Запас прочности [Виктор Емельянович Корж] (fb2) читать онлайн

Виктор Корж Запас прочности

Виктор Емельянович КОРЖ

Глава первая. Невский лед

Операция «ЖН»

Вечером мы собирались на «Травиату»: капитан-лейтенант Лошкарев раздобыл три билета.

— Одевайтесь теплее, — предупредил он нас с Ильиным. — А я и валенки надену, ведь мне сразу после спектакля в патруль.

Гардероб не работал. В зрительном зале все были в шинелях и полушубках. На головах ушанки. Когда мы уселись на свои места, я рискнул снять шапку, но тотчас же снова надел: мерзли уши.

От дыхания сотен людей в зале клубился туман.

Оркестранты укутаны в пальто и шарфы, дуют на пальцы. Но дирижер потер руки, взмахнул палочкой, и первые же звуки увертюры заставили нас забыть обо всем: мы уже не слышали гулких раскатов орудийных выстрелов и отрывистых хлопков снарядных разрывов.

Плавно поднялся парчовый занавес. Лошкарев схватил меня за руку:

— Это безумие!

На сцену выпорхнула Виолетта — веселая, жизнерадостная, какой и положено быть ей. А у меня защемило сердце: в легком платье, с обнаженными плечами, хрупкой и нежной — каково ей сейчас! Знаю, не мне одному хотелось сбросить шинель и укрыть певицу от холода. Но Виолетта — Скопа Родионова — жила в другом мире. Голос ее, звучный и проникновенный, заполнил завороженный зал. И Альфред — Владимир Нечаев, — изящный и элегантный, пылко объяснялся ей в любви, любви, которую не могут остудить ни годы, ни испытания.

Потрясенные, мы шли после по улице, не замечая ни лютого мороза, ни сыпучих сугробов, ни изрешеченных осколками, застывших в снегу трамваев, ни багровых отсветов пожаров. Где-то опять что-то горело. Пожары участились. Причина их не только зажигательные бомбы, но и «буржуйки». Бросит ослабевший человек в раскаленную печурку последние куски изрубленного стула, разомлеет в тепле и заснет. Навсегда. Ему уже нет дела, что из открытой дверцы сыплются на пол горящие головешки и уже вся комната полыхает огнем. А тушить пожары все труднее: водопровод замерз, воду носят из прорубей в Неве и Фонтанке.

— Это безумие! — повторяет свое Лошкарев. Он все думает о полуобнаженной певице в нетопленном театре.

— Это самоотверженность, — поправляет его Ильин. — Она своим пением согревает ленинградцев.

Штурман дивизиона, как всегда, точен. Точнее его не скажешь.

* * *

На другой день меня вызвал командир бригады подводных лодок капитан 2 ранга А. В. Трипольский:

— Вам срочное задание. Нужно помочь городу. Возьмите двух мотористов покрепче и отправляйтесь на Серафимовское кладбище. Там что-то не ладится с экскаватором.

— Есть идти на кладбище! — отвечаю.

Иду на свою лодку, выбираю парней поздоровее — недоедание и на нас сказывается, — прихватываем инструмент. Шагаем по сугробам.

— Что мы там делать будем? — спрашивают матросы.

— Экскаватор чинить.

— А вам приходилось этим заниматься?

— Ни разу в жизни.

— Нам тоже, — вздыхают матросы.

Ничего, это не беда. В Ленинграде мы многое делаем впервые. Блокада всему научит. Меня другое смущает: правильно ли я понял комбрига. Ну, экскаватор — ладно. Но при чем тут кладбище?

Мы обгоняем вереницу людей. Укутавшись по самые глаза, бредут согнувшись и тащат за собой санки — и большие, и совсем крохотные, детские. Из-под короткого байкового одеяла высунулись и волочатся по снегу ноги в шерстяных носках. А там с санок свисает рука. Восковые скрюченные пальцы загребают снег…

Тяжело переваливаясь на ухабах, прогромыхал грузовик. За ним еще и еще. «Голосуем» — ни один не останавливается. Матросы мои начинают злиться. Очередной грузовик они осыпают изысканнейшей руганью. Машина останавливается, шофер в замасленном ватнике, шатаясь, выходит из кабины и сердито смотрит на нас.

— Ну что разорались? Глядите! — Он откинул брезент. — Куда сядете — на головы или на ноги?

Мы отпрянули: в кузове — трупы. Больше никого не просили подвезти нас, хотя путь был неблизкий — за Новую Деревню.

На кладбище толпилось много людей — шоферы, санитары, представители домоуправлений и милиции, родственники умерших. Наконец я разыскал управляющего. Он обрадовался, позвал машиниста. Мы подошли к экскаватору, беспомощно уронившему ковш в траншею. Приступили к работе. Сменили порванные тросы, завели остывший двигатель. Бледный, худой машинист с трудом взобрался на свое место, взялся за рычаги. Стальной ковш зачерпнул смерзшийся песок и высыпал его в глубокий котлован, на дне которого рядами уложены — в простынях и без простыней — тела мужчин, женщин, детей. А грузовики все подъезжают. Санитары сдают списки, разгружают машины. На место отъехавшего подкатывает новый грузовик. Везут из госпиталей, больниц, моргов, домоуправлений…

На дно братской могилы бок о бок укладываются и боец, умерший от ран, и рабочий, стоявший у станка до последнего вздоха, и старик, не дошедший до магазина, чтобы получить крохотный паек хлеба, и девчушка с косичками, которую на пороге дома настиг вражеский снаряд… Их хоронят всех вместе, потому что в осажденном Ленинграде каждый является воином, независимо от профессии, пола и возраста.

Мы долго стоим у огромной могилы. По-прежнему мороз обжигает щеки. Но мы сняли шапки.

Пусть меня проклянут, если когда-нибудь я забуду это!

О, как нам тогда не терпелось в бой! Каждый из нас не задумываясь отдал бы жизнь, лишь бы отплатить врагу за эти жертвы, за горе и раны Ленинграда!

Но до боя нам было далеко. Финский залив замерз.

Наши подводные лодки застыли во льду Невы. Пока нам оставалось одно: делить с блокадным Ленинградом все невзгоды и готовиться к будущим схваткам.

* * *

Корабли бригады вошли в Неву поздней осенью. Пришли после боевых походов, после горечи отступления, после потери баз — Либавы, Риги, Таллина.

Враг бомбил и обстреливал город. Свои удары он направлял и против наших кораблей. Комендоры несли круглосуточную вахту, помогая сухопутным зенитчикам отбивать воздушные атаки.

Появилась и новая опасность.

Во время очередной воздушной тревоги инженер-механик дивизиона подводных лодок Р. Ю. Гинтовт не пошел в бомбоубежище и остался на береговой базе. Накинув на плечи шинель, Рим Юльевич распахнул окно своего кабинета на четвертом этаже. Где-то в стороне с завыванием проносились бомбы, от взрывов сотрясалось все вокруг. Внезапно наблюдатели поста противовоздушной обороны, расположенного на крыше здания базы, всполошились и взяли на прицел зенитных пулеметов сброшенный самолетом парашют. Значительно выше и дальше над Невой виднелся второй купол. Оба они снижались необычно быстро. Когда ближний парашют был метрах в ста от земли, Гинтовт догадался, в чем дело. Он громко крикнул наблюдателям:

— Ложись! Это мина!

Наблюдатели попадали на крышу. Спрятался за стеной и Гинтовт. И почти тотчас — неимоверной силы взрыв. Со звоном вылетели оконные рамы, с треском распахнулись двери. Когда Гинтовт выглянул в окно, угловой четырехэтажный дом напротив был полностью разрушен. Во дворе матросы нашли парашют и смятый в лепешку «будильник» — какой-то механизм хитрой конструкции.

О случившемся немедленно доложили в штаб ПВО города. Оттуда передали приказ оцепить сквер на Васильевском острове, куда упала вторая мина. Она не взорвалась. Флотские минеры разоружили ее и отвезли в специальное помещение. Находка была очень кстати: подобные «гостинцы» стали иногда падать на фарватере, и надо было срочно найти методы борьбы с ними. Ученые помогли флотским специалистам раскрыть секрет новинки — немецкой магнитной мины — и разработать способы ее обезвреживания.

Разведка донесла, что в верховьях Невы гитлеровцы сосредоточили много морских мин. Нам было известно, что враг уже применял на реках плавучие мины для уничтожения мостов. По приказу командующего флотом на всех кораблях были открыты артиллерийские вахты с задачей уничтожать все подозрительные предметы, плывущие по течению. Перед кораблями поставили старые деревянные баржи — мина натолкнется на препятствие и взорвется раньше, чем подплывет к кораблю. В нескольких километрах вверх по течению, за мостом имени Володарского, организовали специальные посты. Все эти меры дали свои результаты: мины уничтожались задолго до того, как они приближались к кораблям.

Рано наступившие холода сковали Неву льдом, гитлеровцы были вынуждены отказаться от плавучих «сюрпризов».

Артиллерийские вахты закрыли, посты за мостом имени Володарского ликвидировали. Минная опасность до весны сошла с повестки дня.

* * *

Итак, мы стоим на Неве. Плавбаза первого дивизиона «Смольный» ошвартована у гранитной стенки против Адмиралтейства, золотой шпиль которого затянут парусиновым чехлом. Здесь, неподалеку от гигантского деревянного ящика, укрывшего памятник Петру I в Александровском садике, удобно и прочно окопалась армейская батарея зенитных автоматических пушек. Такое соседство избавляет комендоров плавбазы от необходимости во время воздушных налетов открывать огонь из своих более слабых орудий. Лодки дивизиона рассредоточены от памятника Петру I до Дворцового моста.

Второй дивизион с его плавбазой «Иртыш» обосновался у набережной возле Летнего сада. Злые языки утверждают, что именно в этом, воспетом Пушкиным, саду осенью собирали листья, ставшие якобы основой табака, который сейчас мы курим, поэтому матросы называют его «Сказкой Летнего сада». Правда, другие остряки придумали более короткое название «БТЩ». Есть у нас корабли «БТЩ» — базовые тральщики. Но они к этому названию никакого касательства не имеют, так как табак «БТЩ» расшифровывается, словами «Бревна, тряпки, щепки». Подшучивают ребята над блокадным табаком, а курят. Уже то хорошо, что его хватает (вот хлеба бы так вдоволь!).

Третьему дивизиону с плавбазой «Полярная звезда» отведено место у Дворцовой набережной напротив Зимнего дворца. Четвертый со своей «Окой» — на противоположном берегу, там, где теперь навечно установлена легендарная «Аврора». И наконец, пятый дивизион с плавбазой «Аэгна» расположился на Малой Неве между мостами Строителей и Тучковым.

Плавучие базы подводных лодок — крупные и хорошо технически оснащенные корабли — теперь не только наши жилища, мастерские и склады. На них возложены и другие функции, почетные и довольно обременительные. Плавбаза «Смольный» не зря стоит возле Адмиралтейства: она хоть и скупо, но снабжает электроэнергией это громадное здание, в котором разместились учреждения флота.

«Полярная звезда» обеспечивает электроэнергией, паром и водой Зимний дворец, в подвалах которого развернулся госпиталь. В залах остались тысячи картин, и для их сохранности необходимо поддерживать определенную температуру.

Подводники крепко подружились с директором Эрмитажа академиком Иосифом Абгаровичем Орбелли и его сотрудниками. Механик плавбазы старший инженер-лейтенант А. К. Савостьянов лично следит, чтобы в кабинете старого ученого было светло и тепло.

«Иртыш», на котором находится штаб бригады подлодок, стал запасной электростанцией Смольного. А пока штаб обороны Ленинграда не нуждается в ее услугах, плавбаза освещает и обогревает здание библиотечного института имени Н. К. Крупской, где теперь госпиталь.

Зима надвинулась ранняя и суровая. Сильные морозы начались задолго до того, как выпал снег. В городе иссякло топливо. На дрова разбираются деревянные дома Новой Деревни, полузатонувшие баржи на Неве. Сжигается мебель.

Из-за недостатка электроэнергии стали насосные станции. Замерзли водопроводные магистрали. Даже хлебозаводы остались без воды. На помощь пришли моряки. Чтобы не сорвать выпечку хлеба, подводники несколько дней ведрами носили воду из Невы на завод. Тем временем мотористы-подводники восстановили дизеля и насосы водопроводной станции. Хлебозаводы получили воду.

На корабле заботы об электроэнергии, отоплении и воде всегда лежат на инженер-механике — командире пятой боевой части. Нашему брату в ту трудную зиму крепко досталось.

Помощник флагманского инженер-механика бригады инженер-капитан 3 ранга Борис Дмитриевич Андрюк вызвал на «Иртыш» командиров БЧ-5 всех плавучих баз и потребовал доложить, как обстоит дело с топливом. Положение оказалось безрадостным: запасы мазута подходили к концу.

— Что будем делать? — спросил Андрюк.

Наступила длинная пауза. Первым прервал ее старший инженер-лейтенант Г. П. Кульчицкий, командир БЧ-5 «Смольного».

— Насколько нам известно, горисполком разрешил разобрать деревянные трибуны стадиона имени Ленина, чтобы дать топливо хлебозаводам. А нам, может быть, разрешат разобрать торцовые мостовые. Их деревянные шашки просмолены на совесть и будут гореть отлично.

Опять тягостная тишина. Торцовые мостовые были гордостью Ленинграда. Выложенные из аккуратных деревянных шестигранников, они прочны и долговечны, а главное, хорошо заглушают шум.

— Вряд ли ленинградцы поблагодарят нас, если мы сожжем мостовые, — проговорил Андрюк.

Поднялся старший инженер-лейтенант А. К. Савостьянов.

— Мазут на «Полярной звезде» кончился. Мы уже переделали котельную установку под твердое топливо. Но угля тоже мало: мы его берегли только для кузнечного горна. Мои кочегары начали потихоньку сжигать асфальт. Получается, хотя отходов очень много. Но асфальт добывать трудно: ломами долбим улицу.

— Нет, это тоже не выход.

Старший инженер-лейтенант Пирожный с «Иртыша» осторожно спросил:

— А можно в крайнем случае соляр пустить на отопление?

— Ни в коем случае! Соляр беречь для походов! За каждый килограмм дизельного топлива вы отвечаете головой. Ясно?

— Ясно, — отозвались механики. — Но что же делать?

— Искать уголь. Все кругом обшарить, пока снег неглубокий. Считайте это боевой операцией. Условно назовем ее «ЖН». Что означают эти буквы, открою потом.

В операции «ЖН» участвовали все офицеры, старшины и матросы пятых боевых частей. Поиски увенчались успехом. Савостьянов напал на целые залежи угля. Они оказались далеко за городом, под Невской Дубровкой, почти на линии фронта. Подступы к угольным кучам были на виду у противника, днем сюда пробраться и ползком не сможешь. Матросы все делали ночью. В темноте подгоняли машину, быстро загружали и отводили ее. Нередко, заслышав шум, противник открывал огонь из минометов. Моряки прерывали работу лишь в тех случаях, когда мины начинали рваться совсем близко.

Как-то я не выдержал и спросил Андрюка:

— Борис Дмитриевич, что же такое «ЖН»?

— А не пробовали сами догадаться?

— Пробовали. Сообща голову ломали. Матросы несколько вариантов предложили: «Жизнь научит», «Жить надо»…

Борис Дмитриевич хитро прищурился.

— Что ж, почти угадали матросы. Задумана операция была под девизом «Жизненная необходимость», а практически получилось — «Железные нервы». А в общем, углем плавбазы теперь обеспечены на всю зиму. И добыли мы его сравнительно дешевой ценой: двух матросов лишь слегка задело осколками.

«Жизненная необходимость»! И как это мы сразу не догадались? Наверное, потому что этими двумя словами можно было охарактеризовать всю нашу работу в ту зиму.

Охтенское море

В декабре фашисты особенно интенсивно обстреливали город. Мне запомнился хмурый морозный день. Снаряды ложились очень точно. Первый пробил лед в десятке метров от плавбазы «Смольный». Второй разорвался на гранитных плитах набережной, срубая осколками ветки обнаженных деревьев и усыпая оспинами стены Адмиралтейства. Третий взметнул фонтан льда и воды между плавбазой и подводной лодкой «С-7». Четвертый разбил большую деревянную баржу, стоявшую позади плавбазы. По мнению артиллеристов, пятый снаряд должен был угодить прямо в корабль, но противник неожиданно перенес огонь на середину Невы, где еще долго крошил взрывами лед, помогая нескольким голодным смельчакам добывать глушеную рыбу. Подводные лодки остались невредимыми. Просто удивительно: за всю зиму ни одна не получила значительных повреждений. Правда, от гидравлического удара треснула наружная топливная цистерна на «С-7». Экипажу лодки это, конечно, прибавило хлопот. А кочегары плавбазы обрадовались: хитроумной ловушкой они вылавливали из воды вылившееся топливо и сжигали его в топке парового котла.

Перед нами поставлена задача своими силами отремонтировать подводные лодки и подготовить их к навигации. Флагманский инженер-механик бригады Н. Ф. Буйволов собрал всех командиров БЧ-5 на плавбазе «Полярная звезда». Мы с удовольствием расселись в салоне, облицованном полированным красным деревом. «Полярная звезда» когда-то была царской яхтой. А в 1917 году на ней разместился революционный Центробалт. Позже это судно стало плавучей базой подводных лодок. Но шикарный царский салон остался, и мы с удовольствием нежимся здесь в тепле и уюте, которые в осажденном городе кажутся сказкой.

— Условия для работы одинаково тяжелые на всех кораблях, — сказал Буйволов, — и все же наши лодки должны встретить весну в полной боевой готовности.

Он подробно разобрал ход ремонта на каждом корабле. Некоторым инженер-механикам изрядно досталось за плохую организацию работ. Трудности не принимались в оправдание — они были равные у всех.

А трудностей с каждым днем все больше. На заводах не хватает топлива, электроэнергии и сырья. Хотя оставшиеся в городе предприятия перешли на круглосуточную двухсменную работу (каждая смена по 12 часов!) и рабочие неделями не уходят домой, отдыхая прямо в цехе, все дается неимоверно дорогой ценой. Люди еле держатся на ногах. Рабочие получают по карточкам по 125 граммов хлеба в день. Мы, военные, чуть больше — по 200 граммов. Причем хлеб такой, что находчивые мотористы советуют жевать с зазором в один миллиметр между зубами — тогда не слышен хруст песка. Да вот беда — жевать-то нечего!

Напряженная работа в насквозь промерзших отсеках подводных лодок могла бы измотать матросов и старшин даже при нормальном питании, а теперь они тают на глазах. Но никто не ропщет. Люди стараются изо всех сил. Кто выдыхается вконец — падает возле механизма, лежит пять — десять минут, а потом снова поднимается — и за работу. Старшина мотористов послал матроса снять клапан за дизелем. С большим трудом тот забрался в узкое пространство, отвернул нужную деталь, а выбраться назад уже не смог. На помощь ему полез второй матрос, но вытащить товарища не хватило сил. Пришлось объявить аврал в дизельном отсеке. Общими усилиями мы извлекли обоих бедняг на свет божий.

Я похудел на 17 килограммов и вешу теперь 53 кило. Но чувствую себя еще сносно. Как это ни странно, первыми у нас сдали богатыри — вроде инструктора легководолазов Д. Пономаренко, двухметрового гиганта, от рукопожатия которого каждый приседал до земли. Недостаток питания для его огромного тела особенно ощутим. Пономаренко слег.

Врачи все чаще стали выносить диагноз: дистрофия. Это страшная болезнь. Самое ужасное, что иммунитет к ней не вырабатывается и прививок против нее не придумать.

«Дистрофия алиментарная — нарушение общего питания организма главным образом вследствие длительного недоедания», — вычитал я в справочнике. Определение короткое и исчерпывающее, но от того, что я узнал его, мне легче не стало.

Хорошо, что нам хоть удается избежать неразлучной спутницы дистрофии — цинги. Врачи каждый день потчуют нас хвойным настоем. Принуждать никого не приходится. Матросы, налив кисло-горькую жидкость, не упускают случая чокнуться кружками и пожелать друг другу здоровья.

В отсеках подводной лодки зверский мороз. Только в центральном посту теплится камелек — крохотная жестяная печурка. Сюда забегают матросы погреть руки. От камелька и коптилок оседает на приборах сажа — неслыханное дело на боевом корабле, где каждая медяшка раньше горела пламенем.

Я все-таки свалился. Недели две пробыл в госпитале, потом лежал в каюте плавбазы. Лежу, злюсь на себя. Так не вовремя!

Вдруг дверь раскрывается, и матросы втаскивают в каюту масляный насос. Командир отделения мотористов старшина 2-й статьи Дмитрий Канаев объясняет: надо решить, что делать с «этой дурой». Матросы прямо в каюте разбирают механизм. Канаев одну за другой показывает мне детали. Мы щупаем, измеряем их и определяем, ставить ли на место или заменять новыми.

К нашей гордости, мы первыми привели двигатели в порядок. Инженер-механик первого дивизиона И. Р. Рамазанов пришел к нам, чтобы лично проверить качество ремонта. Пробный пуск получился блестяще: оба дизеля завелись, как говорится, с пол-оборота.

Канаев сиял от похвал дивизионного механика, светились радостью и все остальные мотористы.

А в штабах проходят игры. Дивизионные специалисты с утра до ночи сидят над картами, справочниками, прикидывают, вычисляют. Штурманы прокладывают курсы будущих походов. Саша Ильин прибежал ко мне.

— Слушай, друг, сколько времени тебе понадобится на полную зарядку батареи после подводного перехода в эту точку? — Он ткнул карандашом в развернутую карту.

Бросаю все дела, начинаю строить график. Даю готовый расчет. Ильин убегает, а через двадцать минут опять теребит меня:

— А если мы всплывем вот тут?

Снова все пересчитываем, снова чертим. Десять раз проверяем каждую цифру. Тратим уйму времени. Но я не сержусь на товарища. Он намечает маршрут корабля. В походе малейший просчет будет грозить гибелью. и мы еще и еще раз перебираем все возможные варианты, ищем наиболее удачный.

А потом приходит дивизионный минер Дорофей Винник. Он разрабатывает маневр для минных постановок, порядок послезалпового маневрирования, способы уклонения от глубинных бомб противника.

Напряженно работают связисты, уточняя таблицы условных сигналов, режимы радиопередач.

Потом все эти расчеты обобщат командиры, проверят на штабных учениях, и только тогда оформится решение, которое станет основой боевого приказа.

Ремонт продолжается. В промасленных ватниках, чумазые, как черти, матросы копошатся в тесных отсеках. Вот когда воочию убеждается каждый, насколько плотно набита подводная лодка всевозможными механизмами. И как только они умещаются в ней! И все их нужно проверить, отрегулировать, отремонтировать…

Невпроворот дел внутри корабля. И все-таки здесь еще не самое трудное: на все можно взглянуть глазом, все пощупать рукой. Хуже с подводной частью корпуса. Доков у нас в Ленинграде нет. Все корпусные работы проводим на месте. Достается нашим водолазам. Во льду прорубаем полынью. На пронизывающем ветру старший краснофлотец Пискунов облачается в скафандр, опускается в черную воду. Последнее, что я вижу, — красные от мороза пальцы, вцепившиеся в гладкий, как зеркало, лед. Но вот и они скрываются в проруби. Старшина 1-й статьи Голенко «стоит на сигнале» — расправляет резиновый шланг и сигнальный конец. Мичман Виктор Юркевич сидит с наушниками на голове и микрофоном у рта. Оба озябшие, посиневшие. Неподалеку от них два матроса крутят рукоятки воздушной помпы.

Водолаз докладывает, что у правого гребного винта одной лопасти нет вовсе, а две другие сильно погнуты, обломано ограждение кормовых горизонтальных рулей. Юркевич велит ему перейти на левый борт. Голенко начинает заносить туда шланг и вдруг кричит:

— Полундра, мичман!

— Не ори! — утихомиривает его мичман. — Водолаза напугаешь…

А сам уже говорит в микрофон как можно спокойнее:

— Пискунов, выходи. Выходи, говорю. — Но спокойствия хватает ненадолго, и мичман повышает голос: — Говорят тебе, бросай все! Да нет, тебя никто не тянет. Это шланг льдина зацепила. Давай скорее наверх. Но осторожнее: следи за льдом!

Лодка подается под натиском льда. Натянулись, заскрежетали стальные швартовые тросы. Полынья у борта корабля сужается на глазах. Водолаза едва успевают вытянуть из нее. На шум прибежал Рамазанов:

— Прекратить сейчас же работы!

Дня два он не пускал водолазов под лед. А потом они снова, сменяя друг друга, стали уходить в холодную темную воду. Сняли с валов тяжелые винты. Матросы лебедкой подняли их на палубу. Винты искорежены так, что смотреть страшно. Стали ломать голову: что с ними делать? Запасных винтов на бригаде мало, каждый на счету.

На наше счастье, в это время к нам пришел с сухопутного фронта Осип Григорьевич Брянский, в прошлом старший конструктор завода «Судомех». После контузии он отлежался в госпитале, и теперь его прислали на флот, в родную стихию. Назначенный на должность начальника мастерских, Брянский по приказанию Рамазанова принялся за освоение газовой сварки цветных металлов. Аппаратуру достали на «Красном выборжце», карбид — на заводе «Судомех». Кислород поставляет нам Балтийский завод.

Но дело долго не клеилось. Бронзовые швы получались пузырчатыми, непрочными. Чего мы только не делали! В качестве подложки испытали кирпич, асбест, паранит, керамику. Все без толку.

— Без графита ничего не получится, — сказал Рамазанов. — Ищите его!

А где его найдешь в блокадном городе! Обшарили свое хозяйство — все лодки и плавбазы. Нет нигде. Обошли соседние заводы. Нет! Разыскали там, где-меньше всего можно было ожидать, — в Александро-Невской лавре. Кто и зачем привез сюда эти черные тяжелые плитки? Видно, приняли за уголь, на топливо хотели пустить. А они не горят…

Графит привезли на «Смольный». Сварка наладилась. Шов получается ровный и прочный. Раньше мы старались выправить каждую лопасть винта, как бы она ни была помята. Теперь расхрабрились: просто отрезаем деформированную часть и привариваем новую. Но хлопот с винтами, конечно, оставалось еще много. Винт нужно довести до лекального профиля, отполировать каждую лопасть, а затем отбалансировать. Матросы вручную напильниками опиливают неподатливую бронзу, пока она не приобретет нужной формы. Работу ускорили, применив пневматический инструмент. Но это в несколько раз увеличило расход сжатого воздуха. Старенькие, изрядно потрепанные компрессоры, имеющиеся на плавбазе, то и дело выходят из строя. Инженер-механик «Смольного» Кульчицкий пожаловался Рамазанову:

— Ибрагим Рамазанович, что же это получается! Мастерские расходуют сжатый воздух, а у меня по штату им воздух не положен. Вы же знаете, что наши компрессоры предназначены только для накачки воздуха в торпеды. Сейчас же мы гоняем бедные машины и днем и ночью. Манжеты летят так, что едва успеваем менять их. За зиму разобьем компрессоры, а летом нечем будет накачивать торпеды!

Рамазанов вздохнул, сочувственно покивал головой, но сказал совсем не то, на что рассчитывал Кульчицкий:

— Мастерским воздух давать. Компрессоры держать в исправности. Фибровые манжеты к ним научитесь делать сами. Не будут работать компрессоры — строго взыщу с вас. Так и знайте!

Уходя от дивмеха, Кульчицкий почесывал затылок и ворчал:

— Нажаловался на свою голову…

Для ремонта кораблей требуется то одно, то другое. На некоторых лодках нужно сменить аккумуляторы. Где их взять? Узнали, что осенью несколько вагонов с аккумуляторами должны были отправить в тыл. Успели ли они проскочить на Большую землю? Никто этого не знал.

Местные власти разрешили нам осмотреть оставшиеся неотправленными эшелоны. В управление железной дороги послали мичмана Московкина, нашего специалиста по аккумуляторам. Там его «обрадовали»: на путях осталось 2177 груженых вагонов. Что в них — железнодорожники не знают: документация утеряна. Представитель отдела подводного плавания штаба флота инженер-капитан 3 ранга А. К. Васильев, помфлагмеха инженер-капитан 3 ранга Н. И. Голенбаков и А. О. Московкин в мороз и вьюгу лазали по заваленным сугробами путям, вскрывали вагоны, осматривали их и снова пломбировали, ставя мелом условный знак, чтобы второй раз не соваться сюда. Работали много дней. Порой падали от изнеможения. И все же нашли. В вагонах оказалось шесть новых аккумуляторных батарей для разных типов подводных лодок. Вывезти через рельсы и сугробы 360 тонн этого хрупкого и громоздкого груза было нам не под силу. Отложили до весны.

Несмотря на трудности, ремонт шел успешно. Мы гордились тем, что наша лодка закончила его одной из первых. Рамазанов облазил весь корабль. Опробовали каждый механизм. Дивмех остался доволен.

Теперь мы стали нажимать на боевую подготовку. Но вскоре темп тренировок пришлось снизить: изнуренные недоеданием люди быстро устают. Стало ясно, что выпускать в море таких заморышей нельзя. С радостью воспринимаем известие, что экипажи лодок за 10 дней до похода будут переводиться на усиленный автономный паек. Матросы отнеслись к этому решению восторженно, словно им вручили бесплатные путевки в самый лучший санаторий.

Чуть пригрело солнышко — и фашисты ожили. Весь апрель они беспрерывно обстреливали город. На стенах домов появились памятные ленинградцам надписи: «Граждане! Эта сторона улицы при артиллерийском обстреле наиболее опасна». Фашистская авиация тоже стала появляться в воздухе. Но все более успешно ее перехватывают краснозвездные истребители. Один вид их уже вселяет в нас бодрость.

Участившиеся обстрелы вынудили и нас перевести корабли в более безопасное место. Для этого надо было развести мосты. Выделили специальный отряд матросов. Механизмы мостов, к которым с самой осени никто не прикасался, капризничали, отказывали. Подъемные части Дворцового моста мы так и не смогли развести до конца. Когда проводили под ними плавбазу «Смольный», задели за пролет гротстеньгой. Верхняя часть огромной мачты во тьме (корабли переходили на новую стоянку только ночью) полетела вниз, круша все на своем пути. К счастью, никого не задело. Замечу сразу же, что через три дня на «Смольном» красовалась новая гротстеньга. Она так сияла свежей краской, что шутники упрашивали кочегаров:

— Дымите погуще, надо закоптить это золото, а то фашисты сразу его засекут, все снаряды сюда полетят.

Но больше всего мы опасаемся за только что оборудованную станцию размагничивания. Дебаркадер, на котором она разместилась, так нарядно покрашен, что в глазах рябит. Станция размагничивания — детище начальника техотдела флота инженер-капитана 1 ранга Н. Н. Кудинова, его гордость. Он сам следит за ее работой.

На станцию размагничивания мы возлагаем большие надежды: она должна сделать подводные лодки неуязвимыми для магнитных мин. И надо сказать, надежды эти во многом оправдались.

Как-то я заглянул к Ильину. Дивизионный штурман что-то чертил на карте.

— Что это ты делаешь?

— Обозначаю границы моря.

— Какое же тут море? Это же Нева!

— В этом месте она больше не река, а море, «Охтенское море».

— Название сам придумал?

— Ничего я не придумывал. «Охтенское море» уже фигурирует в наших оперативных сводках. Это наш полигон.

Новоявленное море тесно — кусок реки между Литейным и Охтенским мостами, — вдобавок формой своей напоминает крюк подъемного крана. Здесь сильное течение — обстоятельство, совсем не подходящее для полигона, но зато глубины достигают 15–18 метров.

В штаб бригады посыпались заявки на «Охтенское море». С вечера до утра «малютки» и «щуки» бороздят эту лужу, погружаются и всплывают, часто с большим дифферентом на нос или корму — сказывается неопытность трюмных и рулевых. Прошла через полигон и «М-97». Маленькая, юркая, она ныряла и снова выскакивала на поверхность, словно резвящаяся утка. Мы и не догадывались тогда, что именно этой «малютке» под командованием капитан-лейтенанта Н. В. Дьякова выпадет честь стать первой ласточкой, проложить в море путь остальным лодкам.

Подводники жили ожиданием больших походов.

Глава вторая. Над Балтикой белые ночи

Отдать швартовы!

Мне поручили отвезти в Кронштадт баллоны с кислородом, а оттуда захватить электрические приборы. Наш тихоходный «Бурбель» — маленький буксирный пароходик, — отчаянно загребая носом воду, шел по Морскому каналу, когда враг открыл огонь. Снаряды падали довольно близко, и при каждом взрыве я с опаской косился на баллоны. Достаточно шальному осколку угодить в них — от «Бурбеля» и от нас следов не останется. Но ничего, прошли. На обратном пути нас снова сопровождали взрывы вражеских снарядов. Вернулись в Ленинград невредимыми.

А здесь, как всегда, хлопот по горло. Надо грузить на лодку новую аккумуляторную батарею. Пробиваем путь к заброшенным железнодорожным вагонам, вытаскиваем из них тяжелые эбонитовые баки, со всеми предосторожностями устанавливаем на платформе грузовика, везем, дрожа на каждом ухабе. Потом аккумуляторы опускаем на талях внутрь лодки. Вторые сутки весь экипаж трудится почти без отдыха. Старшина группы электриков Петр Ляшенко подгоняет матросов:

— Веселее давай! В море отдохнем!

Когда аккумуляторы были на месте, я пошел на плавучую зарядовую станцию. Это знаменитая «L-55» — английская подводная лодка, потопленная нашими моряками в 1919 году, а после поднятая со дна. Впоследствии ее переоборудовали под плавучую зарядовую станцию. Начальник «иностранки» старший инженер-лейтенант Александр Никитич Чернышев, выслушав меня, задумался:

— Командир дивизиона занят, не пробраться к нему. А без него я не могу перегнать свой корабль. — Потом махнул рукой: — А, ладно, будь что будет!

