Эпитафия Любви (СИ) [Стасиан Верин] (fb2) читать онлайн

Вместо пролога

«[…] Любящие убивали. Любящие калечили души. Преклоните слух! Что услышали? Это предки взывают из пепла: отомстите, ибо мы невинны, мы жертвы Любви, закланные её безумием. Нас учили искать братства, ненавидеть грех, но любить грешника. Когда возносили на костёр, говорили: как ты прекрасна! И когда кормили стервятников, каялись: простите!

Мы — не они. Мы не говорим, что любим. Мы — не они.

Узрите продажных священников: безродных, бесчувственных призраков. Вот они стоят перед вами, и думают, что мы смилуемся и ответим любовью. Той самой безусловной любовью, которая настолько оказалась условной. Что такое — Любовь? Пустота! Что такое Единица? Вымысел математика! Любовь ничего не стоит, покуда Единый молчит, а Он продолжит молчать, ибо одинок.

Кому из них Он являлся? С кем говорил? Вы, ушедшие из рабства, ответьте! Не вы ли верили в Его милосердие? Но где Его милосердие? Не похож ли этот Таинственный Бог на тирана, отправившего погибать Свой Народ?

Они говорят: странствует между нами Единый, но что ж, и ветер странствует по морям, почто нам ветер, с виду попутный, но при этом губящий корабли? Наши Боги через поставленных учителей творят магию, насылают болезни и кормят амброзией, они в каждом движении нашего сердца — добром ли, худом ли. А где их Бог, и где их учителя? Не они ли живут на острове, как устрицы в раковине, подпуская лишь избранных? Как можно довериться матери, не ищущей своего ребёнка?

Мы не каемся перед тобой, отступник: что посеешь, то пожнёшь. Мы не станем призывать к любви: есть право любить, и его заслуживают. Мы сокрушим Старые Традиции, очистим душу от одиночества, от лицемерия печальных молитвенников. Слава Архикратору Аврелию Аквинтару, избравшему Путь силы, слава нашей Амфиктионии, слава ортодоксии Новых Богов, возрождённой, исцелённой, исправленной и победившей».

Речь верховного авгура во время казни аристархидов.

Юрист с кистью художника

СЦЕВОЛА

Безвидная пелена отдёрнулась, как занавесь театральной сцены. Маски. Множество масок пестрело радужными перьями, смеялось и оскаливалось в злорадной ухмылке. И он был среди них. Гай Ульпий Сцевола высился на подиуме. Зрители — люди-без-глаз — аплодировали людям-в-масках, пока минорные языки трагедии сопровождали их схватку.

Овации… гул… Побеждённый лежит на полу — пришло время замены, время славы. Выхватив бутафорский гладиус, Сцевола принял оборонительную стойку — так, почти играючи, застывает мастер клинка, знающий, что победит. Из актёров выделился тот, чью маску обезобразила ярость — в глазницах пустота.

Он атаковал. Мечи схлестнулись. Дрогнул деревянный обух, отражая свирепый выпад врага. Под рёв очумелой толпы Нечестивец шагнул вперёд. Гай отскочил. Снова удар. Меч предательски выскользнул из рук, потерявшись во мгле за сценой.

Они кружились у проскения[1], между обагрёнными кровью декорациями потемнелого фасада, танцуя, как ветер с пожухлой листвой. Обнажённые гетеры на крохотном орхестре перебирали струны кифары, вводя в повествование музыку смерти — драма и трагедия переплелись в единое целое. Подшаг. Атака. Уклон. Потерявший клинок, Гай бился руками, уклоняясь, близясь.

Люди-без-глаз поднялись. Аплодисменты! Нечестивец ударил Гая по колену. Боль. Неужели и здесь её чувствуешь? Гай рванулся. Он и не заметил, как получил очередной удар, прервавший его жалкую попытку совладать с противником.

Нечестивец поднял Бьющий-Больно в последнем замахе.

Череда неясных событий, — предостережений ли?.. пророчеств?.. — хлынула потоком по стрежню сознания, и картина менялась с ошеломительной скоростью. Её ленту срезал нож мысли, и очертания, тени, силуэты обрели форму; замерцали огни городов, которые Гай видел когда-либо, знакомые лица его коллег и конкурентов. У них были глаза! Они видели истину! Но Нечестивец продолжал преследование. Он не повёл и усом, когда его рука вознесла деревяшку к небу, а затем с мощью железной булавы и со скоростью знойного вихря опустила ее на череп магистра оффиций.

Проснувшись, он обнаружил себя в кубикуле[2]. Не заплеснулся потом. Не закричал в ужасе. Просто разомкнул глаза, уставившись на хлипкие контуры потухшей свечи. Прогоняя кошмар, тряхнул головой. За окном хлестал дождь, погружая комнату в полумрак.

Кап-кап-кап. Стихия стучала по подоконнику. Кап-кап.

«Ещё рано», подумал Сцевола. «Но они придут. Вот увидишь, они всегда откликаются на зов». Он зажёг свечу, вкрадчивым светом оттолкнувшую темень в углы спальни. На бронзовом треножнике стоял кувшин с вином и фарфоровая кружка — магистр налил вино, приблизился к окну и поднёс кружку к губам. Гладкое стекло изрезали капли. Он отпил. На языке стало вязко. Ливень рокотал, бросаясь на черепицу, и Сцевола видел, как вода в писцине[3] перелилась наружу.

«Шкатулка вот-вот заиграет. Она всегда играет, когда настроена».

В запасе есть час или два — повезло, что не проспал. В городском шуме если засыпаешь, редко просыпаешься вовремя. Неурядицы на службе, бумаги, эдикты — всему этому магистр отдаёт себя в жертву, не оставляя на личную жизнь и свободной минутки, Сцевола не понаслышке знал, каково пробираться через тернии, проходя огонь, воду и песок… ему осталось пройти земную твердь, и тогда кто может усомниться, что его карьера удалась, а слава завоёвана потом и кровью?

Слава… карьера… для кого-то — движение вверх. У обычных людей они ассоциируются с лестницей, но лестницы ветшают и со временем превращаются в хлам. Зачем карабкаться на четвёртое Небо, если на Земле ярко горит Сердце Богов, оно в оковах аммолита, и ты достоин этого огня?

Потому он проснулся, хотя мог бы вздремнуть ещё. Потому настроил шкатулку, хотя пообещал не делать этого никогда. Наступает важный день и подходит назначенный час — неслышно, как осень, медленно, как зимние холода, и душа, бегущая по жилам, скреблась, бессильная от невозможности ускорить их.

Допив вино, он накинул на себя шерстяную тунику и, забрав свечу, спустился в экус[4] под хлябистый аккомпанемент. Прерванный кошмаром сон так и не вернулся, Сцевола подумал, что какая-нибудь книга должна вернуть ему успокоение или, во всяком случае, за её чтением он не заметит, как пролетит время.

Гостиная занимала почти весь нижний этаж. Её покрывал мягкий восточный ковёр, на себе держа, как гигант — падающее небо, мебель из чёрного дерева. Окна заслонили гардины, и Сцевола не видел, как ливень тарабанит окрестность особняка.

Поднеся свечу к книжной стойке, он наслаждался игрой света, вздрагивающего от его дыхания. На одной из полочек красовалась выцветшей обложкой «Риторика». В высшей школе ораторов, где будущий магистр, будучи студентом, познавал азы речевого искусства, их заставляли заучивать её. Кроме неё, трудов о политике и религиозных трактатов, домашняя библиотека включала подробную историю сенаторских родов Эфиланской Амфиктионии. Сцевола пролистал её, но, не дойдя и до Аквинтаров, вернул на полку — зачем читать то, что выучил на практике?

Все книжки, что были на полках, он уже перечитывал двадцать раз. Ну что же, не беда, есть и другие занятия, которыми можно скрасить наступающее утро.

Одним из любимейших его хобби была живопись — забава, которую, как говорят, придумали боги, чтобы выразить свою власть над материей. Открыв её не так давно, он написал много картин, выделяющихся красочными пейзажами, приводящих любознательного эстета в уголок застолья, аудиенции, или же бросающих его в яму судебных прений.

Но одну картину он так и не смог закончить — «Опалённая» должна была изображать девушку, привязанную к столбу и взирающую на небеса. Вокруг неё столпились люди. Хворост под её ногами горел. Площадь заливалась людскими голосами, точно как во сне Сцеволы смотрели на неё люди-без-глаз. Казалось бы, картина уже достойна покупателя, однако, не хватало некой важной детали… над этой суровой задачей Сцевола бился с прошлого года. Другие его картины содержали изюминки — где-то маленький огонёк, изрыгающий искрами угрозу пейзажу; где-то готовящийся заговор, где-то мимолетная улыбка судьи, безалаберного или купленного. Гай не мог понять, чего именно не хватает в «Опалённой», чтобы произведение выглядело полноценным.

Благодаря разгоревшимся светильникам гостиная посветлела. Он положил тарелку со свечой на столик у мольберта, взялся за кисть, обмакнул её щетину в краску и перемешал на палитре, избирая нужный цвет. На полотно ниспадал оранжево-желтый блик от подвесной лампы. Мольберт бросал тени на закрытое гардиной окно. Кисть сползла с багряного сгустка и, поднесённая к холсту, вывела кружок в верхней части. Нагое синее небо укрылось заходящим солнцем и розовыми полосками заката.

«Может ли закат быть изюминкой?»

Сцевола опустил голову и посмотрел под ноги, будто ответ сидел на мраморном полу, как провинившийся раб, согласный услужить господину. «Магнус сказал бы, что закат равен падению нравов… впрочем, какое падение, когда сожжение лишь оружие в руках правосудия?»

Самые страшные казни применимы к преступнику, ибо преступник потерял право быть человеком. Но изображать голую казнь на полотне — обыденно. Если бы магистр хотел донести истину, он бы устроил показательное представление со всем вытекающим. Его же занимали другие планы, другая цель. «Если однажды закончим, эта картина будет величайшим из Наших творений» — грезил Сцевола.

На голову навалились сомнения, закружились идеи, шаблонные и пустые. Взявшись за кисть и потратив целую каплю, он не сделал и шага навстречу искомой жилки — неутешительная мысль. С горем пополам он повторил заход, добавив к вопящим жителям неизвестного города буревестника.

Детали встраивались в сюжет, как в мозаику, но не доводили его до идеала. В конечном итоге Сцевола растерялся. В ответ на безысходность пришёл гнев и, запустив палитру в стенку, он уселся на кресло, наблюдая — с ношей досадной неудачи — как стекают краски.

Что-то зашуршало, отозвалось в потолке. Гай подумал, что это глиняная черепица трещит под воздействием ливня, но потом в гостиную вошёл пожилой евнух, и точно такой же звук раздавался из-под его босых ног и кривого костыля.

Шкатулка молчала.

— Вашей Светлости нужно что-то?

Магистр не обратил на него внимания.

— Хозяин?

«Какой назойливый старикашка».

— Нет, — сдался Сцевола. — Свободен.

— Ась? Вам чего принести? Простите, я немного глу…

— Глупец! Что в Наших словах неясно тебе? — проговорил Сцевола рыком. — Сво… бо… ден!

— Слышу я, слышу, хозяин…

Побелевший старик раскланялся и собрался выйти из гостиной, но Сцевола, подавив желание дать подзатыльник, перевёл дыхание и кинул вослед:

— Прокруст! — «Сделай хоть что-нибудь полезное» — Пусть Хаарон явится к Нам.

— Кхарон? Это авгур? Да-да, передам…

— Его имя не Кхарон, а Хаарон. В каком гадюшнике Мы отыскали тебя?..

Но к тому времени евнух успел улизнуть на улицу, и не было другого выхода, как надеяться, что шёл он именно за тем человеком — за величайшим из мудрецов.

Авгур поможет Сцеволе справиться с тревогой. Быть может он найдёт недостающее звено картины или дополнит её меткой мыслью, как знать…

Давным-давно магистр услышал, как окликают его по имени таинственные голоса. «Гай… Гай…» — зазывал их приятный фимиам. Иногда они шептались, иногда разговаривали, но чаще развлекали. С годами потоки речи делались яснее, рифмы возносились к потайному омуту души, и так не пел ни один корифей. Голоса уверяли, что Гая ждёт будущее. Будущее, где он, воплотив бога Талиона, построит справедливый мир.

Дававшие советы, они таяли с течением времени, пока кроме своего имени Гай перестал слышать что-либо. На поиск волхвов, способных вернуть Голосам «отчётистость», Сцеволе не жалко было любых сокровищ. И вот в один прекрасный день — как это похоже на легенду, не правда ли? — явился умудрённый годами муж, чьи окрашенные в лазурь волосы Сцевола видел во сне.

Он назвался Хаароном, Умеющим-Говорить-На-Языке-Сердца. Аммолитового Сердца Богов, и его сердца — Сцеволы…

В начале магистр не доверял снам. Волхвы приходили и до Хаарона; не удовольствовавшись ответами, он изжил самозванцев в казематах. Но в старческом баритоне Умеющего-Говорить-На-Языке-Сердца до него доходил Голос Богов, а в сапфирных глазах, прикрытых стёртыми веками, можно было рассмотреть далёкий свет подземных утроб.

Так он нашёл, кого показывали ему Боги. Сцевола понял, что он — Избранный. Он впервые увидел сны: безумные, мрачные, жестокие сны!.. И люди-без-глаз следовали за ним, играя акт за актом одну и ту же пьесу. Вся его жизнь с тех пор была бесконечным танцем среди масок и слепцов.

Сцевола прождал Хаарона, сидя в кресле, погружённый в тлеющие угольки памяти. Дождь за окном окончился, но городской туман, навеянный морскими ветрами, пришёл ему на смену и упрямо не хотел покидать сад. Можно было увидеть, как из гущи серебристой воздушной пены выглядывают каменные профили домов. Шкатулка безмолвно стояла у двери, на маленьком табурете, и не думала играть.

— Вы меня звали, магистр? — знакомый голос сорвал тишину.

— Мы рады, что ты пришёл, — сказал Сцевола. — Прости, если отвлекаем тебя от забот по уходу за капищами. Что говорят Боги?

— Продолжай идти по пути, ими предначертанном, и ты найдёшь их волю.

— Продолжать идти… — Сцевола улыбнулся. — Мы скучали по твоим завуалированным ответам. — Он уронил взгляд на «Опалённую». — Скажи, хороша ли Наша картина?

— Не о том думает твоя светлость. — Окрашенные волосы потемнели, когда Хаарон подошёл ближе и светильник бросил на его голову тень. Признаки наступающей старости уродовали загорелое лицо. — Ибо думать следует о Сенате, и о речах, которые ты применишь. День сбора урожая через неделю, и он станет решающей частью твоего пути.

— У Нас так много сомнений…

— Боги на твоей стороне, — заверил Хаарон. — Ты, как Валент Аверкрос, будешь стоять во главе Сената.

— Пока Архикратор не вернётся…

— Он никогда не вернётся.

— Почему? — По спине Сцеволы пробежал холодок. — Как? Боги знают, что случится с Его Величеством?

Хаарон ответил улыбкой.

— Боги знают всё.

— Ты приносишь надежду. — Сцевола похлопал Хаарона по плечам. — Мы достигнем с тобою великих высот.

— Пусть не радуется твоя светлость раньше времени. Боги будут следить, и малейшее сомнение в их воле приведёт к непоправимым последствиям. Отдайся божествам и не уповай на себя.

— Ты прав, о жрец! — Сцевола всплеснул руками. — Пусть Прокрусту дадут двойное жалование. Приведя к Нам тебя, он прогнал тень из Нашей души и осчастливил Наши мысли!

— Твоя светлость уже подумала, о чём заговорит в Сенате?

— Мы предложим им альтернативу. От Архикратора нет вестей три года, а его племянница ещё не готова занять Аммолитовый трон, она не достигла ни совершеннолетия, ни мудрости. Политика Аквинтаров привела нас к череде распущенности и беззакония. Но для начала Мы исполним свою клятву.

— Ты всё же принял решение?

— Мы добьём раненого зверя, — Сцевола сделал ударение на слове «добьём», и морщины Хаарона сплелись в уголках рта, намекнув на улыбку. — Ведь Мы клялись на костях отца и на крови рода Ульпиев. Когда змея лишится головы, Боги перестанут взывать о возмездии.

— Верно, твоя светлость. — Авгур кивнул.

В этот момент сердце Сцеволы упало к ногам — не успел он ответить, щёлкнула крышка шкатулки и по гостиной разлилась музыка. Назначенный час явился неожиданно, и Гай с ужасом подумал, что не готов его встретить.

Движение звуков росло и осыпалось, будто ноты чертили слово на медной доске, и мелодия, как цепь заключённого, не давала им выйти за грань дозволенного. Лишь одно слово, лишь одно имя, лишь одна жертва.

— Так это он?

Сцевола взволнованно покачал головой.

— Помни о клятве. — И в ту же минуту Хаарон поднялся на верхний этаж.

«Он будет слушать», подумал магистр, «через него Боги наблюдают за Нами»

Музыка замедлила ритм, когда человек в красной рубашке, с рукавами, закатанными до локтя, переступил порог. На его правом плече болталась сумка. Перевязь устлана была геометрическими узорами. Магистр оффиций проглотил слюну. Он судорожно листал в голове план, разбирая детали. Вот, идет к нему орудие Божеств. В горле застывает крик. Там, где проходит гость, веет мёртвой плотью.

— Сиятельный Сцевола? — Его густые, закрывающие верхнюю губу усы раздвинулись в улыбке.

— Добро пожаловать в Наш дом. — Сцевола протянул руку.

Человек в красной рубашке крепко пожал её.

— Меня зовут Визэнт Мортэ. Какая надобность заставила магистра оффиций обратиться к услугам Чёрной Розы?

________________________

[1] Проскения — место перед сценой.

[2] Кубикула — спальня в эфиланских домах.

[3] Писциной называется главный водоем во внутреннем дворе.

[4] Экус — это вид гостиной, в эфиланских домах используется для особо важных встреч хозяина с гостями.

Дорога Тиберия

МАГНУС

Бормоча проклятья, щурясь от мороси и питая надежду на скорое прибытие, всадники волочились по тракту. Магнус ехал во главе этого унылого зрелища. Он прикладывался к фляге с вином, то и дело глядя на пологий откос, и молился, чтобы прежде, чем перевал, а вместе с ним и его эскорт, смоет сель, захмелеть и не услышать, как ругается центурион.

Конь этого неприятного человека вышагивал рядом, чёрный, как гребень на его шлеме. Списки приставленных к награде знали его как Ромула Фреония Старшего, но во время пьяных разборок с городской стражей он так же был известен, как «Ромул Зашибу-Тварь», а когда они заканчивались, «Ромул Буря-в-Повязке». Как вы понимаете, с людьми, имеющими столь дивные прозвища, лучше не ссориться.

Магнус следил, как его взор ощупывает тракт, будто военный гений изучает план сражения; оценивает силу потоков, размывающих косогор, и следит за движением туч. Казалось, стоит хоть камешку повести себя подозрительно, и Ромул Зашибу-Тварь с лёгкостью возьмёт ситуацию в свои руки. Ни он, ни Магнус не проронили ни слова с того момента, как оставили Удел Фавна — последний привал на подходе к столице, и лишь стоны ветра да пиний скрипы нарушали гробовое молчание.

Минуту спустя морось обратилась дождём, над деревьями пролетел дьявольский хохот. Всадники, подстегнув скакунов, успели миновать перевал, и пинии уступили редколесью. Так как гонимый ветром туман бросил луговые холмы, впервые за десять дней путешествия Магнус мог увидеть знакомые очертания стен в прибрежной долине. Внушительные белокаменные укрепления закрывали собой дома у берега залива. Если бы не дождь, можно было бы увидеть мачты кораблей.

Знаменосец предложил переждать ливень в укрытии, но цель, замаячившая вдали, манила центуриона. Его увлажнённое лицо посветлело, раздвинулись хмурые брови. Магнус мог бы поклясться, что всего на секунду различил подобие улыбки.

Потом центурион приказал двум из сопровождающих проверить тракт. Ветер изменил направление и взмахом, как из ковша, обдал Магнуса. Он заморгал. Под плащом взмокла туника. Светлые волосы неуклюже прилипли ко лбу.

Он и не заметил, как с ним поравнялся его слуга, Гиацинт.

— Глядите, ещё час и мы на месте. Вот уж не… — Раскатистый гром оборвал его на полуслове.

Магнус посмотрел на Ромула, делающего вид, что следит за ходом разведки, но едва слышно бухтящего под нос, костя погоду, своё задание, эту «чёртову Тибериеву дорогу» и, конечно, «безмозглого патриция», как мог бы обозвать Магнуса, если бы не вежливость, мешающая называть вещи своими именами.

— В море небось воды-то поменьше! — протянул Ги.

«Лей-лей, дождь, не поскупись» — Магнус улыбнулся, в шутку представив, как ливень вызывает потоп, и волны смывают Священный Город Аргелайн вместе с вычурными дворцами, рынками, капищами и казармами.

Именно в Аргелайне, на рынке рабов, он и нашёл Ги. Нужен был домочадец, присматривающий за таблинием[1] в их семейной вилле, в Альбонте, а энергичный десятилетний пацанёнок выглядел для такой работы достаточно смышлёным и при этом не слишком затейливым.

Ги собирались продать за три квинта[2]. Магнус предложил пять, видя, как несгибаемо он сопротивляется, ищет лазейки, кусает работорговцев. Никто ему не судья — ни города, ни государство, ни боги. Три весны тому назад он освободил Ги от рабской повинности. Любой амхорит[3] на его месте ушел бы на родину, получил работу по распоряжению архонтиссы, построил бы хижину в одном из коралловых городов. Но не Гиацинт. Укрывающийся серым льняным плащом, подставивший лицо оттенка голубых облаков под слёзы дождя, он один, пожалуй, чувствовал себя наименее прескверно, и с сыновней верностью готов был следовать за патроном, куда бы тот не отправился.

По обоим краям грунтовых обочин лежали травянистые дебри, усыпанные полынью. На обочине Магнус узнавал следы копыт и сапог. В углублениях, созданных ими, водворились лужицы и стремительно увеличивались, благодаря ливню. Дорога стала извиваться, изредка как бы пробегая по дну низины.

Вернулись разведчики и принесли неприятные вести: в рощице, которая обнимает дорогу в часе езды, разложены поперёк тракта деревья — их не более трех, но хватит, чтобы составить проблемы. Узнав об этом, Ромул выругался, как сапожник, его брань на миг перекрыла стрёкот дождя и лёгкое опьянение Магнуса.

Трибун опустил голову, пожав плечами: когда он выбирал, куда поведёт свиту, откуда он мог знать? Такие вещи, знаете ли, на картах не написаны.

Около десяти минут и вот среди лужаек выросла молодая роща. Магнус увидел те злосчастные брёвна, о которых говорили разведчики. В то время, как повсюду росли кипарисы, стволы принадлежали дубам, отродясь не растущим в Восточной Аквилании, и центурион Ромул эту странность тоже заметил. Было решено прочесать пролесок и убедиться, что устраивать стоянку безопасно.

Магнус спешился. Подвёл кобылу к груде брёвен. Плащ ощутимо потяжелел, под ногами хлюпало. Он огляделся. Кто-то, зная, что дубы оттаскивать тяжелее, вырвал их с корневищами в густолесье и свалил в кучу.

— Как думаете, кто? — Ги спрыгнул с коня и наивно попытался сдвинуть их.

— Человек? Трудно сказать. — Магнус дотронулся до закоснелой коры. — Ничего не понимаю. Выходит, я действительно поспешил с выбором маршрута?

— Я слышал о бандах, которые таким образом ловят путников, — с опаской ответил Ги. — Те поворачивают, видя, что на дороге деревья или камни, или куча хлама, через которую не проехать, и попадают в ловушку.

— Сомневаюсь я, что виноваты простые разбойники. Смотри, — Магнус показал на корни, — чтобы выкорчевать деревья, нужна сила циклопа. Их проще срубить.

— Думаете, дело в урагане?

Магнуса посетили мысли о косматых увальнях из сказок в полузабытом детстве. Когда он отказывался спать, матушка заклинательно приговаривала, пробуждая в его детском сердце недетский страх за свою жизнь:

Выходит сатир из чертога,

Следит весь день за дорогой,

Там напустит селей,

Тут разбудит зверей,

Утром, возвращаясь в чертоги,

Закусит тихо сорокой,

И вкусно сготовит детей.

В сказке менее страшной сатиры не только следили за дорогой, но и валили на нее деревья, подкапывая корни и вынуждая ствол безвольно падать на пути аэда. Отважный музыкант песней возвращал деревья, а сатиров отгонял лирой.

Со временем Магнус понял, что сатиров не существует, и перестал их бояться.

— Чисто, командир! — крикнул солдат.

— И у нас никого! — вторил ему другой.

Центурион мог вздохнуть спокойно.

— Устраиваем стоянку! Ну, живо! — Он небрежно смахнул с лица воду. Трель и щёлканье косохлёста надломили его голос, уподобили отдышке.

— Что он собирается делать? — спросил Ги.

Сверкнула молния.

— Освободить нам дорогу. — Магнус скрестил руки на груди. Кинул взгляд на центуриона. Перевёл на кряжистые стволы. Скорее всего Ромул заметил его безмолвную оценку этой затеи, потому как подошёл и задал вопрос с подвохом:

— Какие будут указания? — «С подвохом» постольку, поскольку думал, что сумеет изловить Магнуса на очередной ошибке и доказать солдатам глупость сановников.

— Делайте то, что считаете нужным. — «Твои ошибки уже не будут моими ошибками». — Всецело полагаюсь на вашу компетентность.

— Хм. — Он кисло ухмыльнулся. — Слушаюсь, трибун.

И зашагал прочь, на ходу разбрасывая команды.

Сила, с которой бил дождь, уменьшилась. Хором заквакали лягушки. Бойцы Ромула навалились на бревна. Десятеро человек с одной, десятеро — с другой стороны.

— Рррраз! — скомандовал он. Подняли первое бревно. — Теперь сюда! Осторожно! — Правая группа пошла к противоположной обочине. Левая удерживала тяжёлый ствол и меняла руки. — Опуууускаем! — Солдаты опустили ношу и вздохнули. Минута передышки, и процесс освобождения дороги продолжился со следующим бревном.

Магнус тем временем стоял в сторонке, наблюдая, как выносливые бойцы легиона справляются с задачей. Центурион ни за что бы не подпустил чиновника к выполнению «столь ответственной, мать твою, работы», поэтому трибун и не тщился помочь. Как и Ги, с ленцой обтирающий мокрые руки тряпкой, он не горел желанием портить центуриону «праздник».

Она была закончена, когда солдаты убрали последнее дерево и доложили командиру об успехе. Ромул позволил им передышку — ко времени её окончания вновь вернулась морось, громче защебетали птицы.

Под радостное «чирли-чирли» неизвестной пичужки они покинули кипарисовую рощу и вновь оказались наедине с раскинувшимся по холмам мелкотравьем. Тучи ушли на запад и вспыхнуло солнце. Магнус снял капюшон. Он ещё раз оглянулся назад, будто мог заметить циклопа или сатира, виновника их неожиданной стоянки, но никого не увидел, только необъяснимые тени блуждали в кронах деревьев.

— Кхм, скромный вопрос, центурион. — Магнус зашел слева. — Как по-вашему, кто или что могло учинить помеху?

— Банда Кречета, — ответил Ромул прохладно.

— Но корни…

— Больше некому.

— Так вы уверены, что это мятежники, центурион?

— Нет, не уверен. Доверьтесь моему опыту.

«Ну да конечно… потому что у тебя, господин сенатор, его попросту нет».

— Почему банда Кречета, а не… скажем… воробья? — усмехнулся Магнус.

— «Кречеты» гнуснейшие из бандитов. Их почерк отличается лисьей хитростью. Почему они называют себя «кречетами»? Мне какое дело. Я бы назвал их голубями, что гадят на порядочных граждан нашей Амфиктионии.

— У голубей всегда был отличный вкус.

— Служил я ещё аквилифером, когда они появились. Я дважды встречался с ними, и в обоих битвах побеждал. Получил три серебряных наконечника. И до сих пор бы возглавлял облавы, вырезая одного мятежника за другим, но теперь это работа законников, а меня… — следующее слово он произнёс с презрением, — разжаловали! Вы понимаете? Меня-то!

— Когда приедем в Аргелайн, — пообещал Магнус, — я буду ратовать о вашем возвращении к этим делам.

— Вы должны объяснить Сенату, что я достоин большего.

— Да, конечно, — заверил Магнус, пропустив слово «должен» мимо ушей. — За что, говорите, вас разжаловали?

— Руководство говорит, я слишком старый! Дорогу молодым, говорит. Ублюдки. Хотите знать моё авторитетное мнение?

— Вы его всё равно скажете.

— Ага. Так вот, управлять легионом должны опытные, бывалые мужики. — Во взгляде его читался всполох мании. — Безусые всё испортят, струсят в нужный час. Молокосос, он и в Залее молокосос.

— Безусловно.

— Не осталось таких, как я. — Он недовольно поморщился. — Сколько вам, трибун, двадцать семь? У меня шестидесятая зима. Я жизнь прожил.

— Интересно. — Магнус был удовлетворен тем, что сумел разговорить закоснелого легионера. — Продолжайте.

— Вот вы видели, как умирает мать, защищая ребёнка?

— Надеюсь, не увижу.

— Мерзавец раскалывает ей голову. Далеко… не успеешь! За полёт стрелы видно, как пламя пожирает её труп, её ребёнка, всю их ферму. — Его серые глаза с тяжёлой досадой уставились на трибуна. — Я был там, когда банда Кречета устроила в Ирвенте кровавую бойню. Вы и представить не способны, через что пришлось пройти моим людям. Эта пакость сожгла бы деревеньку вместе с гражданскими!

Магнус задумчиво покачал головой. История печальная, но разбой не вспыхивает на пустом месте.

— Вы знаете, шайки мятежников существуют там, где у власти нет другого языка общения с народом, кроме языка силы. Они платят кровью за кровь.

— Уж простите, но большего бреда не слышал! — Чёрствая ухмылка подняла губы центуриона. — Если вы считаете, что это наша вина, вы ни черта не смыслите.

Магнус едва сдержал гнев.

— Вы не видите тех причин, которые скрываются за мятежами.

— Сейчас я притворюсь, что спросил, в чём заключаются те причины, а вы ответите что-нибудь из дешёвых философских трактатов, коими вам забивали мозги. — Он снял шлем и вытер запястьем капельки влаги, стекавшие по лбу. — Вы вероятно думаете: солдаты тупы!

— Это просто дипломатия! — Магнус уклончиво окинул глазами пролегающий вдоль берега лес. Ровно об этом он и думал в последнее время. — По-вашему, надо убивать всех, а боги своих узнают?

— И вы бы договорились с Кречетом? Нет, серьёзно, вы в это верите? — Центурион не сводил с него глаз. — Кречет не знает жалости. Они ненавидят меня, служаку, а вас, сиятельный Варрон, и подавно. Слушать не будут, поверьте. Они жаждут нашей крови не потому, что мы в чём-то провинились, они хотят чинить произвол, и вот тут-то я и мой двадцатый легион мешаем им… хмх, мешали. Когда-нибудь вы поймёте… да какие ваши годы, поймёте!.. сколько я сделал ради вашей же безопасности.

— Договориться можно даже со злобной женой, если знать, как подойти, — уверенно парировал Магнус.

— Жён надобно воспитывать, — фыркнул Ромул, раздосадованный тем, что Магнус не оценил его заслуг. — Как необъезженных лошадей.

— Нет, я не это имел ввиду… Договориться с противником или убить его, что принесёт меньше хлопот? — Магнус надеялся, что хотя бы так поможет центуриону отказаться от заблуждений.

— Убить его, — Ромул настойчиво продолжал в том же духе, — чтобы он больше не мог жечь деревни.

— Но почему вы уверены в том, что он будет жечь деревни? — Трибун терял терпение. — Почему так тяжело понять, что если вы проливаете кровь, то…

Но он перебил его взмахом руки.

— Обождите. — Голос его на нотку повысился. — Про уверенность заговорили вы. С самого начала я сказал, доверяйте моему опыту…

— А вы, я смотрю, нескромный человек.

— Скромность — удел женщин, — он довольно усмехнулся, будто одной мыслью опровергнул весь ход рассуждений, — а я, что, должен вести себя, как баба?

Магнус нашёл, за что уцепиться.

— Как вы докажете, что ваш опыт отвечает на все вопросы?

— Мой опыт показал себя в деле, — он кивнул самому себе, — шестьдесят лет, все-таки. Но это не уверенность, боги правые. Что за паскудное слово? То ли вера, то ли нет.

— В личном опыте есть доля… вкусовщины.

— Не гневайтесь, но вы слишком мало пожили.

«Пусть так!» — окунувшись в мерцание луговых перезвуков, Магнус отошёл к вымосткам дороги, слушая, как Ги обменивается мнением о сегодняшнем дне, как всхрапывает Пустельга, и как раздаётся цок-цок под её копытами.

Близилась долгожданная встреча с городом.

«АРГЕЛАЙН» — передавал указатель на рунах эфиллики[4]. Под надписью было выщерблено оставшееся расстояние. Десять стадий[5] — всего-ничего. Всадники подхлестнули коней, а Магнус — допил флягу. «Мало…»

Аргелайн не просто так называли Священным Городом. С его высоких иззубренных стен Амфиктиония диктовала волю зарубежным странам, следила за морскими просторами, бдительно охраняла мир. Сюда отец, бывало, возил их с братом на мероприятия. Будущий трибун пропадал в скриптории, зачитывая до износа книги. Пока Сцевола стремился в политику, Магнус мечтал о приземлённых вещах: астролябия или старинные карты.

— Предлагаю кумпон «У старого винодела». — Шорох мыслей развеял голос Гиацинта. Магнус посмотрел на курносого мальчика, отметив его схожесть со Сцеволой, когда брату было примерно столько же, сколько Ги. — Или, как вариант, есть пандокей «Аквинтар». Мы бывали там в прошлом году, помните?

«Надменности не достаёт, а так вылитый Гай…»

— Я бы предпочёл что-нибудь среднее. Кумпон хороший выбор, но обслуживание оставляет желать лучшего, как и во всяком постоялом дворе. — «Один ворчливый конюший чего стоит!» — Пандокей? Не хочется разбазаривать деньги.

«Входишь туда сенатором, а выходишь нищим».

— Тогда… э-м… стабула «Привал нереиды»?

— Подают мидии с луком?

— Не знаю, как насчёт мидий… — пожал плечами Ги. — Самое главное, не так дорого, как в «Аквинтаре».

— Значит, решено. Привал нереиды!

— Патрон… эм…

— Что? — Магнус сдвинул брови к переносице. В глазах юноши пропала искра беззаботности и веселья. Они, не моргая, нацелились на какой-то объект над головой Магнуса. Тонкий рот приоткрылся.

Трибун проследил, куда смотрит Ги.

Тень пала на его лицо.

Испещрённое шипами колесо опиралось на балки, врытые в землю. Спицы ловили лучи света. К ободу был прибит человек. Он умирал от жажды. Его губы двигались бесшумно. Его тело сотрясала агония. Шипы впивались в спину сотнями игл, причиняющих невыносимую боль. Магнус остановился, всмотревшись в алые рубцы на щеках. Вид умирающего вызвал бы ужас у самого ярого садиста.

Но колесо было не единственным. Разные виды колёс, подчас что ни есть изуверские, выстроились на левой обочине дороги, подступая вплотную к Восточным Вратам Аргелайна. Кто-то ещё был жив, кому-то вспороли живот и намотали содержимое на стержни, иных по кускам нацепили на гвозди, так что даже ливень, прошедший недавно, не скрывал кровавые натёки.

Ги вырвало. Секундой позже Магнус тоже нагнулся, чуть не сверзившись с Пустельги — завтрак быстрее ветра покинул его желудок. Не так трибун представлял себе приезд в Аргелайн. Всюду играла трагическая мелодия стонов и завываний, вздохов, плевков, болезненных немых молитв, и больше не было ни пересудов, ни разговоров — солдаты затихли.

Придя в себя, Магнус слез с лошади.

— Освободить… — С трудом давался каждый вдох. — Освободить!

Ромул ошарашено посмотрел на него.

— Трибун, это не наши проблемы.

— Вот, я говорил об этом, центурион! Посмотрите! — Магнуса бросило в дрожь. — Пропади оно всё… Под мою ответственность приказываю снять их!

— Безумие, — слетело с его уст.

Мгновением позже солдаты принялись снимать людей с колёс и оказывать им, кому могли, первую помощь. Центурион молча повиновался.

— Нам сегодня везёт на неприятности, — с кислым выражением заметил Ги.

Из тринадцати выжило не больше пяти, снимать их приходилось буквально отрывая, и глухие стоны резали слух. «Я найду того, кто это сделал… я сделаю всё возможное! Я найду… найду…» Пятеро доживших до его появления благодарили за спасение короткими движениями голов и рук, ибо на «благодарю вас» недоставало вырванного палачами языка. С осуждёнными трибун разделил запасы еды и воды, не желая выслушивать на редкость смирное брюзжание Ромула.

В это время решётка поднялась, чёрными толстыми зубьями застыв у основания арки. С высоты свергся возглас труб. В проходе Восточных Ворот, как панцирь броненосца в норе, мелькнули щиты.

_____________________________________

[1] Таблинием называется кабинет.

[2] Квинт — золотая монета.

[3] Амхориты (или амхорийцы) — голубокожая раса жителей коралловых городов Юга, по легендам потомки Народов-вышедших-из-Моря.

[4] Эфиллика (в прошлом — эфилли) — современный язык эфиланян. Их предки, по преданию, прибыли из Иномирья, принеся с собой два языка. Позднее эти языки объединились, однако, из-за рецепции местными народами утратили буквенную письменность, заменив её рунической. По всему Вэллендору считается lingua franca.

[5] 1 стадия = 190–200 м.

Девочка из дворца

МЕЛАНТА

Последний раз посол Вольмера бывал в Аргелайне три года назад. Мне было двенадцать, и дядюшка, сидя за столом переговоров, по обыкновению держал свою племянницу при себе. Так я могла слышать, о чём они говорили, и — жадно поглощая каждое слово, ловко слетавшее с уст Его Грозного Величества — воображала себя его помощницей.

Хотелось быть такой же, как дядя Тин. Говорить о союзе против враждебных племён, о священной миссии двух народов, верных общему делу. Голос посла был измучен акцентами, но у дяди он глубок и мудр. Я впитывала его музыку без остатка. Когда переговоры кончались — а они проводились до трёх раз в месяц — то копья фейерверков вспыхивали, как флажки, лиловым, румяно-жёлтым и иногда пёстро-бирюзовым, и я не могла уснуть от бури полученных впечатлений. А потом дядюшка Тин уезжал. Он писал письма. Что скучает и рад бы скорее вернуться, но много забот, и у него, Архикратора, ищут совета — его везде ждут.

Никогда не знаешь, вернётся ли он. Заглядывая в голубой горизонт, силишься увидеть белые паруса галер. Или разглядеть на мосту стяги с трёхглавым орлом. И вот, с началом следующей седмицы, дядя Тин возвращается в вихре труб; тогда снова, как будто из глубины, рождается его голос, вознаграждая мучительное ожидание.

Вечерами он пел «Маленький листок», я засыпала под его песни, провожаемая криком чаек. Прошло каких-то три года, подумать только, словно минула вечность, а я уже не могла вынуть из памяти слова этих песен.

— Вам не здоровится? — Луан наклонилась ко мне. Её волосы пропитались амброй и мускусом. Я попыталась вспомнить, как пахли волосы дяди Тина, когда он возвращался в последний раз. «Дымом? Оливковым маслом? А может быть морем». — Вы бледны… Выпейте, полегчает.

Но предложенное Луан вино только туманило печаль, которая находила другой удобный случай, чтобы застать меня врасплох. Накрытый стол, пиршественные ложа, делегация Вольмера, хрустальные блюда, звенит мелодия форминги, поют не спеша рапсоды. Годами казалось, что ничего неизменно, но всё изменилось, опротивело, без дяди Тина в Обеденном зале царила пустота, хоть и пришло много гостей, а за столом возлежали сенаторы, мир потерял краски.

Почему только цезарисса всем должна! Почему бы немного не дать ей отдыха? Я предпочла бы трапезе с ними крохотный ужин в своей комнате, и потому молчала, сидя на курульном кресле во главе стола. Кроме единственной подруги, Луан, никто пока не заговаривал со мной… пока.

— Вы очаровательны, — подбодрила служанка. — А как смотрит посол…

А как он смотрит? Как любой варвар. Шъял гир Велебур, вернее, Толстый Шъял (или Жареный Шъял, какое лучше прозвище ему дать?) в коричневой одежде и с выпирающим пузом похож был на обжаренный ломоть теста. Жареный (нет, всё-таки, Толстый) периодично наведывался во Священный Город, тогда как дядя Тин не появился ни разу. Не справедливо.

— Я хотеть произнести речь! — сказал Толстый Шъял, и Обеденный зал потонул в тишине. — В честь Её Высочества, чья красота может сравниться с красота её города! Ей и всем остальным я быть благодарным за этот ужин!

Брошенные на меня взгляды приковали язык к нёбу. Как не старалась запихнуть смущение глубоко внутрь, туда, где никто не смог бы узнать, о чём думаю, и выглядеть отстранённой — как, казалось, выглядела обычно — сделать это не удавалось. И Луан знала. Луан шептала «всё будет хорошо» и почему-то эта фраза дарила покой, словно спасительное заклинание, отзывающее страх на его законное место — в ничто.

Застолье залилось аплодисментами, вскоре после чего взоры сенаторов, Толстого Шъяла, делегации Вольмера, слуг и рабов начали медленно отрываться, потом уже никто не смотрел на меня, все ждали, что скажет Ллерон Марцеллас, долговязый опьяневший мужчина.

— Кхм-кхм, минутку внимания, уважаемые господа! — «Дядя Тин считал Ллерона дураком, но почему?» — Вольмер и Амфиктиония многое сделали друг для друга с тех пор, как наш Архикратор и благороднейший из правителей Загорья, князь Арбалотдор, заключили договор о дружбе, торговле и военном сотрудничестве. От лица Сената хотелось бы поприветствовать многоуважаемого посла Шъяла гир Велебура и представить ему скромный театральный подарок. Мы надеемся, что он ознаменует готовность Амфиктионии помочь Вольмеру, и нашу надежду на экономическую помощь со стороны богатейшего Арбалотдора!

— Да здравствует союз! — Хором отозвались возлежавшие.

— Слава мудрости Архикратора и князя!

— Долгих лет нашим друзьям!

«Скорее бы уйти».

Музыка заиграла нотами. Рассеивая задорную мелодию, в ход вступили бубенцы. В середину зала вышли актёры, щеголяя в исчерна-красных кафтанах. Без прелюдий они закружились с другой группой, в тряпичных кирасах и лошадиных хвостах. То были воины царства Дьюс. Их царёк должен был выглядеть тупым, как пещерный медведь, но такими я видела скорее вольмержцев.

Целуя ноги подчинённым, царь то хвалил их за верность, то умолял не лишать головы. В то время как Арбалотдор — единственный скоморох в волчьем плаще — обладал выразительной молодой мимикой и являл собой пример благородства, бесстрашия и добродушия, дьюсиец унижался и лебезил, роняя остатки гордости.

Выхватив деревянные мечи, они устроили сценическое кровопролитие. Красные, чёрные, коричневые цвета засуетились в центре Обеденного зала, как всполохи света.

Ожидаемыми победителями вышли (естественно) вольмержцы, не потерявшие ни одного солдата и получившие гул аплодисментов. Громче всех хлопал и хохотал Толстый Шъял. Побеждённый царь Дьюса, склонившись перед князем, залепетал что-то невнятное и его нечленораздельную речь Арбалотдор оборвал ударом меча, водрузив над «трупом» голову вольмержского медведя. «Выжившие» шуты, «сражавшиеся» на стороне Арбалотдора, встали в ряд и поклонились послу.

Развесёлая музыка перелилась в гимническую, так как князь Арбалотдор отправился навстречу новым победам, и ряды его воинов шли за ним, пока не скрылись в орлиных дверях приёмной.

— Да! Всё верно! — Посол смеялся, похрюкивая, как свинья. — Дьюс заплатить за свое предательство. Да. Наш властелин уверен в этом. — Не вставая, он взял свой канфар. — Ещё я хотеть выпить за долгие отношения между Амфиктионией эфиланян и княжеством Вольмер. Мы союзники. Да! Обэтом нельзя забывать. Властитель Арбалотдор также верить в скорейшее возвращение блаженнейшего Тиндарея!

Свет ярких свечей не мог высветить искренности в пухлом лице Толстого Шъяла. Мне казалась наигранной эта маленькая улыбка и эта почтительность, которая не могла закрыть равнодушный взгляд капибары, греющейся на солнце лести.

Чем знатнее был дворянин, тем ближе находился к архикраторскому креслу. У левой части стола возлежал Ллерон Марцеллас, около него вручивший жизни порядка пятидесяти лет цензор Хогус Декастр, ещё ближе к курульному креслу три его сына, после — легат Квинмарк Фалько, квестор Горий Аламус Денелон, перед ним голубокожая амхорийка Нинвара Кинази и, наконец, консул Люциус Силмаез, или как его называют при дворе — Чёрный Лев, хотя он не был похож на льва, скорее на тигра, одетый в жёлто-чёрную тогу.

По правую сторону лежали в следующем порядке — в дальнем конце сыны Вольмера, их было трое, одетых в кафтаны, затем главный счетовод Марк Алессай, ближе престарелый сенехаментор Феликс Страборион, ещё ближе консульский референдарий Адамус Хавар и уже совсем близко ко мне — Толстый Шъял, коему полагалось почётное место на уровне самого консула.

Низкий стол, лишь у архикраторского кресла начинающий своё возвышение, поровну уставили блюдами. Богатство всевозможных кушаний сыны Вольмера расхватывали, как голодные собаки, пренебрегая приличиями, рыгая, обхохатываясь, если с чьих-то уст слетала скабрезная шуточка. Прочие же терпели упрямую и невежественную делегацию, отвечая натянутыми улыбками.

— Хочу уйти, — сказала я.

— Но как же просьба консула, Ваше Высочество? — вопросительно взглянула Луан. — Помните, что он сказал…

— Ну и плевать, — закусила губу. — Он не дядя Тин, и зачем я должна здесь сидеть, разве у меня дел нет? Пожалуйста, Лу, пошли…

— Прошу, моя цезарисса, потерпите немного, — умоляющим тоном ответила та. — Это скоро закончится, смотрите, гости уже осоловели.

Она положила руку на моё плечо.

— Всё будет хорошо.

— Обещаешь, Лу?

— Обещаю.

Диадему, вплетённую в волосы, приходилось поправлять, так как она сползала на лоб — для этого я поглядывала в зеркальце, которое держала в рукаве, но так, чтобы никто не видел: если ухаживала за собой на людях, то чувствовала себя неуклюжей, а нет ничего хуже, когда понимаешь, что все поглядывают и примечают разные мелочи, оставляют их в памяти, делают выводы. «Возможно, дядя Тин испытывал что-то похожее, когда находился в окружении своих подданных».

Я убрала за ухо выбившуюся прядь пшеничного цвета, и почему-то вспомнила, что у дяди волосы были седые и длинные, схваченные в узел. При дворе ходили слухи, что он унаследовал каштановую шевелюру Камиллы Силмаез, своей матери, двоюродной тётки консула Силмаеза, но рано покрылся сединой. «А что если и я так же быстро состарюсь?» — подумала, во второй раз глянув на себя в зеркальце.

С грустью я упрятала зеркало в тайный карманчик хитона, в беглом проблеске ненависти осмотрев лежащих — этих чучел, которые пируют, пока дядюшка на Юге! Меня будто бы приковали к креслу. Становилось труднее шевелиться, не привлекая случайных взоров, осуждающих усмешек или глупых подмигиваний. Время от времени я поднимала взгляд, чтобы казаться увереннее или прочёсывать ряды застольников, как на разведке, но стоило одному-двум посмотреть в упор, глаза слезились и надо было опять прятать их.

С тех пор, как дядюшка ушёл, я ненавидела каждый день, когда приходилось играть его роль, не по-настоящему, а так, понарошку. Я хотела быть такой же, как дядя, с одним парадоксальным исключением: чтобы из жизни ушли все, кроме близких — его и Луан.

На самом деле родственников было больше. Сиятельного Люциуса Силмаеза, к примеру, называли моим опекуном, главным образом благодаря своему статусу консула, он формально считался также отчимом — из-за непродолжительного брака с Валерией Аквинтар, моей мамой, погибшей при невыясненных обстоятельствах. Обоими словами он усиленно пользовался при удобном случае. Но при упоминании слов «опекун» или «отчим» я только морщилась.

Основную часть времени он проводил за работой, и я, как и свою мать, совершенно не знала его: ни как он познакомился с дядюшкой, ни каким образом стал консулом. Люциус казался загадочным лесом, в который боишься идти, ибо неизвестно, кто выйдет навстречу.

Я не сразу заметила, как Силмаез поднял руку. Форминги прекратили игру. Музыканты уложили авлосы на колени. Голоса стихли, и под сводами Обеденного зала, до сих пор расцветающего бурным весельем, вкняжилась тишина; жест консула впитал звуки.

— Цезарисса Меланта, — я вздрогнула, услышав своё имя, — гости ждут…

Я потянулась к Луан.

— Что… что гости ждут? — Губы дрожали. Немая публика томительно ожидала. Я старалась не смотреть никуда, тихо выпрашивая у Луан совета.

— Скажите, как вы рады видеть… — подсказала Луан. — Им нужно всего пару слов… Давайте. Всё будет хорошо.

«Мамочки, мамочки!» Отодвинув кресло, я сцепила руки на животе.

— Я… я очень рада… — Язык отказывался подчиняться торопливому движению мыслей и слова выходили неуверенными шажками. — Вольмер… он… то есть…

— Её Высочество день и ночь скорбит по Его Величеству, — вставила Луан, когда я осеклась, испив чашу колких издёвок от сынов Вольмера. — Это невероятно тяжкая ноша, не иметь возможности обнять родича, взрастившего её с пелёнок. Вне сомнения, Её Высочество рада видеть таких друзей, как вы, господин Шъял, и просит не таить обиду на её душевные муки, а понять, как чужую дочь.

— Да, мы все тоскуем по Его Величеству. — Консул, взглянув с отеческим разочарованием на меня, молчаливо пристыдил, после чего нарушил короткую паузу. — Он остаётся нашим владыкой, и мы верим, что однажды война закончится, и Архикратор вернётся домой.

— Давайте поддержим Её Высочество, — добавил, сев на ложе, беспечный Ллерон Марцеллас. — Авлеты! Лирники! Сыграйте «Именины у Лилии». — Он хлопнул в ладоши. — Объявляю танец!

Я вернулась в курульное кресло, изнывая от жара. Из-под ног уходил мир, он катился в бездну, пятнами отражаясь на щеках и вползая обжигающим теплом на лоб, и мерцающий в зале свет по-прежнему гасили предательски заслезившиеся глаза, подёрнутые громким сердцебиением. Луан приговаривала «всё будет хорошо». я повторяла эти слова, как мантру. Того и гляди распадусь, пламя без жалости спалит меня изнутри. Всё, чего я хотела, это поскорее уйти.

«Когда же наступит это „ещё немного“?»

Переливчатый мелос форминги и дыхание авлоса, отуманенное глубиной, будто раздули Обеденный зал, как парус корабля, сделали его шире. Свадьбу звуков вынесло к сводчатому потолку и песня, рождённая певицами, оплеснула людей россыпью нот. Все, кто трапезничал, покинули ложа, собравшись в центре. Разделившись, мужчины выбирали в пары девушек.

— Лу, останься со мной, — Я прикусила губу сильнее, когда легат Квинмарк подал руку моей подруге — на меня он даже не взглянул.

— Скоро вернусь. Обещаю.

Подмигнув, она шагнула через стол изящной бабочкой, не потревожив посуду и не испачкав яства.

— Нет! Лу! — сокрушённо кинула ей вослед я.

Осталась одна. Без тени довольствия взирая на происходящее, я прижалась к креслу. У пьедестала мир вальсировал мне назло.

Белые ручки патрицианок в ладонях мужчин скользили по воздуху, как сабли, ниспадая, вырисовывая дугу, закладывая обороты в вихре серебряных платьев, облекающих партнёра шёлковой нежностью. На поясах прислужниц бесились кисточки в такт переменчивым движениям, сопровождаемые шорохом тканей. Улыбки. Я не видела столько улыбок. Улыбалась Нинвара Кинази, порхая вокруг консула Силмаеза с полуобнажённой грудью; улыбалась милая Луан, покрывая светловолосого легата завертью пеплона. Дворяне, танцовщицы, рабы и рабыни. Все они забыли обо мне. Все, кроме одного.

Он привалил к креслу и вытянул раздутую руку.

— Я приглашать вас, — изрыгнула пасть Толстого Шъяла и его тонкогубый рот вытянулся, слепив на лице гримасу надежды. Надежды, что на приглашение я отвечу взаимностью.

— П-почему я?

— О, пожалуйста, — причмокнула пасть, и снова раздавшаяся улыбка наползла на щёки. — Танцовщицы… ни одна из этих не быть достойной!

— Пожалуй, нет…

Обливаясь потом, я встала, но подвёл необдуманный шаг — запнулась о ножку стола, и упала бы на сердолик, если бы пальцы Шъяла не схватили меня за плечо. Его маститый локоть навис над десертом. Тело упёрлось в столешницу. Дыхание моё вышло из-под контроля. «Как же так!» — меня держали крепкие клешни и не думали разжиматься. Стоило уравнять положение, я с хрустом отдёрнула руку.

Я таки сделала это. Я выбежала из-за стола, но страх, саднящий нутро и всё естество гонящий прочь, не позволил вернуться, чтобы нажаловаться консулу на этого жирного увальня. Который, была уверена, продолжал небезразлично глядеть вдогонку, пока я покидала Обеденный зал, переполненная и счастьем, и злостью.

Заказ на убийство

СЦЕВОЛА

— Воля Богов привела вас к Нам, — не думая, ответил магистр, кинув мимолётный взор на верхний этаж. «Делаем ли Мы все правильно, о Хаарон?» — Быть может, вы не откажетесь от вина?

— Я предпочитаю не пить в столь важный момент. — Он заметил, что Мортэ смотрит на него, не моргая. В его ушах золотые кольца, над левым веком косой шрам. — Итак, в чем заключается дело, вы расскажете?

— Да…

Сведя руки за спину, Сцевола подошел к «Опалённой».

— Но сперва… можем ли Мы рассчитывать, что об этом никто не узнает?

«Ведь если узнают, Наш план провалится, и тогда никакие свершения не спасут Амфиктионию от верной гибели!»

— Определённо, — донеслось из-за спины.

— Тогда вот каково будет Наше поручение. Отправляйтесь на Тимьяновый остров. В окружении прихвостней там живет сквернейший враг Богов, последнее дыхание Старых Традиций. Отправьте его к праотцам, и возвращайтесь, как только добьетесь своей цели. — Сцевола повернулся и бросил короткий взгляд на мечи мастера Мортэ. — Доставьте мне голову змеи.

Через минуту он поймал себя на том, что глядит в глаза наёмного убийцы из могущественнейшего клана, зная, какую цену заплатит, чтобы клинки Чёрной Розы выполнили миссию.

— Сделаете это, и Мы озолотим вас, — приобщил Сцевола, и в холле водворилась тишина. Где-то у двери на верхнем этаже за ним наблюдает авгур, и надеется, что его ученик последует клятве до конца. Данное на костях отца обещание невозможно нарушить. Если это сделать, ни одна живая душа не упокоит тебя.

Первым нарушил молчание Визэнт Мортэ.

— Три невинных за одну жизнь.

— Три? — холодея, переспросил он. — Мы думали, одна жертва.

— Души трёх за душу одного, — без эмоций повторил наёмник.

— Мы с вами служим одним Богам, мы сумеем найти…

— Такова цена моих услуг.

«Убийца не намерен торговаться», понял Сцевола, его руки оставались за спиной, чтобы Мортэ не увидел, как пальцы едва уловимо подрагивают в испуганном предвкушении.

— И торговаться, Мы видим, бессмысленно. — Его воображение уже рисовало картину убийства: рукоять ритуального клинка сливается с ладонью, лезвие пронзает три горла, поселяя на устах три крика. — Хорошо, Мы заплатим цену.

Мортэ, ничего не ответив, щёлкнул пальцами. Музыка шкатулки сорвалась и заглохла. Как магистр и ожидал, убийца был не один — в дверь по сигналу вошло ещё несколько человек. Коренастые мужчины вели исхудалых пленников, на головы которым набросили мешки, чтобы последнее, что увидели перед смертью несчастные жертвы, были глаза Гая Ульпия Сцеволы.

Ему чудилось, что сердце скукоживается, как сушёное яблоко, а колоссальное самообладание рухнет, и он не выдержит этого испытания, сорвётся и откажется, чем посрамит себя. «Может надо было стать народным трибуном, как отец и младший братец? Нет… Наша судьба у Нас под ногами. И Хаарон наблюдает… он знает, что Мы чувствуем, и знает, что Мы должны!»

В детстве он так сильно боялся крови, что даже соседские дети временами над ним посмеивались.

Когда жертв опустили на колени, Мортэ протянул ему свой кинжал. Дол блестел, как осевшая звёздная пыль — и блеск этот так безумно неуловим, что заметить его мог лишь когда-то уже уплативший кровавую цену. Левая рука магистра стиснула черенок.

Он нагнулся к первому пленнику. Сорвал мешок с его головы.

Слепой мужчина — Сцевола дал бы ему сорок зим — вертел головой из стороны в сторону. Глаза, затянутые бельмом, пытались разглядеть комнату, а челюсть, охваченная бородой, приподнималась и опускалась, тщась разомкнуть зашитые губы. Перерезать ему глотку было проще простого — сначала мужчина заныл, дёргая связанными за спиной руками. Но вскоре закатил глаза и ткнулся в пол, так и застыв в коленопреклонённой позе.

Первое мгновение Сцевола не ощущал ничего, кроме тёплой крови на щеках. Через секунду вернулось желание отказаться от цели — но он не забывал, что Хаарон стоит наверху, что Боги проверяют своего Избранного на прочность; дойдёт ли магистр оффиций до конца, довершит ли дело.

«Один позади, осталось двое…»

Он освободил от мешка голову второй жертвы. Женщина. Пепельно-серые волосы. Зрячая! Она уставилась на него с тупой ухмылкой, как обезьянка, не соображающая, что расстанется с жизнью. В секунды прозрения её васильковые глаза скользили по кинжалу, но эти секунды не возвращали ей страха и не сдавливали её горло в крике. Она взирала на Сцеволу, истомленная и зажатая в тисках иллюзий. Так действует секрет сиггуса, в начале обездвиживая человека, после чего наводя эйфорийный бред. И когда лезвие кинжала пронзило ей сердце, ни одна мышца не дрогнула на лице — наркотик не дал ей почувствовать смерть.

Сцевола вобрал в лёгкие побольше воздуха и, выдохнув после короткой задержки, отошёл назад. Завтра ночью ему приснятся кошмары. Люди-без-глаз зааплодируют его смелости. Нечестивец отступит в страхе. Но вместо знакомых лиц он увидит белёсые глаза мужчины и тупорылую ухмылку его жены. Запомнит их навсегда. И увидит третью жертву, которая в этот момент дрожала и хныкала у тела женщины. «Что они совершили, если Мортэ привел к Нам именно их? Должно быть, очень страшное преступление… да, так и есть, безусловно. Мы всего лишь делаем своё дело — двумя преступниками меньше».

— Еще одна жизнь и цена будет уплачена, — произнес Мортэ.

Стянув с последней жертвы мешок, магистр оффиций с ужасом отпрянул. На него смотрел отрок. Девять лет, не больше. Веснушки и грязные рыжего цвета волосы. Если его родители провинились, то ради чего здесь он?

«Нет… нет… не может быть…»

Мальчик всё видел, всё слышал, всё понимал.

— Кто… кто вы? — донёсся голосок. Глазки случайно упали на труп девушки, и мальчик заплакал, повторяя «мама… мамочка…», плач его перешёл в рёв, когда он заметил обезображенное лицо отца.

— Мы так не договаривались, — встревожился Гай. — Боги запрещают убивать невинных детей.

— А если бы я сказал тебе, что он поносил Богов, ты убил бы его без колебаний? — сурово спросил Мортэ.

— Но он…

— …слишком мал? — Брови наёмника поднялись. — А Архикратор Николас уже был взрослым, когда в узилищах Эсморнии развращал девиц вдвое старше его?

— Нет, — признал Сцевола, угадав, куда клонит Мортэ.

— В любом случае ты уже убил, вопрос лишь в том, достойно ли Избранному Богами падать в дактиле[1] у финиша…

«Хаарон… Наш верный Хаарон… если бы ты знал, как жалко Нам это бедное существо, не познавшее вкус жизни! Но может ты и так это знаешь, и намеренно свёл нас? Пусть будет по-твоему. Если Мы поклялись богу возмездия, то не можем иначе».

Возможно, Сцевола справился бы без помощи Мортэ. Но Агиа Глифада — неприступное убежище, и приверженцы Старых Традиций ни за что не сдадут его без боя. Только если умрёт их лидер, будет шанс уничтожить их.

Вину аристархидов не измерить законом — её можно лишь омыть кровью. Вину в том, что долгие годы они лгали, алчные до власти софисты. В том, что недостойные называли себя слугами небес и говорили о Любви, когда руками Архикраторов несли огонь и разрушение. Плодили слухи о Четырёх Богах, будто те суть демоны… Их религия — религия преступлений, фальшивая маска, оправдывающая вседозволенность. Но истинная справедливость всех рассудит. Аврелий положил этому начало. Его, Сцеволы, предназначение — довершить начатое.

— Вы правы, Мортэ… вы абсолютно правы…

Севши около мальчика, Гай обнял его, безвольно поникшего над телом матери, и прижал к себе, крепко и нежно, как его когда-то прижимал к груди отец. Биение сердца отзывалось в затылке. Ему стоило огромных усилий утихомирить дрожащие пальцы. Мальчику же, казалось, было всё равно — он обливался слезами, вытирая мордочку о рукава магистра, пнуть или ударить Сцеволу не позволяли только утомлённость и страх, порождающие в его голосе надломленные мольбы. Одной рукой прижимая его к себе, другой Сцевола занёс кинжал над его правым плечом — дитя ничего не поймёт, когда клинок пройдет в его плоть, оно захлебнётся слезами и осядет на плечи Гая. «Ещё не поздно передумать», — шептал тот, другой Сцевола, получивший чин магистра оффиций, чтобы защищать граждан от преступников и охранять силу закона. — «Назад пути не будет».

Тот, другой Сцевола, забыл, что мосты сожжены.

Резко опуская кинжал на спину мальчишки, он закрыл глаза. Вот-вот парень напоследок всхлипнет и повиснет у него на груди, а Мортэ улыбнётся одной из коварных улыбок и скажет «твой долг уплачен», и Гай перестанет видеть людей-в-масках, его кошмары посетит лишь один маленький человечек. «Мама… мамочка… мама…» — как в бреду Сцевола слышал его завывание.

Что-то пошло не так. Мальчик кашлял, подавившись слезами, но был жив. Магистр открыл глаза. Запястье руки, державшей кинжал, схватил Мортэ, не разрешая клинку напиться юной крови.

Сцевола ничего не понимал.

— Долг уплачен, — промолвил Мортэ и громко рассмеялся.

— Но как… — Сцевола разжал пальцы. Кинжал выпал.

Не успел он произнести вопрос, мальчонка дёрнулся и, вывернувшись из его объятий, понёсся к двери. Ему никто не помешал.

— Полагаю, с вас достаточно, — подвёл черту ассасин. — Я выполню этот контракт, как договорились.

— Мы ведь должны были убить его… разве нет? — Сцевола встал, покачиваясь от волнения.

— Жертва уже принесена, — сказал Мортэ.

— Что вы имеете ввиду?

Собеседник больше не сказал ни слова. Повернувшись к собратьям, он направился к выходу, туда где исчез силуэт мальчишки, которому улыбнулось счастье остаться в живых. Боги смилостивились и над Сцеволой. Он не стал выставлять напоказ, сколько обрадован, что ребёнок не закончил, как его родители.

Подчинённые Мортэ подняли тела и последовали за своим главным. Проводив их спешный уход, недоумевающий Сцевола уселся на кресло, головная боль, нашедшая спустя пару секунд, сдавила лоб и стиснула мышцы глаз. «Почему Мортэ потребовал три жизни, а взял только две?» Догадка грозно твердила ему, что ассасин увидел его страх и волнение, и жизнь мальца была куплена его честью. Сцевола рассчитывал, что Хаарон прольёт свет на это странное недоразумение. «А что если Мы осрамили себя?»

В местах, где лежали мертвецы, ковёр запятнала кровь.

Придётся менять его, так просто уже не отмоешь. А жаль — его подарил брат при их последней встрече; маленький кусочек их семейной виллы в Альбонте, тот самый, на котором они играли фигурками легионеров…

С первыми лучами солнца, проломившими вериги дождя, в гостиную спустился Хаарон. Он хлопал в ладони, покрывая магистра довольными кивками. Гаю пришло в голову, что возможно авгур пропустил судьбу третьей жертвы и ещё не знает о его провале. Он поднялся медлительно и неохотно, глянув на авгура со многозначительным вздохом.

— Мы не справились. — «Ничего нельзя скрывать от жреца». — Мы не убили его, как должны были. Прости Нас. Всё кончено.

— Нет, — жрец подошёл ближе и заглянул Сцеволе в глаза. — Твоя светлость справилась. Я видел.

— Не понимаем… цена — три жертвы…

— С Богами не заключают договоров. — Хаарон раскинул руки и посмотрел сквозь потолок. — Им, в большинстве случаев, нет нужды потчевать себя душами смертных.

— Тогда к чему была смерть тех двоих?

Его правая рука указала в его сторону.

— Она была нужна тебе, твоя светлость, дабы ты прошёл испытание на цель. — Он спрятал руки в карманах балахона. — Ты был готов убить и то невинное дитя, всецело отдавшись воле Богов, вопреки тому, ради чего ты служишь государству. И так, как я и сказал твоей светлости сегодня утром, ты перестал уповать на себя.

— Кажется, Мы начинаем понимать твои загадки.

— Боги знают, что твоя светлость очень скоро погасит огни Тимьянового Острова, и у нашей Амфиктионии появится надежда на будущее. Однако у твоей светлости ещё очень много работы…

— Да, — согласился Сцевола. — Мы пока не знаем, как быть с сенаторами и что говорить им. Боимся, что Наше желание уберечь Амфиктионию не поймут, как Мы бы того хотели…

— Главное, смысл, который ты вложишь. Не этому ли учили твою светлость в школе ораторов?

— Этому, но и другому, — возразил он.

— Тогда чему?

— Учили, что единственное, чем мы можем дорожить и чью репутацию бескорыстно защищать на судилищах, это семья. Когда придёт День сбора урожая, Мы желаем видеть брата подле Нас, как последнего и наилюбимейшего родича. Каков толк в Нашей миссии, если мы встретимся по разные стороны баррикад?

Веки жреца дёрнулись.

— Но твой брат — безбожник, — с презрением сказал он.

— Магнус всегда поддерживал Нас. — «Ты не любишь Нашего брата, но всему вопреки он тоже избран, хотя и пока не догадывается об этом».

— Доверять ему глупо…

— Но это Наше решение, о жрец, — настаивал магистр оффиций. — Боги властны над Нашей душой и сердцем, но они не властны над узами крови. И даже Мы не властны! Разве не кровью нашего рода Мы поклялись уничтожить Старые Традиции?

— Будь по-твоему, — Хаарон отступил к удивлению Сцеволы. — Но братская любовь погубит твою светлость.

— Мы помним семейный дом, — добавил Гай уже тихо и ненавязчиво, решив, что предыдущая его реплика прозвучала вульгарно, — помним, как отец говорил о древних героях, о Валенте Аверкросе и Камронде Аквинтаре, о том, как вдвоём и только вдвоём они привели Амфиктионию к славе. Отец готовил нас обоих к великой судьбе, сам будучи глубоко почитающим Богов. И у Нас нет выбора, хотим Мы этого или нет.

— Неправда, — отозвался жрец. — Но, если ты намерен твёрдо следовать кровным узам, пусть так. Я всего лишь слуга Богов, а они, коль захотят, сами заговорят, когда придет время.

— Если бы они говорили с Нами так же, как говорят с тобой… — А раньше все было по-другому. Засыпая, он слышал чёткие и безотрывочные голоса, и мог напрямую следовать им. Так Боги и привели его к инсигниям магистра оффиций.

— Тогда светлость не нуждалась бы в моих советах, — улыбнулся Хаарон. — Итак, я уже сказал, это было решением твоей светлости. Могу добавить только одно. Он будет искать тебя.

— Он уже в городе?

Хаарон сделал кивок, означающий «да», и магистр оффиций умолк, размышляя.

— Его эскорт двигался по дороге Тиберия, — слова Хаарона ясно намекали, что младший брат может увидеть, когда подойдёт к Восточным Воротам. — Тех людей следовало казнить другим, менее откровенным способом.

— Возможно. — Сцевола подошёл к окну, выходящему на сад, и раскрыл шторы. Последнее дождевое облако уплывало на запад. — Но Мы исполняли приказ.

______________________________________________

[1] Дактиль = 1,85 (+/-) см.

Привал нереиды

МАГНУС

Однажды отец сказал ему, что Амфиктиония держится на семи вивернах: Архикратор, консул, легат, магистр оффиций, сенехаментор, верховный авгур и, как это ни странно, народный трибун. Выверенная и давно оправданная система. Испокон веков симфонию духовной и светской власти в Амфиктионии представляет династия Аквинтаров, и если Архикратора нет в столице, его волю выражает консул. За законами следит магистр оффиций, науки поручены сенехаментору, с волей богов сообщается верховный авгур, войсками руководит легат. Но ни одна из этих шести виверн не имеет власти избегнуть критики седьмой, ведомой голосом народа.

В роду Ульпиев все мужчины старшего поколения служили плебсу. Все, кроме Гая Ульпия Сцеволы. Он пошёл нехожеными путями, отпасовав предками наторенную дорогу младшему брату. Магнус с радостью и с чувством долга принял на себя это неожиданное обязательство.

Встретив его у Восточных Ворот, архиликтор[1] Руфио взялся испражняться словесным поносом из желания напомнить, за какие грехи осуждены преступники и какая кара ждёт подданного, покусившегося на правосудие:

— Вот, уважаемый, хоть вы и занимаете большой пост, но закон и вас, и ва-а-ас касается, ага!

«Угу, воры, насильники, мятежники, и жалобы от знатного работорговца как кстати оказались… Но да ладно. Что они могли украсть… рабов? А кого изнасиловать, неужто работорговца?»

Словом — и Магнус не посмел бы даже усомниться в догадке — чистейший образчик клеветы и злоупотребления обязанностями. Но архиликтор продолжал втирать что-то про государственную измену, ретиво размахивая руками, словно не отдавал отсчёт, что перед ним не его подчинённый, а между прочим сенатор. «Ох и договоришься ты у меня! Жди… найду твоего начальника!».

В свежих солнечных лучах Аргелайн просыпался, как изнеженный эфеб, натружено и копотливо. Сквозняк заглядывал в тусклые стёкла ещё видящих сны домов, брусчатый камень лобызала дождевая вода.

Бывать в Деловом квартале Магнусу случалось не единожды. По долгу службы он знал каждый уголок, где собирались плебеи; был в курсе, о чём разговаривают они в тавернах за кружкой эля. Он жил жизнью бедняков, тружеников, странников, армия которых в ясный полдень бурлила в рассыпчатых скверах под его покровительством.

Днём наиболее оживлённой частью квартала была улица Тротвилла, но утром она пустовала. Между двух продовольственных магазинов музы помогли архитекторам изваять «Привал нереиды», ставший островком аристократии в рыночной сутолоке. Её треугольный фронтон белел над архитравом, смыкая бордовую простоту черепицы.

— «Привал нереиды» напоминает дворец нереиды! — сказал Магнус.

И полуслепой согласился бы, что здание может похвастаться вкусом своего зодчего. Даже более чем. Магнус издали прикинул стоимость апартаментов, и получившаяся сумма не радовала его. Статуи женщин, берегущих рельефные перекрытия, смотрели хищно, и чем ближе всадники приближались к стабуле, тем жаднее сверкали вызорочные окна.

— Я предлагал «У старого винодела»… — сказал Ги, якобы не при делах. Его гнедой рысак тащился позади трибуна. — Не бойтесь, патрон. Это с виду он красивый. Внутри самый наипривалистый привал для эквитов.

— Иногда я завидую Гаю, — тоскливо усмехнулся Магнус.

— Почему не остановитесь на вилле брата?

— Нет, нет, нет, — запротестовал он. Эта идея не понравилась ему больше, чем «У старого винодела». — Даже если земля разверзнется и весь город будет полыхать, я не пойду к Гаю напрашиваться на ночлег.

— Почему?

— Ненавижу, когда… в общем, забудь!

«Ненавижу глупые насмешки и высокопарные поучения. Я сам проложил себе дорогу. Гай только помог в самом начале. И мои старания обеспечили мне независимость!»

— Забыть так забыть… Тогда есть еще люпанарий Румов. — Ги не сдержал хохота. — Говорят, там тоже дают комнату на ночь.

— Ещё говорят, что сыпь и волдыри обходятся недёшево!

Магнус слез с коня. Кавалерия остановилась.

— Клянусь, если я выйду нищим, кто-то сильно пожалеет.

Приятно было чувствовать под ногами землю.

— Чтоб вас разорить, это ж как стараться надо. — Не скрывая улыбки, юноша тоже покинул седло. — Глядите-ка, а вот и центурион. Какой насупившийся…

На лицо Ромула вернулась знакомая мина, не шибко довольная тем, что полчаса назад какой-то чиновник выбил из подчинения целый отряд, заставив его снимать врагов Амфиктионии с колёс.

— Полагаю, теперь вас можно оставить, да? Больше инцидентов не предвидится, благородный трибун?

Пробежала недолгая пауза.

— Да, — ответил Магнус. — Когда в следующий раз будете рубить головы, желаю вам не напороться на свой меч.

— Честью за честь, — Ромул отвесил наигранный поклон.

— Спасибо, что напомнили. Не забудьте проводить осуждённых по семьям. И поклонитесь их матерям от моего имени. Ведь вас это устроит, да?

От такой наглости у Ромула отвисла челюсть.

— Исключено, — буркнул он.

— Что? — с улыбкой переспросил Магнус. — Я ослышался?

— Никак нет. — Вздёрнутый кулак. Салют. Проблеск ненависти в глазах. — Будет сделано.

— Прощайте, центурион Ромул. Или, может, командир легиона Ромул? Теперь уж как лягут кости!

Об их разговоре про повышение Ромул благополучно забыл, присущая всему офицерью надменность не позволяла напоминать о допущенной слабости. Вскоре после этого он увёл коня прочь, не удосужившись даже сказать ехидное слово. Минута, две, три — и вот котерия, сопровождавшая трибуна, скрылась за поворотом, перелистнув ещё одну страницу в его жизни.

Магнус повернулся к Ги.

— Как-нибудь я расскажу тебе, когда впервые с ним познакомился… но это уже другая история. Ты лучше сбегай в «Привал» и убедись, что есть свободные места. — Пустельга тряхнула гривой, привлекая внимание. — И, да, место в конюшне конечно же. Как я мог забыть про тебя, девочка? — Он достал яблоко из поклажи и сунул оголодавшему животному. — Про своего не забудь.

— Уже бегу! — Через миг Ги испарился, оставив за собой приоткрытую дверь. Фланирующий по проспекту ветерок подхватил выходящий из гостиницы аромат винных изделий.

Пустельга устало перебирала копытами, не прекращая тихим гугуканьем просить чего-нибудь вкусного. «Потерпи немного, скоро тебя напоят и накормят, ты это заслужила». Но сообразив, что второго яблока у хозяина нет, лошадка обидчиво зафырчала и отвернулась. Её маленькие глаза вперились в пустоту.

На той стороне проспекта раздался звон молотка. Магнус представил летящие из-под обуха золотые искры, и металлурга, доводящего до идеального лоска грубый кусок железа. Спозаранку встали и игрушечных дел мастера, чтобы успеть покрыть статуэтки сусальным золотом до того, как отдадут своё детище на суд торговли. За очередью мастерских торчал купол Храма Талиона, Правосудия Четырёх.

— Готово! — Вольноотпущенник вернулся, отвлеча трибуна от бесцельного созерцания. — Нам дадут две комнаты!

Темноволосая рабыня с острым лицом и некрасиво сдвинутыми бровями пришла вместе с ним. Когда-то её фартук был свеже-синим, но на бытовых работах покрылся пятнами. Разбитые колени проглядывались в дырках натянутого на её тело, как осунувшийся мешок на недоделанную скульптуру, платья, доживающего последние дни — рабыня не имела права носить чистую одежду, чтобы не порочить двор хозяина.

Взяв за узду недопонимающую Пустельгу и скакуна Гиацинта, она потянула их к задворкам стабулы, туда, где вероятно располагались конюшни. До того, как она ушла, Магнус бросил ей пару монеток, авось порадует себя вкусным обедом.

Измаяно выдохнув, повернулся к Ги:

— Готово, говоришь?

— Да! Идёмте. Встретят, как подобает!

У входа в царство пиршеств и разносолов Ги добавил, что хозяин очень хороший человек и наслышан о судебных подвигах Магнуса в Кернизаре.

Осоловелые голоса кружили в воздухе. Рабыни лавировали, отбиваясь от настырных гостей. Рыбные супы качались в серебряных тарелках, на плоских блюдах кипели хрящи, спрыснутые соусом; пар змеился над гороховыми похлебками.

Ги позвонил в колокольчик.

— Видимо его отвлекли, он сейчас будет. — Магнус уловил его виноватый взгляд.

— Ну-ну, встретят «как подобает»?

От этих слов Ги смутился больше. Он пустился расспрашивать рабынь, добавляя голос в общую какофонию, переходил от столика к столику, будто хозяин — толстый, каким его представлял Магнус, — сидит где-то там. Из окошек кухни тем временем вырывалось скворчание и тянулся невесомый аромат.

В холле пировало много представителей среднего класса — негоцианты, триерархи рыболовецких судов. Краем взора Магнус случайно захватил двух женщин, занимающих столик в десяти шагах от него. Их лица заслоняли капюшоны. «Жрицы Ашергаты?..» Из них одна повернулась, будто нечаянно притянув его взгляд проницательно-холодными глазами, но недолго Магнус смотрел в ответ. В спину пульнул гнусавый мужской голос:

— Тобиас Мальпий, к вашим услугам!

Магнус обернулся. Если бы не торжествующая на лице Ги улыбка, он так и не понял бы, кто перед ним. Тощая, вытянутая фигура ничего общего не имела с образом заправилы — кроме усов под крючковатым носом.

— Мой юный друг уже передал вам, что нужны комнаты?

— Мы учли все Ваши пожелания. Предоставим две комнаты, господин, а пока я предлагаю перекусить… — Он махнул рукой. — Эй, Тит, Фабиан, а ну оба подь сюда! Вот молодцы. Накройте господину трибуну стол, да поживее! — После чего сложил указательный и большой пальцы в жесте, призванном убедить в неубедительном. — Обещаю, Вы выйдете отсюда бодрым и с набитым до отказу желудком. За наш счёт!

— Что-ж, это радует, — улыбнулся Магнус. — Жареного поросёнка с соусом готовите?

— А как же.

— И мидии с луком?

— Только лучшие.

— И бутылочку белторского белого. Если я чего-то ещё захочу, обязательно дам знать. — Он повернулся к Ги. — А ты… — Но тот уже флиртовал с синеглазой рабыней и ему было не до обеда. «А ты в своём репертуаре».

— Поросёнок, мидии, вино… нехило! — усмехнулся усатый, выводя на папирусе состав заказа. — Будут другие пожелания, господин трибун?

«Надо бы поговорить с братом», подумал Магнус, «он задолжал мне покаяние палачей и отставку Руфио».

— Пошли к магистру оффиций. Ты знаешь, где его вилла?

— А чего-ж не знать… знаю. Весь город с недавних пор знает. А Ваше желание — мое желание, господин трибун.

— Вот и отлично.

На возвышении, откуда можно было обвести взором помещение, заиграли музыканты, вились переливчатым мелосом звуки скрипки, лиры и кимвала. Трибун отметил пустующий столик, где минуту назад сидели женщины, но их там уже не было.

Тит и Фабиан проводили его в комфортную комнатушку с овальным столом и загодя расставленной на нем посудой. Резной клисмос[2] отозвался скрипом, когда Магнус присел и, наслаждаясь покоем, откинулся на его спинку. Голубые незабудки отдыхали на подоконнике. Если глянуть в окно, можно было увидеть плетущийся по перекладинам виноград, а позади него стены соседнего дома.

«А здесь мило. Очень даже — для постоялого двора».

Скоро ему принесли первое блюдо. При виде поросёнка в полузастывшем соусе с веточками петрушки, нарезанным яйцом и лимоном, от голода скрутило желудок.

После поросёнка подали мидий с луком — любимейшее из блюд Магнуса сегодня отошло на второй план.

Ги не появился ни после первого, ни после второго блюда. Суета утащила мальчишку с головой. Оставалось признать, что он заслужил. Ги, как и многие в его возрасте, предпочитал увеселения. «Многие, но не брат». Магнус потягивал белое белторское, освежая в памяти образ старшего брата, каким он помнил Сцеволу три года назад.

— Что-нибудь ещё господину трибуну? — Юркий, как сурок, Тобиас возник из ниоткуда.

— Ничего, благодарю.

— Знаете, господин… — вежливым тоном начал мужик, — я уже очень давно не видел людей служивых, одни торгаши, ей богу! Если я чем-то могу послужить народному трибуну, токмо скажите.

— Ты отправил людей?

— Отправил, клянусь, — закивал он, взволнованный блеск в его взгляде вызвал у трибуна улыбку. — Как сказали. Мой сын собственноручно приведёт магистра оффиций. Он у меня прекрасно ориентируется в городе. Лучше, чем я.

— Кто ваш сын? Оба похожи, что и не отличить, — заметил Магнус.

— Нет, что Вы, господин, — просиял Тобиас, — мой родной только Фабиан, а Тит… я подобрал его… зим, наверное, одиннадцать назад. Помню, что пацан больно приглянулся моей жене, она решила его воспитать. Ну да что уж там, неплохой парнишка вышел. Вот как раб ваш, смекалистый.

«Ги наверняка бы обиделся».

— Гиацинт из Терруды не раб.

— Оу, простите, — он приложил ладонь к сердцу, — не знал, вольноотпущенник значица?

Магнус кивнул.

— А вы сами-то надолго в столице?

— На неделю. — Магнус положил вилку и отодвинул блюда. — Тобиас, ты сказал, что весь город с недавних пор знает про виллу магистра. Почему? Что, раньше это было тайной?

— Никак нет, господин трибун, да вот видите… слухи ходят!

— Слухи?..

— Да… или клевета собачья. Не, ей-богу, клевета.

Магнусу не понравилось, как он мешкает.

— Смелее, Тобиас.

— Поверьте, это не стоит внимания. — Он дёрнул плечами. — Говорят, на виллу к Сцеволе захаживают подозрительные господа. Когда ночью наши проходят мимо, слышно, как в доме шепчутся, в окнах горят огни, бледные огни, господин… вздор, правда? Клевета! Говорят, там приносят в жертву несчастных, а утром горожане находят разрубленные тела в канавах. — Его осторожный взгляд кружил по столу. Было в нём что-то от испуганной кошки. Короткая пауза. Ладонь правой руки разрезала воздух, подытоживая сказанное. — Но вы… я клянусь, не верю не единому слову. Со мной просто делятся байками. Гостиница гостиницей, а хорошую столовую грех не завести. У нас по пьяни чего только не болтают. Вот в прошлом месяце…

Такая вопиющая бессмыслица не вызывала ничего, кроме смеха. Магнус с неодобрением покачал головой. «Гай, спору нет, любит заводить странные знакомства, но чтобы расчленять людей… да и как это вообще возможно? Что, я не знаю своего брата, что ли!»

— Как ты верно сказал, это клевета. — Как лихо вырастает целая страшилка из пары бутылок. — Скорее всего и про меня небылицы рассказывают, верно?

— Про вас нет…

— Не верю. — Магнус искоса посмотрел на него.

— Да сожрёт меня ламия, если вру! — Тобиас аж привстал, безумно разочарованный, что рискнули сомневаться в его искренности.

Магнус ловко сменил тему.

— Скоро наступит сбор урожая, по этому поводу слухи ходят?

Тобиас призадумался.

— Народ собирается на ярмарку, а так… ждут, что потом. Вернётся Архикратор, может быть, понизят налоги, а почему нет? Вон, у меня сестра в Ниромисе, так говорит, мол добрый архонт попался и налоги снизили в два раза. Эх, вот у нас бы… у нас бы…

— Не могу обещать, что Сенат уменьшит налоги в этом году.

— Мы люди незначительные, нам бы только семьи прокормить да детей вырастить, ну вот ещё заведеньице держать.

— Подниму вопрос, — заверил Магнус. Ошибаются те, кто думает, будто вся обязанность трибуна заключается в раздаче обещаний.

— А расправы в Аргелайне давно начались?

— Э-м, расправы? — переспросил Тобиас.

— По въезду в город я видел прикованных к колесам.

— А-а. — Тобиас ударил себя по лбу. — Но это не расправы, господин трибун. Наш архиликтор называет это очисткой. Все должны служить Амфиктионии, а те — не служили, и наказаны.

— Ты того же мнения?

— Да, господин трибун! — Он снова приложил руку к измятой рубашке. — А как же иначе?!

Магнуса тошнило от безропотного повиновения. Жаль, что ничему люди не учатся, только впитывают всякую гадость про послушание. «Действительно, как же иначе… Ты хочешь сдохнуть? Да, господин трибун!» Он был убеждён, что если гражданские права попирают, твоя задача — всеми правыми способами защитить их.

— Как можно послужить Амфиктионии, будучи мёртвым?

На сухом лице Тобиаса собрались морщины, он долго молчал, выискивая глубоко внутри себя подходящий ответ, но в конце концов томно вздохнул. Магнус покачал подбородком, сообразивши, что его собеседник не нашёл ответа, как он и ожидал.

В будущем подобные Кречетам повадятся безнаказанно мстить потомкам за грехи чужих отцов, и всё потому, что какое дерево выращивают сенаторы — такие плоды они и соберут.

«Мертвецы, облепившие обочину дороги Тиберия, не сядут за станок, и не смастерят ничего, что пригодится другим».

— Видишь, — сказал Магнус и отхлебнул вина. — Больше похоже на расправу.

В зал вбежал Фабиан. Складки его рубахи прилипли к загоревшей груди, а овечий жилет казался вычищенным добела.

— Добрый день, господин… добрый день отец… — Он обвёл их взглядом. — Я сделал, как вы сказали. Брат господина трибуна, эм… магистр Гай Ульп… Ульпи… — На полуслове мальчик запнулся. Тяжело дыша, он опёрся на колени и наклонился к полу. — Ради богов, простите…

— Ульпий Сцевола, — поправил Магнус.

— Да… Его Светлость отказался прийти лично. Но он готов с вами встретиться в другом месте в полночь. Ещё он сказал, что надеется… на… «встречу братьев, а не политиков», что бы это не значило.

— Где мне его ждать?

Но ответ напрашивался сам. Есть лишь одно место, к которому привязан брат, и это отнюдь не Базилика-из-Калкидона32 — нет, тот самый идол, обиталище всевозможных странностей, которыми наградила его молва простого люда.

И его порок.

Фабиан колебался.

— Он сказал что-то про дом богов…

_____________________________________________

[1] Архиликтор — начальник ликторов, особого полицейского подразделения Легиона, подчиненного магистру оффиций.

[2] Клисмос — стул с гнутой спинкой и «саблевидными», изогнутыми наружу, ножками.

Последний этериарх

ДЭЙРАН

— Не стой на месте! Двигайся! — Его фальката, зазвенев в воздухе, обрушилась на гладиус Фирса.

Молодому гюнру[1] оставалось задержать атаку и рвануться влево, чтобы нанести колющий удар снизу-вверх. Его меч был коротким, но острее бритвы, и мог бы принести Дэйрану смерть, однако гладиусом управлял любитель.

Он отбил клинок Фирса и остриё укололо воздух.

Ученик поднял руку.

— Достаточно, мастер. Ох… чтоб вас… достаточно! Эй!

Дэйран не спешил возвращать фалькату в ножны. Фирс хитрый и самоуверенный парень, он может ударить исподтишка.

— Что ты скажешь своему противнику? Достаточно?

«Он не будет слушать твоих эйканий!»

— Может быть, — ответил Фирс с апломбом, — когда свалю его с ног и всажу меч промеж глаз.

— И ты окажешься в могиле быстрее, чемуспеешь моргнуть!

— Я во всяком случае пытался! — отозвался Фирс. — Но как пытался, а? Оценили?

— Отдышись. Тебе многому предстоит научиться… если ты хочешь учиться.

— Отдышаться? Вот ещё!

Хохоча, он снова ринулся в бой. Столкновение двух клинков неизбежно выхватило громкое эхо, разнеся его осколки по золотой роще. Кругом будто бы застыла осень, опавшие листья гингко уложили тренировочную площадку ковром мягкой жёлтой листвы, что покоилась тут, нетленная, годами. Но в груди юного гюнра царило суровое лето его краёв: он двигался что есть духу, с язвительным смехом.

Выдохшись, он поубавил самонадеянности, но это не помогло Фирсу совладать с учителем. Уже около двух часов тренировались они, и, казалось бы, за столь короткий срок немыслимо разгадать человека. Однако Дэйран провёл много сражений, и сквозь призму боевого пыла мог узнать о человеке больше, нежели за кружкой эля.

Свой последний рывок он сфокусировал на предплечье. Дэйран следил за его глазами. Круговым взмахом фалькаты он отвёл гладиус, сделал шаг вперед и, схватившись за действующую руку Фирса, чтобы он не мог ей ударить, приставил меч к горлу.

— Признаю свою ошибку, — прошептал Дэйран, удовлетворённый победой, — ты успел моргнуть.

— Нечестно! — Фирс фыркнул и неохотно бросил гладиус.

Дэйран отпустил его.

— На сегодня урок окончен.

— Нет, не окончен! — Чертыхнувшись, он поднял гладиус, но… поединок не продолжил.

— Где вы научились так сражаться? — спросил он.

Дэйран присел на землю, проверяя заточку. Как бы так ответить, подумал он, чтобы не вызвать его восхищения, оно губительно для молодых сердец. С другой стороны, он ничего не теряет, если расскажет Фирсу, кем был его дед.

— Ты долго пребывал за пределами Агиа Глифада, Фирс из Холдви, — ответил Дэйран, — и позабыл о нашем мире.

— Дедушка Медд мало о себе говорил. — Фирс опустился на корточки и свесил руки. — Вот я и хотел узнать… ну, правда это, что ли?

Дэйрану понравилось, как он это сказал. Не прозвучало ни одной бахвальной нотки. Удивительно.

— Ты о чем, Фирс?

— Ну, — протянул юноша, — он говорил, что вы вместе служили. Но я не могу в это поверить. Вы слишком молоды для старика, и при этом точно не так молоды, как я…

«Время здесь течет иначе, дорогой Фирс».

— Старина Медуир был самым отчаянным из щитоносцев, которых я встречал, он действительно редко бывал дома, а под конец жаловался мне, что однажды выберет или службу, или семью, так как одно исключает другое. — Дэйран подобрал горстку листьев, лишь бы чем-то занять руки. Он погрузился в воспоминания. — Но Медуир был человеком добродетели. Он отказался от выбора и сложил голову. Жил и умер в согласии с природой.

— Как это — в согласии с природой?

Воин привёл ему кредо, которому учил Медуир:

Как жить в согласии с природой?

Жить разумно.

Жить бесстрашно.

Жить по правде.

Жить счастливо.

Ибо природа людей — разумна,

Ибо природа людей — бесстрашна,

Ибо природа людей — это благо,

Ибо природа людей — это счастье.

— Прошло пятнадцать лет, а я помню, что он сказал. Что не может предать священную присягу нашего ордена и оставить Архикратора в лапах язычников. Он думал, что Архикратор Аврелий лишь обманутая марионетка, и ты не представляешь, как он в это верил. Да, мы все надеялись, но он… был неотступен.

— Почему вы не рассказывали этого раньше? Почему молчали? — Фирс, вероятно, давно смирился с исчезновением дедушки, ведь у него были любящие родители и детство, незамутнённое печалью. Но Дэйран ещё ребёнком повстречал Медуира, и практически всю жизнь служил Архикраторам, а Первый Щит Холдви помогал ему в том.

— Вы ответите? — повторил Фирс, хмуро глядя на него.

— Медуир умер. Думай о живых. Ты вернёшься в Алаонду[2].

— Но я хочу быть, как мой дед! Как Медуир Щитоносец!

— Мужчине важно стать собой, — осадил его Дэйран, видя, как на лице Фирса с безрассудностью уживается готовность снести горы во славу себе. — Запомни раз и навсегда. Быть собой важнее, чем строить из себя кого-то, кем не станешь. Но это не значит, что ты должен забывать уроки фехтования. И ты должен помнить о скромности. Медуир был могуч, как медведь, однако не искал почёта.

— Это ведь мой дедушка вас научил, да?

— Чему?

— Сражаться!

— Большей частью, да. — «Намного большему, чем просто сражаться…»

— Значит, вы не такой уж и сильный…

Дэйран разыграл недоумение.

— Почему ж?

— Ну как почему… если он был великим, то почему погиб так нелепо?

— Я не знаю, как он погиб, — улыбнулся Дэйран. — Может, он погиб, положив множество язычников, и раненым добрался до трона. Может быть удивлённый Архикратор посмертно признал в нём своего друга. Повторяю, это неважно.

«Нет, было не так. Но этого ты не узнаешь. Да, он пришёл во дворец. Да, положил врагов, которые пытались его убить. Да, он преклонил колено перед Его Величеством, перед Аврелием Отступником, но Аврелий приказал сжечь его. И я видел обугленное тело, сброшенное на городскую помойку».

— Смотри, — Дэйран показал на группу людей, расхаживающих вокруг стелы Эвраксия Благородного. — Паломники. Среди них, наверняка, твоя матушка. Рано или поздно они приходят к стеле, чтобы почтить память Первого из Избранного рода. Идём к ним?

Поднявшись, они отряхнули сучки и листья, и вышли из золотой рощи под пение соловья. Дэйран повёл Фирса к паломникам. Тот постоянно оглядывался, жадно ухватывая глазами красоты Агиа Глифада — этериарх, шествуя позади, без труда это определил. Он и сам, посетив обитель в детские годы, прилепился к её неувядающей благодати.

Своё детство Дэйран почти не помнил. Его мать была вольноотпущенницей, а отец поваром в деревенской таверне, словом, люди из «низшего» сословия, которых и за людей-то обычно не считают. Он не мог, как Фирс, похвастаться мастерами меча в своей родне, или как Аврелий Отступник, кровными узами с Эвраксием Благородным. Но отсутствие великих предков никогда не беспокоило Дэйрана. В составе группы паломников он путешествовал в Агиа Глифада, как обычный мирянин, и здесь впервые познакомился с Медуиром. Когда отец погиб на войне, а мать слегла, Медуир обучил его всему, что знал сам. С тех пор Дэйран видел золотые листья, розовые купола и резные стены Агиа Глифада чаще, чем Аммолитовый трон.

Слушая шелест листьев под ногами, Дэйран молчал. Фирс тоже сохранял тишину. Издали доносилась речь отшельника в бордовом балахоне, с интересом повествующего о Трёх Странниках, и как Эвраксий, первый Архикратор Эфилании, обрёл веру.

Дэйрану не было нужды слушать рассказ. Он знал его наизусть. И тоже благодаря Медуиру. Каждый агент или телохранитель, в зависимости от того, какое послушание изберёт будущий член ордена, помнит о священном долге охранять Архикратора и его семью, но — откуда пошла эта традиция и почему, даже Медуир не знал, а уж Дэйран и подавно. После Аврелия Отступника и, как могли бы сказать историки, Торжества Многобожия, надобность в Этериум Сакранат[3] пошатнулась, забылись древние легенды о пророках и праотцах.

— И с тех пор ушли Три Странника, и никто не видел их. Говорят, по-прежнему ходят они посреди нас и наставляют мудростью тех, кто её ищет, — закончил отшельник и отошёл, предоставив возможность паломникам лучше разглядеть то, что написали на стеле её создатели: «Miro areniadren, tur glindaren».

«Коронованные небом, ведомые судьбой» — девиз Дома Аквинтар.

— О, а вы что здесь делаете? — Женский голос извлёк Дэйрана из клубка мыслей, что вращался в его голове, запутывая её нитями воспоминаний. — Вы, что, уже закончили тренировки?

— Мама, ты не представляешь, — сказал Фирс, переполненный юношеской гордостью. — Мастер Дэйран показал мне та-а-кие приёмы! Я должен тебе многое рассказать. Это оказывается дедушка Медд учил его! Мам, это невероятно!

Женщина, лет пятидесяти, перевела взгляд на Дэйрана. Возможно, когда-то она была красива, но сейчас уже нет, и если Фирс походил на северное лето, то его мать — на переходящую в зиму южную осень. Морщины на лбу, в уголках глаз, и поблёкшие пюсовые радужки уродовали лицо, как иней уродует траву.

— Это правда? — спросила она, утомлённо улыбнувшись.

— Я лишь показал ему, как положено нападать, — пожал плечами Дэйран, — в его возрасте это сможет всякий.

— Да ладно, мастер Дэйран! — воскликнул Фирс. — Это те самые приёмы, которые дедушка Медд использовал! Не отрицайте!

Воин расплылся в улыбке, но ничего не ответил.

— Фирс, — одёрнула его мать, — потише, люди же молятся.

— Но…

— Никаких но, малыш.

— Эй, не называй меня так, — огрызнулся Фирс, сложив на груди руки, — я не малыш! Я Фирс из Холдви, а моим дедом был сам Медуир!

Мать строго посмотрела на него, и тот понурил голову, взъедливо стиснув губы.

— Вы надолго здесь? — спросил Дэйран.

Женщина повернулась к нему.

— Нет, до завтрашнего утра. Нам нужно в Алаонду до заморозков, — с какой-то тоской ответила она, вглядываясь в лицо Дэйрана, — была бы моя воля и воля моего мужа, я бы осталась.

— Вам понравилось на Тимьяновом острове?

— Здесь красиво, — кивнула она, и Дэйран не мог не согласиться, — мы обошли почти все святыни. Знаете, я как будто почувствовала, что время течёт иначе. Вот я увидела летние леса, потом словно застывшие в одно мгновение осенние рощи. Это так прекрасно! Но как? Как это возможно?

— Не знаю.

— Сенехар? — Она всё еще выглядела изумлённой. — Ну это же не может быть колдовство?

— Это чудо. То, чего нельзя объяснить. Когда сенехарист творит какое-либо действие, он вызывает это действие посредством знания и апейрона[4], когда маг — посредством оккультных сил. Второму нет прохода к острову тимьянов, а первое мы можем назвать лишь самым дальним отголоском чуда, но не чудом, как таковым.

Если бы ему объяснили именно так, он бы решил, что это исчёрпывающий ответ. Но женщина была не знакома с сенехаром, в Алаонде его не изучают.

— И всё же не разумею, — понизив голос, сказала она, глядя в землю, словно высматривала ответ там.

— Ой, мама, не бери в голову, — вставил Фирс.

— Согласен, Янра. Просто чувствуйте себя, как дома.

Складочки в уголках её губ заплясали в неуверенной улыбке. Было понятно, что совет Дэйрана не удовлетворил любопытство женщины. Она перекинулась словечком с Фирсом и, попрощавшись с Дэйраном, вместе с сыном присоединилась к паломникам. Перед тем, как скрыться, Фирс помахал рукой.

* * *

Воин огляделся. Хотя Фирс, его мать и остальные паломники ушли, он ощущал на себе чей-то пристальный взгляд. Он положил руку на фалькату и краем глаза всмотрелся в пространство за стелой. Выложенная драгоценными камнями лестница спускалась к дендрарию. Ветер трепал листву. Соловей затих, но в отдалении пели другие птицы. За последние пятнадцать лет он так и не сумел привыкнуть к тому, что больше не ходит в разведку.

Постояв так минуту, Дэйран пригладил волосы на голове, завязанные в хвост, пытаясь расслабиться. Это всё от безделья. Время от времени что-то кажется, когда не занимаешься тем, на что потратил большую часть жизни. К тому же ему нравилось выслеживать противника. Он обращал внимание на перешёптывания змей, на писк комара, на запах полевых цветов и миазмы гниющих растений. В покачивании орляка видел вальс борьбы, в шорохе листьев крадущуюся тень вражеского шпиона. Мысли о той — о прошлой жизни — не оставляли его даже на святом острове.

Собравшись уже уходить, он расслышал чьи-то шаги. Немного времени спустя по лестнице поднялся человек в белом хитоне. «Орест?.. Орест в такой час?»

Лицо его, и без того угрюмое, было насторожено. Распущенные серебряные волосы неприкаянно лежали на плечах, как платок, которым поддевают голову мертвеца. Обычно Орест присматривает за кораблями, и его редко увидишь вдали от них. Если же он появился во внутренних садах, стало быть, жди беды.

— Этериарх… вот вы где! — Его низкий и шелестящий голос мог бы сойти за шум прибоя в раковине. — Я знал, что найду вас в Осенней Роще.

— Что случилось, Орест?

— У нас гости.

— О ком ты? — Дэйран ничего не понимал.

— Поторопитесь, — но вместо того, чтобы позвать его, он подошёл ближе и шепнул. — Наши у моноптера.

— Ты объяснишь, что происходит? — Дэйран ответил таким же шёпотом.

— Я — вряд ли. — Жестом руки он попросил идти за ним. — Но вам нужно выслушать человека, который говорит интересные вещи. Интересные и… странные.

— Ну, что ж, веди.

Пока они шли по лестнице вниз, Дэйран смотрел по сторонам. Он не знал, откуда исходит угроза. Честно говоря, он вообще сомневался в том, что на острове таится хоть какая-то опасность.

Дендрарий смотрелся безобидно. На склоне рассыпались широкими зелёными листьями кусты папоротника. Низина заросла ивами. За ними притаился водоём, опоясывающий маленький островок. Высыпок гладких камней, бегущих мимо голубых лотосов, привёл их к моноптеру, что уютно расположился на этом островке. Около, погрузив сапоги в воду, сидели три человека в белых линотораксах[5] с красными плащами — рабочей униформой Сакранат. Увиденное озадачило Дэйрана. За последние пятнадцать лет никто не надевал линотораксы. Шаг за шагом он распознавал лица своих хороших знакомых: Лисиппа, Неарха и сероволосую Хионе, последняя общалась с облысевшим старичком в поношенной одежде. Все казались взвинченными до предела.

— Что произошло? — повторил Дэйран свой вопрос, когда очутился у моноптера.

— Хвала Единому, вы пришли, — сказала Хионе.

Остальные двое отдали ему честь, хотя и знали, что звание этериарха ничего не значило после расформирования Ордена.

Хионе обернулась к старичку.

— Расскажи ему то, что ты рассказал нам.

Дэйран вслушался в его неровное дыхание и ему стало не по себе.

— Я… хм… в общем, ловил рыбу вчера вечером у западного побережья, — начал старик. — Я знал, что уже около девяти, и мне надобно до полуночи вернуться в хижину, но темнело быстро, а я никак не мог наловить хотя бы ведро. Всё перепробовал, но рыба не шла. Вы представьте, здесь, на Тимьяновом острове, и никакой рыбы? Это странно.

— Ификл, ближе к делу, — остановила его Хионе.

— Да-да… простите… — Он прочистил горло. — Я пытался что-то поймать, но потом смирился. И вот, когда уже повернул свою лодку к берегу, вот тогда… увидел их!

— Кого — их?

— Странных людей, — тихо, будто опасаясь накликать беду, ответил старик. — В рясах они были похожи на отшельников, но не думаю, что всамделишно. Их маленькая лодчонка двигалась к берегу почти бесшумно. Я лёг в свою, чтобы не высовываться, мало ли, а заметят? Вдруг это и правда отшельники? Меня на рыбу не благословили. Но один из них издал такой звук… такой…

Старик попытался изобразить, но только рассмешил Лисиппа неясными горловыми хрипами. Лисипп, как и Дэйран, усомнился в рассказе рыбака. Он и вовсе, сколько его помнили, сомневался во многих вещах, кроме долга и веры.

— То есть… какая разница! Главное, они проплыли к берегу, чужаки эти, и позже в лесу скрылись.

— С чего ты решил, что это чужаки? — спросил Дэйран.

— Когда я вижу отшельников, я не испытываю страха, — убеждённо ответил старик, ещё раз прочистив горло. — А они… будили ужас одним присутствием! Кстати, их…

— Он сказал, что рыбачил на западном побережье, — перебил его Лисипп, — нам известно, что в той стороне архипелаг Флосс. В его городах ещё осталось довольно много Верных. Я часто вижу их на пристани. Возможно, он увидел группу из Флосса.

— Ага, — Хионе закатила глаза, — скажи ещё, что сам первосвященник втихую решил поплавать. — Она покачала головой. — Паломники не приезжают вечером, и не минуют гавань. Орест не соврёт. Да, Орест?

Корабел кивнул.

— Нельзя сбрасывать со счетов, что они могли быть отшельниками, — предупредил Дэйран. «Пока что это самое разумное объяснение».

— Вы не дали мне договорить! — возмутился рыбак. — И я ещё хотел сказать, что их было семеро, и они явно торопились. Когда они высадились, двое оглянулись… потом один куда-то указал рукой, остальные побежали за ним.

— Это не отшельники, — заключил Неарх. Дэйран знал его, как отличного воина, который не любил разбрасываться словами.

— Верно, — Хионе окинула его одобрительным взглядом. — Вы видели где-нибудь отшельников, которые так скрытно вели бы себя в собственном доме?

— Они вообще скрытные люди, — заметил Лисипп.

— Но не настолько!

— Хорошо, давайте разберемся. — Дэйран намеревался подвести итог. — Если они приплыли с запада, это не отшельники, кто из них хотя бы единожды покидал Тимьяновый остров? Если при этом они крались в ночи, они и не паломники, добрым людям незачем вести себя, как ворам. И, наконец, если на них были рясы, выходит, они хотят, чтобы мы в ближайшем будущем приняли их за отшельников. Я не знаю, кто это, может статься контрабандисты, или воришки с архипелага, для которых Агиа Глифада лакомый кусок. Наша задача, при любом раскладе, отыскать их.

Все закивали. Кроме Лисиппа — лицо его потемнело.

— Остров немаленький, — проговорил он, закрыв рукой рот, как раздумывающий философ, — а их всего семеро. Мы не успеем найти хотя бы одного, чтобы узнать точно. К тому времени, как они будут обнаружены, уже случится непоправимое.

Что правда, то правда. Дэйран вспомнил последнее задание перед уходом на покой. Ещё был жив Медуир, а Сакранат только-только собирались распустить. Прежний этериарх повелел ему и его напарнику прочесать коллекторы под Аргелайном в поисках грабителя, который хотел украсть серьги Архикратиссы. Никто грабителя так и не нашёл. Они прочесали каждый паласт[6], но вор испарился.

— А вдруг не ворьё? — сказала Хионе. — Вдруг предатели из Аргелайна? Явились, чтобы свести счёты, ублюдки!

— Ведь разумная мысль, — ввернул Лисипп.

— Они бы не стали нарушать Пакт, — сказал Дэйран.

— Вы в этом уверены, этериарх?

— Архикратор и его амфиктионы чтят договор.

— Они вероломные мерзавцы!

— Боги их вероломны, но добрые традиции забываются не скоро. — Пятнадцать лет назад, когда Сакранат был распущен, Аврелий Отступник клятвенно пообещал, что нога идолопоклонника не ступит на Тимьяновый остров ни под каким предлогом. Но взял при этом слово, что ни один из агентов Сакраната не вернётся в Калкидон.

А если вернётся — будет жестоко убит, как Медуир из Холдви.

— Проблема в том, что мы не знаем, с чем имеем дело, — сказал Дэйран, до боли сжимая рукоять фалькаты. — Надо проверить слова рыбака.

— Есть и другой свидетель, — вспомнил Лисипп.

— Кто?

— Герусиарх Велп.

— Ни за что, — затвердил Дэйран, размахивая руками. — Нет.

— Его ученика нашли в амбаре…

— Он клятвопреступник.

— …мёртвым.

— Что?

— Пожалуйста, навестите Велпа.

— Но кто мог..? Зачем?..

— Вам стоит узнать, — заговорил Орест.

— Лисипп, ты его чаще видишь…

— Это не его вражда, — многозначительно улыбнулся корабел.

Дэйран заключил голову в ладони.

— Не удивлюсь, если он соврал…

— Потом прочешем остров, идёт?

— Да, — согласился Лисипп.

— Так точно, — и Хионе.

Неарх приветствовал идею Ореста молчанием, а Дэйран — набрал воздуха, чтобы подавить вспышку гнева. Он ещё не забыл, как герусиарх назвал Традиции чушью, а его самого — старым дураком.

________________________________________

[1] Гюнры — узкоглазый народ северян, проживающий в Алаонде и Фарентии, славятся гостеприимностью, традициями и мужеством.

[2] Алаонда — самый северный амфиктион, родина гюнров, её ещё называют страной юрт и тотемов.

[3] Этериум Сакранат (также Орден Сакранат) — в прошлом agentes in rebus, секретный орден, служивший Династии Аквинтаров и возглавляемый этериархом. Выполнял когда-то и инквизиторские функции, выслеживая и наказывая особо опасных отступников.

[4] Апейроном называется апофатическая первоматерия. По легенде народа Аристарха она послужила краской, создав которую, Бог с помощью неё нарисовал Видимый Мир. Её использование — высшая форма эфиланской науки (сенехара).

[5] Линоторакс — льняной панцирь, в Эфилании носящийся с золотыми наплечниками, надевался на красную тунику. Использовался орденом Сакранат, как лёгкий вариант униформы.

[6] Паласт — эфиланская мера длины, обозначающая 7,39 см.

Мудрый Серджо

МЕЛАНТА

За спиной ещё лилась музыка, когда, покинув Обеденный зал, я появилась в пинакотеке, сопровождаемая стражей. С плеч упал груз — больше никаких косых взглядов, остался позади Толстый Шъял и пир в его честь, а дорогой консул Силмаез не станет, по крайней мере в этот вечер, донимать укоризненными усмешками.

Картинная галерея размещалась на третьем уровне Базилики, выше Обеденного зала. Суматоха, гуляющая внизу, долетала рваными приглушёнными звуками, бессильная нарушить печаль фресок. На облицовке колонны посередине пинакотеки я в сотый раз увидела охровую пустыню в жилете лазури террудийского неба. Последние три года эта пустыня и эта армия во главе с воином являлись мне в кошмарах… Как заносил её самум и как легионеры Юлиуса Гордого прорывались навстречу неведомой цели. Какая нужда завела их на Юг и нашла ли их та самая слава?

Серджо как-то говорил, что ещё долгие годы роспись в галерее будет напоминать о неразрешимых тайнах истории. А я вернулась к мысли о Тине — в очередной раз, но с сильнейшей тоской. Юлиус Гордый так и не вернулся, и я боялась спросить, какова вероятность, что судьба дядюшки может повторить судьбу нашего предка?

Галерея обрывалась у порога арки, ведущей в освещаемый жаровнями коридор. Кажется, впереди он разделялся на три прохода, один из которых мне и нужен — но я не запомнила какой именно, потому что шла на мероприятие, ведомая против воли. На тот момент убедила себя, что, чем скорее выполню роль необходимого дополнения к пиршеству, тем быстрее смогу вернуться… Какая забывчивость, боже мой! Это же самое главное. Такое нельзя забывать.

Я точно помнила, что левый проход ведёт в сенаторское крыло. В нём сенаторы назначают аудиенцию, когда выдаётся свободная минутка, чтобы обсудить проблемы гостей. Я бывала там дважды. Один раз — когда дядя Тин разговаривал с консулом; у дяди был обвешанный охотничьими трофеями китон, у консула — заставленный и тесный. В другой — когда по ошибке забрела в сенаторское крыло, ища комнату Луан. Как давно это было!

А вот с передним и правым проходом не всё ясно. Один из них точно ведёт по нужному направлению, но какой?

«Вот если бы здесь была Лу… эх…»

Стражники зашептались. Поди догадались, что их цезарисса не знает дороги. «И сочли дурочкой, наверное». Должно быть это удивительно и смешно: выросла во дворце и не знает, как дойти до своего гинекея!

«Надо узнать… но как подойти?!»

Проклятое смущение пригвоздило к языку решимость, мешая мне вытолкнуть спасительный вопрос. Стражников я боялась меньше других, но не сейчас, сейчас предчувствовала их шутливый рёгот, и оттого по животу ползал страх.

«Наша Меланта совсем спятила…»

Не имела понятия, это плод воображения или они на самом деле так думают?

«Вот дура…»

— Моя госпожа, вам нужна помощь? — спросил один из стражников.

В ответ я судорожно закивала.

— Да, да, нужна.

Стало в тысячу раз легче, когда я поняла, что они не собираются потешаться.

— Направо, Ваше Высочество, — тот же покорный голос без капли насмешки. «Ты себя накручиваешь, Мели. Брось уже эту глупую привычку».

Ну конечно! Я поворачивала с правого коридора к Обеденному залу сегодня утром. И случайно задела угол рукавом платья, помню.

Пока шла, я тайком глянула на рукав. Чистый. Слава богам. Если бы оказался грязным, с пятнами от сажи, которой умывали стену жаровни на бронзовых подставках, я не простила бы себе такого промаха. Вроде бы мелочь, но!

По стенам разлеталось эхо калиг. Я слышала глухой стук эфесов. Мои же сандалии из мягкой алой кожи не издавали ни звука.

Стражники не ошиблись — вышла к знакомому Залу ожиданий, от которого рукой подать до тронного. И, как всегда, помещение поражало размахом. Четыре колесницы, выстроившиеся в ряд, могли бы проехать через Зал ожиданий без труда, особенно сегодня, когда он пустел из-за того, что большая часть посетителей на приёме в Обеденном зале. Лианы с крошечными белыми бутонами, ничуть не смущая монументальность канелюр, овивали колонны, струясь к потолку нефа — где ветер, влетающий в распахнутые окна, всхлипывал, как покинутый. Находясь в Зале ожиданий, я всегда могла сориентироваться, оттого-то он мне и нравился.

В десяти шагах слева от ворот в Зал Высшей Гармонии бежала лестница. Её называли боковой, и я часто ей пользовалась, когда надо было прошмыгнуть мимо тронного зала, не привлекая внимание сенаторов.

Этим путём добираться до архикраторского уровня гораздо быстрее, чем по парадной лестнице из Зала Высшей Гармонии, и я даже редко всерьёз устаю, привыкла ходить каждый день — но, когда поднялась на седьмой уровень в этот раз, с удивлением обнаружила, что почти обессилела. Да… пир вымотал меня. И Толстый Шъял. И та глупая ситуация с коридорами. На ступнях ныли пальцы. Шея вспотела, уровень за уровнем я всё больше ухватывала ртом воздух.

Телохранителям повезло меньше — они выдохлись, пока в тяжёлых панцирях добирались до последнего уровня,

— Идите, идите, — пожалела я их.

Украшенная золотым тиснением дверь отсекала ад Базилики от рая покоев. Во весь дух торопилась и вот, шмыгнув внутрь, как мышь в нору, я вздохнула с блаженством обретённой свободы. «Ну разве не прекрасно?» — подумала, закрывая дверь на ключик.

Вокруг парило легкомысленное уединение. И всё будто бы подчёркивало его — от гвоздик на низком подоконнике до мягкого коврика у кровати, на котором я игралась, бывши маленькой, не тяжелее курульного кресла в Обеденном зале.

Я прошлась по мозаичному полу. Осмотрела коробочки с парфюмерией. Когда консул влетел и заявил, что надо скорее спускаться, а то опаздываем на пиршество, я подскочила и нечаянно разбила пару стеклянок. Жалко…

Для полного счастья не хватало подруги. Одиночество мне исстари не претило, но, похоже, в эту самую минуту милая Луан кружится с красавцем-легатом, а без неё и одиночество уже не доставляет прежнего удовольствия. Три года я находила в гинекее защиту от противных людей; крепость, освобождающую от нужды общаться с кем-либо, кроме хороших знакомых. Я не могла бы вести себя так, как Луан. И легат, наверное, не смог бы — кому такая нужна?

Боязнь и желание шли след в след. В комнате след обрывался. Его рассеивали запахи эфирных масел, у порога гинекея стерегли страхи, но они не смели войти. Будто моряки перед штормом, они знали, что за окном плещется нежно-голубая акварель небес, способная унести их далеко-далеко.

«Сколько белых кораблей» — Выйдя на террасу, я всмотрелась в облака. Небесный парус сходился на горизонте с парусом морских волн, бегущих по заливу. Прибой шумел; на скалах гнездились чайки — я слышала их кричание: раскатистое, пронзительное. Они вызывали мысли о путешествиях, о корабле «Буревестник», на палубе коего удалой Лантиох сражался с пиратами. О том, как за девять дней и девять ночей Симмус Картограф пересёк континент на летающем судне, начертив первую карту Вэллендора — и приключениях, с которыми он столкнулся.

«Когда дядя Тин вернётся, я попрошу его свозить меня в те земли, где он был», — решила для себя. — «Я думаю, там невероятно красиво, по-другому и быть не может, нет, ведь он столько привозил красоты! Но главное не забыть. Я уже забыла как-то об уроках с Серджо. Дядюшка так…»

Уроки. Серджо. Похолодев, я отпрянула от балюстрады. Точно. Сегодня конец седмицы, и вечером ждёт наставник. «Как, как, я могла опять забыть?!»

Глухой стук донёсся со стороны двери.

Замерла. Вот они — те самые страхи. Они стучатся в комнату, карауля дозором, не смыкающим глаз, когда выйду, чтобы открыть им святая святых. В надежде взглянула на небо. Сейчас-сейчас, белые корабли подхватят и унесут незваных гостей.

Но увы, корабли — и облачные, и обычные — уплывали к горизонту, а стук повторялся, громче, чем прежде. Я на цыпочках подобралась к двери и, прислонив ухо к дверному полотну, сказала:

— Кто там?

Ей никто не ответил. Я повторила вопрос, и к своей радости услышала знакомый голос.

— Ваше Высочество!

Луан… Луан! Без раздумий отперла дверь, пропуская служанку в гинекей.

— Как прошло? — спросила, снова запирая.

— Прекрасно! — мечтательно поделилась Лу. — Смотрите, что мне подарил легат! — Она с гордостью указала на золотой кулон у неё на шее. — Красиво?

— Да, — бросила я. Кулон меня почти не интересовал.

— Он поклялся, что посвятит мне тропеум[1]!

— Да-да.

— Ну что?

— Слу-ушай, давай потом…

Луан, как я и ожидала, внимательно взглянула.

— Помнишь, на прошлой неделе, — начала я, поймав себя на мысли, что Луан тоже, возможно, забыла о сегодняшних занятиях с Серджо, — наставник сказал выучить приветственный поклон, помнишь? Так вот, я слегка-а… не готовилась. Может быть, ты как-нибудь со мной…

— Позаниматься с вами? — Лу невинно улыбнулась.

— Ну да.

— Так чего же молчали, я всегда к вашим услугам, — и она поклонилась ровно так же, как должна была кланяться я: изящно, отточено, красиво, в темпе — как, скорее всего, кланяются только матроны. Она ещё раз показала поклон, когда мы встали на коврике посередине гинекея, и я должна была с точностью до наоборот повторить за ней движения.

Когда завела правую ногу за левую, мышцы задрожали, а вместе с ними и колени как будто едва уловимо вибрировали — Луан это заметила в один приём и тактично поправила меня.

Я положила ладони на сердце, словно сейчас оно раздастся и выступит из груди. К тому моменту я уже забыла о дядюшке Тине и о путешествиях, и могла предать себя в элегантные руки дворцового этикета. Медленно развела ладони, пытаясь изобразить, как передаю Луан своё сердце. Но Луан не принимает его. Она качает головой — волосы у неё черные, как шоколад — и снова показывает, как положено, а я, огорчаясь на мгновение, привожу в порядок свои движения. И делаю так несколько раз.

До того, как дядюшка Тин пригласил Луан на работу, я задыхалась от количества старых служанок, которые суетились вокруг, безмолвные, не склонные к пониманию, а подчас даже грубые. Я не решалась взять и наказать их, как поступила бы на моём месте идеальная цезарисса, и тем паче было тяжко укорять женщин вчетверо старше. Но с появлением Луан кое-что поменялось. Старухи были отосланы в город, доживать остаток коротких старушечьих дней, и освободившееся место заняла почти моя ровесница: очень заботливая и старательная, готовая приклонить слух. Боги, благословите её!

С пятой попытки я смогла поверить, что, в самом деле, нет ничего сложного в поклонах, просто отстраняешься от плохих мыслей и, как сказала Луан, устанавливаешь зрительный контакт, а дальше за тебя работает память.

