиссабоне? — уточнила Анна. — В ту пору ты заведовал кафедрой математики. Выходит, его пригласил в Португалию известный коммунист?

— Я? Нет. В том-то и прелесть. Его пригласил лично доктор Салазар. У отца Льюиса имеются деловые связи в Порту. Вино, скорее всего. Он познакомил парня с нужными людьми, тот получил приглашение и был счастлив. Считай, его послужной список скреплен надежнейшей печатью.

— И вы с ним поговорили?

— Я присматривал за ним.

— И так он узнал, что ты — член партии?

— На его уровне в партии все знают всех.

Утро Анна провела перед «Кафе Суиса» на площади Россиу, пила кофе с паштэл де ната — пирожными со взбитыми сливками, которые, как она полагала, ей теперь нескоро придется отведать. Вокруг столика крутились нищие: безрукий мужчина с зажатой под мышкой тростью выразительно оттопыривал карман, женщина демонстрировала изуродованное ожогами лицо, босоногие ребятишки ловко уворачивались от сердитых официантов. Анна заплатила за кофе, прошла в ювелирный магазин на соседней улице и попросила распилить и снять с ее пальца обручальное кольцо. Ювелир взвесил разомкнутое кольцо и заплатил Анне стоимость золота. Она вернулась на площадь, раздала деньги нищим, села в такси. Машина рванула с места, распугав голубей, и повезла Анну в аэропорт.

Самолет подрулил к взлетной полосе. Двигатели набирали обороты, и Анна ждала, когда наступит ее любимый момент, миг отрыва от земли, вот только чем громче урчали моторы, тем сильнее сжимала ей горло паника. Вибрация самолета, с ускорением несущегося по взлетной полосе, дрожью передавалась ее телу. Плотно зажмурившись, Анна старалась подавить панику, но тут самолет оторвался от земли. Никогда прежде ее не пугала мысль, что внизу нет никакой опоры, но сейчас, когда самолет принялся упорно карабкаться, набирая высоту, Анна ощутила свою беспомощность и с ужасом подумала о том, что в любой момент Бог может забыть о них, убрать свою руку, и самолет рухнет с небес, и она умрет в компании чужаков, никому не известная, никем не любимая. Крылья выровнялись, самолет перешел в горизонтальное движение. Стюардесса уже шла по проходу. Надпись «Не курить» погасла, и Анна с облегчением полезла в сумку — сигареты никогда не отказывали ей в утешении.

Едва она вернулась в Лондон, как Уоллис без приглашения заскочил на огонек, а вернее, на выпивку. Он принес ей паспорт на имя Андреа Эспиналл, полис государственного страхования и другие обязательные документы. Поговорили о Лиссабоне. Уоллис глаз не сводил с красной полосы на безымянном пальце Анны — все, что осталось от обручального кольца. Анна сочла благоразумным расспросить Уоллиса о его супруге.

— Славная девчонка, — похвастался он. — Мы с ней нормально ладим. Вполне самостоятельная, к тому же ей совсем не требуется, чтобы я сидел возле ее юбки. И на вечеринках нет нужды за ней присматривать.

— Это так важно?

— Не люблю, когда на шее виснут, Анна. То бишь Андреа. Мне требуется приватное пространство.

— Сходить иной раз налево?

— Ну да, что-то в этом роде. Не сказать, чтобы мне особо везло в последнее время по этой части.

— А с той французской певичкой в Лиссабоне у тебя что-нибудь вышло?

— Она осчастливила всех, кроме меня, — вздохнул Уоллис, выразительно потирая пальцем о палец. — С тех пор ничего не изменилось.

— Очень уж ты откровенный парень, Джим.

— Думаешь, в этом дело?

— Всем нам требуется легкий флер таинственности. Неужели не понимаешь? А ведь ты мог бы напустить туману, ты ж как-никак шпион.

— Какой из меня шпион, Андреа! Посадили на административную работу. Всегда был чересчур болтлив. Не то что ты. Слова лишнего не скажешь.

— В ту пору я такой не была.

— А теперь?

— Теперь мне иной раз и сказать нечего. Пустовато внутри.

— Ты меня извини, зря я подначивал, — спохватился Уоллис. — Жаль все же, что ты уезжаешь в Кембридж.

— А то бы поучила тебя таинственности.

— Да нет. Я-то думал, ты будешь работать у нас. Место бы тебе вмиг подыскали, сама знаешь.

— Это при том, что заправляет всем Ричард Роуз?

— На уровне отдела Дикки уже ни во что не вникает. Он, можно сказать, член правительства. Не на передней линии.

— Так что же он распинался насчет моей матери, какая она была незаменимая?

— Однокашники. Они работали вместе еще в сороковые. Он порой приглашал ее на чашку чая, даже после того как она вышла на пенсию.

— На чашку чая?

— Так у них называли четырехчасовые посиделки в «Снопе пшеницы». Господи, вот уж кто умел закладывать за воротник, так это Одри. Никогда и не пошатнется. Одно удовольствие смотреть. Дикки ценил ее компанию, вроде как тем самым и он не отрывается от ребят. Поговорите с Одри, советовал он всем. Она всегда в курсе. Еще бы, все деньги шли через нее.

— И все-таки я поеду в Кембридж, Джим.

— Понятное дело, поедешь. Я что говорю: если вдруг там не вытанцуется… Я, то бишь мы, Компания, всегда будем рады.

Перед уходом Уоллис попытался ее поцеловать — сказались пять двойных джин-тоников у него в желудке (шестой попал в основном на рубашку). Андреа отвернулась, но слегка, чтобы не обидеть Джима. Выпроводила, закрыла за ним дверь и сквозь небольшой, сравнительно чистый участок окна следила, как он бредет по тропинке к машине. Уселся в автомобиль, включил зажигание и прежде, чем уехать, сквозь ветровое стекло посмотрел на нее в упор. Разгадать этот взгляд Андреа не смогла. В нем не было разочарования, оскорбленности или злобы. Так смотрит человек, сосредоточенно решающий какую-то задачу. Совсем не похоже на добродушное веселье, которое Джим симулировал, пока был рядом с ней.

Дом на год сняла супружеская чета американцев. В поезде, увозившем Анну, ставшую теперь снова Андреа, в Кембридж, она испытала тот же приступ паники, что и в самолете на обратном пути из Лиссабона. Льюис Крейг снял для нее квартиру на первом этаже коттеджа, стоявшего в ряду таких же домов на зеленой улице поблизости от вокзала. К работе Андреа приступила немедленно, а вот социальные навыки ее подвели: близкое знакомство с коллегами по математической кафедре свести не удалось. Мертвый сезон начал ее пугать. Темная, промозглая английская осень, дождь царапается в окно, и страшно поднять голову, разглядеть в затуманенном стекле свое отражение, а за спиной у себя, в пустой комнате, — призрачную жуть.

Первые две недели Крейг отсутствовал, задержался в Вашингтоне, а это означало два праздных воскресенья: ранним вечером по телевизору начинают исполнять «Сонгз оф Прэйз»^[21] и появляется Жулиану, располагается в ее голове, заполоняет грудь, и приходится мерить ногами комнату, час за часом, пока боль не уползет обратно в свою нору, как змея, скрывающаяся в трещине стены. В семь часов открывались, наконец, пабы, и Андреа появлялась там к открытию. Все, что надо, — пинта пива и шумящая поблизости стайка грубоватых веселых студентов.

Крейг вернулся к середине октября. Андреа предъявила ему проделанную работу; профессор раздавил ее беспощадно, как окурок сигары в пепельнице, и выгнал Андреа под дождь, опустошенную, никому не нужную. Она вернулась к себе и легла ничком на постель. Неужели после сорока мозг стареет, не в силах уже придумать ничего оригинального? Поздно вечером явился Крейг, повесил макинтош и зонтик за дверью, извинился за грубость. Облегчение мягкой волной расползлось по всему телу. Льюис принес хорошего вина из подвалов Тринити, изрядный кусок сыра бри, сворованного с профессорского ужина. Она расспрашивала про Вашингтон. Чертовы янки, ворчал Крейг, избалованны, инфантильны до невозможности. Он расспрашивал про Лиссабон. Извинился, что не спросил ее об этом раньше, перед встречей с ней был неприятный разговор с деканом насчет бюджета. Поговорили о португальцах, об Алмейда, о Жуане Рибейру.

— Преподает арифметику, — в изумлении повторил Крейг. — Он мог раскусить диофантовы уравнения перед завтраком! Что за глупость?

— Он говорит, это и значит быть коммунистом.

— Господи, разве для этого обязательно учить бездомных детишек делению в столбик?

— Людям нужно именно это. Чтобы торговать рыбой, нет надобности в диофантовых уравнениях.

Брови Крейга чуть не отвалились от скуки.

— Салазар еще не помер? — осведомился он.

— Нет, но из строя выбыл.

— Этот человек загнал страну обратно в Средневековье, — проворчал Крейг. — В тысяче миль от его больничной койки ходуном ходит Париж, бунтуют студенты. Вся европейская молодежь стронулась с места. У нас тут культурная революция, а Пиренейский полуостров остается в руках паршивых викторианцев, которые разбрасываются деньгами в попытке удержать империю, а народ томят в доиндустриальном рабстве, ломая людям спину. Им уже не оправиться. Прошу прощения, Анна, я заболтался… Здорово поднимает настроение такая вот речуга против наших старинных приятелей-фашистов.

— Андреа. Я тебе об этом писала.

— Да-да, разумеется, Андреа. А почему?

— Во время войны я была оперативным агентом британской разведки в Лиссабоне.

— Господи Боже!

— В силу сложившихся обстоятельств и чтобы не вызывать лишних осложнений, мне пришлось выйти замуж под тем же именем, под которым я работала. Так я и осталась Анной Эшворт на двадцать четыре года. Теперь я начинаю все сначала, новая жизнь для Андреа Эспиналл.

Кажется, на этот раз ей удалось зацепить Крейга. Ребята из Блетчли-парка^[22] редко участвуют в действиях на передовой. Взломать шифры противника — здорово, но быть настоящим шпионом — вот блеск! В глазах Крейга вновь загорелся тот огонек, который Анна видела в первую их встречу, и этот луч приковал ее к кровати, где она сидела, бедра свела какая-то необычная судорога.

— Тебе повезло, что не потребовалось доказывать свою математическую квалификацию.

— Тебе повезло, — откликнулась она, втягиваясь в игру, растопырив в воздухе пальцы, словно искала опору для шаткой уверенности в себе. — Тебе повезло, что я попала сюда. Меня звали на работу.

— Кто?

— Компания — так мы себя называем. Британская служба разведки, знаменитая Сикрет интеллидженс сервис. Мама тоже на них работала, все коллеги явились на ее похороны. Кое-кого из них я знаю еще по Лиссабону. Им нужны люди.

Крейг откинулся к спинке стула. Анна вытянулась поперек кровати, запрокинула голову, слегка опираясь подбородком на пальцы, затянулась сигаретой и попыталась сообразить, относится ли такая поза к числу соблазнительных. Как будто ее этому учили…

— Темная лошадка, — протянул он.

— Да, я темная, — беззвучно подтвердила она.

Крейг засмеялся, пытаясь скрыть внезапную застенчивость: кровь прилила к отдельным участкам тела, к горлу и паху, ни слюну проглотить, ни ноги скрестить поудобнее.

Мать ошибалась. Секс тоже революционизировался за последние двадцать лет, или же Роули был куда более изобретательным партнером, нежели супруг Анны. После первого поцелуя Андреа потянулась к пепельнице, чтобы загасить сигарету, но Крейг дал ей знак: продолжай курить. Он сунул руки ей под юбку, и Андреа почувствовала, как дрожат ладони, нащупывая подвязки, касаясь обнаженной кожи над краем чулок. Неожиданно резким движением он стянул с нее трусики, опустился на колени перед кроватью, уткнулся лицом между ее бедер, а обеими заскорузлыми ладонями подхватил Андреа под ягодицы, притянул к себе.

Любовью он занимался со знанием дела, без смущения отдавал те или иные приказы. Отношения учитель-ученик были перенесены и в эту сферу; Крейг учил ее обращаться с мужчиной, как тренер по теннису учит новичка держать ракетку. Не надо закрывать глаза, симулируя экстаз, шептал он ей, надо широко их раскрыть и смотреть прямо на него, особенно в тот момент, когда она в свою очередь опускается перед ним на колени. Смущение, похоть, неприязнь… Ее бросало из жара в ледяной холод и тут же обратно. За несколько часов она перепробовала множество вещей, о каких Луиш, вероятно, понятия не имел, она открыла в себе такие глубины физиологии, такое острое плотское желание, которое не могло ее не пугать, но и радости в этом было немало.

Под утро Андреа заснула, а проснулась в одиночестве. За окном было темно, и казалось, что рассвет еще не наступил, хотя на самом деле вскоре пробило одиннадцать. Она провела пальцем по губам, опухшим, чувствительным к малейшему прикосновению. Ноги не слушались, как будто накануне она весь день провела в седле. Что сердце? Трясется и ликует. Что голова? Стыдится и хочет еще.

Андреа приняла ванну и поймала себя на том, что ищет в шкафу свое лучшее белье. Накрасилась так, как в жизни бы не стала для обычного визита на кафедру, нацепила новый осенний костюм. На кафедре профессора не оказалась, молодые коллеги таращились на Андреа с изумлением; все поголовно в наэлектризованных нейлоновых блузах, вечно мятых кримпленовых штанах. Андреа двинулась в сторону Тринити и наткнулась на Крейга в тот момент, когда он выходил из швейцарской, повернув голову назад, протягивая руку кому-то, кто оставался у него за спиной.

— Пошли, Марта, — звал он. — Идем же, наконец.

Женщина — немыслимо ухоженная искусственная блондинка, с пышной прической, в коричневом пальто до полу и с французским шелковым платком на шее — подхватила Крейга под руку. Андреа отступила, готовая обратиться в бегство. Крейг обернулся и увидел ее.

— Анна, — сказал он.

— Андреа, — поправила она.

— Вечно ты путаешь имена, прямо ужа-а-ас. — Американский акцент Марты вцепился в последнее слово, выпотрошил его, растянул кишки по мясницкой лавке.

Крейг представил Андреа свою жену, пригласил заглянуть на чаек. Щелкнул кнопкой зонтика — захлопали крылья гигантской летучей мыши, — и супруги отважно устремились вперед, под дождь.

Вся сцена заняла от силы минуту — не больше, чем требуется, чтобы совершить убийство, — и изменила все в мире, как меняет убийство. Андреа смотрела вслед: широкая спина Крейга, Марта прислоняется к нему узеньким плечиком. Муж и жена вместе идут в город. А она — одинока; промозглый ветер с болот, ветер с дождем того гляди сшибет ее, распластает.

Андреа вернулась домой и, как была, в мокром пальто, рухнула на кровать. Обнажившуюся внутри пустоту стремительно заполняла колючая проволока ревности. С какой стати поэты именуют ревность зеленой, зеленоглазой? Чушь какая!

Ревность — меч о многих лезвиях, как ни поверни, вонзается, брызжет алая кровь.

К «чайку» Андреа измучилась, устала настолько, что путь в Тринити-колледж под дождем дался ей не легче, нежели солдату возвращение на фронт, и все же она проделала этот путь. Математический ум не преминул указать ей: она смирилась с неизбежным. Выбора нет.

Крейг снял пальто с ее напряженных, отчужденных плеч, пристроил на вешалку, проводил гостью к кожаному дивану.

— Я видел, как ты растерялась при виде Марты, — шепнул он ей. — Я-то думал, Жуан тебе рассказал, но про такие мелочи он и не вспомнит. Прости, я вовсе не хотел, чтобы это застало тебя врасплох.

Что на это ответить? Заготовленные, пропитанные ядом и яростью слова перед этим спокойным бесстыдством показались детски наивными.

— Надеюсь, ты не сочла прошлую ночь «одноразовой»? — продолжал Крейг. — Для меня все гораздо серьезнее.

Сердце, несуразное сердце взмывает в груди. Трепещет, как у девочки в двадцать лет. Эмоционально она, похоже, так и не повзрослела за все эти годы.

— Ты красивая женщина. Красивая и на редкость одаренная. Загадочная…

— А твоя жена? — с ударением выговорила она, роковое слово зазубренными краями разрезало воздух.

— Жена, — ровным тоном подтвердил он.

Ни оговорок, ни объяснений, ни оправданий.

Вопросы, так много вопросов, словно пачка перфокарт, которые надо скормить компьютеру, и все-то они банальны, бинарны, и страшно произнести их вслух, потому что ответ может оказаться совсем не таким, какого она бы хотела, какой она в силах перенести. Что я такое для тебя? Удобный секс? Подстилка, что всегда под рукой? Или объект сексуальной благотворительности? Последний вопрос пугал ее больше других: Андреа остро сознавала свою зависимость от Льюиса.

Крейг уселся рядом с ней, взял за руку, словно доктор пациентку. Почему все-таки у него такие загрубевшие ладони? Если всю жизнь корябать мелом на доске, мозолей не наживешь. Слова Крейга потекли прямиком ей в сознание — мирра, экзотическое благовоние, слова, ничего не значащие, бессмысленные почти, но сердце трепетало, им внимая.

— Я понял, какое место займешь ты в моей жизни, едва увидел тебя в первый раз. Прошлой ночью я не хотел оставаться, но меня тянуло к тебе, тебя — ко мне, я не мог противиться этой власти, возможности узнать тебя ближе, быть с тобой. А как ты держишь в пальцах сигарету, как ты курила, лежа поперек кровати… Я не устоял.

Он говорил, а его рука тем временем почти невесомо опустилась на ее колено. Андреа видела и понимала, что он делает, но не противилась, потому что сама хотела этого. Шершавая ладонь цепляла петли нейлоновых чулок, продвигаясь все выше между ног, и вот он уже ласкает не чулки, а нежную кожу бедра и паха, твердый, уверенный в себе палец касается потайного, там, под ее лучшими шелковыми трусиками. Плотское наслаждение огненным штырем вонзилось в позвоночник, но что-то иное, более древнее, атавистическое воспротивилось греху. Оттолкнув любовника, Андреа вскочила на ноги и закатила ему пощечину. Ударила так, что у самой ладонь загорелась, и ответным пламенем вспыхнула его щека. Вот и все — дверь с грохотом захлопнулась за ее спиной.

Но прошло несколько часов, и Андреа вернулась высматривать Крейга снизу, со двора. В окнах профессорской квартиры было темно. Тогда она выяснила у консьержки адрес его дома и побрела туда. Ждала напротив, все в том же наряде, в каком явилась на чай, даже косметику не смыла. В полдвенадцатого свет переместился наверх, за стеклом эркера мелькнула Марта, задернула занавески. Зажглась лампа в холле. Парадная дверь распахнулась, и вышел Льюис с таксой на поводке. Андреа пересекла улицу и настигла Крейга в узком проходе между двумя припаркованными автомобилями. Напугала, словно выскочивший из кустов хулиган.

— Прошу прощения, — сказала она, извиняясь разом и за пощечину, и за свое внезапное появление.

— Вероятно, я сам напросился, — ответил он, не сбавляя шаг.

— Ты обманывал меня, — нагоняя его, сказала Анна.

— Обманывал, — признал он. — Но что я мог поделать?

Пес трусил между ними, человечьи ссоры вовсе его не интересовали.

— Ты хоть понимаешь, каково мне? — пожаловалась она. — Двадцать четыре года я была замужем. Ты — всего-навсего второй мужчина в моей жизни.

Она солгала с такой легкостью, что сама себе поверила. Крейг резко остановился. Пес продолжал бежать легкой рысцой, натянул до отказа поводок, нехотя вернулся, обнюхал ноги этих странных человеков.

— Откуда я мог это знать? — тихо спросил Крейг. — Ты ничего не рассказывала о себе. А сам я… ну да, я что-то почувствовал. Меня тянуло к тебе. Любой мужчина поступил бы точно так же на моем месте. Я хотел тебя, и я тебя взял. И при чем тут мое прошлое, мой брак, твое прошлое и твой брак. Мы жили той минутой.

— А сегодня днем?

— И опять-таки я ничего не мог поделать с собой. Ты так сексуальна.

— Твоя жена, — пробормотала она. Слова царапали горло. — Она выглядит… выглядит очень…

— По части прагматизма, логики, эффективного руководства ей равных нет. Пойми, Андреа, Марта управляет и своей, и моей жизнью, как научным экспериментом. Моя карьера, моя работа — в чем их главная цель? Достичь пределов логики, вершины рационализма. Ведь я математик. Но порой, прости меня, Господи, я не могу обойтись без страсти, загадки. Без юмора, в конце концов!

Они двинулись вперед. Пес натянул поводок, радуясь, что стронулись, наконец, с места. Добравшись до футбольного поля, Крейг спустил пса.

— Мне казалось, ты знаешь, на что идешь, — сказал он.

— Я знала, на что иду. Не знала, с чем имею дело.

Сильный порыв ветра чуть не сшиб их с ног, распахнул макинтош Крейга, накрыл волосами, как вуалью, нос и рот Андреа. Крейг осторожно убрал волосы ей за ухо, обхватил ладонью ее затылок и притянул ее лицо к своим губам. Они снова целовались, как в ту ночь. Андреа сунула руку ему под пиджак, сквозь рубашку гладила спину. Такса вернулась, описала вокруг них круг, фыркнула и убежала снова.

С этого момента роман продолжался по согласованным правилам. Самое долгое свидание за весь первый семестр у них было в тот раз, когда Марта, отказавшись явиться на традиционный воскресный ужин для членов кафедры, пораньше отправилась спать, а Льюис, не засиживаясь за портвейном, подъехал на велосипеде к жилищу Андреа и оставался у нее до двух часов ночи. В его апартаментах в колледже стояла кровать, так что порой они проводили семинар прямо там. Пока было тепло, можно было отправиться на садовый участок; Льюис оказался увлеченным садоводом (вот отчего так загрубели его руки, он вечно рылся в земле, что-то окапывал, пересаживал); Андреа читала ему черновики своих работ, пока он трудился, а потом они тискались на деревянном полу сарая, среди лопат и вил. Иной раз вечером, если ей становилось невмоготу, она подкарауливала Крейга во время прогулки с собакой и вместе с ним отправлялась в темную, продуваемую ветром ночь. Пес весело носился, а они, как могли, устраивались на скамейке. Порой свет фар от проезжавшей машины освещал парочку, и Льюис вскидывался, как испуганная лань.

Потом наступили холода, и пришлось согреваться на заднем сиденье его автомобиля — Крейг припарковывал его подальше от дома. Поводок пса зажимали дверцей автомобиля, и в момент экстаза, прижавшись лицом к запотевшему от ее дыхания стеклу, Андреа видела перед собой вопрошающую мордочку таксы.

Трудно было поверить, что все это происходит на самом деле, что она соглашается на это. Крейг любил всякие штучки. Например, ролевые игры. Поначалу они казались глупыми и даже несколько противными, но, втянувшись, Андреа уже не испытывала отвращения. Нет, никакого извращения в этом нет, выдумка стимулирует желание, а значит, это практически нормально.

На лето Крейг уехал в Штаты, валяться на берегу вместе с Мартой, проводить время со всем ее американским семейством. Андреа безвылазно сидела в Кембридже и работала, чтобы не думать о нем. Лежа без сна по ночам, она пыталась понять, что же с ней происходит, и поначалу никак не могла разобраться в этой смутной и необоримой потребности в Льюисе, а потом поняла — и поняла, что знала это с самого начала: ее мать, сын и муж умерли, и она осталась пустой, без какой-либо зацепки в жизни. Льюис, ее учитель и наставник, наполнил эту пустоту, «привязал» ее к чему-то. Но оттого что она поняла психологический смысл происходящего, легче ей не стало. Более того: теперь она яснее сознавала, чего ждет от Льюиса, и сознавала, что никогда не получала этого во всей полноте, но еще может получить… еще есть надежда.

Марту она поначалу воспринимала как единственную помеху на пути к своему личному счастью, но однажды сообразила, что присутствие Марты придавало интенсивности их отношениям. И Льюис, и она сама наслаждались своим шпионским романом, тайными свиданиями, встречами украдкой под покровом ночи, запретным плодом.

Воспоминания об иной тайной любви, об иной эпохе накладывались на эти отношения. В настоящее, сбивая Андреа с толку, просачивалось прошлое.

Начался новый учебный год, и Льюис почуял в Андреа перемену, которая ему не понравилась. В ней появилась уверенность. В ответ Льюис перестал скрывать другие свои связи. То Андреа заставала у него девицу, которая поспешно исчезала, на ходу освежая помаду на губах, то в его комнатах в Тринити обнаруживалась непарная серьга, трусики, использованный презерватив. Андреа предпочитала обходить эти улики молчанием. Льюис и так вел себя враждебно, а ей не хотелось окончательно поссориться с ним. Летом он отбыл в очередной отпуск на Кейп-Код, даже не попрощавшись.

У нее появилась истерическая склонность ни с того ни с сего разражаться слезами, и так же внезапно этот плач прекращался. Когда библиотека закрылась на лето, Андреа поняла, что не сможет провести каникулы где-нибудь рядом со счастливой семьей, любящими супругами. Джим Уоллис звал ее пожить с ним и его женой в домике на юге Франции. Андреа отказалась. Даже супругов, которые прискучили друг другу, ей не вынести.

Она сидела в Кембридже и считала дни, как ребенок перед Рождеством. Одиночество обступало ее со всех сторон под низко нависавшим потолком ее квартирки; кабачки, где обычно толпились младшекурсники, опустели, и Андреа выискивала другие пабы, живые, шумные места, где собирались батраки и строители, ребята, достававшие маринованные яйца прямо из банок за стойкой бара и с аппетитом закусывавшие. По утрам Андреа просыпалась с таким ощущением, словно перепробовала все жидкости в баре, включая моющие средства. Содрогаясь, она утыкалась лицом в подушку в ребяческой попытке укрыться от самой себя, от той, кем она стала.

Льюис вернулся поздно, семестр уже три недели как начался. Андреа была вне себя от счастья, пусть он и разнес в пух и прах ее работу, пусть от него пахло другими женщинами.

Приближались рождественские каникулы 1970 года, и Андреа снова не знала, что делать с собой. Выхода не предвиделось. Собственная слабость удручала ее, каждое утро она предупреждала себя: все, в последний раз, она бросит эту работу, вернется в Лондон. И, сказав себе все это, наряжалась — весьма тщательно — в свой лучший костюм и покорно шла к мужчине, который превратил ее вот в это.

В четыре часа утра, маясь бессонницей, она заставляла себя перебирать все, что было в ее жизни хорошего. О Жулиану думать было нельзя, слишком очевиден и мучителен был ее провал, но те несколько недель, что она провела с умиравшей матерью, давали Андреа силы. Благородство ее отца. Честность матери. Любовь, проснувшаяся в Андреа под конец, — любовь к той самой женщине, которую она позволяла себе презирать. Она проигрывала в уме последние разговоры, думала о Роули и вине из его запасов. О его жене. О том, как Одри сказала, что не считала себя вправе заполучить целого мужчину, только увечного, как Роули. Неужели и с ней происходит то же самое? Неужели Льюис — то самое, что ей нужно, то, что она заслужила?

В конце ноября Андреа явилась в его квартиру в Тринити — как обычно, как робот с программным управлением. Открыв дверь, он рявкнул приказ: немедленно в спальню! Последнее время он только и делал, что командовал. Андреа едва успела раздеться — Льюис наблюдал за ней из коридора, — как оба они услышали снизу голос Марты. Прежде Марта никогда не наведывалась в профессорские апартаменты, вроде бы такое было негласное соглашение между супругами. Льюис захлопнул дверь спальни, закрыв Андреа внутри. Марта, не постучавшись, вошла к нему. Высокий голос с американским прононсом хлыстом разрезал воздух. Она явилась, чтобы продолжить начавшуюся накануне ссору: Марта хотела провести каникулы в Новой Англии, Крейг — съездить в Шотландию к отцу. Андреа, словно парализованная, так и осталась сидеть голая на кровати, глядя себе под ноги. Ей бы молиться, чтобы дверь оставалась закрытой, однако Андреа поймала себя на том, что прячется лишь из, так сказать, социальной привычки, из страха перед неприятным положением, а на самом деле даже хочет, чтобы Марта открыла дверь. Это наконец-то разрубило бы узел. Запутанная ситуация разрешилась бы так или иначе.

Марта столь эффективно разделывалась с Льюисом, не оставляя камня на камне от его системы обороны, что Андреа невольно подумала: не из-за каникул они так отчаянно ссорятся. И с какой стати Марта явилась сюда именно в этот момент?

На ее мысленный вопрос Марта не замедлила ответить, как будто подслушала. Марта распахнула дверь.

Не открыла — именно распахнула, яростно, демонстративно. С такой силой, что дверь, ударившись в стену, почти в ту же секунду захлопнулась снова. Пролетела туда-обратно, словно ткацкий челнок. Два мгновенных снимка по ту и другую сторону двери: обнаженная Андреа на постели, — Марта, статуей негодования застывшая в коридоре.

Марта не стала второй раз открывать дверь. В этом не было надобности.

Ледяное, повисшее сосульками молчание.

И снова голос бичом разрезал воздух, но это был уже другой голос, не голос Марты. Пощечина, положившая конец бабьей истерике. С грохотом захлопнулась входная дверь. Льюис ворвался в спальню, на ходу расстегивая штаны. Распластал Андреа на постели, завел ей руки за голову и с силой, с холодной яростью глубоко вонзился в нее. Акт продолжался недолго, обессилев, он рухнул на Андреа, придавил своим немалым весом. Андреа неловко пошевелилась. Крейг выпустил ее руки, скатился с нее, сел, сжал ладонями голову и на несколько минут замер.

— Черт! — пробормотал он после паузы.

Андреа сидела на другом краю постели спиной к нему.

— Никак не могу понять, что у тебя общего с Мартой, — сказала она таким тоном, как будто хотела утешить.

— Ее отец — сенатор, — ответил он.

— В этом все дело?

Она натянула чулок, закрепила его на ноге, занялась вторым чулком.

— Я давно уже хотел познакомить тебя с одним человеком, — сказал Крейг.

Легкая дурнота подкатила к горлу. Он к чему-то ее готовит, прикидывает, как получше преподнести дурные новости. Льюис подошел к раковине, помылся, вытер полотенцем у себя между ног. Надел трусы и брюки, перекинул через плечи и защелкнул подтяжки, все это — неотрывно глядя на Андреа, обдумывая сложившееся положение.

Андреа нащупала в сумочке сигарету и гигиеническую салфетку, обтерлась, закурила. Оделась, так и не подмывшись. Что толку? Чтобы смыть с себя скверну, понадобилось бы неделю отмокать в ванне.

Льюис заварил чай в кабинете, пригласил Андреа сесть за стол. Все помешивал ложечкой в чашке, это он-то, который никогда не кладет сахара в чай.

— Так с кем я должна встретиться? — не вытерпела она.

— С одним человеком в Лондоне.

— В Лондоне, — повторила она, как автомат. Да, узел разрублен, ситуация меняется, вот только она совершенно к этому не готова.

— Здесь мы оставаться не можем.

— То есть — я не могу.

Он снова принялся помешивать неподслащенный чай.

— Это твой шанс. Уникальная возможность.

— Уникальная возможность для тебя — меня сплавить, — подхватила она. — Я в состоянии принять дурную весть, Льюис. Можно и без сахара.

— Речь идет о работе, — возразил он. — О работе, для которой ты прямо-таки создана.

Глава 32

1970 год, Лондон

Они поехали в Лондон, но в разных поездах. Завтрак подавали омерзительный: картонный тост и кофе серого цвета. Вместо тоста Андреа выкурила сигарету и пожалела, что не может выпить розового джина вместо кофе. Льюис так и не сказал, с кем ей предстоит встретиться, не разъяснил и загадочные намеки насчет уникальной возможности. Вот во что они превратились. Ни о чем не говорят друг другу. Вообще не разговаривают. Кружат рядом, но по разным орбитам, не подходящие друг другу любовники. Неразрешимое уравнение. Не любовники — орудия для удовлетворения странных психологических или сексуальныхпотребностей.

Льюиса не интересует ничего, кроме его петушка. Он многим восхищался в Андреа, но не это его заводило. Он давно уже не говорил о ее красоте, ее уме, ее привлекательной тайне, как болтал он в те дни, которые безумец мог бы назвать порой их влюбленности. Его заводил только секс, и Андреа до сих пор понятия не имела, какие переключатели в мозгу Льюиса управляют желанием. А о самой себе она и вовсе думать не хотела: тут же представлялась пара чешуйчатых лап, тщетно скребущих песок.

Поезд остановился на вокзале Кингз-Кросс. В то мгновение, когда заскрипели тормоза и Андреа полезла в багажную сетку за сумкой, ей почти удалось ухватить кончик какой-то мысли насчет Льюиса, некий намек, который потом она уже не смогла вспомнить. Что-то насчет контроля.

Она пошла в клуб на Пэлл-Мэлл, как он ее учил, и там спросила Льюиса Крейга. Человек за стойкой передал ей конверт, внутри обнаружилась записка с подробными инструкциями. Ей следовало добраться до Ватерлоо, оттуда на поезде до Клэпэм-Джанкшн, далее на автобусе в Стритэм, на другом поезде в Талс-Хилл, обратно в Брикстон на автобусе и так далее. Андреа пустилась в это запутанное путешествие, злясь про себя на Льюиса: мог бы и предупредить, чтоб не надевала туфли на шпильках! Перебирая мысленно полученные инструкции, Андреа уже направлялась к Ватерлоо и вдруг поймала себя на том, что исподтишка оглядывается, проверяя, нет ли за ней «хвоста». Да уж, записка Льюиса без труда вернула ее в пору шпионских игр. А когда она ехала на автобусе из Талс-Хилл в Брикстон, пассажир, сидевший напротив, вдруг подался вперед и сказал ей:

— Следующая остановка — наша.

Они сошли на Норвуд-роуд и прошли в Брокуэлл-парк. Спутник Андреа подвел ее к полю для боулинга, кивком указал на здание клуба и растворился в воздухе. Непонятное волнение охватило Андреа, когда она ухватилась за бакелитовую ручку на двери клуба. Внутри было почти темно: лампу не включали, а за окном сгущался ранний ноябрьский вечер. Андреа едва разглядела в сумраке Льюиса: тот сидел у самой стены рядом с крепко сбитым толстяком в тяжелом темном пальто и шляпе с серыми полями и черной ленточкой вокруг тульи. По деревянным половицам Андреа медленно подошла к мужчинам. Запах креозота ударил в ноздри. Мужчины разговаривали приглушенными голосами, на иностранном языке. Ей показалось, что она вот-вот поймет их речь, многие звуки были похожи на португальский.

Льюис и его собеседник поднялись, и, когда их лица оказались на свету, Андреа угадала, что незнакомый мужчина — русский. Он снял шляпу, волосы жесткие, как мочалка.

— Это Алексей Громов, — представил русского Льюис. — Он все тебе объяснит.

Он пожал товарищу руку и ушел, замирающие в отдалении шаги напомнили Андреа старинную пьесу: актер, произносящий пролог, удаляется, и наступает время для трагедии. Сердце стучало учащенно, адреналин зашкаливал, казалось, каждый вдох и выдох совершается лишь по осознанной команде мозга. Удивительно, в каких неподходящих местах может скапливаться пот!

Лицо Громова застыло неподвижной маской. Должно быть, у народов, живущих в низких широтах, эволюция выработала особый защитный механизм: нервы, управляющие мимикой лица, залегают глубже обычного. Глубоко посаженные глаза — тоже преимущество, смотрят на мир из-под укрывающего их козырька лба. Стул, на который Громов жестом указал Андреа, был установлен с тем расчетом, чтобы на ее лицо падали остатки дневного света, а его лицо оставалось в тени.

— Мы с большим интересом следили за вашей биографией, — медленно и несколько неуклюже выговорил он по-английски.

— Разве у меня есть биография?

— Политика — это вера. Даже если вы на какое-то время отошли от нее, она всегда с вами.

— Хотите сказать, мы, коммунисты, не знаем разочарований?

— Разве что мы разочаруемся в человечестве. Коммунизм — это власть народа, осуществляемая народом для народа, — продекламировал он, широко разведя руки.

— А государство?

— Государство — всего лишь система. — На этот раз он воспроизвел в воздухе боксерский удар.

— Можно ведь разочароваться в системе и все равно стоять за народ.

Разговор свернул не в ту сторону, куда хотел направить его Громов. Громов не считал себя идеологом, не был силен в диалектике, и в любом случае цель этой встречи заключалась не в политической дискуссии. Крейг предупреждал, что эта женщина очень умна, однако полагал также, что она всецело предана Делу и будет послушна.

— Нам известно, что вы были очень преданы Делу, — сказал Громов.

— Вопрос в том, от кого вы это слышали.

— От друга, навестившего Советский Союз. От нашего друга из Португалии.

— Не уверена, что у нас есть общие друзья.

— От товарища Алвару Куньяла.

— Мы с ним никогда не встречались, насколько я помню.

— Вы спланировали его побег. Умный и дерзкий план.

— Да, я это придумала, но ведь не одна, — возразила Андреа, и давно угасший гнев вспыхнул в ней с новой силой. — Вы-то знаете, кто разрабатывал план побега вместе со мной?

— Полагаю, это был Жуан Рибейру?

— А вы знаете, что случилось с ним после этого?

Громов заерзал на стуле. Нет, разговор не вытанцовывался. Черт бы побрал Крейга, который уверил его, что женщина психологически идеально подготовлена к выполнению задания.

— Он вышел из партии, насколько мне известно.

— Его исключили из партии, мистер Громов. После сорока лет активной работы, антифашистского сопротивления, после ряда блестящих операций, спланированных им для подрыва Эштаду Нову, товарищи попросту избавились от него. Как это могло случиться?

— Мы получили отчет. Он представлял угрозу для безопасности.

— Нет, мистер Громов. Это система. Система выбросила его вон.

— Не понимаю вас.

— Центральный комитет решил, что профессор чересчур много о себе возомнил. Руководители партии боялись, что он сможет претендовать на место в верхушке, на их место. Они стали сеять слухи, намекать, что он, дескать, ненадежен. В результате Жуан Рибейру, один из лучших, один из самых верных служителей нашего Дела, лишился своего поста в партии. Более того, его выгнали с работы, он сидел в тюрьме, мистер Громов.

— И все-таки я не понимаю.

— Расспросите товарищей из Центрального комитета Португальской компартии — тех, кто был в Центральном комитете в тысяча девятьсот шестьдесят первом или шестьдесят втором году.

— Я понимаю, что у вас есть повод для возмущения.

— Рибейру — верный друг. Центральный комитет подло обошелся с ним.

— Обещаю вам, мы проведем полное расследование, — заявил Громов, разумеется, не собиравшийся проводить никакого расследования.

— А теперь скажите, что вам от меня надо, — уже спокойнее сказала она.

Собственный гнев и уверенность в себе удивили Андреа. Вот, оказывается, на что она способна, стоит выйти из сферы влияния Льюиса.

Руки Громова, ненадолго расслабившиеся у него на коленях, непроизвольно сжались в кулаки. Он утратил инициативу и должен был во что бы то ни стало вновь овладеть разговором, иначе как заставить эту женщину сделать то, что от нее требуется?

— Мы входим в критическую фазу отношений с Западом, — начал он.

— И с Востоком тоже, поскольку Китай обзавелся водородной бомбой.

— К нашим отношениям с Западом это не имеет отношения.

— Да, но теперь вы окружены со всех сторон, а Запад после Пражской весны относится к вам с особой настороженностью.

Может быть, следовало попросить Крейга остаться и помочь ему справиться с проклятой бабой? У Громова это никак не получалось.

— Чтобы мы могли перейти к следующей стадии, стадии переговоров, нам требуется для начала обеспечить себя полноценной информацией.

— Вы хотите, чтобы я шпионила для вас? — вскинулась Андреа. — Чтобы я отказалась от своей жизни, от научной работы, от моего…

— От вашего любовника? — подхватил он. — Да нет, не обязательно. Из Лондона до Кембриджа не так уж далеко.

Любовник. Это слово пробило ее защитные механизмы. Неужели Льюис рассказал ему о них все? Любовник. Странное слово. Однокоренное с «любовью», но значит совсем не то. И никак не подходит к тому, чем стали они с Льюисом друг для друга. Но этот человек сказал «любовник», значит, так сказал ему сам Льюис. Стремительно вращающаяся воронка увлекала Андреа вниз, а она хваталась за какие-то мелочи в тщетной надежде выкарабкаться.

— Нам нужно, чтобы вы поступили на службу в британскую разведку, — продолжал Громов, поближе наклоняясь к Андреа, глядя ей прямо в глаза. Он почувствовал, что какие-то его слова попали в цель, вот только не знал, какие именно. — Если вы по-прежнему сочувствуете, точнее, если вы по-прежнему верите в то, что мы пытаемся осуществить, то будьте так добры, вступите в контакт с вашим старым другом Джимом Уоллисом.

— Джим работает в административном отделе.

— Это просто замечательно! — У Громова аж слюнки потекли, как будто он сладкого пирога отведал.

— Что вас интересует? Общая информация или что-то конкретное?

— Вы несколько встревожили меня в начале разговора, мисс Эспиналл.

— Прошу прошения, если я была чересчур агрессивна.

— Я уж подумал, не поменялись ли ваши идеологические установки, — продолжал Громов, думая про себя: так-то лучше, она уже извиняется.

— Установки не поменялись. Но к Центральному комитету ПКП в составе шестьдесят первого — шестьдесят второго годов у меня есть определенные претензии.

— Иногда взгляды человека меняются вместе с финансовым положением. — Воткнув нож, Громов еще и повернул лезвие, чтобы проучить строптивицу. — Если человек из нищеты вдруг попадает в иную обстановку, становится обеспеченным, начинает смотреть на других сверху вниз…

— Я прожила полжизни в Португалии под властью доктора Салазара. В Португалии и колониях. Можете не беспокоиться, я не обуржуазилась.

— Ну что ж. Пожалуй, так даже лучше, вы имели возможность посмотреть на все с иной стороны.

— Неужели Льюис не объяснил вам? Если уж вы не знаете этого из своих источников, он должен был вам сказать, что это фашистское, капиталистическое, империалистическое, авторитарное государство отняло у меня мужа и сына.

— Как приятно иметь дело с человеком, который разделяет наши позиции и эмоционально, и интеллектуально. Простите, что поначалу я сомневался в вас. Мне не следовало сомневаться, учитывая вашу родословную.

Смысл последнего слова — довольно комичного в устах коммуниста — не сразу дошел до Андреа. Она призадумалась над своей «родословной», но в голове ее все еще звучали слова о муже и сыне, погибших по вине португальского империализма в колониальной войне. Громов, укрывшись за айсбергом своего непроницаемого лица, наблюдал, как работает ее разум.

— Не возражаете, если я закурю? — спросила Андреа.

— Сколько угодно.

Она вслепую порылась в сумочке, продолжая нащупывать ускользавшую мысль. Достала сигарету, Громов поднес ей огонек. И тут слово вернулось, а с ним вернулся и смысл: «родословная».

— Так значит, мистер Громов… значит, и моя мать работала на вас?

— Да, — подтвердил он. — Она очень помогла Делу. Она занимала ключевой пост в администрации.

— Не понимаю… Не уверена, что понимаю…

— Она так и не объяснила нам почему. Большинству агентов, которые соглашаются работать на нас, хочется непременно объяснить причину. Это смягчает чувство вины. Ваша мать была не из таких. Она так и не вступила в коммунистическую партию — в отличие от вас.

— Кто ее завербовал?

— Ким Филби, еще во время войны.

— Он что-то знал о ее мотивах?

— Он знал только, что это глубоко личные, эмоциональные мотивы, которые она предпочитает не разглашать. — Громов, судя по всему, умел изъясняться лишь канцелярским языком. — С нашей точки зрения такой мотив предпочтительнее. Те, кто работает только ради денег… эти люди… они уже тем самым проявляют нездоровые капиталистические наклонности. Мы старались вознаградить вашу мать за тот риск, которому она подвергалась, но как-то раз она сказала мне, что этот излишек ей даже неприятен.

— Так это вы оставили венки на ее могиле?

— Да. Один венок от меня, другой от товарища Косыгина. Такая малость — в знак признания ее заслуг.

— Она работала в бухгалтерии.

— Ключевой пост, можно сказать.

— С тех пор наверняка нашли кого-то подходящего на эту должность. Мама ушла на пенсию четыре года тому назад.

— Поговорите с Джимом Уоллисом. Напомните ему…

— Вы говорили, вам требуется конкретная информация?

— Кажется, на этот вопрос я еще не ответил, — подхватил Громов. Теперь он чувствовал себя уверенно и говорил как по писаному. — Действительно, есть одно дело. Одри занялась им перед выходом на пенсию. Как вам известно, легче всего внедрять резидентов в Германии, поскольку в обеих частях страны сохраняется один и тот же язык и много общего в культуре. Немецких агентов практически невозможно раскрыть, если только их не выдадут. Сейчас мы готовимся к переговорам с Западом, в первую очередь с канцлером Западной Германии Вилли Брандтом. У нас есть несколько стратегически размещенных источников, которые поставляют нам жизненно важную информацию для подготовки к переговорам. Нескольких из этих агентов — не самых важных — мы уже потеряли, однако хотелось бы иметь гарантии, что больше такого не произойдет. Кроме того, похоже, что в наших рядах, причем на весьма высоком уровне, имеется предатель, и мы никак не можем его вычислить. Все это причиняет нам серьезные неудобства. С тех пор как Филби покинул Компанию, наша оперативная информация становится все скуднее.

— Скуднее, однако не вовсе иссякла. Значит, люди у вас есть?

— Одним из самых ценных источников была ваша мать. Это большая потеря. В разведке, как и в бизнесе, деньги решают все. Без них ничего не купишь. Проследи за денежными потоками, и они выведут тебя на заказчика.

— Так просто?

— Беда в том, что, когда ваша мать отследила каждый пенни, выяснилось: наш изменник либо не получает денег вообще, либо получает их из какого-то другого источника в британской разведке. С тех пор мы убедились, что другого источника финансирования зарубежных операций в Британии не существует.

— То есть ваш изменник не интересуется оплатой?

— Хуже того, мисс Эспиналл. — Второй раз он назвал ее по имени, и почему-то Андреа почувствовала укол раздражения. — Мы имеем дело с предателем, который оперирует без дополнительных расходов. Кто из наших офицеров — в КГБ или Штази — готов оплачивать шпионские операции из собственного кармана? Эти люди пользуются множеством привилегий, однако зарплату у нас получают в рублях или дойчмарках, по ту сторону Стены от них толку мало.

— Значит, он получает деньги откуда-то еще?

— Он или она. Мы даже этот вопрос еще не выяснили.

— Однако выяснили, что ваш человек находится в Берлине.

— Да.

— Вы проверили всех своих агентов, которые имеют связи в Западном Берлине, изучили их прошлое и ничего не обнаружили?

— Этот процесс займет немало времени.

— Но вы это делаете?

Громов впервые за весь разговор пошевелился, заворочался как медведь.

— Мы это делаем.

— И все же вам кажется, что проще и быстрее получить информацию через меня?

— Вы будете вознаграждены.

— Вот как? Я требую одного: чтобы Жуан Рибейру вновь получил должность в Центральном комитете… если он согласится.

— Будет сделано, — заверил ее Громов.

— И вот еще что, мистер Громов: больше для вас я ничего делать не стану. Раздобуду нужную информацию — и на этом все. У меня есть определенные убеждения, однако со своей страной, в отличие от моей матери, я не ссорилась. Полагаю также, что на этом придет конец моей работе в Кембридже. Придется сказать Джиму Уоллису, что там у меня ничего не получилось. Я сжигаю за собой мосты. Значит, мне понадобится работа. Я ничего не имею против административной службы в Компании, однако не собираюсь навеки превращаться в шпионку.

Громов кивнул. Его эта декларация не слишком обеспокоила. Потом разберемся, найдем к ней подход.

— Мы располагаем только одним ключом к личности предателя. В шестьдесят шестом году ваша мать подслушала одну фразу Джима Уоллиса. Кодовое имя, которого она никогда раньше не слышала и которое ей не удалось найти в финансовых отчетах, — Снежный Барс.

— Исчезающее животное, насколько я помню, мистер Громов.

— Очень редкое, — подтвердил он. — Я вырос в Сибири, в Красногорске, неподалеку от границы с Монголией. Там, у подножия Саян, еще водятся снежные барсы. Когда мне было шестнадцать лет, отец взял меня на охоту. Чуть ли не в тот день, когда обрушилась Уолл-стрит, я застрелил барса — единственного снежного барса, которого я видел за всю свою жизнь. Теперь моя жена надевает шубу из его шкуры, когда ездит в балет.

Андреа отыскала в Брокуэлл-парке уединенную скамейку с видом на Далвич-роуд. Поднялся ветер, одна щека у нее замерзла, нос покраснел, из левого глаза потекли слезы. Почему-то ей казалось, что в таких жестких условиях мозг будет работать активнее и все-таки удастся понять, с какой стати она только что согласилась шпионить на Советский Союз. Для Громова Андреа нашла достаточно убедительные резоны. Она и правда мечтала о реабилитации Жуана Рибейру; желание отомстить за смерть сына и мужа, как и намекала она Громову, также сыграло какую-то роль. Громов со своей стороны мог сослаться на родословную. Вроде бы это у них в семье традиция такая по женской линии. И Льюис Крейг тоже не остался в стороне. Ее любовник. Следует ли ей призадуматься также и над этим? Насколько для нее важно не разочаровать Льюиса? Разумеется, теперь Громов будет больше ценить Льюиса. Означает ли это, что Льюис будет больше ценить ее? И хочет ли она этого? Что здесь истинная, что второстепенная причина?

И тут ее настигло понимание. Та самая мысль, которая мелькнула было в тот момент, когда Андреа выходила из поезда: ключевое слово — контроль. Все — в разведке, не в разведке, все на свете — хотят одного: контролировать других. Льюис затеял «роман» с Андреа, потому что тайные связи позволяют ему взять верх над Мартой, сквитаться с ней. Андреа согласилась на эти отношения, потому что надеялась контролировать Льюиса. Как только Льюис почуял, что его власть над Андреа слабеет, он вновь подставил ее, сделал ее уязвимой, и Андреа позволила ему это сделать, она сама этого хотела, потому что ей казалось, будто таким образом она вновь овладеет Льюисом — дав ему то, чего он хочет. Она согласилась вернуться на работу в Компанию, потому что, как всякий шпион, вообразила, будто сможет контролировать ситуацию, получит власть над другими людьми. Вот в чем дело.

Такова ее натура. Громов был в общем-то прав, когда рассуждал насчет родословной. Она — дочь своей матери. Яблочко от яблони. Ее мать отомстила за неправедный суд Лонгмартина двадцатью пятью годами шпионажа против своей страны. Интересно, а в этом Одри исповедалась отцу Харпуру?

Холод выгнал Андреа из парка. Громов велел ей встретиться с Льюисом Крейгом в отеле «Дюррант» на Джордж-стрит в Вест-Энде. Это же поблизости от Эджвер-роуд, сообразила вдруг Андреа. Покопавшись в сумочке, Андреа нащупала ключ от сейфа номер семьсот восемнадцать в банке «Араб». Автобус доставил ее до Клэпэм-Коммон, оттуда на метро Андреа поехала в Вест-Энд. Со станции «Марбл-Арч» вышла на Оксфорд-стрит и пешком добралась до Эджвер-роуд, гадая по пути, какое уж там чувство — шестое, седьмое — помешало ей раньше заглянуть в таинственный сейф.

Полчаса спустя она сидела в отдельной кабинке перед длинным ящичком из нержавеющей стали и пыталась успокоиться — хоть бы ладони прекратили потеть! Ящик был набит десятифунтовыми банкнотами. Пересчитывать их не требовалось, итог был подведен на отдельном листе бумаги знакомым почерком Одри: 30 500 фунтов.

Выйдя под пронзительный осенний ветер, Андреа сразу же махнула рукой, подзывая такси. Уткнувшись лицом в пассажирское окошко, заставила себя еще несколько мгновений помедлить, прежде чем принять окончательное решение. Попросила водителя подвезти ее к вокзалу Кингз-Кросс. Во второй половине дня поезд доставил ее в Кембридж, и до вечера Андреа успела запаковать свои вещи, после чего пошла в паб, выпила двойную порцию джина с тоником и позвонила Джиму Уоллису.

Глава 33

15 января 1971 года, Восточный Берлин

Снежный Барс стоял в двух шагах от окна гостиной и с высоты четвертого этажа обозревал слежавшийся снег и лед на площадке между пятью панельными блоками, не такими уж новыми новостройками на Карл-Маркс-аллее. Он курил «Мальборо», прикрывая огонек сложенной ладонью, смотрел в окно, ждал и думал, что жизнь превратилась в набор цифр: два шага от окна, четыре этажа, пять зданий, и все это посреди ничего, посреди белого, белого снега — огромного белого нуля. Ни машин, ни людей. Ни малейшего движения вокруг.

Два жилых здания напротив его окна были монолитно темны, нигде ни квадратика света, ни легкой тени, намекающей, что там, напротив, в сумрачной комнате тоже кто-то готовится к ночному бессмысленному бдению. Над головой глухо-серое небо. Какие-то звуки и ночью слышны, этот уровень шума горожане считают тишиной. Жена Снежного Барса тихонько посапывала в спальне, дверь оставалась открытой — он всегда оставлял дверь открытой. Одна из дочерей вскрикнула во сне — старшая или младшая, — и Барс наклонил голову, прислушиваясь, но тут же вновь обернулся к темному окну, и рука его возвратила губам резковатый вкус американской сигареты.

Докурив, он прошел в кухню, загасил окурок и выбросил его в помойное ведро. Надел тяжелое теплое пальто. На улице — минус двенадцать, днем посулили очередной снегопад, точно в России. Барс поднес руку к батарее — теплая, работает намного лучше, чем на десятом этаже, туда горячая вода практически не поступает, и легче найти в здешних местах говядину из Омахи, чем муниципального сантехника. Итак, в последний раз проверяем все детали. Тихо. Два часа ночи. Время охоты. И погода под стать. Он надвинул на лоб шляпу с широкими полями, прихватил завернутую в коричневую бумагу форму и, выйдя из квартиры, направился в подземный гараж.

Форма заняла свое место в багажнике черного «ситроена». Снежный Барс аккуратно проехал по обледенелым улицам до расчищенной Карл-Маркс-аллее, которая именовалась Аллеей Сталина, пока дядя Джо не подвергся хрущевизации, а затем брежневизации. Барс свернул налево, в сторону центра города, в сторону Стены. Машин не было, и все же он то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, проверяя, нет ли «хвоста». На Александерплац он свернул налево, на Грюнерштрассе, переехал на другой берег реки Шпрее и припарковался на Райнгольд-Хюнштрассе. Быстрым шагом прошел к зданию без вывески, взмахнул удостоверением перед двумя охранниками — те, не всматриваясь, кивнули, — спустился по лестнице на два этажа ниже уровня земли. Прошел по цепочке чисто выметенных и вычищенных туннелей и добрался до двери, которую открыл своим ключом. Запер за собой дверь и очутился в коротком коридорчике. Еще четыре шага, и он уже двигался в южном направлении по Фридрихштрассе в Западном Берлине, по ту сторону Стены.

Быстро шагая, он пересек улицу, прошел еще сотню метров до стеклянного куба под неоновой вывеской «Секс-фильмы фрау Шенк» и уплатил десять марок приземистому усатому человечку. Отдернулся тяжелый кожаный занавес, и Барс, войдя, остановился в заднем ряду, не видя и не различая оттуда, что творится на темном экране. Только по доносившимся звукам мог он судить о том, что целая группа людей приближается к экстазу — приближается долгим и трудным путем, как и полагается в таких фильмах, а камера полностью сосредоточена на физиологических деталях. Это и есть порнография: секс, лишенный смысла.

Вдоль боковой стены кинозала он неторопливо прошел вперед, нашел другую дверь и оттуда попал в проход, освещенный одной-единственной красной лампой. В дальнем конце коридора стоял рыжий мужчина, такой же приземистый и крепкий, как первый привратник, руки сложены, защищая пах. Поравнявшись с ним, Снежный Барс отметил, что ресницы у охранника точь-в-точь как у свиньи. Барс протянул ему очередную мзду в десять марок и распахнул пальто. Охранник похлопал его по бокам, прощупал карманы.

— Номер третий свободен, — сообщил он.

Снежный Барс прошел в комнату номер три и закрыл за собой дверь. Мусорная корзина была переполнена использованными тряпками и бумагой, на стенах — малопристойные надписи. За витриной из полупрозрачного стекла девушка принимала позы: опустилась на колени, прижалась щекой к полу, закрыла в истоме глаза и принялась облизывать губы, как можно выше вздымая свой зад, палец засовывая себе в промежность, щупая, дразня. Барс отвернулся. Глянул на часы и постучал по деревянной обшивке стены. Ответа не было. Он снова простучал условный сигнал и на этот раз получил правильный отзыв. Вытащил из-за обшлага пальто свернутую бумажку с зашифрованным сообщением, просунул узкую трубочку сквозь дыру в стене. С той стороны бумажку подхватили, потянули на себя. Барс подождал. С той стороны ему ничего не просунули. Через несколько минут соседний номер опустел.

Барс задержался еще на несколько минут, так и не повернувшись к стеклу. Потом в дверь вежливо постучали: здесь принято стучать на всякий случай. Он вышел, и охранник проводил его по коридору. По правую руку номера, по левую — дверь. Охранник отпер дверь и знаком предложил Барсу пройти. В этой части здания горели неоновые светильники.

— Вторая слева, — в спину предупредил его охранник.

Барс прошел в указанный кабинет. Хозяин, тряся животом, поднялся ему навстречу. Мужчины пожали друг другу руки, Барс не отказался от кофе. Прямо на спортивный раздел газеты, которую читал до его прихода хозяин кабинета, Снежный Барс выложил небольшой белый пакетик. Мужчина поставил чашку на стол, взял в руки пакетик, убрал газету и вместо нее расстелил большой лоскут темно-синего бархата. Высыпал содержимое пакета на ткань, сначала осмотрел алмазы, разделил их на несколько групп, затем снял со стоявшего в углу кабинета сейфа весы и принялся взвешивать камни.

— Триста тысяч, — подытожил он.

— Долларов? — уточнил Снежный Барс, и его партнер расхохотался.

— Сигарету, Курт? — произнес он, демонстрируя готовность к переговорам.

— Сигарет у меня хватает.

— Не принес с собой гаванские сигары, как в прошлый раз?

— А что мы празднуем?

— Да ничего, Курт, ровным счетом ничего.

— Значит, и сигары ни к чему.

— В следующий раз?

— Только если речь идет о долларах, а не о марках.

— Ты так в капиталиста превратишься.

— Кто? Я?

Толстяк снова расхохотался и попросил Курта повернуться спиной. Не оборачиваясь, Снежный Барс допил до дна крепкий, настоящий кофе, а когда ему было разрешено повернуться, на столе уже лежало шесть плотных пачек банкнот. Он спрятал их под подкладку пальто.

— Как выйти отсюда? — спросил он. — Не хочу опять проходить по всему коридору, как в прошлый раз.

— Налево, направо, потом вперед, пока не упрешься в дверь, и выйдешь прямиком к станции метро «Кохштрассе».

— Я бы мог и приходить этим путем, разве нет?

— Нет: так мы не получим двадцать марок за вход.

— Капиталисты! — покачал головой Снежный Барс.

Толстяк в очередной раз громко засмеялся.

Снежный Барс вернулся в восточную часть Берлина, сел в свой «ситроен». Теперь он ехал на север, в бывший еврейский квартал Пренцлауэрберг. Проехав еврейское кладбище, он повернул направо, а когда проезд сделался совсем узким, свернул на тротуар и припарковался возле больших полуразвалившихся казарм на Вёртерштрассе. Он подождал, не заглушая мотор, а затем проехал в первый из цепочки внутренних дворов доходного дома XIX века, жуткого, похожего на крепость прототипа того «жилого здания», в котором теперь обитала его семья. Здесь он оставил автомобиль и прошел в задний двор к дому, вовеки не видевшему солнечного света. Здание было заброшено, в его квартирах и комнатах давно уже никто не жил, сочившаяся откуда-то влага в такой мороз застывала на стенах. На ступеньках и лестничных площадках валялись обломки штукатурки и кляксы засохшего бетона. Барс постучал в металлическую дверь квартиры на третьем этаже. С той стороны двери послышались шаги. Барс вытащил из кармана полностью закрывающую лицо маску лыжника, натянул ее.

— Меine Ruh' ist hin, — послышался голос.

— Mein Herz ist schwer,^[23] — ответил Барс.

Дверь открылась. Дохнуло жаром.

— Повеселее стихов у Гёте не отыскалось?

— В следующий раз возьмем из Брехта.

— Тоже бодрячок.

— Чем могу служить, герр Каппа?

Снежный Барс снял пальто, повесил его на спинку стула и достал из-под подкладки американский паспорт на имя полковника Питера Тейлора. Между страницами была вложена фотография установленного размера.

— Как обычно. Старую фотографию долой, эту наклеить.

Открывший ему человек, лет тридцати с изрядным хвостиком, смугловатый, с неприметными чертами лица, раскрыл паспорт, пролистал его опытными пальцами пограничника — он действительно служил в пограничных войсках лет пятнадцать тому назад, и годы (из них девять тюремных: его и еще пятерых сообщников поймали на «контрабанде» людей из Восточной Германии в Западную) не притупили его навыков, напротив, теперь он еще внимательнее всматривался в каждую деталь.

— Настоящий, — одобрил он, так и эдак поворачивая документ к свету.

— Настоящий.

— Мне понадобится сорок восемь часов.

— В нем должна быть виза. Точную дату я назову позднее.

— Пятьсот.

— Значит, как в прошлый раз.

— Пятьсот сейчас, пятьсот, когда будет готово.

— С чего это вдруг цены удвоились?

— Я вам говорил, герр Каппа: для меня паспорт — окошко в жизнь человека. Я заглянул в это окно… а там много всего.

— Много или мало, работы у вас от этого не прибавится.

— Таковы мои условия, герр Каппа.

Снежный Барс достал из багажника форму и переоделся прямо в машине. Вернулся на Шёнхаузер-аллее, проехал под навесной железной дорогой, затем мимо ратуши района Панков свернул направо. Он продолжал движение, пока не добрался до окраины, квартала новостроек. Перед Шёнерлинде его остановил полицейский пост, но хватило одного взгляда на удостоверение, чтобы Снежного Барса пропустили, отдав честь и даже не глянув на заднее сиденье автомобиля. Он проехал через небольшую деревеньку и снова повернул на север. Начал падать пушистый снежок, а к тому времени, как он добрался до будки охраны на въезде в лесной городок Вандлиц, предназначенный для правительственной элиты идиллический поселок на берегу озера, Барс уже ругался вслух: этот чертов снег замедлит его движение, график полетит к черту!

Охранник щелкнул каблуками и отдал честь.

— К генералу Штиллеру, — заявил Снежный Барс.

— Прошу вас, майор. — Охранник поднял шлагбаум.

Барс проехал в тот конец поселка, что был отведен для Министерства государственной безопасности, Штази, и остановил машину возле виллы генерала Лотара Штиллера. Ветер задувал вовсю, бил в стены домов, тонкие кристаллики льда острыми иглами впивались в ту щеку Барса, которая сохранила чувствительность. Удары ветра о стену виллы раздавались непрерывно. Слышался ли среди этих ударов какой-то еще звук? Этого Снежный Барс не смог определить и задним числом, когда ему пришлось припомнить те минуты.

Зато другой звук он различил явственно, когда подошел по тропинке к парадному входу. На ступеньках крыльца тонкой струйкой завивался снег, поднимался вверх, колеблясь то вправо, то влево. Звук издавала входная дверь: незапертая, она распахивалась и снова хлопала о косяк. Ладонью, затянутой в плотную перчатку, Барс толкнул створку и шагнул на толстый ковер в темном коридоре.

Из-под двери слева пробивался свет. В комнате обнаружились следы вечеринки: три стопки для шнапса или водки и бокалы покрупнее со следами пивной пены. В помещении никого не было, на спинке стула висел забытый галстук. Стараясь ни на что не наткнуться, майор поспешил в генеральскую спальню.

Сначала он и тут никого не увидел. Горел только ночник у кровати, скверный, едкий запах сигнализировал о беде. Включив верхний свет, майор обнаружил генерала: тот стоял на коленях в углу комнаты, голый, в чем мать родила, верхняя половина туловища тяжко обвисла на подлокотнике кресла, а на спинке кресла красовался голубой генеральский мундир, весьма аккуратно уложенный. На мундире от нагрудного кармана до орденских ленточек расползлось темно-красное пятно. Кровью замарана и белая рубашка, оставленная рядом с мундиром. А вот и источник скверного запаха: по ягодицам генерала течет жидкое дерьмо, доползло уже до икр.

Прикрыв ладонью ноздри и рот, Снежный Барс принялся осматривать тело. Штиллера застрелили в упор, пуля вошла в затылок. Майор опустился на колени рядом с трупом, заглянул ему в лицо: огромное выходное отверстие, месиво мяса и костей, уродливый черный провал на том месте, где полагается быть носу. Глаза вытаращены, как будто генерал сам дивится этому зрелищу: вполне смазливая физиономия разбрызгана по креслу и полу.

Из-под кресла Барс извлек скомканные кружевные трусики. Поднялся на ноги, осмотрел комнату. В четыре шага пересек спальню и оказался в ванной. Отдернул пластиковую занавеску. Девушка, одетая лишь в черный пояс с черными чулками, лежала в ванне лицом вниз, видны были только высветленные перекисью, потемневшие у корней, а теперь ставшие красными волосы.

Вернувшись в спальню, Барс откинул покрывала с постели. Что-то тяжелое с грохотом упало на пол. Пистолет. Вальтер ППК, без предохранителя. Он подержал пистолет в руке (перчатки он так и не снял), затем вернулся в гостиную и открыл дверь напротив зашторенного окна. В этой спальне на спинке стула обнаружилась принадлежавшая девушке одежда. И кровать повидала виды, покрывала и одеяло сползли с нее и висели в изножье, как высунутый изо рта язык чудища, на простыне осталось заметное пятно. Майор тщательно осмотрел остальные помещения. Они были пусты. Задняя дверь виллы оказалась открыта. Ветер улегся, густо валил снег. Следы уже замело.

Майор снял с телефона трубку, но, прежде чем набрать номер, основательно поразмыслил. Необходима осторожность. Их всех уверяли, будто телефоны в лесном городке Вандлиц не прослушиваются, но было бы безумием поверить в это. Штази вездесуща, ему ли не знать.

При себе он имел крупную сумму денег, половина предназначалась русскому, генералу КГБ Олегу Якубовскому. Проще всего было бы позвонить Якубовскому и попросить его совета, но тем самым Барс выдал бы себя. Скрыться с места преступления он тоже не мог, поскольку зарегистрировался на проходной. Оставался единственный выход, однако настолько неприятный, что майор все медлил, прикидывая, нет ли альтернативы. Альтернативы не было. Он может и должен позвонить генералу Иоганнесу Риффу, главе отдела особых расследований.

Голос Риффа был низким и хриплым со сна.

— Кто это? — сразу же спросил он.

— Майор Курт Шнайдер.

— Мы знакомы?

— Я из иностранного отдела.

— Который сейчас час?

— Пять тридцать, генерал!

— В такое время меня не принято беспокоить.

— Произошел инцидент в лесном городке Вандлиц. Застрелили генерала Штиллера, а в ванной находится мертвая девушка, которая… которая не является его женой.

— Фрау Штиллер давно уже не девушка, майор.

— Девушка тоже убита. Пуля в затылок.

— А вы что там делали, майор?

— Я приехал к генералу Штиллеру.

— Это у вас так заведено, в пять часов утра?

— Мы часто встречались перед началом рабочего дня. Обсуждали дела.

— Ясно. — Судя по тону генерала, он не был готов поверить в такое объяснение. — Буду у вас через час. Оставайтесь на месте, майор. Ни к чему не прикасайтесь.

Шнайдер положил трубку, понюхал ствол пистолета — оружие все еще оставалось в его левой руке. Пахло машинным маслом. Вероятно, из этого оружия никто не стрелял. Майор проверил обойму. Все патроны на месте. Он бросил пистолет на кровать, где тот лежал раньше.

Затем Шнайдер проверил пепельницу, стоявшую на столе в гостиной. Три сигарных окурка, один из них сильно изжеванный, шесть сигаретных, три с коричневым фильтром, три с белым, кружочки помады на всех шести, причем разного цвета. Итак, две женщины, трое мужчин. Он прошел в кухню. Возле раковины стояли два фужера из-под шампанского, оба меченные следами помады, от пустой тарелки в раковине слегка пахло рыбой. В мусорном ведре — пустая бутылка «Вдовы Клико». Девочки уединились на кухне поболтать, распределить роли на вечер.

Он открыл холодильник. Три банки черной икры — русской икры. Три бутылки французского шампанского: две «Вдовы Клико» и одна «Крюг». Бутылка лимонной водки в морозильнике обросла коркой льда.

Майор вернулся во вторую спальню, где валялась одежда убитой девушки. Его мозг включился в привычный активный режим. Шнайдер откинул покрывало, пошарил в постели и под кроватью, отыскал сумочку и высыпал ее содержимое прямо на заляпанную подозрительными пятнами простыню. Паспорт — советский, на имя Ольги Шумиловой, светлые волосы безукоризненно смотрятся на фото. Он сложил все обратно, бросил сумочку на прежнее место и вновь задумался над своей проблемой: куда девать изрядную сумму денег, с которой он приехал.

Майор переложил пачки купюр, спрятанные под подкладкой пальто, в карманы и направился к своей машине. Подсунул все три пачки под пассажирское сиденье спереди и двинулся обратно к дому по заметенной снегом тропинке. Тяжелые снежинки опускались ему на плечи, ласково касались лба.

В кухне отыскалась чистая пепельница. Теперь можно было как следует покурить и поразмыслить. Деньги, за вычетом причитавшихся ему двадцати тысяч марок и шестидесяти тысяч на «русские» расходы, следовало поделить поровну между Штиллером и Якубовским — советский генерал ожидал его в штаб-квартире КГБ в Карлсхорсте. Насколько Шнайдер понимал механизм этой сделки, Якубовский поставлял алмазы — они прибывали дипломатической почтой из Москвы, — а Штиллер выстраивал цепочку покупателей, среди которых значился и владелец секс-кинотеатра «Фрау Шенк»; кто бы это ни был, это никак не фрау Шенк самолично. А майор Шнайдер был лишь одним из курьеров Штиллера и дружков генерала из Штази, мальчиком на побегушках, которому доставалась порой награда в твердой валюте.

Надо бы разобраться, почему интуиция упорно твердит, что генерала убрали ребята из КГБ, твердит вопреки известной привычке КГБ стрелять в лицо, снося большую часть затылка, а не в затылок, как убиты эти двое. Еще хотелось бы понять, как здесь оказалась девушка, Ольга Шумилова. Снежный Барс был уверен, что это внутренняя операция, глубоко внутренняя, поскольку мало кто имел доступ в лесной городок Вандлиц. Только руководитель Восточной Германии, первый секретарь ЦК Социалистической единой партии Германии Вальтер Ульбрихт и другие члены Центрального комитета и большие шишки из армии и Штази, «слуги народа», как они охотно именовали самих себя.

У Штиллера хватало друзей и врагов, но плакать над его могилой никто не станет. И уж конечно, носовой платок генерала Мильке из Штази останется сухим. Генерал Мильке терпел Штиллера сцепив зубы лишь потому, что Штиллер был человеком Ульбрихта, возглавлял личную охрану первого секретаря. У Мильке со Штиллером были общие интересы: деньги и власть, и в этом они были отнюдь не союзниками, но конкурентами. И все же Мильке не стал бы так дерзко убирать соперника, тем более так откровенно, если только не… И снова размышления майора уперлись в русских. Предположим, эту операцию провернули русские, пожертвовав при этом одной из своих сотрудниц. Конструкция, достойная параноика и вполне естественная в Восточном Берлине. Однако на главный вопрос и эта гипотеза не отвечала: что Штиллер сделал не так? Необходимо срочно поговорить с Якубовским, лучше всего прямо с утра.

Догадки метались, кружили по спирали вокруг внезапной смерти Штиллера, но подобраться ближе к смыслу этой расправы никак не удавалось. К тому времени как фары подъехавшего автомобиля осветили передние окна дома, Шнайдер успел додуматься только до одного достаточно очевидного вывода: гибель столь важной персоны, как генерал Штиллер, приведет в движение крупные силы, которые начнут сложные маневры, отвоевывая себе более выгодные позиции. Для Снежного Барса это означало непредвиденные и весьма серьезные проблемы.

Он открыл дверь генералу, проводил Риффа в темный коридор. Генерал, крупный и смуглый мужчина примерно одного роста со Шнайдером, энергично затопал ногами, стряхивая снег. Снаружи навалило уже выше щиколотки. Излишне пристально посмотрев на белый отпечаток своих подошв на коврике, генерал стянул с рук коричневые перчатки, снял фуражку и отряхнулся. Распространился явственный запах лосьона для волос.

— Мы знакомы, майор? — спросил он, выпячивая челюсть, сдвигая седеющие брови.

— Вы бы меня запомнили, — откликнулся Шнайдер, щелкая выключателем.

— Ах да, лицо, — передернулся генерал. — Как это произошло?

— Несчастный случай в лаборатории, генерал. В Томске.

— Теперь припоминаю. Кто-то мне говорил, что вы изуродованы. Прошу прощения, однако Шнайдер — фамилия не редкая. Где генерал Штиллер?

До двери Шнайдер шел впереди, но там остановился, почтительно пропуская генерала. Мерзкая вонь заставила генерала поморщиться и выругаться. Подбадривая себя, он похлопал перчатками по бедру.

— Девушка где?

— В ванной справа от вас.

— Вероятно, ее убили первой. — Голос генерала эхом отдавался в облицованном плиткой помещении.

— Оружие генерала Штиллера осталось лежать на кровати, генерал. Из него не стреляли.

— Вы забыли мой приказ? Ни к чему не прикасаться.

— Я обнаружил пистолет прежде, чем позвонил вам, генерал.

Рифф перешел из ванной в гостиную.

— Кто эта девушка?

Шнайдер не отвечал.

— Не прикидывайтесь, майор! Я и так понимаю, что вы не стояли столбом, воткнув себе палец в задницу и дожидаясь меня!

— Ольга Шумилова.

— Отлично! — сказал Рифф, на этот раз похлопывая перчаткой по ладони. — А вы зачем явились к генералу Штиллеру?

— Прошу прощения, генерал?

— Простейший вопрос. Что вы тут с генералом затевали? И не пудрите мне мозги насчет работы. Генерал Штиллерна работе не перенапрягался.

— Именно так, генерал Штиллер на работе не перенапрягался, потому что умело перераспределял нагрузку. И я приезжал к нему по работе, мы только о работе и говорили, больше мне вам сказать нечего. Он был прекрасным организатором.

— Вот как, майор? — саркастически осведомился Рифф. — Ну что ж, я предоставлю вам время подумать, и вы ответите мне тогда, когда будете готовы.

— Мне обдумывать нечего, господин генерал.

— Что я найду, если прикажу обыскать вашу машину?

— Запасное колесо и домкрат.

— А если обыскать виллу? Что тут обнаружится? Свернутая в рулон картина из русского музея? Икона? Хорошенький триптих? Или пригоршня алмазов?

Увечье Шнайдера порой оказывалось его преимуществом: обгоревшее, покрытое рубцами лицо превратилось в непроницаемую маску. Никаких эмоций, никаких ощущений, разве что чешется, когда потеешь. Руки майор давно убрал с глаз долой, запихал в карманы.

— Вероятно, генерал Рифф располагает личными сведениями о делах генерала Штиллера…

— Я располагаю исчерпывающими сведениями о личных делах генерала Штиллера, — поправил его Рифф. — Что у нас в холодильнике?

— Ресурсы, необходимые для приема и угощения русских офицеров, господин генерал.

— Ресурсы?! — фыркнул Рифф. — Хорошо он вас выдрессировал.

— Он — мой начальник, господин генерал. Глубокое потрясение для меня — застать его в таком виде.

— «Потрясение»! — тем же тоном передразнил его Рифф. — Я ожидал найти двух девушек в ванной… и парня в постели вдобавок.

Верно. Тут разыгрывались и не такие оргии. Шнайдер слыхал о них и умел держаться в стороне.

— Надеюсь, я поступил правильно, позвонив вам, генерал. Я подумывал позвонить генералу Мильке, поскольку дело очень серьезное.

— Я разберусь, майор, — обрезал его Рифф. — Куда вы сейчас направляетесь? Мне нужно будет поговорить с вами.

— Возвращаюсь в контору, генерал. В такую погоду я вряд ли успею добраться к началу рабочего дня.

— И не пытайтесь врать мне, майор, — напутствовал его Рифф. — Мне доводилось видеть, что делает с лицом огнемет.

Несколько сбитый с толку последним замечанием, Шнайдер не пытался возражать. Он молча отдал генералу честь и вышел.

«Ситроен», проминая густой снег, полз в обратном направлении мимо укутанных темнотой и молчанием деревушек. Навстречу попадались порой автомобили, похожие скорее на передвижные сугробы, лишь две черных дуги процарапаны «дворниками» на лобовом стекле; вихрем мошкары кружится снег в свете фар. Через заднее окно и вовсе ничего не видно. Шнайдеру показалось, что в этой темноте, тесноте он задохнется. Приоткрыв щелку окна, он жадно вдохнул ледяной воздух. Он вляпался, вляпался по полной. Рифф возьмет его за яйца. Сожмет — кра-ак! За громоздким и ржавым остовом коррупции Шнайдер мог скрыть собственные, так сказать, непроизводственные расходы. Теперь этот источник иссяк. Тысяча марок уходит на паспорт американского полковника, и что остается? Девятнадцать тысяч? Или — вариант: отдать Якубовскому половину, а долю Штиллера оставить себе. Соблазнительно, однако чересчур опасно. Его лицо вряд ли украсит черная дыра с рваными краями вроде той, что заполучил нынче ночью генерал Штиллер. Майор поднял оконное стекло и закурил капиталистическую сигарету.

Скрип «дворников» по лобовому стеклу убаюкивал. В теплом, прокуренном коконе внутреннего пространства автомобиля было уютно. Он въехал уже в центр города. Укрытые снегом пустыри, покрашенные в белое недостройки, надтреснутая скорлупа брошенных домов, чьи ступени и подоконники укрыты толстым слоем девственно-белого снега, — в такую погоду все выглядело вполне сносно. Снег — великий уравнитель. Даже Стена, вывороченный шрам на лице города, сделалась нарядной в час снегопада. Глазурь на торте. Труп, закутанный в одеяло. Сторожевая башня смотрит рождественской елочкой.

Свернув на Карл-Маркс-аллее, он попал в довольно основательный поток утреннего транспорта. Пыхтели «трабанты» и «вартбурги», черный дым густого выхлопа ложился на начавшие уже подтаивать сугробы по обочинам. Шнайдер проехал по Фридрихсхайн до Лихтенберга и, свернув перед станцией метро «Магдалененштрассе» налево, на Рушештрассе, занял место на парковке «только для своих» перед массивным серым корпусом Министерства государственной безопасности. Вывески, оповещающей о том, что это и есть штаб-квартира Штази, разумеется, не имелось, догадаться можно было лишь по усиленным нарядам милиции вокруг и по утыкавшим крышу антеннам. Тридцать восемь зданий составляли этот квартал, три тысячи кабинетов, тридцать тысяч сотрудников. Не блок зданий, а целый город, археологический памятник паранойе.

Стальные двери впустили его, он прошел, обмениваясь воинскими приветствиями с «товарищами», и прямиком направился в свой кабинет. Снял пальто и перчатки, отказался от заваренного секретаршей серого кофе, набрал по внутреннему телефону номер Якубовского и попросил о встрече.

Когда Якубовский входил в коридор, первыми входили его брови. Шнайдер не раз праздно дивился: с какой стати мужчина, каждое утро начисто сбривающий щетину и усы, считает возможным оставлять такие заросли над глазами. Поравнявшись со Шнайдером, Якубовский кивнул и тут же развернулся, явив серую спину, столь широкую, что ее можно было бы не одевать в плащ, а обивать, как спинку дивана. Якубовский попыхивал сигарой, постоянно сплевывая приставшие к языку черные крошки табака. Майор и генерал неторопливо прогуливались по коридору. Телеса Якубовского тряслись на каждому шагу, словно у медведя, нагулявшего жир перед спячкой. Шнайдер проинформировал его о событиях прошедшей ночи. Якубовский курил, плевался, уголки его рта печально опустились.

— А деньги? — спросил он.

— В машине.

— Все?

Шнайдер снова поборол соблазн:

— Да, генерал.

— Приезжайте в Карлсхорст к пяти часам.

— Расследование ведет генерал Рифф.

— Забудьте о Риффе.

И Якубовский удалился, оставив Шнайдера в коридоре наедине с тревожными мыслями.

К четверти пятого успело стемнеть. Снегопад прекратился. Шнайдер очистил переднее и заднее стекла своего автомобиля. Сначала он заехал домой, проверяя, не приставил ли Рифф к нему «хвост». Остановившись, он заранее вытащил причитавшиеся ему девятнадцать тысяч пятьсот марок из одной пачки денег, затем неторопливо объехал квартал, вернулся на Карл-Маркс-аллее и двинулся на восток, к Карлсхорсту. Здесь, в прежней больнице Святого Антония, располагалась штаб-квартира КГБ и его европейский разведцентр. Удостоверение майора унесли на проверку в вахтерку. Оттуда, вероятно, звонили в Штази.

Шнайдеру указали, где поставить автомобиль. Перед тем как вылезти из машины, он прихватил из-под сиденья пачки купюр. Ординарец проводил гостя на третий этаж, через знакомый кабинет в гостиную, где Шнайдеру еще не довелось побывать. Якубовский, напряженно выпрямившись, сидел в кожаном кресле с прямой спинкой возле камина с живым огнем, докуривал последний дюйм сигары. Шнайдер припомнил окурки в пепельнице на вилле Штиллера и занервничал, но попытался себя убедить, что похожие сигары курят многие люди.

Вернулся ординарец с подносом, на котором подрагивали стальное ведерко со льдом и воткнутая в ведерко бутылка водки. Рядом — тарелка с селедкой и черным хлебом, две рюмки и нераспечатанная пачка сигарет с русской надписью. Ординарец удалился, пятясь и не спуская глаз с генерала, точно выходил из клетки хищника.

Русский раздавил окурок сигары — изжеванный, пропитанный слюной. Шнайдер пошарил у себя под пальто, достал пачки дойчмарок.

— Ваши гости, наверное, заждались, — сказал он генералу. — Свои двадцать тысяч я уже забрал. Здесь двести восемьдесят тысяч.

— Вы мой гость, — ответил генерал. — Возьмите себе побольше.

Он небрежно отделил изрядную долю тех денег, которые Шнайдер только что вручил ему, и проследил, как майор убирает в карман толстую пачку. Тысяч пятьдесят, прикинул Шнайдер на глаз.

— Снимайте пальто. Надо выпить.

Они поспешно, одну за другой, опрокинули по три рюмки ледяной, вязкой, чуть лимонной на вкус водки. Шнайдер расстегнул воротник, повертел шеей: жесткий край неприятно впивался в исковерканную шрамами плоть. Якубовский закидывал селедку в свой широко разверстый рот, словно кормил морского котика.

— Штиллер мертв, — заявил он.

Ничего нового, простая констатация факта.

В комнате вновь повисло молчание. Из камина в трубу с треском выскочила искра. Еще рюмка. Здоровая щека Шнайдера начала оттаивать. Мякиш черного хлеба завертелся у генерала в воронке рта, как трусы в стиральной машине.

— Вам известно, кто это сделал? — спросил Шнайдер, и собственный голос эхом отдался в его ушах. — И что там делала эта Шумилова? Она ведь была вашим агентом, насколько мне известно.

Якубовский хищно растерзал пачку сигарет, закурил.

— Ситуация весьма деликатная, — предупредил он. — Политическая ситуация.

— Прощу прощения, если я слишком много на себя беру, генерал, но ведь вы сами побывали там вчера, верно? — настаивал Шнайдер, водка подтолкнула его к откровенности. — Вы и кто еще? Это бросит тень…

— Я понимаю, что вы нервничаете, майор. Вы оказались на виду… под ударом. — Якубовский пошевелил темными, грозными бровями. — Да, я там был. Вместе с генералом Мильке. Возможно, это вас успокоит. Мы ушли в полночь. Штиллера застрелили пятью часами позднее.

— А девушки?

— Девушки появились в тот самый момент, когда мы уходили. Их привел Хорст Егер.

— Олимпийский чемпион по метанию копья? Ему-то какого черта понадобилось на вилле?

— Говорят, в штанах у него тоже копье не из последних, — подмигнул Якубовский, брови так и заходили. — И ему все равно, в кого это копье вонзить и кто при этом подглядывает.

— Девушек было две. Кто вторая?

— Подружка Егера. Не из наших.

— В котором часу ушли Егер и его подружка?

— Судя по записи на проходной, в четыре часа утра.

— Почему Ольга Шумилова была убита вместе с генералом?

— Потому что засиделась у него, так я полагаю.

— Но почему она оказалась там?

— Вероятно, ей было поручено проследить, чтобы Штиллер не вздумал уехать с виллы, — предположил Якубовский. — И принимая во внимание все обстоятельства, я бы вам посоветовал, майор, воздержаться от дальнейших вопросов. Я уже предупредил вас: дело политическое, разведки это не касается, излишние знания только осложнят вашу жизнь. Еще селедочки?

Они выпили еще и еще по одной, доели закуску. Генерал с изысканной любезностью поднес Шнайдеру его пальто, тем самым обозначив конец недолгой встречи. Подавая Шнайдеру пальто, Якубовский еле слышно шепнул ему в ухо:

— На этом наши с вами встречи прекращаются, как вы сами прекрасно понимаете. Если нарветесь на неприятности, помочь я вам не смогу. И не рекомендую нигде упоминать мое имя.

Полбутылки водки растворились в крови, и только поэтому волосы Шнайдера не встали дыбом при этом многозначительном предупреждении; пот выступил обильно, и волосы прилипли сзади к затылку; гладкий небось стал, как у того же морского котика.

— Позвольте спросить, генерал: насколько сильны в данном деле позиции генерала Риффа?

— Отличные позиции. Недаром ему удалось занять это местечко во главе отдела особых расследований.

— Можно ли считать, что он расположен к кому-то из нас двоих?

— Нет, господин майор, он отнюдь не расположен, — отрезал Якубовский. — Он человек старой школы. Аскет. Знаете, из этих, которые власяницу носят.

Снаружи бушевал ледяной ветер. Шнайдер сделал несколько шагов до машины, и незастегнутое пальто едва не слетело с плеч. Усевшись за руль, Шнайдер попытался сморгнуть слезы с глаз, утихомирить бушевавший в крови алкоголь. Он остановил поток слез, с силой прижав веки. Заодно и мысли сконцентрировались.

Якубовский был достаточно откровенен. Теперь Шнайдер знал, что убийство Штиллера провернул КГБ, что мотивы тут скрывались политические и силы действовали покрупнее даже самого генерала Якубовского, как ни трудно в это поверить. Директива прямиком из Москвы, но какую же цель они преследуют? И Рифф заграбастал столько власти!

Ни проблеска догадки.

Шнайдер завел машину и через пропускные ворота выехал наружу. Дорога была скользкая, опьяневший водитель — неуклюжим, и его мотало по автомобилю, словно он решил прокатиться на американских горках. Он остановился на Кёпеникштрассе, свернул на обочину возле одной из немногих еще уцелевших в городе канав для стока дождевых вод. С трудом сдержал бессильный гнев, заставлявший его скрипеть зубами и лупить кулаками по рулю. Вытащил пачку дойчмарок, хрустящих, пахнущих свежей типографской краской. Новенькие денежки, настоящие денежки. Но куда их девать, когда находишься в таком ненадежном положении, когда тебя в любой момент могут арестовать? Шнайдер взял полученный от русского генерала подарок и законно причитавшуюся ему долю и с размаху бросил всю пачку в сточную канаву. С этим покончено, и даже получить заказанный паспорт будет теперь непросто.

Он поехал домой, поставил машину в подвальном гараже под домом. Вышел, запер машину, дошел до своего подъезда и замер, ослепленный светом направленных прямо в лицо фар. Двое мужчин выступили из темноты у него за спиной, угрожающе заскрипели их ботинки по гравию.

— Майор Курт Шнайдер?

— Да, — выдавил он, облизывая пересохшие губы.

— Было бы желательно, чтобы вы проехали с нами… для небольшого разговора.

Глава 34

Декабрь 1970 — январь 1971 года, Лондон

Андреа сидела за тем самым рабочим столом, за которым ее мать просидела более двадцати лет, выполняя ту же самую работу, которая теперь была поручена дочери. Работа была нетрудная и давала Андреа возможность общаться с каждым агентом, причастным к оперативной работе; все болтали с ней, все старались ее задобрить, чтобы новый бухгалтер не придирался к расходам.

Сначала Андреа пришлось выдержать долгое собеседование с Дикки Роузом (так он теперь назывался) и с застенчивым человеком по имени Роджер Спек, который не задавал вопросов напрямую, только через Дикки. О своих собеседниках Андреа ничего не узнала: ни как называется их должность, ни какую работу они выполняют. Мередит Кардью тоже изъявил желание побеседовать с Андреа, но это было больше похоже на болтовню двух старых друзей о прежних временах, о Лиссабоне и сардинах на берегу. Еще он спрашивал, работает ли по-прежнему ресторан «Тавареш». Только перед уходом Андреа сумела вставить словечко: мол, не ожидала увидеть и его в Компании.

— Во время войны я вроде как втянулся, — пояснил Мередит. — В «Шелл» стало смертельно скучно, так что, когда у меня выдался отпуск, я приехал в Англию и сходил на собеседование. Глупость, конечно, с моей стороны. Нефть обеспечила бы мне и заработок повыше, и пенсию, но тут было еще одно соображение. Дороти досыта накушалась чужих стран, только и мечтала о возвращении в Англию.

— В Лондон?

— Ни боже мой! Мы купили домик в Глостершире. Там она чувствует себя в своей тарелке. Девочки разъехались, гнездо опустело. Все замуж повыходили. Теперь нянчит внуков и собак.

— А у вас есть Компания.

— Скоро уже в отставку. Лучшие денечки позади. Берлин пятидесятых, это было времечко. Выпьем как-нибудь вместе, Анна, тряхнем стариной… Загляни ко мне домой морозным вечерком, составишь старику компанию.

— Я теперь Андреа, Мередит.

— Ах да, конечно. Извини. Да. И — мои соболезнования. Джим сказал мне о Луише и Жулиану. Прискорбно, весьма прискорбно. Ужасное потрясение.

Его интонация и манера о самом страшном сказать напоследок, когда она уже была в дверях, перенесли Андреа на четверть века в прошлое, в тот дом в Каркавелуше. Тогда тоже было — «ужасное потрясение», как выражается Мередит. Что-то шевельнулось в ее груди, пленная птица забилась о стенки ребер, пытаясь освободиться.

К работе она приступила в начале декабря. Уоллис устроил ей предварительную экскурсию по всему зданию, заново представил всех тех, кого Андреа видела на похоронах матери. Пегги Уайт, помощница Одри в отделе финансов. Джон Трэвис из отдела документации. Моди Уэст, библиотекарь, и Деннис Бродбент, архивариус, единственный, у кого нашлась дополнительная информация для Андреа.

— Сейчас вы зарегистрированы как «сине-желтая», пятый разряд. Пятый разряд — средний уровень секретности. Синий цвет означает финансы, а желтый — иностранные дела. Это означает, что вы вправе просматривать досье этих отделов с уровнем секретности от пяти и ниже. Мы все начинали с пятерки.

— А какой разряд наивысший?

— Разряд «десять красный». Он дает право просматривать любые папки, даже в «горячей комнате», но не так-то много у нас десятого разряда. Всего пять во всем заведении, включая «Си», то есть шефа.

— «Горячая комната» — это что?

Он указал на глухо закрытую дверь с прорезью для магнитных карт и кодовым замком:

— Совершенно секретные материалы и текущие операции.

— Какие еще есть цвета, которые я не имею права смотреть?

— Зеленый — внутренняя разведка, эм-пятнадцать, скукота, аж скулы сводит. Белый — личные дела, к ним вас допустят недели через три.

— Как насчет розового? Есть у нас розовый цвет?

— По правде говоря, есть.

— И что же обозначает розовый?

— Секс.

— Эти папки, наверное, тоже в «горячей комнате»?

— Строго под замком.

— У кого ключ от замка?

— У Роджера Спека.

— Надо же, всегда ключевым человеком оказывается тихоня.

— Ты — вылитая матушка, — разулыбался, переходя на «ты», мистер Бродбент. — Аж мурашки по коже.

Пегги Уайт объяснила ей систему финансирования, непрерывно смачивая глоточком воды свои оттопыренные губки, — немало стаканов понадобилось ей, чтобы продраться сквозь международные денежные трансферы, отчеты о расходах, постоянные фонды и экстренные фонды, квартальные финансовые сводки, денежные потоки, бюджет и прочий жаргон, без которого бухгалтер не бухгалтер.

— У нас тут сейчас затишье. Последний большой переполох был во время Пражской весны. Агенты носились взад-вперед, деньги текли рекой. Твоя мама уже вышла к тому времени в отставку. Собственно, из-за Пражской весны и вышла, так переживала. Вообще-то мы все боялись, что Судный день настал, ты понимаешь. Вот-вот красные прорвут железный занавес и на этот раз не остановятся, пока не дойдут до священного острова. Но вскоре все улеглось, а теперь тут даже слишком тихо. Я тоже люблю, когда жизнь кипит, дни так и летят. Сейчас они ползут один за другим, вот и все. Но… но от русских всего можно ждать, в любой момент.

Андреа погрузилась в работу и быстро сблизилась со всеми коллегами, и в особенности с Бродбентом. Он позволял ей без присмотра возиться в архиве, так что она могла пролистывать папки, к которым официально не имела доступа, а заодно подсмотреть, кто имеет доступ к «горячей комнате». Эту дверь открывали только Роуз, Спек и Уоллис. Словоохотливый Бродбент сообщил, что эти избранные пользуются магнитной картой, а кодовый набор из четырех цифр меняется раз в неделю, новый код составляет Роджер Спек.

К середине декабря Андреа успела пролистать большую часть папок в архиве и не нашла ничего интересного. Ни малейших следов Снежного Барса. За десять дней до Рождества американские квартиросъемщики наконец-то освободили коттедж в Клэпэме, и Андреа переехала из мансарды, предоставленной Уоллисом, к себе домой. Она снова встретилась с Громовым, на этот раз на поле для гольфа в Брокуэлл-парке. Громов сообщил ей то, что Андреа и без него знала: необходимо проникнуть в «горячую комнату» и просмотреть текущие дела, только так можно отыскать хоть какое-то упоминание о Снежном Барсе. Если Андреа раздобудет магнитную карту, Громов за ночь успеет сделать дубликат. Заполучив карту, ей останется только узнать набор цифр, открывающих кодовый замок, — тот набор, что менялся раз в неделю. Просто. Куда уж проще для Громова, задрапированного широким пальто, с лицом словно высеченным из камня. Только губы у него и шевелились, он непрерывно посасывал единственную свою капиталистическую утеху — лимонный шербет.

Андреа продолжила наблюдение за сотрудниками, входившими в «горячую комнату», выяснила, где они хранят свои карты. Уоллис и Роуз заходили реже, чем Спек, и свои пропуска хранили в бумажниках. Спек, открывавший эту дверь дважды каждое утро, держал карточку в нагрудном кармане пиджака. С неделю Андреа следила за Спеком и подметила, что в «горячей комнате» он работает только по утрам. Папки, помеченные уровнем секретности «десять красный», не разрешалось выносить из «горячей комнаты». Над ними работали только в этом помещении за дверью с кодовым замком, при необходимости делали выписки. Ксерокопировать эти материалы запрещалось.

Спек был человек весьма опрятный и корректный, педантичный в одежде и манерах, из тех типов, что готовы до бесконечности обсуждать преимущества двубортного или однобортного пиджака. Работая, он непременно снимал пиджак. Всегда надевал его, когда выходил из «горячей комнаты» и шел к себе в кабинет, но, придя, с такой же неизменностью снимал пиджак, прежде чем усесться за работу. Под пиджаком он носил кардиган, а пиджак ни в коем случае не вешал на спинку кресла, нет, для этого имелись плечики прямо за дверью кабинета. Проблема заключалась в том, что к Спеку подступиться было не проще, чем войти в «горячую комнату». Он никогда не вступал в разговор с Андреа, он вообще ни с кем из сотрудников не общался, только с шефами других отделов. Ровно в половине шестого вечера он покидал департамент; ему бы и в голову не пришло задержаться и выпить с «ребятами». Ничего удивительного, что он отсутствовал и на похоронах: этот тип был совсем не во вкусе ее матери.

В отчаянии Андреа уже прикидывала, как бы ей вычислить пятого (не считая шефа и этих троих) владельца карточки, но тут ей на стол лег отчет о расходах с запросом о дополнительном финансировании. Андреа проверила свои досье и выяснила, что агент Клеопатра все еще располагает запасом в 4500 фунтов. В качестве базы Клеопатры был указан Тель-Авив, а Ближний Восток был в ведении Спека.

Андреа потянула время и ровно за две минуты до перерыва на ланч постучалась в кабинет Спека. Начальник стоял у окна, любуясь Трафальгарской площадью. Руки засунул в карманы, кардиган спереди слегка оттопырился. При виде Андреа он вздрогнул и обернулся к столу, как будто у него там был наготове револьвер. Андреа сильно вспотела под шерстяным жакетом, блузка прилипла к пояснице. Она протянула Спеку отчет о расходах и объяснила, что тут к чему. Спек почесал нос, пару раз сморгнул под толстыми стеклами очков. Потянулся к телефону. Андреа предложила оставить ему отчет и вернуться за ним утром. Спек, присевший было за стол, поднялся, вежливо прощаясь с сотрудницей, но, пока Андреа дошла до двери, он уже снова отвернулся к окну. Андреа открыла дверь. Спек, наклонившись над подоконником, возился с растением в горшке. Андреа сунула два пальца в карман его пиджака, выдернула карточку и закрыла за собой дверь — единым плавным движением.

Пегги Уайт при виде ее потного лица спросила, все ли в порядке.

— Казенное отопление, мисс Уайт. Задыхаюсь.

— Ваша мать тоже мучилась, — посочувствовала Пегги.

Наступил перерыв на ланч. Андреа дошла до станции «Чаринг-Кросс» и заняла очередь в фотографическую кабину. Какой-то мужчина пристроился за ней, Андреа вошла в кабину и сунула карточку Спека за доску с образцами фотографий. Подождала, пока автомат выплюнет шесть ее одинаковых изображений. Человек, стоявший за ней в очереди, своих фотографий дожидаться не стал. Через несколько минут, после того как Андреа получила свои изображения, фотографии мужчины выползли из щели засвеченными.

Утром Андреа нашла в своем почтовом ящике две карточки: оригинал и копию. На работу она пришла заранее, опасаясь, что Спек, как только явится, прямиком направится в «горячую комнату». Пришел Спек, Андреа дала ему несколько минут на переодевание и постучалась в кабинет. Он все еще не снял пиджака. Андреа заставила себя замедлить движение, сморгнула, отгоняя тревогу из глаз. Спек снова торчал у окна, чем-то его привлекало морозное, бодрое утро. Бедный Спек, бедный одинокий педант Спек, ему так нужны были эти десять минут в тишине, чтобы оттаять слегка после утренней давки в метро.

— Зайду попозже, — бодро объявила Андреа.

— Нет-нет, говорите, в чем дело?

— Расходы Клеопатры.

— Пора бы сменить эту кличку.

— Совершенно согласна. Поминать имя великой царицы всуе…

— Вот именно. Однажды мы прочтем в отчете о расходах: нильская змейка, одна — три фунта девять шиллингов шесть пенсов, — пошутил Спек и сам засмеялся своей шутке. Бедный Спек, бедный педантичный Спек, где уж ему перейти на десятичную систему счисления.

— Будем надеяться, до этого не дойдет, — подхватила она. — Повесить ваш пиджак на плечики?

— О… спанесибонадовам, — пробормотал он, колеблясь между пятью вариантами ответа.

Она аккуратно сняла с начальника пиджак и повесила его на плечики, успев засунуть карточку на ее законное место.

— Вы правы, — кивнул Спек. — Клеопатре не полагается дополнительное финансирование. Я немедленно пошлю ему ответ. Как вы думаете, что ему — ей — написать, а, мисс Эспиналл?

— Всяческого вам удовольствия от червяка?^[24] — предложила Андреа, догадываясь, уж кто-кто, а Спек цитату из Шекспира оценит.

Смех у него оказался пронзительнее, чем ночной вой гиены.

— Чересчур мрачно, — сказал он. — Но блестяще, блестяще. Надо их там слегка расшевелить, в Тель-Авиве. Им это будет только на пользу.

Из кабинета Андреа вышла на ватных ногах. В кино такие проделки выглядят проще простого, но Андреа извелась, словно вновь таскала шестипенсовики из материнского кошелька, не говоря уж о том, что за нынешние «шестипенсовики» причиталось десять лет в тюрьме строгого режима. Нужно ведь было еще раздобыть четырехзначный код доступа, улучить время, чтобы пробраться в «горячую комнату» и успеть там что-то найти прежде, чем застукают. А сколько там папок, Андреа прекрасно себе представляла. Только в Берлинском отделе их сотни, и сотни, и сотни.

Кардью пригласил Андреа к себе домой на ужин с выпивкой. Он жил в однокомнатной квартире на Квинс-сквер, в Блумсбери. Они пили джин-тоник, Кардью смешивал соус болоньез на маленькой кухне, с пластинки лился «Дон Жуан»…

— По соусу болоньез я, можно сказать, специалист, — вздохнул Мередит. Со спины он выглядел печальным и заброшенным, бессильно обвисли серые брюки на заду. — Все время пытаюсь выдумать что-то новое, но в магазине снова закупаю фарш и банки томатной пасты. Грустно, как подумаешь. Как вкусно мы ели в Лиссабоне!

— По рыбе и я скучаю, — призналась Андреа. — Даже соленой треске была бы рада, вот уж никогда бы не подумала!

— Рыбу здесь продают только в виде котлет и «пальчиков», — проворчал Кардью. — Соленую треску я, знаешь, как ел? Клал сверху копченую ветчину. Пробовала когда-нибудь? Одна из наших девочек ездила на север и вернулась оттуда с таким рецептом.

— Дороти хоть иногда приезжает? Ужин тебе приготовить, в театр вместе сходить?

— Дороти лучше помрет, чем в Лондон поедет. Терпеть не может чертову столицу. Грязно, душно, маньяки всякие. Лично ее вполне устраивает деревня, остальное мои проблемы, вот оно как. Обидно, конечно. Очень уж я тут одинок. Джин-тоник, паста болоньез и опера на пластинке.

Они угостились пастой и салатом, открыли первую бутылку красного, затем вторую. Разговор сам собой сползал к работе.

— Мы думали, стоит избавиться от этих засранцев, Берджесса и Маклина, и пятидесятые наши. Думали, карта поперла, только все это был дешевый фарс, и Джордж Блейк тем временем скармливал КГБ все наши берлинские дела, а Ким сидел в Лондоне и сдавал местных агентов. Одурачили нас, как детишек. Хрущев как-то говорил Кеннеди: обменяемся списками шпионов и убедимся, что в обоих списках одни и те же имена. Так оно и есть. Еще капельку джину, дорогая?

Он щедро подлил в стаканы. На верхней губе Мередита заблестел пот. Здорово он разогнался.

— Зато теперь разработаны меры безопасности, — заговорила Андреа. — Администраторов не допускают к оперативной работе. Заперли нас по кабинетам. Никто не знает, чем занимается сосед.

— Да ведь не в этом проблема. Как всегда, не то дерево облаивают. Через административный отдел никакая информация не просачивалась. Оперативники — вот ведро дырявое. Мы сидим по кабинетам, завязав глаза и заткнув уши, не смея и пальцем шелохнуть, а нас в очередной раз пропускают через сито, как в начале шестидесятых. Я бы мог порассказать тебе… Я чуть ли не единственный, кто в ту пору сохранил статус «десять красный». А сколько голов полетело! Куча народу досрочно вышла на пенсию, двоих-троих арестовали. Выпотрошили Компанию, можно сказать, уже и не дышит почти.

— Что-то я тебя в архиве не видела, — подначила Андреа. — Совсем не пользуешься своим высоким статусом.

— Не люблю копаться в бумагах. Не мой стиль. Никогда не был книжным червем, не то что Спек. Он любит свои папочки с цветными полосочками. Это для него дом родной. Он-то и разработал новую систему, раздал нам чертовы карточки. Каждый понедельник с утра первым делом обходит нас и сообщает кодовый шифр на неделю. Лично я даже запомнить чертовы цифры не могу. Один раз он сказал нам число, а сам забыл перенастроить замок. Никто не мог открыть, Спек вообразил, что произошла утечка информации, доложил по начальству, и на нас снова спустили собак. Правда, потом извинился, слегка пришибленный ходил наш старина Спек. И поделом ему.

Они допили вино. Кардью поставил «Волшебную флейту», налил себе виски, Андреа бренди. Остановившись перед электрическим камином, Мередит принялся дирижировать невидимым оркестром. Каждые полчаса горлышко бутылки с виски целовалось с краем его стакана, и после третьей порции он ссутулился, скорчил мрачную гримасу и прокаркал:

— Колокола! Колокола! — И вновь подлил себе спиртное, стараясь отвлечь гостью от очевидного факта: он был уже сильно пьян.

Андреа допила бренди и поднялась уходить. У двери Кардью задержал ее, прижал ее пальто к себе, как ребенка, захлопал ресницами — опьянение уже не скрыть.

— Не хочешь осчастливить старика? — намекнул он и, не дожидаясь отказа, торопливо ответил самому себе: — Нет-нет-нет, глупо было и спрашивать. Нос к ветру… корму к ветру… как бишь там… Сам не знаю, что говорю. Не обращай внимания. Всегда высоко ценил тебя, Анна. Да… очень ты мне нравилась. Очень, очень нравилась. Очень-очень.

— Пожалуйста, отдай мне пальто, Мередит.

— Ох, прости, прости. Конечно, бери его. Совсем я его удушил.

Он помог ей надеть пальто и, прощаясь, поцеловал ее в щеку — нелепый, целомудренный, но очень слюнявый поцелуй.

— Замчательно, — пробормотал он, тяжело приваливаясь к стене.

В понедельник утром — наступила вторая неделя января — Андреа сидела в кабинете Кардью как раз в тот момент, когда явился Спек с новым шифром от кодового замка. Абсурдное зрелище: взрослый человек что-то шепчет на ухо другому взрослому человеку, для верности сложив лодочкой ладонь. Как только Спек вышел из комнаты, Кардью записал цифры в блокнот.

— Мог бы и не стараться, — проворчал он. — Но, знаешь, как-то раз мне понадобилось заглянуть в «горячую комнату», а число я забыл и попросил Спека напомнить — так засранец отказался. В школе и то так не шпыняли. Ты можешь вообразить себе что-то хуже, чем чертов Чартерхауз,^[25] Андреа?

Она еще посидела, дружески болтая с Мередитом, а когда поднялась, без труда прочла вверх ногами все четыре цифры. Теперь в любой день этой недели она сможет открыть дверь. Если только сумеет проскочить мимо Бродбента.

Бродбент работал с девяти до полшестого с часовым перерывом на ланч. Обычно он выгонял всех из архива и запирал помещение на то время, пока подкреплялся сандвичем и пинтой пива в «Карете с лошадью» в Сохо. Андреа попросила оставить ее поработать в архиве. Пусть запрет ее внутри и спокойно идет на ланч.

— Дайте поработать ближайшие несколько дней, пока я разберусь. Нужно же мне понять предысторию, мистер Би, — подластилась она. — Пегги Уайт не успевает вводить меня в курс дела.

— Удивительно, что она хоть что-то смогла вам рассказать, — потирая руки, усмехнулся архивариус. — Ведь на самом-то деле она вовсе не воду пьет.

И он охотно запер любознательного новичка в архиве. Минут пять Андреа смирно сидела, читая свои папки, затем вскочила и побежала к двери в «горячую комнату», сунула в щель карточку, нажала в нужной последовательности на кнопки, и замок щелкнул, открываясь. Андреа благоразумно сняла туфли и оставила их лежать на столе. С самого начала операции она перешла на мыло без отдушки, а в эти выходные не стала даже мыть волосы, чтобы избавиться от какого-либо женского аромата. Не теряя времени, Андреа направилась к полкам, посвященным Берлину и советскому сектору Германии, и прошлась пальцем по корешкам папок. На каждой значилось имя действующего агента. Имени «Снежный Барс» не было, но ей попалась папка, озаглавленная «Клеопатра», и Андреа открыла ее лишь потому, что это имя недавно привело ее в кабинет Спека и странным показалось, что агент из Тель-Авива попал в берлинскую часть архива.

Из досье выяснилось, что Клеопатра трудится вовсе не на Ближнем Востоке, а в политическом отделе британской разведки в Берлине, вербуя офицеров КГБ и платя им за информацию. Андреа запомнила имена завербованных, все сплошь русские, только один немец. На задней обложке папки открывался карманчик, там хранились отчеты о суммах, выплаченных каждому осведомителю. Очень даже немаленькие деньги. Андреа сверила даты, затем вернулась к началу папки. Клеопатра приступила к работе первого августа семидесятого. Андреа поставила папку на место, оглядела комнату и отыскала лондонский стеллаж. Специальной полки для администраторов не было, были только папки с кодовыми кличками. И тут вдруг щелкнул замок, звук был точно такой же, как в тот момент, когда Андреа открыла дверь в «горячую комнату», но донесся он с другого конца помещения. Этот тихий щелчок поразил Андреа как громом.

Она схватила туфли, оставленные на столе. Этот звук исходил справа, по ту сторону стеллажа. Еще один щелчок — дверь захлопнулась. Линолеум слегка заглушал шаги. Андреа спряталась в тени деревянного стеллажа. Мимо прошествовал Спек с картонной папкой под мышкой. В «горячей комнате» есть вторая дверь. Как она об этом не подумала? Должны же главы департаментов иметь доступ к документам вечерами, в выходные, когда Бродбента нет на работе. Андреа отступала все дальше, прячась за стеллажи. Глянула на часы: остается еще двадцать минут до возвращения Бродбента. Если до тех пор она не растает, не растечется потной лужицей на полу.

Спек бросил папку на стол и направился к запертой решетке за полками берлинской советской зоны. Он вытащил из кармана связку ключей — ключи соединялись цепочкой с поясом его брюк — и отпер замок, открыл решетку. Его пальцы быстро пробежались по полке, выхватили одну папку. Он вернулся к столу посреди комнаты и положил папку на стол. Снял пиджак, повесил его на плечики за дверью, уселся и раскрыл папку. Принялся внимательно просматривать листы, пока не добрался до плотного конверта. Сунул руку в конверт и вытащил пачку фотографий. Тихий стон сорвался с его губ, Спек внезапно уставился слепыми бельмами прямо на Андреа — Андреа превратилась в невидимку, только позвоночный столб торчал. Спек веером разложил фотографии на столе, склонился над ними. На переднем плане — обнаженная женщина стоит на четвереньках, спереди ее обхаживает один мужик, сзади второй. Бродбент, шутя, сказал чистую правду: отдел сексуальной разведки — личные угодья Спека. За спиной шефа дрожала стрелка стенных часов, тонкой иглой пронзала минуты. Спек удовлетворенно откинулся к спинке стула, потом вновь подался вперед, вбирая не замеченные с первого раза детали.

Пять минут до двух. Андреа чувствовала, как меняется ее лицо, физиология, все функции организма. Замерший в глотке вопль расползался по всему телу, она уже не могла проглотить слюну, не могла думать, мозг в параличе, все его винтики и колесики перепутались, как детали потерпевшего аварию механизма. Двести тридцать раз дернулась секундная стрелка, прежде чем Андреа в очередной раз втянула в легкие воздух.

Внезапно Спек глянул на часы, вздохнул, собрал со стола фотографии, захлопнул папку и сунул ее на секретную полку за решеткой. Снова запер решетку и с такой скоростью устремился к двери, что Андреа едва успела вовремя отступить за стеллаж.

Она услышала, как щелкнул замок, захлопнулась за Спеком вторая дверь. Досчитала до пятнадцати, заставила себя выждать, а затем сунула карточку в дверь, отделявшую «горячую комнату» от архива, набрала заветные цифры. Нет щелчка. Замок не открывался. Она снова набрала цифры — опять никакой реакции. Число было верное, это Андреа точно знала. Она никогда не путала числа, а уж это и вовсе не могла забыть. Знаменитое число 1729. Ни один математик не ошибется. Самое маленькое число, раскладывающееся на сумму двух кубов двумя разными способами. Паника сдавила мозг, яркий белый свет полыхнул перед глазами, белый, белый, белый.

Андреа сделала два глубоких вздоха. Снова заставила себя замедлить каждое движение. Попробовала набрать цифры в обратном порядке, твердя про себя: Холловэй, Холловэй, крупнейшая женская тюрьма, теперь она узнает о ней не понаслышке. Замок щелкнул. В наружной двери уже проворачивался с грохотом ключ Бродбента. Андреа успела добежать до стола, бросила туфли на пол и рухнула на стул с такой стремительностью, что едва не перекувырнулась.

— Все сидишь? — приветствовал ее Бродбент.

Андреа постучала карандашом по зубам. Изобразила удивление, как будто архивариус застал ее врасплох.

— Что?

— Все сидишь тут?

— Честно говоря, мистер Би, я отлучалась ненадолго.

— Неужто?

— Смоталась на ланч в Лиссабон. Лобстер на гриле, белое вино, ресторанчик на террасе под открытым небом.

— Ну, это не по моей части, — угрюмо ответствовал он.

Желудок наконец-то отлепился от сердца и легких и ухнул вниз.

Вечером она встретилась с Громовым на явочной квартире чуть в стороне от Лордшип-Лейн в Пекэме, а может быть, в Восточном Далвиче. Седой, плешивый дворецкий впустил ее в коттедж на Пеллэт-роуд с уютным садиком, живой изгородью, несколькими трудягами-гномами на газоне. Широкие резиновые подошвы дворецкого шлепали перед Андреа до гостиной, где у кафельного камина уютно устроился Громов. Часы на каминной решетке, фарфоровая женская фигурка в шляпе и с букетом цветов, на стене гравюра «Природа» — две нежные девчушки щека к щеке, — и на их фоне призрачно проступает серое застывшее лицо русского.

— В этой части Лондона я никогда не бывала, — с порога заявила Андреа. — То парк Брокуэлл, а то Лордшип-Лейн. Я-то думала, мы будем встречаться в Хэмстед-Хите.

— Сейчас там холодно, а летом по кустам полно слуг государства с их мальчишками.

— Вот уж не знала.

— Многие из этих мальчишек работают на нас, — без улыбки уточнил генерал.

— Вы запустили щупальца повсюду.

— Почти.

Она сообщила, что среди папок с делами оперативных агентов досье Снежного Барса отсутствует, и Громов равнодушно кивнул, как будто это заведомо было известно. Андреа добавила, что заглянуть внутрь имеющихся папок не успела из-за внезапного появления Спека, и ясно дала понять, что во второй раз так рисковать не станет.

Громов поморгал и кивнул, не слишком-то расстроенный ее ультиматумом. Это равнодушное молчание уязвило шпионку, и она пустилась пересказывать содержимое папки «Клеопатра», вот тут-то генерал навострил уши. Его явно порадовало, что его агент умеет выходить за тесные рамки инструкции. Андреа отметила странное размещение папки, а затем перешла к информации, полученной от Кардью: атмосфера взаимного недоверия в Компании, отчуждение между администраторами и оперативными работниками. Под конец Андреа «раскрыла» папку Клеопатры и подробно изложила Громову ее содержание. Кажется, удивить русского ей все-таки не удалось.

— В списке значилось шесть имен, — сказала она.

— Шесть? — переспросил он. — Вы уверены, что именно шесть?

— Еще шесть недель тому назад я профессионально занималась математикой, — не выдержала Андреа. — Уж до шести я как-нибудь сосчитаю, не собьюсь.

— Назовите имена.

— Андрей Юрьев, Иван Кореневский, Олег Якубовский, Алексей Волков, Анатолий Осмоловский и один немец, Лотар Штиллер.

— Это придется проверить, — без экивоков отрубил генерал.

— Проверить?

— Вы проделали отличную работу.

— Как это возможно проверить, мистер Громов?

— Пошлю в «горячую комнату» другого агента… человека со статусом «десять красный».

От возмущения у Андреа не нашлось слов.

— Вы доказали свою надежность, — подбодрил ее Громов. — На что и было рассчитано это маленькое… упражнение.

Ему было наплевать, сердится она или нет.

— Больше никаких шагов не предпринимайте, ждите моих указаний, — завершил он разговор, надевая пальто.

Протянул Андреа конверт.

— Что это?

— Пятьсот фунтов стерлингов.

— Я не возьму ваших денег.

— Ваша мать не была столь… высокомерна, — возразил генерал, и Андреа воочию увидела ящик номер семьсот восемнадцать, аккуратно скользящий на свое место в сейфе.

В тот выходной перед домом Андреа откуда ни возьмись возник Льюис Крейг. Он позвонил в дверной звонок, но Андреа не открыла. Он остался стоять перед домом, потом, замерзши, принялся расхаживать взад-вперед по тротуару, заглядывал в окна гостиной, прижимался лицом к витражному стеклу парадной двери. На время ланча Льюис отлучился, однако вскоре вернулся, и Андреа поняла, что ей придется встретиться с ним лицом к лицу или так и сидеть дома, словно в осажденной крепости.

Она бы предпочла не впускать Льюиса в дом, поговорить прямо на крыльце, но он, обойдя ее, устремился в прихожую. Вид у него был затравленный, куда девалась присущая ему опрятность? Волосы стояли дыбом, как будто его сильно напугали, глаза потемнели и запали от бессонницы.

— Я тебя искал, — заговорил он.

— Я жила удрузей, пока…

— Да-да, твои квартиросъемщики, американцы, сказали мне.

— Только что вернулась к себе домой, — сообщила она, пытаясь удержать беседу на этом бытовом уровне.

— Мы с Мартой ездили в Штаты.

— Значит, в конце концов ты поехал.

— Она уехала раньше, я поехал следом, — сказал Льюис. — В Кембридже я чуть с ума не сошел.

Повисло долгое молчание. От Льюиса пахло отчаянием, этим смрадом невозможно было дышать, но и не было средства как-то облегчить его муки.

— Прости меня, — взмолился он, губы его вытянулись в белую ниточку, так крепко он их сжимал, пытаясь удержать, скрыть свою боль. Андреа на миг показалась самой себе садисткой. — Я только… я не могу больше… Андреа, я не вынесу этого!

— Наши отношения закончены, Льюис. Продолжения быть не может.

— Не могли бы мы?..

— Что?

— Поговорить?

— Мы поговорили. Я тебя простила. А теперь ступай.

— Но я не могу… Я должен быть с тобой. Я все время думаю о тебе, не могу остановиться.

— И как же ты думаешь обо мне, Льюис? — разъярилась она. — Где и как ты представляешь себе меня? На садовой скамейке? На заднем сиденье автомобиля? На твоей кровати с медными шишечками? В сарае среди кирок и мотыг?

Льюис явно возбудился.

— Марта меня бросила, — зачастил он. — Мы… мы могли бы теперь быть вместе… по-настоящему.

— Нет.

Он то и дело отбрасывал с лица непослушные волосы, касался щек, словно успокаивая себя этими прикосновениями.

— Не могли бы мы?..

— Нет.

Он закрыл глаза, собираясь с духом. Сейчас он выложит, зачем пришел, без чего не может уйти.

— Один-единственный разок, — попросил он. — Умоляю тебя, Андреа. В последний раз.

Ей стало противно. Она распахнула дверь, жестом велела ему уходить.

— Хотя бы дотронься до меня, потрогай, как ты раньше трогала, — настаивал он. — Неужели не помнишь… там, на лугу… как ты… как я научил тебя…

— Убирайся.

Он сглотнул, с трудом протолкнув слюну в горло.

— Один разок, одна маленькая ласка — и я уйду.

Она зашла ему за спину, сильно толкнула, направляя к двери. Льюис почти не сопротивлялся. Стал податлив, как ребенок. Андреа захлопнула за ним дверь. Он снова прижался лицом к стеклянной панели.

— Неужели ты забыла, как делала это, Андреа? Неужели забыла?

В понедельник на службе Андреа уловила какую-то перемену. Насыщенная электричеством атмосфера, как перед грозой, — словно в школе, когда кто-то здорово провинится и его ждет пока еще неясное, но страшное наказание. Пегги Уайт уже наполовину осушила стакан разведенного водой джина, хотя стрелки часов едва перевалили за девять.

— Они ждут тебя, — прошептала Пегги.

— Они?

— Шефы всех отделов. Собрались в кабинете у Спека.

У Андреа перехватило дыхание. Сердце билось частыми тугими ударами, кулаком стучало в верхние ребра. Ей нечего инкриминировать. Дубликат карточки оставлен у Громова. По пути на встречу с русским была предельно осторожна. Сто лет добиралась до Пеллэт-роуд, кружа, стряхивая «хвост», — если был «хвост». Прикрыв сложенными ладонями рот и нос, Андреа закрыла глаза и наскоро помолилась Богу, о котором так давно не вспоминала, а затем постучалась в дверь кабинета.

Ей отворил Кардью; Спек, как всегда, торчал у окна в одном кардигане, пиджак висел на плечиках за дверью. В углу комнаты привалился к стене Уоллис. Андреа предложили стул, поставленный посреди комнаты. Спек вернулся за стол, Кардью навис над ней.

— Вы меня прямо-таки пугаете, — пожаловалась Андреа. — Я что, слишком урезала расходы ваших агентов?

— Мы вовсе не собирались вас пугать, — возразил Спек. — Просто дело серьезное.

— Я так недолго работаю, еще ни разу квартальный отчет не составляла, — продолжала Андреа. — Не понимаю, чем я…

— Речь совсем о другом, Андреа, — вмешался Уоллис, присаживаясь на решетку батареи под окном.

Пальцы Андреа посинели, как будто в комнату ворвался сибирский мороз.

— Вот уже шесть лет, как Уоллис ведет двойного агента в Восточном Берлине, — размеренно заговорил Спек. — Никто из нас ничего не знает об этом агенте, ни его имени, ни каких-либо зацепок. Мы можем судить только по качеству поставляемой им информации: у этого человека имеются связи и в КГБ, и в Штази. Помимо весьма надежных разведданных он оказывал нам и другие услуги, организовал несколько побегов на Запад. Он ухитряется сохранять полную анонимность, поскольку сам финансирует свои акции и не просит у нас денег. Мы понятия не имеем, каким образом ему удается нести довольно значительные расходы, каких требует его работа. Однако… теперь у нас появилась проблема.

— Но у нас достаточно денег и в постоянном, и в резервном фонде, — поспешно сказала Андреа.

— Благодарю вас, — усмехнулся Спек.

— Тут не в деньгах дело, — пояснил Уоллис. — Агент сейчас готовит переход через Стену человека, обладающего специальными знаниями, которые позволили бы нам разобраться, на каком этапе русские находятся со строительством своей межконтинентальной ракеты. И тут начались осложнения, в результате которых деятельность и жизнь нашего агента поставлены под угрозу. Нам нужно оказать ему временную поддержку, пока он не сумеет переправить через Стену этого специалиста. После чего он сможет залечь на дно и постепенно восстановить свою, так сказать, защитную систему.

— Какого рода помощь?

— Оперативную поддержку.

Андреа оглядела немолодых мужчин, столпившихся вокруг. Мужчины смущенно отводили глаза.

— Я административный работник, — повторила она запомнившиеся слова Джима Уоллиса.

— На данный момент, — уточнил Спек.

— На действующего агента меня готовили в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Моя активная служба продолжалась меньше недели и — Джим может подтвердить — оказалась не слишком-то успешной.

— Не по твоей вине, Андреа, — вступился Джим. — Операция была обречена с самого начала.

— Неужели вы не можете найти более опытного агента, чем я? Господи, да ведь разведка эпохи холодной войны — это же совсем другое…

— Не совсем другое, — перебил ее Кардью. — Американцы все так же утаивают от нас информацию, немецкая разведка озабочена собственными делами. Та неделя в Лиссабоне — завидный опыт по нынешним временам.

— Суть в том, что нашему человеку в Берлине опытный агент как раз и не нужен, — снова вмешался Уоллис. — Он просил не присылать человека, работавшего в разведке после войны. Как он выразился, ему нужен человек с чистым послужным списком.

— Ну так пошлите новичка, кого-нибудь, кто сейчас проходит обучение. Смешно же отправлять на ответственное задание бухгалтера!

Мужчины переглянулись, как будто им было что-то известно.

— Мы выбрали вас постольку, поскольку у вас уже есть готовая легенда, — заявил Кардью. — Среди новичков нет ни одного, кого можно было бы переправить в Восточную Германию так же легко, как вас.

— В Восточную Германию? И как же?

— У вас великолепный предлог для визита, — повел свою партию Спек. — Мы побеседовали с руководителем кафедры математики в Кембридже, и выяснилось, что вам имеет смысл пообщаться с Гюнтером Шпигелем, профессором Университета Гумбольдта в Восточном Берлине. Вам уже пишут приглашение.

— Похоже, что…

— Да, дело срочное, — кивнул Спек.

— Я другое имела в виду: похоже, что вы не оставляете мне выбора.

— Нет, вы могли бы отказаться, — вздохнул Спек.

— Но тогда мы потеряем ценного двойника, — подхватил Уоллис. — А также, вероятнее всего, и агента, которого пошлем ему на помощь.

Рассчитанная пауза — мужчины ждут, когда эта информация просочится в мозг, начнет давить на совесть Андреа.

— Гюнтер Шпигель, — спросила наконец она. — Он из наших?

Мужчины успокоились, давление ослабло.

— Нет, он просто профессор математики. Он обеспечит вам приглашение, только и всего.

— И что я должна буду сделать?

— Заранее не предскажешь. Придется думать на ходу, — сказал Спек.

— Как зовут перебежчика и буду ли я вовлечена также и в эту операцию?

— Вам своевременно сообщат имя перебежчика, и вы должны будете принять участие в операции.

— Кто будет мной руководить?

— Вы своевременно вступите в контакт.

— Как я узнаю свой контакт?

Спек кивнул Кардью и вместе с ним вышел из комнаты. Уоллис вырвал лист из блокнота и пристроил его на колене.

— Он задаст вам такой вопрос, — пояснил он, царапая что-то на листке.

Уоллис протянул ей записку. Записка гласила: «Где сидят три снежных барса?»

— А что вы ответите?

Она взяла ручку, написала: «Под можжевеловым кустом»^[26] — и передала отзыв Уоллису.

— Я знал, что на тебя можно положиться, — похвалил он. Поджег бумагу, подержал ее над металлической урной, пока та почти не сгорела, и выбросил.

— А кличка у него есть?

Уоллис наклонился поближе и прямо в ухо Андреа шепнул:

— Снежный Барс.

Глава 35

15 января 1971 года, Восточный Берлин

Первый намек на то, что это будет отнюдь не дружеская беседа: один из сопровождающих предложил Снежному Барсу отдать ключи от машины. Так они и выехали на Карл-Маркс-аллее: впереди автомобиль Шнайдера с посторонним шофером за рулем, сзади — казенный автомобиль; майора усадили на заднее сиденье. Второй намек майор получил в тот момент, когда, не сворачивая по направлению к Министерству государственной безопасности, головная машина устремилась на север к Лихтенбергу, где располагался следственный изолятор Штази Хоэншёнхаузен. Во время войны там помещалась казенная кухня наци, подъезжали фургоны с мясом, а теперь доставлялось живое мясо для обработки в темных подвалах, прозванных «подводными лодками».

Имя Шнайдера внесли в регистрационный журнал, содержимое его карманов вместе с наручными часами было упаковано в конверт, который один из конвоиров забрал и унес вместе с пальто куда-то в дальнюю комнату по коридору. После этого майора завели в комнату, велели снять обувь и раздеться до трусов. Его одежда последовала за пальто в камеру хранения. Второй конвоир велел майору встать лицом к стене и раздвинуть ноги. Явился человек в белом халате и произвел личный досмотр: проверил волосы, уши, подмышки, гениталии, и — последнее унижение — смазанный вазелином, затянутый резиновой перчаткой палец проник в анус. Затем майора вывели в коридор и спустили в подвал. Закрылась герметичная дверь, и он попал в залитый невыносимо ярким светом и холодный, словно нижний круг ада, карцер. Звуки здесь раздавались тоже как в преисподней: кого-то с уханьем и кряканьем пытали, слышались вопли истязуемых — пронзительные, несмолкаемые вопли, которые, казалось, должны были разорвать глотку несчастного. Мебели в камере не было, цементный пол покрыт инеем. На несколько минут прожектор выключили и камера погрузилась в кромешную тьму. Затем вспыхнул белый и яркий, словно в хирургическом кабинете, свет. С полчаса майор терпел, а потом поступил, как (он слышал рассказы об этом) поступали все заключенные Хоэншёнхаузена: опустился на колени, уперся кулаками в пол и голову опустил на руки. Он погрузился в свои мысли, укрывшись от настоящего. Методы Штази были ему хорошо известны. Бить и пытать его не станут, с ним затеют долгую игру, медленный обряд психологического уничтожения. Постепенно ему удалось уйти и от этих мыслей, скрыться в той области души, где ничего не происходит, само физическое существование останавливается и замирает в бесчувствии, как летучая мышь средь бела дня.

Он услышал звук ключа в замке и поднялся на ноги, болезненно сощурившись от пронзительного света. Его снова отвели в ту комнату, где прежде обыскивали. Майор попросил закурить, но его как бы и не услышали. Усадили на стул и вышли, оставив дверь открытой. Он знал, что ему предстоит первое испытание на прочность, и ждал, приготовившись. Через несколько минут мимо распахнутой двери прошла его жена, за ней — обе дочери.

— Курт? — удивленно окликнула его жена.

— Папочка! — заверещали девочки.

Их повели дальше, а Курта снова спустили в подвал; теперь ему ясно дали понять, что его семью тоже допрашивают, а квартиру конечно же тем временем обыскивают. Ничего страшного. Жена и дочери ничего не знали, и в квартире у себя он никаких улик не оставлял. Никакого шпионского оборудования, ни иностранной валюты, ни документов. Слава богу, от американского паспорта он избавился по пути в Вандлиц.

В следующий раз за ним пришли уже после полуночи и повели к комнату для допросов. Два стула, стола нет, одна стена — зеркальное стекло, по ту сторону, возможно, стоят зрители. Майору велели остановиться посреди комнаты и отвечать на вопросы, на бесконечно и бесконечно повторявшиеся вопросы. Какими бы случайными эти вопросы ни казались, все они били в одну и ту же точку. Его отношения со Штиллером? Чем Штиллер занимался в Западном Берлине? Что интересовало Штиллера в отделе по делам иностранцев?

Этот процесс назывался «предварительной обработкой», и Шнайдер позволил обработать себя. Голова у него то и дело непроизвольно падала, и он вздергивал ее резким движением разбуженного человека. Он допускал промахи и оговорки, зная, что допрашивающие все берут на заметку и каждое слово будет обращено против него. Он то и дело о чем-то просил: дать ему покурить, выпить кофе или хотя бы воды, сводить в туалет. Допрашивающие кружили вокруг него, со всех сторон осыпая вопросами, месили его мозг, словно тесто. Он простоял шесть часов на ногах, и колени начали подгибаться; тогда ему велели встать «памятником» — прислониться к стене и распахнуть руки так, что вес тела приходился на кончики пальцев. Мучительная боль. Уж лучше б пытали. Он едва мог отвечать, голос стал еле слышным, слова больше походили на стоны.

Еще три часа допроса: его то заставляли стоять по стойке «смирно», то ставили к стене «памятником». Ему уже не было надобности притворяться, он и в самом деле изнемогал. Один из допрашивающих Курта офицеров вышел на минуту и, вернувшись, принес рубашку и брюки майора. Ему велели одеться и вновь повели по лабиринтам коридоров, на этот раз наверх, протолкнули в какую-то дверь без таблички. Он попал в кабинет, возле стола стояло два стула. Он рухнул на один из стульев и тут же уснул.

Он очнулся: чьи-то руки в толстых коричневых перчатках слегка похлопывали его по щекам. Шнайдер сфокусировал взгляд: генерал Рифф, сидя на краю стола, собственноручно приводил подозреваемого в чувство.

— Вот вам кофе, майор, — вежливо предложил генерал.

Если Рифф думает, что эта маленькая радость заставит Шнайдера зарыдать от благодарности…

Генерал протянул ему открытую пачку «Мальборо», поднес огонек:

— Возьмите хлеба, есть масло, сыр.

— Вы прямо-таки убиваете меня своей добротой, генерал. Как же мне отплатить вам за такое внимание?

— Начните с рассказа о том, почему вы убили генерала Штиллера и Ольгу Шумилову.

Шнайдер откинулся на спинку стула, скрестил ноги, затянулся сигаретой.

— Даже вы, генерал, понимаете, что я их не убивал.

— В самом деле? Мы провели вскрытие. Если хотите, можете прочитать отчет. Обратите внимание на время смерти.

Шнайдер принял из рук генерала медицинский отчет, пробежал его глазами.

— Между пятью и шестью часами утра, — усмехнулся он. — Как удобно.

Шнайдер отхлебнул кофе, разломил булочку, намазал ее маслом и положил сверху пластинку сыра. Он принялся тщательно жевать, демонстрируя, что никуда не торопится, что Риффу не удалось запугать его.

— Куда девалось орудие убийства, генерал? Пистолет не найден.

— Почему же, мы нашли принадлежавший генералу Штиллеру вальтер ППК на полу, в обойме не хватало двух патронов. Можете прочесть заключение баллистической экспертизы.

— Я и не читая догадаюсь, что там написано.

— Пожизненное заключение в лагере имеет одно преимущество, майор: оно длится отнюдь не так долго, как обычная жизнь. Максимум пятнадцать лет, и вы окончательно освободитесь.

— Чем добивать козла отпущения, вы бы лучше поискали настоящих убийц генерала Штиллера. Ведь вам, надо полагать, известно, кто побывал на вилле…

— Не дурите, майор! — рявкнул генерал Рифф. — Если будете упорствовать, я спущу вас в подвал, и на этот раз вы проведете там не десять часов, а гораздо больше. Довольно будет недели, и мозг у вас превратится в желе, в настоящее желе из вываренного телячьего копыта!

Шнайдер допил кофе, доел последний кусок бутерброда и налил себе еще кофе, чтобы запить. Забрал со стола недокуренную сигарету и вернулся на свое место.

— Что нового я могу рассказать вам? Вы и так все знаете. Думаю, вам тоже кое-что перепадало от деятельности генерала Штиллера. Вам известно, что он располагал средствами куда большими, чем обычная генеральская зарплата. Вам известно, что он был человек корыстный и распущенный. Я могу добавить кое-какие некрасивые подробности, некоторые из них, возможно, покажутся вам любопытными, но следствию это вряд ли поможет.

Кажется, генерала удалось убедить. Рифф тупо уставился на майора, точно бык, разгромивший посудную лавку и недоумевающий, к чему все эти осколки под его копытами.

— Какие делишки вы обтяпывали для генерала Штиллера в Западном Берлине?

— Бегал по его поручениям, — ответил Шнайдер. — Я был курьером, генерал Рифф, мальчиком на побегушках, и это вам тоже известно. Гордиться тут нечем, но разве у меня был выбор?

— Какие поручения вы исполняли?

— Судя по вопросам, которые вы задавали мне на вилле, ответ вам известен. Бриллианты. Предметы искусства. Иконы. Все это продавалось на Запад.

— Кто из русских участвовал в этих операциях?

— Этого я вам сказать не могу.

— Не знаете или не хотите сказать?

— Допустим, я скажу, и вы примете соответствующие меры. Долго ли я протяну после этого, как по-вашему?

— Генерал Якубовский?

— Я не стану отвечать, — повторил Шнайдер. — Вам этого должно быть достаточно, ведь так?

Рифф кивнул, прошелся в задумчивости вокруг гола:

— Вы когда-нибудь вступали в контакт с иностранными агентами?

— Я работаю в группе наблюдения за иностранцами. В мои обязанности входит следить за иностранцами, проверять их контакты, разбираться с ними…

— Я имею в виду — по поручению генерала Штиллера.

— Генерала Штиллера интересовала только валюта, — ответил Шнайдер. — Это была торговля, а не измена родине.

— Девяносто процентов предателей изменяют родине именно ради денег.

— Не думаю, что все так просто, — возразил Шнайдер.

— Вы когда-нибудь слышали кодовое имя Клеопатра?

— Нет. В чьей разведке работает этот агент?

— В британской.

— И находится в Западном Берлине?

— Вот именно.

— Какое отношение имеет к нашему делу Клеопатра? — уточнил Шнайдер.

Рифф не ответил. Он снова обошел вокруг стола и опустился на стул, о чем-то упорно размышляя. Параноик, терзаемый страстью знать все и обо всех, он не мог успокоиться до тех пор, пока все части шарады не встанут на место. Очевидно, Рифф не знал, кто такой (или такая) Клеопатра и какое отношение он (она) имеет к делу, и это незнание терзало его.

— Вы подозреваете, что Штиллер вступил в контакт с агентом Клеопатра и поставлял информацию противнику? — не выдержал Шнайдер.

— Я в этом уверен и думаю, что контакт устанавливали именно вы. Вы — его орудие, майор Шнайдер.

— Я ни разу не вступал в контакт с иностранными агентами от имени генерала Штиллера, и я уже сказал, какие поручения я выполнял для него: передавал ценности и деньги. Вы сами знаете: когда начальство хочет от подчиненного подобных услуг, отказаться можно, только что в таком случае тебя ждет? Я делал то, что поручал мне Штиллер, а если бы я отказался, я бы не сидел сейчас здесь, но на моем месте сидел бы кто-нибудь другой.

— Пока я не разберусь во всем досконально, вы ни на кого больше работать не будете, — проворчал Рифф.

— Позвольте напомнить вам, генерал, что я сразу же позвонил вам, как только обнаружил тело Штиллера. Вы уже проверили записи на проходной, и вам известно, что со времени моего прибытия на виллу Вандлиц и до звонка прошло менее десяти минут. Убийство генерала — достаточно серьезное преступление, и я имел все основания лично позвонить генералу Мильке, но я предоставил вам сделать это.

Кажется, этот довод подействовал.

— Именно поэтому я готов выпустить вас на свободу, майор. Я прослежу, чтобы вас не отправляли больше на Запад, а ваш автомобиль постоит пока здесь, но вы можете идти.

— Могу идти? И буду делать свою работу на таких условиях? Если вы собираетесь приставить ко мне круглосуточное наблюдение, с тем же успехом я мог бы оставаться и у вас в подвале.

— Если вам угодно… Сейчас позову конвоиров, и вас проводят в подвал, — предложил Рифф. — А если не хотите в подвал, там, сзади, лежит ваша одежда.

В подвал ему не хотелось, вовсе нет. Выйти на воздух. Братец воздух. Вот что ему требовалось. Шнайдер кое-как натянул свою истерзанную одежду: пиджак с распоротыми швами, обувь с оторванными подошвами, пальто, в кармане которого лежала жившая теперь отдельной жизнью подкладка, а в другом кармане обнаружился тот самый конверт с личными вещами. Неторопливо застегивая браслет наручных часов, Шнайдер обдумывал следующий ход.

— Казенный автомобиль отвезет вас домой, — поставил точку Рифф.

— Вы предоставите мне свободу передвижения, чтобы я добыл вам информацию о Клеопатре? — предположил Шнайдер. — Я смогу выяснить. У меня есть контакты, которые помогут опознать Клеопатру, но я не стану подставлять свою сеть, работая под наблюдением.

— Я не выпущу вас из Восточного Берлина, что бы вы ни посулили мне, майор.

— Просто уберите свой «хвост».

— Я сниму наблюдение на сорок восемь часов. После этого вы должны будете отчитаться лично передо мной.

Его высадили возле квартала, в котором он жил. Было шесть часов вечера. Майор прошлепал в изувеченных ботинках по лестнице, нащупал в конверте ключ от входной двери. Жена и девочки сидели в гостиной, мирно играли в карты. Он сбросил ботинки, девочки кинулись к нему, и он разом прижал обеих к груди, почувствовал сквозь плотные шерстяные кофты их тоненькие ребра, поцеловал тугие гладкие щечки дочерей, которые любили его страшное лицо и не удивлялись отцовскому калечеству. Прижал дочек к себе и осторожно поставил их на пол. Елена, его русская жена, отправила девочек в детскую, усадила мужа за стол, поставила бутылку бренди и сварила кофе. Они сидели рядом, и оба курили. Курт рассказал Елене большую часть своего разговора с генералом Риффом, спросил, как обошлись с ней и с девочками. Нормально обошлись, ничего им не сделали, только велели подождать, а потом отвезли обратно домой. Он спросил, проводился ли в квартире обыск. Жена вручила ему снимок, на котором был запечатлен один угол гостиной. С помощью этих снимков сотрудники, проводившие обыск, возвращали потом все на место.

— Эту фотографию они обронили, по-видимому, — сказала она.

— Думаю, если б они хотели нас запугать, они бы оставили здесь разгром.

Елена, казалось, без слов понимала, что происходит. Она спокойно ушла на кухню и занялась ужином. Она всегда держалась очень спокойно — не от природной безмятежности, а скорее потому, что смиренно принимала государственную систему. Шнайдер тем временем, умывшись и переодевшись, уселся за рабочий стол и написал шифрованное сообщение. Затем поужинали всей семьей, уложили девочек спать. В десять вечера он ушел, и Елена не спрашивала, куда он идет. Она никогда не задавала вопросов. Тихонько сидела и смотрела по телевизору волейбол — в тот вечер играли женщины.

Шнайдер прошелся по Карл-Маркс-аллее, мимо Спортхалле, где играли в волейбол те самые женские команды, чью игру жена смотрела в этот час по телевизору. Он спустился на станцию метро «Штраусбергерплац», прошел ее насквозь и вышел с другого конца. Свернул направо на Лихтенбер-герштрассе, в сторону Народного парка Фридрихсхайн.

Он убедился: Рифф сдержал свое слово. «Хвоста» не было. Он задержался на Ленинплац возле нового памятника великому человеку, огляделся напоследок для пущей уверенности. Статуя ростом девятнадцать метров, вознесшаяся на фоне красного гранита, глядела в будущее, благосклонно улыбаясь приугрюмившемуся городу. Шнайдер прошел через площадь в темный, накрытый снегом парк, оставил записку в тайнике и пешком вернулся домой.

Елена уже спала. Она и ночью оставляла дверь спальни приоткрытой, на случай, если девочкам вдруг что-то понадобится. Муж присмотрелся к лицу спящей: спокойное, мирное лицо человека, не задающего вопросов. Он призадумался: есть ли у нее какой-то уголок души, о котором он ничего не знает, убежище, где она живет собственной жизнью? Почем знать? Елена либо хлопотала вокруг него и девочек, либо замирала, словно впадая в ступор. Сидела, уставясь в телевизор, пока не замерцает пустой экран. Ей было все равно, что смотреть: как первый секретарь Ульбрихт помпезной речью доводит до судорог иностранную делегацию или бобслей — парный и вчетвером. Брежнев принимает парад на Красной площади, а потом лыжный кросс. Никогда ей ничего не прискучивало, но и особого интереса не замечалось, что бы ни показывали по телевизору. Газет она в руки не брала, книг тоже. Телевизор помогал ей заполнить паузы между часами домашней работы, когда она могла посвятить себя тем, кто был ей дорог.

И, по правде сказать, Шнайдер ценил ее. Когда-то он пытался раздуть в топке души чувство посильнее уважения и заботы, но в это психологическое путешествие надо было бы отправляться вдвоем, а из Елены какой уж попутчик! Она и в обычное путешествие пускалась с неохотой. Нелегко ей дался переезд из Москвы в этот разодранный пополам, изувеченный город. Она завидовала мужу, которого время от времени вызывали в СССР, хотя вызывали его на смертельно скучные конференции и смертельно опасные отчеты перед старшими офицерами КГБ. Он привозил ей черную икру — единственное, как ему казалось, ради чего она, пожалуй, не остановилась бы и перед убийством. Да, это была ее страсть — соленые рыбьи яйца. Надо было прихватить ей сувенир из холодильника Штиллера, там много оставалось, да побоялся вручить Риффу еще одно оружие против самого себя. Внезапная усталость навалилась на Шнайдера, даже раздеться было невмочь. Свалиться бы, как падает подгнивший дуб, накрыться одеялом из осенних листьев, из зимнего снега — кто знает, быть может, к весне вновь вырвется зеленый побег.

Настало утро. Вставать не хотелось, собственный вес вдавливал Шнайдера в постель, да и одеяло весило центнер, не меньше. Вылезать из-под теплых простыней — все равно что размыкать теплые женские объятия. Другой женщины, не Елены. Она не из таковских, давно уж поднялась, сготовила девочкам завтрак, кормит их на кухне. По утрам они любовью не занимались. Ему нестерпимо было представить себе, как Елена поглядывает через его плечо — только бы девочки не зашли, — а ей, как она сама формулировала, нестерпима была эта… неопрятность.

За сутки на его рабочем столе успела вырасти целая гора папок. Двадцать четыре часа непрерывного наблюдения, поминутных отчетов о том, в каком баре тот или иной иностранец выпил и что он выпил, с кем и в каком ресторане встретился за ланчем тот или иной дипломат, что некий бизнесмен сказал девушке (естественно, подсадной утке) и чем они вместе занялись… фотографии прилагаются. Ничто не удивляло Шнайдера, давно уже не удивляло, разве что он задумывался порой, когда эти люди успевают работать: судя по отчетам, они только пили, жрали и совокуплялись. Он пролистал отчеты, с трудом разлепляя налитые свинцом веки, заглядывая сразу в конец, где подводились итоги за сутки. В одиннадцать его вызвали на встречу в отдел XX, занимавшийся диссидентами под личным руководством генерала КГБ Якубовского. Шнайдер тут же перезвонил генералу, чтобы попросить о кратком инструктаже в коридоре по пути на встречу, но трубку никто не взял.

Беседовал с ним полковник, который сообщил об очередной сделке. Достигнуто соглашение о продаже двух восточногерманских политиков, передача состоится в воскресенье, в полночь, на мосту Глейнике. Шнайдеру отводится роль шофера. Он выслушал инструкции с некоторым недоумением. Выходит, никто, кроме узкой группы из «особых расследований», и не подозревает, что Шнайдер находится под следствием. Рифф выпустил его обратно в море.

В конце рабочего дня он прогулялся до парка Фридрихсхайн и проверил свой тайник. Ответная записка была немногословной. Английский шпион (член делегации от «Бритиш стил» под кодовым именем Рудольф) встретится с ним в обычном месте, в заброшенных казармах в квартале Пренцлауэрберг в 22.00.

Шнайдер, как обычно, провел вечер с семьей, а в урочный час вышел в холодную ночь и доехал на автобусе до Александерплац, а оттуда на метро до Димитроффштрассе. Дальше — пешком до казарм. Он прошел под аркой и пересек двор массивного многорядного комплекса, затем миновал вторую арку и еще один двор и поднялся по лестнице третьего корпуса на четвертый этаж. Вошел в комнату, расположенную точно над аркой, и приготовился ждать. Он пришел на полчаса раньше условленного часа. Такова была его повадка.

Достав из кармана маску лыжника, полностью скрывающую лицо, Шнайдер натянул ее на голову, но не стал пока опускать до подбородка, поскольку шерсть царапала тугую кожу шрамов. Прошло двадцать пять минут глухого, как в холодильнике, молчания, и Шнайдер сверху увидел, как приближается британский агент. Тогда он натянул лыжную маску. Шаги поднялись на четвертый этаж и двинулись в сторону его комнаты. Шнайдер окликнул агента, произнес пароль и получил правильный отзыв. Он включил фонарь, освещая англичанину дорогу. Англичанин всегда ворчал по поводу своего «рождественского» псевдонима, а зимой злился пуще всего. Оба, не сговариваясь, остановились возле стола, Шнайдер достал сигареты, оба закурили. Рудольф с виду казался чересчур молоденьким для такого опасного занятия: ему, похоже, еще и тридцати не было. Студентик — беззаботный, неаккуратный, без личных привязанностей. С точки зрения Шнайдера, хуже комбинации для шпиона и не придумаешь.

— В чем проблема? — спросил Рудольф, глядя прямо в лицо, вернее, в лыжную маску собеседника.

— Помимо тех проблем, которые я обрисовал в моей записке?

— Вы спрашивали о Клеопатре. Какое отношение это имеет к делу?

— Именно это я хотел бы выяснить, — признался Шнайдер. — Меня крепко прижали, и, чтобы откупиться, я пообещал разобраться, кто такой — или кто такая — Клеопатра.

— Подробнее, будьте добры.

— Дополнительные средства для работы я получал за услуги, которые я оказывал генералу Штиллеру…

— Шефу личной охраны Ульбрихта? Тому самому, которого вчера застрелили вместе с девушкой?

— Девушку звали Ольга Шумилова. Из КГБ. Тогда я не знал, что произошло. Многого не знаю до сих пор. Я вынужден был позвонить Риффу.

— А это кто?

— Последний раз, когда я имел с ним дело — это было много лет тому назад, — Рифф возглавлял отдел дезинформации. Не знаю, как дальше складывалась его карьера, — продолжал Шнайдер, — но на сегодняшний день он сидит в Главном управлении, возглавляет отдел особых расследований Штази, его еще называют «отдел собственных расследований».

— Звучит на кафкианский лад.

— Генерал Рифф решил пропустить меня через мясорубку. Пока что он сунул туда только мои пальцы. Слегка нажать, причинить боль, посмотреть, не выяснится ли что-нибудь сразу. Но мне бы не хотелось, чтобы он провернул меня целиком…

Рудольф усмехнулся.

— Простите, — сразу же извинился он. — Но зрительный образ… Хороша картинка.

— А вы на себе попробуйте. Двенадцать часов в подвале Хоэншёнхаузен весьма расширили бы ваш кругозор.

— Продолжайте… Еще раз прошу прощения.

— Он упомянул Клеопатру, спросил меня, кто это. Чтобы он слез с меня, я пообещал раздобыть какую-нибудь информацию.

— Ну-ну… Клеопатра, — собравшись с духом, заговорил Рудольф. — Это, знаете ли, и вовсе сюр.

— У нас тут все сюр, — откликнулся Шнайдер.

— Не до такой степени. Так вот, Клеопатра — это задумка американской разведки. Она вступает в контакт с высшими офицерами КГБ. Платит им за информацию. Затем информация передается другим разведкам — британской и германской. И мы все вместе — британцы, немцы и американцы — пытаемся сложить картинку из дезинформации, которой снабжают нас эти офицеры КГБ, и сведений от надежных агентов.

— Господи!

— Вот к чему мы пришли. Реальность от сюра никто уже отличить не может, так что мы изучаем и классифицируем заведомую ложь, чтобы подобраться поближе к истине.

— Не знаю, поверит ли в это Рифф. Он, знаете ли, принадлежит к старой школе.

— По эту сторону занавеса все из старой школы. Вот почему ничего не меняется. Вами командуют люди, лишенные воображения.

— Спасибо, Рудольф, — поблагодарил Шнайдер. — А какое отношение к Клеопатре имел Штиллер?

— Генерал Якубовский предложил завербовать его. Он был единственным немцем в нашем списке.

— И единственным, кого пристрелили, — добавил Шнайдер.

Оба разведчика погрузились в мрачное молчание.

— Хотите выслушать лондонскую гипотезу? — предложил Рудольф.

— Почему бы и нет?

— Якубовский решил избавиться от Штиллера.

— Не вижу смысла. Якубовский имел свой профит от контактов Штиллера с Западом.

— А если его предупредили из Москвы, что Штиллеру пора в отставку? Тут уж не до коммерческих соображений. Олег рисковал своей работой.

— С какой стати Москва решила избавиться от Штиллера?

— Вы сами сказали, что он возглавлял личную охрану Вальтера Ульбрихта.

— Вернее, это сказали вы.

— Напрашивается вывод: они подкапываются под Ульбрихта, — подытожил Рудольф. — Штиллера вывели из игры. Он коррумпирован, он заслуживал наказания. Стоит Ульбрихту возмутиться по этому поводу, и Москва ткнет его носом: шеф его охраны по уши увяз не только во взятках — в шпионаже. Ульбрихту придется проглотить пилюлю.

— Москва взъелась на Ульбрихта?

— Брежнев считает, немецкий первый секретарь чересчур много возомнил о себе. Перестал подчиняться Москве, относиться с должным уважением к старшим товарищам. Он стал ненадежен. И потом, его отношения с Вилли Брандтом…

— Какие отношения?

— Ульбрихт ненавидит Вилли. Помните, что произошло в Эрфурте в прошлом марте? Вилли принимали по полной программе. Толпы собрались возле гостиницы, орали у него под окном. В жизни столько народу не собиралось в Восточной Германии ради политика. Может быть, вы плохо знаете Ульбрихта, но мы-то его знаем. Один парень из ЦРУ сказал мне на следующий день: «У того парня — Вальта — имеется собственная толпа поклонников, и он ни с кем делиться не собирается».

— Да, все мы нуждаемся в любви. Даже коммунисты.

— Так что нынче Ульбрихт только мешает Москве. Брежневу сейчас некстати ссориться с Западом, когда с Востока его подпирают китайцы, у них уже и бомба есть. Чтобы удержать весь этот громоздкий коммунистический лагерь, ему приходится делать вид, будто он сдвигается нам навстречу, хотя на самом деле он топчет все ту же беговую дорожку. Называется разрядка. А учитывая антипатию Ульбрихта к Брандту, Москва не может рассчитывать на позитивный вклад Восточной Германии в переговоры. Итак, русские рады были бы выдать Вальтеру увольнительную и подыскать на его место кого-то посговорчивее. И не столь капризного.

— Да, Рудольф, похоже на правду, — согласился Шнайдер, несколько удивленный проницательностью мальчишки.

— Не более чем многие другие версии. Мы говорим о «вероятной истинности».

— И еще одно, — спохватился Шнайдер. — Деньги. Теперь мне понадобятся деньги.

— А кому они не нужны, — проворчал Рудольф, погруженный в созерцание собственной изящной гипотезы.

— Деньги, чтобы вытащить отсюда Варламова.

— А, да, конечно. Прошу прошения. Я и забыл о нем.

— Деньги и помощь. Помощь в такой форме, которая не подставит меня под подозрение.

— О'кей. Значит, во-первых, деньги. Лондон обещал доставить вам деньги со стопроцентной гарантией секретности. Мне также сообщили, что все сведения о Клеопатре вы спокойно можете передать вашим коллегам. Операция «Клеопатра» завершена. Надеюсь, это поможет вам уладить проблемы с генералом Риффом.

— Или он начнет еще сильнее подозревать меня, — вздохнул Шнайдер. — Он уже назвал меня двойным агентом.

— Меня заверили, что деньги попадут к вам таким путем, что все преисполнятся к вам доверия — Рифф, Мильке, Якубовский и сам господин Брежнев.

Глава 36

16 января 1971 года, явочная квартира, Пеллэт-роуд, Лондон

Громов сидел в кресле в передней гостиной явочной квартиры — вернее, коттеджа — на Пеллэт-роуд. Он сбросил ботинки и грел подошвы и носки на решетке камина. Андреа сидела напротив, стараясь не вдыхать своеобразный аромат нагретых генеральских стоп. Она только что отчиталась о своей беседе с главными лицами управления, и Громов переваривал информацию заодно с двумя пирожными, крошки которых щедро украшали его рубашку. Андреа закурила сигарету и бросила спичку в камин — маленькое копье перелетело над поджатыми в блаженстве пальцами ног Громова.

— Интересно развиваются события, вы не находите? — заговорил он голосом скучным, как выдохшееся пиво.

— Похоже, и впрямь развиваются.

— У Снежного Барса начались проблемы с деньгами?

— Уоллис сказал: «К финансам это отношения не имеет».

— К финансам отношения не имеет. Так в чем же проблема?

— Перебежчик, — предположила она.

— Перебежчик, — кивнул Громов. — Специалист по ядерному распаду и синтезу из Советского Союза. Русский физик приезжает в Берлин, чтобы прочесть две лекции в Университете Гумбольдта, поприсутствовать на обеде, получить свою премию и провести еще одну ночь в отеле после парадного обеда, а затем он вернется в Москву. Григорий Варламов его звать.

— Он подозревается в намерении бежать?

— Если бы мы его подозревали, мы бы не пустили его в Берлин, — фыркнул Громов. — Когда вы туда отправляетесь?

— Завтра утром.

— Варламов приезжает днем позже… во второй половине дня и проведет сутки в Берлине, — сообщил генерал, а затем добавил, как будто эта мысль не давала ему покоя: — Если британцы задумали переправить Варламова на Запад, у Снежного Барса не должно быть проблем с деньгами. А раз дело не в деньгах, значит, изменилась ситуация. По той или иной причине ему стало затруднительно маневрировать.

Громов нашарил рядом смятый бумажный пакет, из тех, которые выдают в кондитерской, и вежливо протянул его Андреа. Та покачала головой, и генерал, вытащив миниатюрный мячик желтого лимонного шербета, закинул его в рот, захрустел, сокрушая сладость крепкими зубами.

— Вы передали мне список Клеопатры, — продолжал он. — Там значилось одно имя, которому не место в списке. Когда я отослал список в Москву, мне сообщили, что генерал Лотар Штиллер, бывший глава личной охраны первого секретаря Вальтера Ульбрихта, не получал разрешения на участие в операции.

— Бывший?

— Штиллер не сумел оправдаться, — хищно усмехнулся Громов, но, заметив, как побледнела Андреа, поспешил утешить ее: — Нет-нет, ваша информация тут не сыграла особой роли. Смертный приговор был ему вынесен ранее. КГБ умышленно передал его имя Клеопатре, а присутствие его имени в лондонском списке было простой формальностью, необходимой, чтобы оправдать ликвидацию.

— Оправдать перед кем?

— Перед гэдээровцами, разумеется. Если мы представим им доказательство того, что их парень был предателем, что он числится в английских списках, они заткнутся.

— Зачем Москве понадобилось ликвидировать Штиллера?

— Затем, что этот человек стал позорным пятном на коммунизме. Благодаря своей коррумпированности или своей щедрости — это с какой стороны поглядеть — он обладал большой и хорошо налаженной сетью связей в Штази. Больше я пока ничего не имею права сообщить вам. Это политический аспект событий, то есть — вне вашей компетенции. Для нас важно одно: проблемы Снежного Барса начались с гибелью генерала Штиллера.

— Поэтому теперь вы расследуете контакты Штиллера?

— Как я уже говорил, контактов у него много и ведут они… довольно далеко. Мы начали расследование, но придется проверить сотни людей, а поскольку Варламов прибывает в Берлин послезавтра и у британцев будет всего двадцать четыре часа, чтобы вытащить его на западную сторону Стены, времени у нас крайне мало. Обрабатывать людей — долгий процесс. Ваша акция позволит нам двигаться напрямую. Приблизиться вплотную к Барсу.

— И вы хотите, чтобы я в это поверил? — усмехнулся Рифф.

— Я предупреждал своего информатора, что вы не поверите, — ответил Шнайдер, который только что пересказал Риффу основные параметры операции «Клеопатра», без лишних теорий, не упоминая Штиллера. Просто сказал, что американцы надумали платить за информацию из Советского Союза, понимая заведомо, что получат от КГБ дезинформацию, но из этой лжи разведки трех стран-союзниц рассчитывали извлечь какие-то крохи, которые дополнят общую картину.

— Абсурд!

— Ну что ж, выходит, мы зашли в тупик, — сказал Шнайдер, и его слова, по-видимому, задели какую-то чувствительную струну: Рифф так и подпрыгнул в кресле.

— По правде сказать, это очень в духе КГБ, — нехотя признал генерал.

— Что именно? — переспросил Шнайдер, мрачно размешивая в жидком кофе крупный и плохо тающий кубинский сахар.

— Затеять операцию, ни словом не предупредив нас, и даже не поделиться результатами.

— А какими результатами они могли поделиться? — пожал плечами Шнайдер. — Сообщить, до каких нелепостей опускается наш противник? Да, это, пожалуй, способствовало бы укреплению морали и подъему боевого духа.

— Вы полагаете, наша мораль нуждается в укреплении?

— Я имел в виду: укрепило бы нашу и без того крепкую мораль.

— Вы меня этим своим резиновым лицом не обманете, Шнайдер. Несчастный случай в лаборатории, как же! — саркастически заметил Рифф.

Вот что доводило Шнайдера до исступления. Мерзейшая у Риффа манера: то прижимает тебя к сердцу, шепчет на ухо секреты, а едва ты возомнишь, что сумел с ним подружиться, — получай пинок в брюхо. Шнайдер предпочел отмолчаться, не отвечать наличные выпады.

— В вашей работе вы постоянно имеете дело с иностранцами, — продолжал Рифф. — Полагаю, вы успели создать приличную сеть агентов по обе стороны Стены.

— Я работаю уже семь лет.

— Случалось ли вам за эти семь лет хоть раз наткнуться на агента по прозвищу Снежный Барс?

— Нет, ни разу. Почему вы об этом спросили?

— Потому что я хочу его найти.

— Чем он занимается?

— Это двойной агент. Он выжал нескольких наших «кротов» на Западе и провернул, как минимум, три побега на Запад — для ключевых фигур, можно сказать.

— Давно ли он работает?

— Примерно шесть или семь лет.

— Я порасспрашиваю. Может быть, какая-нибудь информация придет.

— Весьма сомневаюсь.

— Почему, генерал? Любой разведчик, даже самый осторожный, оставляет следы. Откуда такой пессимизм, генерал?

— Я сомневаюсь постольку, поскольку считаю, что вы и есть Снежный Барс, майор.

Рейс «Интерфлюг» перенес Андреа в восточногерманский аэропорт Шёнефельд. Восточные немцы позволили ей посетить Университет Гумбольдта в качестве аспирантки по математике, оформив этот визит как государственный (она пышно именовалась «гостем ГДР»), хотя это отнюдь не означало, что они возьмут на себя ее билет или гостиницу, — нет уж, англичанка должна раскошелиться и платить за все в твердой валюте.

Затянувшаяся проверка документов. Оба приглашения — от ректора Берлинского университета и от декана математического факультета, Гюнтера Шпигеля, — сверяются по телефону. Чемодан распотрошили и предоставили Андреа самостоятельно складывать разбросанные вещи. Спасибо хоть обошлось без личного досмотра. Она заполнила валютную декларацию и, как полагается, купила двадцать пять восточных марок по официальному курсу. Водитель, присланный университетом, поджидал ее с табличкой в руках, имя и фамилия Андреа Эспиналл написаны неверно, исковерканы. Он прямиком повез ее в центр города — в жизни не видала более скучной застройки — и высадил возле отеля «Нойе» на Инвалиденштрассе. За всю дорогу водитель не произнес ни единого слова, ни по собственной инициативе, ни в ответ на ее вопросы.

Пообедала она в отеле в полном одиночестве. Мерзкая свинина с гарниром из красной капусты и водянистого картофеля. Вернулся водитель и отвез ее — все так же угрюмо и молча — в университет. Проводил по лестнице на второй этаж, ткнул пальцем в нужную дверь и удалился. На стук ответила какая-то женщина и пригласила войти — Андреа услышала первые приветливые слова, с тех пор как ступила на германскую землю. Ей удалось повидаться с Гюнтером Шпигелем, и тот после короткой беседы предложил ей заглянуть на семинар, в тот же день, ближе к вечеру собиралась небольшая группа аспирантов и молодых исследователей.

Андреа самостоятельно отыскала студенческую столовую и выпила чашку дешевого кофе — надо же, еще противнее, чем в поезде Кембридж — Лондон. Пить кофе пришлось в гордом одиночестве: другие посетители поглядывали из-за соседних столиков, но заговорить с иностранкой никто не отважился. Только Шпигель пригласил ее к себе домой после семинара.

— Я бы и раньше позвал вас, — сказал он, — но сперва надо было согласовать ваш визит.

По возвращении в отель обнаружилось, что номер обыскали, чемодан распаковали и вновь запаковали. В отличие от таможенников эти ребята работали аккуратно. Андреа напустила полную ванну воды, разделась догола и отклеила бинт с ягодицы, сняла с трусиков гигиеническую прокладку. Там было спрятано двадцать тысяч немецких марок старыми, потертыми купюрами. Она завернула их в бумажный платок.

«Горячая» вода оказалась комнатной температуры и коричневого цвета, примесь, окрашивающая воду в коричневый цвет, липла к мылу и превращалась в плавучую темную пену. Андреа оделась и, не выходя из ванной, сунула деньги за резинку трусиков, проверила, надежно ли устроены деньги на ее попе. Улеглась на кровать и попыталась читать книгу: страницы добросовестно переворачивала, но ни одного слова не могла разобрать. В половине восьмого позвонили из холла гостиницы и сообщили, что внизу ждет шофер. Он отвез ее в квартал новостроек неподалеку от гостиницы, возле парка Эрнста Тельмана.

Квартира Гюнтера Шпигеля располагалась на восьмом этаже высокого здания, на фоне которого впечатляюще смотрелся памятник товарищу Тельману — тринадцать метров высоты, черный украинский мрамор. Шпигель подошел вместе со своей гостьей к окну, они постояли, качая головами, прихлебывая вино, всматриваясь в плоский, расползшийся во все стороны город под коркой смерзшегося снега.

— Мы переехали сюда из дивного особняка девятнадцатого века, потому что там все разваливалось, трубы прохудились, электропроводка была просто опасна для жизни, а государство отказывалось этим заниматься. Нам сказали, что мы должны перебраться в современный район, новенький, с иголочки. Но за считаные годы он обветшал и стал ничуть не лучше того, столетнего. Найдите хоть один работающий лифт… Впрочем, подъем на восьмой этаж способствует согреву, на первый час хватит в квартире без отопления. Муниципальные слесари на зиму, очевидно, впадают в спячку. Всем известный факт.

Еда оказалась ненамного лучше той, что уже порадовала Андреа в гостинице, и супруги Шпигель, каждый в отдельности, сочли своим долгом извиниться за некачественное мясо.

— В последнее время государство всерьез занялось разведением свиней, — заговорил Шпигель. — Так что теперь у нас нет овощей, а наше скверное мясо Запад закупает на корм для собак.

— Бедные ваши собачки, — подхватила фрау Шпигель.

После обеда Шпигель завел гостью в ванную и спросил, не нужно ли ей обменять валюту. Он явно проделывал это и раньше с более уважаемыми людьми, чем аспирантка из Кембриджа: ни малейших признаков смущения не было на его лице.

Поскольку университетский водитель уже закончил смену, Шпигель предположил, что придется прогуляться до ближайшей станции метро, где дежурят такси, но, когда он вместе с Андреа спустился вниз, рядом с домом обнаружилась высматривающая клиента машина. Профессор поговорил с водителем, Андреа тем временем забралась на заднее сиденье.

Вместо того чтобы ехать обратно к отелю, такси устремилось по Грайфсвальдерштрассе, и водитель не снижал скорости, пока слева не возник парк.

— Народный парк Фридрихсхайн, — сообщил водитель своей пассажирке.

Они проехали вдоль южной стороны парка, полюбовались памятником.

— Памятник Ленину, — на ломаном английском сообщил добровольный экскурсовод. — Новый. Работы Николая Томского.

— Я бы предпочла поскорее вернуться в отель, — оборвала его Андреа.

— Без проблем.

Он повернул в сторону центра и въехал в район Пренцлауэрберг.

— «Фольксбюне»… театр, — продолжал он комментировать. На миг глаза водителя и пассажирки встретились в зеркале заднего вида.

— Отель «Нойе», Инвалиденштрассе, — настойчиво повторила Андреа. — Будьте добры.

— Вы подождать, — на своем невозможном английском ответил водитель.

Возле станции метро «Зенефельдерплац» он свернул, проехал мимо еврейского кладбища на Бельфортерштрассе, где, по словам Шпигеля, располагался его прежний «особняк». Водитель еще раз повернул влево, постоянно проверяя в зеркальце заднего вида, нет ли за ним «хвоста».

— Водонапорная башня, — сообщил он. — Там в подвале наци убивали людей.

На этот раз Андреа уже не пыталась отказаться от экскурсии.

— Хорошо, — одобрил водитель. — Не волноваться.

Он пересек Кольвицплац и резко свернул налево к казармам. Ловко и быстро нырнул под центральную арку, проскочил первый двор и еще одну арку и затормозил в кромешной тьме второго внутреннего двора. Распахнул дверцу, помог пассажирке выйти и под руку подвел ее к дальнему подъезду.

— Верхний этаж. Справа, — сообщил он. — Рука по стене — очень темно. Я ждать здесь.

Она вздрогнула — не от холода, от неприятного чувства, как будто чужие пальцы сыграли на клавишах ее ребер.

Снежный Барс видел сверху, как подъехала машина, и успел надеть лыжную маску. По обе стороны от стола он положил цементные блоки — будет на чем сидеть. Фонарь лежал у него в кармане. Послышались неуверенные шаги, ноги в потемках нащупывали очередную ступеньку. Нервная зевота одолела Барса, аж слезы выступили на глазах. Сильный выброс адреналина в кровь, он сам не ожидал. Пора натянуть маску.

Шаги добрались до верхней площадки, теперь они раздавались уже в коридоре. Барс включил фонарь, направил свет ей под ноги, погладил лучом затянутые в чулки лодыжки. Она остановилась, он спросил ее, где сидят три снежных барса, она ответила. Он пропустил ноги в чулочках в комнату — лишь ноги, больше он ничего не видел — и оставил фонарь на столе. На границе размытого светового пятна собирался туман от его и ее дыхания. Он вынул пачку «Мальборо» и зажигалку. Она вытащила из пачки одну сигарету. Огонек его зажигалки, дрожа, осветил ее лицо. Руки Снежного Барса неудержимо тряслись. Она придержала его руку, чтобы прикурить. Он тоже прикурил, и воцарилось молчание. Странно. Как правило, не с молчания начинаются переговоры.

— Меня предупредили, что вы будете в маске, — произнесла она, чтобы хоть что-то сказать.

— Можно мне увидеть ваше лицо? Посветить фонарем вам в лицо? — попросил он.

— Если вам это нужно… Постепенно мы познакомимся ближе, полагаю…

Он направил на нее фонарь, под разными углами освещая ее лицо. Она смотрела прямо перед собой, не отворачиваясь, не зажмуриваясь. И снова рука задрожала, заплясал маленький кружок света.

— А теперь я выключу фонарь, — предупредил он. — Чтобы не отвлекал. Хочу услышать ваш голос.

— Пожалуйста.

Он выключил фонарь. Они сидели в темноте, смягченной лишь двумя слабыми огоньками сигарет. Его сердце билось с такой силой, что он не различал отдельных ударов, только оглушительный грохот прибоя в груди.

— Вы узнаете меня? — спросил он.

— Как я могу узнать? — удивилась она. — Я же не видела вашего лица.

— Нужно видеть не только глазами.

Пауза.

— Вы — специалист, — сказала она. — Шпион.

— Все мы шпионы, — подхватил он. — У каждого свои секреты.

— Но вы… вы профессионал.

— Не на зарплате. Помните? Вот почему вы здесь.

— Ах да! — с облегчением подхватила она. — У нас есть дело. Я привезла вам деньги. Двадцать тысяч марок.

— Вы должны были бы узнать меня по голосу, — настаивал он.

— Вы так считаете?

— Говорят, ребенок всегда узнает голос своей матери.

— Но я не ваш ребенок, — возмутилась она, и какая-то сила сотрясла все ее тело, ей показалось, это стихийная сила, что-то снаружи, а не внутри, в ней самой не могло быть источника такой мощности. — Включите же, наконец, свет!

— А как насчет любовников? — продолжал он, словно и не расслышав ее просьбу. — На любовников это правило распространяется?

— Это ведь не одно и то же, правда? Это не кровные узы.

— Вы были когда-нибудь влюблены?

— Я не для того, всем рискуя, явилась на эту встречу, чтобы обсуждать с незнакомцем свою жизнь.

— Разумеется. Не ради этих тайн. Ради других. Гораздо более скучных.

Снова пауза.

Он стянул с лица маску, распластал ее на столе.

— А вы бы ответили на этот вопрос, заданный неизвестным человеком? — поинтересовалась она.

— Пожалуй, да.

— Вы были когда-нибудь влюблены?

— Один раз в жизни.

— В кого? — спросила она, и сердце замерло.

— В тебя, дурочка.

Она закашлялась, горло стянуло петлей. Огонек ее сигареты описал неровную дугу в темноте.

— Теперь ты меня узнала? — голос из темноты.

В ответ — тишина.

— Узнала?

— Да, — ответила она после долгой паузы. — Но я не уверена, знаю ли я себя.

— Мы изменились, — почти равнодушно согласился он. — Это нормально. Ведь так? Совершенно естественно. Я тоже давно не тот, каким был.

Эти слова прозвучали отчужденно, и Карл это почувствовал. Протянул руку, чтобы коснуться ее руки.

— Я должна видеть твое лицо, — взмолилась она.

— Ты узнаешь только половину, — предупредил он.

— Включи свет.

— С чего начнем? С хорошего или с плохого?

— В наших краях всегда просят начинать с плохих новостей.

Он повернул голову вправо, включил фонарь и оставил его лежать на столе. Призрачно и страшно проступил изуродованный профиль.

— Это — плохие новости, — прокомментировал он.

Затем повернулся к ней другой щекой, и это был Карл Фосс, почти не изменившийся за все ушедшие годы. Она коснулась его лица кончиками пальцев, нащупала выступающие под тугой кожей все такие же хрупкие косточки.

— А это, будем считать, хорошие новости, — вздохнул он. — Ту сторону поджарил русский огнемет.

— Мне сказали, что тебя расстреляли в тюрьме Плотцензее.

— Большинство из нас расстреляли, — кивнул он. — Меня тоже поставили к стенке, но в тот день стреляли холостыми. Напугали нас до смерти.

— Роуз говорил, ты был замешан в июльском заговоре.

— Был. Я был их человеком в Лиссабоне.

— И ты остался в живых?

— Меня допрашивал полковник СС Бруно Вайсс. Омерзительный тип — кажется, в сорок шестом его повесили, — но мы с ним были раньше знакомы, еще когда я служил в «Вольфшанце». У нас с ним были свои счеты.

Он запнулся, поймав на себе ее взгляд. Андреа неподвижно смотрела перед собой, и слезы беззвучно струились по ее щекам.

— Эй! — окликнул он ее. — Я здесь. Это я.

— Ты сам-то в это веришь?

— Нет. Стараюсь об этом не думать.

— Я забыла тебя.

— Забыла? Что ж, неудивительно. Тебе что-то сказали, две-три фразы, меньше, два коротких слова? Фосса расстреляли. Вот и все. Но это не так.

— Да, Роуз сказал мне. Он сказал: «Кстати, мы получили сведения о Фоссе. Не слишком обнадеживающие. Согласно нашим источникам, он был расстрелян в пятницу на рассвете в тюрьме Плотцензее, и с ним еще семь человек». Вот что он сказал. Слово в слово.

— Роуза я не перевариваю, но в данном случае он точен. Разведка поработала на славу. Именно в пятницу. Верно. И вывели нас восьмерых. Вывели и расстреляли… холостыми патронами.

— Эта ложь…

— Не совсем ложь. Неполная правда, только и всего. Правды он, вероятно, сам не знал, а если б и знал, решил бы, что так будет проще для тебя. Ты была так молода. Ты быстро оправилась.

— Нет! — поспешно перебила она. — Это было невыносимо, это было хуже всего. Если б я знала, что ты где-то есть, даже если мы не можем встретиться, не можем быть вместе, все равно оставалась бы надежда. А так весь мой запас слов сводился к одному: никогда, никогда, никогда!

— Не сердись, — попросил он.

— Я знала: этого не будет никогда. Я никогда не позволяла себе мечтать, даже думать об этом. Если б оставалась надежда, я бы сейчас не сердилась. В кино мы должны были бы пасть друг другу в объятия после двадцати семи лет разлуки, но годы прошли, да, Карл? Проходит время, и лед превращается в вечный ледник. Он не может растаять за четверть часа, уж никак не в этом климате.

— Да, здесь холодно, — согласился он. — И ты права, Анна, я-то знал, что ты жива. Но не знал, что делает с человеком такая утрата. Трудно тебе пришлось.

Молчание.

— Пойдет снег, и станет теплее, — произнес он, и Анна догадалась: он упорно размышляет о чем-то.

— Ну, так поговорим, — предложила она. — Расскажи мне, что за особые счеты были у тебя с Бруно Вайссом.

Он молча докурил, потер руками замерзшие бедра, а память возвратилась к черному чемодану с белым адресом, прятавшемуся в самом далеком уголке сознания.

— По его поручению я подложил бомбу, которая убила хорошего человека, — заговорил он. — Фрица Тодта. Это был великий человек, и я убил его. Я не знал, что в чемодане бомба, но потом я догадался, и я… я смирился с этим. Я вошел в мир полковника СС Бруно Вайсса и, что всего хуже, принял его правила игры. Не только сохранил его секрет, но еще и подкинул удобную для него ложь. Потом он, можно сказать, отплатил мне за услугу: попытался помочь спасти Юлиуса из Сталинградского котла. Только слишком поздно.

— Но он отпустил тебя, хотя ты участвовал в июльском заговоре?

— Отпустил, — повторил Карл, заново всматриваясь в свою причудливую судьбу. — Поверил в мою невиновность. Там было еще множество людей, и среди них были действительно ни к чему не причастные, а им он не поверил, их он пытал и казнил. Что касается меня… отпустил, но не совсем. Отправил рядовым на Восточный фронт. И там моя дурацкая «удача» подсуетилась: офицеров не хватало, не прошло и трех месяцев, как меня снова сделали капитаном. Кое-кто из парней считал меня везунчиком. Служить в этом аду, к тому же офицером — везение, как по-твоему?

— Все зависит от того, во что веришь.

— Да, — яростно подхватил он. — Так во что же я верю?

— Наверное, как и я, тогда ты решил, что за дверью нет ничего, кроме темноты.

— Вот именно. И заглядывать за эту дверь мне вовсе не хотелось. Тогда — нет. Почему, сам не знаю. Казалось бы, что могло быть лучше? Погрузиться в темноту, отдохнуть наконец.

— А русский огнемет?

— Рад был бы сказать, что я прошел очищение огнем, но, по-моему, это опять-таки была моя «удача». Мы отступали, мы отступали день за днем, русские шли за нами по пятам. Восточный фронт был уже под Берлином. Какой-то автомобиль застрял в грязи, и я помогал его выталкивать: нам нужно было протащить по той улице пушку. Когда я уткнулся носом в заднее стекло автомобиля, я увидел прямо перед собой генерала Вайдлинга, он дружил с моим отцом. Генерал тоже узнал меня, узнал лицо, но не мог вспомнить имя. Мы поговорили — безумный, короткий разговор из тех, когда война как будто останавливается на несколько минут. Генерал все пытался понять, где же он встречался со мной, но дело в том, что к тому времени я уже сменил имя. В этом хаосе, посреди смерти и разрушений, легко было воспользоваться чужими документами. Мои люди знали про меня, они сами принесли мне как-то раз документы капитана Курта Шнайдера, нашли на трупе в воронке от снаряда. Они понимали: если мы попадем в плен и русские докопаются, что я служил в абвере, мне солоно придется. Военная разведка. Шпионаж. От такого не отмоешься. Итак, в разговоре с Вайдлингом я назвался Куртом Шнайдером, но, как и с Бруно Вайссом, у нас с Вайдлингом возникло какое-то странное взаимопонимание. Он спросил меня, хорошо ли я ориентируюсь в Берлине. Я жил в столице с рождения, пока не уехал учиться в Гейдельберг, так и сказал генералу. Вайдлинг приказал мне проводить его в бункер фюрера, и я повиновался, а когда он вернулся от фюрера целым и невредимым, то зачислил меня в свой штаб. Просто чудо.

Служба в штабе Вайдлинга была намного безопаснее, и все же война еще не кончилась. Наш мобильный штаб перемещался с улицы на улицу, из дома в дом, и мы то и дело натыкались на русских. Бесконечные схватки, ужасающие потери. В один прекрасный день удача настигла меня — или то была уже не моя удача, а невезение первого Курта Шнайдера? Так или иначе, танк пробил дыру в стене дома, где мы укрывались, и я не сразу сумел вытащить ноги из-под завала. А тут как раз подоспели русские и «зачистили» помещение струей из огнемета. Меня сочли мертвым и подобрали потом, когда сражение закончилось.

Выяснив, что я служил в штабе Вайдлинга, русские слегка подлечили меня и с прочей добычей переправили на самолете в Москву. Там мне подлатали лицо и назначили отбывать срок в лагере под Красногорском. Вайдлинга тем временем допрашивали в Москве, и, когда он сообщил, что с ним вместе в последние дни войны в бункер ходил и я, люди из НКВД отыскали меня в лагере. Я рассказал им обо всем, что видел в бункере — не так уж много, поскольку я дожидался внизу, под лестницей, пока Вайдлинг знакомил фюрера с очередными катастрофическими известиями, — однако я немного добавил от себя, а заодно упомянул, что в Гейдельберге изучал физику, вставил к месту имя Отто Хана — все, что угодно, лишь бы вырваться из лагеря.

После допроса меня отвезли в какой-то технический центр в Москве, а оттуда — в исследовательскую лабораторию в Томск, там я двенадцать лет, до шестидесятого года, работал лаборантом. Женился, и, вероятно благодаря связям тестя, мне предложили пройти обучение в разведшколе в Москве. Я ухватился за эту возможность: мне посулили, что после обучения я смогу вернуться в Германию. В шестьдесят четвертом меня действительно направили в Берлин, и вот перед тобой майор Курт Шнайдер из Министерства государственной безопасности, отдел по делам иностранцев. Слежу за гостями Восточного Берлина. Willkommen nach Ost Berlin.

— Ты женат.

— Да, и у меня две дочери. А ты?

— Я была замужем. Вышла замуж, как только мне сообщили, что тебя расстреляли. Тогда мне казалось, что другого выхода нет.

— Понятно. Дети есть?

Она уставилась в стол. Круги от влажных кружек и стаканов переплетались на столе сложным узором, похожим на график, диаграмму. Связи. Взаимозависимости. Отличия. Андреа нашарила в сумке фотографию Жулиану и выложила ее на стол. Подтолкнула, чтобы фотография скользнула по шероховатой поверхности к Карлу. Тот придвинул фотографию к себе, наклонил голову, всматриваясь.

— Господи! — пробормотал он.

— Я назвала его Жулиану.

— Просто поразительно, — шептал он, поворачивая фотографию так и эдак. Поднес к ней фонарь, изучая каждую черту лица.

Так долго она хранила свою ложь, что даже сейчас, перед тем единственным человеком, которому она могла и должна была рассказать, Андреа с трудом подавила инстинктивное желание отделаться недомолвками.

— Португальцы и их фаду, — заговорила она. — Ты помнишь?

— Мы наслушались этих песен в тот вечер, когда гуляли по Байру-Алту.

— Нам были отведены лишь часы и минуты, чтобы прожить нашу жизнь, не годы и десятилетия, как у нормальных людей. Моя жизнь длилась две недели, а все, что было потом, — последствия, воспоминания, отголоски тех дней.

Он поднял фонарь, надеясь прочитать на лице женщины то, что она не решалась облечь в слова.

— Сам подумай, почему он так похож на Юлиуса? — намекнула она.

Карл поднялся, прошелся по комнате, достал из пачки еще две сигареты, мимоходом отдал одну из них Андреа.

— Не могу думать, — сказал он. — Не могу ни о чем думать. Ничего не говори. Я не могу говорить. Не могу даже слушать.

Руки и губы Андреа дрожали, соприкоснувшись, дрожащие пальцы вложили сигарету в неудержимо прыгающие губы, из трясущихся губ сигарета вновь выпала в дрожащие пальцы. Андреа уронила сигарету на край стола, обернулась к проходившему мимо Карлу, ухватила его за лацканы пиджака.

— Где он? — спросил Карл. — Просто скажи, где он сейчас, чтобы я мог понять, представить себе…

Только сейчас она заметила, как холодно в комнате. Их лица сблизились, и пар ее дыхания смешивался с паром его дыхания. Проникая в рот и ноздри, воздух жалил морозом, легкие цепенели, виски ломило.

— Его больше нет, Карл. Его убили в Африке, в Гвинее, в шестьдесят восьмом году. Он был солдатом, как Юлиус.

Карл застыл, как будто вдохнул арктического воздуха и все внутри онемело. Ледяным холодом наполнились внутренности, тело отяжелело. Он мешком рухнул на служивший табуреткой цементный блок, бессильно свесил голову, хребет переломан. Взяв в руки безвольную ладонь Андреа, он приложил ее к своей уцелевшей щеке, согрелся ее теплом, печально покачал головой.

— Неудивительно, что ты больше не знаешь, кто ты, — подытожил Карл.

— А ты знаешь?

— За пятнадцать секунд я обрел сына и тут же его потерял. Это не то же самое. Потерять ребенка, с которым ты прожила все эти годы, которого ты вырастила, — вот что ужасно.

— Так было с твоими родителями. — Она произнесла эту фразу как мысль вслух, потому что именно так она думала годы тому назад.

— Да, — подтвердил он и опустил взгляд, уставился на бетонный пол.

Постепенно силы вернулись в его тело, Карл приподнял голову. Сфокусировал взгляд на широкой щели, расколовшей штукатурку стены. Проследил за ней взглядом до потолка, где щель разветвлялась на две другие, поуже, а те постепенно сходили на нет.

— Расскажи, — попросила она.

— Я думаю.

— Ты все время думаешь, с той самой минуты, как посветил фонарем мне в лицо.

— Сейчас я думаю о том, о чем раньше пытался не думать.

— Пытался, но не получилось.

— Не получилось… Я все пытаюсь понять, почему Джим Уоллис отправил тебя на эту встречу.

— Джим завербовал тебя? — Попытка отвлечь его, уйти от главного разговора.

— Я завербовал его, — уточнил Курт Шнайдер. — Он приехал в Восточный Берлин с торговой делегацией вскоре после того, как меня перевели сюда. Толстый, лысый, но все та же мальчишеская рожа, я бы узнал его где угодно. Я велел проследить за ним, взять его, обработать, прокоптить на солнышке. Потом я сам отвез его в гостиницу к делегации и по дороге рассказал, кто я такой. Назвал твои имена: Анна Эшворт, Андреа Эспиналл. К тому времени я уже решил для себя: единственный способ примириться с тем, во что меня превратили, — в офицера Штази, шпионящего за иностранцами, — это бороться с системой изнутри, использовать свою позицию для того, чтобы выявить предателей и сдать Западу «кротов» из Восточной Германии. Я предложил работать на Джима с тем условием, что он останется единственным, кто знает меня, чтобы никакая ниточка не потянулась от меня к британской разведке. Безусловная анонимность. И денег пусть не платят, чтобы меня не могли выследить. Но Джим хитер, он вспомнил, что одна ниточка все же есть. Ты — эта ниточка.

Наше соглашение отлично работало, пока я не попал под следствие, обнаружив застреленного КГБ генерала Штиллера. Уверен, это было политическое убийство, срежиссированное в Москве на самом высоком уровне, и с тех пор на меня очень сильно давят. Мне потребовалась помощь — помощь от русских, но, как ты понимаешь, друзья в КГБ бросили меня на произвол судьбы, и тогда… Джим разработал другой план, чтобы выручить меня и при этом не подорвать мое положение в Штази. Как выразился связной, «сделать так, чтобы мистер Леонид Брежнев носа не подточил». И вот как Джим решил эту проблему: послал тебя. И это значит… — Его взгляд рентгеновским лучом проник внутрь, высматривая глубоко спрятанный секрет.

— Значит… — повторила она, отводя глаза.

— Это значит, что ты работаешь на них, верно? Работаешь на русских. И Джим знает это, — выстроил он логическую цепочку. — Ты двойник. Умно придумано. Умно и подло. Насчет холодной войны — это ведь чистая правда. Мы достигли такого уровня абсурда, что верить уже нельзя никому и ничему, кроме того, во что верили изначально. Уоллис ни в коем случае не допустит моего провала, я чуть ли не единственный агент по эту сторону Стены, который доставляет ему надежную информацию. Он на все пойдет, чтобы спасти меня. И вот он послал мне ту единственную женщину, которую я любил, потому что знает: она — единственный человек, который никогда меня не предаст.

Молчание.

— Или он ошибся? — спросил Карл, приподнимая шрам в нижнем углу лба, — когда-то уголком приподнималась бровь. — Или тебе основательно промыли мозги, Андреа?

— Он прав, — еле выговорила она.

— Моя удача все еще со мной, — усмехнулся Карл. — А вот от тебя удача отвернулась.

— О чем ты?

— Джим готов пожертвовать тобой ради меня.

— Каким образом?

— Русские поручили тебе найти меня. Найти Снежного Барса. И что теперь? — Он развел руками. — Теперь ты вернешься, так и не отыскав Снежного Барса, потому что меня ты русским не сдашь. Как же тебе действовать теперь, тебе, двойному агенту?

— Скажу, что не встретилась с тобой.

— Тебе не поверят. Где ты провела этот час? Проверят в отеле. Здесь все следят, следят за каждым. Лиссабон военного времени в квадрате, в кубе.

— Встретилась, но не видела твоего лица.

— И чем мы тут занимались целый час?

— Обсуждали, как вывезти Варламова.

— И на этом все? Больше мы не увидимся? Русские не примут такой ответ. Они будут рассчитывать на повторную встречу, пожелают узнать, когда и где. Если ты не выведешь их на след Снежного Барса… вряд ли ты вернешься в Лондон.

— Думай, Карл, думай.

— Я могу только думать. Делать придется тебе.

— Я сделаю все, что угодно. Ты же знаешь.

— Все, что угодно?

— Только бы не выдать тебя.

— Может быть, не обязательно сдавать им настоящего Снежного Барса? — вслух предложил он и продолжил, обращаясь уже к самому себе: — Пусть так… Обойдется Джим без своего Варламова.

Глава 37

17 января 1971 года, Восточный Берлин

Она лежала на кровати, уснуть не могла, в любой позе было неудобно: если вытянуться во весь рост, маленького одеяла не хватит, чтобы укрыться как следует, а пока она лежала, свернувшись в комочек, ноги затекли. Морщась, она повернулась и попыталась расправить простыню, тоже слишком короткую. Что за страна дурацкая, почему гостиницы снабжаются таким неудобным бельем?

Они целовались, его поцелуй — наполовину знакомый, наполовину чужой — все еще льнул к ее губам. Одна половина рта осталась такой же, какой Анна-Андреа ее запомнила, другая половина стала гладкой и твердой, как клюв — не птичий клюв, скорее клюв спрута, осьминога. Неприятное сравнение, однако противно ей не было. Вовсе нет. Его новый поцелуй.

Он задал вопрос: почему она работает на русских, и торопливой цепочкой в затылок выстроились одна ложь за другой. В Португалии я научилась ненавидеть фашизм. Я стала коммунисткой, потому что хотела бороться против фашизма. Я ненавидела тоталитарный режим Эштаду Нову.

Мой сын и мой муж погибли, защищая прогнившую империю. Любой ответ сам по себе казался достаточно убедительным, однако ничего подобного Андреа не могла ему сказать. Немыслимо, непристойно произносить такие слова, глядя в обнаженный, лишенный и брови, и ресниц глаз. Даже преданность Жуану Рибейру, на которую она могла сослаться в разговоре с Громовым и загнать московского агента в угол, померкла в скудном свете фонаря, мерцавшего между их остававшимися в сумраке лицами, в тумане их дыхания, сливавшегося и обретавшего плотность на морозе. Она ухватилась было за то недавнее объяснение, которое пришло в голову, — потребность в контроле, все хотят контролировать ситуацию, контролировать свою жизнь, контролировать друг друга, но, даже не различая в потемках его лица, она сразу же увидела, что и такой ответ он не примет.

— Там, в Лиссабоне, Ричард Роуз постоянно использовал в качестве пароля стихи. Однажды он дал мне строчку — потом он сказал, что это были стихи Кольриджа. Никогда не слыхал о таком поэте. «Мороз свершает тайный свой обряд» — так звучали стихи. О том, как тихо, исподволь, мороз перекраивает мир. Мы ничего не замечаем, пока не проснемся однажды поутру посреди белой ледяной пустыни, а все вокруг замерзло, оцепенело. Вероятно, ему казалось, что это красиво, не знаю. Но со мной тоже такое было однажды утром, еще до того, как я вышел на Джима. Я сидел в машине, вел наружное наблюдение, и температура на улице начала резко падать. Прямо на моих глазах, тут уж никаких тайн. Сначала влага на стеклах замерзла, превратилась в прозрачные щитки, а когда стало еще холоднее, я увидел кристаллы внутри этого льда, лед утратил прозрачность, сделался белым, и я не мог ничего видеть сквозь него, и никто не мог видеть меня снаружи. И тут меня поразила, ввергла в панику мысль: так вот что со мной сталось! Я исчез за ледяными ставнями министерства мороза. Снаружи я закрыт, внутри пуст. Только это сделал со мной не мороз. Это сделала ненависть. Я ненавидел себя самого, ненавидел то, во что превратился.

И теперь, лежа одна в постели и замерзая, Андреа думала о своей матери, потому что легче было думать о матери, чем о самой себе. Она перебирала все: отчужденность матери, ее белое, как луна, лицо, обращенное из темного холла к верхней площадке лестницы, ее неподатливую щеку, холодные руки, — недоступная мать, скрытая от дочери замороженными окнами. Ненависть к Лонгмартину — вот и все, что Андреа могла разглядеть. Может быть, мать пошла дальше, сделала еще один шаг, как сделал его Фосс? Отец Харпур — вот кто, возможно, знает, но не скажет. Одри могла исповедаться ему и в том, что она предала свою страну и таким образом обрела искупление.

Пристроив пепельницу на груди, Андреа подперла голову одной рукой и закурила. Что-то уже менялось в ней, страх все еще мешал ей отчетливо разглядеть свою жизнь, но простая красота чувства, словно ты отмылся изнутри, как «дом с чисто побеленными стенами», о котором писал в последнем письме ее отец, уже приоткрывалась ей. Считать ли это удачей или своей особенной судьбой — встретить единственного человека, перед которым она могла признать даже свою жалкую слабость? В мертвенном свете, просачивающемся из-за штор, она явственно видела теперь, как ее характер и жизнь сформированы — изуродованы — этой слабостью. Все свои силы она тратила на то, чтобы эту слабость скрыть. Слабость стала ее главным секретом, тщательно скрываемой тайной. Изящное уравнение. Слабость равно секрет. Потягивая сигарету, Андреа горько посмеивалась над самой собой: ее слабость, ее тайна сделала ее непостижимой. Непостижимой и привлекательной. Некоторые мужчины — тот же Льюис Крейг — чувствовали в ней тайну или тайную слабость и в ней искали удовлетворение собственных извращенных потребностей. А другие просто ничего не замечали.

В дверь постучали. Андреа загасила сигарету. Снова стук, настойчивее. Карл предупреждал: русские придут за ней, придут еще до наступления дня. Андреа открыла дверь. Один мужчина прошел мимо нее в номер, второй остался в коридоре. Тот, который вошел, остановился у окна и заявил, что должен отвезти ее к генералу Якубовскому. Как только она оденется.

Снежный Барс провожал ее взглядом. Фотографию Андреа ему не оставила, научилась осторожности. И правильно. Он прижался глазом к щели закрытого окна и считал ее шаги по мощеному двору к ожидавшему ее такси. Поцелуй. Он ощупал изувеченную половину рта. Не было ли ей противно? Странная дрожь прошла по телу, словно воспоминание о давно перенесенной боли. Встретиться с ней, открыть тот черный с белым адресом чемодан, задвинутый в дальние уголки памяти. Что-то еще? Гибель матери в разбомбленном Дрездене.

Это все? Он стоял, прислонившись к окну, глаз все еще был прижат к щели, такси выезжало из двора казарм. Дрожь усилилась, боль разрывала грудь. Барс кашлянул — тихо, как человек в укрытии, который боится обнаружить себя. Он рухнул на колени и зарыдал, уткнувшись лицом в жесткие черные перчатки, оплакивая годы, о которых он ничего не знал, годы, о которых он мог так и не узнать. Юлиус, отец, мать… Он видел их лица на той фотографии, за несмятой улыбкой сына.

Потом он совладал с собой, поднялся на ноги. Собрал окурки, растер пепел сигарет так, чтобы не осталось следов. Из казарм он вышел другим путем, перешел через Вёртерштрассе к другому съемному дому. Поднялся по лестнице на третий этаж, остановился, натягивая маску на лицо и вспоминая строки из Брехта.

— Und der Haifisch, der hat Zähne, — раздался в ответ на его стук голос из-за двери.

— Und die trägt er im Gesicht,^[27] — подхватил Барс.

На этот раз специалист по изготовлению документов предложил ему выпить, это означало, что переговоры будут нелегкими. Molle mit Коrn. Пиво со шнапсом. Непривычно в такой ранний час, но — самое оно. Они дружно опрокинули рюмки со шнапсом, отхлебнули пива.

— Готово? — спросил Снежный Барс.

— Все, кроме даты на визе.

— На этот раз дата не требуется.

— На скидку не рассчитывайте.

— Что так?

— Я знаю, для кого вам нужен паспорт, — намекнул его собеседник. — Газеты почитываю.

— Стоит ли читать этот хлам?

— Григорий Варламов. Физик. Он должен прочесть пару лекций. В его честь устроят обед, поднесут ему медаль, а дальше что? Прыг-скок через Стену. Чистое безумие, герр Каппа.

— Я же не прошу вас идти с ним. Делайте свое дело.

— Чересчур все сложно, герр Каппа.

— Вы что, ставите свою подпись на паспорте? Никто не выследит вас по нему. В вашу дверь не постучат.

— Если Варламов окажется по ту сторону Стены, нам всем тут зададут жару. Несколько месяцев пройдет, прежде чем кто-нибудь решится хоть пальцем шелохнуть.

— Назовите цену.

— Я сам себя лишаю работы.

— Ну, так сколько?

— Я должен и о других людях позаботиться. О тех, кто давно уже лишился работы… Ребята надеются на меня.

— Итак?

— Пять тысяч.

— Наконец-то определились. Цена свободы.

— Пять тысяч.

— Я отлично разобрал в первый раз, — жестко отрезал Барс. — Покажите документ.

Специалист вышел из комнаты и, вернувшись, застал Снежного Барса с пачкой купюр в руках. Это несколько его ободрило.

— Лучшая работа за последние годы, — похвастался он.

Шнайдер взял паспорт, поднес его к свету, проверил, отхлебнул еще пива. Странная печаль охватила его. Он поставил кружку на стол, передал своему партнеру деньги, паспорт сунул в карман.

— Кому вы об этом рассказывали? — спросил он.

— Я никогда никому…

— Деньги пересчитайте.

Специалист принялся быстро перебирать купюры. Ребром ладони Шнайдер рубанул его по горлу. Мужчина упал, Шнайдер коленями встал ему на грудь, пальцами в черных перчатках сжал трахею и держал так, стараясь не глядеть на лицо умирающего, следя за дверью. Удара по горлу оказалось достаточно, чтобы вышибить из его противника дух — даже в агонии он почти не боролся. Шнайдер забрал деньги, вымыл оба стакана, вернулся к поверженному телу и постоял над ним в размышлении. Этот человек вынудил его, хотя, вероятно, в любом случае Шнайдер не стал бы его щадить. Нельзя оставлять в живых того, кто столько знает: слишком рискованно для Андреа.

— Идиот! — И с этим надгробным словом он покинул убитого.

Андреа ехала на заднем сиденье, а на переднем двое русских оживленно болтали; о футболе, решила она, проследив за движениями их рук и голов. Затягиваясь купленной в дьюти-фри сигаретой, Андреа вспоминала его тело, тело, которое она только что сжимала в своих объятиях, просунула руки под пальто и ощупала худое, твердое, как стальной рельс, тело. Достаточно было взглянуть на его шею, где явственно выделялись синие жилки, чтобы понять: за все годы он не прибавил ни унции жира, а на ощупь его тело показалось ей даже более худым, чем запомнилось с юности. Крупные кости выступали, твердые круглые бугры плеч, локтей, запястий. Два года в лагере под Красногорском, хлеб, овощная похлебка, изредка кусок рыбы — после он уже не мог набрать вес, сколько бы ни ел. Как будто внутри его поселилось какое-то существо, пожиравшее всю его пищу, — червяк, а то и змея. Но худого или толстого, она по-прежнему хотела его. Столько лет прошло, а ее губы не забыли его солоноватый вкус.

Машина свернула на широкую улицу, с нее на другую. За окнами мелькали то белые пустыри, то сероватые линии домов, расплывавшиеся на черном фоне. Кадр за кадром. «ГУЛАГ», — прозвучало в ее мозгу, забилось в горле. Сигнал тревоги.

О жене тоже его спросила. Елена. Русская. Женился, спасаясь от одиночества. Так и не узнал ее близко, видимо, нечего было узнавать. Дочери. Девочек своих он любил. Брак не избавил его от одиночества, но девочки заполнили пустоту.

Так они встретились четверть века спустя. Их дети успели родиться, вырасти, погибнуть, а у них, как всегда, почти не было времени поговорить.

Машина подъехала к шлагбауму перед больницей Святого Антония. Ступеньку вахтерской будки окутали выхлопные пары автомобиля. Еще несколько минут — и Андреа уже ведут по лестницам и коридорам, через кабинет в гостиную, где поджидает генерал Олег Якубовский, толстый человек с выдающимися бровями, которого заранее описал ей Шнайдер. Генерал стоял перед камином, грел пышный зад. Андреа назвалась. Кофе или чего-нибудь покрепче? — спросил генерал. И то и другое, ответила Андреа. Ответ ему понравился.

— Вы вступили в контакт со Снежным Барсом, — заговорил Якубовский. — Мы видели, как вы садились в такси на площади Эрнста Тельмана, однако решили отпустить вас на первую встречу без сопровождения.

— Я не вполне поняла, куда меня отвезли. Водитель кружил по городу. Ехали мимо парка, мимо памятника Ленину.

Генерал попросил описать место встречи и внешность Снежного Барса.

— Я не видела его лица, он не снимал лыжную маску. Ростом на несколько дюймов выше меня. Серое пальто, перчатки. Крепко сложен, широкоплечий, но не толстый. Единственный обнаженный участок кожи — нижняя часть шеи между маской и воротником рубашки. Кожа смуглая, поросшая темными волосами. Голова широкая, почти квадратная. Крупная голова.

— О чем вы говорили?

— Я передала ему двадцать тысяч марок и американский паспорт на имя полковника Питера Тейлора. Он тщательно проверил паспорт, но даже в этот момент не снимал перчаток.

— Перчатки какого цвета?

— Темно-коричневые.

— Для чего ему понадобился паспорт?

— Чтобы переправить на Запад Григория Варламова.

Эта информация, похоже, нисколько не заинтересовала генерала.

— Вы довольно долго беседовали с ним, — сказал он.

— Я не засекла время.

— Ваше такси вернулось в отель спустя час с лишним.

— Я старалась завоевать его доверие. Он был очень напряжен. Я кое-что рассказала ему о себе, надеялась, что в ответ он тоже чем-то поделится. Сказала, что посещаю лекции в Университете Гумбольдта, где должен выступить Варламов. Наводила его на мысль, что он мог бы меня использовать, но это очень тяжелый человек, генерал. Он сказал, что ему понадобится двадцать четыре часа, чтобы вклеить в паспорт другую фотографию и передать паспорт Варламову. Я снова предложила свою помощь, и на этот раз он согласился. Мы договорились о повторной встрече, тогда мы обсудим, как мне встретиться с Варламовым.

Якубовский передал Андреа карточку с двумя номерами, по этим телефонам ей следовало позвонить, как только Снежный Барс снова выйдет на связь. Генерал предупредил, что отныне за Андреа все время будет следовать по пятам «хвост». Она запротестовала: так нельзя, если Снежный Барс обнаружит слежку, все сорвется, не хотят же они снова потерять его теперь, когда подобрались вплотную. Якубовский нехотя согласился с ней. Андреа допила бренди. Генерал подал ей пальто.

— Снежный Барс сказал, что это будет последняя его операция, на какое-то время он ляжет на дно. В ГДР происходят какие-то политические перестановки, и его положение тоже может измениться. Он сказал, на время ему надо затаиться.

Якубовскийпроводил гостью до двери.

— Место, где мы встречались, — добавила Андреа, остановившись на пороге, — это целый комплекс зданий, несколько внутренних дворов, множество комнат. Четыре этажа.

— Да. Казармы строились для фабричных рабочих и их семей во времена Фридриха Великого. Трущобы.

— Если Снежный Барс заметит слежку, в таком месте ему будет нетрудно укрыться, даже если вы целый батальон за ним вышлете. Там полно входов и выходов. Наверное, и через канализацию можно уйти. Он не случайно выбрал это убежище.

— К чему вы клоните?

— Мистер Громов на нашей встрече в Лондоне рассказывал, что сам он видел снежного барса только один раз в жизни, в Саянах. Он застрелил зверя, а потом сделал жене шубу из его шкуры. Я бы советовала столь же беспощадно обойтись с этим Снежным Барсом.

— Дом окружат снайперы из КГБ.

— Я же вам говорю, он очень осторожен. Это профессионал, профессионал с чуткими нервами. Вам потребуется десять, а то и пятнадцать стрелков, чтобы окружить здание таких размеров. Барс непременно почует их присутствие. К тому же встречу он мне, скорее всего, назначит в последний момент. Разве пятнадцать снайперов успеют укрыться в незнакомом здании за полчаса — час? Нет, генерал, снайперы нам не помогут. Есть только один способ поймать Снежного Барса. Его должен застрелить тот, кого он подпустит вплотную. Мне вовсе не хочется браться за такую работу, я никогда не думала, что придется, но другого выхода я не вижу. Подберите для меня оружие.

Якубовский, старый солдат, смерил женщину взглядом, прикидывая, справится ли она. Молча подошел к своему рабочему столу, вытащил из верхнего ящика пистолет. Проверил обойму, показал Андреа, как снимать с предохранителя, как нажимать на спусковой крючок. Поинтересовался, доводилось ли ей стрелять раньше.

— Во время войны я проходила краткий курс огневой подготовки. Мистер Громов, должно быть, говорил вам, что я не только математикой занималась в жизни.

Когда Андреа провожали к машине, она едва шла на подгибающихся ногах, ее мутило, как будто алкоголь и кофе превратились в ее внутренностях в яд. Она заняла среднее кресло за спиной водителя и всю дорогу до Инвалиденштрассе упиралась руками в два соседних сиденья, чтобы не свалиться. Спектакль удался, но вычерпал ее силы до дна.

Снежный Барс остановился у края кровати, всматриваясь в спящую жену. Елена спала на спине, слегка приоткрыв рот, с каждым вдохом и выдохом воздух с легким шуршанием проходил сквозь ее зубы. Барс пытался припомнить какой-нибудь волнующий сексуальный эпизод. Было ли хоть что-то в их совместной жизни? Пустота. Один товарищ по работе рассказывал ему, что они с женой почувствовали момент, когда зачали своего первенца. Повышенная страсть, особенно острое наслаждение той ночи. Шнайдер отнесся к этой повести скептически, физиология есть физиология, и нечего примешивать к ней воображение. У них с женой оба зачатия осуществились без перепадов электрического тока. Но стоило ему припомнить ту комнату в Эштреле, кровать и диван, густую волну черных волос, коричневые соски размером с пенни, и кровь тугой волной ударила и в пах, и в мозг. Да, ту ночь он запомнил, и тогда был зачат его первенец — его сын, о котором он ничего не знал, который и теперь оставался для него меньше чем призраком — абстракцией. Вот что такое самовнушение, сказал он себе. Мы способны поверить во все, во что мы хотим поверить.

Он улегся в постель рядом с Еленой и почувствовал себя предателем по отношению к той. Повернулся спиной к жене. Елена перекатилась на бок, и ее ладонь опустилась на клубок мышц пониже его плеча. Шнайдер мысленно прикинул, что ему предстоит проделать на этой неделе: перевезти двух диссидентов через мост Глейнике, — и ему представилось, как он едет, едет и едет и нет конца дороге.

Глава 38

18 января 1971 года, Восточный Берлин

Шнайдер явился в контору спозаранку. Ему не хотелось проводить утро с домашними. Он позвонил старому приятелю и поинтересовался, куда в свое время перевели Риффа из отдела дезинформации. Выяснилось, что после этого Рифф три года служил в отделе национальной безопасности, охранял Стену и пекся о нерушимости железного занавеса под личным руководством товарища Эриха Хонеккера.

Быстро пролистав почту, Шнайдер нашел ту самую информацию, которую ожидал увидеть. Ее лицо поплыло у него перед глазами. Скверная фотография, но ее хватило, чтобы участился пульс. Шнайдер пролистал отчет службы наружного наблюдения. Все нормально, русские покрывают ее: о поездке на такси от парка Эрнста Тельмана и обратно умышленно сообщают ложь, якобы она тут же вернулась в отель.

В девять утра Шнайдер позвонил Якубовскому, тот поворчал, но согласился встретиться в коридоре двумя этажами выше. Шнайдер поднимался бегом, чтобы предстать перед генералом запыхавшимся, как будто за ним гнались. Перестарался: едва завидев его, Якубовский развернулся и чуть было не удрал в свой кабинет. Шнайдер выровнял дыхание, уже спокойнее подошел к генералу.

— Я же сказал: ничем не могу помочь! — раздраженно приветствовал его русский.

— Это все Рифф.

— И я сказал вам: Рифф не из наших друзей. Можете делать с ним что хотите.

— Но он гонится за мной по пятам. Ему все известно о Штиллере, что тот работал на Запад… Он и ваше имя упоминал.

— И что вы ему ответили?

— Я отрицал ваше участие в деле, — заявил Шнайдер. — Но беда не в этом. Если б все сводилось к этому, я бы сам разобрался… мы могли бы прийти к компромиссу. Но ему всего мало. Он жаждет крови. Он утверждает, будто я — двойной агент по кличке Снежный Барс. Я проверил в архиве все досье и не обнаружил там никаких упоминаний Снежного Барса. Вы обязаны мне помочь. Одно дело взятки — на худой конец тюрьма или исправительный лагерь. Но предательство… Предателей казнят.

Якубовский замер на месте при первом же упоминании Снежного Барса и теперь внимательно смотрел на Шнайдера — не глазами, а, по своему обыкновению, бровями.

— Что Рифф говорил о Снежном Барсе?

— С КГБ у него свои счеты.

— Что именно он сказал, майор?

— Говорит, КГБ никогда не делится информацией. Прокручивают свои операции и даже не…

— Майор Шнайдер! — размеренно заговорил Якубовский, придерживая собеседника за плечо. — Повторите дословно, что Рифф говорил о Снежном Барсе.

— Он говорил… он расспрашивал меня о Снежном Барсе, а когда я сказал, что ничего о таком не знаю, заявил, что он-де так и думал, потому что… Вот что он сказал, дословно: «Потому что вы и есть Снежный Барс, я в этом уверен».

— Успокойтесь, майор, — приказал Якубовский. — Бояться вам нечего. Вы не Снежный Барс. Снежный Барс — это операция КГБ, которая завершится в ближайшие двадцать четыре часа. Об этом вы ни с кем не должны говорить, и уж никак не с Риффом. Когда операция завершится, я лично поговорю с Риффом.

На том они расстались, русский ободряюще похлопал немца по плечу своей мягкой, жирной ладонью. Шнайдер прямиком отправился в туалет, прижался потной щекой к холодной стене, закурил сигарету. Однако не слишком-то это его успокоило.

Вернувшись в кабинет, он вызвал по телефону одну из подчинявшихся ему патрульных машин и распорядился доставить к нему Андреа Эспиналл, гражданку Великобритании, математика, временно проживающую в отеле «Нойе» и посещающую лекции Гюнтера Шпигеля в Университете Гумбольдта. Во время обеденного перерыва ему доложили, что женщина доставлена и ожидает в комнате для допросов номер четыре.

На ходу Шнайдер ощупал себя, проверяя, не забыл ли паспорт и деньги. Проверил также кассету в магнитофоне, подключенном в комнате для допросов номер четыре, и вошел. Андреа сидела спиной к нему, докуривала сигарету.

— Я — майор Шнайдер, — представился он. — Вам предложили кофе?

— Нет, — сердито ответила она.

— Прошу прощения. В наши задачи отнюдь не входит запугивание. Рутинная проверка. Наши противники вынудили нас возвести защитный антифашистский барьер…

— Вы имеете в виду Стену, майор?

— Именно этой цели служит Стена, мисс Эспиналл.

— Господи боже… да вам мозги добела промыли, майор Шнайдер!

— Знаете, если я захочу… Если вы позволите себе грубить, разговор выйдет не такой уж приятный, мисс Эспиналл.

Пауза.

— Прошу прощения… Так вы говорили… вы собирались прочитать мне краткую лекцию о врагах государства, майор.

— Да. Мы возвели Стену, чтобы защитить своих граждан, но противник не оставляет попыток проникнуть за этот барьер. Подсылают людей шпионить за нами. В том числе таким шпионом вполне может оказаться аспирантка с кембриджской кафедры математики. Я работаю в отделе иностранцев, и моя обязанность состоит в том, чтобы отсеять таких подложных туристов и оставить настоящих. О вас я получил два противоречивых сообщения, вот почему пришлось пригласить вас для беседы.

— Я приехала в Восточный Берлин всего на несколько дней. Эта беседа отнимает у меня время, майор. Буду весьма благодарна, если вы поторопитесь.

— Разумеется. Вы прибыли в Берлин вчера, поселились и обедали в отеле «Нойе», навестили доктора Шпигеля, выпили кофе в столовой, посетили лекцию, вернулись в отель, а затем поужинали у доктора Шпигеля, в квартире возле парка Эрнста Тельмана.

— Господи боже, — повторила она. — Наверное, такая бдительность органов действует на граждан успокаивающе? Лично на меня — нисколько.

— Дальше в отчетах расхождение. Мои люди докладывают, что вы взяли такси и поехали обратно в отель «Нойе».

— Именно так.

— Вы сели в такси в двадцать один пятьдесят пять.

— Вероятно.

— Портье отеля «Нойе» сообщает, что вы вернулись в двадцать три десять. Таким образом, от парка Эрнста Тельмана до Инвалиденштрассе вы добирались час с четвертью. Нужно разобраться, где вы провели этот лишний час.

Снова пауза, на этот раз довольно продолжительная.

— Фантастическая страна!

— Фантастическая?

— Вы что, только и делаете, что следите друг за другом? Подсиживаете, выжидаете, пока человек допустит какой-нибудь промах, и вы сможете донести? Так спросите водителя такси. Он немного повозил меня по Берлину. Мимо парка Фридрихcхайн, статуи Ленина, потом мимо Народного театра, мимо той знаменитой водонапорной башни, где нацисты в тридцатые годы расстреливали коммунистов. Весьма поучительная экскурсия, и на нее понадобилось какое-то время.

— Целый час, мисс Эспиналл?

— Вы сказали, что ваши отчеты расходятся. Когда я вернулась в отель по данным ваших людей?

— В двадцать два пятнадцать.

— Так кому же вы доверяете?

— В данном случае — служащим отеля «Нойе», — заявил Шнайдер. — И вы не вернетесь в университет, пока эта проблема не будет разрешена к полному моему удовлетворению.

— В Англии меня предупреждали, что Штази — то же гестапо. И знаете что, майор? Это не так. Вы гораздо хуже.

— У меня полно свободного времени, мисс Эспиналл. Весь день до вечера. Вся неделя. Месяц. Мы, по эту сторону Стены, никуда не спешим.

Они молча курили, глядя друг на друга и не скрывая улыбок. Текли минуты. Восемь минут. Девять. Десять.

— Просто смешно, — не выдержала она.

Шнайдер поднялся, неспешно прошел по комнате. Вернулся к допрашиваемой, низко наклонился над ней и опустил паспорт и деньги в подставленную, заранее открытую сумочку.

— Вы должны откровенно рассказать, чем вы занимались в этот час. Если вы не занимались шпионажем, не фотографировали охраняемые объекты и не пытались вступить в контакт с людьми, не уполномоченными общаться с иностранцами, то вы спокойно вернетесь в свой отель. Если вы откажетесь отвечать, я распоряжусь отвести вас в камеру, и тогда…

— Я должна поговорить с генералом Якубовским, — перебила она.

Снова молчание. Шнайдер, размеренно моргая, переваривал полученную информацию. Андреа плавно повернула голову к нему, их лица, их губы едва не соприкоснулись.

— Вы меня слышите, майор?

— Да, разумеется, — подтвердил он. — Хотелось бы знать почему… То есть вы знакомы с генералом Якубовским?

— Я подчиняюсь непосредственно ему… и мистеру Громову в Лондоне.

Шнайдер распрямился, вернулся на свое место, сердце часто забилось, хотя он знал, как пойдет этот разговор.

— В какой операции вы участвуете?

— Операция «Снежный Барс», и больше я ничего не намерена вам сообщать, пока вы не известите генерала Якубовского.

Шнайдер встал с места, резко оттолкнув стул, подал даме руку.

— Прошу прощения, — извинился он. — Нас не проинформировали о вашей операции. Надеюсь, я не причинил вам лишних неудобств.

— Причинили, майор, — отрезала она. — Может быть, вы позвоните, наконец, генералу Якубовскому?

— В этом нет необходимости, мисс Эспиналл. Я буду вам крайне признателен, если вы при встрече с генералом не станете упоминать об этом незначительном инциденте.

Она поднялась, взяла свою сумочку и сделала вид, будто не замечает гостеприимно протянутой руки.

— Я еще подумаю.

— Разрешите отвезти вас в университет. Или в отель?

— Слушать противно, майор! — фыркнула она, выходя впереди него из комнаты для допросов.

Шнайдер вызвал машину и, пока они ждали, заменил кассету в магнитофоне. Затем он отвез мисс Эспиналл в университет и вернулся к себе в кабинет. Позвонил генералу Риффу. Генерал, сказали ему, вышел и вернется не ранее четырех часов.

Секретарша генерала Риффа вынудила Шнайдера прождать полчаса с кассетой и папкой под мышкой, прежде чем доложила о его приходе. Генерал заставил майора подождать еще пятнадцать минут, прежде чем распорядился впустить его. Шнайдер выложил на стол перед генералом папку с отчетами о перемещениях Андреа и предложил прослушать кассету. Он вставил кассету в магнитофон и сел на стул, внимательно наблюдая за Риффом. Генерал то пришлепывал ладонью по подлокотнику кресла, то барабанил пальцами, рутинный допрос наскучил ему, но тут прозвучало имя Якубовского. Рифф насторожил уши и слушал внимательно до самого конца.

— Почему вы не позвонили генералу Якубовскому?

— Я говорил с ним ранее.

— О чем?

— Я просил генерала о помощи. Сказал ему, что вы считаете меня двойным агентом, каким-то Снежным Барсом. Умолял заступиться за меня. Генерал спросил меня, что вам известно о Снежном Барсе. На этот вопрос я никак не мог ответить. Тогда он положил мне руку на плечо и посоветовал ни о чем не волноваться. Дескать, он знает, что я — не Снежный Барс, «Снежный Барс» — это операция КГБ, которая должна завершиться в ближайшие двадцать четыре часа. Он запретил мне беседовать об этом с кем бы то ни было, с вами в первую очередь.

— Вот как?

— Я проверил данные по мисс Эспиналл, у нее билет в Лондон на завтра, рейс в одиннадцать ноль ноль, — продолжал Шнайдер. — Я лично отвез ее в университет и пытался извиниться перед ней, чтобы она не сообщила о нашей беседе генералу Якубовскому. В итоге она обещала, что этот инцидент останется между нами.

— Снежный Барс — отнюдь не операция КГБ, — ощетинился Рифф. — Это кодовое имя двойного агента, и мы имеем на этого агента никак не меньше прав, чем люди из КГБ. Больше прав — потому что он где-то здесь, в этом здании, выдает Западу имена наших резидентов, помогает перебежчикам…

— Я поставлю прослушку на ее телефон и обеспечу постоянное наблюдение за отелем «Нойе».

— Слушать ее телефонные разговоры будете только вы, вы лично, майор! И все отчеты службы наружного наблюдения будут поступать прямо к вам. Больше никто в этом здании не получит доступа к этой информации, — распорядился генерал, заглядывая в папку с отчетами. — Это ее фотография? А с ее прошлым вы разобрались?

— Да, генерал, ничего особенного. Последние два года она занимается теоретической математикой в Кембридже, до того изучала математику в Лиссабонском университете. Я также запросил информацию по Громову, которого она упоминала на допросе. Громов числится сотрудником советского посольства в Лондоне, однако он также имеет чин генерала КГБ.

В 7.30 вечера Андреа вернулась из Университета Гумбольдта в отель «Нойе». Устало опустилась на кровать, сжимая голову руками, гипнотизируя взглядом телефон. В кишках свербело, челюсть сводил непроизвольный приступ зевоты. Андреа схватила трубку и набрала номер Якубовского.

— Снежный Барс снова вышел на связь, — сообщила она.

— Где и как?

— Мне сунули записку в университетской столовой.

— Он просит о встрече?

— Да, конечно. Ему требуется моя помощь.

— Где назначена встреча?

— Я же вам говорила… Вы не должны никого посылать туда. Снежный Барс — весьма осторожное животное.

— Разумеется, но отчитываться-то я должен.

— Встреча состоится в казармах, на третьем этаже над аркой. В двадцать два ноль ноль.

В семь часов тридцать восемь минут Шнайдер передал запись этого телефонного разговора генералу Риффу.

— Что это значит, по-вашему? — спросил генерал. — Почему она говорит: «Вы не должны никого посылать туда».

— Полагаю, она сама собирается покончить со Снежным Барсом, генерал.

— Нет.

— Нет?

— Этого я не допущу. Снежного Барса необходимо допросить. Нужно выяснить, кого из наших агентов он успел выдать, кого из предателей планировал переправить на Запад. Если она его пристрелит, мы лишимся ценной информации. А ведь мы могли бы сами стать «Снежным Барсом»… Великолепная возможность заняться дезинформацией. Нет, я не допущу, чтобы его убили.

— Вам известно место, где назначена встреча?

— Приблизительно.

— Но вы понимаете, почему она берет Снежного Барса на себя? — настаивал Шнайдер. — Это единственный способ застать его врасплох.

— Ладно, идите, я должен подумать. Я сообщу вам, как надо действовать.

— Чтобы полностью окружить казармы, понадобится сотня агентов. Боюсь, если вы направите туда сто человек, Снежный Барс не явится на встречу.

— Благодарю за совет, майор. Вы незаменимый человек.

— Позвольте добавить еще одно, генерал Рифф? Если вы вмешаетесь в ход операции, это может испортить наши отношения с КГБ.

— Знаете что, майор?

— Что, генерал?

— Насрать мне на КГБ.

В девять вечера Андреа проверила свое оружие. Полная обойма, как и в прошлый раз, как и в те пятьдесят раз, что она теребила пистолет за этот долгий день. Выйдя из отеля, она сразу же села в поджидавшее ее такси и распорядилась ехать до еврейского кладбища поблизости от Кольвицплац. Расплатилась с водителем и спряталась в темном уголке, выждала, оглядываясь по сторонам. Никого. Якубовский, похоже, сдержал свое слово, а Шнайдер, в свою очередь, позаботился о том, чтобы никто не проследил ее от гостиницы. Андреа неторопливо пошла в обратном направлении.

Ее дыхание выходило облачком пара и медленно рассеивалось в тихой морозной ночи. Единственный звук — чоканье ее каблучков по серебристым камням мостовой. Вскоре она свернула налево и направилась к входу в казармы. Постояла, прислонившись к стене, втягивая ноздрями ледяной воздух. Может быть, удастся привести мысли в порядок. Хоть бы этот день уже миновал, хоть бы уже наступило завтра и все было позади. Карл велел ей не задумываться, велел действовать, не останавливаясь, не давая себе ни малейшей паузы, в которую просочатся мысли. Когда она возразила, что не умеет отгонять мысли, он напомнил ей: все остальные будут действовать быстро и беспощадно.

— Заранее определи, что тебе дороже всего, — сказал он. — За что ты готова биться с такой же беспощадностью.

Бог весть откуда из памяти всплыл образ, картина, которую она никогда не видела воочию: Джуди Лаверн, запертая в горящей клетке автомобиля, летит вниз, в ущелье. Лазард — тот был беспощаден. Да, Бичем Лазард. И другая картина — эту уж она видела собственными глазами: пуля разрывает горло американца, грохот ружья, кровь. Единственный раз она видела убийство вблизи, так близко, как теперь увидит смерть этого человека. Человека, с которым она не знакома. Которому суждено спасти их обоих, ее и Снежного Барса. Барс научил ее, как узнать этого человека, как сообразить, что этот человек уже пришел и что он и есть тот, кто ей нужен. Он также в подробностях описал ей то ужасное дело, которое ей предстояло сделать: как его сделать, как убедиться, что дело сделано, как придать всему правдоподобный вид. Еще ни один поступок в жизни не требовал от нее таких усилий. Он называл это «актом», как в драме. Акт. Сыграй свой акт. Это роль, это будет «она», а не ты.

Она прошла через первый двор, затем из заднего двора под арку и в следующий двор. Сократила путь, двинувшись наискось в левый угол. Достала купленный заранее фонарь и поднялась по лестнице на третий этаж, невольно замедляя шаги. Выключила фонарь. Подождала. Промерзший воздух пах влажной штукатуркой, гниющим деревом. Рука нащупала в правом кармане оружие. Андреа заставила себя идти дальше по коридору, пока не оказалась внутри арки. Глянула на часы. Пошла первая минута одиннадцатого. Посветила фонарем в комнату, увидела два цементных блока по обе стороны стола. Присела на один из блоков, сунула руку под стол и нашарила шерстяную лыжную маску, сунула ее в тот карман, где уже лежали деньги и паспорт. Стала ждать, мечтая о сигарете, но понимая, что лучше не дымить. Шесть минут одиннадцатого. Она снова выключила фонарь, скинула с ног туфли.

Выскользнула за дверь, свернула по коридору налево, одной рукой вела вдоль стены, другой уже держала наготове пистолет, прижимая его к талии. Дошла до первой двери, заглянула в темноту комнаты, втянула в себя воздух, перешла к следующей двери. Пусто. Но уже на подходе к третьей двери она издали почуяла запах лосьона для волос, остановилась в проходе и щелкнула фонарем. Рифф стоял в углу, пистолет свободно свисал в опущенной руке, зрачки сузились, когда прямо в них ударил луч света. Андреа выстрелила, поспешно, один раз за другим. Три удара в его толстое, на подкладке, пальто. Пистолет Риффа упал на пол. Андреа подбежала к генералу в тот самый момент, когда он начал падать лицом вниз, ударила его плечом в плечо, заставив откинуться вбок, к стене. Выхватив из кармана лыжную маску, она принялась натягивать ее на мертвую голову, не позволяя себе ни на миг задуматься, просто сделала все, как надо, а потом, чтоб было наверняка и чтобы все выглядело как надо, посветила фонарем и выстрелила в четвертый раз, пуля разорвала маску и лицо под ней. Тяжелая голова запрокинулась назад, тело, кое-как приткнувшееся к стене, утратило ненадежное равновесие, скользнуло вперед и рухнуло-таки на пол лицом вниз. Андреа подобрала пистолет генерала и сунула ему в карман, в другой карман запихала паспорт и деньги. Выбежала из комнаты, пронеслась по коридору обратно в комнату над аркой. Надела туфли, присела на цементный блок, уронила голову на стол, и густая струя рвоты полилась между ее широко расставленных ног.

Шаги прозвучали внизу во дворе, быстрый топот ног вверх по ступенькам. За ними — другие шаги, помедленнее. Замелькали, отражаясь от стен, лучи фонаря. Двое вооруженных мужчин, одетых как десантники, появились на пороге. Один остался стоять, карауля Андреа, другой двинулся вперед. Те, другие, более медленные шаги, все еще с трудом одолевали ступеньки, потом так же грузно сотрясли половицы коридора. Послышалась русская речь. Якубовский заглянул в комнату, увидел Андреа и двинулся дальше, нагоняя ушедшего вперед солдата.

Раздался приказ. Солдат сделал, что ему было сказано. Краткая пауза — растерянность, удивление. Еще один приказ лающим голосом. Якубовский попятился в коридор, вернулся в комнату, где ждала Андреа, подкинутый Риффу паспорт был зажат в его руке. Он еще что-то пробормотал, и солдаты с усилием подняли, потащили тяжелое тело. Генерал с трудом разжал пальцы Андреа, все еще не выпускавшие пистолет, спрятал оружие к себе в карман, туда же убрал паспорт. Он взял фонарь, галантно подставил женщине локоток и повел ее прочь из проклятого здания.

— Это печально, — сказал он, — всегда печально обнаружить, что один из наиболее уважаемых коллег оказался шарлатаном.

Утром генерал Якубовский поручил майору Курту Шнайдеру из иностранного отдела проводить Андреа в аэропорт — уж таким-то жестом вежливости служба безопасности была обязана ценному агенту Советского Союза. Майор заехал за ней в гостиницу, и они поехали на юг. Первые несколько минут оба молчали. Андреа сидела на заднем сиденье, бессильно созерцая серый городской ландшафт.

— Теперь ты винишь себя за то, что мне пришлось сделать? — спросила она наконец.

— Я все думаю: неужели не было другого выхода?

— Не забудь, я стратег, и я знаю: другого выхода не было. Оставался один только неизвестный фактор в уравнении: придет ли туда генерал. Он пришел, и я сделала, как ты сказал. В этом есть своя ирония, как подумаешь.

— Ирония?

— Мой любимый учитель музыки был убит бомбой у себя дома во время блицкрига, еще в тысяча девятьсот сороковом. Мне было шестнадцать лет, и я поклялась поквитаться, убить немца. И вот настало время расплаты… а я не чувствовала ни малейшей ненависти, только страх и уверенность, что это надо сделать. Я сделала это, но удовлетворения не чувствую.

— Но ты чувствовала уверенность?

— Я заразилась его беспощадностью: ты говорил мне, что Рифф неумолим.

— Начать с того, что тебя подставили. Тебя вообще не следовало посылать сюда.

— Теперь ты будешь винить во всем Джима Уоллиса?

— Обязательно.

— По-моему, если кто меня и подставил, то я сама. Я согласилась работать на Громова, когда он встретился со мной в Лондоне. Я устроила так, чтобы вернуться в Компанию. Джим Уоллис попросту делает свое дело, — заступилась она. — Даже странно, что ему хватило решимости… Мне он казался человеком мягким, добродушным.

Снежный Барс достал из кармана плотный конверт, передал его Андреа, протянув руку между сиденьями.

— Вот твоя гарантия безопасности, — сказал он.

— Что это?

— Не открывай. Не открывай и не заглядывай внутрь. Просто передай конверт Джиму и скажи ему, что негативы находятся в сейфе в Восточном Берлине.

— Все-таки что это?

— Еще одна грустная картинка, побочный продукт неустанной разведочной деятельности всех сторон, — проворчал Шнайдер. — Если уж ты так хочешь знать, на этой фотографии Джима Уоллиса имеют в зад в общественном туалете Фулэма.

— Не может быть! — изумилась она. — Джим уже второй раз женат.

— Может быть, потому-то и распался первый брак, — возразил Шнайдер. — Но это клей, наилучшим образом скрепляющий наши отношения, — клей стыда.

— Даже с этой «гарантией» нелегко мне будет оправдаться, ведь Варламова-то я упустила.

— Варламов. — Казалось, Шнайдер обращается к самому себе. — С Варламовым что-то было неладно с самого начала.

— Задним умом крепок?

— Может и так, но с самого начала, когда мне поручили подготовить побег, мне строго-настрого запретили вступать в контакт с Варламовым. Я все еще жду сигнала, а сегодня Варламов уезжает.

— Якубовский грозился доставить его в Россию в цепях.

— Не думаю, что Варламов собирался бежать. Джим Уоллис использовал его как отвлекающий маневр, чтобы КГБ смотрел не в ту сторону. Они считали Варламова главной целью операции, а на самом деле… Что ж, сработало. Мое прикрытие не нарушено, ты по-прежнему на хорошем счету у русских, а Варламов, верный слуга Советов, скомпрометирован.

Они проехали под железной дорогой, ведущей из Шёнвальде в Обершпрее. Транспортный поток поредел. Шнайдер снова просунул руку между сиденьями, и Андреа сжала ее, поглаживая выступающие костяшки большим пальцем.

— Ты рассказывал мне о диссидентах, которых ты переправляешь в воскресенье ночью, — напомнила она.

Их пальцы переплелись.

— Я подумывал сбежать вместе с ними, — признался он, и Андреа, встревожившись, сильнее сжала его руку. — Я мог бы выехать на середину моста, как полагалась по условиям обмена, и двинуться дальше, до самого конца. Это… это было возможно… теоретически.

— Но ты этого не сделаешь.

Их взгляды встретились в зеркальце заднего вида.

— Елена и девочки, — вздохнул он. — Их замордуют, если я…

Андреа отвернулась, уставилась неподвижным взглядом на мелькавшую под колесами дорожную разметку.

В Грюнау Шнайдер осторожно вынул руку из ее пальцев, они свернули с Адлер-гештель, развернулись под улицей и направились по автобану на юго-запад в сторону Шёнефельда. Прошли проверку на полицейском посту, покидая Большой Берлин, а оттуда оставалось всего несколько минут езды до аэропорта.

— И на этом все? — спросила она. — Для нас — все? Может быть, однажды мы окажемся по одну сторону?

— Будем вспоминать это ближайшую четверть века, — ответил он, снова касаясь ее руки. — И мы всегда по одну сторону… на нашей стороне, а все остальные могут идти к черту.

— Двадцать пять лет, — отсчитала она. — Наступит девяносто шестой. Мне будет семьдесят два. К тому времени меня выпустят из тюрьмы.

— Тебя не посадят в тюрьму, — успокоил он. — И не забывай: нынче у нас разрядка. Будем уповать на разрядку. В Лондоне полагают, что с Ульбрихтом покончено. Якубовский упомянул о хороших перспективах Риффа. Рифф работал с Эрихом Хонеккером. Делаем вывод: Хонеккер — очередной ставленник Москвы.

— Что он за человек?

— Суховат, но не такой заносчивый, как Ульбрихт, не переполнен собственной значимостью и ненавистью к Вилли Брандту, в отличие от Ульбрихта. Для разрядки это какой-никакой шанс.

— Или шанс для русских снова все прибрать к рукам, — вздохнула она. — «Суховатый» человек — разве это выход?

— Кто знает… Сухой хлеб крошится…

— Брежнев будет манипулировать им, — сказала она, и тяжелая депрессия навалилась на нее. — Что это еще за слово «разрядка»? Если б нам предложили «расслабиться»!