Малым ходом «L-55» отошла от плавбазы и вскоре ошвартовалась у нашей лодки. Я понимал, что Чернышев многим рискует: ведь у него не было права на самостоятельное вождение корабля. К счастью, все обошлось благополучно. Инженер распоряжался на мостике, как заправский командир, и самое трудное — швартовку — осуществил с блеском.

После ужина на плавбазе мне повстречался начальник мастерских Брянский. Сообщил, что винты лодки в полном порядке (а с ними ему пришлось немало повозиться), и вдруг спросил:

— Как вы думаете, если я попрошусь к вам командиром группы движения, меня не отругают?

— Могут и отругать.

— А вы как воспримете мою просьбу?

— Я поддержал бы ее. Хотя у вас и нет специального военно-морского образования и опыта плавания на лодках, но вы в прошлом конструктор, корабль знаете. И потом за эту зиму я убедился, что вы разносторонний специалист, находчивый и думающий. А главное — команда на нашем корабле хорошо обучена. С такими людьми и новичок быстро войдет в курс дела.

Лодка была уже у станции размагничивания, готовая к переходу в Кронштадт, когда к нам прибежал возбужденный Брянский.

— Назначен в ваше распоряжение! — доложил он командиру корабля.

Сергей Прокофьевич Лисин пожал ему руку:

— Что ж, поплаваем вместе.

Подойдя ко мне, Брянский говорит доверительно:

— А инструкции все я уже изучил.

— Значит, все в порядке, — шучу я. — Но пока держитесь возле меня, присматривайтесь и спрашивайте больше, если что не понятно. Не стесняйтесь, Осип Григорьевич, и к старшинам обращаться за советом.

Три подводные лодки первого эшелона были готовы в путь. В сумерках мы подошли к «Коммуне», большому двухкорпусному спасательному судну. Помощник флагманского инженер-механика Борис Дмитриевич Андрюк вместе с водолазами принялся осматривать аварийно-спасательное оборудование лодки. Он приказал открыть все так называемые эпроновские лючки. Водолазы во главе со старшиной 1-й статьи Пономаренко попробовали, подходят ли воздушные шланги к штуцерам на корпусе нашего корабля. Если что случится с лодкой, водолазы через эти штуцера будут снабжать нас воздухом.

— Все в норме, — признал Андрюк. — А вообще-то хорошо, что мы народ неверующий.

— А что такое?

— Как же, в понедельник пойдете. Ну, Виктор, будь здоров. Помни, я буду дежурить в канале на водолазном боте. В случае чего подам братскую руку помощи.

— Спасибо, Борис. Но лучше, если твоим водолазам не понадобится искать нас на дне.

В 23.00 вниз по течению Невы на полном ходу пронесся морской охотник. Заместитель комбрига капитан 1 ранга Ивановский с его мостика приказал в мегафон подводным лодкам подтягиваться к Морскому каналу и ждать сигнала на выход.

Отдаем швартовы. По лодке объявлена готовность № 1 надводная. Переборки задраены. На мостике только командир, комиссар, штурман и боцман, заступивший на вахту у вертикального руля. Все моряки на боевых постах. В четвертом отсеке собралась аварийная партия — ребята уже в гидрокомбинезонах, кислородные приборы готовы к действию. Предосторожности эти всем понятны: идти предстоит под вражеским огнем.

Подводная лодка тихо движется под одним дизелем на минимальных оборотах. С мостика поступает команда:

— Записать в вахтенный журнал — «Вошли в Морской канал».

Почти одновременно с этой командой в центральный пост сверху врывается громовой раскат первых артиллерийских залпов. Я знаю, что это начали пристрелку крейсера «Киров» и «Горький». Они бьют по вражеским батареям в Лигове и Стрельне, стремясь заранее подавить их, не дать им обстреливать наши лодки.

В центральном посту тихо. Трюмные и рулевые поглядывают в сторону открытого рубочного люка, прислушиваются к звукам, которые доносятся снаружи.

— Итак, началось соревнование: кто кого? — говорю я.

— Эх, вот бы посмотреть сейчас, кто куда стреляет и что из этого получается, — подхватывает трюмный Лымарь.

Но сверху уже слышится сердитый голос старпома:

— Внизу! Прекратить шум!

Остановлен дизель. С мостика стремительно сбегает по трапу штурман Хрусталев, а из боевой рубки — старпом Думбровский. Склоняются над картой, разложенной на штурманском столике.

— Где мы? — спрашивает Думбровский.

— Подходим к сгоревшим нефтяным бакам, что на левом бруствере канала. Скоро начнется. Держись, ребята! — Это штурман говорит уже нам. Схватив свой бинокль, он снова карабкается по трапу на мостик.

Рассматривая карту, старпом что-то тихонько бормочет. Меня вызывают на мостик. Поднимаюсь. Командир приказывает:

— Подготовьте оба дизеля. Пустим их одновременно. Ход не сбавлять, несмотря ни на что!

Отвечаю «Есть», а сам торопливо оглядываюсь вокруг. Светло как днем: в Ленинграде стоят белые ночи. На берегу отчетливо видны развалины Лигова. Позади нас в порту полыхают вспышки залпов крейсеров. Вижу, как над Лиговом вырастают огненные столбы. Это рвутся снаряды, выпущенные «Кировым» и «Горьким». Впереди тоже запылали зарницы — в бой вступили кронштадтские форты. Мимо нас проносятся катера-дымзавесчики, тянут за собой пышные хвосты, чтобы облаком дыма укрыть нас от глаз противника. Справа за насыпной дамбой у самого выхода из Морского канала замечаю водолазные боты — стоят наготове. Впереди две подводные лодки и морской охотник. Позади нас еще несколько кораблей.

— Сейчас заговорит Красная Горка, — сказал командир. — Под ее музыку и под прикрытием дымзавес мы и проскользнем. Идите и попросите сюда старпома.

Спускаюсь вниз. Отдаю распоряжения.

Четыре пары глаз жадно устремлены на меня. Вполголоса рассказываю товарищам обо всем, что увидел с мостика.

Сверху приказывают:

— Внизу! Запишите в вахтенный журнал: «Ведут огонь Красная Горка и кронштадтские форты. Зажжен поворотный буй на фарватере. Головная подводная лодка вышла из Морского канала. Противник открыл огонь по фарватеру».

Началось! Корпус лодки сотрясается от близких взрывов. Лица матросов посуровели. Пущены оба дизеля на малых оборотах. Минута, вторая… Приказ с мостика:

— Оба самый полный вперед!

Корабль дрожит от натуги. Развиваем 19 узлов. Взрывы все чаще и ближе. Похоже, противник весь свой огонь перенес на нашу лодку. Иногда слышно, как осколки скользят по металлу надстроек. На повороте чувствуем легкий толчок: задеваем килем песчаную отмель. Движение лодки замедлилось, но вскоре она сошла с мели — инерция выручила. Еще несколько минут выжимаем из дизелей все, что они могут дать. Но вот уже слышится команда:

— Малый ход!

Швартуемся у пирса в Купеческой гавани Кронштадта. Осматриваем надводную часть корабля. В легком корпусе несколько пробоин. Пустяки!

Штаб флота теперь включает нас в свой график. Все расписано по часам: приемка грузов, прострелка торпедных аппаратов, погрузка торпед, определение и устранение девиации компасов, контрольная проверка магнитных полей корпуса, последняя зарядка аккумуляторной батареи. Опять работаем изо всех сил. И снова слышится:

— Давай, давай! В море отдохнем!..

В ночь на 2 июля 1942 года на пирсе собрались провожающие. Здесь командир бригады капитан 1 ранга А. М. Стеценко, военком бригады полковой комиссар И. А. Рывчин, начальник политотдела капитан 2 ранга М. Е. Кабанов. Сквозь толпу, заполнившую пирс, ко мне протискивается мой однокашник Александр Михайлович Крамаренко. Он только вчера возвратился с моря. Их «Щ-304» в разведывательном походе потопила вражеский транспорт. Б. Д. Андрюк тоже выбрал минуту, чтобы проститься с нами.

Нас обступают со всех сторон. Крепко жмут руки. Обнимают. Желают счастливого плавания и возвращения с победой.

Старпом подает команду:

— По местам стоять, со швартовых сниматься!

Корабли охранения выходят из ворот Купеческой гавани на Большой рейд. Сумерки сгущаются. Слышу, комбриг, всматриваясь в горизонт, говорит командиру лодки:

— Погода неблагоприятная. Предупредите сигнальщиков, чтобы смотрели в оба. Возможна встреча с вражескими торпедными катерами.

Подошли начальник штаба бригады капитан 1 ранга Л. А. Курников и командир 1-го дивизиона капитан 2 ранга Е. Г. Юнаков.

— Пора, товарищ комбриг, — сказал Курников. — Все сделано. Оповещение отправлено. Тральщики приступили к контрольному тралению.

Простившись с друзьями, спешу на свой боевой пост в центральный отсек. До свидания, Кронштадт! До новой встречи!

С мостика долетает команда Думбровского:

— Сходню убрать!

Порвалась последняя связь с кронштадтским берегом. Даем ход.

— Прошли ряжи! — доносится доклад сигнальщика.

Летняя ночь слишком коротка, ее не хватит, чтобы пройти до Лавенсари, а двигаться днем нашему конвою опасно. Враг на обоих берегах залива сразу заметит и направит авиацию. Поэтому на траверзе Шепелевского маяка дан сигнал «Срочное погружение». Ложимся на грунт. Маневр выполнили хорошо, но можно бы побыстрее. Надо будет поговорить с командирами отсеков. А теперь отдыхать. Может быть, это последняя наша спокойная ночь. Оглядываю приборы. Глубина 18 метров, дифферент на нос 2 градуса. Цистерна быстрого погружения заполнена. Порядок.

За час до всплытия пообедали. Ждем сигнала с кораблей эскорта. Вот уженевооруженным ухом слышим сигнал: «всплывай».

Продуваем балласт. Слегка покачиваясь, лодка выныривает на поверхность. Командир взбирается по трапу. Долго возится с кремальерой люка, ругается. На помощь спешит военком Гусев. Вдвоем нажимают на крышку люка — не поддается. Через стравливающий клапан в отсек со свистом врывается воздух, пахнущий морской свежестью, но люк, как и прежде, не открывается. Приказываю трюмным открыть шахту вытяжной вентиляции. Туманный ветер дунул в центральный пост. Крышка люка неожиданно легко откинулась. Командир и комиссар выскочили на мостик.

По командам, которые мы ловим сверху, догадываемся, что наша лодка заняла место в походном ордере. Застучали дизеля.

Когда все улеглось, Сергей Прокофьевич вызвал меня на мостик.

— Как вы думаете, товарищ Корж, хорошо ли это, что после всплытия подводная лодка некоторое время оказывается слепой?

— Очень плохо, товарищ командир.

— А чем вы это можете объяснить?

— Моей непредусмотрительностью.

— Вот как? А я думал, что вакуумом. — Командир лукаво улыбается. — Но все-таки растолкуйте, в чем дело.

— В лодке создалось сильное разрежение. Причин тому три. Первая — хорошая герметичность всех магистралей, клапанов и прочих пневматических систем, значит, ремонт произведен на славу. Вторая — пока мы лежали на грунте, в лодке произошло сильное охлаждение воздуха, что сопровождалось конденсацией водяных паров. И наконец, третья, и, пожалуй, самая главная, причина — люди поглотили часть кислорода, а углекислота, образовавшаяся от дыхания, растворилась в воде, которая всегда скапливается в трюмах…

— Спасибо за популярную лекцию, — прервал меня командир. — Я лишний раз убедился, что наш старший механик человек весьма образованный. Но все же прошу иметь в виду, что в море теория должна приносить пользу, а не только объяснять неудачи.

— Помните: «Теория не догма, а руководство к действию», — добавил комиссар.

Сойдя в центральный пост, я первым долгом попросил штурмана:

— Миша, друг, наладь, пожалуйста, барограф, и давай мы его подвесим ну хотя бы вот на этих магистралях. А то мой нос не может отличить разрежение от давления.

Хрусталев смеется и обещает укрепить барограф прямо перед моим носом.

Вызываю Брянского, рассказываю ему, что произошло сегодня с верхним рубочным люком. Вместе обдумываем, как во время всплытия быстро уравновешивать внутреннее давление в лодке с атмосферным и как это делать в любых условиях, в том числе в шторм.

На рассвете прибыли на Лавенсари, небольшой остров, ставший нашим форпостом на Балтике. Не давая остыть дизелям, приступаем к зарядке аккумуляторов. Убедившись, что все в порядке, поднимаюсь на мостик. Командир стоит на пирсе в окружении незнакомых офицеров. Кроме них, поблизости никого нет. Я вспомнил, что на Лавенсари строгие законы. Днем всякое движение по острову запрещено. Из офицеров мое внимание привлек худощавый человек с суровым волевым лицом. Это оказался сам командир базы капитан 2 ранга С. Д. Солоухин. Я доложил командиру корабля о начатых работах. Сергей Прокофьевич спросил:

— По технической части мы ни в чем не нуждаемся? А то командование базы предлагает нам помочь, если мы случайно что-нибудь забыли.

— У нас все есть. Но литров триста питьевой воды добавить не помешало бы.

— Родниковой? — спросил низенький офицер в кожаной куртке.

— Обязательно родниковой, — обрадовался Лисин.

Все засмеялись, а я добавил:

— Если найдется полсотни электроламп про запас — скажем спасибо.

— К шести ноль-ноль все будет здесь, — сказал тот же офицер.

Посмотрев на часы, я недоверчиво качаю головой: вряд ли вообще что-нибудь мы здесь получим.

Все ушли по дороге, ведущей в лес. Возвращаюсь на лодку. На мостике вахтенный матрос, вооруженный автоматом, и Брянский. Советую Осипу Григорьевичу пойти отдохнуть, но он отвечает, что лучше подышит свежим воздухом. А воздух в то раннее утро был изумительный — влажный, напоенный запахами моря и хвои: лес на берегу спускается к самой воде. Солнце поднялось уже довольно высоко, его лучи пробивались сквозь ячейки огромной маскировочной сети, укрывавшей нашу лодку.

Без четверти шесть на дороге показалась повозка, запряженная гнедой лошадкой. Управлял колесницей пожилой матрос с залихватскими усами, одетый в чистую серую робу. На повозке — бочка и фанерный ящик. Взяв лошадь под уздцы, матрос повел ее по пирсу. Остановился возле самого борта лодки, лихо отдал честь:

— По приказанию командира базы доставил вам воду и лампы. Получайте!

— Давайте я распишусь в получении ламп.

— Не надо. Я сам распишусь потом на складе, — ответил матрос и поставил ящик с лампами у моих ног.

Я потрогал бочку. Вода действительно холодная, родниковая. Командир отделения трюмных Скачко и его матросы уже прилаживают шланг, чтобы перекачать содержимое бочки. Брянский подошел к лошади, погладил ей голову:

— Хорошая савраска. И как тебя, беднягу, не съели в голодное время?

— Да как можно! — возмутился старый возница. — Ребята с ней своим хлебом делились. Это такая работяга!

И он не стал с нами больше разговаривать. Дождавшись, когда трюмные приняли воду, повел савраску по дороге, ни разу не оглянувшись в нашу сторону.

— Ну, зачем вы обидели старика? — упрекнул я Брянского.

— Да я вовсе не хотел…

Вернулись Лисин и Гусев. Командир велел разбудить Думбровского и Хрусталева. Когда все были в сборе, он пригласил нас на крохотную полянку неподалеку от пирса. Уселись на душистой, чуть влажной от росы траве.

— Прошу внимательно выслушать меня, — сказал командир. — Я вынужден кое-что поправить в ранее составленном графике. — Он раскрыл блокнот. — Вот в этих точках наши предшественники столкнулись с противником. Сами понимаете, там лучше не появляться. Нам заново придется произвести кое-какие расчеты. — Командир вырвал листок и протянул Хрусталеву. — Проложите новый курс. — А мне сказал: — Как бы это ни было трудно, товарищ Корж, а нам с вами весь период форсирования придется провести в центральном посту. Отдохнем потом. — Дав соответствующие указания каждому, командир закончил совещание словами: — Прошу позаботиться о том, чтобы мы могли поскорее сняться со швартовов. Нам не разрешают задерживаться здесь: ожидается налет вражеской авиации.

Нас пришли проводить С. Д. Солоухин, командир отряда морских охотников капитан 3 ранга М. В. Капралов и их штабные офицеры. Тепло попрощались и пожелали скорой встречи.

По отсекам рассыпались трелью звонки. Отходим от причала. Боцман Пятибратов, передав управление рулем краснофлотцу Александру Оленину, ворчит:

— Тьфу ты, напасть! Не погода, а мерзость сплошная. Хотя бы ветерок балла на три, а еще лучше дождик погуще, наш, ленинградский, да с туманом, чтобы видимости никакой. А тут солнце сияет и на небе ни облачка. Пакость, да и только!

Мы разделяем негодование боцмана. Теперь наше суждение о погоде особое: чем она хуже, тем для нас лучше.

Корабли конвоя довели нас до точки погружения и взяли курс к берегу. Дальше мы будем следовать одни.

— По местам стоять к погружению! — командует Лисин. — Флаг не спускать!

Я приказываю по переговорной трубе:

— В носу! В корме! Прекратить хождение! Соблюдать полную тишину!

Жизнь на корабле вошла в свою размеренную колею.

Скрежет минрепа

Старший лейтенант Хрусталев склонился над картой, задумчиво крутит свои пшеничные усы. Это хороший признак. Значит, у штурмана нет никаких сомнений в прокладке курса.

Вообще Хрусталев человек замечательный. Маршрут корабля он всегда знает так, что и не глядя на карту может сказать, где находится сейчас корабль, какая в этом месте глубина и сколько метров будет у нас под килем через полчаса, через час. Такая осведомленность Хрусталева не дает покоя Новикову, который тоже силен в штурманском деле. Они открыто соревнуются друг с другом. Командир минно-торпедной боевой части, сменяя Хрусталева на посту вахтенного офицера, всякий раз устраивает ему экзамен с пристрастием. Вопросы по лоции Финского залива сыплются градом. Хрусталев отвечает без запинки. Когда штурман принимает вахту от Новикова, экзамен повторяется, но теперь уже отвечает Новиков. Отвечает с апломбом, но не всегда точно. Минера это злит, в свободное время его часто можно увидеть с картой и с учебниками. У нас появляется опасение, что штурманскому делу он уделяет больше внимания, чем своему основному. Признаться, и я заразился этим увлечением, которое Думбровский в шутку зовет «штурманская болезнь». Впрочем, он и сам ей подвержен. Уж таков наш штурман, что умеет каждому передать любовь к своему делу.

Форсируем гогландскую минную позицию противника — самый тяжелый для нас район. Пока мы не пройдем это проклятое месте, мы ни разу без особой необходимости не всплывем даже под перископ, лишний раз не переложим вертикальный руль и не пустим трюмно-дифферентовочную помпу: малейший шум может выдать нас врагу. Вся надежда на искусство нашего штурмана, на чуткий слух гидроакустика старшины 2-й статьи Лямина. И конечно, успех зависит от того, насколько добротно мы провели ремонт корабля в блокадную зиму.

Через каждые четыре часа в центральном посту, как и на всех боевых постах, происходит смена вахты. Только нас с командиром никто не сменяет. Уныло жужжит гирокомпас, да время от времени пощелкивают указатели перекладки рулей. С кормы доносится мерный шум: работает один электромотор в режиме сто оборотов в минуту. Через четыре часа его сменит электромотор другого борта.

Комиссар Гусев, с величайшей осторожностью открывая и закрывая переборочные люки, ходит по отсекам, вполголоса беседует с людьми, еще и еще раз напоминает: тишина и всемерная бдительность!

Гидроакустик через каждые пятнадцать минут докладывает в центральный пост:

— Горизонт чист!

Только изредка он предупреждает о далеких шумах винтов. Можно подумать, что гогландский плес безлюден. Но коварно это безмолвие. Наверху сейчас полный штиль, в такую погоду корабль, стоящий без хода, очень трудно обнаружить гидроакустику, а нас враг может услышать в любую минуту.

Время тянется медленно.

Бесшумно открывается переборочный люк, в круглое отверстие протискивается Василий Семенович Гусев. Воспользовавшись открытым люком, выглядывает вестовой Сухарев, как всегда с хитроватой улыбкой на румяном лице. Докладывает командиру, что стол к чаю накрыт. Лисин, сказав мне, что чай будем пить по очереди, уходит во второй отсек.

Машинально пробегаю взглядом по циферблатам приборов. Все нормально. Вот бы весь путь так! Хотел отойти к столику штурмана. Но меня оглушает хриплый крик из переговорной трубы:

— Мина по левому борту в районе первого отсека!

И тотчас я сам услышал легкий скрежет. Это минреп — тонкий стальной трос, на котором держится мина, — трется о борт лодки. Какое-то оцепенение охватывает нас. Мы только слушаем скрежет, напрягая слух.

Откидывается переборочная дверь, в центральный отсек влетает красный от гнева Лисин.

— Почему не маневрируете? — спрашивает он у Хрусталева.

Минреп уже трется о борт в районе центрального поста. Командир кричит в боевую рубку.

— Лево на борт!

Рулевой Волков быстро выполняет команду. Завертелась картушка репитера гирокомпаса. А минреп все скользит по корпусу корабля. Только где-то в самой корме он отрывается от борта. Командир приказывает лечь на прежний курс.

Успокоившись, капитан 3 ранга молча смотрит на Хрусталева. Тот тоже молчит. Поправляет на рукаве сине-белую повязку вахтенного офицера. Не оправдывается. Да и что тут оправдываться! Растерялся наш друг в тревожную минуту. Я ждал, что Лисин отругает его. Но нет. Слишком чуток Сергей Прокофьевич, чтобы излить свой гнев, когда читает в глазах подчиненного искреннее раскаяние.

Красивое чернобровое лицо Лисина смягчается. Он направляется во второй отсек допивать свой чай. И уже занеся ногу через комингс — высокий порог люка, — говорит Хрусталеву:

— Больше с маневром уклонения не опаздывать. Не то намотаем минреп на винт и — будь здоров, поминай как звали молодых покойников!

— Так точно, товарищ командир! — не совсем впопад откликается штурман. — Больше не зазеваюсь.

— И передайте по отсекам: докладывать четко и коротко — «Мина слева» или «Мина справа», больше ни слова. Ясно?

— Ясно, товарищ командир!

Рукавом кителя Хрусталев вытирает вспотевший лоб. Склоняется над своим столиком, чтобы отметить на карте место встречи с миной.

И словно для тренировки штурмана, снова минреп скользит по обшивке корабля.

— Мина слева! — докладывают из первого отсека.

Теперь Хрусталев энергичен и точен. Команда рулевому. Команда электрикам, чтобы уменьшили ход. Маневр производится четко, как на учении. Хрусталев веселеет. От былой растерянности и следа не осталось.

— Добро! — коротко хвалит вернувшийся командир.

Спокойное житье кончилось. Акустик то и дело докладывает о шумах. На поверхности моря снуют вражеские корабли. Вот опять Лямин сообщает о шуме винтов. Командир наклоняется над картой, вместе со штурманом уточняет пеленги. Приказывает рулевому медленно склоняться вправо, чтобы привести шум винтов за корму. Ушли…

Наверху ночь. Пора всплыть для зарядки аккумуляторной батареи и вентилирования отсеков. Командир велит гидроакустику внимательно прослушать горизонт. И лишь удостоверившись, что опасности нет, приказывает подвсплыть под перископ.

— Пойдем, Василий Семенович, посидим в боевой рубке, пусть глаза привыкнут к темноте, — предложил комиссару Лисин.

Я вызываю своего помощника Брянского в центральный пост: пусть потренируется в действиях при всплытии и зарядке.

Продуваем балласт. Лодка всплывает в позиционное положение: на поверхности только боевая рубка да самая верхняя часть легкого корпуса. Из такого положения мы можем очень быстро уйти под воду. Начинаем зарядку аккумуляторов. Вентиляторы нагнетают в отсеки свежий воздух.

На мостике командир, вахтенный офицер и два наблюдателя. Комиссар пошел в радиорубку принимать сводку Совинформбюро.

У пульта управления Брянский. Распоряжается еще не совсем уверенно, иногда приходится поправлять. Но для новичка все же хорошо.

Прошли надводным ходом сорок минут. Но что это? С мостика горохом посыпались люди. Оглушительно воет ревун. Срочное погружение! Смотрю, побледнел мой Брянский. Он впервые в такой перепалке. Легонько отстраняю его от раструба переговорных труб, сам подаю команды. Пусть Осип успокоится. Заодно посмотрит, как нужно поступать в подобных обстоятельствах.

Командир спустился последним. Приказал записать в вахтенный журнал: «Произвели срочное погружение от корабля, обнаруженного по пеленгу 120 градусов».

Из гидроакустической рубки сообщают: приближается шум винтов быстроходного катера.

— Держать глубину шестьдесят метров, — приказывает командир боцману. А штурмана просит определить ближайший курс на минное заграждение.

Хрусталев удивленно смотрит на командира, потом на карту. Лисин поясняет:

— Там для нас безопаснее.

Понятен расчет командира: на минное поле фашистов не заманишь. Штурман называет курс. Команда рулевому. Скоро Лямин докладывает: катер застопорил ход.

— Прислушивается, а на минное поле носа не кажет.

Винты катера снова забуровили воду, но к нам они не приближаются: противник мечется у кромки минного поля. Гулко ухнули два взрыва за кормой. Довольно близко. Но из отсеков доносят: повреждений нет.

— Как самочувствие, стармех? — спрашивает меня Гусев.

— Я в Ленинграде не любил бомбежек, в море тоже почему-то не люблю.

— Остришь?

— А вы ждали, я скажу, что не боюсь бомбежек?

Командир морщится:

— Не время, товарищи, спорить на эту тему. Все мы не любим бомбежек.

Больше часа идем по минному полю. Как ни странно, здесь мы ни разу не наткнулись на минреп. И впрямь, на минном поле спокойнее.

В 11.43 снова раздались два взрыва по корме. Значит, опять над нами вражеские корабли. Взрывы далеко. Похоже, фашистский дозор нас не нащупал.

С разрешения командира обхожу отсеки. Лодка заметно отяжелела. Ищу причину. В дизельном отсеке пропускает правый газоотводной клапан. Струйка тоненькая-тоненькая. Приказываю замерить скорость поступления воды. Всего полтора литра в минуту. Пустяки. Но в час это уже 90 литров, а за двадцать часов, что мы идем под водой, натекло две тонны. Вот почему подводная лодка идет с заметным дифферентом на корму. Это затрудняет управление кораблем, но ничего не поделаешь. Пускать помпу нельзя: враг услышит шум. Подождем еще часа полтора.

Снова вечер. Я на своем боевом посту. Слипаются глаза. Стараюсь больше двигаться. Мало помогает. Чуть остановлюсь, засыпаю стоя. Очнулся — и не сразу понял, где нахожусь. Оказывается, стою под рубочным люком, ухватившись обеими руками за поручни трапа. Как я тут очутился? Вижу, что и Сергей Прокофьевич безуспешно борется с дремотой. Сидит на парусиновой разножке и клонится набок, вот-вот упадет. Нет, так мы не выдержим. Ведь идти нам еще двое суток.

Командир открывает глаза:

— В двадцать три ноль-ноль всплываем!

Старшина группы трюмных Нахимчук, сумевший и в блокаде остаться тучным, тяжело дышит. Прошло уже двадцать два часа с момента, как нас загнали под воду. В воздухе, которым мы дышим, кислорода осталось совсем мало.

— Может, включим регенерацию? — спрашиваю командира.

Лисин вскакивает с разножки, потягивается:

— Нет. Попробуем раньше всплыть. Патроны регенерации надо беречь на черный день.

— Товарищ командир, — подает голос Нахимчук, — вы о нас не беспокойтесь. Мы выдержим. А кому будет очень плохо, дадим противогаз с регенерационным патроном.

Командир все же приказывает подвсплыть. Поднимает перископ и поспешно опускает. В вахтенном журнале появляется запись: «По пеленгу 334 — силуэт сторожевого корабля».

Ныряем на глубину. Всплыть удалось только в полночь. Начинаем зарядку батареи. Над морем благодатная погода: мелкий дождь, видимость плохая. Через рубочный люк врывается влажный холодный ветер. Дышим не надышимся. Сонливость как рукой сняло. Торопливо даю указания о режиме зарядки. Накачиваем в баллоны сжатый воздух. Осушаем трюмы. Выбрасываем за борт консервные банки и другой мусор, накопившийся в отсеках.

Заканчиваем первую ступень форсированной зарядки. Может, хватит? Нет, хочется запасти электроэнергии как можно больше. Продолжаем зарядку. Прибегает озабоченный Брянский.

— Что делать? Температура второй группы сорок пять градусов.

Это плохо, очень плохо.

— Надо усилить вентиляцию батареи.

— Все уже сделано. Не помогает.

Прекратить зарядку? Но когда еще нам удастся всплыть? А без электроэнергии лодка будет беспомощна. Решаюсь на крайность:

— Вскройте съемные щиты палубы у радиорубки и возле камбуза, откройте обе переборочные двери четвертого отсека. Если надо будет, прикроем даже шахту подачи воздуха к дизелям, чтобы весь воздух к двигателям шел через отсек.

Лицо Брянского вытягивается: это же не предусмотрено инструкциями. Но только так мы можем охладить нашу новую, еще «не натренированную» батарею.

Теперь из рубочного люка в центральный пост врывается настоящий вихрь. Сквозь открытые переборочные двери он несется через четвертый отсек, несется с воем, матросам приходится цепляться за койки, чтобы не сбило с ног. И все-таки батарея не остывает. Через два часа температура электролита достигает 47 градусов. Это опасно. Брянский то и дело поглядывает на меня. Но я все тяну. И только полностью зарядив батарею, я даю знак прекратить зарядку. Закрываем щиты в палубе отсека. Больше всего этому радуется кок Шинкаренко, а то ему приходилось, как циркачу, порхать над раскрытой аккумуляторной ямой, рискуя упасть в нее со своими кастрюлями и чумичками.

Пока в центральном посту и четвертом отсеке свирепствовал штормовой сквозняк, все запахи втягивали дизеля. Сейчас из четвертого отсека назойливо поползли раздражающие камбузные ароматы. Приказываю побыстрее задраить переборочный люк.

Надводный ход начинает нервировать. Под водой я всегда себя лучше чувствую. Во-первых, там меньше шансов наскочить на мину. Во-вторых, там нет качки. А к этой проклятой штуке я никак не привыкну. Правда, мне приходилось переносить и двенадцатибалльные штормы. Многие валились с ног, а я нес вахту, хотя регулярно через два часа отдавал «дань Нептуну». Но обидно: столько времени служу на кораблях — и не могу отделаться от морской болезни. Раньше страшно переживал из-за этого. Потом узнал, что и знаменитый Нельсон всю свою жизнь не мог привыкнуть к качке. Это немного успокоило: значит, не я один…

После того как мы наконец нормально погрузились и удифферентовались, Миша Хрусталев торжественно заявил мне:

— Стармех, выше голову! Ты знаешь, сколько мы прошли нынешней ночью? Тридцать шесть миль! В подводном положении мы это расстояние одолели бы за восемнадцать часов.

— Разделяю твою радость. Дождик помог. Но могли бы запросто и напороться на мину.

— На войне без риска нельзя.

— И все же если есть возможность, то лучше не рисковать. Как в народе говорят: «Тише едешь — дальше будешь».

— Ну уж нет. В нашем случае в эту пословицу надо внести поправку: «Тише едешь — дольше под ударом будешь, авось и по загривку огребешь».

— Верю, Миша. Сегодня я тоже был вынужден рисковать. Температуру батареи довел до сорока семи градусов. Да если бы помфлагмеха Александр Кузьмич Васильев узнал об этом, у него волосы стали бы дыбом.

— А что сделал бы на твоем месте Васильев?

— На моем месте? Думаю, он поступил бы точно так же, как я…

За Ленинград!

Вечером 7 июля мы наконец вздохнули свободно Финский залив с его минами и корабельными дозорами остался позади. Мы на просторе Балтийского моря. Переход в отведенный нам квадрат уже не представлял трудностей. Еще сутки плавания — и 8 июля донесли в штаб, что заняли свое место.

Первая боевая стычка с противником произошла неожиданно и не с той стороны, с которой предполагали.

Мы заряжали батарею. Стояла светлая белая ночь. Над морем стелилась легкая дымка. В 3.05, когда двигатели еще работали на винт-зарядку, внезапно в центральный пост с грохотом скатились наблюдатели-сигнальщики, вахтенный офицер и командир. Сигнал срочного погружения прозвучал одновременно с гулко хлопнувшим верхним рубочным люком. В ту же секунду снаружи послышалась громкая дробь пуль и удары малокалиберных снарядов. Быстро ныряем на глубину. Вдогонку грохают два запоздалых взрыва.

Когда возбуждение несколько стихло, стали проясняться подробности. Лодка шла в легкой дымке. Вокруг царила предрассветная тишина, которую нарушали только гулкие выхлопы наших дизелей. Вообще, когда дизель стучит под ухом, трудно что-нибудь услышать. А вот сигнальщик Александр Оленин все же уловил подозрительный гул. Командир сразу же приказал погружаться. Уже прыгая в люк, моряки увидели вражеский самолет. Он летел совсем низко. От него потянулись огненные трассы пулеметных и пушечных очередей. Бдительность Оленина спасла корабль. Командир тут же в центральном посту объявил ему благодарность.

Утром 9 июля вахтенный офицер старший лейтенант Новиков, осматривая море в перископ, обнаружил большой конвой. Новиков сейчас же развернул лодку на курс перехвата вражеских кораблей и попросил вызвать командира в боевую рубку. Я прибежал в центральный пост сразу же за командиром. Учащенно билось сердце. Первая атака! Немного смущали малые глубины — о них доложил штурман Хрусталев. Но командир, подняв перископ и уточнив данные о движении каравана, решил атаковать. Срочно поддифферентовываю лодку, мысленно подсчитываю количество воды, которое надо будет принять, чтобы возместить вес выпущенных торпед.