Остальную часть времени мы отдыхали. Когда занялись гаданием на имя суженного, подбрасывая монетку с возгласом «Змей или орёл», начало темнеть. Корабли облаков заполонили небо бело-розовой кормой. Снова постучали — в этот раз стук был громким и отрывистым, «мужским». Луан предположила, что колотит, вероятно, посланник от Серджо. Редко кто из мужчин стучит в гинекей. И не ошиблась.

— Прошу прощения! — донеслось из-за двери. — Господин Констанций ждёт вас в Скриптории!

Потом голос затих и стук прекратился.

— Спокойнее, вы справитесь, — Луан подтолкнула меня к двери.

— Может… может переодеться? — спросила я больше саму себя.

— Вы и так прекрасно выглядите. — Луан хихикнула и заверила, что всё определённо будет хорошо.

Необычно уверенно я вышла из комнаты. Луан следовала вместе со слугой Серджо, лопоухим мальчишкой, который постоянно донимал меня влюблённым взглядом. С потолка свисали знамёна, колышимые сквозняком — на них, олицетворяя власть, расправил крылья трёхглавый орёл. В дальнем конце коридора статуя лучника целилась в меня, но я не пошла к нему, а, свернув направо, спустилась по лестнице на шестой уровень.

Гигантские ворота-страницы Скриптория распахнулись. Высокие полки с мириадами фолиантов угрюмо тянулись к потолку, где, как думалось, полчища жирных, как Шъял, пауков. Я поёжилась, представив их липкие жвала и сети, но как уже бывало, Луан провела меня через лабиринт шкафов к таблинию Серджо.

Серджо как-то говорил, что знание уходит из мира. Что книги, которые хранятся в Скриптории, через столетья рассыплются в прах, поэтому их необходимо переписывать — и перечитывать. «Но не все» — была я уверена.

— Ну, дальше сами, — Луан поклонилась, как учила меня. Под отзвуки метронома я открыла дубовую дверь.

Ток… ток… ток…

Седобородый невысоклик Серджо, сидящий за письменным столом, радушно улыбнулся. Годы подточили его: туника с рукавами выделяла и без того выраженную худобу. Его комната меньше и невзрачнее, чем книгохранилище, подстать ему — маленькому и низкорослому.

— Дитя! — прохрипел старик. — Я рад, что ты приняла во внимание советы о том, как подобает выглядеть цезариссе. Ну-ка, покажи приветственный поклон. Хочу убедиться, что вы с Луан не в пустую тратили время.

«Экзамен», подумала я. «Интересно, а бывают ли экзамены у простолюдинов? Наверное, не бывают. Ох, завидую!» Но решительно отвергнув мысли о крахе, я завела ногу за ногу, как учила Луан, и приложила руки к солнечному сплетению. Даже из-под платья я могла ощутить бьющееся в переполохе сердце.

Ладони вспотели; в другой ситуации я бы побежала вытирать их платочком, но придирчивые глаза учителя требовали продолжения.

Расправила руки и наклонила голову, мысленно повторяя что заучивали с Луан. Завершающим действием ладони соединились в жест, очень смахивающий на молитвенный, и после я подняла голову, определяя, доволен ли учитель.

— Могло быть и лучше! — разочаровал Серджо. — В следующий раз, Вашество, без запинок. Не забывайте: племянница Архикратора ещё не Архикратисса, кланяться она должна быстро и женственно, если хочет заслужить уважение.

— Не забуду.

— Присаживайся, — он указал на стул.

Села. Улыбка вернулась на лицо Серджо.

— Урок предлагаю начать с простого, на первый взгляд, вопроса. — Его бледные зрачки уставились прямо в мои глаза, но я тут же отвела взгляд. Карлик выдержал паузу, загадочно посмотрел на метроном, и через несколько мгновений, нахмурившись, словно обдумывая какую-то внезапную мысль, спросил. — Что такое история?

— Это… наше прошлое? — неуверенно ответила я.

— Ты подошла близко к разгадке!

— Мм… наши… наши легенды? Деяния наших героев? — Я искренне желала поскорее разрешить сложившуюся ситуацию и приступить к привычному заучиванию героических поэм.

— Изменю вопрос, так уж и быть. Вообрази Архикратора Тиндарея, который бьётся с каганами Юга. Им движет прошлое, ты считаешь?

— Наверно… да.

— Им движет будущее, — исправил Серджо. — Вот что такое истинная история — это будущее, Меланта. Будущее, которое мы строим в настоящем, опираясь на уроки прошлого. Ты поймёшь. Ты способная ученица.

Вовсе не считала себя способной. Мне и неспособной хорошо.

— Но причём здесь мой дядюшка?

— Потому что будущее Амфиктионии зависит от Архикратора.

— Вы говорите так, будто он жив.

— Уверяю, если бы он был мёртв, — заявил Серджо, — то враги, жаждя разрушить наши надежды, уже бы отправили его останки в Аргелайн.

— Прошу вас, перейдём к чему-нибудь полегче. — Я сглотнула. Чего-чего, а лишний раз вспоминать дядюшку и его проклятый поход…

Шире улыбнувшись, Серджо отошёл от стола, невозмутимый, как маленькое озерцо, не тронутое рябью. «Маленькое, но глубокое», подумала я, представив, сколько ему известно о мире. Да столько, что и йоты не пойму. «И ему лет двести, не меньше…»

— Раз уж мы начали с истории… кого ты могла бы назвать нашим истинным врагом, дитя моё? — спросил он минутой позже, вглядевшись в тусклый солнечный зайчик.

— Конечно, южан, — выпалила я, — конечно, их! Они ведь…

— …варвары, да, — закончил Серджо, — жестокие звероподобные чудовища, покорять которых вынужден твой дядя, бесчисленны и опасны. Вот уже много лет точат зуб на народы к северу от пустынь. Прости, что напомнил о расставании, но пока что истинными врагами их сложно назвать. Они пыль, которая успеет склониться. Вспомни события, произошедшие во времена Кровавой Схизмы. Тому были виной южане?

— Нет, постойте, — пригладила волосы, пытаясь вспомнить имя человека, который отменил Старые Традиции, — кажется, мой дед, Аврелий.

— Прекрасная память! Да, действительно, сиятельный Архикратор Аврелий. — Он призадумался. — Величайший из правителей для одних и отступник для других. Как неоднозначна история.

— Но почему мы говорим об Архикраторе Аврелии? — Заинтересованно посмотрела на Серджо. — Я думала, Старые Традиции отжили.

— С начала существования Амфиктионии то, что ныне называем Старыми Традициями, было верой наших предков. — Наставник поднял глаза к потолку. — Архикраторы проходили Таинство Коронации на острове, а святые, как говорят, ходили среди нас, погружённые в молитву некоему Единому Богу. И хотя из истории мы знаем, что не всё было так прекрасно, когда-то это скрепляло наш народ. — Птичий взгляд Серджо вернулся ко мне. — Но ваш сиятельный дед изменил всё.

— Я не понимаю.

— Вы не научитесь мыслить логически, если не расставите все точки.

Одним быстрым движением наставник взял свёрнутый кусок ткани и протянул его мне. Это была срисовка с картины, очень точно напоминающая декорации в Зале Высшей Гармонии. Город из стекла и стали, в задымленных небесах которого парят шары. Изгибистые руны обводят рисунок с четырёх сторон.

— Элкариум в зените славы, — после паузы продолжил Серджо, — легендарный город прошлых эпох, столица не менее легендарного Конгломерата и всего Рейноса. Последний его правитель столь сильно возжаждал могущества, что подчинил себе другие города, и альянс, основанный на взаимопомощи… отражавший натиск народов моря… был съеден войнами изнутри.

Я приоткрыла рот.

— Как это относится…

— …к сиятельному Аврелию? — Он взглянул украдкой. — Прискорбная история Конгломерата учит нас, что ни одно государство на свете нельзя назвать вечным. И сверх того, когда происходят перемены! Пусть пророчества, по словам оракулов, предвещают эру мира и процветания, мы не должны почивать на лаврах. Рано, рано! Вы воссядете на Трон, если Тиндарей не вернётся. Когда подойдёт срок, будьте готовы встретить неприятеля в самом сердце страны, не только за её пределами. Ибо, сдаётся мне, ваш благородный дед бросил вызов силам, которые ещё осудят нас.

— Но у нас легионы! Мы так просто не сдадимся! — произнесла я.

— У Элкариума была сильнейшая армия, но Конгломерат не спасла. — Серджо развёл руками. — Иногда армия бессильна.

— Мы же не Конгломерат…

— Коль ваш дядя вернётся, думаю, волноваться незачем. Но пока он не вернулся, кто знает. Прошу не как учитель, а как друг семьи: не позволяйте никому манипулировать вами. Некоторые хотели бы вернуть Старые Традиции во власть, многие — навсегда уничтожить их. Ни то, ни другое не выгодно амфиктионам.

«Почему Серджо говорит об этом, если даже дядюшка Тин очень редко поднимал такие темы?»

— Не выгодно?

— Есть вещи, которые лучше всего держать в стороне.

— То есть, как «в стороне»? — не поняла я. В общении с Серджо религиозные споры представлялись чем-то из ряда вон выходящим. «Интересно, что бы сказал дядя Тин, будь он сейчас вместо меня перед Серджо?»

— Религия исцеляет, пока от лекарства свободны отказаться, — внушал Серджо, поглаживая свой крючковатый нос. — Я уже говорил, что вы способная ученица, так? Но придёт время, когда вы станете учительницей. Учительницей всего народа. Он будет искать у вас совета: подчиняться старому богу или новым богам, расправляться с прошлым или подвергать опасности будущее. Идти за вами или за политиками из Сената… в общем, вы услышали меня.

— Кажется, услышала.

— Не подведите народ, хорошо?

Он озадаченно посмотрел на метроном.

— Ох и утомил я вас! Но график, к сожалению, нарушать нельзя.

Как и следовало ожидать, около получаса он посвятил чтению трактата о философских началах гармонии — завершающая часть их урока. Пусть чтиво и было крайне нудным, а голос наставника — монотонным, мне не пришлось отвечать, краснеть и выглядеть идиоткой. Я просто слушала, вернее, делала вид, что слушала, хотя мечтала о том дне, когда стану Архикратиссой, и мудрые изречения потеряют смысл.

Я уподоблюсь дядюшке во всём. Буду править милосердно, меня полюбят подданные, а судьба Конгломерата, чего бы Серджо не говорил, не постигнет Амфиктионию, уж я-то постараюсь…

Сознание рисовало красочные сцены коронации: вначале шагаю по алой дорожке к пьедесталу, в подбитой горностаем мантии, после чего на голову кладут Корону Жемчужной Орлицы и я — Архикратисса — торжественно даю клятву, слова которой мне пока неизвестны. Народы рукоплещут. Народы радуются. Народы ждут милости. И я с щедростью дарую любовь! Ах если бы это было на самом деле. Однажды вышла бы замуж, родила детей. И муж у меня будет хороший… я ведь из рода Аквинтаров, мы выходим замуж лишь за достойных.

Примерный портрет избранника я давно определила. Это, безусловно, сильный красавец с доброй улыбкой и зелёными глазами, можно немного загара, но чтобы не смуглый. Ещё он обязан быть нежным. Грустно немного… вокруг Луан женихи вьются, как пчёлы вокруг цветка. Что неудивительно. Лу красива и стройна. А я — полная, как поросёнок. Даже мерзко!

Ток… ток… ток… Метроном качал маятник из стороны в сторону, Я не сразу догадалась, что стало тихо. Ну вот, уже второй раз за день…

— Ваше… вы меня слушаете? — строго спросил Серджо, отложив книгу. — Я вам рассказываю или кому?

Мурашки побежали по телу.

— Эм…

— Ладно, — взмахнул руками наставник. — На сегодня закончим. Но помните, о чём я сказал. Не позволяйте вами манипулировать.

— Да… я запомню. Спасибо.

С огромным облегчением я попрощалась с Серджо. Ритмичная дробь метронома стихла. Я так хотела уйти, что,закрыв дверь, припала к стене и прикрыла глаза, уносясь в свой маленький мир, где ни забот, ни печалей; где не надо было учить поклоны, зубрить философию и слушать учителя.

____________________________________________________________

[1] Тропеум — скульптурный памятник.

Ауспиции

МАГНУС

— Вы сами попросили разбудить!

Его пихнули в плечо. Магнус заворчал, натянул на голову суконное одеяло, которым укрывался от комарья. Свеча, поднесённая к лицу, обжигала глаза непривычной яркостью.

— Проснитесь!

То глубокое небытие, которое он мог бы назвать сном, не желало без боя отдавать его. Кого-то очень похожего на его брата вели на казнь на залитой дождём улице. Безлицые люди в черных капюшонах кидали в него мёртвых крыс. Смутное видение разрезала белая арка, увенчанная неразборчивой надписью. Ржавая, воняющая трупным ядом клетка стала последним пристанищем заключённому, и дождевая завеса, что падала из глубины небес, умывала лицо солью. Как морская вода. Или как слёзы. «Подождите, я не согласен! Он невиновен, у меня есть доказательства!» — Но ни один безлицый человек не повернул безлицую голову.

Духи сновидений не успели показать Магнусу, что случилось с тем человеком, когда его подняли на эшафот, затянули на шее верёвку, и смачный голос под удаляющийся шум грозы воскликнул «Следующий!»

Гиацинт не сдавался.

— Да проснитесь же…

Безо всякой охоты Магнус разлепил веки.

— М-хррм… да… что, уже полночь? — пробубнил он. Флёр кромешной тьмы отодвинулся и свеча потускнела.

«Нет, не потускнела, просто Ги спрятал её за ладонью».

— Брат ждёт вас в Храме Талиона, помните?

— Мою тогу, — вяло попросил Магнус. «Ничего не случится, если он подождёт немного ещё».

Ги принялся копаться в сундуке, который так любезно предоставил им хозяин гостиницы. Яркость свечи больше не мешала глазам. Магнус ненавидел, когда его сон прерывали вот так безжалостно, но ему ничего не оставалось, кроме как пересилить себя и подняться. Вино смыло неприятный привкус, поселившийся на языке, пока Магнус спал, и поставив на место кубок, трибун сел на кровать, наблюдая как возится Ги.

Свет полной луны проникал в комнату, сплёскиваясь с тёплым сиянием свечи. Борясь с желанием поспать ещё чуток, Магнус перебрал планы на встречу.

«Я должен сказать Гаю, что казнь была ошибкой. Я ничего не просил у него. Если тебя назначили магистром, хотя бы поступай благоразумно, не этому ли нас учили?..»

Но не только о невинно убиенных заговорит с ним Гай Ульпий Сцевола, человек, которого боятся и ненавидят все преступные кодлы отсюда и до дальнего севера. Нет, скорее всего Гай в очередной раз пожелает, чтобы Магнус перешёл к нему в магистратуру. «Зачем тебе нужен этот плебейский сброд?» — как будто наяву говорил он из тьмы.

«Нужен».

Гиацинт подал плед. Магнус расправил руки. Юноша, обернув ткань с зелёными полосами вокруг тела Магнуса, превратил её в изящную тогу, и скрепил на левом плече застёжкой. Лёгкое шерстяное полотно приятно обнимало спину и грудь. «Лишь бы прошло как надо», подумал трибун.

— Думаю, мы управимся до рассвета, — посмотрел он в окно.

Ги снял ставни и отворил дверь.

— После вас.

Не разбудив ни одну мышь в гостинице они спустились на нижний этаж, после чего незаметно ускользнули из здания.

Одинокий ветер разгуливал по широким безмолвным улицам Делового квартала. Но Аргелайн не спал — где-то за окнами каменных домов трепыхалась жизнь: супруги предавались любви; догорали свечи на подоконнике; старики под гулкий треск очага знакомили юношей с ремёслами, девочек — с вышиванием.

По любопытному лицу Ги было понятно, что и он тоже представляет себе домашний уют. Если бы не долговая кабала его семьи, которая вырвала его из детства в рабство, он жил бы сейчас в одной из этих инсул[1], или у себя на родине в Терруде. Иногда трибун задавался вопросом: «Почему Ги остался со мной?»

— Как только доберёмся до храма, — сказал Магнус, — ты постоишь на улице, хорошо? Мой братец даже в редкие минуты разумности не захочет видеть бывшего раба.

— Слушаюсь, — кивнул Ги, — если так, то придётся.

Они вышли к узкому переулку. На его протяжении светили красноватые фонарики, зажжённые с помощью сенехара, дорожный камень притворялся мозаикой, впитавшей оттенки алого.

— Это правда, что Храм Талиона самый большой из всех в городе? — спросил Ги.

— Нет, есть храмы и больше. — Магнус глянул на крыши, надеясь увидеть чёрную полосу купола. — Однако, этот — самый главный.

— Насколько больше?

— Достаточно, чтобы внушать трепет доверчивым мышкам.

Впереди замерцали огни Площади Правосудия. Раздался крик — это с крыши сорвалась заблудившаяся чайка, что не успела найти гнездо до заката.

— Господин Сцевола, наверное, с вами бы не согласился, да?

Магнус улыбнулся.

— Наверное. — Свет красных фонарей перекрашивал бледно-синее лицо Ги, присущее его народу, в тёмные тона. — Мой брат не согласился бы и с тем, что это мы, патриции, придумали богов, чтобы держать народы в узде.

— Получается, никаких богов не существует? — не унимался Ги.

— Если они и существуют, им нет до нас никакого дела. В нашей семье так называемые боги почитались уже сотни лет. Сила, Разум, Закон и Страсть… додумались же! — Магнус, довольный тем, что их никто не видит, по-плебейски сплюнул на обочину. — Уже двадцать лет прошло, а я и сейчас помню, что мне сказал брат на Обряде Имянаречения. Что боги следят за всем, что мы делаем. Они вершат справедливость, историю, без них в мире случится беспорядок… Ги, ты помнишь тех людей на колёсах? Это ли не беспорядок?

Его вопрос остался без ответа. И неудивительно. Все рабы не понаслышке знают, как тщетны упования на богов, когда сзади тебя подгоняют плетью. Магнус видел, как толпы рабов сгоняли в пещеры просто потому, что одному родовитому вельможе привиделась там золотая жила… одному родовитому вельможе — не богу.

Через минуту они вышли на площадь, залитую огненными брызгами. Светочи в ромбообразных жаровнях плясали под сиртос ленивого ветра, но в них не было нужды: небо, покинувшее плен высоких крыш, само искрилось звёздами.

— Здесь бы поместилось войско! — воскликнул Ги.

— Кто бы сомневался.

Его взгляд угодил в исчирканную колоннами громаду, наилучшее из доказательств того, что они пришли к Храму Талиона.

К пронаосу[2] широкими маршами поднималась лестница. Площадь распростёрлась перед ней, и робкий лунный свет, стелясь по ступеням, лобзал мрамор плит. Веяло ритуалами и опасными запретами. Веяло смертью и кровью.

— Что ты хочешь этим сказать, дорогой братец? — Магнус в растерянности сложил руки крест-накрест. — Похвастаться?

— Я сяду там, хорошо? — Ги указал на самую близкую ступеньку.

— Лучше пожелай мне чистого рассудка!

Магнус начал подъём по лестнице. Из подозрительно открытых дверей выходил странный речитатив. «Тен-там… урртом… теке-теке-там». На полпути остановившись, трибун обернулся к Ги. — Эй. Не уходи только, слышишь?

Гиацинт сделал жест, означающий, что он понял.

«Тен-там… тен-там… теке-теке-там». Различить женские и мужские голоса было практически невозможно, мистический хорал смешивал их, как краски в палитре. Тихо шуршали трещотки, а может — шипели змеи, заговорённые жрецами? И они вращались под бряканье литавров, кобры у ног колдуна.

Редкий всхлип авлоса ускорял причитание, шипение трещоток и стук литавров, но ненадолго, голос как бы обрывался, дробь стихала, и снова размеренной походкой со стороны дверей шёл причет: «тен-там… теке-теке-там… урртом…»

Магнус замялся в дверях. «Пустяковина, долго не задержусь… Это безумие какое-то». Шаг. Другой. Магнус оказался внутри, прижав к груди левую руку, а правую спрятав в складки тоги.

Сердце речитатива — Овальный холл. В центре его блестела двухметровая статуя мужчины с бородой, держащего в одной руке меч, в другой свиток. Холл воздевал руки кариатид к углублениям обсидианового купола. Идола окантовывал треугольный сад, росший в нем лядвенец должен был, вероятно, иметь какое-то символическое значение, но Магнус в символах не разбирался. Ему они грезились такой же бесполезной мишурой, как золото на доспехах или бриллианты в эфесе меча.

Около изваяния Талиона собрались фециалы в изжелта-красных трабеях[3] и послушники в серых мантиях. Только один человек сидел на коленях, погружённый в молитву. Его чёрно-зелёная тога касалась пола.

Не нужно было иметь третий глаз, чтобы понять, кто здесь Гай Ульпий Сцевола.

— Неужели встретить любимого брата нельзя как-нибудь иначе? За кубком вина, например?

Вряд ли эти слова долетели до ушей Сцеволы, озабоченного лишь угождением Невидимым.

— Не понимаю, к чему это!

«Тен-там… тен-там… теке-теке-там».

Фециалы закружились вокруг статуи. На долю секунды они поворачивались к Магнусу, но смотрели не на него, а как бы насквозь, прежде чем пропасть за ногами идола. Магнус увидел на верхней галерее закутанного в балахон старика, пристально глядящего в его сторону. «А это ещё что за шут?»

Судя по блеску в глазах и надменному виду чудаковатый синеволосый дед явно был не в себе.

Но трибуна не хватило на долгую игру в гляделки. Желание повернуться и выйти становилось сильнее. Он подошёл ближе к жрецам, лелея надежду, что ритуальный балаган когда-нибудь прервётся, надо всего лишь подождать. «До утра они закончат»

Магнус ошибся. Закончили они раньше. Уже спустя несколько секунд мужчина в тоге встал и приложился лбом к идолу. Ростом он превосходил остальных, кроме разве что Магнуса, потому как Магнус от рождения был выше, чем Гай. В том, что это был именно Гай, можно было не сомневаться. Те же кучерявые волосы, тёмно-коричневые, как у отца. Та же осанка, гордая, словно Гай был не магистром оффиций, а своим богом-покровителем. Магнусу вдруг подумалось, что из него вышел бы отличный актёр. Гай с лёгкостью сыграл бы в театре кого угодно.

Как только Сцевола выпрямился, фециалы перестали танцевать и поклонились: сначала ему, потом идолу.

Магнусу наконец-то повезло встретиться с ним лицом к лицу, когда брат повернулся, чтобы ознаменовать конец ритуала речью. На его сухом уставшем лице, как пожар в осеннем лесу, горела улыбка. «Он не устал», пролетела мысль, «он никогда не устаёт».

Повеяло ирисом и майораном — кто-то выронил масляные благовония.

Если бы Магнус верил в богов, он бы сказал, что в этот момент его подтолкнула какая-то неведомая сила. Но, к счастью, он в силы не верил, и двинулся к фециалам только потому, что вакханалия окончена и теперь — уж по-любому — можно спокойно поговорить.

Крепкие руки магистра обняли его.

— Сколько Мы не видели тебя, брат? — сказал он хорошо знакомым Магнусу резким и открытым голосом. — Целая вечность прошла с тех пор, когда ты покинул Нас!

Трибун похлопал брата по спине.

— Поговорим в другом месте? — Магнус неуверенно огляделся. — Сам понимаешь.

Последние слова он произнёс шёпотом, чтобы эхо не разнесло их по храму. Магистр оффиций понимающе кивнул, и протянул руку в сторону верхнего этажа.

— Как тебе будет угодно, — проговорил Гай. — С лоджии открывается захватывающий вид на площадь. Надеюсь, ты ещё не научился бояться комаров, пока ехал к Нам, добрый брат.

— Нисколько. — Магнус нашёл, что лучше уж с комариным писком около ушей, но тет-а-тет. Правда, очень скоро — когда они начали подниматься и должны были пересечь ещё пару ступенек, напереймы спустился тот самый старик.

Вблизи он казался безумнее.

— А, познакомься, это Наш друг — Хаарон. — Гай с довольной улыбкой представил ему синеволосого. — Мудрее человека ты не найдёшь. О да, брат, воистину это великий муж.

Трибун выманил улыбку. Получилось, скорее всего, не правдоподобно. Кончики его губ задрожали и оставалось надеяться, что Хаарон не увидел. Ну не умел Магнус притворяться. Если ему что-то не нравилось — да, его глаза могли врать, его голос менялся, подделать их не составляло труда… но по улыбке узнавали правду.

На лице авгура не дрогнула ни одна мышца, — если и были в нём какие-то чувства, то он тщательно скрывал их. Не изменились и глаза, как проруби, с нависающими веками.

— И это твой друг? — спросил Магнус после того, как они из галерее перешли на лоджию. Прохладный, не замутненный благовониями воздух придал бодрости.

— Даже в ночи Мы видим недоверие в твоих глазах, почему, дорогой? — Гай, казалось, на мгновение расстроился.

— Ты ошибаешься. Я доверяю тебе.

«Во всяком случае в тебя верю, Гай, как верил всегда».

Упёршись локтями о парапет, брат вскинул голову и устремил взор на звёзды. Он громко дышал, будто утомленный путник, присевший на камень после долгой дороги. Когда он повернулся к Магнусу, лунное сияние высветило на лбу капли пота.

— Как Альбонт? Он так же красив, как в нашем детстве?

Магнус смотрел на площадь, на утопающие во тьме улочки, на потухающие и уже потухшие огни в домах.

— Так же красив. А может быть и красивее. В этом году прошло двенадцать корабельных боёв, меньше чем в прошлом и намного меньше позапрошлого.

— Наш отец был бы разочарован тем, что его гладиаторская команда себя не окупает.

— Если бы он был жив, — согласился Магнус.

«Амфитеатр — не лучшая из его идей».

— Боги о нём позаботились.

«Вот в этом я крайне сомневаюсь…»

— Тётушке Гликере не здоровится. Ты не забыл, как мы воровали с её кухни сладости? А она приходила к отцу и…

— …и давала нам сладостей впрок, лишь бы мы не беспокоили её ухажёра. — Сначала Гай всего лишь улыбнулся, потом зашёлся от смеха, тронутый воспоминаниями. Для остальных он был магистром оффиций, но только Магнус был железно уверен, что видит его истинное лицо.

— Она последняя из наших родственников, — добавил он с невесёлой ухмылкой, когда прекратил смеяться.

— Представь, что умудрилась сделать в свой шестидесятый юбилей?

— Выйти замуж?

— И знал бы ты, за кого… за Андроника! Ты представляешь?

Гай нахмурился.

— Ну, помнишь парня, который постоянно ошивался в экседре[4]? — напомнил Магнус. — Всегда, когда мы забегали, он там был.

— Парня? Ты называешь так сорокалетнего иллюстра, который выкидывал номер, только бы отец замолвил за него слово в Сенате? Ему сейчас, должно быть, за семьдесят.

— Они стоят друг друга. — Магнус тоже засмеялся и, не переставая улыбаться, опустил голову. Ветерок трепал волосы. «Удивительно, что ты помнишь». — Может нам и не следовало работать в Сенате.

— Прервать семейную традицию? Брат, ты шутишь?

— Этот город не для меня. В Альбонте на порядок уютнее. Там отовсюду тебя окружают воспоминания детства, а здесь как будто ничего не поменялось…

— Это столица всего мира. — Гай выпрямился и расставил руки, как оратор на подиуме. — Здесь вершатся судьбы всего живого и неживого, всего, что ходит, растёт, летает и плавает. Это дом богов.

— Твоих богов, Гай.

— Богов нашего отца, нашей матери. — Он выпятил подбородок. Магнус, пожимая плечами, посмотрел вниз, где большой портик скрывал подножие храма, и где сидел в одиночестве Гиацинт.

— Я бы хотел поговорить с тобой о случившемся, — взыскательно начал трибун. К этому моменту он готовился весь вчерашний день и первую половину вечера.

— Иногда Нам кажется, что лишь этого ради ты и появляешься в Аргелайне. Когда последний раз ты заходил к Нам для того, чтобы просто побеседовать?

Хоть в голосе Гая и не прозвучало обиды, Магнус почувствовал себя скверно.

— Не бери на свой счет, братец, если это семейная традиция, мы должны её поддерживать. У нас не…

— Рассказывай, — прервал Гай. — Мы догадываемся, о чем ты скажешь.

— У ворот были люди… прикованные к колесам. — Даже сейчас, когда единственными звуками, долетающими до ушей Магнуса, были отдалённый стрёкот и завывание ветра, он слышал стоны. Он видел губы, едва движимые в попытке произнести слово. Видел потёкшую от дождя кровь. Ощутил горечь, вспомнив прошлое утро, когда содержимое желудка выходило из него от смрада и ужаса.

— К колёсам?

— Архиликтор подчиняется тебе, Гай. Скажи мне, как это могло произойти? Как он казнил невиновных?

Несколько секунд Гай не отвечал, и Магнусу, который с нетерпением ловил его взгляд, чертовски недоставало ответа.

— Ты молчишь, потому что тебе нечего сказать в оправдание? Эту казнь не применяли, посчитав зверской, даже самые зверские правители Амфиктионии.

Гай повернулся спиной к площади, сцепил пальцы на груди, будто раздумывая. Он смотрел в пол, где лунная белизна смешалась с тенью мрамора.

— Не всё при дворе тебе знакомо, любимый брат, — ответил Гай, когда Магнус уже терял терпение. — И Руфио подчиняется отнюдь не только Нам.

— Не всё? Так посвяти меня!

— Мы не сможем за одну ночь объяснить тебе, как получилось, что ты вообще увидел этих казнённых. Их планировали убить тайно и без свидетелей.

— Только не говори мне, что это планировал ты! — рявкнул Магнус, но, выдохнув, живо оглянулся на вход. «Не хватало, чтобы меня кто-нибудь услышал!»

Гай отрицательно покачал головой.

— Ты же знаешь, Мы бы никогда подобного не сделали.

— Хотелось бы верить, братец. Ладно, если не ты сделал, прости меня. Наверное… нет, наверняка, я погорячился.

— Ничего страшного. — Он улыбнулся и покровительственно опустил руку на плечо Магнуса. — Мы видим, что ты жаждешь наказать виновного. И можем дать совет: не ищи его в Храме.

Трибун скинул его руку с плеча.

— Я уже не мальчишка. Хватит этих отцовских жестов.

Гай хмыкнул, не ответив.

В ночном небе появилась птица. Взмахами белых крыл она рассекла воздух, напоённый луной, но через секунду уже никто её не видел. Была ли эта одинокая птичка той самой чайкой, которую они с Ги видели по дороге? Заблудившаяся, потерявшая гнездо. Как он, всего минуту назад ожидавший услышать нелепые выгородки брата, и вынужденный теперь просить у него прощения.

Так они бы молчали ещё долго, если бы Магнус не заговорил.

— Ты прав, надо наказать виновного. Это твоя обязанность, не так ли? Почему не отправил легионеров на поиски виновника?

Гай хотел что-то сказать, но Магнус не сдержался и высказал ещё одну, давно утаиваемую мысль:

— А вообще. Готов поспорить, это самоуправство ликторов. Такие, как Руфио, весь народ готовы отправить на колесо.

— Осторожнее, спор можно и проиграть.

— Я опять ошибся? — Магнус засмеялся, чтобы скрыть разочарование.

Сцевола задумался.

— Вчера утром, незадолго до того, как ты приехал, консул принимал во дворце вольмержцев. О, как Чёрный Лев любит похвастаться своей карьерой! Он уверял Нас, что в выборе союзников разбирается лучше, чем Мы. Есть мнение, что он казнил тех невинных женщин и мужчин, чтобы показать, кто истинный повелитель эфиланян, и это логично. За кем пойдут эти варвары, как не за кровожадным тираном?

— Твои осведомители тебя обманывают. Не факт, но думаю, так и есть. — Он не знал о вольмержцах, и о том, что Люциус Силмаез кого-то принимал во дворце без ведома Сцеволы, но его смекалки явно недостаточно, чтобы проворачивать такие ходы. Для дальновидного политика Люциус слишком вспыльчивый человек.

— Ты опять Нам не веришь?

— Нет, но… есть ли доказательства?

К удивлению Магнуса Гай вытащил из закромов тоги скрученный в трубочку пергамент и протянул ему.

— Изучи на досуге.

— Что это? — Он ухватил свиток, но, раскрыв его, увидел только бессмысленный набор каракулей на бордово-красной бумаге. Было слишком темно, чтобы разобрать их.

— Доказательство. — Гай сделал указующий жест, как бы упрекая его «вот сам почитай, а потом и в третий раз попроси прощения, мой младшенький, глупенький брат!»

— Что-ж, в гостинице я обязательно изучу его. Кстати, уже глубокая ночь, кажется, мне…

— Боги! Ты собираешься вернуться в ту жалкую харчевню? Не стоит. У Нас есть вилла, оставайся на ней.

Насмешка в его голосе заставила Магнуса плотно зажать губы, чтобы не вырвалось плохое слово.

— Нет, — натянуто улыбнулся трибун, — я предпочитаю быть ближе к народу.

— Тогда Мы предлагаем немного задержаться. Наш наставник Хаарон готовит важный ритуал.

— Ритуал? Ты смеёшься?

— Клянемся, это не займёт много твоего времени.

— Хаарон — это тот старик, который меня недолюбливает?

— Он величайший из волхвов. — Гая не интересовало, как местные жрецы относятся к Магнусу. Было бы хуже, если б он доверял им больше, чем брату. — Помнишь, как фециал нашего отца устраивал ауспиции? Гадания приносили столько новостей о будущем…

— У всех этих новостей было естественное объяснение.

— Нам гадает сам верховный авгур.

«И ложь это сулит более великую… Если он хочет, чтобы я прошёл дрянные ауспиции, пусть так. Пусть это будет акт благодарности. Если свиток, конечно, не подделка».

— Только ради тебя, Гай. Не думай впредь, что я всегда приезжаю в Аргелайн ради дел.

— Твои слова приносят Нам счастье, — отозвался брат, торопливо потянув его к выходу из лоджии. — Сейчас нам следует возвращаться. Ритуал скоро начнётся.

— Откуда ты…

«Ну да. Весь приём он спланировал. А ты думал иначе?»

Они вновь очутились на галерее. Магнус с недоверием поглядывал вниз. В их отсутствие жрецы успели притащить круглый стол, и, выставив его около божка, тихо шептали над ним заклинания.

Их поглотил транс. Равнодушно закатанные глаза нацелились в пустоту, головы покачивались Когда Магнус спустился, Гай позвал его за собой и в уголках его губ поселилась хорошо различимая и уверенная улыбка.

Магнус ничему не удивлялся. Ни этой улыбке — поскольку Гай находился в самом центре своей тарелки. Ни заметив за его спиной синеволосого старика — безумца для безумного ритуала. Варрон не отходил от Гая, ни когда фециалы приволокли здорового жертвенного барана и приказали послушникам обступить его, ни когда они — и Сцевола вместе — заплясали вокруг жертвенника.

«Ещё вчера баран не знал, что его возьмут и выпотрошат. И чего ему не сиделось? Ускакал бы вместе с любимой баранихой по своим бараньим делам».

Магнус ловил себя на мысли, что хочет думать о чём угодно, пусть хоть об особенностях менталитета баранов, но только не о том, что происходит в настоящее время. Обнадёживало, что не вечны жертвы ради братской любви: через неделю День сбора урожая, заседание Сената и месяц Первых ветров, а там он наконец-то уедет, стряхнув у порога, как пыль с сандалий, нежелательные воспоминания.

Фециалы вращали кинжалами, очерчивая круги, и сами кружились, как винтики в замысловатом механизме, занимая каждый своё место. Ритм движений едва попадал в такт музыке барабанчиков, которыми играли послушники — те стояли внутри круга и читали молитву на неизвестном Магнусу языке.

Со стороны это было похоже на упражнения молодых людей в палестре, одни — тихо повторяют вслух зачитанные философские изречения, другие исполняют гимнастические телодвижения, чтобы показать учителям, что они готовы стать полноценными гражданами Эфилании. Но кроваво-красные трабеи фециалов не оставляли права думать, что весь ритуал создавался ради испытаний на выносливость или физическую силу.

Оставаясь в стороне, Магнус скрестил руки — в такой позе, которую некоторые могли бы назвать защитной, он следил за Гаем, безучастный и по сути беспомощный. Рядом стоял Хаарон, и краешком глаза Магнус мог видеть, как авгур косится на него, словно бы он нечистое животное.

Время от времени в круге красных трабей мелькали серые капюшоны послушников и чёрно-зелёная тога брата. Шёпот послушников становился громче, в руке одного из них показался топорик, его на миг занесли, и резким движением опустили на жертвенник. Немного времени прошло прежде, чем по мрамору потекла кровь, а один из послушников поднял окровавленную баранью голову, воскликнув:

— Пусть Боги вершат наши судьбы!

Не дожидаясь, когда послушники начнут пить эту кровь или делать ещё что-то возмутительное с бараньей головой, Магнус отвернулся. И как на грех его взгляд случайно упал на Хаарона.

Оказалось, авгур уже давно следил за ним — он смотрел, не мигая, прямо в глаза, и тот факт, что трибун это заметил, нисколько похоже не смущал жреца. Руки его были расправлены свободно. Голова наклонена набок. Это была его территория, и здесь он безраздельный владыка, ограниченный лишь сомнительной дружбой с магистром оффиций.

Испещрившие его подбородок борозды собрались в гротескной улыбке. Издевательской, циничной, угрожающей улыбке. Наверняка, если бы Магнус встретил Хаарона при других обстоятельствах, на жертвенном столе лежал бы он сам, а не этот несчастный барашек.

— Мы призываем Ласнерри Гермафродита, царя небесного шатра и повелителя волн, невесту мужей, и жениха невест!

Кружение фециалов вокруг жертвенника ускорилось.

— Мы призываем Салерио Хитреца, посланника доброй воли, архистратега, веди нас Окольными Путями!

Окровавленные длани послушников поднялись.

— Мы призываем Ашергату, хранительницу очага и дарительницу любовных страстей! Чародейка снов и кошмаров, да сбудутся твои видения!

Магнус не понимал, кто говорит. Или он слышит голоса в своём подсознании? Тем временем круг развернулся в другую сторону. Фециалы и Гай пошли против часовой стрелки.

— Мы призываем Талиона, судью над судьями, цезаря мировых весов! Яви нам решение, о властелин, о сверкающая фасция!

Круг распался на две части и фециалы, как волны, разрезаемые носом корабля, отплыли в сторону, образовав некое подобие коридора из алых одеяний, концом которого был залитый кровью жертвенный стол. Хаарон двинулся по направлению к нему. Магнус хотел незаметно заглянуть Гаю в глаза и найти там ответ, что сейчас будет, но брат держал их закрытыми. Он припал губами к своему кинжалу, как любовник к губам возлюбленной.

Трибун крепче стиснул руки. Жарко.

Хаарон приблизился к жертвеннику. Сцевола передал ему свой кинжал. Его нижняя губа обливалась кровью. Он порезал себя? Намеренно? Хаарон с благоговением поднял барана брюхом кверху и надрезал. Разверзнутая утроба обнажила внутренности. Передавая кинжал обратно Гаю, Хаарон вознёс обагрённые кровью руки к куполу, потом — опустил их внутрь барана, извлекая оттуда сплетения кишок. Так как Хаарон стоял спиной к Магнусу, трибун не знал, насколько пристально этот безумный старик всматривается в них.

— Вот оно! — объявил авгур. — Вот!

Гай рухнул на колени, и запричитал. Ни бубенцы, ни барабанчики давно уже не играли монотонные ритмы. Противное чваканье потрохов и настойчивый шёпот Гая — всё, что слышал Магнус. Иные звуки были низвергнуты и принесены в позорную жертву. Воздух обернулся удушающим облаком майоранового дыма.

Это когда-нибудь закончится?!

— Готовьтесь услышать, что рекут Боги! — Голос Хаарона разбил тишину на тысячу осколков.

Он повернулся в сторону Магнуса.

С одобрением посмотрел на Сцеволу.

— Я вижу… вижу Башню, — начал он. — Она уходит в небеса и скрывается в облаках. Её балконы устремлены к рассвету! Ее шпиль — к звездам! Ее окружают стены, высокие как Ветреные горы[5]! Враг подступает, но Башня стоит! Почему? О, знаю, четыре титана держат её на плечах! Башня золотая, как Корона Амфиктионии, и сверкает, как солнце! — И без того завораживающая речь Хаарона прониклась страхом. — Что… что это? — Лицо его переменилось. — Башня дрожит. Неужели что-то случится? Она накренилась. Тень её стала короче! Постойте… — Он удивлённо приподнял кустистые седые брови. — Башня падает. Но кто это там внизу? Очень похожи друг на друга. У одного в руке меч, у другого — свиток. Они вздымают их над собой и удерживают ими Башню, а титаны перевязывают раны, ибо феникс исклевал их!

Что всё это значит — у Магнуса не укладывалось в голове. Впрочем, он и не хотел разбираться. Дерзкий голос Хаарона проникал в мозг и принуждал с въедливым остервенением ждать финала, выпивая каждое слово, как священную воду. «Нет, это не закончится никогда… и почему я не хочу, чтобы это кончалось?..»

— Двое возвращают Башню на место! Да, я знал, я видел это! Их ждёт награда, о которой они и представить не могли — вместе они стоят на верхушке шпиля, а титаны под Башней улыбаются. Рукоплещут стражи. Ночь отступает, начинается день, золотой, как эфиланская корона, и жаркий, как солнце!

Веки Хаарона поднялись и Магнус поймал его взгляд. Всего несколько минут назад эти широко распахнутые глаза несли ненависть, но сейчас… сейчас синеволосый жрец смотрел на него по-другому, и Магнус не отважился отвести взор. Так отец смотрит на сына на смертном одре. Так мать провожает дочь в замужество. Так доброволец озирается на тропы детства, уходя на войну.

В его глазах была надежда.

__________________________________________________

[1] Инсула — это многоэтажный дом, поделённый на квартиры.

[2] Пронаос — пристройка перед входом в Храм.

[3] Трабея — жреческая тога из бедных тканей.

[4] Экседра — помещение для бесед в богатых эфиланских домах.

[5] Ветреные горы — горная гряда, которая разделяет Западный Вэллендор и Восточный. Практически всю часть Западного Вэллендора занимает Эфиланская Амфиктиония.

Семейное счастье

СЦЕВОЛА

Эфиллика — никакой алфавит не подходил для юридических протоколов больше, чем этот. Перо выводило на пергаменте хаотично сплетённые ряды букв, которые были столь же замысловаты, как дела, что лежали на столе у магистра.

Завершив страницу, Сцевола отложил перо. На кончиках пальцев выступили мозоли. Ему хотелось уснуть прямо на рабочем столе: бессонная, томительная ночь давала знать. Однако, памятуя о служебном долге, Сцевола не мог позволить телу забыться в сладкой дрёме. Ибо если магистр оффиций бросает свои дела — то он ничтожный магистр оффиций.

Сцевола выглянул в открытое окно, в надежде, что светлый морской облик утра смоет сон. В окне можно было увидеть подножие Базилики с рощами, портиками и наисками; мост, пересекающий залив Аквинтаров, на той стороне моста — перелив гибискуса. Чайки, завсегдатаи Аргелайна, резвились, как одержимые. На мосту, щурясь, Сцевола различил крошечных всадников с морским коньком Флосса[1] на штандартах, и подумал, что это, должно быть, приехали послы.

«Надо будет встретить, — сказал он себе. — Если не заснём, надо будет… надо…»

Позже он с досадой обнаружил, что ещё хочет спать. Пасмурное утро навевало мысли о кровати и клонило голову к груди, словно на затылок положили камень. В эту ночь Сцевола растратил много сил, которые мог бы сохранить, возможно, для более полезных дел… мог бы, но Боги требовали иного. Ночью он выматывал себя, чтобы сыграть роль так, как это было задумано, и результат превзошёл ожидания: Магнус, мог заподозрить что-то, но Сцевола был уверен, что он сделает правильный выбор. В борьбе против Сената помощь возлюбленного брата была бы неоценима…

Сцевола тряхнул головой. Чем чаще он думал о ночи, проведённой в Храме Талиона, тем расслабленнее зевал.

— Итак, что здесь, — с надломом пробурчал он, стараясь сосредоточиться на пергаментном кодексе. — Флонис Аугалус. Подозревается в укрытии беглого раба. Плебей. Живёт на окраине города. Земледелец. Заявил о потере Марк Меридий… или Боги шутят над Нами, или этот банкир в третий раз ухитрился что-то потерять.

Он взял чистый пергамент и, морщась от ощущений в фалангах пальцев, продолжил выводить буквы, изредка обмакивая кончик пера в чернила. Систематизируя каждую мелочь, он отбрасывал лишнее. Юридические дела составляют преторы, традиционно склонные к украшательству. Магистру оффиций эта никчёмная лирика без надобности, он — высший обвинитель, и если сторона обвинения не удовлетворена решением претора, дело возбуждается снова.

На удивление Сцеволы дело Аугалуса очень скоро подошло к последней странице. Всё, что он мог сделать в данной ситуации, — отправить людей на поиск раба, рассчитывая, что Аугалус откроет им правду сам или с помощью улик. По-хорошему, его следовало бы пытать, пока он не сознается, но к сожалению, показания под пыткой не считаются достаточными (о, как несовершенны законы тщедушного Архикратора!)

Сцевола взял новое дело, и ещё одно, и ещё… и не было им конца и края.

Говорят, Ласнерри подарил людям сон, чтобы спасти их от безумия — участи страшнее, чем проклятие. Зов видений не оставлял Сцеволу ни на секунду — как Боги, которых он когда-то слышал в своей голове. Глаза его потяжелели, дыхание выровнялось. Незаметно для себя он вышел один на один с всепоглощающим круговоротом снов, что преследовали его этой ночью. Круговоротом, который завихривал его, точно оркан, стоило потерять бдительность. Перо выпало из обмякших пальцев, и истошный чаячий крик неведомым образом превратился в звучный голос Хаарона.

Жрец стоял у жертвенника и вещал о Башне. О судьбе титанов, что держат её на своих плечах, и о двух героях с мечом и свитком, что спасают её от разрушения. Аллегория? Метафора? Реальность? Неужели так прост этот манерный символизм?

Сцевола возвращает себе кинжал, обагрённый кровью, и целует его, отпечатывая на губах липкий солёный привкус. Он смотрит на Магнуса с пониманием, а Магнус, приоткрыв рот, в недоумении взирает на Хаарона. Что в этот момент происходило в его уме, не сказали бы и всеведущие Боги, но Магнус казался ему потрясённым. Когда ауспиции подошли к концу, на камнях Храма поселилась роса, знаменуя восход солнца, и оба брата вышли на улицу.

Тогда Сцевола впервые заметил, что брат в задумчивости качает головой: настолько трудно давался Магнусу первый шаг к истине. Попрощавшись, один из братьев отправился во дворец, другой в забытую харчевню — такими смешными играми Боги играют перед тем, как выделить для человека крупицы судьбы.

Потом невидимый сновещатель растворил в круговороте снов, как в котелке с зельем, воспоминания прошлых лет. Видение Храма исчезло, и перед Сцеволой предстала их семейная вилла в Альбонте. Уютная, стояла она у реки. После прогулки маленький Гай пришёл домой. Осмотрел комнаты — вдруг мама приготовит поесть?

Он не нашел её. Не потому, что плохо искал… в доме их не было. Кроме Гая и братика, спящего в колыбели, братика, ещё не знающего о предназначении, в доме не жило ни одной души. Маленький Гай заплакал, и плакал он так долго, что его слезами можно было бы заполнить отцовский амфитеатр. Но вдруг кто-то постучал в дверь. Гай перестал плакать и кинулся через весь дом. Он бежал быстрее ветра, быстрее взгляда.

И открыл её…

Но стучать не перестали.

«Тук-тук-тук. Тук-тук. Тук-тук-тук. Тук-тук» — стучали ветки. Смерч приближался к Альбонту. Круговорот снов.

Закричавши «мама!», Сцевола выпал из сна. Разлепив веки, он осмотрелся. Тот же стол, те же бумаги. Те же чайки кричат за окном. Раздаются ещё какие-то звуки и в носу стоит запах чернил. Он поднял голову, еле соображая, что его разбудило. Следующий стук он принял за галлюцинацию, но когда тот повторился, до Сцеволы, наконец, дошло, что стучали взаправду.

— Открыто! — громко сказал он.

Выпихнув дверь, вошёл брудастый жиртрест в камзоле из вычурно драпированной кожи. Взгляд Сцеволы зацепил улыбку на его розовощёком лице. Магистр не был уверен, что знает этого наглеца.

— Магистр Сцевола? — спросил он с иностранным акцентом.

— Кто вы?

— Шъял гир Велебур, — низко кланяясь, сказал жиртрест, — посол Арбалотдора.

«А, точно. Грубая, воняющая, варварская делегация Вольмера!»

— У вас ровно минута, чтобы объяснить, почему вы потревожили Наш покой.

— Покой? — ухмыльнулся посол. — Во имя солнца, да вы здесь только работать и работать! Я же прийти предложить что-либо интересное!

«Сначала научитесь говорить по-эфилански, и уже после предлагайте что-либо интересное. Это кощунственно, так относиться к древнейшему из языков!»

— Мы не видим в этом нужды.

— Я уверять вас, магистр! Это дело государственная важность! Если мы не решить сейчас, кто-то решить её потом. Только вам я могу довериться.

Сцевола медленно вышел из-за стола. Взирая на посланника, он держался уверенно. В своём таблинии он — царь и бог, а назвавшийся гир Велебуром всего-то жалкий варвар, который должен быть казнён уже за то, что появился в Базилике.

— Почему только Нам, посол? — спросил Сцевола, любопытствуя.

— О, ведь вы владеть законом и отправлять на гибель. Вы самый могущественный человек в Амфиктионии! Я хотеть, чтобы вы помогать нам укрепить союз.

Его маленькие глаза льстиво сверкнули.

— Хм, — задумчиво качнул головой Сцевола, — вот как, значит. — Он подошёл настолько близко к послу, что услышал его смрадное дыхание. В упор посмотрел на него. — Знаете, как Наши благородные родители называли выродков с Востока? Дурными собаками, которые испражняются на своих щенков. Нас не интересуют ваши предложения, посол.

Его улыбку как ветром снесло. Переполненный гневом дипломат сжал зубы до скрипа, но Сцевола не дал ему и секунды покоя.

— И знаете, как мы, высшие из высших, говорим о ваших женщинах? Они грязные суки и лягут под любого, кто даст им больше медяка. Проваливайте, посол.

— Я… вы… вы ещё пожалеть о том, что сказали, — ошеломлённо выпалил он, впадая в бешенство. — Вы пожалеть! Я быть вынужден обратиться к властитель Люциус и доложить о ваше сквернословие! Больше того, я быть вынужден вызвать вас на поединок!

Лицо его покраснело. Руки были готовы ударить. «Варварская натурка даёт о себе знать, не так ли?» — Сцевола упёр кулаки в бока и вложил максимум отвращения в свой последний ответ:

— Мы не ведём поединки с женщинами и животными.

Громко зарычав, гир Велебур резко развернул свою тушу и вышмыгнул из магистерского таблиния, бросив перед этим какую-то угрозу на своём брыдком языке. Сцевола усмехнулся. Варвары — невежды! Демоны, которые однажды поглотят Амфиктионию, если она доверится им. Некоторые говорят, что эта падаль разносит на своих телах смертельную заразу. Магистр решил, что после того, как закончит с делами, сходит в термы и смоет с себя возможные миазмы.

К счастью, выплеснутая на посла ненависть помогла отогнать сон.

Посол не догадывался, что его угроза наябедничать «властителю» (до чего паршивое слово) не возымела успеха. Никто во дворце не порождал у Сцеволы и тени страха, и сверх того Люциус Силмаез, сей безобидный клерк из семьи, которая давно бы разорилась, если бы не покровительство Архикратора. Зевнув, магистр вернулся к работе и за кропотливым изучением дел уже через минуту забыл о незваном госте.

Одна из чаек слетела на подоконник и взялась скрести его клювом. Глупая птица. Сохраняя терпение, Сцевола аккуратно забросил в неё медной монеткой. Попал в крыло. Закатившись хриплым хохотом, чайка вспорхнула и улетела к морю, искать пропитание. Сегодня почему-то все норовят Нас потревожить, подумал магистр, жалея, что не может прилечь.

Последнее дело в раздражающе красочных тонах повествовало о сыне богатого эквита, который нанял убийцу, чтобы разобраться с другими наследниками. Методично и без замотчанья он вырезал вначале двоюродного брата, затем прикончил тётку и склонил племянника подписать отказ от наследства. «На что только не идут люди ради процветания», подумал Сцевола. «Боги даруют им право служить стране, они же разменивают его на преступления!» И тут же вспомнил, что сам не далее как несколько дней назад заказал убийство. «Нет, есть принципиальная разница между тем, кого заказывать», — как бы себе самому ответил он. — «Есть родичи, а есть враги. На войне как на войне, вот в чём истина».

Магистр пришёл к выводу, что наёмные убийцы что-то вроде монет. Монеты не хорошие и не плохие. С их помощью можно как купить благовония для храма, так и собрать войско для грабежа. Так что смотря с какой целью! Если цель благородная, то почему бы и нет?

Хаотично вздрагивающие в голове мысли привели его и к другим вопросам. Вопросам, ответы на которые имелись у Хаарона, но его не было рядом. Верховный авгур остался в Храме Талиона. Кто, как не он, мог сказать, выполнили ли убийцы Чёрной Розы свою миссию? Покончили ли со Старыми Традициями? Неужели те жертвы, что Сцевола принёс, и та жертва, которую, если бы не милость Богов, он мог принести, были напрасны? Подобно тому и дело эквита не спешило давать чётких ответов. Их предстояло найти самому Сцеволе.

Чайка вернулась. В этот раз с приятелем. Вместе они расхаживали по подоконнику, как хозяева, неуклюже переставляя перепончатые лапки, и рыскали, тыкали клювом, будто учуяли что-то вкусное в таблинии магистра.

— О Талион! — Сцевола уже приготовился запустить в них подсвечник, но в это мгновение кто-то постучал в дверь. Легонько, так что чайки и не вздрогнули.

— Разрешаем. — Он поставил подсвечник на стол и приготовился увидеть у порога жиртреста под руку с консулом Люциусом, желающих попугать магистра увольнением за выпады в сторону «наших друзей из-за границ».

Однако, он просчитался: в таблиний безупречной походкой вошла девушка. Её распущенные волосы, точно слепок с абсолютно чёрного холста, были непроницаемы для света. Из-под тонких бровей Сцеволу встретили серого оттенка глаза.

Он не видел более красивой женщины.

— Я не слишком помешала, Ваша Светлость? — Голос её был тихим и почтительным.

— Прошу прощения, у Нас много дел! Вы что-то хотели, госпожа…?

— Юстиния, дочь Эола Алессая. — На миловидном личике заиграла улыбка. — Кроме Вашей Светлости мне больше не к кому обратиться. Я проделала путь из Флосса сюда, в Аргелайн, и надеялась, что вы, как человек вне всяких сомнений благородный, поможете бедной девушке.

— Не нужно, — бросил польщённый Сцевола. — Мы выслушаем вас и без напоминаний о том, что вы бедная девушка.

— Правда?

— Говорите. — Он сцепил руки в замок и настроился на слух.

— Не знаю, с чего начать. — Задумавшись, Юстиния забавно сморщила носик. Её улыбка исчезла. — Три дня назад я приехала в город, чтобы, ну, отпраздновать совершеннолетие моей младшей сестры. Я так надеялась её увидеть! Но у порога мне сообщили, что Клавдия не появлялась четыре дня. Она жила здесь, неподалеку, в Посольском квартале. Я начала ждать её… несколько дней прождала… обходила весь город, заглядывала в её любимые места, о которых Клавдия писала мне, стала волноваться… и не могла иначе, понимаете? Клавдия частоподшучивала надо мной, говорила, что когда её не станет, семья трижды пожалеет об этом. Как будто она не знала, что мы любим её больше жизни!

Девушка замолчала, переводя дыхание. Сцевола не сводил с неё глаз. Даже с чёрными кругами у век, говорившими о бессонных, как у него, ночах, она была очаровательно мила, ибо кровь патрициев зарделась на её белом личике.

— Я её не нашла, — добавила она тихо, — её не было ни на вилле, ни в городе.

— Есть подозрения, кто виновен?

Как правило тот, кого подозревает потерпевший, и есть преступник.

— Я не знаю… Матушка говорит, что это мой бывший муж. Марк играет в анфипата, — она невесело усмехнулась и на мгновение закатила глаза, — строит из себя важную шишку.

— Ваша мать уверена, что это он?

— А кто? — Юстиния раскинула руки. — Он всегда завидовал положению моей семьи. Он и женился-то потому, что хотел титул, а когда получил… сбежал.

Выродки из низшего плебейского общества часто так поступают, поскольку безмерно завидуют патрициям.

— Ваш рассказ Нам показался сумбурным, — сказал магистр. — Почему вы приехали во дворец лично? Не вы ли пришли сюда под знамёнами Флосса? Следовательно, у вас есть и свои люди.

— Я очень люблю сестрёнку. — Девушка тёрла пальцы на маленьких и, должно быть, очень нежных ручках. — Она у меня одна, при этом на её голову свалилось так много бед, что теперь я думаю, она самая несчастная из нашей семьи. Вот у вас, господин магистр, есть родной человек?

— Да, слава Ашергате.

— И если он исчезнет, неужели вы будете сидеть сложа руки?

— Мы безмерно сожалеем. — «И вы знали бы как правы!»

— Я не могу посылать кого-то кроме себя, — она посмотрела в окно, словно человек, который торопится.

— Присядьте и расскажите о бывшем супруге, пожалуйста. — Магистр пробовал выглядеть располагающе. Он сделал призывающий жест ладонью, и указал на гостевой стульчик.

— Мало о нём знаю, — призналась она, усаживаясь.

— Вы же с ним жили, не так ли?

— Верно, но знали друг друга плохо. Женщины моей семьи не выходят замуж по любви, господин, и по договору тоже не выходят. Они выходят потому, что так их матерям шепчут волны прибоя.

— Это какой-то обычай?

Она поджала губки и кивнула.

— Очень странный обычай для эфиланских граждан. Но допустим. Вы с ним не встречались? Как же вы познакомились?

— Нас познакомила мама. Она убедила меня в том, что это и есть мой суженный. И знаете, поначалу я ей поверила. Он дарил подарки, был галантен, как цезарь. Я бы никогда не подумала, что он всего лишь мелкий торгаш, разъезжающий по амфиктионам. Но когда мы сочетались браком и стали жить в моём загородном доме, он почему-то переменился.

— Это ясно, но мотив не доказан, — вздохнул Сцевола, пожимая плечами. — Он получил от вас желаемое и ушёл.

— Он не сам ушёл, господин…

— В каком смысле?

— Мы ссорились. Мне надоело и я попросила мать разорвать наш брачный договор. Я думала, что избавлюсь от него раз и навсегда, но Марк… он оскорбился, сыпал угрозами. Вы спросили меня, что я о нём знаю? Самое главное: он мстительный. Он убьёт Клавдию, потом убьёт мою семью, потому что мы не такие, как он, а там доберётся и до меня. И мне не к кому идти за помощью. Все друзья считают, что это просто меланхолия на почве неудачной любви. Но если нет?! И Клавдия не вернётся сама, я уверена!

Последние предложения перетекли в крик.

— Тише, — прошептал Сцевола. — Мы не дадим никому причинить вред вам.

— Вы не понимаете, — настойчиво продолжала она, — он не просто плебей, который обманом заполучил честь моей семьи, он хитёр, как лис, и в своей хитрости превосходит самого бога лжи, если такой вообще существует.

— Мы не думаем, что он хитрее бога.

— Вы опять сказали «мы». Прошу прощения за бестактный вопрос… кто-то ещё займётся моей проблемой?

Он отмахнулся. Те, кто его не знали, часто задавали этот вопрос.

— Мы есть магистр оффиций и закон, которому он служит. Это не имеет значения. Расскажите, где этот наглый плебей!

Юстиния потупила глаза.

— Он там, где и всегда, на своём любимом рынке. Я хотела поймать его, признаюсь, но побоялась, что у него есть влиятельные друзья.

— Вы хотели надеть кандалы на свободного? Только слуги правосудия имеют право это делать.

В её глазах мелькнули смущение, страх и обида.

— Он заслужил, Ваша Светлость. — Она приподняла свой маленький подбородок. — Но, говорю же, я этого не сделала.

— Хорошо. — Сцевола дал понять, что на её стороне. — Вы поступили правильно. Мы его схватим. Если он невиновен, то отпустим, если виновен, то сгинуть на плахе в назидание остальным — его судьба. Другой вопрос, стоит ли Нам лично приниматься за дело? Мы утомились, признаться.

— Ваша Светлость, кто как не вы! Пожалуйста! Я уже обращалась к преторам, но они не хотят меня слушать! Их явно подкупил Марк!

— Берегитесь необдуманных утверждений, — сурово вымолвил Сцевола. — Вы только что едва не преступили закон о клевете. Да, ваша история трогательна, но почему Мы должны помогать вам?

— Ну пожалуйста! Пожалуйста! — Она разрыдалась, как маленькая девочка. — Это очень важно! Как вы не понимаете!

Сцевола чувствовал, что женщина готова на всё. Она станет вымаливать у него помощь, корчась от бессилия. Она будет бесстрашно кричать на него, если потребуется. Она в безумии вырвет волосы, пока от длинных чёрных кудрей не останется и волоска. Она сделает всё, чтобы спасти семью. И знает, что Гай Ульпий Сцевола поступит точно так же.

— Помогите! Разве я многого прошу?..

Только этого не хватало.

— Перестаньте. В отличие от бывшего мужа, вы — патрицианка, и должны держать себя в руках! Боги, ладно… — Он скороспешно выскользнул из-за стола и притянул девушку к себе, заключая её в объятья. Буквально так же он прижимал к себе мальчика, отданного в жертву богам, но сейчас её жизнь и жизнь её сестры была в его руках, и это успокаивало его.

— Не нервничайте. Мы же сказали, Мы никому не позволим причинить вам или вашей сестре вред. Только прекратите рыдать. Это уже смешно.

— Вы… поможете?

— Таков был Наш долг! Но отныне таково Наше желание.

Она вытерла слезы рукавами белой далматики, и жалобно глянула, едва улыбнувшись. Её улыбка смягчила Сцеволу, он сбросил хладнокровную маску служителя правосудия.

— Завтра же Наши люди заглянут в дом вашего супруга. — С отцовской заботой погладив её по спине, вернулся в кресло. — Теперь… дела ждут Нас.

— Спасибо, спасибо большое, — выговорила она, довольно и в то же время смутившись. — Ещё раз, простите. Моя семья будет в долгу. И я у вас в долгу…

— Да хранят вас Боги, юная госпожа. Возвращайтесь в гостевые и отдохните. Вы устали.

Девушка откланялась в грациозном поклоне и вышла из таблиния, прикрыв за собой дверь. Сцевола остался один. Докучливые чайки — и те улетели.

Он наврал Юстинии. Он не будет заниматься делами. За какой бы преторский протокол он не взялся, больше Сцевола не мог разобрать ни одной детали, смысл ускользал от него, а если ты теряешь смысл — то теряешь и желание, и долг, и возможности.

Проблема Юстинии приковала его внимание железными кандалами, которые она хотела надеть на своего бывшего. Что если девушка — лишь делюзия? Слишком красивая для того, чтобы быть реальностью! Так бессонный разум бредит, тщась склонить своего хозяина пойти спать, предупреждает: берегись безумия.

Но в глубине сердца, в том месте, которое сохраняется даже в окончательно спятившем человеке, ибо защищено не его разумом, а самой сущностью, таилось понимание.

Она не делюзия, не желаемое вместо действительного. Девушка была так же реальна, как этот стол, как эти юридические дела и открытое настежь окно.

Он услышал гул кузнечного молота, извергающего из подковы (а может быть с раскалённого лезвия топора, что в будущем насытится кровью преступника) огненные искры. Облака танцевали в небе, и где-то на близлежащих скалах две чайки, позабавившиеся встречей с магистром оффиций, ловили рыбу.

Сон к Сцеволе подкрался неожиданно. Не как круговорот, ворующий разум у тела, но как прекрасная дама, завлекающая супруга на брачное ложе, — соблазнительно и целомудренно.

Сцевола закрыл глаза, откинувшись на спинку кресла.

«Юстиния… красивое имя!»

________________________________________________

[1] Флосс — юго-западный амфиктион, расположенный на архипелаге из трёх островов, управляется родом Алессай.

Клятвопреступник

ДЭЙРАН

Герусиарх измерял циркулем заготовку, когда Дэйран нерешительно втолкнул своё сопротивляющееся тело в кузницу. За горнилом-валуном кипел водопадик, расходясь вокруг ручьями.

— Ты пришёл, — пробормотал Велп, откладывая инструмент.

Печь выплёскивала огонь, но всё — мимо.

— И представить не могу, как я рад твоему появлению, — улыбнулся герусиарх, надеясь, что Дэйран заговорит. — Даже если причина ужасна.

Воин думал о его предательстве. Он не мог забыть, что Велп расторгнул клятву, связывающую его с Орденом Сакранат, и выбросил фалькату, достояние и честь свою, в Море.

— Чего ты боишься на этот раз? — произнёс Дэйран, словно выжигая клеймо на его лбу. — Своей тени?

Если бы не слова Ореста о странной смерти ученика, он бы ни за что не пришёл к этому клятвопреступнику.

— Учтивость в твоих словах… поразительна, — сказал Велп. — И всё же не стоит недооценивать произошедший случай.

— Где погиб твой подмастерье?

— Я тебе покажу, но прежде — позволь закончить.

— Ты можешь доделать свою безделушку и потом. — Шум водопада заглушил его пробуждающийся гнев. — Время идёт.

— Нет, не могу, — проговорил Велп. — Я ещё не закончил.

Дэйран подошёл к воде и умылся.

— Ты словно изматываешь меня… в который раз.

— Он был лучшим из моих учеников. — Застучал молоток, Дэйран услышал, как запыхтели меха. — Мог бы работать у Авралеха. Мог бы уехать в Амфиктионию.

«Мог бы осудить тебя» — подумал он.

— Беарген мёртв, а Эвлайхен не говорит со мной. Её глаза видели то, что случилось. Она обоняла его запах — запах смерти. Раньше несчастные умирали в глубокой старости, не дожидаясь болезни. Они засыпали, а мы хоронили их под деревьями. Но мой Беарген…

Огонь пустился в пляс. Молоток придавал форму изделию. В перчатках, в фартуке, с длинными волосами, связанными в несколько узлов, и совершенно без бороды, герусиарх Велп сошёл бы у кентавров за своего.

— Что убило его? — вопрошал, качая гривой, Велп. — За что?

«Насильственные смерти крайне редки в Агиа Глифада».

— Кто убьёт того, кому доверяет сам Авралех? — продолжал он.

— Быть может, предатели.

Молоток Велпа выбил искры из раскалённой заготовки.

— Твои клятвы затуманивают тебе разум.

— Мне их нарушать так же, как и тебе?

Инструмент беззвучно упал на стол.

— Пятнадцать лет прошло, Дэйран, пятнадцать лет.

— Клятва — это вечный обет. Ты либо исполнишь её, — на слове «исполнишь» он поднял палец вверх, — либо погибнешь.

— Либо погибнешь, не исполнив.

Он отпустил клешни и, сорвав перчатки, подставил руки под водопад.

Дэйран был категорически против, когда владыка позволил Велпу остаться на острове. Он называл себя Верным, но был ли? И философом называл, но кто нарёк его? Его речами двигало одно — самооправдание.

Буки над водопадом сотряслись: ветер развеивал дым от кузницы.

— Я хочу сообщить новость, — герусиарх посмотрел на них. — На следующей неделе я выполню твоё желание.

— Хочешь смыться, пока никто не узнал?

— Ты почти попал в цель.

Он неохотно вернулся к работе.

— Нет, моё место с Верными на континенте. Мы, как затворники, живём в парнике. А они не живут, выживают. Ищут поддержки.

Дэйран спрятал ответ. Он ляпнул это, только чтобы уколоть, и не хотел продолжать спор, который мог бы вывести его из равновесия: герусиарх, конечно, человек паршивый, но и раньше не отличался склонностью к убийствам. Зато слова рыбака никак не выходили из головы. Чужаки на острове…

И Беарген как-то связан с этим.

Доделав вскоре работу — подвеску в виде феникса, возможно, прощальный подарок Эвлайхен — Велп, не переодевшись, пригласил Дэйрана на место происшествия: старое деревянное здание, наполовину подземное, по дороге к гаваням, увитое плющом, с крышей, копирующей сидящую чайку.

— Остров умирает, — пробормотал он, ведя этериарха по каменным ступеням вниз. — Его предназначение, сохранять и преумножать благодать Трёх Странников, обанкротилось, превратилось в стазис. — Когда Дэйран снова утаил ответ, Велп подкормил его враждебность смехом. — Эвлайхен меня понимает, а ты — как всегда…

Он указал на каморку, где хранились специи.

— Его нашли здесь, — пропустил его внутрь. — Он лежал животом на полу. Бедный, бедный Ген.

— Мне нужно осмотреть труп.

— Тебе известны обычаи. Его уже захоронили.

— Вот как.

Дэйран сел на корточки, исследуя пол.

— Рана была от арбалета, — добавил Велп, — если хочешь знать.

Разводы на полу, испачканное сено, отсутствие кровавых следов на стене и на полках со специями. Беарген не сопротивлялся.

— Что он делал до этого… случая?

— Выполнял поручение.

— Кого? — переспросил Дэйран.

— Чинил гусли Авралеха.

— Хм.

— Это бесполезно.

— Мне не интересно твоё мнение.

Герусиарх не возражал.

— Арбалет? — прикинул Дэйран. — У него есть арбалет?

— Арбалет пронесли тайно.

— С чего такая уверенность?

— В гаванях проверяют каждого. Орест не солгал бы.

«В отличие от тебя» — не позволив мысли развиться, Дэйран встал, и заглянул за каморку. «Откуда могли бы выстрелить?»

— Живот, говоришь. — Он перепроверил полки у противоположной стены. Ни крови, ни порушенных стоек со специями. — А головой куда?

— К выходу.

«Его принесли».

— Мне нужно найти лодку и узнать, кого видел рыбак.

— Решай сам. — Он разбирал специи, словно от нечего делать.

— Твоего ученика убили, а ты бежишь.

— Ухожу.

— Бежишь, всегда бежал. — Тёмные глаза Велпа вспыхнули, и тут же погасли, когда он взглянул на пол. Дэйран схватил его за воротник туники и притеснил к шкафчику. — Трус. Ну и беги.

Велп, испуганный, как щенок, ждал удара. Воин отпрянул, глубоко, размеренно, медитативно дыша. «Его накажет Единый».

— Почему ты так ненавидишь остров…

— Ты не прав, — слегка обиженно произнёс он.

— Они дали приют, все благодарны им, но не ты, Велп.

— Тьма правит, пока Свет бездействует. Его смерть, — он покрылся бледнотою, всматриваясь туда, где нашли тело, — это знак.

— Глупость.

— Ты можешь считать меня глупцом и предателем…

— Так и есть, — перебил воин.

— …но острову, каким мы его знали, приходит конец. — Он направился к лестнице. — Я не хочу умирать за деревья и птиц. Как не хотел умирать за идеалы солдата. Мой жертвенник — люди катакомб и пещер, грязные, болеющие, умирающие в муках, как Беарген, от мерзавца по имени Сцевола. Я бы сказал, что мне было видение гибели Благословенного острова… Но ты не поверишь.

Дэйран не последовал за ним, ни мыслью, ни телом.

— Иди, иди, — проскрипел он, сдерживая выползающую из клетки ненависть. — Уходи. А я найду чужаков.

Шаги по ступеням донесли его прощание:

— Мы все чужаки в этом мире, брат мой.

Сомнительное предложение

МЕЛАНТА

«Детям не стоит ходить в Зал Высшей Гармонии» — напутствовала когда-то старая Елена. С тех пор прошли годы. Пожилой служанки, скорее всего, нет в живых. Зал, где дядюшка принимал аудиенции, обезлюдел, последние три года посетители предпочитали Обеденный; да и я за это время повзрослела достаточно, чтобы понимать, почему советы стариков теряют актуальность.

Средоточие дворца было таким же пустым и беззвучным, как сердце, замирающее от осознания того, что дядя больше никогда никого не примет в Зале Высшей Гармонии. Он не вернётся — твердило оно. Но глубоко в груди это же сердце вздрагивало от подёрнутого хрипотой голоса в коридорах.

Вид Аммолитового трона, который называли Сердцем Богов, отвечал названию: переливался жёлтым, зелёным и красным, но красного было больше. Однажды он станет моим. К этой груде морского камня я прирасту, как дерево к земле, и люди, которые придут в тронный зал, всматриваясь в лицо Архикратиссы больше не увидят Маленькую Мели, их встретит властительница в ореоле алых, золотых и изумрудных огней.

«Придёт время, когда вы станете учительницей всего народа» — говорил внутренний голос, здорово похожий на голос Серджо.

Я так до конца и не проникла в смысл его речей. У аммолита не нашлось готовых ответов. Их не было у гобеленов, свисающих с потолка. Их не было и у ковров из шёлковых нитей, выкрашенных в кармин. И богатая коллекция керамики не нашла, какую подсказку дать. «Печальная история Конгломерата учит нас, что ни одно государство на свете нельзя назвать вечным…» — в первый раз Серджо заговорил со мной не как с ученицей. Знала я ещё очень мало, чтобы отыскать правду, и пока уяснила для себя, что учителю известно то, чего мне, при всём желании, никогда не узнать.

Луан ушла, легат Квинмарк попросил её приглядеть за уборкой в гостевых — что было всего-навсего предлогом. Он давно положил глаз на Лу. От того, как он ухаживал за подругой, я приходила в бешенство. Как за служанкой чуть более симпатичной, чем остальные. Моя Луан достойна почестей и уважения — если чему и научу народ, сперва этому!

Тишина играла на нервах, как на струнах кифары. Без Луан она щемила душу. Тишина не звала и не успокаивала — она не умела говорить.

Но так продлилось недолго.

Железные створки дверей протестно скрипнули. Где-то за плечами пронеслось уханье пластин, шуршание сапог, кромсавших полог безмолвия. В Зал Высшей Гармонии пришли солдаты, и я обернулась.

В окружении стражников шёл лысый мужчина с седой бородой. Голову его обрамляли татуировки. Из-под бровей смотрел всего один глаз, второй отуманен бельмом. Не проходило и минуты, как он доставал ткань того же цвета, что и его чёрный плащ, и наплевательски громко сморкался в неё. «Или он болен умом», я отступила на шаг, прикрыв рот тыльной стороной руки, «или это простолюдин, который не знает о хороших манерах».

Стражники вели его ко мне.

— Ваше Высочество! — сказал кто-то из них. Я не увидела, кто. Мой взгляд пригвоздил гордый блеск в глазу оборванца. — Вот этот с вами говорить хочет.

— Он… он кто? — ответила тише воды, стражам пришлось наклониться, чтобы расслышать. — Он варвар?

— Говорит про посла из Вольмера и всё время повторяет ваше имя. Что с ним делать?

— Не знаю… не знаю! — Я оторопела.

Одноглазый выскочил из окружения стражников, до смерти напугав меня, но напасть не осмелился, вместо того бухнулся на колени, преклоняя к полу изукрашенный лоб. Он издавал звуки, в которых почти не узнавались слова.

Переведя дух, я в поисках ответа посмотрела на стражу, чьё оружие успело наполовину покинуть ножны.

— Он… — отступила на шаг ещё. — О чём он?

— Его господин желает с тобой встретиться. — Я обернулась. Опекун стоял, прислонившись к поручню трона.

— Консул Силмаез? Вы здесь? Я… простите…

— Моя непонятливая, — ласково отвечал Люциус, спускаясь с возвышения, — посмотри на него, он хочет, чтобы ты выполнила его просьбу, пошла вслед за ним.

— К Толстому Шъялу?!

Консул смерил меня холодным взором. Задрожали пальцы, я спрятала их в подмышки, боясь выдать волнение.

— К уважаемому послу Шъялу. Так корректнее. — Затем он указал на оборванца. — Смотри, как он распинается перед тобой, точно перед княгиней. Кстати, его зовут Джорк, и он славный малый. Правда, Джорк?

— Уху, Джорк, — ответил тот, — сланый маый, уху.

Это должно было что-то значить, но я непонимаючи хлопала глазками. Спустившись, Люциус дотронулся до моих плеч, указательным пальцем провёл по щеке.

— Ты пойдёшь за ним.

— Не пойду, — почти выкрикнула я. Люциуса это нисколько не смутило. — Без Луан я никуда не пойду.

— А, зости[1] Луан. Брось. Ты должна выйти из уюта, иначе Архикратисса из тебя получится, как волк из овцы, дурён и труслив.

— Уху, вокк из цы, уху — сказал Джорк.

— Ни-ку-да я не пойду, — процедила я.

Люциус вздохнул.

— Пока я твой опекун, не спорь со мной. Если ты не пойдёшь, я буду вынужден запереть тебя в гинеконе. И, конечно же, там не будет Луан, чтобы скрасить твоё наказание. Ты поняла меня?

Щёки вспыхнули. Глаза заслезились. Я готова была броситься наутёк, но суровость в высоком голосе консула насторожила и сбила с толку.

От Люциуса несло вином. Он сложил за спиной руки.

— Ты меня поняла, Меланта? — уже жёстче повторил он.

— Да.

Удовлетворившись, он заговорил на языке Вольмера. Никогда не думала, что опекун знает, как говорят варвары. Одноглазый одарил его беззубой улыбкой. В мою сторону он бросил какое-то слово, которое напомнило удар барабана.

— Он хочет, чтобы ты шла за ним к северо-восточной башне, — перевёл Люциус.

— Уху, к севочной баше, уху.

Улыбнувшись, варвар вытер лицо и, шмыгая носом, поплёлся к двери. Оставалось выполнить его просьбу, а не то консул Силмаез оставит без Луан. И в страшнейших кошмарах я не смогла бы представить дни абсолютного одиночества.

Я съёжилась от окатившего холода. Стражники сопроводили до ворот, но за порог не вышли — консул не разрешил. Бритоголовый оборванец свернул на мостик, ведущий к восточной стене, и ветер принёс эхо морского прибоя. Распущенные волосы трепетали, заслоняя лицо.

Базилика-из-Калкидона была не только резиденцией, но и крепостью, построенной на скалистом островке посреди залива народом, который жил в Аквилании задолго до эфиланян. Внушительной апсидой она уходила в клиф. От апсиды отходили массивные белые стены и собирались у ворот в северной части. На берегу стена отходила от воды на несколько метров, что создавало в ложбине между скалами маленький пляж. Серджо говорил, что в молодости спускался на верёвке, чтобы искупаться, но даже тогда это было рискованным делом — одно неловкое движение, и ты свалишься на острые зубья.

С седьмого уровня гребни волн казались волокнами пены. Они наступали с медлительностью морской коровы, и пропадали у берега, как призраки при наступлении дня. Но вид со стены по-иному открывал привычное море. Оно не умело молчать. Как отступающая в бою армия, могло отхлынуть, но, набравшись сил, вновь и вновь накатывало на отлогие берега.

То, чего нельзя было увидеть с окна гинекея, можно было рассмотреть между зубенчатыми рядами стены. Волны взрывались, вспенивались, находя на скалы. В воздухе кружил хрустальный запах — вдыхая его, слушая дуэт ветра и соли, я старалась не думать, что иду к Шъялу по ни капли не ясной причине.

Мой спутник нелепо посматривал на буруны. Когда одна из больших волн взбежала на скалы, он дёрнулся в сторону, будто испугавшись, что она захлестнёт стены. Его страх позабавил и даже поднял мне настроение. Оказывается, такие здоровенные дикари боятся того, чего не боится хрупкая девушка!

Подойдя к вытянутому к берегу пролёту, где в осадное время располагалась баллиста, я разглядела других людей, похожих внешне на спутника, но столь титанически спокойных, что пришёл мой черёд дёргаться. Бесстрашные, уверенные в себе, они куда более опасны, чем этот полуслепой Джорк.

У округленного ряда зубцов, на лектусе[2] с красной подушкой, лежал обрюзгший мужчина. Его маленькие глаза, пропадающие в больших глазницах, были устремлены в небо, толстотелые руки лениво покоились на груди, на камзоле, который казалось вот-вот порвётся и жир растёчется по стене.

Я не могла уяснить, как ложе выдерживает этого человека. На воздухе Толстый Шъял смотрелся ещё дороднее, чем на пиру в Обеденном зале.

«Всё будет хорошо…»

Завидев меня, человек в шапочке, стоявший справа от Толстого Шъяла, заиграл на каком-то музыкальном инструменте с длинной шейкой и щипком. Издаваемая мелодия вытекала медленно, как духи из опустевшего флакона.

Оборванец сказал что-то на неразборчивом языке. Посол вяловато склонил голову набок, его цвета ржаного хлеба глаза выпялились, отчего я непроизвольно огляделась, ища спасительную улыбку Луан.

— Меланта! Дать мне разглядеть вас, ради Солнца! — сказал Шъял, повернувшись и подложив под голову руку. «Кажется, он хочет, чтобы я подошла».

Джорк поманил рукой, подтверждая мою догадку. Я сделала несколько шагов вперёд. Хотела поклониться, как учили, и уже было приоткрыла рот, чтобы соврать, как рада встрече — а врать я умела хорошо — но Шъял поднёс палец к губам:

— Т-ш-ш! — После чего показал на музыканта.

Мальчик в шапочке перебирал струны и мелодия, выскальзывающая из-под его пальцев, поглощала внимание. Так, наверное, играют чужестранцы.

Он отличался симпатичным лицом. Подбородок то опускался, то поднимался, повторяя медленную вытяжку нот, закрытые глаза оформляли не тронутые сединой брови. Он был молод и искусен, управляясь с инструментом, как с оружием, призванным не убивать, а покалывать нервы.

О нём в последнюю очередь можно было подумать, как о варваре из Вольмера: в выглаженном коричневом кафтане он напоминал сопельщика, приезжего с Алаонды. Северяне иногда посещали дворец, поэтому было, с чем сравнить.

Его музыка текла, как вал, и разливалась нотами, будто бегущая по скалам вода — через секунду она вышла из того медленного вступления и, не останавливаемая ничем, кроме воли музыканта, приблизилась к концу.

Молодой человек пробежался по струнам. Мелодия ещё раз прошла сквозь добрую половину нот, напоследок взвихрилась, ускорилась, и — угасла…

Он посмотрел с такой очаровательной улыбкой, что я покраснела и на миг забыла как о Толстом Шъяле, возлежащем на лектусе, так и про охраняющих его варваров. Хотелось, чтобы он сыграл на бис. Не только потому, что играл он лучше рапсодов во дворце, но и поскольку, пока он играл, Толстый Шъял не напоминал о своём существовании.

— Вот! Вот! — хлопнув, сказал Шъял и, оторвав упитанную рожу от подушки, сел. Ложе прогнулось. — Вы знать, что мы тоже уметь делать красивую музыку?

Музыка была красивой, бесспорно, но от его вида по-прежнему тошнило. Я не ответила, да и Шъял, скорее всего, не ждал, что сумеет удивить.

— Многие говорить, что мы дикари, варвары, а мы уметь играть лучше, чем кто-либо другой из ваш дворец! Вы думать, это не правда? О, вы ошибаться, моя милая, вы ошибаться! Если есть что-то красивое, что нас объединить, то это музыка. Музыка!

— Уху-уху, мзыка, уху, — забурчал Джорк.

— Вы, кажется, хотеть поклониться?

Ах, да… Чувствуя, как от смущения слезятся глаза, я завела ногу за ногу и опустила подбородок к груди. Оживлённо проверив, как сидит кремово-белый хитон, я повторила те движения, что выучила у наставника Серджо — в голове тем временем крутилась лишь одна мысль: «я должна выглядеть идеально, нет, Толстый Шъял не увидит, как волнуюсь, а даже если и увидит… нет, идеально!»

На сей раз повезло — Шъял оценивал если не добродушно, то без осуждения, что позволило мне набраться сил и задать главный вопрос на повестке дня:

— Зачем вы позвали меня?

Хотя одобрение Шъяла и подняло мою уверенность, выбила я этот вопрос, как врага из стен замка, приложив немалые усилия, чтобы это прозвучало максимум смело и без отвращения. Но улыбаться, как посол, себе не позволю.

— Первое, потому, что это хороший день для встреча. Второе, вы очень красивая, а я любить смотреть на красота. Третье, у меня есть предложение…

— Может, вам стоит поискать других девушек? Я хотела сказать, если вы так любите на них смотреть…

— О-у, нет. Другие девы и наполовину не так же красивы, как вы! Из вас выйти княгиня Вольмера, вы об этом не думать?

— А третье..?

— Что третье? — Шъял недоуменно уставился. Потом охнул, как если бы нечаянно прозрел. — Ах, третье! Ну мы почти подойти к этому. Мы общаться с Люциус и думать, что вы наше предложение принять с радостью.

— Какое предложение?

— Отправиться в Вольмер.

Для пущей надёжности я переспросила:

— Куда отправиться?

— На моя родина! — торжественно завершил Шъял.

За кого он меня принимает? Противный! И как на это ответить?

Было бы грубо по отношению к иностранному послу во второй раз развернуться. Но и просто сказать, что не согласна — не хватало решительности.

В конце концов вырвалось:

— Я даже не помню, где это!

Но Толстый Шъял находился в здравом уме и пользовался этим.

— Это на Востоке. Я вам показать. Там очень красиво…

Я представила себе хижины с замшелыми дверями, фетор немытых ног, ошмётки, в которых бродят, как неприкаянные, их женщины, и кумпоны, куда стекается пьяное мужло.

— Нет…

Видимо Толстый решил, что недостаточно обескуражил меня, и дополнил своё нескромное предложение так, что я на мгновение потеряла дар речи.

— Я предлагать вам выйти замуж за князя Арбалотдора, да освятит его Солнце! И благородный властитель Люциус согласен, вы не беспокоиться!

— Уху, солсен, уху, — присыпал Джорк.

Что больше всего поразило меня в словах Шъяла? Что меня, просвещённую эфиланянку, хотят выдать замуж за варвара, или что на подобную гнусность дал согласие опекун? Возможно, и то, и другое. Или это какая-то проверка…

Одно было понятно. Если откажусь, то навлеку на себя гнев консула и останусь без Луан, как он и обещал.

Около минуты я молчала, взвешивая слова Шъяла, от волнения теребила локон.

Если откажусь, то будет хуже.

«Прошу вас уже не как учитель, а как друг вашей семьи, — зазвучал в голове голос Серджо, — не позволяйте вами манипулировать».

— Я могу подумать? — Надеюсь, что выиграю минимум несколько дней и успею поговорить с опекуном, выяснить, что если посол лжёт? — Это важное решение, я… ну, вы понимаете, не могу так просто согласиться.

— О-у, да, конечно, но недолго. Я уезжать через два дня. Завтра вы дать ответ, Ваше Высочество?

— Да, — кивнула я.

Ничего, Луан расскажет, как лучше отказаться, да так, чтобы и опекун был доволен, и жирдяй не стал ему жаловаться.

— Но если позволить… — присовокупил Шъял, — вы выглядеть, как княгиня. Я думать, что вы привести наши народы к миру и процветанию! Мы научиться у вас, а вы у нас. Клянусь Солнцем, это то, к чему надо стремиться.

«Неужели я настолько плохо выгляжу?»

Небрежным жестом посол приказал музыканту играть, и — пока юноша исполнял веселую танцевальную мелодию так же искусно, как и в прошлый раз, Шъял проковылял к зубцам стены.

Я могла увидеть, как увлечённо он смотрит на погребальную пирамиду в бухте Делового квартала. Как и понтонный мостик, ведущий к ней с побережья, пирамида считалась чудом света. Я так привыкла к ней, что редко придавала значение этой монументальной гробнице, обдуваемой ветрами.

— Могу идти? — спросила, переминаясь с ноги на ногу.

Юноша временно прервал игру. Шъял развернулся ко мне полубоком.

— Вы не хотеть насладиться музыка?

— Меня ждут во дворце, — уронила, с нетерпением ожидая, когда отпустят.

— А я хотеть ещё пригласить вас на скачки…

— Скачки?

— Властитель Силмаез устраивать их в нашу честь. Я никогда не видеть скачки, но думать, это будет интересно. Может хотя бы этим я не разочаровать вас, прекрасная Меланта.

— Обязательно, — сказала я. Всё, лишь бы скорее уйти.

— До встреча, Меланта. Уверен, мы подружиться.

— Уху-уху, житься, уху, — осклабился Джорк.

Поклонившись, я улетела впопыхах, как высвобожденная из клетки птица, не разрешая себе останавливаться, даже для того, чтобы послушать, как играет тот молодой человек… Мнилось, что взгляд маленьких глазёнок упирается в спину, Толстый Шъял отслеживает, Джорк ухукает, как шут…

Нет — не видать моей руки Вольмеру!

__________________________________________________

[1] Зости — женский придворный чин, аналогичный фрейлине.

[2] Лектус — эфиланское переносное ложе.

Чужаки

ДЭЙРАН

Место, на которое указал рыбак, располагалось на западе Тимьянового острова. Надев линоторакс и подвязав его плащом, Дэйран вышел за два часа до вечерних сумерек, когда над Агиа Глифада разлилось пение соловья, а священники и их семьи уже разбредались по домам. Он двигался единым духом, вдыхая запах влажной травы и перегноя, его сапоги терялись в кустах папоротника, мешая идти быстрее. Деревья, крытые густой листвой, походили на зелёные фейерверки — они мерцали, скрипели под порывами ветра. Дэйран не выходил из-под их защиты, остерегаясь быть замеченным «гостями» с архипелага. А в том, что они бдительны, он не сомневался. Если не знаешь, что делает твой противник, задай себе вопрос: как поступил бы ты?

Но кого именно называть противником? Вот тут Дэйран, в особенности припоминая смерть Беаргена, терялся в догадках. Какая-то его часть надеялась, что Лисипп окажется прав, и незнакомцы, взбудоражившие рыбака — всего лишь группа отшельников. Но что если нет? Что если Беарген не случайно умер, а намеренно? В амбар его кто-то притащил уже мёртвым. Так поступают, когда хотят предупредить — или вселить панику.

Липовый древостой переходил в берёзово-осиновую пущу.

Наткнувшись на валежник, Дэйран присел отдохнуть. До холма оставались считанные стадии, там можно прикинуть, сколько добираться до берега, если идти напрямик. Что-то, впрочем, подсказывало, что на место он прибудет лишь после захода солнца, и такая перспектива совсем не радовала его.

— Мы всё равно отыщем вас, — вполголоса произнес Дэйран, вглядываясь в безмятежный осинник. Они с товарищами договорились прочесать Тимьяновый остров, пока чужаки, кем бы они ни были, не натворили новых проблем. Лисипп — восточную и южную часть. Хионе и Неарх — северную. Дэйран — западную.

У всего происходящего была и хорошая сторона. Он впервые за пятнадцать лет ощутил себя полезным. До этого воин жил размеренной жизнью человека, чья молодость осталась далеко позади, а старость, пока не подступив вплотную, шагала навстречу. Пребывание на острове поселило его где-то в середине человеческих лет. Затишных, счастливых, но скучных лет. И как кстати было это неизреченное чувство погони за противником! Эхо молодости, боевой рог, призывающий на плац.

Выровняв дыхание, Дэйран побрёл к холму. Свет солнца изменил оттенок с яркого дневного золота на жёлто-красный бархат предвиденных сумерек. Не прошло и минуты, как валежник исчез в зарослях оставшегося позади липника, земля приподнялась, будто лестница на погребальный курган; осины и берёзы поредели, остались самые стойкие. Всё чаще попадались ворохи сухих веток, субтильные стволы, вырванные из земли минувшими дождями — один из них заслонил узкую тропинку, ведущую на возвышенность. Когда-то, может быть, её проторили дикие животные или древние поселенцы, мало ли кто ходил по здешним лесам?

Минуту спустя Дэйран взобрался на холм. К своему облегчению он увидел, что до западного берега не больше одного миллитера[1] — это меньше, чем предполагалось. Поторопившись, он дойдёт ещё до вечернего прилива…

Не сказать, чтобы холм был таких уж габаритных размеров. Если повернуться на восток, зоркий глаз мог различить вечнозолотые деревья Агиа Глифада. У подножия холма лежал густой лес. Юг застилала туманная пелена. Словом, для обзора — самое то. Но были на острове и холмы покрупнее. Северный холм выдавался чуть ли не покатой башней, поросшей или орешником, или вязами, отсюда не разобрать. На юго-востоке гордо высовывалась верхушка шихана, озеро у его подножия тонуло в молочно-белом облаке, как корабль в призрачном море. «Вот где надо было соорудить вышку» — подумал Дэйран, спускаясь с холма.

Он цеплялся за стволы берез, перепрыгивая через лежачий лесной хлам, и старался по возможности не сходить с намеченного направления. Скуки ради Дэйран вслушивался в лес. Уже который час тарабанили дятлы. Звонкий пересвист соловья доносился изредка, а то и вовсе исчезал надолго, словно птичка, прежде чем заиграть, проверяет свои маленькие музыкальные инструменты.

Глаза ему не соврали. До берега он дошёл меньше, чем за двадцать минут, когда на окоёме солнечный диск окрасился в оттенки алого турмалина, и пролился на блестящую морскую гладь. Осталось немного. Асулл[2] с секунды на секунду потонет в океане, погрузив Тимьяновый остров в ночную глушь. Дэйран знал, что промедление подобно смерти.

«Туда ли я пришёл?» — первая мысль, посетившая его, показалось ему забавной, но она имела право на существование. Уходя, Дэйран попросил рыбака вдругорядь объяснить, где видел чужаков. Ему поднесли план местности, и старик, призадумавшись, ткнул пальцем в точку на западном побережье за холмом. Разглядывая берег с пристальностью сокола, Дэйран очень надеялся, что рыбак не ошибся — здесь есть как минимум два места, где лодка могла пристать, и оба находятся за холмом.

Под ногами шаркал песок. Этериарх двигался без шума, то наклоняя голову и смеривая глазами землю в поисках следов сапог или борозды от лодок, то приподнимая, прислушиваясь к засыпающему лесу и обводя взглядом местность. Дул сильный прохладный ветер, раскачивая деревья и кустарники.

«Побережье небольшое, поблизости нет причала. Если бы кто-то решил пристать, он бы задумался, где спрятать лодку. Хм. Болот нет, травяного настила в лесу недостаточно. Скалы высокие, каменистые, но открытые, лодка на их фоне хорошо заметна. Остаётся кустарник?..»

Но кустарник — желтоватые ветки неизвестного растения — погиб прошлой зимой, а на его месте так ничего и не выросло. Тут Дэйрану пришло в голову, что лодку можно было спрятать в полыни. Её стебли высотой в метр сгодились бы и для того, чтобы спрятать кабана в придачу! Обследовав полынник, Дэйран, однако, не нашёл, кроме сброшенного птичьего гнезда, ничего, что казалось бы подозрительным.

Наступали сумерки. Он с опаской поглядывал на солнце, будто оно вор, убегающий с дорогой вещицей. Так убегало и время, и в груди росла тревога.

Дэйран по новой обыскал березняк. Обогнул песок у самой границы леса, заглядывая под каждый куст. Осмотрел скалы, вскарабкавшись для пущей надежности.

«И здесь ничего! Что за напасть!»

Мало-помалу приходило осознание: или рыбак неправильно указал на берег, или Дэйран должен был свернуть чуть правее от обзорного холма. Бухта в трёх стадиях пути. Близко, если у тебя в запасе есть время… и так далеко, если солнце с минуты на минуту скроется за морским горизонтом.

Воин присел на булыжник около песчаной насыпи, переходившей в прибрежные скалы. Чувствуя вину, он глянул в небо. Проступали, как белые пятна на чёрном полотне, первые звезды. Прибой шумел. При других обстоятельствах он развёл бы костёр и заночевал, размышляя о своей прошлой жизни — так как больше всего любил размышлять. Но сейчас на душе скреблись кошки. Не видать ему покоя, пока злосчастная лодка не будет найдена.

Медуир из Холдви учил его смиряться, когда понимаешь, что твоё начинание потерпело неудачу. Смирение, говорил он, наивеличайшая добродетель. Если, сделав всё от тебя зависящее, ты проиграл — последнее, что ты можешь изменить, это отношение к проигрышу. Эти слова стали своеобразным кредо Дэйрана. И хотя до настоящего проигрыша далеко, готовиться к нему никогда не поздно.

«Интересно, другие зашли в поисках дальше меня?» — он заключил, что если дойдёт до бухты, дождётся утра и сумеет продолжить поиски, может кривая и вывезет. Он опоздает почти на всю ночь. Хионе, Неарх и Лисипп будут волноваться, гадать, почему он не появился в Агиа Глифада.

Воин забрался на камень, на котором сидел секунду назад. Омытые водой и занесённые песком булыжники в паре шагов от него переходили в скалы, у побережья они обрывались, но вдоль него шли непрерывной чередой глыб, поросших сухим кустарником. По этим глыбам он и побрёл к бухте.

Но не сделал Дэйран и нескольких шагов, как его правая нога, проскользив по песку, зацепилась за что-то, и он упал на камень, к счастью не столь острый, чтобы лишить его жизни, но и не столь мягкий, чтобы не отозваться болью в запястье, которое этериарх успел выставить перед лицом. Сначала он не понял, что произошло. Кажется, оступился. Затем, набрав воздуху, он перевернулся на спину. Ссадины на запястьях кровоточили.

Он осмотрел ногу.

Не болит. Слава Единому!

Его взгляд случайно привлекла покатая поверхность скалы, виновной в его падении. Но только присмотревшись получше, он понял, что ошибался, и это вовсе не скала. Это тщательно спрятанная, усыпанная песком и аккуратно вложенная в расщелину между скал… деревянная лодка.

Дэйран расхохотался.

Он мог бы поклясться, что, забравшись сюда в первый раз, видел лишь камни, и уже не надеялся, что найдёт лодку, как она совершенно случайно попадается ему под ноги. «Так мне сегодня везёт, получается!»

Но кому понадобилось так старательно прятать её? Отшельникам? Священникам? На собственном острове? Должна быть причина. Или это не они? Дэйран стряхнул с деревянного корпуса песок, и, подхватив лодку за нос, приподнял её.

Внутри оказался мешок.

Схватив его одной рукой, другой воин опустил лодку.

Размером мешок был не крупнее тыквы. Этериарх пошарил рукой. Внутри лежала одежда — плащ, по вине сумерек выглядевший тёмным; сапоги, походная сухая еда.

В дубовой шкатулке лежал обрывок пергамента.

«Вот тебе на… да это же карта!»

Краем огненной зеницы солнце коснулось моря. Его свет уже не позволял различить мелкие детали карты, но Дэйран, поворачивая её и так, и эдак, угадал в линиях берег, а в закорючке, похожей на согнутую скрепку — холм. «Тимьяновый остров?..»

Изображение заканчивалось там, где из лесу на опушку выходила дорога на Агиа Глифада. К северо-западу от холма была пометка, сделанная алой краской. Пресловутая красная точка, которая не значила ничего для Дэйрана, но для таинственных гостей была, возможно, искомой целью. Ещё одни пометки были на юге. Надпись, которую Дэйран не прочитал, окаймляла раскинувшийся по южному берегу лес. «Название? Или предостережение?»

Его интерес возвратился к красной точке. Что там находится? Не то чтобы Дэйран не знал географию острова… бо`льшую часть времени он проводил в Агиа Глифада за упражнениями и молитвой, поэтому за стенами обители бывал редко. А для Хионе молитвы в тягость.Она исходила весь остров.

Он отложил пергамент. Вынул фалькату из ножен.

Когда последний раз он делал то, что намеревался сделать сейчас? Дэйран усмехнулся: прошли годы. В пору уже забыть, как это делается, но старые воспоминания расшевелили мысли, разбудили давно отточенные навыки.

Фалькату носили не абы зачем, но с целью передачи информации от одного разведчика к другому. В былые времена производство такого оружия обходилось Амфиктионии не дешевле, чем в сотню квинтов включая услуги сенехариста-оружейника. Сегодня фальката — дань прошлому, как и история ордена Сакранат… как и многое другое…

Дэйран вгляделся в холодный глянец. На изогнутом клинке блестели звезды. Он вызвал в памяти образ Хионе: женщина средних лет с глазами беспокойной рыси. Меч ответил ему покорным пением. Не заглушали его ни морской рокот, ни подвывание ветра, ни шорох листьев, ни чаячьи ламенто. Он засветился тускло-белым свечением, и в глубине стальной утробы появилось лицо Хионе.

— Ты меня слышишь?

— Давно вы не пользовались лоргиром63, — из клинка отозвался звонкий металлический голос. — Нам возвращаться?

— Постой. Мне нужен совет. Что находится к северо-западу от смотрового холма?

— Вы уже достигли берега?

— Да.

— Там есть усыпальница. Но её никто не использует, она заброшена.

— Вот оно что…

— Всё в порядке? — Металлический голос насторожился.

— На карте, которую я нашёл, она отмечена красным. Думаю, наши гости отправились туда — знать бы зачем! Передай Неарху, чтобы шёл к ней, а Лисиппу скажи, пусть расспросит народ Аристарха. Не удивлюсь, если там лежит что-то, за чем охотятся воры. Сокровища, оружие.

Голос Хионе замолчал. Он зазвучал снова через минуту:

— Мы уже собирались возвращаться. Не будет ли разумным подождать до утра? Ночью ничего не видно.

— Тем лучше для нас.

— Не думаю… но я передам.

Резкий звук со стороны леса. Дэйран выглянул из-за камней. «Нет, это всего лишь птица…»

— Вы что-нибудь нашли? — спросил он.

— Ни следа. — Хионе осматривалась. — Не могу поклясться, что мы заглянули под каждый камень, но знаете, будь они простыми воришками, уже бы засветились!

— Молись, чтобы ты ошибалась.

— В глубине души вы тоже знаете это.

Дэйран прижал два пальца к переносице.

— Я просто хочу понять, с чем мы имеем дело.

— Неарху возвращаться?

— Я буду ждать около усыпальницы. — Он кивнул. — Возьми Неарха с собой.

— Будет выполнено. — И на последней ноте металлический голос затихнул.

Тускло-белый свет клинка сменился ночным отражением звёзд.

Не теряя времени, Дэйран захватил с собой карту и быстрым шагом вошёл под сень леса.

Когда он вернулся к холму и повернул на северо-запад, солнце покинуло пределы острова, разрешив властвовать ночи. Чтобы не сбиться с маршрута, Дэйран отмечал глазами силуэты наиболее приметных берёз — толстых, корявых, или напротив, молодых и тонких, а прокладывая себе путь через кустарник, старался не терять зрительные отметки. Только так можно быть уверенным, что не заблудишься.

Факела с собой не нашлось. Да и использовать его Дэйран решился бы разве что в крайнем случае. Чем дальше он заходил, тем явственнее ложилось на сердце ощущение чьей-то бдительной слежки. Как если бы за листьями прятался лаггар, дожидающийся, пока заяц прыгнет на открытое место, и тогда он спикирует вниз, неся гибель в когтях.

Ощущение это усугублялось одним немаловажным фактом. До сей поры Тимьяновый остров был свободен от ночных ужасов. Кем бы ни были таинственные гости, природа боялась их. Деревья поскрипывали. Воздух похолодел. Лотмайн[3] сиял тускнее прежнего.

При приближении к отмеченному на карте месту стихли шумы. Ни сверчков, ни совы Дэйран не различал, в его ушах гуляло хрупанье палых веточек. Только спустя минуту странный гулкий стук остановил его и заставил вслушаться.

С самого начала можно было понять, что он принадлежал не дятлу.

Звук пришёл из-за старых истлевших берёз, стоящих в отдалении. Крадучись, Дэйран в конце концов приник к одной из них.

По лесу пронёсся ветер, после которого стук — мысленно Дэйран ещё раз убедился, что он не принадлежал ни птице, ни зверю — прозвучал вновь, и не прерываясь, продолжал повторяться. Что это может быть? Ветки? «Вряд ли», тут же подумал он. Стук веток в лесу глухой, набитый, шершавый. Звук, который слышал, звонкий и пустой. Так стучат игральные кубики. Или кости в мешке.

Он выглянул за ствол. В десяти метрах возвышался курган, который можно было спутать с небольшим холмом, если бы не древняя каменная статуя, венчавшая его. Во тьме она походила на человека, сложившего руки в молитве.

«Думаю, это то самое место, отмеченное на карте». Постепенно Дэйран увидел и зеленоватый отсвет, выходящий из пещеры мерклым свечением, как если бы там жгли ритуальный костер из шишек ямры. Бледная темнота, царящая в округе, помогла Дэйрану заметить фигуры. Они стояли вокруг входа и… ждали.

У Дэйрана перехватило дыхание.

«Кого они ждут? И ждут ли вообще?»

Капюшоны скрывали их лица. Ростом незнакомцы были высоки и стройны, но в то же время глаза отказывались признавать в них человеческие черты. Нет, говорило сознание, это призраки, с размытыми силуэтами, молчаливые, надменные, жестокие. Пятеро их бесстрашно находились на святом острове — кто из противников Создателя способен на такое? Но чутьё разведчика подсказывало Дэйрану, что он видит не всех.

И в самом деле, спустя некоторое время, из пещеры выплыла шестая фигура. Она застыла около других, обмениваясь кивками. Потом устремила голову в сторону леса, и Дэйран высунулся ещё, рассчитывая проверить, что привлекло её внимание.

— Tavo![4] — выругался он.

Фигура в чёрном смотрела в его направлении.

Воин припал к земле и перевернулся на спину, кладя руку на фалькату в готовности дать бой. Но когда Дэйран в следующий раз выглянул из-за берёзы, рядом с пещерой уже никого не было. Они исчезли, как луна за дождевым облаком.

Заухала сова («Хорошо» — решил он). От берега до сего места берёзы, казалось бы, умолкли в холодном ужасе, и тем не менее, его источник покинул чащу.

Или Дэйрану так думалось.

Когда заголосили сверчки, — случилось это минут, может быть, пятнадцать после совы, Дэйран рискнул осмотреться. То ощущение пристальной слежки пропало. Поблизости никого не было.

Украдкой добредя до пещеры, он на ощупь отыскал следы, оставленные фигурами в мягком земляном настиле. Дэйран улыбнулся, когда его пальцы ощупали влажный рисунок подошв. Это частично подтвердило его догадку: они могут оказаться людьми.

«Так Хионе права? Язычники на Тимьяновом острове?»

Если они и были язычниками, Дэйрану не представилось шанса найти в них что-то схожее с теми, кого он видел пятнадцать лет назад: многих псов Аврелий Отступник спустил на его рассеянных братьев и сестёр. За ними гнались палачи, стражи, соглядатаи. Но те, что пришли на Тимьяновый остров… никогда не попадались ему на глаза. «А если не язычники? Если нечто более страшное?»

«Хорошо, посмотрим, что в пещере».

Не опуская фалькату, он прошёл вглубь норы. На малейший подозрительный шорох Дэйран отвечал настороженной оглядкой. Его глаза хотя и привыкли к темноте, на мгновение потерялись, в пещере было темнее, чем на поверхности, а зелёное свечение не давало достаточно света, чтобы видеть, что под ногами.

Воин ожидал, что ядовито-зелёный блеск покажет себя остатком некоего злобного ритуала. Но он ошибся. То был светящийся мох, облюбовавший бугристые стены.

Корневища, свисающие нитями, мешали обзору, но Дэйран, сев на корточки, всё равно обыскал пещеру, То, что невозможно было увидеть глазом, находили руки. Там, где руки не могли достать, на помощь приходила фальката. Методом проб и ошибок он наткнулся на дыру в стене, расковыряв её, заглянул внутрь, обнаружив полое помещение и множество дряхлых, но не утративших своей красоты, фресок.

Лунный свет падал на них из отверстия в потолке.

«Похоже, это та усыпальница, о которой говорила Хионе».

Вход, вероятно, был с другой стороны кургана, но Дэйрану не это показалось странным, он задумался над дырой. С её помощью любой человек, находящийся в пещере, мог бы следить за всем, что творится внутри склепа. Её точно проделали искусственным путем, благодаря молотку, зубилу и чьей-то силе.

«Но за кем понадобилось следить в заброшенной усыпальнице? За мёртвыми?» Эта мысль — какой ни была абсурдной — уже не удивляла. Дэйран согласился бы принять и более безумные идеи, если они худо-бедно отвечали на его вопросы. И, будто вторя им, в голову снова вкрались мысли о призраках…

Вдруг — отголосок рассыпающихся камней. Дэйран посмотрел назад, но никого не увидел. Мгновение спустя звук повторился. Шарк-шарк, шарк-шарк. Грубо, опрометчиво, не стихая. Сердце налилось кровью.

«Они вернулись… вернулись, чтобы проверить…»

Рукоять фалькаты впилась в кулак, как лесной клещ в плоть. Дэйран присел, удерживаясь в положении атлета, готовящего тело к рывку, успокоил дыхание. Сердцебиение утихло. Сосредоточившись, этериарх различил шаги.

«Ага, значит, вас идёт несколько».

В коем-то веке темнота оказалась его союзником. Один рывок — и противник застигнут врасплох.

«Сейчас и проверю, кто вы!»

Он рванулся, но услышав знакомые голоса, остановился. Из-за угла появился силуэт Хионе.

— Эй, эй! — Она замахала руками. — Свои!

Вспыхнул свет. Неарх зажег факел.

— Это вы? — Дэйран опустил меч, вздохнув с облегчением путника, ожидавшего стаи волков, а увидевшего дорогого попутчика. Огонь заострил черты Неарха, глаза Хионе впали и потемнели. — Но вход в усыпальницу не здесь, правда? Тогда как вы…

— Нас привели следы, — отозвалась Хионе.

— Да, я прилично натоптался. — «Вот что бывает, когда долго не практикуешься…» — Нужно было заровнять их. Llen baw![5]

— Нет, не ваши. И не те, что у входа. Другие. Они тянулись с севера. — Затем она усмехнулась: сардонически, с горячей прямотой, но беззлобно, как могла только Хионе. — А вы стареете, этериарх. Надо ли напоминать, что мы не одни в лесу?

Она склонила голову набок. Её линоторакс был идеально подогнан под сильное, но по-женски стройное тело.

— Я мог бы то же самое сказать о факеле. Враги ошиваются поблизости. Если они заметят, что мы нашли место их сбора, больше мы не сыщем ни одного.

Молчаливый Неарх пожал плечами.

— О, не думаю, что их легко спугнуть, — вмешалась Хионе.

— То есть как?

— Мы кое-что узнали от священников.

— Это ведь обычная усыпальница. — Дэйран заламывал руки. — Скажи, что да. Гробница с дорогими вещами.

— Гробница… да. — Она вложила фалькату в ножны. Её лицо не улыбалось.

— Что-то ещё?

— Ну, если под дорогой вещью вы имеете ввиду какого-нибудь первосвященника.

Дэйран окинул её хмурым взором.

— Я бы поостерегся шутить над усопшими.

— Всё не так, — Хионе подняла руку, покачала головой. — Я говорю о живом первосвященнике. Раз в десятилетие владыка Авралех устраивает великое поминовение. В гробнице начинается его молитва. Вместе с ним явятся и его ученики, доверенные люди. Вот зачем чужаки приплыли на остров. Вот почему их следы мы находили у подножия кургана. Это предатели, хоть тресни!

— Что же получается. — Дэйран прикрыл глаза. Голова кипела от мыслей. — За кем мы охотимся? Что всё это значит?

Последняя надежда на то, что это паломники, обрушилась ещё при подходе к пещере, с тех пор одна безумная отгадка заменяла другую. Воры, разбойники, призраки, язычники… на острове, куда боялись ступить и Архикраторы Древности, благоговея перед духом Создателя и Его природы! Увы, в мире начинают происходить странные вещи: где-то загнила старая рана или вскрылась новая.

Он глянул на брешь в стене. Лунный свет, как и несколько минут назад, рассеивался по украшенной павлиньими перьями штукатурке.

— С другой стороны, всё сходится.

— Сходится? — переспросила Хионе, переглянувшись с Неархом.

— Отсюда они будут следить за обрядом. Видишь проём? Между камнями? Дождавшись подходящего момента, они нападут. Таково моё предположение, и неважно, кто они: воры, призраки или язычники. Нет у нас времени выяснять! Это же очевидно, как божий день. Друг мой, — он указал на Неарха, — предупреди остальных. Скажи им, надо отговорить первосвященника. Пусть перенесёт молитву.

«Сколько ещё таких нор, о которых ничего не знаем? А пока первосвященник в Агиа Глифада, чужаками займёмся мы. Как в старые добрые времена: но уже не по воле Архикратора, а по своей собственной».

— Остерегитесь, — раздался невозмутимый голос Неарха. — Иногда охотники превращаются в добычу.

_________________________________________________

[1] 1 миллитер = прибл. 1480 м.

[2] Асулл — название Солнца на ллингаре (языке, на котором говорят в Агиа Глифада).

[3] Лотмайн — название Луны на ллингаре.

[4] «Tavo» [тэйво] — «проклятье!» на ллингаре.

[5] «Llen baw» [лен бау] — «Вот несчастье!» на ллингаре.

Хлеба, зрелищ и адвоката

МАГНУС

Ипподром гудел, как улей, растревоженный жаркой погодой. Будто пчёлы, толпы слетелись на знаменитые гонки на колесницах, со флажками в руках садились на длинные скамьи, разговаривали, судачили, делали ставки. Богатые гости поднимались выше плебеев и занимали верхние ряды, а под балдахином за происходящим наблюдали сенаторы.

Магнус сидел в их числе на кресле, рядом с цезариссой Мелантой. Осматриваясь, он искал старшего брата. Патриции презрительными взорами сверлили простолюдинов, сенаторы равнодушно, со скучающими минами, тихо вели беседы, но нет — во множестве лиц не нашлось лица Гая Ульпия Сцеволы. Магистр как будто бы предоставил Магнусу своими руками разбираться с известной ему информацией.

Значит, помощи ожидать не от кого.

На коленях у трибуна лежал тот самый свиток, который Гай дал ему в Храме Талиона; свиток, содержание которого вызвало сомнения, тревогу и на целое утро после того, как он вернулся в гостиницу, заставило пролежать, кукуя.

Сколько Магнус не вчитывался, сражённый любопытством, не понимал, то ли это действительно консульский эдикт, и зря он подозревал Гая во лжи, то ли невероятно правдоподобная подделка.

— ГРАЖДАНЕ АРГЕЛАЙНА! — велегласно прозвучал голос Люциуса и разнёсся по ипподрому через трубы и резонаторы. — ПОПРИВЕТСТВУЕМ ГОСТЯ!

Он назвал имя Шъяла гир Велебура, а затем раздались аплодисменты, народ заулюлюкал, словно посол был героем, известным всей Амфиктионии. Но толпе было безразлично, во имя кого устраиваются игры.

Люциус Силмаез стоял на десять ступенек ниже. Магнус с возвышения видел его гордую осанку, не убитую поступью старости, и седые волосы. Он и сам походил на одного из тех рысаков, гривы которых сверкали в афесисе, готовые выйти на ристалище и привести возничих к победе.

— СЕГОДНЯ МЫ УСТРАИВАЕМ ГОНКИ В ЧЕСТЬ НАШИХ ДРУЗЕЙ! НЕСКОЛЬКО КОМАНД БУДУТ СОРЕВНОВАТЬСЯ ЗА ПРАВО ПОБЕДИТЕЛЯ, НО ТОЛЬКО ОДНА ДОБЬЁТСЯ СЛАВЫ!

Забрунели трубы, напомнив Магнусу гром литуусов по прибытии в Аргелайн, и правая рука консула приподняла венок из настурций, уронив круглую тень на стенки ипподрома.

В предвкушении грядущего веселья толпа утихла. Возничие ждали сигнала, народ — зрелища. Солнце давно уж перевалило за полдень и рассекало перистые облака, но с ранних петухов именно для этого момента сюда собирались люди.

— ПУСТЬ БОГИ ДАРУЮТ ПОБЕДУ ДОСТОЙНОМУ!

Его пальцы разжали венок, и, теряя жёлтые лепестки, настурция истекла по ветру на дорогу. Следующим мгновением решётки афесиса высвободили колесницы. Народ закричал столь мощно, что цезарисса и сенаторы вздрогнули от сонорного ажиотажа.

Магнус не отводил глаз от консула. Люциус пожал руку толстому, как свиноматка, послу Вольмера и оставил его наблюдать за колесницами.

«Что если Гай прав? — думал трибун. — Как сказать Люциусу, что он поступил неблагоразумно? Просто ввалиться к нему в таблинум? Или тут поскандалить, на виду у всех?»

В воздухе застоялся дух конюшен, дешёвой еды и пивных изделий. Ещё час назад Магнус вдыхал ароматы специй, но после полудня в «Привал нереиды» заявился курьер и выдал пригласительную на скачки, подписанную Люциусом. Трибун обрадовался. Шанс заглянуть ему в глаза. Шанс увидеть раскаяние, страх или хотя бы сожаление о случившемся. Благодаря опыту, Магнус разбирался в людях, наделённых властью, но высокий седовласый консул не удостоил его вниманием и был прозрачен, как стекло.

Когда Люциус ушёл, Магнус перечитал свиток — в последней бесплодной надежде найти что-нибудь, что поможет признать указ недействительным.

Мы, милостью отцов народа консул Сената, выразитель Архикратора, пользуясь консульскими полномочиями, постановляем предать суду плебс из так называемой Банды Кречета, напавший девятнадцатого числа месяца Великого урожая на кортеж посла Шъяла гир Велебура. В своём решении руководствуемся подтитулом 4.8 Закона о преступлениях и судопроизводстве Кодекса Аврелия. Указ должен быть исполнен преторами не позднее трёх дней со дня его опубликования в изданиях Акта Дьюрна.

Кодекс в самом деле содержал такой подтитул[1]. Девятнадцатого числа Великого урожая[2] — это три дня назад. Проверить сам факт нападения невозможно, не расспросив обвинённых, но, искалеченные и лишённые языка, они унесут эту тайну в могилу…

Ощущая себя беспомощным, Магнус небрежно засунул свиток в футляр.

Некоторое время он следил, как пятеро колесниц кружат по ристалищу. Колесницу, изукрашенную перьями, он узнал с полувзгляда: она принадлежала команде Силмаеза и, как ни странно, держалась впереди всех. Второй колесницей управлял возничий родом из Фарентии — несмотря на погоду, на нём был шлем с лисьей опушкой. Этот суровый мужчина ни пяди не уступал проворному, как рысь, амхорийцу из Терруды. Амхориец склабился, гнал коней во весь опор, обгоняя отстающих. Пот на его светло-голубой коже вскипал на солнце. Хотя он и с легкостью выдержал поворот, ему не удалось превзойти фарентийца.

Следом ехал доброволец из Кернизара. Его кони будто дряхлые ослицы, и было удивительно, как вообще он уловчился обойти юношу в красной тунике, что тянулся в хвосте — но не прошло и минуты, как забег всё расставил на свои места.

Каким бы завораживающим не казалось зрелище гонок, Магнусу оно наскучило в один миг; если бы ему давали по фельсу[3] за каждое консульское мероприятие, где народный трибун — желательный гость, он бы уже выкупил всех рабов на землях амфиктионов.

Из острой потребности отвлечься Магнус обратился к цезариссе.

— Сколько уже я был на колесничных бегах, и не возьму в толк, чем столь опасное мероприятие, где возничие получают травмы и разбиваются, лучше старого доброго театра.

Девушка со светло-коричневыми волосами украдкой взглянула на его лицо.

— Думаю, — продолжал он, — развлечения лучше комедии наша Амфиктиония так и не придумала. Как вы считаете, Ваше Высочество?

— Ага, — донеслось с её стороны. Её губы зашевелились, она ещё что-то сказала, но толпа охнула и её голос потерялся. Все увидели, как колесница возмущённого фарентийца приподнялась на повороте и, не удержавшись, её наездник перевалился через кузов.

Колесо передавило ему шею, амхориец же на полном ходу кланялся зрителям и посылал воздушные поцелуи.

— Что и следовало ожидать, — сумрачно прокомментировал Магнус. — Жаль, что у него не хватило ума стать актёром…

Цезарисса ответила ему лёгким кивком головы. Веснушки на её щеках загорелись розовым. «Я ляпнул чего-то лишнего?» — подумал трибун и отвернулся, чтобы не смущать девочку.

Мальчиком он гостил у её матери в амфиктионе Белтор. Это было давно, но память сохранила воспоминания о лице сиятельной Валерии: острые изящные контуры, где, как на картине, в идеальном порядке располагались густые брови, маленький заостренный носик и втянутые губы. Меланта унаследовала от матери почти всё это, кроме аристократичных чёрт лица — оно было округлым, полноватым; кажется, будто коснёшься его и, как нежнейшая ткань после стирки, оно потеряет лоск.

Пахло от девочки мятой и пальмовым маслом.

Вслед за фарентийцем ристалище покинул выходец из Кернизара. Бедолага не справился с управлением и выпустил из рук поводья, остальное довершил песок и разбитая голова. Но он выжил — удача его не покинула, в отличие от тех, кто сделал на него ставки. Хмыкнув, и больше не в силах терпеть сцены насилия, Магнус поклонился цезариссе Меланте и зашагал к выходу с ипподрома. Отдельные вельможи поступили по его примеру — кого-то звали дела, кто-то проиграл ставку, кому-то просто надоело сидеть. Только Шъял гир Велебур и сторонники Люциуса Силмаеза продолжали взахлёб таращиться на колесничные гонки.