Он въехал в аэропорт, припарковался возле зала вылетов.

— Прибавим еще два часа к сумме наших часов вместе, — сказал он. — Я как-то подсчитал все до минуты, когда сидел в Красногорске: пока что не получается даже целых суток. Пока что…

Он сжал ее руку. Ничего, кроме настоящего, не существовало для них в этот миг.

— Мы не провели вместе и двадцати четырех часов, — повторил он. — И все же я знаю тебя, как никого другого. Я повторял это себе вслух в той комнате в Лиссабоне. Я тогда вдруг понял: я больше не один. Звучит странно и глупо, как все такие слова, но только это имело для меня значение: наконец-то у меня кто-то есть.

— Когда я возвращалась в Лондон, оставив Луиша и Жулиану в семейной усыпальнице Алмейда, я испытала в самолете приступ паники и решила, что у меня появился страх высоты. Но потом я поняла, это был страх иного рода: я осталась совсем одна. Внезапный ужас при мысли, что самолет рухнет и я погибну в компании чужаков, никому не известная, никем не любимая.

— Все мы чужаки, — подхватил он. — Просто в нашем деле это еще резче, еще очевидней.

— То-то и оно, Карл.

— Или Курт? — подмигнул он, изогнув единственную оставшуюся бровь, и оба они засмеялись.

Андреа хотела уже распахнуть дверь автомобиля, но тут Карл попросил разрешения еще раз — в последний раз — взглянуть на фотографию Жулиану. Она протянула ему фотографию сына, и он кивнул, навеки запоминая эти черты, бесшабашную улыбку на губах.

Затем он подхватил ее чемодан, прошел по скрипучей, промороженной дорожке, с обеих сторон огражденной высокими сугробами. Курт передал чемодан носильщику, и они еще постояли у входа в зал вылетов, дыхание их смешивалось в морозном воздухе. Курт пожал Андреа руку и пожелал счастливого пути. Отступил на шаг назад, отсалютовал ей. И пошел прочь, ни разу не оглянувшись, сел в машину и укатил обратно в свой бесцветный мир.

На том конце Андреа встречал Уоллис. Он так крепко ухватил ее повыше локтя, как будто собирался затащить в дежурившую неподалеку полицейскую машину. Но вместо этого они оба уселись на заднее сиденье такси.

— Клэпэм, — распорядился Уоллис и откинулся к спинке, вполне довольный собой.

— На Лэчмир-роуд есть полицейский участок, — подсказала она.

— Полно, Андреа. К чему это? Ты сделала что могла.

— Скорее благодаря случаю, нежели по плану.

— Нет-нет, я думаю, план у тебя был.

— И что теперь?

— Тут тебе не Россия, сама понимаешь, и мы — не КГБ. На каторгу не сошлют. Вернешься в административный отдел, будешь добросовестно работать. Выйдешь в положенный срок на пенсию, будешь жить припеваючи.

Она всмотрелась в лицо Джима, пытаясь понять, правду ли он говорит. Джим честно выдержал ее взгляд. Прав был Карл: из-под жирной старой маски все еще выглядывало лицо школьника, расположенного, желающего угодить. Его послушать, так все будет хорошо.

— Конечно, — добавил он, — мы рассчитываем на то, что ты будешь и впредь поддерживать отношения с мистером Громовым.

— А если я не соглашусь?

— Тогда ты не выйдешь на пенсию. Не получишь свои двести фунтов. Тогда ты отправишься в тюрьму.

— Я предупредила Громова, что выполню для него только одно задание.

— Почему так?

— Потому что хотела дожить до этой самой пенсии, про которую ты талдычишь. Не собираюсь все оставшиеся мне годы потеть от страха. И к тому же ненависть ушла из меня. Нет никаких причин продолжать.

— Ненависть? — переспросил Уоллис. — О чем это ты, старушка?

— На этом Льюис Крейг словил меня — соблазнил работать на русских.

— На ненависти? Кого ты ненавидела? Льюиса Крейга?

— Льюис жалкий человек, — вздохнула она и после мрачной паузы добавила: — Вероятно, я ненавижу того же самого врага, которого ненавидишь ты.

— Я ни к кому не чувствую ненависти, — возразил Уоллис, всем корпусом поворачиваясь к ней на сиденье такси. — Ненависть… не очень-то это по-английски, Андреа. Мы к таким сильным эмоциям не привыкли.

— Разумеется, Джим, ты даже к предателям не чувствуешь ненависти, разве что они проникнут слишком глубоко… в «горячую комнату»… Если они проникнут настолько глубоко, что тогда?

— Мы вычистили весь мусор, старушка. В шестидесятые нам туго пришлось, но теперь к нам не подкопаешься, — довольно агрессивно заявил Уоллис, как будто она подкапывалась лично под него.

— Неужели? — На миг ему удалось сбить ее с толку. — Знаешь, когда я рассказала Громову содержание папки «Клеопатра», назвала имена…

— Ну да, Клеопатра, — подхватил Уоллис, явно довольный, что разговор свернул на эту тему, здесь он чувствовал себя увереннее. — Это же обманка, пыль в глаза, способ проверить… э… связи между Лондоном, Москвой и Берлином. Москве требовалось ослабить положение Ульбрихта, покончить кое с кем из его дружков, в том числе со Штиллером. Вот Якубовский и включил Штиллера в список, а ты нашла этот список и доложила Громову, Громов отрапортовал Москве, Москва запросила Мильке, что у него творится в отделе. В итоге Якубовский получил санкцию действовать, а наша Андреа Эспиналл подтвердила свою благонадежность перед Громовым.

— Ясно… Значит, сначала ты подкинул папку «Клеопатра» на мой стол, а потом запустил меня в «горячую комнату»?

— Ты украла карточку Спека.

— Откуда ты знал, что я работаю на Громова?

— Мы давно следим за Льюисом Крейгом.

Андреа кивнула, припоминая заинтересованность, ни с того ни с сего проявленную Роузом на поминках.

— Ты так и не выслушал, что сказал мне Громов.

— После того, как получил от тебя имя Штиллера?

— Он сказал, что перепроверит эту информацию. Я обозлилась — мне эта «операция» дорогого стоила — и спросила его, каким образом он собирается перепроверить меня. Он ответил, что поручит заглянуть в эту папку человеку с допуском «десять красный».

— Это он тебя дразнил, — отмахнулся Джим.

— В самом деле? Уверен?

Уоллис постучал пальцем по губам, на глазах теряя уверенность. Что-то пошло наперекосяк. День не заладился.

— Так что нечего напускать меня на Громова, — подытожила Андреа. — Бессмысленно: сначала вычистите свои авгиевы конюшни.

— Тебя будут судить, Андреа.

— Нет, не будут, — возразила она. — Ты меня защитишь.

— Есть пределы, дальше которых я зайти не могу.

— Зайдешь, — сказала она и протянула ему конверт. — Ты в этом увяз по самые уши.

— Что это такое?

— Подарочек от Снежного Барса. Он предупредил, что негатив хранится в Восточном Берлине, в надежном месте. Еще он сказал, что ты вряд ли захочешь смотреть на это. Мне он смотреть не советовал, и я не стала.

— Опять ты сбиваешь меня с толку, старушка, — вздохнул он. — Любишь ты таинственность напускать. Всегда такая была.

— Вот о ком я говорила, вот кого мы ненавидим всей душой — того, от кого нам никуда не деться. Того единственного, которого мы могли бы узнать до конца, если б решились на это.

Уоллис только головой покачал. Совсем, мол, рехнулась.

— Тебе там в еду что-то подмешали, старушка? Мозги промыли? Шарики за ролики зашли?

Он сунул палец под клапан конверта и раскрыл его, вытащил фотографию бережно, как лотерейный билет, но тридцать лет профессионального притворства не уберегли его от потрясения — вся кровь отхлынула от щек Джима, когда он уставился на этот снимок.

3 мая 1971 года два новых телохранителя, приставленные к Вальтеру Ульбрихту главой Штази генералом Мильке, задержали первого секретаря в тот самый момент, когда он снаряжался на 16-е пленарное заседание Центрального комитета. Его повели на долгую, утомительную прогулку вдоль реки Шпрее. К тому времени, как Ульбрихт вернулся на заседание, Эриха Хонеккера успели уже выбрать первым секретарем Центрального комитета и председателем Национального совета безопасности.

Книга третья Блуждающие тени

Глава 39

Сентябрь 1989 года, коттедж Андреа, Лонгфилд, Оксфордшир

— Этой перестройкой я и ограничилась, — повествовала Андреа. — Снесла эту стену. Надоело бродить из кухни в столовую и обратно.

— Кстати, насчет перестройки, — забурлил Кардью.

— Ты обещал не упоминать о нем, — вмешалась Дороти.

— О ком это?

— Ты прекрасно знаешь о ком! О Горби.

— Лично я запрещаю в разговорах только одну тему: цены на недвижимость, — улыбнулась Андреа.

— Слушайте, слушайте! — поощрил ее Роуз.

Среди гостей, собравшихся на первый организованный Андреа прием, лишь четверо обходились без государственных наград. Это были, во-первых, ее соседи, скульпторы Рубио и Венеция Райтио, по происхождению финны. Третьим был дружок сэра Ричарда Роуза, тайский танцор, которого все звали Бу, а сам он, если Дикки принимался важничать, именовал себя «леди Бу». На вечере также присутствовали сэр Мередит и леди Дороти Кардью, Джим Уоллис, кавалер ордена Британской империи, со своей французской женой Терезой. У нее наград тоже не имелось.

— Где вы добыли этот стол? — От вопросов Дороти не увернешься. — Эпохи королевы Анны, ведь верно?

— Всего-навсего копия, Дороти.

— Он говорит всякие разумные вещи, — накалялся тем временем Кардью. — Этот Горби знай себе твердит: гласност, пэрэстройка…

Дороти выразительно закатила глаза.

— Я-то думала, пэрэстройка — это сани с лошадками, — попыталась разрядить обстановку Венеция.

— Сани с лошадьми — тройка, — поправил ее Роуз. — Пэрэстройка — изменение строя.

— Скучи-ища, — проныл Бу, наизусть знавший все рацеи Роуза.

— Лучше уж сани с колокольчиками, — вздохнула Дороти, пытаясь оживить светскую беседу.

— А гласност — открытость, — закончил Роуз, привыкший просвещать глупцов.

— Нет-нет, вы ошибаетесь, — подколола его Венеция. — Москва велела всем и каждому вывести запряженные тройкой сани, надеть шубы и муфты и скакать куда глаза глядят по густому снегу.

Роуз, сдаваясь, вскинул руки. Бу игриво хлопнул его по ноге.

— Какая разница! — вмешался Уоллис. — По-моему, Горби просто шарлатан. Что бы он там ни говорил, красным он был, красным и остается. Единственное, что в нем есть привлекательного, — это его жена.

— Невозможно ненавидеть человека с такой tache de vin на лбу, — вмешалась Тереза. — Il est tres, tres sympa.

— О чем это она? — удивился Кардью.

— Ей нравится горбачевская родинка, милый, — пояснила Дороти. — Этот остров или целый архипелаг… вызывает симпатию.

— Он еще стукнет железным кулаком по столу, — напророчил Кардью. — Вот увидите, политбюро его настропалит, и еще до Нового года он начнет крушить налево и направо.

— Думаю, он справится, — вмешалась Андреа.

— Справится с чем? — изготовился к новой схватке Кардью.

— Разрушит стены, устроит настоящую перестройку. Я думаю, он откроется до конца, уберет железный занавес. Избавится от социалистического лагеря. Россия больше не может тянуть эти союзные государства. Пусть теперь сами выкарабкиваются.

— При моей жизни этого точно не будет, — ощетинился Кардью. — Хотя, конечно, недолго мне осталось…

— Вы такой молодой, — захлопала ресницами Тереза, защелкала перед Мередитом унизанными перстнями пальцами. — Такой красивый.

— Ему в ноябре стукнет восемьдесят, он уж весь испереживался, — прокомментировала Дороти.

— Обязательно всем это сообщать? — обрушился на нее супруг.

В начале октября Андреа обзавелась телевизором и собакой. Прежде ей казалось: чего-чего, а телевизора и собаки в ее жизни не будет, но теперь понадобилось чье-то присутствие в доме. Длинношерстный кобель таксы смотрел настоящим аристократом и звался Эшли.

Не прошло и недели, как телевизор тоже порадовал ее: Горбачев отправился в Берлин и сказал старине Хонеккеру, старой высохшей палке Хонеккеру: «Того, кто опаздывает, наказывает жизнь». Андреа радостно потрясала кулаками в воздухе, Эшли не разделял ее восторгов.

Она уселась на полу в пустой гостиной и принялась читать газеты, одну за другой, неотрывно слушая при этом радио, не выключая телевизор. Вновь она почувствовала прежнее возбуждение, натянулась серебряная ниточка.

Начало ноября было еще прекраснее, восточные немцы становились все отважнее. Андреа жила теперь в своем собственном мире, как всякий пенсионер. Сколько она видела таких: для одного не существует ничего, кроме гольфа или чемпионата по теннису, а хуже всех бильярдисты. Из дому она почти не выходила, опасаясь пропустить новости, поддерживала свое существование кофе и сигаретами. Эшли ушел от нее к соседям, Венеция его подкармливала.

9 ноября Андреа едвауспела смешать себе джин с тоником — первый стакан за весь вечер, — как вдруг услышала уж вовсе потрясающую весть: отныне восточным немцам разрешается свободно покидать страну, решение вступает в силу незамедлительно. Что это значит? Она не в силах была постичь. Так легко коммунисты отказались от главного своего козыря, от Стены. Неужели тиранический режим кончается так? Не взрывом — хлопком?

Пять часов спустя она стояла на коленях в центре гостиной, полная пепельница окурков под рукой, слева телефон, справа бутылка шампанского. Немыслимые сцены обрушивались на нее с экрана телевизора. Сотни людей карабкались на Стену, восточные немцы танцевали, обнимались на улице с западными, обливались пивом и шампанским. Многие выскочили на улицу в халатах и тапочках, подбрасывали в воздух детей, и Андреа почувствовала такой мощный напор слез изнутри, что подумала: всех бумажных платочков в доме не хватит. Эшли уткнулся носом в пол, зажмурился, мечтая об одном: хоть бы кончилось это безобразие и хозяйка снова начала кормить его регулярно и выгуливать как следует.

Первым позвонил Джим Уоллис.

— Видала? Видала? — рокотал он в трубку.

— «Видала»? Да я словно перенеслась туда, Джим. Это лучше даже, чем двадцать пятое апреля семьдесят четвертого!

— Двадцать пятое апреля?

— Революция в Португалии, Джим! Конец фашизма в Европе.

— Напрочь забыл про это, старушка. Конец фашизма, само собой.

— Но это — настоящий конец, конец всего… всего, что было.

— Я-то думал, ты решишься и скажешь: конец этого ада.

В четыре часа утра Андреа очнулась на полу, телевизор слепо мерцал, бутылка из-под шампанского валялась на боку, пепельница не в силах уже была вместить окурки, а во рту… Наверное, так воняет из мешка, который привязывают к морде осла. Разве так ведут себя добропорядочные пенсионеры? Андреа заставила себя перебраться в постель. Она уснула, а проснувшись, почувствовала себя пустой, мертвой, как будто одним ударом была сметена цель ее существования, исчез смысл. Она тупо бродила из комнаты в комнату, всюду было пусто: мебель из коттеджа в Клэпэме Андреа распродала, новой еще не обзавелась. Одно она решила твердо: с этого дня бросает курить. Правильно, депрессию надо усугубить, занявшись своим здоровьем.

Хоть бы телефон зазвонил. Ей казалось: он должен позвонить. Хотя как он найдет ее? Его связь с Джимом Уоллисом прервалась много лет тому назад. Они оборвали контакт, потому что это стало слишком опасно. Андреа подумывала сама полететь в Берлин и попытаться разыскать его. Со страхом она думала о том, что официально Карл — Курт Шнайдер — числился в Штази, что начнутся чистки, возможно, и суды Линча. Ему придется прятаться, и ей не следует рыться во внутренностях только что скончавшейся государственной системы, пытаясь найти беглеца.

Итак, она отбросила эту мысль и занялась обустройством дома. Убралась в мансарде, не потому, что в этом была необходимость, но почему-то логичным казалось начинать сверху, привести в порядок голову. Затем она меблировала спальни, поставив кровать в том числе и в запасную комнату, хотя не очень-то рассчитывала на гостей с ночевкой. Внизу она решила сделать кабинет, поставила рабочий стол и купила компьютер — столь же мощный, как тот, которым она пользовалась много лет тому назад в Кембридже, но кембриджский компьютер занимал целый зал. Ей нужно влиться в жизнь поселка, решила Андреа и зачастила в деревенскую лавочку, покупая помаленьку и задерживаясь надолго: ей нравилась продавщица, молодая разведенка Кэтлин Томас, которая отважно вела свое дело, несмотря на угрожавшую ей разорением конкуренцию со стороны супермаркета в соседнем Уитни.

Деревенской лавкой пользовалось всего пять человек; накануне Рождества к этому избранному клубу — все-таки цены здесь были заметно выше, чем в супермаркете, — присоединился шестой член. Моргану Тренту исполнилось сорок пять лет, он только что вышел в отставку из армии майором и пока что снимал дом, присматриваясь, какое бы жилье купить. Он собирался прочно обустроиться в здешних местах, открыть магазин для садоводов. Андреа майор не понравился с первого же взгляда, он был — как ей представлялось — похож на Лонгмартина из юности ее матери, а кого же и ненавидеть, если не этих туполобых представителей империи? К тому же Кэтлин Томас запала на него, и теперь Андреа приходилось слушать их бесконечную болтовню ни о чем, пока майор — по три-четыре раза в день — покупал ненужные мелочи.

Но, с другой стороны, именно болтовня Трента о магазине для садоводов — да, сэр, он будет продавать семена и рассаду — побудила Андреа заняться по весне собственным скромным садиком. Она вовсе не собиралась покупать что-либо у майора, когда тот откроет свой магазин, хотя, судя по темпу, с каким продвигалось осуществление этого плана, в скором времени его магазин вряд ли откроется. Летом Андреа наняла тощего мальчишку из «коттеджей для бедноты» на окраине, поручила ему стричь лужайку перед домом. С виду Гэри Брок — ему было шестнадцать лет — казался ничего, но Кэтлин сказала, что он нюхает клей и давно уже стал малолетним преступником. Угроза для общества. Морган Трент от души согласился с продавщицей, но эта парочка так спелась, что мнение майора нельзя было считать независимым.

В конце лета, вернувшись из тайной — изменнической — поездки в супермаркет, Андреа обнаружила, что газонокосилка исчезла. Она пожаловалась Кэтлин, и та сказала, что поутру видела, как Гэри Брок направлялся куда-то с газонокосилкой. Андреа заявила, что пойдет в муниципальный квартал и поговорит с мальчишкой.

— Там собаки, — предупредила Кэтлин.

— Какие собаки?

— Его отец разводит питбулей.

— Продает их наркодельцам в Брикстоне! — из задней комнаты магазина проорал Морган.

— Заткнись, Морган! — попросила Кэтлин.

— Но это правда, черт побери!

— В общем, вы поняли, — подытожила Кэтлин. — Джентльменом мистера Брока-старшего не назовешь.

— Не за таких типов вы жизнью рисковали на войне! — надсаживался Морган.

— Откуда вы взяли, что я воевала, Морган?

— А кто из вашего поколения не принимал участия в войне?

На калитке дома Брока была прибита фанера с надписью от руки: «Бери гись собаки». Андреа надавила кнопку звонка, и по всему дому разнесся свирепый лай. Андреа невольно спустилась на пару ступенек ниже, как будто это помогло бы ей удрать от злобных псов. Сквозь узорное стекло она смутно различала крупную фигуру, устремившуюся к ней по коридору.

— Уймись, малыш, — приговаривал голос изнутри.

Марвин Брок отпер дверь. В комнате за его спиной мерцал и бликовал в дневном свете телеэкран. Голова Марвина была обрита наголо, он носил джинсы и футболку с ярким рисунком, а вместо ремня был подпоясан широким кожаным поводком, который тянулся к спине пса, настолько сильного и неукротимого, что вместо ошейника на него надевали целую сбрую, почти как на лошадь. Андреа прищурилась, пытаясь прочесть имя пса, выложенное металлическими заклепками на широкой кожаной полосе поперек груди животного. Разве можно в такое время называть пса Клинтоном? Должен же быть какой-то закон? Пес изо всех сил натянул поводок, подергивающийся черный нос неотвратимо приближался к напуганной гостье.

— Хватит, Клинт, — скомандовал Марвин. — Сдай назад, назад, вот хороший песик.

— Так его зовут Клинт, — с некоторым облегчением проговорила Андреа.

— Ну да, в честь актера. Величайший из современных актеров, я считаю. Клинт Иствуд.

— Вы — отец Гэри?

— Ну да, — повторил он.

Ему не в новинку было, что к нему являются из-за Гэри.

— Я — Андреа Эспиналл. Ваш сын Гэри подстригает у меня газон. Сегодня он, похоже, прихватил с собой газонокосилку.

— Прихватил? — повторил Марвин. — Что ж, наверное, решил постричь кому-нибудь газон.

— Он не спросил у меня разрешения.

— Ясно.

— Не могли бы вы распорядиться, чтобы Гэри вернул мне мою вещь?

— Без проблем, Энди. Без проблем. Простите за накладки.

Прошла неделя, а газонокосилка так и не появилась. Андреа сообщила о краже в полицию. Выяснилось, что Гэри успел продать газонокосилку, но это оказалось лишь одним из множества предъявленных ему обвинений, худшим из которых стало употребление наркотиков. Андреа была вызвана в качестве свидетеля и целых три минуты давала показания перед судьей. Гэри Брока посадили на полтора года.

В конце мая 1991 года Андреа новой косилкой подстригала свой газон, дивясь, с какой стати ей вообще понадобилось нанимать мальчишку. Стричь газон — такое приятное занятие, что-то в нем есть от математики, особенно когда расчистишь все внешние квадраты и доберешься до самого центрального.

Она откатила газонокосилку в гараж и наткнулась на какую-то фигуру, картинно прислонившуюся к ее автомобилю.

— Вы же меня помните, миссис Э, не забыли? — послышался голос, насыщенный плохо скрытой угрозой и столь же явным оксфордширским акцентом.

Крепко сбитый парень в обтягивающих джинсах, на ногах «мартенсы» цвета красного дерева. Тугая футболка демонстрирует бугры мышц, любовно подчеркивает бицепс со вздувшимися жилами.

— Гэри Брок, вот кто я такой, миссис Э!

— Быстро тебя выпустили, Гэри.

— Вел себя паинькой, вот оно как, миссис Э.

— Я смотрю, ты еще и мышцы качал, да, Гэри?

— Еще как качал. Знаете, почему, миссис Э?

— Наверное, потому что сидеть в тюрьме скучновато.

— Ну, поначалу-то оно вовсе не скучно, совсем нет.

— Вот как?

— Потому что каждый охоч до новой задницы, миссис Э.

Молчание.

— Что ты делаешь в моем гараже, Гэри?

— Зашел рассказать вам, каково сидеть в тюрьме, миссис Э.

— Ты сел в тюрьму не за то, что украл мою косилку.

— Но вы-то живенько вылезли в свидетели, чтобы утопить меня, а, миссис Э?

Она бросилась к двери, но Гэри преградил ей путь. Теперь Андреа испугалась не на шутку. Гараж прятался за домом, с дороги его не видно. Вот как оно бывает, подумала она: из самых страшных передряг выпутывалась без царапины, а закончится все тем, что тебя изувечит мальчишка в твоем же собственном гараже теплым и светлым весенним днем.

— Чего ты хочешь, Гэри? — спросила она, чувствуя, как закипает в ней гнев.

Вдруг Гэри дернул головой, обернулся: на дорожке у гаража захрустел гравий. Гэри шагнул к двери посмотреть, кто там идет. Высокая мужская фигура обрисовалась у входа в гараж, подсвеченная яркими солнечными лучами.

— В самом деле… чего ты хочешь? — с сильным акцентом спросил мужчина по-английски.

Андреа узнала этот голос. Гэри замер в растерянности. Андреа вышла на свет, рукой сделала пришельцу знак — не перегибать палку.

— Что ты здесь делаешь? — повторил Фосс, и нетрудно было догадаться: этот человек видал противников пострашнее Гэри. Он намеренно повернулся к парню изуродованной щекой, и Гэри, судорожно вздохнув, отшатнулся при виде жутких шрамов. Он почувствовал силу этого человека. Даже сейчас, в семьдесят с лишним лет, человек, который так гордо носил свое уродство, так уверенно попирал ногами землю, был опасен.

— Зашел поздороваться с миссис Э, только и всего, — заявил мальчишка, протискиваясь мимо Фосса к выходу. — Я тут отлучался на полгода.

Гэри вышел в сад, стараясь придать своей походке легкость и независимость. Фосс обхватил Андреа за плечи, крепко прижал к себе.

— Ну, у тебя талант спасать мне жизнь, — произнесла она.

— Порой я могу пригодиться.

Глава 40

Май 1991 года, коттедж Андреа, Лонгфилд, Оксфордшир

Андреа видела, что он изменился. Поняла сразу, как только провела его в дом, усадила на кухне и приготовила кофе. Им не удалось так запросто вернуться друг к другу, как в прошлый раз. Не было того инстинктивного, с полуслова, с полувзгляда понимания. Карл Фосс закрылся от нее.

Он сказал, что не появился сразу же, как рухнула Стена, потому что тогда Елена была уже очень больна. Месяц тому назад его жена скончалась. С младшей дочерью он распростился в Москве, две недели тому назад она вышла замуж за университетского химика, а старшая дочь живет в Киеве, замужем за морским офицером и ждет уже второго ребенка. Вот и все, что он рассказал Андреа о своих девочках. Мимоходом упомянул, что и сам болел и что хочет написать книгу, но и тут не углублялся в подробности. Он исхудал, та щека, что не была изуродована шрамами, запала. Курил Фосс непрерывно, сворачивая самокрутки с бережливостью опытного арестанта. Приготовленный Андреа праздничный ужин — свиная отбивная с трюфелями — остался почти нетронутым, зато Карл пил много и совершенно не пьянел. Он спросил, не приютит ли она его на время — ему понадобилось убежище, чтобы спокойно дописать свою книгу. Андреа сказала: конечно, приютит — и устыдилась того, что на миг промедлила с ответом. Карлу она отвела комнату в мансарде и всю ночь лежала в своей постели без сна, прислушиваясь к шагам расхаживающего наверху Карла. Она думала, что ему следовало бы прийти к ней. А еще она думала, что вовсе не хочет, чтобы он лежал с ней в этой постели. Он стал чужим.

Одежды Карл прихватил с собой мало, два больших чемодана были битком набиты бумагами. Через неделю прибыл еще и сундук, тоже с документами. Вторжение Карла в ее жизнь слегка раздражало Андреа, но она покорно купила ему компьютер, и он сел за работу, трудился безотрывно день и ночь. В четыре утра она уже слышала, как барабанят его пальцы по клавиатуре. За едой он молчал, думал о своем. Во второй половине дня Андреа устраивалась у себя кабинете, но заняться ничем не могла: сверху, из мансарды, исходило чудовищное напряжение, давило на ее мозг. Невыносимый груз молчаливой, затаенной ненависти. Вот что ворвалось в ее дом, тонким ядом просочилось в полы и стены, острой вонью пропитало каждую ступеньку лестницы.

Ей хотелось бежать. Она все больше времени торчала в магазинчике у Кэтлин, разболталась, рассказала и про Карла Фосса, и про то, как он помог ей избавиться от Гэри Брока, но вот терпеть его присутствие в доме она уже не может. Кэтлин посоветовала ей выставить его прочь, как выбрасывают из дома надоевшего пса.

Несколько недель спустя Фосс повадился даже есть отдельно от нее. Казалось бы, чем меньше он общается с ней, тем легче снести его утомительное присутствие, но нет, это было столь же невыносимо: его отсутствие Андреа воспринимала как действие, как враждебное проникновение. Он неотступно был рядом, даже если физически отсутствовал. Все шло не так, как надо, не так, как думалось.

Андреа искала утешения в прошлом, перебирала старые газеты, фотографии, заставляла себя вспомнить Лиссабон и как она была влюблена, что она тогда чувствовала. Это могла знать только она одна, потому что никаких следов их связи не осталось, Карл Фосс так и скользнул по ее жизни безымянной тенью. Ни писем, ни фотографий, ни хоть какой-то вещицы на память. Как-то раз Андреа наткнулась на письмо от адвоката Жуана Рибейру — письмо с извещением о смерти ее старого друга пришло через два года после революции в Португалии, в 1976 году. На похоронах она не присутствовала, потому что в Португалии покойников хоронят не позднее чем через сутки после смерти. Жуан Рибейру так и не принял щедрое предложение вновь занять пост в Центральном комитете, он жил и умер в Байру-Алту, сотни жителей бедняцкого квартала шли за его гробом. Адвокат сообщал также, что Жуан Рибейру оставил ему на хранение какую-то вещь, принадлежавшую Андреа.

Она позвонила адвокату и купила два билета до Лиссабона на 26 июня. Фосс так изощрился в искусстве не попадаться ей на глаза, что ей пришлось буквально в засаде сидеть, подкарауливая его.

— Я купила тебе подарок! — возвестила она.

— С какой стати?

— Ко дню рождения.

— Еще три дня осталось.

— Знаю, — ответила она. — Подарок ждет нас в Лиссабоне. Завтра мы летим туда.

— Unmöglich. — От неожиданности он перешел на немецкий. — Немыслимо. Работа. Я должен сделать свою работу.

— Ничего не «unmöglich», — возразила она. — Это очень важная поездка — для нас обоих.

— Для меня нет ничего важнее работы. Когда я закончу… я освобожусь, — сказал он, и голос его дрогнул на последнем слове: вряд ли Карл и сам верил, что будет когда-нибудь свободен.

— Ты отказываешься от моего подарка?

Затравила-таки зверя.

26 июня они вылетели в Лиссабон. Фосс страшно мучился на протяжении всего полета: как же, два с половиной часа без курева! Чтобы отвлечься, он сворачивал впрок самокрутки, целую сотню успел заготовить, пока долетели. Такси повезло их в город через Салданья, через площадь Маркеш-де-Помбал, Ларгу-ду-Рату и дальше по Авенида-Алвареш-Кабрал до Садов Эштрела.

Андреа был виден лишь изуродованный профиль Карла, но и этого ей хватило: глаз в паутине обожженной и стянутой шрамами кожи заметался, ожил, вспоминая, вбирая в себя каждую деталь. Когда они проезжали мимо Базилики Ла Эштрела, Карл резко повернул голову, чтобы разглядеть обветшалое здание на улице де-Жуан-де-Деуш, где он жил когда-то. Дом стоял все на том же месте, почти не тронутый временем, разве что трещин по фасаду прибавилось. Только сейчас Андреа вполне убедилась, насколько удачен ее подарок: эти кварталы Лиссабона практически не изменились за полвека, многие сохранились в неприкосновенности с самого землетрясения 1755 года.

Они свернули в Лапа. Такси кружило по лабиринту улочек, пробираясь на улицу Жанелаш-Вердеш, к гостинице «Йорк Хаус». Карл и Андреа вышли, поднялись по каменным ступеням, по которым монахи всходили в XVII веке, когда здесь находился монастырь. Фосс постоял в старинном дворике под разлапистой тенью высокой пальмы, припоминая всех этих людишек, ютившихся в различных «пансионах» Лиссабона, прятавшихся за непрочитанными газетами и подкарауливавших информацию — не ту, печатную, а изустную, которая помогла бы им заработать на пропитание.

Отдохнув с дороги и дождавшись вечерней прохлады, парочка вернулась в Сады Эштрела. Оба по очереди прикоснулись пальцами к плитке, облицовывавшей фасад старого дома. Фосс приласкал изогнутые шеи лебедей на заброшенном киоске, где он некогда покупал утреннюю газету и пачку сигарет. Они пришли на то самое место, где он полвека тому назад остановился и поднял руки, сдаваясь, и Фосс, как тогда, уставился на окно верхнего этажа, распахнутое в надежде впустить вечернюю прохладу.

Они повторили ту прогулку, что погубила их тогда — по Калсада-да-Эштрела до Сан-Бенту и Национальной ассамблеи, к преддверию Байру-Алту, а затем вокруг церкви, вверх по улице ду-Секулу и направо в плетение переулков Байру-Алту. В ресторане «Minhote» Андреа угостилась кубиками приправленной тмином свинины, а Фосс, почти не поделившись с ней, выпил бутылку винью верде, белого вина из Понте-де-Лима. В подсвеченном фонарями сумраке ночи они двинулись в обратный путь мимо баров, ресторанов, каких-то подозрительных личностей, зазывавших на исполнение фаду, как на порношоу. Добравшись до Сан-Педру-де-Алкантара, они пошли в горку между серебряными полосками трамвайных линий, а затем перешли улицу и поднялись на смотровую площадку. Они стояли у самого ограждения и видели отсюда весь город, до самого Каштелу-де-Сан-Жорже. Стояли на том же месте, где сорок семь лет тому назад, но не прикасались друг к другу.

Фосс все еще молчал, как и у Андреа в коттедже, но это было уже не то жесткое, угрюмое, маниакальное молчание, в котором они прожили последний месяц. Он наполнялся чувствами, как старый глиняный сосуд, наполняясь водой, темнеет от влаги, забившей из давно забытого ключа. Андреа прислонилась спиной к ограждению, обернулась лицом к Карлу, ухватила его за отвороты пиджака и подтянула к себе, всмотрелась в сохранившуюся половину его лица.

— Это нормально? — спросила она.

Он смутился, взгляд его неуверенно скользил по бровям, по щекам Андреа.

— Я не… не помню правильных слов, — пробормотал он.

— Ты все помнишь, — возразила она. — Ведь это ты сказал мне эти слова.

— Я забыл.

— Это нормально? — повторила она, крепче ухватившись за лацканы пиджака, слегка встряхивая своего непослушного кавалера.

— Не… не знаю, — ответил он. — Я был влюблен только однажды.

— В кого?

— В тебя… дурочка.

Он сказал то, что от него требовалось, но прежней убежденности не прозвучало в его голосе. Не то что сорок семь лет тому назад.

— В таком случае, — смягчилась она, — я разрешаю тебе лечь со мной в постель — в гостиничную постель.

И он пришел к ней в ту ночь, и она спала, прижавшись к нему спиной, они делили одну подушку на двоих, и руки их, переплетенные пальцы покоились на ее животе.

Утром Андреа ненадолго отлучилась, наведалась в контору адвоката в Шиаду. Юрист передал ей деревянную шкатулку и попросил расписаться. Андреа купила оберточную бумагу, надежно упаковала ящичек, а на обратном пути зашла на автобусную станцию и купила два билета до Эштремуша — на завтра.

В тот день они еще успели съездить на поезде в Эштурил вдоль мерцающей Тежу. Когда поезд делал очередной поворот на ослепительно блестевших рельсах, можно было разглядеть серебряные передние вагоны. Посреди залива волны бились о маяк Бужиу, а сзади отдыхающим китом громоздилась отмель.

Казино превратилось в заведение совсем уж сомнительного пошиба: голые девчонки в страусовых перьях. Проход наверх, в сад возле виллы Кинта-да-Агия, исчез, гору сплошь застроили домами. Они перекусили на набережной, Карл больше ковырял сардины, чем ел их. Издали Андреа показала ему тот дом, где жила с Луишем, а во второй половине дня они вернулись в город.

На следующий день в Эштремуше их встретила палящая жара. Они доехали на такси до здания внутри стен крепости и там отдохнули с часок. Спустились в город на ланч, отыскали темную прохладную ташка, где вдоль стен стояли глиняные белые кувшины ростом со взрослого мужчину. Здесь было полно португальцев и туристов, все сидели на деревянных скамьях и с аппетитом уплетали щедрые порции.

— Видишь этих людей? — обернулась к Фоссу Андреа.

— Вижу, конечно, — сдержанно ответил он.

— И что ты о них думаешь?

— Боюсь, как бы они не растолстели, — съязвил он. Ему-то эта опасность в жизни не грозила.

— Я думаю, им на все наплевать, была бы еда в тарелке и доброе вино в стакане и побольше народу вокруг. И это — неплохая жизнь, мне кажется.

Он кивнул и соизволил скушать кусочек жаренной на гриле рыбки с листочком латука.

Такси доставило их к маленькой церкви и кладбищу на окраине, среди шахт, где когда-то добывали мрамор. Узкая дорожка между надгробиями привела их к семейной усыпальнице Алмейда. Фосс приотстал, осматривая фотографии покойников: большинство фотографий были чересчур официальными и больше походили на снимки из полицейского досье. Он провел пальцем по искусственным цветам — одни из пластика, другие из ткани. Наконец Фосс нагнал Андреа, все еще недоумевая, зачем они пришли в это место. Она указала ему на фотографию Жулиану, выцветшую под многолетними дождями и солнцем. Фосс всмотрелся в лицо сына, прищурился, стараясь разобрать его черты.

— Ты так ничего и не спросил о нем, — заговорила Андреа. — И я решила начать с конца. В его конце твое начало… что-то в этом роде.

Фосс ухватился обеими руками за кованую решетку мавзолея и заглянул внутрь, где стояло множество гробов — их еще прибавилось за эти годы — и две урны на одной полке, прах Луиша и прах Жулиану. Андреа вынула старую фотографию и вставила на ее место привезенную с собой, более сохранную. Старую фотографию она отдала Фоссу, и они вместе побрели к выходу, Карл низко склонил голову над поблекшим снимком.

Перед входом в гостиницу Андреа свернула в сторону, провела Карла мимо церкви и статуи святой королевы Изабел, присела на крепостном валу, усадила его рядом с собой и вручила ему подарок. Карл развернул бумагу, увидел красивую африканскую шкатулку и поблагодарил Андреа смущенным поцелуем.

— Открой ее, — посоветовала она. — Главный подарок внутри.

Сверху лежала семейная фотография Фоссов. Дрогнувшей рукой Карл поднес к глазам фотографию, и все его исхудалое тело пронизал озноб, когда он вгляделся в эти лица, в этих четырех человек, которые так охотно позировали фотографу, радуясь своему родству, принадлежности к единой семье. Он пролистал отцовские письма, дошел до последнего, в котором отец просил его вытащить Юлиуса из Сталинградского котла. Он прочел это письмо от начала до конца, потом свое письмо Юлиусу и наконец письмо от одного из солдат, извещавшее о смерти брата. Неловко, тыльной стороной кисти Карл утер глаза.

— Я прихватила их с собой из твоей квартиры, когда убегала, — начала Андреа. — Лежала на крыше и слушала, как немцы обыскивают комнату. Я понимала, что больше у меня ничего не останется, поэтому письма надо было сохранить во что бы то ни стало. Но они принадлежат тебе. У тебя ведь тоже ничего не осталось.

Он покачал головой, устало уперся подбородком в грудь.

— Я потеряла тебя, Карл, — заговорила она, поднимаясь на ноги, глядя сверху вниз на его склоненную голову. — Казалось бы, ты снова вошел в мою жизнь, но на самом деле ты не вернулся. Что-то гложет тебя, и ни до чего больше тебе нет дела, но ты нужен мне, Карл! Я пытаюсь напомнить тебе, кем ты был раньше, потому что только ты один что-то значил для меня, только ты был для меня всем.

Они вернулись в отель. Карл, измученный, уснул на спине, прижимая к груди шкатулку, и содержимое ларчика просачивалось в него, словно лекарство или наркотик. К вечеру он проснулся, и они пошли в ту самую ташка, где ели ланч. На этот раз Карл спросил вина и пива, отведал сыра и оливок. Он заказал свиные щеки и дочиста съел мясо вместе с хрустящей корочкой. Он выбрал десерт — пирожное с засахаренными сливами, запил его кофе, а потом заказал багасу, чтобы припомнить резкий вкус спирта и то, как обжигающий глоток утолял его жажду полвека тому назад, в пору войны. Говорил он по-прежнему мало, но глаза его теперь смотрели на Андреа, а не мимо, он вбирал ее в себя, как будто увидел впервые за этот месяц. И хотя брови по-прежнему нависали низко и сумрачно, его взгляд уже не казался взглядом затравленного зверя.

Слегка опьяневшие, поддерживая друг друга, они перебрались в небольшое кафе возле сада и заказали агуарденте вэлью, напиток крепкий, но более рафинированный, более подходящий для стариков. Карл поднял рюмку и выпил за Андреа.

— За то, что ты возвратила мне, — произнес он. — За то, что напомнила мне о самом главном.

— А дальше? — сурово переспросила она, хотя глаза ее лучились, согретые алкоголем.

Он помедлил, облизал губы:

— За то, что ты самое красивое создание на земле. Женщина, которую я любил всю мою жизнь.

— Еще, — потребовала она. — Сдается мне, я имею на это право. Расскажи мне, насколько сильно ты меня любишь. Вперед, Карл Фосс, физик из Гейдельберга. Насколько и как сильно? Я математик, я люблю числа.

— Я тебя люблю, — повторил он и задумался на целых тридцать секунд.

— Как прекрасно, что тебе так долго приходится подсчитывать.

— Я люблю тебя больше, чем молекул воды во всех морях и океанах.

— Неплохо, — кивнула она. — Их там немало, в Мировом океане. А теперь можешь поцеловать меня.

— Эта работа, — заговорил Карл (предварительно он безрассудно велел официанту оставить на столе всю бутылку агуарденте вэлью), — эта книга, которую я пишу, которая казалась мне важнее всего на свете — казалась до сегодняшнего дня, — я назвал ее «Евангелие лжи». Я хочу написать рассказ из первых рук о том, каково это — прожить всю жизнь шпионом, работая против того государства — тех государств, — которое платило мне за службу. Я думал, если написать, проступит какой-то смысл. Но мало этого, я замахивался еще и на серьезные разоблачения… собирался поведать миру о том, что весь послевоенный период, до тех самых пор, пока это вовсе не утратило смысл, русские имели своего человека на самом верху британской разведслужбы.

В семьдесят седьмом году я вышел в отставку, но сохранил за собой право пользоваться архивом Штази. К тому времени я успел уже похитить немало документов, я закопал их в саду той дачи, которую мы с Еленой снимали под Берлином. С тысяча девятьсот семьдесят седьмого по восемьдесят второй я только тем и занимался, что крал и складывал документы, с помощью которых мог бы доказать существование предателя, доказать, что этим предателем был один из пяти человек, возглавлявших британскую Интеллидженс сервис. В восемьдесят шестом, когда Елена заболела, мы с ней вернулись в Москву, и тут-то я нашел недостающий кусок головоломки. Я получил окончательное, личное подтверждение всему тому, что выяснилось из документов: я успел трижды побеседовать с Кимом Филби до его смерти в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году.

Работать в Москве было нелегко, — продолжал Карл, — Елена тяжело болела, потом заболел и я сам. У меня рак, в мои годы болезнь развивается медленно, однако врачи предупреждали, что возможно внезапное и быстрое ухудшение. Итак, мне предстояло осуществить важную миссию, поведать миру обо всем, что я знаю, и при этом я не знал, хватит ли мне на это времени.

Я считал своим долгом разоблачить предателя, потому что тем временем он получал ордена и звался «сэром». Мне казалось несправедливым, чтобы страна так чтила человека, который посылал своих соотечественников на смерть.

— Теперь что-то изменилось для тебя?

— Теперь, за последние два дня, я кое-что понял. То, что я считал наиболее важным, эта работа, которую я хотел оставить миру как политическое завещание, все это стоило не больше, чем всевозможная информация, разведданные, непрерывно поставляемые вождям, чтобы те могли принимать свои исторические решения. Пустышка, прах. Теперь, когда я это понял, вернее, когда ты помогла мне вспомнить, когда ты показала мне все это, когда я получил твой подарок… я счастлив, наконец.

Андреа отхлебнула агуарденте, поцеловала Карла в уголок рта, губы его защипало от крепкого спирта.

— Но кто это? — спросила она. — Ты так и не назвал его имя.

Они дружно рассмеялись.

— Пустышка, прах, — повторил он. — Нет никакого смысла рассказывать — даже тебе.

— Если не расскажешь, будешь спать отдельно!

— Я хотел было рассказать тебе вчера на прогулке. Помнишь ту нашу прогулку — в Байру-Алту? Какой-то буфуш видел нас и донес генералу Волтерсу. Тут была одна загвоздка: я не знал этого много лет, до встречи с Кимом Филби. Это был наш последний разговор. Я никогда не рассказывал ему, что во время войны я служил в Лиссабоне. Мне казалось рискованным вспоминать об этом, но к тому времени, как мы встретились в последний раз, Ким был уже конченым человеком. Жалкое зрелище. По-моему, он и русским надоел. Так что я решился рассказать ему, кто я такой, припомнил даже свою кличку, чудовищно нелепую, — Чайльд-Гарольд. Ким расхохотался, он хохотал и хохотал и не мог остановиться, я уж испугался, что ему плохо станет. Он схватил меня за руку и выдохнул мне в самое лицо: «Теперь-то мы на одной стороне!» И я стал вторить его смеху, я надеялся, что он заговорит, но спрашивать не стал, таких людей спрашивать нельзя, если хочешь что-то у них выяснить. Отсмеявшись, он сказал, что он лично распорядился выдать меня Волтерсу как двойного агента, предателя, но проделать это следовало очень аккуратно, не оставляя следов.

— Почему Филби решил избавиться от тебя?

— Я давал его разведчикам слишком много ценной информации. В результате появился шанс, что англичане и американцы могут пойти на сепаратные переговоры с Германией. Этого Филби допустить не желал, поэтому он приказал своему человеку подставить меня. Его человек сообщил буфуш о нашей прогулке и велел доложить Волтерсу. Вот почему меня арестовали.

— Я так и думала, — выдохнула Андреа. — Так и думала, что это он.

— Кто?

— Ричард Роуз.

— Прости, Андреа, я знаю, этот человек много для тебя значил, но…

— Ничего он для меня не значил! А теперь уж и того меньше. Я приглашала его иной раз на ужин, потому что он один из Компании. В конце концов, Ричард бывает забавен. Но он никогда не нравился мне, никогда!

— Это не Ричард Роуз. Я тоже подозревал его, потому что при наших встречах в Садах Монсеррате Роуз всегда держался враждебно. С ним было трудно иметь дело, не то что с Сазерлендом.

— Так это не он?

— Сначала я ушам своим не поверил. Мне в голову не приходило, что этот человек уже тогда был завербован.

— Филби ведь мог и солгать.

— У меня на руках имеются документальные свидетельства дальнейшей его деятельности. Все эти бумаги, выкраденные из архивов Штази, все они в твоем доме.

— Если это был он, я хочу поговорить с ним с глазу на глаз.

— Не знаю, разумно ли это, Андреа, — вздохнул Фосс. — И Филби, и Блейк были люди беспощадные. Они пожертвовали сотнями агентов, но, смею тебя заверить, Мередит Кардью стоит их обоих вместе взятых.

В ту ночь они крепко спали, алкоголь убаюкал их. Проснулись поздним утром и впервые занялись любовью. Горничные весело щебетали в коридоре.

Днем Фоссу стало худо, начались боли. Они помчались на такси в аэропорт, сели на самолет до Лондона. К одиннадцати вечера Андреа удалось доставить Карла в больницу имени Джона Рэдклиффа, и почти сразу же его, корчившегося от невыносимой боли, на каталке увезли в специализированный раковый корпус в Оксфорде — в Черчхилл. Там боли удалось снять, и к следующему утро состояние Карла считалось стабильным.

Врач сообщил Андреа, что жить Карлу осталось считаные дни, в лучшем случае — полмесяца. Фосс просил забрать его домой. Андреа оплатила услуги частной медсестры, которая должна была приходить дважды в день. Фосс лежал в ее постели с капельницей, которую он мог регулировать сам, но компьютерный чип следил за тем, чтобы не произошло передозировки морфина.

Андреа не поднималась в мансарду, не включала компьютер Фосса. Она так и не узнала, что все файлы сожрал неведомо откуда взявшийся вирус, что кто-то побывал в доме и забрал наиболее ценные документы из чемодана. Весь день она сидела рядом с Фоссом и читала ему вслух — вот что было важно для них обоих.

Вечером она приготовила легкий ужин, а перед сном, около одиннадцати, выпустила Эшли во двор. Она стояла на крыльце, на свету, а собака растворилась в темноте. Ночь была мягкой и благоуханной, но Андреа накинула кардиган и придерживала его полы на уровне груди, хотя и понимала, что озноб бьет ее изнутри. Она старалась не думать, она просто знала, что ей придется снова пройти через это, снова пройти весь мучительный процесс смирения, умирания, привыкания к слову «никогда». Никогда, совсем никогда, даже через миллион лет. Отныне и навсегда. Вечность небытия.

Она вспомнила, как в 1944 году вышла из Базилики Ла Эштрела, наплакавшись так, что тело ее казалось полым, и ветер продувал ее насквозь. Так ли уж плохо это было? Она справилась. Было ведь и освобождение, натянулись якорные канаты, и, хотя корабль все еще стоял у причала печали, инстинкт уже шептал, что предстоит двигаться дальше, жить дальше. Таким выросло ее поколение. Не суетись, не закатывай истерик. Совладай с собой и живи. Так было тогда, но что теперь? Она прожила всю жизнь в тени своей далекой любви. Наступила старость, а конец старости известен заведомо.

Ранним вечером она прошлась по кладбищу возле соседней церкви, осмотрела надгробия супружеских пар, сама удивляясь своей мрачной прихоти. И вот что она отметила: если жена уходила первой, муж неизменно следовал за ней через какие-нибудь полгода-год, но если умирал мужчина, женщина отнюдь не спешила присоединиться к любящему супругу в вечной ночи. Нет, женщины продолжали обитать в своих скрюченных телах, их слабые и нежные сердца упорно бились еще многие годы.

Что ж, она завершит жизнь так же, как начала, — в одиночестве. Но за долгие годы она успела нажить дорогие ей связи. Ей так и представлялась связка альпинистов, карабкающихся по отвесной стене, взглядами ободряющих друг друга.

Она позвала собаку.

Роберт Уилсон Эшли не отозвался.

— Чертов пес, — выругалась она и двинулась вслед за таксой по тропинке.

Эшли обнаружился, когда Андреа споткнулась о его распростертое на земле тело. Тельце было еще теплым, но его неподвижность была неподвижностью смерти, и света, который пробивался в сад из распахнутой двери черного хода, было достаточно, чтобы увидеть: последняя искра жизни уже угасала в широко раскрытом глазу. Хозяйка подобрала собаку с земли, невольно удивившись тяжести маленького таксячьего тела. Она вернулась к дому, на пороге приостановилась, пытаясь понять, что же произошло, затем вошла в холл и положила Эшли на большой стол. Внимательно осмотрела труп в поисках следов той силы, что насмерть поразила молодого пса. Теплый вечерний ветерок свободно задувал в распахнутую дверь. Разжав стиснутые челюсти Эшли, Андреа обнаружила застрявшие в зубах куски сырого мяса, но в тот самый момент, когда ее осенила догадка, — Эшли был отравлен! — белый шелковый шарф мелькнул перед ее глазами, опустился ниже, стиснул шею.

Она перехватила концы шарфа у себя за спиной, и ее руки наткнулись на крепкие мужские пальцы в перчатках. Андреа попыталась вырваться, но мощное чужое тело навалилось на нее сзади, придавило к столу. Извернувшись, Андреа пнула каблуком в лодыжку убийцы, краем глаза разглядела «мартенсы» цвета красного дерева. Бедрами убийца вжимался в нее, вынуждая наклониться, и в последнем усилии спастись Андреа легла животом на стол, подтянула ноги — быть может, удастся забраться на стол, переползти на другую сторону.

Сильные руки рванули ее назад, стиснули сильнее. Андреа поддалась, почти приникла к врагу и вцепилась в его руки, царапаясь, до самого конца противясь неизбежному. И силы, и воля покидали ее. Лицо раздулось, зрение померкло. Кровь затопила мозг, и словно в конце узкого туннеля мелькнуло лицо убийцы. Распухшими, лиловыми губами она выговорила его имя. Последнее ее слово на земле, беззвучный вопрос:

— Морган?

Фосс проснулся. Единственный источник света — красные цифры на часах — 00.28. Его разбудила боль. Он нажал на кнопку капельницы, но не почувствовал, как вливается в его жилы Лета — между собой они с Андреа присвоили это имя морфину. Он повернул голову — подушка рядом с ним пуста. Он пошевелил рукой — убедился, что рука движется свободно, и при тускло-красном свете часов разглядел, что трубка, связывавшая его с капельницей, перерезана. Невыносимая боль разрывала бок, словно стальные пальцы впивались в пораженный орган. Карл отбросил покрывало, включил ночник и увидел, что капельница пуста, а когда он засыпал, там еще оставалась половина содержимого.

Карл вытолкнул себя из постели, загремела опрокинутая капельница.

— Андреа! — взывал он.

Крик его был едва слышен. Железная рука, сжимавшая его печень, почти не оставила дыхания в изнуренном теле. Карл добрел до двери, перерезанная трубка, все еще воткнутая иглой в вену, моталась перед ним. Спотыкаясь, он спустился по лестнице, вошел в кухню и увидел на столе тела. Собака лежала у ног своей хозяйки. Что они тут делают?

Огненное копье пронзило его грудь с такой сокрушительной силой, что, казалось, вспыхнул мозг. Вцепившись костлявыми, лишенными плоти пальцами в край стола, Карл уставился на лицо, которое перестало быть ее лицом.

Он закашлялся, сгибаясь пополам от боли, — никакие железные пальцы не могли причинить ему подобной муки. Огненное копье пронзало грудь, изгоняя надежду, будущее, смысл. Капли влаги упали на ее кардиган, растеклись темными пятнами, когда Карл приник уцелевшей щекой к ее лицу, к ее еще почти теплой щеке. Он забрался на стол, лег рядом с ней, сжал ее пальцы в своей руке и на краткий миг вновь стал счастлив: увидел, как она уходит под воду, только пузыри пошли, а он ныряет за ней, подхватывает, выносит обратно к свету. И в третий раз вонзилось копье и осталось торчать в его груди. Он принял боль как благо, хотя тело и выгнулось невольно, отторгая огонь агонии. Он выгнулся и рухнул и увидел ее на том берегу: она ждала, она призывно махала рукой.

Морган Трент, притаившийся в темном уголке кухни в расчете на небольшую садистскую забаву, вышел из засады. Оглядел тела, задумчиво барабаня пальцами по подбородку, отметил, что пальцы покойников сцеплены. Ах, умиление, подумал он, умиление, да и только! Внимательно присмотрелся к лицам и попытался понять, что же означает улыбка на губах Фосса, на уцелевшей половине его лица. Можно подумать, там его приняли с распростертыми объятиями.

Он проверил пульс на шее мужчины. Ни биения. Поднялся в мансарду, вынес оттуда сундук и перебросил его через забор на свой участок. Вернулся и на этот раз прихватил оба чемодана с документами. В третий раз он вернулся затем, чтобы оставить отпечатки «мартенсов» на клумбе под окном и разбить стекло. Через эту дыру он влез в дом и вышел на этот раз с парадного входа, захлопнув за собой дверь.

Сундук и чемоданы Морган уложил в багажник своего автомобиля, сменил «мартенсы» на ботинки с резиновыми подошвами, наведался к дому Броков и вернул «мартенсы» на то место, откуда их позаимствовал, — в гараж. После этого бравый майор съездил в Суидон и сделал звонок из уличного автомата. Обменявшись паролем и отзывом, он сообщил своему шефу: «Дело сделано, теперь уничтожу бумаги».

Частная медсестра обнаружила тела утром, когда открыла дверь своим ключом. Она вызвала полицию, и час спустя трое офицеров стояли вокруг стола, на котором лежали жертвы.

— Знаете, на что это похоже? — сказал детектив-констебль.

— На убийство. Или вы имеете в виду что-то другое? — откликнулся детектив-инспектор.

— Я о том, как они лежат, держась за руки, и собака у ног…

— Да, это странно.

— Похоже на надгробие, — продолжал детектив-констебль. — На старинное каменное надгробие. Знаете, где рыцарь во всеоружии и с ним его верная жена.

— Верно, — подхватил детектив-инспектор, — и у ног небольшая собачка.

— Я читал стихотворение про это, — вмешался третий полицейский, молоденький, только что поступивший на службу.

— Стихотворение! — фыркнул детектив-инспектор. — В полицейском колледже нынче стишки разучивают?

— Нет, сэр. Я получил диплом по литературе в университете Киля. Там мы порой читали стишки.

— Ладно, — кивнул детектив-констебль, думая про себя: что с молодежи взять!

— Я только последнюю строчку помню.

— Вполне достаточно. К чему нам эта дребедень?

— «И нас переживетлюбовь».^[28] Вот эта строчка, сэр. Чушь собачья, а?

«Оксфорд таймс», 3 декабря 1991 года

В 11.30 Королевским судом города Оксфорда Гэри Брок был приговорен к пожизненному заключению за убийство Карла Фосса и Андреа Эспиналл.

«Оксфорд таймс», 3 февраля 1992 года

Морган Трент и Кэтлин Томас извещают о своем бракосочетании, которое состоится в Лэнгфилд-черч, Оксфорд, 28 июня 1992 года.

«Таймс», 30 июня 1993 года

28 июня 1993 года сэр Мередит Кардью мирно скончался у себя дома в возрасте 84 лет. Поминальная служба состоится в Сент-Мэри-ле-Стрэнд 15 сентября 1993 года.

Роберт Уилсон Расплата

© Ю. Павлов, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство Иностранка®

Глава 1

9 марта 2012 года, пятница, 23:15

Лондон, Ковент-Гарден

Собрав последние силы, компания покидала подвал испанского бара, с трудом взбираясь по узкой винтовой лестнице. Все были пьяны в доску. Каблук двадцатипятилетней Алишии застрял в решетчатой ступеньке. Поднимавшиеся следом за ней не желали мириться с возникшим на пути препятствием. На девушку навалились, каблук с треском отломился, и Алишию вытолкнули в зал. Следом кое-как выкарабкались и остальные. Наверху все ходило ходуном. Под оглушительную музыку и дикий рев танцующих компания двинулась к выходу. С трудом протолкавшись сквозь пьяную толпу и сбив по пути пару барных стульев, она выбралась наружу.

Алишия ковыляла по Мейден-лейн, спотыкаясь на каждом шагу, как хромая лошадь. Ночной воздух холодил покрытую испариной кожу, в ушах шумело. Говорят, кислород усиливает опьянение, очень похоже на то… Невероятно уродливые образы мелькали перед ее рассеянным взором, то расплываясь, то снова обретая четкость.

– Али, что с тобой? – Джим обеспокоенно заглянул ей в лицо.

– Каблук сломала. – Стараясь удержаться на ногах, Алишия ухватилась за него.

– Нажралась до чертиков. – Щенок, как всегда, с готовностью констатировал очевидное.

Джим отпихнул его.

– Все мы нажрались! – радостно завопила Тула.

Ее ноги разъехались, и, потеряв равновесие, она хлопнулась задом на тротуар.

– Я тебе сколько раз говорил, что эта компания до добра не доведет? – прошипел Джим на ухо Алишии. – Обещай, что такое не повторится!

«Пообещать-то я могу…» – уныло подумала Алишия.

Улица ходила ходуном перед ее глазами, а голова болталась, как накачанный гелием воздушный шарик.

– Все, завязываем с пьянками, впереди поиски работы! – Джим обнял ее за плечи и слегка встряхнул. – Слышишь, Али?

– Хочу убраться отсюда, – простонала она в ответ. – И поскорее.

– Эй, а где Щенок? – сидя на тротуаре, озиралась по сторонам Тула.

Тот мигом подскочил к ней.

– Помоги встать, амиго.

Тула безуспешно пыталась подняться.

– А поцелуешь? – Высунув язык, Щенок схватил ее за руку и рывком поставил на ноги.

Компания издала дружный вопль отвращения и побрела по улице, галдя, как первоклассники по дороге в школу.

Алишия покрепче ухватилась за Джима. Улица напоминала палубу корабля во время сильной качки.

– Такси поймай, – с трудом выдавила она.

Перед слезящимися глазами плясали слепящие неоновые огни.

– Берегись! – завопил кто-то вдалеке.

На Стрэнде начался погром. Толпа подростков в капюшонах била витрины магазинов, сшибала с ног прохожих, раздавала пинки направо и налево. Две девчонки в туфлях на каблуке-стилете балансировали на решетке канализации, вцепившись друг дружке в волосы мертвой хваткой. Со стороны Чаринг-Кросс доносился собачий лай.

Внезапно раздался громкий крик, и все бросились врассыпную, исчезая в подворотнях. На противоположной стороне улицы, привалившись к опоре строительных лесов, лежал чернокожий парнишка. Он держался за живот, тщетно пытаясь остановить кровь.

– Он ранен! – на мгновение протрезвев, охнула Алишия.

– Пошли. – Джим потянул ее за собой. – Здесь нам такси не поймать.

– Надо позвонить в полицию.

Она нашарила в сумочке мобильник, позвала на помощь. Но распухшие, онемевшие губы не повиновались, и вместо слов: «Полиция, скорая, кто-нибудь!» – раздалось лишь невнятное бормотание.

Вой сирен прорезал ночь. Джим выхватил у девушки мобильник, отключил и сунул обратно в сумочку.

– Идем, без нас разберутся.

– Надо помочь!

– Мы сейчас не в том состоянии, – отрезал парень.

На Веллингтон-стрит не было видно ни одного такси. Крепко держа Алишию за руку, Джим потащил ее в сторону Королевской оперы.

«Хорошо, что Джим рядом, – крутилось в голове у Алишии. – Он старше остальных, серьезнее. Неужели я правда столько выпила? Сначала джин-тоник, потом немного вина за паэльей. Щенок пил горящую самбуку, он такой, да… Ох уж эта мостовая!.. Какой крутой подъем! Не наблевать бы у храма оперного искусства… Рвотная паэлья на заре похмелья. Голова вот-вот упорхнет в небо. Так, нужно просто дышать глубже».

Сквозь хмельную пелену краем глаза девушка заметила приближающийся оранжевый огонек.

– Такси! – крикнула она и замахала рукой.

Машина свернула к тротуару.

Алишия протерла глаза. Сделала глубокий вдох. Заглянула в салон, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заблевать все вокруг. Назвала адрес: Лавендер-гроув, недалеко от Лондон-Филдс.

В свете фонарей кожа водителя казалась желтушной.

– Давай, детка, забирайся. – Таксист облизал бледные губы. – Ну и дурдом там устроили! Приятель, ты с нами?

Джим отрицательно качнул головой. Он захлопнул дверь и помахал Алишии на прощание.

Таксист поправил зеркало, дал газу и круто развернул машину.

Алишии стало не по себе, когда дверные замки защелкнулись. Лампочки в салоне потускнели и вскоре погасли совсем. Девушка откинулась на сиденье, отчаянно борясь со сном. «Не отключайся. Скажи водителю, как ехать. Так он будет знать, что ты в порядке», – твердила она себе.

– Отсюда налево, на Тависток-стрит. Потом еще раз налево, на Друри-лейн. Дальше прямо… Ага, прямо.

– Не волнуйся, детка, я знаю дорогу.

Губы пересохли. От мелькающих за окном огней тошнило. Удары сердца отдавались в голове, от каждого вздоха закладывало уши. Боже, она никогда не была такой пьяной! Шея затекла, в горле першило, голову мотало в такт движению. «Я словно кивающая собачка. Давай, Алишия, соберись, открой глаза, вдохни поглубже».

Девушка потянулась к кнопке внутренней связи. Хотела сказать, что ей в бокал, похоже, что-то подсыпали, но язык не слушался.

– Расслабься, детка. – Голос водителя звучал успокаивающе. – Все хорошо.

Вот это – «хорошо»?! Алишия почувствовала, что лежит, прижавшись щекой к сиденью. Она с усилием открыла глаза и уставилась на резиновый коврик. Если это «хорошо», то как себя чувствуют те, кому плохо? А, папа? Скажи что-нибудь, папа!

«После одиннадцати вечера по Лондону нужно перемещаться исключительно на такси. И не на „мини“ с шашечками, а на настоящем, солидном, черном, чтобы не нарваться на какого-нибудь прохвоста из Бангладеша».

«Ты прав, папа… Хотя откуда тебе знать? Ты же в Мумбаи. А я здесь, в Смоге^[1]. В потемках…»

Темно, как в могиле. Лишь вспышки боли, раскалывающие череп. Алишия дважды моргнула, проверяя, не сон ли это. Нет, вокруг действительно кромешная тьма. Она ощупала то, на чем полулежала, – ребристое сиденье такси. Автомобиль не двигался. Стрелок часов не разглядеть. Который час? Мысли путались.

Девушка потянулась к двери – та оказалась заперта, вторая тоже. Алишия забарабанила по стеклу. Потянулась к окошку водительского отсека – заслонка не двигалась. Под ложечкой засосало.

Девушка судорожно вглядывалась в темноту, пытаясь уловить движение или звук. Тишина. Алишия прижала дрожащие пальцы к губам. Дыхание резко участилось, колени затряслись от страха. Внезапный выброс адреналина прояснил сознание. Похмелье как рукой сняло. Собрав все силы, Алишия попыталась успокоиться и подавить зарождающуюся панику, но та с каждым мгновением нарастала, становясь неуправляемой, билась в легких и выла в ушах. Наконец она вырвалась вспышкой белого света, и девушка бросилась к двери, потом к другой, заколотила в них руками и ногами и закричала, срывая голос.

Внезапно темноту прорезала узкая белая рамка, и через мгновение свет хлынул в помещение. Похоже, такси стоит в гараже. Она замерла, ожидая, что будет дальше. В дверном проеме показались двое бритоголовых мужчин в улыбающихся белых масках. Алишия уже когда-то видела такие, и выглядели они жутко. Она с трудом подавила рвущийся из горла крик и сгруппировалась на сиденье, опершись на локти и подтянув колени к груди. Пусть только сунутся – сразу получат острым каблуком!

Мужчины обошли такси сбоку. Дверные замки щелкнули. С обеих сторон к ней потянулись руки. Алишия изо всех сил ударила ногой вправо, потом влево и услышала, как кто-то всхрипнул от боли. И продолжала брыкаться, пока один из мужчин не ухватил ее за ногу, да так, что чуть не вывихнул лодыжку. Он потянул сильнее, и девушке пришлось повернуться, чтобы избежать перелома. Мужчина потащил ее к себе. Другая нога подвернулась, и Алишия повалилась на пол, лицом вниз. Она оказалась на коленях, уцелевший каблук больно впился в ягодицу. Незнакомец схватил ее за волосы и сильно потянул. Шея выгнулась так, что девушка не могла издать ни звука. Она попыталась отбиться кулаками, но одну руку тут же перехватили, а другую заломили за спину. Алишия уткнулась лицом в пах незнакомца. Не выпуская ее запястья, мужчина вытащил из кармана смоченный чем-то платок и сунул ей под нос. Через несколько секунд она отключилась.

По улицам восточного Лондона медленно катил белый фургон. В тускло освещенной кабине сидели двое высоких, крепко сбитых мужчин. Обоим было чуть за тридцать. Тот, что был повыше и постройнее, с круглым, почти детским лицом, голубыми глазами и лысой головой, отзывался на кличку Бритый. Справа по шее и щеке у него тянулась татуировка: паук карабкался по паутине, словно пытаясь забраться в ухо. Бритый заметно нервничал, постоянно поправляя белую кепку с красным крестом святого Георгия по бокам и эмблемой футбольного клуба «Вест-Хэм юнайтед» спереди. Путеводитель в его руках был открыт на странице с картой Лондона, на которую падали отблески света уличных фонарей. Водитель, Дэн, не был похож на напарника. Короткие волосы на пробор, ни татуировок, ни пирсинга – он выглядел вполне прилично. Вместе они работали второй раз.

– Опаздываем, – спокойно заметил он, высматривая по сторонам таблички с названиями улиц.

– Знаю, черт побери! – рявкнул Бритый. – Где мы сейчас?

– Похоже, на Нью-Барн-стрит.

– Нью-Барн-стрит? – озадаченно повторил Бритый. – В какую жопу мира мы забрались?

– Понятия не имею. Так на указателе было написано, – невозмутимо пожал плечами Дэн.

– Эй, не умничай. Никто не любит умников.

– Тогда скажи, куда ехать дальше. Прямо, налево, направо?

– А хрен я знаю!

– Карта тебе на что?

– Навигатор бы сейчас больше пригодился.

– Дай карту сюда. – Дэн выхватил путеводитель из рук Бритого. – У тебя даже не та страница открыта.

– Я в жизни не бывал восточнее Лаймхауса!

Дэн кинул брошюру Бритому на колени, проехал несколько сотен метров вперед и свернул налево.

– Вот и Грейндж-роуд, – заметил Бритый как ни в чем не бывало. – Видишь, я совсем чуть-чуть ошибся.

– А дом какой?

– Ищи тот, возле которого такси стоит.

– Ты что, даже номер не спросил?

– Да просто отыщи это долбаное такси!

– Пайк сказал, что такси будет в гараже.

– Твою мать…

Пошарив в карманах, Бритый выудил мятый клочок бумаги с номером дома. Тот находился в самом конце улицы. Заехав на подъездную дорожку, Дэн развернул фургон задом к воротам гаража и погасил фары.

– Прибыли. Давай передохнем пару минут, – предложил он.

– Надень. – Бритый передал ему вязаную маску. Свою кепку «Вест Хэма» он сунул в бардачок. – Только не задом наперед.

– Спасибо большое, без тебя не разобрался бы.

– И это тоже тебе. – В руках у Дэна очутился пистолет с глушителем.

– Я думал, мы просто заберем девчонку, – насторожился он.

– Ты же сам вызвался со мной работать, – отрезал Бритый.

– Пайк ничего не говорил про оружие.

– У меня свои методы.

– Какие еще методы?

– Решения проблем.

– Зачем нам пушки, если мы за девчонкой приехали? И как мне, по-твоему, одновременно со шприцем управляться?

– Придумай что-нибудь, – отмахнулся Бритый. – Возьми еще вот эту штуку.

Он передал Дэну скрученную хирургическую нить – лигатуру.

– Этого еще не хватало!

– И напоследок самое важное. – Словно не слыша напарника, Бритый сунул ему в руки пару латексных перчаток.

– Что мне с этим делать? – Дэн озадаченно разматывал лигатуру.

– Пушки нужны на случай, если что-то пойдет не так. От этих ребят всякого можно ожидать, а Пайк велел сделать все без лишнего шума. Тут-то и пригодятся нитки.

– Каких еще ребят? – удивился Дэн. – Пайк сказал, что таксист будет один. Отдаем ему пять кусков в обмен на девчонку, я вкалываю ей снотворное, и мы сматываемся. А он дожидается второй половины суммы.

– Это он тебе сказал. – Бритый уже натягивал перчатки. – А мне сказал, что прежде не вел дел с этим таксистом и не знает, что у того может быть на уме. Поэтому лучше перестраховаться.

– А что у него может быть на уме?

– Может позвать друзей. Отказаться отдавать девчонку. Потребовать больше денег. Связи у него есть. Понял?

– Вот дерьмо, – не на шутку разозлился Дэн.

– Хватит строить из себя святошу. Бери нитку, и пошли.

Дэн запихнул лигатуру в карман брюк, а пистолет – во внутренний карман куртки. Натянув маски, они вылезли из фургона и направились к черному ходу позади гаража.

В комнате сидели трое мужчин. Перед ними на столе стояла доверху забитая окурками пепельница и два стаканчика дешевого кофе, рядом валялись две уродливые пластмассовые маски на резинках. Никакого алкоголя – так было условлено. Когда имеешь дело с красотками, всегда случаются проблемы.

Таксист молча смотрел на своих подручных. Два нелегала. Крепкие, коренастые ребята из Страны-Черт-Знает-Где. Оба стрижены под ноль, круглые головы в шрамах и вмятинах – то ли часто падали с лошадей во время своих степных состязаний, то ли регулярно ввязывались в потасовки в тюрьме. Последнее казалось более вероятным. Младший не упустил возможности заглянуть девчонке под юбку. Выглядел он абсолютно бетонноголовым – этот термин таксист специально изобрел для дураков, которым довелось на него работать. Поэтому ему пришлось объясняться со старшим, который хоть немного понимал по-английски, и сказать, что такого он не потерпит.

– Долго ждать? – поинтересовался старший на ломаном английском.

Его спортивная куртка была заляпана штукатуркой.

Таксист не удостоил его ответом, лишь взглянул на часы и перевел взгляд на плотно занавешенное окно. Ожидание действительно затянулось.

Младший едва заметно ткнул старшего напарника локтем в бок. Тот подался вперед и потер сложенными щепотью пальцами перед носом таксиста. Тот облизал губы сухим обложенным языком и поднял вверх указательный палец. Жест смутил нелегалов, и они вновь о чем-то заговорили на своем тарабарском языке. Таксист откинулся назад, убедившись, что «дерьмо» в их языке, по всей видимости, звучит примерно так же, разве что гласных поменьше. Он нервно забарабанил по бедрам.

– Подождите еще немного. Скоро получите все, что причитается. – Он продемонстрировал в улыбке кривые серые зубы. – Бьюсь об заклад, такой калым даже за ваших сестер не давали.

Слова сыпались на помятые головы нелегалов осколками разбитой свиньи-копилки, среди которых им так и не удалось поймать ничего ценного. Они продолжали шушукаться. Таксист разглядывал их с нескрываемым удовольствием. За последние двадцать лет он полюбил слушать чужую речь. То, как представители разных национальностей извлекали звук, поражало его. Арабы будто давились словами. Индийцы булькали, словно разговаривая на валлийском под водой. Китайцы то шипели, то трещали, как бенгальский огонь. А речь этих двоих звучала как пердеж козлов в открытом поле.

– Деньги давай, – потребовал старший, снова протягивая руку.

Снаружи раздался звук подъехавшей машины, и спустя несколько минут снизу донеслись шаги. Таксист поднялся, прикрывая за собой дверь, но та распахнулась, и спины нелегалов были отчетливо видны в проеме.

– Как дела? – спросил Бритый.

Из прорезей на маске были видны только его глаза и губы.

– Заждались мы вас, – ответил таксист, натягивая белые перчатки.

– Надеюсь, никаких проблем?

– Какие могут быть проблемы?

– Тебе виднее. – Заметив нелегалов, Бритый насторожился. – Это еще кто такие?

– Помощники. На случай задержки.

– Пайк ничего не говорил ни про каких… помощников.

– Знаю. Но не одному же девчонку тащить? Придя в себя, она словно с цепи сорвалась.

– Где она? – спросил Бритый.

– В комнате.

– Как она? – поинтересовался Дэн.

– Минут пятнадцать назад спала, – ответил таксист. – Потом не проверял.

– Без хлороформа было не обойтись?

– Нет. Она просто взбесилась. Похоже, у нее клаустрофобия или что-то в этом роде.

Дэн то и дело поглядывал в сторону нелегалов. Те о чем-то шептались.

– Надо позвонить Пайку. – Кивком Бритый показал напарнику на дверь.

– Приехали… – прошептал Дэн и пошел за ним следом.

Он нервно переминался с ноги на ногу, пока Бритый что-то бурчал в трубку. Закончив разговор, тот многозначительно чиркнул большим пальцем поперек горла. Дэн почувствовал, как душа уходит в пятки.

– Черт, – только и смог выдохнуть он.

Достав пистолеты, они вернулись в дом.

– Какого хрена? – Таксист с изумлением уставился на оружие в их руках.

– Буди девчонку. Пусть будет готова, – приказал Бритый и вытолкал таксиста в коридор.

– К чему?

– К отъезду, к чему еще?

– А пушки зачем?

– Ты нарушил уговор. – Губы Бритого казались кроваво-красными на фоне черной маски. – А мы делаем, что велено. Буди девчонку.

– Объясни все-таки, – настаивал таксист.

– Делай, что говорят, – отрезал Бритый и подтолкнул его к двери в спальню.

Дэн и Бритый вошли в комнату. Нелегалы повернулись им навстречу. Понимание того, что в награду им уготованы вовсе не деньги, росло с каждым мгновением, пока темные отверстия стволов не заслонили, казалось бы, весь остальной мир. Руки в белых перчатках сорвали их со стульев. Несколько пинков по коленям заставили опуститься на вздувшийся линолеум. Стволы уперлись им в затылки, кровь отлила от губ, и нелегалы с мольбой посмотрели вверх, осознав наконец свое истинное место в жизни, которая привела их в утробу этого мрачного, ненасытного мегаполиса. Спрятав пистолеты, Дэн и Бритый достали из карманов лигатуры и накинули на шеи склонившихся перед ними мужчин. У них за спиной таксист захлопнул дверь спальни.

Шум в соседней комнате разбудил Алишию. При виде таксиста девушку вновь охватил страх. Немигающим взглядом она уставилась на дверь. Снаружи доносились звуки отчаянной борьбы. Что-то тяжелое ударилось о пол за стеной, и девушка вздрогнула. Таксист лишь молча глядел в потолок, зажав уши руками.

– Что происходит? – шепотом выдавила Алишия.

Ответа она не дождалась. Сквозь хрип и пыхтение слышалось, как судорожно скребут о линолеум каблуки. Внезапно все прекратилось. Наступила пугающая тишина, которую нарушил лишь звук очередного падения. Таксист опустил руки и угрюмо покачал головой. Алишия отползла к стене, продолжая в ужасе таращиться на дверь. Снаружи не доносилось ни звука.

– Ладно, – вздохнул наконец таксист. – Пойдем.

Он открыл дверь. В спальню потянуло вонью.

– Рано, придурок! – заорал Бритый.

Алишия увидела мужчин в масках и распростертые на полу тела. На мертвых распухших лицах застыл ужас. Ее вырвало. Таксист втолкнул девушку обратно в спальню.

– Вытри ее, – приказал Бритый. – Есть во что этих завернуть?

– Гляньте в гараже, – ответил таксист. – Пара кусков брезента должна найтись.

Дэн, все еще в шоке от содеянного, спустился в гараж, отыскал брезент и принес его наверх. Вместе с Бритым они завернули в него трупы и перевязали веревкой. Запах в комнате заставил обоих закашляться. Они перетащили тела в гараж. Дэн вышел через черный ход и оглядел улицу. Ни души. Он вернулся в гараж и открыл задние двери фургона. Погрузив трупы, они отправились за девушкой.

Таксист открыл окна, и вонь постепенно выветривалась из комнаты.

– Вот на хрена ты это сделал? – упрекнул его Бритый. – Не мог просто следовать указаниям?

– Откуда мне было знать, что все так закончится? – пожал плечами тот. – Деньги у вас?

Бритый передал ему пухлый конверт. Они вошли в спальню. Испачканные блевотиной юбка и блузка Алишии валялись на полу. Сверху лежали коричневые колготки. Девушка в одном нижнем белье испуганно смотрела на похитителей с кровати.

– У тебя есть пароль от сигнализации ее квартиры? – спросил Дэн.

Поглощенный пересчетом денег, таксист лишь отрицательно помотал головой. Дэн с Бритым многозначительно посмотрели на Алишию. Та сообщила пароль. Бритый достал мобильник, набрал номер, назвал нужные цифры.

– Найди нам какой-нибудь пакет, чтобы положить ее вещи, – сказал Дэн.

Таксист принес из кухни пакет и сложил туда одежду Алишии. Вынув из кармана маленькую черную коробочку, Дэн извлек оттуда наполненный прозрачной жидкостью шприц. При виде иглы Алишия еще крепче прижалась к стене и зарыдала.

– Ты делал такое раньше? – Таксист попытался заглянуть Дэну через плечо.

– Нет, первый раз в жизни. – Дэн драматически закатил глаза.

– Прошу вас, не надо, – взмолилась Алишия. – Я не буду шуметь…

– Это просто успокоительное, – сказал Дэн и повернулся к таксисту. – Хочешь и тебе укольчик сделаю?

– А кто будет убирать все это дерьмо?

– Если бы ты, мать твою, сделал все, как велено, – угрожающе произнес Бритый, глядя в упор на таксиста, – то уборка бы не понадобилась.

Глава 2

9 марта 2012 года, пятница, 23:45

Лиссабон, парк Наций, отель «Олиссипу»

– По делам приехали или развлечься?

Женщина-администратор за черной гранитной стойкой не могла отвести взгляд от зеленых глаз Чарльза Боксера – такие она видела лишь у цыган. Черная кожаная куртка, потертые джинсы, армейские ботинки – нет, этот клиент явно не был похож на привычных постояльцев отеля.

Вспомнив, что дочь внезапно отказалась с ним ехать, он почувствовал легкое раздражение. Какие уж тут развлечения! И если не считать встречи со старым клиентом, дел в Лиссабоне у Боксера, независимого консультанта по похищениям людей, тоже не предвиделось.

– Просто отдохнуть, – улыбнулся он, протягивая паспорт.

Администратор ввела данные в компьютер, отметив про себя, что клиенту вскоре стукнет сорок.

– Номер на двоих, завтрак включен, верно?

– Боюсь, пока я один.

– Хорошо, – с улыбкой ответила женщина.

Боксеру понравилось, что она не стала задавать лишних вопросов.

Несколько минут спустя он уже лежал на кровати, уставившись в потолок. Телефонный разговор с Эми, его семнадцатилетней дочерью, не давал ему покоя.

– Я не приеду, – сообщила она. – Разве мама тебе не передала?

– Что значит «не приеду»? Эми, что за ерунда? Мы готовились к этой поездке с Рождества, а сегодня ты передумала? Я звонил Мерси в среду, она ничего мне не говорила.

– Забыла, наверное. У нее учения на выходных, всю неделю готовилась. Она просила меня тебе позвонить.

– И ты позвонила в последний момент.

Боксер почти видел, как Эми пожимает плечами. Все, как она и задумала, – он же не будет возвращаться и увозить ее силой. Для дочери такое поведение было в порядке вещей.

– Так что случилось? – вздохнул он.

– К экзаменам нужно готовиться.

– У Карен? – уточнил Боксер, стараясь, чтобы в голосе не звучал сарказм.

– Нет, у подруги я ночую. А работаю дома, в своей комнате. Позвони маме, она подтвердит. Мы обо всем договорились перед ее отъездом.

– Вот только меня забыли спросить. И ты прекрасно знаешь, что до окончания учений до нее будет не дозвониться.

– А, верно.

– И что мне теперь делать с твоим билетом до Лиссабона за полторы сотни фунтов?

Молчание. Тишина в трубке была полна плохо скрываемым раздражением. В последнее время Эми быстро заводилась.

– Сказать, почему я не хочу ехать с тобой? – Она явно готовила решающий удар.

– Ты ведь уже сказала, что из-за экзаменов, хотя я не припомню, чтобы ты когда-то была прилежной ученицей.

– Тебя никогда не бывает рядом!

– Именно поэтому мы и собирались провести эти выходные вместе.

– Неужели?

– А как иначе?

– Я не собиралась с тобой ехать потому, что знала: ты оставишь меня одну, а сам всю ночь будешь резаться в свои дурацкие карты.

– И в мыслях не было.

– Тогда зачем бронировать отель в парке Наций, а не в центре Лиссабона?

– Во-первых, с тобой хотел познакомиться мой давний клиент, Бруну Диаш. Он живет неподалеку. А во-вторых, ты собиралась в океанариум, а он совсем рядом.

– Врешь ты все.

– Честно.

– Я проверила в интернете. Этот отель куда ближе к казино. Каких-то сто метров. Знаю тебя: ты бы вернулся к семи утра… В хорошем настроении, если бы выиграл, и в паршивом, если бы проиграл. А я не хочу, чтобы мои выходные зависели от результата твоей игры в карты.

Боксер спустил ноги с кровати и сел, опершись руками о колени. Где-то в душе вновь открылась черная дыра размером с кулак – ощущение, знакомое с детства. Когда ему было семь, отец бросил семью и навсегда исчез из его жизни. Дыра символизировала утрату. За много лет ему почти удалось залатать ее. Иногда даже казалось, что дыра исчезла совсем. Теперь он снова терял над ней контроль, особенно если дело касалось Эми. Достаточно было одного слова, взгляда, презрительно поджатых губ – и дыра появлялась, затягивая его в темный водоворот потерь.

Полтора года назад Боксер уволился с должности консультанта в «GRM» – частной компании, на которую приходится семьдесят процентов дел, связанных с похищениями людей по всему миру. Он ушел в «свободное плавание», чтобы больше времени проводить с дочерью. Тогда-то все и началось. Когда из жизни исчезли привычный рабочий распорядок и общение с коллегами, в ней появилось место для других вещей… не самых лучших вещей.

Теперь он регулярно виделся с дочерью, но Эми не упускала возможности напомнить, как часто в ее короткой жизни его не было рядом. Ее отказ ехать с ним в Лиссабон стал ответом на пятнадцать с лишним лет одиночества. Одной поездкой вину не загладишь, и черная дыра внутри подсказывала Боксеру, что дочь права.

Он никак не мог понять, почему ему не удается сблизиться с дочерью. Боксер думал, что дело в его привычке к одиночеству – он постоянно находился то в Мехико, то в Боготе, то в Карачи, читал триллеры, играл в карты, ожидая следующего шага бандитов. И вот теперь последствия этой привычки оказались очень тревожными. Ему нужно было избавиться от тяги к одиночеству. По крайней мере, отогнать ее подальше.

Он нуждался в помощи.

Хотел научиться жить по-другому.

Но не сегодня. На сегодня хватит.

– Нет, ты только подумай! – не унимался Бритый.

Снова напялив кепку «Молотобойцев»^[2], он курил, откинувшись на дверцу фургона и закинув ногу на приборный щиток.

Дэн вел машину молча. Он еще не пришел в себя после первого в жизни убийства. И зачем надо было их душить? Руки до сих пор дрожали.

– Ни тебе «спасибо, что доставили девчонку целой и невредимой», ни «спасибо, что избавились от двух баранов, о которых и речи не было в сраном договоре», ни «спасибо, что раздобыли пароль от сигнализации в квартире этой сучки», ни «спасибо, что укололи ее этой херовиной». Нет, только «уберите жмуров с глаз моих и чтобы никто ничего не заподозрил»! А я, в натуре, терпеть этого не могу.

– Чего? – рассеянно спросил Дэн.

Разглагольствования Бритого ему порядком надоели.

– Мочить людей, когда я не под кайфом, – пояснил тот.

– А, ты об этом, – буркнул Дэн.

И подумал: «Вот чем я теперь занимаюсь. Мочу людей. И зачем?»

– Канюля. Так эта херовина называется, – сказал он вслух.

– Где ты научился так управляться с иглой? – поинтересовался Бритый. – На торчка вроде не похож.

Дэн промолчал. Они миновали док принца Альберта. Как вышло, что он так легко переступил черту? Почему он это сделал?

– Эй, ты, дурень, – разозлился Бритый. – Я к тебе обращаюсь.

Дэн мельком глянул на него и вновь сосредоточился на дороге.

– Я был медбратом.

Бритый расхохотался и, сняв кепку, почесал гладкую макушку.

– А ты здоровый мужик для медбрата.

– Это ты еще девчонок не видел.

– Обалдеть, – покачал головой Бритый. – И как ты докатился до жизни такой?

Хороший вопрос.

– Встречался с девушкой, у которой было много друзей-знаменитостей в клубной тусовке. Многие сидели на таблетках. Я таскал лекарства, она сбывала. Потом… меня взяли. Отсидел три года в Уондсуэрте. А теперь вот… Занимаюсь этим.

– Выходит, Пайка ты в Уондсуэрте встретил? – спросил Бритый. – Он там был привилегированным клиентом.

– Я делал ему инъекции. Он не хотел, чтобы этим занимался какой-нибудь тупой укурок.

Бритый усмехнулся, переваривая полученную информацию.

– А с девушкой по-прежнему встречаешься?

– Вот, ровно столько раз она меня навестила. – Дэн сложил указательный и большой палец в цифру 0. – Так что, сам понимаешь… Ладно, где нам избавиться от жмуриков?

– Есть одно местечко, – сообщил Бритый. – Езжай прямо, потом направо на Баркинг-роуд.

– Ты вроде говорил, что не знаешь районы восточнее Лаймхауса?

– Я скажу, когда будем на месте. – Бритый явно был доволен собой. – Скорость не превышай. Только копов нам сейчас не хватает.

– А ты, вообще-то, знаешь, кто она?

– Кто?

– Наша девчонка.

– Понятия не имею, – пожал плечами Бритый. – Горячая штучка. Пайк обычно с такими не связывается. Ты в курсе, что он решил заняться секс-трафиком? В этом бизнесе большие бабки крутятся.

– А ты откуда знаешь?

– Был пару раз в одном заведении в Форест-гейт. Хорошие девочки, из Молдовы. Или Молдавии, как там правильно. Из Белоруссии и тому подобных стран. По-английски, правда, не говорят. Да и зачем, рот-то все равно постоянно занят.

Дэн покосился на него, не оценив шутки. Бритый усмехнулся под нос.

– Здесь, под эстакадой, направо, – показал он. – Наверх не заезжай. Там будет маленькая улочка… А, вот и она.

Пока они ехали мимо фабричных зданий, лишь одна машина пронеслась по эстакаде.

– Теперь налево. Остановись на мосту, – продолжал руководить Бритый.

Дэн повернул, сбавил скорость и остановил машину. Какое-то время они сидели молча. Дэн по-прежнему старался прийти в себя, а Бритый наклонился вперед, уткнувшись козырьком в лобовое стекло.

– Давай-ка осмотримся повнимательнее, – произнес он наконец. – Вполприщура, как мой батя говорил.

– Я думал, вполприщура – это невнимательно, – заметил Дэн.

– Все-то ты знаешь, медбрат.

– На твоем месте я бы избавился от кепки, – парировал Дэн.

Бритый швырнул ее в бардачок.

Они вышли на улицу. Ни одной машины кругом.

– Как называется эта река? – глянул вниз Дэн, перегнувшись через перила.

Его пробрала дрожь.

– Знаю только, что она протекает мимо очистной станции в Бектоне, – ответил Бритый. – Все чисто. За работу!

Они вытащили первый труп и водрузили на перила. Бритый кряхтел от натуги, а Дэн даже не вспотел.

– Придержи брезент, – распорядился Дэн. – На нем куча наших отпечатков.

Они ухватились за веревки и толкнули тело вперед. Ткань развернулась, и труп с громким всплеском упал в воду.

– Наделали чертова шуму, – выругался Бритый.

Они проделали то же самое со вторым трупом. Затем сложили брезент и сунули в фургон. Еще раз взглянули на воду – тел не было видно.

Вернувшись в машину, Дэн вытянулся в кресле. Бритый разминал мышцы.

– Бьюсь об заклад, ты частенько этим занимался, пока был медбратом, – заметил он.

– Сбрасывал трупы в реку? – хмыкнул Дэн. – Ага, постоянно.

– Да нет же, болван. Таскал их. Знаешь, как в «Катастрофе»^[3]. Раз, два, взяли!

– В тюрьме я коротал время в тренажерном зале.

Они развернулись и вновь выехали на Баркинг-роуд.

– Вот ведь дерьмо! – Бритый снова нервно затягивался сигаретой.

– Ты о чем? – уточнил Дэн.

– Да об этих двоих, – ответил Бритый.

– Думаешь, нам грозит та же участь?

Бритый молча пожал плечами.

– Разница лишь в том, – продолжал Дэн, – что о них никто и не вспомнит.

– Вспомнит… Кто-нибудь где-нибудь. У старшего на одежде следы штукатурки, значит он где-то работал. Так что…

– Что?

– Это дело нам еще аукнется, попомни мои слова, – мрачно заметил Бритый. – И довольно скоро.

Бруну Диаш позвонил около полуночи. Боксер как раз доедал сашими в японском ресторане у океанариума.

Спустя десять минут он уже шагал по современному району. Здания окружали парк, разбитый к Всемирной выставке 1998 года. Боксер миновал черный стеклянный фасад казино, куда наверняка заглянет позднее, и направился в сторону новой станции метро. Целью его был возвышавшийся рядом с ее покатой крышей элитный небоскреб.

Бразильский бизнесмен Бруну Диаш был вторым клиентом Боксера с тех пор, как тот стал независимым консультантом. Дело вела частная охранная контора «Управление рисками „Щит“». Сначала все шло по плану. Боксер договорился о выкупе с похитителями Бьянки, дочери Бруну, те не паниковали, и, казалось, их не интересовало ничего, кроме денег. Конечно, шестьсот тысяч долларов – сумма чуть большая, чем рассчитывал Боксер, но Бруну был готов выложить ее ради спасения дочери. Удостоверившись, что девушка жива, Боксер с деньгами отправился в пригород Сан-Паулу. Брат Бруну отвез его к заброшенной ферме на проселочной дороге, где, по словам главаря банды, нужно было оставить выкуп.

Через два часа Бьянку, жестоко избитую и изнасилованную, бросили на обочине заброшенной дороги в нескольких часах езды от Сан-Паулу. Наутро ее нашел местный крестьянин. Двое похитителей были задержаны и приговорены к пожизненному заключению. В бразильских тюрьмах насильников не жалуют, и оба протянули лишь полгода. Третий их подельник, опознанный как Диогу Шавиш, исчез. Скорее всего, сделал пластическую операцию и бежал из страны.

Лифт доставил Боксера на восемнадцатый этаж башни Сан-Рафаэл. Услужливая горничная провела его в роскошную гостиную. Сквозь стеклянные стены открывался прекрасный вид на море городских огней, отражающихся в черной глади реки Тежу. Сияющая громада моста Васко да Гама пересекала широкое устье и уходила на юг, к Монтижу. Диаш отослал горничную, и мужчины обнялись. Их дочери были примерно одного возраста, поэтому Боксер искренне сочувствовал Бруну. Пережитое сблизило их, и они с тех пор частенько выпивали вместе. К Боксеру у Диаша претензий не было, во всем он винил только себя.

Последние полтора года не пощадили бразильца. Даже активный образ жизни не мог разгладить глубокие морщины, появившиеся на его лице после похищения Бьянки. Он направился к подносу с напитками, сделал Боксеру виски со льдом, себе налил бренди. Мужчины встали у стеклянных дверей, ведущих на просторный балкон.

– Как Бьянка себя чувствует? – спросил Боксер.

– Без улучшений. По-прежнему в коляске, ноги не двигаются. – Бруну угрюмо покачал головой, словно кивая своему отражению на зеркальной поверхности дверей. – Речь тоже нарушена. Говорят, причины психологического характера. Может, поправится, может, нет. Делаем все возможное. Отвезли ее на неврологическое обследование в Санта-Монику, в медицинский центр при Калифорнийском университете. Ждем результатов.

– Больно это слышать, Бруну. – Боксер положил руку на плечо бразильца. – Дня не проходит, чтобы я о ней не думал. Она… глубоко запала мне в душу.

– А где Эми? – Бруну сменил тему разговора. – Думал, вы приедете вместе.

– Не вышло. Экзамены, – ответил Боксер. – Но с ней все хорошо.

Бруну смерил его недоверчивым взглядом.

– У нас сейчас трудный период, – признался Боксер.

– Ты должен радоваться, – сказал Диаш, глянув Боксеру в глаза.

– Знаю.

Они помолчали. Снаружи завывал ветер. Диаш наполнил бокал и глубоко вдохнул, словно собираясь с силами перед серьезным разговором.

– Послушай, я не планировал об этом говорить, думал, с тобой будет Эми, – начал он. – В сентябре я приезжал сюда по делам. Как-то утром решил пробежаться вдоль реки. Так вот, среди людей, завтракавших в уличном кафе напротив Театра Камоэнса, я заметил одного парня. Он пил кофе и курил. Угадай, кто это был?

Догадка осенила Боксера, но он лишь покачал головой.

– Он самый, Диогу Шавиш, – утвердительно кивнул Бруну. – Ничуть не изменился, только усы и бородку отрастил. От неожиданности я споткнулся и чуть череп о булыжники не раскроил.

– Ты обратился в полицию?

– Нет, хотел сначала удостовериться, – ответил Диаш. – Вызвал из Сан-Паулу своего телохранителя, Кристину Сантуш. Она втерлась к Шавишу в доверие и все про него выяснила. У него хорошая квартира прямо над тем кафе. Не работает, живет на мои денежки. Имя сменил, но, к счастью, не внешность.

– И… что ты собираешься делать, Бруну?

– Я еще раз его видел, – уклонился от ответа Диаш. – Стоял рядом с сукиным сыном, вот как с тобой сейчас.

– И как у него дела?

– Правду говорят, Бог шельму метит. Грязные деньги не пошли ему впрок. Говорят, тоска по родине – наименьшая из его проблем.

– Это все Кристина выведала?

– Мерзавец влюбился в нее. Считает ее ангелом небесным.

– А что насчет экстрадиции? Между Бразилией и Португалией наверняка есть соглашение.

Диаш отошел от окна, глотнул бренди, вынул из коробки на столике сигару и уселся в белое кожаное кресло.

– Взгляни на меня, Чарли. Кого ты видишь?

Боксер посмотрел на него внимательно, словно сквозь прицел, и решил ответить помягче.

– Современного, успешного, привлекательного мужчину… Глубоко потрясенного тем, что случилось с его дочерью.

– Не просто потрясенного, Чарли. Сломленного. Моя жена это понимает. Все понимают. Знаешь, что всему виной?

Боксер кивнул. После нескольких командировок на Ближний Восток он хорошо понимал людей, которым довелось пережить серьезные потрясения. Морщины на лице лишь внешнее проявление страданий. Если бы он был верующим, то сказал бы, что на их душах тоже остались шрамы.

– Ты всегда считал себя цивилизованным человеком, – заметил Боксер.

– Нет ничего хуже, – медленно сказал Диаш, – чем осознать, что ты такой же безжалостный и жестокий, как Диогу Шавиш.

– Как ты довел себя до такого?

– Я виню себя в случившемся. Как знать, может, если бы я не был успешным человеком, с моей девочкой такого бы не произошло? Мысль об этом гложет меня. Я постоянно задаю себе вопросы, на которые нет ответа, и я уже не тот, что прежде, – сказал Диаш. – Ты не знаешь, каким счастливым я был раньше. А теперь… – Скрипнув зубами, он сжал кулаки.

– Ты так и не сказал, что собираешься делать с Диогу Шавишем.

– Помнишь наш разговор в Сан-Паулу о возмездии? – Диаш откусил кончик сигары, и на его щеках заходили желваки. – Ты сказал тогда, что видишь в своей работе один недостаток. Ты освобождаешь заложников, но возмездие преступникам несут другие люди. Дело закрывается для жертв и их семей, но не для тебя. Лично ты никогда не участвовал в наказании бандитов. Верно?

– Что-то припоминаю, – уклончиво ответил Боксер, пытаясь восстановить в памяти долгие ночные беседы с Бруну. – По-моему, я говорил, что большинство жертв отказываются давать показания. Хотят все оставить позади и жить обычной жизнью. А похитители привыкают к легкой наживе и вновь преступают закон.

Диаш наклонился, поставил стакан на стол и взглянул на Боксера в упор.

– Вот именно, – подтвердил он. – Хочешь, чтобы Диогу Шавиш никогда больше не причинил никому зла?

В комнате повисла тишина. Боксер, опытный игрок в покер, усилием воли подавил уже готовый побежать по венам адреналин. Он действительно этого хотел. Хуже того, он в этом нуждался. С тех самых пор, как ушел из «GRM» и стал все чаще обращать внимание на открывшуюся внутри дыру. Но он хорошо уяснил одно правило: срываться нельзя.

– Думаю, тебе стоит пойти в полицию, – сказал он осторожно.

– Забудь о полиции, – отрезал Бруну.

Он откинулся в кресле и щелкнул золотой зажигалкой «Зиппо». В воздухе почувствовался аромат сигарного дыма.

– Я хочу, чтобы ты его убрал. – Он закрыл зажигалку и глубоко затянулся.

– И почему ты решил, что я на это соглашусь? – невозмутимо спросил Боксер.

– Есть у меня друг, бизнесмен из России. Ты помог одному его приятелю. Освободил сына из лап каких-то киевских бандитов. Потом выследил одного из членов этой банды. И вскоре его нашли замерзшим насмерть в лесу под Архангельском.

– Парень просто оделся не по сезону, – пожал плечами Боксер.

– Чарли, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, – отмахнулся Диаш. – Я бы и сам это сделал, но у меня не получится.

Боксер подумал, что таким образом Бруну Диаш хотел его подбодрить. Бразилец неверно истолковал его молчание.

– Разумеется, я заплачу.

– Не нужно денег, – сказал Боксер. – Я же сказал, что думаю о Бьянке каждый день.

– А что насчет твоего благотворительного фонда?

– Откуда ты о нем знаешь? – удивился Боксер.

– Информация витает в воздухе, – уклончиво сказал Диаш, помахивая сигарой. – Фонд «Потерянные». Ты помогаешь в поиске пропавших людей, когда полиция оказывается бессильна. Работаете по всему миру?

– Пока только в Великобритании. Весь штат – я и пара бывших полицейских. Чтобы расширить сферу деятельности, нужны ресурсы.

– Какого рода? – поинтересовался Диаш.

– Больше профессиональных сыщиков, – пояснил Боксер, давая Диашу пищу для размышлений. – И отдельный офис.

– Помещение в двести квадратных метров в тихом малоэтажном доме наМэрилебон-Хай-стрит подойдет?

– Ты серьезно?

– Серьезнее некуда, – кивнул Диаш, подавшись вперед. – Договорились?

Боксер моргнул, сглатывая накопившуюся во рту слюну. Каждый раз, оказываясь в подобной ситуации, он пытался понять, что заставляет его переступить черту. Ему казалось, что причину следует искать в поступке отца, но логически обосновать это он не мог.

– Как мне подобраться к Шавишу? И что мне с ним… – спросил Боксер. – Ты застал меня врасплох своим предложением.

Диаш вышел из комнаты. Боксер проследил за его отражением в окне. Он не до конца осознавал, что происходит, но ничего не мог с этим поделать. Но когда Диаш вернулся, держа в руках рулон бумаги, маленькую коробочку и тяжелый чемодан, мозг Боксера немедленно переключился в рабочий режим.

– Вот планировка квартиры Диогу Шавиша. – Диаш развернул рулон. – А здесь, – он открыл коробочку, – ключи от дома и квартиры.

– Кристина раздобыла?

– Она ничего не упускает из виду. Шавиш – раб привычек. По пятницам и субботам он посещает бразильский бар «Ипанема» на улице Буждур. Засиживается там допоздна, часов до трех ночи, и возвращается домой пешком вдоль набережной. Ложится и спит почти до вечера.

– А фотография есть?

– Вот, самая свежая. Снято в кафе рядом с квартирой.

– Бруну, ты рассчитываешь, что я сделаю это сегодня?

– Почему нет? Ты приехал один, без дочери… – пожал плечами Диаш. – Сегодня или завтра – выбор за тобой.

– Я не взял с собой оружия.

Диаш открыл чемодан и вынул оттуда ящик. Внутри оказался девятимиллиметровый пистолет «Глок-17» c глушителем «AAC эволюшн».

– Насколько я знаю, эта модель есть на вооружении британской полиции. Сам решай, что делать с пистолетом. Можешь просто помахать им перед носом Шавиша, чтобы он не выкинул чего.

– Дай еще раз взглянуть на чертежи. Не хочу таскать их с собой.

Боксер запомнил планировку и сунул ключи в карман.

– Сегодня схожу на разведку, – сказал он. – Загляну в «Ипанему», прослежу за ним.

– Надеюсь, я не испортил тебе выходные.

– Они и так испорчены.

Диаш проводил Боксера до двери. Тот взял с собой чемодан.

– Тебе что-нибудь нужно… от Шавиша? – спросил Боксер.

– Ничего. Просто спроси его, зачем он разрушил жизнь моей дочери.

В квартиру номер один в доме четырнадцать по Лавендер-гроув, что в Долстоне, проник незваный гость. Мужчина в черном открыл дверь ключом, зажег фонарь и ловко отключил сигнализацию. Внутри было гораздо теплее, чем на улице. Злоумышленник быстро проскочил в спальню.

Свет фонаря скользил по развешенным на стенах фотографиям, пока не остановился на старой афише. На ней красивый, стройный индиец в белоснежных рубашке и брюках ослепительно улыбался, глядя в дуло направленного на него револьвера. Каждая клеточка его тела, казалось, излучала силу и обаяние. Внизу был напечатан сценический псевдоним – Анади Капур.

Взломщик подошел ближе и направил фонарь на соседний снимок. Тот же мужчина, но двадцать лет спустя. Тут ему слегка за пятьдесят. Немного располнел, но волосы еще не успели поседеть. В дорогом сером костюме, полурасстегнутой рубашке, с золотой цепочкой на шее, он по-прежнему выглядел привлекательно. Харизма и блеск в глазах никуда не делись, и возможно, именно это сразило индийскую красавицу, что держала его под руку на этом фото. Женщина была почти на полголовы выше, в блузке цвета слоновой кости с эффектным вырезом, короткой юбке и туфлях на шпильке, подчеркивающих длину ее стройных ног. Двое детей перед ними важно смотрели вдаль, словно маленькие сфинксы.

На следующем фото того же мужчину, уже в смокинге, сопровождала светлокожая брюнетка лет сорока. На ней было вечернее платье, а длинные волосы струились по плечам, как у девушки. Между ними стояла смуглая юная красавица в черном платье и сверкающем колье. Маленькая латунная табличка на рамке гласила: «21-й ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ АЛИШИИ Д’КРУШ». Взломщик постучал пальцем по стеклу в районе живота Алишии – именно это платье он искал.

Он посветил фонарем вокруг в поисках шкафа. Увидев его, бегло просмотрел висевшую там одежду, пока не обнаружил несколько похожих платьев. Наконец в полиэтиленовом чехле он нашел черное платье с фотографии, вынул его из шкафа и положил на кровать.

Порывшись в ящиках комода у кровати, взломщик выудил подходящие черные трусики и бюстгальтер без бретелек и бросил поверх платья. Он продолжил изучать содержимое ящиков, но не нашел желаемого. Заглянул под кровать, под матрас, обыскал все на полу и под мебелью – безуспешно. Взломщик снова полез в шкаф. Что-то подсказывало ему, что Алишия была не из тех, кто пользовался сейфами. Значит, вещь, которая ему нужна, должна быть где-то здесь.

Под платьями стояли обувные коробки. Взломщик тщательно обшарил каждую. Наконец в самом низу он наткнулся на пару старых потертых угг с подвернутыми голенищами. Он сунул руку в левый сапог. Наконец-то! Внутри оказалась плоская коробочка с золотой гравировкой ювелирного магазина «Аспри». В ней лежало бриллиантовое колье с фотографии. Взломщик положил коробочку в карман, убрал на место угги и взял вместо них туфли на шпильке от «Прада». Сложив всю одежду в полиэтиленовый чехол от платья, он еще раз осмотрелся вокруг и вышел из квартиры.

В ушах словно плескалась вода. Алишии казалось, что ее затягивает водоворот, хотя она лежала абсолютно неподвижно. Глубоко вдохнув, она очнулась. И сразу ощутила на лице черный бархат. Девушка приподняла голову с твердой, как кирпич, подушки и облизала пересохшие губы. Сделала еще один вдох, чтобы отогнать подступившую тошноту, и коснулась лица, нащупывая маску для сна. В этот момент чей-то спокойный, но твердый голос скомандовал из динамиков:

– Убери руки. Держи их по швам.

Алишия немедленно повиновалась. Задев запястьем резинку трусиков, она поняла, что к руке что-то прикреплено. «Игла для инъекций», – догадалась она. Колготок на ней не было. Бюстгальтер был на месте, но обувь и часы «Картье» исчезли. Алишия вспомнила, как ее вырвало. Перед глазами вновь возникли распухшие лиловые лица, и девушка вздрогнула.

– Как самочувствие? – спросил голос.

– Тошнит. Голова кружится. Хочу в туалет.

– Это право придется заработать.

– Заработать?

– Именно. Правда, я не уверен, что вашему поколению знакомо такое понятие. Ляг на спину, руки сложи на животе. Дыши глубоко и ровно.

– Мне нужно одеться – я замерзла, – пожаловалась Алишия. Это было неправдой – на самом деле полуголой она чувствовала себя более уязвимой.

– Не верю. В комнате двадцать пять градусов. Прекращай ныть и делай что говорю.

– Дайте мне хотя бы покрывало.

– Все имеет свою цену.

– Тогда скажите, как я могу получить то, что хочу.

– Просто отвечай на вопросы.

Она задумалась. Благодаря своему положению она всегда умела противостоять давлению. С другой стороны, ей срочно надо было в туалет. Что ж, придется сыграть в эту игру, но на своих условиях.

– Хорошо. Я отвечу на вопрос, чтобы получить право сходить в туалет.

– Расскажи мне что-нибудь, известное только тебе и твоей матери.

Упоминание о матери взволновало Алишию. Несмотря на недавние разногласия, ей претила даже мысль о том, что мать окажется втянутой в эту историю. Девушка с трудом сдержала эмоции, понимая, что не должна их выдавать. Она сосредоточилась на дыхании, в то же время пытаясь догадаться, зачем такая информация понадобилась обладателю голоса.

– Неужели это так сложно? – спросил голос. – Это необходимо, чтобы она не волновалась. Мы должны дать ей знать, что ты действительно у нас.

То, с каким спокойствием голос это произнес, вывело ее из себя. Ярость подкатила к горлу.

Алишия услышала, как открылась дверь. Раздались тяжелые шаги. Она вздрогнула. Кто-то схватил ее за руки и приковал наручниками к металлической балке над головой, другой приковал лодыжки к кровати. Неизвестные удалились так же неожиданно, как появились. Дверь захлопнулась. Девушка почувствовала себя совершенно беспомощной и вдвойне уязвимой.

– Можешь помочиться в кровать, Алишия. Будешь валяться в луже собственной мочи, пока она не высохнет, – сказал голос. – И тебе придется отвечать на вопросы, чтобы сходить в душ и получить новую пару трусиков. Ты этого хочешь?

– Я зову своего начальника «священной коровой».

– Не пойдет. Любой может это знать. А мне нужно что-нибудь личное, что известно только тебе и твоей матери.

Она не хотела открывать семейные тайны этому человеку. Пока они оставались тайнами, Алишия чувствовала себя сильнее.

– Это необходимо, чтобы подтвердить, что ты жива и здорова, – пояснил голос. – Часть процедуры.

– Какой еще процедуры?

– Похищения.

– Хотите получить выкуп?

– Выкуп – не самое подходящее слово. Думаю, ты понимаешь, что мы похитили тебя не ради нескольких сотен тысяч.

– Тогда зачем?

– Если память мне не изменяет, ты еще не получила допуск к туалету. Вы же с матерью близки. По крайней мере, были близки. Встречаетесь не реже одного раза в неделю. Завтра собирались вместе пообедать. Нужно предупредить ее, что с тобой все хорошо. Мало ли что она подумает, если ты просто не появишься.

– Если я не появлюсь, – сказала Алишия, – и не буду отвечать на звонки, она сразу обратится в полицию.

– Лишний повод быть посговорчивее.

– Почему?

– Если твоя мать пойдет в полицию, придется тебя убить, – равнодушно сообщил голос. – Тебе больше не о чем будет волноваться. У твоего отца новая семья, так что он как-нибудь справится. А вот мать точно этого не переживет.

– Моя бабушка родом из Португалии, – сказала Алишия. – «Бабушка» по-португальски – «вово». Маленькой я называла ее «вау-вау».

На часах было полтретьего ночи, но Боксер не чувствовал усталости. Игроки решили сделать перерыв, и он направился к выходу.

– Отличные у тебя карты, Чарли, – сказал американец по имени Дон. – И откуда только ты их достаешь?

– Из сапога, – подмигнул Боксер. – Старый трюк, но работает безотказно.

– Так я тебе и поверил. Смотри, не вздумай сбежать!

– Подышу свежим воздухом полчасика и вернусь.

Оставив других игроков курить и пить черный, как асфальт, кофе в баре игровой комнаты, он вышел на улицу. Было холодно. Да, сегодня ему везло. Судьба будто насмехалась над отсутствием Эми. Боксер взглянул на часы, быстрым шагом миновал Аллею океанов, повернул налево к реке, срезав путь через сады у билетных касс океанариума, и наконец оказался перед Театром Камоэнса. Как раз напротив жилища Диогу Шавиша. Дорога заняла семь минут.

Он открыл входную дверь. Телохранитель Диаша сообщала, что внутри нет камер наблюдения. Так оно и было. Боксер поднялся по лестнице и замер возле квартиры Шавиша. Тишина. Он отпер дверь. Ни сигнализации, ни даже цепочки. Боксер прошелся по комнатам, запоминая расположение мебели. Проверил балкон и прикинул расстояние до земли. Конечно, он предпочел бы разобраться с Шавишем в квартире, но пока не видел такой возможности. Вернувшись в прихожую, Боксер обратил внимание, что потолок там был ниже, чем в гостиной и спальне.

Света от мобильника хватило, чтобы обнаружить едва видимые линии на потолке в трех метрах от входа. На кухне он нашел стремянку, открыл люк и забрался на тесный чердак, держа телефон в зубах. В углу валялись два пустых чемодана и старая коробка от обуви, набитая пачками пятидесятидолларовых банкнот. Все, что осталось от выкупа? Боксер запомнил несколько серийных номеров. Рядом он заметил торчащий из бетона стальной штырь. То, что нужно.

Ему хватило пяти минут, чтобы вернуть все на свои места и покинуть дом. Он решил пробежаться вдоль реки к огромной раковине Атлантического павильона. Вокруг не было ни души, лишь покачивались на ветру пустые кабинки канатной дороги, безмолвные и жуткие в темноте. Боксер чувствовал невероятный прилив энергии. Любые сомнения относительно того безумства, что он собирался совершить, исчезли. На черную дыру внутри он уже не обращал внимания.

Спустя десять минут, в «Ипанеме», Боксер пил виски со льдом под музыку Бебел Жилберту^[4].

Диогу Шавиш сидел в веселой компании, потягивая через трубочку кайпиринью – крепкий и сладкий бразильский коктейль. Судя по виду, он уже приговорил с десяток таких. Он был пьян настолько, что смеялся невпопад, а по его помятому лицу было ясно, что и улыбнуться толком уже не в состоянии. Под водянистыми глазами залегли темные круги. Наконец приятели Шавиша распрощались с ним и разбрелись кто куда. С трудом поднявшись, тот вышел на улицу и, сунув руки в карманы, в одиночестве побрел домой. Вскоре его силуэт растворился во тьме. А еще через пять минут Боксер уже сел за игровой стол.

– Ты все-таки вернулся, Чарли. – Американец посмотрел на часы. – Я уж было забеспокоился.

– Разве я похож на обманщика, Дон? – усмехнулся Боксер.

– Не знаю, Чарли. Тебя сложно раскусить.

Глава 3

10 марта 2012 года, суббота, 12:00

Лондон, Кенсингтон-Хай-стрит

Исабель Маркс готовилась к назначенному на воскресенье званому обеду. В гости должны были прийти двое писателей с женами. Оба сотрудничали с ее издательством. Напитки – ящик бургундского белого вина, ящик португальского красного и две бутылки портвейна «Тэйлорс» двадцатилетней выдержки – она заказала на дом. Для аперитива Исабель собиралась приготовить домашнюю кайпиринью и поэтому купила еще бутылку кашасы и мешок лайма. Коктейль должен взбодрить гостей и направить вечеринку в нужное русло. Могло показаться, что алкоголя слишком много, но Исабель по опыту знала, что вечеринки писателей, которым не было нужды рано вставать на работу, обычно затягивались.

Среди приглашенных был и начинающий сценарист Джейсон Бигли, с которым она познакомилась на одной из таких вечеринок. Он всячески пытался всучить ей рукопись детективного романа про маньяка-убийцу, но Исабель пришлось отказать. За последний месяц сразу пять писательниц положили ей на стол подобные «шедевры», и этого хватало с лихвой. Однако Бигли был симпатичным парнем, и она надеялась, пусть и без особого оптимизма, что он может понравиться дочери.

«Не питай иллюзий, – подумала она. – Алишии хватит нескольких секунд, чтобы дать Бигли от ворот поворот».

К сожалению, Исабель слишком хорошо знала, какие мужчины нравятся дочери, и упорно старалась на нее повлиять. У Алишии было не много поклонников, и, по мнению матери, ни один ей не подходил. Разве что Джулиан, аспирант из Оксфорда, поначалу казался неплохой партией. Но стоило Исабель увидеть его фотографию, как все надежды пошли прахом: он показался ей самодовольным и высокомерным. Хорошо, что перед отъездом в Мумбаи Алишия с ним рассталась. Исабель не слишком удивилась, узнав, что и самые богатые холостяки Мумбаи не приглянулись ее дочери. А после возвращения Алишия не встречалась ни с кем. Для двадцатипятилетней красавицы, да еще и дочери миллиардера, это было по меньшей мере странно.

Исабель всячески гнала из головы материнские заботы, но получалось у нее с трудом. Что поделать, ей ведь не было и двадцати, когда она вышла замуж и родила Алишию.

Она решила сосредоточиться на продуктах и окинула взглядом магазинные полки. Меню Исабель выбрала португальское: креветки в соусе по рецепту ее матери и арош де пату – рубленое мясо утки с рисом, острыми колбасками и черными оливками. На десерт – крем-брюле по-португальски. Все необходимые ингредиенты продавались в супермаркете на Кенсингтон-Хай-стрит. Если не обращать внимания на заоблачные цены, этот американский магазин очень нравился Исабель. Тут можно было купить все необходимое для блюд любой кухни – от армянской до зимбабвийской.

Зазвонил мобильник. Она терпеть не могла разговаривать по телефону в общественных местах, но звонившим был Шику – Франсишку д’Круш, ее бывший муж, отец Алишии. Для друзей и коллег он был Фрэнком, но Исабель всегда звала его уменьшительным португальским именем – Шику.

– Только не говори, что ты в Лондоне, – сказала она.

– У тебя все хорошо? – тяжело дыша, спросил Шику.

– А у тебя? Где ты находишься?

– В Бомбее.

Шику никогда не называл город новым именем – Мумбаи.

– Чем занимаешься?

– Угадай. Кручу педали гребаного велотренажера.

Ругательства Шику никогда не звучали грубой бранью.

– У тебя же сейчас полдесятого вечера.

– Скажи это Шармиле. Она словно чует, когда я собираюсь плюхнуться на диван и посмотреть кино.

– Ты что, растолстел? – поинтересовалась Исабель.

Из трубки доносился звук телевизора.

– Да ничего подобного! – возмутился Шику. – Я в лучшей форме, чем большинство мужчин моего возраста! Просто моя молодая жена считает, что я должен выглядеть как на заре моей карьеры.

– Она о тебе заботится, Шику, – примиряюще заметила Исабель. – Как дети?

– Избалованы до чертиков, – повторил Шику одно из любимых высказываний отца Исабель. – Только дай да подай, ничего не ценят. Но я обожаю их. Да и не знаю родителей, у которых было бы по-другому.

– Я, например.

– Да-а-а, пожалуй, – задумчиво протянул Шику. – Так у тебя правда все хорошо?

– Почему ты беспокоишься? Все в порядке. Я в магазине, покупаю продукты. Завтра у меня будут гости. Алишия тоже придет.

– Я звонил ей несколько раз, она не отвечает.

– Вчера она была на вечеринке. Провожали кого-то из уволившихся коллег. Думаю, до вечера не объявится.

– А кто еще придет?

– Всего парочка писателей.

– Не увиливай.

– Один сценарист. Джейсон Бигли.

– Так и знал, – буркнул Шику. – Бигли, говоришь? Ты правда хочешь, чтобы наша дочь вышла замуж за человека с такой дурацкой фамилией? Алишия Бигли. Да ее засмеют!

– Шику, если тебе больше нечего сказать, то я продолжу покупки.

– Постой, Исабель. Дело в том, что у меня опять было… Ну, ты знаешь.

– Предчувствие? – уточнила она.

У бывшего мужа они часто случались.

– Да. Что-то случилось. Вот я и звоню, чтобы удостовериться, что вы живы-здоровы.

– Ты чересчур переживаешь, Шику. У нас все хорошо. Проверь лучше деловых партнеров.

– Нет, бизнес тут ни при чем. Я почувствовал что-то в груди, совсем близко к сердцу.

– До того, как ты залез на тренажер?

– Не говори ерунды, я только месяц назад обследовался. Доктор сказал, что я здоров как бык. Понимаешь, если бы дело было в бизнесе, у меня бы болел живот и я бы не мог есть. А я ем много. Даже слишком. Вот Шармила и гоняет меня.

– Позвони завтра, но часов на пять пораньше. Алишия должна появиться к обеду.

– Нет, ты только посмотри на этих поганцев!

– Шику? В чем дело?

Исабель услышала, как звук телевизора в трубке стал громче.

– Да все эти обитатели трущоб, черт бы их побрал… Их показывают по гребаному Би-би-си.

– Шику, мне кажется, ты только что нашел причину своего дурного предчувствия.

– Завтра узнаем, – сказал он. – Черт бы побрал этих поганцев!

Алишия услышала, как открылась дверь, и по звуку шагов догадалась, что в комнату вошли двое. Почувствовала, как снимают наручники. Ноги соскользнули с кровати. Кто-то подхватил ее под мышки и поставил. Руки были большие, мужские.

– Что происходит?

Ей не ответили.

– Ты заслужила право сходить в туалет, – сообщил голос. – Сейчас тебя проводят к ведерку.

Мужчины помогли Алишии пройти несколько метров. Ноги слушались плохо, голова кружилась. Похоже, это было побочным эффектом той дряни, что ей вкололи. Девушку заставили повернуться, и она задела пяткой металлическое ведро. Один из мужчин нагнулся и поднял крышку.

– Садись, – велел голос.

– А этим двоим обязательно смотреть?

– Да. Сама-то ты ничего не видишь. Они тебе помогают.

– Я могу снять маску.

– Ты еще не заслужила это право.

Окружающий мир будто съежился. Мочевой пузырь больше не мог терпеть. Алишию передернуло от мысли, что ей придется вынести такое унижение, но она собралась с духом, спустила трусики и присела на корточки. Облегчение было невероятным. Девушка вытерлась заботливо сунутой в руку туалетной бумагой, бросила ее в ведро, натянула трусики. Мужчины отвели ее назад к кровати. Алишия попыталась вспомнить последний раз, когда кто-то видел, как она справляет нужду. Вероятно, это была ее мать.

– Пожалуйста, не надо наручников, – попросила она.

– Обещаешь не снимать маску, пока не заработаешь право это сделать?

– Да.

Мужчины удалились. Дверь закрылась. Алишия свернулась калачиком на кровати.

– Будь к себе снисходительнее, – сказал голос. – Ты ведь не желаешь проходить через эту процедуру каждый раз, когда захочешь в туалет?

Каждый раз? Алишии хотелось взбунтоваться, но, подумав, она решила поискать обходные пути. Впервые ей противостояла система столь непоколебимая и беспощадная. Учителя в колледже Святого Павла в лицо называли ее своенравной, а в докладах отмечали ее целеустремленность. Профессор психологии в бизнес-школе Саида в Оксфорде говорил, что она «до фанатизма независима», но лишь потому, что Алишия его терпеть не могла, с первого дня почувствовав тщеславие и неприкрытый сексуальный интерес. Директор одной из отцовских компаний в Мумбаи был шокирован ее смелостью, а «священная корова» и вовсе не заслуживала упоминания. Но такую жесткость по отношению к себе она, как ни странно, встречала, лишь работая с отцом. Он был настоящим диктатором и редко проявлял великодушие.

Испанский бар, приятели из «Бовингдон рекрутинг», пьянка, сидящая на асфальте Тула, беспорядки на Стрэнде – все это было словно в другой жизни, куда более наивной. Эти события промелькнули перед ее глазами, словно кинопленка. Все казалось нереальным, за исключением тех образов, которые от нее скрывал спасительный черный бархат маски.

– О чем задумалась, Алишия? – поинтересовался голос.

Девушка молчала. Люди в белых улыбающихся масках напугали ее. Но куда страшнее были их перекошенные агонией лица.

– Алишия?

– Каковы правила? – спросила она.

К десяти вечера Боксер вновь заглянул в полюбившийся ему японский ресторан в парке Наций. На ужин выбрал суши и сашими.

Партия в покер завершилась к шести утра, и проснулся он поздно. Взял напрокат машину и объехал все места, которые собирался посетить с Эми. День был по-настоящему весенний, теплый и солнечный, но Боксер чувствовал себя подавленным и одиноким. Оставаться одному в силу обстоятельств и осознанно выбирать уединение – разные вещи, и потому Чарльзу очень хотелось, чтобы дочь была рядом.

Позже, сидя на берегу и подставив лицо холодным ветрам Атлантики, он пришел к выводу, что действительно не смог бы удержаться от игры в карты, пока Эми спала. Злость, вызванная тем, что дочь была права, и стала истинной причиной их ссоры. Боксер чувствовал отвращение к себе. Как можно лгать своему ребенку? Нет, с ним явно что-то не так. Возможно, это передалось по наследству от отца, который, вероятно, ни разу и не вспомнил о сыне за тридцать с лишним лет. Неспособность наладить отношения, неумение пойти навстречу. Чарльз поежился, но не от холода, а оттого, что черная дыра внутри разверзлась еще шире.

Он нервничал. Нужно было успокоиться. Вернувшись в парк Наций, он занялся подготовкой к тому, что собирался сделать ночью.

Закончив с ужином, Боксер спустился на подземную парковку у Театра Камоэнса и забрал из машины покупки. Зашел в дом Диогу Шавиша, приблизился к двери в квартиру, прислушался. Тишина. Он вошел внутрь, осмотрел комнаты. Никого. Поднявшись по лесенке на чердак, Боксер закинул туда веревку и прочно привязал к обнаруженному ранее штырю. Коробку с деньгами придвинул поближе к люку. Вытянув веревку, замерил длину и отрезал лишнее кухонным ножом. Затем плотно прикрыл люк, так, чтобы веревка и деньги оказались поверх него. Расставив все по местам, Боксер отыскал в шкафу швабру и подмел в прихожей, после чего еще раз внимательно осмотрел каждую комнату.

Исабель Маркс нанесла на лицо ночной крем и улеглась в постель. Она взяла с собой iPad, чтобы перед сном почитать рукопись одного из авторов, но никак не могла сосредоточиться. Дом наполнял аромат утиного бульона. Исабель отварила птицу с луком, гвоздикой, лавровым листом и черным перцем. Теперь бульон отстаивался в холодильнике, чтобы жир скопился на поверхности и можно было легко его снять.

Мясо Исабель порубила и тоже отправила в холодильник. Все время готовки ей было не по себе. Снимая с утки шкурку и измельчая мясо вилкой, она испытывала непонятную тревогу. Исабель потянулась к мобильному телефону. Алишия терпеть не может, когда ей звонят лишь с тем, чтобы спросить о самочувствии. Страх потери ей неведом. Не объяснить ли звонок предчувствием Шику? Возможно, Алишию это даже повеселит.

Исабель решила, что не сможет заснуть, не поговорив с дочерью. Можно рискнуть.

После первого же гудка в трубке раздался мужской, механически искаженный голос.

– Добрый вечер, миссис Маркс.

– Кто это? – удивилась Исабель. – Где Алишия?

– Рядом.

– Мне надо с ней поговорить.

– Боюсь, сейчас она не сможет подойти.

– Как она?

– В добром здравии.

– Терпеть не могу эту фразу.

– Миссис Маркс, это просто оборот речи.

– А вы кто такой?

– Давайте отбросим формальности. Зовите меня Джордан. Мы будем часто общаться в ближайшие недели, месяцы… А может, и годы.

– Вы приятель Алишии?

Прозвучало глупо: голос в трубке звучал явно не по-дружески.

– Не могу этого сказать. Мы только строим отношения. А мужчинам всегда сложнее завязывать знакомства с женщинами.

– Дайте ей трубку, – сердито потребовала Исабель.

– Я понимаю ваше желание, но это невозможно.

– Почему?

– Мы держим ее в заложниках. Прежде чем вы сможете поговорить, нам предстоит уладить несколько важных вопросов.

Исабель застыла. Слова застряли в горле. Кровь будто превратилась в жидкий эфир – холодный, неспособный гнать по сосудам кислород. Подступила тошнота, голова закружилась.

– Миссис Маркс? Вы еще на связи? – спросил голос.

«Да» сорвалось с языка, словно капелька слюны.

– Слушайте внимательно. Ваша дочь похищена. Понимаю, что вы обескуражены, – участливо сказал голос, но тут же переменил тон. – Ни в коем случае не обращайтесь в полицию или прессу. Если ослушаетесь – переговоры будут окончены и в лучшем случае вы увидите дочь спустя несколько месяцев в полуразложившемся состоянии, а нашедшего ее фермера, лесничего или просто прохожего до конца дней будут мучить кошмары. Я не шучу. Миссис Маркс, вы все поняли?

– Никакой полиции и прессы, – машинально повторила Исабель.

– Вы можете поставить в известность отца Алишии, но…

– Что вам от нас нужно? Он должен знать.

– Есть определенные сложности, которые нам придется обсудить, – сказал голос.

– Дело в деньгах? Сколько вы хотите?

– К сожалению, не все так просто. Богатые люди привыкли считать, что всем от них нужны лишь деньги. Вы наверняка думаете, что сможете договориться о выкупе за вашу драгоценную дочь в течение нескольких дней, в худшем случае – недель. Я попрошу пятьдесят миллионов, вы предложите двадцать тысяч, мы поторгуемся, как на базаре, и в итоге сойдемся на сумме порядка полумиллиона. Вы ошибаетесь. Деньги тут ни при чем. Я не настолько глуп, чтобы назначать цену за голову вашего единственного ребенка. Ваш бывший муж наверняка в это не поверит, и ваша задача, миссис Маркс, убедить его отнестись к ситуации со всей серьезностью.

Слова мужчины отрезвили Исабель. Его манера говорить, спокойный, пусть и угрожающий тон привели ее в чувство. Первоначальный шок отступил, мозг снова заработал на полную катушку.

– Вы знакомы с моим бывшим мужем?

– Дня не проходит, чтобы Фрэнк д’Круш не появился на телеэкране. Наверное, в любом уголке мира можно найти человека, который считает, что знаком с ним. Разница в том, что вы, миссис Маркс, знаете его лучше кого бы то ни было.

– Неужели? – зло бросила она. – Мы уже двенадцать лет в разводе, а до того три года жили порознь.

– Типичная ситуация. Стоит человеку разбогатеть, как он начинает держать окружающих на расстоянии. Так проще выжить в нашем жестоком мире, – ответил голос. – И последнее, миссис Маркс. Я готов вести переговоры только с вами. Если на звонок ответит ваш муж, друг или адвокат, повешу трубку. Три нарушения – и вас дисквалифицируют.

– Что это значит?

– Если кто-то, кроме вас, ответит на мой звонок более двух раз, можете попрощаться с Алишией, – спокойно сказал голос. – До свидания, миссис Маркс.

– Подождите! – воскликнула Исабель, вспомнив о самом важном. – Откуда мне знать, что дочь действительно у вас? Мой бывший муж первым делом потребует доказательств.

– Мы не сможем прислать вам ее личные вещи. Просто не ждите ее завтра к обеду.

– Этого недостаточно.

– Алишия просила напомнить, что в детстве она звала бабушку «вау-вау».

Телефон замолчал. Исабель почувствовала, что вот-вот задохнется.

Глава 4

11 марта 2012 года, воскресенье, 02:50

Лондон

Сразу же начались телефонные звонки, один важнее другого.

Сначала Фрэнк д’Круш позвонил агенту по особым рискам страховой корпорации «Ллойд». Тот сообщил, что похищение человека с целью выкупа не считается страховым случаем, если об этом не уведомлена полиция. Немногие могли указывать Фрэнку, как ему поступать, а потому следующий его звонок был министру по делам бизнеса, инноваций и профессионального образования. Д’Круш намекнул ему, что может отменить запланированные инвестиции в британское машиностроение.

Тот в свою очередь немедленно связался с министром внутренних дел Наташей Рэдклифф и пересказал ей разговор с Фрэнком, подкрепив дополнительными данными, полученными от агента по особым рискам «Ллойда».

– Наш индийский друг Фрэнк д’Круш, значит, – сказала Рэдклифф. – Напомни, чем он занимается?

– Производит новейшие железоионные аккумуляторы. Полностью заряжаются от розетки менее чем за час и оборудованы сменными батареями, что существенно увеличивает дальность поездки.

– Ясно. Извини, это не совсем мой профиль, – заметила Рэдклифф, припоминая попутно, что д’Круш обещал вложить деньги в строительство двух заводов в Мидлендсе, а также разместить по всей стране станции техобслуживания. Все это создало бы множество рабочих мест, существенно повысив рейтинг правительства.

– Он четко дал понять, что полицию привлекать нельзя. Иначе он свернет инвестиции. Мы можем как-то удовлетворить его пожелания, никого при этом не рассердив?

– Предлагаешь поставить в известность полицию, но попросить их не вмешиваться?

– Если возможно.

– Думаю, им это не понравится. У нас сотрудничество между государственным и частным сектором налажено не так хорошо, как, скажем, в Штатах. Много подводных камней, – вздохнула Рэдклифф. – Что, если предложить Фрэнку консультанта из полиции? Преступникам не обязательно это знать.

– Он сказал, что готов сотрудничать только с одним консультантом. Его зовут Чарльз Боксер. Работает на частную контору «Щит». Руководит ею отставной майор Мартин Фокс.

– Он не готов рассмотреть другие варианты?

– Судя по его тону, нет.

– В любом случае полицию необходимо известить. Если мы этого не сделаем и, не дай бог, девушку убьют – начнется расследование, и тогда нам несдобровать.

– У тебя есть какие-нибудь рычаги воздействия на начальника полицейского управления?

– Попробую найти. Надо будет поговорить с Мервином Стэнли.

– Наташа, ты, надеюсь, понимаешь, как это важно и срочно?

К полуночи в голове Боксера прояснилось достаточно, чтобы вновь сесть за покерный стол и сыграть с Доном в карты. Деньги так и плыли Чарльзу в руки. Американец с трудом скрывал раздражение.

– Скоро три часа, – наконец бросил Дон. – Может, устроим перерыв?

– Думаешь, тебе повезет, как вчера? – спросил Боксер.

– Сам удивляюсь, как так вышло, – развел руками тот.

– Просто у меня в сапогах карты закончились, – усмехнулся Боксер.

Не отреагировав на шутку, Дон встал из-за стола.

Боксер вышел из казино. Нужно было действовать быстро. Он спустился на подземную стоянку, достал из бардачка взятого напрокат автомобиля пистолет, сунул под ремень брюк, а глушитель положил в карман. Не успел он добраться до реки, как навстречу проковылял Диогу Шавиш. Он припозднился. Придется подождать еще немного.

Боксер укрылся в сени росших вдоль набережной сосен. Журчала река. Редкие машины проезжали по мосту в сторону Монтижу. Чарльз посмотрел на освещенные окна квартиры Шавиша. Постоял, ожидая, что свет погаснет, и пытаясь уловить взглядом какое-нибудь движение. Ничего. Свет продолжал гореть. Прошло десять минут – самое время Шавишу лечь спать. Боксер чувствовал все большее напряжение. Наконец не выдержал и направился внутрь.

Он поднялся на второй этаж и прислушался. Из квартиры Шавиша доносилась музыка, других звуков не было. Аккуратно повернув ключ в замке, Боксер вошел. Музыка – разумеется, бразильская – играла громче, чем он предполагал. Чарльз представил лето, пляж и девушек в бикини. В пустой кухне горел свет, и Боксер воспользовался этим, чтобы приладить глушитель. На серванте стояли бутылка рома и банка колы. Под ними растеклась коричневая лужица. В спальне было темно. Дверь в гостиную была приоткрыта, и Боксер заглянул в щелку. Ни души. Кресла и диван были пусты. Он осмотрелся, пытаясь понять, горит ли еще где-нибудь свет. Нет, нигде ни проблеска.

Боксер предположил, что Шавиш включил музыку, приготовил себе коктейль, уселся в кресло помечтать о Бразилии да так и уснул, постепенно сползая вниз. Потому его и не видать в кресле. Проверить догадку он не мог – для этого нужно было взглянуть на отражение в балконной двери и тем самым показаться на глаза Шавишу. Чарльз видел лишь огоньки стереосистемы. Он опустился на четвереньки и прополз мимо двери. Проверил другие спальни, ванную, туалет. Ни следа Диогу Шавиша. Наконец, держа пистолет наготове, Боксер решился войти в гостиную.

Шавиш действительно спал в кресле. Между ног стоял полупустой стакан. Чарльз уселся в другое кресло и придвинул его так, чтобы оказаться прямо напротив спящего. Он пнул Шавиша в лодыжку, и тот с криком вскочил, расплескав содержимое стакана на брюки. Схватившись за ушибленную ногу, он судорожно втянул воздух сквозь сжатые зубы. Заметив пистолет в руке Боксера, он даже глазом не повел. «Ему это не впервой», – подумал Чарльз.

– Porra, – процедил Шавиш, – о que quer, seu cuzão?^[5]

– Диогу, говори по-английски. Я знаю, ты можешь, – спокойно потребовал Боксер.

– Какой Диогу?

– Кончай притворяться.

– Меня зовут Руи Лопеш!

– Заткнись и послушай. – Боксеру все это надоело. – Нам с тобой уже доводилось беседовать, Диогу Шавиш.

Шавиш помотал головой, лихорадочно пытаясь собраться с мыслями.

– Это я привез тебе деньги Бруну Диаша. Потому и знаю, что ты говоришь по-английски.

До Шавиша наконец дошло, что его раскрыли, и он не на шутку испугался.

– Вижу, начинаешь вспоминать, – продолжил Боксер. – Бедную девочку до сих пор забыть не можешь, верно?

– Не знаю, о чем вы говорите.

– Помнишь Бьянку Диаш? – наседал Боксер. – Ей было всего семнадцать, а вы сломали ей жизнь, избили, изнасиловали и бросили умирать на дороге.

– Да не знаю я, о чем речь!

Боксер пнул его в колено.

– Porra! – Шавиш согнулся и схватился за колено, от боли у него выступили слезы.

– Я видел деньги на чердаке.

Шавиш откинулся назад, отпустив ногу. Его пальцы дрожали.

– Так тебе деньги нужны?

– Сколько у тебя осталось, Диогу?

– Тысяч сто пятьдесят. – В его голосе послышалась надежда. – Можешь забирать.

Боксер пожал плечами и покачал головой:

– Если бы хотел, то уже забрал бы.

Шавиш не сразу понял, что тот имеет в виду.

– Почему вы это сделали, Диогу?

– Что именно?

– Надругались над девушкой. Вы же получили выкуп!

– Я тут ни при чем. Это все те двое. Молодая, красивая, богатая. Они хотели, чтобы она знала, каково им было всю жизнь. Что я мог сделать?

– Запретить.

– Наверное, ты не знаешь, как Бруну Диаш заработал свое состояние.

– Зато я знаю, как ты заработал свое.

– Ты просто на стороне богача.

– В этом деле я всегда был только на стороне девушки.

– Но я ничего ей не сделал!

– Она не может ходить и говорить, – сказал Боксер. – Как главарь банды, ты несешь за это ответственность. Ты даже не подумал, что ей всего семнадцать, что она еще ребенок! Если тебе есть что передать Бьянке или Бруну Диашу… или красавице Кристине, которая присматривала за тобой по его просьбе, – говори.

Шавиш вытаращил глаза, осознав размах направленной против него операции.

– Скажи этому мерзавцу Диашу… – начал было он, но его запал тут же иссяк. – Черт с ним. Делай свое грязное дело.

Наташа Рэдклифф позвонила мэру Лондона Мервину Стэнли. За умение выпутываться из любых политических и жизненных передряг он заслужил прозвище Скользкий Мерв. Ничем другим за срок пребывания на посту он отметиться не успел. В то время как Наташа пыталась объяснить ему ситуацию, Стэнли пялился на обнаженную девушку по имени Светлана, которая облила свою силиконовую грудь шампанским и теперь облизывала ее невероятно длинным языком.

– Так о ком речь? – Он оторвался от завораживающего зрелища, чувствуя, что суть изложенного начинает от него ускользать.

– Фрэнк д’Круш.

– Слышал о таком.

– Мервин, он производит электромобили. Собирается построить два завода в Мидлендсе. Да, это вне твоей юрисдикции, но его дочь похитили в Лондоне.

– Дело дрянь, – сказал Мерв с густым, приторным акцентом старого итонца^[6]. – Электромобили, говоришь? Помню я его. Выбивал для него разрешение на показ прототипов в Сити и Стратфорде, у Олимпийского стадиона. По-моему, они собирались устроить автопробег по стране в преддверии Олимпиады. Как, говоришь, зовут его дочь?

– Алишия д’Круш, – повторила Наташа, удивляясь рассеянности мэра.

Стэнли взял со стола iPad, зашел в «Фейсбук» и нашел страницу девушки. «Да уж, стильная штучка, не чета старушке Светти-Бетти». Почесывая набриолиненную шевелюру, он покосился на развалившуюся рядом на кровати Светлану. Потом набрал в поисковике имя Фрэнка д’Круша.

– И чего ты от меня хочешь, Наташа?

– Небольшого косметического вмешательства соответствующего отдела полиции.

– Подожди-ка. Фрэнк не хочет ставить полицию в известность, а ты предлагаешь, чтобы это сделал я и попросил их держаться в тени?

– Не просто держаться в тени.

– Вообще не вмешиваться?

– Думаешь, получится?

– А сама как думаешь? – раздраженно буркнул Стэнли. – Если бы какая-то частная шайка заявилась в департамент безопасности и начала устанавливать свои порядки, тебе бы это понравилось? А мы имеем дело с полицейскими. У них же все по чину! Они не слишком жалуют тех, кто делает их работу, но за деньги. Хотя нельзя сказать, что сами работают бесплатно.

– Сможешь найти компромисс?

– В этом я мастер, – заверил ее Стэнли. – Но подумай, Наташа, зачем Фрэнку дергать за ниточки и посвящать стольких людей в свои секреты? Он ведь не дурак. Возможно, это все неспроста. На твоем месте я бы задумался, что за игру он затеял.

– Мервин, суть игры в том, что его дочь похищена. – В голосе Наташи послышались стальные нотки. – А он использует деньги и связи, заставляя нас обойти закон и сделать так, чтобы ее не убили на следующий же день. Он демонстрирует свою власть, дает понять, что готов использовать даже стоящие за ним правительственные ресурсы.

– Вот именно. Я лишь хочу сказать, что неплохо бы лучше узнать того, с кем собираешься прыгать в койку, – фыркнул Стэнли. – Разумеется, образно говоря.

– Заткнись, Мерв, – отрезала она, и мэр хрипло хохотнул.

– И еще кое-что, Наташа. Он знает, что делает, и знает, что делаем мы.

– Просто найди наилучшее решение, Мерв, – сказала Наташа. – И помни, что участие Чарльза Боксера в переговорах не обсуждается.

– В этом главная сложность.

– А теперь, Мервин, позвони начальнику полиции. Пожалуйста.

Стэнли глянул на часы – 3:30. Уснувшая Светлана сползла с кровати и тихо сопела на полу. Мэр передернул плечами.

– Отличное время для звонка, Наташа. Он наверняка обрадуется.

Боксер не стал смотреть на агонию Шавиша. Он решил не выключать в гостиной музыку и свет. Обстановка не должна была вызвать подозрений. Пустой стакан на полу, коробка денег под ногами у повешенного – все указывало на то, что чувство вины за прошлые злодеяния вкупе с алкоголем доконало Шавиша и тот решил свести счеты с жизнью.

Когда Диогу затих, Боксер почувствовал жалость. Нет, не к нему, а к девушке, чью жизнь тот разрушил. Он прошел мимо тела, приложил ухо к входной двери и, убедившись, что снаружи никого нет, вышел.

Его поглотила безмолвная тьма. Река казалась черной.

Боксер вернулся в казино. Он снова чувствовал себя целым. Дыра внутри съежилась до размера иголочного ушка.

Суперинтендант Питер Мейкпис, глава Седьмого отдела Управления по борьбе с преступностью, без особого энтузиазма слушал комиссара столичной полиции.

– Сэр, вы хотите сказать, что нашему департаменту – смею заявить, лучшему департаменту столичной полиции, с раскрываемостью в девяносто девять целых пять десятых процента, – придется отказаться от самого громкого дела за последние пять лет? – Мейкпис с трудом сдерживал гнев. – После стольких лет борьбы с мелкими бандами выходцев из Ямайки, Китая и Албании нам попалась крупная рыбина, а мы должны отдать ее какому-то ушлепку из модного офиса в Мейфэре?

– Я вас прекрасно понимаю, – примиряюще заметил комиссар. – Их задача – заработать, а наша – защищать восемь миллионов человек. Жаль, но такова политика, Питер.

– Тем более! Что, если эти похитители окажутся террористами? У нас есть опыт и отлаженная структура работы, а что у «Щита»? Разве что система премиальных.

– Мы назначим наблюдателя. Они не получат полной свободы действий.

– Они хоть раз вели дела в Лондоне?

– Не знаю.

– Это им не Колумбия или Пакистан, это Лондон! У нас здесь куча осведомителей…

– Их консультант раньше служил в армии, – перебил Мейкписа комиссар, заглядывая в блокнот. – Воевал в Шестнадцатом десантном батальоне, прошел первую войну в Персидском заливе.

Было видно, что он тоженедоволен сложившейся ситуацией, но компромисс необходимо было найти.

– После войны он устроился в полицию, в убойный отдел.

– Как его зовут? – поинтересовался Мейкпис.

– Чарльз Боксер.

– Знаю его.

– Серьезно?

– Не знал только, что он сейчас работает в «Щите», – пожал плечами Мейкпис. – Его бывшая жена – одна из моих подчиненных. Зовут Мерси Данква. Родом из Ганы. Они расстались сразу после рождения дочери.

– Поссорились?

– Нет, дружат по сей день. Боксер уволился из «GRM» в прошлом году. Устал от постоянных разъездов. У дочери начался переходный период, Мерси одна не справлялась.

– Думаете о том же, что и я?

– Возможно. Не стану возражать, если Мерси будет соконсультантом. Мне лишь нужен доступ к оперативному штабу «Щита» и кто-то, кто будет выполнять мелкие поручения.

– Хотите руководить процессом?

– В идеале – да.

– А если они не согласятся?

– Мы хотим иметь право вето на любое решение. – Мейкпис был непреклонен. – Если заподозрим хоть намек на связь с террористами – тут же возьмем дело в свои руки.

– Идет, – кивнул комиссар. – Посмотрим, что из этого выйдет.

Боксер перевел взгляд с экрана мобильного на пару королей и пару четверок в руке. Хороший расклад: либо Мартин Фокс и новая работа, либо вероятный фул-хаус. Что выбрать?

– Я пас, – решился он, сбрасывая карты.

Он вышел из игровой комнаты и остановился между двумя лампами в мощенном гранитной плиткой коридоре.

– Здравствуй, Мартин. Чем обязан?

– Привет, Чарли. Где ты сейчас?

– Где-где… На Огненной Земле, – хмыкнул Боксер.

– Досадно, – отозвался Фокс. – Я ведь тебя не разбудил? Как там, ветрено?

– Полагаю, у тебя есть для меня работа, – проигнорировал вопрос Боксер.

– Верно. Вот только клиент вряд ли согласится встретиться с тобой в Аргентине.

– Что за работа?

– В Лондоне похитили девушку. Клиент изъявил желание работать только с тобой.

– Откуда он меня знает?

– Расскажет при встрече.

– Я в Лиссабоне.

– Знаю. Отследил твое местонахождение, – сказал Фокс. – Да и интершум не слишком соответствует моим представлениям о Патагонии. По делам или отдыхаешь?

– Лондон, говоришь? – Боксер вновь пропустил вопрос мимо ушей.

– Заинтересован?

– Когда встреча?

– Сегодня в два, в «Рице».

– У меня вечерний рейс.

– Я возьму тебе билет на другой. В бизнес-класс.

– Значит, Лондон, – вновь повторил Боксер, особо отмечая эту деталь. – А что по этому поводу думают в полиции?

– С ними договоримся.

– И где тут подвох? – насторожился Боксер. – Давай выкладывай.

– Нам придется с ними сотрудничать, но клиент не должен об этом знать.

– Наверное, важная птица этот твой клиент.

– У него связи в правительстве.

– И кого полиция назначила на это дело?

– Твоим соконсультантом будет Мерси.

– Вы сдурели?! Ничего путного из этого не выйдет.

– Подробностей не знаю, – ответил Фокс. – Просто передаю то, что мне сообщил страховой уполномоченный по особым рискам.

Боксер замолчал, обдумывая предложение.

– Учитывая обстоятельства, готов удвоить твой оклад, – раздался в трубке голос Фокса.

– Звучит подозрительно.

– Успех в этом деле серьезно укрепит нашу репутацию.

– Ладно, уговорил. Надо же мне как-то сводить концы с концами, – вздохнул наконец Боксер. – Но знай, за тобой должок!

– Шутить изволишь? – удивился Фокс.

Глава 5

11 марта 2012 года, воскресенье, 06:45

Где-то в Лондоне

Алишия лежала на спине. Бархатная маска по-прежнему плотно облегала ее лицо. Девушка открыла глаза, но, как ни старалась, не смогла увидеть ничего, кроме радужных бликов, отпечатавшихся на сетчатке.

Что ж, правила она поняла. Привилегии можно было как заработать, отвечая на вопросы, так и потерять, делая что-либо без разрешения. Отказ отвечать на вопросы карался приковыванием к кровати в неудобных позах. Сопротивление наказывалось поркой. Попытка покинуть комнату расценивалась как побег и каралась сексуальным насилием.

– То есть вы меня не убьете? – на всякий случай уточнила Алишия. – Только изнасилуете?

– Зачем тебя убивать? Нам платят за то, чтобы мы держали тебя здесь. Однако не думай, что легко отделаешься, если попробуешь сбежать. Тебя изнасилуют всей бандой – получишь душевную травму на всю жизнь. Даже не думай о побеге. Просто делай, что тебе велят, и жить станет гораздо легче.

Из-за маски у нее развился приступ клаустрофобии. Не настолько сильный, как в запертом такси в темном гараже, но достаточно неприятный, чтобы его можно было игнорировать. Ей нужно было что-то видеть перед собой. Алишия старалась избегать открытых пространств и всегда предпочитала конкретное абстрактному. Лишенная нескольких чувств, она могла лишь размышлять о своем положении, и ей открывались ранее неведомые истины. Были и другие страхи, куда более личные, которые обычно не давали о себе знать, но потихоньку выползали из уголков ее сознания. Поэтому она хотела видеть. Тьма порождает смятение, свет вернул бы ей душевное равновесие. Но Алишия не хотела показывать страха и готова была терпеть темноту столько, сколько понадобится, чтобы обмануть тюремщиков.

Это решение придало ей сил. Алишия подтянула ноги и закинула одну на другую, покачивая стопой, словно в такт музыке. Девушка не собиралась ничего просить у похитителей, – если им что-то надо, пусть приходят, она готова поторговаться.

Алишия успокоилась и собралась с мыслями. Попыталась вспомнить что-нибудь полезное – виденные когда-то фильмы о выживании, рассказы людей, переживших экстремальные ситуации. Все они утверждали одно: нельзя позволить обстоятельствам сломить тебя. Нужно сосредоточиться на текущих проблемах – например, как распределить остатки еды, чтобы не умереть с голоду. А что было у нее? Что в ее случае можно считать остатками еды?

Стратегии пассивного выжидания было недостаточно. Ей нужно было чем-то себя занять, иначе впереди ждали долгие томительные часы. Нужно составить список приоритетов. Для начала хватит десяти. Во-первых, надо избавиться от маски. Во-вторых, помыться. Она любила и ценила чистоту, особенно после поездки в Мумбаи. В-третьих… Как насчет экскаватора? Интересно, на какой вопрос пришлось бы ответить, чтобы тюремщики пригнали ей настоящий экскаватор? Наверняка что-нибудь невероятно личное об отце. Что ж, кое-что ей действительно было известно.

– Алишия, почему ты улыбаешься?

Она даже не заметила, что улыбнулась. Должно быть, мысль об экскаваторе развеселила ее.

– Представила, что нахожусь далеко отсюда, – ответила она. – Надо же мне как-то себя развлекать.

– Далеко – это где?

– На пляже Гоа.

– Одна?

– С другом.

– Дуэйном?

Алишия замерла. Откуда он знает Дуэйна? Никто о нем не знал.

– Каким еще Дуэйном? – Она тщетно попыталась изобразить недоумение.

– Неудачная попытка, Алишия.

Она опустила ноги и в изнеможении вытянулась на кровати. Тщательно накопленные силы улетучились в одно мгновение. Эти люди оказались слишком хорошо осведомлены.

– Нет, я не думала о Дуэйне.

– Он наверняка огорчился бы, если б узнал. Вот Кертис – другое дело. Он бы обрадовался. Даже если о нем ты тоже не думала.

– Вы говорили с Кертисом?

– Я – нет. Это не в наших правилах, – ответил голос. – Тебе известно, что позавчера с Кертисом произошел несчастный случай?

– Нет, – вздрогнула Алишия. – Что вы с ним сделали?

– Не мы, а ты, – поправил ее голос. – Он видел тебя с Дуэйном. Для парней это как ножом по сердцу. Сразу начинают ревновать. Можно сколько угодно себя уверять, что в любви, как на войне, все средства хороши, но…

– И в киднеппинге.

– Верно подмечено, Алишия. А с тобой так просто не совладать! Чем больше ты знаешь секретов, тем сложнее. Знание, недоступное другим, дает человеку власть. Взять хотя бы твоего отца.

– Поведай свои мысли другому – и проиграешь.

– Это Фрэнк так говорит?

– Нет, он всегда говорит: «Откровенность – лишь повод для других вставить тебе палки в колеса».

– Включая его самых верных сотрудников.

– Вы из их числа?

– Лучше тебе не знать, – предостерег голос. – Дольше проживешь.

– А как же возврат вложений?

– В тюрьме будет не до того. Если я узнаю или хотя бы заподозрю, что игра идет не по правилам, – тебе конец. Несколько часов назад твой отец вылетел из Мумбаи. Скоро будет в Лондоне. Хотим сообщить ему хорошие новости, поэтому расскажи нам что-нибудь о нем. Думаю, это не составит большого труда.

Голос попал в точку. Матери скрывать было нечего – ее тайны ограничивались уровнем «вау-вау». Другое дело отец. Изо всех его секретов нужно было выбрать самый безобидный. Выдавать личные, важные для нее подробности она не хотела – например, то, как они с отцом называют друг друга, когда оказываются с глазу на глаз. Зачем этим людям знать то, чего не знает даже ее мать? Наконец она определилась.

– Отец снимался в индийских фильмах. Он часто дает интервью и на вопрос о его любимой книге всегда называет индийского автора. Считает, что должен проявлять патриотизм. На самом деле его любимая книга – «Великий Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда.

– Весьма занимательно, – отметил голос. – Не могу сказать, что удивлен. Твой отец всегда был непревзойденным выдумщиком. До такой степени, что никто не знает, что он на самом деле за человек.

Рейс из Лиссабона задержался. Самолет приземлился в аэропорту Хитроу около 11:30 утра. У пункта паспортного контроля выстроилась длинная очередь. Пристроившись в ее конец, Боксер размышлял о предстоящем сотрудничестве с Мерси. Ему не доводилось работать с бывшей женой, случалось разве что обмениваться информацией. Несмотря на развод, они остались близки – не как друзья, а скорее как брат с сестрой. Они знали друг друга лучше, чем обычно знают любовники, и возможно, именно поэтому их романтическим отношениям пришел конец. Тем не менее он любил ее больше, чем кого бы то ни было до или после. Ему казалось, что только он видит настоящую Мерси – не просто высокую, стройную женщину-полицейского с гордой осанкой, невероятно преданную своему делу, а длинноногую красавицу с высокими скулами, миндалевидными глазами и сногсшибательной, пусть и не часто озаряющей лицо улыбкой, исполненной глубокой внутренней теплоты. Боксер был уверен, что они справятся с этой работой, ведь их связывало самое главное человеческое чувство – доверие.

Решив, что Мерси уже вернулась с учений, он позвонил ей домой. Заодно Боксер рассчитывал извиниться перед Эми.

– Приветствую моего нового коллегу, – хмыкнула Мерси.

– Самому не верится, – отозвался Боксер. – Знаешь какие-нибудь подробности?

– Пока нет. Все детали сообщат сегодня вечером. Слышала только, что тебе уготована главная роль, а я буду на подхвате.

– Думаешь, справимся?

– Мы с тобой? Еще бы! А вот насчет остального… Когда в дело ввязываются парламентарии и Министерство безопасности, ни в чем нельзя быть уверенным. Мы просто пешки в их игре. Как ты вообще заполучил эту работу?

– Мартин Фокс сказал, что на моем приглашении настоял клиент.

– Кто-то тебя рекомендовал?

– Понятия не имею.

– Выясни, это может быть важно. Вдруг это был Саймон Дикон?

– Саймон? – Предположение показалось Боксеру невероятным. – Ребята из секретной разведки не разбрасываются рекомендациями. Особенно если речь идет обо мне.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Послушай, мне нужно сказать пару слов Эми, – сменил тему Боксер. – Можешь дать ей трубку?

– Ну и шуточки у тебя.

– Мерси, не издевайся. Мы с ней попрощались не на самой приятной ноте, и я хотел хоть как-то загладить…

Тут его осенила догадка, он прикусил язык, но было поздно.

– Что значит «попрощались», Чарли? – Мерси явно была сбита с толку. – Разве она не с тобой? Черт! Я дала ей паспорт, чтобы она могла полететь с тобой в Лиссабон.

– Эми позвонила и сказала, что собирается готовиться к экзаменам вместе с Карен, – пояснил Боксер. – Сказала, что ты в курсе.

– Она собиралась посидеть немного у Карен, а потом встретиться с тобой в Хитроу. Я позвонила ей около шести, в трубке был слышен шум аэропорта. Эми сказала, что ты отлучился в туалет.

– О боже…

– Чарли, я не шучу. Она взяла паспорт, и я точно слышала шум турбин, когда говорила с ней. Думаешь, Эми…

– Не знаю. От нее всего можно ожидать. В конце концов, у нее хватило смелости ответить на твой звонок. Что за девчонка…

– Ладно, сама с ней разберусь, – сердито и в то же время растерянно сказала Мерси. – А когда найду, прикую наручниками к батарее. Будет знать, как…

– …переходить дорогу Беспощадной Данква, – закончил за нее Боксер. – Знаешь, что меня больше всего поражает? То, как легко она обводит нас вокруг пальца. А мы ведь обучены распознавать ложь… Как думаешь, все подростки такие?

– Говорят, все, – вздохнула Мерси.

Рейс Фрэнка задерживался, и Фокс с Боксером прибыли в «Риц» лишь к 16:30. Молодой индиец проводил их в королевский люкс, налил чаю и предложил печенье и пирожные. Он сообщил, что Фрэнк уже в пути, и удалился. Мартин Фокс подошел к окну и внимательно, словно проводя разведку местности, оглядел черные, голые стволы деревьев Грин-парка и улицу Конститьюшн-хилл.

– Кто дал мне рекомендацию? – нарушил молчание Боксер.

– Об этом клиент не сообщил, – ответил Фокс, оборачиваясь.

– Случайно, не Саймон Дикон?

– С чего бы? – удивился Фокс. – Последний раз мы виделись в июле, на товарищеской игре со сборной Индии по крикету. В нашем клубе он тоже не появляется. Кстати, как у него дела?

– Хорошо, насколько я знаю, – сообщил Боксер. – Он в азиатском отделе, а сейчас занят подготовкой к Олимпиаде.

– Теперь понятно, – сказал Фокс. – Спроси Фрэнка сам. Я знаю лишь то, что мне сказал сотрудник «Ллойда».

Фокс пригладил волосы и сунул руки в карманы. Он вкратце рассказал Боксеру биографию Фрэнка д’Круша, упомянув о его актерской карьере и холдинговой компании «Конкан хиллс секьюритис». Рассказывая, он расхаживал по комнате, не спуская глаз с Боксера. За последние два года тот изменился. Нет, радикальных перемен во внешности не случилось, но появилось в его облике нечто новое, едва уловимое. Фокс думал, замечают ли это окружающие. Боксер всегда был внимательным, терпеливым и впитывал информацию как губка – необходимые качества для его профессии. Однако теперь он выглядел не просто специалистом, стремящимся найти выход из сложной ситуации, – у Боксера появились повадки охотника.

Но тут в комнату стремительно вошел Фрэнк д’Круш, и все вокруг словно озарилось его сияющей аурой. Проигнорировав Фокса, он направился прямиком к Боксеру, крепко пожал ему руку и посмотрел в упор. Чарльз выдержал взгляд, и спустя несколько секунд д’Круш отступил, понимая, что это тот человек, который ему нужен.

– Я хотел бы переговорить с мистером Боксером с глазу на глаз, – сказал он, пожимая руку Фоксу.

– Думаю, для начала мне все же придется составить вам компанию, – осторожно возразил Фокс. – Введите нас в курс дела, и мы обсудим наши дальнейшие действия, а также условия договора. Затем, если вы хотите остаться наедине с Чарльзом, я вас покину.

Д’Круш понял, что без Фокса ему не добраться до Боксера. С плохо скрываемым раздражением он жестом пригласил обоих сесть на диван, а сам устроился в кресле у журнального столика.

– В пятницу вечером, около половины двенадцатого, моя бывшая жена Исабель Маркс позвонила нашей дочери. На звонок ответил похититель, – начал рассказ Фрэнк.

Он не забыл упомянуть имя похитителя и отметил его спокойный и властный тон.

– Больше похитители на связь не выходили? – спросил Фокс.

– Позвонили сегодня с телефона Алишии. Сказали: «Добро пожаловать в Лондон, мистер д’Круш». Голос был искажен. Я только приземлился в Хитроу, даже с трапа не успел сойти. Это было примерно в три часа.

– Они выдвинули какие-то требования?

– Нет. Сказали, что для этого еще не пришло время. Просто хотели поставить меня в известность, на случай, если я не поверил Исабель.

– Это ваше собственное предположение? – спросил Боксер.

– Да. Они дали мне такие же указания. Не сообщать прессе и полиции, иначе убьют Алишию. Все дальнейшие переговоры будут вестись через Исабель.

– Доказательства похищения предоставили?

– Они назвали мою любимую книгу. Только Алишия могла это знать.

Боксер и Фокс с трудом подавили желание спросить, что это за книга.

Они обсудили, в чем могли заключаться упомянутые похитителем «сложности» и почему деньги для него были «ни при чем». Если д’Круш и догадывался о чем-то, то тщательно это скрывал. А враги у него, безусловно, имелись.

– Назовите миллиардера, не считая разве что Уоррена Баффетта^[7], который не шел к успеху по головам других людей, – пожал плечами Фрэнк. – Свой сталелитейный бизнес я увел у семьи Питале, а сейчас сражаюсь с «Махале констракшн» за контракт на перепланировку центрального Мумбаи, снос трущоб и возведение на их месте современного района. Многим не нравится, что правительство сотрудничает со мной по вопросам строительства атомных станций. Но все это не выходит за рамки бизнеса. Я знаю этих людей, они не тронут мою семью.

– Вы уверены? – спросил Фокс.

– Я веду дела с их семьями. Не только с главами компаний, но также с их сыновьями и дочерями. Знаю их жен, мужей, детей, постоянно с ними общаюсь. Моя жена Шармила даже дружит с некоторыми женщинами из семьи Махале.

– Ваша семья в Мумбаи хорошо охраняется? – поинтересовался Фокс.

– Я запретил им покидать дом до своего возвращения. К детям будут приходить проверенные учителя. Шармила не впустит в дом незнакомцев. Число охранников увеличено вдвое.

– А что насчет международного бизнеса? Насколько мне известно, вы вышли на китайский рынок, а сырье закупаете в Африке.

– Готов предположить, что китайцы могут быть чуть менее сдержаны, чем, например, европейцы, но пока я не нажил себе врагов в Поднебесной. Я продаю им сталь, взамен покупаю детали. Развиваю две компании в экономических зонах Гуанчжоу и Шэньчжэня. Создаю рабочие места и исправно плачу в устойчивой валюте… Если, конечно, можно назвать таковой американский доллар.

– У вас есть бизнес в Лондоне?

– Только недвижимость, – ответил д’Круш. – За последние четыре года приобрел несколько объектов за бесценок, теперь продаю.

– А в целом по Великобритании? – продолжал допытываться Фокс.

– Запланированы крупные инвестиции в производство электромобилей и сеть зарядных станций, – терпеливо продолжил Фрэнк. – На прошлой неделе в Сити и Стратфорде прошли презентации прототипов. Пытаюсь собрать деньги для одного проекта на фондовой бирже. И нет, писем с угрозами от «Ниссана» и «Тойоты» я не получал.

– Полагаю, для реализации таких проектов вам пришлось заручиться поддержкой британского правительства, – заметил Фокс. – Налоги и тому подобное…

– Разумеется. Как и всем, кто инвестирует в британскую экономику.

– Учитывая вышеупомянутые «сложности», нельзя сразу отметать вариант с конфликтом на почве бизнеса, – подал голос Боксер. – Если они действительно не требуют денег, то ваши враги могут быть как из числа деловых партнеров, так и политиков и даже коллег по Болливуду. Искажение голоса, спокойствие, четкие формулировки, выбранное для звонка время – все указывает на то, что мы имеем дело не с любителями, а с профессионалами, в распоряжении которых очень серьезные средства.

Фокс отметил, что логика Боксера впечатлила Фрэнка. Они договорились, что окончательное решение будет за Исабель Маркс. Встреча завершилась, Фокс уехал.

– Выпьем? – Д’Круш подошел к заставленному напитками столику.

– «Фэймос граус» со льдом, пожалуйста, – сказал Боксер.

Фрэнк налил ему виски, а себе смешал джин с горькой настойкой померанца и горечавки.

– К этому напитку меня приучил отец Исабель, – пояснил он. – Он был английским дипломатом. Днем предпочитаю пить этот коктейль, а виски – вечером.

– Фокс сказал, что вы хотели сотрудничать конкретно со мной, – заметил Боксер. – Немногие держат под рукой поименный список консультантов по похищениям.

– Я навел справки, – пожал плечами д’Круш. – Когда покупаешь компанию или ищешь нужного человека, без этого не обойтись. У меня связи по всему миру. Среди богатых и бедных. Я не понаслышке знаю, что такое бедность. Она притупляет чувства, но стоит попытаться выбраться из нее – и она сделает их острее. Прежде я никогда не ошибался в выборе людей, которые на меня работают.

Боксер молчал, давая Фрэнку возможность выговориться.

– Но я ошибся с Алишией, – продолжил д’Круш. – Она с детства проявляла недюжинный интеллект, и я был уверен, что она будет работать со мной, учиться у меня и в конце концов унаследует мой бизнес. Я не разделяю людей по половому признаку. Моему сыну всего шесть лет, но я уже знаю, что до Алишии ему далеко. Но дочь отвернулась от меня. Я обманулся в своих ожиданиях. Недооценил ее.

Фрэнк изо всех сил сдерживал нахлынувшие эмоции. Зеленые глаза Боксера пристально наблюдали за ним: Чарльз не знал, чему из сказанного можно верить.

– Недооценили? Каким образом? – уточнил он.

– Я думал, Алишия будет счастлива получить мою империю. А она отказалась. Дочь ищет свой путь, стремится все делать по-своему, приобретает свой опыт, изучая жизнь. Алишия не хочет, чтобы ей указывали. Как-то она сказала: ценность личного опыта в два раза выше ценности чужого. Неплохо для двадцатиоднолетней девушки.

– Это хорошо, – кивнул Боксер. – В неволе она не сломается. А что насчет физической выносливости? Доводилось ей бывать в трудных ситуациях?

– Нет, конечно. Она привыкла жить в комфорте, хотя и не может с этим смириться. Ей было тяжело видеть трущобы Бомбея. Для Алишии стало потрясением, что кому-то приходится жить в нищете, когда такие люди, как она… В общем, вам должно быть понятно. Культурный шок оказался настолько велик, что она до сих пор не оправилась от него. Поэтому Алишия и вернулась в Лондон. Что скажете, мистер Боксер?

– Человек, прошедший через определенные трудности, знает, чего от себя ожидать. А тот, кто никогда не сталкивался с трудностями, может оказаться в смятении. Крепкие на поверку люди зачастую ломаются как спички, а те, кто всю жизнь считал себя слабым, находят внутри скрытые резервы.

– А кому легче справиться с давлением, оказавшись в заложниках?

– Тому, кто способен принять ситуацию и адаптироваться к своему положению. Многие пытаются преодолеть страх, отказываясь признавать, что боятся. Это не проявление храбрости, а своего рода ступор. Хладнокровный человек справится лучше, чем истеричный. На проявление эмоций тратится лишняя энергия, а в состоянии возбуждения сложно мыслить трезво.

– Нервной Алишию не назовешь, – заметил д’Круш. – Не то что ее мать.

– Умные, образованные люди лучше справляются, – продолжил Боксер. – Им есть чем себя занять, о чем подумать. Они более наблюдательны и расчетливы. Это хорошие качества. С другой стороны, снобам тяжело вести диалог с похитителями. Попросить о чем-то, сделать так, чтобы к тебе относились по-человечески. Контакт с похитителями необходим независимо от хода переговоров.

– Алишия очень умна. – Д’Круш, казалось, мысленно сравнивал черты характера дочери с перечисленными Боксером. – Ее все любят.

– Проявлять излишнее дружелюбие тоже не стоит. Слышали о стокгольмском синдроме? Жертва может начать испытывать симпатию к агрессору и сопереживать его идеям. Заложнику крайне важно не переступить эту тонкую грань, мистер д’Круш. Способность адаптироваться и выживать не заложена в нас с рождения. Она зависит от нашего поведения в конкретной ситуации.

– Если с Алишией что-нибудь случится, я не знаю, что сделаю.

– Со мной? – нарочито серьезно поинтересовался Боксер.

– Нет-нет. – На губах Фрэнка промелькнула слабая улыбка. – С собой. Для меня нет ничего важнее дочери. Я целеустремленный человек, мистер Боксер. Я презирал свою бедность. Я добился известности, снимаясь в кино, разбогател и теперь помогаю своей стране. Но ничто не сравнится с тем чувством, что я испытывал, глядя на спящую маленькую Алишию. Она – мое настоящее счастье.

Боксер постарался забыть, что д’Круш прежде был знаменитым актером. Чарльзу приходилось проверять искренность каждого слова. Видно было, что Фрэнк хочет что-то сказать, но лишь ходит вокруг да около. Возможно, виной тому разница восточного и англосаксонского менталитетов, но Боксер подозревал, что суть куда деликатнее. Д’Круш слушал его, отвечал на вопросы, но думал при этом о чем-то своем, необычайно важном.

– У вас ведь тоже есть свой бизнес, – неожиданно сказал Фрэнк.

– Благотворительный фонд, – уточнил Боксер, подумав, что д’Круш наконец-то собрался с мыслями.

– Насколько мне известно, вы открыли его потому, что пропал ваш отец.

– Он исчез, когда мне было семь. – Боксер не уточнил, что на самом деле отец был в бегах.

– Почему фонд не назван его именем? Это ведь обычная практика…

– Нет доказательств, что он мертв. Впрочем, с названием это не связано. Когда человек пропадает без вести, его близкие очень страдают. Мой фонд – для них. А его название – «Потерянные» – лучше всего описывает состояние людей, пытающихся всеми силами узнать судьбу пропавших.

– Какие у вас источники финансирования?

– Пожертвования. Мероприятия по сбору средств.

Заинтересованность Фрэнка казалась Боксеру чрезмерной, но он и ухом не повел. Похоже, д’Круш был готов выложить все карты.

– Продолжаете поиски отца?

– Сейчас – нет, – ответил Боксер. – Проверил все ниточки, когда получил доступ к полицейскому досье.

– Хотели доказать его невиновность?

– Просто хотел его отыскать.

– Где и когда его видели в последний раз?

– Утром четырнадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят девятого, в Белсайз-парке. – Боксер пытался понять, является ли интерес Фрэнка неподдельным, или тот лишь пытается побольше выведать о человеке, которого нанимает. – Спустя двадцать лет я нашел хозяина индийской биржевой конторы, который продал ему билет на Крит. Разыскал отель, в котором остановился отец, и его тогдашнего владельца. Он проводил меня на пляж, где нашли одежду и паспорт отца. На этом его след оборвался.

– Должно быть, нелегко вам оплачивать услуги двух постоянных работников, пусть они и всего лишь отставные полицейские.

– Пока справляюсь. – Очередная смена темы не сбила Боксера с толку. – Может, скажете, как вы на меня вышли?

– О вас мне рассказал один бизнесмен из Шанхая. Вы оказали ему большую услугу, и теперь он ежемесячно жертвует значительные суммы вашему фонду.

– Чжан Яотин. Он упомянул, что это была за услуга?

– Сказал, что вы вернули его сына из лап бандитов в Нигерии, а потом выследили и перестреляли их всех. Хочу попросить вас о такой же услуге.

– Выходит, вы знаете, с кем мы имеем дело?

– Нет, не знаю. Разумеется, я веду свое расследование, но пока ни единой зацепки.

Боксер молча всмотрелся в лицо Фрэнка, пытаясь понять, не блефует ли тот, но увидел лишь холодный расчет. Пауза позволила Чарльзу прийти в себя и собраться с мыслями. Выходит, уже двоим было известно о его тайне. Ему это не нравилось. Где-то явно произошла утечка.

– Я не шучу, – сказал д’Круш. – Как только Алишия будет освобождена, отыщите преступников и убейте их.

– Похоже, вы забыли, что мы сейчас на берегу Темзы, а не в дельте Нигера, – спокойно ответил Боксер.

Глава 6

11 марта 2010 года, воскресенье, 18:30

Лондон, Пикадилли, отель «Риц»

Сообщение гласило: «ЭМИ НАШЛАСЬ».

Боксер позвонил Мерси по пути на стоянку. Там ожидал лимузин Фрэнка, готовый отвезти его в Кенсингтон, к Исабель Маркс.

– Она на Тенерифе, с Карен и подружками, – сообщила Мерси. – Сегодня летит обратно.

– Какого черта она там забыла?

– Море, солнце. Клубы, бары. Что еще надо юным красоткам на Тенерифе?

– А деньги у нее откуда?

– Пытаюсь выяснить, – вздохнула Мерси. – Мать Карен думала, что это я оплатила поездку. Меня больше беспокоит то, что Эми на все наплевать. Она знала о возможных последствиях, но все равно поехала. И что нам с ней делать?

– Надо полагать, на звонки она не отвечает?

– Представляю выражение ее лица, когда каждые пару минут она видит на экране слово «мама». Я звонила в гостиницу, но их не оказалось на месте.

– Мне по-прежнему слабо верится, что они просто махнули на выходные на Тенерифе, – сказал Боксер. – Что-то здесь нечисто.

– Я встречу ее в аэропорту Гатуик, – постаралась успокоить его Мерси. – Как продвигается работа?

– Еду к матери похищенной девушки. Перезвоню позже.

Боксер забрался на заднее сиденье лимузина «мерседес». Д’Круш сел позади водителя. Он заранее попросил Боксера не обсуждать дела в присутствии шофера. Они проехали по Пикадилли, далее через туннель под площадью Гайд-парк-корнер и наконец добрались до Найтсбриджа. Стоял легкий морозец, зима никак не хотела отступать. Пешеходы сновали, не глядя по сторонам, – руки в карманах, воротники подняты, – типичная картина для Лондона. Д’Круш разглядывал в окно сумрачный фасад отеля «Ройал мандарин» и возведенный недавно комплекс «Уан-Гайд-парк».

– Я по-прежнему забочусь об Исабель, – тихо сказал он. – Она работает в издательстве, но не из нужды. Дом в Кенсингтоне я купил пару лет назад. В старом доме на Эдвардс-сквер у нее был навязчивый сосед, разведенный банкир, который постоянно оказывал ей знаки внимания. Предполагалось, что переезд будет временным, но Исабель решила остаться. После развода в ее жизни не было других мужчин, поэтому я по-прежнему чувствую ответственность за ее благополучие.

Боксер молча кивнул. Откровенность Фрэнка его удивила.

– У нее есть родственники или близкие друзья, на которых можно положиться? – спросил он после некоторых раздумий. – Кто-то, кто готов поддержать в тяжелую минуту?

– Уж точно не я, – ответил Фрэнк. – Мы в хороших отношениях, но стараемся держать дистанцию. Сейчас с Исабель ее младшая сестра, Джо, но не удивлюсь, если она не вытерпит больше одного дня. Возможно, приедет ее лучшая подруга Мириам. Она замужем за сотрудником посольства в Бразилии.

У окна со стороны водителя затормозил мотороллер «Веспа». На водителе был черный шлем с опущенным стеклом и громоздкая куртка с капюшоном. Боксер обратил внимание, что, несмотря на мороз, водитель был без перчаток. Останавливаться ему тоже не было необходимости. Не поворачивая головы, ездок поднял стекло шлема и сунул руку под куртку. В то же мгновение Боксер схватил Фрэнка за шиворот и повалил на пол, накрыв собой.

– Газу! – крикнул он, и в этот момент стекло разлетелось вдребезги, осыпав его спину мелкими осколками.

– Разворачивайся! – вновь скомандовал Боксер водителю.

Лимузин рванулся вперед и заложил вираж перед носом встречного автомобиля, который только начал пересекать перекресток на зеленый свет. Машины вокруг резко тормозили, несколько занесло на повороте. Боксер приподнялся, обернулся и в окне увидел мотороллер, удаляющийся в сторону Гайд-парк-корнер.

– За ним!

Колеса «мерседеса» взвизгнули, и автомобиль понесся вперед. Д’Круш кряхтел под весом Боксера, а тот изо всех сил старался не потерять из виду задние фонари «Веспы». Словно догадавшись об этом, водитель мотороллера погасил их.

– Куда он подевался? – забеспокоился шофер.

У Эпсли-хауса машин стало больше, образовалась пробка. Догнать мотороллер не было шансов.

– Упустили, – бросил Боксер. – Поехали обратно.

Тускло освещенный Гайд-парк простирался вдоль Роттен-роу до галереи Серпентайн. Машину наполнил морозный воздух. Боксер выглянул и осмотрелся по сторонам. Убедившись, что угроза миновала, помог д’Крушу подняться и усадил его подальше от разбитого окна. Он стряхнул с рукава Фрэнка осколки стекла. Проведя рукой по спинке сиденья, Боксер обнаружил дыру. Если бы не его своевременное вмешательство, Фрэнк получил бы пулю прямо в грудь.

– Куда теперь? – спросил водитель.

– Возвращаемся на Кенсингтон-Гор, – скомандовал Боксер. – Можно не гнать, с нами все в порядке.

Мимо золотой вспышкой промелькнул мемориал принца Альберта. Сумрак Гайд-парка наконец рассеяли огни отеля «Ройал-гарден». Д’Круш поеживался от холода. Через несколько минут лимузин остановился у нового квартала на Обри-Уок. Фрэнк отослал водителя прогуляться.

– Не хотите рассказать что-нибудь, прежде чем мы войдем? – спросил Боксер.

Д’Круш еще не отошел от потрясения. Он тяжело дышал, руки дрожали.

– Спасибо, что спасли меня, – сказал он. – Контракт вас к этому не обязывал.

– Если нужно, Мартин Фокс найдет вам телохранителя.

– Хорошо, я поговорю с ним.

– Кто мог желать вашей смерти, мистер д’Круш?

– Зовите меня Фрэнк, – сказал д’Круш.

Он стукнул кулаком по двери, пытаясь таким образом привести себя в чувство.

– Так кто же, Фрэнк?

– Не знаю.

– Многовато у вас врагов.

– С чего вы взяли?

– Если похитители вашей дочери хотят получить выкуп или нечто другое, им нет смысла убивать вас.

– Ничего не говорите Исабель, – сурово потребовал Фрэнк. – Она перепугается до смерти.

– Что ж, по крайней мере, ни вы, ни я не пострадали. Были бы мы где-нибудь в Карачи, попытке покушения я бы не удивился, но здесь?

– Я попробую что-нибудь выяснить.

– Если вам что-то придет в голову, сообщите мне, – хмыкнул Боксер. – Неплохо бы знать, во что впутываешься.

Д’Круш задумался, стряхивая последние осколки стекла с пальто.

– Здесь замешана индийская мафия? – в лоб спросил Боксер.

– На что это вы намекаете? – резко вскинул голову д’Круш.

– Просто спрашиваю. Мартин Фокс говорил, что вы снимались в кино. Болливуд тесно связан с мафией.

– Занимайтесь своим делом. – Фрэнк угрожающе посмотрел на Боксера.

– Стараюсь, но вместо этого приходится играть роль телохранителя.

– Прошу прощения, – сказал д’Круш. – Я еще не пришел в себя. Пойдемте, я познакомлю вас с Исабель.

– Фрэнк, вы так мне ничего и не рассказали.

– Рассказал бы, если б знал что.

Д’Круш открыл дверь. Водитель бросился помочь ему выбраться из машины, но Фрэнк отмахнулся от него. Он подошел к воротам, позвонил по домофону и что-то сказал. Ворота открылись. Д’Круш с Боксером прошли через автостоянку на псевдогеоргианскую площадь с садиком посередине. На деревья были натянуты мешки, чтобы защитить от мороза. В соседних домах лишь редкие окна были освещены. Похоже, д’Круш был не единственным, кто считал жилье в этом районе неплохим вложением средств.

Дверь открыла женщина. Она бросилась Фрэнку на шею, плача и повторяя:

– Шику, Шику!

В руке у нее был зажат носовой платок. Боксер стоял в сторонке, позволяя бывшим супругам побыть наедине. Наконец д’Круш высвободился из объятий и отвел Исабель обратно в дом. Они немного поговорили в прихожей и наконец повернулись к Боксеру. Исабель вышла, пожала ему руку, извинилась за свое состояние и пригласила внутрь.

Знакомиться с матерью похищенного ребенка всегда непросто. Стоит ей не понравиться, и неважно, какие аргументы выдвинет отец, – работы не видать. Боксер всегда вызывал у женщин противоречивые чувства – либо мгновенную симпатию и доверие, либо глубочайшую неприязнь. Жены богачей обычно относились ко второй категории. Им не нравилась его сдержанность и отсутствие благоговейного трепета перед миллионерами, аристократами или знаменитостями. Боксер никогда ни перед кем не заискивал и из-за этого несколько раз был уволен, едва переступив порог дома клиента, будь то в Майами, Сан-Паулу, Нассау, Маниле или Йоханнесбурге.

Увидев район, где жила бывшая жена д’Круша, Боксер забеспокоился, что так может случиться и в этот раз. Но стоило взглянуть на Исабель Маркс и обменяться с ней рукопожатием, ему стало ясно: она человек совсем другого сорта, чем те, кто обычно живет в домах за десять миллионов фунтов. Она не пыталась скрыть свои страдания, не выстраивала никаких преград. В ее глазах Боксер увидел то, что ребенок обычно ищет во взгляде матери, – доверие, утешение, приятие. Встреча произвела на него неизгладимый эффект – ведь именно этого ему всегда не хватало в жизни. Он почувствовал непонятную, смутную тоску по чувствам, которых никогда не испытывал.

Взяв бывшего мужа под руку, Исабель повела его на кухню, бросив при этом смущенный взгляд через плечо. Зеленые глаза Боксера ловили каждое ее движение. Кухня находилась в заднем крыле дома. Из окон открывался вид на сад с пышными лаймовыми деревьями. Исабель отлучилась на несколько минут, чтобы умыться и поправить макияж.

– А где Джо? – спросил д’Круш, когда она вернулась.

– Ей пришлось уйти, – ответила Исабель.

– Что значит «пришлось»?

– Мы поругались. Мне сейчас трудно держать себя в руках.

– Чушь! – выпалил Фрэнк. – Просто она эгоистка, вот и все. Ни совести, ни сострадания. Считает, что ее это не касается, потому что она всего лишь тетка Алишии.

– Шику, не заводись, – постаралась успокоить его Исабель. – Налей себе что-нибудь выпить.

Она достала бокалы и лед, Фрэнк налил виски. Боксер по-прежнему не сводил глаз с Исабель. Немного старше его, темные, по-девичьи распущенные длинные волосы, карие беспокойные глаза под черными бровями вразлет. Высокие скулы, едва заметные ямочки на щеках. Наверняка многим мужчинам… Да что греха таить, ему самому хотелось коснуться губами этих соблазнительных впадинок. Полные, красивой формы губы, золотистая кожа – не совсем оливковая средиземноморская, но и не бледная лондонская. Фигура Исабель не соответствовала модным стандартам: она была плотной, словно привычной к физическому труду, но в то же время с явно выраженной талией, подчеркивающей высокую грудь и полные бедра. На женщине было кашемировое платье кофейного цвета, стянутое широким темно-коричневым ремнем, и замшевые туфли цвета какао.

Они уселись за стол, на котором одиноко стояли бутылка виски и ведерко со льдом. Исабель настояла, чтобы все называли друг друга по имени. Она позаботилась о том, чтобы записать впечатления от разговора с похитителем в блокнот.

– Он никуда не торопился, – сообщила Исабель. – Представился Джорданом и сказал, что формальности ни к чему, ведь мы будем общаться в течение нескольких недель, месяцев или даже лет.

– Это уловка, – пояснил Боксер. – Он хочет заставить вас думать, что времени у него вагон, но мы скоро узнаем, так ли это на самом деле.

– Я сдуру спросила, не друзья ли они с Алишией, но, несмотря на то что голос был искажен, поняла, что нет. Он всячески пытался показать, что хочет с ней подружиться, и это меня разозлило. Я хотела поговорить с дочкой, а не выслушивать его бредни.

– Не стоит на это злиться. Он демонстрирует, что разумен, рационален и, возможно, даже заботлив, и так должно оставаться как можно дольше.

– Мне просто хотелось, чтобы он замолчал и дал мне поговорить с дочерью… Но он сказал, что это невозможно, потому что она похи…

Исабель расплакалась. Д’Круш поднялся и приобнял ее. Несмотря на слова Фрэнка о том, что они с бывшей женой держат дистанцию, казалось, их отношения по-прежнему очень теплые. У них не было никого, кроме друг друга, негде больше было искать утешения. Боксера всегда трогала способность родителей воспринимать детей – где бы те ни находились – как часть самих себя. Если же ребенка отбирали, его потеря оборачивалась в сердце родителя чернеющей пустотой. Боксер подумал об Эми, его капризной, своенравной дочери… Что будет, если она пропадет? Что чувствовала его собственная мать, когда он убегал из дома? Когда ему было четырнадцать, он исчез на три недели и успел добраться до Валенсии, прежде чем его нашли. По возвращении мать лишь отругала его.

– У вас есть дети? – нарушила размышления Боксера Исабель.

– Дочь. Ей семнадцать.

– Есть фотография?

Боксер передал ей открытый бумажник.

– Она не выглядит семнадцатилетней.

– Тут ей четырнадцать. Милая и невинная. Сейчас она запрещает себя фотографировать. Готовится пустить свою жизнь под откос и не хочет, чтобы об этом остались какие-то напоминания.

– Понимаю ваши заботы. – Исабель вернула ему бумажник.

– Можете вспомнить, о чем еще говорил Джордан после того, как сообщил о похищении Алишии?

– Он запретил обращаться в полицию и прессу. И угрожал… Так ужасно, что я вряд ли смогу повторить.

– Постарайтесь. Это необходимо, чтобы составить его психологический портрет.

– Он сказал, что в лучшем случае мы увидим дочь спустя несколько месяцев в полуразложившемся состоянии, а нашедшего ее человека до конца дней будут мучить кошмары. Уму непостижимо, каким извергом он должен быть, чтобы сказать такое женщине, матери!

– Он и есть изверг. – Услышанное вызвало у Боксера тревогу. – Требования он предъявил?

– Шику – известный бизнесмен, и я подумала, что преступник потребует много денег. Я сразу об этом спросила. Невероятно, правда? – Исабель сбилась с мысли. – Я так обрадовалась, когда Алишия вернулась из Мумбаи. Меня всегда пугало, что с ней там может что-то случиться. Уж в Лондоне-то она должна была быть в безопасности…

– Такие вещи происходят везде, Исабель. – Боксер внезапно понял, что ему понравилось звать ее по имени.

– Джордан сказал, что деньги ни при чем. Торговаться они не станут. Не настолько глупы, чтобы назначать цену за голову моей дочери, так он сказал. Еще сказал, что я должна убедить Шику, что дело не в деньгах. Только тогда я пришла в себя. До этого все казалось нереальным. Я предположила, что Джордан знаком с Шику. Он понес какую-то чушь о том, что Шику так часто мелькает на экране, что любой решит, будто знаком с ним, но лучше меня его не знает никто. Это убедило меня в том, что они знакомы. Потом Джордан сказал, что готов разговаривать только со мной. Если на звонок ответит кто-то другой, он повесит трубку, а после трех нарушений меня дисквалифицируют. Не знаю, как я после всего этого додумалась попросить доказательства того, что дочка действительно похищена. В ответ он назвал мне прозвище моей матери… бабушки Алишии. Мы всегда смеялись, когда маленькая Алишия так ее называла.

Исабель вновь зарыдала, уткнувшись в плечо бывшего мужа.

Где-то вдоме зазвонил телефон. Исабель вскочила и бросилась вверх по лестнице. Боксер двинулся следом и обнаружил ее в спальне. Она разговаривала по телефону и жестом показала ему, что звонит не похититель. Боксер спустился вниз. Нечасто ему доводилось видеть сбитых с толку и подавленных миллионеров. А Фрэнк д’Круш выглядел именно таким.

– Если вы не возражаете, я съезжу за оборудованием, – сказал Боксер.

– Вы ей понравились. Это хорошо. – Д’Круш взял бутылку и плеснул немного виски в стакан. – Я вас нанимаю.

– Пока меня не будет, подумайте, где лучше устроить штаб-квартиру. Здесь, в отеле или на съемной квартире? Мне необходимо постоянно быть на связи с Исабель. Преступники могут позвонить в любой момент, и я должен быть рядом, чтобы давать ей указания. И составьте список близких друзей, которым можно поручить ведение переговоров. Нельзя оставлять Исабель одну на линии огня.

Боксер помолчал и снова вернулся к волновавшему его вопросу.

– Подумайте, откуда похититель может вас знать и связан ли он с вечерней попыткой покушения. Есть у вас враги, которые не погнушаются похищением? Судя по словам Исабель, мы имеем дело с профессионалами. Похищение тщательно продумано как с технической, так и с психологической точки зрения. Если Исабель решит остаться здесь, учтите, что оборудование довольно громоздкое и мне понадобится отдельная комната, чтобы установить компьютер и систему прослушки, а также кровать, чтобы спать.

– Я никуда не поеду, – раздался голос Исабель. – Звонила Джо. Просила ее извинить, передавала тебе привет, Шику.

– Черт бы ее побрал вместе с ее приветами! – выругался д’Круш.

– Я сказала, что ей не надо возвращаться. С Чарльзом я буду в безопасности.

Боксер решил воспользоваться «мерседесом» Фрэнка. Он сел рядом с водителем, типичным бритоголовым лондонцем. Тот уже успел вставить на место разбитого стекла кусок пластика. Пока они ехали через Ноттинг-Хилл, Уэстбурн-Грин, Мэйда-Вейл и Килбурн, водитель рассказал, что прежде возил Фрэнка лишь три раза и ничего подобного не случалось.

– Ваш босс уже в курсе? – поинтересовался Боксер.

– Не хочу беспокоить его воскресным вечером.

– Вам грозят неприятности?

– Нет, он просто скажет, чтобы в следующий раз я взял машину с пуленепробиваемыми стеклами. У нас в парке такие есть, но я и не подозревал, что нечто подобное может произойти.

– Мистер д’Круш тоже не подозревал, – хмыкнул Боксер. – Хочу попросить, чтобы ваш босс не обращался в полицию, пока я не разрешу. У нас тут деликатная ситуация.

– Мой босс не очень-то жалует полицейских… Если понимаете, о чем я.

– Пулю в сиденье тоже оставьте. Я договорюсь, чтобы на нее взглянули криминалисты.

Лимузин остановился у высокого дома на Белсайз-Парк-Гарденс. Фасад был отделан белым искусственным мрамором. Боксер отнес чемоданчик в квартиру на верхнем этаже, вытряхнул одежду, открыл двойное дно и выложил двадцать пять тысяч евро наличными – его выигрыш в покер. Он снял со стены картину, на которой был изображен какой-то итальянский делец шестнадцатого века. Отложил две тысячи евро, а остальное спрятал в находившийся за картиной сейф. Отложенные деньги забрал с собой, закрыл сейф и водрузил на место картину.

Он зашел на кухню, вынул сковородки из буфета, отодвинул нижнюю секцию и вытащил из-под половицы бельгийский самозарядный «FN-57» и запасную обойму. Боксеру нравился этот пистолет, – несмотря на легкость, он мог пробить даже кевларовый жилет. Пистолет, обойма и полторы тысячи фунтов наличности перекочевали в дорожную сумку – тоже с двойным дном, как и чемодан. Боксер собрал чистую одежду, захватил серебристый чемоданчик со звукозаписывающим оборудованием, ноутбук, несколько карт памяти, пачку блокнотов, набор карточек с перечнем вопросов и действий при телефонных переговорах с похитителями, маркеры и специальные стирательные резинки. Из буфета он взял зажигалку и кое-какие инструменты, сложил все у входной двери и позвонил Мартину Фоксу.

– Я нанят, – сообщил он. – Какой-то парень на «Веспе» стрелял в д’Круша по дороге из «Рица» к дому его бывшей жены в Кенсингтоне.

– Ну и дела, – присвистнул Фокс. – Что ж, д’Круш далеко не божий одуванчик.

– Пришли экспертов, чтобы взглянули на пулю. Она застряла в спинке сиденья лимузина. Я велел водителю держать от нее руки подальше.

– Поговорю со страховщиками д’Круша, а завтра встречусь с суперинтендантом Мейкписом. Думаю, он заинтересуется.

– Я не уверен, что это связано с похищением. Зачем убивать человека, на которого пытаешься надавить? Думаю, д’Крушу не помешает телохранитель. Водитель сказал, что лимузины с пуленепробиваемыми стеклами у них есть. Д’Круш тебе еще не звонил?

– Нет. Он испугался?

– И запаниковал, – кивнул Боксер.

В зале прилета аэропорта Гатуик было, как всегда, людно. Толпы людей теснились у прохода к зоне таможенного контроля. Мерси держалась на расстоянии. Коридор, по которому должны были пройти прибывающие пассажиры, был перед ней как на ладони. Рейс Эми уже приземлился.

От заполонившего аэропорт запаха жареной еды Мерси мутило, но, похоже, дело было все-таки в нервах. Ее мучило чувство невыполненного родительского долга. Наверное, причина ее неудач крылась в отсутствии материнской заботы, ведь Мерси потеряла мать в семь лет, а также в чрезмерной строгости, в которой всех пятерых детей держал ее отец-полицейский. Возможно, материнство было ей неприятно еще и потому, что, будучи старшей, она вынуждена была заботиться о братьях и сестрах. Поэтому сама Мерси становиться матерью не спешила. Ребенка они с Боксером не планировали, Эми родилась вскоре после того, как они разошлись. В итоге Мерси мало что могла дать дочери: строгое воспитание в отцовском духе было не по душе, а ничего другого она предложить не могла. Да и о каких хороших взаимоотношениях могла идти речь, если Эми была продуктом сомнительного наследия Чарльза Боксера – человека, который рос без отца, воевал, работал один, никогда, насколько ей было известно, не влюблялся по-настоящему, а теперь, после увольнения из «GRM», отдалился от них еще сильнее.

Ворота открылись, и появилась Эми. Ее округлое смуглое лицо с полными темными губами обрамляли тугие осветленные локоны. Уверенным взглядом светло-зеленых глаз она окинула толпу людей. На ее плече висел небольшой рюкзачок, за собой она катила огромный голубой чемодан. Его Мерси раньше не видела, к тому же он явно был слишком велик для поездки на выходные.

Мерси медлила, выжидая. Как только Эми прошла коридор, навстречу ей из толпы вынырнул чернокожий мужчина в длинном кожаном пальто. Ему было около тридцати, голову украшали короткие африканские косички, вокруг шеи был обернут белый шарф. Наметанный глаз Мерси ничего преступного в нем не уловил. Поцеловав Эми в щеку, он забрал у нее чемодан. Слегка приобнял за плечи, но тут же отпустил. Со стороны все это выглядело, будто старший брат приехал встречать сестру. Мерси подняла телефон и сфотографировала их. Переговариваясь на ходу, Эми со спутником направились в сторону стоянки и железнодорожного вокзала.

Мерси дождалась, пока они отойдут метров на двадцать, и двинулась следом. Поток людей из поезда разделил их как раз в тот момент, когда Эми отстранилась от своего спутника и встала на эскалатор, ведущий вниз к платформам. Мужчина ушел с чемоданом, Мерси последовала за дочерью. Обратный билет у нее уже был, и она спустилась вслед за Эми в ярко освещенный зал ожидания.

Мерси задержалась на затененной платформе, глядя через окно на Эми. Поведение дочери ее заинтриговало. Эми разговорилась с семейной парой среднего возраста, на вид им было за сорок. Дочь вела себя непринужденно, ее собеседники смеялись. На их месте могли бы быть… На их месте должны были быть Чарли и Мерси, но их там не было. Ощущение невыполненного долга снова поглотило ее с головой. Не в силах оторваться, она наблюдала сцену в окне, словно завораживающее представление. Мерси подходила все ближе и ближе, пока ее лицо не оказалось вплотную к стеклу. Ее дочь продолжала беспечно болтать, строя смешные рожицы. А потом она подняла взгляд.

Первым, что Мерси прочитала на ее лице, был страх, быстро сменившийся злобой.

– Бли-и-ин! – раздалось у нее за спиной.

Мерси обернулась и увидела Карен – та как раз подходила к залу ожидания. Ее лицо тоже выражало страх. Неужели это единственное чувство, которое она внушала людям? Ах нет, еще часто бывает злость.

– Что… что вы тут делаете, миссис Данква?

– Хотела вас встретить с самолета.

Дверь в зал ожидания оглушительно хлопнула.

– Как всегда! Как, блин, всегда! – Эми зло тыкала в мать пальцем. – Никак не перестанешь играть в копа, а? Даже с собственной, блин, дочерью?

На мгновение Мерси дрогнула, задетая внезапной переменой в поведении дочери. С чего вдруг такая ярость? А ведь минуту назад она так обворожительно улыбалась. И где эта улыбка теперь?

Но Эми говорила правду. Мерси ничего не могла с собой поделать – инспектор Данква внутри ее тут же взяла себя в руки. Того, кто тринадцать лет прослужил в лондонской полиции, не может выбить из колеи семнадцатилетняя девчонка.

– Если бы я решила поиграть в копа, то тебя и твоего дружка ждал бы на выходе теплый прием и арест по обвинению в контрабанде, – отрезала Мерси. – Что бы ты тогда делала, Эми Боксер? Вообще-то, я и сейчас могу тебе это устроить, фотоулика у меня есть.

Мерси показала в телефоне сделанный ранее снимок. Дочь только широко раскрыла глаза.

– Лучше честно сознайся. Что было в чемодане?

Эми молчала. Ее душили переполнявшие ярость и унижение. Еще бы, поймали с поличным на глазах у друзей!

– Там были сигареты, миссис Данква, – быстро сказала Карен. – Вот и все. Честное слово. Просто сигареты.

Исабель готовила предназначавшуюся для званого обеда утку с рисом. Фрэнк показал Боксеру свободную комнату наверху. Тот кинул сумку на кровать и спросил, где можно разместить записывающую аппаратуру.

Они спустились этажом ниже, в комнату с односпальной кроватью, столом и стулом. Боксер подключил записывающее устройство к телефонной линии, Фрэнк наблюдал за его действиями с порога. Чарльз узнал у него домашний номер Исабель и ввел его в устройство. Затем подключил ноутбук и добавил номер мобильного Алишии в базу отслеживания «Щита». Сигнала не было.

Боксер чувствовал, что д’Крушу хочется о чем-то его спросить, но продолжал работу. Фрэнк ходил туда-сюда, изредка поглядывая в окно на темный двор.

– Что чувствуешь, когда убиваешь человека? – не выдержал он наконец.

– Зачем вам знать? Собираетесь кого-то убить?

– У меня кишка тонка, – признался д’Круш.

– Вот уж не подумал бы.

– Мне часто доводилось играть гангстеров, которые убивали людей, но сам я никогда этого не делал.

– Среди знакомых режиссера не было гангстеров, которые это делали?

– Были, но я остерегался спрашивать. Да и подходящего момента не представлялось, нужно было соблюдать определенный… этикет.

– Ваше любопытство подогрел инцидент по дороге сюда?

– Нет, я спрашиваю, потому что мне хочется знать. И потому, что вы достаточно умны, чтобы мне ответить откровенно.

– Могу сказать одно. – Боксер повернулся к Фрэнку. – Стоит однажды убить, как привычный мир людей перестает для тебя существовать. Дороги назад нет, ведь ты совершаешь величайшее зло, которое способен причинить один человек другому.

Они оценивающе смотрели друг на друга. Тишину нарушало лишь жужжание ламп.

– Увидев вас впервые, я сильно удивился, – заметил д’Круш.

– Когда я работал в отделе убийств, – усмехнулся Боксер, – то понял, что самые удачливые убийцы – те, кто на них не похож.

– Я лишь хотел сказать, что представлял вас покрупнее, – пояснил Фрэнк.

Боксер хмыкнул:

– Раньше я был крупнее, но заболел во время путешествия по степям Монголии. Если бы не нашедшая меня группа туристов, я бы умер. Тогда я сильно исхудал и так и не смог снова набрать вес.

– Что случилось?

– Никто не знает. Фрэнк, вы когда-нибудь отвечаете на чужие вопросы или только задаете свои?

– Отвечаю, но, признаться, не всегда искренне. Я бы не добился успеха, если бы всегда раскрывал все карты.

– Рад, что вы мне сообщили.

– Я не стану вам лгать, – пообещал д’Круш. – Я нанял вас, чтобы вы спасли мою дочь.

– Все звонки на мобильный Исабель будут записаны этим устройством. – Боксер передал Фрэнку небольшую коробочку. – Вот это она должна прикрепить к телефону, если соберется на улицу.

Чарльз набрал номер Исабель, чтобы удостовериться, что все работает исправно.

– Я попросил вас подумать, – напомнил он Фрэнку. – Готовы мне что-нибудь сообщить?

– Там, в Бомбее, действует закон джунглей. – Д’Круш забарабанил пальцами по стеклу. – Зуб за зуб, глаз за глаз.

– Выходит, личная неприязнь. Не бизнес. Кто-то хочет отомстить вам за то, что вы сделали или не сделали. Что подсказывает интуиция? Не забывайте, кто-то хочет причинить вред вашей семье, вашему ребенку.

Сжав губы, Фрэнк покачал головой.

– Женщины? – подсказал Боксер.

– Женщины?

– Полагаю, женским вниманием вы не обделены.

– Думаете, это дело рук женщины?

– Не обязательно, но они порой толкают мужчин на безумные поступки. Какие чувства самые сильные? Что заставляет людей вести себя непредсказуемо? Зависть, предательство, унижение. Если Джордану действительно не нужны деньги…

– Нужны, вот увидите.

– Я бы не был столь уверен на вашем месте. Именно поэтому прошу подумать и, что важнее, поделиться вашими соображениями со мной.

Д’Круш не готов был смириться с тем, что его богатство вдруг потеряло всякое значение. Внезапно его охватил страх. Фрэнк отвернулся к окну, уставившись на свое расплывчатое отражение в стекле.

Глава 7

11 марта 2012 года, воскресенье, 19:45

Где-то в Лондоне

– Расскажи мне о Хакни и Лондон-филдс, – попросил голос. – Ты ведь могла бы жить где угодно – Ноттинг-Хилл, Челси… Хотя постой, это районы для пенсионеров. Может, Долстон? Или Бродвей-маркет? Почему ты выбрала Хакни, Алишия?

– Что мне причитается за ответ на этот вопрос? – поинтересовалась она.

– Это не вопрос. Мы просто общаемся, чтобы познакомиться поближе.

– Вы же сами объяснили мне правила. Я им следую. Отвечаю на вопросы, получаю за это награды. Все имеет свою цену – так вы сказали.

– А ты крепкий орешек, Алишия. Чего ты хочешь?

Она хотела видеть. Тьма была невыносимой, она сбивала Алишию с толку. Способность видеть, что происходит вокруг, дает силы и новые возможности.

– Помыться, – ответила Алишия.

– Это слишком ценный приз. Тебе придется долго копить бонусные баллы. Знаешь что? Давай поговорим по душам, и я разрешу тебе снять маску.

– Я живу в Хакни потому, что хочу быть как все. Хочу, чтобы мои друзья любили меня такой, какая я есть. Думаю, вам не понять, что такое родиться богатой.

– Должно быть, это очень, очень тяжело, – съязвил голос. – Куда тяжелее, чем жить в кишащих крысами загаженных трущобах Мумбаи, без электричества и чистой воды.

– Не мне судить. Зато я знаю, каково жить под постоянной опекой, не имея возможности учиться на собственном опыте.

– И кому мы обязаны тем, что ты выросла такой хорошей, доброй девочкой? – В голосе слышалась неприкрытая злость.

– Моей матери.

– То есть еще одному изнеженному существу голубых кровей. Неужели мама заставляла тебя сидеть на жестких стульях?

– Она позволяла мне заглядывать за стену.

– Как мило. Ты еще про золотую клетку расскажи. С толстыми-толстыми прутьями. Как-то неубедительно, Алишия. Так меня на жалость не пробьешь.

– Да я и не пытаюсь, – пожала плечами Алишия. – Вы спросили, почему я живу в Долстоне, а я ответила, что так чувствую себя свободной от семейных обязательств. Там я не дочь миллиардера. Ко мне относятся как к равной и судят по поступкам.

– Чепуха. Я бы скорее поверил, если бы ты сказала, что живешь в Долстоне, чтобы быть поближе к Дуэйну и Кертису.

– С ними я познакомилась совсем в другом месте.

– Действительно. В баре «Уайб» на Брик-лейн.

– Это уже другой разговор. – Алишии не понравилось то, как детально похититель изучил ее личную жизнь. – Если мы закончили беседу на тему «Почему ты живешь в Долстоне», то мне пора снять маску.

– Пора, но я тебе не позволю, потому что мы еще не закончили.

– Значит, ваши правила ничего не стоят.

– Правила существуют только для тебя, а я их устанавливаю. Мне решать, какой ответ считать удовлетворительным. Скажи честно, почему ты живешь в Долстоне, когда твоя мать перебралась в фешенебельный Обри-Уок? Должно быть, она испытала настоящее облегчение, отвязавшись от этого приставалы с Эдвардс-сквер. Какой же он был назойливый! Неудивительно, что твоя мамаша сбежала. У нее ведь после Шику никого не было?

– Меня от вас тошнит, – вырвалось у Алишии, но она тут же спохватилась. – Откуда вам известно, как моя мать зовет отца?

– Жаль, что Исабель не разделяла сексуальные фантазии Фрэнка, иначе они до сих пор были бы вместе. Не пойми превратно, Шармила – сногсшибательная женщина, но она, как бы сказать… несколько стереотипная жена миллиардера. Ты согласна? Алишия, не молчи!

– Восхищена вашей работой.

– К сожалению, наблюдая со стороны, всей правды не выведать. Необходимо общаться с человеком, проникать в душу. Так что прекращай ломать комедию и выкладывай, зачем ты переехала в Долстон. Уж точно не из-за прекрасно работающей службы общественного транспорта.

– Я хотела жить подальше от матери.

– Почему же? – Голос изобразил искреннее удивление. – Ты ведь любишь ее. Она позволяла тебе выглядывать из-за гребаной стены богатства. Кому, как не Исабель Маркс, знать все тяготы жизни дочери?

– У нее своеобразный взгляд на вещи.

– Какие такие вещи? – Голос откровенно издевался.

– Она пытается решать за меня.

– Вот это уже интереснее, Алишия. Продолжай.

– Она как типичная индийская мамаша. Хочет сосватать меня за какого-нибудь милого мальчика. – Алишия не смогла совладать с эмоциями. – Какой сегодня день? Воскресенье? Вот, сегодня она наверняка собиралась представить мне очередного «отличного парня». Писателя, журналиста, актера или начинающего режиссера. Насквозь фальшивого и неспособного жить по-настоящему. Их всех словно из одного теста лепят. Думаю, если покопаться, то выяснится, что и общаются они с одними и теми же людьми.

– Она лишь желает тебе добра, – сказал голос. – Снимай маску.

Они сидели за простым деревянным столом и ели утку с рисом.

– Что вы думаете об этой… ситуации? – Исабель с трудом подбирала слова. – О… похищении. Даже слово это боюсь произносить. Звучит как в старом гангстерском фильме. Как по-вашему, эта ситуация разрешится?

– По содержанию звонков ясно, что вашу дочь похитили не ради легкой наживы, иначе мы бы уже обсуждали сумму выкупа, план доставки денег и условия освобождения. За пару суток договорились бы.

– Если бы они попросили тысяч двадцать фунтов, то да, – сказал д’Круш. – Такие деньги я могу достать за несколько секунд. Но если речь идет о миллионах, понадобится больше времени. Так что не торопитесь списывать такую вероятность.

– Фрэнк прав. Если им нужно много денег, они наверняка готовы к долгим переговорам, – подтвердил Боксер. – У мелких похитителей все просто: обкалывают жертву наркотиками и держат в каком-нибудь фургоне, пока не получат деньги. Чтобы удерживать заложника долгое время, нужна серьезная подготовка. Требуется изучить поведение жертвы, найти укромное место, нанять людей, организовать перевозку, закупить продукты и медикаменты. Наши похитители прекрасно осведомлены. Они знали, когда Фрэнк вылетел из Мумбаи и приземлился в Лондоне, легко добыли убедительные доказательства того, что Алишия действительно у них.

– А как долго идут переговоры в таком случае? – спросила Исабель.

– В среднем от недели до двух месяцев. Однако, если в распоряжении похитителей достаточно ресурсов, все может затянуться на более долгий срок.

– Они упомянули сумму, – с надеждой сказала Исабель. – Этот Джордан сказал, что можно начать с пятидесяти миллионов и в итоге сойтись на полумиллионе. Что скажете?

– Но ведь он сказал, что не собирается торговаться, – напомнил Боксер. – Преступники позвонили вам обоим, представили доказательства похищения, а теперь хотят заставить нервничать. Они не станут выдвигать требования раньше чем через пару дней. Если им действительно нужна кругленькая сумма, они могут попытаться запугать вас. Кроме того, они упомянули о неких сложностях, которые придется обсудить, так?

– Верно.

– Эти «сложности», желание вести переговоры только с Исабель, угрозы и попытки вывести ее из равновесия говорят нам, что дело затянется. Полагаю, преступники просчитали и то, что Фрэнк использует все связи, чтобы найти консультанта для Исабель.

– То есть вы не будете лично участвовать в переговорах? – спросил Фрэнк.

– Я им неинтересен. На меня не получится давить. По той же причине они не хотят ничего обсуждать с вами. Джордан выбрал Исабель потому, что ее проще всего выбить из колеи. Как правило, мы организуем так называемую антикризисную комиссию, куда входят члены семьи, близкие друзья, иногда юристы. Когда Джордан позвонит опять, скажем, что из-за стресса Исабель попала в больницу, и ему придется вести переговоры с мистером А, миссис Б или мисс В. Это помешает…

– Я против, – прервала его Исабель.

– Против? – удивился Фрэнк. – Исабель, Чарльз – наш консультант…

– Я не согласна! – воскликнула она. – Никому не позволю решать судьбу моей дочери. Не хочу перекладывать ответственность и рисковать тоже не хочу.

– Мы все будем нести ответственность, – попытался успокоить ее Боксер. – Я разработаю план действий, учитывая все варианты развития событий, и всему обучу человека, которого мы выберем для ведения переговоров. Вы по-прежнему будете вовлечены в процесс. Главное – оградить вас от преступников.

– Понимаю, но все равно отказываюсь.

– Исабель, ради бога…

– Хорошо, – сдался Боксер. – Утро вечера мудренее. Вернемся к этому вопросу завтра. Подумайте, кто мог бы оказать вам моральную поддержку. Ваша сестра Джо не годится. Фрэнк упоминал некую Мириам…

– Мириам в Бразилии. У нее своих проблем хватает. Что-то с сыном. Я даже не рассказала ей о том, что случилось.

– Кто-нибудь еще? Фрэнк?

Бывшие муж и жена переглянулись. Исабель поковыряла вилкой в тарелке, но к еде не притронулась. Тарелка Фрэнка была чистой.

– Объясни, – попросил д’Круш. – Пусть услышит все от тебя.

– У нас слишком много разногласий, – сказала Исабель. – В этой ситуации будет лучше держаться на расстоянии друг от друга. Я не отказываюсь от встреч с Шику, но не хочу, чтобы он постоянно был рядом.

– Есть еще варианты?

Молчание.

– Значит, остаюсь только я, – подытожил Боксер.

– Меня это устраивает, – твердо сказала Исабель. – Не люблю, когда вокруг много народу. Всегда нервничаю.

– Значит, решено? – Боксер посмотрел сначала на Исабель, потом на Фрэнка.

Оба утвердительно кивнули.

– Хорошо. – Боксер подумал, что постепенно они согласятся с его точкой зрения. – Завтра я представлю вам Мерси Данква. Она мой напарник и должна быть в курсе всего, касающегося Алишии. Если со мной что-то случится, она сможет меня заменить, а пока будет вести свое расследование.

Исабель заметно нервничала.

– Не волнуйтесь. Мерси – профессионал. Похитители ни о чем не догадаются. А если и догадаются, она тут же заляжет на дно. Бояться нечего.

– Что именно входит в ее обязанности? – спросил д’Круш.

– Она должна выяснить, кто и где в последний раз видел Алишию, поговорить с ее друзьями и коллегами, осмотреть квартиру, проверить банковские счета и так далее. У вас есть ключи от квартиры дочери?

– Нет, – сказала Исабель. – Не думаю, что у кого-то есть дубликат. Послушайте, я все равно волнуюсь из-за Мерси. Вы же знаете, что похитители сказали насчет полиции…

– У Мерси огромный опыт. В ее послужном списке десятки подобных дел.

– Так много?

– Это только в Великобритании. Ни одного провала, заложников всегда освобождали.

Д’Круш одобряюще кивнул и взял Исабель за руку. Они закончили трапезу, допили вино, а Фрэнк выпил еще чашечку кофе. Исабель проводила бывшего мужа до двери. Боксер остался на кухне.

– Вы, наверное, находите меня странной, – вернувшись, заметила она.

Боксер лишь молча посмотрел на потолок.

– Ни друзей, ни родных в трудную минуту. Только незнакомец, нанятый мужем через страховую компанию.

– Не могу сказать, что привык к таким ситуациям, но они случаются.

– Вас это беспокоит?

– Я не очень люблю термин «эмоциональные качели», но он как нельзя лучше описывает то, что происходит с людьми, когда их близкие похищены. Только вы начинаете испытывать воодушевление оттого, что переговоры движутся в правильном направлении, как тут же случается нечто, что подавляет и деморализует вас. Разница лишь в том, что кататься на качелях весело. Поэтому нужен человек, готовый вас поддержать. Кто-то, кому вы можете довериться. Иначе будет тяжело – и морально, и физически.

– Я привыкла преодолевать трудности в одиночку. После расставания с Шику у меня никого не было.

– А как же Алишия?

– Верно, – вздохнула Исабель. – Но когда умерла моя мать, Алишия была в Мумбаи.

– Ваша сестра Джо тоже вас не поддержала?

– Джо с матерью не ладили. Какая уж тут поддержка…

– Похищение зачастую оборачивается схваткой умов. Мы сидим здесь, похитители – там. Мы их не видим. Они умело применяют психологическое давление. Рядом должен быть человек, который хорошо знает и вас, и Алишию.

– Мне не на кого положиться. – Исабель присела на стул. – Только Мириам и теперь вы, Чарльз Боксер.

– Не забывайте, я посторонний. Моя задача – объективно оценить ситуацию, почувствовать, где реальная опасность, а где блеф, и предостеречь вас от ошибок, к которым могут привести эмоции.

– Тогда вам придется стать для меня близким, при этом сохраняя ваш профессионализм. Давайте узнаем друг друга получше. Скажите, откуда у вас такие глаза?

– От матери.

– Родом она, случайно, не из Афганистана?

– Из Австралии. Из Парраматты, это пригород Сиднея. Моя бабушка умерла молодой, а дед пил не просыхая и не упускал возможности ввязаться в драку. В восемнадцать лет мать ушла из дома, устроилась стюардессой и больше не возвращалась. Даже на его похороны не приехала.

– Как ее зовут?

– Эсме.

– Старомодное имя.

– Так звали ее бабушку.

– Где сейчас ваша мать?

– В Хэмпстеде. Моя дочь зовет это место «простудной больницей».

– Она больна?

– Не в этом смысле. У нее квартира в Маунт-Верноне, в доме, где раньше был туберкулезный диспансер. Фешенебельное местечко, вот Эми и подшучивает.

– Если она больна «не в этом смысле», то в каком?

– Она алкоголичка.

– Пошла в отца?

– Возможно, но по другой причине. – Боксер не хотел вдаваться в детали. – По долгу службы ей приходилось постоянно развлекать людей.

– Я думала, стюардессы только разносят напитки.

– Во время одного из полетов она познакомилась с режиссером рекламных роликов и впоследствии стала его продюсером. Званые обеды и ужины с обильными возлияниями… От этой привычки она так и не избавилась.

– Вы ладите?

– У нее сложный характер. – Чарльз подумал, что женщины всегда обо всем догадываются, как бы мало он им ни говорил. – Из-за алкоголя она стала раздражительной. Постоянно в плохом настроении.

Они рассмеялись, хотя Боксер понимал, что смеяться тут не над чем.

– Она всегда любила мою дочь, Эми, а сейчас особенно. Порой они устраивают посиделки на кухне, и только и слышно, как они хихикают, будто две колдуньи за котелком с похлебкой из глаз тритона и лягушачьих лапок.

Исабель снова засмеялась.

– Почему вы не позволили Фрэнку остаться? – Боксер решил, что пришла его очередь задавать вопросы. – Понимаю, что вы предпочитаете держать дистанцию, но в сложившейся ситуации можно было сделать исключение.

– Я восхищаюсь Фрэнком и по-прежнему люблю его. Это может прозвучать глупо, учитывая, сколько раз он меня предавал, – и дело не только в изменах. Всегда считала его замечательным человеком, которому можно доверять, на которого можно положиться. Но я забыла самое важное. Он актер. И умеет прикинуться кем угодно. Может убедить, что любит тебя, может заставить сотрудников беспрекословно повиноваться, а политиков – целовать ему ноги. Однажды я осознала, что за этим фасадом ничего нет. Точнее, есть нечто, но… Слишком жестоко было бы сказать это Фрэнку в лицо, но мне кажется, похититель Алишии тоже это понимает. Я спросила, считает ли он меня человеком, который лучше всех знает Шику. Джордан ответил: «Когда человек становится богат, он начинает держать окружающих на расстоянии. Так проще выжить в нашем жестоком мире». Чудовищная жестокость – вот что я почувствовала в Шику. Вот почему мы не можем подолгу оставаться наедине. Я не могу постоянно притворяться, и он сам это прекрасно знает.

– Как относится к Фрэнку Алишия?

– Не уверена, что знаю ответ, но попытаюсь объяснить, – сказала Исабель.

Она быстро убрала со стола, предложила Боксеру еще еды, но тот отказался. Тогда она снова достала бутылку виски и лед, а себе налила кофе.

– Алишия всегда была для Шику особенным ребенком. Он видел в ней отличный потенциал и уделял ей больше внимания, чем другим своим детям. Быть может, в ней он находил те черты, которыми был обделен сам. Алишия очень красивая, вся в отца. У нее живой ум и математические способности, она окончила Лондонскую школу экономики. Шику хотел, чтобы она получила магистерскую степень еще до приезда в Мумбаи, но из-за юного возраста ее никуда не брали. Уж не знаю, как Шику удалось устроить Алишию в бизнес-школу Саида в Оксфорде. Она отучилась там два года и отправилась в Мумбаи к отцу набираться опыта.

– Он видел дочь во главе глобальной корпорации?

– Шику стремился к этому. Он владел студией в Болливуде, фильмы которой и по сей день пользуются кассовым успехом не только в Индии, но и во всех странах, где есть индийская диаспора. Доходы позволяли ему покупать другие компании. Предвидя автомобильный бум, он приобрел фабрику, производившую детали для ТАТА – одной из крупнейших индийских корпораций. Затем вложился в производство шин и пластиковых деталей и, наконец, в автомобилестроение. Даже купил металлургический завод, чтобы полностью контролировать производственный процесс и не полагаться на сторонних поставщиков.

– Он рассказывал об электромобилях, которые планировал собирать в Великобритании.

– Да, несколько лет назад ему в руки попали новейшие разработки аккумуляторных батарей. Они уже производятся и продаются по всему миру.

Боксер кивнул и сделал пометку в блокноте. Раз похитителям не нужны деньги, возможно, их цель – заставить д’Круша свернуть производство.

– Есть у Фрэнка другие родственники? – спросил он.

– Родители умерли еще до нашего знакомства. Старшая сестра была проституткой и скончалась от СПИДа. Младшая пропала без вести, и даже когда Шику прославился, от нее не было вестей.

– Мрачновато.

– Шику есть Шику.

– Значит, возвращение Алишии из Мумбаи в Лондон может означать, что они с Фрэнком поссорились?

– Они ничего об этом не говорили.

– Сколько она пробыла с ним?

– Два года.

– Вы действительно не знаете, что случилось? – Боксер не был готов поверить Исабель.

– Алишия жила у меня пару месяцев после возвращения, приходила в себя. Разумеется, мне было любопытно, и, пожалуй, я слишком донимала ее расспросами. Она сняла квартиру в Хокстоне, устроилась работать в банк – совершенно не та карьера, о которой она мечтала. Со старыми друзьями она порвала, и о ее личной жизни мне ничего не известно. Я почти уверена, что романтических отношений у дочери тоже нет, и это меня беспокоит – она ведь такая красивая!

– Думаете, Алишия была счастлива до переезда в Хокстон?

Исабель налила себе виски и задумалась.

– Она не была несчастна. Если бы вы встретили ее, то не подумали бы, что она подавлена или в депрессии. Мы по-прежнему близки. Неплохо проводим время, но есть темы, которые лучше с ней не обсуждать.

– Она изменилась?

– Все мы меняемся. Когда-то и я была счастливой молоденькой девушкой. А потом узнала, чем Шику занимается… Какой он на самом деле.

– Он сможет поговорить со мной начистоту? Без тайн и секретов?

– Нет. Но пусть это вас не останавливает.

– Я уже понял, что говорить правду ему не нравится, – сказал Боксер. – Но он обещал не лгать.

– Это уже кое-что. По крайней мере, вам не придется тратить время на догадки. Должно быть, вы ему понравились. А может, нужны ему, чтобы таскать каштаны из огня.

– Как можно одновременно любить и презирать человека? – незаметно для себя Боксер произнес вопрос вслух.

– Шику – единственная любовь в моей жизни. – Исабель и бровью не повела. – Другого такого нет. Воспоминания еще слишком сильны. Это означает…

– Подробности не нужны.

Исабель кивнула, словно это и был ответ.

– Сколько вам было лет, когда вы встретили Фрэнка? – спросил Боксер.

– Семнадцать.

– Как моей дочери. – Боксер жестом призвал Исабель прекратить подливать ему виски.

– Что вы хотите этим сказать?

– Она юная, впечатлительная и безбашенная. А сколько было Фрэнку?

– Двадцать пять.

– Как отреагировали ваши родители?

– Были против, пока не познакомились с Фрэнком. Он их покорил. Родители не хотели, чтобы я выходила замуж до двадцати одного года, но он добился разрешения сыграть свадьбу на два года раньше. А в двадцать я родила Алишию.

Боксер выполнил в уме несколько простых вычислений.

– То есть на момент развода вам было тридцать три и с тех пор вы одна?

Исабель пожала плечами:

– Не могу пожаловаться на отсутствие ухажеров, но…

Ее прервал телефон Боксера. Звонила Мерси. Он извинился и вышел в коридор.

– Встретила Эми, – сообщила Мерси. – Мы дома. Она заперлась в комнате и дуется.

– Что случилось?

– Новый кавалер Карен промышляет контрабандой сигарет. Его банда отправляет девушек на Канары, где те получают чемоданы сигарет и везут в Великобританию. Отдых оплачивается, и каждая привозит по восемь тысяч сигарет. На Канарах пачка стоит три евро, а тут – семь фунтов. Даже с учетом низкого обменного курса прибыль составляет три фунта за пачку. Две сотни с каждой девочки. Это с лихвой покрывает и перелет, и проживание, и прочие развлечения. Шесть девушек – шесть сотен. Отличный бизнес.

– Таможня с этим разберется.

– Девочкам несказанно повезло, что они не получили тюремные сроки в подарок на восемнадцатилетие.

– Как отреагировала Эми?

– Обругала меня на чем свет стоит. Знаешь, я ведь немного за ней понаблюдала, пока она ждала багаж. Эми разговаривала с семейной парой нашего возраста. Такая общительная, веселая, яркая. Я даже не сразу узнала ее. Чарли, может, все дело в нас? Может, мы сами причина всех бед? Или мне кажется?

– Порой я тоже так думаю.

– Что нам делать с Эми?

– Главное – не теряй самообладания и попробуй найти кого-то, кто присмотрит за ней, пока мы заняты.

– Обзвонила всех друзей, никто не согласился.

– Хочешь, я позвоню матери?

– Этой старой алкоголичке?!

– Они хорошо ладят. В присутствии Эми мать к спиртному не прикасается. Побыть вместе пойдет на пользу им обеим. Мама поможет Эми успокоиться и поднимет боевой дух.

– А Эми придется для нее готовить.

– Я позвоню ей. Мерси, не вини себя. Я виноват не меньше, и Эми тоже.

– Я отдаю ей всю свою любовь, а она в ответ лишь хамит мне в лицо. Чарли, я устала.

Боксер представил, как Мерси в отчаянии уткнулась лбом в стену.

– Где ты сейчас? – спросила она.

– В Кенсингтоне, у матери похищенной девушки. Приедешь завтра?

– До одиннадцати утра не смогу. Встречаюсь с Мейкписом.

– Попробую позвонить Эми.

– Удачи. Не думаю, что она ответит.

Боксер нажал кнопку завершения разговора и набрал номер дочери. Та действительно не ответила. Он вернулся на кухню.

– Семейные неурядицы? – спросила Исабель.

– Долго объяснять, – ответил Боксер.

– Готова выслушать.

– Мерси Данква не просто коллега. Она мать моей дочери. Мы разошлись еще до рождения Эми, но остались хорошими друзьями. Похоже, дочка взрослеет чуть быстрее, чем нам хотелось бы. – Боксер вкратце передал содержание телефонного разговора.

– Поражаюсь, как вам удается хранить спокойствие в такой ситуации.

– Это моя работа.

– В любой ситуации сохранять хладнокровие?

– Контролировать эмоции. За свою жизнь я научился чувствовать, когда дело дрянь.

– Как вы познакомились с Мерси?

– Служил в армии, а она училась в колледже. – Боксер по-быстрому прикинул, сколько раз уже соврал. – Закрутился роман, Мерси забеременела. Мы прожили вместе неделю и поняли, что лучше нам заботиться об Эми, оставаясь просто друзьями.

– Почему вы пришли к такому выводу?

– Оказалось, что мы слишком похожи. Притяжение противоположностей не наш случай. У нас не было друг от друга секретов, да и дела до этих секретов не было. Я бы защитил Мерси ценой своей жизни, если бы понадобилось, но настоящей любви между нами не было.

– И вы осознали это только перед рождением дочери. – Исабель недоверчиво покачала головой. – Чем же Чарльз Боксер занимался последние семнадцать лет?

– У меня были отношения с женщинами, если вы это имеете в виду. А вот с семейной жизнью не сложилось. Армия, полиция, работа, из-за которой мне приходится регулярно и срочно лететь, скажем, из Мехико в Иокогаму, – женщинам такое не по нутру. Поначалу они не имеют ничего против, но стоит разок отменить совместный отдых, как отношениям приходит конец.

– Почему вы не смените работу?

– Мне необходимо находиться в ситуациях на грани жизни и смерти. Я служил в Ираке, после этого обычная жизнь кажется монотонной и пресной. Устроиться в отдел по расследованию убийств было ошибкой – довольно скучно выяснять, кто и почему убил человека. Мертвому ведь уже не поможешь. Расследовать похищения – другое дело. Все стремятся спасти жертву, бросают на достижение этого все силы. В такой ситуации испытываешь невероятные эмоции, а лучшей наградой становится успешное освобождение.

– Всегда?

– Почти всегда.

Воспоминание о Бьянке Диаш отозвалось болью в сердце Боксера.

– А как будет с Алишией? – спросила Исабель.

На ее лице вновь появилась тень беспокойства.

– Из того, что вы с Фрэнком рассказали, следует, что она должна справиться. – Боксер решил воздержаться от суровой правды, ограничившись стандартными фразами. – Похитители – профессионалы, они не причинят ей вреда. Нам лишь нужно проявлять спокойствие и терпение. Дождемся требований и потом будем действовать.

Исабель поднялась из-за стола и подошла к Боксеру.

– Мы едва знакомы, но не могли бы вы обнять меня? – попросила она.

Он встал и обнял ее. Ростом он был на добрый фут выше, и голова Исабель оказалась на уровне его груди. Какое-то время ее руки беспомощно висели, будто у испуганного ребенка. Но потом Исабель обхватила Боксера за талию и прильнула к нему.

Глава 8

11 марта 2012 года, воскресенье, 23:45

Восточный Лондон, Грейндж-роуд

– Ну и что я тебе говорил? – заявил Бритый.

На нем были темно-синие спортивные штаны и красная футболка сборной Англии, поверх которой он набросил синюю куртку с меховой подкладкой. Ноги в черных кроссовках он привычно закинул на приборную панель фургона.

– Что конкретно? В последнее время ты только и делал, что чесал языком, – отозвался Дэн, поворачивая налево. – Напомни, уж будь любезен.

– Да я о том, что это дело нам еще аукнется. – Бритый глубоко затянулся сигаретой. – И вот пожалуйста…

– Прячем концы в воду.

– Именно. А теперь пораскинь мозгами хорошенько.

– Намекаешь, что скоро и нас… упрячут?

– Молодец, соображаешь.

– Пайку еще придется поискать того, кто возьмется тебя убрать. Сам он не станет этим заниматься.

– Я лишь хочу сказать, что мы последнее связующее звено между всеми участниками дела.

– А я хочу сказать, что разделаться с нами будет непросто. Я нужен Пайку. Где еще он найдет толкового медика?

– Если Пайка опять упекут за решетку, медик не понадобится. Не стоит его недооценивать. Внутри этого жирного борова сидит мелкий злобный гаденыш, который все время рвется наружу.

– Ты что-то принял?

– Ясное дело. В этот раз у нас четкие указания.

– Что именно?

– Тебе-то какое дело?

– Просто хочу знать.

– Чуток декседрина^[8], – отмахнулся Бритый, закуривая очередную сигарету, – чтобы лучше сосредоточиться.

– Тебя что-то беспокоит, Бритый?

– Например?

– Это задание.

– У этого урода-таксиста будет подмога. Ему не понравилось, что мы сделали с теми двумя придурками. Да мне и самому не понравилось. Так что он наверняка подумал, что следующий на очереди.

– Значит, он будет не один.

– Наверняка. Пайк тоже так считает. Скажи, а с пушкой ты управляешься так же хорошо, как с иглой?

Дэн пожал плечами.

– Ясно, – кивнул Бритый. – Значит, таксист на тебе. Подойдешь сзади, выстрелишь в затылок. В упор. Только сильно не парься этим.

– Легко сказать.

– Да уж, тяжелый случай, – буркнул Бритый.

– А ты что будешь делать?

– Разберусь с подмогой.

– Кто отдаст деньги?

– Давай сюда.

Дэн передал Бритому пластиковый пакет с деньгами.

– Пластик – это хорошо, – заметил тот. – Деньги не испачкаются, а пакет потом отмоем. Просто подойди сзади и стреляй.

– Постой, от чего мы будем отмывать пакет?

– Ты слишком много думаешь, хватит.

Они припарковались у дома на Грейндж-роуд. На подъездной дорожке стояло такси. Дэн и Бритый прошли мимо него, миновали гараж и оказались на заднем дворе. Бритый постучал в дверь черного хода. Та приоткрылась, в проеме возникло лицо таксиста. Бритый покрутил перед ним пакетом с деньгами и возвестил:

– День зарплаты!

Таксист не выглядел обрадованным.

– Почему не в масках? – спросил он.

– А зачем? С девчонкой уже разобрались, – ответилДэн.

Таксист открыл дверь. Его взгляд остановился на татуировке Бритого.

– Ты еще не видел парня, который мне ее набивал, – заметив его интерес, усмехнулся тот. – У него паутина была на все лицо, а паук сидел на носу. Все сразу понимали, что лучше чуваку дорогу не переходить.

– Заходите, – сказал таксист. – Надо пересчитать деньги.

– Как насчет чашечки чая?

Они вошли на кухню, но садиться не стали. Таксист расположился за столом, Бритый положил перед ним пакет с деньгами. Дэн прислонился к стене позади.

– Садитесь. – Таксист показал на стулья по бокам стола.

– Я постою, – ответил Дэн. – Весь день за рулем, мышцы затекли.

– Садитесь оба, мать вашу! – Таксист ударил по столу кулаком.

Дверь справа от Дэна распахнулась. На пороге стоял молодой парень с пистолетом. Бритый мигом пригнулся, его рука метнулась под куртку. Парень выстрелил. Бритый рухнул на пол, захрипев от боли, но это не помешало ему открыть ответный огонь. Пуля попала парню в грудь, отбросив его в коридор. Он ударился о стену и сполз на пол. Тем временем Дэн выхватил свой пистолет и направил его на таксиста. Он обошел его сзади и прижал дуло к затылку. Пальцы плотно вцепились в рукоять. Таксист дрожал от страха.

– Стреляй, – прохрипел растянувшийся на полу Бритый.

Мышцы Дэна напряглись. В ушах звенело: пистолет убитого парня был без глушителя.

– Ни о чем не думай! – заорал Бритый.

Дэн выстрелил. Таксиста отшвырнуло. Дэн лишь непонимающе моргал, не в силах поверить в то, что он только что сделал.

– Я ранен, – пробормотал Бритый. – В плечо.

Стряхнув оцепенение, Дэн убрал пистолет и бросился к напарнику.

– Левое плечо, – прошипел сквозь зубы Бритый.

– Кость цела?

– Откуда мне знать, ты же медик!

В том месте, куда попала пуля, куртка Бритого превратилась в лохмотья. На ковре растеклась кровь. Дэн натянул латексные перчатки, расстегнул куртку и ощупал плоть вокруг раны.

– Похоже, кость не задета. Можешь вытащить руку из рукава?