Идем на пересечение курса конвоя. Командир периодически поднимает перископ. На море абсолютный штиль. Вода как зеркало. Командир нервничает: слишком заметен, наверное, бурун от перископа. Но от атаки не отказывается, надеется, что легкий бриз может еще зарябить водную гладь. Старпом Думбровский приготовил таблицы для расчетов. В рубке Лисин и Гусев по очереди смотрят в перископ. И вдруг оттуда доносится возглас:

— Самолет!

Слышу слова командира:

— Если бы ты знал, комиссар, как мне обидно упускать этот первый конвой! А придется…

Мы все понимаем, что атаковать опасно. Лодка идет на малой глубине, самолет сразу же ее обнаружит и наведет корабли. А нам на мелководье не уклониться от ударов. К тому же и на успех атаки рассчитывать трудно: вода как зеркало, с транспортов издалека заметят торпеду и отвернут от нее.

— Но поймут ли нас в штабе? — задумчиво говорит Лисин.

— Под килем пять метров! — невозмутимо докладывает штурман.

— Ну вот тебе и оправдание, — говорит командиру комиссар и кивает вахтенному: — Запишите в журнал. — И снова Лисину: — Не мне тебе доказывать, Сергей Прокофьевич, что умение правильно оценить обстановку, взвесить все «за» и «против» — главное в таланте командира.

— Отбой тревоги! — со злостью и горечью выдавил командир, глянув в последний раз на удаляющийся конвой. Расстроенный, спустился в центральный пост.

— Будут еще конвои, Сергей Прокофьевич, — утешаю я его. — А штиль — хотя и неприятное для нас явление, зато редкое на Балтике.

Переживали недолго. В 15.30 капитан-лейтенант Думбровский разглядел в перископ дым одиночного транспорта. Долго маневрируем, так как оказались значительно мористее транспорта, который шел буквально у самого берега. Легкая рябь на поверхности моря улучшила условия атаки, но резкое уменьшение запаса глубины под килем вынудило командира выпустить торпеду с очень большой дистанции.

Быстро перекачиваю вспомогательный балласт и принимаю воду в уравнительную цистерну.

Считаем секунды, минуты, а взрыва нет.

— Мимо, — угрюмо констатирует командир и опускает перископ.

Спустившись из боевой рубки в центральный пост, он долго всматривается в штурманскую карту, как бы выискивая причину промаха. Мне хорошо видно его пунцовое лицо с крупными каплями пота на висках. Хочется утешить его, но молча жду, что решит командир. Молчат матросы. Глубоко задумался комиссар. Все удручены новой неудачей. Несколько успокаивает то, что в этом районе Балтийского моря оживленное движение. Есть шансы на успех. Ведь это как на рыбалке: чем больше рыбы, тем больше видов на улов; а если рыбы нет, то сколько сеть ни забрасывай, все равно ничего не выловишь.

Опять удаляемся от берега. Тревога застала меня в седьмом отсеке, когда я беседовал с парторгом Винокуровым. Стремглав мчусь в центральный пост. Часы показывают 16.54, то есть с момента отбоя предыдущей тревоги не прошло и получаса!

На вахте по-прежнему старпом Думбровский и мой помощник Брянский. Обнаружен конвой противника — восемь транспортов в охранении миноносца и двух сторожевых кораблей. Лисин и Гусев уже в боевой рубке. Брянский уступает мне место у пульта. Наш пост удобно расположен — в самом центре отсека, все приборы отсюда видны. Движение их стрелок отражает напряженность момента: медленно колышется из стороны в сторону картушка репитера гирокомпаса — командир уточняет боевой курс; прыгают стрелки манометров — торпедисты готовят аппараты к выстрелу; замерли на месте стрелка глубиномера и пузырек в изогнутой трубке дифферентомера — боцман ведет корабль словно по нитке. Ждем последней команды. Но вместо нее слышим:

— Отставить атаку! Боцман, ныряй! Миноносец идет на таран…

Нет, одному боцману здесь не управиться. Приказываю открыть кингстоны цистерны быстрого погружения. Старшина 1-й статьи Скачко крутит маховики клапанов. Старшина Нахимчук, предугадывая мою следующую команду, вьюном проскользнул к клапанам вентиляции цистерн. Клокочет вода, шипит воздух.

Гидроакустик Лямин с тревогой сообщает, что пеленг на миноносец не меняется. Значит, идет прямо на нас. Шум винтов нарастает. А черная стрелка глубиномера ползет страшно медленно. Миноносец проносится над нами с оглушительным грохотом. Поневоле втягиваешь голову в плечи. После мы прикинули и пришли к выводу, что киль миноносца был всего в метре от тумбы перископа нашей подводной лодки.

Хорошо все, что хорошо кончается. От тарана мы спаслись. Но наша очередная атака оказалась сорванной. Когда командир поднял перископ, конвой был уже далеко.

Гнетущая тишина в центральном посту. Хмурый командир смотрит на штурманскую карту. И вдруг веселеет:

— А знаете, нет худа без добра. Василий Семенович, смотри, где мы проводили наши атаки. Замечаешь закономерность: получается, что противник ходит по двадцатиметровой изобате.

— Может, это просто совпадение?

— Вряд ли. Во всяком случае, будем держаться поблизости от этой линии двадцатиметровых глубин.

Передав вахты, мы с Думбровским отправились во второй отсек. Четыре тревоги за день — больше чем достаточно. Я никогда еще так не уставал. Валюсь на койку. Надо мной на своей верхней койке шумно укладывается Думбровский.

Проспали всего четверть часа — и опять сломя голову несемся в центральный пост. Боевая тревога! На бегу застегивая китель, спрашиваю штурмана:

— Миша, в чем дело?

— Тс-с! Одиночка топает без охранения.

Лисин и Гусев — в боевой рубке. Последним из офицеров прибежал старпом. Его правая щека пересечена багрово-белым шрамом.

— Что с тобой, Алексей Иванович?

Он трет щеку:

— На пилотке спал. Да отстань ты со своими дурацкими расспросами. Я и так в себя не приду. Две вахты отстоял. Пятая тревога за день. С ума сойти!

До цели 55 кабельтовых. Время 18.26. Штурман наносит место транспорта на карту и восторженно объявляет:

— Транспорт идет по двадцатиметровой изобате!

Командир маневрирует старательно и долго. Целых сорок минут. Хочет ударить наверняка. И вот долгожданная команда: «Пли!»

— Пошел помпа! — кричу вахтенному трюмному.

Но привычного толчка от вышедшей торпеды мы не ощущаем.

— Торпеда не вышла: зажало хвостовой стопор, — упавшим голосом докладывает по переговорной трубе старшина торпедистов Винокуров.

Простонал в боевой рубке командир. Комиссар, спрыгнув в центральный пост, топает ногами:

— Новикова сюда!

В адрес торпедистов летят такие выражения, что все лишний раз убеждаются: а комиссар наш — настоящий, просоленный моряк!

Новикову не довелось этого услышать. В рубке звенит металлом командирский голос:

— Товсь оба дизеля! По местам стоять к всплытию!

— Ты чего, Сергей? — обеспокоенно спрашивает комиссар.

— Под водой не догнать, а упускать его я не намерен.

Всплыли в 19.06. Дизелисты сразу дали самый полный вперед (молодец Брянский!). После шестнадцати минут погони командир выпустил торпеду с дистанции всего четырех кабельтовых — 740 метров. Для нас это выстрел в упор. Грохот и мощный гидравлический удар по корпусу лодки возвестили, что атака увенчалась успехом. Транспорт отправился на дно. Находившиеся на мостике Лисин, Гусев, Хрусталев и Оленин своими глазами наблюдали его гибель. Думбровский, который во время атаки оставался в боевой рубке, не выдержал и тоже выскочил на мостик, но увидел лишь пенящуюся воду и огромное облако пара и дыма.

Лодка погрузилась. В отсеках праздник. Моряки бурно поздравляют командира и друг друга. «Размочили-таки сегодня сухаря!» — ликуют матросы.

Еще в Кронштадте, заряжая аппараты, торпедисты писали лозунги на жирных телах торпед. Сейчас стало известно, что на торпеде, угодившей в транспорт, была надпись «За Ленинград!».

Когда первая волна радости схлынула, все снова почувствовали усталость. Подыскав удобное место, легли на грунт. Но отдыхать было рано. Торпедисты перезаряжали аппараты. Брянский с мотористами занялись дизелями. Только завершив все работы, подводники разбрелись по отсекам. По кораблю прозвучала необычная команда:

— Всем свободным от вахты спать!

Лодка превратилась в сонное царство. Отдыхали до позднего вечера. За обедом — а он теперь у нас в полночь — командир сказал:

— Мы израсходовали две торпеды и одержали одну победу. А ведь могли бы и больше.

— Ты имеешь в виду тот транспорт, в который мы промахнулись? — спросил комиссар.

— Вот именно.

— А не кажется ли тебе, командир, что это было бы слишком жирно?

— За один день две победы?

— Нет, не это. Двумя торпедами — два транспорта. Даже на учебных стрельбах редко так случается. А тут еще хвостовые стопоры зажимают…

Гусев покосился на Новикова, уткнувшегося в свою тарелку.

— И на старуху бывает проруха, товарищ комиссар, — ответил тот. — Историю со стопорами мы разберем по косточкам. И больше не допустим такого, будьте уверены!

За столом было оживленно. Офицеры радовались долгожданному успеху. И только командир молча прихлебывал чай. Он сильно изменился за этот день. Осунулся, побледнел. Просто не верилось, что несколько часов могут оставить такой след. Да, много пережил наш командир. Одна неудача за другой. Пусть обстоятельства, пусть ошибки других помешали. Но неудача экипажа, какова бы ни была ее причина, — всегда неудача командира. Он отвечает за все. Не будешь же объяснять каждому, как и почему сорвалась атака. Да и ничего это не даст. Неудачливому командиру люди волей-неволей перестают верить. Вот почему во время последней атаки Лисин решился на крайний шаг: всплыл на виду у противника, догнал его в надводном положении и торпедировал с минимальной дистанции. Это нам просто повезло, что не было поблизости вражеской авиации и артиллеристы на транспорте растерялись. А то досталось бы на орехи. Но командиру нужен был успех. И не ему одному — всем нам. Сейчас все радуются. А командир все еще не избавился от тяжкого груза прежних неудач. Я знаю: снова и снова он продумывает свои действия. И от ошибок бывает польза, если они служат уроком на будущее.

Вахты как вахты

В ночь на 11 июля мы получили приказание сменить позицию. На рассвете форштевень подводной лодки резал воду уже другого района Балтийского моря. В полдень вахтенный офицер Хрусталев обнаружил вражеский конвой. Командир пристально всматривался в перископ. От атаки отказался: далеко, не перехватить. Приказал штурману тщательно нанести на карту курс конвоя, чтобы проследить, где ходит противник.

До 16.20 все было спокойно. Вахтенным офицером стоял старпом, а вахтенным механиком — мой помощник Брянский. Я остался в центральном посту, чтобы на первых порах помочь ему при всплытии под перископ. Мы спокойно беседовали, когда Думбровский так громко вскрикнул, что мы встревожились. Оказалось, он увидел огромный конвой. Насчитал шестнадцать транспортов, два сторожевых корабля, миноносец и несколько катеров.

Прибежал Лисин. Конвой шел далеко в стороне, но Лисин решил атаковать. Четырехузловым подводным ходом сделали большой бросок и легли на боевой курс. До торпедного залпа оставались считанные минуты, когда мы услышали в боевой рубке сдавленный голос командира:

— Миноносец! Мчится прямо на нас!

Неужели все пропало? Шум винтов вражеского корабля уже отчетливо улавливается на слух и стремительно приближается, нарастает. А командир медлит. Поднимет перископ и опустит. Снова поднимет… Хрусталев впился глазами в картушку компаса. Еще два градуса до намеченного угла упреждения…

Ну и выдержка все же у нашего командира!..

— Пли!

Лодка вздрагивает от вышедших торпед.

— Ныряй! — кричит командир, спрыгивая из рубки в центральный пост.

Четкости и быстроты, с какими действовали в этот момент моряки, не достигли бы и автоматы. Ни единой заминки, ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова. Стрелка глубиномера четко отмеряет метры. Громко, чтобы все слышали, командир предупреждает:

— Сейчас нас будут бомбить.

Достаю из кармана блокнот и карандаш. Грохот винтов миноносца и взрывы бомб сливаются воедино. Подводную лодку швыряет из стороны в сторону. Так треплет бульдог тряпку. Устоять на ногах невозможно. Летаем почти от борта к борту. С каждым новым взрывом все темнее становится в центральном посту: со звоном сыплются на палубу осколки стеклянных колпаков и ламп освещения. Массивная литая крышка коробки распределения сигнализации с треском раскрылась и ударила по голове старшину трюмных. Нахимчук, не выпуская маховика клапана, свободной рукой сердито отталкивает крышку и трет ушибленное место.

После четвертого или пятого взрыва я вспомнил о блокноте и стал делать отметки. Насчитал двадцать три бомбы. Девять из них взорвались совсем близко от подводной лодки.

Когда миноносец удалился, снова подвсплыли под перископ. Лисин пригласил и меня в боевую рубку, дал взглянуть на результаты атаки. В грохоте бомбежки мы не слышали взрывов торпед. Но они были. В перископ ясно видны обломки потонувшего судна. Среди них стоит второй транспорт. Спущенные с него шлюпки подбирают уцелевших людей. Этой работой занимается и миноносец, подошедший к месту происшествия. Остальные корабли, дымя трубами, уже скрываются за горизонтом.

Жмем командиру руку, поздравляем с победой. После отбоя тревоги я обхожу отсеки, рассказываю людям о новом успехе. Проверяю повреждения. Они мелкие: разбитые лампочки (спасибо товарищам с Лавенсари, что пополнили наш запас!), сдвинутые с места приборы. Работы пустяковые. Успокоенный, возвращаюсь в центральный пост и тут узнаю тревожную новость. Бомбежка все же не осталась без последствий. Пострадал «Марс-1» — наша гидроакустическая станция. Подводная лодка оглохла… Старшина 2-й статьи Лямин копается в открытом нутре шумопеленгатора, но никак не найдет, что там случилось.

Двое суток командир терпеливо ждал, а потом терпение у него кончилось. Вызвал Думбровского, Хрусталева и старшину радистов Антифеева:

— Даю вам еще двое суток. Жду окончательного ответа — будет у нас работать шумопеленгатор или не будет?

Утром 14 июля, находясь на вахте, Хрусталев увидел в перископ транспорт. Был бы пеленгатор, мы обнаружили бы противника значительно раньше. А теперь как ни старались, запоздали с маневром. Командир расстроился и наговорил штурману немало неприятного.

Спустя некоторое время и Новиков доложил, что видит транспорт. И снова пришлось отказаться от атаки: слишком поздно увидели.

В 15.40, во время вахты Думбровского, обнаружили большой конвой. Смелым маневром Лисин прорвался внутрь охранения, но атака не получилась: враг заметил наш перископ, и миноносец загнал нас на глубину. И опять всему причиной «глухота» подводной лодки.

Расстроенный, командир ушел к себе в каюту. На вахту заступил Хрусталев. Воспользовавшись передышкой, стал переносить на карту записи из чернового вахтенного журнала, которые вел во время атаки штурманский электрик Игнатов. Под руками штурмана вырисовывался сложный узор маневрирования лодки. Я залюбовался работой друга. Пытался заговорить с ним. Какое там! В эти минуты Хрусталев ничего не видит и не слышит, знает только свою карту. Но аккуратно через каждую четверть часа он поднимается в боевую рубку и приказывает всплыть под перископ. Осмотрит горизонт и доложит коротко:

— Горизонт чист. Море разыгрывается.

И снова за работу.

То, что море разыгрывается, мы видим по стрелке глубиномера: она все время подрагивает, отклоняясь на целое деление. Это значит, что волнение моря уже свыше четырех баллов.

Я заглянул во второй отсек. Здесь работа кипит вовсю. На столе расстелены схемы. Прямо на палубе на больших кусках белой ветоши разложены приборы, детали, инструменты. Чтобы было светлее, сюда принесли переносные лампы из соседних отсеков. Главный распорядитель, старшина радистов Антифеев, беспрерывно бегает от схемы на столе к рубке гидроакустики.

Старпом Думбровский тоже тут. Сидит и смотрит. Аппаратуру «Марса» он знает отлично, но еще лучше знает, что лишнее вмешательство не принесет пользы. Иногда он все же подает голос:

— Не дергай за проводник, вынимай плавно, без перегибов! Разве можно так бросать прибор? Надо аккуратно положить. Вот так!..

Вижу, мне тут негде примоститься со своими записями, возвращаюсь в центральный пост. Штурман закончил свое художество. Он уже перенес схему маневрирования на кальку и сейчас, довольно потирая руки, ждет, когда засохнет тушь в тепле наклоненной настольной лампы.

— Готова? — удивляюсь я.

— Готова. Не люблю накапливать работу. У меня закон: никогда не откладывай дело на завтра, сделай сейчас все и забудь!

Он осторожно снимает кальку с карты.

— Ну-ка, Миша, давай посмотрим, какие тут глубины.

Мы оба склоняемся над его столиком.

— Ничего, жить можно. Дальше несколько хуже. Видишь? — Немного помолчав, он говорит: — Море разыгрывается. Сейчас лодку может волной выбросить на поверхность. Подстрахуй, пожалуйста, пока я осматриваю горизонт.

Плавно подвсплываем на перископную глубину. Удержать лодку трудно. Рулевому на горизонтальных рулях приходится все время держать корабль с дифферентом на нос.

— Горизонтальщик! — кричит из боевой рубки штурман. — Подвсплыви на полметра, а то заливает перископ.

Подвсплыли еще, но все равно нет-нет да и захлестнет объектив волной.

— Ну как горизонт? — тороплю я штурмана, желая поскорее уйти на глубину, потому что вижу, с каким трудом справляется горизонтальщик с непослушной лодкой: она то неудержимо рвется на поверхность, то зарывается в глубь. Балансируя, горизонтальщик иногда гоняет рули почти на полный угол перекладки.

— Во дает! — восхищается Хрусталев. — Баллов около шести, пожалуй.

Просматривая горизонт второй раз, штурман издает неопределенный возглас и тут же командует:

— Право на борт! — И добавляет: — В центральном, доложите командиру, что обнаружены транспорты противника. Время запишите…

Поднимаясь по трапу в боевую рубку, Лисин бросает на ходу:

— Боцмана на горизонтальные рули. Быстро!

Это уж правило: в ответственные моменты к манипуляторам горизонтальных рулей становится боцман Пятибратов, наш самый опытный горизонтальщик.

Комиссар стоит в центральном посту рядом со мной. Смотрит на глубиномер, на быстрые руки боцмана. Потом подходит к тубусу нижнего рубочного люка, заглядывает в него, тихо говорит Лисину:

— Наверху шторм, командир.

Тот медлит немного и опускает перископ:

— Ты прав, комиссар. В такую погоду торпеды собьет с курса. Боцман, уходи на безопасную глубину!

— Есть! — обрадованноотзывается боцман. Он уже взмок, без конца перекладывая рули.

— Стихия! — многозначительно произносит старшина трюмных Нахимчук.

Сергей Прокофьевич спускается из боевой рубки:

— Что-то нам сегодня не везет, комиссар.

Свободные от вахты расходятся отдыхать.

В 20.00 вахтенным офицером вместо старшего лейтенанта Хрусталева заступаю я. Впервые в своей жизни. Это большое доверие. Значит, командир не сомневается в моих познаниях. Лисин не из тех людей, чтобы принимать опрометчивые решения. Прежде чем поручить мне самостоятельную вахту, Сергей Прокофьевич долго присматривался ко мне, инструктировал, много советовал и еще больше спрашивал.

Гордый и счастливый, я ревностно исполняю свои новые обязанности. Через каждые пятнадцать минут всплываю под перископ, внимательно осматриваю горизонт. Пока мне ничего не попадается на глаза, но это не умаляет моего рвения. У меня, инженера, в ведении которого находятся почти все механизмы и системы корабля, важное преимущество. Я сам произвожу все расчеты по всплытию и погружению, распоряжаюсь зарядкой аккумуляторной батареи. Это делает более четкой работу центрального поста. Судя по всему, командир доволен. Но, конечно, больше всего рад Хрусталев, который теперь получает возможность хорошо отдыхать перед напряженной ночной прокладкой, когда подводная лодка ходит на больших скоростях и покрывает значительные расстояния.

С каждым подъемом перископа замечаю, что волны становятся ниже, а горизонт темнее и ближе. Идут к концу восьмые сутки нашего пребывания на боевой позиции.

Подаю команду «По местам стоять к всплытию!». Палуба слегка давит на подошвы: лодка всплывает. В последний раз осматриваю горизонт в перископ. Убедившись, что опасности нет, даю знак трюмным. Лодка вырывается на поверхность, слегка покачивается на волне. Командир удовлетворенно кивает головой: все в порядке — и поднимается на мостик.

К утру отремонтировали шумопеленгатор. Испытали его. Работает нормально. Когда гидроакустическая вахта была снова открыта, все вздохнули с облегчением. Свободные офицеры собрались в кают-компании.

Шутим, спорим, вспоминаем разные случаи из своей жизни.

— Товарищ командир, расскажите нам про Испанию, — просит кто-то.

Мы любим слушать Лисина. Ему есть что рассказать. И по возрасту и по опыту службы он старше всех нас. Он был добровольцем в Испании, плавал на подводных лодках республиканского флота, уже тогда, в 1936 году, сражался с фашистами. Даже заядлые шахматисты — минер Новиков и лекпом Шкурко — отодвинули доску с начатой партией. Вестовой Сухарев без конца трет одну и ту же тарелку. Заслушался матрос, не хочется ему уходить из кают-компании. И я знаю, он так и будет здесь копаться, пока рассказывает командир.

Среди матросов наш вестовой слывет самым начитанным и сведущим. И вовсе не потому, что много читает, а потому, что присутствует при разговоре офицеров, а памяти и смекалки ему не занимать. Не раз его ловили, что он чужие мысли выдает за свои. Ругали за излишнее любопытство. Но в этом отношении наш вестовой неисправим.

В ночь на 18 июля нам опять приказали сменить позицию. Штаб предупредил, чтобы на переходе мы соблюдали сугубую осторожность: за нами охотятся вражеские подводные лодки.

Когда поступила радиограмма, мы шли в надводном положении. Лисин спустился в центральный пост. На кожаном реглане сверкали брызги. Склонился над картой:

— Штурман, рассчитайте время поворота вот в этой точке и проложите курс прямо на Виндаву.

Командир снова поднялся на мостик. Я подошел к Хрусталеву. Штурман грыз кончик карандаша.

— Доведешь?

— Довести-то доведу, да вот какая невязка получится, не знаю. Хотелось бы всплыть у маяка Акменрагс, чтобы определиться по нему, но нельзя.

Трудная задача у Хрусталева. Уже сколько времени мы плаваем, без конца маневрируем, а штурману так и не удалось определиться по берегу или маякам. Курс он прокладывает только по счислению, полагаясь на свои расчеты. А теперь вот снова идти вслепую многие десятки миль. Малейшая ошибка может привести к большому отклонению от заданного курса, а в море это всегда грозит бедой, тем более когда плаваешь во вражеских водах.

— А у тебя как, все в порядке? — спрашивает меня Хрусталев. — Имей в виду, путь предстоит нелегкий.

— Кажется, все нормально.

— А как твой шпиндель вертикального руля?

— Если говорить начистоту, то шпиндель не мой, а твой, он относится к заведованию штурманской боевой части. Но хлопот мне он доставляет много.

Этот шпиндель у нас под особым наблюдением: что-то очень быстро изнашивается. Несколько раз в день я произвожу замеры его резьбы, прикидывая, на сколько ее еще хватит.

Поднимаюсь на мостик. Тугой прохладный ветер бьет в лицо. Скоро погружение. Над морем густые сумерки. Только на востоке сиреневая полоска все отчетливее оттеняет горизонт. Подводная лодка раздвигает своим корпусом мелкие волны. У меня над головой полощется на ветру Флаг корабля. Символ нашей Родины, он всегда с нами. В боевом походе мы никогда не спускаем его с флагштока на ограждении рубки.

Из люка высунулся Хрусталев:

— Товарищ командир, до точки погружения осталось десять минут хода.

В назначенный срок лодка уходит под воду. Будто и не была она на поверхности. Тихо в отсеках.

Хрусталев все грызет карандаш. Бросает он это занятие, лишь когда вахтенный офицер, подняв в очередной раз перископ, докладывает, что прямо по курсу видит маяк. Хрусталев кидается к перископу.

— Виндава, — безразличным голосом констатирует он, но, когда оборачивается к нам, из его глаз так и брызжет радость.

Чудодей наш штурман. Привел корабль с идеальной точностью.

* * *

Вот уже трое суток мы крейсируем в районе Виндавы. Все чаще командир подходит к карте, подолгу разглядывает ее. Мучается. А кажется, что переживать? Разве мы виноваты, что вражеские корабли притаились в своих норах и не показывают носа? Но так уж устроен человек. Томит его вынужденное безделье.

Однообразие походной жизни не столько утомляет, сколько расхолаживает людей. Старшина дизелистов, проверяя несение вахты, застал моториста Гаврикова с книжкой в руках. Можно было бы просто наказать провинившегося. Но важно было и других поучить на этом случае. Я приказал собрать в пятом отсеке всех свободных от вахты моряков нашей боевой части. Коротко рассказал о проступке Гаврикова и предложил обменяться мнениями. Первым попросил слова старшина группы мотористов главный старшина Михайлов. От природы молчаливый, он сегодня удивил нас. Говорил горячо, хлестко. Гавриков только поеживался. Но не таков он, чтобы сразу признать вину. Чуть Михайлов замолчал, Гавриков пошел в контратаку:

— Товарищ старшина, напрасно вы меня так. Книгу я читал, это точно, но бдительности не терял.

— То есть как так не терял, коль читал на вахте?

— А вот так. Я сперва осмотрел подшипники и определил, какой из них самый горячий. На него я положил руку. Я знаю, что рука терпит температуру шестьдесят пять градусов. Температура в отсеке двадцать пять. Допустимый перегрев подшипника сверх окружающей температуры — сорок градусов. Так что пока рука терпит, все нормально. Вот я и стоял у подшипника, а чтобы зря не терять времени, взял книжку.

Смех в отсеке. Голоса:

— Ловкач!

— Знания здорово применяешь!

— Все рассчитал до тонкости, чтобы дисциплину нарушить.

— А если бы в это время другие подшипники расплавились?

Главный старшина Ляшенко поднял руку, чтобы навести тишину.

— Товарищи, — сказал он, — а вообще-то Гавриков чудак. Ни фантазии, ни изобретательности. Ведь проще было бы спустить брюки и сесть на подшипник. Во-первых, это место чувствительнее, чем рука, а во-вторых, тогда можно было бы не только почитать, но и подремать, пока не припечет…

Всеобщий хохот заглушил слова главстаршины. Хохотал и Гавриков. Это больше всего обидело Михайлова.

— Ничего-то ты, Гавриков, не понял. Плакать надо: всю нашу группу позоришь, а ты хохочешь. Жаль, на лодке нет гауптвахты. Посадить бы тебя суток на пять, чтобы наедине подумал.

Стали думать, что делать с Гавриковым. В это время пришел комиссар. Послушал, что предлагают товарищи, и сказал:

— А может быть, еще рано принимать решение? Давайте сначала проверим все заведование Гаврикова. Наверняка там не все в порядке. А потом уж подумаем…

Гавриков перестал улыбаться. Почувствовал, чем дело пахнет.

— Нет, нет, не надо! — зачастил он. — Я понял свою ошибку. Это точно. Слово даю, ничего такого не будет больше.

— Заведование его мы все-таки проверим, — сказал комиссар. — А наказывать Гаврикова подождем. Ведь раскаивается человек…

— Раскаиваюсь, раскаиваюсь! — ухватился Гавриков. — Честно говорю!

В отсеке шумно. Смеются матросы. Этот смех для Гаврикова больнее любого взыскания. Смех может крепко воспитывать. Я знаю, теперь никто на корабле не прихватит книжку на вахту.

* * *

А противник все не показывается. Мы бродим в своем квадрате то над водой, то под водой, смотрим во все глаза, гидроакустики не снимают наушников, — море пусто. Командир рискнул даже проникнуть в аванпорт Виндавы. И там никого…

Я по-прежнему держу под постоянным контролем резьбу проклятого шпинделя руля, ворчу на Хрусталева, что приходится тратить время на штурманское хозяйство (хотя, по совести, сам понимаю, что отмахнуться от шпинделя не могу, потому что инженер наравне со штурманом отвечает за этот жизненно важный для корабля механизм). И вдруг беда сваливается совсем не оттуда, где мы ее ожидали. Авария происходит непосредственно в нашем заведовании.

В ночь на 29 июля во время зарядки аккумуляторной батареи внезапно остановился двигатель. Оставив за себя в центральном посту старшину Нахимчука, прибегаю в непривычно тихий пятый отсек. Над остановившимся дизелем курится дым. Брянский докладывает:

— Вышел из строя наддувочный агрегат.

— Размололо шариковый подшипник у газовой турбины, — уточняет главный старшина Михайлов.

Пустили правый, исправный дизель. Грохочет так, что невозможно разговаривать. Веду Брянского и Михайлова в соседний отсек, продолжаем разговор там.

— Вскрывайте сразу обе — и газовую и воздушную — турбины, — говорю я своим помощникам. — Подшипник воздушной турбины переставите в газовую, а запасной — в воздушную. Запасные подшипники есть?

— Есть, — отзывается старшина группы. — Один-единственный.

Так всегда у Михайлова. Один-единственный. Но прижмет — еще несколько отыщется.

Брянский озабочен другим:

— Зачем такая канитель? Разбирать исправную воздушную турбину… Проще сразу поставить запасной подшипник на место испорченного…

— Нет, надо обязательно сделать, как я говорю. В газовую турбину поставим уже обкатанный подшипник. Вы же знаете, что температура вала этой турбины достигает нескольких сот градусов. Поставите туда новый, необкатанный подшипник — его может «закусить» и размолоть.

— Никогда бы не подумал…

— Подумали бы, размолов парочку подшипников, как это уже случалось у нас с Михайловым. Помните, старшина?

— Такое не забудешь, — подтверждает тот.

— Ну а теперь быстро за дело!

Пришел комиссар. Сказал, что руководить ремонтом приказано лично мне. Понятно, командир хочет, чтобы двигатель как можно быстрее вступил в строй.

Перестановка подшипников в турбинах — дело страшно канительное. Особенно осторожным приходится быть с лабиринтовыми уплотнениями — в море с ними лучше не связываться. Работали всю ночь. В тесноте, жаре и духоте. Было уже около десяти утра, когда завернули последнюю гайку. Мы с Брянским поблагодарили уставших, но довольных мотористов. Предвкушая заслуженный отдых, все отправились мыть руки. Я прошел в кают-компанию, доложил Лисину, что оба дизеля в порядке. В это время в люк просунулась голова штурманского электрика Игнатова:

— Товарищ командир, обнаружен одиночный транспорт!

— Торпедная атака! — приказал Лисин, и мы с ним побежали в центральный пост.

Годовщина Советской Латвии

Моряки занимают боевые посты. У манипуляторов горизонтальных рулей становится боцман, у вертикального руля — второй наш лучший рулевой, Александр Оленин. Бывший вахтенный офицер минер старший лейтенант Новиков стремглав убегает в первый отсек. Штурман чертит тонкую паутину курса и вполголоса ругается. Докладывает в боевую рубку:

— Под килем семь метров. Глубина быстро уменьшается. Прямо по носу песчаная банка.

Комиссар Гусев спрыгнул в центральный пост и тоже рассматривает карту. Командир нетерпеливо спрашивает из рубки:

— Ну как там? Можно ближе подойти?

— Нет, командир, ближе глубины не позволят, — вместо штурмана отвечает Гусев.

И все же командир решает атаковать. Стреляем с большого расстояния. С интервалом девятнадцать секунд выпускаем две торпеды. Ждем взрывов. Их нет. Мимо…

Командир спускается к штурману, впивается глазами в карту:

— Эти мели с ума сведут. Отбой торпедной атаки!

Лисин отрывает взгляд от карты, задумывается на мгновение и решительно натягивает на руки перчатки-краги.

— Оба дизеля — товсь! — гремит его голос. — Артиллерийская тревога!

В центральный пост вбегает Новиков с биноклем на груди. Не прошло и пяти минут, а он уже трижды перевоплощался. Был вахтенным офицером, по сигналу торпедной атаки стал командиром боевой части три, а по сигналу артиллерийской атаки готовится управлять артиллерийским огнем. Я тоже выступаю в новой роли: теперь я командир боевого поста подачи боезапаса. Моя обязанность — отдавать распоряжения в артпогреб, контролировать, какие снаряды вкладываются в элеваторный пенал: бронебойные или фугасные, зажигательные или осветительные. Я безошибочно разбираюсь в маркировке артиллерийских боеприпасов.

— В носу! В корме! — звучит команда. — Расчету стомиллиметрового орудия — в центральный пост!

— Всплывай! — приказывает командир, вбегая по трапу в боевую рубку.

Продуваем балласт. Палуба задрожала от работы дизелей. Слежу за тахометром левой линии вала. Как ведет себя турбовоздуходувка после замены подшипников? Кажется, нормально. Оба дизеля работают средним ходом.

Командир с артиллеристами уже на мостике. Развертываю свой боевой пост № 32. Матросы с тяжелыми снарядами в руках стоят наготове у люка элеватора. Над головой слышны торопливые шаги по верхней палубе, громкие голоса. Команда Новикова:

— Огонь!

Грохот выстрела настолько оглушителен, что ушам больно. Впечатление такое, что сидишь в железной бочке, по которой изо всех сил колотят кувалдой.

— Перелет, — улавливаю доклад наблюдателя-сигнальщика.

— Четыре меньше! — корректирует Новиков. — Огонь!

Еще удар, еще…

После четвертого выстрела слышим какой-то хруст и шипение.

— Транспорт выбросился на камни!