На лестнице Магнуса ждал Ги. Покорившись судьбе, как у Храма Талиона ночью, он сидел, обхватив колени, и мирно посапывал. Около минуты Магнус раздумывал, нужно ли будить юношу, он и сам еле стоял на ногах.

Услышав его шаги, Гиацинт захлопал щемотными глазами и вскочил на ноги.

— Господин Варрон! Только не злитесь! Я прикорнул малость, но готов идти, куда скажете. Мы возвращаемся? В Привал?

Магнус отдал ему футляр со свитком.

— Почему ты здесь?

— Я думал… — его рука в растерянности поскребла шею, — думал, надо проводить вас…

— Ги, я ценю твою службу, но ты уже не раб и имеешь право идти, куда хочешь.

— Даже если у меня важные новости? — усомнился Ги.

— Новости?

— Некто хочет с вами встретиться. Просил передать, что дело касается вашего брата. Ну, самую малость. Но он…

— Этот человек что-нибудь знает про недавний указ Люциуса Силмаеза? Скажи, что да! — Магнус потряс Ги за плечи. — Да?

— Кажется… нет, какой-то судебный процесс, или вроде того. — Он неуверенно замотал головой, избавляясь от дремоты, и слегка шокировано добавил:

— Стража его не пропустила, и я думаю, он всё ещё внизу.

Огорчившись, трибун разжал пальцы, отпустив Ги, и с безысходной яростью уставился в выхолощенную стену. «Нет, так не пойдет, я либо забуду об этом… либо сойду с ума».

— Если это ликтор, то я не собираюсь давать ответ.

— Нет, — ответил Ги, потирая лоб, — это не ликтор уж точно.

— Кто тогда?

— Давайте спустимся и узнаем.

«Надо было расспросить его, а не дрыхнуть!» — чуть не выдал разозлённый Магнус, вовремя осекшись. Не стоит винить Ги за то, что он сделал бы сам, приключись возможность.

Голова откликалась болью. Тело ломило от напряжения. «Как-нибудь, но я заставлю Люциуса ответить. А что до меня… мне не помешал бы отдых», — посудил он, когда они миновали лестницу и подошли к выходу — «но отдых подождёт!»

Стражники с копьями наперевес ругались с безоружным человеком в плаще. Его подбородок и щёки закрывала всклокоченная медная щетина, узкие блестящие глаза выдавали в своём хозяине разъярённого гюнра, басистый голос устало пытался доказать правоту, а руки тщились сорвать со стражников фибулы.

Магнус и Ги явились вовремя: секунда и мужчина валялся бы в тюрьме.

— Эй! Пропустите его! — велел Магнус.

— Господин трибун? — На полнолицые мины стражников осело удивление, брови сердито сдвинулись. Его нахрапистое появление помешало им расквитаться с гюнром по-солдатски.

— Хотите сказать, этот с вами значит, да? — Мышцатый охранник, выглядевший храбрее других, ткнул в гюнра копьём.

— Ты угорел на солнце? Сделал, что сказано.

— Да как мы это сделаем, господин! У нас есть приказ в людные места не пускать никого, кто в чём-либо подозревается.

— Раз так, оставьте его в покое, и позвольте нам выйти.

— Лучше мы его уведём, посидит в яме, подумает, может гонора-то поубавится!

Но Магнусу было не до полемики.

— Разве я сказал вывести его? Я приказал оставить в покое!

Тут, кажется, до них дошло, что не выполнив приказ сенатора они рискуют оказаться там раньше гюнра. Магнус и Гиацинт вышли на открытую всем ветрам улицу, и рыжебородый с удовольствием отблагодарил их поклонами.

Он назвался Марком Цецилием — в диковинку для жителя севера, и потому наверняка не настоящим именем. Его лиловая туника видала виды, но покрой говорил, что в прошлом он был зажиточным мужем, какими-то неизвестными судьбами потерявшим своё состояние. Не только деньги, но и вкус у Марка Цецилия отсутствовал напрочь: от него разило можжевеловыми духами, дешёвкой, которую можно купить на грошевых прилавках, а на голове золочённая диадема с первыми признаками потемнения.

— Как я рад, что мы встретились, сиятельный Магнус! Знали бы вы, сколько раз я мечтал с вами увидеться с тех пор, когда меня несправедливо обвинили!

— Вы из плебейского сословия? — Вопрос мог показаться бестактным, но если Марк не плебей, тогда народный трибун ничем не поможет ему.

— Ага, — гюнр утвердительно мотнул медной бородой, — и я надеюсь, вы восстановите справедливость, потому что без вас я пропал!

«Что-то не верится. Скорее уж разорившийся эквит…»

— Как вы меня нашли?

— Все городские знают, что сенаторы собрались на игрищах, вот я и решил, что могу застать вас прямо на ипподроме. И как нельзя кстати нашёл вашего… х-м, раба?

— Воспитанника, — поправил Магнус. — Допустим, я поверил. Кто вас обвинил?

— Жена! — пробухтел гюнр, вслепую кинув рукой. — А вот почему… поди угадай! Я был прилежным семьянином.

— Почему у меня такое ощущение, что вы выдаёте себя за плебея? Ваша туника… я бы сказал, вы бывший купец.

Марк обиженно посмотрел на него.

— Это мне повезло! — насупившись, сказал он. — Я родился в семье рыбака на архипелаге Флосс, но если бы не женитьба на анфипатиссе, клянусь, не за что бы не носил эти тряпки. Просто сейчас нечего надеть.

— Женившись на ней, вы автоматически получили бы благородство. Получается, вы не плебей. Вы анфипат.

— Так и было. Но я продал документы одному богатому горожанину, чтобы расплатиться с извозчиком и уехать в Аргелайн.

— Интересный расклад. Никогда не слышал, чтобы титулы продавались.

— Если они покупаются, то и продаются.

Трибун минуту оценивал ответ, и на сей раз спросил мягче:

— Как всё произошло? Почему обвинили?

— Чёрт его знает! — отозвался гюнр, вываливая перед Магнусом ту злость, что накопил. — Её мамаша, баба гадкая и мстительная, ни до, ни после свадьбы не смирилась с тем, что шум прибоя указал ей на бедного рыбака. Возможно она ожидала увидеть на моём месте архонта, а ей попался воняющий треской удильщик. Но как я обрадовался, когда узнал, что буду женат на анфипатиссе! Я думал, сами боги в коем-то веке ответили на мои молитвы. — Услышав о богах, Магнус усмехнулся. Гюнр недоуменно посмотрел на него, но трибун жестом велел продолжать. — Потом мы сочетались браком с Юстинией… ну, то бишь, с ней. Если разобраться, то не только потому, что шанс обрести деньги выпадает раз в жизни, я ещё боялся, что если откажусь, её мамаша бросит меня акулам за нарушение древних традиций. Это в лучшем случае, в худшем пошлёт куда-нибудь на рудники!

— Дальше — хуже, верно?

— Женитьба не принесла счастья, — признался Марк, — пущай я и получил титул, и забыл на время о том, как трудно было жить в деревушке, где постоянно бушевала гроза, мы с Юстинией частенько ссорились по всяким пустяковским поводам. Ну не умел я быть дворянином! Не умел говорить застольные речи, не умел пить из кубков, танцевать. И в конечном итоге эта сука наябедничала матери.

— Лучше бы ты жил в деревне, мужик, — сказал Ги.

— Твои бы слова да богам в уши, — проворчал Марк с удручённым вздохом.

— И её мамаша сейчас тебя преследует?

— Дослушайте, сиятельный. День ото дня кляузы эти росли, и тёща нашла какой-то обычай, позволяющий разорвать брак. Бред, как я думал! Скоро Юстиния сказала мне, что между нами всё кончено, а потом меня и мою семью начали запугивать. То пакостили, то хотели привлечь к суду. Старая карга! Забрав семью, я свалил из архипелага. Но первым делом, как я уже говорил, продал титул, чтобы расплатиться за корабль. Ещё хватило, чтобы открыть небольшой магазинчик в Деловом квартале, исключительно, замечу, кулинарный. Так какое-то время я жил, и даже забыл о Юстинии, о её мамаше, и что меня ищут по всему архипелагу, как какого-то сбежавшего раба. Но это продолжалось недолго. Намедни в лавку ворвались люди с мечами и давай допрашивать: ты кто такой, как ты оказался в городе, не ты ли похитил некую Клавдию. Я в начале опешил. Думаю, какая ещё Клавдия? Вспомнил, что именно так звали помешанную на светской жизни Юстинину сестру, которая безвылазно проживает в Аргелайне. Как думаете, на кого повесили собак? На меня! Я, видите ли, подозреваемый номер один!

«А ты легко отделался…»

— Я отправлю к тебе асикрита[4]. Ему расскажешь заново всё. Где твой дом?

— Асикрита? О нет, нет, уважаемый трибун, — Марк протестующе поднял руку. — Ваши асикриты — ораторы что надо, но против меня, говорят, выйдет сам магистр оффиций! От одного его вида мне уже хочется признаться в чём угодно.

— Гай Сцевола лично займётся твоим делом? — От этой новости Магнус пришёл в изумленье. Впервые, сколько он себя помнил, брат снизошёл до семейного скандала. Интересно, почему бы.

— Моя жена угрожала им, если я не сознаюсь. Точно вам говорю, она из кожи вон вылезет, чтобы привести его на суд.

— Она тоже в городе?

— Прикатила, надо думать, как только узнала! — Марк развёл руками. — Ещё бы!

«Будет весело».

— Из твоего нынешнего или прошлого окружения кто больше похож на преступника? Кому выгоднее тебя подставить?

Марк огляделся. Будто убедившись, что его никто не слышит, он выдал единственное имя, неуверенно пришедшее ему на язык:

— Тимидий. Но поклясться не могу. Он, как и я, из деревни, но уж очень обидчивый.

— Почему он?

— Он подглядывал за нами во время… ну, вы понимаете чего, да? И Юстиния однажды это заметила. В таком бешенстве я никогда её не видел! Она выбросила его на улицу без еды… короче, я его пожалел. Слуга он хороший, да и плебей плебея в беде не оставит, потому мы с друзьями отправили его в столицу, подальше от моей благоверной, будь она неладна. Что с ним сталось, без понятия. Может работает, как и прежде, садовником.

— Мне бы поговорить с ним. Где он ра…

Но ему не дали договорить. Кто-то толкнул Магнуса с такой силой, что он упал ничком, ударившись о базальтовый бордюр. Марк чертыхнулся. Трибун не успел и сообразить, что случилось: грохот прокатился по площади, воздух заполнился жаром, дым перехватил дыхание.

Открыв плавающие в тумане глаза, борясь с тошнотой и слабостью в коленях, он различил Ги, помогающего ему прийти в себя. Прохожие стремглав бросились к ипподрому. Бурлящей рекой толпа выскочила оттуда, пожираемая огнём, будто всё тот же гудящий улей, но уже опалённый пожаром. Кричали мужчины и женщины. Пыхтели старики. Верезжали дети. Пепел взвивался к небу. Городская стража слетелась на пожарище и из бесчисленных приказов, повторённых в тот день её командирами, лишь один поразил Магнуса иглами страха:

— Спасите Её Высочество!

____________________________________________________

[1] Титул — в Эфилании то же самое, что и статья нормативно-правового акта. Подтитулом именуется часть статьи.

[2] Месяц Великого Урожая — один из 10-ти месяцев эфиланского календаря, заключительный летний месяц перед наступлением осени, названный в честь Дня сбора урожая.

[3] Фельс — серебряная монета, равная 100 лантов.

[4] Асикрит — служащий, помощник, обычно при сенаторской должности.

Господин в зелёной тунике

МЕЛАНТА

Так и не удалось поговорить с опекуном. Вчера Люциус Силмаез пропустил ужин на приеме у казначея. Сегодня, сидя за обеденным столом, я начала было пересказывать встречу с Толстым Шъялом, рассчитывая, что слушают, но никаких признаков интереса опекун не проявил, а потом и вовсе вышел из-за стола, сославшись на плохое самочувствие. Досадно…

Ещё раз я встретила его в дверях ипподрома, когда вереница зевак толпилась снаружи в томительном ожидании впуска. Но и здесь он избежал разговора. Достаточно было подойти к нему, как его обступила группа сенаторов и, обсуждая очередные государственные дела, консул исчез в чёрном ходу.

И вот, наконец, он появился в последний раз — уже на высоте кафизмы[1], где открыл колесничные гонки. Предполагая, что улучу момент, я снова обманулась в ожиданиях. Люциус отошёл от трубы, перекинулся словечками с Толстым Шъялом и, не удосужившись даже попрощаться с любимой опекаемой, взял и покинул ипподром. Вот так просто, без всяких прелюдий!

Рано или поздно я поговорю с ним, я готова ждать столько, сколько нужно.

Рано или поздно…

Столько, сколько нужно…

Около получаса я сидела рядом с господином в зелёной тунике, с волосами цвета соломы, слёгшимися, будто недавно вымытыми. Он теребил свиток, и я заглядывалась, пока мужчина не видел. Было жутко интересно узнать, что он держит и почему так задумчиво посматривает на меня время от времени.

Спустя некоторое время он спросил. От нечего делать. Вроде того, что лучше: ипподромы или театры? Голос — низкий, ровный, но слегка неестественный — мне не понравился. От ответа неожиданно спасла толпа, взревевшая, да так, что глубоко в груди ёкнуло сердце, а тело вжалось в мраморную спинку трона.

«Почему им нравится? Разве это интересно?»

Мчались колесницы. Кто-то с кем-то соперничал.

«Нет, не интересно». Как и театры, где собирается целая прорва людей и всегда происходит одно и тоже — суматоха, колгота, фарс.

Начисто потеряв интерес и к господину в зелёной тунике, и к колесничным бегам, я окунулась в небо, разглядывая перистые облака, воображая, как их белые корабли забирают меня в гинекей, а Толстого Шъяла уносят прочь.

Но собеседник, казалось, хотел выговориться. Возникающим тоном он пожаловался на жестокость гонок, потом, задев изучающими голубыми глазами, замолчал в ожидании. Однако, озабоченная мыслями о замужестве, о варварах и об опекуне, я была далеко.

Не прошло и минуты, как господин ушёл. Думала, что на освободившееся место усядется Шъял, стоящий слева, облокотившись на трость, или кто-нибудь из его подручных (увидеть симпатичного менестреля уже и не мечталось). Но, слава богам, этого не произошло. Я поправила непослушный локон и перекинула ногу. От долгого сидения болели ягодицы.

Когда на ипподроме осталось две колесницы и можно было понять, что гонки подходят к финалу, явилась Луан. Я не видела её со вчерашнего ужина. Её растрёпанные волосы выбились из длинной косы, неряшливые, совсем как у простолюдинки, глаза же стреляли по сторонам.

В них угадывалось беспокойство.

«Луан, Луан!» — встретила её искренней улыбкой. Луан подошла к трону, тревожно оглядываясь, словно преследуемая лиса.

— Ваше Высочество, нам пора идти, — сказала она шёпотом, наклонившись. Тон её прогнал мою улыбку, всю мою радость — прогнал.

— Идти? — Ослышалась, ради бога. — Куда?..

Не ответив, Луан выпрямилась, адресовав своё обращение и сенаторам позади.

— Прошу, величественные господа, послушайте! Нам нужно сейчас же уйти с ипподрома! Если мы не уйдём, то все погибнем. Все! Это не шутка, господа!

Я перегнулась через подлокотник и заглянула за спинку. «Величественные господа» не разделили странных опасений Луан. Напротив, они зашептались, посмеялись и назвали её дурной служанкой, которую, видимо, давно не пороли. Нашлись и те, кто вообще не обратил внимания.

— Поверьте, я говорю правду!

Усатый счетовод Марк Алессай посоветовал Луан не мешать следить за ходом игры, иначе — пригрозил он — из служанки Её Высочества она вмиг превратится в рабыню. Я, хотя и не улавливая пока, что всё это значит, встала, уверенная, что если Луан чего-то боится, значит, стоит бояться всем. В поисках источника её тревог я оглянулась, но… увидела только оживлённый, как и прежде, народ, две колесницы на финишной прямой, вихрь разноцветных флажков, Толстого Шъяла в недоумении и трепыхающийся над ним балдахин.

Луан не сдавалась.

— От того, как быстро мы покинем ипподром, зависят наши жизни! — Её голос дрожал. — Надо уходить!

Кто-то позвал стражу. Едва охрана подошла к Луан, я собрала волю, перегородив им дорогу, и не позволила даже пальцем коснуться той, чьему мнению доверяла больше, чем самой себе. Вместе с тревогой, сжимающей грудную клетку, и смущением на лице, я ощутила незабываемый прилив храбрости, растворила это чувство стянутости в дыхании и готовности совершать глупые, но отчаянные поступки, и позволила единственной фразе сорваться с языка:

— Я согласна с Луан, надо уходить…

Как нелегко дались эти слова! Сенаторы направили удары своего возмущения — на того ребёнка, которого они привыкли не замечать.

Под шквалом колких взглядов, цоканий и раздражённых рычаний я попятилась. Луан взяла мою руку.

— Милая, вы не видите? Ваша служанка объелась белены, — сказал Марк Алессай, взвалив на себя ношу всеобщего негодования. — Если вы позволите, мы бы хотели продолжить. Осталось не так много времени, а я и мои коллеги сделали ставки и не собираемся уходить до того, как получим свой выигрыш.

— Вам выигрыш дороже жизни? — ответила Луан вместо меня.

— Откуда ж вы знаете, что нам угрожает?

— Я слышала разговор. Они хотят поджечь ипподром. Они… если вы, величественные господа, не предупредите людей и не уйдёте, вас похоронят в урнах!

— Кто — они? Крысы что ли? — И снова в рядах сидящих повеяло усмешками. Не скрыл улыбки и мерзкий Алессай. — Я не хочу лишаться своих денег из-за того, что придворной зости что-то померещилось.

— Она не врать, — добавил Толстый Шъял. — Я так думать.

Я повернулась к Луан.

— А правда, кто они?

На нижних ярусах народ закатился шумом: завизжали женщины. На той стороне ипподрома люди суетились, как встревоженные муравьи. По лицу Луан, побледневшему, будто она увидела саму смерть, я поняла — в этот самый момент что-то происходило. Медленно, но верно, и не без помощи Шъяла, до сановников дошло, что служанка говорит правду.

В замешательстве Луан рванула меня так, что ещё капельку и я вывихнула бы руку. Отбежав, мы встали у лестницы, ведущей в коридоры, и Луан показала на пролёт трясущейся худощавой рукой.

— Я иду первая. Не теряйте меня.

Её взгляд метался от лестнице ко мне и от меня к разбегающимся сенаторам. Мгновение — и часть ипподрома слева от кафизмы, разразившись огненными брызгами, взлетела на воздух. С противоположной стороны то же: все средние ярусы подорвались и превратились в груду щепок, камней и пыли, а народ, будто стадо в горящем загоне, заметался в панике.

— За мной! — сказала Луан.

Ужас охватил меня. Он вморозил мои ноги в пол. Я встретила страх, раньше не знакомый, и оцепенела. Голос, настаивающий бежать, пока потолок не обрушился, пролетал мимо меня. Я слышала замогильные крики и беспокойные шаги сенаторов по лестнице.

Погибну или выживу — не волновало никого.

Никого, кроме любимой подруги.

Если бы Луан не дёрнула к себе, приведя в чувство, я бы продолжила стоять, как бронзовая статуя, влитая в камень. И погибла бы, потому что третий взрыв произошёл на нижних ярусах, а языки пожара взобрались на кафизму. Скоро они опалили вход на лестницу и впустили в коридор горький дым.

Спускались, не оборачиваясь. С потолка сыпалась известь. Проступи дрожали. Луан вывела меня к плохо освещённому коридору, по которому бежали люди. Их становилось больше, как и различимее была едкая гарь пожара.

Объятые переполохом, они искали спасения. Бежали, куда глаза глядят. Толкались, сшибали с ног детей, пролазили через груду тел. Кто имел недостатки — слабость или сломанную конечность — валялись, брошенные на произвол. Я старалась не смотреть, как их вдавливают.

Огонь поедал верхний косоур. Ждать, пока зрители пробегут через коридор, не имело смысла. Всё вокруг кружилось. От страха голова отказывалась думать. Как пройдём дальше? Пожар уже близко. Как вырвемся? Как попадём домой…

Быстрым оценивающим взором Луан ощупала окружающие их стены.

Прижавшись к ней, я слышала лихорадочный рокот её сердца.

— Ваше Высочество… у нас другого выбора нет. — Взяв за плечи, служанка обречённо взглянула на меня. — Надо идти вперёд.

— Но… толпа!

— Держитесь за мою руку так крепко, как можете!

Я прикрыла нос лоскутом хитона: дым стелился у потолка клубами.

— Постараюсь, — обронила я.

— Отпустите — они вас задавят!

Пламя обожгло перила.

— Всё, пошли!

Пальцы хрустнули: так сильно Луан сжала руку и так отчаянно тем же я ответила ей. Мы потянулись к толпе, подождали, пока между стеной и гурьбой возникнет брешь, и протиснулись туда. Подхваченные потоком, побежали, не останавливаясь.

Людской поток плыл, как бурная река. Я ударилась о чей-то локоть — больно. Луан была впереди, движущимся маяком высвечивая дорогу, её рука держала мою железным хватом. То и дело попадались раненые.

Один раз я споткнулась и чуть не пополнила их число. Другой раз — какой-то полный мужик, внешне похожий на Толстого Шъяла, упал и увлёк за собой добрый десяток. Они распластались на полу, окружённые беспорядочной толкотнёй, удушенные запахом пота и крови…

Иногда количество бегущих уменьшалось: встречались комнаты, в основном склады, и люди туда забегали. Это время мы использовали, чтобы переглянуться и перехватить поудобнее руки, а после продолжали бежать что есть мочи… и коридор, казалось, растягивался, не желая выпускать нас из своей задымлённой утробы.

— Вон — лестница! Почти, уже почти!

Я знала, что ещё предстоит нижний ярус и только тогда можно сказать, что всё кончено. Но новость о том, что скоро мы спустимся вниз, где нас встретят стражники и выведут на улицу, придала надежды. Я боялась остановиться или, что ещё хуже, потерять Луан. Но всё оказалось не таким уж и страшным.

До той поры, пока не рухнула балка.

Горящая дровина оторвалась от потолка и преградила дорогу. Трёх бедняг убило её тяжестью, четверо получили ожоги и носились по коридору. Хуже всего было то, что и я упала. Поток людей затормозил. Все закричали. Потолок горел. Дым прорывался сзади и сверху. Вот-вот упадёт вторая балка. Я поднялась, ощущая неестественную пустоту в ладони.

Сердце упало, когда посмотрела по сторонам.

Когда поняла, что рука свободна.

— Луан!! Где ты?! — Студёный ознобпробрал меня до костей. — Помоги! Помоги-и-и!..

Но то ли иные звуки заглушали меня, то ли кричала недостаточно громко, Луан не пришла, и была, вероятно, по ту сторону горящей балки. Я осталась наедине с пожаром, лихорадочно соображая, как поступила бы Луан, что бы она сделала.

«Небо… боги… спасите!»

Вспомнила про складские комнаты. Одна из таких находилась всего в пятнадцати шагах. Паникующая толпа ринулась туда, но поняв, что там тупик, выбегала и неслась в обратном направлении — в пекло, и я свободно пробралась в помещение. Глаза слезились — уж лучше бы от смущения! Рот наполнился смолистым привкусом. Я прошла как можно дальше и села, вжавшись в угол.

Но дым был повсюду. Мир сузился до маленькой комнаты, а комната, в свою очередь, до одного-единственного угла, где сидела я. Сидела и плакала. Кашляла и задыхалась. Винила себя за то, что потеряла Луан. За плохо выученный поклон. За страх перед сенаторами.

И что позволила неудачам манипулировать собой.

Дым резал глаза. Лоб покрыла мигрень. Я перестала слышать запах гари, отчаявшись, поползла к выходу, понимая, что это ничего не даст.

«Я смогу… доползу… перепрыгну…»

Вместе с воздухом глотала чад.

«Лу… я… уже ид… у».

До выхода не добрела. Голова закружилась на полпути. Шаг — сознание помутилось. Полшага — мир таял. Из последних сил вытянулась, как куница, подбитая стрелой охотника.

Перед тем, как всё поплыло, я увидела господина в зелёной тунике.

____________________________________________

[1] Кафизма — укрытое место в зрительской части ипподрома, где восседает архикраторская чета, высшая палата Сената и гости.

Приносящая смерть

СЦЕВОЛА

— Идеальное место для допроса, — проговорил Сцевола.

— Но Ваша Светлость… это старая пыточная, — ответил ему худощавый тюремщик с лицом, изъеденным струпьями. — Её не открывали десятки лет.

— Принеси свечи. Желаем Мы видеть её красоту.

Охнув, он убежал на склад, беззычно стуча башмаками, пока и вовсе не растворился в конце узкого коридора. Подвесные светильники освещали его, но свет практически не проникал в пыточную, и казалось, один шаг за решётчатую дверь, скрипящую от малейшего шороха, и ты окажешься в первозданной тьме.

Будто слепой, протягивая руку, Сцевола дерзнул войти. Пальцами он цеплялся за беспросветный мрак, как за невидимую веревку, тащил её на себя. Преступники, когда-то умершие здесь, шептали в его голове признания. Некая женщина стенала от игл, впившихся ей в живот, красивая и холодная, как осенняя ночь; сотни лет не видевшая покоя. Она тянула обрубленные руки к Сцеволе, называя своё имя. Имя, которое его сознание отказывалось запомнить. Проглоченный созерцанием темноты, забитый, как гвоздь в бездонную расщелину, отнятый от причудливого света надземного мира, магистр прошёл так далеко, что на той стороне его держал тускло освещённый прямоугольник.

Его рука нащупала острую грань какого-то орудия пыток. Послышались шаги. Сцевола отдёрнул руку. Видения исчезли.

— Ваша Светлость! Вы уже там? — Примчавшись быстрее, чем Сцевола предполагал, тюремщик заглянул в помещение. Кипа свечей в его руке вдохнула свет, выветривая ту тьму, что десятки лет жила в камере. Обнаружив, что стоит около шипастой, похожей на дикобраза клетки, Сцевола разве что усмехнулся: «даже более идеальное место, чем Мы предполагали».

— Господин?..

— Приведи подозреваемых, — холодно приказал он.

У стены, смотрящей на входную дверь, покоился запыленный столик и два деревянных стула без спинки. Слева уже увиденный Сцеволой «дикобраз», справа вылитый из меди шкаф с печкой под ним, в двух метрах позади — чан, до сих пор садивший отходами.

На столе щипцы для вырывания зубов, ножницы и ветхий, затянутый клочьями пыли платок. Сцевола разместил свечи таким образом, чтобы помещение было хорошо видно не только ему, но и людям, которых он будет допрашивать. Обычно человек более разговорчив, когда наглядно видит, чем может кончиться его молчание. И Сцевола уже не раз проделывал это с казематами острова Инклит, ещё более мрачными, чем катакомбы под Аргелайном.

Когда свечи наполовину выгорели, тюремщик и отряд ликторов привели, верней сказать, приволокли группу подозреваемых. На каждого из них указали следователи Юстинии, но настолько бездарно, что им потребовался целый час, чтобы вспомнить, какие имена чаще всего Клавдия упоминала в письмах к сестре. Тогда Сцевола, в душе отплёвываясь от их некомпетентности, составил список тех, которые могли быть сообщниками Цецилия. Утром, после встречи с Юстинией, сон забрал его на три часа, и этого хватило, чтобы не повредиться рассудком от розыскных мероприятий. Когда он проснулся, всех до единого уже вытащили из уютных домов, кумпонов или святилищ, и бросили к ногам Бога Справедливости.

Если кто-то из них совершил похищение Клавдии вместе с Цецилием, он сознается и дело моментально закроют. Сознавшегося же и Марка Цецилия уведут на виселицу к вящей радости магистра оффиций. Такой поворот он расценивал, как возможность побыстрее вернуться к более важным проблемам: борьбе с приверженцами Старых Традиций и победе на выборах консула.

— Пусть войдёт первый! — кинул Сцевола в сторону двери, набравшись терпения для допроса. Пара ликторов в красных плащах-лацернах, с дубинками на поясах, ввели в пыточную сухого поджарого плебея в мешковатой тунике цвета оливок. Его глаза заметались от одного устройства для пыток к другому, осунувшееся лицо поблекло, когда он заметил Сцеволу.

— Тимидий, Ваша Светлость. — Ликторы предъявили подозреваемого и ушли, защёлкнув за собой решётку. Сцевола показал на стул.

— Ты из Цефории, верно?

— Д-да, — промямлил, заикаясь, Тимидий, и с видом мученика сел за столик.

— Был сервом[1] при дворе Минервы, по неизвестным причинам тебя изгнали из виллы госпожи Юстинии… и ты оказался в столице. — Сцевола наизусть изучил биографию всех подозреваемых. — Ты садовник или кто?

— С-садовник, В-ваша Светлость.

— Ты всегда заикался или это потому, что тебе есть, что скрывать?

— Н-нет, В-в-ваша Светлость, мне н-нечего с-скры-скрывать. — Тимидий обхватил себя руками. — Брр, здесь х-холодно.

— Ты Нас знаешь, верно? — Сцевола показал на себя. — Верно. Мы видим это по твоим выпученным, как у осла, глазёнкам. Ты знаешь, что за лжесвидетельство Мы имеем право подвергнуть тебя наказанию на одном из сих гениальных орудий дознания.

Тимидий огляделся, задрожав, словно клёклый лист, и несколько раз кивнул, поджимая губы.

— Знаком ли ты с Марком Цецилием?

— Д-да.

— Он появлялся на вилле у Клавдии, где ты работаешь?

— Н-нет… я н-не помню, но в-вроде, нет…

— Разве Клавдия никогда не пользовалась услугами торговцев?

— Л-лишь т-торговцев п-пряностями, В-ваша…

— Без «ваша»! — рявкнул Сцевола и замолчал, оценивая его мимику, жесты, копаясь в его уме, словно золотоискатель, ищущий сундук с драгоценностями. Его пристальный взгляд смутил Тимидия, он попытался дополнить свой ответ, чем несказанно обрадовал магистра оффиций:

— Она б-была з-знатоком кул-линарных из-з-делий. Ч-часто её п-посещали р-разные л-люди, может с-среди них б-были и т-торговцы п-пряностями, в-вот я о чём.

— Марк Цецилий подозревается в похищении и Наша задача, — кратко напомнил Сцевола, — поймать его с поличным и спасти Клавдию. Если тебе известно о чём-либо, выкладывай, Тимидий.

С грехом пополам он рассказал ему, что последним человеком, которого он видел на вилле перед похищением был рыжеволосый жрец Лефон, гадатель анфипатиссы, и что Клавдия часто вращалась в обществе мужчин, в числе которых могли быть и видные плебеи из Флосса. Однако Тимидий клялся своей матерью, что не знал об этом больше ничего, и что будучи торговцем пряностями, Цецилий не появлялся за порогом их дома. Всё эти, казалось бы, не взаимосвязанные между собой детали Сцевола бережно сохранял в памяти. Их предстоит записывать в протокол.

Прошло какое-то время. Тимидий заикался сильнее, испуг его возрастал, и Сцевола, не в силах больше терпеть его спотыканий, отпустил садовника восвояси, обязав ликторов следить, даже если тот справляет нужду. «Все виновны, пока не доказано обратное».

Следующего подозреваемого ввели сразу же после того, как Тимидий покинул пыточную. Сгорбленный человек, с накинутым через голову балахоном, передвигался медленно, словно ноги не подчинялись ему, но с бесстрашной невозмутимостью озирал как Сцеволу, так и пыточные устройства, и морщил нос от пыли. Его лоб, щёки и подбородок время изрубило на складки, не пожалело и тонкий рот, высушив и искалечив герпесом его губы. Сцевола поборол желание помочь ему сесть, и первое время мешкал с вопросом. Ему не доводилось допрашивать жрецов.

— Для чего вы отвлекли старого Лефона? — прокряхтел старик, явно недовольный.

«И жрецы совершают дурные поступки», убедил себя Сцевола, чтобы оставаться рассудительным и беспристрастным.

— Как вы знаете, недавно похитили знатную деву по имени Клавдия. До нас дошли слухи, что вы занимались с ней колдовством и хиромантией, не так ли?

— Было дело, — бросил старик.

— Расскажите о ней и о ваших занятиях.

— Ну что сказать… — Пыхтя, старик поднял глаза к потолку, раздумывая, и позже улыбнулся Сцеволе широкой улыбкой, потерянной в гущине рыжей бороды. — Старый Лефон присматривает за маленькой Клавдией много лет. Она способная ученица, но иногда не слушала старого Лефона и привечала у себя мужчин. Старый Лефон разочаровывался, но не ругал её, видят Боги, из неё вышла бы прекрасная жрица, если бы… если бы не это ужасное событие.

— Она изучала жреческое мастерство?

— Старый Лефон может в этом поклясться.

— Жрицей какого бога она хотела стать?

— Богини. Магистр оффиций знает Ашергату?

«Хранительница вожделений и принцесса любовных страстей…»

— Мы знаем всех Богов, — сказал Сцевола, опираясь подбородком на сомкнутые руки. — Но это не относится к делу. Кто из тех мужчин вам больше всего запомнился? Был ли среди них северянин с медными волосами по имени Марк Цецилий?

— Старый Лефон запомнил Тимидия, её садовника, и её любовника Реюса, мерзкого мальчишку. Но и гюнры могли приходить к ней.

— Торговцы пряностями?

— Бывали и такие.

— Почему Реюс — мерзкий?

— Он не уважает и не чтит Богов, он холоден к святыням, не читает мудрых книг и не ищет советов.

«Страшное, но пока не наказуемое преступление», подумал Сцевола, и вспомнил Магнуса с его убеждённостью в отсутствии Божеств. И тем не менее Реюс и Тимидий одни из подозреваемых, стоит прислушаться к словам жреца.

— Быть может, он осквернял святыни?

— Только Боги ведают, — признался Лефон. — Мальчишка глупый он, но не самонадеянный. Старый Лефон не раз видел, как он делал Клавдии противные Богам комплименты, называя её именами звёзд, святым цветком, более прекрасным, чем сама Ашергата!

— Увы, комплименты разрешены законом.

Лефон глянул через плечо на дверь.

— Старый Лефон может идти, Ваша Светлость?

— Вы куда-то спешите?

Из его уст вырвался влажный кашель. Почти осиплым голосом жрец пролопотал:

— Нет, кхе-кхе… но у старого Лефона уже не то здоровье, чтобы дышать такой затхлостью.

Долго задерживать этого человека Сцевола не имел права, но, не ожидая, что добьется чего-то большего, рискнул задать контрольный вопрос.

— Мы заметили, что вы не удивились, когда зашли. Вы не устрашились орудий, и не опечалились, когда узнали, что ваша дорогая ученица похищена и, быть может, уже мертва. Вы… не лжёте? — Сказав это, магистр наклонился к нему. Жрец, ленивый, как старый кот, греющийся на печи, лишь моргнул.

— Если Боги желают, чтобы её нашли, — сказал он, — то её найдут. Кто такой старый Лефон, чтобы противиться воле их?

— Никто, — вздохнул Сцевола. «Если жрец что-то недоговаривает, смертному не по силам узнать — что». Он протянул левую руку ладонью вверх. — Погадайте Нам, о жрец. Как закончите, можете идти.

Крякнув то ли от досады, то ли от удовольствия проявить себя, старик схватил его руку, но глаза — поблекшие янтарные круги с расширенными до предела зрачками — уставил на Сцеволу.

Пальцы его безошибочно коснулись чувствительных кожных нитей на ладони.

— Неужели у Вашей Светлости нет своих гадателей?

— Мы хотим посмотреть, на что вы способны. — Гадания не относились к протоколу допроса, но из любви ко всему непостижимому Сцевола решил узнать, что Боги покажут ему теперь, когда на горизонте громкое дело.

Старик закрыл глаза.

— Давно не доводилось старому Лефону обслуживать магистров оффиций. — Его палец скользнул к линии сердца. — Старый Лефон видит Предателя, Лжеца и Убийцу, идущих рука об руку. Связано ли это с Клавдией, старый Лефон не знает, но знает, что линия сердца пересекает линию ума, и однажды вам придется сделать выбор.

— Между умом и сердцем? Как это?

— У вас также длинная линия наследства. — Он развернул его ладонь и ощупал область около мизинца. — Вы запомнитесь потомкам. Вашим, или тем, кто продолжит ваше дело.

— Что до Нашей судьбы…

— Линия вашей судьбы кривая и извилистая, — ответил старик, — вы шли к своему пути так долго и так тщательно, что обходили почти все преграды, и старый Лефон думает, что вы единственный за целую эпоху, кто достигнет высот.

— Теперь, если позволите, Мы погадаем вам. — Сцевола быстро перехватил его морщинистую руку и ткнул пальцем в случайную точку на озяблой ладони.

— Это линия жизни, не так ли?

— Да… — На лице старика читалось недоумение.

Не позволив ему сказать, Сцевола провёл тем же пальцем вправо и вниз.

— А это линия судьбы и линия здоровья?

— Да, но зачем…

Сцевола зажал его ладонь в тиски и вгляделся в распахнутые глаза.

— Если Мы узнаем, что вы обманывали Богов своей ложью о похищении Клавдии или о Нашей личной судьбе, то в каждое место из указанных Нами вобьют по гвоздю. Свободны!

Ничего не ответив, жрец высвободил руку и, дождавшись отпускающего жеста Сцеволы, поплёлся к решётке. От старческой слабости он пошатывался, его колени тряслись, дыхание хрипело и надрывалось, как у затасканного мула, но ничего из этого, ни один мускул, не помог Сцеволе глубже узнать Лефона или хотя бы понять, испугался он угрозы или проигнорировал её.

Ликторам было велено следить за ним чуть менее пристально, чем за Тимидием, предоставив ему свободно гулять по городу, но — в обязательном порядке доложить, если хиромант решит покинуть Аргелайн.

Перед тем, как вызвать третьего подозреваемого, Сцевола подождал, собирая разрозненные мысли, убегавшие из него время от времени, и отдохнул от служебного долга. Упёршись в край стола, он думал о Юстинии — почему-то его разум наотрез отказывался порождать иные образы, кроме женщины из Флосса, ранимой, как котёнок и упорной, как дубовый ствол, ничего не обещавшей ему, попавшей лишь единожды в его таблиний. Вновь и вновь она молила магистра о помощи. «Ну пожалуйста, пожалуйста!» — Сцевола хорошо запомнил её мягкий, задушевный голос, близкий к звучанию гобоя, и держал пари, что её сестра, ежели и отличается чем-то от Юстинии, то немногим.

Итак, последний подозреваемый. Сцевола дал указ. Ликторы ввели Реюса Фаузиния Норбана-младшего — беспокойного юношу, которому шёл, вероятно, двадцатый год — и дотащили его до стола. Отбивался он, будто пойманная в сачок летучая мышь; стоило его усадить, как он завопил, что никто из находящихся в «этом проклятом тараканнике» не имеет права его, «сына достойного дворянина с большим семейным состоянием», тащить сюда, «как кролика на разделку». Магистр стукнул по столешнице кулаком, призывая молчать, но Реюс секунды три продолжал бросать угрозы, пока оплеухой не был приведён в чувство.

— Реюс из Эфлодии, четвёртый сын Кальвара Фаузиния Норбана, двукратный победитель гладиаторских боёв, а ещё известный распутник и любитель азартных игр, — продекламировал Сцевола. — Биография потрясающая.

— И именно потому я требую, чтобы меня отпустили! — закричал он, и получил ещё одну пощёчину.

— Вы с анфипатиссой Клавдией когда-либо общались?

— Какая разница…

— Отвечайте! — надавил Сцевола.

— Общался, — отозвался он почти шёпотом.

— И не более того?

— Я люблю её, — сказал он твёрже. — Это хотите знать? А теперь отпустите меня, пока мой отец не пришёл.

— Нам нет дела до вашего отца, Реюс. Это вы похитили Клавдию? Если да, то лучше сознаться сейчас.

Он снова вышел из себя.

— Вы что, тупоголовые придурки? Да, я люблю её! Эй, слышите?

Ликтор занёс руку в третий раз, но Сцевола придержал его рвение послужить правосудию. По-хорошему следовало бы вырвать язык этому зазнайке, позорящему благородных предков, и Сцевола мысленно взмолился богу Талиону, чтобы однажды Реюс совершил преступление и попался с поличным. Но магистр, как ни хотел, не имел права казнить по первому желанию, и отсутствие такого права бесило его — одна из причин, по которым Амфиктиония нуждается в переменах.

Реюс не производил впечатление убийцы: хорошо сложенный, с красивым скуластым лицом, подстриженные и подкрашенные волосы, окольцованные филигранным золотым обручем, и дорогая оранжевая туника с декоративными пуговицами в районе горла. Сцевола давно зарубил себе на носу, что настоящие преступники редко выглядят, как преступники.

— В ночь перед похищением Клавдии где ты находился?

— Около её дома.

— Правда? Что ты там делал?

— Ох! — Он всплеснул руками. — А то вы не знаете!

— Ты пришёл домой к деве, чтобы обесчестить её?

— Я люблю её. Люблю, потому что… не знаю, почему. Это вы верно сказали, я тот ещё распутник, — он усмехнулся, поведя бровью, — и покорил немало сердец. Но здесь другое, я действительно полюбил Клавдию, и не мог бы представить, что с ней что-то случится…

— Вы что-нибудь видели?

— Я им уже сто раз говорил. — Реюс качнул головой в сторону ликторов. — Я смотрел в окно. Там были какие-то люди. Но когда я вошел в её гинекей, ни моей прекрасной Клавдии, ни этих людей и в помине не было! Я не знаю, что произошло.

«Отлично! Первая зацепка за целый час!»

— Люди? Как они выглядели?

— У одного была белая маска и волосы такого, знаете, медного оттенка, от другого я заметил только тень.

— Медные волосы. — «Как у Марка Цецилия…» — И все?

— Больше ничего! Не верите мне, спросите её садовника.

— Знаком ли ты с Марком Цецилием?

— А это ещё кто?

Сцевола вздохнул. Всё и так было ясно.

— Когда меня отпустят? Я требую, чтобы меня отпустили! — Реюс положил руки на стол, будто вообразив, что он хозяин положения, и с высокомерной снисходительностью посмотрел на Сцеволу. — А не то вам придется отвечать перед моим отцом, а я этого не хочу… я ведь вижу, что вы хороший человек.

Магистр не сдержал смеха. Во-первых, он никогда не считал себя хорошим человеком, и уж точно не принял бы подобного комплимента от ничтожества, во-вторых, самодовольная рожа Реюса выбешивала его сильнее, чем заикание Тимидия.

Ему пришла интересная мысль.

— Ты правда покорил много женщин? — спросил Сцевола.

— А что? Хотите, чтобы я поделился своим опытом?

— Ты угадываешь Наши мысли. — Из натянутой улыбки и сдвинутых в недоумении бровей Сцевола нарисовал маску дотошного отрока, ожидающего от как будто бы старшего и более опытного Реюса наставлений в любовной науке. Имея особую страсть ко лжи, магистр не раз повторял себе, что вся его жизнь — танец среди слепцов и масок. И ещё он был отличным художником, поэтому на картине его мимики Реюс увидел только то, что должен был видеть.

— А я с самого начала знал, что вы не тот, за кого себя выдаете! — сказал он, похваляясь напускной проницательностью. — Я обязательно дам совет вам и вашим… хм, друзьям, если вы отпустите меня. И не расскажу папе, что вы били меня и удерживали в этой грязной клоаке. Идёт? Так что у вас там?

Весь во внимании, он уставился на Сцеволу. Магистр, продолжая изображать из себя неискушенного в любви человека, пояснил, что есть одна женщина, которая красива, как луна, и он желал бы, чтобы Реюс передал ей анонимное послание, в котором Сцевола признался бы, что так и не запомнил её имя при первой их встрече, и очень жаль, потому как проникся её обликом и хотел бы повторить их свидание.

— Да это запросто! — отозвался Реюс.

— Спасибо, — улыбнулся Сцевола, затаив в уголках рта насмешку. Дождавшись, когда Реюс отведёт взгляд, Сцевола переглянулся с ликторами. Уже давно натренированные без вопросов распознавать его приказы, те поняли, что должны делать.

Не успев пересечь и половины комнаты, Реюс упал навзничь. Всей тяжестью тел ликторы навалились на него, скрутили, как бесноватого, и ударили в живот. Оторопевший, он заорал. Его засунули в «дикобраза». Он плевался. Нечаянно задел шипы. Не замечая крови на рукавах, возобновил попытки отбиться — руками, ногами — и кусался. Его туника в течение ближайшей минуты превратились в свисающие клочья. Сцевола лично захлопнул клетку и повесил ключик на стену так, чтобы Реюс сумел достать его, только высунувшись и изуродовав себя порезами. Но Реюс, захлёбываясь чёрными словами и грозя судом, не спешил жертвовать красотой.

Порезы на лице заживут, а порезы на самооценке — вряд ли.

Сцевола не открыл ему, что женщина, ожидающая анонимного послания, находится совсем рядом, и он не соврал, когда говорил, что она прекрасна, как луна. Красоту луны можно увидеть лишь ночью, потому он потушил свечи, погрузив старую пыточную в темноту, и вышел, оставив открытой и велев тюремщику стеречь её. Рано или поздно дрожащий от страха, изрезанный и понявший, что значит прекословить магистру оффиций, пижон выйдет оттуда, и будет рассказывать небылицы про безрукую деву. Побежит ли он к папочке? Расскажет ли, что Сцевола натравил на него саму ночь? Или напьется в таверне, как бродяга, заглянувший в глаза смерти?

«На то воля Богов!»

Теперь, когда трое подозреваемых опрошены, можно поговорить и с самым главным подозреваемым. Сцевола шёл по тускло освещённому коридору темницы, составляя новые планы допроса.

«ХВАТИТ! НЕТ! УЙДИ! ААААА!» — донёсся из пыточной крик, столь громкий, что магистр закрыл уши.

Поток его мыслей сорвал бегущий человек, в котором с трудом узнавался архиликтор Руфио. Коротко стриженный, с опалённой верхней одеждой, он дышал сухо и надрывисто. Добежав до Сцеволы, бухнулся на одно колено.

— Магистр! Как хорошо, что я нашёл вас! Там наверху ужасные дела творятся. Боги разгневались, Ваша Светлость…

— Где твоя фасция, Руфио? Не знаешь, что обязан носить её на службе?

— Но господин! Там пожар!

— Считаешь, что это оправдывает тебя? — Сцевола бесстрастно пожал плечами. Загорелась по-видимому камера, такое уже бывало, когда заключённые кончали жизнь, сжигая себя в масле для ламп. Но глава ликторов отрицательно помотал головой и сказал, что огонь возгорелся в одном из самых людных мест города, ипподроме. При этом добавил, что высшие чины Сената находились там в момент взрыва. Среди них и Магнус Ульпий Варрон.

В другой ситуации Сцевола бы с утолением вздохнул. Такого шанса избавиться от противников уже не будет. Но, услышав об опасности, угрожающей младшему брату, он переменился в лице, оттолкнул Руфио, и ринулся наверх, на бегу созывая стражников, собирая вигилов[2], веля рабам наливать вёдра и снаряжать колесницы, ибо смерть Магнуса не входила в замысел Богов.

Где-то далеко Реюс продолжал звать на помощь. Его крики терялись в стенах, запутывались во тьме, исчезали в объятьях мёртвой женщины, получившей его послание. Женщины, чьё имя Сцевола вспомнил, когда вспрыгнул на колесницу и обвёл взглядом крылатых гарпий у ворот городской тюрьмы.

Когда-то её звали Фаната Ландарус.

Приносящая смерть.

_____________________________________________________________________

[1] Серв — плебейская профессия, то же самое, что и слуга, работающий за деньги.

[2] Вигилы — отряд, занимающийся пожаротушением.

Услуга за услугу

МАГНУС

Узнав, что Её Высочество в беде, Магнус бросился к ипподрому. Распихивая горожан, он заскочил в нижний ярус и, очутившись в урагане криков, принялся искать её среди толпы — задача непростая, если не сказать невозможная.

Его взгляд метался по головам, вылавливая светлые волосы, белые хитоны, голубые глаза. Ориентируясь на память, он продирался сквозь народную массу, хватал спасающихся и всматривался в них, но тщетно. Уже в первую минуту он мог бы остановиться. Разум (а именно ему Магнус доверял больше всего) подсказывал, что Меланты здесь нет. Что она погибла на кафизме или, раненая, ожидает где-то под обломками камней неминуемой смерти. Но даже если бы она чудом уцелела, разве возможно найти одного человека среди устрашённой толпы?

Ругаясь, он двигался к лестнице на второй ярус — потолок в этой части ипподрома пока не горел, но Магнус не ожидал, что огонь обойдёт его стороной. Он изредка посматривал наверх, остальное время уделяя поиску Её Высочества. Если бы и хотел, он не мог уйти, не сделав всё, чтобы спасти наследницу престола.

Ему попался Марк Алессай. Казначей, с усишками как у таракана, проклинал судьбу и какую-то служанку по имени Луан. Магнуса он едва не сбил с ног — когда же опомнился, залепетал что-то невнятное, показывая большим пальцем назад. Из его околёсицы Магнус вычленил только направление — «Меланта там», но и это уже огромный успех!

Трус не проводил его. Не имея ни времени, ни желания ему мешать, Магнус взобрался на лестницу. Надо — пихался, надо — сваливал с ног. Но достиг вершины. И если нижний ярус казался сумбурным кавардаком, то второй — сущая геенна, где уже не было людей, за исключением мёртвых, но почти всюду царствовал огонь и дым, а потолок норовил разрушиться.

Магнус осматривался. Закрыл нос ладонью. Шёл второпях.

Уже собравшись обратно, он наткнулся на девушку. Её платье порвалось. Тёмные волосы опалены. Она хотела перепрыгнуть через горящую балку, но увидела Магнуса и вцепилась в его одежду.

— Ну же помогите! Она где-то там! Вы выше и сильнее чем я! — Её властный тон на мгновение смутил Магнуса. Но лишь на мгновение. Кивнув ей, он разбежался, как эфеб на воинских тренировках, и перепрыгнул через огонь. Пламя успело обжечь ему сандалии и лодыжки. Понадобились силы, чтобы, оказавшись «на земле», не завопить от боли.

Но медлить было нельзя. Он вскочил, и вскоре возбуждение перекрыло болевые ощущения. Магнус заметил груду обожжённых тел дальше по коридору и случайно набрёл на винохранилище.

Там он и нашёл цезариссу.

Меланта не шевелилась, окутанная дымчатой пеленой. Магнус закашлялся. В глазах свербело. Он взял её на руки и ринулся к той самой горящей балке. И вдруг понял, что не сможет перепрыгнуть вместе с Мелантой, не получив тяжёлых ожогов.

Другого выхода не было.

Положив безвольное тело девушки к стене, он решился на дерзость — что есть сил дотащил до балки трупы покойных и бросил их на огонь. Не дожидаясь, пока стихия сожрёт их, он перевалил через этот самодельный мост, удерживая Меланту.

Он никогда не бежал так лихо. Дерево под ногами скрипело. Он спустился на нижний, там сновали стражники, выискивая тех, кто заблудился. Наверху громыхнуло — или произошёл новый взрыв, или упало нечто увесистое, потолок в двух шагах от лестницы бахнулся на пол. Чудом он не задел темноволосую девушку, бегущую позади Магнуса.

— Сюда! Ей нужна помощь! Змей бы вас побрал, люди!

Стража заметила его с цезариссой на руках. Тотчас её подхватили и вынесли на улицу. Следом вышел и Магнус. Свежий воздух — это всё, о чем он мечтал последние минуты, и, когда вдохнул, свободно и глубоко, то осмотрел Меланту, надеясь, что её голубые глаза откроются.

Люциус уже был рядом. Сказать, что его пробрал ужас — это ничего не сказать.

— Меланта! — Он тоже тщательно оглядел её. Убедившись, что она на грани жизни и смерти, посмотрел вокруг. — Кто-нибудь, позовите лекаря!

— Что ж вы не уследили за опекаемой. — Магнус стряхнул с себя пепел, беззвучно бранясь, что придётся разориться на новую тунику и сандалии.

— Так это тебе я обязан её спасением?

Трибун, подтверждая, качнул головой.

— Если так, позволь поблагодарить тебя. Проси, чего хочешь. — Его чернильные глаза говорили спасибо, но Чёрный Лев не улыбнулся, не разбился в поклонах и держался скорее недоверчивым уличным котом. Он подобрался. Человек, госпожу которого спасли только недавно, так не выглядит. А вот властный консул, подписавший кровавый указ — выглядит и похуже.

— Вот прямо так, чего хочу? — Магнус поднял бровь.

— В пределах разумного, народный трибун.

«Как кстати!» — подумал он, торжествуя. Вот и подарок судьбы, чтобы поглядеть в глаза зачинщика казней.

Дождавшись, когда люди в синих балахонах унесут цезариссу в лечебный дом, он предложил Люциусу отойти в сторонку. Переговорить с глазу на глаз, чтобы не помешал хаос снующей стражи и уличных зевак, столпившихся поглазеть на разрушение пожаром одной из самых видных достопримечательностей Аргелайна.

По просьбе Магнуса Ги передал ему футляр со свитком. Люциус понял, о чём пойдёт речь. Его глубоко посаженные глаза заметно сузились.

— Я догадался, — произнёс он, как отрезал. — И нет, я не обсуждаю своих указов. Проси что угодно, кроме этого.

— Ведь я даже не показал свиток…

— Мне и не нужно его видеть! Я слышал, что ты, Варрон, прекрасный адвокат, на твоём счету много спасённых. Но если ты хочешь ткнуть меня носом в мой же указ, ты проиграешь. Я ценю заботу о плебеях, но политику оставь мне, хорошо?

— То есть, по-вашему, это всё из-за какой-то политики? — Магнус пришёл в негодование. — Какая политика требует стольких жертв?

— Налаживание отношений с Вольмером.

— Горгоне в гузно такая политика!

— Варрон, — назидательным тоном сказал Люциус, — ты появляешься в Сенате слишком мало. Не удивлён, что ты не знаешь всего, за что бьются сенаторы. Когда ты занимался политикой в последний раз? Три года назад на прошлых выборах? С тех пор ты прохлаждался, а я почти каждый день заботился о народе.

— Точно как мой сопровождающий. — Вскинув глаза, трибун усмехнулся. — Тот убеждал меня, что его дело важнее чести. Вы бы с ним нашли общий язык.

— Не знаю, кто тебя сопровождал.

— Не важно… Важно, что политика вас не оправдывает. Да и откуда знать, что люди, которых вы казнили, были и правда мятежниками? Вы вырвали им языки! Очевидно затем, чтобы никто из них не выкрикнул на колесе истинную причину своей смерти!

— Это уже не моя вина. По просьбе гир Велебура я дал указ предать их суду, но пригвождать к колёсам или вырывать языки, это не входило в мои планы. Может быть ликторы перестарались? Хочешь предъявить что-то, иди к Сцеволе. Ты ещё не забыл, где живёт твой душевнобольной родственник?

Магнус тяжело вздохнул.

— Плохая политика — перекладывать вину на другого патриция. — Постепенно до него доходило, что обвинениями ничего не добиться. «Нет. Сенатом его не взять. Судом тоже. Единственный способ — это выборы консула на Дне сбора урожая».

— Ты же был хорошим малым когда-то!

— Считайте, что вы потеряли мой голос. Я скорее проголосую за мидии с луком, чем за вас. Те приносят хоть какое-то удовлетворение.

— Вот и удовлетворяйся, сколько сможешь, Варрон. — Он скривил губу, не тронутый его угрозой. — Я человек чести. Ты спас Меланту, и как её опекун, я всё ещё у тебя в долгу. Хочешь золота? Ты получишь золота. Хочешь почёт и славу по возвращении Архикратора? Она у тебя будет. Тиндарей оценит твои заслуги. В конце концов, ты рисковал жизнью ради его племянницы.

— О, я уверен, однажды мы сочтёмся.

— А если ты волнуешься за тех людей, которых освободил, — присовокупил он, — так это лишнее, стража не будет их преследовать.

«Стража — нет, а страхи — всю жизнь!»

— Вы могли бы со мной посоветоваться, прежде чем писать указ…

— Как думаешь, кто устроил всё это? — Он обвёл взглядом полыхающий ипподром. Носилась стража. Одни разносили раненых по лечебницам, другие впустую тушили огонь. — Кому это понадобилось?

— Имеете ввиду, кто сжёг ипподром? Мне почём знать.

— Столько граждан погибло.

Этому и правда не было объяснений. Но Магнус и не думал браться за их поиски. Не обнаружив охоты возвращаться в пекло, что правило ипподромом, он предпочёл, чтобы во всём разобрался магистр оффиций. Если брат не проспал, то уже едет.

— Ты согласишься с тем, что смерть даже одного невинного — ужасная трагедия?

— Об этом я вам и толкую!

— А что до погибших сегодня? Тот, кто убил множество невинных людей, должен понести наказание?

— Чтобы не разглагольствовать попусту, скажу так. — Магнус бравадно упёр руки в бёдра. — Если вы обвините плебея, сообщите мне или моим асикритам. Нельзя судить человека без права защиты выступить в его пользу. Даже если это государственное преступление. Даже если преступник убил сотни, а то и тысячи людей. Даже если он само зло во плоти и ест младенцев перед сном вместо пирога! Ему требуется защитник!

— В следующий раз, Варрон, обязательно сообщу. Но что это изменит?

Магнус обернулся к Ги.

— Дружище, кажется, нам не рады. Уходим отсюда. И куда пропал Цецилий?

Всё это время Ги покорно ждал у бордюра.

— Он ушёл. Сказал, что его ждут дела.

«Или струсил, ладно, обойдёмся без него!»

— Он назвал улицу? Вечером пойдем на виллу Клавдии.

— Это аж в Посольском квартале…

— Может я могу чем-то помочь? — спросил Люциус.

— О нет, вы только напортачите!

Поведя плечами, Люциус вторично рассыпался в благодарностях за спасение Меланты, и удалился. Магнус проводил его взглядом до той поры, пока его белая тога не пропала в крытом пашмином экипаже, который, разразившись стуком колёс, выехал на аллею.

Магнус же направился в «Привал нереиды». Пожар слегка выбил его из колеи («слегка» — не то слово), но отдыхать и зализывать ожоги было рано, предстояло переодеться и обследовать виллу Клавдии, чтобы найти доказательства невиновности Марка, а там защитить его… словом, куча дел, требующих времени и заботы.

Они вышли из Сенаторского квартала, когда к ипподрому подошёл кортеж магистра оффиций. Издали Магнус слышал перекличку вигилов — сигналы к началу ликвидации пожара. Этот день запомнится всем, кто был в ипподроме в момент его взрыва и выжил. И в одно Магнусу хотелось верить — девочка, которую он вынес, станет когда-нибудь великолепной Архикратиссой. Кто, если не законный наследник, позаботится о народе, когда Архикратора объявят мёртвым?

На руинах славы

СЦЕВОЛА

Кара Богов находит на богатых и бедных, сильных и слабых, высоких и низких, здоровых и больных. Для них — всё едино, и случившееся на ипподроме было лучшим тому доказательством. Прогневавшие Всевышних люди лежали в завалах обгоревших бетонных плит или, обугленные, распростёрлись по частям на пыльном вулканическом туфе. В один миг величественный ипподром стал грудой развалин.

Вигилы потушили остатки огня. Западный ветер унёс его дым к Деловому кварталу, и солнце, выглянувшее из-за серых клубов, слепило глаза. Прохаживаясь по ристалищу, Сцевола вглядывался наверх, поднимаясь по тёмным ступеням к кафизме, останавливался у трупов. Его сандалии нагревались от тронутого пожаром и облитого солнцем камня. Левый кулак безвольно лёг на губы.

«Боги забрали его», — промелькнуло страшное наитие. — «О милый брат, о чём ты думал! Из-за тебя скорбью заплатим Мы!».

«Боги не могли его убить, — возражал другой голос, — он избран Нами, а потому должен выжить».

Хлестаемый этими мыслями, он дошёл до кафизмы. Ликторы помогли ему перейти через упавшую колонну и взойти на то место, где, по словам очевидцев, находился Магнус незадолго до взрыва.

Его не трогали ужасы смертей. Он научился видеть их во тьме казематов и на лезвии топора, на кончике гвоздя и в скорёженных губах человека, вокруг шеи которого завязывают узел. С безразличным выражением он осматривал трупы мужчин, женщин и детей. Он не искал причины — только брата.

Так Сцевола бродил, словно призрак, пока ему не доложили, что Магнус находится в полном порядке. С одной стороны, глупо было сомневаться в его избранности, Боги не дадут в обиду своих любимцев, с другой — часть Сцеволы возликовала. Потом стражники принесли новость, что Магнус к тому же спас жизнь наследнице престола. Они видели, как храбрый трибун вынес её безвольное тело.

— Когда должность консула будет Нашей, Мы отблагодарим его, — ответил Сцевола. «Чтобы никто не смел сомневаться в его богоизбранности».

Он повернулся к ликторам.

— Есть сведения о том, кто это сделал?

Они рассказали ему всё, как было. Два взрыва, пожар, паника. По последним подсчётам погибло от четырёх до пяти тысяч человек. «Не так уж и много», сказал себе Сцевола. Услышав, что среди погибших значились несколько варваров и консульский референдарий Адамус Хавар, он взыграл душой и одарил ликторов полуулыбкой, как бы говоря «так должно было случиться, вы разве не знали?»

Какая жалость, что вместе с Хаваром к Богам не отправился гир Велебур. Он блуждал по дромосу с горсткой своих людей, переговариваясь с легатом Квинмарком. О чём? Сцевола бы подошёл и спросил, но видеться с неотёсанным варваром счёл ниже достоинства. Быть в курсе событий он мог и без лишнего празднословия.

В течение часа ипподром оцепили. Начались более масштабные поисковые работы, к руинам пригнали почти две трети стражников Сенаторского квартала и местный военный гарнизон. Подъёмные устройства отрывали от земли камни, плиты, обломки скамей. На землю сыпались щебень и пепел. Вскоре Сцеволе доложили, что число погибших возросло до семи тысяч. В особенности не повезло сидевшим слева от кафизмы и тем, кто на момент взрыва находился в дальних ярусах. На ту часть приходилась добрая половина мёртвых.

Причину взрыва так и не установили. Вернее, были предположения: от возгорания масла для колёс и неудачной кладки верхних ярусов до нагрева солнцем какой-нибудь опасной алхимической смеси. Сцеволе казалось, что ликторы со стражниками ведут поиски не там, где надо. Искать причину следует в основе вещей: вот, к примеру, в честь кого устраивались игрища? В честь варваров. Потому Боги и наказали людей, явившихся на это мероприятие.

Очевидцев Сцевола опросил лично. У каждого человека он замечал неподдельный ужас. Так, женщина с грудным ребенком рассказывала, как кто-то пустил слух о пожаре во внутренних помещениях. Люди начали потихоньку вставать и уходить, но большинство рассчитывало досмотреть игрища, так как сделало ставки. «Нет у Богов союзника бо`льшего, чем деньги!». Один из игроков, амхориец по имени Цоршад, заметил, что с противоположной от кафизмы стороны зрители начали шевелиться. Он не придал этому значения, а закончил свой рассказ, сетуя, что до финиша ему осталось всего пол-фрона[1].

— Всего-то, вы понимаете? — добавил житель Терруды, вырывая на себе волосы.

Следующим к Сцеволе подошёл Ллерон Марцеллас. Кто увидел бы Ллерона в данный момент, не поверил бы, что это комит развлечений: побледневший, осунувшийся, с когда-то завитой, а ныне опалённой бородкой.

— Марцеллас? — удивился Сцевола. — Зачем вы вернулись?

— Возможно я знаю, кто виновен. Или кто обладает важной для вас информацией.

Он присел на обломок. Руки его вздрагивали, и он безуспешно прятал их в рукава грязного дивитисия[2].

— Перед тем, как… — начал он, — одна из служанок пыталась предупредить нас. Будто мы все в опасности. Тогда ей никто не поверил. Я не знаю, может, это вообще не имеет смысла.

— Нет, продолжайте. — «Смысл имеет всё». — Служанка, говорите?

— Она прислуживает у цезариссы. Зости Луан.

Сидя на остатках трона, Сцевола задумчиво отбарабанил пальцами по его бронзовому подлокотнику.

— И она пыталась вас предупредить?

— Она сказала, что подслушала чей-то разговор… сейчас уже не вспомню, что она точно говорила. — Марцеллас кивнул подбородком на единственную уцелевшую колонну. — Вот там стоял посол из Вольмера. Из нас он единственный, помнится, её поддержал. И зря мы его не послушали! — Тут он выпрямился. — Всё это связано, не находите? Служанка… эти варвары… они что-то замышляли. Мой друг вообще уверен, что это их рук дело.

Ещё немного, и Сцевола прыснул бы со смеху. «Девочка и дикарь умнее образованных мужей? Боги!» Это было бы грустно, если б не было так смешно.

Но помня, что на выборах консула Марцеллас может голосовать за него, Сцевола усилием воли инсценировал «друга»: он вздыхал с печальным прямодушием и качал головой, идеально разыгрывая на лице сочувствие. Так лекарь терпеливо выслушивает больного, рассказывающего, как он просунул голову в дупло, чтобы найти золотую монету, и застрял там.

— Коллега, вы сказали, ваш друг?..

— Анфипат Марк Алессай. О, он умный человек. Нет никого, кто был бы опытнее в таких делах.

Ллерон кашлянул и добавил спустя недолгую паузу:

— Никого, кроме вас, точнее.

— Счетовод? — спросил он любопытным тоном. — А где он сейчас?

— Марк… — Ллерон махнул рукой в неопределённом направлении. — Отправился к себе. Человеку тоже досталось. Никому не пожелаешь такого.

— Что ж, Мы примем к сведению всё, что вы сказали. Покиньте ипподром. Не следует почтенному патрицию находиться в этом осквернённом месте.

— Как же вы здесь?

— Это Наша работа, — фальшиво-грустно ответил Сцевола.

— Боги в помощь, — не улыбнувшись напоследок, он засеменил по освобождённым от завалов ступеням. Неопрошенных очевидцев магистр пока звать не собирался. То, что он услышал от Ллерона, не указывало на виновника, но дало возможность отсеять всех, кто явно непричастен к пожару: служанку по имени Луан и, как это ни странно, вольмержских варваров.

Для начала — человек, который устраивает столь массовое убийство, не стал бы предупреждать кого-либо из незнакомых людей. Чтобы отвести от себя подозрение, он бы указал на кого-нибудь другого. На того же Ллерона, к примеру. Но служанка никого не обвиняла, кроме людей, которых она подслушала в помещениях, да и о тех, если Ллерон прав, упомянула мельком.

Вероятно, поджигатели были родом из Эфилании, если служанка поняла, о чём они говорят. Будь они варварами,обсуждать планы на эфиллике, чтобы какой-нибудь случайный прохожий услышал — это признак дилетанта даже для них. «Все поймут говор варвара. Думаешь, Марцеллас, они желали свалить вину на наших соотечественников? Ничего бы не вышло!»

Сцевола вспомнил, что в конце этой седмицы ему предстоит выступать по делу Марка Цецилия. Искать виновника пожара совсем некстати сейчас, когда гораздо важнее выполнение обещания и поиск пропавшей Клавдии.

Время, потраченное на Ллерона и очевидцев с однообразными репликами, он мог бы пустить на составление речи для обвинения. Планируя позвать остальных очевидцев, чтобы быстрее закончить, он заглянул за обрушенную колонну.

В окружении ликторов ждало десять человек. Десять!

«Такими темпами Мы никогда не выберемся».

Он потребовал принести ему столик, перо, чернила и чистый пергамент. Когда рабы выполнили, Сцевола, обмакнув кончик пера в чернила, написал следующее:

Сообщаем, что допрос Марка Цецилия по делу Вашей сестры переносится на судебный этап. Мы очень жалеем, что не можем заняться этим делом раньше. Боги взвалили на Наши плечи проблемы, требующие Нашего изучения, и как бы ни хотело Наше сердце, Мы не в силах отказаться от них.

Немного подумав, он добавил:

В качестве извинения Мы предлагаем Вам встретиться на мосту около дворца сегодняшним вечером. Вы расскажете больше о Марке Цецилии, о Вашей сестре и предположениях насчет её исчезновения. Мы же, в свою очередь, покажем Вам окрестности дворца.

Суважением к Вашему Дому, Семье и Традициям,

Гай Ульпий Сцевола.

Следом, магистр сложил пергамент, нарисовал на нём свою подпись, и отдал в руки курьеру со словами:

— Лично в руки Юстинии, дочери Эола Алессая.

День клонился к вечеру.

_________________________________________

[1] Фрон = 4,5 м.

[2] Дивитисий — в Эфилании длинная шелковая туника с рукавами, которую надевают к торжественным случаям.

Безымянный берег

СЦЕВОЛА

Юстиния выплыла из тумана, будто наяда, в серебристом хитоне с диплодионом[1], который каскадом ниспадал на её талию. Его задним концом она накрыла волосы цвета ежевики, и Сцевола, стоящий у парапета, поначалу думал, что к нему движется одна из богинь очага. Чем ближе она становилась, тем чётче прояснялись контуры её тела, её одежды, волос; зрение Сцеволы выхватывало из белой дымки её образ, вылавливало, как удильщик — редкого и желанного вуалехвоста.

Девушка остановилась на расстоянии двух вытянутых рук. Позади неё Сцевола засёк силуэты крупных мужчин, едва выступавшие из густого тумана. Её телохранители наблюдали, и магистр, хотя и понимавший причину, не любил, когда в его безопасности возникала брешь. Он предпочитал довлеть над ситуацией, даже над простыми формальностями… обычно предпочитал. Что-то толкнуло его явиться без охраны, безоружным — в вечерний туман, где так легко потеряться.

— Вы боитесь? — спросил Сцевола. — Не волнуйтесь.

— Моя сестра тоже не волновалась, — в растерянности проговорила Юстиния, оглядываясь, словно лань в поисках хищника, — пока не сгинула в вашем городе.

— Мы найдём её, как и обещали.

Она подошла ближе.

— Вы писали, что хотели бы поговорить. О чём?

— О деле. — Следуя приличиям, он протянул ей руку. — Мы не займём много времени. Вы же не против прогуляться до Арборетума?

— Хуже не будет. — Робкая улыбка осенила её лицо. Она пожала плечами и в ответ позволила Сцеволе взять её ручку.

Ему казалось, он дотронулся до айсберга. Или до ручья, стекающего с Ветреных гор. Или до кристалликов тумана, что собирались вокруг. Её чувственные пальчики были влажными от мороси, ещё немного, и они выскользнули бы, как льдинка из тающего ледника. В то же время, Сцевола не чувствовал никакого смертного холода, никакой жужги в мягкой, словно шёлк, коже.

Сцевола и Юстиния двинулись вдоль левого края Царского моста. Серебристо-серый пух, обогнув парапет, заволакивал пространство внизу, и чудилось, будто мост дрейфует в сказочном океане из вскипевшего молока. Воображение с энтузиазмом художника рисовало колодцы душ, падая в которые, ты очутишься в ином мире, или врата в божественный мир, спрятанные за батистом. Из-за этого туман манит к себе романтиков и самоубийц — и те, и другие не желают видеть, что их убьёт.

— Мне всегда казалось, что на Флоссе туманы гуще, — сказала Юстиния, разбавляя молчание, — но оказавшись здесь, я удивляюсь, как Клавдия терпела такую погоду! Вы посмотрите, я не вижу собственных ног.

— Разве море у вас не в крови?

— Кровь… и забыла, насколько это маловажно.

— Как матушка позволила вам выйти замуж за оборванца? — Сцевола украдкой взглянул на неё. «Отдать такую красоту в постель плебею — это ли не преступление?» — В прошлый раз вы говорили о семейных ритуалах. Признаться, Мы никогда не бывали на Флоссе.

— Всего и не расскажешь, — вздохнула она. — Есть традиция. Девушка не ищет себе супруга. Никогда. Ей выбирают жениха, потому что думают, будто морской прибой заранее знает, кому она суждена, кто ей нужен.

— А вы как думаете?

— Это просто шум. Бурный, звонкий… но шум.

— И правда, — одобрил Сцевола, — если бы не шум, а Боги, они бы никогда не оставили вас.

— Знаете, как долго я пыталась услышать хоть что-то! — Она опечаленно прикрыла глазки. — Словечко! Сегодня утром стояла у берега и думала, не укажет ли море на Клавдию, где её держат и что произошло. А почему бы и нет? Ведь подсказало же оно имя злосчастного Цецилия! Я не услышала ничего… Вернувшись, взяла наши предсказательные книги и швырнула их в огонь.

На двух последних словах она махнула рукой.

— Очень жаль это слышать! — с сочувствием ответил Сцевола.

— Так что, не знаю, в крови ли у меня море… в душе его точно нет.

— Ваш с брак с Цецилием был консуммирован? — При других обстоятельствах разумным ответом была бы пощёчина. Личный, этот вопрос не подходил для прогулок в тумане. Юстиния, однако, нисколько не смутилась. Сцевола отметил, что она доверяет ему, и втайне возрадовался.

— Нет, — сказала она. — Мы не успели. А почему вы спрашиваете?

— Неконсуммированный брак, согласно закону, не считается заключённым.

— Это я знаю.

— На суде расскажите о том, что Цецилий не является вам мужем. Важно, что он не член вашей семьи, не аристократ, он плебей, и применимы к нему плебейские наказания. Мы понимаем, что не смеем просить вас о большем, но если дело дойдёт до проверки, вы готовы дать согласие?

— Проверки..?

— Жрицы удостоверятся, что вы…

— Возможно, — слабым голосом ответила девушка. — Не думаю, что это понадобится…

Юстинии не нравились такие разговоры, и Сцевола решил перенаправить беседу в другое русло. Тут очень кстати вспомнился допрос подозреваемых.

— Ещё Мы бы хотели узнать… — деликатно подошёл он, словно к дражайшему цветку, боясь утомить его своей тенью. — Впрочем, наверное, вы устали!

— Нет-нет, — натянуто улыбнулась она, — я понимаю, как важно, чтобы Ваша Светлость знала все подробности моего дела.

Этого он и ждал.

— Воистину! Ну что-ж… имена Тимидий, Лефон и Реюс вам ничего не напоминают?

— Тимидий? — Она задержала шаг, удивлённо посмотрев на Сцеволу. — Вертоградарь?..

— Никчёмный заика.

— Тимидий у нас прислуживал, пока я его не выгнала.

— Он вас оскорбил?

— Следил за мной. Куда бы я ни пошла, он был рядом, всюду, везде. — Юстиния состроила сердитую гримасу. — Не надо быть ясновидящей, чтобы догадаться, что он выполнял поручения моего муженька.

— А что до Реюса и Лефона, вы их не знаете, верно?

— Если бы знала, то сказала, господин магистр.

Без всяких сомнений, виновны были двое: Марк Цецилий и заика. К такому выводу пришёл бы и глупейший из клерков. Осталось убедить в этом суд, и Юстиния может не грузить себя мужскими заботами: Сцевола, палач её возмездия, позаботится о справедливости сам.

— Мы слышали, в западном крыле бродят лярва[2]… не боитесь оставаться там?

— Спасибо, а я-то думала, какими покоями вы так любезно от меня отделались. — Её голос поменял тон. «Развеселили Мы её или смутили?» — Но, нет… если хотите знать, лемуры сейчас пугают меня меньше всего.

Они прошли под аркой. На её карнизе высечены гладиаторские баталии: крохотные фигуры стояли в шеренгу, высоко подняв копья, и укрывались от стрел ростовыми щитами. Изогнутая, как лук, шея арки служила им полем битвы.

— Клавдия жива, — проронила Юстиния. — С ней всё в порядке, я знаю. Но что будет, когда я её найду? Вернёмся ли мы на Флосс? Думаю, господин магистр, первое время мы останемся здесь. С вашего, разумеется, позволения.

— Боитесь, что матушка снова выдаст вас замуж? Если хотите, Мы быстро решим этот вопрос. «Как — неважно, всё ради справедливости!»

— Она меня и на другом конце света достанет.

— Семья, — согласился Сцевола.

— Раз уж мы завели речь о семье… — Юстиния окинула его любопытным взглядом. — Ваша Светлость, вы говорите так, словно передо мной женатый мужчина.

— Это вопрос?

— Мужчины без семьи легкомысленны и скоро меняют свои предпочтения, а вы не кажетесь мне тем, кто сегодня говорит одно, а завтра совсем другое.

— У Нас другие представления о мужчинах, милая госпожа, — ответил Сцевола. — Но увы! Наша единственная семья — это младший брат. Когда-то в доме Ульпиев слышался смех, нас окружала родная кровь, но те времена прошли.

Он ответил ей про свою семью, но догадывался, что спрашивала она о семье совершенно иного рода. Конечно же, была ли у вас любовь, Гай? Нет, не младший брат, с которым связывают кровные узы, а та самая, что воспевается Богами и людьми. Но что он мог ответить? Что — нет, это дар Четверых, его миновавший? Или он ещё не дождался ту, которая разделила бы с ним ложе? Его кошелёк мог позволить себе тысячи женщин, богатый сераль, как на Юге; любую, что красивее алмазов и приятнее спелой оливы. Но кто из этих «любых» хоть бы в какой-то степени напоминал Сцеволу?

Настоящий мужчина должен искать родственную душу. Женщину ли, призвание ли, он выбирает сам. Магистр же в придачу обручён с правосудием. Оно ему и жена, и сестра, и матерь.

А что если…

Нет — думать, будто бы Юстиния чем-то отличается от других, не объективно.

«Но Мы всё равно написали ей… всё равно позвали её…»

Это какая-то игра, которую ведут Боги? Зачем она ему! Ему было бы и достаточно поговорить о деле. Ничего дружественного, с холодом стали, залежавшейся в оружейной. Но что если «о деле» — это не единственная возможная тема беседы? Если оружейная давно опустошена, если грань личного и делового стёрлась?

Её походка была легка. Его, Сцеволы, тяжела и размеренна. Он шествовал гордо, как триумфатор, держа свободную руку в согнутом положении. Она — парила, распустив волосы. Было ли между ними что общее, подскажет время. Боялся он только одного: как бы не упустить её.

К тому времени, когда они достигли рампы, увенчанной килевидным сводом, туман уже растворился, его клубья уплыли на восток, раскрыв Арборетум в блеске его цветных одеяний. Говорили, что это одно из красивейших мест в Аргелайне: пергола, уходящая к Священным Вратам, поросла сакурами, вишнёвый запах плыл в воздухе, разливаемый вечерней прохладой.

Сцевола повёл Юстинию к пирсу по узкой тропинке между деревьев. Лучи заходящего солнца выкрасили небо в пурпур, рассыпали по нему рубеллитовую пыль. Приятно было смотреть на свободный от молока горизонт, но приятнее — на Юстинию, в глазах которой отражался закат.

— Я точно останусь, — прошептала она.

— В этом что-то есть. Не так ли? — Сцевола и не сомневался, что ей понравится, ему и самому доводилось отдыхать в Арборетуме, впрочем, из-за комаров, витающих над пресными речками, такой «отдых» никогда не длился долго.

— Давайте спустимся.

— К берегу? Как будет угодно.

Он не успел и сообразить, как Юстиния пустилась вниз по тропе. Магистр был вынужден догонять девушку, не разделив с ней восторга. «Ближе к воде — больше кровососов!» — ошибочно предполагал он, торопливо поправляя полы красного плаща.

На побережье Юстиния остановилась. Тень от высокой стены, что стояла на его западном краю, падала на розовый песок. Но девушка стояла в отдалении, и чтобы достигнуть её, тени следовало подрасти — а она замерла, будто боялась затемнить красоту.

Уходящий свет озарял Юстинию, словно магия — блуждающий огонёк. Её волосы взвихрил морской ветер. Подошвы её обуви утонули в румяных тонах песчаного пляжа. Другому она бы показалась романтичным взрослым ребёнком, но Сцевола знал, что заставляет её смотреть на воду: самая серьёзная вещь — вера.

Такой Юстиния виделась ему. Сильной, но осторожной, с надеждой, но без ребячества, верной и рассудительной, и вместе с тем, как стрекоза, не находящей покоя. «В душе у меня нет моря» — говорила она, и вот глядит в него, ожидая что-то услышать… и ничего не услышит, ибо тот, кто может помочь ей — стоит у неё за спиной.

— Как называется это место? — внезапно спросила она.

— У него нет названия.

— Как? — Она повернулась к нему. На её лице проскользнул лучик удивления. — У всех берегов должны быть названия.

— Там, откуда вы, возможно. Но это особый берег.

— Как-то это… непривычно, что ли. — Юстиния обернулась на морской прилив. — На архипелаге я знаю все берега.

Она сняла башмачки и босыми ногами подбежала к воде.

— Эй, давайте сюда!

— Солнце уже почти зашло, Юстиния. Скоро будет холодно. Нам лучше вернуться во дворец.

— Какая вода! — Юстиния будто не услышала его. — А почему этот берег такой особый?

«Потому что ты ходишь по нему».

— Есть старое плебейское поверье… рассказать? Но обещайте, что затем Мы уведём вас обратно.

— Тогда разувайтесь, благородный магистр! — кинула она, умываясь волной. — Или вы боитесь воды?

— Зачем Нам разуваться? — Сцевола издал скупой смешок. — Наши ноги прекрасно чувствуют себя в сандалиях.

— Да ладно вам, господин! Неужто Ваша Светлость никогда не отдыхала?

Сцевола набрал воздух в лёгкие. Ему не хотелось смущать девушку, но и лезть в воду, уподобляясь ребёнку, тоже.

— Ваша взяла. — Он принялся развязывать сандалии. — Но если Нас увидят в таком неприятном положении… нет, пожалуй, Мы останемся на песке.

— Ну уже что-то! Давайте своё поверье…

Когда ступни коснулись пляжа, в кожу пробрался приятный холодок, зёрна песка защекотали её. Сцевола предпринял пару шагов к Юстинии, но от морской воды держался в стороне.

— Поверье..? — переспросил он.

— Вы хотели что-то мне рассказать.

— Ах, верно, верно. Про безымянный берег. — Он, раздумывая, запустил руку в волосы. «Поведать ей всю историю или вкратце? Всю — будет красиво, женщины любят красивые истории, и она это оценит. Вкратце — поскорее освободимся…»

Недолго думая, он остановился на первом варианте, обещая себе по возможности сокращать рассказ.

— У этого берега никогда не было названия. — Прибой приглушил его голос, и Сцеволе пришлось повторить. — У этого берега никогда не было названия, поскольку старик, что погиб здесь, проклял это место. — Магистр сделал паузу, когда Юстиния присела на камень. — Его имени история тоже не сохранила, как и имён трёх его дочерей, что жили в хижине неподалёку от берега. Все трое любили отца, но лишь одна, старшая дочь, обладала завидной красотой, и деревенские отщепенцы безнадёжно искали её руки. Младшие же ей завидовали, у мужчин они не пользовались ни любовью, ни известностью, были скверны характером и скудоумны. И вот однажды случилось так, что Боги вселили младшим дочерям злые помыслы. Им показалось, что старик более всех любит старшую, как будто за её красоту, хотя это было и не так, ибо какой родитель дорожит своим ребёнком за его лицо? Но они были ослеплены ревностью. И тогда прибегли они к обману, столь страшному, что даже Богам он стал противен.

— Что это за обман?

— В праздник летнего солнцестояния они подозвали девушку к берегу, многажды называя её имя, и убили её, ударив головой о камень, на котором вы сидите.

Брови Юстинии приподнялись. Она глянула на гладкий булыжник под собой.

— Говорят, перед смертью младшая дочь призвала сирену, назвав её Левсеноа, что значит Мстительница Морей. Убоявшись этого имени, девушки сбросили её в яму, а сами вернулись к отцу и сказали, что старшая его дочь покончила с собой, утопив себя в море. Долгое время с тех пор горевал старик, и взывал Богам, говоря «Ежели вы забрали её у меня, так дозвольте хотя бы проститься с её телом…» Но Боги молчали, и потому старик решил, что найдёт её сам. Он взял лодку, оставил хижину и отплыл утром. Случилось так, что он попал в бурю, и вышла из вод сирена, и сказала ему: «Зря отправился ты в плавание, ибо дочь твоя на берегу, кровь её взывает к отмщению». Удивился старик, опечалился. Знал он, что перед ним сама Левсеноа, царица сирен, о которой у берегового народа ходили недобрые слухи. И сказал он ей так: «Не знал я, о госпожа, ибо сказали мне дочери мои, что она бросилась в море. Прошу лишь самой малости: позволь мне вернуться живым и упокоить её дух!» «Позволю, — отвечала Левсеноа, — если поклянешься, что взамен две других твои дочери будут принесены мне в жертву, когда опустится ночь!»

— Какая-то жестокая сирена, вы не находите?..

— Старик подумал о том же, — улыбнулся Сцевола. — И решил перехитрить морского духа. Сказал он, что выполнит клятву, как только вернётся домой, но оказавшись на берегу, и похоронив дочь в кургане неподалеку от того места, где она умерла, старик увёл других дочерей в леса и более не выходил к морю. Со временем Левсеноа узнала об этом. Разгневалась она на старика, на коварный род людской, и пожаловалась Талиону, прося его о возмездии, и тогда Талион обернулся погибшей девушкой, и пришёл к старику. Неким образом (одному ему известным) бог выманил клятвопреступника на берег, и там совершил свой суд: отрубив ему конечности, бросил на съедение крабам, сказав, что скоро сюда придут его односельчане, и если он хочет попасть в загробный мир, то должен передать им, что отныне это место будет называться особым Именем, и они должны чтить его, как священное. Так Боги отомстили старику за нарушение клятвы.

— Он выкарабкался?

— Кто, старик? О нет. Как и предрёк Талион, его нашли рыбаки. Они спросили его, кто сделал с ним это? Он же, находясь при смерти, уже изъеденный и покрытый язвами, отказался говорить, а берег сей завещал оставить безымянным. Старик пригрозил проклятьем всякому, кто попытается воспрепятствовать его завещанию.

— Но ведь он нарушил клятву, причем здесь проклятье?

— Имена есть вотчина божеств, — пояснил Сцевола. — Старик поклялся своим именем, его дочь призвала имя Левсеноа перед смертью, а Талион требовал рассказать о береге другим людям. Но даже Боги не властны над тем, что не имеет названия.

— А берег не выглядит проклятым, — она посмотрела вокруг, — даже напротив.

— Это глупая сказка, — пожал плечами магистр.

— Но… что стало с его дочерями? Теми младшими?

— О, говорят, что их ждала участь страшнее. Их невинная кровь окрасила берег в розовый цвет, а слёзы сделали морскую воду солёной, столько их было! Увы, плебеи обожают сочинять небылицы.

— И хорошо, что небылицы. — Юстиния брезгливо скривила губки.

— Почему?

— Я ждала какой-то… ну… красивой истории, знаете ли. Без «убил», там, «обрубил руки» и так далее. Брр.

Сцевола в растерянности покачал головой.

— Слуга правосудия может ли рассказывать другое?

_____________________________________________

[1] Диплодион — отворот хитона, напоминающий короткую кофточку без рукавов.

[2] Лярва или лемуры в эфиланской мифологии считаются злыми духами животных, умерших в стенах человеческих жилищ. По поверьям они ведут себя аналогично полтергейстам.

Судьба

МЕЛАНТА

Сознание прояснялось так долго, как отмокало бы платье, вывешенное в дождливую погоду.

— Чудо, что ей удалось уцелеть. — Старческий голос, изрезанный «шипящим» калхинским[1] акцентом, донёсся из пустоты.

«Что со мной? Что это за люди?»

— Узнать бы имя виновника! Клянусь, он дорого заплатит! — отвечал калхинцу кто-то похожий на опекуна. Но что за странные нотки? Ярости? Страха? Я лежала на чём-то мягком, укрытая одеялом; в ушах шумело, и вполне могла ошибиться.

— Не уверен, что знаю, — сказал калхинец. — Пока удалось установить лишь самую малость.

— Говори!

Первую долю ответа я не расслышала. Попыталась открыть глаза, но их щипало от света. От сковавшего паралича едва могла пошевелиться.

— …поэтому кое-кто полагает, что целью были не зрители. Те погибли или ради устрашения, или как издержка. Её Высочество была главной их целью.

— Консул! Консул! Она с нами!

Я не верила своим ушам. Луан… та самая Луан. Она находилась рядом, и это лучшая новость, какую я представила бы, за исключением разве что возвращения дядюшки Тина. Её голос обогатил облегчением, сравнимым с утолением жажды, но и напомнил о том коридоре, где я потеряла её, о комнате, где едва не…

— Феликс, оповести наших друзей. — Я слышала шаги по каменному полу. — Если заговорщики хотели убить её, нельзя задерживаться, они попытаются снова.

«Феликс… Страборион?..»

— Сколько лекарству осталось? — спросил Люциус.

— Минута, может больше, — ответил тот же старческий голос, теперь я не сомневалась, что Люциус говорил с сенехаментором. — Разрешите удалиться?

— Сообщи, если что-то узнаешь.

Удалялся гул сапог.

— Л… л… уан, — выжала я из уст, как каплю из сухого лимона.

— Я здесь, — отозвалась служанка. — Всё будет хорошо, скоро вы сможете встать. Главное, вы живы.

«Главное, что ты со мной, моя Лу… моя родная Лу!»

Неизвестно сколько минут протекло прежде, чем я стала приходить в себя: до того вялыми ощущались эти мгновения, до того грузными, как если бы тащила за собой горы, тянула древесные брёвна. Со временем разум посветлел, будто утренняя заря, обрывки памяти склеились в единое целое. Морок, стоявший перед глазами, сделался картинкой, и сохранялся только шум, жмущий перепонки, но я была счастлива и тому, что видела Луан и слышала мускус её волос.

— Где я? — первое, что спросила. По белому потолку рассыпались узорчатые переплетения. — Это дворец?

— Вы в западном крыле, — сказала Луан. — Это лечебница.

— Что… произошло? — Голова кружилась. Я уцепилась в постель, боясь провалиться в сон.

— Ещё бы немного, и ты погибла на ипподроме, — пояснил консул. Его губы вытянулись в сухую улыбку. Глаза тревожно заморгали. — Если бы не один из наших сенаторов. Хорошо, что ты отделалась лёгкими ожогами.

— Но… я… Почему… Как..?

— Не хотелось бы нагружать тебя подробностями. — Он заботливо поправил моё одеяло. — Ты помнишь что-нибудь?

Я помнила многое, и не верила, что забуду. До сих пор я не видела смерти ни разу, лишь доблестные воины погибали, и те — за прекрасных дев, но поразительно, как смерть была далека от книг и дядюшкиных сказок, как жестока и беспощадна! Без Луан меня затоптали бы в два счёта. И тот господин в зелёной тунике…

— М-м… не знаю. Всё произошло так быстро…

Восстанавливая канву событий, я случайно споткнулась об ещё одну вещь. Ту, ради которой появилась на ипподроме, ради которой приняла предложение Толстого Шъяла и, возможно, если бы не эта вещь, никогда б не появилась на игрищах. Свадьба с Арбалотдором! Вопрос сам рвался наружу:

— Это правда, что я… выхожу замуж? — Я посмотрела на Луан, ожидая узнать, что ей известно о планах Люциуса. Но служанка вскинула глаза на консула.

Лицо опекуна приняло серьёзное выражение.

— Действительно, — кивнул он, — и это не обсуждается.

«Как это не обсуждается?!» — постеснялась я спросить.

— Посол разрешил мне подумать. — Не сразу мне удалось вырвать запоздалый аргумент из тенёт сомнений, и ещё труднее поднять язык.

— Не имею понятия, что он тебе разрешил. Бумаги уже подписаны, и как только поправишься, а случится это очень скоро, тебя отошлют в Вольмер. Не бойся. Ты давно готовилась для этой роли.

От слов «отошлют в Вольмер» и «готовилась для этой роли» я зажмурила глаза и тихо всхлипнула: уж лучше бы погибла тогда, уж лучше бы задохнулась в дыму, всеми оставленная, чем стать невестой вшивого дикаря!

— Надеюсь, что не поправлюсь, — уронила я холодно и отстранённо, ужаснув Луан. — Живой ни за что не пойду в Вольмер, я клянусь, клянусь!

— Это не конец света, — беззлобно, но категорично ответствовал Силмаез, обернувшись у выхода. — Поверь, однажды ты скажешь мне спасибо.

Слёзы наворачивались на глаза.

— Лучше бы я погибла вместе со всеми! — крикнула ему вослед, но консул был неумолим.

Тёплые слёзы заливали щёки, солью оседали на губах, капали на грудь. Я посмотрела на Луан, не зная, почему, может потому, что хотела услышать слова утешения, или думая, будто подруга заступится?

Луан вернула мой же взгляд, полный сожаления, и наклонилась ближе.

— Ну что вы так перепугались? — Губы служанки дёрнулись в полуулыбке. — Он прав, это не конец.

Если это — не конец, что тогда конец? Серджо говорил, я будущая Архикратисса… я не хочу быть варварской вождихой!

— Давай убежим? — вполголоса предложила я.

— Что?

— Из дворца — убежим!..

— Нет. — Девушка неодобрительно зажестикулировала. — Куда вы побежите? Если ипподром, окольцованный стражей, был разрушен, то открытые улицы опасны вдвойне!

Сделав глубокий вдох, я отвернулась. Луан права, это глупая затея. У меня нет родственников вне Аргелайна, да и при всём желании не умею я жить, как Симмус Картограф, беглянкой. Кроме того, если вернётся дядюшка, что ему скажу… что убежала, как дура?

— Серджо говорил, что я не должна никому позволять манипулировать мной, а если прямо сейчас мной манипулирует консул Силмаез?

— Не думаю, — проговорила Луан. — Вам, кстати, уже лучше?

— Отвратительно, если честно. Не могу понять, в чём я провинилась?

— Нет, я про здоровье. Стоять можете? Голова не болит?

— А… да, уже нормально.

Луан кивнула каким-то своим мыслям.

— Зелье мастера Феликса идёт на пользу вам.

— Просто… — Я бухнулась на подушку. — Просто не понимаю, к чему всё это.

— Может быть, вам поговорить с Серджо?

— А что, мысль. — Повернула голову к Луан, но взгляд устремила на окно. — Только занятия у нас через два дня, а я столько не вытерплю.

— Можно устроить это и завтра. Господин Серджо против не будет, с учетом вашего… э-м, случая.

— Случая? — Я вытерла щёки краем одеяла. — Это катастрофа.

— Ой ладно вам! В конце концов, путешествие в Вольмер состоится не завтра.

— Обещаешь, что мы вместе пойдём?

— Даю слово. — Луан улыбнулась. Обнадеживающе. — Кстати, раз вы чувствуете себя хорошо… не пойти ли нам в Арборетум? Я слышала, что свежий воздух укрепляет здоровье.

— Не думаю, что это изменит что-то.

— А вдруг?

Ладно… хуже не будет, наверное.

— Ты найдёшь Серджо? — Наставник рассказывал о деяниях моих предков, и у кого, как не у него, я могла найти ответ. — Я завтра к нему зайду.

— Обязательно ему передам, — сказала Луан. — Ну что, пошли?

С кровати я поднялась нехотя. Первое время голова кружилась юлой, и я остерегалась упасть, однако понемногу-потихоньку освоилась и страх, а вместе с ним и головокружение, ушли сами. Закрыв дверь в палату, Луан помогла с переодеванием. Некрасивую ночную рубашку сменила туника с мафорием[2] фисташкового цвета. Отвечая, что случилось с тем платьем, которое я носила на игрищах, Луан пообещала заказать точно такое же, но поновее. Старое же пришло в негодность, когда господин в зелёной тунике нёс меня через огонь. В свою очередь я испустила невесёлый вздох: это не первая потеря и, поди знай, последняя ли?

* * *

В роще Арборетума мы любили одно тайное место, которое называли гротом, хотя по сути дела то были наваленные булыжники, поросшие мхом и актинидией. Кустарник жимолости маскировал эту маленькую отдушину от назойливых глаз, назойливых ушей, всех степеней назойливости, которые я знала в суетливом дворце.

Я появилась в нашем потаённом убежище второй раз за год, хотя когда-то в детстве приходила сюда ежедневно и вместе с Луан мы играли в инцисуру — игру эту, между прочим, изобрёл народ, из которого происходила Лу, когда-то чтобы убить время, а теперь его умастить.

И если число посещений сократилось, то сегодня мы возобновили традицию: как и раньше, начала я — загадала имя и дала подсказки, а Луан получила две попытки, чтобы его отгадать. Если она отгадывала, то выцарапывала на потолке засечку, обозначающую правильный ответ. Тогда я выбирала имя посложнее, вторичная отгадка равнялась уже двум зарубкам. И если Луан не отвечала, наставала её очередь задавать каверзные вопросы: ехидно улыбаясь, подруга задумала слово, а я усиленно размышляла, но не более, чем минуту, пока не приходилось говорить.

Использовались строго имена людей при дворе. Побеждала та, у которой засечек выходило больше всего — и сегодня лавры достались Луан.

Эта игра избавила от волнений, освободила меня на время. Я расслабилась, оставив далеко позади ужасы полыхающего ипподрома, и мир заиграл новыми красками — или это были прежние краски, но в новых тонах?

Хотелось, чтобы состояние утихнувшей тоски навечно отыскало дом в моей жизни. Но я жаждала возможности излить душу, наполняемая странной верой, будто время наступит — и я поймаю то словечко, которым исчёрпывается объяснение произошедшего. Катастрофы, отъезда, будущей свадьбы… у этого должен быть смысл. Дядюшка Тин, например, всегда искал в словах своих советников зерно истины, а я что, хуже?

Может и хуже. Может вообще не повезло родиться наследницей, и простолюдинки такими вопросами не задаются.

— Неприятный человек этот Шъял, — посетовала я, — такой жирный, фу! Как опекун вообще согласился на какие-либо его предложения, это жуть…

— Я думаю, князь Арбалотдор намного красивее.

— Ненавижу!

— Посла? Позвольте, чем он заслужил вашу ненависть?

— Всем. — Я увидела муравья и со злости придавила его. — Он прожорливый и гадкий, гадкий до мерзости. А мы с ним сюсюкаемся, будто так и надо. Если я когда-нибудь буду Архикратиссой, я оборву связи с жирдяем и его дикарями.

Луан развела руками.

— Вы же знаете, даже Сенат о нём печётся.

— Почему?

— Я не знаю, почему. Там, откуда я родом, слова «почему» не существует.

Такой ответ не устроил меня.

— Но должна же быть причина! А ты знаешь больше.

— Всё, что я знаю, это то, о чём судачат во дворце слуги, никому не нужные, Ваше Высочество, кроме своих господ. Если хотите знать моё мнение…

— Хочу! — выпалила я.

— Я думаю нам нужен гир Велебур. Мало кому хочется терпеть его, по мне он тоже противный, как слизень, простите за откровенность. Однако даже консул понимал, вспомните, что Вольмер нужен вашей стране.

Я обняла ноги, воткнув подбородок в ямочку между коленями.

— И всё же мне не хочется ехать с ним…

— Милая моя, вы видели Шъяла всего пару раз, а уже не любите его так, словно вас принуждают спать в одной кровати.

— Не каркай! — подняла я пальчик. — Вот был бы здесь дядюшка, он бы ему надавал, и так, что тот не появился бы у нас больше века! — Опустила руку. — Но моего дядюшки нет, а посол есть. Это не справедливо. Это ужасно!

— Сожалею, — утешающим голосом сказала Луан и придвинулась. Я шмыгнула носом и затихла, вслушиваясь в собственное дыхание.

Как раз в этот момент что-то треснуло. Зашуршали листья. Незнакомые голоса проявили себя в опасной близости от грота: мигом мы пресекли беседу, и я позвала Луан за собой, предлагая проверить, кто же посетил нас?

Я спряталась под жимолостью, накинув мафорий дабы густые волосы не увязли в ветвях. В десяти шагах от зарослей стояли мужчины в панцирных доспехах, какие носит дворцовая стража.

Один был низким, с пухлыми руками и постоянно вытирал нос, другой — косматый — издали походил на гюнра, с бородой, похожей на утиный хвост.

— Кто там, Ваше Высочество? — поинтересовалась Луан.

— Тсс, — тихонько шикнула я, больше половины того, о чём разговаривали мужчины, не достигало слуха, и я прокралась дальше, забыв, что глубоко увязла в кустарнике и выбираться будет сложнее.

— И долго он так валяется? — Дошёл гнусавый голос косматого.

— Пхех, спросишь тоже, — сказал его пухлый собеседник. — Я его таким нашёл.

И взорвался громким кашлем.

— Слушай, ты доконал меня. Хватит пёрхать! — огрызнулся косматый. — Лучше думай, как нам его унести.

Внезапно пухлый отскочил.

— Твою центурию… он просыпается.

— Шшшто за… шшшто за прекрасссная дева!.. — пьяным вусмерть говором пробормотал мужик, что лежал в кустах, Я видела только две ноги в сапогах, скоро показалась и рука. — О любииимая…

Он задел ветку, та хлестнула его по руке.

— Хэй, ты чего! Ну да, да… ик!.. я надрался… но я же не специально!

— Не, надо его уносить, — почесал затылок пухлый. — Только ка… каа… аапчхи!.. как? Два солдата тащат своего командира по кустам это… ну, мягко говоря, подозрительно.

— Так, давай, ты за ноги, я за руки. — Он пригрозил кулаком. — И, сука, больше не пёрхай! Донесём его до ворот, а там оставим. Если кто увидит, скажем, мимо проходили.

— Любииимая… — протянул их поддатый командир, пытаясь встать. — Я… ух… ща тебя поцелую… уже ща…

В тот же миг он повернулся на правый бок и рыгнул, зычно, как заревевший медведь. Фу, как мерзко. Я услыхала позади себя хохот Луан. И чему та радуется? Это же гадко, так себя вести. Вроде бы и эфиланцы, а хуже варваров!

— Давай лучше ты за руки! — прохрипел, закрываясь перчаткой, пухлый солдат.

Его косматый друг закатил глаза.

— Флавий, если ты не закончишь придуриваться, мы и до вечера не управимся.

— Но…

— Давай-давай. Ерунда война, главное стратегия. — И вдруг косматый кинул взор на жимолость. Его раскосые глаза насторожились, будто он заметил притаившуюся за листвой стаю волков.

Я приникла, мелкими вдохами вбирая сырой воздух. Сердце билось, как дробь литавра. Я до такой степени перепугалась, что стайка приставучих комаров, закативших коммос в правом ухе, волновала меня меньше, чем стражники.

Нерешительно приподняв подбородок, я выглянула с тем чтобы узнать, смотрит ли он до сих пор. Но косматый исчез вместе с пухлым Флавием так же спонтанно, как и появился. С собой они утащили и пьяницу.

— Правду говорят: боги, даруйте людям эля, и они принесут вам зрелище, — отметила Луан, заливаясь смехом.

— Пойдём во дворец… что-то я не хочу больше здесь находиться.

Узловатая ветка больно поддела спину, а ещё одна стащила капюшон, поставив перед необходимостью ползти задом. Волосы, вымытые только недавно, выпачкались в паутине.

— Пойдём, пойдём, — торопила я.

* * *

Укрытие осталось на добрый десяток шагов позади и, купаясь в нежданно посетившем чувстве защищённости, я разрешила себе обменяться с Лу парой словечек, изобретая какое-нибудь развлечение, ибо день ещё не клонился к закату, близко обед и времени валом.

Луан же никак не могла отойти. Вспоминала — смеялась, стоило ей забыть — как смех вновь пробивался, и она опускала голову, пряча его в ладонях.

— Не знаю, как ты, — поджала я губки, — а я не нахожу ничего весёлого.

— О, я просто… да, неважно, не удержалась.

— В твоих краях ржут с пьяниц? — Было непонятно, как можно издеваться над человеком, тем более в таком положении. — Это считается нормальным?

— Ой, простите. Больше не повторится, честно! — И снова нагло прыснула.

Эх, ты… Дядюшка говорил, пьяный человек подобен животному, которое умирает, и потому смеяться над пьяными безнравственно, а для наследницы и вовсе непристойно. Но что было взять с Луан? Она служанка. И в её краях так было принято — смеяться по поводу и без повода…

* * *

По возвращении в гинекей я перво-наперво заперлась. Луан приготовила ванну — наступила пора смыть грязь и тщательно прочистить волосы. Раздевшись, я погрузилась в бронзовый резервуар, уснащённый молочной водой, мёдом и экстрактом миндаля — и откинула плохие мысли.

В это время Луан перечёсывала мне волосы, отвлекая рассказом о блюдах, какие подадут на обед.

Сладкие запеканки, омлеты, финики, запечённые цыплята, креветки с гарниром, в том числе виноградное печенье. Самое главное — этот обед предназначался лишь для нас, а значит толстяк Шъял, опекун и все советники будут есть в другом месте!

Я запрокинула голову и взглянула на подругу сверху вниз. Та улыбалась, не прекращая расчёсывать пряди.

— А знаешь, что, Лу…

— Что? — подняла она бровь.

— В день, когда я сяду на трон, ты прекратишь быть просто служанкой. Нет, ты будешь… ты будешь… моей правой рукой. Ну как? А?

— У Её Высочества прекрасное чувство юмора.

— Но я ведь правду говорю!

Янтарные глаза Луан поблекли.

— Нет-нет, что вы, — запротестовала она, не теряя улыбки, — это большая честь, я всего лишь…

— …моя подруга, нет? — Очень хотелось верить, что да.

— При дворе много других людей, больше чем я знающих, как управлять Амфиктионией, — пояснила Луан. — Разве вы забыли, что любит напоминать господин Люциус нам обеим? Я женщина не знатных кровей. И, между нами говоря, — её голос перешёл в шёпот, — не очень разбираюсь в политике. — Положив гребень на стол, Лу села около ванны. — Забудьте об этой мысли. Ради нас обеих.

«Если ты не разбираешься в политике, то я и подавно…» — хотелось возразить.

— Вы посмотрите-ка!

— Что-о? — протянула я.

— Пока вы болели, нам подкинули новый выпуск Дьюрна.

— Не может быть. — Акта Дьюрна уже молчала сколько… — И что пишут?

— Посмотрим… ага…

Минуты две Луан безмолвно водила по свитку глазами. Акта Дьюрна — лист с рисунками, который наматывали на стержень. На этом листе художники делали зарисовки событий, после чего текст рассылался курьерами по заказчикам. Конечно же, заказчиком была и Базилика-из-Калкидона.

— Ну? Что там? — тормошила я.

— Город на ушах. Во-первых, все обсуждают судебное дело некой Клавдии из Флосса. Представьте, дочь одного из самых знаменитых семейств Амфиктионии пропала! Обвинителем выступит сам магистр оффиций, защитником народный трибун — тот, кто спас вас! А вот судей пока не выбрали. Интересно, что из этого выйдет? Так, посмотрим, во-вторых… хм, сбор урожая совсем близко. Заседание Сената. Писчие бросают монетку, кому достанется пост консула. Ставят на вашего опекуна. Но и говорят, что Чёрный Лев новый срок не выдержит. Час от часу не легче… а ведь жили как-то без суеты!

— Почему его зовут Львом? Он оборотень?

Она ополоснула мочало в воде.

— Нет, оборотней не существует, Ваше Высочество. Но, говорят, он бывает свиреп, как зверь. К тому же печать его рода — лев.

— Это точно… Что о нём думают?

— Для одних он ответственный сановник, который держит Амфиктионию от развала, пока Его Величество на Юге, для других капризный тиран. При дворе сплетничают, что он и магистр оффиций не любят друг друга, это и понятно, такой мужчина, как Сцевола, тоже властолюбив.

Глубже скользнув по бронзовой спинке ванны, я склонила подбородок к взмыленной, сладкой, как сахарный песок, воде.

— Я сама буду назначать консула.

— Там, где двое мужчин ссорятся между собой, нам, женщинам, делать нечего; их распри должны быть оружием в наших руках.

Мужчины! Одному меня пообещали, другой вообще ни во что не ставит моё мнение, хотя и зовётся опекуном. Со всем этим, если подумать, люди мирятся без проблем: правда ведь, что страшнее смерти в пожаре? Не свадьба, сказала бы Луан, уж точно не свадьба.

Страшнее смерти…

Да, есть такое. Кое-что, что и требовало того исчёрпывающего слова, объяснения, раскрытия — или как это назвать? Без этого жизнь окажется бессмысленной, дядюшка — заблуждающимся стариком, а Серджо — грубым обманщиком.

Я затаила дыхание и, в конечном итоге, спросила:

— Ответь, как же я буду править Амфиктионией, если уеду из неё?

___________________________________________

[1] Калхины — заболоченный город амфиктиона Талата.

[2] Мафорий — длинное женское покрывало, спускающееся с головы до колен или до пят.

Дэйо-Хаваэр

ДЭЙРАН

Природа людей есть благо, но смерти — этого древнего зла — не избежит никто. Рано, поздно, сегодня, завтра, через неделю, месяц, по прошествии года, сотню лет спустя или тысячелетием позже — все, кто жил, любил, пел и сражался — умрут.

Куда отправляются мёртвые? Не растворяются ли они?

Дэйран всматривался в потолок, на выходящий из окулуса[1] лунный свет. Его столб оцепенел, пронимая пыль, как копьё. Его контуры были прозрачны и точны, как кристалл.

Этериарх опустил голову на фрески. Он знал, что в этот момент, когда его голова касалась мозаики, позади покоились люди. Кем они были? Безоружными священниками из Народа Аристарха? Иль воинами, такими как он?

Вечером, когда Хионе и Неарх нашли его в пещере на окраине кургана, они вместе договорились связаться с Орестом, чтобы предупредить первосвященника Авралеха, сказать ему, какой опасности он бы подверг себя, явившись в усыпальницу. С того времени прошло больше двух часов. Ни от корабела, ни от владыки не было вестей: фалькаты молчали, лоргир дремал.

Ожидание растянулось на вечность.

Царящую в склепе тишину возмущало беспокойное сопение Хионе, расхаживающей взад-вперёд. Она изводила себя, выискивая этому объяснение, оправдывала молчание Ореста тем, что он отдыхает или работает в порту, или по своему обыкновению гуляет на берегу моря. Шёпот её колебался, как пар над раскалёнными углями.

Неарх спал недалеко от Дэйрана и, в противоположность Хионе, ни о чём не заботился. Этериарх тоже был бы не против вздремнуть, если бы умел, как Неарх, просыпаться, когда захочет. Но он боялся, что проснётся лишь на том свете — с перерезанным горлом. Всё оттого, что никак не мог забыть те мрачные фигуры в мантиях, и как реагировал лес на их присутствие, и что один из них, вероятно, заметил его за деревьями.

Дэйран сознавал и разделял опасения Хионе.

— Свяжись с Лисиппом, — посоветовал он.

— Меч не хочет работать! — Хионе шоркнула ногой.

— Мы найдём выход.

— Говорит тот, — не выдержала она, — ктоничего не делает, чтобы его найти.

Дэйран убрал несуществующую пыль на запястье.

— Есть идеи?

— Представьте, нету!

— Тише, ты разбудишь мёртвых.

— Не найдём способ связаться с первосвященником, кто-то точно пополнит их число, и, мне кажется, этим счастливчиком станет владыка Авралех.

«Надеюсь, что ты ошибаешься».

— Если подумать… — Дэйран счёл нужным высказать все мысли. — Можно вернуться обратно. До Агиа Глифада путь не близкий, но…

Хионе воззрилась на него с недоумением.

— Пешком? Ночью?

— Соратники, — послышался голос Неарха, — зачем так громко?

— С добрым утром! — осклабилась воительница — Вина?

— Да, пожалуйста.

— С аконитом или болиголовом?

Неарх обронил сухой смешок и, потянувшись, сел на пол.

— Слушаю, и вот что думаю, — невозмутимо протянул он, — зачем предупреждать кого-либо? Если руда не идёт к кузнецу, кузнец едет за рудой сам.

— Тоже предлагаешь идти пешком?

— Нет, предлагаю ждать.

Вначале Дэйран не понял, о чём Неарх хотел сказать, но когда до него дошло — хлопнул перчатками. Неарх гений. Это было бы проще простого.

— И вы, этериарх?

— Правда на его стороне. Завтра утром первосвященник сам явится. Вспомни, ты говорила, что каждый раз он молится здесь в день усопших. Наша задача организовать его безопасность, на случай, если враги попытаются причинить ему вред.

— Я думала об этом. — Хионе сдвинула брови. — Мы можем не усмотреть за ним.

— Их всего семеро.

— Это рыбак так сказал.

— Ты ему не доверяешь?

— Уже не знаю! — Она сделала несколько глубоких вдохов.

— Нет другого выбора. — «Если до утра никто не свяжется с нами, то встретим первосвященника здесь, лучшего места для защиты не найти».

Немного погодя у Дэйрана появилась ещё одна мысль.

— Как именно пойдёт владыка Авралех?

— Самой бы знать, — ответила Хионе.

— В нашем плане есть одна загвоздка.

— Одна? Пфф!

— Первосвященника могут подстеречь на дороге, в чаще. — Маловероятно, но возможно. Дэйран вспомнил карту, которую нашёл под лодкой на берегу: она, к сожалению, не говорила о том, зачем пришельцы пометили это место. — Поэтому, что я предлагаю. Останусь и дождусь утра. Прослежу, чтобы никто не готовил нам неприятности. Вы — поднимитесь на холм.

— Зачем? — спросил Неарх.

— Оттуда хороший обзор. — Дэйран прикинул расстояние. Их путь займёт около получаса, а рассветёт не скоро. — Вы сможете заметить передвижение его эскорта по огням. И как только увидите, бегите в ту сторону. Так вы не заблудитесь.

— А если огни заметит кто-то еще? — осведомилась Хионе.

— Бегите быстрее ветра.

Каменное лицо Неарха ненадолго смягчилось улыбкой. Хионе фыркнула, но спорить — не спорила.

— Решено, — подытожил Дэйран. — Встретимся утром, вместе с первосвященником.

Скоро Неарх уже был на ногах. Он поправил меч и зашагал к отодвинутому круглому камню, заграждавшему ход в усыпальницу. Только перешёл он сквозь лунный свет, как темнота поглотила его крупную фигуру, растворила в пении насекомых его шаги. Его же уста не обмолвились ни малейшим словом прощания: таким был Неарх, исполнительным и скупым на эмоции.

Хионе уходить не спешила. Она глядела на Дэйрана, ещё сомневаясь, ещё надеясь, что он предложит выход менее рискованный.

— А вы?

— Иди. — Дэйран отпустил её прощальным жестом.

Неуверенно развернувшись, как будто размышляя, что бы ещё такого спросить, она неохотно пошла догонять напарника.

«У тебя не было таких учеников, Медуир» — подумал этериарх.

Через секунду он уже остался один.

Тьма в усыпальнице сгущалась. Виной тому был свет. Он истончился, побледнел, его источник спрятался за тучами или зашёл за кроны деревьев. Шум их листвы доплывал до Дэйрана в потоке забрёдшего нечаянно ветерка, принося извне и уханье совы, и далёкий, придавленный толщей земли стон ойкеталов[2].

Чтобы не заснуть, Дэйран второй раз обыскал гробницу. Первый раз они с Хионе заделали все бреши, какие могли, заткнули все дыры — чем попало, камнями, мхом, разбитыми фресками. Никто не должен был подсматривать за внутренним помещением, но даже такие меры безопасности не могли гарантировать, что они нашли все существующие пещерки. Склеп невообразимо широк, насыпанный над ним курган был и того больше, и если хоть одна полость осталась ненайденной — враги ей воспользуются.

Он потратил на поиски меньше получаса, и уселся на пол, думая, чем бы занять мозг. К тому времени, скорее всего, Неарх и Хионе уже дошли до холма, но фальката, которая могла опровергнуть это, безмолвно отражала луну на гарде.

«До рассвета около трёх часов» — рассудил Дэйран. — «Первосвященник, должно быть, уже вышел».

Путь до холма занимает два часа, если идти от Агиа Глифада, шагая через лес, как делал он. Но владыка Авралех и верные ему люди вряд ли пойдут напролом, они позволят себе хоженые тропы, выставив факелы. «Чем привлекут внимание чужаков…»

И далее всё зависит от зоркости Хионе и Неарха, от скорости их ног и от верности их клинков. Они доведут Авралеха до кургана вкупе с его спутниками и, когда поминовение усопших закончится, все вернутся в обитель.

Дэйран задумался. Что если устроить ловушку? На живца. Медуир и другие его командиры поступали так постоянно. Если они узнавали, что член семьи Архикратора находится в опасности — они брали его с собой, и наёмные убийцы обламывали клыки, не подозревая, что жертва была крючком для акул.

Однажды и Дэйран похожим образом поймал грабителя. Пробил по тавернам, вызнал его планы: некий парень хотел покрасоваться перед девчонкой и покусился на немного-немало Скипетр Квазиса. И вот тогда Дэйран поставил его точную копию в самом узнаваемом месте — в Зале Высшей Гармонии, а сам ночью затаился у Аммолитового трона…

Образы лились рекой. Делать было нечего, и сидевший на холодном полу Дэйран отправился гулять по вереницам памяти, связанным с его прежней жизнью.

Вор, явившись в тронный зал, ничего не заподозрил. Он взял скипетр, пустился бежать галопом к открытым вратам, не ведая, что потому лишь ему удалось так беспрепятственно схватить вещь и так быстро пробежать половину Зала, что Дэйран дал ему десять секунд. Столько ему бы понадобилось, чтобы одуматься. Но воришку опьянила лёгкая добыча. Она же и погубила его.

Сеть, брошенная под ноги, сбила его. И так каждый получил по заслугам: на следующий день парнишку отправили в темницы за преступление, а Дэйрана сам Архикратор Юлиус IV наградил званием скеофора86. Как долго это было предметом его гордости! Его хвалил Медуир, его руку пожимали соратники, ему кивали, как юноше, вошедшему во взрослую жизнь…

Ведь он расследовал своё первое дело!

Обещавший не спать, Дэйран всё ж таки задремал. Его полусон, квелый и прерывистый, тянулся неизвестно сколько, но когда этериарх очнулся, заливаясь потом от энергичного пробуждения, солнце сменило луну.

Наступало долгожданное утро.

«Сколько же я спал?» — Дэйран взялся за меч, в замешательстве поворачивая голову то вправо, то влево. Во рту пересохло. — «Как?! Как я мог поддаться?!»

С фалькатой в правом кулаке он вышел наружу. Никого. Одно он мог сказать точно: Асуллу далеко до зенита. Пение соловья означало, что не за горами жаркий день, но где же Хионе, где малоречивый Неарх? Воин осмотрел землю. Кроме вчерашних следов других не было. Они не приходили — следовательно, ещё на холме.

Он собрался было идти, как звонкий шум разыгрался в его голове, будто схлестнулись клинки.

Этериарх посмотрел на фалькату. На него упал взгляд Хионе.

— Неужели работает! О Создатель! — ликовал её голос, извлекаемый из металла, но не прошло и мгновения, как он сгладился. — Этериарх, они в тенях… я не знаю, с чего начать… они…

Дэйран поднял брови.

— В тенях?.. Кто?

— Неарх, помоги ей встать! — сказала Хионе. Кто-то закричал, больно треснув Дэйрану по ушам. — К берегу! К берегу!

— Где вы?? — Он не верил своим ушам.

— Мы близко… они загоняют нас… Владыка, стойте!

— Кто? — Дэйран перешёл на крик. — Эй!

Фальката умолкла. Как вчера этериарх направил мысль к образу Хионе, вылавливая её в глубине клинка, но связь не поддавалась, то ли воительница не отвечала ему, то ли старые навыки его подводили. При таких обстоятельствах спокойствие обходилось ему тяжкими волевыми усилиями.

— Elamara areniadi![3] — взмолился он с полной решимостью двигаться им на подмогу, и ринулся против зарослей, рассекая кустарники, пробивая дорогу в березняке.

Желудок Дэйрана сжался, сердце выбивалось из груди. Он скользил между деревьев, как шершень между стеблей, слухом ища звуки битвы. В голове вертелись слова Хионе о каких-то тенях — что за новая напасть?

Чутьё разведчика подсказывало ему, куда бежать — к бухте. Со вчерашнего дня он помнил примерное местоположение большого каменного побережья, начинавшегося у того самого пляжа, где он нашёл лодку вторженцев. К бухте ноги привели его за считанные минуты, вскоре Дэйран повернул на юг.

Стук его сердца не перебивал даже зов моря.

Десять шагов — и он услышал звон стали. Он подстегнул себя, стараясь бежать настолько в темпе, насколько это возможно по скалистому прибрежью. Под сапогами трещал песок, заброшенный прибоем.

На пляже он засёк Хионе, Неарха, трёх людей в золотых одеяниях и старца в ризе со скиадием[4] на голове. Неарх и Хионе заслоняли их собой. Самая молодая из двух женщин пятилась к морю. Сзади надвигались волны. Впереди покачивался лес и отовсюду тянулись тени.

За годы службы в Сакранат он повидал немало. Бывали случаи, когда враг пользовался ворожбой и обрекал жертву на самоубийство. Но то, что вершилось на пляже, Дэйран лицезрел впервые: его братья отбивались от незримых существ, похожих и одновременно не похожих на замеченных около пещеры людей.