– Издеваешься?

– Больно не будет.

– Интересно, что бы ты запел, будь у тебя дырка в плече.

Дэн освободил руку напарника и закатал футболку. При взгляде на рану он прикусил губу.

– В чем дело?

– Просто царапина, но швы наложить не помешает.

– Царапина?! – взревел Бритый. – Ты посмотри, что с курткой стало!

– Сейчас забинтую. – Дэн попытался оторвать кусок от футболки Бритого.

– Руки убери, – отпихнул его тот. – Это футболка сборной, рви свою, если надо.

Футболку Дэн не взял, но отыскал на кухне чистое полотенце.

– Кончай ныть, – попытался вразумить он напарника. – Если бы пуля раздробила кость, я бы весь вечер вытаскивал из тебя осколки, а ты ничего не смог бы делать этой рукой до конца жизни.

– Опять шутки шутишь, я погляжу.

Дэн закончил перевязку и помог напарнику встать. Он поднял пистолет и расстроенно покачал головой. Кровь Бритого впиталась в ковер и дощатый пол. Придется это так и оставить.

– Как ощущения, Алишия? – спросил голос.

– Хорошо.

– Теперь у тебя свежий взгляд на мир.

– Свежий взгляд, – машинально повторила Алишия, щурясь от резкого света.

Она осмотрелась. Комната не представляла собой ничего примечательного, однако после многих часов, проведенных в темноте, Алишии грех было жаловаться.

Белые стены, высокий потолок, три неоновые лампы, закрытые решетками. Ее кровать – старая, железная больничная койка с полыми цилиндрическими ножками и жестким неудобным подголовником – стояла в углу. Прорезиненный ортопедический матрас, на котором лежала Алишия, был заботливо накрыт белоснежной простыней. Сбоку от кровати – монолитная стена, позади – деревянная. Напротив, рядом с дверью, – широкое зеркало в полный рост, перед ним – ведро, которым девушка воспользовалась ранее. Над головой Алишия заметила вентиляционную решетку, какие обычно бывают в гостиничных номерах. Система кондиционирования работала хорошо: даже полураздетая, девушка не мерзла. Пол оказался цементным, и Алишия подумала, что комната может находиться в складском помещении.

– В нашем мире так много пищи для глаз, – сказал голос.

Алишия поняла, что упустила из виду весьма важные детали. По углам, почти под потолком располагались динамики, а посередине комнаты свешивался микрофон.

– Всех нас постоянно что-то отвлекает. Ты согласна?

– Пожалуй, – ответила Алишия.

– Сегодня ты впервые видишь истинное положение вещей.

– Правда? – Девушка картинно закатила глаза.

– Не закатывай глаза, Алишия.

Она догадалась, что где-то должна быть и камера.

– Ты преодолела тягу к отрицанию.

– Я не лгунья.

– Возможно, но ты все равно искажаешь правду в корыстных целях. Распространенное психологическое явление.

– Неужели?

– Не знаю зачем, но ты хотела, чтобы у меня сложилось о тебе хорошее мнение. Ты пыталась убедить меня, что твой переезд в Долстон стал следствием отказа от привилегий, которыми ты обладала. Но на самом деле ты лишь хотела сбежать от всевидящего ока матери.

– И что в этом плохого?

– Зачем тебе от нее скрываться?

– Она зациклилась на мне. Мечтает, чтобы я прожила такую жизнь, как хотелось ей, встречалась с мужчинами, с которыми она хотела бы встречаться… Так мне кажется. Это ужасно. Поэтому я понемногу отдаляюсь от нее и пытаюсь жить собственной жизнью.

– Вот как?

Она передернула плечами. Голос раздражал ее.

– Может, сравним периоды «до» и «после»? – предложил он.

– До и после чего?

– Начнем с текущего момента. Что ты нашла в Дуэйне и Кертисе? Прежде ты не встречалась с черными, а тут сразу двое.

– Я не спала с ними. Они просто друзья.

– Кертис безработный, а Дуэйн – водопроводчик.

– И что?

– Не самая подходящая компания для бакалавра гуманитарных наук, магистра делового администрирования Алишии д’Круш.

– Не пойму, к чему вы клоните. Может, нам стоит сначала поговорить о ваших предрассудках?

– Моих?

– Ну, у меня-то их нет.

– Нельзя быть такой строптивой, Алишия. Хорошо, попробуем начать с «до» и потом перейдем к «после». Расскажи о Джулиане.

– Джулиане?

– У тебя ведь был парень по имени Джулиан Мэйтленд-Смит? Вы вместе учились в бизнес-школе Саида в Оксфорде, а затем в Крайстчерче, где он писал диссертацию по истории. Немного старше тебя. Ему было двадцать девять, тебе двадцать три. Знаешь, где он сейчас?

– Понятия не имею. Мы расстались, когда я уехала в Мумбаи.

– Он в тюрьме.

– Что он натворил?

– Пока вы встречались, он приобрел некоторые… привычки и не смог от них отказаться. Влез в долги. Однажды друг пригласил его пожить немного в родовом поместье под Грейт-Миссенденом. Джулиан решил позаимствовать рюмку Фаберже из их коллекции на случай визита судебного пристава. Он думал, что один в доме, и напрочь забыл про гувернантку. Та поймала его с поличным, он избил ее до полусмерти и сбежал. В газетах об этом много писали.

– Я не читала.

– Повезло тебе. Его сочли виновным в покушении на убийство.

– Зачем мы это обсуждаем? – Алишию внезапно охватил озноб. – Можно мне одеяло?

– В Оксфорде произошел еще один инцидент, из-за которого ты и уехала в Мумбаи.

– Какой инцидент?

– Занятно. Сначала отрицание, а теперь налицо классический пример tabula rasa.

– Что это значит?

– Ты не изучала латынь? Куда мир катится, – разочарованно протянул голос. – «Чистая доска». Это означает, что человек решил стереть из памяти неприятные воспоминания. Обычное дело для политиков, историков, бизнесменов и невротиков. Избавился от воспоминаний – и жить стало легче.

– Так освежите мою память. – Алишия уверилась в том, что за ней наблюдают через зеркало. – После всего случившегося я плохо соображаю.

– Помнишь вашего однокурсника Абиолу Адешину?

– Да, парень из Нигерии. – У Алишии внезапно сдавило горло.

– Он тебе нравился?

– Нормальный парень, ничего более.

– А он-то был по уши в тебя влюблен. Хотя кто не был?

– У него не было шансов. – Алишия удивилась, как резко прозвучал ее ответ.

– Да, пожалуй, – согласился голос. – Однако он не был высокомерным, предвзятым, жестоким и глупым.

– Это верно.

– Некоторые из твоих друзей сказали бы, что это нетипично для нигерийца. Поэтому ты обратила на него внимание? Нашла его слабое место? Такое впечатление, что в бизнес-школе Саида одним из основных предметов был закон джунглей.

– Не я обратила на него внимание, а наоборот.

– О, так ты у нас жертва!

– Я устала.

– Расскажи, что случилось с бедным Абиолой, и можешь спать.

– Он с ума по мне сходил. Я ничего не могла с этим поделать.

– Но ты все же нашла способ от него избавиться. Правда, немного перестаралась. Ты наверняка не ожидала, что Абиола окажется настолько ранимым… Хотя то, что вы с Джулианом сделали, наверняка стало бы ударом для большинства юных ребят.

– Психолог сказал, что я тут ни при чем. Если люди решаются на такое, их уже не остановить. Это их проблема и их решение.

– Ладно, ладно, Алишия, успокойся. Не злись. Просто расскажи, что произошло. Может, тебе станет легче, если поведаешь мне свою версию.

– Я не хочу об этом говорить.

– Тогда снова надевай маску, – начал шантажировать девушку голос. – Я уже понял, как сильно ты ненавидишь темноту. Нервничаешь? Я помогу. Давай начнем с того, что Абиола полюбил тебя. Как ты отреагировала?

– Никак.

– Лжешь.

– Откуда вы знаете?! – закричала Алишия. – Откуда, мать вашу?!

– Назовем это журналистским расследованием.

Алишия откинулась на кровать, уставившись в потолок. Губы задрожали, из глаз хлынули слезы, и девушка зарыдала так, что ее затрясло.

– Почему ты плачешь?

– Я не хотела, чтобы так случилось. – Она размазывала по лицу слезы и сопли.

– Но ты ведь хотела, чтобы случилось что-нибудь. Ты действовала намеренно. Хотела унизить его. Думаю, идея принадлежала Джулиану. Он должен был знать, как работает юношеская психика. А может, и нет.

Алишия перевернулась на живот, ее плечи дрожали.

– Тебе не спрятаться, – с издевкой произнес голос.

– Я просто сказала Джулиану, что Абиола чересчур мне докучает.

– Скажи это в зеркало. Себе в лицо.

Она снова перевернулась на спину.

– Джулиан сказал, что может это уладить. Мне просто нужно было сделать вид, что Абиола мне нравится.

– Думаю, особых усилий не потребовалось.

– Да, ему хватило малейшего намека, – пробормотала Алишия.

Вновь нахлынувшее чувство вины заставило ее сжаться в комок.

– Он тебе поверил?

– Конечно.

– Думаю, стоит уточнить, как далеко ты зашла. Он собирался представить тебя…

– Родителям.

– И что бы ты им сказала?

– Что мы помолвлены.

– Ничего себе. Как прошла встреча?

– Никак. Встреча не состоялась. Они хотели встретиться позднее, но я не смогла прийти. Отец отправился вместо меня.

– Расскажи, как вы все провернули.

– Джулиан пригласил Абиолу в гости на чай. Ему нравились традиционные английские штучки.

– А что произошло, когда тот пришел? Уж явно не второй завтрак. Что увидел Абиола?

– Он увидел, как мы с Джулианом занимаемся сексом.

– Чья это была затея?

– Джулиана.

– О да, это в его стиле. А ты чем думала, когда соглашалась?

– Я… не знаю. Просто сделала, что велено.

– Выполняла указания, понятно. Стандартная песня в Международном уголовном суде. Ты хоть раз задумывалась, почему позволила собой манипулировать?

Алишия промолчала.

– Хорошо. Вернемся к этому вопросу позже. А теперь скажи, как отреагировал Абиола, когда увидел, что ты трахаешься с Джулианом.

– Убежал.

– Куда?

– Домой.

– А дальше?

– Он повесился.

Исабель Маркс легла спать. Когда она высвободилась из объятий Боксера, тот сказал, что ей нужно отдохнуть, потому что впереди тяжелые дни. Боксер остался на кухне и попробовал еще раз дозвониться до Эми. Безуспешно. Целый час он просидел, прихлебывая теплый виски и размышляя о том, как создал себе такую репутацию. Почему он убивает похитителей? За двенадцать лет в «GRM» у него и мысли такой не возникало. Боксер вспомнил об отце. Потеря его всегда ощущалась болезненно, но сейчас – особенно остро. С чем это связано? Через несколько месяцев ему стукнет сорок, за все эти годы он множество раз прокручивал ситуацию в голове, но так и не нашел логичного ответа. Надо двигаться дальше. По крайней мере, у него хватило ума объяснить д’Крушу, что в тех трех случаях, когда он оказал заказчикам «особые услуги», он знал, с кем связывается. Идти в одиночку против мафии или террористов – безумие, поэтому Боксер пообещал дать согласие, только когда преступники будут вычислены и опознаны.

Прошло совсем немного времени с того момента, как они обменялись рукопожатиями в номере «Рица», а он уже стал свидетелем покушения и выслушал очень личные подробности семейной истории Фрэнка. Д’Круш был из тех, кто волновался только за себя и ближайших родственников. Беспокоил Боксера и так называемый Джордан, особенно то, что тот сказал Исабель. Похитители так себя не ведут. Тут наверняка работала целая сеть информаторов различного сорта, и деньги их, похоже, действительно не интересовали. Доказательств у Боксера не было, но, учитывая характер Фрэнка и поведение Джордана, наиболее реальным мотивом похищения была месть.

Чарльз собрался лечь спать и по пути к своей комнате подошел к двери в спальню Исабель. Изнутри не доносилось ни звука. Боксер надеялся, что она сможет выспаться. Он поднялся наверх, принял душ и по давней привычке лег спать абсолютно голым. Выключил свет, закрыл глаза и тут же понял, как далеко он от центра города. Вокруг не было слышно привычных сирен автомобилей полиции и «скорой помощи». Городской шум был еле различим за построенными на совесть стенами. Почему Исабель поселилась здесь? Зачем ей было покидать оживленную Эдвардс-сквер и переезжать в этот насквозь фальшивый, безжизненно-стерильный район? С этими мыслями он уже готов был отключиться, но дверной замок внезапно щелкнул. Боксер широко раскрыл глаза. Сна как не бывало.

В комнату вошла Исабель в атласной ночной рубашке до пола. Она подошла к кровати и склонилась над Боксером. На мгновение ему показалось, что под воздействием стресса она начала ходить во сне, но Исабель смотрела ему прямо в глаза. Ничего не сказав, она скинула ночную рубашку. Упругая, высокая грудь чуть дрогнула, когда она опустила руки. Исабель скользнула под одеяло и чуть смущенно коснулась холодными ладонями живота Боксера. Ее грудь легла на его, лобковые волосы щекотали бедро.

– Не могу уснуть, – прошептала она. – И не хочу оставаться одна.

Боксер предвидел множество возможных проблем, но такого он не ожидал. Он постарался думать как профессионал, как ответственный, не поддающийся эмоциональным порывам человек, но тщетно. Тело само отозвалось на прикосновения, он ощутил такой необъяснимый прилив нежности к этой женщине, какого не чувствовал ни к одной за последние семнадцать лет.

Он обнял ее за плечи, и Исабель, будто по сигналу, провела руками по его груди, животу, погладила его бедра, ласково обхватила пенис. Боксер почувствовал, как кровь закипает. Исабель поцеловала его грудь, движения ее руки стали более медленными и ритмичными. В момент экстаза она посмотрела на Боксера с такой заботой, что он тут же понял, что любит ее. Именно эта способность бескорыстно заботиться о других делала Исабель особенной. В этом была ее главная сила, но и главная слабость, и Чарльз дал себе слово защищать эту женщину во что бы то ни стало.

Боксер не был с женщиной несколько месяцев, и ему стоило большого труда проявить терпение, не накинуться на Исабель со страстью самца, долгое время соблюдавшего воздержание. Он был нежным, как никогда, словно не было в его жизни разочарований, предательства, и чувствовал, будто раны в его душе не просто затянулись, а исчезли, словно их и не было.

Одним разом они не ограничились и продолжали еще и еще словно зачарованные. Боксер восхищенно смотрел, как Исабель выгибала спину и опускалась на него, дрожа в экстазе, и наконец со стоном распласталась на его груди.

После они еще какое-то время лежали, глядя в потолок.

– Может, расскажешь, как вы на самом деле познакомились с Мерси? – перешла на «ты» Исабель. – Ты ведь что-то утаиваешь, верно?

– Долгая история, – попытался увильнуть от ответа Боксер. – Пора спать.

– Расскажи вкратце.

– Мы познакомились в Гане.

– Что ты там делал?

– Сбежал из дома. Мне было восемнадцать, хотел отыскать отца, который пропал за двенадцать лет до того. Его подозревали в убийстве делового партнера моей матери, и он пустился в бега. Я решил, что он может находиться в Западной Африке – многие отправлялись туда, чтобы спрятаться от остального мира. Отца я не нашел, зато встретил Мерси. Ее отец был старшим полицейским инспектором и настоящим домашним тираном. С ним меня познакомил приятель из Аккры, у которого я остановился на время поисков. У Мерси было четверо братьев и сестер, и со всеми ними отец обходился как со слугами. Бил, не позволял разговаривать без разрешения, запрещал даже смотреть на своих гостей. Мне было так жаль эту семью, что я помог Мерси сбежать. Привез ее с собой в Англию. Сам пошел в армию, а она поступила в колледж. Когда началась война в Персидском заливе, мы почти перестали видеться, но наши отношения продолжались, и через два года Мерси забеременела. Но все закончилось еще до рождения Эми.

Он замолчал. Исабель поцеловала его ладонь, и они попытались заснуть.

В шесть утра они проснулись.

– Телефон звонит, – сонно произнесла Исабель.

На мгновение они напрочь забыли, в какой ситуации находятся, и желали лишь, чтобы телефон поскорее замолчал. Затем Исабель вскочила и опрометью бросилась вон из комнаты. Боксер ринулся за ней вниз по ступенькам.

– Это номер Алишии. – Исабель взглянула на экран телефона.

Она по-прежнему была голой.

– Нужно ответить, – сказал Боксер. – Притворись, будто только что проснулась и еще не отошла от снотворного. Это даст тебе время прийти в себя.

Боксер вышел из комнаты и вскоре вернулся, держа в руках ноутбук, блокнот и ручку. Он присел на кровать рядом с Исабель, чтобы слышать голос человека на другом конце линии, и жестом велел ей ответить на звонок.

– Алло? – хрипло произнесла Исабель. – Я… алло? Кто говорит?

– Исабель Маркс, это вы?

– Я.

– Это Джордан. Прошу прощения за ранний звонок, но ваша дочь неважно себя чувствует.

– Что? Что вы сказали? Что с Алишией?!

– Так и знал, что вас это разбудит. Такая уж вы женщина, миссис Маркс.

Боксер взглянул на экран ноутбука и увидел, что система слежения «Щита» определила местоположение телефона Алишии. Маячок на экране двигался по трассе М4 в сторону Рединга.

– Что случилось с Алишией?

– Вот это я и имел в виду. Не то что Шику…

– Шику? Откуда вам известно, что я его так зову?

– С Алишией у вас тоже мало общего.

– Что вы несете? Просто скажите, что с ней!

– Да ничего особенного. Немного перенапряглась.

– Я хочу с ней поговорить.

– Боюсь, это по-прежнему невозможно.

Чарльз поднял заранее приготовленную карточку с надписью: ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ЖИЗНИ.

– Тогда хотя бы докажите, что она еще…

– Придется поверить мне на слово, миссис Маркс.

– Это несправедливо! – вскипела Исабель. – Вы хотите, чтобы переговоры прошли без накладок, но при этом даже не готовы предоставить…

– Заткнитесь, миссис Маркс. Жизнь вообще несправедлива.

– И не подумаю! Вы похитили мою дочь. Если я не получу доказательств, что она жива, я закончу этот разговор.

– Не надо мне угрожать. Мало ли что может произойти…

Исабель замолкла.

– Мне ничего не стоит выместить злость на Алишии, – продолжил голос. – Отключу отопление в ее комнате. Прикую к кровати на сутки и оставлю валяться в моче и дерьме. Поколочу слегка. Без серьезных последствий, но достаточно больно.

Боксер написал что-то в блокноте. Исабель не отреагировала.

– Я знаю, что вы зовете бывшего мужа Шику, – сказал Джордан. – Вот вам и доказательство.

– Этого недостаточно. – Колени Исабель дрожали.

– Сойдет на время.

Боксер развел руками и снова показал Исабель то, что написал.

– Чего вы хотите? – спросила она. – Если не деньги, то что? Нам может понадобиться больше времени, чтобы удовлетворить ваши требования. Скажите, что вам нужно, и мы…

– Что? Обсудим их? Готов поспорить, что Фрэнк уже нашел этого… пе-ре-го-вор-щи-ка. Он наверняка сидит рядом с вами и указывает, что следует говорить. Ничего не выйдет. Мне не нужно ничего материального. Как думаете, откуда мне известно, что вы съехали с Эдвардс-сквер из-за назойливого соседа?

Исабель нахмурилась и молча покачала головой.

Боксер настрочил еще несколько слов. Она лишь мельком взглянула на них.

– Вы правильно сделали, что не приняли работу Джейсона Бигли. Писатель из него никудышный. Сценаристов отличает внимание к деталям, но полной картины они не видят. Да и Шику был прав. Алишия Бигли? Что за вздор. Она бы на него даже не взглянула. Знаете почему, миссис Маркс?

Исабель потеряла дар речи.

– Миссис Маркс?

– Я не миссис Маркс. – Ее ледяной тон заставил даже Боксера застыть.

– А кто вы?

Боксер написал: ОСТОРОЖНО.

– Раньше я была миссис д’Круш, теперь просто Исабель Маркс. Никаких «миссис».

– Понял. Буду звать вас Исабель.

– Не возражаю.

– Исабель, вы знаете, почему ваша дочь и не взглянула бы на Джейсона?

– Нет.

– Потому что у нее немного другие предпочтения.

– Что вы хотите сказать?

– Когда я сказал, что с Алишией все в порядке, я забыл уточнить, что имел в виду физическое состояние. Морально она немного истощена. Уже довольно долго ее мучит чувство вины. С момента, как она покинула Мумбаи.

Исабель клюнула на наживку.

– Что произошло в Мумбаи?

– Не удивлен, что вы не в курсе. Однако давайте по порядку. Начнем с чувства вины. Спросите об этом вашего пе-ре-го-вор-щи-ка. Та-та^[9], как в Индии говорят.

Боксер вновь посмотрел на экран ноутбука. Маячок замер посреди дороги А404, между магистралями М4 и М40, в районе Мейденхеда и Марлоу. Он позвонил в штаб-квартиру «Щита».

Глава 9

12 марта 2012 года, понедельник, 6:30

Западный Лондон, Кенсингтон, дом Исабель Маркс

Закончив разговор, Исабель без сил рухнула на кровать. С виноватым видом она укрылась одеялом. Без одежды Боксер чувствовал себя как подросток, застигнутый родителями за мастурбацией.

Он вышел, поднялся на второй этаж, принял душ. Эта ночь изменила его, и он беспокоился главным образом потому, что Мерси все поймет с первого взгляда. Боксер оделся. Спустившись вниз, увидел, что Исабель заперлась в спальне. Чарльз скачал запись разговора с похитителем на свой iPod, еще одну копию отправил оперативникам «Щита». Пошел на кухню, сделал кофе, поджарил тост и за едой несколько раз прослушал запись и позвонил Фоксу.

– Прослушал разговор?

– Да. Мейкпис тоже.

– Попробуете составить психологический портрет преступника?

– Уже над этим работаем. Мы не получили твой рапорт.

– Времени не было. Я с Исабель, матерью Алишии. Она отказалась от любой помощи извне, и нет никого из близких, кто мог бы ее поддержать. Точнее, она не хочет никого видеть, не исключая бывшего мужа.

– Как-то сурово.

– Я попробую помирить их, – пообещал Боксер. – Рапорт составлю, как только смогу.

Вошла Исабель, и он закончил разговор. Она оделась и привела себя в порядок. Ни намека на стыд.

– Запись разговора передали психологу-криминалисту.

– Этот Джордан меня пугает, – заметила Исабель. – Он слишком много обо мне… о нас знает.

– Либо так, либо он знаком с кем-то, кто знает.

– Словно отравитель. – Она зябко повела плечами. – Подсыпал яд в еду и ждет, когда все начнут есть.

– Насколько широк твой круг общения?

– Очень широк. Знать всех попросту невозможно.

– Тем не менее ему известно о твоих связях как в Лондоне, так и в Мумбаи.

– Еще меня пугает, что ему ничего от нас не надо.

– Время пока есть. Это может быть уловкой, чтобы вытянуть как можно больше денег. Он пытается произвести впечатление, демонстрируя, как глубоко ему удалось копнуть. Тем самым хочет добиться, чтобы ты чувствовала себя уязвимой.

– У него хорошо получается. Он держит мою жизнь в своих руках. Моя жизнь – это Алишия. Если с ней что-нибудь случится, я этого не переживу.

– Как и любой на твоем месте. Даже если у вас есть все радости жизни, которые может себе позволить богатый человек, такое невозможно перенести. Преступники это понимают. Они толкают вас к обрыву и заставляют взглянуть вниз. Превращают в куклу, которая выполнит любые пожелания. Секрет успешного похищения не в захвате заложника, а в манипулировании его семьей. Джордан давит на тебя, чтобы в нужный момент ты смогла повлиять на Фрэнка.

– Надеюсь, так и есть. Только у меня все равно… дурное предчувствие.

– Неудивительно. Этого преступники и добивались. Они хотят играть по своим правилам, но я сделаю все возможное, чтобы ты победила в этой игре.

Исабель кивнула, но лицо ее дрогнуло. Боксер налил ей кофе и передал тост. Она лишь отмахнулась.

– Нужно поесть, – настоял Чарльз.

Исабель начала есть безо всякого аппетита.

– Ты неплохо справилась во время разговора с Джорданом.

– Сомневаюсь. Я не смогла сдержать ненависть.

– Вот поэтому я и предлагал оградить тебя от общения с ним. Когда тебя переполняют эмоции, он с легкостью сломит твой дух, а ты останешься ослепленная ненавистью.

Боксер воздержался от более жестких выражений, заметив, что лицо Исабель выражает явное несогласие, и продолжил:

– Во время разговора Джордан не терял времени даром. Он постоянно нападал, сбивал с толку. Его самоуверенность, агрессия, угрозы и бахвальство – обычная тактика запугивания. Похититель хочет, чтобы ты ни на минуту не чувствовала себя в безопасности.

– Он ведь знал, что ты рядом.

– Нетрудно было догадаться, что Фрэнк застраховал дочь от похищения. Вот и все. Иначе он назвал бы меня по имени.

– А что насчет моего соседа с Эдвардс-сквер?

– Слухи. Если, конечно, ты не держала это в строжайшем секрете.

– Я говорила об этом с подругами. Все знали, почему я переехала.

– И Фрэнк знал. Видишь, эта информация была доступна и в Лондоне, и в Мумбаи.

– А парень, которого я хотела познакомить с Алишией, Джейсон Бигли? А содержание моего разговора с Шику?

– Обычная прослушка. Нашел твой номер в телефоне Алишии. В его распоряжении наверняка есть система слежения, и он знает, где ты находишься. Мобильные телефоны прослушиваются с момента их изобретения.

– Хорошо, последний вопрос. Что он имел в виду под «чувством вины»?

– Не увлекайся домыслами. Чересчур энергозатратно и абсолютно бесполезно. Сначала надо найти телефон Алишии. А пока расскажи мне побольше о Фрэнке и его жизни в Мумбаи. Пока не приехала Мерси, мне нужно написать еще один рапорт.

Боксер поднялся наверх и вернулся с ноутбуком.

– Я уже много лет не была в Мумбаи, – сказала Исабель.

– Расскажи все, что помнишь. Фрэнк уже был кинозвездой, когда вы поженились, или слава пришла к нему позже?

– Это было в восемьдесят четвертом. Он занимался импортом и экспортом товаров между Индией и Дубаем.

– Между Мумбаи и Эмиратами всегда были крепкие связи.

– В Индии много мусульман. Они владеют гостиницами, небольшими компаниями, занимаются строительством. Товарооборот между странами очень большой.

– В Дубае всегда привечали богатых людей, независимо от источников их дохода.

– Тогда я была наивной. Да и мои родители тоже. Впрочем, и я, и они были без ума от Шику. Уже тогда, в начале карьеры, у него были связи в высших кругах. Даже политики, которых уважал мой отец, были готовы замолвить за него словечко.

– В той части света занятие международной торговлей зачастую служит индульгенцией.

– Не могу сказать, что всех его приятелей можно было без опаски представить родителям. Были среди них довольно скользкие типы. Думаю, до сих пор есть. Полагаю, всегда полезно иметь под рукой кого-то, готового выполнять грязную работу – например, уговорить людей продать свою землю под застройку. Да что там – в том разговоре, что подслушал преступник, Шику вовсю поносил жителей мумбайских трущоб, протестующих против выселения.

– Когда в его жизни возник Болливуд?

– Он играл небольшие роли в кино, когда ему было чуть за двадцать. Сейчас он это скрывает, потому что хочет, чтобы его помнили только по крупным ролям. Шику всегда был одержим кинематографом, но настоящий прорыв случился лишь через несколько лет после свадьбы.

– Все знают, что Болливуд связан с мумбайской мафией.

– Правда? Моим английским друзьям ничего об этом не известно.

– Не уверен, что наше поколение англичан в курсе всех тонкостей болливудской кухни, – сказал Боксер. – Как Фрэнк стал звездой? Сомневаюсь, что на него положили глаз продюсеры. Наверняка не обошлось без спонсоров, как у Фрэнка Синатры.

– Шику говорил, что блестяще прошел кинопробы у режиссера Мани Ратнама.

– Не слышал о таком.

– Он снял знаменитый гангстерский фильм «Герой», основанный на истории жизни крупного мафиози. Но я не очень-то верю Шику. Он мог это и придумать. Порой он даже путает собственные фильмы с фильмами Анила Капура.

– Тем не менее роль он получил.

– Большую роль. Он сыграл обаятельного гангстера в криминальном боевике. Тогда, в восемьдесят пятом, ему было двадцать восемь лет, и он изменил имя на Анади Капур.

– Зачем?

– Как и многие уроженцы Гоа, Фрэнк – христианин, католик, и имя у него европейское. В то время Болливудом заправляли индуисты и мусульмане, да и аудитория была такая же. Он решил, что с индийским именем будет проще добиться успеха. Тогда он дружил с Анилом Капуром, они примерно одного возраста. Сейчас Анил невероятно популярен, но в восьмидесятые звездой он не был. Вот Шику и взял фамилию Капур, а имя выбрал Анади, что значит «вечный». Самооценка у него всегда была заоблачная.

– Как тебе жилось в лучах его славы?

– Болливудские фильмы – продукт широкого потребления. Танцы мне всегда нравились, но в остальном это слишком наивно. Сложно испытывать восторг из-за чего-то, к чему не лежит душа. Должна признаться, насчет связей с мафией ты был прав. Поэтому так много фильмов повествуют о преступном мире Бомбея. Все разговоры только об этом да о крикете. Скучнее не придумаешь. Я часто ощущала себя белой вороной.

– Значит, в дела Фрэнка ты посвящена не была?

– Он умело пользовался своим звездным статусом и тем, что не принадлежал ни к индуистам, ни к мусульманам. Мог легко сыграть сочувствующего любой из сторон и везде найти друзей. Благодаря ослаблению государственного контроля над экономикой у него появилась большая свобода действий. Шику мог открывать компании, продавать их, покупать новые. Обзаведясь связями в правительстве, стал получать лучшие контракты. С ним трудно состязаться в умении находить нужных друзей и оказываться в нужное время в нужном месте.

– Тогда ваши отношения и дали трещину?

– Дело не только в том, что в кругу знакомых мужа я чувствовала себя белой вороной. Его мир вызывал у меня отторжение. Люди грызлись за деньги и власть, а женщин судили только по внешности, одежде и, как выражался Шику, трахопригодности. Мумбаи, или Бомбей, как он тогда назывался, всегда казался мне довольно гадким местом.

Исабель задумчиво покачала головой, словно погружаясь в воспоминания.

– Мы танцевали на хрустальном полу, под восхищенными взглядами, а в это время миллионы людей жили в натуральном дерьме. Случались дни, когда мне было стыдно даже выйти на улицу. Шику понимал, что я не создана для такой жизни. Он открыл эскорт-агентство для себя и друзей. К середине девяностых между нами все было кончено. В девяносто втором он купил мне дом на Эдвардс-сквер, и большую часть года я проводила там. Еще через пять лет нашла работу и вовсе перестала приезжать в Индию.

– Что скажешь о новой жене Фрэнка?

– Шармила из бедной семьи, но очень красивая. Была любовницей какого-то гангстера, пока Шику не приметил ее и не предложил управлять тем самым эскорт-агентством. А потом она заменила меня.

– Чувствуешь обиду?

– Ничуть. Шику всегда за мной приглядывал. У нас не возникало разногласий относительно будущего Алишии. Мы договорились, что учиться она будет здесь, но непременно познакомится с жизнью Мумбаи. Она ездила туда на каникулы, а остальное время жила со мной. Благодаря Алишии мы до сих пор поддерживаем связь.

– Выспалась? – участливо поинтересовался голос.

– Да, – пробормотала Алишия.

Ее мутило после укола транквилизатора. Девушка не сразу вспомнила, где находится, а искренняя забота в голосе похитителя удивила ее.

– Готова встретить новый день?

– Нет. – Она понемногу приходила в себя.

– Даже если я скажу, что это твой последний день на этом свете?

Алишия испугалась, но лишь пожала плечами в ответ.

– Я сижу здесь взаперти. Вряд ли сегодня что-нибудь изменится.

– Да, – согласился голос. – Жизнь без свободы ничегошеньки не стоит.

– Точно, – уныло подтвердила Алишия.

– Иногда и сам не понимаешь, почему так привязываешься к жизни.

– Можно мне снять маску? – Она поняла, что уже привыкла подчиняться голосу.

– Молодец, быстро учишься.

Алишия поднесла руку к лицу.

– Постой. Убери руку. До поры до времени тебе придется побыть в маске.

– Я ведь уже видела все в этой комнате.

– Значит, и маску снимать незачем. Расслабься. Сосредоточься. Обратись к подсознанию и найдешь много интересного.

– Вы, случайно, не…

– Чокнутый психотерапевт? Вовсе нет. Так, любитель. Постараюсь избежать ошибок, которые могут травмировать твою психику до конца дней.

– Я хотела сказать «духовник». Со всеми этими разговорами о подсознании и последнем дне.

– Ну, ты, вообще-то, католичка. Ходила когда-нибудь к обедне?

– Меня даже крестили.

– Ого! Но ты ведь прежде не исповедовалась?

– Сегодня за тобой не числится грехов, а завтра…

– Они вроде как уже и не твои, – закончил за Алишию голос. – Как же мало твои близкие знают о тебе. Пока ты ребенок, на твои недостатки закрывают глаза, а когда взрослеешь – и вовсе теряют из виду.

– Вы расскажете матери про Абиолу?

– Уверен, что у каждой красивой женщины найдется похожий скелет в шкафу.

– Я пытаюсь искупить грехи.

– Каким образом? Дружбой с чернокожими?

– Похоже, вчера на Стрэнде черного паренька пырнули ножом…

– И ты вызвала полицию. Не думаю, что так можно искупить грехи.

– Откуда вам известно про звонок? Только Джим об этом знал. Вы с ним сообщники?

– Ты бы удивилась, узнав, сколько людей вызвалось нам помогать! Одни – за деньги, другие – безвозмездно. Мы ведь не где-нибудь, а в Лондоне. В данном случае мы просто прослушивали твой телефон. Ты повела себя как законопослушная гражданка, пусть и не без корыстных побуждений.

– Я вас знаю? – Алишия пыталась понять, встречалась ли с этим человеком лично.

– Конечно знаешь. Я твоя совесть. Так уж вышло, что последние двадцать лет наши пути не пересекались.

– Что ты написал в рапорте? – спросила Исабель.

– Все, что касается сложившейся ситуации, – ответил Боксер. – Подробное содержание телефонного разговора. Физическое и психологическое состояние участников – твое, Фрэнка и Алишии. Отношения между вами на текущий момент. Жизнеописание. Все, что может потребоваться старшему оперуполномоченному для ускорения следствия. Моя задача – донести до вас объективное положение дел. Их задача – донести объективное положение дел до меня. Так надежнее.

– Ты докладываешь абсолютно обо всем?

– События прошлой ночи я опустил.

– Раньше с тобой такое случалось?

– Нет.

Исабель облегченно кивнула.

– Не знаю, почему это произошло, – призналась она. – Никогда ничего подобного не делала.

– Этого бы не произошло, если бы все шло по плану. Рядом находились бы другие люди. Случившееся – моя вина, я повел себя непрофессионально.

– Я нуждалась в тебе.

– А я в тебе. Не время разбираться, что это значит. Ситуация напряженная, и все может измениться.

– Не думаю.

– Хочу лишь сказать, что не собираюсь использовать твою психологическую уязвимость как оправдание. Я почувствовал влечение к тебе с первого взгляда. Подобного со мной раньше не бывало.

– Я не первый раз замечаю такое в мужчинах, но впервые отвечаю взаимностью.

– Пора сосредоточиться на более важных вещах. Делу время, потехе час.

– Не уверена, получится ли у меня.

– Я тоже сомневаюсь. Но попробовать надо.

– Ничто так не расстраивает родителей, – вздохнула Алишия, – как невозможность указывать, с кем тебе дружить и кого любить. Невозможность изменить свою судьбу.

– Они могу давать советы.

– Мой дед по материнской линии был дипломатом, а бабушка – из семьи военных. Мама говорила, что основой их семьи были моральные устои, однако родители не смогли запретить ей выйти замуж за иностранца-ловеласа.

– Несмотря на то, что они знали: она об этом пожалеет.

– Просто ничего нельзя было поделать, она по уши влюбилась.

– Как и ты в Джулиана?

– Не знаю. – Алишия попыталась увильнуть, чувствуя, что голос вновь хочет докопаться до ее секретов.

– Давай признавайся – любила ты его или нет?

– Тогда думала, что люблю.

– Почему в прошедшем времени?

– Между нами было сильное чувство, но не уверена, что это была любовь.

– Тогда что? Чем он тебя привлекал?

– Он твердо стоял на ногах. Мне это нравилось. Казалось, он знал себе цену.

– Вероятно, по той же причине твоя мать приударила за Фрэнком.

– Наоборот, это отец приударил за ней.

– Почему?

– Много причин, но, прежде всего, с ней он выглядел более респектабельно.

– Почему ты презираешь мать, но обожаешь отца?

– Мать любит меня, не зная, что я за человек.

– А отец?

– Он понимает меня, а я понимаю его.

– Что в первую очередь зацепило тебя в Джулиане?

– Может, хватит уже о нем?

– Так проще перейти к другим вопросам.

– Джулиан не обращал на меня внимания. По крайней мере, так казалось.

– В сексуальном отношении?

– Во всех отношениях. Пришлось приложить немало усилий, чтобы он меня заметил. Другие на его месте тут же таяли.

– По-прежнему не понимаю, что ты в нем нашла. Он знал, чего хочет, не обращал на тебя внимания – что тут привлекательного? Было в нем хоть что-нибудь хорошее?

– Уж точно не его внешность, – отрезала Алишия. – У него были ужасные зубы, он говорил, что это от амфетамина.

– Я просил отметить что-нибудь положительное.

– Он был умным, на все имел свою точку зрения.

– Как и еще несколько тысяч парней в Оксфорде. Алишия, не испытывай моего терпения.

Что покорило ее, сделало одержимой? Вопрос не давал Алишии покоя.

– Он сказал тебе свое настоящее имя?

– Какое еще настоящее имя?

– Газетчики раскопали, что на самом деле его звали Джон Блэк. Он что-нибудь рассказывал о родителях? Кто они, где жили?

– Его отец торговал авиационным топливом. Мать была юристом. Жили они на Олд-Бромптон-роуд. Мы как-то проезжали мимо.

– Внутрь не заходили?

– Он не ладил с родителями.

– Джулиан оказался за решеткой в тридцать один год. К тому времени его отец уже семь лет как умер от рака печени. Мать живет на пособие в Ноттингеме. Сообщали, что ей сорок шесть. Наглядная иллюстрация к статистике, согласно которой Англия занимает первое место в Европе по числу подростковых беременностей. И еще одна деталь, о которой ты могла не знать: Джулиан был должен Абиоле тридцать тысяч. Из-за наркотиков он был по уши в долгах. Вот и пообещал Абиоле, что познакомит его с тобой.

Алишия почувствовала, будто ее заживо замуровали в склеп.

– Если у тебя остались сомнения, вся информация есть в открытом доступе, – сказал голос.

Она уставилась в окутывающую ее тьму. К глазам подступили слезы, и, чтобы остановить их, Алишия часто заморгала, задевая ресницами бархат маски.

– Подумай еще раз, что именно в Джулиане заставило тебя потерять голову.

Глава 10

12 марта 2012 года, понедельник, 7:30

Юго-западный Лондон, Марсхэм-стрит,

Министерство внутренних дел

Министр внутренних дел Наташа Рэдклифф не ожидала увидеть в кабинете незнакомца – крепкого скуластого брюнета с едва заметным шрамом под левым глазом.

– Саймон Дикон, из МИ-шесть, руководит азиатским направлением внешней разведки, – представила его Джойс Хантер из МИ-5. – Его присутствие поможет нам сэкономить время.

Наташа покосилась на брюнета: сдвинув брови, он внимательно ловил каждое сказанное слово. Ее, безусловно, не обрадовало, что небольшая услуга, оказанная министру предпринимательства, теперь обратилась против нее. Утром Мервин Стэнли сообщил о вчерашнем покушении на Фрэнка д’Круша в Найтсбридже. Новость быстро облетела все высокопоставленные круги и в свете предстоящей Олимпиады особенно всполошила Барбару Ричмонд, министра безопасности. Поэтому Наташа решила, что правильно будет обсудить похищение и покушение с сотрудниками разведки, пока пресса не разнюхала подробностей.

– Вы слышали о Фрэнке д’Круше? – обратилась она к Дикону.

– Разумеется, – отозвался тот. – Известный бизнесмен, постоянно мелькает в новостях. В связи с его инвестициями в промышленность Великобритании мы завели на него досье, но ничего примечательного пока не обнаружили. До сегодняшнего дня мало кто интересовался мистером д’Крушем.

– А у МИ-пять есть досье на д’Круша?

– Конечно, – включилась в разговор Хантер. – Он встречался с премьер-министром и другими членами правительства, поэтому мы даже установили за ним наблюдение. Однако ничего подозрительного не заметили.

– Что известно о вчерашнем покушении? – поинтересовалась Рэдклифф.

– Криминалисты проверили пулю, можно с уверенностью сказать, что оружие прежде нигде не применялось.

– В деле о похищении подвижки есть?

– Ждем отчета суперинтенданта Мейкписа. У него сейчас встреча со старшим оперуполномоченным по этому делу.

– Вчера вечером звонила Барбара Ричмонд, поэтому постарайтесь ничего неупустить, – посоветовала Рэдклифф. – Она считает, что покушение на д’Круша никак не вяжется с похищением его дочери, а когда что-то с чем-то не вяжется – это значит, что нам пока далеко не все известно. Не хочу, чтобы это неизвестное оказалось серьезной угрозой. Раскопайте все, что получится, на Фрэнка д’Круша, чтобы наша дорогая министр безопасности могла спать спокойно.

– Чарльз, даже не уговаривай, – запротестовала Исабель. – Я на это не пойду.

– Тебя же никто не собирается изолировать. Ответственность слишком велика, переговоры с похитителями лучше поручить специалисту, чтобы ты меньше переживала.

– Спасти жизнь дочери – моя святая обязанность, – твердо сказала она и повернулась к нему спиной. – И хватит об этом.

– Хорошо. Тогда хотя бы назови имена людей, которые могли бы тебя заменить, если с тобой вдруг что-то случится, – пошел на уступки Боксер. – Нужно иметь запасной план, если ты вдруг не выдержишь…

– Выдержу.

– Звонки и переговоры – это не самое худшее. Тяжелее всего ожидание. И то, что творится у тебя в голове. Дольше недели ты не протянешь.

– Зачем ты все это говоришь? – резко спросила Исабель.

– Просто предупреждаю, к чему тебе надо быть готовой, прежде чем мы освободим Алишию.

– Намекаешь на то, что произошло между нами прошлой ночью? Хочешь держать дистанцию?

– Нет, я не это имел в виду… Хотя ты права, – подумав, сознался Боксер, – ситуация и без того напряженная, а теперь еще и…

– Еще и что? В ваших учебниках есть подходящее определение? Когда друзья ведут за тебя переговоры – это «антикризисная комиссия». А как назвать секс с консультантом? «Антикризисное соитие»?

– Мой босс назвал бы это «антикризисной катастрофой» и уволил меня, к чертовой матери, – буркнул Боксер.

– А сам ты как это назовешь?

– Послушай, давай успокоимся и просто подумаем. – Боксер примиряюще поднял руки. – Наши отношения вышли за рамки деловых. Это совсем другой эмоциональный уровень. Ситуация и без того стрессовая, а если из-за того, что между нами произошло, к ней добавится еще и внутренняя напряженность…

– А что между нами произошло?

Они молча смотрели друг на друга. Телефон Боксера зазвонил.

– Не молчи, – попросила Исабель.

– Будто ты сама не понимаешь, – ответил Боксер.

Телефон продолжал трезвонить.

– Не увиливай.

– Это психолог, – сказал Боксер, взглянув на экран.

– Пусть перезвонит на домашний телефон, – рассерженно фыркнула Исабель. – Хочу послушать, что он скажет.

Боксер ответил на звонок и дал психологу, Рэю Моссу, номер домашнего телефона Исабель. Звонка они дожидались молча.

– Прости, – сказала Исабель, – я просто…

Тут раздался звонок.

– Рэй, привет. Подожди, я включу громкую связь. Рядом со мной Исабель Маркс, мать Алишии. Ты прослушал запись? Что скажешь?

– Думаю, наш преступник вовсе не похититель.

– Ты шутишь?

– Нет. – Голос психолога был серьезен и тверд. – Он притворяется похитителем.

– Притворяется или нет, мою дочь он все же похитил, – вмешалась Исабель. – К чему вы клоните?

– Во-первых, вспомните, как вы узнали, что ваша дочь похищена.

– Преступник ждал, пока Исабель сама позвонит, – сообщил Боксер.

– Это говорит о многом. Если не ошибаюсь, ваш бывший муж несколько раз звонил Алишии в субботу, но она не отвечала. Вам известно, когда именно ее похитили? Если нет, то когда вы в последний раз с ней разговаривали, миссис Маркс?

– В пятницу днем.

– Значит, ее наверняка похитили в ночь с пятницы на субботу. Ждать целые сутки, пока мать жертвы сама не позвонит, – для организованной банды это нонсенс.

– Он представил доказательства похищения, – возразила Исабель.

– И это тоже странно, – подхватил Рэй. – Зачем готовить доказательства и ждать вашего звонка? Большинство преступников звонит, не имея никаких доказательств. Захватили заложника и тут же сообщают родственникам, а доказательства предоставляют по просьбе консультанта.

– Что-нибудь еще? – спросил Боксер.

– Его угрозы на случай вмешательства полиции и прессы тоже слишком хорошо продуманы. Полагаю, он может быть знаком с вашим бывшим мужем и иметь на него зуб, учитывая, что ему известно, как суров может быть мистер д’Круш.

– Да уж… – протянул Боксер, намекая Моссу, чтобы тот по возможности воздержался от дальнейших предположений.

– Во время второго звонка преступник вел себя по-другому. Играл как кошка с мышкой, был высокомерен и нарочито жесток. Ничего не хотел. Обычно к этому моменту похитители уже выдвигают денежные требования. Если Алишию похитили в ночь на субботу, то второй звонок состоялся примерно пятьдесят четыре часа спустя. Но требований не последовало, напротив, преступник еще раз подчеркнул, что не заинтересован в наживе. И всячески пытался продемонстрировать свою информированность о вашей с дочерью повседневной жизни…

– Что именно он может знать об Алишии? – встрепенулась Исабель.

– Преступник сказал: «У нее другие предпочтения», намекая, что ваша дочь может быть связана с кем-то, о ком вы не знаете. Кроме того, он дал понять, что знает о каком-то происшествии с ней в Мумбаи. Вы в курсе, о чем речь?

– Нет.

– Такие утверждения – обычная тактика запугивания, но ее редко применяют без требования выкупа.

– Кто же он, если не похититель? – Голос Исабель задрожал.

Мосс замялся, словно боясь произнести вслух то, что думал.

– Это нам должна подсказать запись в телефоне Алишии, – сказал Боксер.

– Думаете, он убийца? – Исабель не обратила на него внимания.

– Я не стал озвучивать это предположение, потому что сам не уверен, – попытался успокоить ее Мосс. – Знаю лишь, что он не обычный похититель.

– Вы считаете, что он держит зуб на моего бывшего мужа и не требует денег, несмотря на то что Шику готов заплатить сколько угодно. Выходит, преступник жаждет мести?

– Какими бы ни были его намерения, время у нас есть, – твердо сказал Мосс. – Он хочет с вами поиграть. Дождаться, пока вы найдете телефон Алишии. Преступник наверняка захочет поговорить о том, что произошло в Мумбаи, открыть вам новые подробности. Ему нравится его роль.

– Вы утверждаете, что он лишь играет роль похитителя, тогда как сам он четко сказал, что он похититель. – Исабель пыталась интерпретировать факты наиболее благоприятным для себя образом. – Может ли быть так, что он просто выполняет чей-то приказ?

Боксеру послышался вздох сожаления на другом конце линии.

– Рэй лишь отметил, – Чарльз попытался разрядить напряжение, – что, несмотря на наличие всех атрибутов похищения, есть несколько нелогичных моментов, что ставит под сомнение истинные намерения Джордана.

– После того как криминалисты проверят телефон вашей дочери, я прослушаю все, что на нем записано, и перезвоню вам, – пообещал Мосс.

– Спасибо, Рэй. – Боксер отключил громкую связь и покрепче прижал трубку к уху.

– Одной ей не справиться, – сказал Мосс.

– Пытаюсь ее в этом убедить.

– Уверен, что Алишию собираются убить. Провокации и издевательства – лишь часть пытки. Что бы этот подлец Джордан ни говорил, я считаю, что надо задействовать полицию.

Саймон Дикон подкинул своему агенту Роджеру Клейтону работенку, к которой тот не привык. Усугубляла ситуацию и погода: в середине марта на смену суховеям из Гужерата пришла невероятная влажность. Клейтону предстояли три встречи, все в разных частях города, который в плане застройки явно пытался подражать Лос-Анджелесу. Мумбаи расползся во все стороны, как спрут, и единственным способом добраться до места назначения был автомобиль. Прикинув, что в городе порядка десяти миллионов автомобилистов, Роджер понял, что только на дорогу у него уйдет не меньше девяти часов.

Первым собеседником Клейтона стал Раджив Тандон из Разведывательного бюро Индии, известного также как РБ. Они договорились встретиться в одном из самых ненавистных Клейтону мест Мумбаи – торговом центре «Феникс» в Нижнем Пареле. Здание было возведено на месте старой ткацкой фабрики, о которой теперь напоминали лишь трубы, и находилось всего в нескольких милях от офиса Клейтона в комплексе «Бандра Курла». Тандон обожал шопинг, и Роджер заранее приготовил кредитную карточку. Помочь Тандону в продвижении по службе он не мог, к тому же Саймон Дикон не хотел, чтобы о похищении дочери Фрэнка д’Круша стало известно всему РБ. Клейтона все это не шибко радовало, и дело было даже не в том, что он, по сути, давал Тандону взятку, а в том, что платить приходилось из собственного кармана и вернуть средства можно было не ранее чем через шесть недель, а то и все десять. К счастью, жадность еще не окончательно сгубила Тандона, так что парочки вещиц от Ральфа Лорена стоимостью пятьдесят фунтов оказалось достаточно.

Они решили перекусить в кофейне «Коста». Клейтон несказанно этому обрадовался – обычно Тандон предпочитал «Макдоналдс», и Роджер уже купил ему столько бигмаков, что хватило бы на целый патронташ. В модных зеркальных очках в позолоченной оправе Тандона отражалась вывеска «Косты» и сосредоточенное, не выдающее признаков раздражения лицо Клейтона. Где-то в отдалении телевизор пытался заглушить работающую кофемашину: шел повтор отборочных игр индийской премьер-лиги по крикету.

– Значит, хотите поговорить о Голдфингере^[10], – протянул Тандон. – Как я понимаю, вас интересует его прошлое?

Клейтон хмыкнул: прозвище, данное индийскими разведчиками д’Крушу, было просто верхом изобретательности.

– Необходимо выяснить, был ли он замешан в грязных делах и как это могло повлиять на недавние события в Лондоне, – уточнил он.

– Я предупреждал, что это будет непросто. Вас интересуют факты из доцифровой эпохи, когда не было компьютеров. Папку с его досье разыскать не получилось, но поговорить с осведомленными людьми удалось.

– О делах Голдфингера?

– Да, и даже вынюхивать особенно не пришлось, о нем в офисе частенько толкуют.

– Почему?

Тандон повернул голову, и в его очках отразился экран телевизора.

– Индийская премьер-лига? – Клейтона поразило, как профессионально Тандон подал ему намек. – Я думал, у Фрэнка там все на мази. Что-то пошло не так?

– Есть кое-какие проблемы, – поморщился Тандон. – Поговаривают, поэтому д’Круш и вылетел в Лондон.

– В чем дело? – Клейтон решил дать собеседнику выговориться, хоть это и мало касалось интересующих его вопросов.

– Д’Круш – один из крупнейших инвесторов, и президент Федерации пользуется его поддержкой. У нас сильнейшая лига мира, игры смотрят сотни миллионов человек. В Индии крикет – национальная гордость. Если выяснится, что в Федерации процветает коррупция, возмущение прокатится по всему миру.

– А конкретнее? – Клейтон подумал, что в этой стране вряд ли найдется организация, в которой бы не процветала коррупция. – Насколько все плохо?

– На восемь и четыре десятых балла из десяти, – с точностью до десятых ответил Тандон. – Миллиардеры в этой стране выбиваются из общей массы. Чувствуют себя выше остальных. Однако, чтобы получить истинную власть, тебе нужно знать что-то, неизвестное другим. Деньги не главное, важно держать все под абсолютным контролем и, в то время как миллионы людей неистово поддерживают свои команды… заранее знать результат игры.

– Ага, значит, речь идет о договорных матчах.

– Нельзя сказать с уверенностью, но подозрений с каждым днем все больше.

– И как это связано с прошлым Голдфингера? Его инвестиции в нашу экономику, безусловно, не помешают, но хотелось бы знать, откуда эти деньги пришли.

– Не могу сказать насчет прошлого, но недавно мне попался на глаза один документ, – задумчиво протянул Тандон. – В полицейском рапорте от седьмого января две тысячи двенадцатого года упоминалось о вторжении неизвестных на автомобильный завод Голдфингера.

– Что похитили?

– В том-то и загвоздка. После вторжения осталась лишь дыра в заборе и пара вскрытых замков на дверях двух складов. Украдено ничего не было.

– Что находилось на этих складах?

– Прототипы электромобилей.

– Индустриальный шпионаж?

– Кто знает, – развел руками Тандон.

Дэн и Бритый сидели в пабе «Полумесяц» на Майл-Энд-роуд. Дэн только-только принес пиво.

– А закуска где? – тут же поинтересовался Бритый, едва тот присел.

– Черт, – озлился Дэн, – может, тебе еще и английский завтрак принести? Тут его готовят, если что.

Он вновь отправился к барной стойке и вернулся с двумя пакетами чипсов, тарелкой сыра, луковыми кольцами и специями.

– Неплохое местечко, – заметил Бритый.

– Раньше здесь был театр, – огляделся Дэн.

– Сейчас и не сыщешь места, где наливают пива в полдесятого утра. Еще бы гребаных студентов разогнать, и вообще красота!

– Как плечо?

– Нормально. Ты меня хорошо подлатал.

– Главное, не пей слишком много спиртного вместе с обезболивающими. И пройди полный курс приема антибиотиков, а то загремишь в больницу с заражением крови, и первыми, кто тебя навестит, будут копы.

– Усек, – буркнул Бритый. – Есть новости?

– С чего ты взял?

– А на кой ты меня сюда притащил?

– Пообщаться.

– Делать мне больше нечего. Ты, в натуре, чересчур нос задираешь. Наверное, слишком много книжек перечитал. Меня еще батя предупреждал: стоит довериться зазнайке, как он трахнет тебя в зад.

– А он не говорил, что все медбратья – голубые?

– Говорил. Правда, что ли? – Бритый отставил кружку. – Может, ты того, на меня глаз положил?

– Да пошел ты!

– Постой, так вот почему эта твоя девушка не навещала тебя в тюряге? Тамошние гомики обратили тебя в свою религию. Бывает.

– Нет, в тюрьме я только качался и набрал два фунта.

– Это о многом говорит, – постучал по голове Бритый.

– Ты все равно не в моем вкусе.

– Что со мной не так?

– Пообещай, что не будешь плакать, тогда скажу!

Они расхохотались, отхлебнули пива и налегли на чипсы.

– По правде говоря, новости у меня есть, – спустя пару минут отозвался Дэн. – Про нашу девчонку.

– Что с ней? – Бритый даже не взглянул на Дэна, но весь обратился в слух.

– Я выведал у Пайка ее имя. Сказал, что должен знать на случай проблем со здоровьем.

– И?

– Ее зовут Алишия д’Круш. В интернете полно информации про ее отца, индийского миллиардера. Он раньше в кино снимался.

– Терпеть не могу эту чушь.

– Индийские фильмы?

– Ага. Сплошные песни и пляски, – покрутил головой Бритый. – И сиськи там не показывают.

– Весьма емкая характеристика жанра, – хмыкнул Дэн.

– Об этом-то я и говорил, медбрат. Из того, что ты сейчас сказал, я понял два слова.

– Надеюсь, это те два, что являются ключевыми, – парировал Дэн. – Короче, Бритый, кончай дурачиться. Ее папаша был актером, а сейчас он миллиардер. Долларовый, не рупиевый.

Несколько секунд они глазели друг на друга. Голубые глаза Бритого буравили Дэна насквозь, но тот не дал слабины и не отвел взгляда.

– И что дальше? – спросил наконец Бритый.

– Н-у-у… – Похоже, у Дэна что-то было на уме.

– Выкладывай, медбрат.

– У нас есть информация, возможности и, если постараться, ресурсы.

– Говори по-английски, медбрат.

– Информация – это имя девушки и место, где ее держат. Нам доверили одну из смен по ее охране – и вот она, возможность. Так что осталось только найти подходящее убежище.

– Что предлагаешь?

– Давай выкрадем ее.

– Клево. Это я и хотел услышать. Теперь, когда Пайк прикажет злобному карлику Кевину зажать наши яйца в тиски, я без малейших угрызений совести свалю все на тебя.

Дэн потянулся было к кружке, но замер. Он покосился на Бритого – тот ухмылялся.

– Я что, похож на человека, который тебя сдаст? – Если бы не татуировка, лицо Бритого выглядело бы невинным, как у младенца.

Дэн по-прежнему недоверчиво смотрел на него, лихорадочно соображая.

– Хочешь сказать, тебе тоже приходила такая идея?

– Медбрат, я лишь подумал, что мы выполняем уж слишком много грязной работы за гроши. Сначала нелегалы, потом водила с приятелем – это вообще чуть руки мне не стоило! А теперь еще и сверхурочные смены на складе. Я не против лишней работенки, когда ее достойно оценивают. Не знаю, как ты, но я точно не ощущаю, что меня ценят. Ни карманом, ни вот этим. – Он постучал себя по груди и отхлебнул еще пива. – Я тут навел кое-какие справки, раз уж мы решили, что от нас скоро захотят избавиться.

Дэн усмехнулся: он явно недооценил Бритого. Ошибка, которую, похоже, совершали многие.

– Выяснил, кто заказчик?

– Нет, – покачал головой Бритый. – Знаю только, что Пайк держит связь с каким-то парнем по имени Риси. А главный у них Джордан – тот американец, что ведет переговоры. Как я понял, он нанял Риси для организации похищения.

– А другой американец, с которым мы не встречались?

– Приятель Джордана. Имени не знаю.

– Что насчет охранника-ирландца?

– Его нанял Риси.

– За ними стоит кто-то еще?

– С чего ты взял?

– После каждой беседы с девчонкой Джордан выходит позвонить. Похоже, отчитывается.

– Удалось подслушать, о чем он говорит?

– Нет. Ты не в курсе – Пайку что-нибудь уже перепало?

– Сто тысяч. Пока.

– Не так уж и много, а?

– Достаточно, если учесть, что единственной наемной силой был таксист. А мы разгребаем все дерьмо за фиксированную зарплату.

– Склад принадлежит Пайку.

– Надо же было найти ему применение.

– Рефрижераторный контейнер, в котором они сидят, тоже выглядит новым.

– Возьми еще пару пинт. – Бритый бросил на стол десятифунтовую бумажку.

Дэн принес еще пива и чипсов. Бритый качал головой, над чем-то размышляя.

– Что у тебя на уме? – поинтересовался Дэн.

– Пытаюсь составить план. Выкрасть девчонку будет проще всего.

– Я только раз заходил в контейнер, сделать ей укол. Как там внутри?

– Там только Джордан и Риси. Американец только и делает, что треплется с девчонкой. Достаточно отвлечь Риси, и проблем у нас не возникнет.

– Как Риси вышел на Пайка?

– Черт его знает. Видать, силенок не хватило самому все провернуть.

– Похоже. А у Пайка и связи, и таксист, и склад.

– И мы… гребаная служба безопасности, – ухмыльнулся Бритый. – Расскажи про этого индийского миллиардера.

– Уйдя из кинематографа, он стал промышленником. Чем только не занимается – металлургия, строительство, автомобилестроение, энергетика. В рейтинге индийских богачей по версии журнала «Форбс» он на восемнадцатом месте. Состояние оценивается в четыре с половиной миллиарда долларов.

– Ни хрена себе! А у самого богатого сколько?

– Около тридцати миллиардов.

– А дочки у него есть?

– Съезди в Индию. Может, узнаешь.

– И в чем наша выгода?

– Когда у тебя четыре с половиной миллиарда зеленых, тебе ничего не стоит поделиться миллиончиком с парой ребят из Степни.

– Мелко плаваешь. – Бритый запихнул в рот целую горсть чипсов. – Миллион каждому – в самый раз будет! И к черту Пайка.

– Он нас так просто не отпустит.

– Да и плевать. Убийства не его профиль. Я не боюсь никого из его прихлебателей.

– А как же Кевин?

– Вот черт, забыл про этого урода.

– Что насчет Джордана и того ирландского отморозка? Если мы разберемся с их дружками, они вряд ли закроют на это глаза.

Бритый лишь с ухмылкой пожал плечами.

– И не забудь про большого брата, который нанял Джордана и Риси, – добавил Дэн. – Непохоже, что он потратил на организацию похищения свои последние пенни.

– Что, медбрат, сдрейфил? – Бритый ткнул Дэна пальцем в живот. – Поджилки затряслись?

– Брось. – Дэн хлопнул Бритого по руке. – Перейдем к конкретике. Где мы будем держать девчонку, когда выкрадем ее?

– Уж точно не у моей мамаши. Пайк знает меня как облупленного и сразу пронюхает. А вот ты для него чистый лист. Другое происхождение, другое воспитание. Элита, одним словом. Он даже не сообразит, где начинать поиски.

– Я из Суиндона^[11], – сказал Дэн. – Элитнее некуда.

– В этом-то и дело. Пайк ни разу в жизни не выбирался западнее Уондсуэрта. Он ничего о тебе не знает.

– Он знает, что я медбрат.

– Я разберусь с Джорданом и его приятелем. – Бритый пропустил реплику Дэна мимо ушей. – А ты займешься девчонкой. Машина у нас есть, осталось найти нычку. Ты в деле?

Дэн немного помешкал и поднял кружку.

– А ты в деле? – спросил он, и они с Бритым чокнулись.

У Роджера Клейтона ушло три часа, чтобы добраться из Нижнего Пареля до Нариман-пойнт. Второй осведомитель ждал его в Морской гостиной отеля «Тадж-Махал пэлас». Клейтона отвели в отдельную кабинку у окна, где сидел Дивеш Мехта – гуджаратец из отдела исследований и анализа, индийского эквивалента МИ-6. Мехта учился в Великобритании, и их отношения были сугубо деловыми, что весьма нравилось Клейтону, ведь он мог быть спокоен за свою кредитную карточку.

Единственное, что не нравилось Клейтону, – это то, что рядом с Мехтой он выглядел форменным неряхой. Тот носил костюмы, белоснежные накрахмаленные рубашки были застегнуты на все пуговицы и заправлены в брюки, галстуки – в этот раз он был лазурный, как форма индийской сборной по крикету, – всегда аккуратно повязаны. Говорил Мехта на старомодном английском времен индийской борьбы за независимость, пил исключительно чай, никакого «двойного кофе латте». Клейтон ощущал неловкость из-за того, что его собственная дешевая рубашка прилипла к телу в нескольких местах, верхняя пуговица легкомысленно расстегнута, галстук свободно болтался, очки со вставными темными стеклами висели на резинке, а ремень туго впивался в живот. Клейтон пожал Мехте руку и плюхнулся на диван под кондиционером.

– Чайку желаете? – спросил Мехта, подражая интонациям официанток из самых затрапезных лондонских заведений.

Они рассмеялись. Клейтон кивнул. Когда официант принес меню, потные подмышки Роджера уже начали мерзнуть.

– Реставраторы хорошо постарались. – Клейтон огляделся по сторонам и нацепил очки, чтобы прочитать меню. – Последний раз я был здесь еще до терактов в две тысячи восьмом.

– Ресторан не сильно пострадал, – кивнул Мехта. – Давайте перейдем к делу. Как понимаю, что-то срочное?

– Это касается нашего общего знакомого, актера Фрэнка д’Круша. Слышали, что он улетел в Лондон?

– У меня были дела поважнее. Что случилось?

– Ваши коллеги из РБ считают, что его отъезд связан с махинациями в индийской премьер-лиге.

– У него нет оснований ударяться в бега, – отмел предположение Мехта. – Этот бизнес его кормит. Любой, кто хоть немного разбирается в крикете, понимает, что управляют лигой отнюдь не монахини. Зачем ему лететь в Лондон?

– Мы знаем, зачем он туда улетел, – заметил Клейтон, – но не знаем, кто в этом виноват.

Мехта наклонился, чтобы взять чашку с блюдцем, и Клейтон понял, что он навострил уши. Информация, которой они обменивались сегодня, была куда важнее, чем обычно.

– Вам должно быть известно, что мы премного озабочены сведениями, поступающими от ближайших соседей, – неторопливо начал Мехта. – С тех пор как д’Круш приобрел сталелитейные заводы, он частенько наведывается в Пакистан. Ему позарез необходимы контракты на экспорт.

– Он путешествует один?

– До конца прошлого года с ним ездила дочь. Теперь ездит один.

– Вам известны имена его клиентов?

– Один из них – генерал-лейтенант Абдул Икбал. Они встречались в отеле «Шератон» в Карачи.

– Позвольте угадать, он имеет отношение к пакистанской межведомственной разведке?

– Верно. Он действующий сотрудник, однако мы все еще проверяем его прочие связи. В последнее время у нас нехватка кадров и работа продвигается медленнее, чем хотелось бы. Возможно, именно благодаря связям Икбала д’Круш так быстро получил контракты, лицензии и платежи.

– Думаете, Икбал – один из членов так называемой старой гвардии?

– Уверены в этом. Например, Амир Джат – его давний друг.

– Кто он такой?

– Видели бы вы его досье! Чудовищный паук, раскинувший сети от ЦРУ до «Аль-Каиды». Если начну о нем рассказывать, мой чай сто раз успеет остыть.

– Этого никак нельзя допустить, – сочувствующе кивнул Клейтон.

– Во всей мозаике не хватает лишь кусочка, который связал бы Икбала с террористами.

Глава 11

12 марта 2012 года, понедельник, 10:45

Западный Лондон, Кенсингтон, дом Исабель Маркс

Боксер отправил рапорт по электронной почте и вернулся в комнату наверху, где ранее установил записывающую аппаратуру. Ему не хотелось звонить матери. Старой алкоголичке, как ее ласково называла Мерси. И тем не менее…

– Привет, Эсме. Это я, – сказал он.

Мать настаивала, чтобы он звал ее по имени.

– Чарли? Чего тебе вдруг понадобилось? – послышался в трубке хриплый, прокуренный голос.

Она знала, что сын никогда не звонит просто так.

Боксер услышал, как Эсме щелкнула зажигалкой. Что ж, по крайней мере, она была трезвой.

– Мы с Мерси будем очень заняты в ближайшее время, – сообщил он. – Не будешь против, если Эми немного поживет у тебя?

– А что, больше не к кому обратиться?

– Произошло небольшое недоразумение. Думаю, с тобой ей будет лучше. Вы хорошо ладите.

Боксер рассказал матери о поездке Эми на Тенерифе.

– А девчонка-то не промах, – хмыкнула та в ответ.

– Точно. Но лучше бы она как-то по-другому это демонстрировала.

– Сам виноват, Чарли. Не уделяешь ей достаточно внимания, – назидательно заявила Эсме.

Боксер разозлился, более всего потому, что мать была права.

– Судишь по собственному опыту? – съязвил он.

– Ты всегда стремился сбежать из-под моей опеки, но вырос нормальным человеком. Уверена, с Эми тоже все будет в порядке. Возможно, она не станет такой, какой вы хотите ее видеть, но свое место в жизни застолбит прочно. Без вашей с Мерси помощи.

Боксер решил, что продолжать спор не имеет смысла.

– Я скажу, чтобы после школы она ехала к тебе, хорошо? – уточнил он.

– Конечно. – И Эсме повесила трубку.

Боксер передохнул и набрал номер Эми. Дочь по-прежнему не отвечала. Он отправил ей сообщение об уговоре с Эсме и спустился вниз.

Исабель сидела на кухне за столом, понуро склонившись над чашкой с остывшим кофе. Нужно было помочь ей собраться с мыслями, дать несколько советов на случай нового звонка, чтобы не позволить похитителям развить психологическое преимущество.

– Тебя что, тошнит? – спросила она, окидывая его взглядом.

– Побочный эффект от телефонного разговора с матерью. Давай подготовимся к следующему звонку преступников.

– Лучше расскажи мне об Эми.

Боксер взглянул на часы: Мерси могла приехать с минуты на минуту. Что ж, придется отложить брифинг.

– Почему твоя дочь несчастна? – спросила Исабель.

– Та же причина, что и у большинства детей, – родители уделяют ей мало внимания. – Боксер скривился, вспомнив едкое замечание матери. – Наша занятость не позволяет постоянно быть рядом. Когда я работал в другой компании, находился за границей более семи месяцев в году. Поэтому и уволился… Да только поздно.

– Когда начались перемены?

– Эми всегда была непоседливой, всегда стремилась быстрее повзрослеть. Когда ей было пятнадцать, мы отдыхали в Испании и она нашла себе парня на семь лет старше. Думали, придется ее силком оттуда увозить. Тогда же она начала вести половую жизнь. Возможно, в этом есть и наша вина, но ей никогда не нравилось быть ребенком. Она хотела быть старше. Мерси постоянно этому противилась, вот они и стали ругаться.

– Эми – общительная девочка?

– Не то слово. Она всегда в центре внимания. У нее куча друзей… Но еще больше тех, чью дружбу она отвергла.

– Пока я не услышала ничего ужасного. Что же тебя беспокоит?

– Кроме патологической склонности ко лжи и злобного отношения к Мерси? Пожалуй, отрешенность.

– В чем это выражается?

– Как-то я услышал, как она с друзьями обсуждает новую музыкальную группу – «Киллерс»^[12], кажется. Они должны были выступать в Лондоне, и все дети были в восторге. Все, кроме Эми. Ей было неинтересно. Я спросил почему, и она назвала их «плывунами».

– Что это значит?

– На жаргоне Эми это нечто, что просто плавает по поверхности. И вынырнуть уже не может, и ко дну не идет. Она хотела сказать, что их музыка не трогает душу.

– Это ведь хорошо, Чарли. Весьма проницательно.

– Да, но в то же время меня это беспокоит. Я вижу, что она одинока. В ее душе уживаются любознательность и скука. Словно она смотрит представление иллюзиониста из первого ряда и может разглядеть, как выполняется каждый фокус. Нет ничего печальнее, чем осознавать, что магии не существует.

– Суицидальных склонностей не замечали?

– Нет, это точно не про нее. Я больше волнуюсь, что она пойдет по моим стопам.

– Как это?

Тут в дверь позвонили.

– Это Мерси. – Боксер обрадовался, что не придется отвечать на этот вопрос. – Мне надо переговорить с ней, прежде чем я вас друг другу представлю.

– Сказать ей о том, что между нами произошло?

– Ни в коем случае. Держи язык за зубами.

Боксер накинул пальто, взял ключ и направился к выходу.

На Мерси было черное шерстяное пальто, строгий черный костюм и свитер с воротом. Изящные руки в перчатках, никаких украшений. Короткая стрижка подчеркивала точеные черты – высокие скулы, чуть вытянутый подбородок и красивой формы нос, доставшийся от предков из тропической Африки. Мерси щурилась и поджимала губы от холода. Она была не одна. Чуть поодаль стоял молодой, едва за тридцать, мужчина. Короткая густая шевелюра, которой можно было бы натирать до блеска полы, черные кустистые брови, глубоко посаженные карие глаза, длинный нос и крупный рот выдавали его средиземноморское происхождение. С утра он побрился, но щетина уже успела отрасти. На мужчине был черный плащ, черный костюм с галстуком и строгие туфли. Весь его облик выдавал полицейского. «Осталось только мигалку на голову прицепить», – подумал Боксер.

– Это еще кто? – поинтересовался он.

– Сержант уголовной полиции Джордж Пападопулос, – вполголоса ответила Мерси. – У нас его зовут Джордж Папа.

– Меня никто не предупредил. Зачем он здесь?

– Он консультант-стажер.

– И чем он будет заниматься?

– Спроси у комиссара. – Мерси в замешательстве потерла подбородок. – В договоре все прописано.

– Вот только мне об этом сказать забыли.

– Там был пункт о дополнительных кадрах. – Мерси изобразила что-то вроде роденовского «Мыслителя». – Мелким шрифтом.

– Что входит в его обязанности?

– Быть на побегушках, пока я налаживаю контакты. Удалось выяснить время и место похищения?

– Нет.

– В таком случае можно нам войти или придется разбить палатку во дворе?

– А ты хорошо подготовилась, раз даже палатку не забыла. Рэй Мосс, психолог «Щита», послушал запись разговора, и ему она не понравилась. Он считает, что мы имеем дело не с похитителем, а с убийцей. Сказал, что делом должна заниматься полиция. Что думаешь?

– Такое нечасто услышишь от сотрудника частной конторы.

– Антикризисной комиссии у нас тоже нет. Исабель Маркс даже слышать об этом не хочет. Если с ней что-нибудь случится, рассчитывать не на кого.

– А бывший муж?

– У них натянутые отношения.

– Друзья?

– В Бразилии со своими проблемами.

Мерси вздохнула и почесала голову рукой в перчатке.

– Пришла очередь хороших новостей, – сказала она.

– Наш похититель, который величает себя Джорданом, любит поиграть. Выпендривается и дразнит. Постоянно заводит песню в духе «ваша дочь не такая, как вам кажется».

– Знакомо, – кивнула Мерси.

– Кстати, я поговорил с мамой. Она готова принять Эми на время. Я отправил дочке сообщение.

– Теперь доза материнской любви тебе гарантирована.

– Наверняка, – улыбнулся Боксер. – Вернемся к Джордану. Проблема в том, что он склонен к перепадам настроения. То спокоен как удав, то высокомерен и раздражителен.

– Ясно. Медлить нельзя. Чарли, может, пустишь нас наконец в дом? На улице чертовски холодно.

Боксер заметил, что глаза Мерси слезятся от холода, а обычно блестящая черная кожа приобрела сероватый оттенок. Его бывшая жена терпеть не могла холод и не привыкла к нему даже за двадцать лет жизни в Англии. Он впустил гостей в дом, попутно пожав руку Джорджу Пападопулосу. Те разделись, и Боксер представил их Исабель, которая уже налила кофе. Чарльз не без удовольствия отметил, что между Исабель и Мерси сразу возникла симпатия.

– Мерси, расскажите, какие… роли уготованы вам с Джорджем? – спросила Исабель.

– Я заместитель Чарли. Если дело затянется дольше, чем на две недели, я беру его в свои руки. Вы должны держать меня в курсе всего происходящего.

– А Джордж?

– Он стажер. Его задача – наблюдать и учиться.

– Мерси и Джордж также займутся сбором улик и показаний, – добавил Боксер.

– А конкретнее?

– Мы узнаем, где и с кем в последний раз видели Алишию, – пояснила Мерси. – Выстроим хронологическую цепочку событий, что подскажет, с кем мы имеем дело. Постараемся выяснить, одиночка ли наш преступник или член банды. Убедимся, что это не просто разозленный поклонник, которому дали от ворот поворот. Поговорим с коллегами Алишии, – возможно, у нее случались неприятные эпизоды на работе. Нам также нужна любая информация, которая даст преимущество в переговорах с похитителем. Как вы, должно быть, поняли из разговоров с Джорданом, в этой игре знание – главная сила.

– Полиция задействована не будет?

– Не волнуйтесь, расследование полностью конфиденциально. Учитывая угрозы, мы будем предельно осторожны. – Мерси постаралась успокоить Исабель. – А теперь расскажите обо всем, что произошло. Старший оперуполномоченный вкратце изложил суть дела, но хотелось бы услышать полную версию из ваших уст.

Мерси внимательно выслушала рассказ Исабель. Руководствуясь женской интуицией и опытом сыщика, она решила копнуть глубже, попросив ту вернуться чуть назад во времени. Результат не заставил себя долго ждать.

– Алишия съехала от меня, потому что между нами начались размолвки. Мне трудно было терпеть ее скрытность. Что-то случилось с ней в Мумбаи. Я была уверена, что мой бывший муж ничего не расскажет, но не ожидала того же от дочери. Прежде Алишия всем со мной делилась.

– Всем? – удивился Боксер. – Разве так бывает?

– Не бывает, – подтвердила Мерси. – Частенько выясняется, что о некоторых вещах лучше вообще не знать. У молодежи своя жизнь.

– Возможно, вы правы, – нехотя согласилась Исабель.

– Преступник оставил телефон Алишии где-то на трассе М-четыре, – напомнил Боксер. – Наверняка обнаружим в нем новые откровения.

– Например? – спросила Мерси.

– Что-нибудь о «связях» Алишии, – предположила Исабель. – Полагаю, информацию о некоем молодом человеке, о котором она мне не рассказывала.

Боксер подключил iPod и проиграл запись второго телефонного разговора.

– Ясно, – сказала Мерси. – Давайте восстановим хронологию событий в обратном порядке, начиная с момента похищения. Где работает Алишия?

Молчание.

– Исабель?

– Не знаю. – Исабель неожиданно осознала, что споткнулась уже на первом препятствии. – В каком-то банке в Сити. Я спрашивала название, но она лишь сказала, что это один из крупных инвестиционных банков. Большего добиться не удалось, она и без того обвинила меня, что я слишком вмешиваюсь в ее личную жизнь.

– Где она живет?

– Снимает квартиру в Хокстоне. Адреса не знаю. Для Алишии важно было иметь личное пространство, отделиться от меня. Заставить меня жить собственной жизнью, без оглядки на нее. Она была так груба со мной, что я чувствовала себя надоедливым ухажером.

– Алишия работала где-нибудь до того, как устроилась в банк?

– Да, после университета, пока не поступила в бизнес-школу Саида.

– В то время она жила с вами?

– Да.

– Алишия оставила после себя какие-нибудь бумаги или документы?

– Целую папку. Лежит в моем кабинете.

– В доме есть место, где Джордж может подключить компьютер?

Исабель проводила стажера в столовую и поднялась с Мерси наверх. Они болтали без умолку. Боксер взял блокнот, чтобы набросать план ближайших действий. Необходимо вытянуть из Джордана требования. Без антикризисной комиссии это будет непросто. Ему придется все время проводить с Исабель, быть ее советником, консультантом, другом, родственником, а теперь еще и любовником. Времени на работу останется крайне мало.

Чарльз хотел, чтобы, несмотря на ненависть, Исабель наладила контакт с Джорданом. Диалог должен быть обоюдным, тогда разговоры станут дольше и у преступника будет больше шансов проколоться. Вновь раздались женские голоса, и на пороге кухни появилась Мерси. Кивком она показала Боксеру, что у них есть зацепка.

Позвонил Мартин Фокс. Боксер ответил на звонок, сидя у окна гостиной с видом на серый, замерзший сад.

– Как дела?

– Одному тяжеловато, – вздохнул Боксер.

– Я говорил об этом с Фрэнком. Он готов следовать пожеланиям бывшей жены, но пару имен все-таки назвал. Адвокат Исабель и директор агентства недвижимости, с которым он сотрудничает. Женщина. Исабель подружилась с ней, когда переезжала с Эдвардс-сквер.

– Ты им звонил?

– Фрэнк сказал, чтобы я сделал это лишь в крайнем случае. Если Исабель попросит помощи или если с ней что-нибудь случится.

– Что ж, для начала сгодится. К слову, Мерси приехала… С каким-то Джорджем.

– Извини. Пришлось пойти на уступки.

– Они слишком много на себя берут. Мерси уже пытается руководить процессом.

– Не мне тебе рассказывать, что для них частные компании либо охотники за наживой, либо шарлатаны. Равно как и для нас полиция – сборище тупиц.

– Словом, нас ждут прекрасные рабочие отношения. Главное – держать Джорджа подальше от Фрэнка.

– Или погоны ему отрезать.

– Ты говорил с Рэем Моссом?

– Потому и звоню.

– Исабель догадалась о его предположениях.

– Как отреагировала?

– Пока держится. В ней есть стержень, хоть она его редко показывает. На первый взгляд это мягкая, добродушная женщина, но характера ей не занимать.

– Вижу, забот у тебя хватает, но мне тут подкинули еще ниточку, – сменил тему Фокс. – Приятель из «Файнэншел таймс» посоветовал поговорить с одним из конкурентов д’Круша в сталелитейном бизнесе. Сам Фрэнк пока не в курсе, и хорошо бы, чтобы так и оставалось. Постарайся не проговориться при Исабель, она может знать этого человека. Сначала надо накопать компромат, если таковой имеется.

– Прорабатываешь сценарий «Обиженный сотрудник»?

– Все может быть. Осведомитель рассказал мне о человеке по имени Дипак Мистри. Ему лет тридцать пять, хотя дата рождения вызывает сомнения. По образованию программист, разрабатывал программное обеспечение в Бангалоре. «Конкан хиллс» пользуется его разработками. Фрэнку так понравились программы Мистри, что он купил его компанию целиком. Теперь она называется «Конкан хиллс Ай-Ти».

– Должно быть, сделка принесла Дипаку кучу денег.

– Недостаточно, чтобы сделаться мультимиллионером, но хватит, чтобы жить в свое удовольствие. Важную роль сыграло то, что Дипак понравился Фрэнку. Благодаря рвению и предпринимательскому таланту уже через год молодой программист стал главой отдела информационных технологий «Конкан хиллс» и на этом не остановился. Получил место в совете директоров, а через пару лет стал правой рукой Фрэнка. Эти обязанности он выполнял, пока в Мумбаи не прилетела Алишия – с образованием, докторской степенью и без малейшего опыта. Мой осведомитель не знает, что произошло дальше, но Дипак Мистри неожиданным образом исчез не только из совета директоров «Конкан хиллс», но и из деловых кругов всей Южной Индии.

– Компания твоего осведомителя хотела предложить ему работу?

– Точно. А Мистри словно сквозь землю провалился. Сыщики в Мумбаи пытаются его разыскать.

– Мистри занимался информационными технологиями. Зачем он понадобился металлургической компании?

– У Фрэнка был приятель из Китая, который купил металлургический завод в Германии, разобрал его, перевез по частям в Китай и построил заново, при этом увеличив производительность на двадцать пять процентов. Дипак Мистри регулярно ездил в Шанхай наблюдать за процессом и затем помог Фрэнку добиться таких же результатов с его индийскими заводами.

– Интересно, конечно, но не слишком многообещающе, на мой взгляд.

– А на мой – вполне.

В дверях возникла Мерси и позвала Боксера на кухню. Он повесил трубку.

Джордж снял плащ и пиджак, закатал рукава рубашки. Руки у него были невероятно волосатыми. Исабель с задумчивым видом сидела за столом.

– Похоже, Алишия работала вовсе не в банке, а в рекрутинговом агентстве «Бовингдон рекрутинг». У них десять офисов в центре Лондона. Алишия работала на Тоттенхэм-Корт-роуд. Ее домашний адрес – Восточный Лондон, Лавендер-гроув, один. Это в Долстоне, рядом с Лондон-филдс. Можно сказать, что и от Хокстона недалеко. – Джордж постарался совсем уж не расстроить Исабель.

– Не могу понять… – Та явно была озадачена и шокирована. – Зачем ей лгать о таких мелочах?

– Как знать, может, это следствие другой проблемы, – заметил Боксер. – Не принимай близко к сердцу. Ты в этом не виновата.

– Какой проблемы?

– Я имею в виду то происшествие в Мумбаи, – пояснил Боксер. – С тех пор как Алишия вернулась, она была сама не своя.

– Неужели у нее был нервный срыв, а я не заметила? И как ее занесло в рекрутинговый бизнес? На Алишию это не похоже.

Мобильный телефон Исабель завибрировал на столе.

– Это Шику. – Она посмотрела на экран.

Боксер вытащил Мерси и Джорджа из кухни в гостиную.

– Запомните, Фрэнк д’Круш, он же Шику, не должен вас видеть.

– Почему? – удивился Джордж.

– Ему будет достаточно одного взгляда…

– Чтобы понять, что я коп?

Боксер многозначительно посмотрел на Мерси.

– Идем, – кивнула та напарнику. – У нас много работы.

Джордж небрежно подхватил плащ и компьютер, всем видом выражая недовольство. В гостиную заглянула Исабель и сообщила, что Шику скоро приедет. Боксер проводил полицейских до двери. Мерси отправила Джорджа к машине, а сама задержалась.

– Может, расскажешь, что тут происходит? – Похоже, ее что-то насторожило.

– Я поговорил с Фоксом. Он согласился, чтобудет не лучшей идеей…

– Прекрати юлить, Чарли. Что у тебя с Исабель?

– У нас нет антикризисной комиссии, вот что. Поэтому…

– Я вижу, как она смотрит на тебя. Даже Джордж заметил.

– К чему ты клонишь?

Мерси подошла к нему вплотную. Холодные зеленые глаза Боксера погрузились в темные колодцы ее расширенных зрачков. Радужки стали почти невидимыми.

– Боже! – выдохнула Мерси. – Поверить не могу!

– Во что поверить?! – Боксер почувствовал раздражение.

– Так у вас с ней было… Чарли!

Только благодаря солидному опыту игры в покер ему удалось выдержать ее взгляд, но это не переубедило Мерси.

– Надеюсь, Чарльз Боксер, ты знаешь, что делаешь. Речь идет о жизни девушки, не забудь.

– Я перешлю тебе копию данных с телефона Алишии, – только и смог выдавить он.

Разъяренная Мерси молча развернулась и зашагала к машине.

Боксер постоял немного в дверях, раздосадованный тем, что женщины так легко способны его раскусить. Профессиональная сдержанность Мерси уязвила его, но страсть к Исабель не угасла, а разгорелась с новой силой.

Несмотря на невероятные даже по мумбайским стандартам пробки, Роджер Клейтон добрался до пригорода Виле-Парле. Часы показывали 6:30 вечера. Такси съехало с главной дороги и направилось к пляжу Джуху, где у агента была назначена последняя на сегодня встреча. Солнце садилось, и народ толпился у палаток уличных торговцев. Клейтону не было дела до продавцов воздушных шаров, барабанщиков, гадалок, ручных мартышек и прочих аттракционов. Он вышел из машины и двинулся прямиком к киоскам с едой.

Клейтон пробился сквозь толпу увлеченно жующих местных жителей, которых не интересовал невероятной красоты закат, будто сошедший с полотен Ротко^[13]. Солнце опускалось в черные воды Аравийского моря на фоне темно-синих, лиловых, фиолетовых, красных и розовых полос.

Гаган дожидался его у своего любимого киоска с пани пури^[14]. Он встретил Клейтона, дожевывая третью хрустящую булочку. Тот купил и себе одну, и они немного поговорили о всякой ерунде, наслаждаясь тающей во рту острой начинкой. Расплатившись, перебрались к другому киоску. Роджер взял две порции карри с картофелем и овощами, со вздохом подумав о содержащихся в блюде калориях. Под одну из тарелок он подсунул пятидесятидолларовую купюру. Гаган с легким поклоном принял подарок.

С тарелками в руках они шли по темному пляжу, удаляясь от освещенных киосков и шумных генераторов. Гагану, тощему парню в черных брюках и белой футболке, было чуть за двадцать. Одежда была ему велика, брюки пришлось подвязать на талии, футболка развевалась, как парус. Его черные, местами выгоревшие волосы были зачесаны на пробор, и он постоянно улыбался во все тридцать два белоснежных зуба. Красота и оптимизм – именно за эти качества и наняла его Шармила д’Круш.

Фрэнк д’Круш платил работникам сущие гроши, и за пятьдесят долларов Гаган продался Клейтону с потрохами. В обязанности парня входила разнообразная работа по дому, и он знал там каждый уголок. Гаган хорошо готовил, особенно любимые закуски Фрэнка – булочки, пирожки со свининой, котлеты, – и тщательно скрывал от Шармилы число потребляемых хозяином калорий. Благодаря этому он был едва ли не единственным слугой, с которым д’Круш разговаривал, не повышая голоса.

– Слышал, твой хозяин улетел в Лондон, – обронил Роджер.

Гаган разинул рот. С этой сенсационной новости он собирался начать, и то, что Клейтон уже был в курсе, огорчило его.

– Да, внезапно. Он не планировал никаких поездок. Госпожа Шармила очень расстроилась.

– Почему?

– Их пригласили на премьеру нового фильма и праздник по случаю открытия сезона лиги крикета. Теперь придется менять все планы на неделю.

– Как обстановка у Фрэнка дома и здесь, в Джуху?

– Охраны стало больше. Всех гостей обыскивают, двор патрулируют с собаками.

– Кто-нибудь приходил к Фрэнку перед отъездом?

– Да, некий Анвар Масуд.

– Кто это?

– Повар сказал, крупный мусульманский гангстер. Давний друг господина Фрэнка.

Клейтон сбрызнул жирное карри лимоном, подцепил немного на хлеб и отправил в рот, изрядно при этом измазавшись. Утеревшись салфеткой, он продолжил:

– Шармила присутствовала на встрече с этим Анваром Масудом?

– Нет-нет, госпожи Шармилы не было дома. Господин Фрэнк и Анвар Масуд уединились вдвоем.

Манера Гагана говорить вызвала у Клейтона улыбку.

– Слышал, о чем они говорили?

– О да, конечно, господин Роджер. Господин Фрэнк сказал приготовить еды, но без свинины, вот я и сделал говяжьи котлеты, рыбный пирог…

– Молодец, Гаган, теперь расскажи, о чем они говорили.

– Господин Фрэнк попросил Анвара Масуда поехать в Пакистан, чтобы встретиться с каким-то другом из Карачи.

– Каким еще другом?

– Не знаю. Так он сказал: «друг из Карачи». Имя не называл, ни к чему, раз они его и так знают.

– Уверен? У Фрэнка наверняка немало друзей в Карачи.

– Дайте подумать. – Гаган и в самом деле задумался. – Разговаривали они долго, а я то входил, то выходил, всего и не упомнишь.

– Не торопись.

– Кажется, в разговоре мелькало имя некоего господина Икбала. Вероятно, этот господин Икбал и есть тот друг.

– Хорошо, – похвалил Клейтон. – О чем Анвар Масуд должен был поговорить с этим Икбалом?

– О госпоже Алишии. Я не понял. Ходил туда-сюда, а они все говорили, говорили… Кажется, госпожа Алишия несчастлива после отъезда из Мумбаи.

– Даже если ты ничего не понял, все равно рассказывай.

– Хорошо. Значит, говорят они, говорят, а я делаю говяжьи котлеты. Сначала они говорят о госпоже Алишии. А когда я приношу котлеты, говорят о Дипаке Мистри.

– Кто он такой?

– Близкий друг господина Фрэнка. Значит, ставлю я блюдо с котлетами на стол, а господин Фрэнк говорит: «Приготовь для господина Масуда рыбный пирог». Ну, я и пошел обратно на кухню.

– О чем они говорили, когда ты принес пирог? – Клейтон понял, что в голове Гагана события того вечера разложены по полочкам с продуктами.

– Анвар Масуд уже собирался уходить, но господин Фрэнк попросил его задержаться и попробовать мой пирог. Сказал, что таких вкусных никто не делает, даже на Гоа. Анвар Масуд ел и нахваливал. Тут господин Фрэнк приказал мне уходить, но я успел услышать, как он сказал Анвару Масуду: «Ты должен найти Дипака». Я закрыл за собой дверь и решил послушать, потому что господин Дипак очень хороший, и я расстроился, когда он пропал.

– Что ты услышал?

– Анвар Масуд сказал, что господина Дипака ему не найти. Его нет ни в Мумбаи, ни в Бангалоре.

– Сколько времени Анвар Масуд провел у Фрэнка?

– Не знаю, – может, часа два.

Они закончили есть и вернулись к торговым киоскам. Клейтон взял себе фруктовый лед, надеясь освежиться и при этом не заработать диарею.

На обратном пути он позвонил в консульство.

– Мне нужна любая информация о гангстере по имени Анвар Масуд, а также господине Икбале из Карачи, с которым дружит Фрэнк д’Круш. Полагаю, им может оказаться генерал-лейтенант Абдул Икбал. Кроме того, хочу знать все о сотруднике «Конкан хиллс» Дипаке Мистри, и если возможно, его текущее местонахождение.

Глава 12

12 марта 2012 года, понедельник, 11:30

Западный Лондон, Кенсингтон, дом Исабель Маркс

– Ну?

– Что «ну»?

– Мерси что-нибудь сказала о нас?

– Я же говорил, что она знает меня как облупленного.

– И о чем она догадалась?

– О том, что мы провели ночь вместе. В постели.

– А она молодец, – удивилась Исабель. – Должно быть, и сыщик прекрасный.

– Рад, что тебе она понравилась. Если о наших проделках узнают, она поведет дело вместо меня, – недовольно заметил Боксер.

– Какие такие проделки ты имеешь в виду? – Исабель была настроена игриво.

– Неуставные отношения. Исабель, давай перейдем к делу. Я должен выполнять свою работу.

– И в чем она заключается?

– Надо подготовить тебя к следующему разговору с Джорданом. Будешь налаживать с ним контакт.

– Может, подождать, пока мы узнаем, о чем он говорил с Алишией?

– Нет, наша стратегия не должна зависеть от действий Джордана. Хватит ему нами манипулировать, пора перехватить инициативу.

– И что для этого нужно?

– Надо добиться от него конкретных требований, как бы он ни увиливал. Стоит ему выдвинуть требования, как он потеряет значительную часть власти над нами. А мы в свою очередь приобретем и вдобавок сможем лучше его узнать. Пока мы остаемся в неведении, пока нас терзают сомнения – мы беспомощны.

– Разве Джордан не хочет просто наказать нас? Точнее, Шику?

– Он сказал лишь, что финансовое вознаграждение его не интересует. Попробуй говорить с ним на одном языке. Сделай вид, что понимаешь его, что отринула презираемые им материальные ценности.

– И что же за возвышенные цели у нашего похитителя? – саркастически поинтересовалась Исабель.

– Джордан получает моральное удовлетворение от сложившейся ситуации. Его не может купить даже человек, который в состоянии купить все, что пожелает. Нам нужно заставить Джордана поверить, что мы восхищаемся им. Просто сделать вид не получится, его так легко не проведешь. Лесть не поможет, нужна осторожность и искренность. У тебя есть одно преимущество – ты женщина, и ты наверняка работаешь с мужчинами, которые любят потешить свое самолюбие.

– Все мои коллеги – женщины. Но вот среди писателей такие встречаются.

– Расскажи о них.

– Умные, но не от мира сего. Эгоистичные, но ранимые. Разговорчивые, но нелюдимые. Популярные, но одинокие. Талантливые, но ничтожные в своих собственных глазах.

– Ничтожные?

– По крайней мере, наиболее приземленные из них. Понимают, что у них есть талант, но считают, что «выдумщик», как они себя порой называют, бесполезная профессия. Думают, что с их умом лучше быть врачами, предпринимателями, а то и консультантами по похищениям. Мне постоянно приходится говорить им, что в современном изменчивом мире людям, как никогда, нужны интересные истории, что благодаря им выживают издательства, телевидение, кинематограф…

– Значит, ощущение собственной ничтожности – следствие их ранимости. Из таких получились бы неординарные преступники. Прекрасно, опыта у тебя достаточно.

– О чем мне говорить с Джорданом? С писателями я лишь обсуждаю их книги.

– Это же очевидно. Ваш предмет разговора – Алишия. Расспроси о дочке – как она себя чувствует, в каком психическом состоянии. Пусть Джордан покажет, что это его действительно волнует.

– Как мне вытащить из него требования?

– Не нужно ничего вытаскивать. Он не должен понять, что у тебя есть скрытые мотивы. Ты не менеджер по продажам. Держи свои намерения при себе. Представь, что встретила его на вечеринке, а он поведал тебе о своих проблемах с дочерью. Звучит банально, но другого выхода нет. Твоя задача – сблизиться с ним, но не в корыстных целях. Прояви неподдельный интерес.

– Не знаю, получится ли.

– Исабель, ты сама взяла на себя ответственность. Даже Мерси была в шоке…

– Ни слова о чертовой комиссии!

– Хорошо. Последняя, но важная деталь – ты должна убедить себя, что Джордан тоже человек.

Исабель опешила: ее воображение напрочь отказывалось рисовать нужный образ. Она была полна непреодолимой ненависти к похитителю своего ребенка.

– Ни в коем случае нельзя лишать его человеческих качеств, – убеждал ее Боксер. – Представь на его месте кого-нибудь. Необязательно человека, которого знаешь лично. Это может быть политик или актер. Важно одно – это должен быть тот, кем можно восхищаться, несмотря на его сложный характер.

– Это что, изощренная месть за мое нежелание собрать комиссию?

– Поговори с Джорданом и о Фрэнке. – Боксер пропустил ее слова мимо ушей. – Как знать, может, ваши мнения в чем-то совпадут. Ты не питаешь иллюзий в отношении Фрэнка, больше не любишь его и знаешь почему. Джордан тоже не испытывает к нему теплых чувств. В этом вы похожи.

Исабель понуро кивнула.

– Постарайся сосредоточиться. Думай о чем-то, что даст тебе силы. Алишия – твой ребенок, но помни, что она уже взрослая женщина. Она знает, как вести себя с людьми, она умна и уверена в себе. Она сумеет за себя постоять.

– Ты прав. – Исабель размеренно постукивала костяшками пальцев по столу, словно это помогало ей крепче усвоить советы Боксера. – Для меня Алишия по-прежнему маленькая девочка, и я все еще веду себя с ней как с ребенком. Это ее раздражает.

– У нас с Эми то же самое… Признаюсь, в последнее время это стало просто невыносимо. Что поделать, родительский инстинкт пробуждается в тебе в тот самый момент, когда рождается твой ребенок. Так просто от этого чувства не избавишься.

В дверь позвонили.

– Вот и Шику, – поднялась Исабель.

Боксер подумал, что недостаточно подготовил ее. Времени недостаточно, отвлекающих факторов слишком много. Ситуация выходила из-под контроля. Он встал, чтобы пожать руку Фрэнку.

Они еще раз послушали утренний разговор с Джорданом. Д’Круш был растерян и лишь поинтересовался, где теперь телефон Алишии.

– Ребята из «Щита» отправят его нам, как только проведут экспертизу и скопируют данные, – пообещал Боксер. – Фрэнк, у вас есть какие-то новые соображения? Знаю, что версия с обиженным сотрудником вам не нравится, но мы пока не можем ее отвергнуть.

Д’Круш промолчал.

– Эксперт прослушал этот разговор, – взяла слово Исабель, – и решил, что мы имеем дело не с простым похитителем. Он не сказал этого вслух, но считает, что Джордан хочет убить Алишию. Почему? Шику, ты должен что-то знать. Кому ты так сильно насолил?

– Я бизнесмен и часто обходился с людьми несправедливо, – ответил Фрэнк. – Увольнял сотрудников, захватывал чужие предприятия, принимал жесткие решения. Тут нечего оправдываться. Но прежде никто в отместку не похищал мою дочь.

– А что случилось в Мумбаи? – настаивала Исабель. – Почему Алишия не вернулась туда после Рождества?

– Откуда мне знать?! – вспылил д’Круш. – Не суди по себе, Исабель. У нас с Алишией совсем другие отношения. Прилетев в Мумбаи, она лишь пару дней провела у нас с Шармилой, а потом переехала в отдельную квартиру. С этого момента дочка жила своей жизнью, работала в компании, училась тонкостям сталелитейного бизнеса.

– Чем она занималась? – попытался уточнить Боксер.

– Всем! Проводила переговоры с австралийскими поставщиками сырья, контролировала перевозку и приемку грузов. Работала на всех поточных линиях – трубы, балки, листовой прокат, а потом перешла в отдел маркетинга и продаж.

– У нее был наставник?

– Наставничество не в моих правилах. Считаю, человек сам должен все увидеть и испытать, а не делать все под копирку с кого-то другого. Алишия работала с людьми из разных отделов, начиная с финансового директора и управляющих и заканчивая крановщиками и сварщиками. Но никто не учил ее, не давал советов, как вести бизнес. Она увидела все сама и приняла решение.

– Чем она занималась перед возвращением в Лондон?

– Руководила отделом продаж по Индии и Пакистану.

– Значит, до совета директоров не дослужилась, – констатировал Боксер. – Занимала свое место по справедливости, а не по блату, и ей никто не завидовал.

– Она заняла это место потому, что была моей дочерью, но удержалась на нем благодаря своим способностям. Ни у кого бы язык не повернулся выразить недовольство ее работой.

– Когда в компанию приходит работать дочь владельца, всегда найдутся сотрудники, которым это не понравится. Кто-нибудь уволился, посчитав, что Алишия метит на его место?

– Если такие и были, они не указали назначение Алишии в качестве повода для увольнения. Прошло бы еще немало времени, прежде чем ее приняли в совет директоров. Мой выбор направления был намеренным: металлургия ее не интересовала, но она все равно работала не покладая рук. Ей нравилось автомобильное производство, но я хотел, чтобы сначала она проявила себя в отрасли, без которой не из чего было бы собирать машины.

– А что случилось с тем молодым человеком, который тебе так нравился? – вдруг спросила Исабель. – Он как-то приезжал сюда с тобой, незадолго до того, как Алишия отправилась учиться в школу Саида. Как его звали? Кажется, Дипак, а вот фамилии не помню.

– К сожалению, Дипак Мистри больше у меня не работает, – ответил Фрэнк. – Я связывал с ним большие надежды, но он не хотел работать в крупной корпорации. Решил, что сам будет себе хозяином. Не знаю, где он сейчас. Точно не в Мумбаи, и в родном Бангалоре его тоже не видели.

– Он мог затаить на вас обиду?

– Благодаря мне он разбогател. В «Конкан хиллс» перед ним были открыты все дороги, но он посчитал, что такая жизнь не для него. Сталелитейные заводы – его заслуга, никогда не думал, что у него получится. Всеми силами пытался его удержать, но не вышло.

– Я бы проверил его.

– Передам вам его данные, но это пустая трата времени. Чтобы Дипак похитил Алишию? Быть такого не может!

– Скажи, почему Алишия не осталась в Мумбаи? – Чувствовалось, что Исабель мучит этот вопрос. – Преступник утверждает, что знает причину. Шику, ты был рядом, ты должен знать.

– К работе это не имело отношения. Она ни с кем не ссорилась. Думаю, дело в личной жизни. Неудачный роман или что-то в этом роде. Если уж она с тобой не поделилась, то с какой стати ей говорить об этом со мной?

Раздался звонок в дверь. Курьер «Щита» привез телефон Алишии.

Джордж Пападопулос вошел в здание «Бовингдон рекрутинг» на Тоттенхэм-Корт-роуд и попросил администратора позвать Алишию д’Круш.

– Она сегодня не появлялась.

– Странно, – удивился Пападопулос. – Мы виделись в пятницу вечером и договорились встретиться сегодня в одиннадцать тридцать. Могу я поговорить с кем-то из ее коллег?

Администратор направил Пападопулоса на второй этаж, где его встретил один из менеджеров. Вручив ему фальшивую визитку, Джордж объяснил, что познакомился с Алишией в баре пятничным вечером.

– Да, у них была прощальная вечеринка, – сказал менеджер.

– Верно, – подтвердил Джордж. – У нас зашел разговор о делах… С Алишией была еще одна девушка, как же ее звали?..

– Тула. Тула Бриггс.

– Да, точно, – обрадовался Пападопулос. – Она сможет мне помочь, раз уж Алишии нет на месте?

– Прощальную вечеринку устраивали для нее. Тула Бриггс здесь больше не работает.

Пападопулос поблагодарил менеджера и направился к выходу, по пути остановив еще нескольких человек и попросив их передать Алишии, чтобы та ему позвонила. Он зашел в кофейню на Гудж-стрит и нашел в базе данных адрес и телефон Тулы Бриггс.

– Тула, привет, это Джордж, – представился он.

– Какой еще Джордж?

– Знакомый Алишии, мы встречались в пятницу в баре.

– Ох, я совсем забыла!

– Ничего страшного, вы все немного перебрали. Мы с Алишией договорились встретиться сегодня в ее офисе, но на работе она не появлялась, и телефон молчит. Когда вы виделись в последний раз?

– Мы пытались смыться от Щенка по Бедфорд-стрит, потом сели в метро на Чаринг-Кросс. Алишия и Джим попрощались с нами на перекрестке с Мейден-лейн.

– Джим… что-то не припомню.

– Джим Пакстон. Высокий, лысоватый, постарше нас. Могу дать его номер.

Джордж записал номер, повесил трубку и отыскал в компьютере адрес Пакстона. Позвонил в «Бовингдон рекрутинг», попросил позвать Джима, но оказалось, что тот тоже уволился. Пападопулос решил поговорить с ним с глазу на глаз. Доехал в метро до Олд-стрит и через полчаса был в Шордиче, у многоквартирного дома на Перселл-стрит. На звонок по домофону никто не откликнулся. Пападопулос позвонил в соседнюю квартиру, ответила девушка.

– Добрый день, я друг Джима Пакстона. Он пригласил меня в гости, но не отвечает. Вы его не видели?

Ответа не последовало, но спустя несколько мгновений дверь подъезда открылась. Джордж поднялся по лестнице, приготовился постучать в квартиру Джима.

– У него звонок сломан, – раздался голос девушки с другой стороны лестничной площадки. – Он все ждет, пока домовладелец починит… Как же, дождется.

– Вы его видели в последнее время?

– Да, в субботу. В воскресенье он не появлялся, но это обычное дело.

– Мы встречались в пятницу. Он уволился с работы.

– Джим говорил, что собирается уехать в Таиланд, подальше от холодов.

– В Таиланд? Не в Индию?

– Кто его знает? – пожала плечами девушка и плотнее закуталась в свитер. – Денег у него все равно нет, уехать куда-нибудь он может только в своем воображении.

Джордж постучал в дверь.

– Что-то я волнуюсь. – Он достал мобильник и в очередной раз набрал номер Пакстона. – Джим не отвечает на звонки.

Из-за двери была отчетливо слышна мелодия телефона. Девушка забеспокоилась.

– Могу я попасть в квартиру? – спросил Пападопулос.

– У меня нет ключей, а хозяин дома тот еще фрукт. Появляется, только если Джим задерживает оплату.

Она ахнула, увидев, как Пападопулос с размаху высадил дверь ногой. В квартире было темно.

– Тоже неплохой способ. – Девушка заглянула в коридор. – Ну и вонища!

– Оставайтесь снаружи, – скомандовал Джордж.

Справа он увидел тесную, унылую кухоньку с видом на забор с колючей проволокой. Посуда вымыта, пол чистый. Жалюзи в гостиной опущены, внутри потрепанный диван, пара стульев, у стены стол и три книжных шкафа. Джордж открыл жалюзи, чтобы впустить в помещение немного света. Выглянул в окно, увидел свалку белой пластиковой мебели во дворе. Обернувшись, заметил на стене большой новый телевизор. В комнате было прибрано, ни грязи, ни пыли.

– А это еще откуда? – удивилась девушка, показывая пальцем на телевизор.

– Я же велел оставаться снаружи. – В Пападопулосе отозвался полицейский.

Он не хотел, чтобы девушка что-нибудь нарушила на возможном месте преступления.

– Что-то я не пойму… – протянула та. – Джим помешан на чистоте. Не любит, когда в квартире беспорядок. Даже трусы гладит утюгом! У него никогда так не воняло. Он всегда жжет ароматические свечи.

– Ничего не трогайте. Выйдите и ждите меня на лестнице. Не нравится мне все это…

– Вы что, полицейский?

«Хватит совать нос не в свое дело», – подумал Джордж.

Девушка нерешительно повиновалась. Похоже, случилось что-то серьезное, но этот приятель Джима, полицейский он или нет, знал свое дело.

В спальне кто-то учинил настоящий погром. Одеяло и настольная лампа валялись на полу, журнальный столик был опрокинут. Запах стоял ужасный, но никаких следов Пакстона. Джордж включил свет. В углу возвышался огромный шкаф, слишком массивный для такой маленькой комнаты. Рядом беспорядочно валялись одежда и обувь. Правая дверца шкафа была приоткрыта. Джордж распахнул ее ногой. Пакстон висел на перекладине, полураздетый, брюки и трусы спущены до колен. Вокруг шеи был замотан ремень, губы распухли, глаза вылезли из орбит. Пападопулос отметил, что ноги Джима касаются пола.

– Вот дерьмо, – выдохнул Джордж.

Он вышел из комнаты, закрыл за собой дверь и набрал номер Мерси. Соседка Джима растерянно смотрела на него с порога.

– Идите домой, – сказал ей Джордж.

Девушка не отреагировала.

– Эй!

– Что?

– Идите домой. Я вызову полицию.

– Что с Джимом?

– Мертв, – отрезал Пападопулос, а потом добавил в трубку: – Мерси, подожди пару минут.

– Джим умер? – Его соседка была шокирована. – Покончил с собой?

– Почему вы так думаете?

– Ну, у него была склонность к депрессии… Маниакально-депрессивное расстройство или вроде того.

– Зачем ему тогда понадобился новый телевизор?

– А он тут при чем?

– Если человек собрался свести счеты с жизнью, он вряд ли станет покупать за день до этого новый телевизор.

– Не пойму, к чему вы клоните, – сказала девушка.

– Просто идите домой. С полицией я поговорю.

Она ушла. Пападопулос последовал за ней, чтобы убедиться, что указание выполнено. Дверь в квартиру он закрыл.

– Мерси, я нашел парня, который последним видел Алишию. Он мертв. Повешен в собственной квартире в Шордиче.

– Его убили?

– Все обставлено как эротическое самоудушение, но я уверен, что это убийство.

– Позвоню Мейкпису, пусть скажет, что нам делать, – приняла решение Мерси. – Это наверняка связано с похищением.

– Попробуй раздобыть записи видеокамер наблюдения в районе Ковент-Гардена. Бывшая коллега Алишии подтвердила, что после вечеринки та отправилась по Мейден-лейн с этим парнем. Его имя Джим Пакстон.

– Хорошо.

– Есть успехи?

– Пока никаких. Обзваниваю информаторов, собираюсь встретиться с несколькими. Еду в Ист-Энд.

– Соседка Джима Пакстона неплохо его знала. Допросить ее или подождать?

– Этим займутся ребята из убойного. Дождись ответа Мейкписа.

– Тогда отправлюсь к той девушке, что последней видела Алишию и Джима. Может, она еще что-то вспомнит.

Пападопулос повесил трубку, позвонил Туле.

– Тула, привет, это снова Джордж. Какая-то чертовщина сегодня творится. Алишия не пришла на работу, до Джима тоже не дозвониться. Напомни, когда ты видела их в последний раз?

– Алишии было плохо, и она хотела взять такси. Я еще очень удивилась, она ведь обычно не пьет так много. Причем опьянела она почти мгновенно. У меня даже мелькнула мысль, уж не подсыпали ли ей что-нибудь в бокал.

– Мог Джим это сделать?

– Нет. Он ее опекал. Нормальный парень, не извращенец какой-нибудь. Думаю, они нашли такси на противоположной стороне Ковент-Гардена. На Стрэнде творилось какое-то безумие. Толпы хулиганов, да еще этот раненый парнишка…

Информации было достаточно. Пападопулос попрощался с Тулой как раз вовремя, чтобы ответить на звонок Мейкписа.

– Молодец, Джордж. – Шеф был доволен. – Ты сейчас в квартире Джима Пакстона с его соседкой?

– Я один, сэр. Отправил девушку домой.

– Провести тайное расследование не получится. Делом займется отдел по убийствам, тело заберут они же, – вздохнул Мейкпис. – Продолжай действовать по легенде…

– Я представился другом Джима Пакстона. Соседка видела, как я выбил дверь в квартиру, но не более.

– Не отпускай ее. Следователь будет на месте через десять минут. Мы сейчас просматриваем записи с камер по твоей наводке.

– Я выяснил еще кое-что. По словам подруги Алишии, на Стрэнде ранили чернокожего парня как раз тогда, когда Алишия и Джим были рядом.

Глава 13

12 марта 2012 года, понедельник, 12:30

Где-то в Лондоне

– Плохие новости, – сказал голос.

Алишия пыталась понять, спит она или нет. Маска для сна по-прежнему была на ней, а из-за действия наркотиков сложно было отличить сон от яви. Сосредоточиться получилось с трудом. Девушка протянула руку и потрогала стену. Хотелось бы ей, чтобы никто не мешал думать. Если не считать работу, слишком многое в жизни проскользнуло мимо нее. В мире твиттеров и фейсбуков на размышления времени не хватало, важна была скорость действия при полном отсутствии смысла.

– Алишия, ты меня слышишь?

Похищение, навязчивый голос, подталкивающий ее к вещам, о которых она прежде не помышляла. Все это могло быть правдой, но Алишия привыкла плыть по течению, не останавливаясь ни на минуту, чтобы разобраться в себе. Только сейчас она начала замечать двойственность. Необходимость и противодействие. Желание знать и страх перед этим знанием. С другой стороны, чего бояться? Она была не из трусливых. Как кто-то сказал, невежество и высокомерие – основа юношеского бесстрашия.

Ее разум тянулся к ответам, но неуверенно – так человек обычно шарит рукой в темноте, чтобы нащупать выключатель. Отец всегда говорил: смелость неведома человеку, пока он не совершит отважный поступок. Алишия стремилась найти ответ на последний вопрос своего тюремщика. Что именно в Джулиане заставило ее потерять голову? Этого не понимали даже ее друзья.

– Тук-тук! Есть кто-нибудь дома? – Голос упорно пытался достучаться до нее.

Открылась дверь. Алишия услышала топот ног. Грубые, тяжелые шаги. Вошедших было двое, догадалась она. От прикосновения холодных латексных перчаток у нее перехватило дыхание. Ее подняли с кровати, протащили по полу. Ноги отказывались повиноваться. Руки заломили за спину, сковали наручниками. Один из мужчин схватил ее за волосы и рванул голову назад, чуть не сломав шею. Сердце билось в груди, словно птица о стекло. Другой мужчина отвесил ей две пощечины, да так, что Алишия прикусила губу. Из глаз брызнули слезы. Она представила, как ее, слепую и беззащитную, волокут на плаху.

– Повторяю, у меня плохие новости, – сообщил голос. – Алишия, теперь ты меня слышишь?

Она не смогла выдавить ни слова, лишь кивнула.

– Скажи что-нибудь. Мне нужно слышать твой голос.

– Да, поняла.

– Переговоры с твоими родителями потерпели неудачу.

– Что это значит?

– Мы не смогли договориться, переговоры закончены. Мы предупреждали Фрэнка и Исабель, что произойдет в таком случае, но они не поверили. Больше говорить не о чем. Эпопея с похищением завершена, а значит пришла пора от тебя избавиться.

– Что?

– Как ни прискорбно, такое случается, когда проваливаются переговоры. Но мы не бессердечные мерзавцы, поэтому решили дать тебе возможность сказать последние слова родителям… Или кому угодно. Теперь, когда ты знаешь, что родители столь несговорчивы, может, тебе и не захочется ничего им говорить.

– Я ведь сделала все, о чем вы просили! Ответила на все вопросы. Могу ответить еще. Я… я…

– Алишия, не пойми неправильно, дело не в тебе. Во всем виноваты твои родители. Ничего не поделаешь. Прости, что приходится прибегать к крайним мерам. Нам… то есть мне казалось, что терапия приносит плоды.

– Не понимаю, – прошептала Алишия.

Ее охватил озноб. Пульс выбивал бешеную барабанную дробь. Во рту пересохло, растрескавшиеся губы болели, глаза тщетно метались в поисках смысла, выхода или хотя бы лучика света под черной бархатной пеленой маски.

– Чего тут понимать? Ты, разумеется, огорчена, но я говорю как есть. Переговоры провалились. Твои родители отказались выполнять наши требования. Все кончено.

– Но прошло всего…

– Шестьдесят часов. Мы рассчитывали решить вопрос за двое суток. Чем дольше мы тебя держим, тем опаснее для нас. Здесь, в Лондоне, и у стен есть глаза и уши.

– Вы же сказали, чтобы они не ходили в полицию. Не верю, что они ослушались.

– Ходить-то они не ходили, но мы все равно вынуждены были быть настороже. Замести кое-какие следы. Пришлось убить Джима.

– Вы убили Джима? За что? Вы же сказали, он непричастен!

– Я соврал. Еще как причастен. Он тебя сдал. Подсыпал кое-что в бокал и доставил тебя нам. Ему хорошо заплатили, но у некоторых людей слишком длинные языки, сама знаешь. В этом городе каждый хочет привлечь к себе внимание, получить свою минуту славы.

– Если вы замели следы, – Алишия судорожно хваталась за последнюю соломинку, – то о чем вам беспокоиться? Я вас не видела, даже вашего настоящего голоса не слышала и ничего о вас не знаю.

– Полиция нашла Джима. Мы обставили все в лучшем виде – таблетки, алкоголь, самоудушение, но…

– Хватит, не хочу знать! Зачем вы мне это рассказываете, если собираетесь убить?

– Следователей так просто не обманешь. Они заметят подвох. Даже ты заметила бы.

– На расследование уйдет время. Вы еще можете договориться с родителями…

– А толку? С ними работает профессиональный переговорщик, он указывает твоей матери, что и как говорить. Если бы не он, все было бы куда проще.

– Я могу с ними поговорить, переубедить.

– Поздно. Раз полиция обнаружила тело Джима, нам нельзя терять ни минуты. Нужно сматывать удочки. Решение принято единогласно. Мы добыли кое-что из твоей одежды – вещи, которые для тебя много значат. Оденься, приведи себя в порядок и выступи с прощальной речью. На все десять минут. Если будешь мешкать и тянуть время – пристрелим как бродячую собаку. Ребята церемониться с тобой не станут. Они злятся, потому что лишились причитающихся им денег.

Мужчины поставили ее на ноги. Один из них вышел из комнаты, и до Алишии донеслось шуршание полиэтилена. Второй снял с нее наручники.

– К этому платью нужен другой бюстгальтер, – скомандовал голос. – Раздевайся догола.

Алишия сняла всю одежду, пытаясь кое-как прикрыть наготу. Ей сунули в руку трусики, на плечо накинули бюстгальтер. Девушка быстро надела их.

Кто-то присел перед ней на корточки.

– Подними левую ногу, – велел голос. – Опускай. Подними правую. Опускай.

Платье натянули до бедер, потом до талии. Алишия догадалась, что это ее черное платье-«русалка». Обтягивающее, с юбкой из тафты. В нем она встречала свой двадцать первый день рождения.

Алишия попыталась подобрать какие-то слова, но страх сковал ее.

Она почувствовала, как застегивается молния. Плечи оставались открытыми, чтобы можно было носить украшения. Раздался щелчок, словно открывали коробку. Мужская рука снова схватила ее волосы и подняла их вверх. Что-то холодное обвилось вокруг ее шеи, и Алишия вздрогнула. Наконец мужчина справился с застежкой украшения и отпустил волосы. В руку девушке сунули расческу.

– Причешись, – сказал голос, – но маску не снимай.

Расческа то и дело цеплялась за немытые, спутанные волосы, каждое движение отдавалось болью. Из глаз потекли слезы.

– Несите туфли. Живее! У нас семь минут, чтобы убраться отсюда.

На ноги Алишии натянули черные туфли на высокой шпильке. Она почувствовала запах спирта. Кто-то начал протирать ее щеки влажной ватой.

– Обойдешься без макияжа. Ты должна выглядеть естественно. Пусть видят, чего стоила их непоколебимость. Готова? Закрой глаза и сними маску.

Напоследок вата прошлась вокруг ее глаз. Эта последняя в жизни косметическая процедура показалась даже приятной. Она открыла глаза, но от резкого света тут же снова зажмурилась.

– Открой глаза. Камера уже работает. Говори. Мотор!

Вся жизнь пронеслась перед ней. Двадцать пять лет, съежившиеся до размеров горошины, – словно смотришь в бинокль с обратной стороны. Как вычленить самое главное? Она не была готова к этому. Никакие уроки красноречия, полученные в школе Саида, не помогут справиться с этой колоссальной задачей. Кем она была? Знаменитостей часто спрашивают, чем те обязаны родителям, и они отвечают: «Всем». А если это «все» включает и твою смерть?

Алишия посмотрела в зеркало. Сейчас, когда ее жизнь висела на волоске, она чувствовала себя, как никогда, красивой. А стоящие рядом мужчины казались невероятно уродливыми в мешковатых кожаных куртках, застегнутых до самого носа. На головах маски с прорезями для глаз. Тот, что справа, держал руку на пистолете с глушителем. Алишия задрожала, ощутив, как сокращаются под платьем мышцы живота. Лишь теперь она увидела, что у нее на шее бриллиантовое колье – подарок отца на двадцать первый день рождения. Она несколько раз сглотнула, прогоняя подступивший к горлу комок.

– Давай, Алишия, – торопил голос. – Через две минуты мне надо выносить оборудование.

– Я прошу прощения за все, что сделала и чего не сделала. Не вините себя. Вы дали мне прекрасное воспитание, прекрасные гены, прекрасные советы. Вы заботились обо мне, а я все испортила. Мама, прости, что была жестока с тобой. Ты этого не заслуживала. Сейчас я люблю тебя как никогда сильно. Папа, прости, что бросила тебя. Ты открыл для меня новые горизонты. Был щедрым, но требовательным. Любил меня, но не баловал. Хотелось бы мне воздать сторицей за все, что ты для меня сделал. Но я ухожу. Знайте, что я больше не самовлюбленная, эгоистичная, безразличная и невежественная девушка. Я смиренно каюсь и жалею, что не смогу увидеть вас хотя бы еще раз.

Рот наполнился слюной, и последние слова дались ей с трудом. Слезы ручьем потекли по щекам.

– Браво! – воскликнул голос. – На удивление сдержанная речь, должен сказать. Теперь пора заканчивать.

Алишию толкнули, и она упала на колени перед мужчиной с пистолетом. Девушка с мольбой глядела в блестящие черные зрачки в прорезях маски. Второй преступник разворачивал за спиной большой рулон полиэтилена. Пистолет уткнулся ей в лоб. Алишия вцепилась в куртку мужчины. Тот ударил ее по рукам, и девушка рухнула на четвереньки, как побитая собака.

Мерси Данква ехала со встречи с первым осведомителем, Басби, от которого не добилась ничего полезного. Следующего информатора звали Нельсон. Злая на Боксера, Мерси резко переключала передачи и держалась за руль мертвой хваткой. Ох и в неловкое же положение Чарльз ее поставил! Она собиралась рассказать старшему суперинтенданту Мейкпису обо всем, что произошло, точнее, предположительно произошло между Боксером и Исабель.

– Поверить не могу! – воскликнула она, одновременно взывая к бывшему мужу, Господу Богу и другим водителям.

От звука собственного голоса в ее душе будто сломался какой-то заслон, и она вдруг осознала то, в чем отказывалась признаваться. Мерси пыталась отогнать эти мысли, сфокусироваться на Нельсоне. Тот был ее главной надеждой. Он жил на пособие по инвалидности и все время крутился по пабам и клубам Бетнал-Грина, Уайтчепела и Степни, а следовательно, имел доступ к более широкой информации.

Мерси припарковала машину неподалеку от места встречи, кафе «Э. Пеличчи» на Бетнал-Грин-роуд, сразу за поворотом на Восс-стрит, где стоял старый дом близнецов Крэй^[15]. Стены кафе были отделаны светло-коричневыми деревянными досками, окна украшали витражи – дань уважения стилю сороковых годов. Деревянные стулья, пластиковые столы, на столах – непременные атрибуты английской кухни: коричневый соус, кетчуп и горчица. Чай наливали в большие чашки из огромного хромированного чана у кассы. В меню самой здоровой пищей оказались тосты с печеной фасолью. Мерси не довелось позавтракать дома, и она взяла порцию. Нельсон сполна воспользовался ее предложением заплатить за еду и заказал английский завтрак с целой горой картофеля фри. Каждый ломтик картофеля он обмакивал в соль, уксус и кетчуп и жевал так смачно, что брызги летели во все стороны.

Кодовое имя «Нельсон» придумала Мерси. Несколько лет назад он потерял руку, работая на фабрике, а в прошлом году глаукома отняла у него глаз, так что имя как нельзя лучше ему подходило^[16]. Повязку он не носил, и стеклянный глаз выглядел настолько ясным, что Мерси порой думала, что им он видит лучше, чем оставшимся настоящим. Нельсон был крупным мужчиной, с внушительным животом и большой головой с копной зачесанных назад седых волос. По его манере говорить и габаритам у Мерси сложилось впечатление, что он прописался в библиотеке, а чай пил с восемью ложками сахара, не меньше.

– Возможно, дело в упадке экономики или жестких правительственных реформах, – начал он, – но за последние пару лет было столько похищений, сколько не случалось за…

– При чем тут упадок экономики?

– Молодежи трудно найти работу, не хватает денег на наркотики, наркодилеры теряют прибыль, и им приходится прибегать к другим методам наживы.

– Да тебе надо в парламенте заседать, а не тут со мной!

– Просто хочу сказать, что на улицах проблемы с денежным оборотом.

– Я думала, этот вопрос решен благодаря импорту китайских удобрений.

– Каких еще удобрений?

– Мы так называем мефедрон, – пояснила Мерси. – Не обращай внимания, Адмирал. Рассказывай, почему похищения снова в моде.

– Похищение – дело нехитрое. Нашел жертву, сунул в фургон, отлупил слегка, вколол что-нибудь. Сделал пару звонков, получил деньги и смылся. На все про все сутки, не больше.

– А если речь идет о больших деньгах? Потребуется больше времени…

– Ты про новый налог на роскошь? – Нельсон яростно тыкал вилкой в яичницу, будто представляя себе на ее месте глаз банкира. – Пускай поплатятся за все, что нам приходится терпеть. Взять бы их детей и научить чему-нибудь новенькому.

– Чему? Игре на собачьих бегах?

– Чем тебе собаки не угодили?

– Сообщи, когда гангстеры начнут давать уроки актерского мастерства. Первая запишусь. А сейчас лучше скажи, известно ли тебе о недавних случаях долгосрочных похищений.

– Как с тем индийским бизнесменом, которого захватили в Ист-Хэме, держали на складе в Эссексе и просили за него ферги?

– Ферги?

– Полмиллиона. Сару Фергюсон, герцогиню Йоркскую, помнишь? Она требовала с людей по полмиллиона за аудиенцию со своим тогдашним мужем принцем Эндрю.

– Мне бы твою память, Адмирал, – поразилась Мерси. – Да, именно это я и имею в виду. Долгосрочное похищение, надежное убежище, большая сумма выкупа.

Нельсон знал свое дело. Предоставленные им сведения помогли освободить похищенного индийца. Мерси даже заерзала на стуле в предвкушении информации, которая найдется у Адмирала по текущему делу.

– Непросто провернуть такое в наших краях. Времена не те.

– Слишком много кружит вокруг любопытных друзей вроде тебя?

– Мерси, посмотрел бы я, как ты запоешь без правой руки.

– Да шучу я.

– Так я и поверил, – буркнул Нельсон.

– Хорошо, а если представить богатого бизнесмена, который самостоятельно не может организовать похищение и нанимает для этого банду? – Мерси попыталась направить Нельсона в нужное русло.

Тот рассеянно кивнул и приналег на еду, разом насадив на вилку кусок бекона, яйцо, сосиску, помидор и ломтик картофеля.

– Не молчи, Адмирал. – Мерси забеспокоилась, что могла обидеть его напоминанием о статусе нюхача.

– Дай поесть спокойно, – отрезал Нельсон, запивая еду сладким черным чаем. – Знаешь, почему мне нравится это место?

Мерси совсем пала духом. Как разговорить Нельсона? На полицейских курсах общение с информаторами сравнивали с любовным заигрыванием, но в случае Нельсона даже думать о таком было противно.

– Здесь мило. – Мерси огляделась по сторонам. – Я обычно хожу в «Виннинг пост» на Стрейтхэме. Можем как-нибудь вместе там посидеть.

– Хозяин этого заведения, Нев, ничего здесь не меняет.

– Даже женский туалет?

– А там, – Нельсон пропустил реплику Мерси мимо ушей и ткнул пальцем на забитую автомобилями Бетнал-Грин-роуд, – постоянно что-то меняется.

– Что именно?

– Нас вытесняют три больших Б.

– Большие Б? Кто это?

– Банкиры, брокеры и бенгальцы. Нас совсем мало осталось.

– Кого это «нас»?

– Белый рабочий класс. – Нельсон почесал лоб. – Сейчас ты выходишь на улицу и кругом видишь сплошных поляков и украинцев, литовцев и болгар, китайцев, ямайцев,пенджабцев и пуштунов. Мы забываем, кто мы есть. А в этом месте я вспоминаю, что я англичанин.

– Несмотря на то, что Нев – итальянец, – фыркнула Мерси. – И мне обидно, что ты забыл ганцев.

– Да какая из тебя ганка, Мерси. Ты натуральная англичанка, – пожал плечами Нельсон, тыкая вилкой в ее сторону. – А Нев даже не знает, что такое кофе латте.

Мерси в этом очень сомневалась, но решила воздержаться от комментариев.

– У этого здания вторая категория^[17], – заметил Нельсон, любуясь витражами. – Оно пропитано английским духом, оно часть нашего культурного наследия.

– И люди внутри его – тоже. К чему ты клонишь, Адмирал?

– Похищать людей не в духе англичан.

– Ты, кажется, забыл, что парня, который похитил того индийца, звали Дэнни Гибни.

– Ирландец, – бросил Нельсон, поигрывая вилкой. – Большинство похитителей либо ямайцы, которым не хватает денег на наркоту, либо украинцы, которым нужны девочки для работы в борделях.

– Замечательный анализ ситуации. – Мерси отправила в рот последнюю фасолину. – Но меня интересует другое.

– Да понял я, понял.

Мерси чувствовала, что Нельсон действительно что-то знает и потому набивает цену. А может, он чуял опасность.

– Нас беспокоит, что похитители не выдвигают требований, – призналась она. – Похоже, они хотят поиграть с нами, а потом убить жертву. Адмирал, ты же этого не допустишь? На кону жизнь молодой девушки.

– И сколько ей лет? – Нельсон отодвинул тарелку и облизал губы.

– Двадцать пять.

– Национальность?

– Наполовину англичанка, наполовину индианка.

– Знаешь, мне это может сильно навредить. – Нельсон задумчиво постукивал пальцами оставшейся руки по краю стола. – Если хочешь получить информацию, пообещай, что на меня ничто не будет указывать. Я дам наводку, а дальше разбирайся сама.

– А если не выйдет?

– Выслушай и поймешь.

– Договорились. Обещаю тебя не подставлять. – Мерси склонила голову набок. – Что-нибудь еще, Нельсон?

– Это будет стоить дороже обычного.

– Почему?

– Меня могут раскрыть.

– Похититель – твой приятель?

– За кого ты меня принимаешь?

– Тогда в чем дело?

– У него есть связи. Не хватает, чтобы мне еще и ногу отрезали.

– Сколько хочешь?

– Трех мартышек.

– Полторы тысячи?! – Мерси аж подскочила на стуле. – Сперва мне надо кое-кому позвонить.

Она вышла на улицу, немного прогулялась перед фасадом кафе, набрала номер Мейкписа и сообщила, что Нельсон хочет получить за информацию полторы тысячи фунтов.

– Круто он загнул, – поморщился Мейкпис. – Он что, новостей не смотрит? Сокращения в полиции, задержка зарплат…

– Да знает он все, – устало выдохнула Мерси.

– Скажи, что мы получили информацию с камер наблюдения и сможем обойтись и без его помощи. Пять сотен – максимум, на что он может рассчитывать. А если повезет и мы выйдем на след в ближайшее время, то можешь вообще послать его к чертям.

Мерси вернулась в кафе. Насытившийся Нельсон сидел с довольным видом, а Нев убирал со стола.

– Желаете что-нибудь еще? – поинтересовался он.

– Латте, пожалуйста, – заказала Мерси.

Нев непонимающе уставился на нее.

– Кофе с молоком, – пояснила она, усаживаясь за стол.

– Я же говорил! – торжествующе воскликнул Нельсон.

– Брехня, ты его просто подговорил.

– Ну как, по рукам?

– Мы и сами скоро выйдем на след. Заканчиваем анализ записей камер наблюдений с места, где последний раз видели девушку. Босс сказал, что ты получишь три сотни, не больше. Или пинок под зад, если он позвонит прежде, чем ты что-нибудь расскажешь.

Нельсон заерзал, и Мерси поняла, что она на правильном пути.

– Пять сотен, и договорились.

– Три, и ни фунтом больше.

– Мерси, ты спятила?

– У меня ровно столько с собой.

– Слышала когда-нибудь о Таксисте?

– Каком таксисте?

– Он не настоящий таксист, просто ездит на черном лондонском такси. Владеет фирмой в Бромли, на Вайолет-роуд, торгует офисной мебелью. Использует труд нелегалов, чтобы не платить налогов. Даже подобие общежития для них организовал, прямо над складом.

– А зовут его как?

– Джек Обер, – ответил Нельсон. – И, предвосхищая твой вопрос, нет, мокрыми делами он не занимается.

– Просто эксплуатирует людей.

– Вроде того. Но не убивает.

– В чем оказался замешан этот Джек Обер и откуда ты об этом пронюхал?

– Есть у меня знакомый строитель в Степни, Фред Скалли. Времена сейчас тяжелые, работы мало, приходится экономить, ну и…

– Он нанял ребят Джека?

– Двоих. Один работал на Скалли целый год с перерывами и неплохо выучился. Так вот, в пятницу Джек попросил Фреда прислать этих ребят к нему домой. Он живет где-то на Грейндж-роуд, рядом с кладбищем. Номера дома не помню, но он там один такой, с гаражом. Фред знает лучше меня, он хранит там инструменты. Значит, Скалли говорит, что до девяти вечера парни заняты на стройке, а Джек отвечает, мол, ничего, они ему нужны до полуночи.

– Во сколько он их привез?

– Примерно в полдесятого.

– С Обером виделся?

– Да, тот был дома, угостил их кофе. Такси припарковал на улице. Приказал парням расчистить гараж, чтобы он мог поставить туда машину, и ждать его в доме. Фред уехал. На следующий день нелегалы не вышли на работу. Скалли позвонил Джеку, тот сказал, что пришлет других через час. Когда Фред спросил, что случилось с теми двумя, Обер ответил: «Несчастный случай».

– Какое отношение все это имеет к похищению? – Мерси исподлобья посмотрела на Нельсона.

– Ты просила объяснить, откуда я знаю, что Джек замешан. Шерил, его дочь, встречается с Виком, сыном Фреда. Поговаривают, что и до свадьбы недалеко. Фред попросил Вика узнать, что случилось с нелегалами. Вот что тому удалось выяснить. Джек вернулся домой около половины первого ночи и поставил такси в гараж. В машине кто-то был, похоже спящий. Обер с парнями засели дома и явно кого-то ждали. Через полчаса из машины раздались крики, и он отправил нелегалов успокоить девушку и привести ее в дом.

– Девушку? Что за девушку?

– Красавицу-индианку, лет двадцати с небольшим. Нелегалы притащили ее в дом, заперли в спальне. Еще через полчаса подъехали двое парней в масках. Их-то Джек и ждал, но он и подумать не мог, что они прикончат нелегалов. Трупы и девушку погрузили в фургон и уехали. Обер не на шутку испугался, потому и выложил все Вику. Просил никому не рассказывать, даже Фреду, но… Сама знаешь, как это бывает.

– Пойдем-ка прогуляемся, Адмирал. – И Мерси поднялась из-за стола.

Глава 14

12 марта 2012 года, понедельник, 18:00 по местному времени, 13:30 по лондонскому

Индия, Мумбаи, комплекс «Бандра-Курла»

– Анвар Масуд – гангстер, – отчитывался Роджер Клейтон по телефону Саймону Дикону из МИ-6. – Крупная рыба. Занимается обычными бандитскими делами – сутенерством, наркотиками, торговлей людьми, тотализатором и тому подобным.

Еда, съеденная в компании Гагана на пляже Джуху, давала о себе знать глухим урчанием в животе. Клейтон опасался, как бы дело не закончилось чем-то похуже.

– Давно они с Фрэнком знакомы? – спросил Дикон.

– Лет двадцать-тридцать назад Масуд занимался контрабандой золота из Дубая в Бомбей. Прежде чем стать актером, Фрэнк вел торговлю по тому же маршруту. В Дубае всегда было много мигрантов-мусульман из Индии. Уверен, там они с Масудом и познакомились.

– Что их связывает сейчас?

– Трудно сказать. Полагаю, в последние годы Масуд крышевал «Конкан хиллс». На деловых встречах и на публике он с Фрэнком не появляется. Думаю, информирует его обо всех подпольных интригах, обеспечивает охрану стройплощадок, складов и офисов. Возможно, также следит, чтобы никого из близких Фрэнка не похитили.

– Полагаю, что «господин Икбал» и генерал-лейтенант Абдул Икбал – одно лицо. Это имя упоминали и твой осведомитель, и Дивеш Мехта из отдела исследований и анализа.

– Он действующий агент пакистанской межведомственной разведки. Местные прозвали его «стальной господин». Благодаря ему в две тысячи десятом году, после наводнения, Фрэнк заключил большинство контрактов с металлургическими производствами провинции Синд.

– Пакистанская разведка известна темными делишками на стороне. В этом смысле он чист? – поинтересовался Дикон.

– В таких грехах его не уличали… пока. Но подозрения есть. Икбал якшается с отставным разведчиком по имени Амир Джат.

– Как раз читаю досье ЦРУ на него. Религиозный фанатик и садист, связанный как с американской разведкой, так и с террористическими организациями вроде «Лашкаре-Тайбы» и «Аль-Каиды».

– Дивеш Мехта прислал мне досье отдела исследований и анализа на него. Аж мурашки по коже. Их особо интересует протеже Джата, Махмуд Азиз. Родился в Великобритании в тысяча девятьсот семьдесят пятом в семье выходцев из Пакистана, в восемьдесят седьмом в возрасте двенадцати лет покинул страну – чтобы воевать против русских, подумать только! Подозревается в подготовке террористической атаки на Мумбаи в две тысячи восьмом и обстреле конвоев НАТО в две тысячи десятом и одиннадцатом годах.

– Почему отдел исследований и анализа не ведет самого Икбала?

– Не хватает людей. Думаю, Фрэнк д’Круш послал Масуда к Икбалу именно из-за… скажем так, пикантных связей последнего. Таких, как Амир Джат. Он может что-то знать…

– Что именно?

– Например, стоит ли «Аль-Каида» за похищением дочери Фрэнка. – Тяжесть в животе заставила Клейтона откинуться в кресле. – Думаю, придется тебе копнуть глубже.

– Пошлю кого-нибудь в Дубай. Попробуем найти там след, – сказал Дикон. – Лучше расскажи о своей последней находке. Этот гениальный ученик д’Круша, Дипак Мистри, – где он? С какой целью Фрэнк его ищет? Раз пришлось привлечь Анвара Масуда, значит Дипак скрывается. Почему?

– Может, не хочет, чтобы Фрэнк его нашел? Попытаюсь сам его разыскать.

– Учитывая события в Лондоне, идея неплохая.

– Думаю, его прячет какая-нибудь индуистская банда. К ним Масуд не сунется.

– У тебя есть друзья среди гангстеров-индуистов?

– Знаю одного парня, в свое время работавшего на «Компанию-Д».

– Название знакомое.

– Так называлась группировка, занимавшаяся контрабандой золота из Дубая в восьмидесятых годах. Этой бандой руководит некий Чхота Тамбе. Его еще называют Маленький Тамбе – но руки у него очень длинные. Все его подручные имеют зуб на мусульман. Мой осведомитель может вывести нас и на другие индуистские группировки. Если Дипак Мистри залег на дно в Мумбаи, найти его не составит труда.

Мерси передала Мейкпису сведения Нельсона, но воздержалась от разговора о Боксере и Исабель. Нужно было подумать, разобраться в себе, прежде чем выкладывать столь компрометирующие известия. Мейкпис уселся просматривать записи видеокамер, чтобы убедиться в том, что Алишию посадили в такси Обера. Мерси отправилась к дому Джека на Саутерн-гроув. Проехав мимо него, она отметила, что жилище выглядело таким же обитаемым, как склепы на соседнем кладбище Тауэр-Хамлетс.

Она наведалась к мебельному магазину Обера на Вайолет-роуд. Похоже, тот был закрыт. Мерси остановила машину и подождала немного, размышляя о двух людях, которые заставляли ее так волноваться. Эми и Боксер. Образ дочки, беседующей с семейной парой в зале ожидания аэропорта, не шел у нее из головы. Мерси поняла, что не просто завидует умению Эми располагать к себе людей. Ее ужаснуло осознание собственных ошибок. После ссоры в доме стояла такая атмосфера, что Мерси чувствовала себя больной. Так было и в доме ее детства в Кумаси, где даже в солнечные дни, когда в саду цвели гибискусы, а на улице дети весело распевали по пути в школу, всегда царило уныние.

Мерси покачала головой, вспомнив об отце-полицейском. Они были очень похожи, даже осанкой. Две вещи заставляли ее полностью отдаваться работе: чувство вины за побег из дома и отсутствие рядом мужчины. После расставания с Чарли представители сильного пола мало заботили Мерси. Ее жизнь вне службы была скудна на события – редкие посиделки в пабе с коллегами, кофе с соседями, и все. Ничто не вызывало у нее желания забыть о работе. Сейчас, в тишине, она поняла, что именно прочла на лице Чарли. Он нашел женщину, которая ему подходит. Мерси была вынуждена признать: она завидует. Хуже того – ревнует.

Ее размышления прервал телефонный звонок. Информация Нельсона подтвердилась: камеры зафиксировали, как Алишия села в такси Джека Обера на Веллингтон-стрит в пятницу в 23:50. Мерси сообщили три адреса – два уже известных ей и еще один на Грейндж-роуд. Она постучала в дверь мебельного склада – тишина. Мерси вернулась к дому на Саутерн-гроув. Дверной звонок прозвучал, как церковный колокол. На пороге возникла крупная девица в узких джинсах. Необъятная грудь рвалась наружу из тесного лифчика, складки жира колыхались на месте талии, одно плечо сплошь в татуировках, светлые волосы забраны в хвост, на веках синие тени, на губах розовая помада. Девица сразу поняла, что перед ней коп, и молча уставилась на Мерси, меланхолично пережевывая жвачку.

– Полиция, – представилась та, показывая удостоверение, хоть в том и не было нужды. – Я хочу поговорить с Джеком Обером.

– Его нет.

– Вы его дочь?

– Допустим.

– Имя у вас есть?

– Шерил.

– Где ваш отец, Шерил?

– Понятия не имею. На работе искали?

– Там закрыто.

– Значит, в магазине.

– А мать где?

– Тоже ушла куда-то.

– Шерил, когда вы последний раз видели отца?

– Вчера.

– Во сколько?

– Около семи.

– В это время он ушел?

– Он любит пропустить пару рюмок воскресным вечером.

– С тех пор он не возвращался?

Девушка так выразительно пожала плечами, что ее дебелые телеса затряслись.

– У него есть мобильный телефон?

– Есть, но он включает его, только когда сам кому-то звонит. Не любит мобильники.

– Мы беспокоимся, что с ним что-то произошло.

– Все когда-нибудь случается, – философски заметила Шерил и, развернувшись, унесла свой необъятный бюст обратно в дом.

Мерси вернулась к машине и указала в навигаторе пунктом назначения Грейндж-роуд. Через двадцать минут она оказалась у низенького дома напротив церкви. Позади открывался вид на Восточное кладбище. Странные вкусы у этого Обера!

Возле гаража она увидела припаркованное такси. Капот был холодным. Мерси постучала в дверь, осмотрела закрытые ставнями окна. Обойдя гараж, она оказалась в унылом садике. На усыпанной пожухлыми листьями земле валялись доски, трубы и прочий строительный мусор. Задняя дверь была заперта. Наконец Мерси повезло – одно из створчатых окон оказалось приоткрыто. Она опустила створку до конца, пролезла в оконный проем и очутилась в тесной спальне. Всю меблировку составляла кровать у стены, расписанной розочками.

В следующей комнате зрелище было куда более неприятное. Седой мужчина полулежал за столом, навалившись грудью на него и обхватив руками голову, будто школьник, задумавшийся над сложной задачей. В затылке зияло пулевое отверстие, на столе растекалась темно-красная, почти черная лужа. Чуть поодаль, в прихожей, лежал еще один мужчина – молодой, лет двадцати на вид, с «браунингом» в руке. Пуля попала ему в грудь и отбросила к стене, после чего он сполз на пол. Вертикальная темно-красная полоса на стене была увенчана россыпью брызг на высоте примерно полутора метров и напоминала жутковатый рисунок дерева.

Света, пробивающегося сквозь дверные стекла, едва хватало. Мерси поднялась на второй этаж и проверила остальные комнаты. Никого. Она позвонила Мейкпису.

– Похоже, к Джиму Пакстону добавилась еще пара трупов.

– Пара?

– Уверена, один из них – Обер. Второй, вероятно, помощник. Думаю, Джек подозревал, что его ждет бурный вечер.

– Ну, после расправы над нелегалами это немудрено. – Мейкпис, похоже, не слишком удивился. – Мы только что их выловили. Два трупа плыли по Баркинг-крик в сторону очистной станции Бектона.

– Значит, на одно похищение у нас уже пять убийств. И по-прежнему никаких требований, – задумчиво протянула Мерси. – Есть какие-то соображения? Чарли сказал, что эксперт «Щита» посоветовал подключить к делу полицию. Считает, что девушку собираются убить.

– Вот мы и подключились. Правда, не в главной роли. Убийства хорошо организованы. Одним обиженным сотрудником тут не обошлось, явно работает банда.

– Д’Круш предложил какие-нибудь версии?

– Никаких. Учитывая, что в первый же день пребывания в Лондоне в него стреляли, возможно, знает он много, но говорить боится. Передай Чарли новости, пусть попробует расколоть Фрэнка.

– Ох уж этот Чарли… – рассеянно протянула Мерси.

– Что с ним не так? – Мейкпис тут же навострил уши.

– На него слишком много навалилось, – ушла от ответа Мерси. – Работает один, без антикризисной комиссии. Это тяжело.

– Я слышал. Попробуй взять часть работы на себя. Но не поручай лишнего Джорджу.

– Мы оказались в тупике. Обер и Пакстон были единственными ниточками, ведущими к похитителям.

Боксер, Фрэнк и Исабель сидели за кухонным столом. Они только что в третий раз прослушали запись с телефона Алишии, в которой шла речь об Абиоле. Исабель не могла вымолвить ни слова.

– Я сталкивался с изощренными похищениями, но с таким – впервые, – признался Боксер. – Вместо того чтобы выдвигать требования, преступник проводит с жертвой сеансы углубленного психоанализа. Он очень многое раскопал. Полагаю, его цель – развить в Алишии некую привязанность.

– К кому? – спросил д’Круш.

– Именно к нему самому. Преступник говорит с ней о глубоко личных вещах, о человеке, совершившем из-за нее самоубийство. Заставляет заново пережить события прошлого и найти в них причину ее нынешнего поведения. Хочет показать вам, что их с Алишией связывают особые узы, в то время как вы почти ничего не знаете о дочери. Ведет атаку сразу на два фронта.

– Верно, – очнулась от потрясения Исабель. – Шику, тебе что-нибудь об этом известно? Администрация школы Саида обязана была тебе сообщить о происшедшем после всего, что ты для них сделал. Ты важный меценат, и они… Простите, мысли путаются. Шику, просто расскажи все, что скрывал от меня.

– Да, я знал об этом. – Д’Круш чувствовал себя неловко. – О самоубийстве парня мне сообщил декан. Я поговорил с Алишией и приказал этому гаденышу Джулиану не приближаться к ней и не звонить. Продолжать учебу было невозможно, и я забрал Алишию в Мумбаи. Попросил никому не рассказывать, особенно тебе. Знал, что ты очень расстроишься.

Напряжение нарастало, будто снежный ком. Но тут как нельзя вовремя зазвонил мобильный телефон Боксера, и Чарльз вышел в гостиную. Звонила Мерси. Она рассказала о пяти трупах, обнаруженных за последние сутки, и дала указания, как сообщить эти новости Фрэнку. Д’Круш не должен был усомниться в том, что полиция оказалась втянутой в расследование только после находки тела Джима Пакстона.

– Как вообще дела? – спросила Мерси.

– Вообще?

– Чарли, не заставляй меня произносить это вслух.

– Бывший муж Исабель приехал. Хочу выяснить, сколько они выдержат в компании друг друга.

– Помощь нужна?

– Ты и так мой соконсультант.

– Хорошо. – Мерси огорчили его формальные ответы.

Они попрощались. Боксер заглянул в кухню и вызвал Фрэнка. Тот присоединился к нему в гостиной.

– Я знаю, что вы не хотели вмешивать полицию, но в свете определенных событий это стало невозможно, – начал Боксер.

– Министр внутренних дел дал мне гарантию! – набычился д’Круш.

– Даже министр не может запретить полиции расследовать серию убийств, – заметил Боксер. – Агенты «Щита» выяснили, что в ночь похищения Алишия с коллегами из рекрутингового агентства устроили прощальную вечеринку для уволившейся сотрудницы.

– Что еще за рекрутинговое агентство?

– Она там работала. С вечеринки Алишия ушла с мужчиной по имени Джим Пакстон, которого позднее нашли повешенным в собственном шкафу. Мои коллеги сообщили в полицию.

– Зачем?

– Нельзя оставлять трупы в подвешенном состоянии, уж простите за каламбур. В ходе расследования полиция изучила пленки с камер наблюдения, на которых видно, как Джим Пакстон сажает Алишию в такси. Водитель такси и еще один неизвестный также были найдены мертвыми в доме в восточном Лондоне. Итого имеем три убийства плюс вчерашнее покушение на вас. Отдел по расследованию убийств завел два дела. Отдел по борьбе с организованной преступностью тоже может этим заинтересоваться, и вас наверняка вызовут в качестве свидетеля.

– Я же специально просил – никакой полиции, никакой прессы! От этого зависит жизнь моей дочери!

– Похищением полиция и не занимается, но убийства – другое дело. Именно поэтому я сейчас говорю об этом с вами. Расскажите все, что может помочь нам вернуть Алишию. Понимаю, что это не в ваших правилах, но всем ясно, что за ее похищением стоит не просто мстительный одиночка. Требования не выдвинуты, преступники не ищут наживы, но в то же время используют все доступные методы давления, – все это подсказывает мне, что вы должны хотя бы догадываться, с кем мы имеем дело. Кто стоит у руля? Фрэнк, выкладывайте все начистоту.

– Клянусь, не знаю! Я не пытаюсь мешать расследованию. Мой бизнес, мягко говоря, штука сложная. В моей биографии можно накопать много интересного. Да, у меня есть свои подозрения, мои люди заняты поиском возможного организатора, но я не хочу указывать на кого-то, не будучи уверен, и тем самым пускать вас по ложному следу.

– Фрэнк, вы попросили меня о дополнительной услуге, и я дал принципиальное согласие. Если все еще хотите, чтобы я выполнил обещание, доверьтесь мне и поведайте о ваших подозрениях.

– Все, что я скажу, должно оставаться между нами, пока я не получу подтверждения. Если в антитеррористическом отделе пронюхают, с кем мы, возможно, имеем дело, начнется охота такого масштаба, что похитители тут же убьют Алишию и залягут на дно.

Впервые с начала расследования у Боксера вспотели ладони. Он привык к выбросам адреналина, был к ним готов и даже любил их, но в этот раз ему стало страшно. Он вгляделся в лицо д’Круша, пытаясь понять, не лукавит ли миллиардер, но увидел в глазах лишь естественные для человека в его положении страх и безнадежность.

«Не забывай, он актер», – мелькнуло в голове Боксера.

– Чарли, дайте мне слово.

– Не имеет значения, дам я слово или нет, контракт со «Щитом» обязывает меня уведомлять старшего оперуполномоченного обо всех находках.

– Тогда мне придется оставить подозрения при себе. Доказательств все равно нет.

– А что прикажете делать мне? Меня наняли, чтобы вернуть вашу дочь целой и невредимой…

– Вот и ведите переговоры.

– Да нет никаких переговоров! – вскипел Боксер. – Преступники управляют нами. Мы не можем повлиять на ситуацию, не в состоянии даже определить их местонахождение. Все исполнители мертвы.

– Не думаю, что вы впервые сталкиваетесь с подобной ситуацией, – сказал д’Круш. – Не делайте поспешных выводов, поддерживайте Исабель, верьте в благополучный исход…

– Вы сами ведете какие-то переговоры?

– Нет, только расследование. Как и «Щит».

В дверь позвонили. Боксер вскочил, но Фрэнк придержал его за руку.

– Исабель не должна знать об убийствах, – предупредил д’Круш.

– Что вы предлагаете?

– Придумаю что-нибудь. А вы подыграйте мне. Спросите, веду ли я дела сомнительного толка, которые требуют скорейшего решения. Дальше сымпровизируем.

Боксер появился в прихожей как раз вовремя, чтобы остановить Исабель, которая собиралась открыть дверь.

– Ждешь гостей? – спросил он.

– Нет.

Боксер посмотрел в глазок. На пороге стоял мужчина в мотоциклетном комбинезоне, позади – «Веспа» с надписью «Пицца Домино» и номером телефона.

– Кто-нибудь заказывал пиццу? – напрягся Чарльз, вспомнив вчерашнего стрелка на мотороллере.

– Нет.

– Идите в гостиную и закройтесь там.

Боксер метнулся наверх, достал из футляра пистолет и сунул за пояс. В дверь позвонили настойчивее. Он спустился в прихожую и открыл дверь.

– Доставка пиццы, – сообщил курьер.

– Мы не заказывали пиццу.

– Верно, вы заказывали две.

– Две мы тоже не заказывали.

Курьер посмотрел на номер дома и сверился со своим блокнотом.

– В заказе написано: две пиццы, Уиком-сквер, дом четырнадцать. Сами взгляните.

– Кто принимал заказ?

– Понятия не имею. Мое дело – доставить.

– Откройте-ка лицо.

Курьер поднял забрало шлема. Боксер увидел перед собой веснушчатого паренька лет шестнадцати.

– За это с вас дополнительно причитается, – ухмыльнулся тот.

– Сколько?

– Девятнадцать фунтов.

– Где находится ваше заведение?

– «Домино» на Уэстбурн-Парк-роуд.

– Сколько заказов развез?

– Четыре. Вы последние. Мужик, расслабься.

– Во время остановок байк оставался без присмотра?

– Ясное дело. Ваш дом – единственный, где можно подъехать прямо к дверям.

– Как тебя зовут?

– Даррен Райт.

Боксер расплатился двадцаткой, добавил еще фунт сверху, забрал коробки с пиццей и проводил парня взглядом. Не заходя в дом, он открыл первую коробку. Пицца с острыми колбасками и чили, ничего больше. Боксер закрыл крышку, поставил коробку боком, чтобы открыть вторую, и увидел приклеенный ко дну пластмассовый футляр с диском. Во второй коробке оказалась только пицца. «Четыре сезона», кажется. Боксер вошел в дом и оторвал футляр от коробки. Вынув диск, он направился в гостиную, где был DVD-плеер.

– Новое послание от нашего друга, – сообщил он.

– Может, будет лучше, если сначала его посмотрим только мы с Чарльзом, – предложил Фрэнк.

– И думать забудь, Шику, – отрезала Исабель.

– А если там что-то неприятное?

– Здравая мысль, – поддержал предложение д’Круша Боксер.

– Я все равно против.

Исабель выхватила диск у Боксера и вставила в проигрыватель. Включила телевизор, присела. После непродолжительных помех на экране появилась Алишия в черном облегающем платье. Камера крупным планом выхватила слезы на ее подбородке.

Все трое затаив дыхание слушали ее монолог. Алишия закончила, упала на колени, схватила тюремщика за куртку. Камера сфокусировалась на ее голове и плечах. Тюремщик оттолкнул ее, и девушка исчезла из кадра.

Казалось, от звука выстрела содрогнулась вся гостиная. Отдача словно ударила по ним всем. Исабель скорчилась, повалилась с дивана на пол и забилась в истерике.

Глава 15

12 марта 2012 года, понедельник, 14:00

Лондон, Хакни, Бранч-плейс

– Как ты нашел это место? – озираясь по сторонам, поинтересовался Бритый.

– Это дом моего друга.

– У тебя есть друзья? Ничего себе! – Бритый изобразил подобие удивления. – Ладно, медбрат, давай теперь без утайки.

– Он был моим клиентом до того, как я загремел в тюрьму.

– По-прежнему употребляет?

– Нет, теперь торгует сам.

– Легкими, тяжелыми?

– Всякими. Большей частью героин и таблетки, немного травки. Здание принадлежит ему и одному здоровому ямайцу по имени Делрой Дред, который толкает крэк местным черным ребятам. Они не то чтобы друзья, но всем тут заправляют. Ничего не происходит без их ведома.

Засунув руки в карманы новой куртки, Бритый осмотрел серый кирпичный фасад. Здание выглядело бесхозным и явно требовало ремонта.

– Тут точно есть все, что нам нужно? Вода, электричество, отопление? – спросил он. – Может случиться, что мы здесь надолго застрянем. Скажем, недели на две.

– Две недели?!

– Кто знает, сколько времени нужно, чтобы собрать пару миллионов наличными? Не говоря о том, чтобы убедить человека расстаться с этой суммой и придумать, как получить выкуп, не привлекая лишнего внимания. В таких делах спешка ни к чему. Пусть думают, что мы готовы ждать сколько угодно.

– Первый этаж оборудован под художественную студию. А наверху квартирка, где есть все необходимое. По крайней мере, так он сказал.

Дэн отворил тяжелую двойную дверь, и они оказались в студии. Из высоких створчатых окон открывался вид на канал Риджентс. На массивном столе у стены лежали кисти, тюбики с краской, стопки бумаги, книги и целая коллекция солнцезащитных очков. У окна, где было посвободнее, стояла пара мольбертов, а к стенам там и тут прислонились подрамники всевозможных размеров.

Дэн с Бритым поднялись по каменным ступеням на второй этаж. Квартирка была обставлена без изысков. Старые кресла, потертый кожаный диван, хромированные обеденные стулья и пластиковый стол. От пола до потолка – окна, такие же, как внизу. В спальне – кровать на металлической основе, с матрасом из поролона, засаленной простыней и грязным одеялом. Обрывки старого ковра с загибающимися уголками частично покрывали пол. Занавески на окнах напоминали очертаниями висельников, оставленных в назидание другим.

– Вот что мне здесь больше всего нравится. – Дэн выглянул в окно.

– Да что тут вообще может нравиться? – Бритый задумчиво разглядывал болтающуюся под потолком энергосберегающую лампочку.

– Канал, – ответил Дэн.

– У тебя что, есть лодка?

– Нет, но это наш путь к отступлению, если что-то пойдет не так.

– Я не умею плавать.

– Значит, останешься умирать.

Бритый подошел к нему и осторожно выглянул в окно.

– Ни хрена себе! – отпрянул он. – Тут же целую милю лететь! Я боюсь высоты!

– А Пайка и его подручных, значит, не боишься?

– Когда твердо стою на земле с пистолетом в руке – нет.

– Будем надеяться, так оно и выйдет, если наш план провалится.

– Есть у твоего друга имя?

– Он зовет себя МК.

– Как Милтон-Кинс^[18], что ли?

– Не думаю, что тут есть взаимосвязь.

– Сколько он хочет?

– Пять сотен в неделю, по специальному тарифу для друзей.

– Что ж, для краткосрочной аренды сойдет, – скривился Бритый.

– Он также знает…

– Что еще?

– Что квартиру я снимаю не в качестве траходрома. Чует криминал.

– Как ты с ним познакомился?

– Лечил после аварии на мотоцикле. Он сломал ногу и серьезно поранил пенис, даже мочиться не мог от боли. Так и подсел на обезболивающие.

– Он нас не сдаст?

– Однажды я спас ему жизнь после передоза. Он сказал, что за ним должок.

– Значит, прежде чем он нас продаст, мы можем потерять одну жизнь, как в компьютерной игре. – Бритый пошел проверить ванную.

– Он не продаст, не такой он человек.

– На унитазе нет сиденья, – донесся из ванной голос Бритого. – А в душе – шторки.

– Хочешь потребовать скидку?

– Просто ставлю тебя в известность. – Бритый на секунду заглянул в спальню, прежде чем отправиться на кухню. – Духовки тоже нет.

– Планируешь воскресный обед?

– Ягненок с розмарином и чесноком, ням-ням! – причмокнул Бритый. – Что ж, по крайней мере, газовый баллон для плиты имеется.

– Холодильник работает?

– Свет горит – значит работает. Пива, правда, нет, и в одном из контейнеров поселилось что-то мохнатое. – Бритый вернулся в спальню. – Ладно, придется довольствоваться тем, что есть.

– И давно ты женат? – спросил Дэн.

– Если это твоя лучшая шутка, то разведусь через десять минут. Что твой друг скажет, если нам придется здесь задержаться?

– Спрошу.

Бритый развалился на кровати.

– Не мешало бы вздремнуть.

Мертвенно-бледный д’Круш застыл на диване. На экране пошли помехи. Боксер помог Исабель подняться, усадил ее на диван.

– Смотрите, – произнес Фрэнк.

Помехи сменились изображением кровати. Раздались всхлипы и плач, сменившиеся надсадным кашлем. В кадре появилась Алишия, извивающаяся на полу в узком черном платье, словно выброшенная на берег рыба. Она доползла до кровати, попыталась вскарабкаться на нее, но, обессилев, просто забилась под нее, словно зверек, собравшийся умирать в одиночестве.

Через несколько секунд раздался голос:

– У меня создалось впечатление – и нет оснований в нем сомневаться, – что вы не восприняли мои угрозы всерьез. Фрэнк, я говорю о тебе. Уверен, ты смотришь запись. Тебя легко просчитать. До сих пор думаешь, что все можно решить с помощью денег из твоих бездонных карманов. Я почти слышу, как ты говоришь: «Даже десять миллионов – не проблема». Для тебя это мелочь на офшорных счетах.

Голос выдержал паузу и продолжил:

– Возможно, это представление оказалось чересчур… живописным, но его цель – показать, как ты беспомощен в этой ситуации. Козырей у тебя нет, так что отнесись ко мне серьезно. Я показал свои намерения. Теперь ты должен показать искренность. Я сделал свой ход, очередь за тобой.

Изображение и звук пропали. Возобновились помехи. Д’Круш откинулся на спинку дивана, все еще ожидая продолжения. Казалось, он его хотел.

– Шику, о чем он говорит? – Исабель пришла в себя и дрожала от нервного возбуждения. – Ради бога, хватит скрывать! Пора действовать. Ты все чего-то ждешь и ни черта не делаешь. Видел, что на ней за платье? Ты купил его в Париже, а колье подарил на день рождения. Что еще эти люди должны сделать, чтобы ты хоть пальцем пошевелил? Сколько еще подобных… инсценировок нам придется вытерпеть, пока дело дойдет до настоящей казни?

Фрэнк отшатнулся, как от пощечины. Вскочив, он ударил кулаком по телевизору, на экране которого по-прежнему шли помехи.

– Не знаю я, о чем он говорит! В том-то и дело! Сплошные загадки. Денег ему не надо, козырей у меня нет, но при этом я как-то должен показать ему искренность. Чушь собачья! – Он погрозил телевизору кулаком.

– Ведете ли вы какие-нибудь дела сомнительного толка? Что-то, что требует незамедлительного решения? – задал Боксер заготовленный вопрос.

– Да все, чем я занимаюсь, – сомнительно! Строительство, энергетика, машиностроение… даже чертов крикет! Решать различные вопросы приходится постоянно.

– А в данный момент? – настаивал Боксер. – Есть проекты, судьба которых зависит от ваших действий? Можете сделать что-то, что докажет похитителю вашу искренность?

– Да я не знаю даже, что значит эта его искренность!

– То, что многие политики и бизнесмены так здорово изображают, когда хотят добиться своих целей, – едко заметила Исабель. – За исключением тех случаев, когда быть искренним действительно необходимо.

– Ха-ха, как смешно, черт побери! – вспылил д’Круш. – Бизнесмены создают для людей рабочие места, двигают торговлю и экономику, а их всегда выставляют злодеями, ищут в их действиях корысть. Да любой человек на моем месте будет стремиться достать товар со скидкой, выкупить по дешевке жилье, за которое владельцы не смогли погасить ипотеку, или приобрести фабрику, если знает, как сделать ее прибыльной и обеспечить доход акционерам.

– Хочешь сказать, твоя основная мотивация – обеспечить доход акционерам? – продолжала наседать Исабель. – Врешь! Об этом-то Джордан и говорит! Плевать ты хотел на акционеров и их доход. Тебе лишь бы побольше денег положить в свой карман, забраться повыше в списке «Форбс». Хочешь быть первым во всем, и тебя не волнует, скольких людей придется втоптать в грязь на пути к цели. Ты даже в собственной жестокости признаться не можешь!

Голос Исабель сорвался, пальцы нервно забарабанили по стеклянной поверхности кофейного столика.

Все выпустили пар, и в комнате повисла тишина. Боксер решил не вмешиваться в разговор, надеясь, что это поможет разрядить ситуацию. Взрыв эмоций не удивил его. После просмотра жуткого видео с инсценировкой казни, а особенно после душераздирающей сцены с заползающей под кровать Алишией, ждать можно было и не такого.

– Что насчет тех трущоб, о которых ты говорил в субботу? – вспомнила вдруг Исабель. – Протесты их обитателей показывали на чертовом Би-би-си, как ты выразился.

– А что насчет них? – огрызнулся Фрэнк.

– Против чего выступили люди? – спросил Боксер.

– Против бульдозеров! Трущобы заполонили центр города, а эти недоумки считают, что так и надо!

– Он хочет сказать, что люди бунтуют, потому что бульдозеры сносят их жилье, а беднякам некуда идти. – Голос Исабель звучал уже более спокойно. – Многие из них жили там всю жизнь. Это их дом… Если можно так выразиться.

– Да есть у них куда идти, просто они не хотят! Предпочитают жить в гадюшнике в центре города, чем перебраться в новую квартиру в нескольких кварталах оттуда.

– Квартир на всех не хватит. Помимо этого, многим придется искать новую работу – нельзя же оборудовать в обычной квартире гончарную или ткацкую мастерскую! Даже если дать им жилье бесплатно, потом за него все равно придется платить. Например, за пользование лифтом. Старушки, которых поселят на пятнадцатом этаже, наверняка это оценят.

– Ладно, ладно, не время ругаться. – Боксер жестом призвал всех успокоиться. – Я отправлю диск в «Щит» и позвоню Мартину Фоксу. Фрэнк, подумайте, как можно решить возникшую проблему. Мы с Исабель не настолько хорошо ориентируемся в вашем мире.

– Просто в его мире не существует слова «искренность», – устало бросила напоследок Исабель.

Боксер еще раз примиряюще махнул рукой и вышел из комнаты.

Мерси и Пападопулос сидели в припаркованном позади фургончика криминалистов «форде-мондео», напротив дома на Грейндж-роуд. Джордж отчитался об убийстве Джима Пакстона.

– Его соседка что-нибудь слышала? – спросила Мерси.

– Я ее не допрашивал. Из разговора узнал, что она работает в колл-центре, занимается привлечением средств в благотворительные организации. Возвращается поздно и сразу ложится спать, за исключением тех случаев, когда не ночует дома. Я бы тоже не хотел ночевать на такой свалке. Она даже не знала, что Джим купил новый телевизор. Кажется, в среду.

– Где она была в момент убийства?

– Смерть Джима наступила между двумя и четырьмя часами ночи в воскресенье одиннадцатого марта. Девушка сказала, что была на вечеринке в Бермондси и вернулась домой около семи утра. Эту информацию проверяют. А здесь что произошло? Неужели никто ничего не видел и не слышал?

– Сосед слышал хлопок, не обратил внимания. Обычная история.

– Шутишь?

– А что такого? Мы же не в Афганистане.

– Всего один выстрел?

– Стрелял молодой парень; если верить документам – Виктор Скалли. На его пистолете не было глушителя.

Один из судмедэкспертов постучал в окно. Мерси опустила стекло.

– Мы нашли пулю, выпущенную из пистолета Виктора Скалли, а также кровь, не принадлежащую ни одной из жертв. Полагаем, в доме находились еще двое, один из них был ранен.

– Сможете провести анализ ДНК?

– Разумеется. Уже направили образец в лабораторию.

Мерси позвонила Мейкпису и попросила поторопить экспертов с анализом. Затем набрала номер Нельсона и договорилась о новой встрече.

Они встретились с осведомителем в пабе «Старый Джордж» на Бетнал-Грин-роуд. Нельсон сидел в полумраке, уткнувшись носом в пивную кружку, и выглядел старым, как само заведение, в котором не было ничего примечательного, кроме огромного телеэкрана, сцены и унылых зеленых занавесей. Пападопулос заказал в баре имбирный эль и тоник.

– Гуляем сегодня? – подмигнул бармен.

– Уговорили, – отозвался Пападопулос. – Давайте двойной «Бритвик оранж» со льдом и лимонадом и зонтики не забудьте.

Он вернулся с напитками к столу.

– Только что говорил с Фредом Скалли, – начал Нельсон. – Он просто раздавлен. Дочка его умерла от менингита, так что сын был единственной отрадой Фреда. Ужасно. Теперь у него никого не осталось.

– Как Вик там оказался? – Мерси постаралась проявить участие. – И где раздобыл пистолет?

– Фред поверить в это не может. Не знал, что у сына есть оружие, и подумать не мог, что Джек Обер промышляет такими грязными делами. Но времена сейчас тяжелые, всякое случается.

– С женой и дочерью Джека ты не говорил?

– Позвонил Руби сразу же, но она не брала трубку. С вами они разговаривать не станут, зуб даю.

– Если Джек прежде не занимался подобным, кто его подтолкнул?

– Не думаю, что кто-то из местных. Да и убивать его никто бы не стал. После случая с нелегалами Джек, должно быть, попросил Вика о помощи. Ему оставалось только деньги забрать. Видимо, думал, что если его соберутся прикончить, то как раз из-за денег. Убийцы наверняка из приезжих. Африканцы, китайцы или албанцы. Таких случайно толкнешь на улице, и они тебя мигом пристрелят за «неуважение».

– Ясно. – Мерси прервала Нельсона прежде, чем тот разразился расистской тирадой. – Адмирал, кто-нибудь крышевал нелегальный бизнес Джека?

– Ну да, только какое это имеет значение? Если бы Джек ждал подлянки от своих, позвал бы не Вика, а кого-нибудь поопытнее. Нет, думаю, какой-то банде просто понадобилось его такси.

– Так кто его крышует? – продолжала выяснять Мерси.

– Джо Ширинг.

– И как он на все это отреагирует?

– Да никак. Если Джек завел делишки на стороне – это его проблемы. Разве что Руби попробует убедить Ширинга вмешаться. С ней лучше не ругаться, поэтому по ее просьбе Джо может что-нибудь сделать.

– Если так случится, ты об этом узнаешь?

– Ясное дело, об этом по всей округе растрезвонят.

– Мне очень жаль, Алишия, – сказал голос. – Поверь, это было необходимо, чтобы заставить твоего отца слушать. Алишия? Прием?

Алишия находилась в ступоре. Она выбралась из-под кровати около часа назад и теперь, избавленная от маски, сидела на полу, тупо уставившись в потолок. Мозг работал с перебоями. Вся жизнь промелькнула перед глазами, будто сводка криминальной хроники, и Алишия отключилась, не будучи в силах справиться с противоречивыми эмоциями – надеждой и отчаянием, облегчением и страхом, верой и ужасом.

– Сядь на кровать, – велел голос.

Она выполнила приказ, словно робот, и села, спустив ноги и опершись руками о край матраса.

– Выпей воды.

Алишия взяла стакан со столика у изголовья и сделала несколько глотков.

– Положи руки на колени и дыши глубже.

Она беспрекословно повиновалась. Противиться не было сил. Девушка вдруг осознала, что ей комфортно в этом маленьком мирке, где существуют только команды голоса, и выполнять их даже приятно.

– Нам надо обсудить еще одну важную вещь, – продолжал голос. – О твоих отношениях с матерью мы поговорили, о первых шагах во взрослой жизни – тоже. Беззаботные университетские годы, сложный период в школе Саида, пришедшее лишь сейчас чувство вины за содеянное – в этом мы разобрались. Пора взглянуть на твои взаимоотношения с отцом. Что произошло вМумбаи и почему ты вернулась в Лондон? Готова рассказать?

Алишия кивнула.

– Ответь мне.

– Да, я готова.

– Скажи, ты знала, как отцу удалось вытащить тебя из передряги в школе Саида?

– Тогда – нет. Узнала потом. Я смогла пережить это, лишь убедив себя в своей полной невиновности. Отец настрого запретил говорить об Абиоле с матерью. Вместо этого мы сказали ей, что причиной поспешного отъезда в Мумбаи стал разрыв с Джулианом.

– И твоя мать на это купилась?

– Я умею неплохо убеждать.

– Поэтому ты начала испытывать к ней презрение?

– Наверное. В тот момент я стала другим человеком.

– Насколько другим?

– Сложный вопрос. Не уверена, что знаю ответ. Что-то перевернулось в подсознании, мне необходимо было обрести уверенность в себе, тот фундамент, без которого невозможно вести бизнес. Я многое вычеркнула из жизни. Точнее, думала, что вычеркнула, но в результате все это бумерангом вернулось ко мне.

– Что именно тебе пришлось вычеркнуть?

– Я стремилась найти баланс. Нельзя было давать волю эмоциям – они делали меня уязвимой и мешали работать. Пришлось отказаться от любых отношений, что непросто, когда ты привлекательная дочь миллиардера. В нынешней Индии такая комбинация едва ли не главный фетиш.

– Значит, от поклонников у тебя отбоя не было. Но ты ведь специалист по отшиванию мужчин.

– Была специалистом, пока не встретила Дипака Мистри.

– Знаем такого, – подтвердил голос. – Расскажи о нем.

– Дипак родом из Бихара – самого бедного индийского штата. Он сирота, поэтому все удивлялись, как ему удалось создать успешную компьютерную фирму в Бангалоре.

– Загадочная история доктора Мистри, – хмыкнул голос. – Это тебя подкупило?

– Не скажу, что такие истории меня привлекают. Да, это занятно, но не более.

– Значит, тебя не волновало, правда это или вымысел?

– Как-то за ужином я спросила об этом отца, и он ответил, что ему дела нет до того, как именно Дипак добился успеха. Главное, что добился.

– И все же как он его добился?

– Окончил школу, ночами работал в колл-центре, для которого и написал первые программы. Потом открыл свое дело.

– Звучит слишком просто. Где он выучил английский? Неужели в деревенской школе?

– Отцу было на это плевать. Мистри был молод, талантлив и похож на него. Думаю, поэтому он и взял его под крыло.

– Этот разговор с отцом случился до или после твоего знакомства с Дипаком?

– Мы познакомились за пару лет до того, Мистри приезжал с отцом в Лондон. В Мумбаи у нас не было причин встречаться. Дипак занимался модернизацией производства, работал не покладая рук, делая перерывы лишь на сон, и не имел никакого отношения к отделу маркетинга.

– Тебе не показалось странным, что отец вновь не представил вас друг другу?

– Я не была знакома ни с одним из членов совета директоров. Отец говорил, что сперва нужно себя проявить. В большинстве индийских промышленных компаний процветает кумовство, но отец всех судил исключительно по способностям.

– Каким показался тебе Дипак?

– Серьезным. Трудоголиком. Человеком, у которого нет времени на личную жизнь.

– А внешне?

– Поначалу я не нашла в нем ничего примечательного. Бывают такие актеры – сперва ты задаешься вопросом, как они вообще получают роли, а затем понимаешь, что они удивительно органично смотрятся на экране, и не можешь оторвать от них глаз.

– Ты имеешь в виду харизму?

– Нет, это не про Дипака, – покачала головой Алишия. – Отец – другое дело, но Дипак – полная его противоположность. Он не лучился светом, а, наоборот, притягивал его. У него была сильная аура, но темная.

– Большинство людей не нашли бы это привлекательным, разве что…

– Что?

– К тому времени ты открыла темную часть своей натуры, – сказал голос. – Что за круг общения у тебя был тогда?

– Игроки в крикет, актеры, промышленники и губернаторские сынки.

– Дружила с кем-нибудь?

– На дружбу в этой среде рассчитывать не приходится. Нужны контакты, связи, но истинная близость не просто редка, но и опасна. Откровенность может дорого обойтись. Приходится всегда носить маску.

– Как же Дипак сумел произвести на тебя неизгладимое впечатление?

– Дело не в каком-то отдельном впечатлении, а в их совокупности. Он не красавец, остроумием не блещет, красноречием тоже, но каждая встреча с ним отпечатывалась в памяти. Меня не затягивал водоворот эмоций, а значит не было страха и желания убежать. Стоило ему появиться рядом, как я не могла отвести от него глаз.

– Как вы встретились в Мумбаи?

– Это было на пляже Джуху. Был выходной день. Я осталась переночевать в отцовском доме неподалеку и вышла полюбоваться закатом. В полосе прибоя, закатав брюки и держа в руках ботинки, стоял мужчина и тоже смотрел на садящееся солнце. Мне почему-то показалось, что он глубоко о чем-то задумался – о будущем, о грядущих в жизни переменах. Возможно, море и заходящее солнце порождают такие стереотипы. Так он стоял, пока последние багряные лучи не скрылись за горизонтом. По дороге к торговым киоскам он заметил меня и, кажется, узнал. Он уже собирался пройти мимо, но я окликнула его по имени.

Казалось, Алишия вновь вернулась на пляж Джуху и присела на воображаемый песок. Во тьме сияли вывески киосков, слышался отдаленный гомон толпы…

«Ваше лицо показалось мне знакомым», – неловко, смущенно сказал Мистри.

«Я дочь Фрэнка д’Круша. Мы с вами коллеги».

На лице Дипака читалось облегчение.

«О, хорошо, что так. Я уж было подумал, что вы актриса кино или сериалов, которую я так часто видел на экране, что решил, будто знаком с ней».

«Вы много смотрите телевизор?»

«Перед сном. Делаю звук потише, и кажется, будто нахожусь в кругу семьи. Минут через десять картинка расплывается и я засыпаю. Утром просыпаюсь, а телевизор еще работает».

«Не ожидала увидеть вас здесь».

«Я нечасто сюда прихожу. Вот уже год работаю без выходных. Сегодня закончил проект и решил, что нужно сменить обстановку… развеяться. А вы?»

«Просто устала от людей».

Дипак взглянул на многотысячную толпу, снующую возле киосков, прислушался к людскому гомону и рассмеялся: «В этой стране тяжело остаться одному, но легко быть одиноким».

– Так прошла наша первая встреча. – Алишия очнулась от воспоминаний. – Он попрощался и ушел. Как видите, я помню каждое слово. Больше всего на меня произвело впечатление то уважение, которое мы проявили друг к другу, к нашему желанию побыть в одиночестве. Любой другой на его месте попытался бы воспользоваться ситуацией, а у Дипака и в мыслях такого не было.

– В тот момент ты подумала, что между вами может что-то быть? – спросил голос.

– Нет. Скорее, почувствовала, что мы можем стать друзьями, – устало произнесла Алишия. – Большинство людей после свидания вслепую говорят, что между ними не пробежала искра. Так и тут. Искры не пробегали, сердце не екало, страсть не вспыхнула. Было нечто другое, чего я, учитывая последующие события, не ожидала.

Глава 16

12 марта 2012 года, понедельник, 16:00

Западный Лондон, Кенсингтон, дом Исабель Маркс

– Если есть хоть малейшая вероятность, что Алишия находится в руках мусульманских террористов, мне придется сообщить об этом начальству. Мартин Фокс будет решать, ставить в известность полицию или нет. – Боксер продолжал давить на по-прежнему пребывающего в шоке Фрэнка, желая выведать хотя бы направление, в котором тот ведет свое расследование. – Трупов становится слишком много, и велика вероятность, что к делу подключат антитеррористический отдел.

– Как думаете, сколько времени пройдет, прежде чем об этом пронюхает британская террористическая ячейка?

– Хорошо, Фрэнк, давайте разложим все по полочкам. Не хотите раскрывать карты – не надо. Чисто гипотетически, если Алишию удерживают террористы, то с какой целью?

– Не могу исключать, что с целью наживы, хоть вы и продолжаете твердить про «непохожесть на обычные похищения». Одно дело, когда ты хочешь получить пару сотен тысяч, и другое – когда тебе нужно, скажем, пятьдесят миллионов. Кажется, такую цифру они упоминали Исабель…

– Уверен, вам доводилось слышать классическое бизнес-клише «думать не по шаблону». Именно это мне нужно от вас. А пока вы судорожно цепляетесь за шаблон финансовой выгоды. Нужно рассмотреть все варианты. Поведение похитителя, провокации и психоаналитика – все это указывает на то, что он хочет вас наказать. Но за что? Зачем это террористам?

– За то, что я не просто не помогаю им, а, напротив, мешаю.

– Вы знаете этих людей?! – Боксер не мог поверить своим ушам.

Фрэнк замолчал. Морщины на лбу, казалось, становились глубже с каждой секундой. Он понимал, что пришла пора открыться, – этого требовала жестокость преступников.

– Чарльз, послушайте, я должен вам многое объяснить, – доверительно, но в то же время заговорщицки начал он. – Прежде чем стать бизнесменом, я был актером, а до того, в семидесятых – восьмидесятых, чтобы выбиться из нищеты, занимался довольно сомнительной деятельностью. В вашем понимании я был гангстером, в моем – это всего лишь ярлык. Я просто воспользовался ситуацией, как другие контрабандисты. Тогда импорт золота в Индию полностью контролировало правительство. Вы наверняка наслышаны о любви индийцев к золотым украшениям – это часть нашей культуры. Занимаясь контрабандой золота на рыболовецких судах из Дубая, я сколотил состояние и обзавелся высокопоставленными друзьями, которые покупали мой товар. Чтобы вести такие дела, нужна была банда… Вот я и стал гангстером. Иначе меня попросту убили бы.

– Бывшие ваши подручные связаны с террористами?

– Вы должны понимать, что у террористов есть связи везде: среди бизнесменов, политиков, бандитов, религиозных деятелей, ученых. Я нахожусь в уникальном положении: был гангстером, стал бизнесменом, на короткой ноге с политиками, не вмешиваюсь в религиозные распри и к науке также имею отношение – я консультант по строительству российско-индийских атомных станций. Как говорится, кругом повязан.

– Тогда каким образом вы мешаете террористам?

– Я заключаю сделки и продаю товары по всему миру. Могу отмывать огромные суммы денег и доставлять… оборудование, назовем это так. Могу, но не хочу. Даже для бывших товарищей по криминалу. Я отказываюсь в это ввязываться. Мои контакты в политических кругах позволяют добывать информацию государственной важности. В частности, новые атомные электростанции необходимы, чтобы Индия продолжала развиваться и ее жители больше не оставались за порогом бедности. Есть люди, которые хотят этому помешать и ввергнуть страну в хаос. Я не желаю иметь с ними дела. Кроме того, будучи католиком, хоть и заблудшим, остаюсь в стороне от межрелигиозных конфликтов. – Фрэнк на мгновение замолчал и глянул на Боксера в упор. – Видите, многие не отказались бы от моей помощи, но никогда ее не дождутся. К сожалению, в последнее время пришлось балансировать на грани. Чтобы спасти металлургические заводы, потребовались услуги некоторых людей. Они ожидают, что я отплачу им тем же, а если нет – значит стану для них помехой.

– Похищение Алишии – способ выразить свое неодобрение и надавить на вас?

– Самый простой и эффективный, – кивнул д’Круш. – Если это действительно дело рук тех, о ком я думаю, будет еще хуже. Они подталкивают меня к сотрудничеству, а там, откуда они родом, толчки весьма болезненны.

– Похоже, вы на девяносто девять процентов уверены в том, кто эти люди.

– Я жду подтверждения. Это часть игры. Они хотят заставить меня нервничать, и это у них неплохо получается. Весь этот спектакль с психоанализом, платьем и бриллиантами меня не удивил. Они знают, как уколоть побольнее. Настораживает одно: они до сих пор не потребовали ничего конкретного. Их цель для меня – загадка. Не знаю, каким образом я должен проявить искренность, но постараюсь выяснить.

На часах было шесть вечера. Д’Круш уехал, и, учитывая обстановку, это было к лучшему. Боксер подумал, что Эми наверняка добралась до квартиры его матери в Хэмпстеде. Она по-прежнему не отвечала на звонки и сообщения. После инсценировки казни Алишии и ее прощальной речи Боксеру хотелось во что бы то ни стало помириться с дочерью. Что бы сказала Эми, оказавшись на месте Алишии? Боксер поднялся наверх и набрал номер матери. В ожидании ответа он уставился в окно: из него открывался вид на пустую площадь.

– Привет, Эсме.

– Чарльз?

– Эми с тобой?

– Да.

– Можешь передать ей трубку?

– Сейчас.

Боксер ждал.

– Она не хочет с тобой разговаривать, – через пару минут сообщила Эсме.

– Зато я хочу поговорить с ней.

Молчание.

– Нет, она не подойдет.

– Эсме, попробуй ее уговорить.

Связь прервалась. Боксер перезвонил.

– Что случилось?

– Эми выдернула шнур.

– Что с ней?

– Не знаю. Мы только парой слов перекинулись.

– Скажи, что ей необязательно отвечать. Пусть просто послушает. Я скажу только три слова.

Опять молчание.

– Передаю трубку Эми, – сказала Эсме. – Она согласна тебя выслушать.

– Я люблю тебя, – прошептал Боксер.

Связь снова прервалась. Перезванивать он не стал.

У дома остановилась машина. Из нее вышла Мерси и направилась к двери. «Из огня да в полымя», – подумал Боксер, спускаясь, чтобы открыть ей.

– Где Исабель? – спросила Мерси.

– Плавает. Тут бассейн в подвале.

– А ты что, не составляешь ей компанию?

– Звонил Эми, – не поддался на провокацию Боксер.

– И как?

– Сказал ей пару слов, потом она повесила трубку.

Мерси покачала головой. Выслушав новости об убийствах на Грейндж-роуд, Боксер проводил ее в гостиную, чтобы показать запись. Мерси смотрела затаив дыхание. В момент выстрела она вздрогнула и закрыла лицо руками. Боксер успокоил ее, и они досмотрели запись до конца.

– Боже, как Исабель это выдержала?

– С трудом, как несложно догадаться. Гнев и злость на Фрэнка привели ее в чувство.

– Значит, она может держать удар.

Открылась дверь, и на пороге появилась Исабель в белом халатике и с полотенцем на голове. Она улыбнулась Мерси, та поднялась и, не говоря ни слова, крепко обняла ее. Прижимая Исабель к груди, Мерси почувствовала всю ее силу и слабость и поняла, что навсегда потеряла Чарли.

Вооружившись фотографией Дипака Мистри, Роджер Клейтон ждал в кафе «У Леопольда» осведомителя из банды Чхоты Тамбе, осколка некогда грозной «Компании-Д». На столе перед агентом стояла опрометчиво заказанная кружка пива «Кингфишер премиум». Пиво помогло успокоить нервы, но в сочетании со съеденной ранее пищей дало взрывоопасную смесь, которая бурлила сейчас в животе Клейтона.

Множество мыслей крутилось в его голове. Ситуация в Лондоне усложнялась с каждой минутой. Позвонил Саймон Дикон и попросил ознакомиться с полицейским отчетом о взломе ангара с прототипами электромобилей д’Круша. Также Дикон передал новые данные о похищении, включая психологический портрет преступника и информацию об инсценировке казни Алишии. Наконец он сообщил, что связался с ЦРУ по поводу Махмуда Азиза, протеже Амира Джата. Американцы опасались, что после двадцати лет подрывной деятельности в Афганистане, Пакистане и Индии амбиции Азиза простирались уже на Запад.

Пакистанские агенты занимались поиском людей из окружения генерал-лейтенанта Абдула Икбала, пытаясь найти связь между ним и Амиром Джатом. Пусть и не без некоторого давления со стороны, отдел исследований и анализа подключился к поиску связей между Фрэнком и другими офицерами пакистанской межведомственной разведки, которые могли быть уличены в симпатии к террористам. Несколько агентов были направлены в Дубай. Клейтон лишний раз порадовался, что вся эта операция началась благодаря его блестящему осведомителю – простаку Гагану с его восхитительным рыбным пирогом.

В кафе вошел таксист и позвал его, тем самым спасая от необходимости допивать пиво. У здания пожарной охраны Клейтона усадили в черно-желтую авторикшу. Впервые в жизни он был рад находиться в этой адской машине, громкие отвратительные выхлопы которой были куда ужаснее его собственных. Клейтон не стал интересоваться, куда его везут, а просто развалился на сиденье, бездумно вглядываясь в вереницу ночных огней, мелькающих по сторонам.

Через полчаса водитель рикши остановился на узенькой дорожке в самом убогом из убогих районов и указал Клейтону на зеленую дверь с красной лампой. Роджер утер пот со лба, попытался вылезти, но наступил на что-то скользкое и, поскользнувшись, неудачно приземлился на пол рикши, подвернув ногу. Уцепившись за черный балдахин, он кое-как поднялся на ноги, но тут водитель тронулся, и Клейтон с трудом удержал равновесие, чтобы не шлепнуться лицом в грязь. Его затошнило. Когда звук мотора наконец стих, до Роджера донеслись буйволиное мычание и топот копыт.

«Что за чертовы игры?» – раздраженно подумал агент и поковылял к двери.

Он постучал по деревянным доскам, и старая краска прилипла к костяшкам пальцев. Красная лампочка замигала. Дверь отворилась, и перед Клейтоном оказался пустой коридор. Из-за муслиновой занавески вышла девушка в зеленом сари и поманила его. Роджер подумал, что грезит.

Дверь позади него захлопнулась. На голову ему накинули вонючий мешок и затянули веревкой на шее так туго, что Клейтон чуть не задохнулся. Кто-то пнул его сзади по ногам, и он, кряхтя, повалился на цементный пол. Руки заломили за спину и связали у локтей грубой тряпкой, а у запястий – жгутом.

Двое мужчин рывком подняли Клейтона, от чего тот громко пернул. Те не смогли сдержать смеха. Они перекинулись парой фраз на непонятном Роджеру языке, точно не урду, и снова рассмеялись. Агента вывели по коридору во двор, где он услышал женские голоса и почувствовал запах жареной еды.

Его протащили через еще один коридор, затем вывели на улицу, где втолкнули в машину. Внутри было тесно, и мужчины практически сидели у Клейтона на коленях. Сквозь мешок он чувствовал их запах: мыло, специи и что-то острое – видимо, бетель. Клейтон снова выпустил газы, на этот раз более продолжительно и беззвучно. Страх усиливал безумство, творившееся в его животе. Мужчины явно были возмущены вонью в салоне. Роджер пожалел, что его первое большое приключение в Мумбаи превращается в фарс.

Спустя еще четверть часа его вытащили из машины и тычками препроводили в другое здание. По ступенькам наверх через дверь по коридору. Там Клейтона передали другому человеку, говорившему, впрочем, на том же непонятном языке. Большие руки схватили его железной хваткой и втащили в комнату. Агента развязали и усадили на небольшой диван. Наконец с его головы торжественно сняли мешок, будто крышку с главного блюда в престижном ресторане.

На деревянном стуле напротив сидел человек. Он был в джинсах и белой рубахе до колен, на ногах – черные кожаные туфли с острыми носами. Клейтону не хотелось бы, чтобы его пинали такими. На стульях и скамейках вокруг сидели юноши. Они уставились на Роджера абсолютно пустыми глазами – то ли от наркотиков, то ли от скуки. Жара стояла удушающая, что, казалось, никого не беспокоило. Грудь Клейтона вспотела, пот стекал по животу и бокам.

– Кто вы? – спросил он.

– Яш. – Мужчина в остроносых туфлях был немногословен.

– Где мой друг?

– Я его босс, – сказал Яш. – Он говорил, что ты кого-то ищешь.

– Человека по имени Дипак Мистри, – ответил Клейтон.

– Зачем он тебе?

– Как ни странно, сам пока не знаю. Без него картина не складывается. Надеюсь, он поможет пролить свет на некоторые события.

– Что за события?

– В этом я тоже не уверен. Думаю, его исчезновение как-то связано с Фрэнком д’Крушем и, возможно… с дочерью Фрэнка, Алишией.

– На кого ты работаешь?

Клейтон предвидел этот вопрос. Нельзя было так просто объявить банде гангстеров, что он агент МИ-6. Требовалась легенда, которую те не могли бы проверить.

– На адвоката матери Алишии. Он полностью не ввел меня в курс дела, лишь сказал, чтобы я нашел господина Мистри и задал ему несколько вопросов.

Яш о чем-то переговорил с парнем, сидевшим рядом. Клейтон не уловил суть, лишь понял, что говорят на бомбейском диалекте – смеси хинди, маратхи, английского и местного сленга.

– Зачем лондонскому юристу знать, где находится бывший сотрудник Фрэнка д’Круша? – спросил мужчина в остроносых ботинках.

– Яш, мне кажется, что тебе известно, где находится Дипак Мистри, и ты хочешь его защитить, – твердо произнес Клейтон, глядя прямо в глаза гангстеру. – Отведи меня к нему.

– Только если буду знать зачем.

– Дело касается Алишии. Это все, что я могу сказать.

Яш еще что-то сказал парню, не сводя глаз с Клейтона. Стало ясно, что все присутствующие изрядно нервничали. Пустые глаза внезапно оживились. Начались перешептывания. Яш достал мобильный телефон и поднял руку, призывая всех замолчать. Набрав номер, он что-то сказал в трубку, выслушал ответ и сделал едва уловимое движение пальцем. На голову Клейтона снова натянули мешок, руки заковали в наручники. Агента опять усадили в машину. Ехали они минут сорок, за это время Клейтон весь взмок. Рубашку, брюки и трусы можно было выжимать. За все время никто не проронил ни слова.

Автомобиль остановился, и Роджера вытащили наружу. Запах трущоб пробивался сквозь ткань мешка. Может, они в Дхарави? Этот район, простиравшийся вдоль берега вонючей реки Митхи, он видел из окон офиса в комплексе «Бандра Курла». Некогда обширные мангровые заросли в пойме реки были практически уничтожены нечистотами и продуктами жизнедеятельности миллионов живущих там людей.

Несколько минут Клейтона куда-то вели, порой заставляя пригнуть голову. Вокруг слышался гул генераторов, музыка, шум телевизоров. Потом стало тише. С него сняли наручники: скованные руки мешали протискиваться в узкие проходы.

Наконец они оказались в помещении. Клейтона усадили на стул. Даже без мешка на голове он задыхался от жары. Роджер был один в комнате с покрытыми растрескавшейся голубой краской стенами. На одной болталась старая фотография Раджива Ганди в венке из бархатцев. Клейтон заметил окно с закрытыми ставнями и еще один стул. Он помассировал затекшие запястья, на которых остались следы от жгута, и размял пострадавшее при падении колено.

Дверь открылась, и в комнату вошел мужчина в белой рубахе и шароварах. Он уселся на стул напротив Клейтона. На колени положил «беретту» с черной рукоятью. Мужчина откинул назад длинные черные волосы, и Клейтон понял, что перед ним Дипак Мистри.

– Повезло вам, – сказал Мистри.

– Не уверен, – ответил Клейтон.

– Яш думал, что вас послал Фрэнк.

– Мне казалось, мой друг должен был все вам объяснить.

– Фрэнк – хитрый лис, поэтому у всех нас легкая паранойя. Яш хотел вас убить и утопить труп в мангровом болоте. Если вы меня обманываете, он так и сделает.

– Зачем Фрэнку вас искать?

– Он хочет меня убить. – Мистри разжал кулак.

– За что?

Тот на секунду задумался, словно подбирая правильные слова.

– Фрэнк считает тебя своим, пока ты остаешься в пределах досягаемости. Стоит ему почувствовать, что он теряет над тобой контроль, как любое твое действие расценивается как потенциальная угроза. Неизвестно, что ты знаешь и расскажешь ли ты о том, что знаешь. Я был знаком с людьми, которые, не выдержав напряжения, хотели бросить работу на Фрэнка. Через несколько дней после увольнения их навещали бандиты Анвара Масуда.

– Кто такой Анвар Масуд? – Клейтон был настолько потрясен рассказом Мистри, что напрочь забыл, кем был Масуд.

– Яш сказал, что у вас есть информация об Алишии, – проигнорировал вопрос Мистри.

– Не ожидал, что смогу встретиться с вами, – признался Клейтон, понимая, что проверка еще не окончена.

Мистри держался настороженно. Клейтон понимал, что интересующую его информацию можно получить лишь до того, как он закинет наживку, не после.

– Я думал, что у моего друга есть информация о вашем местонахождении. Не знал, что вы знакомы. А кто такой Яш?

– Давний друг. Мы из одной деревни, вместе покинули Бихар. С учебой у него не ладилось, поэтому он решил сколотить банду в Мумбаи.

– А вы?

– Я отправился в Бангалор. Там нашел работу в семье англичан. Глава семейства приехал, чтобы открыть фирму по производству эконометрического программного обеспечения. Он многому меня научил, а его жена давала мне уроки английского. Потом они звали меня с собой в Англию, но я связывал будущее только с Индией.

– Я слышал, у вас в Бангалоре была своя компания. Англичанин помог?

– Он был щедрым человеком, но не настолько. Мне помог Яш.

– Вон оно что. – На Роджера снизошло озарение. – Значит, так вы связались с Чхотой Тамбе?

Мистри понял, на что намекает Клейтон, и заметно занервничал.

– Какое отношение это имеет к Алишии?

– Ну, какое-то имеет, – пожал плечами Клейтон. – Вот только не знаю, какое именно. Расскажите, что у вас попросили за услугу. Яш ведь работает на Чхоту Тамбе?

Мистри заерзал, взял пистолет, опустил руку. Теперь он понимал, что видимая безобидность Клейтона лишь уловка, чтобы заполучить интересующую его информацию.

– Думаю, мистер Клейтон, пора вам рассказать новости об Алишии.

– Меня попросили с вами связаться потому, что Алишия д’Круш была похищена, – начал Клейтон, продолжая не слишком убедительно играть адвоката. – Вы с ней работали в «Конкан хиллс» и покинули компанию приблизительно в одно время. Адвокаты матери Алишии предположили, что вы можете пролить свет на возможную цель ее похищения.

Клейтон не спускал глаз с Мистри, ожидая его реакции. Лишь на мгновение глаза Дипака расширились.

– Где и когда это произошло?

– В пятницу вечером в Лондоне.

– Кто ее похитил?

– Я надеялся, вы сможете мне подсказать.

– Чего хотят преступники?

– Пока ничего. Кроме того, неизвестный покушался на Фрэнка д’Круша, когда тот прилетел в Лондон.

Внезапно Клейтон обнаружил, что пистолет уже нацелен прямо ему в живот.

– Думаю, вы и сами понимаете, что я к этому непричастен, – заявил Мистри.

– В сложившейся ситуации важно, чтобы вы помогли выяснить, кто за этим стоит.

– Почему именно я?! – гневно воскликнул Мистри.

– Я ни в чем вас не обвиняю, – поспешил успокоить его Клейтон. – Ситуация очень серьезная. Мистер д’Круш нанял консультанта по похищениям и психоаналитика. Оба сходятся во мнении, что преступники не планируют выдвигать никаких требований, а их цель – заставить мистера д’Круша расплатиться за какие-то прегрешения жизнью своей дочери. Они даже устроили инсценировку казни.

Все, что рассказывал Клейтон, казалось, производило на Мистри эффект, прямо противоположный ожидаемому.

– Откуда ты узнал?! – Мистри подался вперед, буравя Клейтона взглядом.

– Узнал что? – непонимающе ответил тот.

– Как ты узнал обо мне?

Мокрая от пота одежда Клейтона внезапно стала холодной как лед. Его внутренности сжались, а к горлу подкатил ком.

– Но вы же связаны с Алишией… Вы с ней уволились из «Конкан хиллс» практически одновременно. Девушка вернулась в Лондон другим человеком. С ней явно что-то случилось, но никто не может догадаться, что именно. Приходится собирать пазл по частям, и вы, господин Мистри, один из недостающих фрагментов. Но не волнуйтесь, мы не считаем, что вы причастны к похищению.

От спокойствия и расслабленности Мистри не осталось и следа. Паранойя, о которой он говорил, ясно читалась в его жестах.

– Начинаю думать, что Яш был прав. – Дипак нервно помахивал пистолетом. – Вы не тот, за кого себя выдаете. Хотите выкурить меня отсюда! И новости, которые вы принесли…

Его прервал звук выстрела. Через несколько мгновений раздалась ответная очередь. Мистри глянул на дверь, будто та в любую секунду могла разлететься в щепки. Клейтон вскочил – больше инстинктивно, нежели от желания обороняться.

– Надо было слушать Яша, – вздохнул Дипак. – А ведь вы внушали мне доверие.

Стрельба раздалась ближе, Мистри рванулся к окну, распахнул ставни и выскочил на улицу как раз в тот момент, когда двое вооруженных мужчин вышибли дверь. Они наставили пистолеты на Клейтона, и тот неожиданно осознал всю глубину предательства. Перед ним возник образ простоватого молодого человека с открытым лицом. Гаган и его восхитительные рыбные пироги. Парень наверняка получил от Анвара Масуда больше чем простую похвалу.

Пуля ударила Клейтона в грудь, словно кувалда. Он отлетел назад, опрокинув стул, и врезался в стену со звуком, какой издает брошенный на прилавок кусок мяса. Вторая пуля пригвоздила агента к полу. Глаза затуманились, голубой потолок потемнел, голова склонилась набок, и последнее, что Клейтон увидел, прежде чем покинуть этот мир, был портрет Раджива Ганди.

Глава 17

12 марта 2012 года, понедельник, 22:30

Лондон

– Что сказал психолог? – спросил Боксер.

Суперинтендант Питер Мейкпис, Мартин Фокс и Чарльз Боксер проводили селекторное совещание. На повестке дня была запись инсценированной казни Алишии. Анализом занимался штатный психолог МИ-5, также помогавший «Щиту» оценивать новые кадры.

– Работа профессионалов, – сообщил Фокс. – Шоковая тактика обычно используется, чтобы выбить больше информации из заложника или вынудить его семью согласиться с требованиями. Стрелок прошел военную подготовку, это видно по его обращению с оружием. Мы имеем дело с хорошо организованной бандой или с террористами. Точного ответа психолог дать не смог. Получим требования – узнаем. Террористам свойственно затягивать время. Если в дело вмешается отдел по борьбе с терроризмом – станет жарко.

– А что вы сами думаете?

– Похоже на военизированную криминальную группировку с хорошей научной и аналитической базой. Думаю, они хотят обобрать нашего богача до нитки, – сказал Фокс. – Никуда не торопятся, но постоянно повышают градус жестокости. Скоро повышать станет некуда, и мы услышим их реальные требования.

– Доставщиком пиццы кто-нибудь занимается?

– Пападопулос, – ответил Мейкпис.

– Сэр, а вы что думаете о похитителях?

– Меня заботит лишь вероятность террористической атаки, – сказал Мейкпис. – Сами знаете, до Олимпиады осталось чуть больше трех месяцев. Я стараюсь не быть предвзятым, ведь пока мы не увидели явных подтверждений связи похитителей с террористами, но уровень подготовки меня настораживает. Правда, если хочешь хорошенько подзаработать на похищении, то и вложиться в профессиональную подготовку не грех.

Суперинтендант помолчал и продолжил озабоченным тоном:

– Отсутствие финансовых требований меня совершенно не радует. Понятия не имею, что за «проявления искренности» они хотят от д’Круша. Боюсь, что, несмотря на изъявленное желание вести переговоры исключительно с Исабель Маркс, они могут выйти прямо на Фрэнка и еще сильнее запутать ситуацию. Запугав его бывшую жену, они могут предъявить требования ему, а мы и знать ничего не будем об этом. А если они террористы, то стоит им выяснить, что ты наш консультант, как они поймут, что мы тоже в деле, и вряд ли захотят провоцировать масштабную контртеррористическую операцию. Что говорит д’Круш?

«А вот и главная задачка, – подумал Боксер. – Прикрывать Фрэнка или нет?»

– Мы обсуждали гипотетическую вероятность того, что похитители связаны с террористами. – Он выбрал обтекаемый вариант ответа.

– Значит, д’Круш тоже это подозревает? – сразу насторожился Мейкпис.

– Это значит лишь, что он в курсе, что некоторые его давние партнеры примкнули к террористическим организациям. – Боксер пересказал краткую историю занятия д’Круша контрабандой золота. – Д’Круш также хорошо осознает, что благодаря богатству и связям является желанным союзником для террористов. Однако он уверяет, что никакой помощи им не оказывает.

– Это может объяснить требование «проявить искренность», – заметил Мейкпис. – У Фрэнка есть какие-нибудь предположения на этот счет?

– Д’Круш полагает, что на него давят, пытаясь склонить к сотрудничеству, но он не знает, о каком именно сотрудничестве идет речь. На мой взгляд, если и стоит говорить о возможной связи с террористами, то лишь в зачаточной стадии.

– Мне это все равно не нравится, – пробурчал Мейкпис.

– Что именно не нравится? – вмешался Фокс. – Я думал, мы лишь строим предположения.

– Предположения строятся на фактах, а знакомство д’Круша с пособниками террористов – факт.

– Я работал в Пакистане, – сказал Боксер. – Это очень непростая страна. Правительство, экономика, политика, религия и терроризм порой переплетаются самым невероятным образом. Скажем, вы ведете дела с отставным военным, который может покровительствовать племенам или группировкам, деятельность которых вполне может считаться криминальной. На визитках этого не напишут, догадываться нужно самому.

– Если делать больше нечего, – огрызнулся Мейкпис.

– Хочу обратить внимание на еще один момент, – продолжил Боксер. – Когда строишь сталелитейный завод в период экономического упадка, у тебя вряд ли найдется время заниматься чем-то другим. Большинство бизнесменов ищут возможность повыгоднее продать имущество, а не причины этого не делать.

– Он пребывает в блаженном неведении или намеренно смотрит сквозь пальцы? – поинтересовался Мейкпис.

– Не мне судить.

– Вопрос в том, по какой статье трактовать это дело. Криминал или терроризм? – сказал Фокс.

– Д’Круш бы предпочел, чтобы вы не торопились с выводами, пока он не раздобудет больше информации, – сообщил пожелание клиента Боксер. – Контртеррористическая операция может спугнуть преступников и привести к гибели Алишии. Пока нет причин считать похитителей террористами. Что скажете, суперинтендант?

– Согласен, что с контртеррористической операцией нужно повременить, – подтвердил Мейкпис. – Думаю, стоит передать данные в МИ-пять. У них есть досье на Фрэнка, пусть попробуют отыскать какие-нибудь зацепки.

– Мартин, ваше мнение?

– Что ж, так мы не ставим под угрозу безопасность девушки и постепенно сможем разобраться, где друзья, а где враги, – сказал Фокс.

– Какие еще друзья? – фыркнул Боксер.

Все трое дружно рассмеялись.

Мерси думала об Исабель. Она ей нравилась, но в то же время в ней было что-то пугающее. Впервые за двадцать лет Мерси встретила женщину, способную завоевать Чарли. Другие не представляли для нее угрозы, будь они хоть супермоделями с ногами от ушей.

Только с Чарли она чувствовала себя защищенной. А теперь он полностью посвятит себя другой. От страха Мерси знобило, она чувствовала, что теряет все. Дочь ненавидела ее, а единственный и до сих пор любимый мужчина отдал свое сердце женщине, с которой она не могла соперничать.

К тому же у Исабель было все, чего не было у Мерси. По крайней мере, она могла проявлять те чувства, на которые бывшая жена Боксера была не способна.

Мерси представила, что останется одна до конца своих дней, и твердо решила помириться с дочерью. Она не стала предварительно звонить Эсме, просто подъехала к зданию бывшего туберкулезного диспансера на Маунт-Вернон, позвонила в дверь и стала ждать, поглядывая в глазок видеокамеры. На часах было почти одиннадцать вечера.

– Боже, Мерси, какими судьбами? – раздался в домофоне удивленный голос Эсме.

– Мне нужно увидеть Эми.

– Все хорошо?

– Эсме, впусти меня, пожалуйста.

Та нажала кнопку домофона, дверь открылась. Мерси поднялась на второй этаж. Эсме с сигаретой во рту ждала ее на лестничной площадке.

– Мерси, что стряслось?

– Просто хочу повидаться с дочерью.

– Так поздно?

– Я работала. Да и Эми в такое время еще не ложится.

– Не знаю, хорошая ли это затея, – задумчиво покачала головой Эсме. – Она все еще зла на тебя.

– Наплевать. Просто пусти меня к дочери, и точка.

– Мерси, я понимаю твое беспокойство, но сейчас не лучший момент.

– На работе я увидела нечто ужасное, и я не хочу… То есть хочу… Хочу поговорить с Эми.

– Ладно, уговорила. Заходи. Выпьешь чашечку кофе.

Эсме проводила ее на кухню и усадила за стол. Мерси вытягивала шею, пытаясь заглянуть в комнату, где должна была спать Эми. Эсме подала ей чашку кофе. Мерси склонилась над столом, подперев голову кулаками, и заплакала. Затем откинулась назад.

– Прости. – Слезы катились по ее щекам. – Я немного не в себе.

Эсме с изумлением смотрела на нее. Она никогда прежде не видела Мерси в таком состоянии.

Внезапно та поднялась, утерла слезы и направилась прямиком в комнату Эми. Дочь в пижаме сидела на кровати и слушала музыку в плеере. Она подняла голову, вынула из ушей наушники и посмотрела на мать с такой злобой, что Мерси отпрянула.

– Чего тебе надо? – процедила Эми.

У Мерси не нашлось ответа. Она и сама не знала, что ей было нужно. Просто хотела, чтобы все было хорошо, но не знала, как этого добиться.

– Я просто… – начала она.

– Что?

– Хотела сказать, что очень сильно тебя люблю.

– Вы что, сговорились? – с издевкой бросила Эми.

Мерси развернулась, прошла мимо Эсме и, не попрощавшись, вышла из квартиры.

– Слышь, ты точно не педик? – С банкой пива в руке Бритый стоял посреди комнаты, с интересом разглядывая новые шторки на окнах.

Дэн пылесосил комнату.

– Тебя смущает, что я убираю в квартире? – Он ткнул в Бритого щеткой.

Тот послушно поднял одну ногу, затем другую.

– Ага. И еще ты накупил готовых обедов, перестелил простыни, положил новое одеяло, повесил вот эти самые пре-е-елестные шторки, полчаса драил унитаз и стульчак новый приладил. Тот урод держит девчонку почти нагишом, кормит раз в год по обещанию и заставляет писать в ведро. А у нас тут полный пансион, как в «Колвилл эстейт Хилтон».

– Не «Хилтон», а «Хаятт». Чертов «Гранд-Хаятт»!

– Из-за твоих причуд я терплю убытки! – Бритый хихикнул в пивную банку. – Во-первых, мы тратим деньги, предназначавшиеся таксисту, а во-вторых, нам самим здесь жить. Пара сотен – сущая мелочь, когда у тебя на горизонте маячит миллион.

– В том-то и дело, что пока лишь маячит. Если облажаемся – посчитай, во сколько нам обойдется аренда, шторки, стульчак, пылесос и эта твоя гребаная паста с морепродуктами.

– Если облажаемся, то единственный вопрос, который нас будет волновать, – есть Бог или нет, – отрезал Дэн. – А если все получится, пылесос можешь забрать себе в качестве компенсации.

– Никогда не пользовался этой штуковиной, – проворчал Бритый.

– Это легко. Просто суешь свой причиндал вот в эту дырку…

– Я не настолько безнадежен.

– Ага, вокруг тебя столько девушек вьется, что приходится их вилами отгонять, – съехидничал Дэн.

– Кто бы говорил!

– Наверное, всему виной лысая башка и татуировка. Как ты пришел к такому имиджу?

– В школе меня прозвали Гавриилом.

– Кем?!

– У меня были шикарные золотые локоны, как у ангела, – пояснил Бритый.

– Как мило. Играл в рождественских представлениях?

– Да пошел ты, медбрат. – Бритый закатил глаза.

– А татуировку зачем сделал?

– Когда сбрил волосы, меня начали звать Пупсиком.

– Все усилия оказались напрасны?

– Увидев тату, все сразу заткнулись. А еще я пырнул учителя в ногу, для закрепления эффекта.

– Который час? – Дэну надоело слушать о юношеских похождениях Бритого.

– Четверть первого ночи.

– Пора выдвигаться.

– Все готово? – посерьезнел Бритый. – Наручники достал? Ты столько трещал о них, что я подумал, будто это твой фетиш.

– Хорошо бы мы выглядели, если бы привезли девчонку сюда, а потом выяснили, что нам нечем привязать ее к кровати.

– Есть чем ее вырубить?

Дэн вынул из коробочки шприц, помахал им.

– Стволы на месте?

Они достали пистолеты, показали друг другу, что те заряжены. Затем отправились к фургону.

– Ковер постелил? Подушки положил? – продолжал спрашивать Бритый.

– И ты еще говоришь, что это я чересчур забочусь о ее комфорте?

– Мы же не дрова везти собираемся. Девчонка стоит денег.

Распахнув заднюю дверь фургона, Дэн показал Бритому, что все на месте. Они забрались в кабину, переглянулись.

– У нас все схвачено? – спросил Дэн.

Бритый уставился на него, словно просчитывая что-то в голове.

– Ладно, – Дэн завел мотор, – не напрягайся.

– Ну спасибо, успокоил. – Бритый привычным движением закинул ноги на приборную панель и закурил сигарету.

Они поехали на юг через тоннель Ротерхайт, затем вдоль берега Темзы на восток, пока не достигли заброшенного района возле бывшей королевской верфи в Дептфорде.

– Давай еще раз пробежимся по плану, – сказал Дэн. – Надо убедиться, что мы ничего не упустили.

– Ничего не выдумываем. Паркуемся в обычном месте. Заходим через тот же вход. Болтаем с ребятами из предыдущей смены. Отмечаемся у Джордана и его приятеля. Занимаем позиции: я внутри, ты снаружи, – перечислил Бритый. Он строго глянул на Дэна и продолжил: – Все как всегда, за одним исключением: я не стану запирать дверь в контейнер. Первые полчаса можешь отдыхать, начну операцию после половины второго. Сиди тихо, пока не подам сигнал. Потом заходи и не забудь ковер и маску. Вкалываем девчонке снотворное и заворачиваем ее в ковер. Забираем все прибамбасы Джордана, какие сможем унести. Ты подгоняешь фургон, грузим девчонку и оборудование, запираем двери и едем в «Колвилл эстейт Хаятт». Проще не придумаешь.

– Удалось что-нибудь раскопать о Джордане и его приятеле? – спросил Дэн.

– Например?

– Кто они вообще такие? Зачем им понадобилось устраивать инсценировку казни?

– Да уж, тут они перегнули палку, – покачал головой Бритый. – Этот чертов ирландец явно наслаждался процессом. Лучше ему дорогу не переходить.

– Что, если он сегодня охраняет Джордана?

– Тогда все отменяется. Мне с ним не справиться. У него всегда пушка под рукой, нянчится с ней, как с ребенком. Риси – другое дело, он держит меня за дурака, а я и не собираюсь его разубеждать.

– Ты слышал, о чем Джордан говорит с девчонкой?

– Нет. Он говорит очень тихо, в микрофон, а ответы идут в наушники. Удалось услышать только пару фраз, когда приходилось заходить внутрь, чтобы отвести девчонку к ведру. Ну и вчера еще. Думаю, Джордан хочет сломать ее психологически.

– Значит, справишься с ним без проблем.

– Я говорил, что Риси вооружен?

– Нет.

– Серьезно? И почему бы это?..

– Поработай с мое в скорой помощи, потом говори.

– Да знаю я,медбрат, что видом крови тебя не напугать. Риси показывал мне пушку и ребятам из второй смены тоже. Хотел, чтобы знали, что он тертый калач, предупредил, чтобы мы не выкинули чего. Ясно теперь? Он никому не доверяет. Настоящий профи.

– Зачем ты говоришь мне это сейчас?

– Чтобы ты знал, что легкой прогулки ждать не стоит.

– Джордан тоже вооружен?

– Черт его знает. Не думаю.

– Как твое плечо? – Дэн решил сменить тему.

– Нормально. Будь я левшой – было бы хуже.

Они помолчали. В голове Дэна возникали все новые вопросы.

– Да не волнуйся ты, я с Риси на короткой ноге, – постарался успокоить его Бритый. – Пушка у него с лазерным прицелом. Увидишь на себе красную точку – беги.

– Спасибо за совет. Не уверен, что у меня будет достаточно времени заметить эту гребаную точку.

– Слушай, медбрат, кто из нас на передовой – ты или я? Расслабься. Если я не позову тебя до двух – делай ноги.

– С красной точкой на спине?

– По крайней мере, ты не будешь знать, что она там, – усмехнулся Бритый.

Он выкинул окурок в окно.

По спине Дэна пробежал холодок.

– Расскажи об отце, Алишия, – велел голос. – Как складывались ваши отношения в новом для тебя мире? Англию ты покинула при весьма мрачных обстоятельствах. Что случилось в Мумбаи? Давай по порядку.

– Первая и очень важная вещь: мы с отцом никогда не говорили о прошлом, ни о его, ни о моем. В Англии друзья родителей постоянно вспоминали старые добрые времена своей молодости. Позже я поняла еще одно: по сравнению с индийцами англичане ленивы и самодовольны. Они ведут себя так, будто добились в жизни всего, и стараются делать меньше, но при этом получать больше. Считают, что будущее им обеспечат дети.

Алишия замолчала на мгновение, словно пытаясь лучше сосредоточиться.

– Отец и его коллеги, напротив, смотрели вперед, постоянно стремились к прогрессу, желая изменить мир своими руками. Это производило впечатление, просто дух захватывало. Вы не найдете индийца, который бы проводил время, предаваясь воспоминаниям о родной деревне и домотканой одежде. Их больше волнуют новые дома, торговые центры, кинотеатры. Прошлое – в прошлом, если можно так выразиться. Мне это нравилось.

– Отец был для тебя примером?

– Да, я была благодарна ему за все, что он сделал для меня в Англии, и меня восхищало то, чего он добился в Индии.

– Ты была счастлива?

– У меня не было времени, чтобы над этим размышлять. Я переехала в отдельную квартиру. Отец желал, чтобы я с самого начала работы ни от кого не зависела. Я изучала все аспекты отрасли, у меня было множество разных консультантов.

– Дипака Мистри среди них не было?

– Нет. Результат его трудов я увидела, когда он уже уволился.

– Чем занималась в свободное от работы время?

– Меня приглашали на все званые ужины. Я вращалась в высших кругах мумбайского общества. Первые полгода у меня не находилось времени на себя. Так было рассчитано. Отец хотел, чтобы я как можно быстрее адаптировалась к жизни в Индии и забыла о Великобритании. Этим он хотел добиться того, чтобы я подчинялась ему, – вздохнула Алишия. – Он руководил моей работой, решал, с кем мне стоит встречаться, а с кем – нет. Я не сразу раскусила его схему. Меня постоянно направляли на переговоры с семейными компаниями, которые отец не контролировал, но считал важными для дальнейшего развития «Конкан хиллс секьюритис». В этом мне помогала Шармила, мы подружились, но думаю, что она все равно отчитывалась перед отцом обо всем, что мне нравилось или не нравилось.

– Должно быть, Фрэнка твое поведение разочаровало.

– Я сказала Шармиле, что не хочу новых отношений. Отец не поверил. Тогда я сказала это ему лично. Он не выглядел расстроенным – должно быть, не воспринял мои слова всерьез. Считал, что мне просто надо найти подходящего парня.

– Но так ведь и случилось? – сказал голос. – Вот только Фрэнк не ожидал, кто этим парнем окажется.

– Перед этим произошло нечто ужасное. И мне понадобился кто-то, кому я могла бы доверять, и даже больше. Дипак оказался таким человеком, поэтому я так сильно его полюбила.

Дэн припарковал фургон в обычном месте, рядом со стареньким «БМВ» ребят из предыдущей смены. Они с Бритым вышли, обогнули здание и оказались перед дверью в небольшой офис. Бритый открыл дверь ключом, а когда они вошли, снова запер. Он постучал в дверь склада, посмотрел в глазок камеры, подождал. Ему открыли.

– Никаких происшествий?

– Все тихо.

– Значит, туннель не нашли?

– Какой еще туннель? – От усталости парни из другой смены не поняли шутку.

– Для побега.

– А, вот ты о чем. Нет, вряд ли у нее было время, чтобы копать туннель. Джордан ей покоя не дает.

Бритый взял рацию и отправился в контейнер. Дэн выпустил предшественников, дождался, пока те уедут, вернулся внутрь и закрыл главную дверь на засов. Из контейнера доносились тихие голоса. Через некоторое время они смолкли, слышен был лишь шум кондиционера. Дэн натянул перчатки, достал флакон этилового спирта и словно одержимый протер дверные ручки и все, к чему мог когда-либо прикасаться.

Тонкий свитер совершенно не спасал от пронизывающего холода. Дэн принес из фургона ковер и снова запер дверь. Ему нравилась монотонная работа. Он поставил свернутый в рулон ковер рядом с дверью в контейнер, подождал немного, взглянул на часы. Прошло всего восемнадцать минут, а у него уже все было готово. Дэн начал расхаживать туда-сюда, считая шаги, чтобы хоть как-то отвлечься от гнетущих мрачных мыслей. Не помогло. Каждый раз, когда он представлял себя и Бритого сидящими на сумках, набитых миллионом фунтов каждая, картинка тут же сменялась физиономией Риси, выслеживающего в Багдаде террористов-смертников.

Время текло медленно. Дэну казалось, что оно и вовсе остановилось. Он даже поднес часы к уху, чтобы убедиться, что те тикают в привычном темпе.

– У отца есть дом недалеко от пляжа Джуху, – продолжила рассказ Алишия. – Он купил его много лет назад, еще когда снимался в кино. Порой, когда мне лень было возвращаться в город, я ночевала там. Иногда там останавливались друзья отца, но свободную комнату всегда можно было найти. Привратник, мой давний друг, всегда меня пускал. Отец узнал об этом и потребовал, чтобы я звонила ему каждый раз, как соберусь там переночевать. Некоторые из его гостей ценили уединение.

– Что это значит?

– Я уже не была ребенком. Мать как-то рассказала, что Шармила управляла эскорт-агентством. Клиентами были в основном отцовские деловые партнеры. В пляжном доме устраивали вечеринки, иногда в моем присутствии. Я просто запиралась в спальне, а утром уезжала. Перед отцом не отчитывалась, несмотря на его требование. Не знаю, что еще происходило в том доме.

– Какие-то особенные, частные мероприятия?

– Да, такое случалось. Иногда отец сдавал дом только одному человеку. Даже вся прислуга расходилась, оставался только привратник.

– Знаешь, для кого он это делал?

– К тому времени я уже несколько раз ездила с отцом в деловые поездки. Познакомилась с его партнерами в Пакистане, в основном в Карачи, но еще и в Хайдарабаде, Мултане, Лахоре и Исламабаде. Все они были мужчинами – военные, или бывшие военные, или госслужащие. Большинство воспринимали меня как потенциальную наследницу отца, но двое, по его словам, ни за что не стали бы вести со мной дел. Оба – исламские фундаменталисты, в их присутствии мне приходилось покрывать голову. Меня они словно не замечали, и этому я была даже рада. Один из них был особенно неприятен.

– Как его звали?

– Амир Джат. Отставной военный, но, как мне показалось, не отошедший от дел. Он всех изучал, словно разведчик. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что этот человек может убить, и глазом не моргнув. Думаю, отец тоже боялся его или, по крайней мере, тех, с кем Амир Джат был связан. Вид у Джата был внушительный, но совершенно непривлекательный. Этот человек ни перед чем не остановится. Подвергнет тебя пыткам, если понадобится. При нем даже отцовское обаяние тускнело.

– Выходит, особым гостем в доме на пляже Джуху был Амир Джат?

– Это был единственный раз, когда привратник не впустил меня переночевать. Более того, он сказал, что мне самой не захочется провести там ночь. Но я тогда слишком устала, чтобы ехать в город, и просто умоляла его. Дала слово вести себя тихо и не зажигать свет. Привратник не мог мне отказать, как я уже говорила, но все равно отключил электричество, на случай если я забуду про обещание. Он не знал имени гостя. Мне стало любопытно, и я попыталась сама это выяснить. То, что я увидела, было ужасно. – Алишия закрыла лицо руками. – То есть я не увидела ничего откровенно жестокого, но все равно испытала первобытный ужас.

– И что же это было?

Бритый сидел на тумбочке и разглядывал затылок Джордана. Редеющие рыжие волосы, на макушке лысина. Широкие, но сутулые плечи, на голове – наушники. Ужасно хотелось курить, но Джордан курение запрещал. Риси скоро должен был начать зарядку – этим и хотел воспользоваться Бритый. Но время близилось к половине второго, а тот все еще увлеченно читал какую-то книгу в твердом переплете.

– Что читаешь? – спросил Бритый.

Риси молча мотнул головой, давая понять, что название книги ничего тому не скажет.

Бритый пожал плечами, спрыгнул с тумбочки, снял куртку и начал делать упражнения, которые всегда выполнял Риси: наклоны, выпады, приседания, отжимания – пусть и не на одной руке. Отжимания на одной руке были коронным номером Риси.

– Хреново у тебя получается, – оценил тот его старания.

– С чего-то надо начинать.

– Будешь делать выпады с таким усилием – не сможешь ходить неделю.

– Понял. Нагрузка на внутреннюю поверхность бедра колоссальная.

– Тренируйся постепенно. Бегуны не готовятся к марафону, ежедневно бегая другие марафоны.

– Может, дашь парочку советов?

– Сначала нужно размяться. – Риси отложил книгу.

– Да ну, тоска. Разминка – это еще скучнее, чем просто сидеть на заднице. Давай сразу к упражнениям.

– Без разминки тебя придется каждое утро поднимать из кровати экскаватором.

– Ладно, валяй.

Риси показал ему несколько упражнений на растяжку – весьма непростых для человека, который не мог дотянуться пальцами до носков с четырнадцати лет.

– Ощущение, будто сухожилия вот-вот лопнут, – выдохнул Бритый.

Его лицо покраснело, в висках стучало.

Риси показал, как правильно выполнять упражнения. Бритый сделал каждое пятнадцать раз. После скручиваний он без сил распластался на полу, сердце трепыхалось в груди, словно птица в клетке.

– Обычно я делаю в десять раз больше, – заметил Риси.

Всем видом показывая, как ему худо, Бритый перевернулся на живот, поднялся на четвереньки, дополз до тумбочки и натянул куртку.

– Сколько выкуриваешь в день? – поинтересовался Риси.

– Две пачки.

– Идиот.

– Что тут скажешь, люблю делать то, что у меня хорошо получается.

– Курить?

– Ага, у меня всегда был талант к курению.

– Умеешь пускать колечки дыма из задницы?

– Если вежливо попросишь, покажу. Научи меня отжиматься на одной руке. Хочу похвастаться перед парнями в пабе.

– У тебя и на двух руках с трудом получается.

– Да, но дело ведь не в силе? Главное – техника.

Риси принял упор лежа.

– Первым делом ты должен стать жестким, как доска, – сказал он. – Для этого напрягаешь бедра, ягодицы и живот. Упираешься двумя руками и поднимаешь правую…

Это были его последние слова. Поймав нужный момент, Бритый выхватил пистолет и выстрелил точно в затылок Риси. Без глушителя – иначе сложно было спрятать пистолет в куртке. Грохот выстрела эхом раскатился по помещению.

– Что ты увидела? – повторил Джордан.

– Около полуночи ворота открылись, – Алишия с трудом возвращалась к пережитому, – и появилась машина, которую я узнала…

Звук выстрела оглушил Джордана. Он сорвал с головы наушники, вскочил, оборачиваясь, и отпрянул, увидев перед носом дымящийся ствол пистолета.

– Руки за голову, – приказал Бритый.

Краем глаза Джордан заметил расплывающееся вокруг простреленной головы Риси кровавое пятно и повиновался.

– На колени!

Джордан неуклюже опустился на пол.

– На кого ты работаешь? – спросил Бритый.

– С чего ты взял, что я вообще на кого-то работаю?

– После каждого сеанса ты кому-то звонишь. Записываешь все разговоры. Кто тебе платит?

– Хочешь знать, кого бояться? – ухмыльнулся Джордан.

– Никого я не боюсь.

– Скажешь это Макманусу, когда тот узнает, что ты застрелил его друга.

– Этому ирландскому отморозку?

– Он достанет тебя, – уверенно кивнул Джордан. – Пусть не сегодня или завтра, но обязательно достанет.

Бритый выпустил пулю в стеклянную панель напротив стола. Та разлетелась вдребезги. Джордан инстинктивно увернулся от осколков. Алишия не сразу поняла, что перед ней больше не ее отражение, а реальный мир. Напротив нее на коленях стоял мужчина, а еще один, бритоголовый, стоял сзади и держал его на мушке. Девушку охватил ужас.

– На четвереньки, пес! – приказал Бритый.

Джордан подчинился.

– Ползай, как заставлял ползать девчонку.

Уткнувшись носом в пол, тот пополз.

Бритый выстрелил ему в ногу.

Джордан завалился на бок и скорчился от боли. Бритый повернулся к Алишии и крикнул:

– Надень маску! Живо!

Девушка пошарила в поисках маски, нашла ее у подушки, надела.

– Что вы… – начала она.

– Заткнись! – рявкнул Бритый. – Руки за голову, не двигайся, пока не скажу.

Он подошел к Джордану. Тот лежал с закрытыми глазами, обхватив раненую ногу, и тяжело дышал. Бритый пнул его. Джордана бросило в жар, и в то же мгновение Бритый пустил пулю ему в лоб. Алишия от ужаса скатилась на пол с кровати.

– Сядь! – крикнул Бритый.

– Я знаю ваш голос, – сказала девушка, все еще не отойдя от шока. Мысли путались в ее голове. – Думаю, вы только что совершили очень большую глупость.

– Вот только посмеяться над ней некому, – сказал Бритый.

Глава 18

13 марта 2012 года, вторник,

5:00 по местному времени, 1:00 по лондонскому

Пакистан, Лахор

Агент Амира Джата никогда не пользовался парадным входом. У него был ключ от задней двери, и он мог приходить и уходить незамеченным. В этот раз он шагал через маленький садик, заметно волнуясь. Агенту не терпелось порадовать босса свежей сенсационной информацией.

Пусть официально генерал-лейтенант Амир Джат и вышел в отставку, его рабочий график ничуть не изменился. Джат по-прежнему вставал в четыре утра, занимался бумажной работой, а позже, в шесть, принимал посетителей. Вот и сегодня он поднялся ни свет ни заря, но по другому поводу. Амир Джат ждал своего спецагента, который собирал данные исключительно о Фрэнке д’Круше. Вся информация передавалась устно, никаких записей или документов, и только в те часы, когда дома не было никого, кроме хозяина.

Фрэнк д’Круш занимал в мире Джата особое место. Отставной генерал ненавидел его больше, чем кого бы то ни было. Не только потому, что д’Круш не был мусульманином, или потому, что в прошлом был актером, что одновременно вызывало в Джате зависть, отвращение и презрение. Фрэнку была известна единственная слабость генерала, и тот не мог позволить, чтобы о ней узнали другие. Амир Джат был убежден в том, что не должен внушать людям ничего, кроме страха. Он знал, что д’Круш тоже боится его, однако, будучи хорошо подкованным в вопросах политики, Джат понимал, что ситуация может в любой момент измениться. Его карьера может рухнуть. Поэтому он стремился выяснить как можно больше о Фрэнке, даже если это не имело отношения к делам официальной разведки.

Пакистанская межведомственная разведка была устроена так, что никто, включая ее руководителя, толком не знал, как именно она работает и с кем сотрудничает. Согласно конституции, разведка подчинялась непосредственно премьер-министру и занималась сбором информации как внутри страны, так и за ее пределами. Однако на деле все было иначе. В рапортах умалчивалось многое из того, о чем шептались политики в кулуарах. Бывшая премьер-министр Беназир Бхутто называла межведомственную разведку «государством в государстве» и была недалека от истины.

Служащие разведки официально находились под юрисдикцией Министерства обороны, но в то же время представляли и защищали интересы множества партий и группировок, существующих в Пакистане, раздробленном по клановому и религиозному признакам. Что сказать о людях, которые сначала помогли ЦРУ организовать мятеж афганских моджахедов против СССР в восьмидесятых, а затем, когда эта операция завершилась успехом, открестились от них, как от чумных крыс, и отвернулись от соотечественников, которые открыто выражали поддержку своим кровным братьям?

Даже спустя тридцать семь лет службы в межведомственной разведке Амир Джат не мог поручиться, что ему известна вся ее кухня. Однако работу подведомственного ему отдела он знал назубок.

ЦРУ и МИ-6 не понимали, откуда у отставных пакистанских разведчиков столько влияния, но Джата это не заботило. Он сколотил довольно крупное состояние и за время службы накопил достаточно связей в рядах афганских талибов, «Аль-Каиды» и «Лашкаре-Тайбы». Его служебное положение не играло никакой роли. Джат был умным и хитрым, и власть была смыслом его жизни.

Агент поднялся на веранду. Генерал не обернулся, лишь отпил немного кипяченой воды из стакана. Преисполненный эмоций и с трудом придерживаясь официального тона, агент доложил, что Фрэнк д’Круш срочно отбыл в Лондон в связи с похищением его дочери.

Амир Джат редко давал волю эмоциям. Однако сейчас под видимым спокойствием агент распознал неприкрытый интерес. Невозмутимость Джата была хорошо известна. Ее не могли поколебать ни новости об ужасных увечьях и смертях, ни пытки и кровавые расправы. Но эта новость о неожиданном повороте судьбы Фрэнка д’Круша заставила Джата напрячься. От всплеска адреналина мускулы напряглись, пальцы крепко вцепились в подлокотник, а взгляд, казалось, мог прожечь дырку в поверхности стола.

– Источники? – обронил Джат.

Агент знал, что одного источника будет недостаточно.

– Первым информацию передал источник в индийском отделе исследований и анализа. Британский разведчик из МИ-шесть подал запрос с требованием узнать, не причастны ли к похищению пакистанские спецслужбы, и если причастны, то для чего им давить на д’Круша.

– А еще? – На Джата трудно было произвести впечатление.

– Вчера в Карачи прибыл Анвар Масуд. Он встречался с генерал-лейтенантом Абдулом Икбалом. Тот попросил меня кое-что разузнать. Масуд – неофициальный глава службы безопасности Фрэнка…

– Знаю я этого Масуда. Он гангстер, – прервал агента Джат. – Продолжай.