Над верхним рубочным люком склонился Лисин.

— Оба полный вперед! Приготовиться принимать раненых!

Их двое. Спустились по трапу без посторонней помощи и с такими радостными лицами, что, дай волю, пустились бы в пляс. Сейчас же стали рассказывать, как «здорово дали фашисту прикурить». Лекпом силком потащил их на перевязку. Ранения оказались легкими.

Отрывками до нас доходят подробности боя. Когда мы расстреливали транспорт, на горизонте показался вражеский сторожевик. Поэтому командир оставил выбросившееся на камни судно и полным ходом стал уходить от берега на большие глубины, где лодка смогла погрузиться.

— Жаль, что не добили фашиста, — сокрушается Новиков. — Но загнали его на камни — тоже неплохо. Наверняка он себе все брюхо распорол.

У Новикова появилась новая забота. Заело замок 100-миллиметрового орудия. Его так и не смогли закрыть. Ночью во время зарядки аккумуляторов матросы долго бились с пушкой. Рассвет уже наступил, а замок все не поддавался. Пришлось оставить его открытым.

Погрузившись, кратчайшим курсом направились к латвийскому берегу. Обедали позже обычного. Кок Шинкаренко сиял: давно уже мы не ели с таким аппетитом. Сказались часы на свежем воздухе. После сытного обеда все свободные от вахты заснули богатырским сном. Не зря шутят, что у подводников с последним глотком компота глаза закрываются автоматически. Но нам с Брянским было не до сна. Замерили оставшееся топливо. Теперь нужно беречь каждую тонну соляра, чтобы хватило и на обратный путь.

Ходили с Брянским от цистерны к цистерне. В отсеках сонное царство, и мы завидовали счастливцам. А зависть оказалась напрасной. Только мы пришли в центральный пост, командир поднял перископ и обрадованно присвистнул:

— На ловца и зверь бежит! Запишите в вахтенный журнал: «По пеленгу сто шестьдесят восемь обнаружены мачты и трубы кораблей».

— А как глубины? — спросил Гусев.

— Малые, — вздохнул командир. — Подкрасться трудно будет, но попробуем.

Гидроакустики доложили о шумах винтов. В центральном посту все рассмеялись: молодцы, услышали наконец-то!

В отсеках зазвучал ревун.

Командир смотрит в перископ и говорит громко, чтобы все слышали:

— Четыре транспорта идут одной кильватерной колонной. Для атаки выбираю второй от головного — самый большой. Дистанция тридцать пять кабельтовых. Штурман, прикиньте по карте, куда они идут.

Хрусталев, орудуя циркулем и линейкой, наносит на карту курс противника.

— По-видимому, к поворотному бую.

— Хорошо. Подождем их здесь.

На вертикальном руле в боевой рубке — Александр Оленин, сосредоточенный, чуткий. Командир приказывает ему начать циркуляцию: стрелять будем кормовыми аппаратами. Но не успеваем завершить маневр, как гидроакустики докладывают, что один из транспортов отделился от колонны и быстро удаляется влево. Командир торопливо поднимает перископ:

— Да, головной транспорт изменил курс, не дойдя до поворотного буя. Похоже, что за ним последуют и остальные. А дистанция двадцать кабельтовых. Далеко… Штурман, какие тут глубины?

Хрусталев взглянул на циферблат эхолота. Черточка импульса мерцает на цифре «12».

— А, черт, никуда не годятся такие глубины! — говорит комиссар, вынимая изо рта трубку. (В лодке курить нельзя, но Гусев не расстается со своей трубкой, держит ее в зубах незажженной: «Хоть запах табака чую, и то ладно».)

Командир встряхивает головой:

— Другого выхода нет, комиссар. Будем атаковать из надводного положения.

Комиссар колеблется. Риск огромный.

— Не забывай: на маяке наблюдательный пункт. Едва всплывем, как сразу же сюда пошлют корабли. Через полчаса они будут здесь и…

— Получаса нам вполне достаточно, чтобы пустить на дно одну из этих посудин.

Командир твердо стоит на своем. Комиссар кивает:

— Давай!

Не дожидаясь распоряжений, я по переговорной трубе приказываю Брянскому перейти из шестого в пятый отсек и срочно готовить оба дизеля к пуску.

Лодка стремительно всплывает на поверхность и с каждой секундой набирает скорость. На мостике командир, комиссар и два наблюдателя. По их репликам мы догадываемся, что транспорты пытаются удрать, но лодка быстро нагоняет их. Стрелять будем кормовыми аппаратами. Командир решил атаковать одновременно два транспорта.

Лисин торопит, требует прибавить ход. Оба дизеля пущены на полную мощность. Из дальнейших разговоров становится понятной нервозность командира: из Павловской гавани на выручку к транспортам вышел большой катер.

Гляжу на часы. Погоня продолжается уже пятнадцать минут. Штурман включает эхолот и просит меня доложить на мостик, что под килем семь метров. Гусев молча выслушивает доклад и отмахивается: сейчас не до этого.

Прикидываю время, которое понадобится для того, чтобы уйти на достаточно глубокое место, где лодка могла бы погрузиться. Видимо, Хрусталева занимает та же мысль, потому что он говорит мне:

— Если нападут самолеты или катера, на таком мелководье нам достанется.

Командир, несмотря на малые глубины и на то, что вражеский катер все приближается, упорно продолжает атаку. Кормовые аппараты — на «Товсь». Старпом в боевой рубке с нетерпением ждет команды, чтобы нажать рукоятку прибора управления торпедной стрельбой. Склонившись над рубочным люком, командир бросает отрывистые распоряжения:

— Лево руля! Стоп левый дизель! Правый малый вперед!

Дистанция до ближайшего транспорта пять кабельтовых. Подводная лодка кренится от крутого поворота.

— Пли!

Через минуту новое «Пли!» — по второму транспорту.

Командир и комиссар, громко переговариваясь, следят в бинокли за движением торпед. У нас вначале складывается впечатление, что первая торпеда проскользнет перед носом транспорта, но могучий взрыв рассеял сомнения. В просвете рубочного люка появляется возбужденное лицо командира.

— Транспорт потоплен, — говорит он. — Торпеда попала в кормовую часть.

Наблюдая за второй торпедой, комиссар был убежден, что и эта попадет в цель. Но в последний момент транспорт отвернул, и она, пройдя вдоль левого борта судна, взорвалась у берега.

С мостика командуют дать средний ход обоими дизелями. Спешим уйти с опасного мелководья. Пробыв в надводном положении почти сорок минут, лодка наконец погрузилась. Вражеский катер нас не преследует: спасает команду потопленного судна. Пользуясь этим, Сергей Прокофьевич, подняв зенитный перископ и установив его на пятикратное увеличение, приглашает старпома, Хрусталева и меня взглянуть на результаты атаки. Из воды одиноко торчит труба с двумя синими полосами. Транспорт затонул почти у самого входа в Павловскую гавань. Позднее выяснилось, что это был немецкий транспорт «Кете» водоизмещением 1599 брутто-тонн. Он оказался меньше, чем нам тогда думалось. Но вез ценнейший груз — оружие. Поэтому его потопление было большой нашей победой.

Снова торжествуют моряки, поздравляют друг друга. Командир и комиссар обходят отсеки, благодарят подводников и приказывают всем отдыхать. Бодрствует только вахта.

Уже десятый час. В ушах у меня шум от усталости. Но мне еще надо удифферентовать лодку, чтобы компенсировать вес выпущенных торпед. Еле волоча одеревеневшие ноги, добираюсь до своей койки. Последний звук, который я еще услышал, был стук падения моих расшнурованных ботинок. Подушка, словно магнит, притянула голову, и я мгновенно «потерял управление».

* * *

«С-7» — на пути между Либавой и Виндавой. Знакомые места: в мирное время мы много раз здесь проходили в учебных плаваниях. В Либаве и Виндаве я побывал в первые дни войны: меня командировали сюда за запасными частями для подводных лодок. Это были тревожные и страшные дни. Либава уже была окружена, и мои товарищи с ремонтировавшихся лодок, лишенные возможности выйти в море, подорвали свои корабли и сражались на суше, на подступах к городу. Один из матросских отрядов возглавил инженер-капитан-лейтенант Федор Михайлович Олейник. Последней его позицией был военный городок. Олейник и матросы дрались здесь до конца, прикрывая отход наших частей, прорывавшихся на восток. А мы с мичманом Иваном Михайловичем Нефедовым погрузили на утлую баржу запчасти из уже горевшего склада, с трудом раздобыли буксир и вышли в море. Долгим и тяжелым был наш путь, но все-таки доставили груз в Ленинград. Он здорово пригодился во время блокады.

Было послеобеденное время, когда каждый из нас после напряженной ночной работы заслужил долгожданный отдых, но командир попросил офицеров задержаться. Вошел старший лейтенант Хрусталев с повязкой вахтенного офицера на рукаве и доложил:

— Товарищ командир, подводная лодка проходит над местом гибели «С-3».

— Смирно! — скомандовал Лисин и тихо добавил: — Прошу почтить память наших товарищей минутой молчания.

Одна минута. Всего шестьдесят секунд. Но за это время многое промелькнуло в мыслях. Я вспомнил своих однокашников, с которыми учился пять лет. Потом вместе служили. Подружились крепко. Теперь они лежат на дне морском. Когда враг подошел к Либаве, моряки «С-3» вывели свой корабль в море, хотя лодка была неисправна и не могла погружаться. Вот на этом месте ее настигли фашистские катера. Подводники вступили в бой. Неравный и безнадежный. Вражеские катера потопили лодку. Никто не спасся… Здесь погибли мои лучшие друзья — инженер-капитан-лейтенанты Алеша Толстых и Саша Свитин. Первый командовал пятой боевой частью «С-3», второй служил на «С-1» (ее пришлось подорвать в базе, и команда перешла на «С-3»). По суровым лицам товарищей вижу, что у каждого из них на этой лодке были друзья, у всех нас одни и те же мысли.

— Вольно!

Мы разошлись на отдых, но вряд ли кто-нибудь смог заснуть в эти часы.

Как обычно, в 20.00 я заступил вахтенным офицером. Жизнь на корабле течет своим размеренным порядком. За полчаса до всплытия приказываю разбудить старшего лейтенанта Хрусталева. Он появляется сразу же, видно, и не спал совсем. Молча взял мои черновые записи и уселся за свой столик. Смотрю, как он цифры превращает в линии на карте. Закончив работу, Миша оборачивается ко мне и достает из кармана кителя сложенный листок из отрывного календаря:

— Смотри, что я нашел в книге, которую читал сегодня.

Развертываю листок. Ничего особенного не вижу.

— Обрати внимание: листок за пятое августа. Здесь сказано, что в этот день Латвийская ССР принята в состав Союза Советских Социалистических Республик. Это было в 1940 году. Завтра, значит, вторая годовщина. Если учесть, что мы уже месяц воюем у латвийских берегов…

— Ты прав. Это очень важно. Надо напомнить комиссару.

Ночь прошла спокойно. На рассвете погрузились, сели обедать. За столом я извлек листик календаря и показал Гусеву. Листок заинтересовал всех и долго кочевал из рук в руки. Сергей Прокофьевич мечтательно проговорил:

— Неплохо бы ознаменовать эту замечательную дату еще одной победой. Жаль, что у нас осталась всего одна торпеда, да и то «больная».

— Да, пустить на дно еще один вражеский пароход не мешало бы, — согласился комиссар.

Пообедав, все разбрелись по койкам «слушать подводные шумы», потому что по нашему распорядку ранним утром наступает «подводная ночь». В отсеках тишина. Вахтенные берегут отдых товарищей, стараются не шуметь без особой надобности.

Но комиссар и эти часы не хочет упустить. Бесшумно ходит из отсека в отсек, подсаживается к вахтенным, показывает календарный листок, дает прочесть короткую историческую справку на обороте, вполголоса беседует с матросом. Особенно подолгу говорит с агитаторами: они проведут беседы, когда встанут матросы очередной смены. Постепенно почти все узнали об исторической дате. У людей приподнятое настроение. И разговор один:

— Вот бы сегодня еще разок ударить по фашисту!

Поднял нас громкий голос командира отделения гидроакустиков Лямина:

— Шум винта одиночного транспорта!

Пулей лечу в центральный пост. Подводная лодка с дифферентом на корму медленно выбирает последние метры к перископной глубине. Воют ревуны торпедной атаки. В носовом отсеке готовят к выстрелу последнюю торпеду.

Транспорт небольшой. Командир сначала не хотел и трогать его, но потом решил, что и такую цель грех упускать. Сближаемся с противником. Штурман обеспокоенно докладывает:

— Под килем пять метров. Глубина резко уменьшается!

— Четыре метра…

— Три метра…

— Стоп левый! — командует Лисин. Досадует: — Вот и выходи в атаку на такой глубине… Приготовиться к всплытию! Будем атаковать в позиционном положении.

— Берег близко? — спрашивает старпом.

— Мили четыре…

— Опять рисковать…

— Другого выхода нет.

Одна за другой следуют команды торпедистам, трюмным, дизелистам.

Старшина Нахимчук крутнул маховик колонки продувания главного балласта. В балластных цистернах шумит воздух. Лодка всплывает. Командир, комиссар и двое наблюдателей-сигнальщиков выскакивают на мостик. Пущены дизеля. Начинается погоня. Юркий транспорт меняет курсы, не дает прицелиться. Но торпеда все же устремляется к судну. Казалось, она неизбежно угодит ему в борт. Но транспорт резко отворачивает и оставляет торпеду за кормой. Она прошла от него метрах в тридцати. Командир приказывает:

— Артиллерийская тревога!

У нас в строю одна сорокапятимиллиметровая пушка. Разве это оружие!

Комендоры во главе с управляющим огнем Новиковым карабкаются по трапу. Последним спешит запыхавшийся кок Шинкаренко. По артиллерийской тревоге его место тоже у пушки.

Я развертываю свой боевой пост подачи боезапаса. Вся палуба центрального поста от артпогреба до трапа устилается плетеными матами, на них устанавливаются ящики со снарядами. С мостика долетает звонкий доклад командира расчета Субботина:

— Товарищ командир, орудие к бою готово!

— Огонь! — приказывает Лисин.

Стрельба ведется с максимальной скорострельностью. Мы еле успеваем открывать ящики и подавать снаряды. Над люком склоняется Лисин. В грохоте выстрелов с трудом слышим его:

— Горит!.. Застопорил ход!..

Скорее по догадке записываем в вахтенный журнал: «Транспорт горит, застопорил ход. Артогонь продолжаем. Циркулируем вокруг транспорта».

В центральный пост кубарем скатывается Гусев:

— Фотоаппарат! Где мой фотоаппарат?

Из второго отсека приносят «ФЭД» комиссара. Схватив его, Гусев исчезает. Командир кричит с мостика:

— Запишите в вахтенный журнал: «Транспорт стравливает пар. На воду спущены две спасательные шлюпки. Команда покидает судно».

Мне приказано подняться на мостик. Взбегаю по трапу. Второй раз за все время боевого похода вижу небо. Оно в тяжелых облаках. Вдали виднеется берег. Горящий транспорт пачкает небо черным дымом. Спасательные шлюпки спешат уйти от него подальше. Командир спрашивает меня:

— У вас все подготовлено к срочному погружению?

— Так точно, все.

— Тогда полюбуйтесь этой картиной. Такие случаи не часто бывают.

Мостик окутан дымом от выстрелов. Пушка-полуавтомат бьет беспрерывно. Бьет резко, пронзительно — ушам больно. Пузырится и дымится краска на стволе. В накатнике от долгой стрельбы кипит масло. Жгучие брызги прорываются из сальников, попадают на руки и лица артиллеристов. Моряки словно и не замечают ожогов, им некогда стереть со щек масло, смешанное с потом. Они трудятся упрямо и неутомимо. Каждым выстрелом моряки мстят за Ленинград, за страдания своих близких, за все беды, которые принес враг на нашу землю. Наводчики Кулочкин и Лукаш не отрываются от прицелов, хотя при каждом выстреле резиновые наглазники больно бьют их по лицу.

Комиссар так усиленно щелкал фотоаппаратом, что не заметил, когда кончилась пленка. А вот теперь, когда мы сблизились с транспортом почти вплотную, в кассете не осталось ни одного кадра.

Транспорт пылает. Кажется, что и металл, из которого он построен, превратился в горючий материал. От воды, влившейся через многочисленные пробоины (хотя и малые по размеру), судно заметно осело на корму. Вдруг внутри у него что-то устрашающе треснуло. Судно стало быстро погружаться, кренясь на правый борт. Нос задирается все выше, а корма уже в воде. Вот транспорт встал почти вертикально, слышно, как корма ударилась о грунт. Так он простоял несколько мгновений, а затем с шипением скрылся в воде. На поверхности моря лишь клокочет грязная пена. Ветер относит в сторону облако черного дыма.

Радисты докладывают об интенсивном радиообмене на немецком языке. Сейчас придут сюда фашистские корабли. Командир приказывает: «Всем вниз!» Посыпались в люк артиллеристы с раскрасневшимися потными лицами, закопченные, забрызганные маслом с ног до головы. Чувствуют они себя именинниками.

— Вася, ну как? — спрашивает штурманский электрик Игнатов своего друга — командира сорокапятки Субботина, когда тот последним ступил на палубу центрального поста.

— Порядок! Разделали как бог черепаху!

Подводная лодка ныряет на глубину. В надводном положении мы пробыли почти час. Не так-то просто потопить транспорт огнем сорокапятимиллиметровой пушки. Мы выпустили почти три сотни снарядов. Но как бы там ни было, а вражеский транспорт на дне. Маленькая пушка, к которой мы раньше относились с пренебрежением, сразу выросла в наших глазах.

Во втором отсеке всех спустившихся с мостика с жадным любопытством встречает Шкурко. Лекпом, как и положено при артиллерийской тревоге, превратил кают-компанию в лазарет, который он гордо называет операционной. Здесь все сияет белоснежной чистотой, сам Шкурко и его боевые санитары облачены в белые халаты. Обеденный стол накрыт простыней — он теперь операционный. Рядом на маленьком столике поблескивают хирургические инструменты. К разочарованию нашего доктора, он и на этот раз оказывается безработным: раненых нет, а артиллеристы на синяки, мелкие ожоги и ссадины внимания не обращают. Так что бой для нашего доктора обернулся лишь очередной тренировкой по развертыванию боевого поста.

Правда, к подобным тренировкам фельдшер относится со всей серьезностью. Помнит, как однажды на учениях командир учинил разнос нашей санитарной службе. В тот раз Шкурко все приготовления к бою свел к тому, что расстелил на столе чистую скатерть, а на диванах разложил санитарные сумки. Командир зашел, осмотрел все, спросил фельдшера, знает ли он свои обязанности по тревоге. Тот выпалил инструкцию без единой запинки. Командир этим не удовлетворился. Дал вводную:

— Я ранен осколком в левую руку выше локтя. Осколок застрял в мягких тканях. Действуйте!

И началось! Боевые санитары на словах все знали. А на деле выглядели совсем беспомощными. К тому же и одеты они были в грязные робы. Инструменты оказались нестерилизованными. Медикаменты разложены так, что и сам лекпом не смог разобраться.

После этого конфуза Шкурко замучил санитаров тренировками. Они без конца переносили и бинтовали «раненых» (при этом «раненым» чаще всего бывал сам лекпом). Теперь во время тревог в санчасти все на месте.

…Шкурко вцепился в Новикова. Упросил подробна рассказать, что происходило там, наверху. Уговаривать Новикова не надо, поговорить он любит, тем более когда перед ним такие благодарные слушатели, как Шкурко и его боевые санитары, в том числе вестовой Сухарев. Старший лейтенант, поудобнее усевшись в кресле, начинает рассказ:

— После первого выстрела смотрю в бинокль, а всплеска не вижу. Ну, думаю, перелет. Командую: «Четыре меньше!» Второй выстрел. Теперь вижу всплеск — на середине дистанции! Командир ругается. А я и сам понимаю, что неважно стреляем. Но тут мои комендоры приноровились к трехбалльной волне и пошли бить прямо в борт пароходу, как заклепки клепают. Пятый снаряд угодил в ходовую рубку, из нее дымок появился, сперва небольшой, а потом все гуще. Подающий снаряды Валентин Куница говорит: «Братцы, смотрите, похоже, прямо в керосиновую лампу попали!»

— Гриша, — перебиваю я Новикова, — имей совесть! Куница один из лучших моих подчиненных, а ты его выставляешь как болтливого разгильдяя.

— Всему свое время, стармех. В бою острое словцо очень к месту бывает. Если ты хочешь знать, Куница своей шуткой помог многим матросам. Повеселели ребята, жару прибавили.

Лекпом Шкурко смотрит на меня умоляюще:

— Виктор Емельянович, прошу вас, не мешайте Григорию Алексеевичу. Вы-то все видели собственными глазами, ясно, вам не интересно…

— Эх, доктор, наговорит он тебе с три короба, а ты и поверишь…

А вообще-то зачем я вмешиваюсь в этот разговор? Не любо — не слушай, а врать не мешай… Я занялся своими делами.

Гриша продолжает рассказ, но уже старается не отступать от истины:

— Когда транспорт застопорил ход, мы подошли к нему совсем близко. Стреляем в упор. Тут уж мои команды не требовались: комендоры сами управлялись. Знай заряжай да стреляй, все равно не промахнешься. Но что такое: стреляем, стреляем, а он не тонет. Вообще-то говоря, пробоины от наших снарядов маленькие. «Стреляйте ниже ватерлинии!» — приказывает командир. Стали ловить момент, когда волна схлынет и обнажит немного борт. И все равно не тонет! Весь борт в дырках, а не тонет! Что такое? Присматриваюсь и вижу, что некоторые пробоины заткнуты чем-то изнутри. Вот свежая дырка. Из нее что-то сыплется. Картошка! Сыпалась, сыпалась, но вот хлоп — крупная картофелина заткнула дыру… Что, может, скажешь, что и этого не было? — воинственно спрашивает меня рассказчик.

— Это было, — соглашаюсь я. — Но, слушая тебя, можно подумать, что транспорт был загружен одной картошкой.

— А я еще не досказал… Так вот, командую перенести огонь к корме. Выстрел, еще выстрел, и вдруг как ахнет! Взрыв!..

В переборочной двери показалась грозная фигура Думбровского:

— Товарищ старший лейтенант, вы что думаете: я за вас буду вахту нести, пока вы тут о морских битвах ораторствуете?

— Бегу, бегу! У меня часы немного отстают. Гарантийный срок у них как раз перед войной истек. Запишите, пожалуйста, эти несколько минут за счет немцев…

Одернув китель и поправив фуражку, Новиков спешит в центральный пост принимать вахту от старпома. Лекпом вздыхает и принимается свертывать свой лазарет: надо освободить кают-компанию для ужина.

А в отсеках ликование. Все-таки отметили победой годовщину Советской Латвии! На лодке собрались люди разных национальностей. Взять хотя бы офицеров. Сядем за стол в кают-компании — интернационал! Лисин и Хрусталев — русские, комиссар Гусев — бурят, старпом Думбровский — поляк, Брянский — еврей, я и Шкурко — украинцы. Правда, латыша на нашей лодке — ни одного. А разве это важно? Для любого из нас Латвия — частица нашей огромной Родины. И потому годовщина этой республики — наш общий праздник, и мы рады, что поднесли ему свой скромный подарок.

Мореходная астрономия

В ночь на 8 августа мы заряжали аккумуляторную батарею далеко от берега. Без боеприпасов нам теперь нечего было делать на путях вражеских кораблей. Днем вели разведку, а с темнотой забирались подальше в море, чтобы без помех произвести зарядку. Как обычно во время надводного хода, я находился в центральном посту. Изредка подходил к штурманскому столику посмотреть, как Хрусталев лихо закручивает на карте наши галсы. Все шло своим чередом, но вот в центральном посту появился старшина группы радистов Антифеев и попросил доложить на мостик, что получена радиограмма.

Когда мы с Хрусталевым остались одни, я спросил его:

— Миша, как ты думаешь, что в радиограмме?

— Думаю, разрешение вернуться в базу. Боезапаса у нас нет, для чего нас держать в море?

На корабле закон: кроме командира, комиссара и радиста, никто не знает содержания депеш. Но строить догадки никому не запрещено. Впрочем, долго рассуждать на эту тему нам не дали. С грохотом раскрылся переборочный люк. Смертельно бледный Брянский выпалил:

— Авария! Разлетелся насос охлаждения правого дизеля. Двигатель перегревается. Не знаю, что делать…

Оставив Брянского в центральном посту, бегу в дизельный отсек. Здесь уже старшина электриков Ляшенко и старшина мотористов Михайлов. Ляшенко с одним из электриков разбирает электродвигатель насоса, а Михайлов, лежа животом на палубе, кричит мотористу в трюме, как перекрыть клапана, чтобы уцелевшая циркуляционная помпа левого двигателя подавала воду на оба дизеля. Спускаюсь в трюм, проверяю правильность переключений. Все верно. Когда температура обоих двигателей стала выравниваться, подхожу к электрикам. Ляшенко подает переносную лампу. То, что открывается глазам, радует мало. Коллектор электродвигателя рассыпался на части, обмотка якоря разрушена. В море такую поломку не исправить.

— О ремонте и думать нечего, — говорю я Ляшенко. — Лучше возьмите под свое наблюдение циркуляционный насос левого борта — вся надежда теперь на него.

— Понимаю, товарищ инженер. Все сделаем, а до базы дотянем.

Последствия бомбежек. Сразу их все не увидишь, не будешь же перебирать каждый механизм! От удара ослаб щеткодержатель. Вовремя не заметили этого. А теперь щетка выпала, вызвала короткое замыкание… На мой вопрос о причинах аварии главстаршина Ляшенко ответил не сразу:

— Я не хочу, чтобы вы плохо думали о командире отделения Самонове. Специалист он отличный.

— Не спорю. Но в данном случае и он виноват. Нам надо еще зорче следить за механизмами.

Техника не выдерживает бесконечных нагрузок. И люди устали. Признаюсь, кое в чем виноват и я. Мало думал о людях. Была ли необходимость по суткам плавать под водой без регенерации воздуха? Я жалел регенерационные патроны и кислород, берег на тот случай, если противник надолго загонит нас на грунт. Пока такого случая не было. И получается, что люди часами задыхались, а мы везем на базу неизрасходованные патроны. А с пресной водой?! Ее тоже экономили изо всех сил, даже обед готовили на смеси пресной и морской воды. А ведь у нас есть опреснители. Но их не использовали: канительно, к тому же летние ночи короткие, считали, что не успеем за это время опреснитель включить, да и энергии он пожирает порядком. А при желании все можно было сделать. Просто не уделяли внимания мелочам, хотя в результате подобных мелочей люди излишне утомлялись. Нет, в будущем надо больше обо всем думать. И когда вернемся домой, скажу товарищам с других лодок, чтобы они не повторяли моих ошибок.

Возвращаюсь в центральный пост, докладываю командиру об аварии.

— Обеспечит одна помпа оба двигателя? — спрашивает он.

— Так точно.

— А то нам нужны будут оба дизеля. Получен приказ возвращаться в базу.

Радостная весть быстро облетела отсеки. Я немного опасался, что от радости люди могут удариться в беспечность. Наказываю старшинам разъяснить матросам: путь впереди трудный и опасный, успокаиваться рано.

Дождливая августовская ночь помогла нам незамеченными войти в Финский залив. За час до рассвета лодка погрузилась. Опаснейший рубеж будем форсировать в подводном положении.

К вечеру уже вышли к меридиану Хельсинки. До всплытия на зарядку оставалось еще много времени. Свободные от вахты моряки отдыхали лежа: так экономнее расходуется кислород, да и шума меньше. Сквозь сон я услышал, как за переборкой заныл ревунчик. Проснулся. Вспоминаю: где установлен этот сигнал? Лязгает переборочная дверь. Думбровский кричит:

— Штурманского электрика Игнатова — в центральный пост!

Так вот что это за ревун: поднялась температура гирокомпаса! Это не мое заведование, можно еще поспать. Слышу, Игнатов копается за переборкой, ворчит себе под нос. Но вот его тревожный возглас:

— Гирокомпас вышел из меридиана!

Теперь уже не до сна. Из каюты вышел командир, бросилна ходу:

— Штурман!

Хрусталев вскочил как на пружинах. Мы вместе бежим в центральный пост.

— Штурман, проверьте магнитный компас!

— Он не работает со времени последней бомбежки.

— Знаю. Но мы должны же хоть приблизительно представлять себе, куда идет корабль…

— Магнитный компас вообще ничего не показывает, товарищ командир. Если время не позволяет всплыть, то нам лучше всего лечь на грунт…

— Ложиться на грунт на самом фарватере равносильно самоубийству. — Лисин начинает нервничать. Командует: — Усилить акустическую вахту! Боцмана — на рули! Всплывать под перископ, не рыская и не меняя хода!

Осмотрев море в перископ, Сергей Прокофьевич цедит сквозь зубы:

— Рано, чертовски рано… Но другого выхода нет. Придется всплывать.

Всплыли, пустили дизеля. Штурман посмотрел на карту и кинулся на мостик. Через минуту снова спустился к своему столику — и стремглав опять наверх. Так и бегает вверх и вниз, как белка по стволу.

Идем в позиционном положении — над водой только рубка. Так лодка менее заметна. Командир торопится, приказывает дать полный ход обоим дизелям. Не впервые мы прибегаем к форсированным режимам. Тут чуть не доглядишь — задерешь поршни. Вызвав Брянского, приказываю ему самому встать у пульта правого дизеля, Михайлов пусть сидит на левом, а командиру отделения Назину — не выходить из трюма и собственноручно регулировать подачу воды от единственной циркуляционной помпы. Главного старшину Ляшенко вызываю в центральный пост — помогать Игнатову ремонтировать гирокомпас.

Дизеля проработали десять минут и начали греться: не хватает воды для охлаждения. Приказываю командиру отделения трюмных Скачко отключить от циркуляционного насоса все потребители воды шестого отсека — упорные подшипники, главные гребные электродвигатели, воздухоохладители и пр. На охлаждение этих механизмов воду будем подавать дифферентовочной помпой.

Ненормальное форсирование двигателей сказывалось. В центральный пост поступали тревожные доклады то из дизельного, то из электромоторного отсека, то с линии валов. Прорывались газы из турбонаддувочного агрегата правого дизеля, не держит и беспрерывно «стреляет» предохранительный клапан пятого цилиндра левого двигателя, неудержимо поднимается температура правого упорного подшипника, вырвало резиновую прокладку из фланца магистрали в шестом отсеке. Вся пятая боевая часть на ногах. Я перебрасываю матросов то на один, то на другой участок. Только доложат мне, что такая-то неисправность устранена, как выявляются новые слабые места. Так продолжалось два часа. Наконец мы прошли фарватер Таллин — Хельсинки. Командир приказывает уменьшить скорость хода и перейти на режим «винт — зарядка».

В центральном посту Ляшенко и Игнатов потрошат и прозванивают цепи питания и обмоток гирокомпаса. С обоих пот ручьями, хотя в отсеке всего 18 градусов тепла.

— Стоп! Нет контакта… Еще раз давай. Ура! Вот где обрыв! — обрадованно закричал Ляшенко. Игнатов смущенно трет лоб:

— И как я раньше не сообразил, что все дело в катушке нижнего дутья…

Но найти повреждение — полдела. Надо еще суметь устранить его, отрегулировать и пустить в ход сложнейший механизм. Возни с гирокомпасом было много. А пока Хрусталев белкой бегает вверх и вниз по трапу.

— Ты что мечешься? — спрашиваю его.

— Занимаюсь мореходной астрономией.

В свое время всех нас учили определять страны света — главные точки горизонта — с помощью компаса, по солнцу, луне, звездам. Сейчас компаса у нас нет. Ночью солнце не светит. Луна сегодня не показывается. Остаются звезды. К счастью, небо чистое. Хрусталев уцепился за Полярную звезду. Выбрав место на мостике, он совмещает звезду со стойкой антенны и подолгу замирает, подавая команды рулевому. Руль в надежных руках Александра Оленина. Когда Хрусталев сбегает в центральный пост к штурманскому столику, чтобы рассчитать время поворота на новый курс среди минных полей, его место занимает Сергей Прокофьевич. Поднимаясь на мостик с докладом, я вижу командира, замершего подобно изваянию у борта ограждения рубки. Поза у него неудобная, ему приходится откидываться за борт, чтобы видеть звезду под определенным углом. И я, чтобы не мешать ему, комкаю доклад и поскорее спускаюсь вниз.

В центральном посту появляется лекпом Шкурко, спрашивает меня:

— Можно подняться на мостик?

— Зачем?

— Спросить разрешения варить обед.

— Знаете, сейчас, пожалуй, никому нет дела до обеда. Но вы, доктор, правильно делаете, что заботитесь о нас. Беру всю ответственность на себя. Варите обед обязательно. И повкуснее. Над меню подумайте вместе с коком Шинкаренко и завпровизионкой Сенокосом. Прошу только не мешать нам в этой чертовой тесноте, не дай бог винтик затеряется, мы вас живьем съедим!

Игнатов и Ляшенко собрали гирокомпас. Осталось залить его специальной смесью. Приготовили спирт, глицерин и другие компоненты для раствора. Но в чем размешать их? Пускать на это дело камбузную посуду нельзя.

— А что, если взять плафон из кают-компании? — предлагает Ляшенко.

Через минуту приносят объемистую хрустальную чашу. Мне приходится держать ее в руках, пока Ляшенко и Игнатов составляют и размешивают стеклянной палочкой раствор. Я на всякий случай приглядываю место, куда пристроить эту кухню, если поступит команда «Срочное погружение». Конечно, можно бы вызвать матроса и заставить его держать плафон. Но это значит терять драгоценное время. И я терпеливо нянчу в руках хрупкую посудину, а сам поглядываю в просвет рубочного люка. Небо светлеет, все труднее различать на нем звезды. А главное — с рассветом возрастает опасность, что враг обнаружит нас. Надо спешить. Раствор готов. Со всеми предосторожностями Игнатов заливает его в прибор. Пущен ток. Снова послышалось тихое жужжание, к которому мы так привыкли в центральном посту за время похода. Через несколько минут Игнатов доложил:

— Гирокомпас вошел в меридиан.