Людей — в лучшем случае.

Что бы это ни было, оно окружило их. В тот момент, когда тени материализовались, Дэйран прыгнул со скал и рубанул сплеча по одной. Тень исчезла — и этериарх грохнулся на песок. Если он не ошарашил врага своим появлением — то, во всяком случае, задержал. В тот момент Неарх совершил короткий выпад клинком и отогнал ещё одну тень.

Дэйран в мгновение ока очутился на ногах. Выставил меч.

В глазах у всех поселился ужас.

— Это не разбойники, — кричала Хионе. — Я говорила вам!

Призраки? Но он же видел человеческие следы!

— Они повсюду!

— Поднимаемся на скалы! — приказал Дэйран. — Первым пойдёт владыка, далее его священники, за ними мы. Вперёд!

Сказать легче, чем сделать. Каменистые уступы были крутыми и понадобилось время, чтобы священники в одеяниях, не приспособленных для скалолазания, взобрались на них. В то время, как Неарх и Хионе прикрывали отступление со стороны пляжа, Дэйран защищал уже поднявшихся.

Со стороны леса набежала ещё тень. Ей пришлось материализоваться в подобие призрачного человека, чтобы взойти на камни. В чёрной, как пустота, хватке она держала длинный ятаган. Очи — впалые и грозные — смотрели на воина с ненавистью.

Фальката Дэйрана выполнила полумесяц, набирая силу удара. Меч сшибся с ятаганом, испуская звон. Фигура шагнула вперед, рыча. Дэйран пнул своего противника в живот — или то, что казалось ему животом — но призрак отпрянул, и его лезвие, рассекая воздух, устремилось остриём в горло этериарха.

Воин шарахнулся влево. Развернув фалькату, хряснул ею наискосок, планируя развоплотить существу руку. Если бы!

Существо пропало.

— Бегите к бухте! — бросил Дэйран, так громко, как мог.

Соратники уже были на скалах. Они отбивались от четырёх теней, и пятились медленно — слишком медленно! — чтобы успеть вслед за Авралехом. Дэйран поспешил им на помощь.

Остановив нацеленный на Хионе ятаган, он схватился за локоть существа, наощупь как желе, и клинок прошёл сквозь чёрное тело. Однако, враг не умер — он исчез. Клинок нашёл ветер, и навряд ли причинил вред. Появился он лишь спустя некоторое время. Это вселило в Дэйрана надежду, если не убить их, то хотя бы ослабить, а Хионе и Неарху дало возможность отойти к первосвященнику.

Сопровождающие и Авралех бежали вдоль берега, не оглядываясь. Последнему приходилось постоянно помогать, старческие ноги не слушались и Авралех то и дело валился.

— Куда? — Хионе разрубила очередную тень.

— В усыпальницу.

— Выбор ваш!

За несколько минут отчаянного сопротивления Дэйран заметил, что у существ были и слабости. Фигуры превращались в тени, двигавшиеся с поразительной скоростью на ровной поверхности, но стоило попасться преграде в виде расщелин или овражков, как они обретали вид, чтобы переступить их. Это означало, что если Дэйран и его спутники сумеют добежать до усыпальницы — врагам останется главный вход, а им — верить, что других путей они не знают.

«А дальше… дальше что-нибудь придумаем!..»

Когда они, с мелкими ранами, усталостью и слабым пониманием сути происходящего, пробились — через бухту — в берёзовый лес, тени временно оставили погоню: как воин и думал, они меняли форму, чтобы спуститься на гальку.

Все птицы и звери в лесу давно замолчали, а морские ветра носились в кронах, будто белка-летяга, воровато перелетающая с ветки на ветку. Даже утреннее солнце затянуло плывущее с запада облако, не разрешая Асуллу войти в полдень. Так Тимьяновый остров реагировал на зло.

— Они отстали? — выдохнул священник.

— Ненадолго, — бросил Дэйран, осматривая спутников. — Никто не ранен? Владыка?

Старец отрицательно покачал головой.

— Хионе? Неарх?

— Я намного ловчее вас! — ответила девушка.

Передышка облегчила передвижение, очень кстати.

— Кто они? Или что..? — спросил Неарх, но и в нём Дэйран услышал кратковременные нотки испуга. А ведь из последних членов ордена Неарх славился особым бесстрашием.

— Да, это или те люди, которых видел рыбак, или…

— Это явно не люди, — вставила Хионе. — Вы видели, что они вытворяют.

— Рабы идолов! — изрёк, насупившись, высокий священнослужитель. Дэйран дал бы ему от тридцати до сорока лет. — Как они смели явиться на остров, где нет места Тьме?! Как они своим присутствием посмели осквернить наш покой?!

— Скажи спасибо Единому, что мы живы, — молвила женщина того же возраста. Она была супругой высокого священника, тот обнимал её, утешая, иногда поддерживал, помогая переходить рытвины. — Но что будет дальше? Они убьют нас? Убьют владыку? Разве не следует идти домой, пока они не вернулись?

— Коли нам суждена смерть, — сказал её муж, переступая через палое бревно, — я предпочёл бы принять её в доме праотцев. Не правда ли, как иронично? Час нашей смерти выпадет на праздник усопших.

«Мы ищем спасения в месте, где опасались даже спать» — отметил Дэйран, проводя параллель с барсуками, удирающими в подкорневое дупло с норами очень широкими, чтобы спасти от клыков гончих. Но коль загнанным барсукам иногда везёт, надежда была, что повезёт и им.

Они повернули за две сросшиеся берёзы к зарослям папоротника. Лес как будто онемел, боялся быть прежним, но этериарх дал бы руку на отсечение, что вот-вот покажется статуя, обросшая мхом — ориентир кургана.

— Не, правда, зачем? — спросила Хионе с привычным для неё скепсисом. — Мы могли бы… я не знаю, что могли бы, но склеп превратится в наше упокоище, если вы ошибаетесь.

— У чужаков есть слабость. — Дэйран постарался, чтобы его голос звучал вдохновляюще. — И мы собираемся ею воспользоваться.

— А что будет после?

— Найдём способ призвать подмогу, — это самое очевидное, что пришло ему на ум, — можно попытаться убить их.

Рослый священник вопрошающе посмотрел на владыку Авралеха, но длинноволосый старец не удостоил его ни участливостью, ни словом поддержки. Дэйран спрашивал себя, уж не потерял ли дар речи благородный властитель Тимьянового острова? Всю дорогу Авралех брёл, как мул, безропотно и в практически полном молчании, обмениваясь словами разве что с загорелой девушкой двадцати-двадцати пяти лет, шедшей левее. Её звали Лахэль, внучкой она приходилась старцу или ученицей — Дэйрану было неведомо. В правой руке она несла окарину, изредка подносила её к губам, но играть не думала. Левой удерживала мешок, закинув его за спину. В мешке болталось что-то увесистое.

— Попробую связаться с Орестом и Лисиппом, — сказала Хионе.

— Лоргир работает?

— Между нами — да, а вот между нами и Глифадой…

Она постояла, вглядываясь в клинок с полминуты: тишина, мёртвая, как кости на дне оссуария.

— Работай же, — скривилась Хионе.

— Я не представляю, почему он не работает, — ворчал Дэйран. — Его связь переплетается с другими мечами, и оборвать её не способен никакой выкормыш идолов… Смотри!

Показалась статуя. Древний молитвенник застыл в коленопреклонной позе. В его волосах застряли сухие листья.

— Пришли, — подбодрил этериарх. — Уже нет нужды торопиться. Курган там, за этими деревьями.

— Ага, только у нас проблема. О, и не одна!

Дэйран повернулся к воительнице.

— Ты…

Закончить ему не дали. Семь чёрных силуэтов неожиданно спрыгнули с деревьев, скаля бесформенные рты; от группы их отделяло ничтожное расстояние, но они стремительно преодолевали его.

Сохраняя трезвость духа, Дэйран призвал убегать к кургану. Тёмные фигуры двигались, как люди, и пока не оборачивались в тени. Цвет выдавал их расположение в роскошном зелёном подлеске. Воин не сомневался, что скоро они попробуют довершить то, что начали на берегу.

Вопреки желанию Неарха и Хионе, ему выпала «честь» встретить всех семерых, пока первосвященник и остальные уходили под защиту кургана. Как ни тщился Дэйран убедить Хионе, что жизнь Авралеха важнее их братства, воительница, полыхающая праведным гневом, его даже не слушала. Она осталась рядом.

В груди нарастало чувство смятения. Естественное проявление смертного тела, с которым его учили вести борьбу, сдавливало сердечный ритм. Он поделился с Хионе планом. Они встали спина к спине и приготовились к схватке. План был прост. Главное продержаться до того, как Авралех добежит до кургана — всего-то! — и следом оба постараются ускользнуть.

Этериарх уже и забыл, как это, рисковать жизнью, и сейчас перед ними скалилось семеро исчадий ада, чтобы об этом напомнить.

Фигуры обступили их. За один удар сердца трое бросились на воина, жаждая надеть его на ятаганы, ещё четверо подбирались к Хионе. Отбив выпад того, что был посередине, Дэйран рванулся ему наперехват, продолжая удерживать его лезвие фалькатой. За его спиной сошлись острые концы мечей.

Существо прянуло на шаг назад, коротким захватом он выбил меч из его руки, и присел, спасаясь от рубящих ударов справа и слева. Удерживая равновесие воин засветил тому, кто стоял ближе всего, по ногам. Существо взвыло — не растворилось, как прежде, но лезвие прошло насквозь, причиняя ему страдание. В затылок Дэйрана уже целился удар другого противника. Помня о нём, этериарх развернулся, выставив клинок плашмя, и немедля выпрямился, чувствуя, как ломит всё тело от напряжения.

Страх сменился подъёмом сил. Происходящее пролетало так быстро, что обычный человек принял бы этот бой за вихрь из мелькающей стали, взвитых ураганом листьев и чёрных мантий, кружащих вокруг белого линоторакса.

Их с Хионе разобщили. Воительница чеканила один удар за другим, её сильное тело вращалось, как в танце смерти.

Вкладывая в замах кипящее внутри остервенение, Дэйран произвёл серию горизонтальных атак, препятствуя противнику подойти ближе, чем на полшага.

Выкроив момент, рванулся влево, к Хионе.

— Они дошли! Беж… — выкрикнул он, новое нападение его перебило.

Дэйран отбил удар, нанёс свой — первое существо увернулось с мрачной ухмылкой и воем. Второе порезало ему бок; если бы этериарх не развернулся к нему лицом, рана оказалась бы солиднее.

Гранью полыхающего сознания Дэйран понимал, что его ранили, но боль настала тогда, когда они с Хионе, поравнявшись, ринулись к кургану изо всех сил, и он углядел полоску крови, испачкавшую льняные птеруги.

Одной рукой закрывая рану, другой — удерживая эфес, Дэйран перепрыгнул через кочку, и пренебрегая кустами торопился к каменному кругу у входа в склеп. Неарх ждал их там. Его белая кираса хорошо заметна на фоне тусклого прохода. Наплечники сверкали, а сам воитель напомнил Дэйрану северного медведя.

— Приготовься! — предупредил он. Семеро демонов крушили кусты, ломали ветки, стирая в прах листья. Их движения пленялись ненавистью к растениям острова, но это была толика той злобы, которую питали они к более подвижной добыче.

Хионе первой ввалилась в склеп. Дэйран заскочил вторым, совместно с Неархом они затворили вход, навалившись на ручки, теслённые на внутренней стенке камня.

Так, на какое-то время, спасение пришло к ним.

— И что теперь? — Хионе перевела дыхание. — Долго это их задержит?

Воин оценил отверстие в потолке.

— Зависит от их скорости.

Он скривился от боли. Приложил руку — кровь проступала между пальцев.

— Вы ранены! Как глубоко?!

— Пустяки, — отмахнулся он. — Гораздо хуже, если мы не выберемся. Если не сумеем позвать подмогу. У кого есть идеи?

Он озирал соратников и эскорт первосвященника. Владыка Авралех сидел на полу под солнечным лучом, вытаскивая из мешка какой-то струнный инструмент, и как обычно хранил молчание. Лахэль изучала павлиньи перья на фресках. Священник и его жена перешёптывались. «У них в руках флейты», возмутился Дэйран, «а нужна сталь и крепкий кулак».

— В Агиа Глифада ищут нас, — призадумался Неарх. — Мы договорились встретиться в обители, но Лисипп знает, что мы на западе.

— Запад — это растяжимо! — Хионе исписала мечом круг.

— А что если они этого и хотели?

Дэйран взглянул на высокого священника.

— Чего?

— Загнать нас в ловушку, — пояснил он стекленеющим голосом, — прикончить всех. Сакранат… владыка Авралех… мы в сборе, странно, не правда ли? Кому это нужно, кроме идолопоклонников с континента?

Дэйран открыл рот, но не нашёл, что ответить. Всё это время они строили догадки. От паломников до разбойников. От мародеров до язычников. Разум пронзали мысли, но они были бесполезны, когда речь заходила о спасении.

Да уж, плох тот командир, который не знает, что делать.

— Если так, — молвила Хионе, — мы наделали кучу ошибок. Священник прав, они знали, что мы пустимся их искать, что окажемся в склепе. Это не мы высматривали их, а они — нас!

— Друзья, — вмешался Дэйран. Ему нелегко было признаваться, но что толку скрывать? Плачевность их положения самоочевидна. — Я должен честно ответить. Не знаю, что нас ждёт. Может случится так, что Орест и Лисипп и не ищут нас, а едва задаются вопросом, куда мы пропали, не вернулись ли мы, не идём ли обратно. Все на острове наслышаны о дне поминовения. Поэтому кто-нибудь из отшельников в лесных кельях обязательно присоединиться к первосвященнику в его торжестве! Вот если бы мы смогли связаться с Агиа Глифада… да, уже скоро вся сила Тимьянового острова встала бы у нас за спиной!

— По древнему обычаю поминовение проводят только владыка с учениками, — отозвался священник.

Давно воин не испытывал такую растерянность.

— Ходят легенды о прозорливости сынов Аристарха, — он не нашёл, что ещё сказать, — почему же вы здесь?

Ему могли назвать слова «рок», «попущение» или «промысел», но правильный ответ он видел сам, и оттого раскаялся, что спросил, что поддался эмоциям. Виноваты были не священники, конечно же. Виноваты были агенты Сакраната, не думавшие, что семеро прибывших в лодке «странных людей» (ох, рыбак-рыбак!) принесут всемеро больше проблем.

Несчастная смерть подмастерья — это знак…

Что же, и предатель Велп — провидец?

— Вы о многом говорите, не о главном, — молвила Лахэль, о которой все забыли. Ей бы никто не дал больше тридцати, но её сопрано, облачённое в мелодичный тембр стихов, густой, как у взрослой женщины, выдавало человека старше и мудрее своих лет. О таких говорят «тело для неё оболочка духа».

— Шли мы в Дэйо-Хаваэр,

чтобы память чтить в пример

нашим предкам и потомкам

в сладкой тьме святых пещер.

Инструменты принесли мы,

чтобы петь, играть в их честь,

так зачем же рушить планы,

если пользы их не счесть?

— Играть, вместо того, чтобы драться? — В иных обстоятельствах Дэйрана бы впечатлила эта речь, но они на краю смерти. — Твои стишки безумие, el hiwine[5].

— Иногда музыка творит чудеса.

— Но она не убьёт недруга. — Воин увидел, как напряглась Хионе. Он не хотел перепалки. — Зачем тратить время на вздор? У нас его мало.

— Уж времени мало, вы правы,

как мало Асулла зимой,

но какая песням оправа,

острог им холодный — какой?

Есть темы — свет, открывающий тайны;

вдохновенье, притча и миф.

Одни расслабленьем необычайны,

у других — возмездья мотив.

Хионе не выдержала.

— Почему первосвященник молчит? — Её глаза блеснули гневом. — Почему говорят все, а владыка — ничего? Лахэль… или как тебя там… ты молода и глупа. Я хочу послушать старца. Или он зовётся владыкой напрасно?

Дэйран перевёл взор на Лахэль. Дева улыбнулась, чем напомнила беспечную сельскую пастушку, укор воительницы её не задел.

— Владыка согласен со мною,

доверим же души покою,

Коль Мастеру веришь — забудь

Суетный бессмысленный путь.

— Мне не нужны посредственные стихи, чтобы быть храброй, — настаивала Хионе. — И этих скотин бестолку ими пугать.

— Но если она говорит дело? — Дэйран остерёгся судить. «Правда в том, что иногда отсутствие идей — тоже идея». — Так или иначе, всех ждёт битва. Мы с тобой не музыканты и не поэты, мы воины. В наших силах убить тварей, даже если придётся провозиться до истощения сил, и потом… неужто мы вправе командовать теми, кто приютил когда-то наше братство?

— Я с вами, — провозгласил Неарх.

— Мудрое решение, — заключила Лахэль.

Хионе запустила свободную руку в копну взлохмаченных волос, и с минуту взвешивала сказанное. Дэйран, присматриваясь к её сползавшим к переносице морщинкам, огорошено изогнутым губам, беспомощному взгляду, понимал, о чём она думает. Когда целую жизнь учили защищать сюзерена ценой крови, семейного счастья, веры в людей, а сюзерен растоптал твою преданность, не воздал сторицей и выгнал, осиротевшее чувство долга ищет свой дом, а нашедши, боится его потерять.

— Не знаю, мудрое ли решение… Что-ж! Достойная музыка для достойной смерти!

Он почувствовал, как поднимаются уголки губ.

— Я тоже… я тоже…

Вдруг в усыпальнице сгустился мрак. Свет, источаемый окулусом, поблекнул, и стало холодно. Дэйран и остальные, подняв головы к потолку, увидели скользящие тени, как гниль вытекающие из-за краёв отверстия, покрывая плафон[6] потолочного свода. Когда они опустились, воссоздавая свой человеческий облик, пальцы первосвященника выпустили рассыпчатую мелодию гуслей. Лахэль, стоявшая у фресок, заиграла на окарине, вкраивая в его музыкальный узор нити своей темы.

Хионе и Неарх охраняли первосвященника. Дэйран присоединился к супругам, которые в ужасе от происходящего ждали своего черёда в квартете, и внимательно следил за движеньями призраков (благо, они выделялись, точно уголь в сером камине).

О ране в боку старался не думать.

Битва завязалась вновь. Четверо врагов накинулись на Неарха и Хионе. Эхо раструбило звон клинков по всей гробнице. Первосвященник взял высокие тона. Лахэль отошла в угол, продолжая играть, на неё стремительно двигалось ещё трое.

Дэйран крикнул «отродье!», цепляя их внимание. Если бы не аморфные лица, то он подумал бы, что к нему шагают обычные тени, рассеянные каким-нибудь светильником. Они были идентичны друг другу во всём, за исключением глаз — у одного они были красными, у второго горели золотым пламенем, третий имел белые, будто высыхающий труп. Воин помнил, что не далее как полчаса назад на месте глаз обнажались две пустые каверны. Что изменилось? Они в ярости?

Для удобства Дэйран взял эфес обеими руками. Красноглазый, подошедший слева, атаковал сплеча, воин отбил удар, развернул клинок и отвёл атаку другого — метившего по ногам. Краем глаза уловив длинную чёрную тень справа, он наклонился назад, рыча от боли в боку и выгибая спину, так, что ятаган призрака мелькнул в сантиметре от его носа.

Не теряя времени, воин перевёл левую ногу назад. Отступил. Ударил снизу-вверх по острию золотоглазого, затем резко поднял фалькату вверх, отбрасывая атаку красноокого, попытавшегося срубить ему голову. Белоглазый вывернул оружие, запутывая Дэйрана, желая ухватить в ловушку его клинок ловким и бесцеремонным движением рук, но действие не возымело успеха, ибо воин прянул к супругам, сохраняя дистанцию.

За спиной потекла мелодия флейты. Когда она выросла и ворвалась в тему, начатую Лахэль и первосвященником Авралехом, привидения шаркнули врассыпную, обнаружив, что их конечности отшелушиваются, будто кто-то невидимой щёткой вскрывает чёрные струпья. Дэйран не вникал, что случилось, но это дало ему шанс перейти из обороны в наступление.

Сопровождая свой шаг круговыми взмахами фалькаты, он заставил их отходить. Видимо, просекая, в чём дело, существа прожгли флейтистов ядовито-устрашённым взором. Священник и его женщина сплетали ноты на флейтах, и не знали, что их уже задела их ненависть, уже сделала мишенью жажда мщения.

Каймой зрения Дэйран увидел, как четверо прочих разделились по двое: пара тянулась к Лахэль, задерживаемая Неархом, пара силилась подползти к первосвященнику — теперь уже не столько для того, чтобы убить его, но чтобы разломать гусли. Владыка Авралех играл им назло и не думал останавливаться.

Осыпающиеся, как старые кости, обезумевшие от исступления, остальные враги двинулись на священника и его жену.

— В сторону! В сторону! — призвал Дэйран, и флейтисты, прижимаясь к стене, отошли к дальнему углу склепа.

Все три фигуры, изрядно посеревшие и убавившие в силе, ломанулись к ним. Дэйран сделал всё возможное, чтобы заградить собой священника и его благоверную, но существа, казалось, позабыли о самосохранении. Так зверь кидается на угрожающего ему человека. Дэйран напряг мышцы, до скрипа сжал зубы.

Красноглазый поймал его клинок на лету, тут сунулся его золотоглазый собрат и пнул Дэйрана в бок. Взревев от боли, воин рубанул наотмашь. Кровь бурлила, как лава внутри вулкана, сердце же истомлено выбивалось из груди, разгоняя её. От мысли, что они доберутся до невинных людей, что весь священный ансамбль едва ли причинит врагу вред, Дэйран на мгновение потерял чуткость. Этого мига — йоты — доли секунды оказалось достаточно, чтобы белоглазое существо оттолкнуло его, как хлипкого бродягу с паперти, и бойкая игра священника оборвалась криком боли и ужаса.

То, что произошло затем, по мнению Дэйрана было чудом.

Первосвященник выпрямился и запел. Он пел на ллингаре, ему подпевала Лахэль, стены резонировали, высвобождая заверть отзвуков, ожигающих привидения, срывающих с них агатовые одеяния. Слов этериарх почти не различал: болевые ощущения выпивали их до того, как бурная река звуков домчалась бы до ушей.

После чего вспыхнул свет.

Он был ослепительным, как утренняя звезда, и за короткий срок овладел гробницей от пола до плафона. Воин припал к земле, слыша, как рёв дьявольских существ становится обычным человеческим воплем страха, как улыбается Лахэль, как трясутся стены, осыпается штукатурка с погребальных камер.

Когда свет потух, Дэйран поднялся, превозмогая боль. Он огляделся, не в силах понять: обыкновенные человеческие тела, укутанные в плащи с изображением чёрной розы, лежали на полу, их руки в предсмертной агонии ухватились за такие же обыкновенные стальные мечи, а злоехидных привидений и след простыл.

Первосвященник сидел, струны его гуслей пружинились завитками у голосника. По щеке Лахэль прокатилась слеза. Хионе поддерживала Неарха, раненного в ногу.

— Это… что было? — Она буквально выдыхала слова.

Дэйран, сдерживая мучительный стон, посмотрел на тела.

— Люди, — прошептал он, отказываясь верить. — Это просто люди.

— Пакт с Амфиктионией нарушен, — провещал владыка Авралех. — И многим суждено умереть во имя грядущего.

Кто-то заплакал. Дэйран не сразу понял, кто. Он обернулся на плач, и к своему огорчению увидел женщину, склонившую голову над мужем. На его груди зияла кровоточащая рана. Расколотая флейта валялась на полу. «Это моя вина», он сморгнул навернувшиеся слёзы, «моя личная вина!»

— Их было семеро? — сказала Хионе.

Дэйран опустился на колени. Он не должен был. Он не хотел.

— Семеро?!

Это риск, на который они пошли. На войне бывают жертвы.

— Вы что, не видите?! Совсем?!

Рано, поздно, сегодня, завтра, через неделю, месяц, по прошествии года, сотню лет спустя или тысячелетием позже — все, кто жил, любил, пел и сражался — умрут.

— Э-м? — Неарха сломила усталость.

— Посмотри. — Хионе почти кричала. — Семеро нападавших, а мёртвых тел — только шесть!

Мужчина выругался. Его брань и переполох Хионе вернули Дэйрана в реальный мир. Он вздрогнул, грудь оцепенела.

— Шесть?..

— Да, да… шесть тел, командир!

«Один, два, три… — пересчитывал он, — четыре, пять, шесть… а седьмой… святые духи! Куда делся седьмой?»

— Справа! — загремел голос Неарха.

Поздно они заметили вывернутые камни, которыми Дэйран, Хионе и Неарх заделывали проём. Поздно этериарх призвал к спокойствию. Поздно устремились к первосвященнику, закрывая его живым щитом. Тонкий, как игла, но прочный, как адамант, дротик с воробьиной скоростью пролетел мимо них и вонзился Авралеху в грудь.

_______________________________________________________

[1] Окулусом в Эфилании называется отверстие в потолке.

[2] Ойкетал — небольшая птица с чёрно-сизым оперением и жёлтым клювом, её название переводится с ллингара, как «ночной скиталец».

[3] «Elamara areniadi!» [элáмара арениади] — «Спасите, небеса!» на ллингаре.

[4] Скиадий — венец с нитями жемчуга, символ первосвященнической власти в народе Аристарха.

[5] [эл-хивинэ́] — госпожа (ллинг.)

[6] Здесь — роспись на потолке.

Опиум народа

МАГНУС

Уже на расстоянии выпущенной стрелы Магнус уяснил — по роскошной живой изгороди высотой в три метра — что жила Клавдия, как одинокая вдова на окраине чужого счастья. Она отгородилась чубушником от прохожих, гостей и любопытных приезжих, число которых в Посольском квартале век было невелико: привлекательный, но безлюдный, он походил на заброшенный городок под пасмурным небом. Единственным прохожим был ветер, перетряхивающий иголки кипарисов.

К особняку Клавдии их привела аллея. Она отрывалась от главной дороги, проходившей мимо иностранных представительств, и углублялась в парк, где по её левому краю, будто желоба хоробата[1], пролегали водостоки.

Ворота виллы выглядывали из конца аллеи, но ни охранников, ни слуг Магнус не заметил.

— Ты нашёл её сестру?

— Угу, — ответил Ги. Он отставал на шаг, пялясь на статуи между деревьев, завёрнутые в мшистые ковры, как в саваны.

— Она рассказала что-нибудь о Клавдии?

— Госпожа Юстиния, видите ли, не хочет никого видеть, — вознегодовал Гиацинт, но не оторвал глаз от скульптур.

— Её слуги должны были пропустить тебя.

— Это бесполезно.

— Откуда ты знаешь?

— «День и ночь наша госпожа страдает в уединении», — продекламировал Ги. — «Как она скорбит, как скорбит…»

— Тебя хотя бы не вышвырнули?

— Пытались!

Скверная новость. Девушка не считалась ни свидетельницей, ни потерпевшей, но кто лучше знает характер Клавдии, её повадки, её увлечения, и особенно круг её знакомых, нежели её единокровная сестра Юстиния? «Если у Клавдии вообще были знакомые, при таком-то стремлении отгородиться от общества…»

— Парк кажется забытым, — сказал, задумавшись, Гиацинт.

— Как и всё кругом. — Посольский квартал строили для флегматичных послов, любящих уединение, для учёных и философов. — Я бы удивился, если б виллу окружала ярмарка с шутами и фанфарами.

Миновав аллею, они подошли к воротам. Стальные зубцы возвышались над живой изгородью, как колья над высокой травой, напомнив Магнусу стержни врат Альбонтского амфитеатра, посмотреть за которые не удалось бы и самому высокому человеку на свете. На столбе с правой стороны от ворот висел скворечник, но ни птенцов, ни гнезд внутри. Вместо них лежала цепочка.

Дёрнув за неё, Магнус услышал звон колокольчиков.

— Хитрая штука, — сказал Ги.

— Кто-то сэкономил на стороже?.. — вслух подумал Магнус.

За звоном последовала тишина.

— Патрон… может, на вилле никого нет?

— Тогда я… — «…выбью эти ворота» хотел он пошутить, но послышался скрип древесины, за воротами раздались шаги.

«Кто-то вышел из дома».

— Патрон..?

— Тихо!

Магнус прислонил ухо к холодной створе.

Звон повторился — в этот раз глуше. Некто за воротами теребил ключи. Через миг смотровое окошко в правой створе распахнулось, два моргающих глаза вытаращились на Магнуса и Гиацинта.

— К-к-к…к-то такие? — спросил незнакомец.

— Народный трибун, — представился Магнус, — а это мой друг и помощник, — он указал на Ги. — Мы бы хотели войти.

— З-з-зачем?

— Чтобы проверить место преступления.

— М-место… а зачем… ну п-подождите… — Глаза исчезли. Окошко захлопнулось. Не прошла и минута, как вослед бренчанию ключей донёсся удовлетворенный вздох, и замок щёлкнул.

Вход открылся. Открылось и лицо незнакомца.

Низкого роста, одетый в тряпье, он глядел недоверчиво, сердито и боязно, как побитый пёс.

Губы Магнуса растянулись в улыбке:

— Мы ненадолго.

За спиной человека — тропа, огороженная чубушником, над ней пестрил звончатый вихрь колокольчиков в лентах разных цветов.

— М-меня у-уже опрос-сили… я-я ничего н-не знаю… вы в-ведь за этим?

«Что сделало его заикой? Хозяйкина порка?..»

— Мы хотим осмотреться. И не бойтесь, потом я сразу же уйду, чтобы не смущать вас. Господин..?

От обращения «господин» он впал в ступор.

— Тим-и-дий. — выдавил он. Связка ключей предательски соскользнула на тропу. Опешивший слуга неуклюже нагнулся, но когда поднял, сначала закинул голову и посмотрел на Магнуса таким выражением глаз, словно ждал команды выпрямиться.

Трибун протянул руку — как равному себе.

— Покажешь нам комнату Клавдии?

Тимидий ответил слабосильной улыбкой и что-то невнятно пролепетал. Вставая, руку он так и не взял.

— Веди.

Он происходил из тех немногих людей, на лицах которых попеременно жил и услужливый парнишка, лупающий глупыми глазами, и изъязвленный годами раб, морщинистый, с высоким лбом, повидавший целую плеяду хозяйских темпераментов, и хмурый седой рыбак, оставивший позади семьдесят лет упорного труда в нищих доках. Спина Тимидия была сгорбленной, руки — израненными и худыми. Сомнительно, что он получал хоть какие-то гроши со своего труда.

Следуя за Тимидием, Магнус и Ги проникли в перистиль. Четыре ступеньки спускались в атриум с бассейном. Его облюбовали орхидеи, частично их вырвали с корнями, аккуратно сложив у лесенки, ведущей в аштарий — так патриции величают святилище Ашергаты, богини семьи и материнства. Что, впрочем, не мешает ей благословлять проституток.

— У твоей нанимательницы были ухажеры?

— У-ухажеры? — переспросил Тимидий.

— Любовники, — уточнил Магнус. — Или она вдова?

— А-а… лю-любовники… б-б-был один.

— Как его звали?

— Ре… Реюс. — Произнеся его имя, Тимидий смутился и замедлил шаг. — Он был п-п-плохим человеком. О-ч-чень плохим!

— Он обижал её?

— Он-н-ни часто запирались в г-гинеконе. Г-господин Лефон говорит, что это мерзко, и боги п-п-покарали её за блуд.

— Мне рассказывали, что раньше ты служил на вилле у Юстинии.

Тимидий остановился. Глаза его распахнулись в удивлении.

— К-к-кто вам сказал?

— Один хороший знакомый.

— За женой которого вы подглядывали, — добавил Ги. — Не вы Клавдию похитили, не?

— Эй, дружище, это моя работа, хорошо? — осадил его Магнус. — То, что он случайно застал кого-то за неприличным занятием, ещё не делает его преступником.

— Хм, ладно, — отступил амхориец. — И всё же…

— Я не х-хотел. Я… нечаянно…

— Без паники. Мы тебе верим. Лучше расскажи, не случалось ли чего подозрительного перед похищением Клавдии? Быть может, кто-то приходил тем вечером в её покои? Или она вела себя странно?

— П-п-последним заходил г-господин Лефон… — Он бросил задумчивый взгляд на другой конец атриума. Рука потянулась почесать затылок. — Б-больше н-никто. Утром я з-зашёл, ч-чтобы п-принести завтрак, но её в спальне не б-было.

Не то чтобы Магнус взаправду доверял Тимидию. Он малодушный, верит в богов и не способен быть самодостаточным гражданином Амфиктионии. Скорее всего, он ещё и крайне льстивый, при том при всём, что его держат, как домашнего пса, обученного приносить сандалии. Если — если! — он похитил Клавдию, то сделал это не потому, что он преступник, а потому, что нашёл в себе храбрость отомстить за свои унижения.

Однако, вероятнее всего, трусость и бесполезность Тимидия заступили ему дорогу. Он не пошел бы против госпожи. «Но если не Марк, не Тимидий, то кто? Реюс? Или…»

— А кто такой, собственно, Лефон?

У входа в гинекон Клавдии, завешанный чёрной портьерой, Магнус услышал гнусавый голос:

— Тимидий! Дерзкий пройдоха! Где ты там?! — Он доносился из комнаты по левую сторону от бассейна. Тимидий, вздрогнув, метнул туда лихорадочный взор, и его лицо приобрело цвет очищенной редьки.

— Это он? — спросил Ги.

— Д-да… Л-л-лефон. Он ж-жрец… в-вы, п-п-простите м-меня, я отлучусь…

Магнус удивился.

— Стой, что он здесь забыл?

«Хочет помочь расследованию молитвами что ли?»

Но слуга не ответил. Его хромые ноги торопились прочь, подстёгнутые голосом жреца. Тогда Магнус наклонился к Ги.

— Послушай, о чём они говорят.

— А если жрец заметит?

— Скажи, что я требую к себе его священную задницу.

Уговаривать Ги не пришлось: дождавшись, когда Тимидий скроется в комнате, амхориец припустил следом.

Магнус же, отодвинув портьеры, вошёл в Клавдиев гинекон.

Первым еговстретил знакомый запах. Парфюмер из Варрона был таким же, как из Тимидия — герой, но трибун взял на себя смелость предположить, что слышит ирис и майоран. Ими пропиталось почти всё, начиная от столиков и клисмосов, заканчивая зеркалами и кувшинами, что хранились на полках. Осмотрев кувшины, Магнус отметил, что они пустые: должно быть, Клавдия собирала их для коллекции — увлечение для женщины понятное, если не сказать, естественное.

Внутри сосуды буквально провоняли благовониями: если бы какая букашка отважилась залезть, она бы задохнулась.

Но не только духи открывали чрезвычайно религиозную, с оттенком помешательства, сторону Клавдии. Магнус никогда не видел столько уродцев: сотнями, а то и тысячами их она расписала белые стены своего гинекона. Были там и оскаленные клыки свиноподобного существа, и безголовое тело, вынимающее из беременного зверя его недоразвитый плод, и волосатые пауки, с брюшком, наполненным червями, и даже птица, несущая в клюве чью-то пуповину. Они дрыгались вокруг существа, похожего на краба, который был как бы сутью этой композиции. Возможно, одинокая Клавдия боялась беременности. Или полагала, что чудовища отпугивают злых духов. «Я их понимаю: к женщине, у которой погуливает голова, лучше не соваться…»

Не щадя усилий, чтобы не смотреть, он дошёл до кровати, оглядел её сверху донизу, сел и почти с первого раза определил, что подушки и одеяла пахнут иначе кувшинов: не будь Магнус народным трибуном, не броди он в прошлом по неимущим трущобам Делового квартала, он бы не узнал этот запах.

Постель была пропитана ничем иным, как настойкой опиума.

Опийный мак употребляют бедные люди, чтобы окунуться в призрак блаженства. О Клавдии не скажешь, что она жила в нищете: всё, что здесь находилось, выглядело дорого и помпезно. «Она его употребляла? Поливала им кровать? Но зачем богатой даме опиум?».

Под кроватью лежала белая маска. Обычная, какую используют для карнавалов и театральных представлений, правда, с некоторой особенностью — глаза у неё отсутствовали. Магнус забрал её с собой, пока не подозревая, зачем.

Слева над кроватью висело окно. Его стёкла были чистыми и прозрачными, как родниковая вода, и дорогими, что твой дворец. Ещё у порога Магнус приметил, что других окон нет, а единственное, которое казалось бы должно удивлять колоритом и выходить по меньшей мере на пионовый сад, если не на райские кущи, смотрит на примятые заросли полыни. Небо отсюда едва проглядывалось.

Окно было выдвижным, и кроме того достаточно широким, чтобы в открывшееся пространство могла протиснуться худая девушка. С этим фактом и примятая полынь уже не казалась такой странной. Очевидно, Клавдия использовала окно, чтобы выйти из гинекона, минуя вход, но куда она ходила, почему, и так ли верно было предположение Магнуса? Другой бы сказал, ей нравились растительные пейзажи! Магнус ничему не удивился бы, ибо речь шла о девушке, стены комнаты которой расписаны монстрами разной декоративности…

В тот самый момент, когда он потянулся, чтобы открыть окно, в комнату ввалился тучной старик, сгорбленный, с тростью в левой руке, и в грубом балахоне. Морщины изранили его лоб, выражая недоумение и злобу. При шаге тряслась обвисшая шея.

Вдогонку влетел бранящийся Ги. Скромная фигура Тимидия стояла за ним, высунув прыщавое лицо из-за портьеров.

— Старый Лефон не позволит к себе такого отношения! — выкрикнул старик. — Побойся Богов!

— О, так это вы — владелец этого гадкого голоса? — Магнус сел на подоконник, свесив ноги прямо на кровать. — Какими судьбами?

— Не твое это безбожное дело, — огрызнулся он. — Старого Лефона уже допрашивали. Старый Лефон уже всё сказал!

— Правда? Даже то, почему ты здесь?

— По праву домашнего жреца.

— Домашний жрец — это… как кошка, только жрец?

— Старому Лефону некогда слушать оскорбления! — Он развернулся, но Ги не пропустил его.

— Эй, крысёнок, убери этого наглеца, — бросил Лефон слуге, кивая на Ги. — Боги гневаются!

— Боги похмеляются, — вставил Магнус преспокойным тоном. — Есть я и мой друг. Так что, вы ответите на вопросы?

Он обернул голову.

— Вы не имеете права задерживать старого Лефона.

— А кто мне запретит…

— Я вам ничего не скажу!

«До чего упёртый старик!»

— Тимидий, — обратился Магнус к стоящему в дверях слуге. — Как долго он у Клавдии?

— Молчи, гнида! — рявкнул Лефон.

— П-п-полгода, — растерянно отозвался Тимидий.

— Змеёныш!

— П-п-простите, г-господин… я… это в-в-вышло с-случайно…

— Эй, прекратите! — Магнус заметил, что Ги держит мешок. — Что у тебя там?

Он заглянул.

— Травы. Деревяшки какие-то. Флакончики.

— Дай сюда.

— Не трогайте чужие вещи!!

Перехватив мешок быстрее, чем старый Лефон успел поднять руку, Магнус вывалил его содержимое на пол. Упали две длинные палки. Посыпалась труха. Бутылки с подозрительно-мутной жидкостью бухнулись, но не разбились.

Тряска выпростала из внутреннего кармана маленькую книжку.

Магнус наклонился к деревяшкам, и в тот же момент сообразил, что видит перед собой две дубинки для битья. Достаточно упругие, чтобы не сломаться при столкновении с человеческой плотью. От одной мысли, зачем это жрецу Ашергаты, Магнусу нездоровилось.

Старый Лефон нервно дёрнулся вперёд, пытаясь вырваться из крепко удерживающих его рук Гиацинта. Продолжая бесстыдно копаться в чужих вещах, Магнус опустился на корточки и поднял случайный флакончик. Открыв его, донёсся легкий приторный запах. Догадываясь, что Лефон не станет размениваться на объяснения, Магнус отложил его, и открыл второй флакончик, серый, с красным колпачком.

В нос ему ударил опиумный мак.

«Мозаика складывается интереснейшим образом» — Магнус посмотрел на Лефона и протянул ему флакончик.

— Лауданум? — сказал трибун громче, чем хотел.

— Для капищ! — взорвался Лефон. — Какое дело неверующему, что хранится в сумке жреца?!

— А то, что постельное белье пропиталось им, тебя не волнует?

Жрец заметно успокоился.

— Старый Лефон может заплатить, — в его голосе повеяло холодом.

— Интересно, а где же боги и всё такое?..

Лефон не ответил.

— Прости, — Магнус помотал головой, — но попытка подкупить сенатора — это, если не ошибаюсь, преступление, да? Был бы на моём месте магистр оффиций… Но я ограничусь вопросом: где Клавдия?

— Откуда старому Лефону об этом знать!

— Всё указывает на тебя. — Магнус встал, пнув дубинки, подошёл к Лефону. — Чем занимались? Какими-то ритуальными оргиями? Тимидий сказал, что ты последний, кто заходил к ней перед исчезновением. С учётом твоего безумия… ты виновен.

— Это решит суд!

— В пользу того невинного человека, которого ты подставил.

— И что, что старый Лефон проводил ритуалы? — Его лицо не ухмылялось. Если он и был виновен, то предпочёл перейти из обороны в наступление. — Это его хлеб!

— Накачивать молодых женщин опиумом, а потом избивать их? Благородное занятие, что сказать! — Магнус открыл книжку. «Дневник Лефона?» — подумал он, читая:

Плотью был, на десять осколков развеянным,

Небожитель вкушал его почки.

Ковали его кузнецы в десяти недрах песчаных,

Небожитель лизал свои гланды,

Был последним, в чьих жилах кровь течёт,

Небожитель сушил её маслом.

Несуществующий говорит: «Освободись»,

Враг Миража — наш Небожитель.

— Всего на одной странице? М-да, — и резко её захлопнул.

— Боги нуждаются в энергии, как мы в пище, — сказал Лефон так раздражительно, словно до этого кропотливо разжёвывал ребенку азы геометрии, а тот ничего не понял. — Ритуалы, которые проводит Лефон, позволяют им напитаться. Вы — глупец, и вас следовало бы высечь за незнание простых вещей!

— Как жаль, я против насилия, — равнодушно ответил Магнус, и после паузы со вздохом присовокупил: — Похоже, с тебя больше нечего взять. Завтра нас ждёт судебный процесс. И твои боги тебя не спасут. Ги, отпусти его.

Гиацинт выпустил Лефона и жрец, величаво оттолкнув амхорийца, заколченожил прочь из комнаты. Его ворчание ещё долго гуляло в стенах.

— Похоже, он расстроен, — сказал Ги.

— Им только и дай повод одурманить людей! А если его нет, то найдут. Эх, каким бы подлецом не был Лефон, мы так и не узнали, где Клавдия. Без неё суд не встанет на нашу сторону. И в одном хрыч прав: предпочтения Клавдии — её выбор.

— Что-то я даже не представляю, где её искать, — посетовал Ги.

— Одно мы знаем точно: она уходила не через дверь. — Магнус посмотрел на слугу. — Верно, Тимидий?

— Д-д-да, — откликнулся тот. Он, как мышь, спрятался за портьерами.

— Есть и другие окна, — заметил Ги.

— Я в-в-всё зак-к-крывал.

— А это? — Магнус указал на окно над кроватью.

Помрачнев, Тимидий отрицательно замотал головой.

— Отлично. — «Не думал, что скажу это!» — Ги, тащи нож и светильник: на улице смеркается, а нам ещё по кустам лазить…

_____________________________________

[1] Хоробат — инструмент для проведения нивелировки.

Маленькая тайна Клавдии

МАГНУС

Полынь поддавалась свободно. Нож разрезал стебли, как спелое яблоко, высекая горький запах. Огород виллы был в два раза крупнее, чем Магнус предполагал: не сделав и пяти шагов, он уже расцарапал локти колючей лозой, в сандалии забилась грязь, к волосам прилипли не больше горошка соцветия.

На небо всходил месяц. Отплевываясь от паутины, Магнус повернул в западную часть огорода, куда, как ему показалось, вела давным-давно забытая садовая дорожка. В свою очередь Гиацинт проверял восточную. Обоим Тимидий — угодливый, но славный — любезно предоставил мясные ножи.

Полынник был влажным и на спусках клинка оседали капли воды. «Безобразие! — ругался Магнус. — Каким надо быть ленивым, чтобы нарастить такой лес?»

Будь виновником слуга, он бы даже согласился, что нечего прислуживать безумным хозяевам, люди имеют право на отдых. Но перед тем, как он полез в окно, Тимидий его предупредил: это Клавдия, в запале очередного сумасшедшего идефикса, настрого запретила наводить в огороде порядок, ибо готовилась к пришествию некоего «Небожителя», он же по сути не виноват.

Магнус бы с радостью сбросил вину на повседневную человеческую лень, если бы не знал, что в полыннике уже кто-то гулял. Стебли были сломаны или покошены, на земле — слепки подошв. Нет, безусловно, кто-то время от времени ходил здесь. А поскольку никаких животных или гостей у Кладвии не бывало сроду, а Тимидию запрещали появляться в огороде, Магнус сделал два предположения: что, возможно, жрец-хитрец пробирался к окну и тайком подглядывал за спящей анфипатиссой или Клавдия — с присущими ей странностями — бродила здесь, как полуночница.

Магнус не мог точно сказать, что ищет. Потайной лаз, тайник, затерянный ход через живую изгородь с той стороны огорода, который бы подкинул идею, чем тешила себя Клавдия в перерывах между постельными ритуалами, и куда она могла так скоропостижно исчезнуть.

Лефон явно недоговаривал чего-то. И хотя Магнус угрожал ему наказанием, без потерпевшей преторский суд ничего ему не сделает. Найти же девушку — задача важнее. Найденная Клавдия, живая и невредимая, побудит суд признать, что его подзащитного оговорили; что Кладвии ничего не угрожало, и она сама, будучи «слегка» помешанной, сбежала и заблудилась.

Порезы чесались, как комариные укусы. Издали слышалось, как Ги косит стебли и бранится на своём певучем амхорийском языке. Магнус обернулся: дорожка, которую он проторил, была вылитым каньоном оттенка зелёного опала. Некоторые из стеблей, обрезанные, стояли точно штыки, воткнутые в землю.

Он достиг конца огорода, когда месяц стал ярче, а небо — темнее. Кроме заросшего заборчика вокруг водоёма, настолько забытого, что там уже плавала тина и квакали лягушки, Магнус не нашёл ничего ценного. За прудом высилась живая изгородь из чубушника, непримятая, без пробелов и вылазов, с подросшими ветвями. Исследование изгороди по её длине не принесло никаких плодов.

В какой-то момент Магнус начал подозревать, что переоценил ожидаемый успех. Игра не стоит свеч — чересчур густые заросли, чересчур широкое место для поиска, чересчур пространные доказательства того, что кто-то бывал в полыннике. Примятость могла быть вызвана ветрами, слепки подошв — ручьями и действием насекомых. Сдаётся, он принял желаемое за действительное?

Он хотел плюнуть, позвать Ги обратно, сказать ему, что они попытают счастье у Реюса, любовника Клавдии, или ещё раз обследуют помещения виллы, но на обратном пути услыхал его.

— Патрон! Идите! — звал Ги. — Я что-то нашёл!

«Наконец-то!» — обрадовался Магнус. — «Правда нашёл?»

Минуту спустя он уже стоял около Гиацинта, ошеломлённый, безрадостный, с приступом тошноты, спирающим горло. Его живот свело, щёки похолодели, как при простуде, умом завладевал ледяной разлив предчувствий. Ему было неясно, что он видит, однако взрыхленная земля, местонахождение и общая картина окружающего предлагали нежеланный ответ.

Дебелый каштан обнимал ветвями небольшую лужайку. Её огораживали валуны, затянутые резучими лозами, её дальняя часть — та, что за каштаном — упиралась в кустарник у живой изгороди. В пяти шагах от каштана к полыннику, в центре лужайки, бледнели две исхудалые, покрытые гнилью руки, торчащие из почвы. Левая лежала навзничь, растопырив пальцы, правая — согнутая в локте — упала назад. Остальное тело покоилось в почве.

— Маленькая тайна Клавдии, — сухо заметил Ги.

— Принеси лопату.

Выполняя поручение, юноша отправился искать Тимидия. Магнус остался с трупом, подавляя рвотный позыв, норовивший выплеснуть обед наружу. «Какой он там?» — Вид обречённых рук наводил на размышления.

Мертвеца закопали живым. Пожалуй, он задохнулся уже после того, как его руки раскопали дорогу на поверхность, но до того, как показалось лицо, и он мог бы сделать тот спасительный вдох, к которому стремился.

Воистину, страшная участь.

Кем бы ни был мертвец, Магнус ему сожалел, что называется, всей душой — правда, он не верил ни в душу, ни в загробную жизнь. Но какой неописуемый, должно быть, ужас захватил этого человека, знающего, что он задыхается и что после смерти его не ждёт ничего, кроме червей? «И ни бюста, ни статуи в твою честь».

Ги притащил две лопаты и Тимидия. Тот повторял, как речитатив, что слышит о трупе в первый раз, и не имеет предположения, кто захоронен у каштана.

Понимая, что делать нечего, Магнус снял плащ, оставшись в одной тунике, и взял лопату. Ги — схватил вторую. Тимидий пристроился в сторонке, неприкаянный и бездельный, трибун решил, что служке и так досталось, и не привлекал его к делу.

Они раскапывали останки порядка десяти минут, и когда отбросили последнюю кучу земли, когда мёртвое тело предстало во всей бренной «красе», раздался хруст, после которого — внятная на зависть молитва. Это упал на колени Тимидий и в порыве страха горестно забубнил под нос, призывая Ашергату.

С лица трупа содрали кожу, волосы остригли, грудь выскоблили. Магнус почувствовал, как горло сдавливает от подступающей рвоты, он бы выблевал всё, включая желудок, если бы не повернулся к полыннику и не попытался успокоить себя равномерным покачиванием листьев. «Так, спокойно… ты и не такое видел…»

Скоро ветер донёс трупной фетор, муторно-сладкий, как жжёный сахар, политый прелыми мухоморами. «Какое ужасное зловоние!» Тотчас все усилия помешать рвоте пропали втуне: Магнус упал. Ги подбежал к нему, вытирая рот платком, смоченным в мелиссовом масле, и трибун, перехватив платок, держал его у носа всё то время, пока они разглядывали тело.

— Суд уже завтра, — вымолвил он с досадой, — а вопросов больше, чем вчера. Мы не успеем найти Клавдию. Если, конечно, то, что здесь лежит, не является ею.

— Сообщить ликторам?

— Сбегай к ближайшему посту. Будем надеяться, преторы дадут нам отсрочку.

— Тимидий, знаешь, кто это? — спросил Ги.

— Н-н-н-н-нет… — ответил серв.

«Надо передать Марку… проработать все варианты… готовиться к худшему!»

Магнус направился к Тимидию.

— Принеси пергамент и перо.

«Я должен составить речь».

Суровый, но Закон

СЦЕВОЛА

Комициум. Место справедливого отмщения под открытым небом, окружённое колоннадой. Девять сотен лет оно венчает благородство эфиланского права, его неотступность и непримиримость.

Когда-то на вымощенной мрамором площадке Валент Аверкрос произносил обвинительную речь против разбойников. На цельнокаменных скамьях у арочного входа сидели мятежники Северного Бунта, воинственные гюнры, посмевшие восстать против эфиланского мира. За обсидиановым столом, под неумолимым взором статуй Четырёх, сидели судьи, изрёкшие приговор прислужникам Старых Традиций.

Весь комициум дышал историей. Сегодня он услышит новый вердикт — презренному Марку Цецилию и его сподручным.

Сцевола явился до первых соловьёв, когда скамьи ещё пустовали. Чувствуя себя бодро после пары кубков креплёного вина, он взошёл по ступеням на площадку для дебатов. Магистр держал увесистый кодекс законов — то, чьими устами он будет говорить, когда солнечные часы покажут одиннадцать.

На его кафедре лежали протоколы обыска дома Цецилия и акт исследования виллы сиятельной Клавдии. Если первый уликами похвастаться не мог, то последний заинтересовал его больше. Ликторы рассказывали, как на участке виллы было найдено тело, закопанное живьём; принадлежал труп владелице или же, напротив, был посторонним — установить не смогли, слишком мало осталось от человеческого вида. «Не страшно», подумал Сцевола, «если Клавдия мертва, Юстиния опознает её по родимым пятнам».

Сердцем магистр оффиций не хотел, чтобы девушка плакала, узнав об этом, он только-только сумел вдохнуть в неё жажду жить безунывно, а что будет, если она растеряет её, если снова впадёт в тоску и проклянёт так полюбившееся ей море?..

Прошлым вечером они расстались в дворцовой роще, и она сказала, что готова навсегда покинуть архипелаг Флосс, чтобы начать новую жизнь в богатейшей столице мира. Что бы не случилось.

Сцевола продолжал читать.

«Установлено, что права обвиняемого Марка Цецилия будет защищать Магнус Ульпий Варрон, открыто объявивший это перед достославным архиликтором Руфио».

Магнус взялся за дело? Любимый брат против него? Это частично выбивалось из планов Сцеволы на их содружество. Он попробует выгородить плебея. Как всегда… глупый младший братец. Но, пусть так. Когда он проиграет, он поймёт, что не всякий простолюдин стоит его времени.

Остальной текст был неинтересен. Сцевола, отложив акт, перевёл взгляд на Четырёх Божеств, восторгаясь их мощью и красотой. Ласнерри, Салерио, Талион и Ашергата стояли в одной позе, царской и горделивой, в их белокаменных дланях были свитки. Ныне Талион бо`льший среди них.

«Достойны ли Мы стать его помощником?» — предался размышлениям Сцевола. Его учили, что если смертный исполняет веление Божеств, после своей кончины он сам станет богом, меньшим, да… но таким же бессмертным.

Когда тёмная стрелка показала десять с половиной, в комициум стали заходить участники процесса. Первыми преторы — в церемониальной лорике сегментата, с бордовым плащом до колен, где белый трёхглавый орёл, окруженный эмблемами эфиланских амфиктионов, расправил крылья. Они воссели за обсидиановый стол, четверо, по числу пантеона.

Вскоре появились свидетели и подозреваемые. Сцевола узнал старого Лефона, заику Тимидия. Пришёл даже Реюс — его выпустили из клетки на следующий день, говорят, нашли трясущимся и в предобморочном состоянии. Незадачливый любовник Клавдии потерял спесь, получил пару порезов (обвиняя некую Фанату Ландарус, но не магистра) и трусливо избегал встречаться взглядом.

Юстиния сегодня была в тунике из оранжево-персикового шёлка. Она подвела глаза чёрным. Губы блестели хной. Она уселась на скамье для гостей с Марком Алессаем — её родичем; друзьями и купцами из Флосса, писцами Акта Дьюрна и асикритами суда.

Обвиняемый плебей и Магнус прибыли за десять минут до начала, вместе с группой неизвестных. Магистр кивнул брату, приветствуя, трибун ответил тем же. Защитник встал за свою кафедру, обвинитель в лице Сцеволы — выпрямился, подозвал ликтора и приказал копию протоколов положить на кафедру народного трибуна, ибо ему разрешалось ознакомиться. Архиликтор Руфио тоже был на суде, обязанный исполнить приговор.

— Заслушивается дело Марка из рода Цецилиев, супруга анфипатиссы Юстинии, дочери почтеннейших Эола и Минервы из дома Алессаев, префектов Урбикона Железостенного, — грянул примас[1]. — Коллегия преторов просит передать все материалы по делу и принести клепсидру, дабы обычай был соблюдён.

Ликторы положили судьям все протоколы, акты и ходатайства. Асикриты — белокурые юноши в подтянутых туниках, слуги суда — притащили конусообразный чан, наполненный водой, и приставили к нему трубку с поплавком и шестью отметками.

Примас продолжил:

— Первым произносит речь сиятельный Гай Сцевола из дома Ульпиев, магистр оффиций. Время пошло!

Открыв крышку, асикриты выпустили воду из чана, капля за каплей наполняющую трубку. Когда поплавок достигнет первой отметки в десять минут, речь нужно окончить.

«Не посрамим тебя…»

Магистр откашлялся и громким выразительным голосом начал:

— Достославный суд! Некогда в уютном Посольском районе жила дева, юная, достойная своего имени, прелестная, гордость своего покойного отца и надежда овдовевшей матери. Ей было шестнадцать вёсен — возраст первых любовных страстей и первых жизненных забот. И вот однажды любимая сестра приезжает к ней на именины, и обнаруживает, что девочка исчезла. Идёт третий день, четвёртый, пятый. Не появляется юная Клавдия. Тогда сиятельная Юстиния, она сидит сейчас перед вами, — он указал на девушку, — обращается к Нам и рассказывает о своей жизни. Как выдали её замуж во Флоссе за оборванца, за жалкого рыбака и торгаша соусов, как он оставил её, и как поклялся отомстить всему их роду, отправившись… куда, конечно?.. в Аргелайн.

Сцевола смерил взглядом рыжебородого гюнра. Он переговаривался с Магнусом, и косился, словно шакал, замышляющий напасть на леопарда.

«О чём думает этот плебей?»

— Вы спросите, как Цецилий нашёл виллу Клавдии? Всё просто. Он воспользовался услугами своего пособника Тимидия, слабоумного недоучки, который помог ему втереться в доверие к Клавдии! Об этом, и вы можете удостовериться, говорят все свидетели, в том числе благородный Лефон и славный муж Реюс. Так, они утверждают, что Юстиния часто принимала у себя торговцев пряностями, и естественно, что они не могли знать про Цецилия и назвать его имени. Но, казалось бы, почему вы должны верить Нашему слову? А вот почему, достославные: свидетель Реюс последним видел, как люди в белых масках что-то делают в гинеконе Клавдии, и он может поклясться честью своего отца, что у одного из незнакомцев были волосы медного оттенка. Не так ли, Реюс? — Аристократ кивнул, не глядя на Сцеволу. Судьи напряглись. — Узрите ныне Цецилия, присмотритесь, это его волосы. А это, — он, подозвав ликтора, вынул из мешка белую маску и поднял над собой, — его преступная личина! И были бы Мы голословны, если бы вторую такую же маску не нашли в его доме Наши верные ликторы. Подводя итог сказанному, обвиняем Цецилия в похищении Клавдии, и просим назначить ему наказание в виде десяти лет заточения, столько же и слуге, за пособничество!

— Время истекло, — объявил примас, указав на поплавок. — Суд просит предъявить доказательства.

Второй ликтор положил на стол точно такую же маску, которая была в мешке у первого, и акт исследования дома.

— Преступник! Преступник! — затрещали гости.

— Итак, — вновь говорил глава судебной коллегии, — суд благодарит магистра за его речь, и спрашивает обвиняемого, согласен ли он с предъявленным обвинением?

— Не согласен, — твёрдо ответил плебей.

— Суд вынужден причислить к обвиняемым и Тимидия, слугу сиятельной Клавдии. Архиликтор, наденьте на него кандалы.

— Судьи! — сказал Магнус. — Беру его под свою защиту.

— Принято, — отозвался примас. — Суд просит, сиятельный Магнус, высказаться по существу дела. Время пошло!

«И не старайся, младший, — подумал Сцевола. — Многому тебе предстоит научиться, перед тем, как противостоять сильным!»

Трибун вышел в центр площадки.

— Забавно наблюдать, как богатые осуждают бедных. Это так легко, так безответно! — сказал он, усмехнувшись, тоном жестяным и воинственным. — Но раз мой дорогой брат начал с красивой истории, я, пожалуй, начну с некрасивой и кровавой. Почему? Потому что плебеев чересчур часто подозревают и порой без разбору. До того, как прибыть в Аргелайн, я встретил на дороге Тиберия людей, прибитых к колёсам. Там не было ни эквита, ни патриция, ни анфипата, ни префекта, всего лишь запуганные простецы! Мне сказали, что это видите ли наказание, справедливое, видите ли. О нет-нет, уважаемые судьи, дайте сказать. Конечно, Марк Цецилий убежал в Аргелайн. Только в нашей столице он мог избегнуть мести Минервы. Ведь у плебеев нет оружия против патрициев, когда они в гневе и безумии! — В местах для гостей прошёл ропот. Юстиния нахмурилась. Марк Алессай побагровел. — Но это ладно. Мой оппонент почему-то думает, что раз некий юнец видел в окне человека с якобы медным оттенком волос, то виновен, несомненно, Цецилий. Даже маска ничего не доказывает! Её могли подкинуть моему подзащитному или, что вероятнее, он купил её для карнавала. Но Гай, вероятно, совсем запамятовал, что когда я искал доказательства невиновности моего подзащитного, в данном случае я имею ввиду Цецилия, знаете, что я нашёл? Кровать Клавдии пропахла опиумом! Я думаю… как так, почему богатая патрицианка использует зелье для бедных? И вот в один прекрасный момент нахожу у жреца в сумке скляночку лауданума. Тогда уже не удивляют ни её странности, ни запах, ни маски, ни даже палки для битья, которые я тоже нашёл совершенно случайно вместе со склянками. Не знаю, какими любовными утехами занималась Клавдия, одно могу сказать точно, не похищал её Марк Цецилий. Нет доказательств! Цвет волос, думаете, доказательство? Ничего подобного, вон у Лефона волосы каштанового цвета, при свечах — явно чем-то медным будут отливать. А, скажем, труп, который нашли мы на участке Клавдии? Неизвестно, чей он, можно предположить, что Клавдия настолько опьянела от опиума, что убила гостью и убежала, или сама была убита, но уж точно не Марком, скорее всё указывает на жреца! — Сцевола испытующе посмотрел на Юстинию. Она открыла рот и слёзы текли по её лицу. Гости бормотали. Судьи хранили молчание. — Однако, не берусь судить. Поэтому, почтенные преторы, я предлагаю перенести рассмотрение дела на следующую неделю. Тому достаточно причин. Если мы хотим собрать доказательства…

— Время истекло, — изрёк примас. Магнус перебил свою речь, не закончив. — Что может Лефон, слуга Богов, сказать об этом?

Жрец поднялся, вяло и неторопливо, как ленивец, и грозно вскинул кулак:

— Ложь, ложь! Этот Варрон безбожник! Не верьте ему! Он силой и оскорблениями заставил старого Лефона отдать мешок! Старый Лефон клянется, что всё сказанное этим нечестивцем постыдный бред!

— Насильник! — Магнус отплатил ему тем же.

«Любимый братец никогда не умел держать язык за зубами».

— Это серьезное обвинение, — вступился Сцевола. — Готов ли Наш брат за него ответить?

— Молчите! — молвил разгневанный примас. — Как смеете вы устраивать базар на судилище?!

Морщины выступили на лице Магнуса, он грубо вздохнул и ушёл за кафедру, Сцевола с равнодушием следил за движениями трибуна, ища признаки его волнения. «Его защита обречена, он понимает это».

— Воистину, обвинение серьёзное, — сказал примас, — но и разумное, ибо всякому известно, сколь губителен опийный мак.

«Это ничего не значит…»

— Что сиятельная Юстиния расскажет суду о своей сестре?

Девушка, сохраняя самообладание, встала. Сцевола видел, как она прячет руки в накидку, и с недоверием глядит на Магнуса, а на Цецилия — с ненавистью.

— Я согласна с господином Сцеволой, — произнесла она, — и считаю, что моя сестра была похищена Марком. О Тимидии не могу сказать ничего, что знаю, но подтверждаю, он следил. Прошу заметить, я… хм… брак между нами не состоялся, и…

— В каком смысле? — спросил один из судей.

— Она хочет сказать, — перехватил Сцевола, — что брак не был консуммирован согласно эфиланским законам. Это означает, что Цецилий не мог в принципе унаследовать титул анфипата.

— Это правда? — Судья посмотрел на Марка Цецилия.

— Мой подзащитный убежден, что это не имеет значения, — нашёлся Магнус. — Однако, замечу, что на Флоссе живут по обычаям, не предполагающим консуммации. Закон защищает любые обычаи.

— Вы упомянули о трупе, — сказал примас судейской коллегии, — будто бы он может принадлежать как жертве Клавдии, так и самой анфипатиссе. Что же, прошу привезти его на опознание в суд. Сиятельная Юстиния готова?

— Да.

— Ликторы, покажите мёртвого!

Спустя несколько минут Сцевола увидел, как два ликтора вынесли из арочной двери укутанное в плащаницу тело. В небе собирались тучи, кочующий по комициуму ветер подхватил трупный смрад. Все, помимо Сцеволы и Лефона, закрыли носы. Сцевола не закрыл, ибо привык к мёртвой плоти. Лефон, наверное, ничего не чуял из-за старческой слабости.

Юстиния побрела к телу, пленительные губы её дрожали, глаза охвачены волнением и раскрыты, лицо смурнеет, как небо, и косметика не избавляет от слёз. Она отслонила плащаницу от бездыханного лица. закрыла глазки. Сцевола ловил её малейшие движения. Вот она откидывает её целиком. Вот осматривает оголённый труп. Вот давится кашлем. Вот обнаруживает что-то…

— Это… — Она взаривается повторно, судилище тонет на щемящий, протяжной миг, в тишине, но не ровен час, вспыхивает плачем и разряжается криком. — Это она!.. она-а-а!..

____________________________________________

[1] Председатель суда.

Дебаты

МАГНУС

— Что ты творишь? — зыкнул Магнус, получив момент передышки, пока анфипатисса опознавала тело. — Ты говорил, что у вас было!

Гюнр растерялся.

— Мы почти, это…

— Надейся, что приглашённые спасут тебе репутацию.

— Думаете, сиятельный, мы победим? — вполслуха спросил Цецилий. — Я не хочу в клетку…

Девушка закричала «это она, она!» и сникла, словно осушенная губка. Магнус понял, что ферзь старшего брата съел ещё одну фигуру. В худшем случае, но при грамотной защите, Марку грозило бы, максимум, несколько месяцев в шахтах. Сейчас…

— Забудь о клетках, ты туда не попадешь.

— Обещаете? — моргнул гюнр.

— Да, потому что тебя, скорее всего, повесят.

Кровь отлила от его лица.

— Как…

«Ну быстрее же, судьи! Шевелите ртом. Пусть Гай выскажется, и я постараюсь спасти нас…»

Прихвостни магистра унесли тело и отвели плачущую девушку обратно к местам для гостей. Зеваки обступили её, писцы-грамматики из Акта Дьюрна заносили в свиток ход судебного разбирательства. Если Магнус не сможет провернуть ход конём, то в завтрашнем выпуске Дьюрна напишут так: «известный защитник не справился со своими обязанностями».

— Сиятельный магистр, будет ли у вас ответ на речь вашего славного оппонента? — «Хвала тебе, примас, наконец-то!» — Ибо, ежели Клавдия мертва, мы рассматриваем уже не дело о похищении, а дело об убийстве.

— Верно. — Брат говорил, как и ранее, представительно и высокопарно. — Это накладывает на плечи презренного плебея куда больше ответственности. Обвинение предлагает повесить его, как велит «Закон о Преступлениях и Судопроизводстве».

— Что насчет речи вашего оппонента?

— Мы убеждены, что материалов дела достаточно для вынесения приговора. — «Ну да, конечно!», подумал Магнус с усмешкой. Сцевола убрал руки за спину. — То, что совершил преступление именно плебей, а не почтеннейший служитель Ашергаты, говорят свидетели, в частности, Реюс. Можем ли Мы сомневаться? Да, воистину, ибо только высочайшим судьям решать судьбу обвиняемых. Но обратите внимание, достославные, как можно спутать каштановый волос с медным? Никак, разве что Реюс был бы полуслепым инвалидом. Он же, насколько вам известно, в своём уме и добром здравии. В отличии от покойной Клавдии, да пополнит она сонм праведных. — Он склонил голову и, судя по всему, что-то читал. — Защитник презренного плебея прав, кровать пропиталась опием, но Боги свидетели, разве этот почтеннейший старик, отдавший жизнь служению Троим и Одной, способен кого-то убить? Мы полагаем, что лауданум был выкран из сумы почтеннейшего Лефона Тимидием, вскоре после чего серв отравил её, а Цецилий её обесчестил. Осмотр показал синяки на шее, оставленные человеком с сильной хваткой, её душили, как зверя, влагалище же её разорвано, что уже вопиёт к правосудию. Вы посмотрите на гюнра — его мышцы, как скала в горах! А теперь взгляните на мудрейшего Лефона, и задайте себе вопрос, смог бы он подставить свою ученицу, опорочить её, душить её, пока она сопротивлялась, а после, добившись её безволия, закопать заживо?

«А что до любовника Клавдии? Ты думаешь, я поверю в его россказни?»

— Время истекло! Есть что заявить защитнику?

Магнус пригласил на площадку друзей и коллег Марка.

— Прошу заслушать свидетелей доброй воли! — сказал Магнус, затаив мысль, что не лишним было бы и самому Цецилию излить душу, а вот что делать с Тимидием…

— Пожалуйста, — одобрил примас. — Но каждый из свидетелей доброй воли да запомнит, что присягает на честность, наказание за нарушение присяги по умолчанию ведёт к штрафу. Итак, кто же первый подтвердит честь Марка из плебейского рода Цецилиев?

— Его мать, — выступила женщина сорока и одного года, маленькая, с короткими волосами, в заштопанном суконном платье. — Я, э-э, ваши светлости, хочу сказать пару слов о нашей жизни… Родила я его на конюшне, и несмотря на то, что жили мы очень бедно, очень… плохо, я верила, что он вырастет человеком. Думаю, моя… э-э… вера, сбылась. — «Вот так, смелее, смелее, женщина!» — Чтобы в детстве он кого-то обидел… да не в жизнь, ваши светлости. Люди мы мирные и далеко не, как это называется… не амбициозные. Своим трудом жили, своим горбом разживались хлебом-солью… Но после, как мой муж слёг, только Марк, мой Марк, тянул наше хозяйство, помогал по дому, возделывал наш огород… а когда пришли солдаты и сказали, чтобы он собирался в Урбикон, потому что матрона выбрала де его в мужья для своей дочери, как я не могла не радоваться? Мой сын! Мой любимый сын! Он был так счастлив. Он сказал мне, когда уезжал, что, мама, однажды я привезу тебя во дворец, сбылась моя мечта, вот что он сказал. А нонче он здеся, в суде, нешто это по совести? Не нашенское это дело, какие интриги плетут, но он достоин лучшего. У меня всё…

Поднялся мужчина в красной тунике с припудренными оплывшими щеками и хлипкой бородкой. Его глаза метались от судей к Сцеволе, и начал он лишь после секундной паузы.

— Меня зовут Каллист. Мой друг… это, понимаете, я такого честного и верного дельца, нежели Марк, ещё не встречал. Мы работаем уже полгода в Аргелайне, продаём перец, паприку, женьшень… и знаете, что скажу? Что честный он! Обдурить себя не даст, но и клиенту на уступки идёт, когда видит, что очень нуждается… ох, знали бы вы, все сидящие тут, как добросовестно он поделил между нами прибыль. Это человек из человеков! Он не сгребает деньги, не прячет их. Но кроме того это ещё и порядочный, и великодушный муж. Пусть и плебей, пусть и… какая разница! Вот я не плебей, скажу вам, род мой происходит из потомственных купцов, что ещё под парусами ходили во времена Междуцарствия. А я не могу не вспомнить, как отзывался он восторженно о моих родичах, как чтил нашу дружбу за столом моих именин! Смилуйтесь, не видел я его никогда ни захаживающим к этой Клавдии, ни думающим о ней, клянусь кошельком! Наша контора вообще никогда не появлялась в Посольском районе. Там просто нечем поживиться, если вы понимаете, о чём я… Я всё сказал! Добавить нечего!

Преторы разрешили ему сесть. Магнус посмотрел на Сцеволу, но его отточенные скулы не дрогнули, мускулы лица окаменели в бесстрастности, а руки преспокойно лежали на поручнях кафедры.

«Ха, любопытно было бы узнать, что он думает!»

Последним свидетелем доброй воли была девушка немногим старше самой Клавдии, трибуну стоило больших трудов уговорить её прийти в комициум: вся её семья боялась расправы.

Она рассказала суду про то, что будучи женщиной Марка больше двух месяцев, с того самого дня, как он открыл в Аргелайне контору, не замечала за ним каких-либо увёрток, ни озлобления, ни извращённой страсти гюнр не проявлял, хотя она и знала, что прошлое у него выдалось «не ахти». Она продолжает любить его и просит суд его помиловать, поскольку выходит за него замуж. Заслушав свидетельницу, судьи начали что-то обсуждать между собой, дав оппонентам время на передышку.

Судебная тяжба похожа на игру в шахматы. Магнус потерял пешек, свои самые примитивные аргументы; мощного, но неповоротливого коня в виде трупа, ферзя опиумного мака и слона ритуальных пристрастий девицы. Но это — не конец. Остались ещё фигуры, паче того брату не подобраться к главной из них — Марку Цецилию — пока он не сумеет выбить всех. Магнус выиграл право на новый ход.

— Марк из рода Цецилиев, — возгласил примас, — что вы скажете в свою защиту?

— Я не виновен… — тихо приступил Марк. Трибун улыбкой придал ему бодрости. «Только попробуй сказать, что ты продал поддельный титул кому-то. Следуй плану!» — Не виновен! Да, я всего лишь плебей, был им и остался. Да, наши отношения с моей женой… или, лучше сказать госпожой?.. не заладились, не подошли мы друг другу, потому что обычаи её семьи не мои обычаи. Токмо, милостивые! Я не по своей воле сватался к Юстинии, не брал её насильно и не стал бы угрожать её семье даже будучи пьяным вусмерть. Я честный житель столицы. Его великодушие Варрон прав, сбежал я в Аргелайн не потому, что хотел убить Клавдию, я и не знал, что она проживает здесь… я думал начать новую жизнь, добиться своими руками успеха, без подачек… теперь, вижу, не видать мне второго шанса. Не хотелось бы, дорогие судьи, чтобы мать лишилась сына!

— Что вы делали в ночь, когда была убита Клавдия? — спросил один из судей, тот, что сидел под статуей Ласнерри.

— Я был в своём доме, отдыхал после работы…

— Кто это может подтвердить?

— Да хотя бы моя возлюбленная, правда, Хидди?

Хидди подарила ему улыбку.

— Хорошо, — отступил судья. — Не кажется ли вам, господин примас, что мы чересчур долго рассматриваем это дело? Пора бы прийти к заключению.

Примас не услышал его.

— Что же серв по имени Тимидий? Что он скажет в свою защиту?

— Я-я-я… — замямлил было слуга, но Магнус вышел вперёд.

— Замечу, что доказательств против него нет, кроме его дружбы с Марком Цецилием, он слаб и душой, и телом, и вряд ли бы решился на помощь убийце, конечно, если бы было доказано, что Марк действительно лишил Клавдию жизни.

— Есть ли вопросы у других судей? — Примас повернулся к своим коллегам. — К Марку Цецилию? К Тимидию? К достопочтенным свидетелям?

Никто не ответил.

— Да будет так. Пусть ораторы выскажутся в последний раз. Начинайте, сиятельный Гай Сцевола, время пошло!

Открылась крышка. Вода поднималась по трубе. Магнус словил бесстрастный взгляд Сцеволы, набирающего воздух.

— Достославные! — возбуждённо выплеснул он. — Встречали Мы в своей карьере немало хороших людей. Они любили родню, уважали своих богов, они были прилежными ремесленниками и, когда приходили домой, целовали жён, заботились о матерях и отцах! Но когда это спасало их от преступления? Вы думаете, плохие люди становятся угрозой общественному порядку и совести? Нет, о справедливые мстители, всегда хорошие, совестливые и честные, оттого их падение хуже смерти! Но это нисколько не оправдывает их, когда после долгого труда и семейных забот идут они в чужой дом, чтобы окурить, снасильничать, придушить и живьём закопать невинную душу! Знаете ли вы, что это противно нашим Богам? Воистину, по законам божественным и людским следует казнить обвиняемых, иначе все мы навлечём на себя кару… все мы!

Гости и Алессаи зааплодировали ему.

Взгляд судей перебежал на Магнуса.

— Простите, но ума не приложу, по какой такой причине её потребовалось сначала окуривать, затем душить? — Он импровизировал, далеко отойдя от написанного шаблона. — Это такая тягомотина. Дикое дилетантство. Она похоже очнулась, пока её закапывали, и самостоятельно выбиралась из ямы. Не разумнее ли сначала задушить, изнасиловать, и уже после закопать? Думаю, что подлинный преступник поступил бы именно так. Преступник, что называется, идейный. Но вот в чём проблема, уважаемый суд, все ядовитые зелья сводят с ума, заставляют делать то, чего люди здравомыслящие никогда бы не сделали. Никто не имеет права сомневаться в этом чётко установленном факте, верно? И разумеется, мои подзащитные могли разработать план по убийству Клавдии, но более простым кажется тот вариант, где жрец добровольно накачивает её зельем, а тем временем кто-то сильный и молодой, давно знакомый ей, лишает её невинности и душит её, а поняв, что совершил убийство, пытается замести следы. По-вашему, Тимидий сильный и молодой? Это смешно! Он тщедушный мужичок лет сорока, с тонким заикающимся голоском и прозрачной самооценкой. Клавдию бы он не поднял даже… А Марк, как вы уже выяснили, спал у себя дома. Однако я продолжаю настаивать, что рассмотрение дела следует перенести на следующую неделю, после того, как пройдёт сбор урожая. Если не пожелаете, хорошо, не беда, тогда смиренно прошу оправдать моих подзащитных, и задуматься о роли жреца Лефона и любовничка нашей покойной, Реюса. Что-то они скрывают!

— Ложь! Клевета! Обман! — горланил Лефон. Он вышел, плюясь, на площадку перед судьями. — Он безбожник! Вы поверите ему? ПОВЕРИТЕ?! За вами наблюдают! Прямо сейчас! Да! Да! Боги всё видят! Магистр говорит истину, если оправдаете, то молнии приидут по вашу душу!

Примас велел ему заткнуться, но трое его коллег приняли настороженный и опасливый вид. Реюс, побледневший, протестовать не решился, и почему бы, спросил себя Магнус. «И что за порезы у него на лице?»

Когда поплавок достиг конца трубы, главасудейской коллегии поднялся с кресла, по его примеру поступили и другие сидящие, поселив в комициуме шорох одежд. Подождав, пока не наступит тишина, он громко объявил:

— Судьи приступают к вынесению вердикта! Они просят всех, за исключением асикритов священного суда, выйти.

Все потянулись к выходу.

Магнус первым вывалил на улицу. От долгого стояния за кафедрой ноги саднили, будто угодившие в крапиву. Отвлекаясь разглядыванием пятиэтажной инсулы, что возвышалась на противоположной стороне улицы, трибун вспоминал с ностальгией, как ещё учеником приходил сюда, и душа уходила в пятки, с нетерпением дожидаясь приговора.

Эндшпиль — не на жизнь, а на смерть — подходил к логичному завершению. Доску встряхнули, подсчитывали запечатлённые на папирусе ходы, голосовали. Писцы из Дьюрна уже чертили схемы будущих иллюстраций, а гости из Флосса провожали Юстинию домой.

Завтра весь город узнает, кто одержал победу.

Сцевола дотронулся до его плеча. Магнус дёрнулся от неожиданности. Повернулся. Дружелюбная улыбка брата удлинила черты лица, преобразила его маску бесстрастия, но вот уголки губ… прятали смертельную угрозу.

— Не следовало тебе его защищать.

— Гай?

— Ты проиграешь, и навлечёшь на себя позор.

Магнус сложил руки на поясе.

— А если я выиграю? Что тогда, Гай?

— Мы этого не допустим.

— Правда? — с сомнением выдохнул трибун. — Почему же?

— Совершивший преступление должен быть наказан.

— Ты так уверен, что он преступник…

— А ты будто бы веришь, что нет?

— Не верю, а знаю. И ты знаешь тоже, но почему-то не хочешь признаться, хотя факты говорят против тебя. Ты сам понимаешь, что разумно было бы перенести разбирательство. И доводы будут, и доказательства появ…

— Переносить нет времени, — возразил Сцевола. Как Магнус не любил, когда его перебивали! — Послезавтра День сбора урожая, выборы консула, а ты уже сейчас созидаешь себе скверную репутацию. Чему Мы учили тебя, ради чего сделали оратором?

— Плевать! Что там может решиться, чего я не знаю?

— Дальнейшая судьба Амфиктионии…

Магнус фыркнул: демагогия!

В арочной двери, ведущей в комициум, возник светловолосый асикрит.

— Достопочтенные, уважаемые, сиятельные, суд принял решение, и готов объявить его во всеуслышание. Просим вернуться на свои места.

Трибун переглянулся с магистром, оба они зашли в комициум первыми и встали у своих кафедр.

Остальные расселись по прежним местам.

Судьи, стоя, подняли символы власти: весы и меч. Их красные плащи развевало дуновение ветра. Диадемы на головах сверкнули, когда луч солнца показался из плотных серых облаков. Все служители правосудия, кроме одного, не размыкали уст.

Руки примаса раскрыли свиток.

— От имени Четырёх Богов, Архикратора Эфилании, славнейшего и препрославнейшего Тиндарея из рода Аквинтаров, благородного повелителя земель, лесов и морей, а также Сената, народов эфиланских и воинств, суд постановил! Учтя все доводы, проверив все факты, рассудив по надлежащему представленные доказательства, суд единогласно оправдывает слугу, флоссийца по имени Тимидий, назначая, однако, ему превентивную меру в виде семи ударов плетью. — Сковал страх. Магнус застыл на месте, не шевелясь, словно судьи, увидев одно неловкое движение, изменили бы приговор. — Суд заслушал также доводы сиятельного трибуна, Магнуса из рода Ульпиев, касаемо вины Марка Цецилия, и разделился в своём решении. Двое членов коллегии признают плебея виновным в совершении преступления и убеждены, что он должен быть наказан смертной казнью через повешение, один против, один воздержался по собственному желанию.

Он приостановил речь, подготавливая слушателей ко второму вердикту.

Магнус проглотил крик бессилия. Его блуждающий взгляд случайно зацепил Сцеволу за кафедрой обвинителя и… задержался: рот старшего брата раскрывала ликующая улыбка.

— В соответствии с правилами голосования мы должны были бы провести его на втором заседании, — заключил примас, но следующие слова его были преисполнены печалью, — однако справедливость не признаёт воздержавшегося субъектом голосования, следовательно, Марк Цецилий объявляется всецело виновным в инкриминируемом ему преступлении, согласно двум из трёх голосов, и подлежит смертной казни через повешение.

— Во имя Амфиктионии! — довершили судьи. — Во имя Богов!

Апелляция

СЦЕВОЛА

Магистр оффиций не секунды не сомневался. Убийца должен быть наказан, ибо всякий повешенный становится напутствием для других, и судьи, которые под аплодисменты уходили с комициума, доказали, что не спроста боги даровали им право быть молотом, сокрушающим камень.

Но Магнусу этого не дано было понять. Он грозил апелляциями и жалобами, призывал к сочувствию, просил одуматься. Преторы не сподобили его даже тенью внимания, да и зачем, спрашивается, им отвечать? Если бы до того, как браться за дело, он спросил его совета, Сцевола бы уберег его от позора. Но любимый брат никогда не искал мудрости…

Ликторы уводили Цецилия в городскую темницу. Его мать и невеста рыдали, вторя вопиющему о безумии Магнусу, заика Тимидий закрывал опущенную голову и тело его вздрагивало, как в предсмертных конвульсиях. Вернувшийся в комициум Марк Алессай преподнёс Сцеволе одобрительную улыбку — послезавтра, в День сбора урожая, он точно поддержит его притязания на кресло консула, уж боги не поскупились на милость.

Его кузина ушла прежде, чем приговор объявили. Сцеволе не терпелось обсудить с Юстинией произошедшее, узнать о её самочувствии и увидеть её посветлевшее лицо, когда Цецилия вздёрнут, как свинью в мясной лавке.

Месть — то, что утоляет горе, прогоняет уныние, делает жизнь прекраснее, бывает трёх видов. Есть месть, которая совершается по беззаконию. Такую месть Сцевола не уважал. Есть та, что покоится на лезвии секиры, кончике гвоздей или в промасленных узлах висельной петли, её должны почитать все подданные Амфиктионии, ибо исходит она от Закона.

Но есть месть совершенно иного рода — абсурдная, месть возмездию, месть правосудию. Именно такой местью загорелся Магнус.

Уже асикриты покинули заседание, забрав клепсидру, уже обвинители расходились, а Магнус не прекращал строить из себя защитника угнетённых. Пылая жаром, ополоумевший младший брат подошёл к Сцеволе и шваркнул на кафедру копии протоколов. Он был возмущён и разочарован. Его голубые глаза — как у отца и деда — пытались пронзить Сцеволу, будто брошенное копьё. Рот сжался, губы, а вместе с ними усы и золотистая бородка, дрожали, что-то желая сказать.

— Не думай, будто Мы не сожалеем, — сказал Сцевола, приводя в порядок бумаги. «Ему надо привыкнуть быть мужчиной». — То, что ты взял роль отца, ещё не делает тебя им, дорогой брат.

— Ты мог сказать… — послышалось из уст Магнуса, — ты мог отступить.

Сцевола посмотрел на мраморное лицо Талиона.

— Перед долгом? Есть ли нечто более святое?

— Да, например, жизнь этого бедного человека. — Магнус повёл головой чуть назад. — Благо его матери, ребёнок его невесты.

— Ты не зришь в корень. — Маска сожаления была у Сцеволы самой любимой, никто и не представляет себе, чего можно добиться напускным сочувствием. — Мы верно служим Закону, но так же, как и ты, скорбим, что не можем его изменить. Встань на Наше место, младший, и подумай, смеем ли Мы пойти против призвания? Мы подневольны. Мы зависим от эдиктов, что исходят от Архикратора, консула или сенаторов.

Его усмешка была полубезумной.

— И хочешь сказать, это тебя оправдывает?

— Нет, — моргнул Сцевола.

— Тогда это просто слова, Гай.

— Ошибаешься.

— Правда? — Брови его взметнулись, и можно было даже подумать, что лицо ненадолго скрасило выражение понимания, однако нет, слишком хорошо Сцевола знал Магнуса. — Почему же?

— Ты знаешь, что нужно сделать, чтобы спасти Амфиктионию.

— Меня беспокоит, что надо сделать, чтобы спасти этого мужика от виселицы. Он не виноват в случившемся.

— Все виновны при консульстве Силмаеза, — спокойным и разъяснительным тоном говорил Сцевола. — Его казнят. Но после Дня сбора урожая. Дозволь разъяснить тебе, почему это так важно.

— Силмаез? — Он всплеснул руками. — Ты обвиняешь Силмаеза в том, что является твоим правом.

— Нашей обязанностью. — Тут ему на помощь пришла статья из закона о преступлениях и судопроизводстве. — Ибо закон гласит, что ежели подданный Амфиктионии обращается за судебной помощью к государству, государство в лице его магистра оффиций или его асикрита не имеет права отказать. Возможно, когда-то давно было иначе, и нерадивые Наши предшественники отказывались от потерпевших в пользу таких, как твой Цецилий, но истинный слуга Богов, Аврелий, заповедал магистрам мстить за потерпевших.

«Тебе пока рано знать, что Мы с ним согласны».

— И ты желаешь отомстить?

— Изменить мир, — смело ответил Сцевола.

— Это несерьёзно.

— Ты видел, что сделал Чёрный Лев с людьми. Он прибил их к колёсам. Ради политики он готов возродить старые ужасы, не меняя новые. Ты читал указ…

— Исполненный твоими людьми? — В голосе Магнуса отгадывалось сомнение. — О да, читал.

— Мы не согласны с политикой консула, но воспретить ему не можем. Как, заметим, не можешь и ты, не так ли? Ведь ни Наше, ни твоё слово не встанет перед могущественным человеком, если он захочет покарать врагов, а жизни плебеев для него, как сорняк среди злаков, ими он воспользуется, чтобы прокормить выгоду.

— К чему ты клонишь?

— Не пора ли объединиться, Магнус? — Маска сожаления сменила маску дружества. — Победить консула и спасти любимых тобою плебеев?

А за глаза подумал: «наказать виновных, свершить справедливость, окончательную и бесповоротную!»

— Громкие слова, Гай, — сказал он, качая головой.

— Почему?

— Тебя не поддержат. Сенат подчиняется Люциусу. Если первый и второй срок он просидел в кресле консула, то просидит и третий.

— Поддержат, если ты встанешь рядом с Нами. Как Валент Аверкрос и его верный друг Камронд Аквинтар. Они изменили Амфиктионию, помнишь? Так и Мы с тобой. — Он вышел из-за кафедры и взял Магнуса за плечи. — Как братья, которым суждено править!

Брат откинул его руки.

— Мне никогда не нравились твои речи.

— А ты понабрался плебейщины, — вырвалось у Сцеволы. Гладкий и дружелюбный тон обратил это в шутку.

— И то верно. — Проблеск улыбки на лице Магнуса. — И ты хочешь сказать, что наша победа позволит прекратить казни? Ты, который годами боролся с преступностью, готов вот так отпустить Цецилия, якобы преступника?

— Будь Мы магистром оффиций, его ничто не спасло бы от казни, — полуправда лучше, чем ложь, — но ставши консулом, Мы высочайшим указом отменим этот закон.

— Есть то, что спасёт и сейчас. Я пойду к квестору, — засобирался Магнус. — Обжалую решение преторов. Хочешь ты или нет.

— Стой, ты думаешь, спасение одного плебея принесёт благоденствие многим?

Магнус замешкался. Вдумчивым взором посмотрел на него.

— Даже жизнь одного бесценна.

«Боги, не наказывайте его, ибо не знает, что говорит!..»

— Верно, и более того, Божества считаются с каждым, — солгал Сцевола. — А значит, никто не может быть убит иначе, кроме как после божественного волеизъявления.

— И снова твои боги…

— Они и твои тоже.

— Мои боги — это оскорблённые, — голос Магнуса треснул, — оставленные государством, униженные нищетой. Это боги отца, деда и прадеда.

Но отец служил Четырём, вспомнил Сцевола. Брату думается, что на его стороне прошлое, однако, он лжёт. Магистр не отрицал, что и сам лжец, ложь есть великое оружие в руках Богов, если пользоваться им во благо, оно приносит пользу — но кто лучший из лжецов, он или Магнус, ещё следовало проверить.

Солнце прорвалось через облака и осветило суд. Скульптуры бросили тень, обсидиановый стол поглотил её.

— Мы не будем препятствовать апелляции, — Сцевола и не собирался тратить время; если он победит на выборах, все ранее освобождённые получат по заслугам. Он покажет Магнусу всю радугу зла, носимую преступлением, и всю красоту правосудия. — Но из чувства долга отправим асикрита. И тебе советуем того же.

— Я взялся за дело — я его и закончу.

— Твоё право, любимый брат. — Магистр протянул ему аккуратно сложенные бумаги. — Возьми.

Небрежно взяв, Магнус вернулся к кафедре адвоката и забрал оставшиеся. Его худощавые плечи были распрямлены, но подбородок опущен. «Он думает», понял Сцевола, и молил Богов, чтобы они дали ему верный совет.

— Почему бы мне не выдвинуть свою кандидатуру? — спросил Магнус минутой позднее.

— Прости, дорогой брат?..

— Я спрашиваю, — повторил он, — почему должен поддерживать тебя, а не наоборот? Мы оба братья, и так ли важно, кто меняет Амфиктионию? — У Сцеволы были бы все основания беспокоиться за его рассудок, если бы не потухшие глаза и вымученная улыбка. Мимика брата врать не умела.

— Очевидно, — сказал Сцевола. — Тебе не нравится власть.

— Хотя я и народный трибун, но тоже имею власть, кое-какую.

— И что скажет народный трибун в ответ на Наше предложение?

— Обещаю подумать. — Магнус направился к выходу. — Кого я хочу меньше видеть с кольцом и в лавровом венке, тебя или Люциуса Силмаеза.

«Да подарят тебе Боги разума, младший братик!»

— Когда дашь ответ?

— В День сбора урожая, — бросил он, и добавил, когда уже скрылся в арке. — Не ранее, Гай!

Комициум опустел. Магистр остался в одиночестве за кафедрой обвинителя, и больше минуты глядел на выход, полемизируя с самим собой: добился ли он цели или потерпел неудачу. Внутренний голос заверительно утверждал, что согласие Магнуса — вопрос времени. Но зная, на какие сумасшедшие поступки способен младший брат во имя плебеев, Сцевола мог представить себе и его выдвижение в Сенате, наихудший из вариантов.

Он уже примерно представлял, что скажет, когда казни продолжатся: без вердикта Архикратора у него не достаёт полномочий или, предположим, для полной отмены казни требуется время. Магнус взбесится, но остынет, поразмышляет и примет как должное. Так ли поступал Валент Аверкрос с Камрондом Аквинтаром истории неизвестно, но Сцевола не собирался лишать Магнуса власти, он займёт место квестора или легата, когда всё закончится, ибо такова воля Четырёх. «Два титана показали Нам боги: у одного в руке меч, у другого — свиток».

Цецилий погибнет в любом случае. Возможно и Тимидий. Такие люди не должны жить в новой Амфиктионии. Они — ветка в колесе порядка, помеха, дай волю которой и она утянет за собой всю страну. Ради братской любви Сцевола сделал бы скидку, заменив преступнику смерть оскоплением, но Юстинии была обещана месть. Тот, второй вид мести, что Сцевола был вынужден чтить.

Деревья за портиком раскачивались. Густые серебристые облака выдворялись свинцовыми тучами. Новый предосенний ливень надвигался на Аргелайн, как прощание с уходящим летом.

Чтобы не застать его под открытыми небесами, магистр устремился к дверям. Он думал, какими словами утешит бедную девушку, думал про Магнуса, которого любил. Ему мерещился Валент, протягивающий руку. И впервые за долгие годы хотелось услышать голос Богов в голове — без посредников, ясно, как белый развод на чёрной ткани, как он слышал когда-то в начале карьеры. Голос, говорящий ему, что делать.

Он открыл дверь и… застыл.

С улицы приближался человек.

Мимо проехала повозка, пробежала стайка собак, таинственный гость ничего не замечал, взирая лишь ему в глаза. На нём была кожаная рубашка, волосы покрыты грязью. На поясе — ятаган, а на спине — арбалет.

Он шёл к комициуму, и Сцевола боялся, что по его душу.

В страхе закрыв двери, магистр поискал другие выходы. Комициум Сцевола изучил вдоль и поперёк, однако, точно вспомнить, где была запасная арка на случай пожара, ему оказалось сложно. Пришла мысль бежать через портик, там дальше кустарниковое ограждение, но с принятием решения Сцевола опоздал.

Странный человек уже хлопнул дверями.

— Что же вы бежите от меня, магистр?

Сцевола повернулся, держась бодро и горделиво.

— Кто ты?

— Я из Чёрной Розы.

— На тебе нет плаща, — магистр был озадачен. — Нет знаков.

— Это вас не должно волновать. Ваше задание выполнено.

— В самом деле? И где же доказательства?

— Остался только я. — Голос убийцы был ледяным и жестоким, как буря.

— Что случилось?

Сцевола взыграл духом. Если первосвященник мёртв, Старые Традиции побеждены, осталось подарить раненому зверю лёгкую смерть, опустошить до основания остров, и Боги насытятся.

«Вернем ли Мы те Голоса, что сопровождали Нас?»

— Мортэ послал меня за золотом, магистр.

— Разве Мы не заплатили три жизни?

— Заплатили, — медленно кивнул ассасин. — Но обещали нас озолотить.

— Мы обещали… и Мы заплатим. — Розе всё равно, кто ты, патриций или плебей, они требовали и они получали. — Приходите на Нашу виллу вечером. Наш ключник, Прокруст, будет ждать с мешком квинтов.

Уста убийцы разверзлись кровавой ухмылкой:

— С вами приятно иметь дело.

— И Нам желается узнать, — примолвил Сцевола тактично, — что случилось на деле? Как вышло, что шестеро лучших убийц Эфилании погибли от руки пастуха и беззащитных овец?

— За ответы вы не платили.

— А если Мы заплатим?

— Прощайте.

Мастер над мастерами

ДЭЙРАН

В какой одежде первосвященник нашёл свою смерть — в такой внесли его в крипту могильщики. Его симметричное, морщинистое, с кудлатой бородой и впалыми щеками лицо окаменело. Руки сложены, и Дэйран мог видеть, как белеют пальцы в разрозненном свете факелов.

С того момента, как убийца выстрелил владыке в сердце, прошло несколько часов. Залитый солнцем день прогнал страшное утро, и лоргир вновь заработал, как раньше; его сила стройным звоном осенила разум, и первым узнавшим был Орест.

Корабел удивился — и опечалился — когда услышал, что первосвященник мёртв. Эту скорбную весть он передал жителям Агиа Глифада, и спустя два часа в Дэйо-Хаваэр прибыли отшельники, книжники, около сотни священников из народа Аристарха, приурочив похороны ко дню поминовения предков.

Убийцу так и не нашли. Хионе и Неарх охраняли двери, высушенные поражением, безрадостные и растерянные. «Я почти спас его», лезли в голову мысли, «но Лахэль была права, никто не уйдёт от смерти».

Не уйдёт… как же цинично, бесстыдно и грубо это звучало, хуже того, его голосом. Казалось, ему удалось сделать всё. Но если был другой выход, а Дэйран его не нашёл?

«Ты не отомстил за Беаргена» — корила его совесть голосом Велпа.

Больше всего ему хотелось отбрехнуться, ответив сознанию, влекомому сомнениями, что жертвы были необратимы, обстановка — патовой, да и все, включая него, готовы были умереть при первой возможности. «Не правда ли, как иронично? Час нашей смерти выпадет на праздник усопших!» — говорил тем утром священник-флейтист, ныне тоже погибший. Но чтобы он сказал, если бы остался жив…

У Дэйрана не было клятвенных обязательств перед владыкой Авралехом — он не Архикратор, не кровный родич Аквинтаров, всего лишь мудрый смертный, живущий на острове, о котором помнят, но которого боятся, как ночной тати. Да, он приютил Сакранат в гонения, да, предоставил кров и пищу, и длинных пятнадцать вёсен жили они, забыв о потерях, но… «Остров умирает».

Но — нет, он был одним из последних осколков Старых Традиций. А разве эти крохотные обломки Прошлого не стоят того, чтобы их сохранять?

Наверняка, если бы он спросил Неарха, или Хионе, существует ли в его сомнениях разумное зерно, они бы с доброй улыбкой сказали, что, если ошибка и привела к гибели Авралеха, то только потому, что совершена была всеми, с молчаливого одобрения самого владыки. В юношеских годах такое объяснение могло бы вернуть Дэйрану расположение духа.

Но когда тебе шестьдесят лет, и ты живёшь на блаженном острове воспоминаниями о победах, и когда уже столько раз повторял уроки великого Медуира в надежде, что никогда не забудешь их, и успел, гуляя в садах, раскрыть тайны его самых энигматичных наставлений, разве такое простое и лёгкое обоснование не смутит тебя?

Поэтому, безвольно опустив руки, он наблюдал, как несут Авралеха через крипту к его каменному гробу и как шепчут слова расставания.

Потом он почувствовал прикосновение на плече. Орест подошёл сзади бесшумно, как летний бриз, и Дэйран услышал его голос, вобравший журчание воды:

— Вы в порядке?

— Да, в порядке. — Дэйран попытался соврать, но последнее слово произнёс вполсилы.

— Как ваш бок?

— Прекрасно.

Ткань с целебной мазью остановила кровь и смогла снять боль, Дэйран бы расплылся в благодарностях, но его занимали боли совсем другого характера.

— Могу ли я чем-то ещё помочь? — осведомился Орест.

«Увы, корабел, даже я себе не могу помочь!»

— Мне ничего не нужно.

— Хорошо. Я осмотрел тела… — Он проговорил с задержкой, словно размышляя, стоит ли продолжать разговор.

— Это ведь язычники?

— Они из Амфиктионии, но не жрецы. Чёрная Роза, если вы понимаете, о чём я.

— Да, роза на их плащах. — Иногда Дэйран гордился своей эйдетической памятью. Иногда, потому что обычно это была тяжкая ноша. Ты видишь прошедшее, как настоящее. — И кровь. И тени. Кричит женщина. Её муж умер. По моей вине.

«Надо найти её… надо попросить прощения, сказать: я не справился, это моя вина, моя личная вина!»

— Вот дело в чём. — Смутная улыбка раздвинула уголки губ Ореста, на щеках высветились желваки. — Я думал, в рану попал яд. Вот оно что. Пожалуй, вы напрасно себя гнетёте.

— Ты не видел того, что видел я, — бросил Дэйран, повернувшись к нему спиной. Первосвященника освобождали от скиадия и украшений. — На благословенном острове подобного не случалось… сколько? И бывало ли раньше, чтобы колдовство проникало на священную землю? А ты говоришь, напрасно!

— У меня нет ответов, — честно ответил Орест. — Но кое-что мне известно. Роза — секта убийц и работает, беря заказы на выполнение. Я подумал… нам неизвестно, кто заказчик.

— Заказчиком являются амфиктионы.

— Или кто-то, кому владыка мешал. Имеет ли смысл обвинять амфиктионы, если заказчик — одиночка?

— «Если» ключевое слово, — усомнился Дэйран. — Но даже так, какое это имеет значение, когда Авралех мёртв? Он уже не выскажет свои идеи, ни кем был заказчик, ни зачем кому-то понадобились убийцы. Он и живой не был разговорчив.

— Вы правы. — Сзади донёсся смешок. Дэйран посмотрел через плечо на корабела. Его глаза, цвета морских водорослей, уставились на погребальный обряд и, притаившись в таком устремлённом положении, блестели факелами. — Я слышал о людях, которые созерцают вечный свет, храня слова для молитвы. И когда я спрашивал его, правда ли, что ты дал обет молчания, чтобы видеть светлых духов, испрашивать у них совета, он улыбался, будто не понимал, о чём я спросил.

Первосвященника положили в гроб. Накрыли. Сопровождающие его в последний путь встали на колени. Дэйран тоже преклонил их, ощущая прохладу кварцевого пола.

— Думаешь, он знал, что умрёт?

Орест набрал воздуха, как если бы хотел ответить, но его нерешительное сопение не обратилось в слова.

«Естественно, ты не знаешь…» — скупо засмеялся этериарх.

Тело ощущалось, как мешок, взваленный на плечи. Возникло чувство, будто его придавили: плечи ломило, колени тряслись, рана в боку кольнула, напоминая вереницей боли «не забывай то утро, а если забудешь, кольну ещё сильнее».

Могильщики поднялись с колен и вернулись с похоронными лицами. Дэйран и Орест повременили уходить. Дождавшись, пока работники выйдут из крипты первыми, они взошли по ведущей наверх лестнице, и встретились там с Хионе и Неархом. В них отображалось то же ощущение, которое претерпевал воин: что, возможно, был другой выход, другой выбор.

Они открыли двери в Малый Дом Собрания. Тот, кто никогда не жил на Агиа Глифада, при упоминании этого слова мог представить себе небольшое помещение со скамейками, уютными окнами и возвышением для говорящего, и удивился бы, увидев поистине впечатляющих размеров зал, увитые жёлтыми клематисами колонны, поднятые к плафону с голубыми красками. Скамейки отсутствовали, но было два трона — на пьедестале в дальнем конце зала. Один трон выше — предназначался для Архикраторов, когда-то регулярно посещавших Агиа Глифада, другой ниже — для владык Тимьянового острова.

Пришедших людей насчитывалось больше сотни, они стояли в далматиках, плащах-аболлах и гиматиях, перешёптывались, ожидая заупокойную церемонию. Звуки их шелестящих разговоров блуждали по стенам.

Орест попрощался и ушёл. Неарх и Хионе оставались на местах, словно изваяния, сторожа церемонию на случай, если убийца вернётся. Случай, впрочем, был маловероятным. Ассасин сделал грязное дело и, надо думать, мчится к заказчику за обещанным золотом. «Лишь бы он подавился этими деньгами!»

Гуляя взглядом по присутствующим в Малом Доме людям — священникам с жёнами, отшельникам, паломникам и юношам с девушками, которые по праву родства скоро примут священническое достоинство — Дэйран увидел знакомое лицо.

Лахэль. Бросалась в глаза её пурпурная хламида с синим гиматием и схваченные золотой диадемой волосы. Она держала окарину, как сегодняшним утром, и приглядевшись в её окружение, воин заметил и другие музыкальные инструменты: были там арфы, кифары, гусли, литавры, скрипки. За тронами высился дэлатрим — многоклавишный инструмент, помещённый в стене, напоминающий орган.

Уже много часов воин вертел мысль, что случилось в Дэйо-Хаваэр, когда Лахэль и её спутники заиграли, а потом владыка пропел на ллингаре песню. Его, никогда не видевшего, чтобы музыка так влияла на мир, охватило любопытство.

Более того, он нуждался в собеседнике. Товарищи по оружию молчали с утра, потушить солнце было бы легче, чем разговорить их — они либо кивали, либо смотрели в никуда. Лисипп ещё не скоро вернётся с обхода, а Орест отправился к гаваням, следить за кораблями, тайком приплывающими с континента.

Всё это время с Лахэль не удавалось поговорить: трудно было думать о чём-то, кроме первосвященника со стрелой в груди.

Заметив, что Дэйран на неё смотрит, музыкантка жестом приветствовала его. Обнаружив — к своему облегчению — что Лахэль и сама рада встрече, этериарх пошёл к ней, но в последний момент замешкал, когда кто-то коснулся арфовых струн. Этот мимолетный аккорд напомнил о заупокойной литании, которая должна начаться, когда в Доме соберётся весь священнический народ.

Лахэль улыбнулась, разгадав, о чём думал Дэйран, и пригласила его отойти за колонну. Улыбка эта выражала одновременно и добродушие, и снисходительность, и понятно почему — на торжестве этериарх был не участником, а гостем, не водителем, а ведомым. «Не защитником, а виновником?»

Уже через несколько секунд они стояли за резной колонной, и юная окаринистка спросила его, тем голосом, как и утром в усыпальнице Дэйо-Хаваэр — не по годам зрелым и глубоким:

— Вы хотите поговорить о случившемся, верно?

— Что-то вроде. — Дэйран не знал, с чего начать. — Хионе отнеслась несерьёзно к вашей задумке. Признаться, и я.

Лахэль изумлённо подняла брови.

— Задумке? Да нет же. Мы планировали умереть, и только-то.

— Как это — планировали умереть? — Теперь уже удивился Дэйран. — Разве музыка не должна была спасти нас?

— Не спасает нас музыка, музыка просит.

Она лишь орудье в умелых руках.

Она не забудет и не пропустит,

искуснее слов и драгоценней тиар.

И если то Мастеру будет угодно,

иссякнет отрава гибельных чар,

а песня невзрачнее всех, худосочней,

зазвенит даже в шуме сотней кифар.

Она небрежно покачала окарину в своей руке:

— Но если на маленькой окарине,

будешь играть, не с целью молить.

Это будет просто мелодия,

судьба которой — вас веселить.

— Мастеру будет угодно… Вы хотите сказать, Единому? — Этериарх слабо представлял себе, что говорила Лахэль; отчасти потому, что не имел понятия, как соединить молитву и музыку. «Будешь петь, забудешь о молитве, будешь молиться, забудешь о песне».

— Вы, эфиланяне, называете Его Единым, но мы — потомки Аристарха, зовём Его Мастером. — Она обвела взглядом людей в Малом Доме.

— Художник, писатель, музыкант и поэт,

Его во Вселенной разлит силуэт,

Он мир сочиняет, рисует и строит,

однажды Он Замысел нам Свой раскроет.

В юношестве что-то похожее ему говорил Медуир, только Дэйран никогда не замечал разницы.

— Единый — это неправильно?

— Правильно. Но Мастер не одинок.

— Как можно объединить музыку и молитву?

Тень озадаченности мелькнула по краям её губ, в неуверенно сжатой улыбке. Дэйран уже видел такое: когда Первый Щит объяснял ему, как работает лоргир. Он-то понимал на зубок, какими свойствами обладает фальката, парадокс в том, что эти свойства нельзя описать на словах — их чувствуешь интуицией, тратишь месяцы самопознания, чтобы найти связь между силой, заключённой в клинке, и разумом, который на него смотрит. Дэйран не ожидал, что вникнет, пока сам не попробует.

— Понимаю. — Он задумчиво потёр подбородок. — Но почему вы не предупредили, что одолеете врагов? Мы бы, в таком случае, не побежали в склеп, а расправились с ними на берегу.

Лицо Лахэль посветлело.

— Как учит ваш Орден: такова природа того, что мы творим. Представьте, что человека обвинили в преступлении, — произнесла она тоном задушевного рассказчика, Дэйран думал, что дальше пойдут её привычные стишки, но в этот раз слова облеклись в прозу. — Неважно, заслуженно или нет — но его ведут на смертную казнь. Никакие апелляции не помогли, приговор окончательный. Его выводят на центральную площадь, на плаху, и путь его лежит мимо архикраторского дворца. Последняя надежда этого бедного человека в том, что Архикратор сможет помочь. И он должен закричать: «Государь, спаси!», да так громко, отчаянно и сокрушённо, чтобы государь услышал его, и отменил приговор. Молитвенная песнь, впрочем как и любое другое творчество, требует той же надежды и того же отчаянья. А где их найти, если не на пороге смерти в доме усопших?

Дэйран вздохнул.

— Но первосвященник мёртв, и флейтист мёртв… не думаю, что это похоже на отмену приговора.

— Но вы живы! — воскликнула Лахэль. — И ваши друзья! Как и прочие люди, вы думаете, что могли что-то изменить. Но вы обманываетесь.

Нет в мире чернее и опаснее лжи,

ей всякий под небом давно одержим,

что будто бы Время можно унять,

овладеть, перестроить и с собой уравнять.

«Опасная и чёрная ложь — может быть».

— Жаль, я так и не узнал его имени, — пробормотал Дэйран и сложил руки на груди, уставившись в пол.

— Кого?

— Священника с флейтой.

Произнеся последнее слово, Дэйран услышал рыхлую, как песок, свежую, словно молодая трава, и приятную, как прикосновение любимой, мелодию арфы.

Церемония началась.

— Что сейчас будет? — тихо спросил этериарх, но Лахэль сделала жест, означающий «внимание!», и отвернулась, с немой почтительностью склонив голову.

Не зная, что ещё делать, Дэйран последовал её примеру.

За первым аккордом заструился второй, третий, четвёртый. Звук растворялся в пространстве, как солнечные брызги, перетекал из свода в свод, лобызал витражи. Воин исподлобья посмотрел на музыканта — старая женщина перебирала пальцами, будто ткала невидимый узор гладкими струнами.

Но вот к её бесхлопотной мелодии присоединились глухие и упругие, как выгнутый меч, литавры, зарделся огонёк кифары, вытянулся, будто кошка, пассаж скрипки. Минорную тему подхватил хор. В нём были мужчины, женщины и дети — их всех насчитывалось не свыше десяти.

Дэйран зашёлся потом, когда Лахэль, оглушив его правое ухо, неожиданно заиграла на окарине. Повторяя её мотив, певцы кристальным хором пропели бессловесный куплет, затем медленно стихли и, уторенное дерзкой игрой кифары, в хорал включилось женское пение.

Этериарха бросило в дрожь. Песню, которую исполняла старушка, он уже слышал — давным-давно, в детстве, её напевала мать, когда, возвращаясь с жатвы, они садились за трапезный стол. Дэйран знал её, как «Поэму об Искусстве», но девушка исполняла её более торжественно, чем матушка, и на ллингаре — языке певцов древности. Перевести её можно было следующим образом, хотя на Древнем Наречии она звучала куда красивее:

Был вечен свет в объятьях тьмы,

Подобен чистому листу,

И солнца блеск, и край луны

Искал там чёрный ветер.

Художник даровал холсту

Сиянье утренней звезды,

Сказав: «Я миру принесу

И снегопад, и шум листвы,

Он будет чист и светел!»

В Его руках родилась жизнь

Сначала заискрил поток,

В палитре Духа собрались

Те краски, что Он получил,

Творя прекраснейший цветок,

Так появился юный мир,

А вместе с ним удел и рок,

Светлейшей музыке вручив

Сей жизни пламенный исток.

Но вот настал творенью срок

Как звонкий утром соловей,

С любви и памяти дверей

Художник удалил замок.

Из нарисованных зверей,

Он выбрал племя кочевых,

Живущих у лихих морей,

Суровых, мудрых, молодых.

И будто королей, Троих

Он разукрасил, умягчил,

Переселив в дома благих;

Им хну и мелос подарил.

И каждый впредь из них творил —

Поэт, художник и флейтист,

Искусством многих одарив,

Эсон, Лаома и Праис.

Их голос был велик, речист,

Их руки высекали свет,

Роняя флейты звонкий свист,

Они глядели на рассвет.

Вдруг на выси блаженных лет

В раздумьях сидя на холмах,

Они услышали завет

Творца картин; в волнах, лесах.

Он рассказал о чудесах;

Что через смех и счастья плач

Должны они собрать в мирах,

Укутавшись в дорожный плащ:

Воителей, чей топор разящ,

Пахарей, трудящихся в полях,

Отроков, знакомых диких чащ,

И тех, кто не скорбит о журавлях.

Герои — с лютней на плечах —

За горы в дикий край ушли,

В чужих гуляя бытиях,

Природу их превозмогли.

И вот за днём бежали дни,

Их песня нотами цвела,

Людей увлéкли журавли,

Судьба к обóженью вела.

Когда казалось, что светло,

И мир во благе процветал,

Свернул Единый вретено,

Им испытанья нить соткал.

Нежданно час его настал,

И странник, к дому подойдя,

Ударом грозным постучал,

У их святой двери стоя.

Святых тем временем семья,

Храня любовь длиною в жизнь,

Ваяла в доме у себя

Картину солнечных равнин.

(Художник детям поручил:

«Создай своё Творенье,

Искусством зверя излечи,

Избавь от наважденья!»)

Но слыша странника стучанье

Открыли дверь певцы эпох;

Он рёк, что ищет ублажанье

В узоре нот и в рифме строк.

Напев густой, весьма глубок,

Великим бился вдохновеньем,

И словно от небес пророк,

Стоял он в птичьем оперенье.

«Хочу и я лечить творенье!» —

Изрёк с улыбкой на устах;

И видя образ восхищенья,

Его приветили в сердцах.

Он предложил им на словах

Участья помощь в добром деле,

Что в меньших молодых творцах

Возбудит сон больших изделий,

Зверолюдей от тьмы отделит,

И каждому за труд воздаст,

Их в ризы светлые оденет

И посох царский им отдаст.

Тогда уж больше не предаст

Природу зверя истощенье,

И больше вопля не издаст

Язык их — духа заточенье».

И приняли его ученье,

К стихам, картинам допустив.

Но вопреки их назначенью,

Когда Лаома и Праис

Ходили за другой кулис,

Он лгал, и извращал творенье,

В обитель света зло впустив.

Напрасно Мастер рисовал им

Знаменья в небе и в земле,

Не верил Человек сомненью,

И добровольно отдал тьме

Он всё, что делал к наполненью

Себя в божественном добре.

Заиграл дэлатрим — величайший из клавишных — загадочно, как движение луны по небосводу, как мерный полёт мотылька; подобно ворону, летящему в тусклом мерцании звёзд, что сияют над покинутым краем.

Лахэль убрала окарину, литавристы извлекли ритм, будто призывали к военному маршу, через несколько секунд женщина продолжила:

Настал Вселенной чёрный день

Собрáлись звери у холма.

Из всех забытых деревень

Пришли, оставивши дома.

И молча ждали перемен:

Что скажет им искусства плен?

Каким уроком в этот раз

Сорвут певцы томленье с глаз?

И был их трепет вдохновен,

Священ, блажен и вожделен,

Племёна вслушались в мотив,

Что муж, супруга и Праис

Сыграли в предваренье сцен,

Тех нот серебряных отлив.

Их начал старший из семьи

Искусник слов, поэт Эсон,

И рассказал о тайнах сил,

В их душах, в сердце породил

Мятеж и горький, тяжкий стон.

Его был стих заговорён:

И на колени пал Эсон,

Прокляв, что горячо любил.

И поднялáсь, прекрасней ив,

Лаома, брезжащий родник,

Псалмов талантливых ночник,

Что был небросок, но велик.

Она пропела новый стих,

Был вдруг жены ужасен крик,

Когда прозрение пришло

И пеплом с кровью изошло,

Когда взмолился человек,

Глотая тьмы чернёный снег.

Шутливо следом, тьме назло,

На холм взошёл младой Праис,

И флейты белой тонкий свист,

Прорезав жизни чистый лист,

Разбился злом и умер сном,

И смертью пал святой флейтист,

Под плача шум и ветра — стон —

Семьи!

К голосу женщины присоединился гробовой мужской бас, скрипачи полоснули смычками вдоль струн, понукая скрипки плакать о судьбе Первой Человеческой Семьи, и роке, что задел их, когда Рейнос был ещё юн. На этом моменте маленький Дэйран уже бы заплакал — даже сегодня, спустя много зим, его сердцебиение сточилось, как галька.

И вздрогнул мир, объятый злом,

И сбросил странник сто личин,

К народам обратился он,

Лицом красив — умом мрачён.

Он так воззвал к людскому роду:

Се, каждый должен королём

Быть, использовав свободу,

Забыть о дне том роковом,

Когда велел Художник им

Творить, мечтать и огранять,

Мелодий невмы чудно шить

И хной картины рисовать.

Враг бранил и увлекал их,

Пеняя на бессилье тех,

Кто их учил слагать стихи,

Но жаждал больше, чем умел.

И говорил, чтоб каждый впредь

Судьбою мог своей владеть,

Должны оставить бремя власти,

Оков порядка строгий гнет,

Такой во имя беглой страсти

Безумный дать Семье ответ:

Что Мастер в Небе — только бред,

Выдумка земных напастей,

Он старый призрак первых лет;

Слеп, ужасен, безучастен

Тот властелин мирских сует.

Как такому на колени,

Вставать, забыв, во что одет?

В ризы цезаря творенья —

Неужто это просто плед?

Вот меж зверей поднялся ропот

Но вдруг слетел фени́кс с небес,

И их спросил: зачем вам шёпот,

Что заглушает звон сердец?

Вы были рождены — как боги,

Лишь только Богом вам не стать,

Вас, неразумных, колченогих,

Он строить научил, играть.

Зачем вы слушаете Лжеца,

Сулящего владенья?

Вы попадетесь на живца,

В ловушку — в мира тленье,

И смерть, мучительней конца

Не видеть вам, пока плетенье

Узоров рока будет жить,

И станет всё творенье

Седым, сухим, как древо, гнить.

Тогда промолвил громче Лжец

К отцам людским, что у холма,

Он посулил им тот венец,

Который обретёт земля,

Когда и меньших человек,

Сложив в бессмертии свой век,

Рабов слепых в миру творя,

Желанный станет знать успех.

Иных же всех богов навек

Сразит величьем человек.

«И если вы хотите взять

Принадлежащее по праву,

Сломайте флейты, книг печать!

В свою немеркнущую славу

Сожгите холст, свой прежний труд!

Мечите камни в ясный пруд!

Скульптуры бейте, цвет столетий,

Сады корчуйте, ветвь соцветий!

Из арф чудесных, нежной лютни

Создайте грозные оружья!

И пусть кто недостоин риз

Погибнут, как младой Праис!»

Так он сказал, Владыка Тьмы,

И внемлем мы его речам,

Вот мчатся снова журавли

К другим озёрным берегам,

Тогда идут людей отцы

На холм, где дева и Эсон

Печалью воли лишены,

Ждут дела вражьего итог.

И всяк, от мала до велика,

Берёт обломки ясных арф,

И как велел ему Владыка

Наносит роковой удар.

Убив, попрали то, что чтили,

Озлобив юные сердца,

И начисто детей лишили

Блаженства — счастья мудреца.

И поздно каялись они,

Пеняя на ярмо судьбы,

Просили: феникс, нам верни

Былые радостные дни.

Но гром закатный им ответил:

«Нет, испытанье не прошли!»

Поняв, что сотворили,

Стенали песнями в лесах.

Октавы арф восстановили,

Но их — увы — зашла звезда,

И Лжец, что к бунту призывал,

В гробу земном их дух терзал.

Захлестал ливень — это дэлатрим, сменив загадочный мотив, собрал ноты страха, отчаянья и боли, и обрушил на всех, кто стоял, ужасы минувших событий, и поселил воспоминания о страданиях, что ждут, о червях, съедающих плоть и остатки сознания, о костях, лежащих в земле; о болеющих родных, умирающих детях, язвах на челе, о войнах и слезах, ненависти и пытках.

Однако мажорный ветер кифар, арф и флейт растворил хмару, угнал непроглядные тучи, воспламенил золу и стегнул по вратам подземного царства звонким колоколом свободы. К мужскому и женскому голосу прибавился хор, пели уже священники Агиа Глифада, отшельники, паломники, и даже Лахэль — громче всех, возвышаясь над хоревтами, как Асулл над Рейносом.

Дэйран не заметил, как тоже стал частью Пения — и свой кряжистый, неприспособленный для того голос втянул в ассонанс.

Но не закрыл Художник

Благой надежды ясный лик;

Не отнял Дар Творенья

И не подвергнул разрушенью

Искусства жар, премудрость книг.

Был так Единый милосерден,

Что предсказал далёкий миг,

Когда однажды человек

Столь будет в доброте усерден,

Мольбы заложит в сердце крик,

И Мастер наш, творенью ввергнув

Себя, природу исцелит.