Агент привык к такому отношению. Джат никогда не делился с ним своими соображениями, лишь отдавал приказы. Любопытство вызывало у него подозрения. Агенту всегда приходилось сдерживаться, чтобы не разочаровать Джата и не потерять работу.

– Есть еще непроверенная информация, – продолжил он. – Но я не могу делать по ней выводов, пока не дождусь отчета из Мумбаи.

– Выкладывай.

– Источник только один.

– Кто?

– Полиция.

– Надежнее некуда.

– Требуется время, чтобы получить подтверждение из Разведывательного бюро Индии. – Агент по-прежнему сомневался, сообщать ли сведения.

– Говори, чего уж там, – фыркнул Джат.

– Сегодня утром был застрелен британский агент.

– Где?

– В трущобах Дхарави в Мумбаи.

– Чья работа?

– Полиция допрашивает людей Анвара Масуда.

– Считают, это его рук дело?

– Не могу сказать. Оружие, из которого застрелили агента, так и не нашли.

– Зачем Масуду убивать британского разведчика?

На этом агент решил, что с информацией пора заканчивать. Амир Джат не любил, когда на все вопросы отвечают за него.

– Это случилось лишь несколько часов назад. Полицейский осведомитель только что позвонил. Известно лишь, что произошел конфликт между бандой Масуда и другой группировкой, в ходе которого погиб англичанин. Как он там оказался – загадка.

– Что еще за другая группировка?

– Задержать никого не удалось. Расследование продолжается.

– Я хочу знать больше. Иди и разузнай.

Агент замер в трепетном ожидании. Джат вручил ему конверт и взглядом указал на выход.

Амир Джат неподвижно сидел в кресле на веранде. Он отпил еще чуть теплой воды, одновременно просчитывая возможные ходы трехмерной шахматной партии с участием пакистанских политиков и шпионов.

Один за другим в его голове возникали вопросы. Некоторые – попроще, другие – посложнее. Почему Анвар Масуд обратился к Икбалу, а не прямиком к нему? Неужели его действительно подозревали в организации похищения? Может, Масуд таким образом давал Джату время найти оправдание? Или нет? Амир Джат привык не слишком полагаться на самые очевидные варианты ответа. В его мире у всего было двойное, а то и тройное дно.

Генерал быстро понял, что ему необходимо раздобыть больше информации. Но сделать это можно было только в Лондоне. К утру он осознал всю парадоксальность своего положения. Тот, кто хотел навредить ненавистному Фрэнку д’Крушу, тем самым вредил и ему. Джат тут же вспомнил, как недоволен был пакистанский «Талибан» его связями в Афганистане и тем, что он контролировал важнейший источник дохода – наркотрафик. Необходимо было проверить и их недавнюю деятельность.

Джат отыскал в офисе паспорт, с которым можно было долететь из Дубая в Париж, и договорился о встрече с осведомителем из афганского «Талибана». Заказав билет из Карачи до Дубая, он отправил зашифрованное послание агенту в ОАЭ с просьбой достать билет на самолет до Парижа.

Наконец Джат позвонил в Карачи генерал-лейтенанту Икбалу и попросил того добыть как можно больше информации о похищении от Анвара Масуда или даже от самого Фрэнка д’Круша. Он сообщил Икбалу о том, что собирается прилететь ближайшим военным рейсом из Лахора и желает встретиться с ним на аэродроме.

Покончив с делами, он сел и вскипятил себе еще воды.

Два трупа и залитые кровью осколки смотровой панели на полу – Дэн был потрясен увиденным. Он уже ожидал, что найдет Бритого нагишом, привязанным к стулу, с разбитой головой и выпученными глазами.

– Эй, медбрат, открой ворота и загони сюда фургон! Понял? – приказал Бритый.

– Тебе и правда удалось, – прошептал Дэн.

– Делай что говорю и не забудь свой коктейль!

Обрадованный внезапным превращением Бритого в крутого мужика, Дэн выскочил наружу, открыл ворота, забрался в фургон и задним ходом завел его на склад. Казалось, что Бритый под кайфом. Да он и сам говорил, что всегда идет на дело, закинувшись декседрином, но такого эффекта от декседрина не добьешься. Похоже, Бритый ловил кайф от того, что делает. Рисовался. Нет, не перед подельником – перед девушкой. Дэн не предполагал подобного развития событий. Он остановил машину, вышел, запер ворота, достал аптечку. По пути к контейнеру прихватил ковер. «Теперь все видится в новом свете», – подумал он, глядя сквозь раму бывшей смотровой панели на то, как Бритый пялится на полураздетую Алишию.

– Надо бы ее одеть. – Дэн сменил перчатки.

– Во что? – огляделся по сторонам Бритый. – Просто выруби ее.

– Я помню ваши голоса, – пробормотала Алишия. – Вы были в доме, куда меня привез таксист…

– Заткнись! – рявкнул Бритый.

– Не надо снотворного, пожалуйста!

– Слишком рискованно. – Дэн сделал девушке укол.

Алишия обмякла. Они подняли ее и завернули в ковер.

– С ней все будет в порядке? – забеспокоился Бритый. – Не задохнется?

– В фургоне я сразу же разверну ковер. Уложу ее так, чтобы легко перенесла дорогу. Все будет хорошо.

– Я поеду с ней!

– Кто из нас медбрат?

– Ты, но…

– Что «но»? – Дэн сурово посмотрел на Бритого.

– Ладно, – сдался тот. – Что еще берем с собой?

– Для начала все, что на столе.

Бритый притащил пару пластмассовых коробок. В одной из них он обнаружил кучу мобильных телефонов и сим-карт. Он сложил поверх все оборудование со стола, а также содержимое верхнего ящика. В другой коробке оказались наручники, маски и кляпы. Туда Бритый сунул папки и блокнот Джордана.

– Проверь жмуриков, медбрат, – велел он.

Дэн осмотрел труп Риси. Тот лежал лицом вниз, одна рука по-прежнему за спиной. В карманах пусто. Даже мелочи не нашлось. У Джордана – тоже ничего, кроме выключенного мобильника.

– Вот дерьмо!

– Что?

– У них ничего нет. Ни денег, ни документов. Вообще никаких личных вещей.

– Давай отнесем коробки, а потом заберем девчонку.

Они погрузили коробки в фургон и вернулись за Алишией. Дэн уложил ее на пол машины, сел рядом, проверил пульс и дыхание.

– Возьми. – Дэн протянул Бритому пару перчаток и флакон со спиртом. – Протри все, к чему прикасался. Лучше не оставлять следов.

Бритый вернулся в контейнер, натянул перчатки и осмотрелся напоследок. Постоял немного, чтобы обдурить Дэна, затем погасил свет, запер двери и вышел.

– Что-то ты быстро, – недоверчиво заметил Дэн.

– Да я почти ничего не трогал.

– Собираешься махнуть в Рио?

– Что?

– Великобритания – островок небольшой, а людей здесь много. Если полиция возьмет твой след, долго не протянешь, – пожал плечами Дэн. – Мне самому пойти и все за тобой вытереть?

– Да мне и так крышка.

– А как же я? Мы ведь с тобой теперь неразлучны, как сиамские близнецы.

Бритый завел фургон, выехал на улицу, вылез, чтобы закрыть ворота, и проскользнул под ними, пока они закрывались. В этот раз сообщники поехали по туннелю Блэкуэлл, затем свернули на север к Майл-Энд и, наконец, на запад, к мастерской на Бранч-плейс. На месте они были в полпятого утра. Бритый припарковал фургон у ворот и помог Дэну донести девушку до квартиры.

– Не мешало бы тебе избавиться от фургона, – посоветовал Бритый.

– Мне? – возмутился Дэн. – У меня здесь пациентка. Я не могу оставить ее, пока она не очнется. Нужно будет провести полный медосмотр. Так что сам придумай, как и где избавиться от фургона. Желательно подальше отсюда. Нельзя, чтобы нас выследили из-за машины.

– Чтобы стереть все отпечатки, понадобится пара часов, не меньше.

– Неплохая идея. И помыть бы его тоже не мешало. Нам фургон больше не понадобится, а если полиция его найдет, у нас будут неприятности.

– Что тебя беспокоит?

– Время, – вздохнул Дэн. – К утру Пайк узнает, что у него проблемы. А с полицией вообще сложно что-то предугадать.

– Копы-то тут при чем? – Бритый недоуменно почесал затылок. У него уже начался отходняк после декседрина.

– Тут, между прочим, парочка жмуриков образовалась, – напомнил Дэн.

Амир Джат собрал вещи и приготовился к отъезду. Водитель уже подогнал машину и отнес туда чемоданчик хозяина. Генерал сидел на веранде в ожидании последнего посетителя. Он волновался, что было большой редкостью, – случаи, когда его цепкие руки теряли контроль над ситуацией, можно было по пальцам пересчитать.

На Западе крепкую связь между двумя мужскими особями одного вида принято называть дружбой. Амир Джат считал иначе. Столь прочная привязанность объяснялась, по его мнению, тем, что самцам нужно приглядывать друг за другом, чтобы, воспользовавшись удобным моментом, заполучить самку или еду раньше конкурента. То есть связывает их не любовь, а вражда. С похищением дочери д’Круша Джат неожиданно почувствовал себя уязвимым. Он потерял из виду своего ненавистного компаньона, и это могло привести к катастрофе.

Гостем Джата был его протеже, Махмуд Азиз, который шел сейчас по садовой дорожке. Он всегда выглядел так, словно единственной его заботой в жизни было набрать побольше очков в товарищеской игре в крикет. Джат знал, насколько обманчив этот вид: именно Азиз организовал самые жестокие теракты с момента возвращения в Пакистан Беназир Бхутто. Он даже взял на себя ответственность за ее убийство, что могло оказаться правдой: Махмуд Азиз плотно сотрудничал с «Аль-Каидой». Джат работал с ней с две тысячи десятого года, когда в отместку за американские бомбардировки они вместе устроили нападение на колонну НАТО.

Тщательно выбритый, с короткой стрижкой и европейскими чертами лица, Махмуд Азиз не был похож на пакистанца. Люди совсем не так представляют себе радикальных исламистов. Двадцать из тридцати семи лет жизни Азиз провел в Аптон-Парке и даже по-английски говорил с лондонским акцентом. Амир Джат считал это весьма полезным и ожидал, что у того найдутся надежные осведомители в Лондоне.

Генерал молча вручил Азизу конверт с десятью тысячами долларов. Он не объяснил, зачем эти деньги, – они лишь служили напоминанием о том, что Джат поддерживает Азиза. Тот принял подарок обеими руками, тем самым выражая признательность.

– Ас-саламу алейкум, – приветствовал гостя Джат.

– Ва-алейкум ас-салам, – ответил Азиз.

Несколько минут они расспрашивали друг друга о здоровье родных и близких. С Азизом Джат вел себя намного уважительнее, чем с другими. Наконец они присели, и Джат налил гостю чаю.

– Слышно ли что-нибудь о готовящихся в Лондоне операциях? – спросил он.

– Мои люди ничего не планируют, Олимпийские игры – слишком очевидная цель. Все объекты охраняются денно и нощно, – пояснил Азиз. – После терактов две тысячи пятого года МИ-пять удвоила штат агентов, они неустанно следят за нашей общиной. Лишь недавно нам удалось вычислить троих шпионов, которые сорвали атаки на Лондон, Париж и Берлин в две тысячи десятом. Мы не хотим еще больше раскрывать карты перед британской, французской и немецкой разведкой, поэтому наша политика остается прежней – искать легкоуязвимые цели и не вызывать подозрений. Я очень удивлюсь, если другие группировки решатся на масштабную операцию в такое время.

– Операция, о которой меня поставили в известность, не прямое нападение, а скорее вспомогательная мера, способ оказать давление.

– А конкретнее? – заинтересовался Азиз. – Мы ведем несколько потенциальных целей, но…

– Нет-нет, это совсем не то, – поспешил уточнить Джат. – Речь идет о похищении.

– Ради выкупа?

– Возможно.

– Или ради информации? Компрометирующей, скажем, правительство и выставляющей его в дурном свете? В Лондоне такое тяжело провернуть. Не думаю, что кому-то удавалось. Трудно удерживать человека в таком большом и густонаселенном городе, где кругом шныряет полиция и агенты МИ-пять.

– Значит, ваши люди в этом не замешаны?

– Вероятность крайне мала, но я могу проверить.

– Есть кто-нибудь в Лондоне, кто мог бы организовать такую операцию?

– Смотря о ком речь. Политик, бизнесмен?..

– Статус человека значения не имеет. Важны обстоятельства, – ушел от прямого ответа Джат. – Нужно найти, где держат заложника, и перехватить его.

Глава 19

13 марта 2012 года, вторник, 7:05

Северный Лондон, Хакни, Бранч-плейс

– Уже седьмой час! Где тебя черти носили? – буркнул Дэн, отрываясь от чтения документов.

Он вынул из ушей наушники и выключил диктофон.

– Волосы отращивал, – огрызнулся Бритый. – Для маскировки.

Он с усмешкой погладил гладкую, как бильярдный шар, голову.

– Избавился от фургона?

– Поэтому-то и задержался. Я кое-что придумал…

– Не нравится мне, когда ты начинаешь думать самостоятельно.

– Приходится это делать, пока ты тут сидишь и готовишься играть в «Слабое звено»!

– Я прорабатываю план, – отрезал Дэн. – Объект исследования: Алишия д’Круш. Так что с фургоном?

– Отогнал его к приятелю.

– И что, он выкрасит его в розовый цвет и повесит шторки на окнах?

– Еще чего! Фургон пошел под пресс. Он теперь под кофейным столиком поместится.

– То есть ты отправил его на свалку?

– Ага. Его ни за что не найдут.

– А номера?

– Утопил в канале.

– Где находится эта свалка?

– На Три-Колтс-лейн.

– Это же Бетнал-Грин, – застонал Дэн. – Практически на заднем дворе у Пайка. Твой приятель способен держать язык за зубами?

– Ясное дело. К тому же у него на свалке отличное оборудование.

– Все равно это слишком близко.

– Знал бы кого в Уотфорде – отогнал бы фургон туда, – разозлился Бритый. – Ты, в натуре, как себе это представляешь? Приезжаю я, значит, к абсолютно незнакомому чуваку и говорю, что хочу немедленно избавиться от тачки? А этого парня я знаю, он надежный.

– Пока кто-нибудь не запугает его сильнее, чем ты.

– Это Пайк, что ли? – усмехнулся Бритый. – Да он туда дорогу не найдет. Его карта обрывается на берегу Темзы.

– Ты это уже говорил. Ладно, хорошо хоть газету не забыл купить.

– Как там наша пациентка? – Бритый бросил Дэну свежий номер «Сан».

– Должна скоро вернуться. Полчаса назад отправил ее в магазин за сэндвичами.

– Черт, какая муха тебя укусила?! – рявкнул Бритый.

Он заглянул в спальню, чтобы удостовериться, что Дэн шутит.

– Да спит она, – сказал тот. – Я приковал ее к кровати наручниками. Давление, температура и пульс в норме. Все хорошо. Ничего получше «Сан» не нашлось? Не хочу, чтобы нас держали за кретинов.

– «Дэйли стар» уже разобрали. – Бритый не отводил взгляда от спальни.

– Чаю заваришь?

– Ладно. – Бритый закрыл дверь. – А ты пока расскажи, что выяснил о нашем объекте исследования.

– Сам читать не умеешь?

– Я лучше запоминаю, когда мне рассказывают. Даже в газетах только фотографии смотрю.

– Так я и поверил! Просто признайся, что тебе лень.

– Ладно, рассказывай, что ты там слушал?

– Записи разговоров Джордана и Алишии. Должен заметить, этот парень – настоящий специалист.

– Откуда тебе знать?

– Я работал в психбольнице. Повидал достаточно психотерапевтов и психологов. У Джордана довольно агрессивная манера, но он точно специалист. Возможно, военный. По записям и разговорам видно, что он знаком с технологией ведения допроса, знает, как составить психологический портрет, владеет психоанализом. У него все разложено по полочкам. Записывает ответы, структурирует информацию, вычленяет самое важное и над этим работает дальше. Гениально, черт побери!

– Думаешь, все они, кроме ирландца, были военными?

– Наемниками. Думаю, они это так не оставят, – озабоченно заметил Дэн. – У нас на хвосте две банды, полиция и…

– Значит, настраивай телефон и договаривайся о выкупе, – прервал его Бритый.

– Я?

– А кто еще? Раз ты все прочитал и обдумал, тебе и переговоры вести.

– А ты чем будешь заниматься?

– Я инфорсер^[19].

– Инфорсер? Где ты таких слов набрался? Пересмотрел в детстве «Славных парней»?^[20]

– Просто говорю, что на мне грязная работа.

– То есть будешь плевать в потолок.

– Пока ты не договорился о выкупе – да. А потом поеду его получать, рискуя головой.

– Выходит, я нашел место, забочусь о заложнице, анализирую информацию и теперь еще веду переговоры! А ты бьешь баклуши… Ну и при необходимости не только баклуши.

– Я разобрался с ребятами на складе, ты ухаживал за девчонкой. У кого из нас было больше шансов погибнуть? Кстати, Джордан как-то сказал Риси, что переговоры он ведет только с матерью девчонки.

– Какое это имеет значение?

– Да вот, думал, тебе должно быть легко находить общий язык с женщинами.

– Неужели?

– Ты ведь занимаешься домашним хозяйством.

– Да пошел ты!

– Все прослушал?

– Нет, еще целая куча записей осталась.

– Джордан наверняка записывал и телефонные переговоры.

– Как думаешь, зачем ему это было нужно? – задумался Дэн.

– Я допросил Джордана перед тем, как убить. Он сказал, что нам следует бояться этого отмороженного ирландца. Кстати, его зовут Макманус. Джордан сказал, что рано или поздно он нас достанет.

– Это внушает оптимизм… Можно расслабиться и…

– Алишия тоже кое-что заметила, когда я застрелил Джордана. Сказала, что я совершил большую глупость.

– С ее точки зрения, это была единственно верная оценка происшедшего.

– Твою мать, медбрат, говори по-человечески!

– Время Амира Джата на исходе, – заявил руководитель пакистанской межведомственной разведки. – Американцы собрали на него толстенное досье, последняя глава которого посвящена его причастности к укрытию Усамы бен Ладена на вилле в Абботтабаде в какой-то сотне километров от моего офиса.

Эти слова генерал-лейтенант Абдул Икбал услышал три месяца назад на тайном собрании в Исламабаде. Он понял, что от него требовалось. Амир Джат стал проблемой, и Икбал должен ее решить. Нельзя допустить, чтобы Джат попал в руки американцев, – это поставило бы правительство и разведку в более чем компрометирующее положение.

Икбал не знал, как выполнить задание, не убивая генерала на родной земле. А именно на такое решение намекали вышестоящие чины. Главная сложность была в том, что Джат почти никогда не покидал Пакистана, а если и делал это, то тайком.

Решение пришло неожиданно. Примерно месяц назад к Икбалу обратился Махмуд Азиз, их общий с Джатом знакомый. Любому, кто не был в курсе затейливых махинаций, проводимых межведомственной разведкой, его предложение показалось бы невероятным.

Азиз знал о поставленной перед Икбалом задаче. Тот даже не стал задумываться о том, как радикал вроде Азиза получил доступ к столь секретной информации. Азиз предложил не только помощь, но и награду, что, с одной стороны, разожгло в Икбале неуемный энтузиазм, а с другой – заставило разрываться между служебным долгом и давней дружбой с Амиром Джатом.

Теперь, когда в эту историю оказался вовлечен и д’Круш, лояльность Икбала подверглась очередной проверке. Когда-то Фрэнк спас жизнь его сыну, оплатив сложную операцию по удалению опухоли мозга. Икбал чувствовал, что сполна отплатил за услугу, но разве можно измерить цену жизни твоего наследника?

В ожидании Икбал расхаживал по комнате. Его плечи были расправлены, живот втянут, руки сложены за спиной. Он нервничал, то и дело поглядывая на улицу. Глаза Икбала беспокойно бегали, набриолиненные с утра волосы слегка растрепались. Наконец раздался звонок. Звонили с секретного номера в доме одного из разведчиков в Лахоре.

Махмуд Азиз все еще не мог прийти в себя после разговора с Амиром Джатом. Подумать только, тот мог разрушить столь тщательно планировавшуюся в течение полутора лет операцию! И из-за чего? Из-за какого-то непредвиденного похищения.

Успокоившись, Азиз передал Икбалу суть разговора с Джатом.

– Джат скоро будет здесь, – сообщил тот. – Да, заедет по пути в Лондон.

– Он ничего об этом не говорил, – удивился Икбал.

– Но это правда.

– Он спятил.

– Не исключено, – подтвердил Азиз. – Однако это дает прекрасную возможность воплотить в жизнь те перемены, о которых мы говорили месяцем ранее.

По воцарившемуся в трубке молчанию Азиз чувствовал, как напрягся Икбал.

– Вы говорили, что американцы висят на хвосте у нашего общего друга, – начал Азиз, – и я придумал, как нам решить эту проблему. Все, что нужно, – не мешать нашему другу делать то, что он собирается сделать. Я буду держать с ним связь. По моей команде вы сообщите д’Крушу о том, что наш друг вылетел в Великобританию, и убедите в том, что именно он организовал похищение дочери Фрэнка.

– Постойте, наш друг не должен попасть в руки МИ-пять, – прервал его Икбал. – Они ничем не лучше ЦРУ. А д’Круш будет под постоянным их наблюдением. Даже у меня под боком агенты МИ-шесть что-то вынюхивают и неустанно следят за Анваром Масудом.

– Прошу, доверьтесь мне, – сказал Азиз. – Это ради общего блага. В подтверждение этому вы получите значительную долю от афганских «сельскохозяйственных» операций, которыми прежде заправлял наш друг.

– А что будет с Алишией д’Круш?

– Почему вас это волнует?

Икбал хотел было сказать, что беспокоится о ее безопасности, но решил избежать излишней сентиментальности.

– Фрэнк д’Круш может быть нам весьма полезен.

– Его деятельность в прошлом свидетельствует об обратном, – отрезал Азиз. – Жизнь его дочери приоритетом не является.

Руби, жена Джека Обера, поднялась рано. Вид у нее был потрепанный. Даже при жизни мужа она не была красавицей, а став вдовой, и вовсе сдала. Светлые волосы лохмами свисали на плечи – будто северный ветер разметал сноп сена. Руби кое-как собрала их в пучок и скрепила заколкой. Ее лицо, и без того преждевременно состарившееся от злоупотребления алкоголем и табаком, выглядело помятым. Щеки ввалились, зубные протезы расшатались. Но взгляд голубых глаз был по-прежнему таким пронзительным, что мог, казалось, прошить насквозь любого на расстоянии двадцати шагов. Никто не смел переходить дорогу Руби Обер. Пусть она весила менее сорока пяти килограммов, росту в ней было без малого сто семьдесят пять сантиметров, а длинные ногти могли распахать щеки врага так, что там впору было бы сажать огород.

Вряд ли что-то могло помочь ей выглядеть лучше этим утром, поэтому, когда ее дочь Шерил крикнула, что такси прибыло, Руби лишь на ощупь мазнула по губам помадой и спустилась вниз.

Спустя четверть часа они вышли у дома Джо Ширинга на Восс-стрит. Шерил позвонила в дверь.

– Иду, – раздался голос хозяина, и вскоре дверь приоткрылась.

Шерил с матерью вошли в прихожую.

Когда-то Джо Ширинг был боксером и тренировался в знаменитом клубе «Рептон бойз» в Бетнал-Грин. Гостиная напоминала о славных днях его карьеры. В 1976-м он бился на арене «Уэмбли» за титул чемпиона Великобритании в среднем весе, но Алан Минтер отправил его в нокаут в пятом раунде. Джо по-прежнему посещал тренировки в клубе и читал мотивационные лекции детям-инвалидам, приезжавшим туда со всего мира.

Руби встала у камина, а Шерил плюхнулась в кресло.

– Это место хозяина, – заметила мать.

– Да по фиг, – отмахнулась та.

Руби смерила дочь холодным пронзительным взглядом, и та подняла свой необъятный зад с кресла за мгновение до того, как Джо Ширинг вошел в гостиную. Он уже не был средневесом. Если бы ему пришлось выйти в ринг сейчас, в противники ему достался бы тяжеловес вроде Дэвида Хэя. Из ног ушла былая легкость, но о руках этого сказать было нельзя. Он нежно, словно бабочку, взял хрупкую кисть Руби в свои лапищи.

– Руби, прими мои соболезнования, – участливо сказал он. – Джек не заслуживал такой участи. Он был хорошим человеком, и я его не забуду. Если что-то могу для тебя сделать – толькоскажи.

Он повторил то же самое Шерил, добавив пару слов и о Вике Скалли, которого знал по боксерскому клубу. Пригласив женщин присесть, Джо грузно опустился в мягкое кресло.

– Руби, если нужны деньги, можешь на меня рассчитывать, – сказал он.

– Джо, это очень великодушно с твоей стороны, но мы пришли не за этим.

Ширинг кивнул и шумно втянул воздух сломанным в молодости носом.

– Помоги найти тех, кто убил Джека и Вика, – сказала Руби.

– Ты ведь знаешь, меня это не касается. В этот раз он работал не на меня.

– С тех пор как ты последний раз предлагал ему работу, не один год прошел. – В голосе Руби прозвучал невольный укор.

– Все мы стареем. – Ширинг и не думал обижаться. – Мне казалось, он неплохо зарабатывает на нелегалах и мебельном бизнесе.

– Джек всегда был щедрым. Жалел этих ребят, платил им лишнего, чтобы они могли посылать хоть немного денег домой.

– Да, это в его духе, – кивнул Ширинг. – Знаю, он очень близко к сердцу принял гибель тех двоих.

– Поэтому он и позвал Вика на помощь, – объяснила Шерил. – Не сделай он этого, Вик остался бы жив.

– Если я выясню, кто стоит за их убийством, что мне делать?

– Просто расскажи нам.

– Это я и сейчас могу сделать. Но я не знаю, кто нажимал на курок.

– И на том спасибо, – сказала Шерил.

– Есть такой Арчибальд Пайк. Гангстер из Бермондси. Не знаешь, как Джек с ним связался?

– Джек лишь сказал, что ему предложили работу, для которой нужно было его такси.

– Зачем он согласился? С деньгами у него проблем не было.

– Она беременна. – Руби кивнула на дочь. – Ей нужна крыша над головой. Скалли обещал отреставрировать дом на Грейндж-роуд, но на стройматериалы денег не хватало.

– И сколько Джек должен был получить за эту работу?

– Десять тысяч.

– Хватило бы с лихвой, – присвистнул Ширинг. – Однако такие деньги всегда предполагают риск.

– Из описания работы следовало совсем другое.

– Я слышал, что сделали с рабочими, которых прислал Скалли. После такого стоило бы поискать телохранителя поопытнее, чем юный Вик.

– Ну так что? – Руби потеряла терпение. – Будешь что-то делать с этим Арчибальдом Пайком или позволишь ему втоптать тебя в грязь?

– Учитывая его габариты, лучше этого не допускать. Я попрошу у мистера Пайка разъяснений. Потом мы соберемся и решим, что делать дальше.

– Значит, ты готов что-то предпринять?

– Сначала дождемся, что скажет мистер Пайк.

Исабель все еще чувствовала себя виноватой, поэтому они с Боксером решили не спать вместе до освобождения Алишии. Чарльз поднялся рано, сделал зарядку и немного поплавал в бассейне. Когда Исабель вошла на кухню, он сидел за столом и пил кофе. Они поцеловались.

Исабель насыпала себе в миску мюсли, порезала туда же яблоко и банан и уселась напротив, развернув свежий номер «Гардиан».

– Знаешь, а ведь Мерси тебя по-прежнему любит, – заметила она таким тоном, словно прочитала это в газетной статье.

Боксеру потребовалось некоторое время, чтобы это переварить. Он налил себе еще кофе.

– Не думаю, – помолчав, ответил он. – Я же говорил: наши отношения закончились много лет назад.

– Возможно, ты так и считаешь. А она – нет.

– Откуда тебе знать?

– Просто знаю. – Исабель пожала плечами. – Сама через это прошла. Мы расстались с Шику, но я никак не могла с этим смириться. Поэтому и не спала ни с кем семнадцать лет. У Мерси были с кем-нибудь отношения?

– Если и были, мне об этом ничего не известно, – задумчиво покачал головой Боксер.

– Вот видишь. Если бы были, ты бы знал.

– К чему ты клонишь?

– Вам надо объясниться. Мерси знает о нас, и ей больно. Думаешь, почему она пришла вчера вечером?

– Мерси – мой соконсультант. Нам надо держать друг друга в курсе событий.

– Да неужели? Она пришла, чтобы посмотреть на нас. Получить подтверждение тому, что между нами что-то есть. Оценить, насколько сильна ее соперница.

– Соперница?

– Она по-прежнему не теряет надежды.

– Тебе это кажется, – покачал головой Боксер. – С момента как мы расстались, я ничего подобного не замечал.

– Мерси скрывает свои чувства. Знает, что стоит тебе догадаться, как между вами все будет кончено раз и навсегда. Но от меня ей ничего не утаить, потому что я побывала в ее шкуре.

– А как же Шармила?

– Шармила – трофейная жена. Их с Шику интимная жизнь далека от идеальной.

– Значит, ты тоже до сих пор надеешься?

– Надеялась какое-то время, даже когда узнала, что за человек Шику на самом деле. Я три года не соглашалась на развод. Трудно отречься от первой любви. Воспоминания о первой близости остаются навсегда. Ты и сам поймешь, когда Шику догадается, что между нами происходит. Он не закроет на это глаза.

Арчибальд Пайк был знаменит двумя особенностями, не заметить которых не мог даже самый рассеянный член его команды: он все время двигался и все время издавал шум. Это было следствием его чрезвычайной тучности, которая также бросалась всем в глаза.

Однако сегодня, после новостей о том, что в старом контейнере обнаружили два трупа и разбитую смотровую панель, а девушка, Дэн и Бритый исчезли, Пайк был непривычно тих и неподвижен. Никаких потягиваний, почесываний, пожевываний, причмокиваний или сглатываний. Он лишь поднес два пальца к бледным губам и облизал их. В глубоко посаженных, заплывших жиром глазах Пайка плескался ужас, как у антилопы, почуявшей приближение гепарда. Даже вечное урчание в желудке прекратилось. По радио передавали «Do the Strand» группы «Рокси мьюзик» – настолько неуместную в сложившейся ситуации песню, что Кевин, правая рука Пайка, раздраженно выключил приемник. На пару минут воцарилась тишина, пока Пайк наконец громко не сглотнул, тем самым вновь запустив свою пищеварительную систему.

– Что ж это выходит, а? – Голос у него был тонкий, почти фальцет. – Бритый с Дэном пристрелили тех двоих и сбежали с девчонкой, так, что ли?

– Нельзя утверждать наверняка, – пожал плечами Кевин. – Но, думаю, если бы это замутил кто-то не из наших, Бритый с Дэном валялись бы рядышком на полу. Поэтому они главные подозреваемые.

– Чем ты сейчас занят? – Пайк даже не посмотрел на Кевина, а лишь моргал, ожидая услышать устраивающий его ответ.

– Вся команда ищет их. Говорил я, что от Бритого стоит ждать неприятностей. Прикидывается дурачком, а на деле башка у него варит.

– А Дэн? Не могу поверить, что он в этом замешан. Он медбрат, а не авантюрист. Всегда все обдумывает, глупостей не делает. Кто мне теперь будет инсулин колоть?!

Кевин промолчал. Дэн ему никогда не нравился: он был не из Лондона, говорил с манерным акцентом, имел высшее образование и еще не начал лысеть. И почти наверняка был гомиком. Обычно даже одного пункта из этого перечня Кевину было достаточно, чтобы пересчитать человеку ребра, а уж за полный комплект он мог и на тот свет отправить без сожаления. Спасало Дэна лишь то, что он был врачом Пайка. Но теперь Кевин предвкушал, как найдет этого слащавого медбрата, затащит его в подвал и займется исторической реконструкцией известного эпизода эпохи Тюдоров с применением каленого железа.

– Что сделали с трупами? – спохватился Пайк.

– Так и лежат.

– Все убрать, склад вычистить до блеска. И живо! Когда следующая смена?

– Не раньше десяти. Кровь глубоко въелась в бетон.

– Отдраить все! Чтобы ни пятнышка не осталось!

– А тела куда девать?

– Привезите сюда. Сложите в рефрижераторе наверху.

Вошел охранник. Почувствовав напряжение между Пайком и Кевином, осторожно поинтересовался:

– Вы не заняты?

– Зависит от того, кто спрашивает, – буркнул Кевин.

– Ребята с Бетнал-Грин. Говорят, их послал Джо Ширинг. Требует объяснений по поводу воскресного инцидента на Грейндж-роуд.

– На что это они намекают? – взвился Кевин.

– По старинке работают. – Пайк потянулся за огромным пакетом чипсов. – Из огня да в полымя.

Он постучал по столу пустым стаканом из-под молока и взглянул на охранника. Тот достал из холодильника бутылку и наполнил стакан шефа. Пайк жадно отхлебнул половину. Над верхней губой образовались белые усы. Похоже, он что-то придумал – об этом говорила прилившая к щекам краска. Так всегда случалось, когда на Пайка снисходило озарение.

– Впусти их, – сказал он, утерев рот рукавом куртки-олимпийки.

Охранник вернулся в сопровождении двоих мужчин. На том, что пониже, седом, было пальто из верблюжьей шерсти, коричневый костюм в тонкую полоску, белая рубашка и красный галстук. В руках этот щеголь вертел шоколадного цвета шляпу трилби. Его спутник, темноволосый гигант с рожей кирпичом, кустистыми бровями и торчащими из ушей волосами, сутулился под весом тяжеленной синей куртки – кажется, еще довоенной. Он молчал и лишь раз улыбнулся, продемонстрировав плотный частокол зубов в воспаленных деснах.

Седой щеголь открыл рот, собираясь представиться, но Пайк внезапно поднялся на ноги. Надпись «Англия» заколыхалась на его необъятной груди.

– Вам, значит, объяснения нужны?! – взревел он, тыча опешившему щеголю пухлым пальцем в грудь. – Да это нам нужны объяснения! Без понятия, какая муха укусила этих двоих. Эти укурки меня кинули, ясно вам? Я отправил их с деньгами для Джека – целых пять кусков, чтоб вы знали, а они пристрелили его, а заодно и другого парня, и смылись с бабками. И след простыл! Да, и это не все. Кевин только что доложил, что они еще двоих пришили, в Дептфорде, и товар наш увели. Ну и молодежь пошла! Экономический кризис на них так влияет, что ли?

– Они не настолько молоды, – вставил Кевин.

– Мы заняты их поисками. – Грозно глянув на помощника, Пайк ясно дал понять, что тому лучше заткнуться. – Найдем – получите ваши объяснения, как только мы получим свои. Уж Кевин их заставит сплясать на раскаленных углях, не сомневайтесь.

– Как их зовут? – спросил щеголь. – Мы попробуем помочь в поисках.

– Не думаю, что от этого будет толк, – скривился Кевин. – Одного зовут Бритый, другого Дэн.

– Разве у нас не записаны их полные имена? – удивился Пайк.

– Сейчас взгляну на их заявления об увольнении, – съязвил Кевин.

– Откуда они родом?

– Бритый – из ваших краев. Родился и вырос в Степни. Другой парень – не местный.

– Машина у них есть?

– Белый фургон.

– А регистрационный номер какой?

– Позвони в гараж Бидла, – приказал Кевин охраннику. – Месяц назад они проходили там техосмотр.

Охранник вышел. Четверо мужчин неловко переглядывались.

– Если найдете их раньше нас, дайте знать, – сказал Кевин. – Нам кровь из носу надо вернуть украденный товар.

Щеголь взглянул на своего безмолвного компаньона. Внешне тот никак не реагировал, хотя наверняка тщательно впитывал информацию.

– Мы желаем присутствовать на допросе, – сказал он.

Охранник вернулся и сообщил регистрационный номер фургона.

– Бритого будет проще отыскать, – продолжил Кевин. – Лысый, детское лицо, голубые глаза, на шее вытатуирована паутина. Увидите – сразу узнаете. Второй похож на педика и постоянно косит под умника.

– Он был медбратом, – печально пояснил Пайк.

Визитеры кивнули и ушли.

– Что нам делать с трупами со склада? – обратился к шефу Кевин. – Не можем же мы их вечно в рефрижераторе хранить.

Тот молча сжевал пару сдобных булочек с черной смородиной, облизал пальцы.

– Пайк?

– Тихо, я думаю.

– Нам надо вернуть девчонку.

– А то я не знаю? Кто выключил радио?

Пайк скривился, будто ребенок, у которого отобрали конфету. Он опять постучал стаканом по столу, требуя еще молока. Кевин включил приемник. Зазвучала «Somewhere They Can’t Find Me» Саймона и Гарфанкела.

Глава 20

13 марта 2012 года, вторник, 8:15

Юго-западный Лондон, Миллбэнк, штаб-квартира МИ-5

Мартин Фокс и суперинтендант Питер Мейкпис получили пропуски и в сопровождении сотрудника службы безопасности поднялись на третий этаж. Оба были слишком заняты мыслями о предстоящем совещании, чтобы вести вежливый разговор на отвлеченную тему. Совещание было созвано после звонка Мейкписа в МИ-5, но, судя по всему, готовилось уже давно.

В конференц-зале собралось куда больше людей, чем они ожидали. Звания, имена и департаменты влетали в одно ухо и вылетали из другого: Объединенный разведывательный комитет, Объединенный аналитический центр по борьбе с терроризмом, МИ-5, МИ-6. Но главную роль играли двое – Джойс Хантер из МИ-5 и Саймон Дикон из МИ-6.

– Небольшая вводная для тех, кто не в курсе всех деталей. – Джойс Хантер пригладила короткие черные волосы и устремила на собравшихся пристальный взгляд зеленых глаз. На ней не было макияжа, из украшений – только обручальное кольцо. – Вчера вечером Мартин Фокс и суперинтендант Мейкпис высказали предположение, что мистер д’Круш может быть связан с международными террористическими организациями. – Она обвела присутствующих взглядом и продолжила: – Мистер д’Круш признался, что в восьмидесятые годы занимался контрабандой золота из Дубая в Индию. Он также заявил, что его положение представляет определенный интерес для международных террористических организаций, угрожающих безопасности Соединенного Королевства. Мистер д’Круш настаивает, что непричастен к террористической деятельности, однако его нейтралитет может расцениваться террористами как враждебность. Таким образом, похищение его дочери может быть попыткой заставить мистера д’Круша сотрудничать с террористическими организациями. Саймон, тебе слово.

– Прошлой ночью один из наших агентов был убит в трущобах Дхарави в Мумбаи, – сообщил Дикон. – Он разыскивал бывшего сотрудника мистера д’Круша, Дипака Мистри. Индийская полиция утверждает, что агент стал случайной жертвой разборок двух местных банд. Лидер одной из них – Анвар Масуд, неофициальный телохранитель мистера д’Круша. Другой бандой формально руководит некий Чхота Тамбе, радикальный индуист, известный своей ненавистью к мусульманам. Оба гангстера прежде входили в группировку контрабандистов «Компания-Д», членом которой был и мистер д’Круш. Руководил той группировкой крестный отец индийской мусульманской мафии Дауд Ибрагим.

– Если они входили в одну группировку, что могло их рассорить? – спросил Мартин Фокс.

– Религия, – ответил Дикон. – В отместку за разрушение индуистами мечети Бабри в городе Айодхья Дауд Ибрагим организовал в тысяча девятьсот девяносто третьем году теракты в Мумбаи. После этого его банда раскололась по религиозному признаку, и части группировки начали враждовать друг с другом. У нас нет подтверждения, что банда Чхоты Тамбе действительно укрывала Дипака Мистри, но так предполагал погибший агент. Мистри по-прежнему не найден, и его роль в текущих событиях на данный момент неясна.

Он замолчал на мгновение, словно подводя итог сказанному, и продолжил:

– Также мы расследуем возможные связи между мистером д’Крушем и радикальными членами пакистанской межведомственной разведки. Мистер д’Круш занимается поставками стали в Пакистан, среди его клиентов есть высокопоставленные пакистанские военные, и в частности генерал-лейтенант Абдул Икбал. Несмотря на очевидность этих связей, мы не смогли обнаружить ничего, что бы указывало на причастность мистера д’Круша к террористической деятельности. Известно, что бывшая «Компания-Д» Дауда Ибрагима присоединилась к террористической группировке «Лашкаре-Тайба» при непосредственном участии пакистанской межведомственной разведки. Однако нет оснований считать, что мистер д’Круш продолжает поддерживать контакт с Даудом Ибрагимом, следовательно, нашей главной целью становится поиск связей между «Лашкаре-Тайбой» и клиентами мистера д’Круша в межведомственной разведке. На данный момент единственным подозреваемым является отставной генерал-лейтенант Амир Джат. У него весьма темное прошлое – в разное время он сотрудничал с ЦРУ, движением «Талибан» в Афганистане и Пакистане, «Аль-Каидой» и, вероятно, «Лашкаре-Тайбой».

– ЦРУ? – вскинула брови Хантер.

– Амир Джат очень помог им, участвуя в организации восстания моджахедов против советской оккупации Афганистана в восьмидесятых, – пояснил Дикон. – И он по-прежнему поддерживает отношения с ЦРУ. От старшего поколения разведчиков плохого слова о нем не услышишь, однако ребята помладше в курсе, что он занимается контрабандой героина, финансирует талибов, и, весьма вероятно, именно он укрывал Усаму бен Ладена в Абботтабаде. Он не прост, этот Джат.

– Контрабанда героина, значит, – задумчиво повторил Мейкпис. – Похоже, Амир Джат – связующее звено во всей этой истории. Будет о чем задуматься, если вдруг выяснится, что они с д’Крушем знают друг друга.

– Разумеется, это во многом прояснит мотивы похищения, – кивнула Хантер. – Никаких финансовых запросов, лишь требование проявить искренность. Видимо, от мистера д’Круша хотят каких-то действий.

– При этом он должен знать, каких именно действий от него хотят, – добавил Мейкпис.

– Да, мы считаем, что мистер д’Круш знает больше, чем рассказывает, – подтвердил Саймон Дикон. – Возможно, проявление искренности подразумевает молчание. У нас нет оснований ему не доверять, в этой стране у него слишком большие интересы, чтобы рисковать ими ради террористов. Однако мы сможем существенно продвинуться в расследовании, если присмотримся к мистеру д’Крушу повнимательнее.

– Что, черт возьми, вы предлагаете? – заинтересовался Мейкпис.

Они надели маски и вошли в спальню. Разбудили Алишию и усадили ее поровнее. Она еще не пришла в себя после укола снотворного и, казалось, не понимала, что происходит. Дэн попытался похлопать ее по щекам, но девушка отмахнулась.

– Возьми газету и держи чуть ниже подбородка, – велел ей Бритый.

Дэн отступил назад и сделал снимок камерой мобильного телефона Джордана.

– Может, мне рядом встать? – предложил Бритый. – В маске и с пистолетом? Для пущего устрашения.

– Ты еще бело-зеленый платок «Аль-Каиды» нацепи. А в другую руку возьми нож для масла, чтобы совсем страшно стало, – хмыкнул Дэн. – Нечего перегибать палку. По крайней мере, пока.

Дэн добрался пешком до станции «Олд-стрит», доехал до станции «Бэнк», где пересел на Доклендское легкое метро. По ветке, идущей через Кэнэри-Уорф, он пересек реку и вышел в Гринвиче. Звонить он решил из местного парка. Дэн изрядно нервничал. Его мучил нервный зуд, и, если бы не мороз, он наверняка бы обливался потом. Он уселся на скамейку, заглянул в свои записи и набрал номер. Мимо спешили по своим делам люди, не обращая на него никакого внимания.

– Исабель Маркс? – спросил он.

– Алло? Джордан?

– Джордан больше не занимается этим делом. Алишия теперь в наших руках.

Тишина.

– Не понимаю, – растерялась Исабель. – Кто вы?

– Это не важно. Все, что вам нужно знать, – это то, что ваша дочь сменила хозяев. В качестве доказательства высылаю вам фото, где она держит сегодняшнюю газету.

– Я вам не верю.

– Ничего, поверите, миссис Маркс. – Чувствуя смятение Исабель, Дэн постепенно обретал уверенность в себе. – Видите фото?

– Я плохо разбираюсь в современных технологиях.

– Не пытайтесь тянуть время. Я готов говорить с вами не дольше минуты.

– Хорошо, я вижу фото. Что вы там говорили?..

– Нам нужно пять миллионов наличными. Я перезвоню через два часа…

– Какими именно наличными?

Черт, об этом он не подумал!

– Фунтами. Бывшими в обращении купюрами по двадцатке, – быстро сказал Дэн, вспомнив, что обычно требовали бандиты в кинофильмах. – Разложите в пять спортивных сумок. Через два часа я перезвоню, чтобы согласовать условия обмена.

– Мы не сможем собрать пять миллионов за два часа, – запротестовала Исабель.

– Это ваши проблемы, – отрезал Дэн и повесил трубку.

Он доехал поездом до Лондонского моста, где выбросил использованную сим-карту в урну. По северной линии метро вернулся на Олд-стрит. Дэн боялся, что за ним следят. Люди Пайка наверняка начали облаву, а до Степни было рукой подать. Ему не хотелось попадать в лапы Кевина. Другой проблемой было то, что Бритый не мог покидать убежище до наступления темноты – уж больно приметными были его лысая башка и татуировка.

Поездка окольными путями заняла час с лишним. «Надо будет оставить больше времени перед следующим звонком», – сделал он вывод. В этот раз звонить он собирался с запада, подальше от Ист-Энда. Похоже, снять квартиру в Бранч-плейс оказалось не лучшей идеей. Дэн подумал, что поспешил. А теперь, когда свора Пайка наверняка прочесывала все от Бетнал-Грин до Хаггерстона и Шордича, времени оставалось в обрез.

Дэн тихонько отворил дверь в квартиру. Из спальни доносились голоса. Он подошел поближе, прислушался. Похоже, беседа шла уже давно.

– Вот так я и убедил его взять дело в свои руки, – говорил Бритый. – Деньги всем нужны, но для этого необязательно обращаться с людьми как со скотом. Что этот Джордан себе позволял? Зачем задавал все эти неприятные вопросы?

– Он все обо мне знал. Во всяком случае, больше, чем знают мои родители. Да что там – больше, чем я сама.

– Например?

Допросы явно не были коньком Бритого.

– Кое-что из прошлого, что я стремилась забыть.

– И что такого ты натворила? Никого ж не убила. А вот мне пришлось прихлопнуть этих двоих. Мы подозреваем, что один был из ЦРУ, а другой – из службы воздушной разведки.

«Вот заливает-то», – подумал Дэн.

– Скольких ты убил? – спросила Алишия.

– На этой неделе? – Бритый сделал вид, что задумался, и они рассмеялись, да так, что у Дэна мурашки пробежали по коже.

Он натянул маску и вошел в спальню. Похоже, Бритый и Алишия даже не догадывались, что он вернулся. Девушка лежала на кровати, а Бритый сидел рядом, словно заботливый родственник. Одно радовало – маску он надеть не забыл. А вот на Алишии маски для сна не было.

– Как мило, – сказал Дэн.

– Знакомимся. – Бритый посмотрел на него с невинным видом.

– Выйдем-ка на пару слов. Ты хоть наручники с нее не снял?

Алишия пошевелила рукой, показывая, что по-прежнему прикована, и улыбнулась. «Она нас не боится», – подумал Дэн. Бритый отряхнул крошки с джинсов: они пили кофе с печеньем. Выходя, Дэн прикрыл за собой дверь.

– Ну и как это называть? – спросил он Бритого.

– Как-то же надо с ней общаться! Выяснить то да се…

– Рассказывай тогда, удалось ли тебе выяснить, как выбить пару миллионов из ее папаши?

– До этого я еще не добрался. Спешка тут ни к чему. Я просто…

– Заговаривал ей зубы? Похоже на то. ЦРУ и воздушная разведка? Кофе? Печенье? Что за чушь? Если она тебе понравилась, так и скажи. Меньше будет недомолвок.

– Ну, она таки ничего. – Бритый пожал плечами.

– Что, если ее отец упрется и нам придется применять жесткие меры? Скажешь ей, что печенье закончилось? Перестанешь цветы дарить?

– Да ты сам купил это чертово печенье!

– Оно предназначалось в награду за хорошее поведение. Девчонка крутит тобой, как хочет, это и дураку понятно.

– А может, это я ею кручу?

– Мечтать не вредно. Скорее команда из пятой лиги обыграет в футбол «Барселону».

– Шутник ты у нас!

– Короче, спускайся с небес на землю. Сам говорил, что никто нам не отвалит по миллиону, если не сможем убедить ее папашу, что другого выхода у него нет.

– Ладно, рассказывай, как поговорил. Попросил два миллиона и тебе тут же выписали чек?

Боксер оставил голосовое сообщение для Фрэнка и позвонил Мартину Фоксу. Того не оказалось на месте. Чарльз отправил ему сообщение: «Важные новости. Позвони мне». По пути к газетному киоску он несколько раз прослушал запись звонка и отправил копию в оперативный штаб. Он купил сегодняшний номер «Сан», сравнил первую полосу со снимком в телефоне и позвонил Мерси.

– Как ты? – спросил он.

– Нормально. Почему ты спрашиваешь?

– Голос напряженный.

– Со мной все хорошо, – дрогнувшим голосом повторила Мерси.

– Алишию перехватили другие плохие парни. До Фокса не дозвониться, у них с Мейкписом совещание.

– Что за парни?

– Пока не знаю. Отправил копию записи разговора оперативникам. Тебе тоже стоит послушать. Звонивший – англичанин, из среднего класса, потребовал пять миллионов фунтов. В качестве доказательства прислал фото Алишии с сегодняшней «Сан» в руках. По всем признакам – дилетанты, так что действовать нужно быстро.

– Хорошо, я этим займусь. Попробую дозвониться до суперинтенданта, – сказала Мерси и повесила трубку.

Исабель так и сидела на краешке дивана. Голова опущена, плечи напряжены. Ей хотелось сразу услышать мнение Боксера, но, будучи профессионалом, поспешных выводов он не делал. Для опытного консультанта изменять своим принципам – последнее дело. Это бы мгновенно подорвало доверие к нему. Поэтому Чарльз еще раз прослушал последнюю запись с голосом Джордана и лишь тогда присел напротив Исабель.

– Ну что? – Она сжала пальцы так, что костяшки побелели.

– Парень говорит правду. Газета сегодняшняя, голос не изменен, и совсем не похож на Джордана. И опыта у него нет. Он нам не угрожал, и, скорее всего, он не из тех, кто будет угрожать. Это рядовой английский обыватель, ухватившийся за подвернувшуюся возможность подзаработать. Немедленное требование выкупа говорит о том, что время его поджимает. Парень хочет завершить сделку как можно быстрее, и поэтому его план совершенно не продуман. Взять хотя бы требуемую сумму – он явно не понимает, сколько будут весить пять миллионов фунтов двадцатками. Исабель, нам это на руку. С этим парнем можно вести диалог, поэтому чем раньше я дозвонюсь до Фрэнка и Мартина Фокса, тем лучше. Нельзя терять ни минуты.

– Почему?

– Обычно в подобных обстоятельствах мы стараемся затянуть процесс переговоров, чтобы, с одной стороны, не позволить преступникам нами помыкать, а с другой – сбить цену выкупа. Чем больше проходит времени, тем меньшая сумма устраивает похитителей.

– Что мешает сделать то же сейчас?

– То, что Алишия, как они выразились, «сменила хозяев», означает, что эти ребята каким-то образом устранили истинных похитителей. Джордан был настоящим профессионалом – умен, терпелив, разбирался в психологии и собрал огромное количество данных. Оперировать таким багажом требовало больших усилий. Вероятно, его застали врасплох. Это наверняка был кто-то, кто мог подойти к нему достаточно близко, чтобы…

– Убить? – закончила за Боксера Исабель. – Вряд ли это вышло бы у дилетанта.

– Он мог быть профессионалом в другой области. Например, начальником охраны. В таком случае у него были все шансы подобраться к Джордану. Но именно Джордан был организатором и мозгом похищения. А наш парень действует наугад. До сих пор ему везло, но нам надо поспешить, потому что за Джорданом наверняка стояли могущественные покровители, у которых перед нами преимущество: они знают, кого искать. Поверь, Исабель, нам жизненно важно договориться с этими ребятами. Нельзя подвергать Алишию дальнейшей опасности. Если группировки схлестнутся, она окажется на линии огня…

– Не знаю, как скоро Фрэнк найдет пять миллионов.

– Столько и не нужно. Дилетанты согласятся и на меньшее.

Глава 21

13 марта 2012 года, вторник, 9:45 по местному времени,

5:45 по лондонскому

Пакистан, Карачи, военный аэродром Шахре-Файсал

Уже по рукопожатию генерал-лейтенант Абдул Икбал понял, что Амир Джат находится в состоянии крайнего возбуждения. Однако успокаивать его Икбал не собирался – именно этого хотел от него Махмуд Азиз.

Перелет на военном транспортнике из Лахора в Карачи занял два часа, но база находилась неподалеку от международного аэропорта Джинна, и у Джата оставалось достаточно времени на встречу с Икбалом. Его рейс в Дубай отправлялся в 12:10.

Они встретились в ангаре у взлетной полосы. Рядом загружался закамуфлированный «локхид-геркулес». Из мебели внутри был лишь стол и пара стульев. Вентилятор не работал, и, несмотря на ранний час, жара стояла изнуряющая.

– Удалось дозвониться до Фрэнка д’Круша? – спросил Джат.

– Да, сегодня утром. Связь была плохая, поговорить удалось лишь несколько минут. В Англии глубокая ночь, он очень устал. На мои расспросы он сказал, что с дочерью произошли какие-то неприятности, но ничего серьезного. Подробности опустил.

– А что с Анваром Масудом?

– Я позвонил ему и договорился о новой встрече.

– Хорошо, тогда расскажи о вашей прошлой встрече, когда он сообщил о похищении дочери Фрэнка. Что он, по-твоему, замышляет?

– А что он может замышлять? – удивился Икбал.

– Почему Масуд не отправился прямиком ко мне? У меня больше возможностей добыть информацию, которая его интересует.

– До меня проще добраться. А по телефону такие важные вещи не обсуждаются.

– Думаешь, дело лишь в этом?

– Ты намекаешь, что у Масуда был повод считать тебя ответственным за похищение?

– Он знает, что ты не станешь ничего делать без моего ведома. Я руковожу всеми операциями. Тем не менее, когда похитили дочь его хозяина, он обратился к тебе. Что-то здесь не сходится.

– Не понимаю.

– Его действия нелогичны.

– А какие действия могли бы считаться логичными? – спросил Икбал.

– Если бы он обратился прямо ко мне, не возникло бы никаких сомнений в его искренности.

– У меня их и так нет. – Икбал подивился подозрительности Джата. – Фрэнк д’Круш попросил Масуда провести расследование, и я оказался наиболее доступным источником информации. Добраться в Карачи проще, чем в Лахор. А я, если понадобится, могу послать к тебе агента и обменяться информацией за несколько часов. Не стоит во всем искать подвох, друг мой.

– Все равно что-то здесь не так, и я намерен выяснить, что именно.

– Кто-то планирует операцию в Лондоне?

– Не знаю. Я навел справки, это маловероятно. Близится Олимпиада, и службы безопасности держат ухо востро. Только самым крупным организациям под силу что-то провернуть, но не мелким группировкам. Я на девяносто девять процентов уверен, что наши люди к похищению непричастны.

– Значит, так и скажем Анвару Масуду, – кивнул Икбал. – Его, а точнее, Фрэнка особенно беспокоит один момент: похитители не выдвинули никаких требований. Я имею в виду, финансовых. Они требуют нечто абстрактное, и Фрэнк совершенно сбит с толку, потому что не представляет…

– Абстрактное? – перебил его Джат. – Что за чушь? Похитители – самые алчные из всех преступников!

– Они просят, чтобы Фрэнк «проявил искренность».

– Что?! – опешил Джат. – Не нравится мне это.

– Фрэнк и сам не понимает, на что они намекают. Он боится, что кто-то хочет подорвать его влияние. Его источники среди индийских партнеров сообщают, что те не вызывают беспокойства, поэтому он, естественно, переключился на более опасных союзников.

– Это он нас такими считает? Так и сказал – «опасные союзники»?

– Нет, это мои слова. Возможно, мне следовало сказать про союзников, вовлеченных в рискованные операции по всему миру и обладающих достаточными связями, чтобы организовать похищение его дочери в Лондоне. Прошу прощения, если ввел тебя в заблуждение.

– Нужно докопаться до истины. – Джат был расстроен, что не удалось получить компромат на Фрэнка.

– Разве мы уже не докопались? Фрэнк попросил нас навести справки, ты выяснил, что наши люди не проводили никаких операций, выходит, нам можно умыть руки. Может, какая-то местная банда просто решила подзаработать на похищении дочери миллиардера?

– Ты сам сказал, что за четыре дня они не выдвинули финансовых требований. Единственное их требование было странным и абстрактным. Надеюсь, ты понимаешь, что любой удар по Фрэнку – это вероятный удар по нам?

– Ключевое слово – «вероятный». – Икбал понял, что очень кстати упомянул «проявление искренности».

– И отвечая на твой вопрос: нет, мы не докопались до истины, – покачал головой Джат. – Мы как плоский камушек, который скачет по поверхности глубокого мутного озера.

На Бетнал-Грин-роуд было совсем темно. В такие дни небо лишь немного светлеет утром, а потом почти не меняется. Мерси и Пападопулос сидели за столиком в «Э. Пеличчи» и пили крепкий сладкий чай. Расположившийся напротив Нельсон уплетал яичницу с беконом, сосисками и фасолью. Помещение озарял мягкий желтоватый свет, из-за чего казалось, что на улице уже наступила глубокая ночь. От кассы к кухне поверх их голов непрерывным потоком неслась итальянская речь. Мерси прикрыла лицо ладонью и на мгновение представила, что она далеко отсюда.

– Нет, вы слышите? – фыркнул Нельсон. – У меня от них уже башка трещит!

Мерси лишь передернула плечами:

– Ближе к делу, Адмирал.

– Говорю же, такая толкотня тут последние два часа, и это еще цветочки! Понимаете, что это значит? Джо Ширинг вышел на охоту.

Нельсон выдержал паузу для пущего драматизма и навернул еще яичницы. Мерси убрала руку и исподлобья посмотрела на него.

– Адмирал, не тяни, дело важное. Мы не можем позволить себе терять время.

– Они ищут двух придурков, кинувших банду Арчибальда Пайка из Бермондси. Слыхали о таком?

– Как же не слыхать, – подтвердила Мерси. – Он крупная рыба. Что значит «кинувших»?

– Сам я с Пайком незнаком, мне все рассказали ребята Джо. Говорят, те двое застрелили Джека Обера и Вика Скалли и увели предназначавшиеся Джеку пять кусков. Попутно хлопнули еще двоих и прихватили какой-то товар, принадлежащий Пайку.

– Что еще за товар? – спросил Пападопулос.

– Без понятия, – ответил Нельсон с невинным видом. – Мой осведомитель тоже не в курсе.

– А как звать этих двоих беглецов? Уж не Бонни и Клайд, часом?

– Бритый и Дэн. Немногим лучше.

– Судя по имечку, у первого побрита голова, как и еще у миллиона лондонцев, – вздохнул Пападопулос.

– Есть у него и приметная черта. Татуировка в виде паутины на шее и правой щеке.

– В старости будет жалеть, что сделал ее.

– Хотите поглядеть на тату – торопитесь. С него живьем кожу сдерут, если поймают.

– А второй парень?

– Бывший медбрат. И гомик.

– Лично проверял? – сверкнула глазами Мерси.

– Чем меньше людей будут знать о наших находках, тем лучше для следствия, – сказал Саймон Дикон старшему суперинтенданту Мейкпису и Мартину Фоксу.

– Мы стараемся облегчить вашу работу, – включилась в разговор Джойс Хантер. – С момента покушения за Фрэнком д’Крушем установлено наблюдение. Мы отслеживаем его передвижения, телефонные звонки, интернет-трафик, проверяем содержимое его мусорного ведра и наблюдаем за людьми, с которыми он встречается. Из рапортов следует, что никто из похитителей не связывался с ним напрямую. С другой стороны, д’Круш следует указаниям преступников и держит язык за зубами.

В комнате воцарилась тишина. Похоже, совещание зашло в тупик.

– С кем встречался Фрэнк после прилета в Лондон? – Мейкпис попытался растопить лед непонимания.

– Помимо родственников и близких, с консультантом по недвижимости Николой Придо. Его дела она больше не ведет, однако по-прежнему согревает его постель холодными зимними ночами. Они любовники, – сказала Хантер. – Также мистер д’Круш не упустил возможности встретиться с организаторами выставок электромобилей в Сити и представителями инвестиционного банка «Голдман Сакс», крупными игроками на рынке первичного публичного размещения акций.

На этом совещание завершилось. Фокс и Мейкпис включили мобильники, и те тут же начали трезвонить. Оба вышли в коридор и начали было расходиться в разные стороны, но остановились.

– Кто звонил? – спросил Мейкпис.

– Чарли. Сообщил, что девушку перехватили.

– А мне Мерси. Сообщила то же самое. Ее осведомитель также передал, что ребята, совершившие убийства на Грейндж-роуд, кинули банду из Бермондси, застрелили еще двоих и забрали Алишию.

– Имена известны?

– Бритый и Дэн, больше ничего.

– Чарли и этого хватит, – утешил коллегу Фокс. – Еще что-нибудь?

Мейкпис повторил описание Бритого и Дэна со слов Мерси.

– Отлично. Увидимся в офисе, – сказал Фокс. – Введи своих в курс последних событий, а мне надо поговорить с Чарли.

Дэн очнулся от забытья, всхлипывая, как ребенок.

– Черт!.. – Он глянул на часы.

Бумаги, которые он читал, разлетелись по полу.

– Что стряслось? – Бритый вытащил из ушей наушники. – На, послушай музон, чистый динамит!

– Почему ты меня не разбудил?

– Да ты вконец выдохся. Тебе нужно было отоспаться.

– Сон плохой приснился. – Пошатываясь, Дэн поднялся на ноги.

– Не грусти, малыш. Выглядишь так, будто вот-вот в штаны наложишь.

– Помнишь, что тебе сказала Алишия?

– Что мы совершили большую глупость? Ну совершили и совершили, назад-то пути нет.

Бритый достал пистолет, отвинтил глушитель и поставил его вертикально на стол.

– Если уж суждено помереть, так хотя бы пошумим напоследок.

– Не выходи на улицу. – Дэн уставился на глушитель. – Присматривай за девчонкой и следи за парадным входом. Возвращаться буду со стороны канала.

– Давай покончим побыстрее, медбрат. Знаешь, вовсе не обязательно настаивать на двух миллионах.

– Сколько тебя устроит?

– Учитывая твой видок, я бы взял пятерку и сделал ноги. Соберись, Дэнни. Ты теперь, в натуре, крутой гангстер, все у тебя получится.

Дэн достал из коробки мобильник, сунул в него сим-карту, проверил номер, внес его в список контактов другого телефона.

– Бритый, ты свой телефон выключил?

– Ага. Не хотелось, чтобы Кевин капал мне на мозги рассказами о том, что он с нами сделает, когда поймает.

– Выброси его. Бери вот этот. Номер буду знать только я и позвоню лишь при крайней необходимости. Если скажу, что надо делать ноги, – бросай девчонку и сматывайся по набережной. Налево Энджел, направо Хаггерстон и дорога на Лаймхаус.

– Эй, ты че? Говоришь так, будто мы больше не увидимся.

– Бритый, я надеюсь, что мы еще увидимся, но такова реальность. За нами тянется кровавый след – нелегалы, таксист и его дружок, а теперь еще и те двое со склада. У нас в руках заложница, а машины нет. На нас охотится Пайк, пара наемников, а вскоре присоединится и полиция.

– Ты ж говорил, что на анализ ДНК уйдет три дня.

– Уже второй на исходе, и ты сам знаешь, как работают копы. У них везде глаза и уши. Скоро кто-нибудь настучит им про нас. Думаешь, все тебя настолько любят, что станут держать язык за зубами?

Бритый не выглядел обеспокоенным. Дэн предположил, что партнер только и дожидался, когда он уйдет, чтобы наконец прекратить думать головой и вместо этого подумать членом.

– Если я не вернусь, – Дэн похлопал Бритого по плечу, – знай, что было круто. Спасибо, Бритый.

Он зашагал к выходу.

– Ты кое-кого забыл, – бросил ему вслед Бритый.

– Кого?

– Дружков таксиста. Они тоже жаждут нашей крови.

Офис и склад Пайка находились в здании с двумя арками у железнодорожной линии в Бермондси. Под офис был отведен мезонин над одной из арок, и свет проникал в помещение через единственное полукруглое окошко. Пайк не любил яркого солнечного света. Он даже специально разделил помещение стеной, создав дополнительную комнату, где окон не было вовсе, только разноцветные лампы – желтые, зеленые, красные. Порой Кевину казалось, что он находится внутри самого Пайка, шумного, вонючего и постоянно ворочающегося во сне, будто раскормленная псина.

Комната словно существовала отдельно от остального мира. Невозможно было узнать, кто пришел к ним с визитом, а когда сломался домофон, пришлось гонять туда-сюда привратника. Это не было такой уж серьезной проблемой, ведь кто-нибудь всегда находился в офисе или на складе, где располагались также кухня и ванная. Но теперь все были заняты поиском Дэна и Бритого на улицах Степни и Бетнал-Грин.

Чуть за полдень телефон Кевина зазвонил. Он ответил, молча послушал и повесил трубку. Пайк замер, сунув в рот жирно смазанную соусом гуакамоле тортилью.

– Фургон можно не искать, – сообщил Кевин. – Ребята Ширинга нашли то, что от него осталось, на свалке в Бетнал-Грин.

– Хитро, – хмыкнул Пайк. – Значит, они где-то поблизости. Оповести парней, чтобы не тратили время попусту.

Пока Кевин рассылал сообщения, с Джамайка-роуд свернула бежевая «тойота-хай-эйс» и припарковалась напротив арки. Из машины вышли двое: ирландец Макманус, в синих джинсах и джинсовой куртке поверх черного свитера с воротом, и его напарник Дауд, в кожаной летной куртке и черных джинсах. Оба были в черных вязаных шапках, натянутых на уши. Стоило им увидеть учиненный на складе на Конвойс-Уорф погром и пятна крови, оставшиеся от их товарищей, как они тотчас же приехали сюда. Они позвонили в дверь. Привратник не слишком-то спешил, а когда наконец добрался до двери, оставил ее на цепочке.

– У нас есть информация о девчонке, – сказал Макманус.

– О какой еще девчонке?

– Которую разыскивает мистер Пайк.

– Ждите.

Привратник поднялся наверх и передал новости Пайку.

– Кто они такие?

– Не сказали.

– А ты, небось, и не спросил! – рявкнул Кевин.

– Пусть заходят, – распорядился Пайк.

– Сначала не мешало бы узнать, кто они, – остановил его Кевин. – Могут оказаться кем угодно.

– Спроси, откуда они узнали, что мы ищем девчонку.

Привратник спустился вниз, приоткрыл дверь и задал вопрос. Изрядно замерзшие Макманус и Дауд щурились от холода, изо рта у них шел пар.

– Мы работали с Дэном в больнице, – пояснил Макманус. – Ваши люди расспрашивали о нем на улице, вот мы и решили приехать и сообщить, что знаем о нем. За вознаграждение, разумеется.

– Чего вы хотите?

– Мы хотели бы обсудить это лично с мистером Пайком.

Привратник вновь отправился наверх. Макманус и Дауд прислушивались к его шагам, и чем выше поднимался привратник, тем сильнее они злились. Наконец тот добрался до босса.

– Пришли их сюда, – распорядился Кевин, отступая в угол с пистолетом наготове.

Привратник спустился, снял с двери цепочку, указал гостям на лестницу и отвернулся. Дауд ударил его по затылку набитым подшипниками холщовым мешочком и успел подхватить за воротник, прежде чем тот рухнул на пол. Макманус плотно обхватил голову привратника с двух сторон и резко повернул. Раздался хруст. Оставив тело на полу, Макманус и Дауд начали подъем.

Ирландец пытался имитировать походку привратника. Поднявшись, он увидел пустой офис и дверь в каркасной стене справа. Недолго думая, он выхватил пистолет, пригнулся и резко бросился в дверной проем, в то время как Дауд, также с пистолетомнаготове, рванулся к каркасной стене.

Пуля просвистела сквозь дверной проем на уровне человеческой талии, пробила окно и ушла в серую мглу. Макманус вскинул голову, увидел Кевина и выстрелил тому в плечо. Кевин выронил пистолет. Дауд присел, повернулся и добавил еще две пули. Первая раздробила скулу, вторая пробила легкое.

Не заметить Пайка было невозможно. Он представлял собой мишень размером в добрый кубометр, с яркой надписью «Англия» посередине. От страха Пайк рассыпал все тортильи по полу. Кевин соскользнул на пол, кровь клокотала в легких и глотке. В нем еще теплилась жизнь, и Макманус, проверив пульс, выпустил контрольную пулю в лоб.

– Что произошло в старом контейнере на складе? – Дауд подошел к усыпанному крошками и измазанному гуакамоле Пайку.

Тот рассказал ему все, что знал.

– А где тела? – поинтересовался Дауд.

Толстяк тяжело сглотнул, его индюшачья шея задрожала.

– Внизу, в рефрижераторах.

Макманус оттолкнул Дауда и трижды выстрелил в Пайка – дважды в грудь и один раз в голову.

– Застрял в пробке, – сообщил Фокс. – Ребята из оперативного штаба переслали мне запись звонка.

– Назначенный срок уже два часа как вышел, а он до сих пор не перезвонил. – Боксеру было не по себе. – Я начинаю беспокоиться. Боюсь, что до них добрались раньше нас. Жаль упускать такую возможность. Где Мейкпис?

– В штаб-квартире МИ-пять. Совещание по поводу Фрэнка только что закончилось.

– Мерси говорит, что полиция собирается обнародовать приметы этих двоих, когда получит их фотографии.

– Их уже опознали?

– Мерси на девяносто девять процентов уверена, что настоящее имя Бритого – Уильям Скейтс. Неоднократно судим, бритая голова, голубые глаза и татуировка – все совпадает. Осталось только сравнить его ДНК с полученным на Грейндж-роуд образцом. На это уйдет пара часов, так что сюжет может попасть уже в вечерние новости. Со вторым проблемы. В списках заключенных ни одного бывшего медбрата по имени Дэн нет, поэтому полиция проверяет тех, кто сидел вместе с Уильямом Скейтсом и другими членами банды Арчибальда Пайка.

– Продумал план действий на случай нового звонка?

– Да. Хочу провернуть сделку побыстрее. Когда… Если он позвонит, я сделаю все возможное, чтобы уговорить Исабель.

– Они ведь требуют пять миллионов.

– За ними полгорода охотится! Согласятся на сто тысяч и еще расцелуют меня в обе щеки, поверь мне, – фыркнул Боксер.

– Д’Круш дал добро?

– Сказал, что выезжает. Я спросил, сколько он может собрать, и он ответил, что раздобыть сто тысяч не проблема.

– Меня беспокоит состояние Алишии, – заметил Фокс. – Ты знаешь, кто из двоих вам звонил?

– Эксперты подтвердили, что звонок был сделан с улицы, из достаточно людного места. Скорее всего, из парка – на записи отчетливо слышен шум деревьев. Вероятно, один из них уходит подальше от их убежища, чтобы позвонить. Либо беспокоится, что звонок могут отследить, либо в их убежище нет сети, что маловероятно. Тот, кто звонит, не местный, у него юго-восточный акцент. Уильям Скейтс родом из Степни, так что с нами общается наверняка Дэн.

– Значит, Скейтс остается один на один с девушкой. Что о нем известно? Есть у него склонность к агрессии? Может он поранить ее или убить?

– Послужной список у него длинный. Футбольное хулиганство в восьмидесятых, нападение на учителя, нанесение тяжелых увечий. Но ни одного случая насилия над женщинами. Жду от Мерси более подробной информации.

– Хорошо; как получишь, так и оценим степень риска. Что собираешься сказать Дэну?

– Исабель сообщит ему то, что он наверняка и сам знает. Выкрав Алишию, они разворошили осиное гнездо. Если понадобится, скажем, что полиция тоже у них на хвосте, но мне не хочется загонять его в угол. Они должны верить, что у них есть шанс, – только так они согласятся на сделку.

– Ты доставишь деньги?

– Собираюсь, – сказал Боксер, одновременно читая на экране ноутбука новое сообщение от Мерси. – Мерси говорит, что утром их фургон спрессовали на свалке.

– Значит, они чувствуют, что прижаты к стенке.

– Не то слово, учитывая, что они собирались бежать пешком с пятью набитыми деньгами сумками по пятьдесят килограммов каждая. То ли дело сто тысяч – легко и компактно.

Глава 22

13 марта 2012 года, вторник, 13:15 по местному времени,

10:15 по лондонскому

Объединенные Арабские Эмираты, международный аэропорт Дубая

Амир Джат прилетел в международный аэропорт Дубая. Багажа у генерала не было, только ручная кладь. Ожидавший его водитель отвез Джата в дом на Четырнадцатой «А» улице в районе Аль-Вахеда. За время пути они не обменялись ни словом.

– До вашего рейса не так много времени. – Агент Джата подал ему стакан кипяченой воды. – Махмуд Азиз просил уведомить, что ни одна группировка из состава «Аль-Каиды» не планирует никаких операций в Лондоне.

– А что насчет бывших членов «Аль-Каиды» и тех, кто пытается завоевать ее расположение?

– Сложно что-либо утверждать наверняка. Махмуд Азиз надеется, что получит больше информации к моменту вашего прилета в Париж.

– Передай ему, что похитители не выдвигали финансовых требований. Лишь попросили «проявить искренность».

– Что это значит?

– В том-то и подвох, – вздохнул Джат. – Никто не знает.

– Я передам, – сказал агент. – Махмуд Азиз оставил указания, как найти его человека в Лондоне. Вам нужно будет отправиться к учебному центру «Аль-Хира» на Плашет-роуд, это в Ньюхэме. Ближайшая станция метро – «Аптон-парк». В центре спросите Салима Чиму.

– А если там будет закрыто?

– Хотите действовать немедленно?

– Я и так не уверен, что успею вовремя. Скажите Махмуду Азизу, что его ребята должны начать поиски прямо сейчас.

– Что им искать?

– Все, что может быть связано с похищением Алишии, дочери Фрэнка д’Круша. – Нарочитая бесстрастность агента выводила Джата из себя. – Пусть выяснят, где держат девушку, и готовятся отбить ее у похитителей.

– Что-нибудь еще?

– Это все.

– Я смотрел лондонские новости, – сообщил агент, – и там не было ни слова о похищении. Должно быть, информацию запретили выдавать в эфир.

– Махмуд Азиз утверждал, что его парни справятся.

Тень сомнения скользнула по лицу агента. Он не имел ни малейшего представления о способностях ребят Махмуда Азиза, но точно знал, что в таком большом городе, как Лондон, почти невозможно найти спрятанного человека, располагая столь скудными данными. Знал он и то, что говорить об этом Амиру Джату не следовало. Агент действовал в соответствии с полученными приказами.

– Будет сделано, – сказал он.

– Дайте мне номер этого Салима Чимы. – Генерал достал мобильный телефон.

Агент продиктовал номер и передал Джату немецкий паспорт. Тот тщательно изучил документ и фотографию в нем, затем пошел в ванную и переоделся в приготовленную для него одежду – черные брюки, белую рубашку и черный свитер. Свой национальный костюм он сложил в черный полиэтиленовый пакет. Бороду пришлось сбрить, волосы зачесать, как на фотографии в паспорте. Уже на пути к выходу агент передал ему спортивную куртку, пальто и билет на самолет на то же имя, что и в паспорте.

В 13:45 Амир Джат снова был в аэропорту, а в 14:00 сел на рейс из Дубая в Париж.

Дэн не мог припомнить, когда еще так сильно боялся. Он не испытывал страха даже перед неминуемым арестом за кражу лекарств из больницы. Смерть его не пугала. За время работы медбратом ему довелось повидать достаточно летальных исходов, чтобы не бояться ее. В ужас Дэна приводили мысли о том, как именно смерть его настигнет. Чьих рук это будет дело? Кевина? Дэн никогда не присутствовал при том, как он пытал людей, но был наслышан о его методах. А как-то раз даже заглядывал в специально оборудованную пыточную камеру в подвале склада на Сент-Джеймс-роуд. У Кевина явно были гомоэротические наклонности, и Дэн старался не думать, как тот проводит свое свободное время.

Полицию тоже нельзя было сбрасывать со счетов. Арест, доставка в участок, бесконечные допросы – все это так изматывает. Потом слушание дела, вынесение приговора и возвращение в тюрьму, где ведется своя подковерная борьба, свои интриги, разборки, унижения, наркотики и отвратительная еда. В этот раз его засадят если не пожизненно, то лет на двадцать уж точно.

Оба варианта казались ему настолько ужасными, что холод пробирал до самых печенок.

Перед широким фасадом многоквартирного дома на Бранч-плейс пара чернокожих ребятишек гоняла мяч. Дэн высоко оценил их фантастический дриблинг и пушечные удары. Он пересек мост в Бридпорт-плейс и спустился на бечевую дорогу^[21] на северном берегу канала. Миновал ряд недавно построенных «умных» домов из стекла и стали – застройка велась по всему Ист-Энду до самого Долстона и Де-Бовуар-Тауна. Держаться подальше от дорог было безопаснее: в такую холодрыгу никто не гулял вдоль канала.

Дэн свернул с бечевой дороги у Айлингтон-туннеля, вышел на Данкан-стрит и добрался до станции «Энджел».

Он собирался отправиться дальше на запад, но внезапно передумал и решил дойти до Хэмпстеда. Позвонит с Пустоши^[22], так будет спокойнее. К тому же это родная территория – там он проходил практику в госпитале «Ройал фри».

Лифт станции «Хэмпстед» изрыгнул Дэна из своего чрева примерно в том же взвинченном из-за страха состоянии, в каком проглотил. По Хай-стрит гулял сильный холодный ветер. Местные жители, спешащие домой из булочной с буханкой свежего хлеба или коробкой с чизкейком в руках, казалось, выглядели совсем не так, как прочие лондонцы. Дэн свернул на узенькую Фласк-уок, миновал паб. Глоток пива для храбрости сейчас не помешал бы! А почему бы и нет? Дэн зашел в паб, заказал стакан «Бушмилса» и пинту светлого эля. Залпом выпил виски и следом осушил половину пивной кружки. И почему раньше это не пришло в голову? Нервы начали успокаиваться, и Дэн попросил еще виски. Выпил, запил остатками пива. Теперь он чувствовал, будто в его распоряжении целый отряд боевой поддержки, готовый смести все на своем пути.

Было уже около четырех вечера, когда он пересек Ист-Хит-роуд и свернул на аллею, ведущую на Пустошь. Тут и там укутанные в пуховики местные владельцы собак выгуливали питомцев. Мимо Дэна бодро промчался поджарый джек-рассел-терьер в красной шерстяной попоне. Следом ковылял крупный черный лабрадор, хозяин которого тоже едва держался на ногах. Две девушки с покрасневшими от холода ногами миновали Дэна, переговариваясь на бегу. Ему удалось разобрать, как одна из них рассказывала подруге о том, как кундалини-йога изменила ее жизнь.

Как же случилось, что все пошло наперекосяк? Было бы здорово идти сейчас на работу в больницу, делать доброе дело, а потом отметить окончание смены с приятелями в баре. Дэн вспомнил, как застрелил таксиста. Когда ему было шестнадцать, он ввязался в неприятности с полицией, и отец сказал тогда: «Всегда сопротивляйся соблазну, достаточно сделать первый шаг – и дальше полетишь по инерции».

Кража лекарств ради сомнительной выгоды стала первым шагом. А теперь на совести жизни двоих людей. И что будет дальше? Дэн посмотрел на купол из голых ветвей над головой. Сам же попросился работать с Бритым! Потому что Бритый казался непотопляемым и эта черта притягивала.

Может, бросить все? Просто исчезнуть, начать новую жизнь. От гонорара таксиста еще осталось немного. Две тысячи, если быть точным. Хватит, чтобы смыться подальше от этого безумия.

Но Дэн не остановился. Где-то в глубине души он знал, что непременно позвонит Исабель Маркс, неспособный противиться судьбе, пусть та и предначертала ему беду. Он взобрался на Парламентский холм, откуда открывался вид на горизонт, переливающийся огнями на фоне серого вечернего неба. Солнце уже опустилось за линию облаков и лишь отбрасывало тусклые розоватые блики на город. На востоке, у Кэнэри-Уорф, гигантским золотым слитком высился небоскреб Уан-Кэнада-сквер, словно взывая: «Я твой, приходи и возьми меня!»

Быть может, именно этот вид в сочетании с выпитым ранее виски с пивом воодушевил Дэна. Он присел на скамейку и набрал номер.

– Исабель Маркс, хочу сообщить хорошую информацию, – бодро начал он. – Ваша дочь не просто жива и здорова, а в очень хорошем физическом и моральном состоянии, учитывая выпавшие на ее долю переживания.

– Рада вас слышать, – отозвалась Исабель. – Я очень волновалась, думала, что-то случилось. Вы задержались на целых пять часов. Есть проблемы, Дэн?

– Как вы меня назвали?

– Дэн. Вы же Дэн? Медбрат. Теперь, когда я знаю, что моя дочь в заботливых руках профессионального медика, мне значительно спокойнее.

Он замер, разом лишившись дара речи. Остатки былой уверенности стремились покинуть его тело, словно газы при несварении желудка. Дэн похлопал по бокам, чтобы собраться.

– Вы приготовили деньги? – Ему удалось задать нужный вопрос.

– Пять миллионов за столь короткий срок не раздобыть. Я говорила, что это практически невозможно. Мой бывший муж думает, что понадобится как минимум пять рабочих дней, чтобы собрать такую сумму.

– Сколько у вас есть?

– Восемьдесят тысяч.

– Понимаете, чем это вам грозит?

– Мы делаем все возможное, но банки…

– У вас на четыре миллиона девятьсот двадцать тысяч меньше, чем надо.

– Если вы немного подождете… Хотя, думаю, вы не в том положении, чтобы ждать.

– Знаете, а я ведь могу ускорить процесс. – От напряжения голос Дэна звучал холодно и жестко. – Сделать так, что вашему бывшему мужу придется быть понастойчивее с банкирами.

– Каким образом?

– Дайте мне ваш адрес.

– Зачем?

– Хочу кое-что послать.

Исабель назвала адрес.

– С доставкой задержек не будет? – спросила она. – Знаете, почта сейчас плохо работает, а вызов курьера поставит вас в весьма рискованное положение.

Дэна поразило, насколько стойкой и неуязвимой была Исабель. Ее ничто не брало, и Дэн подумал, что, будь она рядом, он залепил бы ей пощечину. Он легко мог представить Исабель выходящей из булочной с дурацким тортиком в руках.

– То есть вас заботят только сроки доставки, а не содержимое посылки? А ведь оно значительно ускорит процесс сбора денег, если, конечно, вы действительно хотите спасти вашу чертову дочь!

– Мы и так делаем все возможное, – преодолевая страх, твердо произнесла Исабель. – У моего бывшего мужа нет в Англии сбережений. Сперва ему необходимо продать имущество, на которое непросто найти покупателя. Перевод денег займет еще три дня. – Она незаметно перевела дыхание и так же твердо продолжила: – Затем полученные средства нужно обналичить, а раз вы запросили всю сумму бывшими в обращении двадцатками, то инкассаторам придется собирать их по всему городу и свозить в центральный офис. Потом деньги необходимо пересчитать, и это наверняка продлится до выходных. Видите, дело не в том, что мы намеренно не торопимся. Я хочу вернуть дочь больше всего на свете, но, к сожалению, финансовый мир живет по своим законам, не зависящим от моих материнских чувств и ваших пожеланий.

– А если я пришлю вам по почте палец вашей дочери? – Хладнокровная тирада Исабель привела Дэна в бешенство. – Не какой-нибудь мизинец, а, скажем, указательный палец правой руки? Я работал в анатомическом театре, операцию проведу аккуратно, под местной анестезией. Отрежу палец по фаланге, обработаю рану, забинтую и дам Алишии антибиотики. Может, это заставит вашего мужа пойти в банк и просто сказать, что ему немедленно, слышите – НЕМЕДЛЕННО! – нужна чертова ССУДА!

На последних словах он сорвался на крик. Потом повесил трубку. Дэн не знал, могут ли отследить его местоположение по телефону, но решил не рисковать. Пока Исабель раскидывает мозгами, он немного передохнет, а потом попробует выжать из нее побольше, чем жалкие восемьдесят тысяч.

– Подумать только, чертовы восемьдесят тысяч, – произнес он вслух. – Да это в несколько раз больше, чем те гроши, которые я получал, приторговывая «колесами». Сотня фунтов там, сотня фунтов здесь, а в результате – три года в Уондсуэрте. Слава «Бушмилс»!

Дэн вскочил, победно вскинув вверх руки. Вокруг не было ни души, лишь стая ворон пролетела над его головой в сторону ближайшего леса. Лицо горело, несмотря на холодный ветер; пальцы с трудом удерживали мобильник. Он поменял сим-карту, старую выбросил в урну. Глубоко вдохнув морозный воздух, Дэн еще раз окинул взглядом город. Золотой слиток Кэнэри-Уорф исчез. С приходом ночи Дэн осмелел. Смахнув слезинки в уголках глаз, он несколько раз ударил сжатым кулаком воздух, словно добивая поверженного противника.

– Отлично, – сказал Боксер. – Здорово его приложила, я тобой горжусь!

Исабель промолчала. Она без сил рухнула на диван. Живот свело, будто распирающие ее эмоции, потеряв способность вылиться в слова, решили вырваться наружу совершенно другим образом.

– У меня нет сил, – пробормотала она. – С меня хватит.

– Нельзя сдаваться. Все только начинается. Он перезвонит через несколько минут, обещаю, и ты покажешь ему, какая ты сильная. Не отступай. Можешь согласиться заплатить ему еще двадцать тысяч, но помни: он в безвыходном положении. Пусть сколько угодно бьет себя в грудь, но время работает против него. Думаю, он еще и пьян. Голос звучал слишком резко. А теперь сядь, Исабель.

Она села и посмотрела Боксеру в глаза.

– Где этот чертов Шику? – процедила Исабель так, будто готова была порвать бывшего мужа на куски.

– Вот это другое дело. Сейчас ему позвоню.

Телефон Фрэнка оказался выключен. Боксер оставил ему сообщение: СРОЧНО ВЕЗИТЕ ДЕНЬГИ!

Исабель тихо всхлипывала, закрыв лицо руками. Боксер обнял ее за плечи.

– Не поддавайся пустым угрозам. Парень строит из себя крутого бандита, но он не такой.

– Ты говорил, что он кого-то убил. Я видела отчет, они оба убийцы.

– Они убивали таких же преступников по приказу Арчибальда Пайка. Мы не знаем обстоятельств. Возможно, у него не было выхода. Может, Бритый его заставил – он-то сам не по этим делам. Сейчас совсем другая ситуация. Им нужны деньги, а значит нельзя причинять вред заложнице. К тому же Дэн ухаживает за Алишией, а значит, привязывается к ней и ему будет куда сложнее решиться на приведение угроз в действие. Кстати, твоя реплика про курьера была просто великолепной.

– Ты же мне ее подсказал.

– Но ты ее произнесла. Причем абсолютно естественно, в порыве эмоций, будто и не было никакой подсказки. – Боксер выпустил ее из объятий и взял за руки. – Ты справляешься лучше, чем я ожидал.

– Надо было сразу тебя слушать…

– Лучше поздно, чем никогда. У тебя все замечательно получилось.

– Хочу сказать, что ты был прав, когда предлагал найти кого-то другого на эту роль. Переговоры сводят меня с ума.

– Раз ты взялась их вести, тебе и заканчивать начатое. – Боксер пристально смотрел в глаза Исабель. – Ты справляешься. Как бы ни было тяжело, находишь в себе новые силы. Держи себя в руках и не позволяй этому засранцу Дэну помыкать собой.

Тут зазвонил телефон. Боксер не дал Исабель сразу схватить трубку, а сперва поцеловал ее руки. Она заколебалась, ожидая совета.

– Если почувствуешь нужным, расскажи ему про полицию и другие банды.

Исабель собралась с духом, выждала еще два звонка и взяла трубку.

– Привет, Дэн, – сказала она, глядя в глаза Боксеру.

– Не могу говорить долго, чтобы вы меня не выследили.

– У нас нет такого оборудования.

– Так я и поверил, – хмыкнул Дэн. – Слушайте внимательно. У вашего мужа наверняка наивысший кредитный рейтинг в любом банке. Пусть попросит временную ссуду, до тех пор, пока не продаст то, что там ему надо продать. Не верю, что человек с состоянием в четыре с половиной миллиарда долларов не знает о такой возможности. Даже я знаю, а я всего лишь бывший медбрат без гроша в кармане.

– Он только что звонил и сообщил, что нашел еще двадцать тысяч, – сказала Исабель. – Снял все, что было на местных счетах, и занял у лондонских друзей. Если хотите больше, придется подождать как минимум до завтра, но я понимаю, что времени у вас в обрез.

– Почему вы так решили?

– Мне известно, что за вами многие охотятся. Банда, у которой вы выкрали Алишию, друзья тех двоих, кого вы застрелили на Грейндж-роуд. Посмотрите вечерние новости, шестичасовые на Би-би-си или семичасовые на Четвертом канале или на «Скай ньюс». Я готова заплатить сто тысяч фунтов прямо сейчас. Только укажите место, и друг семьи привезет туда деньги. Если согласитесь, сделку можно будет завершить за пару часов…

– О нас не беспокойтесь, миссис Маркс, – прервал ее Дэн. – Мы находимся в безопасном месте. Настолько безопасном, что ни одна лондонская крыса не услышит криков вашей дочери. Можете не волноваться, никто нас не найдет.

– Постойте… – начала Исабель, но в трубке уже раздались гудки.

Когда Дэн повесил трубку, у Боксера словно камень с души упал. Он видел, что Исабель на грани срыва. Еще пара фраз, и ей бы стало плохо. Даже сейчас она лежала на боку, уткнувшись лицом в диван и тяжело дыша. Чарльз позвонил Фоксу. Звонки автоматически передавались в оперативный штаб.

– Ты на взводе, – заметил Боксер после приветствия. – Думал, это моя прерогатива.

– Оказался бы ты на моем месте, – тихо произнес Фокс.

Помимо тяжелого дыхания Фокса, Боксер слышал в трубке шаги и чьи-то удаляющиеся голоса.

– Что случилось? – спросил он.

– Суперинтендант Мейкпис добился своего. Теперь дело ведет полиция. Отдел по борьбе с организованной преступностью, если быть точным. Говорят, обстоятельства изменились. Начальник полиции только что подтвердил это по телефону. С тобой продолжат сотрудничество, но с этой минуты ты больше не официальный консультант.

– Так ведь дело уже практически в шляпе! – возмутился Боксер. – Слышал последние переговоры?

– Их это не волнует.

– Кроме того, Мерси тоже придется снимать, и Мейкпису понадобится время, чтобы ввести нового консультанта в курс дела.

– Уже вводят.

– Что мне делать? – Боксер чувствовал себя сбитым с толку. – Нужно сообщить Исабель? Или мне просто собирать вещи? Пусть Мейкпис разъяснит.

– Непременно разъяснит, Чарли, – буркнул Фокс. – Ты готов играть вторую скрипку?

– Ради Исабель готов. Я не брошу клиента в беде. Придется подчиниться. А вот как она отреагирует, предсказать не берусь. Я ведь играл не только роль консультанта, а и все остальные тоже.

– Пусть назначит тебя председателем антикризисного комитета, – посоветовал Фокс. – Должно сработать безотказно.

Глава 23

13 марта 2012 года, вторник, 16:30

Восточный Лондон, Грин-стрит, ресторан «Гордость Инда»

– От наших пакистанских братьев поступил приказ чрезвычайной важности, – объявил Салим Чима. – Нам нужно найти, где похитители держат Алишию д’Круш.

Он сел и налил себе сладкого чая с кардамоном.

Салим Чима был худощавым тридцатилетним мужчиной с жиденькой бородкой. Он собрал свою банду в подсобке ресторана «Гордость Инда». Внутри царила чистота. На вешалках висели белоснежные халаты, на верстаке выстроились электронные лабораторные весы, в углу были сложены ящики с полиэтиленовыми пакетами. На полках стояли пробирки с порошками – кофеин, хлорохин, парацетамол, фенолфталеин. Именно тут ежемесячно производилось, взвешивалось и упаковывалось двести килограммов героина, который потом рассылался дилерам всего восточного Лондона.

Чима и его банда не входили в состав организованных террористических группировок, хотя и сочувствовали идеалам «Аль-Каиды». Торговля героином для них была способом подорвать позиции загнивающего христианского Запада и заработать денег для нуждающихся организаций в Пакистане и бедных афганских крестьян. Никто из членов банды не имел военной подготовки, но это не означало, что они не умели обращаться с оружием. Двоим доводилось убивать людей – не из религиозного гнева, а при защите территории от местных белых банд, носивших названия вроде «Чуваки из Бектона» или «Ребята Джей-Си».

– Ты это серьезно? – спросил один из молодых членов банды. – Хочешь, чтобы мы нашли похитителей в восьмимиллионном городе, зная только имя жертвы?

– Может, они вообще не в Лондоне находятся, – заметил другой.

– А население Лондона с пригородами превышает двенадцать миллионов.

– Если они вообще в Лондоне, говорю же.

– Я лишь передаю указания от наших братьев по вере, – подчеркнул Чима. – Это важно. Наш долг – найти похитителей, несмотря на скудные данные. У нас все получится. Хочу услышать предложения.

Раздался стук в дверь. Чима мотнул головой, и один из младших членов банды, вскочив из-за стола, впустил опоздавшего. Тот сел на свое место. Его сосед вкратце сообщил ему суть дела.

– Думаю, я могу помочь, – сказал опоздавший.

Это был спокойный, застенчивый парень лет двадцати, с шишковатой головой и «ирокезом» на голове. Звали его Хаким Тарар.

Все удивленно посмотрели на него: обычно на собраниях он молчал.

– Хаким, мы тебя слушаем. Больше ни у кого нет идей.

– Я живу в Бетнале и тренируюсь в боксерском клубе «Рептон бойз». Мой спарринг-партнер из местных, и он кое-что рассказал после тренировки. В Бетнал-Грин и Степни идет настоящая облава. Две банды ищут парней, которые украли девушку.

– Что за банды?

– Белые, старомодные. Мы с такими не связываемся.

– Что значит «украли девушку»? Хотят продать ее в сексуальное рабство?

– Он не знает, – с сожалением ответил Тарар. – Говорил, где-то была перестрелка, потом упомянул о похищении. Полиция тоже занимается этим делом. Кругом полно агентов в штатском, сам видел. Думал сначала, что это рейд на наркоторговцев, но оказалось, они тоже ищут тех парней.

– Перестрелка – это та, что случилась на Грейндж-роуд? – отозвался один из гангстеров. – Слышал о ней по радио.

– Тебе известны имена похитителей? – спросил Чима.

– Нет, но я знаю, как зовут лидера одной из банд, – ответил Тарар. – Джо Ширинг. Он работает в моем спортзале. Я неплохо его знаю, после наводнения в две тысячи десятом он пристроил на работу нескольких ребят из Пакистана.

– Встреться снова со своим спарринг-партнером или иди к самому Ширингу, раз знаешь его, – велел Чима. – Выясни у них, как зовут похитителей. Остальные – следите за новостями. Полиция будет цепляться за любые ниточки в поисках информации. Нам нужны адреса и фотографии, и как можно скорее. Если кому-то удастся что-то выяснить – не звоните по мобильному, пришлите мне сообщение с текущим паролем, и я перезвоню с домашнего. Все прочие операции прекращаются, пока не найдем девушку.

Вечерние новости Дэн смотрел в отдельной кабинке паба «Фляга» в Хэмпстеде. Комбинация виски и пива продолжала себя оправдывать. Ничего интересного в новостях не сообщили.

– Вот гады, – пробормотал он себе под нос. – Издеваются надо мной!

Дэн решил, что на него намеренно давят, и разозлился. У них же наверняка были деньги, пусть не пять миллионов, но уж точно побольше сотни тысяч! Иначе откуда у богатенькой сучки дом в Кенсингтоне? Пусть попотеет, так Бритому и передам.

Он поднялся из-за стола. Колени хрустнули. Тело ломило после нескольких часов на холоде. Алкоголь не лучшим образом сказался на мышцах, голова гудела, будто после тяжелого нокдауна. Дэн вышел на улицу, свернул на Хай-стрит, подальше от станции метро. Неподалеку был индийский ресторанчик, где можно было нормально поесть. Возле магазинов одежды толпились женщины, у которых явно было чересчур много лишних денег.

«Тандури Шабах» было бюджетным заведением. Дэн заказал курицу с рисом, овощное карри и пинту пива. Впервые за долгое время он наслаждался свободой настолько, что в глубине души начал сомневаться, стоит ли возвращаться к Бритому и Алишии в «Колвилл Хаятт».

Справив нужду в туалете ресторана, Дэн снова вышел на холодную улицу. Добрался до станции «Белсайз-парк», специально сделав крюк, чтобы пройти мимо больницы «Ройал фри». Некоторое время он даже раздумывал, не зайти ли внутрь и не отыскать ли старых друзей, чтобы пригласить их выпить и рассказать о своей новой жизни, с похищениями и убийствами.

В семь вечера он остановился у магазина электроники «Бэнг и Олафсен» на Росслин-Хилл. На экране одного из выставленных в витрине телевизоров за шесть тысяч фунтов Джон Сноу беззвучно рассказывал новости на Четвертом канале. Внезапно Джона Сноу сменила девушка-репортер с экстренным выпуском, и еще через мгновение Дэн уже видел на экране себя. «Гарет „Дэн“ Уилер», – гласила подпись внизу. Рядом была фотография Бритого – или Уильяма Скейтса. К Дэну подошла молодая парочка. Они тоже внимательно уставились на телевизор. Дэн замер. Парень наклонился к нему и доверительно шепнул:

– В «Диксонс» на Брент-кросс можно найти дешевле.

Новый консультант, присланный Седьмым отделом по расследованию особо важных дел, представился прямо с порога:

– Рик Барнс, спецподразделение по борьбе с похищениями людей.

Боксер пожал ему руку, помог снять пальто.

– Мы уже встречались, – заметил Барнс.

– Правда?

– Как-то раз, в пабе. Вы приходили с Мерси.

– Не упоминайте при Исабель, что Мерси тоже коп, – предупредил Чарльз, вспомнив, что Мерси притащила его с собой на ту встречу потому, что Барнс положил на нее глаз.

Он представил нового консультанта Исабель, но та едва обратила на него внимание – слишком была озабочена вечерними звонками. Барнс сел напротив. У него были темные, редеющие волосы, голубые глаза, выступающие скулы и тонкие губы. Стройный и мускулистый, в свободное время он наверняка не вылезал из спортзала. На нем был серый свитер и белая рубашка с красным галстуком. Барнс чуть подался вперед, словно готовясь прыгнуть и схватить Исабель, а заодно и несколько предметов мебели. Его подавляющая манера вести себя настолько напрягала, что Исабель готова была бежать из собственного дома. Боксер начал было вводить Барнса в курс последних событий, но тот перебил его:

– Если не возражаете, я бы предпочел услышать все из уст мисс Маркс.

– Я только что назначила Чарльза членом антикризисной комиссии, – сообщила Исабель. – Он расскажет вам все, что необходимо.

Барнс смерил Боксера взглядом. Друг другу они явно не нравились, но делать было нечего, и Чарльз стал вводить нового консультанта в курс дела. Пять минут спустя Исабель прервала его рассказ:

– Почему он не звонит? Уже час прошел. Он сказал, что перезвонит через…

– Мне показалось, что он был слегка пьян, – сказал Боксер.

– Как вы пришли к такому выводу? – спросил Барнс.

– Утром он заметно нервничал и колебался, сказал, что перезвонит через два часа, но прошло целых семь, и он уже был гораздо смелее и жестче в своих требованиях. Вы ведь слышали запись?

– Но почему он больше не звонит? – не унималась Исабель.

– Подозреваю, что он видел вечерние новости. Не хочет пользоваться телефоном без лишней надобности, боится, что выследят. Думаю, он вернулся в убежище, чтобы передать напарнику, что сторговался на сто тысяч. А если он еще и навеселе, то легко мог потерять счет времени.

– Он угрожал отрезать Алишии палец.

– Это он от расстройства.

– И куда, черт побери, запропастился Шику?! – Исабель ударила кулаком по столу.

– Шику – это бывший муж Исабель, Фрэнк д’Круш, – пояснил Боксер.

– Я в курсе, – заметил Барнс.

– Полагаю, Мартин Фокс больше не руководит операцией? – спросил Боксер. – Ваш босс может разыскать Фрэнка? Он должен привезти деньги, но…

– Этим уже занимаются. – Барнс разозлился, что другой консультант усомнился в его профессионализме. – Роль мальчика на побегушках будете исполнять вы?

– По поручению Исабель Маркс, – проигнорировал издевку Боксер.

Увидев новости на Четвертом канале, Салим Чима подскочил как ужаленный. Он мигом включил компьютер, нашел на сайте канала фотографии и распечатал.

Затем он отправил зашифрованное сообщение Хакиму Тарару. Тот перезвонил через пять минут.

– Видел новости на Четвертом канале? – спросил Чима.

– Да.

– Знаешь этих парней?

– Нет… С чего бы?

– Они из твоих краев. Степни, Бетнал-Грин.

– Никогда не имел с ними дел.

– Один из них бывший медбрат, Гарет Уилер, известный также как Дэн. Сидел в Уэндсуорте за кражу и контрабанду медикаментов.

– Ладно, поспрашиваю вокруг. Если он все еще занимается этим бизнесом, то не в моем районе. Тут я всех дилеров знаю, даже тех, кто со мной не работает.

– Прочеши и другие районы. Хаггерстон, Хокстон, Шордич, Долстон. Полицейские думают, что они по-прежнему где-то неподалеку. Только сегодня утром сдали свой фургон в металлолом на свалку в Бетнал-Грин.

– Раз оба сидели, то куда вероятнее, что они не торгуют, а сами употребляют, – заметил Тарар.

– Если понадобится, предложи дилерам сделку – за покупку двух пакетов с товаром третий бесплатно. Может, это их разговорит.

– Это действительно настолько важно?

– Так мне сказали, но не объяснили почему.

Дэн купил карманный фонарик и вернулся к убежищу привычным путем вдоль канала, с одним отличием – в этот раз он прошел немного дальше и вышел с противоположной стороны «Колвилл эстейт». Сильный холодный ветер гонял по улице мусор. Через дорогу к ограждению был прилеплен листок бумаги. Дэн подошел, сорвал его и внимательно рассмотрел. Это оказалась полицейская листовка, на которой красовались физиономии его и Бритого в профиль и анфас. Татуировку Бритого нельзя было спутать ни с чем. Дэн сунул листовку в карман, трусцой добежал до Бранч-плейс, вошел внутрь и рванул вверх по ступенькам.

Наверху он перевел дух и тихо отворил дверь квартиры. Еще с порога он услышал голоса. Дэн зашел в гостиную, надел маску и прислушался у двери в спальню.

Бритый и Алишия смеялись.

Дэн распахнул дверь.

Бритый лежал на кровати с Алишией, маски на нем не было. Они курили травку.

– А вот и таинственный герой в маске! – воскликнул Бритый. – Хочешь косячок?

– Что за херня тут творится?

Бритый огляделся, словно в поисках ускользнувших от него деталей.

– Где?

– Почему ты без маски?

– Жарко тут!

– Ты бы еще послал Алишию в магазин за едой.

– Нам хватило твоих готовых обедов.

Дэн заметил на полу у кровати две тарелки, четыре сигаретных окурка и отдельно, в лужице белого соуса, один темный, смолянистый бычок самокрутки с марихуаной. Рядом стояли две банки из-под пива.

– Если бы она пошла в магазин, могла бы подобрать по пути и вот это. – Дэн бросил Бритому смятую листовку. – Полюбуйся.

– Да не ершись ты, – примиряюще сказал тот. – Возьми косячок и расслабься.

Бритый развернул листовку, разгладил и поднял повыше над головой, чтобы Алишии тоже было видно.

– Гарет Уилер, серьезно? – удивился он. – А чего тебя все Дэном кличут?

– Один старик в тюряге как-то сказал, что я похож на Отважного Дэна^[23]. Вот и прицепилось. Да и меня всегда бесило, когда меня звали Гарри.

– Кто такой Отважный Дэн? – поинтересовалась Алишия.

– В его времена нас с тобой еще и в проекте не было, – фыркнул Бритый.

– Может, снимешь маску, раз уж мы все теперь знаем, что ты на самом деле Отважный Дэн? – предложила Алишия.

– Звучит как жаргончик кокни, – заметил Бритый. – Чувствую себя немного… отважно.

– Давай-ка выйдем на пару слов. – Дэн стянул маску.

Бритый перескочил через Алишию и следом за ним вышел из спальни.

– Ты где шлялся столько времени? – Голос Бритого стал серьезным. – Еще и поднабрался изрядно. Как обстановка? Пришла моя очередь или еще нет?

– Семья Алишии знает, что у нас проблемы. Они в курсе, что за нами охотятся Пайк, дружки таксиста и полиция. Нас показали по Четвертому каналу. Похоже, нам крышка.

– Хочешь сказать, ты все это время болтался неизвестно где и даже не удосужился договориться о сумме выкупа?

– Нет, сумму они мне предложили.

– Больше чем пять фунтов?

– Сто тысяч.

– Черт побери, парень! – Бритый хлопнул Дэна по плечу. – Это на пятьдесят тысяч больше, чем у нас было с утра. Чего ты киснешь? Звони и соглашайся. Нам нужно сматывать удочки, а девчонка будет только мешать. Ты что, взаправду думал, что они отвалят нам по миллиону?

– Да ты последние мозги прокурил!

– У меня их еще достаточно, чтобы почувствовать разницу между сотней тысяч и «ни хрена вы не получите». Где устроим передачу?

– Я думал об этом, – сказал Дэн. – Тебе нельзя появляться в людных местах, надо держаться канала.

– Жаль, лодки нет.

– На лодке ты только до Лаймхауса будешь неделю плыть. Там десять шлюзов на пути. Придется идти пешком.

– Далеко?

– Мили четыре.

– Да это час ходьбы!

– А чем тебе еще заниматься, кроме несения пажеской службы при дворе принцессы Алишии?

– Чего наезжаешь? Я просто говорю, что дорога займет час. Учти это.

– Извини. Я немного перенервничал. Кажется, мы весь Лондон на уши поставили.

– Курни. – Бритый протянул Дэну последний черный косяк. – Хуже не будет.

Дэн сделал глубокую затяжку и задержал дым, пока не закашлялся. Из глаз брызнули слезы. Наркотик проник в кровь, и он тут же почувствовал, как страх отступает.

– Худшее, что может случиться, – это то, что нас схватит одна из банд и запытает до смерти, – весело заметил он.

– Я пристрелю тебя прежде, чем это произойдет, обещаю.

– Очень любезно с твоей стороны, Бритый. Ты настоящий друг.

– Всегда к твоим услугам. А теперь расскажи, где будет происходить передача денег.

– Бухта Лаймхаус окружена новыми многоквартирными домами, в которых живут работники верфи, которые, кстати, зарабатывают больше, чем мы получим, рискуя жизнью, за это похищение.

– Гарри, давай ближе к делу.

– Не зови меня Гарри, мистер Скейтс.

Дэн достал карту и показал Бритому путь до бухты Лаймхаус.

– Как ты додумался до такого маршрута?

– Я прошел вдоль канала добрую сотню раз.

– Тяжелый случай.

– Пусть так, если это нам поможет, – сказал Дэн. – Мать Алишии доедет до бухты и оставит машину под мостом легкого метро. Деньги будут в багажнике. Из туннеля под Коммершиал-роуд открывается отличный обзор. Как только увидишь, что она оставила машину и направилась к станции, забираешь деньги и возвращаешься либо прежним путем, вдоль канала, либо окружным, мимо новостроек и далее по Нэрроу-стрит. Оттуда свернешь к Шедуэллу и пойдешь вдоль Темзы, в сторону Кэнэри-Уорф. Там сядешь на легкое метро, доедешь до Энджела и пешком вернешься сюда.

– На черта мне сюда возвращаться?

Дэн задумался.

– Чтобы поцеловать принцессу на прощание?

– Ах ты, алкаш укуренный! – развеселился Бритый. – Как только я получу деньги, немедленно сообщу. Ты тут же звонишь матери, называешь ей адрес, отпускаешь Алишию и сматываешься.

– А где встретимся?

Они молча уставились друг на друга.

– Отлично, – процедил Бритый. – Похоже, нам некуда податься.

– Не важно, лишь бы оказаться подальше от Лондона.

– Когда состоится передача?

– В полночь устроит? – предложил Дэн. – Правда, в таком случае придется ехать на автобусе.

– Издеваешься? Ехать на автобусе с сотней кусков за пазухой? Нет уж, я достану машину.

– Ты знаешь, как угнать машину?

– Да я с детства хичимил!

– Хичимил?

– Ага, наконец-то я нашел словечко, которого ты не знаешь! – радостно воскликнул Бритый. – Хичимил, от «ХИщения Чужого ИМущества». Угонял машины и катался в свое удовольствие.

– А последний раз когда этим баловался?

– Лет двадцать назад. Это детская забава.

– Противоугонные системы сильно изменились с тех пор.

– Я же собираюсь угнать старый фургон, а не чертов «порше-кайенн»!

Глава 24

13 марта 2012 года, вторник, 19:20

Лондон, Риджентс-парк

– Сожалею о гибели вашего друга, – сказал Чхота Тамбе.

Он сидел за массивным столом у окна, из которого открывался вид на Риджентс-парк, и курил дорогую сигарету. Жестом он попросил своего американского гостя присесть. Им был не кто иной, как Дауд, одетый в черные джинсы и летную куртку с воротником из овечьей шерсти.

– Квидди знал, на что шел, – не проявил особых эмоций Дауд.

Для него все решали деньги, и сейчас он жадно пожирал взглядом пачки банкнот на столе индийца.

– Вы нашли способ избавиться от тел? – Тамбе стряхнул пепел со сшитого на заказ голубого, в полоску костюма, который, по его мнению, добавлял добрых пять сантиметров к его ста шестидесяти семи.

– Макманус связался со старым приятелем из Ирландии. Тот все уладил. – Дауд показал на мобильном телефоне фото мертвецов.

Чхота Тамбе скривился.

Демонстрация фото входила в план Дауда – так он хотел показать, что заслужил деньги. Он отказался от сигареты и едва сдержал усмешку, увидев аляповатый галстук Тамбе с пятнами оранжевого, зеленого, золотистого и розового. Может, этот нелепый аксессуар и не делал его владельца ниже ростом в прямом смысле, но его репутацию в глазах любого человека, имеющего вкус, ронял точно.

– Где сейчас Макманус? – Тамбе откинулся в велюровом кресле с позолоченной спинкой, покручивая жиденькие усики.

– Уехал из города.

– Собираетесь за ним? – Тамбе смотрел мимо Дауда, стараясь сдержать закипающую внутри ярость.

– Думаю залечь на дно на несколько месяцев, а потом вернуться в Дубай.

На стене за спиной Дауда висел огромный портрет в позолоченной раме. Изображен на нем был старший брат Чхоты, Большой Бада Тамбе. Сходства между братьями не было ни малейшего. Старший Тамбе, в отличие от младшего, был высок, красив и обаятелен. Такие же портреты висели во всех домах Чхоты Тамбе и не давали ему покоя вот уже почти двадцать лет. Чхота любил старшего брата, и боль утраты не покидала его с того самого дня в 1993-м, когда ему сообщили, что Бада погиб.

Столько же времени ему не давал покоя еще один человек – Фрэнк д’Круш. Чхота Тамбе ненавидел его так же сильно, как любил своего брата. Благодаря этому в его жизни было хоть какое-то равновесие.

– Что с девчонкой? – спросил Тамбе. – Вы сказали, что окно было разбито. Уверены, что она выжила?

– В комнате, где ее держали, следов крови не нашли.

– Полиция взяла след тех, кто убил ваших друзей. – Тамбе аккуратно разгладил сигаретную пачку и положил ее рядом с деньгами. – В новостях говорили.

– Значит, мне пора. – Дауд поднялся.

– Это вам за труды. –Тамбе протянул ему пачку банкнот.

Дауд с легким поклоном принял деньги и положил в сумку.

– Мои люди доставят вас, куда пожелаете. – Тамбе встал, но при этом не стал казаться выше. – Экспресс до Парижа подойдет? Самый быстрый способ убраться из страны.

Они распрощались, Дауд пожал маленькую пухлую ручку Тамбе. Двое амбалов-охранников проводили его до гаража.

– Можно задать вопрос? – обратился Дауд к ним, пока они ехали в лифте. – Давно у вашего босса зуб на Фрэнка д’Круша?

Амбалы покосились друг на друга, ухмыльнулись.

– Кого ни спроси – у каждого будет свой ответ, – сказал один.

– Ваш какой? – поинтересовался Дауд.

– Мы скажем, что с того дня, когда Шармила бросила Чхоту Тамбе и ушла работать на Фрэнка.

– А если я спрошу самого Тамбе? – закинул удочку Дауд.

– Услышите совсем другую историю. – Амбалы расхохотались.

Дверь лифта открылась. Они подошли к «рейнджроверу», открыли дверь для Дауда. Тот влез внутрь, провожатые втиснулись с обеих сторон от него. Кресло водителя пустовало. Дауд не сразу понял, что к чему. Боль пронзила его бока, дыхание перехватило. Он перевел взгляд с одного амбала на другого. Они навалились ему на бока, сдавливая ребра, и Дауд почувствовал, что испускает дух.

С наступлением темноты Дэн почувствовал себя спокойнее. Ему не нужно было ехать куда-то далеко. По набережной он дошел до улицы Бродвей-маркет, свернул в парк Лондон-Филдс, нашел скамейку, присел и позвонил Исабель.

– Привет, Дэн, – дружелюбно ответила она, словно тот никогда не грозился отрезать ее дочери палец и не проспал важный момент переговоров.

Ее выдержка поразила и даже немного испугала Дэна.

– Добрый вечер, миссис Маркс, – сказал он.

– У нас не вышло собрать больше денег. Если того, что есть, недостаточно, придется подождать до завтра.

– Мы согласны на выкуп в сто тысяч фунтов при условии, что передача денег состоится сегодня.

Он почувствовал, как комок подступил к горлу Исабель. Казалось, она хотела сказать спасибо, но не смогла выдавить ни слова. А может, хотела послать его ко всем чертям, но в последний момент сдержалась.

– Я передам трубку другу, – сказала Исабель. – Его зовут Чарльз, он доставит деньги. Обсудите с ним все детали.

– Нет, нет и еще раз нет. Деньги доставите вы.

– Вряд ли я смогу. Возможно, по моему голосу не скажешь, но у меня совершенно нет сил.

– Мы зашли слишком далеко, чтобы вести диалог с кем-то еще. Вам я доверяю, другим – нет.

– Одна я не справлюсь.

– Вы все равно должны приехать, – после минутного раздумья сказал Дэн. – Пусть с вами будет еще один человек, но не более.

– Я волнуюсь, мне трудно соображать… Пожалуйста, поговорите с Чарльзом. Он близкий друг семьи.

– Хорошо. До свидания, миссис Маркс. – Дэн внезапно устыдился того, каким мучениям подверг эту женщину. – Ваша дочь хорошо себя чувствует и передает вам привет. Мы не причинили ей никакого вреда… в отличие от предыдущих ребят.

– Спасибо, Дэн. Даю трубку Чарльзу.

– Привет, Дэн, – сказал Боксер. – С момента первого звонка вы не предъявили никаких доказательств, что Алишия жива. Без подтверждения мы не согласны передать вам выкуп.

– За пять минут до передачи денег Алишия позвонит матери. Она подтвердит, что жива и здорова, и мы завершим сделку.

– Когда?

– В полночь.

– Раньше никак?

– Нам нужно время на подготовку.

– Где мы должны оставить выкуп?

– Сообщите номер вашего мобильного и припаркуйтесь у кинотеатра «Рич микс» на Бетнал-Грин-роуд в одиннадцать вечера. Я позвоню с дальнейшими инструкциями.

– Куда я должен положить деньги?

– Оставьте в багажнике. Мне нужно знать марку, модель, цвет и номер машины.

– Я и сам пока не знаю.

– Так узнайте. – И Дэн повесил трубку.

К концу разговора он совсем окоченел и минут пять бегал вокруг скамейки, чтобы согреться. Потом достал другой телефон и перезвонил.

– Мы приедем на серебристом «фольксвагене-гольф», номер LF 59 XPB. – Боксер также сообщил номер телефона, которым он будет пользоваться. – Теперь расскажите, как нам забрать Алишию.

– Я останусь с ней. За деньгами отправится мой напарник. Пересчитав деньги, он позвонит мне, а я в свою очередь вам, чтобы сообщить адрес. Я освобожу Алишию и оставлю ей мобильный телефон, на всякий случай.

– Нам придется где-то оставить машину?

– Да. Сможете забрать ее после того, как я вам перезвоню. До того будете ждать, где я скажу. Наденьте белую верхнюю одежду, чтобы вас было лучше видно.

– Могу я узнать номер, на который можно вам позвонить в случае необходимости?

– Нет, – отрезал Дэн.

Он с недоверием относился к мобильным телефонам, считая их идеальными устройствами для прослушки.

– Сложите деньги в десять пачек по десять тысяч каждая. Пачки должны быть в спортивной сумке на молнии. Никаких чемоданов. Если мы обнаружим жучок или чертову взрывающуюся краску, до утра Алишия не доживет, а о нас вы больше не услышите.

– Все будет чисто, не волнуйтесь.

– Никакой полиции. И убедитесь, что за вами не следят. Если хоть что-то заподозрим – сделка отменяется. Вам придется немного поколесить по округе, чтобы у нас было время убедиться, что за вами нет хвоста.

– Сколько вам нужно времени, чтобы проверить деньги и сообщить, где находится Алишия?

– Не более двух часов.

– В двадцать два тридцать нам бы хотелось получить доказательства, что Алишия жива.

– Какие именно?

– У нас будет для нее вопрос. Узнайте на него ответ и перезвоните.

– Зачем вам это? Она в любом случае позвонит матери через час или около того.

– Мы не полностью вам доверяем, – сказал Боксер. – В ваших действиях не видно четкого плана. Исабель хочет быть уверена, что вы не лжете.

– Не волнуйтесь на этот счет, – ответил Дэн. – Я позвоню в двадцать два тридцать. До связи.

Боксер повесил трубку, посмотрел на часы. 20:30. Он обратился к Рику Барнсу:

– У нас два часа на то, чтобы найти д’Круша, получить у него деньги и сложить в сумку. Я заберу «гольф» и раздобуду какую-нибудь белую одежду в «Щите».

– Этим и мы можем заняться.

– Простите, но я хочу быть уверен, что все пройдет чисто.

– Он ведь блефует? – ухмыльнулся Барнс. – Их всего двое. Он сам сказал – «мой напарник». Не будут они за вами следить, это попросту некому делать.

– Вы готовы поставить под угрозу жизнь заложницы только потому, что хотите поймать их с поличным?

– Этих парней разыскивают за убийства.

– Как долго они смогут скрываться? От фургона они избавились, а значит им придется угнать машину, а может, и не одну. У них на хвосте две банды и полиция, их лица показали в вечерних новостях. Даже если у них есть где укрыться, больше суток они не продержатся.

– Они знают, кто заказал похищение, – настаивал Барнс. – Это вопрос национальной безопасности.

– Тогда вам должно быть наплевать на мое мнение. Пусть решение принимают ваш босс и люди из управления МИ-пять. Но мне кажется, что сперва надо позаботиться о безопасности Алишии. Так будет лучше для следствия. Она ваш главный свидетель, если, конечно, я не ошибся, и Бритый с Дэном не просто пара случайных ребят, а хладнокровные и расчетливые профессионалы.

Барнс промолчал. Он позвонил Мейкпису, передал детали сделки, спросил о местонахождении д’Круша. Боксер ждал.

– Фрэнк д’Круш был под наблюдением МИ-пять, – сообщил Барнс.

– Почему в прошедшем времени? – насторожился Боксер.

– С половины пятого его никто не видел.

– Где его видели в последний раз? – спросила Исабель.

– На заседании, посвященном предстоящему открытию завода электромобилей в Мидлендсе. Затем он в компании инвесторов отправился по выставочным залам, где демонстрируются его новейшие прототипы.

– Где они находятся?

– Два в Сити, первый рядом с Королевской биржей, напротив Банка Англии, а второй между башней Сент-Мэри-Экс и штаб-квартирой «Ллойда». Еще два – у олимпийского стадиона в Стратфорде.

– Да, об этом он рассказывал, – сказала Исабель. – Так он хотел привлечь общественное внимание и потенциальных инвесторов. Продолжайте.

– Агенты МИ-пять потеряли его по пути из Сити в Стратфорд. Его лимузин прибыл на место, но самого д’Круша в нем не оказалось. Телефон его выключен, отследить невозможно.

– Кто был в машине?

– Молодой индиец, советник по делам в Великобритании, одетый в пальто Фрэнка, и Никола Придо, управляющая недвижимостью.

– А что с деньгами для выкупа? – спросил Боксер.

– Никто из них ничего не слышал о деньгах, – сказал Барнс. – Водитель подтвердил, что у Фрэнка с собой был чемодан, но о содержимом ему неизвестно.

– Что он задумал? – возмутилась Исабель.

– Какой бы план у него ни был, надеюсь, Фрэнк будет предельно осторожен, – постарался успокоить ее Боксер, – особенно учитывая, что его уже пытались убить.

В распоряжении Хакима Тарара было пять человек. Они методично прочесывали территорию, начав с Бетнал-Грин, затем переместившись в Хаггерстон и Долстон, Де-Бовуар-Таун и, наконец, Хокстон и Шордич. Только в Бетнал-Грин дилеры слышали о паре похитителей, разыскиваемых за убийство, – и то лишь потому, что вращались в высшем обществе, поставляя наркотики банкирам, топ-менеджерам и белым воротничкам из Сити. Обстановка была напряженная: кроме Тарара, дилеров навестили еще две группировки, и полиция также рыскала по округе. В других районах, казалось, никто не смотрел новости и не обращал внимания на развешенные кругом листовки.

Подручные Тарара начали роптать. Близились сумерки, а им надо было обойти еще Спиталфилдс, Уайтчепел и Степни. Слишком много времени ушло на Хокстон и Шордич: в этих двух районах наркоманов оказалось больше, чем в предыдущих четырех.

Только в «Колвилл эстейт» базировались два дилера – великан-ямаец Делрой Дред, обслуживавший чернокожих, и МК, работавший с белыми. Тарар взял с собой пакистанского громилу по имени Рахим. Тот был метким стрелком и не гнушался «мокрой работы».

Среди близких друзей Делроя Дреда белых не было, поэтому Тарар решил заглянуть к МК, а к ямайцу на всякий случай отправил двух подручных. МК жил в построенном в шестидесятые многоквартирном доме. Тарар поднялся на третий этаж и постучал в нужную дверь.

Ему открыл бледный подросток с взъерошенными волосами. По одному виду Тарара и Рахима он понял, кто они и что им нужно.

– МК дома?

– Проходите, пожалуйста, – пригласил их в квартиру парень.

Говор у него был не местный.

Внутри стояла жара. Парень был босиком, в футболке с вампирами и узких джинсах. Он провел Тарара и Рахима в гостиную. На диване сидела юная светловолосая девица с длиннющей, закрывающей пол-лица челкой. Она слушала плеер и кивала в такт музыке. МК в черной футболке, джинсах и кроссовках лежал рядом и тоже слушал какой-то электротранс. Увидев Тарара, он вскочил как ошпаренный.

– Хаким, – выдавил он.

То, что тот лично пришел с визитом, не сулило МК ничего хорошего. Он быстро нажал кнопку пульта и выключил музыку.

Тарар посмотрел на парня и девчонку. Блондинка вытащила из ушей наушники и таращилась на гостей из-под челки. Парень быстро напялил кеды, накинул куртку и через несколько секунд убрался восвояси, прихватив с собой девчонку.

– Может, чаю? – предложил МК.

Тарар отрицательно покачал головой, присел. Рахим остался у дверей, не сводя глаз с МК.

– Видел новости? – спросил Тарар.

– Не смотрю телевизор. Слишком много негатива в мире творится.

«А подсаживать людей на героин, тем самым принуждая их воровать или заниматься проституцией, чтобы наскрести на очередную дозу, значит, вполне нормально», – подумал Тарар. Он презирал дилеров, покупавших у него товар. Аморальные, бездушные уроды, зарабатывающие на чужом горе.

– На улице был?

– По понедельникам и вторникам расслабляюсь дома. В выходные отбоя нет от клиентов, надо же когда-то отдыхать.

– Там повсюду расклеены вот такие листовки. – Тарар достал одну. – Полиция разыскивает этих двоих за убийства. Мы с Рахимом хотим узнать, знаком ли ты с ними.

– Тоже связаны с наркотой? – МК протянул руку за листовкой.

– Возможно. – Тарар не выпускал бумагу из рук. – Но не с нашей.

– Раз ими занялась полиция, вам-то они зачем? – МК немного расслабился, поняв, что не его бизнес был целью визита Тарара.

– Они украли кое-что у нашего друга.

– Что, если я их найду? – поинтересовался МК.

– Мы будем весьма признательны.

– Насколько именно?

Тарара тошнило от этого человека. Деньги решали для него все, а понятие чести имело не больше смысла, чем арабская вязь.

– Как насчет бесплатного товара?

– А конкретнее?

Он уже начал торговаться, прикидывать, стоит ли овчинка выделки.

– Два по цене одного при следующей сделке. – Тарар не скрывал презрения.

– Взглянуть можно? – МК вновь потянулся за листовкой.

Тарар передал бумагу, внимательно следя за выражением его лица. Он знал, что наркодилеры так же умело скрывают эмоции, как игроки в покер, поэтому важна была любая мелочь.

Увидев фото старого друга, МК побледнел.

– Я могу оставить это себе? – Он постарался, чтобы голос звучал небрежно.

– Ты не знаешь их? – переспросил Тарар. – Никогда не видел?

– Их точно нет среди моих клиентов. – Жизнь научила МК избегать откровенной лжи.

Говорить правду, но недоговаривать – другое дело.

– Ты ведь торгуешь еще и таблетками?

МК развел руками, будто стесняясь своего дополнительного источника доходов.

– Парень слева – бывший медбрат. – Тарар ткнул пальцем в фотографию. – Сидел за кражу медикаментов. Он мог снова заняться этим бизнесом или подсесть сам, поэтому мы и обходим местных дилеров. Выяснили только, что он снимает квартиру где-то в Степни.

– Так, может, лучше у тамошних дилеров спросить?

– В Степни сейчас слишком жарко, лучше туда не соваться, пока все не утихнет.

– На меня работают трое медиков. Они тестируют формулы, я отправляю прототипы в Китай, и там производят таблетки, – сказал МК. – Все отлажено, нет нужды связываться с кем-то со стороны. Парень, который только что ушел, сбывает мой продукт по клубам. Этот медбрат, или бывший медбрат, приторговывал готовыми лекарствами, а я таким не занимаюсь.

– Знаешь кого-то, кто занимается?

– Есть один парень в Долстоне. Позвоню ему, скажу, что вы заглянете.

Тарар кивнул. МК позвонил, записал имя и адрес. У порога Тарар остановился.

– Как я говорил, наш друг будет весьма признателен, если ты поможешь найти этих двоих. О награде мы договорились. Но если он узнает, что кто-то из наших дилеров утаивает информацию… – Тарар многозначительно помолчал и продолжил: – В подвале его дома в Аптон-Парке есть звуконепроницаемая комната. Люди, которые туда попадают, навсегда теряют дар речи. В этой комнате они наговариваются на всю оставшуюся жизнь. Ясно?

Рахим сурово глянул на МК, чтобы удостовериться, что тому действительно все стало ясно.

Молча спустившись по ступенькам, они вышли на улицу и, обойдя дом, остановились.

– Он что-то знает, – сказал Рахим на урду.

– Мне кажется, он знаком с медбратом. Видел, как напрягся?

– Давай вернемся, пока он их не предупредил.

– Подожди, я позвоню Салиму.

Рахим высунулся из-за угла, следя за дверью подъезда. Через несколько минут появился МК и быстрым шагом направился в сторону «Колвилл-эстейт». Рахим тронул Тарара за плечо. Тот отключил связь, и они бросились вслед за МК. Дилер свернул на Бранч-плейс, остановился напротив здания, напоминавшего мастерскую, и выудил из кармана ключи.

– Бери его, – приказал Тарар.

Для своих габаритов пакистанец двигался на удивление быстро и бесшумно. Тарар заметил, как у МК затряслись коленки, когда в бок ему уткнулся ствол пистолета. Заломив дилеру руки, Рахим отвел его к Тарару.

– Помнится, ты говорил, что по понедельникам и вторникам расслабляешься дома, – заметил тот.

– Это моя мастерская, – дрожащим голосом произнес МК. – Хотел порисовать.

– С натурщиками познакомишь? – Тарар кивнул Рахиму.

Громила пнул МК в лодыжку, и тот как подкошенный рухнул на асфальт. Рахим схватил его за руку, наступил на плечевой сустав и стал выкручивать запястье. Кости хрустнули. МК взвыл от боли.

– Они там? – спросил Тарар.

Распростертый на обледеневшем асфальте, от боли и страха дилер словно потерял дар речи. Он лишь кивнул.

– Знаешь, что теперь тебя ждет?

Рахим рывком поднял МК на ноги. Тот вскрикнул, схватившись за плечо, и согнулся в три погибели. Дилер разрыдался, и пакистанец отвесил ему подзатыльник. Затолкав МК в машину, Тарар позвонил двум своим подручным и приказал им наблюдать за всеми подходами к Бранч-плейс.

Потом сел за руль, а Рахим забрался на заднее сиденье рядом с МК. Дилер уткнулся лбом в окно и зарыдал так, как не плакал даже в детстве.

Глава 25

13 марта 2012 года, вторник, 21:40

Западный Лондон, Кенсингтон, дом Исабель Маркс

Фрэнк так и не объявился.

Боксер, Исабель и Барнс сидели за столом, на котором не было ничего, кроме пустой спортивной сумки. Женщина была так напряжена, что Чарльз буквально ощущал исходившие от нее электрические разряды. Ему хотелось как-то подбодрить ее, но практика показывала, что в таких ситуациях шутки не помогали. Обнять бы ее, поцеловать в шею, шепнуть что-то нежное на ушко… Боксер покосился на сидевшего рядом Барнса. Тот был в наушниках, но Чарльз не был уверен, что полицейский консультант слушает записи телефонных переговоров.

Серебристый «гольф» уже дожидался снаружи.

Время близилось к половине одиннадцатого. Еще немного, и на рандеву у кинотеатра «Рич микс» они опоздают.

Боксер привычно не подавал вида, что его что-то беспокоит. На всякий случай он попросил Мартина Фокса добыть деньги из других источников.

Рик Барнс вытянул руки вдоль подлокотников и начал делать дыхательную гимнастику. Денежный вопрос его не заботил: государственный бюджет не подразумевал расходов на выкупы.

В дверь позвонили, и Исабель подскочила, словно распрямившаяся пружина.

Барнс даже глазом не моргнул.

Чарльз пошел открыть.

Наконец-то! В дверях стоял Фрэнк. Он выглядел разбитым, от знаменитой харизмы не осталось и следа.

– Вот, – выдохнул д’Круш, протягивая чемодан.

– Сколько здесь?

– Двести пятьдесят тысяч. Больше не нашел.

– Отлично, – обрадовался Боксер. – Исабель и полицейский консультант пересчитают, а вы присядьте и выпейте чего-нибудь. Выглядите так, словно по вам каток проехался.

Чарльз проводил Фрэнка на кухню, поставил перед ним бутылку виски и емкость со льдом, затем взял чемодан и отнес в гостиную. Барнс избавился от наушников и стоял, пригнувшись, будто готовясь к прыжку.

– Я убью его, – процедила Исабель.

– Нет, вы с Риком отсчитаете сто тысяч из чемодана, разложите по пачкам согласно инструкциям Дэна, а я пока поболтаю с Фрэнком с глазу на глаз.

– Позвоню суперинтенданту, – сказал Барнс.

– И про МИ-пять не забудьте.

Вернувшись на кухню, Боксер увидел, что д’Круш не притронулся к бутылке. Чарльз накрошил льда, залил его виски и встряхнул стакан перед самым носом Фрэнка, чтобы вывести того из ступора.

– Выпейте, а потом поговорим.

Фрэнк залпом осушил стакан, поставил его на стол и уронил руки между колен. Его плечи подрагивали, он то и дело всхлипывал.

– Исабель очень на вас злится, – сказал Боксер. – Да и в МИ-пять, мягко говоря, обеспокоены. Где вы были и зачем скрылись от их агентов?

– Хотел докопаться до истины. Встречался с людьми, которые, узнай они о слежке, уничтожили бы меня, мою семью и мой бизнес.

– Террористы?

– Нет, просто хорошо осведомленные люди. Можете называть их посредниками. – Фрэнк налил себе еще виски и взглянул на Чарльза. – Выпьете за компанию?

– Я сегодня за рулем. – Боксеру показалось, что д’Круш переигрывает.

– Верните мою девочку, – драматическим тоном потребовал Фрэнк, будто желая подтвердить подозрения. – Договоритесь с этими людьми во что бы то ни стало!

– Это я и собираюсь сделать. Хорошо, что вы явились вовремя. Еще полчаса, и сделка сорвалась бы. Что вам удалось выяснить во время ваших… похождений?

– В Лондон летит очень могущественный человек, – начал д’Круш, – генерал-лейтенант Амир Джат. Отставной разведчик из Лахора, но по-прежнему влиятельный. Прибыл в Дубай из Карачи рейсом компании «Эмирейтс» ЕК601 в тринадцать пятнадцать по местному времени. На рейсах из Дубая зарегистрирован не был, но мне сообщили, что человека с немецким паспортом, похожего на Джата, видели примерно в девятнадцать тридцать в аэропорту имени Шарля де Голля в Париже. Пассажир был без бороды, с другой прической и в европейской одежде. Его встретили и, предположительно, передали британский паспорт и билет до Лондона. Время прилета сюда неизвестно.

– Что ему нужно в Лондоне?

– Не знаю, но, по словам осведомителя, можно сделать вывод, что за похищением Алишии стоит именно Джат.

– Значит, сейчас, когда его люди потеряли Алишию, он лично хочет попытаться спасти ситуацию?

– Не думаю, что он узнал об этом, находясь в Пакистане. Однако теперь-то Джату наверняка рассказали, и это будет его первоочередной задачей.

– Зачем ему нанимать лондонскую банду? Почему не доверить все пакистанской разведке?

– Вероятно, потому, что похищение было организовано с целью отомстить мне и он не хотел, чтобы кто-то узнал его истинный мотив.

– Могу я узнать об этом мотиве?

– Чтобы вести бизнес в Пакистане, продавать там промышленные материалы, необходимо иметь связи в местной армии. Амир Джат там главная шишка. Если он дает добро, все остальные повинуются.

– Откуда у него столько влияния?

– По слухам, он вовлечен в финансовые махинации на правительственном уровне, а это колоссальные деньги.

– Что еще говорят?

– Трудно отследить все денежные потоки, но можно предположить, что значительная часть средств поступает от афганских талибов.

– Опиумный бизнес?

– Вполне вероятно.

– Как вы познакомились с Джатом?

– Встретиться с ним непросто. Сперва нужно заручиться поддержкой его доверенных лиц. За меня слово замолвил генерал-лейтенант Абдул Икбал из Карачи.

– Как вы завоевали его расположение?

– В Дубае я знал его брата. Работали вместе на заре моей… карьеры. Благодаря ему ко мне благосклонно относится мусульманская диаспора Мумбаи. А когда у старшего сына Абдула Икбала обнаружили редкую опухоль мозга, я нашел американского хирурга, который согласился провести операцию. Мне это обошлось в двести пятьдесят тысяч долларов – лучшее вложение средств в моей жизни.

– Так вы вошли в круг Амира Джата, – понимающе кивнул Боксер. – Он не похож на человека, который оказывает безвозмездные услуги.

– Не знаю, насколько вы подкованы в деловых отношениях, но должны знать, что в них все держится на влиянии. Звучит просто, но если вы позволите кому-то занять более сильную позицию, то до конца дней будете плясать под его дудку. Баланс власти между сторонами – вот ключ к успешному ведению бизнеса.

– Звучит как оправдание коррупции, – заметил Боксер. – Раз Амир Джат тесно связан с «Талибаном», он, должно быть, истово верующий мусульманин?

– Безусловно. Он ворочает огромными суммами, но нажива его не интересует. Джат лишь использует деньги, чтобы расширять сферу своего влияния. Не стремится к роскоши. Рамадан у него круглый год, он ест только по утрам, до рассвета, и вечером, после заката, и молится по пять раз в день. А пьет лишь кипяченую воду.

– Просто образец благочестия.

– Тем не менее мне удалось найти его слабое место, – заметил д’Круш. – Узнать его самый страшный порок и использовать против него.

– И что это за порок?

– Лучше вам не знать, – холодно отрезал тот.

Боксер понял, что признание будет дорого стоить Фрэнку.

– Я давно понял одну вещь, – медленно сказал д’Круш. – Никто не безгрешен.

Боксеру не понравилось, как Фрэнк на него смотрит. Боксер начал понимать, каково было людям, включая Амира Джата и Исабель Маркс, однажды почувствовавшим на себе силу личности д’Круша. Но Чарльз не отвел взгляда.

– Что за проявление искренности он от вас требовал?

– Ума не приложу. Возможно, намекал, что я не должен проболтаться о его тайном пристрастии, а может, просто хотел таким образом восстановить равновесие сил. Мусульманская община Мумбаи не позволит и пальцем ко мне прикоснуться, и чтобы провернуть такое там, Джату пришлось бы обратиться за помощью к индуистским бандам – что, как вы прекрасно понимаете, исключено. Организовать похищение в Лондоне было куда проще.

– Как правило, людей похищают с вполне конкретной целью, – сказал Боксер. – Наиболее очевидная – получить выкуп. Либо купить чье-то молчание, но до определенного момента. Чтобы заставить вас держать язык за зубами, ему пришлось бы держать Алишию заложницей всю жизнь. Должно быть нечто более конкретное. Например, готовящийся террористический акт.

– Мои посредники сказали, что не стоит ожидать ничего подобного. Перед Олимпиадой спецслужбы держат ухо востро, и террористические организации не хотят рисковать. Провал дорого им обойдется.

– Фрэнк, я не вижу логики в вашей версии. Уверен, что МИ-пять тоже не видит.

– Чарльз, послушайте, чтобы вести дела с Джатом мне нужно знать всю его подноготную. Он живет не в вакууме, и в его окружении у меня достаточно осведомителей. Имен я не назову, ни вам, ни МИ-пять, просто знайте, что они есть. Всегда нужно выжимать максимум из подобных ситуаций. Как только я склонил на свою сторону Абдула Икбала, моей целью стал Амир Джат. Затем – следующий человек в их цепи. Джат предпочитает держать своих врагов, как и друзей, поближе к себе. Не уверен даже, что он видит между ними разницу. Мне удалось вычислить, кто из его друзей на деле является врагом. К несчастью, одного из них вычислил и Джат. А с предателями он беспощаден.

Боксер с трудом следил за ходом мыслей Фрэнка. С одной стороны, объяснение было достаточно логичным, с другой – в нем не было абсолютно никаких зацепок.

– Выходит, Джат мог похитить Алишию из мести за то, что вы заставили одного из его друзей шпионить за ним? – уточнил Чарльз. – По-прежнему плохо верится.

– Если только, как вы сами сказали, он не хочет заставить меня заплатить за то, что я воспользовался его слабостью и настроил верных ему людей против него.

Они замолчали. Д’Круш налил себе еще виски и выпил, не сводя глаз с Боксера.

Тишину нарушил звонок в дверь. Барнс открыл и через мгновение появился на пороге кухни.

– За мистером д’Крушем прибыл лимузин. Чарльз, тебе тоже пора собираться. Деньги готовы.

Дэн возвращался к убежищу окольными путями. Он прокручивал в голове варианты передачи выкупа и, кажется, придумал, как осуществить все наилучшим образом. Пройдя по набережной канала, Дэн пересек мост и подошел к Бранч-плейс с запада. На пути ему никто не встретился, однако один из людей Тарара, затаившийся за невысокой оградой у многоквартирного дома, заметил его и незамедлительно позвонил боссу.

В студии было темно и непривычно тихо. Дэн осторожно поднялся по ступенькам, раздумывая, что обнаружит на этот раз. Войдя в квартиру, он сразу понял: что-то не так. Ни болтовни, ни смеха, ни флирта. Бритый сидел за столом и курил косяк, вперившись взглядом в стену. Дэн заглянул к Алишии, та лишь молча посмотрела на него. Она по-прежнему была прикована к кровати, но ее волосы были мокрыми. Дэн закрыл дверь и вернулся к Бритому.

– Что случилось? – потребовал он ответа.

Тот лишь пожал плечами.

– Я-то думал, вы подружились, – заметил Дэн. – Давай выкладывай.

– Ничего не случилось. Я разрешил ей принять душ.

– Большая роскошь даже для нашего номера люкс.

– Горячей воды не было, она пожаловалась, вот и все.

– Все?

– Да, – отрезал Бритый, всем видом показывая, что разговор окончен.

Его голубые глаза, казалось, потемнели.

– Какие новости? – спросил он Дэна.

– Да вот думал, как нам лучше провернуть обмен.

– Рад, что ты со мной. – Бритый сделал глубокую затяжку. – Иначе кто бы думал за нас обоих?

Он снова замолчал.

– Бритый, ты, вообще-то, слушаешь?

– Я весь внимание.

– Надеюсь, прогулка вдоль канала тебя отрезвит.

– Будь спокоен, закинусь декседринчиком и в два счета окажусь на месте.

– Хорошо, тогда слушай внимательно и делай, как я скажу. Когда дойдешь до конца канала, иди через туннель под Коммершиал-роуд. Остановись, когда окажешься между дорогой и мостом легкого метро напротив бухты Лаймхаус. Там шлюз, а слева лестница. Поднимешься и окажешься на южной стороне Коммершиал-роуд. Все запомнил?

– Ага.

– Поднимешься на мост и посмотришь на бечевую дорогу, по которой шел. Найдешь какой-нибудь отличительный знак и сообщишь мне.

– Какой еще знак?

– Что-нибудь на мосту. Какую-нибудь отметину или еще что. В этом месте мать Алишии остановится и сбросит сумку с моста, а ты поймаешь ее. Так тебя никто не увидит, а если хвост и прицепится – им будет сложнее тебя преследовать. Пока они найдут, где спуститься, тебя уже и след простынет. Беги прямиком к машине и на всех парах гони к туннелю Блэкуолл.

– Что еще за туннель?

– Надеюсь, в твоей машине будет навигатор.

Бритый взглянул на часы, прикидывая, сколько ему потребуется времени.

– О времени не беспокойся. Я задержу их, пока ты не будешь готов. – Дэн протянул ему телефон. – Держи мобильник. В списке контактов мой номер. Проверь.

Бритый нашел номер, позвонил. Телефон Дэна завибрировал.

– Отлично. Можешь выдвигаться, – сказал тот.

Бритый поднялся, похлопал себя по животу. Дэн внимательно наблюдал за ним. У него закралось сомнение в готовности партнера к операции.

– Чего пялишься? – Бритый явно был не в духе.

– С тобой что-то не так. Пытаюсь понять, что именно.

– Брось.

– Между вами была какая-то «химия», а теперь…

– Что «теперь»? – огрызнулся Бритый. – География?

– Ага, похоже на то.

– Эта Алишия… – вздохнул Бритый. – Я сразу ее раскусил. Ей нравятся плохие парни.

– Но? – спросил Дэн.

– Ей не нравлюсь я.

Дэн развел руками. Их взгляды встретились. К своему изумлению, Дэн увидел в глазах Бритого грусть.

– Тогда иди и скажи ей «худа хафиз». Не забудь, благодаря ей ты станешь на пятьдесят тысяч богаче.

– Что-что сказать?

– Худа хафиз. «До свидания» на языке урду.

– Ох и умник ты у нас!

– Не забудь снять с нее наручник, от которого у меня нет ключа.

– Хорошо, что напомнил.

– Не хочу, чтобы ей пришлось до утра таскать за собой кровать.

– Вот сам этим и займись. – Бритый бросил напарнику ключ. – И прихвати вешалку. Проволочную.

Дэн зашел в спальню, снял с Алишии наручник. Та смотрела на него, будто пытаясь обнаружить уязвимое место. Дэн нашел вешалку и принес ее Бритому. Тот проверил пистолет, натянул на голову маску и закатал ее так, что она стала похожа на шапку. Дэн напомнил ему про мобильник и передал несколько листов бумаги и ручку.

– А это еще зачем?

– Погоняешь их немного по округе, прежде чем направить к месту выкупа.

Бритый спустился вниз, отыскал в мастерской пару плоскогубцев и вышел на улицу.

Около половины одиннадцатого Дэн позвонил Исабель Маркс:

– Задавайте свой вопрос.

– В прошлом году, на Пасху, мы с Алишией ездили в Гранаду, – сказала та. – Спросите ее, где мы ночевали.

Дэн передал вопрос Алишии. В трубке слышался шум машин, значит Исабель и Боксер уже выехали.

– В монастыре, – сказала Алишия.

– Слышали? – спросил Дэн.

– Да, – прошептала Исабель.

Из ее глаз хлынули слезы.

Глава 26

13 марта 2012 года, вторник, 22:30

Лондон

– Что сказал Шику? – спросила Исабель.

– Он скрылся от слежки МИ-пять, чтобы встретиться с какими-то «посредниками». Вероятно, представителями преступного мира или агентами пакистанской разведки. А может, и теми и другими.

Боксер вкратце изложил ей рассказ Фрэнка. Когда он закончил, Исабель в задумчивости уставилась в окно.

– Он изъяснялся не так гладко, – заметил Чарльз.

– Как обычно, – фыркнула она.

– Не могу понять, когда он говорит правду, а когда играет. Сомневаюсь, что похищение затеял Амир Джат. Чересчур много нестыковок. Но по крайней мере, Фрэнк искренне хочет спасти Алишию, а у Джата есть повод для мести.

– Такая у Шику манера – не оставлять тебе других вариантов действий. Спаси Алишию, никому ничего не говори, они неправильно все истолкуют и в конце концов все испортят.

Они выехали на набережную Темзы, большой черной змеей извивающейся по городу. Двигаясь в потоке машин, Боксер смотрел на расплывчатые силуэты людей в других автомобилях. Он мельком глянул на Исабель, размышляя о том, как будут развиваться их отношения. Чарльз всем сердцем желал, чтобы они стали постоянными, но в то же время боялся, что чувства к Исабель затмит другое, темное чувство, которое с давних пор таилось в его душе.

– Расскажи о Фрэнке. – Ему хотелось отыскать полезные зацепки и одновременно успокоить Исабель. – Он изменился с тех пор, как вы познакомились?

– Мне казалось, что прежде он был другим, но я ошибалась. Только освободившись от его чар, я осознала истинную сущность Фрэнка. Думаю, он всегда был таким. Люди такие странные создания…

Она сбилась, отвлеклась, словно завороженная собственным отражением в стекле.

– Почему? – Боксер вернул ее к реальности.

– Нас всегда манит сила. Доброта непритягательна, она блеклая, безвкусная. Зло же способно пробуждать невероятно мощные эмоции. Нас привлекает риск, азарт, а не обыденность.

– Тебя тоже?

Исабель посмотрела на Боксера. В темном салоне лишь отблески света от уличных фонарей освещали часть его лица – щеку, нос, рот, глаз.

– Мне кажется, я вполне ясно выразилась, – сказала она. – Или ты хочешь знать, что меня привлекает в тебе?

– Да. Что ты во мне нашла?

– У тебя было тяжелое детство. Отец бросил тебя, когда ты был ребенком, и вина за содеянное им в итоге легла на тебя. Этого достаточно, чтобы посеять темные мысли внутри любого. Однако ужасные вещи случаются со многими, но не все делают шаг на темную сторону. Ты его сделал. Не хочу знать, что именно ты совершил, – ты воевал, наверняка убивал людей, но это было двадцать лет назад. В тебе и сейчас есть что-то… Чего я не видела в мужчинах с момента расставания с Шику.

– Поэтому ты ни с кем не встречалась?

– Ты действительно считаешь, что после Шику меня мог бы привлечь кто-то вроде того слащавого коротышки-банкира с Эдвардс-сквер? – усмехнулась Исабель. – Я пыталась вести себя как нормальный человек и, хочешь верь, хочешь нет, почти зачахла от тоски. Я бы не смогла даже поцеловать такого мужчину. Для меня это сродни смертному приговору.

– А что насчет Алишии?

– Я всегда это отрицала, но в ней я вижу себя. Никогда не встречала того парня, Джулиана, но одного взгляда на его фото хватило, чтобы понять, что он негодяй и Алишия от него без ума. Мне хотелось разорвать этот порочный круг. Я знала, что в Мумбаи Алишия перенесла эмоциональное потрясение, которое изменило ее даже сильнее, чем история с Джулианом. После Джулиана ее еще можно было наставить на правильный путь. После Мумбаи мне показалось, что она потеряна для меня навсегда. Но я не сдавалась. Пыталась изменить ее, заставить жить, как все. Даже в то воскресенье. Прошло лишь несколько дней, а кажется, будто это было в другой жизни.

– Могли события в Мумбаи быть как-то связаны с Дипаком Мистри?

– Да. Мистри меня настораживал. Он очень похож на Шику, пусть и не обладает такой харизмой. Именно в этом его опасность. Шику живет среди людей, которые упиваются его обаянием. Дипак же всегда был одиночкой.

Не доезжая до Лондонского моста, Боксер свернул на Аппер-Темз-стрит, затем на Корнхилл. Там он сбавил газ.

– В чем дело? – заволновалась Исабель.

– Машины Фрэнка, взгляни.

В это время суток в Сити было безлюдно, но огни все равно освещали громады зданий сверху донизу.

На постаменте серебристая машина словно застыла в полете, оторвавшись от небольшого трамплина. Яркая бегущая строка наверху гласила: ВКЛАДЫВАЙТЕ ДЕНЬГИ В НОВЫЕ ЭЛЕКТРОМОБИЛИ Д’КРУША. Четверо охранников держали постамент под наблюдением.

Боксер продолжал вести машину через Сити. Они выехали к башне Сент-Мэри-Экс и на площади напротив небоскреба Авива увидели вторую экспозицию Фрэнка – обтекаемый «универсал» под таким же электронным табло в окружении четверки охранников.

– Шику так предсказуем, – усмехнулась Исабель. – Выставил свои машины напротив Банка Англии и между двумя самыми помпезными зданиями города – этим то ли яйцом Фаберже, то ли огурцом на Сент-Мэри-Экс и штаб-квартирой «Ллойда». Надо отдать ему должное, привлечь к себе внимание он умеет.

Они поехали дальше, миновали станцию «Ливерпуль-стрит», затем свернули на Бетнал-Грин-роуд и припарковались у кинотеатра «Рич микс» за пять минут до назначенного срока.

Бритый проглотил пару таблеток декседрина и потрусил вдоль канала. Бежать по пустой бечевой дороге было настоящим удовольствием. Он миновал пристань Виктория-парк. Над пришвартованными туристическими лодками тянулся дымок. Бритый чувствовал запах готовящейся еды и слышал негромкие голоса.

Он пробежал под Коммершиал-роуд, поднялся по ступенькам, вышел на мост и, перегнувшись через кирпичную стену, посмотрел вниз в поисках подходящих ориентиров. Его взгляд привлекли нарисованные на ограждении моста цифры. Бритый тут же позвонил Дэну.

– Я на мосту, – сообщил он. – Тут нарисованы цифры. Пусть сбросят сумку между единицей и двойкой.

– Машину достал?

– Дай передохнуть, а?

– Найди машину и перезвони.

Бритый свернул с Коммершиал-роуд и на одной из улочек заметил старый белый фургон. Он достал проволочную вешалку, распрямил ее и с помощью плоскогубцев превратил в крючок. Затем плоскогубцами отодрал резиновую прокладку со стекла, просунул в образовавшуюся щель проволоку, подцепил защелку и с первой же попытки открыл дверь. Бритый забрался внутрь, снял защитный кожух с руля, вытащил связку проводов, нашел нужные, чиркнул ими и включил зажигание. Доехав до Коммершиал-роуд, он перезвонил Дэну.

– Я достал такой же фургон, как был у нас. Будем чувствовать себя как дома.

– Хорошо. Теперь надо сделать так, чтобы они думали, будто мы проверяем, нет ли за ними хвоста, – пояснил Дэн. – Припаркуйся у Брик-лейн и снова позвони мне.

Бритый тронулся с места. Дорога была почти пустой. Он чувствовал возбуждение, но соблюдал осторожность. Не превышал скорость и останавливался у каждого светофора. Доехав до нужного места, он набрал Дэна.

– Напиши на листке бумаги: «Отправляйтесь к станции „Степни-Грин“» – и попроси кого-нибудь передать записку пассажирам серебристого «гольфа» у кинотеатра.

Амир Джат договорился встретиться с Салимом Чимой на станции «Аптон-парк». Молодой парень в куртке с отороченным мехом капюшоном и шароварах подошел к нему и повел за собой по Грин-стрит, мимо пакистанских магазинов одежды, обувных и ювелирных лавок, огромного магазина DVD-дисков. В такой поздний час все было закрыто, но Джат неожиданно почувствовал себя как дома в этой англизированной версии Лахора, несмотря на булыжную мостовую, круглые оранжевые фонари и пабы, где главным блюдом было заливное с угрем. Провожатый привел Джата к окруженному невысоким заборчиком дому на Болейн-роуд. Дверь гаража была выкрашена в красный. Они вошли в дом, парень проводил Джата к потайной двери за лестницей и дважды нажал на замаскированную кнопку. Дверь открылась.

Они переступили порог. Провожатый указал на каменную лестницу, ведущую в подвал, и удалился. Джат спустился вниз. В подвале он увидел троих вооруженных человек и четвертого – голого и привязанного к стулу. Вместо повязки на его глазах были наушники. Выглядел пленник ужасно, колени его дрожали, под ногами виднелась лужа мочи. Даже с порога были слышны грохочущие в наушниках звуки тяжелого металла.

Троица почтительно поприветствовала Джата.

– Кто это? – спросил он.

– Один из наших дилеров. Сдал мастерскую парням, которые держат там интересующую вас девушку. Это в нескольких милях отсюда, – сказал Чима. – Мы поставили там часовых.

– Сколько человек охраняют девушку?

– Всего двое, но чаще только один. Часовой сообщил, что парень, называющий себя Бритым, только что ушел. С девушкой остался бывший медбрат, Дэн. – Чима пнул МК в ногу. – Приятель этого придурка.

– У вас есть план помещения? – Джат равнодушно окинул взглядом согнувшегося в три погибели МК.

– Окна мастерской выходят на канал, – сказал Чима. – Со стороны улицы только кухонное окно, маленькое и высоко расположенное. Девушку наверняка держат в квартирке на втором этаже.

– Ключи достали?

– И от мастерской, и от квартиры.

– Выход на канал тоже нужно будет перекрыть, – велел Джат.

– Каким образом?

– Надо выставить там людей. Эти двое могут использовать канал как путь к бегству.

– Вы меня неверно поняли, – заметил Чима. – Мы такой работой не занимаемся. На то есть обученные люди.

– Можете с ними связаться?

– Нет, могу лишь позвонить людям, чьи распоряжения выполняю.

– И кто же это?

– Они называют себя «Британским штабом». Связались со мной через моих поставщиков.

– Нет времени, – бросил Джат. – Пора действовать.

– Во-первых, мы не обучены таким операциям, – возразил Чима, – а во-вторых, я не могу действовать без приказа из штаба.

Джат не привык, чтобы ему перечили. Он окинул взглядом помещение, посмотрел на молодых, хорошо одетых и аккуратно причесанных парней, и ему стало грустно.

– Вы не лучше тех, с кем мы воюем, – с горечью бросил он. – У вас западный менталитет, вы следуете западной политике, которая делает из вас марионеток. Учитесь проявлять инициативу!

Ни у кого не нашлось слов, чтобы ответить.

Паранойя Джата достигла предела. Он попытался понять, что именно в его системе ценностей, знакомств и связей дало сбой и кто нес за это ответственность. Джату стало ясно, что он теряет контроль. Никому нельзя было доверять, в этом он убедился, но выбора не было. Придется положиться на этих парней.

– Эй, ты, – указал он на Рахима, которому приходилось пригибаться, чтобы не задевать головой потолок.

По внешности Рахима Джатдогадался, откуда тот родом, и обратился к нему на пушту.

– Против нас лишь парень и девушка, – сказал генерал. – А вас сколько?

– Шестеро, – ответил пакистанец.

– Двое останутся на улице, двое у канала, а двое отправятся внутрь. Ты и… – Джат еще раз огляделся и остановил взгляд на Тараре. – Что насчет этого парня? Вид у него боевой.

– Он боксер, стрелять не умеет.

– А кто умеет?

– Кроме меня, еще двое.

– Значит, возьми одного из них. Мне надо изучить планировку помещения, чтобы дать дальнейшие указания.

– Что вы обсуждаете? – спросил Чима.

– Он согласился выполнить операцию, – ответил Джат.

– Эй, это мои люди, – возмутился Чима. – Они подчиняются мне. У них нет подготовки.

– Она им и не нужна. Я спланировал атаку на Мумбаи в две тысячи восьмом, по сравнению с тем эта операция – детская игра. Что, твои люди не справятся с медбратом и девчонкой в наручниках?

Рахим и Тарар воодушевленно слушали Джата. Они отошли в сторонку и начали о чем-то перешептываться.

– Я не могу рисковать их жизнью. Что, если кого-то ранят или убьют? Мы не сможем выполнять другие наши операции.

– Если нужны деньги, я дам столько, сколько пожелаете.

– Мы согласны, – подал голос Тарар.

Все посмотрели на него.

– При одном условии: девушку и выкуп мы оставляем себе. Этих денег хватит.

Чима согласно кивнул.

– Я должен буду допросить ее, – сказал Джат. – Мне нужно получить ответы от одного человека, и девушка – ключ к этим ответам. После этого можете делать с ней все, что пожелаете. Договорились?

Чима и его товарищи кивнули.

– А с ним что делать? – Тарар указал на МК.

– Можно подумать, есть варианты, – пожал плечами Джат.

– Только лишней грязи не надо, – попросил Чима, с отвращением покосившись на лужу мочи.

В сторону кинотеатра «Рич микс» шла девушка-подросток в черном пуховике. Она остановилась у серебристого «гольфа», постучала в окно. Боксер открыл. Девушка протянула ему записку и пошла дальше своей дорогой.

Чарльз прочитал записку и передал Исабель. Они поехали по Бетнал-Грин-роуд и через семь минут оказались у станции «Степни-Грин». Боксер осмотрелся. Никого. Вскоре к машине подошел парнишка, прилепил к стеклу клочок бумаги: «Езжайте к станции „Майл-Энд“ и ждите». Боксер свернул налево, на Майл-Энд-роуд и спустя еще несколько минут припарковался у павильона станции.

– Первые десять лет нашего с Фрэнком брака я играла роль его совести, – сказала вдруг Исабель. – А потом мы разошлись, и с тех пор совести у него нет. Каждого, кто приближается к нему, он делает продажным и бесчеловечным.

– И Шармилу?

– Не забывай, она из их продажного мира. Ради Шику она бросила гангстера. Она управляла эскорт-агентством, поставляла шлюх клиентам Фрэнка. Таков он – будет подталкивать ее к ужасным поступкам, пока она не станет немногим лучше его самого. Искуситель остановится, лишь когда полностью развратит свою жертву и ввергнет ее во тьму.

– Но ты ведь выбралась из тьмы.

– Правда? И куда забралась теперь?

– Я не богат, мне не нужна власть, я не стремлюсь развращать других людей.

– Ты жесток?

Боксер помедлил с ответом. Ему не хотелось лгать.

– Да, но лишь с теми, кто преступил закон.

Прихрамывая, к машине подошел старик в плаще. Длинные седые волосы выбивались из-под фетровой шляпы.

– Куда теперь? – глядя на него, вздохнул Боксер.

– Сигаретки не найдется? – поинтересовался тот.

Увидев Исабель, старик наклонился поближе. Изо рта разило табаком и перегаром.

– Ты замужем? – спросил он.

– Нет, – улыбнулась она.

– А зря, – покачал головой старик. – Такая красавица! А он женат?

– Нет, – отрезал Боксер.

– У вас точно нет сигаретки?

– Мы не курим.

– Да уж, красотка так красотка. – Старик продолжал пялиться на Исабель. – Куда едете?

– Сами не знаем, – сказала она. – Ждем указаний.

– У вас есть для нас сообщение? – спросил Чарльз.

Старик перевел взгляд на него и сказал:

– Qui nunc it per iter tenebricosum Illuc, unde negant redire quemquam.

– Что? – смутился Боксер.

– «Теперь он в потемках бредет в тот мир жуткий, откуда возврата вовек не бывает»^[24], – перевел старик. – Доброй вам ночи.

Боксер и Исабель повернулись на своих сиденьях и проводили старика взглядом через заднее стекло.

– Сумасшедший? – спросил Боксер.

– Похоже, – подтвердила Исабель. – Или ревенант.

– Кто?

– Призрак. Который приходит, чтобы сообщить нечто важное.

– Надеюсь, брести в потемках суждено ему, а не нам. – Боксера передернуло от мысли, что он и сам мог немного тронуться рассудком.

Они повернулись обратно. Под дворником трепыхалась мокрая полицейская листовка. Боксер вышел и взял ее.

– Ключ к выживанию в этой стране – никогда не терять чувство юмора. – Он показал добычу Исабель.

На листовке красовались уже знакомые физиономии Бритого и Дэна, вот только первому подрисовали курчавую шевелюру и усы, а второму – очки. Внизу было написано: «На станцию „Шедуэлл“, искренне ваши Кэннон и Болл»^[25]. Исабель невольно расхохоталась. Боксер развернул машину.

– Следующее указание нам, должно быть, промяукает стая бездомных кошек, – усмехнулся он.

Через десять минут они были на станции «Шедуэлл». Стрелка часов только перевалила за половину двенадцатого.

– Почему ты все время оглядываешься? – спросила Исабель.

– От полиции всего можно ожидать. У них наверняка есть свои соображения. Информированы они лучше нас, поэтому нельзя позволить им все испортить. Нужно завершить сделку до того, как кто-то сцапает Дэна и Бритого.

– Разве не для того нужны все эти предосторожности?

– Это показуха, – пояснил Боксер. – Их всего двое, и один охраняет Алишию. Они делают вид, что проверяют нас, и полиция это тоже знает. Я видел, как работает Рик.

Они немного посидели в тишине под желтыми фонарями Кейбл-стрит. Боксер протянул руку ладонью вверх. Исабель положила на нее свою, Чарльз нежно сжал ее и поцеловал.

Зазвонил телефон Исабель, и она вздрогнула.

– Скажите вашему другу… Как там его зовут?

– Чарльз Боксер.

– Скажите Чарльзу, чтобы он достал деньги из багажника и положил вам на колени.

Дэн повесил трубку.

Боксер сделал, как приказано. Они снова сидели молча. Напряжение было слишком велико, чтобы разговаривать. Машин вокруг почти не было. Бортовой компьютер сообщал, что температура снаружи опустилась до нуля.

Снова раздался звонок.

– Отправляйтесь на Лоуэлл-стрит и ждите следующего звонка, – сообщил Дэн новые инструкции и отключился.

– Мы совсем рядом, – сказал Боксер.

– Откуда ты знаешь?

– Раньше нам передавали записки, а теперь Дэн звонит сам. Значит, Бритый отправился к месту передачи выкупа.

Боксер остановился на Лоуэлл-стрит. Вокруг ни души. Даже автомобилей не было. Стало еще холоднее. Близился момент передачи денег – тот ужасный миг, когда преступники имеют все, а ты – ничего, и с каждой минутой напряжение нарастало.

– Не забудь напомнить о доказательстве жизни, – сказал Боксер.

Очередной звонок.

– Мама, привет, это я, – в трубке послышался радостный голос Алишии.

– Боже, доченька! – воскликнула Исабель. – С тобой все хорошо?

– Да, мама. Прошу, делайте, как говорит Дэн, и все будет в порядке. Они хорошие ребята, им можно доверять.

– Исабель, слушайте внимательно, – взял трубку Дэн. – Следующие указания вы должны выполнить точь-в-точь.

Он детально все объяснил.

– Когда сбросите сумку, не смотрите через ограждение, сразу возвращайтесь к машине и не оглядывайтесь. Ваш друг Чарльз должен оставаться в автомобиле, а потом отвезти вас обратно к кинотеатру «Рич микс». Ждите там, пока мы не пересчитаем деньги. Тогда я позвоню и сообщу, где находится Алишия. Все ясно?

Красный сигнал светофора в конце Лоуэлл-стрит, казалось, собирался гореть вечно. Боксер свернул на Коммершиал-роуд, нашел указанное место и припарковался. Исабель вышла из машины. У нее перехватило дыхание от морозного ветра, белый хлопчатобумажный плащ совсем не защищал от холода. Она перелезла через перила, быстро дошла до участка моста с нарисованными на опоре цифрами и швырнула сумку вниз. Ни звука. Исабель бросилась к машине. Навстречу ей пронеслись двое мужчин, едва не сбив с ног. Перебравшись через ограждение, она посмотрела им вслед. Один спустился по ступенькам рядом с ближайшим домом, другой пересек мост и свернул на бечевую дорогу. Боксер стоял рядом с «гольфом» и сокрушенно качал головой.

Две машины показались с противоположного конца Коммершиал-роуд. Одна остановилась у жилого комплекса. Из нее выскочили двое и побежали вниз, к каналу. Другая машина свернула на противоположную набережную и понеслась в сторону бухты.

– Что происходит? – спросила Исабель.

– Полиция хочет получить свою минуту славы, – ответил Боксер.

Глава 27

13 марта 2012 года, вторник, 23:00

Восточный Лондон, Болейн-роуд

– Пристрелите того, кто окажется с девчонкой, – приказал Амир Джат.

Он набросал план района, окружающего мастерскую на Бранч-плейс. Дозорные Тарара оставались на местах. В операции должны были участвовать четверо, и Джат объяснял им, как провести успешный налет на квартиру, как передвигаться внутри.

– Что, если он схватит девушку и будет угрожать убить ее? – спросил Рахим.

– Вы должны застать его врасплох, тогда такого не произойдет. Действуйте быстро, – велел Джат.

– А если не получится?

– Ты сможешь попасть в него, не задев девчонку?

– Сможет, – ответил за Рахима Тарар. – Просто не хочет брать на себя ответственность.

– У меня нет штурмовой подготовки, – объяснил Рахим.

– Как и у нашего медбрата. Он от страха в штаны наложит. Может, девчонка вообще останется запертой в спальне. На все воля Аллаха.

Джат проверил оружие каждого и убедился, что все пистолеты заряжены. Спросил, не осталось ли у кого вопросов. Вопросов не было. Они вышли из дома парами, через небольшие промежутки времени. Джат и Чима встретились у фургона «фольксваген», подобрали остальных и двинулись на запад.

В фургоне лишь двое были спокойны – Амир Джат и Рахим. Остальные нервничали, и больше всех – Чима. Руль то и дело выскальзывал из его потных рук. Сейчас он был лишь водителем, но по завершении операции ему предстояло выполнить совсем иной приказ.

Поймав сумку, Бритый тут же рванул к бухте Лаймхаус. Он никогда прежде не держал в руках сто тысяч фунтов, а потому рисковать не собирался. Свернув от бухты налево, он бегом миновал жилые дома, затем промчался по аллее через небольшой парк и оказался на Нэрроу-стрит, где его дожидался угнанный фургон. Тяжело дыша, Бритый взгромоздился на сиденье, залез под приборную панель и включил зажигание. Немного попетляв узенькими улочками, он влился в поток машин на Коммершиал-роуд. Проехав через туннель Ротерхайт и припарковавшись в примыкающем к Олд-Кент-роуд переулке, Бритый перелез через сиденья назад и открыл сумку.

Он не верил своим глазам. В сумке действительно было десять пачек купюр по десять тысяч фунтов в каждой. Он пересчитал деньги в одной из пачек – все точно. Мельком проверив остальные купюры на подлинность, Бритый вскинул кулаки и исполнил некое подобие победного танца.

Алишия и Дэн сидели за столом в гостиной. В одной руке он держал пистолет, а другой теребил мобильный телефон, будто пытаясь заставить его зазвонить поскорее. Дэн снял с девушки наручники, и она переоделась в купленные им спортивный костюм и кроссовки, на плечи накинула покрывало. Дэн уже несколько раз набирал номер Бритого, но телефон того был выключен. Он изо всех сил старался расслабиться, но пристальный взгляд Алишии не давал ему покоя.

– Так что на самом деле между вами произошло? – Дэн решил нарушить напряженное молчание.

– Ничего.

– Это понятно, – кивнул Дэн. – Но мне казалось, вы неплохо ладили…

– Неправильно казалось.

– Он к тебе приставал?

Алишия раздраженно передернула плечами, давая понять, что только этим Бритый и занимался.

– Возможно, когда ты захотела принять душ, он решил, что ты с ним заигрываешь…

– Я пять дней не мылась. Почти все время была полураздета, укрыться было нечем, грязная… И тут он заглядывает ко мне за душевую шторку – не нужна ли помощь? Спинку потереть! Это было уже слишком! Я послала его куда подальше.

– Он тебя не трогал?

– Нет. Он не насильник, надо отдать ему должное. Я просто обругала его на чем свет стоит, и все.

– Говорил я ему, что вы не пара.

– Легко быть умным, когда сам не заинтересован, – буркнула Алишия. – Дэн, ты точно не голубой?

– Нет, я просто осторожный. Девушки вроде тебя довели меня до тюрьмы.

Она усмехнулась. Дэн откинулся на спинку стула и взглянул на часы.

– Ну где ты, Бритый?

– Который час? – спросила Алишия.

– Половина первого. Никогда не мог его понять. В его голове все плюсы и минусы перепутаны.

– Где вы договорились встретиться?

– Пока не решили, – сказал Дэн. – Бритый хотел посмотреть по обстановке.

– Думаешь, он позвонит?

– На что ты намекаешь?

– Такие, как он, не любят делиться. Когда им в руки попадает кругленькая сумма, они тут же считают ее своей.

– Алишия, что ты затеяла? – Дэн искоса глянул на нее.

– Ничего. Просто раскрываю сущность человеческой жадности.

– Ты что, эксперт по жадности?

– Можно сказать и так. Я всю жизнь нахожусь в окружении людей, которые ворочают крупными суммами. Лишь немногим удавалось противостоять соблазну.

Слова Алишии задели Дэна за живое: в последний час точно такая же мысль угнездилась где-то глубоко у него в мозгу и медленно, но верно подтачивала доверие. Это злило и раздражало.

Он помахал пистолетом, так, чтобы Алишия заметила, но та и глазом не моргнула.

– Молись, чтобы он позвонил, иначе я просто оставлю тебя гнить здесь…

Тут-то и раздался звонок.

– Медбрат, деньги у меня. Слышишь?! Все чертовы сто тысяч! До последнего фунта! Сматывайся оттуда, я буду ждать…

– Не говори, – прервал его Дэн. – Я перезвоню через полчаса. Зачем ты выключал телефон?

– Не хотел отвлекаться на звонки. Да и от таблеток пока не отошел.

На этом разговор закончился.

– Бритый звонил, – выдохнул Дэн. – Ты свободна.

Грузовой «фольксваген» остановился у Бранч-плейс. Гангстеры проверили дозорных и заметили какое-то движение над мастерской со стороны канала. Тарар с подручным остались там. Остальные подобрали дозорного с противоположной стороны Бранч-плейс, вернулись обратно и припарковались сразу за углом от мастерской. Дозорный сообщил, что за его смену никто не покидал здания. Четверка во главе с Рахимом направилась к входу. Пакистанец открыл двойные двери, и бандиты вошли внутрь.

Исабель плакала, закрыв лицо руками. Мысль о том, что из-за вмешательства полиции все усилия могут пойти прахом, была невыносима. Боксер нежно гладил ее по спине, одновременно названивая всем, кто мог пролить свет на происшедшее. Машину он уже осмотрел и не обнаружил и намека на отслеживающие маячки. Деньги тоже были чисты. Багажник, заднее сиденье – никаких жучков. Он позвонил Фоксу.

– Полиция была на месте передачи выкупа, – сказал он. – Ты что-нибудь об этом знаешь?

– Как они там оказались?

– Нас выследили. Исабель сбросила сумку, и они тут же повыскакивали изо всех щелей.

– Я спрошу Мейкписа и перезвоню.

Боксер набрал номер Рика Барнса.

– Что, не смогли усидеть на месте?

– Нет причин волноваться, – примирительно сказал Барнс. – Это все, что я могу сказать.

– Где уж тут не волноваться? У Исабель истерика, от похитителей ни слова, – зло бросил Боксер.

– Все под контролем, не кипятитесь. Как только получите адрес…

– Рик, вы нарушили условия сделки. Сказали, что не станете вмешиваться, но вмешались. Так с какой стати мне сообщать вам адрес?.. Даже при условии, что мы сами его узнаем?

– Узнаете, – заверил его Барнс. – Нам нужно лишь выследить их. Все агенты безоружны. Хотим взять преступников живьем и с поличным.

– Куда вы прицепили жучок?

– Подложили Исабель в сумочку. Старый фокус, но работает безотказно.

Боксер повесил трубку. Идиот, он даже не заметил эту чертову сумочку! Все мысли были заняты выкупом и тем, что сказал Фрэнк. Сумочка валялась у Исабель под ногами. Чарльз поднял ее, вытряхнул содержимое на сиденье, нашел жучок и зашвырнул подальше.

– Прости, – вздохнул он. – Это я недосмотрел.

Зазвонил телефон. Исабель тут же схватила его.

– Дочь ждет вас по адресу: Северный Лондон, Бранч-плейс, дом шесть «б». Это рядом с Бридпорт-плейс. Счастливо! Передаю ей трубку.

Дэн передал трубку Алишии и вышел из гостиной, держа наготове пистолет. Он открыл входную дверь, глянул вниз и встретился взглядом с Рахимом. Фактор неожиданности, на который тот рассчитывал, сработал против него. Даже секундного замешательства оказалось достаточно. Следовавший за ним бандит врезался в него, и пуля из пистолета Рахима лишь выбила кирпичную крошку из стены. Отступая назад, Дэн выстрелил в ответ, но тоже промахнулся – пуля прошла высоко над головой пакистанца. Дэн пинком захлопнул дверь, бросился на четвереньки и вполз обратно в гостиную.

Испуганная выстрелами Алишия застыла, словно статуя с покрывалом на плечах и телефоном в руке. Дэн вскочил, бросился к ней и подхватил на руки. Телефон выскользнул из рук и ударился о пол. Из трубки неслись истошные крики Исабель.

Крепко прижимая брыкающуюся изо всех сил девушку и не сбавляя хода, Дэн рванулся к окну. В последний момент он развернулся и спиной врезался в витраж, проломив деревянную решетку. Старое дерево разлетелось в щепки, стекло брызнуло осколками, и Дэн с Алишией полетели вниз, в морозную мглу.

Падение в канал оказалось для Дэна роковым. Он принял на себя весь удар о водную гладь, Алишии досталось меньше – она упала на него сверху. Воздух вышибло у Дэна из груди, дыхание перехватило. Ледяная вода сомкнулась над его головой, врываясь в легкие. Ему казалось, будто его режут живьем. Сердце замерло, мозг отключился. Дэн не мог вспомнить, как дышать. Он боролся из последних сил и в какой-то момент увидел силуэт человека в оконном проеме, из которого выпал. Словно рыба, Дэн открывал и закрывал рот, но ни звука не вырывалось из его горла. Он услышал крики и всплеск, и в этот момент ледяная вода окончательно сомкнулась над его головой, и Дэн пошел ко дну.

Рахим кубарем скатился по лестнице, выскочил на улицу и махнул рукой водителю «фольксвагена». Фургон сорвался с места и резко затормозил перед пакистанцем. Тот вместе с парой дозорных запрыгнул внутрь. Боковая дверь осталась распахнутой, и те чуть не вывалились, когда водитель заложил крутой вираж. Рахим едва успел схватить их за шиворот и втащить в салон. Фургон выехал на набережную и остановился у бечевой дороги. Гангстеры выскочили из машины. Чима и Джат с фонариками осматривали водную гладь.

– Хаким в воде! – крикнул кто-то.

Все бросились к берегу.

– Где девчонка?! – взревел Джат.

– Здесь, здесь, – выдохнул продрогший до костей Тарар.

Намотав волосы Алишии на запястье, он тащил девушку на берег. Двое бандитов подхватили ее, отнесли в фургон и положили на пол. Амир Джат растолкал всех, обхватил ее за талию, приподнял, потянул к себе и резко надавил на живот. Изо рта девушки хлынула вода. Она закашлялась и открыла глаза. Джат отпустил ее. Алишию снова вырвало вонючей водой канала.

– Закутайте ее в одеяло и следите, чтобы не захлебнулась! – распорядился Джат. – Глаз с нее не сводите!

Он вернулся на бечевую дорогу, куда уже затащили Тарара.

– Где медбрат? – спросил Джат.

– В воде, – ответил один из бандитов, посветив фонариком. – Не шевелится.

– Он мертв? Рахим, ты застрелил его?

– Нет, – сказал тот.

– Поехали, – поторопил Чима. – Мы получили, что хотели.

– Нужно удостовериться, что он мертв. Он видел Рахима.

Тарару снова пришлось лезть в воду.

– Все готовы ехать, – отрапортовал Чима.

– Рахим, останься, – приказал Джат.

Тарар приплыл, таща за собой тело Дэна. Джат проверил пульс: сердцебиения не было. Пакистанец вытащил Хакима на берег, и они побежали к фургону. Чима завел двигатель и, не включая фар, погнал вперед. Тарара скрючило судорогами.

Выкинув из головы все правила дорожного движения, Боксер гнал по пустым улицам. Когда они с Исабель достигли Бранч-плейс, отовсюду уже слышались сирены. Чарльз остановил машину у дома 6-б. Двери были распахнуты, внутри горел свет. Оставив Исабель в машине, он вышел на мостовую и осмотрелся. Пистолет был в руке – на всякий случай.

В студии не было ни души. Боксер поднялся наверх, в квартиру. В лицо ударил порыв ледяного ветра. Никого, лишь завывания сирен эхом отдавались в пустом помещении. Он сунул пистолет под ремень, натянул пониже куртку. Заметив в гостиной разбитое окно, посмотрел сквозь дыру вниз. Тусклый свет над водой выхватил тело, прибившееся к противоположному берегу.

Боксер обернулся и оказался лицом к лицу с двумя вооруженными полицейскими.

– Мы опоздали, – сказал он.

Преследовавших Бритого сотрудников отдела по борьбе с особо тяжкими преступлениями интересовали лишь модель, цвет и номер угнанного им фургона. Они сообщили данные в оперативный штаб и передали дело в руки моторизованных бригад. Те вычислили фургон и, сменяясь, следовали за ним, пока тот не остановился в переулке у Олд-Кент-роуд.

Следующей в игру вступила штурмовая группа ЦO-19. Два отряда – пеший и на машине – разместились на соседней улице и приготовились к задержанию.

Они перехватили звонок Бритого Дэну, но в штаб-квартире медлили с отдачей приказа. Только когда с Бранч-плейс сообщили, что похищенная девушка не найдена, а один из похитителей убит, штурмовикам скомандовали взять второго похитителя живым во что бы то ни стало.

Пусть Бритый и принимал таблетки, чтобы лучше соображать, дураком он не был. Он припарковал фургон в добрых десяти ярдах от впередистоящей машины, чтобы при необходимости без помех сорваться с места. Но это сыграло на руку и штурмовикам. Двое из них заняли позиции на противоположной стороне улицы, прямо напротив фургона, а оставшиеся затаились за одной из машин позади. Полицейская машина без опознавательных знаков объехала фургон Бритого и встала прямиком перед ним. К заднему стеклу была прикреплена кивающая собачка – для пущего отвлечения внимания.

В одной руке Бритый держал сигарету, другой поглаживал сумку. Пистолет лежал рядом, на пассажирском сиденье. Только заметив красные фонари перед собой, Бритый потянулся к пистолету, но штурмовики были быстрее. Дверь фургона распахнулась, и ему в кадык уперся ствол.

– Черт!

Глава 28

14 марта 2012 года, среда, 1:00

Лондон, Хакни

Алишия очнулась, но еще не отошла от шока и холода. Ее глаза немигающим взглядом уставились куда-то вдаль.

Джат приказал снять с нее все до нижнего белья и переодеть в сухую одежду.

Голова девушки беспомощно болталась, пока гангстеры переодевали ее. Ноги и руки онемели, стали холодными и твердыми, словно мрамор. Юный парнишка массировал их, чтобы согреть. Голову Алишии обернули теплым свитером, оставив открытыми лишь нос и рот, чтобы она не задохнулась. Чима включил печку в машине на полную мощность. Тарар, стуча зубами от холода, переоделся с помощью одного из товарищей.

В Бетнал-Грин они высадили Тарара и еще четверых ребят. Рахим остался, чтобы помочь нести Алишию. Ее отвезли в подвал на Болейн-роуд. Джат распорядился принести туда кровать, несколько бутылок с горячей водой и чайник. Чима померил температуру Алишии. Градусник показал 34,5.

– Выживет, – успокоил он.

Рахим принес бутылки. Джат сунул по одной под мышки девушки, одну между бедер и одну между ступней.

– Не забудь про чай, – напомнил он.

– Сейчас принесу. – Пакистанец отправился на кухню.

– И сахара побольше.

Чима проследовал за Рахимом на кухню, где тот готовил чай.

– Дай мне свой пистолет, – велел он.

Пакистанец недоверчиво покосился на Чиму.

– Не спрашивай. У меня приказ.

Рахим отдал пистолет.

– Заряжен?

Пакистанец проверил патронник, снял пистолет с предохранителя, кивнул.

– Глушитель есть?

Рахим сунул руку в карман куртки и извлек толстый цилиндр. Он забрал пистолет у Чимы и приладил к нему глушитель.

– Что все это значит? – спросил он.

– Не знаю. Сам не пойму, – развел руками Чима. – Делаю, что велено. Приказ пакистанской верхушки.

– Ты дал Хакиму слово, что девушка не пострадает.

– Помню, – кивнул Чима. – Это было до моего рапорта. Неси чай, нельзя задерживаться.

Рахим отправился вниз. Чима запер двери и, держа пистолет за спиной, последовал за ним.

– Отлично, – сказал Джат, не поднимая головы. – Налейте ей чаю, положите шесть ложек сахара, не меньше. Она скоро придет в себя.

Рахим повиновался.

– Она не сможет сама держать чашку, помоги ей. Чай не слишком горячий?

Чима стоял рядом с Джатом и смотрел на Алишию, чья голова была по-прежнему обмотана свитером. Он медленно поднял пистолет.

– Чего ждете?! – рявкнул Джат.

Отступив назад, Чима приставил пистолет к затылку Джата и спустил курок. Рахим выронил чашку. Джат повалился на бок и рухнул на пол. Рана в голове дымилась. Кровь заливала бетонный пол, смешиваясь с подсохшими пятнами мочи МК.

Алишия взвыла, словно собачонка.

– Что ты натворил?! – ужаснулся Рахим.

– Такой был приказ, – ответил Чима.

– Он ведь один из нас! Он… он… он спланировал взрывы в Мумбаи, он герой! Я думал, ты собираешься застрелить девушку.

Чима отдал Рахиму пистолет. Руки дрожали, он не знал, куда их деть. Прежде ему не доводилось убивать.

– Что ты натворил… – Рахим не сводил глаз с орудия убийства.

– Как мне было предписано, я передал рапорт об операции, которую нас попросил выполнить Амир Джат. – Чима перешел на официальный тон, которым никогда раньше не говорил. – В ответ мне поступило распоряжение от высшего руководства в Пакистане. Нам приказали выполнить операцию, а по ее успешному завершению ликвидировать Амира Джата.

– Но почему? – Рахим готов был разрыдаться.

Чима никогда не видел своего товарища в таком состоянии.

– Я и сам не могу понять. Мне лишь сказали, что Джат может поставить под угрозу другую операцию. Я обязан был выполнить приказ и отрапортовать, как только… как только все будет сделано.

– Что нам делать с девушкой?

Оба посмотрели на дрожащую от ужаса Алишию.

– Судьбу девушки решат позднее.

– А куда девать тело?

– Отвезти в строго указанное место, – сказал Чима. – Сегодня ночью.

Боксер отвез Исабель домой на Обри-Уок. Их встретил Рик Барнс, у него были новости. Чарльз попросил его подождать, отвел женщину в спальню, дал снотворного и уложил спать. Затем взял ноутбук и спустился вниз.

– Мы его взяли, – сообщил Барнс.

– А мы не освободили Алишию, если тебе вдруг интересно.

– Бритого забрали в участок Ротерхайт.

– Оставайся здесь, – бросил Боксер и вышел на улицу.

Усевшись в «гольф», он позвонил Мерси.

– Слышал, вы взяли Бритого?

– Да, сейчас ребята из убойного допрашивают его, – подтвердила Мерси. – Потом моя очередь.

– Могу я присутствовать?

– Не знаю, надо спросить Мейкписа. Зачем тебе?

– Я смогу вам помочь.

– Каким образом? Тебя сняли с этого дела.

– Тот парень, Джордан, был профессионалом. Наверняка прошел армейскую подготовку, а потом предлагал свои услуги в частном секторе. Все, что прямо или косвенно связано с армией, – моя стихия. Мне будет легче отыскать его нанимателей, чем тебе. Особенно если он черный наемник.

– Черный наемник? Это кто?

– Наемник, который не гнушается сомнительными операциями. Скажем, помогает совершать государственные перевороты… Или похищает людей.

– Я поговорю с суперинтендантом и перезвоню тебе.

Спустя полчаса Боксер подъехал к полицейскому участку на Лоуэр-роуд. В комнате для допросов его встретил суперинтендант Мейкпис. Через смотровую панель Чарльз увидел, как Мерси допрашивает Бритого. Тот был расслаблен и даже пытался заигрывать с ней, елозя ногами под столом, чтобы коснуться ее. Мерси с трудом сдерживалась.

– Ты почти ничего не пропустил, – сообщил Мейкпис.

– Он говорит?

– Да. Кстати, несколько часов назад нашли Арчибальда Пайка и его правую руку, Кевина Хипа. Оба мертвы. Мы обыскали их логово, нашли два рефрижератора. В обоих – следы крови.

– Для анализа ДНК хватит?

– Не стану обнадеживать. – Мейкпис повернулся к смотровой панели. – Похоже, начинается самое интересное.

– Значит, вы забрали Алишию д’Круш из дома Джека Обера на Грейндж-роуд и…

– Дэн сделал ей укол снотворного.

– Куда вы ее отвезли? – спросила Мерси.

– На заброшенный склад Пайка в Дептфорде, – ответил Бритый.

Мерси попросила его показать точное место на карте. Мейкпис записал координаты и сообщил их оперативно-розыскной группе.

– Опишите этот склад, пожалуйста. – Мерси старалась быть предельно вежливой.

– Половина пустовала, другую занимал старый рефрижераторный контейнер. От нас требовалось охранять окрестности склада. Кругом понатыкали камер, и Дэн время от времени патрулировал снаружи.

– А вы?

– Я сидел в контейнере. Джордана постоянно охранял лишь один человек, и порой ему требовалась помощь с Алишией.

– Какого рода?

– Отвести ее в туалет, переодеть, все в таком духе.

– Джордан обходился только одним охранником?

– Всего их было трое, но они работали по сменам. Я встречал лишь двоих. Джордан был американцем. Он всем руководил и допрашивал Алишию. Еще одного звали Риси, я услышал это от ирландца во время пересменки.

– Опишите Джордана.

– Невысокий, коренастый. Лишний жирок на животе. Длинные, засаленные рыжие волосы, на макушке залысина. Постоянно сидел, согнувшись в три погибели над микрофоном, так что на его темечко я насмотрелся вдоволь. А еще он хромал на левую ногу. Риси сказал, что его ранило осколком бомбы в Ираке. Да, и голос у него не вязался с внешностью.

– Что это значит?

– Голос у него был мягкий, можно даже сказать, заботливый. Правда, Алишия этого не знала. Я послушал записи, на всех голос Джордана искажен.

– Можете описать его лицо?

– Не было возможности хорошенько разглядеть. Пухлое, с кожей проблемы.

– Прыщи, оспины?

– Нет, просто вид нездоровый. Красные пятна тут и там.

– Борода или усы?

– Ни того ни другого.

– Что насчет ирландца и Риси?

– Риси был в отличной форме. Физической, я имею в виду. Даже на работе качался. Я так думаю, Джордан нанял его для организации похищения, а он в свою очередь договорился с Пайком и таксистом.

– Риси – англичанин?

– Да, и они с ирландцем были приятелями. Если верить Джордану, ирландца звали Макманус.

– А тот третий, которого вы не встречали?

– Вроде американец. Имени не знаю. Все они были не слишком разговорчивы. Риси большую часть времени читал книжки.

– Какого Риси был роста и телосложения?

– Высокий, за метр восемьдесят. Крупный, килограммов девяносто пять. Светлые короткие волосы, серые глаза. На зубах коронки. Похож на военного, даже не знаю почему.

– Когда вы выкрали Алишию, вы застрелили Джордана и Риси?

Бритый на секунду задумался, не решаясь сразу сознаться в столь тяжком преступлении. Потом сообразил, что криминалисты в любом случае имеют на руках образец его ДНК с места преступления, и понял, что скрывать что-либо не имеет смысла. Если уж идти за решетку, то с гордо поднятой головой.

– Да, верно, – подтвердил он.

– Можете описать другого охранника, Макмануса?

– От него лучше держаться подальше. Я так и делал.

– Почему?

– Он убийца и любит это дело. Сам вызвался провести инсценировку казни. Говорил, что не мог такое пропустить, а потом сокрушался, что все было не по-настоящему. Подонок.

– Как он выглядит?

– Ничего примечательного. Среднего роста, где-то метр семьдесят пять. Черные курчавые волосы, усики. Глаза карие, но я могу ошибаться. Стоит в них взглянуть, как они становятся черными и тебе тут же хочется отвести взгляд. Понимаете?

– Раз организаторы похищения были профессионалами, почему вы все же решились выкрасть Алишию? Не слишком большой риск ради сотни тысяч?

– Начиналось все не с сотни тысяч.

– Значит, вы сделали это ради денег?

– Не только.

– Объясните.

– Нам не нравилось то, что они делали с Алишией.

– А я думала, вы помогали им в этом. Водили ее в туалет… А что насчет инсценировки? В этом вы тоже участвовали?

– Это стало последней каплей. Они зашли слишком далеко. Тогда мы и решились…

– Значит, вы хорошие парни, – сделала вывод Мерси. – А может, ты просто положил на нее глаз, а, Бритый?

– Отвали, детка. – Бритый послал ей воздушный поцелуй.

– Ясно, – пожала плечами Мерси. – Она слишком хороша для тебя.

– То, что с ней делали, было мерзко! – завелся Бритый, тыча пальцем в сторону Мерси. – Вот мы и вмешались.

– Не кипятись, Бритый, я тебе верю, – постаралась успокоить его Мерси.

– Я услышал достаточно. – Боксер направился к выходу.

– Держи нас в курсе, – попросил его Мейкпис. – Договорились?

После перестрелки в Дхарави Дипак Мистри покинул Мумбаи и укрылся в маленькой деревушке неподалеку от Бхопала. Там жила семья одного из членов банды Яша. Тот сделал Дипаку британский паспорт на чужое имя и купил билет от Дели до Франкфурта. На следующий день Мистри поездом приехал в столицу, поселился в дешевой гостинице и провел ночь, куря травку в компании немецких хиппи. Наутро они вместе отправились в аэропорт и сели в самолет до Франкфурта.

Во Франкфурте стоял мороз. Мистри сменил одеяние хиппи на теплое пальто, шерстяную шапку и лыжные перчатки. Чтобы избежать сурового паспортного контроля, до Лондона он решил добираться автобусом дальнего следования. На автовокзал «Виктория» Мистри прибыл в одиннадцать вечера пятнадцатого марта. Он взял такси до апартаментов в Саутхолле, адрес которых дал ему Яш. Через два часа его ждала еще одна поездка, на этот раз до Ноттинг-Хилл-гейт. Оттуда он пешком дошел до Обри-Уок. Мистри сразу узнал нужный ему дом: он уже бывал там, хотя и не знал, кто проживал в нем. Поэтому он затаился неподалеку от входа и стал наблюдать, изо всех сил стараясь не замерзнуть.

Примерно в половину второго ночи к дому подъехал серебристый «фольксваген-гольф». Из машины вышел мужчина и открыл заднюю дверцу, помогая выйти женщине, в которой Мистри узнал мать Алишии. Мужчина взял ее под руку, и они вместе вошли в дом. Спустя минут десять незнакомец вышел, сел в машину и уехал, разговаривая при этом по мобильному телефону.

Из ротерхитского полицейского участка Боксер поехал в офис конторы на Бэкингем-Пэлас-роуд. Внутри он нашел укромное место и устроился с ноутбуком под настольной лампой. Такого освещения ему вполне хватило. Было у него несколько номеров, которые хранились отдельно в двух местах – в виде зашифрованного файла на компьютере и в виде списка под половицей квартиры в Белсайз-Парке. Человек, которому Чарльз звонил сейчас, большую часть времени проживал в Вустере, штат Массачусетс, и звали его Дик Кашнер. Официально он содержал приют и реабилитационный центр для ветеранов войны, а деньги на все это зарабатывал, помогая найти работу более боеспособным отставным военным (журналисты, наверное, назвали бы их наемниками). Номер прямой линии, которым воспользовался Боксер, Дик давал единицам – тем, кто разделял его принципы ведения дел.

– О, Чарльз Боксер! – отозвался Кашнер с присущим ему мягким американским акцентом. – Вот уж не ждал не гадал!

– Привет, Дик. Давно не звонил, уж прости.

– Я в курсе, что ты и без меня работу находишь. Чем могу быть полезен?

– Кое-кого ищу.

– А имя у него есть?

– Нет, но описание найдется.

– И зачем тебе его имя? – насторожился Кашнер. – Ты знаешь мои правила, Чарли.

– Чтобы высечь на надгробном камне. Его застрелили в Лондоне.

– Мои соболезнования. В Лондоне? Чем-то сомнительным занимался?

– Могу только сказать, что он связался с неправильными людьми, – ответил Боксер и со слов Бритого описал Джордана.

– Думаешь, кто-то из Службы психологического воздействия? – задумчиво протянул Кашнер. – Только один человек подходит под это описание, и я тебе его с радостью назову. Никогда он мне не нравился, и дружок его тоже.

– Друга его тоже знаешь? – заинтересовался Боксер. – Тоже американец?

– Точно. Оба специалисты по ведению допросов. Бывшие церэушники. Участвовали в операциях по захвату людей на территории других стран, пока под конец срока Буша программу не свернули, – сообщил Кашнер. – Возглавляли одну из секретных тюрем близ Рабата. Толстого коротышку зовут Шон Квидди, а дружка его – Майк Дауд. Ирландцы из Бостона, познакомились в старшей школе, поступили в политехнический университет Виргинии, оттуда попали в ЦРУ.

– Всегда работали вместе?

– Да, насколько знаю. Но я им никогда заданий не давал – с такими не работаю. У меня на них досье нет, так что могу сообщить только имена.

– Спасибо, Дик, ты все равно здорово помог.

Боксер позвонил суперинтенданту Мейкписа и назвал ему оба имени.

– А Риси и Макманус?

– Сейчас ими займусь.

Чарльз отключил связь, отодвинул кресло и прошел дальше вглубь темного офиса, обдумывая фразу, которой Бритый описал англичанина: похож на военного. Чарльз остановился на пороге просторного кабинета Мартина Фокса и подумал, что в архивах «Щита» должны храниться резюме всех потенциальных работников. В отличие от «GRM», где был фиксированный штат сотрудников, в «Управлении рисками» работали фрилансеры, так что сюда должно было приходить множество заявок от людей самого разного сорта. Он включил компьютер Фокса, ввел пароль, вошел в программу «Щита» и выбрал «подбор кадров». Система запросила пароль, которого он не знал. Боксер посмотрел на часы: 3.30. Рановато, чтобы звонить личному секретарю Фокса, но, кроме нее, узнать пароль можно было только у самого начальника, а тот звонку в такую рань не обрадовался бы. Секретарь ответила после третьего гудка. Она была сонной, но пароль назвала.

– Как только зайдешь, увидишь список специальностей. Он разбит по языкам, а уже потом идут имена.

– Там есть все, кто подавал заявку в «Щит»?

– Нет, сортировкой занимался Мартин, – ответила она. – Будут файлы, которые ты открыть не сможешь, там конфиденциальная информация. Пароль от них есть только у Мартина.

– А как насчет тех, чьи кандидатуры отклонили?

– Их резюме сразу же удаляются.

Как и сказала ассистентка, резюме были рассортированы по папкам в зависимости от специальности. Больше всех была папка «Физическая защита» – основной источник заработка «Щита». Компаниям, работавшим в опасных точках – будь то программисты в Ираке или телефонные мастера в Чечне, – всегда нужен был кто-то для защиты работников. Дальше папка была разделена по владению языками. В основном «англоговорящие». Фамилии шли в алфавитном порядке. Боксер просмотрел список: вдруг что-нибудь бросится в глаза. Первым он заметил старого знакомого из Стаффорда, вторым – Дауда. Он открыл файл.

Фотографии не было. Резюме состояло всего из четырех строк.

Родился в 1967 году в Бостоне, штат Массачусетс, США.

Окончил политехнический университет Виргинии

по специальности «математика».

Служба в ЦРУ 1990–2005.

Языки: английский. Контактная информация: Шваб.

Читать далее

Боксер выбрал «Читать далее», но система запросила еще один пароль. Он закрыл файл, вернулся в список специальностей, но «Службы психологического воздействия» там не нашел. Боксер начал просматривать папки специальностей по порядку, и ему пришло в голову, что с профессионалами такого уровня можно было бы захватить маленькую страну:

комплексная юридическая оценка

консультирование

оценка рисков

похищения

разведка и исследования

расследовательная деятельность

спецподготовка

стратегическое планирование

судоходство

технологии и системы безопасности

физическая защита

Шона Квидди он нашел в разделе «Технологии и системы безопасности». Он значился среди англоговорящих, и его резюме, как и резюме Дауда, было без фотографии и состояло из тех же четырех строк:

Родился в 1966 году в штате Массачусетс, США.

Окончил политехнический университет Виргинии

по специальности «математика».

Служба в ЦРУ 1989–2005.

Языки: английский, немецкий, русский, арабский, урду

и пушту. Контактная информация: Шваб.

Читать далее

Для дальнейшего чтения снова требовался пароль. Боксер вернулся в основную папку. Как эти резюме оказались в системе «Щита»? Мартин Фокс только и делал, что говорил про «чистоту» своего предприятия, про правительства, на которые он никогда не будет работать, и людей, на которых он даже карточки не заведет. И все же здесь значились имена двух человек, с которыми Дик Кашнер не хотел иметь ничего общего. Чарльзу в голову пришла новая мысль. Он вернулся к папке «Физическая защита» и нашел там своего стаффордского знакомого. Кликнул мышкой на его имени, и на экране появилось полное резюме с приложенным фото. Закрыв его, Боксер перешел к папке «Похищения» и нашел среди англоговорящих некого Джерри Риса. Та же история: в файле – четыре строчки резюме, без фотографии. Вернувшись в верх списка к своему имени, Боксер открыл собственный файл. Нет фотографии, и красноречивое резюме из четырех строчек. Фокс знал. Вот откуда просочилась информация о его «особых услугах».

– Нашел, что искал? – раздался голос.

Темный силуэт Фокса маячил в глубокой тени дверного проема.

Он вошел и сел в кресло с другой стороны стола.

– Не ожидал тебя тут встретить в такое время, – сказал Боксер.

– Современные технологии, – хмыкнул Фокс. – Мне приходит сообщение, если личный компьютер включают в мое отсутствие.

– Я в этом плане всегда был ретроградом.

– Удалось во всем разобраться, Чарли? – повторил Фокс.

– Почти.

– И что же?

– Шон Квидди и Майкл Дауд, – ответил Боксер. – Бритый мне их подробноописал, и я спросил у Дика Кашнера.

– Да, я слышал от суперинтенданта Мейкписа, что этого идиота арестовали, – сказал Фокс. – В свой файл уже заглядывал?

– Как раз на него любуюсь.

– Значит, ты уже понял. Я знаю о твоих… особых услугах, – пожал плечами Фокс. – Нажми «Читать далее», введи Ч, Б, Э заглавными буквами и с, м, е строчными, затем номер семь тысяч сорок два. Я использовал имя твоей матери, так как ее девичьей фамилией уже пользуешься ты.

На экране появился файл Боксера с фотографией. Полное резюме, включая заказы от Чжана Яотина и Бруну Диаша, а также комментарий того русского бизнесмена.

– Что все это значит? – спросил Боксер.

– На некоторые задания посылать можно только таких людей, которые не проговорятся даже под страхом смерти.

Они молча смотрели друг на друга.

Боксеру не нравилось, что Фокс все о нем знал. Это даже хуже, чем быть уличенным в сексуальном извращении.

– Почему? – спросил он. – Ты же так любишь всем вокруг рассказывать про то, какая честная у тебя компания.

– Мне тоже нужно оплачивать счета, – отрезал Фокс. – Пока агентства по страхованию особых рисков не признают «Щит», я подбираю случайные заказы. Некоторые из них очень хорошо оплачиваются, если предложить… особые услуги.

– Ясно, – сказал Боксер. – Будем раскрывать все карты?

– Давай, – кивнул Фокс. – Ты первый, если не возражаешь.

– Про Дауда и Квидди нам известно, – начал Чарльз. – Есть еще англичанин. Бритый слышал, как ирландец называл его Риси. Я предположил, что это Джерри Рис. По мнению Бритого, его нанял Квидди, а он в свою очередь попросил главаря банды из Бермондси Арчибальда Пайка подготовить все для похищения… Если не чего-то похуже.

– Никогда с ним не работал, но Джерри – профессионал по организации похищений, – покачал головой Фокс. – В основном в Южной и Центральной Америке. Он наверняка не хотел бы, чтобы ты про него так плохо думал. Например, людей моложе двадцати пяти лет он не похищает. Доводилось ему похищать и порядочных мерзавцев – грязных политиков, наркоторговцев, мафиози, бандитов и так далее. Точно не знаю, но я бы сказал, что в этот раз его подвело то, что дел в Лондоне он раньше не вел.

– А ирландец, партнер Риса? По словам Бритого, Квидди назвал его Макманусом.

– Да-да, Джеймс Макманус. Не самый приятный тип, как ни посмотри. Раньше служил в Ассоциации обороны Ольстера и за время североирландского конфликта успел пристраститься к убийствам.

– Рис в итоге получил свое. Ты в курсе, наверное?

– Дэн и Бритый, кто бы подумал, – Фокс удивленно фыркнул. – Ну и парочка.

– Виртуозами своего дела не назовешь, – согласился Боксер. – И все же у них получилось то, что не удалось ни одному из нас. Они выкрали Алишию у собиравшихся ее убить профессионалов.

– Везучие, черти.

– По всей видимости, действия парней были отчасти вызваны тем, что планы Квидди и Ко на Алишию им совсем не понравились. Все эти допросы с пристрастием, инсценировка казни… Чего же от нее добивались, что были на такое готовы? – Боксер задумчиво барабанил пальцами по столу. – Зачем нужно было ужесточение мер? Квидди успешно давил психологически, ни к чему было пугать нас всех до полусмерти этой показной казнью. По крайней мере, не в тот момент.

Они помолчали, раздумывая.

– Может, времени у них оставалось в обрез, – предположил Фокс.

– Времени?

Махмуд Азиз сидел в автомастерской своего брата на рынке Шершах-Кабари в западном Карачи. В полпятого утра другие мастерские и лавки еще были закрыты, но сегодня тот поднялся пораньше, чтобы закончить разбирать на запчасти прибывший вчера старый грузовик. Устроившись в кабинете, Азиз время от времени поглядывал в окно. Снаружи высились башни из старых покрышек. Заметив на улице своего гостя, Махмуд Азиз незаметно от брата и его рабочих впустил его в помещение.

Он заварил чай, и они с гостем немного поговорили о погоде, затем перешли к делу.

– Наверное, до вас новости еще не дошли, – неторопливо начал Азиз. – Прошлой ночью в Лондоне с нашим общим другом случилась ужасная беда.

– Амир Джат мертв? – прервал его дипломатические ухищрения гость, оказавшийся не кем иным, как генерал-лейтенантом Абдулом Икбалом.

Ему не терпелось узнать подробности.

– Убит выстрелом в голову, – подтвердил Азиз.

– А что с телом?

– К утру обнаружится где-нибудь в Лондоне.

– Где Алишия д’Круш?

– В безопасности.

Икбал ожидал, что обрадуется новостям, но внезапно осознал: смерть Джата наверняка повлечет за собой настоящий хаос в руководящей верхушке.

– Не стоит беспокоиться. – Азиз это заметил и поспешил успокоить гостя. – Мы полностью вас поддерживаем. Наши афганские друзья порядком устали от жестокости и подозрительности вашего предшественника, и ваше чуткое и внимательное руководство будет оценено по достоинству.

– Сегодня звонил Фрэнк д’Круш. По-прежнему очень волнуется за судьбу дочери, пусть она уже и в других руках.

– Вы сообщили ему о прибытии Амира Джата?

– Да, и сказал, что он может поставить в известность британские спецслужбы.

– Он поверил, что Джат стоит за похищением?

– Сложно судить.

– Вы не забыли упомянуть, что махинации Фрэнка существенно пошатнули авторитет Джата? Сказали, что тот перестал чувствовать себя в безопасности?

– Безусловно, но Фрэнка это не убедило. Вероятно, их силы равны и Джат также владел неким компроматом на д’Круша еще с их первой встречи в начале девяностых, – сказал Икбал. – Узнав о приезде Джата, Фрэнк испугался, что за этим грядет неминуемая террористическая атака.

– Надеюсь, вы его успокоили.

– Да, у меня получилось его разубедить.

Абдул Икбал допил чай. Мужчины пожали друг другу руки и обнялись. Разведчик ушел, Азиз остался в кабинете один. Вскоре зашел его брат, вытирая руки замасленной тряпкой.

– Все хорошо? – поинтересовался он.

– Теперь остается лишь надеяться, что непредвиденные вмешательства на этом закончились и ничто более не нарушит первоначальных планов, – ответил Азиз.

– Долго еще ждать?

– Уже нет. До нашей величайшей победы над силами зла и девятым смертным грехом – ростовщичеством осталось меньше полутора суток. Тогда мир узнает новое имя, которого ему следует бояться после гибели Усамы бен Ладена.

– На какое время установлены таймеры?

– Все произойдет завтра в восемь тридцать утра по лондонскому времени.

Глава 29

14 марта 2012 года, среда, 5:30

Западный Лондон, Уиком-сквер

Еле слышный стук в дверь привлек внимание Боксера. Он сидел за столом у Исабель на кухне. Перед ним стоял стакан и бутылка виски. Боксер чувствовал себя вконец разбитым. Виной тому была не изнурительная ночная поездка, а то, что Мартину Фоксу было известно о его «особых услугах». Наивно было полагать, что такой секрет можно утаить. Теперь Чарльз был полностью в руках Фокса. Люди везде болтают: богачам не терпится выставить напоказ очередную интимную подробность, о которой известно только им. Тем не менее, узнав, что столь близкий ему человек, как Мартин Фокс, вовсю пользуется его секретом, Боксер почувствовал себя опустошенным.

В дверь снова постучали. Чарльз поднялся, посмотрел в глазок. На пороге стоял молодой индиец в шерстяной шапке и плотном пальто. Боксер открыл дверь.

– Я – Дипак Мистри. – Гость протянул руку, учтиво кланяясь.

Боксер пожал руку и впустил внутрь.

– Мы вас заждались.

– Знал бы – появился раньше, – улыбнулся Мистри. – С кем имею честь?

– Чарльз Боксер. Вел дело о похищении, пока не вмешалась полиция. Теперь я друг семьи. Не уверен, что вам стоит здесь находиться.

– Фрэнк здесь? – испугался Мистри.

– Нет, у него апартаменты в «Рице». Он ищет вас, и, как мне кажется, ничего хорошего это вам не сулит.

– Вы работаете на него?

– Работал. – Боксер снял с вешалки пальто и взял Мистри за локоть. – Теперь уже нет. Надо отсюда убираться, поехали со мной, расскажу все по дороге.

– Почему я должен вам доверять? – вырвал руку Мистри.

– Если не доверяете, то зачем постучали в дверь?

Индиец промолчал.

– Исабель может за меня поручиться, но я не хочу ее будить. Она столько натерпелась за сегодняшний день.

Мистри кивнул. Боксер проводил его к машине, и они двинулись в сторону Холланд-Парк-авеню.

– Куда мы едем?

– В безопасное место, – ответил Боксер.

– А что с Алишией?

– Не знаю. Мы были близки к тому, чтобы освободить ее, но в последний момент нас опередили.

Они проехали мимо отеля «Ройал кресент», обогнули Холланд-парк. Над ними возвышалась наполовину заполненная искрящейся голубой водой прозрачная водонапорная башня. Поток машин увеличился.

– Дипак, я думаю, что вы ключ к решению загадки, – признался Боксер, сворачивая на Холланд-роуд. – Не знаю, что вам известно и на чьей вы стороне, но уж точно не на стороне Фрэнка. Поэтому расскажите немного о себе.

– В тысяча девятьсот девяносто четвертом году я покинул родную деревню с Яшем, моим единственным другом. Он отправился в Мумбаи и вступил в банду, которой руководил Чхота Тамбе – бывший приятель Фрэнка. Я поехал в Бангалор. Когда мне понадобились деньги, чтобы открыть фирму, Яш попросил Тамбе помочь. Тот согласился, и я воспользовался этой возможностью. Если бы я только знал, на что подписываюсь…

– Что Тамбе потребовал взамен?

– Поначалу ничего особенного. Его удовлетворяла роль совладельца компании и прибыль, которую он получал. Однажды я отправился в Дубай на встречу с ним. В криминальных делах я подкован не был, не то что Яш. Мы разговаривали, ходили в кино и на крикет. В конце концов Чхота Тамбе сообщил, что один его приятель из «Конкан хиллс секьюритис» заинтересовался нашей продукцией. Вернувшись в Бангалор, я позвонил этому человеку, а уже через месяц подписал контракт с «Конкан хиллс».

– И так родилась прекрасная дружба, – заключил Боксер.

– Одно вело к другому, – продолжил Мистри. – Д’Круш выкупил мою фирму и назначил меня руководителем отдела информационных технологий «Конкан хиллс». Лишь позднее, войдя в совет директоров, я понял, что Чхота Тамбе имел зуб на Фрэнка.

– Из-за чего?

– Все началось с терактов в Мумбаи в девяносто третьем.

– Но теракты совершили исламисты, а Фрэнк – католик.

– Верно, но, учитывая связи Фрэнка в криминальном мире – взять того же Анвара Масуда – и его бизнес с пакистанскими военными, для мусульман он если не свой в доску, то по крайней мере надежный товарищ, сочувствующий их целям и стремлениям.

– Что хотел узнать Чхота Тамбе?

– Все, что может подорвать репутацию д’Круша.

– То есть вы шпионили за Фрэнком, – уточнил Боксер.

– И слишком поздно это осознал, – вздохнул Мистри.

– У вас, должно быть, врожденный талант, раз вам удавалось так долго водить д’Круша за нос.

– Чхота Тамбе – фанатик, но далеко не дурак. Он специально устроил все так, чтобы я сперва сблизился с Фрэнком. А когда это произошло…

– Вы стали Фрэнку как сын?

– Можно и так сказать.

– То есть он чувствует еще и личную обиду?

– Безусловно.

– Как вы этого добились?

– Мне помогала прислуга. Я родом из Бихара, беднейшего индийского штата, и сам мог оказаться на их месте. Я был для них своим.

– Они вынюхивали для вас секреты Фрэнка?

– Нет. Я их ни о чем не расспрашивал – такое у меня было правило. Если бы они что-то мне рассказали, Фрэнк бы узнал. Но благодаря им я выяснил, где можно узнать его секреты. В доме на пляже Джуху, неподалеку от аэропорта. Гости приезжали туда незамеченными и отдыхали с комфортом… По крайней мере, те из них, кто был способен чувствовать себя комфортно, предаваясь порочным развлечениям.

– Что конкретно интересовало Чхоту Тамбе?

– Он хотел, чтобы весь Мумбаи знал, что Фрэнк якшается с мусульманами. Что весь его бизнес постоен с помощью мусульман на мусульманские деньги, – сказал Мистри. – Как-то раз слуги рассказали мне, что иногда дом на пляже Джуху закрывается для всех. Остается только привратник, который не пускает внутрь никого… кроме Алишии.

– Поэтому вы завели с ней интрижку?

– Не все так просто. За Алишией ухаживали мужчины, принадлежащие к сливкам местного общества. Известные игроки в крикет, актеры, наследники влиятельных семейств. Она отвергала всех.

– Чем же привлек ее бедный мальчишка из Бихара?

– Отсутствием интереса к ее персоне. И возможностью неоднократно убедиться в отсутствии этого самого интереса. Мы встречались однажды в Лондоне, но с тех пор проработали на одном объекте целый год и ни разу не пересеклись.

– Тянуть время имеет смысл, только если чувствуешь, что нравишься человеку.

– Я узнал, что Алишия ездит на пляж Джуху по выходным, и при малейшей возможности стал приходить туда сам.

– Пока не встретился с ней.

– Это произошло совершенно случайно.

– И тогда между вами начался роман?

– Нет, что вы. Я знал, что ее в то время не интересовали романтические отношения. Фрэнк сильно из-за этого переживал. Он представил ей главного красавца среди игроков в крикет, а она прошла мимо, даже не взглянув. Встретившись на пляже, мы лишь обменялись парой фраз, и все. Ни один мужчина в здравом уме не смог бы просто взять и уйти. А я ушел.

– Как же тогда начались ваши отношения?

– Я знал, что она за мной наблюдает. Затем она стала искать встречи со мной. С этого момента нужно было лишь дождаться, когда ее терпению придет конец, и тогда действовать.

Мистри сжал ладонь в кулак, покачал рукой и изобразил некое подобие броска кобры.

– Звучит жестоко.

– Мне нужно было защитить себя. – Мистри разжал кулак. – Вы же знаете, что в итоге случается со шпионами. Если бы я влюбился в Алишию по-настоящему, как долго смог бы ее обманывать? А если бы она узнала, что я шпионю за ее отцом, смогла бы меня простить? Я с самого начала знал, что нет, но был вынужден сыграть в эту игру.

– И?.. – Вся эта история казалась Боксеру в некоторой мере забавной.

– Ничего не вышло. – Голос Мистри дрогнул. – Я по уши влюбился в нее.

Боксер покосился на молодого индийца. Его лицо в полумраке салона освещали лишь проблески света уличных фонарей. В черных глазах читалось отчаяние человека, который потерял все.

– Наша следующая встреча произошла на работе. Я выступал перед сотрудниками отдела продаж и маркетинга. Все было по-другому. Никаких недомолвок. Алишия всячески показывала, что ей от меня что-то нужно. Мне больше не требовалось держать дистанцию… И так все началось. Она доверилась мне… А я – ей. Мы поделились друг с другом тем, о чем никому не решались рассказать.

– Она поведала вам о том, что случилось с ней в Мумбаи? – спросил Боксер. – Даже Исабель не знает, что именно произошло.

– Да. Из-за этого она внезапно стала столь ранимой. Как-то раз Алишия собралась переночевать в пляжном доме. Это был один из вечеров, когда туда никого не пускали, и привратник всячески пытался отговорить Алишию. Но безуспешно. Тем вечером в доме остановился очень важный клиент Фрэнка.

– Амир Джат?

– Да, и Алишию мучило любопытство, – кивнул Мистри. – Она уже встречалась с ним во время деловой поездки по Пакистану и знала, что он очень могущественный человек. В полночь на прилегающую к дому территорию въехала машина. Алишия узнала ее – это была машина Шармилы. Автомобиль остановился у дома. Когда ворота закрылись, открылась водительская дверца, и появилась Шармила. Алишия удивилась, ведь жену Фрэнка повсюду возил водитель. Следом из машины вышли двое детей. Девочки лет шести-семи, Алишия не могла определить точно. Шармила взяла их за руки и подвела к порогу. Входная дверь открылась, Шармила отправила детей внутрь, а сама ушла. Точнее, по словам Алишии, развернулась и побежала со всех ног. Свет в салоне все еще горел, когда женщина прошла мимо, и Алишия поняла, что навсегда запомнит выражение ее лица. Глаза Шармилы были широко распахнуты, рот приоткрыт, будто она хотела закричать, но, словно в кошмарном сне, не могла вымолвить ни звука. Как будто… Алишия потом часто думала об этом. Как будто место собственного падения не отталкивало Шармилу, а неудержимо влекло к себе.

В наступившей тишине слышалось только прерывистое дыхание Мистри.

– Тогда-то Алишия и поняла, что за человек ее отец. – Спустя несколько мгновений молодой индиец продолжил: – Он не просто находил слабые места других людей и использовал их, он готов был заставить заниматься грязным делом даже самых близких людей, чтобы заручиться их абсолютной преданностью.

Закончив допрашивать Бритого, Мерси немного вздремнула прямо в полицейском участке. Проснувшись, она внезапно почувствовала полную опустошенность. Мерси опустилась на стул, обессиленно привалившись к стене. Такая ей была уготована судьба – жизнь одиночки, ни мужа, ни дочери. И только работа имеет хоть какой-то смысл. Стоило Мерси подумать об этом, как ее ум тут же переключился в рабочий режим: в этом деле слишком много мелких деталей и нестыковок. Она встряхнулась и позвонила Джорджу Пападопулосу. Тот звонку не обрадовался, а еще меньше обрадовалась его девушка, которая хмуро отвернулась к стене и поплотнее закуталась в одеяло.

– Мерси… Сейчас четыре утра. – Пападопулос накинул халат своей подруги и прошлепал в гостиную.

– Что-то мне не спится, – ответила она. – Хочу проверить эту мастерскую в Хакни, где держали Алишию.

Через час они были на месте. Охранявший территорию полицейский сообщил, что здание принадлежит детскому центру «Розмари уоркс» и сдается под художественную студию местному жителю по имени Майкл Кин. Мерси связалась с отделом по борьбе с наркотиками, спросила, знают ли они МК. Те, разумеется, знали.

– Нам нужно его найти, – сказала она. – Есть у него… коллеги?

– Он контролирует «Колвилл эстейт» на пару с ямайцем по имени Делрой Дред, хотя коллегами их не назовешь. Таблетки сбывает через Ксана – Александра Палмера.

– Адреса есть?

Адреса ей сообщили и предупредили, что с Дредом лучше быть осторожной – о его суровом нраве ходят легенды.

– Можете задержать этого Ксана и узнать, когда он последний раз видел МК? – попросила Мерси.

– С превеликой радостью.

Дом Делроя Дреда они нашли в жилой части «Колвилл эстейт». На лестнице перед входной дверью сидела группа молодых чернокожих парней. Почуяв копов, они насторожились. Мерси спросила, дома ли Делрой.

– Спит.

– Мы не из-за наркоты, – сказал Пападопулос. – Хотим задать пару вопросов об МК.

– Вечером приходите. Когда проснется.

– Времени нет ждать, – отрезала Мерси.

– А придется!

Она шагнула вперед, и парни тут же сомкнули ряды, преграждая ей путь.

– Можем вызвать ребят из отдела по борьбе с наркотиками, чтобы они тут пошуршали немного, – пригрозил Пападопулос.

– Готовы рискнуть бизнесом из-за пары вопросов? – добавила Мерси.

Ответом было молчание. Никто и глазом не повел. Один парнишка взбежал наверх по лестнице. Остальные продолжали стоять стеной, пока он не вернулся, затем расступились. Мерси и Пападопулос протолкнулись мимо. Двое парней шли впереди них, еще двое пристроились сзади. У распахнутой настежь голубой двери один из сопровождающих остановил Пападопулоса, жестом показав, что тому следует подождать снаружи.

– Он не любит белых.

Делрой Дред восседал на огромном кожаном диване кремового цвета. Жара в комнате стояла невыносимая, но на ямайце были черные джинсы и черно-белая футболка с эмблемой какой-то музыкальной группы жанра ска. В воздухе витал запах травки, откуда-то звучал регги. Освещали комнату красные лампы. В Делрое было почти два метра роста и добрая сотня килограммов веса, но при этом ни капли жира. Большая голова, казалось, составляла десятую часть от всего тела. Он пригладил волосы, демонстрируя огромные, с набухшими венами, бицепсы, закурил сигарету. Говорил Делрой уголком рта, будто другая половина была заштопана, – и когда-то давно так и было. В детстве, еще на Ямайке, его резанули по губам бритвой.

– Прошу прощения за то, что пришлось вас разбудить. – Мерси решила быть вежливой.

– Да я только лег, – одарил ее двусмысленной ухмылкой Делрой, словно намекая, что он не прочь, чтобы ему составили компанию.

– Не хочу отнимать у вас много времени.

– Красиво говоришь, – одобрительно кивнул Дред. – Откуда ты, красавица?

– Из Ганы. Меня зовут Мерси Данква.

– О, Черная Звезда!^[26] – Делрой протянул огромную лапищу и поприветствовал Мерси по-гански, цепляя пальцем за палец. – Чем могу помочь, Мерси?

– Я ищу МК.

– В таком случае помочь не могу ничем, – искренне огорчился Дред.

– Он пропал вчера ночью.

– Ничего не знаю.

– Здесь неподалеку случилась заварушка.

– Слышал.

– В мастерской на Бранч-плейс.

– Говорю ж, слышал.

– Она принадлежала МК.

– И?..

– Там двое преступников держали в заложниках девушку.

Делрой задрал голову, задумавшись о чем-то. Потом нагнулся, поднял с пола мятую бумажку и расправил ее.

– Эти, что ли? Полиция загадила листовками весь район.

– Они самые, – кивнула Мерси, подумав, что Дред наверняка что-то знает.

Поудобнее усевшись на краю дивана, он продолжал оценивающе разглядывать ее. Закинул руки за голову, футболка натянулась, продемонстрировав кубики на прессе. Инстинктивно Мерси откинулась назад и скрестила ноги. Она пересказала Делрою версию ночных событий. Он ни разу не прервал ее, лишь молча курил.

– Вчера кое-кто еще искал этих ребят, – обронил наконец Дред, глядя на листовку с фотографиями Дэна и Бритого.

– Кто?

– Информация имеет свою цену.

– Я не из отдела по борьбе с наркотиками, предложить мне нечего.

Дред задумался.

– Ты ходишь в церковь?

– Иногда. С моей работой это нелегко.

– Мне нравятся церкви, – сказал Делрой. – Нравится, как там поют. Мой отец был проповедником.

– А ты ходишь в церковь?

– Иногда. Реже, чем должен бы. Слишком много грешу, – улыбнулся он.

– Грешите пореже, ходите в церковь почаще.

– Может, ты и права, – усмехнулся Делрой. – Этих двоих разыскивала мусульманская банда торговцев героином из Бетнала. Руководит ими Хаким Тарар, боксер-любитель.

Глава 30

14 марта 2012 года, среда, 6:00

Лондон, автомобиль Боксера

– Узнав, что Алишия видела Амира Джата в пляжном доме, Чхота Тамбе навострил уши, – продолжал рассказ Дипак. – Видно было, что он счел эту информацию чрезвычайно важной, потому что сразу попросил меня установить там прослушивающее устройство.

– Как вы это провернули? – спросил Боксер.

– Алишия и слуги меня знали, поэтому я мог свободно расхаживать по дому. Ситуация усложнилась, когда Фрэнк решил заменить домашний кинотеатр. Электрик подключал новое оборудование и нашел жучок.

– Как долго велась прослушка?

– Всего пару недель.

– Узнали что-то полезное для Тамбе?

– За это время в доме прошло несколько вечеринок и деловых встреч, но Джат на них не появлялся.

– Почему Фрэнк заподозрил именно вас?

– Слуги меня выдали. Испугались Анвара Масуда, и я не могу их за это осуждать.

– Откуда у Тамбе столько ненависти к Фрэнку? Непохоже, чтобы он просто завидовал.

– Начало всему положила личная трагедия, – объяснил Мистри. – Его старший брат и наставник Бада Тамбе погиб в результате теракта в девяносто третьем. Оказался не в том месте не в то время. Просто проходил мимо здания биржи.

– А Фрэнк здесь при чем?

– Когда-то они вместе входили в банду Дауда Ибрагима, «Компанию-Д», штаб-квартира которой располагалась в Дубае. Именно Ибрагим организовал теракты, тем самым расколов собственную банду по религиозному признаку.

– Фрэнк встал на сторону мусульман?

– Будучи католиком, он играл в обеих командах. Но индуист Тамбе решил, что Фрэнк заодно с исламистами. Все крупнейшие проекты д’Круша родились благодаря связям с мусульманскими бизнесменами.

– Выходит, подозрения Чхоты Тамбе были оправданны?

– Фрэнк по-прежнему работал на «Компанию-Д», но занимались они уже не контрабандой золота – в девяносто втором правительство Индии сняло эмбарго на его поставки, – сказал Мистри. – И Дауд Ибрагим занялся контрабандой героина.

– Фрэнк наверняка не хотел, чтобы эта страница его биографии стала достоянием гласности, – присвистнул Боксер. – Если это случится – д’Крушу конец. На Западе никто не захочет иметь с ним дела. У Чхоты Тамбе есть доказательства?

– Не думаю, что у него есть накладные с подписью Фрэнка, – хмыкнул Мистри. – Однако, когда я сказал Тамбе, что д’Круш якшается с Амиром Джатом, тот был весьма обрадован. Джат плотно сотрудничает с афганскими талибами, и в восьмидесятые – девяностые годы контролировал наркотрафик из Афганистана в другие страны. Героиновый бизнес «Компания-Д» унаследовала именно от него. Также Чхота Тамбе раньше всех узнал, что в две тысячи седьмом «Компания-Д» при содействии пакистанской разведки влилась в состав «Лашкаре-Тайбы», группировки, ответственной за теракты в Мумбаи как в тысяча девятьсот девяносто третьем, так и в две тысячи восьмом годах.

– Значит, Чхота Тамбе сложил два и два и решил, что раз Фрэнк знаком с Джатом, то он автоматически является пособником исламских террористов?

– Сейчас, возможно, и не является, а вот в девяносто третьем – совершенно точно. Взрывчатка, которую применили террористы, – гексоген армейского образца. Судя по количеству – без малого три тонны, – достать ее можно было только в Пакистане и только у Амира Джата.

– А Фрэнк тут каким боком?

– Тамбе уверен, что он перевез груз с взрывчаткой.

– Есть доказательства?

– Никаких, – покачал головой Мистри. – Подозрительность и одержимость – очень опасные чувства. Они мешают трезво мыслить, и от этого страдает и Чхота Тамбе, и Фрэнк д’Круш. Тамбе одержим Фрэнком и его головокружительной карьерой, а Фрэнк одержим мной и тем, что я знаю о нем и «Конкан хиллс».

– Это объясняет, почему Чхота Тамбе мог решиться на похищение Алишии. Вы что-нибудь слышали о его планах?

– Нет. Похищение стало для меня неожиданностью. Впервые я услышал о нем от человека, прикинувшегося адвокатом матери Алишии. Умный ход, ничего не скажешь. Он прошел все проверки, что мы ему устроили. Однако я уверен, что его подослал Фрэнк, потому что следом явились бандиты Анвара Масуда. Завязалась перестрелка; думаю, тот человек погиб. Сначала я решил, что похищение придумал Фрэнк, чтобы выманить меня, но Яш выяснил, что за всем стоял Чхота Тамбе.

– Выходит, Чхота Тамбе организовал похищение, чтобы заставить Фрэнка приехать в Лондон, попытался убить его по приезду, а когда не вышло – решил продолжить шараду с похищением, чтобы наказать его?

– Нет, покушение – задумка Яша. Он не просил на это разрешения у Тамбе. Хотел защитить меня. Я скрывался несколько месяцев. Когда Яш узнал, что Фрэнк летит в Лондон, он нанял каких-то бандитов из Саутхолла.

– Единственное, что Тамбе потребовал от Фрэнка, – проявить искренность, – заметил Боксер.

– Вряд ли он ожидал, что Фрэнк признает свою вину перед ним. Слишком много времени прошло. Хотя как знать, быть может, одержимость свела Тамбе с ума. Уверен, что доказательств причастности д’Круша к теракту девяносто третьего года или контрабанде героина у Тамбе нет и выбить признание таким образом могло быть его последней надеждой. Но мне кажется, он просто хотел помучить Фрэнка. Похитил его дочь, не требуя выкупа, загадал загадку, у которой нет ответа, и с каждым днем действовал все более жестоко. И как только Фрэнк не лишился рассудка!

В шесть утра Мерси позвонили из отдела по борьбе с наркотиками и сообщили, что взяли Ксана Палмера.

– Сказал, что они с подружкой были у МК вчера вечером. Ушли, когда к тому заявились двое парней восточной наружности. С тех пор об МК ни слуху ни духу. Мобильный отключен.

– Спросите, известно ли ему имя – Хаким Тарар?

Мерси услышала, как полицейский передал вопрос задержанному, но ответа не разобрала.

– Говорит, что имя слышит впервые, но готов опознать тех двоих. Один – низкорослый крепыш, а другой – настоящий великан, от одного взгляда которого хочется под землю провалиться.

– Переправьте Палмера и его подружку в участок на Бетнал-Грин, пока я выслеживаю Хакима Тарара.

Мерси вызвала подкрепление. Хаким Тарар жил на четвертом этаже большого многоквартирного дома в Нельсон-Гарденс, и нужно было перекрыть ему все возможные пути к бегству. Шестеро полицейских остались с Мерси, двое держали в руках таран – на случай, если подозреваемый окажется негостеприимным хозяином.

Мерси уже собиралась постучать в дверь, как из соседней квартиры вышел мужчина.

– Ваш сосед дома, не в курсе? – спросил один из полицейских.

– Ночью точно был. – Покосившись на таран, мужчина поспешил вниз по лестнице.

Пападопулос забарабанил в дверь. У него это всегда хорошо получалось.

Мерси кивнула полицейским с тараном. Те размахнулись и выбили дверь.

Пападопулос ворвался в квартиру первым, проверяя каждую комнату. В спальне было темно, и Джордж включил свет.

– Здесь он, в кровати!

Хаким Тарар сжался в клубок под несколькими одеялами. Его лихорадило. Над головой висел плакат с изображением чемпиона мира по боксу в легком весе Амира Хана, рядом на полке – несколько кубков.

– Паршиво выглядишь, – заметила Мерси. – Как это тебя угораздило?

– Простудился, – прохрипел Тарар. – Чего вам надо?

– Значит, болеешь? А я слышала, что ночью ты шлялся по городу, навещал своего приятеля МК, заглядывал в его мастерскую на Бранч-плейс. Кого-нибудь там нашел, а, Хаким?

– Не знаю, о чем вы.

– Мерси, взгляни-ка! – крикнул из ванной Джордж.

Поручив одному из полицейских присмотреть за Тараром, она заглянула в ванную. Пападопулос показал ей лужу грязной воды, в которой валялись насквозь мокрые трусы.

– Наш дружок, похоже, вчера купался в канале.

– Захвати пакет для вещдоков, возьми образец воды и отправь в лабораторию. Пусть проверят. А Хаким поедет со мной на Бетнал-Грин.

Боксер и Мистри свернули с Хаммерсмит на Грейт-Вест-роуд и ехали молча до окружной дороги Хогарта.

– Дипак, зачем вы приехали в Лондон?

Индиец молчал. Боксер заметил, что Дипаку трудно ответить на этот вопрос.

– Хотите помириться с Алишией?

– Просто хочу помочь.

– Для этого придется как-то умаслить Фрэнка.

– Это невозможно. Последние три месяца он только и делал, что пытался меня убить.

– Какие у вас отношения с Чхотой Тамбе?

– Теперь никаких. Одно дело мстить Фрэнку, другое – похищать Алишию, инсценировать ее казнь. С этим я смириться не могу.

– Где сейчас Тамбе?

– Яш сказал, что в Лондоне, готовится праздновать победу.

– Знаете, где именно?

Мистри кивнул.

– Так зачем вы приехали в Лондон, Дипак?

Индиец снова ничего не ответил.

– Надеетесь, что, сдав Чхоту Тамбе Фрэнку, сможете вернуть его расположение и снова видеться с Алишией?

– Верно, – сказал наконец Мистри.

На перекрестке они свернули направо и пересекли дорогу, идущую через Тернем-Грин.

– Куда вы меня везете?

– Мои американские друзья владеют домом в Чизике. Там есть свободная комнатушка, где вас никто не найдет.

– Вы оставите меня там, а сами что будете делать?

– Дайте мне подумать, – сказал Боксер. – Не нужно поспешных действий.

– Каких действий?

– Тех, что позволят вам добиться того, чего вы хотите.

– А с какой стати вам мне помогать?

– Считайте, что я романтик, – усмехнулся Боксер. – У вас есть с собой записи с прослушивающего устройства из пляжного дома Фрэнка?

– Нет.

– Где они?

– Некоторые – у Тамбе, другие – у меня дома в Мумбаи.

– Помните, что именно там записано? Какие-то имена, может быть?

– Я прослушал все записи несколько раз. Сам Тамбе ничего бы не понял, мне приходилось все комментировать, так что я все прекрасно помню.

– Вам доводилось слышать нечто, не представляющее интереса для Чхоты Тамбе, но очень важное для Фрэнка? Что-то, что он не хотел бы выносить на публику?

– Это одному Фрэнку известно.

– Может, и так. Но у меня есть приятель из МИ-шесть, который может помочь вам в этом разобраться.

Глава 31

14 марта 2012 года, среда, 11:00

Западный Лондон, Уиком-сквер

Боксер проснулся. Он проспал лишь четыре с половиной часа, но сон как рукой сняло. В дверях стояла Исабель, полностью одетая, с чашкой чая в руке.