Ревун срочного погружения звучит для нас музыкой. Кончилась «мореходная астрономия» среди минных полей. Теперь снова можем уверенно плыть и над водой, и под водой.

В четыре утра сели обедать. Настроение чудесное. Делимся впечатлениями трудной ночи. Оказалось, ориентируясь по звезде, мы промчались почти сотню миль. И ни разу не залезли на минное поле. Волшебник наш штурман! Теперь, уже в спокойной обстановке, перебираем различные способы ориентации на местности. Один вспоминает, что северная сторона камней обрастает мхом. Другой уверяет, что самый лучший компас — одиноко растущее дерево: с южной стороны оно всегда гуще покрыто листвой. Кто-то предлагает определять юг по кольцевым слоям на пнях. Но все эти приметы не для моря. А в море без компаса — дело гиблое… На рассвете вахтенный офицер Новиков увидел в перископ седловину острова Гогланд. Командир взял пеленги, штурман нанес их на карту и с гордостью объявил, что невязка равна всего трем милям. Лисин с улыбкой признался:

— Никогда не думал, что антенная стойка может служить таким точным астрономическим инструментом. Семь часов носиться переменными курсами, пользуясь только этим инструментом, и не допустить сколько-нибудь существенной ошибки… Расскажешь об этом друзьям — не поверят!

Командир объявил порядок дальнейшего плавания. Идти будем только по счислению, ни разу не поднимая перископ. В отсеках — самый строгий режим: никакого шума.

— Ползти ужом!

Все мы понимаем: здесь вражеские корабли на каждом шагу. Нужна сугубая скрытность и осторожность.

«Ползти ужом!» — требует командир. Значит, бесшумно и незаметно. Это не так-то просто. Хоть наш корабль и называется уменьшительным словом «лодка», но читатель должен иметь в виду, что эта лодка более семидесяти метров длиной, весит более тысячи тонн, на ней полсотни людей, сотни механизмов и приборов. Добиться бесшумного движения такой махины — дело нелегкое. А нам нужно идти не десяток минут, а десятки часов.

10 августа в 14.00 повернули на юг, а в 17.00, сделав последний за боевой поход подводный поворот, легли на прямой курс к точке рандеву, где нас должны ожидать наши корабли. Миновала последняя походная ночь. Измученные долгим лежанием на койках и отоспавшись на неделю вперед, мы уже не в силах сомкнуть глаз. Каждый думает о своем. Признаюсь по секрету, в моих мечтах ничего не было возвышенного. Горячая печеная картошка, вынутая прямо из костра… Я ем ее с зеленым луком и солью, лежа на зеленой ласковой траве. Или ломоть свежего ржаного хлеба, помазанный сливочным маслом, которое растаяло от тепла и блестит на солнце, а я сижу под огромной сосной на скользкой душистой хвое и наслаждаюсь щебетом птиц и покоем… Была и далекая мечта — встреча с родными и близкими. Но это, я знаю, случится не скоро. И всех ли их увижу… Эх, лучше не бередить душу!

На рассвете 11 августа командир вышел из каюты и тихо спросил комиссара:

— Василий Семенович, ты спишь?

— Какой там сон! Лежу и мучаюсь, как и вся команда.

Я отодвинул тяжелую плюшевую портьеру.

— И вы не спите, — улыбнулся командир. — Идемте-ка в центральный пост. Возможно, удастся осмотреть горизонт.

Вошли втроем. Командир приказал усилить гидроакустическую вахту. Через несколько минут акустик Лямин доложил, что горизонт чист. Сергей Прокофьевич приказал боцману Пятибратову подвсплыть. Я занимаю свое место под рубочным люком против приборных щитов. В случае чего прикажу прибавить обороты электромоторам, чтобы помочь быстрее уйти на глубину. И вот почти через сутки слепого подводного хода командир поднимает перископ. Привычным жестом откидывает рукоятки, быстро вращает перископ вокруг оси. Потом устанавливает объектив прямо по курсу лодки, всматривается и обрадованно говорит:

— В точке рандеву нас уже ждут. А вот и Лавенсари. Можно сказать, дома…

Лисин опускает перископ:

— Боцман, на прежнюю глубину!

— Долго нам еще идти? — спрашивает комиссар.

— Часа два.

— Противника не видно? — спрашиваю я.

— Нет, не видно. Вас интересует, нельзя ли снять строгий режим?

— Так точно, товарищ командир.

— Пожалуй, можно.

В отсеках сразу все ожило. Матросы вскакивают с коек. В первом отсеке артиллерист Василий Субботин открывает парикмахерскую. Громко щелкая ножницами, он подравнивает шевелюру товарищам.

— Кто следующий?

Следующих много, поэтому в виде исключения Субботин усаживает меня без очереди. Я терпеливо сношу щипки тупых ножниц.

— Вас побрить?

Нет уж! Лучше сам. Поблагодарив самодеятельного цирюльника, иду к себе, во второй отсек.

Гидроакустик докладывает о шумах на разных пеленгах. Осторожно подвсплываем под перископ. Наконец звучит долгожданная команда:

— Продуть среднюю группу!

Старшина трюмных Нахимчук дует щедро, не экономя больше воздух высокого давления. Распахивается верхний рубочный люк, командир и несколько моряков выскакивают на мостик. Туда передают давно уже не применявшийся у нас мегафон — жестяной рупор.

Вокруг нас тральщики и морские охотники. Нам приказано следовать строго в кильватер за одним из тральщиков.

Действую больше по собственному разумению, не дожидаясь распоряжений по горло занятого командира. Продуваю главный балласт. Несколько раз выбегаю на мостик, чтобы по осадке корабля проверить, до конца ли осушены балластные цистерны.

Вдруг на мостике все громко заговорили, засуетились, показывая рукой в одну сторону. Посмотрел туда и я. В кильватерной струе нашего конвоя был ясно виден перископ какой-то подводной лодки.

Так вот почему наши гидроакустики слышали шумы с разных пеленгов! А на их доклад в радостной суете никто не обратил внимания.

Подозрительный перископ заметили и сигнальщики кораблей нашего эскорта. В небо взвились красные ракеты. Три катера ринулись в атаку. Вижу, как «МО-107» на полном ходу мчится на высоко поднятую трубу со стеклянным глазом. Гулко ухают взрывы глубинных бомб. Несдобровать вражеской субмарине!

Наша лодка ошвартовалась у пирса. Нас уже ожидала небольшая группа офицеров. Здесь были командир нашего первого дивизиона Евгений Гаврилович Юнаков, который сопровождал до Лавенсари подводную лодку «С-9», капитан 3 ранга А. И. Мыльников — командир этой лодки, инженер-капитан 3 ранга Сафонов, капитан-лейтенант Винник — дивизионный минер. Знал я в лицо еще одного офицера — командира базы острова Лавенсари. Все шумно приветствовали Сергея Прокофьевича Лисина, поздравляли его с успехом. Подали сходню, и мы попали в крепкие объятия друзей. Сафонов крепко стиснул мне плечи:

— Ну как? Ты что-то похудел, братец, а ведь харч подводный был.

— Посмотрим, как ты от него поправишься.

Но от шуток сразу переходим к делу. Советую другу взять у нас все резиновые мешки из-под дистиллята и наполнить их питьевой водой — в походе пригодится. Рассказываю о наших поломках и повреждениях, спрашиваю, есть ли необходимые запасные части.

Матросы маскируют лодку сетями. Работают с таким рвением, что даже Думбровский доволен:

— Шик, а не аврал. Здорово истосковались ребята по работе на чистом воздухе.

Гости обошли корабль. Подолгу рассматривали ржавые, искореженные листы легкого корпуса. Армейский полковник-артиллерист попросил показать ему нашу неисправную стомиллиметровку. Осмотрел, ощупал орудие, деловито потопал ногой по стальной палубе:

— Да, условия у вас особые. Тут не окопаешься. — О пушке сказал коротко: — С ней ничего не сделать. Менять надо. Не выдержала…

Я подумал: не только пушка не выдержала. Вон весь корпус лодки помят и зияет пробоинами. А сколько раз механизмы отказывали…

У инженеров есть термин «запас прочности». Он характеризует способность металла или механизма выдерживать нагрузки выше нормальных, расчетных. При строительстве подводного корабля конструкторы заботятся, чтобы придать его корпусу и всем механизмам повышенный запас прочности. И все же случается, что сдает самая крепкая сталь. А люди… Люди все выдерживают. Вот научиться бы такой запас прочности придавать металлу!

На острове завыла сирена. В небо взвились белые ракеты. Застучал крупнокалиберный пулемет. Слежу за черточками трасс его очередей. На большой высоте появились три черных крестика. Захлопали укрытые в лесу зенитки. Белые комочки возникли на пути самолетов. Один из «юнкерсов» отвернул. Другие прошли над островом. Три бомбы упали в воду, подняв высокие белые столбы, четвертая разорвалась на берегу неподалеку от пирса.

В сумерках мы отошли от Лавенсари. Сопровождало нас несколько тральщиков и морских охотников. Солидный эскорт для одной подводной лодки!

Не буду описывать встречу в Кронштадте. Была она торжественной и шумной, с оркестром и оглушительным «ура!». Каждого из нас обнял и поздравил член Военного совета флота А. Д. Вербицкий. Командир береговой базы поднес нам чистеньких, розовеньких поросят — традиционный подарок подводникам, вернувшимся с победой. Поросята, не понимая торжественности момента, визжат, норовят выпрыгнуть из рук.

Ко мне сквозь толпу встречающих пробились помощники флагманского инженер-механика бригады Борис Дмитриевич Андрюк и Александр Кузьмич Васильев. Забрасывают вопросами. Я взмолился:

— Сначала вы расскажите, что нового в Кронштадте, в Ленинграде. Ведь полтора месяца нас не было…

— Потом все расскажем. А сейчас показывай свой корабль. Покажи все как есть, пока ничего не драили и не красили.

Они лазали по отсекам и выгородкам, проверяли каждый механизм. Я терпеливо водил их, показывал, рассказывал, хотя всем сердцем рвался на берег. Нет, я не обижался на их дотошность и не обвинял своих друзей в черствости. Они делали большое дело, хотели, чтобы наш опыт помог другим, тем, кто собирается в новые походы.

Глава третья. Осенние штормы

Отдыхать некогда

Снова в Ленинграде. Мы еще не успели опомниться после похода и бурных встреч, которые устроили нам друзья, как меня вызвал новый флагманский инженер-механик бригады Е. А. Веселовский.

— Виктор Емельянович, а вы не забыли, кем значитесь по должности?

— Да нет, еще не совсем забыл.

Официально я числюсь дублером дивизионного инженер-механика. Но на этой должности мне, по существу, и не пришлось работать. В походе был механиком лодки, и все уже привыкли видеть меня в этой роли.

— Берите документы. — Евгений Александрович протянул мне папку. — Будете обеспечивать переход лодок в Кронштадт.

Просматриваю содержимое папок. Чертежи, описания. Лодки все знакомые. Инженер-механики их — мои друзья. Сейчас же направился на корабли.

До сумерек обошел их все. Товарищи подготовились на совесть. Уже в темноте добрался до несамоходного водолазного бота, притаившегося за внешней дамбой в устье Морского канала. С мичманом Юркевичем мы из-за кустарника осмотрели канал. Маркизова Лужа мирно золотилась в отблеске заката. Мы знали: на самом деле здесь на каждом шагу опасность — враг засорил это тесное пространство донными магнитными и гидродинамическими минами. Сюда направлены фашистские пушки. В противовес им в дамбу канала врыты, батареи, замаскированные зелеными пятнистыми сетями. В укрытии стоят наготове две канлодки, катера-дымзавесчики.

Знаю: повторится то, что испытали мы, отправляясь весной в поход. Только в тот раз все это я наблюдал с борта своего корабля, а сейчас смотрю со стороны. Но от этого переживаю не меньше.

Началась артподготовка. На Неве один из наших кораблей (вероятно, линкор «Октябрьская революция») открыл огонь. Периодически вспыхивают три ярких язычка: стреляет трехорудийная башня. Противник пока молчит.

Появляются подводные лодки. Черные силуэты их движутся медленно и бесшумно.

Обгоняя лодки, проскользнул морской охотник. На нем — руководитель операции начальник штаба бригады капитан 1 ранга Л. А. Курников. Вижу, как поблескивает в его руках мегафон. Вот он поднес его к губам и что-то сказал. Сразу же двинулись четыре дымзавесчика и дала ход одна канлодка. Высоко в небе над нами пролетели два самолета У-2. В темноте их не видно, слышен только шум моторов.

— А они зачем? — недоуменно спрашиваю у Юркевича, который уже не первый раз обеспечивает проводку наших лодок. Мичман посмеивается:

— Скоро сами увидите.

Канонерские лодки, выйдя из Морского канала, открыли огонь по берегу. Противник молчит.

— Приготовиться головной! — сквозь гром канонады доносится команда Курникова.

Одна из подводных лодок вырывается вперед. Как только она оставила за собой ворота Морского канала, на берегу вспыхнул прожектор и своим лучом осветил подводную лодку. Тотчас в небе заструились разноцветные трассы пулеметных очередей с самолетов. Прожектор погас, но четыре орудия с берега открыли огонь. Вскоре снова по воде запрыгал голубой луч. И этот прожектор был быстро погашен свинцовыми струями с У-2. «Кукурузники» так и висели над противником. На наших глазах они погасили третий прожектор. Враг больше и не пытался зажигать их. Стал стрелять осветительными снарядами. После очередного залпа над заливом зажглись «люстры» — яркие огни, медленно спускавшиеся на парашютиках. Стало совсем светло. Но головная подводная лодка уже нырнула в густую дымзавесу, поставленную катерами. Вслед за ней ринулись туда и остальные лодки.

Курников выпускал их с разными интервалами. Противник, несомненно, засекал их, но они двигались так быстро, что фашистские артиллеристы не успевали пристреляться.

Канонада все еще гремит. Но враг уже ничего не может поделать. Очередная операция прорыва лодок из Ленинграда удалась. Когда залпы стихли, в темноте послышался шум двигателей. До меня долетает усиленный мегафоном голос Курникова:

— Товарищ Корж, можете следовать на «Коммуну».

Мы с Юркевичем с облегчением вздыхаем. Значит, все подводные лодки без повреждений проскочили опасную зону. Можно отдыхать.

* * *

Через несколько дней дивизионный механик Рамазанов сказал мне:

— Завтра с утра отправишься на «С-13», примешь задачу номер два у Думбровского.

— У Думбровского? Да он сам может у меня задачи принимать, — ответил я, регулируя тормоз у велосипеда (это наша персональная машина, которой мы по очереди пользуемся, объезжая лодки).

— Виктор, не придирайся к словам. Ты же прекрасно знаешь, что принимать задачу будешь не у Думбровского, а у его матросов и старшин. И будь придирчивее.

Еду на «С-13», провожу тренировки. Матросы работают здорово. Чувствуется, что на корабле отличный инженер-механик. Только вернулся на плавбазу, Рамазанов дает новое задание:

— На «С-12» не продувается главный балласт. Помоги Гагарину.

Я уже бывал на «С-12». Действительно, неладно там с невозвратным газовым клапаном. Когда дизель пускается на продувание балласта, в отсек врываются черные клубы дыма.

— Надо бы перебрать клапанное устройство, но на это потребуется несколько дней…

— Столько времени никто не даст. Лодка с часу на час должна получить «добро» на выход. Иди и подумай, что можно сделать.

Сажусь на «персональную машину», еду на «С-12». Выводим лодку в «Охтенское море», погружаемся, всплываем. Каждый раз при продувании балласта, когда дизель работает в качестве компрессора, пятый отсек заполняется едким дымом. Но дизеля работают как часы. Записываю в журнал, что небольшая неисправность клапана не помешает в походе.

Старший инженер-лейтенант Я. И. Гагарин недовольно ворчит:

— Если бы вам самому довелось идти на этом корабле, вы бы так не писали.

— Напрасно так думаете. Уверяю вас, с такими клапанами жить можно. Вы согласны со мной? — спрашиваю командира группы движения Виктора Сорокина — плечистого розовощекого юношу. Тот пожимает плечами. Вижу, что и со мной он согласен, и не хочет перечить своему начальнику. Говорит мне шутливо:

— Пошли бы с нами в поход, Виктор Емельянович, там вы нас уж поучили бы уму-разуму.

— С удовольствием, — отшучиваюсь я. — Я уже отдохнул, да и надоело вот так бродить с корабля на корабль…

У нас новый командир бригады — капитан 1 ранга А. М. Стеценко. Раньше мы с ним не были знакомы, и я удивился, когда он, встретив меня, сразу пригласил к себе. Разговор был очень кратким.

— Товарищ Корж, я знаю, что вы только что вернулись из очень трудного похода и заслуживаете отдыха. Но обстоятельства складываются так, что я вынужден просить вас снова отправиться в плавание.

От изумления я не сразу нашел слова. Потом ответил:

— Я готов. На какой лодке?

— На «С-12».

Вот тебе и на!..

— Но там же есть командир боевой части пять…

— Старший инженер-лейтенант Гагарин тяжело болен. Он скрывал, что у него туберкулез. Тихон Алексеевич Кузьмин, наш флагманский врач, все выяснил и категорически запретил посылать его в море.

Теперь стало понятно, почему Гагарин в последнее время стал таким мрачным и раздражительным. Жалко парня!

— Когда лодка выходит в море?

— Через четыре дня. Учитывая трудность предстоящего плавания, мы стараемся усилить офицерский состав этой лодки. На ней пойдет дивизионный штурман капитан-лейтенант Ильин и капитан-лейтенант Лошкарев. Вы знаете их обоих.

— Это мои друзья.

— Вот и хорошо.

Вспомнилось, как зимой мы ходили на «Травиату». Уже тогда мечтали когда-нибудь вместе поплавать. Мечта казалась несбыточной, а вот теперь сбывается.

— Идите на свой новый корабль, товарищ Корж, — сказал на прощание командир бригады. — Желаю успеха.

После ужина меня попросил остаться в кают-компании командир «С-12» капитан 3 ранга Василий Андрианович Тураев. Пригласил сыграть партию в шахматы. Шахматист он был не блестящий, но играть любил. Однако я понимал, что на этот раз шахматы — только предлог. Переставляя фигуры, мы вели неторопливый разговор.

— Нынешний поход, видимо, будет самым коротким, — сказал Тураев.

— Почему вы так думаете?

— Осень. Скоро уже похолодает. Думаю, что суток двадцать поплаваем, не больше.

— Это нереально. За такой срок можно только выбраться в открытое море, сходить к южным берегам Балтики и вернуться.

— Возможно, так, но я надеюсь, что и за такой срок добьемся удач.

Поговорили о подготовке экипажа. Я знал, что здесь еще много недоработок.

— Завтра весь день проведем на «Охтенском море», — сказал командир. — Будем отрабатывать срочное погружение. Попрошу вас построже спрашивать с людей.

И вот мы направляемся на середину Невы. Присматриваюсь к своим новым товарищам. Да, это не «С-7», где все понимали друг друга с полуслова. В центральном посту шумно. Много лишних распоряжений, разъяснений. Старшина группы трюмных мичман Казаков дело свое знает, но и он нервничает. При любой команде стремглав бросается на боевой пост командира отделения трюмных Парового и помогает ему разобраться, что закрыть, что открыть. Записываю в блокнот первый «приговор»: командира отделения трюмных заменить — учить поздно.

После первого погружения и всплытия собираю в центральном посту старшин нашей боевой части. Говорю им:

— Слишком много у нас неразберихи. Встаньте по местам и смотрите, как нужно делать.

Манипулирую клапанами и пневматическими устройствами кингстонов, объясняю, почему надо действовать именно так, а не иначе. Потом заставляю каждого сделать то же самое. Разъясняю, что должен делать каждый вахтенный на своем боевом посту. Таким образом несколько раз повторяем срочное погружение и всплытие, производим дифферентовку. Только убедившись, что старшины усвоили приемы, прекращаю тренировки. Предлагаю провести такие занятия с каждым матросом на его боевом посту. Меньше слов, больше практического показа!

Командир во всем согласен со мной. Снова и снова он приказывает погружаться и всплывать. «Охтенское море» мелкое и тесное. Мы вертимся на этом узком пространстве, ныряем и снова выскакиваем на поверхность. Если вначале было совсем плохо, то к вечеру понемногу стало получаться.

Когда вернулись к берегу, я сказал Рамазанову, что надо сменить командира отделения трюмных. Дивизионный механик согласился немедленно:

— Назначу к вам Змиенко с «С-4». Мастер что надо!

Старшего матроса Ивана Змиенко я знал. Лучшую кандидатуру не придумать. Так что этот боевой пост будет у нас абсолютно надежен.

Каждый день выходим в «Охтенское море». К концу дня матросы — полуживые от усталости. Но никто не жалуется. Понимают, что без усиленных тренировок нам не обойтись.

Старшины увлеклись. Старшина группы электриков мичман Анатолий Васильевич Лавриков сказал мне:

— Когда делаешь полезное дело, особенно такое, от которого и собственная жизнь зависит, тут уже не до отдыха. Другое дело, когда работа ненужная, вроде той, о которой на флоте любили раньше говорить: «Плоское катай, круглое таскай».

Но я велел умерить пыл. Иначе совсем измотаем людей. А ведь впереди поход, там не отдохнешь.

15 сентября на плавбазе «Смольный» состоялось совещание, на котором начальник штаба бригады ознакомил с планом выхода лодок из Ленинграда. В поход отправляются две лодки — «С-12» и «Д-2». Узнаю, что на «Д-2» пойдет инженер-капитан 3 ранга Рим Юльевич Гинтовт, инженер-механик соседнего дивизиона. Что-то в этом походе участвует слишком много дивизионных специалистов! Уже по этому можно судить, что плавание предстоит трудное.

* * *

На этот раз переход в Кронштадт был сравнительно спокойным. Помогла темнота и дождь. Немцы постреляли немного, ни один снаряд не задел кораблей. Наши дымзавесчики надежно укрыли их.

Несколько дней провели в Кронштадте. Погрузили боезапас, топливо, продовольствие.

Враг то и дело обстреливал город. К счастью, ни один снаряд не упал на территории базы подводных лодок. Но где-то за городом вырос огромный столб дыма: по-видимому, снаряд угодил в цистерну с топливом. Пожар быстро потушили.

Вечером 19 сентября друзья простились с нами.

Лиха беда — начало

Отданы швартовы, убрана сходня. Мы занимаем место в конвое. Нас сопровождают морские охотники и тральщики. Жизнь на подводной лодке «переворачивается на 180 градусов». Отныне ночь для нас будет днем, а день ночью. Коку Козлову приказано готовить обед. Козлова на лодке все величают Василием Николаевичем, видимо, в знак особого уважения к его боевому посту.

Левый дизель работает на подзарядку батареи, правый — на винт. С первых же минут для мотористов начинается морока. Тральщики с тралами ползут 8-узловым ходом. Наш же один двигатель на малых оборотах дает ход кораблю 10 узлов. Мотористы сбавляют обороты, дизель начинает работать с перебоями. Приходится опять прибавлять обороты. Лодка то налезает на трал, то отстает и того гляди попадет на форштевень сзади идущего корабля. Мотористы беспрерывно манипулируют рычагами ручной отсечки, все время в напряжении. Больше десяти минут не выдерживают, приходится их подменять. В два часа ночи они выбились из сил и запросили пощады. Старший инженер-лейтенант Сорокин пришел в центральный пост и спросил меня:

— Виктор Емельянович, долго ли еще будет продолжаться это издевательство над мотористами?

— Давайте спросим штурмана.

Ильин обернулся, сердитый, взвинченный:

— Вы крутите свой дизель не поймешь как, я и с помощью интегралов не разберусь. Но часа через два дойдем.

Мой помощник поморщился, словно откусил лимон:

— За это время мы все с ума сойдем.

— Побудьте в центральном посту, — говорю Сорокину, — а я поднимусь на мостик, посмотрю, что там делается.

— Посмотрите, посмотрите, — отозвался Ильин. — Там темно, как в погребе под бочкой в двенадцать часов ночи.

Взбираюсь по трапу. В первые минуты действительно ничего не вижу. Постепенно глаза привыкли. Начинаю различать кильватерные огни кораблей и силуэты впереди идущих тральщиков.

— Василий Андрианович, — говорю командиру, — что-то мы сегодня чаще обычного меняем ход. Мотористы замучились совсем.

— Ничего не поделаешь. Попадаются свежие мины. Вот и приходится тральщикам очищать тралы. Куда же подводной лодке деваться?

Внезапно впереди блеснул огонь, выросла огромная, подсвеченная изнутри пирамида воды. По корпусу лодки ахнул гидравлический удар, и только после донесся гром взрыва. У меня с головы сорвало пилотку, и она упала в центральный пост.

— Стоп дизель!

К счастью, никто не пострадал. Это взорвалась мина в трале одного из тральщиков. Перебитый трал сменили, и мы снова двинулись в путь.

Спускаюсь вниз. Небо в просвете рубочного люка начинает сереть. Скоро рассвет. Сверху приказывают остановить дизеля. С мостика все спускаются в центральный пост. Командир задраивает люк, приказывает погружаться для дифферентовки. Вначале все идет нормально. Слежу по приборам, принимаю воду в уравнительную, перекачиваю. Но чувствую в поведении лодки что-то необычное. Никак не держится на ровном киле. «Блуждающие пузыри воздуха в топливных цистернах» — обжигает догадка. В топливных цистернах соляр по мере его расходования замещается водой. У нас же, видно, проник туда воздух. Докладываю командиру, прошу разрешения всплыть в позиционное положение.

— Только быстро. Рассвет уже!

Продуваем среднюю. Мы с командиром выскакиваем на мокрый мостик. Сбрасываю ботинки, бегу к люку в палубе над клапаном добавочной вентиляции одной из цистерн левого борта. Волна небольшая, балла три, но все равно перекатывается через низкую палубу. Вода ужасно холодная, и, когда меня в надстройке чуть не с головой накрывает волной, хочется кричать. Открываю клапан. Воздуха почти нет. Закрываю вентиль, заматываю его проволокой. Перехожу на правый борт. Здесь тоже воздуха нет. Но из третьей цистерны воздух вырывается с шумом. Держу клапан открытым минуту, другую. Командир нетерпеливо спрашивает:

— Ну как там?

— Уже кубометра полтора вышло.

— Давай-ка скорей!

У меня уже зуб на зуб не попадает, а воздух все выходит и выходит. Наконец из клапана показался соляр. Проверяю другие цистерны. Там воздуха больше нет. С трудом заматываю последний клапан скользкой проволокой, задраиваю ключом лючок. Бегу к скобтрапу, а руки, измазанные соляром, скользят по поручням. Василий Андрианович хватает меня за шиворот и помогает взобраться на мостик, бормоча извинения за такой необычный способ помощи, и мы оба ныряем в люк.

— Открыть вентиляцию средней! — командую посиневшими губами.

Подводная лодка с легким вздохом облегчения погружается под перископ. Остальная часть дифферентовки не заняла и десяти минут. После этого плавно ложимся на грунт. В дизельном отсеке на меня льют теплую воду, я моюсь с мылом, переодеваюсь во все сухое. Кок кормит горячими щами, а лекпом Г. Я. Кузнецов потчует какой-то обжигающей настойкой. После этого я совсем согрелся. Все ложатся отдыхать на час-полтора. В 6.00 нас поднимает команда «По местам стоять к всплытию с грунта силами очередной вахты». Иду в центральный пост. Вахтенным механиком стоит старшина группы трюмных мичман И. А. Казаков. Действует он уверенно, четко подает команды своим подчиненным. Я не вмешиваюсь в его распоряжения. Подводная лодка плавно отрывается от грунта и на глубине 40 метров берет курс на остров Гогланд.

В 18.45 три мощных взрыва подбросили подводную лодку. Я стремглав бросаюсь в центральный пост. Успеваю вовремя, чтобы заполнением цистерны быстрого погружения загнать подводную лодку под воду, когда глубиномер показывал всего лишь 3 метра. Лодка тяжело легла на песчаный грунт на глубине 47 метров. Под ногами хрустят осколки стекла; от взрывов полопались плафоны и лампочки. Вместе с мичманом Казаковым проверяем забортные отверстия. Кажется, все в порядке, если не считать, что от сотрясения самопроизвольно открылся клапан точного заполнения уравнительной цистерны. Закрываем его.

Командир приказывает гидроакустикам прослушать горизонт. Старшина 2-й статьи Семин докладывает, что аппаратура не работает. Это уж совсем неприятно. К тому же обнаружилось, что не включается трюмно-дифферентовочная помпа. У нее поврежден пусковой автоматический замыкатель (ПАЗ, как мы его называем).

— Малахова немедленно в центральный пост! — приказываю я.

Командир второго отсека тотчас прибегает и докладывает по всей форме:

— Старшина второй статьи Малахов по вашему приказанию прибыл!

— В боевой обстановке можно короче, — перебиваю я его. — Немедленно принимайтесь за ПАЗ.

Вражеский самолет обнаружил нас, когда мы подвсплыли под перископ, чтобы определиться по Верхнему Гогландскому маяку. Боцман не удержал лодку на перископной глубине, и рубка показалась над поверхностью моря. Этим и воспользовались фашистские летчики.

Мало того, что они довольно точно сбросили бомбы. Теперь они могут вызвать сюда и вражеские катера, а мы не имеем возможности уклониться от них — вышла из строя шумопеленгаторная аппаратура. Вот к чему приводит ошибка одного члена экипажа!

На помощь Семину старшина радистов главстаршина А. С. Ермолаев направил командира отделения радистов Г. М. Метревели. К счастью, им удалось быстро найти неисправность и устранить ее.

— Шумопеленгатор работает! — поступил доклад в центральный пост.

И сразу же новый доклад:

— Слышно приближение двух катеров.

Тураев волнуется. Я понимаю его: в самом начале похода такие неприятности!

Малахов разобрал ПАЗ. Оказывается, поломался храповичок, включающий сопротивление. Велю снять эту деталь с одной из циркуляционных помп охлаждения дизелей и поставить сюда. Через десять минут трюмно-дифферентовочная помпа заработала. Мотористы вручную выпиливают храповичок, чтобы поставить его на место снятого.

— Где катера? — запрашивает командир.

Гидроакустики отвечают:

— Катера ходят, но не приближаются.

Мы переглядываемся с командиром. Он молча кивает головой. Я так же безмолвно подаю знак командиру отделения трюмных старшему краснофлотцу И. П. Змиенко. Он включает трюмно-дифферентовочную помпу на осушение уравнительной цистерны. Через пять минут выключаем ее. Акустики прослушивают горизонт. Кажется, противник не услышал нас. Снова пускаем помпу, чтобы откачать лишний балласт.

В 19.27 тихо оторвались от грунта. И — новая неприятность: мичман Н. А. Балакирев докладывает, что заклинило кормовые горизонтальные рули.

Пытаемся перейти на ручное управление. Боцман прикладывает все силы — штурвал не вращается. На помощь ему спешит командир отделения рулевых старшина 1-й статьи Б. А. Звягин. Вдвоем они осиливают неподатливый штурвал. Почти милю управлялись вручную. И вдруг штурвал пошел легко, словно порвалась какая-то проволока, которая его удерживала.

Когда постепенно в центральном посту все наладилось, я снова вызвал Малахова, который долго не возвращался из пятого отсека.

— Ну как с храповичком?

— Его будет делать моторист Осовский, если мичман Лавриков не найдет запасной. Говорит, что у него был где-то запрятан, да не знает, подойдет ли по размеру.

— А почему вы так долго не возвращались?

— Помогал электрикам привести в порядок ходовые станции. При взрывах там посыпались кожухи, чуть не произошло короткое замыкание. Пришлось заменить искровые размыкатели.

— Идите в свой отсек. Немедленно замерьте корпусное сообщение аккумуляторной батареи.

Вдали за кормой раздалось два взрыва. Гидроакустики доложили:

— Увеличив скорость, катера удаляются.

Лицо командира корабля светлеет.

— Перехитрили мы немцев. Они привыкли, что наши подводные лодки ходят южным фарватером или через Нарвский залив. Поэтому и сейчас решили, что мы ушли на юг. А мы попытаемся пройти северным фарватером.

Северный фарватер? Я вспоминаю, что слышал о нем. Он очень трудный для подводных лодок: узкий, как ущелье в горах, а в одном месте совсем мелкий, не случайно штурманы зовут эту точку перевалом. Фарватер этот проходит у самой северной оконечности острова Гогланд и зорко охраняется противником.

Из второго отсека Малахов докладывает, что аккумуляторная батарея не только не пострадала, но даже подсохла и ее изоляция улучшилась. Значит, жить можно!

Переползаем на брюхе через перевал. Я сам распоряжаюсь работой трюмных. Нужна величайшая осторожность. Иначе поломаем о камни гребные винты или вертикальный руль. Все же трижды касаемся камней, к счастью, носовой частью корпуса. Наконец на глубине семи метров переваливаем через седловину подводного хребта. Глубины стали увеличиваться. Пронесло! Молодец Ильин! Даже бомбежка не помешала нашему штурману точно вести счисление. Поэтому так удачно и сумели пройти через такую узкость.

В полночь на пустынном Гогландском плесе решили всплыть для зарядки батареи. Заряжать ее будем без хода: кругом минные поля.

И бомбежка не все спишет

Продуваем балласт. Как только лодка всплыла, командир, вахтенный офицер М. И. Булгаков и сигнальщики-наблюдатели Карпов и Бондаренко вышли на мостик. Комиссар старший политрук Федор Алексеевич Пономарев задержался в боевой рубке.

На продувание главного балласта пущены дизеля.

Все идет нормально. И вдруг замечаю, что стрелки тахометров, показывающие скорость вращения гребных валов, стоят на нуле. Из электромоторного отсека докладывают, что вырубило автомат первой группы аккумуляторной батареи. Что делать? Подводная лодка ни в крейсерском, ни в позиционном положении. Нужно или всплывать до конца, или снова погрузиться и под водой разбираться, в чем дело. Решил продолжать продувать балласт, так как времени для зарядки очень мало.