В тот день конца — кто в склепе спит,

И ктоскитается в морях,

Кто под землёй, и кто в словах,

Восстанут вновь и будут жить.

Огонь Искусства ослепит

Глаза Лжеца, что их учил;

Исчезнет смерть, страданий вид,

И взявши снова в руки Кисть,

Художник Новый Мир родит,

Его навек благословив!

Дэйрану потребовалось время, чтобы понять, что поэма кончилась и Малый Дом утих в послевкусии. Ещё минуту спустя мелодия играла в голове, суета спугнула её, но не поглотила. Что будет дальше? Он хотел спросить Лахэль. Никогда ещё Дэйран не бывал на погребальных литаниях, и, хотя обычно хорошо ориентировался в незнакомых местах, был сбит с толку тем, что пережил. Но будто услышав его мысль, один из священников пригласил своих братьев и сестёр совершить во дворе жертву, для чего юноши пустились раздавать нуждающимся молодых ягнят.

Одного предложили и Дэйрану.

Это была традиция, символ искупления ошибок, совершённых людьми. «Стоит ли и мне взять ягнёнка?», поразмыслил он, мысленно вернувшись назад: истошно кричит возлюбленная священника; роковой дротик заглушает дыхание владыки Авралеха, его тело откидывается на пол; и вот убийца безнаказанно сбегает, словно живая насмешка над чужой болью…

Дэйран уже взял ягнёнка, когда Лахэль удержала его за плечо.

— Флейтиста звали Элкасэ, — молвила она. — Когда будете вкушать агнца, не забудьте!

Клятва телохранителя

ДЭЙРАН

— Внимайте Премудрости! — провозгласила Лахэль во главе овального стола. Все встали. Их руки держали кубки с вином, и Дэйран поднял свой тоже. В вине отражался серебристый свет полного Лотмайна. Горели сотни свечей.

— Как завещал нам Аристарх Мироходец, разделивший благодать Дома Иешая, приносим во искупление этого агнца, что ныне разделяется между вами. Ciaro yr mehur, hver El arhemmarod ais lach!

Её перевели хором:

— Вкусите и узрите, что Он печётся о нас!

«Прости меня за Элкасэ, что погиб по моей вине», — молился Дэйран. Перед ним лежал его жертвенный ягнёнок, которого надлежало съесть не позднее утренней зарницы. — «И за владыку Авралеха, если я мог спасти его…»

За столом находилось тридцать человек, включая Дэйрана: пришли друзья первосвященника и родственники, а также защищавшие его Хионе и Неарх, и жена Элкасэ в траурных одеждах (с её отсутствующим взглядом было нелегко избегнуть встречи).

— Приступим! — изрекла Лахэль. Все уселись трапезничать.

Старые Традиции велели, чтобы, когда кто-либо умирал, его близкие люди организовывали поминки, совмещая их с принесением в жертву агнца, этим как бы говорили Единому, что готовы искупить проступки, совершённые по отношению к почившему, и просили прощения за те добрые дела, которые — как Дэйран — они могли бы сделать, но не сделали, неважно, по воле случая или злого рока.

На вкус мясо было лёгким и нежным, как поцелуй. Воин отрезал и отправлял кусок за куском в рот, загадывая, сколько осталось времени до лучей Асулла. Небо — тёмное, как велюр, с мерцающим блеском — не закрывало ни единое облачко. Хорошо были видны кометы, уносившиеся в бездну, и созвездия. Вот «Священный Воитель» поднимал лучезарный меч, «Жезл» устремлял на север свой красный алмаз, а «Царица Нимфири» проверяла крылья.

Казалось, поминальная вечеря совершается не на Агиа Глифада, а где-то на опушке векового леса. Колонны, вырезанные в форме падубов, ограждали застолье; за ними росли кусты шиповника, и лишь узкая дорожка вела к Великому и Малому Домам собрания.

Торжеству подыгрывала красивая музыка. Вистлы, тимпаны, форминги, арфы и кифары своими руладами проносились над застольем, как стая ласточек, изгоняя снулость ума разноцветными перьями нот. Ни один комар не докучал Дэйрану, пока он слушал их, запивая вином жертвенную пищу — и, воистину, если бы кто попросил указать лучших музыкантов времён и народов, он бы, не задумываясь, ответил, что искуснейших мастеров мелоса, чем народ Аристарха, не существует в Вэллендоре.

За столом пирующие вели разговоры: кто обсуждал музыку, вспоминая прославленных поэтов, кто вёл философские беседы, кто спорил о завтрашней погоде, надеясь посадить несколько яблонь вдоль Аллеи Цветов.

Чем бы они не занимались, никто не шутил и не смеялся. В этой — и поминальной, и блаженной атмосфере — Дэйран сидел в молчании, даже тогда, когда доел ягнёнка, и откинувшись на мягкую спинку кресла, поборол зевок.

Бывают моменты, когда обстоятельства вынуждают оценить пройденный путь. Немногие из телохранителей когда-либо представляли себе, как это важно, отдавая свои силы безопасности господина. За свой полувек Дэйран охранял разных господ, служил и благородному Юлиусу IV, и жестокому Аврелию Отступнику, и кроткому первосвященнику Авралеху, внутренне убежденный, что судьба этих людей висит на кончике его меча, отводящего жало смерти, и только потому они будут жить, что за правым плечом стоит ученик Медуира и сорок восьмой этериарх Сакраната.

Ему совсем недавно открылось, что если спросят «кто из них вообще нуждался в тебе?», он или солжёт, или даст честный ответ. Или всё хорошо, каждый — в своё время. Или его меч бесполезен, его жизнь — бессмысленна.

Возможно, он недостаточно уповал на Создателя, и Он его наказал. Или, быть может, Единый здесь не причём, и пожинает он плоды, которые однажды посеял. Ведь, и правда, когда последний раз он обращался с молитвой к Нему? Когда последний раз приносил жертву во искупление или в благодарность? Пятнадцать лет на Его острове, а кроме тренировок и медитации, он едва ли чего-то достиг.

Уже скоро разум его занялся огнём мучительных опасений. Он принёс жертву — дальше что, ошибка прощена? Всё, дальше жить, забыв о случившемся, как о страшном сне? Как просто! Как обыденно! Но Дэйран, бывалый разведчик, привык не доверять простому. Требовалось нечто большее, чем заклать ягнёнка, выпить вино и сказать тост. Так что конкретно, как узнать? Если он скажет Лахэль, та посоветует ему молиться — молитва есть зов обречённого пленника. Но Дэйран не был пленником… и не был обречённым.

Это «нечто большее» он вскоре нашёл.

В клятве, которую дал себе и Единому.

— Если я однажды допущу смерть вверенного мне Промыслом, — слова произносились безмолвно, он смотрел на пляшущее пламя свечей, но был в Дэйо-Хаваэр, — да не видеть мне прощения! Кем бы ни был мой подопечный, вóлос не упадет с его головы! В том клянусь и того обещаю Тебе, Единый! Имя Твое призываю в свидетели этой нерушимой клятвы!

Ему отозвалась музыка, разговоры и стрёкот кузнечиков.

«Обещаю…», — заключил Дэйран.

— Ага, как же! Кто его заменит?! — громко сказал кто-то из сидящих. Голос мужчины в праздничном сиреневом плаще вывел воина из раздумий. — Не сыскать таких, как Авралех… благонравных, духом и телом сильных!

— Его ученица, — возразил ему юноша старше Лахэль.

Мужчина откашлялся.

— При всём уважении к нашей окаринистке, но не говорится ли в традициях, что только мужчина, достигший тридцати лет, достоин быть избранным?

— Традициями можно и пренебречь, Хафа, — этот приятный голос принадлежал сестре вдовы Элкасэ. Дэйран отметил точно те же пышно-рыжие волосы и красные веснушки на щеках.

— Кто посмеет пренебрегать тем, что строилось годами? — опешил Хафа, поставив кубок на стол. — Нет, старые традиции — наше сокровище!

— Или наша погибель, — перехватила юноша.

Справа от Дэйрана заворчала Хионе, напомнив о своём существовании:

— Только балагана не хватало…

— Довольно, — вмешалась Лахэль. Никто не заметил, как дева встала. Молодое лицо её посуровело. — Бессмысленный спор разводить ни к чему, как видит Мастер, я совсем не ищу ни чести учителя, ни высшей награды, зачем зажигать до ночи свечу? И все вы, и Хафа, и Скаиль, и Эвлайхен, правы, община решит, кто достоин носить первосвященнические одежды. Но мы собрались не ради грядущих дел, помните об этом!

Её голос присмирил спорщиков. Во всех важных делах предпочитающий порядок, Дэйран разулыбался, одобряя ловкость, с которой ученица Авралеха совместила тактичность и призыв к дисциплине. Из неё вышел бы отличный этериарх…

Прошло время, желающие спать уходили во тьму разлапчатых зарослей, Дэйран же сидел с кубком, сонный и ленивый, на уме вертелась идея занять себя чем-то полезным, но она отказывалась принимать форму. Вино сушило губы, хотелось выпить воды.

Из бесцельного созерцания его выудила Хионе.

— Что теперь? — Она пылала новыми свершениями. Молодая, несгибаемая, не умела сидеть, сложа руки. — Убийца сбежал. Пока пируем, поедая барашка, где-то подлая тварь жаждет нашей смерти. Он явится снова, чтобы закончить.

— Он уже далеко.

— Да? Вы так уверены?

— Ему нет резона возвращаться одному. — Дэйран осушил кубок и поставил его на стол, чтобы виночерпии налили ещё. — Меня беспокоит скорее нарушение Пакта. Сейчас, когда с нами нет владыки, Архикратор может счесть, что со смертью подписанта умерли и обеты. Единственное, что мы можем сделать…

Дэйран удержался от продолжения, секунды не хватило, чтобы выдать едва ли не самую самоубийственную затею в своей карьере.

«Она станет отговаривать…»

— Сделать… что? — Воительница склонила голову набок. — Что вы скрываете от меня?

— Ты не согласишься.

— Если это разумный план, почему я не соглашусь?

Её благоприязненный тон придал ему уверенности.

— Всё, что мы можем сделать, это убедить Архикратора изменить свое решение, а если Договор был нарушен не его руками, предупредить, чтобы он нашёл виновных и пресёк заговор против нашего мира. — «Мира, когда-то полученного с таким трудом!..» — Для этого кто-то должен поговорить с ним.

Левая бровь Хионе приподнялась.

— И чего тут такого? Вышлем письмо. Приедет сам. Так ведь?

— Нет, — уклонился Дэйран.

— В смысле?

— Не верю, что хоть один правитель язычников решится ступить на священный остров лично. Все наши письма они сожгут. Я должен отплыть в Аргелайн.

Хионе расхохоталась.

— Как вы умудрились так запьянеть от разбавленного вина? — спросила она, улыбка её подрагивала. Дэйран оглянулся. Пирующих поглотили разговоры и никто не услышал её смеха.

— Не подобает отпускать шутки на поминовении. И, кстати, я говорил серьезно.

— Мы только что похоронили первосвященника, а вы хотите, чтобы я и вас хоронила?

— Этого не случится.

— Вспомните, что сталось с мастером Медуиром.

— Я помню. — «Забыть можно всё, кроме этого».

— Чушь! Есть другие пути. Появившись в Аргелайне, вы будете сожжены, это в лучшем, в худшем случае вас замучают, и вы повеситесь сами. Я слышала, что эти языческие ублюдки делали с нашими братьями!

Дэйран не скрыл усмешку.

— Именно поэтому я иду один.

— Вы говорили, что не следует поступать опрометчиво!

— Должен я или не должен что-то сделать? — Ему оставалось развести руки. — Чёрная Роза — не случай. Мы недоглядели, вернее, я недоглядел, тебя или Неарха винить в этом не могу.

— Не случай? Случай!

— Велп предупреждал…

— И так легко поверили ему?

— Он упоминал имя Сцевола…

Хионе с тяжёлым сердцем поставила свой кубок. Ягнёнок её был давно уже съеден, и она отодвинула тарелку, не желая видеть его костей. На следующем стуле, прислушиваясь к спору, смотрел в пространство Неарх. У воина взыграла душа, что он не вставил свои пять фельсов и тоже не начал отговаривать.

Это его судьба — пасть, как Медуир.

— Я впервые в своей жизни понял, что я должен делать, — откровенно сказал Дэйран, тон его сделался резок, как взмах клинка. — Ты меня не остановишь, Хионе. Не зря так много я вспоминал про Медуира, видно это был намёк свыше.

— Намёк свыше, чтобы умереть, — тихо буркнула Хионе.

— Очень может быть.

Его это не волновало. Умрёт ли он, будет ли жить, он делает это ради службы приютившему его дому. Это приказ сердца, а безропотно повиноваться приказам его научили давным-давно.

— Вы с Неархом, Орестом и Лисиппом защитите остров, — продолжил этериарх, — в случае, если я погибну.

— Нет! — Хионе с криком хлопнула по столу. Тарелки звякнули, свечи едва не потухли, пирующие заозирались недовольно и ошеломленно. — Я отсиживаться не собираюсь!

— Тише, сестра…

— Вся моя семья отдала жизнь в братстве, — пылала она праведным гневом. — Отец… дед… Если вы думаете, что умрёте один, о, глубоко ошибаетесь. Устав гласит, что Сакранат не действует в одиночку!

— Устав умер вместе с Медуиром.

— Умрёт вместе с вами!

— Большинство должно остаться. — Дэйран иногда задумывался, не доставляет ли Хионе удовольствие критиковать его. — Во имя безопасности острова. Пойду только я один.

— Аристархиды не нуждаются в вашей защите.

— Я это знаю.

— Люди, которые музыкой убивали тех тварей… музыкой, мастер Дэйран! — Её рука затеребила мочку уха. Глаза бродили по ужинавшим. — Подудели в деревяшки. Потрынькали на гуслях.

— Как ты помнишь, музыка не спасла владыку.

— Исключение, — отмахнулась Хионе.

— Повторить такое трудно. Это не магия. Это, хм… — Дэйран был чрезвычайно скуп на слова, когда дело касалось объяснения каких-то событий, которые не укладывались в его голове. Он надеялся, что правильно понял Лахэль, и всё. — Я не знаю, что это. Молитва, чудо, искусный сенехар, особый фокус… не вынуждай делать вид, будто я что-то знаю! Лахэль дала понять, что повторить такое непросто. Музыка просит, так она говорила. Хочешь узнать, что это значит, спроси её сама.

«Но поймёшь ли, сомневаюсь».

— Допустим. — выдохнула Хионе. Она начала отступать — добрый знак. — И вы верите, что мы найдём нарушителя?

— У нас всего два имени, — ответил Дэйран, улыбнувшись.

— Ну, если вы решили идти, я иду с вами. И нет, не спорьте. Кто-то должен защищать вас, пока совершаете безумные поступки.

Она не доверяет его затее, но она с ним. Вот Хионе, которую он знал. Точильник любых идей. Дэйран вырастил истинного друга, а Аврелий был глупцом.

— И с чего мы начнем? — спросила она. — У вас есть план?

— Надо найти лодку.

Пример в смирении

МЕЛАНТА

Когда я вошла в таблиний Серджо, седобородый карлик разбирал бумаги у себя на столе. Он был задумчив и тороплив. За окном садилось солнце.

— Учитель, — негромко позвала я.

Серджо поднял воробьиные глаза.

— Разве я назначал урок сегодня? — Он сложил перо и чернила в дубовую шкатулку, пролистал какую-то книгу, найдя там письмо, сунул в карман. — А, впрочем, входи. Мне как раз нужна помощь.

Я подошла к столу. Пахло пылью.

— Э-м, у меня есть пара вопросов…

— Вот, держи. — Он впихнул книгу и показал на полки. — На третью слева.

Неуверенно оглянула их, но выполнила указ наставника.

— А это, — он подал увесистый трёхтомник, от которого у меня заныли плечи, — в отдел «диалектика», где красные буквы на нижней полке.

Я с трудом отыскала эти буквы, оказалось, что они почти истёрлись от постоянного протирания таблички. Закончив, повернулась к нему, улыбнувшись. Меньше всего хотелось разозлить учителя. Вопросы, которые копились весь день, жаждали ответов, точно умирающие люди — воды.

— Я бы хотела…

Он не дал договорить. Своим вопросом Серджо сбил меня с толку.

— Ты про свадьбу?

— Э-э… да, — выдавила я спустя секунду, — откуда вы знаете?

— Моя работа — всё знать.

Серджо дал коробочку с пером и чернилами.

— Будь добра, в сундук.

Сундук, обитый сверху железом, лежал у входной двери. Открыв его, я обнаружила там одежду, кубок и много аккуратно сложенных свитков, скреплённых печатью дяди; ещё знакомый метроном.

— Давным-давно пора было рассказать, — молвил Серджо, барабаня пальцами по столешнице. — Я всё медлил. Не скрываю, надеялся, что Тиндарей вернётся прежде, чем тебя отошлют на Восток. Но всё пошло не так, как я ожидал. Как, собственно, чаще всего и происходит. Время — враг расписаний.

Я села за стол напротив него.

— Не напоминайте о нём, — сказала с грустью я.

— Об Архикраторе? Верь, что он жив, дитя моё. Что, возможно, он уже едет.

Плохое это слово — «возможно», питает ложными надеждами, и ничего не обещает.

— Лучше бы я погибла, — призналась я, сдерживая слёзы.

— Погибать тебе рано. — Серджо сложил руки на столе и широко улыбнулся. — Я догадываюсь, что ты хочешь спросить. Как сможешь править Амфиктионией, находясь в сотнях стадий от её Священного Города. Да, задача трудная. Трудная, но интересная. Как и любая другая задача.

— Задача? — У меня были иные ассоциации: несчастье, разгром, стихийное бедствие. — Я не хочу туда ехать, одна…

— Начнём, пожалуй, с того, что это не конец света.

И опекун, и Луан так же говорили.

— Продолжим тем, что едешь ты не одна, а вместе со служанкой, я слышал, вы очень дружны, это хорошо, дружба в таком деле — наиважнейшая вещь.

— Я надеюсь.

— Ну и закончим тем, что… хм, — он поглядел в потолок, подбирая слова, — тем, что других наследников престола нет, все законы на твоей стороне, следовательно, права занять Аммолитовый трон тебя никто не лишит. Ни Вольмерский князь, ни консул, ни даже ты сама.

Я свесила голову вниз. Нервно затеребила локон.

— Это не решение задачи.

— Умница, — похвалил Серджо. — Это ещё не ответ, но уже предпосылки к ответу. Давай выясним, какими путями ты можешь их использовать.

— Использовать?..

— Есть у тебя три варианта. — Он загнул большой палец своей маленькой руки. — Первый, ты можешь отказаться от задачи. Такое право у тебя есть, с учётом, что Сенат может заблокировать любое решение консула, касающееся твоей судьбы.

Вряд ли Сенат сможет запретить консулу не трогать Луан. Нет, я не могла выбрать этот вариант. Без милой сердцу подруги всё теряет смысл.

— Второй, — он загнул и указательный палец, — не спорь с опекуном, когда отправишься в Вольмер, а по прибытии отпроси у князя отсрочки, скажи ему, что пока не готова стать чьей-либо женой. Возможно, он поймёт твоё желание подождать возвращения Тиндарея ещё немного. Слышал, Арбалотдор учтивый мужчина, несмотря на то, что варвар.

Опять же, «возможно» — плохое слово. Я ни капельки не знала о Вольмере и Арбалотдоре, даже в пределах Амфиктионии мне известна была, максимум, только сотая часть её бескрайних владений, а восточные государства так и подавно чудились недосягаемым горизонтом, заброшенным на окраине мира. Где гарантии, что этот князь согласится на отсрочку…

В сборнике легенд про Симмуса Картографа читала, что с той стороны Ветреных гор растёт волшебный цветок, дарующий съевшему его герою всесилие, но взимая в уплату его сердце. Ещё я слышала, что человек там оборачивается в волка, когда встает полная луна. Ни то, ни другое не убавляло желания остаться дома, совершенно иначе.

— Давайте сразу к третьему! — Глаза заслезились, не потому, что я хотела плакать, голос прозвучал слишком нетерпеливо и надрывисто. Я не любила терять контроль над ним, он выдавал панику.

— Третий вариант совмещает два предыдущих. — Серджо загнул средний палец, после чего наклонился ко мне. Окладистая борода упала на столешницу. — Его выполнение потребует мужества, и всё же я думаю, он лучше предыдущих. Раз ты не веришь в возвращение своего дяди. — Серджо отклонился, лицо его стало непроницаемым. — Итак, отправившись в Вольмер, ты выйдешь замуж за князя, как того и хочет Люциус Силмаез. Не знаю, сколько займёт твоё пребывание в доме мужа, возможно годы, возможно чуть-чуть. Дожидайся новостей из Амфиктионии. Однажды Сенат объявит о смерти или возвращении Его Величества, и тогда ты вернёшься в Аргелайн. Ты можешь разорвать брачные отношения, дядюшка тебе не откажет… или, что послужит Амфиктионии куда больше, полюбить и принять своего супруга, родить ему наследников, которые объединят два государства.

На последних словах Серджо дыхание моё остановилось.

— Вы же несерьёзно? — Ужас скапливался на спине ручьями пота. — Наследников?!

— Как я уже сказал, дитя моё, ваш брак можно и разорвать. Не скажу, что это будет правильно, в свете отношений, которые сложились между нами и Вольмером. Скорее всего, амфиктионам даже придётся начать войну…

— Нет, вы не понимаете… не… я… я не готова! — Мысль о войне и то представилась менее страшной. — Я же…

— Да, об этом я не подумал. — Серджо отвёл глаза, погладил подбородок. Его молчание длилось недолго, но для меня пролетела вечность. — Как ты думаешь, бывали ли раньше случаи, когда Архикраторы выдавали дочерей замуж ещё юными и те добивались успехов?

— Я не знаю. Наверно, нет.

— Ты ошибаешься.

— Расскажете?

Его взгляд бросился к шкафу. Он смотрел, выискивая что-то, потом попросил помощи, чтобы достать книгу «Лилианский век» в старинном сафьяновом переплёте. Она лежала выше всех остальных и, поскольку я и сама не отличалась высоким ростом, пришлось подпрыгнуть, чтобы схватить её за корешок.

— На последнем уроке я говорил вам, что история — это будущее. — Серджо положил книгу на стол. Я вернулась на место, преисполненная любопытства. — Будущее, основанное на уроках прошлого. И те, кто думает, будто бы история это и есть прошлое, глубоко заблуждаются. Всё, что делали герои мира сего, служило их будущему, они творили его, как поэты творят мифы. Их же прошлое было наполнено мраком и неведением.

Он раскрыл книгу и провёл пальцем по первым строкам.

— Вот оно. Жизнь и правление Архикратиссы Лилии Аквинтар, дочери Адриана I Дружелюбного, — провозгласил он, как на торжестве. — Знаешь, в чём особенность этого рассказа?

— То, что Амфиктионией правила женщина?

— Нет, женщины вели амфиктионы и до неё, но лишь этой правительнице мы обязаны таким знаменитым периодом, как Лилианский век. Славные времена процветания. — Учитель изрекал, как заворожённый. — В этом рассказе представлена вся её жизнь. Нам не хватит и суток, чтобы в подробностях разобрать эту воистину занятнейшую личность. Но если в общих чертах…

Я приготовилась слушать. Небо за окном вспыхнуло пурпурными полосками, утягивая светило в гущу красок. В таблиний Серджо впорхнули вечерние сквозняки.

— Она родилась в четыреста двадцатом году от Эпохи Забвения, будучи самой младшей в семье, и едва ли имела право претендовать на Аммолитовый трон в обход старших сестёр и цезаря Юлиуса II. Ещё в юном возрасте Лилия была отдана замуж за дворянина из Варидейна, что, как предполагал её мудрый отец, подарило бы Амфиктионии сильного союзника в южных землях. Сегодня Варидейн уже не тот, что был раньше, но когда-то — это было процветающее государство, богатое шелками, слоновой костью и золотом. О нём говорили, что стены его сделаны из яшмы, и отчасти байки странствующих артистов были правдой, богатый Варидейн служил центром торговли на Юге. — Он повернул книгу так, чтобы я увидела на втором листе миниатюру, воссоздающую облик города с высокими башнями, и караванов, выходящих из золотых ворот. — Красиво, не правда ли? Лилия росла там, как одна из жён визиря, и не самая первая среди них. Титул его был равносилен титулу твоего опекуна, и поэтому очень рано Лилия вовлеклась в сеть интриг при дворе. К своему семнадцатилетию она научилась дёргать за ниточки не хуже своего мужа, впрочем, её самым выдающимся качеством было терпение. Она терпела незнакомые ей нравы, терпела остальных жён, терпела запутанные дворянские споры. Архикратор Адриан умер, а на трон воссел её брат Юлиус, прозванный Тщедушным — и она сознательно отворачивалась от этих новостей, даже не упрашивая супруга отпустить её попрощаться с отцом или поздравить брата. Нет, она жила и заботилась лишь о том, как бы угодить визирю, и, благодаря её терпению, усердию и любви, визирь в конце концов оставил других жен, чтобы прилепиться к одной, к ней. Так жила она, пока мужи Сената сами не призвали её быть регентом у ослабшего Архикратора, слишком болезненного, чтобы восседать на троне, слишком глупого, чтобы управлять.

Он перевернул страницу.

— Она не сделала ничего, чтобы вернуться, но родина сама вспомнила о своей дочери. — Он зажёг свечи, развеивая сгущающийся мрак. На его впалых щеках и поседелых бровях заплясали огоньки. — И когда она вернулась, все радовались, и дела Амфиктионии пошли в гору, и не было никого, кто мог бы похвастаться теми же талантами, какими отличалась эта женщина, сумевшая за считанные годы стать гением двора. Лучше неё никто бы не управился с интригами, не возродил бы живопись и музыку, а когда пришёл срок, и Архикратор умер, она была объявлена Архикратиссой. Попечительство дало визирю силы получить власть над Варидейном. Их сын стал наследником двух богатейших держав. И почему? Потому что у Лилии была цель — и она шла ей навстречу. Цель, дитя моё, вот что стимулирует человека получать желаемое.

«А есть ли у меня цель?»

— Скучная история, — сказала я.

Серджо сперва недоумённо посмотрел на меня. Я сглотнула, догадываясь, что сказала глупость. Но вскоре наставник зашёлся снисходительным смехом, придерживая бороду, и я тоже улыбнулась.

— Все пересказы скучные. — Он закрыл книгу и пододвинул её ко мне. — Я хочу, чтобы ты прочитала эту книгу. Здесь всего сто страниц, но они тебе пригодятся, это очень захватывающее чтиво для цезариссы. Какой бы из трёх вариантов своего будущего она не выбрала, историю Лилианского века надо хорошо знать.

Я спрятала руки в подмышки и покосилась на книгу, не уверенная, что стоит её читать. Никакая я не Архикратисса Лилия и отправляюсь не в светлый южный край, а в логово немытых варваров и грубых обычаев.

— Я вообще не хочу выбирать, — цокнула языком.

— Цезарисса не знает слова «не хочу», она знает слово «должна».

Поглаживая волосы, я перебрала все предлагаемые пути.

— Первый вариант… не подойдёт. Второй… не знаю. Третьего я… нету во мне ни терпения, ни… всего того, что вы сказали. Разве других нет?

— Нет, — покачал головой Серджо.

— И что посоветуете?

— У тебя есть время?

— Не знаю. — Опекун говорил, что в Вольмер меня отошлют «очень скоро», когда именно, не сказал, но была надежда, что в запасе есть хотя бы пару дней. — Наверно, в течении недели.

— Давай сегодня вечером ты подумаешь хорошенько, а завтра мы встретимся, например, в двенадцать часов, здесь же. — Он пригладил бороду. — Нет, лучше в одиннадцать. После двенадцати я вынужден уехать.

— Куда? — Я прикрыла ладонью рот. — А как же…

— Я недолго, — успокоил Серджо. — В Талату, туда и обратно.

«А если меня уже не будет в столице…»

Ворвавшийся ветер ударил створки и взлохматил у Серджо волосы. Старик, хмыкнув, подошёл к окну и закрыл их. Ему потребовалось взять подставку — зрелище было бы комичным, если бы я видела наставника впервые. Сейчас же он один из немногих, кто всё понимает. Бесценная это вещь — понимание…

— Уже почти ночь, — предупредил он. — Хочешь спать, не так ли?

Кивнула. Голову, казалось, нагрузили железом, в глазах зудело и чесалось, колени дрожали от слабости. После прогулки с Луан мы вели беседы в гинекее, ужинали, бродили по коридорам, подруга учила меня играть на кифаре «Сказ о боярышнике» — было сложно, но весело. Теперь, после долгого и изнурительного дня, следовало собраться с мыслями. Благодаря Серджо, я получила пищу для размышлений.

— Хотела ещё один вопрос задать. — Бёдра ломило, когда поднималась со стула. Серджо в сидячем положении казался совсем уж крошечным.

— Прошу.

— Зачем нам Вольмер?

— Умный вопрос, — покачал головой Серджо. — Нам, такой величественной стране, покрытой вековым богатством, потребовался союз от мелкого горного княжества, ведущего бесконечные войны с соседями. Это звучит странно. Даже дико. Но, говорят, хороший союзник, но небольшой, стоит двух десятков плохих, но могущественных. Даже я не до конца понимаю политические игры в Сенате. Возможно, вы найдёте ответ сами.

— Плохое это слово, «возможно», — сказала я, разочарованно улыбнувшись. — Доброй ночи, господин Серджо.

— Что за кислую мину я вижу? — удивился он. — Если ты думаешь, будто научившись делать поклоны и заучив тексты сделаешь себя привлекательной, ошибаешься. Понурым лицом ничего не добьёшься.

«Меня отдают варварам, а я должна улыбаться?..» — подумала я и вознамерилась было уходить, но наставник всучил книжку про Лилианский век и прежде, чем я вышла с манускриптом в дрожащих руках, назидательно проговорил:

— Прими решение. Или его примут за тебя.

Улетевшее детство

МЕЛАНТА

Высотою, как орлиное гнездо, с крабьими клешнями, движется Он, истукан в песчаной буре. Лапы огненные, как пожар, сносят крыши домов. «Базилика» — скандируют толстые варвары. — «Возьмите Базилику».

— Мели… Мели! — зовёт дядюшка Тин. — Кто ты?

Облака — в сиреневом цвете.

— Никто, — отзываюсь.

Уплывают на Юг.

— Никто.

Зубы крошатся, как измельчённый кирпич.

— Никто!

Со вкусом едкого дыма.

Дверь хлопнула и прежде, чем самум накатил на Базилику, разбудила меня. За окном — ночь, в гинекон льётся свет. Я заёрзала: «обычный кошмар».

Ласковое касание прогнало его окончательно, и даже в потёмках я угадала заботливую, как материнская любовь, теплоту рук — с пожаром ничего общего.

— Который час?

— Нам пора, — сказала подруга.

В комнату вошли женщины и спешно зажгли свечи.

Я села на край и протёрла глаза. Сперва решила, что — к Серджо, иногда он посылал своего служку, пока спала, и уже в таблинии менторским голосом вещал, что ранний подъём учит дисциплине. Но до того, как Луан захлопнула дверь, я успела заметить, что вместо светловолосого мальчика там стоит дворцовая стража.

— Куда мы? — спросила я.

Луан закрепила на моей груди строфион[1].

— Ваш опекун ждёт… Давайте платье выберем. Вы должны выглядеть отлично.

— Я хочу спать.

Луан, хихикнув, ушла раздавать указания. Одна из женщин, которых я никогда в своей жизни не видела, предложила три платья. Длинную белую тунику с золотым пояском и хлайной[2], выкрашенной в амарант. Лавандовый хитон с прозрачным пеплоном. И далматику, тёмную, с долгополым иссера-желтоватым мафорием.

Сухое лицо женщины вытянулось, когда, не задумываясь, я сонно указала на хитон. Взгляд её — чужой, как у дворовой лайки, на правом глазу бельмо.

Мы в два приёма управились с платьем, после чего Луан заплела мои волосы в косу, спускающуюся к талии. Я видела в зеркале, как служанки собирают духи и платья в мешки, и на своих горбах дотаскивают до порога.

— Зачем они трогают мои вещи? — недоумевала я.

— Как? Разве вы забыли?

Луан надела на меня диадему, застегнула бриллиантовые серёжки.

— Ваша свадьба, — подсказала она, — с князем из Вольмера…

Я горько протянула: «нет».

— Так скоро?

— К сожалению.

Я схватила её запястье.

— Надолго? А ты со мной? Я не готова. Могу позавтракать? Серджо?

Луан залилась смехом. Я смутилась — кончай смеяться!

— Вы едете со мной. Завтрак, скорее всего, ждёт на корабле. За остальное… не ручаюсь. Поднимите голову!

Она скрепила на моей шее ожерелье из ракушек.

— Последний штрих!

Так, спокойно. То, что Луан едет со мной, это главное.

— Мы поплывём через океан?

— Сюрприз. — Она добродушно ухмыльнулась. — Ну, кажется, всё!

— Я даже не приняла ванну…

— В дороге примете. Путь неблизкий. Идёмте?

— У меня назначен урок с Серджо!

— Ваш опекун сказал, что нет времени.

— Ну за что…

— За вашу красоту и ум. — Она подала руку.

— Это нечестно.

— Что поделаешь!

Я повременила уходить из-за столика и погляделась в зеркало. Пряди не так лежат. И диадема кривая. А серьги… боги правые, на них же пятна!

Если Серджо говорил правду и со временем я воссяду на трон — варвары должны знать, к какой судьбе готовлюсь!

— Поправь, Лу. Князь увидит…

— О, простите! Сейчас…

Вчера я ломала голову, представляя его. Он такой, как музыкант, красивый и молодой? Или как Шъял, горы сала? Но вдруг как музыкант? Вдруг!

Вот о чём надо было спросить всезнающего Серджо… Поздно. Эта непонятная спешка, и хуже всего, в раннюю рань!

Что если Арбалотдор — сильный, высокий красавец? Разъезжает на черногривом мерине, как дядюшка Тин, и управляется с мечом не хуже героев Мозиата?

Верю. Хочу верить. Вера смиряет перед неизбежным, точно платье, которое подгоняют под непривычный размер талии.

«Прими решение» — заповедовал Серджо. — «или его примут за тебя». А ещё он говорил, чтобы я не позволяла никому манипулировать собой.

Сегодня, в одиннадцать часов, он будет ждать. Но я не приду.

Даже не попрощаюсь…

Надолго задумавшись, пока Луан поправляла внешность, я в конце концов рассудила, что выбора не оставили — что второй, что третий вариант из подсказанных Серджо решений предполагает поездку в Вольмер, а выбрать первый означает устроить скандал. Опекун задавит своей властью. Лишит общения с Луан. Что хуже? Он всё сделает, чтобы я пожалела, и пока тянется его опекунство, будет тянуться и преисподняя. И я пожалею — в первую же ночь без Луан, когда пожар обескровит меня, как летучие мыши несчастную лягушку.

Луан закончила. Я убедилась, что выгляжу почти идеально (это «почти», между тем, беспокоило меня), нерешительно встала, отряхнув с рукавов случайно упавшие волосы. И, сама не ведая, что ленюсь уходить, окинула прощально свой родной дом.

Прежней жизни настал конец. На террасе четырнадцать раз лежал снег. Четырнадцать таяний по весне предваряли четырнадцать расцветов алого амаранта в месяце Светлой Зари. Ровно в день именин торговые корабли отплывали из Аргелайна — четырнадцать праздников я видела их, гонимых ветром — и они возвращались в конце лета, привозя осень.

Дядюшка говорил, что море меня успокаивало. Оно тёмное, как прорубь. Луна не светила. Звёзды погасли. Свечи, направляя в стекло моё отражение — встревоженное, сумеречное — потухали одна за другой.

Старицы тушили их, уподобляясь трагедиантам, которые заканчивают любимую сцену. Актёры опускают ширму, льют воду на факелы и умолкают, чтобы насладиться плачем зрителей. Пока в следующий раз не приедут, чтобы заново сыграть пьесу, а случится это нескоро, и вообще ли случится?

Четыре шага… три шага… два… есть время сказать «нет», излить на старух свой, несомненно, праведный гнев, и — как в зале театральных представлений — развернуться и молча всех покинуть…

Но Луан улыбалась. Её глаза лучились такой надеждой, что я и сказать грозное «нет» забыла, и разворачиваться потеряла толк. Я вдохнула, словно втягивая эту надежду, дабы тело смешало её с кровью.

Сгорбленная старушка открыла дверь, беззубо и беззастенчиво скалясь.

Трое стражников поклонились. Пожалуй, единственным, чем могла я гордиться, это хорошей памятью на лица (с иными видами памяти обстояло куда хуже), и поэтому с порога определила, что уже видела их — в Зале Высшей Гармонии, когда они подвели мерзкого варвара по имени Джорк. «Что бы сделал опекун, если бы я велела посадить его в темницу?» — Он терпеливо ждал моего выхода.

Консул — сегодня, как никогда, отвечающий своему прозвищу, был одет в чёрных оттенков мантию, подбитую серым мехом. Одежда была непривычной для Базилики, на вольмержский манер, и я было предположила, что опекун тоже едет.

В этот момент Люциус прервал беседу со своим асикритом и с деревянной любезностью взглянул на меня.

— С добрым утром, — я ожидала услышать чугунное бесстрастие. — Прости, что поднял тебя так рано. — Но опешила от великодушия. — Эти грымзы, надеюсь, не доставили хлопот? Пойдём. Гир Велебур уже ждёт тебя.

Я послушно потянулась следом, прижавшись к Луан. Стражники загромыхали вдогонку. Обернувшись, увидела выковыливавших из гинекея старушек. Асикрит катил сундук с моими вещами на чём-то вроде тележки.

— Если у тебя есть вопросы, — проронил Силмаез, завернув на главную лестницу, — лучше задать их, пока мы не вышли к причалу.

Вопросов было хоть отбавляй.

— Я думала, мы отправимся, ну… дня через два или позже.

— Предполагалось… Но ипподром не даёт Феликсу покоя. — Выйдя на лестницу, я смотрела под ноги, стараясь не подвернуться на узких ступенях. Уровнем ниже Люциус дополнил свой ответ. — Кто бы ни устроил пожар, он знал, что замышляет! Или они. Мы с Феликсом рассудили, что выслать тебя разумнее до того, как они захотят отыграться.

Спустившись на пятый уровень, консул Силмаез повёл меня и Луан в извилистый коридор, который заканчивался входом на винтовую лестницу, освещаемую бело-голубыми камнями.

Нужно было идти вниз, но опекун стал подниматься наверх.

— Причал в другой стороне.

— Вы будете удивлены, — шепнула Луан.

— Ты знаешь, что там? Ой!..

Я всё же оступилась, и хорошо, что Луан держала, так бы повалилась и если не ушиблась, испачкала платье.

— Осторожнее, госпожа!

Неловко, боже мой, как неловко. Стража сзади засуетилась, похоже, высмеивая мою неуклюжесть. Асикрит, таща сундук, недовольно шипел. Но слышать нарочито громкую усмешку Силмаеза было куда мучительнее.

— Эх, моя грациозная, — наигранно посетовал он, — смотри куда идёшь. Твой дядя шею мне свернёт, если ты разобьёшь голову.

— Ему плохо даются шутки, — сказала на ухо Луан.

Легче не стало.

«Поворачивать поздно, да?»

Нет, я сделала выбор. Вернее, его сделали за меня, но я приняла.

«Кто ты, Мели?..» — спрашивал дядюшка Тин.

Мы проходили мимо флажков, мозаик, причудливых сфер, движущихся на стене, как медные шарики в прорези. Иногда встречались обзорные окна, в которых Аргелайн свысока — что кукольный город.

Башня тянулась в высоту над апсидой. На очередном повороте кончились таблинии звездочётов, а стражники так и продолжали своё утомительное перешёптывание, и хуже всего — они говорили тихо, как шуршат в чуланах мыши. Воображение додумывало их разговор. На ум взбредали обидные прозвища, шею щекотало от желания, повернувшись, рявкнуть «прекратите!», чтобы они услышали, как я рассержена, как смущена и разбита.

В ответ они обхохочутся, идиоты, асикрит снова зашипит, а консул, вероятно, добавит, что голос у меня слишком писклявый. Поэтому я сделала вид, что не замечаю их. Закусив губу, переключила внимание на опекуна.

— Почему мы идём наверх?

Консул Силмаез посмотрел на меня сбоку.

— Там ведь нет причала, — накинула я.

— Это название мне больше нравится, — ответил опекун. — Такие термины, как площадка для дальнобойных онагров или астрономическая вышка плохо подходят для нашего случая.

— Не понимаю.

— Скоро увидишь.

Он не врал: лестница обернулась дважды перед тем, как башня завершилась трубой с окуляром, выходившей через дыру в конической крыше. Когда Силмаез открыл дверь, ветер ударил в лицо. Был он неприятным, как пощёчина. Взвеял волосы. Луан, наклонив мою голову, собрала их на левом плече, и я бы поблагодарила её в который раз, если бы глазам не предстала удивительная картина.

К краю смотровой площадки примыкала конструкция с продолговатым воздушным шаром, укрывающим собой гондолу с окнами и палубой. К палубе тянулся трап — строением ничем не отличающийся от корабельного, правда, ржавый. Верёвки, которые связывали это нечто, растянулись вдоль обзорной вышки, полуголые люди в штанах отвязывали их, разговаривая на непонятном языке. «Варвары…» — с отвращением и чуть не вслух подумала я.

— Что это? — спросила у консула. — Летающий корабль?

— Они называют его апрематаргабадунн, — ответил он, будто скороговорку прочитал.

— Как у Симмуса Картографа, — шепнула Луан. Ровный голос выдал её — она знала, что он собой представляет.

— Откуда у них летающий корабль? — нахмурилась я. — И почему я не знала?

Это верх всякой бессмыслицы.

— Ты не знала, поскольку мы с гир Велебуром договорились не распространяться, что тебя доставят по воздуху. Так безопаснее и намного быстрее. — Люциус остановился и пристально разглядел меня. В его серо-голубых глазах я, как обычно, не могла ничего прочесть. — Их связи и их шахты могут позволить себе многое, жаль, что ты недооцениваешь это, девочка моя.

Подвязанный длинными тросами шар был в семь, а то и в девять раз больше гондолы. Корпусом она могла бы тягаться с самым мощным кораблём в эфиланском флоте, если бы те умели плавать по воздуху. На палубе посередине и в задней части взгромоздились кабины, обшитые пластинами сиренево-серого цвета («сиреневые облака» — посетила мысль). Нос у корабля остроконечен, как сариса, а из ростры-грифона выбегала струйка кисейного пара. Чем ближе вырисовывалось судно, тем гремуче казался скрежет его механизмов.

Я обняла глазами всё это, рассуждая, может путешествие будет куда интереснее?

Если бы это была поездка туда и обратно, с подданными и дядюшкой Тином, я даже сочла бы, наверное, что мне выпало огромное счастье, как и всякому, кто читал про чудесные корабли.

Но вот на палубу вывалил Толстый Шъял в плаще и в парчовом дублете, его свиная рожа осклабилась, завидев меня, грузное тело вразвалку зашагало по трапу. «Пусть он провалится!» — взмолилась я, но ожидать, что железная лесенка проломится, было всё равно, что надеяться на ливень в погожий день.

Тем временем асикрит, покряхтывая от усталости, затащил сундук вместе с тележкой на палубу.

Когда Шъял подошёл, то поздоровался с консулом, а мне протянул руку ладонью вверх, ожидая, что поверх положу свою; той же жирной клешнёй он несколько дней назад ухватился за моё плечо, в Обеденном зале — но тогда была возможность убежать… сегодня — нет.

— Вам честь первая взойти, — пророкотала его пасть.

Я — сразу к Луан. Подруга кивнула. Но не улыбалась.

Так недоставало в эту минуту её улыбки!

— Когда мы вернёмся? — спросила я, избегая смотреть ему в глаза.

— Как решить князь! — ответствовал Толстый Шъял, потянувшись ко мне. — Что ж вы не брать? Вы отказаться?

Я ощутила, как напрягся консул, как взглянул безжалостным, львиным взглядом, в котором без слов читалось «если ты откажешься, пожалеешь!»

— Нет, — сглотнула я, чтобы подавить крик, и взяла Толстого Шъяла за руку. Его пятерня была большой и запотелой.

— Мудро вы решить! — прогундел он.

Стоило нечеловеческих стараний, чтобы отпустить плечо Луан и пойти с ним, когда Толстый Шъял подводил меня к трапу и ткнул в сторону палубы, щеряполугнилые зубы. Справляясь с дрожью, я стиснула локон правой рукой, и пока они шли, в отчаянье оборачивалась к подруге в немом вопросе «всё будет хорошо, да?», «ведь будет же?» — а спросить вслух при опекуне и варваре боялась: не поймут.

Луан, конечно, не умела читать по губам. Улыбнулась она только раз, когда я посмотрела на неё, до того, как оказаться у лесенки. Это был недолгий взлёт кончиков губ — или ей передалось моё мрачное настроение, или подруга тоже печалилась, что уезжает надолго в чужую страну.

С её волосами играл ветер.

Я взбежала на палубу, но мысль, что секунду назад была в шаге, чтобы упасть с огромной высоты на халцедоновую апсиду или в кишащее медузами море, подавила с трудом. Куда более волновал Толстый Шъял, поднимающийся по трапу, как улитка по дереву — не столкнуть ли его вниз?

На меня он пялился, как на райскую птицу, попавшую в его сети, а взвалившись, наконец, на стальной настил палубы, раздвинув на нём неповоротливые ноги, ещё и издал горловой звук, нечто среднее между усмешкой и вздохом. Ему ответил другой такой же звук, и увалень обхватил поручни.

Следом должна была пойти Луан, но консул, как только сделала шаг, схватил её за плечо и внаклонку зашептал ей на ухо. Целую минуту — достаточно долго, чтобы я покрылась мурашками. О чём они? Что он делает?

Лесенка сотряслась. Скрипнули рычаги, державшие её. Луан сделала шаг навстречу мне, но консул осыпал её негодованием. Заметив возмущённо скривившиеся губы подруги, я подалась вперёд.

Шъял преградил путь.

— Пропустите! — сорвалась на крик. — Луан!

— Служанка. — Кончики его губ врезались в пухлые щёки. — Это называется, служанка.

— Уйдите!

— В Вольмер у благородная будет много служанка.

— Не ваше дело!

— Тебе запретить брать её.

— Луан!

Стражники оттащили её, как докучливый мешок. Стоя с разбитой губой, покрасневший и ошеломлённый Силмаез испепелял её глазами.

Она ударила его? Глупая! Глупая!..

— Луан, стой!

— Чёртова дура! — крикнул он, перешибая потоки ветра, и мгновенно развернулся ко мне. — Ты поблагодаришь меня, Меланта. Обещаю, поблагодаришь! Не позволю какой-то суке портить твою жизнь!

«Портить жизнь?!» — Я зашлась плачем.

— Луан, стой, я иду!

И не нашла другого, кроме как пытаться прорваться через Шъяла.

Обида рвала язык:

— Никуда я не полечу! Слышишь? Никуда!

Я сунулась влево, Шъял заступил, кинулась вправо, надеясь увернуться от его рук, но он поймал. Я била кулачками толстый живот посла Вольмера. С бешенством пнула его. Набрасывалась, царапая. Бестолку! Диадема выскользнула из волос, и покатилась, словно колёсико. Ракушки ожерелья рассыпались.

— НИКУДА… НИКУДА!

Мой голос перешёл на рыдающий хрип:

— Никуда!..

Вот — вот! — что говорил Серджо. Зря не поняла этого раньше. Зря не сказала «нет!», а в протянутую клешню мерзкого Шъяла не плюнула — зря!

Вернувшись во дворец, наставник не найдёт свою неловкую ученицу, потому что она сгниёт в варварском помойнике, одна-одинёшенька, без семьи и друзей, без родных садов и гротов, на чужбине, куда, как разменную монету, брошенную на стол политических игр опекуна, её увезли насильно.

Опекуна, который обманул.

Опекуна, который предал.

Опекуна, который забрал мою Луан.

И за что?!

Вырвавшись из тисков Толстого Шъяла, я было рванулась на спасение Луан, пока ещё консул только-только подходил к башне, а самого родного за последние три года человека только-только уводили по винтовой лестнице. Но трап подняли, и загудевший двигателями корабль начал отлетать от своего «причала» со скоростью вихря. С ужасом я воззрилась на ежесекундно удаляющуюся обзорную вышку, на спину уходящего опекуна, на другую сторону, на пространство внизу, через которое не перепрыгнешь, как ни старайся.

— Лу, Лу! — Ещё удавалось делать несколько громких возгласов, но рыдания и слабость душили меня, как звериный укус. — Луан!..

Железный корабль не слушался, а Толстый Шъял отошёл, безучастный свидетель чужого горя. С последним жалобным стоном — да нет, пожалуй, это был уже визг, я приказала консулу Силмаезу стоять.

И он остановился. Подняв голову, он посмотрел в мою сторону, черты расплылись слегка, но я всё ещё видела кровоточащую рану на его губе и вздёрнутые скулы, не сулившие милосердия. Так, ничего не говоря, он простоял минуту, и…

Дверь башни захлопнулась навсегда.

__________________________________________

[1] Строфион — пояс, которым женщины Эфилании подвязывают грудь, аналог бюстгальтера.

[2] Плед с пышными складками.

Бумаги с женскими лицами

МАГНУС

Магнус вернулся в «Привал нереиды» возмущённый и обозлившийся. В горле ломило. Мучила жажда. Он заказал у Тобиаса кубок муста и занял столик в дальнем уголке под окном, сосредоточившись на деле, которое, как ему представлялось, была надежда выиграть — а выиграть надо было, несмотря ни на какие трудности.

На улице слышались раскаты грома и через полчаса выстрелил дождь.

Перед ним лежали бумаги — и было тяжело признавать, что ими подтёрлись, а обвиняемого по надуманным основаниям обрекли на смерть, не удосужившись не то что вникнуть в суть дела, даже найти доказательства. Будь воля Магнуса, он бы засудил всех продажных «служителей правосудия», как они себя называют.

Но неудача была предсказуема. Суд — штука стохастическая. Если ты не учёл малую деталь, не уследил за ходом игры противника, считай насмарку усилия. Как в шахматах. Была вероятность, что продажные судьи не виноваты, а виноват он сам, что не справился, такое бывает. Однако, перечитывая материалы дела и поднимая в памяти свои речи, Магнус не нашёл ошибок, всё то, что он говорил и делал, он бы сказал и сделал вновь. Получается, оболгали невиновного?..

И не мудрено. У него не изгладилось, с каким страхом в поджилках достопочтенные казалось бы судьи отреагировали на угрозы змея Лефона. Они бы ни за какой квинт не обвинили его в преступлении. Да и статуи были не символом правосудия, а религиозным абсурдом, подстрекающим действовать в соответствии с мнимой волей божеств.

Мысли резко перетекли к Гаю и его желанию «изменить Амфиктионию», словно разум, наткнувшись на тупик, взялся обходить его. Гаю нужна была поддержка, и Магнус пообещал пораскинуть мозгами, но всерьёз ли? Предстоит узнать. Ему не верилось в сумасбродные идеи Гая, но ничего не делать — не в его стиле.

Поэтому дело Марка Цецилия висело у него над душой. Его не колышело, что подумают о поражении коллеги. Станут ли в заведениях обсуждать его ошибки, неважно. Ему поставили мат в партии, но грядёт реванш и трибун отыграется.

Гостиницу обуяла тишина. Ремесленники отправились в город, персоны голубых кровей отдыхали в номерах, лишь две девушки в летних полуоткрытых туниках занимали столы ближе к выходу, о чём-то возбуждённо беседуя. Обе как бы невзначай подсматривали за Магнусом. У одной раскосые глаза, пухлое личико, короткая непримечательная прическа, вторая низенькая, со вздёрнутым носиком и русыми волосами. Он уже видел их, когда только что въехал в гостиницу: интересно, знали они, кто он такой?

Магнус осушил кружку и поводил головой. Не время любоваться девушками. «Я должен написать квестору… найти Ги… надо отослать письмо, пока там рассмотрят, пока что…»

По эфиланским законам квестор считался высочайшим судьей и возглавлял апелляционную инстанцию. Он был последней надеждой. Насколько помнил Магнус, адекватности в нём больше, чем религиозности.

Девушки не унимались. Сидящая спиной к нему поворачивала голову и, не пряча улыбку, посылала летящий поцелуй рдяными, как шиповник, губами. Другая шепталась и показывала на него, когда её подруга оборачивалась.

«А к черту всё» — Магнус отложил свитки. Если он расслабится, это не отразиться на деле, правда ведь? Выборы не сегодня. До того Марка не казнят, Гай обещал и сдержит своё обещание, а Магнус уже забыл, как пахнет женское тело, и был не прочь освежить в памяти. «А завтра займусь делом…»

Оказалось, они знали, кто он, более того, они слышали о нём только лучшее — внутренне Магнус возликовал, что Акта Дьюрна ещё не выпустила статью о его разгроме. «Скажу Тобиасу сжечь новый выпуск, когда его принесут».

В прошлый раз приняв их за жриц, трибун почти попал в точку: богине они не служили, к счастью, зато их роль была завиднее и почтительнее — искусные танцовщицы, образованные дискутанты и прелестные повелительницы плотских утех — гетеры.

Удовлетворённый, что носит вид одинокого знатного господина, таящего загадку и тем привлекающего интерес, Магнус подсел за их столик и дал указание рабам принести лучшего вина.

— Для меня честь, — улыбнулся он. Гетеры оценили его угощение непринужденными улыбками. Они привыкли к высокоречию.

В деревнях бытовало заблуждение, будто гетеры и проститутки из одной постели, и зачастую отличить работницу люпанария от красивой светской львицы действительно было непросто. Но кое-чем всё же они отличались. Если женщина пересказывает трактат о теургии, не запнувшись в терминах, и знает философов от Эгарта до Алевта из Варидейна — целесообразно полагать, что она или ученица Академиона, или гетера.

Магнус первым завязал разговор:

— Что два столь чарующих создания забыли в этом месте?

— То же, что и вы, трибун, — отозвалась девушка со вздёрнутым носиком, это она посылала ему воздушный поцелуй.

— Хм, интересно, а что я, по-вашему, делаю?

— Кажется, вы ищите компанию, — её глаза блестели, как алмазы на солнце. Под их пристальным вниманием Магнус ощутил себя голым, как сук высохшего дерева. — Никогда не встречала сенатора в таком месте, да ещё и с бумагами, наверное, очень важными…

Тихо мурлыча, она придвинулась к нему. Другая слушала их разговор, изредка встречаясь глазами с подругой. Ему было сложно сказать, обеим ли он приглянулся, или одной.

— Где же ещё быть народному трибуну, если не с народом?

— О, я не хотела вас…

— Ничего, — отмахнулся он. — Мой брат то и дело пытается убедить, что человек моего положения просто обязан купаться в золоте. Я же чту традиции.

— Традиции — это так интересно!

— Это не только традиции, — блеснул знаниями Магнус. Ум — вот что ценят гетеры. — Я бы назвал это культурой нашего мышления. В одной из своих публичных речей интеррекса Рамсезия Плеко сказала, что если традиции умрут, умрёт и Амфиктиония. А она, кстати, не была и вполовину так же прекрасна, как ты.

Она придвинула стул ближе к нему. Её подруга ревниво фыркнула.

— Вы так думаете? А мне казалось, — подхватила девушка с интересом, — что Рамсезия была самой красивой женщиной Междуцарствия.

— Возможно, самой красивой женщиной Междуцарствия, но не самой красивой сегодня.

— Как вы можете утверждать это? Если не знаете ни моей жизни, ни даже моего имени.

— Ваше имя, надеюсь, узнаю прямо сейчас.

— А если я его не скажу? Что вы тогда?

Магнус недолго поразмыслил.

— Тогда я буду звать вас Иоланта.

— Почему? — удивилась она.

— У вас фиалковые глаза.

Девушки расхохотались.

— Нет, меня зовут не Иоланта, — с чем можно было сравнить её тонкую улыбку? С росчерком летящей кометы. — Меня зовут Аспазия. Но Иоланта мне тоже нравится.

— Я был так близко! — Магнус заразился их смехом.

Она указала на подругу с раскосыми глазами.

Та сидела слева. Аспазия справа.

— А это Лайэна.

— Неаквиланское имя, — отметил он. — Что означает?

— Ласточка, — губы Лайэны широко раздвинулись, с любопытством на него уставились глаза цвета соломы. — А что?

— Есть мнение, что имя человека отражает его сущность.

Аспазия задумалась.

— Северен Алкменус?

— Нет. Это сказал… Мус Авероний.

— Ах, ну, у него самого имя означало «крыса», — усмехнулась Аспазия, переглянувшись с Лайэной. — Интересно, почему бы?

У стола возникла рабыня с гранёными киафами и бутылкой вина. Красное, как вода, обагрённая цветущими ночесветками, оно отдавало орехом, листьями чемерицы и бризом.

— Скаваллонское? — С видом бывалого виночерпия Аспазия пробовала вино на вкус. — Оно же дорогое.

— Достойное для достойных, — прихвастнул Магнус. Эта щедрость стоила ему три квинта, можно было взять в прокат колесницу или купить тогу из паучьего шелка.

— И часто вы так расщедриваетесь? — спросила Аспазия.

— Увы, только тогда, когда беседую с образованнейшими из людей!

Он утаил, что основным его желанием было пить до беспамятства красиво и дорого. Забыть хотя бы на миг, что жизнь подзащитного висит на кончике иглы, невинные люди распинаются на колёсах, а фанатичные жрецы сеют ложь в умы народов Амфиктионии. Уж от мысли, что квестор откажется рассматривать дело или подтвердит приговор, бежали мурашки.

Магнус ставил состояние, что скаваллонское одурманит его с двенадцатого или тринадцатого киафа. Сельские трактирщики называют его крепчайшим в Аквилании «аристократишным пойлом», и мало что так располагает к себе, как шанс испытать народное мнение…

— Право, не стоило, — слетело с уст Лайэны. — Мы не заслужили.

«Я тоже не заслужил».

— Так что же вы здесь делаете? — Скучающее выражение на лице Аспазии означало, что пора сменить тему. — Я видел вас позавчера. Вы обе показались… скажем так, чересчур скрытными.

Аспазия снова блеснула улыбкой.

— Вы ошиблись. Просто там, откуда мы родом, в гостиницах не бывает столько народа, а тогда… — она повела рукой, — целая толпа.

— Это столовая. — Первый кубок был осушен до дна за минуту. Магнус подавил кашель, закрывая рот тыльной стороной руки. — Самая обычная городская столовая, прикреплённая к гостинице.

— У нас такого нет.

— Вы не из Аргелайна?

— Из Кернизара.

— Должен был догадаться. У вас восточный говор. — Второй глоток вина приятно обжёг горло. Теплота растворялась в желудке. — Что заставило вас уйти так далеко?

— А то вы не знаете.

— Хотелось бы верить, что моя скромная персона.

— Скромная? О, вы себе льстите!

Трибун посмотрел на вино.

— Ну может и не такая скромная, ты права.

— Мы приехали на День сбора урожая, — сказала Аспазия, увлечённо наливая себе и подруге ещё вина. Взгляд Магнуса осторожно скользнул по изгибу шеи, нырнул в тонкую прореху между пышных грудей. — Будут гулянки и очень много красивых фейерверков. Я люблю фейерверки. А вы, трибун?

— Обожаю фейерверки.

— А где ваш спутник? — нахраписто спросила Лайэна. — Тот мальчик с необычной кожей.

— Какой? — Магнус соображал уже плохо. — Ги… да, бродит где-то.

— Он…

— Амхориец. Он мне как сын.

— Вот не думала, что увижу амхорийца в Аргелайне.

— Ласточка, ты и не представляешь, через что пришлось пройти этому бедному мальчишке. — Магнусу доставляло удовольствие знать, что Ги постепенно освобождается от его присмотра: не следует за ним, как хвост, пропадает без его ведома, и вообще занимается тем, чем положено заниматься взрослеющему на свободе юноше.

Заметив, что Аспазия опьянела, Магнус её слегка приобнял.

— Продолжим наш разговор наверху? — предложил он, и добавил после паузы строки из поэмы Авалекса:

«Девы любезные, чьи языки усладительней мёда,

В душу веселье вселите, и сказом своим боголепным

Дайте мне знанье, напиток богов в океанах Эрройских[1],

Фавнов, силен и героев имён не чуждаясь!»

Они одобрительно закивали, но потребовалось чуть больше, чем стих древнего поэта, чтобы затащить обольстительных гетер в постель. Около получаса Магнус толковал о бессмысленных вещах, философских теориях, сенехарических экспериментах, поделился своими воззрениями на религию — и нашёл одобрение, чему даже посвятил очередную порцию вина. На улице рокотал ливень. В воздухе растворялась сырость, исходящая от раскрытого окна. Наступил момент, когда Магнус уже и не понимал толком, где находится его бренное тело: в «Привале нереиды» или за столиком в садовом павильоне Альбонта.

О приличиях было забыто примерно на тринадцатом киафе. Магнус отпускал пошлые шуточки; когда ему надоело, шатаясь, велел Тобиасу добыть какого-нибудь музыканта, умеющего петь. Хозяин гостиницы привёл к нему кифариста — зря, потому что услышав, какую похабную песенку Магнус попросил спеть, Тобиас выпал в осадок и скрылся на кухне. Бедные девочки-рабыни разлетелись по углам. Но гетерам понравилось. Аспазии побольше, она вообще отличалась более раскрепощённым нравом, а Ласточке поменьше.

В своих ставках Магнус ошибся. Явно пьянить его стало с пятнадцатого киафа, и последнее, что он помнил тем вечером, это как под руку с Аспазией и Лайэной взобрался к себе в комнату — двоилось, координация работала туго, как мельница со сломанным жерновом — после чего они овладели друг другом в пылу долго смиряемой страсти, так и не достигши кровати.

* * *

Каким-то неизвестным чудом Магнус нашёл силы разлепить веки, и из помутнённого рассудка извлёк удивительное зрелище: он лежал на кровати как-то, всё же, добравшись сюда, под самым носом валялась Ласточка, бормочущая галиматью. Аспазия, обернувшая одеяло вокруг тела, приводила в порядок пышные русые волосы, её серые глаза смотрели разбито и потерянно, а красивое личико испортилось морщинками.

Голова отзывалась пульсирующей болью. Магнуса будто жахнули по ней кузнечным молотом, дважды саданули доской и ещё проехались колесницей. С грехом пополам встав с постели, трибун накинул тунику и поволок тело к блюдцу с недопитым вчера мустом, заботливо унесённым рабами. С Аспазией он обменялся всего парой слов и надеялся, что это были не оскорбления. Рядом с блюдцем трибун нашёл и свои бумажки.

Силы возвращались к нему, вместе с неприятными мыслями, заселившими разум, как бандиты — разрушенную деревню, и помалу к Магнусу Ульпию Варрону возвращалось понимание того, в какую же задницу он умудрился попасть. Предстоит встреча с квестором, возможно новый судебный процесс, а тело капризничает: «Отдохни чуточку, ну самую малость…»

Он вернулся в койку и проспал до обеда — солнце к тому времени высоко поднялось над горизонтом, внизу играла музыка.

Его встретил Гиацинт — в тунике синих оттенков, гармонирующей с его естественным цветом. Юноша не стал его допрашивать, как прошёл суд, за что Магнус был чертовски ему благодарен, и лишь осведомился, всё ли в порядке.

— Где девушки? — Их отсутствие трибун заметил первым. — Такие… гхм…

— Те, которые были с вами? А, так они передавали привет и сказали, что пойдут на фестиваль в Посольском квартале, танцевать. Сказали, что всё им понравилось, вплоть до того, хм, момента, когда наступило утро.

«О, как я их понимаю!»

— Фестиваль… сегодня что ли?

— Завтра. В праздник. С наступающей жатвой!

«Хорошо», — облегченно вздохнул Магнус. — «Очень хорошо!»

Потом обернулся к Ги и подрагивающей рукой указал на бумаги.

— Отнеси квестору. Это третий уровень в Базилике. Скажи, от трибуна. Если не пропустят, вели позвать моего асикрита.

Ги покивал головой. Он был исполнительным юношей.

— Что-нибудь ещё? — спросил он.

— А, и передай Тобиасу: сожалею… Не надо было приглашать того музыканта. Возьми десяток фельсов и отдай бедняге. С наступающей жатвой, так сказать…

Растворившийся в дверях юноша и это обещал выполнить. Магнусу оставалось лежать, дожидаясь, когда пройдёт похмелье, и под шум Делового квартала, под кривой свист в ушах, сдабриваемый головокружением, он канул в сон.

* * *

Очнулся к вечеру. Свет умягчился в наступающем закате, по небу тянулись слоисто-кучевые облака, на подоконник сбегала тень, удлиняемая гибкими, как у горшечника, перстами солнца. Оживившийся ветер, болтая створки окон, побуждал их фурнитуру скрипеть, как ржавая ось повозки.

А бражничанье внизу продолжалось.

Чуть погодя заглянула посланная Тобиасом рабыня. Она поднесла кувшин воды; пока Магнус жадно глотал, осушая его, женщина прибрала беспорядок.

Вернулся Ги, расхваливаясь, что наказ в точности выполнил: в восьмом часу вечера квестор будет ждать народного трибуна в своём таблинуме. Солнечные часы показывали шесть с половиной, это означало, что в запасе есть время, чтобы собраться и упорядочить внешний вид.

Умывшись, Магнус пожевал листочки мяты, чтобы прогнать запах спиртного, Ги помог ему надеть белую тогу, завязать высокие башмаки, а когда приготовления были закончены, они вышли на лестницу. В холле собралась туча народа, все пили, хохотали, пробовали угощения, и мало какой постоялец обратил на трибуна внимание (в основном только два стражника у стойки, мужчина и женщина, видом уставшие и миролюбивые). Так, не потревожив ни одного гостя своим знатным присутствием, Магнус покинул «Привал» и направился прочь от улицы Тротвилла — к вратам Сенаторского квартала.

Было жарко. Люди везли повозки. Кто-то ругался. Слышался звон и с соседней улицы доносились занудные выкрики галантерейщиков (на их счастье, мимо проходящих горожан собралось много, атмосферу грузил шум калиг и сандалий).

В Сенаторском было поспокойнее. Магнус шагал по аркаде, оплетённой девичьим виноградом, на блескучей мраморной дорожке, где редко увидишь больше десяти человек. Его окружали обелиски из электрума, светолюбивые пинии, клумбы. Из живописного местечка они угодили в аллею, обсаженную деревьями, она начиналась у ворот в Арборетум и обрывалась у порога Царского моста, где росли гибискусы.

— Что это за деревья? — спросил Ги под тенистой перголой.

— Вишня, — ответил Магнус. Купцы поставляли в Альбонт ночные благовония из вишни. — В центральной Эфилании её полным-полно.

Невзирая на отрадную тень, подносимую листьями вишни, прохожих было раз-два и обчёлся. Делали обход стражи и гуляли воркующие парочки. Магнус и Ги подошли к мосту: там, на скамейке, сидел и молился Марк Алессай. Увидев трибуна, он сощурил мышиные глазки, будто набросится хотел.

Что было делать? Защищать плебея — долг трибуна. Магнус удостоил снулой ухмылкой кузена почившей Клавдии и поторопил Ги. В висках гудело и это мешало думать. Чтобы расшевелить мозги, трибун задавал себе арифметические задачки и тотчас в уме пытался их решить. Ответы — средней паршивости, но голова просыпалась, возвращались воображение и рассудительность, да и мост тянулся не так долго.

Наконец, показались врата Базилики-из-Калкидона.

Неизвестно, какой дурак назвал их «дворцовыми» вратами. Медвежеватые, как осадная башня, с подъёмными цепями, чёрными, будто обгоревшими в грозном пожарище времён Междуцарствия, они потрясали монументальностью. И стены, построенные на скалах этого богатого островка в заливе Аквинтаров, словно удерживали их от падения. Говорят, бастион Калкидона был столь неприступен, что в истории его брали только один раз — и тогда с помощью хитрости.

В крепости он видел отражение власти господствующего сословия. Зубцы, словно стойки, к которым привязывали провинившихся, цепи, как те, что держат бедных людей в темницах, крытые башни. Из бесконечных картин, рисуемых барельефом на створах, пристальный взгляд улавливал сцену с рабами, идущими на поклон государю; присягу, даваемую верными Архикратору войсками; толпы поклоняющихся какому-то божеству людей, пашущие в поле земледельцы и собирающие дань налоговые откупщики. Всё зло, что принесло в Амфиктионию господство одного человека над другим, было здесь.

Врата медленно приоткрылись и трибун зашёл внутрь. По долгу службы он уже бывал тут, и поэтому не могли удивить ни круги стриженного граба, ни статуи Архикраторов у дорожки, огибающей фонтан, ни даже светлячки размером с палец.

— Я насчитал сто тридцать ступеней! — ахнул Гиацинт.

Резиденция Архикраторов высилась на уступе дальше внутреннего дворика: и правда, ровно сто тридцать ступеней требовалось горожанам, чтобы прийти на поклон к Его Блаженному Величеству. Обрамлением лестницы служили парапеты с каликантами.

— Ты видел сам дворец. Что тебе какая-то лестница? — Магнус взошёл на пролёт и остановился, ожидая Ги. — Помню, читал, что в Базилике тысячи комнат, но никто пока не заблудился… Так вот, Ги, это блеф, сколько был, теряюсь постоянно!

Ги устремился за ним.

— И много здесь были?

— Ну, третий уровень я найду, а вот таблиний квестора…

Если бы вместо юноши стоял Гай, он бы, услышав такое, поднял на смех. Объясни попробуй, что сенатор не обязан знать каждый уголок во дворце.

— Мне показывали. — Улыбчивое настроение Гиацинта — как бальзам.

В Зале ожиданий горели жаровни: вечерняя пора вынудила слуг зажечь их. Магнус не глазел, сходу — в Зал Высшей Гармонии, в дальнем конце которого стоял Аммолитовый трон. «Сердце Богов», ха-ха! Стульчик обыкновенный.

На третий уровень, по парадному стилю, вели бело-синие ступени. Трибун и его помощник добрались туда за минуту, и Ги после некоторых колебаний повёл Магнуса через анфиладу к двери, над которой висел трёхглавый орёл и личные знаки квесторского достоинства.

Продуваемые ветрами коридоры были пусты. Вжав кулак, Магнус постучал в дверь, сейчас всё зависит от его умения терпеливо сносить тягомотину, веры в правое дело, и в то, что милосердие превыше справедливости.

Ему отозвался сдавленный мужской голос:

— Заходите.

Магнус вошёл, оставив Ги сторожить дверь.

Квесторская приёмная была неотразима, как невеста на выданье, и широка, как та же невеста после тридцати лет супружеской жизни. Белый мрамор с чёрными вкраплениями скользил, на потолке вились цветы, стену убрали мозаичными росписями. Входящий окунался в события многовековой давности, связанные с обычаями судебной власти. За статуей обнажённой Ашергаты был поворот направо. Там, в помещении сравнительно мельче предыдущего, которое называлось таблинум, Магнус встретился глазами с манерным патрицием в бежевой тунике, с покрашенными в каштановый цвет волосами, на лице которого не осталось свободного от аллергии места. Он сидел за столом со сплошными резными боковинами в виде грифонов, а на столешнице лежали свитки, пергаментный кодекс, огневые часики и воск для печатей.

За его спиной висел портрет расцветающего годами человека, полузагадочная улыбка которого застыла то ли в выражении полного согласия, то ли в презрительном осмеянии. Его венок был вылеплен из сусального золота.

Краски впечатляюще ярко передавали тона кожи.

— Магнус Ульпий Варрон, не так ли? — Между портретом и квестором не было сходств, кроме взгляда разноцветных глаз. Один был синим, второй серым. — Народный трибун?

— Вы знаете, кто я, Денелон.

— Что же — Его рука прошлась по свиткам, вытянула нужный. — Ваши отсчёты получены. Компетентный труд, выражаю признательность. Однако, есть и неточности. Требуется записывать позицию истицы по делу, это необходимо, хотя и морально тяжело писать то, с чем не согласен. Вы же не соизволили…

Магнус глубоко вдохнул.

— Вы не мой наставник, Денелон.

— Если не готовы слушать чужие советы, — строго проговорил он, — тогда следует вас лишить самой возможности выступать в суде.

Магнус покраснел. Он не выносил нравоучений от равного по статусу человека, и уже было открыл рот, чтобы сказать, что он думает про его советы… Но вовремя осадил себя. «Жизнь Марка зависит от этого крючкотворства».

— И что решите?

— Не стойте в дверях, — сказал он. — Есть скамья.

Трибун сел, сложив руки на животе.

— Кто вас учил?

— Какое…

— Значение? — вскинул бровь Денелон. — Компетентность юриста определяется не только его делами, но и именем его наставника. Это называется преемственностью.

— Бонифаций, — ответил Магнус, отводя глаза. — Он учил меня и брата.

— Замечательнейший человек, да?

Квестор постучал пальцами по столу. Посмотрел в потолок. Раздался кашель, и тон его голоса потеплел:

— Из уважения к нему я готов принять вашу апелляцию. И, сверх ранее сказанного, подумать о том, чтобы её удовлетворить. — Он потёр ладони. — Но есть условие.

— Условие?

— Так точно, Варрон.

— Слушаю, — дёрнул рукой Магнус.

— Действующий консул должен согласиться.

Трибун сохмурил брови. Квестор явно бредит.

— С какой стати?

— Один из последних указов Сената.

— Блестяще, — присвистнул Магнус. — Завтра вечером выборы, и где мне его искать?

— Я уже его позвал.

«Уже? Когда он успел? Это шутка, да?»

Разноцветные глаза Денелона впились в темнеющее в окне небо, пораненное бликами заката. Его молчание длилось не меньше пяти минут, на шестой Магнусу надоело, и желая спросить, что ещё решили сенаторы без его ведома, какой глупый закон приняли, не спросив его мнения, трибун вдохнул.

Но — не судьба. Звук шагов за стеной предварил появление консула. Магнус повернулся. Через секунду в проходе возник Люциус.

Беглым мановением пальцев квестор зажёг сенехарические лампы, осветившие холл и таблиний голубым, как прибрежная вода, светом. Лицо Силмаеза в этих освещённых сумерках напоминало лик мертвеца. Его тело, как саван, обволакивала бесполая серебристая туника с расшитым звёздами плащом-сагионом. Бросались в глаза окровавленные царапины на правой щеке.

За минувшие дни Магнус так устал размениваться любезностями, что выдал первое, что взбрело в голову. Голову, ещё не вполне отвыкшую от вчерашней попойки.

— Какие люди… Вас так кошка отделала?

— Это тебя не касается, — гыркнул Силмаез и шагнул в проход. — Горий, друг мой, не оставите нас вдвоём?

Старый юрист уходил кропотливо, хромая на одну ногу. Вскоре раздался хлопок и Люциус, заглянув за угол и удостоверившись, что он ушёл, предложил недоумевающему Магнусу сесть.

— Нам надо поговорить, — он завёл руки за спину. От него разило масляными духами. — Если хочешь вытащить своего Цецилия.

— Не нравится мне это, — ответил трибун. Ощутив небывалый прилив уверенности, он облокотился на колено и подпёр ладонью подбородок, готовясь услышать абсурд.

И услышал.

— Самое главное, хочешь ли ты исполнения правосудия.

— Уши вянут от этого словечка, — хмыкнул Магнус. — Что вы хотите?

— Поддержки, Варрон. — В нём полыхал огонь. Его указательный палец уставился на Магнуса. — Твоей поддержки. На выборах. Обещаешь меня поддержать, я дам согласие на возобновление дела, а если выиграю, то уговорю преторов помиловать Цецилия. Или, хм… сам это сделаю, если стану интеррексом[2]!

Не шутит ли он, подумал Магнус.

— Вы не ходите вокруг да около, я смотрю.

— Я всегда прямолинеен.

«Теперь мне не нравится это вдвойне».

— Как давно вы знаете о моём подзащитном? — Шальная мысль, будто бы Силмаез нарочито подстроил дело, могла быть ошибочной. И всё же Варрону стало не по себе.

— Узнал сегодня после обеда от Гория.

— Да-а… — протянул трибун, пригладив волосы на затылке. — Я думал, имена осуждённых раскрываются по обычаю только на новолетие. Нет? Не так?

Его тон сошёл бы за виноватый, если бы не жесты равнодушия:

— Я и Горий старые друзья, что поделать. Разглашение твоего секрета небольшая потеря, когда речь идёт о большом будущем!

— Если я поддержу, вы победите, что изменится? — «Марк будет спасён, это да, но где гарантии, что спасутся остальные несправедливо осуждённые?!» — Ставлю двадцать бочек скаваллонского, что ничего!

— Например, я освобожу плебеев от гнёта, не этого ли ты хотел?

— Хах, забавно! — Смех вспыхнул в груди Магнуса.

— Что тебя смущает, Варрон? — не понял Люциус.

— То же мне обещает Гай.

— Начнём с того, что я не обожатель религии. — Одним неуловимым движением консул оказался у стола. — Не так давно ты помог цезариссе. Я уже говорил, что ценю твой жертвенный поступок? Если не говорил, прости! Ты храбр… Держи. — Тонкокостная рука протянула ему свиток с печатью квестора. — Этого достаточно, чтобы дело возобновили, но для его благоприятного завершения потребуется нечто большее. Так что, Варрон, ты можешь досаждать бедным судьям, а там заодно и во второй раз опозориться (советую почитать, что о тебе пишут в Дьюрне, скверное дело), а можешь поучаствовать со мной в так называемом державостроительстве.

Магнус уже было взял свиток, но в последний момент замешкал.

— Если при первом и втором сроке вы ничего не поменяли, не поменяете и при третьем. По-моему, это демагогия.

— Ты ничего не знаешь, — улыбнулся Люциус Силмаез. — Я не собираюсь оставаться консулом. Времена меняются, Архикратора уже давно нет, идеальные обстоятельства, чтобы заявить на права интеррекса, ты так не считаешь? Как в старые времена, когда Амфиктионией управляли междуцари, избранные Сенатом и Народами наместничать до совершеннолетия нового Архикратора! Уверяю, Варрон, я бы и раньше исправил наше плачевное состояние. И законы, и политика, и экономика, всё это нуждается во взрыве. Но, видишь ли, Тиндарей Аквинтар никогда не вернется, честно признаем, амфиктионы не сговорчивы на перемены, им никогда не видеть дальше носа; что же до консула… снова? Нет.

— И какая мне выгода?

— Сам решай, — на лице его водворилось безразличие, свиток в костлявом кулаке всё ещё был протянут. — Хочешь, уезжай после выборов в Альбонт, а хочешь, оставайся и помоги. С тобой или без тебя я займусь плебсом, мятежами, сенаторами и жрецами, разгребу оставленную предками Меланты грязь. Её Высочество однажды сядет на трон, уже приготовленный моим (или нашим?) радением. Вот, Варрон. Хотя, признаюсь, без тебя со Сцеволой воевать гораздо сложнее… и он, надо думать, успеет прикончить Цецилия. Ты знал, что братик твой невменяемый?

— Он мой брат. — Магнус, насупившись, поднялся. Свет сенехарической лампы казался тускнее, чем прежде. — И искренности в нём побольше, чем у вас и этого зануды Денелона.

Силмаез фыркнул.

— Унимать его будешь ты.

— Ну да, если приму ваше предложение.

— Я назвал свои условия. — Он бросил свиток Магнусу. Тому пришлось поймать его на лету. — Очередь за тобой.

Трибун притворился, что стряхивает с тоги невидимые ворсинки.

— Все вы играете в игры, когда погибают люди. Правильно гласит пословица: если думаешь сделаться хорошим юристом, сторонись управления городами.

Люциус издал смешок.

— А ты хороший юрист, Варрон?

_________________________________________

[1] Эрроя — то же, что и центр Земли, в мифологии Эфилании.

[2] Интеррекс — правитель на период несовершеннолетия наследника.

Десятью Сосцами

СЦЕВОЛА

Он ничего не чувствовал. Изнасилованную и задушенную девочку вознесли на погребальный костёр прежде, чем кладбище потонуло в усладе ночного безмолвия, а звёзды померкли за облаками. По нежному личику Юстинии катились слёзы, блестевшие в свете факела: поднявший его Марк Алессай всходил по лестнице на вершину похоронного сооружения, и когда грудь его поравнялась с головой Клавдии, бросил на дрова жаркий светоч.

Умершая вспыхнула — и до Сцеволы долетел остепененный голос Хаарона:

— Ласнерри принимает всех. И малых, и больших. И известных, и неизвестных. И мужей, и жён. За дела мирные и богобоязненные он питает Десятью Сосцами своей Груди, за скверные и нечистые помыслы пожирает Устами и исторгает из Существующего. Никто не укроется от естественного порядка вещей, пока длится день нашей вселенной! Но внимайте мне, желающие почтить умершую! Клавдия Алессай есть истинная дочь Богов, и завтра с первыми лучами солнца её наградят молоком бессмертных! Несите же дары опаляющему её пламени, ибо оно приближает смертных к загробному миру!

Друзья, родственники, сервы и рабы поднимались и опрокидывали в огонь лутрофоры[1] с маслом и медом, бросали головы жертвенных животных, окропляли сооружение соком дерева Хор[2]. На это костёр откликнулся выпалом беснующегося пламени, осветлившим унылое кладбище — Боги приняли дары людей. В погребальном огне гарцевали жёлто-красные лани, и никто кроме Сцеволы не мог насладиться их виртуозной пляской. А затем пошёл дым.

Высшие силы вняли эпитафии авгура Хаарона. И всё было великолепно, но милая Юстиния с безутешной робостью отводила глазки от огня, пожирающего её сестру, и не догадывалась, что в её глубоких зрачках тоже пляшут маленькие оленята, разлучаемые музыкой горящей плоти. В эту скорбную ночь Боги вышли из Мирового Сердца, из океанов Эрои, чтобы оплакивать Клавдию вместе с ней — и Сцевола не знал, стоит ли говорить такую очевидную вещь? Утешит ли её, в иных традициях выросшую, столь привычное для него объяснение? Его не волновала смерть, как не волновала и жизнь: в девятнадцать он расстался с матерью, в двадцать четыре Боги забрали отца; младший братец рыдал, будучи неверующим в дух человеческий, а зачем эти неясные жесты прощания — ему?

Было непросто сопереживать Юстинии. Светлой тенью он подплыл к ней, с едва ли не овечьей опаской дотронулся до излучины спины, накрытой сизым траурным плащом. Волосы её распущены, белым мускатом тянуло от одежд. Она вздрогнула — не сразу. Поступает ли он правильно? Его не учили успокаивать, закону без разницы, плачешь ты или смеёшься.

— Виновники получат воздаяние, — вырвалась заученная формула, но Сцевола пронял её маской грусти. — Мы обещаем. Они умрут позорной смертью, и все, кто покушается на жизнь ваших родных, отправятся вслед за ними, даём слово.

— Вы уже обещали, — выронила она, вытирая личико платком, — обещали, что не дадите причинить вред моей сестре.

— Да, — у него не было причин лгать. — Мы просим прощения, и все же теперь Клавдия в надёжном месте, никто не потревожит её покой.

Она вскинула голову с яростным несогласием. На один сердечный стук магистр воспламенился странным желанием поднять эту слабенькую, как росток, девушку, поравнять её с собой, чтобы она заглянула в его разум и переняла холодное спокойствие перед фатумом. Но это было бы бесцеремонно.

На её левой щеке шалил огонь, на правой — тьма.

— Это просто слова!

— Но только слова у Нас и есть. Мы — раб слов, госпожа Юстиния.

— Это не по-настоящему, — произнесли её розовые губы, линия зари сквозь падший на землю мрак. — Быть не может!

— Смиритесь, ибо нет выбора.

— Ваша Светлость!

— Разве Мы не говорим правду?

— Вы говорите слишком много правды, — её веки затрепетали крыльями бабочки, ресницы — волосками росянки. Юстиния смахнула слезу со щеки, гордая и нежная. — Я не хочу её слышать. Кто вернёт Клав… весёлую Клав? Никто… Да и что вы знаете о ней? Она была… такой невинной. Все провожали её. Дура, думала, плывёт в высшее общество. Она завидовала мне, и вот чем обернулась для неё это «высшее общество»! Смертью! Это единственная правда!

— Нет страшнее участи, — согласился он.

— Не ваша семья ей подверглась…

— Мы понимаем.

— Если бы. — Она выдохнула. Платок закрыл её губы. — Вы служитель закона, вам лишь бы карать да миловать, но никакое возмездие не вернёт мне Клавдию, нет такого закона, который бы воскрешал умерших.

«Кто бы создавал закон, чтобы возвращать к жизни людей, прослыл бы наивным мечтателем или преступным негодяем!»

— Есть люди, во имя которых Мы боремся жертвуя всем, а ежели потеряем их, будем горевать дольше, чем вы, и гораздо сильнее: нас обоих, сиятельная, это объединяет. Как объяснить? Есть у Нас брат… воистину Мы отдали бы жизнь ради его спасения, по крайней мере, души.

— Ваш брат… я видела его?

— На судебном заседании.

— Ах, сиятельный Варрон, — её брови на мгновение поднялись, — ну да.

— Не держите зла. Это был его долг, защищать преступника. Сомнительный, но…

— Уже неважно…

Марк Алессай подошёл к ней и спросил, всё ли хорошо. Девушка кивнула ему, вытиснув скромную улыбку из опущенных губ, потом казначей покинул кладбище. Погребальный костёр до сих пор горел, но уже не так ярко, и над могилами сгустились рои мелких кусачих мошек. Они были на холме и открытую местность без единого деревца со всех сторон огородили стены.

— Мы не знали Клавдию, — с трудом у Сцеволы родились новые слова, — не помогли вам, и судя по всему, из Нас не выйдет утешитель, ибо Мы действительно созданы, чтобы карать и миловать. Но вы молода, преисполнена жизни, вы созданы для будущего. Вы найдёте себе достойного жениха, и ваши дети милостью Богов восполнят сегодняшнюю потерю.

— Так говорите, будто знаете, что меня ждёт! — Она бросила рукой в пустоту.

— Вы планируете уезжать?

— Не знаю, смогу ли. Мне кажется, дома всё напоминает о Клавдии, Марке Цецилии и прочем…

Ему надо было сказать, что матрона Минерва будет недовольна решением дочери, и чем скорее Юстиния покинет Аргелайн, тем легче свыкнется с гибелью сестры. Но вылетело необдуманное:

— Оставайтесь, живите здесь столько, сколько вам нужно.

— Где жить? — Она дёрнула головой в направлении дворца. — В гостевых? Я больше не хочу видеть море из окна!

— От Клавдии осталась вилла.

— На месте убийства… нет! И вообще, я… — Девушка резко и без предупреждения обернулась. — Всё, больше не могу на это смотреть!

Последние слова она договорила, когда уже шла к Костяным Вратам, настолько второпях, что тонущий пловец — и тот не сумел бы всплыть раньше неё за спасительным глотком воздуха, а страстный атлет — добежать до финиша. В это время сервы факелами золотили тропу, которая пролегала мимо белёсых могильных плит, склепов и увенчанных полуразрушенными куполами мавзолеев.

Сцевола, обескураженный спонтанной переменой её настроения, стремился не отставать, и плывший вокруг Юстинии ореол ароматов дурманил его незнакомой хмельной тоской: в нотах крапивы было что-то от уходящего лета; невесомый дым пропитал её белый хитон, как после лесных мистерий в начале месяца Светлой Зари, её же волосы поцеловали первые осенние звезды — и стыдились.

В школе ораторов Сцеволу учили по сочинениям философов описывать красоту предметов — но найти в эфиланском языке хоть одно слово, какое могло описать Юстинию в блеске её гордой печали, всё равно, что в библиотеке искать обрывок веленя[3]. С каждым шагом им овладевало вдохновение, его тянуло под любым предлогом прикоснуться к девушке, сказать что-нибудь ласковое, взять и понести, дабы её сандалии не повредились об острые камни… и отталкивало безумие этого вожделения, слабость смертного разума, посмевшая его вызвать на поединок. Он — Избранник Богов. Его спутником является богоравный Магнус, атретьему не место в этой божественной колеснице… не так ли? Но что если Боги намерено свели его с Юстинией, а смерть Клавдии — не неприятный инцидент? Это бы многое поменяло.

«Хаарон должен знать… если это знак, авгур его растолкует!»

Может быть его долгом было отпустить Юстинию. Но.

Долг редко соседствует с желанием.

— Мы распорядимся передать какой-нибудь пустующий дом в Посольском квартале, а пока волокита не закончится, временно поживёте у Нас на вилле.

— Не хочу навязываться, — мягко ответила она.

Сцевола не привык отступать.

— Мы почли бы за честь!

Юстиния скованно посмотрела под ноги.

— Я патриция, а вы хотите превратить меня в нищенку.

— Нет, — ему это и в голову не приходило, — почему, госпожа? Вы — Наша гостья.

— Ваша Светлость, я смогу позволить себе ещё пару ночей среди лемуров…

Она подобрала волосы и спустила их на спину, обнажая шею и плечи, в этом коротком жесте проявилась какая-то неуместность.

— Простите, — вымолвила Юстиния.

— За что? — Сцевола скрыл своё разочарование.

— Я обвинила вас… я не должна была… вы сделали, что могли.

— Бросьте, этого требовала справедливость.

Кладбищенская тропа побежала по склону холма, изрезанного выбоинами от строившихся могильников. Двумя дряхлыми башнями и развёрнутой пастью посередине вытянулись Костяные Ворота, ведущие в Сенаторский квартал.

Юстиния оглянулась. Сцевола невольно оглянулся тоже. Дальние родственники Алессаев не поспевали за ними, а дым от костра вился столбом. Наверху оставался только Хаарон, мудрый жрец ждал, когда можно будет собрать прах и отнести его в Залы Прощания.

«Это не займёт больше часа» — прикинул Сцевола. Ему не терпелось поговорить с авгуром о Юстинии.

— Только лишь справедливость, Ваша Светлость?

— Что? — забыл Сцевола.

— Всё это время вы говорили так, будто сводили личные счёты с преступниками.

Отчасти она была права. Магистр подумал, как лучше ответить.

— Нарушение закона есть оскорбление для Нас, но Мы не себе служим, а Закону, и поэтому не всё ли равно, по какой причине казнят убийцу вашей сестры? Важно, что его казнят. Это обещание Мы выполним.

Дева не обрадовалась и даже не поблагодарила.

— Я не ищу его смерти.

— Он убил Клавдию, — жёстко сказал Сцевола.

— Его смерть вернёт мне её?

Он покачал головой.

— Нет.

— Если бы хотела мести, верней всего, я бы с вами и согласилась… а я не знаю, чего хочу. Бессмыслица. Глупость какая-то. У вас было такое, Ваша Светлость? Ощущение, что любой поступок ровным счетом ничего не поменяет?

— Мы думаем, Клавдия бы хотела отмщения, — возразил Сцевола, убеждать Юстинию было сложнее, чем обычных людей: маски давались труднее.

— Я говорю не про Клавдию. Как думаете?

— Нет, не было, — по правде говоря он не помнил.

— Обидно, — Юстиния сморщила носик. — То есть вы не поможете мне.

— Ошибаетесь.

Девушка замедлила шаг. Её глаза в задумчивости занимались воротами, чья решётка и впрямь сделана из костей.

— А я бы и так не приняла вашей помощи.

— Почему? — удивился Сцевола.

— Думаю, могу позаботиться о себе.

— В таком случае зачем Нас спрашиваете?

— Потому что… не знаю! Почему-то. Это бессмысленно, да. — Её выдавали руки. То она теребила ими серёжку, то гладила подбородок или, сцепив их около живота, сминала пальчики. — Наверное, вы единственный человек в Аргелайне, который озаботился моей проблемой.

— А как же достопочтенный Марк Алессай?

— Кузен… он хороший, но не из тех, кто готов поступиться временем.

— И у Нас времени немного. — «Но для тебя его сколько угодно, прекрасная!»

В её неглядящем повороте головы было что-то от смущённой девчонки лет семи, которая провинилась и теперь боится.

— Вы потратили его ради моей семьи. Марк бы…

— Сиятельная!

Она запнулась. Коротким быстрым рывком Сцевола ухватил её за плечо. Успел! Успел! Подбежали сервы, бросились к ним оранжевые зарева факелов.

Вместо «спасибо» она сдержанно кивнула. Вместо улыбки — поправила причёску. Но душа магистра, не обиженная неблагодарностью, всё равно возликовала.

«Пустяк… но какой!»

— Боги хотят, чтобы Мы помогали вам, видите?

Под ногами валялись обломки могильной стелы.

______________________________________________________

[1] Лутрофора — в Эфилании вид храмовой амфоры.

[2] Хор — растение, почитаемое язычниками Эфилании, его сок позволяет обратиться к богам, а также служит дополнением к жертве. Растет в южных районах архипелага Флосс, и больше напоминает гигантский хвощ, чем дерево.

[3] Велень — материал для письма или книгопечатания из шкур млекопитающих.

Виды молчания

СЦЕВОЛА

Остаток ночи Сцевола провел с Юстинией, убедив её, что прогулка по Набережной освежит её, а морской воздух сдует тоску. Раньше ему и во сне не привиделось бы, что так приятно бесцельно гулять, но в компании с юной госпожой Алессай магистр позабыл о целях, как позабыл себя вчерашнего — и хотя большую часть дороги они ничего не говорили, наклоняя слух к кадансу шумов ночного берега, это было особое молчание. И конечно же оно коренилось не в недостатке слов. Их у оратора с избытком…

Есть основание полагать, что молчание бывает разным. До того, как они пришли на набережную, Сцевола завёл разговор о богах и законах, но Юстиния перестала выглядеть заинтересованной. Она как и прежде шла рядом. Она реагировала на его просьбы. Кивком согласилась прогуляться до Набережной. Но — безмолвствовала. Это было трагическое молчание, которым оплакивали покойного, когда всё уже сказано на траурной церемонии, но оставалось невысказанным кое-что ещё, а собеседник не подходил. Молчание задевающее. Под его гнетущим покровом Сцевола опасался наговорить лишнего.

Следующим было молчание переминающееся, скомканное. Им довелось проходить через бывшую Торговую Площадь, на которой с тех пор, как её закрыли для продаж, собирались фестивали. Случайно зацепившись взглядом за празднующих гуляк, Юстиния и саму себя выволокла из оцепенения, и Сцевола, обнаруживший её посветлевшей и бережно поправляющей волосы, подтянулся следом. Ему праздники были неинтересны, ежегодно в сочельник Сбора Урожая толпа в масках танцевала, обменивалась хохотом, пускала шутихи, а те взрывались, оглашая округу… Ничего необычного. Интересна ему была только анфипатисса, которая на минутку выпала из уныния, как луна выпадает из дневного неба — и вроде бы прославленный судебный оратор должен оживить разговор, увести за собой занимательной речью, пока можно, но ему будто отрезали язык, Сцевола поклялся бы на костях отца, что это чувство скованности не посещало его со дней стеснительной юности.

И девушка тоже, вздыхая всегда, когда хотела произнести, не развеивала это молчание — молчание второго типа, неловкое и неприкрытое, как голое тело, выставленное на всеобщее обозрение. «Или унизительное, как бог, ставший человеком» — вспыхнуло у Сцеволы в голове, когда тусклые огни Набережной познакомились с факелами сервов.

Одним Богам известно как, но лавры первого слова в густом морском воздухе все же достались ей. Сладкозвучный голосок Юстинии освободил его от бремени.

— Она куда-то ведёт?

— Кто? — Слева было столько улочек между летними виллами, что вопрос девушки мог относиться к любой из них.

— Эта улица.

— Нет, Набережная — это не улица, — поправил магистр, удерживаясь от педантичного тона. — Мы выйдем к Сенаторскому кварталу. Это центральные улицы. И там, если хочет Наша прекрасная госпожа, разойдёмся.

— Не называйте меня так, — смутилась она. «И смущение бывает красивым», счёл Сцевола, разглядывая её с полуоборота.

— Мы вас оскорбили?

— Не называйте меня прекрасной госпожой.

— Почему?

— Вы магистр оффиций, а кто я?

— Позвольте не согласится! — Его ответ получился мягким и непринужденным, как у детей, когда они гладят кошачьих детенышей. — Вы — самое прекрасное, что Мы видели на свете.

Она задержалась. Оглянула море. «„Я больше не хочу видеть море из окна“, говорила ты, зачем же смотришь на него сейчас?»

— Самой прекрасной была Клавдия.

— Мы не узрели вашу сестру в расцвете, но лучшим напоминанием о ней являетесь вы, милая Юстиния!

— Правда?

— Хоть раз Мы лгали?

— Ну… нет, — вытянула она.

— Не сомневайтесь.

— М-да, наверное, я несу какую-то чушь. Простите. — Девушка извинительно втянула губки, встала и взглянула на Сцеволу. Неощутимый жар поплыл со стороны уравновешенного, как течение времени, моря; руки и шея Сцеволы вспотели. Одновременно с этим Юстиния закончила мысль. — Вы ответили на мою просьбу, а тогда на кладбище… я вела себя не учтиво. Знаю, уже благодарила, но… спасибо, Ваша Светлость. Вернуть сестрёнку вы не вернёте, но сочувствие очень дорого мне.

Гортань сковало. Магистру пришлось вернуться в то теплохладное расположение духа, которого он придерживался во время публичных выступлений.

— Дожидайтесь матери, сиятельная. Не думайте о плохом. — Всё равно прозвучало нечётко, кончик языка прилип к нёбу, и мастер ораторского искусства ничего не мог с собой поделать. Свет полной луны, которую не заслонили напирающие с запада тучи, нашёл пристанище в глазах Юстинии — будь он человеком, он был бы самым счастливым из смертных.

Кошмарный Нечестивец вышел на грешную землю, чтобы снова одержать верх над магистром, но не с помощью бутафорного меча, а доселе незнакомым оружием. «Участь твоя, Нечестивец, в пустоте!» — воспротивился он.

— Ваша матушка самое дорогое, что… у вас есть. Кроме, конечно же, вашей жизни.

— Мама приедет после Сбора Урожая, — она вновь пошла и, как привязанный верёвкой, Сцевола потянулся за ней. — Будет упрашивать вернуться. Что скажете?

— Оставайтесь. Всего на неделю.

— Почему?

— Без вас Аргелайн потеряет свой блеск.

— Он и со мной его не имеет, — усмехнулась Юстиния.

— Вы недостаточно хорошо его знаете.

В её ответе не было ни капли иронии:

— То, что я узнала, мне не понравилось.

— Совсем?

— Может быть, не совсем.

— Скажите, что останетесь, — Морская волна навалилась на Набережную, опахнув брызгами. — На Флоссе вас не ждёт ничего, кроме воспоминаний. Мы правы? Да, не иначе. Но у нас вы забудете о смерти сестры и неудачном замужестве, сможете начать заново вдали от традиций.

«Богомерзких традиций, продающих в жёны своих детей первому встречному».

— Не знаю. — Она отдёрнула руку. Каждый удар сердца был ударом по лицу. — Дайте время, хорошо?

— Как будет угодно, прекрасная госпожа.

— Не наз…

— Молчите! — улыбнулся магистр.

— Ваша Светлость, не стоит. — Её губы тоже раздвинулись в улыбке, впервые за последние двадцать четыре часа. — Правда.

Над их головами пролетела чайка с рыбой в клюве, на лету кваркнула, приветствуя их, и бесшумно скрылась в переулке.

— Смотрите, хороший знак.

— Что? Знак? — непонятливо спросила Юстиния.

— Если ночью увидишь чайку, летящую с добычей в клюве, это предвестие солидных успехов. Ведь обычно они не охотятся в темноте. Как знать, не желают ли боги что-то сказать вам?

Она отозвалась чем-то вроде «м-м» или «угу-м», и добавила:

— Я не знаю ваших богов.

— Высших из них всего Четверо, и каждый руководит орбитами жизни. — Сцевола глубокомысленно поднял подбородок, отчеканивая следующие слова, с которыми в храмовых молитвах ассоциировались Боги: — Власть, богатство, справедливость и… — но вместо привычного «страсть» произнёс: — …любовь.

Кто-то рявкнул «сука!». Сцевола вздрогнул. Обернулся на голос. Уронив факел, серв тянулся за ним, ворча и чертыхаясь.

— Грёбаная деревяшка… сука!

— Ты что себе позволяешь?

Юстиния взяла его за плечо.

— Они мои сервы и я сама с ними разберусь, Ваша Светлость.

— Но этот… этот… хорошо, — Сцевола отступил сквозь зубы.

— Так какое там четвёртое слово?

— Страсть.

— Всего четыре, вот как. — Заливаемая сиянием налитой луны, Юстиния великолепно обходилась и без факелов. — Расскажете о других?

Мгновенно потеряв интерес к слуге, Сцевола пошёл дальше, немного отставая, дабы не закрывать Юстинию своей тенью.

— Есть и малые боги, в тысячу числом, говорят, по другим сведениям, что в дюжину. — «Все врут. Их не больше одной» — Они помощники и глашатаи высших Богов.

— Никогда не знала об этом, — уронила Юстиния.

— Это знание полезнее, чем лживые голоса моря.

— Как? Как я всю жизнь доверяла лжи? — Она шагнула к парапету. Подул ветер, развеивая пряди тёмных волос, аромат крапивы и муската. — Почему никогда не слышала правды от моря? А в Аргелайне оно молчит, послушайте…

— Море везде одинаково. Ваша семья выбрала не тех Богов.

— Как понять, что боги — те самые? — Её тонкие ручки легли на парапет. Она всмотрелась вдаль.

— Что обещало вам море?

— М-м… оно лишь говорило.

— Истинные Боги обещают и исполняют. Вспомните, что Мы рассказывали. Старик не сумел обмануть бога справедливости, выступившего в защиту нереиды, и потому был уничтожен.

— Море тоже умеет убивать.

— Но оно убивает и плохих, и хороших.

— Пожалуй что так.

Она задрожала. Повела плечами.

— Вам холодно, сиятельная?

— Нисколько, — глаза её закрылись. — Нисколько…

Строптивые волны думали, что она их видит. Они пенились, вскипали матовым лунным блеском, находили на размытый песок, точно желали произвести впечатление на сомневающуюся Юстинию. «Желайте, желайте, но она — Наша!», мысленно объявил Сцевола, и терпкий вкус победы наполнил его уста, а бахвальная улыбка прошлась победоносным маршем по его губам.

Далеко в бухте, погружённая в антрацит горизонта, плавала древняя погребальная пирамида, через миг наверху её взвился огонь, золотой, как держава, которую однажды вручат Сцеволе мелочные и подобострастные сенаторы. Зажжённый в знамение того, что до нового дня остался час, огонь извивался в такт ветру.

И этот же ветер принёс то особое непередаваемое молчание, коренившееся не в отсутствии слов, как уже говорилось, не в оплакивании Юстинией мёртвой сестры и не в гордой, не признающей себя робости Сцеволы. Как полотно в рабской покорности ожидает красочных мазков, так и это молчание ждало наполнения, но палитра была ещё не готова, кисть не подобрана. Думая об этом, Сцевола подставил лицо морскому бризу.

Привыкающее, очищающее, мечтательное — так, воображалось магистру, это молчание окрестил бы поэт-романтик, каких немало было в древности (если бы ещё он знал, что такое эта таинственная романтика, что понукала их писать о любви). А о чём думала Юстиния? О сестре, должно быть? Или о враждебности морских голосов?

Ища ответы он странствовал по её непроницаемому круглому лицу, прежде такому улыбчивому, касался краешком глаза ямочек на её щеках, двух родинок по одной и другой стороне губ, бровей с резким изломом. Ему хотелось, чтобы она думала о его помощи, его предложении остаться в Аргелайне — сначала на неделю, потом и навсегда — и о его предназначении стать властителем Эфилании.

«Она должна восхищаться Нами», подумал магистр. Но не ожидая, пока его божественный разум увязнет в смертной гордыне, возразил самому себе: «Нет… госпожа Алессай никому не должна, и Нам в том числе».

И сию же минуту поднял брови. «Что Мы такое говорим? Зачем?» По телу расходилось сладостное жжение — в нём вопросы тонули, как кораблики в ванне, где младенцем он когда-то купался — и оно соседствовало с необоримым чувством, туманнее которого была, пожалуй, лишь цель провидения, избравшего его.

Магистр приосанился. Выдохнул. Сфокусировался на Божествах, как его учили в школе ораторов… но произошла осечка. Талион ускользнул, Ашергата спряталась, Ласнерри растворился в ветре, несущем пепельные тучи. А Салерио и вовсе не приходил. Тогда подбородок задёргался, как бывало если юный Гай, набив рот камнями, выговаривал стихотворные формы, но быстро уставал и молил ритора «не издеваться». Делая вид, что чешет подбородок, Сцевола слышал назидательный голос ритора Бонифация: «Чем охотнее ты поддаёшься слабости, тем меньше вероятность, что однажды ты станешь великим!»

Было ясно, что слабость подкралась незаметно. Главный обвинитель Амфиктионии беспомощно терял невозмутимость, и ни Божества, ни хорошо заученные уроки не остужали бунтующее тело. И, как водится, за слабостью последовал страх.

Когда Юстиния повернулась к нему (и в её глазах столкнулись отсветы фонарных светильников, луны и бликов на воде), утончённая, грустная и до дрожи красивая, Сцевола чуть было не бросился её целовать, как глупейший из мальчишек, в жизни не знающий слова «вежливость» — а именно это он бы и сделал, если б стиснувшая железный поручень рука позволила сдвинуться с места. Но ему повезло.

— Вы были правы. Никаких голосов моря не существует. Они — выдумка. — Слова, разбившие молчание. Слова, охладившие его. — Надоело верить в выдумки. Пойдёмте? Мне о многом нужно подумать.

И она отошла, сдвигая плащ к груди.

— Что? — рассеянно спросил Сцевола. «Что это было?»

— Так вы идёте, магистр?

— Да… естественно! — Ему было стыдно. Здесь и сейчас, с пережившей горе патрицианкой, он мог потерять лицо.

— Это дорога ведёт к Сенаторскому кварталу? Или эта?

Сцевола, не раздумывая, указал в сторону аллеи со статуями в форме рыб, оплетённых морскими водорослями. Их выпуклые глазищи сквозили сенехарическим светом. Луну поглотили тучи и ворота Сенаторского квартала в дальнем конце аллеи — как занавес, сотканный из тьмы.

— У вас, к слову, отвратительные сервы. — Сцевола подал Юстинии руку. — Вы же не хотите оступиться опять?

Она взяла её. Ладонь была холоднее, чем когда они гуляли по мосту. После этого послышался звонкий смешок, что-то среднее между сарказмом и согласием:

— Я ничего не хочу, — и она первой взошла на привратную лестницу.

Следующий раз они заговорили, когда дождевые тучи наводнили небо, не оставляя прозора, и те начали светлеть, вступая в борьбу с солнцем. На длинной триумфальной дороге, пролегавшей до Священных Врат, их с Юстинией путь подошёл к концу, и Сцевола ничего не нашёл лучше, кроме как спросить:

— Ещё встретимся, госпожа?

— А вы так горите желанием меня увидеть? — Юстиния улыбнулась. — Господин.

— Очень! Мы покажем город. Что скажете?

— Возможно! — И, безумно грустно смеясь, анфипатисса ушла вместе со своими нелепыми сервами к Базилике, дабы там проплакать остаток ночи. Долго Сцевола провожал её взглядом. Он был горд и счастлив, как в тот день, когда младший брат окончил ораторскую школу весь сияя от радости. Потому что, хотя бы на краткий миг, он вернул эту радость Ей.

* * *

За воротами виллы его встретил авгур Хаарон.

— Ты вернулся довольно поздно, твоя светлость, — в его божественном голосе читался упрёк.

— Что ж, видимо, таковы Наши обязанности? — Сцевола разулся, чего обычно никогда не делал без помощи слуги. Хаарон проскользнул следом. Спиной магистр оффиций ощущал его присутствие.

— Кто эта девушка? — осаждал он. — Боги видели тебя.

— О, Наш любезный Хаарон, это самое прекрасное их творение, — он заслышал шаги. — Где бродит Наш евнух? Прокруст! Налей чего-нибудь! Твоему господину желается спать.

«И зреть прекрасные сны».

— Ты не понимаешь, как это выглядит?

— О чём ты, мудрейший? — Сцевола и правда не понимал.

— Боги не любят, когда ты поступаешься своими обязанностями.

— Мы всего-то утешили патрицию Алессай.

— Наступает День сбора урожая. — Его глаза мигнули колдовским огнем. — Не забыл ли, что значит это?

— Мы подготовили речь. Клянёмся священной фасцией Талиона, победа уже в Наших руках, осталось прийти и взять её!

— Это не всё. — Он убрал руку. Прошёл внутрь, шурша балахоном. — Вчера к квестору приходил твой брат-безбожник. Боги предупреждали, магистр, что безбожникам нет доверия.

Сцевола был или слишком уставшим, или сверх меры мечтательным, чтобы разозлиться на Магнуса, и тем более давно решил, что держит ситуацию под контролем. Такой вариант (не самый вероятный) он продумал ещё тогда, когда предлагал Магнусу смириться с осуждением Цецилия. Тот не смирился бы.

«И куда же ему мчаться, если не к последней инстанции?»

— После того, как Мы победим, Магнус примет Нашу веру.

— Ты весьма наивен.

— Не ты ли, Умеющий-Говорить-На-Языке-Сердца, знаешь жизнь лучше кого бы то ни было? — Сцевола сбросил тогу, оставшись в тунике. — Мы взрастили его. Мы дали цель. Мы помогли ему выучиться. Только благодаря Нашим деньгам Магнус стал тем, кем он является, жилеткой для плачущих босяков, с шансом сделаться величайшим из смертных! Даже отец, и он не пожертвовал большим! А ты говоришь, не примет? Ну, Боги свидетели, тогда Мы убедим его!

— Но что ты будешь делать, если Силмаез победит?

Сцеволе не верилось, что Хаарон дерзнул рассматривать такой вариант. С минуту подумав, магистр дал ответ, поразивший его самого:

— Убьём его.

— Что?

— Убьём Чёрного Льва, — повторил Сцевола уже настойчивее.

— И как ты это сделаешь, твоя светлость?

— Кто-то подсыплет яд или столкнет со стены… верно, Прокруст?

Приколченожил Прокруст и сунул хозяину чашу с кислой настойкой для скорейшего засыпания. В прошлом евнух был отличным алхимиком, да и настроение у Сцеволы было приподнятое. Он простил эту задержку.

— И что дальше? — Жрец как бы выяснял, правильно ли Сцевола заучил алгоритм действий. — Что ты будешь делать?

— Мы уничтожим его и выборы пройдут заново.

— Но твой брат…

— Догадается, разгневается. Магнус предсказуем. Но он утихнет, когда поймёт, что выгоднее с Нами дружить. — Магистр выпил настойку и беззаботно отдал Прокрусту пустую чашу, сам же направился в спальню. — А вот Силмаез любит непредсказуемость.

— Доверять безбожнику глупо, — сказал Хаарон.

Сцевола пожал плечами и засмеялся:

— Знаешь ли сколько глупых управляют вселенной?

Накануне выборов

МАГНУС

Рассвет Дня сбора урожая разродился дождём. Это был уже третий ливень за последнюю неделю — несчастливое число, говорили суеверные люди, но что-то подсказывало Магнусу, природа не ограничится этим, как не ограничилась количеством дешёвых политиканов, самолюбивых патрициев и придворных склочников, к которым теперь добавился и Люциус Силмаез.

От дождя ли, потому ли, что его принудили выбирать между двумя интриганами, или от вчерашней бессонницы, на его уме тоже бушевало ненастье. Он пил талатийское вино, подаренное Тобиасом в порыве праздничного настроения, но ни напиток, ни праздник не приносили удовольствия, а на языке вместо сочной вишни и листьев смородины жил, рос и здравствовал немой крик бедолаги, планировавшего отсидеть своё в кресле, а нарвавшегося на двух непримиримых колоссов. Какого бы колосса не поддержал Магнус, могут пострадать невинные люди.

— А ты как думаешь, Ги? — Ги сидел вместе с ним, читая праздничный выпуск Акта Дьюрна. Серебристые его брови приподнялись, но увлечённые чтением глаза не отрывались от текста.

— О чём? — чуть запоздало спросил он.

— Что мне делать… поддержать брата, и дать его безумию пропуск к власти? Или поступиться отношениями, но ради народа, и выбрать Силмаеза? Что тоже ничего не гарантирует.

— Не представляю, — отозвался Ги.

— Я тоже, — Магнус покрутил кубок. — И это самое противное.

— Не представляю, — повторил он, — потому что не знаю ни этого человека, ни вашего брата, патрон. Но будь я на вашем месте, то выбрал бы своего брата. Родной человек ведь. У меня никогда не было такого, поэтому…

Его затуманенный взгляд на кратчайший миг задел Магнуса, как если бы хотел передать какую-то мысль, которую нельзя было высказать вслух.

Магнус, впрочем, понял какую.

— Иногда лучше вообще жить без братьев, чем с братьями, которых не устраивают твои убеждения. А то, что Гай не допустит меня к управлению, потому что я не разделяю его гибельные идеи, это и фавну ясно.

— Он вас не любит?

— М-да. — Трибун вытер губы и скептично посмотрел на платок. — Это отвратительное вино. Болото, оно и есть болото…

— Патрон? — Ги положил пергамент.

— Не знаю, юноша! А если бы и знал, что с того? — От выкатившего с окон сквозняка у Магнуса застучали зубы. — В детстве мы были не разлей вода, — сказал он, пряча под столом руки. — Но шли годы, и Гай Ульпий Сцевола из весёлого и счастливого ребенка становился замкнутым. Он полюбил марш солдатских калиг по просёлочной дороге. Поразительно, да? Кто его знает, никогда бы не подумал, что этот одинокий нелюдимец, у которого никогда не было ни друзей, ни женщины, ещё и мечтатель, и очень скоро неведомо какими судьбами займёт такие высокие посты. Не знаю, любит ли он меня… знаю только, что я люблю его.

— В чём же проблема? — Ги дёрнул плечами: то ли пожал, то ли поёжился. — Если любите, подумайте, может стоит отдавать голос за него? А там — договоритесь.

Он говорил, как Сцевола. «Или ты любишь свой вшивый народ больше родного брата?! Брата, которому ты задолжал?»

— Не договоримся, — свою дрожащую улыбку Магнус залил вином.

— Откуда вам знать?

— Я почти уверен.

— А что до того… другого? Как его там зовут?

— Силмаез? — Магнус запрокинул голову над спинкой стула и подложил под неё руки. Тобиас старательно мыл кружки, в гостиницу заваливалось всё больше и больше людей. Дождь на улице царствовал безраздельно. — Я не до конца его понимаю. Какую игру он ведёт, и ведёт ли вообще? Есть ли ему дело до плебеев, или он использует их? — «Да кого я обманываю, такой же ублюдок!». — Раньше я был уверен, что он чист, как только что вымытая губка для подтирания.

Рот мальчишки разошёлся в улыбке, и это на секунду вернуло Магнуса в праздничное настроение. Хотя какое там праздничное? Скорее уж блеклое его подобие. Всё, чем трибун выразил его, так это закинул ногу на ногу, как бы расслабившись.

— Из-за квестора я не могу его послать, — вчера он упрекал Люциуса в раскрытии тайны судебного дела, а ночь спустя и сам уже не мог удержаться. — Они друзья. Не поддержу его, боюсь, квестор отплатит сторицей, а Марк станет висельником.

Ги несколько раз кивнул, медленно — с пониманием. Брат бы добавил, что Магнус глупец, если поверил в мир без интриг, как ребёнок, слушающий сказку, верит всему её волшебству. «Но что бы сказал отец? А мать? А тётушка Гликера?»

— Меня не покидает чувство, что кого бы не поддержал, в проигрыше остаюсь я…

Юноша постучал костяшками пальцев по столу, нежно пригладил его краешек и, вжав губы, тихо вздохнул. Ему нечего было ответить Магнусу, и последний прекрасно понимал сие. Это была его борьба. Его долг.

«Альбонт! Там так спокойно в это время года!» — «Ты не можешь взять и всё бросить. Тысячи нуждаются в тебе, народный трибун, и ты их подведешь?» — «Что бы я ни выбрал, ничего не изменится». — «Если есть шанс спасти хоть одного, значит, твой долг сделать это».

— Если вы хотите бросить всё, — оборвал внутренний диалог Ги, — то чего мешкаете?

— Я бы хотел воспользоваться твоим советом. Выбрал бы брата, как и положено, просто из чувства любви к Сцеволе. Но вот если бы с тем же запалом он заботился о народе, с каким кланяется божкам прадедов! — Он строил стены своему недовольству, но вино прорывало их, как река прорывает плотину. — Высокомерный дурак, он же и пальцем не пошевелит! — Не в силах больше сдерживаться, Магнус съездил ладонью по краю стола. Его кубок, кружка Ги и тарелки со вскрытыми ракушками мидий задребезжали, словно боязливые мыши, пойманные голодным котом. — Понимаешь? Ай да кому я говорю, у тебя не было власти, да и старшего брата тоже, откуда тебе знать? И как власть уродует свободного человека!

Осознав, что наговорил лишнего, и порываясь скорее придумать оправдание, Магнус помассировал виски — так ему казалось, голова работала лучше.

— Про свободного человека, это… я не говорю, что ты не…

— За правду не извиняются, так ведь?

— Глупости, — неудачно улыбнулся Магнус, — забудь, ладно? Просто мой брат, получивший власть, хуже обезьяны с жидким огнём.

Трибун рассчитывал, что Ги отзовётся улыбкой, но, уткнувшись в пергамент, мальчик налёг на яблочный морс из своей кружки с разбитым краешком, замолчал, плотно сжав губы, и в разговор вклинилась неловкая пауза.

Магнус не знал, что делать. На голубом лбе Гиацинта выступали бледные морщины, и ощущение было такое, что никогда не отличавшийся обидчивостью, он вдруг с головой погрузился в неё. Вблизи вилась муха. Ливень колотил окно. По залу прокатился гнусавый пересмех Тобиаса. Ничего не раздражало Магнуса так, как безмолвие юноши. И эту тишину надо было разбавить как можно скорее.

— Ты вольноотпущенник, — проговорил трибун. — Это значит, свободный человек. Ещё раз, извини. И про власть тоже. И про брата. И вообще, я… забылся.

— Я не обиделся, — сорвалось с его губ.

— В чём тогда дело?

— Вы напомнили мне кое-что.

— Что же?

— Неважно, — он улыбнулся одними губами.

Магнус несогласно нахмурился.

— Ты врёшь.

— Ну, может быть.

— Почему?

— Однажды вы сказали, я волен идти куда хочу. — Ги поднял кружку, но она так и осталась поднесённой к губам. — Уже долго подумываю над тем, чтобы пойти…

— Твоё право. Не этим ли ты вчера и позавчера занимался?

— Это другое. Я хочу уйти, господин Варрон. — И голос его сделался прочным, как камень. — Начать новую жизнь.

— Уйти? — «Новость так новость!» — Но куда ты пойдёшь?

Он развернул пергамент. В рубрике упоминалось, что Торговая Гильдия набирает молодых матросов, готовых служить на благо государства (от этой формулировки Магнуса тянуло блевать), участвуя в развозе товаров от Флосса до Аргелайна. Трибун в задумчивости поскрёб подбородок, предположив, что Ги шутит.

— Ты же не знаешь морского дела.

— Научусь, — заявил Ги увереннее некуда.

— Почему ты говоришь об этом сейчас?

— Из-за погоды, наверное. К тому же, я вчера прогулялся с одной очень красивой женщиной и, знаете, думал… что мне уже шестнадцать, и зависеть не хочется, хочется жить своей жизнью, это плохо? А сегодня, когда вы начали рассказывать про выборы и отношения с братом… короче, я не тупой, господин Варрон, и догадался, что мы надолго застряли в Аргелайне. Не стану ли я обузой? Не уверен.

От последних слов несло хорошо сыгранной ложью. У Магнуса брови поползли вверх ещё тогда, когда он услышал об «одной очень красивой женщине» — вернее всего, причине странного поведения Ги.

Парень влюбился, такое бывает.

— Если ты чувствуешь, что готов войти в жизнь истинно свободного, — и он не лукавил говоря это, — то я благословляю тебя. Но, поскольку сам понимаю, как сильно юношу может свести с ума коварная девичья красота, предлагаю тебе подумать, идёт? Ты ничего не потеряешь, зато разберёшься в чувствах.

— Нет-нет, какие там чувства… я не о том…

Ги взялся за пергамент, словно утопающий за обломок корабля.

— Да ладно. Неужели?

— Да. — Щёки его побледнели — так «краснеют» амхорийцы.

— Мой тебе совет. Не забивай женщинами голову. Их будет множество, поверь на слово. И не приведи случай вступить с кем-либо из них в брак, ничего хорошего это не приносит, обычно.

Теми же словами его убеждал отец. Бывало, Магнус приводил на фамильную виллу девочку, а потом грезил, как уйдёт он с рассветом в город и начнётся новая жизнь, где будут только он и его прелестная Лючиния… Кассиана… Далмация… имена менялись так же быстро, как менялись его предпочтения. Сперва Константин Ульпий Плацид, узнавая о затее сына через сердобольную матушку, на всё реагировал многозначительной ухмылкой и старым, как мир, «пройдёт-перебесится». Но ничего не проходило, и Магнус в конце концов решился по-настоящему покинуть дом, приурочив свой уход к новогодней ночи 20-ого числа месяца Дремлющего солнца[1].