– Не знала, нужно ли тебя будить.

– Хорошо, что разбудила, спасибо.

– Никаких новостей. – Она присела на кровать и подала Боксеру чай. – Ни от Алишии, ни от ее новых похитителей.

– Появятся, не переживай.

– Рик Барнс сказал, что вечером ты с кем-то уехал и вернулся только в шесть утра.

– Объявился Дипак Мистри. Он шпионил за Фрэнком и использовал для этого Алишию, так что теперь д’Круш разыскивает его.

– Так вот в чем причина неприятностей, случившихся с Алишией в Мумбаи?

– В той или иной степени.

Боксер пересказал Исабель историю Чхоты Тамбе, не забыв упомянуть о том, что видела Алишия в доме на пляже Джуху. Исабель слушала, глядя на него расширенными от ужаса глазами.

– Он заставлял Шармилу делать такое… – сказала она после паузы. – Понимаешь теперь, что он за человек?

– Ты говорила, что Шармила из того же теста. Она была любовницей гангстера. Знаешь, кого именно?

Исабель отрицательно покачала головой. Она слушала Боксера вполуха, задумавшись о чем-то своем.

– Шику по-прежнему тут, внизу. Спрашивал, что случилось ночью. Что-то с ним творится неладное.

– Со здоровьем или с головой?

– И с тем, и с другим. Выглядит так, будто его сейчас вывернет наизнанку. Подавлен и напуган… А это, в свою очередь, пугает меня.

– Он по-прежнему ничего не рассказывает?

Исабель вновь покачала головой. Боксер поцеловал ее в губы и почувствовал, как она напряжена. Они обнялись.

– Просто скажи, что все будет хорошо, – прошептала Исабель.

– Все будет хорошо. – Чарльз изо всех сил старался, чтобы его голос звучал уверенно.

Он принял душ, оделся и спустился на кухню. Фрэнк молча смотрел, как он завтракает.

– Как прошла встреча с МИ-пять? – нарушил тишину Боксер.

– Она была долгой и изматывающей.

– Поведали им что-нибудь интересное?

– То же, что и вам. О том, как Амир Джат ненавидит меня за то, что я знаю его грязный секрет.

– Не пропадайте опять, – попросил Боксер. – Чуть позже нам надо будет поговорить. Думаю, у меня найдется важная информация.

– Так выкладывайте сейчас, пока я здесь.

Чарльз вытер губы салфеткой и отрицательно покачал головой. Потом вышел и позвонил Саймону Дикону.

– Надо поговорить, – сказал Боксер. – Есть новая информация, которая может быть важной. Думаю, понимаешь, о чем я.

– Я в дороге, – ответил Дикон. – Тоже нашел кое-что интересное. Подъезжай к Лондон-Филдс. Буду ждать у бассейна. Полиция все кругом оцепила, так что не ошибешься.

До Хакни Боксер добирался больше часа. Он всегда представлял Лондон-Филдс как нечто грандиозное, а на самом деле это был лишь огромный, унылый парк с высокими деревьями, полем для крикета, теннисными кортами, открытым бассейном и пустующими детскими площадками. А что, собственно, он ожидал увидеть? Уж точно не стада мирно пасущихся овечек. Чарльз заметил полицейский кордон и Саймона. Остановив машину, он окликнул Дикона. Тот помахал ему, а один из констеблей приподнял ленту, чтобы дать Боксеру пройти.

Судмедэксперты в белых халатах и масках склонились над чьим-то телом. Дикон, сунув руки в карманы, тоже разглядывал труп.

– Рад тебя видеть, Чарли, – кивнул он Боксеру.

Они пожали друг другу руки и по-дружески обнялись.

– Как в старые добрые времена. Здорово опять работать с тобой, пусть и не в одной команде.

– Я чувствовал твою руку, и это придавало уверенности, – сказал Боксер. – Кто тут у нас?

– Амир Джат. Думаю, ты слышал о нем.

– Последние сутки только о нем и слышу.

– Мы бы предпочли найти его чуть более живым, – не скрыл огорчения Дикон.

– Вы знали, что он в Лондоне?

– Д’Круш сказал нам об этом вчера вечером. Мы думали, что похищение дочери Фрэнка – дело рук террористов, и предоставили ему некоторую свободу действий, ожидая, что он выведет нас на след, но…

– Он сказал, что встречался с какими-то «посредниками».

– Не знаю, с кем он там встречался. Ему удалось уйти от слежки и избежать прослушки. Подозреваем, что он говорил с генерал-лейтенантом Абдулом Икбалом, своим приятелем из Пакистана.

– А здесь что произошло?

– Сложно сказать. Похоже, передел сфер влияния в пакистанской разведке. Вероятно, Амир Джат не хотел делиться властью. Он был темным пятном на отношениях пакистанцев с Соединенными Штатами. ЦРУ давно было им недовольно. А когда Джата заподозрили в причастности к нападению на топливный конвой НАТО и укрытию Усамы бен Ладена, стало совсем худо.

– Что говорят пакистанцы?

– Они в курсе случившегося. Думаю, готовят пространное официальное заявление, от которого не будет никакого толку.

– Можем поговорить с глазу на глаз? – спросил Боксер. – Где-нибудь подальше.

Они отошли к турникету, ведущему на крикетное поле. Чарльз изложил Дикону сжатую версию разговора с Дипаком Мистри. Выслушав, Саймон задумался.

– Что ж, информация о покушении и первом похищении нам пригодится. Мы никак не могли составить полную картину происшедшего. Но меня смущают вчерашние события и гибель Амира Джата. Думаю, здесь есть связь. Первичный осмотр показал, что одежда Джата была мокрой и спереди даже промерзла.

– Думаешь, он участвовал во вчерашней истории с очередным похищением девушки?

– Выводы делать рано, но мы прорабатываем эту версию.

– Значит, нынешние похитители Алишии – террористы или их пособники?

– Мне надо поговорить с Дипаком Мистри, – сказал Дикон. – Хотя бы для того, чтобы узнать, из-за чего случилась перестрелка в Дхарави. Человек, притворявшийся адвокатом Исабель Маркс, был нашим агентом.

– Утром я видел Фрэнка. Он места себе не находит. Почти все время молчит и, кажется, испуган больше, чем прежде. Не может свыкнуться с мыслью, что Алишию похитили не из-за денег.

– Да, это было заметно во время нашего вчерашнего разговора. Он растерял свою самоуверенность. Не скрою, приятно видеть, что д’Круш наконец-то платит за прошлые грехи. Однако новая угроза, нависшая над его дочерью, нас беспокоит. Фрэнк по-настоящему испуган, и добиться от него сотрудничества теперь еще тяжелее.

– По пути на место передачи выкупа мы проезжали через Сити. Я видел машины д’Круша – расположены они так, чтобы привлечь максимум внимания.

– Вижу, к чему ты клонишь, Чарли, но именно поэтому машины были проверены до последнего винтика. Прямиком из порта их доставили на склад полицейского управления, где их осмотрели два отряда саперов. Ничего подозрительного. Они даже не на ходу, аккумуляторы разряжены.

– Разряжены, но установлены?

– Да, их зарядят, когда машины отправятся в демонстрационный тур по стране, чтобы показать возможности зарядных станций.

– Саперы что-нибудь делали с аккумуляторами?

– Понятия не имею. Могу запросить у полиции и МИ-пять отчет.

– Аккумуляторы должны быть герметичными, – пояснил Боксер. – Сомневаюсь, что их разбирали. Можно обнаружить в герметичной аккумуляторной ячейке вещество вроде пентрита^[27], не вскрывая при этом корпус?

– Я уточню, – сказал Дикон. – А сейчас мне надо поговорить с Дипаком Мистри.

С помощью сотрудников отдела по борьбе с наркотиками и местных полицейских Мерси с Пападопулосом задержали еще четверых членов банды Хакима Тарара. Всех доставили в полицейский участок Бетнал-Грин. Мерси дала указания инспекторам, и те разошлись по комнатам для допросов. Спустя час ей стало известно имя последнего оставшегося на свободе гангстера, и она позвонила старшему суперинтенданту Мейкпису.

– Последний член банды по-прежнему в бегах. Зовут Рахим, вооружен и опасен. Если кто-то из его подельников и знает, где он, то не говорит. Местонахождение Алишии также не установлено, но у нас еще есть время, чтобы вытрясти из них информацию.

– Насколько вероятно, что эта банда связана с террористическими организациями?

– Не знаю, – призналась Мерси. – Допросы продолжаются.

В этот момент Пападопулос передал ей свежий отчет из лаборатории. Прочитав его, Мерси удовлетворенно кивнула.

– Сэр, мне пора. – Она поспешила закончить разговор.

Мерси вернулась в комнату, где допрашивала Хакима Тарара. Его лихорадило, температура поднялась до тридцати девяти градусов. Она дала ему две таблетки аспирина и сообщила:

– В лаборатории исследовали твои мокрые трусы. Химический состав жидкости полностью совпадает с водой в канале, который находится позади дома номер шесть «б» на Бранч-плейс, где держали в заложницах Алишию д’Круш. Это значит, что ты был там…

– Вчера вечером я бегал, – прохрипел Тарар. – Я боксер, тренируюсь. Поскользнулся и упал в канал, замерз, вернулся домой. Утром проснулся с температурой. Не знаю даже, где этот дом номер шесть «б», и слыхом не слыхивал ни о какой Алишии д’Круш.

– Ты поставляешь героин дилеру по кличке МК.

– У вас нет доказательств.

– Как бы не так! Другой дилер из «Колвилл эстейт», по имени Делрой Дред, это подтвердил.

– Незнаком с ним.

– Делрой Дред сказал, что двое твоих ребят приходили к нему и спрашивали об индийской девушке, которую похитила парочка белых парней. Он показал оставленную ими листовку. Зачем твоим ребятам такая информация?

– У них и спросите.

– Также ты встречался с Ксаном… Александром Палмером.

– Первый раз слышу о таком.

– Двадцать два года, бледный, лохматый. Работает на МК, сбывает по клубам таблетки.

– Ничем не могу вам помочь.

– Он и его подруга-блондинка запомнили тебя. И твоего дружка-громилу Рахима – тоже. Того, «от взгляда которого хочется под землю провалиться». Вы встречались в квартире МК вчера вечером. Странно, что ты этого не помнишь. Знаешь, что мне сейчас сообщили? Что тело МК выловили из Боу-Крик в районе Кеннинг-Таун. На теле следы удушения и множественных побоев, а вокруг глаз – сигаретные ожоги. Чуешь, чем пахнет?

Тарар задумался.

– Не-а, – покачал он головой. – Анюх у меня хороший.

Глава 32

14 марта 2012 года, среда, 14:00

Западный Лондон, Чизик, Фэйрлоун-гроув

– Я связался с саперами. Аккумуляторы просветили рентгеном, ничего подозрительного не обнаружили, следовательно, демонтировать и разбирать их необходимости не было, – сказал Саймон Дикон. – Тем не менее они признают, что аккумуляторы достаточно большие, чтобы разместить внутри замаскированную взрывчатку, а рентген – недостаточно точный способ это проверить.

– Что будем делать? – спросил Боксер.

– Сам знаешь, как ведется следствие. У нас на руках разрозненные факты и улики, и мы пытаемся связать их воедино, чтобы получить полную картину. Дипак может в этом помочь.

– Почему ты так уверен?

– В январе на одну из фабрик д’Круша проникли неизвестные.

Они вошли в сад через боковую калитку и направились к небольшой пристройке. Боксер постучал, но никто не ответил. Он достал ключ, открыл дверь. Внутри было пусто.

– Черт! – Боксер понял, что Мистри ушел от них.

– Может, психанул, – предположил Дикон. – Почувствовал себя подсадной уткой и решил не дожидаться, пока Фрэнк его подстрелит.

– Руки за голову, – раздался позади голос Дипака.

Он стоял на пороге, держа в руке пистолет.

– Не оборачивайтесь. Просто выполняйте команду, оба.

Мистри приблизился, приставил пистолет к спине Дикона, другой рукой обшарил его. Ничего не найдя, Дипак отступил назад.

– Повернитесь, оба. Медленно, не опуская рук. Чарльз, оставайтесь на месте, а другой пусть сядет на диван.

– Понимаю вашу обеспокоенность, – примирительно заметил Дикон, усаживаясь на диван. – Уверяю, мы те, за кого себя выдаем. Вы могли бы нам очень помочь, если бы поделились информацией…

– Сперва предъявите доказательства.

– Могу показать вам удостоверение, дающее доступ в штаб-квартиру МИ-шесть.

Дипак кивнул. Саймон медленно достал и протянул ему карточку.

– Откуда вы друг друга знаете?

– Саймон был моим командиром во время войны в Персидском заливе, – пояснил Боксер.

Некоторое время Мистри молча изучал карточку, потом вернул ее Дикону и опустил пистолет.

– Прошу прощения, – извинился он. – Я в бегах уже несколько месяцев и стал чересчур подозрительным. – Положив пистолет на стол, Мистри сел. – Хотите поговорить о Фрэнке и Алишии д’Круш?

Дикон достал диктофон, положил его на стол между собой и Дипаком. Тем временем Боксер заварил чай и откуда-то достал тарелку с печеньем.

– Вы работали в «Конкан хиллс», – начал Дикон. – Доводилось ли вам посещать другие компании, которые покупали вашу сталь, в частности автомобилестроительные?

– Да. Я постоянно поддерживал связь с менеджерами различных производств, чтобы обеспечить их сталью наилучшего качества.

– В их число входили производители электромобилей?

– Я был на фабрике и проводил переговоры.

– Аккумуляторы для электромобилей производятся там же?

– Да, в другом корпусе.

– Есть ли какие-то различия между электромобилями для индийского и европейского рынков?

– Только внешние, база у них одна.

– А аккумуляторы?

– Одинаковые для всех.

– Как много машин поступило на индийский рынок?

– Не много. Они значительно дороже автомобилей, работающих на традиционных видах топлива.

Дикон расспросил Мистри о записях, которые тот сделал в пляжном доме Фрэнка в конце прошлого года. Казалось, все услышанное не вызывало у него большого интереса. Но стоило Дипаку упомянуть, что Фрэнк встречался с неким афганцем по имени Джавид Саар, как Саймон мгновенно навострил уши.

– Вы знаете, как они познакомились? – оживился он.

– Занятно, Чхота Тамбе тоже этим интересовался, – хмыкнул Мистри. – Д’Круш познакомился с Сааром через Амира Джата. Саар – бизнесмен из окружения президента Хамида Карзая. Фрэнк хотел наладить поставки стали в Афганистан.

– О чем они говорили?

– В основном о делах. Обсуждали планы Фрэнка открыть фабрики электромобилей в Великобритании. Саар интересовался малейшими деталями, а Фрэнк не боялся быть с ним откровенным, ведь тот был приятелем Амира Джата. Д’Круш хотел сыграть важную роль в восстановлении Афганистана, а заодно получить доступ к клану Карзая.

– Прототипы они тоже обсуждали?

– Легче назвать, что они не обсуждали, – усмехнулся Мистри. – Фрэнк был очень доволен собой, ведь тогда он как раз получил разрешение лондонской мэрии на установку рекламных стендов в Сити и Стратфорде, напротив олимпийского стадиона. Постоянно бахвалился своими связями в британском правительстве.

– Джавид Саар приезжал еще после этой встречи?

– В оставшиеся две недели, что я работал в «Конкан хиллс», – нет.

– Приходилось вам слышать, чтобы д’Круш или кто-то из его гостей упоминал имя Махмуда Азиза?

– Нет.

Зазвонил мобильный Дикона. Несколько минут он слушал, что ему говорят, потом отключил связь.

– Думаю, на сегодня достаточно, – подвел он итог. – Спасибо за помощь, Дипак. У меня остался лишь один вопрос: вам известно, кто убил англичанина, разыскавшего вас в Дхарави?

– Думаю, кто-то из людей Анвара Масуда. Они искали меня и убивали всех, кто попадется под руку.

– Он был моим агентом. Хороший парень.

– Примите соболезнования, – сказал Мистри.

Они обменялись номерами телефонов на случай, если понадобится связаться. Боксер проводил Дикона до машины.

– Какую роль во всем этом играет Джавид Саар?

– Он дружок Махмуда Азиза, а тот в свою очередь связной Амира Джата среди афганских талибов. Азиз стоит за множеством терактов, и у него есть сообщники в Великобритании. Он сам здесь родился и жил до двенадцати лет. Махмуд Азиз вполне может стать новым Усамой бен Ладеном.

– К чему были все эти расспросы о фабриках?

– Мы все еще ждем доклада индийской полиции о вторжении на фабрику Фрэнка. Но уже знаем, что злоумышленники проникли на склад, где хранились предназначенные для британского рынка прототипы, и при этом ничего не было похищено.

– Вызывай саперов, – сказал Боксер.

– Что утешает в сложившейся ситуации, так это то, что, если машины действительно заминированы, они пока не взорвались. Вероятно, бомбы снабжены часовым механизмом и должны сработать в определенный момент. А если их можно взорвать раньше, то террористы не сделали этого, потому что не знают того, что знаем мы.

– По-твоему, как много известно Фрэнку?

– Все и в то же время ничего. Он наверняка знает, кем являются эти его «посредники», но может не быть в курсе, кто за ними стоит. Ему сообщили о вторжении на фабрику, но он не имеет понятия о намерениях взломщиков. Думаю, Фрэнк представляет себе общую картину, но не знает деталей, потому что для преступников это слишком рискованно. Должно быть, ему просто приказали держать язык за зубами, не говорить ничего потенциально компрометирующего, и, если повезет, это поможет ему вернуть Алишию.

– Пусть меня и сняли с дела о похищении, я по-прежнему чувствую ответственность за судьбу Алишии, – заметил Боксер. – Но также понимаю, что жизнь восьми миллионов лондонцев важнее одной девушки.

Мерси постучала в дверь комнаты допросов, вошла и села за стол. Через несколько секунд дежурный по отделению впустил Ксана Палмера и его подругу. Оба были еще бледнее, чем обычно, – так их испугал вид трупа МК.

– Этого человека вы видели вчера в квартире МК? – спросила Мерси, показывая на Тарара.

Оба кивнули.

– Не слышу! – Она повысила голос.

– Да, – в унисон ответили они.

– Спасибо, можете идти.

Мерси захлопнула за ними дверь и обернулась к Тарару.

– Я не собираюсь сажать тебя за торговлю наркотой, Хаким. Лишь хочу знать, что вы сделали с девушкой. Не расскажешь – загремишь по полной за то, что сделал с МК. Когда выйдешь, Амир Хан уже завершит карьеру, а сам ты будешь боксировать разве что с ветеранами.

– Я не могу рассказать.

– Уже прогресс. Не «я не скажу», а «я не могу рассказать». Почему не можешь? Вероисповедание не позволяет?

– Может, и так.

Дежурный снова вошел в комнату, специально оставив дверь приоткрытой, чтобы Тарар увидел своих понуро бредущих по коридору товарищей. Полицейский передал Мерси записку и вышел. Та прочитала и улыбнулась.

– Хаким, знаешь, что это? Данные видеосъемки с камеры на Бранч-плейс.

– И что с того?

– На пленке четко виден номер фургона, на котором вы вчера ездили. Машина принадлежит Али Ватту, хозяину ресторана «Гордость Инда» на Грин-стрит. Ну прямо как маленькие! Вы что, не знали, что в Лондоне камеры на каждом шагу? Даже в захолустье вроде Бранч-плейс. Что за идиот спланировал вчерашнюю операцию! Есть что добавить? Что-нибудь, что поможет в твоей почти безвыходной ситуации?

– Что скажете, каковы мои шансы на успех? – поинтересовался Мистри, уплетая заказанное Боксером карри.

Они по-прежнему сидели в квартирке в Чизике.

– В случае с Фрэнком невелики, а вот с Алишией… – Чарльз задумался. – Она знает, на что способен ее отец. Д’Круш способен погубить любого, будь то мужчина или женщина. Взять хотя бы тот эпизод с Джатом, Шармилой и девочками… Вряд ли Алишия когда-нибудь об этом забудет. Да, вы предали Фрэнка, но у вас не было выбора. Вы не могли идти против Чхоты Тамбе. Думаю, даже Исабель испытывает к вам симпатию, ведь она хорошо знает темную сторону натуры Фрэнка. Именно Фрэнк станет главной проблемой. Если не выйдет вернуть его расположение, он превратит вашу жизнь в сущий ад, а то и вообще покончит с вами.

– Он доверяет вам, – заметил Мистри. – Может, попробуете его убедить?

– Попробовать-то можно, – вздохнул Боксер, – но прощение Фрэнка наверняка имеет свою цену. И вряд ли эту цену придется платить деньгами.

– Он снова захочет держать меня в руках.

– Вам решать, стоит ли Алишия того. – Боксер посмотрел на часы. – Могу я вас покинуть? Нужно проведать Исабель.

– Хорошо, – сказал Мистри и потянулся за пистолетом.

– Откуда у вас пистолет?

– Яш попросил приятелей из местной банды передать его мне.

– Доводилось стрелять?

– Однажды.

– Тогда будьте осторожны.

– Яш предупредил, что лучше мне с ним не попадаться. Это тот самый пистолет, из которого три дня назад стреляли во Фрэнка.

Салим Чима и Рахим сидели в подвале. Пакистанец молча уставился в одну точку, и понять, о чем он думает, было невозможно. Чима разглядывал Алишию. Ее голова по-прежнему была замотана свитером, но девушка, казалось, успокоилась, чего нельзя было сказать о Салиме. Сигнал о пришедшем смс-сообщении заставил его подскочить. Это был закодированный приказ позвонить в британскую штаб-квартиру со стационарного телефона. Чима поднялся наверх, его вспотевшие руки дрожали. Каждый новый приказ толкал его все дальше за границы моральных устоев. Он набрал номер, назвал пароль.

– Девушку следует убрать.

– Что?! – опешил Салим.

– Вы прекрасно все слышали.

– Зачем? – Чима был в отчаянии. – Свою роль она исполнила, необязательно ее…

– Приказ высшего руководства в Пакистане. Такова мера наказания для Фрэнка д’Круша. Большего вам знать не нужно.

– Не уверен, что смогу сделать это.

– Если ее отпустить, велик риск, что она выдаст вашу ячейку. Где она находилась, когда вы разобрались с нашим общим другом?

Чима молчал.

– Видите? Решение принято в защиту наших интересов.

В душе Салима шла яростная борьба.

– Мы предполагали, что предыдущий приказ выполнить было куда сложнее.

– Когда крайний срок? – спросил Чима.

– Сегодня в полночь.

Глава 33

14 марта 2012 года, среда, 15:00

Юго-западный Лондон, Уайтхолл

– Наша задача – разработать план противодействия возможной террористической атаке на Лондон, – объявила министр внутренних дел Наташа Рэдклифф участникам чрезвычайного собрания Кабинета министров. – Вы видели отчет, касающийся автомобилей д’Круша. У кого-нибудь есть идеи?

– Первым делом необходимо провести дистанционную инспекцию машин, выставленных в Стратфорде, – взяла слово Джойс Хантер из МИ-5. – Стенд расположен в южной части Олимпийского парка, перед стадионом. Ночью он закрыт, автомобили расположены под навесом и не видны за пределами парка. Саперы могут отправить робота, чтобы тот проверил, есть ли повод для беспокойства. Если обнаружится что-нибудь подозрительное, саперы демонтируют аккумуляторы и обезвредят их в безопасном месте.

– Что в таком случае делать со стендом на Сент-Мэри-Экс? – подал голос мэр Лондона Мервин Стэнли. – Если улицы Сити заполонят военные саперы, ничего хорошего это не сулит. Фондовые рынки обвалятся. Да что там, может случиться глобальная экономическая катастрофа!

– Репортеров и близко не подпустят, – успокоила его министр по делам противодействия терроризму Барбара Ричмонд. – Эвакуация местных жителей уже началась.

– Проблема лишь в аккумуляторах? – уточнила Наташа Рэдклифф. – Из отчета следует, что сами автомобили опасности не представляют. Какие именно устройства могут находиться в аккумуляторах?

– Первичный подробный осмотр не показал никаких отклонений. Думаю, стоит говорить о небольших устройствах, замаскированных под ячейки аккумулятора электромобиля, не имеющих запаха и не подключенных к источнику энергии, – поделился соображениями Саймон Дикон. – Особо настораживает то, что след этих автомобилей ведет от Фрэнка д’Круша к известному террористу Махмуду Азизу, в прошлом гражданину Великобритании, а ныне потенциальному преемнику Усамы бен Ладена. Как вам всем, надеюсь, известно, с момента распада Советского Союза было отмечено множество случаев хищения радиоактивных веществ. Не далее как в январе был захвачен караван контрабандистов, следовавший из Таджикистана в Северный Афганистан. К счастью, наши американские коллеги успели переправить конфискованный груз самолетом в Кабул, прежде чем боевики разгромили их базу и уничтожили всех контрабандистов. Груз предназначался Махмуду Азизу. ЦРУ подтвердило, что помимо прочего там находились пробирки с радиоактивными веществами.

– Значит, нас всех хотят отравить, – подытожил Мервин Стэнли.

– Не допустить этого – наша главная задача, – парировал Дикон.

В зале повисла тишина.

– Эти взрывные устройства, если они действительно существуют, – попыталась разрядить обстановку Джойс Хантер, – наверняка оборудованы часовым механизмом, а в случае обнаружения настроены на то, чтобы сработать от мобильных телефонов.

– Тогда кто-то из террористов точно следит за тем, чтобы машины не попали в руки полиции, а если это случится, активирует бомбы с помощью телефона. – В голосе Стэнли послышались панические нотки.

– Верно, – подтвердила Хантер. – Поэтому, прежде чем допустить к автомобилям саперов, мы установим по всему периметру электронные блокираторы сигнала. Если саперы обнаружат взрывное устройство, мы полностью отключим мобильные сети на время процедуры обезвреживания.

– В Стратфорде это, может, и прокатит, хотя и там есть люди, которые работают круглосуточно. Их это вряд ли обрадует, – буркнул Стэнли. – А вот в Сити отключение сетей наверняка вызовет панику. Рынки тут же обвалятся. После потрясений последних трех лет только этого Лондону не хватало!

– Если взорвется радиоактивная бомба, – разозлилась наконец Наташа Рэдклифф, – не будет ни Лондона, ни Олимпиады, ни рынков с их потенциальными многомиллиардными доходами. Поэтому, Мервин, сначала мы займемся стендом в Стратфорде, а потом, зная, с чем имеем дело, начнем операцию в Сити.

– Простите за глупый вопрос, но можно ли определить точное время, когда должен сработать таймер бомбы? – поинтересовался Стэнли.

– Жизнь, к сожалению, не голливудский боевик. Настоящие бомбы не оснащены часами с экраном, на котором идет обратный отсчет времени, – съязвила Хантер. – Так что саперам придется сначала обнаружить таймер, а потом на месте решить, что с ним делать.

– Стоит ожидать, что все бомбы должны взорваться одновременно, – добавил начальник городской полиции. – Если мы определим, на какое время выставлен таймер бомбы, заложенной в Стратфорде, то сможем понять, как быстро нам нужно действовать в Сити. Кроме этого, необходимо обнаружить все возможные точки наблюдения вокруг стенда на Сент-Мэри-Экс и направить группу сотрудников в штатском, чтобы вычислить ошивающихся поблизости от стендов подозрительных личностей.

– В начале заседания вы упомянули, что Алишия д’Круш сейчас в руках банды наркоторговцев, возможно связанной с «Аль-Каидой», – напомнил Мервин Стэнли. – Есть ли какая-то связь между ее похищением и готовящимися терактами?

– Не знаем. Поэтому нужно быть вдвойне осторожными, – ответила Барбара Ричмонд. – Если такая связь имеется, то попытка освободить Алишию д’Круш может подтолкнуть террористов к преждевременной активации взрывных устройств.

Боксер вернулся в дом Исабель. И без того хмурый день стал еще тоскливее, когда Рик Барнс открыл ему дверь.

– Какие новости?

– От похитителей – никаких.

– Как продвигается расследование? – поинтересовался Боксер. – Слышал, задержали нескольких подозреваемых. Записи камер наблюдения что-нибудь показали?

Барнс проигнорировал вопрос.

– Где Исабель?

– На кухне, – ответил Барнс. – Даже не думайте ничего ей рассказывать. Она и так на пределе.

– Успели подружиться?

Барнс кивнул. Чарльз миновал его и вошел в кухню. Исабель сидела за пустым столом, уставившись пустым взглядом в стену напротив. Она мельком глянула на Боксера.

– А, это ты. – На миг озарившая ее лицо надежда тут же угасла.

– Все будет хорошо, – сказал Чарльз.

– Как ты можешь такое говорить после всего, что случилось?

– Виражи были крутые, но мы непременно доберемся до финиша.

– Где ты был?

– Собирал информацию. Куда подевался Фрэнк?

– Перебрался в «Савой». Их королевский номер отреставрировали пару лет назад. Триста двадцать пять квадратных метров и десять тысяч фунтов в сутки – Фрэнку такое нравится больше «Рица». – Голос Исабель был холоден как лед. – Ты встречался с Дипаком?

– Представил его знакомому из МИ-шесть. Дипак готов сотрудничать.

– Это поможет найти Алишию?

– Не знаю. Мистри приехал в Лондон из-за нее, но его информация касается другого.

– Опять ты от меня что-то скрываешь.

– Только потому, что тебя это не касается. И Алишии тоже.

– Дипак приехал, потому что любит ее?

– Ты что-то имеешь против?

– Он мне нравился, но это не имеет значения. Важно, нравится ли он Фрэнку.

– Я этим займусь.

– Любишь же ты вести переговоры…

– Настройся на позитивный лад, подумай о будущем, – посоветовал он. – Я говорил, что люблю быть там, где от меня есть польза.

– Ты поговорил с Эми? – Неожиданный вопрос больно уколол Боксера.

– Она отказывается со мной говорить. Я звонил ей, но она бросила трубку.

– В этом-то все и дело. Чарльз, ты любишь заниматься тем, чем можешь управлять. А пришло время подумать о том, что действительно важно.

Хаким Тарар сдался. Его пособников задержали, запись камеры наблюдения четко зафиксировала «фольксваген», да и высокая температура сделала свое дело. Он сообщил Мерси адрес Салима Чимы. У той отлегло от сердца. Ей не хотелось задерживать Али Ватту, хозяина фургона. Существовала опасность, что Алишию держали в непосредственной близости от ресторана «Гордость Инда», и Мерси не хотелось вспугнуть похитителей.

В 18:00 мимо дома Салима Чимы по Болейн-роуд проехал синий фургон с надписью «Декоратор Джек Ромни» по борту. Отыскав свободное место, водитель припарковался и вышел из кабины. Накинул пальто поверх заляпанного краской комбинезона и ушел, оставив в фургоне полицейский отряд наблюдения.

В букву «О» фамилии «Ромни» была вмонтирована камера. Изображение передавалось на монитор, с которого не спускали глаз двое полицейских. За полчаса ничего примечательного не случилось. Потом дверь дома открылась, и на пороге появился Салим Чима. Он вышел на улицу и свернул направо. Наблюдатели тут же передали информацию штурмовой группе. Те поочередно следовали за Чимой. Он зашел в магазин купить фруктов и овощей. Никто к нему не приближался.

Терпение полицейских было вознаграждено, когда Салим Чима свернул во дворик позади ресторана «Гордость Инда» и сел в тот самый «фольксваген», на котором ездил прошлой ночью. Мерси вызвала было мобильную бригаду, но Чима лишь доехал обратно до Болейн-роуд, поставил фургон у гаража и вернулся домой.

В 18:15 четверо саперов в защитной униформе, вооружившись блокираторами радиосигнала, подошли к стенду напротив олимпийского стадиона. Перекинувшись парой фраз с охранниками, они установили блокираторы по периметру экспозиции.

Было решено проверить обе машины одновременно. Саперы находились на постоянной связи с передвижным оперативным центром, расположившимся у входа в Олимпийский парк. Они открыли передние двери автомобилей, сдвинули сиденья вперед и повторили ту же процедуру с задними, чтобы получить доступ к аккумуляторам. Ничего подозрительного осмотр не выявил, и саперы вернулись на командный пост.

Двое техников включили радиоуправляемые устройства, на жаргоне известные как «тележки». Они представляли собой мобильные лаборатории на гусеницах. Каждая «тележка» передавала изображения с четырех камер и была оборудована полным набором сканеров, позволяющих обнаружить источники радиации, электромагнитных, звуковых и радиоволн и даже запахи.

– Для начала проведем рентгеновское сканирование, – скомандовал руководитель операции, – и сравним аккумуляторы.

На мониторах появились рентгеновские снимки. Техники внимательно их изучили. Один из них что-то заметил в самом центре аккумулятора левой машины.

– Аккумуляторы должны быть идентичны? – уточнил он.

– Так нам сказали, – ответил руководитель. – Есть у нас снимки производителя?

На экран вывели фотографии, и техник снова показал на центральную часть аккумулятора левой машины.

– Аккумулятор правой машины идентичен изображению, полученному от производителя, а вот с другим что-то не так.

– Это еще что такое? – вдруг отозвался второй техник.

– Где?

– На мониторе. Был какой-то импульс.

Они заново прокрутили цифровую запись и действительно заметили незначительный электрический импульс от аккумулятора левой машины.

– Говорили же, что аккумуляторы разряжены, – удивился руководитель операции.

Техники проверили датчики напряжения – ничего.

– Похоже, там что-то есть. Давайте достанем и посмотрим.

Боксер поднялся в королевский номер отеля «Савой», занимавший весь пятый этаж. Помощник д’Круша провел его через отделанный деревянными панелями кабинет в гостиную. Фрэнк стоял у окна и смотрел на Темзу. Судя по виду, лучше ему не стало. Лицо осунулось, щеки обвисли, взгляд выдавал душевное опустошение. Боксер не собирался сообщать ему о находках Саймона Дикона – в таком состоянии д’Круш мог выложить всю информацию своим «посредникам».

– Вчера я встретил одного из ваших бывших сотрудников, – начал Чарльз.

– И кого же? – Фрэнк даже не обернулся.

– Дипака Мистри.

В оконном отражении Боксер заметил, как лицо д’Круша мгновенно оживилось. Глаза сузились, губы сжались, мышцы под дряблой кожей напряглись в приступе ярости. Фрэнк резко обернулся, готовый рвать и метать.

– Что он здесь забыл? – Голос его был неожиданно тихим.

– Он сообщил, кто и почему организовал первое похищение Алишии.

– Я слушаю.

– Чхота Тамбе.

В комнате повисло молчание. Похоже, Д’Круш был в замешательстве.

– Чхота Тамбе? Да я его двадцать лет не видел!

– Все это время он пристально следил за тем, как развивается ваша карьера. Я бы сказал, вы стали его навязчивой идеей.

– Знаете, кто хорошо знаком с Чхотой Тамбе? По крайней мере, был хорошо знаком? Шармила.

– Да, любовница гангстера, как ее назвала Исабель, – подтвердил Боксер.

– Они встретились в Дубае. Тамбе глаз с нее не сводил. Сперва Шармилу привлекли его деньги, но, узнав о его истинных намерениях, она бросила его. Пришла ко мне, я дал ей работу, между нами начался роман.

– Выходит, у Чхоты Тамбе было целых две навязчивых идеи.

– Две?

– Вы увели его подругу, и он также считает, что вы ответственны за гибель его старшего брата.

– Он совсем спятил? – изумился д’Круш. – При чем тут Бада Тамбе? Его взорвали в девяносто третьем.

– Бомба была начинена взрывчаткой армейского образца пакистанского производства. Чхота Тамбе думает, что именно вы достали ее по приказу Дауда Ибрагима.

– Я не работал на Ибрагима в девяносто третьем. Тогда я уже вовсю снимался в кино.

– А вот Чхота Тамбе так не считает. Утверждает, что вы также занимались поставками героина из Пакистана. Этим бизнесом тоже заправлял Дауд Ибрагим, а до него – Амир Джат, которого вы тоже неплохо знаете.

– Так вот чего он хотел, когда требовал от меня искренности? Хотел выбить из меня признание? Он бы его никогда не дождался!

– Дипак предположил, что Чхота Тамбе хотел наказать вас.

Фрэнк остолбенел. Его лицо скрывал полумрак, царивший в комнате. За спиной, отражаясь от водной глади Темзы, мерцали огни Королевского фестивального зала и Национального театра. Д’Круш не мог пошевелиться, – казалось, он полностью лишился сил.

– Доверьтесь мне, Фрэнк. Я единственный, кто не выдаст ваши секреты, – тихо сказал Боксер.

– И зачем мне это? – пришел в себя д’Круш.

– Это сделает вас счастливее.

– А кто сказал, что счастье для меня важно? – Фрэнк ткнул себя пальцем в грудь. – Счастье – для тех, кто верит в мечту, кто тешит себя иллюзиями. Для американцев – у них так даже в конституции записано.

– Тогда что для вас значит Алишия?

Д’Круш снова повернулся к окну. От его дыхания стекло запотело.

– Посмотрите на себя, – продолжал Чарльз. – Вы довели себя до такого состояния потому, что боитесь ее потерять.

– Я потерял ее, когда она уехала из Мумбаи.

– Почему она уехала?

– Потому что этот сукин сын, ее любовник, шпионил за мной!

– Вы ей об этом рассказали. Наверняка добавили, что Дипак не любил ее, а лишь использовал, чтобы легче было за вами следить.

Фрэнк кивнул. Его трясло.

– А рассказала ли вам Алишия о том, что ей довелось увидеть? Как Шармила привозила детей на потеху Амиру Джату?

– Заткнись! – закричал д’Круш, потрясая кулаками. – Заткнись!

Он отошел от окна, рухнул в кресло напротив Боксера, зажав ладони между колен и судорожно озираясь по сторонам, словно в поисках ответов на мучившие его вопросы.

– Чхота Тамбе, – прошептал он, – Чхота Тамбе… А я-то думал, что Дипак работал на кого-то значительного вроде семьи Махале. А это оказался Чхота Тамбе! Мелкая, жалкая бандитская шавка!

– Ревность и зависть – очень сильные чувства, – пожал плечами Боксер. – Помните, что я говорил вам о женщинах?

– Но ведь столько воды утекло с тех пор! Индия изменилась настолько, что события двадцатилетней давности все равно что история Древнего мира.

– Вы отняли его любимую женщину, стали звездой кино, разбогатели благодаря связям с мусульманской диаспорой, а Чхота Тамбе все это время страдал в Дубае и от бессилия стучал кулаком по подлокотнику.

– Он прав, – внезапно сказал д’Круш, глядя Боксеру в глаза. – Насчет героина он прав. Я переправил одну партию для Дауда Ибрагима. У меня не было выбора. Он помог мне пробиться в кинематограф, и так я ему отплатил.

– Вот вам и урок по управлению персоналом, – хмыкнул Боксер. – Теперь понимаете, почему Мистри согласился шпионить за вами для Чхоты Тамбе?

– Дипак предал меня. Я дал ему все, а он меня предал. – Фрэнк несколько раз ткнул пальцем в воздух. – Как и мою дочь.

– А что насчет армейской взрывчатки из Пакистана?

– К этому я непричастен. Такую работу Дауд Ибрагим доверял только мусульманам. Они ведь ведут священную войну, джихад. Католика они бы и близко к взрывчатке не подпустили. Черт бы побрал этого Чхоту Тамбе!

– Когда мы освободим Алишию, кому-то нужно быть с ней рядом.

– Она была без ума от Дипака, – тихо сказал д’Круш. – Не верила мне, говорила, что я все придумал – и то, что электрик обнаружил подслушивающее устройство, и то, что Дипак бежал. Считала, что я подделал данные в его компьютере, его личные записи. Да, Алишия рассказала о том, что видела в доме на пляже Джуху. И не просто рассказала! Она швыряла мне в лицо злобные слова, а мое сердце разрывалось от боли. Так сильно она его любила и так же сильно ненавидела меня. Несмотря на все, что я для нее сделал… И на ту ложь, что он использовал, чтобы завладеть ею.

– Вы хотите вернуть любовь дочери?

– Алишия никогда больше не будет меня любить.

– Пусть не так, как прежде, но такова цена знания. Вам обоим придется с этим смириться.

– Что вы предлагаете?

– Если Алишия захочет быть с Дипаком, вы не станете этому препятствовать.

– Нет, нет и еще раз нет! Это невозможно. Я его и близко к ней не подпущу. Однажды я уже спас дочь от одного подонка и не позволю, чтобы теперь ее жизнь разрушил другой.

– В таком случае ни вы, ни Алишия не будете счастливы. Нет ничего мучительнее, чем невозможность любить и быть любимым. Дочь просто станет ждать вашей смерти.

Тишина в комнате стала звенящей.

– Зачем вы это делаете? – прервал молчание Фрэнк. Казалось, он поражен тем, насколько глубоко личным вдруг стал их диалог. – Чего хотите добиться?

– Хочу тоже быть счастливым.

Д’Круш хмыкнул:

– Так и знайте, я предупредил Исабель на ваш счет!

– Что вы ей сказали? – Боксер испугался, что Фрэнк мог выдать его главную тайну.

Заметив его беспокойство, д’Круш понял, что получил некоторое преимущество.

– Не волнуйтесь, – улыбнулся он. – Я лишь посоветовал ей не связываться с человеком, у которого проблем больше, чем у нее.

– То есть не повторять прошлых ошибок? – язвительно заметил Боксер.

Д’Круш поднял голову, их взгляды встретились.

– Порой я вас просто ненавижу, Чарльз Боксер.

Фрэнк выглядел бодрее. Прежнее победное обаяние не вернулось, но складки на лице, казалось, разгладились. Такие перемены Боксер часто наблюдал в игроках в покер, которые умудрялись выиграть несколько партий после долгой череды поражений.

– Вам известно, где сейчас Чхота Тамбе? – спросил д’Круш.

– Дипак утверждает, что в Лондоне.

Фрэнк поднялся и снова подошел к окну. Расправив плечи, он сложил руки за спиной, окинул взглядом реку и кивнул.

– Если Дипак хочет заработать прощение, нужно, чтобы он тоже «проявил искренность». Передайте, что он сможет вновь увидеть Алишию, если убьет Чхоту Тамбе.

Глава 34

14 марта 2012 года, среда, 23:15

Юго-западный Лондон, Уайтхолл

Чрезвычайное заседание возобновилось в том же составе. Наташа Рэдклифф зачитала доклад саперной группы.

– Обнаружив несоответствие между двумя аккумуляторами, саперная группа приняла решение демонтировать подозрительный аккумулятор. Он был доставлен в бункер и разобран. Внутри были найдены взрывное устройство, начиненное пентритом, и герметичная металлическая колба, предположительно содержащая радиоактивное вещество. В случае взрыва зона поражения ядовитыми парами составила бы около четырех квадратных миль. Детонатор должен был сработать в восемь тридцать утра, но мог быть приведен в действие и вручную, с мобильного телефона. Сейчас оперативники заняты поиском сим-карты. Командный пост переместился в Сити и ожидает дальнейших указаний. Саймон?

– ЦРУ подтверждает, что металлическая колба идентична найденной среди контрабандного груза в январе этого года.

Взгляд Наташи Рэдклифф обратился к начальнику полиции.

– Все помещения на территории Сити, из которых просматривается стенд с автомобилями, найдены и к полуночи будут освобождены. Патрули и штурмовые группы приведены в состояние повышенной готовности на случай, если кто-то попытается взорвать бомбы, – отчитался тот.

– Джойс?

– Во время смены караула по периметру экспозиции были установлены электронные блокираторы сигнала. Мы готовы отключить мобильную сеть в полночь.

Мэр Лондона жалобно охнул.

– Что такое, Мервин?

– В полночь по нашему времени открывается токийская биржа, – сообщил Стэнли.

– Наши трейдеры завершают работу в девять вечера, я проверяла, – ответила Джойс Хантер.

– Меня беспокоит еще кое-что, – продолжил Стэнли. – Приказ обезвредить бомбу из Стратфорда поступил в пятнадцать тридцать, доклад пришел в двадцать три ноль пять. На обезвреживание бомбы ушло больше семи часов.

– Поспешишь – людей насмешишь, – сухо заметила Барбара Ричмонд.

– На обезвреживание двух бомб в Сити осталось лишь восемь с половиной часов.

– Во-первых, теперь саперы знают, с чем имеют дело, – постаралась успокоить мэра Хантер. – Во-вторых, в этот раз работать будут две бригады. К тому же не факт, что бомбы установлены в обеих машинах. В-третьих, из семи часов четыре ушло на сканирование аккумуляторов и их перевозку в безопасное место.

– То есть бомбы вывезут из Сити к четырем утра?

– Иншаллах^[28], – кивнула Хантер.

– Есть новости об Алишии д’Круш? – спросила Наташа Рэдклифф.

– Нам удалось определить ее местонахождение и число охранников. Как только представится возможность, начнем спасательную операцию, – сообщил начальник полиции.

– Хотим взять лидера банды, Салима Чиму, живым, – добавила Барбара Ричмонд. – Он наверняка владеет важной информацией.

– Саперы приступят к работе в полночь, – сказала Наташа Рэдклифф. – Мобильная сеть будет отключена, пока аккумуляторы не покинут территорию Сити.

В начале двенадцатого нервы у Салима Чимы сдали окончательно. Он всячески оттягивал решающий момент, но мучительное ожидание измотало вконец. Чима собрался с духом и приковал обе руки Алишии к металлическому каркасу кровати.

– Я не убегу, – умоляюще прошептала она.

Ни Чима, ни Рахим не ответили. Они спустились вниз и заварили чай.

– Я опять говорил с руководством, – сказал Салим. – Приказано избавиться от девушки до полуночи.

В комнате повисла тишина. Рахим глянул на часы, подул на чай и сделал маленький глоток.

– Я никогда не убивал женщин, – сказал он.

– До Амира Джата я вообще никого не убивал, – поделился в ответ Чима.

– Заметно.

– Меня попросили… Нет, мне приказали это сделать. Говорят, ее отец должен заплатить за то, что пользовался поддержкой наших пакистанских братьев, но ничего не давал взамен.

– А если мы откажемся?

– Девушка представляет опасность для всех нас. Она была рядом, когда я застрелил Джата, и, возможно, видела наши лица, когда мы вытащили ее из канала.

– Я никогда не убивал женщин.

– Рахим, ты это уже говорил. – Чима с трудом скрывал раздражение. – Я не могу просто так взять и… Я… Умоляю, сделай это за меня.

Пакистанец поставил чашку на стол, опустил взгляд и уставился в пол.

– Я скажу, что ты выполнил задание вместо меня. – Чима взял его за руку. – Тебя наверняка наградят.

– Хорошо. – Рахим оттолкнул руку Чимы. – Но после этого я завязываю. Мы убили героя нашего народа и женщину. В моем понимании это не вписывается в понятие исламской революции. Я готов убить ее за тебя, но после этого между нами все кончено.

– А как же Хаким?

– Сам пускай выпутывается. Пойду пройдусь. Жди меня внизу. Убью ее, когда вернусь, и ты будешь рядом, чтобы все видеть и засвидетельствовать в случае необходимости.

Боксер ехал в Чизик. Он думал о том, что Исабель сказала об Эми, и черная дыра внутри его стремительно увеличивалась. По дороге из «Савоя» пришлось даже остановиться у обочины. Такой была его жизнь с того самого момента, как исчез отец: он прикладывал усилия, чтобы держать под контролем то, что ему по плечу, но избегал трудностей, связанных с самыми близкими ему людьми. Лишь через несколько минут Боксер смог возобновить поездку, но и при этом вел машину как человек, недавно пострадавший от инсульта… Или увидевший лик Господень.

Он припарковался на Фэйрлоун-гроув, дошел до квартирки, где обретался Мистри, и передал тому предложение д’Круша. Дипак ничего не ответил.

– Таков Фрэнк, – пожал плечами Боксер. – Так он воспитан, другого пути нет.

– Я отказываюсь, – сказал Мистри.

– Отказываетесь?

– Я не стану этого делать. Фрэнк сошел с ума, если думает, что я пойду на убийство Чхоты Тамбе ради того, чтобы восстановить отношения с Алишией.

– Вы говорили, что вам прежде доводилось стрелять. Как это произошло?

– Чхота Тамбе потребовал продемонстрировать лояльность. Это было частью ритуала приема в банду.

– И это, по-вашему, нормальное начало отношений?

– С гангстером – да, причем единственно возможное. Но не с женщиной, которую я хочу взять в жены и которую уже обманул однажды. Как бы я ни ненавидел Чхоту Тамбе за то, что он сделал с Алишией, я хочу, чтобы моя совесть оставалась чиста.

Они помолчали. Боксер позволил тьме полностью поглотить себя. Он знал, как можно решить эту проблему.

– А если я сделаю это за вас? – предложил он, наслаждаясь моментом: ведь по иронии судьбы именно за это ему должен был заплатить Фрэнк д’Круш.

Они уставились друг на друга. Боксера била дрожь от бурлившего в жилах адреналина.

– Зачем вам это? – спросил Мистри.

– Единственный способ заставить Чхоту Тамбе расплатиться за то, что он сделал, – убить его. По-вашему, что он собирался сделать с Алишией после инсценировки казни?

– Яш был уверен, что он ее убьет. Чхота считал это равноценным обменом – жизнь дочери Фрэнка за жизнь брата Чхоты. Ничего более жестокого он придумать не мог, – пояснил Мистри. – Скажите, я могу как-то помочь?

– Устройте мне встречу с Чхотой Тамбе.

Напряжение царило в фургоне «декоратора Джека Ромни». Как только Салим Чима припарковал «фольксваген» у своего гаража на Болейн-роуд, все отряды были приведены в полную боеготовность. Командир штурмовой группы, расположившейся на параллельной улице, был уверен, что заложницу собираются убить. Он был готов в любую минуту отправить своих ребят внутрь, но степень риска была велика, и он постоянно взвешивал все «за» и «против». В оперативном штабе требовали дождаться удачного момента. Связь между похитителями и террористами, заминировавшими автомобили д’Круша, установить так и не удалось.

Группа наблюдения не покидала фургон. Все сотрудники нервно жевали жвачку и не отрываясь глядели на экран. В половине двенадцатого у них наконец появилась возможность перевести дух. Из дома вышел Рахим и побрел в сторону магазинов. Об этом тут же уведомили штурмовиков.

Пакистанец свернул за угол, где его уже ждали. С двух сторон ему под ребра воткнулись стволы пистолетов. Рахима отвели на параллельную улицу, втолкнули в машину штурмовиков, обыскали и раздели до трусов, после чего заковали в наручники. Найденный в кармане ключ от дома передали полицейскому восточной наружности, ростом и телосложением немного похожему на пакистанца. Он переоделся в одежду Рахима, надел его кроссовки.

Узнать, где именно в доме находится Чима, не удалось – пакистанец отказался говорить.

Переодетый полицейский вошел в дом и стал проверять одну комнату за другой. На одной из стен он нашел секретную кнопку, о которой Хаким Тарар рассказал Мерси. Дверь в подвал открылась. Полицейский достал пистолет и стал осторожно спускаться.

Услышав шаги, Салим Чима взглянул наверх и увидел кроссовки и джинсы Рахима.

– Быстро ты, – только и заметил он и отвернулся.

Это стало ошибкой. Не дождавшись ответа, Чима повернулся к вошедшему – и увидел направленный на него ствол пистолета. Он попытался схватить лежащий рядом пистолет Рахима, но пуля ударила его в правую руку, и он свалился со стула. Полицейский нагнулся и поднял пистолет. Он заковал Чиму в наручники и отчитался в успехе операции по беспроводному микрофону.

Дрожа от страха, Алишия скорчилась на кровати. Ее голова была по-прежнему замотана свитером, она ничего не видела. Наручники позвякивали о металлический каркас кровати.

– Все хорошо, – услышала она голос. – Я из полиции.

Глава 35

14 марта 2012 года, среда, 23:30

Лондон, Сити

В 23:30 блокираторы сигнала были установлены вокруг стендов и мобильная сеть Сити была отключена. Движение по Треднидл-стрит, Корнхилл и Лиденхолл-стрит закрыли. Ночных служащих не пустили на работу.

Две группы саперов, замаскированных под охранников, занялись электромобилями напротив биржи и башни Сент-Мэри-Экс. Открыли двери и сдвинули кресла, чтобы их коллеги с «тележками» получили лучший доступ к аккумуляторам. Затем установили камеры наблюдения: одну прикрепили к постаменту памятника герцогу Веллингтону у здания биржи, другую – к ближайшему дереву – и удалились.

На окрестных улицах полицейские в штатском и агенты МИ-5 следили, чтобы в район проведения операции не забрели случайные прохожие. Две мобильные бригады наблюдали за стендами, на крыше Банка Англии засели снайперы. Штурмовые группы разместились за колоннадой здания биржи, в подземном переходе станции «Бэнк» и на Поупс-Хед-элли. Еще одна группа снайперов расположилась на крыше церкви Святого Андрея Первозванного, откуда хорошо просматривалась площадь перед небоскребом Авива и штаб-квартира «Ллойда».

Техники запустили «тележки» и просканировали аккумуляторы. Безрезультатно – ни звука, ни запаха, ни следов радиации. Изображения сравнили со стратфордскими.

– Ничего подозрительного, – сделал вывод руководитель саперной группы.

– Может, тут они лучше постарались, – заметил один из техников.

Детектор электрических импульсов тоже молчал.

– Либо мы имеем дело с более сложным устройством, либо там ничего нет.

– Давайте просветим машины снизу, – распорядился руководитель.

Техники перевели «тележки» в другое положение и сделали еще несколько снимков.

– А это что еще за чертовщина?

На двух экранах, транслирующих изображение с камер наблюдения, возникли два человека в длинных черных плащах. Вытянув перед собой руки, они бежали к стендам.

Мобильные наблюдательные группы среагировали мгновенно.

– Стрелять на поражение.

Не успели снайперы услышать этот приказ,как в воздухе разнесся клич:

– Аллах акбар!

Снайперы не церемонились. Четыре выстрела грянули одновременно. Неизвестные упали на землю, по мощеной дорожке покатились мобильные телефоны.

– Вот и ответ, – сказал руководитель саперной группы. – Извлекаем аккумуляторы.

Дипак Мистри и Чарльз Боксер ехали на встречу с Чхотой Тамбе. Боксер почистил пистолет Мистри и раздобыл для него патроны. Он решил использовать это оружие. Полицейские будут сбиты с толку, если обнаружат пистолет, из которого прежде покушались на него и Фрэнка.

Чарльз собирался высадить Дипака неподалеку от дома Тамбе в Риджентс-парке. Тот должен будет рассказать, что нашел человека, готового убить Фрэнка д’Круша за две тысячи фунтов. Боксер рассчитывал, что одержимость Тамбе заставит его действовать поспешно, чтобы избавиться от Фрэнка до того, как тому станет известно, кто на самом деле стоял за похищением его дочери. Если д’Круш узнает, что это дело рук Чхоты, то тут же отправит Анвара Масуда разобраться с активами Тамбе в Мумбаи.

– Как вы собираетесь убедить Тамбе покинуть дом в такой мороз и встретиться с киллером на Примроуз-Хилл? – спросил Боксер, сомневаясь, что Мистри это удастся.

– Рассчитываю, что он поддастся соблазну лично отдать приказ, – ответил Дипак. – Он по-прежнему мне доверяет. Знает, чего мне стоила вся эта заварушка.

– Где вы познакомились со мной? Как узнали, чем занимаюсь? – Боксер разрабатывал «легенду».

– Вы сами нашли меня. Фрэнк нанял вас вести дело о похищении.

– Зачем мне его убивать?

– Может, Фрэнк разъярился на вас за то, что вы закрутили роман с его бывшей женой? – предложил свою версию Дипак. – Чхота Тамбе почувствует в вас родственную душу.

Боксер едва не прикусил язык: фантазия Мистри была чересчур близка к реальности.

Они миновали Парк-роуд и доехали до Примроуз-Хилл. Боксер показал Мистри, куда привести Чхоту Тамбе. Затем отвез Дипака к дому Тамбе, оставил машину и пешком вернулся на Примроуз-Хилл. Он присел на скамейку. Перед ним открывался вид на телебашню. Раздался телефонный звонок – Боксер забыл отключить мобильник. Звонил Дикон.

– Как дела, Саймон?

– Звоню, чтобы сообщить, что Алишия освобождена и бомбы обезврежены.

– Отлично. Исабель Маркс знает?

– Да, она уже едет в больницу к Алишии, – сказал Дикон. – Что-то не слышу в твоем голосе большой радости.

– Просто задумался кое о чем, – уклончиво ответил Боксер.

– Чарли, только представь: если бы Алишию не похитили, мы могли бы и не узнать о бомбах.

– Никогда не стоит терять надежду, Саймон.

– Давай как-нибудь встретимся, пропустим по рюмочке.

– В любое время, – согласился Боксер и отключил телефон.

Он укрылся во тьме, подальше от света фонаря. Чарльз уже начал замерзать. В голове крутились мысли о том, что он может потерять Эми, а теперь еще и Исабель. Черная дыра внутри разрослась до невиданных размеров. В поле зрения возникли двое, в одном из них Боксер узнал Мистри. Вид его спутника удивил Чарльза. Он знал, что имя «Тамбе» дословно значит «маленький», но и подумать не мог, что тот и правда окажется толстеньким коротышкой.

Боксер держался в тени, выжидая и стараясь выбросить из головы мысли о том, что ему предстоит совершить. Он подумал об отце и неожиданно вспомнил вопрос, который часто слышал от других и на который никогда не отвечал: «Когда ты перестал разыскивать отца?» Сейчас ответ стал мучительно очевиден. Боксер перестал искать отца в тот самый день, когда впервые предположил, что тот действительно может быть виновен, и не в одном убийстве.

Мистри и Тамбе присели на скамейку. Чарльз окинул взглядом пустой холодный парк. Отогнав все мысли, вышел из тени, выстрелил, бросил пистолет и пошел дальше.

Глава 36

15 марта 2012 года, четверг, 1:00

Юго-западный Лондон, госпиталь Кромвеля

Алишию доставили в отделение скорой помощи университетской больницы Ньюхэма и провели полный медосмотр. Узнав об этом, д’Круш тут же организовал для дочери отдельную палату в больнице Кромвеля. Исабель немедленно выехала туда, а самому Фрэнку пришлось задержаться – его ждали на совещании в штаб-квартире МИ-5.

Исабель не сразу пустили к дочери – нанятый д’Крушем врач дотошно осматривал Алишию и не хотел, чтобы ему мешали. Ничего нового к заключению специалистов ньюхэмской больницы он не добавил: несмотря на длительное пребывание в травмирующей ситуации, девушка была в очень хорошей физической форме. Чего нельзя было сказать о ее психическом состоянии – врачи не исключали вероятность развития посттравматического стрессового расстройства.

Прежде чем войти в палату дочери, Исабель постучала. Видимо, правила этикета слишком глубоко укоренились в ее душе. Но все формальности мигом вылетели у нее из головы, когда лежащая под капельницей Алишия протянула ей навстречу руки и дрожащими губами прошептала слово, которое Исабель не слышала уже много лет:

– Мамочка!

Несколько минут они просто молча сжимали друг друга в объятиях. Зарывшись лицом в волосы дочери, Исабель покрывала поцелуями ее макушку, укачивая, словно младенца. Алишия чувствовала знакомое тепло кашемирового свитера, аромат духов и прежде всего – глубокий, с детства родной запах матери.

– Прости, – срывающимся голосом повторяла она, – прости меня, мамочка.

– Не говори глупостей, – успокаивала ее Исабель. – Тебе не за что извиняться. Мы снова вместе, и это главное.

Она готова была задушить дочь в объятиях.

– Я прошу прощения за то, что была с тобой жестока и несправедлива. – Казалось, Алишии не терпится сбросить тяжесть с души. – За то, что отстранилась, когда приехала из Мумбаи. Я была не права. Теперь я знаю, что лишь тебе одной могу доверять. Как жаль, что я не поняла этого, пока меня не разлучили с тобой, пока я не осознала, что могу никогда больше тебя не увидеть.

Исабель промолчала и лишь так крепко прижала дочь к груди, что та пискнула, словно котенок.

Они молча сидели, держась за руки. Казалось, с момента их прошлой встречи миновала целая жизнь.

Им понадобилось не меньше четверти часа, чтобы прийти в себя. Медсестра принесла чай, проверила капельницу, померила Алишии температуру и давление. Исабель присела у окна. Она сказала Алишии, что Фрэнк сможет приехать только после совещания.

– Не хочу видеть никого, кроме тебя, – покачала головой дочь. – Целую неделю я провела среди сплошных негодяев… Давай просто побудем вдвоем.

– Дипак тоже здесь, – заметила Исабель. – Ему не терпится увидеться с тобой.

– О нет! – взмолилась Алишия. – Не знаю, выдержу ли я встречу с ним.

Субботним днем Боксер пил кофе в компании Эсме. Он приехал забрать Эми. Дочь собирала вещи в своей комнате. Чарльз так и не смог по-человечески поговорить с ней со дня поездки в Лиссабон.

– Как Эми себя вела? – спросил он Эсме.

– Хорошо… Даже можно сказать – отлично. – Эсме закурила уже четвертую сигарету за день. – Хорошая девочка. Настоящий кремень, как мой папаша говорил. Похожа на меня в ее возрасте. Характер у нее сильный, она выдержит что угодно и обижать себя никому не позволит.

– Что-то ты путаешь, – удивился Боксер. – Твой папаша колотил тебя почем зря, а мы Эми за всю жизнь и пальцем не тронули. Хотя у нее хватит норова убедить всех, что это неправда.

– Вы с Мерси слишком многого от нее требуете. И это притом что сами не справляетесь с родительскими обязанностями. Вы недостаточно ее любили.

– Недостаточно любили? – вспылил Чарльз. – Почему до нее не дойдет, что с нашей работой мы сделали все, что могли, и даже больше?

– А с чего до нее должно это доходить? Она была ребенком, когда ты колесил по свету, спасая людей то в Мексике, то в Пакистане, то в Японии. Можно найти кучу причин не прийти посмотреть, как она играет в футбол или потешает публику анекдотами со сцены, но ей-то до них какое дело?

– Погоди, какие анекдоты?

– А, так ты и не знал? Они с классом выступали в «Камеди стор». Публика аплодировала Эми стоя. На днях она повторила свой номер для меня. У девочки талант. И норова, как ты говоришь, действительно хоть отбавляй.

Боксер глотнул кофе и, покачиваясь на стуле, наблюдал, как элегантно и грациозно мать затягивается сигаретой.

– Я ее понимаю. Бабушка из меня не бог весть какая, своих проблем хватает, сам знаешь. – Эсме стряхнула пепел. – Но я от нее ничего не требую. Мне не нужно, чтобы она звала меня «бабулей». Я отношусь к ней как к обычной девочке… Или, скорее, девушке. Мне нравится, когда она вежлива, и не нравится, когда она грубит. Но я не взваливаю на нее груз ожиданий. Потому что если они не оправдаются – хуже и тебе, и ребенку.

– Но в нашей семье всегда царила доброжелательная атмосфера, – возразил Боксер. – До твоего отца нам далеко.

– Да, на рукоприкладство вы не способны, хотя поругаться Мерси любит.

– Если ее вывести из себя. Отец Мерси тоже был не подарок. А мой… Мой отец просто взял и убил твоего коллегу. И…

«И в тебе тоже что-то умерло», – подумала Эсме, но промолчала.

– Ты же винишь отца за то, что он тебя бросил? – сказала она. – Давай называть вещи своими именами! А теперь это переходит по наследству. Ты все время в разъездах – и это твой выбор. Хотел бы – оставался бы с дочерью. Но у тебя не было такого желания. Возможно, потому, что рядом с тобой в детстве не было отца.

– Эми казалась очень счастливым ребенком. – Чувствуя вину, Чарльз попытался оправдаться. – Проблемы начались в переходный период.

– И тогда ты решил уделять ей больше времени, но было уже поздно. Чарли, она уже начала сама себя защищать. Ты был в разъездах, у Мерси хватало своих забот на службе. Что прикажешь делать ребенку? Немудрено, что она начала отстраняться…

– Так что мне делать?

– Постарайся отбросить отцовские чаяния. Не жди бурных проявлений любви и нежности – ты для этого практически ничего не сделал. Относись к Эми как к любой другой девушке. Реши, нравится ли она тебе. Пойми, нравишься ли ты ей. Начни с этого, а дальше будет видно. Другого выхода у тебя нет.

Фрэнк д’Круш мерил шагами коридор перед палатой дочери. Никогда в жизни он так не волновался. После совещания он поспешил в больницу Кромвеля, но ему передали, что Алишия не хочет его видеть. Фрэнку пришлось три часа убеждать Исабель, прежде чем та согласилась уговорить дочь выслушать его.

Была и другая причина, по которой он не решался войти в палату. Там находился Дипак Мистри. Фрэнк знал, что Дипак сыграл немаловажную роль в освобождении Алишии, но все не мог принять эту информацию.

Д’Круш не видел Дипака с прошлого декабря, когда тот бежал из «Конкан хиллс». Три дня назад, в четверг утром, по дороге на совещание с МИ-5, Фрэнк услышал в новостях об убийстве крупного индийского мафиози на Примроуз-Хилл. Теперь ему предстояло войти в палату, посмотреть Дипаку Мистри в глаза, примириться с ним и наконец вновь завоевать расположение дочери.

Постучав, он вошел. Дипак стоял у кровати, вовсе не похожий на человека, готового в любой момент спасаться бегством. Куда больше он напоминал недремлющего стража. Д’Круш взглянул на дочь и вспомнил, что и ее он не видел с прошлого декабря. Только тут он осознал, как сильно по ней скучал и сколько горя ей причинил его гнев.

Он подошел к дочери, и та позволила себя поцеловать, но не обнять. Ее холодность отозвалась болью в его сердце. Фрэнк пожал руку Мистри и встретился с ним взглядом, всем видом давая понять, что больше не держит зла.

– Хотите побыть наедине? – спросил Дипак.

– Останься, – попросила Алишия. – Ты здесь не чужой. Выслушаем отца вместе.

Д’Круш подошел к окну, некоторое время смотрел на улицу и наконец, понурив голову, повернулся к ним.

– Я осознал свои ошибки, – пафосно начал он. – Они ужасны! Сколько страданий я причинил своим близким! Прошу меня простить. Невозможно изменить то, что уже сделано, но я хочу исправиться, совершая добрые дела. Я решил основать благотворительный фонд помощи беспризорникам в Мумбаи.

Алишия недоверчиво вскинула бровь, но Фрэнк не обратил на это внимания.

– Хочу, чтобы ты им руководила. А Дипак, если ты не против, будет тебе помогать.

– Это мама тебя надоумила?

– Тебе ли не знать, что она источник всей добродетели в моем мире! Я прислушался к ней, – прочувственно сказал д’Круш. – Кроме того, я решил закрыть эскорт-агентство Шармилы. Теперь она будет помогать семье Махале в их программе борьбы со СПИДом.

Дипак и Алишия молча уставились на Фрэнка. Он стоял спиной к окну, раскинув руки в эффектном жесте, и казалось, его сила и обаяние неиссякаемым потоком струятся из кончиков пальцев.

– Почему вы так на меня смотрите? – удивился он.

Боксер вез Эми домой к Мерси. Он решил попробовать новый способ построения отношений: не изображать из себя заботливого отца.

– Мы с мамой собрались поужинать сегодня в иранском ресторанчике на Эджвейр-роуд. Ты как, присоединишься? – небрежно предложил он.

Вопрос прозвучал странно и немного фальшиво.

– Было бы здорово.

– Если хочешь, можешь сначала повидаться с друзьями. Ты их давно не видела. Я скажу адрес, и ты сама доберешься. Местечко непритязательное, но мясо они жарят – пальчики оближешь! И выпивку можно с собой приносить, так что там дешево и весело.

– Хорошо, – рассеянно кивнула дочка, уже строча в мобильнике сообщение Карен.

Они приехали в Стрейтхэм. Эми поднялась наверх, Боксер с Мерси уединились на кухне. После откровенного разговора с матерью он вдруг осознал, насколько пустым и холодным выглядел этот дом. С ярко покрашенными стенами и уютной мебелью, он тем не менее не производил впечатления обжитого и гостеприимного. В нем не было ничего, что в понимании Чарльза должно создавать атмосферу семейного гнездышка. Боксера осенило: да ведь у Мерси никогда и не было настоящего дома! Отцовский напоминал казарму, а собственный – гостиницу.

– Куда уставился? – заметила его странный взгляд Мерси.

– Никуда, – отмахнулся он, присаживаясь.

– Что это с Эми? В кои-то веки она со мной по-человечески поздоровалась.

– У меня новая тактика, – признался Боксер. – Теперь я притворяюсь, что я не ее отец.

– Это тебя старая алкоголичка надоумила? Тоже мне эксперт!

– Эми говорит, что за эти дни Эсме не притронулась к бутылке.

– Да они сговорились, – фыркнула Мерси. – И как она оценила наши родительские навыки?

– В ноль баллов по десятибалльной шкале. Однако на то есть уважительные причины. Твой сумасшедший папаша и мой сбежавший.

– То есть мы просто повторяем старый семейный сценарий, – устало заключила Мерси. – Уж не знаю, как там, в священном Хэмпстеде, но здесь, на крутых улочках Стрейтхэма, все иначе.

– Эсме предлагает, чтобы ты относилась к Эми как к юной, но уже самостоятельной женщине, которая живет в твоем доме.

– Арендная плата мне причитается?

– Не удивлюсь, если она и ипотеку сможет оплатить.

– Эми пойдет с нами сегодня?

– Я спросил, и она согласилась.

– Ну все, теперь мы официально взрослые.

Они сидели на втором этаже иранского ресторанчика. Стул, приготовленный для Эми, пустовал. Мерси то и дело поглядывала на него, потом переводила взгляд на Боксера и выразительно пожимала плечами. Стул казался Боксеру молчаливым упреком, пусть сам он и отказывался это признавать, уже вжившись в роль «не-отца». Он решил, что дочь просто предпочла компанию друзей и это не испортит сегодняшний вечер. Они с Мерси заказали еду, выпили принесенного Чарльзом вина. Мерси принарядилась, накрасилась и надела золотые сережки, которые он когда-то привез ей из командировки. На ней было цветное африканское платье, которое она значительно укоротила, и подходящая по цвету шаль. Мерси покачивала ногой под столом, периодически задевая голень Боксера.

– Ну и… – она откусила кусок хлеба с йогуртом и травами, – каковы твои дальнейшие планы?

– Мой фонд переезжает в новый офис на Мэрилебон-Хай-стрит.

– Ого! Сколько это будет тебе стоить? Или ты собираешься разместиться прямо на улице?

– Нисколько, – ответил Боксер. – Это подарок довольного клиента. Площадь – двести квадратных метров.

– Хорошо быть независимым консультантом! Но вообще-то, я не это имела в виду. Что у вас с Исабель? Точнее, что вы собираетесь делать дальше? Вы хоть виделись с тех пор, как…

– Нет, – прервал ее Боксер и подлил еще вина. – Я решил предоставить ей право решать, хочет ли она продолжения… этого.

– Продолжения «этого», ах-ах!

– Ты же сама понимаешь…

– Что я понимаю? У меня-то за все эти годы даже начала «этого» ни с кем не было, хотя… Эх, будь я такой же сумасшедшей, как ты, могла бы очутиться в койке с торговцем героином по имени Делрой Дред.

– Серьезно?

– Серьезнее некуда. – Мерси с трудом подавила смешок. – Он так меня обхаживал, едва устояла. А уж какой был мускулистый!

– Бритому ты тоже приглянулась. Он так и елозил ногой под столом во время допроса.

– Жаль, что на меня западают одни преступники, – задумчиво произнесла Мерси. – Сплошь наркоторговцы да убийцы. И ты тоже в этой компании.

– Я? – Боксер вздрогнул, пытаясь определить, нет ли в словах Мерси скрытого подтекста, но та увлеченно уплетала еду.

– Интересно, что во мне притягивает плохих парней? – Мерси сделала глоток вина.

– Может, они хотят, чтобы с ними были построже, – усмехнулся Боксер. – Словом, я хотел сказать, что теперь, когда Алишия спасена…

– Прекрасная Исабель может и позабыть о своем рыцаре в сияющих доспехах?

– Если кто здесь и рыцарь, так точно не я. Ты куда больше сделала для освобождения девушки.

– Приятно услышать похвалу от сотрудника частной компании.

– Мерси, я серьезно. Ты отлично справилась.

– Да уж… – Она посмотрела на пустой стул, но в этот раз не пожимая плечами. – Хоть что-то у меня хорошо получается.

Они еще выпили.

– Так что там с Исабель? – не сдавалась Мерси. – Договаривай.

– А я не договорил?

– Нет.

– Я ее люблю.

– Ох и влип ты, Чарльз Боксер! – Мерси постаралась не подать виду, какую боль причинили его слова.

– Знаю, – кивнул он, – но я никогда прежде не испытывал такого влечения к женщине. Она… она…

– Совершенна во всех отношениях. – Мерси злилась на себя за то, что постоянно отшучивалась, скрывая истинные эмоции. – Должно быть, напоминает тебе о матери, которой у тебя никогда не было.

– Кстати, не пора ли тебе повидать отца, которого у тебя никогда не было?

– Да уж, – усмехнулась Мерси, коснувшись руки Боксера, – не будь мы брошены родителями, глядишь, и до сих пор были бы вместе.

Он сжал ее кисть, подумав, что Исабель была права, утверждая, что Мерси не готова его отпустить. Неужели она все еще лелеет надежду? Чарльз снова бросил взгляд на пустой стул – последнее, что осталось от их отношений.

– Хочешь, я позвоню Эми? – спросила Мерси.

Несмотря на то что Боксер чувствовал себя униженным, позвонить он не дал.

Им принесли шашлык из ягненка. Один из посетителей спросил, можно ли взять стул. Боксер и Мерси разрешили. Они провожали стул взглядом, пока его несли к другому столику, где на него села юная девушка. Она повернулась и улыбнулась им. В это мгновение Боксера и Мерси осенило, что этот чертов стул олицетворял все их родительские чаяния.

Они вышли из ресторана и отправились ловить такси. У окрестных кафе за кальяном сидели закутанные в пальто ливанцы. Боксер усадил Мерси в такси, перешел улицу и поймал еще одно для себя. Зазвонил телефон – Исабель. Его сердце учащенно забилось.

– Как Алишия? – спросил он.

– Хорошо, идет на поправку. Завтра ее выпишут. С ней остался Дипак, а я поехала домой. Приезжай; думаю, нам нужно поговорить.

Боксер попросил водителя ехать на Обри-Уок. Всю дорогу он сидел с каменным лицом, ломая голову над тем, что значило это «нам нужно поговорить». Наверное, предостережение Фрэнка сработало, и Исабель даст ему от ворот поворот. Он был уверен, что она постарается сделать это как можно мягче, но для черной дыры внутри ее деликатность не будет иметь никакого значения. Два отказа за один вечер – это чересчур.

Боксер расплатился с таксистом и зашел во внутренний дворик. Чувствуя в душе пугающую пустоту, он позвонил в дверь дома Исабель.

Она открыла, и Боксер тут же понял, что все страхи были напрасны. Исабель встретила его распростертыми объятиями. Чарльз прижал ее к себе и начал целовать в шею, ощущая на коже ее дыхание.

Они сидели за кухонным столом, держась за руки и улыбаясь друг другу. Перед ними стояла бутылка виски и ведерко со льдом.

– Как дела у Алишии и Дипака?

– Я не спрашивала. Он постоянно с ней, – улыбнулась Исабель.

– А с Фрэнком?

– Думаю, она оценила его великодушие и искренность его раскаяния, но вряд ли поверит в то, что он вдруг станет совсем другим человеком. А как у вас с Эми?

– Пробую новый подход. Вначале казалось, что он работает, но теперь стало понятно, что нет. Со мной точно не работает.

Зазвонил его мобильный. Боксер взглянул на экран.

– Мерси, – сказал он. – Должно быть, что-то важное, обычно она мне не звонит. Подожди минутку.

Выслушав, Боксер несколько раз растерянно моргнул и уронил телефон. Он молча уставился в окно, мимо их с Исабель отражения в стекле, в непроглядную тьму.

– Что случилось? – озабоченно спросила Исабель.

– Эми пропала, – выдохнул Боксер. – Оставила записку. В конце написала:

НЕ ИЩИТЕ МЕНЯ.

Роберт Уилсон Смерть в Лиссабоне

Посвящается Джейн и моей матери

От автора

Я благодарю Майкла Биберстайна за исправление моих погрешностей в немецком и Анну Нобре де Гужман за проверку португальских реалий. Оставшиеся ошибки всецело на моей совести.

За годы работы над романом я беседовал с множеством людей, которые делились со мной — кто информацией, кто воспоминаниями и наблюдениями, кто книгами. Мне также хочется выразить особую признательность Мизетт Нильсен, Полу Моллету, Алешандре Монтейру, Натали Рейнольдс, Элвину Тейлору и Нику Рикетсу.

При написании этой книги чрезвычайно ценными оказались архивы и помощь сотрудников Бодлианской библиотеки Оксфорда, а также библиотеки при «Музеу Република и Резиштенсиа», библиотеки «Эштудуш Олизипонензеш», Национальной библиотеки в Лиссабоне.

Во время моего пребывания в Бейре особое расположение ко мне проявили Р. А. Найку, генеральный директор «Алюминия и вольфрама» в Бералте, Фернанду Паулоуру из «Журнал ду Фундау», Жозе Лопеш Нунеш и советник Франсишку Абреу из Пенамакора. Кроме того, я благодарен жителям Фундау, Пенамакора, Сабужейру, Сортельи и Барку за помощь и готовность делиться воспоминаниями, а также Мануэлу Кинташу и служащим отеля «Паласиу» в Эшториле.

И наконец, посвятив книгу жене, я тем самым лишь в малой степени отразил ее вклад в мою работу. Она неустанно обсуждала со мной структуру книги, корпела в библиотеках Оксфорда и Лиссабона, долгие месяцы поддерживала меня и ободряла, выступая умным и самоотверженным редактором. Не будь ее, работа была бы для меня вдвое тяжелее.

Спасибо всем.

* * *

Она лежала на ковре из сосновых иголок, глядя на пробивавшиеся сквозь зелень солнечные лучи и дальше, за качающиеся ветви в небо. Да, да, да… Ей вспоминалось другое время и другое место — такой же кружащий голову хвойный аромат и щекочущий смолистый запах. Под ногами поскрипывал песок, и рядом было море, и шумел прибой. Она погрузилась в давно привычное занятие — попытку забыть, изгладить из памяти собственную жизнь; особенно последние полчаса, с того момента, когда она с улыбкой обернулась на вопрос: «Не скажете ли мне, как?..» Нелегкое это дело — забыть. Лучше уж оставаться в настоящем, ощущать одни лишь сосновые иголки, колющие бедра.

Легкий ветерок холодил ноги, и она поняла, что потеряла трусы. Грудь болела в том месте, где в нее врезался лифчик. Мучила мысль: «Он вернется. Он понял, что я узнала его».

Она действительно его узнала, но откуда он и как его имя — припомнить не могла. Она перекатилась на бок и улыбнулась. Встав на колени, оперлась о сосновый ствол пальцами — ногти были изгрызены до самого мяса, под одним виднелась полоска запекшейся крови. Стряхивая сосновые иглы с прямых светлых волос, она услышала тяжелые шаги.

Беги же, шевелись! Но и в панике она не могла заставить себя двинуться с места. В панике она всегда цепенела. Воспоминание ожгло мгновенной вспышкой, и возникло видение: маленькая светловолосая девочка на лестнице; она плачет и от страха мочится в штанишки, потому что он преследует ее. Потом бросок. Удар. Так раскалывается брошенный на каменные плиты арбуз. Розовая мякоть. Светлые волосы краснеют от крови. Открытая черепная рана. Ее большие голубые глаза глядят в черную пропасть…

Часть первая

1

15 февраля 1941 года, казармы СС, Унтеден-Айхен, Берлин — Лихтерфельде.

Даже для этого времени года стемнело слишком рано. Из туч, низких и тяжелых, как цеппелины, сыпал снег; дневальных погнали в столовую затемнить окна. Не из особой необходимости — так полагалось. Хотя какой бомбардировщик поднимется в такую погоду? Они и не появлялись с самого Рождества.

В столовой СС официант в белом смокинге и черных брюках поставил тяжелый поднос перед штатским, не отрывавшим взгляда от газеты, которую не читал. Потоптавшись секунду перед столиком, официант ретировался вместе с дневальными. Снаружи снегопад укутал пригород, приглушил все звуки. Снег завалил воронки от бомб, окрасил в белое развалины и пробитые крыши домов, сгладил рытвины и разбитые колеи, превратив темень улиц в однообразную белизну.

Штатский налил себе чашку чая, вытащил из кармана портсигар и вынул оттуда папиросу, набитую черным турецким табаком. Постучав кончиком папиросы по крышке портсигара с готическим вензелем КФ, сунул ее в рот и закурил, щелкнув серебряной зажигалкой с вырезанными на ней инициалами ЭБ — маленький трофей с одного грабежа. И поднес к губам чашку.

Чай, подумал он. Интересно, куда подевался крепкий черный кофе?

Туго набитая папироса потрескивала, когда он глубоко затягивался. На его новый черный костюм упал пепел, и он смахнул его. Тяжелая ткань и безукоризненный покрой костюма, сшитого евреем-портным, напомнили ему причину, мешавшую в последнее время ощущать радость жизни. В свои тридцать два он был успешным предпринимателем, зарабатывавшим денег куда больше, чем когда-то мог и вообразить. Но сейчас возникло обстоятельство, из-за которого доходам его наверняка предстояло сократиться, — СС. Этих парней со счетов не сбросишь. Они обеспечивали его работой. Это благодаря им его завод по производству железнодорожных сцепок в Нойкёльне работал на полную мощность, и благодаря им он получил возможность заказать архитектору проект нового корпуса. Он являлся членом Общества содействия и оказывал финансовую помощь СС, что позволяло ему приглашать на пикники этих людей в черных мундирах. А те, в свою очередь, снабжали его рабочей силой для ночных смен и следили, чтобы перебоев с заказами у него не было. Конечно, это было совсем не то что считаться «другом рейхсфюрера СС», но несомненные преимущества все же давало, хотя преимущества эти, как он теперь убедился, были сопряжены и с определенными обязательствами.

Вот уже два дня он вдыхал смешанный запах вареной капусты и политуры, оставаясь в казармах в Лихтерфельде и путаясь во всех этих чинах — группенфюрерах, оберфюрерах и бригаденфюрерах. Кто они, все эти люди с черепами на мундирах? Что означают их бесчисленные вопросы? Чем заняты они в часы, свободные от пристального изучения его происхождения — его дедов и прадедов? Мы бросили вызов всему миру, но похоже, все, что их волнует, — это только твое генеалогическое древо!

Он был не единственным, были и другие предприниматели, одного из них он знал. Все они работали с металлом. Сначала он полагал, что их вызвали для проведения какого-то конкурса, но задаваемые ему вопросы не имели отношения к производству, а это означало, что ему хотят предложить нечто иное.

Помощник или адъютант — бог их знает, как они тут именуются, — вошел в кабинет и очень тщательно, плотно прикрыл за собой дверь. Резкий щелчок дверного замка и удовлетворенный кивок вошедшего почему-то раздражили Фельзена.

— Герр Фельзен, — произнес адъютант, опускаясь в кресло напротив темноволосого штатского, сидевшего понуро ссутулив широкие плечи.

Клаус Фельзен шевельнул затекшей ногой, поднял свое тяжелое швабское лицо, и серо-голубые глаза его под нависшими бровями моргнули.

— А снег все идет, — сказал он.

Адъютант, никак не желавший примириться с тем, что СС унизились до того, что всерьез рассматривают этого мужлана в качестве достойного кандидата для выполнения задания, ничего ему не ответил.

— Все складывается удачно, герр Фельзен, — сказал адъютант, протирая очки.

— Вы имеете в виду мой завод?

— Не совсем. Хотя тут, конечно, есть связь…

— Все складывается удачно для вас. А что до меня, то я теряю деньги.

Адъютант опустил глаза, как робкая девушка.

— Вы играете в карты, герр Фельзен? — спросил он.

— Отвечу, как и в прошлый раз: играю во все, кроме бриджа.

— Сегодня здесь в столовой вам предстоит сыграть с высокими чинами СС.

— Неужто мне придется играть в покер с Гиммлером? Вот интересно!

— Будет группенфюрер Лерер.

Фельзен пожал плечами. Фамилию эту он слышал впервые.

— Так нас будет двое? Я и он?

— А еще бригаденфюреры СС Ханке, Фишер и Вольф, с которыми вы уже знакомы. Для вас и для них это будет поводом познакомиться поближе в неформальной обстановке.

— Игра в покер еще не запрещена?

— Группенфюрер Лерер — отличный игрок. Советую вам…

— Нет-нет, не надо советов.

— Думаю, вам разумно будет… проиграть.

— A-а, опять потерять деньги…

— Они окупятся.

— Мне их вернут?

— Не совсем так. Но вы их получите иным способом.

— Итак, покер… — сказал Фельзен, живо представив себе эту неформальную встречу за картами.

— Эта игра поистине интернациональна, — сказал адъютант, вставая. — Значит, в семь часов. Здесь. Думаю, что уместен будет черный галстук.

Эва Брюке сидела за письменным столом в кабинетике своей квартиры на третьем этаже дома по Курфюрстенштрассе в центре Берлина. На ней были только трусики и тяжелый халат черного шелка, расшитый золотыми драконами. Колени ее прикрывал шерстяной плед. Она курила, поигрывая коробком спичек и размышляя над новым плакатом, появившимся на доске объявлений ее дома: «Немецкие женщины! Ваш фюрер и ваша страна в вас верят!» Она думала о том, как неубедительно это звучит: видно, нацисты, а возможно, просто сам Геббельс подсознательно испытывают страх перед непостижимой и таинственной природой слабого пола.

Но потом мысли ее перенеслись от лозунгов к принадлежавшему ей ночному клубу «Красная кошка» на Курфюрстендамм. Ее бизнес в последние два года процветал по одной-единственной причине: благодаря ее умению разбираться во вкусах мужчин. При первом же взгляде на девушку она могла распознать в ней едва заметные признаки, способные «завести» мужчину. Они не обязательно были красотками, ее девушки, но в каждой присутствовала изюминка: невинный взгляд голубых глаз, беззащитная хрупкость либо застенчивый ротик, и все это в извращенном сочетании с абсолютной доступностью и готовностью исполнить любую прихоть.

Эва поежилась, стянула со спинки стула висевший там край пледа и плотнее завернулась в него. Она почувствовала тошноту от слишком жадных и глубоких затяжек. Такое случалось, когда она пребывала в раздражении, а в раздражении она пребывала всегда, когда думала о мужчинах. Мужчины вечно ставили перед ней проблемы, но никогда не избавляли от них. Казалось, они созданы лишь для того, чтобы все усложнять. Взять хоть ее любовника. Почему он не может просто любить ее? Почему ему так хочется помыкать ею, вторгаться в ее жизнь? Зачем эта страсть к приобретательству? Впрочем, он предприниматель, а таковы уж, наверно, все они: живут приобретательством.

Она попыталась выкинуть из головы мысли о мужчинах, в особенности о клиентах, захаживающих к ней в контору на задах ее клуба. Они там курили, пили и любезничали, пока не выторговывали у нее то, чего им хотелось, — и всем им хотелось чего-то особенного. Она могла бы стать доктором, одним из этих модных сейчас психотерапевтов, потому что, чем дольше длилась война, тем отчетливее замечала она изменение вкусов клиентов. Теперь они так или иначе желали боли — кто причинять ее, кто испытывать. Понятное дело, это дорого ей обходилось. А однажды к ней явился мужчина, пожелавший такого, что даже она усомнилась в возможности предоставления ему этой услуги. А ведь такой тихий, невзрачный, немногословный, кто бы мог подумать…

В дверь постучали. Она раздавила папиросу, сбросила плед и попробовала было взбить светлые волосы, но сникла, увидев в зеркале свое лицо без косметики. Поправила халат, потуже затянула пояс и пошла открывать дверь.

— Клаус, — сказала она, выдавив из себя улыбку. — Я не ждала тебя.

Фельзен схватил ее на пороге и впился в губы так, как целуют после двух дней, проведенных в казармах СС. Его рука переместилась ниже талии, но она отстранилась.

— Ты мокрый, — сказала она, — а я только что встала.

— Ну и?..

Она приняла у него пальто и шляпу и повела в кабинет. Он следовал за ней, чуть прихрамывая. Гостиной она никогда не пользовалась, предпочитая более приватные помещения.

— Кофе? — осведомилась она, проходя в кухню.

— Я считал…

— Настоящий. С коньяком?

Он передернул плечами и прошел в кабинет. Сидя, как гость, напротив нее, он курил, снимая с языка табачные крошки. Эва принесла кофе, две чашки, бутылку и рюмки. Она взяла папиросу из его портсигара, и он щелкнул зажигалкой, давая ей закурить.

— А я-то удивлялась, куда она делась, — заметила Эва, раздраженно отбирая у него зажигалку.

Она успела подкрасить губы и причесаться. Телефонный провод она выдернула из розетки, чтобы им никто не мешал.

— Где ты был? — спросила она.

— Дела.

— Неприятности на работе?

— Если бы!

Она разлила по чашкам кофе, в свою добавила коньяку. Фельзен от коньяка отказался, остановив ее движением руки.

— Потом, — сказал он. — Мне хочется сполна насладиться кофе. Ведь они два дня поили меня одним чаем.

— Кто эти «они»?

— СС.

— Весьма нелюбезно с их стороны, — отозвалась она с привычной иронией, но без улыбки. — Но что могут хотеть эсэсовцы от симпатичного и неотесанного швабского парня вроде тебя?

Под абажуром курился дымок. Фельзен опустил его пониже.

— Мне они этого не сообщили, но похоже, речь идет о задании.

— Засыпали вопросами о предках?

— Я сказал, что мой отец собственноручно вспахивал каменистую почву родной Германии. Они оценили такой ответ.

— О ноге ты им рассказал?

— Сказал, что отец придавил мне ее плугом.

— Они посмеялись?

— Обстановка к смеху не располагала.

Он допил кофе и плеснул в гущу коньяку.

— Тебе имя группенфюрера Лepepa о чем-нибудь говорит? — спросил Фельзен.

— Группенфюрера СС Освальда Лерера? — осторожно переспросила она. — А в чем дело?

— Мне вечером с ним в карты играть.

— Я слышала, он в СС в начальниках ходит. Занимается, кажется, концлагерями. Пытается вроде бы увеличить их доходность.

— Ты знаешь всех, не так ли?

— Такая уж у меня работа, — отвечала она. — Удивляюсь, как это ты не слышал о нем. Он был завсегдатаем. И в старом, и в новом клубе.

— Да слышал я о нем, конечно слышал, — заверил он ее, хотя это было и неправдой.

Мозг Фельзена лихорадочно работал. Концлагеря… Что бы это значило? Не хотят ли ему поручить какую-нибудь грязную работу, связанную с этим? Перевести его завод на выпуск боеприпасов? Нет. Дело явно идет к какому-то заданию. Внезапно тело его сотряс озноб. Не концлагерем же управлять его поставят? А может, так?

— Пей коньяк, — сказала сидевшая у него на коленях Эва. — И перестань гадать. Все равно не угадаешь.

Она взъерошила ежик его волос и провела пальцем по лицу. Потом, склонив голову к плечу, заново подкрасила губы.

— Забудься, — сказала она.

Просунув свою тяжелую ладонь ей под мышку, он сжал упругую, без лифчика, грудь. Другой рукой полез под комбинацию. Она почувствовала его нарастающее желание. Встала, запахнула поплотнее халат, крепко завязала пояс. И потянулась к двери.

— Придешь вечером?

— Если отпустят, — сказал он и, возбужденный, поерзал на месте.

— А не поинтересовались они, откуда это простой швабский крестьянин знает столько языков?

— Вообще-то поинтересовались.

— И тебе пришлось выдать им весь перечень твоих любовниц.

— Вроде того.

— Французский от Мишель.

— Ну да, ведь это был французский.

— Португальский от той бразильянки. Как ее звали-то?

— Сузана. Сузана Лопес, — сказал он. — Что с ней, кстати?

— Помогли друзья. Вывезли ее в Португалию. Здесь, в Берлине, она с ее темной кожей долго не протянула бы, — отвечала Эва. — И Салли Паркер. Ведь это Салли научила тебя английскому, правда?

— И покеру. И танцевать свинг.

— Ну а русский откуда?

— Я не говорю по-русски.

— Русский от Ольги.

— Ну, с ней мы только «да» и освоили.

— Еще бы, — сказала Эва. — Ведь слова «нет» в ее лексиконе просто не было.

Они посмеялись. Наклонившись к Фельзену, Эва подняла абажур.

— Мне слишком везло, — без особой горечи сказал Фельзен.

— С женщинами?

— Нет. Вечно я мозолил глаза, лез на первый план. Все эти совместные попойки, развлечения…

— Повеселились всласть, — бросила Эва.

Фельзен разглядывал ковер на полу.

— Что ты сказала? — вдруг встрепенулся он, удивленно поднимая взгляд.

— Ничего.

Перегнувшись через него, она раздавила в пепельнице окурок. Он чувствовал ее запах. Она отстранилась.

— Во что же ты будешь сегодня играть?

— В игру Салли Паркер. В покер.

— И куда поведешь меня на свой выигрыш?

— Мне посоветовали проиграть.

— В знак благодарности?

— Чтобы получить работу, которую я вовсе не хочу получать.

Снаружи по Курфюрстенштрассе, шурша по талой грязи, проехала машина.

— Можно другое попробовать, — сказала Эва.

Фельзен поднял взгляд, стараясь угадать, что она имеет в виду.

— Ты мог бы обчистить их.

— Да я уж и то думал, — засмеялся он.

— Это опасно, но… — Она пожала плечами.

— Ну, в концлагерь-то они меня не упрячут, учитывая, сколько я для них делаю.

— В концлагерь они сейчас упрячут кого угодно, уж поверь мне, — сказала она. — Они даже липы на Унтер-ден-Линден срубили. Там только орлы на столбах маячат. Если уж на это у них рука поднялась, то что им стоит упрятать в концлагерь Клауса Фельзена, Эву Брюке, да и Отто фон Бисмарка в придачу?

— Будь он жив.

— Жив или мертв, это для них значения не имеет.

Встав, он очутился с ней лицом к лицу. Он был немногим выше ее, но значительно плотнее. Гибкой белой рукой она ухватилась за дверной косяк, преградив ему путь.

— Сделай, как тебе советовали. Я пошутила.

Он облапил ее и ущипнул за ягодицу, что ей не понравилось. Тогда он стал осыпать ее поцелуями. Она вывернулась и отвела обнимавшую ее руку. Потом они поменялись местами, чтобы он мог уйти. Так, продолжая возиться, они приблизились к двери.

— Я еще вернусь, — сказал он, вовсе не желая, чтоб это прозвучало угрозой.

— Лучше я приду к тебе, когда клуб закрою.

— Я вернусь поздно. Ты ведь знаешь, что такое покер.

— Так разбуди меня, если засну.

Открыв входную дверь, он оглянулся на нее, стоявшую в конце коридора. Ее халат был небрежно распахнут, не прикрытые комбинацией ноги казались отекшими. Она выглядела старше своих тридцати пяти. Закрыв за собой дверь, он стал спускаться по лестнице. На последних ступеньках взялся за поручень и в полумраке лестничной площадки вдруг ощутил всю шаткость того, что держало его на плаву.

В шесть с небольшим Фельзен глядел из темноты квартиры в матовую черноту Нюрнбергерштрассе. Прикрывая папиросу ладонью, он курил, слушая, как завывает ветер и стучат в стекло ледяные градины. На улице показался автомобиль с притушенными фарами; из-под колес летела льдистая жижа. Это оказалась не штабная машина. Она проехала дальше на Гогенцоллерндамм.

Он попыхивал папиросой, думая об Эве, вспоминая, как неловко себя чувствовал, когда она вдруг принялась его подкалывать, выволакивая на свет божий его старые довоенные грешки, всех этих девиц, учивших его приличным манерам. Эва познакомила его с каждой из них, а потом, когда британцы объявили войну, сама взялась за него. Как все это произошло, припомнить он сейчас не мог. Она была большим мастером по части недомолвок и намеков.

Вспоминая сейчас их роман, он вспомнил и тот момент, когда, раздраженный ее холодностью, обвинил ее в том, что она строит из себя даму, а обыкновенный бордель называет ночным клубом. Ледяным тоном она ответила, что ничего из себя не строит.

Целую неделю после этого они не виделись, и он от души порезвился с какими-то девками с Фридрихштрассе, зная, что ей это станет известно. Когда он появился в клубе, она поначалу даже не смотрела в его сторону, отказывалась спать с ним, пока не убедится, что он не заразен. Но в конце концов она все же приняла его обратно.

На Нюрнбергерштрассе показался другой автомобиль. Фельзен, нащупав во внутренних карманах две пачки рейхсмарок, отошел от окна и спустился к машине.

Бригаденфюреры СС Ханке, Фишер и Вольф, а также промышленник по имени Ганс Кох сидели в столовой, попивая напитки, принесенные официантом на металлическом подносе. Они похваливали коньяк, появившийся после оккупации Франции.

— Сигары голландские, — сказал Фельзен, предлагая всем сигары. — Понятно, правда, что лучшие они приберегают для себя.

— Чего еще ждать от евреев? — заметил бригаденфюрер Ханке. — Не так ли?

Сохранивший подростковую розовощекость Кох усиленно закивал в клубах дыма от сигары, которую разжег ему Ханке.

— Я не знал, что евреи причастны и к голландской табачной индустрии, — сказал Фельзен.

— Евреи ко всему причастны, — сказал Кох.

— А что же вы своисигары не курите? — осведомился бригаденфюрер Фишер.

— Только после ужина, — сказал Фельзен. — Днем я курю папиросы. Турецкие. Хотите попробовать?

— Папирос я не курю.

Кох покосился на свою зажженную сигару и смутился. Он заметил на столе портсигар Фельзена.

— Можно? — Он взял портсигар, открыл. Внутри было выгравировано название фирмы — «Самуил Штерн». — Как можете убедиться, евреи действительно причастны ко всему. Они — всюду.

— Евреи живут бок о бок с нами не одну сотню лет, — сказал Фельзен.

— Вот и Самуил Штерн жил бок о бок с нами до Хрустальной ночи, — сказал Кох и, откинувшись, удовлетворенно кивнул Ханке, ответившему ему согласным кивком. — Оставаясь в рейхе, они каждый час подрывают наши силы.

— Подрывают наши силы? — переспросил Фельзен, подумав, что это звучит как цитата из «Штурмовика» Юлиуса Штрейхера. — Но мои силы они не подрывают.

— Куда вы клоните, герр Фельзен? — вспыхнул Кох.

— Никуда, герр Кох. Я просто говорю, что не чувствую, будто мой бизнес, равно как и мое положение в обществе, терпит какой-то урон из-за евреев.

— Весьма вероятно, что вы…

— А что касается рейха, то мы обогнали чуть ли не всю Европу, а это вряд ли…

— …что вы не в курсе, — договорил, перебив его, Кох.

Двойные двери столовой с грохотом отворились, впустив высокого грузного мужчину, сделавшего три решительных шага в офицерскую столовую.

Кох вдруг вскочил со стула. Бригаденфюреры тоже поднялись. Группенфюрер Лерер поднял руку в приветствии.

— Хайль Гитлер! — произнес он. — Принесите мне коньяку. Выдержанного.

Бригаденфюреры и Кох старательно отсалютовали ему в ответ. Фельзен не спеша вылез из кресла. Официант шепнул что-то, склонившись к голове группенфюрера.

— В таком случае принесите коньяк в столовую, — раздраженно бросил тот.

Они прошли в столовую. Лерер был сердит: он предпочел бы сначала погреть спину у камина, выпив рюмку-другую.

Кох и Фельзен уселись за стол по обе стороны от Лерера. За невкусным зеленым супом Ханке спросил Фельзена о его отце. Вопроса этого Фельзен ждал.

— Его в тысяча девятьсот двадцать четвертом году свинья убила, — сказал Фельзен.

Лерер, громко хлюпая, ел суп.

Иногда в объяснениях Фельзена фигурировала свинья, в других случаях — баран. Так или иначе, правды, заключавшейся в том, что в пятнадцать лет Клаус Фельзен нашел отца повесившимся на балке в сарае, он никогда не раскрывал.

— Свинья? — удивился Ханке. — То есть дикий кабан?

— Нет. Домашняя свинья. Отец поскользнулся в закуте, и свинья его задавила.

— И вам досталась ферма?

— Возможно, вам уже известно, герр бригаденфюрер, что я в течение восьми лет работал на ферме, до самой смерти матери. А после стал претворять в жизнь выдвинутый фюрером план экономического чуда и к фермерству так и не вернулся. Возвращаться не в моих правилах.

Ханке откинулся на спинку стула, едва не соприкасаясь плечом со своим протеже. Лерер по-прежнему с чавканьем ел суп. Ему все это было известно. Все, если не считать свиньи — детали не очень правдоподобной, но интересной.

Глубокие тарелки были унесены, и их заменили блюда со свининой, вареной картошкой и красной капустой. Лерер ел, казалось, без особой охоты, но тем не менее отправлял в рот новые и новые куски. Во время секундной паузы он наклонился к Фельзену и спросил:

— Не женаты, герр Фельзен?

— Нет, герр группенфюрер.

— Я слышал, — сказал Лерер, откусывая заусенец, — что вы большой волокита.

— Серьезно?

— А как иначе мог выучить португальский человек, ни разу не побывавший южнее Пиренеев? — спросил Лерер. — Не пытайтесь меня уверить, что португальскому теперь учат и в Швабии.

Фельзен понял, что недооценивал связи Сузаны Лопес.

— В свое время я катался верхом с одной бразильянкой где-то в районе Гавеля, — соврал он.

Лерер издал утробный смешок.

— На лошади верхом?

После ужина они переместились в соседнюю комнату. Накупили фишек на сотню рейхсмарок каждый и сели за крытый зеленым сукном стол. Официанты вкатили деревянную тележку с напитками и рюмками и, налив всем присутствующим, удалились. Лерер расстегнул мундир и затянулся фельзеновской сигарой, пустив дым в камин. Дым застилал свет лампы, освещавшей только склонившиеся над столом лица игроков — Коха, еще больше раскрасневшегося от вина и коньяка; Ханке, с его непроницаемым из-под набрякших век взглядом и уже отросшей щетиной; Фишера, у которого под глазами были мешки, а лицо горело, словно он полночи боролся с ветром; Вольфа — светловолосого, голубоглазого, казавшегося слишком юным для чина бригаденфюрера — помочь тут мог бы разве что боевой шрам на лице, и, наконец, Лерера — большого, тяжеловесного, с седоватыми висками и глазами, в которых поблескивало предвкушение запретного наслаждения. Будь здесь Эва, подумал Фельзен, она наверняка сказала бы, что он из тех мужчин, которые любят, когда их бьют.

Они начали игру. Фельзен постоянно пасовал или бездарно блефовал. Кох тоже пасовал. Оба они накупили еще фишек. Эсэсовцам явно не хотелось прекращать игру.

Затем Фельзен стал выигрывать. Ханке и Фишер скоро выдохлись. Фельзен сосредоточился на Вольфе и вновь принялся блефовать. Он проиграл еще 500 марок Вольфу, который, в свою очередь, проиграл их Лереру. Вольф сидел как пришибленный, а перед Лерером громоздилась гора фишек.

— Можете прикупить, если желаете продолжать, — сказал Лерер.

Фельзен налил себе коньяку и затянулся сигарой. Потом сунул руку в карман и вытащил 2000 рейхсмарок.

— Достаточно будет? — спросил он, и Лерер в ответ лишь облизнулся.

Еще час он сражался с Лерером. Тот снял мундир и остался в одной рубашке. Вольф, держась в тени, по-ястребиному зорко следил за игрой. Ханке и Кох о чем-то совещались, сидя на диване, где всхрапнул Фишер.

Было уже половина второго ночи. Сдали. Лерер отказался прикупать. Подумав, Фельзен поменял две карты, взглянул на них, положил на стол рубашкой вверх и поставил 200 рейхсмарок. Лерер увеличил ставку до 400. Фельзен еще повысил ставку. Замерев, они в упор глядели друг на друга, но Фельзен-то знал, что у него комбинация выше. Лерер выложил 1000 марок. Фельзен двинул в центр стола оставшиеся у него 500 и, вынув из кармана пачку в 5000, бросил ее поверх 500.

Вольф кинулся к столу. Ханке и Кох замолчали, а Фишер перестал храпеть.

Лерер улыбнулся и забарабанил пальцами по столу. Он попросил ручку, передвинул на середину стола оставшиеся у него 2500 марок, а на другие 2500 выписал чек.

— Думаю, нам пора открыться, — сказал он.

— Сначала вы, — сказал Фельзен, который с удовольствием продолжил бы игру.

Лерер пожал плечами и открыл карты: четыре туза и король. Кох скрипнул зубами, думая, что Фельзен выхватил заказ у него из-под носа.

— Теперь вы, Фельзен, — сказал Вольф.

Фельзен для начала открыл сброшенные карты — бубновые семерку и десятку. Вольф ехидно улыбнулся, но Лерер подался вперед. Следующие две карты оказались восьмеркой и девяткой бубен.

— Надеюсь, что последняя не окажется валетом, — сказал Лерер.

Это была бубновая шестерка. Флэш.

Сорвав со спинки стула мундир, Лерер выскочил из зала.

Возможно, думал Фельзен, глядя, как расходятся обескураженные партнеры, он несколько перегнул палку. Такой проигрыш можно расценить как унижение.

Изморось перешла в снег. Потом похолодало, и снегопад прекратился. Черные рытвины и колеи, пробитые в снегу, заледенели, и штабной автомобиль, везший Фельзена в Берлин, буксовал, поднимаясь по Нюрнбергерштрассе.

Фельзен попытался дать шоферу на чай, но тот денег не взял. Проковыляв вверх по ступенькам, он поднялся в квартиру, вошел, сбросил пальто и шляпу и шлепнул на стол деньги. Плеснул себе коньяку, закурил и, несмотря на холод, снял пиджак.

Эва спала в кресле в теплом пальто и прикрыв ноги пледом. Сев перед ней, он смотрел, как трепещут во сне ее веки. Потом протянул к ней руку, дотронулся до нее. Она проснулась, слегка вскрикнув; казалось, крик этот не ее, а прилетел откуда-то из ночного мрака. Он отдернул руку и протянул ей папиросу.

Она закурила, глядя в потолок и машинально поглаживая его колено.

— Мне снился сон.

— Дурной?

— Будто ты уезжаешь из Берлина, а я стою одна на станции метро, а там, где должны быть рельсы, толпа народа, и все глядят на меня, как будто ждут чего-то.

— А куда я уезжаю?

— Не знаю.

— Думаю, что после сегодняшнего мне уже никуда не ехать.

— И что ты такого натворил? — спросила она по-матерински ласково.

— Ободрал их всех подчистую.

Эва настороженно выпрямилась.

— Глупо, — сказала она. — Знаешь, Лерер — человек грубый, нехороший человек. Помнишь тех двух еврейских девчонок?

— Тех, что искупали в Гавеле? Помню, но ведь сделал-то это не он, правда?

— Не он. Но он при этом присутствовал. И вытребовал привезти девчонок тоже он.

— И обо мне ему известно, — сказал Фельзен, попивая коньяк. — И о том, что у меня было с Сузаной Лопес. Как ты думаешь, откуда ему это известно?

— Знать все — это в духе режима.

— Но это было-то бог весть когда.

— Тоталитаризм был и до войны, — заметила она, протискиваясь у него между колен и отбирая рюмку. — За это ты и обыграл его, да?

— На что ты намекаешь? — спросил он. Прозвучало это обиженно, и он почувствовал досаду.

— Ты заревновал, ведь правда? — сказала она. — Я же вижу. Приревновал к нему Сузану Лопес.

Ее рука нашла его ширинку и погладила.

— Обыграл я его потому, что не хочу покидать Берлин.

— Берлин? — Теперь она посмеивалась.

Она ослабила на нем ремень, расстегнула пуговицы ширинки. Он скинул подтяжки, и она, спустив ему брюки до бедер, стала гладить через трусы его вздыбившийся член.

— Не просто Берлин, — сказал он, охнув, когда ее рука сжала пенис.

— Прости, — небрежно бросила она.

Он проглотил комок в горле. Его член казался очень горячим в сравнении с ее белой прохладной рукой. Ее руки мерно двигались вверх и вниз, мучительно медленно, под устремленным ему в глаза пристальным взглядом. Чувствуя пульсацию крови, он притянул ее к себе на колени, распахнул пальто и задрал ей платье до самых ляжек. И рванул резинку ее трусов так сильно, что ей пришлось ухватиться за стул, чтобы не упасть. Она приникла к нему всем телом.

На рассвете тяжелые черные гардины не дали просочиться в комнату стальному утреннему свету. Белые льняные простыни холодили кожу. Голова Фельзена оторвалась от подушки лишь со вторым стуком в дверь, после которого раздался треск ломаемого дерева. По лестнице прогрохотали тяжелые башмаки, что-то упало и скатилось вниз. Фельзен повернулся, расправил затекшие плечи. Мозг включился не сразу из-за усталости и выпитого накануне. Раздался звон разбиваемых зеркальных дверей, ведших в спальню.

В дверном проеме возникли двое в черных, длинных, по щиколотку, кожаных пальто, и первой мыслью Фельзена было: почему бы им просто не войти, открыв дверь?

Эва проснулась мгновенно, как от удара. Фельзен слез голый с кровати. Носком черного ботинка его ударили в висок, и он упал.

— Фельзен! — прогремело над самым его ухом.

Фельзен пробормотал что-то себе под нос — он ничего не соображал, мысли тонули в воплях Эвы, выкрикивающей ругательства.

— Ну, ты! Заткнись!

Он услышал глухой удар, и все стихло.

Фельзен сидел на полу, упираясь спиной в кровать; мошонка у него съежилась от холода.

— Одевайтесь!

Он кое-как натянул на себя одежду. Лицо было в крови, за ухом он ощущал теплую влагу. Мужчины взяли его под руки. Хрустя по битому стеклу, они открыли дверь и выволокли его наружу. Зеленый фургон был единственным цветовым пятном на фоне серых зданий и арктически-белого снега.

Дверца фургона открылась, и Фельзен был брошен во тьму.

2

16 февраля 1941 года, Принц-Альбрехтштрассе 8, штаб РСХА[1]

Фургон открылся после невнятной команды охранника. Фельзен почувствовал удар прикладом в плечо, вылез и, погрузив ноги по самую щиколотку в грязь, зашлепал по двору, а затем вверх по лестнице мрачного каменного здания гестапо. Он был в числе четырех задержанных.

Их согнали в подвал, затем повели по длинному узкому коридору с камерами по обе стороны. Свет в коридор проникал лишь из открытой двери, откуда неслись и глухие стоны. Двое задержанных, шедшие впереди Фельзена, взглянули туда и тут же, отпрянув, отвели взгляд: за дверью человек в рубашке с короткими рукавами и в фартуке с засохшими пятнами крови избивал другого, пристегнутого ремнями к стулу.

— Прикрой-ка дверь, Крюгер! — сказал человек устало, измученным голосом. Ему предстоял день весьма нелегкой работы.

Коридор закончился тускло освещенной вонючей камерой с тюфяком и грязным ведром в углу. Дверь захлопнулась. Опершись о холодную осклизлую стену, Фельзен старался отдышаться и выкашлять липкую сырость, переполнявшую, как ему казалось, легкие. Он и вправду зашел слишком далеко. Теперь это было очевидно.

Несколько часов спустя за ним пришли и, проведя мимо закрытой теперь двери пыточной, втолкнули в кабинет на первом этаже, где на фоне высоких окон за письменным столом сидел человек в темном костюме. Человек тщательно протирал очки и делал это бесконечно долго. Фельзен ждал. Человек велел ему сесть.

— Вам известно, почему вы здесь?

— Нет.

Человек надел очки и открыл папку, держа ее подальше от Фельзена и предоставляя ему любоваться своим безукоризненным пробором.

— Коммунизм.

— Вы, наверно, шутите.

Человек поднял взгляд от бумаг:

— Сочувствие евреям.

— Не смешите.

— А кроме того, знакомство с некой Мишель Дюшан.

— Вот последнее верно.

— Наши сотрудники целую неделю общались с ней в Лионе. Она сохранила воспоминания о времени, проведенном в Берлине в тридцатые годы.

— То есть о времени нашего с ней знакомства. К войне это отношения не имеет.

— Зато к политике имеет. Как вы знаете, она больше года была участницей французского Сопротивления.

— В политику я не лезу. И вообще, я этого не знал.

— Все мы лезем в политику. А ваше удостоверение члена Общества содействия СС имеет номер четыреста семьдесят девять тысяч триста восемьдесят один.

— Мы оба с вами отлично знаем, что без СС вести дела сейчас затруднительно.

— Потому вы и вступили в общество, герр Фельзен? Чтобы расширить дело? Использовать нас, пока это выгодно?

Откинувшись на стуле и взглянув в окно, в пасмурное берлинское небо, Фельзен подумал, что такое может случиться с каждым и случается ежедневно.

— Красивый пиджак, — сказал человек. — И сшил его портной…

— Исаак Вайншток, — подсказал Фельзен. — Фамилия еврейская, на случай если вы…

— Вам известно, что закупка тканей евреям запрещена?

— Я сам дал ему ткань.

Опять пошел снег. Сквозь грязное стекло Фельзен различал падающие белые хлопья на сумрачном сером фоне.

— Ольга Казарова, — сказал человек.

— Ну, и что с ней такое?

— Она ваша знакомая.

— Однажды я переспал с Ольгой.

— Она большевичка.

— Она русская. Это мне известно, — сказал Фельзен, — но я не знал, что возможно распознать коммуниста даже в постели.

Казалось, внутри у его собеседника что-то щелкнуло. Он встал и сунул папку под мышку.

— По-моему, вы не в достаточной мере понимаете серьезность положения, в котором вы оказались, герр Фельзен.

— Вы правы. Не в достаточной. Может, вы будете так любезны, что…

— Возможно, вам следует преподать урок.

Фельзен внезапно почувствовал себя как в потерявшем управление автомобиле, несущемся по склону вниз.

— Ваше расследование, — начал было он.

Но собеседник уже направился к двери.

— Господин… господин… подождите.

Человек распахнул дверь. Двое вошедших солдат подхватили Фельзена и выволокли наружу.

— Отправляем вас обратно в школу, герр Фельзен, — сказал человек в темном костюме.

Его отвели обратно в камеру, где продержали еще три дня. Никто больше с ним не разговаривал. Раз в день ему давали миску супа. Ведро его не опорожняли. Он сидел на своем тюфяке рядом с собственной мочой и фекалиями. Время от времени в темноте раздавались крики — иногда слабые, еле слышные, иногда громкие, пугающе близкие. За дверью в коридоре происходили избиения. Из дверной щели не раз и не два до него долетал вопль «мама!».

Часы и дни он готовился к неизбежному. Он старался приучить себя держаться робко и униженно. На четвертый день за ним пришли опять. От него дурно пахло, ноги его были ватными от страха. В комнату для допросов его не отвели; не было и новой встречи с мужчиной в темном костюме. На Фельзена надели наручники и вывели во двор, где все еще хлопьями падал снег; на земле он был уже утрамбован тяжелыми башмаками и колесами. Его затолкали в пустой фургон с каким-то большим липким пятном на полу и закрыли дверцы.

— Куда едем? — бросил он в темноту.

— В Заксенхаузен, — ответил снаружи охранник.

— А как насчет законности? — спросил Фельзен. — Разве есть судебное решение?

Охранник грохнул задвижкой. Водитель резко тронул, и Фельзена отбросило к стенке.

Эва Брюке сидела в «Красной кошке» в своем кабинете, куря папиросу за папиросой и беспрестанно подливая коньяк в чашку кофе. Отек на ее лице спал, остались только сине-желтые синяки, которые она скрывала под тоном и пудрой.

В открытую дверь кабинета была видна пустая кухня. Услышав легкий стук в заднюю дверь, она встала, но в этот момент раздался телефонный звонок — громкий, как будто на пол грохнулась посуда. Она не хотела подходить, но звон был таким оглушительным, что пришлось снять трубку.

— Эва? — услышала она.

— Да, — отозвалась она, узнав голос. — Это «Красная кошка».

— У тебя усталый голос.

— Работаю по целым дням, отдохнуть некогда.

— Ты должна дать себе передышку.

— Так сказать, «Сила через радость», — сказала она, и позвонивший засмеялся.

— У вас найдется еще кто-нибудь с чувством юмора?

— Смотря кто собирается пошутить.

— Я имею в виду кого-нибудь, кто оценит веселье необычного свойства.

— Я знаю тех, кто еще не утратил способность смеяться.

— Я ее не утратил. — Он хохотнул как бы в подтверждение сказанного.

— Вероятно, — отозвалась она серьезно.

— Не могли бы они навестить меня для необычных увеселений?

— Сколько их потребуется?

— Ну, думаю, для веселья подходит число «три». Это возможно?

— Может, заглянете ко мне и объясните поподробнее, что, собственно…

— Нет, сейчас мне это было бы некстати.

— Знаете, меня несколько беспокоит…

— О, волноваться не стоит. Тема — чисто гастрономическая. Что в наши дни по части удовольствия может сравниться с едой?

— Я подумаю, что можно сделать.

— Спасибо, Эва. Ценю твою предупредительность.

Повесив трубку, она поспешила к задней двери. На запорошенной снегом дорожке стоял невысокий, скромного вида человек, которого она и ожидала увидеть. Она пригласила его войти. Он стряхнул снег со шляпы и потопал, чтобы не наследить. Они прошли в кабинет. Эва вытащила провод из розетки.

— Выпьете, герр Кауфман?

— Если только чаю.

— У меня кофе.

— Спасибо, не надо.

— Чем могу быть полезна?

— Не приютите ли у себя двух гостей?

— Я же говорила…

— Знаю, но случай экстренный.

— Только не здесь.

— Хорошо.

— Надолго?

— На три дня.

— Мне, может быть, придется уехать, — сказала она наобум, вспомнив телефонный разговор.

— Они могут остаться одни.

— Я вам уже говорила, что это будет… что это было бы…

— Я знаю. — Он сложил руки на коленях. — Но тут обстоятельства совершенно особые.

— Разве они не всегда особые?

— Наверно, вы правы.

Она зажгла папиросу, затянулась и выпустила дым.

— Когда они прибудут?

Заксенхаузен был расположен к северо-западу от Берлина в Ораниенберге и находился в старых казармах СС, переделанных в концлагерь. Фельзену это место было известно лишь потому, что он когда-то взял оттуда трех заключенных — одного политического и двух евреев, — чтобы подметать в цехах. Заключенных выпустили в 1936 году, как раз перед Олимпиадой. Им не было нужды рассказывать об условиях содержания в лагере — об этом красноречиво свидетельствовала их истощенность: каждый потерял минимум пятнадцать килограммов.

Ехать из Берлина по заснеженной дороге было трудно. Фургон буксовал, скользил, его кидало от обочины к обочине.

Когда они прибыли, он услышал скрип открываемых ворот, за которым последовали громоподобные удары по кузову. От этого Фельзен окончательно пал духом. Затем все стихло — слышался лишь скрип колес по насту. Фургон остановился. Завывал ветер. Водитель кашлял в кабине. Дверцы отворились.

Фельзен поднялся. Руки у него были липкими от свежей крови на дне фургона. Сделав несколько неверных шагов, он пробрался к выходу. Снаружи раскинулось белое поле, которое прорезали лишь две колеи, оставленные их фургоном. Метрах в двухстах — точно определить расстояние было трудно из-за слепящей белизны снега — виднелись какие-то строения и деревья.

Фургон уехал, оставив его в глубоком, по щиколотку, снегу. Дверцы на ходу открылись и закрылись; он схватился за голову, испуганный внезапным грохотом. У края ровного заснеженного поля он заметил стоявшего в непринужденной позе человека. Фельзен упал лицом в снег и зажмурился. Серая, расплывчатая фигура не шевелилась. Фельзен вздрогнул всем телом от раздавшегося за спиной звука, обернулся и увидел троих мужчин в черных эсэсовских шинелях и касках. Полы их шинелей мели снег. В руках одного была деревянная дубинка, у другого лопата, которую он крутил над головой; она посвистывала в морозном воздухе. Третий сжимал в руке металлический трос примерно метровой длины, расщепленный на конце. Фельзен повернулся к серой фигуре, словно ища у нее защиты, но она уже исчезла. Он поднялся. Глаз этих троих не было видно под касками. Ноги у Фельзена дрожали.

— Sachsengruss,[2] — произнес тот, что был с дубинкой.

Держа руки за головой, Фельзен стал делать приседания. Это и было «саксонским приветствием». Они заставили его приседать целый час, после чего приказали вытянуться в струнку, и он простоял так еще час, дрожа от холода, от свиста троса над головой и постукивания дубинки. Охранники протоптали круг, оставив его в центре.

Они сняли с него наручники и швырнули ему лопату. Он поймал ее. Руки у него так окоченели, что он бы не удивился, если бы пальцы его при этом отвалились.

— Расчищай дорогу вон к тому зданию.

Они шли за ним по пятам, пока он раскидывал снег, расчищая сотни метров дороги. По лицу его текли слезы, из носа текло, сопли застывали на морозе; от него шел пар, как от быка. Опять пошел снег, и ему велели чистить заново то, что он уже очистил.

Так они измывались над ним шесть часов, пока тьма не стала непроглядной. Впрочем, это не сделало их добрее. Последовал еще час Sachsengruss’a, после чего они порадовали его, объявив, что утром ему придется расчищать дорогу заново. В последние десять минут он дважды падал на землю, и они пинками заставляли его подняться на ноги. Он был рад этим пинкам — они свидетельствовали, что его не собираются забить насмерть.

Затем он стоял навытяжку до тех пор, пока в кромешную тьму не полилась музыка. Ему велели идти в здание. Он упал. Его втащили туда волоком. Его ноги оставляли за собой мокрые полосы на паркете.

В тепле он словно оттаял, из глаз полились слезы, потекло из носа и ушей. Музыка стала слышнее. Он узнал ее. Моцарт… Скорее всего. Очень похоже. Музыку перекрывали голоса, смех. Знакомый запах. Стук каблуков охранников по натертому паркету. Застывшие ноги Фельзена ожили и начали нестерпимо болеть, но он улыбался. Улыбался потому, что окончательно убедился: он не в Заксенхаузене.

Его затащили в комнату; на полу лежал ковер и стояли кресла; на столе были пепельницы и газеты — обстановка, после Принц-Альбрехтштрассе показавшаяся ему роскошной. Охранники подняли его и втолкнули спиной в какую-то дверь. Раздалось женское хихиканье. Потом голоса смолкли, слышалась только музыка.

— Задержанному нравится музыка? — спросил кто-то; голос был ему незнаком.

Фельзен проглотил комок в горле. Ноги дрожали, ныла согнутая шея.

— Не знаю, как мне следует к ней относиться.

— Вы не имеете определенного мнения?

— Нет, не имею.

— Это Моцарт. «Дон Жуан». Наша партия эту оперу запретила. Знаете почему?

— Нет.

— Либретто было написано евреем.

Музыка прервалась.

— Ну, а теперь что вы скажете об этой музыке?

— Что она мне не нравится.

— Вам известно, почему вы здесь?

— Меня хотели проучить.

Фельзен почувствовал пульсацию в ногах, в дырах его ботинок показалась кровь.

— Так почему же вы здесь? — спросил другой голос.

Секунду Фельзен медлил с ответом.

— Потому что мне повезло в картах. — Слова эти чуть ослабили царившее в комнате напряжение, опять раздался женский смешок. — Простите, я хотел сказать, что смошенничал в картах.

— Повернитесь, задержанный. Вольно!

Поначалу он никого не разглядел. Слезящиеся глаза видели лишь стол, заставленный блюдами с едой. Затем он увидел Вольфа, Ханке, Фишера, Лерера, еще двоих незнакомых ему мужчин и молодую женщину с папиросой во рту.

Лерер улыбался. Бригаденфюреров тоже, верно, забавляла эта сцена. Первым, не выдержав, захохотал Фишер, топая ногами. Вслед за ним захохотали другие; неизвестно чему смеялась и женщина.

— А задержанному смеяться разрешено? — спросил Ханке.

И они опять загоготали.

— Задержанный Фельзен! Смейтесь! — крикнул Фишер.

Фельзен заулыбался и заморгал, силясь изобразить веселье и облегчение. Наконец плечи его затряслись, диафрагма заходила ходуном, и он закашлялся. Он смеялся над собой, смеялся безудержно, чуть ли не до рвоты. Эсэсовцы даже примолкли.

— Задержанному прекратить смеяться, — произнес Лерер.

Фельзен быстро прикрыл рот. И вернулся к позе «вольно».

— Здесь для вас приготовлена одежда. Переоденьтесь.

Пройдя в подсобку, он переоделся в темный костюм, который висел на нем. И присоединился к компании за столом.

— Ешьте, — сказал Лерер.

Он принялся есть стоявшую на столе еду, жадно и неразборчиво. В общей беседе за столом участвовали все офицеры, кроме Лерера.

— Не считайте меня проигравшим, — сказал Лерер.

— Я и не считаю.

— Кем же вы меня считаете?

— Учителем… соответственно вашей фамилии.

— Мы поручаем вам задание, которого вы так хотели избежать, по ряду причин. Вы хороший организатор. Вы человек жесткий. Однако имейте в виду: если в делах невыполнение приказа может обернуться потерей выручки, то на войне потери могут исчисляться тысячами жизней. Индивидуалистам здесь не место. Основное — это дисциплина, а за дисциплину отвечаю я. — Он плеснул себе коньяку. — Итак, почему вы не хотите получить это задание?

— Я не хочу покидать Берлин. У меня здесь предприятие.

— По крайней мере, причина не в девушке.

— Я произвожу качественную продукцию и уже предъявлял отзывы о ней.

— Не увиливайте. Что, кроме собственного предприятия, может удерживать в Берлине простого швабца вроде вас? Это же не Париж, не Рим. Не такой это город, чтобы влюбиться в него. И это не родной мой Нюрнберг. А эти берлинцы? Они, кажется, всерьез считают себя пупом земли.

— Наверно, я ценю их юмор.

— Да, в Швабии с этим у вас было негусто.

— Я не совсем понимаю вас, — с некоторой обидой произнес Фельзен.

— Задавлен свиньей. Каково?

Фельзен молчал.

— Думаете, я не знаю о вашем отце?

— Ну, это пример швабского юмора.

Лерер склонился над столом. Он раскраснелся от выпитого. От него пахло табаком и вином.

— Это задание — ваш шанс… отличный шанс. Вы еще будете мне благодарны за него. Уверен, что будете благодарны.

— В таком случае почему бы вам не рассказать мне, в чем оно заключается?

— Пока рано. Завтра вы явитесь в Лихтерфельде. Я приму от вас присягу.

— Присягу СС?

— Конечно, — сказал Лерер. Потом, заметив, как вытянулось лицо Фельзена, добавил: — Вы отправитесь не на Восток, на Запад.

Они вновь медленно ехали сквозь снегопад, направляясь к северу в сторону Берлина. Знакомым запахом был, как оказалось, запах казарм в Лихтерфельде. Несколько раз на поворотах Фельзен мог различить машину впереди, а в ней офицеров, тискающих девушку. Лерер молчал. У самого Берлина передняя машина свернула к Тиргартену и Моабиту. Лерер велел шоферу сделать небольшой крюк, проехавшись по городу. Фельзен глядел в окно на черневшие в темноте парки, погруженные во мрак дома, безмолвный автовокзал.

— Таково уж свойство войны, — помолчав, заговорил Лерер. — На ней много происходит такого, о чем в мирное время даже помыслить невозможно. В этом смысле война очень увлекательна. Вот, скажем, ты управляешь заводом, зарабатывая столько, сколько даже не снилось простому швабскому крестьянину. Ты пляшешь с девушками в «Золотой подкове», смотришь представления во «Фраските», разгуливаешь по Куфу с денежными тузами. А через секунду…

— Ты уже на Принц-Альбрехтштрассе.

— Новый порядок должен себя защищать. На страх врагам.

— А еще через секунду… И так далее.

— Надо мыслить глобально. Германия — это теперь не просто Германия. Она распространила свою власть на всю Европу, стала мировой державой. И в политике, и в экономике. Отбросьте ваши узколобые представления.

— У меня взгляды крестьянина. Делать деньги полезно.

— Согласен, но надо иметь в виду и перспективу. Рейхсфюрер Гиммлер желает усиления влияния СС и в сфере экономики. Надо это учитывать.

Наконец машина выехала на Нюрнбергерштрассе и остановилась возле дома Фельзена. Он вылез, поднялся к себе на этаж и обнаружил, что входную дверь починили. Вошел, закурил папиросу. Потом, заглянув за темную штору в окно, увидел, что машина ушла.

Курфюрстендамм была в двух шагах. Он пошел пешком. На улице было пусто. Резко похолодало.

Фельзен подошел к дому Эвы сбоку, со стороны узкого проулка. Прошел в ворота. Кучи земли и мусора прикрыл снежный ковер.

Дверь была заперта. Побарабанив в нее, он отступил и влез на одну из мусорных куч, чтобы посмотреть, не горит ли свет где-нибудь в окне. Потом громко позвал Эву. Через несколько секунд открылось какое-то окно и ему посоветовали не орать, а лучше проспаться.

Он побрел обратно домой. Там, полежав в ванной, наконец лег в постель. Было уже половина третьего. «Позвоню ей утром», — решил он, и провалился в глубокий сон. Но за ночь он просыпался четыре раза, каждый раз в страхе и словно от удара. В носу стоял какой-то мерзкий запах, а перед глазами будто кадры из дурного сна — белое поле и дорога, длящаяся без конца. Ему пришлось зажечь лампу и спать уже при свете.

3

26 февраля 1941 года, казармы СС, Унтер-ден-Айхен.

Берлин, Лихтерфельде.

Фельзен сидел в вычищенном до блеска коридоре возле кабинета Лерера и глядел, как двое солдат в гимнастерках подметали пол. Дважды за последние пятнадцать минут к ним подходил сержант, давал им пинок в зад и салютовал Фельзену, чувствовавшему себя весьма неловко в мундире гауптштурмфюрера СС.

Вышедший из кабинета Лерера адъютант сделал ему знак войти. Войдя, Фельзен отсалютовал группенфюреру, и тот кивком указал ему на кресло с высокой спинкой, стоявшее по другую сторону стола. Фельзен вытащил портсигар, но Лерер напомнил ему, что курить в присутствии старшего по званию можно только с его разрешения.

— Вы привыкнете, — обронил Лерер. — Вам это даже понравится.

— Не вижу, каким образом.

— Самое тяжелое, — сказал Лерер уверенно, — я имею в виду тяжесть настоящую, которая постоянно грузом лежит на плечах, в частности на моих, — это ответственность. А с вашим заданием моя ответственность еще увеличивается. Вы же, напротив, имеете то преимущество, что избавлены от этого ярма.

— Повинуясь лишь приказам.

— Вы увидите, что свободны в своих действиях более, нежели другие.

— Но, став полноправным членом СС, я…

— Оформление ваше займет месяц, за который вы не получите жалованья, но сможете обратиться за не облагаемой налогом ссудой в…

— Отсутствие жалованья меня не смущает. За что именно мне будут платить? Не мог бы я узнать это уже сейчас?

— Я и не собирался скрывать это от вас, гауптштурмфюрер Фельзен. Я просто хотел раскрыть перед вами практическую сторону того, о чем говорил… и что упоминал по дороге в машине.

— Насчет экономического влияния СС в новом германском государстве, распространившемся от скандинавского Нордкапа до Пиренеев и от оконечности Брестского полуострова до Люблина.

— Не забудьте Великобританию, Пиренейский полуостров, страны Причерноморья и прочее, и прочее, — сказал Лерер. — Надо мыслить глобально.

— В данный момент я хотел бы получить хотя бы краткую информацию. Снизойдите к моей крестьянской ограниченности.

— Возможно, вы знаете, что СС владеет рядом производств.

— Я поставлял только железнодорожные сцепки, а насчет прочих деловых интересов СС мне ничего не известно.

— У нас есть кирпичные заводы, каменоломни, производства керамики и цемента, строительных материалов, заводы прохладительных напитков, предприятия мясоперерабатывающей промышленности, хлебобулочные комбинаты и, разумеется, оружейные заводы. Можно перечислить и множество других, но общая картина вам ясна.

— Не вижу, какое это имеет отношение к делу, которым занимаюсь я.

— Остановимся на боеприпасах. Чем отличается эта война от прошлой?

— Тем, что ее основная ударная сила — авиация. Широко применяются бомбардировщики.

— Берлинцы только и думают что о бомбардировках, — вздохнул Лерер. — Я говорю о войне в целом. О ее наступательном характере.

— Отсутствует постоянная линия фронтов. Это мобильная война. Блицкриг.

— Именно. Это мобильная война. И для ведения ее требуются моторизованные средства и артиллерия. А еще это танковая война. А у танков имеется броня. Чтобы подбить танк, надо пробить его толстую стальную броню, а для этого нужны особые снаряды.

— Боеголовки снарядов изготовляют из особого сверхтвердого сплава; кажется, он используется еще в станкостроении, для ружейных ударников и для танковой брони.

— Сплав с применением вольфрама, иначе говоря, вольфрамит, — сказал Лерер. — Вам известно, где добывают вольфрам?

— Главным образом в Китае… а еще в России. Некоторое количество его есть и в Швеции, но немного, хотя само название шведское, и… — Фельзен запнулся, внезапно осененный догадкой, — на Пиренейском полуострове.

— Вы хорошо разбираетесь в металлургии.

— Меня просветил Вендт.

— Вендт?

— Мой главный управляющий. Он металлург. Ранее вы упомянули Украину и страны Причерноморья.

— Ну да. — Откинувшись на спинку кресла, Лерер сложил пальцы домиком и пожевал губами. — Глобальное мышление.

— Мне казалось, что заключенный в тридцать девятом году со Сталиным пакт о ненападении исключает вероятность того, что пакт этот будет нарушен. Хотя берлинцы обратили внимание на увеличение выпуска вооружения и на то, что продукция эта уходит в одном направлении.

— Остается лишь надеяться, что Сталин уступает берлинцам в проницательности.

— Ему бы побродить по пивным и кабачкам Кройцберга и Нойкёльна, поставить там парням по паре-другой пива, и все требуемые разведданные были бы у него в кармане.

— Заключение весьма тревожное, — совершенно невозмутимо заметил Лерер. — Говорите, говорите, гауптштурмфюрер, вы так красноречивы.

— Вольфрам, который мы получаем из Китая, везется через Россию, не так ли?

— Правильно.

— И когда мы разорвем пакт, мы окажемся отрезанными от крупнейшего источника вольфрама.

— Теперь вы понимаете, почему я хотел видеть вас в мундире, прежде чем объяснить суть задания.

— Сузана Лопес, — кивнув, сказал Фельзен. — Вы хотите, чтобы я использовал знание португальского, которому меня обучила любовница, для закупки вольфрама.

— У Португалии крупнейшие запасы в Европе, но не из-за одного же знания португальского мы поручаем вам это задание.

— Чем не подошел вам Кох?

Лерер лишь отмахнулся, как от неприятного запаха.

— Этот слишком прост, — сказал он. — Такая работа требует хитрости, ловкости, знания людей, таланта игрока, знаете ли, умения блефовать. А всеми этими качествами обладаете вы, мы уже могли убедиться в этом на деле. А кроме того, Сузана никогда не назвала бы Коха simpãtico.[3] Согласны?

— Так что, мне предстоит закупать вольфрам для СС?

— Нет-нет, для Германии. Отдел вооружений в военном министерстве возглавляет Вальтер Шайбер, который, будучи крупным химиком, в то же самое время много лет состоит в нашей партии и, как известно, всецело ей предан. Рейхсфюрер Гиммлер хочет быть уверен в возможности наращивать выпуск вооружения. Но к вам это все отношения не имеет. Ваша задача — прибрать к рукам каждый килограмм вольфрама, на который еще не подписан контракт.

— Не подписан контракт? А на что он уже подписан?

— Самый крупный рудник — Бералт — принадлежит британцам. В Бералте добывают две тысячи тонн в год. Французы владеют рудником Буралья, где добыча составляет шестьсот тонн. В прошлом году Британский торговый союз подписал контракт с Буральей, но через вишистское правительство нам удалось добиться отмены его. Мы контролируем лишь небольшой рудник, называемый Силвикола, где добывается максимум несколько сот тонн. Остальное — в открытой продаже.

— А сколько нам требуется?

— На этот год — три тысячи тонн.

За спиной Фельзена тикали часы. Снег заметал крышу и снежными вихрями за окном устремлялся вниз.

— Можно мне теперь закурить? — спросил Фельзен. Лерер кивнул. — Вы сказали, что крупнейший из рудников вырабатывает в год лишь две тысячи?

— Верно. И это еще не самая большая из ваших проблем. Торговая палата Соединенного Королевства собирается организовывать предварительные закупки. Вам придется задействовать большое количество так называемой свободной рабочей силы, а также собственных ваших людей и связанных с нами португальских агентов. Вам надо будет наладить доставку, прибегнув к… как бы это выразиться… нетрадиционным методам.

— Контрабанда?

Лерер вытянул толстую шею, выпростав ее из воротничка.

— Вам придется отслеживать действия ваших соперников и координировать действия агентов-иностранцев.

— А этот их португальский вождь, доктор Салазар, как он?..

— Занимается политической эквилибристикой. У него старые связи с британцами, которые они мечтают оживить. Но скоро он поймет, что находится между двух огней, и тогда мы возьмем его в оборот.

— И когда я отбываю в Португалию?

— В Португалию вы не отбываете. Пока. Сначала будет Швейцария. Сегодня днем.

— Сегодня днем? А как же завод? Я же никому не передал дела! Это абсолютно невозможно! Исключено!

— Это приказ, герр гауптштурмфюрер! — ледяным тоном проговорил Лерер. — А невыполнимых приказов не бывает. В час дня за вами прибудет машина. И не опаздывайте.

Ровно в час дня Фельзен стоял возле своего дома. Он был в форме, но в собственном пальто поверх нее и хмуро следил, как рабочий в комбинезоне клеит на стену соседней аптеки красно-черный плакат с надписью «Спасибо фюреру».

Эве он звонил все утро, но так и не дозвонился. Наконец, собрав вещи и обговорив с Вендтом все необходимые дела, он добежал до ее дома, где принялся колотить в дверь и орать под окнами, пока тот же самый жилец, который накануне велел ему заткнуться, не выглянул с намерением продолжить скандал. Но, увидев под его пальто мундир, он осекся и тут же стал сама любезность. С приторной вежливостью он объяснил, что Эва Брюке уехала — он сам видел, как накануне утром она садилась в такси с чемоданами, герр гауптштурмфюрер.

Ковылявшая по обледенелой Нюрнбергерштрассе старуха, поравнявшись с закутанной в пальто съежившейся фигурой Фельзена и заметив его недовольное лицо, быстро окинула взглядом улицу и ткнула палкой в сторону аптеки.

— За что это ему спасибо? — сказала она, тяжело дыша и сопровождая пыхтение выразительным взмахом свободной руки в меховой перчатке. — За их дрянной нацистский кофе? А как прикажете печь пироги без яиц? Вот за что его стоит поблагодарить, так это за «Фёлькишер беобахтер» — газета мягче их туалетной бумаги!

Внезапно она замолкла, увидев в распахнувшемся пальто черный мундир Фельзена. И со спринтерской скоростью бросилась прочь по обледенелому тротуару.

Подъехал Лерер в «мерседесе» с шофером. Шофер загрузил в багажник вещи. Они миновали старуху, все еще не одолевшую поворота на Гогенцоллернштрассе, и Фельзен рассказал о ней Лереру.

— Ее счастье, что не наткнулась на кого-нибудь более жесткого, — заметил Лерер. — Наверно, и вам следовало проявить жесткость. Жесткость вам еще понадобится.

— Не со старухами же на улице, герр группенфюрер!

— Выборочность тут — признак слабости, — возразил Лерер и потер стекло толстым пальцем в черной перчатке.

Выехав из Берлина, они направились на юго-запад на Лейпциг, затем по заснеженным просторам в сторону Веймара, Айзенаха и Франкфурта. Лерер всю дорогу не отрывался от бумаг — читал и делал пометки корявым, неразборчивым почерком.

Предоставленный самому себе, Фельзен думал об Эве и не мог припомнить в ней какого-нибудь заметного изменения — все те же долгие вечера с выпивкой, веселым смехом, джазом, любовь, в которой она была ненасытна, ссоры, когда она швыряла в него всем, что попадалось ей под руку.

Казалось бы, ничто не предвещало разрыва, за исключением того случая с еврейскими девушками. После этого она долго была как пришибленная — бледная, робкая, рассеянная. Но это прошло, да и какое это могло иметь к нему отношение?

Фельзен покосился на Лерера — тот напевал что-то, глядя в окно.

В гостиницу на окраине Карлсруэ они прибыли уже в сумерки. Фельзен прилег у себя в номере, а Лерер, заняв кабинет управляющего, принялся кому-то названивать. Ужинали они вдвоем. Лерер казался рассеянным, пока его не позвали к телефону. Вернулся он в приподнятом настроении и заказал коньяк в гостиную к камину.

— И кофе! — громогласно добавил он. — Настоящий, а не этинегритосские выжимки!

Он тер ляжки, грел зад у камина и озирался, словно отвык от обстановки простой придорожной гостиницы.

— Я не встречал вас в «Красной кошке», — сказал Фельзен, пробуя подойти к теме с другого бока.

— А я вас там видел, — сказал Лерер.

— С Эвой вы давно знакомы?

— Почему вы интересуетесь?

— Я подумал, откуда вы знаете о моих прошлых романах. Ведь это она знакомила меня со всеми этими девушками… в том числе и с той, что играла в покер.

— Которая из них?

— Салли Паркер.

— Ее она не упоминала.

— Если бы упомянула, вы бы не предложили мне сыграть.

— Верно. Ну, с Эвой я знаком довольно давно. Еще со времен ее первого клуба, «Голубая обезьяна» — так, кажется, он назывался?

— Никогда не слышал о таком.

— Это еще в двадцатые было, когда она только начинала.

Фельзен покачал головой.

— Так или иначе, — продолжал Лерер, — я, услышав ваше имя, спросил о вас Эву. Она стала вас расхваливать, пока я не дал ей понять, что это не то, что мне хотелось бы услышать. После этого она, конечно, прикусила язык, но все-таки я был группенфюрером СС, знаете ли… так что… — Он снял с подноса коньяк. — Вы не?..

— Что?

— Это из-за фрейлейн Брюке вы не хотели покидать Берлин, верно?

— Нет-нет, — сказал Фельзен, досадуя, что сам загнал себя в ловушку.

— Я имел в виду…

В камине потрескивал огонь, Лерер, грея руки, гладил себе задницу.

— Так что же вы имели в виду? — не утерпел Фельзен.

— Знаете, эти берлинские клубы… женщины… все это не…

— Она же не хозяйка борделя, — сказал, сдерживая гнев, Фельзен.

— Это мне известно, но… вся эта среда… которой свойственна… — Он помолчал, надеясь, что Фельзен подскажет ему слово, но тот молчал. — Распущенность… Вся эта богема… Легкомыслие. Вообще непостоянство всей этой ночной жизни.

— Разве самое известное из собраний нашей партии не проводилось ночью?

— Touche,[4] — хохотнул Лерер, плюхаясь в кресло. — Но сделано это было исключительно для конспирации.

После этого они довольно скоро отправились спать. Фельзен чувствовал себя измотанным и больным. Он лежал на постели, уставясь в потолок, курил папиросу за папиросой, неотступно думая о том, что Эва бросила его, и о том, как ловко она его подставила и смылась.

— Ну и ладно, — произнес он вслух, давя последнюю папиросу в пепельнице, — не она первая, не она последняя.

Заснул он лишь часа через два, одолеваемый мыслями и видениями. Его преследовал вид голых пяток отца, болтавшихся на уровне глаз. И зачем ему понадобилось снимать башмаки и носки?..

27 февраля 1941 года.

К завтраку они облачились в костюмы. На Лерере был однобортный пиджак из плотной темно-синей шерстяной материи. Фельзен чувствовал себя нарядным в своем парижском двубортном пиджаке темно-шоколадного цвета и в броском красном галстуке.

— Дорогой? — спросил Лерер с набитым ртом, уплетая черный хлеб с ветчиной.

— Не из дешевых.

— У банкиров доверие вызывает лишь темно-синий цвет.

— У банкиров?

— Базельских. С кем, по-вашему, мы должны встретиться в Швейцарии? Вольфрама на фишки не купишь.

— Как и на рейхсмарки, по-видимому.

— Это точно.

— Но существуют же французские франки… доллары.

— Доктор Салазар был профессором экономики.

— Что дает ему право получать плату в иных купюрах, чем прочие?

— Нет. Только право считать, что во время войны лучше всего иметь золотовалютные запасы.

— Вы отправляете меня в Португалию с грузом золота?

— Вопрос на стадии обсуждения. Американцы неохотно предоставляют нам возможность оперировать долларами, поэтому мы начали расплачиваться швейцарскими франками. Наши поставщики в Португалии меняют их на эскудо. Иногда через местные банки швейцарские франки все же просачиваются в «Банку де Португал», а потом на них покупают золото в Швейцарии.

— Не вижу, в чем проблема.

— Это не по вкусу швейцарцам. Их беспокоит утрата контроля над их золотым запасом, — пояснил Лерер. — Вот мы и вынуждены экспериментировать.

— Как же мы перевозим золото?

— На грузовиках.

— Каких?

— Швейцарских. На протяжении всего пути с вами будет вооруженная охрана. Это было не так-то легко организовать. Вы же не думаете, что я больше всего на свете люблю работать с бумагами?

— Не знал, что золото будет перемещаться физически. Я считал, что операция ограничится банковскими счетами.

— Возможно, доктору Салазару нравится… физически… сидеть на мешке с золотом, — сказал Лерер.

— Чье же это золото?

— Не понимаю вопроса.

— Разве немецкое золото не лежит в Рейхсбанке?

— Вы сейчас задаете вопросы, на которые я либо не могу, либо не уполномочен отвечать. Я ведь всего только группенфюрер СС, знаете ли.

К одиннадцати утра они подъехали к неприметному зданию в деловом районе Базеля. Ни снаружи, ни внутри ничто не указывало на его предназначение. За конторкой с одним-единственным телефонным аппаратом сидела красивая женщина лет тридцати. Позади нее вилась мраморная лестница. Лерер о чем-то тихо переговорил с женщиной. Фельзен разобрал только одно слово: «Пул». Женщина подняла трубку, набрала номер и после короткого разговора встала и, уверенно шагая, направилась к лестнице. Лерер сделал знак Фельзену ждать, а сам последовал за ней.

Фельзен ждал, сидя в кожаном кресле. Женщина вернулась и, не взглянув на него, уселась за свой стол. Фельзену потребовались полчаса и все его обаяние, чтобы выяснить, что находится он в приемной Внешнеторгового банка. Название это ничего ему не говорило.

В час дня они с Лерером сидели в ресторане, называвшемся «Братский приют». За столиками, разбросанными на большом расстоянии друг от друга, сидели мужчины, также одетые в темные деловые костюмы. Они заказали четырех poussins[5] на двоих и блюдо картофеля в тесте. Лерер держал в руке бокал гевюрцтраминера.

— Приятно, что Эльзас теперь опять наш, не правда ли? Чудесная земля, чудесное вино. Курятина для него, пожалуй, чересчур нежна: лучше было бы заказать гуся или свинины — поесть от души, по-эльзасски, но мне толстеть нельзя, знаете ли. Так или иначе, это как глоток лета в разгар зимы. Ваше здоровье!

— Ну, и можно ли считать свидание успешным, герр группенфюрер?

— Скажите, как вам этот гевюрцтраминер?

— Многовато специй.

— Несомненно, вам встречались вина и получше. Слыхал, что вы большой ценитель.

— Вкус откровенно фруктовый, но чистый и выдержанный.

— По-моему, самое милое дело закусить это бриошью, — засмеялся Лерер.

Они прикончили цыплят, выпили две бутылки гевюрцтраминера. Потом съели бриоши, запив половиной бутылки сотерна. Заказали кофе с коньяком и молча покуривали сигары. Официант оставил клиентов наедине с бутылкой. Они расслабились. Рука Лерера, державшая сигару, соскользнула со спинки кресла, Фельзен широко раскинул ноги.

— Мужчина, — горделиво вещал Лерер, тыча сигарой в сторону Фельзена, — самое важное должен обдумывать сам.

— А что же это — самое важное? — спросил Фельзен и облизнулся.

— Место, которое он хочет занять, конечно… в будущем. — Лерер глубоко вздохнул, как бы обдумывая еще что-то. — Я хочу сказать, что надо напрягать собственные мозги, собственные способности. Попутно можно, конечно, спрашивать совета, интересоваться мнением того или другого, но определять свое место в жизни — это дело глубоко личное, решение принимается втайне. И если хочешь быть мужчиной… человеком выдающимся, не таким, как все, обдумывать свой путь надо самому.

— Это что, пособие «Как стать группенфюрером СС»?

Лерер махнул сигарой.

— Мое звание — лишь доказательство правильности моих мыслей, но не конечная цель. Вот маленький пример. Вы обыграли меня в покер, потому что конечная ваша цель превосходила мою. Адъютант посоветовал вам проиграть, потому что я люблю выигрывать. Но вы хотели остаться в Берлине и потому выиграли. Моих способностей, как вы продемонстрировали мне, оказалось недостаточно, чтобы выиграть схватку с вами.

— Но в конечном счете вы выиграли. Ведь я нахожусь здесь. Вы потеряли некоторую сумму, только и всего.

Лерер растянул губы в улыбке. Глаза его блестели от выпитого, от веселого сознания своего триумфа.

— Возможно, вы преувеличиваете свое значение для меня, — сказал он. — Не стоит. Конечная моя цель вас не касается.

«Если не считать, что она связана со мной», — подумал Фельзен, но сказал лишь:

— Наверное, мне стоит заиметь свою собственную конечную цель.

— Об этом-то я и толкую, — сказал Лерер, пожав широкими плечами.

— Эта русская кампания… — начал было Фельзен, но Лерер остановил его движением руки.

— Умственные способности следует напрягать постепенно, — сказал он. — Разрешите задать вам один вопрос. Что произошло прошлым летом в небе над Англией?

— Я не уверен, что написанное в «Беобахтер» или в «Двенадцатичасовом листке» соответствует действительности.

— Ну а соответствует ей то, — сказал Лерер, наклоняясь над столом, и докончил почти шепотом: — Что мы это крупнейшее сражение в воздухе просрали. Геринг утверждает обратное. Но нам всем известно, насколько он далек от действительности.

— Простите?

— Ничего, — сказал Лерер и, согнувшись, рыгнул. — Мы продули крупнейшее воздушное сражение. Как вы расцениваете это?

— Но почти два месяца нас в Берлине не бомбят.

— Ох уж эти мне берлинцы, — с досадой сказал Лерер. — В том числе новоиспеченные, вроде вас… Господи боже мой, поверьте, что сражение это мы просрали. А теперь оцените этот факт.

— Следует признать, что мы лишились прикрытия.

— На западе и с воздуха.

— Так что если лишиться прикрытия еще и на востоке…

— Достаточно. Думаю, что кое-что вы себе уяснили.

— Но что нам Англия, если нас разделяет пролив? — сказал Фельзен. — Англичане не представляют для нас угрозы.

— Я не пораженец, — проговорил Лерер. — Нет, нет и еще раз нет. Но выслушайте меня. Мы дали им улизнуть в Дюнкерке. Ударь мы на побережье, и мы с вами теперь ужинали бы в Лондоне и горя бы не знали. Но англичане упрямы. И у них есть дружок по ту сторону Атлантики. Сильнейшая экономика в мире. Фюрер этого не признает, но это так.

— Может быть, мы объединим наши усилия и совместно разобьем большевиков.

— Идея, конечно, оптимистическая. Но есть и другая. — Лерер поставил рюмку и закусил сигару. Потом хлопнул рукой по столу и сказал: — Соединенные Штаты и Англия. — Вынул изо рта сигару и прошептал: — Россия. А все, что остается в середине, — это тоненькая колбасная шкурка.

— Ну, это уж чистая фантастика, — сказал Фельзен. — Вы не учитываете…

Лерер захохотал.

— Вот что бывает, когда напрягаешь мозги. Додумываешься до не очень приятных вещей!

— Неужели вы в это верите?

— Конечно не верю. Просто в голову пришло. Не мучьте себя этой мыслью. Мы выиграем войну, и вы займете видное место в обществе в качестве одного из влиятельнейших предпринимателей Пиренейского полуострова. Конечно, если я не ошибся в вас и вы не окажетесь круглым дураком.

— А если мы потерпим поражение, о возможности чего вы только что сказали?

— Если вы останетесь в Берлине и будете слушать берлинцев, вас размажут по стенке. Но на краю континента вы останетесь невредимы и катастрофа не коснется вас.

— В таком случае у меня есть все основания поблагодарить вас, герр группенфюрер.

Лерер поднял рюмку:

— Успехов вам!

Они выпили почти полбутылки коньяку, после чего выбрались на воздух. Вечерняя свежесть заставила Лерера съежиться на заднем сиденье «мерседеса» и задремать, свесив голову на грудь. Фельзен же, прислушиваясь к его мерному сопению и посвистыванию носом, пытался осмыслить их разговор, но это было головоломкой: слишком мало информации. И вскоре щека его тоже уютно прижалась к кожаному сиденью.

Очнулись они в центре Берна на Бундесплац. Лерер был пьян и злился. Миновав здание парламента и Национального банка, они пересекли площадь и подкатили к «Швайзерхофу». Швейцар и двое рассыльных помогли припарковать машину.

Номера их были на разных этажах, и в лифте Лерер сказал Фельзену, что у него дела и вечером Фельзен может быть свободен.

— Вам следует ознакомиться вот с этим, — сказал он, доставая из портфеля папку.

— Что это?

— Ваше расписание. Завтра я чуть свет уезжаю в Берлин. У вас могут возникнуть вопросы. Подготовьте их. Спокойной ночи.

Наполняя ванну, Фельзен изучил расписание: первым значился визит в Национальный банк Швейцарии. Он принял ванну, так и не прогнавшую его сонную одурь. Вытеревшись, он оделся и вышел на улицу проветриться. Не прошло и нескольких минут, как он окоченел. Привокзальный бар манил теплом, и внутри его он углядел шофера Лерера.

Заплатив за две кружки пива, он присоединился к шоферу.

— Завидую я вам, — сказал Фельзен, сдвигая кружки. — Завтра к вечеру будете в Берлине.

— Не совсем так.

— Ну, день пролетит — выберетесь на автобан, а там и…

— Нам сначала в Гштаад на пару деньков. Шеф любит подышать горным воздухом и… ну и всякое другое тоже.

— Вот как?

— Все они на свободе любят побаловаться… даже Гиммлер, хотя, кажется, кому охота с ним баловаться. Впрочем, власть, знаете ли… — Шофер потупился, уставясь в свою кружку. — На баб это действует.

Допив свою кружку, Фельзен направился обратно в «Швайзерхоф». Лерер был все еще у себя в номере. Фельзен просидел в баре, пока не увидел его — он прошел через вестибюль на улицу. Решив не довольствоваться порциями информации, которые станет постепенно выдавать ему Лерер, Фельзен двинулся вслед за ним.

Они шли по старому городу. Людей на улицах было мало, но следить за Лерером было легко — нужно было просто держаться в тени домов. Вскоре Лерер свернул за угол, но, когда Фельзен дошел до угла, тот уже исчез: Фельзен увидел лишь горящую красными огнями вывеску клуба «Рутхил». Стало быть, в Берне у Лерера есть подружка. Только и всего. Но любопытство толкало Фельзена дальше.

Он зашел в клуб. Передал гардеробщику пальто и шляпу, сел за столик в темном уголке. Толстяк с напомаженными черными волосами играл на пианино, а девица в пышном рыжем парике, стоя у рампы, пела что-то жалостливое по-немецки со швейцарским акцентом. Фельзен заказал коньяку. Лерера видно не было. Принесли коньяк, а через несколько минут к Фельзену подсела девушка. Они беседовали по-французски. Вскоре глаза его привыкли к темноте, и он увидел Лерера — тот сидел за столиком возле эстрады с женщиной, которую загораживал своей широкой спиной.

Клуб наполнялся посетителями. Девушка попросила угостить ее. Бутылку принесли в ведерке со льдом. Девушка была очень молода и, на его вкус, слишком худощава. Прижавшись к нему, она стрельнула у него папиросу. Девица в рыжем парике слиняла со сцены вместе с толстым пианистом. По залу прокатилась барабанная дробь и запрыгали разноцветные огни, неожиданно выхватывавшие из мрака то одного, то другого посетителя. Луч прожектора ударил прямо в лицо спутнице Лерера. Она зажмурилась и отклонилась от света, но недостаточно быстро. Фельзен привстал, опрокинув рюмку девушки. В оркестре грохнули литавры. Зал опять погрузился в темноту. Прожектора высветили красный занавес, который раздвинулся, открыв стоящего на сцене мужчину во фраке и цилиндре. Но Фельзен успел увидеть то, в чем он и так не сомневался. Лицо, белым пятном мелькнувшее в свете прожектора, было лицом Эвы Брюке.

4

Пятница, 12 июня 199…

Пасу-де-Аркуш, близ Лиссабона.

— Леди и джентльмены, — провозгласил мэр Пасу-де-Аркуша, — разрешите вам представить инспектора Жозе Афонсу Коэлью.

День был жаркий с небом безупречной голубизны и легким дуновением океанского ветерка, шелестевшего в кронах тополей и перечных деревьев общественного парка. На вылинявших розовых стенах здания бывшего кинотеатра горели лампочки, какая-то девочка радостно визжала, раскачиваясь на динозавре. Рядом с ней курил, прихлебывая из кружки пиво, коренастый мужчина, женщины приветствовали друг друга поцелуями. За оградой по Маржинал проносились машины, легкий самолетик, треща над песчаными дюнами, устремлялся к морю. В воздухе стоял запах жаренных на гриле сардин. Чиновник ухватился за микрофон.

— Зе Коэлью… — начал мэр, назвав меня более привычным именем, но все же не сумев вызвать этим интерес у толпы, праздновавшей канун дня святого Антония; в числе прочих здесь была моя шестнадцатилетняя дочь Оливия и сестра с мужем и четырьмя из их семерых детей.

Мэр принялся цветисто расписывать то, что и без того всем было хорошо известно: после смерти жены, скончавшейся год тому назад, я сильно растолстел, и моя дочь, дабы заставить меня сбросить вес, сумела собрать на проведение праздника пожертвования в сумме, пропорциональной количеству сброшенных мной килограммов; и пообещала заставить меня прилюдно сбрить мою замечательную бороду, которую я холил в течение двадцати лет, если мой вес хоть на грамм превысит восемьдесят кило.

Дочь помахала мне, зять делал ободряющие жесты. Утром я убедился, что вешу 78 килограммов, а мой живот — твердый и плоский, как у восемнадцатилетнего (всю предыдущую неделю я гонял на велосипеде с тренером из полиции, наездив 250 километров). Я чувствовал себя абсолютно уверенным до той минуты, пока мэр не начал свою речь. Что-то искусственное почудилось мне в беззаботности толпы, неискреннее в ободряющих жестах зятя и даже в том, как помахала мне дочь. В эту минуту я понял: мне предстояло сыграть роль.

Лысоватый толстяк с густой бородой, в блейзере, серых слаксах и в ярком галстуке подошел к столику дочери. Расцеловал ее в обе щеки, крепко обнял. Одна из моих племянниц подвинулась, давая ему место. Обменявшись со всеми рукопожатиями, он сел за столик.

Внезапно настала тишина. Настал черед мэра объявить сумму, а деньги собравшиеся уважали.

— Два миллиона восемьсот сорок три тысячи девятьсот восемьдесят эскудо!

Толпа взорвалась, как петарда. Плата за семнадцать килограммов жира — даже я вынужден был это признать — казалась гигантской. Подняв руку, я благосклонно принимал аплодисменты, как вернувшийся на трон монарх.

Оркестр на помосте за моей спиной, равнодушный к моим страданиям, разрядил торжественность момента, грянув разудалую мелодию, словно приветствуя тореадора, только что выполнившего блистательный пируэт перед мордой разъяренного быка; группа малышек в национальных костюмах пустилась в пляс — вразброд, неуклюже топоча. Два местных рыбака водрузили на помост весы. Толпа, отхлынув от барной стойки, ринулась поближе к сцене. Сидевший возле моей дочери толстяк, вытащив авторучку, что-то писал. Мэр сунул за пазуху микрофон и принялся отгонять людей, стремившихся прыгнуть на сцену. Из динамиков слышалось его кряхтенье.

Тишину восстановило появление на помосте доктора. Трогая на носу пенсне, он стал излагать правила с видом онколога, уступившего необходимости сообщить страшный диагноз. Он представил собравшимся и парикмахера, внезапно выросшего за моей спиной с ножницами и накидкой.

Я скинул ботинки и встал на весы. Доктор установил верхнюю планку на восьмидесяти и стал двигать гирьку. Толпа сгрудилась. Я вздернул подбородок и победно улыбнулся, выставив на всеобщее обозрение свой новенький зубной мост, потом зажмурился и сказал себе: «Я легкий как перышко, как воздушный шар, наполненный гелием».

На цифре 83 толпа дрогнула. Я парил над землей. На восьмидесяти двух я открыл глаза. Доктор хмуро объявил о предстоящей экзекуции. Я был обесчещен. Толпа ревела.

Двое рыбаков втиснули меня в кресло. Я вырывался. Девочки в национальных костюмах в панике бежали. Я протестовал, но позволил себя удержать. Мой парикмахер правил бритву, поглядывая на меня из-под полуопущенных век — эдакий палач-любитель. Мэр, вытаращив глаза, пытался перекричать толпу, пока не вспомнил о микрофоне.

— Зе, Зе, Зе, — приговаривал он, выдвигая вперед лысоватого толстяка, сидевшего за столиком с моими родственниками, — это сеньор Мигел да Кошта Родригеш, директор «Банку де Осеану и Роша». Он хочет кое-что сказать.

Вид этого банкира свидетельствовал, что его месячный доход раз в пять превышает мое жалованье даже после пирушек на взморье с поеданием омаров и прочих деликатесов.

— Мне крайне приятно иметь возможность от имени моего банка сделать следующее предложение: в случае если инспектор Коэлью, приняв вышеозначенное условие, позволит сбрить себе бороду, к пожертвованной благотворителями сумме будет добавлен этот чек на три миллиона эскудо, что составит общую сумму в шесть миллионов эскудо.

Рев толпы можно было сравнить лишь с реакцией стадиона на победу в матче за европейский кубок. Делать было нечего. Щедрость обязывает. Через пятнадцать минут я стал похож на диковинного зверя — португальского барсука.

Благополучно пронеся над головами собравшихся, меня доставили в бар «Красное знамя», владельцем которого был старый мой приятель Антониу Боррегу, называвший себя последним коммунистом Португалии. Банкира тоже втолкнули в бар вместе с моей дочерью и остальными домашними. Даже мэр, все еще державший свой микрофон, оказался рядом со мной.

Антониу уставил стойку запотелыми пивными кружками. У него был вид голодающего. Такой не растолстеет, даже если кормить его на убой — бледная впалая волосатая грудь, запавшие глаза и косматые подвижные брови. Жилистые и мохнатые, как у обезьяны, руки. Хотя мы были хорошо знакомы, его прошлая жизнь была мне неведома.

Оливия, толстяк и я взяли по кружке. Антониу приготовил свой «полароид» — запечатлеть событие для выставки.

— Я бы тебя не узнал, — шепнул он мне. — Попросил бы, чтоб познакомили.

Я поднял кружку. По стенкам стекали капли.

— Мою первую за сто семьдесят два дня кружку я пью за здоровье и душевную широту сеньора Мигела да Кошта Родригеша из «Банку де Осеану и Роша».

Оливия рассказала мне, как познакомилась с банкиром. Она училась с его дочерью и придумывала наряды для ее матери. Банкир носил галстуки Оливии. Он даже предлагал составить ей протекцию в модельном бизнесе. Но я сказал, что желаю, чтобы она продолжила образование. Обучение в дорогой международной школе в Каркавелуше оплачивали ее английские дед и бабка, которые не мыслили себе, чтобы их внучка не владела английским. Банкир лишь вздохнул об упущенной возможности. Оливия притворилась, что огорчена. Каждый из нас сыграл свою роль как положено.

— А я пью за Оливию Коэлью, — с жаром сказал сеньор Родригеш, — ведь возможным все это сделала именно она.

Выпили еще, и Оливия запечатлела ярко-красный поцелуй на моей первозданно-белой выбритой щеке.

— Одно меня смущает, — сказал я, вклиниваясь в многоголосый шум переполненного бара. — Кто устанавливал весы?

Последовали две секунды ледяной и хмурой тишины, после чего я улыбнулся; лед треснул, вошел парикмахер с пластиковым пакетом, который он протянул мне.

— Ваша борода, — сказал он, ласково встряхнув пакет. — Хорошая подстилка будет для вашей кошки.

— Сейчас не до этого.

— Должно быть, на весы легло все то, что вы здесь прожили и пережили, — сказал мэр.

Все взоры обратились к нему, и он стал теребить микрофон. Антониу поставил на стойку еще три кружки, и мы с Оливией взглянули друг на друга.

— Я пережил? — негромко переспросил я. — А по-моему, это тяжесть прошлого, которое так или иначе касается всех нас.

Оливия лизнула палец и вытерла с моей щеки отпечаток помады.

— Верно, — сказал Антониу, неожиданно включаясь в разговор. — История — это груз, хотя и мертвый. Не правда ли, сеньор Родригеш?

Сеньор Родригеш, не привыкший к пролетарскому напитку, рыгнул себе в кулак.

— История повторяется, — сказал он, и засмеялся даже Антониу, коммунист, нутром чуявший капиталиста.

— Верно, — сказал он. — Но история тяжела лишь для того, кто в ней участвовал. А для нового поколения она весит не больше пары-другой школьных учебников и забывается за кружкой пива и музыкой.

— Знаешь, Антониу, — сказал я, — выпей-ка и ты тоже. Сейчас вечер пятницы, а завтра — твои именины. Бедняки Пасу-де-Аркуша стали богаче, считай, на шесть миллионов, а я опять могу выпить — история начинается заново.

— За будущее, — с улыбкой сказал Антониу.

Все вышли из бара, чтобы поесть на воздухе, даже сеньор Родригеш, не привыкший к металлическим столикам и стульям, но ценивший вкусную еду.

Еда была именно той, по которой тосковал мой желудок все эти шесть с лишним месяцев. Ameijoas à Bulhāo Pato — мидии в белом вине с чесноком и свежим кориандром, robalo grelhado — зажаренный на гриле морской окунь, выловленный у скал Кабу-да-Рока не ранее чем сегодня утром, borrego assado — разварная ягнятина из Алентежу, нежная, тающая во рту. Красное вино из Борбы. Кофе, крепкий, как поцелуй страстной мулатки. А в довершение всего — обжигающая желтым пламенем водка агуарденте.

Сеньор Родригеш отбыл к себе домой в Кашкайш на стадии агуарденте. Вскоре и Оливия с друзьями отправились в клуб в Кашкайше. На такси оттуда денег ей дал я.

Выпив дома еще две рюмки водки, я лег в постель и проглотил вдобавок две таблетки аспирина. Подушка приятно холодила мои безбородые щеки.

Проснулся я среди ночи секунд на десять; проснулся, чувствуя себя огромным и жестким, как центральная опора эстакады. Сны мои были разнообразны и причудливы, но в память врезался один: окутанный мраком скалистый пик, где-то совсем рядом обрыв, пропасть, откуда доносится рокот волн и долетают соленые брызги.

Примерно в это же время, всего в нескольких сотнях метрах от места, где я спал, на песок опустилось тело девушки. Глаза ее были широко раскрыты и обращены в ночное небо, кровь медленно стыла, а кожа была холодной и твердой, как у свежевыловленного тунца.

5

Суббота, 13 июня 199…

Пасу-де-Аркуш, близ Лиссабона.

На мраморный пол грохнулись тарелки. Все новые и новые тарелки бились о мрамор пола. Я вплыл в реальность на фоне жуткого шума: что может быть кошмарнее, чем проснуться в шесть часов, в похмелье, от телефонного звонка! Я взял трубку. Благословенная тишина, слабый рокот волн в микрофоне какого-то далекого мобильника. Мой начальник, инжинейру Жайме Леал Нарсизу. Он поздоровался со мной, но я искал во рту хоть каплю влаги.

— Зе? — спросил он.

— Да, — выговорил я шепотом, как будто рядом со мной лежала спящая жена.

— А, значит, ты в порядке, — сказал он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Слушай, на взморье в Пасу-де-Аркуше найден труп девушки, и я хочу…

Слова эти, как катапульта, выбросили меня из кровати, трубка вывалилась из руте, и я пулей ринулся в холл. Смяв ковровую дорожку, распахнул дверь. Ее одежда валялась разбросанная на полу от самой постели — тупоносые туфли на высоких каблуках, шелковый черный топ, лиловая рубашка, черный лифчик, черная юбка-клеш. Оливия лежала в постели, уткнувшись в нее лицом, раскинув голые руки. Ее черные волосы, мягкие и шелковистые, как соболий мех, разметались по подушке.

Я пил воду в ванной, пока живот не стал плотным, словно полный бурдюк, потом схватил телефон и опять лег на кровать.

— Добрый день, сеньор инжинейру, — сказал я.

— Если б ты подождал две секунды, я бы успел сказать, что волосы у нее светлые.

— Я должен был проверить вечером, но… — Я замолчал. — Почему вы звоните мне в шесть утра по поводу найденного тела? Если вы посмотрите на список дежурств, вы увидите, что меня в нем нет.

— Дело в том, что ты находишься в двухстах метрах от места происшествия, в то время как Абилиу, который как раз и значится в списке, живет в Сейшале, который, как тебе известно… Было бы весьма…

— Но я не в том состоянии… Послушайте, я еще ничего не соображаю.

— А, ну да… Я и забыл. Как это было? Как ты себя чувствуешь?

— Лицо не горит.

— Ну и хорошо.

— А голова — словно оглушили.

— Говорят, сегодня до сорока градусов будет, — сказал он рассеянно.

— Где вы?

— С тобой по мобильнику разговариваю.

Ничего себе ответ!

— Есть хорошая новость, Зе, — быстро добавил он. — Я посылаю тебе кое-кого в помощь.

— Кто такой?

— Молодой парнишка. Очень смышленый. И проворный.

— Он чей-то сын?

— Не понял.

— Знаете, не в моих правилах вступать в конфликты.

— Линия барахлит, не слышно! — проорал он. — Послушай, он парнишка способный, но ему не хватает опыта, а больше никого…

— Означает ли это, что все другие от него отказались?

— Зовут его Карлуш Пинту, — сказал шеф, пропуская мое замечание мимо ушей. — Мне хочется, чтобы он поучился у тебя. Ведь у тебя особый стиль. Ты умеешь находить к людям подход. С тобой у них развязывается язык. Мне хочется, чтобы он посмотрел, как ты работаешь.

— Он знает, куда идти?

— Я велел ему встретиться с тобой в баре у коммуниста, который ты себе облюбовал.

— Он меня узнает?

— Я сказал ему, чтобы отыскал человека, только что сбрившего бороду, которая двадцать лет украшала его лицо. Забавное было испытание, верно?

Наконец-то я догадался. Как и Нарсизу. Как и все другие. Если бы даже я был легче перышка, все равно весы показали бы восемьдесят два килограмма. Сейчас нельзя доверять никому. Даже собственной дочери и своим родным. Даже криминальной полиции.

Я принял душ и вытерся перед зеркалом. Из него на меня глядели мои глаза на моем новом лице. Разменяв четвертый десяток, я сомневался, не слишком ли я стар, чтобы меняться. Но я изменился. Без бороды я выглядел лет на пять моложе.

Из окна ванной я видел, что солнечные лучи уже окрасили океан в лазоревый цвет. Рыбацкое одномачтовое суденышко рассекало океанскую гладь, и вдруг впервые за этот год у меня забрезжила надежда, охватило предчувствие, что этот день может действительно стать началом новой жизни.

Я надел рубашку с длинными рукавами (короткие — несолидно), светло-серый костюм и грубые черные башмаки. Выбрал галстук из тридцати, что сделала мне Оливия, — спокойный, не из тех, в которых впору щеголять на подиуме. Я доплелся до лестницы, чувствуя себя так, будто тащу рояль, и вышел из своего ветхого дома, в котором жил еще с родителями, и арендованного очень задешево. Оштукатуренная ограда облупилась, необрезанная бугенвиллея разрослась. Я решил, что не стоит ей препятствовать, пускай себе растет.

Уже из сада я оглянулся на выцветшее розовое строение с узкими, потерявшими первоначальную белизну рамами и подумал, что, если бы не необходимость исследовать исковерканные трупы, я, пожалуй, ощущал бы себя ушедшим на покой графом, испытывающим материальные затруднения.

Я нервничал, отчасти потому, что, знакомясь с новым человеком, чувствовал себя как бы обнаженным: из-за гладко выбритого лица.

Перечные деревья на углу шелестели листвой. Дальше за ними вечно бодрствующий Антониу — он признался мне однажды, что не спит с 1964 года, — спускал красный полотняный навес, на котором значилось одно его имя без какой-либо рекламы.

— Не ожидал увидеть тебя раньше полудня, — сказал он.

— Сам не ожидал, — сказал я, — но ты хоть узнал меня.

Вслед за ним я прошел в бар, и он включил кофемолку, жужжанье которой отозвалось во мне так, словно голову терли металлической мочалкой. Вчерашние снимки уже висели на стенде, и поначалу я себя не узнал: между толстяком и хорошенькой девушкой сидел какой-то молодой человек. Впрочем, Оливия тут девочкой не выглядела, а более всего была похожа на…

— Я думал, у тебя сегодня выходной, — сказал Антониу.

— Так и было, но на берегу нашли труп. К тебе уже приходили?

— Нет, — сказал он, рассеянно оглядывая береговую полосу. — Прибоем выбросило?

— Тело? Не знаю.

В дверях вырос юноша в темном костюме, сшитом, по-видимому, еще во времена Салазара, с рукавами, прикрывающими костяшки пальцев. Напряженной походкой человека, впервые оказавшегося перед телекамерами, он прошел к барной стойке и спросил себе bica — малюсенькую, всего на пару глотков, чашечку кофе, — благодаря которой несколько миллионов португальцев каждое утро наполняются бодростью.

Он следил, как льется в чашечку темная густая жидкость. Антониу выключил наконец кофемолку. Юноша опустил в свой кофе два пакетика сахара и попросил третий. Я подвинул к нему один из моих пакетиков. Он неспешно помешивал ложечкой свой сироп.

— Должно быть, вы и есть инспектор, сеньор доктор Жозе Афонсу Коэлью.

Брови Антониу поползли вверх.

— Инжинейру Нарсизу будет доволен вашей проницательностью, — сказал я. — И как это вы догадались?

Он, в свою очередь, быстро обежал взглядом бар. Лет ему было около двадцати пяти, но похоже, он вряд ли сильно изменился с шестнадцати. Темно-карие глаза уставились на меня. Казалось, мои слова ему не понравились.

— Держитесь вы как-то неуверенно, — сказал он, для убедительности сопровождая свои слова кивком.

— Интересное наблюдение, аженте[6] Пинту, — хмуро заметил я. — Большинство сказали бы что-нибудь насчет бледности моих щек. И не стоит называть меня доктором. Я им не являюсь.

— Мне кажется, вы имеете диплом в области современного языкознания.

— Диплом Лондонского университета, а там доктором называют не человека с дипломом, а человека, защитившего диссертацию. Называйте меня просто Зе или инспектор.

Мы обменялись рукопожатиями. Мне он понравился. Не знаю почему, но понравился. Нарсизу считал, что мне нравятся все, но он просто путал это с моим умением ладить с людьми — преимущество, которого сам он был лишен из-за своей холодности. На самом деле любил я в жизни всего одну только женщину, а число близких мне людей не переваливало за десяток. И вот теперь Карлуш. Что же в нем такого особенного? Одежда? Ее старомодность? Его шерстяной костюм летом, доказывающий отсутствие тщеславия, как, впрочем, и отсутствие денег? Его шевелюра? Черная, жесткая, коротко подстриженная, как у солдата, она убеждала в серьезности, надежности. Недовольный взгляд, который он на меня бросил, свидетельствовал о дерзком характере парня и одновременно о его обидчивости.

А первые его слова? Прямота и проницательность, по-видимому, следствие бескомпромиссности. Сочетание качеств, не слишком подходящих для работы в полиции. Неудивительно, почему никто другой не захотел с ним работать.

— О Лондоне я не знал, — сказал он.

— Там жил мой отец, — сказал я. — Ну, а что вы знаете обо мне?

— Отец ваш был военным. Вы много лет провели в Африке, в Гвинее. Семнадцать лет служите в полиции, из которых восемь — в отделе убийств.

— Вы знакомились с моим досье?

— Нет. Расспросил инжинейру Нарсизу. Но он не все мне рассказал. — Парень сделал глоток кофе. — Например, не рассказал, в каком чине был ваш отец.

Антониу казался безучастным, но в самой глубине его глаз теплился огонек интереса. Вопрос был политический: входил ли отец в число молодых офицеров, инициировавших революцию 1974 года, или же он принадлежал к старой гвардии? Оба ждали ответа.

— Мой отец был полковником, — сказал я.

— А как он оказался в Лондоне?

— Вот его спросите, — сказал я, кивком указывая на Антониу, без восторга воспринявшего подобное пожелание.

— Сколько времени в вашем распоряжении? — спросил он.

— Нисколько, — ответил я. — Там, у берега, нас ждет труп.

Мы прошли через парк к Маржинал и затем по подземному переходу вышли к небольшой автостоянке и лодочной станции возле спортивного клуба Пасу-де-Аркуша. Пахло вяленой рыбой и соляркой. Запах шел от старых лодок, лежавших на боку или положенных на покрышки между старыми ржавыми трейлерами и мусорными баками. На костерке из щепочек грелась жестянка с маслом. Несколько знакомых мне рыбаков как ни в чем не бывало суетились возле своих металлических сарайчиков, разбирая сети, поплавки и крабовые и омаровые ловушки. Я поздоровался, и только тогда они, оторвавшись от своих занятий и оглянувшись, увидели толпу, уже собравшуюся, несмотря на ранний час.

На каменной балюстраде парапета, шедшего вдоль берега, выстроилась цепочка зевак. Все глядели вниз на песок. Несколько приземистых ширококостых женщин-работниц воспользовались случаем, чтобы передохнуть и поохать, зажимая рот рукой.

— О Матерь Божья! Бедняжка!

Четверо из службы охраны общественного порядка, нечувствительные к зрелищу, беседовали с двумя парнями из береговой полиции. Еще часа два — и пляж наводнят девчонки, начнутся ахи-охи, расспросы, и уж тут даже береговой полиции будет не протолкнуться. Я представился и спросил, кто нашел тело. Парни указали мне на рыбака, сидевшего поодаль на парапете. Поза трупа, лежавшего на прибитом песке выше линии прибоя, убеждала в том, что тело не было выброшено на берег волной, а упало вниз с парапета, примерно с того места, где стоял я, с высоты в три метра. Береговой полиции было достаточно этого, но они ждали от эксперта-патологоанатома подтверждения, что в легких пострадавшей нет воды. Мне разрешили начать следственные действия, и я послал ребят из охраны общественного порядка отогнать от парапета зевак. Подошел полицейский фотограф, и я велел ему сделать снимки как сверху, так и с берега.

Голое тело девушки было неловко вывернуто, так что левое плечо ушло в песок. Лицо с единственной ссадиной на лбу устремлено вверх, глаза широко раскрыты. Она была совсем молоденькая, грудь высокая, живот довольно пухлый, но бедра худые, левая нога выпрямлена, правая согнута в колене и пяткой упирается в ягодицу, правая рука откинута назад. На вид я не дал бы ей и шестнадцати. Было понятно, почему рыбак даже не удосужился спуститься вниз, чтобы проверить, действительно ли девушка мертва. Лицо ее, если не считать ссадины, было совершенно белым, а ярко-синие глаза мертвенно застывшими. Никаких следов вокруг тела видно не было, и я разрешил фотографу присесть рядом, чтобы отснять несколько крупных планов.

Рыбак объяснил мне, что увидел тело в полшестого утра, когда направлялся к себе в сарайчик. С первого взгляда он понял, что девушка мертва, и не стал спускаться, а сразу прошел к спортивному клубу и там попросил в канцелярии позвонить в полицию.

Я потянулся к подбородку, но рука вместо того, чтобы нащупать бороду, ухватила голую кожу. Я недоуменно взглянул на руку, не веря своему ощущению. Придется привыкать к новым.

На берегу лежала мертвая девушка, и чайки, пронзительно крича, кружили над телом.

Прибыл эксперт-патологоанатом, маленькая смуглая женщина по имени Фернанда Рамалью; в свободное от исследования покойников время она увлекалась марафонским бегом.

— Я оказалась права, — сказала она, переведя на меня взгляд после того, как я представил ей Карлуша Пинту, уже писавшего что-то в своем блокноте.

— Лучшие из экспертов-патологоанатомов всегда правы, Фернанда.

— Вы просто красавец. А ведь были те, кто подозревал, что борода вам нужна только для того, чтобы скрывать недостаточно решительный подбородок.

— Значит, теперь полагают, что мужчины отращивают бороды лишь для маскировки. В моем детстве бороды были у всех.

— А зачем мужчины отращивают бороды? — спросила Фернанда с искренним недоумением.

— Да затем же, зачем кобели лижут себе яйца, — сказал Карлуш, на секунду отрывая ручку от блокнота. — Затем, что находят это возможным, — пояснил он.

Фернанда вопросительно вскинула бровь.

— Это первый его день, — сказал я, чем вновь вызвал неудовольствие Карлуша. Второй раз, хоть не прошло и часа. Дурак он, что ли? Фернанда сделала шаг назад, словно опасаясь, что он может продемонстрировать то, о чем только что упомянул. Почему Нарсизу не предупредил меня, что парень настолько неотесан?

Фотограф заснял свои крупные планы, и я кивнул Фернанде, уже стоявшей наготове с открытым чемоданчиком и в хирургических перчатках.

— Проверьте заявления о пропавших, — сказал я Карлушу. — Не значится ли там девушка пятнадцати-шестнадцати лет, блондинка, глаза голубые, рост метр шестьдесят пять, вес пятьдесят пять килограммов. Особые приметы, Фернанда?

Фернанда приподняла руку девушки и стала наговаривать что-то в диктофон. Карлуш между тем пролистывал заявления о пропавших — их было много, целая прорва людей, ухнувших в черную дыру. На Маржинал уже мелькали машины. Фернанда внимательно рассматривала промежность и влагалище девушки.

— Начните с тех, кто пропал за последние сутки, — сказал я.

Карлуш вздохнул.

Фернанда развернула и раскрыла, установив перед собой, пластиковый пакет для вещдоков. Вынув термометр из-под мышки девушки, она приподняла тело и положила его к себе на колени вниз лицом. Трупное окоченение уже было заметно. Фернанда пинцетом разбирала пряди волос, трогала запекшуюся кровь на запачканном песком затылке девушки. Кинув что-то в пакет, она сделала запись. Тронула волосы и вновь сказала что-то в диктофон. Потом прошлась по всей длине тела, пальцами раздвинула ягодицы, не переставая наговаривать на диктофон результаты обследования. Затем она отключила его.

— Родинка на затылке, под волосами, по центру. Пятно кофейного цвета на левом бедре в пятнадцати сантиметрах выше колена, — объявила она.

— Даже и родители не могли бы дать описание подробнее, — сказал я.

— Катарина Соуза Оливейра, — сказал Карлуш, передавая мне листок с записью.

Прибыла карета «скорой». Два санитара шли к нам, один тащил носилки, другой — черный пластиковый мешок. Фернанда опустила тело и отряхнулась.

Я спустился к морю. Было всего семь пятнадцать, но уже сильно припекало. Слева от меня, к востоку, виднелись устье Тежу и ажурные фермы моста Двадцать Пятого Апреля, словно парившего в густом тумане. Солнце поднялось выше, и вода уже не была такой голубой. У причала на ослепительной водной глади покачивались на легком ветерке рыбачьи суденышки. Пассажирский самолет пролетел низко над Тежу и пляжами Капарики, чтобы приземлиться в аэропорту к северу от города. Прибывали туристы — погреться на солнышке, поиграть в гольф. Подальше, на западе, в районе маяка Бужиу, буксир тащил землечерпалку. На самом конце парапета человек с удочкой сильным движением отправил свой крючок в океан.

— Ее здорово ударили по затылку, — проговорила за моей спиной Фернанда. — Чем ударили, пока сказать не могу, похоже, молотком, а может, гаечным ключом или куском трубы. От удара она упала вперед лицом, стукнувшись лбом обо что-то твердое, на девяносто процентов оствол дерева, но в институте я еще раз проверю. Судя по всему, — от удара она потеряла сознание, затем последовала смерть. Но этот парень для верности еще и горло сдавил ей большими пальцами.

— Парень?

— Простите, это лишь предположение.

— Произошло это не здесь, не так ли?

— Не здесь. Левая ключица сломана. Ее сбросили с парапета. А в волосах у нее и в ране я обнаружила вот это.

В пакете для вещдоков находилась сосновая иголка.

Я подозвал полицейского из охраны общественного порядка.

— Она изнасилована?

— Имеются следы сексуального контакта, но признаков насилия нет. На ваш вопрос я смогу ответить позже.

— Время смерти сообщить мне можете?

— От тринадцати до четырнадцати часов назад.

— Как это вы установили?

За этим возмущенным восклицанием Карлуша последовало подробное разъяснение:

— Перед тем как выезжать, я навела справки у метеорологов. Они сообщили, что температура этой ночью не опускалась ниже двадцати градусов. Значит, тело остывало со скоростью примерно три четверти градуса в час. Температура тела двадцать четыре и шесть десятых градуса. Я зафиксировала трупное окоченение мелких мышц и начало этого процесса в крупных. Отсюда и мой вывод, основанный на опыте: искать надо человека, убившего ее вчера между пятью и шестью вечера. Но, как известно инспектору Коэлью, наука наша не точна.

— Еще что-нибудь? — спросил я.

— Под ногтями — чисто. Характер у нее, видимо, был нервный — ногти обкусаны почти до мяса. Ноготь на указательном пальце сорван. Я имею в виду, с кровью… если это имеет значение.

Фернанда отбыла, за нею последовали санитары; они унесли тело, упрятанное в мешок. Я велел полицейским осмотреть автостоянку и послать наряд на Маржинал в направлении Кашкайша и ближайшей сосновой рощи. Мне требовались одежда и тяжелый металлический предмет, послуживший орудием убийства.

— Изложите ваши предположения, аженте Пинту, — сказал я.

— Потеряла сознание от удара сзади, раздета, изнасилована, задушена, после чего погружена в машину, которая шла по Маржинал со стороны Кашкайша, потому что это единственный подъезд к автостоянке. Потом сброшена с парапета.

— Но Фернанда говорит, что насилия не было.

— Девушка была без сознания.

— Но если убийца не запасся заранее презервативом и чем-нибудь для смазки, обязательно были бы следы — ссадины, синяки и прочее.

— Разве насильник не мог это предусмотреть?

— Он ударил девушку сзади, расшиб ей голову смертельным ударом и для верности задушил. Я нюхом чувствую, что целью его было не насилие, а убийство, хотя, возможно, я ошибаюсь. Подождем заключения Фернанды.

— Убийство или насилие — все равно они рисковали.

— Они? Интересный поворот.

— Не знаю, почему я так сказал. Пятьдесят пять килограммов — это не так уж много.

— Вы правы… но зачем было сбрасывать ее здесь? На месте, видном с Маржинал, где машины шныряют взад-вперед. Хотя, конечно, освещение здесь не то чтобы очень…

— Кто-нибудь из местных? — высказал предположение Карлуш.

— Но она не местная. В заявлении о розыске Катарины Оливейры указываются два адреса — в Лиссабоне и Кашкайше. А кроме того, кто эти «местные»? В радиусе километра от места, где мы находимся, живет четверть миллиона человек. Но если, оказавшись здесь, она встретилась с каким-то подонком, зачем ему было убивать ее в сосновой роще и тащить к морю? Почему была выбрана роща в окрестностях Лиссабона, а труп привезен сюда?

— Уместно ли вспомнить, что это и ваше место проживания?

— Полагаю, что и сейчас вы не знаете, почему это сказали, не так ли?

— Возможно, потому, что вы сами об этом подумали.

— Вы можете читать мои мысли… в первый день службы?

— Наверно, без бороды ваше лицо стало более выразительным.

— Прочесть мысли можно на всяком лице, аженте Пинту.

6

Суббота, 13 июня 199…

Пасу-де-Аркуш, близ Лиссабона.

Мы осмотрели причал возле гавани и ничего не обнаружили. Перейдя Маржинал по подземному переходу, опросили уборщиков, подметавших мусор после вчерашнего праздника, но в вечернюю смену никто из них не работал. Ресторан и кафе в парке были закрыты. Мы прошли и в сосновую рощу узнать, как подвигается дело у полицейских, обследующих место. Они предъявили нам обычный набор: использованные презервативы, шприцы, выцветшие и порванные порнографические снимки. Ни единого чистого лесного участка во всей округе. Я велел им собрать все найденное в пакет и отослать Фернанде в Лиссабонский институт судебной медицины, после чего мы с Карлушей вернулись к Антониу, чтобы выпить кофе с поджаренным хлебом.

В половине девятого я позвонил Акилину Диашу Оливейре, являвшемуся, как я предположил, отцом убитой девушки. В заявлении были указаны два телефонных номера — в Лиссабоне и Кашкайше. Учитывая субботний день, я начал с номера в Кашкайше и уже думал, что ошибся, пока с двенадцатого звонка он не поднял трубку и заспанным голосом не дал согласия встретиться с нами спустя полчаса. Мы сели в мою черную, 1972 года «альфа-ромео» — машину вовсе не старинную, как считали многие, а просто очень старую, и она без особых усилий с нашей стороны завелась. Мы поехали по Маржинал в западном направлении.

Существуют поклонники Кашкайша, но я к их числу не принадлежу. Когда-то это была рыбацкая деревушка с домами на крутых, мощенных булыжниками улочках, сбегавших к гавани. Теперь же она стала кошмаром для всех, кроме строителей. Теперь это туристический городок, население которого состоит из женщин, наряжавшихся для хождения по магазинам, и мужчин, чья жизнь протекает в ночных клубах. Прежнюю жизнь здесь полностью вытеснили безликий космополитизм толстосумов и сонмища тех, кто мечтал урвать толику их богатств.

Мы миновали супермаркет, железнодорожный вокзал с электронным табло, сообщавшим, что температура воздуха в 8.55 утра уже 28° по Цельсию. Уже открывался рыбный рынок. Возле отеля «Байя» громоздились садки с омарами и крабами. На мысу высилась крепость. Проехав по булыжной мостовой за ратушей, я повернул и выехал на площадь в старом городе. Тенистая, со всех сторон окаймленная деревьями, она дышала прохладой и спокойным благополучием. Двухэтажный, традиционной постройки особняк Оливейры в это знойное утро был молчалив. Карлуш Пинту по-собачьи принюхался.

— Сосна, — сообщил он.

— Ну, сосновые иглы здесь где угодно могут быть, аженте Пинту.

— Сосна у него на заднем дворе растет, — сказал он, заглядывая за угол торцовой стены здания.

Проехав в ворота мимо толстой красной бугенвиллеи, мы оказались на заднем дворе. Росшая там сосна была огромной, застившей свет. Земля под ней была устлана толстым ковром сухих бурых иголок.

— Наступите на них, — сказал я.

Карлуш похрустел иголками.

— Ну, не думаю, что, совершив убийство здесь, стали бы…

— Добрый день, сеньоры, — раздалось за спиной, — вы ведь…

— Любовались вашей сосной, — сказал Карлуш, решивший сыграть в идиота.

— Я собираюсь ее срубить, — проговорил высокий мужчина с белой набриолиненной шевелюрой, державшийся очень прямо. Зачесанные назад волосы чуть вились на затылке. — Она загораживает свет, да и прислуга ворчит. Вы, как я понимаю, полицейские из следственного отдела?

Представившись, мы проследовали за ним в дом. На мужчине была английская спортивная клетчатая рубашка, слаксы с отворотами и коричневые теннисные туфли. Руки он заложил за спину и шел чуть ссутулившись, похожий на погруженного в размышления священника. Пол в коридоре был паркетный, стены украшали фамильные портреты. Предков, казалось, удручала тишина коридора. В кабинете тоже был паркет и ковры — хорошие и с виду старинные. За большим столом орехового дерева стояло коричневое кожаное кресло. Все стены были закрыты стеллажами с книгами. Только у адвоката может быть столько книг в одинаковых переплетах. Кабинет освещали четыре лампы на нефритовых подставках в виде женских фигур. Дневной свет загораживала росшая в саду бугенвиллея.

Мы уселись в кресла по углам кабинета. Громко тикали бронзовые часы.

Господин Оливейра не спешил начать беседу. Когда мы сели, он, скрыв свое смуглое лицо за стеклами очков, погрузился в поиски чего-то на столе. Вошедшая служанка, не поднимая глаз, поставила кофе. На одной из полок с английскими триллерами в мягких бумажных переплетах стояла фотография убитой девушки.

Катарина Оливейра улыбалась в камеру. Ее синие глаза были широко раскрыты, но выражение их не соответствовало улыбке. В груди у меня что-то сжалось. Так выглядела Оливия, узнав о смерти матери.

— Это она, — сказал доктор Оливейра, вскинув седые брови над оправой очков.

Для пятнадцатилетней дочери он был стар — судя по фигуре, ему можно было дать под семьдесят, но морщинистые лицо и шея тянули и на большее. В его-то годы и внуков уже можно иметь целую кучу. Наклонившись над столом, он вытащил из шкатулки тонкую сигару. Облизнув губы, отчего они приобрели цвет свиной печенки, он сунул сигару в рот. Закурил. Служанка поставила перед ним чашку и удалилась.

— Когда в последний раз вы ее видели? — спросил я, поставив фотографию обратно на полку.

— Во вторник вечером. Утром в пятницу я уехал из моего лиссабонского дома, чтобы в конторе подготовиться к судебному заседанию.

— В какой области юриспруденции вы специализируетесь?

— Корпоративное право. Налоги. С уголовными преступлениями я никогда дела не имел, если вы подумали об этом.

— А ваша жена в пятницу утром видела Катарину?

— Она подбросила ее в школу, потом вернулась. Летом Катарина всегда проводит выходные здесь.

— А после школы она добирается сюда одна поездом от Каиш-ду-Содре?

— Обычно она приезжает часов в шесть-семь.

— Заявление с просьбой о розыске поступило в девять.

— Я приехал в половине девятого. К тому времени жена уже час как волновалась. Мы обзвонили всех, кто только пришел нам в голову, после чего я заявил в…

— У нее имеются близкие друзья? Может быть, возлюбленный?

— Она поет в ансамбле и в свободное время общается главным образом с партнерами, — сказал он, откидываясь на спинку кресла с чашкой кофе в руке. — Что же касается возлюбленного… О таковом мне ничего не известно.

— Это школьный ансамбль?

— Они все студенты университета. Два парня — Валентин и Вруну — и девушка. Девушку зовут… Тереза. Да, Тереза, именно так.

— Стало быть, все они значительно старше Катарины.

— Им, должно быть, лет двадцать — двадцать один. Молодым людям то есть. Насчет девушки — не знаю. Наверно, ей столько же, но поскольку одевается она в черное и красит губы ярко-красной помадой, то сказать трудно.

— Нам понадобятся все сведения о них, — сказал я. Доктор Оливейра потянулся к блокноту и стал пролистывать его в поисках имен и телефонов. — Это ваш единственный ребенок?

— От этого брака — да. У меня есть еще четверо взрослых детей. Тереза… — Дальнейшее улетучилось в облачке сигарного дыма. Он курил, глядя на фотографию на столе.

— Это ваша теперешняя жена? — докончил я, рассматривая ту же фотографию. На ней были сняты четверо его детей от прежнего брака.

— Моя вторая жена, — отвечал он, словно досадуя за что-то на себя. — Катарина ее единственный ребенок.

— Ваша жена сейчас дома, сеньор доктор? — спросил я.

— Она наверху. Плохо себя чувствует. Спит. Она приняла что-то, чтобы уснуть. Не думаю, что было бы правильно…

— Как у нее вообще… с нервами?

— Когда дело касается Катарины, когда ее единственная дочь где-то пропадает всю ночь, а потом чуть свет раздается звонок полицейского следователя… тогда да, конечно… нервы…

— Что бы вы могли сказать по поводу их отношений — вашей жены и Катарины?

— Что? — переспросил Оливейра, переводя взгляд на Карлуша, словно за разъяснением странного вопроса.

— Отношения матери и дочери не всегда бывают простыми.

— Не понимаю, куда вы клоните, — проговорил он, хмыкнув.

— Китайский иероглиф, означающий борьбу, представляет собой изображение двух женских фигур под одной крышей.

Доктор Акилину Оливейра, подперев голову двумя кулаками, взглянул на меня поверх очков. Его темные глаза проникали, казалось, в самую глубину души.

— Но она никогда раньше не сбегала из дома.

— Значит ли это, что ссоры все-таки были?

— Борьба, — произнес он задумчиво. — Катарина пыталась вести себя как взрослая женщина. Да, я вас понимаю. Идея интересная.

— Под «попытками», сеньор доктор, вы подразумеваете сексуальную жизнь?

— Это-то меня и тревожит.

— Думаете, она пустилась во все тяжкие?

Адвокат словно шарахнулся от этих слов, вжавшись в ручку кресла. Что это — актерство или искренняя реакция? Многие люди в момент стресса раскисают. Но чтобы так вел себя опытный юрист…

— Прошлым летом в пятницу Тереза, моя жена, вернулась домой в неурочное время, днем, и застала Катарину в постели с мужчиной. Произошел ужасный скандал.

— Катарине тогда, сеньор доктор, должно было быть четырнадцать. И как вы себя повели?

— Я думаю, что ситуация эта обычная. Детям дай только повод или намек на повод. Однако я на такого рода вещи смотрю спокойно. Я уже вырастил четверых и через все это прошел. Я совершал ошибки и постарался извлечь из них уроки. Я научился пониманию… большей широте взглядов. Я не вспылил, не стал кипятиться. Мы поговорили. Она была очень откровенна, очень искренна, искренна даже до дерзости, как это и свойственно теперешним подросткам… фанфаронить, всячески давать понять, что и они уже взрослые.

Карлуш, который сидел с чашечкой кофе в руках, так увлекся нашей беседой, что даже поставил чашечку.

— Вы сказали, что ваша жена застала Катарину в постели с мужчиной. Значит ли это, что партнер ее был старше, ну, скажем, молодых людей из ее ансамбля?

— Вы внимательный слушатель, инспектор Коэлью.

— Сколько же было ему лет, доктор Оливейра? — спросил я, не поддаваясь на его лесть.

— Тридцать два года.

— Какая точность. Вы узнали это от Катарины?

— Ей незачем было мне это сообщать. Мужчину я знал. Это был младший брат моей жены.

Казалось, даже часы на секунду замерли.

— И вы, как говорите, «не вспылили, не стали кипятиться»? Но ведь не надо даже быть юристом, чтобы знать, что ваш родственник преступил закон — совратил малолетнюю!

— Не в тюрьму же мне было его сажать, правда?

— Я не это имел в виду.

— Я испытываю смешанные чувства, инспектор Коэлью. Ведь я не прирожденный законник. До того как стать юристом, я был бухгалтером. А кроме того, мне шестьдесят семь лет, в то время как жене моей тридцать семь. Я женился на ней, будучи пятидесяти одного года, когда ей было всего двадцать один. А когда ей было четырнадцать…

— Но когда вы встретились, ей было уже не четырнадцать, сеньор доктор, и малолетнюю вы не совращали.

— Верно.

— Может быть, после того, что случилось, Катарина в разговоре с вами дала вам… некоторое основание быть снисходительным к вашему родственнику, — сказал я, с трудом одолев эту фразу.

— Если таким образом вы пытаетесь высказать предположение, что она не была девственницей, то вы правы, инспектор Коэлью. Возможно, вы даже будете шокированы, узнав, что она призналась мне, что сама соблазнила этого мужчину.

— Думаете, она говорила правду?

— Не воображайте, что они похожи на нас в их возрасте.

— Говорили вы с ней тогда о наркотиках?

— Она призналась, что курит гашиш. Но это, как вы знаете, порок распространенный. А больше ничего она не… — Он запнулся. — Судя по выражению вашего лица, инспектор Коэлью, после такого разговора я должен был запереть ее до совершеннолетия.

Я так не считал. В моей голове царил сумбур, но этой мысли там не было. Пожалуй, мне надлежит лучше следить за своим лицом.

— Должно быть, вы придерживаетесь более передовых, нежели большинство португальцев, этических принципов, сеньор доктор.

— Со времен диктаторского режима и сухого закона, криминализировавшего наше общество, выросло целое поколение. Передовые принципы тут, по-моему, ни при чем. Просто я наблюдаю жизнь.

— Вы сказали, что в употреблении чего-то крепче гашиша она не призналась…

— Мой сын употребляет героин… раньше употреблял.

— Катарина его знала?

— И сейчас знает, он живет в Порту.

— Он излечился от наркомании?

— С трудом.

Мне вспомнилась его сутуловатая походка. Такой моральный груз может согнуть в три погибели.

— Вы все еще практикующий адвокат?

— Да, но уже не слишком активный. Некоторые корпорации привлекают меня в качестве консультанта. Я даю юридические советы друзьям по вопросам налогов.

— Когда в пятницу вечером вы обзванивали всех, звонили вы также и ее учителям?

— Учительнице, которая вела у нее урок в пятницу и с которой мне больше всего хотелось поговорить, дозвониться я не смог. Праздник, знаете ли… Святой Антоний.

И, предваряя мою просьбу, он сам записал для меня адрес и телефон учительницы.

— Я хотел бы получить от вас фотографии вашей дочери, и потом, думаю, пора нам поговорить с вашей женой, если это возможно.

— Лучше вам заехать позже, — ответил он, отрывая листок и передавая его мне. — Тут и номер моего мобильника на случай, если вы что-то узнаете.

— Вы предоставляете дочери большую свободу. Не могла она, не предупредив вас, отправиться на праздник?

— В пятницу вечером мы всегда ужинаем вместе, после чего она любит прогуляться по барам.

Мы вышли. Он не провожал нас. Служанка следила за нами из глубины коридора. После прохлады дома снаружи казалось еще жарче. Сев в машину, мы опустили стекла. Невидящим взглядом я оглядывал раскинувшуюся за цепью деревьев площадь.

— Разве не надо было сказать ему? — спросил Карлуш. — По-моему, сказать следовало бы.

— Не простой тип этот адвокат, не считаете?

— Его дочь погибла.

— Мне показалось, что, не сообщив ему это, можно узнать побольше, — сказал я, передавая Карлушу листок. — Вот я и решил подождать.

Через пятнадцать минут на улице показался огненно-красный, с открывающимся верхом «моргай», за рулем которого в темных очках сидел адвокат. Следуя за ним, мы обогнули площадь, миновали крепость, проехали через центр Кашкайша и, выехав опять на Маржинал, направились в сторону Лиссабона. День начинал приобретать некую определенность.

— Посмотрим, не взглянет ли он на пляж в районе Пасу-де-Аркуша, — сказал я.

Карлуш напряженно вытянулся, как бегун перед стартом, не сводя глаз с адвоката, но тот не повернул головы до самого Белена, или Центра культуры, как его чаще теперь называют, и готических орнаментов монастыря иеронимитов. Затем Неожиданно голова его дернулась вправо, в сторону памятника первооткрывателям, Генриху Мореплавателю и его команде. А может быть, внимание адвоката привлекла блондинка, обогнавшая его по правой полосе в своем БМВ.

— Ну что? — спросил Карлуш.

Я не ответил.

Туман на мосту рассеялся, обнажив строительные краны — под мостом тянули новую магистраль, туда, где на южном берегу простирает руки колоссальная статуя Христа. За последние десять лет Лиссабон изменился больше, чем за два с половиной века, прошедших после землетрясения.

Город напоминал человека, после долгого перерыва посетившего дантиста, который взялся основательно почистить ему рот: гнилые трущобы удалены, старые улицы взорваны и уничтожены, на их месте возникли новые; с города снят многовековой налет грязи, фасады домов сверкают свежей краской, пустыри застроены новыми административными зданиями, кварталами жилых домов, торговыми центрами. Проложены новые линии метро, новые системы кабельной связи, новые трассы. Построен новый мост, расширен аэропорт. Мы вставили новые резцы в древнюю иберийскую челюсть Европы и теперь можем улыбаться, не шокируя окружающих.

Прогрохотав по неровному асфальту Алькантары, мы очутились возле вокзала Сантуш, мимо которого шел старый трамвай. Справа, между железнодорожными ангарами и щитами с рекламой пива «Супербок», проглядывали стальные цистерны и товарные вагоны. Слева на холмы взбирались жилые массивы и административные здания Лиссабона.

Проехав на красный свет на Каиш-ду-Содре, мы услышали за собой шипенье новенького трамвая с рекламой «Кит-Кэта». Я впервые за день закурил — сигарету «ультралайт», такую легкую, что будто и не куришь.

— Может быть, он просто к себе в контору собрался, — сказал Карлуш. — Хочет заняться делами в субботнее утро.

— Зачем гадать, если можно позвонить ему на мобильный?

— Вы шутите?

— Шучу.

Желтый фасад и массивная триумфальная арка Терейру-ду-Пасу отгородили от нас реку. Температура достигла уже тридцати градусов. Пышные и безобразные бронзовые монументы громоздились на площади. «Морган» адвоката свернул влево на Руа-да-Мадалена,[7] забирающей круто вверх, прежде чем спуститься к современной Ларгу-де-Мартин-Монеш[8] с ее коробками из стекла и стали и безликими фонтанами между ними и мимо больницы Сан-Жозе подняться к Медицинскому институту. Мы припарковались возле памятника доктору Соузе Мартиншу с каменными табличками благодарностей, восковыми свечами и фигурками на постаменте. Доктор Оливейра пешком направился дальше к Институту судебной медицины. Карлуш снял пиджак, под ним была темная от пота рубашка.

Когда мы добрались до института, адвокат уже, похоже, использовал все свое профессиональное красноречие, добиваясь, чтобы его пропустили, однако повлиять на здешних сотрудников оказалось труднее, чем на судей. Оставив его с Карлушем, я распорядился насчет опознания. Санитар пригласил доктора Оливейру пройти. К тому времени он уже снял свои темные очки и заменил их на обычные. Ассистент приспустил простыню. Адвокат моргнул раза два, затем кивнул. Взяв из рук ассистента край простыни, он спустил ее пониже и внимательно оглядел уже все тело целиком. Затем вновь прикрыл тело простыней и вышел.

Нашли мы его уже снаружи на мощенной булыжником улице. Он тщательно протирал стекла темных очков, и на лице его застыло выражение решимости.

— Соболезную, сеньор доктор, — сказал я. — И простите, что не сказал вам ничего раньше. Вы имеете полное право быть на меня в претензии.

Но в претензии он, судя по всему, не был. Решимость сменилась замешательством, отчего лицо словно одрябло.

— Давайте пройдем в сквер и сядем в тенечке, — предложил я.

Мы пересекли стоянку, миновали загаженный голубями памятник замечательному врачу; его печальная фигура выражала, казалось, не столько радость от многочисленных побед над человеческой природой, сколько печаль о тех, кого спасти ему не удалось. Втроем мы опустились на скамью в прохладе сквера, поодаль от любителей голубей, сыплющих им корм, и посетителей кафе, развалившихся в пластиковых креслах.

— Вас может это удивить, но я рад, что вы расследуете убийство моей дочери, — сказал адвокат. — Я в курсе трудностей вашей работы, как в курсе и того, что являюсь подозреваемым.

— Я всегда начинаю с близких жертвы… как это ни печально.

— Задавайте ваши вопросы. Потом мне следует вернуться к жене.

— Разумеется, — сказал я. — Так в котором часу вы вчера освободились в суде?

— В половине пятого.

— И куда направились?

— В мою контору. У меня небольшая контора в Шиаду на Калсада-Нова-де-Сан-Франсишку. Я поехал на метро, вышел на «Рештаурадореш», прошел к подъемнику, поднялся в Шиаду и оттуда дошел пешком. Все это заняло у меня примерно полчаса, а в конторе я провел еще полчаса.

— Вы беседовали там с кем-нибудь?

— Ответил на телефонный звонок.

— Чей?

— Министра внутренних дел. Он пригласил меня выпить в Жокейском клубе. Контору я покинул ровно в половине шестого, а оттуда до Руа-Гаррет, как вы знаете, всего минуты две ходу.

Я кивнул. Железное алиби. Не подкопаешься. Я попросил его записать имена тех, кто находился одновременно с ним в Жокейском клубе. Карлуш дал ему для этой цели свой блокнот.

— Могу я переговорить с вашей супругой, прежде чем вы ей сообщите?

— При условии, что вы поедете со мной прямо сейчас. Если нет, ждать я не могу.

— Будем следовать за вами.

Он протянул мне листок, и мы направились к машинам.

— Как вы догадались, сеньор доктор? — спросил я, когда он пробирался к своему «моргану».

— Я поговорил с приятелем-криминалистом, и тот сказал мне, что трупы погибших при подозрительных обстоятельствах свозят сюда.

— Почему вы решили, что обстоятельства ее смерти были именно такими?

— Потому что успел расспросить его о вас, и он сообщил мне, что вы занимаетесь расследованием убийств.

И, повернувшись ко мне спиной, он зашагал по булыжникам к машине. Я закурил, влез в свою «альфу», подождал, когда «морган» тронется, и поехал следом.

— Как вы все это расцениваете? — спросил я Карлуша.

— Если б это была моя дочь…

— Вы ожидали, что переживать он будет сильнее?

— А вы разве этого не ожидали?

— Может, это шок. От подобных травм это случается.

— Шока я не заметил. Когда он вышел, он казался просто взволнованным.

— Волновался за себя?

— Трудно сказать. Ведь я, знаете ли, наблюдал его только в профиль.

— Значит, мои мысли вы можете читать, глядя на меня только анфас?

— Это было всего лишь случайное везение, сеньор инспектор.

— Серьезно? — сказал я, и парень улыбнулся. — А каково сальдо в отношениях бывшего бухгалтера доктора Оливейры с женой?

— Думаю, что он порядочный сухарь, этот сукин сын.

— Откуда такая запальчивость, аженте Пинту? — сказал я. — Кто ваш отец?

— Служил механиком в пароходстве. Устанавливал помпы на кораблях.

— Служил?

— Часть контрактов была передана корейцам.

— Похоже, в политических вопросах вы левый центрист, не так ли?

Карлуш пожал плечами.

— Доктор Акилину Оливейра — человек серьезный, так сказать, орудие большого калибра.

— А что, ваш отец служил раньше в артиллерии?

— Нет, в кавалерии. Послушайте, у нашего адвоката тренированный ум. Ведь вся его работа состоит в том, чтобы напрягать мозги.

— Верно. Пока что он опережает нас.

— Вы видели его. Все его эмоции контролируются разумом, пока он не вспоминает, что должен проявлять чувства.

— И тогда он поспешил уйти, чтобы привести их в порядок.

— Интересное соображение, аженте Пинту. Я начинаю понимать, почему Нарсизу навязал вас на мою голову. Вы занятный тип.

— В самом деле? Люди вообще-то считают меня весьма заурядным. А значит, скучным.

— Ну да, если учесть, что за все это время вы ни словом не обмолвились ни о футболе, ни о машинах, ни о девицах.

— Мне нравится ход ваших мыслей, сеньор инспектор.

— Возможно, вы идеалист. Идеалистов я не встречал со времени…

— С тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?

— Не совсем. В хаосе, последовавшем за нашей славной революцией, каких только идей не высказывалось, какие только идеалы не превозносились. Потом все это сошло на нет.

— А через десять лет мы влились в европейскую семью, и с тех пор нам нет необходимости бороться в одиночку. Не надо корпеть по ночам и ломать голову над тем, где достать очередной эскудо. Брюссель указывает нам, что делать. Мы на жалованье.

— Разве это плохо?

— А что изменилось? Богатые богатеют, образованные еще выше поднимаются по социальной лестнице. Конечно, крохи перепадают и другим, но в том-то и дело, что это только крохи. Мы считаем себя состоятельными, потому что можем разъезжать на «опель-корса», стоящем месячную заработную плату, а кормят нас, одевают и оплачивают нам жилье наши родители. И это, по-вашему, прогресс? Нет. Это называется «кредит». А кому выгоден этот кредит?

— Я не был свидетелем подобного возмущения с тех пор, как… с тех пор, как наша «Бенфика» продула ноль-три команде «Порту».

— Я вовсе не возмущаюсь, — отвечал он, высовывая руку за окно, чтобы охладить ее. — А если и возмущаюсь, то меньше вашего.

— Потому вы думаете, что я возмущаюсь?

— Вы злитесь на него. Думаете, что он убил свою дочь, но к алиби его не подкопаешься, и ситуация вызывает у вас негодование.

— Теперь вы читаете мои мысли, глядя на меня в профиль. Скоро вы станете считывать их с затылка.

— Знаете, что меня бесит? — сказал Карлуш. — Он строит из себя либерала. Но подумайте сами: ему почти семьдесят, лучшие его годы прошли при Салазаре, а вы не хуже меня знаете, что работу тогда могли иметь только идейно чистые.

— Что происходит, аженте Пинту? Последние двадцать лет я и думать не думал о революции, разве что помнил только о том, что двадцать пятое апреля — это праздник. А за те полдня, или даже меньше, что я провел с вами, мы уже три или четыре раза затрагивали тему революции. Не думаю, что обращение к событиям двадцатилетней давности продуктивно для нашего расследования.

— Все это был только треп. Он пытался выставить себя либералом. А я не верю ему. И это — одна из причин.

— Такие люди, как он, слишком умны, чтобы иметь твердые убеждения. Они переменчивы.

— Не думаю. По крайней мере, в таком возрасте меняться поздно. Моему отцу сорок восемь лет. Он не меняется. Потому и остался у разбитого корыта со своими помпами.

— Не относитесь к людям с предубеждением, аженте Пинту. Предубежденность будет застилать вам зрение. Вы же не считаете, что надо расстреливать всякого, чьи политические взгляды не соответствуют вашим, правда?

— Нет, — невинным тоном ответил Карлуш. — Это было бы несправедливо.

7

Суббота, 13 июня 199…

дом Акилину Оливейры, Кашкайш.

Нас проводили в гостиную, которая, судя по обстановке, относилась к женской половине дома: уютное освещение, затейливая керамика и никаких книжных полок. Картины на стенах вызывали недоумение (впрочем, эстетические взгляды полицейского инспектора из Лиссабона вряд ли кого-нибудь здесь интересовали). Я уселся на один из двух кожаных диванов бежевого цвета. Над камином висел портрет какого-то усохшего субъекта. Портрет почему-то рождал чувство тревоги, беспокойства.

На толстом стекле кофейного столика лежали журналы «Караш», «Каза», «Масима» и испанский «Ола!». Были в комнате и растения, и композиция из лилий в горшках. На полу лежал персидский ковер.

Доктор Оливейра ввел в комнату жену. Ростом она была, наверное, не выше дочери, но сантиметров десять ей прибавляла прическа — высокая, с пышно взбитыми светлыми волосами; строгое лицо слегка припухло после тяжелого сна, вызванного барбитуратами, и она попыталась это скрыть, густо намазав веки. Ее губы были подведены темным контурным карандашом. На ней были кремовая блузка, лифчик, подчеркивающий грудь, и короткая шелковая юбка того же цвета с позолоченным пояском.

— Нам бы хотелось поговорить с вашей супругой наедине, сеньор доктор.

Тот было заупрямился, как-никак это был его дом, но жена что-то негромко сказала ему — слов я не разобрал, — и он вышел из комнаты.

— Когда вы в последний раз видели вашу дочь, дона Оливейра?

— Вчера утром. Я отвезла ее в школу.

— Во что она была одета?

— На ней была белая футболка, голубая в желтую клетку мини-юбка. Туфли-бульдожки, как все они сейчас носят, украшенные стразами. На шее тонкий кожаный ремешок с дешевым камешком.

— Никаких колготок в такую погоду?

— Нет, только трусики и лифчик.

— Фирма?

Она не ответила, лишь закусила нижнюю губу.

— Вы слышали вопрос, дона Оливейра?

— Меня просто…

Карлуш подался было вперед, но диван скрипнул, и он замер. Припухшие карие глаза сеньоры Оливейры заморгали.

— «Слогги», — сказала она.

— Вам что-то неожиданно пришло в голову, дона Оливейра?

— Ужасная мысль… когда вы заинтересовались ее бельем.

— Ваш муж уже рассказал нам, что Катарина с некоторых пор стала жить половой жизнью.

Карлуш откинулся на диванную спинку. Женщина потрогала пальцем губу с размазанной помадой.

— Дона Оливейра?

— Разве вы что-то спросили меня, инспектор Коэлью?

— Мне хотелось бы знать, о чем вы задумались. Это может оказаться полезным.

— Всякая мать боится, что дочь ее могут изнасиловать и убить, — ответила она быстро, но так, словно сама не допускала подобной мысли.

— Каковы были ваши отношения с дочерью последние пару лет?

— Он же рассказал вам о… — Она осеклась.

— О чем именно? — быстро спросил я.

Она метнула взгляд на Карлуша.

— О том, что мы с ней не ладили.

— Мать и дочь не обязательно…

— Соперницы, — закончила она за меня.

— Соперницы? — Я удивился, и она этим воспользовалась:

— Не думаю, что это поможет вам найти Катарину.

— Мне хотелось бы узнать побольше о ее душевном состоянии. Не могло ли оно стать причиной какой-либо неприятности с ней. Такая уверенная в себе девушка… Тут могло случиться что-то…

— Почему вы говорите, что она уверена в себе?

— Она выступает на сцене. Для этого требуется известная…

— Выступления были не очень-то успешные, — перебила она и тут же перескочила на другое: — Да, она может показаться старше своего возраста.

— Поэтому вы и заговорили о соперничестве?

Взгляды наши встретились, но уже через несколько секунд она, не выдержав, опустила глаза. Взволнованная, она облокотилась на кофейный столик и забарабанила по нему пальцами в кольцах.

— Я не… не знаю, что он вам рассказал, — сказала она, косясь на дверь.

— Просто расскажите, что произошло.

— Он рассказал вам, что я застала Катарину в постели с моим братом?

— Почему вы назвали это соперничеством?

— Ему тридцать два года.

— Но он же ваш брат.

— Не вижу смысла обсуждать сложности женщины среднего возраста с человеком, который разыскивает мою дочь. Но если она могла соблазнить его, то может…

— Ваш муж тоже так считает.

— Так что это безнадежно.

— Возможно, ваш брат как раз и будет нам полезен.

— Не понимаю, зачем впутывать его в данном случае.

— Не понимаете?

— Катарину я застала в постели не с ним, а с моим любовником, — сказала она совершенно хладнокровно, внезапно отбросив всякое притворство.

— Вы все еще видитесь с ним?

— Вы, кажется, с ума сошли, инспектор!

— А ваша дочь?

Молчание.

— Не знаю, — после паузы отвечала она.

— Мне необходимо переговорить с ним, — сказал я.

Карлуш сунул ей в руки блокнот. Она сердито черкнула в нем что-то, поставив в конце точку так энергично, что чуть не проткнула насквозь обложку.

— Каким образом это стало известно вашему мужу?

Она решительно вздернула вверх подбородок.

— Вы легко можете себе представить атмосферу этого дома, наши отношения с Катариной. Муж поговорил с ней. Разговаривать он умеет. Вот и вытряс из нее признание.

— Значит, она соблазнила вашего любовника… этого Паулу Бранку?

— Соблазну нежного юного тела трудно противиться. Так мне было сказано, — проговорила она с неподдельной горечью.

— Она употребляла наркотики. Вашему мужу известно насчет гашиша. О более серьезных препаратах ничего сказать не можете?

— Я в них не разбираюсь. Сама я наркотиков не пробовала.

— Но вам же знакомо ощущение, вызванное снотворным, не правда ли, сеньора Оливейра?

— Просто засыпаешь, и все.

— Я имею в виду — наутро.

Она недоуменно моргнула.

— Разве снотворное не дает некое особое ощущение отделенности от окружающего? Как будто реальность отходит от вас куда-то? Не замечали ли вы когда-нибудь и Катарину в подобном состоянии или, возможно, наоборот — в состоянии взвинченном, возбужденном, в состоянии гиперактивности, как это, по-моему, называется?

— Я, право, не знаю, — сказала она.

— Значит ли это, что вы не замечали, или же…

— Это значит, что с некоторых пор меня это не заботит.

Последовала долгая пауза, во время которой слышен был только работающий кондиционер.

— Откуда она брала деньги? — спросил я.

— Я выдавала ей пять тысяч эскудо в неделю.

— А как насчет одежды и…

— Обычно одежду покупала ей я… до событий последнего года, — отвечала женщина.

— Она была в той одежде, что купили ей вы?

— Кроме юбки. Я бы не стала покупать ей такую короткую, которая едва трусы прикрывает, но это модно, так что…

— В школе она успевала?

— Насколько мне известно, да.

— Проблем с посещаемостью не было?

— Нам, без сомнения, сообщили бы. А когда я ее подвозила, она шла в школу совершенно безропотно, как овечка.

— Покину вас на минуту, — сказал я и вышел из комнаты.

Доктора Оливейру я застал в кабинете — он курил сигару и читал «Диариу ди нотисиас». Я сказал, что должен сообщить его жене печальное известие, и спросил, не хочет ли он сделать это сам. Он сказал, что охотнее предоставит это мне. Мы с ним вернулись в гостиную. Сеньора Оливейра вела оживленную беседу с Карлушем. На диване она сидела боком, и юбка ее задралась, обнажив бедра. Карлуш был напряжен и взъерошен. Увидев нас, она осеклась и застыла. Муж сел рядом с ней.

— Сегодня утром без четверти шесть, дона Оливейра, — начал я, и ее глаза жадно, с ужасом уставились в мои, — на взморье в Пасу-де-Аркуше было найдено тело вашей дочери, Катарины Оливейры. Она мертва, и я выражаю вам свое соболезнование.

Женщина не проронила ни слова. Она только пристально глядела на меня. Муж взял ее за руку, но она рассеянно отняла ее.

— Аженте Карлуш Пинту и я расследуем обстоятельства смерти вашей дочери.

— Ее смерти? — проговорила она изумленно и издала какой-то странный смешок, похожий на кашель.

— Мы очень сочувствуем вашему горю. Простите меня за то, что не сообщил вам раньше, но у меня были к вам вопросы, отвечать на которые лучше было с ясной головой.

Ее муж сделал новую попытку взять ее за руку, и на этот раз она не противилась. От моих слов она будто окаменела.

— Мы считаем, что ее убили, а тело привезли на берег в Пасу-де-Аркуш и там бросили.

— Катарину убили? — недоверчиво переспросила она, словно убивать могли только в телевизионных боевиках. Она прислонилась к спинке дивана, совершенно ошеломленная. Она силилась проглотить комок в горле. Я понял, что в этот день дальше мы не продвинемся, и, пожав хозяевам руки, мы ретировались. Уже у ворот мы услышали донесшийся из дома протяжный вопль.

— Непонятно как-то… — сказал Карлуш.

— И печально.

— Я думал, что…

— Весьма печально, когда молодой оптимист вроде вас вынужден окунуться в подобное.

— Зачем было морочить нам голову всей этой историей с братом или с любовником? Какая выгода была доктору Оливейре посвящать нас во все это?

— Вот это-то самое печальное и есть, — сказал я. — Он воспользовался нами… Воспользовался расследованием убийства дочери, чтобы наказать жену за неверность. Мы присутствовали, так сказать, на мастер-классе по унижению человеческого достоинства. Теперь вы убедились, как умен этот адвокат.

— Ну а что до его жены, — с горячностью продолжал Карлуш, — когда вы вышли из комнаты, она ни единого вопроса не задала о расследовании, ни единого вопроса! Принялась болтать — расспрашивала, как мне эти их идиотские картины, и сколько времени я уже в криминальной полиции, и в Кашкайше ли живу…

— Да, и еще есть два обстоятельства касательно этой парочки. Первое — это то, что фотографию детей от первого брака он держит на столе, а фото Катарины у него засунуто подальше, на полку среди потрепанных книжек в бумажных обложках. А второе обстоятельство — это то, что у обоих карие глаза.

— Я и не заметил, — сказал Карлуш, помечая это в блокноте.

— У темноглазых родителей уж никак не родятся голубоглазые дети. А у Катарины глаза голубые.

8

2 марта 1941 года, юго-запад Франции.

Утро было восхитительно. Впервые за все эти дни. Безоблачное голубое небо сияло так, что больно было смотреть. На юге тянулись горы — снежные вершины Пиренеев — в разреженном морозном воздухе высокогорья четко обрисовывались пики.

Два швейцарца-водителя Фельзена обсуждали открывавшийся пейзаж. Они были южане, разговаривали по-итальянски. Из гор им знакомы были лишь Альпы.

С Фельзеном они говорили, только если он обращался к ним, что бывало нечасто. Он казался им холодным, высокомерным и резким. В редкие минуты, когда он засыпал в машине, они слышали, как он скрипит зубами, и видели, как ходят желваки у него на скулах. Между собой, шепотом, они звали его «костолом» после того, как стали свидетелями жестоких ударов, которыми он угостил водителя, случайно задевшего воротный столб возле казарм в пригороде Лиона.

Фельзен их не замечал. Ему было на них наплевать. Мысли его все кружили и кружили по одному и тому же кругу. Выкуренные папиросы складывались в метры, выкуренный табак исчислялся килограммами, а он все препарировал каждое мгновение, прожитое с Эвой, и не мог уловить тот самый миг. Он анализировал и оценивал каждую сказанную Эвой фразу, взвешивал каждое ее слово, что было нелегко, ведь Эва была мастерицей намеков и недомолвок.

Он мысленно прокручивал ту сцену, когда после четырех лет знакомства она впервые оказалась в его постели. Она сидела на нем верхом, оставив на себе одни лишь черные шелковые чулки с подвязками, и гладила его грудь.

— Почему? — спросил он.

— Что «почему»?

— После стольких лет… почему ты здесь?

Она поджала губки и, поглядывая на него искоса, оценивала вопрос. А потом вдруг, ухватив обеими руками его пенис, проговорила:

— Вот ради этого твоего большого швабского члена!

Оба посмеялись. Ответ был далек от истины, но его удовлетворил.

Теперь, в сотый раз вспоминая этот момент и то, как она его унизила, он мог лишь корчиться в муках неудовлетворенного сексуального желания и ревности. Он так и видел этого толстобрюхого группенфюрера, трясущиеся расплывшиеся ягодицы между ее стройными белыми бедрами; видел ее пятки, которыми она пришпоривает его, а он пыхтит, отдувается, хрюкая ей куда-то в шею; ее цепкие пальцы вонзились в его дряблую спину, вот она приподнимает колени, он проникает глубже, сильнее… Фельзен мотает головой: нет! Но вновь вспоминается, как она сидит на нем в черных чулках… Почему?

«Власть, знаете ли. На баб это действует», — как сказал шофер Лерера. И даже Гиммлер… Вот о чем думал Фельзен, глядя на Лерера за завтраком утром следующего дня после того, какувидел его с Эвой в клубе. Вот о чем он думал, идя хмурым утром в Национальный банк Швейцарии, подписывая документы, следя за погрузкой золота, обмениваясь рукопожатием с Лерером и провожая его, взглядом, когда тот возвращался назад в гостиницу, чтобы уединиться там с Эвой.

Пересечение границы он помнил смутно. Во Франции запомнился ему лишь тупица-водитель. Фельзен был поглощен своими мыслями вплоть до этого утра, когда рассеялось туманное облако над Пиренеями, а швейцарцы-шоферы все болтали без умолку, обсуждая погоду.

Вечером он крепко выпил с командиром танковой дивизии в Байонне, утверждавшим, что не пройдет и месяца, как его танки будут в Лиссабоне:

— До Пиренеев мы добрались за четыре недели. Так что до Гибралтара дойти сможем через две, а до Лиссабона хватит и одной. Мы ждем лишь отмашки фюрера.

Они пили марочный кларет «шато батайи гран крю», бутылку за бутылкой, словно простое пиво. Ночь он проспал одетым и утром проснулся с помятым лицом и горлом, саднящим от собственного жуткого, как у борова, храпа.

Пересекши испанскую границу, они соединились с отрядом военизированной охраны, посланной лично генералом Франсиско Франко с приказом обеспечивать их безопасность. Когда стемнело, они все еще ползли по кручам Васконгадаса, тяжело, словно придавленные грузом фельзеновского похмелья.

Теперь же, когда исчезла опасность атаки союзников с воздуха, они гнали вовсю даже ночью и были рады не выключать моторов, потому что с выходом из горной местности на meseta[9] ничто не заслоняло их от ветра с дождем и градом, бившего в борта грузовиков. Водители притопывали по дну салона, чтобы ноги не деревенели от холода. Фельзен, нахохлившись, кутался в воротник драпового пальто и, не шевелясь, глядел на темную извилистую ленту дороги и на отсветы фар по ее сторонам в черных деревьях. Он уже стал привыкать к стуже.

Они заправились в Бургосе, унылом, промозглом местечке с отвратительной едой, плававшей в кислой, как моча, оливковой жиже самого дешевого сорта, вызывавшей изжогу и заставившей водителей бегать в кусты всю дорогу до Саламанки. Схватывало им живот так часто, что Фельзен в конце концов запретил делать остановки, и они оправлялись на ходу, свесив задницы в открытые дверцы прямо навстречу ледяному ветру.

На дороге показались беженцы, в большинстве пешие; некоторые волокли за собой повозки, иногда повозку тащил худой мул. Лица у беженцев были смуглые, с впалыми щеками; измученные голодом и страхом, они шагали как автоматы, взрослые — угрюмо, дети — безучастно. Вид этих людей заставил прикусить языки водителей, жаловавшихся на еду и холод. Когда грузовики проезжали мимо беженцев, ни одна голова не поворачивалась им вслед. Евреи со всей Европы брели по равнинам Испании с картонными чемоданами и узлами.

Фельзен смотрел на них из кабины. Он думал, что сумеет ощутить к ним жалость, подобную той, что ощущал к двум узникам Заксенхаузена, выпущенным на свободу во время берлинской Олимпиады и подметавшим полы у него в цехах. Но сейчас жалости он не чувствовал. В его сердце не осталось места для чувств.

Они проехали Саламанку. Золотистая громада собора и стены университета под белым морозным куполом неба казались тусклыми. Горючего не было. Водители с трудом раздобыли немного испанской копченой колбасы с красным перцем и хлеба из муки, зараженной долгоносиком. Грузовики двинулись дальше. Отряд испанской охраны заставил расступиться колонны беженцев, оттеснив людей на обочину. Те не протестовали.

Двадцать беленных известью хибарок Фуэнтес-де-Оньоро стыли на пронизывающем ветру, загнавшем жителей городка в дома; беженцы укрылись за камнями и перевернутыми повозками. Водители отправились на поиски пищи, но обнаружили, что жители обеспечены ею даже хуже их самих. Женщина в единственной лавке предложила им куски сала в масле, на вид таком же прогорклом, как то, которое они отведали в Бургосе. Блюдо они прозвали Gordura alia Moda della Guerra (закуска на военный лад) и не притронулись к нему.

Служащие испанской таможни быстро провернули неприбыльную работу с запуганными беженцами — изучение документов и изъятие части их ветхих пожитков — и занялись сбором дани. Фельзен, знавший, что на этом посту его будут досматривать основательно, приберег для этого случая французский коньяк и байоннский окорок — jambon de Bayonne. Его водители молча злились. Оформление груза было закреплено распитием дешевого агуарденте, после чего вереница машин проследовала на португальскую территорию и двинулась на Вилар-Формозу.

Португальское военное сопровождение не прибыло, но представитель германской дипломатической миссии уже послал порученца в Гуарду. Водители поставили грузовики возле нарядного здания вокзала, украшенного майоликой с видами всех крупных городов Португалии. На площадь все прибывали растерянные люди. Водители снова отправились добывать еду. Они нашли передвижную кухню от каких-то благотворителей из Порту, но обслуживала она только британских подданных. Водители попытались заговорить с беженцами, но в ответ женщины лишь прикрывались пестрыми шалями, пряча глаза; объясниться с мужчинами — потрепанными, бородатыми, с отсутствующими взглядами — мешал языковой барьер: это были поляки, чехи, югославы, венгры, турки или арабы. Водители сунулись было к беженцам менее экзотического вида, одетым в помятые, но деловые костюмы, стоявшим возле своих измученных жен и орущих детей, но это оказались голландцы, фламандцы, болгары, румыны, и они тоже не проявляли готовности общаться, в особенности когда видели, что собеседник указывает пальцем себе в рот. Даже дети не желали разговаривать — мальчишки-подростки убегали, девочки съеживались, малыши либо начинали плакать, либо застывали. Когда, стрельнув выхлопом, подъехал один из армейских мотоциклов, толпа гонимых войной скитальцев дрогнула и отпрянула.

Фельзен обрабатывал таможенных чиновников, используя и свое обаяние, и часть запасов германского дипломатического ведомства. В ответ португальцы угощали его сыром, колбасой и очень любезно помогали заполнить кучи бумаг, необходимых для беспрепятственного передвижения по стране. Когда караван тронулся, начальник таможенной службы лично вышел помахать им на прощание и пожелать скорейшего возвращения, предвкушая продолжение «сотрудничества», столь удачно начатого.

Они пересекли реку Коа и заночевали в казармах в Гуарде. Съев обильный ужин из четырех, совершенно одинаковых на вкус блюд и выпив изрядное количество вина, Фельзен приободрился.

Он это понял по тому, что начал заглядываться на женщин на кухне. Со времени своего переезда в Берлин он редко обходился двое суток без секса, а тут у него не было женщины уже неделю. Но, присмотревшись к этим, он решил, что их специально подбирали для того, чтобы умерить солдатскую похоть. Они были маленькие, сутулые и узколобые; у всех были острые носы, впалые щеки и гнилые зубы. Вскоре он отправился спать, но спал плохо из-за блох.

Утром они начали движение по местам, многие из которых были запечатлены в бело-синей майолике на вокзале Вилар-Формозу. Они увидели и то, что не было отражено в майолике, — впрочем, возможно, грязь, нищета и плохие дороги в реальности просто иначе выглядят.

Они обогнули скалистую, поросшую соснами Серру-да-Эштрела с севера от Бейры-Байши, которой, как уже понимал Фельзен, предстояло стать местом его обитания на долгие годы. Сланец здесь перемежается гранитом, и там-то следовало искать черные блестящие кристаллы вольфрама.