И тут широко раскрывается переборочный люк второго отсека и в клубах черного дыма показывается перекошенное лицо вестового Данилина. Он кричит:

— Пожар! Горят аккумуляторы!

Надрывный кашель мешает ему говорить.

По кораблю звучит сигнал пожарной тревоги. В центральный пост прибегает аварийная партия во главе со старшим инженер-лейтенантом Сорокиным.

— Останетесь здесь, — говорю я ему. — Балласт больше не продувать. Заряжать только вторую группу аккумуляторов. А я пойду с аварийной партией.

С мостика торопливо спускается капитан 3 ранга Тураев. Докладываю ему о принятых решениях и с его разрешения иду во второй отсек. Здесь разгром. Матросы выбрасывают мебель в первый отсек. Туда же отправляют и снятые с палубы листы настила. Малахов закрыл асбестовыми матами два аккумулятора, из которых еще валит едкий дым. Дышать нечем. В отсеке полумрак. Картина такая, что у меня под пилоткой зашевелились волосы. Чувствую, кто-то прикоснулся рукой к моему плечу. Оборачиваюсь. Старший политрук Пономарев. Он уже здесь. И как всегда, оказывается самым нужным человеком. Спокойный, энергичный. Кажется, уже одно его присутствие исключает растерянность и панику.

— Ничего страшного, дивмех, — говорит он. — Докладывайте на мостик, что открытого огня больше нет. — Голос комиссара звучит ровно. На худощавом лице не дрогнет ни один мускул. — Говорите людям, что дальше делать.

В тот час я проникся величайшим уважением к Пономареву. Таким должен быть настоящий офицер. Как бы страшно ни сложилась обстановка, будь спокоен и деятелен, чтобы у подчиненных и сомнения не зародилось в твоих знаниях и в твоей выдержке. Я окончательно беру себя в руки. Стараюсь командовать бодро, уверенно. И матросы повеселели. Даже шутки послышались.

— Может, пора и отбой скомандовать? — говорит комиссар.

Это он о пожарной тревоге. Пока она не отменена, весь экипаж чувствует себя как на иголках.

Что ж, пожалуй, комиссар прав. Опасность повторного возгорания устранена, незачем напрасно дергать людей. Вызываю по переговорной трубе центральный пост, велю передать командиру просьбу об отбое тревоги. Через минуту по отсекам прозвучал соответствующий сигнал.

Осматриваю батарею. Работы предстоит уйма.

Отчего же все произошло? Последствия бомбежки? Но перед зарядкой Малахов проверил батарею, было все в порядке. Приказываю ему снова замерить изоляцию. Вижу, как он берет вольтметр. Одну его клемму подсоединяет к токоотводной шине батареи, другой прикасается к ребру шпангоута. Пожимает плечами. Потом подсоединяет концы приводов к двум клеммам аккумулятора. И бледнеет.

— Товарищ капитан третьего ранга, — кричит он мне, — вольтметр не работает!

Принесли другой. Он показал, как говорят электрики, «полный корпус». Короткое замыкание! Вот почему, когда мы дали ток, батарея загорелась. Мы еще легко отделались. Мог бы и взрыв произойти!

Малахов растерянно и виновато смотрит на меня. Во мне все кипит. Надо быть безнадежным профаном, чтобыповерить неисправному вольтметру…

— Виктор Емельянович! — Комиссар отводит меня в сторону. — Возьмите себя в руки. Ошибкой Малахова можно заняться и после. Сейчас надо спасать батарею.

Понемногу остываю. Действительно, есть дела поважнее разговора с Малаховым. Надо быстро принять решение. С аварийной батареей пока ничего не сделать, займемся ею, когда ляжем на грунт. А пока будем заряжать вторую группу аккумуляторов, расположенную в четвертом отсеке.

Поднимаюсь на мостик, чтобы посоветоваться с командиром.

Над морем темь непроглядная. Лодка стоит без хода. Гулко стучит дизель, заряжая батарею. Напрасно озираюсь вокруг — словно тушью все залито. И вдруг где-то далеко, видимо на вершине Гогланда, вспыхнул луч прожектора. Плавно опустившись до горизонта, он медленно скользит по морю. Вот-вот заденет нос подводной лодки, но в самый последний момент поднялся выше, пронесся над мостиком и погас вдали за кормой. Так повторяется несколько раз. Видимо, там, на вершине острова, что-то мешает прожектору опустить свой луч ниже и осветить подводную лодку.

Глотнув свежего ночного воздуха, докладываю командиру все, что видел во втором отсеке.

— Это результат взрыва авиационных бомб? — спрашивает Василий Андрианович.

Да, вообще-то все можно свалить на бомбежку. Она все спишет. От сотрясения лопнули эбонитовые баки аккумуляторов. От сотрясения испортился вольтметр, которым измерял изоляцию на корпусе старшина Малахов. Но я твердо уверен, что на «С-7» не произошло бы такой ошибки. Нет, и бомбежка не все спишет. Если бы люди были лучше подготовлены к испытаниям, пожара аккумуляторной батареи не произошло бы. Об этом я и говорю командиру. Он слушает внимательно, не перебивая.

— Что вы предлагаете? — спрашивает командир.

— После зарядки второй группы аккумуляторной батареи надо лечь на грунт и там не спеша сделать все, что можно.

— Но мы не можем здесь ложиться на грунт.

Командира поддерживает комиссар:

— С рассветом здесь будет такая «собачья свадьба», что только держись. Нас уже засекли, хотя и не видели. Обязательно будут искать.

— И все-таки надо лечь.

Наклонившись над люком, командир крикнул в центральный пост:

— Внизу! Дивизионного штурмана на мостик!

Александр Алексеевич Ильин не заставил себя долго ждать:

— Слушаю вас!

— Подберите удобное место, где мы можем лечь на грунт. Так, чтобы нас там никто не беспокоил.

— Есть у нас по курсу минное поле противника. Мне кажется, там будет наиболее спокойно. Противник туда вряд ли сунется.

Вахтенному офицеру Льву Александровичу Лошкареву это предложение понравилось.

— По старому морскому принципу, — сказал он, — «если хочешь жить в уюте, спи всегда в чужой каюте».

— Чужая каюта — это одно, а чужое минное поле — это совсем другое, — засмеялся командир. — Но попробуем. А сейчас не отвлекайтесь от своих дел.

Закончив зарядку уцелевшей группы аккумуляторной батареи, мы погрузились и, поднырнув под минное поле, плавно легли на грунт на глубине 58 метров.

Я собрал команду из девяти матросов и старшин и повел ее в аварийный отсек. Десятым был кок Василий Николаевич, который хотя и не был с нами, но работал на нас, разогревая на своей электроплите аккумуляторную мастику. Вестовой Данилин подавал нам это горячее «блюдо» в развороченную кают-компанию.

Только теперь удалось полностью выяснить последствия аварии. Повреждены 32 аккумулятора из 62. У 13 из них выколоты куски эбонита. Четыре бака расколоты до днища, и из них все время течет электролит. Работали до самого вечера. Все, что смогли, исправили.

Но шесть элементов пришлось отключить — у них сплавились пластины. Такое же количество элементов пришлось отсоединить и во второй группе — для равновесия.

Нашлись горячие головы, как вестовой Данилин и электрик Маханьков, которые предложили перетащить три целых элемента из четвертого во второй отсек. Заманчиво, Но, как говорится, «было гладко на бумаге, да забыли про овраги». Перетащить громоздкие и тяжелые баки (каждый по 645 кг) через узкие горловины переборочных дверей было невозможно.

В отсек к нам несколько раз заглядывал командир, интересовался ходом восстановительных работ. Он нас не торопил, не подстегивал, видел, что мы и так трудимся в поте лица. Командир лучше нас понимал, что сейчас важна не столько быстрота, сколько добротность и надежность.

Когда основные работы были закончены, командир пригласил меня в старшинскую кают-компанию в четвертый отсек. Здесь теперь ютились все офицеры корабля, не занятые на вахте в центральном посту. Василий Андрианович спросил, сколько мы всего насчитали повреждений после бомбежки. Я ответил, что кроме аккумуляторной батареи обнаружено более сорока разных поломок, начиная от таких мелочей, как разбитые фаянсовые раковины умывальников, и кончая порванными оттяжками зенитного перископа, вышедшими из строя лагом и гирокомпасом.

— Многовато для начала похода, — вздохнул командир. Но его больше всего беспокоила аккумуляторная батарея.

— Надежна ли примененная вами клейка аккумуляторных баков?

— Настолько надежна, что если мы снова подвергнемся подобному испытанию, то расколются другие баки, а не те, которые мы склеили.

Я закашлялся. Воздух отсека был насыщен парами мастики, которую разогревал нам кок. Запах не очень приятный, в горле и носу жжет, но мастика отличная, эбонит склеивает намертво.

— Намного снизится емкость батареи? — задал командир особенно мучивший его вопрос.

— Примерно на девять процентов. Следовательно, трехузловым ходом мы сможем пройти не сто сорок пять, а сто тридцать две мили.

— А полный подводный ход?

— Со скоростью девяти узлов сможем пройти не час, а пятьдесят четыре минуты.

Командир улыбается:

— Воевать можно!

Ночью, когда всплыли, отремонтированную батарею поставили под зарядку. Ничего, работает нормально. Заряжались до утра, потом продолжали двигаться в подводном положении.

Работы по устранению разных неисправностей продолжались. Уж очень их много. Сорокин ведет им детальный учет. Заклинило крылатку вентилятора охлаждения главного гребного электромотора левого борта. Испорчено шесть манометров, разбито стекло глубиномера центрального поста. Вышли из строя шесть амперметров, один из них сгорел. Дал трещину и фильтрует воду фланец одного из торпедных аппаратов. Перекошен верхний рубочный люк. Разбито 14 плафонов, у 49 ламп стряхнулись нити. Прочитав запись о лампах, я упрекнул Сорокина:

— Вы все-таки не можете без мелочей, Виктор Тихонович!

— Какая же это мелочь — полсотни ламп! Если так будет дальше, то домой нам придется добираться на ощупь.

— А боевое освещение цело?

— Все цело. Что значит — поставили специальную амортизацию!..

Да, амортизация — большое дело. Если бы конструкторы да и мы сами больше думали над ней, многих поломок удалось бы избежать даже при самых ожесточенных бомбежках.

Беседуем мы с Сорокиным, а за столом в кают-компании идет обычная шутливая перепалка. Зачинщик ее, как всегда, старший лейтенант медицинской службы Кузнецов. Он с жаром доказывает, что кофеин является не только сосудорасширяющим, но и возбуждающим средством и потому очень хорошо помогает при усталости.

— Ладно, доктор, — говорит Лошкарев, — мне пора готовиться на вахту. Ученый диспут продолжим после.

Но скажи мне, если я сейчас выпью стакан кофе, он мне компенсирует недоспанный час?

— Безусловно. Но кофеин проникнет в организм лишь через четыре часа.

— Благодарю за консультацию. Значит, после смены с вахты я почувствую себя бодрым и не захочу спать?

— Раз уж вспомнили о сне, — вступил и я в разговор, — разрешите рассказать одну быль. В училище самую трудную ночную вахту — «собаку», как мы ее зовем, — стоял мой приятель, а я должен был его сменить в четыре утра. Мучился он мучился, а потом не выдержал и разбудил меня: «Витька, Витька, досыпай, пожалуйста, скорее, а то тебе через полчаса на вахту». Сначала я разозлился на друга, а потом рассмеялся и сменил его раньше срока.

…Люблю я эти дружеские беседы в кают-компании. Они сближают людей. Давно ли мы вместе? А мне уже кажется, что я давно-давно знаю каждого.

В сетях

В полдень штурман Ильин попросил меня в центральный пост, где он вместе со штурманским электриком Комиссаровым тужился отыскать обрыв в электрической цепи лага — прибора, измеряющего пройденный кораблем путь. Мы увлеклись работой и не замечали времени. Вдруг в носу один за другим раздались четыре взрыва. Из первого отсека доложили, что слышат скрежет каких-то металлических тросов.

Мичман Балакирев ерзает на своем вращающемся стуле: лодка не слушается рулей.

В центральный пост вбежали Тураев, Пономарев и Лошкарев. В это время корма лодки резко пошла вниз. Командир приказывает дать задний ход. Лодка ни с места. Пустили электромоторы вперед — то же самое.

Взрывы были сравнительно слабыми. Единодушно заключаем, что это не мины.

Лодку медленно разворачивает вправо. Капитан-лейтенант Лошкарев первым высказывает догадку, что мы ткнулись в противолодочную сеть. Сейчас нос наш застрял в ней, а течением лодку прижимает бортом к сети. Из первого отсека продолжают докладывать о скрежете стальных тросов в носу. Чем мы могли зацепиться? Носовыми рулями? Но тогда скрежет был бы по правому или левому борту первого отсека. Впрочем, чем бы ни зацепились, главное, что оторваться не можем.

Чтобы нас не навалило бортом к сети, на которой подвешены патроны с 16 килограммами взрывчатки (они-то и взорвались в носу), командир приказывает работать электромоторами враздрай: левый — вперед, правый — назад. Но это — мера временная. Надо искать выход.

Увязли мы в противолодочную сеть в 13.35, а в 13.55 гидроакустик доложил о приближении кораблей. Взрывы первой же серии глубинных бомб чуть не выбросили лодку на поверхность. А обнаружить нам себя сейчас — верная гибель. Не раздумывая, я заполняю цистерну быстрого погружения. Штурман по карте определил, что глубина моря здесь 35 метров. Я вспомнил, что когда меня вызвал дивизионный штурман в центральный пост, то уже тогда боцман держал глубину 30 метров. Значит, под килем у нас совсем мало воды. Опасаясь за целость винтов и рулей, приказываю старшему матросу Змиенко переливать самотеком воду из кормовой в носовую дифферентную цистерну.

Под грохот новой серии глубинных бомб подаю команду принимать воду из-за борта в уравнительную. Глубина погружения быстро растет. Стрелка глубиномера была уже на делении 45 метров, когда нос коснулся грунта и его резко швырнуло влево, словно он съехал по скользкой наклонной плоскости.

Из первого отсека капитан-лейтенант Булгаков доложил, что в носу оборвался трос. Но мы не успеваем порадоваться этому. Лодка утяжелена настолько, что ее уже не удержать на плаву. Она падает все глубже. Наконец на глубине 67 метров ударяется корпусом о каменистый грунт.

Отчетливо слышно, как с корабля сбросили глубинную бомбу. Вот она, кувыркаясь, булькая, неумолимо приближается к нам. Ударилась о скалу, еще раз ударилась, и… все тонет в грохоте. Лодку швыряет влево так, что мало кто смог удержаться на ногах. Хруст, треск, звон, удары… Из выгородки неподалеку от меня слышно оглушительное шипение, оттуда валит туман.

— Пробоина в выгородке! — хрипло кричит мичман Казаков и бросается туда с аварийными клиньями и пробками.

Тесный центральный пост становится еще теснее — матросы, толкаясь, бегут на свои места. С трудом пробиваюсь к правому борту, кричу, стараясь перекрыть шум:

— Заделать пробоину!

— Лишним уйти из центрального поста! — приказывает командир и довольно бесцеремонно выдворяет во второй отсек Ильина, Богданова, Лошкарева, Рыжкова.

Тугая струя воды бьет из выгородки, разбиваясь о магистрали. Вглядываюсь: нет, это не пробоина, просто выбило масленку привода кингстона. Но струя сильная, выгородка уже заполнилась водой. С Казаковым пытаемся дотянуться до отверстия. Никак: мешают трубы. На глаза мне попадается половая щетка. Отламываю ее длинную рукоятку, заостряю ножом конец. Силюсь воткнуть в отверстие. Куда там! Струя выбрасывает палку. Как-никак давление на такой глубине свыше шести атмосфер. Наконец, ухватившись за палку втроем, загоняем ее в дыру. Сразу становится тихо. Продолжаем втроем удерживать шест. А над головой снова шум винтов приближающегося корабля. Слышен всплеск, за ним другой. Через несколько секунд грохочут два взрыва. Меня, Казакова и Змиенко вместе с шестом отбрасывает к противоположному борту. Я едва успеваю ухватиться за трап, чтобы удержаться на ногах. Из боевой рубки падает тяжелая свинцовая кувалда, чуть не угодив мне в голову. Вода с новой силой ударила из выгородки. Промокшие до нитки, мы снова кидаемся к отверстию. Долго не можем рассчитать свои движения, чтобы попасть в него, к тому же оно уже скрылось под водой.

Вода уже заполнила трюм и начала проступать над палубным настилом, когда мы случайно загнали острие палки в дыру. Хватаясь за трубы, удерживаем рукоятку щетки.

— Держите крепче! — говорю матросам. — Попробуем взять шест на растяжки.

Разыскали проволоку, туго прикрутили ею палку к трубам. Но, не надеясь на проволоку, матросы по очереди держат шест руками, все время следя, чтобы растяжки не ослабевали при очередных взрывах.

— Мичман, нужно часть воды перепустить в трюм пятого отсека, а то она уже к гирокомпасу подбирается, — говорю я Казакову, когда мы немного успокоились.

Это не так-то просто. Надо открыть клапана и в центральном посту, и в пятом отсеке. Казаков все сделал как следует.

Через несколько минут вода ушла под палубный настил, оставив на нем тряпки, щепки и битое стекло.

Змиенко лежит на палубе, не сводя глаз с заделанного отверстия, а старшина 2-й статьи Комиссаров подбирает в ведро мусор.

Мичман Казаков возвращается с электрогрелкой. Мы очень рады ей, сейчас же ее включаем. Казаков разоблачается догола, выжимает китель, брюки и белье, надевает их влажными и нежно обнимает электрогрелку. Пар повалил столбом.

По очереди все проделываем то же самое. Минут через сорок снова послышались взрывы глубинок. Но теперь не так близко.

— Кажется, наше крещение закончится благополучно, — говорю как можно веселее, хотя губы закоченели и никак не хотят двигаться.

— Тьфу, тьфу, через левое плечо! — смеется старший матрос Змиенко. — Хоть я и не суеверный, но не говорите так раньше времени.

Осторожно приоткрыв переборочный люк, в центральный пост втискивается Лошкарев. Говорит, что командир находится в рубке гидроакустиков. Судя по шумам, вражеские корабли потеряли наш след. Поднявшийся ветер мешает им продолжать поиск.

Мы и сами заметили, что стрелка глубиномера стала подрагивать. Значит, на поверхности моря разгулялась волна.

— Лев Александрович, а как это объяснить: на карте глубина в этом месте тридцать пять метров, а мы, как видите, лежим на глубине чуть не в два раза большей?

— Видно, мы попали в своеобразное ущелье, которое пока не нанесено на карты.

— Но противник знает это ущелье…

— Несомненно. Ведь бомбы рвались именно на этой глубине. Вы это почувствовали?

— Почувствовал, — ответил я, растирая под мокрым кителем синяк на левом плече. — Но почему сейчас он бомбит так неточно?

— Над морем уже темно: солнце зашло тридцать минут назад. Здесь сильное прибрежное течение. Прибавьте к тому же ветер. Видимо, в таких условиях вражеские корабли потеряли ориентиры.

Как бы в подтверждение слов Лошкарева громыхнул очередной одиночный взрыв метрах в ста по правому борту. Если и дальше нас будут так бомбить — не страшно. У нас даже небольшое преимущество: мы знаем, где находится противник, и следим за ним, а он мечется вслепую. Теперь главное — не выдать себя.

Пришел Тураев. Устало улыбнулся.

— Ну как вы тут, натерпелись страху?

— Наверное, как и все, — отвечаю. — Врать не буду. Было страшновато.

— Еще бы: тридцать две бомбы в непосредственной близости. Но теперь уже все. Немцы, кажется, ушли. А может быть, бомбы у них кончились. Немного подождем — и будем выбираться из этой ловушки.

Подождали еще немного и пустили помпу на осушение трюмов. Десять минут качаем, десять минут прислушиваемся: нет ли кораблей противника.

Восстановив дифферентовку, снимаемся с грунта и уходим с «гиблого места». Командир принял решение всплыть между двух минных полей, длинными полосами пересекших почти весь Финский залив. Волна шесть баллов. Качает сильно. Зарядку производим без хода, все время опасаясь, как бы ветром и течением не занесло на мины. Пополнив запас электроэнергии, в 2.48 снова погружаемся и, чуть ли не прижимаясь к самому дну, продолжаем путь.

Два дня прошло без происшествий, хотя гидроакустики то и дело докладывали о шумах винтов. Вражеских кораблей и катеров здесь полно.

25 сентября услышали сильный скрежет. Задели минреп. Отворачиваем в сторону, маневрируем ходами, но чувствуем, что минреп не отрывается. За что он зацепился? Снова маневрируем. Наконец трос оторвался и заскользил по корпусу. Не успели мы прийти в себя от этой встречи — снова задеваем за минреп. А на карте в этом месте чисто. Следовательно, противник поставил новое минное поле. Штурман отмечает на своей карте точки, где мы коснулись минрепов. Эти координаты передадим в штаб.

После мы узнали, что за время пути оставили позади 47 наших и 51 вражеское минное поле!

26 сентября командир поздравил нас с завершением форсирования Финского залива. Мы в открытом море!

Ночью впервые за весь поход получили работу по своей прямой специальности подчиненные главного старшины А. С. Ермолаева — радисты корабля. Лодка доложила в штаб о выходе в открытое море. Радисты Гальперин и Метревели приняли сводку Совинформбюро, последние известия о событиях в стране и за рубежом. Парторг корабля Ермолаев поспешил снабдить этими материалами агитаторов.

Командир корабля понимал, что экипаж нуждается хотя бы в небольшом отдыхе. Мы отошли в спокойный район моря. Отдых, конечно, был относительным. Мы устраняли повреждения, проводили тренировки, в которых очень нуждались некоторые моряки. Особенно это касалось рулевых-горизонтальщиков: им никак не удавалось держать лодку на перископной глубине.

Непосвященный читатель не поверит, если я скажу, что управлять горизонтальными рулями на подводной лодке в сто раз труднее, чем автомобилем. Ведя автомашину, вы знаете, что она сразу реагирует на каждый поворот рулевого колеса. А на подводной лодке горизонтальщик переложит рули, а лодка откликнется на это только через пять, а то и десять секунд — в зависимости от скорости хода. Представьте себе самочувствие шофера, если бы у него рулевое управление действовало с таким замедлением. Допустим, он вернул баранку в нейтральное положение, а автомобиль после этого еще будет поворачивать вправо или влево в течение десяти секунд…

Прошу извинить за примитивность объяснения, но мне хотелось проще пояснить трудности, которые стоят перед рулевым-горизонтальщиком. Хороший горизонтальщик на подводной лодке — это истинный талант, художник своего дела. Не каждый может стать хорошим музыкантом, далеко не каждый матрос станет хорошим рулевым-горизонтальщиком. А водителем автомобиля после небольшой подготовки может стать каждый второй человек.

Боцман Н. А. Балакирев — опытный моряк, неплохой воспитатель матросов. А вот вахта на горизонтальных рулях ему оказалась не под силу. Другое дело у его подчиненного — старшины 1-й статьи Бориса Звягина.

Вахтенный офицер Лошкарев, давая вводные Звягину, незаметно подтолкнул меня локтем. А я и так уже не сводил глаз с этого ловкого парня. Лодка в его руках была изумительно послушной. Ученик намного превзошел своего учителя. Боцману бы радоваться. А Балакирев сник. Мы догадывались о его состоянии. Наверное, всегда учителю немного не по себе, когда он видит, что его ученик справляется с делом лучше, чем сам он.

Опять «первый блин»

28 сентября, проведя на переходе винт-зарядку, в 6.00 подводная лодка погрузилась на западной кромке своего квадрата, в районе маяка Акменрагс. Весь день бродили в поисках противника. К вечеру оказались у южной кромки своего квадрата, на траверзе маяка Ужава. Вражеских судов не встретили. Столь же бесплодно кружили мы на своей позиции и следующий день. Лишь поздно вечером вахтенный офицер капитан-лейтенант Лошкарев увидел противника. Фашистские суда были от нас в 40 кабельтовых.

Сыграли боевую тревогу. Выключили зарядку. Вооружившись ночным прицелом, командир начал боевое маневрирование для определения курса и скорости противника. Плохая видимость, которая раньше была нашей союзницей, теперь превратилась во врага. Мы долго гнались за огнями кораблей, пока не обнаружили себя. Один из кораблей вдруг резко повернул и, все ускоряя ход, помчался на нас. Это был миноносец, сопровождавший транспорт. Пришлось срочно уходить под воду. Атака сорвалась. Нам ничего больше не оставалось, как лечь на грунт.

30 сентября в 15.30, когда мы находились вблизи Либавы, гидроакустик старшина 2-й статьи Семин доложил вахтенному офицеру капитан-лейтенанту Булгакову о шумах винтов. Начав боевое маневрирование до прихода командира, вахтенный офицер приказал всплывать на перископную глубину. Мы втроем вбежали в центральный пост — командир, комиссар и я. Тураев поднялся в боевую рубку, я, как обычно, — под нижним рубочным люком. Комиссар тоже остался в центральном посту. Через несколько минут мы услышали голос командира:

— Линкор! Вот это добыча!

Линейный корабль «Шлезиен» шел в сопровождении миноносцев. Никогда еще нам не приходилось иметь дело с такой целью. Все волнуются. Звучит сигнал «Торпедная атака». Командир берет пеленг и вызывает Лошкарева в боевую рубку. Старший лейтенант Рыжков спешно готовит таблицы. Мне в центральном посту не слышно, о чем говорят в боевой рубке. Гудит лебедка: перископ поднят вторично.

Но вот доносятся слова Лошкарева:

— Повернули все вдруг. Идут противоторпедным зигзагом. Атака не получится.

Тураев еще раз меняет курс для выхода в атаку, но через двенадцать минут окончательно убеждается, что на такой скорости, с какой идут вражеские корабли, к тому же на зигзаге, атаковать их невозможно, и приказывает:

— Отбой тревоги! Оружие в исходное положение. Погружаться на безопасную глубину.

Спустившись в центральный пост и подойдя к штурманскому столу, Тураев и Лошкарев еще долго обсуждают свой маневр и маневр немецкого линкора. Обидно упускать такую добычу.

Этот район Балтийского моря стал очень оживленным. Все время снуют взад и вперед дозоры противолодочной обороны. Нам приходится уклоняться от них, изменяя курс и глубину погружения.

Ночью 4 октября, когда мы, меняя галсы, производили зарядку аккумуляторной батареи, сигнальщики сквозь пелену мелкого дождя увидели огни конвоя из трех кораблей. Командир сейчас же изменил курс. Сближаемся с противником под острым углом. Плохо то, что мы находимся в более светлой части горизонта, враг может нас обнаружить. Но тут уж ничего невозможно изменить.

Уточнили состав конвоя: транспорт в сопровождении двух миноносцев. Следует в направлении на Либаву.

Командир прибавляет ход до полного, чтобы сократить время сближения. Вдруг концевой миноносец резко поворачивает и идет прямо на подводную лодку. Циркулируем на обратный курс, не погружаясь. Расстояние не меняется. Миноносец огня не открывает. Лошкарев высказывает догадку:

— Прицелы дождем заливает.

Минут через пятнадцать миноносец поворачивает назад. Мы тоже. Командир решил попытаться догнать конвой (у нас скорость намного больше, чем у транспорта). Два часа идем на параллельном курсе, едва различая силуэты кораблей противника на фоне береговой полосы. Дождь усиливается. Командир решил воспользоваться этим. На полном ходу идем на пересечку курса транспорта. Но нас снова постигает неудача. Головной миноносец меняет курс и направляется к нам.

— Право на борт! — командует Тураев рулевому П. А. Жулину.

Опять спасаемся бегством.

К карте спешит дивизионный штурман Ильин, а за ним по пятам — штурман Богданов. Что-то отмеряют, о чем-то спорят.

— Саша, что вы там колдуете? — спрашиваю Ильина.

— Выбираем позицию.

— Какую позицию?

— Командир хочет перехитрить трех вражеских капитанов.

— Разве он не отказался от атаки?

— Нет еще.

— Ничего не понял, — признался я.

Старший лейтенант Богданов улыбается.

— Виктор Емельянович, помните поговорку: «Волка ноги кормят»?

По репитеру гирокомпаса, жужжащему у меня под боком, вижу, что мы снова идем параллельным курсом с эскортом. Завидую упорству командира и жду, что дальше будет, все еще не понимая, к какому маневру мне нужно быть готовым.

Идем час, два. Потом резко повернули к берегу и через двадцать минут погрузились.

Тураев из боевой рубки все время переговаривается со старшиной 2-й статьи Семиным. Наверху темно, вся надежда на гидроакустиков. Время движется страшно медленно. В носу приготовлен двухторпедный залп.

В 2.40 мимо нас прошел головной миноносец. В 2.51 раздалась команда «Продуть среднюю».

На мостик из темной боевой рубки выскочили командир, комиссар и Лошкарев.

По возгласам на мостике догадываюсь, что замысел командира удался: транспорт все-таки подкараулили. Но дождь льет как из ведра. Тураев никак не разглядит светящиеся деления ночного прицела.

— Пли! — наконец раздается команда.

Старпом переводит рукоятки прибора управления торпедной стрельбой. Подводная лодка дважды вздрагивает.

Смотрю на часы. Они показывают 2.55.

— Лево на борт! Средний вперед!

В центральном посту все притихли. Ждем взрывов торпед. Прошло положенное время. Взрывов нет… Расстроенный командир спускается к нам:

— Мы тут нашумели изрядно. Немцы, пожалуй, подумают, что здесь орудуют три подводные лодки. Пойдем обратно на юг, к Мемелю.

Но по пути снова встретили противника. В пять утра сигнальщики заметили огни. Не проходить же мимо! Повернули на них. Чтобы лодку было меньше видно, из крейсерского перешли в позиционное положение.

Командир, комиссар и вахтенный офицер на мостике. Все заняли места по сигналу «Торпедная атака». Дивизионный штурман носится по трапам с мостика к штурманскому столу, к эхолоту и снова на мостик, иногда кричит на мостик прямо из центрального поста:

— Впереди малые глубины!

Пришлось застопорить машины. Больше часа простояли почти без хода, поджидая, когда противник сам приблизится к нам. Наблюдатели-сигнальщики оглядывают темный горизонт, чтобы никто не напал на нас сбоку и с тыла.

Дистанция до противника сокращается. Трудно в темноте точно определить расстояние до предмета, а еще труднее сделать это на воде. В центральный пост доносятся реплики с мостика: сигнальщики спорят, сколько кабельтовых остается до цели.

Время 6.23. Дистанция три кабельтова.

— Пли!

Торпеда вышла. Но следа от нее нет. Затонула! На транспорте выключили освещение, и он застопорил ход. Командир приказывает:

— Электромоторами: правый — полный вперед, левый — полный назад!

Картушка репитера гирокомпаса поворачивается на 180 градусов.

— Кормовые аппараты товсь!

Дистанция три кабельтова. Время 6.26.

— Аппарат номер пять. Пли!

Торпеда вышла. Идет прямо на цель. Прошла под транспортом.

Взрыва не последовало.

В 6.32 новая команда «Пли», и снова мы напрасно ждем взрыва.

Я так вцепился в поручни трапа, что ладони горят.

Почему не взрываются торпеды? Возможно, судно сидит очень мелко, потому они и проходят под ним, не задевая днища.

— Артиллерийская тревога!

Колокола громкого боя всколыхнули отсеки.

В центральный пост вбегает капитан-лейтенант М. И. Булгаков — управляющий огнем, за ним командир стомиллиметрового орудия старшина 2-й статьи И. М. Смирнов со своими комендорами. Один за другим они карабкаются по трапу.

На верхней палубе топот, лязг металла. Наконец слышится команда Булгакова:

— Огонь!

Выстрела нет.

— Огонь!

Орудие опять молчит.

Топот ног. Комендоры кубарем скатываются по трапу. С мостика поступает приказ дать полный ход обоим дизелям.

Последним с мостика спустился в центральный пост командир боевой части два — три капитан-лейтенант Булгаков.

— Михаил Иванович, — спрашиваю я его, — что ты так плохо воевал?

— Понимаешь, оба кранца первых выстрелов отсырели. А сменить снаряды не успели: на зюйде появились два дозорных корабля.

— Да, в эфире сейчас небось стоит гвалт на весь мир. Эх, Михаил Иванович, не везет нам, да и только. Торпеды твои не взрываются, пушки не стреляют. Только зря пугаем немцев…

Обидевшись и посылая неласковые слова во все известные ему адреса, капитан-лейтенант скрывается во втором отсеке.

Срочным погружением из-под дизелей закончилась вся эта бурная эпопея. Мы потеряли без толку несколько торпед и десятка два снарядов, которые отсырели (их пришлось выбросить за борт).

Но обидно не это. Обидно, что люди могут разочароваться, потерять веру в свои силы.

Я вспомнил, что и на «С-7» было так: вначале сплошные неудачи, у всех уже руки начали опускаться. Почему это происходит? Пожалуй, из-за недостатка боевого опыта. «С-7» впервые выходила в море после блокадной зимы. А «С-12» — лодка новая, большинство ее экипажа вообще еще не участвовало в боевых походах.

Собравшись втроем — Ильин, Лошкарев и я, — обсудили создавшееся положение и решили помочь командиру в этой трудной обстановке. Надо поговорить со своими подчиненными, убедить их, что неудачи бывают во всяком деле, но умения у нас прибавляется с каждым днем, и успех будет обязательно. Комиссар Ф. А. Пономарев, подключившийся к беседе, горячо одобрил нашу мысль.

Когда подводная лодка легла на грунт и торпедисты приступили к перезарядке аппаратов, я собрал моряков своей боевой части в дизельном отсеке. Пришел сюда и комиссар. Разговор я повел о наших делах:

— Были трудности на переходе в Финском заливе.