Пытаясь заодно склонить и замкнутого старшего брата к побегу, он и сам того не ведая подписал идее приговор — это сейчас он понимал, как благодарен Гаю за мнимое предательство, а тогда, столкнувшись на пороге с фигурой отца и заметив Сцеволу с выражением выполненного долга на лице, уже собравший вещи юнец кричал «Ты рассказал! Ты предал!» — и так громко, что слуги прятались, а охранные псы лаяли, будто унюхали разбойника, а не мальчишку с ущемлённой гордостью. Надолго потом отец запер его в детской, а властью патер фамилиас[2] пригрозил не впускать больше ни одной женщины, кроме матери да старых служанок.

А весной Константин умер. Но к тому времени Магнус уже снял с себя бремя отцовских наказаний и был несказанно ему благодарен. То был урок на всю жизнь. 20-ого числа месяца Дремлющего солнца он едва не лишился всего, что должен иметь уважающий себя народный трибун, и из-за кого? Из-за женщин, из-за влюбленности. «Поэтому, Ги, ты не знаешь во что ввязался!»

Магнус собирался дать юноше пару советов, как вести себя с девушками, но в этот момент дверь гостиницы хлопнула и в столовую вошла стража, гремя каблуками сапог. Они моментально приковали все взгляды постояльцев, осмотрелись, перебросились между собой сбивчивыми предложениями, но направились не к стойке (Тобиас уже был тут как тут, чтобы обслужить добрых вершителей правосудия), а к столику, за которым сидели Магнус и Гиацинт. Их панцири клевал трёхглавый орел, на поясах болтались змеевидные клинки, голову закрывали шлемы с кисточками. При их приближении Варрон почувствовал, что сжимает кулак в надежде излить свою ярость — все солдаты убийцы, думал он, а солдаты Сената ещё и любят убивать.

— Господин Магнус Ульпий Варрон? — осведомился один из них. — У нас важное поручение.

Шлем сняла начисто лысая образина, такая же, как бесчисленное количество других лысых образин, пополнявших эфиланский легион от века.

— Выкладывайте, — презрительно бросил Магнус, запивая остатками спиртного ненависть к воинскому сословию.

— Сенат и Народы Эфилании вызывают вас на заседание, приуроченное ко Дню сбора урожая, — пророкотал стражник, устремив глаза на потолок (они были выпуклыми, как у рыбы, поэтому Магнус мысленно окрестил его Воблой). — Оно начнётся сегодня в полдень. Нам приказано сопроводить вас в Сенатос Палациум, чтобы обеспечить безопасность в связи с событиями недавнего прошлого.

Магнус зарычал про себя. Ему вовсе не нужны попутчики.

— У меня есть ноги, парень?

Вояка с бестолковой миной поглядел на его ноги.

— Есть?

— Да, — неуверенно протянул он.

— Видишь, я могу и сам дойти.

— Увы, почтенный, — его кислая улыбка и снисходительная интонация были просто оскорбительны, — это приказ консула Люциуса. Мы не в праве нарушать его.

— Позволь хотя бы одеться. — Он вытер лоб, окинул взором скучающего амхорийца. — Ги, идём. — Трибун уже вставал, когда солдат, крякнув, достал откуда-то конверт с личной печатью Люциуса Силмаеза: плуг, лев и звезда.

— Я уже прочитал твой доклад, — сказал Магнус. — Можешь заткнуться.

Стражник насупился.

— Письмо от господина Силмаеза, — и протянул бумажку трибуну. Этот натруженный жест не терпел отказа, хотя Магнусу было всё равно, он бы с легкостью послал его на все четыре, если бы не приказ консула.

«Так уж и быть, Вобла», — с этой мыслью он взял конверт, сорвал печать и вытащил из него лист пергамента.

Сначала ему не хотелось читать вообще, но потом… внимание затянуло с первых слов.

Дорогой трибун!

Я не стал бы писать тебе без крайней нужды. Знаю, всё между нами уже решилось (так ведь?), и ты согласился подумать над тем, поддержать ли меня на выборах, которые к нашему общему ужасу пройдут сегодня. Но есть пара иных вещей, по коим я выскажу свою позицию.

Первое. Мои обещания остаются в силе: если выберешь мою сторону, а я стану тем, о ком мы говорили на прошлой нашей встрече, тогда казни будут отменены, народ заживет если не счастливо, то по крайней мере без поборов. Я даже договорился с Денелоном провести кое-какие реформы в судебной системе, и много чего ещё исправить, что давно требовало сильной руки влиятельного лидера, пока Её Высочество не вернётся из путешествия. Спросишь, откуда я возьму деньги на наши реформы? Об этом и многом другом, что ждёт наш триумвират, я тебе расскажу при личной встрече в Сенате.

Второе. Разрешение на пересмотр дела Цецилия ещё у тебя? Как всё закончится, занесёшь его Денелону, правда, не обязательно это делать в ближайшее время. Могу с уверенностью сказать, что мой любезный друг помиловал твоего плебея, не найдя в его деяниях никакой вины, о чём был уведомлен и наш с тобой общий знакомый. Видишь, я выполняю свои обещания, Варрон!

Третье. Я знаю, как ты любишь лысых мускулистых людей с длинными мечами. Но будь с ними помягче, хорошо? Пока не станет известно, кто организовал пожар в ипподроме, сенаторам следует быть осторожными, возможно, виновник на свободе. Этим делом мы тоже займёмся, но в свою очередь. Сейчас главное — большие перемены!

Да хранит тебя твоё везение,

Л.С.

PS.По прочтении письмо сжечь.

Магнус скомкал пергамент и забросил его в кубок на виду у озадаченной стражи.

— Что там? — спросил Ги.

— Представь, что от тебя забеременела лошадь. Представил? Это хуже! — Он поплёлся в свой номер, на ходу подбирая колкости, какими осыплет Люциуса на заседании. Припомнит и «лысых мускулистых людей» и «сильную руку влиятельного лидера».

У лестницы Магнус нечаянно задел корзину с мусором, и та повалилась на пол; всё, что он сделал — это переставил её, опустевшую, на другое место.

«Сейчас главное — большие перемены!»

___________________________________________

[1] Месяц Дремлющего солнца — первый месяц весны, на который приходится день равноденствия, единственный, находящийся календарно в разных годах (20 дней в прошлом году, 8 дней в будущем году). В эфиланском календаре 10 месяцев, каждый из которых длится 28 дней.

[2] Патер фамилиас — правовой термин, обозначающий статус отца, как единоличного главы всего семейства.

Где сказками и не пахнет

МЕЛАНТА

Слёзы смывали проходы и вертикальные трапы, по которым меня вели, как пойманного воробья, чтобы упрятать в каюту на срок перелёта.

«Луан, Луан!» — заставляла я Джорка и его сподручного выучить сладкое имя, зазубрить его, ведь это будет последним, что они услышат, когда дядюшка уничтожит Вольмер. «Луан!» — я кусалась, если могла, пока медная дверь со ржавым скрипом не захлопнулась, отрезая меня от неё.

Но даже тогда, громко воя, я била кулаками пол, представляя лицо Толстого Шъяла и консула Силмаеза — ребро ладони закровоточило, на стальном настиле — пятна… Но боль не отвлекла, а Луан не вернулась.

Чем, всемилостивые боги, заслужила я столько ужасов?

Раздавался хруп шестерней. В увлажнённые ноздри пробирался запах масла. Вырывающиеся крики стянули горло и от неудержимого плача я задыхалась. Потом свернулась калачиком, и так лежала, не выискав смелости подняться.

В мыслях жглись раскалённые угли: когда слёзы иссякли, их восполнили горькие догадки. Нечестно! Абсолютно нечестно! Луан накажут за обиду консула, конечно, Силмаез обид не прощает… а что ты, Мели? Ты никак не поможешь… и это — другу, которая столько помогала тебе!

Теперь я одна, на корабле из сказок, где сказками и не пахнет.

Я с позором устремилась в себя, как подбитый селезень перед падением на твёрдую землю. Не скоро удастся узнать, что случилось с Лу. Пройдёт время, пока вернусь в Амфиктионию — или не вернусь никогда. А если случится чудо, и какой-нибудь бог из тех, о которых говорил Серджо на последних уроках, возвратит меня в Аргелайн, с каким горем и трепетной совестью посмотрю в глаза Луан? Если будет, во что смотреть…

Серджо… мы договорились встретиться сегодня утром. Как глупо было обещать учителю того, чего не в силах выполнить, как безобразно, как недостойно будущей Архикратиссы нарушать слово!

«Прими решение или его примут за тебя», родился в моей кружившейся голове сенильный голос, мудрый как ветер в горах. Я не послушала его советов и позволила собой манипулировать, да в прибавку смирилась с этим, побоялась, будто Луан отнимут навсегда. Как глупо! Лучше бы отказалась, зато с подругой точно было бы всё в порядке…

Шмыгнув носом, я обречённо посмотрела на стену-решётку, где двигались шестерёнки. Вот бы сломать одну из них. Закидать чем-нибудь, чтобы остановились, чтобы… нет, конечно, Толстый Шъял не даст сломать летающее судно. Глупо верить в… глупо думать…

Я не запомнила, как усталость и горе сбросили меня в бездну сна — в нём ощущался тот же необоримый страх. Там, где разум обычно отдыхал от реальности, Шъял преследовал меня. Тучного его тела не видела, были только хлопанье рук и уродливый хохот, хлопанье… и хохот…

Вечером низенькие увальни принесли сундук с вещами и поставили столик с ужином, а сами поспешно удалились, затворяя круглую дверь. Проснувшись — и жалея об этом, я подобралась к кровати, тяжко, как раненый зверёк. Есть не хотела. В принципе ничего не хотелось, кроме смерти. Горло болело, язык и кончики губ онемели, коленки, казалось, скоро переломятся под тяжестью тела.

Суп, кубок с вином и хлеб — нет и четверти того, что готовили во дворце! «Хочу, чтобы там был яд!» — я съем его, а Толстый Шъял, Люциус Силмаез, этот князь Арбалотдор перебьются. Последняя из рода Аквинтаров умрёт с гордо поднятой головой, как книжные герои, которые унижению предпочли смерть.

Яда, к сожалению, не нашлось, еда была безвкусной и к тому же остывшей. Я не доела и до половины, как меня затошнило и, выкинув в ведро для мусора объедки, вернулась на кровать.

От постельного белья пахло глиной и маслом, от подушки несло дождём. Привстав, я заглянула в иллюминатор над изголовьем кровати, закрытый накрепко, как тюремная решетка.

Сердце сжалось — рваные облака простёрлись внизу, под ними разостлались зелёные деревья и лужайки, отсюда как игрушечные. Ощущение высоты вскружило голову. Вглядываясь, я закусила губу. Плечи её окоченели и пальцы непроизвольно впились в изголовье кровати.

Я отпрянула, словно могла упасть.

Упасть? Может — то и нужно. Может — это альтернатива.

Жалко, что Луан нет. Ей бы понравилось. Ей,бесстрашной и мудрой. Не такой как я.

И дядюшке Тину бы понравилось. Это он познакомил меня с Луан, которую я, клянусь и небом, и землёй, запомню навечно, имя которой буду шептать по ночам. Это он подарил книгу про Симмуса Картографа, одарил детство славными приключениями и деяниями молодого, красивого, изобретательного учёного — моего идеала, моего цезаря.

«Дядюшка… мой милый дядюшка…» — думала, опустившись на колени, — «прости, что подвела тебя!» — Я всхлипнула и воззрилась на иллюминатор в гневе и бешенстве. — «Ты далеко… может, ты мёртв… Говорят, после человека остаётся душа. Ну так явись ко мне духом! Явись! Сыграй мне что-нибудь на своей золотой кифаре! Почему я не ушла с тобой… ну да, ты бы не пустил меня, знаю, потому что я была слишком маленькой… Но, глупая какая же я была, когда осталась во дворце! Клянусь, я бы отправилась к горизонту! Навстречу приключениям! Навстречу опасностям! Со мной была бы только Луан — мы бы тебя отыскали, милый дядюшка… и вернулись вместе…»

Дверь с шумом отворилась. Вошёл мужчина в розовом ферязе с распоротыми рукавами.

— Не помешал? — Я обернулась на его голос и узнала менестреля, бывшего с Толстым Шъялом, когда они встретились на стене крепости. — Солнышко!

Я напрягла лицо, выдавливая из себя улыбку. Не получилось.

— Вам не помешало бы развеяться, — сказал он, за его спиной висел музыкальный инструмент, близкий к кифаре по виду. — Хотите, я что-нибудь вам сыграю? — Давно заученным движением он снял его со спины и провёл пальцами по блестящим струнам. — На севере это называется лютня. В Вольмере её зовут апровхремход.

Корпус, похожий на расколотый жёлудь, переплетённые лилии на шейке и у основания грифа, резонирующие отверстия — такие, как у кифары дядюшки…

Для такой красивой вещи такое грубое название.

Я подняла глаза на менестреля. Его лицо было приятным, как рассвет после ночной грозы.

— Согласен, — он угадал мои мысли, — название не ахти.

— Я хочу уйти отсюда, — резко сказала я. — Помоги мне.

Он нахмурил тонкие брови. Расхохотался.

— Нет, прости. У меня таких прав нет.

— А у кого есть? — Я упёрлась в изножье кровати. — Вели ему!

— Не могу…

— Как так?! — Прокралась мысль бросить в него что-нибудь увесистое, но под рукой одеяло да наволочки. — Почему??

— Я здесь не для этого.

— Не смею к себе такого!.. такого… шения…

«Проклятые слова, почему вы путаетесь, когда не надо!»

— Не мне приказывать послу. Могут и сбросить. Но ему нравится моя музыка… и тебе понравится, а?

— Я хочу домой, — обхватила коленки.

— Как насчёт баллады о Первом Затмении?..

— Успею наслушаться!

— Если говоришь, что успеешь, то не успеешь никогда…

Музыкант сел за столик, я бросила короткий, но преисполненный надежды взгляд на открытую дверь: в коридоре было пусто, оттуда доносился ритмичный гул устройств, бронзовая стена сверкала ржаво-маслянистым блеском. Непреодолимая сила уговаривала воспользоваться шансом, пока выход свободен.

— Меня зовут Тисмерунн, — проговорил трубадур. — Но можешь звать меня просто Тис, солнышко. А тебя как? Меланта, не так ли?

— Я хочу домой, — повторила я.

— И я тоже. — Тис пригладил струны. — Но нам, лютнистам, хорошо платят за развлечение послов. Думаешь, я счастлив? Ты не одна такая, кому хочется вернуться к семье и друзьям. У меня они тоже есть.

«Моя семья — только Луан».

— Я… пленница? — Я потупилась.

— Не, пфф, вздор. Почётная гостья!

Ещё раза три посмотрела на открытую дверь.

— Я вернусь? Вернусь когда-нибудь?

— Думаю, тебе очень повезло. Честь, стать супругой властителя Вольмера.

— Глупость…

— Это всегда так. — Он зевнул. Положил лютню на колени. — Со своим мужем я познакомился примерно похожим образом. Я не хотел… пока меня не уговорили.

— Му… мужем?

— Ну да, мужем, — подтвердил Тис. Его лицо было столь красивым, что я не удивилась его способностям привлекать не только женщин, но и мужчин. — У вас в Амфиктионии разве…?

Комната залилась его оглушительным смехом.

— О, ну, тебе предстоит многое узнать!

— Это мерзко, — подумала я вслух.

— Мы таких слов не знаем.

Вчера мне представлялись фигуры немытых пьяниц, хижины и грязные драки на улицах, сейчас воображение загорелось ужасами варварских нравов.

Нет, надо бежать.

— Где ты… ну… научился так говорить? — Труднее, чем поддерживать разговор, было разве что выносить вид Толстого Шъяла. — Ты совсем не похож на остальных вар… вольмержцев.

— Десять лет прожил в Циртабилисе. Большой город! Мне даже показалось, куда больше Аргелайна.

— Больше Аргелайна нет ничего.

— Я тоже так думал, — он ощерил зубы, белые, как галька.

— За… зачем ты здесь? Я хочу… одна…

— Мне сказали тебя развлечь, солнышко. Все слышали, как ты кричала.

По щекам как будто прошлась волна горячего пара. Я краснела быстрее, чем мне присущно, и жалела, что брыкалась и плакала. Не так должна вести себя настоящая патриция.

— Я просто хочу домой.

— Да что ты всё домой-домой! — Он оттянул подол ферязя и положил ногу на ногу. В подведённых блёстками глазах мелькнуло возмущение. — Тебе выпала такая честь, такой радостный миг!

— Ужасный день.

— Попробуй изменить к нему отношение.

— Ты ничего обо мне не знаешь, — отрезала я.

— И правда.

— Так как же… как ты смеешь? Я цезарисса! Я…

— И моя будущая княгиня, — он склонил голову с робкой улыбкой. — Мне хочется, чтобы ты была счастлива. Ты поймёшь. Пройдёт время, солнышко, ты вспомнишь…

Я махнула ручкой.

— Ну давай свою балладу!

Смерив глазами выход, я решилась. Сейчас или никогда.

Тис заиграл на лютне. Я подобрала момент, когда он увлёкся своей фривольной мелодией, и сорвалась с кровати, словно мышь, услышавшая поступь человеческого шага. Я сиганула к двери, схватила её за винты и прежде, чем менестрель сообразил, что произошло, захлопнула её.

Маховик на внешней стороне автоматически повернулся.

Плохо понимая, что делаю, я побежала налево. Мне казалось, что я внутри продолговатого шестиугольника, его средние углы отчертили стеклянными балками, подсвеченными огоньками, и коридор мерцал ядовитой синевой. Будто стая пчёл, из-за стен постоянно что-то жужжало, гудело, шипело и ворчало. В конце коридора я нашла медный вертикальный трап, ведущий к люку. Каждый шаг по его скользким ступеням издавал глухой брязг.

Пробираясь наверх, я потеряла свой пеплон. Полы лавандового хитона мешались под ногами. Оказавшись на этаже выше, я оглянулась, лихорадочно вспоминая, где выход на палубу. Я должна найти его. Я должна вернуться.

Я пока смутно догадывалась, что сделаю, будучи на верхней палубе. В книгах про Симмуса Картографа у летающего судна была специальная шлюпка, она могла ходить по воздуху, как и сам корабль. Ну, а если и нет точно такой же шлюпки, то должно же быть хоть что-то на случай захвата корабля, правильно?

План, или в своем роде видимость его, помог укоренить в сердце ростки надежды. Ноги понесли меня вдоль коридора, и я бежала, не оглядываясь, со скоростью погоняемого волками оленёнка, а вокруг мелькали только голые ржавеющие стены. Скоро впереди, за поворотом направо, мелькнули тени. Варвары делали обход.

На счастье, я нашла нишу с бочками из-под масла и легко протиснулась между ними, затаившись. Появились голоса. Шаги — громче и громче. Двое, а то и трое варваров шли по коридору, общались на грузном и мешковатом своём языке. Чтобы выйти из укрытия, потребовалась пара минут, пока те не скрылись за следующим поворотом.

Как и прежняя, эта палуба заканчивалась лестницей и люком в потолке. Он был закрыт — и поначалу упало сердце, но потом, когда я попыталась поднять крышку, люк дался, хотя и с большими усилиями, и с противным скрипом крышка упала, претворяя дуновение свободы. Я не знала, да и не хотела знать, как называлось то помещение, в которое попала. Его изберездили отсеки, в которых хранились бочки, и люди в истёртых рубашках переносили их с места на место.

Скрип они или не услышали за имением других звуков, или посчитали, что люк открылся кем-то из их начальства. Боящейся каждого шороха, мне была на руку их оплошность, я спряталась за стенкой ближайшего отсека, осматриваясь и вдумчиво соображая, куда идти дальше. Сколько времени? Успею ли найти, что ищу? Тис, очень может быть, уже кричит… уже зовёт стражу… Или его освободили, и он преследует меня.

«Не думай об этом!» твердила себе я, унимая вибрирующие губы, головокружение и кровь, подступающую к животу. Мои руки тряслись. Пальцы кололо. Нужно было найти выход. Но дальше — хуже.

Мне вспомнился горящий ипподром. Дым, пламя и гомон царят в хаосе падающих балок. Луан нет поблизости. Я обречена. Я оставлена. Я в шаге от смерти. И чудом выживаю — как?

Это был случай. Только и всего. Здесь, в окружении варваров, спасение само не придёт — не явится господин в зелёной тунике, чтобы вытащить меня, и я не проснусь в лечебнице в объятьях Луан. Выкарабкаться придётся самой, вот только, как? «Прими решение или его примут за тебя» — повторял Серджо.

Удалось доползти до отсека с ящиками и поломанными механизмами в переднем отсеке. Шёпот, жужжание и стрекотание двигателей в этом месте казались громче, и мне повезло, что возящиеся в соседнем отсеке рабы меня не услышали. Их занятность была на пользу. Через минуту раздался звук, похожий на возглас трубы. В симметричных углах родилось эхо голосов и крамкание шагов.

Они узнали о побеге, поняла я. Они ищут. Менестрель выбрался — плохо, плохо дело!

Было жарко и пот струился ручьями. Я прошла в коридор, соединяющий отсеки, и рванулась направо. Память подсказывала, что выход на верхнюю палубу должен находиться где-то за поворотом, и выглядеть, как витиеватая стальная лестница без перил с очень узкими проступями. Я ожидала увидеть его за правым поворотом, где потолок украшала решётчатая арка, и не ошиблась. Стальной блеск её ступеней возвещал надежду и свободу, жёлто-оранжевый свет сферических ламп в потолке предвосхищал яркие лучи, проливаемые солнцем в родной гинекей, и карие пластины в квадратной двери — точно глаза Луан. Я улыбнулась и, взойдя по лестнице, приоткрыла дверь.

Предвкушение счастливого конца было недолгим.

Меня поджидали — уже давно. Пять вонючих грязнолицых варваров вытаращились, как псы в какой-нибудь бедной улице таращатся на мясную лавку. Они знали, что цезарисса появится, и были готовы схватить меня при первой возможности. Ветер дул сильный и негреющий, расплетая их немытые волосы, разглаживая меха их густых медвежьих одеяний. И без того похолодевшая от страха, я из последних сил прыснула к бортам корабля.

Они окружили всем скопом. Я увернулась от одного, чуть не попала в руки другого. На палубе стояли контейнеры, к громадному воздушному шару над головой вились верёвки и трубы, прикасаясь к которым, можно было обжечь руки. Я петляла между ними, как пчёлка, преследуемая шершнем в зарослях ракитника. Со всех концов неслись смешки, перекрикивания, противные завывания. Варвары просто развлекались за мой счёт, думали, будто это весело, гоняться по палубе за чужестранкой, или же Толстый Шъял повелел им наказать меня, унизить больше за попытку побега. Я закашлялась от холодного воздуха. Задыхалась от страха. Глаза затягивали слёзы, солёные, как тесто.

Меня загнали к бушприту. Тупик. Вот и всё. Я пятилась — они подходили вплотную. Я кричала — они не понимали. Бросала подножный хлам — они не отворачивались. Размашистая фигура Шъяла наблюдала за происходящим с мостика — и не собиралась вмешаться.

Ему никогда не утащить меня в Вольмер.

«Никогда! Слышишь? Никогда!»

Под корпусом волочились болота Талаты, влажные и мрачные, как лица пленителей. Чувствуя дурноту и озноб, я опустилась, зажимаясь от порывистого ветра. Губами беззвучно причитала «Отпустите… пожалуйста!.. отпустите…» — с таким писком, что последние капли достоинства не позволяли высказать это вслух.

Дикари расступились и вперёд выбрел Тис.

— Это было восхитительно! — Более изящной ухмылки я не видела. — Неслабо я развлёк тебя, а, солнышко? Впрочем, гир Велебур тоже придумал развлечение. Прогуляемся на мостик?

Лилия Аквинтар

МЕЛАНТА

Моё сердце ушло вниз, тогда как его — Тисмерунна, хохочущего как мартышка — вырывалось из надрывающейся груди:

— Или ты надеешься сбежать? Почему ты никак не поймёшь, что всё делается ради твоего будущего!

Ни одного звука не обронила я. Было страшно, куда страшнее, чем в горящем ипподроме. Стылый ветер бил в волосы, залетал в уши, гнал слёзы по скулам, будто он тоже был в сговоре с Толстым Шъялом и тоже хотел причинять боль. А если бы я весила чуть меньше, чем весит ребёнок, меня сбросило бы за борт.

Но я устояла. Я устояла на коленях, вскинула голову налево и полузакрытыми глазами дотронулась до проплывавших невдалеке белых облачных кораблей, отсюда похожих на качающиеся айсберги в голубом море. Меня не было здесь. На летающем судне, в этом мире, в этом времени и в этой жизни. Даже когда Тисмерунн, не добившись ответа, распорядился отвести меня на мостик, меня не было нигде в пределах его власти, или власти Толстого Шъяла, или власти трёклятого опекуна.

Белые корабли облаков уплывали в гинекей, и по пути встречали многое, о чём грезила я: команду Симмуса Картографа; улыбчивого дядюшку Тина, от волос которого пахло дымом, «а может быть и морем»; мудрого Серджо, рассказывающего об истории, и конечно же Луан, всю в белом, как облако под ними: она придерживала меня за талию, пока мы сходили по звёздной дороге к расшитым лилиями занавескам гинекона (нашего гинекона), хотя зачем?.. я же и так не упала бы, верно?

«Всё будет хорошо!». Ведь так? Так?

Мы вернулись в гинекей, корабль Симмуса уплыл к новым странствиям, и завертелась-закружилась прежняя жизнь. Стоявший напротив балкона дядюшка Тин выхватил золотую кифару и заиграл «Маленький листок». Музыка потекла, как мёд. Луан пританцовывала. В порт вошли корабли с дальнего плавания, а за окном вспыхнули фейерверки праздника Сбора Урожая, флажки красных, лиловых, жёлтых и иногда пёстро-бирюзовых оттенков. Я хотела убежать — но от радости тело перестало подчиняться, и поражённая этим зрелищем, я молилась, чтобы так было всегда.

Но дядюшка Тин внезапно оборвал мелодию. Золотая кифара исчезла, а вскоре и танцевавшая под неё Луан приняла вид какого-то неприветливого существа с двумя круглыми обрубленными рожками. Растерянными глазами я посмотрела на дядюшку Тина. Но увидела Толстого Шъяла. И очертания гинекона помутнели, как родник с рыхлённым илом.

То, что было мелодией кифары, стегнуло дребезжанием механизмов. То, что было танцующей Луан, переменилось в высокого человека с бородой и очками, надвинутыми на лоб, который суетился у стола с кнопками и рычажками под застеклённым окном. Я рванулась в сторону, но почувствовала удерживающие меня руки. Это был вовсе не прилив радости, меня держали варвары, а под боком, ухмыляясь, стоял Тисмерунн, какую-то секунду назад бывший мудрым и многоопытным Серджо.

— Я могу идти, гир Велебур? — справился он.

— Хшун, — проурчал Толстый Шъял. Сделав прощальный жест, менестрель хлопнул меня по предплечью (я еле устояла на ногах) и вышел через открытую дверь. Вздрагивая от шорохов, я отчаянно воскрешала видение про белые корабли. От запертого в помещении сквозняка познабливало. «Ещё немного побыть там. Ещё маленько, самую крошечку».

— Смотреть, Меланта, как тебе это? — простодушно спросил посол. Одна его рука лежала на плече суетящегося бородатого мужчины, другая безвольно повисла. В переднем окне багровел горизонт, солнце опускалось за горную гряду, и летающее судно шло ему наперерез, приспускаясь к земле. Я никогда не видела таких больших гор.

— Почему ты мне не отвечать? Ты потерять язык, пока бежать? — Он щёлкнул зубами. Комната, вся сделанная из железа, приводила на ум клетку для охотничьих псов. Если надеть ошейник на Шъяла, он вполне сошёл бы за прожорливого дога.

— Ну! — Толстый Шъял подошёл ко мне. — Что молчать? Сказать хотя бы, какой вдали красивый вид! — Его подбородок поплыл, дёрнувшись в сторону окна. — Или мне позвать музыкант, чтобы он поиграть?

«Ненавижу! Ненавижу!»

Меня трясло, как флюгер во время боры.

— Ты долго молчать? Я хотеть поговорить!

— А я не хотеть, — злобно передразнила я

— О, слава Солнцу! Девочка уметь говорить! — Толстый Шъял театрально поднял руки. Я рассчитывала, что он замолчит. Но это будто бы только разожгло его любопытство. — Почему ты хотеть сбежать?

Его брови шевельнулись. Глаза сузились и смотрели в упор.

— Верните меня домой, — приказала я. Лицо горело, и загорелось сильнее, когда в него рассмеялись:

— Меланта забыть про дом. Меланта помнить только о свадьба.

Как ты мне отвратителен. Ты пожалеешь обо всём, что сегодня было. Думаешь, я не найду способ?

— Вы не удержите меня. Ты… тыне удержишь.

— Так почему ты хотеть сбежать?

— Хочу домой. — Я кипела от злости и смущения. — Хочу к моей подруге. Вы ответите за неё!

— Подруга? О… подруга, ну да, та черноволосая служанка.

— Что — да? Что?!

— Вы не бояться. С ваша подруга, как я думать, всё в порядке.

Ты лжёшь. Ты даже не знаешь её имени.

— Я не… хм… быть в состоянии, так правильно?.. взять её на корабль.

— Вы лжец.

Видя, что он не испугался, я сконфуженно поникла. У меня текли слёзы, но текли уже достаточно долго, чтобы потихоньку я привыкала к этому ощущению.

— Я не быть хороший человек. — От его ухмылки осталась одна тень в складках щёк. — Но говорить правду. Взять на апрематаргабадунн служанка, которая подозреваться в поджоге вашего… как это… ипподрома, точно? Ипподрома… это означать очень плохой поступок, а я не любить совершать плохие поступки с хорошими друзьями. Ты понимать меня, девочка?

«Какой ты лживый!» — я и не хотела понимать. Если бы Луан заподозрили в поджоге, её или раньше схватили бы, или она бы поделилась, что её преследуют, со мной, потому что между нами не было секретов.

А так, это всё ложь.

— Она ничего не делала. Она мне как сестра.

— Я верить. Но гир Силмаез — не верить. Но вы не беспокоиться. Он не обвинить, а поберечься. И он считать, что эта Лаун делать вас слабее, чем вы должны быть.

Её зовут Луан! ЛУ-АН!

— Что я плохого сделала? — выплюнула я с нескрываемым отвращением. — Почему я должна лететь непонятно куда? Вы моё мнение спрашивали?

Толстый Шъял проигнорировал её слова. На непродолжительное время его взгляд привлёк мужчина с бородой, он что-то сказал на своём безликом наречии, и обернулся ко мне, весь крепкий, как закалённый в боях, со зловещими белыми радужками и золотыми зрачками.

Я испуганно заморгала.

— Его звать Ёнко, — представил его Шъял. — Он не говорить на твоём языке, но он умный и прекрасно владеть этим кораблём.

— Это что такое? — Я не слышала о людях с белыми глазами.

— Он сирт. Ты узнать о сиртах. Много-много чего.

Поглядев на меня минуты две, Ёнко вернулся к работе с кнопками. Толстый Шъял вёл себя, как его восхищённый поклонник.

— Их изобретательность не иметь себе равных, — послышалось из его уст.

— Ответьте на мой вопрос!

— Который? — Он выпятил подбородок. Вдруг спохватился и всхлопнул руками. — На первый? Какой же мы забывчивый! Ну да. Вы лететь не непонятно куда, а в страну Солнца, Вольмер, или на нашем языке Вольмерхунн. — Он толкнул Ёнко и обвёл пальцем поршень в основании двух маленьких рычажков. Сирт пожал плечами. Мне оставалось гадать, что это значит. Вскоре его лысеющая голова сделала движение ко мне. — Ваша свадьба с наш князь уже давно подготавливаться. Это неизбежно. Это судьба. Как говорить у нас, судьба есть солнечный луч в ночи, если он появляться, его ничто не остановить. — Его снова заинтересовал какой-то механизм в управлении летающим судном. Сирт реагировал с ворчанием, но видимо всё же показывал. Ёнко, как и я, скорее всего не имел выбора. «Но он человек, это точно. И он наверняка знает эту посудину». Насколько сильно он боится или ненавидит Толстого Шъяла?

— Есть ещё вопрос, Меланта?

— Да. — Я вытерла слёзы и выпрямилась так гордо, как могла. — Я могу идти?

Посол был явно разочарован. Мне понравилось.

— Иди, Меланта. Завтра ты прибыть в свой новый дом.

«Мой дом — Аргелайн», мысленно поспорила я и, круто развернувшись, буквально впечатала шагами свою ненависть в пол капитанского мостика. Так и вышла на свежий, сильно дурманящий воздух.

Отныне всенепременно за мною следовали два бугая. Бежать я бы не убежала, но Шъял любил подстраховаться. Они же и проводили меня до покоев на нижней палубе, где предстояло жить ещё ночь, а может и больше. Такие дела не могли не печалить, но у круглой железной двери я поклялась себе, что вернусь в Аргелайн — завтра, послезавтра, на неделе, через месяцы или годы. Если суждено стать этой княгиней, что ж, пусть так. Но все, кто хотел этого, однажды заплатят тем, что им дорого. «Прими решение или его примут за тебя», таковы последние слова Серджо. Добрую половину решений я пропустила. Но то решение, которое предстоит в будущем, не пропущу ни за что. «Мой дом — Аргелайн, а варвары — зло!»

Упиваясь необычайным подъёмом духа, я извлекла из сундука «Жизнь и правление Лилии Аквинтар, дочери Адриана I Дружелюбного» и, разлёгшись на кровати, стала его пролистывать в поисках зарисовок.

Нашла не то, что искала — как всегда… Не картинка, а текст отчего-то прочно запал в душу, как строчка из песни. Он был написан в середине истории, к тому времени прошло уже много событий:

Была цезарисса Лилия подобна всем дочерям своего народа, несгибаемая, она жила в доме Гибба Захрума, словно свободолюбивая лань, которая на исходе следующей весны уже обрела таинственное очарование, столь же опасное, сколь и манящее, и слухи о ней ходили по всему Варидейну от Бедных пещер до Красного Браслета. Нищие, простые люди, аристократы и жрецы говорили: когда в городе происходит нечто странное, знайте, гуляет рядом Лилия Аквинтар из дочерей эфиланского народа, избранного Единым, и цветы вокруг неё распускаются, мужчины сходят с ума, женщины с завистью бросаются в огонь, бедняки богатеют, придворные пауки плетут сети, и в них попадаются осы, желающие навредить Жемчужине Южного края.

«И ты попадёшься, Шъял» — пообещала я.

Коронованные небом

ДЭЙРАН

Как он и ожидал, кумпонарий потребовал ещё денег. Выяснилось, что достать сенаторские одежды не так уж просто, люди магистра переловили без счёту контрабандистов, остающиеся на свободе прячутся, у уличных торгашей не найдёшь и шёлковой туники, а известные портные шьют по специальным заказам Сената — словом, поиски грозили затянуться до завтрашнего дня, и одолеваемый предчувствием, что Аргелайн его не скоро отпустит, Дэйран уговорил Хионе остаться на ночлег.

Он и сам не знал, во что ввязывается.

В уме воин напомнил себе, что выбирает меньшее из двух зол, Амфиктионией Аквинтаров управляют предатели, в облике предателей и придётся явиться. Среагируют ли сенаторы иначе, чем Аврелий? Что изменилось за последние пятнадцать лет? Вопросы повисли в голове, когда он протянул кумпонарию ещё пару десятков фельсов и остерёг, что завтра с первыми лучами солнца результат должен быть прямо тут, в «Сардине».

— Где же мы будем ночевать? — спросила Хионе позднее, всем видом подсказывая «где угодно, только не здесь». — В лодке?

Не в этом сезоне. Беспроигрышный рыбацкий вариант, но только для лета, в преддверии же осени ночи отдают заморозками.

— Неподалёку есть заезжий двор, — ответил Дэйран. — Мой старый друг когда-то там работал. Если бы найти его…

— Он поможет?

— В худшем случае заночуем в «Сардине».

— Чего же мы ждём! — Но на полушаге Хионе всё-таки обернулась. — Где это место?

Видя её нетерпение, этериарх улыбнулся:

— Не отставай, — и выверенным, почти что караульным шагом застучал калигами по Деловому кварталу, будто и правда был легионером из какой-нибудь девятой патрульной центурии, прославившейся дисциплиной и боевыми качествами.

И ему удавалось — прекрасно удавалось — стать декорацией для прохожих, из которых многие были уже слепыми стариками, или подростками, чтобы помнить в деталях скорбную весну 905 года, когда Верных собрала на корабле надежда отплыть в Агиа Глифада, а язычники, крича, подожгли смолу в трюме, и надежду поглотил огонь. Где была девятая патрульная центурия во время первого крика? Её отозвал Архикратор — ибо Верных жгли по его приказу.

Таким нескованным и скучным движением они с Хионе достигли крытого рынка. В броне стражи их сторонились и продавцы с покупателями, и извозчики с рабами, и если было возможно — расступались, треножили коней, поднимали над собой товары, предоставляя свободный проход — ибо кто заступил бы дорогу охране, мог нарваться на неприятный урок субординации (уже одно это Дэйран отметил, как неизменное качество Аргелайна).

Бывало, что и не расступались. Сложнее всего обойти базар, его границы расширялись, как моровая язва на болеющем теле, весь порт утопила суматошная разгрузка товаров, тьма повозок и, как следствие, долгие заторы на узеньких улицах, ведущих — если Дэйран правильно помнил их контуры — к Форуму. Кони пыхтели, дети верещали, взрослые люди исходили желчью, и захлёстываемый звуками городского ужаса воин чувствовал, что сорвётся и закричит — лишь бы пропустили и перестали галдеть!

Но срываться опасно, потому и кричать нельзя. Они под прикрытием, если начнут толкотню, кто-то обязательно пострадает, и ни сослуживцы, ни простые люди не заступятся за горе-стражников. Поэтому, скрипя зубами, этериарх вёл Хионе через беснующийся рынок и с неведомой окружающим ностальгией вспоминал о тишине под деревьями гингко.

Сколько времени кануло в этой толчее, и Мастер задумался бы, но моровая язва рынка в дальнейшем уступила свободному дыханию искорёженной улицы с загвазданными окнами, лужами, с мусором и кочками болезненной травы. Улица была непроходима для повозок, что делало её непривлекательной и купечеству, и всему остальному свету. Но, как ни странно, здесь Дэйран расслабился.

О брусчатке на проулке никто не слыхал, вверху с подозрительным плеском раскачивались помойные вёдра, внизу мутно-зелёные речки сочились из канализации, стекали по раздробленным булыжникам, но в целом это было приятнее базара, и даже напомнило детство. Ещё прежде, чем отец устроился поваром, они жили в месте навроде этого — Дэйран слышал вонь стойла в родной хибаре так отчётливо, как ныне — густой смрад мусора. Вонь бушевала над просекой в летний день, когда деревня таяла под жарой, как масло в печи.

Опалённый солнцем проулок встречался с разительно выбивающейся на его фоне улицей Тротвилла, и пунктом столкновения двух независимых цивилизаций была живая стена из давно неживого граба. Умельцы проторили в ней арку, а завистники исчиркали её каркас непристойностями, кто-то пробовал даже поджечь — чернели подгорелые пятна, — но она не поддавалась; как мученик, выполняла свой долг перед людьми. В паре шагов дежурили старушки с грустными лицами, надеялись старые, что жилец счастливого Тротвилла когда-нибудь эту арку пройдёт, всё равно зачем, и сидели в тряпье, протягивая ладони для подаяния:

— На пропитание, добрый господин! Внучкóв накормить!

— Всего-ничего! Всего-то!

Ибо другой жизни заблудшие дети Единого и не знали.

В глубине жалея, что не родился патрицием, Дэйран пожертвовал монетку, и поинтересовался, как дойти до ближайшего постоялого двора (в этом районе он был единственный — но проходы переделывались, и за годы могли образоваться иные). В это время Хионе прошлась взад-вперёд, при взгляде на старух её лоб и щёки расседались морщинами, а руки прятались за поясом, как дети за материнской юбкой — она не просто ждала, когда он окончит говорить, она избегала подходить, чуждаясь болезней тех несчастных стариц, от которых веяло смертью.

«Вне острова годы превратят её в подобную же старуху, а меня — в старика», подумал Дэйран. Ему вспомнилось лицо матери Фирса, иссякшее и постарелое, он тогда сказал ей, что «на Агиа Глифада время течёт иначе», и сказал правду, за его пределами ты стареешь намного быстрее.

«Ах, если бы она жила в согласии с природой!» — и всё же Хионе была непроницаема, как лёд на мочажном болоте, одному Единому под силу установить, какие полюсы борются в её душе, и понимает ли она до конца, что за выбор сделала на самом-то деле.

По наводке старушек они вышли к красивому дому с красивой и языческой вывеской «Привал нереиды». За эти годы здание, которое он запомнил как обветшалый двор «Радость приезжего», обросло мрамором и садиком, увидев его, Дэйран опустил плечи. Маловероятно, что его знакомый работает до сих пор, когда-то он был слугой, слуги не задерживаются в меняющемся мире надолго (как, видимо, и постоялые дворы).

Вкрадывалась идея смириться с разгульной жизнью «Сардины».

Но Хионе настояла:

— И это вы назвали двором? Уже и возвращаться грешно! — Она оживилась, появившийся в глазах блеск проскользнул и в его душу. «Может всё не так плохо?» — Единый благоволит нам! Буду молиться, чтобы ваш друг принял нас.

— А если его нет?

— Побери меня Хельсонте[1], это что, настоящее смоляное вино?! — С последнего слова её было уже не остановить.

В отличие от воодушевлённой Хионе, он проник внутрь под шумок, пересчитав всех представляющих собой хоть малейшую опасность. Его рука как по приказу опустилась на рукоятку гладиуса.

Но пройти незамеченным было невозможно, прорва элегантно одетых людей пировала в холле с тщеславной и сдержанной неторопливостью, и Дэйран ещё не переступил порог, как с ближайших столов упал на него десяток любопытных глаз, рты зашептались, заелозили на стульях раздавшиеся тела, все дружно признали в гостях стражников караула.

Нужно было подождать, избавиться от вида нагрянувшей мишени — губы немногих ещё шевелились, зрачки немногих ещё шныряли, когда Дэйран ступил в кутерьму, а лезшей вперёд Хионе наказал временно охранять дверь.

Столовая была забита — к счастью и к сожалению. К счастью, потому что людям свойственно забывать друг о друге, когда их бурлящее множество, требующее внимания только к себе. К сожалению же, ибо для обеспечения несметного числа объедал требуется немало слуг, и где искать нужного?

Не привлекая лишний интерес, отдыхая будто бы после изнурительного марша, Дэйран пробился к стойке. Ни одним мускулом он не изобличил себя. На его мелькнувшую тень прибежала конопатая девочка-рабыня и на ходу поинтересовалась, чего хотел бы уважаемый офицер на обед (слово «уважаемый» она вынула с приторностью занудливой прислуги, одновременно передавая блюда гостям). Потом заметила Хионе, и с покрасневшим личиком поправила себя: «ой, точнее, офицеры».

Но Дэйран не обиделся. И не проголодался.

— Тобиас Мальпий здесь работает?

Рабыня что-то про себя оценила в его внешности. Странно поведя плечами, она сказала, что его сейчас нет, хозяин (хозяин, вот тебе раз!) договаривается с поставщиками («ты стал уважаемым человеком, а новой отмазки так и не придумал, Тобби»). Она заново предложила поесть, что своей дотошностью походило на отвлекающий манёвр, но Дэйран вежливо отказался. «Хозяин, говоришь…»

— Если он придёт, — смягчил голос от нейтрального до дружелюбного, — скажите, что Эрк из Прошлого хотел бы его увидеть. Вы ведь передадите, верно? Эрк из Прошлого. Коронованные небом. Так и скажите.

Она ничего не поняла — Дэйран достиг своей цели — но слова не сказала против; упорхнула, как бабочка, напоследок попытавшись снова отвлечь их едой:

— В преддверии Сбора Урожая вы не найдёте лучших анчоусов!

И Дэйран ещёжды отказался: «сказано было, Эрк из Прошлого…»

Эта игра словами на время обеспечит им покой от ненужной болтовни. А когда старый друг вернётся «от поставщиков», стоит его спросить, как бывший раб Тобиас Мальпий стал хозяином дорогущей гостиницы со столовой, битком набитой клиентами.

Но в начале, по порядку, комната на ночь.

— Эрк из Прошлого? — Хионе очутилась справа от Дэйрана с удивлённо поднятой бровью. — Это что?

— Такая шутка, ты не помнишь? — «Дэйран отправил ей улыбку, скромную и прикрытую остережением: не вздумай спрашивать, это не шутка, а служебное прозвище, и я не желал бы делиться им с теми немногими, чьи столики рядом и которые всё слышат». — Это придумал центурион. Эрк из Прошлого, так представляются людям, если хотят принести им массу проблем.

Ей не понадобилось и секунды промедления:

— Думаете, этот Мальпий не ладит с законом?

— Слышала поговорку, плох тот постоялец, который не платит чаевые? У нашего центуриона есть получше: плох тот владелец, который не делится ими с Амфиктионией. — Беспощадно выискивая, за какое бы нарушение уцепиться, он обвёл глазами столы, людей сидящих на них, и всё, что они едят и пьют. Кто вслушивался в их разговор, тот ёрзал на стуле и тупил глаза, а в общих чертах, гвалт скромных мужских бесед и очаровательного женского смеха проносился неутихающей водометью.

— Вы правы, командир Марциус. Дождёмся его и начнём осмотр.

Внутри этого «симпозиума» появился мужчина. В зелёной тунике, костлявый, с остриженной бородой оттенка опавших листьев; он спускался с жилого этажа, отбрасывая на стену тень.

Дэйран рискнул обменяться взглядом с незнакомцем — аристократ, высокопоставленный эквит, кто он такой? Господин хмурил брови, но злиться — не злился, за спиной пыхтел его раб или серв, голуболицый амхориец (его соотечественники ошивались в трущобах и гордились умением красть — от них и до работорговли страдали). В эпоху Отступника, если у дворянина заводился раб амхорийского происхождения, он считался нечистым на руку — любопытно, в какой степени Аргелайн и в этом сохранил верность прошлому?

— Где будем ждать Мальпия? — Глаза Хионе, между тем, спрашивали о другом аспекте их встречи: «Скоро явится ваш дружок?»

— Пока его нет, допросим поваров. — «Задерживаться у него в обычае, Тобби из тех, кто догоняет тень на часах». — Времени у нас достаточно.

Уговаривать Хионе не пришлось. Обойдя стойку со стороны сцены для музыкантов, они заглянули в продымленную готовку. Огонь шипел, как разъярённый кот, посуда звенела, рабы перекрикивались, и стражников, зашедших сверкнуть служебным интересом, деловито сбрасывали со счетов:

— Ставь сюда!

— Второй и третий справа.

— Ему не понравилось!

— Нужна морковь!

— Где курица? Курицу!

В старину на месте кухни зловонила ветшающая стряпня из трёх рабочих, в том числе Тобби. В холле не обедал никто из приличных людей, а из неприличных — только те, кто, не гнушаясь гнилыми персиками, строил за едой козни против архикраторского двора, в предположении, что никому из Сакранат ума не достанет организовать наблюдение за этим дном. Но у Дэйрана хватило — и развязный язык Тобиаса выуживал подробности будущих краж из казны с лёгкостью отправляемого в рот финика.

Потом из забегаловки двор перерос в убежище, десятки гонимых Верных нашли спасение под его стропилами, в доме саднящего страха для всего цивилизованного (спасибо Тобби и его самоотверженности, убедившей прежнего хозяина) — а в конце, за час до побега разведчиков на Агиа Глифада, Тобби спрятал на время и Дэйрана. В каморке, в подвальном погребе, его не вынюхал ни один жрец.

Таким манером завязалась их дружба — его, слуги гостиницы, и этериарха, слуги Прошлого. Если где теперь Тобиас и скатывал удочки от эфиланских стражников, то воин предвкушал увидеть его в старом знакомом погребе, куда и повёл Хионе. Она, кстати, была до смешного безучастна.

Показалась уже известная рабыня с рыжими волосами, и что удивительно, смотрела она как-то иначе, будто бы не далее как минуту назад ей открыли смысл существования мира. С её тонкой фигуркой они столкнулись вблизи от подвала, девочка как раз возвращалась от Тобби, а голос её так и звенел восторгом.

— Так вы… вы из этих? Из…

— Не вздумай! — придержала Хионе, озираясь, с Дэйраном она заговорила уже шёпотом. — Не хватало, чтобы девчонка сдала нас. А если этот Тобиас связался с язычниками? Что тогда?!

— Чепуха. — Дэйран успокоил её улыбкой. Наклонился к рыжей служанке. — Тебя как зовут?

— Пелла. Но хозяин называет меня Пелагия.

— Пе-ла-гия, — задумчиво повторил он по слогам. Образы прошлого встрепенулись огоньком душистой деревенской свечи во время молитвы. Но он не стал вслушиваться в музыку прошлого, в призрак его юных лет, а с родительским умилением потрепал юную Пелагию по огнистым кудряшкам. — Слушай, Пелагия, мы должны попасть к нему. «Коронованные небом». «Эрк из Прошлого». Ты ему всё передала, что я сказал?

Один кивок её узкого подбородочка — исчёрпывающий.

— Хвалю. Никому не говори, что видела нас, ладно? Так, пропусти, пожалуйста.

И ещё один кивок — обиженный. Она отошла. Хионе с грозным видом отстранила Дэйрана и первой ступила на лестницу, этериарх зашёл вторым, недовольно фыркнув от того, что его безопасность ставят выше доверия старому другу. Но перед закрытием двери что-то — опять же из прошлого — вынудило его оглянуться.

Пелагия мешкала.

— Так всё же… вы из них, да?

Дэйран, так и быть, ответил «да».

— Коронованные небом, ведомые судьбой! — молвила она вдруг, сделала третий кивок — удовлетворённый, уже знаменующий какие-то её собственные мысли, и за секунду до того, как воин побледнел, работа увлекла её, как ветер увлекает оторванные листья.

— Где вы там? — донеслось снизу.

— Иду, — он закрыл дверь, но закрыть своё сердце от услышанного не смог бы и меньший из Сакранат. «Тобби, ты не сдержал своей тайны», подумал этериарх. «Ты поделился нашим кредо, хотя ей немногим меньше двенадцати».

В подвале съёжились тусклые отсветы, из крошечной каморки свет проливался на пузатые бочки. «Какое будущее ты ей оставил? Сгинуть на костре вместе с тобой?» Паутина, пыль, ржавчина не знали, когда в последний раз Тобби наводил порядок, всё это было заметно, но Дэйран не замечал, безалаберно, но Дэйран не осуждал — встречать его вышел никто иной, как Тобиас Мальпий, и при виде старого друга ничто уже не казалось важным. Да, тот самый Тобиас, когда-то упитанный любимый слуга трактирщика, сейчас сухощавый, осунувшийся и прогибающийся под давностью лет, но радостный, как ребёнок, эквит.

«Чьи дела пошли в гору…»

— Коронованные небом, — приветствовал Дэйран.

— Ведомые судьбой! — возвратил Тобиас.

Они пожали друг другу руки. Пожали крепко, по-мужски.

«Давно я тебя не видел».

— С ума сойти, — разулыбался он, глаза его бегали, как остервенелые, не веря тому, что видят, — сам этериарх Сакраната, сам Дэйран Фланнаха и… здесь, боже правый, во второй раз в моём подвале! За это надо выпить! Лучшего вина!

Он потянулся к бочкам. Воин дружески хлопнул его по плечу.

— Прибереги вино для праздника, Тобби. И знакомься, это точильщица моих безрассудных идей…

— Ужасно безрассудных, — ввернула она неласково.

— Хионе из Кернизара.

Тобби улыбнулся и ей:

— Эвоно как, что, вправду из Кернизара? Далече вы забрались! Ай ладно, друг мастера Дэйрана и мой друг тоже! — Он расцеловал ей щёки, и поскольку Хионе ему не залепила, не о чем было волноваться. — Простите за задержку. — Губы его поникли в виноватом раскаянии. — Чесслово, ликторы, стражники, наёмники… все они постоянно давят на моё заведение, на прошлой неделе распяли каких-то бедняг, я уже пытаюсь, как энто говорится… за своего сойти, что ли. Опасные времена! Чёрт возьми, мастер Дэйран, почему вы не остались на острове?

— У нас есть дело в Аргелайне, — ответил этериарх.

— Да-а? И какое же?

— Пакт нарушен. Мы пришли потребовать его восстановления.

— И наказания виновных, — закрепила Хионе.

— Тише, тише! — Тобиас поглядел на лестницу. — Вы что… взаправду?

Дэйран набрал воздуха, терпения и решимости. Объяснять придётся похоже долго, но оно того стоит:

— Идея сумасбродная. Но выбора нет, и…

— Есть, — отрезала воительница. — Мы вернёмся и отправим кого-нибудь. Того же Ореста, чего он возится со своими посудинами.

— Это противоречит природе.

Тобиас тыкнул пальцем в сторону Хионе.

— Вот тут-то я с ней согласен, мастер Дэй. Не знаю, что за сыр-бор, но вы должны знать, в нашей песочнице теперича играет смерть, и она заигралась. Уйти бы вам…

— Амфиктионы должны подтвердить, что Пакт остаётся в силе, — рассудительно продолжил Дэйран, — иначе некуда будет уходить, язычники сравняют с землёй и остров, и Агиа Глифада, и что тогда станет с Верными? Но появиться, как Сакранат, мы тоже не в праве.

— Батюшки! — Тобиас заохал, как старая бабка. — Не нравится мне твоя затея! День сбора урожая завтра, слыхали? Вы бы подождали чуток, вся шваль — она в городе.

— Этого мы и ожидаем. Тобби, — воин сложил руки, — ты знаешь, я бы не стал просить о помощи без нужды. Но без ночлега нам с Хионе не обойтись. До завтра, по крайней мере, и мы или уйдём, или умрём, одно из двух.

— Не произноси это страшное слово! «Умрём», пфу!

— Так что ты решишь? — спросила Хионе. Свечной свет разделился в её глазах двумя алыми огоньками, это потухает фитиль, это солнце западает за холмы, в полной решимости навечно погрузиться во тьму.

— Ну… подождите, я сейчас.

Он засуетился в каморке. Крякнул, что-то вынул из ящика, и протянул это запотевшими пальцами.

— Вот ключ. Была это моя комната, но вы же знаете, не люблю, когда за стеной кто-нибудь храпит. Соседи, чтоб их! Но вам доверяю, как себе. До какого числа?

— Числа? Нет, до утра. — Сидеть на шее у Дэйрана было не в обычае. — Когда мы получим сенаторские одежды, нас и след простынет. Обещаю, Тобби.

— Вы хотите пойти в Сенат, как сенаторы?

— Стража годится только для города.

— Есть у меня знакомый, — уклончиво сказал Тобиас. — Он честный, ну, или старается им быть, энто как посмотреть. Не любит своё правительство, хотя и работает в нём.

— Кто он?

— Трибун.

Дэйран и Хионе переглянулись.

— Эй, даже не думай! — опешила воительница.

— Да нет, вы поверьте, вроде бы и не язычник. Безбожник он, но это в нашивремена-то всяко лучше, да? Я за ним ох как долго наблюдал, и могу поручиться если не за его честность, то хотя б за его ненависть. Притом, он у меня комнату снимает. Не так далеко от вашей. А заболтать кого-то мне как плюнуть… ну так что?

Если на минуту забыть о деталях, помощь настоящего сенатора была бы полезна, и если не рассказывать ему подоплёку, а придумать какую-нибудь логичную причину, почему они хотят попасть на заседание. Но это обоюдоострое оружие. Поставив себя на его место, Дэйран счёл, что нет такого человека, который трижды не подумает, прежде чем поможет чужакам. «А мы для него первые чужаки из всех».

— И что ты ему скажешь?

— Навру с три короба.

— Нужна легенда. Кстати, — он переместил взор на Хионе, — мы в облике стражников, этому тоже должны придумать объяснение.

«Причем объяснение логичное», — добавил он уже про себя. Если сегодня увидят людей в форме, а завтра тех же людей, но в белых тогах сенаторов, расспросов не миновать. «И в первую очередь, если мы желаем воспользоваться услугами твоего знакомого».

— Кажется я придумал, — и Тобби не замедлил поделиться. — Итак, два богатеньких решили посетить заседание Сената, но шоб не смущать людей, вырядились в стражников. Они, богатенькие, все немного чокнутые. Будете гостями с зарубежья, м?

— Глупость какая-то, — цыкнула Хионе.

— А может так… вы купечество и желаете, какгрится, предложить Сенату торговый союз, как вам такое?

— Нет, — тогда им не понадобятся сенаторские одежды. Но сделка уже совершена, деньги отданы.

— У кого тогда какие идеи? Не подскажет ли твоя спутница?

— Я? — Она вскинула брови. — Я в городе не была, не знаю, что изменилось за последнее время. — Лицо её, грубое и недоверчивое, приняло целиком дерзкий вид. — Давайте оденемся в коз! Все любят коз? Думаю, эти язычники тоже.

— Хватит, — сказал Дэйран. «При Иво Тёмном в Сенат впускали собак и крыс» — воспроизвелась в памяти какая-то прочитанная книжка не вполне благочестивого содержания.

— Ну как же! Это столь же разумно, сколь и все ваши предложения, уважаемый Тобиас.

У него кончилось терпение.

— Прекратите спорить. — «Есть вариант, который устроит всех». — Мы сенаторы с северных амфиктионов, с Фарентии, например, и едем затем, чтобы участвовать в заседании от лица какой-нибудь оставленной Единым префектуры. В вышестоящую палату, если она ещё действует, нам всё равно не попасть, но в нижестоящей при Отступнике были десятки людей, затеряемся посреди них. Спросишь, почему мы вырядились в стражников? Чтобы сэкономить денег на более дорогом заведении (я не в обиду, Тобби), и об этом никто не должен узнать во имя нашей репутации. А кому нужны слухи? Вот и нам, добропорядочным иллюстрам, они не нужны.

— Тоже вариант, — нелегко признал Тобиас.

— Осталось только договориться с вашим народным трибуном, — напомнила Хионе. — Какой ему прок?

Она права, ненависть без выгоды не вывезет. В том вся искалеченная человеческая душа с её поисками авантажа.

— Тобби, мы сегодня видели парня, он случайно не тот, кто нам нужен?

— Эт какой же?

— В тунике, цвета очень богатых родов, со светлыми волосами.

— С ним амхорит?

— Да.

— Ну-у-у вот, — Тобиаса будто подменили, разочарованно взмахнувший руками, он улыбнулся одной из своих самых расчётливых улыбок, — а я так надеялся, что устрою сюрприз.

— Как его зовут? — Дэйран почему-то и не сомневался.

— Магнус.

— Познакомишь нас?

— Ещё бы не познакомить, — отрубил Тобби. — Завтра, если успеете, без проблем. Или сегодня, если он появится, да я увижу.

— Если успеем, — повторила Хионе скептически. — Шмотьё будет ждать нас с первыми лучами. Там проклятый базар. С проклятой толпой язычников.

— Вы через рынок шли? Ну, так не пойдёт. Идите через проулки. На базаре и божки их взвоют. — Гордясь, что дал дельный совет, Тобиас хотел добавить что-то к сказанному, но наверху разразился скандал, постучали и в погреб влетела Пелагия. Она вылупилась на Дэйрана — но обратилась к Тобби:

— Там снова нашли волос в супе…

— Говорил ведь, надевайте платки! — Дэйран никогда не видел друга столь разъярённым. Тобиас бросил «щас иду», повернулся к ним и разошёлся сбивчивыми оправданиями:

— Вы простите, ей-богу, как это всё надоело. Я бы остался, чесслово. Такая встреча. За столько лет. Эх! Будьте пока здесь, потом проведу наверх. Это невыносимо…

— Мы понимаем, — произнёс за двоих Дэйран. Чересчур настороженная Хионе закатила глаза, когда с потолка слетело «дрянь, эта дрянь в моей еде!», Тобиас уже стрелой мчался наверх, осаждая Пелагию вопросами, какой именно волос и у какого именно гостя.

Скоро в погребе воцарилась умеренная тишина.

— Ваш друг скорее похож на бакалейщика, чем на владельца гостиницы — обмолвилась Хионе шёпотом. — Но если он предоставит бесплатный ночлег, это замечательно.

— Ему нелегко, — заметил Дэйран.

Воительница помолчала, потом спросила внезапно:

— Почему вы выбрали Эрка из Прошлого? Странное прозвище.

— Оно старое. А я люблю старые вещи.

Если быть честным, не Эрк из Прошлого, а Эрк из Хоэрма, живший до Эпохи Забвения царь, который был выдворен из родного дома, и закончил свою жизнь, безумно пытаясь его вернуть. Эту историю Дэйран прочёл трижды. С уст Медуира, в Leger Maharis[2], и жизнью в изгнании.

— Ты готова, Хионе? Пока не поздно повернуть назад.

Её смех разлетелся по погребу, как стая летучих мышей. Он вернулся к её губам, разделённым ухмылкой:

— Надумали меня сактёрничать? Нет, этериарх! Природа велит терпеть, и потому выпало вам терпеть меня до порог Новомирья, а там, если не повезёт, и до Апокатастасиса[3].

— Знаешь, а я хочу терпеть, — улыбнулся Дэйран. — Дела добродетели должны отвечать желанию, иначе какие они добродетельные?

_____________________________________________________

[1] Хельсонте — в легендах народа Аристарха один из двух тёмных духов, восставших против Мастера.

[2] Легендариум («Leger Maharis» на ллингаре) — сборник мифов, легенд, эпосов, сказаний и притчей народа Аристарха, до Трёх Странников передавался устно, последователями Странников был записан на пергамент.

[3] В учении Аристарха: всеобщее преображение мира, исцеление хищничества и спасение всего человечества.

Нежданные попутчики

МАГНУС

Собранный, как породистый пёс на случку, трибун вышел из комнаты. К тому времени потешных острот, связанных с письмом Силмаеза, его воображение родило столько, что трава в Аквилании пожухла бы от зависти: «Сильная рука лидера? При слабых мозгах ей под силу только самоудовлетворять хозяина»… «Где взять деньги на отмену податей? С податей!»… «Большие перемены в твоих кишках после гарума». «Ты так говоришь о людях с длинными мечами, будто твой собственный клинок не длиннее пугио»…

Эту череду потешной бессмыслицы перебила встреча с Мальпием. Чем-то осчастливленный, он вёл двух человек в одеяниях, смахивающих на сенаторскую белую тогу, в которую Магнус и сам оделся пару минут назад, и тунику незнакомых оттенков. Всем известно, что цвет туники говорит о роде сенатора или месте, где он вырос — вот зелёный, скажем, цвет Ульпиев, но мужчина и женщина носили ярко-бурый, и такого в фамильных цветах не было. Юркнула мысль, что где-то он уже видел этих двоих, возможно, что память его бессовестно обманывала.

Тобиас его заметил.

— Господин трибун, вас-то я и ищу! Разрешите, какгрится, представить ваших коллег. Эркос Данбрен из Ярлакума и Феба Агро из Сегестума.

Названные поднесли к левому плечу руки. Старомодный жест приветствия закончился выставленной ладонью. «На севере ещё так здороваются?»

— Они приехали издалека, значит. Ищут человека, который бы помог им сориентироваться в городе.

Магнус присмотрелся. Эркосу Данбрену не дашь меньше сорока лет, волосы на висках с проседью, завязаны в узел позади — уникальная сегодня манера, подтверждающая, что в северной Эфилании забыли о пристойном виде; брови опущены и глаза цвета калённого железа.

Женщину, Фебу Агро, Магнус в первую очередь оценил как женщину — а иначе и быть не могло: такая, на любителя, с обрезанными по плечи дымчатыми волосами, неприлежно зачёсанными направо. Она хмуро кривила свои надбровные дуги — не брови, поскольку жалкие волоски величать бровями стал бы только слепой или влюблённый. Лицо, не созданное для улыбок, вызвало отвращение.

Его глаза быстро переползли на Эркоса Данбрена.

— Я вообще-то опаздываю, — с надеждой никогда их больше не увидеть произнёс Магнус.

— Мы тоже, — улыбнулся Эркос. — Поговорим в дороге, божественный трибун?

«Божественный трибун», хмыкнул Варрон. «Так меня пока никто не называл». Хотя, рассудил он, альтернатива, а именно тупоголовые стражники во главе с Воблой, нравилась ему гораздо меньше. «Ладно, лишнее ухо не повредит».

— Что стоите, спускайтесь. — Но перед тем, как сойти вниз, трибун обратился к Тобиасу с одной взволновавшей его мыслью. — Моему помощнику не разрешат войти в Сенат. Устроишь его до вечера? Привыкнет работать на себя. Ему скоро в большой мир.

Тобиас повёл себя как рыба в воде: привычно раскинувшись обещаниями, с тем же привычным заискиванием добавил:

— Ваше желание — моё желание, господин трибун!

Желательно, чтобы Ги послужил не абстрактному государству в вакууме, а доброму усачу, его сыновьям и гостям Привала, устроился и завёл семью, и был бы добропорядочным архикратором для своей маленькой амфиктионии из жёнушки, детишек и жуликоватой тёщи в качестве Люциуса. «И почему большой мир состоит из таких мелочных людей?» — мысли его принялись по новой скитаться возле личности Силмаеза, и Магнус призвал северян идти за собой.

Все пожелания он передал Ги — просиявший, юноша с улыбкой ответил, что будет ждать патрона с жалованием, первым за день и первым за свободную жизнь.

— А насчёт того разговора, — вдогонку сказал ему Магнус. — Ты родился свободным и умрёшь свободным, запомни.

— Вы от меня так просто не отделаетесь, — съязвил Ги.

— От некоторых людей вообще тяжело отделаться, — опустив взгляд, проговорил Магнус, имея ввиду Силмаеза. Готовность идти в Сенат и участвовать в выборах малость высохла, как тростник под палящем солнцем. Не поздно, подумал трибун, оседлать Пустельгу в конюшне и умчаться в Альбонт.

Где песен уютные звоны

И арф многострунных звучанья.

Или рвануть на фестиваль, где станцует Аспазия и где Ласточка заведёт речь о своём поразительном имени. А затем они вместе пойдут наверх — в небеса наслаждений.

Нет — к чёрту! «Если есть шанс спасти хоть одного, значит, твой долг сделать это». Шансы строптивы, кто их упустит — вовек не сыщет, и не для того наделили его полномочиями трибуна, чтобы забывать о плебеях, как только свобода, как блудливая девка, поманит его своими прелестями. «Тысячи нуждаются в тебе, народный трибун, и ты их подведёшь?»

Ждущие его с нетерпением стражи встали у входа и с любезно-неподвижными лицами держали дверь открытой. В чём тут любезность, Магнус не сообразил: он вообще был не в духе — в его дух кто-то испражнился, и кажется, это был Люциус Силмаез.

Уничижительно смерив Воблу и игнорируя зевак, повстававших с бравурными поздравлениями, он вышел из стабулы.

Ливень переоделся в морось, чёрные тучи побелели на один тон, снизились, напуская на Аргелайн волокнистую туманную пыль. Это разбудило воспоминания о том дне, когда они с Ромулом добирались по Тибериевой дороге до Аргелайна — прошла всего неделя, а казалось, минула вечность. Ни крики убитых, ни кровь на колёсах не выветрились, некто преградивший тракт оказался мудрее глупого сатира, ведь лучше не появляться там, где царствует беззаконие. Но Магнус уже не мог остановить бег времени, ноги понесли его прочь с улицы Тротвилла, предположительно к Старым торговым воротам — именно понесли, самостоятельно контролировать их было не под силу.

— Ну, что молчите? — Ему было известно, что Эркос и Феба идут за спиной и, честно говоря, эти стеснительные скромняги мало походили на горделивых патрициев. Магнус даже счёл это хорошим знаком. — Если есть, что сказать, сейчас самое время.

— Как вам известно, народный трибун, мы приехали издалека, — начал мужской голос. С Магнусом поравнялся Эркос. — И ещё не до конца понимаем, где оказались.

— Вы оказались в самой счастливой дыре мира.

— О чём вы, трибун?

— Зовите меня Магнус.

Он помедлил.

— Магнус… так что вы имеете ввиду?

— Сравните с Альбонтом, если ехали мимо, или с Каталумом, или с Лорендином, — Магнус раскинул руки, очерчивая ими круг, — это выгребная яма, где суды продажны, а пойло отвратительно. Если есть возможность уехать, уезжайте.

— Мы хотим, но возможности нет, — подтвердила Феба Агро его слова. Голос у неё низкий, нестерпимо вертлявый для сенатора. Магнус даже обернулся.

— Тогда вы меня хорошо понимаете. — И задал вопрос, который долго планировал озвучить. — Вы сказали, что приехали издалека, сиятельные, и для чего же?

— Как и все, участвовать в заседании, — поднял глаза Эркос. — Выборы не проходят незаметно ни в столице, ни на севере.

— Впервые слышу, чтобы посылали представителей от Сегестума и от Ярлакума. — Однако, о многом за минувшее время он слышал впервые.

— На заседании мы будем представлять интересы Восточной Фарентии, — к нему подошла Феба Агро. Они преодолевали узкий проулок, лысая образина вздумала сэкономить время и пройти к торговым воротам коротким путём. Было тесно и воняло дешёвой рыбой. «Вернее, дешёвой воблой…». — Вы ведь знаете о Фарентии?

— Да, безусловно. Но никогда там не был, — наслышанный про холод и разгульство северных традиций, Магнус не сомневался, что ему нечего там делать. Когда в Альбонт приезжали гюнры или их далёкие родичи фарентийцы, не было недостатка в вестях, слухах и байках. — Это правда, что медведи залезают в дома и похищают невинных девушек?

— Нет, — скудно рассмеялся Эркос.

— Я всегда знал, что байки для дураков.

— Иногда они помогают.

— И чем же? — удивился Магнус.

— Без баек жизнь не интересна.

— Не знаю, на мой взгляд, в жизни достаточно лжи.

Трое полуголых рабов тащили над собой ящики, надзиратель подгонял их, хлестая по спине плёткой. Магнус со спутниками приникли к стене, пропуская их, Вобла заворчал что-то о плохой безопасности этого места.

— Что будет на заседании? — спросил Эркос.

— Полагаю, ничего хорошего.

Его ответ мог повиснуть в воздухе, когда они завернули на Рыбную Площадь, но Феба Агро своим низким голосом предотвратила такую возможность.

— Мы слышали о Люциусе Силмаезе и о магистре Сцеволе, — она ещё несколько раз обернулась, провожая надзирателя испепеляющим взглядом. — Кто они?

«Те, кому не стоит носить лавровый венок».

— Гай Сцевола — мой брат. Вы успеете с ним познакомиться. Хотя мой вам совет, сиятельные… не стоит. Нет более безумного человека, чем слуга закона.

— А Силмаез?

— Хитровыйная сволочь, — улыбка сама появилась на его губах.

— И за кого же нам голосовать? — спросила недоуменно Феба.

— Если от вас ничего не зависит, не голосуйте вовсе.

— Это неправильно, — возразил Эркос.

Магнус пожал плечами.

— Зато по-честному.

— Держитесь рядом! — грохнул Вобла. На Рыбной Площади толпился народ, и дворцовые стражи расталкивали людей, крича: «Пропустите трибуна! Пропустите во имя Амфиктионии!»

Повсеместно кружил послушный ропот, как в пчелином улье, если пасечник потрясёт его в межзимье, но проглоченные покупками эквиты очень неохотно уступали дорогу, чтобы не терять очередь и не жаться к торцам. Кто-то даже заехал в сенатора Эркоса палтусом, Феба кинулась выяснять кто, но Данбрен остановил её взмахом руки.

— А вы спрашивали, — поддел Магнус, — почему я такого мнения об Аргелайне! В Альбонте люди по праздникам сидят дома с жёнами и детьми…

— Нет, вы видели? — негодовала Феба.

— Наслаждайтесь. Если в афедроне вы, неважно, как глубоко.

— Скоро мы покинем это место, — сказал Эркос.

— Вы уже бывали здесь, Данбрен?

— Легион выучил меня ориентироваться.

— Тьфу! Не говорите «легион» в моём присутствии. — Преувеличенно красивое название для сброда.

— Почему?

— Это слово в Аргелайне не стоит ничего.

— Оно является для вас оскорбительным? — угадал Эркос.

— В той степени, в которой солдат исполняет приказы начальства.

— Понятно, — он протянул букву «я». Магнус не понял, упрёк это или особенность его выговора. — А приказы идут против совести?

— Они, как правило, всегда идут против совести.

Предчувствие северянина не обмануло его. Стена в два фрона, не меньше, отгораживающая Деловой квартал от Сенаторского, завершилась воротами, что в тесном соседстве с новенькими башнями из белого камня разваливались, как мёртвое тело в отстроенной гробнице.

Что-то в них было и от пещеры: точно корни изломана решетка, а пролёт — с широким размахом — как река грязи, поднятая не одной повозкой. Магнусу и это место было в радость — люди, проезжающие мимо, узнавали его, улыбались. Благодаря им, на кратчайший проблеск он ощутил некое подобие желания — желания преклониться перед Люциусом, чтобы защитить их от Закона. Но и сей проблеск безвозвратно потух.

— Вы сказали, против совести… как это? — вернулся к теме Эркос. — Против богов?

— Я не верю в богов.

— Что же тогда совесть?

Магнус выдохнул через губы.

— Отстаньте, меня не тянет философствовать.

— Меня тоже, — беззаботно ответил Данбрен.

Трибун нагнулся за камешком. Запустил его в Воблу. Камешек ударился о нагрудник лысого стража с глухим звуком.

— Эй, сиятельный, — зыкнул Магнус, — может через одеон? Так быстрее будет.

Вобла не обернулся.

— Как знаешь…

Эркос многозначительно прокашлялся:

— Ваш конвой неразговорчив.

— Это я, уважаемый Данбрен, и сам прекрасно вижу.

— Долго нам? — вышла из себя Феба.

— Вы сами видели, моя безопасность со мной не считается.

Её спутник заставил женщину остановиться. Он грозно зашептал ей на ухо, обветренные его губы шевелились упрекающе чётко. Затем Эркос указал на Магнуса, и той же рукой хлопнул её по спине с выражением братской любви на грустном лице. Очень странный жест — как будто имеешь дело с солдатами.

— Здесь, для того чтобы куда-то дойти, надо прежде всего идти, — свою не долетевшую до ушей Магнуса речь Эркос завершил громко. Они вновь сровнялись на дороге, и северянин распростёр руки в знак извинения:

— Мы не привыкли к большим городам.

— Заметно, — с улыбкой сказал Магнус. — Ну да, Ярлакум и Сегестум.

— Правда, далеко ли?

Трибун провёл рукой над плоской крышей, плывшей в утреннем тумане над парапетами маленьких домов.

— Нужное здание там, видите? Всего-ничего, мы выйдем на Триумфальный Путь, и как рукой подать до Сенатос Палациум. — Он предпочёл не говорить, что всем улыбалось протоптать чужие территории и, возможно, завтра один-другой горделивый фектон[1] подаст иск в суд за нарушение покоя.

А всё почему, дома прижимались и крышами, и огородами, скученно, как воробьи на ветке в зимнюю погоду. Нет чтобы пойти к одеону! Но настырной Воблой управлял приказ. И Магнус в очередной раз проникся ненавистью к приказам.

— Вы первый настоящий дворянин из тех, кого нам довелось видеть в Аквилании, — благодарность Эркоса разгладила морщины под нижними веками, но больше никаких выдающихся изменений, его физиономия была нечитаемой, как бумага с растёкшимися чернилами. — Но, прошу прощения за надоедливость, не могли бы вы выполнить ещё одну просьбу?

— Да пожалуйста. Валяйте.

— Мы потеряли свои бумаги по пути в Аргелайн.

— И что?

— Нас не пустят на заседание.

— Ах, вы об этом. — Магнус отмахнулся. — Да я проведу вас, не беспокойтесь. Хороших людей редко встретишь.

— О, это прекрасно. Что мы могли бы для вас сделать?

— Во-первых, мой вам совет, господа — не голосуйте. Во-вторых, я в общем-то ни в чём не нуждаюсь. Есть небольшое предложение.

— Деньги?

— А у вас их много? — рассмеялся Магнус. — Нет. Я собираюсь после заседания больше не возвращаться. Как смотрите, чтобы составить мне компанию? По пути в Альбонт могли бы о многом поговорить. И о совести, если хотите.

Они обменялись взглядами.

— Мы будем рады, — ответил Эркос.

— А если без обычных фраз?

— Если вам нравится запах выпивки, мы будем рады вдвойне.

— Ага… но вашей подруге эта мысль не нравится, верно? — С того момента, как он сказал «составить мне компанию», Феба Агро презрительно надула губы, и Магнус отнёс этот жест в свой адрес. «Не глупи, ты мне тоже не нравишься».

— У госпожи Агро, — объяснил Эркос, — стойкая неприязнь к Южной Эфилании. Это преходящая вещь.

— Не волнуйтесь, я родился в Восточной. — «Моим домом был и остаётся Кернизар, и его жемчужина — Альбонт».

— Выходит, между нами много общего?

— Если только вы не верите в богов.

— В тех богов, в которых не верите вы, мы тоже не верим. И как фектоны живут в этом месте? Теснее, чем на рынке…

Эркос переменил тему так ловко, что Магнус лишь позднее пришёл к мысли, что в словах его какая-то деталь осталась недосказанной.

Его риторический вопрос завершил цепь разговоров. Они с трудом перебрались через фектонские частные владения, красивые и вычурные снаружи, внутри — за палисадом — заставленные настолько, что узкая тропинка была границей между одним и другим домусом. Жителям обочин Триумфального Пути была отнюдь не по духу эта теснота, из окон на Магнуса взирали завистливые лица владельцев.

Сенатос Палациум был последним, что видит триумфатор, когда движется во главе церемонии. Это венец всех его мечтаний — дворец из золотого мрамора с рифлёным лесом колонн, имитирующих посеребрённые инеем кипарисы, в окружении обелисков с надписанными на них именами сенаторов (где-то на их бычьекровых[2] подножиях борются с забвением слова «Магнус Ульпий Варрон»). Днём Сенатос Палациум светится ярко, как драгоценность в оправе, ночью же тонет во мраке, чтобы восстать из тумана утром, передавая символизм капризных перипетий — смена чёрных и белых полос в жизни государства, как если бы сенаторы не владели и крохами от неумолимого Времени.

Улицы Аргелайна были замусорены в той или иной степени, но около Сенатос Палациум не валялось ни листочка. Общество с остервенением поддерживало эмблему государственной власти в чистоте, с его территории выметались даже нищие.

Эркос и Феба молчали. Молчал и Магнус. У ступенек Вобла перестал навязывать свои представления о безопасности и отошёл — а Варрон, претерпевая небывалый упадок сил, взобрался по лестнице. Блуждающие в терпеливом ожидании начала сенаторы, если замечали его, то замечали народного трибуна, важного, но не исключительного сановника, а не усталого гостя, желающего домой.

Как кульминация плохих событий этого дня, в бронзовых воротах он столкнулся лицом к лицу с героем своих анекдотов. Сегодня Люциус надел тогу без единой пылинки с вишнёвой туникой и без кольца-печатки консула на пальце, что могло бы читаться, как знак смирения, не имей он уж слишком самоуверенный вид.

— Ты пришёл участвовать, — произнёс Силмаез удостоверяясь, будто цель появления Магнуса была неочевидна. — Приветствую.

— Не хворать и вам.

— Готов дать ответ, Варрон? Готов изменить Амфиктионию?

— Уже скоро, — накинул сомнений Магнус.

— Всё, сказанное в письме, правда.

— И где же найдёте финансирование для своих поистине циклопических планов? — Его вопрос не предполагал ответа, потому что Магнус догадывался где — у плебеев, конечно.

Но Люциус ответил:

— Слышал о Вольмере? Кладезь для наших с тобой реформаций. Из моего выступления ты узнаешь детали, а затем, если будут вопросы, сможешь их задать.

— День выйдет незабываемым, — если можно было бы сказать печальнее, Магнус бы так и сделал.

Но Силмаез жил в своём мире.

— О да! После этого дня Амфиктиония не будет прежней, — сказал он. — В следующий раз крестьянин посеет зерно не для префекта, а для себя. Сенат возродится — в духе истинного народовластия. Отовсюду, с северных земель до южных пустынь, от восточных виноградников до западных горных цепей, поменяется уклад жизни. И человек, живущий в Аквилании, станет вестником нового времени.

«Что на это скажут Данбрен и его коллега?» — он обернулся, но фарентийских сенаторов и след простыл. Должно быть, они присоединились к алаондийской делегации.

— Прекрасны ваши мечты, Люциус.

— Но достижимы, мой дорогой Магнус!

Грянул колокол. Сенаторы заходили в Палациум.

— Кто, если не мы, так? — И зная, что пожалеет о своём выборе, Магнус пополнил их число. Чем бы ни кончился пленум, Силмаез прав, ничто уже не будет прежним.

_________________________________________

[1] Фектоны — титулованные представители среднего класса.

[2] «Бычьекровые» — окропленные кровью жертвенных быков, в переносном значении так называют в Эфилании нечто важное, почти сакральное.

Власть Богов

СЦЕВОЛА

Колокол ударил второй раз. Час, к которому готовили его Боги, близился, ещё один удар языка кампана, висящего у потолка — и воспоёт магистру хор сенаторских оваций.

Хаарон не покидал его: его электорат, его уверенность. Текст выступления — написан в голове и на устах. Он не станет пользоваться свитком… он никогда не пользовался свитком. На кафедре Сенатос Палациум зачнётся будущее, и его надлежит соткать страстными рацеями, выходящими из глубин сердца.

Кто более достоин этого, чем потомок славного рода Ульпиев, веками служивших Амфиктионии? «Никто не сравнится с Нами под звоном колокола», возглашал в сердце Сцевола, «ибо это Наше предназначение!»

В подтверждение его мыслям явился брат — богоравный Магнус. Поддержит ли он его, магистр терзался сомнениями, но чего бы не говорил Хаарон этим утром, в освящённом Талионом союзе с любимым родичем они одолеют весь мир.

Но даже если не случится этого, если Умеющий-Говорить-На-Языке-Сердца в праведности своей будет прав — и безбожник не обратится к истинной вере, как это поколеблет троны Богов? Сцевола продумал всё, его план был гениален, как мироздание. И вот колокол ударил в третий раз, и сенаторы расселись по курульным креслам.

Наподобие водоворота, представлявшего собой мироустройство, зал заседаний состоял из колец, расширяющихся к потолку, и дна — высокой кафедры с монолитным мраморным пюпитром с позолоченными орлиными крыльями и головами. Сцевола сел в середине, шесть аммолитовых зениц трёхглавого орла смотрели на него — казалось, будто еще секунда, и они склонятся перед новым правителем Эфилании.

У правого плеча читал заклинание Хаарон в одеждах из дикого шёлка, у левого Марк Алессай в бирюзовых цветах Флосса общался с Квинмарком Фалько, другие члены верхней палаты рассаживались, кому как было удобно, но Магнус — Его Светлость следил за ним с особой пристальностью — выбрал ярус, наиболее удалённый от него и от Люциуса Силмаеза, у скульптурных фризов. «Думаешь, о любезный брат, что этим ты избежишь выбора между нами?» — Магистр не обиделся, но и не нашёл причин радоваться.

Ещё мгновение назад текло обыкновенное в преддверии великих событий обсуждение. Но пересуды угомонились, только встал за пюпитр Феликс Страборион, представлявший Силмаеза, уже бежавшего, как неуклюжий львёнок, за кафедру. «Львёнок, а не Чёрный Лев!»

У сенехаментора не было тоги. На узких плечах лежала мантия жёлтых оттенков, перевязанная коричневым поясом, на запястьях медные браслеты с символами, незнакомыми ни ему, ни Хаарону — одна из рук являла собой протез, в большей степени скрытый за рукавами и браслетом, где и когда сей благородный муж потерял её, никому неизвестно, как неизвестно было, сколько он заседает в Сенате на посту сенехаментора (Сцевола был ликтором, а Феликс Страборион уже возглавлял сенехаристов и входил в список почёта Сенатос Палациум).

«И что нашёл он в презренном Силмаезе?» — кольнул вопрос.

Призывая ко вниманию, самый таинственный сенатор сложил пальцы в букву «о».

— Почтеннейшие, достославные! — Ниже чем двойной авлос; как жужжание шмеля внутри вазы, раздался его голос, открывающий Выборы. — Три весны прошло, когда, как и сегодня, в последний день месяца Великого урожая, я открывал заседание, пользуясь вашей благосклонностью к моим трудам, и выдвигал своего бессменного кандидата Люциуса из Скаваллона. Поэтому, как солнце совершает свой путь от востока до запада, повторяя свой бег, так и я хочу повторить незыблемые на мой взгляд истины. Fermere[1], день голосований — день перемен. Эфиланский Народ собирает урожай пшеницы и ячменя, запасаясь на зиму, эфиланский же Сенат должен собрать урожай голосов и реформ — чтобы запастись стабильностью и порядком на грядущее троелетие. Xadere[2], опыт дебатов с этим дворянином, — его механическая рука устремилась к выправленной фигуре Силмаеза, — доказал мне, что он достоин вновь выдвинуться на пост консула, как то позволяет Закон. Считаю, что нет лучшего кандидата, чем опекун Её Высочества!

«Мы были высокого о тебе мнения, Феликс Страборион, но ты такой же глухой к истине, как и твой железный обрубок, высокопарно именуемый частью тела!»

— Он поплатится за свои речи, — поклялся Сцевола.

— Истинно, — отозвался Хаарон. Уста Марка Алессая сдвинулись в мстительной ухмылочке, когда он повернулся оказать магистру моральную поддержку:

— Я своими руками прогоню его по волнам, не сомневайтесь.

Сенехаментор завершил речь. На его место встал бывший консул.

— Слушай и запоминай, — рекомендовал Хаарон. Сцеволу переполняла уверенность, что рекомендации ему безнадобны, ибо ничего дельного Силмаез выговорить не способен.

— Друзья, — он опёрся на пюпитр, — на прошлых выборах я говорил, что отъезд Архикратора нисколько не повредит нашей Амфиктионии, ведь испокон веков в отсутствии Его Величества ею правит Сенат под предводительством консула. Так был ли я хорошим консулом, друзья? Или, как думает мой оппонент, я не более чем заноза у него между бёдрами? — По рядам прогулялся приглушённый смех. Сцевола, напрягшись, скрипнул зубами: «Боги, прокляните его… ещё бы Мы сквернословили, нет!» — Прежде, чем подумаете об этом, вспомните, что принесло Амфиктионии троелетие моего консульства. На севере были проложены тракты; кипит работа в кузнях, где куются острейшие мечи для наших войск; некогда разрушенные форты отстроены и приведены в порядок, а служба в Легионе стала выгодной и престижной! Вы всё ещё не вспомнили? Не забудьте про последнее. Самое главное достижение за несколько лет — это наш союз с Вольмером. — «Глупец глупцов, ты ошибку принял за шедевр!» — То, чего с таким трудом добивался Его Мудрое Величество, наконец подходит к своему завершению, план реализуется, уже практически больше половины сработано! Нет? Вы не понимаете, о чём я? Вот, вижу, хмурятся те сиятельнейшие на пятом ряду. Марк Алессай, что вы повернулись? А что же ты, Гай Ульпий Сцевола, ты прямо проедаешь меня своим взглядом! — Силмаез хохотнул, магистр посмотрел на Хаарона, ища поддержки и утешения, но жрец продолжал смотреть, а Лев — говорить. — Когда мы встречали Шъяла гир Велебура, посла князя Арбалотдора, в Обеденном зале, многие были возмущены, если не на виду, то внутри… И я понимаю вас. И я разделяю ваши мысли! Но край за Ветреными горами всегда был бесчеловечно богат, люди, которых мы называем дикарями, строят города, дома и справляют праздники, как мы, эфиланцы, о бережливости Восточных Государств ходят легенды, и совершенно удивительно, какую злую шутку сыграла с нами история, не позволив полководцам Амфиктионии продвинуться дальше Скаваллона, к Долине Рохгадунн и к Дальним Землям. — Безмолвно выдержав секунду, Люциус Силмаез снизил глубину голоса и заговорил, как будто сам участвовал в этих бесплодных походах. Лжец и лицемер, подумал Сцевола. — Вселенная дрожала перед нашими войсками, и всё же добрая её часть нам и сейчас неподвластна!

— Ты забыл про альянс, Силмаез? — встал Марк Алессай, все взоры временно обратились на него. — Валент Аверкрос и Камронд Аквинтар владели миром, про это ты тоже забыл?

— Хорошо, что вы напомнили, — словно бежал говорящий, но это была очередная уловка, Сцевола расщёлкивал ораторские ходы, как пиниоли. — И к чему привёл этот дуумвират? Альянс распался и Амфиктионию снова отрезали от Загорья. Они не владели миром, это сказки, которые мы выдумали, чтобы оправдать наши неудачи, в действительности же всё было намного иначе… Варрон согласится с моим ходом мысли, да, сиятельный Варрон? — Сцевола проверил его реакцию. Ответа от Магнуса не последовало, и Лев усмехнулся. — Я предлагаю действенный способ сделать выдумки реальностью. Мудро начали Аверкрос и Аквинтар. Но они полагались на дипломатию, мы же с Архикратором Тиндареем рассчитываем на кровь. Верно, кровь связывает живую плоть — и она же связывает государства. Недавно цезарисса Меланта была приглашена в Вольмер, она приняла это приглашение, и очень скоро состоится её свадьба с Арбалотдором. — В напряжённом воздухе Сенатос Палациум поднялся подозрительно спокойный ропот. Сцевола почувствовал себя оскорблённым: цивилизованную женщину отдают дикарю, а никто и угрозы в сторону Силмаеза не бросил, какой абсурд! — Подобно всем нам, князь Арбалотдор смертен, и однажды Долина Рохгадунн, связывающая Западный Вэллендор с Восточным, станет оплотом нашей торговой и политической экспансии. И вот тогда, друзья мои, под предводительством Её Величества мы фактически овладеем миром. То, что лишь снилось Камронду и Валенту, станет явью.

— Погодьте, погодьте, ради богов, — заладил Квинмарк Фалько, не самый плохой из Сената по мнению Сцеволы. Предводительство, экспансия и оплоты — это язык его ремесла (но и ремесла магистра тоже). — У нас нет такого количества детей архикраторской крови, чтобы угодить всем загорским князькам.

— Нам нужна лишь Долина Рохгадунн, — ответил Силмаез.

— Вы предлагаете войну? Но это безрезультатно, три из пятнадцати наших легионов отправились на Дальний Юг, ещё два в землях гюнров, остальные разбросаны по Эфилании. Знаете ли, охранять порядок на этих территориях стоит мне денег и людей.

— Мятежники грабят путников, — вторил ему шёпот. — Пираты, бандиты, убийцы…

Сцевола мог бы подписаться под каждым словом.

— Именно поэтому, друзья мои, — невозмутимо продолжил Силмаез, склонившись над пюпитром, — я объявлю массовый призыв в Легион, важно переобучить и перегруппировать все центурии, поскольку это, — он ткнул указательным пальцем на воображаемую цель, — залог нашей победы. Вольмер богатая страна. Он потянет наши расходы.

— Вы забыли о плебеях, — воспротивился Магнус, что для Сцеволы явилось желанной неожиданностью. — Что им делать на чужой войне? Какая выгода людям?

— Я ставлю на то, что с течением времени мы избавимся от плебейского сословия, как такового. Уравняем их с эквитами — материально и юридически. Легендарное богатство варваров позволит избавиться от нищеты, не этого ли вы хотите, Варрон?

Он отвечал со всей свойственной ему горячностью.

— А если они не захотят воевать? Заставите? Какое право вы имеете принуждать их, свободных граждан, к рабству? — Сцевола восхвалил Богов. Редчайшая минута, когда своевольный ум Магнуса шёл на пользу общему делу.

Силмаез, не раздумывая, отвечал:

— Если не хотят воевать — не будут воевать. Даю слово.

— Никто не захочет, — развил мысль Марк Алессай.

— Но тот, кто будет воевать, получит плодородные земли за Ветреными горами, — убеждал Силмаез. — Что во многом облегчит избавление от плебса. Я так же планирую передать суд над плебеями специальному коллегиуму под патронажем народного трибуна. Недавнее происшествие с гюнром из Флосса очень печально, оно показало, что судьи-преторы не справляются со своими обязанностями. — «А справляются ли сенаторы?»

Убелённая сединами голова сенехаментора наклонилась к Люциусу. Феликс что-то сказал на ухо — не умей Сцевола читать по губам, он так и не узнал бы, что сенехарист одобряет его речь, «хорошо сказал, Лев, я не сомневался в твоей разумности», но «не хочешь ли дать высказаться другому?» Ему было интересно послушать, что же скажет «этот Ульпий, наевшийся свиных бобов[3]».

Уязвлённый магистр твёрдо решил расправиться с Феликсом, когда победит. Они ещё ничего не слышали, а уже готовы оценивать его, лицемеры!

— Речь моего кандидата подошла к концу, — официально объявил сенехаментор, захлопали Люциусу все, но Сцевола надеялся, что формально. — Приглашаю за кафедру Гая Сцеволу из семьи Ульпиев! Выйдете, сиятельный.

С этими словами он вместе с бывшим консулом сел между вечных подпевал Люциуса: грязнокровки Нинвары Кинази (в ней угадывалось жутчайшее кровосмешение амхорийца с цивилизованным аквинцем) и квестора Денелона. Вот этого последнего Сцевола ненавидел. Ходили слухи, что Денелон из плебеев — такому, как он, не позволяется даже касаться пальцем курульного кресла, не то что сидеть на нём.

— Удачи, твоя светлость, — изрёк верховный авгур, и в его очах чище сапфира Сцевола различил лестное, очень лестное предвкушение, которое бывает у учителя, когда ученик его превосходит. Он не показывал ему речь, но Хаарон читал её по его глазам, его улыбка делалась шире — а глаза сверкали ярче.

Затем оба они — и Сцевола, и Хаарон — взошли на кафедру. Без смирения, как подобает владыкам Амфиктионии, под мелодию обворожительных кифаристок, приглашённых специально, и воскурения фециалов, что тоже взобрались, рассеивая очарование ароматов по ничего не понимающему залу сенаторов.

И первым, что сделал магистр, это всмотрелся в лицо сидящего в дальнем конце Магнуса — он черпал вдохновение в его взгляде, и ему на мгновение показалось, что тот удивлён… удивлён в хорошем смысле. Расстояние умалило его лицо, но глаза внимательны. Не лучшая ли похвала — слух любимого брата?

Воздев руки, магистр призвал кифаристок к тишине. Лезвия солнечного света прорезали дым и голос Сцеволы нарядился в его серые одежды. Прокатился, как пожарище над древостоем, по углам и стенам Сенатос Палациум.

— Один одинокий мальчик очень любил играть в стражника. Он не ведал, как устроен мир, ловко сотканный Божествами, ещё ему неизвестными, ещё не открытыми его нежному возрасту, но его уже удручала заразная эпидемия страданий, приносимых преступлениями; эпидемия, которая не сдерживается храбрыми воинами, ибо правила и обычаи воспринимают, как сломанную игрушку, даже те, кто должен их чтить. Этот одинокий мальчик мечтал положить конец беззаконию, и то был богодухновенный Вотум, исходящий от Аммолитового Сердца Богов. Ему грезились лавры магистра оффиций. Детское увлечение, говорил ему отец, ты рождён для другого, ты займёшь моё место, куда тебе лавры магистра! Но в своих мечтаниях мальчишка шёл далеко, туда, где уговоры отца его не стесняли: днями и ночами он учился, упражнялся в ораторском искусстве, лучше всех закончивший школу риторов, он поступил в ликторы, а затем в асикриты, и далее. Ему светила роль простого слуги народа — но он отказался от неё, став слугой закона, закона, который знал наизусть, и чтил боле всякого из вас. — Никогда речь его не текла так легко. Тело сливалось с кумаром, и Сцевола набрал его в лёгкие, наблюдая, как кружится пыль, пронзаемая дымчатыми рёбрами в белизне дневных лучей. — Не знал он лишь, как победить беззаконие, и потому молил, молил и молил Богов подсказать ему выход… и вот, однажды, он услышал Голоса, они явились к нему во тьме, отвечая на его молитвы, словно мать, услышавшая стенания ребёнка, и сказали, что Боги готовы помочь. Они поведут юношу к славе — и слава осенит его. Так, спустя время, они исполнили его мечту — подарив чин магистра оффиций, инсигнии, под водительством которых он отправлял преступников на вечные мучения к Богам, строил божественную справедливость, наказывал и миловал, и беззаконие почти исчезло с лица Эфиланской Амфиктионии. Но — не совсем. У беззакония оставался оплот, неприступная крепость. В её захвате крылось предназначение и его, и людей, что ему вверены.

Несколько людей в Сенате зашлись кашлем. Донеслось — «это что, разведённая магнолия?», потом голос Феликса ответил: «Пахнет, как красная спорынья».

Их беспокойство не сорвало ему выступление. Подавляющее большинство в зале заворожённо слушало, только Магнус недоверчиво косился.

Он один знал, чем кончится эта история.

— Это объяснил ему авгур, — и Сцевола выказал почтение к Хаарону. — Он сказал, что последнее препятствие лежит в должности консула, заключительном повороте судьбоносного пути, что начался с Мечты и окончится Исполнением. И неужели не видите, как сейчас перед вами вершится история? Боги вершат её, не чувствуете? Да поймёт каждый, что магистр оффиций на многое способен, но во времена без Архикратора амфиктионами управляет консул. И как бы не думали Наши коллеги, будто имеют право наравне с ним заправлять Отечеством, оно всегда было единодержавно, и один правитель сменялся другим, а непонимание этого приводило к беззакониям, которые не получалось одолеть одними инсигниями магистра оффиций, ведь для больших перемен требуется большая власть. Мы призываем наречь Нас диктатором, консулом над консулами! Ни слабовольный Силмаез, ни прочие смешные наместники, что когда-либо претендовали на этот пост, не были достойны консулата. Он предначертан Нам и только Нам с самого Нашего рождения.

— Какой дерзкий пафос, — поднялся Люциус. Он обращался не к нему, а к слушателям, что сильнее возбудило в Сцеволе негодование. Мысленно он рассёк ему череп и скормил чувствилище быкам. — И что мы услышали, кроме сказки о глупце, поверившим в свою избранность? Диктатор, ха! Может, Архикратор?!

Люди задакали, как послушные овцы. Их задели за живое, за независимость, не будь Сцевола уверен, что Боги предрешили исход Выборов, он уже сошёл бы с кафедры побеждённым.

Но избраннику небес не пристало проигрывать.

— А что услышали Мы, Силмаез? Ты отдал Её Высочество замуж за невежественного варвара. Совершил грубейшую ошибку!

Люциус осклабился.

— О, и в чём же моя ошибка, Сцевола?

— В том, — отвечал магистр, —что своим деянием ты, о вымесок свиньи, уничтожил честь рода Аквинтаров, веками правивших нами. Последняя его надежда отдана в руки нелюдям, которые достаточно хитроумны, чтобы использовать её в достижении своих целей.

Силмаез побагровел:

— Неприлично оскорблять почтенных сенаторов.

— Почтенных сенаторов — верно, но ты — почтенный?

Марк Алессай тоже вставил слово:

— Мой кузен сражается на Дальнем Юге. Я не хочу думать, что… что его служба бесплодна. Если эти дикари нагрянут с Востока, с нашей же цезариссой, с нашими же деньгами на приданное, за что мой кузен проливает кровь, за что борется и наш Отец Архикратор? Магистр прав, кстати говоря. Никто, почтеннейшие, не поручится за то, что может произойти, а может и не произойти. Будущее — в руках Богов.

— В руках Богов, — одобрил Сцевола.

Зал заволновался.

— Архикратор Тиндарей, вероятнее всего, мёртв, — молвил Феликс, овладевая начавшейся шумихой. — За последние три года ожерелья эмиссаров загорелись один раз. Было объявлено, что Его Величество переходит реку Эльнош, но что потом случилось… думать об этом я страшусь.

— Естественно он мёртв, — у магистра не было сомнений. Боги открыли Хаарону, что он мёртв, а может ли Хаарон ошибаться, когда говорит ex deo? — Его племянница у варваров, возможно уже изнасилована и принуждена отречься в пользу своего новоиспеченного мужа-недочеловека. Что, Силмаез, ты на это ответишь?

— Я доверяю Арбалотдору больше, чем себе. Он не станет…

— Продажный прохиндей! — выкрикнул кто-то из зала.

— Почему никто не посоветовался с нами!

— Что за проклятый смрад…

Сцевола жестом приказал молчать, уже нимало не скрывая своих притязаний. Власть постепенно переходила к нему. «Прав был Наш наставник, управление толпой плебеев и управление толпой правителей — в сущности, наука об одном и том же».

— Вы дышите умирающей эпохой. Вам позволено выбрать между Богами и забвением, выберете Богов, и тогда Мы постараемся вас спасти.

— И что же ты изменишь? — не унимался Силмаез. — Ты разглагольствуешь о своей избранности, но не предлагаешь ничего взамен мной сказанного. Кто тебя поддержит!

— План небожителей не сложен, — Сцевола продумал и этот момент. — Вернуть цезариссу клинком, уничтожить Вольмер, сравнив его с землёй, установить Царство Закона во всех краях Амфиктионии, не делая различий между гюнрами, аквинцами, амхорийцами и прочими. Всех варваров и их родичей — в рабство! Всех инаковерующих — в софронистерий, на перевоспитание! Сенат должен быть реконструирован заново, ибо у общей рыбы костей нет, каждый должен владеть своей — тем, что полагается по статусу.

— Безумие, — послышалось справа.

— Нет, это разумно, — хлынуло слева.

— У консула нет таких полномочий, — рванулось спереди.

— Это твоя судьба, — раздался голос сзади.

Власть за небольшим исключением перешла в его руки, она была луком, и Сцевола натягивал его от плеча. Через секунду вылетит последняя стрела — и Силмаез сломится, как трухлявый щит. Он посмотрел на младшего брата. Магнус сходил вниз, холодный, как море, покрытое коркой льда, его пальцы собирались в кулак, разжимались и дрожали, морщины засновали по лицу, как муравьи, плотно зажатые губы недобро кривились.

Этим всепоражающим гневом он — последнее звено в цепи, что ковал Сцевола — одарил присутствующих. Его, Силмаеза, Марка Алессая, Нинвару Кинази, Денелона, Фалько, Марцелласа… всех, кто в Сенатос Палациум на Дне сбора урожая посмел открыть уста.

Но магистр не услышал его речи. На кафедру вторглись незнакомые люди, мужчина и женщина. От неожиданного их появления парочка криворуких фециалов опрокинула воскурительные чаши. Сцевола, убеждённый, что он целиком захватил кафедру на ближайшие полчаса, недоумённо впялился в нарушителей церемонии. Его глаза задели также презрение авгура, и поднятую его ладонь, и срывающиеся с языка колдовские проклятья. Чужаки не нравились ему — почему?

______________________________________________

[1] «Fermere» (фермэре) — «во-первых» на Старой эфиллике.

[2] «Xadere» (ксадэре) — «во-вторых» на Старой эфиллике.

[3] Свиными бобами называется белена.

Старые обязательства

ДЭЙРАН

Вот и конец, рассудил Дэйран. Голос, пронёсший эту мысль через животный страх смерти, похоже принадлежал Медуиру, несомненно душа старика бьётся сейчас о стенки Незримого Мира, глядя на вытворяемое учеником безумие.

«Ты вздумал повторить мою участь, Дэй?»

Ступенька за ступенькой он преодолевал расстояние до возвышения. В его груди неистовствовал вулкан, знакомый тем, кто решается на жертву и не думает останавливаться, едкий брыд нагружал дыхание, жалил ноздри, просачиваясь в мозг. Оказавшись на кафедре, он в последнюю секунду замешкался. Не бросить ли эту глупую затею? В самом деле, что за безумие?

Хионе не сдвинулась, её силуэт маячил справа. Она — и весь зал, сенаторы, языческие жрецы, все музыканты около входа нацелились, впились в него.

«Жить разумно, жить бесстрашно, жить по правде!»

И он начал, не дав опомнится ни им, ни себе:

— Я не мастак двигать речи. Поэтому скажу коротко. Меня зовут Дэйран Фланнаха, и я этериарх Ордена Сакранат, из старого мира, который вы забыли. — Ропот, проклятья, удушающая ненависть, и бледнеющий, как сатурния в густеющем сумраке, магистр оффиций… — Стойте! Прежде, чем эти подъярёмные псы накинутся на меня, — …и волхвы, жаждущие крови, — я напомню о Пакте, который заключил Аврелий с первосвященником Авралехом: «ни один язычник не в праве переступать пределы Тимьянового острова», гласит он, «так клянемся именем Ласнерри, Салерио, Талиона и Ашергаты». Знаю, что не пристало мне или моим собратьям бродить по Аргелайну, но на прошлой седмице владыка Авралех был подло убит в одной из наших гробниц людьми Чёрной Розы. — В доказательство он поднял плащ одного из мёртвых убийц, растянув его, как пыльное одеяло на выбивание. Длилось это недолго. Жалея драгоценное время, Дэйран швырнул демоническую тряпку под ноги, и заговорил вновь. — Кто-то богатый и вероломный нанял их избавиться от благородного Авралеха. Кто-то — из вас… У меня нет выбора! Я пришёл призвать Амфиктионию к ответу! — «И погибнуть если нужно: ни я, ни Хионе не доставим вам радости мольбами о помиловании».

Пока ещё зал был в замешательстве, никто из сидящих не возвышал голос. Опомнился первым идоложрец, у которого волосы переливались расколоченным, лишённым оправы аквамарином.

— Приспешник тьмы! Как ты обращаешься к отцам сенаторам?! — Его язык не шевельнулся в злобно разинутой пасти, голос громыхал внутри Дэйрана, под черепом, в костях. — Решил, что твой лживый бог защитит тебя? Какое трогательное безрассудство. Какая глупая самонадеянность!

«И какая бездарная попытка унизить меня».

— Если бы я нарушил Пакт, никто из вас не сказал бы, что палач, отрубивший мне голову, поступил самонадеянно, так?

— Но ты его нарушил, — изрыгнул язычник, — придя на землю Четырёх, когда должен гнить на острове до тех пор, пока не изгладится и память.

— Признайся, это ты послал убийц к владыке Авралеху?

Как Дэйран и полагал, язычник не взял на себя такую ответственность и, напрягшись, стушевался, как вымытая краска.

Но это вовсе не значило, что он промолчал.

— Убей их, — потребовал жрец у магистра. — Исполни волю Богов, твоя светлость, или заклинаю, это сделаю я!

Воин не обольщался, независимо чьими стараниями, но его миссия завершится. Что жрец, что его марионетка магистр вольны были поставить жирную точку в его судьбе.

Если бы не другой кандидат в консулы.

— Что за вздор, друзья. Сцевола не имеет права казнить наших гостей без суда! — За время, пока они слушали на задних рядах его речь, Дэйран нашёл и силу, и мужество в уроженце Скаваллона. В другой обстановке он даже счёл бы, что этот Люциус Силмаез верит в Единого Бога. — Это немыслимо! Магистр оффиций вообще не имеет права распоряжаться в Сенатос Палациум!

— Наших гостей? — опешил Сцевола. — Или врагов Его Величества?

— Ты определяешь, кто ему враг?

— Как мало ты понимаешь!

— Тиндарей был умнее своего отца…

— Был!

— А заповеди гостеприимства ничего не стоят?

— Уймитесь! — ввязался трибун. Дэйран испытывал на себе его взбешённый, ставивший в тупик взгляд. — Вы помешались! Данбрен, Агро?!

— Это были только маски.

— Всё здесь — сплошные маски! — простонал Варрон.

«Яма, как ты сам заметил».

— Брат, ты знаешь этих слизней? — рассердился Сцевола.

Варрон пробормотал нечто вроде «тебе какое дело?»

— Отцы-сенаторы, зачем вы так? — Феликс Страборион собственной персоной. — Поступим, как поступали наши предки, и выслушаем обоих кандидатов поочерёдно.

Последний из сенаторов того же прошлого, что и Дэйран, Феликс работал в Академионе при Архикраторе Юлиусе, его досье разило слухами о тайных экспериментах, гигантской лаборатории, живых куклах из металла. В дальнейшем ничему из того не нашлось подтверждения, но отпечаток гениальности Феликс нёс, как бремя. «И для чего ему голосования и выборы?»

Предложенный им выход получил согласие у сенаторов — наблюдая за игрой в красноречие, Дэйран сделал вывод, что Феликс завоевал такой непререкаемый авторитет, что и сам мог бы претендовать на консула, если бы захотел или… если бы что? Сцевола проглотил язык. Его жрец замялся. У Дэйрана временно отлегло от сердца. Выходит, ещё поживём.

— Люциус, что вы об этом думаете? — пригласил его сенехаментор как бы от лица присутствующих. Оратор спустился. Очень скоро его тоже окутал стекловидный люстрин воскурений, забрался кашлем, выкатил тихим проклятьем из уст, и Люциус Силмаез встал около Дэйрана, то ли потому, что пюпитр был занят Сцеволой, то ли выказывая этим поддержку.

«Смотри, как он близко! Захвати в заложники, давай, ты умеешь, ты сможешь уйти». — Кто-то коварный проснулся в этериархе. — «Хочешь вернуться домой? Это шанс… шанс… шанс…»

— Я знал Архикратора, — ручался Люциус. — Его Величество относился к Пакту с уважением. Не думаю, что эти люди нарушили договор, они пришли, ему следуя. Кто нанял Розу и не оповестил Сенат? Если мы не будем чтить обещания, спрашивается, зачем варварам это делать?

Некоторые согласно «ахакнули». Магнус отвернулся.

— Эти люди невиновны. Наши боги правда такие, какими их представляет себе Сцевола? Им неизвестны понятия о милости?

— Боги не бывают другими! — перебил жрец. — Ты безумен?!

— Народный трибун, вы что скажете?

Варрон свёл брови вместе. Сомкнутые губы потерялись где-то в горькой ухмылке. Его сходство с магистром оффиций читалось в глазах — пронзительно голубых.

— Не люблю фарс, он мне надоел, — сказав это, Варрон ушёл на своё место. Ушёл в спешке, будто пожалел, что вышел.

— Благородный Магнус согласен со мной, друзья. Фарсу фанатиков пора положить конец.

— Силмаез, ты не только лицемер, ты лжец! — рассерженный магистр едва не схватил его за вырез туники. — Что полагается лжецу по Закону? Отсечение языка!

Сходство между Сцеволой и Варроном было ещё одно: горячность ревнивого неофита. Она выдавала в них братьев куда явственнее, чем глаза или высокий рост (или Дэйран судил по себе: жизнь в согласии с природой приструнила его гнев и вышколила владение собой).

— Ба! Сцевола, кто тебя назначил магистром?! — И Силмаез заразился их вспыльчивостью. — Ему надо отрезать руки!

— Когда Мы станем диктатором, ты первый, кто потеряет всякое дворянское достоинство. И Наш любимый брат тебя отринет, плебей!

— Кем ты себя возомнил?! Что за бескультурщина, друзья!

— Сиятельные… сиятельные… — Феликс спустился их разнимать. «Новый шанс улизнуть, пока все заняты разборками». — Вы на собрании. Вы…

Дэйран оглянулся. Шанса нет, жрец следит. Почему он улыбается? Его улыбка таила угрозу. Тело от неё коченело, как обмороженное.

— Успокойтесь, — увещевал сенехаментор в покое непотревоженного голема. — Вы уймёте дрязги в суде или в бою на Арене, как кому заблагорассудится. Не здесь, здесь храм красноречия! — Люциус Силмаез подался вперёд, Феликс задержал его так и не выпавшее оскорбление взмахом железной руки. — Пусть выскажется магистр оффиций.

— А ты зачем лезешь, старик? — с презрением спросил Сцевола. — Не строй из себя арбитра, двуличный лукавец! — Фокус его внимания переместился к Дэйрану. «Шанс сбежать безвозвратно упущен…», да кто или что заставляет его думать о таких постыдных вещах?! — А единобожцев закон требует казнить. Закон, который древнее нашего. Он сама истина. Если ты Четверых ни во что не ставишь, если тебе плевать на правосудие, выдержит ли Амфиктиония третий твой консулат? Теперь, когда ты с ними заодно!

— Нонсенс, — оспорил Люциус.

— Полно вам! — сказал Феликс. — Сенат должен назначить расследование. Без расследования не выяснить, кто заказал убийство первосвященника, соответственно, и выводы делать рано. Это логично? Это понятно всем?

Сцевола сделал шаг.

— Заказ был сделан Нами, — как василиск, прошипел он роковое признание. — Шкатулка играла, Мы оплатили кровью за кровь, змея лишилась головы, а Боги насытились местью! Ну, что же, достославные, если Боги за Нас, кто против Нас?!

Хионе двинулась к нему, принимая вызов. Дэйран схватил её за верхний конец тоги. Вместо слова «отставить!» его горло содрогнулось в кашле.

«Убей его наконец!» — заартачились голоса. — «У молодого фециала, что справа от тебя, есть кинжал. Забери. Подруга откроет двери, и в потасовке вы сбежите!».

Эти ужасные мысли. Они лезли в него. Расползались по губам, путались. Как паразиты, обитающие в плоти, извиваются, оставляя после себя споры и миазмы, так этим голосам наследовала тоска, опьянение и страх.

«Дым… возможно, это дым…»

— Тебе это не сойдёт с рук! — сказал Люциус.

— Уже сошло. Гляди, сенаторы кивают, соглашаются, томятся в сомнении, но озлобились ли? Нет! Мы ответили за себя. Тот, кто выберет Наш диктат, получит всё, и даже больше того, исполнит волю Богов. Патриции никогда не унизят себя до помощи плебеям, ведь там, где не будет плебеев, не будет и патрициев. И Мы вернём цезариссу Меланту, исправим твою ошибку… нет, накажем твоё предательство, а Тимьяновый остров, вместе с Вольмером, разграбим и спалим на потеху стервятникам!

— И ты правда думаешь, что кто-то проголосует за это?

— Все проголосуют, ибо… — Продолжение фразы Дэйран не расслышал, его сознание забредило речитативом барабанов и призраками демонических существ, витающих в сизом мареве.

— Этериарх… этериарх? — Хионе повернула его голову к себе. Колени Дэйрана подкашивались. Перепонки разрывались под тяжестью голосов.

Что-то не так. Что-то происходит. «Колдовство?»

— Дым… что он намешал… кхе-кхе…

— Ты не имеешь права их казнить до конца Выборов, — голоса искажали велеречивый тон Силмаеза в пыхтение беззубой старухи.

Его оппонента, вероломного Сцеволу, голоса очищали, удобряли глубоким тоном, мастерили из него воплощение Единого:

— Их ждёт прогулка по казематам. — С той же почти божественно равнодушной красотой он указал фециалам на Дэйрана и Хионе. — Убить их сейчас было бы скучно, не так ли? Мы хотим, чтобы узнали, что есть гнев Богов…

Этериарх хотел — но не затруднил свой арест. Он падал, когда его подхватили, потом его поволокли, обездвиженного, к выходу на свет божий. Хионе — та отбивалась не в шутку. У воина не было сил помочь, и желание вскоре тоже ушло. Его убеждения, его принципы, его готовность к самопожертвованию улетучились на выдохе.

В разуме укоренились две сущности: боевой клич Хионе и улыбка лазуроволосого жреца, рассекающая ему горло.

На ступенях Сената

МАГНУС

Боги, боги… сколько их вообще? Хорошие боги, плохие боги, вероломные боги, истинные боги, ложные боги, какие-то ещё боги, о которых не понятно, откуда они и что они хотят. В Сенате будто бы обсуждать нечего!

Магнус сел на задние ряды, как разгромленный, но выживший колесничий на скачках. Его попутчики, Данбрен и Агро, обманули его. Брата насквозь пропитала ненависть. Люциус, вопреки обещаниям, не удержался от унижения плебеев армией — по его мнению лучший солдат тот, которому платят — насколько глупейшая, надо заметить, мысль (на самом деле лучший солдат — этот тот, которого нет, но меткие высказывания почему-то приходили к Магнусу с опозданием).

В практически безвыходном положении народному трибуну грозило сказать последнее «прости» своей профессиональной репутации. Серая мгла приживилась с воздухом и безумием, как планктон в море, как теплота в телесной влаге. Сцевола и в храме политики не обошёлся без религиозных атрибутов, как голосовать за такого?

Коллеги манкировали его выходки, Люциус больше озаботился аргументами, чем мракобесием, у Денелона вид был отсутствующий, сенаторы от амфиктионов относились к воскурениям не иначе, как живому спектаклю. Из всех только Феликс Страборион догадывался, что Сцевола юлит, и помимо языка речи красноречиво передаёт его сущность и язык смрадного дыма — но Магнусу пока и в голову не приходило, что задумал старший.

Бодания Гая с экс-консулом отшумели договорённостью: судьба островитян решится к завтрашнему вечеру, когда вступят в силу результаты Выборов. У бедняг Данбрена и Агро (или как они там себя назвали?) шансы падали. Их распнут за инакомыслие, при Люциусе вероятность этого меньше, при Гае больше. Но что ему до островитян? «В тех богов, в которых не верите вы, мы тоже не верим», говорил ему Данбрен, до чего хитрая увёртка!

Ему было бы спокойнее, если станет известно, что участь Марка Цецилия не совпадёт с участью этих двоих. Он не забыл, для чего пришел на Выборы. А благодаря пассажам Сцеволы и Люциуса запомнит надолго.

И естественно, с него потребуют. Его закабалили. У него купили танец, и он его выполнит, как распутная девка, зная, что позор в суде смывается победой, но позор чести не смоется уже ничем.

Но при любом раскладе он выскажет брату «нет»: чтобы в Амфиктионии помещали в софронистерии? Да это верх глупости!

Магнус ещё колебался, когда экс-консул подошёл к нему.

— Голосование начинается, — хлестнул он, как плетью, этим нежеланным известием. — Надеюсь, всё идёт по плану. Я надену кольцо, а Денелон предложит Сенату объявить меня интеррексом, ссылаясь на обстоятельства. Мы договаривались, ты должен проголосовать за меня, помнишь?

«Не задолжал я никому». Его взгляд охватил расплывчатые черты лица Силмаеза, но оно — наподобие гладкой скалы, не за что уцепиться, вглядывайся не вглядывайся, ничего не увидишь.

«Выполнишь ли ты свои условия?»

— Диктатор, ха-ха! — сказал Люциус. — Прикрытие это. Он желает архикраторской чести, подари должность — и увидишь его на Аммолитовом троне.

— Вы не ограничитесь моим голосом, — отвернулся Магнус. — Право вето, вот что нужно. Вы защищаете тылы. За мой счёт.

— Нет, не за твой счёт.

— Если брат выиграет, есть узкий круг людей, имеющих право наложить запрет и перенести голосование. Архикратор, который известно где. Магистр оффиций это право теряет в силу своего выдвижения. Остаётся… кто бы мог подумать?

— Ты… прав! — Магнус не надеялся увидеть угрызения совести, но всё же, если присмотреться? Увы, расчёт купца на предполагаемую прибыль. — Быть может, мне потребуется твоё вето. Но это запасной вариант. Считаешь, у одного Сцеволы припрятана лишняя пешка?

«Как бы мне не оказаться этой пешкой».

— Устал я угадывать, у кого пешка, у кого ферзь, какие есть боги и кто там убил чьего священника.

— Слышал, что предлагал твой братец? Иногда я спрашиваю себя… Люциус, какие они братья? Ты и он… как огонь и вода. Ты — разумный человек, Варрон. Реформы любят разумных людей. Он — выскочка. Если он наденет консульское кольцо…

— И когда вы стали неверующим?

— Если он наденет кольцо, Амфиктиония в большой опасности, — в его тоне, как зуб из болящей десны, прорезывался страх. — Что же до твоего вопроса. Мои боги — это Архикратор Тиндарей и цезарисса Меланта. И пока я предпочитаю служить им.

— Или же ваш бог — это вы?

Ответ Люциуса заглушил колокол, раззвеневший четырьмя ударами в наступлении нового этапа Выборов. Группа рабов раздала по две золотые пластинки. Одну с виверной Ульпиев, вторую с чёрным львом Силмаезов. На кафедре тем временем водрузили фарфоровую урну для сбора голосов.

Хотя жрецы и перестали дымить, и в принципе исчезли с возвышения, как потом заметил Магнус, воскурение изрядно наследило в воздухе, в добавление к тому умножились дискуссии и к оглашению Феликсом начала голосования стало уже непонятно: дым властвует над сенаторами, или прогоняют его их возбуждённые речи.