Вид домов, сложенных из серо-бурого камня и крытых шифером, внушил Фельзену уверенность, что местность выбрана правильно.

После Визеу они направились к югу, в сторону Коимбры и Лейрии. Погода переменилась. Сухая прохлада гор сменилась теплом и влагой. Несмотря на начало марта, жарило солнце, и они скинули верхнюю одежду. Водители закатали рукава рубашек и, казалось, вот-вот примутся горланить песни.

Беженцев на дороге не было. Представитель германской миссии объяснил, что в Лиссабон Салазар беженцев не пускает — город и так переполнен. Последнюю ночь они провели в Вила-Франка-де-Шира и встали спозаранку, чтобы передать золото в Банк Португалии еще до его открытия.

Едва рассвело, когда они, заехав за угол украшенного аркадами здания восемнадцатого века, очутились на улицах Байши, четко распланированных маркизом де Помбалом после Лиссабонского землетрясения 1755 года. Проследовав по Руа-ду-Комерсиу через массивную триумфальную арку, они остановились возле ансамбля зданий, в том числе и церкви Сан-Жулиау, вместе составлявших Банк Португалии. Подождав возле ворот, грузовики один за другим развернулись для разгрузки.

В банке Фельзен был встречен финансовым директором и представителем германской миссии, который в ответ на протянутую руку подскочил в совершенно неуместном приветствии «хайль Гитлер». Последнее, по-видимому, ничуть не смутило финансового директора, который, как позже выяснил Фельзен, был членом Португальского легиона. Фельзен же сконфузился и сумел выдавить из себя лишь «да-да», сопроводив эти слова вялым взмахом руки, похожим на тот, каким подзывают официанта. К тому же он пропустил мимо ушей фамилию этого по-прусски молодцеватого человека. Лишь после того как золото было выгружено и пересчитано, Фельзен прочитал его подпись на бесчисленных документах, подпись, которую тот ставил левой рукой: вместо правой у него был протез. Мужчину звали Фриц Позер.

К одиннадцати часам дело было сделано. Мелкий служащий дипломатической миссии проводил водителей в армейские бараки на окраине города, в то время как Фельзен с Позером, сев в автомобиль с флажком, покатили по Руа-ду-Оуру к реке. На улицах было многолюдно, толпа состояла в основном из мужчин в темных костюмах и белых рубашках с темными галстуками; на большинстве были шляпы. Мужчины лавировали между сновавшими в толпе босоногими мальчишками-газетчиками. Немногочисленные женщины одеты были элегантно: в твидовых костюмах, шляпках и, несмотря на теплую погоду, в мехах. Какая-то блондинка как зачарованная уставилась на машину и трепетавший на капоте флажок со свастикой. Потом она резко повернулась и пропала в толпе. Фельзен проводил ее взглядом. Мальчишка бежал рядом с их машиной, размахивая газетой «Диариу ди нотисиас» перед самым носом Фельзена.

— Лиссабон переполнен, — заметил Позер. — Такое впечатление, что все стянулись сюда.

— Я видел их на границе.

— Евреев?

Фельзен кивнул; после дороги на него навалилась усталость.

— Ну, а здесь кого только не встретишь. Лиссабон умеет угождать любым вкусам. Для некоторых он как бесконечный праздник.

— Стало быть, карточек не ввели?

— Пока нет. Впрочем, для нас-то карточек и не будет. Но их введут. Британцы ужесточают экономическую блокаду. Скоро могут начаться трудности с горючим — ведь собственных танкеров у Португалии нет, а с американцами не сговоришься. Впрочем, здесь можно вкусно поесть, если вы любите дары моря, а также недурно выпить, если только вы не отдаете безусловного предпочтения французским винам. Запасы сахара пока не иссякли, и кофе здесь хороший.

Они ехали вдоль берега Тежу мимо доков. В Сантуше возбужденная толпа мужчин, женщин и детей осаждала пароходство.

— Это самая непривлекательная часть города, — сказал Позер. — Видите этот пароход? Он называется «Ньяса». Все они хотят сесть на него, но он и без того переполнен. Билеты давно распроданы, а пассажиров и так вдвое больше положенного. Но эти кретины считают, что можно сесть на любой пароход. Большинство из них даже денег не имеют, а значит, и американских виз. Ну, ничего, сейчас прибудет национальная гвардия и прекратит это безобразие. На той неделе все происходило точно так же с «Серпа Пинту», а через неделю наступит черед «Гвинеи». Все повторяется.

— Мы, кажется, выезжаем из Лиссабона, — сказал Фельзен, когда заметил, что шофер прибавил скорость, выехав на окраину.

— Еще нет, а вечером — возможно. Пока мы направляемся в Паласиу-ду-Конде-душ-Оливайш в Лапе, где расположено германское представительство. Вот увидите, в каком потрясающем месте мы обитаем.

В Лапу въехали со стороны Мадрагоа. Где-то на полпути они заметили «Юнион Джек», уныло свисавший с розовой стены длинного здания с узкими белыми окнами и высоким фронтоном. Здание протянулось чуть ли не на целый квартал. Подпрыгивая на брусчатке, мимо промчался «мерседес».

— Наши друзья-британцы, — буркнул Позер, махнув своим протезом.

Шофер свернул на Руа-ду-Сакраменту-а-Лапа, и спустя метров сто по левую сторону дороги возникло кубической формы здание — утопающий в зелени парка дворец. По прутьям железной ограды там и сям вились бугенвиллеи, листья финиковых пальм шуршали на легком ветерке, тихо колыхались три флага со свастикой — красный, белый и синий. Ворота открылись. Обогнув площадку, машина проехала в глубь парка по гравиевой дорожке и встала перед ступеньками крыльца. Швейцар распахнул дверцу.

— Пообедаем? — спросил Позер.

Они сели в обеденном зале. Ждали супа. Солнце отсвечивало на пустых бокалах. Фельзен никак не мог вспомнить, были ли у него в жизни раньше такие минуты полного умиротворения. Да, кажется, были — перед войной, перед Олимпиадой, в старой его квартире на… где была эта его квартира, он уже позабыл… открытые окна… а он в постели с Сузаной Лопес, бразильянкой.

— Нравится? — спросил Позер. Он держался прямо, словно был в корсете.

— Простите?

— Наше представительство, наш дворец, паласиу.

— Дворец великолепный.

— Байша, со всеми этими беженцами, действует на нервы, — проговорил Позер. — Другое дело Лапа. Она гораздо цивилизованнее. Здесь можно вздохнуть.

— И война словно отступает от тебя, — холодно добавил Фельзен.

— Именно. В Берлине, думаю, вам было не очень-то весело, — сказал Позер и продолжал уже более деловым тоном: — Вечером состоится небольшой прием в вашу честь, там вы познакомитесь с некоторыми людьми из тех, с кем вам предстоит работать. Форма одежды парадная. У вас есть?..

— Да.

— А после этого, думаю, вы не откажетесь съездить за город в Эшторил. В отеле «Парковый» вам забронирован номер. Там рядом казино и дансинг, который, полагаю, вам покажется весьма недурным.

— Мне бы хотелось выспаться. Всю неделю я был в дороге и почти не спал.

— Конечно. Я вовсе не собирался бесцеремонно посягать на ваше время. Моим единственным желанием было обеспечить вам комфорт и развлечь после официального мероприятия.

— Нет-нет, я буду рад развлечься. Часок-другой сосну после обеда и взбодрюсь.

— В комнате, смежной с моим кабинетом, есть где поспать. Можете воспользоваться, если хотите.

Принесли суп, и они усердно занялись им.

— А что, отель «Парковый» — это… — начал было Фельзен.

— Да. У нас «Парковый», у британцев «Паласиу». Мы соседи. «Паласиу» больше, зато в «Парковом» минеральный источник… если вы любитель.

— Я хотел спросить…

— Публика там разношерстная, интернациональная, как я уже говорил, и, кажется, царит бесконечный праздник. Послушать тамошние разговоры, так можно решить, что эпоха версальских балов все еще продолжается. Что же касается женщин, то в Эшториле они ведут себя свободнее и беспечнее дикарей.

Убрали суповые тарелки и принесли омара на вертеле.

— Я ответил на ваш вопрос? — спросил Позер.

— Вполне.

— Мы много слышали о вас, гауптштурмфюрер Фельзен. Ваша репутация опередила ваше прибытие.

— Не знал, что имею какую-то особую репутацию.

— Вы убедитесь, что иностранки в Эшториле весьма предупредительны, хотя я должен…

— Вы неплохо информированы, герр Позер. Вы служите в абвере?

— Я должен предупредить вас, что в ходу здесь две валюты — эскудо и информация.

— Почему вы и выбрали это место.

— В Лиссабоне каждый второй — шпион, герр гауптштурмфюрер, начиная с беженцев и кончая высшими дипломатическими чинами. То же касается горничных, лакеев, швейцаров, барменов, лавочников, предпринимателей, служащих, а также женщин — любых, продажных и высоконравственных, аристократов — истинных и поддельных. Каждый, имеющий уши, может прожить здесь безбедно.

— Но и лишнего, наверно, болтают немало. Вы ведь сами говорили, что город переполнен, в том числе, должно быть, и теми, кто проводит время за болтовней, которая тоже занятие.

— И то верно.

— Ну а пахать-то кто будет?

— В вас говорит ваше крестьянское прошлое.

Фельзен выковыривал мясо из панциря омара.

— Так где же проводят время истинные шпионы? — спросил он.

— Вы о тех, кто снабжает нас информацией относительно замыслов Салазара экспортировать вольфрам?

— А он питает такие замыслы?

— Начинает питать. Мы полагаем, он постепенно осознает такую возможность, и работаем в этом направлении.

Фельзен ждал развития темы, но Позер принялся разделывать клешню омара, что давалось ему не без труда с его протезом вместо правой руки.

— Скольким здесь известно о моей миссии?

— Их всех вы увидите вечером. Десятерым, не больше. Ваша миссия очень важна, и, как вы, возможно, уже догадались, дело осложняется очень щекотливой политической ситуацией, с которой мы сейчас пытаемся совладать. Наши агенты здесь будут облегчать вам работу.

— Или осложнять, если перевес окажется не на нашей стороне.

— С доктором Салазаром у нас хорошие отношения. Он нас понимает. Англичане надеются на крепость старых связей, восходящих, если не ошибаюсь, к тысяча триста восемьдесят шестому году. Остается только удивляться тому, в каком веке они себя мнят сейчас. Мы же, со своей стороны, его…

— Берем на испуг?

— Я бы сказал, мы даем ему то, в чем он нуждается.

— Но ему же, без сомнения, известно о присутствии танковой дивизии в Байонне.

— Как и подводных лодок в Атлантике, — сказал Позер. — Но если вам угодно, как распоследней шлюхе, спать с обоими противниками сразу, то готовьтесь получить по заслугам. Неплохо, верно?

— Простите?

— Я про омара.

— Очень вкусно.

— Португальские омары небольшие, но вкус у них превосходный. Таких нигде в мире не найдешь.

— Я хотел бы прогуляться после того, как вздремну.

— Жардин-да-Эштрела недалеко. Очень приятный парк.

В пять часов вечера кафе «Медвежья берлога» на площади Росиу в центре города было переполнено. Еще не похолодало, и все окна были раскрыты.

Лора ван Леннеп сидела у окна и то и дело оглядывала площадь, вертя в руках кофейную чашечку. Чашечка кофе было единственное, что она заказала за те полтора часа, что сидела здесь, но официанты ее не тревожили. Они к этому привыкли.

Краем уха она слушала разговор эмигрантов за соседним столиком. Говорили они по-французски. Двое из сидевших за столиком мужчин рано утром видели в Байше военные грузовики и сейчас обсуждали фантастическую теорию какого-то вторжения. Это действовало ей на нервы. Ее раздражала косность этих людей. Лора знала, что живут они в пансионе на Руа-де-Сан-Паулу, через три дома от ее пансиона за Каиш-ду-Содре. Она слышала их спор на улице по поводу каких-то аристократов, с которыми они якобы встречались на светских раутах. Они говорили об этом так, словно все это было вчера, хотя происходило это в другой стране и в другое время. Ее бесило отсутствие папирос и того, кто должен был изменить ее жизнь, кто обещал ей ее изменить, но не приходил.

В зал вошел человек и огляделся. Медленно прошелся между столиками и остановился возле столика Лоры. Он был довольно высокого роста, но широкий в плечах и грузный, отчего казался ниже. Короткие темные волосы подстрижены ежиком, серо-голубые глаза. С его приближением что-то в ней дрогнуло. Она отвела взгляд, снова взглянув на площадь, — на те же группы мужчин в темных костюмах, стоявших на черно-белой террасе, на вереницы такси, на павильончик, где таксисты пили кофе и говорили о футболе. Чемпионат в этом году, похоже, выигрывал «Спортинг», как она успела понять из их разговора.

Когда она повернула голову, человек все еще стоял рядом. Она ощутила на себе его взгляд и стиснула в руках сумочку, в которой лежали документы. Может, он из полиции? Ее предупреждали насчет одетых в штатское полицейских. На португальца он не походил, но держался с властной уверенностью. Она оправила на себе светло-желтое платье, хотя такое платье не оправлять надо было, а выбросить еще год назад.

— Не возражаете, если я составлю вам компанию? — спросил человек по-французски.

— Я жду спутника, — ответила она тоже по-французски и, тряхнув светловолосой головой в сторону окна, вновь заставила себя устремить взгляд на площадь.

— Больше сесть негде, а мне только кофе выпить. Вы сидите одна за четырехместным столиком.

— Но я жду человека.

— Простите, — сказал он, — я вовсе не хотел…

— Нет, пожалуйста, садитесь, — вдруг сказала она.

Он сел напротив и предложил ей закурить. Она отказалась, но ей пришлось сделать усилие, чтобы автоматически не потянуться к папиросе. Он сам с удовольствием закурил. Подошел официант.

— Ваш кофе, по-видимому, остыл. Разрешите мне…

— Нет-нет, спасибо, не надо.

Он заказал кофе себе. Она опять оглядела площадь. Мужчина теперь говорил по-португальски, но не как говорят в Лиссабоне, более медленно и певуче, похоже на испанский выговор.

— Не спешит он, ваш спутник, — заметил мужчина.

Она улыбнулась с некоторым облегчением, уверившись, что проверки документов не будет.

— Терпеть не могу ожидания, — сказала она.

— Возьмите папироску, выпейте кофе погорячее… вот время и пройдет.

Она взяла у него папиросу. Он бросил взгляд на ее руку без кольца, судорожно сжавшую папиросу. Она затянулась, после чего на белом кончике папиросы остался красный след. Вкус у папиросы был непривычный, с крепким ароматом.

— Турецкие, — сказал он.

— За деньги-то здесь все достать можно, — заметила она.

— Не знаю еще. Эти я с собой привез. Я первый день в Лиссабоне.

— А откуда приехали?

— Из Германии.

Так вот почему дрожь пробирает при его приближении!

— И куда едете?

— Здесь побуду, а потом… кто знает? А вы?

— Я из Голландии. Хочу попасть в Америку.

Она опять метнула взгляд в окно, потом посмотрела мимо мужчины за его спину. Официант принес ему кофе. Он заказал чашечку и для нее. Официант забрал у нее прежнюю — измазанную губной помадой. Ее глаза встретились с глазами мужчины.

— Он придет, — сказал он и ободряюще подмигнул ей.

Четверо эмигрантов за соседним столиком принялись ругать португальцев. Невоспитанные, неотесанные. И вся их еда на один вкус. А пробовали вы эту их bacalhau?[10] Лиссабон… О, такая скучища в этом Лиссабоне…

Все это она слышала не раз, и эти разговоры ей надоели. Она знала, что беседовать с незнакомцем опасно, но трехмесячное пребывание в замкнутом эмигрантском мирке выработало у нее, как она надеялась, некоторую интуицию.

— Терпеть не могу неизвестности, — сказала она.

— Как и ожидания.

— Именно. Если я знаю… Если бы я знала… — Она не докончила фразы. — Вы понятия не имеете, каково это. Вы же только что приехали.

— Где вы остановились?

— В пансионе «Амстердам» на Руа-де-Сан-Паулу. А вы?

— Подыщу себе что-нибудь.

— Здесь все переполнено.

— Похоже на то. Ну, может быть, подамся в Эшторил.

— Там дороже, — сказала она, покачав головой.

Это, по-видимому, его не обеспокоило. Она опять покосилась в окно и тут же, вскочив, замахала обеими руками. Потом села и закрыла глаза. Ее случайный сосед, вывернув шею, оглянулся на входную дверь. Между столиками шел молодой человек лет двадцати с небольшим со светлыми, чуть рыжеватыми волосами. Увидев за ее столиком мужчину, он секунду помедлил, но затем взял стул и придвинул его поближе к девушке. Глаза ее широко распахнулись, но потом лицо вытянулось. Взгляд уперся в скатерть. Молодой человек наклонился к самому ее уху и зашептал по-английски:

— Я сделал все, что в моих силах. Но без денег это пустой номер. Та баба в визовом отделе… — Он осекся, увидев официанта, поставившего перед его собеседницей чашечку кофе, и перевел взгляд на мужчину, глядевшего сейчас в окно. — В общем, нужны деньги. Много денег.

— Но у меня нет денег, Эдвард! Да знаешь ли ты, сколько стоят билеты? Раньше билет можно было купить за семьдесят долларов, а теперь он стоит уже сто! Я сегодня была в агентстве, так при мне там один мужчина заплатил четыреста долларов за билет на «Ньясу». С каждым днем проживание здесь…

— Я уже до окошечка дошел, но тут явилась эта баба. Меня она не узнала. Посмотрела пустыми глазами и даже заявления не приняла. Нужно либо сразу выложить деньги, либо иметь приглашение по всей форме, либо…

Немец подозвал официанта и расплатился за два кофе. Встав, он сверху вниз взглянул на молодую пару. На лице молодого человека отразилось подозрение. Женщина же, напротив, глядела на него иначе, чем в начале, — с голодным и напряженным ожиданием. Немец, слегка прикоснувшись рукой к шляпе, раскланялся.

— Спасибо за кофе, — сказала женщина. — Вы так и не представились мне.

— Как и вы мне. Думаю, до этой стадии знакомства мы не дошли.

— Лора ван Леннеп, — сказала она. — А это Эдвард Бертон.

— Фельзен, — отрекомендовался мужчина. — Клаус Фельзен.

Он протянул руку. Англичанин руки не взял.

9

8 марта 1941 года, германское представительство.

Лапа, Лиссабон.

В этот вечер посла ни на приеме, ни за ужином не было. Фельзен сидел между двумя экспортерами вольфрама — португальцем, владевшим тремя концессиями в районе Транкозу в Бейра-Алте, и каким-то бельгийским аристократом, сообщившим, что представляет группу, с помощью которой Фельзен будет экспортировать вольфрам.

Что же касается дипломатов, то в отсутствие посла, умевшего каждого ставить на место, они воспряли духом и бесстыдно врали, самоутверждаясь. В результате у Фельзена сложилось впечатление, что основная работа вершится не здесь, а в коридорах власти и гостиных лиссабонских отелей.

Расположения к нему не прибавил и вопрос, который он, не удержавшись, задал: каким образом их треп сможет вылиться в тонны вольфрама, провозимые грузовиками через границу? Присутствующие снисходительно проигнорировали вопрос, намекнув лишь на некие сложные переговоры. Сказали, что результат этих переговоров он вскоре ощутит. Из чего Фельзен сделал для себя вывод, что абвер и Интендантский отдел не слишком рады вторжению СС на их территорию. Ему предстояло действовать в одиночку.

После ужина они вышли на крыльцо в ожидании машин, которые должны были отвезти их в Эшторил, и Фельзен был неприятно поражен яркостью горевшего повсюду света. Все окна паласиу, громадные, чуть ли не двухметровые, пылали и переливались огнями люстр и канделябров. Покидая Байшу вечером на такси, он заметил, что «Ньяса», все еще стоящая на якоре у причалов под погрузкой, тоже беспечно освещена огнями. И это в то время, когда Берлин уже два года как погружен во вдовий траур. Там, если после затемнения зажжешь папиросу на улице, в концлагерь можно угодить. Машины движутся в полной темноте, вслепую, как кроты. Вся Европа — угольный ящик для Лиссабона.

Вдруг по городу разнеслись хлопки, словно ружейные выстрелы. Один из молодых членов миссии, несколько перебравший за ужином, закричал: «Вторжение!» — и загоготал.

Португалец с каменным лицом невозмутимо прошествовал к машинам. Фельзен сел рядом с Позером на заднее сиденье «мерседеса». По крутому склону они спустились вниз к Алькантаре и устремились на запад, прочь из городка.

— И что это за «вторжение»? — спросил Фельзен.

— Ежевечернее напоминание о том, кто в доме хозяин, — отвечал Позер. — Салазар разрешает португальцам выбивать ковры только после девяти вечера.

Они проехали Белен, мимо ярко освещенных домов и подсвеченных памятников.

— Не привыкли еще к свету, герр гауптштурмфюрер? — осведомился Позер. — Нервничаете после Берлина с его зенитками и сигналами воздушной тревоги? Здесь все как на прошлогодней всемирной выставке. Лондон горел, Франция пала, а Лиссабон гордо демонстрирует миру свою восьмисотлетнюю независимость.

— Не совсем понимаю ход ваших мыслей, герр Позер.

— Вы же гуляли сегодня.

— Вы посоветовали мне посетить парк в Эштреле, что я и сделал. Прошелся по Байру-Алту, спустился к Шиаду, а оттуда в Байшу.

— А, по Байру-Алту… — протянул Позер. — А рынок на Праса-да-Фигейра[11] видели? В это время года он не так уж и воняет. А как вам эта крысиная нора Моурария? А зловонная Алфама?

— Я прошел до замка Сан-Жорже и на такси вернулся обратно.

— Стало быть, какое-то представление о Лиссабоне получили, — сказал Позер. — А теперь, когда увидели салазаровскую столицу вечером, поймете, почему я называю ее шлюхой. Это именно шлюха, дешевая шлюха из арабских крестьянок, вечерами нацепляющая на себя диадему.

— Наверно, вы слишком долго пробыли здесь, Позер.

— Ну а Салазар — он вечно говорит одно, а делает другое, благоволит кому-то, потом подставляет подножку. Берет швейцарские франки и золотые слитки, а после дает неограниченный кредит британцам, хотя мечет на них громы и молнии за блокаду его импорта из колоний… В общем, что там говорить! Мавр есть мавр, готов играть в скотинку о двух спинках с кем только пожелает, — горестно закончил Позер.

— Ну а вы считаете, что если платите шлюхе, то она должна быть вам верна? Так недолго от нее и искренней любви потребовать.

— Именно, Фельзен, — холодно проговорил Позер. — Впрочем, я забыл о вашем богатом опыте в этом вопросе.

Они ехали по новой приморской магистрали Маржинал. Мимо проносились огоньки деревенек — Кашиаш, Пасу-де-Аркуш, Оэйраш, Каркавелуш, Пареде, — овеваемых черной дышащей громадой невидимого Атлантического океана.

Позер хмурился. Они подъехали к ярко освещенным фасадам отелей «Парковый» и «Паласиу». Темнели лишь кроны высоких американских пальм перед входом. Позер указал на казино — невысокое здание современной архитектуры, из которого доносилась музыка. От него начинался спуск к набережной. По краю парка протянулась шеренга машин. Мальчик-посыльный вынул из багажника и понес их вещи, а Фельзен с Позером прошли под высокой романской аркой в отель.

— Вот, познакомьтесь, — сказал Позер, направляясь к конторке портье. — Это Фельзен, — обратился он к остролицему мужчине за конторкой.

Портье пролистал свой гроссбух и, не отрывая от него взгляда, что-то буркнул посыльному.

— Разговаривать с ним не обязательно, — сообщил Позер, — он будет знать, что вам нужно, прежде чем вы успеете подумать.

Портье промолчал.

— Располагайтесь, Фельзен, а после я все покажу вам, — сказал Позер и, посмеиваясь, взглянул на портье. — С цветами не беседуйте. Телефоном не пользуйтесь. Верно я говорю?

В ответ портье лишь медленно прикрыл глаза.

Позера Фельзен нашел в баре. Покинув компанию работников миссии, они ушли в парк и в благоуханной вечерней прохладе двинулись к казино.

— Портье знает, что если мы говорим громко, то лишь для того, чтобы быть услышанными всеми.

— Наверно, потому-то в баре и пусто.

— Нет, позже он заполнится. Вот увидите.

— Им стоит сделать заведение привлекательнее. Скажем, не помешало бы приглашать женщин.

Они вошли в вестибюль казино одновременно с маленькой темноволосой, сильно накрашенной женщиной. Она скинула манто и дорогую шляпу и проследовала в бар в сопровождении двух мужчин, значительно моложе ее. Когда она вошла, все в зале как по команде повернулись в ее сторону.

— Это что, заморская королева? — спросил Фельзен.

— Это королева Лиссабона, — ответил Позер.

— Дочь какой-нибудь арабской шлюхи? — спросил Фельзен, и Позер захохотал.

— Ее зовут мадам Бранеску. Выдает визы в американском консульстве. Видели, сколько людей мечтало сесть на «Ньясу»?

— И с каждого она получает.

— Полтора года назад вы бы на нее и не взглянули. Худая как щепка, одежда изношена до того, что через нее газету читать можно, а вот поди ж ты… Говорит на четырнадцати языках и, уверяю вас, все четырнадцать использует.

Они вошли в бар. Женщина и ее спутники только усаживались, но официант уже стоял возле их столика. Несмотря на роскошную одежду, прическу и макияж, привлекательностью женщина не отличалась. Фельзен представил, какова она была раньше. Незаметная, серая мышь, некрасивая коротышка в приемной преуспевающего адвоката. Никто ее не замечает, она же, как портье, видит всё и всё наматывает на ус, учится. И вот вам пожалуйста: теперь эта маленькая женщина дарует надежду или повергает в отчаяние тысячи людей, ютящихся в лиссабонских пансионах.

Извинившись перед Позером, Фельзен подошел к ее столику. Спутники женщины сверлили его взглядами. Обратившись к ней на безупречном английском, он спросил, не желает ли она потанцевать. Она вгляделась в его лицо, пытаясь понять, знакомо ли ей оно, затем окинула опытным взглядом оценщика его одежду и обувь.

— Как я слышал, мадам Бранеску превосходно танцует. Я и сам танцую неплохо. По-моему, мы могли бы показать класс.

Она хотела было обдать его холодом, но он и сам умел это не хуже. Улыбнувшись, она подала ему руку.

— Вы ведь не англичанин, верно? — сказала она, выходя с ним на середину зала, сопровождаемая пристальными взглядами окружающих. — И вы хромаете.

— Я вас не разочарую.

— Вы швейцарец, а может быть, австрияк? Выговор как будто похож.

— Я немец.

— Не люблю немцев, — сказала она, моментально переходя на его родной язык.

— Но мы же еще не дошли до Бухареста.

— Если немцы только и делают, что «доходят», захватывая по очереди то одну страну, то другую, то они самые большие «доходяги» нашего времени.

— По этой-то причине и вы находитесь здесь?

— По той причине, что немцы если не убийцы, то хамы. Что и привело меня сюда.

— Не знаю уж, с какими немцами вы водили знакомство.

— С австрийскими. Я долго жила в Вене.

— Но вы ведь румынка, не так ли?

— Да, румынка.

— Позвольте мне продемонстрировать вам нехамскую сторону нашей натуры.

Она посмотрела с некоторым сомнением на этого швабского крестьянина, но он тут же увлек ее в свинг, после которого она едва отдышалась, запыхавшаяся и изумленная. В свинг Фельзен пустился с ней не без колебания, так как не был уверен в ловкости мадам Бранеску, но оказалось, эта баба умела вертеть задницей. Они протанцевали три танца и закончили под жидкие хлопки.

— Не думаю, что Гитлер одобряет свинг, — сказала мадам Бранеску.

— Он боится, что свинг может повредить нашему «гусиному шагу».

— Вам лучше поостеречься от подобных заявлений, — сказала она. — Иначе и вас могут забрать прямо на улице. Не знали, что ПВДЕ прошла выучку в гестапо?

— ПВДЕ?

— Policia de Vigilãncia е de Defesa do Estado — салазаровская служба безопасности, — пояснила она. — Их тюрьмы не очень-то приятны.

— Не думаю, что есть что-то, чего немец не знает о тюрьмах.

Извинившись, она скрылась в туалетной комнате. Фельзен проводил взглядом ее удалявшуюся, все еще вихляющую, как в свинге, фигуру. Подошел Позер.

— Вы удивили меня, Фельзен, — шепнул ему на ухо Позер.

— Одна американка научила этому меня перед войной.

— Я говорю о вашем вкусе, о выборе партнерши.

— Это все мое крестьянское прошлое, Позер. Привычка гонять поросят по двору.

Улыбнувшись, Позер отошел от столика.

Мадам Бранеску вернулась заново подкрашенная. Прошла к своему месту. Ее спутники вскочили. Она знаком велела им сесть.

— Вы недавно в Лиссабоне, не так ли, герр?..

— Фельзен. Клаус Фельзен. Вы правы, я здесь новичок.

— По вашему разговору не скажешь, что вам нужна виза в Америку.

— Это потому, что она мне и не нужна.

Она прищурилась:

— Так, может быть, вы здесь по службе?

— Напротив. Я здесь для того, чтобы танцевать. Что, как я надеюсь, мы сможем проделать сейчас еще раз.

Он поклонился, и она позволила ему коснуться губами ее пухлой руки.

Позера он застал обнюхивающим коньячную рюмку.

— Вы уже, кажется, вполне сориентировались здесь, — сказал Позер и откинулся в кресле, наслаждаясь ароматом коньяка.

— Не думаю. Дело в том, что мы с вами по-разному смотрим на вещи. Я человек беспринципный и интересуюсь только теми людьми, которые могут принести пользу. Мы с мадам Бранеску — одного поля ягоды. Мы с ней нашли друг друга, вот и все.

— Но какую, скажите на милость, пользу вы можете принести друг другу?

— Увидите, увидите, — сказал Фельзен, отходя от него.

В казино прибавилось народу — публика была разношерстная: одни веселые, оживленные, в броских вечерних туалетах; другие робкие и пришибленные, в одежде с чужого плеча. Фельзен протолкался к кассе и тут же направился к рулеточному столу. Только дураки, считал он, играют в рулетку.

Над столами витал обычный грубый запах жадности, страсти; насыщенный папиросным дымом воздух был пропитан страхом. Лица, низко склонившиеся над столом, то бледнели до прозрачности от какого-нибудь подскока своенравного шарика, то разглаживались, как расслабляются черты лица пациента, услышавшего благоприятный диагноз. Фельзен встал за спинами игроков, чтобы свет падал лишь на его накрахмаленную манишку.

Какой-то американец делал максимальные ставки на первые попавшиеся номера, одновременно громко комментируя игру. Паузу он делал лишь затем, чтобы, мельком взглянув на шарик, радостно захлопать в ладоши при выигрыше и пожать плечами, когда проигрывал. Рядом с ним играл согбенный старик, с виду аристократ, возможно русский; свои фишки он крепко сжимал узловатой, жилистой рукой. Тут же был и англичанин, безупречный в жестком отложном воротничке, с пренебрежением глядящий на вращение рулетки. Прямо напротив Фельзена курила папиросы через длинный мундштук невзрачная португалка с розеткой ордена Почетного легиона; перчатки на ее руках доходили чуть ли не до самых подмышек. Игра ее не волновала, она угощала папиросами свою молодую соседку, курившую жадно, то и дело налегая грудью на край стола, как будто это могло каким-то образом повлиять на вращение колеса рулетки. Молодая женщина сделала одну минимальную ставку. Ее фишка лежала на цифре 5, выпадавшей уже дважды за последние десять минут. Колесо начало вращение, шарик из слоновой кости защелкал и запрыгал, над столом протянулась белая рука.

— Мадам! — строго произнес крупье, и рука мгновенно была убрана.

Выпало двадцать четыре. Счастливчик получил свой выигрыш. Голова молодой женщины поникла. Португалка похлопала соседку по плечу. Последовало очередное угощение папироской, женщина встала, повернулась и встретилась взглядом с Фельзеном. Она улыбнулась.

— Господин Фельзен, не так ли?

— Вы правы, сеньорита ван Леннеп, — сказал он, передавая ей стопку фишек. — Вы не поставите на «красное» за меня?

Безразличие ее как рукой сняло. Выпало «красное». Она обернулась.

Он разделил фишки и отдал ей половину.

— Это вам. Если хотите играть, играйте пятьдесят на пятьдесят, помните только, что…

Она отвернулась было к столу, но вдруг поняла, что выслушать до конца очень важно.

— Что «что»? — спросила она.

— Играйте не по необходимости, а только ради развлечения.

Португалка, которая, встав, оказалась не выше сидевшей за столом ее приятельницы, кивнула, соглашаясь с этим.

Лора ван Леннеп сунула фишки в сумочку, Фельзен взял ее под руку, они отправились в «Вундербар» и выпили виски. Потом они танцевали на ярко освещенной площадке, где Фельзен чуть не сшиб одного из спутников мадам Бранеску, таскавшего ее взад-вперед по паркету с такой натугой, словно она была чугунная. Они раскланялись, после чего Фельзен и его дама уселись за один из передних столиков и заказали виски.

— Вы так и не сказали, что привело вас в Лиссабон, господин Фельзен.

— А куда делся ваш приятель? Эдвард Бертон, если не ошибаюсь?

— Ему пришлось уехать на север. Он наполовину англичанин, наполовину португалец родом из-под Порту. Союзники, знаете ли, широко используют таких, как он, в торговле. Полукровки знают здешний народ. Он говорил мне, что у него какая-то ответственная работа, но, по-моему, он человек недалекий.

— Зачем же вам было просить его о помощи?

— Он молод, с приятной внешностью и имеет связи…

— Но на даму в американском консульстве это не подействовало.

— Он пытался. Она любит молодых и красивых…

— Но при этом и с деньгами.

Она кивнула с унылым видом и оглянулась на игровые залы.

Смолкнувший оркестр освободил мадам Бранеску от необходимости танцевать, и она прошла мимо Фельзена, стрельнув на него взглядом.

— Кто это? — спросила Лора ван Леннеп.

— Мадам Бранеску, — отвечал Фельзен. — Главная по визам в американском консульстве.

На лице женщины появилось выражение, отчасти сходное с любовным экстазом.

Спустя час Фельзен уже вынимал жемчужную булавку, отстегивая воротничок рубашки. Вынув из манжет золотые с монограммой запонки, он положил их на туалетный столик рядом с письмом на фирменной бумаге отеля «Парковый», предназначенным мадам Бранеску. Затем расстегнул пуговицу на рубашке.

— Дай я, — сказала девушка.

Ее взятое напрокат вечернее платье лежало на кресле. Она привстала на кровати в черной комбинации и таких же чулках. Он приблизился к ней, чувствуя первый прилив адреналина, дрожь возбуждения, шевельнувшую широкие черные брюки. Она расстегнула ему рубашку, спустила с плеч подтяжки. Он притянул ее к себе, чувствуя, как напряглось ее тело. Она расстегнула на нем брюки, и те упали на пол. Ее голова чуть подрагивала, когда она снимала с него трусы. Стянув их, она пунцово покраснела.

В ванной, порывшись среди бутылочек с одеколонами и лосьонами, предоставленными отелем «Парковый», она нашла то, что ей было надо, — жасминовое масло. В комнате, стоя в одной расстегнутой рубашке, ее ждал Фельзен.

Ее массаж пробудил в нем безрассудство. Он испугал ее, когда, схватив, повалил на кровать и рванул с нее уже довольно ветхие, отороченные кружевом трусики.

— Осторожно, — с беспокойством сказала она, отводя его руку и пытаясь утихомирить. Он стоял между ее голых пяток, просвечивающих сквозь дырочки изношенных шелковых чулок. Когда он взял ее, она громко вскрикнула, откинувшись на спину. Фельзен ухватил ее за бедра и вновь притянул к себе. Ее лицо кривилось от боли, горло судорожно дергалось, но он неотступал.

Фельзен сам удивился тому волнению, которое чувствовал при каждом ее болезненном вздрагивании. Финал наступил быстро. Они лежали в кровати при свете, овеваемые холодным ветерком из раскрытых окон. Она дрожала, сжавшись под одеялом, еле удерживаясь от слез. Это всегда заставляло ее плакать от стыда. Сколько раз это случилось с ней за три месяца?..

Фельзен курил. Он предложил ей папиросу, но ответа не последовало. Он был сердит, так как ожидал большего. Удовлетворение он получил, но голова его по-прежнему была полна мыслями об Эве.

Спал он плохо и, проснувшись, обнаружил, что находится один в сыром от морского ветра и промозглом номере. Он закрыл окно. Письма мадам Бранеску, которое он написал для девушки, не было, как не было на туалетном столике и золотых с монограммой КФ запонок, подаренных ему Эвой на его последний день рождения.

Позже днем он поймал такси и съездил в Лиссабон в пансион «Амстердам» на Руа-де-Сан-Паулу. В конторе ответили, что слыхом не слыхивали ни о какой Лоре ван Леннеп; по описанию никто не мог ее припомнить. Он прошелся по соседним пансионам — с тем же результатом. Он посетил американское консульство, где ему встретилось множество лиц, но одиноких женщин там не было. Напоследок он спустился и к пароходству, но двери его были закрыты, а причал пуст. «Ньяса» ушла.

10

13 марта 1941 года.

Гуарда, Бейра-Байша.

Португалия.

Всю ночь в Гуарде шел дождь. Лил он и за завтраком, и во все время совещания с другими уполномоченными, которое созвал Фельзен, чтобы выработать тактику закупки и перевозки вольфрама — по три сотни тонн в месяц до конца года.

Вся масштабность задачи ясно представилась ему после того, как он увидел находившийся под патронатом англичан рудник Бералт в Панашкейре. И рудник, и окружавшие его постройки были внушительными, а колоссальная гора шлака уже стала частью пейзажа. Чтобы выработать столько шлака, под землей должен быть целый городок из штолен и многих километров подземных галерей. Во всей Вейре не было ничего, даже отдаленно напоминающего это. Это воплощение инженерного гения каждый год выдавало на-гора по две тысячи тонн вольфрама. По сравнению с этим другие рудники района казались лишь царапинами на поверхности земли. Единственной надеждой Фельзена было заинтересовать рабочих в увеличении выработки. Ну и, конечно, воровать, где можно.

Началось совещание неудачно. Люди и без того работали в полную силу, но и мечтать не могли о трех сотнях тонн в месяц. Они жаловались на португальских владельцев, уловивших движение рынка и придерживающих акции. Затем они ополчились на британцев, введших практику предварительных закупок, что взвинтило цены и сделало португальцев прижимистыми.

— Цена сейчас не вопрос, — заявил Фельзен, чем заставил притихнуть участников совещания. — Наша задача — любыми способами заполучить продукт. Моя первоначальная разведка в Лиссабоне показывает, что англичане не очень решительны, их активность на рынке проявляется лишь спорадически, так сказать, короткими приступами. Высокие цены пугают их самих, потому что их агенты слишком осторожны и оперируют заемными деньгами. Они сами себя загнали в угол, взвинтив цены, а теперь начали терять людские ресурсы на своих рудниках. Шахтеры смекнули, что могут заработать больше, разведывая заброшенные выработки, чем спускаясь под землю. У нас же подобных проблем нет. Деньги у нас имеются. Мы можем себе позволить решительные действия и последовательность.

— В каком смысле «последовательность»?

— В том, чтобы покупать постоянно и безостановочно. Британцы так не могут. Они работают урывками, и это разочаровывает. Мы же разочаровывать не будем. Мы завяжем тесные контакты с низовыми звеньями, с местным начальством, и они станут преданными исполнителями нашей воли.

— Как мы сумеем сделать их преданными? — спросил один из уполномоченных. — Англичане поят их чаем с печеньем, гладят по головке их детишек. Разве у нас есть на это время, если нам надо выдавать по триста тонн в месяц?

— Преданность у них в Бейре только одному, — мрачно заметил другой уполномоченный. — Деньгам.

— Нет, неверно, — возразил первый. — Найдутся владельцы концессий, которые захотят иметь дело исключительно с англичанами. В жилах некоторых из них течет английская кровь. На нашу сторону они не перейдут никогда.

— Вы оба правы, — сказал Фельзен. — Я видел здешних жителей, простых людей. Их жилища напоминают наше Средневековье. Они топают двадцать миль, таща на плечах пятьдесят килограммов древесного угля, чтобы продать его в городе. А выручки едва хватает на то, чтобы набить пузо на обратную дорогу к себе в деревню. Эти люди — нищие. Они неграмотны. В перспективе у них лишь тяжелая, безрадостная жизнь. И эти люди для нас обрыщут всю Бейру и отдадут нам каждый килограмм вольфрамовой руды, который сумеют раздобыть. Со временем народ поймет, как легко здесь заработать, и люди хлынут сюда уже с юга. В Алентежу нищих не меньше, и они тоже станут работать на нас.

— Ну а что вы скажете о рудниках, которые продают руду англичанам?

— Теперь вторая моя идея: те, кто там работает, люди деревенские. Мы направимся в деревни и предложим им выгодную работу в ночные смены. Станем покупать у них руду по рыночной цене.

— То есть вы предлагаете кражу?

— Я предлагаю перераспределение. Предлагаю отобрать добро у врага. Предлагаю ввязаться в битву за Бейру.

— Жители Бейры — народ несговорчивый.

— Как и все горцы. Иметь дело с горцами всегда нелегко. Жизнь у них трудная, суровая. Ваша задача — постараться их понять, завязать с ними дружбу и — скупать их вольфрам.

Фельзен разделил район на части и распределил людей — группу в Визеу, Мангалде и Нелаш, другую — в Селорику и Транкозу, еще одну — в Иданья-а-Нову. Себе он оставил область от предгорий Серры-да-Эштрела на западе до испанской границы. Большая часть продукции должна была перевозиться на машинах до Гуарды и там же пересекать границу.

Ему требовалось договориться, с одной стороны, с национальными гвардейцами, чтобы грузовики беспрепятственно добирались до места, с другой — с таможенниками, чтобы пересечь границу. Городок Гуарда был центром вольфрамового ареала и, таким образом, штабом всего мероприятия.

К концу совещания дождь перестал. Вошедший шофер сказал ему, что отвез две бутылки коньяка начальнику подразделения национальных гвардейцев и что Фельзену следовало бы немедленно, предпочтительно до обеда, прибыть в штаб отряда НРГ[12] для встречи с ним.

Начальник НРГ лишь недавно был назначен на это место. Это был крупный мужчина с маленьким, заплывшим жиром лицом. У него были густые, черные, роскошные, как норковый мех, усы с закрученными в ниточку кончиками, придававшими ему самодовольный вид. Его мягкая и вялая ладонь буквально утонула в мужицкой лапе Фельзена.

Фельзен сел за стол напротив него. Начальник поблагодарил за подарок, предложил выпить абсента и разлил по двум небольшим рюмкам зеленую жидкость. Фельзен глотнул, и рот его свело от полынной горечи. Поморщившись, он положил перед начальником газету и указал ему на заметку чуть ли не в самом низу страницы. Начальник читал, прихлебывая абсент и мечтая об обеде; потом он взял у Фельзена папиросу.

— Вы удостоились упоминания на первой полосе лиссабонской газеты, — сказал Фельзен.

— Убийства в этом районе — вещь обычная, — ответил начальник, глядя в окно на посветлевшее небо.

— За две недели это третье. Тела найдены на одном и том же участке. Людей раздевают, связывают и забивают до смерти.

— Это все вольфрам, — сказал начальник так, как будто к нему это не имело ни малейшего отношения.

— Разумеется, вольфрам.

— Все с ума посходили. Даже дикие кролики и те роют вольфрам.

— Ну и как подвигается ваше расследование?

Начальник поерзал на стуле и затянулся. В камине гудело пламя.

— С того времени еще и четвертое убийство произошло.

— Одного из ваших офицеров?

Кивнув, начальник вновь наполнил рюмки. Абсент разгладил морщины на его жирном лице, и в чертах стало проглядывать что-то мальчишеское.

— Вы это расследуете?

— В стране царит беззаконие. Но тело мы нашли.

— Все на том же участке?

Начальник кивнул.

— А где ваш офицер начал расследование?

— В деревеньке под названием Амендуа.

— Возможно, вам имело бы смысл самому двинуться туда с подкреплением?

— Район, который надо охватить, очень велик.

— А вы хотите искоренить преступность и беззаконие, не задействовав людские ресурсы?

— Это вряд ли возможно, — грустно отозвался начальник. — На кону большие деньги. Люди тут бедные, привыкли жить на пять тостанов в день. Для них и один эскудо — целое состояние. А одна вольфрамовая глыба может стоить от семидесяти пяти до восьмидесяти эскудо, а то и все сто. Вот их и охватила лихорадка. Вы и представить себе не можете, что с ними делается. Чистое безумие.

— Если я гарантирую вам законность, порядок и искоренение насилия, может быть, вы посодействуете мне, поможете разрешить некоторые мои личные проблемы?

— Искоренение насилия… — как эхо повторил начальник в рюмку, словно услышал эти слова от нее. — То есть полностью?

— Полностью.

— А какого рода проблемы вы имеете в виду?

— Как вам известно, скоро мои грузовики начнут возить руду из района разработок — к границе, в Виллар-Формозу.

— Таможня от нас не зависит.

— Это я понимаю. Но вы можете оказать нам помощь с бумагами, guias,[13] которые требуются при перевозке груза.

— Но власти придают большое значение guias. Они хотят знать, что перевозится.

— Верно. И обычно проблем с этим не возникает, но вся эта бюрократическая волокита…

— Ну да, бюрократы… — подхватил начальник. — Вы же бизнесмен, понимаю. Бизнесменам надо, чтобы все делалось быстро.

Они погрузились в молчание. Выражение лица начальника свидетельствовало о какой-то внутренней борьбе, словно он силился проглотить нечто неудобоваримое или же что кишечник его распирали газы.

— И что случилось с вашим офицером, я тоже выясню, — сказал Фельзен, но этот ход успеха не возымел: судьба офицера не так уж волновала начальника.

— Выдача guias — это очень важная правительственная процедура. Это будет серьезным нарушением…

— С каждой тонны перевезенного груза вы, разумеется, получите комиссионные, — сказал Фельзен и тут же понял, что попал в яблочко. Морщины на лице начальника разгладились. Живот успокоился. Начальник взял еще одну из фельзеновских папирос.

— Но без guias, — сказал он, — как я буду знать, сколько тонн вы перевезли? Как стану подсчитывать комиссионные?

— Раз в месяц мы вместе будем встречаться с таможней.

Улыбка начальника стала широкой. Они пожали друг другу руки и прикончили свои рюмки. Начальник проводил Фельзена до двери, распахнул ее перед ним и похлопал его по плечу.

— Если доберетесь до Амендуа, — сказал он, — переговорите с Жоакином Абрантешем. В округе это очень влиятельный человек.

Дверь за Фельзеном закрылась, и он очутился в плохо освещенном коридоре. Медленно побрел прочь из здания. Сев в машину, он приказал шоферу везти его в Амендуа, расположенную в предгорьях Серры-да-Эштрела.

Шоссе до Амендуа, как такового, не существовало. Была немощеная дорога, на которой тут и там из земли торчали гранитные обломки; по обеим сторонам тянулась вересковая пустошь, выше начались сосновые леса. Дождь прекратился, но небо было облачно, тучи наплывали с гор; цепляясь за верхушки деревьев, они наползали на машину, пока совсем не поглотили ее. Шофер почти все время ехал на второй передаче.

На дороге показались люди. С головами укрытыми мешками мужчины казались монахами в капюшонах. Молчаливые, серые, как тени, они жались к обочине.

Сидевший на заднем сиденье Фельзен чувствовал, как с каждым метром увеличивается расстояние между ним и цивилизацией Гуарды. На совещании он упомянул Средневековье, но все, что он видел здесь, напоминало скорее железный век, а то и еще более древнюю эпоху. Ни мулов, ни ослов им не встречалось. Тяжести мужчины несли на плечах, женщины же — на головах.

Машина выехала на плато. Таблички с названием «Амендуа» видно не было. Из тумана выплыли постройки из тесаного гранита. Перед машиной, тяжело ступая, перешла дорогу женщина в черном. Шофер подъехал к единственному во всей деревне двухэтажному строению. На улицу выходила открытая дверь. Между мешками с крупой, ящиками солонины, копчеными сырами, сетками с картофелем, пучками ароматных трав, жестяными ведрами и хозяйственным инвентарем копошилась старуха. Шофер спросил у нее, где найти Жоакина Абрантеша. Женщина оставила свои дела, скрюченными подагрическими пальцами заперла дверь и повела их по гранитным ступеням наружной лестницы наверх, на террасу, поддерживаемую двумя столбами. Оставив их на террасе, она вошла в дом.

Через несколько минут дверь вновь отворилась, и Фельзен нырнул в сумрак жилища. Шофер вернулся к машине. Внутри, в очаге, жарко горел огонь. Когда глаза Фельзена привыкли к полумраку, он различил сидевшего возле огня старика. С протянутой над его головой жерди свисали копченые колбасы — шурисо. Женщина вынула из кармана платок и вытерла старику глаза. Он тихо застонал, как стонет потревоженный во сне, насильственно возвращаемый к боли и страданиям реальной жизни. Из глубины дома донесся кашель и отхаркивание. Женщина вышла, потом вернулась, неся в руках два глиняных светильника на оливковом масле. Один она поставила на стол и жестом пригласила Фельзена сесть в кресло. В щелях между стропилами видна была черепица. Другой светильник женщина поместила в стенную нишу, еще раз вытерла глаза старику и опять вышла. Два окна в комнате были наглухо закрыты от непогоды тяжелыми деревянными ставнями.

Спустя несколько минут двойные двери приотворились и невысокий, очень коренастый мужчина боком протиснулся в щель. Громогласно крикнув что-то в глубину дома, он протянул руку и стиснул ладонь Фельзена железным, как тиски, пожатием. Сел, опершись локтями на стол и свесив твердые, грубые, мощные кисти; пальцы у него были заскорузлые, с поломанными ногтями. Грубая теплая куртка облегала мощный торс. Фельзен сразу увидел его силу и понял, что это именно тот человек, который поможет ему прибрать к рукам Бейру.

Девушка в платке принесла и поставила на стол бутылку агуарденте и два стакана. Лицо португальца, освещенное светильником, казалось широким и открытым, зачесанные назад волосы были густыми, черными с проседью; у него был выпуклый лоб, запавшие глаза и щеки. Лицо огрубело и закалилось до черноты годами, прожитыми под холодным жестоким ветром. Определить его возраст не представлялось возможным: ему могло быть от тридцати пяти до пятидесяти пяти лет. Возраст выдавали только зубы — гниловатые, стертые, черно-желтые. Некоторые просто отсутствовали. Жоакин Абрантеш разлил по стаканам бледную пахучую жидкость.

Выпили.

Девушка вернулась с хлебом, копченым окороком, сыром и шурисо и положила перед Абрантешем нож. Девушка была совсем юной, со светлыми не то голубыми, не то зелеными глазами — точный их цвет при таком неярком желтом освещении определить было трудно. Из-под платка выбилась прядь светлых волос. Она была хорошенькой, красивее всех тех женщин, которые встречались Фельзену с тех пор, как он покинул Лиссабон, но еще очень юной, лет пятнадцати, не больше. Однако тело ее имело округлые формы взрослой женщины.

Абрантеш заметил, что немец заглядывается на девушку, и, придвинув к нему окорок, передал хлеб и нож. Фельзен принялся за еду. Окорок был отменный.

— Bolotas, — сказал Абрантеш, — желуди. Они придают мясу особую нежность, согласны?

— Но я что-то не видел здесь дубов. Все больше ракитник и сосна.

— Они растут подальше, не там, где горы. Я привожу их сюда для свиней. У меня лучшие свиньи во всей Бейре.

Они поели и выпили еще. В шурисо были кусочки жира. Сыр был нежным, с остро-соленым вкусом.

— Я слыхал, вы приехали, чтобы повидаться со мной, — сказал Абрантеш.

— Не знаю, от кого вы это слышали.

— Новости и до нас доходят. Мы знаем даже и о войне, которую вы ведете.

— Значит, вы знаете, зачем я здесь.

— Чтобы расследовать убийства, — сказал Абрантеш. Плечи его затряслись. Он смеялся.

— Убийства интересуют меня, это правда.

— Не понимаю, что вам за дело до гибели нескольких португальских крестьян.

— И офицера португальской национальной гвардии.

— То был несчастный случай — он с лошади свалился. Местность-то сами видите какая, — сказал Абрантеш. — А у вас на войне мало, что ли, убивают, что вы аж в Бейру для расследования пожаловали?

— Убийства заинтересовали меня, потому что за ними стоит кто-то, кто заправляет здесь.

— А заправлять, как видно, хотите вы.

— Но это ваша земля, сеньор Абрантеш. И люди здесь — ваши люди.

Стаканы опять наполнились. Фельзен предложил Абрантешу папиросу, но тот отказался — видно, посчитав, что время принимать подношения еще не пришло. Такой взгляд на вещи Фельзен оценил.

— Сеньор Абрантеш, — сказал он, — я собираюсь превратить вас в очень состоятельного человека.

Жоакин Абрантеш со стуком перевернул свой стакан дном вверх, словно вдавливая его в дерево. И ничего не сказал в ответ. Возможно, не раз слышал подобное.

— Вы и я, сеньор Абрантеш, приберем к рукам весь рынок не охваченной контрактами вольфрамовой руды в этом районе.

— Зачем мне иметь дело с вами, когда я и сам могу… Если вы можете помочь мне разбогатеть, то разве британцы не в состоянии сделать то же самое? Что, если я хочу сам играть на этом рынке? А рынок, как я вижу, идет на повышение.

— Британцы не будут покупать столько, как мы.

— Но они покупают. И вытеснят вас.

— Как вам теперешняя цена на вольфрам? — спросил Фельзен.

— Высокая.

— Но вы играете на повышение?

Абрантеш слегка дернулся на стуле.

— У меня имеются акции, — сказал он. — А цена постоянно растет.

— Если, как вы сказали, рынок вольфрама идет на повышение, то вам приходится продавать дорого, а покупать еще дороже, чтобы удержаться на рынке.

— Что же вы предлагаете, сеньор Фельзен?

— Предлагаю расширить сделки с вольфрамом в партнерстве со мной.

— У вас есть деньги. В этом я не сомневаюсь. Но имеете ли вы план, как это сделать?

— Думаю, что вы лучше моего знаете страну и местные условия.

Абрантеш смял в пальцах кусочек хлеба с сыром и отправил его в рот, запив агуарденте.

— Руда, которую я получаю, чаще всего с примесью кварца и пирита, — сказал он. — Если бы основать производство по очистке вольфрама, мы увеличили бы количество продукции и гарантировали качество.

Фельзен кивнул.

— Мне требуется финансовая независимость, — сказал Абрантеш. — Я не желаю просить разрешения на каждую тонну породы, а кроме того, мне нужна доля в прибыли или гарантированный процент с оборота.

— Сколько?

— Пятнадцать процентов.

Фельзен встал и направился к двери.

— Вы могли бы иметь подобный процент с небольших продаж, но предложить вам такие условия на объемы, о которых идет речь, я не могу.

— А о каких объемах речь?

— Счет идет не на сотни, а на тысячи килограммов.

Португалец мысленно взвешивал информацию.

— Чтобы стать вашим партнером и уйти с рынка…

— Я не собираюсь препятствовать вашему собственному бизнесу.

— Но как долго вы будете здесь вести дела? У меня же нет гарантий, что вы не…

— Сеньор Абрантеш, эта война… война, для которой и требуется вольфрам, изменит все. Знаете ли вы о том, что происходит в Европе? Что под нашим контролем уже территория от Скандинавии до Северной Африки, от Франции до России? Песенка англичан спета. Германия овладеет экономикой всей Европы, а если вы станете работать со мной, вы станете другом и союзником Германии. Таким образом, отвечая на ваш вопрос, сеньор Абрантеш, наших дел здесь хватит на всю вашу жизнь, жизнь ваших детей, внуков и так далее.

— Десять процентов.

— Такой процент наш бизнес не потянет, — сказал Фельзен, делая движение к двери.

— Семь.

— Я думаю, вы не до конца понимаете масштаб мероприятия, сеньор Абрантеш. Если бы вы это поняли, вам стало бы ясно, что даже один процент сделал бы вас самым богатым в Бейре.

— Вернитесь и сядьте, — сказал Абрантеш. — Давайте обсудим это. И давайте поедим. Думаю, нам надо хорошенько подкрепиться.

— Согласен, — сказал Фельзен, усаживаясь.

Девушка внесла жаркое из свинины, печенки и кровяной колбасы. Поставила на стол хлеб и кувшин красного вина. Они ели вдвоем. Абрантеш сообщил Фельзену, что блюдо называется сарабульо и что готовить эту вкуснятину девушка научилась у своей матери.

Если Жоакин Абрантеш и был некогда крестьянином, то давно уже перестал им быть. Что не означало, как выяснил Фельзен во время беседы, что Абрантеш был грамотным. Отец его жил крестьянским трудом, попутно скупая недвижимость. В этом смысле сын продолжил дело отца. У него был дом и пристроенные к нему два других. Был скот. Он знал толк в еде и выпивке. Имел молодую жену. Странный тип был этот мужлан. В тех редких случаях, когда взгляды их скрещивались, Фельзену казалось, что он глядит в глаза быку. В Абрантеше было что-то, вызывавшее мысль о неукротимых страстях и вселенских замыслах, вынашиваемых в мозгу этого животного. Он на удивление тонко разбирался в делах и хитрых арифметических расчетах, но в глаза не видел географических карт и путался в расстояниях, поскольку никуда не ездил. Он был прирожденным лидером, умевшим властвовать и побеждать. Он никого не любил, кроме своего старого полуслепого отца. Женщины чурались его.

После обеда он, извинившись, удалился. Фельзен встал, потянулся, размял члены. Сквозь щель двойной двери ему была видна гостиная, где вязала старуха мать, а дальше, за гостиной, кухня. Там, позади девушки, склонившейся над столом, на который она опиралась обеими руками, стоял Абрантеш. Задрав юбку девушки, он поглаживал ширинку, словно готовый без промедления и не сходя с места влезть на нее. Но, видно, передумал, вышел и спустился вниз.

11

3 июля 1941 года.

Гуарда, Бейра-Байша.

Португалия.

Сидя за маленьким столиком у закрытого жалюзи окна в душном зале ресторана, Фельзен обливался потом. В ресторане были вентиляторы, но ни один из них не работал. Жалюзи немного приглушали ужасный зной, от которого плавилась мостовая и фасады домов, но от духоты они не спасали.

В зале за двумя столами расположились пятнадцать мужчин, а на другом конце за отдельным столиком — он. Мужчины были вольфрамщиками и вели себя шумно, потому что за ними были богатые рудники, а в их желудках плескался коньяк. Головные уборы на них были того же фасона, что и у бедняков, но дорогие; у каждого из кармана торчала авторучка, хотя все до единого были неграмотными.

Атмосфера в зале была в достаточной мере чинной, пока не кончилось лучшее из имевшихся в ассортименте вин и вольфрамщики не перешли на коньяк. Поглощали они его в том же количестве, что и вино. За соседним столом не отставали, заказывая бутылку за бутылкой.

Слово за слово пошли взаимные оскорбления, все нараставшие, что грозило пролитием крови.

Войдя, Жоакин Абрантеш крикнул что-то сидевшим за ближним к двери столом. Те притихли. Другие все никак не могли угомониться, продолжая ругаться. Абрантеш медленно повернул голову в их сторону и улыбнулся во всю ширь новеньких протезов. Зрелище было устрашающим, более жутким, чем раньше, когда он обнажал свои гнилые пеньки. Скандалисты тут же заткнулись.

Абрантеш, в новом костюме, уселся за столик Фельзена. Он уже начинал понимать значение улыбки при ведении деловых переговоров, но еще не вполне освоился с новыми протезами, за месяц до этого поставленными ему в Лиссабоне на деньги Фельзена.

Фельзен только что вернулся из Берлина, где имел случай узнать еще одну неприятную сторону характера группенфюрера Лерера. 20 июня Лерер ездил на встречу с министром вооружений Фрицем Тодтом, очень обеспокоенным недостатком продукции для вторжения в Россию, намеченного на 22 июня. Лерер сообщил Фельзену, что запасов вольфрама катастрофически не хватает, и в лицах изобразил другую аудиенцию, которую имел с рейхсфюрером СС Гиммлером, который, как он сказал, отрывал ему яйца и втаптывал их в ковер, в чем Фельзен усомнился. Рейхсфюрера он видел на предвоенном мюнхенском съезде. Тот был похож скорее на педанта-бухгалтера, чем на человека, способного оторвать кому-то яйца.

Однако результатом этой малоприятной беседы за обеденным столом стало требование добыть вольфрам во что бы то ни стало и любой ценой. Вдобавок ему надлежало ознакомиться с рынком жести и не пренебрегать прочими товарами, как то: сардинами, оливковым маслом, кожей или, к примеру, одеялами.

— Так мы что, собираемся воевать с русскими и русской зимой? — удивился Фельзен.

— Россия большая страна, — отвечал Лерер. — Наша неосмотрительность была бы… как бы это выразиться… не вполне уместна, что ли.

— Но завоевать Югославию, Грецию, Румынию, Болгарию нельзя в один момент.

— Видно, шампанское в отеле «Парковый» лилось рекой, — с яростью оборвал его Лерер.

— Вот уж не знаю, герр группенфюрер.

Вернувшись в Лиссабон, Фельзен обратился в абвер с просьбой найти управу на англичан, которых не испугали новые предложенные Фельзеном цены и которые смогли увести у него из-под носа еще один пятидесятитонный контракт. Однако абвер оказался бессилен.

Теперь Фельзен находился в Бейре и вынужден был сам выпутываться из сложного положения. Абрантеш втягивал суп через свои протезы. Фельзен, зная о предстоящих переменах, лениво ковырял кусок свинины.

— Там будет машина, — сказал Абрантеш, — на короткой дороге между Мелушем и Сейшу. Завтра днем будет. От двух до четырех.

— С английским уполномоченным?

Абрантеш кивнул.

— Что-нибудь еще известно?

— Нет. Кроме того, что дорога идет через сосновый бор.

— Кто вам сказал?

— Шофер.

— А он человек надежный?

— Запросил тысячу. Хочет работать. Но приглядывать за ним придется.

— Надежность нынче в цене.

Абрантеш мотнул головой, указывая подбородком туда, где сидели вольфрамщики.

— Жрать хлеб они больше не согласны. Дешевая еда им уже не по вкусу. Обзавелись часами, а время по ним определять не могут. Нацепили золотые коронки на гнилые зубы, а трахаются все еще с овцами. Бейра теперь настоящий сумасшедший дом. Вчера ко мне вся деревня заявилась. Все как один! И еще четыре сотни откуда-то из-под Каштелу-Бранку. Прознали про цены. Две сотни эскудо за кусочек породы — и заработаешь в пятьдесят раз больше того, что получаешь за день. Они называют это черным золотом.

— Долго это не продлится.

— Вот накупят себе машин, тогда посмотрите. Нам будет крышка.

— Я хочу сказать, что доктор Салазар не допустит, чтобы так продолжалось. Власти не позволят людям бросать свои дома, свои поля. Не позволят ценам выйти из-под контроля. Салазару известно, что такое инфляция.

— Инфляция?

— Эта чума опустошает карманы.

— Объясните-ка.

— Это болезнь, от которой гибнут деньги.

— Деньги — это бумажки, сеньор Фельзен, — отрезал Абрантеш.

— Вы знаете, что такое рак?

Абрантеш кивнул и перестал уплетать свою треску.

— Так вот, бывает, что он поражает и кровь. Кровь выглядит как обычно, такая же красная, но внутри у нее рак. Сегодня у тебя есть банкнота в десять эскудо, а назавтра — это уже сотня, а послезавтра она превратится в тысячу эскудо.

— Так разве это плохо?

— Деньги выглядят прежними, но ценности не имеют. Власти печатают их лишь для того, чтобы угнаться за ценами и ростом заработной платы. На свою банкноту в тысячу эскудо ты не купишь ничего. Мы-то в Германии знаем, что такое инфляция.

Нож и вилка Жоакина Абрантеша застыли в воздухе. Впервые Фельзен наблюдал его испуг.

4 июля 1941 года.

Серра-да-Эштрела, Бейра-Байша.

Португалия.

Стояла жара. Воздух был горяч и неподвижен. Даже в предгорьях, где можно было бы ожидать ветерка, стоял палящий, иссушающий зной, такой тяжкий, что у Фельзена саднило горло. Сидя на заднем сиденье «ситроена», он обливался потом и прикладывался к металлической фляжке, попивая тепловатую воду. На лице сидевшего с ним рядом Абрантеша не было ни капли пота.

В горы они стали подниматься от Белмонте, который, несмотря на жару, был запружен толпами народа. Людей было так много, что Фельзен даже подумал, уж не чудо ли какое-то они там узрели, наподобие явившейся в 1917 году в Фатиме Пресвятой Девы. Но нет, из домов на жару их выгнал вольфрам — блестящая черная магма, миллион лет назад вырвавшаяся из земных недр, застывшая и окаменевшая.

Он, Фельзен, стал прародителем нового культа, и это его восхищало и одновременно приводило в ужас. Люди круто изменили свою жизнь. Мэры мелких городков и чиновники, сапожники, каменщики, угольщики, портные — все они бросили свои занятия и двинулись в горы продираться сквозь заросли и щупать землю, пораженные вирусом вольфрамовой лихорадки. Случись кому-то здесь умереть, никто не станет и хоронить: некому будет даже сколотить гроб.

Светловолосому англичанину было нехорошо. Он распростерся на заднем сиденье, пытаясь ощутить хоть малейшее дуновение ветерка на своей белой коже и обгоревшем лице. Долгий путь из Визеу был сплошным кошмаром. Всё не задалось. После первого же прокола шины он выбросил из головы все мысли о вольфраме и предался сладким мечтам о браке с голубоглазой голландкой.

Неровности дороги отвлекали его от этих мечтаний — казалось, шофер каким-то врожденным чутьем умел отыскивать самые глубокие колдобины. В голове его возникали и быстро исчезали обрывки мыслей. И на кой ей сдалась эта Америка? А с той женщиной он так и не поговорил. Должен ли он винить себя? Возможно. Возможно, ему надо было, по крайней мере, зайти в американское консульство, хотя бы попробовать поговорить с этой женщиной в отделе виз. Но кому охота самому рубить сук, на котором сидишь, а потом ненавидеть себя за это? Господи, ну и жарища.

И свет какой-то странный… Это от песка, что летит из пустыни. Так сказал шофер. Кретин он, этот шофер. И к тому же наглец, каких мало. Что за народ в этой Бейре? Никак их не понять. И зачем было тащить его сюда из Минью? Там такой жары не бывает, да и люди там проще. Все этот чертов вольфрам. А он даже и не поцеловал ее ни разу.

Машина Фельзена спустилась с крутого склона, очутилась в сосновом бору, покрутилась немного по равнине и поднялась на противоположный склон. Грузовичок с четырьмя мужчинами на борту и шофером следовал за ним. Доехав до поворота, который уже обследовали накануне, они вышли. Легковая машина и грузовичок проехали дальше, немного поднялись по склону и остановились.

Двое подтащили заранее поваленную сосну и положили ее поперек дороги. Еще один с топором скрылся за поворотом, на тропинке, ведшей в гору. Фельзен, Абрантеш и остальные ступили в духоту соснового бора, уселись на подстилку из сосновых игл. С трудом вытянув ногу, Абрантеш снял с ремня «Вальтер Р-48». Фельзен закурил. Вчера он здорово набрался, а жара только усиливается, небосклон окрашен красным, и это тревожит, как будто предвещая нечто ужасное, вроде землетрясения. Мужчины почему-то шушукаются и ковыряют башмаками землю.

— Заткнитесь, вы, — не поднимая головы, сказал Фельзен.

Они замолчали.

Фельзен попытался одернуть на себе трусы — промежность ныла после вчерашнего блядства. С содроганием он вспомнил необъятную, в ямочках задницу той бабы, черную густую поросль на ее лобке и нечистое, пахнущее чесноком дыхание. К горлу подступила тошнота, и он с трудом сглотнул. На мокрую от пота рубашку садились мухи, он махал руками, пытаясь дотянуться через плечо до спины. Одну муху он убил на лету. Он хотел отвлечься и думать о другом, но мысли беспрестанно вращались все по тому же кругу: Эва, Лерер, золотые запонки, украденные той девкой. Мужчины опять начали перешептываться. Это взбесило его, и он, вскочив, выхватил из кармана ствол.

— А ну, всем заткнуться! — заорал он. — Заткнуться! Заткнуться!

И тут Абрантеш поднял руку.

Все одновременно услышали звук едущей по равнине машины. Потом она переключила скорость и начала подъем. Мужчины замерли, как совы на суку. Фельзен сел и сквозь ветви взглянул на того, с топором, расположившегося на склоне метрах в пятидесяти от поваленного дерева. Он поднял руку. Машина одолевала поворот. Пересохшую глотку Фельзена щекотал запах смолы.

— Ты сорвешь коробку передач, если не выжимать сцепление, — крикнул с заднего сиденья англичанин.

Шофер и бровью не повел. Он тронул рычаг переключения и дернул его с такой силой, как будто скрежет металла доставлял ему удовольствие. Англичанина отбросило на спинку кресла, в то время как машина, содрогаясь, одолевала очередной поворот. Что было бы, если бы он ее поцеловал? Однажды он лишь нечаянно коснулся ее губ, и ощущение было незабываемым — его точно прожгло насквозь. Столько месяцев прошло… Застанет ли он ее еще там? Он вытащил бумажник, взглянул на ее фотографию. И почувствовал, что машина замедляет ход.

— Что такое?

— Дерево упало, — ответил шофер, стараясь не заглушить мотор.

— Упало или срублено? — спросил англичанин, оглядывая сосновую чащу и засовывая бумажник назад.

— Упало. Корни видно.

— Как могло оно упасть в это время года?

Шофер пожал плечами. В этом он не разбирается. Да он и ни в чем не разбирается. Даже в том, как вести машину.

— Вылези и посмотри, — распорядился англичанин.

Шофер надавил на акселератор.

— Нет, подождем, — сказал он нервно, кое-что заподозрив.

Минуты две из машины никто не выходил. Шофер мучил мотор до тех пор, пока тот внезапно не заглох. Все погрузилось в тишину, прерываемую лишь звоном цикад.

Англичанин вылез из машины — высокий, в штанах цвета хаки и белой рубашке с закатанными рукавами. В правой руке он держал револьвер. Он смотрел поверх машины, вглядываясь в ветви. Потрогал корни упавшего дерева. Вернувшись к машине, положил револьвер на крышу машины, стянул с себя рубашку и через заднее стекло кинул ее в салон. Под рубашкой у него оказалась белая нижняя фуфайка, руки были красными до локтей, а дальше — белыми.

Фельзен опустил руку, и человек с топором двинулся по дороге к упавшему дереву.

— Boa tarde,[14] — сказал он двум стоявшим там мужчинам.

Англичанин, схватив револьвер, мгновенно навел его на крестьянина, тут же вскинувшего вверх руки. Топор упал на землю. Уполномоченный, укрывшись за стволом, кивнул крестьянину. Крестьянин глядел на свой топор. Англичанин покачал головой.

— Não, não, anda cã, anda cã.[15]

Крестьянин пробормотал что-то нечленораздельное. Шофер повторил более членораздельно: нехорошо, дескать, оставлять топор лежащим на земле. Уполномоченный велел крестьянину поднять топор и дать его им. Крестьянин протянул топор гладкой деревянной рукоятью вперед. Уполномоченный взял топор и передал его шоферу, перепоручая работу ему.

— Пусть он сам это сделает, — сказал шофер.

— Нет, лучше ты. Его мы не знаем.

Покачав головой, шофер попятился.

Англичанин рассердился, но делать было нечего. Сунув револьвер за пояс, он сам принялся трудиться над деревом. Шофер присел на передний бампер и вытер пот со лба. Крестьянин глядел на уполномоченного с тем снисходительным выражением, с каким мастеровой глядит на того, кто не знает, как пользоваться инструментом. Уже через несколько секунд уполномоченный был весь в мыле. Поначалу он делал паузы, отирая пот с лица, но потом лишь дергал головой, чтобы пот не заливал глаза. У крестьянина руки, казалось, так и чесались.

— Пусть его, — негромко процедил Фельзен и спустился вниз к обочине дороги. — Пускай поработает.

Фельзен и Абрантеш обогнули с двух сторон машину, обойдя сидевшего на бампере шофера. Фельзен кивнул крестьянину.

— Posso?[16] — спросил тот у англичанина.

Тот передал ему топор и в ту же минуту почувствовал теплое дуло фельзеновского «вальтера» у себя за правым ухом. Абрантеш отобрал у англичанина револьвер. Ноги англичанина дрожали, он медленно обернулся и не смог скрыть узнавания, когда увидел того самого немца.

Так это он, подумал Фельзен, которого при виде англичанина ожгло точно огнем. Дружок Лоры ван Леннеп, тот самый, который не достал ей визы! Как его там? Эдвард Бертон.

Абрантеш велел шоферу англичанина помочь убрать дерево с дороги, но шоферу идея эта пришлась не по вкусу. Он был уже не простым работягой. Подобная работа не по нем, да и где обещанная тысяча эскудо? Абрантеш лишь надвинул шляпу ему на глаза, но Фельзен, который и так находился на грани, не выдержал. Выхватив из рук одного из мужчин какую-то деревянную дубину, он набросился на шофера. Шофер мгновенно одумался, но было уже поздно. Фельзен бил его дубиной со всей силой, наотмашь. Шофер упал под градом первых же сумасшедших ударов, но Фельзена это не отрезвило: в ярости он опустился на колени и все бил и бил, уже не соображая, кого или что он бьет.

Мужчины прекратили работу и глядели на него сквозь стекавшие по их лицам ручьи пота.

Фельзен вытер пот рукавом, протер глаза, но все было по-прежнему как в тумане. Он тяжело дышал и, все еще стоя на коленях, чувствовал, как пульсирует кровь в голове и все дрожит перед глазами. Он взглянул на окровавленное человеческое месиво перед собой, и его чуть не стошнило. Он поднялся, ноги его дрожали, дубина, которую он волочил за собой, была вся в крови. Англичанина рвало.

Мужчины вернулись к прерванной работе, и Фельзен думал, что сможет заняться англичанином, пока не увидел их лица. Мужчины были смущены и напуганы этим человеком, способным убить из-за пустяка. Фельзен уже наблюдал на их лицах подобное выражение, но тогда его вызывал Абрантеш.

— Вот теперь, — сказал он, наставляя на них дубину, — вы можете оценить необходимость дисциплины. Не правда ли, сеньор Бертон?

При упоминании его фамилии англичанин рывком поднял голову, но выговорить ничего не смог; губы на совершенно белом лице тряслись. Лоб был мокрым от пота, как у холерного больного.

— Закопайте его, — приказал Фельзен, бросив дубину к ногам мужчин.

Абрантеш повел Бертона к машине и усадил на заднее сиденье, в то время как Фельзен сел за руль. Остановившись возле дома Абрантеша, они принесли оттуда стул, моток веревки и из погреба бутылку холодного багасо. Затем подъехали к заброшенному вольфрамовому руднику в горах возле Амендуа, выработанному на глубину больше тридцати метров. В багажнике машины у них была жаровня, немного древесного угля и несколько шурисо. Абрантеш побрызгал багасо на угли и развел костер.

В портфеле у Бертона Фельзен обнаружил пачки банкнот на общую сумму пятьсот тысяч эскудо и неподписанный контракт на восемьдесят тонн вольфрама по концессии на рудник в Пенамакоре. В горле у него по-прежнему першило, но воды не было, и он стал тянуть холодное багасо, утираясь рукавом.

— Вы с Лорой-то потом виделись? — спросил Фельзен по-английски, прочитывая контракт.

— В «Медвежьей берлоге», — машинально ответил Бертон.

— Получила она свою драгоценную визу?

Бертон смотрел куда-то вдаль, где за горизонтом была его родная страна. Фельзен вновь приложился к бутылке, пытаясь заглушить пронизывающую, как иголка, головную боль. Холодная струя алкоголя обожгла пищевод.

— Так получила или нет? — спросил он опять.

Бертон поднял на него безумный взгляд, но на вопрос не ответил.

Фельзен порылся в карманах англичанина и извлек оттуда бумажник. Среди мелких денег он нащупал фотографию.

— Так получили, что хотели? — спросил Фельзен. — Хоть это-то скажите мне.

— Я не хотел, чтобы она получила визу.

— В таком случае весьма вероятно, что вы не получили, чего хотели.

— А чего я хотел?

— Вы хотели… — Фельзен сделал паузу. — Трахать ее хотели, мистер Бертон, разве не так?

— Лору? — переспросил англичанин.

— А-а, — произнес Фельзен. — Случай недопонимания…

— Я что-то не улавливаю.

— Расчета Лоры. Вы не поняли ее расчета? Вы добываете визу… Нет, не так. Судя по всему, ты способен добыть визу… значит, можешь и трахать меня. От самого слова «виза» глаза ее автоматически зажигались любовью. Каждый мог это наблюдать, мистер Бертон! Я был не первым, мистер Бертон, смею вас уверить, и уламывать ее тоже долго не пришлось.

Фельзен повертел фотографию в руках.

— «С любовью Эдварду», — прочел он, и почему-то слова эти вызвали у него новую вспышку злобы. — Знаете, Эдвард, не морочьте мне голову. Наверно, она вытворяла такое, на что и распоследнюю шлюху с Фридрихштрассе не уговоришь.

Бертон вскочил и, кинувшись на Фельзена, обхватил своей тощей рукой бычью шею германца. Детский кулачок ткнул Фельзена, угодив по почкам. Мощный локоть Фельзена ударил его в ответ, как поршень паровика. Англичанин упал. Абрантеш дул на угли.

Фельзен привязал Бертона к стулу и сделал еще глоток багасо. Голова у него теперь прояснилась, боль была не такой острой. Он потряс контрактом перед лицом англичанина:

— Ты влез на мою территорию, Эдвард. Ты крадешь мой вольфрам. Кого еще ты облапошил?

Бертон отключился. Он не слышал немца. Не чувствовал ни едкого дыма, поднимающегося от древесных углей, ни пыхтения Абрантеша, раздувавшего их. Не видел, как загораются странным красным светом облака на небе.

В багажнике Фельзен отыскал проволоку. Абрантеш начал жарить шурисо, вращая их над углями необычными для него деликатными движениями рук. Фельзен засыпал уполномоченного все новыми и новыми вопросами. Язык уже плохо слушался его — сказывалась выпивка. Алкоголь возвращал к мыслям о Лоре, украденных запонках, Эве, Лереру, той шлюхе из Гуарды, с которой он спал накануне. Бертон молчал, раздражая этим Фельзена.

— Та жирная румынская свинья из отдела виз говорила, что полиция Салазара прошла выучку в гестапо, — сказал Фельзен. — Мои коллеги называли Крамера. Крамер теперь в концлагере комендантом. Там в концлагере свое дело знают. Мы все слышали об этом, Эдвард, и знаем, что там делается, но одно дело просто знать и совсем другое — узнать на личном опыте. Сам я в концлагере не был и знаю все только из вторых рук, так что не удивляйся, если работа моя покажетсятебе несколько грубоватой, что ли…

Фельзен сунул проволоку в раскаленные угли. Потом снял с англичанина ремень и, воспользовавшись ножом Абрантеша, разрезал на нем брюки и трусы. Нашел кожаную рукавицу, сунул в нее руку и вытащил проволоку из огня. Помедлил, почувствовав за спиной дуновение ветра, поглядел вверх на полыхавшее ярким заревом небо, а потом шагнул к англичанину.

Крестьяне, зарывшие в сосновом бору тело шофера, вернулись в Амендуа уже после пяти. Жарко было не на шутку. Глаза щипало, рты невольно наполнялись густой и горькой слюной. Пройдя к роднику, они долго пили и, намочив в воде платки, обтирали ими шею и лицо. Прекратили это, лишь заслышав крик какого-то животного. Крик был странный, такого они еще не слышали, и кричало животное, видимо, от дикой боли.

Они подошли уже к самой деревне, когда крик повторился. Шел он из ямы в горах, и внезапно они все поняли. Нахлобучив шляпы, подобрались и поспешили в прохладу своих домов, где улеглись на деревянные топчаны, заткнув руками уши.

Зной вылился в грозу. Тяжелая пьяная дремота Фельзена была прервана раскатами грома. Очнувшись, он не сразу понял, где находится. Голова раскалывалась. Он стал припоминать, не падал ли. Во рту был вкус прогорклого сыра. Повернувшись, он увидел тело англичанина, повисшее на стуле, и вид его поразил Фельзена. Он поднялся было, чтобы проверить, что с ним, но заметил окровавленную грудь и валяющийся рядом на земле пистолет. Как это могло произойти?

Дождь лил стеной. Фельзен, пошатываясь, вылез из ямы и подставил руки под дождь. Отпрянул назад, споткнувшись о распростертое тело спящего Абрантеша. У того руки и рубашка были испачканы красным, красные пятна были и на плечах. Дождь тоже был кроваво-красным. Фельзен стал расшвыривать камни, чтобы убраться подальше от входа в штольню. От его крика Абрантеш проснулся и тоже высунул руку под дождь.

— Такое и раньше бывало, — сказал он и вытер руку о штаны. — Мне отец рассказывал. Это пыль из пустыни. Ничего страшного.

Тело англичанина они запихнули в багажник и отправились домой к Абрантешу. Выгрузили тело во дворе. Фельзен отогнал машину назад в старый рудник, как можно глубже. Из-за грозы стемнело рано. Когда он выключил фары, вокруг стало черным-черно. Сжав руль, он прислонился к нему лбом. Ему припомнился звон разбитого стекла, когда бутылку багасо грохнули об стену штольни. Горлышко бутылки стало примитивным оружием. Как такое могло произойти?

Абрантеш стоял по пояс в яме во дворе. Девушка следила за ним. Она была грузной, беременной, видимо на середине срока. Налив Фельзену стакан прохладного белого вина, она удалилась в дом.

— Мои поздравления, — сказал Фельзен, возвращаясь к обычной жизни.

Абрантеш не понял, о чем это он. Фельзен кивком указал на дом.

— Хорошо бы это был мальчик, — сказал Абрантеш.

— А не слишком она молода, чтобы рожать?

— Тем вернее, что будет мальчик.

— Не знал такого.

— Так сеньора Сантуш говорит. Наша местная гадалка.

Абрантеш копал, не вынимая изо рта папиросы.

— А сколько ей?

— Да не знаю.

Девушка опять вышла во двор, на этот раз с маслинами, сыром и мясом. Все это она поставила на стол рядом с вином.

— Тебе сколько лет? — спросил ее Абрантеш.

— Не знаю.

Закопав труп, они пошли спать. Фельзена мучили сновидения. Проснулся он от рези в мочевом пузыре. На неверных ногах проковылял по дому во двор, чтобы облегчиться, по пути слыша хрюканье и сопение Абрантеша и тихое постанывание девушки. Фельзен вышел во двор, а оттуда — на улицу, где воздух был свеж, земля густо пахла после дождя. Он пустил длинную струю, и ему стало так больно, что слезы покатились по лицу. Все эта проклятая шлюха в Гуарде. Это из-за нее такое мучение.

12

16 декабря 1941 года, казармы СС, Унтер-ден-Айхен.

Берлин, Лихтерфельде.

— Итак, — сказал группенфюрер Лерер, суммируя итоги вольфрамовой кампании в присутствии бригаденфюреров Ханке, Фишера и Вольфа, — мы имеем двести двадцать тонн здесь, в Германии, триста тонн — в пути, еще сто семьдесят пять тонн — в акциях в Португалии. По моим подсчетам, это составляет две тысячи шестьсот семьдесят пять тонн, что на триста двадцать пять тонн меньше запланированных трех тысяч тонн в год.

Четверо других мужчин хранили молчание. Фельзен курил в кресле, на три метра отставленном от стола Лерера.

— Наша разведка в Лиссабоне сообщает, что англичане экспортировали три тысячи восемьсот пятьдесят тонн.

— Возможно, вы не имеете представления о Бералтском руднике, — сказал Фельзен. — Это грандиозное предприятие…

— Разведка доносит также, что тысяча триста тонн из них — это так называемый «свободный» вольфрам, то есть вольфрам, не охваченный контрактами. Как мне кажется, это те тысяча триста тонн, которые и должны были прибыть в Германию. Одному богу известно, — продолжал Лерер, роясь в бумагах на столе, — каких сумасшедших денег это нам стоило…

— Шестьсот шестьдесят тысяч эскудо за тонну, — произнес Фельзен.

— Такая цифра мне ни о чем не говорит.

— Шесть тысяч фунтов за тонну, — сказал Вольф.

— Именно, — сказал Лерер. — Огромные деньги.

— В Испании товар этот идет по семь тысяч за тонну и даже больше, да и перевезти через границу легче легкого, — сказал Фельзен. — В таких условиях убеждать людей продавать крайне трудно. Англичане ушли с рынка в октябре, и вы сами видели, что цена упала на четверть. Теперь же они вернулись.

— Но это не должно мешать нашим закупкам.

— Нам следует мириться с тем фактом, что, едва появившись на рынке, англичане будут тут же обеспечены контрактами. Убедить продавать нам невозможно — ни деньги, ни страх тут влияния не оказывают.

— Страх?

— В Вейре мы ведем настоящую войну. Просто она не так широко освещается прессой, как война в России.

— Одеяла, — подал голос Ханке, автоматически отреагировав на упоминание России.

— Не сейчас, Ханке, — сказал Лерер.

— Возможно, вам будет приятно узнать, — сказал Фельзен, — что англичане за свой вольфрам платят больше. Салазар ввел в октябре экспортную пошлину в семьсот фунтов за тонну. Весь английский экспорт переправляется морем, и в портах им приходится декларировать каждый килограмм. Я же переправил морем более трехсот тонн бесплатно.

— Контрабандой? — спросил Фишер. — Пограничные формальности — вещь трудная и долгая. Мы отдаем себе отчет в том, что Салазар хочет сократить производство вольфрама. Огромный приток денег в страну его тревожит… инфляция и тому подобное.

— Вот почему он и ввел экспортную пошлину, — сказал Фельзен. — И организовал специальный отдел, который должен заниматься закупкой вольфрама и жести и…

— Да, да, все это нам известно, — сказал Ханке, — нашему представительству в Лиссабоне теперь следует убедить Салазара, что Германия заслуживает большей доли вольфрама, нежели Англия.

— Я буду продолжать закупать вольфрам и контрабандой переправлять его в Германию, но впредь значительное количество тонн придется оговаривать с властями в Лиссабоне, а не на месте, в Бейре. А это потребует времени и…

— Почему?

— Спросите у Позера. Он считает Салазара хитрецом, в коварстве едва ли уступающим Наполеону.

— А что же нужно этому Салазару? — спросил Вольф.

— Золото. Сырье. И чтобы все было тихо и спокойно.

— Золото у нас есть. К тому же мы, возможно, получим хорошую сталь. А если Салазару это не по вкусу, то мы можем его крепко обидеть.

— Каким образом? — спросил Фельзен.

— В октябре мы потопили «Корте Реаль». Помните, Фишер? Так почему бы нам не торпедировать и еще что-нибудь подобное.

— О, понятно, — встрепенулся Фишер, задумавшийся о чем-то глубоко личном.

— Ну а теперь… насчет одеял, Ханке, — сказал Лерер.

Совещание и последовавший за ним ужин затянулись до одиннадцати часов вечера. Лерер провожал Фельзена к ожидавшей его машине. Он был игрив, пьян и опасен.

— Американцы тоже теперь не стоят в стороне, Фельзен. Как вам это нравится? — Он хлопнул в ладони. — Но ливерная колбаса даст сто очков вперед!

Фельзен никак не отреагировал, и Лерер сам зашелся в хохоте.

Машина медленно, как крот, ползла к его берлинской квартире. На совещании Фельзен промолчал, но названные цифры его озаботили. Он знал, что на намеченные три тысячи тонн выйти не удалось, но также знал, что недостача составляет менее трехсот двадцати пяти тонн, упомянутых на совещании. Должно быть, произошла какая-то ошибка с подсчетом акций в Португалии. Он в три затяжки выкурил папиросу, размышляя об этом.

У дома он вышел около двенадцати. Подождал, пока машина отъедет, после чего отправился в клуб Эвы на Курфюрстендамм.

Он занял маленький столик на одного в нише, откуда была хорошо видна дверь служебного кабинета Эвы. На эстраде пела девушка с черными как смоль волосами и очень белыми голыми руками. Пела она плохо, но это ей прощалось за длинные, стройные, обтянутые нейлоном ноги. Фельзен заказал коньяк и оглядел всех женщин в зале. Эвы среди них не было. К его столу подошла девушка и спросила, не скучает ли он и не надо ли составить ему компанию. У нее была мальчишеская фигура — узкие бедра, поджарый зад. Он лишь молча покачал головой, и девушка, пожав костлявыми плечами, отошла.

Фельзен достал папиросы, выронил серебряный портсигар и, наклонившись, стал шарить рукой под столиком. И почувствовал чью-то руку. Он вынырнул из-под стола. Эва. Закуривает его папиросу. Закурила, поднесла огонек к его папиросе, потерла портсигар о платье.

— Я подумала, уж не ты ли это, — сказала она. — Все не привыкну к твоей форме. Я мужчин в форме вообще не различаю. Можно немного посидеть с тобой?

Она скрестила ноги под столом, и колени их соприкоснулись. Пульс у обоих участился, время потекло вспять, возвратив воспоминания.

— Что это с тобой? — спросила она. Отдавая ему портсигар, она коснулась его руки. Все те же знакомые волоски — густые, жесткие, как свиная щетина. — Ты утратил берлинскую бледность.

— А ты по-прежнему бледная.

— С недавних пор вообще прозрачная, — сказала она. — Это все голод и страх.

— Страха в тебе не чувствуется.

— Единственное, почему сегодня здесь собрался народ, — это низкая облачность. А бывают вечера, когда, кроме меня и девушек, вообще никого нет. А все наши заморские друзья, сбрасывающие нам с самолетов рождественские подарки.

— Похудели твои девицы, — сказал Фельзен, отводя взгляд от ее тонкой руки.

— Как и я, — сказала она, согнув руку, на которой обозначились вены.

Он вертел в руках рюмку. Как начать? Девяти месяцев вдали от Берлина оказалось достаточно, чтобы он утратил лоск, защитную оболочку цинизма и остроумия, с которыми берлинец идет по жизни.

— Я видел тебя в Берне, — сказал он, не поднимая глаз от пепельницы.

— Я никогда не была в Берне, — сказала она, — должно быть, ты…

— Я видел тебя там в клубе… еще в феврале.

— Но, Клаус… я и в Швейцарии-то никогда не бывала.

— Я видел тебя с ним.

Он сидел не шевелясь, глядя на нее пристальным взглядом голодного волка. Она выдержала его взгляд. Освещенная сзади, ее голова в облачке папиросного дыма казалась окруженной ореолом. Отпираться она не стала.

— Ты так переменился, — сказала она и отпила глоток из его рюмки.

— Много времени проводил на воздухе.

— Мы все переменились, — сказала она, отодвигая колено от его ноги. — Люди стали жестче.

— Все мы иногда делаем вещи не очень нам приятные, — сказал он. — Но выход все-таки всегда есть.

— Только выбор есть не всегда.

— Да, — сказал он, и его словно ожгло воспоминание об июльском эпизоде в заброшенной штольне. Выбор, конечно, был, но, с другой стороны, его и не было.

— Что это с тобой, Клаус? — сказала она, и интонация, с какой это было сказано, заставила его вздрогнуть.

— Есть вещи, которые нелегко объяснить.

— Вот это верно, — отозвалась она.

Девушка, которая уже подходила к его столику, сейчас приблизилась к Эве.

— Никто не хочет, чтобы я подсела, — сказала она.

— Сядь к Клаусу, — сказала Эва. — Он хочет, чтобы ты к нему села.

Обе взглянули на него. Он кивком указал на пустой стул. Девушка уселась, довольная. Перегнувшись через стол, Эва приблизилась к нему щекой.

— Приятно было немножко поболтать с тобой, — сказала она.

Духами от нее не пахло, и оставила она после себя лишь свое теплое дыхание.

— Меня зовут Трудль, — представилась девушка.

— Да мы уже знакомы, — сказал он, вертя в руках рюмку. Он поднес ее к губам в том месте, где к ней прикасались губы Эвы. Она пользовалась все той же помадой.

Трудль он отвез к себе на квартиру. Она болтала не закрывая рта — и за себя, и за него. Повесив шинель и налив себе выпить, он вдруг обнаружил, что она исчезла. У него как гора с плеч свалилась, но лишь до тех пор, пока она не окликнула его из спальни. Он велел ей вернуться в гостиную.

— Мне холодно, — сказала она.

Голая, она шла на цыпочках по паркету. На тонких ногах ее явственно проступали вены. Свисали пустые, как мешочки, груди со сморщенными сосками. Она ежилась, прикрывая их руками. Он снял гимнастерку, спустил с плеч подтяжки. Она дрожала, прижимая к подбородку кулачки. В зеркале двери он видел ее со спины — тощий зад, торчащие кости таза. Почувствовав, как гаснет все его воодушевление, он велел ей погладить его по ширинке. Ее зубы выбивали дробь. Его пенис не реагировал.

— Ты замерзла, иди в постель, — сказал он.

— Нет, — возразила она. — Я хочу тут.

— Иди в постель, — сказал он уже резче, и она повиновалась.

Сидя в темноте, он пил агуарденте, припасенное на Рождество. Вкус был омерзительный. Он вновь и вновь крутил в голове встречу с Эвой, ища, к чему бы придраться. Придраться было не к чему. На рассвете он решил, что в Берлине теперь его ничто не держит и ближайшим же рейсом он может возвращаться в Лиссабон.

На следующий день он вылетел обратно через Рим и в Лиссабоне успел только переговорить с Позером, сообщившим ему, что происходит что-то нехорошее. Что именно, он пока не знал — его люди только еще пытались это выведать, но Салазар явно был недоволен.

— Он пускает пену, — сказал Позер, со вкусом выговаривая слова. — Бесится от ярости. И союзнички уже это пронюхали… Аккурат к нашим переговорам с концерном!

Фельзен отправился в Бейру и 19 декабря провел в Гуарде в обществе бухгалтера. В ходе маленькой инспекции подведомственной ему территории морозным ветреным утром за три дня до Рождества он появился в Амендуа. Абрантеша не было. Застал он лишь старуху с ее мужем, отцом Абрантеша. Тот сидел, как и всегда зимой, у очага, и глаза его слезились от дыма. Здесь же была и девушка со своим четырехмесячным сынком Педру. Фельзен спросил у нее, где ее муж, чем, казалось, смутил ее, хотя теперь, успев привыкнуть к нему, она почти не смущалась в его обществе. На пальце у нее не было кольца. Значит, замужем за Абрантешем она не была.

Фельзен погладил покрытую легким пушком голову младенца — голова эта была как раз в размер его ладони. Девушка предложила принести ему поесть и выпить и посадила ребенка себе на бедро.

— Я подержу его, — вызвался Фельзен.

Она колебалась, вглядываясь своими зеленоватыми глазами в лицо немца. Потом передала ему ребенка и удалилась на кухню. Девичьи формы она утратила. Грудь расплылась, а бедра под длинной, до щиколоток, юбкой подрагивали при ходьбе. Обернувшись и заметив, какими глазами он на нее смотрит, она слегка улыбнулась. Он пощекотал ребенка. Педру заулыбался, и на Фельзена глянула точная копия Абрантеша без зубов.

Девушка принесла ему вино и колбасу. Он отдал ей ребенка, моментально потянувшегося к ее груди.

— Он что, на своих землях? — спросил Фельзен.

Он подумал, что Абрантеш, учтя, что цена вольфрама находится на пике, решил наведаться на свои двадцать гектаров, чтобы подхлестнуть там работы.

— Он уехал утром. А куда — не сказал, — отвечала девушка.

— Вернуться-то обещал?

Она пожала плечами: Абрантеш не имел привычки разговаривать со своими женщинами.

Фельзен выпил два стакана красного вина, заел его двумя ломтями колбасы и вышел на утренний холод. Доехал до соседней долины, где нашел проводника, обещавшего довести его до участка Абрантеша.

Фельзен оказался прав: работа кипела, но Абрантеша и здесь не было. На участке он заметил дом, выстроенный из гранита, под шиферной крышей. Полкрыши обвалилось, и цельные куски шифера лежали сложенные на земле, обломки же были свалены в кучу. Перед домом на ветру на ржавой жаровне что-то стряпала, помешивая в кастрюле, женщина — грязная, осунувшаяся, с впалыми от отсутствия зубов щеками.

В другой части дома виднелась покосившаяся дверь. За ней была жилая часть дома — с прикрытым каким-то тряпьем тюфяком и облупленными глиняными горшками. В доме пахло сыростью и мочой. Под тряпьем дрожало от холода чье-то маленькое тельце.

В дом заглянул один из крестьян Абрантеша — житель Амендуа — и оторопел при виде Фельзена. Он снял шляпу и, войдя, поклонился. Фельзен осведомился у него об Абрантеше.

— Его здесь нет, — отвечал крестьянин, потупившись.

— А другие? Где они? Почему не здесь?

Ответа не последовало.

— А кто эти люди, которые расположились здесь, на земле сеньора Абрантеша?

Женщина оставила свое варево и, шамкая, стала невнятно говорить что-то крестьянину по-португальски. Говорила она довольно долго, жестикулируя деревянной ложкой.

— Что она говорит?

— Пустяки, — отвечал крестьянин.

Женщина что-то сердито бросила ему. Крестьянин отвел глаза. Тогда Фельзен обратил свой вопрос непосредственно к ней. В ответ она разразилась длинной речью, которую крестьянин прервал, коротко бросив:

— Она жена сеньора Абрантеша.

— Так это их ребенок здесь?

Крестьянин, поманив Фельзена, повел его прочь от старой ведьмы на задний дворик, где тот увидел три поросших травой и никак не помеченных холмика.

— Вот дети сеньора Абрантеша, — сказал крестьянин. — Слабые легкие.

— А ребенок в доме тоже его?

Крестьянин кивнул.

— Эти все девочки?

Он кивнул опять.

— Так где же сеньор Абрантеш?

— В Испании, — отвечал крестьянин, не отводя глаз от могильных холмиков.

Крестьянина звали Алвару Фортеш. Фельзен посадил его рядом с шофером, и они отправились на границу в Вилар-Формозу. Фельзен пил агуарденте из фляжки и просматривал сделанные им расчеты: 28 тонн из Пенамакора, 30 тонн — из Каштелейру, 17 тонн принесло Барку, 34 тонны — Иданья-а-Нова. И все это не было переправлено, почему и образовалась недостача в 109 тонн в поставках из Португалии.

На границе он выпил с начальником таможни, любезно сообщившим ему, что в последний месяц британцы отслеживали все немецкие грузы, переправляемые через границу, и ходят даже слухи, что Лиссабон собирается заморозить поставки. Фельзен подарил таможеннику бутылку коньяку и спросил об Абрантеше. Начальник не видел его вот уже неделю.

Под моросящим дождем они направились к югу от границы в Алдея-да-Понту, а оттуда — в Алдея-ду-Бишпу и Фойуш, где низкие, патрулируемые одними только рысями холмы простираются по обе стороны границы. Здесь обитал контрабандист, который должен был на мулах переправлять грузы в случае, если доктор Салазар всерьез вознамерился бы ставить Фельзену палки в колеса.

— Ты переходил когда-нибудь испанскую границу? — спросил Фельзен Алвару Фортеша, обращаясь к его затылку.

Ответа не последовало.

— Ты слышал вопрос?

— Да, сеньор Фельзен.

— Так переправлялся раньше через границу или нет?

Опять молчание.

— Когда это было в первый раз?

Ответом было отсутствие ответа. Чем больше забирали они к югу, подгоняемые крепчавшим ветром, тем острее чувствовал Фельзен запах недостающих тонн. Они проехали по деревне к дому и конюшням владельца мулов. Горная цепь скрылась, затянутая низкими облаками.

У дома владельца мулов Фельзен полез в багажник и вытащил оттуда металлическую шкатулку. Достал «Вальтер Р-48», зарядил его и велел Алвару Фортешу выйти из машины. Они прошли к задам сложенной из гранита хижины, к конюшням. В углу двора находился сарай, запертый на замок. Мулов видно не было. Алвару Фортеш семенил рядом походкой человека, у которого переполнен мочевой пузырь.

Фельзен громко забарабанил в заднюю дверь дома. Никакого ответа. Он заставил Алвару Фортеша колотить и колотить не переставая, и тогда изнутри дома послышалось старческое:

— Calma, calma, ja vou![17]

Старик открыл дверь. На фоне косых струй дождя стоял, заложив руки за спину, немец в толстом кожаном пальто. Старик понял, что попал в беду, еще прежде, чем немец ткнул ему в лицо пистолетом.

— Мулов нет, — сказал Фельзен.

— Они в поле, работают.

— Кто с ними?

— Мой сын.

— А еще кто?

Старик метнул взгляд на Алвару Фортеша, но тот не пришел ему на помощь.

— Ключ от сарая у тебя?

— Там пусто.

Фельзен поднял ствол к самым глазам старика, чтобы он ощутил запах смазки и увидел темную узкую щель, через которую прощаются с этой жизнью. Старик достал ключ. Они прошли по лужам двора, открыли замок, сдернули цепочку. Алвару Фортеш распахнул двери. Сарай был пуст. Фельзен присел на корточки и вжал палец в сухой грунт пола. На коже, когда он поднял палец, остались тонкие черные крупинки. Он встал.

— На колени, вы, оба! — приказал он и приставил ствол к шишке на затылке старика. — Кто с твоим сыном и мулами?

— Сеньор Абрантеш.

— Чем они заняты?

— Переправляют вольфрам в Испанию.

— Где берут вольфрам?

— На складе в Навашфриаше.

Он прижал дуло пистолета к голове Алвару Фортеша.

— Что они делают с вольфрамом?

— Он продает его.

— Кому?

— Тому, кто хорошо платит.

— Англичанам продавал?

Молчание. Струи дождя секли двор и крышу дома.

— Продавал он его англичанам?

— Я не знаю, кому он продавал. Сеньор Абрантеш о таких вещах не рассказывает.

Фельзен опять подступил к старику:

— Когда он вернется?

— Послезавтра.

— Ты ему расскажешь, что я здесь был?

— Нет, сеньор, не расскажу… если вы этого не хотите.

— Я этого не хочу, — сказал Фельзен. — А если расскажешь, я опять приду и убью тебя собственными руками.

И чтобы продемонстрировать всю серьезность намерения, он пустил очередь над самым ухом старика, чем оглушил его на целую неделю вперед. Пуля срикошетила от шифера и гранитных глыб сарая. Алвару Фортеш, зажав руками уши, метнулся в сторону и упал. Фельзен схватил его за шиворот и выпихнул во двор.

Они вернулись к машине. Фельзен потягивал из своей фляжки. Алвару Фортеш только дрожал и обливался потом, мокрые волосы его налипли на совершенно белый лоб.

Фельзен приказал шоферу везти их обратно в Амендуа. Ветер, разгоняя дождевые тучи, шелестел кронами дубов и каштанов, но косые струи дождя по-прежнему били в гранитные стены домов.

Фельзен поймал себя на том, что вместо вольфрама и Абрантеша думает о Эве. Еще совсем недавно он, как культурный человек, проводил вечера, сидя с дамой в берлинском клубе. Но она лгала ему. И изменяла. Однако тогда он оказался не в состоянии вызвать в себе ярость. Но здесь, в этом пустынном, обдуваемом ветрами месте среди россыпей камней и хаоса громоздящихся скал, в нем проснулся зверь, и только это помогало ему выжить. С него слетела оболочка цивилизованности, обнажив первобытную сущность.

Теперь он собирался убить Жоакина Абрантеша.

В Амендуа они прибыли уже затемно. Девушка и родители Абрантеша ужинали. Фельзен присоединился к ним. Дождь прекратился, но ветер все еще задувал, шелестя шифером на крыше. Старик не желал есть. Его жена подносила еду к самому его рту, но он отворачивался. Тогда она, поев сама, вытерла своему престарелому мужу глаза и уложила его в постель. Девушка осталась прислуживать Фельзену. Сесть с ним за стол она отказалась. Он осведомился о младенце. Тот спал. Девушка предложила Фельзену яблок, но он больше налегал на тушеное мясо и слушал шелест ее юбок, когда она вертелась вокруг него, подавая на стол еду. Фельзен вспоминал хрюканье и всхрапывание Абрантеша, когда тот лежал с девушкой, и тоненькие свистящие звуки, какие при этом издавала она.

Он ел, а она глядела на него. Он не мешал ей это делать. Даже спиной он чувствовал ее взгляды и понимал, что она не спускает с него глаз. Он интриговал ее. Он попросил кофе, которого до приезда этого немца они в доме не держали. Выпил кофе, потом плеснул в оставшуюся гущу агуарденте и вылакал и это. Пожелал ей спокойной ночи. Она принесла ему горячих углей, чтобы в холодном флигеле, который он занимал, было не так промозгло. Обычно в этом помещении через двор они хранили сено для скотины.

Он лег и при свете фонаря стал курить папиросу за папиросой. По прошествии часа встал и пересек двор. Он вошел к девушке, которая спала за занавеской. Когда он поставил на пол фонарь, девушка, ойкнув, проснулась. Он зажал ей рот рукой и сорвал с нее одеяло. За ее спиной примостился ребенок. Он отодвинул мальчика и, перекатив ее на спину, придавил ей руки и стал шарить рукой по ее ногам в шерстяных чулках. Ее ляжки были плотно сжаты. Он просунул руку между ними и кулаком раздвинул ей ноги. Спустил до колен ее трусы и расстегнулся сам. Его удивила легкость, с какой он овладел ею, глядя прямо ей в глаза в неверном свете стоявшего на полу фонаря. Он действовал неспешно и мягко, учитывая присутствие в постели ребенка. Спустя несколько минут она закрыла глаза. Он отнял руку от ее рта. Теперь она дрожала и выгибалась под ним. Он ускорил темп. Глаза ее широко раскрылись, и он кончил в нее и потом еще долго оставался в ней, сотрясаясь дрожью и постепенно успокаиваясь.

На следующий день она подала ему завтрак. Все было как обычно, только глядела она теперь на него прямо, без стеснения.

Весь день он провел на воздухе, следя за погрузкой вольфрама в вагонетки, и возвратился в дом Абрантеша уже в сумерки. После ужина престарелая чета отправилась спать. Девушка осталась за столом с Фельзеном. Никакого разговора между ними не было. Потом он встал, чтобы идти спать. Она дала ему плошку углей. Он спросил, как ее зовут, и она ответила: «Мария».

Через час она пришла к нему. На этот раз, когда ребенка в постели с ними не было, он мог действовать решительнее, но того тихого посвистывания, которое она издавала с Абрантешем, он от нее не добился.

Утром, одевшись, он проверил свой «Вальтер Р-48» и сунул его за пояс. На полу сохла грязь от ее следов.

За завтраком он попросил ее убрать в его комнате и сел в полумраке главного дома, слушая шум дождя и дожидаясь Абрантеша.

13

Суббота, 13 июня 199…

Кашкайш.

Португалия.

Мы с Карлушем стояли возле многоквартирного дома, где жил бывший любовник жены адвоката. Дом был новенький, выкрашенный в отвратительный желтый цвет, с видом на железную дорогу и море за нею. Он высился над Маржинал с ее супермаркетом. Жилище не роскошное, но далеко превосходящее возможности простого полицейского. Возле дома на огороженном цепью участке балюстрады был припаркован новенький джип, кажется «ранглер» или что-то вроде этого, с хромированной решеткой радиатора и полированным корпусом. Только хороший джип мог выдержать неровные дороги Кашкайша. Под домом был небольшой гараж, где стояли серебристый БМВ и черный мотоцикл «Кавасаки-900». Весь этот транспорт принадлежал Паулу Бранку, обитателю многоквартирного дома. Агент по продаже как раз приоткрывал ногой щель в двери, мороча голову паре молодоженов, собравшихся уходить. Пройдя мимо этой группы, мы поднялись в пентхаус.

Паулу Бранку мы подняли с постели. К двери он подошел в шортах и с явными следами недавних любовных утех, хотя партнершу его мы не увидели, если не считать выпроставшейся из-под простыни смуглой руки и коричневой ступни, свесившейся с кровати. Он был красив той банальной красотой, которой могут похвастаться сотни мужчин — зачесанные назад черные волосы, темно-карие глаза, твердый подбородок, накачанное тело. Держался он с любезной уверенностью, которую утратил, едва увидев наши документы.

Мы прошли в огромную гостиную с большим, от пола до потолка, окном в эркере и чудесным видом из него. Сели за стол, на котором были разбросаны фотографии и лежали четыре ярких навороченных мобильника.

— Вы знакомы с сеньорой Терезой Оливейрой? — спросил я.

Он нахмурился.

— Это жена доктора Акилину Диаша Оливейры, адвоката. У них дом здесь, в Кашкайше, — напомнил я ему.

— Да, мы знакомы.

— Каким образом?

— В прошлом году я продал им компьютер.

— Вы занимаетесь торговлей компьютерами?

— Раньше занимался. Теперь работаю на Экспо. Большинство оборудования поставил туда я.

— Это то барахло, что не работало? — поспешил подковырнуть его Карлуш.

— У нас были сложности с установкой.

— Но деньги вы, однако, получили?

На фотографиях на столе был запечатлен сельский дом — судя по местности, в Алентежу: вокруг пробковые дубы и оливковые деревья. Еще одна примета роскоши.

— Это тоже ваш? — спросил Карлуш.

Он кивнул.

— Нам известно, что вы находились в связи с женой адвоката. Когда это имело место?

Он кинул взгляд через плечо на дверь спальни и чуть приоткрыл ее.

— В мае, — сказал он. — По-моему, это был май прошлого года. Можно мне кофе выпить? Хотите?

— Мы ненадолго вас задержим, — сказал я. — Зачем вы вступили в связь с Терезой Оливейрой?

— Что за странный вопрос!

— Простейший, по-моему, — заметил Карлуш.

Он наклонился через стол, изображая доверительность.

— Ей был нужен секс. Она сказала, что ее старичок больше на это не способен.

— Где это произошло?

— В обычном месте, — отвечал он; убедившись, что мы не налоговики, он приободрился, и к нему отчасти вернулось нахальство.

— Место?

Он улыбнулся Карлушу любезнейшей из своих фальшивых улыбок.

— В их лиссабонском доме.

— А здесь?

— Раз или два по пятницам, когда я возвращался домой пораньше, она приезжала и сюда, но чаще всего это бывало в Лиссабоне. Я выезжал по звонкам к клиентам и заскакивал к ней.

— Ну а дочь? — спросил я. — Катарина?

Он бросил на меня взгляд человека, чей парашют не раскрылся.

— Дочь? — удивленно переспросил он.

— Ее звали Катариной.

— Звали?

— Так я выразился.

— Но, послушайте… С Катариной я не виделся вот уже… уже…

— Продолжайте. В течение какого времени?

Он судорожно сглотнул и взъерошил свою стильную прическу.

— Мы слышали, вы и с ней спали, — сказал я. — Когда это было в последний раз?

Хлопнув себя по ляжкам, он вскочил и, выкрикнув что-то нечленораздельное, забегал по комнате, размахивая руками. Мы стремительно превращались в героев мыльной оперы.

— Сядьте, сеньор Бранку, — сказал я, поднимаясь и указывая ему на стул.

Он замер. Дверь в спальню щелкнула, закрывшись. Находившаяся там девушка, возможно, искала свое белье. Паулу Бранку сел и сжал ладонями голову, не желая больше слушать.

— Я требую адвоката, — сказал он.

— Но в вашем распоряжении имеется телефон одного адвоката здесь, в Кашкайше! — с наигранной беспечностью бросил Карлуш.

— Мы не собираемся инкриминировать вам сексуальный контакт с несовершеннолетней или, как это чаще именуется, совращение малолетней, сеньор Бранку, — сказал я. — Но вот если вы ее убили, это дело другое. Тогда действительно вам может понадобиться адвокат.

— Я убил? — возмутился он. — Я не убивал! Я не видел ее вот уж…

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Несколько месяцев назад.

— При каких обстоятельствах?

— В их лиссабонском доме.

— Я спрашиваю, при каких обстоятельствах, сеньор Бранку, а не где именно.

— Я выходил из спальни…

— Чьей спальни?

— Спальни ее матери. Спальни Терезы. А она стояла в коридоре.

— В котором часу это было?

— Час был обеденный. В июне… нет, в июле прошлого года.

— И что было потом?

— Я не… у нее были туфли в руках, и она спустилась по лестнице. Я пошел к выходу. Оглянулся, не видит ли мать, и пошел за ней. На улице мы опять встретились. Она обувалась.

— Она сказала вам что-нибудь?

— Велела мне прийти в следующую пятницу в это же время.

— И вы согласились на такое предложение четырнадцатилетней девочки?

— Четырнадцатилетней? Нет, нет, не может быть! Она сказала…

— Не тяните и пожалейте наше время, Паулу, — сказал я. — Расскажите все до конца.

— В следующую пятницу я приехал. Терезы дома не было. По пятницам она уезжает в Кашкайш.

— Мы это знаем.

— Я переспал с ней, — сказал он и пожал плечами.

— В материнской постели?

Он почесал за ухом и кивнул.

— Что еще было?

— Она взяла у меня пять тысяч эскудо.

— И вы дали?

— Я не знал, как к этому отнестись. Не знал, как она себя поведет.

— Не говорите ерунды, — сказал я. — По сравнению с ней вы взрослый мужчина.

— И зачем вообще вам было приезжать? — спросил Карлуш.

Паулу пожирал меня глазами, как школьник, испрашивающий позволения встать.

— Выкладывайте, — сказал я. — Мы это выдержим.

— Меня это будоражило, — признался он. — Сама возможность спать с матерью и дочерью в одной и той же…

— Должно быть, это и впрямь волнует кровь, — сказал я. — Так сколько раз это имело место, прежде чем Тереза все узнала?

— Три раза. А на четвертый вошла Тереза.

— Этот раз чем-то отличался от других?

Он посмотрел на меня глазами шестилетнего ребенка и нервно хихикнул.

— Черт! — воскликнул он и потер себе переносицу. — Действительно отличался. В тот раз Катарине, похоже, впервые было приятно.

— Значит, в остальные дни она не удосуживалась притворяться? — спросил Карлуш.

Паулу уперся глазами в стол и не желал поднимать взгляда.

— Она кричала, а потом улыбнулась. Но не мне. Она смотрела мимо меня, куда-то за мою спину. Я обернулся, и там в дверях стояла Тереза.

— И как она себя повела?

— Я соскочил с кровати. Катарина поднялась, села, даже не сдвинув ног. И опять улыбнулась. Тереза бросилась к ней и отвесила ей пощечину, громкую, как винтовочный выстрел, ей-богу.

— Катарина что-нибудь сказала в свое оправдание?

— Очень по-детски сказала: «Прости меня, мама!»

— А вы?

— Вылетел оттуда, стремглав бросился вниз по лестнице.

— И больше с Терезой не виделись?

— Нет.

— А с Катариной?

Он опять покосился на дверь в спальню и тихо сказал:

— Она появлялась у меня несколько раз. В последний раз это было… в марте. Да, в марте, через два дня после моего дня рождения, а он у меня семнадцатого.

— Она приезжала ради секса?

— Ну не для разговоров же!

— И вы не разговаривали?

— Входя, она сразу же раздевалась.

— Вам не казалось, что она была после дозы?

— Не исключено. — Он втянул голову в плечи.

— Она брала у вас деньги?

— Да, пока я не спрятал от нее бумажник.

— Она рассердилась?

— Она ничего не сказала.

— Сколько раз она появлялась здесь?

— Десять или двенадцать.

— А почему она не приходила к вам после девятнадцатого марта?

— Она приходила, просто я ее не пустил.

Он кивком указал на дверь в спальню.

Вскоре после этого мы вышли и стали ждать в машине. Через несколько минут из дома вышла его подружка. Проковыляла по балюстраде на высоченных каблуках — слишком поспешно для своих недлинных ног. Карлуш кивнул, довольный, что девушка, как и он, теперь знала цену этому Паулу Бранку.

— Этот парень, — сказал он, — настоящий novo rico.[18]

Мы подъехали к дому адвоката. Мне надо было задать еще несколько вопросов Терезе, но доктор Оливейра допустил нас к ней не сразу, а лишь когда она сама пригласила нас войти.

У нее была походка старухи, а речь замедленная и нечеткая.

— В тот день, когда вы застали Катарину в постели с Паулу Бранку, зачем вы вернулись в Лиссабон?

— Не помню.

— Разве вы уже не в Кашкайше находились?

— Да, в Кашкайше.

— Должно быть, что-то важное заставило вас проделать такой путь — из Кашкайша в Лиссабон.

На это она ничего не сказала. Я извинился и встал, чтобы уйти. Лицо ее вытянулось. Под глазами обозначились мешки, которых раньше я не замечал.

— Я вернулась, — сказала она таким слабым голосом, что я еле мог различить слова, — потому что Катарина позвонила мне. Она сказала, что сильно поранилась в школе.

Мы все обменялись взглядами. Она развела руками — дескать, вот как в жизни бывает.

— Вот так у нас с Катариной все и кончилось, — сказала она.

На второе кольцо вокруг Лиссабона мы выехали в молчании. Я был благодарен Карлушу за это. К чему задавать вопросы, на которые ни он, ни я не могли ответить? Он смотрел по сторонам. Совсем другой человек, не похожий на того дерзкого малого, каким он был на берегу и в доме у Паулу Бранку. Я почему-то подумал, что вряд ли у него много друзей.

Мне было грустно при мысли о разладе в семье Оливейры. Семья — главная и самая устойчивая португальская традиция. Наш оплот. Единственное, что не дает нам увязнуть в грязи. Нигде в Европе так не ценят семью, как у нас в Португалии. И это вовсе не пережиток и не лозунг салазаровской пропаганды. Неужели и семья дала трещину?

Мы направлялись к Одивелашу — большому жилому массиву на северной окраине Лиссабона. Обогнули очередную современную достопримечательность города — крупнейший в Европе торговый центр «Коломбу», расположенный напротив другой, более старой — стадиона «Бенфика», находящегося на грани банкротства. Мы кружили в районе второго кольца, то удаляясь от него, то вновь въезжая на трассу, взбираясь все выше. С вершины холма открывался чудный вид на Одивелаш — двадцать квадратных километров ветшающих высотных коробок, опутанных, как всклокоченными волосами, паутиной телевизионных антенн. Вид удивительный, раздолье для строителей. Все это было возведено за считаные недели — тонкостенные бетонные коробки, никаких излишеств, — летом здесь было жарко, как в аду, зимой — холодно. Мне всегда тяжело дышалось в этих домах, воздух там был сперт и несвеж.

Мы поднялись на четвертый этаж бетонной коробки. Эта была построена одной из первых. Лифт не работал. Плитки пола потрескались и вываливались, на стенах виднелись следы протечек. На всех этажах гремели телевизоры и пахло едой. Стайка ребятишек, отделившись от стены, шмыгнула мимо.

Мы постучали в хлипкую дверь, за которой рассчитывали найти ведущего гитариста группы, с которой выступала Катарина. Открывший нам дверь мужчина был худ. Его усики казались плохо наклеенными и были такими же жидкими, как и его темные волосы. На нем была алая рубашка с короткими рукавами, расстегнутая до самого пупа. Двумя желтыми от никотина пальцами он теребил волосы на груди. Он сразу смекнул, что мы из полиции.

— Валентин Матеуш Алмейда дома? — спросил я.

Не говоря ни слова, он повернулся и пошел. Мы последовали за ним по узкому коридору. На ходу он стукнул в какую-то дверь.

— Валентин, — крикнул он, — полиция!

Вслед за ним мы прошли в кухню, где толстая женщина с вытравленными перекисью волосами и в очень тесной юбке бирюзового цвета убирала со стола остатки обеда. Она спросила мужчину, кто стучал. Он объяснил, и она подобралась, втянув живот. Мы еще раз постучали в дверь Валентина. В доме воняло жареной рыбой.

Валентин пригласил нас войти, но глаз не поднял, продолжая сидеть на кровати и играть на вынутой из розетки электрогитаре. У него была густая грива волос. Одет он был в футболку и джинсы. Тощий, с оливковой кожей, большими темными глазами и худыми впалыми щеками. Карлуш прикрыл дверь узкой, как пенал, комнаты, где стояли только кровать и стол, но книжных полок не было. Книги кипами громоздились на полу. Некоторые из них были на английском и французском.

— Ваш отец не очень-то интересуется вашими визитерами.

— Потому что никакой он мне не отец и даже не отчим. Просто очередной сожитель матери, очередной кретин, с которым ей не так одиноко… и, будьте уверены, ей я все это высказал.

— Что высказали?

— Что лучше уж жить одной, чем с таким клещом. Но как только она избавляется от одного, тут же к ней присасывается другой. Уж таковы они, эти клещи и те, кем они кормятся.

— Вы изучаете зоологию?

— Психологию, — сказал он. — А от зоологии никуда не денешься. Не дает о себе забыть.

— Вы знакомы с девушкой по имени Катарина Соуза Оливейра?

— Знаком, — отвечал он, вновь принимаясь перебирать струны гитары.

— Она скончалась — убита.

Его пальцы замерли на струнах. Взяв гитару за деку, он прислонил ее к изножью кровати. Подобравшись, он обдумывал новость, по-видимому его поразившую.

— Я не знал.

— Мы восстанавливаем последние двадцать четыре часа ее жизни.

— Я ее не видел, — поспешно проговорил он.

— Все двадцать четыре часа?

— Да.

— А когда вы ее видели в последний раз?

— В среду вечером.

— При каких обстоятельствах?

— Группа собралась обсудить предстоящее в конце недели выступление и репетиции в пятницу и субботу.

— Но пятница была вчера, — сказал Карлуш.

— Спасибо, что напомнили. В Одивелаше что один день, что другой — все одинаковы, — сказал он. — Но в среду мы поцапались, репетиций не было, ну и выступления, естественно, тоже.

— Из-за чего же вы поцапались?

— Творческие разногласия, — сказал он. — Тереза, клавишница… ее трахает один саксофонист, вот она и вбила себе в голову, что нам позарез нужен саксофонист. А я предложил…

— Не задвигать солистку? — встрял Карлуш.

Валентин повернулся ко мне — узнать мое мнение.

— Тут я вам не помощник, — сказал я. — Что было после «Пинк Флойд», мне неведомо.

— Насколько творческими были ваши разногласия? — поинтересовался Карлуш.

— Это ваш первый разумный вопрос, и на него вы сами в состоянии ответить.

— Ну а что такое Бруну, на чем он играет?

— На бас-гитаре.

— Были вы либо Бруну в каких-то отношениях с Катариной?

— Отношениях?

— Ну, трахали вы ее? — спросил Карлуш, на ходу усваивая непривычную лексику.

— У нас уговор — на работе всякие там шуры-муры запрещаются.

— Так что шансов у саксофониста было не много?

— Думаю, и без того у него их было кот наплакал.

— Ну а ваше собрание? Где оно происходило?

— В баре «Тока». Что вБайру-Алту.

— И после этого вы с ней не виделись — ни в четверг, ни в пятницу?

— Да.

— Вы в курсе, чем она занималась вчера?

— Полагаю, была в школе. Разве не так?

— А вы чем занимались?

— Сидел в Национальной библиотеке… весь день… до семи или половины восьмого.

Я дал ему визитку и попросил позвонить мне, если он что-нибудь вспомнит. Когда мы выходили, из кухни в коридор выглянула мать Валентина. Я вежливо попрощался с ней, но рядом с нами моментально очутился выросший как из-под земли «Клещ».

— Где был вчера Валентин? — спросил я.

— Дома его не было весь день и, считай, полночи, если не больше, — сказал он. — Часа в три появился.

Вид у женщины был мрачный, несмотря на яркую косметику, которую она только что наложила. Клещ, похоже, был бы рад, если б мы тут же на месте арестовали парня. Выйдя, мы прошли к раскалившейся от зноя машине. Я закурил, но после двух затяжек загасил сигарету.

— Он соврал, — сказал Карлуш. — Он с ней виделся.

— По-моему, стоит побеседовать с клавишницей, — сказал я, трогаясь.

— А что, обед нам не положен?

— Английский завтрак.

— Звучит не слишком обнадеживающе.

— Для вашего слуха. Вы же португалец.

— Мне говорили… — Он осекся.

— Что же именно вам говорили?

— Говорили, что вы были женаты на англичанке.

— На ваш взгляд, это имеет какое-то значение?

— Думаю… Я удивился, когда вы в разговоре упомянули «Пинк Флойд».

— В семидесятых я жил в Англии.

Он кивнул.

— Ну, и что еще вам говорили? — спросил я, удивленный: оказывается, мне за спиной перемывали косточки.

— Говорили, что вы… ну, не как все.

— Почему, по-вашему, вас ко мне прикомандировали? Не из желания ли согнать в одно место всех чудаков и тех, кто с приветом, и разом от них избавиться?

— И вовсе я не с приветом!

— А всего лишь зануда? Еще бы! Португалец, не принимающий участия в разговорах о бабах, машинах и футболе! Что после этого они должны были подумать о вас?

— Что я хороший спортсмен.

— У них и без вас сыгранная команда.

— Что у меня нет денег на машину.

— Нет, не в этом дело.

— Я работал в гараже, но разбираюсь только в старых неходовых моделях, таких как «альфа-ромео».

— Ну а как насчет баб?

— Подружки у меня нет.

— Вы голубой?

На этот вопрос он отреагировал так, словно я пырнул его ножом.

— Нет, — отвечал он, смертельно обиженный.

— Ну а если и были бы, тоже ведь небось мне не признались бы, правда?

— Но я не голубой!

— По-вашему, кто-нибудь из наших коллег-полицейских ведет подобные беседы?

Он отвернулся к окну.

— Вот почему они и соединили нас, — сказал я. — Оба мы здесь чужаки. И оба с приветом.

14

Суббота, 13 июня 199…

Телейраш, Лиссабон.

Португалия.

Мы пообедали bifanas, сандвичами с горячими ломтиками свинины, — эдакая англо-португальская разновидность обеда. Я постарался вернуть себе расположение Карлуша и развеять его обиду. Мы заказали кофе, и я безропотно отдал ему свой сахар. Он расспрашивал меня о жене, чего никто другой никогда не делал. Интересовался, каково это, быть женатым на англичанке.

— Вы имеете в виду, в чем было наше различие?

Он пожал плечами, словно сам не зная, что он имел в виду.

— Единственное, из-за чего мы ссорились, — это воспитание нашей дочери Оливии. Из-за этого между нами происходили настоящие баталии. И с моими родителями она из-за этого тоже воевала. Различие традиций. Вам должно быть известно, как с этим обстоит дело в Португалии.

— Нас в детстве нещадно балуют.

— И обожают сверх меры. Возможно, так проявляется романтический взгляд на детство, представление о нем как о золотой поре, которую ничем нельзя омрачать, — сказал я, вспоминая давние наши споры. — Мы холим и лелеем наших детей, всячески показываем им, что они наше сокровище и дар свыше. И тем самым прививаем им убеждение в их исключительности. Тем не менее вырастают они по большей части уверенными в себе и счастливыми. Англичане же на этот счет другого мнения. Они более прагматичны и не проявляют к детям снисходительности. Во всяком случае, моя жена ее не проявляла.

— И какой она выросла… ваша Оливия? — спросил он с запинкой.

— Как выяснилось, английское воспитание пошло ей на пользу. Ей шестнадцать лет, но тянет она на все двадцать. Она в состоянии заботиться обо мне. Она и заботилась, что помогло ей справиться с собственными трудностями. И социально она хорошо адаптирована. Способна самостоятельно преодолевать жизненные сложности. Прекрасно шьет. Шитьем увлекалась жена. Бывало, они с женой по целым дням рукодельничали и болтали. Но, на мой взгляд, безоблачным такое детство не назовешь. Иной раз это выводило меня из себя. Когда Оливия была совсем маленькой, жена отказывалась ее слушать, если та говорила то, что жена считала чепухой. С обычной детской чепухой дочка отправлялась ко мне… И знаете, это сказывается и по сей день. У нее выработалась потребность постоянно самоутверждаться, и если уж говорить, то интересно. Но ведь трудно постоянно соответствовать выработанным самой высоким стандартам. Однако мне лучше заткнуться, не то вам придется до самого вечера сидеть здесь и слушать мои разглагольствования.

— А как ваша жена относилась к португальцам?

— С симпатией. Почти всегда.

— А вы высказывали ей свое мнение?

— Насчет того, что мы не очень-то любим друг друга? Она это знала. Но надо сказать, что англичане друг к другу относятся и того хуже. Португальцы, по крайней мере, так она говорила, не презирают иностранцев, как англичане. А еще она говорила, что я предубежден против своих соотечественников, потому что постоянно общаюсь с проходимцами и убийцами.

— Но не могла же она симпатизировать всем португальцам!

— Она не любила бюрократов-чиновников. Но я объяснял ей, что корни этого восходят еще к инквизиции.

— Однако было же что-то, что ей в португальцах не нравилось? Что-то особо ей неприятное.

— Неточность в программах телепередач.

— Бросьте. Она же не была дурой.

— Она ненавидела португальских автомобилистов. Особенно тех, кто подрезал женщин за рулем. Она говорила, что только это делает ей понятным слово «мачо». Она всегда была уверена, что погибнет в автокатастрофе. Так оно и произошло.

Воцарилось молчание, но Карлуш и тут не угомонился:

— Нет, наверняка было что-то важнее.

— Она говорила, что самый верный способ оказаться задавленной — это встрять между португальцем и его стремлением пообедать.

— Ну, к нашему с вами обеду это не относится. Впрочем, чего не съешь с голодухи… Ну а еще?

Похоже, пытать меня Карлуша заставляли какие-то собственные комплексы.

— Она считала, что нам недостает веры в собственные силы.

— Вот!

— Еще вопросы будут?

Их не было.

Клавишница Тереза Карвалью жила с родителями в Телейраше, районе, расположенном неподалеку от Одивелаша, но далеко превосходящем последний по части комфортабельности и зажиточности его обитателей.

Здесь селятся те, кто в достаточной мере оброс жирком. Особняки, пастельные краски, охранные системы, закрытые парковки, тарелки спутникового телевидения, теннисные корты; десять минут езды до аэропорта, пять — до футбольного стадиона и «Коломбу». Несмотря на наличие всех современных средств связи, здесь царила мертвая тишина и казалось, что шагаешь по кладбищу между роскошными склепами.

Семья Карвалью обитала в пентхаусе. Лифт был в исправности. Анголка-горничная заставила нас ждать, пока сеньор Карвалью проверял наши удостоверения, после чего она провела нас к нему в кабинет. Он сидел за столом, сцепив волосатые руки и положив локти на стол. На нем была красная рубашка поло, и густая поросль лезла из ворота. Голова была совершенно лысой, коричневой, как орех, а усы такими густыми, что подравнивать их ему, должно быть, приходилось особыми инструментами. Глядел он исподлобья, набычившись. Точь-в-точь бык, спину которого пронзили шестью бандерильями. Горничная закрыла дверь, щелкнув замком так тихо, словно этого угрюмого быка мог разъярить даже малейший шум.

— О чем вы собираетесь говорить с моей дочерью? — спросил он.

— Это не первый случай визитов полицейских в ваш дом, — сказал я. — У вашей дочери уже были неприятности с полицией, не так ли?

— Никаких неприятностей у нее не было, что не помешало полицейским попытаться ей их доставить.

— Мы занимаемся убийствами, а не наркотиками.

— А, так вы в курсе.

— Чистая догадка, — заметил я. — О чем они ее спрашивали?

— Об изготовлении и распространении.

— Чего?

— Экстези, — сказал он. — Был задержан ее преподаватель химии в университете. Чтобы облегчить свою участь, он назвал несколько имен. В том числе и моей дочери.

Я объяснил ему суть дела, и раздражение его мало-помалу начало ослабевать. Он пошел за дочерью, а я позвонил на мобильник Фернанде Рамалью. Вразрез с ее увлечением марафонским бегом заключения она выдавала со скоростью спринтера.

— По интересующей вас проблеме, — сказала она, — могу сообщить, что смерть наступила между шестью и шестью тридцатью вечера в пятницу. В результате асфиксии, вызванной давлением больших пальцев на дыхательное горло (следы ногтей на шее отсутствуют). Кроме того, имел место удар в затылок — единичный и очень тяжелым предметом. Предположительно нечто вроде кувалды. Задушена она была уже в бессознательном состоянии. Свидетельств серьезного сопротивления я не обнаружила — ссадин на теле нет, если не считать ссадины на лбу от удара о сосновый ствол. В ране найдены частички коры. Под ногтями чисто. Обращают на себя внимание следы сексуального контакта, как обычного, так и анального. Были использованы презервативы, следы семенной жидкости отсутствуют, но в анусе наличествуют следы лубриканта на водной основе, а воспаленный сфинктер заставляет предположить, что ранее аналогичным сексом она не занималась. Теперь о крови. Группа крови у нее редкая — четвертая, резус отрицательный, в крови наличествует незначительное количество метилендиоксиметамфетамина, известного также как экстези. К тому же она курила канабис, и имеются следы кофеина.

— А что в желудке?

— Она не обедала.

— И это все?

— Даже такой скоростной анализ вас и то не устраивает!

— Вы же отлично знаете, Фернанда, как мы ценим вашу работу, — заверил я ее.

Она повесила трубку.

У Терезы Карвалью были длинные лиловые волосы, а краска на веках, помада и лак на ногтях фиолетового цвета. Одета она была в черную куртку, черную мини-юбку, черные колготки и лиловые, по щиколотку, «мартенсы». Усевшись в кресло в углу кабинета, она положила ногу на ногу. Сеньор Карвалью вышел, и мы остались в тишине, нарушаемой только чавканьем Терезы — она жевала жвачку.

Звуков шагов сеньора Карвалью от двери слышно не было. На нас Тереза не глядела, а уперла взгляд в одну точку над головой Карлуша. Приоткрыв дверь, я сказал сеньору Карвалью, что поговорю с ним позже. Он удалился, как медведь в берлогу. Когда я вновь уселся на место, то заметил, что в глазах Терезы промелькнуло нечто похожее на доверие.

— Из того, что будет здесь сказано, ничего не выйдет за пределы этой комнаты, — заверил я ее.

— Папа говорит, что вы из отдела убийств. Я никого не убивала, так что волноваться мне нечего, — сказала она и выдула пузырь из жвачки.

— Общались вы с кем-либо из группы после вашей размолвки в среду вечером? — спросил я.

Такое начало означало большую осведомленность, и по ее бегающим глазам я понял, что она это уловила.

— Нет, не общалась. С чего бы?

— И Катарину вы в последний раз видели в среду?

— Да, в среду. А что, с ней что-то произошло?

— Почему вы так решили?

— С ней что угодно могло произойти.

— Почему? — спросил Карлуш.

— А на вид сама невинность. Правда?

— Вы говорите так, потому что она голубоглазая блондинка?

Девушка опять щелкнула жвачкой и задрала одну обутую в «мартене» ногу на перекладину кресла.

— Продолжайте, Тереза, — сказал я. — Расскажите нам, что вы думаете о Катарине.

— Что головой она здорово ушибленная.

— В каком смысле? Ненормальная, тупая или слишком нервная?

— Ей ведь еще и шестнадцати нет, так?

— Так.

— Может быть, вам и попадались тридцатилетние шлюхи с ее опытом, мне же как-то…

— Надеюсь, что это не наговоры, Тереза.

— Так мальчишки говорят. Сходите сами в кампус, порасспрашивайте.

— Вы ее не любили.

— Да, не любила.

— Вы ей завидовали?

— Завидовала?

— К примеру, ее голосу.

Тереза фыркнула.

— Или успеху у мальчиков?

— Я уже сказала, что она просто шлюха, и больше ничего.

— Ну а Бруну и Валентин?

— Что — Бруну и Валентин?

— Ответьте на вопрос, — сказал Карлуш.

— Не слышу вопроса.

— Давайте-ка лучше о группе, — сказал я, пытаясь утихомирить Карлуша, который, судя по всему, опять закипал. — Расскажите о вашем конфликте.

— Мне перестала нравиться музыка, которую мы играем.

— Я имел в виду, как происходила ссора. Повздорили и разошлись? Или кто-то объединился против кого-то?

— Не знаю, чем все это закончилось. У меня было свидание в Байру-Алту.

— Не с саксофонистом ли, случайно? — спросил я, и она оторопела.

— Нет, не с ним, — сказала она так тихо, что нам пришлось податься вперед, чтобы расслышать.

— Чем еще он занимается, кроме саксофона?

Она не ответила. Лишь сунула палец в рот и закусила ноготь.

— Этот саксофонист… не он ли читает вам в университете лекции по химии?

Она кивнула. В лиловом глазу показалась крупная слеза. Она принялась внимательно изучать свою коленку.

— Разве не с ним вы были в тот вечер, когда произошла ссора в группе?

Она мотнула лиловой гривой волос.

— И вы его не видели? — спросил я.

Она прикрыла веки, и крупная фиолетовая слеза скатилась по ее щеке.

— Может быть, тем же вечером позже вы видели его с Катариной Оливейрой?

— Она украла его! — выпалила девушка и шмыгнула носом. — Украла у меня!

— И потому в отдел по борьбе с наркотиками поступил звонок, что университетский преподаватель химии производит и распространяет экстези?

Вскочив, она схватила с отцовского стола бумажные салфетки. Лицо у нее было в слезах, как после побоев.

— Где вы были вчера вечером?

— В «Алфаме» на празднике.

— Как долго?

— Почти весь день я провела дома, занималась, а потом часов в семь за мной заехали друзья.

Я велел ей записать имена этих друзей и их телефоны.

— А вы так и не сказали мне, что произошло с Катариной, — сказала она.

— Вчера вечером она была убита.

— Но я ее и пальцем не трогала! — поспешно сказала она. Авторучка застыла в ее руке.

— Как вы думаете, Валентин либо Бруну находились с ней в сексуальной связи?

— Валентин, тот точно был. Ведь это он нашел ее. А Бруну не был. Боялся Валентина.

— Как это «нашел»?

— Услышал ее пение и притащил в группу.

— А почему вы думаете, что у них были сексуальные отношения?

— Ну, это в духе Катарины.

— Но вы же ничего такого не видели, правда?

Она подняла глаза.

— Нет, — сказала она. — Ничего такого я не видела.

Мы поднялись, чтобы уйти.

— Вы ведь не расскажете полицейским в отделе наркотиков, что это я звонила? — спросила она.

— Если ваш преподаватель невиновен, то скажу.

Она только покачала головой.

— Ну а вы сами? Невиновны?

— Они пытаются доказать, что я помогала ему в изготовлении, но это не так.

— А распространяли?

— Нет, — сказала она и поджала губы.

— В день гибели у Катарины в крови были следы экстези.

— Я тут ни при чем. Я ей ничего не давала.

— Ну а Валентин и Бруну?

— Нет, — сказала она резко, решительно.

Явно ложь.

Я пристально посмотрел ей в глаза, и она не выдержала — отвела взгляд. Она лихорадочно соображала, как поправить ситуацию, как понравиться мне. Малопривлекательная девушка. И к тому же лгунья.

— Чтобы понять Катарину, — сказала она, — надо было слышать ее голос. В нем было столько боли.

Мы ехали по пустынным улицам Лиссабона в первый по-настоящему знойный летний день. С запруженной, как обычно, толпами народа Кампу-Гранде мы спустились от Салданьи к гигантской развязке у Маркеш-де-Помбал и въехали на безмолвную, жарившуюся на солнце Ларгу-ду-Рату.

— Ну и дрянная же девчонка эта Карвалью, — процедил сквозь зубы Карлуш, так, словно рот его был полон гвоздей. — Такие, как она, только зря небо коптят — ноль без палочки, а туда же! Строит из себя, а сама выросла на всех этих ублюдочных салазаровских лозунгах и ни шагу от них не отступит! Привыкла получать что хочет, а если не удается, пускай и другие не имеют. Доносит на всех, спасая собственную шкуру. Врет и не краснеет. И все время начеку, чтобы сказать то, что вам хочется услышать. Льет грязь на своего преподавателя, обливает помоями Катарину, а потом вдруг — здрасте пожалуйста! — и он пропищал: — «Чтобы понять Катарину, надо было слышать ее голос. В нем было столько боли». Можете быть уверены, что не сама она это придумала. Ха! Все они одним миром мазаны!

— Кто «все»?

— Эти буржуазные девчонки. Ничего своего — все заемное! Пустышки! Дырки от бублика!

— Что ж, и Катарина, по-вашему, дырка от бублика?

— Да нет, похоже, внутри у нее было побольше, чем у всех у них, вместе взятых, вот они и спешат полить ее грязью, расписывают, какая она была шлюха. Только пока что из всех ее знакомых мы ни одного хоть сколько-нибудь стоящего не видели.

— Что укрепляет вас в желании найти ее убийцу?

— Конечно. А что, это возбраняется?

— Нет, просто спросил.

— Если она была такой же пустышкой, как эта Тереза Карвалью…

— Вот интересно: как вы относитесь к чернокожим? — перебил я его.

Он бросил на меня взгляд, пытаясь понять подоплеку вопроса.

— Я не имею расовых предрассудков, если вы про это спрашиваете.

— А если бы у вас была дочь и она вдруг захотела выйти замуж за черного?

— Возможно, мне следует вам задать этот вопрос.

— Я не был бы в восторге, — сказал я. — Ну, вот вы меня и уличили.

— Да, добрый старый расист-полицейский.

— Что вовсе не означает, будто я считаю всех чернокожих преступниками, — сказал я. — Я жил в Африке, знаком с африканцами, и многие из них мне нравятся. Но дело в том, что у нас полно людей, зараженных расизмом. Я не хотел бы, чтобы моя дочь почувствовала это на себе, если этого можно избежать.

Мимо промелькнула темная зелень парка Жардин-да-Эштрела. Казалось, там царит сонная прохлада. Возле Базилики я круто взял вверх и стал подниматься в Лапу. Этот район, принадлежащий иностранным посольствам, — тихая гавань богатства над доками и причалами Алькантары, — возможно, был спроектирован так специально, чтобы богачи могли видеть, откуда плывут к ним денежки. Мы припарковались на центральной площади возле многоквартирного дома вблизи старого, полуразрушенного паласиу, обнесенного лесами и с табличкой разрешения на проведение строительных работ.

Мы позвонили. Никто не ответил. Садовник подстригал росшие по обеим сторонам ограды кусты.

— Это дворец Ду-Конде-душ-Оливайш, — сказал я Карлушу. — Сколько я себя помню, он заперт и в руинах.

— Но сейчас, похоже, его восстанавливают.

Я окликнул садовника, смуглого старика, похожего на старого мула. Он прервал работу и, привалившись к ограде, вынул изо рта давно погасшую сигарету.

— Здесь бордель будет, — сказал он.

— Серьезно?

— Знаете, что требуется для хорошего борделя?

— Наверно, хорошие девочки.

— Чтоб комнат было побольше. Это здание как раз подходящее, — сказал он и захохотал хрипло, как астматик. Потом вытер лицо грязным носовым платком. — Да нет, шучу. Это будет еще один закрытый клуб для богатеев, которые не очень-то знают, как по-другому потратить свои денежки, на что им раскошелиться, из-под матраса заначку вытащить!

Карлуш одобрительно хмыкнул и вновь дернул звонок. Ответа не было. Садовник прикурил свою сигарету.

— В войну здесь нацисты жили, — сказал он. — А потом, когда их разбили, здание перешло американцам.

— Слишком оно велико для клуба.

— Люди-то они серьезные, эти богатеи. Так, по крайней мере, они про себя говорят.

И тут на звонок ответили. Очень тихо. Женский голос звучал так слабо и прерывисто, что трудно было разобрать слова. После пятого нашего объяснения она нас впустила. Мы поднялись по лестнице на второй этаж. У двери нас встретила женщина в толстой зеленой кофте и твидовой юбке. Она уже успела забыть, кто мы такие, и после повторного объяснения сказала, что полицию не вызывала и в доме у нее все в порядке. И стала закрывать дверь трясущейся от болезни Паркинсона рукой.

— Ничего страшного, мама, — произнес голос из-за ее спины. — Они приехали поговорить со мной. Не надо волноваться.

— Я зачем-то отослала горничную… вот вечно все приходят в ее отсутствие, и мне надо вставать и отвечать на звонки, а я плохо слышу через этот…

— Ничего, мама. Горничная скоро вернется.

Мы прошли в гостиную вслед за женщиной, которая прошаркала туда, опираясь на руку сына. Стены от пола до потолка были в книжных полках, просветы же в основном заняты картинами — живописью, акварелями, карандашными рисунками. Парень усадил женщину у стола, на котором стояли большое зеркало и графин с чем-то, похожим на темный портвейн, и провел нас в другую комнату.

Одет он был в футболку и джинсы. У него были длинные прямые волосы с пробором посередине и унылое, невыразительное, как бы застывшее лицо. Говорил он, почти не открывая рта. В этой комнате на стенах висели рисунки и наброски, ни один из которых не был заключен в рамку.

— Кто ж тут у вас художник? — спросил Карлуш.

— У мамы была галерея… это все, что осталось от собрания.

— У нее больной вид.

— Она и больна.

— Вас предупредил Валентин?

— Он позвонил.

— Когда ты в последний раз трахался с Катариной? — спросил я, и Карлуш вздрогнул, как будто вопрос был обращен к нему.

Бруну отшатнулся и нервно поправил волосы.

— Что? — переспросил он, приоткрыв рот чуть пошире, наподобие щели в раковине моллюска.

— Ты слышал.

— Я вовсе не…

— Так утверждает Тереза Карвалью. Что с ней трахались ты, Валентин и половина университета.

Он выглядел как раздавленный паук. Если Валентин и подготовил его к чему-то, то явно не к этому. Парень проглотил комок в горле.

— Что там велел тебе сказать Валентин, мы слушать не собираемся, — предупредил я. — Речь идет об убийстве, и, если через две секунды я пойму, что ты врешь и чинишь препятствия следствию, я на все выходные запру тебя в обезьяннике. Тебе приходилось бывать там раньше?

— Нет.

— Знаешь, кто там сидит?

Ответа не было.

— Сутенеры, проститутки, наркоманы, алкоголики, карманники — словом, мразь всех мастей, которую слишком опасно оставлять на свободе. Дневной свет туда не проникает. Воздух спертый. Кормят помоями. Я это тебе устрою, Бруну. А за твоей матерью приглядит горничная, так что я не постесняюсь это сделать. Поэтому забудь про Валентина и выложи нам все как есть.

Стоя возле окна, он повернулся в сторону Тежу, видимой за деревьями. Похоже, долго размышлять он не собирался.

— В пятницу днем, — сказал он в стекло.

— Где?

— В пансионе «Нуну». Это возле Праса-да-Алегрия, в том районе.

— Когда?

— Между часом и двумя.

— Наркотики присутствовали?

Бруну отлепился от окна, сел на кровать. Он сидел согнувшись, уперев локти в колени, и говорил, глядя в пол:

— Мы приняли по таблетке экстези и выкурили косячок.

— Кто принес?

Он не ответил.

— За хранение и распространение мы никого привлекать не будем, — сказал я. — Мне просто надо составить полную картину. Я желаю знать все детали, представлять себе каждую минуту того дня так же ясно, как будто пережил это сам. Может, это была Тереза Карвалью?

— Валентин, — сказал он.

— Там был и Валентин? — спросил Карлуш.

Глядя в окно, парень кивнул.

— Так вы трахали ее вдвоем?

Бруну сжал рукой лоб, словно пытаясь выдавить оттуда воспоминание.

— Как это было?

— Валентин сказал, что с ней это можно.

— И так и оказалось?

Он развел руками, плечи его передернулись.

— Так кто же из вас трахнул ее сзади? — спросил я.

Он закашлялся, не то всхлипнув, не то рыгнув, обхватил голову руками и застыл, скрючившись, словно в ожидании авиакатастрофы.

15

Суббота, 13 июня 199…

Одивелаш, Лиссабон, Португалия.

Я высадил Карлуша с Бруну возле полицейского участка на Руа-Гомеш-Фрейре, чтобы Карлуш мог записать его показания, и поехал назад в Одивелаш за Валентином.

В доме и теперь гремели телевизоры и магнитофоны, стены так раскалились, как будто у здания поднялась температура.

Клещ открыл дверь и, ни слова не говоря, повернулся и пошел прочь. По пути он, также мимоходом, стукнул в комнату Валентина и удалился в кухню, где занялся бутылкой «сагреша».

— Полиция! — возгласил он поверх горлышка бутылки.

В дверях показалась мать Валентина. Я забарабанил в фанерную дверь и барабанил, пока Валентин рывком не распахнул ее.

— Собирайся, едем, — сказал я. — Вещи тебе не понадобятся.

— Куда это вы его увозите? — всполошилась мать.

— В город.

— Что он натворил? — Отскочив, как мячик, от дверного косяка, она ринулась за мной по коридору.

Клещ остался в кухне. Он прихлебывал пиво, покручивая свои жидкие усики, и, казалось, наслаждался происходящим.

— Он поможет нам в расследовании убийства одной девушки.

— Убийства? — воскликнула она, порываясь обнять сына, как если бы уже прозвучал приговор.

— Пошли, — сказал он и повернулся к ней спиной.

Мы сели в машину. Всю дорогу, пока мы по жуткому солнцепеку добирались до города, Валентин, высунув локоть, барабанил пальцами по кузову, — исполнял соло ударника.

— А где твой отец? — спросил я.

— Смылся давным-давно. Я и не помню его совсем.

— Сколько тебе тогда было?

— Слишком мало, чтобы запомнить.

— Ты, должно быть, хорошо учился, если поступил в университет.

— Видели бы вы, какие олухи туда поступают.

— Как ты относишься к матери?

— Она моя мать. Этим все сказано.

— Сколько ей лет?

— А сколько дадите?

— Не знаю. Трудно сказать.

— Из-за всей этой косметики, что ли?

— Ее сожитель выглядит моложе.

— Ей тридцать семь. Устраивает?

— А тебя он?

Он прекратил барабанить по крыше.

— Где это они вас откопали? — недоуменно спросил он. — Такое чудо-юдо?

— Просто в моем окружении редко кто проявляет интерес к людям. В этом смысле я один из немногих… Что не означает, что я всегда любезен со всеми. А теперь все-таки ответь, что ты думаешь о матери.

— Что за бред… — процедил он сквозь зубы.

— Ты же психологию изучаешь в университете.

Он вздохнул, как человек, испытывающий невыносимую скуку:

— Я думаю, что моя мать прекрасный человек с твердыми моральными устоями и этическими принципами, в основном направленными на…

— Спасибо, на этот вопрос ты ответил, — сказал я. — А теперь скажи: подружка на данный момент у тебя имеется?

— Нет.

— А были?

— Иногда. Временами.

— Что тебя в них привлекало?

— Вы что, в «Космополитен» подвизаетесь в свободное от работы время?

— Отвечай, или получишь локтем в ухо.

— Вообще-то это я их привлекал, а не они меня.

— Ты обладаешь таким магнетизмом?

— Я просто говорю что есть. Никогда не ухаживал за девушками, они сами ко мне липли.

— Какого рода девушки?

— Разные. Из среднего класса, из обеспеченных семей, желавшие попробовать что-то новенькое, те, что хотели парня покруче, чем эти их набитые дураки, педрилы с мобильниками, которые никогда не звонят.

— Но ты был им не по зубам — характер слишком многогранный. Нет, не то слово. Слишком причудливый.

— Да они и не люди вовсе, инспектор. Так, малые дети во взрослых костюмах.

— А Катарина… что она, тоже такая же?

Он кивнул и ухмыльнулся, словно заметил крючок, на который я собирался его поймать.

— Вы, похоже, забываете, что Катарина никогда не была моей подружкой.

— Но тебя она заинтересовала? — сказал я. — Ведь это ты нашел ее.

— Нашел?

— Услышал, как она поет. Привел в группу. Это ты ее преследовал, не она — тебя.

— Но это еще не значит, что она была…

— Что она была не такой, как все, правда ведь?

Он опять забарабанил по кузову.

У входа в полицейский участок у меня состоялась небольшая перепалка с дежурным, моим хорошим знакомым, отказывавшимся признать меня, пока я не показал ему удостоверение с фотографией, на которой я запечатлен с бородой. Похоже, меня перестают узнавать…

Оставив Валентина в приемной, я поднялся наверх к себе в кабинет, где молча сидели Бруну с Карлушем. Я прочел запись показаний и велел Бруну подписать их.

— Условились ли Валентин и Катарина встретиться в пятницу после занятий?

— Она по пятницам всегда уезжала в Кашкайш.

— Ты видел Валентина в пятницу вечером?

— Да. Мы встретились в Алькантаре часов около десяти.

— Что он делал между двумя и десятью часами?

— Не знаю.

— Чувствовалось ли в нем что-то необычное, когда вы встретились? Какое-то волнение?

— Нет.

— Тереза говорит, что Катарина переспала со всем университетом. Это правда?

— На то, что говорит Тереза, полагаться нельзя. Источник ненадежный.

— Она говорит, что в среду вечером, после ссоры в вашей группе, видела Катарину с ее преподавателем по химии.

— Вот уж не знаю.

— А куда ты сам отправился после той ссоры?

— Домой. И допоздна писал реферат, который надо было сдать в четверг утром.

— А Валентин с Катариной?

— Я оставил их в баре «Тока» в Байру-Алту.

Мы вышли на лестницу, и я сказал ему, что через пять минут он может отправляться домой. После чего мы с Карлушем повезли Валентина в пансион «Нуну» на Руа-да-Глория — узкой улочке, ведущей с Праса-да-Алегрия к фуникулеру от Рештаурадореш до Байру-Алту. В это время дня проституток на улице почти не было. А те, что постарше и поплоше, сидели по барам за кофе, поглядывая оттуда через стекло. В зеркальце заднего вида отражалось лицо Валентина — уверенное, с твердыми чертами.

Конторка портье находилась на третьем этаже четырехэтажного здания девятнадцатого века, с фасадом, облицованным плиткой, и балкончиком на втором этаже. Широкая деревянная лестница была грязной и обшарпанной. За конторкой стоял мужчина и читал газету. Лампа над его седой головой освещала на стене паутину и въевшуюся грязь. Мужчина был небрит и рассеянно курил. Судя по складкам обвисшей кожи в вырезе рубашки, некогда он был толстяком, но потом резко похудел.

По взгляду, который он бросил на нас, было видно, что он догадался, кто мы — двое полицейских и подозреваемый. Он выпрямился, потом почесал пальцем щетину под нижней губой; дым сигареты заставлял его прищуривать один глаз. Лицо у него было серым, как будто на нем оставила след какая-то прежняя грязная работа, возможно в шахте.

— Вы Нуну? — спросил я.

— Он умер.

— А вас как зовут?

— Жорже.

— Вы здесь заправляете?

Не вынимая изо рта сигареты, он кивнул.

— Я знаю, кто вы, — сказал он.

— Значит, предъявлять вам удостоверение нет нужды.

— И все же лишним не будет.

Мы достали наши документы, и он долго изучал их, не беря, однако, в руки.

— Вам без бороды лучше, — сказал он мне.

— Узнаете этого парня? — спросил я.

Взгляд у Жорже стал сонным, как у удава, заглотавшего лошадь, копыта которой застряли у него в желудке. Он затянулся несколько раз, поморщившись, раздавил окурок и выставил нам на обозрение ряд желтых зубов с кусочками застрявшей между ними пищи.

— Вы хотите сказать, что он бывал здесь раньше, и, видимо, мне надо согласиться с этим, но… — Он не докончил фразы и, достав регистрационный журнал, пролистал пустые страницы.

— Возможно, вам стоит вытащить журнал «Комнат на час».

— Но если они заняты…

— Мы хотим посмотреть комнату наверху. Они все свободны?

— Если заперты, значит, заняты.

— У вас что, дел невпроворот? — сказал я, и Жорже призадумался. — Я желаю осмотреть все комнаты, как запертые, так и незапертые.

Он подтянул брюки и вылез из-за конторки. На нем были шлепанцы. Я проследовал за его серыми заскорузлыми пятками на верхний этаж.

— Сколько у вас тут комнат?

— Четыре, — отвечал он, на этот раз коротко, потому что, поднимаясь по лестнице, запыхался.

Наверху он долго не мог откашляться, а откашлявшись наконец, сплюнул в платок.

— Ну и что теперь? — спросил он, тыча пальцем в Валентина.

— Это не ко мне, — сказал Валентин. — Я вообще не знаю, зачем я здесь.

— Помнишь, что я пообещал тебе заехать локтем в ухо? — спросил я.

— Слыхал? — сказал Валентин, обращаясь к Жорже. — Это он угрожает.

— Тебя я не вижу, его не слышу, — сказал Жорже. — У меня уж который год как все органы отказали.

Валентин покосился на одну из дверей, и Жорже распахнул ее широким жестом лакея старой выучки.

Войдя, Валентин занял позицию подальше от меня — на другом конце кровати. Карлуш устроился на табуретке возле двери, которую поспешил прикрыть. Я вымыл руки над раковиной, поглядывая в зеркало на Валентина, и похлопал влажными ладонями по щекам, чтобы было не так жарко. Потом потряс руками в воздухе, стряхивая капли, поправил галстук и снял пиджак. В комнате было жарко, несмотря на закрытые ставни.

— Ну, давай, Валентин, выкладывай.

— Да вы же знаете, как это было.

— Итак, теперь ты вдруг вспомнил, зачем ты здесь, — сказал я. — Но мне хочется услышать все от тебя самого. Ведь устроил все это ты. Ты сказал Бруну, что с Катариной это можно, так изложи же теперь свою версию.

— Она сказала, что хочет испробовать это, но только со знакомыми парнями.

— Так и сказала? То есть предложила это она. Пятнадцатилетняя девчонка делает интересное предложение парню, которому уже двадцать один?

— Двадцать два, — уточнил он и, выждав секунды две, добавил: — Наводит на размышления, инспектор, правда?

— О том, что и твоей матери было пятнадцать, когда она родила тебя? Ну и что из того? Это же вовсе не то же самое, что троим барахтаться в одной постели. Просто юная девушка оступилась, совершила ошибку.

От парня, чья жизнь возникла по ошибке, по комнате прокатились волны злобы. Он опустил голову, но, когда поднял ее, глаза его смеялись.

— Надо думать, в наши дни девушки взрослеют быстрее, инспектор.

— У меня есть дочь… Она немногим старше Катарины.

— И вы так уж точно знаете, что замышляет ее девственная головка?

— Во всяком случае, не барахтанье втроем в одной постели!

— Должно быть, вы обсуждали с ней это, если так уж уверены.

— Лучше заткнись, — сказал я, чувствуя, что закипаю.

— Вам, по крайней мере, должно быть известно, что современные девушки вполне откровенны в своих желаниях.

— А чего они раньше, по-твоему, желали? — поспешил мне на выручку Карлуш.

— Возвышенных чувств.

— Ну а теперь?

— Теперь они знают, что можно заниматься сексом и без любви, и хотят этого секса, — сказал Валентин. — Я не такой замшелый, как выросший до революции инспектор. Меня не пичкали католицизмом и салазаровскими проповедями: дескать, семья превыше всего, она краеугольный камень и прочее, место женщины — домашний очаг, а проституток и бродяжек долой, и так далее.

— Если это попытка самооправдания, то валяй, продолжай, — сказал Карлуш.

— Никакое это не самооправдание, просто взгляд на современных девушек типа Катарины, которая не была девственницей и предложила именно то, что предложила. А кроме того, объяснение причины, по которой инспектор в этом сомневается.

— Почему молодое поколение всегда считает, что секс изобрели именно они?

— Не изобрели, но привнесли в него революционные изменения!

Я почувствовал, как за ворот мне потекла струйка пота. Валентин начал уже вызывать у меня аллергию.

— Так что же такое ты расслышал в голосе Катарины, что стал обхаживать ее?

— Талант.

— Но должно было слышаться в нем и что-то другое, если сам великолепный Валентин, избалованный вниманием липнущих к нему девушек, стал обхаживать…

— Она была голубоглазой блондинкой. Для португалки необычно. Меня это и привлекло.

Наступившая пауза длилась несколько секунд, и Валентин удивленно поднял брови.

— Я хочу, чтобы ты немного подумал, прежде чем начнешь рассказывать о том, что здесь происходило. У тебя ведь хватит на это мозгов, не так ли?

— С чего начинать?

— Когда вы приняли наркотики?

— Как только поднялись сюда. У Бруну был косячок. Мы его выкурили. У меня были таблетки. Съели по одной. Предупреждая ваш вопрос, скажу, что это был экстези.

— Где вы его раздобыли?

— Купили на улице.

— Значит, не у Терезы, — сказал я.

— Ну, я думаю, Тереза немало помогла вам в расследовании. Так что и я вправе вам про нее рассказать. Да, экстези мы взяли у Терезы.

— И как он подействовал на вас? — спросил Карлуш.

— Экстези вообще раскрепощает. Как бы усиливает любовь к тем, кого уже и так любишь.

— Ну, значит, тебя это должно было толкать на онанизм, — радостно заключил Карлуш.

— Возможно, вас это и толкнуло бы, аженте, — отрезал Валентин.

— Комната выглядит так же, как вчера? — спросил я.

— Табуретка была правее сантиметров на десять, — сказал Валентин.

Я молча закатал рукав и показал ему локоть.

— Ладно, ладно, — сказал он, поднимая вверх руки. — Кровать мы подвинули.

— Покажи-ка.

Он передвинул кровать поближе к зеркалу.

— Твоя идея?

— Она сказала, что хочет себя видеть.

— И видела?

— Себя?

— Говорила она, что это именно то, Что она хочет увидеть?

— Я же сказал.

— Верится с трудом.

Он пожал плечами.

— Продолжай.

— Мы разделись.

— Как это происходило?

— Первым делом, как хорошие добропорядочные мальчики, мы разулись.

Последнее замечание заставило Карлуша вскочить с табуретки. От ярости у него побелели губы.

— Тихо, тихо, — сказал Валентин.

— Ты раздел ее? — осведомился я.

— Пока мы двигали кровать, она уже сама разделась.

— Самостоятельная девица, однако.

— Я же сказал, что это она все затеяла, — продолжал Валентин. — Она встала на колени на середине кровати и велела Бруну тоже встать на колени перед ней, а мне — пристроиться сзади и надеть презерватив. С Бруну ей пришлось повозиться — он слишком нервничал. Ну а я надел презерватив, вот и все.

— Ты кое-что опустил.

— Не думаю.

— Смазку.

— Она в этом не нуждалась.

— По-моему, при анальном сексе это делают всегда, а эксперт сказала, что в прямой кишке у нее обнаружены следы.

— Никакого анального секса у меня с ней не было. Это не для меня.

— Бруну говорил иначе.

— Что он сказал? Расскажите, что он говорил!

Я кивнул Карлушу, и тот перелистал странички записанных показаний. Потом прочел:

— «Она трогала и сосала мой пенис, в то время как Валентин имел ее сзади. У меня же секса с ней не было — ни вагинального, ни анального, и я так и не кончил».

— Но из этого не следует, что у нас с ней был анальный секс! Этого и не было! Бруну говорит истинную правду. Я поимел ее сзади, но секс был вагинальный! Можете сколько угодно бить меня локтем в ухо, но ничего другого вы из меня не выбьете.

— Но как тогда ты объяснишь заключение эксперта?

Молчание, во время которого Валентин теребил свою гриву и тер лоб. С его лба на пол капал пот.

— Должно быть, с ней был и кто-то другой, — сказал он.

— Когда вы ушли отсюда?

— Около двух часов дня.

— Бруну утверждает, что отправился домой, а вы с Катариной пошли к фуникулеру.

— Точно.

— Куда вы пошли?

— Спустились к Авенида-да-Либердаде[19] и сели на сорок пятый автобус. На Салданье она сошла, чтобы вернуться на занятия, а я доехал до Кампу-Гранде и пошел в Национальную библиотеку.

— И сколько же ты там пробыл?

— Я ушел оттуда уже после семи. Меня там видело много народу.

— У тебя есть машина?

— Шутите, инспектор!

— А чьей-нибудь машиной ты пользоваться можешь?

— У мамашиного сожителя есть машина. Но думаете, он мне ее даст?

— Давай вернемся к первому моему вопросу: что заставило тебя пригласить Катарину в вашу группу?

— Я же ответил.

— Что в ней такого особенного, Валентин? Что в ней так тебя привлекло?

Он облизнул пересохшие губы.

— Она не производила впечатления счастливой девушки, верно?

— Счастливой?.. — протянул он иронически, как бы удивляясь самой возможности такого определения.

— Так что же тебе в ней так понравилось, Валентин? Ее беззащитность? Страдальческий вид? Приятным показалось усилить это страдание?

— Вот сейчас, мне кажется, вам самое время начать расписывать, как я ненавижу свою мать! — воскликнул он с визгливым смехом. — Неужели там, где обучают полицейских, пользуется популярностью и учение Фрейда?

— Об этом спроси-ка лучше у аженте Пинту. Я мог и подзабыть, чему учат полицейских, — слишком много лет прошло с выпуска. Да и вообще Фрейд мне ни к чему — достаточно восемнадцати лет общения с тебе подобными.

Он перевел взгляд на Карлуша:

— Ну а вы, аженте, какую нелепицу для меня припасли?

— Ты поганый парень, — сказал Карлуш, спокойно выдержав его взгляд.

— Не будь ты тем, что ты есть, — сказал я, — не стал бы ты отвечать согласием, когда пятнадцатилетняя девчонка предложила тебе секс втроем, да к тому же в извращенной форме!

— Не было никакой извращенной формы! — выкрикнул он.

— Ты бы на это не пошел. Решил бы, что девочка не в себе. Ты же учишься на психолога, в конце-то концов! Ты бы понял, что такое поведение ненормально. Не будь ты таким подонком, ты бы помог девочке. Поговорил бы с ее родителями. Нашел бы ей врача. Но это все не для тебя, Валентин, да? Ведь человек-то ты дерьмовый. Глядишь на такую вот девчонку, а сам думаешь: попользуюсь-ка я ею, втопчу ее в грязь и словлю кайф!

— И только из-за того, что я не сказал, что обожаю свою мать, делать такие выводы! Смело мыслите, инспектор,очень смело!

— Но вчерашнюю встречу ты устроил именно ради этого, правда? Чтобы опустить Катарину до собственного уровня. Теперь остается только выяснить, не возникла ли у тебя мысль сделать и следующий шаг — убить девушку.

— Ну, для этого вам еще пахать и пахать!

— Ладно, пока что проведешь выходные в обезьяннике. Посмотрим, не освежит ли это твою память. А я тем временем получу разрешение на обыск в твоей комнате.

Двумя пальцами Валентин провел себе по носу, смахивая на пол капли пота. Он покачал головой, и я понял, что заботят его не те две ночи, которые ему предстоит провести в клетке.

16

Суббота, 13 июня 199…

Пансион «Нуну», Руа-да-Глория, Лиссабон, Португалия.

За Валентином прибыла полицейская машина. С ней я отправил и Карлуша получить ордер на обыск. Жорже снял целлофановую обертку с третьей за день пачки сигарет, а я вынул фотографию Катарины.

— Вы еще не покончили с этим? — спросил он, закуривая.

— А вы что, Жорже, недавно резко похудели?

— Болел. Подозревали, что у меня рак.

— А что оказалось?

— Просто плеврит.

— Зато помогает сбросить лишний вес, правда?

— Можете со мной не церемониться. Другие-то не церемонятся.

— Вы ведь человек наблюдательный и разбираетесь в людях?

— Да уж, кто только не проходил перед моей конторкой.

— Всю жизнь на этой работе? Другой не знали?

— Нет, пожалуй.

— Агентом были?

— Если и был, то так давно, что помнить этого никак не могу.

— Но кое-что небось крепко вам в память врезалось.

— Еще бы. Сувениров полно. Загляните как-нибудь ко мне, когда я не так занят буду. Я вам их покажу.

— А девушку эту помните? — спросил я, бросив ему на конторку фотографию. — Она здесь у вас побывала днем в пятницу с тем парнем и еще одним.

Наверно, у Жорже заслезились глаза, потому что он тут же отвел их, едва взглянув на снимок.

— Послушайте, инспектор, у меня репутация человека неболтливого. Если станет известно, что моя слабая память внезапно улучшилась и я играю в вопросы-ответы с полицией, заведение вмиг прогорит.

— Похоже, оно и сейчас не ломится от клиентов.

— Думаю, вы меня понимаете.

— Пожалуй, стоит к вам прислать проверочку.

— А почему так важно, чтобы я ее вспомнил?

— Через пять часов после того, как она отсюда вышла, она погибла. Ее убили.

Брови Жорже на секунду взлетели.

— Когда?

— Не смешите. Я же только что вам это сказал. В пятницу, днем, в шесть или шесть тридцать.

— В Лиссабоне?

— Возможно. Но тело нашли на берегу в Пасу-де-Аркуше.

Он кивнул и вытер тыльной стороной ладони небритые щеки.

— В обед в пятницу она была здесь. Вы уже знаете это, вы же допросили парня. Еще один здесь с ней был… Тоже студент.

— Откуда вы знаете?

— У меня же ключи, инспектор. Все проходят мимо меня… даже полицейские.

— Могу я от вас позвонить?

Я набрал домашний телефон учительницы Катарины. Она ответила сразу, будто ждала звонка. Я попросил ее уделить мне час времени. Она сказала, что будет дома. Я направился к лестнице, чувствуя на себе неотступный взгляд Жорже. Сделав два шага по лестнице, я услышал его вздох.

— Эту девушку вы здесь раньше видели? — обернувшись, спросил я.

Жорже перелистнул газетную страницу и опять поднес к губам сигарету.

— Вы слышали вопрос, Жорже?

— Слышал. И телефонный разговор ваш слышал. Слышал, что она еще в школе учится.

— Ей нет и шестнадцати, Жорже.

Он покачал головой, похоже, не слишком удивившись тому, до чего докатился мир.

— Она сюда довольно часто наведывалась. По пятницам, в обеденное время. С марта или апреля, по-моему.

— Так она проституцией занималась?

— Ну не поспать же здесь в одиночестве она сюда приходила, если вы про это подумали, — сказал Жорже, прикуривая новую сигарету от предыдущей. — Теперь девушки не такие, как прежде. Чистенькие, хорошо одетые, воспитанные. А сюда приходят подзаработать на карманные расходы, чтобы потом просадить их в выходные. Неохота им объясняться с папашей, зачем им понадобились тридцать тысяч эскудо на один субботний вечер. Профессионалки тоже это знают. Вот выйдете на улицу — понаблюдайте. Если девушка в короткой юбке и слоняется без дела, заклюют. Если вас интересует мое мнение… хотя сейчас оно, правду сказать, мало кого интересует, здесь всему виной героин.

— Вы кого-нибудь из ее клиентов знаете?

Жорже кинул на меня грустный взгляд и, словно извиняясь, постучал себя по виску.

— Сколько раз ваше заведение прикрывали?

— Ни разу, если только до…

— Хватит, Жорже. Надоело!

— Послушайте, инспектор, я же сотрудничаю со следствием! И в конце концов отвечаю на ваши вопросы…

— А можно, чтобы не в конце концов, а сразу?

Он задумался, явно мечтая поскорее от меня отделаться.

— Я вам скажу одну вещь. Не бог весть что, но, может, после этого вы все-таки от меня отстанете.

— Не обещаю.

— Вы не первый, кто интересуется этой девушкой. Я имею в виду — задает мне вопросы о ней.

— Вы говорите о каком-то другом полицейском?

— Возможно.

— Давайте выкладывайте, Жорже! Хватит тянуть! Это как зуб выдернуть.

— Мне показалось, он из полиции. Но удостоверения не показал, и я не стал ему ничего говорить.

— О чем он спрашивал?

— Поначалу делал вид, что просто гоняется за девушками и что положил глаз на эту. Я ему не поверил. Тогда он и сказал, что из полиции. Я попросил предъявить документ, но он отказался. Ну, я и сказал ему, что мне некогда с ним разговоры разговаривать, и он отвалил.

— И когда это было?

— Вскоре после того, как начала она сюда по пятницам наведываться.

— В апреле — мае? — спросил я, и он кивнул. — Опишите-ка его.

— Небольшого роста, коренастый. Волосы, похоже, седые. Был в шляпе, небольшой такой, черной, с полями, он ее не снимал, в сером твидовом пиджаке, белой рубашке. Брюки тоже были серые. Ни усов, ни бороды. Глаза карие. Ну и все.

— Вот теперь я уйду, Жорже.

— Спускайтесь не торопясь, — посоветовал он. — Я же не хочу, чтобы вы свалились с лестницы.

Я вышел в сумрак темной улочки. На улицу уже высыпали девушки, и я пошел к фуникулеру, спрашивая то одну, то другую, не видели ли они Катарину. Две мулатки припомнили ее, но накануне они ее не видели. Крашеная блондинка, стоявшая на одной ноге, потому что, задрав вторую, поправляла каблук, похлопав по фотографии, сказала, что Катарину знает, но не помнит, когда видела ее в последний раз.

Я спросил о ней и дежурного на фуникулере, посчитав, что того наверняка больше занимает жизнь вокруг, чем двести метров рельсов, но тот в ответ лишь пожал плечами. Я повернул назад по Руа-да-Глория, сел в машину и доехал до автобусной остановки на Салданье. Вокруг были новостройки — почти сплошь административные здания. Все были закрыты, но я все-таки нашел несколько мест, где сумел задать свой вопрос:

— Boa tarde, вы не видели этой девушки вчера часа в два — два пятнадцать? Нет? Спасибо. Adeus.[20]

Моя работа строится на интуиции, внутреннем чутье. Для многих моих коллег главное в работе — логические рассуждения. Они анализируют поведение подозреваемых, улики, показания, свидетельства, мотивы, сопоставляют их и выводят заключение. Я, конечно, тоже все это проделываю, но помимо всего этого что-то внутри подсказывает мне, что делать.

Антониу Боррегу однажды спросил меня, на что похоже это внутреннее чувство, и единственная аналогия, которая пришла мне в голову, — это аналогия с любовью. И тогда он предостерег меня, посоветовал быть крайне осторожным, потому что, как всем известно, любовь слепа. Довод убедительный. Но ощущение — это не любовь, хотя по силе иной раз и не уступает ей.

— Boa tarde, вы не видели эту девушку вчера часа в два — два пятнадцать? Нет? Спасибо. Adeus.

Меня иногда спрашивают, почему я выбрал эту работу, как будто сейчас я могу вдруг все это бросить и стать, например, поэтом! Я стал тем, кем стал, потому что в 1978 году, когда мы с отцом пробрались наконец назад на родину, найти другую работу не смог, а деньги нужны были.

Когда после пятилетнего проживания в Лондоне я очутился на Росиу, я понял, чего мне все эти годы не хватало: как ни странно, бедности. Так я это определил. В Африке этого было с избытком, поэтому я сразу и ощутил знакомое нервное беспокойство, порождение экономического упадка, когда невозможно досыта накормить людей. Это пульс голодной жизни. Теперь это прошло. На улицах, как и в любом европейском городе, царит спокойствие. Хотя стресс все еще ощущается.

— Boa tarde, вы не видели эту девушку вчера часа в два — два пятнадцать? Нет? Спасибо. Adeus.

И остался я на этой работе, потому что поверил в нее. Я охочусь за истиной и, так или иначе, вытаскиваю ее на свет божий. Мне нравится беседовать с людьми. И я не устаю поражаться способности людей лгать. Если человек привык лгать, это заставляет его постоянно лгать и себе самому. Такова уж натура убийцы. Наши тюрьмы забиты невиновными. Самое простое решение задачи и самое ее позорное решение — это упечь за решетку невиновного. Ложь возбуждает следователя.

— Boa tarde, вы не видели эту девушку вчера часа в два — два пятнадцать? Нет? Спасибо. Adeus.

Вот и сегодня мы повидали лжецов — адвоката, его жену, ее любовника, студента-психолога, маленькую нахалку из нуворишей, паренька из бывших богатеев. А взять этого портье в пансионе. Казалось, уж он-то будет лгать напропалую. У него и вид лжеца. А он не лгал. Уворачивался, старался увильнуть, но не лгал. В этом вся разница.

Ну а Валентин? Задатки в этом смысле у него будь здоров. Да и практика имеется. Наверное, врать начал еще с тех пор, как остался без отца. Он никому не верит. Даже родной матери.

Да, а главного-то персонажа я забыл. Жертва! Должно быть, случалось лгать и ей, но вот что действительно меня интригует, — это та игра, которую она вела с матерью. В чем смысл этой игры? Позвонить и вызвать ее? Зачем? Для чего? Продемонстрировать ей что-то? Чтобы доказать, что она лучше? Или чтобы наказать ее?

— Boa tarde, вы не видели эту девушку вчера часа в два — два пятнадцать? Нет? Спасибо. Adeus.

Чутье говорило мне: наблюдай за адвокатом. И пока это все. Что касается Валентина — тут все непонятно. Трудно допустить, что он позволил себе такое. Это, пожалуй, слишком для него. Поэтому, возможно, тут действовал и кто-то еще. Другой подонок, который, сотворив это, устыдился или испугался и убил ее. Впрочем, для нее это все было делом привычным. Жорже сказал, что она наведывалась в пансион регулярно, зарабатывая этим на карманные расходы. Любовник матери утверждал, что и с него она брала деньги. А Тереза Карвалью заявила, что Катарина переспала со всем университетом, включая ее преподавателя. Правда, Бруну сказал, что Тереза — источник ненадежный. Никто из них не знал Катарину. Только Валентин сумел узнать ее получше, но ему нужно от нее было одно.

— Boa tarde, вы не видели эту девушку вчера часа в два — два пятнадцать? Да? Видели?

Я находился в кафе на Авенида-Дуке-ди-Авила, через несколько домов от школы Катарины — лицея Д. Диниша.

— Она зашла сюда часа в два, — сказал бармен. — Я и раньше ее здесь видел — закажет кофе, выпьет, потом уходит.

— Почему вы ее запомнили?

— Я заступил в два, а через несколько минут появилась она. Кроме нее, в кафе тогда никого не было.

— С ней кто-нибудь был?

— Нет. Она постояла у стойки, ну, как я и говорил. Голубоглазая блондинка, в белом топе, юбка мини, ножки стройные, туфли такие тупоносые, со стразами на каблуках.

— Вы хорошо ее рассмотрели.

— А что, это запрещено?

— Почему вы обратили на нее внимание?

Опершись на стойку, он забарабанил по ней пальцами, взвешивая, что сказать. Я не сводил с него глаз, и он принял серьезный вид.

— Вы что, шутите?

— Ничуть.

— Потому что, — сказал он, щелкнув пальцами, — я был бы не прочь с ней позабавиться. Попка у нее была что надо. Ясно? А кто вы такой, собственно?

— Я из полиции, — сказал я. — У вас телефон имеется?

— Вон, в углу, в конце зала.

Я позвонил Карлушу, выяснил, что разрешения на обыск он еще не получил, и велел, когда он его получит, дожидаться меня в участке. Разговор с учительницей Катарины, я полагал, продлится не больше часа, после чего мы с ним вместе осмотрим комнату Валентина. Повесив трубку, я кинул несколько монет на стойку бара и вышел.

Учительница жила в верхнем этаже аккуратного, недавно отремонтированного четырехэтажного дома на Руа-Актор-Таборда недалеко от полиции. Было немногим больше семи и еще светло. Можно было пройти и пешком, но мешала жара.

Первое, что бросилось мне в глаза, — это то, что она оказалась не похожа на тех учительниц, которых я когда-либо знал или встречал. В ушах у нее были серьги, по форме напоминавшие выгнутые кофейные ложечки, на губах помада — даже для беседы с полицейским и то напомадилась. Ее зеленые проницательные глаза неотступно следили за собеседником, зубы были очень белыми и крепкими. На ней было легкое короткое синее платье без пояса с короткими рукавами, закатанными до самых плеч. Тело у нее было очень белое, блестевшее от пота. Она была с меня ростом, с длинными стройными ногами и длинными гибкими руками. Звали ее Анна Луиза Мадругада.

— Но зовут меня просто Луиза, — сказала она. — Чаю со льдом? Домашний!

Я кивнул.

— Садитесь, пожалуйста.

Пройдя в маленькую кухоньку, она открыла холодильник. Я остался в комнате, темной из-за закрытых ставен, через которые не проникали с улицы ни свет, ни жара. До моего прихода она работала. На столе была зажженная лампа, кипы книг и бумаг с какими-то текстами. В углу мерцал экран компьютера, на котором тоже был текст. Она уселась в кресло напротив и передала мне чай со льдом, протянув длинную красивую руку — не мускулистую, но крепкую. Изящным жестом поставила свой стакан на приставной столик, где стояла пепельница с двумя окурками. В кресле она полусидела-полулежала, коленями почти касаясь моих.

Ноги ее в этой свободной позе были так близко от меня, что я невольно смотрел на них. Я заговорил о ее работе. Она сказала, что работает над докторской диссертацией, и назвала тему, тут же улетучившуюся у меня из головы. Я поймал себя на том, что меня больше занимает ее платье, которое вздергивалось на бедрах при малейшем ее движении; я боялся, что вот-вот увижу что-то, не предназначенное моему взгляду, но в то же время хотел это увидеть. Но через несколько секунд я понял, что на ней легинсы, в которых она может позволить себе некоторую вольность движений. Я успокоился и расслабился, вновь переключив внимание на ее лоснящиеся от пота белые плечи и гнутые ложечки серег. Я пожалел, что не взял с собой Карлуша. Он задавал бы вопросы и выслушивал ответы, а я смог бы полностью сосредоточиться на наблюдении.

Меня интересовал ее возраст, и я попытался рассмотреть ее руки, но это оказалось невозможно: они пребывали в постоянном движении. Ей могло быть от двадцати пяти до тридцати пяти. Она толкнула меня ногой и положила руку мне на колено, извиняясь. Я почувствовал волнение, кровь заиграла во мне. Как это случилось? И что сказать? Какими словами?

— Инспектор?

— Да, — отозвался я, увидев, что она, склонив голову набок, ожидает от меня ответа. — У меня был трудный день, сеньора доктор.

— Луиза, — поправила она меня. — Я слишком много болтаю. Когда работаешь весь день напропалую, то к вечеру бывает просто необходимо выговориться. Ваш приход для меня дар божий. Обычно я в таких случаях отправляюсь в кафе и стараюсь разговорить бармена, но они все такие угрюмые, нелюдимые, занятые. Но, так или иначе, я выплескиваю на них всякую ерунду, всю чушь, что накопилась за день. И сейчас я делаю то же самое: слишком много болтаю. И на этот раз жертвой стали вы.

— Я вовсе не прочь поболтать, — сказал я. — И послушать ерунду, которой в моей жизни явно не хватает. Бессмыслицы — полно, а ерунды — нет.

— Я встала в восемь. К девяти уже сидела за столом. Все шло отлично, именно так, как надо. А потом я услышала детские голоса — дети играли на улице. Машин внизу не было, и я вспомнила, что сегодня суббота, и именно поэтому я работаю дома, а не преподаю. И я вдруг подумала: а почему эти дети в городе в такой прекрасный, первый по-настоящему летний день? И почему сама я в городе? Почему я не сижу с кем-нибудь за столиком на пляже, а вместо этого торчу взаперти, корплю над этой ученой мутью, которую прочитают в лучшем случае человек пять? Я ощутила всю бессмысленность моего времяпрепровождения, это накатило на меня, как волна. Я испугалась, что эта волна поглотит меня окончательно, и поскорее кинулась опять к работе. И проработала весь день. Ни один звонок не отвлек меня. Звонков не было — все на пляже.

— И единственный, кто позвонил, был я.

— О, мой спаситель!

— Спасательная служба полиции.

Она засмеялась.

— Вы ведь этим профессионально занимаетесь?

Я уклонился от ответа. В спасателях я не служил уже давно. Моим делом было собирать улики.

— Мне повезло, что я застал вас дома, — сказал я. — Мог позвонить еще кто-нибудь, и вы упорхнули бы.

— Теперь я все больше дома, — меланхолично ответила она.

— Из-за работы?

— Нет. — Окинув меня внимательным взглядом, она передернула плечами: — Недавно я рассталась с моим бойфрендом, и все рухнуло. Ничего страшного, просто стало чертовски скучно.

— И долгая это была связь?

— Чересчур долгая. Такая долгая, что мы даже и не поженились, — сказала она и вдруг огорошила меня, спросив: — Ну а вы?

— Что «я»?

— Вы женаты?

— Восемнадцать лет был женат.

— Наверно, служба в полиции и брак не очень-то сочетаются.

— Она умерла.

— Простите.

— Еще года не прошло, — сказал я, и внезапно у меня мелькнула мысль, которую я тут же и высказал: — Получается, что женат я был семнадцать лет, но просто…

В комнате стало сумрачнее. Мы сидели в круге света от настольной лампы, напряженно вытянувшись на краешках кресел, и оба вглядывались в лица друг друга в теплом и неярком свете.

— Я выплыл, — сказал я, побуждаемый интимностью обстановки. — Но это, наверно, чертовски скучная материя.

— И вот что с нами случилось.

— Что?

— Что мы, как чертовски скучные люди, пришли к тому, что стали работать по субботам с утра и до вечера. И только это поддерживает в нас сознание, что мы еще чего-то стоим.

— У меня есть дочь. Это помогает. А работаю я сейчас только потому, что невидимый голос дал мне поручение, и я не смею отказаться.

— Какого же рода поручение могло привести вас к моей двери? Уж не попал ли в беду кто-то из моих ребят?

— Вам сегодня не звонили?

— Ну не тяните же!

— Кто из ваших ребят мог попасть в беду, как вам кажется?

— Мальчик или девочка?

— Девочка.

— Катарина Соуза Оливейра.

— С первой попытки.

— Я так и знала, что в конце концов мне придется отвечать на вопросы о ней.

— Вопросы о чем?

— Должно быть, о наркотиках.

— Я из отдела убийств.

Ее руки взметнулись к лицу. Она застыла. Потом подошла к окну и отворила ставни, впуская в комнату свет и остаток дневного тепла.

— Что случилось? — спросила она.

— Ее убили вчера под вечер, — сказал я. — Странно, что вам никто не звонил. Доктор Оливейра сказал, что пытался дозвониться до вас поздно вечером.

— Я была с сестрой в Алфаме.

— Вы ожидали неприятностей с наркотиками.

— Я считаю своей обязанностью наблюдать, нет ли у ученика признаков наркомании: следов от шприца, расширенных зрачков, рассеянности, чувства потерянности.

— И каким же из этих признаков обладала Катарина?

— Всем набором, кроме следов от шприца.

— Вы говорили с ней на эту тему?

— Конечно. Я говорю с каждым из подозреваемых.

— А чувство потерянности — откуда бы этому взяться у нее?

— Оно не означает, что ее не любили. Ну, вы же понимаете, как это бывает. Она была талантлива, а это привлекает внимание. Голубоглазая блондинка с чудным голосом. Многим она нравилась, и многие пытались ей подражать, но друзей среди поклонников у нее не было. Все они были не чета ей.

— Вы слышали, как она поет?

— Голос не то чтобы очень красивый, не звонкий, не такого уж приятного тембра, но от него почему-то бежал мороз по коже. Она умела петь фадо, но особенно любила исполнять песни под негритянскую музыку — блюзы, Билли Холидей. Петь под Билли Холидей — это был ее коронный номер.

— Да, ей было о чем поплакать, — сказал я. — А как насчет перепадов настроения?

— В этом семестре настроение у нее было вполне сносное. Иногда с ней случались ужасные приступы гнева. Она ходила злобная, с таким видом, словно еще минута — и она вышвырнет в окно свой стол. Но потом успокаивалась и только мрачнела и хмурилась. Я поговорила с ее матерью, и почти сразу это помогло.

— Следов медикаментов в ее крови не обнаружено.

— Возможно, она перестала принимать то, что вызывало все эти перепады.

— Для своего возраста она была крайне сексуальна. Вы знали о каких-нибудь ее романах в школе?

— Разве может у нас что-то происходить без того, чтобы все не стали судачить об этом? Но иногда слухи сильно преувеличены, и очень непросто разобраться, где правда, а где ложь. Так что слухи я обычно не обсуждаю.

— Меня интересуют ваши собственные наблюдения.

Она отошла от окна и вновь села на самый краешек кресла.

— Попробую сформулировать это иначе, — сказал я. — Я прошел по ее следу весь путь от пансиона на Руа-да-Глория до кафе, что неподалеку от школы. В кафе «Белла Италия» она была примерно в два пятнадцать. Можно предположить, что она была в школе. Зачем бы ей проделывать весь этот путь, если не идти потом в школу?

— Она была у меня в классе до четырех тридцати.

— Ну а потом?

Потупившись, она принялась нервно ломать пальцы.

— Я видела, как она уходила из школы. Вместе с молодым человеком — нашим преподавателем английского языка, шотландцем Джейми Галлахером. Стоя с ней на углу, он что-то говорил ей, она не отвечала, потом пошла по Дуке-де-Авила, а он пошел за ней… вот все, что я видела.

— В этом было что-то необычное?

— Если верить сплетням, у них были какие-то отношения. Говорили, что Катарина после занятий иногда отправляется к нему. Но это сведения неточные, и опираться на них в своей работе вы не должны. Это все девчоночий треп.

— А о Джейми Галлахере что скажете?

— Человек он приличный, но, как и многие англичане, любит выпить и пьет крепко… а пьяный ведет себя не самым лучшим образом.

17

20 декабря 1941 года, Серра-да-Малката, Вейра-Байша.

Португалия.

Караван мулов распался. Молодого человека Абрантеш отправил вперед. Он проклинал себя за то, что навьючил на мулов слишком много, но оставлять несколько сот килограммов на следующий переход тоже было бы неразумно. Два мула не выдержали — один охромел, другой порвал подпругу. Они попытались переложить поклажу на других, но и это было невозможно без риска потерять и остальных. Погода тоже не обещала ничего хорошего — похолодало, сильный северо-восточный ветер прибавил к дождю град, над горами сгустились тяжелые тучи.

Абрантеш и один из его отряда, Салгаду, сняли поклажу с мулов. Пока Абрантеш занимался больным копытом мула, Салгаду, как мог, чинил порванную подпругу. Они были у реки, когда до них донеслись звуки. Всадники. Конный патруль. Обычный дежурный объезд пограничного отряда. Мужчины кинули взгляд на мешки — более двухсот килограммов вольфрама, почти на полторы тысячи эскудо. Они затоптали свои сигареты и успокоили мулов.

Абрантеш кивнул Салгаду, и они, подняв по шестидесятикилограммовому мешку, пошатываясь, двинули к воде. Салгаду собрался было сбросить мешок у самого берега, но Абрантеш погнал его дальше, на самую стремнину. Потом они вернулись. Со вторым мешком Салгаду управиться не смог, и следующие два они перетаскивали вместе. Вернувшись к мулам, они загнали их в воду, а потом вывели обратно на берег. Стук копыт слышался по-прежнему. К ним он не приближался — видно, патруль оценивал ситуацию.

Поначалу самих всадников они не видели, а лишь слышали стук копыт по камням, усиленный акустикой гор. Патруль возник неожиданно прямо над ними — в воздухе четко виднелись острые тульи форменных фуражек. Один из патрульных указал на них. Двое других вынули из кобур пистолеты, третий снял винтовку. Раздался предупреждающий окрик. Патрульный с винтовкой поднял ее и прицелился. Абрантеш и его подручный вскинули руки вверх. Двое патрульных с пистолетами двинулись галопом по гребню холма и спустились в ложбину. Лошади осторожно ступали по камням туда, где стояли два мула. Всадники спешились. Патрульный на гребне опустил винтовку, сунул ее обратно за седло и, пришпорив коня, поехал в объезд, чтобы присоединиться к тем, что уже спустились к реке.

Начальник патруля подъехал к так и стоявшим с поднятыми руками мужчинам. Ощупав рукой в перчатке свое оружие, он окинул взглядом мулов.

— Что вы тут делаете?

— Да вот мулы нас подвели, — сказал Абрантеш. — Один охромел, другой подпругу порвал.

— Где ваша поклажа?

— У нас ее нет.

— А откуда едете?

— Из Пенамакора.

— Куда направляетесь?

— В Фойуш, — сказал Абрантеш. — Ведем мулов назад к их хозяину. Их брали на работу неподалеку от Пенамакора.

— Что за работа?

— Перевозка.

— Что возили-то? — раздраженно бросил патрульный.

— Ну что возят возле рудников, сами подумайте?

— Вольфрам?

— Наверно. Думаю, он и был.

— И вы возили?

— Нет, мы только мулов назад ведем.

— Но вы мокрые до пояса.

— Да мы только что мулов через реку переправили.

Дулом пистолета начальник подтолкнул их к мулам. Похлопав по брюху мулов, удостоверился, что те мокрые, и направился к реке. Подъехавший патрульный с винтовкой тоже спешился, сорвал с дерева ветку и подошел к начальнику. Вместе они поволокли ветку вдоль берега, держа ее под водой.

Уже смеркалось. Абрантеш не знал, откуда прибыл отряд, но, так или иначе, до казарм им предстояло добираться часа два, не меньше. Начальник и патрульный с винтовкой перекинулись несколькими словами, но какими — было не разобрать. Они вернулись к своим коням, вспрыгнули в седло и молча поскакали прочь от реки.

Абрантеш подозвал к себе Салгаду, они сели и просидели так несколько минут, молча глядя на реку и не обращая внимания на струи дождя, хлеставшие их по спинам. Абрантеш вытащил свой «Вальтер-Р48», проверил, не подмок ли патрон. Они развели костер. Абрантеш опять занялся копытом мула, Салгаду — подпругой. Когда совсем стемнело, они заснули возле костра, поужинав заплесневелым хлебом с окороком.

Поднявшись с первыми рассветными лучами, они полезли в реку за своим добром. Чтобы достать мешки, потребовалось время: за ночь вода в реке прибыла, и мешки приходилось вытаскивать по одному. Взваливая их на мулов, они постарались облегчить ношу хромому. Дождь прекратился, но холодный ветер не стих, а с выходом на открытое место задул еще сильнее. Они выбрались из ущелья и начали подъем на горный хребет, а оттуда — в Испанию. По ту сторону хребта их, как оказалось, ждали.

Начальник патруля, подняв в руке пистолет, приказал им остановиться. Абрантеш, точно подстреленный, стал валиться на бок. Начальник машинально нажал на спуск, и Салгаду, не успев охнуть, получил пулю в грудь, раздробившую ему ключицу. Мул его прянул, и он получил вторую пулю в живот, не успев даже грохнуться на землю.

Абрантеш, удерживая на месте его мула, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в начальника. Тот упал. Пока патрульный с винтовкой осаживал встававшую на дыбы лошадь, Абрантеш выпустил две пули, угодив второй ему в голову. Третий патрульный пытался повернуть лошадь, чтобы ускакать, но был остановлен пулей между лопаток. Он упал, а лошадь его понеслась обратно в ущелье.

Привязав мула, Абрантеш подошел к начальнику, который еще дышал, пуская изо рта пузыри крови. Абрантеш выстрелил ему в голову. Патрульный с винтовкой был мертв. У третьего патрульного была сломана шея. Абрантеш подошел к Салгаду, который, вытянувшись, лежал на спине. Он тяжело дышал, мучаясь болью и страхом; лицо и губы его были совершенно белыми. Абрантеш рванул на нем куртку и рубашку, обнажив месиво из костей и мяса в районе ключицы и темную дыру в животе. Салгаду прошептал что-то. Абрантеш приблизил ухо к его рту.

— Я не чувствую ног, — произнес тот.

Кивнув, Абрантеш встал и выпустил пулю ему в глаз.

Лошадь начальника оставалась на месте. Абрантеш взвалил ей на спину тела двух патрульных и отвел ее вниз к реке. Две другие лошади были там, и он привязал их к дереву. Потом вернулся за начальником и Салгаду. Наполнив карманы обоих камнями, он столкнул тела в реку.

Верхом на лошади начальника он разыскал своего мула и мула Салгаду, щипавших траву в ложбине, по-прежнему с грузом вольфрама на спинах. Он снял мешки с обоих мулов, водрузил на лошадей патрульных и повел их в Испанию.

Был канун Рождества, и день клонился к вечеру, а Фельзен все еще находился в доме Абрантеша. Ожидание затянулось, к чему он не был готов. У него было полно времени на то, чтобы поразмышлять об Абрантеше, недополученном вольфраме и о том, как он переправит португальца через границу и бросит его там с простреленной головой.

Время от времени приходила Мария, принося то кофе, то что-нибудь поесть или выпить. Она явно хотела привлечь к себе его внимание, но он не реагировал. Ее присутствие раздражало его. Она пробуждала в нем воспоминания о том, о чем он старался забыть. Он вспоминал взгляд, который она на него бросила, когда они копали в саду могилу для англичанина, и это напоминало тот день в старой штольне. Тогда он встряхивал головой и мерил шагами комнату, прогоняя воспоминания.

Он удивлялся, зачем она понадобилась ему. И зачем надо было дразнить и злить Абрантеша, которого он все равно собирался убить?

Она опять зашла в комнату, и в мозгу у него промелькнуло слово «насилие». Ему припомнился ее трепет, когда медленно и осторожно он вонзался в нее, припомнились ее полные страха глаза, когда он зажимал ей рот. Но после это обернулось чем-то другим, ведь помнил же он, как она подгоняла его! Мысль о ночи с ней сейчас вызывала дурноту, и он велел ей отправляться на кухню.

Он думал о других своих женщинах. Вспоминал и первую из них — девушку, которую ждали в поле, чтобы она пришла помогать отцу, но которую Фельзен застал спящей в амбаре. Она увидела, с какой жадностью он глядит на полоску ее голого тела между чулками и юбкой, и допустила его до себя, чтобы успокоить.

До переезда в Берлин других женщин он не знал. Но уже на вокзале его подцепила девица. Он решил, что это непременная часть странной городской жизни, и думал так, пока не кончил, а она не попросила денег. Он удивился: за что? И тогда она кликнула сутенера, а тот, едва взглянув на рослого деревенского парня, схватился за нож. Фельзен заплатил и поспешил ретироваться и на лестнице услышал, как сутенер бьет девицу. Willkommen in Berlin.[21]

Погода в Амендуа опять испортилась. Ветер шуршал шифером на крыше. Фельзен курил, продолжая развлекать себя составлением списка своих женщин, вспоминая их всех по порядку. Пропустив одну, вновь начинал сначала. До Эвы он добрался далеко не сразу.

Он не хотел думать о ней, но сейчас, в тусклом сумраке этого дома и после их мимолетной встречи в Берлине, он не мог удержаться от того, чтобы мысленно не перебирать осколки разбитого вдребезги. Он вспоминал, как медленно и исподволь она разрушала то, что их связывало, — начиная с момента, когда позволила ему вернуться после их разрыва, инициировал который он сам, обвинив ее в притворстве, и до их последней ночи у него дома перед тем, как его забрали гестаповцы. Но вспоминались и моменты, когда все возвращалось, восстанавливалось, и он чувствовал их близость, как всего несколько дней назад в клубе, когда колени их соприкасались под столом. Он потер себе колено, словно и сейчас еще ощущал ее прикосновение.

Фельзен закурил, но сквозняк гонял дым по комнате, так что курить стало невозможно. Он спросил себя, не сродни ли любви это странное жжение в желудке, точно от язвы, это стеснение в груди, когда на секунду кровь как бы застывает в теле. Он вдруг подумал, что потерял любовь, так и не изведав ее по-настоящему. От этой мысли перехватывало дыхание, и он опять принялся метаться по комнате. Он курил, сильно затягиваясь, пока голова не закружилась от никотина. Тогда он, шатаясь, бросился к двери, а оттуда на дождь и порывистый ветер.

Ветер бил ему в лицо колючими градинами, а он глотал их с жадностью, словно они могли очистить и омыть его душу. Стоя так, он забыл о времени. Уже начало темнеть, на холоде мерзло и немело лицо, а он понял, что стоит под градом, только тогда, когда льдинки попали ему в рот.

Когда он все-таки повернулся, чтобы зайти в дом, то вдруг заметил, что на улице не один. Немного в отдалении от него обозначились два силуэта. Они шли, низко нагнув голову, навстречу ветру. Фельзен уже был возле ступенек, когда силуэты разделились — одна фигура завернула за угол, словно ища там убежища от ветра. Теперь, глядя на нее сбоку, Фельзен понял, что это мул. Другая фигура продолжала двигаться вперед, и по походке и шляпе на голове он узнал Абрантеша. На поясе Фельзена тяжело болтался пистолет, и он расстегнул среднюю пуговицу пальто. Фигура решительно продолжала движение, пока не очутилась метрах в пяти от него.

Фельзен расстегнул еще одну пуговицу. Человек напротив выпростал из одежды руки. Фельзен сунул руку под пальто и нащупал рукоятку пистолета. Все произошло так быстро, что Фельзен даже не успел шелохнуться. За какую-то долю секунды покрыв пять разделявших их метров, Абрантеш обхватил Фельзена руками и хлопнул его по спине.

— Bom Natal! — воскликнул он. — Счастливого Рождества!

И повел Фельзена обратно в дом, вверх по лестнице. Кликнув Марию, он велел ей позаботиться о муле, и она вышла через заднюю дверь. Мужчины прошли в гостиную, Абрантеш подкинул в камин несколько поленьев. Застывшее от холода лицо Фельзена отогрелось, и теперь кожа горела и побаливала. Абрантеш ушел в кухню и вернулся оттуда с бутылкой агуарденте и двумя стаканами. Он налил себе и Фельзену, и они выпили в честь Рождества. Абрантеш казался веселее, чем когда-либо.

— Слыхал я, что вы в Файуш наведались, — сказал Абрантеш невзначай, словно Фельзен ездил туда пропустить стаканчик.

— Начальник в Вилар-Формозу намекал на какие-то предстоящие нам трудности, я и решил взглянуть на мулов.

— И увидели, что они у меня в работе вот уже который месяц.

— Месяц?

— Я на них больше пятидесяти тонн переправил.

— Куда?

— На склад в Навашфриаше.

— Вы должны были предупредить меня. Мне было очень нелегко в Берлине объяснить недостачу.

— Простите, но я так сделал, потому что пошли слухи.

— Какие слухи?

— Что с вашим нападением на Россию военные действия… заканчиваются. Доктор Салазар теперь не так озабочен вторжением. Немцы слишком самонадеянны, как теперь поговаривают.

— Вы помните, как в октябре затонула «Карте Реаль»?

— И «Кассекель» тоже затонула. А это был один из лучших наших кораблей, в семь тысяч тонн водоизмещением.

— И вы по-прежнему считаете, что Лиссабону ничто не угрожает?

— Я считаю, что завтра вам стоит съездить в Вилар-Формозу, — сказал Абрантеш, — и отвезти начальнику рождественские подарки.

— Но я там был всего несколько дней назад, — возразил Фельзен.

— У них короткая память, — сказал Абрантеш.

— А нельзя поехать и взглянуть на вольфрам в Навашфриаше? — спросил Фельзен. — Он в надежном месте?

— Место надежное.

«Надежность» означала присутствие людей с автоматами, и Фельзен внезапно увидел себя лежащим среди камней и ракитника с изуродованным выстрелом лицом, но отделаться сейчас от Абрантеша он не мог. Он кивнул и внимательно поглядел на собеседника, но увидел лишь задубевшую кожу, крупные скулы и глаза, казалось, всецело занятые тем, чтобы не пролилось ни капли содержимого бутылки.

Что там говорил Позер в представительстве ему или еще кому-то насчет португальцев? Две вещи он говорил. Первая — что любой закон в Португалии можно обойти, и второе — что португалец никогда не нападает открыто. Преданно заглядывает тебе в глаза, а потом ударит в спину. Наверно, так было и с самим Позером. Фельзен возразил ему тогда, сказав, что с Германией конечно же ничего подобного не произойдет, и пруссак это проглотил, не поняв иронии.

Вдвоем с Абрантешем они разделили рождественский ужин, состоявший из жареной курицы и трески. Они выпили две бутылки довоенного вина, оставлявшего на нёбе теплый и спелый привкус лета.

Фельзен рано улегся в постель и курил в темноте, прихлебывая агуарденте из металлической фляжки. Пистолет он держал под подушкой. Спустя час он вышел на двор и, стоя с пистолетом в руке у двери, ведущей в дом, прислушался. Он услышал знакомое похрюкивание Абрантеша и странный присвист, который издавала Мария.

Утром он пил кофе и курил, не обращая внимания на непроницаемое лицо девушки. Ему было о чем подумать. Очень не хотелось пересекать границу в обществе Абрантеша, чтобы очутиться в Навашфриаше среди людей с автоматами. В десять утра проблема была снята приездом водителя службы безопасности, привезшего телеграмму из Лиссабона: Голландские и австрийские части вторглись в Тимор. Возвращайтесь в Лиссабон немедленно. Позер.

Он оценил употребленное Позером слово «вторглись». Он знал, что и Салазар отнесется к этому точно так же — как к вторжению и покушению на суверенитет Португалии.

— Какие-нибудь осложнения? — спросил Абрантеш с неожиданным интересом.

— С нашими трудностями на границе покончено, — сказал Фельзен. — Союзники совершили ошибку. Мне придется сейчас же выехать в Лиссабон. А вы позаботьтесь о том, чтобы сто девять тонн, которые вы храните в Навашфриаше, были переправлены в лагерь в Сиудад-Родригу. И больше никаких операций без моего ведома.

— Сто девять тонн?

Фельзен показал ему расчеты. Считая в уме, Абрантеш оставался спокоен, лицо его было бесстрастным и серым от небритой щетины, как будто его посеребрил иней. Именно тогда Фельзен понял, чем занимался Абрантеш. Он не крал — он играл на разнице цен по сторонам границы. Продавая дорого в Испании и покупая дешево в Португалии, клал в карман разницу. Но он просчитался — цена в Испании упала. Ему не хватило денег, чтобы восстановить дефицит в Фойуше. Все, что он мог сделать, — это попытаться занизить количество контрабандных тонн. Хорошее настроение накануне было блефом — ему надо было выиграть время, чтобы как-то скрыть недостачу.

— Как вы хотите переправить вольфрам? — спросил Абрантеш, явно встревоженный.

— Он должен значиться в отчетах за прошлый год, которые надо представить к концу января.

Фельзен вышел в кухню. Там была Мария с ребенком на руках. Вид у нее был несчастный. Пройдя мимо нее, он пересек двор и прошел к себе собрать вещи.

Уже сидя на заднем сиденье «ситроена», он написал записку начальнику лагеря в Сиудад-Родригу и отдал ее водителю. Спускаясь вниз с горы, они нагнали траурную процессию. Знакомые ему мужчины несли запеленутое тело; позади шли женщины. Фельзен спустил стекло.

— Кто умер? — спросил он.

Мужчины не ответили. Какая-то женщина сказала:

— Алвару Фортеш. А это его вдова и сын.

Фельзен лишь моргнул и велел водителю ехать дальше.

27 декабря 1941 года. Германское дипломатическое представительство.

Лапа, Лиссабон.

— Салазар, — сказал Позер, который, подобно хитрецу-торговцу, тянул время, не заговаривая с ним целые сутки, — был в такой ярости… и сейчас еще в ярости по поводу вторжения, что мы сочли уместным начать наши переговоры насчет поставок вольфрама в тысяча девятьсот сорок втором году немедленно. Надо было видеть Рональда Кэмпбелла, британского посла! Он был просто сам не свой, как пианист, севший за рояль с перебитыми пальцами. Наш добрый доктор целый год злился на англичан, которые одной рукой обнимали его, нашептывая о старой дружбе, а воспользовавшись его доверием, другой рукой организовывали ему блокаду и посылали воинские части в Дилл. Мы же, с другой стороны…

— Топили его суда.

— Правильно. Небольшие, но необходимые коррективы или, лучше сказать, напоминание ему о его нейтралитете.

— Что касается Салазара… Рождество бывает только раз в год, и подарки получают тогда же. Что же вы приготовили ему?

— Сталь, — сказал Позер, излучая уверенность. — Сталь и удобрения. Предложение поступит не позже чем через две недели. Салазар гарантирует нам экспортные лицензии на три тысячи тонн, и, когда мы получим это, все прочие переговоры с Металлическим концерном не будут иметь значения. Мы получим желаемое, а англичанам в тысяча девятьсот сорок втором году придется несладко.

— А мне мою деятельность продолжать? — спросил Фельзен.

— Разумеется, продолжать, пока вы не получите распоряжения об обратном. Думаю, подход будет выработан более тонкий, но и тут вам будут даны все полномочия.

— Откуда поступили разведданные?

— Это не разведданные, а просто наблюдения над характером британцев. Вы, наверно, не очень знакомы с правилами игры в крикет, правда? Как и я. Единственное, что я знаю, что играть надо честно. Они будут играть по правилам и о всех ваших нарушениях доносить Салазару, как и подобает примерным мальчикам. Ну а Салазар, если мы сумеем и впредь гладить его по шерсти, будет смотреть на это сквозь пальцы.

Фельзен предложил ему папиросы. Позер, взяв одну, закурил, сунув ее в свою искусственную кисть. Потом отхлебнул кофе, облизнулся и промокнул губы. Откинулся на спинку кресла и победоносно похлопал себя по груди.

— И это все? — сказал Фельзен. — Вы заставили меня проделать этот путь из Бейры только для того, чтобы похвастаться, какой вы молодец?

— Нет, — сказал Позер, — для того, чтобы стрельнуть у вас папироску. Мне очень нравится марка, которую вы курите.

Фельзен пристально смотрел на него.

— Да, — заверил Позер. — Я учусь этому у вас… Умению шутить. В дипломатических кругах такое умение — редкость.

— Когда это вы так сошлись с Салазаром?

— Ну, наше с ним обручение, боюсь, произойдет еще не скоро, — сказал Позер и широко улыбнулся.

— Счастливого Рождества, Позер.

— И вам того же, Фельзен, — сказал пруссак, приподняв свой протез как бы в полусалюте. — Имежду прочим, в моем кабинете сидит человек, который хочет вас видеть.

На одну безумную секунду Фельзен, введенный в заблуждение игривым тоном Поаера, подумал, что найдет в кабинете Эву, но его тут же отвлек от этой мысли запах гари, ударивший ему в нос, — резким движением Позер выхватил папироску из протеза. Перчатку прожгло насквозь — она была загублена.

— Черт! — воскликнул Позер.

— Еще одна редкость для дипломатических кругов, не так ли? — осведомился Фельзен.

В кабинете Позера, спиной к двери и лицом к окну, задрав ноги на подоконник, любовался бледными солнечными лучами, просачивавшимися сквозь зелень финиковых пальм парка, группенфюрер Лерер.

— Хайль Гитлер! — сказал Фельзен. — Вот это сюрприз так сюрприз, герр группенфюрер! Чудесный сюрприз!

— Не тратьте ваши швабские любезности на меня, герр штурмбанфюрер.

— Штурмбанфюрер?

— Вас произвели. Как и меня. Теперь меня следует называть «герр обергруппенфюрер», если вы сумеете это выговорить. А начиная с марта мы будем действовать под началом ГАХУ,[22] если это вам о чем-нибудь говорит. Хотя, по-видимому, это вам не говорит ни о чем.

— Получается, нас повысили за то, что мы не смогли выполнить поставленную задачу.

— Нет, за то, что мы сделали почти невозможное. Обстоятельства не благоприятствовали нам, мне это известно, как известно и то, что вы не полностью контролировали ситуацию, но, несмотря на это, вы добились значительного результата и, что даже важнее, дали возможность рейхсфюреру Гиммлеру блеснуть перед фюрером и взбесить Фрица Тодта. Последнее особенно отрадно.

— Мне остается только поблагодарить вас за то, что вы проделали такой путь лишь для того, чтобы сообщить мне о награде.

Лерер снял ноги с подоконника и повернулся в кресле лицом к Фельзену. Новый, более высокий чин уже сказался на нем: от него исходила теперь большая уверенность и властность.

— Вам известно, сколько сейчас градусов в России?

— Сейчас? — неуверенно переспросил Фельзен. — Думаю, гораздо ниже ноля.

— Минус двадцать в Москве и минус тридцать где-нибудь в глуши. И потеплением не пахнет, наоборот, температура все падает. Об этом забываешь, когда вокруг плюс пятнадцать, плещется синее море, под боком казино в Эшториле и — только руку протяни — шампанское…

— А одеяла…

— К черту эти одеяла! Все равно качество у них дерьмовое. Я рад, знаете ли, просто счастлив, что операция англичан увенчалась успехом. Вот пускай теперь все это дерьмо гниет у них на складах, вместо того чтобы портить воздух у нас!

— А Позер выглядит таким довольным…

— Вам, похоже, невдомек, что вместо головы у него тоже протез. И весь он — сплошной протез. Знаете, с кем сражаются наши ребята на Восточном фронте?

— Разве не с русскими?

— С сибиряками! С плосколицыми узкоглазыми сибиряками! Эти молодцы летом пребывают в спячке, летом им слишком жарко. А просыпаются они, лишь когда термометр показывает ниже десяти градусов мороза. Вот тут они стряхивают с себя сон и идут в бой. А наши воюют еще в летних гимнастерках, и даже рукавиц им не выдали. И они должны противостоять этим варварам, которых мороз только веселит! Варварам, натирающим штыки тухлым свиным салом, чтобы, ткнув им в полузамерзшего бедолагу, знать наверняка, что рана нагноится и он погибнет от гангрены! Если бы их крики долетели в Берлин, город опустел бы!

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Самое страшное наказание — это отправка на Восточный фронт. О чем это вам говорит?

— Что блицкриг не задался?

— По календарю зима еще только начинается, а уже два месяца, как лютый холод. Радиус действия наших интендантских служб — тысячи километров. А русские, отступая, оставляют нас ни с чем — голая, выжженная земля. И мы тащим, что можем. Вам известно, что мы делаем с русскими военнопленными? Мы загоняем их в концлагеря за колючую проволоку и ждем, пока они помрут с голоду или замерзнут. Кормить их нечем. Мы и себя-то прокормить не можем. Сказать, что положение серьезное, — это ничего не сказать.

— Но это лишь подкладка, так сказать, нижняя часть бутерброда с ливерной колбасой, не так ли?

— Вы что там, в вашем свином хлеву в Бейре совсем уж в навоз закопались, что ни черта не смыслите? Что произошло седьмого декабря?

— Пёрл-Харбор.

— Вот вам и бутерброд!

— Но мы находимся в двадцати пяти километрах от Москвы. Можно сказать, в пригороде. Американцы же — по ту сторону Атлантического океана и высадку в Европу еще не производили. Давайте смотреть на вещи здраво, герр обергруппенфюрер!

— Я не теряю надежды, герр штурмбанфюрер, но мы должны быть готовы и к неожиданностям, — сказал Лерер. — Теперь вот что: этот ваш крестьянин, с которым вы сотрудничаете в Бейре…

— Абрантеш.

— Он грамотный?

— Нет, но печать у него есть.

— Он надежен?

— Он надежен, — сказал Фельзен, вспоминая, какого страху натерпелся. — Дайте ему заработать, и он будет счастлив. И к тому же он имеет доход от предприятий по очистке вольфрама, которые мы там основали.

— Это к делу не относится. Предприятия по очистке вольфрама — не в счет, серьезных прибылей они не приносят. Помните, что я говорил вам насчет напряжения умственных способностей?

Взгляды их скрестились — они поняли друг друга.

— В случае неблагоприятного для нас финала… — Фельзен не закончил фразу, и она повисла в воздухе.

— Я имею в виду, — сказал Лерер, — учредить банк. Банк с португальцем в качестве владельца.

— В качестве владельца?

— Ну, это прикрытие. Как вы говорите, верхняя часть бутерброда. Уверяю вас, что союзники будут нам мстить. Всех наших доходов на континенте мы лишимся. Вот тут и поможет банк, владеть которым станет португалец, акции которого осторожно и тихо приберут к рукам крупные немецкие коммерсанты.

— И кто же будут эти коммерсанты?

— Пока могу назвать двоих, — сказал Лерер. — Вас и меня. Это будет наше частное дело. Никто, и, уж конечно, не этот прусский кретин, не будет о нем знать.

— Значит, владеть им будет СС?

— В известном смысле да, — сказал Лерер, не сводя глаз с Фельзена. — Но надеюсь, вы понимаете и важную роль Абрантеша. Он должен быть абсолютно надежным, должен быть нам другом.

— Он нам друг, — сказал Фельзен, выдержав каменный взгляд Лерера.

— Вот и хорошо, — сказал Лерер, опять удобно усаживаясь в кресле. — Теперь все, что нам нужно, — это название. Хорошее португальское название. Как переводится ваша фамилия на португальский?

— Rochedo, rocha.[23]

— Rocha… Звучит надежно, солидно, но думаю, к этому стоит добавить и что-то обширное, бескрайнее.

— Самое важное для португальца — это, по-моему, море.

— А как по-португальски «море»?

— Mar. «Mar е Rocha».

— Нет-ет! «Мар и Роша» — это как название плохонького ресторана.

— Тогда «Осеану и Роша».

— Вот это, думаю, подойдет. Банк «Осеану и Роша», — протянул, устремив взгляд в парк за окном, Лерер. — Банку с таким названием я бы доверил свои деньги.

18

1 октября 1942 года, центр Берлина.

Эва Брюке сидела в своей квартире в кабинете. Она курила папиросу за папиросой, то и дело отпивая коньяк из рюмки, которую грела в руках.

Лицо ее было таким бледным, что ей казалось, встань она к свету, сквозь щеки можно будет разглядеть даже зубы. Ну а внутри? Внутри у нее ничего не осталось. Она чувствовала себя ощипанной, выпотрошенной и подмороженной курицей.

Те двое находились у нее в квартире, безымянные, разумеется, — Гензель и Гретель, Тристан и Изольда. Они привыкли скрываться и вели себя тихо как мышки, даже тише. Они уже несколько месяцев кружили так по Берлину, и ее квартира была их последним пристанищем.

Эва собралась уходить и только поднесла к губам почти закончившийся тюбик помады, как услышала стук в дверь, негромкий, осторожный. Она тут же убрала помаду — не хватало еще второпях испортить ценный остаток! Но следующий стук был уже раскатистым, громоподобным и сопровождался страшным трехсложным выкриком, от которого начинали дрожать коленки у любого берлинца:

— Гестапо!

Крик был достаточно громким, чтобы двое, находившиеся в задних комнатах, услышали его и успели спрятаться. У нее времени на них не было.

— Иду, — сказала она, четко, без ворчания, но с легким раздражением.

Стук продолжался. Ежась, она натянула пальто и открыла дверь.

— Да, — сказала она любезно, но слегка нахмурившись. — Правда, вы застали меня в дверях…

Двое мужчин прошли мимо нее прямо в гостиную. На обоих были черные кожаные пальто и черные шляпы, которые они не сняли. Один был худой, другой — коренастый.

— Проходите, — сказала она.

— Ваши документы.

Она вытащила из сумочки документы и передала им из рук в руки, уверенно и не без вызова.

— Эва Брюке? — осведомился худой, не глядя в бумагу.

— По-моему, в документе это указано.

— О вас поступило сообщение.

— О чем и от кого?

— Что вы укрываете нелегалов, — сказал худой. — Сообщили соседи.

— Но у меня нет соседей. Кругом одни развалины.

— Мы не о непосредственных соседях говорим, не о тех, чьи дома рядом. Соседями можно назвать и тех, кто наблюдает, например, за домом с задней стороны.

— Но их разбомбило на прошлой неделе, — сказала она.

— Вы, наверно, не станете возражать, если мы немного осмотрим помещение?

— Но я уже совсем уходила! — сказала она с нотками отчаяния в голосе.

— Это не займет много времени, — сказал худой.

— Если вы не возражаете, сообщите мне имена этих соседей, а также имена ваших начальников, чтобы, когда они посетят сегодня вечером мой клуб, я могла пожаловаться на чрезмерное любопытство этих людей. И сообщите мне заодно ваши фамилии.

— Зачем? Чтобы вы пожаловались и на нас тоже? — надвигаясь на нее, спросил коренастый.

— Мюллер, — сказал худой и ткнул себя пальцем в грудь. — Шмидт. Желаете записать? А теперь можем мы приступить к обыску?

— Задние комнаты в плохом состоянии после бомбежек. Я не несу ответственности, если вы покалечитесь. От какого-нибудь вашего неосторожного движения может рухнуть стена, и я вынуждена буду в такой мороз…

— Спать в комнате без стены, — закончил Шмидт, глядя на нее сонными, остекленелыми глазами. Потом он вдруг поморщился, наклонив голову к правому плечу.

— Нет, обратиться к моим друзьям, вашему начальству в гестапо с просьбой оплатить ремонт.

— В свином хлеву, — буркнул Шмидт.

Что он имел в виду, ни Мюллер, ни она не поняли.

Они глядели на нее. Она немножко переигрывала, изображая высокомерие. Нервы. Мюллер отдал ей документы.

— Наверно, первым пойду я. Если Шмидт с его ста килограммами оступится и поскользнется, он обрушит полдома.

Улыбнувшись, что было ему явно несвойственно, он обернулся и потянул носом, принюхиваясь. Он ей не понравился. Слишком умен для гестаповца. Куда подевались их нормальные олухи? Неужели их всех отправили под Сталинград?

Эва осталась в гостиной. Она сидела, сунув руки в карманы пальто. Шмидт, опершись о дверной косяк, смотрел, как Мюллер идет по коридору.

Потом Шмидт окинул ее взглядом, кивнул, посмотрел опять — все это молча. Ей хотелось закурить, но она побоялась вынуть руки из карманов, зная, что они будут дрожать.

— Он их носом чует, — проронил Шмидт спустя несколько минут.

— Кого?

— Евреев, — сказал Шмидт. — Говорит, что от них тухлым сыром разит.

— Скажите ему, что это пахнет из кухни.

— Евреями? — невозмутимо осведомился он.

— Сыром, — сказала Эва. — Не хотелось бы, чтобы он все здесь переворошил только из-за того, что месяца полтора назад мне подарили кусок грюйера.

— Разве он так портится? — спросил Шмидт. — Грюйер?

— Где они откопали вас, таких?

Он рывком отделился от косяка и пугающе быстро двинулся к ней, словно обмен любезностями завершился и пора приступать к методам более привычным. Шлепнув свои мясистые ладони на подлокотник ее кресла, он приблизил к ней лицо, склонившись так низко, что она увидела щетину над верхней губой.

— У вас ноги хороши.

— В отличие от ваших манер.

— Думаю, неплохо будет отвезти вас на Принц-Альбрехтштрассе, — сказал он, глядя то на ее колени, то прямо ей в глаза. — А там уж мы особо церемониться с вами не будем.

— Шмидт! — раздался громкий голос Мюллера из задних комнат. Эва вздрогнула. — Иди-ка сюда!

Шмидт улыбнулся, снял руки с подлокотников и пошел в коридор. Эва руками сжала себе ляжки. Она боялась описаться от страха. Внутри у нее все тряслось, она обливалась потом.

— Подержи меня за ремень, — сказал Мюллер.

— Пол здесь ни к черту, — сказал Шмидт, словно инженер-строитель, оценивающий прочность конструкции.

Эва заставила себя встать с кресла и, пройдя по коридору, приблизиться к ним.

— Ради бога, осторожнее, — сказала она. — Здесь высота — семь метров. Если не упадете, будете завалены.

— Беспокоится о тебе, Мюллер!

Мюллер подался вперед и, вытянув шею, заглянул за дверь. Шмидт держал его. Он улыбнулся и, подмигнув, указал глазами на Эву.

— Стройных предпочитает, должно быть! — добавил он.

— Заткнись, Шмидт, лучше потяни меня обратно.

Не сводя глаз с Эвы, Шмидт потянул его за плечо, и Мюллер, отпрянув назад, стукнулся о его грудь. Шмидт удержал его на месте, обхватив руками.

— Знаешь, — сказал Шмидт, — надо действовать уверенно. Не тянуть. Надо — значит, надо.

Ступив в коридор, он прошел по нему два шага влево, в спальню. Пол ходил ходуном. Перекрытия скрипели. Кирпичи и штукатурка падали. Раздался громкий треск, вслед за которым возникла фигура Шмидта. Лицо его было пепельно-серым. Голова тряслась. В потолке над их головами обозначилась трещина.

— Вот кретин чертов, — процедил Мюллер, опять устремляясь в коридор.

— Там никого нет, — сказал Шмидт. Он опасливо шагал, поскрипывая кожаным пальто.

— Ну, идем.

— Запаха не чувствуешь? — спросил Шмидт, к которому вернулось его самообладание.

— Только вонь от дерьма у тебя в штанах.

Эва провела их назад в гостиную. Мюллер был расстроен и зол — губы в ниточку. Распахнув дверь, Шмидт оглянулся на Эву.

— А там что? — спросил Мюллер, указав на старый сундук, который она передвинула сюда из разрушенной комнаты. Сундук был небольшой. Взрослому человеку в нем было не уместиться.

— Книги, — ответила Эва. — Попробуйте-ка его поднять.

Мюллер попробовал откинуть крышку. Сундук был заперт.

— Откройте его, — приказал он.

— Я его уже много лет не открывала. Не знаю даже, где ключ.

— Отыщите.

— Я не знаю… — Эва осеклась, потому что Шмидт, распахнув пальто, вытащил оттуда «вальтер-PPR». — Что это?

— Это лучшая ищейка евреев из тех, что мне известны, — сказал Шмидт.

— А если никаких евреев здесь не окажется, согласитесь выплачивать мне ваше жалованье в течение полугода?

— Полугода?

— Это старинный сундук, ему двести лет, и книги в нем тоже очень ценные. Зачем бы иначе стала я его передвигать из спальни?

Шмидт сжал в руке пистолет и направил его на Эву.

— Вам известно наказание, какое следует за укрывательство нелегалов?

— Наверно, несколько лет в концлагере.

— Бах! — произнес Шмидт.

— Пойдем, — сказал Мюллер.

Они ушли, а Эва ринулась в уборную, где ее пронесло. Первую папиросу она выкурила, еще сидя на унитазе.

Она знала, что они сидят в машине, поджидая ее. Она выкурила четыре папиросы, допила остаток коньяка, прополоскала рот водой, после чего, сделав над собой усилие, вышла на улицу. На тротуарах высились горы строительного мусора, а вездесущие чехи и поляки все везли и везли на тачках новый мусор из разбомбленных домов. Машина гестапо нагнала ее, и Шмидт опустил стекло.

— Подвезти? — спросил он. — Нам, по-моему, по пути.

— Нет, спасибо. Я лучше пешком.

— До скорого. На Принц-Альбрехтштрассе, восемь.

Она добралась до своего клуба на Курфюрстендамм. На улице было холодно, но она обливалась потом. В ее кабинете за занавеской лежала на раскладушке Трудль. Она ночевала здесь, когда не могла найти мужчину, с которым можно провести ночь, что бывало часто. Трудль была худенькая и белобрысая, выступающие под бледной кожей скулы придавали ей вид хрупкой фарфоровой куклы. Эва послала ее прибрать в баре, а сама села с бутылкой коньяку и папиросами. Ее тело, разбитое, словно расчлененное, как бы медленно собиралось воедино. Кишки согрелись и расправились, она приободрилась. Она подсчитала приход и расход за сентябрь, отодвинув от себя подальше мысль о Гензеле и Гретель.

В половине восьмого вечера она отправилась домой, чтобы переодеться в вечернее платье. Вечер был холодный. Небольшие группки евреев — все с желтыми звездами на одежде, которые начиная с сентября им было предписано носить, — спешили мимо нее. Это были рабочие оборонных предприятий, которым надо было поспеть домой до восьми — комендантского часа. В городе они находились легально.

Завернув с Курфюрстендамм на свою мощенную булыжником улочку, она подняла глаза к звездному небу. Втянула ноздрями воздух. Он был свеж, и никаких следов гестаповских машин на улице не было. Вот бомбардировщики, конечно, будут тут как тут. Каким ужасным было это лето — сначала Любек, потом Кёльн, Дюссельдорф, Гамбург, Оснабрюк, Бремен и, разумеется, Берлин. Отовсюду несло трупным запахом. Одни крысы жирели. Эва поднялась к себе в квартиру, проверила каждую комнату.

— Все в порядке, — тихо сказала она.

Мало-помалу из самой дальней комнаты донеслось шевеление. В дверь скользнул молодой человек. Он морщился: тело его затекло.

— А девушка где? — спросила Эва.

Девушка выглянула из-за ее спины.

— Где ты была?

— В сундуке, — ответила та. — Я как раз примерялась к нему, когда они пришли.

Эва представила, что могло случиться, и содрогнулась.

— Ночью вы отправитесь в Готенбург, — сказала она, отгоняя от себя страшные видения.

Девушка подняла голову и, глядя на потолок, улыбнулась. Парень стиснул руку Эвы. В дверь тихонько постучали. Парень прошмыгнул обратно в коридор и оттуда — за дверь. Девушка спряталась. Эва прочистила горло.

— Кто там?

Новый тихий стук в дверь.

Она открыла. Две девушки. Одной — под двадцать, другой не больше четырнадцати.

— Да? — сказала Эва, глядя в пролет лестницы за ними.

— Вы не можете нам помочь? — спросила старшая. — Мы от герра Кауфмана.

— Не могу, — сказала Эва и услышала, как девушки охнули, словно от удара. — За мной следят.

— Что же нам делать?

— Поищите себе другое место.

— Сейчас?

— Оставаться здесь вам слишком опасно.

— Но куда же нам идти?

Она недоуменно заморгала. Почему же Кауфман не предупредил, что посылает к ней еще двоих? Постукивая кулаком себя по лбу, Эва напряженно пыталась что-нибудь придумать.

— Вы фрау Хиршфельд знаете?

Обе покачали головой.

— А в Берлине ориентируетесь?

Та же реакция.

Она написала им адрес. Добраться туда после восьми вечера, не имея документов, будет делом нелегким. Спровадив их, она вернулась к себе. У нее оставалось еще полно забот с Гензелем и Гретель. Пройдя в кабинет, она отперла и выдвинула второй из ящиков. Вытащив содержимое, порылась в нем. К днищу ящика с обратной его стороны были прилеплены фальшивые документы для Гензеля и Гретель на имя Ганса и Ингрид Кубе.

И тут новый тихий стук в дверь.

Что теперь?

Она задвинула ящик, сунув внутрь содержимое.

Опять стук.

Девчонки проклятые! О чем только думал этот Кауфман!

Пройдя через гостиную, она открыла дверь.

Там стояли две девушки в пальто, стояли рядышком, смирные как овечки. За ними, держа руки у них на плечах, стоял Мюллер. В круг света вплыл могучий кулак Шмидта, трясшего перед ее носом листком с адресом, который она для них записала, утратив бдительность. Младшая из девочек заплакала.

— Фрау Хиршфельд шлет вам привет, — сказал Шмидт и пихнул ее ладонью в грудь с такой силой, что она отлетела к противоположной стене.

— Так сколько, по-вашему, стоит этот сундук? — спросил Шмидт, захлопывая за собой дверь. И вытащил пистолет.

С лестницы послышались удаляющиеся шаги. Шмидт снял пистолет с предохранителя.

— Нет, — сказала Эва.

— Нет? Почему же «нет»?

— Я нашла ключ.

— Поздно. Сейчас не до ключей. Нет у меня на них времени.

И он всадил две пули в сундук. Эва услышала приглушенный вскрик, перехватила руку Шмидта с пистолетом, и он ударил ее в лоб рукояткой. Она осела на пол, но сознания не потеряла. Шмидт еще раз выстрелил в сундук, и Эва почувствовала, как ее что-то подняло и швырнуло на этот сундук, ударив щекой о его резную крышку. Шмидт задрал ей юбку, грубо раздвинул ляжки, пролез пальцами между ног.

Из глубины квартиры раздался крик, нечленораздельный, похожий на вой. Что-то упало, большое и тяжелое, возможно шкаф, но Эва не могла шевельнуться и осталась недвижима. Рука отдернулась. Раздался оглушительный треск, и после секундной паузы задняя сторона дома с грохотом рухнула.

Эва соскользнула с сундука. Шмидт высился над нею. Он стоял неподвижно, открыв рот, гадая, какой части здания предстоит обвалиться и не будут ли они погребены под ним.

А Эва впервые за последние два года не чувствовала страха. Она испытывала облегчение оттого, что все было кончено. Да, настоящее облегчение оттого, что дом опять погрузился в тишину, пол все еще на месте, под ее ногами, и рядом Шмидт, который говорит ей:

— На самом деле не все в порядке, верно?

1 октября 1942 года.

Ларгу-ду-Рату, центр Лиссабона.

На Ларгу-ду-Рату Фельзен поймал «паровое такси». Этот «транспорт» появился около года назад, когда начались перебои с горючим. Непонятно почему, но дровяная плита на багажнике, пар от которой поступал в цилиндры, не вызывала у Фельзена доверия, хотя бензин, в сущности, делал то же самое. Не доехав до места, он выскочил из машины, когда до Руа-Эшкола-Политекника оставалось не более семидесяти метров. Однако выскочил он не потому, что ему изменило терпение.

Он подумал было, что обознался, но сходство было так велико, что пришлось вылезти, чтобы удостовериться. Девушка свернула направо на Руа-да-Импренса-Насионал, и он, хромая, побежал за ней. Он не ошибся. Это была Лора ван Леннеп. Он схватил ее за руку, когда она вновь повернула направо, и она завертелась, стараясь вырваться.

— Помнишь меня? — сказал он, крепко держа ее за руку.

Она взглянула, явно не узнавая.

— «Медвежья берлога», казино в Эшториле, отель «Парковый», март тысяча девятьсот сорок первого года и наша любовь, — саркастически докончил он.

Она лишь заморгала в ответ, и он, взглянув на нее пристальнее, увидел, что с ней что-то не то. Судя по выражению лица, у нее с головой не в порядке.

— Мне в Америку надо, — сказала она, пытаясь вырвать руку.

— Клаус Фельзен, — продолжал он, не отпуская ее. — Может, вспомнишь… ты еще мои запонки украла. На них были выгравированы мои инициалы: КФ. Сколько ты выручила за них, а? Видно, не хватило, чтобы до Америки добраться?

Она пятилась от него, пытаясь освободиться, но не из страха, а инстинктивно, избегая насилия. Наконец она вырвалась, и Фельзен дал ей уйти, но после некоторого колебания пошел следом. Она нырнула в здание, где находилась столовая больницы португальского Комитета помощи еврейским репатриантам. Время было обеденное, и в здание тянулись люди. Фельзен видел, как она встала в очередь, как получила еду. Она ни с кем не разговаривала — лишь поглядывала украдкой, на секунду отрываясь от миски. Фельзен увидел доктора в белом халате, тоже ждавшего, когда его обслужат. Указав на девушку, Фельзен спросил его о ней.