Мы их успешно преодолели. Была возможность подучиться. Подучились. Теперь мы должны обеспечивать командиру любой задуманный им маневр. А что у нас получается практически? Мотористы при пуске дизелей в свежую погоду залили двигатели водой. Сначала такой промах допустил матрос Николай Иванович Аракчеев (оживление в отсеке). Казалось бы, его урок должен был научить всех. Так нет, этот же промах повторяет Николай Иванович Дроздов (еще большее оживление). Думаете, на этом кончилось? Нет. Даже старший матрос Константин Григорьевич Тавровский решил не отставать от них (смех, шутки). В результате три раза корабль на час-полтора оказывался без надводного хода. И все лишь потому, что некоторые наши товарищи никак не научатся вовремя открывать верхний газоотводный клапан. Трюмные здесь смеются, а у них ведь тоже далеко не все гладко. Товарищ старший трюмный Алексей Николаевич Копылов, куда девался сетчатый фильтр от трюмно-дифферентовочной помпы? Покраснев до ушей, Копылов встал:

— Я же не нарочно…

— Не хватало еще, чтобы вы намеренно топили в море ценнейшие детали! А все же как это произошло? Расскажите товарищам, чтобы они поучились на вашем горьком опыте.

— Приказал мне старшина почистить фильтр, — начал смущенно Копылов, — я вынул его и положил в ведро. Матросы по очереди курили в боевой рубке. Подошла и моя очередь, поднялся я по трапу. А тут уборку проводили в центральном посту и завалили фильтр мусором. Слышу, на мостике говорят, что скоро погружение; я быстро схватил ведро — и наверх. Когда вывалил за борт, то было уже поздно. Но я сделал новый фильтр…

— Вы сделали очень плохой фильтр, товарищ Копылов, — перебивает его Сорокин. — Он пропускает всякую грязь, и клапана теперь постоянно засоряются.

Взял слово старший политрук Ф. А. Пономарев. Говорил он задушевно и убедительно. В заключение сказал:

— Товарищи, вы видите, сколько уже допущено промахов, а ведь каждый из них мог привести к беде. Вы думаете, в других боевых частях нет промахов? Тоже есть. И безусловно, каждый из них в какой-то степени отразился на действиях корабля. Нам нужно работать лучше, безупречно исполнять свои обязанности. Только тогда мы можем наверняка рассчитывать на боевой успех.

Да, работать надо лучше. И учиться надо всем — от матроса до командира. Мы убеждаемся в этом снова и снова.

На переходе к Мемелю в 17.05 старпом Рыжков обнаружил транспорт. Повернул лодку на пересечение его курса. Но от атаки пришлось отказаться: вблизи судно оказалось таким маленьким, что на него было жаль расходовать торпеду.

Изрядно разрядив аккумуляторную батарею, мы шли под одним электродвигателем, делавшим 55 оборотов в минуту, короче говоря, тянули время до вечера.

На другой день, 8 октября, в 14.37 по отсекам — в который уже раз! — раздались частые ревуны: «Торпедная атака».

Вахтенный офицер Михаил Иванович Булгаков увидел в перископ одиночный транспорт. На этот раз добыча кажется верной. Все идет как по маслу. Рассчитан торпедный треугольник. Лодка легла на боевой курс.

Командир, убедившись, что все точно, опустил перископ, с тем чтобы поднять его через минуту. Но в это время лодка вдруг клюнула носом и, не слушаясь боцмана, долго не выравнивалась. Когда перископ удалось поднять, командир увидел, что момент для залпа безнадежно упущен. Атака снова сорвалась.

Я с грустью вспомнил наш разговор с Тураевым на плавбазе «Смольный». Он уверял тогда, что весь поход продлится 20 суток. Сейчас миновали 25-е сутки, а боевого успеха все нет и нет.

Зато хлопот нам прибавляется. Неожиданно выбило крышку цилиндра последней ступени компрессора воздуха высокого давления. Запасной крышки не было. Я попросил командира отделения мотористов старшину 2-й статьи Георгия Петрова попробовать выточить ее на нашем токарном станке. Не получилось. Пока возились с первым компрессором, выбило крышку и на втором. Это уже катастрофа. Нам теперь нечем пополнять запасы сжатого воздуха. А без него не продуешь балласт, не подготовишь и не выстрелишь торпеды. Я срочно ввел строжайшие ограничения в расходовании сжатого воздуха. Дизеля приказал пускать только главными электромоторами. Кингстоны и клапана вентиляции открывать и закрывать вручную. Подводные гальюны (уборные) закрыть, так как на их действие тоже расходуется сжатый воздух.

Меры мерами, но на них одних до Кронштадта не дотянешь. А форсировать Финский залив в надводном положении — все равно что пытаться прошибить стенку лбом. Надо что-то делать.

По моей просьбе командир вывел лодку в такой спокойный район, где бы нас никто не беспокоил и не заставлял укрываться под водой. Туманы и дождь способствовали этому. Пока мы качались на волне, я перепробовал все способы восстановления крышек. Испробовали электросварку. Старший матрос Змиенко применял разные электроды и флюсы. Не держат, да и только! Кончилось дело коротким замыканием. Змиенко обжег руку от кисти до локтя, я себе изрядно поджарил горло и лоб. Змиенко пришлось откомандировать в надежные руки старшего лейтенанта медицинской службы Кузнецова, я ограничился перевязкой.

Попытка паяльной лампой разогреть массивную крышку до температуры плавления латунной проволоки тоже не дала результатов.

Тогда я от эмпирических способов решил перейти к расчетам. Они показали, что температуру, которая создается в камере последней ступени сжатия компрессора, олово не выдерживает, свинец тоже. Но если давление немного снизить? Оказалось, что олово выдержит сжатие до 120 атмосфер. С таким давлением воздуха уже жить можно.

Внимание всего экипажа теперь приковано к седьмому отсеку. Здесь обтачивает на токарном станке оплавленную оловом крышку старшина 2-й статьи Г. Ф. Петров. Командир отсека главный старшина Иван Васильевич Кононов заслонил своей богатырской фигурой люк и никого из любопытных сюда не пускает. Коммунист Петров справился с задачей отлично. Глубокой ночью он вручил еще не остывшую после резца крышку мичману Казакову, который вместе с трюмными машинистами Копыловым и Карповым начал собирать левый компрессор. Проверили. Провернули и запустили на холостом ходу через разделитель. Работает.

— Подключить пустую группу! — подаю команду и сам чувствую, что голос мой дрожит.

Через 30 минут давление в баллонах поднялось до 25 атмосфер. Через час — до 50 атмосфер.

— Стоп! — кричу я, заглушая грохот компрессора.

В ту же минуту запрос из центрального поста:

— Что случилось?

— Все в порядке. Будем разбирать крышку для проверки.

Сняли и осмотрели крышку. Держится. Доводим давление до ста атмосфер. Крышка держит. Качаем до 130 атмосфер. Снова разбираем компрессор.

В двух местах олово стало плавиться. Значит, перегнули.

— Теорию не обманешь, — говорю я мичману Казакову и приказываю выше 110–115 атмосфер давление не поднимать.

До самого рассвета работал компрессор, пополняя запас сжатого воздуха, без которого подводная лодка превращается в плохой надводный корабль. Только после этого я доложил командиру, что компрессор восстановлен и мы можем продолжать боевые действия.

Наскоро побрился, умылся, надел свой «парадный» китель и обошел отсеки, чтобы поблагодарить всех, кто участвовал в ремонте компрессора. У меня еще хватило сил добраться до койки. И я упал на нее, не то потеряв сознание, не то уснув на лету. Трое суток без сна хоть кого свалят.

Три победы

Бродя под водой по нашему квадрату, мы все чаще стали слышать странные шумы в водной толще. Долго ломали голову, что это такое. Наконец догадались. Это немцы тралили гидроакустическими тралами всю трассу двадцатиметровой изобаты. Внушительное количество судов, которые потерял враг за лето 1942 года, заставило его усилить не только противолодочную, но и противоминную оборону. Обжегшись на молоке, дуют на воду. И немцы упорно тралили море и обычными, и магнитными, и акустическими тралами. Мы радовались за успехи своих друзей, нагнавших такого страха на фашистов. И завидовали. Ведь у нас на счету пока еще не было ни одной победы.

21 октября на рассвете мы погрузились на траверзе маяка Папе. До самого захода солнца ни одному из вахтенных офицеров не улыбнулось счастье обнаружить транспорт или конвой противника.

Я пришел в центральный пост, чтобы подменить мичмана Казакова, которому было пора начинать готовить наш драгоценный компрессор. Мы уже привыкли, что в наших баллонах давление ниже нормы, и никаких неудобств от этого не испытывали. Только два манометра в центральном посту по-прежнему показывали 200 атмосфер. Это так называемые командирские группы баллонов, воздух из которых расходуется лишь в исключительных случаях по приказанию самого командира корабля.

Вахтенным офицером стоял старший лейтенант Рыжков. Он только что подвсплыл под перископ, чтобы осмотреть море. Горизонт чист.

Пришел Ильин, попросил еще раз поднять перископ — нужно взять пеленги на маяк.

Определив место лодки, Ильин ради любопытства начал осматривать горизонт. Слева было пусто. Но, повернув перископ вправо, дивизионный штурман замер, а потом закричал:

— Дымы! Доложите командиру!

У меня легонько защекотало под сердцем. Так бывает у рыбака, когда он видит, как поплавок начинает прыгать от поклевки.

Прибежал командир. Взглянув в перископ, распорядился:

— Товарищ Ильин, выберите место для атаки с учетом здешних глубин. И так, чтобы дотемна нам успеть занять позицию.

Дивштурман склонился над столиком. Через несколько минут он пригласил командира к карте.

— Вот здесь, пожалуй, самое подходящее место. Противник подойдет сюда ровно в восемнадцать. В это время видимость еще будет отличная.

— Хорошо, — согласился командир и добавил, обращаясь к Богданову: — Предупредите старшину первой статьи Звягина, что на горизонтальных рулях будет стоять он.

— Боцман обидится…

— Он болен. Пусть остается в четвертом отсеке.

— Но…

— Делать, как я приказал, — спокойно отрезал Тураев.

Уточнили состав конвоя: три транспорта в охранении сторожевика, тральщика и двух больших катеров.

Атаковать командир решил кормовыми аппаратами, о чем загодя предупрежден старшина торпедистов И. В. Кононов.

Гремит сигнал «Торпедная атака». Подводная лодка медленно циркулирует под водой, ложась на боевой курс. Слежу за Звягиным. Он заметно волнуется, но работает хорошо, лодка идет ровно. В 18.00 командир подает сигнал торпедистам.

— Торпеда вышла! — докладывает главный старшина Кононов.

Мы и так чувствуем сильную отдачу.

Командир снова поднимает перископ. Как раз вовремя. Вместе с взрывом мы слышим его радостный возглас:

— Взрыв в районе мостика!

Командир уступает место комиссару Пономареву, а потом Лошкареву.

— Все! Затонул! — констатирует Лошкарев.

Командир снова у перископа. В 18.12 он еще раз приказывает:

— Пли!

Теперь уже по другому транспорту. На сторожевике, по-видимому, увидели след от второй торпеды. Вражеский корабль яростно ринулся в нашу сторону. Даем ход обоими электромоторами, благо лодка повернута в море и глубины здесь подходящие. Напряженно слушаем — но нет, взрыва торпеды не дождались.

В 18.30 за кормой грохнула первая глубинная бомба. Взрыв довольно близкий, но для нас не опасный. Через семнадцать минут новый взрыв сзади и чуть справа. Теперь уже на значительном расстоянии. Значит, ушли от преследования.

Командир, широко улыбаясь, спускается по трапу в центральный пост. К нему бросаются все, кто здесь был, тянутся пожать руку, поздравить.

— Качать командира! — кричит кто-то.

— Ну, ну, тревога ведь! — предупреждает командир.

Впрочем, зря он беспокоится. В центральном посту такая теснота, что при всем желании человека здесь не покачаешь.

Отбой тревоги. Командир с комиссаром отправляются в седьмой отсек благодарить торпедистов.

Матросы радуются, как дети. Кто-то уже на ходу сочинил довольно скабрезную песенку:

Ильин возмущен. Его штурманская привычка к точности не может примириться с такой вольностью:

— Мы потопили транспорт у маяка Папе. А маяка Акменраки вовсе не существует. Есть маяк Акменрагс!

Но его не слушают. Песенка пошла гулять по отсекам.

— Не кипятись, — успокаиваю я друга. — Пусть позабавятся ребята.

Задиристая песенка, надо сказать, быстро забылась.Такова уж природа искусства — оно тоже не терпит отступления от истины.

* * *

Еще неделю проблуждали мы в море. Подсчитали расход топлива и смазочных масел. В запасе остается не так уж много. По ночам работаем на верхней палубе, закрепляя на ней все, что поддается нашим усилиям, а то после бомбежек наш легкий корпус во время подводного хода начал было громыхать, как телега на ухабах.

По просьбе доктора дали морякам помыться теплой водой. Всю ночь опреснитель работал для этой цели. «Баня» не ахти какая — три литра на человека, но зато вода не простая, а дистиллированная. Ребята вполне заслужили такой комфорт, и мы с мичманом Казаковым расщедрились.

27 октября днем мы, как всегда, отдыхали. Разбудил нас ревун.

Торпедная атака!

Через пять секунд я уже был на своем штатном месте под нижним рубочным люком, сменив Сорокина.

Вахтенный офицер Булгаков, превратившийся по тревоге в командира боевой части три, перед тем как убежать в первый отсек, громко шепнул мне на ухо:

— Идут пять огромных транспортов. Охранение сильное. Держись, Виктор Емельянович, будет война!

Оборачиваюсь к трюмно-дифферентовочной помпе, чтобы дать команду немного выровнять дифферент, и вижу старшего матроса Змиенко. Догадавшись, что я сейчас примусь выдворять его из центрального поста, он опережает меня:

— Мне мичман разрешил. Бинты мне не помешают. Разрешите остаться на боевом посту.

Спорить некогда, и я подал ему команду:

— Принять из-за борта самотеком в носовую дифферентную цистерну пятьдесят литров, а в уравнительную номер один — сто литров.

Смотрю, орудует матрос обожженной рукой — только бинты сверкают. Ну, думаю, здорово марганцовые примочки Кузнецова помогли, а то ведь я раньше слыхал, что ожоги долго не заживают.

Из боевой рубки доносится голос командира:

— Запишите в вахтенный журнал: «Охранение: сторожевой корабль, два тральщика и два сторожевых катера».

Подводная лодка ныряет на максимально возможную на здешнем мелководье глубину. Скорость по-прежнему держим четыре узла. Вскоре за кормой проходит один из сторожевых катеров.

Гидроакустик старшина 2-й статьи Семин все время докладывает о местонахождении кораблей противника. Пока сближаемся с ними вслепую.

На большом ходу над нами проносится сторожевик, очевидно заметивший что-то подозрительное.

— Ход три узла! — приказывает командир и насчитанные секунды высовывает перископ в пене, оставленной сторожевиком. Для атаки выбирается огромный теплоход 15 тысяч тонн водоизмещением.

Сбавляем ход до двух с половиной узлов.

На этой скорости очень трудно вести корабль. Но ничего, все нормально. Сказывается, что дифферентовка идеальная.

Шум винтов корабля отчетливо доносится до нашего слуха.

Время застыло на месте, стрелки часов не движутся.

— Ход два узла!

— Товарищ командир, на этом ходу я не удержу лодку после залпа, — говорю я.

— Дистанция четыре кабельтова. Ход давать некуда. Сделайте все возможное. Аппарат… пли!..

— Пошел помпа в носовую дифферентную! Носовые на погружение!

— Торпеда вышла!

Время 14.35.

— Один градус влево по компасу. Аппарат… пли!..

— Торпеда вышла!

Время 14.36. Я успел только охнуть и заорал не своим голосом:

— Заполнить цистерну быстрого погружения!

Змиенко торопливо переключает клапана. Мичман Казаков бросается помогать ему. Глубина уже меньше шести метров. Несмотря на все принятые меры, облегченный нос лодки задирается вверх.

— Лево на борт! — в грохоте воздуха, врывающегося в отсек из цистерны быстрого погружения, доносится до меня из боевой рубки. — Средний вперед!

Шум воздуха, врывающегося в центральный пост, сменяется клокотанием воды. Она хлещет в шпангоут, заливая трюм. Нарочно даю ей утяжелить подводную лодку, но циркуляция и двухторпедный залп создают дифферентующий момент на корму. Средний ход ускоряет выбрасывание подводной лодки на поверхность.

Огромной силы гидравлический удар в правый борт я ошибочно принимаю за взрыв глубинной бомбы, но тут же соображаю, что близко от нас кораблей противника нет.

— Теплоход тонет! — кричит из боевой рубки командир.

Лев Александрович Лошкарев, видя, что подводная лодка всплыла до трех метров по глубиномеру, поднимает второй зенитный перископ как раз в тот момент, когда грохнул второй взрыв.

— Тонет и второй! — кричит Лошкарев.

Вся стройность и слаженность в действии людей нарушается на добрых десять секунд. Ликующие возгласы, радостный смех. А мне не до восторгов. Лодка наконец пошла на глубину. Дифферент медленно переваливает на нос. Стрелка глубиномера упорно ползет вправо. На делении шесть метров командую:

— Стоп помпа! Продуть цистерну быстрого погружения!

В боевой рубке опускают оба перископа. С большим трудом мне удается удержать лодку в двух метрах от грунта. Скорость подводного хода доведена до шести узлов. Слышно, как все корабли охранения бросились к тому месту, где еще недавно на поверхности моря торчала наша рубка с выставленными, как два телеграфных столба, перископами.

Но фашистам не так-то легко опомниться после гибели двух своих судов, пошедших ко дну в течение одной минуты. Первые глубинные бомбы грохают у нас за кормой только двенадцать минут спустя после нашего залпа. Всего мы насчитали 43 бомбы. Это значительно больше, чем было сброшено на нас в противолодочных сетях в районе Калбодагрунда в сентябре. Но сейчас эти взрывы нас не страшат: противник потерял нашу лодку и вскоре прекращает преследование.

И тогда командиру пришла мысль, что для теплохода в 15 тысяч тонн мало одной торпеды. Надо бы добить его.

В 16.15 мы снова повернули к маяку Акменрагс. Капитан-лейтенант Лошкарев вооружился фотоаппаратом, чтобы сфотографировать результаты нашей работы.

Страшно подобревший Василий Андрианович пригласил нас всех к перископу. Мы приблизились настолько, что при пятикратном увеличении уже можно было хорошо рассмотреть лежащий на прибрежных камнях теплоход. Неподалеку от него торчали из воды труба и мачты транспорта водоизмещением 10 тысяч тонн.

Любуясь этой картиной, мы чуть не были наказаны за любопытство. Когда до теплохода оставалось не больше семи-восьми кабельтовых, из-за его полузатопленных надстроек на полном ходу выскочил сторожевой катер. Он помчался на наш поднятый перископ. Мгновенно оценив обстановку, командир приказал погрузиться и лечь на обратный курс. Катер не долго преследовал нас и не сбросил ни одной бомбы. Матросы острили по этому поводу: мы так близко прижимались к грунту на полном подводном ходу, что своими винтами выбрасывали на поверхность моря камни со дна и тем самым не давали катеру подойти к нам близко. Шутки шутками, но я думаю, что у катера просто нечего было на нас сбрасывать, — он еще раньше израсходовал все бомбы, — а не то он еще показал бы нам, где раки зимуют…

* * *

Добить вражеский теплоход мы так и не сумели, но об этом позаботилась сама природа. Начавшиеся штормы так отделали утопленников, что нам не пришлось дополнительно тратить торпеду.

Потопить три больших судна за поход — результат отличный. Но нам не терпелось еще пополнить боевой счет. Снова и снова бороздим море. Но фортуна отвернулась от нас: ничего не попадается больше.

7 ноября, в Октябрьский праздник, получаем приказ возвращаться в базу. Берем курс на север. Оба дизеля работают на винт-зарядку. Несмотря на усиленное вентилирование аккумуляторной батареи, в отсеках сильно пахнет серной кислотой. Поднимаюсь на мостик подышать свежим воздухом. Ночь такая темная, что, сколько ни вглядываюсь, не могу рассмотреть даже нос нашего корабля.

— Наблюдатели! Не прятаться от ветра! Внимательнее смотреть!

Услышав этот строгий окрик старпома, не могу удержаться от улыбки. Попробуй-ка тут разглядеть что-нибудь!

Внезапно сильный удар потряс лодку. Ее резко накренило на левый борт. Послышались новые удары под килем, удаляющиеся к корме, потом лодка задрожала: и винты задело. Вглядываемся за борт — сплошная темень, ничего не разглядеть. Прыгаю в центральный пост, приказываю по переговорным трубам:

— В носу! В корме! Осмотреться в отсеках!

На мостик кинулся командир. Вслед за ним побежал Лошкарев. Прежде чем подняться по трапу, он, узнав, что я только что спустился с мостика, спросил:

— На кого мы напоролись?

— Ничего не было видно. Может, на катер дозорный?

Лев Александрович недоверчиво мотнул головой.

— Чтобы так накренить лодку, какого водоизмещения должен быть катер? Вы помните, еще до войны «С-101» случайно налетела на финскую лайбу, груженную солью. Она была водоизмещением в пятьсот тонн. Никакого крена не было. А щепки даже на мостике были.

— Может быть, щепки есть и у нас на палубе?

— Сейчас проверим.

Лошкарев поднялся на мостик.

В центральный пост вбежал мой помощник Виктор Сорокин:

— В кормовых отсеках все в порядке. Боюсь, винты пострадали. Особенно левый винт подвывать начал. Что это было? Как вы считаете?

— Не знаю.

С мостика спустился капитан-лейтенант Лошкарев. Сказал, что проверили всю верхнюю палубу. Нигде ничего не нашли.

— Надо вернуться и пошарить прожектором, может быть, подберем кого-нибудь. Тогда станет ясно, кого мы потопили, — предлагаю я.

— Ну нет! Так мы до того досветимся, что кто-нибудь нас самих возьмет на таран.

— Мне что-то кажется, что это была подводная лодка…

— Может быть.

Обеспокоенный командир, спустившись с мостика, прекратил этот разговор:

— Незачем гадать. Результаты у нас и так не плохи. Не будем приписывать себе еще эту не существующую лодку.

Но об этом разговоре я снова вспомнил спустя много лет. Мне попал в руки список немецких подводных лодок, погибших на Балтике. Среди них значилась «У-272»; она утонула от столкновения в ноябре 1942 года, возможно, именно в ту ночь, когда мы испытали удар, в результате которого у нас было вырвано полтора метра кованого форштевня.

Антенные мины

8 ноября мы пересекли северную кромку нашей последней боевой позиции и полным ходом устремились к маяку Ристна, так как командир предполагал, что в штормовую погоду фашисты его включат для своих кораблей.

Качка была зверская. Как-то огромная волна закрыла всю кормовую надстройку, дизель, хлебнув воды в два цилиндра, стал как вкопанный. Два часа потребовалось мотористам старшины 1-й статьи П. Е. Догонова, прежде чем они смогли его снова пустить.

Свирепые северные ветры принесли с собой холод. Дождевые завесы вдруг сменились снежными зарядами.

Внутри подводной лодки тоже не прекращается дождь: влага, оседая на подволоке, падает на нас крупными холодными каплями. Постели отсырели. Шерстяные одеяла больше не греют.

— Папанинцам было в десять раз легче, — жалуется Лошкарев, натягивая шапку-ушанку и надевая капковый бушлат, прежде чем лечь в постель.

Электрогрелки, включенные в первом и седьмом отсеках — самых холодных, — мало помогают, и матросы буквально дрожат, К тому же и паек наш стал совсем скудным. Продукты подошли к концу. Крупа и сахар у нас отсутствуют еще с 20 сентября, после бомбежки у Гогланда, когда все наши запасы оказались в воде. А известно, что голодный человек сильнее мерзнет.

Приказываю в концевые отсеки отдать все грелки. Во втором и четвертом отсеках еще более или менее терпимо: их подогревают аккумуляторные батареи и приборы, сжигающие выделяющийся из аккумуляторов водород.

Самым уютным теперь считается у нас шестой — электромоторный отсек. Раньше отсюда все бежали — жара. А сейчас здесь толпятся все свободные от вахт. Это единственный отсек, в котором не каплет с потолка.

А в центральном посту появилась знаменитая «шуба английского короля». Так назвали пристегивающуюся цигейковую подкладку реглана капитан-лейтенанта М. И. Булгакова, который отстегнул ее потому, что реглан не налезал поверх капкового бушлата. В этой меховой подкладке было очень тепло, а на сатиновом черном верхе водяные капли в ярком освещении центрального поста сверкали брильянтами.

— В такой шикарной шубе даже английский король никогда в жизни не ходил! — сказал Михаил Иванович Булгаков, отдавая это сокровище в общее пользование вахтенным офицерам.

«Шуба английского короля» передавалась с вахты на вахту, и временному ее обладателю завидовали все.

Подошли к маяку Ристна. Напрасно мы ждали, что он зажжется. Проболтавшись в его районе целый час, решили пойти к маяку Тохкуна. Определиться же нам было необходимо.

Поднимаюсь на мостик. Волны с рокотом обрушиваются на ограждение рубки, обдавая леденящими брызгами всех, кто находится на мостике. Изредка из черных облаков вырывается луна. Тогда совсем страшно смотреть на море: все кипит и пенится.

— Слева сто сорок — подводная лодка противника, — срывающимся от ветра голосом доложил сигнальщик.

Луна осветила черный низкий силуэт. Лодка разошлась с нами на контркурсах. Она меньше нашей, и болтает ее еще сильнее, чем нас.

— В такую волну ни она нам, ни мы ей ничего сделать не сможем, — спокойно говорит Василий Андрианович.

Через двадцать минут показались проблески маяка. Штурманы приложили все свое мастерство, чтобы точно определиться. Командир разрешил на время развернуть подводную лодку против волны, пользуясь безопасным фарватером, которым только что прошла вражеская субмарина. Качка несколько уменьшилась, и штурманы более или менее точно взяли пеленги. После этого сразу же погрузились: качка вымотала всех.

11 ноября в 13.00 штурман доложил, что на траверзе по левому борту находится точка, где 22 сентября мы увязли в сети. Оживленно вспоминаем тяжелые часы, которые мы пережили тогда. Вспоминаем с шуткой. Минувшие беды быстро забываются. Трагическое выветривается из памяти, а смешное остается и помнится долго. Подводники — неисправимые оптимисты.

В 14.00 вблизи острова Найсар, в восьми милях от Таллина, командир решил всплыть под перископ, чтобы определить свое место. Ночное столкновение все же сказалось на гребных винтах, и сейчас при тех же оборотах электромоторов лодка развивает другую скорость. Штурману надо было в связи с этим ввести поправку в свои расчеты, иначе нельзя было ручаться за точность прокладки.

Видимость была хорошая, командир в перископ рассмотрел даже стадо коров на берегу. Но увидел и другое: в воздухе кружили два гидросамолета «Арадо».

— Ныряй на глубину шестьдесят метров! — тотчас же приказал он, опуская перископ.

Я подошел к штурманскому столику и через плечо Саши Ильина заглянул в карту. Глубина здесь 80 метров. Это очень подходит для нас, мы можем подальше от поверхности убрать наши расхлябавшиеся грохочущие «наружности», как боцман Балакирев называет надстройки корабля в отличие от «внутренностей» — содержимого отсеков. Были и еще два преимущества у этого района. Во-первых, на глубинах свыше 50 метров противник донных мин не ставит, а во-вторых, на такой глубине легче маневрировать среди минрепов гальваноударных мин. Но одного обстоятельства не учли и вскоре жестоко за это поплатились.

Убедившись, что в центральном посту все в порядке, мы с Василием Андриановичем пошли в кают-компанию согреться чаем. Делали мы это теперь часто. Но так как сахара у нас не было с первого дня похода, заменяли его изюмом. Вестовой Данилин подал нам по стакану горячего чая и на блюдечке несколько отсыревших изюминок. Мы не торопясь отхлебывали обжигающую, слегка желтоватую воду (чай тоже приходилось экономить) и обсуждали наши дела.

Взрыв страшной силы бросил меня под подволок, потом на палубу и привалил мебелью. В отсеке — абсолютная темнота. В вихрях ревущего воздуха, вырывающегося из поврежденной магистрали, хлестали ледяные струи, сметая с палубы осколки осветительных плафонов и посуды.

Барахтаясь в потоках воды, льющейся с подволока, я быстро убедился, что, кроме ушибов, никаких повреждений у меня нет. Отплевываясь и шаря руками вокруг, нащупал клапан и перекрыл магистраль воздуха высокого давления. Рев прекратился. Вокруг слышны испуганные возгласы, которые я с трудом различаю сквозь колокольный звон в ушах.

Натыкаясь на сдвинутую мебель, бросаемся в центральный пост. Одновременно со мной сюда вбегает мокрый с головы до ног Тураев.

В центральном посту полумрак. Сорокин, Копылов и Булгаков под непрерывным ливнем, хлещущим с подволока, закрывают отдавшиеся клапана и грибы шахт вентиляции.

Включаю боевое освещение. Первый взгляд — на глубиномер. Подводная лодка, лишившись хода, медленно идет на дно.

Из первого отсека докладывают о поступлении воды. Открыв переборочный люк из четвертого отсека, старшина 2-й статьи Васильев тоже докладывает, что отсек заполняется водой. Даю общую команду:

— Заделывать пробоины! Приготовить отсеки к осушению!

А сам с разрешения командира бегу в электромоторный отсек. Надо дать ход. Любой ценой. Хотя бы одним электромотором. Иначе — гибель!

В четвертом отсеке из перекошенного верхнего люка широким шлейфом бьет вода. Она устрашающе сверкает в лучах единственной уцелевшей в дальнем углу лампы. Можно подумать, что настоящий водопад вливается внутрь лодки. В отсеке работают матросы, подтаскивают аварийно-спасательное имущество.

Велю Васильеву немедленно спускать воду в трюм пятого отсека, пока она не залила аккумуляторы.

В электромоторном отсеке в проходе между главными ходовыми станциями грудой валяются съемные кожухи рубильников и якорных автоматов. Старшина группы электриков мичман А. В. Лавриков лежит животом на палубе, голова и плечи — в раскрытом кожухе коллектора правого главного гребного электромотора. Электрик матрос А. В. Денисов в такой же позе копается в левом электромоторе.

Электроизмерительные приборы — в самом плачевном состоянии. Часть их беспомощно висит на проводах, часть разбита вдребезги. Под ногами хрустит стекло.

Услышав мои шаги, мичман Лавриков поднимает голову.

— Вырубились якорные автоматы, — докладывает он, — вылетели щетки.

— Вы уже поставили их?

— Так точно!

— Следите за якорем, я попытаюсь дать ход. Осторожно!

Включаю рубильник. Вращаю маховик шунтового реостата. Тщетно! Якорь электромотора не шевельнулся.

— Проверить батарейный автомат первой группы! — командую в центральный пост.

Снова включаю рубильники.

— Вращается! — обрадовался Лавриков.

Уже хорошо. Лодка даже не успела потерять инерцию и сейчас снова получила ход. Докладываю об этом командиру и перехожу к ходовой станции левого борта, расшвыривая ногами кожухи.

Здесь тоже включение автоматов и рубильников сначала не дало результатов. Пришлось распорядиться, чтобы включили батарейный автомат второй группы. Снова произвожу переключения. Раздается лязг, визг, скрежет. Откидываю рукоятки рубильников. Смотрим, в чем дело. Оказывается, между валом и бортом зажало сорванный с места защитный кожух. Выбиваем его ломами и кувалдами. Торпедист Федоренко, рулевой Комаровский и комендор Крылов бьют сплеча. Выковырнули покореженные листы. Теперь и второй электромотор вращается без помех.

Моряки наводят порядок в отсеке, а я спешу в центральный пост.

Ильин с Богдановым сливают воду с карт. Штурманский электрик старшина 2-й статьи К. П. Комиссаров вместе с мичманом И. А. Казаковым сооружают какое-то подобие навеса, чтобы защитить от воды штурманский стол. Дождь в отсеке не прекращается: пропускают почти все заклепки по периметру боевой рубки.

Во втором отсеке свибрировал съемный лист для погрузки аккумуляторов, в двух местах выбило прокладку. Старшина 2-й статьи М. С. Малахов и матрос Н. К. Данилин под руководством лекпома Г. Я. Кузнецова подвесили на бинтах клеенку и брезентовую койку. По образовавшемуся желобу вода через открытый переборочный люк стекает в трюм первого отсека, хотя там и без того воды хватает. В первом отсеке деформировало нишу торпедопогрузочного люка. Течь здесь сравнительно небольшая, но в наступившей темноте она сильно обеспокоила моряков.

Трюмно-дифферентовочная помпа, у мотора которой в двух местах треснула верхняя часть станины и вышел из строя амперметр, пока справляется с поступающей внутрь прочного корпуса водой. Обе группы аккумуляторной батареи, в том числе и склеенные нами баки, выдержали удар. А о силе этого удара можно судить уже по тому, что в 20-миллиметровой обшивке прочного корпуса мы насчитали тринадцать прогибов!

Но сейчас, кажется, все наладилось. Немного успокоившись, стали гадать, что все-таки произошло. Приходим к единодушному мнению: лодка наткнулась на антенную мину. Это коварная штука: висит в толще воды, раскинув тонкие щупальца — антенны. Чуть лодка заденет за них — мина взрывается.

Не успели мы опомниться, как нашу лодку снова швыряет вниз и в сторону так, что в центральном посту не удержался на ногах ни один человек. Меня отбросило, к главной осушительной помпе. Как я не сломал себе шею и ребра о многочисленные клапана и костыли на водяных магистралях, до сих пор удивляюсь.

Прошел всего лишь час после первого взрыва.

Моряки, занятые борьбой с повреждениями и поступающей внутрь прочного корпуса водой, не успели даже переодеться в сухое белье.