Дискуссии велись и когда сенаторы выстраивались у кафедры, поочерёдно кладя в урну пластинки. В них было достаточно гордости, чтобы неспешно подходить и уходить, но достаточно ли ума, чтобы правильно выбрать? С Магнусом никто не заговаривал, в дискуссии он не вступал. Занявшись предполагать, кто из них изберёт Гая, трибун с удивлением обнаружил, что подсознание, память и логическое мышление не откликаются — и сомнения, а может быть даже и вера, начали поедать его трезвый рассудок, закрепощать мысли на служение химерам. Забытая по желанию проповедь авгура Хаарона выпятилась из той части разума, где томятся сущности, противоречащие картине мира и потому отброшенные, как нежелательные: «Двое возвращают Башню на место! Да, я знал, я видел это! Их ждёт награда, о которой они и представить не могли — вместе они стоят на верхушке шпиля, а титаны под Башней улыбаются. Рукоплещут все стражи. Ночь отступает, начинается день, золотой, как эфиланская корона, и жаркий, как солнце!»

О, безусловно, это главный поворот карьеры старшего брата, и он добивается того же, что и Люциус, права вето. За красивыми сказочками про волю богов таится боязнь быть опозоренным и выдворенным на задворки истории. К тому стремился Гай, как расстался с пелёнками, рассказанная им биография ясно показала, правда, опустив его тщедушность, его привязанность к материальным благам, его головные расстройства, еженощно посещавшие его в детстве. Нет сомнений, что и Гай приготовил «пешку» на случай поражения.

С ней он взойдёт на верхушку шпиля.

Голосование шло — а день замер. Свет не краснел. Вырезанные в купольном своде окна были синими, как и небо за ними, безоблачное, наслаждающееся уходящим летом. Трудно было сказать, сколько прошло времени. Поток сенаторов подходил и подходил, звенели глухо пластинки, проголосовавшие рассаживались по местам. Настала и его очередь — и Магнус Ульпий Варрон бросил одну из пластинок в урну, небрежно, с тяжёлым сердцем и пустой головой, на дактиль вскинув подбородок, мол, чтобы сохранить последние черты достоинства.

Затем поток сенаторов унёс Магнуса на прежнее место. Туда явился и Люциус, эта улыбающаяся неживая кукла, купленная в лавке для юных политиков.

— Ты сделал правильный выбор?

— Не сомневайтесь, — наврал себе Магнус и протянул пластинку с виверной Ульпиев.

Его выбор не был правильным, но он был необходимым.

— Полдела сделано, — удовлетворённо пропыхтел Силмаез. — А если повезёт, и дело.

— Я об этом пожалею завтра, или повремените?

— Что за слова! Твой выбор изменит ход истории.

— А Цецилий…

— Его выведут из тюрьмы.

— Замечательно, — и он не блефовал. Невиновный выйдет на свободу, что это значит? Верно, врата к возобновлению расследования открыты. Берегитесь, Лефон и Реюс Фаузиний.

Он доведёт дело до конца.

— Куда отправишься после Выборов? — перебирая в руках пластинку, спросил Люциус.

— Уеду. Но перво-наперво отправлю за решётку настоящих виновников.

Силмаез погладил курчавую бороду.

— Хироманта и дворянина из Эфлодии?

— Вы с Денелоном думаете, кто-то ещё виновен? — «Вы так осведомлены, что могли бы спасти сотни тысяч жизней».

— Ты смотришь не в корень, — он спрятал пластинку. — Ты ищешь поверхностно. Главные виновники — госпожа Алессай, не та что Юстиния, а та, что её мать, Минерва, и ещё один господин, о котором скажу чуть позднее. Готов поспорить, она содействовала в убийстве собственной дочери.

— Очень странное предположение…

— Ты веришь в абсолютность материнского сердца?

— Хочу сказать, зачем ей помогать убийству дочери…

Магнус возвратился в тот день, когда Юстиния разрыдалась над вынесенным на опознание телом. Её мать так и не приехала.

— Я заплатил информаторам с архипелага. Есть человек… архонтисса ему доверяет, и неделю тому назад спрашивала у него совета, разумно ли выдавать Юстинию замуж осенью или подождать до наступления зимы. И знаешь за кого?

— За другого архонта?

— За авгура Хаарона.

Магнуса пробрал смех:

— А его древний меч ещё способен поразить женщину?

— Ты можешь спросить сам.

— Так и что с того?

— Что ты знаешь об авгуре Хаароне?

— Тёмная лошадь…

— О да, — тон его перетёк в заговорщический. — Но я люблю докапываться до истины, знаешь ли.

— И что вы узнали?

— Его фециалы договорились с Минервой. У Клавдии были перспективы — вплоть до становления авгуром. Но в последние дни она увлеклась чем-то, что мой информатор назвал «Небожителем», это какое-то новое учение, оно расползается на Юге, как чума, медленно доходит и до Аргелайна. Говорят, Хаарон был очень озабочен её судьбой. Уж не знаю почему, но он готовил себе преемника. Клавдия должна была выйти замуж — но что-то пошло не так, что-то произошло в ней, перемена, которую Хаарон счёл опасной, а Минерва — постыдной. Какая? Это я не смог выяснить.

— Цинично звучит, — отметил Магнус.

— Хаарон плетёт религиозные интрижки за спиной и у меня, и у твоего брата, если конечно Сцевола не знает чего-то, что знаем мы с тобой, а семья Алессаев ему потакает. И всё это как-то связано с таинственным Небожителем… Госпожа Минерва кстати, всё же приедет в город, правда, пробудет здесь очень недолго. Советую подумать над сказанным, если ты готов до конца отстаивать этого Цецилия.

Его правда: настоящий виновник пригодился бы. Заедино с грядущим главой Сената легче найти доказательства, несмотря на то, что последний ещё утром был героем многочисленных язвительных анекдотов (и по-прежнему им оставался).

Но все полёты мысли в этом мире обрываются жестокой действительностью. Пятый удар колокола пронёсся, как ветер, потревоживший паутину дворцовых интриг, и к Магнусу вернулись ощущения обвитой сетями мухи. Паук Выборов бесхитростно приближался. Голосование прекратилось. Подсчёт был последним этапом перед оглашением имени нового консула — и вот, его начал Феликс Страборион.

— Пойдёшь со мной? — спросил Люциус.

— Зачем? Победа ваша, а если я понадоблюсь, вы найдёте меня в Привале нереиды. — Он, томясь, взглядом протачивал дверь.

— Сцевола пристально изучит каждую пластинку, — заупрямился Люциус. — Засвидетельствуешь — чтобы не придрался. Это не займёт много времени, и потом, я внакладе не останусь.

Если бы его глаза могли что-то говорить, они бы сказали: «это тоже часть твоих обязанностей». Но голова ленилась искать аргументы, чтобы уклониться от них; Магнусу пришлось последовать к кафедре с бывшим, но скоро и будущим консулом, и там его взгляд встретился со взглядом Сцеволы.

Трибун пожалел, позволив слабости возобладать над рассудком.

— И ты с ним, брат? — спросил Гай, зловеще, как неясыть, парящая в тёмном небе. Магнус промолчал и снова озрился на дверь. Ги, может быть, в эту самую минуту моет полы гостиницы или выносит мусор, делает первые шаги во взрослую жизнь. Как он завидовал мальчишке! Как хотел бы оказаться на его месте! Зря — зря думают, будто простые радости жизни хуже, чем роскошь правительств!

У Феликса было две урны — в каждую из них он складывал по пластинке, в зависимости от рода кандидата, а его асикрит архивировал результаты в книгу. Он опускался и вынимал пластинки, кладя их в нужное место и, снова опускаясь, заставлял сердце биться чаще на один удар, не веря, что скоро всё закончится. Сенатос Палациум упал в молчаливое ожидание, которого не видел со времени начала заседания.

Приглядывая за пластинками, Магнус случайно понял, что его взор скрещивается со взором Сцеволы в то непродолжительное время, когда Феликс передаёт пластинку писцу. Но старший брат следил не за пластинками, а за ним — его мимикой, его жестами, прохаживаясь в поисках чего-то.

Гай вёл себя холодно — ещё холоднее было его лицо, на котором рассеялись блики наступающего вечера. Подёрнутый дымом свет плавил его силуэт на краешке глаз Магнуса, из образа магистра как бы освободился ревнительный новичок, использующий свой талант предугадывать и исследовать для эксперимента над друзьями.

Закончился сей дешёвый досмотр не без участия сенехаментора:

— Что же, по всей видимости, это последняя, — присовокупил Феликс. — Готовы услышать результат голосования, уважаемые кандидаты, сиятельные патриции и патрицианки Сената?

Магнус приготовился пожертвовать узами крови.

Патриции придвинулись к кафедре.

Сидящие встали, словно в приветственном жесте.

Зашуршали свитки.

Зазвонил колокол.

— Итак, новым главой Сената станет…

— Гай Ульпий! — опередил Сцевола, выхватив книгу подсчётов, как победный трофей. — Истинно прекрасная новость. Слава Богам, слава милостивым Богам!

В среде сенаторов загулял ропот. Феликс выразительно прокашлялся.

Снежная лавина будто навалилась на плечи Магнуса. Пока брат искрился гордой мужской радостью, он безрадостно представлял их ссору.

— Как ты смеешь?! — У Люциуса заиграли желваки на лице. — Что за дела, сенехаментор! Немыслимо!

— Ахаха, бесполезно! — довольно проворковал Гай. — Восславьте Богов, кольцо ждало нового консула, и оно дождалось его!

— Феликс, что происходит?! — Люциус затряс старика.

— Сто двадцать против ста двух, — с горечью отвечал Феликс. Его изумление граничило с титаническим спокойствием, он словно бы знал, что так выйдет.

Для Магнуса эта новость не значила ничего хорошего.

Он подался к дверям.

— Варрон, Варрон скорее! — остановил его Люциус. — Вето!

Гай напрягся. Глаза блеснули надеждой.

— Брат, совершишь ли ты глупость? — спросил он почти с детской уверенностью. — Встань рядом! Брат!..

Ему принесли стилос и табличку с восковым покрытием. С равнодушием Магнус на них посмотрел. Потом поднял глаза на Гая. В очертаниях его скул зарделась обида. Его будто бы подменили, простой увлечённый мальчик, замкнутый в своих мечтах, он обезумел с возрастом, и Магнус жалел его, хотя пристало жалеть его самого — младшие братья редко повторяют успех старших.

«Гай, ты закостенел в своём безумии», подумал трибун, ища место на табличке, где от него требовалось поставить подпись. «Я не виноват, что… так выходит… прости меня!»

— Ты не посмеешь, — лживая улыбка расщерила его губы.

Все услышали его вздох. Магнус нашёл тот кружок в филигранном обводе.

— Брат!

И вывел инициалы своего имени.

Сцевола не произвел ни звука, смирившийся с поражением гладиатор и то бывал менее пассивен, да и весь Сенат, как умирающий муравейник, врос в невыразимую тишину.

Кивнув Люциусу, трибун с чувством выполненного долга стал уходить. Его путь пролёг к дверям Сенатос Палациум. Никто не препятствовал ему, никому он был не нужен больше, защитник униженных и обездоленных отправлялся к униженным и обездоленным. Он выполнил свою роль. Он предал старшего брата.

Прошлое — в прошлом?

Ещё он дьявольски проголодался. Магнус воображал, как закажет мидии с луком, и как они с Гиацинтом отпразднуют его первый рабочий день кубком вина, а завтра он примется за дело Цецилия. Рано или поздно оно подойдёт к концу. Он не останется, чтобы помогать Силмаезу добиваться интеррексата или пестовать цезариссу Меланту. Его жизнь в Аргелайне завершится.

«Что же до выборов консула… ну, главное участие, Гай, не так ли?»

До выхода оставался какой-то пас. Внезапно в дверном проёме показались люди. Он рассчитывал, что и они расступятся, но скучившись в плотную стену из человек семи-восьми, они воинственно выставили фасции, не как ликторы, оберегающие порядок на территории, а как легионеры при задержании особо опасного преступника, все при доспехах, со шлемами с белым султаном.

— С дороги! — потребовал Магнус.

Молчание.

— Я сенатор, разве не видно?!

Молчание.

— Дайте пройти!

Он пробовал протолкнуться. Его ухватили за тогу. Он выругался. Сзади закричали. Магнус обернулся. Раб с табличкой скатился с лестницы кубарем — окровавленный, и тут народный трибун понял наконец, отчего так спокоен, так пассивен был старший брат, даже не попытавшийся его задержать: «Ночь отступает, начинается день, золотой, как эфиланская корона, и жаркий, как солнце!»

Его бы поразил ужас, ноги понесли бы его прочь. Но повернувшись, чтобы позвать на помощь, трибун получил удар, от которого в глазах замерцало. Новый удар — чем-то твердым — выбил его из сознания, и теряя себя, он видел Альбонт, видел отца, видел мать.

Принцип Талиона

СЦЕВОЛА

Его, магистра, выставили на посмешище! Собственный брат переметнулся к врагу, десятки голосовавших оказались ближе, чем родная кровь!

Его же враг победоносно хмылился, позор рода людского!

Подчиняясь негодованию, нарастающему под давлением колючей обиды, Сцевола знал, что если он не сделает ничего, он потеряет всё. Долго он прятал в складках тоги свой меч. Дрожащим локтём прижимал его рукоять к подмышкам. И вот, наконец, не нашёл ничего лучше, кроме как, выхватив его, распороть живот бесполезному рабу и засунуть в его кишки ту проклятую таблицу, которой его надумали победить.

Наивные, надменные лица покрылись ужасом.

Ему кричали:

— Что вы делаете! Запрещено проливать кровь в Сенатос Палациум!

Но они закричали громче, когда ликторы вошли в зал и по приказу Сцеволы выстроились на кафедре, а кто препятствовал, те были сброшены по ступеням. Топорики фасций резали вечерний свет, как шёлковые нити. Золотопанцирные слуги магистра были угрожающим оружием сами по себе, но подчинённые единой воле, единому хозяину и единой судьбе, они жаждали сеять справедливость безоговорочно.

В их защитном кольце оказались жрецы.

— Ты был прав, Хаарон! — сокрушённо молвил Сцевола. Его хватило бы на целую речь, но залившийся пожаром алых красок, с рассеянными мыслями и в состоянии невосполнимой мести, он едва дышал. «О, насколько мудрым был верховный авгур, и насколько глупым был магистр оффиций!»

— Дурак, — заявил Силмаез, отходя к своему электорату. — Выйди! Ты и твои прихвостни, дождитесь нового голосования!

«Сдаётся, он путает магистра с покупателем, которого можно обмануть, пересчитав деньги!»

— Львёнок, не хочешь ли склониться перед диктатором?

— Ты проиграл, — поддакивала Силмаезу грязнокровка Нинвара, — следующее голосование подтвердит это.

— Ха-ха-ха!

— Посмотрим, кто будет смеяться последним.

— Ты так ничего и не понял, Львёнок? — сквозь смех спросил он.

Ликторы заперли двери на засовы. Запасной выход тоже был перекрыт, воинам приказали убить любого, кто попытается выйти из здания без разрешения Сцеволы. «Мы сделаем это, — пообещал он себе и Богам, — с Нас довольно!»

— Вы не уйдёте, пока не признаете Нас своим диктатором!

Услышав эти слова, его сторонники-сенаторы тоже разделились во мнениях, одни присоединились к ликторам и жрецам, другие озлобились. Сцевола плевал равно на всех. Право сильного — вот единственное право, которому присягают народы.

Только горечь снедала его, состояние отчуждённости из-за того, что рядом не было младшего брата — но Магнус поплатится. Свой шанс он уже потерял, ему не держать Башню с истинным владыкой Амфиктионии, не для него начинается новый день. Но Сцевола позволит ему вернуться в Альбонт из последних капель любви к их общему детскому прошлому (и не ранее, как после отмены наложенного вето).

— Ты идёшь против Закона, Сцевола! — выступил Феликс. Сцевола обещал его наказать во вторую очередь, после Силмаеза. — Уйди, дождись результатов перерасчёта, заплати хозяину раба виру, и думаю, все сенаторы простят твоё временное помешательство!

— Феликс, безрукий ты глупец! — повысил тон Сцевола. Терять ему было нечего, предчувствие Сердца Богов зажглось, встречая его своим жаром. — Перерасчёт — это фикция, чтобы устранить неугодных кандидатов. Но Мы и есть Закон, отныне не будет повторных голосований и подложных голосов!

— Ты называешь меня безруким глупцом, когда у самого, при двух целых руках, нет мудрости.

— Да что говорить с ним! — выпалила Нинвара в зверином боевом запале. — Все всё слышали! — Она и её воинственная делегация вынули кинжалы, которые, как и Сцевола свой меч, они доселе прятали, потому что сенаторам воспрещалось носить оружие во время заседания. — Сбросим безумца с кафедры!

Сцевола дивился их лицемерию.

— И эти люди говорят Нам о нарушении Закона!

Призыв амхорийской правительницы сподвиг сенаторов занять её сторону. Сцевола попытался найти Феликса — желание убить его росло ежеминутно — но на прежнем месте его не было. Коварный сенехарист растворился одному ему известным способом.

Зато место рядом с Нинварой занял Силмаез — безоружный, как жертвенный барашек. Так умилительно было глядеть на него сверху-вниз, с высоты своего величия, и ждать, пока от слов враги перейдут к действию.

Боги благословили его сторону. Голоса ещё не услаждали его, однако Сцевола ощущал их присутствие, оно воодушевляло его, соком вдохновения разливалось по венам, заменяя кровь на амброзию, восполняя обиду неустрашимостью судьи перед вынесением приговора.

— Твоя светлость, если Чёрный Лев хочет получить консула, пусть забирает, — обратился к нему Хаарон, так зычно и оглушительно, чтобы услышали не только ушами, но и всем своим безбожным организмом. — Довольно ему этого поста, ибо змей никогда не взлетит. Ты же достоин бóльшего. Да признают они тебя, твоя светлость, их новым цезарем и грядущим Архикратором, Гаем I из рода Ульпиев!

В зале восприняли это как шутку.

Он заколебался.

— Мы… х-м… верно! Верно! Истинно так! — Но уверенность взяла своё. Богам нужен Избранный, он с честью возьмёт на себя ношу власти. — Что ж, Силмаез, что ж, Сенат, Боги ответили вам. В силу того, что Тиндарей умер, а Меланта выходит замуж за варвара, Аммолитовое Сердце Богов вакантно, никого, кто мог бы претендовать на него по кровному родству, не осталось. Но остались Мы — помазанник самих Богов, Избранный Четырьмя! И Мы берём его по праву избрания Всевышними, а пост консула, так уж и быть, оставим Львёнку!

Почти все сенаторы, что некогда его поддержали, его покинули, по их коллегам прошёл волнительный гул, сменяющийся кличем. Звучали призывы казнить его без правосудия, обвинения в узурпации власти при действующим монархе — не одна уже Нинвара Кинази точила зуб, но многие, и Силмаез возглавлял это сборище шакалов, которых Сцевола когда-то считал патрициями.

Но история всех рассудит. Те немногие, в том числе Марк Алессай и цензор Хогус Декастр, что остались с ним, в новой Амфиктионии займут ключевые посты.

Ибо право сильного — за ними.

— У нас есть Архикратор, и имя его — Аквинтар, не Ульпий! — раздался чей-то щенячий визг.

— И ты ещё смеешь говорить про богов! — вспылил Квинмарк Фалько. — Ты сам безбожник!

— Вы были когда-то разумным, — с глупой миной сказал простак Ллерон. — Сойдите с кафедры, пока не поздно!

— Уже поздно, — подвёл итог Силмаез. И это казалось единственным, в чём Сцевола мог бы согласиться с Львёнком. — Его преступление умрёт на подмостках! Как исполняющий обязанности консула Эфиланской Амфиктионии, я прошу всех, у кого осталась честь, поддержать меня и схватить узурпатора Сцеволу!

— Поддержим! — выкрикнула Нинвара. За ней повторила её делегация и другие сенаторы. — Вперёд! Вперёд!

Толпа надвинулась на кафедру. Некоторыми правил страх; Сцевола был уверен, что пара-тройка смертей отобьёт у Силмаеза как минимум с полсотни сторонников. Ему не хотелось убивать всех. Родственники убитых постараются ему отомстить, и чем меньше таких создаст ему проблем — тем лучше для нового мира.

Сенат из совещательного органа превратился в поле сражения. Когда на верхних ступенях завязалась драка, безоружные с виду сенаторы накинулись на ликторов так, что ценой смерти нескольких человек обзавелись их оружием. Сцевола повелел не щадить никого из нападавших. В отношении трусов он не ошибся — некоторые и правда дрогнули, и сгрудились около выхода, моля выпустить их и обещая уехать из Аргелайна, но Сцевола не мог позволить им выйти и позвать городскую когорту на подмогу. Без легионов, без своих наёмников и вооруженных рабов сенаторы — просто обычные смертные, а над смертными верховодит бог!

Амхорийцы напали на ликторов в лоб, справа рванулись сенаторы из Талаты и Кернизара, слева белторцы и скаваллонцы, сзади — гюнры, варварски злые и так же варварски свирепые, с ними шли и степняки-мозиатцы, не боявшиеся фасций. Все делегации накинулись на ликторов, но те успешно отражали атаки; обагрялись белоснежные, как лилии, сенаторские одежды, вытьё и страдания накрывали проклятья. Хаарон улыбался. Сцевола снимал тогу. Жрецы пели. Вознеслись воскурения. Кровь мертвецов будто окрасила дымчатые полосы света в красно-розовые оттенки.

Пособники Нинвары разодрали тоги и вклинились в порядок ликторов. Их кинжалы со змеиной хитростью находили доступ к самым незащищённым местам противника. Несколько голубокожих мерзавцев проникло на кафедру, Сцевола к тому времени остался в одной тунике, ему понадобилась вся быстрота движений, чтобы успевать отражать атаки проворных амхорийцев.

В образовавшуюся брешь влетела и сама Кинази.

— Сбросьте их! За Богов, за Богов! — вдохновлял Хаарон.

Ликторы, заделав брешь двумя людьми, сошли на ступень ниже. Сенаторы отпрянули. Были те, кто оступился, наступив на складки своей же тоги. Сцевола обменивался ударами с амхорийцами. Пали замертво два жреца, до Хаарона не добрались, верховного авгура хранили Боги, как и Сцеволу, танцующего с молниямиамхорийских атак. Он поразил одного в пах. Другой женщине отрубил голову. Третьего лишил руки и заставил корчиться в муках. Дым, поглощаемый им, одурманивал и делал его сильнее, Сцевола не заботился о жизни — ведь его жизнь принадлежала Богам.

К нему подступила Нинвара Кинази. На её шее звякнуло ожерелье из костей.

Лезвия схлестнулись. Чужие крики заглушил рокотавший в груди барабан сердца. Меч Сцеволы едва сдерживал натиск её кинжалов. Грязнокровка кружила вокруг него, как оса. Возможно, она бы и победила Сцеволу, но шаровая молния, созданная волхвованием Хаарона, спалила её в пепел и едва не коснулась самого магистра.

«Увы, увы, потеряна Терруда!» — Сцевола отпнул от себя обожженное тело. Число нападающих значительно уменьшилось. Ещё часть трусов бросила затею воспрепятствовать новому властелину. Люди гибли, ликторы уставали, сенаторы не отступали. Квинмарк Фалько — Сцевола ждал от него героических подвигов, свойственных военачальникам — призвал сплотиться вокруг себя. Оружием служило всё, что угодно, включая книги, стилосы, перья, палки для курения, брошенные кинжалы, фасции и мечи. Ликторы тоже оступались, падали, их забивали, у них отбирали оружие.

Дым поднимался к потолку клубами. Им Хаарон отравлял воздух для врагов и очищал его для божьих слуг. Нечестивая удача помогла Фалько окружить и перебить часть ликторов, Силмаезу и нескольким его прихлебателям удалось взобраться на кафедру. Чёрный дым, что плутал в потолке, низвергнулся на головы предателям и безбожникам. Чёрный Лев вышел последним защитником мёртвой эпохи.

— Колдовские фокусы! — произнёс он, тыча в него ликторским гладиусом. — Я думал казнить тебя завтра, когда надену кольцо и квестор осудит твоё безумие, но у меня есть один недостаток: я не умею ждать.

Никто не смел так говорить с ним.

— Преклони колено, Нечестивец, и Мы отправим тебя на остров Инклит, — фальшиво ответил Сцевола. — Ты доживёшь там остаток дней вместе с Фалько и остальными, как подземные боги в Лаэр-Элла.

Силмаез засмеялся. Этот смех так разозлил Сцеволу, что забывший про своё предложение, он рубанул клинком наотмашь. Мир завертелся, бывший консул сделал ему подножку. Боль. Сцевола встал, избегая удара, атаковал сам, был отбит, переступил, надвинулся слева, ударил снизу, мимо, Люциус чуть не схватил его руку, он отклонился, полоснул по горизонтали. Его союзником был дым, нагружавший его силой, он кашлял, но слегка. Мышцы, органы чувств, нервы возымели целью победить Львёнка. Боги говорили с ним образами — ведь дым застилал глаза.

И словно во сне безвидная пелена отдёрнулась, как занавесь театральный сцены. Маски пестрили, улыбались, смеялись и оскаливались. Он был среди них, люди-без-глаз падали, люди-в-масках сражались, играла шкатулка, чьи-то мечты разбивались. Дебют — о, сколь желанен он был — томился по своему протагонисту!

Нечестивец шагнул. Гай отскочил. Лев подходил гордо, как бог. Удар, разворот. Боль. Меч предательски выскользнул из рук, потерявшись во мгле за сценой.

Кафедра — как подиум. Они кружились между проскениями смерти и жизни, обагрёнными кровью лестницами. Как осенний ветер вальсирует с пожухшей листвой. Подшаг. Атака. Уклон. Потерявший клинок, Гай бился голыми руками, наступая, уклоняясь, близясь.

Люди-без-глаз поднимались. Вопли их были аплодисментами. Вошедший в раж Нечестивец ударил Гая по колену тыльной стороной клинка. Гай рванулся. Он и не заметил, как получил очередной удар, прервавший его убогую попытку совладать с противником.

Нечестивец поднял Бьющий-Больно в последнем замахе.

Он не повёл и усом, когда его рука вознесла сталь к небу, а затем с мощью булавы и со скоростью знойного вихря опустила её на череп магистра. В этот момент кто-то толкнул Нечестивца, лезвие отрезало часть уха и соскользнуло по плечу, срезая плоть. Его Светлость прикусил щеку, давя боль болью. Краем глаза он заметил, как падает тело Марка Алессая.

Приглушая обе боли глубокими вдохами, купаясь в воскурениях, как в исцеляющих ваннах, Сцевола сел, опираясь на свободную руку. Другой зажимал ухо. Кровь лилась по его щекам, тёплая, как взгляд Юстинии, и касалась губ, словно её поцелуй.

Нащупав меч, Сцевола вцепился в него. Силмаез, добив Алессая, вернулся к нему. Его Светлость размахивал по сторонам. Противник держал дистанцию, кашляя, словно чахоточный. Почувствовав себя на ногах, магистр отступил к Хаарону. Прилетел чей-то рык. Один гюнр выблёвывал лёгкие. Улучив секунду, Сцевола подобрал тогу. Бросил её на Силмаеза. Враг инстинктивно секанул её гладиусом. Меч завяз в ткани. Подоспевший Сцевола вывернул ему руку. Оружие со звоном ударилось об пол. Лев вскричал от боли, Сцевола — от триумфа. Он толкнул его к пюпитру; пока Силмаез приходил в себя, Гай налетел сзади и вогнал меч ему в спину.

«Отомсти, отомсти!» — вещал голос Хаарона в его голове.

Сцевола вырвал меч. Силмаез развернулся, недоуменно глядя на рану. Проступили черты животного страха. Сцевола ещё раз толкнул его на пюпитр. Полоснул дважды. Вывалились внутренности. Чёрный Лев ахнул. Сцевола отрубил ему руку. Вторую. Рассёк нос и уши. Гадкий мерзавец был уже мёртв — а Сцевола продолжал насмехаться над его телом, жестоко раздаривая удар за ударом, пока от прежнего облика консула Амфиктионии не осталось ничего, что уподобило бы его человеку.

Но даже тогда Сцевола не успокоился. Он бил и бил, пока бездыханное выпотрошенное тело не обратилось в ошмётки. Потом Хаарон развернул его к остаткам сопротивления, что во главе с Квинмарком и квестором Денелоном пробивались через главный выход. Сцевола поднял меч, кровь стекала к сандалиям.

— Да здравствует цезарь Гай из рода Ульпиев, будущий Архикратор! — изрёк верховный авгур громогласно. — Коронованный силой, ведомый правосудием!

Ликторы закричали дружно «славься, славься, славься», но так или иначе настоящая коронация была впереди. Его Светлость взял Сенатос Палациум почти играючи, но Базилика, символ и сосредоточие власти, будоражила его фантазии куда сильнее.

На Востоке

МЕЛАНТА

Волосы нагрелись. Ласковое, как дядины руки, тепло светового блика вытеснило сон, а катастрофу вчерашнего дня унёс безвременный грохот двигателей. Я так и не накрылась одеялом. Не помнила, как заклевала носом и как заснула. На животе лежала раскрытая книга. Суп с рыбным запахом остывал на столике у изголовья, принесли его недавно и сделавший это любовно положил рядом вазочку с гвоздиками.

Просыпаясь, я была так же тосклива, что и вчера, утерянные образы дома, дядюшки Тина и Луан не покидали, и было страшно думать о будущем.

И всё же история Лилии Аквинтар, навестившая мои беспокойные сны прочитанными сюжетами о храброй девушке, оставленной в чужой стране, облегчала одиночество.

Спасибо тебе, Серджо. Искренне, в самом деле. Хотя меня, как и прежде, смущало прибытие в Вольмер, от незнания, что за напасти предстоят и как с ними справлюсь… но если Лилия научилась выживать, получается, и мне тоже возможно выжить, верно? И я вытягивала эту надежду, как морс из соломенной трубочки.

Было утро. С супом расправилась до того, как солнце превысило круглое окошко. Оставшийся кусок рыбы я привередливо отодвинула на задний край тарелки. В дворцовой кухне его готовили отдельно, со специями, нежным, как пастила.

К цветкам, которыми бы любовалась дома, даже не притронулась. Точь-в-точь такие же росли в гинекее на подоконнике, «их подарила Луан на день рождения», с грустью вспомнилось мне. Не глядя, я спрятала вазу в прикроватном уголке, подальше от себя — я дала зарок быть сильной и храброй, как Дева Варидейна, и боялась, сильно боялась, что случайно зашедший варвар увидит меня хныкающей.

«Была цезарисса… подобна всем дочерям своего народа… несгибаемая… свободолюбивая…»

Время оправдало мой страх. Шестерёнки вращались в пятнадцатый раз, и на шестнадцатом повороте дверь, запищав, открылась. У полукруглого порога показался вызывающий омерзение красавец Тисмерунн со своей уродливой лютней.

Если он думает, что я забыла про вчерашнее, он ошибается. Я взялась за тарелку, приноравливаясь: расстояние позволяло кинуть в него и столик.

— Ради святого Солнца, — услышала я, — не порть дорогие вещи, ты не добьёшься этим ничего.

— А я попробую.

— Детские глупости.

Моя ладонь поднялась в дряблом замахе.

— Чего ты пришёл! Ты!.. ты!..

Кусок рыбы скатился на пол.

— Убирать сама будешь, — заметил Тисмерунн.

— Чего тебе надо?..

— Корабль идёт на снижение. Через час прибудем в Вольмер, поэтому, солнышко, не вздумай устраивать там скандалы. То, что тебе разрешили здесь, в Солнечном Граде считается дурным тоном. Мои… как это у вас называется… соотечественники, да?.. мои соотечественники не поймут, если девочка будет надрывать горло, как берсерк.

Я поставила тарелку и заглянула в иллюминатор. Мы парили над предгорьями, устланными пиками хвойного леса, с высоты ворсистыми, как прутья одёжной щётки. Трубадур не лгал, корабль незаметно снижался, и хвоя приобретала резкость.

Высоченные горные скалы затеняли собой солнце, пара неловких движений и летающий корабль столкнулся бы с заснеженными горбами ущелий.

От этого вида меня замутило.

— А если я тебя не послушаю?

— Как будто мне это нужно! — Тис жеманно согнул руки. — Я знаю обычаи своего народа. Твоего народа, кстати, тоже. Если ты меня не послушаешь, ты будешь выглядеть дурой, вот и всё!

Я медленно спустилась на кровать.

— Ваш князь меня встретит?

— Есть две вещи, которые ты должна знать наизусть, — сказал Тисмерунн. — На нашем языке слово «князь» будет дерр. Это слово равносильно вашему «Архикратор», поэтому будет правильно, если ты отдашь ему честь в такой форме. Только не говори дерр Арбалотдор, это чушь… то, что ты называешь титулом, у нас всегда привязано к фамилии, поэтому дерр Ѯрехдовор[1].

— Варварство, — равнодушно ответила я.

— Но ты же хочешь себя выставить в хорошем свете, правильно? Должна примерно представлять, что делать.

— И что дальше?..

— Во-вторых, перед встречей с дерром Ѯрехдовором тебя отправят в Солнечный Зал. В нём ты пройдёшь очищение лучами нашего Божества, — в его полуулыбке было что-то скромно-набожное и мечтательное. — Тебе ритуал покажется скучным бездействием, но его все гости Вольмера проходят! Займёт это какое-то время, и тебя проведут на встречу с женихом. Может даже я составлю компанию.

— Не говори так.

— Как? Про жениха? Про меня?

— И то, и другое, — я уложила волосы на шею.

— Согласен, приятного мало.

— Долго я буду в Вольмере?

Он вздохнул так печально, как если бы не насмехался надо мной.

— Об этом и о многом другом ты узнаешь у дерра Ѯрехдовора, — он причмокнул губами, после того зашёл в коридор и на варварском языке позвал кого-то. Подошли женщины. Молодые, как ни странно. Одна из них держала платье на локте. Он указал на меня — женщины, повернувшись, посмотрели на меня взглядом оценивающего новёхонький камень скульптора. Тисмерунн дал по кошельку каждой и по-эфилански поклонился мне:

— Оденься, солнышко. Они помогут сменить эти тряпки. А мне пора, я передам гир Велебуру, что наша загорная цезарисса в добром здравии. И не опаздывай, ведь впереди новая жизнь!

Его смех и он сам — ушли. Я осмотрела надетое на меня платье, местами рваное и грязное, и неохотно согласилась, что в таком виде появиться перед дерром Ѯрехдовором не могу.

Всю работу сделали эти женщины. Продевая меня в исподнее, наряжая в рубашечку, поверх налагая красную шубку с отсутствующими рукавами, они болтали без умолку, галдели, как воробьи. Мою внешность обсуждают, да?.. Волосы мои вымыли в растворе с разящим луковым духом, подвязали их ленточкой. Глаза подвели зелёным.

Завершающим штрихом были бархатные чёрные башмачки.

К моменту прихода трёх варваров во главе с Толстым Шъялом, внешне я была полностью готова — внутри тем временем сжимались плохие предчувствия.

Свою книжку про Лилию Аквинтар я захватила с собой.

— Прекрасна, вы прекрасна! — бухнул жирдяй. — Ступаем.

Летающий корабль накренился. Затрещали механизмы в стенах, зажглась сеть огоньков, которые раньше только мигали. Мне помогли выйти на палубу и удержать равновесие. Из труб вырывался пар, судно окутал ветер, а Тисмерунн как ни в чем не бывало музицировал, сидя на жестяных ящиках, обвитых канатами.

Они облетели отрог, врезающийся в лесной массив, словно топор в дерево, и, подлетая к каменной площадке на скале высоко-высоко над землёй, дали сигнал зеркалами. Огромное выщербленное в горе солнце встретило их, плавно снижающих свою скорость; на причале — размером, по сравнению с которым Шъял казался жуком, затерявшимся в пустошах — искрился вечный снег.

Дышалось свежо, но мороз забирался под одежду. Вид, захватывающий дух, на время отвлекал, в считанные секунды медвежастый корабль начал опускаться, и меня обложило паром со всех сторон. Трубадур запел, варвары заухали, заскоморошили, подпевая ему. С причала откликнулись колокольчики.

— Это так… волни… тельно! — прожевал Толстый Шъял.

Как громоздкое насекомое из сказок, корабль осел на площадку с шумом и треском, его шар устремлялся к вырубленному солнцу и, словно пропадая кончиком в воздухе, не доставал покатых отшлифованных глыб — настолько размашистым был причал.

Тисмерунн закончил музицировать, когда к борту летающего судна поднесли сходни.

Возвращаясь на землю, я прижимала книжку к груди, старалась не оборачиваться на Шъяла и думала о том, как быть с правителем Вольмера, что говорить ему, а что лучше держать при себе. Холод быстро добрался опять, я уже вытирала нос, когда мы с послом, трубадуром и другими варварами вошли под укрытие скалистого козыря над входом внутрь горы.

Он был хитроумнее Орлиных дверей в Обеденном зале. Я заинтересованно следила, как поворачивается более маленькое солнце, отпуская свои лучи, и, сделав круг, иссекается на две оранжевые половины, как апельсин. Вот я вхожу в просторный зал с каменными колоннами и витражным окуляром на потолке. В пределах падающего света поставлены ложа. Когда зашла — хитрые двери объединяются с усталым надтреснутым шорканьем.

Я насчитала семь ложей по количеству цветов радуги. Меня подвели к синему — тому, что смотрело на две лестницы, это был единственный путь за вычетом главного входа, и я предположила, что потом поведут на одну из них.

Переговорив с Тисмерунном, Шъял дал распоряжения:

— За круг не уходить. Кровать не покидать. Ждать, пока не прийти сопроводитель. Ясно?

— Да, — сказала я.

— Точно? — спросил Тисмерунн.

— Не ясно зачем.

— Солнышко, давай подсоблю. — Попросив подержать лютню, трубадур помог мне снять шубку. «Не знаю, о чём ты думаешь, но этой любезностью я уже сыта», думала я. Инструмент был тяжёлым, и я предпочла поскорее его вернуть. Осталась в длинной рубашечке, стянутой на талии. — Чтобы не было жарко!

— Сколько это займёт времени? — спросила я.

— Не больше часа.

— А как узнаю, что прошёл час?

— Никак. Солнечные часы в Вольмере считаются кощунством, поэтому учись воспринимать течение времени интуицией. Пока ты здесь лежишь, мы объявим дерру Ѯрехдовору, что его невеста прибыла.

Я легла. Что значит воспринимать время интуицией? Не могут же они жить без отсчёта суток, астрономии и календаря.

— А вы, ерхорунна[2], чего ждете?

На красном ложе возлежала какая-то женщина. Она была жилистой, худосочной, как прутик, но выше меня на две головы, с очень длинными пепельными волосами и желтоватой кожей. На вопрос Тисмерунна она повернулась, и вдруг я ахнула от удивления. Железная маска наполовину укрывала её лицо.

— Того же, что и она, — сказала гостья скрипучим и к тому же сонным голосом. — Мне поручено попасть к дерру Ѯрехдовору.

— Кто вас послать? — вмешался Толстый Шъял.

— Формовщик, — ответила она. И добавила что-то на языке вольмержцев. Шъял вытаращил глазки. Приосанился.

— Встреча не заставить вас ждать. — Развернулся на носках и вместе с Тисмерунном они пошли наверх. Остальные варвары спускались вниз.

Я и таинственная незнакомка остались вдвоём.

— Тебя зовут Меланта, верно ли? — спросила вскоре она, приподнявшись на локтях. Её искусственный глаз мерцал. Её настоящий глаз с белой радужкой, как у Ёнко, был прищурен.

— Вы из Амфиктионии?

— Я не принадлежу ни одному государству.

— Это же не значит, что у вас нет дома, — смутилась я.

— Дом у меня есть.

— Так откуда вы? — Неприлично было допрашивать незнакомых людей, но и сдерживаться трудно. «Вдруг эта странная женщина в курсе, что сейчас в Аргелайне?» — Вы так хорошо говорите на эфиллике.

— Меня произвели в Нарт-Юно. Это… далеко. Что касается эфиллики, я идеально говорю на пяти языках и хуже на трёх. — Её губа растянулась в неполной улыбке. — Ты мне не веришь?

— Не бывает так. Чтоб идеально.

— Но я умею и то, что не снилось сенехаристам твоей Амфиктионии. За эти способности я заплатила дорогую цену, — она провела рукой по щеке. — Но оно стоило того.

Тайком изучая её, я открыла, что маска эта вовсе не была маской в строгом смысле слова, а естественной частью лица, вросшей в кожу, словно ноготь в палец.

— Можно спросить… это как-то связано с вашим, ну, лицом?

— Когда-нибудь ты поймёшь.

Я и не спорила.

— Как вас зовут?

— Эшрани, — охотно отозвалась та.

— Вот как… Эшрани… — Я смаковала имя на языке, извлекая вкус чего-то восточного и незнакомого. Никто из эфиланских граждан, мне попадавшихся, не носил таких имён.

— Ты — сирт?

— Сколько глупых вопросов!

— Прости…

— Нечего отводить глазки! Жизнь строится на вопросах, а умение задавать правильные вопросы, как говорит Формовщик, и есть подлинный сенехар. — Я поморщилась от заумных речей. Эшрани заржала, как простушка. — Нет, я не сирт. Или не совсем. Может быть чуть-чуть. Иногда думаю, что я камень.

— Камень?..

— Или бревно, упавшее на склоне. Они вызывают камнепад, лавину. Они творят изменение, а мир дышит изменением. Ты тоже такая. У вас, Аквинтаров, великое прошлое.

— Правда, — ответила я. Серджо учил, что её предки были славными воинами, книжниками и поэтами. Но попадались и тираны. Так тянулось восемьсот лет.

— И приготовлено великое будущее.

Каких-то два дня назад мне легче было бы в это поверить.

— Ужасное будущее, — сказала я и погладила обложку книги про Лилию Аквинтар. Приятная частичка дома. — Если я не вернусь, кто займёт трон? А я не вернусь. Опекун продал меня этим дикарям, как я его ненавижу! И этот толстяк… этот извращенец… чтоб ему пусто было, чтобы… было…

Я села на колени, обвила их руками и бесшумно заплакала. Солнце нагревало волосы, как будто дядюшка Тин, обнимая, дышал на макушку.

Эшрани подложила руки под голову.

— Жаль, я не умею плакать.

_________________________________________________

[1] В словах на языке вольмержцев (Солнечное Наречие) могут быть использованы буквы расширенной кириллицы. В Наречии перед согласными буква ѯ читается как «зс», перед гласными «зси».

[2] «Ерхорунна» — «госпожа» на языке вольмержцев.

Сокамерник

ДЭЙРАН

Оживание пришло на пару с мучительной жаждой. С нечеловеческим хрипом Дэйран проглотил незадымлённый, хотя и затхлый воздух темницы. Рвотный рефлекс выплеснул наружу содержимое того немногого, что он ел у старины Тобби.

— Хионе! — позвал этериарх. Было темно, ему никто не ответил.

Его запястья ныли, стянутые кандалами. Цепи свисали с колец, и попытавшись натянуть их, чтобы проверить крепление, он зря потратил силы, это была не старая ржавая жестянка, а недавно отлитое железо. «Врагам государства только лучшее», подумал он с горькой иронией. Воин мечтал о чашке колодезной воды, но прежде всего хотел увидеть напарницу живой.

Глаза свыклись, и благодаря этому ему удалось различить очертания бездвижно лежащего тела в углу. Это, очевидно, и была Хионе — вопрос только, дышит она или уже мертва? К чьему-то дыханию прислушаться сложно, когда сам дышишь через силу, но Дэйран, логически посоображав, умозаключил, что ликторам нет резона бросать в камеру трупы, значит, она вероятно жива. Боялся он как ошибиться, так и оказаться полуправым, ведь если Хионе ранена, это лишь на йоту лучше смерти — но страх этот купировался нестерпимой жаждой.

— Мастер! — просипел он, взметнув голову.

Ему показалось, что два суровых глаза воззрились на него с потолка. Но это были круглые кольца для висячих цепей. Его разум просто бредил.

— Другого пути не было, Хионе, — промолвил он дрожащими губами, словно услышав, как она его укоряет. — Но правда твоя! Не помогло нам благословение Ореста.

«Ты не мог поступить иначе, — плеском свежей воды ответил ему внутренний голос, рождённый его помутнённым сознанием, — это был выбор, который ты сделал».

В память врезалась сцена из прошлого. Он бредёт около речки в папоротниковых вайях, и ему кажется, что в ногах извиваются змеи. «Змеи на острове тимьянов?» — диву дается. И вдруг слышит пение, не женское и не мужское, не человеческие и не птичье, оно висит над речкой, как пар горячих источников. Пленённый его красотой, Дэйран забывается. Какая-то каменюка попадает ему под обувь. Он падает, и чары песни разлетаются, будто потревоженные голуби. Возвращается прозрение: змеи ведь ползут, и он упал прямо на их дороге!

Но змей и не было. Трава обманула его, как первого человека, искавшего богов в цветных рощах. С тех пор не слышал Дэйран пения, и теперь вряд ли когда-либо услышит ещё — гнить ему в казематах до скончания дней. Теперь змеи реальны, теперь они повсюду. Скорее бы присоединиться к Медуиру на той стороне посмертной тьмы.

— Что… что случилось? — Хионе приходила в себя.

— Ты жива, — обрадовался Дэйран.

— Если только это не могила.

Он проглотил слюну. Хоть какая-то жидкость!

— Ты в порядке? Не ранена?

— Меня ударили, — только и сказала воительница. — Где мы?

— Тюрьмы, — он завертел головой. — Не знаю, на каком этаже. За решёткой должен быть коридор. — Свет достигал его с очень удалённого расстояния, и пространством за решёткой мог оказаться общий зал с камерами.

— Мы потерпели неудачу?

— Не знаю, — его и самого мучил этот вопрос. — Тебе надо было оставаться на острове.

— Чего, — не отступила Хионе. — Оставлять этериарха в беде, и где здесь согласие с природой, скажите?

— На острове тимьянов будут нас ждать, — сказал Дэйран. Он поймал себя на ощущении, что разговоры отвлекают от сушняка.

— Если мы сгинем, его уже не спасти!

— Отчего же? — Но Дэйран догадывался.

— Кто-то должен их предупредить.

— Нам неизвестно, кто победит на выборах, — проговорил он, не переставая глотать слюну. — Если магистр…

Хионе дёрнула цепь.

— Язычники все одинаковы! Они выродились в животных. Клянусь вам, я бы сожгла этих подонков на их же кострах!

— И тем самым тоже уподобилась бы животным.

— А как иначе?!

За решёткой взбесился мерклый огонёк.

— Они заслуживают мести, и наши предки понимали это! — в неистовстве продолжала она. — Если бы не эти цепи, я бы…

— Тихо! Слышишь?

Подбирались шаги. Бряцала сталь.

— Кто-то идёт, — опомнилась Хионе.

— Сохраняй спокойствие.

Огонёк продвигался, высветливая проход. Из полумрака выпала камера напротив, ага, значит коридор пролегает между ними. Если память не изменяла, такое расположение характерно для третьего яруса темницы. «Мы не так уж и далеко» — он припомнил все линии ходов — «Подвернись случай и можно сбежать».

— Кто это? — спросила Хионе.

Ответ требовал информации. Вслушиваясь в шаги, Дэйран различил и разговор, который вели обладатели факела:

— Он просыпается, — сетовал, возможно в испуге, мужской голос. — В какую камеру его?

— Иди в конец, — сказал второй голос.

— Там же эти… островитяне!

— Ты не понял? Делай что приказано.

Дэйран рисовал в голове черты строгого раздражительного центуриона, возрастом за тридцать, с шатким авторитетом и позабытыми мечтами о служебном росте.

— А вы, проверьте островитян. Не приведи Ласнерри сдохнут…

— Они и так подохнут, начальник.

— Про безрукую бабу слыхал? — спросил он.

— Тссс, её нельзя поминать…

— Его Светлость посватает безбожников ей.

— А если и нас вместе?

— Говорят, у Его Светлости с этой бабой общие цели, — хмыкнул этот властвующий голос. — Тащи аккуратнее.

Разговор загнулся. В коридоре возник рослый человек в золотой лорике сегментата с красным плащом. Он беззаботно опустил на плечо фасцию, его же спутник держал человека, которого Дэйран сию секунду узнал, это был Магнус Ульпий Варрон, народный трибун. Были ещё люди, но их заграждала стена.

Ликтор открыл решетку. Варрон простонал что-то невразумительное.

— Скорее, он очухается! — сказал рослый.

Его бережно разместили в камере. Положили котомку с едой и заперли.

«За что его сюда отправили?» — Дэйрану поплохело. Ликторы покидать коридор не спешили, и он притворился, будто до сих пор в отключке.

Снова начала донимать жажда.

— Остальное отнесите островитянам, — распорядился ликтор.

Лязгнули шарниры. Решётка отворилась. Дэйран, сквозь прорезь век, исследовал вошедших. Хионе тоже застыла в таком положении, но думали они наверняка об одном и том же: противник подойдёт близко, они его задушат и заберут ключ.

Этой идее не суждено было воплотиться. Ликтор демонстративно играл с ключом, стоявший в коридоре — он был вне досягаемости. Внезапно кто-то больно ударил Дэйрана по щеке. Воин сделал вид, что просыпается. Забормотал невнятно — якобы едва соображал. Щёлкнуло кольцо. Цепь ослабла, и этериарх ощутил короткое падение. Через секунду он уже лежал на полу.

— Не завидую тебе, — насмехался стражник.

Ему поставили кувшин и какую-то собачью миску с куском хлеба, но Дэйран не выказал слабости и не бросился утолять жажду, словно оголодавшая тюремная крыса. В целях соблюсти иллюзию своей свободы хотя бы в чём-то, он ждал, когда язычники уйдут. Глупо, наверное. Но свою гордую честь Дэйран унесет в Незримый Мир незапятнанной.

— Отступник, эй! — свистнул ликтор.

Воин воззрелся на него, проникнутый омерзением.

— Чего тебе? — спросил он.

— Ты знаешь, кто такая безрукая баба?

— Это твоя мамаша, Руфио, — трибун очнулся и, приторно улыбаясь, подполз к решётке.

Названный обернулся:

— Что ты сказал?

— Освободи меня.

Голос его казался жестяным:

— Ваш брат не велел.

— Освободи, болван!

Руфио подбоченился.

— Уважаемый, хоть вы и занимаете большой пост, но закон и вас касается, помните? Сидите…

— А то что, архиликтор? Убьёшь меня? — засмеялся Варрон.

— Это решать вашему брату.

— Ты знаешь, что будет, если я отсюда выйду?

— Что? — черёд Руфио смеяться.

— Я смешаю тебя с потрохами.

От Дэйрана не укрылось, как Руфио сжал бока.

— Вы же известны своей миролюбивостью, — голос жёсткости не поменял.

— Для тебя я могу сделать и исключение.

Его помощники вышли из камеры Дэйрана. Архиликтор, закрывая решётку на ключ, отвлёкся от беседы с народным трибуном, а вскоре вообще потерял какой-либо интерес к её продолжению, разве что буркнул под нос и сунул большие пальцы за пояс, выказывая полное самообладание.

Его подчинённый повесил факел на стену, и все заторопились выйти из коридора. Достаточно было шагам удалиться, как Дэйран накинулся на кувшин с водой и опрокинул всё его содержимое в рот, не пренебрегая ни каплей.

Он пил и пил, словно высох, как растение, и глотая — воздавал хвалу Мастеру за милость, которую Тот ниспослал, позволив этому его «растению» прожить сегодняшний день. Потому живой, лесной и божественно вкусной показалась ему запыленная вода, набранная вероятно из поилки для лошадей.

Чего нельзя было сказать о народном трибуне.

Плебей, сын плебея

МАГНУС

— Гадость! — Его кувшин хряснулся об стену, осыпавшись грудой черепков и глиняной пыли. — Ты забыл вино, Руфио! — выкрикнул Магнус, просовывая голову между прутьев и пытаясь разглядеть спину удаляющегося архиликтора. — Эй, эй, побереги свою жёнушку, когда я выйду!

Не получив ответа, Магнус отполз к стене. В голове гремело, как в горне. Место, куда ему врезали, набухло. Приложившись к спасительно холодной каменной кладке, трибун кое-как облегчал тупую боль во лбу — ушиб сам по себе заживёт не скоро, и одна надежда была на лекарей, которых безусловно ему предоставят, обязаны предоставить, так как он пока ещё государственное лицо.

И, кстати, за нападение на государственное лицо положено наказание свыше ста ударов плетью, а ему компенсация. Магнус, развлекая себя, представил, как Руфио раскошеливается, идёт затем на военный плац и получает по изнеженной спине грубыми плебейскими вожжами! Вот будет потеха…

Но это пустяки — рядом с увиденным в зале дебатов. Эту неоднозначную сцену не погашала даже боль, она вальяжно топталась на его представлениях о справедливости, о неприкосновенности чужой жизни и о том, что как минимум проливать кровь в Сенатос Палациум было вопиющим правонарушением.

Но слово «правонарушение» устроило бы кого угодно, кроме него. Распоротый живот, меч Сцеволы, стража в золотых доспехах, визги кифаристок и смерть раба. Что могло случиться? Какое суеумие нашло на Гая? И связаны ли убийство раба и его, Магнуса, бесцеремонное задержание?

На последний вопрос так и напрашивался утвердительный ответ, возникло ощущение, что сбываются предсказания Люциуса — что если безумие и впрямь овладело Гаем, а он сыграл в этой жалкой трагикомедии главную роль, наложив вето и пробудив в Гае неизвестные ему чувства?

Знал же, знал, что случится! Из этого следовал вывод, ужасающий вывод. Отрицая его, Магнус ополчился и психологически давал отпор, сколько хватало возмущения, уподобляя себя простому адвокату, вставшему объяснить факты в деле, где единственным судьёй был разум:

«Нет, не может такого быть, это просто недоразумение!» — «Что если нет?» — «Я всегда ожидал худшего, я был бы готов». — «А мёртвый раб в планы входил?» — «Не в Сенате» — «А чем Сенат хуже для брата?» — «И не с армией ликторов у дверей». — «Они ударили тебя». — «Но не убили». — «Что это значит?» — «Он хочет меня защитить от чего-то». — «Или отомстить тебе за вето». — «Зачем присылать ликторов?» — «Догадайся с трёх раз…» — «Месть сенаторам?» — «Или переворот». — «Бред! Плохо убивать раба, но какой там переворот, Сцевола побоится… кто-нибудь стянет войска и…»

Когда-то его брат дрожал при виде своей тени, был немощным, как старица, и заслуженно носил бы прозвище тряпки, если бы ходил на палестру. Но он был религиозен. А правда в том, что в религиозном человеке спит чудовищная сила. Трибуну не понаслышке было известно, что бывает, когда чудовище просыпается и в намерении подтвердить смысл своего существования крушит на своём пути всё.

И в то же время — нет, это не правда, рапортовал здравый смысл, опирающийся на логические конструкции, отметающий эмоции. «Гай ревнивый, эгоистичный, фанатичный, властолюбивый интриган! Но чудовище ли он? Не, что вы! Чудовищен режим, породивший его. Чудовищна религия, возбуждающая волю к ненависти. Чудовищны его притязания на жизнь и смерть свободных людей. Не он сам… Да и более того! В наших жилах одна кровь, было у нас одно детство, если он чудовище, то и я тоже…»

Таким образом, что можно сказать? Истина в чём-то другом? Или истины не существует в принципе? От мыслей связки вен трещали, как высохшая полынь в деревенских огородах в период весенней уборки. «Я выясню… выйду и выспрошу брата, вызнаю, выпытаю если надо!»

Выйдет же он рано или поздно. Его-то не продержат долго в темнице, а вот за островитян, сидевших в камере по другую сторону коридора, Магнус не ручался, не особо-то важны ему были разборки двух религий.

Но он не мог мусолить одну и ту же мысль о незаконных выходках старшего брата, и при этом не «поехать крышей» от поиска точек и запятых в этой истории. Чтобы себя занять, трибун завёл с островитянами разговор на тему, которую и планировал поднять ещё в Сенатос Палациум, да вовремя осёкся, чтобы сенаторы не подумали, будто он спутался с врагами самого Величества и вообще как-то повлиял на их приход в Аргелайн.

— Надо было мне догадаться, что вы не из Фарентии, — с любезной непричастностью припомнил их встречу. — Эй, господин, а почему ты обманул? Я не обижаюсь, ты не подумай.

Мужчина приподнялся.

— Обманул? — переспросил он.

— Не играй в дурачка.

Собеседник погрузился в раздумья.

— Это было необходимо, — сказал он.

— Можно подумать, я бы выдал.

— Необходимо, — повторил он.

«До чего же вы скрытные», подумал Магнус. «Не удивительно, что о Тимьяновом острове мои коллеги вспомнили только сегодня».

— Забыл… как тебя зовут, приятель? Ну, на самом деле.

— Дэйран, — открылся он, на сей раз увереннее.

— Не помню никого с именем Дэйран.

— А зачем спрашиваешь?

— Просто.

— Хах, — первое подобие смеха, которое Магнус от него услышал.

— Мы в одной тележке!

— Только нас везут на казнь, — веско сказал Дэйран, встав и поглядев на него отрешённо, — а ты соскочишь на следующем перевале.

— Если ты не заметил, я вообще-то в тюрьме. — Магнус кисло усмехнулся. — Не хочешь ли спросить, как я умудрился сюда попасть?

— Ты и сам не знаешь как.

— Да, ситуация пренеприятная! — Тоже вставая, трибун, однако, утратил ориентацию и чуть не навернулся. Вокруг всё шло ходуном, плясали искорки, как после недельной попойки.

Он вцепился в решётку и засмеялся.

— Выпить бы!

— Каждому своё, — ответил Дэйран. Его серьёзная физиономия и в состоянии расплывчатой видимости наводила тоску.

— И не опоздать бы: меня ждут девочки! — «Тюрьма, к тому же, вредит репутации». Он дёрнул решётку, решётка загрохотала, грохот вылетел в коридор, а в коридоре его поймало эхо. — Думаешь, я не выйду? Выйду! Вопрос времени.

— Угу.

— А ты что? — Магнус помассировал веки. — Тебя кто-нибудь ждёт на острове?

— Братья, — ответил он и склонил голову. — Друзья.

— Хорошо, когда братья ждут братьев!

Дэйран подошёл к решётке.

— Спасибо за помощь. Мы сделали, что хотели.

— Ах, как твоя подруга съездила по челюсти тому фециальчику! Кстати, как она?

Магнус, конечно, был против насилия, но кто-то должен был указать жрецам их «сакральное» место.

— Она с тобой не хочет общаться, если ты об этом.

— Ей язык отрезали? — улыбнулся Магнус. Полоски тёмных бровей на сером от сумрака лице Дэйрана сомкнулись, бо`льшего трибун не увидел. — Да ладно, я из чистой заботы.

Неприветливости это не поубавило.

— Как ты можешь служить им? — спросил воин.

— Кому — им? Я служу народу, — ответил трибун, не уяснив вопрос.

— Но успеха ты не добился.

— Что? Успеха?

— Людей сжигают на кострах.

Магнус обоченился на решётку.

— Костры уже потухли, приятель. В нашу эпоху распинают на колёсах, если тебе интересно, а трупы гниют живьём.

— Плебеев, не так ли? И что ты делаешь?

— Подожди, а что я могу сделать? — «Ты не представляешь себе современную жизнь в Аргелайне» — Спасти невиновного, тяжело, но возможно, помочь семьям казнённых, препятствовать чужой агрессии, это в моих силах. Но освободить плебеев — как? Не удалось ни одному из моих предшественников, хотя подозреваю, некоторые и пытались выступать с речами, да не помогло им. Или у твоих богов есть какая-то штуковина, которая позволяет манипулировать чужим разумом?

Дэйран кивнул, словно соглашаясь.

— На нашем острове есть старая легенда, — забавно, Магнус не заметил, чтобы он оскорбился или напрягся, — что люди и есть те самые боги, которым они поклоняются. Вы были рождены как боги, но только Богом вам не стать.

— Никогда не слышал такой легенды.

— Людей поработили призраки идей и вещей, но они всегда были и остаются свободными, они так устроены, — он водил рукой по прутьям, словно подыскивая правильный образ. — Как? Трибун не знает этой легенды? Или он считает, что обойдётся одними фактами? — Стрельнул глазами в Магнуса. — В мире материи воистину нет ничего, что оправдало бы свободу людей.

— Я бы освободил всех, кого мог. Но система устроена так, что дёрнув за ниточку, ты неизбежно порвёшь чей-нибудь дорогой ковёр. Дёрнуть и остаться безнаказанным может только Архикратор. Где он? Знать бы!

— А ты дёрни, — сказал Дэйран. — И будь что будет.

— Мне стоило усилий наложить вето и унять и без того неуёмные амбиции старшего брата, — пояснил, как можно сдержаннее, Магнус. — Стал бы он диктатором, вы бы уже висели на колёсах вниз головой, ах да, можете не благодарить.

— Ты просто играешь в политику.

— Я меньше всего люблю политику, чтоб ты знал.

— Не ты говорил: не голосуйте, если можете? — Зазвенели и натянулись цепи. — Сам небось проголосовал?

— Дружище, я долго выбирал между меньшим и большим злом.

— Твоё вето, это табличка, которую легко разбить. Ты не совершил зла, — как будто сочувствовал Дэйран, — ты ничего не совершил. Твой народ изнывает потому, что Аврелий отказался от жизни в согласии с природой, с Единым. Сенаторы больше не «отцы», они осиротевшие дети. Что же, облака растут, народный трибун. Они вырастут, жди грозы.

— О, так ты опять о вере, — протянул Магнус.

— А о чём же ещё?

Трибун залился смехом.

— Я читал о ваших «подвигах», — сказал он. — Об агентах, которые служили Архикраторам, расправлялись с их личными врагами, преследовали иноверцев, просто потому, что они верили на трёх богов больше, чем вы. Ваш орден тоже инструмент политики. Как и всё в этом мире!

— Не говори того, чего не знаешь, — всякий раз, когда казалось, что Дэйран с минуты на минуту забьёт цепями и швырнет в него ворох оскорблений, он показывал выдержку. Расшевелить его гнев, как оказалось, было весьма трудно. — Орден совершил много ошибок, за все ошибки мы пятнадцать долгих лет расплачиваемся. Мы без рода, без имени и без семьи. Вы называете нас островитянами, но даже на острове мы временно гостящие изгнанники. Ежегодно хороним собратьев по вере… а скольких друзей похоронил ты, Ульпий?

«Это уже слишком!»

— Плебеи благодарят меня, — огрызнулся Магнус.

— Я плебей, сын плебея, — Дэйран отошёл вглубь камеры, как заноза заходит глубже в кожу, причиняя не смертельную, но жгучую боль. — За что мне тебя благодарить?

Его кровь вскипела от злости. Магнус, смекнувший, какое направление принимает разговор, почёл за лучшее не продолжать, хотя его и переполняла уверенность, а эмоции требовали осушить себя, выплеснуть их, как воду из тонущей лодки. Как так?! В нём посмели сомневаться! И это после того, что он сделал и сколько отдал! Он, возможно, пожертвовал братской любовью ради плебеев, сел в тюрьму… и сейчас один из них не только не выказал уважения, но и осудил его!

Магнус мог простить, но никак не мог понять.

С психу он разбил об стену и тарелку, запоздало спохватившись, что ему вообще-то приготовили вкусную куриную грудку, и она имела шансы стать его единственным ужином на сегодня — если бы не досталась соломе, осколкам и крысам. Обречённый перенести и это, Магнус вконец потерял бодрость, когда вдруг услышал шаги по коридору. Будто эхо грохота, пущенного решёткой, столкнулось с тупиком и понеслось обратно.

Цепи загремели. Дэйран тоже обеспокоился. Шли, как вариант, за ним, но Магнус не исключал и того, что ликторы заявятся по его душу — или Руфио придумал новые насмешки, или сам Сцевола вот-вот посетит своего любимого (любимого ли?) младшего брата.

К его небывалому удивлению в коридоре этой сырой, провонявшей испражнениями темнице нарисовался светлый лик Гиацинта.

— Ги! Неужто ты! — возликовал Магнус. — Как ты меня нашёл?

Но он был не один. Вопрос отпал, стоило появиться подтянутому официозному господину в вымеленной сенаторской тоге с бежевой туникой и яркими глазами разного цвета.

— Денелон, — трибун ожидал прихвостня Сцеволы, а прихвостня Силмаеза — вот уж совсем нет.

Глаза его блестели вовсе не потому, что манерный глава судебной системы подвёл их косметикой. Присмотревшись, Магнус почуял недоброе: капли пота устилали его лицо, как после длительного забега, видимо Денелон спешил неприемлемо быстро для почтенного аристократа.

— Избавьте меня от комментариев. — На его запястье, удерживаемая пальцами, висела связка ключей. — Пожалуйста.

— Патрон, они идут за вами. Они убьют вас, — сказал, стуча зубами от страха, Ги. — Я, когда узнал, что случилось, не поверил!

Магнус взглянул на Денелона.

— О чём это он?

— Обстоятельства непреодолимой силы, — туманно объяснил квестор, нервно ощупывая ключи. — Слушай внимательно. Совершено массовое убийство. Сенатос Палациум оккупирован ликторами. Были нарушены все законы. Легат временно взял управление Сенатом и стягивает войска в Базилику. — Денелон тараторил с таким обилием канцелярщины, что трибуну едва удавалось выделять смысл. — Преступник готовил преступление заранее. В конце концов он покусился на корону. Итак, я поясню, что надо сделать. Ты сделаешь. Понятно?

— Постой, как так? Ликторы? Войска? Что там наверху?

— Его Светлость, — и это звание Денелон выдавил по меньшей мере с неприязнью, — осуществил резню в зале сенаторов.

— Он убил раба, — кивнул, замлев от ужаса, Магнус.

— Меньшее из его правонарушений.

— Он захватил власть?

— Захватит, если не арестовать.

— Я… не понимаю… это же мой брат! — Тот самый момент, когда зловещие выводы, сделанные ранее, обыграли твои оправдания в заключительных дебатах. Магнус забыл и про боль, и про головокружение. Брат, которого он предал, предал его самого. — Дай мне поговорить с Гаем. Дай мне его вразумить!

— С точки зрения закона это не имеет значения. И магистр оффиций учитывает сей факт, в следствие чего не раскается, если и очень желал бы.

— Они обыскивали вашу комнату! — вставил Ги.

— Юноша не лжёт. — Денелон оглянулся. Бережно протянул ему ключ через решётку. Магнус принял его, сокрушаясь. Не так хотел бы онвыйти из тюрьмы. Не беженцем. — Но — к делу! Этим ключом ты откроешь решётку, когда пройдёт ровно полчаса, не раньше. — Вместе с ключом Денелон дал ему песочные часы. — Повернёшь три раза. После того, как ты выйдешь, найди пыточную в цоколе. Смена постовых происходит раз в два часа, новому постовому требуется три-четыре минуты, чтобы заступить на место старого, понял? Когда войдёшь в пыточную, надави на самый длинный камень в кладке. Откроется потайной ход в подземелья, важно, чтобы звук не услышали стражники. Иди по тоннелю и не сворачивай, он выведет тебя в Арборетум, где в безопасности вы с вольноотпущенником пройдёте во дворец. Запомни! Запомни всё! Подавляющее большинство ликторов в настоящее время сражаются с городской когортой. Сцевола и охрану Делового квартала привлёк на свою сторону! Мы договорились с легатом, что он найдёт новую табличку для тебя, когда ты вернёшься. Ты подтвердишь вето — а когда посланный из Эфлодии легион прибудет в Аргелайн, Сцеволе придётся бежать или погибнуть. Надеюсь, он выберет второе, поскольку у него ещё есть сторонники на Флоссе и в Эфлодии, все условия для начала гражданской войны с нами.

— Вели взять его живым, — потребовал Магнус.

— Твоё право поговорить с братом никто не отменяет.

— Ладно, — он почесал затылок, уверенный, что запомнит всё до единого слова. — Что будешь делать ты?

— Я отправлюсь к Квинмарку, — ответил квестор. — Он подготовит войска.

— Как ты выйдешь?

— Так же, как и вошёл, — он прокрутил связку ключей.

— А стражники?

— Квестору положено посещать знатных господ в темницах для выяснения важных обстоятельств их судебного дела, ты не один из вышеназванных лиц, — зашуршало в стенах, Денелон оглянулся повторно, его голос стих, — и я скроюсь до того, как ликторы начнут подозревать, что посещён был именно ты. Сцевола предпочёл не тревожить узилище.

Его взгляд обратился на Гиацента.

— Присмотри за своим бывшим хозяином, юноша. Ты-то, надеюсь, всё понял? — Квестор хмыкнул. Гиацинт отозвался решительным согласием. Магнус был слишком озабочен новостями, чтобы придумать остроумный ответ.

— Смышлёный южанин, — бросил Денелон, — я возьму его к себе на работу, если ты не возражаешь. Асикритов не держу, но кто-то должен ухаживать за архивом, это полезная обязанность.

Магнус взялся за решётку.

— Что с Люциусом?

— Его убили.

— Как?.. Как?!

Квестор переложил связку ключей в другую руку.

— Как его убили или как получилось, что его убили?

— А наша договорённость? — Магнус стиснул решётку. — Про безопасность Марка, про плебеев… Она в силе? — Сто игл воткнулись в его кожу. — Я поддержал Силмаеза.

Денелон призадумался.

— И верно ведь, твой брат исполнит приговор. Но приговор незаконный, следовательно, нельзя позволить ему совершиться. — Он дал ещё один ключ Гиацинту с напутствием: — ищи в дальнем конце справа.

Юноша раскланялся и на цыпочках пустился обыскивать дальний конец коридора. Квестор Денелон поправил отворот тоги на плече. Оглянулся в третий раз, высматривая ликторов.

— Мне пора, — сказал он.

— Постой, есть просьба.

— Какая?

— Нужен ключ от противоположной камеры.

— Зачем? — Повернулся он, и заметил островитян. — А-а.

— Сенат обещал им расследование. Сцевола убьёт их.

Дэйран со своей подругой стоически помалкивали.

— Разведчики Сакранат? На твой риск, — согласился квестор и дал ему третий ключ. — С другой стороны, они великолепно знают потайные ходы и лазы, верно? Не действуйте по одиночке.

— Спасибо.

— Я был обязан выполнить долг перед другом, — говорил квестор о Силмаезе, иначе и быть не могло, — и выполнил. Ваше дело добраться до Базилики живыми и невредимыми. Удачи.

Он неколеблющейся походкой двинулся к выходу, позвякивая ключами. Шлёпающий стук его сандалий ещё не утихнул, когда Магнус перевернул часы и зернистое крошево посыпалось из горловины.

Время пошло.

Формовщик

МЕЛАНТА

Бегущая наверх лестница привела меня к платформе, крепившейся лебёдками вдоль углов шахты и управляемой стальными рычагами.

В шагах двадцати от рычагов, вытирая сопли плечами, играли в какую-то игру две детины, разбирая и собирая камешками круги. Они были словно животные. От обезьян отличались разве что смуглыми безбородыми лицами, выпачканными в масле. Их неразвитый ум не заточен был под сложные конструкции, они не умели говорить, и вряд ли умели даже мыслить.

Связываясь с ними, Тисмерунн прибегнул к заурядным жестам. Бугаи подорвались со стульев, на которых сидели.

В отличие от него я, усомнившись в их адекватности, заходила на платформу с тряской в коленях, не упуская звероподобных людей из виду и не отпуская книгу про Лилию Аквинтар. Трубадур торопил, как только умел, случайное позвякивание, скребёж, хруст — и я подёргивалась, рефлекторно задевая взглядом чернеющий провал внизу.

Если они отпустят рычаги…

— Ну что ты, солнышко, — нашёптывал Тис. — Ты можешь им доверять.

Его заверения не облегчили мои страхи, весь подъём до горных вершин я простояла столбом, вцепившись в поручни, и когда платформа затормозила, только тогда принудила себя разжать пальцы. Из трещин в каменной двери повеяло холодом. Влажный след от руки на поручне затянулся ледяной плёнкой.

Тисмерунн накинул на меня шубку.

— Дыши спокойнее, солнышко.

Каменная дверь открылась — слово «открылась» не в полной мере описывало ленивое расхождение семи лучевых элементов в посеребрённые óбледью скальные коробы. Они ещё не разошлись, а сброшенный ветром снег уже сыпался на меня.

Я заморгала и потёрла глаза.

Тисмерунн подтолкнул.

Дверь из камеры подъёмника выводила на прорубленный в скале переход, где буквально всё, от ограждений до крыши, от выщербленных колонн до пустующих заледенелых фонтанчиков, принадлежало горному утёсу.

— Где мы? — спросила я, гладя обложку книги. Мороз был таким, что губы мешали выговаривать слова.

Но Тис предательски покинул меня. Дверь за спиной вернулась в своё прежнее состояние; спутника, объяснившего бы, что делать дальше, не стало рядом и, ёжась, я зашагала куда глядела. Было страшно, но не страшнее, чем в подъёмнике, колени тряслись теперь больше от непривычной мерзлоты.

Слева была одна сплошная стена — и лишь справа, между колоннами, в которых я слабо узнавала эфиланскую архитектуру, обнажался туман, накрывший долину сизой шалью. Я шла вдоль ограждений, смахивая рукавичками снег с щербатого камня. Вглядывалась, силясь увидеть, что там — внизу, не Вольмер ли? Я ненавидела его не меньше, чем вчера, но и в бессильном, точно детском любопытстве надсаживала взгляд, не понимая пока, насколько он соответствует моим представлениям о варварском государстве.

Со стороны долины от перехода отделялся выступ, уводящий в нижний порог скал, его каменную кровлю снег усыпал сугробами. Я заглянула туда, пройдя по заметённым ступеням вниз, и наткнулась на седого мужчину в чёрном кафтане. Из-за копья, на которое он опирался, словно старик на посох, я приняла его за дозорного.

И уже надумала продолжить исследовать переход и не мешать дозорному выполнять его долг, как неожиданно седой человек заговорил на моём языке — без акцента, будто вырос в Базилике и эфиланской риторике его учил никто иной, как Серджо.

Наплывистая, текучая, коренастая речь.

— Я ждал этой встречи, Ваше Высочество, — сказал он. — И не думал, что доживу до сего дня, когда увижу вашу красоту воочию, — мужчина повернулся, а я, отойдя на шаг, нахмурилась. Со мной и правда говорил старик. Под его кафтаном потёртый камзол с вышивкой. Умеренной длины борода, завязанная двумя узлами, стягивала выскобленные временем щёки.

— Вы воистину прекрасны, — добавил он, улыбнувшись.

— Я ищу дерра Ѯрехдовора, — запинаясь, проговорила я. Первое слово так и вовсе проглотила, не сориентировавшись, какую интонацию выбрать.

Его улыбка приобрела прощающие черты. Кончики бороды затрепетали, как если бы мужчина что-то жевал.

— Я и есть дерр Ѯрехдовор. Не ожидали, Ваше Высочество?

— Вы?… — Навернулись слёзы.

«Будет ли хоть что-то хорошее?!..»

— Простите, — спохватилась я, совершая поклон и мучительным напряжением выдерживая последнюю каплю страданий в без того переполненной чаше.

И с этим стариком мне прочили свадьбу и первую брачную ночь?

Вот с этим? Кто он, если не живая мумия?

— За что простить? — спросил дерр Ѯрехдовор. Его глаза как две чахлых мороквы в весеннюю оттепель, веки нависали, как карнизы. Ростом он был ниже меня, но и не карлик.

— Если я помешала, — нашлась.

— Вы именно там, где вам суждено быть, — оголённой рукой он спрессовал комок снега, наблюдая, как он тает. — Я знаю, о чём думаете, Ваше Высочество. Вы выросли в зелёных холмах Аквилании, окружённая родственниками, друзьями, слугами и хотели править амфиктионами, как Архикратор Тиндарей, но вас отправили на Восток… в горы, без надежд на будущее, к народу варваров.

— Нет, что вы, — завертела головой я. — Мне очень нравится здесь.

— Кого вы обманываете? Меня ли?

— Я… нет, не обманываю, — отнекивалась я, сгорая от стыда. Дерр Ѯрехдовор не просто сделал приближённую к правде догадку, он с точностью до наоборот знал, о чём я думала.

Снег вытек из руки водой.

— Я жил в Аргелайне, и мне известно, как размягчает тёплое лето ваших краёв, после него холод кажется подземным миром, а вьюга — дыханием смерти, — он облокотился на ограждение. — Подойдите.

Я медленно подошла.

— Что видите?

— М-м… ничего, дерр Ѯрехдовор.

— Туман? — ответил он за меня. — Я тоже его вижу. Под ним лежит город на озере, которым вы будете править, Ваше Высочество, и если в данный момент кажется, будто вы лишены всего, однажды вы поблагодарите за судьбу, что уготована вам. — Он повернул голову ко мне. Я глядела на туман и у меня дрожали руки. — Знакома мне эта чванливость эфиланцев. Считаете, что вы построили цивилизацию. И сделали это, несомненно, раньше других, но не вы одни — в мире полно цивилизаций! За эти горами, за Вольмером лежат земли, не менее величественные, чем Эфилания. Они пришли к цивилизации намного позже вас… но пришли, как и Вольмерхунн, неужели справедливо называть нас варварами за это? Или за то, что мы любим пить и веселиться, а сказать как, не можем, потому что немногие знают наш сложный, но красивый язык? Ваш дядя был мудрым. Могу поклясться, я был его другом.

— Не говорите про моего дядю, — учтиво попросила я.

— Почему?

— Не он решил, что я уеду сюда.

Дерр Ѯрехдовор погладил меня по спине.

— Но он планировал это, — его взгляд пробежал по моему лицу и на губы вернулась улыбка. — Плохо, что у меня не нашлось подходящего красавца для такой красавицы. И я не буду отрицать, что мне пора бы остепениться и доживать последние дни не в спальне, а где-нибудь в горной хижине или в пещере. Но мне нужен наследник, Ваше Высочество, а вам опыт семейной жизни. Между тем, это будет и ваш наследник тоже.

— Наследник? — Я поморщилась.

— Что, вы считаете, полуварвар не может взойти на трон Амфиктионии? — Он рассмеялся приземистым смешком. Но я не об этом думала, складывалось впечатление, что дядюшку Тина обманули и, как только мной попользуются, как матерью ребёнка, то выкинут на большую дорогу, словно плебейку. Я не верила, что дядюшка Тин спланировал это.

— Я долго здесь буду?

— Не знаю, — ответил он, взяв комок снега, — но не дольше необходимого, если конечно вы не захотите остаться.

— Не захочу, — с придыханием вымолвила я.

— Вы не видели всего.

Я видела, как Луан не пустили на корабль.

— Можно ли вас попросить об одном одолжении? — спросила я. Мне понравилось, как разборчиво я отчеканила каждое слово.

— О каком же?

— Верните мою подругу. Её зовут Луан.

— Подругу?

— Служанку, — уточнила я.

— А почему она не с вами?

— Её не пустили… ваш посол… не пустил. И консул.

— Если я её верну, — предупредительно сказал князь, — вы обещаете не рвать на себе одежды, живя здесь?

— Обещаю, — и я не врала, а ручалась. — Я готова пообещать что угодно, но прошу, пожалуйста, верните её. А консулу скажите, что я его ненавижу!

Дерр Ѯрехдовор впал в задумчивость, предложение было необоснованным, и я знала, что по сути не имею права чего-то просить. Ответ князя пришёл вместе с ветром, завывающим под крышей. Посыпался снег.

— Скажу по своему опыту, в одиночестве легче найти новых друзей.

— Она — мой единственный друг.

— Вы так отчаянно настаиваете… Так уж и быть, одну просьбу я выполню, — сдался князь.

— Одну?

— Я пошлю за вашей Луан. Не знаю, найдут ли её мои люди, но есть надежда, что вы увидитесь. С другими просьбами будьте осторожнее, — он повёл указательным пальцем, — ваша ненависть должна исчезнуть, вы начинаете новую жизнь, зачем вам старая?

Я была категорически против новой жизни, меня и старая жизнь вполне устраивала. Но утешаясь хотя бы согласием князя поискать Луан в Аргелайне, я не рискнула ни спорить, ни показывать свою гордость, побоялась даже дышать. Такой человек, как дерр Ѯрехдовор, наверное, умеет менять свои решения.

— Спасибо, — сказала я, благодарность эта припозднилась на секунду-две, но дерр Ѯрехдовор тепло принял её, улыбнувшись.

— На смертном одре я сам скажу вам спасибо, — он потрепал оторочку на моей шубке, словно проверял, хорошо ли она защищает от холода. «Если он думает обходительностью завоевать меня, он дурак!», но я не могла ни признать, что дерр Ѯрехдовор учтивее и цивилизованнее прочих вольмержцев, его располагающие манеры достойны Эфилании, что неудивительно, ведь он жил в Амфиктионии, по собственным словам.

Общение с ним давалось легче.

— Когда свадьба? — спросила я.

— Вы так торопитесь?

— Я хочу подготовиться.

— У вас будет время подготовиться, дорогая. — Он вскинул голову, ища на небе что-то вроде знака. Солнце клонилось к обеду, периодически выглядывая из-за махровых облаков. — Вот-вот вернётся посол и мы спустимся в долину.

— Почему меня отправили в Вольмер? — устало заняла паузу в разговоре. Этот же вопрос я задавала Серджо, но учитель приписывал мою судьбу политическим играм.

— Что?

— Почему именно Вольмер?

— Вы спрашиваете, для чего вы находитесь в Вольмере, или почему Вольмер был предназначен вам с самого вашего рождения? Мне казалось, на первый вопрос я ответил. Вы здесь потому, что выходите замуж.

— Я про второй…

— О, этот вопрос лучше!

— И вы на него не ответите?

Дерр Ѯрехдовор сделался суровым, как край, где он жил.

— Судьба хитра, как горный сокол, проникнуть в её планы мне, смертному, не по силам, слишком я стар, чтобы взлететь до её небес! Хм. Кто летает наравне с ней? Есть некто… его зовут Формовщик. — От меня не укрылось, как напряглись его дряблые скулы, а голубая вена выступила на виске. — Я не знаю, как объяснить. Ему под силу ответить на ваш вопрос, потому что он умеет отгадывать загадки судьбы. Но не мне. Я плохой разгадчик.

— Я могу с ним поговорить? Кто он такой?

— Успеете, — отказался князь. — У нас говорят, кто пытается обогнать солнце по небосводу, никогда не достигнет горизонта.

А я слышала другое: если говоришь, что успеешь, то не успеешь никогда. Во дворце я мнила, что успею принять решение. Его приняли за меня. На летающем корабле распланировала побег, и не вышло.

Чёрная тень промелькнула на краю глаза. Квело хрустнул снег. К нам выкатила туша Толстого Шъяла в зимних одеяниях с меховой опушкой, располневшая на три гефара[1]. Старый князь перекинулся с послом словами на Солнечном Наречии, из которых я поняла только «дерр Ѯрехдовор», последний выкинул отмахивающий жест и Шъял спрятался за стенкой феноменально шустро для своей комплекции.

— Вам приготовили лодку, — перевёл князь.

Я потеплее укуталась в шубку.

— Хорошо…

Приобнимая её, старик тронулся в путь.

— Что же до Формовщика, — прибавил он вдовесок, задержавшись на полпути, — вам лучше побеседовать с кем-то другим. Ведь сколько о нём существует мнений… и что он бог, и что воплощение Солнца, и что он пророк из ваших эфиланских легенд, или по крайней мере, бессмертный дух. Что из этого правда? Что из этого ложь? Его истинный облик знает один человек, его ассистентка, но её нелегко разговорить даже мне. Вы, должно быть, уже знакомы с Эшрани из Нарт-Юно?

___________________________________________

[1] Гефар — весовая мера, равная 5 кг.

Интерлюдия

ЭШРАНИ

Хронометр: второй день месяца Первых Ветров, девятьсот двадцать первый год от Эпохи Забвения, четыреста пятидесятое Затмение по календарю Вольмера.

Синхронизация с Нарт-Юно. Резкий энергетический импульс в правом отделе сердечника. Новый пункт в списке. Разрешение получено.

Эшрани, работая с воспоминаниями, вложенными перед прибытием в Вольмер, и ощутив прилив апейрона в механические вены, безошибочно вычислила, какая из одинаковых комнат княжеского крыла принадлежит слугам, а какая — Арбалотдору дерру Ѯрехдовору. Её новый подопечный с неприсущей для смертных пунктуальностью ожидал её, отдыхая в кресле у бревенчатого окна и покуривая смесь. Не то чтобы она волновалась за его здоровье, но Формовщик наказал ей присматривать за больным князем, и вряд ли что-то вдыхаемое, кроме воздуха, могло пойти Арбалотдору на пользу. Но старец, видимо, так не считал, на удивление живой и подвижный в свои семьдесят пять. Люди его здоровья редко доживают и до пятидесяти, они не следят за быстро ржавеющим механизмом и в самый неподходящий момент он выходит из строя. Кто бы не сконструировал Арбалотдора в утробе матери, это был гений или счастливчик.

— Вас до сих пор посещают видения? — Она перешагнула порог опочивальни и велела затворить двери. Её бывший коллега никогда их не закрывал, а зря, он не имел понятия, как смертные любят слушать и наблюдать.

— Ерхорунна Эшрани. — Его губы смежились, выпустив кольцо дыма, глаза внимательно наблюдали, как оно вращается, словно шестерёнка. — Я давно не видел вас. Стоит признать, я рад нашей встрече. Тот, прошлый лекарь, увы, кроме лекарского дела похоже не знал ничего, и как собеседник, и как советник был невосполнимо глуп.

— Его механизм сломался, — сказала Эшрани, в известной степени согласная насчёт глупости. — Сломается и ваш, если будете употреблять этот…

— Табак, — он улыбнулся, избавив её от поиска подходящего слова. — Если не ошибаюсь, так это называется. Не волнуйтесь, если меня настигнет смерть, маловероятно, что она сделает это при помощи курения.

Арбалотдор тяжеловато поднялся с кресла и поставил курительную трубку на столик с маленьким жбаном и статуэткой очеловеченного солнца.

— Сны наяву не посещали меня со вчерашнего вечера, — запоздало ответил князь, — последнее было про рыб, уносивших лодку к горам.

— Где хранятся ваши лекарства? — Эшрани заметила, что у стен не было свободного места, мебель громоздилась по периметру, обязательно высокая, обязательно из красного дерева, словно это должно было подчёркивать вкусы хозяина. Эшрани, однако, больше нравился коричневый цвет. Цвет бронзы. — Формовщик приказал выбросить их.

— Они не помогли мне.

— Я совершенно точно уверена, что настойка со слюной железнолиска и подреберным соком анахромурены восполнит ваши силы. — Она, достав её, представительно покрутила в руке склянку с мутноватой жидкостью, но Арбалотдора уже увлекли кнорры, плывущие по озеру. — Поймите, нельзя в буквальном смысле вылечить ваши видения, их можно купировать, убрать негативные побочные эффекты. Старайтесь ими не гнушаться, это дар крови и ваши предки оставили превосходное наследство. Кстати, кем они были, следопытами?

— Моим прадедом был резчик по дереву, — апатично поделился Арбалотдор, выставив пальцы так, словно зажимая ими плывущий белопарусный кнорр. — У него нашлось достаточно причин, чтобы возненавидеть потомков за предательство семейного дела. Глупо, наверное, думать, что в библиотеке Нарт-Юно есть сведения о резчиках-предсказателях, не так ли? Маги-предсказатели или цари-предсказатели, по крайней мере, легендарны.

— Хорошо, что вы это понимаете. — Смертный, проявляющий свою гордость, похож на обезьяну, обрившую себя и припудрившую нос в желании походить на женщину. — Это значит, что мои советы обойдутся мне в меньшую потерю времени.

— Как говорят эфиланцы, перспективное начало?

— У сиртов есть фраза получше, — она покопалась в отделах языковой памяти, — уртхата ара-марво. Точка невозврата. — Она разложила новые лекарства на полках, поискала старые. Книжный шкаф был завален картами и рисунками какого-то крабоподобного существа. Над кирпичной печью висел оберег. — Кстати, об эфиланцах. Её Архикраторскому Высочеству понравилось в Олмо-гро-керфе[1]?

— Она приобвыкнет, — двусмысленно ответил он. — Я отослал Велебура в Аргелайн, чтобы привели её служанку. Вряд ли Меланта сразу меня полюбит, но я надеюсь спокойно встретить старость, не пряча нож под подушкой.

— Мне поговорить с ней? — На что-то большее материнских способностей у неё и так не хватило бы. Эти бесполезные инстинкты были подавлены давным-давно. — Есть в ней талант к умным беседам.

— Твоё право, — он закашлялся и, протяжно дыша, опёрся на подоконник. Трубка слетела на пол, разбросав пепел, но князь не стал звать постельничего, а послушно потянулся за ней сам.

— С вами всё в порядке?

— Всего-то… кхм… старческая хандра!

Механическая рука загудела, высвободив апейрон.

— Не сомневаюсь, — пользуясь сенехаром, Эшрани подхватила пепел и, пронеся его по воздуху, ссыпала обратно в трубку. — Мне оставить вас?

Арбалотдору уже известно было про силы Эшрани, и только поэтому на его лице не отразилось удивление. Он стряхнул пепел в окно. Менее образованные смертные постарались бы стряхнуть и её саму, объявив колдуньей.

— Нет нужды за мной присматривать, — сказал князь. — Иди, куда хочешь, мой город — твой город.

Пожав плечами, она приказала ключарю отворить дверь, потом её оперативно заперли, полагая, что ничего не случится, и уже замаячил выход из Княжеских Палат, как рецепторы засекли всплеск апейрона в опочивальне. С задержкой в секунду раздался хриплый окрик. Сбежалась стража. Эшрани, не утруждая себя услугами ключаря, мановением руки вскрыла замок и обнаружила князя Арбалотдора на полу в позе эмбриона. Горный правитель покачивался, точно маятник, и хрипел, устремив глаза к потолку.

Склянка с болотистым содержимым послушно легла ей в руку, Эшрани раскрыла ему рот и насильно влила её, заставляя сделать глоток. Князь снова закашлялся, но его организм справился с жидкостью легче, чем она думала, зелье не бросило его в дрожь и не полопало ему капилляры, оно немного ослепило князя, вытеснив видение из головы.

Через минуту он пришёл в себя, через две — уже сидел в кресле у бревенчатого окна, как и до этого покуривая трубку, в то время, как Эшрани терпеливо осматривала ему глазные яблоки.

Он молчал — Арбалотдор и до произошедшего был задумчив, сейчас он сделался ещё задумчивее. Но других внешних побочных эффектов ученица Формовщика не выявила, и его состояние могла охарактеризовать только как небольшой шок.

— Что вы видели на этот раз?

Он выпустил дым через ноздри и только тогда ответил:

— Не знаю, как это объяснить.

— Я запишу на память, — она достала пергамент и самопишущее перо, одно из первых её изобретений.

Арбалотдор неуверенно на неё глянул, вздохнул, вскоре после чего указал мундштуком на пергамент с готовностью дать ответ.

— Напиши следующее… ты пишешь? Итак, он видел… он видел заполненную гиарами клетку, и крысоподобные звери вырывались из неё. Глазки их горели, кровоточили зубы, как дёсны больного. Во тьме некто надел на каждую ошейник и выпустил одну из клетки. Он за ней следил… Контролировал… Подопытная гиара блуждала долго, пока не затаилась в большом овальном здании с песком, людьми и повозками, ей слышался шёпот сородичей…

— Это всё? — поинтересовалась Эшрани, когда Арбалотдор сделал паузу, раздумывая над сказанным.

— Нет… Она подточила бочки, чтобы вкусное масло вылилось наружу. — Он затянулся, и потом говорил уже, причмокивая загубником. Дым вылетал клубами из его рта. — Довольная собой, маленькая гиара подожгла его. Во славу Небожителя. Во славу Краба Песков.

— Подожгла? — Эшрани убедилась, что не ослышалась.

— И здание вспыхнуло. Огонь забрал много жизней. То же здание превратилось в руины. Призраками там бродили два мужа и с ними женщина: один муж был в короне, у другого петля на шее. Женщина была сделана из стали и пара…

Он выдохнул колечко.

— …и так похожа на Меланту Аквинтар.

Прежде, чем завернуть пергамент, её пробило на странный вопрос:

— Почему именно клетка?

Арбалотдор завёл глаза.

— Уртхата-ара-марво?… Точка невозврата?..

_______________________________________

[1] Олмо-гро-керф — «высокий страж» на языке вольмержцев. В то время, как у эфиланцев Вольмер ассоциируется и с городом, и с государством, жители Вольмера предпочитают называть свою столицу так.

Побег

МАГНУС

Как последняя песчинка опустилась на дно часов, Магнус, Гиацинт, Дэйран и его грубоватая соратница, а также Марк Цецилий, признательный за спасение всеми виданными и невиданными благодарностями, вскрыли решётчатые двери и спустились в цоколь. Дышалось там, как в помойнике. Солоноватый от нечистот воздух и крысиный писк, что ютился в роззыбях стен, насмехались над ними. Вой сквозняка разбивался храпами и плачем заключённых.

Время бежало не быстрее, чем они. Бродивший по коже холодок вымещал страх, но Магнус увлёкся мыслями о красивых девушках и вине, мидиях с луком, которые возьмёт в дорогу, исчезнув из Аргелайна после подписания вето. Этим и только этим он рассеивал тревогу. И всё же — рассеянная, она собиралась вновь, как пыль.

Не менее хмурым был Дэйран, единственный, кто уже был в тюрьмах до своего пленения и поэтому вёл себя как лидер их маленького побега. Магнус ни капельки не понимал воина: его уберегли от расправы, надо быть чуточку повеселее, верно?

Но ему словно в тягость спасаться бегством. Поговорить бы ещё, уже адекватно, не обижаясь. Прояснить: напрасно Дэйран упрекал его в бездействии, плебеям он отдал столь много, что и сам был почти плебей, почти простолюдин. Злость как вскипела, так и остыла, и Магнус набрал воздуха.

Но придать дыханию словесную форму так и не осмелился.

Поскольку тьма заполнила цоколь, бывало, они двигались наощупь, выставив руки. Скупые островки факельного света вырезали углы поворотов, они вели к пыточным камерам, но путь был неблизкий. Воин, при намерении Магнуса взять факелы и при настойчивых убеждениях Ги, что без освещения они заблудятся, упирался как бык.

— Это опасно, — отрезал он, и был таков. Ту же песню Дэйран тянул и когда они вышли в осыпающийся ход (оступаясь, Цецилий шугался и толкал спутников), и когда добрались до ключевого поворота, соединяющего ход с катакомбой, где грань между подземельем и темницами начала размываться.

Дэйран помышлял заглянуть за поворот. Не перечивший своей позиции ведомого, Магнус отступил, прислонившись к стене, Гиацинт вероятно его скопировал, его спутанное дыхание донеслось слева, и так вместе они простояли около дюжины секунд, настораживаясь, отдыхая и снова настораживаясь. Цецилий кому-то молился. Хионе принюхивалась.

Эту небольшую передышку прервал вскоре голос Дэйрана:

— Я вижу свет, — сообщил он. — За аркадой. Левее.

Магнус подошёл убедиться. Но либо положение тела усугубляло обзор, либо зрение его приноровилось, и чтобы заметить свечение, понадобилось пройти дальше за поворот. Оно, с трудом заметное, выходило из-за дугообразного завершения одной из аркадных колонн.

Возможно, там горела лампа. Но, возможно, был пост стражи, охраняющий пыточную.

— Я схожу, проверю, — вызвалась воительница.

— Нет, — сказал Дэйран.

— Лучше меня это никто не сделает.

— Это приказ.

— Пфф! — раздалось с её стороны.

— Чем ты недовольна?

— Долго ли до беды!

— В этом месте всё — беда, — пробормотал Дэйран. И был, по мнению Магнуса, в высшей степени прав. — Я пойду один.

— А я вас прикрою, — не уступала Хионе.

— И долго это будет продолжаться? — простонал Магнус. К нему снизошла одна сумасбродная идея. — Может быть, я пойду?

Хионе среагировала как по команде:

— Отлично, иди. Принесёшь хоть какую-то пользу. — Магнус предполагал обезображенную неприязнью гримасу на месте её лица. — Да и тебя не жалко, я права?

«Вот женщина!»

— Трибун нам помог. Жертвовать друзьями против нашей природы, — сказал Дэйран. «Если бы вы не жертвовали моим слухом, было бы справедливее!»

— Кхм-кхм, ну я могу, — предложил Ги, как беспечный мальчик-горшечник, вызвавшийся раздобыть для хозяина кусок глины. — Из всех я самый молодой, ловкий и в темноте лучше вижу. Согласитесь, буду полезен.

«По-твоему, это типичная рутинная работа?»

— А если там стража? — Магнус не доверял его беспечности.

— Проберусь.

— Что если тебя поймают?

— Не поймают!

— Разумно попробовать, — Дэйран его поддержал, чем немало удивил всех, кроме Ги. — Об амхорийской бесшумности ходят легенды.

— Агент Сакраната посылает вместо себя мальчишку! — вознегодовал трибун. «Если Ги попадется… ох…»

— Позвольте проявить себя, — просил амхориец, заегозив в непроглядном мраке, как мышонок. — Я не подведу. Обещаю!

Но он не был мышонком. Он был Гиацинтом из Терруды, потомком племени Кораллов. Тон его голоса не разрешал забыть о том, что юный раб вырос в правоспособного гражданина:

— Вы сами говорили, я не могу вечно жить под вашим контролем.

— Времени спорить нет, — одобрил Дэйран. — Чувствую, смена поста уже совсем скоро, если не поторопимся, не успеем. Отпусти мальчишку.

— Я пожалею, точно пожалею! — пропыхтел Магнус. — Иди… но береги себя, приятель. Если поймают, пеняй на себя.

Ги поблагодарил за разрешение (которое для него с давних пор было простой формальностью) и его силуэт, будто полуночный фантазм, канул в катакомбы. Другие, включая Магнуса, выжидали и высматривали все глаза.

Свет мигал — это Ги крался ему наперекор. Если Магнус и различал какой шорох, ему представлялась крыса или сползавшая со стен отделка, возможно так оно и было, и незначительность этого шороха не угрожала храброму Ги. Оттого, хотя трибуну легче не стало, поверить в юношу делалось не сложнее, чем отпустить.

Он любил воспитанника — не вольноотпущенника, не должника, не верного слугу, а так, как можно любить ученика, признавая его независимое будущее.

Со дня, когда на рынке рабов в Деловом квартале его вывели в кандалах и огласили цену, Ги неуклонно следовал образу непокорного амхорийца, одерживая одну победу над работорговцем за другой. Он не из тех, о чьи волосы господа вытирают руки. В то время, как философы, танцовщицы, швеи, скульпторы, переписчики, живописцы прогибались под ударами плети, пока подыскивали для них «доброго» и «любящего» хозяина, мальчик из Терруды боролся за крупицы свободомыслия. «Он не звал ни богов, ни людей, он и с тобой-то был осторожен, а ты думаешь ему запретить ходить на разведку? Ему — твоему воспитаннику? Ну ты даёшь, Магнус, натуральный дурак!».

Свет ещё раз мигнул. Ги на пути к цели — волноваться было не о чем, и трибун, позволив себе расслабиться, решил отойти от Дэйрана и Хионе к стене, забыв совершенно, что Цецилий притаился там же. Гюнр охнул, когда Магнус навалился на него спиной. Он попался ему вместо стены и был чрезвычайно этому недоволен.

— Я не специально, — извинился трибун.

Цецилий ругнулся, но не обиделся.

— Почему здесь так холодно? — Его голос возвратился громким шёпотом, улетевшем в пустоту. — Как в могиле.

— Холодно? — Туника Магнуса промокла, волосы слиплись на лбу, а виски чесались от пота. — О чём ты?

— Молчите! — цыкнул Дэйран. Марк умолкнул, а Варрон, взвесив его слова, предположил, что гюнр просто несёт полный бред, либо кто-то из них заболел — ерунда, не судьба выйти здоровым из тюрьмы, но выйти вообще необходимо, не так ли?

Очертания Дэйрана и Хионе вытягивались, сопение Цецилия раздражало темноту. Магнус скрестил ноги, склонил голову, в ожидании пощипывая себе переносицу.

За мгновение до того свет мигнул опять.

Дэйран зашевелился.

— Слышите? — Магнус и Цецилий подтянулись к нему. — Юнец выполнил задачу.

По катакомбам разнёсся шум сапог. Стройный, пружинный, слабо притопывающий. Гиацинт возвращался, по любому довольный, купаясь в золоте оправданного доверия, и с хорошими новостями о стражниках.

У обрадованного трибуна созревали слова благодарности. И они пустили бы корни, если бы не странное поведение Дэйрана. Дыхание его участилось. Он резко отшагнул, потащив за собой и Магнуса, и Хионе. Цецилий, ойкнув, упал. Коридор заиграл звуками.

— У нас проблемы? — наморщился Магнус.

— Он идёт, — сказал Дэйран.

— Ну да, Ги возвращается.

— Это не твой амхориец.

— Как? А кто? — Магнус кинулся посмотреть. Из второго коридора, куда должен был заглянуть Гиацинт, в катакомбы выплывал ослепляющий факельный светоч.

Подлая жизнь подла во всём. Вышел человек в лорике сегментата, с копьём наперевес. Его факел заливал сводчатый потолок, пронзал скопление паутины в арках, рушил темноту.

«Ги, спасайся!» — взмолился Варрон.

— Что будем делать? — спросила Хионе.

— Он нас найдёт, — промекал Цецилий.

— Смена поста началась, — сказал Дэйран. Они готовились к этой стадии плана, но чтобы так скоро? Впрочем, квестор не знал и не мог знать, сколько времени они затратят на дорогу к пыточной. — Посматривайте назад, если возможно, оттуда выйдет второй стражник. До тех пор, пока он не появился, с первым придётся что-то делать.

— Убить его, — порекомендовала Хионе. — Устроим засаду.

— Если обойтись как-нибудь без убийств? — Магнус не хотел участвовать в кровопролитии. — Я могу с ним поговорить.

— Абсурд, — усмехнулась воительница.

— Засада единственный выход, — проговорил Дэйран. — Действовать нужно по-шустрому, к тому же, это опасно.

Магнус не согласился. «Убивая, мы множим убийства».

— Ваша вера не запрещает это? — «Хотя, с кем я спорю». — Зачем?

— Если мы сможем его оглушить, мы оглушим. — Дэйран засучил рукава. Его, как и всякого воина, было не переубедить. — Так, всё, тихо! — Они заглянули за поворот.

Стражник близился.

Один, два, три удара сердца. Магнус разрывался между принципами и необходимостью, и пока опережали принципы. Он и хотел, и не хотел, чтобы агенты Сакранат избавились от стражника, но полагал за лучшее найти способ спрятаться или договориться. Его участие могло бы означать, что центурион Ромул был прав, и в мире нельзя обойтись без убийств, допустить же этого Магнус не мог во имя правды, которую он отстаивал.

Но Дэйран и Хионе не догадывались об этом. Углы поворота высветились, и все припали к стенам. Четыре, пять, шесть ударов сердца. Стражник появился, насвистывая какую-то походную песенку, в глазах Магнуса щипало от яркого факела. Он не успел сделать и шагу за поворот, как Дэйран накинулся с кулаками, а Хионе подставила подножку, и легионер всей массой закованного в броню тела обрушился на пол. Разминулись по катакомбам и коридорам звон, треск и кряхтенье. Затеялась борьба.

Хионе зажимала ему рот. Охранник укусил её, она взрыкнула. Дэйран поднял копьё и древком хлобыстнул тому по колену, стражник взвыл, подтягивая колено к себе. Видя, что и они, безоружные, едва справляются, Цецилий тоже навалился, не давая легионеру пошевелить рукой. Гюнр и вправду был очень силён. Но Магнус бездействовал. Принципы победили в нём без остатка, кроме того, он оборачивался и опасался, как бы на возню с криками не сбежались другие тюремщики.

Хионе освободила его голову для удара.

— Стойте! Стойте! — трепыхался стражник.

Дэйран приставил острие копьё к его горлу. Видеть, как сталь проникает в человека, причиняя ему боль и в конце концов лишая его жизни, а его семью кормильца, было бы отвратительно, и Магнус начал отворачиваться к стенке. Его удержал вопросительный взгляд Дэйрана. Некоторое время он как будто угадывал, что хочет сказать обо всём этом Варрон, и… согласился.

Удивительно, но воин развернул древко тупой стороной и шмякнул стражника по голове так, что последний отключился.

Убийства не произошло.

— Будь что будет, — Дэйран бросил копьё Хионе.

— Спасибо, — от души поблагодарил Магнус. За стражника и за самого себя.

— Скажешь это, когда выйдем.

Из-за поворота выглянул Гиацинт.

— Ги! Ты не ранен? — Магнус, заметив его, едва не бросился осматривать юношу на предмет повреждений. — Нет?

— Ага, — с улыбкой ответил Ги. — Я вовремя спрятался.

— Марк? — Магнус и за него отвечал тоже.

Цецилий помотал головой.

— Может снимем с него броню? — Он сидел около стражника и постукивал по лорике. — Я бы продал её.

— Нет времени, — поторопил Дэйран. Он подобрал факел с пола и вручил его Ги. — Уходим!

Они прошли сквозь катакомбы и завернули в рассчитанный на два человека коридор, ведущий к пыточной. Для устрашения заключённых в его потолке вырубили головы кровожадных чудовищ, такими собственно были и люди, придумавшие пыточные комнаты.

Чудовища разверзали алчные пасти, и человека, ведомого на пытки, еще до каких-либо манипуляций запугивала мрачная атмосфера. Нужная комната примыкала к коридору и была, как и многие помещения в крепости, защищена решётчатой дверью.

Она была не заперта — внутри никого. Дэйран открыл её и вошёл первым. За ним Хионе. Магнус следом. Цецилий и Ги за Магнусом.

— Душегубы, демоны, — Хионе заругалась, увидев орудия пыток во всей их жестокой разнообразности. Из общего числа особенно выдавалась маленькая шипастая клетка.

— Не хотел бы я оказаться внутри такой вот, — заметил Ги.

Магнус никогда бы не подумал, что разделит мнение Хионе. Его пробивало на тираду против эфиланских властей, но он сдержался.

— Какой камень открывает ход? — Она обошла комнату.

Стены состояли из выпуклых необтёсанных рустов.

— Самый длинный в кладке, — спохватился Ги.

— Я нашёл. — Дэйран стоял за столиком для допроса. Камень он нашарил сморщенный, как печёное яблоко, длинный и тончавый как булочка (весь минувший час Магнус думал только о еде). Надавил. Камень врезался в стену.

Из руста выделились границы прямоугольной плиты и, подняв ворох пыли, она отомкнулась вовнутрь.

— Это и есть потайной ход? — Воняющий землёй и останками подземных животных тоннель не подлежал с темницей сравнению. Магнус кривил лицо, лезть туда — это самая гадкая идея из всех, которые могли прийти в голову.

Того же придерживался и Ги.

— Ух… какой колотун, — сказал он.

— И так было холодно! — вякнул Цецилий.

В коридорах родились голоса. Сменщик стража поднимал тревогу.

— Пошли, мы почти выбрались, — призыв, исходивший от Дэйрана, никого не оставил равнодушным. Не мешкая, они затворили плиту, вернув её в исходное состояние, затем в нерешительном темпе хлынули в тесный проход. Факел осветил столь внушительное скопление паутины, что Хионе дала шедшему во главе Дэйрану копьё и воин занялся наматыванием тенёт на древко.

Магнус ему не завидовал.

— Кто додумался проложить этот тоннель? — Под сандалиями шуршала осыпь с вздыбленного пещерного свода. — Какой-то начальник тюрьмы, который боялся, что его убьют?

— Или заключённый, — прибавил Ги.

Дэйран затормозил, чтобы стянуть паутину с древка.

— Потайные ходы строятся для разных целей, — промолвил он, — этот построили при Архикраторе Иво для переброски его людей из тюремного форта во дворец, когда требовалось сохранить секретность. Со временем, тоннель был заброшен.

— Иво Тёмный соорудил пыточную?

— Его называют самым неоднозначным Архикратором в истории, и стоит признать, оценка хронистов кое-чем оправдана. То, что вы называете пыточной, при нём было… складом.

— Вы помните всё!

— Естественно, — он свесил древко и взглянул на него, — я бывший слуга Его Величества, и моя задача состояла в том, чтобы помнить все секретные ходы, лазы и кулуары. Квестор не солгал, тоннель выведет вас во дворец. Впрочем, это не единственный путь.

— Это не единственный?

Лаконичная улыбка пробежала по его губам.

— Трибун, вы должны знать свой город лучше меня.

— Не знаю я этот серпентарий! — Подлость в Аргелайне заявлялась по расписанию, как сборщик налогов, но тюрьма и плутание по подземельем — это выбивало из сил похлеще спора с сенаторами. У Магнуса не было уверенности, что всё закончится вторичным подписанием вето, нет — его ждут большие хлопоты. Его заставят присутствовать на переизбрании. Потом на суде старшего брата. Ему не останется ничего, кроме как — во имя любви — вступиться за Гая, и обречь себя на ещё одно недельное пребывание в гадюшнике.

— Продолжим? Я, серьезно, очень устал…

— Вот как? — Дэйран вытянул голову. — Ладно.

Но угрюмое затишье продолжалось недолго. Никакое затишье не продолжается долго, если оно повисло в зловещих пещерах.

— Сколько осталось? — Цецилий, самый нетерпеливый, ничего не мог сделать со своей боязнью пауков и замкнутых пространств. Ги подшучивал над ним, Магнус же отнёсся с единодушием.

— Столько, сколько осталось. — Дэйран нанизывал паутину, сбивал следующую, его копьё блестело. — Я не бывал здесь, чего не сказать про моего наставника Медуира. Куда идти мы знаем благодаря ему.

— Он погиб в битве с язычниками? — спросил Магнус.

— Его сожгли на костре.

— Сожалею.

— Вот почему я говорил, — полуобернувшись произнёс Дэйран, — что политика — не панацея, она не спасла ни тех, кто был вовлечён в неё, ни тех, кто её бросил.

— А что ты предлагаешь?

— Жить в согласии с природой.

— Как это?

— Быть тем, кто ты есть, — сказал воин.

— Какая-то софистика.

Дэйран резко застопорился и Магнус едва не влетел ему в спину.

— Что тыделаешь? — напрягся он. Никто не понимал, что происходит и почему воин остановился.

— Во имя Мастера, — он отошёл на шаг.

— Вы видите что-то во тьме? — спросила Хионе. Но она сию минуту вычислила в чём дело. Варрон проследил за её взглядом.

У босых ног Дэйрана сгрудился скелет в девичьей белой тунике.

— Женщина, — его голос охрип.

Магнус присел у останков, глотая слюну. Труп, найденный в заброшенном тоннеле, не сулил ничего приятного.

— Приятель, — холод забирал его с собой, — представим, что она просто заблудилась после свадебной пьянки, и пойдём дальше?

Вряд ли Дэйран представил.

— Её костям сотни лет, — сказал он.

— Нет, нет, я не хочу ничего слышать. Пойдём.

— А это… это… безопасно? — Цецилий исходил страхом.

— О скелете я слышу в первый раз, но это не повод бояться.

Магнус поднял её затянутый паутиной череп. Невзирая на дрожь в пальцах, невзирая на отвращение, невзирая на желание встать и пойти без промедления дальше, трибун словно лишился чувств. Воображение воссоздавало женщину: на месте пустых глазниц засияли большие глаза, у расколотых зубов полные чувственные губы прошипели его имя: «Любимый… любимый… мой любимый…» — и манили в запретную мистерию красоты, дразнили податливостью. Склизкие от паутины кости нежно, как любовница, соприкасались с его руками.

— Варрон? Варрон?!

«Дурак — говорили губы — это значит дурак».

Внезапно что-то укусило его. Магнус издал крик, боль впиталась в рассудок, и он подбросил череп в потолок. Последовал пустой хруст, и треснувшая черепушка упала к ногам Дэйрана. Он отпрянул. Из разинутой челюсти высыпали пауки величиной с курагу и чёрной мохнатой тенью уползли во мрак.

Трибун подскочил как в лихорадке, опираясь на плечо Ги. Болел и стремительно опухал безымянный палец. Рот наполнялся слюной.

— Патрон, что с вами? Вы весь зелёный. — Ги всполошился и, надо честно сказать, угадал состояние Магнуса лучше него самого.

— Это место мне не нравится, — возвестила общее мнение Хионе, и поглядела на своего собрата ожидающе. — Уберёмся отсюда!

Магнус улыбнулся Ги.

— Я в норме, — «это воля к жизни, все существа испытывают его до тех пор, пока не умрут», но объяснение страху было так себе, и к тому же страх не прогнало.

— Будь проклят тот день, когда мы забрались сюда, — вздёрнув копьё напереймы паутине, Дэйран задумал продвигаться дальше. Его глаза сузились до размера можжевеловых ягод, созерцая тьму, которую и он, и Магнус, и спутники должны преодолеть, если желают выбраться. Сколько еще пауков они встретят?

А сколько трупов найдут?..

Магнус посчитал, что хуже уже не будет. Но случилось это за минуту до того, как разивший тлением сквознячок вынырнул из тоннеля, затушив факел, ценнее которого была исключительно жизнь. Хуже того, Цецилий поддался панике — до сих пор конца-края не видно было его причитаниям, но сейчас его голос вылился в крик, и он невнятно что-то проревел, то ли «бежать», то ли «безумие».

Толкнув кого-то на землю (у Магнуса стрельнуло в ушах от крика), гюнр ударился наутёк, его шаги гасли, отдалялись в придыхании молитв, пока не стали незначительным звуком.

— Трус, — сказала Хионе. — Но хотя бы расчистит нам путь.

— Будь что будет, мы сохраним трезвость, должны сохранить, а уступивший испугу уже обречён на неудачу, — у рассудительности Дэйрана было одно замечательное свойство, помимо занудности — она приносила успокоение. — Возьмитесь за руки. Эти трудности мы проходили, и тогда тьма не показалась нам помехой.

Она и не была бы помехой, находись они в приличном месте, где не надо заботится, что или кто копошится под сандалиями. Магнус нащупал лёгкую руку Ги и мозолистую руку Хионе. Его палец не проходил. В глазах плавали блики и мушки. Дэйран дал команду — и они снялись с места, будто малые дети, идущие за родителем по бульвару.

* * *

Бездна тоннеля одолевала Магнуса измученным сонливым бдением. Она пахла могилой и женским теплом, радостной материнской песенкой и отцовским басом. Мушки в глазах обретали человеческие лица, женские лица, которые томно улыбались ему, будто на романтичном свидании; расплетались, как молодой виноград, их девичьи косы; сыпался, как овёс в большое сито, благоухающий голосочек. Они хотели его. Его походка заплеталась, его руки грубо обхватили ладони Ги и Хионе, влажные от перенапряжения. Временами он думал, что не поспеет.

В паутине застревали ноги. Веяло, веяло ночными мечтаниями. Что-то защекотало стопу, проползло по лямкам на сандалиях, молния дрожи разветвилась в ноги, живот и горло, как терновник, вырастающий из семени. «Мой мозг бредит, просто бредит, какие глупости!» — он не только не закричал, но и не нарушил «хоровод». Чувствовать щекотку, и не знать, чем она вызвана, было невыносимо. Невыносимее мог быть только запах женских духов, застоявшийся в носу, словно не поддающийся лечению насморк.

«Дурак, это значит, дурак» — звенит голосок, свадебные колокольчики телепаются над аллей, благодарный стон, кокетливый взгляд. Сохраняя бесчувственный вид, Варрон боролся с игрой воображения, феерией мушек в темноте. Засыпающий сражается с внутренним монологом и то с меньшей одержимостью. Тот силится задремать, трибун так же силился не поддаться кошмарам: тоннельная непроглядь высвобождала события жизни, набрасывала неводы, ловя самое прекрасное и ужасное, отцеживала делирий и страхи, и использовала их против него.

Боль пульсировала, как вена, как гейзер, как круги на воде. «Любимый… любимый… мой любимый…» — влёк его знакомый женский голос. Но где… где он мог его слышать?

Сотни женщин, побывавших в его постели, с годами сократились до десятков, иные забылись, иные умерли, иные ударились в веру. Если вскрыть его и вычленить спящие воспоминания, все таящиеся внутри голоса выплеснутся беспорядочной множественной какофонией, но этот голосок был не из них, его высоким тембром бренчали кубки, им декламировались стихи на свадебных симпозиях. Свадьба… он почему-то подумал о свадьбе. И о скелете в свадебном платье, безруком скелете с лицом женщины…

Ги резко упёрся в его спину, Хионе рванула руку и сама едва не упала. Безрукая дева в свадебном платье… белая, как снег, красивая, как гемма, и груди её качаются так соблазнительно…

— Что за беда? — мрачно спросил Дэйран.

Это помутнение рассудка. Паук, что его укусил, был ядовитым, или воздух отравили подземные испарения, такое случается, в библиотеке Альбонта хранились заметки алхимиков, посвящённые влиянию ядов на организм человека.

«Не в то я время… и не в том месте!»

— Трибун, эй, тебя спрашивают!

Поделиться ли с Дэйраном? Но о чём он скажет… что бредит?

— Что?.. а, извиняюсь, — растерялся Магнус, он непроизвольно улыбнулся, но его улыбку не видел никто, кроме нескончаемого мрака. — Всё хорошо. Я оступился. Не волнуйтесь за меня.

Хионе, ничего не ответив, пошла второпях, утягивая его за собой, а следом и дурашливо хихикающего Ги, нашедшего смешное даже там, где смешного не было и в помине. Удивительно жизнерадостный человек…

Так сказать или нет? Но что это изменит? Чем они помогут? «Дэйран посчитает, что я одержим…» — и, как минимум, его ждёт долгая лекция о том, почему духи паче всех остальных «любят» неверующих, и какой-нибудь бездарный ритуал, сочинённый на коленке. — «Нет, лучше промолчу!»

Но безрукую деву в свадебном платье, зовущую его на брачное ложе, пугающую его своей внеземной красотой, заводила оберегаемая тайна, логические объяснения не делали её менее соблазнительной и словно возбуждали ещё больше.

Боль глубже впилась в рану от укуса, Магнуса обкатило жаром, язык высох и так ему не доставало воды! О каком холоде, ламия подери, лепетал Цецилий? Вероятно, он и вправду был безумен! Но, сдается, в этом они с Цецилием скоро породнятся.

«Любимый… любимый… мой любимый…»

— Мы пришли к развилке, — Дэйран замедлил темп ходьбы. — Я ощущаю свежесть. Радуйтесь, мы почти у цели.

— Я ничего не чувствую, — засомневалась Хионе.

— Тут воняет помётом, — поспорил Ги.

Магнус вдыхал аромат женских волос.

— Так чего мы ждем? Какой путь?

— Это невозможно, — Дэйран осёкся.

— В каком смысле?

— Я… забыл, — сказал он так, будто настал конец света.

— С бодуна я могу забыть и собственное имя, это простительно.

— Он помнит всё, — не зная, что происходит, Хионе теряла присутствие духа. — Особый дар, феноменальная память. Этериарх ничего не забывает, в отличие от тебя, трибун.

Трибун только усмехнулся.

— Ну, видимо, кто-то переоценил его дар!

— Это невозможно, — донёсся удар древка о землю, Дэйран или уронил его, или поставил вместо костыля. Его замешательством заразились все. Уже вскоре Хионе начала настаивать, чтобы этериарх как можно скорее вспомнил, какой из путей ведёт в Арборетум. Гиацинт, сбивая тревогу, насвистывал мелодию. Магнус, не выпуская его ладонь, жмурил глаза, концентрируясь на Альбонте, даже там дева в свадебном платье докучала ему приятной любовной тоской. Она была воплощением женственности, а спор Дэйрана и Хионе мерещился отчуждённым клёкотом голубей под окном:

— Один из этих ходов…

— Вы точно… в их существовании?

— Развилка… два хода… справа и слева. Мне показывал карту Медуир… Ориентир… веет свежестью…

— Что… на карте?

— Это…

— Если один ход во дворец… то куда… второй?

— Без…

— Подумайте…

— …как сложно!

— Этериарх, вы… я ничего не…

— Сейчас, сейчас…

Пока они спорили, дева в свадебном платье, как юркая стрекоза, нарезала круги около Магнуса, то шепча в уши, то притягивая к себе взглядом, то прижимаясь, словно раненая лань к берегу. Она не называла своего имени, и лишь повторяла «любимый… любимый… любимый…», однако настырнее, обольстительнее прежнего. Галлюцинация прогрызалась в его ум. Терпение её иссякало, да и Магнус не держал пари, что не кинется целовать это сказочное существо, бывшее (он верил, надеялся и твёрдо знал это) плодом его больных эротических фантазий.

— Что это? Птицы? — Ги вернул Магнуса в реальность.

Дэйран и Хионе прервали свой оживлённый разговор, народный трибун замотал головой в рефлекторном, но бессмысленном жесте что-то увидеть. — Что за звуки?

Хлопанье и писк — как от птицы, севшей на балдахин. Преследующая Магнуса женщина впилась губами в шею, поселяя его между реальностью и вымыслом, между приближающейся опасностью и умиротворением брачных игр.

— Ложись!! — срывая голос, крикнул воин. Опешив от неожиданности, Магнус разжал руку Хионе — воительница, тем временем, безапелляционно подчинилась этериарху — и, не успевая лечь, рванулся по памяти к стенке.

Острые иглы выникнули из темноты и обложили его, повили, как моток шерсти. Спустя мгновение, он отпустил и руку Гиацинта, чтобы было чем отмахиваться от стаи летучих мышей. Дева в свадебном платье смеялась над ним.