— Мы в точности не знаем, что с ней произошло, — ответил доктор по-португальски, но с венским акцентом. — Мы сталкивались с еще одним подобным случаем, когда наблюдалась та же самая навязчивая идея — уехать в Америку. Тогда родители девушки посадили ее в поезд в Австрии и велели во что бы то ни стало добраться до Америки. А позднее она узнала, что родители погибли в концлагере. Известие это вызвало у нее странную реакцию — потребность выполнить родительский наказ в сочетании с глубоким чувством вины перед ними, которое и не давало ей уехать. Единственное, почему мы решили, что и с нашей голландкой могло случиться нечто подобное, — это ее паспорт, где стояла старая американская виза, а кроме того, в ее вещах был найден давно просроченный билет на пароход. Печально, конечно, но посмотрите вокруг.

Доктор встал в очередь за едой. Фельзен посмотрел вокруг, хотя и не понял, что тот имел в виду. Девушки за столом уже не было. Он вышел из здания, стоя на крыльце, закурил и под яркими лучами осеннего солнца прошел по Байру-Алту до Ларгу-ду-Кампу, откуда спустился на Руа-ду-Оуру.

Он поднялся на третий этаж здания, арендованного ими под «Банку де Осеану и Роша». Банк занимал первый и второй этажи, а выше были две квартиры. Верхний этаж занимал он, на третьем жил Абрантеш с семьей. Абрантеш попросил его стать крестным второго его сына. Утром он позвонил Фельзену в представительство Германии, сообщил, что Марию выписали из больницы, и пригласил прийти взглянуть на своего новорожденного крестника.

В гостиную Фельзена провела служанка. Мария лежала в качалке в меховом манто, что, учитывая погоду, было далеко не обязательно. Он не мог заставить себя глядеть на нее — так смешно она выглядела. Меньше чем за год она из крестьянской девушки превратилась в некую пародию на кинозвезду сороковых годов. Читать не умела, но приучилась листать журналы, и Абрантеш ее в этом поощрял.

Фельзен закурил, чтобы скрыть улыбку. Мария тоже курила, мастерски пуская изо рта дым. Абрантеш глядел вниз на Руа-ду-Оуру в окно с крест-накрест наклеенными полосками бумаги на случай воздушных налетов, которых все еще опасались. Португальцы считали, что налеты, подобно ненастью, переместившись из Европы, могут охватить и Португалию. Фельзену случалось даже слышать сигналы воздушной тревоги и видеть солдат, сидящих за баррикадами из мешков, недоумевающих, какого черта их сюда посадили и что им здесь делать.

На Абрантеше был серый костюм, теперь он носил очки. Во рту у него была сигара. Крестьянский облик он сбросил убедительнее, нежели Мария. В нем видны были солидность и серьезность, внушавшие людям уважение. Он приобрел хорошие манеры, как в свое время и Фельзен, когда приехал из Швабии.

Абрантеш приветствовал Фельзена с показным радушием и важностью, какие, по его мнению, и подобали успешному предпринимателю. Он провел его к изголовью лежавшего в колыбели младенца, на край которой по-хозяйски опиралась Мария.

— Мой второй сынок, — сказал Абрантеш. — Ваш крестник. Мы назвали его Мануэлом. У меня была мысль назвать его в вашу честь, Клаусом. Но вы, думаю, согласитесь, что для португальского мальчика это имя неподходящее. И мы назвали его в честь моего деда.

Фельзен кивнул. Младенец, завернутый в чрезмерное, как показалось Фельзену, количество одеял, крепко спал. Выглядел он как все новорожденные, разве что менее сморщенный, чем большинство из них. Мария пальцем пощекотала ребенка, и Фельзен почувствовал на себе ее внимательный взгляд. Младенцу палец не понравился, он мотнул головой и надул губы, пуская пузыри. Глаза его вдруг широко раскрылись — удивленные и слишком большие для такого маленького личика. Фельзен нахмурился и встретил взгляд приподнявшейся Марии.

— Этот больше на мать похож, — сказал из-за его спины Абрантеш.

Глаза младенца были ярко-голубыми, и только очень уж внимательный взор мог разглядеть в них намек на материнскую зеленоглазость. Фельзену же они показались совершенно голубыми, точь-в-точь как у него самого.

— Красивый малыш, — механически сказал он, и Мария откинулась на спинку качалки.

Абрантеш вынул ребенка из колыбели, поднял его на вытянутых руках и что-то ласково прорычал, уткнувшись в него лицом. Ребенок, недоуменно моргая, глядел на этого большого и страшного медведя.

— Мой второй сынок! — гордо сказал Абрантеш. — Самый счастливый человек на свете — это мужчина с двумя сыновьями.

— А с тремя? — спросила Мария. Новый статус придавал ей теперь смелости.

— Нет-нет, — сказал Абрантеш, в котором заговорило суеверие. По лицу его, как ветер, колышущий кусты в Бейре, пробежала тень. — Из трех один обязательно будет подлецом.

Ребенок вдруг испустил пронзительный вопль.

19

21 декабря 1942 года, штаб СС, Унтер-ден-Айхен.

Берлин — Лихтерфельде.

— Сталинград, — сказал Лерер. Он сидел боком к столу, опершись на него локтем; рука его взметнулась, словно разрезая ножом воздух. — В Лиссабоне обсуждают Сталинград? Пьют за тех, кто сражался там, когда они сидели в Эшториле, в этом проклятом отеле «Парковый»? Обсуждают или нет? — допытывался он.

— Во всяком случае, не за ужином, на котором я вчера присутствовал.

— Ну да, только вилками по тарелкам постукивают.

— Зачем же так сурово?

— А как там Позер? Как выглядит? — спросил Лерер, ерзая на стуле. Портупея, длинная, как постромки мула, поскрипывала на его животе.

— Позер как Позер. А выглядит, пожалуй, похуже. Словно приболел.

— М-м… — буркнул Лерер. — Цайцлер, начальник штаба, две недели питался пайком наших под Сталинградом, выражая тем самым солидарность с теми, кто на передовой. Похудел на двенадцать килограммов. Что скажете?

Фельзен прикрыл глаза — его утомляли бесконечные, как на экзамене, вопросы Лерера. Его подмывало ответить, что в Цайцлере еще немало резервов для выражения солидарности, но, покосившись на портупею Лерера, он решил, что шутка не покажется тому удачной.

— Шестой армии приходится нелегко, — уклонился он. Уроки Лерера даром для него не прошли.

— Знаете, герр штурмбанфюрер, у меня в штабе Восточного фронта немало знакомых, и мне достоверно известно, что фельдмаршал Паулюс и двести тысяч его солдат разбиты, — сказал Лерер и уронил руку, как ножом гильотины прикончив 6-ю армию Третьего рейха.

— Неужели они не могут как-то сманеврировать, отступить, перегруппироваться?

— Фюрер на это не пойдет. Он вбил себе в голову, что нет большего позора, чем отступление и потеря всей нашей тяжелой артиллерии. Он не прислушивается к мнению Цайцлера, что, продолжая удерживать там армию, он потеряет все и может даже проиграть всю русскую кампанию.

— Неужели Сталинград имеет решающее стратегическое значение?

Лерер воздел руки, обращаясь если не к Господу, то к затемненным окнам.

— Это символ, — сказал он. — Взяв Сталинград, мы ухватим Сталина за его стальные яйца!

Они поговорили и о вольфраме. Лерер слушал безучастно, не проявляя большого интереса. Он даже не похвалил Фельзена за его последнюю операцию по погрузке 200 тонн в железнодорожные вагоны и провоз их контрабандой через границу под видом марганца. Таможня даже не вскрывала вагоны, а агенты союзников чуть не подрались с таможенным начальством, досматривавшим грузы в Лиссабоне и Вилар-Формозу. Им было невдомек, что оба начальника таможен огребли на этой операции по пять миллионов эскудо, что по сравнению с их месячным жалованьем в тысячу эскудо было пустяком вроде фельзеновских счетов в баре.

Лерер равнодушно осведомился, как обстоят дела в банке, которые шли ни шатко ни валко, если не считать предоставления кредита на покупку нескольких приграничных рудников.

Закончил свой доклад Фельзен уже к вечеру, но, прежде чем отпустить его, обергруппенфюрер вдруг, пошатываясь, поднялся на ноги и, проковыляв вокруг стола, сел на его край.

— Мы с вами хорошо понимаем друг друга, — внезапно очень торжественно сказал он. — Когда я оторвал вас от вашего предприятия в Берлине, я обещал вам хорошее вознаграждение. Полагаю, в следующем году работа ваша может измениться. Характер ее, возможно, будет иным. Вы должны довериться мне и не пугаться, если услышите, что нам пришел конец.

— Но помнится, Позер говорил, что с назначением Шпеера в этом году министром вооружений промышленность оживилась. Я и сам это ощутил. Потребность в наших поставках в последнее время значительно возросла…

— Это так, — сказал Лерер, — но я кожей чувствую, что это лишь продлит агонию. А моя кожа еще никогда меня не обманывала.

Было шесть часов, темно. Холодный северный ветер нес из Финляндии дыхание вечной полярной мерзлоты. Машина ползла вперед почти на ощупь, как слепец. Фельзен сидел сзади в полном смятении. Неужели Лерер говорил, зная факты? Он, правда, всегда кичился своим даром предвидения, но, может быть, столь безнадежная картина бесславного конца Третьего рейха объясняется его лишними двадцатью килограммами, сидячим образом жизни, результатом кабинетной работы? Разве могла великая германская армия, сокрушившая всю Европу, победным маршем прошедшая по России до самого Кавказа, стоявшая в двадцати пяти километрах от Москвы, практически в ее пригородах, потерпеть поражение из-за какого-то одного города?

Куря, Фельзен оглядывал разрушения в пригородах Штеглица, Шенберга и Вильмерсдорфа и вспоминал, что сказал ему Позер в начале июня и чему он тогда не поверил. Он сказал, что 30 мая за какой-нибудь час с небольшим бомбардировщики союзников сбросили на Берлин больше двух тысяч тонн бомб. Позер поделился с ним этой новостью спустя четыре дня после того, как это произошло, когда Берлин еще горел. Фельзен не поверил этому полоумному пруссаку и попытался от него отделаться, но Позер, уцепившись за его локоть своим протезом, шепнул ему на ухо:

— Я собственными глазами видел доклад о наших потерях. Подлинный, не скорректированный Геббельсом. Вот езжай и добывай свой вольфрам. Сейчас каждый килограмм его будет на вес золота.

Въехав в Берлин с юга, со стороны Потсдамерштрассе, он велел шоферу проехать по ней дальше и повернуть налево на Курфюрстенштрассе. Улицу нельзя было узнать: по обеим сторонам ее высились груды щебня и кирпича и тянулись остовы обгорелых, разрушенных домов. Но дом Эвы, кажется, уцелел. Взяв у шофера фонарик, он завернул в мощенный булыжником переулок, а оттуда прошел к дому сзади, где за воротами сразу наткнулся на кучу мусора; узкая тропинка вела к дверям дома, вся задняя сторона которого рухнула, и видна была кухня Эвы.

Дом выглядел необитаемым, и он уже начал выбираться на улицу, когда услышал голос — тонкий, как фарфоровый, голосок пел нелепо бодрую детскую песенку родных его мест:

Фельзен поднялся по лестнице, которая оказалась целой. Голосок все тянул назойливый припев. Гостиная была совершенно пуста — голый пол, некоторые половицы вынуты и собраны в кучку у задней стены. В углу, закутанная в какие-то шарфы, кофты, юбки и даже мужской жилет, сидела Трудль. Пение прекратилось.

— Вы мне что-то принесли?

Лицо у нее стало совершенно детским. Тощее, прозрачное личико. Ввалившиеся щеки. Он склонился к ней.

— О, — воскликнула она, увидев перед собой мужчину, — трахаться хотите?

— Трудль, где Эва?

— Ладно, не хотите, тогда я просто посижу с вами. Просто посижу, хорошо?

— Хотите посидеть, посидите, только скажите мне, куда подевалась Эва.

— Уехала.

— Куда?

Девушка нахмурилась и не отвечала. Он хотел было провести рукой по ее волосам — они слиплись от грязи. Она вновь затянула свою песенку.

По лестнице раздались шаги. В комнату проник колеблющийся луч света. В дверях показалась женщина.

— Что вы тут делаете? — начала она строго, но тут же сбавила тон, увидев военную форму.

— Ищу Эву Брюке.

— Эву Брюке уже несколько месяцев как арестовало гестапо.

Скрипучий голосок замолк.

— За что? — спросил Фельзен.

— Прекрасная еврейка, еврейка, еврейка, — нараспев сказала девушка.

— Нелегалов укрывала, — сказала женщина. — А она вот через несколько дней после этого сюда заявилась и не выходит даже во время налетов. Я иногда приношу ей поесть. Но зимой ей, так или иначе, придется уйти.

Фельзен отвез Трудль к себе на квартиру, где жили теперь рабочие Шпеера. Одной из женщин он отдал все свои продуктовые карточки, дал денег и поручил Трудль ее заботам.

После этого он велел шоферу отвезти его на Вильгельмштрассе, где взял себе до нелепости роскошный номер в отеле «Адлон».

В половине девятого утра на следующее утро он уже сидел на Принц-Альбрехтштрассе, 8, в кабинете штурмбанфюрера СС Отто Графа. Ожидая, пока принесут папку с делом, Граф курил сигарету Фельзена, глядя в окно на все еще темное небо.

— Почему вас так волнует это дело, герр штурмбанфюрер?

— Она моя знакомая.

— Близкая?

— Она долгие годы являлась хозяйкой баров и клубов в Берлине. Ее многие знали.

— Я спрашиваю о вас лично.

— Я знал ее достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что она не позволила бы себе ничего лишнего.

— Учитывая то, чем она занималась, это возможно.

— Я знал ее и до войны. Она всегда была такой.

Принесли папку с делом. Граф взглянул на фотографию и вспомнил женщину.

— Да-да, я ее знаю, — сказал он. — В чем душа держится. В первое утро я боялся, что она вот-вот пополам переломится, как карандаш. Но прошло три недели, а мы из нее так ни слова и не вытянули, не то что…

— Три недели?

— Случай-то серьезный. Она помогала переправлять евреев, прятать их в товарных вагонах, на которых мебель перевозят.

— А после трех недель?

— Ей повезло. Если бы ее дело в суде попало к Фрайзеру, ее бы повесили. А так упекли в Равенсбрюк, пожизненно.

Фельзен предложил ему еще одну сигарету, которая была принята. Сигареты были американские — «Лаки страйк», привезенные им из Лиссабона. Он отдал Графу всю пачку, прибавив к этому еще одну — из кармана. И сказал, что может добыть ему целый ящик и даже два. Граф кивнул:

— Зайдите в обед, я закажу вам пропуск.

Раздобыть машину оказалось нетрудно, чего нельзя было сказать о бензине — он стоил ему целого дня хлопот и вдобавок еще двух ящиков сигарет. Он мог бы добраться до Фюрстенберга на поезде, но, как ему сказали, от станции до лагеря было довольно далеко, а на попутный транспорт рассчитывать не приходилось.

Вечером на черном рынке, что располагался позади сгоревшего здания рейхстага, он купил четыре плитки шоколада. Спал он в ту ночь плохо — лежал в роскошной кровати в своем номере отеля «Адлон», пил стакан за стаканом и витал в облаках, измышляя планы спасения Эвы — один бредовее другого. Он так и видел себя и ее поднимающимися на борт самолета и летящими из разбомбленного Берлина к синему морю, широкой Тежу и новой жизни в Лиссабоне. Никогда еще с самого детства ему так не хотелось плакать, и он, взрослый мужчина, давился слезами.

Наступившее утро было безоблачным. Все шестьдесят километров на север от Берлина простирались пустынные замерзшие поля. Низкое зимнее солнце не могло растопить серебристый иней, покрывавший деревья. Глаза у Фельзена были красные, веки жгло; в животе бурчало, он мучился кислой отрыжкой, но умудрялся сохранять некоторую толику героического запала прошлой ночи.

Припарковавшись у ворот лагеря, он прошел за колючую проволоку к низким деревянным баракам. Его впустили в один из бараков, в помещение, где в четыре ряда стояли деревянные скамьи. Прошел час. Потом другой. Посетителей, кроме него, не было. В помещение никто не входил. Сидя на скамье, он все время пересаживался на ней, ловя солнечные лучи, чтобы согреться.

Только в обед в помещение вошла женщина-охранник в серой шинели и фуражке. Фельзен вскочил, чтобы обрушить на нее поток жалоб, но тут заметил за ней фигуру в полосатой, не по размеру, арестантской робе с зеленым треугольником на груди. Охранник указала арестантке на Фельзена и подтолкнула к скамье. Голова у той была обритой, двигалась она механически, как солдат на плацу.

— У вас десять минут, — предупредила охранник.

К такому Фельзен оказался не готов. Внешность арестантки так разительно отличалась от людей по ту сторону колючей проволоки, что, казалось, и говорить с ней надо на каком-то другом языке. Ему понадобилось чуть ли не полминуты, чтобы отыскать в этой истощенной, с серым лицом и белым, словно сделанным из папье-маше черепом, женщине черты сходства с Эвой Брюке, владелицей берлинского ночного клуба. Поначалу у него даже возникло подозрение, что сейчас его отведут к настоящей Эве Брюке, белотелой блондинке, с папироской в зубах, находящейся где-то вне лагеря.

— Ты приехал, — сказала она бесстрастно, усаживаясь рядом.

Он протянул ей руку. Она сжала сморщенные, черные, как обезьянья лапка, пальчики у себя на коленях. Он отломил ей кусочек шоколада. Она проглотила его мгновенно и целиком, не жуя.

— Знаешь, — сказала она, — раньше мне все снилось, что у меня выпадают зубы. Такой повторяющийся кошмар. Мне объяснили, что это значит, будто я беспокоюсь о своих деньгах. Но я-то знала, что это не так. Деньги меня никогда особенно не заботили. В отличие от тебя. Я знала, отчего меня приводит в содрогание потеря зубов: я видела этих беззубых деревенских баб, которые и на женщин-то уже не похожи. Но у меня еще осталось восемь зубов, Клаус, и я еще жива.

— Что у тебя с руками?

— Я шью гимнастерки, с утра до вечера, каждый день. А руки — это от краски.

Она взглянула на его руку, все еще протянутую к ней, перевела взгляд на его лицо. И покачала головой.

— Я собираюсь…

— Это мой обеденный перерыв, Клаус, — резко прервала его она. — Дай мне еще шоколада. Вот все, что мне сейчас нужно и что меня интересует. Не надежды, не обещания и, уж конечно, не всякие там сентиментальные излияния. Только шоколад!

Он отломил еще кусок от плитки и протянул ей.

— И не надо тратить зря время, — сказала она. — Я думаю, ты приехал объясниться? Да, ты меня видел тогда вечером в Берне. Эта свинья Лерер… идиот несчастный. Помнишь, я предупреждала тебя о нем, помнишь?

— Но почему Лерер?

— Я знала его. Знала еще до тебя, давным-давно. Он был частым гостем во всех моих клубах. А однажды вечером он спросил меня, не знакома ли я с кем-нибудь, кто знает языки, деловым, энергичным, предприимчивым человеком. Вот так все и вышло. Тебе еще повезло. Если б он не услал тебя в Лиссабон, ты бы, наверно, сейчас в Дахау был. А так все оказались в выигрыше: Лерерудалил тебя, а благодаря моей связи с ним за мной не очень уж пристально следили.

— Но как ты могла ничего не сказать мне?

Он был зол. Он глядел в ее измученное лицо с ввалившимися глазами, на ее желтые, еще сохранившиеся зубы, сейчас испачканные шоколадом, на ее бритую голову, на шрамы. Она видела, что он злится.

— Дай еще шоколада! — сказала она, не удостаивая ответом этого человека в форме СС, пособника СС, делавшего сначала для них вагонные сцепки, а потом скупавшего вольфрам и поставлявшего его СС с тем, чтобы нацистская машина могла работать без перебоев. И он спрашивает, почему она не говорила ему?

Он отломил еще кусок.

— Не считай меня такой уж бесстрашной, Клаус. Все произошло случайно… После той истории с двумя еврейскими девушками, ты же помнишь, тогда я тебе рассказала всё, правда? О том, что отправила их к Лереру и его другу. Я рисковала, рассказывая это тебе, это был риск, и я не захотела повторять его, когда увидела… — Она замолчала, закусив губу. — Вот поэтому других двух еврейских девушек я и помогла вывезти из Берлина. Так оно и пошло. Я втянулась. Они приходили ко мне, и я не могла их прогнать. Я стала звеном в цепи.

— Осталась минута, — сказала охранник.

— Когда ты увидела — что?

— Ничего.

— Скажи.

— Когда я увидела, что тебе на это наплевать, — тихо сказала она.

— Я поговорю с Лерером, — поспешно сказал Фельзен, не давая ей времени осмыслить только что вырвавшиеся у нее слова.

— Ты что, не понимаешь, Клаус? Ведь это Лерер сунул меня за решетку. Избавился от меня! Я стала препятствием к получению им звания обергруппенфюрера. Единственный, кто может меня отсюда вызволить, — это только сам рейхсфюрер Гиммлер! Так что и не думай даже!

Он сунул ей все оставшиеся у него в кармане плитки, и они исчезли в ее кармане. Она встала, и он поднялся вместе с ней. Она стояла прямо, не шелохнувшись. Он коснулся рукой детского пушка на ее затылке. Голова ее изумленно дернулась, она отпрянула, вывернулась из-под его руки и попятилась.

— Свидание окончено, — объявила охранник.

Твердой походкой Эва прошла к двери и, не оглядываясь, вышла. Больше он ее не видел.

20

24 июля 1944 года, отель «Ривьера».

Генуя, Северная Италия.

Фельзен лежал в номере с распахнутыми окнами. Солнце заливало комнату. Он был совершенно измучен и дремал, как собака, валяющаяся в пыли на деревенской площади. Рука, державшая папиросу, казалось, весила килограммов двадцать, и поднести ее ко рту стоило больших усилий.

Он трудился не покладая рук шестнадцать месяцев кряду, прервавшись за это время всего один раз. Единственный перерыв он потратил на то, чтобы, слетав в Берлин, увидеть Нойкёльнский завод железнодорожных сцепок совершенно разрушенным после авианалета 24 марта 1944 года. Восстанавливать завод Шпеер не собирался — на месте завода было практически голое место.

Единственное, зачем понадобилось Лереру вызвать его, — наглядно продемонстрировать, что стало со столицей Третьего рейха. С воздуха вид города мало изменился, если не считать поднимавшихся тут и сям столбов дыма. Но когда самолет стал снижаться к аэропорту Темпельхоф, Фельзен увидел, что оставшиеся дома представляют собой лишь остовы без внутренностей и без крыш. Жить в них было невозможно, и берлинцы переселились под землю. Город как бы встал с ног на голову: жизнь внизу, коммуникации наверху.

Он шел мимо руин, рядом с которыми копошились мальчики-пожарные, пытавшиеся хоть как-то совладать с огнем, бушевавшим уже не первые сутки. Путь преграждали разбросанные пожарные шланги и развороченные трамвайные пути; пешеход то и дело попадал в хаос проводов, водопроводных и канализационных труб, перевернутых автобусов и полусгоревших трамвайных вагонов. Передвигаться по городу можно было только пешком. Транспорт не работал: горючего не было.

Фельзен добрался до Принц-Альбрехтштрассе, 8, чтобы задать Отто Графу один-единственный вопрос, который он не хотел задавать по телефону. За ящик «Лаки страйк» Граф сообщил ему, что Эва Брюке умерла 19 января. В тот же день он вылетел из Берлина, думая, что возвращаться туда больше незачем.

Лерер обещал ему, что характер работы изменится, но до конца апреля 1943 года он занимался исключительно контрабандой вольфрама из Португалии. Лишь с начала мая наметились перемены. Первым его заданием стала переправка четырех грузовиков с 4000 килограммов золота от испанской границы в Мадрид, где золото было помещено в Испанский национальный банк. Операция эта была дважды повторена в июне. В июле он впервые с начала операции с вольфрамом положил 3400 килограммов золота в сейфы «Банку де Осеану и Роша». Четыреста восемьдесят килограммов были проданы «Банку де Португал» в обмен на эскудо, остальное переправлено в «Банку Алеман Трансатлантику» в бразильский Сан-Паулу. Затем произошла битва на Курской дуге, а 13 августа 1943 года в Риме он встретился с Лерером.

За три месяца Лерер похудел на десять килограммов. Лицо его теперь было красным от постоянного пребывания на солнце. Они отправились в ресторан, где Лерер с жадностью ел и выпил две бутылки красного вина, прежде чем перейти на граппу. Во время обеда он раза три-четыре, морщась, хватался за живот. Выкурив собственные папиросы, он принялся за папиросы Фельзена.

— Мы потеряли Курск, — сказал он.

— Слышал, — отвечал Фельзен. — В Лиссабоне был траур.

— Значит, война все-таки туда докатилась? — ехидно заметил Лерер.

— Позер застрелился.

— Надеюсь, стрелял он не в голову, — заметил Лерер. — Иначе это было бы бесполезно.

— Ну а с вольфрамом что?

— К черту вольфрам! Вы что, не понимаете, что означает Курск?! — взорвался Лерер. Фельзену пришлось сжать его руку, чтобы успокоить. — А означает он то, что армия наша лишилась передовых танковых частей. С блицкригом покончено. Танки, потерянные под Курском, заменить нечем. Советы запустили новый завод в Челябинске, наши же заводы ежедневно подвергаются бомбовым ударам союзников. Красная армия в тысяче пятистах километрах от Берлина. Не вольфрам нам теперь нужен. Нам поможет лишь чудо, черт его возьми совсем!

— Ну а какое стратегическое сырье нам нужно в таком случае?

— Шпеер начал было игры с ураном для создания какой-то особой бомбы, но вынужден был прекратить их.

— Значит, и с вольфрамом покончено?

— Для вас — во всяком случае. Абрантеш может продолжить поставки. А вашей задачей отныне станет перевозка как можно большего количества золота из Швейцарии и размещение его в банках Италии и Португалии. Инструкции получите позже.

Через год после этой встречи в Риме Фельзен переправил через швейцарскую границу на Пиренейский полуостров уже двести пятьдесят грузовиков золота. Оттуда морем золото ушло в Аргентину, Уругвай, Бразилию, Перу и Чили. За это время Фельзен превратился в ближайшего доверенного Лерера. Он постарался этого добиться. Ему надо было стать не просто коллегой Лерера, а кем-то вроде его сына. К июню 1944 года, когда Салазар объявил полное эмбарго на вольфрам, успехи Фельзена были впечатляющими. При встречах с Лерером они не обменивались рукопожатиями, а обнимались. Друг друга они называли Освальд и Клаус. Для Лерера Фельзен был единственным клочком твердой почвы в европейском хаосе.

Стук в дверь заставил Фельзена рывком вскочить с постели. Он раздавил папиросу и накинул халат. Отпер дверь, и в нее ввалился Лерер с каким-то рулоном, обернутым в материю, под мышкой и пухлым конвертом в руке.

— Машина погружена, Клаус?

— В шесть утра спущена на борт нашего «Хуана Гарсии».

Лерер прислонил к стене рулон, положил на стол конверт и позавтракал завтраком Фельзена. За последний год он подлечил свою язву и опять набрал вес.

— Я беспокоюсь, — сказал он, с шумом прихлебывая кофе. — Американцы готовят нам удар на Французской Ривьере. Атаки можно ждать со дня на день.

— Судно идет под испанским флагом… у американцев и без того много забот. Что у тебя в рулоне?

Темные брови Лерера взметнулись вверх.

— Рембрандт, — сказал он. — Загляни-ка в конверт.

Фельзен вытряхнул на кровать содержимое конверта. Там были фотографии и анкетные данные Лерера, Вольфа, Фишера и Ханке.

— Ты знаешь, как надо действовать, — сказал Лерер. — Бумаги, паспорта и визы в Бразилию. Я хочу, чтобы ты обзавелся собственностью где-нибудь невдалеке от португальской границы. Не около вольфрамовых рудников, где тебя знают, может быть, южнее. Как я слышал, местность там пустынная.

— Алентежу. Мы там пробковую древесину закупали. Там от границы недалеко. Только через Гуадиану перебраться. Но уезжать из Берлина…

— Здесь будет хаос, поверь мне.

— А зачем Рембрандт?

— Положи его в сейф «Банку де Осеану и Роша». Вместе с золотом.

Фельзен взглянул на кровать. Фотографии. Анкетные данные.

— Значит, вот как, Освальд?

— Да, напоследок.

— Ты обеспечил охрану в Таррагоне?

— Охраны не будет. Никто не должен знать об этой операции. Ни испанцы, ни португальцы.

— Ты хочешь, чтобы я тайно переправил это в Португалию?

— За эти годы ты тайно переправил свыше тысячи тонн вольфрама. Что тебе стоит переправить две с половиной тонны золота?

— И что потом?

— Будешь ждать.

— Как долго?

— Этого я сказать не могу. Если фюрер капитулирует, это может быть хоть завтра. Но он не капитулирует. Не может.

— Почему?

— Ты читал документы на золото?

— Нет. Теперь я их не читаю. Только подписываю.

— Ты не обратил внимания на пункты отправления этих трех грузов?

— Нет.

— Люблин, Освенцим и Майданек.

— Польское золото?

— В известном смысле да.

— Не понимаю.

— Да будет тебе известно, мой способный ученик… — Лерер покачал головой, — что в этих городах никаких золотых приисков нет. Польский золотой запас из Варшавы давным-давно вывезен.

Фельзен молчал.

— Лиссабон находится на довольно большом расстоянии от мест военных действий, — продолжал Лерер. — Никто не поставил тебя в известность об Окончательном Решении. Так вот, золото это — от евреев. Это их часы, очки, драгоценности, зубы.

— Зубы? — переспросил Фельзен, проведя языком по деснам.

— Фюрер не капитулирует, потому что даже в безумии своем понимает, что мир осудит проводимое им систематическое истребление европейского еврейства. И потому нам суждено воевать до последнего.

11 августа 1944 года в ходе операции «Дракон» американские части высадились на Французской Ривьере. К этому времени 2714 килограммов еврейских драгоценностей и золотых зубных протезов уже находились в сейфах «Банку де Осеану и Роша» в Лиссабоне. Приехать, чтобы предъявить на них права, обергруппенфюреру Лереру удалось только девять месяцев спустя.

21

11 мая 1945 года, Кинта-даш-Фигейраш, Алентежу, Португалия.

Просторная крестьянская усадьба находилась в пятнадцати километрах от ближайшей деревни. К ней вела отвратительная дорога, проложенная как будто нарочно, чтобы испытывать на прочность подвеску автомобилей. Никто сюда не забредал, если не считать странноватого пастуха, бравшего здесь иногда в жару воду из колодца. Дом стоял на самой высокой точке небольшой возвышенности среди холмов, поросших пробковыми дубами и оливами. С восточной его стороны находилась просторная, облицованная керамической плиткой терраса, окруженная низкой каменной оградой и несколькими фиговыми деревьями. С нее открывался вид на слияние двух рек — Лусефисита и Гуадианы. Здесь можно было сидеть, наслаждаясь прохладой и любуясь рекой, устремлявшейся в скалистое ущелье и дальше, к Атлантическому океану.

Стояла жара. Не та жестокая летняя жара, когда из открытой двери на тебя пышет, как из печки, но достаточная для того, чтобы птицы к полудню замолкали, овцы, понурив головы, забирались в тень под густые кроны пробковых дубов. Даже Гуадиана текла так медленно, что казалось, вот-вот встанет. Звук автомобильного мотора здесь слышался издалека, чуть ли не за час до появления машины, и местные жители настороженно прислушивались, так как гости в этих местах появлялись редко.

Фельзен и Абрантеш ехали на трехтонке. Вокруг раскинулось поле кроваво-красных маков. Переваливаясь на ухабах, они добрались до задворок усадьбы-кинты. При них был двухнедельный запас консервов, сорок литров вина в пятилитровых бутылях, ящик коньяка, ящик портвейна, четыре чемодана одежды, кипа постельного белья и два «Вальтера P-48S», засунутых под сиденье водителя. Они везли портфель с документами и паспортами на четверых, четыре туго набитые пачки банкнот по 1000 эскудо, а также бархатный мешочек с двадцатью четырьмя неограненными алмазами. Фельзен пытался курить, но это было невозможно: грузовик так нещадно трясло, что он не мог поднести папиросу ко рту.

Наконец они въехали на убитую землю подворья. Фельзен распахнул дверь. Они разгрузили грузовик и загнали его в сарай возле торцовой стены дома. Абрантеш сходил к колодцу и наполнил водой два глиняных кувшина. Фельзен понес постельное белье в прохладную темноту дома. Пройдя через большую, со сводчатым потолком столовую и открыв несколько двойных дверей, он очутился в широком коридоре с восемью спальнями — по четыре с каждой стороны.

Окна и ставни были плотно закрыты, свет проникал только сквозь щели. Белье Фельзен разложил по комнатам — в четыре с восточной стороны дома и в две дальние — с западной. В конце коридора висело распятие, и Фельзен, проходя, поправил его, выровняв на стене. Ему стало зябко, дорожный пот на нем еще не высох.

Вынув из дыры в стене толстый деревянный клин, он открыл дверь на террасу и вышел на солнце, чтобы просохла мокрая от пота одежда. Он закурил, но тут же услышал металлический щелчок за спиной. Обернувшись, увидел незнакомого человека, стоявшего возле двери с револьвером в левой руке. Человек, явно немец, был ему незнаком.

— Добрый вечер, — спокойно сказал он. — Меня зовут Фельзен. Мы с вами не знакомы.

Мужчина был крупнее Фельзена и довольно-таки зверского вида: грубое лицо с набрякшими веками и сломанным носом.

— Шмидт, — отозвался мужчина и улыбнулся.

Из-под фигового дерева послышался хохот, и знакомый голос произнес:

— Шмидт всегда на страже. Нам повезло с ним, Клаус.

Лерер, Ханке и Фишер — все трое в рубашках без ворота, черных жилетах и брюках — вышли из густой тени фиговых деревьев. Фельзен обнял каждого.

— А где же Вольф?

— Здесь, — сказал Вольф, выросший рядом со Шмидтом с маузером в руке. Он стоял позади Абрантеша.

— Я ожидал вас только через несколько дней, — сказал Фельзен.

— Мы управились раньше, — сказал Лерер, и все засмеялись. — Два дня ночевали в сарае.

— Что нового в Германии? — спросил Ханке.

— Второго мая Вайдлинг сдал Берлин, седьмого Йодль сдался Эйзенхауэру, а через день Кейтель сдался Жукову.

— Разве одной сдачи не хватило бы? — удивился Ханке.

— А фюрер? — спросил Вольф.

— Считается погибшим, — сказал Фельзен, — но ясности нет: тело не найдено.

— Он еще появится, — сказал Вольф.

Лерер бросил на него скептический взгляд.

— Я купил для всех одежду. Если хотите, можете переодеться к ужину, — сказал Фельзен.

— Нет-нет, — сказал Лерер, — нам очень уютно в этой рабочей одежде после того, как десять дней мы провели, переодевшись священниками. Давайте есть. Мы умираем с голоду — ведь целых два дня мы питались одними незрелыми фигами.

После ужина они открыли дверь на террасу и остались сидеть за столом при свете свечей. Они пили — кто портвейн, кто коньяк, — кроме Шмидта, который сидел, держа левую руку на револьвере и поглаживая правой сломанный нос. Фельзен раздал им документы, и при тусклом свете свечей они проверили их.

— Шмидт привез фотографии? — спросил Фельзен так, будто того в комнате и не было.

Шмидт вытащил из жилетного кармана пакет и шлепнул его на стол.

— Мне понадобится не одна неделя, чтобы все провернуть, — сказал Фельзен.

— Мы не спешим, — сказал Лерер. — Наслаждаемся тишиной. Вы не можете себе представить тот ад, через который мы прошли.

Пятеро мужчин с важностью кивнули. Фельзен налил себе еще выпить и внимательно вгляделся в их лица, пытаясь понять, как изменил их тот ад, о котором они говорили. У Ханке еще глубже ввалились глаза, а брови, как и борода на впалых щеках, поседели. У Фишера заметнее стали мешки под глазами. Вольф утратил моложавость — светлые волосы поредели, вокруг глаз обозначились морщины, а от ноздрей к углам рта пролегли две глубоких борозды. Голова Лерера стала совершенно белой, волосы его были коротко острижены, как у новобранца. Он сильно похудел, и дряблая кожа висела на щеках и под подбородком. Все они были утомлены, но еда и выпивка взбодрили их, придав сходство с пенсионерами, выбравшимися на местный курорт.

Выпивать они закончили только к полуночи. Пили, пока Фишер, Ханке и Вольф не удалились, пошатываясь, в сопровождении бдительного Шмидта. Абрантеш, которому наскучила болтовня по-немецки, ушел еще раньше. Лерер и Фельзен вышли на террасу, прихватив фонарь и бутылку коньяку. Они закурили сигары, пуская облака дыма, не сразу рассеивающиеся в безветренной ночи, напоенной слабым и нежным ароматом апельсиновых деревьев, которые еще цвели за каменной оградой сада.

— Получилось, — сказал Лерер, не сводя глаз со столбика пепла на конце сигары. — Получилось самым лучшим образом. Спасибо, Фельзен.

— Уж кому-кому, а тебе-то, — сказал Фельзен, заражаясь его оптимизмом, — не стоит меня благодарить.

— Благодарить всегда стоит, — сказал Лерер, покачиваясь в кресле. — Вот ты никогда не забывал показывать мне, как ценишь мое расположение, с самой ранней поры, еще во времена Нойкёльнского завода железнодорожных сцепок. Когда я только-только познакомился с тобой. В частности, поэтому я и остановил свой выбор на тебе.

— Ну а этот Шмидт? Почему ты на нем остановил выбор?

— А, ну потому, что он гестаповец и одновременно очень набожный католик. Его духовник играл ключевую роль в нашем плане. Ведь сюда-то мы прибыли из Ватикана.

— Его нервозность может привлечь к вам внимание. Ему надо научиться расслабляться.

— Да-да, знаю. Но иметь кого-то, кто бдительно охраняет тебя, очень полезно. А что касается нервозности, такой уж у него характер. Все гестаповцы подозрительны.

Лерер отхлебнул из рюмки, покатал коньяк по рту, проглотил. Его руки, державшие сигару и рюмку, свободно болтались в воздухе — он отдыхал, сбросив груз напряжения. Дыша полной грудью, он слушал неумолчный стрекот кузнечиков в теплом ночном воздухе и кваканье лягушек, похожее на болтовню пьяной компании, где каждый плетет свое, не обращая внимания на собеседника.

— Как долго ты намерен оставаться в Бразилии? — спросил Фельзен.

— Год-другой, — сказал Лерер и потом, задумчиво пожевав сигару, добавил: — А может, и больше.

— Через год все это утихнет, — сказал Фельзен. — Людям не терпится вернуться к прежнему нормальному существованию.

В мигающем свете фонаря голова Лерера медленно повернулась. Глаза его казались темными и тусклыми, словно жизнь навсегда покинула их.

— Прежнего нормального существования после войны не будет, — сказал он.

— То же самое говорили и после первой войны.

— Помнишь, что я сказал тебе насчет происхождения того золота? — проговорил Лерер устало и тихо. — Могу назвать и другие страшные места — Треблинка, Собибор, Бельзек, Кульмхоф, Хельмно.

И все так же тихо Лерер преподал Фельзену последний урок. Он рассказал ему о железнодорожных вагонах — пассажирских и телячьих, о душевых, в которые накачивали «циклон Б», о печах крематория. Он называл ему цифры — количество людей с номерами, вытатуированными на предплечьях, и сколько их помещалось в такие душевые, и сколько сжигалось в печах крематориев за день. Он называл имена, и имена эти застревали в памяти.

— Я для того это говорю тебе, — сказал Лерер, — чтобы ты понял: забыть это все можно будет лишь лет через пять, никак не меньше. А пока любое упоминание об СС будет вызывать подозрение. Если ты собираешься здесь остаться… а, собственно, почему бы и нет, то тебе придется помалкивать обо всем этом.

Что Фельзен, в сущности, делал и сейчас. Он лишь курил свою сигару и тянул свой коньяк. Лерер поднялся, встряхнулся, как бы стряхивая с плеч груз прошлого, и, уперев руки в поясницу, потянулся, запрокинув голову и глядя в ясное ночное небо.

— Поздно, — сказал он. — И выпил я изрядно, так что надо мне лечь.

— Возьми фонарь, Освальд, — сказал Фельзен. — Без него тебе трудно будет отыскать твою комнату.

— Я чудесно высыпался здесь, — сказал Лерер. — Здесь так тихо и мирно.

— Спокойной ночи.

— Ты тоже ложись.

— Через некоторое время. Я не хочу еще спать.

Лерер заковылял в дом. Пятки по-прежнему беспокоили его. Фельзен услышал, как тихо щелкнул замок, когда он открыл и потом закрыл дверь своей комнаты. Фельзен сидел еще с час; глаза его привыкли к темноте и стали различать листья фиговых деревьев, очертания каменной ограды и поля за ней. За стрекотом насекомых слышалось поскрипывание потолочных балок наверху под остывающей крышей и ритмичное всхрапывание, доносившееся из открытого окна.

Держась под кронами фиговых деревьев, он прополз к низкой ограде. Вынув кусок каменной кладки, достал матерчатый сверток, внутри которого был кривой нож и другой нож с коротким тяжелым клинком — таким обычно рубят хребты коровьих туш. Было половина третьего ночи.

Вернувшись в дом, он открыл дверь во вторую комнату с западной стороны. Абрантеш ждал у открытого окна. Фельзен отдал ему короткий нож, а сам направился к первой спальне на другой стороне. Комнату сотрясал громкий храп Фишера. Он лежал на спине, закинув голову и выставив кадык. Фельзен решительно вонзил нож ему в шею и почувствовал, как кончик лезвия уперся в позвонок. Фишер выкатил глаза и открыл рот, ловя воздух. Откинув одеяло, Фельзен сунул нож по самую рукоять ему под ребро. И попятился вон из комнаты. Абрантеш, уже успевший одним ударом погрузить спящего Ханке в сон вечный, ждал его. Он махнул рукой в сторону комнаты Шмидта в глубине дома.

Толкнув дверь комнаты Вольфа, Фельзен понял, что дело осложняется — дверь открывалась лишь немного — на узкую щель. Он надавил плечом, со скрипом отодвинув кровать, и протиснулся в комнату сквозь узкое отверстие в один фут. Вольф не спал, рука его сжимала маузер. Фельзен кинулся на него и двинул ему кулаком в шею. Вольф ударился головой о стену, что не помешало ему выстрелить, отчего, казалось, раскололась крыша. Фельзен ухватил его руку, сжимавшую маузер, и вонзил нож ему в грудь. Но нож лишь пробил легкое. Фельзен ударил снова, но удар пришелся в кость. Нож со стуком упал на пол. Фельзен вырвал маузер из слабеющих пальцев Вольфа, но тот обхватил Фельзена руками и не отпускал. Раненый харкал кровью, уткнувшись в шею Фельзена, заливая ему грудь теплой темной жижей. Фельзен упер ему в живот ствол револьвера и дважды выстрелил. С каждым выстрелом тело Вольфа дергалось, но хватка его не ослабевала. Обхватив друг друга, они вместе упали на кровать, как обессилевшие любовники. Наконец, высвободившись и отпихнув от себя Вольфа, Фельзен устремился в прихожую и дальше, к комнате Лерера.

— Его здесь нет, — прошипел из угла прихожей Абрантеш, указывая на распахнутую дверь и пустую комнату Шмидта. — Окно было открыто, и его нет.

— Перед выстрелом или после?

— Его здесь не было, — растерянно сказал Абрантеш.

— Отыщи его.

— Где?

— Он где-то неподалеку. Найди его.

Внезапно желтый свет фонаря, упав на лицо Абрантеша, высветил из мрака его черты. Перед ними возник Лерер в нижней рубашке, трусах и с «вальтером» в правой руке.

— Что происходит? — спросил он бодро, прежним властным тоном.

— Ханке, Фишер и Вольф мертвы. А Шмидта нет в его комнате, — сказал Фельзен первое, что пришло ему в голову.

— А он? — спросил Лерер, махнув «вальтером» в сторону Абрантеша с подрагивавшим в его руке мясницким ножом. — А ты? И твоя рубашка…

Рубашка Фельзена была черной от крови Вольфа. Они взглянули друг на друга, и глаза Лерера расширились от догадки.

Ствол Лерера не был направлен ни на Фельзена, ни на Абрантеша. Фельзен ударил по нему и выстрелил из маузера Вольфа, даже не прицелившись. Лерер, вскрикнув, рухнул. «Вальтер» выпал у него из руки. Фонарь разбился, желтым пламенем вспыхнул разлитый керосин. Лерер скрипел зубами и шипел от боли. Над ним стоял Абрантеш с ножом. Фельзен отдал ему «вальтер» Лерера и велел отыскать Шмидта.

Сам же, ухватив Лерера под мышки, поволок его в столовую. По дороге Лерер непрерывно вопил от боли. Фельзен зажег на столе свечи, усадил Лерера в кресло, прислонив его к спинке, но тот рухнул на стол. Одна нога его вздулась и почернела. В другой под коленной чашечкой сидела пуля. Фельзен уселся напротив, положив на колени еще теплый маузер. Он потянулся за коньяком, взял две рюмки. Наполнив их, он пододвинул одну через стол Лереру:

— Выпей, Освальд. Этого хватит тебе на следующие десять минут.

Лерер поднял голову. От боли по лицу его тек пот, а по щекам — слезы. Он выпил. Фельзен налил ему еще.

— У меня в комнате есть морфий.

— В комнате?

— У окна черный чемоданчик. Там шприц и четыре ампулы.

— Это еще зачем?

— На всякий случай, знаешь ли.

Фельзен не двинулся с места. Закурил.

— Не думал я, что ты, такой специалист причинять людям боль, сам будешь так ее бояться.

— У окна… маленький черный чемоданчик.

Фельзен курил, откинувшись в кресле. Лерер стал издавать мерные натужные звуки, похожие на кряхтенье.

— Что было ужаснее всего, Освальд?

— Достань мне морфий, Клаус… пожалуйста.

— Скажи, что было ужаснее всего.

— Не могу сказать.

— В каком смысле? Этого было слишком много или было что-то одно, но такое, что и рассказать невозможно?

— Не могу… Не понимаю, о чем ты.

— Мне только хочется узнать, было ли что-то, что заставляло тебя страдать. Лично тебя.

— Пощади… застрели меня, Клаус. Я не в состоянии играть в эти игры…

— Но все же попытайся.

Фельзен зажег новую папиросу и передал ее Лереру, который, взяв, прикрыл локтем лицо, как мальчишка-школьник, поставленный перед необходимостью какого-то тяжкого испытания.

— Я подскажу тебе, с чего начать, Освальд, — сказал Фельзен и отхлебнул из рюмки. — Была женщина, бывшая проститутка, которая, скопив денег, открыла клуб. Не очень высокого пошиба — немногим лучше борделя со спиртным и плохонькой программой, но у военных клуб пользовался успехом, потому что женщина умела угодить клиентам… ну, теперь твой черед. Продолжай.

Лерер поднял голову, растерянный, недоумевающий. Он опрокинул рюмку, и Фельзен вновь наполнил ее. Лерер попытался сунуть в рот папиросу. Фельзен помог ему.

— Однажды ей позвонил один группенфюрер с просьбой прислать по определенному адресу на Гавел двух девушек-евреек. По приезде девушки очутились в роскошном зале с высоким потолком и с видом на озеро. Их встретили два офицера — группенфюрер и его начальник. Девушкам приказали раздеться догола и накинуть пальто. Начальник группенфюрера приколол на отворот пальто обеим девушкам по звезде Давида. Помнишь это, Освальд?

Лерер молчал. Папироса тлела у него во рту. Пот градом стекал по лицу.

— Девушкам дали в руки хлысты и велели стегать ими по голой заднице старшего по чину. Девушки были юные и слабые, а хлысты оказались короткими, поэтому их заменили на трости. После того как на коже начальника вздулись красные полосы, девушкам велели встать на колени, и эсэсовский начальник, все еще со спущенными штанами, выстрелил им в головы.

— В самом деле? — удивленно спросил Лерер, так, словно это был сон.

— Ты находился там. Ты видел это собственными глазами. И ты рассказал об этом Эве. Тебе пришлось ей рассказать, что случилось с ее девушками. Поэтому она и стала потом укрывать у себя нелегалов. Поэтому в один прекрасный день к ней и заявилось гестапо.

— Ха! — воскликнул Лерер, наклоняясь вперед в кружок света. — Вот, оказывается, в чем причина. В Эве Брюке. Ты, оказывается, сентиментален, Клаус!

— Ты организовал ее арест.

— Шмидт сообщил мне, чем она занимается. У меня не оставалось выбора.

— Неужели? — удивился и Фельзен.

— Тебе незачем оправдываться, — сказал Лерер. — И не стоит пытаться приукрашивать это, выдвигая на первый план некую сентиментальную причину. Застрели меня и забирай золото, Клаус. Ты заслужил его. Ты переиграл меня. А я слишком уж намудрил, выбрал чересчур хитрую тактику.

Они молчали несколько минут. Фельзен не чувствовал полного удовлетворения, ему хотелось большего. Глядя на мигающее пламя свечи, Лерер закурил еще одну папиросу. Темноту разорвал выстрел. Эхо его прокатилось по террасе. Фельзен, подняв маузер, обошел стол. Как услужливый официант, он склонился к Лереру. Обхватив его рукой, поднял. Лерер закинул руку на шею Фельзена. Выйдя в ночную прохладу, они прошли по террасе, мимо толстых и грубых ветвей фигового дерева, протиснулись в пролом в ограде, пересекли рытвины дороги и вышли на травянистую пустошь. Через пятьдесят метров Лерер ослабел, у него стали подкашиваться ноги, и Фельзен опустил его на землю. Раненый лежал на боку, тяжело дыша и часто моргая, как недобитый зверь. Приставив ствол к его виску, Фельзен выстрелил. Он почувствовал сильную отдачу, после чего услышал короткий и резкий кашель, словно из тела рвалось что-то, чему не терпелось вырваться наружу.

Фельзен пошел обратно к дому, втягивая в ноздри предрассветную свежесть. Абрантеш ждал его, попивая коньяк. Лицо его было потным и грязным.

— Ты нашел Шмидта? — спросил Фельзен.

Абрантеш кивнул.

— Где он был?

— Там, у реки.

— Ты застрелил его?

— Он в воде. Я привязал к нему камни.

Фельзен пошел к грузовику и вернулся с мотыгой и лопатой. В столовой он передал мотыгу Абрантешу, а сам хлебнул коньяка прямо из горла. Абрантеш поплевал на руки, и они через террасу пошли навстречу первым рассветным лучам.

Часть вторая

22

Суббота, 13 июня 199…

Руа-Актор-Таборда.

Эштвфанья, Лиссабон.

В квартире учительницы было темно, и потому казалось, что час более поздний, чем это было на самом деле. Я вышел на Ларгу-де-Дона-Эштефанья с ее фонтаном в виде Нептуна, скачущего на двух своих дельфинах, и направился к станции метро «Арройуш». Улицы были пустынны. Высокие деревья все еще изнывали от зноя. В парке Арройуш не было ни детей, ни даже старичков пенсионеров, играющих в карты, — одни только голуби. Казалось, жители узнали что-то, мне неизвестное, и спешно покинули город.

Я позвонил Карлушу, но он не ответил, и я оставил ему сообщение, что еду в Алфаму переговорить с Джейми Галлахером.

Сняв пиджак, я прошел по гулкому и пустому, облицованному синими мозаичными плитками проходу к платформе и ждал минут пятнадцать, слушая негромкую музыку, раздававшуюся на станции. Что играли, я не разобрал, да и музыка скоро была прервана свистом и грохотом поезда. Я думал о встрече с Луизой Мадругадой в других обстоятельствах, и единственным моим желанием было опять очутиться с ней в ее сумрачной квартире. Каково бы это было — после восемнадцати лет с одной женщиной обладать другой? Другой шампунь, другие духи, другой аромат тела.

По туннелю пронесся вихрь, принеся с собой запах сгоревших тормозных колодок. Я вошел в пустой вагон, и музыка стала слышнее — это оказался Эл Грин. Смешное совпадение: он пел «Я так устал бродить один». Почему так происходит?

Выйдя из метро на станции «Мартин Монеш», я сел в двенадцатый трамвай, полный галдевших испанских туристов. Трамвай со скрипом и стоном, будто через силу, взбирался на крутой подъем. Я соскочил с него пораньше и прошел пешком к Ларгу-даш-Порташ-ду-Соль, чтобы немного проветриться, а возможно, и освежиться кружечкой пива и полюбоваться видом синей Тежу за красными крышами Алфамы. Толпа испанцев нагнала меня и вперлась в облюбованное мною кафе, заказав массу разных напитков. Бармен бесстрастно, не моргнув глазом, принял заказ.

Я вышел из кафе и, пройдя по Руа-даш-Эшколаш-Жерайш и, завернув за угол, очутился в закоулках Алфамы. После ночи празднества святого Антония, когда тут жарились на гриле и поедались миллионы сардин, этот арабский квартал не отличался свежестью. Джейми Галлахер жил возле Беку-ду-Вигариу, над парикмахерской, где, полулежа в стареньком кожаном откидном кресле, снимал свою недельную щетину старик — постоянный клиент заведения. Над ним заботливо склонился коротко стриженный подросток, а старик гладил рукой его рубашку, видимо, вспоминая, каково это быть молодым.

Я поднялся по лестнице, слишком узкой для меня, и постучал в единственную дверь наверху. Джейми Галлахеру потребовалось время, чтобы открыть. Он был небрит, и шевелюра его напоминала выпотрошенный матрас. На нем была мятая футболка с «Лед Зеппелинами» и старые мятые трусы. В левой руке у него была зажата незажженная сигарета с марихуаной.

— Да? — сказал он по-английски с легким шотландским акцентом; один глаз у него совершенно заплыл. — Вы кто?

— Полиция, — сказал я и предъявил ему удостоверение.

Он спрятал в кулак сигарету и чуть-чуть разлепил веки.

— Входите, пожалуйста, — сказал он очень вежливо и как бы извиняясь. — Простите за беспорядок. Вчера здесь немножко посидели.

Вся комната была заставлена пустыми винными и пивными бутылками, переполненными пепельницами, пластиковыми чашками и стаканами с окурками, пустыми пачками из-под сигарет. На стенах криво висели фотографии и плакаты. Ковер был истоптан и весь в свежих пятнах. Среди этого разгрома бродил котенок, вынюхивая что-нибудь, кроме спиртного.

— Я сейчас оденусь. Мигом.

Парень сгреб котенка и исчез. Из глубины квартиры послышались голоса. Последовав за парнем, я уперся в дверь в конце коридора, которая была слегка приоткрыта. Там, на брошенном на пол матрасе, скрестив ноги сидела голая девица с мелкокурчавыми волосами. С рассеянным видом она сворачивала себе самокрутку с марихуаной. Потом я вдруг увидел черную стопу — она медленно приподнялась с колена девушки и большим пальцем стала гладить волосы на ее лобке. Девушка резко втянула в себя воздух.

— Господи ты боже, — сказал Джейми и рванул дверь.

Обладатель черной стопы с полузакрытыми глазами опрокинулся на матрас. Девушка погладила черную ногу, а Джейми в сердцах захлопнул за собой дверь.

— Чертовы куклы!

— Это вы про своих друзей? — спросил я по-английски.

— Даже в собственную постель не ляжешь без того, чтоб там не трахался какой-нибудь кретин! И так без конца!

Мы вернулись в гостиную. Джейми поискал в пепельницах какой-нибудь пригодный окурок. Нашел, закурил и поморщился.

— Где же вы спали? — спросил я.

— Там, где отключился.

— Расскажите мне, что было вчера… после того, как вы вышли из школы.

— Я вернулся сюда часов в пять, после чего и гульнул часок-другой.

— Вы живете один?

— Да. В настоящий момент девушки я не имею.

— А когда имели в последний раз?

Он затянулся своим окурком и, опять поморщившись, сунул его в рюмку с красным вином. Окурок зашипел.

— Я бы счел такой вопрос несколько странным, инспектор Коэлью, — сказал он, тоненькой струйкой выпустив дым. — Зе Коэлью. Хорошее имя. Подходящее для детектива: Джо Кролик. Вы так не думаете?

— Расскажите мне о вашей девушке.

— Смотря кого считать моей девушкой. Секс вчера вечером у меня был, но не с моей девушкой.

— Где?

— Что «где»?

— Ваша постель была занята, где же вы занимались сексом?

Он прислонился к стене, скрестил ноги и поскреб щеку ногтем.

— В ванной. Она лежала на унитазе. Не очень-то удобно признаваться, инспектор, но вы же должны знать, как все было, а было все именно так.

— Вас видели выходящим из школы вместе с Катариной Соузой Оливейрой. Примерно в половине пятого.

Из соседней комнаты донеслось ритмичное всхрапывание.

— О господи! — Джейми забарабанил в стену. — Сказал же, черт подери, этим кретинам, что ко мне легав… полиция пожаловала!

— Продолжайте, мистер Галлахер. Итак, вчера в четыре тридцать. Что было потом?

— А в чем, собственно, дело, черт побери? Зачем вам понадобилось знать про Катарину? И чем вы занимаетесь в полиции?

— Ответьте на вопрос, мистер Галлахер.

— Ей-богу, мы просто поговорили с ней, вот и все!

— О чем поговорили?

— Я пытался уговорить ее прийти на вечеринку.

— Попрактиковаться в английском?

Он опять принялся обшаривать пепельницы. Я угостил его сигаретой. Он сел на единственный пригодный стул и, сгорбившись, уткнулся лицом в колени. Накал страсти за дверью, видимо, нарастал. Раздавалось шлепанье тела о тело. Джейми бросил на меня косой взгляд и опять потупился. Девушка за стеной вскрикнула.

— Я вижу последствия вашей вечеринки и хорошо представляю себе ее сценарий. Так почему бы вам не рассказать мне о ваших отношениях с Катариной и о ваших планах насчет нее?

— Я встречался с ней.

— Встречался с ней. Означает ли это библейское «познал ее»?

— Ваш английский, черт возьми, просто замечателен для полицейского, — сказал он. — Ладно. Я с ней спал.

— Оставалась она когда-нибудь на ночь?

Он тяжело вздохнул.

— Мы встречались с ней регулярно в течение полугода, пока две недели тому назад это не прекратилось. А что касается «на ночь» — нет, не оставалась ни разу.

— Вы ей давали деньги?

Он искоса взглянул на меня.

— Когда она просила у меня в долг, я давал.

— И она их возвращала?

— Нет.

— А что произошло две недели тому назад?

Парочка за стеной добралась до финала — мужчина стонал и пыхтел с присвистом, как будто его обливали из шланга холодной водой, девушка поскуливала.

— Я сказал ей, что люблю ее.

— Значит, для вас это был не просто секс?

— Это был всем сексам секс. В постели это была сказка.

— Но вы же и разговаривали с ней?

— Конечно.

— О чем?

— О музыке.

— Обсуждали что-то личное?

— Музыка — тоже личное.

— Я имею в виду семью, отношения, друзей… чувства. Как насчет этого?

Он не ответил.

— О своих родителях она с вами говорила?

— Только в том смысле, что ей пора возвращаться к ним домой.

— Что она сказала, когда вы признались, что любите ее?

— Ничего.

— Совсем ничего?

— Nada.[24]

— Вы расстроились?

— Разумеется, я чертовски расстроился.

— Давайте вернемся к вечеру пятницы. Вы разговариваете с ней возле школы. Просите прийти к вам на вечеринку. Что она отвечает?

— Дает мне от ворот поворот. Говорит, что должна возвращаться в Кашкайш. Что ее ждут родители. Я советовал ей позвонить им и сказать, что она хочет остаться в городе, пойти на праздник святого Антония в Алфаме. Она не послушала меня. Я начал уверять ее, что люблю ее, тогда она захотела уйти. Я схватил ее за руку. Она вырвалась.

— Где вы к этому времени находились?

— Недалеко от школы, на Дуке-де-Авила.

— Вы были одни?

— Да. Другие ученики либо уже ушли, либо были далеко.

— Ну а потом?

Он стиснул руками лоб и яростно затянулся остатком моей сигареты.

— Я ее ударил.

— Чем?

— Дал ей пощечину.

— Ну а что она на это?

— Ну… странно, знаете ли… потому что она, черт ее дери, только улыбнулась. Ничего не сказала. Улыбнулась — и все!

— Словно говоря: «Вот как ты меня любишь!» Да?

Он вяло кивнул.

— Ну, я и не выдержал. Стал извиняться, умолял, чтобы простила. И всякое такое.

— И что сделала она?

— Повернулась на каблуках и пошла по улице. Я прислонился к какой-то машине, сработала сигнализация. Она даже не обернулась. В конце улицы возле светофора остановилась машина. Она сошла с тротуара, поговорила с водителем, села в машину и уехала.

— Опишите эту машину.

— Я в них не разбираюсь.

— У вас нет машины?

— Я и водить-то не умею.

— Давайте начнем с самого простого. Машина была большая или маленькая?

— Большая.

— Темная или светлая?

— Темная.

— Какие-нибудь значки, эмблемы?

— Она была далеко, в конце улицы.

— Как вам кажется, Катарина знала человека за рулем?

— Затрудняюсь сказать.

— А сколько в точности длился их разговор?

— Да, господи… минуты не прошло. Секунд сорок, наверное.

— Откуда ехала машина?

— Ехала по улице, откуда — не знаю. Мчалась и сигналила.

— Вам придется дать более подробные показания, мистер Галлахер.

— Не знаю, сумею ли.

— Придется суметь, а мне придется заставить вас это сделать. Вы сейчас поедете со мной в отделение уголовной полиции и запишете все, что мне рассказали.

— О господи… Вы хотите заставить меня дать письменные показания? Но почему?

— Катарина погибла, мистер Галлахер. Ее убили вчера около шести часов вечера, и я хочу выяснить, не ваших ли рук это дело.

Судя по его лицу, это не было делом его рук. У него стало такое выражение, будто перед ним вдруг разверзлась пропасть и он вот-вот свалится в нее. Когда он пришел в себя, ноги его дрожали.

— А как насчет тех двоих, что за стенкой?

— Они сейчас уйдут.

Я прошел в коридор и распахнул дверь. Черный парень без сил валялся на спине, все еще тяжело дыша. В комнате было душно, и тело его блестело от пота. Девушка лежала ничком, раздвинув ноги. Я кинул им их одежду. Девушка поднялась, обернулась. Лицо ее пылало, взгляд блуждал.

— Вы, двое! Выметайтесь!

23

15 апреля 1955 года, кабинет Абрантеша.

«Банку де Осеану и Роша».

— От абсента дуреют, — сказал Абрантеш.

Будучи успешным лиссабонским предпринимателем, он теперь разбирался во всем на свете. Фельзен сделал еще глоток зеленой жидкости и взглянул на вереницы черных зонтов внизу на улице под струями дождя. Было десять утра, а он пил уже второй стакан абсента. Фельзен ощупал голову, прикидывая, зачем понадобилось Абрантешу вытаскивать его из дома до обеда.

Уже две недели, как он вернулся из Африки, где пробыл чуть ли не десять лет, организуя филиалы банка в Луанде, Анголе и Лоуренсу-Маркеше в Мозамбике. Он был в скверном расположении духа, как всегда по возвращении в Европу.

Берлин оказался на территории красных,континент был рассечен надвое железным занавесом; Пиренейский полуостров находился в полной изоляции, уплывая по атлантическим волнам с полоумными Франко и Салазаром на капитанском мостике под ветхим фашистским флагом. Великие империи рушились. Англичане потеряли Индию, французы — Марокко, Тунис и Индокитай. Мощь и величие переместились в Америку, в то время как европейцам осталось только вариться в собственном соку, наблюдая удручающие последствия войны, и разглядывать свои когти, поломанные, сорванные и кровоточащие в отчаянных попытках удержать мировое господство.

Фельзену повсюду чувствовался запах смерти, в ноздри била гнилостность разложения и упадка, и, чтобы заглушить этот дурной запах, он, сидя за второй чашкой утреннего кофе, позволил себе выпить стаканчик зеленоватого абсента.

После войны союзники двинулись в Португалию. В бывшем нацистском представительстве, размещавшемся некогда в старом паласиу в Лапе, теперь хозяйничали американцы. Но Фельзену с Абрантешем повезло. Их вольфрамовые рудники были опечатаны, но вольфрам теперь особой ценности и не представлял. Их акции в торговле пробковым деревом, оливковым маслом и сардинами в банках тоже были конфискованы, как возможный экспортный товар для Германии. Но их банк с его оригинальной системой управления выстоял, пережив несколько попыток замораживания активов, как ни старались произвести это какие-то люди в темных костюмах, посылаемые союзниками. Спасли связи Абрантеша в правительстве Салазара. С окончанием войны в Португалии начался строительный бум, и Абрантеш, подсуетившись, сумел попасть в десятку и тут. В строительстве он ничего не смыслил, зато умел ладить с нужными людьми. Чиновники министерства общественных работ обзаводились земельными участками, для них были выстроены дома, сыновья их получали должности, муниципальные архитекторы и застройщики из лиссабонского городского совета и даже сам мэр неожиданно стали считать жизнь вполне сносной.

«Банку де Осеану и Роша» основал фирму по торговле недвижимостью, а также строительную фирму и стал давать ссуды знакомым, чем заслужил покровительство в высших правительственных кругах.

К тому же оставалось еще и золото, лежавшее на глубине десяти метров под ногами Фельзена в подземных хранилищах, над которыми мчались по Руа-ду-Орту автомобили и автобусы.

Абрантеш сидел за третьей чашечкой черного как деготь кофе. Он пил чашечку за чашечкой, чтобы подействовал желудок, что обычно происходило часов в пять-шесть. После удачного опорожнения кишечника он выпивал рюмку анисовой, а в случае неудачи пил еще кофе. Теперь он курил сигары. Видимо, они тоже помогали облегчиться. Запоры стали мучить его после переезда из Вейры, когда он стал слишком много времени проводить на сидячей работе и есть чересчур много мяса.

— Ну что, закончили твой дом? — спросил он Фельзена, хотя и так знал, что закончили.

— Наверное, тебе нужна моя квартира для какой-нибудь из твоих любовниц, — сказал, оторвавшись от окна, Фельзен. В это утро он был настроен саркастически.

Абрантеш посасывал сигару. По потолку после зимних дождей и апрельских ливней расплывалось пятно — широкое и жирное, в углу, там, где его прорезала трещина, оно постепенно сужалось, сходя на нет к центру потолка, подобно Аргентине и Тьерра-дель-Фуэго.

— О Бразилии больше не мечтаешь? — осведомился Абрантеш.

— Ты можешь воспользоваться моей квартирой, Жоакин, — сказал Фельзен. — Я съеду. Это не проблема.

Они обменялись ухмылками.

— Бразилия — это шаг естественный, — сказал Абрантеш. — Может быть, с этого нам и следовало начинать. Бразильцы, они…

— Но мы их не знали… и не знаем.

— А… — вздохнул Абрантеш и картинно затянулся сигарой, красиво выпустив дым; он забавлялся, мучая Фельзена.

— Ну, выкладывай, — скучающе протянул Фельзен.

— Ты всегда был немцем, говорившим по-португальски с бразильским акцентом, так мне и говорили о тебе еще до нашего знакомства.

— Я же рассказывал тебе, что португальскому меня обучила одна бразильянка в Берлине.

— Сузана Лопес, — сказал Абрантеш. — Ведь так, кажется, ее звали?

И перед глазами Фельзена мелькнула картина: Сузана, обхватившая ногами его бедра и трущаяся о него промежностью. Он кашлянул, почувствовав в штанах шевеление.

— Разве я говорил с тобой о ней? — сказал Фельзен.

Абрантеш покачал головой. «Вот мы добрались и до нее», — подумал Фельзен.

— По-моему, я даже имени ее тебе не называл.

— Вчера вечером раздался звонок. Некая Сузана Лопес разыскивает старого своего друга Клауса Фельзена, который, как она слышала, стал управляющим «Банку де Осеану и Роша».

Сердце Фельзена заколотилось. Он вжался в кресло.

— Где она?

— Очень интересная женщина, — сказал Абрантеш, поигрывая ножом для сигар.

— Она здесь?

— Мы говорили с ней о Бразилии.

— Я рассказывал тебе, как мы с ней познакомились?

— Нет, — сказал Абрантеш, — но она рассказала.

— Она была девушкой в клубе… — Фельзен запнулся.

— Такие девушки с кем только не водят знакомства, — сказал Абрантеш.

— Что? — переспросил Фельзен.

— Она, кажется, неплохо преуспела. Владеет приморским клубом возле Сан-Паулу… местечко зовется Гуариджа.

— Ты все разузнал, — холодно заметил Фельзен.

— Они не такие, как мы, эти бразильцы. Говорливы, любят повеселиться, хотя и предусмотрительны. Ну а португальцы… сам знаешь… — И он сделал жест, обводя рукой окружающее — дождь и шквалистый ветер за окном, темную улицу и огромное, размером чуть ли не с Россию, пятно на потолке.

Фельзен откинулся на спинку кресла и отвернулся. Он не желал давать Абрантешу дальнейшего повода к шуткам. И партнер понял — шутки в сторону.

— Я пообещал ей встречу с тобой за обедом… в Эшториле… Отель «Паласиу».

Фельзен сидел в ресторанном зале отеля «Паласиу». На нем был светло-серый костюм и желтый шелковый галстук. За окном то светлело, то хмурилось. Облака быстро неслись по небу, то и дело проливаясь шумным дождем; дождь барабанил по листьям деревьев в парке, ветер раскачивал стволы пальм на площади в сквере.

Фельзена мучили то голод, то тошнота, накатывавшие волнами. Допив стакан белого вина, он опять потянулся к стоявшей во льду бутылке, уже на три четверти пустой. Он заказал еще одну.

Фельзен не спускал глаз с входящих в ресторан, разглядывая женщин, пока не заметил ту, которая, войдя, направлялась прямо к нему. Она показалась ему выше, чем прежде, и, разумеется, не такой юной. Ее длинные, черные, блестящие волосы были теперь коротко острижены, девичья хрупкость исчезла, но на смену ей пришло то, что американцы называют шиком. На ней было обтягивающее белое платье с вырезом каре, оно похрустывало и шуршало, нейлоновые бедра рассекали воздух. Каждый мужчина в зале напрягся, пытаясь удержаться от того, чтобы не повернуть голову ей вслед.

Сузана, разумеется, знала, какое впечатление производит.

— Ну? — сказала она, и его вилка и нож звякнули, брошенные на тарелку.

Он вскочил. Официант принес бутылку. Они, слегка помявшись, поцеловались, потом сели и сдвинули стулья.

— Сколько же времени прошло? — в некотором замешательстве спросил Фельзен.

— Пятнадцать лет.

— Нет-нет, по-моему, шестнадцать, — сказал он, досадуя на себя за свой немецкий педантизм.

Он поднял стакан. Они чокнулись, пожирая друг друга взглядами.

— Мой партнер сказал, что ты преуспеваешь, — заметил он.

— Это лишь то, что я рассказала ему.

— Но ты и выглядишь соответственно.

— Я только что из Парижа, где накупила себе одежды.

— И это тоже кое-что значит.

— Мне повезло, — сказала она. — Я обзавелась хорошими друзьями. Это состоятельные люди, желающие…

— Отдохнуть от своих жен?

— Я многому научилась в Берлине, — сказала она. — От Эвы. Это Эва научила меня всему. Вы все еще видитесь?

Он на секунду потрясенно замер. Свет в зале, казалось, померк. Дождь ударил в окна, заставив всех обернуться на шум.

— Она погибла во время войны, — поспешно проговорил он и склонился над столиком.

Сузана покачала головой:

— Мы слышали о бомбежках.

— Ты вовремя успела уехать, — сказал Фельзен.

Официант положил на тарелку Сузаны рогалик и серебряные щипчики.

— Так чему же тебя научила Эва?

— Понимать, что нужно мужчине, — ответила Сузана и замолчала. Это навело Фельзена на мысль, что Эва научила ее и еще кое-чему, в частности держать язык за зубами.

Официант подал меню. Они быстро сделали заказ.

— Ты утратил бразильский акцент, — сказала Сузана.

— Я жил в Африке.

— И чем занимался?

— Банковскими делами. Ископаемыми. Лесоразработками.

— Тебе надо было ехать в Бразилию. Ты ведь еще не бывал там, правда?

— Мы подумываем об этом.

— Что ж. И я там буду, если понадобится оказать помощь.

— Через твоих друзей, — сказал он, и она улыбнулась ему, утаив, однако, то, что он так желал бы узнать.

Принесли суп. Крабовый. Они не спеша ели. Ветер сотрясал оконные стекла, дождь хлестал по розам в парке, сбивая с них лепестки.

— Мне хочется спросить тебя, — заговорил он. — Не попадался ли тебе на пути в Берлине некто Лерер. Освальд Лерер.

Она поставила бокал. Официант убрал глубокие тарелки.

— Мне он не нравился, — сказала она. — У него был извращенный вкус.

— Во время войны он дал мне работу в Португалии. Знал, что я владею португальским.

— Это в его духе, — отозвалась она. — Стараться все знать.

Перед ней было поставлено тюрбо в белом соусе, перед Фельзеном — жареная меч-рыба. Фельзен вдруг понял, что у него проснулся аппетит, желание пить, вообще наслаждаться жизнью. Сузана принялась за тюрбо, Фельзен отщипнул рогалик; они стали вспоминать прежнее, все моменты, как горькие, так и счастливые. Он чувствовал, что связывает их многое.

— Ты хорошо выглядишь, Сузана, — сказал он.

— Даже после рождения двух детей, — сказала она, следя за тем, как воспримет он это известие.

— Мать семейства, — сказал он.

— Но не жена, — сказала она. — Ну а ты? Женат?

Он положил нож и вилку и показал ей руки.

— Я так и знала, — сказала она.

— Почему же?

— Серый костюм и желтый галстук, по-моему, как-то не вяжутся с понятием «папа», — сказала она.

Он улыбнулся. Она расхохоталась. Зал вдруг озарил солнечный свет, яркий, как театральные юпитеры, включенные на полную мощность. Они заказали еще вина и поговорили о двух детях, оставшихся с ее матерью в Сан-Паулу. Об отце детей она не распространялась.

Кофе они пили в другом крыле отеля. Фельзен курил сигару, тонкую и темную, из тех, какие любила Сузана. Не сговариваясь, они поднялись к ней в номер. Она отперла дверь. Они поцеловались. Ее рука, твердая, опытная, властная, коснулась его паха.

Фельзен разделся раньше, чем она успела шагнуть из спущенного белья. Ее бедра в поясе с резинками терлись о его бедра. Соитие их оказалось почти таким же неистово-страстным, как шестнадцать лет назад. Единственным отличием стал момент, когда Фельзен, содрогнувшись, вдруг прекратил движение, а она притянула его голову к своим бедрам. Он испытал замешательство. Такого он еще никогда не делал. Но она не отпускала его, удерживая там, пока он не почувствовал, как все тело ее содрогнулось.

У Сузаны оставалась еще неделя до отъезда. Она собиралась съездить в Берлин, но не смогла получить визу, что позволило ей подольше остаться в Лиссабоне. Почти все это время они провели вместе.

Фельзен переехал к ней в ее номер в отеле «Паласиу». Наведывались они и в его дом на мысу, на самой оконечности Европейского континента, дом, окруженный лишь вереском, можжевельником, скалами и утесами, с одним-единственным маяком в Кабу-да-Рока — между домом и океаном. Они бродили по пустым комнатам, все еще пахнущим свежей краской и влажной непросохшей штукатуркой. Купив два кресла, они поставили их в лоджии и пили там коньяк, любуясь штормами, хаосом рваных облаков и кроваво-красными закатами. Они говорили и говорили. Дом они назвали Каза ау-Фин-ду-Мунду — Дом на краю света. Вдвоем они меблировали его, купив вещи на аукционе, когда распродавался старый паласиу на Серра-да-Синтра. Сузана азартно выторговывала два розовых дивана, которые они на следующий день и обновили; лежа на этих диванах под жесткими одеялами, они поведали друг другу о своих планах, внезапно превратившихся в один совместный.

Фельзен купил билет на тот же рейс в Сан-Паулу и потратил день, обсуждая с Абрантешем проект открытия в Сан-Паулу филиала банка, расписывая, как Сузана сведет его со своими друзьями и они закрутят там дело. Еще через день они уже обедали втроем, и Абрантеш, сидя за столом напротив них, восхищенно глядел на Сузану и чуть ли не ревновал ее к Фельзену.

В день отлета Фельзен проснулся от потрясающей эрекции и радужных мыслей о будущем. Он прижался к Сузане, но ее тело было как каменное. Она повернулась к нему. Он улыбался ей, радуясь своему возбуждению. Она легонько щелкнула его по кончику пениса, и тот поник, съежившись.

— Я плохо спала ночью, — сказала она. — Мы можем опоздать.

Багажа у них было столько, что у мальчика-лифтера фуражка чуть с головы не сползла. Фельзен пошел вниз расплатиться, и счет оказался огромным — на нескольких страницах. Он рассеянно выписал чек, думая о своем. Багаж они отправили одним такси, сами же поехали в другом. День был солнечным, ясным и ветреным, темно-синее море у Маржинал пенилось барашками волн. В машине они молчали. Сузана глядела в окно. Фельзен барабанил пальцами по чехлу сиденья, все еще переживая утреннюю обиду.

В аэропорту он взял носильщика. Сузана нервно постукивала каблуками по тротуару. Они встали в очередь на регистрацию. Сузана дала Фельзену свой паспорт и отправилась искать дамскую комнату. Фельзен, пролистав ее паспорт, нашел фотографию, сделанную несколько лет назад. На фотографии волосы у нее были длиннее, а невыщипанные брови — гуще. Все еще вертя в руках паспорт, он заметил, что из него выпала бумажка. Он поднял ее. Это оказался корешок обратного авиабилета из Мюнхена во Франкфурт от 28 марта 1955 года, то есть трехнедельной давности. На обратной стороне корешка был записан номер телефона, не лиссабонский.

Он вновь принялся разглядывать паспорт и обнаружил там немецкую визу с датой прибытия во Франкфурт — 24 марта. Рядом стоял штамп отбытия из Лиссабона, а ниже — штамп возвращения — 13 апреля. На другой странице была дата вылета из Сан-Паулу и прибытия в Лиссабон: 20 марта.

Других штампов не было, как не было и французской визы. Он еще раз взглянул на номер телефона; мысли его неслись, обгоняя друг друга. Он извлек из кармана счет, выписанный в отеле, и только тут обратил внимание на гигантскую сумму за телефонные переговоры. Разговоров было семь и все по номеру, записанному на корешке.

Он заглянул в службы аэропорта и попросил разрешения позвонить. Набрав номер коммутатора, он попросил выяснить местонахождение номера, записанного на корешке. Телефонистка немедленно сообщила ему, что это номер бразильский, а спустя минуту — что номер находится в бразильском городе Куритиба. Фельзен почувствовал холод в груди.

Появилась Сузана. Она шла оглядываясь, ища его. Он двинулся к ней через зал по гладким блестящим плитам пола. Ноги его подгибались, мускулы цепенели. Сузана спросила, не случилось ли чего. Он покачал головой. Они зарегистрировались. Рейс был отложен, перенесен на три часа пополудни. Сузана молча, но раздраженно схватила свой паспорт и посадочный талон. Они пошли в ресторан и сели друг напротив друга. Ресторан гудел, как и голова Фельзена. Он заказал вина и стал смотреть в окно, следя, как взлетает четырехмоторный грузовой самолет — сначала грохот пропеллеров, потом долгий и протяжный вой. Сузана озиралась по сторонам, не желая встречаться с ним взглядом. Фельзен расправил плечи и откинулся на спинку кресла.

— Saude![25] — с нарочитой беззаботностью сказал он, поднимая бокал.

Она последовала его примеру.

— Я так и не спросил тебя, — сказал он, закуривая, — как ты нашла меня.

— Случайно, — отвечала она. — Я искала номер телефона одного своего приятеля по фамилии Фелизарду, а твоя фамилия следовала за ним. Я и не надеялась, что это окажешься ты, но на всякий случай позвонила. Никто не ответил. На следующий же день после прилета в Лиссабон я отправилась в адресный стол, и мне дали адрес твоей квартиры над банком. Отец моего приятеля знал тебя. Когда я вернулась в Лиссабон, позвонила снова, на этот раз — в банк. Меня соединили с твоим партнером.

Он кивнул, оценив правдоподобность этой версии. Хорошо продуманная история.

— Но в Париже ты ведь не была, не правда ли?

— Это что… — И после паузы: — Допрос?

Он положил перед ней корешок авиабилета.

— Я была в Германии, — холодно произнесла она, отводя взгляд.

— Номер телефона, записанный на обратной стороне корешка твоего билета, — это номер в бразильской Куритибе. Ты звонила по этому номеру каждый день, пока мы с тобой жили в «Паласиу». Чей это номер? Твоих друзей?

— Моих родных.

— Других, не матери и детей, которые в Сан-Паулу?

Подошедший официант попятился, потому что Фельзен махнул рукой, делая ему знак отойти.

— Да, других, — сказала она, на этот раз с вызовом, сквозь стиснутые зубы.

— Ты ни разу не показала мне фото твоих детей, — сказал он, потянувшись к ее сумочке.

— Ты не просил об этом.

— А сейчас прошу.

Она выхватила две фотографии, сунула их ему под нос на долю секунды и тут же убрала обратно. Мальчик был смугл, по виду типичный бразилец, но девочка, хоть и смуглокожая, была блондинкой с голубыми глазами. Губы Сузаны скривились в насмешливой улыбке.

— Я слышал про Куритибу, — сказал Фельзен. — Там очень большое немецкое землячество. И я в курсе того, что они там устраивают. Три дня назад это было, — как и каждый год, двадцатого апреля. Они празднуют день рождения фюрера. И поднимают флаг. Кто подослал тебя, Сузана?

Она не ответила.

— Не могу представить себе, кому может быть известно обо мне, разве только ODESSA, у которой могут найтись для этого и средства, и соответствующая информация. ODESSA — организация бывших членов СС. Так это были они, Сузана?

— Самое важное, что я усвоила от Эвы, — сказала Сузана, презрительно вздернув подбородок, — что у Клауса Фельзена место головы занимает его огромный кретинский швабский х…

От этих слов его как огнем ожгло, и он наотмашь ударил ее. Звук пощечины, похожий на звук лопнувшей шины, прокатился по залу, и все сидевшие за столиками отвернулись к окнам. Сузана покачнулась в кресле, а когда выпрямилась, на щеке у нее виднелся след от его руки. Ее глаза были устремлены на него; темные от гнева, они были полны неприкрытой и жгучей ненависти. Он готов был ударить ее еще раз, настолько острым было его унижение, но глаза всех посетителей были теперь устремлены на них. Он встал, повернулся и пошел забрать вещи.

1 июля 1955 года, квартира Абрантеша, Руа-ду-Оуру, Байша, Лиссабон, Португалия.

Мария Абрантеш сидела в кресле в синей, узкой юбке, белой блузке и в расстегнутом жакете. На красной от гнева шее висела нить жемчуга. Краска гнева поднималась и выше, заливая щеки. Она курила, прислушиваясь вот уже минут сорок пять, с нетерпением ожидая, когда кончится то, что происходило в соседней комнате. Уже раза три ей казалось, что дело подошло к концу, и она изготавливалась — плотно стискивала зубы и заносила кулак. Но каждый раз финал откладывался, и она переводила дух. В не занятой сигаретой руке она держала открытку, из тех, что последние десять — пятнадцать лет наводняют табачные киоски. Она постукивала открыткой по подлокотнику кресла. На открытке была фотография актрисы, называвшей себя Пикой, чье настоящее имя было Арлинда Монтейру. Мария в сотый раз взглянула на открытку: крашеная блондинка с густо намазанным ртом, корчащая из себя американку. Мария поправила свои натуральные светлые волосы как доказательство своего природного превосходства.

Дверь спальни чуть приоткрылась и вновь захлопнулась. Нога Марии Абрантеш дернулась, но замерла. Дверь широко распахнулась, раздался смех, и Пика, закинув голову и хохоча, вошла в гостиную. Высокие каблуки ее звонко цокали по полу. Поначалу она не заметила Марию, но ощущение чьего-то присутствия заставило ее замедлить шаг. Когда она наконец разглядела ее, то сделала четыре мелких шажка, пятясь, пока плечо не уперлось в закрытую дверь. Пика обернулась к спальне и выпрямилась. Выставив подбородок, она пошла, снова постукивая каблуками и помахивая перекинутой через плечо белой сумочкой.

— Puta,[26] — негромко произнесла Мария Абрантеш.

Слово ударило ей в спину и заставило обернуться. Грудь ее вздымалась. Слово слишком больно ранило ее, и единственное, что Пика смогла выдавить из себя, был негромкий шипящий звук.

В дверях спальни вырос Жоакин Абрантеш, наверно почувствовавший назревавший в гостиной скандал. Он был в серых брюках, белой рубашке, в рукава которой он уже успел вдеть запонки, и с шелковым галстуком в руках. Последнего Мария на нем еще не видела.

Пика повернулась, процокала каблуками по половицам, входная дверь распахнулась, впустив в квартиру порыв ветра, и тут же с шумом захлопнулась за ней. Абрантеш не спеша повязал галстук, поправил воротничок. Все слова, что заранее отрепетировала и заготовила Мария, тут же смешались и улетучились из ее головы, оставив одну лишь немую ярость.

— По-моему, ты говорила, что собираешься провести сегодняшний день в Эшториле, — сказал Жоакин Абрантеш. Он ушел обратно в спальню и вернулся уже в пиджаке.

— Я была… — начала что-то мямлить она.

— Что привело тебя обратно в город? — спросил он таким тоном, словно никакой Пики в квартире только что и в помине не было. — По магазинам ездила?

Сев напротив нее, он поддернул рукава рубашки, из лежавшего на столике серебряного портсигара вынул сигарету и постучал ею о крышку. Закурив, он откинулся в кресле и стал пускать клубы дыма, сильно и шумно затягиваясь. Каждое его движение бесило Марию.

— Нет, не по магазинам, — сказала она.

— Нет?

— Приехала, потому что надоели все эти пересуды в Эшториле насчет того, что ты водишь сюда девок.

— В Эшториле болтают о том, что я вожу сюда девок? Вот уж не думаю.

— И тем не менее. Возможно, их не называют девками, возможно, они зовутся актрисами. Но им дарят подарки, с ними расплачиваются ужинами, точно так же, как платят портовым шлюхам.

Абрантеш гадал, кто мог научить ее так выражаться. Она явно говорила с чужого голоса. В эшторильских кафе могли производить впечатление ее парижские наряды, американские нейлоновые чулки, шляпки из Лондона, но он-то видел в ней по-прежнему девчонку из Вейры, носившую воду в кувшине на голове.

— Ну а ты-то кто такая? — сказал он. Эта ее речь с чужого голоса пробудила в нем жестокость.

— Я твоя жена! — выкрикнула она и швырнула открытку с фотографией Пики ему на колени.

Он поднял открытку, скользнул по ней взглядом и бросил на стол рядом с собой. И посмотрел на нее в упор спокойным взглядом тусклых черных глаз. Съежившись под этим холодным взглядом, она поправилась.

— Я мать твоих детей, двух твоих сыновей, — сказала она, думая этим его обезоружить, но слова эти не возымели успеха.

— Я получил известие из Бейры, — сказал он. — Уже две недели, как получил.

— Две недели? — рассеянно повторила она.

— Моя жена умерла.

— Твоя жена? — смущенно повторила она.

— Не надо повторять каждое мое слово. Я отдаю отчет в том, что говорю. Ты помнишь ее, не так ли?

Она помнила. Старую ведьму отослали в горы, когда появилась она. Мария кивнула.

— Жена умерла, — сказал Абрантеш. — Понятно?

— Понятно, — сказала она.

— И я собираюсь жениться вторично, — продолжал он, поднимаясь и отходя от нее. — В конце недели будет оглашена моя помолвка с сеньорой Монтейру.

Она выкрикнула в его сторону нечто бессвязное. И он обернулся. Медленно повернул свою крупную, как у быка, голову.

— А я? — крикнула она. — Что будет со мной?

— Ты останешься присматривать за мальчиками в Эшториле.

— Как нянька! — воскликнула она, вскочив. — Как английская гувернантка!

— Ты их мать, — ледяным тоном напомнил он. — Ты им нужна.

— А ты их отец! — вскрикнула она и топнула ногой. — И мы…

Она замолчала. В глазах ее была злоба. Она стояла, уперев руки в бедра, и у него даже явилась мысль ударить ее, чтобы вывести из этого злобного исступления. Он уже шагнул к ней с этой целью.

— Помнишь Рождество сорок первого года? — спросила она, и он остановился на полдороге.

— Нет, — сказал он, и рука его замерла в воздухе.

— Ты перешел границу, чтобы продать свой вольфрам, а сеньор Фельзен приехал раньше и застукал тебя.

— Откуда ты можешь все это знать? Ты была еще девчонкой тогда.

— Ты хотел обмануть его… уж это-то я поняла, как понял и он. Я видела, как он ждал тебя весь день, как бесился от злости, — продолжала она, стараясь говорить медленнее и четче. — Но и он отплатил тебе сполна, обманув тебя.

— Обманув?

— В ту ночь он изнасиловал меня в нашей с тобой постели, и на следующую ночь тоже, и потом…

Она увидела, что сделалось с его лицом от этих ее слов — как мгновенно глаза его застлались слезами жалости к себе, а лицевые мускулы одрябли от ее слов. Внезапно она ощутила свою силу, и это было радостное чувство. Она придвинулась к самому его лицу.

— Мануэл не твой сын, — негромко сказала она и рассмеялась, не выдержав воцарившегося в комнате напряженного молчания.

Абрантеш опустил голову, глаза моргнули. Он медленно поднял кулак и резко ткнул ее в лицо. Ее нос хрустнул, и она почувствовала, что кость сломана. Моментально рот залило кровью — теплой и густой. Кровь имела металлический привкус. Мария упала навзничь и ударилась головой о подлокотник шезлонга. Это оглушило ее. По груди расползалось кровавое пятно. Она почувствовала приближение нового удара и успела загородиться поднятыми руками. Кулак Абрантеша вдавил ей в рот ее собственную руку, сломав два передних зуба. Она криво сползла вниз, задыхаясь, и увидела лужу крови, текшей от нее и уже промочившей угол ковра.

— Ты будешь отправлена назад в Бейру и будешь жить там в свинарнике!

24

Суббота, 13 июня 199…

Алфама, Лиссабон.

Я вызвал машину, разрешил Джейми Галлахеру курить, и всю дорогу до полицейского отделения он курил и поигрывал замком на двери. На нем все еще была его мятая футболка и заляпанные пивными потеками джинсы, но на ногах теперь красовались «Найки», возможно чужие, потому что были они явно ему велики. Мысленно я взял это на заметку, решив расспросить его о кроссовках после того, как он даст письменные показания. Не то чтобы я ему не верил, просто он не внушал мне симпатии.

Возможность появления большой темной машины не противоречила версии, к которой я начинал склоняться: после Валентина, Бруну и Галлахера с ней был еще какой-то подонок, который, надругавшись над ней, сам же и убил ее. На руку ему оказалось и то, что она была после ссоры, нервная. С девушками такое бывает: разругается с кем-нибудь, обидится, а негодяй тут как тут — может брать ее тепленькой. В моей практике были подобные истории, хотя и не часто — Лиссабон не очень криминальный город. Подонки такого рода отличаются особой жестокостью. Они умеют утешить, обнять, погладить, нежно поцеловать, а потом грубо изувечить.

Не исключено, что человек за рулем большой темной машины был ей знаком. Он мог, поджидая ее возле школы, увидеть, как Галлахер дал ей пощечину, и начать действовать. Я чувствовал это нутром. Единственное, что смущало меня, — что нутро мое заговорило таким образом лишь после посещения квартиры Луизы Мадругады.

Джейми Галлахер дал письменные показания, после чего я отправил его в камеру. Он возмутился, пытался протестовать, говоря, что в понедельник утром у него уроки.

— Вы подозреваетесь в убийстве, мистер Галлахер. Вы сами признались в сексуальных отношениях с несовершеннолетней, к тому же вашей ученицей, — сказал я. — Я имею право держать вас под стражей без предъявления обвинения целый год, пока я расследую обстоятельства дела. Мы с вами находимся в Португалии, и таковы наши португальские законы. Вы виновны, пока не будет доказана ваша невиновность. Так что приятных вам выходных.

Карлуш получил ордер на обыск, и мы выехали в Одивелаш. Было уже поздновато, но мне было нужно все осмотреть.

Клещ открыл мне дверь и ознакомился с ордером. Потом отнес его матери Валентина. Та сидела за кухонным столом в соседней комнате и курила, отвернувшись от телевизора; там на экране резвились какие-то толстяки, изображавшие богачей, что должно было называться комедией. Клещ отхлебнул из бутылки пива. Мать подняла глаза — красные, с размазанной тушью, помада на губах ее съелась, голос был хриплым от выпитого и от слез.

— Откуда вы хотите начать? — спросила она.

— Хотим осмотреть только его комнату. Она заперта?

Женщина пожала плечами. Клещ кивнул.

— Ключ?

Клещ покачал головой. Он знал все.

Я дернул дверную ручку, и дверь сразу распахнулась — она еле-еле держалась в петлях. Я начал с одного угла, Карлуш — с другого. Он дал мне пару хирургических перчаток и сам натянул такие же. Он был методичен и аккуратен. Он пролистывал каждую страницу каждой книги так осторожно, точно это были его собственные книги. Так же осторожно просматривал он и кассеты. Я осмотрел прикроватную тумбочку. В ящике ничего особенного не было. В комоде лежали тетрадки на спирали с конспектами учебников. Я пролистал их все. Карлуш, взяв в зубы фонарик, скользнул под кровать. Через несколько секунд он, хмыкнув, вынырнул оттуда и протянул мне ключ с пластиковой биркой. На бирке была надпись: 7 Д. Мы сунули ключ в мешочек для вещдоков и вышли из комнаты.

— Нашли что искали? — спросила мать.

Я спросил, не знают ли они, от чего этот ключ. Клещ покачал головой, но он явно знал. Мать сидела уставясь в пепельницу, бретелька от лифчика у нее спустилась и болталась на плече.

В машине мы поднесли ключ к свету, падавшему от уличного фонаря.

— Что думаете? — спросил Карлуш.

— Возможно, от гаража.

— С машиной?

— Не исключено. А может, от сарая, где он прячет какие-то вещи.

В окошке со стороны Карлуша показалась голова: Клещ решился еще пососать кровушки.

— Хотите знать, от чего этот ключ?

— Не шибко вы его любите, верно?

— Дерьмовый малец.

— Лезьте в машину.

Клещ привез нас в район складов, деревообделочных и ремонтных мастерских, мебельных фабрик — словом, всяких мелких предприятий. Секция 7-Д оказалась сараем величиной с двойной гараж, с пакгаузом для грузов и маленькой дверцей конторы. Бизнес хилый, но для студента, желающего подработать, сойдет. Я вставил ключ в замочную скважину. Ключ подошел. Я вытащил его.

— Не войдете? — удивился Клещ.

— У меня нет ордера.

— Ну, уж я-то болтать не стану.

— Неважно, — сказал я. — Если там что-то и есть, к чему мне рисковать, чтобы потом не суметь этим воспользоваться? И вы для меня темная лошадка. Может, вы переметнетесь.

Мы отвезли Клеща в ближайший от его дома бар. Едва коснувшись задницей табурета, он, щелкнув пальцами, заказал пиво. Мы вернулись в Салданью и оформили ключ. Карлуш был мрачен, и я повел его напротив и угостил пивом в единственном оказавшемся открытым баре. После недельной жары город точно вымер. Мы молча сидели под ярким неоновым светом и попивали «Супербок», сбросив пиджаки на спинки кресел. Бармен смотрел футбол. Без большого интереса я осведомился у него о счете.

— Ноль-ноль, — рассеянно и нелюбезно отвечал он.

— Да смотрите себе хоть весь год ваш футбол, — сказал я.

Ответа не последовало. Я повернулся к Карлушу, о чем-то сосредоточенно думавшему.

— Вы говорите по-английски, как англичанин, — сказал Карлуш.

— Я прожил в Англии четыре с половиной года, из них четыре с четвертью провел в барах, — сказал я. — По-английски я говорил с женой и теперь говорю с Оливией.

— Вы не рассказывали мне, как очутились в Англии.

Я закурил и смерил его взглядом.

— Не надоело еще?

— Надо же о чем-то говорить за пивом.

— Но о футболе вы говорить не хотите.

— Я в нем не разбираюсь.

— Черт! — воскликнул бармен.

Мы подняли глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как мяч попал в штангу.

— Мой отец служил в армии, это вам уже известно. Службу проходил в Гвинее, участвуя в добрых старых колониальных войнах в войсках генерала Спинолы. Может быть, и это вам известно.

— А дальше?

— Войны эти были совершенно бесперспективными. Ваши ровесники гибли каждый день лишь потому, что Салазар мечтал о титуле императора.

Генерал Спинола же был обуреваем другой идеей: чем убивать людей, делая их португальскими подданными, не лучше ли завоевать их, неся им добро? Он решил, как это говорится, вести войну за умы и сердца. Он улучшил медицинское обслуживание и образование, стал снабжать население книгами, и все такое прочее, и африканцы вдруг полюбили его, а бунтари потеряли желание бунтовать. Отцовские солдаты перестали гибнуть, что и сделало его горячим приверженцем Спинолы.

Карлуш откинулся в кресле. По-видимому, в нем уже зрел протест, и я вновь почувствовал усталость.

— Таким образом, после революции, когда схлынула общая эйфория и Португалия превратилась в кипящий котел из различных политических партий, а в администрации значительное влияние приобрели коммунисты, мой отец пришел к выводу, что единственный верный выход из всего этого хаоса — его старый дружок Спинола.

— Второй переворот, — сказал Карлуш.

— Именно. Как вы знаете, заговор был раскрыт, и отец вынужден был немедленно уехать. У него имелись друзья в Лондоне, так что мы двинули туда. Вот и все.

— Его следовало расстрелять, — сказал Карлуш, опустив голову к пивной кружке.

— Что-что?

— Я сказал, что… вашего отца следовало расстрелять.

— Мне так и послышалось.

— Произошла революция. Начались демократические преобразования — сопряженные с хаосом, согласен — преобразования процесс непростой, для них требуется время. Но вот чего для них вовсе не требуется, так это нового переворота и установления военной диктатуры. Я считаю, что вашего отца и таких, как он, следовало расстрелять.

День был долгий и жаркий. Я выпил пива на голодный желудок. Весь день я выставлял напоказ людям мою голую, не прикрытую бородой и от этого беззащитную физиономию. В общем, были причины, почему, услышав, как этот юнец спокойно выносит смертный приговор моему отцу, моему умершему отцу… я почувствовал, как в душе всколыхнулось что-то, доселе дремавшее и не дававшее о себе знать. Я потерял над собой контроль. Раньше я не знал, что это такое. Теперь знаю. Именно контроль над собой отличает нас от животных. И это был тот редкий случай, когда я показал зубы.

Я грохнул по столу кулаком. Две пивные кружки подпрыгнули и стукнулись о стойку. Бармен замер, вжавшись в прилавок.

— Кем ты себя возомнил, черт возьми? — проревел я. — Прокурором, жюри присяжных и судьей в одном флаконе? Ты еще под стол пешком ходил, когда это все случилось! Да что там — ты еще сосунком был! Ты знать не знал моего отца! Ты понятия не имеешь, каково это — жить при фашистской диктатуре, видеть твою страну втоптанной в грязь кучкой самоуверенных ничтожеств! Да кто ты такой, чтобы осуждать и выносить приговор? Чтобы казнить? Конечно, казнить — это легче легкого!

Карлуш отпрянул, отъехав на своем кресле чуть ли не к самому окну. По его рубашке и брюкам стекали струйки пива, но лицо его оставалось спокойным, бесстрастным и не выражало испуга.

— Или ты думаешь, что это тоже часть демократического процесса? Опять на такси и марш по Авенида-да-Либердаде? Думаешь, что так и надо разрешать политические споры в современном мире? Тогда уж и тебя надо расстрелять заодно!

Я кинулся на него через стол, порезал руку о битое стекло, поскользнулся в пивной луже, поднялся, схватил его, но тут же был прижат к столу крепким плечом жирного бармена. Без сомнения, он привык к такого рода сценам и потому переместил свою стокилограммовую тушу через стойку с быстротой и ловкостью гимнаста. Бармен сжал мои молотящие по воздуху руки.

— Filho da puta![27] — прорычал я.

— Cabrão![28] — огрызнулся Карлуш.

Я опять кинулся на него, увлекая за собой бармена, и мы втроем барахтающейся кучей повалились на пол возле стеклянной двери бара. Кто знает, что подумал бы открывший сейчас эту дверь — возможно, решил бы, что это опять выясняют отношения футбольные фанаты.

Первым поднялся бармен. Он вытолкнул Карлуша в темноту улицы и потащил меня в глубину бара в туалет. Меня трясло; из окровавленной кисти кровь текла так, что намокла манжета рубашки. Я промыл рану над раковиной. Бармен дал мне салфеток.

— Никогда в жизни не видел вас в таком состоянии, — сказал бармен. — Никогда!

Он вернулся к себе за стойку. Я схватил пиджак и открыл дверь.

— Черт! — воскликнул бармен, глядя в телевизор. — Как это вышло, что два-один? Когда?

Перейдя улицу и очутившись в отделении, я обработал руку, воспользовавшись аптечкой первой помощи, и поехал домой, все еще бурля от возмущения и приводя сам себе все новые, более убедительные доводы в споре. К моменту, когда, припарковавшись в Пасу-де-Аркуше, я подошел к дому, нервы мои кое-как успокоились.

Оливии дома не было, дверь оказалась заперта. Я пошарил в карманах в поисках ключей.

— Инспектор? — произнес женский голос за моей спиной.

Метрах в двух от меня на тротуаре стояла Тереза Оливейра, жена адвоката, выглядевшая сейчас совершенно иначе: волосы убраны назад, джинсы и красная майка с логотипом «Guess» на груди. Я попытался быть любезным.

— У вас что-то важное, дона Оливейра? А то я после трудного дня, и, боюсь, новостей для вас не имею.

— Разговор не займет много времени, — отвечала она, но я усомнился в этом.

Мы прошли в кухню. Я выпил воды. Она охнула, увидев мою окровавленную рубашку. Я переоделся и предложил ей выпить. Она предпочла кока-колу.

— Я после лекарств, — сочла она нужным пояснить.

Я налил себе виски из початой бутылки «Уильяма Лоусона», которую уже полгода не доставал на свет божий.

— Я ушла от мужа, инспектор, — сказала она.

— Разумно ли это? — сказал я. — Считается, что сразу после трагедии не стоит резко менять свою жизнь.

— Вы, может быть, поняли, что уже некоторое время к этому шло.

Я молча кивнул. Она порылась в сумочке, ища собственные сигареты и зажигалку. Я дал ей закурить.

— С самого начала у нас все не ладилось, — сказала она.

— И как давно это началось?

— Пятнадцать лет назад.

— Слишком долгий срок, чтобы сохранять то, что заведомо не задалось.

— Нас устраивали такие отношения.

— А теперь вы бросаете его, — сказал я, пожав плечами. — Что, гибель дочери послужила катализатором?

— Нет, — решительно сказала она. Ее рука, державшая сигарету, так дрожала, что женщине приходилось придерживать ее другой рукой. — Он развратил ее… сексуально.

Кока-кола шипела в ее стакане.

Вот мы и подошли к существу дела.

— Это очень серьезное обвинение, — сказал я. — Если вы хотите обратиться с жалобой в суд, то я советую вам пригласить адвоката и запастись неопровержимыми доказательствами. Если это правда, то это может повлиять и на ход моего расследования, но сообщить об этом в первую очередь вы должны были не мне.

Я говорил обстоятельно и веско, так, чтобы она поверила в полную мою компетентность в данном вопросе.

— Это правда, — сказала она, уже увереннее. — Служанка это подтвердит.

— И как долго это продолжалось?

— Пять лет, насколько я знаю.

— И вы терпели?

Рука с сигаретой, все еще дрожащая, потянулась ко рту.

— Мой муж всегда был властным, сильным человеком, как в общественном, так и в личном плане. Свою силу он распространял и на нас, домашних, на меня и детей.

— Так это в свое время и привлекло вас в нем?

— Мне никогда не нравились ровесники. — Она пожала плечами. — Я рано потеряла отца. Может быть, причина в этом.

— Вам был двадцать один год…

— Меня интересовали только состоявшиеся мужчины, солидные, с положением, — прервала меня Тереза. — И он заинтересовался мной. Он умел очаровывать. Его внимание мне льстило.

— Как вы познакомились?

— Я работала у него. Была его секретарем.

— Значит, вы знаете всю его подноготную, все, что только можно знать, не так ли?

— Раньше знала, когда была секретарем. Как вам, должно быть, известно, жены не столь информированны.

— И, таким образом, вы знаете круг его теперешних клиентов?

— Почему вы спрашиваете?

— Хочу знать, против кого мне придется идти.

— Я знаю лишь тех, на кого он работал лет пятнадцать-шестнадцать тому назад.

— И кто это был?

— Большие люди.

— А именно?

— «Кимикал», «Банку де Осеану и Роша», «Мартинш конштрусоэш лимитада».

— Действительно, люди большие, — сказал я. — И вы думаете, что ваша служанка и адвокат способны тягаться с таким человеком?

— Не знаю, — сказала она, постукивая пальцем по сигарете.

— Почему и обратились ко мне.

Она подняла на меня глубоко посаженные глаза, густо подведенные черным. Лицо ее уже не было припухшим, как утром, она смотрела серьезно, в глазах стояли слезы.

— Я не совсем понимаю вас.

— Круг проблем в этом деле уже вырисовывается, дона Оливейра, — сказал я, стесняясь высказать неприятную правду. — Ваша дочь… вела распутный образ жизни.

— Разве это так уж странно для девушки, которую растлили? — сказала она и, достав платок, промокнула глаза.

— Мы часто наблюдаем подобное поведение и у девушек, которых никто не растлевал. Но это следует из ваших же собственных слов. За один только день выяснилось, что она спала с вашим бывшим любовником, занималась групповым сексом с двумя парнями из ансамбля в пансионе на Руа-да-Глория. Хозяин заведения, где сдаются номера на час, видел ее у себя и раньше в обществе мужчин, которые, как он думает, платили ей деньги. И я только что беседовал с одним из ее учителей, связь с которым у нее длилась полгода. Катарина могла быть с кем угодно из них, и, чтобы продвинуться в расследовании и решить, кто все-таки это был, приходится лишь гадать!

— Я понимаю, — сказала она. — И пытаюсьпомочь. Я пытаюсь объяснить вам, что существовали психологические…

— Я буду действовать самостоятельно, дона Оливейра, — сказал я спокойно и твердо.

Она встала, потянулась к стоявшей на столе пепельнице, раздавила сигарету, перекинула через плечо сумочку. Я проводил ее до двери. Я хотел задать ей самый животрепещущий вопрос: была ли Катарина ее дочерью? Но я был уже не в силах — слишком устал. Входная дверь щелкнула. Я тут же открыл ее вновь, чтобы окликнуть Терезу, но она была уже далеко, шла по улице, освещенная желтым светом городских фонарей, на своих высоких каблуках, спотыкаясь о камни.

25

23 августа 1961 года, Каза-ау-Фин-ду-Мунду.

Азола, 40 км к западу от Лиссабона.

Стоя на верхней веранде своего дома, Фельзен глядел вниз во двор. Там толпился незнакомый ему народ — друзья и деловые партнеры Абрантеша. Некоторые из них стояли, другие сидели за столиками, кое-кто подъедал что-то из разоренного буфета, оглядывая его с неприкрытым разочарованием хищников, опоздавших к дележу добычи.

День был жаркий и совершенно безветренный, что случалось крайне редко на открытом всем ветрам мысу Кабу-да-Рока. Море было спокойным, плоским, как тарелка, и нежилось в солнечных лучах. Фельзен курил, попивая шампанское из широкого бокала. Праздник устроили в честь его окончательного возвращения из Африки, куда он вернулся в середине июня 1955 года, прожив там целых шесть лет. Но теперь с этим было покончено: в Анголе разразилась война, и бизнес рухнул.

Фельзен перевел взгляд дальше, к обнесенному оградой саду с южной стороны дома. Очередная его любовница, Патрисия, единственная, кого он пригласил сам, стояла там рядом с Жоакином Абрантешем, Педру, старшим сыном Абрантеша, женой Абрантеша Пикой и стариками Монтейру, родителями Пики. Абрантеш одной рукой поглаживал задницу жены, другой придерживал ее за талию. Он чуть наклонился вперед, слушая Педру, который, по обыкновению, очаровывал слушателей одной из своих длинных забавных историй. Фельзен не горел желанием спускаться к ним вниз. К остроумию Педру он привык, но предпочитал его в малых дозах. Он поискал взглядом второго сына, Мануэла, — сына с его, фельзеновскими глазами. Тот тоже был в саду, поодаль, метрах в четырех. Одиноко стоял в тени бугенвиллеи. На других вечеринках, как помнилось Фельзену, Мануэл вел себя точно так же. Кое-кто из приятелей Педру тоже стоял возле бугенвиллеи, и среди них — девушка-блондинка. Протянув руку из темноты, Мануэл коснулся ее волос, чем до полусмерти напугал ее.

В отличие от Педру, высокого, самоуверенного, кареглазого блондина, хорошего футболиста, верховодившего на факультете экономики Лиссабонского университета, девятнадцатилетний Мануэл был невысок, толстоват и уже начал лысеть, причем лысеть странным образом: темные волосы его образовывали как бы пух на макушке. У него был уже второй подбородок, грудь дряблая, и, какого бы размера брюки он ни надевал, они все равно обтягивали его внушительный зад. При этом он носил пышные усы, словно компенсируя этим недостаток волос на макушке. Усы были густыми, роскошными, лоснились; казалось, вся сила его организма ушла в эти усы. И еще у него были глаза — осененные длинными ресницами, голубые, с чуть зеленоватым оттенком, который передала ему мать. Глаза были самым привлекательным в его внешности.

Мануэл был хмур и нелюдим, от отсутствия матери он страдал больше брата. Школа была для него мучением. Оценки его были самыми скверными. Он и по мячу-то не мог ударить так, чтобы в воздух не взметнулся ком грязи, а его попытки играть в хоккей на роликах даже спустя долгое время вызывали слезы у очевидцев. Его не удостаивали даже нелюбви; его просто не замечали.

Когда отец наказывал сыновей — а это нередко случалось в их школьные годы, то подзатыльники и порку всегда получал Мануэл и никогда — Педру. Но ненависти из-за этого к брату Мануэл не питал. Наоборот, как и все другие, он восхищался братом. К отцу он также не испытывал ненависти, но опасался его и хитрил, избегая ссор и столкновений. Особенно тяжело ему давалось общение с женщинами, он не умел разговаривать с ними, не знал, чем их заинтересовать. Женщинам он не нравился, но он стремился узнать о них побольше, и для этого, как ему казалось, подходило исследование ящиков с их нижним бельем.

Такая исследовательская деятельность развила в Мануэле уже в подростковом возрасте вкус к шпионству. Он находил удовольствие в том, чтобы из укромного места, будучи невидимым, разглядывать людей, исподтишка следить за ними, впитывая информацию, о которой никто, кроме него, не подозревал. Ради этого он сносил пренебрежение, он учился разбираться в людях и некоторым образом приобщался к сексу.

Начало его сексуальному образованию положили соседская горничная и отцовский шофер. Он влез в дом к соседям и шарил там по шкафам и ящикам, как вдруг услышал их шаги. Он спрятался в бельевой комнате, дожидаясь, пока они уйдут, но они шмыгнули туда вслед за ним. Поначалу он не понял, что происходит: мужчина и женщина лишь тискались, издавая звуки, которые двенадцатилетнему мальчишке казались смешными, но, когда он увидел задранные юбки девушки, ее голые ноги и рыжие волосы на лобке, его собственное волнение подсказало ему, что увиденное гораздо важнее нижнего белья Пики.

То, что делал шофер, неприятно поразило Мануэла. Мужчина спустил брюки, будто собирался какать перед девушкой, которую он взгромоздил на себя. Картина эта показалась Мануэлу отвратительной. Но когда он увидел странно изменившийся половой член мужчины и то, как он втискивал его в девушку, прямо в ее влажную промежность, когда услышал ее странные, боязливые, но полные благодарности и восторга стоны, когда движения шофера стали грубее и настойчивее, и потом, когда хлынуло, обрызгав все вокруг, семя, Мануэл понял, что перед его глазами произошло нечто особенное. Это подтверждали и его собственные штаны. Но любопытство смешивалось со страхом: была опасность, что и от него когда-нибудь потребуется то же самое.

Увиденное частично утратило свою таинственность двумя днями позже (бельевая стала теперь его постоянным укрытием), когда с той же самой горничной в бельевую вломился его отец. Мануэл прежде думал, что разбрызгивание семени присуще лишь людям низкого происхождения, а люди воспитанные оставляют его в партнерше. Потребовалось несколько лет и целая череда горничных, чтобы он понял. Но даже и тогда лишь его визит к проститутке в восемнадцатилетнем возрасте снял таинственность с этого процесса. Лишь эта проститутка объяснила ему, что умение вовремя прерывать акт не имеет никакого отношения к классовой принадлежности и в католическом обществе дело обычное и необходимое.

Фельзен подался вперед, чтобы получше разглядеть, что так сосредоточенно изучает Мануэл. Может, задницу Пики? Если так, то это естественно — он и сам часто заглядывался на эту часть ее тела. Пика сохранила фигуру. Детей у нее не было. Абрантеш предлагал отвезти ее в горы, в Бейру, к сеньоре душ Сантуш, но ответом ему было лишь скорбное молчание. Тогда он повез ее в Лондон и возил туда неоднократно, платя изрядные суммы врачам на Харли-стрит, но она только выкидывала. Вот почему ее родители, приходя в гости к Абрантешу, были с ним всегда подчеркнуто вежливы и, сидя за столом, скучали.

Фельзен опять взглянул на Мануэла, который в этот момент вытянулся, сделав стойку, словно увидел наконец то, что хотел: рука отца соскользнула с талии вниз и откровенно тискала ягодицу Патрисии, в то время как его другая рука, забравшись ей под платье, поигрывала ее подвязкой. «Вот старый кобель!» — подумал Фельзен. Пика, повернувшись, заметила под бугенвиллеей рубашку Мануэла. Она дернулась, оторвав руку мужа от своего зада. Другую руку Абрантеш отдернул сам быстрым, как у ящерицы, движением.

Народ все прибывал, а еда убывала. Абрантеш присоединился к Фельзену, войдя на веранду с двумя рюмками коньяка и привезенной им из Бейры агуарденте. Они сели на плетеные стулья, закурили, выпили.

— Вот тебе твои португальцы, — сказал Фельзен, глядя на покидающих праздник гостей. — Без жратвы они не знают, чем заняться.

Абрантеш не слушал его. Он курил и стряхивал пепел, не глядя, куда тот падает.

— Это был плохой год, — сказал он, входя в роль успешного, но от природы пессимистически настроенного бизнесмена.

— Мы ушли из Африки без существенных потерь, — возразил Фельзен.

— Нет-нет, я не о делах. Бизнес наш в порядке. Я о том, о чем ты говорил… о колониях. Не похоже, что беспорядки в Африке кончатся.

— Салазар последует примеру англичан. Те предоставили независимость Гане и Нигерии. На очереди Кения. Салазар поступит так же. Не пройдет и пары лет, как мы вернемся в Африку и будем иметь дело с правительствами независимых стран.

— Ну, — сказал Абрантеш, — если ты так думаешь, то ты не знаешь Салазара. Забыл, что было, когда австралийцы в войну высадились на Восточный Тимор. Салазар никогда не отдаст колонии. Это его империя. Это — часть Португалии, его новой Державы.

— Брось, Жоакин! Мужику семьдесят два года.

— Если ты считаешь, что у него не хватит сил их удержать, то ты ошибаешься. Колонии — это его пунктик. И все это знают. Ради чего, думаешь, он терпит все это безобразие дома?

— Это ты о попытках Мониша отправить его ко всем чертям в отставку? — усмехнулся Фельзен, делая жест, как будто швыряет что-то через плечо.

— Не забывай о генерале Машаду, который все еще в силе.

— Но он в Бразилии, за несколько тысяч километров отсюда.

— У этого человека мощная поддержка, — продолжал свое Абрантеш. — И он не остановится ни перед чем, чтобы добиться власти. Если он не перетянет на свою сторону высших военачальников, он даже вступит в переговоры с этими.

— С этими? — переспросил Фельзен.

— Эти люди лезут на первый план. Они захватили линейный крейсер «Санта-Мария». Они прибрали к рукам авиакомпанию ТАР. Они…

— Да кто эти «они»? «Эти люди», «те люди», о ком ты?

— О коммунистах, — ответил Абрантеш с преувеличенным, как показалось Фельзену, выражением страха на лице. — Вот кого надо бояться! Уж ты, казалось бы, должен это понимать! Гляди, что они сделали с Берлином.

— Ты имеешь в виду Берлинскую стену? Это ненадолго.

— Это стена, — возразил Абрантеш. — А стены возводят надолго. Поверь мне. И они набирают силу и у нас. Я это знаю.

— Откуда?

— У меня есть друзья… — сказал Абрантеш, — в МПЗГ.[29]

— И это в МПЗГ так говорят о Салазаре?

— Тебе этого не понять, друг мой. Слишком долго ты находился за границей. А я уже столько лет безвылазно торчу здесь, в Лиссабоне. МПЗГ, — продолжал он, словно проповедник простирая руку, — это не просто полиция, это отдельное государство нашей Новой Державы. Они проникают всюду. Они чуют, откуда исходит опасность. Они следят за ходом войны в Африке. Наблюдают беспорядки дома. Они вынюхивают любую крамолу. Вынюхивают коммунистическую заразу, все то, что угрожает стабильности нашего… Ты хоть знаешь, что коммунисты делают с банками?

Фельзен молчал. Он знал Абрантеша и его звериный нюх, знал его как дальновидного партнера, безжалостно проводящего в жизнь драконовское антирабочее законодательство; как дрожащего над каждым эскудо дельца, но никогда, ни разу на его памяти тот не проявлял себя как политик.

— Они их национализируют, — объявил Абрантеш.

Фельзен лишь потер седоватую щетину. Абрантеша возмущало его видимое безразличие.

— А это означает, что мы лишимся всего, — докончил прогноз Абрантеш.

— Мне известно, что такое национализация, — сказал Фельзен, — и я знаю, что такое коммунизм, и боюсь его. Меня не надо убеждать. Но что ты предлагаешь? Распродать все и убраться из этой страны? Что до меня, то в Бразилию я не поеду.

— Мануэл поступит в МПЗГ, — сказал Абрантеш, и Фельзен едва удержался, чтобы не расхохотаться: так вот, оказывается, какое решение он предлагает!

— А как же университетское образование? — чисто механически спросил он.

— С его данными не потянет. — Абрантеш постучал по виску концом сигары. — Я гляжу на Педру и гляжу на Мануэла — трудно поверить, что это дети одних и тех же родителей… Но я думаю, что МПЗГ — это то, что надо. Я уже познакомил его там кое с кем. Он им понравился. Будущее мальчика теперь определено. К тому же коммунистов он тоже терпеть не может. Им не придется его настраивать против них. Вот увидишь, нам это будет на руку. Если на наших предприятиях появятся коммунисты, он их выловит и отправит в тюрьму Кашиаш. А уж там знают, что с ними надо делать.

Фельзен пробурчал что-то невнятное. Он устал, а фанатизм партнера даже агуарденте придавал какой-то неприятный привкус. Абрантеш откинулся в кресле, сунул в рот сигару и расправил на груди галстук.

Покрытая пушком плешь Мануэла скользнула в сумрачную лоджию под верандой.

К вечеру Абрантеш с родными и Патрисией уехали. Патрисия оправдывалась тем, что плохо себя почувствовала, но причина была в том, что Фельзен сильно напился. Напился так, что ему стоило труда попасть сигаретой в рот.

Он ухитрился поставить на проигрывателе «Джейлхаус рок» и сел на веранде, втягивая носом все еще слабый морской ветерок и глядя в вечернюю темень.

По прошествии времени, показавшегося ему вечностью, он неожиданно для себя самого очутился в спальне, распахнул все окна, рванул из-за пояса рубашку и, наступая на оброненные брюки, направился к кровати. Ему было жарко и хотелось поскорее лечь голым под холодные простыни и забыться сном.

Он сорвал покрывало с кровати и уже хотел броситься в постель, но испуганно попятился. На кровати лежала огромная ящерица. Живая. Она вздернула голову и съежилась на белой простыне. Фельзен, пошатываясь, выбрался из спальни и пошел раздобыть какой-нибудь подходящий инструмент. Вернулся со скалкой и молотком. Первый удар не попал в цель, а лишь сбросил ящерицу с кровати. Минут десять он молотил куда попало, круша мебель, пока наконец не оглушил ящерицу скалкой. После этого он стал наносить удары молотком и остановился, лишь вспомнив тот случай в Бейре, на жаркой и пыльной дороге, неожиданно всплывший в его памяти. Он поднял ящерицу за хвост. Она оказалась на удивление тяжелой. Он выбросил ее во двор.

Утром он проснулся от сильного сердцебиения. Он был еще пьян. Он понял это потому, что не чувствовал головной боли и с совершенным равнодушием воспринял то, что простыни и обе подушки залиты кровью. В окна сочился тусклый серый свет, с океана несло промозглым утренним холодом. Комната была как будто в дыму: было десять часов утра, и дом окутывал густой туман.

На лбу у себя Фельзен нащупал подсохшую глубокую царапину. Он смыл корку водой и принял душ, вернув жизнь в онемевшее тело. Надел костюм, теплое пальто и пошел к машине. Идя в гараж, он обошел валявшуюся на дороге ящерицу, еще раз поразившись ее размерам — с хвостом в ней было не меньше полуметра. Он перевернул ее носком ботинка. Действительно огромная тварь. Не местная, наверное, подумал он.

Он открыл гараж, и что-то будто потянуло его взглянуть вниз, на пол. За машиной под бампером крест-накрест были положены две ржавые подковы. Он присел на корточки и увидел еще две подковы, подсунутые под задние колеса. Собрав подковы, он, сильно размахнувшись, выкинул их за ограду. Одну он не добросил — она отскочила к нему. Пришлось бросать снова.

Запыхавшись от этих усилий и вернувшись, чтобы запереть гараж, он заметил еще две подковы, подпиравшие передние колеса. В ярости он швырнул их в кусты и поехал в Эшторил, чувствуя нарастающую боль в глазах.

Не проехав и километра, он заметил, что погода изменилась — ярко засияло солнце. До Эшторила он добрался уже мокрый от пота и остановился на главной площади выпить кофе. Дышать было трудно. Сердце бешено колотилось, но колотилось оно словно бы вхолостую: вместо того чтобы гнать по жилам кровь, гнало лишь разреженный воздух. Оставив пальто в машине, с пиджаком на плече он пешком подошел к дому Абрантеша. Лицо заливал пот. Горничная поначалу даже не хотела его пускать, но потом провела в гостиную и дала стакан воды, но Фельзен слишком нервничал, чтобы сидеть, и метался по комнате, точно зверь в клетке.

Вошел Жоакин Абрантеш, решительно, энергично, но тут же слегка опешил, увидев Фельзена с рассеченным лбом и явными признаками похмелья на лице.

— Что случилось?

Фельзен рассказал ему.

— Ящерица? — переспросил Абрантеш.

— Мне хотелось бы знать, кто мне ее подложил.

Был призван Мануэл и обвинен в розыгрыше.

Тот обомлел. Вытянувшись, как солдат на плацу, он горячо отнекивался и вскоре был отпущен с миром.

— Что за парень, ей-богу, — сказал Абрантеш. — Смотрю и удивляюсь — вечно шарит по чужим домам.

Фельзен рассказал ему и про подковы.

Абрантеш на секунду замер, втянув голову в плечи, и Фельзен вдруг увидел в нем прежнего Абрантеша — простого крестьянина из Бейры, суеверного, малограмотного, но чутко улавливающего таящееся зло.

— Это плохо, — сказал он. — Очень плохо. Возможно, ты чем-то досадил соседям.

— У меня нет соседей.

— Ну, кому-нибудь из местных.

— Я не общаюсь ни с кем из местных, кроме служанки, которая рада-радешенька, что работает у меня и что я плачу ей деньги.

— Знаешь, что тебе надо сделать?

— Надеюсь, ты мне это подскажешь. Ведь это твои соотечественники.

— Надо обратиться к сеньоре душ Сантуш.

— Ехать в Бейру?

— Нет-нет. Она местная. Расспроси в деревне. Они-то уж знают. Это колдовство не из Бейры.

— Колдовство?

Абрантеш важно кивнул.

Фельзен направился назад в Азолу, все еще погруженную в туман, и после августовского солнца Эшторила опять очутился в душном и неподвижном промозглом холоде. Он зашел в бар, где были трое посетителей в черном и бармен. Встреченный молчанием, он задал свой вопрос. Позвали мальчишку по прозвищу Шику.

Шику повел его куда-то в тумане по таким запутанным узким улочкам, что Фельзен, мучившийся похмельем, вынужден был то и дело останавливаться. Они подошли к низенькой хибарке на краю деревни. Волосы Фельзена были влажными.

На стук в дверь вышла женщина в синем цветастом фартуке, которым она вытирала окровавленные руки — не то резала курицу к обеду, не то гадала на кишках.

У нее было круглое лицо и узкие, как щелки, глаза. Она покосилась на мальчишку, но первым заговорил Фельзен.

— Со мной произошло что-то непонятное. Не могли бы вы пойти со мной и осмотреть мой дом? — сказал он.

Женщина прогнала мальчишку, и Фельзен дал ему монетку за труды. Они прошли на задний двор ее дома, где была голубятня под крышей, высокой, как церковный купол. Женщина просунула руку внутрь, и голуби захлопали крыльями и заворковали. Одного она поймала и, прижав к груди, стала гладить. Фельзена вдруг охватило странное чувство спокойного умиротворения.

Они подъехали к его дому в тумане, таком густом, что по дороге Фельзену то и дело приходилось высовывать голову из окна и вглядываться, чтобы понять, куда ехать.

Сеньора душ Сантуш осмотрела ящерицу, которую уже облепили муравьи.

— Говорите, вы нашли это у себя в постели?

Фельзен кивнул. Он не доверял ей.

— Лучше было не убивать ее.

— Почему?

— Давайте пройдем в дом.

Едва войдя в прихожую, она запыхтела так, словно у нее начался приступ астмы. Прошлась по дому, тяжело передвигая ноги, красная и, несмотря на дувший с моря холодный ветер, взмокшая от пота. Фельзен едва удерживался от смеха, настолько нелепым казалось ему все происходящее. Он безучастно шел за ней следом.

Сеньора душ Сантуш осмотрела постель, все еще запачканную кровью от его раны на лбу — крови было столько, будто здесь зарезали человека. Проковыляв к двери, она спустилась по лестнице и вышла во двор в сопровождении Фельзена.

Теперь женщина задышала ровно, и лицо ее приобрело нормальный цвет. Голубь же ее, однако, оказался не столь выносливым. Он упал замертво и, казалось, даже успел окоченеть в ее руках. Оба они взглянули на неподвижное тельце: женщина — как бы с сожалением, Фельзен — с неодобрением. Он не сомневался, что она сама придушила голубя.

— Ну, что скажете? — спросил он.

Взгляд женщины, обращенный на него, не сулил ничего хорошего. Глаза ее теперь расширились и уже не были похожи на щелки. Они были черные, с огромными зрачками.

— Это колдовство не наше, — сказала она.

— Но что все это значит? — спросил он. — Ящерица? И подковы?

— Вы убили ящерицу… в собственной своей постели. Это значит, что потом вы уничтожите и себя.

— Убью себя?

— Нет-нет. Пустите свою жизнь под откос.

Он фыркнул.

— Ну а подковы?

— Они станут у вас на пути. Не позволят вам двигаться…

— Но я же двигался! Вы и я только что ехали в машине!

— Я не про машину говорю, сеньор Фельзен, — сказала она, и он удивился, откуда она знает его имя.

— А про что же?

— Про вашу жизнь.

— Что же это такое… это всё… — пробормотал он и очертил круг в воздухе, ища подходящее слово.

— Это Макумба.

— Макумба?

— Бразильская черная магия.

26

Суббота, 13 июня 199…

Пасу-де-Аркуш, Лиссабон.

После полугода жестокой диеты, которую я соблюдал, чтобы вернуть себе прежнюю форму, я решил отметить конец голодания, угостив себя и Оливию чем-нибудь изысканным. Желудок мой тосковал по чему-то вроде ароги де пату — утки с рисом, блюда, где пропитанный жиром рис смешан с тающими во рту кусочками утки с хрустящей корочкой, особенно вкусными, если запивать их темно-красным терпким вином. Но чтобы приготовить это блюдо, потребовался бы не один час, а было уже поздно, почти двенадцать ночи, Оливии дома не было, холодильник был пуст. Я вылил в раковину недопитый виски, принял душ и переоделся.

Босиком прошлепал по кухне и разморозил вытащенное из морозильной камеры филе индейки. Сварил рис, открыл банку кукурузы и откупорил бутылку красного вина.

В половине первого, когда я уже сидел за кофе с агуарденте и курил предпоследнюю из моих сигарет, явилась Оливия, пахнущая духами и пивом. Она села и схватила последнюю мою сигарету. Я слабо запротестовал. Она обхватила обеими руками мою голову и смачно поцеловала в ухо. Я обнял ее, прижал к себе и сделал вид, что кусаю, вспомнив, как это развлекало ее в детстве. Она высвободилась и поинтересовалась, что у меня с рукой.

— Так, маленькая неприятность, — ответил я, закрывая тему.

— Так — значит, так, — сказала она, отхлебнув из моей чашки; сказала по-английски, как мы иногда говорили друг с другом.

— Ты, по-моему, в очень хорошем настроении, — заметил я.

— Так и есть.

— Встречалась с кем-то, кто тебе нравится?

— Вроде того, — уклончиво сказала она: хитрость, свойственная любому возрасту. — А ты как день провел?

— И до тебя дошли слухи?

— О девушке на берегу? Конечно. В Пасу-де-Аркуше только об этом и говорят.

— И в Кашкайше?

— И Кашкайш гудит тоже.

— Ну хоть перестали обсуждать уличных проповедников.

— Думаю, ненадолго.

— Что ж, это правда. Тело найдено на берегу. На голове след от удара. А потом задушена. Нехорошая история. Вот только… единственное…

— Сколько ей было?

— Чуть моложе тебя.

— А что «вот только единственное»?

Моя милая, маленькая девочка, крошка, которую я все еще вижу в ней за слоем грима, за всеми этими прическами и духами. Иногда я просыпаюсь среди ночи от страшного предчувствия — я ведь мужчина и знаю мужчин. Я со страхом думаю о тех парнях, которые не увидят в ней маленькой девочки, а увидят ее такой, какой она хочет им казаться. Девушкам не нравится вечно казаться маленькими, а современные девушки и десяти минут в таком качестве не пробудут.

— Может быть, ты была с ней знакома, — увернулся я.

— Знакома?

— Почему нет? Ты с ней почти ровесница. Ее родители живут в Кашкайше. Училась она в лиссабонской школе — лицее Д. Диниша. А зовут ее Катарина Соуза Оливейра. Девочек из хороших семейств тоже иногда убивают.

— Я никого не знаю в лицее Д. Диниша. И среди моих знакомых нет Катарины Соузы Оливейры. Но ты не про это сказал «вот только единственное». Я это поняла. Ты на ходу перестроился, передумал.

— Верно. Я хотел сказать, что ей не было еще шестнадцати и что для своего возраста она была слишком умудрена опытом.

— Опытом?

— Тем, по части которого такие мастерицы проститутки.

— Я понимаю, о чем ты говоришь. Просто ты странно выразился.

— Держу пари, что ты не от матери узнала обо всем этом.

— Мы с мамой говорили обо всем.

— И об этом тоже?

— Это называется «сексуальное образование». Сама она его не получила, но хотела несколько просветить меня в этой области.

— И она называла вещи своими именами?

— Женщины обычно так и делают. В то время как мальчишки гоняют мяч в парке, мы ведем такие вот разговоры… обо всем.

— Кроме футбола.

— Я купила тебе подарок, — сказала она.

— И что еще говорила тебе мама?

— Вот. — Она выложила на стол бритвенный станок и флакончик пены для бритья.

Я притянул ее к себе и поцеловал в лоб.

— Это еще зачем?

— Ну, не брыкайся.

— Ладно. Продолжай.

— Что продолжать?

— Мы говорили о маме.

— Ты слишком интересуешься нашими с ней разговорами. Но если мама тебе о них не рассказывала, значит, думаю, она считала, что это не твое дело и тебя не касается. Или, что вероятнее, это тебе неинтересно.

— Ну попробуй — и узнаем.

Она задумчиво подняла глаза, затянулась сигаретой.

— Сначала ты, — сказала она.

— Я?

— Расскажи мне что-нибудь очень личное из того, что вы обсуждали с мамой… в доказательство доверия.

— Например?

— Что-нибудь интимное, — сказала она, забавляясь, — из области секса. Разве вы никогда не говорили с ней о сексе?

Я потупился, глядя в рюмку агуарденте.

— А она рассказывала мне о том, как у вас с ней все было, — сказала она.

— Рассказывала? — Я был потрясен.

— Она говорила… Дай вспомню точно… «Секс с любимым мужчиной — это чудесно. Когда чувствуешь всю эту нежность и как он внимателен к тебе, чувствуешь это глубокое внутреннее сродство, тогда ты готова на все и летишь как на крыльях». Вот примерно что она мне говорила. Это было после первого моего раза, когда я пожаловалась ей, что все оказалось не так уж прекрасно, как это расписывают.

Оливия замолчала. А я чувствовал себя ужасно — в горле ком, глаза щиплет, живот схватило спазмой. В комнате стало тихо, и только где-то вдалеке раздавался собачий лай. Дочь положила руку мне на плечо, потом уткнулась лбом в плечо. Я с нежностью гладил ее черные волосы. Так текли минуты. Она поцеловала мне руку. В комнату ворвался шум проезжающих машин.

— После первого твоего раза? — придя в себя, переспросил я.

Оливия выпрямилась.

— Она ведь не сказала тебе, правда? Я так и знала, что не скажет.

— Почему?

— Я просила ее не говорить. Думала, что ты можешь засадить его в тюрьму.

— Когда это произошло?

— Довольно давно.

— Я не очень понимаю, что означает по-английски «довольно давно». Это может быть очень давно, а может быть и недавно.

— Года полтора назад.

— Поточнее, пожалуйста. Я хочу вспомнить, что тогда было.

— В феврале прошлого года. Во время карнавала.

— Тебе было тогда только пятнадцать.

— Правильно.

— И как же это произошло?

Она нервно передернула плечами, непривычная к таким разговорам со мной.

— Да ты знаешь, — сказала она.

— Расскажи.

— Мы выпивали. Ему было восемнадцать лет.

Вот, думаешь об этом, боишься, а потом вдруг узнаешь, что это уже произошло. Как же мог я не заметить? Разве не меняются лица девушек, вкусивших запретный плод? Вот мальчишки не меняются — как были олухами до этого, так и остаются ими, только олухами по-дурацки счастливыми.

На меня опять накатило. Я считал, что отдохнул и расслабился, но был напряжен и сжат, как пружина. Второй раз за вечер я грохнул кулаком по столу в ярости на неизвестного негодяя, лишившего девственности мою дочь. Я обвинял во всем мою умершую жену. Я ненавидел себя: как мог я быть так слеп?! Я последними словами крыл Оливию, которая отодвигалась от меня вместе со стулом и, защищаясь, выкрикивала мне в лицо все о своей интимной жизни. Она кричала громко, кричала такое, что матросы могли заслушаться. И это продолжалось, пока она, вся в слезах, не ударила меня, а потом выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и бросилась на кровать в спальне.

И наступила тишина, нарушаемая лишь шумом крови у меня ушах и тихим поскребыванием жучка, грызшего ножку стола.

С полчаса я обдумывал происшедшее, потом постоял у двери Оливии. За ней было темно. Я поднялся к себе в мансарду. Там возле окна стояли стол и придвинутый к нему простой плетеный стул. В ящике стола я хранил фотографию жены, снятой крупным планом вечером на террасе дома на окраине Лагуша, где мы тогда жили. Лицо ее на фотографии словно светилось. Снимок был цветной, но из-за вспышки получился черно-белым с желтоватым ореолом вокруг головы. Фотографироваться она не любила, я застал ее врасплох. Она пристально вглядывалась в аппарат, ожидая окончания процедуры.

Я вставил фотографию в рамку, стоявшую перед окном, и ее лицо возникло в стекле, словно она заглянула в комнату.

В запертом ящике стола лежал мешочек с травкой и пачка папиросной бумаги. Мальчишкой в Африке я часто покуривал. Наркотик был единственной отрадой бедняков, и его там выращивали около домов. Уехав из Лондона, я больше не курил, но, бросив пить, да еще и сев на диету, бывало, остро чувствовал одиночество. Мне необходимо было что-то, способное приглушить страдания, и иногда я позволял себе эту слабость.

Последние полгода я выкуривал по две-три самокрутки в неделю и, куря, беседовал с женой, которая смотрела на меня из окна. Самое странное, что, когда я был под кайфом, она начинала мне отвечать.

Я сел в кружке света от настольной лампы и закурил. Действие наступило быстро. Наркотик был качественный, не то что местный. Местный можно было раздобыть через пять минут после выхода из дома, но он никуда не годился. Травкой меня снабжал старик гвинеец, бывший шофер отца. Мой черный брат.

— Ну и денек выдался, — сказал я.

Ответа не последовало. Взгляд ее был устремлен вперед, как у фигуры на носу корабля.

— Тебе нравится мое новое лицо?

Губы ее чуть разомкнулись, на бледном лице они казались темными, но остались неподвижны.

— Сегодня я дважды вышел из себя. С чего бы это? Раньше я никогда не терял над собой контроль, даже когда бывал пьян. Весь этот разговор об отце… Карлуш такое нес, что я не вытерпел.

— Наверное, ты почувствовал себя виноватым, — сказала она.

— Виноватым? Не понимаю.

— Наверно, ты почувствовал себя виноватым из-за отца.

— Из-за отца? Но я защищал его.

— Когда мы познакомились, ты был леваком.

— Это был протест… Протест против фашизма.

— Да? И только это?

Молчание. Мысли у меня в голове так и скакали. Ответ я знал, но как выдавить его из себя?

— Ты можешь признаться, — сказала она. — Ведь здесь только ты и я.

— Он был неправ, — сказал я.

— Ты так считал?

— И считаю.

— Тебе нелегко это признавать, — сказала она. — Я ведь знаю, как ты обожал отца.

— Но почему я так взбесился? Стучать кулаком по столу…

— Ты всегда говорил, что португальцы склонны жить прошлым… Возможно, ты решил жить настоящим и будущим, — сказала она. — Ты меняешься. В одиночестве ты меняешься. Оно стало тебя тяготить.

— Мне не хватало тебя сегодня вечером. Когда я услышал, как Оливия говорит твоими словами, мне стало очень тебя не хватать.

— Это не потому, что я рассказала ей все это?

— Нет. Не в этом дело.

— В чем же?

— Мне вдруг показалось, что и с тобой я временами тоже был один.

— Не «один». Одинок, — сказала она, поправляя мой английский. — Именно это делает тебя тем, что ты есть, но это может сломать тебе жизнь.

— Ты имеешь в виду мою профессиональную жизнь?

— Не надо думать только о службе, Зе.

— Ты права. Очень уж много времени у меня занимают мысли о ней.

— Ты слишком рьяно доискиваешься правды обо всем и всех. Кому это понравится? Даже полицейские, даже твои близкие не всегда хотят раскрываться.

— Я что-то не понимаю.

— Особенно когда ты сам не очень-то раскрываешься… когда прячешься.

— А, ну да. Я так и знал, что мы упремся в это. В бороду…

— Борода? — Она фыркнула. — Не в ней дело.

— В переносном смысле.

— Ладно. Пусть так, — сказала она. — Но помни, что ты первый заговорил об отце.

— Почему ты не рассказала мне про Оливию? — выпалил я.

— Она взяла с меня слово.

— Понятно…

— Сказала, что не хочет разочаровывать тебя.

— Разочаровывать?

— Она знает, что ты всегда считал ее маленькой. Сколько времени ты проводил, беседуя с ней, уча ее, внушая ей, какая она умница, какая она чудесная девочка и как много она для тебя значит. Разве ты не почувствовал разочарования?

Я докурил самокрутку и раздавил окурок в пепельнице. И вновь пережил ту муку, которая охватывает, когда узнаешь, что любимая тебе изменила.

— Странные мы люди, — сказал я.

— Любовь — штука сложная.

Я взглянул на собственное отражение в стекле над головой жены.

— Сегодня я познакомился с одним человеком, — сказал я.

— С кем же?

— Учителем.

— Учителем или учительницей?

— Учительницей.

— И что же? — спросила она с некоторым раздражением.

— Мне она понравилась.

— Понравилась? В каком смысле?

— Меня потянуло к ней.

Молчание.

— Впервые я встретил женщину, которую мне так…

— Можно без подробностей, Зе?

— Я вовсе не хотел…

— Вот и не надо.

— Я собирался только…

— Зе!

Отражение ее дрогнуло, порыв ветра ударил в стекло, непрочно державшееся в раме. Звякнула лампа на столе. Крепчавший ветер гремел черепицей на крыше. Гром, казалось, разорвал что-то у меня в груди. Меня бросило вперед, фотография упала, оконное стекло почернело, лампа опрокинулась.

Я лежал в темноте на полу и задыхался. Доктор решил бы, что у меня сердечный приступ; в каком-то смысле так оно и было. Прошло время, показавшееся мне вечностью. Я кое-как взгромоздился на стул, потом встал, добрался до двери и, то и дело оступаясь, спустился вниз.

Я яростно сдирал с себя одежду, которая липла к телу, как назойливая любовница; содрав, упал в постель, утонув в уютной яме матраса. Слезы текли у меня по щекам.

27

24 декабря 1961 года, Монте-Эшторил, под Лиссабоном.

Фельзен сидел на краю деревянного сундука спиной к окну, в которое бил дождь. Днем из этого окна открывался вид на океан и форт Кашкайш справа — приземистое квадратное строение, омываемое волнами. Он наблюдал, как прощаются с хозяевами дома родственники Пики после ужина в сочельник. Педру, старший сын Жоакина, был с гостями. Он жал руки и целовался. Мануэл стоял прислонившись к стене, сунув руки в карманы. Он тоже наблюдал. Наблюдал внимательно, как эксперт.

Компания разошлась. Пика поднялась наверх, Педру и Мануэл скрылись в доме. Абрантеш и Фельзен налили себе довоенного арманьяка и закурили штучные кубинские сигары. Абрантеш уселся на свое излюбленное место — в кожаное кресло с высокой спинкой и козырьком. Он любил тихонько и рассеянно постукивать по ручке этого кресла, и ладонь его уже оставила там темное лоснящееся пятно.

— Ты скверно выглядишь, — сказал Абрантеш. — И ничего не ешь.

Он был прав. Фельзену вот уже которую неделю не хотелось есть. Его обуревало предчувствие чего-то грозного, что надвигалось на него, и он хотел встретить это, будучи в форме — голодный, собранный, предусмотрительный. Он взглянул в черное стекло окна — там отражался Абрантеш.

— Ты пьешь на голодный желудок, это тебя до добра не доведет, — сказал Абрантеш, демонстрируя познания в медицине, будто визиты на Харли-стрит, куда он сопровождал Пику, сделали его знатоком и по этой части.

Фельзен попыхивал сигарой, и красный огонек на ее кончике мигал, будто посылая ему сигналы азбуки Морзе.

— И курить натощак вредно, — добавил Абрантеш. — Вот когда ешь хорошо, можно многое себе позволить.

Фельзен мерил шагами комнату, глядя в окно.

— И нервничаешь ты что-то, — продолжал Абрантеш. — На месте усидеть не можешь. Работу запустил. Слишком много времени и сил отнимают у тебя бабы. Тебе угомониться надо, жениться…

— Жоакин?

— Что? — Он вскинул на него глаза с невинным видом, слегка озадаченно. — Я ведь только помочь хочу. С того времени, как ты вернулся из Африки, ты сам не свой. Был бы ты женат, я не так бы о тебе беспокоился… Беспокоиться — это уж по их, бабской, части.

— Не хочу я жениться, — сказал Фельзен.

— Но ведь тебе же надо детьми обзавестись или… или…

— Или что?

— Или род прервется. Ты же не хочешь быть последним в роду.

— Я не Габсбург, чтобы заботиться о наследнике, Жоакин.

Не зная, что такое «Габсбург», Абрантеш промолчал. Они выпили. Фельзен налил по новой и опять вернулся к окну. Он видел, что и Абрантеш тоже вытянул шею, пытаясь понять, что интересного нашел за окном Фельзен.

— Мануэл делает большие успехи в МПЗГ, — сказал Абрантеш.

— Да, ты говорил.

— Они утверждают, что у него большие способности к этой работе.

— Может быть, природная подозрительность?

— Нет, скорее любознательный ум, — сказал Абрантеш. — Они говорят, что ему нравится… узнавать. Собираются сделать его агентом первого класса.

— Это значительное повышение?

— После шести-то месяцев службы? Думаю, что да.

— А что он там делает?

— Ну… знаешь ли… наблюдает, проверяет подозрительных людей, беседует с информаторами, ищет гнильцу там, где она есть.

Фельзен кивнул, слушая вполуха. Абрантеш заерзал в своем любимом кресле, так и не сумев устроиться удобно.

— Я вот что хотел спросить тебя, — сказал он. — Давно хотел, еще несколько месяцев назад.

— Что? — Фельзен, отведя взгляд от окна, впервые за этот вечер проявил интерес.

— Ты говорил с сеньорой душ Сантуш по поводу того случая летом?

— Конечно говорил.

Абрантеш с видимым облегчением откинулся в кресле.

— Я волновался, — сказал он, — что ты не воспримешь это всерьез. А это ведь дело серьезное.

— Она ничего не сделала, — сказал Фельзен. — Сказала, что это какое-то колдовство, которым она не владеет.

Абрантеш вылез из кресла, как будто что-то толкнуло его в спину. Он взял Фельзена за локоть и крепко сжал, как бы подчеркивая всю серьезность дела.

— Теперь я знаю, — сказал он, глядя пристально и сурово. — Знаю, почему ты так странно стал себя вести. Тебе надо обратиться к кому-то. И не откладывая.

Фельзен высвободил локоть из железных тисков Абрантеша. Вылил обратно в бутылку коньяк из своей рюмки и уехал.

Было половина одиннадцатого. Он был пьян, но не настолько, чтобы не суметь выбраться из Кабу-да-Рока. Ехал по молчаливым, погруженным во мрак улицам, блестевшим под дождем. Раза два притормозив возле заведений в Кашкайше, он все-таки продолжил путь: не хотелось вести беседы.

Он курил остаток сигары, задумчиво стиснув руль. В эту ветреную ночь на шоссе Гиншу, когда сгустившиеся над морем грозовые тучи вот-вот готовы были пролиться ливнем, ему вдруг пришло в голову, что Мария в приступе бешенства вполне могла сказать Абрантешу, что Мануэл — не его ребенок. Не потому ли ее отослали назад в Бейру? Не в этом ли причина всех этих разговоров, которые заводит Абрантеш насчет продолжения рода, то и дело возвращаясь к тому, как успешно служит в МПЗГ Мануэл? И эти странные слова, вырвавшиеся у него тогда летом на вечеринке насчет того, что трудно поверить в то, что у Педру и Мануэла общие родители…

Фельзен неодобрительно покачал головой, глядя, как медленно работают «дворники», потому что дождь хлестал уже вовсю, заливая шоссе и не позволяя ехать быстро. Подозрения волновали его, не давали покоя. Его мучило какое-то странное чувство неловкости между лопатками и в затылке, будто сзади кто-то сидел.

«Опять напился», — вздохнув, подумал он.

Впереди на длинном прямом участке шоссе показалась встречная машина. Когда она приблизилась, Фельзен обернулся, чтобы в свете ее фар поглядеть в зеркальце заднего вида, не едет ли кто за ним. Никого. Он сунул руку за спину и пошарил на сиденье. Пусто. Вот пьяный идиот.

Красные огоньки, удаляясь, растаяли во тьме. Шоссе забирало вверх и теперь шло между темными соснами; за Малвейра-да-Серрой дорога начала сильно петлять, и он так усердно крутил руль, что покрылся испариной — выпитое за ужином капельками пота выступило над верхней губой.

Машина въехала на перевал, потом дорога круто пошла вниз через Азолу и дальше, к маяку, возле которого назло всем ветрам притулился его дом с садом. Он вылез открыть ворота и задохнулся от ветра. Подвел машину к гаражу и опять вылез. Он оставил фонарь гореть на углу, и в его свете увидел на размокшей глине отчетливые следы, шедшие к дому.

Он сравнил следы со своими собственными, поставив в след ногу. Его были меньше. Он сжал челюсти, сглотнул комок в горле. Служба безопасности предупреждала его, что на дорогах в окрестностях Серры-да-Синтра орудуют бандиты. Он поставил машину в гараж. Открыв бардачок, вытащил оттуда свой старый «вальтер», который хранил еще с войны. Проверил обойму, сунул пистолет за пояс. Его беспокоило, не повредил ли пистолету соленый морской воздух; он не мог вспомнить, когда в последний раз чистил эту чертову штуковину. Так или иначе, с пистолетом в руке было все-таки спокойнее.

Он ворвался в дом и в зеркале в прихожей увидел свое застывшее, как маска, лицо. Может быть, ничего и нет. Может быть, он просто пьян, а следы эти — от ног садовника. Да, наверное, это так. Он снял пальто, стряхнул с него капли, повесил. Нет, садовник мал ростом, едва ему по плечо, и ноги у него маленькие, точно у эльфа. Он прислушался, нет ли движения в доме, но в ушах раздавался только шум, мучивший его со времени возвращения из Африки.

Он вытер ноги и пошел по коридору. Ботинки громко скрипели на деревянных половицах. Включил свет в кухне. Пусто. Прошел в гостиную. Щелкнул выключателем. Со стены на него глядел Рембрандт. Он подошел к буфету и плеснул себе агуарденте из бутылки. Понюхал. Острый запах алкоголя прочистил мозги, липкий страх немного отступил. Фельзен закурил и, сильнозатянувшись два раза, раздавил сигарету. Выхватив из-за пояса пистолет, обернулся.

В дверях стоял мужчина — седоватые волосы зачесаны назад, мокрый дождевик поблескивает в лучах света. В руках у мужчины был револьвер.

— Шмидт, — сказал Фельзен на удивление спокойно.

Шмидт покрепче сжал револьвер 38-го калибра, и четырехдюймовое дуло описало маленький круг. Шмидта удивило, что Фельзен при виде его не попятился к стене в изумлении. И что в руке у него пистолет. Неужели он что-то знал?

— Бросьте-ка это, — сказал Шмидт.

— Да и вам неплохо сделать то же самое.

Оба не пошевелились. Шмидт громко сопел сломанным носом. Рот его был сжат, на щеках напряженно двигались желваки. Он прокручивал ситуацию, как шахматист, обдумывающий очередной ход.

— Закурите? — предложил Фельзен.

— Я бросил, — сказал Шмидт. — Легкие ни к черту после тропиков.

— Тогда, может, выпить хотите?

— Я уже выпил коньяку.

— Не знал, что вы пьете.

— Редко.

— Тогда выпейте еще, может, привыкнете.

— Бросьте оружие.

— Не думаю, что стоит это делать, — сказал Фельзен. Его сердце билось где-то в горле. — Если только мы оба положим оружие вот сюда, на буфет.

Шмидт прошел в комнату, держа перед собой револьвер. Заметен стал землистый цвет его лица. Он был болен и тем более опасен. Кивнув друг другу, они одновременно положили оружие на полированный край буфета. Фельзен налил выпить себе и Шмидту.

— Я удивлен, — сказал Фельзен без всякого удивления в голосе — выпитое за ужином плюс последовавший затем выплеск адреналина странным образом подействовали на него. — Меня заверяли, что вы лежите на речном дне с карманами полными камней и пулей в голове.

Он протянул ему рюмку агуарденте. Шмидт понюхал.

— Этот ваш сообщник… Он даже не приблизился ко мне. Я его видел. Он стоял возле дома, как будто хотел дать мне время уйти, а когда решил, что я уже далеко, выстрелил в воздух. Храбростью он не отличался, но, видать, неглуп. Я ведь убил бы его.

— Почему же вы не вернулись в дом, чтобы убить меня?

— Так только в фильмах делают, — сказал Шмидт и, издевательски склонив голову набок, продолжал: — Мне приходило это в голову, но это было бы слишком опасно. Кроме того, убивать двоих тогда было несвоевременно.

— Поэтому вы и подослали ко мне Эву?

— Эву?

— Сузану. Я имею в виду Сузану Лопес… из Сан-Паулу.

— Сузана по неопытности совершила ошибку, и все кончилось тем, чем кончилось. Что ж, Сузана в своем репертуаре.

— На кого работаете, Шмидт?

— Это мое личное дело, — сказал он.

— Тогда говорите, чего вам надо, — сказал Фельзен. — Давайте начистоту. Ведь не за золотом же вы охотитесь, правда?

— Золото, — сказал Шмидт, не то вопросительно, не то утвердительно.

— Вы больны, — сказал Фельзен, которого рассердила эта уклончивость. — Это видно.

— Фиброз легких, — сказал Шмидт.

— Где вы живете?

— Теперь снова в Германии, в Байройте, — сказал Шмидт, попивая из рюмки. — Я в Дрездене жил. Вы этого не знали? Знаете, что они сделали с Дрезденом? Туда я так и не вернулся.

— А семья ваша выжила? — спросил Фельзен.

— Они в Дортмунде.

— Дети?

— Два мальчика и девочка. Теперь они уже совсем взрослые.

— Я вижу, — сказал Фельзен, стараясь потянуть время и понять, не к деньгам ли банка подбирается Шмидт, — что револьвер у вас американского производства.

— Это сувенир.

— Однако стреляет он, наверное, не звездами с полосками? — пошутил он.

Шмидт улыбнулся. Напряжение разрядилось. Фельзену удалось немного оттянуть поединок, он сел на валик кожаного дивана, в то время как Шмидт уселся на подлокотник кресла; колени их почти соприкасались.

— Картина вроде знакомая, — сказал Шмидт.

— Это тоже сувенир.

— Дешевой копией не выглядит.

— Я купил это на Бэйсуотер-роуд в Лондоне.

— Это что, копия?.. — начал было Шмидт, поднимаясь.

Фельзен положил руку ему на плечо.

— Это Рембрандт, Шмидт, — сказал он. — А теперь скажите мне, в чем состоит ваше задание. Я после утомительного ужина и устал.

Морщинистая шея Шмидта повернулась.

— Не у одного меня сомнительное прошлое, — сказал он.

— А-а… — протянул Фельзен, поняв намек. — Еще одно из ваших американских приобретений. Я слышал, что шантаж у них там сейчас в большом ходу.

Взгляд Шмидта метнулся к лежащему на буфете оружию.

— Есть круги, которые проявляют большой интерес, — сказал Шмидт.

— А вам не кажется, что русские им достаточно всыпали?

— На многомиллионный бизнес, основанный в войну на деньги СС, охотники найдутся.

— Тут есть известный риск, Шмидт, и дело может выйти для вас боком. У вас нет доказательств.

Шмидт кинулся к буфету, но Фельзен, предчувствовавший этот момент, понял, что противник не так уж бдителен. Выбросив вперед ногу, он зацепил щиколотку Шмидта. Тот взмахнул руками, но все-таки успел ухватиться за буфет — револьвер упал, стукнувшись о не прикрытый ковром участок пола. Шмидт тоже упал и перевернулся на спину. Склонившись над ним, Фельзен увидел направленное на него дуло его собственного пистолета.

— Я считал, что мы ведем переговоры.

— Мы и вели. Но я передумал, — сказал Шмидт. — Шантаж — дело хлопотное. Могут возникнуть большие осложнения.

— Как и в грабеже, и в поединке с бывшим шефом.

— Я и остановился на убийстве.

— На убийстве? — удивился Фельзен. — И что вы выгадаете от него? Вы же инвалид, вам надо о будущем ваших детей подумать.

— Они меня не знают. Я виделся с ними, но они меня не узнали.

— Тогда в чем дело? — спросил Фельзен. — Тогда я вообще не понимаю, зачем все это.

— Затем, что надо хранить верность, — сказал Шмидт.

И Фельзен ахнул, увидев, что Шмидт взводит курок. Раздался сухой щелчок. Шмидт передернул затвор. Фельзен отпрыгнул в угол и потянулся за револьвером Шмидта. Раздался оглушительный грохот, и Фельзен ощутил жар в ухе и плече. Вторым звуком, который он услышал, был странный храп — такие издавали мужчины на Принц-Альбрехтштрассе во время оргазма. Он поднял револьвер и обернулся.

Шмидт лежал привалившись к буфету, вытянув ноги и вытаращив глаза на свою окровавленную культю на месте правой кисти. Грудь и бедра его были залиты кровью, лицо и седоватые волосы тоже в крови. Он силился закричать, но, как это бывает в кошмарных снах, издавал только тихое поскуливание. Фонтан крови из пробитой артерии образовал уже лужу на полу, которая, промочив ковер, подбиралась к кожаным креслам.

— Я ухожу, — сказал Шмидт неожиданно смиренно, словно, завершив то, за чем пришел, спешил откланяться.

Фельзен поднялся на ноги. В оконном стекле отражались его лицо и темные полосы на нем. В зеркале он увидел, что потерял пол-уха. Левая рука горела. Он тронул ее правой, и пальцы утонули в глубокой ране на плече. У него подкосились ноги, и он чуть не потерял сознание. В ванной он скинул пиджак и кое-как помылся. Облил водой левую руку, но это не помогло. Ощущение было такое, будто ее жгут на раскаленных углях. Для того чтобы убрать тело Шмидта, ему предстояло сдвинуть мебель и огромный старинный ковер. Он стянул руку полотенцем и вернулся в гостиную. Стараясь не касаться тела, достал из буфета и откупорил бутылку агуарденте и основательно к ней приложился. Потом сел на диван и, поставив между ног бутылку, позвонил Абрантешу. Его соединили.

Ответившая на звонок горничная отказалась тревожить хозяина. Фельзену долго пришлось уламывать ее. Он знал, чем занят Абрантеш. Ожидая ответа, Фельзен выпил еще и вскрыл новую пачку сигарет. Наконец Абрантеш взял трубку.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал Фельзен.

— А подождать это не может? — раздраженно ответил Абрантеш.

— Мне понадобится помощь твоих друзей… тех, что работают вместе с Мануэлом.

Ответом было молчание. Теперь собеседник был весь внимание. Фельзен глотнул из бутылки.

— Известная тебе история с Сузаной Лопес получила развитие. Здесь у меня лежит труп.

— Больше ни слова, — сказал Абрантеш. — Теперь молчи. Я пришлю тебе кого-нибудь. Ты ранен?

Лицо Фельзена горело. По усам тек пот.

— Рука…

— Оставь дверь открытой, — распорядился Абрантеш.

Фельзен бросил аппарат, прошел к передней двери, потом направился к задней. И упал в гостиной, споткнувшись на пороге. Последнее, что он увидел, было белое лицо Шмидта.

Как в полусне, он чувствовал присутствие в доме каких-то людей, мелькание теней, проблески света, слышал скрип мебели, голоса — неясные, словно издалека, и вой ветра, то и дело врывавшегося в дом и сотрясавшего оконные стекла. Его куда-то несли. Что-то блеснуло перед глазами, и он впал в беспамятство. Ему чудилось, что он на плоту, плот скрипит, качаясь на волнах в открытом море. Несколько раз он приходил в сознание, и тогда его охватывал нестерпимый жар, словно внутри у него жгли костер. Напоследок он вдруг почувствовал отвратительный запах, который испугал его, лишив последних сил и превратив в беспомощного, полудохлого щенка.

Когда сознание наконец окончательно вернулось, в комнату пробивался утренний свет — первые серые проблески дня. Голова была такой тяжелой, что трудно было оторвать ее от подушки. Явь это или сон? Может, он все еще в беспамятстве? Он выжидал, пытаясь разобраться, реальность это или очередной бред. Света, проникавшего в комнату, стало больше, теперь он был белым. Фельзен ощущал прохладу. Раненая рука уже не так болела, во рту чувствовалась соленая влага. Он слышал голоса из коридора — там обсуждали попытку переворота в Беже, упоминалось имя генерала Машаду. Но вслушиваться ему было трудно, и он бросил это.

Он приподнял правую руку. Она была прикована наручниками к кровати. Поднял левую, очень осторожно, потому что она все еще болела. Рука поднялась легко. Он нагнул голову, бросив взгляд на грудь, но руки там не было. Он чувствовал ее, но ее не было. Он чувствовал кисть, локоть, мускулы. Все было вроде на месте, но ничего этого не было. Он вскрикнул.

В комнату вбежали два охранника с ружьями.

— Что, черт возьми, здесь происходит? — спросил первый, тот, что постарше.

— Моя рука, — вопил Фельзен. — Руки нет!

Они тупо глядели на него из дверей.

— Ну да, — сказал тот, что моложе. — Ее вам отрезали.

Старший из охранников толкнул молодого локтем.

— Чего? — удивился тот.

— Человек же руки лишился!

— Сейчас-то ему, поди, лучше, чем было, когда его привезли!

Старший из охранников, кинув на молодого суровый взгляд, пошел за доктором. Молодой остался мерить шагами комнату.

— Почему меня приковали к кровати? — спросил Фельзен.

— Вы человека убили, — сказал охранник. — Напились в стельку и убили. Как только вы сможете двигаться, вас отвезут обратно в Кашиаш.

— Я не помню, чтобы был суд.

— Суд еще будет.

Фельзен откинулся назад на подушку и, моргая, уставился в потолок.

— Не можешь мне службу сослужить?

— Да у вас, похоже, и денег-то при себе нет.

— А если я дам тебе номер телефона? Позвонишь и спросишь Жоакина Абрантеша. Он даст тебе денег.

Охранник покачал головой. Уговаривать его было бесполезно.

Через две недели Фельзена перевели в тюрьму Кашиаш. Еще через неделю его вывели из холодной сырой камеры и привели в комнату, где стоял стол с пустой жестянкой из-под сардин в качестве пепельницы и два стула. В комнату вошел Абрантеш в сопровождении дежурного офицера. Фельзен и Абрантеш обменялись рукопожатиями. Абрантеш похлопал его по плечу, пытаясь ободрить. Фельзен старался преодолеть холодность и быть с Абрантешем полюбезнее — ведь тот был единственным, кто мог ему помочь. Абрантеш угостил Фельзена любимыми его турецкими папиросами и вытащил фляжку коньяка. Они закурили, выпили.

— Ну, как дела? — спросил Фельзен.

— Положение очень трудное, масса бюрократических рогаток.

— Я мало что помню после звонка тебе.

— С него-то все и началось. Наш разговор подслушал телефонист. Пока я связывался с друзьями из МПЗГ, полиции стало известно, что есть труп, о котором ты не сообщил им. Это показалось подозрительным.

— Но он ворвался ко мне в дом! Он был вооружен!

— Как и ты. На незарегистрированном револьвере обнаружены твои отпечатки.

— Я не… — Фельзен запнулся, грызя ноготь своего единственного теперь большого пальца.

— Видишь, как все запутано…

— Это был не мой револьвер. Мое оружие было у него. И оно взорвалось у него в руках.

— Как попало к нему твое оружие? А к тебе — его?

Фельзен прикрыл глаза и потер переносицу. Насколько мог внятнее, он пересказал Абрантешу все, что помнил. Абрантеш слушал его, поглядывая на часы и чаще, чем обычно, прикладываясь к фляжке. Время от времени он кивал и поддакивал, побуждая Фельзена продолжать.

— Знаешь, — сказал Абрантеш, когда понял, что он завершил рассказ, — я не думаю, что что-нибудь из этого пригодится тебе на суде.

— На суде?

— Должен состояться суд.

— Ну а твои друзья в МПЗГ?

— Как я сказал, ситуация непростая, с массой бюрократических препон. Вызволить тебя отсюда очень трудно.

— Но разве мне предъявлено обвинение? Не помню.

— Ты, мой друг, обвиняешься в убийстве.

Окурком папиросы Фельзен гонял по столу сардинную жестянку.

— Знаешь, кто это был, а?

— Кто?

— Тот, убитый.

— По документам это был немецкий турист, Рейнхард Глазер.

Фельзен покачал головой, глядя на Абрантеша таким взглядом, что у того перехватило дыхание.

— Ты мой должник, — сказал он.

— Должник?

— Убитый — это… Шмидт. Помнишь его?

— Шмидт?

— Тот самый, которого, по твоим словам, ты убил тогда в Алентежу. Ты сказал, что бросил его в реку…

— Нет-нет…

— Да, Жоакин, — сказал Фельзен, забирая у Абрантеша фляжку. — Это был он. Ты мне соврал. Он сказал, что ты даже не приблизился к нему. Что ты выстрелил в воздух там, на маковом поле. А он видел тебя. Шмидт тебя видел.

— Нет… Его зовут Рейнхард Глазер. Ты ошибся.

— Нет, я не ошибся. И ты это знаешь.

— Я? Откуда мне знать? Я же его в глаза не видел.

Наступила тишина, такая, что слышно было лишь потрескивание их папирос.

— Вот поэтому ты мой должник, Жоакин.

— Послушай, — сказал Абрантеш, — ты потерял руку. Мне очень жаль. Тебе очень не повезло. Ты все еще в шоке, и тебе изменяет память. Вот что я сделаю. Я найму тебе лучшего адвоката, который поможет тебе выйти сухим из воды. Если уж он не сможет добиться для тебя оправдательного приговора, значит, никто не сможет. А теперь выпей, а мне пора. Пика ждет меня в Шиаду. Чем позже я приеду, тем больше денег она успеет просадить. Força, amigo meu.[30]

После этого Абрантеш как в воду канул. Адвокат тоже не появился. На процессе девять месяцев спустя старый партнер Фельзена не присутствовал и не слышал, как объявляли приговор — двадцать лет заключения за убийство немецкого туриста по имени Рейнхард Глазер.

В начале своего двадцатилетнего срока в Кашиаше Фельзен увидел сон — короткий, но очень запоминающийся: четыре подковы, постепенно превратившиеся в железные прутья решетки, а за решеткой ящерица с размозженной головой, судорожно подергивающая лапками. Он проснулся как от удара, и в памяти моментально всплыл тот Рождественский сочельник: гроза, ветер и темное шоссе возле Гиншу. И он понял, что, даже будучи пьяным, догадался тогда правильно: Мария сказала Абрантешу, что Мануэл — не его сын. Абрантеш пришел к нему с коньяком, куревом, неся надежду на спасение, но теперь-то Фельзен знал, что на самом деле приходил он позлорадствовать.

Двумя неделями после суда, состоявшегося 18 ноября 1962 года, Жоакин Абрантеш и его новый юрист, доктор Акилину Диаш Оливейра, сидели, переписывая уставные бумаги «Банку де Осеану и Роша». Среди акционеров и директоров банка и в помине не было отбывавшего срок убийцы Клауса Фельзена.

28

Воскресенье, 14 июня 199…

Пасу-де-Аркуш, близ Лиссабона.

Утром, когда я заглянул к Оливии, она еще спала, уткнувшись лицом в подушку. Видны были только черные волосы. Я спустился вниз, позавтракал фруктами и выпил кофе, беседуя с кошкой, растянувшейся так, чтобы выглядеть самой крупной кошкой в Пасу-де-Аркуше. Было около девяти, и я пошел проверить телефон. Конечно, это был не тот громоздкий аппарат, вес которого не позволял юным девушкам потрепаться всласть. Теперь это был темно-серый современный кнопочный телефон, нелепо выглядевший среди обветшавшей мебели. Оливия могла, прижав трубку плечом, сколько угодно болтать о мальчиках, одновременно кроя свои наряды.

Я поправил аппарат на столике, проверил провод. Появилась Оливия в длинной, до колен, рубашке, еще сонная.

— Что это ты делаешь? — спросила она.

— Смотрю на телефон.

Она тоже взглянула.

— Проверяешь, работает ли?

— Собирался позвонить.

Вошла кошка, села, аккуратно сложив лапки, и широко зевнула.

— Кому ты хотел звонить?

Я поднял взгляд на Оливию. Я хотел позвонить возможной свидетельнице по делу об убийстве и пригласить ее пообедать со мной. Собирался сказать об этом дочери. Кроме того, следовало объяснить ей вчерашний мой приступ ярости.

Раздался звонок в дверь.

— Я хотел поговорить с тобой о вчерашнем, — сказал я, переминаясь с ноги на ногу.

В дверь опять позвонили. Оливия быстро вышла из комнаты. С видимым облегчением вышла. Я кинулся к телефону и набрал номер Луизы Мадругады. Та мгновенно сняла трубку.

— Это инспектор Зе Коэлью, — сказал я торопливо. — Не хотите сделать перерыв в работе?

— Я всегда не прочь его сделать, инспектор, вчера мы об этом говорили. Но для чего и с кем — вот вопрос.

— Для обеда, — сказал я. — Вы не могли бы…

— Инспектор, — сказала она неожиданно строго и холодно, — вы предлагаете мне деловой обед?

Я почувствовал болезненное разочарование.

— Вовсе не деловой, — выдавил я, на ходу перестраиваясь.

Она засмеялась и велела мне быть у нее дома в час дня.

В комнату вернулась Оливия, за ней шел Карлуш с газетой под мышкой.

— О, прогресс налицо, — равнодушно заметила Оливия.

Я положил трубку.

Карлуш подошел ко мне и протянул руку. Он пересилил себя и, понурившись, начал бормотать какие-то длинные и витиеватые извинения; видимо, думал над ними всю ночь. Я покосился на Оливию, которая удивленно слушала. Потом она вышла.

Я положил руку Карлушу на плечо. Он смутился, но все еще не мог смотреть мне в глаза.

— Ты хороший парень, — сказал я. — Извиняться всегда нелегко, особенно если в произошедшем виноват не только ты.

— Мне не надо было такое говорить о вашем отце. Я вел себя непростительно. Вот вечно я так — ляпну первое, что приходит в голову. Не думаю об окружающих. Сколько ни пытаюсь сдерживаться, прежде чем что-то сказать, — не получается. Поэтому-то меня и перебрасывают с места на место. Я раздражаю людей. Теперь и вы это почувствовали.

— Это щекотливая тема… революция, — сказал я. — Не надо было касаться ее после такого трудного дня.

— Вот-вот, отец тоже так сказал. Сказал, что это слишком близко еще от нас, даже на одно поколение не отодвинулось. Рана не затянулась и болит.

— Вот вы… ваше поколение только и может объективно судить об этом. А я все еще… Я был… сопричастен… втянут в это все, — сказал я. — А твой отец? Не был?

— Он был коммунистом. Профсоюзным активистом на судоремонтном заводе. И почти четыре года провел в Кашиаше.

Я кивнул. Все это было слишком серьезно и сложно, чтобы сразу найти нужные слова. Провел его в кухню, налил ему кофе. Он положил на стол смятую газету.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил я.

— Про Катарину Оливейру.

— Неужели?

— Да. Кто бы мог подумать.

Я прочел статью. Там излагались детали дела — где и когда был найден труп, время смерти, школа, где училась Катарина, что она делала в пятницу, выйдя из школы, как была убита, и, что самое удивительное, упоминался я.

— Ну, что скажете? — спросил Карлуш.

Я пожал плечами. Странная история. Будь я человеком подозрительным, посчитал бы, что таким образом доктор Оливейра предупреждал своих друзей, чтобы были начеку: событие теперь приобрело иной масштаб, получив общественный резонанс.

— Это подкидывает нам кое-что для расследования, — сказал я. — Больше ничего там нет?

— Есть длинная статья насчет этой истории с золотом.

— Не знал, что есть какая-то история с золотом.

— Мы назначаем комиссию, чтобы разобраться в этом. На нас давят Штаты, европейское сообщество и еврейские организации, мы долго пытались этого избежать, но в конце концов вынуждены были принять какие-то меры.

— Мы? Кто эти «мы»? И какие меры? Меры относительно чего? Ты говоришь как истинный газетчик — слов много, а смысл неясен.

— Правительством назначена комиссия, которой поручено расследовать сотрудничество Португалии с нацистами. Во время Второй мировой войны Португалия получала награбленное фашистами золото в обмен на сырье, а к концу войны начала отмывать это золото, вывозя его в Южную Америку.

— Комиссия правительственная?

— Строго говоря, нет, — сказал Карлуш, расправляя газету. — Этим занимается руководство Португальского банка. Они наняли специального человека просмотреть их архивы.

— Кого же?

— Какого-то профессора.

— Да, видно, копать принялись не на шутку, — сказал я. — Кто же заставляет нас выставлять наше грязное белье?

— Американцы. Один из сенаторов утверждает, что располагает доказательствами причастности Португалии… вот… слушайте: наш золотой запас в тридцать девятом году якобы не достигал полутора тысяч миллионов эскудо, а в сорок шестом он составлял уже одиннадцать тысяч миллионов. Как вам эти цифры?

— Ну, значит, в войну мы выгодно торговали сырьем. При чем же тут «отмывание золота»? А откуда поступало золото?

— Из Швейц… — начал было он, но осекся.

Я проследил за его взглядом. В кухню вошла Оливия и присела боком на стоявший возле стола стул. На ней была едва ли не самая короткая из ее мини-юбок и материнские туфли на высоких каблуках с ремешками на щиколотках. Ее длинные ноги после дня, проведенного на пляже, были цвета темного меда. Положив ногу на ногу, она налила себе чашку кофе. Черные волосы, тщательно расчесанные, блестели. Губы были красными, как перец чили. Упругие юные груди выпирали из-под темно-синей футболки, на два дюйма не доходившей до талии и не скрывавшей тугой и загорелой кожи живота.

— Ты куда-то собралась? — спросил я.

Привычным жестом она перекинула через плечо прядь волос.

— Я ухожу, — сказала она. — Попозже.

— Это мой новый коллега Карлуш Пинту.

Она повернула голову — так плавно, будто в шее у нее был какой-то дорогой механизм, скрадывающий всякую угловатость движений.

— Мы виделись у двери.

Карлуш чуть кашлянул. Наши взгляды были теперь устремлены на него. При всей его скромности и нежелании привлекать к себе внимание сейчас ему следовало что-то сказать. И помнить о необходимости сдерживаться.

— Я тут накануне с вашим отцом повздорил, — сказал он.

— Пьяный дебош в баре, — сказала она по-английски со своим причудливым акцентом и добавила уже по-португальски: — Я считала, что полицейским это не пристало.

— В баре были только мы двое, — сказал он.

— Ну а бармен? — возразил я. — Не забудь бармена.

— Вчера вечером папа со всеми успел повздорить — с вами, со мной, с покойницей-мамой, с барменом… Я никого не забыла?

— Виноват был я, — сказал Карлуш.

— А из-за чего? — спросила она.

— Так, из-за пустяка, — поспешно сказал я.

— Ну а ваша ссора? — спросил Карлуш.

— Наша? — переспросила Оливия. — Тоже из-за пустяка.

— Вчера пустяком нам это не казалось, — сказал я.

— А что за шум вчера вечером был на чердаке? — спросила она, поворачиваясь ко мне.

Карлуш нахмурился. В дверь прыгнула кошка.

— Просто я споткнулся в темноте и упал, — сказал я. — А куда, ты говоришь, ты уходишь попозже?

— Меня пригласили на ужин родители Софии.

— Софии?

— Ну, дочь банкира. Того самого, кто заплатил за твою бороду.

— Ты часто общаешься с этими Родригеш?

— София учится со мной в одном классе. Она… — Оливия запнулась и покосилась на Карлуша, не сводившего с нее глаз. — Она приемная дочь. А в последний год мы как-то очень с ней сошлись. Знаешь, как это бывает.

Карлуш, похоже, это знал.

— Я днем в Лиссабон еду, — сказал я.

— А я сейчас домой, — сказал Карлуш.

— Если вы к станции, — сказала Оливия повелительным тоном, забыв, что «попозже» еще не наступило, — то можете меня проводить.

Она поцеловала меня в щеку, по обыкновению измазав ее помадой — она делала это неукоснительно, видимо считая это признаком взрослости.

— Не забудь побриться, — сказала она, потерев друг об друга два пальца.

Они ушли. Я побрился и спустился в кафе выпить чашечку кофе с Антониу Боррегу. После спектакля, который разыграла передо мной Оливия, я почувствовал облегчение. Если уж шестнадцатилетняя девчонка может вить веревки из двух взрослых мужчин, то не зазорно и мне отдаться в руки Луизе Мадругаде.

Я ехал в Лиссабон, мучаясь совестью: можно ли приглашать на обед вероятную свидетельницу, тем более если неизвестно, насколько важны ее показания? Я спорил сам с собой до изнеможения, а потом плюнул на все это.

Минут двадцать я просидел в машине на Руа-Актор-Таборда, чтобы не явиться неприлично рано. Я сидел перед входом в кинотеатр порнофильмов и с ленивым любопытством наблюдал публику, пытаясь определить тип людей, способных в обеденное время, да еще и в воскресенье, высидеть удлиненный сеанс в этом кинотеатре. Впрочем, таких не нашлось.

Я позвонил ровно в час дня. К моему легкому разочарованию, Луиза уже спускалась вниз и встретила меня в дверях. Независимо от моих намерений желудок мой ясно говорил мне, что пропускать обед он не желает. Мне хотелось, чтобы она взяла меня под руку, как Оливия, но она этого не сделала. Надежды мне это не прибавило, зато прибавило хладнокровия. Мы выбрали таверну на Авенида-Алмиранте-Рейш, одно из заведений, славящихся своими морепродуктами. Обстановка показалась нам непривлекательной и даже убогой, несмотря на аквариумы с ошалелыми лангустами и омарами.

Официант посадил нас возле стеклянной витрины. Рядом с нами были еще две пары, но темная, как пещера, глубина зала была пуста. Мы заказали блюдо больших креветок, краба с гарниром и два пива.

— Вынуждена признать, что вы меня порядком удивили, — сказала она.

— Своим звонком? Я и сам себе удивился.

— Нет… вернее, да, но я хотела сказать, меня удивляет, что вы полицейский.

— Я настолько не похож на полицейского?

— В тех полицейских, которых мы обычно видим, бросаются в глаза прежде всего сапоги и солнечные очки. Ну а про полицейских из уголовной полиции я ничего сказать не могу. Воображала их мужчинами суровыми, решительными и… и как бы усталыми.

— Я и был усталый.

— Усталыми от жизни… от ее неприглядной стороны. А вы были просто утомленный.

Принесли пиво. Я предложил ей сигарету, и она, с презрением отвергнув «экстра-лайт», достала пачку настоящих «Мальборо». Прикурила от зажигалки и, постукивая ею по скатерти, устремила взгляд в зелень деревьев на улице. Подперев голову рукой, она курила, думая о чем-то своем, и от этого ее глаза казались еще зеленее.

— Я всегда считала, — сказала она, — что если хочешь погрустить, то лучшего места для этого, чем Лиссабон, не придумаешь.

— А вы грустите?

— Я хотела сказать «пребывать в меланхолии».

— Так, конечно, лучше, но все-таки…

— А бывает, и грущу, например в воскресный вечер, когда прекрасная погода, а ты сидишь за компьютером.

— Но сейчас-то это не так… ведь сейчас вы…

— Да, конечно, вы правы, — сказала она и мотнула головой, как бы отгоняя какие-то мысли. Звякнули, качнувшись, ее серьги — большие, странной формы.

— Что это у вас за серьги? — спросил я.

— Один мой друг делает украшения из разного ресторанного мусора. Эти серьги сделаны из золоченой проволоки, которой оборачивают горлышки винных бутылок.

— А вчера были ложки.

— Ложки… — рассеянно повторила она, глядя на улицу и витая мыслями где-то в другом месте, возможно с кем-нибудь другим.

— Знаете, почему Лиссабон такое невеселое место? — сказал я. — Он все еще погружен в свою историю. Та катастрофа, которая здесь произошла, навсегда оставила на городе свою отметину. Все эти тенистые закоулки, зелень парков, кладбищенские кипарисы, узкие крутые улочки, мощенные булыжником, не могут забыть землетрясение, когда чуть ли не все жители погибли. Хотя это и было двести пятьдесят лет назад.

Она посмотрела на меня, недоуменно моргая. Что я сказал не так?

— Поэтичный полицейский, — сказала она.

— А Игрежа-ду-Карму? Можете ли вы представить себе какое-то другое место, где в центре города сохранили бы руины собора как память о погибших?

— Нет, — сказала она, подумав.

— Хиросима, — сказал я. — Только с ней может это сравниться. Может ли когда-нибудь Хиросима стать веселым городом?

— Глубокомысленный полицейский, — сказала она, на этот раз без тени юмора.

— А я могу изобразить и безжалостного полицейского, — сказал я, подумав, что разговор про Хиросиму не совсем уместен.

— Валяйте.

Я вперил в нее пристальный холодный взгляд, каким смотрел на убийц.

Она содрогнулась.

— А еще каким полицейским вы можете стать?

— Любезным полицейским, — сказал я и одарил ее блаженной улыбкой новообращенного христианина.

— Вот любезный полицейский у вас вышел неубедительным.

Я сгорбился на стуле, уронив голову на грудь.

— А это что такое?

— Полицейский, которого всем не терпится увидеть… мертвый полицейский.

— У вас извращенное воображение.

— В моей работе это не лишнее.

Официант принес креветок и краба. Мы заказали еще два пива. Мне нравилось смотреть на нее. Она высасывала креветочные головки, не заботясь о том, пристало ли это даме.

— Вы не похожи на учительницу, — сказал я.

— Это потому, что никакая я не учительница. Учительницу хуже меня трудно найти, и я это знаю. Детей я люблю, но часто теряю с ними терпение и становлюсь раздражительна. Через две недели я уволюсь.

— И чем займетесь?

Секунду она смотрела на меня так, словно прикидывала, достоин ли я узнать то, что она скажет.

— Я все медлила, оттягивала этот момент, но сейчас решилась-таки. Собираюсь возглавить одно из отцовских предприятий.

Громко чмокая, она высосала сок из головы креветки, после чего облизнулась, вытерла губы и чуть ли не залпом выпила три четверти кружки.

— Только одно? — спросил я.

Она опять вытерла губы.

— Я честолюбива и привыкла добиваться своего.

Официант поставил перед нами еще две кружки.

— Чего же именно вы добиваетесь?

— Такой жизни, в которой все или почти все решения я принимала бы самостоятельно.

— И давно вы такая?

Она улыбнулась, опустив взгляд на тарелку.

— Это было что — проницательный полицейский?

Я прикончил первую кружку и хлебнул из второй.

— Раньше вам приходилось заниматься бизнесом?

— После окончания университета я четыре года проработала у отца. Мы постоянно ссорились. Ведь мы очень похожи характерами. Я ушла от него и стала писать докторскую.

— На какую тему?

— А это — глухой полицейский? Я же вчера говорила об этом, не помните?

— Вчера я был поглощен другим.

— Знаю, — сказала она.

— Настал и ваш черед быть проницательной, — сказал я.

— «Экономическая политика Салазара, — внушительно и четко сказала она. — Экономика Португалии с тысяча девятьсот двадцать восьмого по тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год».

— Обсуждать это сейчас вряд ли стоит, правда?

— Правда, если не хотите слушать монолог.

— И какое же из отцовских предприятий вы собираетесь возглавить?

— Он владеет одним издательством.

— Что издает это издательство?

— Массу авторов-мужчин. Но художественной литературы оно издает недостаточно. Не хватает детективов, любовных романов. Детские книги совсем не издают. Я хочу все это изменить. Хочу пристрастить к чтению нечитающую публику. Увлечь их, воспитывать их вкус.

— Португальцы к литературе, как и к еде, относятся очень серьезно.

— Вы полицейский и не читаете детективов?

— Из страха, что они окажутся такими же скучными, как реальная жизнь. А если не окажутся, это будет неправдой.

— Дело не в этом. Тринадцатилетний подросток не станет читать Жозе Сарамагу, а дать ему детектив — и, глядишь, к семнадцати годам он и за Сарамагу примется.

— И что тогда станет с нашей нацией футболистов?

— Она превратится в нацию образованных футболистов, — сказала Луиза и от души рассмеялась. Смех ее был хрипловатым, возможно от «Мальборо», но какая разница? Все равно у меня от него заколотилось сердце.

Мы съели крабов и выпили еще пива, обсуждая книги, фильмы, актеров, знаменитостей, наркотики, проблемы славы и успеха; я заказал омара на гриле, а Луиза вызвалась заплатить за вино, заявив, что такого чудесного я наверняка еще не пробовал. Потом мы заказали вторую бутылку, а через полчаса вышли из обдуваемого кондиционером помещения в зной пустынной улицы, где не было ни машин, ни людей и где даже деревья, казалось, застыли в сиесте.

Мы шли взявшись за руки. Возле самой двери ее дома она схватила меня и почти волоком потащила наверх. Едва успев открыть дверь, она бросилась ко мне в объятия. Мы целовались в темном коридоре, потом она ногой захлопнула дверь с такой силой, что в кухонном шкафу звякнула посуда.

Она провела меня через гостиную, на ходу сбросила сандалии и, когда мы очутились в спальне, расстегнула на мне рубашку и стала гладить мою грудь. Она дернула плечами, и платье ее очутилось на полу. Она спустила с меня брюки и, смело глядя мне прямо в глаза, стала трогать меня через трусы. Я притянул ее к себе, и она прыгнула на меня, как кошка, обхватив ногами мои бедра, а руками — шею. Она медленно клонилась назад, терлась лобком о мой живот, щекоча его волосами, горячая, нестерпимо жаркая. Она не отпускала меня, пока нас обоих не начала сотрясать дрожь. Тогда она опустила руки и легла, радуясь моему нетерпению, и мы упали на кровать.

Нас разбудил уличный шум. Смеркалось, и лиссабонцы спешили по домам. Мы молча снова приникли друг к другу и занялись любовью. Темное зеркало следило за нами. В открытое окно был виден бархатный кусочек неба, по которому плыл красный огонек, сопровождаемый треском винтов вертолета. Комната была полна сладким и липким запахом секса — пота, духов. В одночасье жизнь обрела полноту.

Не знаю, как выбрался я из ее квартиры. Короткий момент расставания — и вот я уже в машине и еду из города через сумрачный парк Монсанту. Тело мое все еще хранит ее запах, грудь раздувается.

Войдя в дом, я чувствовал себя так, будто в банке у меня появилась крупная сумма денег, а холодильник ломится от еды, хотя на самом деле ни того ни другого не было.

Было десять часов вечера. В кухне горел свет, и оттуда доносились голоса. Оливия сидела в углу и слушала Фауштинью — местного рыбака, развалившегося на стуле с бутылкой пива. Он с жаром осуждал правительство и квоты на рыболовство, установленные Европейским союзом.

Когда я вошел, он с трудом поднялся мне навстречу. Оливия, казалось, почувствовала облегчение. Она выглядела утомленной. Мы поцеловались.

— Ты пахнешь по-другому, — сказала она и отправилась спать.

Фауштинью, пьяный и мрачный, поставил на стол бутылку с пивом и обнял меня за плечи.

— Пойдем, — сказал он. — Вам надо повидаться с этим пареньком. Он видел кое-что в ту ночь. Это поможет вашему расследованию. Поговорите-ка с ним! Деньги у вас найдутся?

Мы прошли в парк и через подземный переход вышли к автостоянке на другой стороне Маржинал. Фауштинью вел меня к лодочной станции. Он заглядывал под лодки и в лодочные сараи. Я плелся сзади, наслаждаясь бесцельностью прогулки.

— Чего ты так торопишься? — крикнул я ему.

— Так уже целый час прошел, — отвечал он.

— По-моему, ты говорил, что он здесь ночует.

— Он же бродяжка. С таким что угодно может случиться. Может, спугнул его кто.

— Надеюсь, ты не сказал ему, что я из полиции?

— Нет, но я уже час как ушел, и, возможно, он что-то заподозрил.

— Ты его знаешь?

— Встречал как-то. Тощий такой парнишка. Чернявый, может с негритянской примесью. Носит куртку с чужого плеча, размера на два больше, чем надо.

Мы обыскали всю лодочную станцию и автостоянку. Безрезультатно. Присев на корму лодки, я закурил, глядя в море и нисколько не сожалея о потраченном даром времени. На обратном пути мы завернули в «Красное знамя» и выпили агуарденте, выгнанного из вино верде — кислого вина, которое Антониу привез из Минью в пятилитровых бутылях.

Фауштинью все продолжал описывать мне парнишку, по-видимому убежденный, что я ему не верю. Мы с Антониу сидели за стойкой, безучастно глядя на него.

К дому я подошел уже в теплом ночном мраке. На секунду приостановившись возле нижней ступени лестницы, ведущей в мансарду, прошел в спальню, разделся и голышом залез в постель. Я чувствовал, что весь пропах Луизой.

29

16 июля 1964 года, пансион «Изадора».

Праса-да-Алегрия, Лиссабон.

Мануэл Абрантеш проснулся как от толчка и уставился на коврик возле кровати. Его усы были мокрыми от пота, голова мутная с перепоя. Комнату он не узнавал, пока не ощутил запаха дешевых духов и не услышал легкого посапывания за спиной. Он глянул через плечо, пытаясь вспомнить лицо или имя. Ни то ни другое не вспоминались. Она была молоденькой, пухленькой, лежала на спине, прикрытая до пояса. Большие груди развалились в стороны и свесились куда-то в подмышки. Он припомнил ее выговор — сразу видно, родом из Алентежу.

Он встал, вытер усы, от запаха девушки его передернуло. Найдя полотенце, он отправился по коридору в ванную. Постоял под душем. У него побаливала голова и чувствовалась резь в пенисе. Все они уверяют, что подмываются, а на самом деле…

Он оделся. Рубашка была в ужасном виде. Накануне стояла жарища, а он еще и перебрал, отчего потел сильнее. Придется по дороге на работу заехать домой и переодеться. Костюм тоже как жеваный. В нем он выглядит скорее каким-то жалким коммивояжером, а не агентом первого класса МПЗГ, добившимся столь высокого чина в неполные двадцать два года.

Он бросил деньги на тумбочку возле кровати и вышел. Поискал свою машину на Праса-да-Алегрия, но потом вспомнил, что оставил ее дальше, на Байру-Алту. Поднявшись на фуникулере, нашел машину и поехал в Лапу. Дома было тихо. Домашние на все лето переехали в Эшторил, на их виллу. Он побрился, снова принял душ, после чего с наслаждением облегчился в сортире. Переоделся во все чистое. Свежее белье приятно холодило воспаленный пенис.

Он постоял перед зеркалом, вытащил рубашку из-за пояса, потом опять заправил ее в брюки, не зная, как лучше. Ему всегда хотелось выглядеть на работе безукоризненно, но сегодня день начался не слишком удачно. Впрочем, он надеялся, что все обойдется.

Он выехал на Маржинал, впервые отметив, насколько свежее воздух в пригороде. После пяти дней жесточайшего зноя море опять было синим, а небо ясным и чистым. Фермы висячего моста Понте-Салазар, строившегося через Тежу, четко обрисовывались на фоне устья реки. Рабочие уже толпились на бетонной площадке, готовясь тянуть кабель через реку.

Он остановился в Белене, чтобы позавтракать кофе и pastel de nata[31] в кафетерии Антига. Он съел три пирожных и выкурил сигарету. Теперь, будучи наконец чистым и сытым, он с удовольствием подумал о работе.

В МПЗГ он служил уже два с половиной года и ни разу не пожалел о своем выборе. Первый год он прослужил в Главном управлении, где и доказал начальству свой природный дар к этой деятельности. Им даже не пришлось обучать его вербовке информаторов. Он сам знал, как это делать. Выведав грешки у человека, он намекал ему, что МПЗГ заинтересовано в сотрудничестве с ним и за это спасет его от ареста и заключения в страшную тюрьму Кашиаш. Его удивляло, что самым действенным орудием стало его обаяние. Он-то считал, что напрочь лишен обаяния, но, сам того не подозревая, многое перенял у старшего брата Педру. Теперь в своей новой должности он мог использовать то, чему раньше был только свидетелем. Улыбкой он располагал к себе людей.

Когда он улыбался, его зеленовато-голубые, обрамленные длинными ресницами глаза загорались, усы придавали ему благодушие, а тонкие редеющие волосы — мягкость и деликатность. Он не презирал людей, ему нравилось быть всеми любимым. Он только из кожи вон лез, стараясь убедить начальство, что за его лощеной, тщательно продуманной внешностью скрываются неутомимая настойчивость, суровость и страсть докапываться до истины.

Мануэл попросил бармена завернуть ему с собой шесть пирожных, погасил сигарету и поехал в тюрьму Кашиаш.

В первый год службы в управлении ему особенно хорошо удавалось выискивать инакомыслящих в университете. Это оказалось легче, чем он предполагал. В университете учился его брат, он со многими был знаком, и дом постоянно наводняли его приятели. Мануэл слушал разговоры, записывал имена и намечал кандидатуры. После чего начинался процесс вербовки. Таким образом, к концу 1963 года он составил досье на двух профессоров, выгнанных с работы, а также на восьмерых студентов, чье будущее в результате было закончено, не успев начаться. На начальство это произвело впечатление.

Отец, правда, желал, чтобы с его помощью были выявлены профсоюзные активисты и коммунисты на его заводах, и был очень раздосадован, что там деятельность Мануэла оказалась не столь успешной.

Мануэла перевели в следственный отдел тюрьмы Кашиаш, куда новая власть бросала политических. Чтобы вербовать этих людей, требовались иные, более тонкие методы, поскольку подпольные коммунистические ячейки угрожали не просто правительству, но самим устоям государства.

Первые месяцы работы в тюрьме Мануэл посвятил оттачиванию мастерства допроса — отчасти на практике, но главным образом наблюдая за работой более опытных следователей с помощью недавно установленной новинки — двойного зеркала. Это зеркало приводило Мануэла в восторг. Он часами сидел перед ним, в то время как по другую его сторону, часто в непосредственной близости отнего, находился допрашиваемый. Ему нравилось наблюдать за человеком, оставаясь при этом невидимым. Удовольствие, которое он при этом испытывал, было ни с чем не сравнимо — острое, почти как оргазм.

Он учился ломать волю арестанта. Самым распространенным методом было сочетание двух пыток — лишения сна и избиения. Было специальное устройство, подающее звуковые сигналы, отчего арестант в течение нескольких суток не мог уснуть. Использовался и старый проверенный способ, так называемый метод статуи: заключенного заставляли стоять на кончиках пальцев, опираясь спиной о стену. Это также сочеталось с регулярными побоями.

Мануэл поставил машину у тюремной стены. Надел пиджак, взял портфель и сверток с пирожными, предъявил охраннику пропуск и прошел через внутренний двор в следственный отдел. В офисе его уже ждал Жорже Рапозу, толстяк из Калдаш-да-Раинья двадцати одного года. Жорже был агентом второго класса. Сейчас он беседовал с другим агентом, обсуждая английскую группу «Битлз» и их новый хит «Не могу купить твою любовь». Жорже переводил слова на португальский, но при виде Мануэла сразу же замолчал. Его собеседник, торопливо пробормотав «добрый день», ретировался.

— Чего это он? — удивился Мануэл, кладя портфель и сверток с пирожными. — Думаю, мы еще не дошли до того, что надо докладывать, кто какую музыку слушает.

Жорже, глядя на пирожные, пожал плечами и, закурив, принялся играть с коробком спичек на столе.

— Итак, тебе нравятся «Битлз», — сказал Мануэл.

— Ясное дело, — сказал Жорже и, откинувшись на спинку кресла, выпустил в потолок струйку дыма.

— «Она меня любит, йе-йе-йе», — пропел Мануэл по-английски, чтобы показать, что он тоже не лыком шит.

— Она тебя любит, — сказал Жорже.

— Что?

— Она тебя любит, йе-йе-йе, а не меня.

Буркнув что-то, Мануэл сел за стол и оперся на него обеими руками. Жорже пожалел, что поправил его: еще разозлится и не угостит пирожными.

— Ну, что у нас сегодня? — осведомился Мануэл.

Жорже вновь сунул сигарету в рот и заглянул в бумаги.

— Все та же Мария Антония Мединаш, — сказал он и моментально понял, что угадал, с чего начать.

— A-а, да, — сказал Мануэл и нахмурился, точно припоминая, — девушка из Ригенгуша…

— Блондинка… с голубыми глазами.

— А я думал, что там одни арабы, — сказал Мануэл.

— Только не она, — сказал Жорже и облизнулся.

— Ладно, заткнись и съешь пирожное, — сказал Мануэл.

Жорже развернул кулек и взял два пирожных.

— Вкуснота. Легкий запах корицы в нашем офисе не помешает.

— Пусть приведут эту Мединаш, — сказал Мануэл.

Жорже потянулся к внутреннему телефону.

— Хочешь поговорить с ней или…

— Нет, только понаблюдаю, — сказал Мануэл.

Девушка стояла в комнате для допросов. Жорже поставил ее поближе к зеркалу. Мануэл вглядывался в ее лицо, осунувшееся от бессонницы. Голубые глаза припухли и ввалились. Яркая лампа заставляла ее часто моргать. Волосы девушки уже лоснились от грязи. Она была напугана, но старалась этого не показывать. Мануэл испытывал к ней жалость, смешанную с восхищением. Она стояла расправив плечи, в узкой серой кофточке, обтягивающей высокую грудь; юбка на ней была длинная, по щиколотку, а туфельки легкие, черные, аккуратные. Она была стройная и, несмотря на немытые волосы, производила впечатление чистоты.

Жорже начал все с тех же, уже набивших оскомину вопросов. Он допытывался, как к ней попали экземпляры коммунистической газеты «Аванти», обнаруженные в ее вещах при посадке на паром в Каиш-ду-Содре. Она отвечала все то же — что ничего не знает, что пачку газет взяла по ошибке. Нет, никто ей их не давал. Никаких имен она не знает. Где и кто печатает газету, тоже не знает. И не знает, где они ее хранят.

Жорже мучил ее часа два. Она стояла на своем. Когда он не знал, о чем еще ее спросить, то бил по щекам, заставлял делать приседания, пока она не начинала плакать. На третьем часе допроса он отправил ее обратно в камеру.

Охранник уложил девушку на жесткий деревянный топчан, привязал ремнями и приладил к ее голове наушники.

Сквозь щель в двери своей камеры за всеми этими манипуляциями наблюдал Фельзен — ему было любопытно, потому что с ним самим вот уже два года ничего не происходило. Интересовала его и девушка.

Жорже и Мануэл отправились обедать. Они съели рыбу и выпили белого вина. После обеда допросили еще четверых заключенных, и в пять часов Жорже отправился домой. Мануэл же спустился в камеру к девушке.

Мария Антония Мединаш лежала на голых досках, конвульсивно содрогаясь в ремнях. Бьющие ей в уши звуки от двери были почти не слышны. Мануэл выключил машину. Заложив руки за спину, он склонился над ней. Эдакий добрый доктор. Она глядела на него безумным взглядом, ошеломленная, испуганная. Тело ее все еще подрагивало. Грудь вздымалась.

Мануэл снял с нее наушники. Она сглотнула, перевела дух, смахнула со лба слипшуюся от пота прядь волос. Он присел на краешек топчана. Добрый папаша у постели больного ребенка.

— Вам пришлось нелегко, — сказал он как можно мягче. — Я знаю, каково это. Но теперь все позади. Вы сможете поспать и будете спать долго и крепко. А потом мы немного побеседуем с вами, и все будет хорошо, вот увидите.

Он потрепал ее по щеке. Ее рот странно скривился, и по щеке поползла слеза. Большим пальцем он смахнул слезу с ее щеки. Она открыла глаза. В ее взгляде была благодарность.

— Не надо сейчас ничего говорить, — сказал он. — Сначала выспитесь. А потом у нас будет время. Много времени будет.

Она закрыла глаза. Рот у нее расслабился, губы приоткрылись. Он снова надел на нее молчащие наушники и вышел, приказав охраннику проследить, чтобы в камеру никто не входил.

Мануэл поехал в Эшторил. Он был в прекрасном расположении духа, весел и возбужден. Ему хотелось побыть в домашнем кругу. Они ужинали вместе — отец, Пика, Педру. Атмосфера за столом была непринужденная; после дней невыносимой жары наконец-то можно было поесть с удовольствием. С общего согласия они решили в августе поехать в Бейру, окунуться в прохладу гор.

В два часа ночи Мануэл проснулся от звонка будильника. Сердце его прыгнуло, от волнения стало трудно дышать. Он оделся, сделал сандвич с сыром и поехал назад в тюрьму.

Охранник играл в карты где-то на другом этаже, и Мануэлу не сразу удалось его отыскать, чтобы взять ключи. Войдя в камеру, он запер дверь. Слышалось ровное дыхание девушки. Он расстегнул ремни, снял их с кровати. Девушка перевернулась на бок и свернулась калачиком. Он сел, положил руку ей на бедро и потряс за плечо. Она тихонько застонала, потом, тяжело вдохнув, заворочалась и испуганно вытаращила глаза, окончательно проснувшись.

— Не бойтесь, — сказал он.

Она отодвинулась от него и сидела теперь, вжавшись в стену спиной и подтянув ноги к самому подбородку. Одна ее туфелька упала на пол.

Он поднял ее. Она сунула ногу в туфлю. Она вспомнила его. Это тот, добрый.

— Я вам кое-что принес, — сказал он и протянул ей завернутый в бумажную салфетку сандвич.

— Пить, — хрипло попросила она.

Он взял у охранника глиняный кувшин с водой. Она долго пила, вода выплескивалась, стекала по подбородку. Она посмотрела на сандвич и съела его. Потом опять принялась пить, как бы впрок.

Мануэл предложил ей сигарету. Она не курила. Он закурил сам и походил взад-вперед по камере. Он отдал ей последнее из купленных утром пирожных. Она с жадностью съела и его. Потом задумалась: странный какой-то тип. Хотя все они одинаковы.

Мануэл неожиданно сел на топчан, придвинулся к ней так близко, что она отпрянула. Он раздавил ногой окурок, глядя на ее шею.

— Чем вы занимались в Ригенгуше? — спросил он.

— Работала на ткацкой фабрике. Ткала mantas, одеяла.

— Разве фабрика на лето закрывается?

— Нет. Но мне дали отпуск навестить дядю.

Сказала и тут же пожалела. На дядю она еще ни разу не ссылалась. Мануэл насторожился, но до поры до времени оставил это без внимания. В конце концов, все так или иначе выяснится. Она обхватила руками коленки, словно это могло ей помочь не сболтнуть еще чего-нибудь. С этим, она чувствовала, надо держать ухо востро.

— Где-то в тех краях устраивают, кажется, большую ярмарку mantas, правда? — сказал Мануэл.

— Да. В Каштру-Верди.

— А я там ни разу не был.

— Лиссабонцы не интересуются mantas, — сказала она.

— Верно. Но я-то из Вейры.

— Я знаю.

— Откуда же?

— По сыру догадалась, — сказала она.

— Отец привез его оттуда вместе с колбасами и окороком. Лучше окороков во всей Португалии не сыщешь.

— Алентежанские окорока тоже очень хорошие.

— Жара — вот что губит окорок. От жары мясо становится жестким.

— Но у нас есть и тень.

— И конечно, пробковые дубы…

— Да, и свиней кормят желудями, что делает мясо…

— Наверно, вы правы, — сказал он, забавляясь беседой. — Но при мысли об Алентежу первым долгом вспоминаешь жару.

«И коммунистов», — подумала она, но сказала:

— И вино.

— Да. Чудесное красное вино. Правда, я предпочитаю «Дау».

— Понятно, если вы жили в горах.

— Когда все это прекратится, может быть, вы разрешите мне показать вам… — Он не закончил фразы.

Она напряглась, устремив взгляд куда-то в район его уха. Глядя в дальний угол камеры, он улыбался, потом повернулся и встретился с ней взглядом.

— Что прекратится? — спросила она.

— Сопротивление.

— Чье сопротивление и чему?

— Ваше сопротивление, — сказал он, опустив глаза.

Двумя пальцами он провел по ее щиколотке, а затем рука его скользнула ниже — к краю туфельки. Она еле удержалась, чтобы не вскрикнуть. Вновь вжавшись в стену, она на секунду закрыла глаза, чтобы собраться с духом. Он улыбнулся. Он придвинулся ближе, его щеки оказались совсем рядом, губы под усами были раскрыты.

— Сукин сын, — сказала она очень тихо, и он отпрянул, словно от пощечины.

Лицо его исказилось. Мягкость мгновенно исчезла. Шея напряженно выгнулась. Глаза сузились и словно окаменели. Он схватил ее за волосы и резко рванул, вывернув ей голову и ткнув в стену лицом.

Она стояла на коленях на топчане с запрокинутой шеей. Он пихнул ее в угол и ударил кулаком в затылок. Его рука обхватила ее и, задрав юбку, обнажила колени. Кричать она не могла. Он бил ее лицом об стену, потом стал рвать на ней белье, яростно, как дикий зверь. Все плыло у нее перед глазами, мысли путались. Она тихо вскрикнула только один раз — крик вышел слабым, как у ребенка, испугавшегося темноты. Ее пронзила острая боль между ног. Тело дернулось, она стукнулась лбом о стену.

Не прошло и минуты, как все было кончено. Она сползла с топчана на пол, очутившись лицом на холодном и жестком цементном полу. Ее рвало. Он попытался втащить ее обратно на топчан, но тело было тяжелым, как у мертвой. Он пнул ее ногой в живот. Казалось, внутри у нее что-то разорвалось. Ухватив ее за ногу и за волосы, он поднял ее и бросил на топчан. Потом перевернул на спину, привязал ремнями к койке, надел на нее наушники и включил звук. Ее тело напряженно вытянулось. Резким рывком он застегнул молнию на ширинке и, забрав кувшин, вышел из камеры. Он тяжело дышал и пальцами смахивал с лица капли пота и слюны.

Запирая за собой дверь, он чувствовал, как ползут по спине мурашки, и слышал, как будто кто-то очень тихо окликает его по имени: Мануэл, Мануэл! Но тюремный коридор был пуст. Содрогнувшись, он почти бегом бросился к пустому стулу охранника.

Он поехал обратно в Лапу, ощущая потребность побыть в тишине и одиночестве. Там он напился агуарденте прямо из горла, потом заснул тяжелым сном и спал допоздна. Разбудили его солнце в незашторенном окне, шум ветра и шелест пальмовых листьев в парке, гомон играющих детей. Лицо его, потное, вспухшее, горело. На душе было муторно.

Он принял душ, растерся почти до скрипа, но тяжелое чувство не покидало его. Он завернул в Белен и выпил кофе, но пропихнуть пирожное в глотку не смог. На работу он опоздал на полтора часа. Жорже Рапозу ждал его.

— У нас некоторые сложности, — сказал он, и тягостное чувство, томившее все время Мануэла, сменилось уверенностью.

— Что такое?

— Эта девушка… Мединаш… она умерла.

— Умерла? — воскликнул он и опустился на стул.

— Охранник утром вошел к ней, и вокруг, — Жорже брезгливо показал на свои гениталии, — у нее все было в крови.

— Доктор ее осмотрел?

— Он и констатировал смерть. У нее был выкидыш. Смерть наступила в результате кровотечения — внутреннего и, судя по всему, внешнего.

— Выкидыш? Разве она была беременна?

— Шеф хочет тебя видеть.

— Нарсизу?

Жорже пожал плечами и покосился на Мануэла:

— А сегодня пирожного не будет?

Майор Виржилиу Дуарте Нарсизу положил трубку телефона и докурил остаток сигареты, затягиваясь с таким наслаждением, как будто дым медом растекался по его легким. Мануэл пытался положить ногу на ногу, но он так вспотел, что брюки прилипали к коже, и он никак не мог скрестить ноги. Его начальник потер кончик крупного и толстого, как боксерская перчатка, носа с крупными порами.

— Вы переводитесь, — сказал он.

— Но…

— Это не обсуждается. Приказ директора. Вы возглавите группу, которой поручено разделаться с этим шарлатаном, генералом Машаду. Наша разведка доносит, что он перебрался в Испанию и готовит там новую попытку переворота. Вы получаете повышение и становитесь во главе бригады быстрого реагирования. Сегодня в Лиссабоне сам директор встретится с вами и проинструктирует. Вот так. Что скажете? Вид у вас, по-моему, не очень довольный, аженте Абрантеш!

— Это высокая честь, — запинаясь, выговорил Мануэл. — Я сказал бы, что еще слишком молод и недостоин оказанного мне доверия.

Майор прищурил один глаз и вперил в Мануэла острый взгляд другого.

— Кашиаш — не место для человека ваших способностей.

— Я думал, вы вызываете меня из-за инцидента с некой Мединаш.

— А что с ней такое?

— Она умерла ночью в камере. У нее случился выкидыш. Было сильное внутреннее кровотечение.

Наступившее молчание было прервано телефонным звонком. Оба вздрогнули, и майор схватил трубку. Секретарь сообщил ему, что его сын Жайме госпитализирован с переломом кисти рукой после падения с дерева.

Положив трубку, майор Нарсизу стал рассеянно мерить шагами кабинет, пока взгляд снова не сфокусировался на собеседнике. Мануэл так и не мог проглотить комок в горле.

— А, — сказал Нарсизу, — меньше коммунисток — меньше забот.

19 февраля 1965 года Мануэл Абрантеш ужинал в ресторанчике в испанском Бадахос, в двух километрах от португальской границы. Двое ужинавших с ним были в приподнятом настроении, а он сам был воплощением любезности. Через два часа им предстояла небольшая прогулка в укромное место для встречи с офицером португальского гарнизона в Эстремоше. Офицер должен был изложить им стратегию их действий, в результате чего для восьми миллионов португальцев должна была начаться новая жизнь. Двое сидевших за столиком с Мануэлом были генерал Машаду и его секретарь Паулу Абреу.

Подготовка этой встречи заняла целых полгода, не говоря уже о четырех годах, потраченных МПЗГ для того, чтобы внедрить своих агентов в окружение генерала Машаду. Мануэл прибыл в удачный момент. Он привез свежие новости человеку, десять лет находившемуся в изгнании. Общаясь с Мануэлом, генерал обретал веру в будущее.

Февральский вечер выдался холодным, а ресторанчик отапливался плохо. Они сидели в пальто и пили коньяк. В одиннадцать часов вечера за их столик подсел человек и заказал кофе. Пятнадцать минут спустя они надели шляпы и прошли метров двести до кладбища, где и должна была состояться встреча. В ясном морозном небе светила луна, освещая им дорогу. Человек, подсевший к ним за столик, шел впереди. Никто не произносил ни слова. Генерал горбился, ежась от холода.

На кладбище человек велел им подождать в узком проходе между мраморными склепами. Генерал взглянул в оконце одного из склепов и удивился малому размеру стоявших там гробов.

— Наверное, дети похоронены, — сказал секретарь, и это были его последние слова. Его ударили молотком в затылок, лоб его, ткнувшись в дверцу склепа, разбил в ней стекло. Генерал изумленно попятился; двое мужчин повисли на нем. Они скрутили ему руки за спиной. Генерал с ужасом смотрел, как душат его секретаря. Паулу Абреу уже терял сознание, ноги его дергались, потом замерли, мышцы лица расслабились.

Генерала бросили на колени. Присевший за столик человек достал из кармана пистолет. Насадив на него глушитель, он передал оружие бригадиру. Мануэл Абрантеш опустил взгляд на стоявшего на коленях генерала. Шляпа генерала упала и валялась на земле перед ним. Лицо и вся фигура старика неожиданно показались Мануэлу крайне изможденными. Генерал покачал головой, но шея не держала голову, и та свесилась на грудь.

— Видимо, роль детей в этих гробах должны сыграть мы, — горько пошутил он.

Мануэл Абрантеш приставил глушитель к его затылку. Раздался глухой звук, и генерал упал вниз лицом.

Мануэл передал пистолет агенту. Тот наклонился к генералу и пощупал пульс на шее. Пульса не было.

— Где могилы? — спросил Мануэл.

Мужчина двинулся по проходу между склепами, потом свернул влево, в угол кладбища. Глубина ям была не больше метра.

— Что это такое, черт возьми! — вскричал Мануэл.

— Земля слишком твердая.

— Кретины чертовы!

30

Понедельник, 15 июня 199…

Авенида-Дуке-де-Авила.

Салданья, Лиссабон.

К семи утра я стоял возле лицея Д. Диниша, вдыхая прохладу раннего утра. Проснулся я в пять с намерением устроить себе выходной и думал о том, какую бы книгу почитать, какой пляж предпочесть и где бы пообедать. Но фотографии Катарины Оливейры в кармане моментально вернули меня к реальности. Я решил побродить возле школы, порасспрашивать людей на близлежащих улицах и проверить, есть ли хоть частица правды в рассказанной Джейми Галлахером истории насчет подхватившей девушку машины.

Сидя за чашечкой кофе в кондитерской напротив здания школы, я раздумывал, повезет ли мне. После выходных я вправе был считать себя везунчиком, но мои надежды моментально развеяла первая осечка: служащим кондитерской Катарина оказалась незнакома. Я перешел в кафе «Белла Италия», бармен которого видел ее, когда она пила кофе после пребывания в пансионе «Нуну». За стойкой стоял не тот бармен, что был в субботу, однако он указал мне на старушку, сидевшую возле окна.

— Вот она тут постоянный посетитель. С утра и до вечера торчит. Все, что происходит на улице, примечает.

Я поговорил со старушкой. Кожа у нее была как пергамент, на руках красовались белые перчатки с пуговкой. Взглянув на фотографию, старушка кивнула. Да, она видела эту девушку с мужчиной, по ее описанию похожим на Джейми Галлахера.

— Они казались расстроенными, — сказала старушка, возвращая мне фотографию.

В пятидесяти метрах от «Белла Италия» на перекрестке был светофор, возле которого, по словам Галлахера, Катарина села в машину. Перекресток окружали многоквартирные дома и административные здания. Это был деловой район. Ближе к вечеру здесь, по-видимому, толпится масса людей, спешащих с работы. Я подошел к автобусной остановке. К восьми часам народ начал прибывать. Если Галлахер ударил девушку, наверняка здесь найдется кто-нибудь, кто это вспомнит.

Спокойно ходить вообще не в характере португальцев, даже когда они отправляются на семейный обед, но когда они спрыгивают с автобуса, спеша на работу, то превращаются в стадо диких слонов. Однако в этот день мне повезло: попалась двадцатипятилетняя женщина, работающая в международной компьютерной фирме на улице Пятого Октября. Она видела, как мужчина, ударив девушку, пошел по Дуке-де-Авила. Потом на светофоре остановились три машины. Первая была маленькая серебристая, вторая — большая темная, третья — белая. Водителя второй машины она не разглядела сквозь тонированные окна, видела только, что человек за рулем перегнулся через сиденье и крикнул что-то в окошко. Девушка сошла с тротуара и, быстро поговорив с водителем, села на пассажирское место. Машина двинулась в сторону музея Гульбенкяна и Центра современного искусства.

— Вы обратили внимание на марку машины?

— Я смотрела главным образом на девушку, — сказала она. — Видела, как мужчина дал ей пощечину. Если бы он погнался за девушкой, мне пришлось бы вмешаться, но он наткнулся на заднюю машину, и сработала сигнализация.

— Машина, в которую она села, выглядела дорогой?

— Новой. С темными стеклами… А больше про нее ничего сказать не могу. Можете поговорить с моим сослуживцем, который был со мной и тоже это видел. Мужчины, знаете ли, лучше разбираются в машинах.

Сослуживец машину вспомнил. Он уверенно сказал, что это был черный «мерседес».

— Если я пришлю вам каталог «мерседесов», сможете назвать мне серию и номер модели?

В ответ он лишь пожал плечами.

Я записал их телефоны и отправился в отделение. По пути сделал небольшой крюк, чтобы пройти по Руа-Актор-Таборда и взглянуть на окно Луизы. Я знал, что ее там не было, но хотелось вновь ощутить себя молодым и глупо влюбленным.

На службе я завернул в отдел кадров, чтобы попробовать разыскать того частного сыщика, который расспрашивал о Катарине в пансионе «Нуну». Я спросил одного из старых работников, не знает ли он каких-либо вышедших на пенсию полисменов, занявшихся потом частным сыском. Он назвал мне целых шесть таких.

— Описать кого-нибудь из них можете?

— Почти всех. Если и не видел их лично, то видел фотографии.

— Маленький, коренастый, седоватый, глаза карие, никогда не снимает черную шляпу с полями.

— Лоуренсу Гонсалвеш. Он лысый и с красным родимым пятном на затылке, поэтому и ходит постоянно в шляпе.

— У вас есть его телефон?

Он дал мне его полное имя и фамилию и посоветовал поискать в телефонном справочнике.

Я поднялся к себе в кабинет. Карлуш получил ордер на обыск гаража. Я послал его разыскать каталог «мерседесов», а сам велел привести Джейми Галлахера. Пока суд да дело, позвонил Лоуренсу Гонсалвешу по его домашнему телефону в Бенфике. Никто не ответил.

У Джейми Галлахера я попытался выудить подробности насчет машины. Поначалу он был в скверном настроении, но потом, приободрившись, преисполнился желания сотрудничать. Когда я понял, что он начинает фантазировать, я отослал его обратно в камеру.

Просидев полтора часа за столом, я составил шестистраничный рапорт о ходе расследования. Прибывший Карлуш сообщил мне, что определена серия машины — С. Я быстро закончил рапорт, написал заключение и отослал все это Нарсизу. Попробовал опять дозвониться Гонсалвешу. По-прежнему никто не отзывался. Наверно, имело смысл отыскать его рабочий телефон, но сейчас было не до этого.

В одиннадцать тридцать я уже сидел напротив Нарсизу, глядя, как он курит и внимательно читает мой рапорт. Потом он подошел к окну. Этот невысокий сорокалетний мужчина так заботился о своей внешности, словно в любую минуту ожидал приглашения выступить по телевидению. Даже в самый жаркий день рубашка его оставалась свежей, а брюки отутюженными. Никто в отделении не мог сравниться с ним в решительности и хладнокровии.

— Ну, как вы ладите с аженте Пинту? — спросил он, коснувшись темы, о которой я уже и думать забыл.

— С аженте Пинту все в порядке, из него выйдет отличный детектив.

— Будьте так любезны ответить на вопрос, инспектор.

— Я знаю, что многим он не по душе.

— А вам?

— Никаких трений у нас не возникает.

— А я вот слышал, что в субботу в баре между вами произошла драка, в которой вы повредили руку.

— А что, это не первая его драка?

— Просто я удивлен, что вы утверждаете, будто ладите с ним.

— У него трудный характер, но мне это не слишком мешает.

Красивое, гладко выбритое лицо Нарсизу повернулось ко мне. Он, как всегда, был сдержан и холоден.

— Единственное, что вызывает сомнения в вашем рапорте, — это утверждение сеньоры Оливейры о якобы имевших место развратных действиях ее мужа в отношении несовершеннолетней дочери.

— Полагаю, что формальной жалобы от нее не поступило.

— Нет, не поступило. Вчера она умерла.

Меня пробрало холодом.

— Вы сказали об этом как о естественной смерти.

Он покачал головой.

— Передозировка, — сказал он. — Ее обнаружили в машине, в трехстах метрах от дома ее подруги, где она провела ночь.

— Предусмотрительная женщина, — сказал я, чувствуя свою вину.

— Сейчас мы расследуем это дело.

— Кто этим занимается?

— Инспектор Абилиу Гомеш.

— Попросите его представить рассказ доктора Акилину Диаш Оливейры о каждой минуте его субботнего вечера.

— Что возвращает вас к вашему рапорту.

— К ее утверждению, хотите вы сказать?

— Утверждению, сделанному в неформальной обстановке. К тому же неуравновешенной особой, известной своей зависимостью от барбитуратов.

— Не давала ли какие-либо показания служанка?

— Мне об этом неизвестно.

— Вы не считаете, что это следует включить в рапорт, не так ли?

— Для одного дня работы вы хорошо продвинулись, инспектор. Теперь посмотрим, что нам даст гараж Валентина Алмейды. Днем я жду от вас результатов обыска и беседы с ним.

Я взял с собой Карлуша, и мы на машине направились в Одивелаш. На Кампу-Гранде полчаса стояли в пробке. Я сообщил ему о Терезе Оливейре, после чего на несколько минут наступило молчание. Слышались только безнадежные автомобильные гудки и громкая музыка техно, доносившаяся из затемненных окон соседней машины.

— Вы правильно сказали об Оливии, — проронил он, когда мы двинулись.

— Разве мы о дочери моей сейчас говорили?

— Она не такая, как другие.

— Наполовину португалка, на три четверти англичанка, — сказал я. — О чем она говорила с тобой?

— О каком-то пареньке из ее школы, у которого есть собственный «рейнджровер».

— Вряд ли «рейнджровером» можно произвести на нее впечатление.

— Он и не произвел. В том-то и дело. Она не такая, как другие. Спросила, к чему, по моему мнению, может стремиться семнадцатилетний парень, у которого в его возрасте уже есть «рейнджровер».

— И что ты ей ответил?

— Ответил, что, имея «рейнджровер», он может стремиться к чему-то большему, чем просто материальное благополучие.

— Она согласилась с таким ответом?

— Нет, — сказал он. — Она утверждает, что «рейнджровером» он уже непоправимо испорчен. Мы поспорили. Это было увлекательно.

— Спорить — это ее конек, — сказал я, покосившись на Карлуша, который упорно прятал от меня глаза. — Идеи… В девчонках, ее ровесницах, ей не хватает именно этого. Ну и как бы ты ее охарактеризовал?

Он насторожился.

Пробка двинулась с места. Музыка за окнами соседней машины смолкла. Мысли Карлуша переключились на другое.

— Вы долго пробыли там, — заметил он.

— О чем это ты?

— О Нарсизу. Вы только это и обсуждали… самоубийство сеньоры Оливейры?

— И то, что она утверждала относительно мужа.

— А вообще о том, как идет расследование, говорили? — после некоторого колебания спросил он.

— Он интересовался, как мы с тобой ладим.

Карлуш напрягся.

— Наверное, ему стало известно о драке.

— Судя по всему, она у тебя не первая.

— Я подрался с Фернандешем из полиции нравов.

— Я не знаю Фернандеша, — сказал я. — А в чем было дело?

— Свинья он, этот Фернандеш, — сказал Карлуш, глядя в ветровое стекло. — Якшался с сутенерами и проститутками. И меня хотел втянуть в эту компанию. Я отказался. Тогда он спросил, уж не мальчиков ли я предпочитаю. И я ему врезал.

— Надо было постараться сдержаться.

— А я не только не сдержался, но так двинул его в живот, что он минут пятнадцать на ноги подняться не мог. На следующий же день меня от него и перевели.

— Я рад, что у нас дело не зашло так далеко.

— Не должен я был поднимать на вас руку. Вы имели полное право рассердиться на меня. Когда я рассказал отцу о том, что сказал вам, он сам чуть не прибил меня.

— Судя по всему, он человек правильный.

— Он стойкий и гордый алентежанец, все еще любящий отведать на Рождество поросячьи ушки и хвостик.

— Вареные?

— Нет, жаренные на вертеле.

— Да уж, правильный человек.

К гаражам мы подъехали в обеденное время. Они были заперты, открыта была только мастерская. Через маленькую дверцу мы проникли внутрь, где стояла страшная вонь. Свет не горел. Мы достали фонарики, протиснувшись мимо стоявшей стремянки. Карлуш нырнул за какую-то черную занавеску. Я поднялся на стремянку. Карлуш боролся с тошнотой, потому что запах был нестерпимым. Я влез на настил под самой крышей. Электрического щитка я по-прежнему не мог обнаружить, зато увидел вокруг дорогое компьютерное оборудование, видеокамеру и телевизор. Вдоль стены разместились пластиковые головы с надетыми на них париками; глаза голов были выжжены вдавленными окурками.

— Porra![32] — сказал Карлуш.

— Ты про что?

— Про вонь. Я понял, откуда она. Тут внизу дохлые цыплята.

— Цыплята?

— Ну да, именно… и еще змея.

— Терпеть не могу змей. Она хотя бы в клетке?

— Думаете, я так спокойно сообщил бы вам о ней, будь она на свободе?

Я спустился к нему и очутился как бы на сцене. В глубине этой сцены находилось семь пар стилетов, три прорезиненных плаща, кровать, сундук, мопед, пустая канистра и набор рабочих инструментов.

— Видите, чего из инструментов не хватает? — спросил Карлуш.

Судя по всему, отсутствовал тяжелый молоток.

— Давай-ка все-таки поищем, где включается свет.

— Там, над мопедом, есть щиток.

— Включи, и полюбуемся, чего он тут наворотил.

Карлуш вспрыгнул на сундук, открыл дверцу щитка, потянул рубильник. Раздался громкий треск, и наверху зажглись четыре мощных прожектора.

— Черт! — вскрикнул Карлуш. — Это же… Бежим! Быстро!

Прожекторы в студии внезапно погасли, погрузив все во мрак; вокруг щитка вспыхнули желтые языки пламени. Карлуш с грохотом перелетел через мопед, я наткнулся на перегородку, больно ударившись о нее плечом, и стянул вниз занавеску. Карлуш уже был за моей спиной, когда я услыхал хлопок — это вспыхнула канистра с бензином. Мы вывалились наружу, сопровождаемые пламенем и дымом. Я влез в машину и быстро отогнал ее от гаражей. Карлуш вызвал пожарных. Прислонившись к капоту машины, стоявшей теперь у противоположного ряда гаражей, я глядел, как полыхает «секция 7 Д». Карлуш еще не пришел в себя — он метался возле машины, взмокший и злой как черт.

— Он установил растяжку!

— Ты уверен?

— Нет, не уверен. У меня не было времени разобраться в этой чертовой проводке!

— Calma pã, calma…[33]

— Но вы же видели, что произошло!

— Надеюсь, ты мне объяснишь.

— Я врубил свет, и тут все зашипело, посыпались искры… Там, должно быть, был бензин, запах был бензиновый.

— От чего? От мопеда или от растяжки?

— Вот поедем и спросим его, тогда и узнаем!

В три часа мы уже сидели в комнате для допросов с Валентином, наигрывавшим на гитаре. Глаза парня были закрыты: он имитировал экстаз. Я вставил новую кассету в магнитофон и попросил Валентина назвать свое полное имя, фамилию и адрес. Он сообщил все это, не прерывая своих музыкальных упражнений.

— Ты любишь фильмы? — спросил я.

— Кино?

— Или ты предпочитаешь видео?

— Я люблю кино.

— Но в твоей студии никакой киноаппаратуры я не обнаружил, только видео. Снимать видео, конечно, дешевле. Но тут есть одна загвоздка: надо хорошо освещать площадку, иначе пропадает весь эффект. Кино в этом плане — штука более совершенная.

— Но это дорого.

— Есть и другие сложности, не так ли?

Валентин перестал перебирать струны и принялся барабанить пальцами по столу.

— Какие сложности?

— Монтаж, печать. Печать должна быть качественной. Потом перевод фильма на видеопленку и изготовление копий.

— Ну, как я и сказал, это дорого, — кивнул он.

— И к тому же невозможно соблюдать конфиденциальность.

— Верно.

— Однако и для видео требуются большие затраты. На сколько это потянет? Миллионов на тридцать?

— Вы не очень-то разбираетесь в компьютерном оборудовании, инспектор, правда?

— Ну так просвети меня.

— Печатное устройство обошлось мне в миллион эскудо, — сказал он. — Недорого, верно?

— Немало пришлось бы попотеть в «Макдоналдсе», чтобы скопить такую сумму.

— Если больше взять денег неоткуда.

— А откуда взял их ты?

— Как и все нормальные люди — в банке.

— И они с готовностью предоставили кредит студенту?

— Я ведь не полицейский, инспектор Коэлью, и не присягал говорить правду о том, кто я и что я. Банки заинтересованы в кредитах и охотно их предоставляют. А с тех пор как мы вошли в зону евро, проценты снизились. Свой долг я выплачу. А остальное их не касается.

— Сколько фильмов ты снял с Катариной?

Молчание.

— Не заставляй нас просматривать всю твою коллекцию.

— Вам она не понравится.

— Откуда ты знаешь?

— Мне кажется, в вас нет артистической жилки.

— Сколько фильмов с ней снял?

— Три. Немых. И это не порнография. Простите, аженте Пинту, если разочаровываю вас.

— Так по-твоему, это искусство — фильмы с цыплятами, змеей, прорезиненными плащами?

— Ознакомьтесь. Мне будет интересно узнать ваше мнение.

— А в тех трех фильмах что было?

— Ее лицо… Просто ее лицо, обращенное к камере.

— Звучит интригующе.

— У нее был очень необычный взгляд.

— Чем же?

— Тем, что она смотрела вот так, — сказал Валентин и поглядел на меня в упор.

— О чем же говорил тебе этот взгляд?

— По-моему, мы от допроса перешли к сеансу психотерапии.

Карлуш вспыхнул.

— Да я тебя упрячу за убийство, щенок вонючий! — рявкнул он.

— Для этого вам придется немало потрудиться, аженте Пинту, потому что я ее не убивал!

— Где молоток?

— Молоток?

— Из набора рабочих инструментов. Его нет на месте.

— Ну, где-нибудь там, в гараже. Поищите получше.

Валентин молча барабанил по столу.

— Где ты был в пятницу вечером? — спросил Карлуш.

— Я уже говорил.

— Скажи еще раз.

— Я пошел в Национальную библиотеку. Просидел там до самого закрытия в семь тридцать. Пойдите и проверьте это у дежурной библиотекарши. Мы еще поругались с ней, потому что она не разрешала мне пользоваться компьютером после семи.

— Тебе знаком кто-нибудь, у кого есть черный «мерседес» серии С?

Валентин хмуро усмехнулся:

— На такие знакомства моего банковского кредита не хватит.

— Каким образом выплачиваешь ссуду?

— Работаю. Продаю мои видео. Зарабатываю, одним словом.

— Порнографией?

— Вот говорил же я, что в вас совсем нет артистической жилки. Возможно, это из-за вашей работы. Скучная она, должно быть.

Я заметил, что Карлуш уже сжимает кулаки.

— На вашем месте я бы выключил магнитофон, инспектор Коэлью. Аженте Пинту, судя по всему, готовится применить более традиционные методы допроса.

Допрос я завершил через нескольких минут, и мы с Карлушем направились на Дуке-де-Авила.

— Без него тут не обошлось, — сказал Карлуш, все еще не остывший после допроса. — Наверняка не обошлось! Я это чувствую! Надо было спросить его, подключил ли он растяжку к щитку, и посмотреть, как вытянется у него физиономия.

— По-моему, он и без этого достаточно поиздевался над нами. А все, что нас интересует в этой истории с гаражом, мы узнаем от пожарных.

К четырем двадцати пяти мы уже опрашивали людей, толкавшихся в очередях на автобусы по обе стороны Дуке-де-Авила, показывая им фотографию Катарины. Такой метод — лучший способ предотвращать преступления, — показать потенциальному преступнику, что всегда найдется кто-то, кто тебя видит. Четверо, как оказалось, видели Катарину садящейся в черный «мерседес». Один из них описывал эту сцену с таким смаком и подробностями, словно это был эпизод особо полюбившегося ему кинофильма. Машина, стоявшая перед «мерседесом», был «фиат-пунто» стального цвета. Черный «мерседес» был серии С 200 с буквами NT на регистрационном номере. Задняя машина, которую задел Джейми Галлахер, была белым «Рено-12» с ржавым задним крылом.

После этого я поблагодарил его, сказав, что он рассказал более чем достаточно, и записал его фамилию. Я отослал Карлуша обратно в полицию, поручив передать полученные сведения в дорожную полицию. Заодно попросил узнать место работы Лоуренсу Гонсалвеша и его рабочий телефон. Сам же сделал то, к чему стремился весь этот день, — отправился на Руа-Актор-Таборда.

31

24 апреля 1974 года, Руа-ду-Оуру, Лиссабон.

Жоакин Абрантеш стоял в темноте перед открытым окном. Время было позднее, около полуночи. Его жена Пика лежала в шезлонге, крутя диск радиоприемника — она пыталась разогнать скуку, при этом не слишком раздражая мужа. Она уже как-то чуть было не лишилась приемника, когда Абрантеш хотел выбросить его в окно, из-за того что она слушала на полной громкости «Роллинг Стоунз».

— Выключи сейчас же! — закричал он. — Когда слышишь такую музыку, кажется, что наступил конец света!

— Почему мы киснем здесь? — досадливо спросила она. — Почему бы не отправиться отдохнуть в Лапу? Ты всегда так нервничаешь из-за работы…

— Я беспокоюсь, — сказал он, но в чем дело, объяснять не стал.

Она нашла местную радиостанцию, называвшуюся «Радио Ренасшенса» и узнала голос Жозе Вашконселуша, с которым встречалась несколько раз, когда еще работала. Абрантеш опять недовольно заворчал. Он вообще не любил музыки. Она действовала ему на нервы. Он закурил.

— А теперь, — сказал тихий радиоголос, — Зека Афонсу споет Grãndola, vila morena.[34]

— Не понимаю, о чем тебе беспокоиться.

— Я беспокоюсь, — сказал Абрантеш, раздавив окурок в пепельнице и взяв другую сигарету, — потому что что-то происходит.

— Разве что-то происходит? Да ничего у нас не происходит! Никогда и ничего!

— Мануэл предупредил меня, что что-то назревает.

— Да что он знает, этот Мануэл! — воскликнула Пика, недолюбливавшая Мануэла.

— Он инспектор МПЗГ. Кто же тогда знает, если не он? Я позвоню ему.

— Но сейчас первый час, Жоакин.

— Выключи радио, — распорядился Абрантеш, услышав пение. — Этот Зека Афонсу — коммунист!

Пока он набирал номер Мануэла, Пика приглушила звук.

— Он коммунист, — сказал Абрантеш, глядя в потолок, — и я не потерплю его в доме. Выключи немедленно!

Он ждал ответа. В трубке раздавались гудки. Пика выключила радио.

— Он спит, и я тоже иду спать, — сказала она.

Абрантеш промолчал. С трубкой в руках он подошел к окну. Дав отбой, набрал другой номер, но соединения не было.

В машине, стоявшей возле парка Эдуарду VII в центре Лиссабона, сидели четверо — майор, два капитана и лейтенант. Сидевший на переднем сиденье капитан держал на коленях радиоприемник, с которого все четверо не спускали глаз, хотя и не слушали. Майор откинулся в кресле, ловя свет уличного фонаря, чтобы взглянуть на часы. Лейтенант нервно зевнул.

— А теперь, — произнес тихий голос Жозе Вашконселуша, — Зека Афонсу споет Grãndola, vila morena.

На секунду четверо мужчин в машине затаили дыхание. Зека Афонсу запел. Капитан повернулся к майору.

— Началось, — сказал он, и майор кивнул.

Они проехали два квартала и припарковались у четырехэтажного здания. Все четверо вылезли из машины, достали из карманов пистолеты и прошли в здание с табличкой на двери: «Радиоклуб „Португалия“».

Мануэл Абрантеш клевал носом, сидя за рулем «Пежо-504». Правое переднее колесо угодило в выбоину, и он, очнувшись, увидел, что машина скачет по траве. Он крутанул руль влево, выехал обратно на дорогу. Остановился, отдуваясь, пока не утих страх. Опустив стекло, он вдохнул холодный воздух. Ощупав сиденье рядом, нашел портфель. Раскрыл его и вытащил папку — свое личное дело, забранное из канцелярии МПЗГ на Руа-Антониу-Мария-Кардозу, и опять сунул его в портфель. Все в порядке. То, что ему только что показалось, было только кошмарным сном. Он расслабил ремень на животе и громко пукнул. Потом завел двигатель и продолжил путь, на этот раз медленнее.

Вдали на шоссе показался дорожный знак. До Мадрида оставалось 120 километров.

В это же время восемнадцатилетний Зе Коэлью пил дешевый багасу в обложенном кафелем подвальчике в Байру-Алту в компании трех школьных приятелей, когда к ним, громыхая по ступенькам, поспешно спустился из своей квартиры наверху хозяин заведения.

— Что-то происходит! — запыхавшись, взволнованно заговорил он. — Я радио слушал… и какие-то военные вклинились в передачу. А сейчас там только музыка.

— Если вам хочется закрыть заведение и отправиться спать, — сказал Зе, — то незачем выдумывать переворот.

— Я серьезно!

Семеро людей в баре несколько секунд вглядывались в лицо хозяина, пока не уверились, что он на самом деле говорит серьезно. Они дружно, как один, встали, вышли на улицу и побежали по мощенному булыжником проулку к площади.

Бежали не только они. На Праса-де-Луиш-де-Камоэш собирался народ, у памятника в центре площади слышались слова «переворот» и «революция». Спустя четверть часа волнение толпы достигло предела, и раздался призыв идти на Главное управление МПЗГ. Выйдя на эту улицу, люди сошлись с другой толпой, направлявшейся туда же с Руа-Витор-Кордон. Входная арка и фасад здания были погружены во тьму, все двери заперты, но слабое мерцание в окнах говорило о том, что где-то горит свет. Люди принялись барабанить в двери, нестройно выкрикивая что-то, вздымая в воздух сжатые кулаки. Слышалось слово «Революция!», а самые рьяные кричали: «Казнить их!»

Окна верхнего этажа раскрылись, и оттуда свесились темные силуэты. Воздух разорвали четыре выстрела. Толпа шарахнулась и рассыпалась — с воплями люди бросились прочь. Вслед им неслись новые выстрелы. Толпа подхватила Зе и понесла куда-то вверх по улице. Потом он упал и оказался в мешанине человеческих ног. Кое-как выкарабкавшись на мостовую, он побежал вдоль фасада. Неподалеку услышал чей-то хрип. Пригнувшись, он вернулся на несколько шагов назад, ухватил за воротник пальто хрипевшего мужчину и, взвалив его на себя, потащил по улице. Выбравшись на безопасное место, он наклонился к мужчине. Пальцы его нащупали что-то скользкое и теплое: мужчина был ранен в шею.

Спал Жоакин Абрантеш плохо ипроснулся в шесть часов с тяжелой головой и в отвратительном настроении, как если б перепил накануне. Он попытался позвонить сыновьям, но связи по-прежнему не было. Открыв окно, он выглянул на улицу. Что-то было не так. Улица не должна была быть такой пустой. Он принюхался. И пахло как-то по-другому, будто весной после долгой зимней спячки. А ведь весна давно уже в разгаре. Со стороны подъемника на Шиаду выбежал какой-то юноша. Вытаращив глаза и вздымая в воздух кулак, он выкрикнул в пустоту: «Кончено!» — и побежал по направлению к Росиу.

Послышался вой сирен, приглушенный гул голосов, пение. Абрантеш дальше высунулся из окна. Он не ошибся. Люди на улице пели.

«Плохо дело», — сказал он себе под нос и направился к телефону.

— Что плохо? — спросила Пика, возникшая в дверях спальни в красном шелковом халате.

— Не знаю что, но, по-моему, плохо. На улице поют.

— Поют? — переспросила Пика, заинтересованная и в то же время довольная тем, что что-то наконец происходит. — Ну и ладно. Даже если произошел переворот…

— Переворот! — рявкнул Абрантеш. — Ты что, не понимаешь? Переворот! Это революция! Пришли коммунисты!

— Ну и что такого? Чего ты так разволновался? Половина твоих денег в Цюрихе. Другая — в Сан-Паулу. Даже золото вывезено из страны.

— Не смей говорить о золоте! — зарычал Абрантеш. — Забудь это слово! Нет никакого золота и не было! Слышишь? Никогда! Поняла?

— Прекрасно поняла, — сказала она и, хлопнув дверью, вернулась в спальню.

Абрантеш надел пальто и вышел на улицу. На Праса-ду-Комерсиу было полно военных, но они перебрасывались шутками и смеялись. Абрантеш изумленно бродил среди солдат.

Около восьми утра от казарм 7-го кавалерийского полка двинулась колонна танков. Абрантеш встал в арке в северной части площади.

— Вот сейчас посмотрим! — сказал он солдату, таращившему на него глаза, как на неандертальца.

Танковая колонна остановилась. Открылась башня головной машины. Какой-то капитан выступил вперед, к танку. Находившийся в танке лейтенант что-то крикнул ему. В свежем утреннем воздухе крик далеко разнесся по площади, и наступила тишина.

— У меня приказ открыть по вас огонь, — сказал лейтенант, и ряды солдат на площади, дрогнув, зашевелились, — но единственное мое желание — это смеяться.

Движение в рядах прекратилось, послышался сдержанный ропот.

— Валяйте, за чем же дело стало? — сказал капитан.

В рядах засмеялись. Лейтенант поднял руку, подавая знак колонне. Капитан приказал взводу солдат подойти к танку, и четверо солдат взобрались на броню. Башня открылась, и на выглянувшего наружу полковника сразу были наставлены четыре ружейных дула.

В реку Тежу вошел и встал на якорь военный корабль «Алмиранту Гагу Коутинью». Пушки его были повернуты в центр города. Солдаты и танки на площади молча ждали залпа. Минуты шли, но пушки молчали. Потом медленно, одна за другой, пушки повернулись и нацелились на южный берег Тежу. Площадь Праса-ду-Комерсиу отозвалась мощным ревом, и тысячи шапок взметнулись в воздух над восторженной толпой. Жоакин Абрантеш повернулся и пошел обратно по Руа-ду-Оуру.

Домой Зе Коэлью вернулся лишь к десяти утра. Он с приятелями отвез раненого в больницу, и там сестры отделения скорой помощи, увидев запачканную кровью одежду Зе, отказались отпустить его, пока его не осмотрел доктор. Они тщательно вымыли его и оттерли пятна крови, но плащ его был безнадежно испорчен кровью незнакомца.

Когда мать открыла ему дверь, она вскрикнула, и на ее крик из спальни выглянул отец. Сестра взяла плащ и пошла наливать ванну для брата. Зазвонил телефон. Отец взял трубку. Зе с матерью молча смотрели, как тихо и серьезно говорит по телефону полковник, глядя в пол и избегая смотреть им в глаза. Отец положил тяжелую трубку. В дверях появилась сестра.

— Генерал Спинола, — сказал отец негромко, с важностью, дабы донести всю значимость события, — попросил меня отправиться в казармы на Ларгу-ду-Карму. Там находятся премьер-министр Каэтану и весь его кабинет, и он поручил мне попробовать убедить правительство без всяких условий сдаться и сложить полномочия.

— Ты знал обо всем этом? — спросила жена голосом, дрожащим от страха за себя и детей. Что будет, если переворот обернется поражением?

— Нет, я не знал, как не знал и генерал. Очевидно, организаторами переворота выступили младшие офицеры. Но генерал знает, что Каэтану не захочет сдаться. Премьер-министр не желает, чтобы власть захватила чернь.

— То есть коммунисты, — сказал Зе.

— А чем занимался ты? — Полковник зорко оглядел испачканного в крови сына.

— Я находился возле Управления МПЗГ, когда они открыли огонь по людям. Были пострадавшие. Одного мы отвезли в больницу.

Мать опустилась на стул.

— Но генерал сказал, что жертв нет.

— Ну, можешь передать ему, когда увидишь, что на Руа-Антониу-Мария-Кардозу жертвы были, и не одна.

— В больницу, когда ты там был, привозили еще раненых?

— Меня заперли, чтобы я не мог уйти.

Полковник кивнул; он хмурился, но с улыбкой глядел на сына.

— Ты останешься здесь и позаботишься о матери, — сказал он. Притянул к себе дочь и поцеловал ее в голову. — Не покидайте квартиры, пока я не скажу, что опасность миновала.

— Ты это увидишь, — сказал Зе. — Народ танцует на улицах.

— Мой сын… коммунист, — сказал полковник и покачал головой.

В двенадцать тридцать в камеру Фельзена в тюрьме Кашиаш вошел охранник с едой. Поднос он поставил на койку. Все утро тюрьма гудела. Политические вновь и вновь запевали антифашистские песни, и охрана давно уже оставила попытки их утихомирить.

— Ничего мне не расскажете? — спросил Фельзен.

— Ничего для вас интересного, — ответил охранник.

— Я спросил, потому что атмосфера в тюрьме сегодня какая-то другая.

— Некоторые наши друзья, возможно, скоро покинут эти стены.

— Да? Почему это?

— Просто маленькая революция… Но, как я и сказал, ничего для вас интересного.

— Спасибо, — сказал Фельзен.

— Nada, — ответил охранник. — Не стоит.

Шагая по коридору родильного отделения вслед за медицинской сестрой больницы Сан-Жозе, сеньор Акилину Оливейра имел все основания чувствовать себя счастливым. Ему сообщили, что четвертый его ребенок — мальчик, весом три семьсот и совершенно здоровый. Протискиваясь во вращающиеся двери, сестра сыпала словами и, казалось, вовсе не ждала его ответа:

— …четверо убитых и трое раненых. Вот что они говорят в «скорой», всего четверо. Невероятно! Я поверить не могу. На Террейру-ду-Пасу и Ларгу-ду-Карму танки, но они не стреляют. Просто стоят. Солдаты взяли под стражу агентов МПЗГ, но не для того, чтобы их судить, а для их же безопасности. А еще солдаты… сама я этого не видела, но так говорят, сунули в ружейные дула красные гвоздики, чтобы всем было ясно, что стрелять в народ они не будут, а хотят лишь дать людям свободу. Только четверо убиты за всю ночь, хотя танки на улицах и военные корабли на реке. Согласитесь, это невероятно! Вы знаете, сеньор доктор, я никогда и не мечтала, что настанет время, когда я смогу гордиться, что я португалка, и вот оно настало!

Она распахнула дверь и впустила адвоката в палату, где за ширмой, отделявшей ее от других рожениц, лежала его жена. Поскользнувшись на навощенном паркете, он вынужден был схватиться за спинку кровати, чтобы не упасть. Прошел за ширму. Жена приподнялась на кровати, встревоженная.

— Ты не ушибся? — спросила она.

— Чуть не растянулся на полу, — сказала сестра. — Говорила я им, что не надо натирать пол до такого блеска! Нам-то ничего, но посетители в кожаной обуви могут упасть. Вы уже решили, как назовете ребенка?

— Пока нет.

— Но день-то его рождения вы запомните хорошо.

Анна Роза Пинту сидела с матерью в кухне. Они держались за руки и, плача, глядели на трехлетнего Карлуша, игравшего на полу. День не задался: утром ее не пустили на паром, чтобы переправиться в Лиссабон для консультации с педиатром. Ей указали на «Алмиранту Гагу Коутинью» с пушками, нацеленными на город, и она, испуганная, отправилась домой.

Позже, уже к полудню, отец Анны Розы пошел на первое открытое собрание Португальской компартии в порту Касильяш на южном берегу Тежу. Анна Роза с матерью надеялись, что он принесет оттуда весть об освобождении из тюрьмы Кашиаш политических заключенных.

Маленький Карлуш никогда еще не видел своего отца. Его мать была на шестом месяце, когда после разгона профсоюзного митинга на верфи отца увезли за реку на допрос. Спустя две недели после рождения сына Анна Роза узнала, что муж ее приговорен к пяти годам заключения за нелегальную политическую деятельность.

Они прождали весь день и, когда уже сумерки превратились в ночь, услышали стук в дверь. Анна Роза высвободила руку из материнской руки и пошла открыть дверь. Мальчишка передал ей записку и поспешно, не став ждать ответа, убежал. Она прочла записку, и слезы, за день успевшие высохнуть, опять градом полились по ее щекам.

— Что такое? — спросила мать.

— Они захватили переправу. На Росиу собирается народ. Они хотят ночью штурмовать Кашиаш.

В три часа ночи 26 апреля камеру Антониу Боррегу в тюрьме Кашиаш отперли. Охранник не сказал ни слова и даже не распахнул дверь, а перешел к следующей камере. Антониу выглянул в темный коридор. То же самое делали и другие заключенные. Коридор наполнился людьми. Настроение было радостным, все обнимались. Антониу протиснулся в толпе и спустился с третьего этажа в тюремный двор. Там собралось человек пятнадцать, напряженно ждущих и глядящих на ворота. Он ринулся через двор к больничному лазарету, взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступени. Наверху он должен был остановиться и отдышаться — оказалось, ослаб сильнее, чем ожидал.

В палате находились трое. Двое спали, а третий, Алешандре Сарайва, сидел на краю койки и пытался натянуть на ноги носки, но ему мешал кашель. Антониу надел другу носки, нашел его ботинки, сунул в них ноги Алекса, завязал шнурки. Алекс сплюнул в стоявшую на тумбочке металлическую плевательницу.

— Все еще кровит, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Ты пришел забрать меня домой?

— Да, — сказал Антониу.

— А кто заплатит за такси?

— Мы пойдем пешком.

— Не знаю, выдержу ли. Одеваясь, я и то чуть не сдох.

— Ты выдержишь.

Антониу закинул руку Алекса себе за шею. Они спустились во двор. Теперь там толпилось уже человек сто с лишним. Снаружи слышался грохот ломившейся в ворота толпы. Выкрикивали фамилии заключенных. Антониу прислонил Алекса к стене, слегка придерживая его рукой.

Ворота распахнулись, и во двор с воплями ворвалась толпа людей, прибывших из Лиссабона на трех поездах. Выходивших из тюрьмы заключенных ослепляли вспышки фотокамер, те щурились, ища в толпе знакомые лица.

Антониу ждал, пока двор опустеет, чтобы можно было помочь Алексу выйти на свободу, которой они оба были лишены вот уже девять лет. Долго идти им не пришлось: их даром довез рыдавший от счастья таксист.

Таксист высадил их возле бара Алекса рядом с парком. Вделанная в стену кафельная плита вывески сохранилась. Под изображением маяка Бужиу виднелась надпись «У маяка». Алекс стукнул в освещенное окно соседнего дома. Ответил усталый старушечий голос.

— Это я, дона Эмилия, — сказал он.

Беззубая женщина в черном открыла дверь, вглядываясь в темноту подслеповатыми глазами. Увидев Алекса, она потянулась к его лицу узловатыми скрюченными пальцами, расцеловала его в обе щеки, крепко-крепко, словно возвращая этим из небытия. Потом вытащила из кармана и протянула ему ключ от бара с такой быстротой и готовностью, как будто ждала этого момента все девять лет.

Алекс отпер дверь, и Антониу усадил его на металлический стул возле деревянного столика. Они зажгли свечи.

— За стойкой должно быть что-то, — сказал Алекс. — Настоялось, должно быть, за это время.

Антониу отыскал бутылку агуарденте и два запыленных стакана. Подул в них, смахивая пыль, плеснул бледно-желтый напиток. Они выпили за свободу. Алкоголь снова вызвал у Алекса приступ кашля.

— Завтра же пойдем к нотариусу, — сказал он.

— Зачем это?

— Хочу быть уверен, что, когда я умру, заведение перейдет к тебе.

— Эй, друг, к чему такие разговоры…

— Но с одним условием.

— Послушай, перестань, ты…

— Налей-ка еще и выслушай меня, — сказал Алекс.

— Слушаю.

— Ты должен будешь переменить название бара. Пусть он будет называться «Красное знамя». Чтобы помнили.

2 мая 1974 года Жоакин Абрантеш, Педру, Мануэл и Пика обедали в ресторанчике в центре Мадрида. Они договорились, что Мануэл вылетит в Сан-Паулу и откроет там отделение «Банку де Осеану и Роша», а Жоакин и Педру отправятся в Лозанну, чтобы оттуда следить за обстановкой в Португалии. Пика спросила, почему нельзя следить за этим из Парижа, но никто на ее слова не обратил внимания.

3 мая 1974 года самолет, которым Мануэл Абрантеш летел из Мадрида в Буэнос-Айрес, поднялся с аэродрома на побережье Западной Африки. Тридцать шесть бывших агентов МПЗГ сдались новой власти, пройдя регистрацию и таможенный контроль.

32

Вторник, 16 июня 199…

отделение полиции Салданья, Лиссабон.

Утром в офисе кипела работа, но меня это не касалось. Секретарша Нарсизу ждала меня в коридоре и тут же провела к начальнику, но тот, разумеется, был занят. Обещанные ею пять минут превратились в двадцать.

В половине девятого я предстал перед Нарсизу. Он тоже стоял, ухватившись обеими руками за край стола так, словно собирался швырнуть им в меня. Лицо его, редко отражавшее какие-либо чувства, на сей раз выражало гнев.

— Вы до сих пор не представили мне исправленный рапорт.

— За все утро у меня не было даже возможности сесть за стол.

— Вы не представили также докладную насчет вчерашнего происшествия.

— По той же самой причине, сеньор инжинейру.

— Но слухи о нем до меня дошли, — сказал он. — Мне стало известно, какую рискованную операцию вы и аженте Пинту вчера проделали, в результате чего пожаром были уничтожены улики.

— Нам не повезло.

— Что вы выяснили у пожарных?

— Пока ничего.

— Я прослушал запись допроса подозреваемого, допроса настолько вопиюще некомпетентного, что я начинаю сомневаться, достаточно ли серьезно подошли вы к заданию.

— Мы занимаемся этим делом со всей тщательностью, сеньор инжинейру.

— В котором часу вы ушли вчера с работы?

— Примерно в четверть пятого. Ушли, чтобы допросить людей на автобусной остановке на Дуке-де-Авила, где в последний раз видели девушку, когда она села…

— Но на работу после этого вы не вернулись.

— Я послал в управление аженте Пинту.

— А сами куда направились?

— Потом я ничего не предпри…

— Вас видели входящим в дом на Руа-Актор-Таборда.

— Там живет учительница жертвы.

— Сколько времени вы там провели?

Молчание.

— Не слышу ответа, инспектор.

— Четыре часа.

— Четыре часа. И что же вы обсуждали в течение четырех часов?

— Это был частный визит.

Нарсизу и бровью не повел. Он это предвидел.

— Вы имеете представление о том давлении, какому я подвергаюсь?

— Полагаю, значительному.

— Вы просили меня поручить инспектору Абилиу Гомешу выяснить, где находился доктор Акилину Оливейра в момент смерти его жены.

— Это было всего лишь одно из соображений.

— Он ужинал в резиденции министра внутренних дел.

Я заткнулся. Никаких комментариев относительно дружбы адвоката и министра от меня не требовалось. Нарсизу хмуро уставился на свой письменный стол.

— Я отстраняю вас от этого дела, — негромко сказал он. — Отныне его поведет Абилиу Гомеш. А вам я поручаю съездить в Алькантару и выяснить обстоятельства смерти человека, найденного в мусорном контейнере клуба на задах верфи номер один.

— Но, сеньор инжинейру Нарсизу, вы же не…

— При расследовании дела Катарины Соузы Оливейры вы проявили вопиющий непрофессионализм. «Следователь заводит шашни со свидетельницей», — ехидно провозгласил он, словно читая заголовок в «Корейю да Манья». — Так что берите аженте Пинту и отправляйтесь в Алькантару!

Грызя ногти, я удалился в кабинет. Там я нашел записку Карлуша со служебным телефоном Лоуренсу Гонсалвеша и адресом его работы на Авенида-Алмиранте-Рейш. Я попробовал позвонить, но никто не ответил. Я недоумевал, почему Нарсизу, только накануне похвалив меня, спустя двадцать четыре часа с позором отстранил от дела. Как раз тогда, когда я чего-то добился. Карлуш вошел и сел напротив меня.

— Возникли сложности, — сказал он.

— Я знаю.

— Дорожная полиция отказывается предоставить сведения.

— Нас отстранили от дела.

— Неужели и они уже в курсе?

— Возможно.

Я позвонил одному своему приятелю из дорожной полиции, часто меня выручавшему. Он попросил не вешать трубку. Через пять минут он сказал мне, что завис компьютер. Я дал отбой.

— Имеются и внутренние сложности, — сказал я.

Карлуш глядел на меня, растерянный, несчастный, как ребенок. Я вкратце пересказал ему беседу с Нарсизу.

— И что это означает?

— Это означает, что если раньше мы плавали по мелководью, то теперь под нами темная глубина.

Карлуш приблизил ко мне лицо, застывшее, каменно-серьезное:

— Что вы имеете в виду?

— Я и сам не знаю.

В порту Алькантары было жарко и влажно. Труп из контейнера уже подняли, и люди затыкали носы. Фотограф, сделав снимки, отбыл, и судебно-медицинский эксперт, незнакомая мне женщина, натягивала перчатки, готовясь приступить к осмотру. Я взглянул на тело — молодой человек лет восемнадцати, смуглокожий и худощавый, с черными вьющимися волосами, в одних трусах, бордовых, с улыбающейся рожицей в паху. Я тронул ноги. Мягкие. Убийца снял с него ботинки, или это успел сделать уже кто-то другой, позже. Эксперт приблизилась ко мне.

— Двое служащих ночного клуба заканчивали уборку помещения, — сказала она. — В пять утра они вскрыли контейнер, а в семь, когда закрывали, чтобы вывезти, там был труп. Они же сообщили, что парень этот занимался проституцией. Можно мне подвинуть тело?

Я кивнул. Действовала она ловко. Я проинструктировал Карлуша, и мы стали ждать первых выводов эксперта.

— Причина смерти, — через несколько минут сказала она, — сильное мозговое кровоизлияние, вызванное множественными ударами по голове. Его просто забили до смерти. Мне надо будет взять у него кровь на ВИЧ-инфекцию, которая могла явиться причиной убийства. Я осмотрела его задний проход — доказательства гомосексуализма очевидны. После работы в лаборатории я смогу представить вам более полную картину.

Оставив Карлуша, я направился к железнодорожному вокзалу Алькантары и, дожидаясь поезда, вновь позвонил моему приятелю из дорожной полиции:

— Что, твой компьютер еще не починили?

— Прости, Зе, — сказал он.

— Он и впредь будет ломаться всякий раз, когда я позвоню?

— Не могу сказать.

Я позвонил по домашнему телефону адвоката. Ответила служанка. Я сказал, что хотел бы переговорить с ней. Она сказала, что находится одна дома.

Я сел на кашкайшский поезд и в десять утра уже шел по старой части поселка, направляясь к дому адвоката. Я позвонил. Открыла служанка, но за ее спиной по коридору шел ко мне адвокат.

— Спасибо, Мариана, — сказал он и распорядился, чтобы она принесла нам кофе.

В кабинете он остался стоять возле стола, не приглашая меня сесть.

— Я не ждал вас, инспектор, — сказал он. — Я позвонил к вам в офис, и мне сказали, что вы отстранены от дела и что оно передано инспектору Абилиу Гомешу. Конечно, он не того ранга следователь, что вы, но, без сомнения, работник профессиональный. Итак, чем я могу быть вам полезен?

— Я пришел выразить вам свое соболезнование по поводу смерти вашей жены. Трудно даже вообразить то, что пришлось пережить вам за эти сорок восемь часов.

Он медленно опустился в кресло, продолжая сверлить меня взглядом.

— Спасибо, инспектор Коэлью, — сказал он. — Не ожидал от полицейского такой чуткости.

— Это одна из моих слабостей, а возможно, и сильных сторон.

— Помогает в работе, инспектор?

— Да, — сказал я, — помогает. Как и вера в то, что истина превыше всего.

— Вы кажетесь мне очень одиноким человеком, инспектор, — заметил он.

— Это один из моих секретов, — сказал я, преодолев смущение. — Секреты — вещь необходимая.

— Говорите только за себя.

— Да, наверно, слова «адвокат» и «секрет» не очень-то вяжутся.

— Да нет, мы тоже любим загадки…

Мариана принесла кофе. Пока она разливала его, мы молчали. Когда она вышла, я сказал:

— В вечер накануне своей гибели ваша жена была у меня, сеньор доктор. Вам это известно?

Он поднял глаза от чашки с кофе. Даже когда он недоуменно моргал, взгляд его оставался острым.

— Она уже не раз пыталась лишить себя жизни, инспектор. Вы это знаете?

— Сколько было таких попыток?

— Можете проверить это, справившись в местной больнице. Они дважды делали ей промывание. В первый раз ее вовремя обнаружила Мариана. Это было пять лет назад. Во второй раз ее обнаружил я. Прошлым летом.

— Как вы объясняете эти попытки?

— Я не психиатр и не знаю, каким образом невроз может привести к этому. Не понимаю, так сказать, химии процесса.

— Обычно невроз — результат какой-то психической травмы. Пострадавший пытается таким образом избавиться от воспоминания о ней.

— Похоже на правду, инспектор. Откуда вы знаете такие вещи?

— Моя покойная жена интересовалась трудами Юнга, — сказал я. — А вы не в курсе того, что могло бы…

— Разве моя жена что-то говорила о… Вообще, что она вам сказала в тот вечер?

— Сказала, что брак ваш с самого начала не задался. Я еще подумал тогда, что пятнадцать лет — это довольно долгий срок для отношений, которые с самого начала не сложились. Похоже, она вас боялась и была от вас зависима. Ваша попытка в начале расследования унизить ее это подтверждает.

— А вы не считаете, что это она меня унизила связью с парнем, который на десять лет моложе ее? — быстро парировал он.

— Когда вам стало известно о ее любовнике?

— Не помню.

— Возможно, прошлым летом?

— Да-да… прошлым летом.

— При каких обстоятельствах?

— Я нашел у нее чек на рубашку из магазина, в котором я покупок не делаю.

— Вы сказали ей?

— Сначала я выжидал, наблюдал. Рубашка, в конце концов, могла предназначаться ее брату. Я-то знал, что это не так, но профессия приучила меня к точности.

— Так как же вы все-таки сказали ей это?

Мой вопрос, казалось, взволновал его. Непринужденность беседы улетучилась. Правда, похоже, ему была слишком неприятна. Внешне это выразилось в холодности.

— Это не имеет ни малейшего отношения к расследованию обстоятельств гибели моей дочери, инспектор. Тем более сейчас, когда вы этим делом больше не занимаетесь.

— Я считал, что мы просто беседуем.

Склонившись к столу, он пил кофе. Потом из шкатулки на столе вынул маленькую сигару. Предложил сигару и мне. Я отказался и закурил сигарету. Он постепенно успокоился.

— Мы остановились на том, что сказала моя жена вам в тот вечер, — произнес он.

— Она много чего сказала важного, ничего не объясняя. А я был очень усталый тогда. Она говорила, что ваш брак был неудачный, но почему — не сказала. Говорила, что вы человек властный и, так сказать, распространяете власть на сферу интимного, но как именно — тоже не объяснила. Она выдвинула против вас очень серьезное обвинение, но доказательств не представила. В общем, это не было…

— Беседой с человеком здравомыслящим, — закончил он за меня.

— Но что-то в ее словах, несомненно, было правдой. Так мне тогда показалось.

— Какое же серьезное обвинение против меня она выдвинула?

— Она сказала, что вы растлили Катарину.

— Вы ей верите?

— Она не представила доказательств.

— Но вы-то ей верите?

— Я расследую убийства, сеньор доктор. Люди лгут мне не от случая к случаю, они лгут постоянно. А я слушаю, сопоставляю. Снова слушаю. Изучаю свидетельства. Разыскиваю очевидцев. Если повезет, удается раскрыть дело. Но в одном я могу вас уверить, сеньор доктор: если кто-то мне что-то говорит, я не принимаю эти слова на веру автоматически. Если бы я поступал иначе, пришлось бы очистить все наши тюрьмы от воров и убийц, чтобы освободить места для невиновных.

— Что вы сказали ей на это?

Я внутренне вздрогнул. Я чувствовал себя виноватым и как бы ответственным.

— Я посоветовал ей проявить максимум выдержки… нанять адвоката и заручиться свидетельствами.

Он спокойно посасывал сигару — адвокат, нащупавший слабое звено в доказательствах обвинения.

— Совет здравый, — заметил он. — Вы сказали ей, что она обратилась не по адресу, что если…

— Сказал.

— Но почему же, по вашему мнению, она пришла именно к вам, инспектор?

Я молчал.

— Не думаете ли вы, что она пыталась повлиять на вас, чтобы, например, изменить ваше отношение ко мне?

И на это я не ответил. Адвокат, обойдя стол, приблизился ко мне.

— Возможно, она ссылалась на вольность поведения нашей дочери, на полное забвение ею всех норм морали и говорила, что это результат… Чего? Страшно даже подумать! Того, что человек, которому она безгранично доверяла, надругался над ее невинностью? Думаю, такое действительно можно назвать травмой, а вольность поведения — неврозом. Я прав? Таков был ход мыслей моей жены?

«Почему он женился на ней? — думал я. — Почему она вышла за него? Почему они столько лет оставались вместе?»

— Я прав, — сказал он, откидываясь в кресле. — Я знаю, что я прав.

Я встал, раздосадованный и смущенный тем, что он перехватил у меня инициативу. Я открыл дверь, собираясь уйти, так и не получив ответа на вопрос, но не решаясь задать его вновь.

— Существуют два вида надругательства над детьми, сеньор доктор, — сказал я. — Вы сейчас говорили о сексуальном надругательстве. Вид наиболее шокирующий. Но другой вид тоже может отличаться чрезвычайной жестокостью.

— Что вы имеете в виду?

— Лишить человека любви.

Я вышел в коридор, закрыв за собой дверь, но тут же вновь приоткрыл ее.

— Забыл спросить вас, сеньор доктор. У вас есть другая машина, помимо «моргана»? Наверное, «моргай» вам скорее для забавы, а для деловых поездок должно быть что-то другое.

— «Мерседес».

— Это и была та машина, за рулем которой находилась ваша жена в воскресенье вечером?

— Да.

Я сидел в парке рядом с домом адвоката и ждал, когда выйдет служанка Мариана. В обед она вышла. Я последовал за ней. Это была низенькая плотная женщина, ростом метра полтора, не больше. Волосы у нее были густые, черные, вьющиеся. Внешность ее внушала мне доверие. На круто уходившей в гору мощенной булыжником улочке я нагнал ее.

— Не могли бы мы с вами поговорить несколько минут?

Желания говорить она не выразила.

— Давайте пройдемся, — сказал я, забегая вперед и оттесняя ее на узкий тенистый тротуар. — Вы, кажется, расстроены.

Она кивнула.

— Хорошим человеком была дона Оливейра?

— Да, несчастная женщина, но человек хороший.

— А Катарина?

— Я у доктора Оливейры девять лет проработала. И все это время была рядом с Катариной — каждое лето, каждый выходной, и так все девять лет, инспектор… и знаете, хорошим человеком она не была, но не по своей вине.

— И даже в шестилетнем возрасте не была?

— Я чувствую, когда люди страдают, инспектор. И даже богатые. Они ведь не очень-то отличаются от бедных. У меня вот муж пьет. Как напьется, его словно подменяют, и дети страдают. Но он-то, по крайней мере когда трезвый, детей своих любит.

— А доктор Оливейра не любит?

Она не ответила. Выговорить не могла.

— Дона Оливейра пыталась отдать этому ребенку всю себя, всю любовь, которая в ней была, но Катарине это было ни к чему — она ненавидела мать, а, знаете, странно… ради отца готова была в лепешку расшибиться.

— Вечером накануне гибели дона Оливейра пришла повидаться со мной.

Мариана быстро перекрестилась.

— Она сказала мне, что доктор Оливейра развратил дочь в сексуальном смысле.

Мариана поскользнулась. Я подхватил ее. Она отшатнулась к стене дома и стояла там, вжавшись в стенку, потрясенная.

— Дона Оливейра сказала, что вы можете это обвинение подтвердить, — продолжал я. — Это правда?

Проглотив комок в горле, она мотнула головой. На улице было солнечно, жарко и пусто. Стены домов сияли белизной. Небо было густо-синее. Морской ветерок доносил вкусные обеденные запахи. Мариана глядела на меня так, будто в руке у меня был нож. Она стерла с рукава след от штукатурки.

— Я не осталась бы тогда в этом доме, — сказала она.

На этом можно было бы прекратить беседу, но я не удержался и задал вопрос, который не посмел бы задать никому из членов семьи Оливейра.

— Чья она дочь, Мариана?

— Кто? — спросила она, на этот раз с недоумением.

— Катарина.

— Не понимаю.

Больше я не допытывался. По улице, громыхая на камнях, мчалась машина. Я посторонился и, держась за спиной Марианы, прошел так с ней до главной улицы. У дверей супермаркета распрощался с ней, задав напоследок легкий вопрос. Мариана с явным облегчением и готовностью сообщила мне, что подругой Терезы Оливейры была некая Люси Маркеш, англичанка, и дала мне адрес этой Маркеш в эшторильском Сан-Жоане.

Я сел в поезд и поехал в Сан-Жоан. Там, пройдя пешком примерно с километр от вокзала, очутился перед домом, выстроенным недавно, но в традиционном стиле — с воротами, круглой подъездной аллеей и широкой лестницей, поднимающейся к портику главного входа. Дом говорил о достатке, но на настоящую старинную усадьбу не тянул. Я назвал себя в переговорное устройство и встал перед видеокамерой, установленной в воротах. Ворота открылись.

Плотная чернокожая горничная, видимо из Кабо-Верде, повела меня через мраморный вестибюль в гостиную, откуда доносился звук работающего телевизора. Люси Маркеш сидела на диване, поджав под себя ноги, с пультом дистанционного управления в одной руке и со стаканом в другой и смотрела английскую мыльную оперу. На полу лежала стопка журналов Hello!. Увидев меня, она выключила телевизор.

— Больше никаких разговоров на проклятом португальском! С меня хватит! — заявила она и замахала руками. — Не владеете языком джина и тоника — от ворот поворот!

— Я очень неплохо владею языком джина и тоника, — сказал я.

— Серьезно? Тогда дайте-ка мне гвоздик!

— Что-что?

— Ну вот, сразу и сели в лужу, инспектор. Гвоздик в крышку гроба! Ну чинарик, соску, сигарету, черт возьми! Там на столике пачка!

Она взяла из пачки две сигареты, одну из которых сунула за ухо. Я дал ей прикурить.

— Милости просим, — сказала она. — Хлопните стаканчик. И спросите, что надо. Вы не такой болван, как этот Гомеш. Вспомнишь — тоска берет.

— Абилиу…

— Абилиу лишил меня мобилиу, — сказала она, хохотнув над собственной идиотской шуткой.

Судя по рукам, Люси Маркеш было сильно за пятьдесят, но ее лицо и фигура словно законсервировались где-то около тридцати восьми. На ней были белые джинсы и майка с каким-то морским рисунком.

— Не могли бы мы с вами немного поговорить о Терезе Оливейре?

— При условии, что вы выпьете со мной джина с тоником! Мы же договорились, на каком языке беседовать.

Я налил себе джина, разбавил тоником и закурил.

— Тереза, Тереза, Тереза… — Вздохнув, она опрокинула в себя стакан. — Какая беда!

— Я расследовал обстоятельства гибели ее дочери.

— Расследовали?

— Меня отстранили от дела. Теперь этим занимается Гомеш.

— Гомеш. Ненавижу таких португальцев, как он! Таких серьезных, наду-утых! Их даже коктейлем Молотова не прошибешь…

— Простите, миссис Маркеш, но можно мы…

— Конечно, конечно. От джина я становлюсь болтливой. Тереза… Нет. Катарина. Ну да… Меня не удивляет, что она плохо кончила. Она была, что называется, вертихвостка. Знаете, что такое вертихвостка, инспектор?

— Догадываюсь.

— Маленькая кокетка, грязная лгунья и интриганка, — сказала она и поерзала по дивану. — Вам известно, что в прошлом году у Терезы был роман?

— С Паулу Бранку.

— Правильно.

— И она застала Катарину с ним в постели.

— Картинка была та еще! Дергающийся зад, ноги, закинутые на шею… Зрелище, скажу я вам, не для слабонервных! Тереза потом несколько недель в себя прийти не могла.

— Я так понял, что Катарина сама пригласила ее заехать и застать их в постели.

— Вы хорошо информированы. Любите сплетни, а, инспектор?

— Я был женат на англичанке.

— Ай-ай-ай! Нехорошо так говорить.

— А вам, кажется, сильно насолил какой-то португалец?

— Один-ноль, — сказала она и, облизнув палец, начертала в воздухе счет.

— Вернемся к любовнику, миссис Маркеш.

— А, ну да. Тереза была уверена, что из-за него-то Катарина и пустилась во все тяжкие.

— Из-за кого?

— Из-за Акилину. Это он подстроил так, чтобы Катарина узнала о любовнике матери и сама легла с ним.

— Господи! — воскликнул я. — Как могла Тереза вообразить такое!

— Вот я ей так и сказала: «Ты бредишь, милочка». Но она стояла на своем, говорила, что однажды приперла Катарину к стенке, а та знаете, что ей заявила? Сказала: «Нечего было самой гулять с мужиками». Хорошенькая семейка, верно?

— Почему же Тереза не оставила мужа?

— Да это все вы, португальцы, с вашими брачными контрактами… — Люси Маркеш покачала головой. — У Акилину и Терезы контракт был составлен… Как это зовется у вас, когда имущество обеих сторон идет в общий котел?

— Commuhão total de bens.

— Вот-вот. Когда Тереза вышла за него, у нее в карманах было шаром покати. Учтите, что она работала у него. Все имущество принадлежало Акилину, и он не хотел развода, чтобы не давать ей половины пирога, которую она бы отхватила, если бы развелась с ним.

— Но…

— Да-да, все дело в этом. Он с ума сходил по ней. Он ради нее оставил свою первую жену. Он дал ей все — деньги, положение в обществе.

— И что же произошло потом?

— Что-то случилось, причем в самом начале, а что именно — не знаю. Тереза никогда не делилась этим со мной, хотя я, уж поверьте, всячески пыталась это выведать. — Она похлопала рукой по стопке журналов Hello!: — Уж эти ребята раскошелились бы за подобную информацию!

От этих слов моя симпатия к собеседнице испарилась.

— Тереза заезжала к вам в субботу.

— Она и ночевала у меня, инспектор.

— А перед этим побывала у меня. Сказала мне, что Акилину насиловал Катарину.

— Она всегда говорила мне, что Акилину импотент — уж не знаю, как она это выяснила, потому что сама признавалась, что после рождения Катарины никаких контактов между ними не было. Так что понимайте, как хотите, инспектор.

— А что она делала в воскресенье?

— Похоже, в субботу вечером приняла лошадиную дозу снотворного, потому что поднялась не раньше двенадцати. Я даже волновалась и утром несколько раз подходила к ней, чтобы проверить, дышит ли. От меня она уехала в час дня, сказав, что пообедает в ресторане. Больше я ее не видела.

— У нее был «мерседес». Какого он был цвета?

— Черный.

— Модель? Серийный номер?

— Понятия не имею.

— А регистрационный номер?

— Может, я и горькая пьяница, инспектор, но, ей-богу, мне есть чем заняться в жизни, кроме как запоминать регистрационные номера машин, на которых ездят мои подруги! Вот Абилиу Гомеш разъезжает на машине… его и спросите.

Возвращаясь в Лиссабон, я гадал: возможно ли такое — мать, убившая собственную дочь? Нет, представить себе это я не мог. Не отрываясь, я глядел в окно, завороженный зрелищем прибоя — волны мерно накатывали на песчаный холм посередине дельты. Я думал о семействе Оливейра, о рухнувших надеждах, распавшихся семейных узах. Из-за чего это все произошло? Что не задалось с самого начала?

Сходить с поезда в Алькантаре я не стал, увидев из окна, что толпа на задах верфи № 1 рассосалась. До Каиш-ду-Содре я добрался к обеду и через трамвайные пути направился в ресторан возле рынка. Показался трамвай — сверкающий, новенький. Толпа вокруг меня на переходе шарахнулась и тут же хлынула вперед. Кто-то толкнул меня в спину, я споткнулся, нога подломилась, я упал на колени. Мои пальцы очутились в щели между рельсами. Жизнь, казалось, остановилась. Раздался металлический скрежет. Темнокожая, курчавая и худая девушка тянула ко мне руку. Приземистый, толстобрюхий, с плечами борца мужчина метнулся вперед и попятился. Женщина рядом с ним широко открыла рот, и из него вырвался странный сдавленный вопль.

Оцепенелость моя вдруг прошла. Пальцы выскользнули из щели, я откатился назад. Стальное колесо со скрежетом прошло мимо.

Я лежал и смотрел в небо. И неожиданно все стало очень просто, все сложности куда-то исчезли. Надо мной склонялись люди. Кто-то тер мою холодную как лед руку, согревая ее. Должно быть, лицо мое расплывалось в идиотской улыбке, потому что обращенные ко мне лица тоже улыбались.

Пронесло. Я сел. Мне помогли подняться на ноги. Какая-то женщина пригладила мне волосы, кто-то сказал, как мне повезло. Я отвечал, что знаю, смеялся, и все радостно смеялись вместе со мной, словно и они тоже счастливо избежали смерти. Трое или четверо потащили меня в ресторан, и я оказался с ними за длинным столом. Они громко рассказывали другим обедавшим, что еще немного — и трамвай проехался бы по мне.

После обеда я, еще не оправившись от дурноты, решил, что ехать на метро будет безопаснее. На станции я старался держаться подальше от края платформы. Доехав до Анжуш, поднялся на Авенида-Алмиранте-Рейш. И только тогда до меня дошло, что день жаркий. И только тогда я понял, что, несмотря на тридцатиградусную жару, меня бьет озноб и что мне плохо. Меня вырвало моим обедом. Я чувствовал себя гораздо более уязвимым, чем прежде.

33

20 апреля 1975 года.

«Банку де Осеану и Роша».

Сан-Паулу, Бразилия.

Днем дождь прекратился. Включили свет, освещение мигало. Мануэл Абрантеш погладил себя по лысине и проверил телефон. Телефон работал. Он набрал городской номер. Откинулся в кресле, немного ослабил галстук и вызвал секретаршу.

— Кондиционер опять неисправен, — сказал он секретарше, двадцатипятилетней девушке, выпускнице университета.

— Но он работал…

— А сейчас неисправен, потому что после того, как вырубают свет… Подожди, — бросил он в трубку.

— Я вызову электрика.

— Хорошо. — Он отослал ее.

— Да, сеньор Мануэл, — сказал голос в трубке.

— Есть у тебя что-нибудь для меня?

Молчание.

— Ты слушаешь, Роберту?

— Да, сеньор Мануэл, но ведь в прошлый раз вы, кажется, не одобрили мой выбор, верно?

— Нет, прелестная девушка.

— Так я опять вам ее пришлю.

Раздался стук в дверь.

— Подожди, я занят! Это пришли кондиционер чинить… Войдите! Не вешай трубку!

Он повернулся к электрику и указал на кондиционер:

— После того как вырубают свет, он не включается.

— Это предохранитель, — сказал тот равнодушно. Слова Мануэла не произвели на него впечатления. — Когда дают свет, скачок энергии выводит предохранитель из строя.

Сменив предохранитель, он ушел.

— Роберту?

— Так я опять ее пришлю.

— А не найдется у тебя кто-нибудь в деловом костюме?

— Мужчина? — смутился Роберту.

— Женщина, идиот ты эдакий! Женщины тоже носят деловые костюмы. Хватит с меня девиц в оранжевых или лимонно-желтых мини-юбках. Я возглавляю серьезное учреждение!

— А, ну да, хорошо.

— Купи ей деловой костюм. А я оплачу его.

— Хотите, чтобы она сейчас пришла?

— Мне надо, чтобы комната охладилась.

— Так когда же?

— Минут через двадцать.

Мануэл положил трубку. И в ту же минуту раздался звонок.

— Ваш брат на проводе, — сказала секретарша. Мануэл нажал на кнопку.

— Ты в порядке? — спросил Педру.

— Да, просто занят очень. Передохнуть удается, только когда свет вырубают.

— Отцу опять хуже.

— Опухоль?

— Опухоль. Считают, что он подхватил инфекцию и рак добрался до лимфы.

— И что это значит?

— Думаю, тебе стоит вернуться.

Наступило молчание, пока Мануэл стряхивал с лица капли холодного пота.

— Неужели все так серьезно?

— Иначе я не советовал бы тебе вернуться.

— Ты же знаешь, как это сложно для меня.

— Ты полетишь в Швейцарию.

— Швейцария — тоже Европа, ты же понимаешь…

— О чем ты?

— Если даже Франко завтра помрет, мне в Испанию путь заказан.

— Ты же не нацистский военный преет…

— Не надо даже произносить такие слова! Ты знаешь, чей день рождения здесь празднуется. А мы постоянно читаем в газетах о том, что творится у тебя под боком.

— Что празднуется?

— День рождения Гитлера.

— А что у меня под боком?

— Коммунисты, вот что.

Молчание и лишь потрескивание телефонных помех из Лозанны.

— В Португалии национализировали банки, — сказал Педру.

— Вот видишь, — сказал Мануэл. — Нам крышка.

— Итак, возвращаться ты не собираешься.

— До поры до времени не хочу рисковать. Могу я поговорить с отцом?

— Он на искусственной вентиляции легких.

— Этого ты мне не говорил. Он что, сам дышать не может?

— Я не хотел волновать тебя. У него отказали легкие.

— Сколько ему осталось?

— Это может случиться каждую минуту. Доктора никаких гарантий не дают.

— Тогда попытаюсь вылететь немедленно.

Он положил трубку, и телефон тут же зазвонил опять. Мануэл закатил глаза и покачал головой.

— Дела… — сказал он сам себе.

— К вам сеньора Шуша Мендес, — сказала секретарша и, не скрывая иронии, добавила: — Говорит, по делу.

Вошла густо накрашенная мулатка в дешевом легком костюме синего цвета. В руке у нее был пластиковый портфель — дешевка под стать ей. От напора ее необъятной задницы шов на юбке слегка разошелся.

— Сеньора Мендес, — сказал он, пожимая руку девушке и прикрывая дверь перед носом секретарши, — что у вас в портфеле?

Вопрос смутил девушку, но портфель она открыла, вытащила оттуда кучу скомканных газет и протянула их ему. Он отодвинул кресло, жестом велел ей подойти и нагнуться.

34

Вторник, 16 июня 199…

Авенида-Алмиранте-Рейш, возле станции метро«Анжуш».

Лиссабон.

Я кое-как добрался до ближайшего к метро кафе. В нем были люди, но лица их казались размытыми. Я прошел в туалет и умылся. Потом попросил стакан воды и прополоскал рот. Заказал чашку чая из двух пакетиков «Липтон». Португалия теперь пьет «Липтон». Щедро сыпанув в чай сахару, сделал глоток. Потом заказал чего-нибудь покрепче, сел, обливаясь потом, тяжело дыша и отдуваясь. Бармен бросал на меня косые взгляды. Телевизор призывал всех махнуть на Мадейру.

Из глубины бара вышел кто-то и навис надо мной, загородив свет.

— Так вот, оказывается, где лечат свои раны старые сыщики! — сказал человек, усаживаясь за мой столик.

Он был мне знаком — этот крупный нос, эти старые слезящиеся глаза и черные блестящие, закрученные на концах усы.

— Со мной просто произошел несчастный случай, — сказал я. — Я чуть не попал под трамвай. Переволновался, вот и все. Надо было где-то передохнуть.

— В таком городе, как этот, где полно трамваев, люди попадают под них еще на удивление редко.

— Не могу вспомнить ваше имя, хотя знаю, что мы знакомы.

— А вы Зе Коэлью, — сказал он. — Я тоже не сразу узнал вас. Раньше вы были с бородой. Жоан Жозе Силва… известный больше как Жожо. Припоминаете?

Я не припоминал.

— Три года назад я, как считается, вышел на пенсию, хотя, по существу, меня вышвырнули.

— Но вы не убийствами занимались?

— Нет. Полиция нравов.

— Вы, кажется, сказали, что здесь лечат свои раны старые сыщики?

— Лечили, еще три дня назад.

— А потом перестали? Что же произошло?

— Помните некоего Лоуренсу Гонсалвеша?

Опять это имя! Оно буквально преследовало меня!

— Я с ним не знаком, но слышал о нем, — сказал я.

— Он тоже… в отделе нравов служил, вместе со мной.

— Вы были с ним в паре?

— Временами, — уклончиво сказал он. — Так вот, он захаживал сюда… еще недавно.

— Я слышал, он бизнесом теперь занялся.

— Называет свою должность «секьюрити-консультант». Красиво, конечно, лучше, чем просто «частный детектив». Но занимается-то он всего-навсего тем, что выслеживает жен толстосумов. Смотрит, не увлекаются ли они чем-нибудь похлеще, чем хождение по магазинам. Рассказать вам — так вы удивитесь.

— Правда?

— Он, во всяком случае, удивлялся… как, впрочем, и мужья этих бабенок, из-за чего ему часто и не платили обещанного.

— И почему же он перестал сюда захаживать?

Мужчина пожал плечами:

— Обычно он выпивал здесь, а летом после этого шел со мной в парк перекинуться в картишки.

— Он женат?

— Был. Жена от него обратно в Порту подалась. Не нравилось ей здесь засилье «черных». Ее послушать, так все мы «мавры». Свалила и детей с собой забрала.

Я прикончил свой чай. Собеседник действовал мне на нервы. Не знаю почему, может быть раздражали его слезящиеся глаза.

— Ну, мне пора, — сказал я. — Не хочу, чтобы и меня отправили на пенсию раньше времени.

— Так вам неинтересно, что сталось с Лоуренсу?

— Вы хотите сказать, что если он не приходит в кафе вот уже три дня, значит, он пропал?

— Обычно он каждый день сюда приходил.

— На работу к нему вы наведывались?

— А то нет! Работает он тут рядом, через дорогу. Третий этаж. Глухо.

— Может, уехал?

— Не было у него денег, чтоб уезжать.

— Позвоните мне, если он появится, — сказал я, давая ему визитку. — А если не появится, все равно позвоните в конце недели.

Ждать ответа я не стал — спешил поскорее выйти, чтобы голова перестала раскалываться от неонового света. Поднялся к Луизе. Дома ее не было. Пошел к себе в полицию. Карлуш тоже отсутствовал. Я принял аспирин. Полегчало. В дверь сунулся Абилиу Гомеш и сказал, что вид у меня ужасный. Подождав, я зашел в его комнату и открыл там лежавшую на его столе папку с делом Терезы Оливейры. И чуть ли не на первой же странице наткнулся на то, что меня интересовало: Тереза была найдена мертвой в черном «мерседесе» серии 250, дизель, регистрационный номер 1408 PR.

Я вышел, прогулялся, чтобы глотнуть воздуха. Но приятной прогулкой это нельзя было назвать: на улице было много машин, и от раскаленного асфальта несло бензиновой вонью. Я направился к пансиону «Нуну» и поднялся по старинной, чуть ли не двухсотлетней, лестнице, покрытой старым линолеумом. Жорже Рапозу был по-прежнему на месте и курил, уткнувшись в газету. Я положил руку на его конторку.

— А, инспектор, — равнодушно сказал он. — Это вы.

— Похоже, память на лица начинает к вам возвращаться.

Он подумал.

— Помню лишь тех, кто поневоле запоминается. К примеру, тех, от кого одни неприятности.

— Ну да, парней, что были здесь в пятницу днем.

— Вы меня понимаете, инспектор. — Он вздохнул, прикрыл веки.

— А следом за ними кто-нибудь вышел?

— Имеете в виду, поднялись втроем, а спускались уже вчетвером? Чтобы такое вспомнить, побольше времени требуется…

Я пристально посмотрел на него. Он выдержал взгляд не дрогнув.

— Сколько раз в год ты получал по шее, Жорже?

— За последние двадцать пять лет? Разок-другой.

— А раньше?

— Полиция есть полиция. Теперь только форма другая. Но раньше не так церемонились.

Метнувшись за конторку, я двинул его коленом в бок. Он грохнулся на ковер. Сигарета выпала у него из рук. Я поднял ее и раздавил.

— Это тебе сладкое воспоминание о прошлом, Жорже, — сказал я. — Теперь, просыпаясь утром, будешь думать: «Черт, инспектор Коэлью может прийти сегодня, так уж лучше мне вспомнить, как все это было с девушкой, которая наведалась сюда в обед в пятницу, потом вышла, а через четыре часа была убита». Получишь ты по шее или нет, будет зависеть от твоей памяти. И даже когда ты посчитаешь, что свободен, как птичка, я приду по твою душу, и мало тебе не покажется.

Я поднялся в номер и осмотрел его. Кровать была вновь придвинута к стене. Больше ничего не изменилось. Я сел на кровать, закурил, но в голове было пусто. Я глянул на себя в зеркало. Вид по-прежнему ужасный.

Жорже все еще лежал там, куда свалился. Пробормотав что-то, он взглянул на меня искоса и зажмурился.

— Давай-ка припоминай, Жорже, — сказал я и вышел.

Я позвонил Луизе. Она была дома. Я позвонил Оливии и сказал, что буду поздно. Доехал на автобусе до Салданьи, а оттуда пешком направился к Луизе. Лестница показалась мне нескончаемо длинной и крутой. Луиза усадила меня, налила стакан чая со льдом. Я рассказал ей о происшествии. Она сидела, поджав ноги и обхватив себя за щиколотки, слушала, глядела на меня во все глаза не мигая.

— А я вот какую записку получила, — сказала она, когда я закончил. — Под щетки на машине была подсунута.

Она взяла со стола бумагу и протянула мне. На листе формата A4 красным фломастером было написано: «Puta».

— Наглость какая, — довольно равнодушно заметил я и рассказал о своем разговоре с Нарсизу и о том, что он отстранил меня от дела.

— Так им известно и обо мне?

— Они видели меня входящим в твой дом, а теперь, оказывается, знают и твой автомобиль.

— Ты, кажется, сомневаешься, кто эти «они».

— Не думаю, что это с кем-нибудь согласовано, — сказал я. — Иначе меня бы вообще временно уволили. По-моему, просто кое-кому из полицейских чинов намекнули, что неким влиятельным людям не нравится тот оборот, которое приняло расследование.

— И все это из-за Катарины?

— В сексе она не новичок. Очень многие мужчины мечтают трахнуть молоденькую. Одни действуют уговорами, другие предлагают деньги, но есть и такие, которые просто насилуют. Перспектива предстать перед судом по такому обвинению, возможно, и толкнула кого-то на убийство. В этом деле замешаны большие люди. Ее отец хорошо знаком с министром внутренних дел. Когда Катарину убили, он выпивал с министром, а когда Тереза Оливейра покончила с собой, он с ним ужинал.

— Тереза Оливейра покончила жизнь самоубийством?

— В воскресенье вечером.

Известие взволновало ее, и, встав, она заходила по комнате. Я продолжал пить чай. Разговор с Луизой ничего не прояснил. Кто оказывает давление на полицию? Кто инициатор моих неприятностей? Сам Нарсизу или он лишь исполнитель? Луиза поцеловала меня. Целоваться с ней было приятно. Потом она села обратно в кресло.

— Но у меня есть и хорошая новость.

— Ты закончила свою диссертацию?

— Ну, не до такой степени хорошая, — сказала она. — Отец разрешил мне начать выпускать журнал, против чего возражал последние два месяца.

— Ты же собиралась издавать книги…

— Я и собираюсь, но журнал сделает меня заметной в издательском бизнесе, что поможет мне и с выпуском книг. Новый журнал всегда привлекает внимание, и я этим воспользуюсь.

— Но как же?..

— Для начала мне требуется какой-то сенсационный материал. Это сразу выведет мой журнал на первый план.

— А отец твой в этом вопросе не может тебе помочь?

— Он говорит, что его помощью будет хорошая реклама, но остальное он предоставляет мне.

— Тебе требуется добрый старый скандал на сексуальной почве. Кто-нибудь, обнаруженный со спущенными штанами.

— Нет, Зе, никаких фривольностей. Это же будет серьезный журнал для деловых людей, а не бульварный листок для парикмахеров.

— Этого ты не говорила. А если б я знал…

— Что?

— Предложил бы тебе какого-нибудь бизнесмена со спущенными штанами.

— Я же тебе говорю, никаких спущенных штанов!

— Тогда у тебя могут возникнуть проблемы с распространением. Насколько я знаю, публику в наши дни интересует только это.

— Ты огорчаешь меня.

— Так выпьем за фривольность.

Было почти девять вечера и еще светло; дни удлинялись, однако я чувствовал, что время меня поджимает. Завыла сирена, люди шарахнулись к стенам домов, и спустя несколько секунд по улице промчались две пожарные машины.

Я топтался на углу, думая, не выпить ли пивка с Антониу Боррегу. Для ужина с Луизой я слишком устал. Первым делом мне следовало принять душ. Войдя в дом, я сразу понял, что там кто-то есть. Кошка сидела на стуле в полумраке кухни поджав хвост. Увидев меня, она прищурила свои желтые глазищи.

Я поднялся по лестнице и на площадке услышал какой-то очень тихий, сдавленный стон. Свет не горел. От комнаты Оливии меня отделяла лишь ковровая дорожка. Я распахнул дверь и увидел вытаращенные глаза Оливиии и рот, приоткрытый в ужасе. Я потряс головой и попятился, но видение не исчезало. Оливия лежала на спине, и ее голые ноги обвивали торс Карлуша. Ее щиколотки были скрещены на его ягодицах. Склонившись к ней, голый, на вытянутых руках, он резко обернулся. Я грохнул дверью и, пошатываясь, отступил, как будто мне дали пощечину.

От злости даже заломило в висках. Я решил войти к ним, но вдруг услышал, как кто-то барабанит во входную дверь. Пока я раздумывал, настойчивый стук снизу не прекращался. По странной ассоциации я подумал: уж не пожарные ли?

Я сбежал по лестнице, рванул входную дверь. Стоявшего в дверях я знал, но с ним было еще шесть человек и полицейский фургон сзади.

— Инасиу? — произнес я в совершенном замешательстве, протягивая руку.

— Простите, инспектор, — сказал он, не подавая мне руки, — но я по службе.

— Отряд по борьбе с наркотиками? Здесь? — сказал я, прислушиваясь к движению наверху.

— Да, именно, — сказал он. — Я все еще в отряде по борьбе с наркотиками.

— Но ты только что сказал, что ты по службе. Я не понима…

— Мы прибыли, чтобы произвести у вас в доме обыск, — сказал он, протягивая мне ордер, который я не стал читать. — Вы знакомы с местным рыбаком по имени Фауштинью Триндаде?

— Я знаю Фауштинью, — подтвердил я, все-таки проглядывая ордер. — Он был…

— Он известный поставщик наркотиков. И его видели входящим в этот дом. И видели, как вы вышли с ним и направились к лодочной станции.

— Обыщи дом, Инасиу. И не спеши, — сказал я.

Войдя, Инасиу отдал распоряжения помощникам. Двое из них вернулись в фургон и притащили оттуда коробки с необходимыми инструментами. Оливия и Карлуш, уже спускавшиеся вниз, столкнулись с ними на лестнице. Инасиу усадил нас в кухне. Мы втроем сидели за столом под присмотром аженте, в то время как остальные рыскали по дому. Оливия переглянулась со мной.

— Кто эти люди? — спросила она по-английски.

— Отряд по борьбе с наркотиками. Обыскивают дом. Если у тебя в комнате что-то есть, лучше скажи мне сейчас.

— Ничего у меня нет.

— Ты уверена?

— Я-то уверена.

И тут я вспомнил. Желудок устремился куда-то вниз. Пакетик марихуаны на чердаке!

Вид у Карлуша был пришибленный, точь-в-точь собака, сожравшая хозяйское мясо. Сверху раздавался громкий треск. Я спросил аженте, что там происходит.

— Половицы отдирают, наверно, — отвечал он. — Освободите карманы, выложите все, что там находится, на стол.

Мы освободили карманы. У Карлуша в карманах, как я заметил, находилось лишь четыре тысячи эскудо, мелочь, четыре презерватива, авторучка, удостоверение личности и служебное удостоверение.

— Не знал, что вы коп, — сказал аженте, разглядывая служебное удостоверение Карлуша. — Вы бойфренд девушки?

Никто ему не ответил. Аженте пожал плечами. Потом взял в руки документ Оливии.

— А может, и нет, — сказал он, сравнив даты рождения ее и Карлуша.

Они пробыли в доме сорок минут. Ничего не нашли. Инасиу извинился и на этот раз, прощаясь, пожал мою мокрую от пота руку. Они выкатились из коридора. Я глядел в освещенную кухню. Оливия и Карлуш стояли рядом. Я упер палец в Карлуша.

— Можешь идти! — сказал я. — Пошевеливайся! Живо! Пошел вон отсюда!

Обойдя меня, он скользнул в дверь. Что сказать дочери, моей крошке, я не знал. Я медленно поднялся на чердак. Зажег лампу, сел за стол, отпер ящик. Пакетика с марихуаной не было. Не было и бумаги. Я вынул из ящика фотографию жены, лежавшую изображением вверх — не так, как я ее оставил, — и запер ящик. Поставил фотографию на стол. Я чувствовал себя обманутым, преданным, измазанным в грязи. Я был убит, мой мир уничтожен.

Через полчаса появилась Оливия: в темном стекле возникло ее отражение.

— Твой пакетик с марихуаной во дворе в бугенвиллее, — сказала она. — И бумага там тоже.

— Ты бывала здесь раньше, — сказал я устало, без всякой злости.

— После занятий… только для того, чтобы увидеть маму, — сказала она. — Но я не говорю с ней, как это делаешь ты.

— Считаешь, что год — срок долгий, но это вовсе не так, — сказал я.

— Позавчера я сидела здесь и думала, как бы все было, если бы она вернулась… и хочу ли я, чтобы она вернулась.

— Разве ты этого не хочешь?

— То и дело ловлю себя на мысли: «Маме это покажется интересным. Не забыть рассказать ей об этом». А потом приходишь домой, а ее нет и никогда не будет. Никогда. И вот тогда начинаешь скучать по ней и хотеть, чтобы она вернулась и чтобы все было как прежде. Этот год без нее все изменил.

Я усиленно кивал, как это делают пьяные. Потом закурил. Оливия забрала у меня сигарету. Я закурил другую и стал вертеть в руках мою пепельницу-раковину.

— Утрата — это как рана от осколка, — сказал я, — когда кусочек металла застревает в таком месте, куда хирурги не могут добраться. И они оставляют в тебе этот кусочек. Поначалу это настолько больно, что кажется, не выдержишь. А потом кусочек обрастает мясом и боль слабеет. Болит, но уже не так сильно. Но иногда, когда ты этого не ждешь, боль просыпается с новой силой, как бы говоря тебе: «Я здесь и буду здесь всегда». Боль срастается с тобой, становясь частью тебя.

Оливия поцеловала меня в макушку. Я обнял ее и сунул фотографию обратно в ящик.

— Я встретил одну женщину, — сказал я.

— Знаю.

— Знаешь?

— Вся эта суета с телефоном в воскресенье. А когда ты вернулся, ты пах по-другому… и… может быть, тебе самому это незаметно, но ты повеселел.

— Я очень неуверенно себя чувствую… знакомиться с кем-то, ходить на свидания…

— А какая она?

— Пока что не могу сказать. Все произошло так быстро… На маму она не похожа, но в чем-то сходство есть. Она хороший человек, надежный. Из тех, кому можно доверять.

Она погладила меня по голове.

— Как Карлуш, — сказала она.

Соглашаться не хотелось, но и возражать я не стал.

— Я зол на него. Зол. Другого слова не подберу. Если бы не приход Инасиу…

— Но почему?

— Он знал, что делает. Понимал, что ты беззащитна. Что он на десять лет старше тебя. Что это беззаконие. Но он знакомится с тобой в воскресенье утром, а во вторник вечером вы уже барахтаетесь в постели… Он совратил тебя…

— Вовсе он не понимал, что делает! Я рассказывала ему о маме! А насчет десяти лет разницы — подумаешь! И закон твой глуп! И вообще, мама говорила мне, что вы с ней очутились в постели после недельного знакомства. Я знала, что хочу этого, хочу его, как никого другого в жизни! Поэтому все так и произошло. Он меня не соблазнял и не совращал… просто… просто в нем есть что-то, чего нет у этих пижонов в классе.

— Что? Что такое в нем есть, чего нет?.. — Я осекся, чуть было не сказав «чего нет во мне».

— Это-то, папа, самое главное и есть, — сказала она, ероша мне волосы.

— Что же это? Ты говоришь загадками.

— Не знаю… Но мне хочется это узнать. Существует же родство душ, правда?

35

23 октября 1980 года.

«Банку де Осеану и Роша».

Сан-Паулу, Бразилия.

Секретарша Мануэла Абрантеша вошла к нему в кабинет с пухлым пакетом, доставленным курьером.

— Требуется ваша подпись, — сказала она.

Мануэл кивком велел курьеру зайти в кабинет и расписался. При этом взгляд его привычно скользнул по стройным ножкам секретарши. Ему было любопытно, какое белье она носит. Такое же строгое, как она сама, или нет? Он велел ей собрать с пола журналы, сложить у него на столе и приготовился. Но секретарша, собирая журналы, присела на корточки. После шести лет работы у Абрантеша она знала все его приемчики.

Недовольный, он отослал ее. Может быть, подумал он, до отъезда стоит пригласить ее поужинать, а там и на квартиру?.. Он раскрыл пакет. Внутри лежали паспорт, удостоверение личности, чеки Португальского банка и кредитные карточки «Виза» и «Амекс». Туда же была вложена и фотография тридцатидвухлетней женщины по имени Лурдеш Салвадор Сантуш. Вид у женщины был добродушный, несмотря на строгую прическу и усики над верхней губой. Все это сопровождалось посланием на четырех страницах от Педру с пояснениями относительно документов и фотографии.

Мануэл проверил удостоверение личности и паспорт; паспорт был старый, с большим количеством штампов. Он открыл конверт с чеками. Вынув три из них, остальные положил в бумажник. Потом заполнил эти три на несуществующие расходы. Он четыре раза перечитал письмо, запоминая каждую подробность, и сжег его.

Из верхнего ящика стола он вынул тысячу американских долларов, положил в карман и вышел из офиса. Пройдя шесть кварталов, он зашел в мастерскую по изготовлению печатей. Он уже пользовался их услугами, когда ему понадобился штамп в паспорте о прилете в Бразилию. Из мастерской он отправился в туристическое агентство, купил билеты на самолет из Сан-Паулу в Буэнос-Айрес и далее в Мадрид. Затем посетил посольство Аргентины, подождал, пока ему поставят визу, после чего вернулся в офис.

Вынув из карманов и из ящика стола все свои прежние документы, он сунул их в измельчитель бумаги. Потом, вытряхнув бумажную крошку, сжег ее в мусорном баке.

Выходя, он кинул взгляд на стол секретарши, помедлил, вернувшись, подошел к ней. Они обменялись взглядами. «Слишком хлопотно», — решил он. Кивнул ей и вышел.

Назавтра в два часа дня в аэропорте Сан-Паулу в его паспорте уже стояла отметка о вылете. Полицейский иммиграционной службы не задался вопросом и не удивился, почему португальцу Мигелу да Кошта Родригешу вздумалось покидать Бразилию через Аргентину.

25 октября Мигел да Кошта Родригеш уже сидел в офисе Педру Абрантеша, директора недавно приватизированного «Банку де Осеану и Роша», разместившегося в старом своем помещении на Руа-ду-Оуру на Байше.

— Просто невозможно поверить в то, что происходит в Португалии, — сказал Мигел, глядя на фотографию жены брата и его троих детей.

— Правительство твердо решило вступить в ЕЭС одновременно с Испанией. Страна должна идти по пути прогресса.

— Нет-нет, я имею в виду отношение к сексу. Куда ни глянь — всюду секс: в рекламе, на киноафишах. Ты видел этот киоск на Росиу? Сплошная обнаженка! Уму непостижимо! Раньше такое было невозможно.

— Ну да, конечно. При Салазаре к женщинам относились уважительнее, — сказал Педру и нахмурился. — Была церковная цензура, все-таки Португалия — католическая страна. Уж кто-кто, а ты должен это помнить.

— Почему это «кто-кто, а я»? — переспросил Мигел, напуганный обмолвкой брата.

— Простите, сеньор Родригеш, запамятовал, — сказал Педру. — Видишь ли, мы все это отбросили, забыли, оставили позади в прошлом.

— Португальцы ничего не забывают и не отбрасывают, разве только обеденные стулья. В стране есть люди, которые верят, что изгнанный король Себастьян спустя четыре столетия может вернуться и повести народ к великим свершениям. Как я это понимаю, грядущее может коснуться и меня.

На это Педру ничего не ответил. Брата он любил, но считал, что тот преувеличивает свою прежнюю роль и заслуги. Тот же, в свою очередь, считал Педру простаком — умным, милым человеком, талантливым уважаемым финансистом, но простаком.

— То золото я продал, — сказал Педру, чтобы сменить тему и вернуться к области, в которой он чувствовал себя уверенно, и к планам на будущее.

— Имея в виду прошлое, которое надо забыть?

— Нет. Ради того, чтобы укрепить банк.

— И кто его купил?

— Один колумбиец, осевший в Швейцарии.

— И сколько ты получил?

— Я рассчитал, что сейчас самое время для продажи. А вся эта паника, связанная с дефицитом бюджета США, — не в счет. Это всего лишь…

— За сколько продал?

— По шестьсот долларов за унцию.

— Разве цена не поднималась до восьмисот?

— Поднималась. Но уж больно подходящий покупатель попался. Не слишком любопытный, если ты понимаешь, о чем я говорю.

— Но ведь дефицит бюджета США вызывает сомнение и в реальной цене доллара, не так ли? — спросил Мигел, строя из себя знатока в области, в которой на самом деле ничего не смыслил, и излагая плохо понятую им статью в «Таймс», которую прочел в самолете.

— Вот почему я и делаю вложения в недвижимость.

— Если финансовая система США рухнет, тебе твои вложения в недвижимость не помогут.

— Она не рухнет. Но если и рухнет… — Он открыл сейф.

Внутри лежали два золотых бруска. Мигел подошел, погладил пальцем орла и свастику — бывший герб Германского Рейхсбанка.

— Надеюсь, что ценность их впредь будет исключительно антикварной, — сказал Педру.

— Лучше поговорим о работе, — сказал Мигел, вновь усаживаясь в кресло и вытирая выступившую на лбу испарину: его беспокоили эти «сувениры», он не был уверен, что такого рода вещи целесообразно хранить у себя.

— Мы купили недвижимость совсем рядом с Ларгу-де-Дона-Эштефанья. Большой дом. Развалина. Мы расширяемся. В старом здании нам тесно. Эту развалину мы собираемся снести и выстроить новое офисное здание. Три верхних этажа будут нашими, остальные будем сдавать. Я хочу, чтобы проектом занялся ты. Архитектор торопит меня, а у меня нет времени.

— Когда ты хочешь, чтобы я приступил? — нервно спросил Мигел. Взваливать на себя сразу столь ответственное дело ему не очень улыбалось.

— Как тебе удобней. Для тебя уже и кабинет приготовлен. Нам требуется новое помещение.

Мигел встал.

— Мне надо заново привыкать к Португалии, — сказал он. — Хочу съездить в Бейру, подышать ее воздухом, поесть рыбы в приморском ресторанчике в Гиншу, словом, всякое такое.

Педру, неожиданно для самого себя растроганный возвращением брата на родину, вышел из-за стола и обнял его.

— Прежде чем займешься всеми этими вещами, — сказал он, — нам надо будет завтра же съездить к нотариусу. Поскольку ты теперь Мигел да Кошта Родригеш, надо уладить ряд небольших формальностей. Первое и самое важное — это назначить тебя опекуном моих детей на тот случай, если что-нибудь случится со мной и Изабел. Доктор Акилину Оливейра уже все для этого подготовил.

— Конечно, конечно, — с готовностью согласился Мигел.

Они похлопали друг друга по плечам, и Мигел направился к двери.

— И еще одно, — сказал Педру. — Клаус Фельзен прошлым месяцем вышел из тюрьмы.

— На год раньше положенного срока?

— Не мне задаваться вопросом почему. Просто ставлю тебя в известность. И помни, что одним из пожеланий отца на смертном одре было: никогда не иметь с ним дела.

Мигела удивило крестное знамение, которым осенил себя брат.

— Сеньор Фельзен звонил тебе?

— Пытался дозвониться.

— Ну, вряд ли его заинтересует фигура Мигела да Кошта Родригеша.

— Я просто счел нужным предупредить тебя… ведь он имеет все основания сердиться, может быть, и не лично на нас, но…

— Надо бы все-таки предложить ему что-нибудь…

— Отец, умирая, взял с меня слово. Я не могу.

Мигел пожал плечами.

Педру проводил глазами широкую спину брата и посмотрел на фотографию на столе. Он не сказал ему о другом предсмертном пожелании отца: чтобы младшему сыну не досталось ничего из наследства — ни «Банку де Осеану и Роша», ни связанных с ним компаний. Это было единственное, чего он так и не понял, а отец не объяснил. Но теперь странным образом Педру освободился от груза этой проблемы: Мануэл Абрантеш перестал существовать, и ничто не мешает ввести в совет директоров Мигела да Кошта Родригеша. Это совершенно другой, новый человек. Мануэл же превратился просто в клочки паспорта, сгоревшие в Сан-Паулу. Его нет. А Мигел да Кошта Родригеш никогда не был тем, кто пытал, насиловал, убивал, осуществлял массовые репрессии. Это выпускник американского университета, имеющий ученую степень и семилетний опыт работы в бразильском банке. Это милый и любезный человек, любитель анекдотов и смешных историй, рассказываемых за ужином. Он любит детей, и дети любят его. На работе он пользуется всеобщей симпатией и уважением за особо тесные отношения с владельцем банка, а также за природную общительность, умение сходиться с людьми.

Второй раз в жизни ему повезло. Он добился успеха.

19 января 1981 года он женился на женщине, которую сосватал ему брат, — Лурдеш Салвадор Сантуш. Десять лет назад его с души бы воротило от ее набожности, но сейчас ему это даже нравилось. Он радовался если и не красоте жены, то ее добродушию и абсолютной ему преданности. Единственное, что омрачало их брак, были два выкидыша, последовавшие один за другим, и рекомендация доктора прекратить искушать судьбу.

Последний выкидыш случился в пору, когда, казалось, все складывалось чрезвычайно удачно. В июне он подписал бумаги на начало возведения двадцатиэтажного здания возле Ларгу-де-Дона-Эштефанья. Через неделю началась работа, и в деловых кругах Лиссабона он стал известен как генеральный директор по строительству «Банку де Осеану и Роша», член совета директоров с большим пакетом акций.

Неприятность с женой очень его огорчила, и он невольно стал больше внимания уделять работе. Он купил недвижимость в Салданье — про запас. Скупал старые фабрики на окраинах Лиссабона, чтобы развивать там предприятия легкой промышленности и малый бизнес. Скупал земли возле Кашкайша в районе Бока-ду-Инферну, собираясь строить там туристические базы. Купил многоквартирный дом в лиссабонском районе Граса, откуда открывался чудесный вид на город. Два верхних этажа он превратил в свою личную лиссабонскую резиденцию. Он перестроил принадлежавший жене дом в старой части Кашкайша. Он потолстел и повеселел.

В первый день нового, 1982 года Мигел и Лурдеш Родригеш пригласили Педру и Изабел Абрантеш с тремя их детьми к себе в Кашкайш на обед. День был очень солнечный, но холодный, а когда к вечеру зашло солнце, температура опустилась чуть ли не до нуля.

Жена Педру была на седьмом месяце беременности четвертым ребенком. Она очень раздалась, что было странно, потому что три прежние беременности почти не изменили ее фигуры. Поэтому на обратном пути она сидела в машине сзади с двумя дочерьми, а маленький Жоакин ехал на переднем сиденье рядом с отцом.

Они выезжали из Сан-Педру-де-Эшторила на своем новеньком, купленном всего полгода назад «мерседесе» на скоростную трассу Маржинал, когда одновременно произошли три случайности: маленький Жоакин встал на сиденье, встречная машина вильнула через разделительную полосу, а шедший сзади БМВ нагнал машину Педру. Педру протянул руку, чтобы усадить мальчика на место. Он рванул руль вправо, но БМВ ударил его в заднее крыло. «Мерседес» дважды крутануло и вынесло на обочину. Машина перевернулась, зависла на секунду над пропастью, потом рухнула на скалы. Троих детей вышвырнуло из салона. «Мерседес» перекатился через них и замер крышей вниз в холодных водах Атлантики.

Уже через десять минут пожарные были на месте катастрофы. Собравшаяся толпа рыдала над валявшимися на камнях обезображенными детскими телами. Пожарные мгновенно установили, что Педру мертв, а Изабел дышит, но зажата между передними и задними сиденьями. Потребовался час, чтобы извлечь ее и отправить в больницу в Лиссабон. Плод, девочка весом два семьсот, был извлечен путем кесарева сечения и помещен в инкубатор. Но сердце ее матери не выдержало операции и остановилось.

Спустя сутки в монастыре иеронимитов в Белене происходило отпевание. Всех хоронили в закрытых гробах. Собравшиеся с ужасом и состраданием глядели на детские гробики. Семья Абрантеш упокоилась на лиссабонском кладбище Душ-Празереш, где был похоронен и Жоакин Абрантеш, чье тело было доставлено сюда из Лозанны в 1979 году.

Мигел да Кошта Родригеш несколько недель не снимал темных очков, а когда снял, глаза его оказались больными, с припухшими, воспаленными веками. Смерть брата повергла его во мрак, подобный которому он испытывал в жизни всего однажды. Слабым утешением стал для него лишь ребенок, которого удалось спасти. Девочку назвали Софией, как того и хотели родители.

А с января 1982 года Мигел да Кошта Родригеш стал вспоминать Мануэла Абрантеша. «Банку де Осеану и Роша» перебрался из Байши в более вместительное помещение на Авенида-да-Либердаде на то время, пока не завершится строительство здания близ Ларгу-де-Дона-Эштефанья. Офис брата на Руа-ду-Оуру Мигел решил сохранить и использовать.

26 марта 1982 года он поднимался по лестнице старинного здания XVIII века на Руа-да-Глория, ведя за собой молоденькую проститутку. Верхние этажи здания занимал пансион «Нуну», где можно было получить номер на час. Он позвонил, услышал шелестенье газеты и в свете неоновой лампы над конторкой увидел портье — Жорже Рапозу, своего бывшего сослуживца по работе в тюрьме Кашиаш.

Больше Мигелу Родригешу не приходилось рыскать по улицам: Жорже Рапозу присылал к нему девушек прямо в офис.

Начиная с апреля каждую пятницу обеденное или послеобеденное время он проводил в этом офисе на Руа-ду-Оуру. Бумаги, которые требовали подписи, доставлялись ему из главного здания.

В пятницу 4 мая 1982 года его подпись понадобилась секретарше юрисконсульта банка. Дело было срочное и до понедельника ждать не могло. Все другие секретари банка были заняты, и документ на Руа-ду-Оуру пришлось отнести ей самой.

36

Среда, 17 июня 199….

Лиссабон

Я сел на утренний поезд в Каиш-ду-Содре. Там прошелся по набережной; то и дело меня толкали люди, спешившие с парома на работу. День опять обещал быть жарким, я снял пиджак и нес его на плече. На другом берегу реки из утренней дымки выплывала громада башенного крана. Я думал о Карлуше Пинту и о том, смогу ли вновь взглянуть ему в глаза, работать с ним бок о бок.

Бывает, считаешь, что знаешь себя, пока не случается нечто непредвиденное. Я тоже считал, что знаю себя, до той поры, пока не потерял жену. Люди вокруг, и в частности Нарсизу, глядя на меня, наверное, думали: «Зе Коэлью — человек, знающий себя и отвечающий за свои поступки». Но я, как и все другие, прячу свою сущность даже от самого себя.

Мой отец был хорошим человеком, искренне считавшим, что служит благу своей страны. Он умер от сердечного приступа, не успев поговорить со мной. Может быть, нам хватило бы короткого разговора, чтобы снять с души груз. Моя дочь, так переживающая мое разочарование в ней… И эта ужасная картина, то и дело возникающая перед глазами: она и Карлуш.

В памяти мелькнуло другое воспоминание — рассказ Люси Маркеш о том, что увидела Тереза Оливейра: дергающийся зад, ноги, закинутые на шею… и теперь ничего уже не поправить.

Я вспоминал это, глядя на сверкающую серебром Тежу, и чувствовал на себе новый груз — не то вины, не то прошлого, — груз, который мне нести до конца дней. Тем не менее нужно было кое-что обдумать и решить.

На метро я приехал в Управление. Без всяких проволочек нас с Карлушей пригласили в кабинет Нарсизу.

— Вчера я послал вас в Алькантару, — заговорил Нарсизу. За прошедшие сутки настроение его не изменилось.

— Мы были там, сеньор инжинейру.

— Были, но недолго, сеньор инспектор. Офицер службы охраны видел, как вы покинули место происшествия и сели на поезд, направлявшийся в Кашкайш. Мне хотелось бы знать, где вы находились в рабочее время.

— Я поехал повидаться с доктором Оливейрой, — сказал я, видя, как багровеет лицо Нарсизу, — чтобы выразить ему свое соболезнование.

— Это что, входит в обязанности инспектора, Зе Коэлью?

Я ничего не ответил. Взгляд Нарсизу был устремлен куда-то между мной и Карлушем.

— И что же вы можете сообщить мне по поводу убийства восемнадцатилетнего юноши в Алькантаре, сеньор инспектор? Тело найдено в мусорном контейнере. Как, кстати, его имя?

— Неизвестно, сеньор инжинейру. Кличка его — Шета.

— Шета? Производное от выражения «não tenho cheta»?[35]

— Нет, по-бразильски «шета» — это «поцелуй», сеньор инжинейру.

— Ах, опять эти «черные»… Объясните мне наконец, что происходит!

— Расследование… — начал Карлуш.

— Я жду доклада старшего офицера, — прервал его Нарсизу.

— Этот парень известен как проститутка мужского пола. Мы провели… — вступил я.

— Хватит россказней, инспектор. Ничего вы не знаете! И не провели никакого расследования! Довольствуетесь предположениями! А из предположений шубу не сошьешь! Что же касается вас, аженте Пинту…

— Да, сеньор инжинейру?

— Офицеры службы по борьбе с наркотиками, ведшие наблюдение за домом инспектора, обратили внимание на то, что в шесть тридцать вечера вы вошли в дом. Какого черта вам понадобилось в Пасу-де-Аркуше?

— Я хотел доложить инспектору о том, как развивались события.

— Они не развивались.

— И выработать план действий.

— С дочерью инспектора?

— Она впустила меня в дом, это правда. Мне пришлось пробыть там некоторое время в ожидании инспектора.

— Вы играете с огнем, аженте Пинту! Если вы не будете строго следовать приказам инспектора Коэлью, для вас все плохо кончится. Вы будете уволены и займетесь чем-нибудь другим. Вы поняли меня?

— Вполне, сеньор инжинейру.

— А теперь марш отсюда, вы, оба!

Карлуш вышел первым. Меня Нарсизу, окликнув, вернул. Я закрыл за собой дверь. Он сунул палец за воротник, расстегнул ворот.

— Ваш галстук, сеньор инспектор, — проговорил он. — Где вы его купили?

— Его сделала для меня моя дочь.

— Ясно. — Он как будто смутился. — А мне галстук она не сделает?

— Попросите ее, сеньор инжинейру… но ей надо будет взглянуть на вас, чтобы понять, что вам пойдет… вы же понимаете.

Он вытер рукой пот с лица и сделал знак, что я свободен. Я вышел из его кабинета и спустился к себе. Карлуш глядел в окно. Плюхнувшись в кресло, я закурил.

— Ну, кому кофе делать?

Карлуш безропотно вышел и вернулся с двумя пластиковыми чашечками.

— Так что? Поговорим? — сказал он, ставя передо мной мою bica.

— А с отцом ты поговорил?

— О чем?

— О том, что произошло вчера вечером.

— Нет.

— Я так и думал. Ты не мог бы выйти на работу со сломанными ногами, а ты бы их непременно переломал, когда отец сбросил бы тебя с балкона.

Он сел, зажав руки между коленями, косясь в приоткрытую дверь.

— Хочешь поговорить — давай поговорим, — сказал я. — Поговорим о том, как аженте Карлуш Пинту прошелся по моей жизни сапогами.

Он провел рукой по ежику волос и стал энергично тереть лицо большим и указательным пальцами.

— Ей шестнадцать. А тебе двадцать семь. — Вот черт, похоже, я заговорил голосом этого проклятого адвоката. — Отношения полов у нас регулируются законом, не так ли, аженте Пинту? Или в полицейской академии теперь это не проходят?

— Закон существует, и в академии это проходят. Но дело в том, что можно быть вполне искушенным и опытным в четырнадцать, а можно и до двадцати четырех сохранять невинность.

— До двадцати четырех? — Я вытаращил на него глаза.

— Да, инспектор. Я ведь живу с родителями. Так что мне очень непросто.

Ну да, вспомнил я, ведь и Оливия сказала, что он не знал, что делает.

Карлуш нервно улыбнулся.

— Вам повезло, аженте Пинту. Повезло, что явились эти парни из отдела по борьбе с наркотиками. Повезло, что я поговорил с Оливией. Что чуть ли не полжизни я прожил бок о бок с англичанкой. Вам повезло…

— Что я встретил ее, — сказал он, в упор глядя на меня. — Мне повезло, что я встретил вашу дочь.

— Она сказала мне то же самое, — невольно вырвалось у меня.

— Я люблю ее, — сказал он просто.

— Не знаю, достаточно ли взрослая она, чтобы понять разницу между тем, когда любят, и тем, когда пользуются случаем перепихнуться.

Лицо его вспыхнуло от гнева.

— Ну, по крайней мере, я не чернокожий! — съязвил он. Наверное, я это заслужил.

Я ткнул его пальцем в грудь:

— Я верю тебе, Карлуш Пинту, и это последнее, почему можно считать, что тебе повезло.

Он заморгал, отодвигаясь от меня на стуле. Гнев его сразу прошел. Он кивнул мне. Я кивнул ему в ответ. Минут пять я, морщась, прихлебывал кофе.

— Ну а теперь что? — спросил Карлуш, все еще обеспокоенно.

— Да зуб болит под новым мостом, когда пьешь горячее.

Я позвонил моему зубному врачу, и она пообещала днем выкроить для меня время.

— Что же будем делать с этим Шетой? — спросил Карлуш.

— Нарсизу прекрасно понимает, что это глухарь.

— В заключении медэкспертизы говорится, что в заднем проходе у него найдены следы семенной жидкости трех видов, в желудке — еще двух видов и что он был ВИЧ-инфицирован.

Я поднял руки.

— Не люблю бросать дела, но надо уметь вовремя сказать себе «стоп», когда ясно, что ничего не высидишь. Нарсизу это знает. И послал нас проветриться.

— Значит… — сказал он, взвешивая мои слова, — обедать будем в Алькантаре?

— Ты учишься, — сказал я. — И схватываешь быстро.

Мы сидели за столиком в ресторане «Мореплаватель», через два здания от ночного клуба на задах верфи № 1. Перед нами было большое блюдо сардин с вареной картошкой, жаренными на гриле перцами и салатом. Взяли мы и графин белого вина. Сардины были отменные — не слишком крупные, только что выловленные. Мы молча расправились с ними, умяв все блюдо. Подошедший официант убрал тарелки. Мы заказали кофе.

— Давай прикинем, что мы имеем, — сказал я.

Карлуш вытащил блокнот и, пролистав странички, начал подводить итоги:

— Имеем девушку не самого примерного поведения, Катарину Оливейру, которую в последний раз видели садящейся в черный «мерседес» серии С 200, с дизельным двигателем, с тонированными стеклами и регистрационным номером с буквами «NT». Было это примерно за час до того, как ее убили метрах в ста от ее школы на Дуке-де-Авила. Мы можем предполагать, что девушка любила отца, но презирала мать до такой степени, что вместе с отцом унижала и третировала ее. Возможно, пытаясь таким образом заслужить его одобрение. Но мы сомневаемся, — заключил он, — что адвокат является ее родным отцом.

— Ты проверил журнал родильного дома? — спросил я.

— Да, дона Оливейра — родная мать девушки. Это несомненно.

— Я под впечатлением от проделанной тобой работы.

— Вам вовсе нет необходимости диктовать мне каждый шаг, — сказал он. — Я справился даже в Национальной библиотеке, проверяя алиби.

— Продолжай.

— Жертва общалась с Валентином Алмейдой, гитаристом вокально-инструментального ансамбля, которого мы подозреваем в изготовлении порнофильмов и который имел на нее достаточное влияние, чтобы уговорить на нетрадиционный половой акт, имевший место в пансионе «Нуну» в день ее убийства.

Карлуш все листал свой блокнот.

— Доказательств, что убийца преследовал ее от пансиона до школы… вернее, до кафе, что рядом со школой, у нас пока не имеется.

— Теперь вернись к записям бесед с людьми на автобусных остановках. Четверо видели ее садящейся в машину. Откуда следовала машина, они не сказали?

— Этого вопроса мы им не задавали. Нас интересовало лишь описание машины, в которую она села.

— У тебя сохранились номера телефонов тех людей на автобусных остановках. Позвони им и задай этот вопрос, — сказал я. — Если это была просто проходившая мимо машина — это одно, но если человек за рулем поджидал ее возле школы, значит, он до этого уже следил за ней.

— Бармен в «Белла Италия» утверждал, что свою bica она пила в одиночестве.

— Третьего дня я хотел поговорить с ним, но его не оказалось на месте, — сказал я. — После зубного врача попытаюсь еще раз.

— А еще у нас есть этот Валентин, — сказал Карлуш. — Он что-то скрывает. Не знаю что, но скрывает.

— Было бы неплохо установить связь между ним и доктором Оливейрой.

— В какой-то степени она уже установлена. Через телефон. Ведь его номер дал нам адвокат.

— Я имею в виду их финансовые отношения.

— Возможно, аппаратура для видео.

— Не исключено. Мысль интересная. Он нам, конечно, ничего не расскажет, но можно попытаться взять его на пушку. Он все еще в камере?

— Я проверю.

Я оставил Карлуша обзванивать свидетелей, попросив также заняться заодно и делом Шеты из Алькантары, а сам отправился к зубному врачу. Автобус полз так медленно, что казалось, поездке не будет конца.

В приемной доктора я листал журнал «Караш», разглядывая фотографии сомнительных знаменитостей, вспоминая Луизу и то, как смутила ее идея оживить клубничкой серьезный журнал длябизнесменов. Я бросил «Караш» и VIP. Листая журнал с конца, я наткнулся на фотографии, сделанные на различных благотворительных акциях. На одной из них, состоявшейся в отеле «Ритц», наряду с другими известными лицами, был Мигел Родригеш с супругой. Сеньор Родригеш был в галстуке, сделанном Оливией, том самом, в котором он красовался в Пасу-де-Аркуше в пятницу вечером. Жена его была в костюме, над которым, как я знал, Оливия корпела целый месяц. Я вырвал фотографию и, сложив, сунул в карман, чтобы позже показать Оливии.

Зубной врач поставила временную пломбу между зубом и коронкой. Процедура заняла полминуты, после чего мне было велено прийти еще раз, чтобы поставить постоянную. Временная обошлась мне в восемь тысяч эскудо, постоянная грозила вылиться еще в двенадцать. Для того, кто не брезгует с утра до вечера смотреть гнилые зубы, — легкие деньги.

Выйдя от врача, я проверил свою залатанную челюсть, выпив кофе и неожиданно понял, что вижу перед собой здание Национальной библиотеки. Войдя и побродив между стеллажами, я добрался до отдела психологии. Валентина я увидел сначала со спины — в глаза бросилась кудрявая шевелюра. Значит, из камеры он вышел. Недолго же он там пробыл, подумал я. Я сел рядом с ним. Он бросил на меня рассеянный взгляд, но тут же подобрался насторожившись.

— Книжками интересуетесь, инспектор?

— Мне нравится Жозе Сарамагу.

— Серьезно? Вы не перестаете меня удивлять!

Он криво усмехнулся. Я кивком указал ему на дверь, и мы вышли из библиотеки. Сели на пластиковые стулья возле кафе. Он заказал bica. Я ограничился на этот раз стаканом воды. Он попросил у меня сигарету. Я угостил его.

— Ну, как подвигается расследование, инспектор?

— Меня сняли с этого дела.

— Так вам просто поболтать со мной захотелось?

— Эти несколько дней дались мне нелегко.

— Но вы-то не в клетке находились!

— Я не хочу сказать, что для вас это было сплошным удовольствием.

— Да уж.

— В моем доме учинили разгром.

— Не я же это сделал!

— Нет, служба по борьбе с наркотиками.

— Акулы жрут даже своих собратьев.

— Кто, по твоему мнению, тут подсуетился?

— Откуда мне знать? Сыщик-то вы.

— А как вышло, что последние три-четыре ночи ты провел в клетке?

— Вы меня туда сунули.

— Ну а кто дал мне твой телефон?

Он отпрянул, стукнувшись затылком о спинку пластикового стула:

— Вы умнее, чем кажетесь, инспектор.

— Я и бороду носил, чтобы не выглядеть слишком уж умным.

— Ну, теперь ясно.

— Не догадываешься, какое до тебя дело этому доктору Оливейре?

— Странно, если это так.

— До пожара в твоей студии я потрудился заглянуть в твои банковские счета, — соврал я.

— Любознательный вы, инспектор.

— Среди них я не обнаружил ни ссуды, ни выплат по кредиту.

— Ну и что вы этим хотите сказать? Что оборудование купил мне доктор Оливейра? Если вы так подумали, то вы сумасшедший.

— В самом деле? — только и сказал я, после чего ушел, оставив ему деньги за bica и бутылку воды.

Я позвонил Карлушу, занимавшемуся опросами людей на автобусной остановке.

— Две женщины видели эту машину возле школы. Она стояла с работающим двигателем минут пять-десять.

— Дожидалась выхода учеников из школы?

— Похоже на то.

— А теперь я собираюсь побеседовать с барменом «Белла Италия». Что нового насчет Шеты?

— Глухо, — сказал Карлуш. — С сержантом я больше насчет Валентина беседовал.

— Я только что виделся с ним.

— Ясно. Сержант, кстати, сказал, что вас разыскивал некий Жоан Жозе Силва.

— На службе разыскивал?

— Да.

— Он что-то просил передать?

— Силва говорит, что от Лоуренсу Гонсалвеша по-прежнему ни слуху ни духу. Кто это такой и что это значит?

— Не знаю. Но похоже, имя это меня начинает преследовать.

37

Пятница, 12 июня 199…

Пансион «Нуну», Руа-да-Глория.

Лиссабон.

До чего же докатились современные девушки! До чего докатилась эта девушка! И как только может происходить подобное, господи ты боже! Последние слова Мигел произнес вслух, но не настолько громко, чтобы тот, кто находился в соседней комнате и за кем он следил через двойное зеркало, мог его услышать и различить в его голосе похоть.

История этого порока была долгой и непростой. Но теперь с блядством покончено. И остается только удивляться, как быстро оно наскучило ему. Общение с проститутками — это как препарирование трупов. Это не для него.

Он устал от калейдоскопа имен, от всех этих Терез, Фатим, Марий. Он думал, что излечился, но потом понял, что тяга к чему-то неизведанному, недоступному все еще живет в нем.

Он сказал Жорже, чтобы тот не присылал ему больше девушек. Но у Жорже в запасе оказалось нечто особенное. Мигелу было интересно, но сделать это можно было, только придя к нему в пансион.

И он пришел в пансион в пятницу в обеденное время. Когда это было? Кажется, несколько лет назад… Жорже пригласил его в тот номер, рассказал о двойном зеркале и оставил одного. Горло сжала привычная спазма, и он ущипнул себя за шею.

Поднял зеркало — и вот оно, пожалуйста: известный лиссабонский архитектор, которого он знал, с девкой, совсем молоденькой. Архитектор прижимал ее к умывальнику.

Наблюдая, он вдруг испугался: почудилось, что смотрит на них не через зеркало, а в окно. Но тут же увидел, что накрашенные глаза девки устремлены не на него, а куда-то в пространство. Конечно. Все правильно. Можно представить, какой поднялся бы визг, если бы они увидели заглядывающую к ним лысую голову! Но они, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своим делом. А он, корчась на кровати, не отрывал от них взгляда, пока архитектор не кончил.

Он смотрел как зачарованный, пока они не упали на постель и архитектор не скинул с себя девушку. Он вздрогнул, лишь когда тот, подойдя к зеркалу, стал изучать в нем свое отражение, а потом принялся намыливать и тереть свой натруженный член. Он тер и тер его, усердно, сжав зубы и оскалившись. А Мигел оказался как бы участником действия. Он следил, как тот одевается, как одергивает на себе рубашку, торопясь принять свой обычный вид, как бросает деньги девушке, — много, слишком много денег он ей бросил, а та даже не шелохнулась. Архитектор вышел, закрыл за собой дверь. Он спускался, грохоча по деревянным ступеням лестницы, а сердце у Мигела все еще сильно билось. Он сжал руками затылок, потеребил шею, плечи.

Девушка все лежала неподвижно, уткнувшись лицом в подушки. Потом протянула назад руку. Мелькнуло трогательное детское колечко на среднем пальце. Девушка сунула руку в промежность и, словно занозу, вытащила оттуда презерватив.

С тихим стоном толстяк уперся головой в колени. Мигел увлекся. Он чувствовал, что именно здесь кроется источник наслаждения: ему понравилось подглядывать. Узнавать о людях то, что никому, кроме него, не известно.

А потом он увидел здесь эту девушку.

Жорже оказался прав. Она была не похожа на других. Она была «особенной». Она сидела голая и смотрела в зеркало. Ему нравилось ее лицо, нравилось, как она смотрит в зеркало; большие голубые глаза, взгляд, такой удивительно невинный и открытый, устремленный в пространство. Она словно что-то искала в том, что делала. Пробовала вновь и вновь.

И он решился. Он должен с ней заговорить. Он узнал, в какой школе она учится. Он выследил ее. Сегодня это произойдет.

Сидя на краешке кровати, он обеими руками потер себе живот. В прорезь рубашки, там, где расстегнулась пуговица, лезли черные волосы. Он распахнул рубашку, встал перед зеркалом. Втянул живот. Живот толще, чем зад откормленного поросенка. Он застегнул рубашку, поднял воротничок, завязал галстук — произведение подружки Софии. Накинул пиджак и из поросячьей задницы вновь превратился в солидного банкира.

Последний раз окинул взглядом комнату. Обвалившийся карниз, разводы на потолке, кривой пол, дыры в старом линолеуме прикрыты обтрепанными, вытертыми ковриками, шкаф с вечно раскрывающейся дверцей.

Он сунул руки в карманы, нащупал толстую пачку кредиток, вышел в полумрак плохо освещенной лестничной площадки, подошел к конторке Жорже. Того на месте не было. Он спустился по лестнице и вышел на улицу. Только тут он смог перевести дух. Это последний раз. Больше этого уж точно не будет.

Он сидел возле школы на Дуке-де-Авила в черном «мерседесе» жены. Двигатель он не выключал. Скоро она выйдет. Что-то острое в кармане царапало его. Он сунул руку в карман. Тюбик вазелина. Как он попал сюда? Ведь ничего такого он не хотел. И презервативы. Он вовсе не собирался запасаться ими. Он бросил все это в бардачок.

Вот и она. С кем это? С кем она говорит? Он идет за ней. И смотрит на нее. Он ее любовник. Это ясно. Сразу видно. Но сейчас она хочет уйти. Что-то не так. Как идет-то… Словно модель на подиуме, одну ногу ставит впереди другой. А тот не пускает. Вот схватил ее за руку, она вырвалась. Идет за ней. Не хочет она его! Господи, он ее ударил! Она смотрит на него таким взглядом… Что выражает этот взгляд?

Мигел проглотил комок в горле. Развязка наступила быстрее, чем он ожидал. Сколько народу на улице… Он трогается с места. Она уже идет по тротуару мягкой кошачьей походкой. Возле светофора он останавливается и опускает стекло со стороны пассажира.

— Простите, — кричит он.

Она поворачивается. Эти ее глаза теперь устремлены на него. Выговорит ли он нужные слова?

— Как мне проехать отсюда к парку Монсанту?

Она сходит с тротуара. Быстро оглядывает задние сиденья машины. Зачем? Что ей вдруг там понадобилось? Ее ногти обкусаны до мяса.

— Парк Монсанту… отсюда… это довольно сложно объяснить, — говорит она.

Он чувствует, что руки у него вспотели.

— Но я хотя бы в верном направлении еду?

— Более или менее… за парком Де-Пальява кружить придется.

— А вам не в ту сторону?

— Мне на поезд в Кашкайш.

— Я тоже в Кашкайш еду. Просто не хотелось ехать по магистрали в пятницу во вторую половину дня. Так что я поеду через Монсанту… а там уж выеду на магистраль. Могу подвезти вас…

Ее голубые глаза заглядывают в его глаза. Что видит она там? Безобидный немолодой толстяк. Бояться нечего.

— Ну, если вам нужно возвращаться в офис или еще по какому-нибудь делу, тогда уж…

Психологически верный ход.

Она садится в машину. Зеленый свет, он поспешно выжимает сцепление, и машина срывается с места. Мигел откидывается на спинку. Успокаивается. Вот они и вдвоем. Знакомство произошло. При ней сумочка. Она держит ее на коленях. Ремень она не надела. Он поднимает стекло, включает кондиционер.

— Езжайте все время прямо, — говорит она, чуть заметно покачиваясь в кресле.

Он переключает скорость, коснувшись ее загорелого бедра. Она не отодвигается. Его рука замирает на рычаге.

— Как вас зовут? — спрашивает он.

— Катарина, — отвечает она.

Он улыбается в усы. Его имя она не спросила. Детям это не свойственно.

Он начинает рассказывать ей о дочери, о Софии. На самом деле это дочь брата, но девушке он этого не говорит. Он старается заглушить внутренний голос, говорящий ему, что она догадывается о его намерениях. Он беседует с ней очень учтиво. Учтивость всегда была его коньком, и на девушку это действует. Она сбрасывает с ноги тяжелую тупоносую туфлю и, подняв ногу, упирает пятку в край кресла.

— Теперь направо и первый поворот налево, — говорит она.

— Вы любите музыку? — спрашивает он, мысленно прикидывая, не слишком ли глуп такой вопрос.

— Конечно, — говорит она, дернув узким плечиком.

— А какую музыку предпочитаете?

— Наверно, не такую, как вы.

— А вы попробуйте сказать. Я знаю все группы. Моя дочь заводит музыку с утра до вечера.

— Smashing Pumpkins.[36]

Он кивнул и втянул ее в своеобразную игру — подобрать португальский эквивалент этому названию. Это было непросто: в португальском существует множество слов, обозначающих разного вида тыквы, и они заспорили, какое из них самое подходящее. Тогда-то она и сказала ему, что является солисткой этой группы.

За разговором они пропустили поворот на Монсанту. Поехали на север и стали колесить по улочкам Сети-Риуш, потом направились к громаде акведука Агваш-Ливриш, вытянувшей свои опоры навстречу жаркому дню, и, свернув направо и проехав под железнодорожным мостом, очутились в парке.

Разговаривая, она теребила свои светлые волосы, то и дело отбрасывая их за спину, и грызла ногти. Временами она казалась ему совсем молоденькой, пятнадцатилетней, но в следующую секунду уже взрослой, двадцатипятилетней. Она была то невинной девочкой-школьницей, то постоянной посетительницей пансиона «Нуну».

Дорога шла вверх по парку; она пролегала между соснами и разветвлялась на отдельные асфальтовые дорожки. Одни вели к крепости Монсанту, другие либо к шоссе, либо дальше, в глубину парка.

— Который час? — спросила она, наклоняясь к нему, чтобы взглянуть на приборную доску.

— Около пяти.

Она откинулась в кресле, надела туфлю и вытянула ноги.

— Там подальше есть место с потрясающим видом на Лиссабон. Может, взглянем? — сказал он, намереваясь просто размять ноги.

— Ладно. — Она пожала плечами.

В Алту-да-Серафина он подъехал к пустой парковке ресторана и встал возле низкого парапета. Они вышли и взобрались на парапет. Весь город раскинулся перед ними. Вдали вырисовывались, загораживая горизонт, темные громады небоскребов Аморейраша.

— Эти башни… — проговорила она.

— Раньше весь этот район был засажен тутовыми деревьями для лиссабонских шелковых фабрик, — объяснил он, как объяснил бы своей дочери, то есть дочери брата.

— Эти башни здесь так не к месту… Они как будто высасывают из города жизненные соки.

Замечание удивило его, и он промолчал.

— Мы, кажется, знакомы? — неуверенно спросила она, неслышными шагами удаляясь от него по парапету.

Потея, он напряженно следил за ее движениями.

— Не думаю.

— А мне все кажется, я вас где-то видела.

— Давайте вернемся в машину, — сказал он. — Я боюсь опоздать.

Она спрыгнула с парапета, на секунду открылись ее кружевные панталоны.

Он выехал с парковки и повел машину между нескончаемыми рядами пышных, как зонтики, сосен. Потом свернул в тень. Она ничего не заметила. Он остановил машину.

— Повернул неверно, — сказал он, чувствуя, как сердце бьется где-то в горле.

Дав задний ход, он въехал в заросли.

— Что вы делаете? — спросила она.

— Разворачиваюсь, только и всего.

Деревья стали гуще, за ними полянка. С дороги ее не видно. Мотор замолк. В машину заглянуло солнце, но его отражали затемненные стекла. Она взглянула на его руку на рычаге.

— В чем дело?

— Не знаю.

— Я вас видела раньше, — сказала она. — Я вспомнила. Вы зашли в кафе возле школы. И сидели за моей спиной.

— Какое кафе? Какая школа?

— Кафе «Белла Италия» рядом со школой.

— Это был не я. Я не знал, что вы школьница.

— Нет, это точно были вы. Тот же галстук. В зеркале.

— В зеркале? — переспросил он, и по жилам его пробежал разряд тока.

Он видел все ясно и четко, видел каждый малюсенький светлый волосок на ее ноге. Она забилась в угол кресла, съежилась там, подняв к коленям ноги, уже обутые.

— Я видел тебя раньше, — сказал он, и она, сжав кулаки, притиснула их к подбородку. — В пансионе «Нуну», в обеденное время с двумя парнями. Они что, тоже из твоей группы?

Она словно застыла.

Как могло это случиться? Он же этого не хотел! Он боролся со спазмом в горле, глядя на ее отражение в стекле.

— Что вам надо? — спросила она дрожащим голосом.

Еще было время остановиться. Он еще мог прекратить все это, продолжить разговор, вернуться к разговору о тыквах. И ничего бы не было.

Он протянул к ней руку — волосатую, поросшую шерстью чуть ли не до кончиков пальцев. Руки как лапы зверя. Он схватил ее за щиколотку.

Она дернула ногой, но он не отпускал. Она схватила его за галстук. Он с силой сжал ее, она взвизгнула и выпустила галстук. Он вывернул ей руку. Отбиваясь свободной ногой, она ударила его в грудь. Он сильнее вывернул ей руку, заставив перевернуться на живот, и всей тяжестью навалился на нее. Ее лицо оказалось вдавленным в угол между креслом и дверцей машины.

— Не мучайте меня, — сказала она. — Пожалуйста, не мучайте.

Он сопел и рычал. Ее крики долетали до него приглушенными. Он задрал ей юбку и спустил трусы ниже колен, потом содрал их прямо через ее дурацкие туфли. Она слышала, как хрустит ее спина под его тяжестью. Слышала, как он роется в бардачке возле ее головы. Выпростав придавленную руку, она попыталась ударить его, но он опять вжал ее голову в угол.

— Нет, — сказала она, — не надо, пожалуйста. Не мучайте меня. Что угодно, только не мучайте.

38

15.30, среда, 17 июня 199…

«Велла Италия», Авенида-Дуке-де-Авила, Лиссабон.

«Белла Италия» в этот час пустовала, если не считать старушки за ее обычным столиком с видом на улицу и молодого бармена, подавшего Катарине ее последний кофе.

— Вы меня помните? — спросил я старушку. На ней было розовое шелковое платье, замечательное как своей элегантностью, так и ветхостью.

— Вы инспектор, — сказала она, глядя на меня исподлобья.

— Вы можете припомнить машину, черный «мерседес», стоявший возле школьного здания примерно в то же время, когда та девушка получила пощечину на улице перед кафе?

— Похожий на прежние такси, только без зеленой крыши.

— Да, — сказал я. — Мне нравились прежние такси с зеленой крышей.

— Они были одной из примечательностей Лиссабона, — сказала она. — А эти бежевые… Все кажется, что по ошибке села в чью-то машину. Что поделаешь — мы же теперь Европа! Когда в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году мы вступили в Евросоюз, мой муж сказал, что к двухтысячному году мы разучимся говорить по-португальски.

— Но пока что изменились лишь такси.

— И еще «Макдоналдсы» появились. Мои внуки теперь не желают есть тресковый паштет.

— «Макдоналдсы» пришли к нам из Америки.

— Один черт, — сказала она. — Мы едим то, что они, а они пожирают нас!

Подойдя к стойке, я попросил воды — кофеина во мне и без того было уже предостаточно: все вокруг виделось каким-то чересчур ярким и четким.

— Помните меня? — спросил я бармена. — А ту девушку, о которой я спрашивал, помните?

Он кивнул.

— В прошлый раз вы сказали, что она была здесь одна.

— Я и сейчас это повторю.

— А вслед за ней никто не зашел?

— Нет.

— И кафе было пусто?

— Не считая вот ее, — сказал бармен и указал на старушку. — Она тогда уже уходила.

— Как ее зовут?

— Дона Жасинта, — ответила старушка; видно, слух еще не изменил ей.

— Она слуховой аппарат включила, — шепнул бармен.

— Да, включила, — подхватила старушка. — А та девушка пришла сюда одна, и никто за ней сюда не входил, в последнюю пятницу то есть.

— На что вы намекаете, дона Жасинта?

— Я говорю про последнюю пятницу. А за неделю до этого все было иначе. Я сидела здесь, а в углу сидела та парочка, которая вечно ссорится из-за своей собаки. А вы, Марку, — вы были вот тут, верно?

— Да, верно, — сказал бармен с выражением легкой скуки на лице.

— Девушка вошла, а за нею вошел мужчина. Перед тем как войти, он несколько секунд помедлил, стоя на тротуаре.

— Правильно, дона Жасинта, — сказал Марку с неожиданным воодушевлением. — Он еще сел за столик как раз за ее спиной и все глядел на ее ноги. Так что видите, инспектор, не я один обратил на нее внимание.

— Ну и как он себя вел в кафе?

— Заказал кофе, чуть ли не перегнувшись через ее плечо. Думаю, они смотрели друг на друга в зеркало.

— Большой такой толстый мужчина, — сказала дона Жасинта. — Лысый, с усами и в дорогом костюме.

— И еще галстук, — добавил Марку. — Галстук у него…

— Что же было особенного в его галстуке?

— Он был куплен в той же лавке, что и ваш, — сказала дона Жасинта.

— Мой галстук сделала для меня моя дочь, — сказал я.

— Значит, она сделала галстук и для него тоже.

Я медленно опустился на стул.

— Воду-то выпейте, — сказал Марку, протягивая мне стакан.

— Вы тоже обратили внимание на галстук? — спросил я.

— Обратил.

Я раскрыл бумажник и вынул вырванный из журнала VIP снимок. Разгладив его на стойке, я постучал по лицу Мигела да Кошта Родригеша.

— Черт! — воскликнул Марку. — Это он. Покажите-ка снимок доне Жасинте. Это он.

Дона Жасинта надела очки, взяла у меня снимок, кивнула.

— Да, он. И галстук тот же самый, — сказала она.

Сложив снимок, я сунул его обратно в бумажник.

— Никому не рассказывайте этого. Никому ни единого слова.

В бар вошел мужчина в темных очках. Завидев нашу троицу, он попятился к двери и ретировался.

Я бегом помчался на Салданью. Уже через несколько секунд я взмок от пота. Остановив такси, я велел водителю ехать на Руа-де-Глория, и тот бросил на меня понимающий взгляд. Я обливался потом и, дыша в затылок водителю, нетерпеливо ерзал в кресле. Объезжая пробки, водитель срезал путь, проехав мимо больницы Мигела Бомбарда и Санта-Мария.

Я взбежал по лестнице и очутился возле конторки портье пансиона «Нуну». Жорже на месте не было. Я стучал и молотил кулаком по конторке. Звонил в звонок. Наконец сверху послышалось шлепанье Жорже. Спускался он медленно, держась за перила.

— Хромаете что-то, Жорже.

— Хромаю. — И тут же пошел в наступление: — Чего вам надо?

— Приехал расставить все точки над «i».

Он замер.

— Послушайте, — сказал он, — я же говорил вам, что мне это нож острый…

— Так вы ответите на мои вопросы или нет?

— Задайте их, тогда посмотрим.

— Катарина, — начал я, — это та девушка, что была убита. Вы говорили, что она бывала здесь и раньше… по пятницам в обед.

— Говорил.

— Ну а в позапрошлую пятницу? Была?

— Была.

— Где именно она находилась?

Он заколебался, чувствуя, что на этот раз я что-то пронюхал. Я поднялся по ступенькам — поближе к нему.

— Вы могли бы оставаться внизу, — сказал он. — Мне надо подумать.

— Покажи мне номер.

— Это был тот же номер, что и в прошлый раз.

— Показывай номер.

Он развернулся и, шаркая, стал взбираться вверх по лестнице, привычно, как все эти двадцать лет. Я не отставал от него.

— С кем она была, Жорже?

Ответом было лишь его тяжелое дыхание. На верхней площадке он остановился, опершись на перила. Из номера неслись экстатические вопли, какие издает еще не слишком опытная проститутка с первыми своими клиентами.

— С кем она была, Жорже?

— Какой-то торговец из Браги, кажется.

— Давай-ка осмотрим номер, соседний с этим. Может, это освежит тебе память.

— Но она же не там была.

— Не хочу мешать вашим клиентам, так что давайте осмотрим соседний.

— Он занят, там люди.

— Для номера, в котором люди, там что-то слишком тихо.

— Говорю вам, номер занят.

— Откройте дверь.

— Она заперта.

— Пусть откроют.

Он постучал в дверь — так робко, будто боялся потревожить спящую принцессу.

— Давай-давай, Жорже!

Дверь отворилась. В полутемном номере находился низкорослый мужчина с животиком в дешевом костюме. Я кивком велел ему убираться. Он вылетел из номера и бросился вниз по лестнице с проворством карманника. Я зажег свет. Номер был пуст. Девушки в нем не было. Я проверил шкаф. Створка его была приоткрыта.

— Забавно, Жорже.

Я проверил застеленную постель. Единственная вмятина на ней располагалась возле ее изножья напротив зеркала. Я сел в эту вмятину. Место было нагретым. На зеркале я заметил два отпечатка больших пальцев. Я снял зеркало с крюков. Стал виден соседний номер — мужчина в нем трудился над девушкой, чьи руки были прикручены к кроватному столбику.

— Кто сидел здесь в прошлую пятницу в обед, Жорже? И в предыдущую пятницу, и во все другие пятницы, как я думаю? Кто?

Мужчина в соседнем номере замер и поднял голову.

— Выкладывай, Жорже!

Мужчина оставил девушку и подошел к зеркалу. Она следила за ним глазами. Я постучал по зеркалу, и мужчина отпрыгнул в сторону так, словно увидел вдруг свою жену, и стал одеваться с такой поспешностью, что забыл даже снять презерватив. Я вытащил снимок Мигела Родригеша и поднес его к глазам Жорже:

— Это он был в этом номере в прошлую пятницу в обед, правда?

Жорже кивнул.

— Скажи это вслух, Жорже!

— Да, это был он.

В двери показался клиент из соседнего номера — бледный и дрожащий.

— Если хотите помочь полиции в расследовании, оставьте на конторке свои координаты, — сказал я.

Не ответив, он с громким топотом бросился вниз по лестнице. Девушка лежала и смотрела на свои связанные руки.

— И давно вы знакомы с ним, Жорже? — спросил я. — Небось успели крепко сдружиться за это время.

— Тридцать пять лет или около того.

— Тридцать пять лет или около того, — повторил я. — Значит, с начала шестидесятых. Старинный дружок!

Я смерил его взглядом — усталого, конченого человека.

— Дайте сигарету, инспектор. Мои остались внизу.

Я дал ему сигарету, помог закурить, так как руки его сильно дрожали. Он опустился на краешек кровати.

— Вы и Мигел, — сказал я. — Похоже, что ваши карьеры сложились по-разному.

— У него было преимущество.

— Семья?

В номере было душно. Жорже жадно курил, стягивая рубашку с дряблой груди. Его лицо, и без того серое и осунувшееся, теперь в тусклом свете приобрело зеленоватый оттенок. Глаза неподвижно смотрели в одну точку, и выражение их было горестным.

— Его отец был владельцем банка.

— «Банку де Осеану и Роша»? — спросил я; он кивнул. — Там вы и встретились?

— Нет. Мы познакомились в Кашиаш… в тюрьме Кашиаш.

Я поглядел на вырванный из журнала снимок, где лощеный и элегантный Мигел да Кошта Родригеш совершал акт благотворительности в отеле «Ритц».

— Вы не похожи на коммунистов, — сказал я. — Во всяком случае, он не похож.

Жорже мотнул головой.

— Уголовщина?

— Мы были агентами МПЗГ, — сказал Жорже, стряхивая пепел. — Работали в следственном отделе.

— Погодите-ка секундочку, Жорже, — сказал я. — Его отец был владельцем банка, говорите? Пятнадцать лет назад. Я это помню. Об этом шумели все газеты. Владелец банка, погибший в автокатастрофе на Маржинал. И вся семья тогда погибла. Я не помню фамилии, но уж точно не Родригеш!

— Его настоящее имя Мануэл Абрантеш.

— Почему он сменил имя?

Жорже бросил окурок в раковину. Тот зашипел.

— Ну, уж если вы так много рассказали, Жорже…

— За ним есть грехи, инспектор. За всеми нами они есть. Но у Мануэла Абрантеша грехов было больше. Он ведь был инспектором тайной полиции, как же без этого обойтись.

— О какого рода грехах вы говорите?

— В Кашиаше он убил заключенную. Думаю, это был несчастный случай. У нее случился выкидыш. Как все в точности было, я не знаю. Может быть, он сильно ударил ее, пнул ногой… так или иначе, после этого случая его назначили бригадиром.

— Для МПЗГ такие случаи — дело обычное. Думаю, там было кое-что похуже.

— Он руководил операцией по устранению генерала Машаду в Испании.

По моей спине стекла капля пота.

— Теперь вы понимаете, насколько вы должны быть осторожны, — сказал Жорже.

На этот раз закурил и я.

— Теперь я покончил с ним, инспектор. Я хранил в тайне эту историю с девушкой. Оберегал его. Но сейчас — хватит. Взгляните на меня, инспектор, — сказал он. — Разве похоже, что мне перепала хоть крошка со стола Мануэла Абрантеша?

Я направился к двери и оглянулся на него. Конченый, раздавленный человек.

— Не торопитесь, инспектор, — сказал он. — Это все еще живо.

— Не беспокойтесь, Жорже. Я постараюсь подготовиться, но если что пойдет не так, я буду знать, к кому обратиться.

— И насчет меня вы не беспокойтесь.

— Где он живет?

— Где-то в Лапе. Где ж еще ему жить? Разместился в доме брата. Адреса я не знаю.

Из соседнего номера раздался слабый крик — просили о помощи. Жорже с трудом поднялся на ноги.

Я быстро, перескакивая через ступеньки, сбежал по лестнице. Был уже шестой час. Я позвонил Оливии и спросил у нее адрес Мигела да Кошта Родригеша в Лапе. И позвонил Карлушу.

Без четверти шесть мы стояли возле дома на Руа-Приор, привалившись к старой каменной ограде на другой стороне улицы.

В четверть седьмого старый слуга открыл ворота. Электронное устройство распахнуло одну из дверей гаража, и на улицу выполз задом черный «мерседес». Я почувствовал запах бензина, увидел регистрационный номер машины: 1843 NT, но стекла в машине были прозрачные, и ясно виднелась фигура Лурдеш Родригеш. Выехав на улицу, залитую солнцем, она оставила машину и вылезла. Вернулась обратно в дом, потом появилась опять с каким-то конвертом в руках. За эти несколько минут стекла в машине стали непроницаемо темными.

39

Среда, 20.30,17 июня 199…

квартира Луизы, Руа-Актор-Таборда.

Лиссабон.

Мы лежали в постели. Она положила голову мне на живот. Мы лежали голые, даже не прикрытые простыней. Окна были распахнуты, и в комнату дул легкий ветерок. Мы курили, стряхивая пепел в одну и ту же тяжелую стеклянную пепельницу на краю кровати, и попивали виски из стакана, стоявшего на другом ее краю. Мы лежали, глядя в потолок. Последние сорок минут я занимался тем, что рассказывал Луизе Мадругаде все, что мне было известно об убийстве Катарины Оливейры. Когда я закончил, минут пятнадцать мы молчали.

— Вот уже два месяца, как меня интересует «Банку де Осеану и Роша», — сказала она.

— Не открывай там счет.

— Я пытаюсь понять, есть ли связь между ним и нацистским золотом.

— Лучше держи деньги под матрасом, как это делают добропорядочные крестьянки.

— Послушай меня.

— Я слушаю. А почему тебя так заинтересовало нацистское золото?

— Потому что это сенсация. Все эти специальные комиссии заставляют банки по всему миру открывать свои архивы. Для моей докторской будет очень хорошо, если я сумею нарыть что-то и в Португалии. Так или иначе, изучать экономику периода Салазара без рассмотрения ее военного периода было бы серьезным упущением.

— Карлуш прочел мне в воскресенье газетную публикацию, где говорилось, что наш золотой запас за время войны увеличился в семь раз.

— В результате экспорта вольфрама, жести, сардин, оливкового масла, одеял и шкур. Ну, ты знаешь. Мы сбывали все это обеим сторонам конфликта.

— Кому-то это кажется предосудительным, других удивляет, — сказал я. — Ну а по мне — это нормальный бизнес. Деньги и мораль несовместимы.

— Мое предположение состоит в том, что все строительство Салазара — автомагистрали, коммуникации, мост Двадцать Пятого Апреля, стадион, все строительство в Лиссабоне и его пригородах — финансировалось не только за счет выгодной торговли во время войны, но и из денег, полученных Салазаром от нацистов в конце войны, когда они вывозили из Европы награбленное. И тут не обошлось без «Банку де Осеану и Роша».

— Опасное умозаключение, — сказал я. — Может быть, тебе стоит поделиться со мной, каким образом ты это выяснила.

— Совсем недалеко от «Банку де Осеану и Роша», возле станции метро «Анжуш» на Руа-Франсишку-Рибейру, высится безобразное здание «Банку де Португал». Туда стекаются и там хранятся архивные материалы всех банков и компаний, зарегистрированных в Португалии начиная с девятнадцатого века. Ты можешь наведаться туда и пролистать уставные документы «Банку де Осеану и Роша». Увидишь, что первыми директорами банка были Жоакин Абрантеш, Освальд Лерер и Клаус Фельзен.

— Когда это было?

— В войну, — сказала она, прихлебывая виски. — Но к тысяча девятьсот сорок шестому году директоров осталось двое: Жоакин Абрантеш и Клаус Фельзен с долями акций соответственно в пятьдесят один и сорок девять процентов.

— Я считал, что все германские активы в Португалии после войны были конфискованы.

— Правильно. Но Жоакин Абрантеш являлся владельцем, и банк считался португальским, — сказала она. — И еще одна интересная деталь: я ознакомилась с архивом одного бельгийского бизнесмена. Я дружу с его внучкой. Отгадай, чье имя там всплывает?

— Клауса Фельзена.

— Через него шел экспорт вольфрама.

— И ты, стало быть, считаешь, что вот-вот получишь в руки доказательства, — сказал я. — А что сталось с этим Клаусом Фельзеном после войны?

— Он значится во всех уставных документах вплоть до тысяча девятьсот шестьдесят второго года, когда имя его оттуда исчезло. Я спросила отца, знакомо ли ему это имя. Он ответил, что с ним был связан один скандал, разразившийся в деловых кругах Лиссабона. Под Рождество тысяча девятьсот шестьдесят первого года Клаус Фельзен застрелил у себя дома немецкого туриста, после чего отбыл двадцатилетний срок за убийство в тюрьме Кашиаш.

— Интересно.

— А знаешь, кто был юристом компании?

— Думаю, что знаю, — сказал я. — Доктор Акилину Оливейра.

— Он переписал устав банка, исключив оттуда нашего друга Клауса Фельзена.

— И долго он оставался их юристом?

— До тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

— А потом что?

— Потом он перестал им быть. Должности не вечны, а к тому же это может быть как-то связано с тем, что Педру Абрантеш, унаследовавший банк после отца, погиб в автокатастрофе.

— Это помню даже я. Этих детей…

— И новым директором и главным акционером банка стал Мигел да Кошта Родригеш. После чего все поменялось. В том числе и юристы.

— Это, конечно, существенно, но все же я не могу нащупать тут связь и найти мотив убийства Катарины. Не понимаю, каким образом…

— Ты хочешь допросить Мигела да Кошта Родригеша?

— Я хочу оглушить его стремительным ударом, так, чтобы он не успел спрятаться за спинами своих влиятельных друзей и явился бы в полицию на допрос под магнитофонную запись.

— В таком случае тебе придется заручиться и общественным мнением.

— Через средства массовой информации, — сказал я. — Но увлекательной истории для прессы у меня не имеется. Видела бы ты этого Жорже Рапозу, бывшего агента МПЗГ! Второго такого ничтожества во всем Лиссабоне не сыщешь.

— Ну а как насчет Клауса Фельзена?

— Так ему, должно быть, лет сто, если не больше.

— Восемьдесят восемь, если быть точным.

— Он доступен?

— В уставных документах компании был указан его адрес. И я перво-наперво сделала простейшую вещь — заглянула в телефонный справочник и удостоверилась, что он до сих пор проживает по этому адресу: вилла «На краю света», Азола. И видишь этот листочек на тумбочке? Это его телефон.

— И ты ему позвонила?

— Я чувствовала, что еще не сформулировала вопросы, которые хочу ему задать, и решила еще поработать, прежде чем затевать с ним разговор.

— Ну а теперь?

— Думаю, нам обоим стоит выслушать его.

— Теперь понятно.

— Что именно?

— Что это и должно стать сенсацией, которая и обеспечит успех журналу.

— Может быть.

— Нет, нет и нет.

— Почему же «нет»?

— Ты говорила… дай-ка вспомню точно, как ты выразилась: никаких спущенных штанов в твоем журнале. Ведь так ты говорила, да?

— Спущенные штаны — это будет по твоей части, а моей сенсацией станет доказательство, что крупнейший международный банк Португалии был основан на деньги, награбленные нацистами. Давай работай, а формулировками займемся потом.

— Думаешь, Клаус Фельзен так тебе все и выложит с первой встречи?

— Проверим сначала, жив ли он, — сказала она, кивнув в сторону листочка бумаги на тумбочке.

Я взял телефон и набрал номер. Ответил по-немецки женский голос. Я попросил Клауса Фельзена.

— Он спит, — ответила женщина.

— В какое время ему было бы удобно со мной поговорить?

— На какую тему?

— По поводу «Банку де Осеану и Роша».

Молчание.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Я следователь. Работаю в Лиссабонской уголовной полиции. Веду дело об убийстве молодой девушки. Думаю, что сеньор Фельзен может помочь нам в расследовании.

— Я поговорю с ним. Но, видите ли, у него нет четкого распорядка дня — иногда он просыпается глубокой ночью, а иногда, наоборот, спит чуть ли не весь день. Если он согласится на встречу с вами, вам придется прийти, когда я вам назначу.

Я дал ей номер телефона Луизы и положил трубку. И стал голым шагать взад-вперед по комнате, покусывая большой палец. Луиза курила, пуская дым в потолок. Я позвонил Оливии и предупредил, что буду поздно, а может, вообще не приду ночевать, так что лучше будет, если она поужинает у моей сестры.

— Не волнуйся обо мне, — сказала она.

— Ты что, в машине? — спросил я, так как разговор прерывали помехи.

— Я с Софией и ее мамой. Мы едем в Кашкайш. Они пригласили меня поужинать там в ресторане и остаться у них на ночь. Хорошо?

— Нет.

— Что? Я плохо тебя слышу.

— Нет, это было бы вовсе не хорошо, — сказал я.

— Да почему… не могу… пожалуйста… чертов мобильник… делать…

— Я хочу, чтобы ты вернулась домой.

— Но ты же сам сказал, что тебя дома не будет.

— Что я сказал, я помню.

— Ну не глупи! Почему тебе вдруг вздумалось, чтобы я…

— Потому.

— Не слышу!

— Оливия!

— Разговаривать невозможно — не слышно ничего… Пока!

Разговор прервался.

— Неприятности? — спросила Луиза.

Телефон, который я все еще держал в руке, зазвонил. Я судорожно прижал его к уху.

— Оливия!

— Инспектор Коэлью? — осведомился говоривший с немецким акцентом голос.

— Да, это я.

— Герр Фельзен может сейчас поговорить с вами. Вы знаете дом?

— Нет.

— На самом краю полуострова. Возле маяка.

— Чтобы доехать, нам потребуется не меньше часа.

— Поторопитесь.

Мы приняли душ и оделись. Я попробовал еще раз позвонить на мобильник Оливии, но она его выключила. Луиза всячески меня успокаивала, говоря, что ничего случиться не может, но меня не оставляла тревога. Моя дочь собирается провести ночь в доме с предполагаемым убийцей молодых девушек!

Мы выехали из Лиссабона. Луиза села за руль, я держал ее ноутбук и фотокамеру и старался 4 не поддаваться панике. Но что мы могли сделать? Обойти все рестораны в Кашкайше? Я даже не знал, где дом этого Родригеша — в телефонном справочнике под его фамилией ничего не значилось — возможно, и дом, и телефон записаны на девичью фамилию жены.

Мы съехали с трассы и свернули на запад. Машина взбиралась вверх по извилистой дороге; за высокой часовней Пениньи догорал закат. В темной зелени то там, то здесь мелькали огоньки одиноких, далеко отстоявших друг от друга домов. Корабли плыли по темной воде к тоненькой серо-голубой полоске горизонта. На самой высокой точке дороги свернули на Азолу с ее ветряными мельницами и барами, деревенькой с лающими собаками; потом опять потянулась пустошь, заросли вереска и ракитника. Сгустилась темнота, прорезаемая лишь лучами маяка.

Мы съехали на грунтовую дорогу, ведущую к дому, обнесенному низкой стеной, с лоджией наверху, в которой горел неяркий свет.

На свет фар вышла женщина и открыла ворота. Во дворе злобно лаяла немецкая овчарка. При виде нас она стала рваться с цепи.

— Я фрау Юнге, — сказала женщина; голос у нее был мелодичный и переливчатый. Он успокоил собаку, и она села, склонив набок голову.

По наружной лестнице фрау Юнге провела нас на лоджию. Там в неярком свете лампы мы различили нахохлившуюся фигуру мужчины в инвалидном кресле. Фигура была неподвижна и больше напоминала ворох одежды.

Фрау Юнге, наклонившись, что-то сказала в самое ухо закутанному в одеяла мужчине в кресле. Тот поднял голову. Фрау Юнге придвинула к креслу два стула, стоявшие у стены. Из-под одеял выпросталась рука и сделала знак придвинуть стулья поближе. Фрау Юнге вздохнула, как от капризов надоедливого ребенка, и послушно передвинула стулья.

— Он хочет, чтобы девушка села рядом с ним. Берегитесь его руки. Она у него единственная, но цепкая и… довольно назойливая, — сказала она и вышла.

На лице Луизы отразилось смущение оттого, что юбка ее была коротка.

— Мне все время холодно, — проговорил Фельзен надтреснутым голосом.

Скулы и кости черепа у него были обтянуты кожей, на лбу четко проглядывали вены. Набрякшие веки свисали складками, что придавало лицу выражение безутешной скорби. Острый нос был красен и казался воспаленным.

Мы представились, и он удержал в своей руке руку Луизы.

— Вы знаете, почему мы здесь? — спросила она.

— Можете курить, если хотите. Дым мне не мешает.

— Фрау Юнге сказала вам, что привело нас сюда?

— Сказала, сказала, — подтвердил он. — Курите, пожалуйста. Мне нравится табачный дым.

Мы закурили.

— От меня теперь осталась ровно половина, — сказал он. — Я усыхаю, а от меня еще отрезают по кусочку. В тюрьме я потерял руку и пол-уха. Когда вышел на свободу, мне ампутировали до колена правую ногу. Почему — уж не помню. Слишком засиделся в тюрьме, что ли… а может, из-за курения? Да, похоже, виновато курение.

Луиза загасила свою сигарету и почесала ногу.

— Нет чтобы отнять больную ногу, — продолжал он. — Я с детства хромаю. Так надо же, ампутировали здоровую. Я сказал хирургу: «Ваша больница пожирает меня живьем». Но ему было наплевать!

Фельзен визгливо засмеялся.

— Банк, — сказал он. — Вот что вас интересует. Вы хотите поговорить со мной о банке. Я пятнадцать лет ждал, чтобы поговорить о банке, но вы первые, кто захотел меня выслушать. Сейчас никто не оглядывается на прошлое. Никому нет дела до того, откуда что идет.

— Мне понадобятся руки, чтобы записать то, что вы расскажете, — сказала Луиза, отнимая руку у старика и ставя на колени ноутбук.

— А на плечо вам руку положить можно? — осведомился Фельзен.

Рассказ Клауса Фельзена длился часа четыре. Дважды он замялся. В первый раз — когда рассказывал о засаде, которую устроили на английского уполномоченного. Тут он замолчал на несколько минут. Я подумал, что он обессилел и нуждается в отдыхе. Когда он вновь заговорил, тон его изменился, стал более доверительным. Он в подробностях описал, как убил водителя, рассказал, как поступил с уполномоченным Эдвардом Бертоном. Луиза прекратила печатать.

Во второй раз он запнулся, когда дошел до последнего своего свидания с Эвой Брюке. Он изложил как бы две версии событий. Первая была исполнена благородства — историялюбовников, раскиданных в разные стороны войной. Когда пальцы Луизы замерли на клавиатуре компьютера, он тоже, казалось, выдохся. Мы ждали. Собравшись с силами, он поведал нам подлинную версию.

История убийства обергруппенфюрера Лерера словно бы окончательно его доконала. Голова его упала на грудь, и он задремал. Мы подождали несколько минут — за это время маяк раз двадцать или тридцать повернулся вокруг своей оси. Луиза высвободилась из-под его руки, и мы спустились вниз.

Фрау Юнге еще не спала — она смотрела телевизор, попивая ромашковый чай и заедая его яблочным пирогом. Она посоветовала подождать — возможно, через час он проснется — и предложила нам пирога, который мы с удовольствием съели.

— Обычно эти его бесконечные рассказы приходится выслушивать мне, — сказала она. — Ах, война… как давно все это было. Мои родители никогда не вспоминали войну. Никогда. А он вот… возвращается к ней все время, точно она была вчера. А что, руке он воли не давал?

— Нет, рука вела себя вполне пристойно, — сказала Луиза, еще не опомнившаяся от того, что услышала.

— В общем, если он начнет вас хватать, проявите твердость. Не разрешайте ему лезть куда ни попадя.

Я несколько раз пытался дозвониться Оливии, но ее мобильник был по-прежнему выключен. Луиза позвонила отцу и, коротко переговорив с ним, подключила к телефону компьютер и передала ему половину рассказанной истории. Через тридцать минут отец отзвонил ей, и Луиза передала ему подробности моего расследования убийства. После чего повесила трубку.

— Ему нужны документальные подтверждения. Он не может опубликовать что-то недоказанное.

Я взглянул на фрау Юнге. Та пожала плечами.

— У меня есть фотографии. Что же касается документов… вам придется спросить у него.

На стене над ее головой зажегся красный огонек, и послышалось негромкое жужжание.

— Проснулся, — сказала фрау Юнге.

Вторая часть рассказа Фельзена оказалась короче, но потребовала больше времени, так как он чаще останавливался. Иногда он забывался и начинал повторять уже сказанное. Несколько раз он возвращался к некой Марии Антонии Мединаш, которую, как он был уверен, убил Мануэл Абрантеш. Я сказал ему, что это не противоречит тому, что мне рассказал Жорже Рапозу, но мы никак не могли выяснить у него, кто она была и какое имела к нему отношение. Была ли она арестанткой и если была, то политической или уголовной? Знал ли он ее раньше?

Он не договаривал до конца, но намеренно или оттого, что память ему изменяла, сказать было трудно. Ближе к концу он огорошил нас сообщением, что был арестован сотрудниками МПЗГ, дружками Жоакина Абрантеша, и что на двадцать лет в тюрьму засадил его он и его сын Мануэл. Мы спросили его о матери Мануэла, но имени ее он не мог припомнить, сказал лишь, что, возможно, она еще жива и живет где-то в Бейре.

Наступивший рассвет был хмурым и ненастным. Маяк перестал пускать по небу свои лучи; по скалам расползалась пелена густого тумана, вскоре окутавшая и дом.

— Такие дни у нас не редкость, — сказал Фельзен. — Оно бы ничего, знай мы, что везде так. Но я уверен, что в сотне метров отсюда солнце жарит вовсю.

— И последнее, — сказала Луиза. — Чтобы рассказанное вами имело последствия, нам нужны какие-нибудь документы. Можете вы доказать документально существование этого золота?

Его рука нырнула под одеяло и потом появилась с нагретым на его теле ключом.

— Все, что вам требуется, вы найдете в сейфе в кабинете. Фрау Юнге проводит вас.

Мы встали. Он протянул руку, ища руку Луизы. Она позволила ему взять ее руку в свою, и он поднес ее к губам, отчего Луизу слегка передернуло.

— Вы прожили удивительную жизнь, сеньор Фельзен, — сказала она, чтобы скрыть замешательство.

— Мы все тогда жили великой жизнью, — сказал Фельзен, глядя в подернутую туманом даль. — Даже мелкий эсэсовский прихвостень тогда, сам того не ведая, был причастен к величию. Я двадцать лет размышлял над этим в Кашиаше и пришел к выводу, что предпочел бы жизнь попроще. Тогда и сожалений было бы меньше.

— О чем же вы жалеете больше всего? — спросила Луиза.

— Вы, наверно, не чужды романтики и можете подумать, что… — Он вдруг замолчал, ожидая каких-то слов от Луизы, но она молчала. — Может быть, после всего, что я вам рассказал, вы сами мне подскажете, о чем мне следует сожалеть больше всего?

Она не ответила. Похоже, это его огорчило.

— Это не Эва. Жаль, конечно, что под конец я вызывал в ней лишь презрение, но в этом виноват я сам, мое бездействие, инертность, — сказал он, ерзая под одеялами. — Но уж если говорить, о чем я сожалею больше всего, так это то, что я сделал с этим англичанином Эдвардом Бертоном. Не знаю, как это вышло. Многие годы я пытался это понять — винил Абрантеша, винил пьянство. Считал даже, что все произошло из-за той девушки-голландки, которая украла у меня запонки. Но и за двадцать лет в Кашиаше, когда у меня было время подумать, я так и не понял, в чем тут было дело. Решил, что меня тогда просто бес попутал. А теперь, сеньора Мадругада, — сказал он, — я человек конченый.

Голова его упала на грудь.

В сейфе мы отыскали копии документов, доказывавшие происхождение золота. Были там и фотографии — Фельзена с Абрантешем и членами семьи последнего, в том числе и молодым Мануэлом.

Луиза довезла меня в Пасу-де-Аркуш, а сама отправилась в Лиссабон. Я позавтракал в баре Антониу Боррегу. Кроме нас, в баре никого не было.

— Ты выглядишь утомленным, Зе, — сказал он, ставя передо мной кофе и тост с маслом.

— Я не спал ночь.

— И ешь ты плохо.

— Да.

— Приготовить тебе что-нибудь?

— Нет. И так вполне достаточно.

— А что помешало тебе выспаться?

— Работа… как всегда.

— Я слышал, что у тебя в доме был обыск и что Фауштинью арестован.

Я откусил тост, запил его кофе.

— И что ты вдобавок попал под трамвай, — сказал он.

— Попал?

— Ну, это я так выразился. Это что, твоя девушка тебя сейчас подвозила?

— Сидя здесь, ты все замечаешь, Антониу, верно? — сказал я. — И на улицу выходить не надо. Новости сами идут к тебе.

— Такая уж профессия, — сказал он. — Смысл ее ведь не только в том, чтобы разливать напитки.

Я налил себе еще кофе, добавил молока.

— Ты ведь был в Кашиаше до последнего, до тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?

— Да. А в семьдесят четвертом вышел, чтобы работать и наблюдать.

— Тебе что-нибудь говорит фамилия Фельзен? Клаус Фельзен?

— Слышал. Он сидел за убийство. Но политические и уголовники между собой не общались. Нас содержали отдельно.

— Ты знаешь что-нибудь о женщине по имени Мария Антония Мединаш?

Молчание. Я поднял взгляд. Прикрыв глаза, он пощипывал переносицу.

— Я просто пытаюсь припомнить, — сказал он. — Она что, уголовница?

— Не знаю. Я вообще ничего о ней не знаю. Знаю только имя.

— Среди политических ее не было… это точно.

— У тебя есть друзья, у которых ты мог бы расспросить о ней?

— Друзья?

— Ну, если хочешь, товарищи, — сказал я, и он усмехнулся.

Дома я застал Оливию в ванной. Она чистила зубы.

— Ну, что поделывала? — осведомился я по-английски.

— Делала то, что велел мне папа, — сказала она, досадливо отводя взгляд.

— Ты ночевала дома?

— Ты ведь так распорядился, — сказала она. — Я и повела себя как послушная девочка.

— Как же ты вернулась?

— Сеньор Родригеш после ужина отвез меня домой.

— Только тебя? Один? — спросил я, чувствуя, как у меня внезапно холодеют пальцы.

— Больше никто уезжать не захотел, — сказала она. — И я чувствовала себя дура дурой!

— О чем же вы говорили по дороге с сеньором Родригешем?

— Не помню. О всяких пустяках.

— Постарайся припомнить, — сказал я.

Она выплюнула пасту и прополоскала рот.

— Ах да, вспомнила. Он расспрашивал меня о Smashing Pumpkins.

— О тыквах?

— Так называется группа, папа, — сказала она. — Вокально-инструментальный ансамбль.

После этого я, не объясняя причины, сказал ей, что общаться с семейством Родригеш она больше не должна.

40

05.30. Пятница, 26 июня 199…

Пасу-де-Аркуш.

Лиссабон.

Я лежал без сна, слушая гул машин на улице, курил и в сотый раз перечитывал результаты лабораторного анализа, проведенного экспертом Фернандой Рамалью. Через два часа должен был разразиться газетный скандал, и жизнь моя круто изменилась бы. А я этого не хотел. Я хотел жить по-прежнему.

Прошедшая неделя была бурной. Когда Луиза сообщила мне, что выпуск журнала зависит от ее отца, я полагал, что все уже готово и ему остается только дать отмашку, но оказалось, что нет договоренности даже с типографией и требуются большие деньги, чтобы выпустить тираж. Типографии в наши дни не простаивают в ожидании работы, машины не должны ни на секунду останавливаться. Переговоры и подготовка заняли неделю. У него было время подумать.

Ему требовалась сенсация, но в качестве таковой он получил нечто настолько серьезное, что могло радикально изменить политический ландшафт, как изменил его памятник маркизу де Помбалу. Отца Луизы надо было убедить, для чего я должен был предстать перед ним и советом директоров, в который входили Луиза и главный редактор. От меня требовалось представить доказательства против Мигела да Кошта Родригеша и причины, побудившие меня начать всю эту кампанию.

Редактор нервничал. Это был умный и образованный человек, сформировавшийся, однако, в то время, когда пресса все еще питала глубокое почтение к видным общественным деятелям и когда журналистам указывали, что и как им надо писать. В его глазах директор «Банку де Осеану и Роша» был крупной фигурой, окруженной влиятельными друзьями. К тому же он был женат на женщине, происходившей из хорошей семьи, крайне набожной, в то время как Катарина Оливейра…

— Я не предъявляю ему никаких обвинений в этой статье, — объяснял я. — Все, чего я хочу, — это чтобы Мигел Родригеш, на самом деле Мануэл Абрантеш, явился в полицию и ответил на вопросы следователя. Он сделал все, чтобы воспрепятствовать расследованию. Используя свои связи, сделал так, что меня отстранили от дела. Устроил покушение — меня толкнули под трамвай. Навел на мой дом отдел по борьбе с наркотиками. Дочь вашего босса уже устала снимать с машины записки с угрозами. Наши действия оправданны.

Редактор бросил взгляд на отца Луизы.

— От всей души надеюсь, что вы правы, — сказал мне Витор Мадругада. — Это действительно сенсация. Целая династия процветает благодаря нацистскому золоту, агент МПЗГ оказывается убийцей. Тут тебе и секс, и наркотики, и убийство невинной девушки. Нет, вернее будет сказать, юной девушки. Все это разнесется по Португалии со скоростью лесного пожара.

— И вы не хотите, чтобы вас считали поджигателем, — сказал я.

— Да, — сказал он. — Не хочу. Но я и не считаю себя таковым.

И он дал добро.

Я покинул совещание со смешанным чувством восторга и ужасной тревоги. Несколько дней я не мог найти себе места. Жоан Жозе Силва, позвонив мне, сообщил, что Лоуренсу Гонсалвеш так и не объявился. Я велел ему объявить его в розыск и удостоверился, что распоряжение мое выполнено. Урывками мы с Карлушем без особого воодушевления и успеха занимались расследованием убийства Шеты.

В семь утра, когда я варил кофе, внимание мое привлек шум на улице. Уже через десять минут на крыльце моего дома толпились журналисты и операторы телевидения. Я позвонил в полицию и попросил прислать мне машину с охраной.

В семь тридцать я вышел на улицу и был атакован вопросами и вспышками фотокамер. Не отвечая ни единого слова, я проследовал к полицейской машине. В сопровождении охраны мы поехали в Лиссабон. Возле здания полиции нас встретила новая толпа газетчиков. Охрана проводила меня к задней двери, откуда я прямиком направился в кабинет Нарсизу. На этот раз ждать мне не пришлось: инжинейру Нарсизу будто подменили.

Он пригласил меня сесть и сам сел рядом. Мы выкурили по сигарете. Секретарь принесла кофе. Без единого возражения Нарсизу восстановил меня и Карлуша в правах и разрешил вызвать Мигела да Кошта Родригеша на допрос.

— Я хотел бы также произвести обыск у него в доме, — сказал я.

— Ордер уже приготовлен, — сказал он.

В семь сорок пять в кабинет Нарсизу позвонил адвокат Мигела да Кошта Родригеша, вызвавшийся приехать со своим клиентом на допрос.

В восемь пятнадцать Мигел да Кошта Родригеш был у нас. Выступив вперед, его адвокат сделал заявление для прессы. Он осудил нашу передачу в газеты непроверенных данных и подчеркнул факт добровольного прибытия своего клиента в полицию. Ни на один из вопросов он не ответил.

В восемь двадцать пять Нарсизу ободрил меня, хлопнув по плечу и продемонстрировав кулак, которым он собирался помочь мне скрутить Мигела да Кошта Родригеша. Облачившись в мундир, он вышел к фасаду здания. Не оставив камня на камне от заявления адвоката, он присвоил себе восемьдесят пять процентов успеха от проделанной работы, милостиво оставив мне пятнадцать и лишив Карлуша даже крошки. В этом-то он был силен.

В восемь тридцать Мигел Родригеш занял место в комнате для допросов № 3, в которой было большое окно. Возле окна собрались люди, которых я еще ни разу не видел у нас. Для них это было своего рода развлечение, вроде вечеринки с коктейлем.

В восемь тридцать две я произнес вступительное слово под магнитофонную запись. Мигел да Кошта Родригеш ничем не выказал, что мы с ним знакомы. Похоже, у него уже была заготовлена железная версия защиты. Как агент МПЗГ он знал толк в допросах. Моим единственным преимуществом могло стать лишь то, что ему еще не доводилось присутствовать на них в качестве допрашиваемого.

Он бросил взгляд на зеркальную панель в стене и сел рядом с адвокатом. Последний, по-видимому тот еще тертый калач, сидел на краешке стула. Я начал с вопроса о подлинном имени сеньора Родригеша. В ответ он без тени смущения заявил, что настоящее его имя Мануэл Абрантеш, но имя он сменил, опасаясь, что род его занятий в прошлом может невыгодно отразиться на деятельности банка. Я не стал развивать эту тему, не желая отвлекаться от главного.

— Сеньор Родригеш, — начал я, — где вы находились около часа дня в пятницу, двенадцатого июня?

— В пансионе «Нуну».

— Что вы там делали?

— Наблюдал за троицей постояльцев, занимавшихся сексом.

— Каким образом вы за ними наблюдали?

— Я находился в соседнем номере и видел их через установленное в стене двойное зеркало.

— Вам были знакомы эти люди?

— Нет.

— Видели ли вы кого-нибудь из них прежде?

Посоветовавшись с адвокатом, он ответил:

— Девушку я видел раньше.

— Где?

— В том же пансионе.

— Когда?

— Ровно за неделю до этого.

— Также занимавшуюся сексом?

— Да.

— Сколько раз вы ее видели?

— Несколько раз.

— Нельзя ли поточнее, сеньор Родригеш? Надо вам сказать, что Жорже Рапозу, управляющий пансиона, оказывает нам помощь в расследовании.

— Точно я не помню. Должно быть, раз двенадцать.

— И всякий раз в пансионе «Нуну»?

— Да. Но в ту пятницу она впервые занималась сексом сразу с двумя.

— Когда-нибудь после этого вы предпринимали попытки выследить ее?

Он опять наклонился к адвокату.

— Две недели назад в пятницу я проделал вслед за ней весь путь от пансиона «Нуну» до ее школы на Авенида-Дуке-де-Авила.

— Это не совсем правильный ответ, сеньор Родригеш.

— Простите, вы правы. Попутно она зашла в кафе рядом со школой.

— Вы тоже зашли в это кафе?

— Да.

— Помните название кафе?

— Нет.

— Откуда вы знаете, что учится она в лицее Д. Диниша?

— Когда она вышла из кафе, я тоже вышел и видел, как она зашла в здание школы.

— Значит, наблюдая за ней в пансионе «Нуну» в прошлую пятницу, вы уже знали, что она школьница?

— Да.

— Будьте любезны, опишите сексуальный акт, свидетелем которого вы стали в прошлую пятницу.

— Девушка стояла на коленях между двумя молодыми людьми. Пенис одного был у нее во рту, другой же молодой человек имел ее сзади.

— Имел ее сзади? — переспросил я, начиная догадываться о выбранной им стратегии.

— Да.

— Откуда вам известно, что он имел ее сзади?

— Это было видно с того места, где я сидел.

— Как такое возможно?

— Они передвинули кровать, поставив ее напротив зеркала, и я мог ясно видеть, что происходит.

— Можете ли вы утверждать, что происходящее доставляло ей удовольствие?

— Ничто в выражении ее лица не указывало на обратное.

— Вы проследили, куда она пошла и в тот раз?

— Нет.

— Но позже в ту пятницу вы находились в машине, стоявшей возле ее школы примерно в половине пятого.

— Да.

— Можете ли вы описать эту машину?

— Черный «мерседес» С 200, дизельный двигатель, регистрационный номер 1843 NT.

— Это ваша машина?

— Она зарегистрирована на имя моей жены.

— Выходит, что вы поджидали девушку, не так ли?

— Да.

— С какой целью?

— Поговорить с ней.

— Насчет чего?

— Насчет возможности вступить с ней в половой контакт.

— И что было потом?

— Она вышла из школы. Она разговаривала с каким-то взрослым мужчиной, возможно одним из преподавателей, не знаю. Они поссорились, потому что дело окончилось тем, что он дал ей пощечину. И она пошла прочь от него в направлении улицы Пятого Октября. Увидев это, я поехал вслед за ней и нагнал ее, встав у светофора. Я спросил ее, все ли с ней в порядке и не надо ли подвезти ее куда-нибудь.

— Что же она ответила?

— Она села в машину.

— Ничего не сказав?

— Ничего, что мне бы запомнилось.

— У нас имеются свидетели, показывающие, что ваш разговор с ней длился примерно минуту, пока не зажегся зеленый свет.

— Правильно. Теперь я вспомнил. Я спросил ее, как мне куда-то там проехать. Она стала объяснять, а потом сказала, что проще будет показать дорогу.

— А о чем вы говорили в машине?

— О музыке.

— В самом деле?

— Да.

— И куда вы поехали?

— Мне надо было возвращаться в Кашкайш. Я решил сделать крюк, проехав через парк Монсанту, и выехать на автостраду.

— Вы сказали, что хотели с ней секса.

— Да.

— Когда же зашла об этом речь?

— В парке Монсанту.

— Она удивилась?

— Почему же?

— Вы начали с того, что спросили у нее дорогу. Дорогу куда?

— Не помню.

— Она еще затруднилась ответить.

— А, да, в Монсанту. Я спросил у нее дорогу в Монсанту. Объяснить, как туда проехать, действительно сложно, — сказал он уже запальчиво.

— Но, согласившись показать вам дорогу, она вряд ли думала, что ее бросят в парке.

— Еще в начале разговора она сказала, что едет в Кашкайш. Я сказал, что могу подвезти ее туда. Я был…

— Но туда вы не поехали. Вы добрались в тот вечер только до Пасу-де-Аркуша.

Это была испытанная тактика: спрашивать о том, что вроде бы не имеет прямого отношения к делу, задавать вопросы, на которые у допрашиваемого нет заранее заготовленных ответов.

— Послушайте, инспектор, — сказал он уже с явным раздражением, — я спросил у нее дорогу. Она сказала, что едет в Кашкайш на поезде. Я сказал, что еду туда же на машине. Она обрадовалась, что ее подвезут. Села в машину. Я не вынуждал ее ехать со мной. Если ваши свидетели утверждают, что я втащил ее в машину силой…

— Они этого не утверждают. Я просто хочу уяснить для себя, сеньор Родригеш, как в точности обстояло дело. Итак, чтобы она села в машину, вы сказали ей, что едете в Кашкайш.

— Она сама села в машину. Мы завели разговор… — упорно гнул он свое.

— О музыке, о том, что вы едете в Кашкайш. Как же возник вопрос о сексе?

В комнате душно не было, но Родригеш потел. Ему было явно не по себе. Он ерзал на стуле и несколько раз менял позу.

— Я сказал ей, что видел ее в пансионе.

— Это должно было ее удивить.

— Почему?

— Она же считала, что села в случайную машину. Что просто показывает путь в Монсанту. Что ей предложили подбросить ее в Кашкайш. Вы беседовали о музыке… Кстати, о какой именно музыке шла речь?

— Она сказала, что ей нравятся Smashing Pumpkins.

От этих слов внутри у меня все похолодело.

— Итак, вы ехали по парку Монсанту, обсуждали Smashing Pumpkins. И вдруг все меняется. Вы, оказывается, наблюдали за ней в пансионе через двойное зеркало. Выясняется, что вы, сеньор Родригеш, вовсе не любезный дядечка, предложивший девушке подвезти ее, а такой же мерзавец, как все прочие мерзавцы.

— Вы не имеете права оскорблять моего подзащитного, — вмешался адвокат.

Мы оба вспомнили о его присутствии.

— Я жду ответа, сеньор Родригеш, — сказал я.

— Я что-то не понял, в чем состоит вопрос.

— Как восприняла она то, что вы видели ее раньше с мужчиной в пансионе «Нуну»?

— Господи, но она же проститутка…

— К вам в машину, однако, она села не как проститутка. К вам села школьница, повздорившая со своим ухажером, вызвавшаяся показать вам дорогу в парк Монсанту, за что вы обещали доставить ее в Кашкайш. Расскажите, как она на это отреагировала.

— На что?

— На изменение ситуации, сеньор Родригеш.

Молчание. Адвокат взглянул на своего клиента, не очень понимая, почему тот затрудняется с ответом.

— Может быть, тогда-то вы и приняли решение, сеньор Родригеш?

— Решение? Я вас не понимаю.

— Возможно, вы полагали, что она сама поймет, чего вы от нее хотите, и будет готова вас отблагодарить. Когда же этого не произошло, вы сказали ей, что знаете о ее занятиях проституцией. Если дело обстояло так, то не думаю, что ваши слова привели ее в восторг, сеньор Родригеш.

— А почему? Она ведь и вправду проститутка.

— А дело в том, сеньор Родригеш, что она спокойно беседовала с любезным случайным незнакомцем, но вдруг одной какой-то фразой этот незнакомец показал свое истинное лицо. Лицо мерзавца.

— Попрошу вас не выражаться, инспектор, — опять вклинился адвокат.

— Она бросилась в драку, сеньор Родригеш? Стала бить вас, возможно пинать ногами? Вам пришлось применить силу?

— Нет, нет и еще раз нет! — вскричал Родригеш, понимая, что допрос начинает идти не туда, все больше отклоняясь от его версии.

— Ваш рассказ застопорился на этом месте, сеньор Родригеш. Сдвиньте его, пожалуйста, с мертвой точки, чтобы мы могли продолжать допрос.

— Я свернул в сосны в парке Монсанту. Я спросил, согласна ли она на секс со мной. Вы правы, инспектор, она несколько удивилась моему вопросу. Я сказал ей, что видел ее в пансионе, но не сказал, что видел, как она занимается сексом. Я предложил ей десять тысяч эскудо.

— За что?

— За секс, — с досадой ответил он.

— Это не первое ваше обращение к услугам проститутки, сеньор Родригеш?

— Нет, не первое.

— Думаю, что обычно в таких случаях сразу оговаривают, чего именно желает клиент за свои деньги.

— Я предложил ей десять тысяч эскудо за обычный половой акт.

— И каким образом вы осуществили этот акт?

Он перевел дыхание.

— Она встала на колени на кресле и стянула с себя белье.

— Полностью?

— Нет, кажется.

— И что сделали вы, сеньор Родригеш?

— Я расстегнул брюки и тоже встал на колени на кресле. Она поставила ноги на ручной тормоз.

— Тормоз был поднят или опущен?

— Опущен.

— Вы стояли на ровной поверхности?

— Да.

— Продолжайте.

— Я придвинулся к ней сзади и…

— Вы уже заплатили ей деньги?

Он запнулся.

— Да, — выдавил он.

— Так что она должна была рассердиться.

— Рассердиться? С чего бы?

— С того, что вы взяли ее в извращенной форме, сеньор Родригеш. Ведь об этом договоренности не было.

— Никакой извращенной формы я себе не позволил, инспектор, — тихо пробормотал Родригеш. — Это тот парень делал, в пансионе.

— Он говорит, что не делал этого.

— Он лжет.

— У меня есть то преимущество над вами, сеньор Родригеш, что я чуть ли не сотню раз проштудировал заключение экспертизы, а кроме того, очень внимательно слушаю ваши показания. И выходит…

— Извращенной формы не было, — тихо сказал он, кладя руку на стол, как на Библию.

— Я просто предупреждаю вас, что лучше рассказать все как было.

Он окинул меня внимательным взглядом, словно проверяя, не блефую ли я. И насмешливо прищурился:

— Извращенной формы не было, инспектор!

— Судебно-медицинская экспертиза, проведенная доктором Фернандой Рамалью, ясно говорит о том, что Катарина Оливейра подверглась извращенной форме секса. Был использован презерватив и лубрикант на водной основе. Исследование сфинктера показало, что он разорван. Это является доказательством непривычности подобной практики для потерпевшей. Что скажете на это, сеньор Родригеш?

— Не знаю… Я не…

— Это означает, что потерпевшая испытывала сильную боль, сеньор Родригеш. Она кричала?

— Извращенного акта я не совершал!

— Простите, сеньор Родригеш. Она, конечно, не кричала, если, цитирую вас: «Ничто в выражении ее лица не указывало на обратное». То есть удовольствия это ей не доставляло. Катарина Оливейра не кричала, занимаясь сексом в пансионе «Нуну» в пятницу в обеденное время, не так ли, сеньор Родригеш?

Молчание.

— Так или не так, сеньор Родригеш?

— Моему клиенту нечего добавить к сказанному, — поспешил на выручку адвокат.

— Нам желательно произвести обыск в обоих домах сеньора Родригеша, а также в машине его жены. Даете ли вы согласие на это?

— При наличии ордера, — сказал адвокат.

Допрос ничего нового не дал. Родригеш признал половой контакт с девушкой, но заявил, что после этого она вылезла из машины, а он не спеша поехал в Пасу-де-Аркуш, чтобы передать присутствующему на празднике мэру чек. Он отрицал, что нанес девушке удар в затылок, отрицал, что положил ее тело в багажник и позже сбросил на пляж в Пасу-де-Аркуш. Я завершил допрос и с отрядом полицейских отправился в Лапу, чтобы обыскать его дом.

В Лапе мы были встречены Родригешем и его адвокатом. Адвокат проверил ордер, после чего они с клиентом уединились в гостиной. Адвокат уже избегал встречаться взглядом со своим клиентом. После беглого осмотра дома я объявил своим помощникам, что платяной шкаф подозреваемого и его кабинет я осмотрю лично. В то время как четверо полицейских обыскивали остальные помещения, двойной гараж и сад, мы с Карлушем приступили к осмотру «мерседеса».

Салон машины был вычищен тщательнейшим образом. Внутри машина была как новенькая и даже пахла, как пахнут новые машины. Я поручил Карлушу выяснить, в какой фирме произвели чистку, и встретиться с ее работниками, причем не с начальством, а с непосредственными исполнителями работы.

Обыск я начал с передних кресел. Под пассажирское сиденье были подсунуты аккуратно сложенные белые дамские трусики. Изготовитель — фирма «Слогги». Я сунул их в мешок для вещдоков, а Карлушу велел вызвать на допрос человека, обнаружившего в машине эти трусики. Больше интересных находок в машине не было.

Я позвал сеньора Родригеша к шкафу и попросил его показать мне одежду, которая была на нем в пятницу, 12 июня. Он указал на блейзер, пару серых брюк и галстук, изготовленный для него Оливией. Блейзер и брюки были из чистки. На изнаночной стороне галстука я обнаружил маленькое бурое пятнышко. Опустив в мешок с вещдоками и его, я отослал все это в лабораторию.

В кабинете за старым, восемнадцатого века, сундуком в нише помещался встроенный шкаф. В нем было штук пятнадцать видеокассет; в двух ящиках из-под вина хранились порнографические журналы, а за ними, у самой стенки, стояли туфли со стразами, и на них лежали аккуратно сложенные белая футболка и светло-синяя в желтую клетку мини-юбка. Одежда и туфли тоже были отправлены в мешок и доставлены в полицию.

Служащий фирмы, занимавшейся чисткой салона, сказал, что, найдя трусики, он не знал, как ему быть. Трусики были засунуты между бортом и сиденьем. Он решил, что эти трусики принадлежат дочери сеньора Родригеша, и хотел было оставить их там, где нашел, но потом подумал, что это будет не совсем удобно. Он спрятал их под сиденье и решил не лезть не в свое дело.

В тринадцать тридцать Мигелу да Кошта Родригешу, было официально предъявлено обвинение в убийстве Катарины Оливейры. Когда его попросили раздеться, на груди его обнаружились два больших синяка. Он был сфотографирован, после чего переодет в тюремную одежду и отведен в камеру.

41

Понедельник, 23 ноября 199…

Дворец правосудия Маркеш-да-Фронтейра, Лиссабон.

Я никогда не стремился к славе. В противном случае я не выбрал бы профессию полицейского. Слава всегда представлялась мне какой-то извращенной формой проституции. Ты как будто раздеваешься на публике. На мой взгляд, слава — это насильственное нарушение права на личную жизнь. Насилия я не выношу.

Но вот теперь я стал знаменитым, прославился. Маленький человек, рядовой следователь отдал свою бороду на благотворительность (даже такая чепуха имела теперь значение), не побоялся вступить в схватку с сильными мира сего и добился для них справедливого возмездия. Пресса воспевала меня. Мне приходилось щеголять в хорошем костюме и расточать улыбки.

Накал страстей достиг предельной точки. Река Тежу, казалось, порозовела от пролитой некогда крови. История Мигела да Кошта Родригеша, в действительности Мануэла Абрантеша, инспектора тайной полиции, лично пытавшего и мучившего узников тюрьмы Кашиаш, заставила содрогнуться всю страну. Программы новостей и различные ток-шоу посвящались событиям недавнего прошлого — гнету салазаровского режима, пыткам и преследованию инакомыслящих.

Но этот ажиотаж продержался недолго: вскоре на телевидении убедились, что рейтинг мыльных опер опять пошел в гору, и тогда мгновенно был извлечен на свет из своего веселого дома Жорже Рапозу. В получасовой, специально посвященной ему передаче он рассказал о том, как агенты МПЗГ просочились в окружение генерала Машаду, какую ловушку подстроили генералу на кладбище в Бадахос, рассказал об убийстве секретаря и самого генерала лично Мануэлом Абрантешем. Передача получилась захватывающей. Я не мог отвести глаз от преобразившегося Жорже Рапозу. Я пытался отыскать в нем сходство с так хорошо знакомой мне унылой фигурой старика, но телевизионный грим и новый двубортный костюм облегали Жорже, как рыцарская броня. А мне под новенькими лаковыми штиблетами виделись его заскорузлые пятки.

Следствием этой передачи явилось объявленное правительством Испании расследование по делу об убийстве генерала. Правительство сочло это необходимым, так как преступление произошло на испанской территории.

Привлекли и меня, героя, и Луизу, учительницу жертвы, бесстрашную журналистку и возлюбленную героя, и Оливию, дочь героя и дизайнера того самого галстука, который стал главной уликой.

И наконец, были опубликованы документы, касающиеся происхождения золота, в результате были немедленно заморожены все активы «Банку де Осеану и Роша». Были проведены обыски во всех офисах банка, включая старое помещение на Руа-ду-Оуру в Байше, где во встроенном в старую стену сейфе были обнаружены два золотых бруска. Полиция обрадовалась случаю сделать себе рекламу, и на первых страницах газет появилась моя физиономия рядом с фотографией этих золотых брусков. В одной из статей я назывался Inspector Dourado — Золотой инспектор. В результате всего этого власти санкционировали полномасштабное расследование деятельности банка с момента его учреждения.

Мне казалось, что жизнь моя отныне уже мне не принадлежит и я не волен ею распоряжаться, но вскоре разразился финансовый скандал, связанный с компанией, строившей павильоны Экспо-98 и элитные гостиницы для гостей. Внимание общественности и прессы переключилось, но Zeitgeist[37] не переменился, пафос статей остался прежним — пригвождались к позорному столбу зажравшиеся толстосумы.

В конце июня я получил повышение — не новую должность, потому что на данный момент вакансий не оказалось, но увеличение оклада, которое мне было совершенно не нужно: вот уже сколько недель мне не давали заплатить самому ни за обед, ни за выпивку. За меня платили другие — еще одно свидетельство бескорыстной любви.

Ко мне на время был прикомандирован секретарь, в результате чего по телефону я общался лишь с журналистами и телевизионщиками. Прочие звонки отсекались. Я был нарасхват. От текущей работы я был освобожден. Полиция снимала сливки с моего успеха. Коллеги мне завидовали, зато я был принят в кругах начальства.

Наконец, к великому моему облегчению, после всей этой суматохи в положенный срок, в середине ноября, начался судебный процесс. Прокуратура подошла к нему со всей основательностью: меня неустанно инструктировали и репетировали со мной мое выступление.

Адвокат строил защиту, основываясь на личности Катарины, которая, будучи школьницей, воспитанной в приличной семье, фактически была проституткой и наркоманкой. Защита особенно напирала на то, что в машину она села добровольно и с готовностью согласилась на половой акт (так как никаких следов насилия обнаружено не было), а также на отсутствие орудия убийства и мотива преступления; не было и свидетелей, которые могли бы подтвердить, что обвиняемый убил девушку, а потом, погрузив тело в багажник, сбросил его на пляже Пасу-де-Аркуша. Защита превозносила добросердечие Мигела Родригеша, его благотворительную деятельность, то, какой он примерный семьянин и хороший отец, прекрасно воспитавший дочь своего брата.

Заключительная часть речи прокурора была посвящена вопросу, в извращенной форме или нет совершил половой акт подсудимый. Представленные мной доказательства и результаты допроса не оставляли сомнений в том, что это было именно так. Поскольку орудие убийства не было найдено, следовательно — убийца задушил жертву руками. У убийцы обнаружена одежда девушки. Никто не видел, как он сбрасывал тело, однако было доказано, что в Пасу-де-Аркуше он был и задержался там допоздна, а следовательно, возможность это сделать у него была. Все это не оставило от защиты камня на камне.

В понедельник, 23 ноября, в четыре пополудни судья огласил вердикт: Мигел да Кошта Родригеш, известный также как Мануэл Абрантеш, признается виновным в убийстве и приговаривается к пожизненному заключению.

Министр внутренних дел пригласил меня в Жокейский клуб отпраздновать окончание процесса в компании нескольких журналистов, редакторов журналов, телевизионщиков, видных общественных деятелей и высоких полицейских чинов. Когда я отклонил это приглашение, за мной был послан Нарсизу. Именно тогда я понял, почему он выбился в начальство. Тут он был в своей тарелке. Я же чувствовал себя белой вороной. Сфотографировали меня с Луизой за бокалом шампанского, и спустя еще полчаса Нарсизу подал мне знак, что мы можем ретироваться.

Мы двинулись в направлении Пасу-де-Аркуша. Оливия уже поужинала у моей сестры и сейчас смотрела там телевизор. Я привел Луизу в «Красное знамя», и радостный Антониу Боррегу угостил нас своим коронным блюдом — телячьими ребрышками по-алентежански. Он открыл бутылку красной «борбы» девяносто четвертого года и оставил нас.

Мы выпили вина, поели сыра и маслин, но настроения поддерживать беседу не было. Луиза дулась на меня за то, что я увез ее с праздника.

— Может быть, ты все-таки объяснишь, в чем дело, — сказала она.

— У меня депрессия.

— Это что, постсудебная депрессия полицейского, похожая на ту, что бывает у женщин после родов?

— Вряд ли.

— Может быть, это оттого, что приходится вернуться к нормальной жизни?

— Нет, я только и мечтаю к ней вернуться!

— Неужели мне надо перечислять причины, почему ты не должен пребывать в депрессии! Ты получил повышение, достиг пика своей карьеры! Преступник упрятан за решетку и просидит там до конца своих дней!

— Это все не важно. Вечеринки с шампанским в обществе всякой шушеры не для меня. Важно то, что мы здесь, уплетаем ребрышки и запиваем их красным вином. И что я здесь с тобой. Это самое главное.

— Самое-самое?

— Хорошо, и еще то, что мы…

— Успокойся, Зе, я просто шучу.

Я обсосал несколько ребрышек, выпил еще вина. Антониу убрал со стола грязную посуду и принес две рюмки агуарденте и два кофе. Мы курили. Луизе надоело отвлекать меня от мрачных мыслей. Бар опустел. Антониу включил посудомоечную машину. С Маржинал доносился шум проносившихся автомобилей. Сильный ветер раскачивал деревья в парке.

— Он не делал этого, — сказал я.

— О чем ты? — осведомилась Луиза.

— В депрессию я впал потому, — сказал я, — что Мигел Родригеш, он же Мануэл Абрантеш, не убивал Катарину Оливейру.

— И давно ты так решил?

— Тебя интересует правда или версия для прессы?

— Не глупи, Зе.

— Ладно. Я догадался, что убийства он не совершал, когда обнаружил у него в кабинете вещи девушки.

— То есть то, что явилось самой неопровержимой уликой?

— Именно.

— Ты полагаешь, что одежду ему кто-то подбросил?

— Меня смущали два обстоятельства. Первое — это то, что Мигел Родригеш, как я думаю, постоянно ставил мне палки в колеса. Дорожная полиция отказалась дать мне информацию. Меня отстранили от расследования. Отдел по борьбе с наркотиками провел у меня обыск. Меня толкнули под трамвай. Если он чувствовал опасность, почему не избавился от такой улики? А второе — почему трусы девушки не были вместе с…

— Вместе с чем? — переспросила Луиза и тут же добавила: — Почему ты так смотришь на меня?

— Как я на тебя смотрю?

— Так, как будто хочешь узнать, что у меня внутри.

— Да нет, ерунда, я даже забыл, о чем подумал.

Это было неправдой. Я помнил, о чем думал. А думал я о том, что следствию мешали до тех пор, пока я не пришел к выводу о виновности Родригеша и мне не пришлось искать поддержку общественного мнения. И что же? Моя возлюбленная, которую я знал всего неделю, оказывается специалистом по экономике салазаровского периода, и ее уже давно интересует деятельность «Банку де Осеану и Роша». От нее я впервые узнаю имя Клауса Фельзена. Ее отец — журнальный магнат, которому нужна сенсация для запуска нового издания. И вот сенсация находится, и все идет как по маслу. Нарсизу внезапно становится нежным, как пирожное, а мне остается только плыть по течению.

Таково уж свойство паранойи: вещи, еще недавно казавшиеся вполне естественными, внезапно начинают внушать подозрение. Кто дал мне телефон Луизы Мадругады? Доктор Акилину Оливейра.

Но как хинин против малярии, так и средством от паранойи является только истина — полная и чистая. Истина сфабрикованная, какой бы она ни казалась убедительной, надолго не поможет и не принесет облегчения.

Я был болен и нуждался в этом единственном лекарстве.

Я взглянул на Луизу. Антониу Боррегу, единственный человек, еще позволявший мне самому платить за еду и напитки, принес счет.

42

Вторник, 24 ноября 199…

Управление полиции, Руа-Гомеш-Фрейри, Лиссабон.

Я сидел за столом и мучил компьютер. Ввел фамилию Лоуренсу Гонсалвеша, чтобы узнать, не отыскался ли его след, но фамилии его в памяти компьютера не было. Я взглянул в солнечную синеву за окном, и меня передернуло.

Найдя Карлуша, я прошелся с ним по Авенида-Алмиранте-Рейш. Было холодно, дул северный ветер. Дождей в этом ноябре не было. В последние три года ноябри были слякотными, что повергало меня в чисто английскую хандру. Но этот ноябрь был и вовсе отвратительным. День за днем светило солнце и голубело безоблачное небо, однако вместо радости я чувствовал тоску, все больше укрепляясь в безотрадном сознании, что на шарике нашем что-то не так и улучшения не предвидится.

Маленький тесный бар между станциями метро «Анжуш» и «Арройуш», тот самый, где я познакомился с Жожо Силвой, был полон любителями утреннего кофе. Мы сразу направились к дальним столикам. Сидевший там Жожо Силва так пристально разглядывал пустую кофейную чашечку, словно гуща на дне могла подсказать ему счастливые номера лотерейных билетов. Моя тень упала на столик, и он поднял голову.

— Что, вам уже разрешают самому отвечать на звонки?

— Да, со вчерашнего дня я перестал считаться полубогом.

— Добро пожаловать в мир простых смертных.

— Ну, как дела, Жожо?

— Да как всегда. Никак.

— Вы не посылали сообщений о разыскиваемых?

— Насчет Лоуренсу Гонсалвеша? — спросил он. — О, посылал, посылал. Уж эту-то малость я мог для него сделать! Зачем бы иначе я вам звонил? Но в течение трех месяцев с вами и поговорить-то было нельзя! Я и вчера пытался до вас дозвониться.

— Вчера? — удивился я, вспомнив, что в списке звонивших его не было.

— Хотите знать, почему я звонил именно вчера? — спросил он. — Плату за помещение, которое снимает Лоуренсу для офиса, увеличили, а чтобы продлить контракт, у него не хватает денег. Поэтому владелец собирается вышвырнуть его. А если это произойдет, инспектор, то тогда пиши пропало — мы его никогда не найдем.

Мы втроем перешли на другую сторону Авенида-Алмиранте-Рейш и очутились возле административного здания. Мы с Карлушей поднялись на третий этаж, предоставив Жожо самому разыскать хозяина и раздобыть ключ.

— Что ты вечером делаешь? — спросил я Карлуша.

— Я пригласил Оливию в кино.

— На что?

— На «Город ангелов».

— Опять?

— Ей нравится. — Он пожал плечами.

— По-моему, это всего лишь романтическая дребедень.

— Ее привлекает не романтика, — возразил он. — Ей нравится подтекст. Будто за всем, что происходит на экране, стоит нечто, оказывающее на нас влияние, и каким оно будет, предсказать невозможно. Но Оливия говорит, что, зная это, тем не менее чувствуешь себя защищенной.

— Наверно, в это верят только юные.

— Вчера был плохой день, правда?

— А сейчас меня одолевает предчувствие, что нечто спрятано за этой дверью.

— Почему вам так кажется?

— Лоуренсу Гонсалвеш… это имя преследовало меня, буквально не давало покоя, но я не понимал почему. И вот теперь оно кем-то удалено из компьютера.

Владелец помещения открыл дверь и впустил нас. Жожо сел в кресло своего отсутствующего приятеля. Мебели в офисе было немного — стол, еще одно кресло и шкаф для документов. В шкафу находились четыре папки и три пустых ящика. Папки были старыми, с делами еще прошлого года. Карлуш изучал содержимое стола. Жожо с места не сдвинулся.

— Когда вы видели его впоследний раз, у него была работа? — спросил я.

— Он говорил, что работа у него всегда имеется, — сказал Жожо. — Жаловался он лишь на то, что ему за нее не платят.

— Но здесь только старые дела.

— И стол совершенно пуст, — сказал Карлуш.

Я отодвинул шкаф от стены. За шкафом ничего не было. Я осмотрел заднюю стенку шкафа. Карлуш подошел к двери.

— Там за дверью что-то есть, — сказал он.

На двери, прикрывая почти всю ее, висела большая киноафиша — схватка человека с огромным медведем.

— Он был без ума от этого фильма, — сказал Жожо, — и все твердил фразу из него.

— Какую же? — поинтересовался Карлуш.

— «Этого медведя я одолею».

Мы засмеялись.

— Шутник он, Лоуренсу, — сказал Жожо.

— Простучи-ка в эту дверь, Карлуш, — сказал я.

По краям двери была пустота, но в середине она казалась плотной.

— Сними афишу!

За афишей обнаружилась панель. Карлуш снял ее. В дверь был вделан ящик.

— Похоже на потайной, — сказал Жожо.

— Вам лучше выйти, — сказал я ему. Выйти он не захотел. — Для вашей же безопасности, — добавил я.

— Если это и есть тот медведь, — сказал он, направляясь к двери, — то попробуйте вы его одолеть.

На стенке ящика Гонсалвешем было написано: «Оливейра — Родригеш». Без всяких разъяснений. Открыв ящик, мы поняли, в чем дело. Доктор Акилину Оливейра являлся заказчиком слежки за Мигелом Родригешем. В ящике находились три толстые папки, в которых были зафиксированы отчеты о каждом действии Мигела Родригеша, начиная с 30 августа прошлого года и вплоть до 9 июня нынешнего. Девять месяцев плотной слежки. В последние три месяца сыщиком были пропущены лишь три дневных посещения пансиона «Нуну».

— Ну, что ты там нарыл? — спросил я.

— Фотографии. Снимки девушек на улице, а на обороте — даты. По всей вероятности, это девицы, которых покупал Родригеш. Взгляните-ка.

— Все они блондинки.

— Явное предпочтение.

— А эта последняя?

— Катарина Оливейра.

Меня пробрала дрожь. Карлуш посмотрел на меня.

— Остается только удивляться, — сказал я, — что за человек этот Оливейра, если он использует собственную дочь в качестве приманки.

— Не собственную.

Я закрыл руками лицо и безмолвно и неподвижно просидел так минут пять. Когда я отнял руки, все вокруг было как в тумане, словно осень неожиданно уступила место зиме.

— Со мной поделитесь? — спросил Карлуш. Он сидел напротив и выглядел очень молодым и беззаботным.

А я думал о том, что еще не поздно остановиться — уничтожить папки, уйти; еще не поздно принять версию суда, поверить в нее и заняться очередными делами. Но я не мог. Мне нужно было удостовериться, что Луиза не участвовала в интриге.

— И что нам теперь делать? — спросил Карлуш, чувствуя, что настало время принимать решение.

— Ты сохранил все свои записи по делу Катарины?

— Да, где-то валяются, но ведь все сохранилось в рапортах.

— Так должно быть, но мы-то оба знаем, что это не так. Там далеко не все, а мне сейчас требуется все — все без исключения материалы по делу Катарины. Я должен перечитать их заново — с начала и до конца. И завтра же мы отправимся в тюрьму Кашиаш повидаться с Мигелом да Кошта Родригешем.

— Ну и что он нам скажет?

— Поделится своими соображениями, кому и зачем понадобилось в течение девяти месяцев следить за ним.

Я рано ушел с работы с папкой и записями Карлуша, взяв все это домой. Я читал их и перечитывал допоздна, пока не стемнело и я не проголодался. Я наскоро съел бифштекс в «Красном знамени» и выпил два кофе. Вернулся домой и опять принялся за документы. Оливия вернулась около одиннадцати и сразу же легла спать. Я открыл новую пачку сигарет.

Около полуночи в голове начали вырисовываться три соображения. Первое касалось чисел и дат, но необходимыми сведениями я не располагал. Второе соображение было куда интереснее, но мне требовалась фотография, которая в деле Катарины отсутствовала. Чтобы развить третье соображение, мне нужны были помощь сеньоры Лурдеш Родригеш и еще одна фотография, которой у меня тоже не было. Я отправился в постель, но не заснул.

Когда я прибыл на службу, Карлуш был уже там. Я спал всего час — с шести до семи, отчего сейчас чувствовал ломоту во всем теле, словно меня пытали на дыбе. Отправив Карлуша выяснить дату свадьбы доктора и сеньоры Оливейры, я пошел в отдел кадров, где попросил старую фотографию из досье Лоуренсу Гонсалвеша. Я надеялся, что он не слишком постарел с тех пор.

Карлуш вернулся и сообщил мне дату — 12 мая 1982 года. Я послал его в картотеку за фотографией Шеты — убитого в Алькантаре юноши, занимавшегося проституцией, а также за еще какой-нибудь фотографией Терезы Оливейры, как можно более давней.

Я договорился с начальством тюрьмы Кашиаш о беседе с заключенным № 178493 в 11.30 и позвонил Инасиу в отдел наркотиков узнать, находится ли еще под стражей рыбак Фауштинью Триндаде. Оказалось, он выпущен.

Для начала мы направились в дом Родригешей в Лапе. Служанка говорила с нами через порог. Лурдеш Родригеш вышла к нам далеко не сразу. Вид у нее был крайне недружелюбный, и в дом она нас не пригласила.

— В чем дело, инспектор? — спросила она.

— У меня к вам один-единственный вопрос, сеньора Родригеш. Приходил ли в ваш дом между тринадцатым и девятнадцатым июня кто-нибудь незнакомый?

— Странный вопрос, инспектор! Неужели вы считаете, что я…

— Я имею в виду торговцев, рассыльных, слесарей-ремонтников, электриков, проверяющих счетчик…

— С этим вам лучше обратиться к служанке, — сказала она, поворачиваясь, чтобы уйти. — О таких посетителях она не ставит меня в известность.

Служанка вернулась, не дожидаясь зова. Я задал ей свой вопрос. Она погрузилась в размышление, потом глаза ее внезапно расширились: она вспомнила.

— Единственным, кого я раньше не знала, был человек с телефонной станции. Но оттуда каждый раз приходит кто-нибудь новый.

— Почему же этого вы запомнили?

— Он был в шляпе и, войдя, не снял ее.

— А как он объяснил свой визит? Что было не так с телефоном?

— Соседи жаловались на треск, и он хотел проверить наши аппараты.

— У него была с собой аппаратура?

— Чемоданчик с инструментами и контрольный аппарат.

— Вы видели, что у него в чемоданчике?

— Он открывал его, но я не интересовалась, что там внутри.

— Где это все происходило?

— Аппаратов у нас три. Один в гостиной и два — в кабинете у сеньора Родригеша. Еще один — для факсов.

— Вы оставляли его одного?

— Конечно оставляла. Не могу же я тратить полчаса, наблюдая за работой телефониста!

— Полчаса?

— Ну, может быть, поменьше.

— Он приехал на фургоне?

— Нет, никакого фургона с ним не было.

— Вы на полчаса оставили его одного в кабинете?

— Нет. В кабинете — только минут на пятнадцать.

Я показал ей фотографию Лоуренсу Гонсалвеша.

— Взгляните, это он?

Она вгляделась в фотографию, и лицо ее выразило изумление.

— Он поседел, — сказала она, — но это он.

По Маржинал мы проехали к тюрьме Кашиаш и припарковались под пристальными и любопытными взглядами нескольких человек в тюремных робах, следивших за нами из-за решеток.

Мы расположились в комнате для свиданий, и охранник привел заключенного. Тюремный режим не слишком изменил внешность Мигела Родригеша. Правда, он сбросил килограммов пятнадцать, и лицо его было грустным, а взгляд тусклым. И конечно, он утратил лоск и элегантность.

— Если вы насчет той истории с генералом Машаду, — не садясь, предупредил он, — то говорить без адвоката я не буду.

— Это все дела испанские, — сказал я, — а мне нужна ваша помощь, чтобы разобраться с некоторыми датами.

— Теперь даты для меня значения уже не имеют, — отозвался он.

— Эта сможет вам помочь.

— Или не сможет, — сказал он.

— Было ли вам известно, что в течение девяти месяцев и до вашего ареста за вами велась слежка?

— Полицейскими?

— Нет, частным детективом.

— Кто его нанял?

— К этому мы еще вернемся.

— Ну, — задумчиво протянул он, — могу сказать, инспектор, что ни о какой слежке я не знал.

— У вас два офиса. Один над банком, на верхнем этаже здания на Ларгу-де-Дона-Эштефанья, а другой — на Руа-ду-Оуру.

— Да, верно.

— Пять месяцев назад вы обычно старались проводить послеобеденное время пятницы в Байше. По какой причине?

— К концу недели хотелось уединения.

— Означает ли это, что вы приглашали туда женщин?

— Я ожидал вопросов о датах.

— К ним мы вскоре подойдем.

— Жорже Рапозу посылал мне в офис девочек.

— А что заставило вас посещать пансион «Нуну»?

— Скука, — отвечал он. — А в пансионе дело было налажено.

— Вы приглашали женщин всегда исключительно на Руа-ду-Оуру?

— Это была моя личная контора. Без секретарей. Если требовалось подписать бумаги, секретарь доставляла мне их туда. По пятницам это было мое рабочее место.

— И оно всегда являлось таковым?

Последовала продолжительная пауза.

— С тех пор, как погиб мой брат, — сказал Родригеш. — Офис принадлежал ему. Я не захотел освобождать его. Занял офис сам и…

— Когда все это происходило?

— Он погиб в первый день тысяча девятьсот восемьдесят второго года, — сказал Родригеш, и лицо его, и без того печальное, посерело. — Вскоре после этого все и началось.

— Что именно?

— Девушки. При Педру ничего подобного я не делал.

— Кто был юристом компании в это время?

— Юристом? — переспросил он, по-видимому удивленный. — Юристом был Акилину Оливейра. Он еще у моего отца работал, до революции.

— И что с ним стало?

Мигел Родригеш недоуменно заморгал.

— Не знаю. Не понимаю, почему вы спрашиваете.

— Он ведь больше не работает у вас?

— Нет, он уволился уже давно.

— Уволился?

— Да, прекратил работать в компании. Тогда, помнится, мы переживали трудный период, и я просил его остаться. Но он не захотел. Сказал, что у него молодая жена и он не может позволить себе остаток дней прожить загруженным работой. Я вынужден был смириться.

— Вы были знакомы с его женой?

— Нет, никогда.

— Вы не присутствовали на их свадьбе?

— У нас были не те отношения.

— И вы ее ни разу не видели?

— Если и видел, то не помню.

— Итак, с начала тысяча девятьсот восемьдесят второго года вы стали приглашать девушек в ваш офис на Руа-ду-Оуру. Запомнился вам кто-нибудь из них в первые месяцы?

— В этом смысле я очень странный человек, инспектор. Возможно, это своего рода отклонение. Я очень возбуждаюсь в предвкушении акта, а потом сникаю. И происшедшее стирается из памяти. Если девушка приходит ко мне раза три-четыре, вот тогда я еще, может быть, ее запомню.

— Все девушки у вас были блондинками?

Он нахмурился, но не от усилия вспомнить, а словно оценивая новую информацию.

— В то время — да, похоже, что все они были светловолосые. Я никогда специально не оговаривал этого, но так получалось.

— В те первые месяцы тысяча девятьсот восемьдесят второго года, когда вы стали приглашать в офис девиц, запомнился ли вам случай, когда с кем-нибудь из них вы были грубы?

— Груб?

Я вынул фотографию Терезы Оливейры. Она была снята лежащей; крашеные светлые волосы, уже не очень молодая и, конечно, не такая свеженькая, какой была в двадцать один год. Она казалась спящей. Я подвинул фотографию поближе к Мигелу Родригешу. Он взглянул на нее, но в руки не взял.

— Я не подлавливаю вас, — сказал я. — Вам тут ничего не будет вменено. Эта женщина недавно умерла. Вспомните, бывала она у вас в вашем офисе в Байше и не были ли вы с ней грубы, принуждая к сексу?

— Не помню, — сказал он. — Ей-богу, не помню. Это было тяжелое время для меня. Я потерял брата и всю его семью. Это было ужасно.

— Ваша секретарша в банке — она все еще работает?

Он пожал плечами с некоторым раздражением.

— В тысяча девятьсот восемьдесят втором году она с вами работала?

— Да. Но послушайте, инспектор, кто эта женщина? — спросил он, постукивая по фотографии на столе.

— Это вас надо спросить, — ответил я.

Мы оставили Мигела Родригеша в полном смятении. Когда его уводили, он продолжал закидывать нас вопросами. Почему за ним была организована слежка, он знал еще меньше нашего. Вернувшись в Лиссабон, мы прямиком направились в «Банку де Осеану и Роша». В скоростном стеклянном лифте взлетели на верхний этаж. Там было пусто. Большинство сотрудников уже были уволены. Тех же, кто в банке занимал ключевые должности, ежедневно вызывали на допросы члены правительственной следственной группы. Чтобы побеседовать с секретаршей Мигела Родригеша, нам пришлось ждать полчаса. Ей было под пятьдесят, она носила очки и производила впечатление толкового работника. От переживаний последних дней вокруг рта у нее пролегли морщины, что придавало ей вид строгий и недовольный. По-видимому, о компании, в которой она работала, она знала все, что можно было знать. Мое лицо ей было знакомо из газет, и, увидев меня, она поджала губы.

Просмотрев документы, она вспомнила интересовавший нас период. Начало 1982 года было тяжелым. Обретались они тогда во временном помещении на Авенида-да-Либердаде, которое было просторнее офиса в Байше, но ненамного.

— Вы помните пятницу в апреле или в мае, — спросил я, — когда к вам заходила молодая женщина из юридической службы, которой требовалась подпись на документах? Дело было, по-видимому, срочное, и она пришла в обед.

— Обычно с документами я посылала кого-нибудь из наших сотрудниц.

— Она была блондинкой, не старше двадцати одного года.

— Да. Я ее помню, — сказала она. — Она вышла замуж за юриста, доктора Оливейру. Она была его секретаршей. Я вспоминала ее позавчера. Ее фотография мелькала в VIP. Она умерла, знаете?

— Приходила она в офис сеньора Родригеша в апреле-мае тысяча девятьсот восемьдесят второго года?

Глаза секретарши за стеклами в золотой оправе заморгали.

— Да, приходила. Это было за неделю до ее свадьбы. Тогда не нашлось человека, с которым можно было бы послать бумаги, и она сказала, что отнесет сама. А потом она у нас больше не появлялась.

Я показал ей фотографию Терезы Оливейры, и она медленно кивнула.

— Она не так хорошо здесь выглядит, — сказала она.

43

Вторник, 24 ноября 199…

«Банку де Осеану и Роша».

Лиссабон.

Пообедать мы выбрались поздно. Зашли в ресторанчик на Авенида-Алмиранте-Рейш. Я заказал жаренного на гриле кальмара. Карлуш выбрал каракатицу в собственном соку, блюдо, которое моей жене, как она говорила, напоминало измазанный ваксой башмак. Мы выпили белого вина и завершили обед кофе.

— Может быть, вам стоило сказать Мигелу Родригешу, кто была эта женщина на фотографии, — сказал Карлуш, имея в виду Терезу Оливейру.

— Тогда мне пришлось бы разъяснить ему все, — сказал я. — А в тюрьме и без того тоскливо и одиноко. Мигелу Родригешу предстоит провести в тюрьме минимум двадцать лет за преступление, которого он не совершал. Мне он неприятен. Я считаю его плохим человеком и, возможно, больным. Но не мне отягощать его совесть, сообщая ему, что он развратничал с собственной дочерью.

Последовала долгая пауза. Карлуш помешивал кофе.

— Если он изнасиловал ее, почему она не подала на него в суд? — спросил он.

— Она была молоденькой девушкой. Через неделю должна была состояться свадьба. А к тому же это был тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Правами женщин в Португалии тогда еще и не пахло. Тогда даже в Англии редкая женщина осмелилась бы привлечь к суду мужчину за изнасилование. Учти это. Это отразилось бы на ее браке, на делах ее мужа. Последовало бы долгое разбирательство, в результате которого, может быть, и состоялся бы процесс… А может быть, и нет. Она надеялась, что все это забудется, и, возможно, так бы и произошло, если б она не забеременела. Когда родился голубоглазый младенец… думаю, это был для нее тяжелый день.

Мы расплатились и, шурша сухой листвой под ногами, прошли к машине. Парк Арройуш был полон детворы. Дети с криками носились по дорожкам, вспугивая голубей, круживших над головами стариков, склонившихся над картами. Старики уже были в шапках.

— Таким образом, нам известен и мотив, — сказал Карлуш.

— Думаю, что не до конца, хотя нам и очевиден замысел этого человека: ему надо было во что бы то ни стало уничтожить Мигела Родригеша. Но есть и еще что-то, нам неизвестное.

— Убийца?

— Его мы должны найти.

— Вы думаете, доктор Оливейра заплатил кому-то за убийство?

— Кому-нибудь вроде Лоуренсу Гонсалвеша?

— Возможно.

— Нет, не думаю. По-моему, месть задумывалась более изощренная.

Мы остановились под магазинным навесом, пережидая порыв ледяного ветра на Ларгу-Дона-Эштефания.

— Ну, и что теперь? — спросил Карлуш.

— Поедем в Пасу-де-Аркуш и отыщем там Фауштинью Триндаде.

— Похоже, вы делаете это без большого удовольствия.

— Ты прав.

— Если вы считаете, что поделом ему, почему не оставите все как есть?

— А разве тебе не хотелось бы пригвоздить к позорному столбу доктора Оливейру? — спросил я, презирая себя за подобный вопрос.

— Но мы лезем куда не следует.

— Лезем.

— Так или иначе, они своего добились.

— Говоря «они», ты имеешь в виду и министра внутренних дел?

— Наверно.

— И всю эту влиятельную публику, так внимательно следившую за моими допросами Мигела Родригеша… Зрителей в зале суда, наслаждающихся запахом крови?

Он сглотнул.

— Едем в Пасу-де-Аркуш, — сказал я. — И будь что будет.

Дороги были забиты. На Маржинал произошла авария, в которой столкнулись четыре машины — заходящее солнце освещало свежую лужу крови. До Пасу-де-Аркуш мы добрались уже к вечеру. Море потемнело, но в сумерках отчетливо видны были белые барашки волн. В узкой полоске света на горизонте грустно висели серые перья облаков. Мы направились на автостоянку возле лодочной станции морского клуба.

У парапета маячили фигуры рыболовов. Уму непостижимо, что они надеялись поймать в такую погоду; впрочем, смысл этого занятия не сводится лишь к улову. В Эшториле от берега отходили три парохода — окна кают были освещены. Фауштинью мы нашли в лодочном сарае. Одетый в рабочий комбинезон и теплую куртку, он под тусклым светом лампочки чинил подвесной лодочный мотор. Обветренные руки его шелушились. Когда мы вошли, его собака, поднявшись, обнюхала нас.

— Когда вышел, Фауштинью? — спросил я.

— Еще недели не прошло, и не надо об этом, Зе. Простите, но говорить об этом я не буду. Было и сплыло.

— Тебе лучше в мастерскую мотор отдать.

— Слишком дорого выйдет.

— Помнишь того парня…

— Слушайте, Зе… Я же сказал… — Он осекся. — Какого парня?

— Парня, о котором ты мне говорил, того, который видел что-то вечером, перед тем как на берегу нашли тело девушки.

— Его и след простыл, — сказал Фауштинью. — Летом он обычно здесь околачивается, а на этот раз…

— Это он?

Карлуш показал ему фотографию Шеты.

— Он, — сказал Фауштинью, приближая фотографию к свету и вглядываясь. — Похоже, он мертв, да? Его ведь уже мертвого снимали, так?

Я кивнул. Карлуш убрал фотографию.

— И что это нам дает? — спросил он.

Я кинул взгляд на темные городские строения за парком.

— То, что нам, видимо, имеет смысл приглядеться к тому, что рядом с нами, — сказал я.

По подземному переходу мы прошли в парк. Там было пусто. Ветер трепал деревья. Дорожки ковром покрывала сухая листва и мусор. Я смахнул листья со скамейки, и мы сели. Бар Антониу был закрыт, и нам пришлось довольствоваться собственными запасами.

— Помните, что я сказал вам в первое утро насчет того, что тело найдено здесь, рядом с вашим домом?

— Мы кружили вокруг да около, — сказал я, — а это упустили. Я упустил.

К «Красному знамени» подъехала белая машина. Антониу Боррегу вылез и открыл багажник. Вынул из него ящик с овощами и фруктами и другой — с мясом. Открыл дверь в бар, зажег свет. И вернулся к багажнику.

— Приятно видеть старую машину, которая все еще на ходу, — сказал Карлуш.

— Вот и ты, кажется, о машинах заговорил.

— Эта машина — «Рено-12», с восьмидесятых годов бегает. У отца была такая… рухлядь страшная. Сколько, помнится, времени я угробил на ее ремонт, еще когда мальчишкой был…

— Пойдем, — сказал я.

Из парка мы прошли к бывшему кинотеатру, откуда начинался квартал офисных зданий.

Повернули налево, еще раз налево и очутились на задах бара Антониу.

— Помнишь записи, которые ты вел? Что говорил тот парень? Ну, тот единственный, кто описал «мерседес» Родригеша? Что еще он видел?

— Не помню.

— Он говорил, что перед «мерседесом» стоял новенький серебристый «фиат-пунто», а позади «мерседеса»…

— Был большой «Рено-12» с ржавым крылом.

— Задним.

В тусклом свете уличного фонаря и луче света, падавшего из открытой двери бара, было отлично видно проржавевшее крыло машины. Антониу вышел забрать из багажника то, что там оставалось. Увидев нас, он помахал рукой.

— Как дела? — спросил он.

— Прекрасно, — отвечал я.

— Хочешь закусить? У меня чудесные ребрышки. Уже замаринованные.

— Очень соблазнительно.

Забрав очередной ящик, Антониу скрылся с ним в баре.

— Когда Фауштинью повел меня на встречу с Шетой, а того не оказалось на месте, — сказал я, обращаясь в основном к самому себе, — мы завернули в «Красное знамя», и Фауштинью во всех подробностях описал мне внешность парня. Антониу это слышал.

Карлуш даже не повернул голову. Глаза его были устремлены в сторону бара. Я велел ему войти в бар и завести разговор с Антониу — на любые темы, я же тем временем позвоню и вызову наряд полиции. Если он убил Катарину и Шету, то у него есть причина оказать сопротивление.

Я зашел за угол, чтобы позвонить. Мне не сразу удалось растолковать им ситуацию и объяснить, что врываться в бар не следует, чтобы не спровоцировать подозреваемого. Я вернулся в бар усталый, замерзший, вовсе не готовый к тому, что приходилось делать, и не желавший этого делать.

Я ступил в полосу света, падавшего из двери. Лежа лицом вниз в луже крови, такой большой, что непонятно было, как успела она натечь за то время, что меня не было, лежал Карлуш. Воротники его рубашки и куртки были красными, затылок был разбит, рука подергивалась, размазывая пальцами кровь. Антониу стоял между раскинутых ног Карлуша с поднятым над головой молотком. Это был молоток, который висел над стойкой вместе с серпом. Пролетарский символ. Послуживший ему орудием.

Я ступил за порог. Он повернулся ко мне.

— Что ты наделал, Антониу? Что ты наделал, черт возьми?

Я не мог разглядеть его глаз. Они были словно темные дыры.

— Дай мне вызвать «скорую», — сказал я.

Он посмотрел на меня и, не опуская молотка, сделал шаг вперед.

— Что он сказал тебе, Антониу? Что он сказал такого, за что ты его ударил?

— Мария Антония Мединаш, — произнес Антониу очень четко и раздельно.

— Так это из-за нее все случилось? Поэтому ты и убил ту девушку?

— Он убил ее… Эта сволочь из МПЗГ… Он убил ее…

— Кем она была тебе, Мария Антония Мединаш?

— Она была моей женой, — яростно прошипел он. — А он убил ее! И нашего ребенка в ее утробе тоже убил!

— Дай мне вызвать «скорую», Антониу. Еще можно все исправить, только дай мне вызвать «скорую».

Я сделал шаг. Он сжал молоток в руке.

— Ты что, за девушками охотишься? Разве ты маньяк? Как тебя угораздило ее убить?

— Она была связана с ним!

— Но не она же убила твою жену!

— Она была связана с ним!

— Она невиновна!

— Но связана с ним!

— Только дай мне вызвать «скорую».

Он бросился на меня и замахнулся молотком, оскалив зубы. Глаза его остекленели — мертвые, черные, непроницаемые. Я загородился от него дверью, и удар молотка пришелся по стеклу. Стекло разбилось, и по его руке потекла кровь. Он рывком распахнул дверь. Я выскочил наружу и побежал, а он подскочил к своей машине.

Он сел в свой ржавый «рено», багажник которого был все еще открыт, помчался напролом по парку, прямо по клумбам и траве, и вылетел на Маржинал. Подрезав два ряда машин, «рено» взял направление на Лиссабон. Навстречу мне спешили полицейские. Я велел им вызвать «скорую» и предупредить в больнице, чтобы срочно приготовились к приему полицейского, получившего серьезную черепную травму. Через парк и подземный переход я добежал до своей машины. По дороге я не обращал внимания на светофоры.

Возле Кашиаша я нагнал «рено» — увидел перед собой болтающуюся дверцу незакрытого багажника. Я приблизился к машине вплотную и просигналил фарами. Он надавил на газ.

Наши две старушки-машины с ревом промчались под мостом Двадцать Пятого Апреля. Антониу свернул налево к Ларгу-ди-Алькантара, где был въезд на мост, но с нашей полосы на мост попасть было невозможно. Антониу пролетел на красный свет прямо в группу стоявших у светофора машин — двух легковых и грузовика. Легковым удалось увернуться, грузовик же задел его заднее крыло. «Рено» оторвался от меня на метр, я устремился за ним, отчаянно сигналя и маша рукой из открытого окошка. Из машин выскакивали люди. На подъеме на мост Антониу не мог увеличить скорость. Я ехал вплотную, но двигались мы все медленнее и медленнее.

Наконец «рено» забрался на мост. Скорость все падала, и я видел причину: задняя покрышка «рено» была пробита. Он ехал на диске, и искры летели в темноту. Потом он остановился, вылез, все еще не выпуская из рук молоток, и пустился бежать.

Машины с воем мчались по мосту, завывали сирены. Ледяной ветер, который здесь был еще сильнее, гудел в железных листах, сотрясая опоры. Я побежал за ним. Когда он оборачивался, лицо его было белым, а глаза в свете встречных фар совершенно черными. Внезапно он перемахнул через ограждение. Я закричал ему вслед, но моего голоса за адским грохотом машин не было слышно.

Я добежал до места, где он перепрыгнул через ограждение, и увидел его метрах в четырех ниже меня, топчущегося на маленькой платформе. Что я хотел от него? Хотел ли я его поймать? Это ли было мне нужно? Я понимал, что не долг полицейского заставил меня пуститься в погоню. Мне надо было с ним поговорить. Заставить его поверить. Ведь он был лишь звеном в цепи. Мы все были звеньями в цепи, колесиками замкнутого порочного круга.

Я перекинул ногу через перила, нащупывая первую перекладину. Платформа была остатком строительных лесов для рабочих, красивших пролет. Был здесь и подъемник, шедший вдоль опоры моста к докам внизу. Подъемник не работал, и Антониу, похоже, собирался спускаться вниз по перекладинам шахты. Вокруг все тряслось от проходивших по мосту грузовиков. Мост шатался. Ветер завывал, сотрясая железные листы обшивки. Я был высоко, и мне казалось, что я лечу, а при таком сильном ветре это и вправду могло произойти в любую минуту. Я опять окликнул его. В ответ он спустил ногу с платформы и ухватился за первую перекладину. Я спрыгнул на платформу. Доски настила спружинили, я упал на колени, подполз к подъемнику, свесился над ним. Антониу успел спуститься метра на три. Далеко внизу убегали во мрак огни Маржинал. Наступала ночь.

— Антониу!

Я кричал, чтобы он вернулся, поднялся назад, но ветер относил мой голос.

Антониу взглянул вверх. Лицо его было ужасно: это было лицо мученика или грешника. Он взглянул через плечо и увидел то, что видел я: цёпочку убегающих вдаль огней над черной планетой, необъятную пустоту небес, мрак морских глубин.

Первым мелькнул, падая вниз, молоток — серебристым проблеском в темноте. Потом другая его рука выпустила поручень, и он повис в воздухе. Нога его зацепила опору, но тут же сорвалась, и он полетел вниз, в темную пропасть, через несколько секунд бесследно поглотившую его.

Завыли сирены. Завертелись вокруг белесые огни. Я откатился от края, внезапно остро ощутив пустоту: имеешь, казалось бы, все — друзей, семью, любовь — и вдруг в одночасье все это теряешь.

44

Среда 5.30, 25 ноября 199…

больница Эгаш Мониш, Санту-Амару.

Лиссабон.

Карлуш лежал в отделении интенсивной терапии; его голову и шею поддерживала какая-то странная конструкция, не дававшая ему шевельнуться и оставлявшая затылок свободным. Организм работал нормально, но в сознание он не приходил, и никто из лиссабонских нейрохирургов не мог сказать, когда он выйдет из комы.

Мы не спускали с него глаз — его мать рука об руку с отцом, окаменевшие и безотрывно глядевшие на сына в безумной надежде передать ему частицу своей воли. Оливия, безумно волновавшаяся за Карлуша, но все еще оплакивавшая Антониу Боррегу, которого знала с пеленок. И я, раздавленный чувством вины. Ведь если бы Карлуш не довел расследование до логического конца, все зашло бы в тупик, и я тоже стал бы, по выражению Клауса Фельзена, «человеком конченым».

По прошествии нескольких часов, убедившись, что дыхание Карлуша восстановилось, его сняли с искусственной вентиляции легких. Теперь, после переливания крови, он лежал весь опутанный проводами и датчиками, под капельницей. Он лежал тихо и неподвижно. В тишине раздавался лишь гул мониторов. Ни один мускул его не подрагивал, сомкнутые веки не трепетали. Лицо и тело были расслаблены, пока его мозг спал.

Где, по каким неведомым просторам блуждают пребывающие в коме? Видят ли они там свет или только темную, без единого проблеска дыру?

В семь часов я оставил Оливию с родителями Карлуша, отправился на работу и сел за стол. Коллеги заходили ко мне, осведомляясь о здоровье Карлуша, хотя его и недолюбливали. Я обстоятельно отвечал на расспросы. В восемь тридцать я зашел к Нарсизу, встретившему меня глубокомысленным хмыканьем. Я поставил его в известность, что собираюсь расследовать исчезновение бывшего офицера полиции, следователя Лоуренсу Гонсалвеша. На это он ничего не ответил.

Я взял казенный автомобиль, подъехал в Одивелаш и засел возле дома Валентина. Как ни удивительно, он не заставил меня долго ждать — наверно, и ему не спалось по ночам. Когда рядом с машиной показалась его курчавая грива, я опустил стекло и велел ему сесть ко мне.

Мы влились в поток машин, шедших к южной окраине города.

— Тебе знаком некий Лоуренсу Гонсалвеш? — спросил я.

Пробормотав себе под нос это имя, он нахмурился. Я остановил машину. Впереди нас никого не было, сзади раздавались нетерпеливые сигналы. Я протянул ему фотографию.

— Это так называемый «секьюрити-консультант», иными словами частный сыщик. Занимается слежкой и всякое такое.

— Почему я должен его знать?

— Разве не по его наущению ты устроил это затейливое секс-шоу в пансионе «Нуну»? Помнишь, как интересно вы там проводили время — ты, Бруну и блондинка-малолетка? — сказал я. — А что с ней потом было, после секса с двумя парнями одновременно, которое ты устроил в пансионе, помнишь?

— Она… она… — Он запнулся, потому что водитель задней машины, выйдя, постучал мне в окно. — Она вернулась в школу.

Я сбросил с его плеча ремень, резко взял с места и тормознул. Он врезался головой в ветровое стекло. На лбу показалась кровь. Он тяжело откинулся на спинку кресла, ощупывая рану. Я вытащил фотографию и отвел его руки от лица.

— Скажи мне все, Валентин, и можешь убираться.

— Он предложил мне денег.

— О какой сумме речь?

— Первоначально это был миллион эскудо.

— Вот тебе и новый принтер.

— Но потом он предупредил, что мне может задать шороху полиция… и я запросил двойную цену.

— Хорошая сделка, Валентин, — сказал я. — А теперь скажи, что совесть твоя чиста.

— Я думал…

— Ты думал, что за такой подарок от тебя ничего не потребуют?

Подкатив к тротуару, я вышвырнул его из машины, пнув в тощий зад. Он скорчился на тротуаре, как побитая собака.

Я развернулся и по второму кольцу выехал на трассу, ведущую в Кашкайш. Я ехал в Кабу-да-Рока. Дорога шла в гору. Дом Фельзена четко вырисовывался в чистом морозном воздухе.

Фельзен сидел в своей лоджии, голова его свешивалась на грудь, как у подбитой птицы. Когда я сел рядом, он очнулся.

— А-а… — протянул он, но назвать меня, видимо, затруднился.

— Инспектор Коэлью, — напомнил я, дав ему несколько секунд на то, чтобы усвоить информацию. — Кто ваш адвокат, сеньор Фельзен?

— Меня в чем-то обвиняют? — спросил он после секундного замешательства. — По-моему, в услугах адвоката я не нуждаюсь.

— А в тюрьме у вас он был?

— В этом не было нужды. Дело было сделано. Туда стоит лишь попасть, и сам дьявол тебя не вытащит.

— Ну а когда вы вышли?

— Несколько лет адвоката у меня не было. А потом появился один. А может, это я сам его нашел? Звали его…

Он попытался вспомнить имя, но не преуспел.

— Доктор Акилину Оливейра?

— Да, верно. Он был моим адвокатом лет… десять, кажется. А может, и сейчас он мой адвокат.

— Вы рассказали ему всю вашу историю?

— Да. Он очень внимательно меня слушал… Не очень характерно для адвоката. Они ведь обычно склонны поучать, не правда ли? Разъясняют закон, говорят, как все сложно и запутанно и что тебе без них не обойтись…

— Вы не рассказывали ему, что общались в тюрьме с политическим по имени Антониу Боррегу?

— Какой-то политический несколько месяцев выносил парашу из моей камеры. Он расспрашивал меня об этой женщине. Раньше я помнил, как ее звали…

— Мария Антония Мединаш, — сказал я. — Во время последнего нашего разговора вы еще никак не могли вспомнить это имя. Не скажете ли, что хотел узнать о ней Антониу Боррегу?

— Он спрашивал, не видел ли я ее, не слышал ли о ней.

— А вы видели или слышали?

— Ну, я только знал, что она умерла.

— Каким образом?

— Ее убили… Или как там это называется у тюремщиков…

— Вы знали того, кто это сделал?

— Знал. Это Мануэл. Он же, видите ли, мой сын, незаконный сын. Но он не слышал меня, а на следующее утро ее вынесли из камеры, — сказал он и сморщился, словно готовый заплакать; но тут же я понял, что испытывает он не жалость, а отвращение. — Ее юбка вся промокла от крови… Когда ее волокли по коридору, за ней тянулся бурый след…

Он опять погрузился в дрему. Я немного подождал, глядя на сияющий ясный небосклон, на холодное зимнее солнце. Потом спросил про адвоката у фрау Юнге. Она ответила, что в восьмидесятых сеньор Фельзен пользовался его услугами, но недолго.

— Он сказал, что это длилось лет десять.

— Он старик, но все еще тщеславен.

Теперь я приготовился к драке. Кашкайшский дом адвоката был пуст и заколочен на зиму. Я позвонил в его лиссабонский дом, но и там никто не отозвался. Уже днем я заскочил в больницу. Оливия и родители Карлуша были все еще там, где я их оставил. Из новостей они мне сообщили только то, что меня разыскивают двое мужчин.

Столкнулся я с ними в коридоре возле туалетов. Двое в темно-синих плащах. На первый взгляд их можно было принять за клонов — возможно, сходство им придала общая школа, которую они прошли.

— Можно с вами поговорить? — осведомился один. — Удобнее будет выйти.

— Кто вы такие?

— Из министерства.

— Какого?

— Давайте выйдем.

Втроем мы вышли в больничный двор и сели на холодную как лед скамейку. Кругом светились больничные окна. Говорил только один из них. Другой лишь поглядывал по сторонам.

— Мы пришли сказать, что вам следует бросить ваше расследование обстоятельств исчезновения Лоуренсу Гонсалвеша.

— Он бывший полицейский детектив. Мой долг…

— У вас, несомненно, есть долг, инспектор Коэлью, — подтвердил мужчина, пока что соглашаясь со мной. — Это долг патриота, который на сей раз велит вам молчать. Следствие пришло к определенному выводу, выводу правильному, и потому оставьте все как есть.

— Вывод не очевиден, — сказал я. — Не понимаю, кому он на руку. Во всяком случае, не мне. Я чувствую себя проигравшим.

Подавшись вперед, они переглянулись.

— Мы нашли козла отпущения.

— «Банку де Осеану и Роша»?

Он кивнул, думая, возможно, этим ограничиться.

— Пострадал офицер полиции, — сказал я. — Он в коме, из которой может не выйти. Думаю, что его родителям захочется узнать, ради какого такого патриотического долга был принесен в жертву их сын.

— Вы ведь Золотой инспектор, — выделяя ключевое слово, проговорил мужчина. — Вы могли бы догадаться, из-за чего тут весь сыр-бор.

— Я начну, — сказал я. — Нацистское золото… А теперь доканчивайте!

Мужчина со вздохом окинул взглядом темную газонную лужайку.

— Всем нейтральным странам периода Второй мировой, — сказал он, — было предложено заплатить некую дань, вырезать у себя, так сказать, кусок мяса. Вы, может быть, обратили внимание на то, что несколько швейцарских банков выплатили один с четвертью миллиард долларов жертвам холокоста. «Банку де Осеану и Роша» располагает активами в два и три десятых миллиарда. Мы считаем, что можем теперь позволить себе проявить щедрость.

— Видно, у Мигела Родригеша, — сказал я, — теперь не стало друзей.

Мужчина расцепил руки, показывая, что в них ничего нет.

— Эти золотые бруски, — сказал он, — со штампом в виде маленькой свастики были подброшены следствию. Это не рекламный трюк. Они спасли нас от многих неприятностей. Они показали всему миру, что кусок мяса вырезан, и мы готовы им пожертвовать. Думаю, вы согласитесь, инспектор Коэлью, что в этом есть известная доля справедливости.

— Да, этим завершается круг — от золота нацистов, через Лерера, через Фельзена, через Абрантеша и потом назад… если не к настоящим владельцам этого золота, то, по крайней мере, к их семьям, — сказал я. — Это, конечно, справедливо, но меня смущает метод.

— В нашей жизни все выглядит не так, как есть на самом деле, — сказал он, касаясь моего плеча и взглядом давая понять, что для него лично разговор окончен.

— А Лоуренсу Гонсалвеш? — спросил я, чтобы внести ясность, завершив историю с Жожо Силвой.

— Ему повезло, инспектор, но в Португалию он больше не вернется.

— Продал душу дьяволу… или, лучше сказать, Оливейре?

— Оставьте в покое доктора Оливейру, иначе все может обернуться очень плохо, — строго, со значением сказал он.

— Священная корова, — сказал я, и они взглянули на меня без тени улыбки, как смотрят люди, хорошо умеющие делать это «очень плохо».

— Мне хотелось бы с ним поговорить.

— Не думаю, что вам стоит это делать.

— Я не собираюсь ему ничего делать, — сказал я. — Я просто хочу с ним поговорить… кое-что выяснить.

— Мы, кажется, поняли друг друга?

— Поняли, если я смогу десять минут с ним поговорить.

Молчавший до этого встал, вынул из кармана мобильник и отошел с ним. Сделав два звонка, он убрал трубку.

Они привезли меня в черном «мерседесе» в офис адвоката в Шиаду. Припарковавшись, мы прошли несколько шагов по набережной в тени шелестящих сухой листвой деревьев. Позвонили в неприметную дверь, вошли. Поднялись на второй этаж. После тщательного обыска меня впустили.

Пройдя тускло освещенный вестибюль, я очутился в коридоре, в конце которого стоял улыбающийся, безукоризненно одетый доктор Оливейра. Он протянул мне руку и указал на дверь своего кабинета с таким радушием, словно был моим адвокатом и готовился получить от меня большой гонорар.

Кабинет был обшит деревом, на стенах висели английские гравюры со сценами охоты, изображавшие мужчин в красных камзолах, трубящих в рог. Я сел в глубокое кожаное кресло, а он за стол, так что моя позиция оказалась невыгодной.

— Между прочим, где сейчас Лоуренсу Гонсалвеш? — спросил я, чтобы с чего-то начать.

— В Калифорнии, — отвечал он. — На солнышко потянуло.

— А мог бы оказаться замешанным в аферу со строительством объектов Экспо, — сказал я, — вполне в его духе.

Доктор Оливейра вздохнул и прикрыл глаза, словно погружаясь в прекрасные мечтания.

— У вас ко мне, по-видимому, есть вопросы, — сказал он.

Я мучился, борясь с желанием задать один вопрос, который не мог выговорить. Я чувствовал себя карточным игроком, играющим с противником, у которого на руках крапленые карты. И я начал осторожно:

— Работая у сеньора Абрантеша, вы ведь знали о сеньоре Фельзене… но вы исключили его из уставных документов. Знали вы тогда, почему это делается?

— Он был осужден за убийство.

— А знали вы, по какой причине Абрантеш упрятал его за решетку?

— Тогда не знал.

— Это выяснилось, только когда вы пришли к сеньору Фельзену?

— Он сам пришел ко мне, выйдя из тюрьмы. Педру не хотел с ним разговаривать. Фельзен выяснил, что новые уставные документы составлял я. Он рассказал мне всю свою историю, которой я не поверил, сочтя выдумкой.

— Но после этого вы пришли к нему…

— Да, — коротко оборвал он меня.

— Когда вам стало известно, что Мануэл Абрантеш изнасиловал вашу жену?

— Изнасиловал? — воскликнул он, крайне удивленный.

— Разве это не так, сеньор доктор?

— Если бы он изнасиловал ее, инспектор, она сказала бы об этом мне, не правда ли? Она не стала бы ждать, чтобы я, взглянув на ребенка, сразу же понял, что он не мой. Она поделилась бы с мужем, инспектор.

Я не мог понять его. Подумал, не тронулся ли он умом. Неужели он считал, что его жена вступила в связь с Абрантешем добровольно? А может, тут дело в извращенной психике рогоносца?

— Значит, ваша жена не говорила, что ее изнасиловали?

— Пф-ф! — фыркнул он, отвернувшись к стене и, видимо, не желая смотреть на меня и слышать новые вопросы.

— Что было известно сеньору Фельзену о вашем… плане?

— Он был его ключевой фигурой, — сказал он, опять глядя на меня и сосредоточиваясь. — Я многое знал, работая у Жоакина Абрантеша, но про золото не знал. Он молчал об этом, как молчал и Педру.

— Значит, о двух брусках золота вам также не было известно?

— Мне повезло, — сказал он.

— А еще он рассказал вам о Марии Антонии Мединаш.

Покусав ноготь на большом пальце, доктор Оливейра кивнул.

— Как вы вышли на Антониу Боррегу?

— Как и всегда… через Лоуренсу Гонсалвеша.

— Когда же вы решили использовать в качестве приманки вашу дочь?

— Мою дочь?

— Катарину Оливейру, — добавил я.

— Гонсалвеш доложил, что она захаживает в один и тот же пансион. Потом он выяснил, что, когда она находится в пансионе, Абрантеш всегда занимает соседний номер. Позже он обследовал этот номер и обнаружил там зеркало. План был выстроенвокруг этого.

— Трудно было Гонсалвешу уговорить Антониу убить девушку?

— Думаю, что произошла какая-то осечка, может быть, она увидела его и он был вынужден как-то ее утихомирить. Не знаю в точности, какой план Гонсалвеш представил Антониу, но он сказал, что, едва тот узнал, кто такая эта девушка, узнал о ее связи с Мигелом Родригешем, удержать его было уже невозможно. Думаю, он был не в себе. Ведь Мануэл Абрантеш убил его жену и нерожденного ребенка.

— Кто-нибудь говорил с Боррегу после этого?

— Гонсалвеш… когда пришел за ее одеждой.

— Он расспросил Боррегу, как все это вышло?

— По словам Боррегу, он следовал за ними до парка Монсанту, увидел, как «мерседес» съехал с дороги. Тогда он припарковался и начал пробираться пешком по зарослям. Он видел машину, видел, как она раскачивается, слышал… — он откашлялся, — слышал крики девушки. Потом Абрантеш вылез из машины, выволок девушку и оставил ее лежать на земле. Боррегу выждал, пока машина уедет, и тогда…

— Что «тогда»? — спросил я, решив заставить его сказать все до конца.

— Тогда он ее ударил по голове.

— Чем?

— Молотком, инспектор. Вы же знаете. А теперь давайте…

— За пятнадцать лет, которые вы прожили под одним кровом с Катариной, неужели в вас не пробудилось ни капли отцовских чувств?

— Она была постоянным напоминанием, инспектор, — медленно выговорил он.

— Чего? Вашего разочарования, вашего…

— Давайте закругляться, инспектор. Я дал согласие на десять минут.

— Если вы не ожидали, что Антониу убьет Катарину, то чего же вы от него ждали?

Он постукивал пальцами по краю стола.

— Ну а министр внутренних дел? — спросил я. — В какой степени он знал… знает все это дело?

— Он политик, и политик очень успешный. Ему важны результаты. Например, победа на выборах. А чем достигаются эти результаты, его не так уж интересует. Все, что было ему нужно, — это получить опозоренного Мигела Родригеша.

— Да, думаю, что это было немаловажно.

— Мы не хотели дать ему возможность опять скрыться.

Мы сидели молча. Я все еще силился задать свой вопрос. Доктор Оливейра размышлял о чем-то своем.

— Вы спросили меня о Фельзене, — сказал он. — Был ли он причастен. Нет, к этому делу он отношения не имел. Он, конечно, сыграл важную роль, недаром вам требовалось его найти, заставить его все рассказать, но он… он теперь глубокий старик, только и способный вновь и вновь повторять историю своей жизни, варьируя ее то так, то эдак.

— Однако у него имелись документы, которые оказались важными.

— Да, я знал о них… он мне их показывал.

— Значит, он был важен и для этой вашей… интриги. Очень важен!

— Да, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Так в чем состоит ваш вопрос?

— Как вы могли быть уверены, что я выйду на него? — спросил я, чувствуя, как холодеют ладони и колотится сердце.

— Это вы мне скажите, — не сразу произнес он.

На этот раз я спросил прямо:

— Каким образом его отыскала Луиза Мадругада?

— А-а, — сказал он, наконец-то поняв суть дела. — Теперь ясно. Нет, инспектор, она тут ни при чем. На этот счет не беспокойтесь. Расспросите ее… что она откопала, работая в Национальной библиотеке, однако…

— Что, и здесь просто «повезло»? Повезло, что офицер полиции затеял роман с…

— Вы не обязаны мне верить. Хотите верьте, хотите нет, — сказал он. — Мне надо было знать наверняка, что Фельзена вы найдете — через постель Луизы Мадругады или нет, но найдете. И не надо винить ее за то, что она не посвятила вас во все эти… ходы. Я уверен, что она вас любит, а любовники, особенно поначалу, очень хотят друг перед другом выглядеть наилучшим образом.

— Это вы знаете и по собственному опыту, сеньор доктор, не так ли?

— Я?

— Женщина в день своей свадьбы всегда хочет выглядеть наилучшим образом. Тереза не была исключением.

Что-то замкнулось в нем. Глаза потухли.

— Легко забывается, инспектор, что история — это не то, что мы читаем в книгах. В ней много личного, а люди — существа мстительные, потому-то история нас никогда ничему и не учит.

— Вы свою месть осуществили, теперь я это вижу… И помогли в этом Антониу Боррегу, Клаусу Фельзену, даже Жорже Рапозу, когда он полчаса наслаждался местью…

— И евреям, — сказал он. — Не забудьте и их тоже. Они ведь в конце концов получат хорошую компенсацию.

— Если вы думаете, что вас это оправдывает, сеньор доктор, что вы можете удержаться на плаву, мстя вашей покойной жене, убив ее незаконную дочь, то одно из двух: вы либо дьявол, либо сумасшедший. Кто же вы на самом деле, в конце концов?

Он подался вперед над столом, выгнув шею и сверкая глазами.

— Мы все сумасшедшие, — сказал он.

— Я чувствую себя таковым только в вашем обществе, — сказал я и направился к двери.

— Мы все сумасшедшие, инспектор, по одной простой причине: потому что мы не знаем, для чего существуем, а это все… — он взмахнул рукой, — вся эта жизнь — только развлечение, данное нам, чтобы не думать о вещах, недоступных нашему пониманию.

— Но есть ведь и другие развлечения, доктор Оливейра.

— У некоторых из нас вкус, конечно, более изощренный.

— Да. Представляю себе дрожь восторга, которую испытали вы, узнав, что Мигел Родригеш извращенным способом трахнул собственную дочь, прежде чем Антониу Боррегу раскроил ей череп и задушил!

Он отвернулся от меня в кресле и уставился в окно, покачиваясь в своей кожаной люльке.

Я закрыл за собой дверь, прошел по освещенному коридору, спустился по деревянным ступенькам на промерзшую набережную. Вечер был пронзительно ясен, а воздух свеж и чист, как редко бывает в Лиссабоне. Тоненький серп месяца глядел с ветреного неба, на площади пахло жареными каштанами.

Карлуш Пинту вышел из комы двадцать седьмого ноября. Двумя неделями позже в затылочную кость ему вставили стальную пластину. В ясный день он уверяет, что слышит даже гул самолетов над Атлантикой, но я говорю ему, что это шумит у него в ушах. Ему посчастливилось, что у него оказался прочный череп, к тому же думаю, что роль свою сыграла и его непокорная густая шевелюра, смягчив удар.

Единственное, чего Карлуш так и не смог вспомнить, — это почему Антониу Боррегу его ударил. Я рассказал ему, что после того как Фельзен изложил мне свою историю, я пошел в «Красное знамя» и спросил там Антониу о Марии Антонии Мединаш, а он уклонился от ответа. И когда пять с половиной месяцев спустя возле белого, с поржавевшим крылом «рено-12» в бар явился Карлуш и задал ему вопрос о той же самой женщине — единственной, из-за которой он мог убить Катарину Оливейру, паранойя Антониу сделала свое дело. Он не знал, что мы с Карлушем никогда не говорили между собой о Марии Антонии Мединаш. Он не мог знать, что для нас она была только именем и нам лишь предстояло выяснить, кто она такая. Он решил, что пропал.

Дождей все еще нет. Погода все еще холодная и сухая. Листья шуршат на набережной. «Красное знамя» закрыто. Придется мне пить кофе где-нибудь в другом месте, и кто-нибудь другой будет делать мне тосты.

Оливия еще не воспитала вкус Карлуша. Он по-прежнему ходит в своем костюме, висящем на нем как на вешалке. Луиза Мадругада иногда отрывается от своей издательской деятельности, чтобы уделить мне четверть часа, и я поднимаю глаза от рукописи — от книги, которую по ее настоянию сейчас пишу. Никакого отношения к убийствам она не имеет — это детская книга.

Видел я и непотопляемого, неприкасаемого адвоката. Доктор Оливейра мчался по Маржинал в своем «моргане». Рядом с ним сидела блондинка, и вид у него был самый беззаботный.

Я переезжаю. Хозяин предложил продать мне квартиру по сходной цене, если я освобожу помещение, чтобы он мог реставрировать и обновить старый особняк. Я считал, что вряд ли решусь на переезд, однако, когда он предложил мне это, я сразу согласился — к своему и его удивлению.

А еще я купил новую машину. Старая так и не простила меня за то, что я бросил ее тогда на мосту. Новая машина — совершенно обычная, но продавец так расхваливал ее, так расписывал ее необыкновенные достоинства, что, поверь я ему, я бы мог махнуть на ней в космос для стыковки с «Дискавери». Он знал все, а я засыпал его вопросами, потому что вопросы — это моя стихия. Под конец я спросил его:

— Как это делается, что стекла в машине в тени светлые, а на солнце темнеют?

— Знаете, — без колебания ответил он, подняв кверху палец. — Это очень интересно! Знаете, что единственное в этой машине от Португалии?

— Пункт ее продажи?

— Нет. Особенности стекла, — сказал он, не обратив внимания на мою подковырку. — Стекло покрывают очень тонким, в долю микрона, слоем чистейшего португальского вольфрама.

Я задумался.

Над темными свойствами вольфрама.

1

Смог – прозвище Лондона, возникшее в конце XIX в. и закрепившееся в обиходе после Великого смога 1952 г. – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Неофициальное название команды «Вест-Хэм юнайтед».

(обратно)

3

«Катастрофа» – британский телевизионный сериал, повествующий о работе сотрудников отделения скорой помощи. В эфире с 1986 г.

(обратно)

4

Бебел Жилберту – известная бразильская исполнительница в жанре босанова.

(обратно)

5

Мать твою, чего тебе надо, говнюк? (порт.)

(обратно)

6

Старые итонцы – прозвище выпускников Итонского колледжа, одной из самых престижных частных школ для мальчиков. За время своего существования колледж выпустил 20 премьер-министров Великобритании.

(обратно)

7

Уоррен Беффетт – американский предприниматель, известный тем, что передал половину своего состояния благотворительным организациям.

(обратно)

8

Декседрин – лекарственное вещество, по составу сходное с амфетамином. Применяется при терапии синдрома дефицита внимания и гиперактивности, при длительном применении вызывает зависимость.

(обратно)

9

Пока!

(обратно)

10

Аурик Голдфингер – персонаж романа Яна Флеминга «Голдфингер» и одноименного фильма, богач и контрабандист.

(обратно)

11

Суиндон – город в Юго-Западной Англии, один из промышленных центров Великобритании.

(обратно)

12

«Киллерс» – американская группа из Лас-Вегаса, основанная в 2001 г. и выпустившая дебютный альбом в 2003-м. Семикратные номинанты премии «Грэмми».

(обратно)

13

Марк Ротко (1903–1970) – американский художник российского происхождения, один из ярчайших представителей абстрактного экспрессионизма.

(обратно)

14

Пани пури – жареная хрустящая булочка с начинкой из картофеля, нута, тамаринда, чилийского перца и специй.

(обратно)

15

Братья Рональд (1933–1995) и Реджинальд Крэй (1933–2000) – знаменитые английские гангстеры.

(обратно)

16

Знаменитый английский адмирал Горацио Нельсон (1758–1805) потерял в сражении руку и в результате ранения ослеп на один глаз.

(обратно)

17

В Великобритании существует несколько категорий зданий, представляющих историческую и культурную ценность.

(обратно)

18

Милтон-Кинс – город в графстве Бакингемшир, местная футбольная команда называется «МК Донс».

(обратно)

19

Инфорсер – член бандитской группировки, осуществляющий физическое насилие (допрос жертв, устранение потерявших доверие членов банды и т. п.).

(обратно)

20

«Славные парни» – криминальная драма Мартина Скорсезе, номинант премии «Оскар» в шести категориях.

(обратно)

21

Бечевая дорога – тропа вдоль берега, предназначенная для буксирования судов лошадьми (людьми) с помощью канатов.

(обратно)

22

Хэмпден-Хит, или Пустошь, – крупнейший лесопарк на территории Лондона.

(обратно)

23

Отважный Дэн – герой английских комиксов, космический пилот, придуманный Фрэнком Хэмпсоном в 1950 году.

(обратно)

24

Гай Валерий Катулл. На смерть воробышка. Пер. О. Славянки.

(обратно)

25

Томми Кэннон и Бобби Болл – популярные британские комики.

(обратно)

26

На флаге Ганы изображена черная звезда, благодаря которой и родилось прозвище всех ганцев.

(обратно)

27

Пентрит, или пентаэритриттетранитрат, – одно из мощнейших взрывчатых веществ.

(обратно)

28

С Божьей помощью (араб.).

(обратно)

Оглавление

Роберт Уилсон Севильский слепец

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

Роберт Уилсон Немые и проклятые

  Рафаэль (щурясь в темноте)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  Эпилог

Роберт Уилсон Тайные убийцы

  Благодарности

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  Эпилог

Роберт Уилсон Кровь слепа

  Благодарности

  Севилья, четверг, 14 сентября 2006 года, 19.30

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

Роберт Уилсон Компания чужаков

  Книга первая Изгнанники духа

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

  Книга вторая Мороз свершает тайный свой обряд

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

  Книга третья Блуждающие тени

    Глава 39

    Глава 40

Роберт Уилсон Расплата

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

Роберт Уилсон Смерть в Лиссабоне

  От автора

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

  Часть вторая

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

    42

    43

    44

*** Примечания ***