Мыши впивались в кожу, кусали, обдирали лицо когтистыми лапками, проказничали на тунике. Отцепляя одну, Магнус чувствовал, как налетает другая. Взметнулась беспорядочная ругань Ги, слышались боевые поползновения Хионе. Дэйран шуршал по земле, отползая. Липла к сандалиям паутина.

— За мной! За мной! — Его голос стал отдаляться. Магнус, отогнав навязчивых крылатых зверей от лица, вслепую схватил вольноотпущенника. Боясь отстать, они бросились в одно из тоннельных разветвлений. — Уходим, уходим! Они нас съедят! — Горячая струйка текла к подбородку. Магнус свернул шею той мыши, которая рвала ему волосы, пнул кусающую колени. Проклятая женщина в который раз навестила его, целуя кровавыми губами его раны. Голос Дэйрана утекал во тьму.

* * *

Паутина приставала к тунике, облепила ноги — это дева в свадебном платье обнимала его. Магнус, осязая только воздух, бежал куда глядели глаза — а взор тонул во мраке, не выхватывая никакого ориентира, уши заложило, от резкого запаха духов в груди чесалось, пальцы левой руки вцепились в ладонь Ги. Юноша в безмолвии бежал за Магнусом, спотыкаясь впотьмах.

«Останься со мной, любимый…» — приманивала дева.

Он уже не соображал, где иллюзия, где реальность. Магнус нежился в пространстве сновидений, и удовольствия, которыми награждала его белая женщина, и её шелковистый голосок, отзывались мурашками. Они навлекали страдания — отсветы в зеркале опущенных век, покалывания, жжение и мигрени, они отяжеляли кости, целовали надбровья калёным железом, и рвали волосы в запале утехи. В мире нет пары символичнее, чем Страдание и Удовольствие — они балансируют, танцуют вдвоём на подиуме человеческой жизни, никогда не сходясь в визави, ибо если сходятся, то сокрушают друг друга. Разбиваясь, они рождают смерть — нет ощущений, нет тяжести, нет радости. Есть безвременное Ничто.

Вот почему нельзя боятся смерти. Вот почему нельзя доверять суевериям лжецов. Мы чувствуем боль, мы живы, все в порядке. Пока мы чувствуем радость и мир, мы ещё и счастливы. Когда мы ничего не чувствуем, ни боли, ни радости, это и есть смерть, это и есть Ничто. «И тебе не запугать меня, жалкая иллюзия моего отравленного тела!.. тебе не запугать… я доберусь… я дойду до конца… без тебя!» — зарекался Магнус.

Но иллюзия, будто второе Я, по пятам гнала его. Она ластилась, прижималась, она питала его силой и страстью, она низводила его мысли к разврату и возвышала к глубокой привязанности. Ей было весело, ей было любопытно. Она впрыскивала яд, паучиха, властительница тенёт; её груди, как коварные хелицеры, её бедра, как брюхо. Тело Магнуса передвигалось по всем законам механики, но разум плохо управлял им. Он из последних сил боролся с её влюбленностью. И дева, не разделив влечение, мстила кошмарами…

Народный трибун стоит на башне. Полыхает Аргелайн, набегающие тучи оттесняют солнце, и морская вода превращается в разрушительное цунами. Плебеи умирают с патрициями, купцы с вьючными животными, женщины с мужчинами, а дети с родителями. Отчаявшиеся фанатики приносят в жертву выживших, волны стремительно приближаются. Скоро народный трибун гордо уйдет в Ничто вместе с народами Амфиктионии. С ним его воспитанник, Ги. Перед смертью он решил остаться с ним. Ему нечего боятся, ведь так? Так или нет?

Его пихают к остроконечным зубцам. Ему вонзают нож в спину. Верный Ги предательски подталкивает патрона, и с воплем «за что?» он падает с вершины, а она рушится под напором воды. Но — ужас не обрывается столкновением с землёй. Нечеловечески искривлённый, сломавший себе позвоночник, он умирает в полном одиночестве, его подхватывает волна, его желудок бухнет от жидкости, к нему не приходят видения загробного мира, его не существует на пиршестве богов. Ведь их нет… нет… нет!

Но если они есть? «Ты подумал об этом, мой любимый… ты подумал об этом…» — но ему не суждено возродиться, ему не суждено стать частью пантеона помощников Четверых или уйти к богу Старых Традиций, оголённый, бросивший тело посмертный заключённый, старая шлюха, не интересная никому, хохочущая от избытка горести, плачущая от недостатка боли.

Воистину, вот бы тогда подставить спину под шипастую плеть, вырвать ногти, раскрошить зубы! Вот бы расплавить ноги или сварить себя в чане! Вот бы проглотить раскалённое золото и вкусить плотские унижения, каких не вкусили и жертвы Николаса Безумного! Всё — и большее, и большее — только бы не оказаться в бесчувственной пустоте, вдали от того, что суеверные называют богами! Как можно желать адских мук так сильно?

«Как?» — спрашивал себя Магнус, безысходно удерживая руку Ги — крючок, связывающий его с миром логики. Очень просто. Только безбожнику. Только человеку, который порхает у бездны. Если боги существуют… если Сцевола всё же прав… ему никогда не обрести блаженств загробного мира, но и муки покажутся наградой по сравнению с безбрежным скитанием в Ничто.

И всё же страх — худшее из зол.

Ги о чём-то говорил, спорил и спрашивал, не с первого раза Магнус дошёл до смысла его туманных слов, вырвавшись на минуту из лап девы с запозданием распознал перед собой вполне реальную, хотя и не такую безобразную пустоту: они заблудились, они потеряли Дэйрана и Хионе, в тоннеле сегодня прибавится трупов.

Что будет? Кто ответит, если никого нет?

Невеста улыбнулась ему завитком огня. Она раскинула окровавленные культи, и назвав его единственным избранником, указала на венок жениха из белых мимоз. Её запах взамен дыхания втекал в лёгкие. Её голосок бился у него взамен сердца. Её тепло просачивалось вместо капель пота. «О, как я ждала тебя, мой храбрый герой!» — и Варрон, растратив волю, сдался искушению, проиграл делирию и повалился в бессилии. Землю вышибло из-под колен, разлетелся треск и грохот. Гиацинт зачем-то оттаскивал его, но народный трибун отбрыкивался.

— Оставь, оставь меня, — кричал он навзрыд, — мне нужно приготовиться, мне тоже нужно надеть свадебные одеяния!

Наречённая прошептала ему своё имя — «Фаната Ландарус» — и поклялась в верности. Они вместе отправятся в бездну… они вместе уйдут во тьму… и если боги существуют, безбожник Варрон не будет одиноким.

* * *

— Загулявший изменник дома Ульпиев и его раб, — осипшее хрипение, ноющий от укуса палец и саднившие колени вытолкнули его в реальный мир. — Как мудры Боги, что привели их к твоему величеству до того, как те совершили бы непростительную глупость.

Вникая, не щадя усилий, в произошедшее, Магнус потряс головой. Место его падения наполнял ослепительный свет, в глазах отпечатались блики, вечерний бриз дёргал волосы. Это загробный мир? Или съехавшая крыша вернулась куда положено?

— Мы ожидали и диссидентов с острова тимьянов, — сказал вроде бы старший брат, но могла быть и галлюцинация. — Где они?

Грохнул сухой кашель.

— В тоннеле не меньше шести запасных ходов, вероятно, заморские крысы уползли по одному из них. Чего ожидать? Грызуны, не люди, о божественный, — выдал, если не изменяла память, архиликтор Руфио собственной тупорылой персоной. Магнус приоткрыл веки, но глаза его баснословно медленно привыкали к слепящему свету.

«Это опять какой-то кошмар? Ты показываешь его, чтобы я окончательно сбрендил?» — дева в свадебном платье не ответила, казалось, её и не было здесь. В правом глазу зарябила крошечная точка. Голова лежала на шее неподъёмной связкой костей, хрящей и жил, натянутых струной.

— Глупцы! Крысы не уходят далеко от мышелова! — Сцевола, или его копия, был повелителен, как и обычно. — Отыскать проклятых единобожцев немедленно!

— А что делать с ними? С народным трибуном и…

— Наш младший зарвался.

— Нужно спешить, — предупредил голос Руфио.

— В другой ситуации Мы могли бы простить его предательство, но дружба с островитянами и побег… это отягчает вину и перед государством, и перед Богами. — За этим последовало долгое разочарованное «эх». — Бедный, бедный Наш Магнус! Ему была уготована судьба, о которой не мечтал никто из Нашего рода, а он выбрал Силмаеза и безбожников, как нелепо! За что, о Умеющий-Говорить-На-Языке-Сердца, Нам такое наказание? Чем заслужили Мы предательство милого родича?

— Боги не наказывают, но указывают, — медоточиво сказал авгур.

— На что, о верный друг?

— Неверующим нет доверия!

Всё это больше походило на правду, чем на кошмар, хотя опыт блуждания по подземельям подсказывал, что иногда кошмар куда явственнее, чем сама правда. Варрон продрал глаза, второй раз пробуя что-либо разглядеть, и — возможно дева в свадебном платье помогла ему, а возможно его организм подсобил — в конце концов разглядел.

Слабо смазанные, как во сне, фигуры стояли около резных каменных атлантов, сторожащих выход. Высокий стан Гая Ульпия Сцеволы лоснился от краснеющего за его спиной солнца. Архиликтор Руфио, словно призрак, раскачивал копьё, похожее на то копьё, которым Дэйран собирал паутину. Жрец из Храма Талиона выжигал взором на его теле слова вечного проклятья.

Позади них зеленела и багрилась природа, млели в дыму павильончики, кто-то разводил костры, как в Альбонте во время уборки сухого травостоя. Неужели он вернулся?! Пускай и в бреду! Пускай! Но неужели Альбонт?! Ги распростёрся на полу в бесчувственном состоянии.

— Где я? — спросил Магнус у безрукой девы. Её не существовало, но ему понадобились ответы. — Я уже в Альбонте? Ты показываешь мне дом? — «Что я делаю…» — Это правда?

— О жрец, возможно, ты и прав, — нерадостно произнёс Сцевола, его чёрная тога устрашающе колыхалась. — Истинно, неверующим нет доверия.

Архиликтор выразил полное согласие.

— Что положено за предательство, побег и связи с врагами?

— И за недоверие Богам, — включил Хаарон. Запах дыма выходил кашлем. В памяти всплыла фантасмагория в Сенатос Палациум, гневная речь брата и последовавшее за этим убийство.

Но если происходящее сейчас — реально, где Квинмарк? Они должны были дойти до Арборетума, квестор говорил, что их встретит легат Фалько.

— Смерть, — глаза Сцеволы блеснули.

— Брат? Брат, ты реален? — спросил Магнус, и желая, и не желая, чтобы Гай оказался настоящим. По лицу брата прошла тень недоумения. Архиликтор и его прихлебатели, стоявшие поблизости, засмеялись в голос.

— Если это не наваждение, ответь, что случилось? Мне сказали, ты захватил власть, сказали, ты убил Силмаеза, — выравнивая дыхание, Магнус поднатужился разогнуть болевшие колени и встать, — я не верю этому! Силмаез не был мне другом, но… но убийство, Гай?! Но если это правда, — он сглотнул, подавляя обиду, злобно озрился на ухмыляющегося Руфио, — если тебя уговорили на преступление… мы обоснуем, суд простит, это просто чуть более сложное дело, чем остальные. Я договорюсь с Денелоном. Договорюсь с легатом. — Расправив плечи, трибун с нескрываемой любовью посмотрел на Сцеволу.

Лицо брата померкло.

— Как ты смеешь принимать Нас за преступника?! — Сцевола сделал несколько шагов к нему, хромая на одну ногу. Его голова была перевязана чёрной тканью, зажимавшей левое ухо. На щеке запеклась кровь. — Ты, предавший родича, позволивший сбежать врагам! Закон требует, чтобы Мы казнили тебя без колебаний.

— Это говоришь не ты, — встреча с девой в свадебном платье высушила его силы, заместо улыбки Магнус выдавил беспомощный вздох, — это говорит твой жрец, твой архиликтор. Я знаю своего брата. Его трудно уговорить на убийство. Это страх перед богами, это он творит бедствия твоим несчастным доверием. Все мы такие. Все мы заблуждаемся. Суд поймёт. Денелон поймёт… И я тоже понимаю.

— Лжёшь, — выпалил Сцевола.

— Я люблю тебя, брат. Тебе грозит казнь, но я знаю нужных людей, в самом худшем случае нам помогут бежать. — Магнус подался назад, не разумея, что делать и как себя вести. Он не боялся смерти. После Фанаты Ландарус он не боялся вообще ничего, словно весь животный страх безрукая дева выпила, как вино из предложенного кубка. В этом году в Альбонте уже иссохла вишня, но она зацветет следующим летом, на его именины, и впервые ему захотелось встретить цветение вместе со старшим братиком, как в детстве. — Когда всё закончится, ты отправишься со мной в Альбонт? Не губи себя, братец, не губи!

— Лжёшь, лжёшь! — Уста Сцеволы красноречиво утверждали это, но глаза метались и сомневались. Брат Магнуса боролся с фанатиком, верующий невежда боролся с образованным патрицием. — Боги избрали Нас для свершения их дел! Они и тебя избрали, Мы говорили об этом в Храме Талиона, об этом вещали Они Сами через овна! Почему!.. почему ты не хочешь встать с Нами на одном пьедестале, а упираешься, как строптивый осёл перед жерновом?!

— Потому что избранных нет, Гай, мы у судьбы не заложники, не слуги и не рабы.

— Гай Ульпий Сцевола выбрал свою судьбу, — опередил Хаарон.

— Ты не оставил ему выбора.

— Всё лопочешь, но ничего…

— …не знаю о богах, выборе, чести или каких-то ещё красивых словах, которые ты повторял на проповеди? Если бы собралась толпа, она бы самозабвенно слушала твои речи, люди — ламия бы их пожрала — так падки на слова! — Магнус долго смотрел на него, очень долго, прежде чем перенести груз своего взора на Сцеволу. В реальности всего происходящего он уже не сомневался. «Жаль, что план канул в Лету. Жаль, что Денелон ошибся». — Я не избран, братишка. Никто не удерживает падающую Башню, нет титанов, нет и фениксов, а ночь не думает отступать, гляди, ей ничего не мешает. За вашими спинами зреет вечер, сдаётся мне, дураку, это вечер не только дня. Красивые слова? Красивые и страшные.

— Ваше Величество, у нас нет времени, — ввернул архиликтор, и переглянулся с Хаароном. — Центурионы расставляют палатки. Верная противнику городская когорта засела в Посольском квартале, но архонт Хогус справляется и без нас, а вот план штурма Базилики отлагательств не терпит.

Магнус отрицательно покачал головой.

— Не делай этого.

Сцевола колебался.

— Не поступай неразумно.

— Неразумно? Неразумно?.. — Обида коптила его душу. Прищуренные глаза брата во веки веков не врали ему. — Мы магистр оффиций и закон, которому он служит. Были магистром. Лишь то разумно, что в соответствии с порядком и справедливостью.

— Покончи с ним, твоё величество, — советовал Хаарон.

— Захватывать власть противозаконно, ты знаешь это, брат.

— Мы — почти Архикратор, — он выпятил губу и напряг скулы. Потянулся за клинком, ножны которого стискивал от злости. — Мы поменяем действующие несправедливые законы, справедливость восторжествует, беззаконие исчезнет, оно уже исчезает! Ты не веришь, ты никогда в Нас не верил…

— Если ты Архикратор, где твоя корона и твой трон?

— Эти оскорбления не стерпели бы и Боги! — Хаарон подошёл и взял у Сцеволы ножны с клинком. — Довольно!

— Что — довольно?

— Склонись перед Его Величеством и он подарит быструю смерть!

— Не подарит, — уверенно провозгласил Магнус. — Он на моей стороне, не на твоей. Одно его слово, один жест, и твоим интрижкам вскоре настанет конец. А их ведь до кучи, да, приятель? Интрижек, что ты плетёшь за спиной у моего брата!

Сцевола обернулся к Хаарону, красный от гнева и заката.

— Интрижек? — шелохнулся он. — Что он бормочет, о жрец?

— Не слушай его, твоё величество, он помешался, — рассыпчатый звон выскользнул из ножен, авгур приставил гладиус к шее Магнуса.

Трибун не побежал, да и не было, куда бежать, спина ощущала шершавый камень стены грота, ликторы загородили выход, в потолке зияла провалившаяся дыра в подземелье, но до неё уже не достать без лестницы. Магнус надеялся, верил и знал, что Гай Ульпий Сцевола не даст причинить ему зла.

Избегая смотреть в ледяные от ненависти стекляшки авгура, он представил Альбонт, отца, матушку, сенокос на пашнях, первую ночь с девушкой, радость от поступления в школу ораторов и гордую улыбку старшего брата по её окончании, его первое судебное дело, первую победу, первое поражение, первую лошадь, подаренную тётушкой Гликерой…

Сталь уже пробовала на вкус его кровь, когда он заметил выскользнувшую тень. Магнус не успел понять, что к чему, не успел закричать, не успел сказать «стой!», как она толкнула Хаарона и чем-то увесистым и тяжеловесным ударила Сцеволу по плечу. Брат вскрикнул. Суета заполнила пещеру до потолка. Хаарон свалился, изумлённый и озлобленный.

Вылетела другая тень.

— Хватит! Хватит!

Другая тень, легче и смертоноснее.

— Бежим, патрон, бежим!

Длинная тень, длиннее жизни.

— Что вы стоите!

Она жалила воздух тысячью шершнями. В её тени копошились пауки, росла паутина, плелись судьбы живых и язвительно улыбалась Фаната Ландарус, безрукая галлюцинация из подземелий городской тюрьмы. Секунда — метражом в одинокую вечность, миг — горше ласки безумной невесты, слаще адских мук — и тень выпустила из живого сердца кровь и крик.

На полу, проткнутый копьём, умирал Гиацинт.

Сенехаментор

ДЭЙРАН

Подземелье выплюнуло их, будто большая хищная рыба — застрявшую в глотке рыбёшку, и Дэйрану с его верной подругой Хионе даже не довелось привыкать к ненастным краскам первой осенней ночи, темнота лишь отодвинулась, но испарилась не насовсем. Докучала она и тогда, когда они оказались в Деловом квартале на руинах заброшенной бани, и тогда, когда поплелись по закоулкам, встречая солдат и конвоируемых пленных. Теплилась мысль, что Варрону повезло выбраться из потайного хода в нужном месте. Мужчина он со смекалкой, дотянет, но проверить так оно или нет было необходимо хотя бы из найденного ими обоими чувства взаимопонимания. Вдобавок, враг моего врага — мой друг.

В облаках увязли небо и убывающий Лотмайн — неприятное известие для глаз, ибо первое, что хотел видеть Дэйран, вытащив себя и спутницу из душных пещер, это красоту звёзд. Звёзды были тем немногим, что одинаково видели и жители Аргелайна, и Верные. Пленительные творения Единого, звёзды олицетворяли надежду, а её недостаток Дэйран и испытывал — с того момента, как в Аргелайне разыгрался переворот и над Агиа Глифада навис дамоклов меч.

Тени, скрывшие их, позволили беспрепятственно дойти до ворот на территорию дворцового комплекса. К Дэйрану вернулась эйдетическая память. Свежий поток воспоминаний пробил неизвестно кем выстроенную плотину, и ныне при взгляде на какую-нибудь сложно организованную улицу или переулок, воин играючи достраивал в уме схему передвижения. Деловой квартал сменился Сенаторским, в Сенаторском перекрыли главную дорогу, но этериарх Сакраната не был бы этериархом, если бы не нашёл запасной путь. Воспользовались они, как и днём ранее по пути в Сенатос Палациум, домами фектонов — но выбрали лазы в водостоках и крыши зернохранилищ.

А спящему городу снились кошмары. По главной дороге маршировали войска, горели боевые кострища. Неслись повозки с оружием. У Великих ворот бурлила давка, кто-то желал уехать из Аргелайна до наступления утра. Раздавались голоса, пьяные восклики, кашли, квохтали куры, каркали вороны, тявкали собаки, зажигались и потухали окна. В этом ночном хаосе у Хионе обрывалось сердце, она не раз и не два упрашивала Дэйрана бросить Варрона и возвращаться к Тобби.

Но Арборетум был уже под боком.

— Эй, кто идёт! Проход гражданским закрыт! — свистнул охранник у ворот.

Они с Хионе договорились, что будут играть нищих, просящих милостыни, и протянули к стражнику извалянные в грязи ладони.

— Если я сказал, закрыт, значит закрыт, не понятно? Брысь!

— А как же господин народный трибун? — как можно жалостливее протянул Дэйран. — Нам сказали, что Его Сиятельство раздаёт бесплатно хлеб и картофель в честь Дня сбора урожая, мы… мы очень хотим есть, у нас дети…

— Кто тебе такое сказал, говно? Пшёл отсель! Его Величество не раздаривает наши запасы тунеядцам, а такой должности, как народный трибун, у нас не существует.

Дэйран излил сотню извинений.

— Да иди уже! Не заслоняй дороги! — потряс оружием он. Добившись своего, этериарх и воительница скрылись в малиннике около казначейства. Уже из кустов они разглядывали колонну солдат, вступающих под опускную решетку, зычно впечатывая в мостовую калиги.

— Думаю, этот народный олух так и не добрался, — пробухтела, отворачиваясь от комаров, Хионе. Она давно сделала на это ставку, и выигрыш её устраивал. По её лицу проскакивали блики от факелов проходившего мимо войска.

— Или добрался, но его схватили. — Дэйран не знал, что предпринять.

— Здесь целый легион! Я вас не выпущу!

— А я не говорил, что мы должны идти прямо сейчас.

— Давайте уплывём в Агиа Глифада, предупредим Лахэль, — она поморщилась; когда шип от малины вонзился ей в локоть, её шёпот сделался ещё сварливее. — Да что вы так привязались к этому сосунку? Не всё ли равно, что с ним будет! Мы пошли на риск не из-за трибуна, не должны и гибнуть из-за трибуна, это проблемы амфиктионов, вот амфиктионы пусть и расхлёбывают.

— Когда-то и мы ими были, — он продрался сквозь колючие заросли и выбил шатающуюся доску в заборе. — Пошли. Переоденемся у Тобби и тщательно продумаем план его освобождения.

— Этериарх!

— Не хочу ничего слышать, мы обязаны ему жизнью, — степенно сказал Дэйран. — И не только жизнью. Он сделал доброе нам, поэтому мы должны сделать доброе ему, того требует сама природа.

Пораздумав, она прохладно кивнула и временно прекратила ворчать. Обратно они пошли по той же дороге, минули ворота в Деловой квартал, охраняемые двумя нерадивыми ликторами, уверенными, что в районе торгашей не осталось ненавистников магистра оффиций, и знакомыми улицами добрались до «Привала нереиды» на улице Тротвилла. Ночь накрыла его благочинными выпивалами и сонными рабами, один брынькающий на лире музыкант как-то разгонял всеобщее утомление, но ему явно наскучивало.

Дэйран подошёл к стойке. Тобби не было, его замещала Пелагия.

— Чего-то желаете? — улыбнулась рыжекурая девочка. С лица её взгляд спустился на тунику, над левым глазом стянулись морщинки. Он и забыл… паутина, она залепила одежду… и босые ноги.

— Где хозяин? — Не было времени объяснять, да и конспирация в гостинице потеряла всякий смысл. — Срочно.

Пелагия активно заморгала.

— А он спит. Ему нехорошо.

— Разбуди его, есть дело.

С сомнением облизнув губы, она сказала «постараюсь» и убежала вниз, в гостиничный погреб. Дэйран повернулся к Хионе, воительница сидела за столом, тоже босая, доверху в паутине и грязи. Немногочисленные люди, ужинающие в зале, неодобрительно посматривали на них, как на оборванцев, зашедших в дорогое заведение для попрошайничества — и Дэйрану не нравилось быть гвоздём сегодняшней программы.

— Идём за ним? — Хионе читала его мысли. Этериарх бы ответил «идём и поскорее» (из-за усталости он нашёл в себе мужество пренебречь нормами приличия), если бы не старый сенехарист в мантии, мирно подсевший к Хионе и вдруг занявшийся разглядыванием их обоих. Длинные волосы его отливали платиной, в ореховых глазах тлели угольки.

— Вам чего-то надо? — привстала Хионе, но Дэйран уже вспомнил гостя, и сенехарист это понял, потому как протянул ему свою механическую руку.

— Феликс Страборион, — поздоровался он. — Можете не представляться, вас зовут Дэйран Фланнаха, всегда считал, что это имя слегка необычно для эфиланца. Вы — элиор[1], полагаю?

Дэйран, замешкавшись, протянул руку в ответ, железные пальцы сжались не слабо, но и не крепко, а в густой серебристой бороде заалела улыбка.

— Элиором была моя мать, — сказал он. Сенехаментор перевёл взгляд на Хионе, и протянул руку уже ей, ожидая взаимности.

Дэйран поглядел по сторонам. На них продолжали глазеть.

— А вы — Хионе, разведчица. — Она пожала его руку с меньшей охотой, чем Дэйран, и с подозревающим недоброе прищуром. — И, судя по всему, ещё и телохранительница этериарха. Это похвально. То, что я предложу, потребует немало сил и доблести.

— Признаться, мы очень удивлены вашему появлению, — Дэйран заглянул ему за спину, разбираясь, насколько это безопасная встреча. Затем вернулся к его постарелому лицу. — Как вы нас нашли?

— Просто я люблю искать, — сказал Феликс. — Это одно из самых приятных времяпрепровождений. Искать вещи, выходы, проблемы, судьбы и конечно же — людей, ибо без людей всё это обессмысливается. Я ожидал, что вы придёте сюда, вероятность легко просчитать, когда известны переменные. — В улыбке его что-то сникло. — Но, если быть честным, свою роль сыграл и квестор Денелон… прискорбно, что его нет с нами.

— Он мёртв? — Скорбеть в последнее время входило у него в привычку. — Ему и трибуну мы обязаны жизнями, если так, я очень сожалею. Но, чутьё мне подсказывает, не ради сожалений вы явились сюда, сенехаментор Страборион. Дело в народном трибуне, я правильно догадываюсь?

— Вы проницательны, мой друг. Увы, мало смертных обладают этим полезным свойством. Я советовал квестору избрать другой путь для спасательной операции, к сожалению, старина Денелон был упрямцем, и его упрямство стоило ему головы. Прошу прощения за блуждания по этим казематам. Вам невероятно повезло, но сиятельный Варрон исчерпалсвой запас удачи.

— Феликс, вы знаете, что с Магнусом?

— Ближе к утру его должны поместить в позорную клетку. Мне сообщили, что её поставят у въезда на Площадь Правосудия за несколько часов до его казни. Что могу сказать, над юным Ульпием сгущаются тучи.

В новости была одна важная деталь: трибун до сих пор жив и у них есть время подготовиться к его спасению. Вторая — после снятия кандалов в темнице — хорошая вещь за сегодня.

— Мы должны его вызволить, — заключил Феликс. — Вы поможете ему, как и планировали, а я поколеблю чашу весов в сторону, противоположную стороне Сцеволы. Объединимся?

Хионе призвала не спешить.

— Где доказательства, что вы не обманете нас? Вы… вы — язычник!

— Тише, Хионе! Нас же слышат!

— Столько беспокойств, — сенехаментор лениво отмахнулся. — Я не язычник. И не обманщик. Вы уже бы горели на костре, имей авгур Хаарон такого могущественного союзника, как я. Попутно замечу, что нас не слышат, окружающие думают, что мы обсуждаем прокисшее мозиатское пиво.

— Если вы такой сильный, может сами его и спасете?

— Нет, дитя моё, львиная доля работы и так лежит на мне, — ответил Феликс невозмутимо. — После того, как всё закончится, я гарантирую беспрепятственное возвращение на остров, восстановление Пакта и дружеские отношения с новым Сенатом. У вас — особая задача. И в этом ваши разведывательные навыки помогут лучше, чем мой сенехар. Забегая вперёд, могу сказать следующее… есть занимательные господа, с которыми молодому Ульпию не мешало бы познакомиться. Сами себя они называют Кречеты, весёлая шайка, умеющая учинять хаос, и что важнее, желающая. Магнус спас их родственников от смерти на колёсах. Их нужно найти, и желательно, как можно скорее.

Пока они обдумывали его слова, за стойкой показался Тобби, снуло протирающий глаза. О чём-то подумав, Феликс поглядел на него, улыбка сенехариста поширела. Дэйран готов был принять его помощь, но самый таинственный учёный Амфиктионии предвидел согласие за секунду:

— Что вы знаете о канализациях?

_______________________________________________

[1] Элиоры — немногочисленный народ, проживающий в Кернизаре.

Пока мои глаза видят Свет

МЕЛАНТА

Свадьбу назначили на третье число месяца Первых Ветров — здесь он назывался Дверь Осени. Я узнала о готовящемся торжестве утром того же дня, когда по своему обыкновению пошла причесаться и обнаружила в парадных дверях Тисмерунна. Он передал цветы от дерра Ѯрехдовора и сказал, что молодая невеста должна быть готова к зениту солнца.

Я не обрадовалась, но и не впала в истерику. Последнее время я старалась мириться, ожидая, когда же в Вольмер приедет Луан — новость о том, что подругу доставят на летающем корабле, придавала бодрости, которую хватило бы и на тысячу свадеб. Иногда в минуты мечтаний даже могло показаться, что все невзгоды оставлены далеко позади. И тем не менее в глубине души я очень боялась семейной жизни, дерра Ѯрехдовора и того, как воспримут меня, чужестранку, варвары Олмо-гро-Керфа.

Но, похоже, день свадьбы проведу без Луан — плохо. Посмотрит толпа, меня оценят и подметят, и никто не пообещает, что всё будет хорошо, просто некому. Не такой коронации и не такой свадьбы я хотела, и не о таком галантном мужчине мечтала, но всё изменилось слишком быстро для девочки, уверенной в вечности своего детства.

Всё время вплоть до того, как за мной зашёл Толстый Шъял, я просидела в хоромах невесты (так эту просторную комнату с бревенчатыми стенами назвал Тис, когда дерр Ѯрехдовор велел провести меня в апартаменты). Внутри было место для семи или восьми кроватей, следовательно, для семи или восьми моих соседок — но всё принадлежало мне одной, обставлено резными платяными шкафчиками, зеркальцами, пуховыми креслами и угловыми буфетами. У другой бы глаза разбежались при виде этого убранства, но я предпочла бы сейчас гинекей с цветами на подоконнике. Мой старый дом больше подходил характеру, не вызывая того ощущения незначительности, которое посещало меня в огромных залах.

Толстый Шъял был, как обычно, вежлив и груб. Грузной посол что-то постоянно бормотал, пока мы выходили из Княжеских Палат, сегодня он как никогда раньше отвечал своему прозвищу Жареного Шъяла, имея вид лица залитый потом. Я ненавидела его, как и прежде, но научилась отстраняться, абстрагироваться от проблем, и всю дорогу до свадебного двора шла, смакуя воспоминания о дядюшке Тине.

Мне встречались странно разодетые люди, незнакомые комнаты, неудобные вещи, но они встречались и прежде, когда на княжеской ладье я добиралась до города вместе с дерром Ѯрехдовором. Тогда я искала хижины с немытыми увальнями, живущими в них, а нашла крупное поселение, пусть и деревянное, пусть и очень далёкое от эфиланской монументальности.

И всё же я не понимала, о каких богатствах говорил Серджо и её опекун Люциус Силмаез. Здесь не было ни золотых арок, ни серебряных фризов, только бревенчатые дома, широкие улочки, резные беседки и низкий частокол. Когда Шъял привел меня на поляну около северного берега, там уже повесили гирлянды, расставили кресла по кругу и люди, громыхая своим наречием, о чём-то оживлённо беседовали.

Дерр Ѯрехдовор опаздывал, но я узнавала другие знакомые лица: приятный лицом Тис, нескладный и поджарый Джорк, варвары, бывшие вместе с Толстым Шъялом на пире в Аргелайне, и конечно же Эшрани из Нарт-Юно, глядящая свысока на этот сброд, при этом попивая местный медовый напиток.

Посол повернулся к ней и сказал:

— Меланта ожидать жениха. Меланта не убежать?

— Валите, если хотите, — в голосе моём специально сквозила враждебность, но ей суждено было сникнуть: Шъял улыбнулся, словно иностранец, который не понимает ничего из сказанного, но уверен, что сказано было что-то очень хорошее про него. Он потрепал меня по волосам, отчего я поморщилась, и заковылял к распорядителям торжества — на поляне раскладывали скатерть и клали яства. Пахло чем-то пряным и терпким, но прохладный воздух настуживал добрую половину запахов.

Я осталась одна и, предположив, что нужно просто ждать, села на креслице для женщин, одно из тех, которые рядами расположились в тени старой ольхи. Я просидела там, может быть, минут десять, но в Вольмере сложно подсчитать время, его жители не пользовались часами, а понятия минут и секунд у них не существовало.

Вскорерядом устроилась Эшрани. Она улыбалась — приятно и беззлобно для женщины, одна половина лица которой была сделана из металла, а другая выражала зрелость и многоопытность. Она облачила себя в платье малахитового цвета, обтягивающее талию так, будто само её тело было выковано из железа.

Я не начала разговор первой только потому, что побаивалась Эшрани и стеснялась её присутствия. Впрочем, женщина и не собиралась ждать, пока я решусь заговорить. Вдохнув, она откинула голову, положила ногу на ногу — из-под полов выглянули туфли — и сказала, не размениваясь на приветствия:

— День выдался хорошим, не правда ли?

Сначала мне показалось, что Эшрани надо мной смеётся.

— Нет, — пробормотала я, следя за собеседницей краешком глаза. «Хороший день — когда ты дома и с тобой друзья».

— Но праздник, вероятно, выйдет унылым. Я никогда не понимала, зачем вы, смертные, выходите замуж. Это похоже на добровольное заключение в тюрьме, и чем дольше вы живёте вместе, тем больше саморазрушаетесь.

— Я долго пробуду здесь? — Вопрос этот я задавала, наверное, уже сотню раз сотне разных людей.

— А ты хочешь уехать, Высочество? — Недолгая пауза прервала её речь.

— Просто хочу домой.

— В этом ты похожа на меня. — Голос Эшрани стал звонким и рассеянным. Так она смеялась. — Мы обе считаем камень, ковры и деревяшки своим домом, хотя нет ничего глупее этого.

— Почему?

— Потому что это вещи, а мы — существа. Иногда я спрашиваю себя, зачем Формовщик оформил меня такой, это же чрезвычайно обременительно.

— Сочувствую. — Я отвернулась, высматривая, не пришёл ли «жених». Будь я храбрее, добавила бы, что Эшрани ничего не знает о том, как хорошо дома.

«У тебя были друзья? — как нужно было сказать. — А родные? А близкие? Наверное, нет, если ты так рассуждаешь».

Тем не менее, уцепившись за таинственное имя, я нашла, чем поддержать разговор. Вчера утром дерр Ѯрехдовор сказал, что Формовщик весьма мудр, и если кто-то его хорошо знает, так это Эшрани из Нарт-Юно.

— Формовщик — ваш папа? — Я не имела понятия, как ещё выразиться.

— Не забивай голову. Есть вещи, которые не дано понять маленькой невесте, пока она не будет готова стать кем-то побольше.

— Мне так часто об этом говорят.

— О невесте?

— О том, что я должна стать кем-то побольше, — внезапно снова захотелось плакать, но в этот раз я держалась, — мне говорили это с детства. И Серджо, и Лу, дядя говорил… и даже проклятый опекун!..

— Я не знаю, о ком ты говоришь. Но, возможно, они правы.

— И я почему-то никем не стала, — я сжалась в кресле, чувствуя, что начинаю краснеть, — а попала…

Эшрани усмехнулась.

— В дыру? Мне ты можешь говорить всё, Высочество, потому что я смотрю на это ровно с того же ракурса и не собираюсь тебя сдавать.

— Тисмерунн так же говорил, — сказала я с грустью.

— Этот бард — самодовольный кусок сама знаешь чего. Если он считает, что музыку может творить только его лютня, видимо он не слышал о Тональном Регистре и Кубе-Терравлосе.

Я ничего не поняла, но это пренебрежение его музыкой, и то, как Эшрани отозвалась про княжеского менестреля, вызвало улыбку.

— Ты хорошо держишься, — заметила Эшрани. — Для девушки, которую забрали в чужую страну.

«А что бы ты делала на моём месте?» — Слёзы иссякли ещё по приезду в Вольмер, а любая неприятность компенсировалась мыслью о том, что не сегодня — так завтра приедет Луан и они вдвоём будут играть. Дерр Ѯрехдовор обещал это. Хотелось надеяться, что он сдержит обещание. Что вообще имеет значение, если не это?!

— Князь не плохой смертный, хотя и старый, его механизм скоро сломается, но тебе полезен такой исход. — Эшрани испытующе сверлила меня белыми глазами, и я потупила свои, соображая, что ответить.

«Она хочет убедиться во мне? Почему не скажет прямо?»

— Я просто выполняю свой долг, — тут же вспомнились слова Серджо. — Мне говорили, что цезарисса не знает слова «не хочу», она знает слова «должна».

Эшрани задумчиво покачала головой.

— Долг — это хорошо, — она зевнула, всем видом изображая расслабленность, — но когда тебя объявят княгиней и ты родишь Вольмеру наследника, твои желания получат силу закона.

— Родить… я не знаю, как это.

Эшрани закатилась смехом, но объяснений не последовало, да и я не нуждалась. Снова впала в растерянность. Не думала и не собиралась думать, что ждёт меня.

«Всё будет хорошо», повторяла я, в сладком полусне забыв о том, что всё плохо и дальше станет хуже. Меня тревожили люди, раскладывающие на полотне деревянную утварь, мерзкий Толстый Шъял, стреляющий в мою сторону глазами, и озеро, равнодушно блестевшее осколками стекла.

— А вот и Арбалотдор дерр Ѯрехдовор, — Эшрани встала с неохотой. — Мужайся, девица, тебе назначено быть с ним, фортуной или роком, решай сама.

Я нашла князя в окружении лютнистов и Тисмерунна, вернее сказать, это он отыскал меня, позвав к себе. Сегодня дерр Ѯрехдовор опоясался клинком, оделся в меховой плащ и надел на голову красную ленточку, скрепив ей длинные седые волосы.

«Это начинается, — поняла я, — ты должна, ради Луан… как Архикратисса Лилия!»

Облачённая в бархатную хламиду и белый мафорий с трёхглавым орлом на спине, я шла к так называемому будущему мужу, стараясь увлечь себя горами вдали, покрытыми облаками тумана. Эшрани шагала неподалёку, контур её острого лица приобрёл хмурые, местами пренебрежительные очертания.

Около князя толпились люди, и противные, и красивые, но все чужие и глухие до моей боли. Они смотрели непонятно, они вели себя незнакомо, они даже стояли не так, как стоят эфиланцы.

Когда я взяла правителя Вольмера за руку, Шъял прогавкал что-то на варварском наречии. Заиграли лютни и гусли, Тисмерунн играл громче всех и я приняла это на свой счёт, как насмешку.

Потом приглашённые окружили их, оставив позади накрытую поляну, и вышел полуголый мужчина с нарисованным на груди солнцем, в руках он тащил механизм из скроенных замысловатым образом зеркал.

Сначала я приняла его за жреца, но он не стал проводить церемонию, а лишь направил два пойманных солнечных лучика в сторону князя и меня. На мгновение я ослепла. Но вскоре луч сбежал вниз и остановился в области сердца, нагревая левую грудь, словно огонь, когда наклоняешься к жаровне.

Дерр Ѯрехдовор мне улыбнулся, заметив, что у меня потекли слезы.

— Не плачьте, Меланта, бракосочетание закончится так же быстро, как и началось. Представьте, что вы играете роль.

— Что мне делать? — Я вытерла нос рукавом, и тем самым заслужила презрительный смешок кого-то из толпы.

— Я не знаю. Я не справлюсь…

— Предоставьте это мне, — ласково ответил старик, и произнёс перед собравшимися речь, которую я не поняла. Мотив гуслей выровнялся и замедлился. Из круга выделился Толстый Шъял. Он нёс два спелых яблока, одно подал мне, другое — дерру Ѯрехдовору.

Я огляделась, на возвышенностях столпились горожане. Бережно приняла яблоко из потных рук Шъяла, и уже хотела вытереть его, но вовремя одумалась: это могут воспринять, как оскорбление. От дальнейших нелепостей спас дерр Ѯрехдовор:

— Подайте мне яблоко, а я подам вам своё, в знак того, что мы делимся жизнью. — И он протянул своё яблоко, дыша так, будто скоро у него перехватит дыхание. После того, как я поменялась с ним, дерр Ѯрехдовор вкусил моё яблоко под гвалт заревевших вольмержцев, и потребовал у меня сделать то же самое.

Яблоко было кислым и безвкусным, как и сама варварская свадьба. Едва ли я вообще догадывалась, что означают все эти символы и обручальные жесты. Мне и эфиланская-то церемония была известна понаслышке.

Шъял достал платок и велел положить яблоко туда. Я охотно рассталась с кислятиной. Оба яблока были завёрнуты в своего рода котомку и унесены куда-то, лишь спустя время я пойму, что их отнесли в княжеский хлев, где нам надлежало провести первую брачную ночь.

В настоящий же момент князь Арбалотдор переходил к новому этапу, круг людей сузился и завертелся в хороводе, священный для варваров солнечный луч по-прежнему прожигал меня, и я не посмела закрыть его рукой. Вскоре глаза мои заслезились, и захотелось наклонить мафорий ближе ко лбу, но и этого я сделать не могла, потому что князь вложил мои руки в свои, а музыка смолкла.

— Я клянусь перед Солнцем, что буду любить вас, Ваше Высочество, пока мои глаза видят Свет, когда же они падут в Тень, тогда вы будете свободны выбирать, как дальше жить. — Он, отвернувшись, закашлялся, но превозмогая боль, стал говорить только громче. Слова его переводил народу Шъял, но переводил тихо, так что я слышала шептание. — Я ничего не просил у вас, и вы не обязаны мне ничем. Но этого события не произошло бы, если бы изначально я не был уготован для вас, богами ли вашими, Солнцем ли, судьбой или случаем. Ответьте, принимаете ли вы высшую волю?

Не было права ответить «нет», поэтому…

— Да.

— Согласитесь ли вы разделить со мной последние дни моей жизни?

— Да, — ответила я, сглотнув своё несогласие.

— Благодарю, что вы со мной, ерхорунна Меланта дерр Ѯрехдовор. — И варвары загоготали, как гуси, услышав эту фамилию. — По древней традиции, жених устраивает пир в честь невесты. Я хочу пригласить вас вкусить яства Олмо-гро-Керфа. Будет замечательно, не отказывайтесь!

Мне не оставили шанса уйти, и я кивнула, как и до этого — с равнодушием, ничего не чувствуя, кроме знобящей пустоты в животе. Круг рассыпался, и варвары уселись на поляну перед тенистым берегом озера, на своей родине они вели себя осторожнее и учтивее, чем в Обеденном зале Базилики, лицемерно пользуясь платочками и не отпуская шуток — никто не любил шутки на вольмержской свадьбе.

Следя за тем, как садятся женщины, не опасаясь испачкать сарафаны травой, я тоже уселась на землю, и мурашки поползли по коже от ног до шеи. Я вздрогнула, но никто не заметил, они были заняты накладыванием еды.

Когда вблизи от дерра Ѯрехдовора появилась старушка и подала ему лужёный ковш, заполненный хмельным мёдом, он выпил сам и предложил мне. Я, вероятно, могла отказаться, не ущемив его радушия, но выпивка притуманивает разум — а именно это и требовалось, чтобы стать чуточку увереннее в себе; лучшее лекарство от стеснения. И потому я неприлично долго расправлялась с ковшом. В жизни не пробовала напиток из мёда. Допивая, я возвела глаза к старцу, и увидела, как заостряются его губы. Дерр Ѯрехдовор был доволен. — Намного лучше, чем ви`на вашей родины, согласны?

Стремясь не обидеть князя, я кивнула. Нашла и причину, такую, что ни один мускул не выдал моих сомнений:

— Я попробовала недостаточно вин, чтобы сказать нет.

— Вот и славно, Ваше Высочество, — произнёс князь.

Хмель выстрелил в голову потом, но меня уже с первых секунд после того, как отдала ковш старухе, проняла небывалая лёгкость. Чудилось, что препятствия убавляются, и я возношусь над ними. Не страшны становились ни варвары, ни Шъял, ни дерр Ѯрехдовор. Вольмер преображается, и я замечаю играющих у воды детей, одетых подобающе горожанок, улыбающуюся Эшрани, мирное застолье.

Разбирая кушанья, удивляюсь своим раздумьям: «Я пересилю себя… как цезарисса Лилия, я переживу всё!», и как будто желая нанести последний удар, добавляю: «Я увижу Луан».

Ближайшими блюдами оказались рыба и какая-то похлёбка. Рыбу почти не ела, брезгуя брать руками, а налегала на кашу и одуванчики, поскольку их можно было есть ложкой.

Из чаши, которую называли ендовой, я время от времени брала мёд. Дерр Ѯрехдовор не разговаривал за едой и поэтому свадебный пир от начала и до самого конца прошёл в удачном безмолвии. К вечеру варвары разожгли костёр и Тисмерунн запел свои песни, их пели и хором, и поодиночке, чирикали иволги на деревьях, дети продолжали играть у воды, отмахиваясь от комаров и мошек, а я… что я? В окружении незнакомых людей я улыбалась, уверенная, что кто бы ни выдумал хмель — это был трус, как и я.

Грядущей ночью были слёзы и кровь, были измятые постели, тревожное сопение и старческая неуклюжесть, была острая боль, какие-то целебные мази, снова слёзы, и нетрезвый зарок покончить с собой прежде, чем зачну князю наследника. Но здесь и сейчас я упивалась невозмутимостью, пока не забыла окончательно о своём доме, о предавшем меня Силмаезе и о пожаре, что едва не убил. Конечно, не вернулось счастье, и варвары никуда не делись… но мерещилось будто в бреду, как птицы поют «Маленький листок» голосом дядюшки Тина, а лунный серп улыбается и шепчет как Луан: «Всё будет хорошо!»

Божественный Вотум

СЦЕВОЛА

Головы отпущенных Магнусом мятежников торчали на пиках. Были среди них его раб и его пособник, Силмаез. Была среди них и братская любовь, истёкшая кровью вражды. Сцевола не нашёл Сакранат и Цецилия, но час каждого настанет столь же неумолимо, как настаёт за Храмом Талиона первое осеннее утро. Розовеет иссиня-чёрный купол, взлетает с фасада заблудшая чайка, горят огни в жаровнях, тают звёзды-одиночки. Никто не помешает исполнению правосудия, когда бог выносит приговор.

— Ты молчишь уже очень долго, дорогой брат, словами не передать тоски, которую ты причиняешь Нам. — По щеке Сцеволы скатилась кроваво-красная капля. Она дотронулась до правого уголка губ, пробежала по подбородку и, когда он приподнял его, посмотрев на сидящего в клетке Магнуса, капля соскочила на кадык. — Мы не желали тебе наказания, тебе пророчили войти в историю, как герою, который удержит башню Амфиктионии от падения, станет освобождающим свитком в руке бога справедливости. Талион должен был настигнуть Силмаеза и его людей, покарать Нинвару Кинази и подлых амхорийцев, и Талион сделал это, но кому было известно, что в списки подсудимых Боги впишут Нашего наилюбимейшего родича?

Сцевола и не надеялся, что Магнус сподобит ответом. Брат казался непроницаемой и потрескавшейся статуей. Он, в общем-то, и был такой статуей — давно минувшего века их дружбы.

— Когда Умеющий-Говорить-На-Языке-Сердца узнал, что Мы замышляем сделать тебя соправителем, велико было его смятение, да только Мы не вынесли из этого урока. Мы полагали, что жрецы тоже способны ошибаться, ибо они смертны, а смертным не чужды сомнения. Убеждённые до последней доли рассудка, что деливший с Нами отцовское благословение никогда не станет Нашим врагом, Мы не слушали небесных советов. Мы дело Цецилия спустили на случайный выпад божественных игр, не предусмотрели, как насильник разыщет тебя и ты бросишься его защищать. Мы и в Сенатос Палациум, когда прозвенели колокола, искали твоей поддержки, и позже, когда ты наложил вето, простили тебе слабохарактерный проступок. Но вероломный побег, преступный сговор с приверженцами Старых Традиций, искоренить которых Мы поклялись на крови Нашего рода, нападение твоего раба на верховного авгура, наконец, отсутствие твоего деятельного раскаяния — всё это требует отмщения.

В его монологе установилась пауза. И на этот раз Магнус Ульпий Варрон не превратил его в диалог. О чём бы не скорбел младший брат, Сцевола скорбел больше. Клетку для бывшего трибуна ковали из стали. Стража охраняла его утренний покой, его окружали святость Площади Правосудия и подконтрольный только Сцеволе Деловой квартал, но пленником почему-то почувствовал себя именно магистр, хотя был на свободе. Куда бы не привело его распутье между долгом и милосердием, кровные узы оборвутся, и клятва, которую дал он в своей вилле, что братья вдвоём обретут власть, осыплет его позором своего попрания.

— О, как плохо быть смертным! Наша уверенность, что ты избран Богами, могла поколебаться и раньше, насколько надо быть глупцом, чтобы своими руками вырастить змею! Не забыл ли ты, как Мы помогали тебе в школе ораторов? Мы тратили время, пока ты пил с распутными девками, Мы дрались за тебя на арене, пока ты выблёвывал крупицы достоинства! И благодарили Богов, когда ты завершил обучение с миртовым венком, ибо верили в тебя, прощали тебя и любилитебя. Ты выбрал карьеру трибуна. Но отец не был и вполовину так же глуп! Мать, да напитают её сосцы Ласнерри, боялась мелочности плебеев, их бедности, их развратности, её же сын продал им душу! — Сцевола сократил расстояние до клетки, начиная злиться. — Лучше бы ты и дальше продолжал управлять делами из Альбонта, не показываясь патрициям, а перебиваясь доярками на сеновале, где тебе было место!

Чайка закружила над ними. То был знак. Всю жизнь Сцеволы сопровождали знаки, голоса и видения. Это не было чем-то удивительным.

— Жрец Лефон однажды нагадал Нам убийцу, лжеца и предателя. Ты не убийца и ты не лжец, прости, ведь Нам ты и правда не лгал, это Мы обманывали себя, упуская очевидную истину. Что ж, остается признать, про предателя его предсказание сбылось совершенно точно. Мы не хотим казни, но предателю Боги уготовили наказание, — он указал на отрубленные головы мятежников, спасшихся от колеса, но попавших под секиру, — а откладывать его Мы больше не имеем ни права, ни силы. Это преступление, и оно смывается кровью, это жертва, чтобы Наша клятва не привела к Нашей же гибели. — Магнус дёрнул головой, но снова промолчал. Его реакция облегчила бы раскаяние Сцеволы. — Мы знаем. Ты думаешь, как о праве смеет рассуждать тот, кто объявил себя Архикратором? Но хитрость — мать политики. Мы узаконим своё право на Сердце Богов, ибо эта стезя с рождения уготована Нам: кроме Судьбы в мире нет другой стихии, которая была бы выше Закона. То, что обозвали узурпацией, историки запишут коронацией, убийство сенаторов Мы превратим в казнь отступников, осаду дворца нарекут освобождением принадлежащей Архикратору резиденции. Конечно, у Нас нет пока Орлиной короны и Мы не владеем Сердцем, но это — вопрос времени. Ты можешь и дальше молчать, промолчишь до висельной петли, Нам что? Мы — на пороге открытия новой главы…

Его прервал Руфио, извинительным тоном сообщивший, что полчаса назад ликторский отряд, отправленный в подземелья на поиски островитян, набрёл на Цецилия. Его нашли в глубокой расщелине обнажённым, облепленным паутиной и поедающим пауков, и в потоке его бессвязных мычаний не выловили ничего полезного про сбежавших агентов Сакраната.

Магнус встрепенулся, услышав про Цецилия, и Сцевола это заметил. Рассерженный, что какой-то плебей вместо него удостоился вниманием брата, он подошёл совсем близко к клетке.

— Денелон не спасёт его, — сквозь зубы прошептал Сцевола, — он был казнён, по Нашему указу все его решения недействительны. Завтра в полдень Цецилия повесят вместе с блудником Тимидием и тобой. Его участь предрешена, Наше обещание, данное прекрасной Юстинии, не сможет нарушить ничто. Что же касается тебя, дорогой брат, — он отступил, снедаемый печалью, и всем телом обратился к храму, — огорчительно, что ты не встретишь с Нами возрождение Амфиктионии, не выпьешь на Нашей свадьбе, и не узришь, как огонь выпалит Тимьяновый остров и искоренит Старые Традиции. И в конце концов, как… как мечта мальчика свершится и Божественный Вотум победит Беззаконие — но тебя в новом мире не будет, ты исчезнешь, ты умрёшь под овации толпы, которую любил.

Эпилог

Они поймают его. Они заберут всех.

Рем спасается, как сайга от свирепого гепарда. Песок обжигает, ноги вязнут, словно в выжимке винограда. Суховей прокладывает путь песчаной буре. Наверное, Рем не бежал так быстро с тех пор, как воровал абрикосы с огорода господина Себастиана. У него сильное сердце, но и оно уже колотится так, что клокочущая дробь его гасит звуки пустыни. Лёгкие надрываются, обожжённые зноем. В них не хватает места — ему нужна передышка, срочно, пока глотка не забилась пеной.

Но Рем торопится, убеждённый, что добежит. Справится. Его взяли в легион за выносливость, и он на плацу единственный, кто удостоился золотого атлета.

Но Они надвигаются. Огненные владыки, повелители песчаных бурь. Своей жалкой душонкой Рем ощущает их оскаленные морды, и клыки острее бритвы — своей шеей. Они содрали кожу с Ларка, Анция и Димериуса. Мерзавцы зарубили даже Прокула Могучего! С первым отрядом разведки они сделали кое-что похуже. И сейчас они скачут за ним, слышится улюлюканье и их нечеловеческий вой. Монстры принесут страдание всему, что живёт.

Надо бежать… пока самум не поглотил пустыню.

Песок забивается в сандалии. Вскарабкавшись на бархан, Рем оглядывается, бесконечные дюны уходят на север, запад и восток, и нигде нет ни дорог, ни знаков направления. Весь южный горизонт заслоняет марево пыли, оно так близко, что ветер доносит запах крови до пересохших ноздрей.

Но он должен идти, пока может. Рем знает, что они делают с пленниками, особенно с мужчинами, вчера это узнали сослуживцы и его командир. Твари, которые ничего не боятся, даже гнева Божеств, они умеют причинять боль, какую никто не в силах выдержать; которая заставит жреца предать своего бога.

Надо предупредить стратегов. Надо вывести из западни всех, кого можно спасти.

— Боги, помогите! — кричит Рем и бросается на север. Действительно ли это север? Солнце в зените и мир качается вместе с его истощавшим телом. Но где-то за дюной должна находиться Ставка, есть вода, оружие и борцы за правое дело. Если командование не оповестить, если не рассказать, что случилось… Рем сглатывает комок, он отказывается думать об Ужасе с Юга, ведь это придаст Ужасу силы — просыпается суеверный дикарь, дотоле спящий в цивилизованном человеке.

Но солнечный удар в самый неподходящий момент сгибает его. Сандалии скользят по песку, волосы мокры от пота. Он сблёвывает завтрак, падает, катится по горящему склону бархана, мир вращается, как колесо, оторванное от повозки, песчаная насыпь низко и распевно стонет.

И тогда наверху появляются Они.

И за Ними движется самум.

— Ласнерри, Ласнерри! — причитает Рем. Он встаёт, пошатываясь, кидается в сторону другого бархана, он поднимается быстро, ноги гудят, шуркают песчинки, кожные лямки горячи, как раскалённый прут. Рем огибает бархан, он не смеет оборачивается, не смеет привлечь их, хотя и знает, что Ужас играет с ним.

В его распоряжении всего пара минут, возможно, намного меньше. «Я доберусь, — думает Рем. — Я дойду!»

— Уходите! Уходите же! — кричит воодушевившийся Рем, когда дюна обнажает спрятанный между барханов архикраторский каструм.

В Ставке шныряют рабы, чистят доспехи солдаты, обмениваются смешками кочевницы, показавшие им короткий путь через каньон Лор-Галхата; начальство муштрует лучников, а над шатром великого Архикратора Тиндарея рвётся орёл.

Но его не слышат. Ему улыбаются и машут издали, будто ожидают хорошие новости, или может быть над чем-то смеются. Странное замечают уже тогда, когда за его спиной вырастает красное облако. И вот лагерь погружается в хаос. Рем продолжает кричать, приближаясь к палаткам на всех ногах, но понимает, что его предупреждение запоздало на десятки минут — лагерь уже обречён, Ставку не перенести за те секунды, предваряющие натиск Ужаса. Сегодня последний день зимы 920 года, и сегодня Великий Краб и его Всадники вдоволь навеселятся.

Я не хочу умирать, думает Рем. Как бы ни было жарко, холодный пот пробивается сквозь кожу, Рем вспоминает мать, которой требуется уход, вспоминает и обещание обеспечить её деньгами, и напутствующую её улыбку. Будь проклят тот день, когда он отправился на Юг. Теперь она обречена, как и он, распроклятый горемыка! Но больше всего Рем боится того, что сделают Они, когда поймают…

Ужас налетает на лагерь стаей кровожадных мух. Самум — это тьма, говорили кочевники. Самум — это смерть, говорили жители оазисов.

Он не верил, пока не увидел.

Рем ложится на пол, прикрываясь щитом, но взглядом блуждая по лагерю. Он смеётся, потому что разучился кричать. Пыль бросается на Ставку, перекрывает взор, раскидывает палатки, свистит в ушах, забивается под веки, волосы и ногти, как грязь в разлагающиеся полости трупа.

И приходят Они — на чудовищах, издающих утробные звуки, похожие на барханные стоны, только обращающие храбреца в последнего труса. Они устраивают резню. Они перемалывают людей лапами своих животных. Рабы, солдаты, лучники, женщины, воинственные командиры, когорта Архикратора — все они превращаются в беснующуюся массу.

На мгновение Рему кажется, что про него забыли. Он лежит, раскрыв рот, втягивая воздух как собака, и пытается заткнуть уши, но у него ничего не выходит, потому что Ужас нашёптывает ему, что сделает с ним вечером, когда выживших обмотают стальными верёвками и пустят молнии.

— Ты меня не возьмешь! — противится Рем. Его ждёт мать, его ждёт необработанная целина и ферма на окраине Аквилании. Ему нужно выжить, иначе матушка умрёт от голода, она и так сводит концы с концами. Глаза забивает песком, но Рем умудряется найти место за камнем, куда добирается ползком. Вокруг слышатся мужские крики — они громче, чем женские, с женщинами они расправляются сразу. Поразительно, как громко могут кричать мужчины…

Но ему не суждено спастись. Его хватают за шею и тащат прочь. Рем, выбиваясь из сил, пытается достать противника, но ему не помогает ни ловкость солдата, ни выносливость атлета.

Он теряет сознание, а Ужас хохочет над ним, забавляется им, впитывает его.

Прости меня, мама, думает Рем, я не увижу тебя.

Приложение № 1. Хронология

1 г. — Аквиланские моряки находят клинопись из Архейна и адаптируют её в качестве своей письменности.

42 г. — Дата основания царства Эфлин на берегах Топазового моря. Это и другие царства управляются рэксами.

63 г. — Рождение Эвраксия Аквинтара.

102 г. — Залеанские эмиры просят подмоги в борьбе против змеиного народа Ашурнагиса. В отличие от остальных царств, аквиланцы во главе с Эвраксием откликаются на просьбу о помощи. В этом же году рождается наследник, Эларий-Мирт.

103—110 гг. — Первая Война Рэксов. Обзаведясь друзьями, Эвраксий захватывает соседние территории. Последним выступает Союз Трёх Держав (царств Эфлодии, Талаты и Кернизара), однако в 110 г. царь заключает с ними пакт о ненападении.

112 г. — Смерть царицы Офелии, жены Эвраксия. Царь женится на Мавии аль-Джаннат из Варидейна.

113 г. — Союз Трёх Держав спонсирует погром в Порте Марис. В ответ Эвраксий создаёт сеть агентов под названием Красные Орлы.

114—115 г. — Вторая Война Рэксов. Царство Эфлин присоединяет к себе земли Трёх Держав. В 115 г. закладывается фундамент Аргелайна на месте Порта Белого Рога.

116 г. — На раскопках в заброшенной крепости, позже известной, как Базилика-из-Калкидона, обнаруживают Аммолитовый трон, реликвию из Архейна. Язычники нарекают его Сердцем Богов, веруя, что это осколок сердца Мгновенья.

118 г. — Теократическая реформация. Явление Трёх Странников из Агиа Глифада верховному жрецу, Оракулу. Завет между Эвраксием и первосвященником Аристархом: царь Эвраксий принимает веру в Единого Бога и отказывается от царского титула в обмен на благословение со стороны Аристарха. Под влиянием монотеистического Культа Троих и усилиями советников он создаёт Амфиктионию вокруг Аммолитового трона, а на Тимьяновом острове его коронуют Архикратором, духовно-светским лидером Амфиктионии. Название «Эфлин» уходит, заменяясь на «Эфилания» — так нарекают земли вокруг Аргелайна аристархиды.

119 г. — Красные Орлы переименованы в орден Этериум Сакранат. Отныне обязанностью Ордена, помимо прочих, является сохранение Завета.

125 г. — Рождается Эмилий Флавиан, известный поэт.

127 г. — Первая запись о проповеди веры в Четырёх Богов.

132 г. — Архикратор Эвраксий Аквинтар умирает во время охоты. На Аммолитовый трон восходит Эларий-Мирт.

142 г. — Тит Теренций пишет «Историю Древних» в 3-х томах.

147 г. — Монетарная реформа в Эфилании.

153 г. — Смерть Валерии Кирич, супруги Элария-Мирта.

165 г. — Открытие в Аргелайне первой натурфилософской школы.

174 г. — Учреждение Сената Амфиктионов.

177 г. — Рождение Флавиона Аквинтара.

198 г. — Рождение Аннэлисы Аквинтар.

219 г. — Смерть Элария-Мирта. На Аммолитовый трон восходит цезарь Флавион, до этого в течении 17 лет соправитель своего отца.

220—225 г. — Война Грифа и Орла. Наместник Мозиата заточает в тюрьму вождя горного племени Грифа, соотечественники того поднимают восстание в амфиктионе. Карательный отряд Флавиона вытесняет их к Скелетной горе.

230 г. — Рождение Тари-Бё, незаконнорождённого сына Флавиона.

231 г. — Флавион отрекается от престола в пользу своей сестры, Аннэлисы.

258 г. — На фоне роста язычества при дворе Тари-Бё тайно провозглашён цезарем отшельником Амброзием и верующими Эфлодии.

260 г. — Смерть Аннэлисы Аквинтар во время родов. Её муж-консорт, Орриф Бледнорукий, нарекает наследника Рифой. Её правление, обращённое к интересам язычества, обострило конфликт с Верными Единому.

264 г. — Орден Сакранат избавляется от отшельника Амброзия. Опальный цезарь открыто выступает против власти.

269 г. — Беглый ниромесианский архонт Сиринс Красный закалывает интеррекса Оррифа и сам становится им.

277 г. — Рифа, по прозвищу Сизый, восходит на трон. Сиринс Красный отравлен во время пира, вину возлагают на Тари-Бё, сместившего Сиринса с должности архонта.

280—360 г. — Серия гражданских войн под названием Западный Конфликт. Рифа Сизый объявляет награду за голову Тари-Бё, после чего амфиктион Эфлодия бунтует.

285 г. — Войска Архикратора уничтожают Гилнару, столицу Эфлодии.

293 г. — Битва в Стылых холмах. Цезарь Тректус, сын Рифы, и Тари-Бё погибают в данном бою. Воззвание Латориона (Совета народа Аристарха) к враждующим сторонам с призывом о мире.

294 г. — Сын Тари-Бё, Тиберий, вешает язычников Ниромиса, возобновляя войну. Знаменитый ответ Тиберия первосвященнику: «мой Бог — с мечом, а не со свитком».

296 г. — Рождение Афотиуса Аквинтара в семье Рифы.

301 г. — Тиберий заключает союз с болотистой Талатой.

313 г. — Рождение Татиона Аквинтара в семье Рифы.

323—340 гг. — Кернизарские Сражения.

352 г. — Смерть Рифы Сизого. На трон восходит Афотиус.

353 г. — Эфлодийские переговоры в местечке Блиусс. Тиберий и Афотиус после долгих споров подписывают мирное соглашение. За родом Тиберия навсегда закрепляется Ниромис, его право на наследование трона признаётся законным.

354 г. — В Скаваллоне вспыхивает эпидемия огненной язвы.

356 г. — Огненная язва сеет панику в Ниромисе. Умирает Тиберий и его сын, Вариус. Права ветви Тари-Бё (Ниро-Аквинтары) временно переходят в Талату.

358 г. — Хэйлин Фецис, лекарь и наполовину сирт, использует апейрон, чтобы вылечить болеющего Афотиуса. В благодарность Архикратор назначает его первым сенехаментором в натурфилософской школе Аргелайна. Под покровительством Хэйлина готовятся первые сенехаристы-апериатики.

359 г. — Герон Язычник поднимает восстание в амфиктионе Ниромис, желая отомстить подписантам Мирного соглашения 353 г. Архикратор быстро расправляется с его сторонниками, а самого Герона сжигает на костре.

360 г. — Афотиус умирает во время неудачного гладиаторского боя, трон переходит к его младшему брату, Татиону.

364 г. — Восстание Плебеев в Белторе. В Сенате вводится новая должность — народный трибун. Первым трибуном становится Ясон Ульпий Ламан, посол мира в Белторе, в дальнейшем за его родом закрепляется особое право на этот пост.

369 г. — Кодекс Татиона Благочестивого — первый кодифицированный акт законов в истории Эфилании.

370 г. — Смерть Татиона. За неимением наследников мужского пола восхождение на трон первой женщины-Архикратиссы, Кассандры Аквинтар, младшей дочери Татиона.

379 г. — Цезарь Иво, сын Кассандры и Эриха из Фарентии, основывает Тёмный Круг — тайное общество.

388 г. — Деятельность Тёмного Круга приводит к смещению Кассандры. Иво коронуется, как Иво I Тёмный. Создание «Институций Иво», руководства для преторов.

394 г. — Первосвященническая резиденция временно переносится из Агиа Глифада в Аргелайн в процессе попытки Архикратора подчинить себе народ Аристарха. Враги Архикратора объявляются врагами Единого.

395 г. — Рождение Юлиуса, сына Иво.

417 г. — Рождение Филиппа, сына Юлиуса.

418 г. — Смерть Иво I Тёмного. На трон восходит Юлиус I — полукровка, исповедующий культ Змеиного Духа из Тайкана.

420—426 г. — Восстание против Юлиуса I-ого в Скаваллоне.

420 г. — Рождение Адриана, сына Юлиуса, и его сестры, Лилии.

428 г. — Орден Сакранат подавляет волнения в Аргелайне.

434 г. — Во время посещения Сегестума картеж Архикратора атаковали мятежники. Юлиус I трагически погиб. Ему наследует Филипп.

436 г. — Архикратора Филиппа находят мёртвым в таверне. В этом же году первосвященник возвращается на Тимьяновый остров. На трон восходит Адриан I-ый, прозванный Дружелюбным.

440 г. — В семье Адриана рождается сын, Юлиус.

442 г. — Адриан Дружелюбный умирает. Регентом при недееспособном Юлиусе II Тщедушном становится Лилия Аквинтар.

443—501 г. — Знаменитый «Лилианский век».

445 г. — Варидейн становится амфиктионом Эфилании.

451 г. — Дата написания «Сказа о боярышнике» поэтом Гилионом Фалькастом.

480 г. — Смерть Юлиуса II. Трон переходит к Архикратиссе Лилии в соправительстве с её сыном, Джавадом Захрумом.

485 г. — У Джавада рождается сын, Иво.

501 г. — Джавад Захрум берёт эфиланское имя «Юлиус», в честь Юлиуса I-ого, и коронуется под именем Юлиуса III. Окончание Лилианского века.

515 г. — Залеанская Распря. Юлиус III, поддерживая своего Варидейнского союзника, отправляется в поход на Дальний Юг. Больше о нём вестей нет. На Аммолитовый трон восходит Иво II. Время правления Иво — эхо Лилианского века.

523 г. — Первые контакты с сиртами из Минта-Варъяды. Путешествия Симмуса Картографа по Вэллендору на летающем корабле и составление первой карты окружающих Эфиланию земель.

530 г. — Основание в Мозиате Города Тысячи Водоносцев. Коренные племена хан’туллов, так же известные, как Лисьи Люди, уходят вглубь луговых степей.

536 г. — Иво II присоединяет западные берега к амфиктиону Белтор.

538 г. — Флот Тамотлана нападает на архипелаг Флосс. Младший брат Архикратора, Нумерий, организовывает строительство собственного флота и успешно снимает блокаду. Его помощник, Ларий Алессай, получает Флосс в свою вотчину, старого же архонта казнят за предательство. Его недовольные сыновья будут известны, как пираты Топазового моря.

540 г. — Умирает предполагаемая наследница, цезарисса Цинтия. Архикратор строит город Цинтизи, желая увековечить её память. Поселение придёт в упадок и будет заново заселено с новым именем — Альбонт.

541 г. — Пограничный Договор. Тамотланцы и эфиланцы проводят морские границы в Океане Всполохов.

545 г. — После смерти Иво II трон наследует Нумерий I Кораблестроитель.

549 г. — Терруда присоединяется к Эфиланской Амфиктионии. Эфиланцы строят форты в северной Залее, а Нумерий ищет своего пропавшего родича, Юлиуса III. Кочевники, так же именуемые Каганами Юга, изгнаны из своих земель и питают обиду на эфиланцев.

550 г. — Султанат Аль-Маха входит в Амфиктионию.

551 г. — Во время морского путешествия Нумерий тонет, завидев сирену. Ему наследует старший сын, Янус Аквинтар.

553 г. — В переходе через Костяные горы по случаю приглашения в Аль-Маха отряд Януса был уничтожен минотаврами. Поговаривают, что к этому нападению были причастны местные волхвы. Архикратором должен был стать брат Януса, Велизарий, однако он отрекается в пользу Валерия Хромого.

560 г. — Валерий Хромой умирает в лечебнице. За предыдущие 7 лет он ни разу не жил в Аргелайне, предпочитая загородные резиденции. Трон получает его дочь, Хариксена Аквинтар.

569 г. — Война Девяти Даров. Из-за интриг Хариксены на Дальнем Востоке Вэллендора вспыхивает конфликт между местными князьками. Стремление подчинить их Амфиктионии, однако, не возымеет успеха.

570 г. — Хариксена выходит замуж за тамотланского царевича Нуатля, между государствами устанавливается вечный мир.

572 г. — Побег Нетопыря из темниц на острове Инклит. Это единственный преступник, сумевший покинуть их. В дальнейшем — легендарный бог воров и картёжников. В этом же году рождается знаменитая Ноэфина, дочь Хариксены.

575 г. — Завершение строительства Пирамиды Братской Крови в Эфлодии, на месте некогда разрушенной Гилнары.

581 г. — Рождается Мильтион, сын Хариксены.

588 г. — Восстановление института понтифексов — представителей в Сенате от Агиа Глифада. Спор в Латорионе между понтифексом Карелием и этериархом Аполлином о необходимости изгнания язычников из Амфиктионии.

589 г. — Печально известная Осада Хлувона на севере Мозиата. Не дожидаясь решения Латориона по спору Карелия и Аполлина местный ревнитель Единого, архонт Базилий, вторгся в языческий Хлувон, разграбил его и уничтожил всё население. В ответ на это хан'туллы устроили погром в Городе Тысячи Водоносцев (будущем Хэт-Мроце) и взбунтовались против Мозиата, на подавление восстания ушло практически всё последующее десятилетие. Сам Базилий был лишён должности, но избежал суда. Опасаясь продолжения распрей, Хариксена запретила институт понтифексов.

598 г. — Архикратисса Хариксена умирает. Над Мильтионом в обход Ноэфины проводится Таинство Коронации. Примерно в этом же году варвары-гюнры мигрируют южнее, грабя мирные деревеньки Фарентии.

603 г. — Мильтион отравлен иностранным послом с Востока. На трон восходит воинственная, жестокая и прозорливая Ноэфина.

604 г. — Гюнры отброшены в Алаонду. Основан Ярлакум.

605 г. — Ноэфина вторгается в раздробленный междоусобными войнами Варидейн, преследуя цель присоединить его к Амфиктионии. Она помогает законным правителям победить крестьянское движение за свободу под водительством некоего Джалема, однако, последнему удаётся совершить переворот в Хафматане и убить шахиншаха Яма. Архикратисса штурмует ущелье Реккота, отделяющие её от столицы Варидейна, однако, Джалем обрушивает его и навсегда хоронит столицу Варидейна в долине. Ноэфина, высокопоставленные члены Сакранат и её легаты погибают под завалами.

Так как Ноэфина не оставила наследника, начинается период Междуцарствия Сломанной Короны. Временным правителем с архикраторскими полномочиями — диктатором — становится консул Амвросий Кларк, один из претендентов на Аммолитовый трон.

606 г. — Тайтус Галактион из Белтора, Аларих Лавирус из Талаты, легат Кадмус Зеро, сподвижник Ноэфины, попеременно претендуют на Аммолитовый трон, пытаясь сместить Амвросия Кларка.

607 г. — Сенат проводит Великое Голосование по выбору нового Архикратора. На начальном этапе лидирует Тайтус Галактион, Орден Сакранат самоустраняется от голосования. Вскоре заключительный этап выдвигает вперёд Амвросия Кларка. Вступить в законные права ему не позволяет несчастье: в месяце Великого урожая консула Кларка находят мёртвым в подвалах Базилики. Раздираемый противоречиями Сенат недолго удерживал оставшихся кандидатов от новой гражданской войны. В том же году северные племена гюнров объединяет завоеватель Интак Беловолосый.

608 г. — Легионы амфиктионов выведены из Варидейна. При помощи них диархия Кадмуса Зеро и Тайтуса Галактиона занимает Базилику и разгоняет Сенат. Многие амфиктионы объявляют о своей независимости и возвращают прежние именования царств.

610 г. — Интак переходит через реку Ледянку и осаждает главный город Фарентии — Стетис-Аэр. Архонт Сильван Корнелий, занятый в это время борьбой с Кернизаром за контроль над Ветреными горами, теряет город.

Примерно в том же году долгие распри между Кадмусом и Тайтусом заканчиваются разрывом диархии. Их общий знакомый, Гай Мальтий из Мозиата, старается помирить враждующие стороны и предлагает встретиться в форте Фаннулус всем трём претендентам на Аммолитовый трон. Переговоры заканчиваются неудачей и приводят к побоищу. Погибает Кадмус Зеро, Тайтус единолично занимает Аквиланию, а Аларих — отступает в Талату. Оскорблённые Мальтии выводят Мозиат из Амфиктионии.

611 г. — Битва при Ярлакуме. Одна из великих битв Междуцарствия, во время которой войска Корнелиев изгоняют Интака из Фарентии.

612 г. — Изгнание эфиланцев из Терруды, инициированное энси Лахму из клана Брезшан после знаменитой Ночи Голубых Слёз. Эфиланская Амфиктиония сузилась до Эфлодии, Белтора, Аквилании и Флосса. В Скаваллоне, где правил Арториус Силмаез, сохраняли нейтралитет, втянутые в противостояние с царством Ивильон, который точил зуб на Амфиктионию со времён Войны Девяти Даров. Буферной зоной между северными и южными территориями Эфилании стал бездействующий Ниромис. Амфиктион Аль-Маха уничтожают практически полностью варвары Юга.

В этом же году сирты закрывают ворота Минта-Варъяды.

613 г. — Интак возвращается в Фарентию с новым войском. Разграбление Ярлакума и убийство четы Корнелиев. В течение месяца победоносное воинство Интака покоряет Сегестум, обращает в рабство большую часть Кернизара. На помощь элиорам приходит Аларих Лавирус, отбросив противника тактикой выжженной земли. Его победы грозили выбить гюнров из Фарентии, но весть о захвате Талаты и пленении его семьи сподвигает Алариха броситься в самоубийственную вылазку и погибнуть. Чудом спасшийся Интак продолжает наступление на амфиктионы. Вывезенные Аларихом архикраторские регалии позволяют Интаку, плохо разбирающемуся в традициях эфиланцев, короноваться в Стетис-Аэре под именем Интака I-ого, чтобы укрепить свои претензии на Эфиланию.

В ответ на столь наглый шаг Гай Мальтий и Тайтус Галактион тоже объявляют себя Архикраторами.

В конце года Галактионы объявляют войну Мальтиям: успешные бои в Финдейле и Фаннулусе, а также пособничество хан’туллов, вынуждают Гая Мальтия искать спасения у сиртов. В ходе отступления он попадает в засаду у моста Бельда-Йар и погибает.

614 г. — Тайтус заключает со Скаваллоном союз в обмен на помощь в борьбе против Ивильона. Вместе они выгоняют ивильонских вторженцев и объединяются против Интака из Алаонды.

Беженцы из Ивильона основывают Олмо-гро-Керф в долине Вольмер.

Тайтус Галактион побеждает Интака и убивает его в сражениях на Солнечном Нагорье. Гюнры бегут обратно на свою родину, а победитель становится последним и единственным претендентом на Аммолитовый трон.

Заручившись поддержкой монотеистической конфессии Новоизбранных, Тайтус Галактион блокирует Тимьяновый остров с помощью флотилии друнгария Лантиоха и заставляет первосвященникапровести Таинство Коронации. Говорят, сошедший с небес огонь сжигает Тайтуса во время ритуала, а буря губит эфиланские корабли.

615—616 г. — Период интеррексата. Лантиох и его семья удерживают завоёванные Тайтусом Галактионом территории, заручившись поддержкой приёмного сына Тайтуса, Гонория, и Новоизбранных. После смерти друнгария, сброшенного с дворцового парапета, его пост занимает ставленник Новоизбранных Теруллий Плеко, при котором хан’туллы прогоняют эфиланские войска с северного Мозиата, в дальнейшем — Рамсезия Плеко, лояльная Тимьяновому острову и интересам Старых Традиций, изгоняет Гонория и Новоизбранных в Белтор. Агенты Сакранат под её покровительством продолжают поиски законного претендента на Аммолитовый трон, для чего изобретают Superion Sanguinis — алхимический ритуал, изобретённый сенехаментором Церерием.

Кровным потомком Эвраксия оказался некий юноша по имени Тиберий, по одной версии — выходец из Ниро-Аквинтаров Талатийских, к тому времени утративших патрицианское достоинство (версия Сакранат), по другой — найдёныш, которого Сакранат выдали за потомка, чтобы скрыть неудачу во время Superion Sanguinis (версия Новоизбранных).

616 г. — Тиберий I Аквинтар женится на Рамсезии, проходит Таинство Коронации и занимает Аммолитовый трон. Облавы Ордена Сакранат на архонтов принуждают амфиктионы одобрить его право.

Окончание Междуцарствия Сломанной Короны.

616—620 г. — Война с Белтором. Падение Галактионов.

619 г. — Новоизбранные изгнаны в Мозиат, позже — в Алаонду.

620—626 г. — Террудийская кампания Рамсезии против амхорийских кланов, враждебно настроенных против Эфилании, позволившая стравить кланы между собой. Власть над Террудой перешла к послушному Амфиктионии клану Кинази. Мирный договор с Ивильоном. Вольмеру отходит Долина Рохгадунн. Налаживаются торговые отношения с ещё одним игроком на восточной арене — Сталнором.

626 г. — Рождается старший сын Тиберия, Мартин.

627 г. — Основание Академиона и объединение всех сенехарических школ в единое государственное учреждение. Разделение Сената на палаты.

628—630 г. — Архикраторские экспедиции. Тиберий, вдохновившись примером Нумерия и Лантиоха, снаряжает триеры, обследующие западное и северное побережье Вэллендора. Там основываются колонии эфиланских золотодобытчиков.

633 г. — Рождается младший сын Тиберия, Камронд.

637 г. — Символом Эфиланской Амфиктионии на смену лавровому венцу со скрещенными мечами приходит коронованный алый орёл.

658 г. — Великий Голод.

665 г. — Тиберий Аквинтар умирает во время морского похода на Запад. Рамсезия, подстрекаемая консулом Александром Диртом Фотосом, уходит на Тимьяновый остров, прокладывая дорогу к трону цезарю Мартину.

667 г. — Оккультист Огнорро, которому покровительствует консул Фотос, похищает патрицианских детей в Скаваллоне и Кернизаре. Архикратор бездействует. Ходят слухи, что сенехаристы-ренегаты тем самым отвлекают сенаторов от заговора против Сакранат.

668 г. — Скаваллонские катепаны собирают ополчение на розыск ренегатов. Фотос использует доверие Архикратора, чтобы расправиться с ними, затем открыто назначает Огнорро сенехаментором.

670 г. — Референдарий Валент Аверкрос и цезарь Камронд убеждают Мартина отречься от престола и низлагают Фотоса. Новым консулом становится Валент. Трон переходит к Камронду. Огнорро и Александр Фотос изгоняются из Амфиктионии в Алаонду.

672 г. — Под наблюдением Валента Аверкроса основывается Школа Воинской Доблести в Тимеринте на архипелаге Флосс.

679 г. — Дата создания Великого Статута, шедевра писаного эфиланского права.

685 г. — Легионы амфиктионов под предводительством Валента Аверкроса и Кроноса Ульпия, преследуя Огнорро, вторгаются в Алаонду. Начало легендарной Великой Алаондийской Войны, которую воспели рапсоды.

Ок. 690 г. — Битва у Горы Духов.

Ок. 693 г. — Основание Кырдгека, самого северного поселения эфиланцев и гюнров.

Ок. 697 г. — Хвальные поэмы гласят, что искусный воин, Валент Аверкрос, сокрушил колдовство Огнорро и хитрость Фотоса во время летних сражений за Квихель. Неизвестно, что стало с ренегатом, но Алаонда присоединилась к Эфиланской Амфиктионии.

698 г. — Семь государств Востока (Фальскар, племена шогетов, Ивильон, Сталнор, Эйледсмер, Вольмер, Азгерд), благодаря дипломатии Валента, подписывают с Эфиланией Пакт о создании Альянса Вэллендора (прозванного впоследствии историками Вторым Конгломератом).

699 г. — К Альянсу присоединяется Варидейн.

700 г. — К Альянсу присоединяется Тамотлан.

701 г. — Сомбриальский инцидент. Царица Аркадия Ивильонская уступила власть купеческой семье Салас и наложила на себя руки.

702 г. — Нарт-Юно, одна из лабораторий сиртов, исчезает с карт. Минта-Варъяда открывает свои ворота для эфиланских учёных. Белоглазый Народ присоединяется к Альянсу на правах наблюдателей.

703 г. — Циртабилис, как центр Альянса и буферная зона между Западом и Востоком Вэллендора, из маленькой деревни становится внушительным мегаполисом. Расширяется и Аргелайн, отныне — первопрестольный город Альянса.

704 г. — Извержение вулкана Аддумасти, сильнейшее за всю историю.

705 г. — Дело Антиана Саласа, дворянина из Азгерда. Было выявлено, что указ об уступке власти Саласам — подделка. Антиан бежит в Алаонду, но эфиланяне, не информируя об этом Совет Альянса, обрекают его на смертную казнь. Царица Илана Салас, узнав об этом, вознамерилась выйти из Альянса и настроить другие государства против Амфиктионии. Влияние Валента, впрочем, было настолько сильным, а последствия извержения настолько ощутимыми, что никто не посмел выступить против Эфилании. В дальнейшем Орден Сакранат расправился с Иланой.

706 г. — Во время пешей прогулки по Птичьему саду в Аргелайне Камронд встретил попрошайку. Он нагнулся подать монетку нищему, но тот, испугавшись неожиданного жеста, воткнул Архикратору в глаз нож. Его Величество скончался. После трагического происшествия Валент Аверкрос передаёт регалии его сыну Тиберию, над которым весной 706 года проводится Таинство Коронации. Тиберий II Аквинтар всячески противился данному выбору Валента и хотел построить карьеру математика в Академионе.

712 г. — Планировавшего передать трон своей сестре, Арданелии, Тиберия настигает, однако, беда: ассасины из Чёрной Розы совершают покушение и убивают Архикратора. На трон восходит Архикратисса Арданелия, однако, практически не правит, настоящая власть находится у её мужа, Равиана Аэнторила.

717 г. — Рождение Николаса, позже известного, как Безумный.

721 г. — Старший сын Арданелии и Равиана, Август, трагически погибает во время скачек на ипподроме. Судачат, что его противником был один из незаконнорождённых сыновей Архикратора.

722 г. — Ссора между Равианом и советником Марсом Диго из Ивильона. Равиан, ученик Валента, побеждает Марса на арене.

723 г. — Бунт среди дворцовой стражи в Аргелайне, вызванный недодачей жалованья и захват в плен Архикратора Равиана. Валент Аверкрос подавляет бунт. Устрашённый Равиан активно пользуется Сакранат для ликвидации личных противников, в частности — своих бастардов. Среди жертв оказываются и верные люди, оговорённые доносчиками, в т. ч. сенехаментор Авгий, предупреждавший Архикратора, что Николасу необходимо лечение.

729 г. — Паранойя Архикратора растёт. Он обвиняет этериарха Тита Сектиона в предательстве и вызывает его на поединок. В этом поединке погибает. Сектиона изгоняют из Ордена. На трон восходит Николас Аквинтар.

730 г. — Тринадцатилетний Николас неожиданно объявляет себя Сыном Единого Бога и приказывает строить храм в свою честь на руинах Эсморнии, древнего города в Эфлодии.

732 г. — Участились похищения детей в Аргелайне, вину возлагают на Николаса. В этом же году воинственный Арну Волчье Сердце, налл по происхождению, переходит Ветреные горы и проникает в земли гюнров.

735—737 г. — Северный Бунт. Заручившись поддержкой гюнрийских вождей, Арну захватывает власть в Алаонде и использует безумие Архикратора, как повод к сепарации. Он призывает амфиктионы порвать с Архикратором, лелея замысел устроить раскол в Эфилании. Покорять восставших вынужден Валент Аверкрос. Успешные бои с гюнрами приносят удачу эфиланянам, остатки армии Арну изгоняют на Восток, где с ним расправляются шогеты и ивильонцы. Николас замуровывает всех высокопоставленных бунтовщиков, включая Арну, в статуях Рощи Безумия — заживо, и насильно берёт в жёны дочь одного из вождей гюнров.

738 г. — Первосвященник Авралех отлучает Николаса от права на титул, однако, низложить Архикратора ордену Сакранат и Валенту Аверкросу мешают его личные жрецы, столь же безумные, сколь и сам Архикратор. Фактически старый консул потерял контроль над молодым правителем.

740 г. — Резня в Иуллу. Николас беспощадно уничтожает амхорийцев, оскорбивших его жрецов, и настраивает себя против Терруды.

741 г. — Желая доказать, что его не волнуют очередные волнения в Терруде, Николас планирует побывать на знаменитом Рынке Рабов в Джафаргасре и отправляется туда со своим любовником. Валент Аверкрос использует единственную слабость Николаса, заводя его в ловушку Сакранат.

Власть переходит к несовершеннолетней цезариссе Электре под патронажем Валента Аверкроса.

756 г. — Страны Альянса отдаляются друг от друга, и чтобы сплотить их, Валент Аверкрос избирает общего врага — Ивильон, где правит царь Дани Вильдер. Поводом становится свадьба царевны Дессы и Драконта Кастра, во время которого сыновья царя Дани напали на семью Кастра.

756—758 г. — Война с Ивильоном. Валент Аверкрос совершает свой последний военный поход, покоряя Вильдеров. Предводители Альянса разделяют богатые земли Ивильона, но это лишь отсрочивает его развал.

759 г. — Внезапное исчезновение семьи Аверкрос. У слишком молодой и неопытной Архикратиссы Электры не хватает сил сдерживать амбиции членов Альянса, в результате чего осенью общение разрывает Азгерд.

760 г. — Альянс покидают Сталнор и Вольмер.

761 г. — Антиэфиланский переворот в Эйледсмере.

770 г. — У Электры и её консорта Пректуса рождается будущий Архикратор Адрианис, второй по старшинству после Авигдора.

788 г. — При поддержке шогетов и Варидейна повзрослевшая Электра пытается возродить Альянс на руинах старого. Она приглашает делегатов из государств в местечко Сабль'Ле-вон в Долине Рохгадунн, однако, по дороге её жизнь прерывает клинок убийцы, вероятно, нанятого сторонниками Вильдеров.

Поскольку Авигдор принимает обет безбрачия, трон переходит к цезарю Адрианису.

826—835 г. — Эпидемия червивой болезни, вызванная апериатиком и некромантом Гассаном Ювенцием, прокатывается по Эфилании. Заражённые ведут себя как животные, после чего умирают. Происки Гассана останавливает Орден Сакранат во главе с Медуиром из Холдви.

835 г. — На корабль Адрианиса, отправляющийся на торжественный приём в Агиа Глифада, нападают пираты. Прежде, чем Сенат высылает выкуп, Адрианис умирает в плену. В тот же день спешно коронуют его юного сына Юлиуса IV.

839 г. — В семье Юлиуса IV и Лалии рождается цезарь Аврелий.

851 г. — Благодаря толерантному отношению властей к язычеству растут проповеди четверобожия. Сам Аврелий присоединяется к тайной религиозной оппозиции, называющей себя Забытыми.

853 г. — От Академиона отделяется Школа ораторов и Школа астрономов.

859 г. — В семье Аврелия Аквинтара и Камиллы Силмаез рождается Тиндарей Аквинтар.

860 г. — Рождение Дэйрана Фланнахи, будущего этериарха.

862 г. — Народным трибуном избран Константин Ульпий.

870 г. — В семье Аврелия Аквинтара и Камиллы Силмаез рождается Габиан Аквинтар.

885 г. — В семье Ульпиев рождается Гай Ульпий Сцевола.

888 г. — Юлиус IV, мечтающий закончить свои годы на Тимьяновом острове, отрекается от престола в пользу наследника, Аврелия.

889 г. — Эдикт Архикратора об уравнивании единобожия и многобожия. Аммолитовому трону возвращается его языческое название — Сердце Богов.

890 г. — Прекращаются преследования оккультистов.

891 г. — Должность верховного авгура введена в Сенат.

892 г. — Узаконение рабства — для врагов короны и должников.

894 г. — Казна выделяет деньги на строительство храма Талиона, капища Ласнерри, пещеры Ашергаты и святилища Салерио в Аргелайне. В семье Ульпиев рождается Магнус Ульпий Варрон.

896 г. — Начало Великой Схизмы. Архикратор Аврелий объявляет веру в Четырёх Богов государственной, а себя — Избранным.

897 г. — Первые гонения на верующих в Единого Бога и тех язычников, кто недоволен политикой Архикратора.

898 г. — Юлиус IV Скромный на смертном одре отлучает Аврелия и Тиндарея от династии, одобряя права Габиана Аквинтара.

899 г. — Рождение Юстинии Алессай на архипелаге Флосс.

900 г. — Восстание в Эфлодии, подавляемое молодым префектом Кальваром Фаузинием Норбаном. Архикратор награждает Фаузиниев архонтскими почестями.

901—902 г. — Большинство Верных изгнаны либо в Мозиат, либо в Алаонду, часть остаётся в Аргелайне во главе с Сакранат. Агенты Сакранат совершают несколько покушений на Архикратора, пытаясь сместить его.

904 г. — Бунт в кернизарской столице, Эвраксиле: верующие выдворили гарнизон при помощи забастовки. Зимой того же года, вдохновлённый его успехом, Габиан Аквинтар возглавляет бунт против собственного отца в Терруде. Войска повстанцев занимают форт Гориус. Их прозовут Кречетами в честь птицы Габиана, по слухам, предварявшей появление мятежников.

В этом же году в семье Габиана Аквинтара и Валерии Галактион рождается Меланта Аквинтар.

905 г. — Орден Сакранат объявлен вне закона. Под предводительством этериарха Медуира из Холдви и Дэйрана Фланнахи оставшиеся аргелайнские верующие и разведчики Сакранат бегут на Тимьяновый остров. Чтобы спасти от преследования корабли, переплывающие Топазовое море, первосвященник Авралех заключает Пакт Крови с Архикратором. Архикратор получает возможность вести войну с Габианом, не опасаясь вмешательства аристархидов.

906 г. — Смерть Медуира, попытавшегося образумить Аврелия Отступника. Этериархом ордена формально становится Дэйран Фланнаха.

Габиан контролирует практически всю восточную Терруду, однако в решающем сражении у Кулака Титана натиск проархикраторских легионов обращает Кречетов в бегство и это преломляет ход восстания.

Осенняя контр-кампания Силмаезов из Скаваллона. Габиан и его ближайшие сторонники, видя крах, самосжигают себя. Его супруга Валерия в это время находится в Сиккурудане, убоявшийся гнева Архикратора клан Кинази выдаёт её эфиланцам. Вдову заставляют выйти замуж за референдария Люциуса Силмаеза, но в скором времени она погибает. Опекунство над малолетней Мелантой берёт цезарь Тиндарей Аквинтар.

Остатки Кречетов рассеиваются по Южной и Срединной Эфилании и превращаются в бандитские шайки.

907 г. — Каганы Юга терроризируют эфиланские границы под знаком некоего Небожителя. Архикратор умирает во время вспышки оспы.

909 г. — Тиндарей снимает запрет на посещение Агиа Глифада паломниками.

911 г. — По неизвестным причинам гибнет магистр оффиций Алексион Гёрдост, его замещает Гай Ульпий Сцевола.

914 г. — Должность народного трибуна переходит к Магнусу Ульпию Варрону.

915 г. — Люциус Силмаез избирается консулом на первый срок.

917 г. — Хаарон занимает пост верховного авгура в Сенате.

918 г. — Люциус Силмаез избирается консулом на второй срок. В это же время Архикратор Тиндарей Аквинтар собирает легионы в завоевательный поход на Юг, чтобы присоединить Залейскую пустыню к Амфиктионии. Вестей об успехе или поражении Архикратора нет. Консул становится опекуном Меланты.

Лето — ранняя осень 921 г. — События данной книги.

Приложение № 2. Летоисчисление в Эфиланской Амфиктионии

Констанций Серджо — Магнусу Ульпию Варрону, 919 год от Э.З.

О благороднейший Варрон! Я пишу Вам это письмо в ответ на Ваше, безусловно, очень полезное и понятное желание глубже узнать календарную науку, какая все чаще находит популярность в образованных кругах наших сограждан. Надеюсь, что оно появится на Вашем рабочем столе в течении месяца, к сожалению, путь до Альбонта займёт некоторое время, и я лишь уповаю на то, что Вы останетесь на своей вилле, когда гонец пришлет Вам мой скромный труд.

Итак, как всем известно, наш календарь состоит из 10 месяцев, в каждом из которых 28 дней — иногда бывает, что светило будто бы запаздывает вовремя проявить себя, а луна не появляется на небе дольше обычного, поэтому раз в несколько лет можно наблюдать или уменьшение или повышение количества дней.

Обычно современные названия месяцев ни у кого не вызывают вопросов, но зная Вашу тягу к науке, я прилагаю к письму более архаичные термины, какие мне удалось восстановить по имеющимся учебникам староэфиланской словесности, а современные заключаю в скобки, чтобы Вы могли сравнить.

Зимние месяцы:

Самалхан (месяц Огненного льда)

Оберран (месяц Ледяных игл)

Эвеллекс (месяц Снежного покрова)

Весна:

Сембрекс (месяц Дремлющего солнца)

Феланитас (месяц Оживающего солнца)

Летние месяцы:

Амбрезис (месяц Светлой зари)

Улартис (месяц Середины лета)

Аланзис (месяц Великого урожая)

Осень:

Келарион (месяц Первых ветров)

Декаврон (месяц Холодной воды)

Как вы понимаете, описанная выше практика употребления названий вымерла давным-давно. Едва ли кто-то ответит, почему в современных документах не пишут архаичные наименования, но полагаю, это следствие долгих лет политики августейшего Аврелия по извлечению календаря из сакрального права в область права схолического, и даже частично общественного. Народу, действительно, легче понять, почему месяц именуют в честь Великого урожая, нежели разбираться, почему Великий урожай назван Аланзис, или почему после Аланзиса следует Келарион, а не первые холодные ветра осени. Но этому, думаю, Вы только рады, господин народный трибун.

Ежегодно 20 числа месяца Дремлющего солнца все празднуют начало нового года, но почему? Месяц Дремлющего солнца единственный, который одновременно находится и в старом, и в новом году, как бы знаменуя собой переход от Прошлого к Будущему, чему всегда предшествует некоторая промежуточность.

Летоисчисление наше мы ведём от Эпохи Забвения, но мало кто знает, что Эпоха Забвения у ранних историков, особенно из школы Крианоста (откуда, как Вы помните, вышли великие путешественники, в том числе знаменитый Симмус Картограф), носила иное название. Её называли Эпохой Бесписьменных Племён, и я считаю это название более информативным, хотя и не таким пафосным и красивым, как нынешнее. В те времена, неизвестно когда начавшиеся и неизвестно сколько длившиеся, не было письменности, а люди делились преданиями либо устно, либо жестами, что до сих пор делают жители болот в Талате и обезьяноподобные народы Тамотлана.

По одной из легенд, которые я услышал из Белтора прошлой весной, боги отняли у людей дар письма, боясь, что те запишут о них комедию — эта идея должна, несомненно, понравиться Вашей Светлости. Но, увы, кроме легенд мы не имеем больше ничего. С другой стороны, можно гордиться тем, что мы — один из первых просвещённых народов Вэллендора, который вообще дошёл до того, чтобы придумать своё летоисчисление.

О том, что было до Эпохи Забвения, повествуют в основном Мифы, коих бесчисленное множество. Главные и самые известнейшие из них представлены нашими поверьями, а также легендами народа Аристарха — народа, который до сих пор живет на Тимьяновом острове и тщательно охраняет свои традиции.

Наши религиозные люди уверены, что в седой древности от Космоса и Мгновения были рождены Великие Боги, затем Ласнерри, один из них, породил Двенадцать Праматерей из своего Лона, а другие боги занялись обустройством мира под его покровительством, попеременно воюя между собой, пока не осталось всего Четверо, некий древний южный континент был уничтожен в ходе одной из таких битв, и с тех пор наступила Эпоха Забвения, пока боги не решили вновь подарить людям письменность.

Мифы же народа Аристарха представлены в Легер Махарис. Складывается впечатление, что островитяне не признают существования Эпохи Забвения, поскольку некто из их философов умудрился записать на пергамент наполовину утраченные устные предания того времени. Эти мифы повествуют о Древних Днях, когда Единое Божество сотворило Человечество вместо Великих Змеев, как Первая Семья была искушена отпавшими от Него звездами, и как впоследствии Человечество окончательно пало, вознамерившись стать богоподобным и построив Элкариум (о котором я могу сказать только, что он существовал в действительности, но таким ли был, каким его описывают художники, этот вопрос крайне противоречивый). Ещё до печально известного Пакта я беседовал с герусиархом Велпом об этих легендах, к сожалению, не знаю, записали ли наш диалог его ученики, но это было бы поистине интересное чтиво — в духе бесед Эвраксия с Оракулом.

Прежде, чем Вы отвернётесь от Мифов, как некоего вымысла, я спешу заметить, что Миф — универсальный язык, с помощью которого можно передать информацию не только о летоисчислении, но и о вещах менее преходящих и более значимых. Например, знаменитый праздник День сбора урожая, выпадающий всегда на 21-ое месяца Великого урожая, не был бы знаменит, если бы бог плодородия Ласнерри не установил бы его в качестве дня своего чествования. Не было бы и праздника Нового Года, если бы бог Салерио не украл Кудель Времени у нимфы Шалкеноры и не надрезал каждую нить, разделив тем самым эпохи на года.

Поскольку я убежден, что история — это будущее, а не прошлое, потому признаю особую роль Мифов в деле её построения. О ложных же и искажённых повествованиях могу сказать только то, что история больше страдает от недостатка героических свершений в действительности, чем от присутствия их в творчестве аэдов.

Мир — Вашему дому!

Приложение № 3. Заметки о Рейносе, континентах и народах

Автор: Лорий Гомар

Дорогой Клёкот из Тамотлана!

Известный нам мир, который как говорят либо сфера, либо цилиндр, либо конус, мы зовём Рейнос — это единственное слово, которое таинственным образом проникло во все человеческие языки — даже обозначающее «мать» и то менее популярно, ибо есть народы, как твой, у которых понятия матери нет вовсе, но имеется представление об окружающем мире и таящихся в нём опасностях.

Мы думаем, что Рейнос состоит из одного континента и трёх океанов. Жизнь существует на нём лишь потому, что все освещается, благодаря Ласнерри, подчинившему себе солнце в дни, когда сей Женомуж был ещё юн.

Континент, получивший название Вэллендор, омывается с запада Океаном Всполохов, наша священная столица Аргелайн, где однажды я надеюсь увидеть тебя, стоит как раз на берегу одного из его морей, что можно сказать и об архипелаге Флосс и об одиноком Тимьяновом острове, и о самой западной провинции Белтор. С востока Вэллендор окружают Туманные моря, волею судьбы или невежества не имеющие своего определённого названия. По легенде в волнах Туманных морей появились амхорийцы — этот склонный к мистицизму голубокожий народ, который до сих пор верит, что вышел на берега Терруды под предводительством своего бога Ри'хаты.

Южные моря носят название Древнего Океана, по немногочисленным дошедшим до нас свидетельствам там до сих пор можно встретить старых обитателей нашего Мира, животных уже вымерших в других частях, таких как снегоеды, ледяные змеи, птицы с четырьмя крыльями и иные поражающие воображение существа. Когда-то посреди Древнего Океана стоял континент Архейн — колыбель и вершина цивилизации. Но давным-давно, ещё до Эпохи Забвения (у вас она называется Кейоль), он покрылся льдами и стал непригоден для проживания.

Другие континенты, возможно, тоже существуют — но все попытки отправить туда мореходные экспедиции не увенчались успехом, а сирты, единственные, кто может помочь нам своей силой и разумом, почему-то строго хранят свои секреты и очень неохотно делятся с эфиланцами достижениями в механике.

Но и Вэллендор ещё не до конца изучен. В Западном Вэллендоре лежит, как величественный лев на камне своего могущества, просвещенная Эфиланская Амфиктиония, частично она охватывает собой и Южный Вэллендор, где расположилась коралловая Терруда. Мне самому не удалось побывать там, но говорят, что дома и города в этой области состоят из кораллов, приспособившихся к жизни на суше, а фауна и флора напоминает морское дно. Рядом с Террудой есть вольный город Варидейн, а еще дальше неосвоенные пустыни Залеи, где обитают самумы — эти песчаные бури, предвещающие беду нерадивому путешественнику. С каждым годом они появляются всё ближе и ближе к границам, но пока они не дошли до реки Эльнош, разделяющий Терруду и Залею, школа географов уверяет, что волноваться не о чем. [НА ПОЛЯХ: эти географы вечно такие же ветреные, как и область философии, которую они постигают, в последнем выпуске Акта Дьюрна они начали уверять, что волноваться все же придется — но об этом я еще переговорю с Констанцием Серджо].

Восточный Вэллендор для эфиланских хронистов тоже покрыт завесой тумана, хотя безусловно и не такой плотной, какую навесили над залейскими пустынями наши страхи. Мы привыкли считать и думать, что за Ветреными горами после печально известного крушения Альянса и краха тамошних государств, нет цивилизации и живут лишь дикие племена, однако болотные жители Талаты уверяют, что видели летающий корабль незадолго до Дня сбора урожая, который двигался в сторону Востока. Вот бы эфиланцы получили такие технологии! Здесь, вероятно, никак не обошлось без сиртов.

Из немногочисленных государств Восточного Вэллендора особенно следует отметить нашего нового, хотя и временного союзника — Вольмер. Эти варвары живут в горной долине и на восточных склонах, очень странные солнцепоклонники, которые не пускают в город того, кто откажется принимать солнечные ванны. Воистину, насколько глубоки и глупы их заблуждения!

Северный Вэллендор с нашей стороны Ветреных гор представлен хвойными лесами и ледниками Алаонды, а с восточной стороны ледяными пустошами Халско. О Халско мы знаем только то, что современные узкоглазые и смуглокожие жители Алаонды, гюнры, прибыли оттуда, вытеснив прежних обитателей, которые больше походили на вольмержцев, в горы к сиртам. Сирты давно приспособились к жизни внутри скал и пещер, хотя правильно было бы сказать, что это горы были приспособлены для них путём очень долгих и кропотливых трудов. Эти высокие белоглазые люди, любящие затворничество и тайные эксперименты, пожалуй, самое скрытое племя Вэллендора, некоторые даже называли их богами, но естественно, такое мнение крайне ошибочно, и прежние жители Алаонды вероятно знали о них даже меньше, чем мы.

Другой народ Вэллендора, проживающий на Тимьяновом острове, является не менее странным, чем сирты, хотя сведений о нём гораздо больше, а отношения с нашим правительством гораздо хуже. Я говорю о народе Аристарха — очень немногочисленном племени людей, родственных эфиланцам, которые выбрали беззаботную жизнь на острове вопреки нашему призванию управлять и властвовать. Говорят, что они прибыли из Смежного Иномирья, однако, это всё глупости: уверяю, сей миф придумали сами аристархиды. По всей видимости, этот Аристарх, к которому они возводят своё кровное или почётное наследство и который увлёк Архикратора Эвраксия ложным учением о Едином Боге, был беглым рапсодом из Аргелайна.

Впрочем, сдаётся мне, сыны и дочери Аристарха овладели апейроном намного лучше могущественнейших из наших сенехаристов, поскольку в пределах острова живут они долго и не подвергаются эпидемиям, как мы, однако же будучи людьми, тоже умирают, и порой насильственно (благо, с подписанием Пакта практика их казни прекратилась, но надолго ли?)

Некоторые деревенские олухи даже говорят, что они встречаются с речными духами, вообще сказаний и побасенок об этом народе ходит столько, что я бы потратил все запасы пергамента в Скриптории, если бы решился написать книгу о них. Отделить факты от лжи, к сожалению, пока не представляется возможным. Как и сирты, аристархиды не привечают чужаков, а Пакт наглядно запрещает кому бы то ни было из язычников (так они нас называют) ступать на Тимьяновый остров.

Все это я написал на основе того, что стало мне известно из Дворцового Скриптория в первый день практики у Констанция Серджо. К слову, мастер Серджо очень любезен, мне нравится, как он говорит. Я уверен, ты найдёшь с ним общий язык, когда решишь посетить нашу страну.

Приложение № 4. Система мер и весов

Меры длины

1 миля = 2500 м

1 миллетер = 1480 м

1 стадий = 190 м

1 акт = 35,5 м

1 плефр = 29,6 м

1 фрон = 4,5 м

1 пас = 1,48 м

1 метр = 1 м (стандартный)

1 пигон = 51,80 см

1 друз = 25,00 см

1 паласт = 7,39 см

1 дактиль = 1,85 см

Весовые меры

1 саквер = 10 мг

1 эскриптон = 39 мг

1 дийлос = 324 мг

1 кестрол = 1 г

1 мирлус = 100 г

1 гефар = 5 кг

1 элимрей = 20 кг

1 хризор = 500 кг

1 сардан = 1005 кг

Приложение № 5. Институции Аврелия 905 г.

Титул 1. Его Величество дарит всем народам Эфиланской Амфиктионии право на самобытность. Ни один народ, находящийся на священных землях, не может быть лишён покровительства Аммолитового трона, сего великого Сердца Богов, кроме как в следствие своего предательства.

Титул 2. Амфиктиония не признает никакого другого права, кроме действующего на её территории. Жрецы правосудия должны неукоснительно соблюдать положения Законов, ибо на их плечах лежит забота о благосостоянии свободных горожан. Ввиду этого, право есть искусство порядка, награждения и наказания.

Титул 3. Поскольку право, как полагают глоссаторы, не является однородным явлением и легло в основу заключённого в государстве миропорядка, Его Величество выделяет четыре основных его вида — божественное право, животное право, общественное право и схолическое право.

Божественное право — это право небесного происхождения, данное Богами всему бытию, включающему в себя бытие живых существ и бытие неживых предметов и энергий. Отвергающие сие право ставят разделительную черту между собой и Народом Эфилании, ибо волей Архикратора Аврелия в Эфилании божественное право признаётся источником всех остальных видов права. Никто да не дерзнёт толковать его, кроме Архикратора и верховного авгура. К божественному праву принадлежат святыни, реликвии и места свершения религиозного культа. Лишение чего-либо статуса божественного производится жреческим эдиктом верховного авгура.

Животное право — право, присущее всем живым и дышащим существам, в числе которых находится и человек. Право желать пищу, совершать соитие, порождать и воспитывать детей, всё это — часть животного права, знакомого всем расам и видам, имеющим отношение к жизни.

Общественное право — право, присущее исключительно человеческим народам, на его основе строятся институты власти и управления, торговли, купеческого, военного и мореходного дела. Положение Эфиланской Амфиктионии и положение частных лиц, освобождение от рабства и всё, связанное с обществом рода людского, за исключением схолического права, является объектом общественного права.

Схолическое право — право учительства, знаний и мудрости, присущее в большей степени человеческим народам, ибо у остальных животных, хотя и имеется оно в зачаточном состоянии, всё же служит целям менее возвышенным, чем подобное же право у просвещённых эфиланцев. Жрецами схолического права являются учителя и мудрецы, сенехаристы-натурфилософы и главы натурфилософских школ, а также сенехаристы-апериатики.

Титул 4. Правосудие есть обожествленная воля амфиктионов предоставлять каждому мужу и каждой женщине права и обязанности.

Титул 5. Закон должен быть сформулирован правильно, неправильно применять закон на основании его части, без рассмотрения его в целом. Постольку же неправильно и толковать закон, отрываясь от его буквы и смысла.

Титул 6. Ежели на какое-либо деяние или событие нет закона, действует укоренившийся обычай. В этом случае обычай имеет силу закона и охраняется Его Величеством.

Титул 7. Всё используемое в Эфилании право относится или к существам, или к искам, или к наказаниям, или к поощрениям, или к судам, или к вещам.

Приложение № 6. Закон Тиндарея о властеотношениях 914 г.

Титул 1. Свободный Народ от века и до века наделяет абсолютной властью в Амфиктионии исключительно Архикратора и Высшую династию Аквинтар. В период отсутствия оного носителем таковой власти в ограниченном объёме признаётся Сенат, по древнему обычаю заседающий в Сенатос Палациум. Сию власть Сенат может передать интеррексу.

Титул 2. Архикратор осуществляет свою власть непосредственно или с опорой на архонтаты и префектуры. Архикратор допускает разделение властей. Архикратор допускает органы плебейского самоуправления (местные плебисциты), но любой вопрос по ним решается в особом порядке на основании верховной воли Его Величества и Закона.

Титул 3. Никто не может лишить власти божественного правителя Эфиланской Амфиктионии. Любая попытка сместить законную власть карается смертью, а признание таковой власти легитимной приравнивается к предательству.

Титул 4. Некогда династия Аквинтаров проводила так называемое Таинство Коронации на Тимьяновом острове, жалкое и скверное посмешище в глазах Четырёх Богов. Его Величество, Архикратор Аврелий, запретил проведение Таинства Коронации и высочайшей волей своей обязал потомков давать перед Сенатом следующие клятвенные обещания при вступлении на престол: служить Четырём Богам; оберегать жизнь и права верноподданных, целостность государственной территории, светлейшие принципы воинского долга; судить милостиво и справедливо.

Титул 5. Со стародавних времен Амфиктиония состоит из двенадцати амфиктионов, управляемых архонтами — Аквилания, Терруда, Скаваллон, Мозиат, Эфлодия, Талата, Кернизар, Ниромис, Белтор, Флосс, Фарентия, Алаонда.

Каждый амфиктион состоит из префектур или катепанатов.

Титул 6. Аргелайн, именуемый также Священным Городом, Сердцем Земель, Троном Множества Цезарей, Жемчужиной Эвраксия Великого, Гаванью Трёхглавого Орла является беспеременной столицей Эфилании и постоянной резиденцией царствующего Архикратора и Сената; так же он является главным городом Аквилании.

Титул 7. Сенат, состоящий по древнему принципу благородства из Высшей, Средней и Низшей Палаты, есть лоно новых законов и вместилище справедливого державостроительства. Высшая Палата, именуемая Советом Его Величества, состоит из выбранных Архикратором или консулом представителей, каждый из которых зарекомендовал себя в управленческой науке, а именно — консул, магистр оффиций, народный трибун, архивариус, верховный авгур, цензор, комит развлечений, легат и квестор. В Среднюю Палату, именуемую Земельный Консилиум, входят главы амфиктионов. В Нижнюю Палату, так же называемую Малой Палатой, входят главы префектур и катепанатов. В обязанности Сената входит составление законов, обсуждение вопросов, поставленных первоприсутствующим (консулом, интеррексом или Архикратором), введение чрезвычайного положения в стране, учёт налогов и сборов, рассмотрение проблем граждан.

Титул 8. Первоприсутствующим Сената является консул, в его отсутствие данный пост занимает лично Архикратор. Консул открывает и предлагает на рассмотрение Сенату декреты, эдикты, конституции, вносит на обсуждение поправки, с ним Архикратор консультируется при подборе должностных лиц в Высшую Палату Сената. Консул при вступлении на должность назначается префектом Аргелайна и начинает исполнять обязанности архонта.

Титул 9. Консул выбирается раз в 3 года в День сбора урожая всеобщим голосованием всех сенаторов. По ненарушаемому обычаю, кандидатом в консулы может быть только подданный, достигший двадцать пяти вёсен, состоящий в Сенате на момент выдвижения, чистого и доброго нрава, владеющий полезными для Амфиктионии навыками. По той же древней традиции выборы открывает архивариус, он же выступает местоблюстителем консула в случае, если последний отсутствует. Право вето на решение Сената принадлежит Архикратору, народному трибуну и магистру оффиций. Выдвигающийся в кандидаты на пост консула по принципу справедливости лишается права вето.

Титул 10. Сенатусконсультом от 2 числа месяца Ледяных игл, в подотчётных Эфиланской Амфиктионии территориях устанавливается титулярий светлейших родов и санов.

Архикратор — высший титул главы Амфиктионии, передающийся по наследству по праву старшинства от отца к старшему сыну. В случае, если не имеется наследников мужского пола, Аммолитовый трон наследуют старшие дети женского пола. Обращение — Его (Её) Величество.

Цезарь (цезарисса) — титул наследника или наследницы. Обращение — Его Высочество.

Прочие дети зовутся нобелиссимы и нобелиссии.

Интеррекс — титул регента, местоблюстителя в период без Архикратора на Аммолитовом троне. Присваивается исключительно решением Сената и не наследуется, однако Сенат имеет право в особом порядке сделать титул интеррекса наследуемым в случае длительных затруднений при поиске наследника архикраторской крови. Обращение — Его (Её) Высочество.

Архонт (архонтисса) — патриций, глава амфиктиона. Титул архонта передаётся по наследству сообразно собственным законам амфиктионов. Обращение — Его (Её) Светлость.

Префект, катепан или эпарх (префекта, катепана, эпархисса) — патриций, правитель города или поселения. Префекты и катепаны далеко не всегда владетели префектуры или катепаната, но город становится их вотчиной всегда, прочие же территории по их исключительно сановничьей юрисдикции. Сан префекта даруется архонтом. Что касается эпархов и катепанов: они избираются, назначаются и уходят с поста в рамках традиции своего народа. Местные законы могут предусматривать иные названия для правителей городов. Обращение — Его (Её) Верность.

Анфипат (анфипатисса) — патриций, как правило, член семьи архонта. Обращение — Его (Её) Блаженство.

Иллюстр (иллюстрия) — патриций. Титул иллюстра исключительно награждаемый, обычно в связи с должностью. Обращение — Его (Её) Светлость.

Клариссим (клариссима) — патриций. Титул клариссима награждается либо передаётся по наследству. Все дети префектов, катепанов и эпархов именуются клариссимами. Клариссимами награждаются все судьи преторских судов с момента вступления в судейские права. Обращение — Его (Её) Сиятельство.

Фектон — эквит. Носители титула фектон не имеют права служить в Дворцовом Легионе без особого разрешения и не имеют права содержать вооруженные отряды на территории Аквилании — во всех же остальных территориях фектоны подчинены префектам и архонтам. Главы цехов, связанных с земледелием, в обязательном порядке должны владеть пятью квадратными миллитерами земли. Дети данных фектонов, способные содержать сие количество земли, сохраняют титул. В порядке наследования земля фектонов делится для наследников по принципу отрезков. Обращение — достойный (достойная).

Кабаллар — эквит. Считается титулом заслуженности. Это граждане дослужившиеся до центуриона, почётные члены гильдий, которым даровано право раздавать сии титулы. Простые кабаллары имеют скромные виллы, не имеют права держать военные полки, не имеют права на крепостные сооружения.

Из вышеописанного следует:

Патриции являются безусловными дворянами, аристократией, наследственной или наградной. Эквитов разумно в каждом документе называть классом негоциантов и вольных людей. Его составляют фектоны и кабаллары, многие из которых работают на себя. Плебеи — они есть пахари и рабочие. Не имеют права занимать какие-либо должности на службе, поскольку смысл их существования — это сельское хозяйство и строительство, обслуживание первостепенных нужд Амфиктионии.

О том, входят ли рабы в население, не утихают споры. Рабы — бесправны, подавляющее большинство юристов считает, что они не являются субъектами права (людьми) и внесение их в данный список может быть оспорено в дальнейших прениях Сената. Отдельного внимания заслуживают вольноотпущенники, то есть отпущенные на свободу рабы. Сообразно обычаю, они включаются в состав плебеев и получают гражданские права по решению хозяина (патрона).

Каждый принадлежащий к патрицианскому семейству имеет право использовать личную или семейную эмблему с её цветами, а также брать или получать третье имя, именуемое прозвищем (подобно тому, как некогда Маркус, будучи из рода Флавиниев, взял себе прозвище Сефраст, и первым начал именоваться Маркусом Флавинием Сефрастом в письмах к сенаторам, а позже и при дворе. Выходцы же из Восточной Эфилании обычно не разделяют пристрастия западных наших сограждан к третьим именам, и полагают вслед за династией Аквинтаров называться только личным именем и именем рода — но да не будет между ними споров, ибо Архикратор полагает и то, и другое традицией).

Титул 11. Дворянство проистекает из верности Амфиктионии всего рода или его представителя. Лица, занимающие титулы, обязаны нести ответственность за вверенные им или доставшиеся по наследству земли. В ином случае, если Архикратор или Сенат сочтут нужным, у аристократа может быть отобран земельный надел. Причины, по которым земельный надел может быть конфискован: недееспособность титулованного лица, сепаратные настроения, источник которых — титулованное лицо; уличение титулованного лица в неверности Закону, в преступлении или в совершенном проступке; если титулованное лицо получает соответствующее наказание ввиду других причин.

Титул 12. Все носители титулов обязаны чтить законы, с благоговением относиться к традициям своей семьи, к власти Архикратора и Сената, и соблюдать данный порядок.

Титул 13. Нет другой истинной религии, кроме как пантеон Четырёх Богов. Все остальные религии признаются ложными в разной степени, открыто противящиеся Пантеону Четырёх религии подлежат уничтожению, за исключением сторонников Единобожия, самобытность которых милостивый Аврелий I Аквинтар поклялсясохранить на Тимьяновом острове во имя исполнения условий Пакта. Согласно Пакту, никто из так называемого народа Аристарха, отшельников ли, разведчиков ли Сакраната, не имеет права появляться на территории Аквилании. И в то же время ни один язычник не в праве переступать пределы Тимьянового острова, так клянёмся именем Ласнерри, Салерио, Талиона и Ашергаты.

Оглавление

Вместо пролога

Юрист с кистью художника

Дорога Тиберия

Девочка из дворца

Заказ на убийство

Привал нереиды

Последний этериарх

Мудрый Серджо

Ауспиции

Семейное счастье

Клятвопреступник

Сомнительное предложение

Чужаки

Хлеба, зрелищ и адвоката

Господин в зелёной тунике

Приносящая смерть

Услуга за услугу

На руинах славы

Безымянный берег

Судьба

Дэйо-Хаваэр

Опиум народа

Маленькая тайна Клавдии

Суровый, но Закон

Дебаты

Апелляция

Мастер над мастерами

Клятва телохранителя

Пример в смирении

Улетевшее детство

Бумаги с женскими лицами

Десятью Сосцами

Виды молчания

Накануне выборов

Где сказками и не пахнет

Лилия Аквинтар

Коронованные небом

Нежданные попутчики

Власть Богов

Старые обязательства

На ступенях Сената

Принцип Талиона

На Востоке

Сокамерник

Плебей, сын плебея

Формовщик

Интерлюдия

Побег

Сенехаментор

Пока мои глаза видят Свет

Божественный Вотум

Эпилог

Приложение № 1. Хронология

Приложение № 2. Летоисчисление в Эфиланской Амфиктионии

Приложение № 3. Заметки о Рейносе, континентах и народах

Приложение № 4. Система мер и весов

Приложение № 5. Институции Аврелия 905 г.

Приложение № 6. Закон Тиндарея о властеотношениях 914 г.