Звенит, бьется и колется все недобитое. Сыплется и ломается все, что еще не доломалось. Почти все повторяется снова, только боевое освещение не гаснет. Слышим, как с грохотом на верхнюю палубу падают большие осколки мины. Очередной минреп с лязгом движется по обшивке, цепляется за какие-то выступающие части, звеня натягивается и, срываясь, снова волочится по корпусу корабля.

Опять подводная лодка без хода, но теперь она не тонет, она удифферентована с нулевой плавучестью, а поступающая вода непрерывно откачивается.

В четвертом отсеке верхний люк снова свибрировал, но теперь его сбило в другую сторону, и вода перестала течь.

В шестом отсеке опять слетели все съемные кожухи рубильников и якорных автоматов. Мичман Лавриков проверяет щетки. Командиры отделений электриков без напоминаний врубили батарейные автоматы.

Дан ход левым главным гребным электромотором, затем правым. Все говорят, что на этот раз взрыв был слабее первого. Но от этого не легче. Вышел из строя гирокомпас. Отказали уцелевшие до этого электроизмерительные приборы. Топливная цистерна внутри прочного корпуса дала трещину в двух местах, и в аккумуляторную яму из нее поступает вода замещения (топливо кончилось). Боцман жалуется, что лодка стала плохо слушаться горизонтальных рулей.

Идем по прямой, ориентируясь по приметным глубинам. Выбираем более мелкое место и в 15.47 ложимся на грунт.

Богданов и Комиссаров принимаются за ремонт гирокомпаса. Поручив Сорокину пуще глаза следить за аккумуляторной батареей, отправляюсь с мичманом Лавриковым искать подходящий амперметр, чтобы поставить его на трюмно-дифферентовочную помпу. Сняли для этого амперметр с опреснителя. Гирокомпас удалось исправить довольно быстро. Уже это хорошо.

Мы, офицеры, снова оккупировали старшинскую кают-компанию. Разложив на большом столе мокрую карту, склонились над ней Тураев, Лошкарев и Ильин. Пытаются решить неразрешимую задачу — как расположено минное поле антенных мин, если мы дважды уже подрывались на нем. Неужели еще раз подорвемся?..

В 19.00 всплываем с грунта и продолжаем путь. Теперь я больше не покидаю центральный пост. Старшины и матросы тоже все на своих боевых постах и всеми силами приводят их в порядок, закрепляют, очищают от остатков стекол, подтягивают и — что греха таить — просто подвязывают вязальной аварийной проволокой, чтобы не болтался тот или иной прибор.

Как зеницу ока берегу винты, а сейчас их повредить легче всего, так как лодка идет преимущественно с дифферентом на корму, чтобы хоть увеличением хода иметь возможность изменить глубину погружения. Трюмно-дифферентовочная помпа то и дело засоряется, так как вода, гуляя по всем закоулкам трюмов, вымывает, несет с собой грязь и мусор. Через каждые десять минут помпу останавливаем, разбираем, чистим и снова собираем.

Командир, сокрушенно качая головой, говорит мне:

— Таким манером мы должны идти еще часа три, не меньше.

— Боюсь, что, шумя помпой по всему маршруту, мы привлечем внимание противника.

— И я этого опасаюсь. Но всплывать нельзя.

Ухватившись окоченевшими руками за трап и качаясь на подгибающихся и ноющих от боли ногах, стискиваю зубы, чтобы они не стучали: меня лихорадит.

Морская вода, как кислота, разъедает бесчисленные порезы и ссадины на теле. Знаю, что не я один в таком положении. Боцман тоже выбился из сил. Уже были случаи, что он не удерживал лодку на рулях, и она со скрежетом падала на каменистый грунт.

Прошло пять часов после первого взрыва. По расчетам Тураева и Ильина, мы уже миновали кромку этого вновь открытого нами минного поля противника.

Наконец командир разрешает подвсплыть до 35 метров. Дождь в центральном посту сразу ослабел: забортное давление уменьшилось. Легче стало держать лодку на ровном киле. Теперь уже не так часто нужно пускать помпу для осушения трюмов.

На поверхности моря стемнело. Идет дождь. Решаем всплыть.

— Продуть среднюю!

Мичман Казаков повертывает маховики клапанов. Пока все идет нормально. Только один из кингстонов заело. С трудом чуть приоткрыли его вручную.

Пущен дизель на продувание главного балласта. И тут происходит неожиданное. Некоторое время лодка стоит, покачиваясь на ровном киле, затем кренится на левый борт, с каждой минутой все больше, несмотря на все старания мичмана Казакова выровнять ее продуванием бортовых балластных цистерн. Через четыре минуты крен задержали. Начали понемногу его устранять.

Вызвав в центральный пост Сорокина, я с разрешения командира занялся зарядкой аккумуляторной батареи. Это сейчас не так-то просто, так как у нас почти не осталось измерительных приборов. Расставляю дополнительные посты в аккумуляторных ямах. Приказываю матросам не только внимательно смотреть, но и принюхиваться. Это сейчас тоже задача, так как почти все мы шмыгаем носом от насморка и нам легче десять раз чихнуть, чем один раз определить запах.

Мичман Лавриков подвесил на приборной доске переносный вольтметр на 300 вольт, единственный, который у нас уцелел. Им мы попеременно замеряем напряжение то генераторов, то батареи. С величайшей осторожностью включаем рубильники. Мотористы столь же осторожно дают нагрузку дизелям. Техника нехотя подчинилась упорству людей и, немного побунтовав, смирилась. Зарядка началась.

Когда все вошло в нормальную колею, из отсеков на мостик потянулись вереницы матросов с ведрами и банками из-под сухарей, доверху наполненными битым стеклом, тряпками, щепками и другим мусором.

А на верхней палубе идет очень ответственная и опасная работа. Нужно устранить течь съемного листа второго отсека. Трюмные А. Н. Копылов и П. А. Карпов лезут в надстройку, чтобы покрепче затянуть гайки. Работают они в ледяной воде и в полной темноте, зная, что, если появится противник, лодка погрузится, не дожидаясь, когда они выберутся из надстройки. Трудились они там целых два часа, пока не выполнили задачу.

Я уступил настояниям нашего доктора и разрешил матросам развесить мокрую одежду на выхлопных коллекторах дизелей. Вскоре дизельный отсек заполнился облаками пара.

— Не зевай, переворачивай! — подгоняет моряков старшина 1-й статьи Догонов. И все же кое-что успевает подгореть. Пока одежда сушится, наши матросы похожи на ирокезов, приступающих к ритуальной пляске. Тела их расписаны коричневыми, желтыми и зелеными пятнами. Это постарались лекпом Кузнецов и его боевые санитары. Они не жалеют йода и зеленки, обрабатывая порезы и ссадины, которых у каждого из нас сейчас не счесть.

В 6.00 прозвучал сигнал срочного погружения: сигнальщики разглядели в предрассветной мгле силуэт вражеского корабля.

Открываем кингстоны. Все нормально, но один кингстон опять не открылся. Нос лодки погрузился, а корма торчит на поверхности. Сейчас наш корабль похож на надутую лягушку: головой нырнула, а зад снаружи трепыхается. Лишь когда дифферент на нос дорос до шести градусов, лодка пошла на глубину.

14 ноября днем мы наконец дотянули до точки рандеву. Здесь нас ожидало новое разочарование: на наши сигналы ответа не последовало. Нас никто не встречал…

«Последние могикане»

Море молчало. Напрасно мы ждали сигнала встречающих кораблей.

Слышу, командир спрашивает комиссара:

— Что же нам делать, Федор Алексеевич?

— Давай всплывем, командир. Посмотрим.

— По местам стоять к всплытию!

По неровному вздрагиванию стрелки глубиномера видно, что на поверхности моря свежо. Я попросил командира:

— Василий Андрианович, давайте сперва подвсплывем под перископ, узнаем направление волны. А то еще положим корабль на бок. Да и вас за борт смоет.

Подвсплыли. Как ни старался боцман удержать лодку под перископом, не смог. Нас выбросило на поверхность и положило на левый борт градусов на сорок. Не отдраивая верхний рубочный люк, развернулись против ветра. Крен отошел. Продули среднюю полностью. По привычке я сразу же заполнил цистерну быстрого погружения. По силе ударов о корпус можно судить, что волнение моря больше восьми баллов.

Командир открыл верхний рубочный люк и быстро вышел на мостик. В центральный пост ливнем летят брызги. Небо свинцово-серое со страшно низкой облачностью. Завязав под подбородком тесемки ушанки, карабкаюсь по трапу. Лавенсари совсем рядом — милях в пяти. Но до самого острова моря нет — сплошная пена. Такого на Балтике я еще никогда не наблюдал. Ветер срывает гребни волн, превращает их в пыль и несет над кипящим морем. Поручни ограждения рубки натужно воют. Вдруг под форштевнем лодки образуется огромная впадина, мы летим в эту пучину, по рубку зарываясь в пену. Нет, такое удовольствие мне не по душе. Чуть не на четвереньках добираюсь до люка и спускаюсь в центральный пост. Едва вышел из шахты рубочного люка, как в него хлынул водопад. За считанные секунды мы приняли две-три тонны воды. Этот поток чуть не сбил с ног Лошкарева, а мичман Казаков впопыхах ухватился за кран пневматического привода аварийного захлопывания верхнего рубочного люка, и тот чуть не закрылся.

С мостика спустился командир. Весь мокрый. Отдувается, мотает головой. Чуть отдышавшись, сказал:

— Погружайтесь. На грунт ляжем прямо тут. Ну и кутерьма наверху! Куда там надводным легким кораблям из гавани выходить! Утопит в два счета!

Принимаем балласт.

Шесть тонн отрицательной плавучести за счет заполнения цистерны быстрого погружения плюс три тонны воды в трюме центрального поста ничего не дают. Волны держат лодку на поверхности, не пускают ее на глубину. Только дав рывок обоими электромоторами, загоняем нос под воду. Ну а дальше — как всегда: никак не задержать. Не успел я оглянуться, как глубина была уже восемь метров. Пока продували цистерну быстрого погружения да запускали помпу на осушение трюма, лодка плавно легла на грунт. В центральном посту и в первом отсеке пошел дождь: вода фильтруется через ослабевшие заклепки.

Отсеки мы, разумеется, провентилировать не успели. Включили систему регенерации воздуха.

Вызываю мичмана Лаврикова, говорю ему:

— Сегодня зарядить батарею не удастся, поэтому надо экономить электроэнергию. Придется выключить все грелки.

Стало еще холоднее. Но матросы так устали, что, наверное, заснули бы и по горло в воде. Корабль погрузился в сон, только вахтенные бродят, стараясь хоть немного отогреться в движении.

На следующий день в 11.55 вскакиваем с коек, разбуженные возбужденным возгласом старшины Метревели:

— По пеленгу двести сорок шумы винтов!

— По местам стоять к всплытию! — раздается долгожданный сигнал из центрального поста.

«Кнехт, кнехт, кнехт…» — пищит морзянка за бортом. Всплываем. В просвете открывшегося верхнего рубочного люка сереет осеннее балтийское небо. Нас встречают два морских охотника. В их сопровождении направляемся в бухту острова.

Швартуемся у пирса. Нас уже ждут, поеживаясь от пронизывающего ветра, капитан 2 ранга С. Д. Солоухин — командир базы, военком батальонный комиссар С. С. Жамкочьян (впоследствии он стал начальником политотдела бригады подводных лодок) и другие офицеры.

После приветствий и поздравлений нам сказали, что в Кронштадт сегодня мы не пойдем. Будем ждать возвращения «последнего из могикан» — подводного минзага «Л-3» под командованием Петра Денисовича Грищенко. Ночью разрешили нам стоять у пирса, а днем будем ложиться на грунт. Вражеская авиация не оставляет остров в покое.

Матросы облазали надстройку. Притащили на пирс свинцовый сплюснутый колпак, половину верхней горловины мины с болтами и еще два ведра осколков. Офицеры с любопытством рассматривают эти вещественные доказательства наших испытании.

Заботливые хозяева острова снабдили нас газетами и журналами. С жадностью накидываемся на них: ведь два месяца мы не держали их в руках. Приученные ночью бодрствовать, мы просидели за чтением газет и журналов до шести утра.

На рассвете вышли за входные буи гавани и легли на грунт на глубине 35 метров. Пообедав, расположились отдыхать.

В 14.00 меня разбудил Сорокин. Доложил, что четвертый отсек заполнился хлором.

Схватив противогаз, бегу туда. В отсеке только командир отделения электриков старшина 2-й статьи И. Н. Васильев. Сидит в противогазе и с тревогой посматривает в люк. Аккумуляторы затоплены. Морская вода, смешиваясь с кислотой — электролитом, выделяет хлор.

Сорокин рассказывает, как было дело. Мотористы не заметили, что под клапан замещения в топливной цистерне попала ржавая проволока. Когда были на поверхности, вода текла незаметно, а погрузились — забортное давление увеличилось, и в щель ударил фонтан. Включили помпу — она засорилась. Пока удалили засосанную в трубу паклю, пока снова собрали магистраль, вода залила аккумуляторы. Сейчас течь устранили, но выкачивать воду нельзя, так как усилится выделение хлора. Решили до всплытия все оставить как есть, а вахтенного в отсеке менять через каждый час.

В 17.00 всплыли, предварительно выкачав из аккумуляторной ямы около трех тонн забортной воды. Провозились с батареей до двух часов ночи. Ничего, привели в порядок. Зарядка прошла нормально. Но в отсеке, несмотря на усиленную вентиляцию, еще долго пахло хлором.

18 ноября после полудня, когда мы еще лежали на грунте, послышались сигналы. Я думал, что это вызывают нас, и поспешил в центральный пост. Командир остановил меня:

— Не торопитесь, Виктор Емельянович. Этот сигнал нас не касается. Это вызывают «Л-3». Значит, она благополучно добралась.

Часа через три вызвали и нас. Когда ошвартовались у пирса, неподалеку у причальной стенки стояла «Л-3». Отдав распоряжения о зарядке батареи, иду навестить друзей. У причала встретился со старпомом «Л-3» капитан-лейтенантом Владимиром Константиновичем Коноваловым и инженер-капитан-лейтенантом Михаилом Андрониковичем Крастелевым. Поздравили друг друга с благополучным возвращением.

— Видишь, какое благополучное у нас возвращение, — сказал мне Михаил Андроникович, показывая на перископ, который согнут и всей своей длиной висит над палубой.

Друзья рассказали мне, что они попали на таран вражескому кораблю. Тумбу перископов свернуло на 45 градусов. Командирский перископ согнулся и повис перпендикулярно борту. Плавать с таким «тралом» среди минных полей было нельзя: все мины захватывал бы. Ночью всплыли и с огромным трудом при помощи талей развернули его в сторону кормы. Вот так и плавали без перископов…

Оглядываю лодку. «Л-3» — подводный минный заградитель. Превосходный, могучий и красивый корабль. Перед войной я плавал на таком же. Сейчас его не узнать. Ржавый борт весь во вмятинах и рваных ранах. Знаю, что и внутри корабля редкий механизм не пострадал от бомбежек. И все-таки люди воевали. На минах, поставленных гвардейской «Л-3», подорвались и затонули два транспорта.

Ночью под эскортом нескольких кораблей мы покинули Лавенсари.

Стоял десятиградусный мороз. За Шепелевским маяком начали попадаться шуга и битый лед, а после Толбухина маяка мы попали в 5-сантиметровый лед. Морские охотники не могли его преодолеть. Вперед пошла «Л-3». Своим могучим корпусом она пробивала путь. Лед звенел и скрежетал под ее форштевнем. Вслед за «Л-3» продвигались остальные корабли, вытянувшись длинной вереницей.

Пирс был заполнен народом. Казалось, весь Кронштадт высыпал в этот поздний час встречать свои возвращающиеся подводные лодки. Первым, к кому я попал в крепкие объятия, был Борис Дмитриевич Андрюк. Нам жали руки, тискали бока, неуклюже, по-мужски, целовали. Я плохо видел лица друзей: темно, да и глаза полны слез. Ничего не поделаешь: все же мороз!

Нашу лодку поставили в док. Только теперь, когда она вся была на суше, мы увидели, как она изувечена. Полтора метра форштевня вырваны «с мясом». По правому борту в легком корпусе зияет пробоина длиной 3,7 метра и шириной почти 2 метра. Стало понятно, почему лодка в последнее время так склонна была к неожиданным кренам.

Мы смотрели и удивлялись: как же мы плавали на таком корабле?!

Корабль нуждался в большом ремонте. Работы на нем уже развернулись вовсю. Ко всему привычные заводские рабочие с помощью матросов меняли листы обшивки, перебирали механизмы.

В «ремонте» нуждались и люди. Я, например, после похода весил меньше 50 килограммов. Все мы вымотались крепко. И вскоре нас по очереди стали направлять в «госпиталь выздоравливающих командиров». Размещался он в здании Государственного оптического института на Васильевском острове, рядом с Университетом. На дворе уже стояла зима, а здесь мы оказались в каком-то тропическом оазисе. В коридорах и палатах зеленели целые заросли причудливых растений. Благоухали яркие цветы. Здесь были рододендроны, филодендроны, агавы, орхидеи и кактусы. Высились стройные пальмы. Откуда они здесь и как они сохранились в блокадном Ленинграде?

Оказалось, доставили их сюда научные сотрудники Ботанического сада. Полуживые от голода и холода, эти энтузиасты на себе перенесли из разрушенных бомбами и снарядами теплиц эти редкие экземпляры тропической фауны и ухаживали за ними, как за капризными детьми.

Коллектив врачей госпиталя, руководимый военврачом 2 ранга Веригиной, окружил подводников вниманием и заботой. Нас кормили со всей щедростью, какая только могла быть в осажденном городе. Меня две недели продержали в постели, затем разрешили совершать небольшие прогулки по городу.

В Ленинграде жилось еще тяжело. Но с питанием стало немного лучше. Реже навещали город вражеские самолеты.

Героический город Ленина накапливал силы, чтобы разорвать кольцо блокады.

Глава четвертая. Все равно прорвемся!

Отпуск

Мне разрешили съездить к семье. Утром 27 декабря грузовой автобус повез нас, 30 подводников, на аэродром. Тяжелый бомбардировщик ТБ-3 уже дожидался нас. Разместились в объемистом фюзеляже, где было десятка три ящиков, груженных каким-то «железом»: блокадный Ленинград все больше выпускал оружия и щедро делился им с другими фронтами.

Самолет старый, повидавший виды. Окна без стекол. В кабине мороз зверский. Кое-как устроились, кто где. Я втиснулся между двумя ящиками, поближе к прямоугольному окну. Отсюда было все видно, но дул такой свирепый морозный ветер, что глаза слепило.

Запущены моторы, и мы вырулили на взлетную полосу. Над нами низко, почти на бреющем полете, деловито пронеслись истребители, поднявшиеся с соседнего аэродрома. Тяжело завывая моторами, мы поднялись в воздух и, не набирая высоты, полетели на северо-восток. Сопровождающие нас «ястребки» И-16 пронеслись на контркурсе на высоте метров 500 и, лихо развернувшись, снова обогнали нас.

Меня кто-то дернул за ногу. Вижу капитана 3 ранга А. И. Маринеско. Он что-то говорит мне, но я не слышу из-за рева моторов. Маринеско показывает на окно. Смотрю туда. Истребителей прибавилось, их уже десятка полтора. Кружатся каруселью. Вижу вспышки. Стреляют… Да это же бой идет! Наш самолет, пустив две длинные очереди трассирующих пуль, еще ближе прижимаясь к земле, повернул на обратный курс. Мы благополучно сели на том же аэродроме. Полет продолжался минут двадцать. Пошли устраиваться на ночлег.

На следующий день все повторилось снова. После второй попытки треть пассажиров раздумала лететь. После третьей неудачной попытки осталось нас меньше половины. Когда мы вылетели в четвертый раз, то из наших остались лишь Роман Владимирович Линденберг, Александр Иванович Маринеско и Павел Иванович Замотин. После успешного приземления в Новой Ладоге, а затем ночевки на аэродроме недалеко от Москвы, где была выгружена большая часть ящиков, все пошло хорошо, если не считать, что Горький нас не принял и мы вынуждены были возвратиться и сесть в Иванове. Здесь нас продержала несколько дней непогода.

Убедившись, что летной погодой даже не пахнет, мы с Линденбергом решили ехать в Москву по железной дороге. Новый, 1943 год встретили лежа на верхней полке переполненного вагона. В Москве мы распрощались. Я доехал до станции Абдулино, неподалеку от Уфы, а дальше добирался на подводе. Мороз стоял сибирский — до 50 градусов.

С семьей я провел всего четыре дня. Обратная дорога была еще более тяжелой, мороз дошел до 56 градусов. Больше недели добирался до Ладоги. Комендант усадил меня в кабину автомашины, груженной мешками не то с крупой, не то с зерном. И мы покатили по ослепительно сверкающему снегу. Вот она, знаменитая Дорога жизни! По обе стороны дороги виднеются обломки полусгоревших машин, зияют тщательно обвехованные полыньи и следы авиабомб. Мы проехали мимо полупровалившихся автомашин. Их разгружают прямо на снег. Специальные наряды солдат копошатся вокруг грузовиков, пытаясь вытащить их на крепкий лед. Регулировщицы в беленьких шубках и теплых валенках молча показывают водителям дощечки с цифрами и буквами. Водители благодарно кивают головой и приветливо машут рукой. Солнце сияет вовсю. На большой высоте точкой повис немецкий самолет-разведчик. А бесконечная вереница машин катит и катит по ледовой дороге.

На станции Ладожское Озеро стояли пять теплушек, запряженных крохотным маневровым паровозиком. Когда вагоны заполнились до отказа, состав медленно тронулся. Довезли до Пискаревки, дальше пришлось идти пешком. Глубокой ночью, бесчисленное множество раз остановленный бдительными патрулями, я добрался доплавбазы «Смольный». Когда очутился наконец в своей каюте, то даже ущипнул себя — не сплю ли: весь отпуск показался мучительным и радостным сном. Только ноющие от усталости ноги да боль в спине от укола — в Кабоне всем едущим в Ленинград вводили какую-то сыворотку — напоминали, что в отпуске я все-таки побывал.

Мы заперты в заливе

Меня назначили инженер-механиком 1-го дивизиона. Собрались здесь самые разношерстные корабли: «Л-3» и «С-4», нуждавшиеся в серьезном ремонте, подводный минзаг «Лембит», «С-9», «С-12», «С-13» и «Д-2». Моряки ремонтировали корабли. Дел было много.

Инженер-механик плавбазы «Смольный» Георгий Петрович Кульчицкий жаловался мне:

— Тяжело, Виктор Емельянович, света божьего не видим. Все спешно, все срочно, давай-давай, а материалов нет. Ездим как ошалелые то на «Русский дизель», то на «Электросилу», то на «Севкабель». Не успеем с одним справиться, как что-нибудь новое наслаивается. Мы уже освоили вулканизацию электрокабелей, заварку силуминового литья, столярные работы. Словом, то, чем сроду наши мастерские не занимались.

Штаб бригады подводных лодок перебазировался в Кронштадт. Под прикрытием ненастной погоды сюда благополучно перешел и «Смольный».

Мои обязанности усложнялись тем, что часть лодок дивизиона стояла в Кронштадте, другая часть — в Ленинграде. А мне нужно было бывать и на тех и на других. А путешествие в Ленинград и обратно — не из приятных. Враг все время обстреливал Морской канал.

Всю зиму моряки готовились к походам.

А разведка приносила все более тревожные вести. Аэрофотосъемка, которую вели самолеты, свидетельствовала, что враг перекрыл весь Финский залив двумя — тремя рядами противолодочных сетей. Мы настойчиво искали пути их преодоления. Но, как показали события, все наши усилия были тщетны. В 1943 году мы так и не смогли выйти в море.

Бесплодные попытки стоили дорого: мы потеряли несколько подводных кораблей, в том числе «С-12», на котором я ходил осенью 1942 года. В этот поход лодка пошла с новым командиром — капитаном 3 ранга А. А. Бащенко (В. А. Тураев был к тому времени переведен на другой флот). Весь экипаж погиб. Я долгое время не мог опомниться. Я так сдружился с этими людьми, каждый из них стал мне родным. И вот их нет…

Не вернулись из походов 1943 года подводные лодки «Щ-408», «Щ-406», «С-9». Только «Щ-303» под командованием И. В. Травкина после страшнейших испытаний удалось вырваться из западни.

Чтобы избежать дальнейших потерь, Ставка Верховного Главнокомандования приказала до особого распоряжения подводные лодки в Балтику не посылать.

Для нас началась мучительная пора. Вся страна воюет. Прорвана блокада Ленинграда, одержана великая победа на Курской дуге, наши войска форсировали Днепр и все более успешно гонят врага на Запад, а мы «сидим у моря и ждем погоды».

Конечно, мы не сидели без дела. Подводники с помощью заводских рабочих достраивали новые лодки. Так, были достроены минный заградитель «Л-21» и могучие подводные крейсера «К-51», «К-52», «К-53», «К-54», «К-55», «К-56».

Подводную лодку «К-52» ввели в строй еще летом 1942 года, и в ту же навигацию она успешно действовала в море. По этому поводу политическое управление флота выпустило листовку. В ней говорилось:

«…Замечательный подводный корабль строили рабочие для Краснознаменного Балтийского флота. Корабль был уже почти готов, но грянула война… Подводная лодка осталась недостроенной.

Подводная лодка осталась недостроенной, но на ней был экипаж, назначенный, как это принято, еще в период постройки, И этот экипаж решил достроить корабль.

Когда инженер-капитан 3 ранга Александр Петрович Барсуков сказал об этом заводским специалистам, те с сомнением покачали головой:

— Слишком сложное дело…

— Что ж, попробуем! — ответил Барсуков.

Дело было действительно сложное. Но терпкий пороховой дым, стлавшийся над рекой, напоминал о близости врага. К тому же еще адмирал С. О. Макаров сказал, что «русским морякам лучше всего удаются предприятия невыполнимые».

Требовалось произвести большие электросварочные работы, но не было нужной аппаратуры и приборов. Подводники сумели разыскать их на другом конце города. Не было транспорта, чтобы доставить это оборудование на корабль. Подводники разобрали их по частям, перевезли на трамвае и перенесли на руках. Надо было выполнить много токарных работ. Один из заводов предоставил в распоряжение подводников свой бездействовавший токарный цех. Но цех давно не работал, и там царили запустение и холод. Морякам пришлось приводить в порядок станки. Сутками не выходил из цеха инженер-капитан 3 ранга Барсуков. Под его руководством балтийцы привели в порядок заброшенный цех и наладили станки. Под его же руководством подводники производили буквально ювелирные работы, вытачивая тончайшие детали.

Какими замечательными темпами работал дружный экипаж подводного корабля! 12 месяцев — вот срок, намеченный для такого объема работ по нормальному довоенному плану завода при наличии оборудованных цехов, при изобилии материалов. Вчетверо быстрее этого срока ввели свой корабль в строй славные подводники — ввели в строй в труднейших и сложнейших условиях блокированного фашистами Ленинграда.

Подводная лодка сдала все положенные испытания. Сдала отлично! Большевистское упорство славного экипажа — порукой тому, что и грядущие испытания в боевых походах, в смертельных схватках с врагом будут отлично сданы стойкими подводниками.

Военный совет Краснознаменного Балтийского флота наградил инженер-капитана 3 ранга Барсукова Александра Петровича орденом Красной Звезды. Его ближайшие помощники — старший инженер-лейтенант Семенов Евгений Иванович и главный старшина Перевозчиков Павел Петрович — награждены медалью «За боевые заслуги». Подводники Балтики!

Ваши боевые товарищи — Александр Петрович Барсуков, Евгений Иванович Семенов, Павел Петрович Перевозчиков и другие матросы, старшины и офицеры дружного экипажа — показали, что и трудности блокады не помеха для передовиков труда и войскового дела.

Равняйтесь по ним, товарищи подводники!

Готовьте свои корабли к победным боям!»

После снятия блокады Ленинграда мы все свободнее вздохнули. Теперь уже над нами не висела дамокловым мечом угроза потопления кораблей на фарватерах Ленинград — Кронштадт.

Очистка фарватеров началась с первых же дней весны 1944 года. Наши буксирные пароходы «Бурбель» и «Фигаро» стали совершать регулярные рейсы в Ленинград.

Пора было подумать о новом полигоне для кораблей. В строй вступали подводные крейсера типа «К». Насколько трудно им было плавать на «Охтенском море», стало очевидно, когда один из этих кораблей течением Невы прижало к быкам главного пролета Литейного моста.

Решили было использовать в качестве полигона Лужскую губу. Но однажды вечером, когда там проходили ходовые испытания подводного крейсера «К-51», туда прокралась немецкая подводная лодка. На счастье, враг промазал — торпеды прошли мимо. Но после этого случая в Лужскую губу мы не показывались.

Стали плавать на Красногорском рейде. Как-то с новым командиром дивизиона А. Е. Орлом мы вышли туда на подводном минном заградителе «Л-21». Прибыли ночью, задолго до рассвета погрузились и легли на грунт. С утра началась учеба.

Я хожу из отсека в отсек и объявляю:

— Пробоина в первом отсеке по правому борту!

— Пробоина во втором отсеке на подволоке!

— Пожар аккумуляторной батареи в третьем отсеке!

Где бы я ни проходил, там мгновенно возникали «пожары» или прочный корпус «пробивали осколки снарядов». Дым имитирующих средств отнюдь не условно разъедал глаза, а вода из условных пробоин фактически вырывалась при давлении пять атмосфер. Огонь не на шутку обжигал руки, а вода больно била по лицу, заставляя моряков забывать, что это только учебные пробоины. Это было тяжело, но необходимо.

Командир корабля капитан 2 ранга Сергей Сергеевич Могилевский, командовавший лодками подобного типа еще тогда, когда я сидел за столом в училище, безусловно не нуждался в проверке, но его, как командира, радовали и сложность вводных аварийных задач, и придирчивость штаба дивизиона. С большим удовлетворением я отметил, что, хотя экипаж корабля долгое время занимался ремонтом, высокая выучка моряков сохранилась. В этом была заслуга опытного командира. Без отдельных шероховатостей, конечно, не обошлось, но без этого ведь не бывает в любом большом деле.

Пробыв целый день в подводном положении и отработав все положенные задачи, подводная лодка к вечеру всплыла. Мы еще немного походили по рейду, несколько раз хронометрировали время продувания главного балласта — это время необходимо знать, особенно в темное время суток, когда лодка всплывает вслепую, в кромешной тьме.

Сигнальщики доложили о приближении тральщика.

С него передали семафор: в этом квадрате плавать запрещено.

Оказывается, оперативный дежурный Кронштадтского морского оборонительного района ошибочно дал «добро» нашей подводной лодке, не проверив как следует обстановку. В районе, где мы ложились на грунт, обнаружена магнитная мина, у которой число импульсов находится, по данным командира тральщика, на пределе.

— Сколько галсов вам осталось сделать до взрыва? — запросил комдив.

— Три или четыре. Мы точно сказать не можем.

Тральщик, спустив магнитный трал, дал ход. Мы поспешили ретироваться из этого района.

На следующий день дивизионный минер капитан-лейтенант Д. Д. Винник сказал мне, что вчера на первом же галсе тральщик подорвал донную мину на том самом месте, где мы перед этим ходили…

Финские шхеры

В сентябре 1944 года Финляндия вышла из войны. Известие это обрадовало всех. Наши подводные лодки приготовились следовать на запад.

28 сентября 1944 года после обеда на Большом Кронштадтском рейде царило оживление. Пять тральщиков, столько же сторожевых катеров и три подводные лодки 3-го дивизиона — «Щ-310», «Щ-318» и «Щ-407» — формировались в эскорт. Вскоре этот первый конвой ушел в далекое плавание.

1 октября 1944 года мы проводили в путь подводные лодки нашего дивизиона «Л-3», «Д-2», «С-13» и «Лембит». Перед этим мы провели бессонную ночь. На совещании командиров боевых частей кораблей Яков Спиридонович Коваленко неожиданно доложил:

— У меня на «С-13» обнаружилась трещина на внутренней топливной цистерне по левому борту. Хотел с вами посоветоваться.

После совещания пошли с ним на лодку. Результаты осмотра меня сильно огорчили. Было ясно, что с такой трещиной подводная лодка идти в море не может. Решили — впервые в нашей практике — применить электросварку без откачки топлива из цистерны. Рекомендовать этот способ не могу, но тогда это решение оказалось правильным. Сваривали специальными электродами, приняв все предосторожности, чтобы избежать скопления паров топлива, которые в смеси с воздухом могли взорваться от малейшей искры. Инженер-механик «Смольного» Кульчицкий выделил для этой работы лучшего электросварщика. Почти всю ночь мы провозились с полуметровой трещиной. Но вот работа закончена, гидравлические испытания подтвердили надежность шва. Мы вздохнули с облегчением. Теперь все в полном порядке, за исключением полного беспорядка в отсеке. Вахтенным матросам в ту ночь пришлось изрядно поработать под руководством старшины 1-й статьи Прудникова.

Через несколько дней в составе эскорта другого дивизиона ушла наша «С-4». Забот у меня поубавилось. В шутку я об этом пожаловался помощнику флагманского инженер-механика Александру Кузьмичу Васильеву. На это он мне ответил:

— Отдохни денек. Затем займешься оставшимися тремя подводными лодками и плавбазой. Их ведь тоже нужно как следует подготовить к походу.

— Постой, Александр Кузьмич, у меня только две подводные лодки остались здесь. Какие три ты насчитал?

— А «L-55» ты что, не считаешь боевой единицей?

— Боевой единицей я ее, разумеется, не считаю, но для счета это безусловно корабль, и очень для нас ценный.

— Она пойдет своим ходом. Следи за ней в оба, а то ее моряки опять что-нибудь провернут и потеряют.

Александр Кузьмич намекал на случай, который произошел на «L-55» несколько месяцев назад. При проворачивании механизмов молодой матрос перестарался, привел в действие привод отдачи киля. Многотонный свинцовый брус отделился от днища лодки и упал на грунт. Водолазы И. А. Бойченко и А. А. Райский киль достали, но поставить его на место без дока было невозможно. Решили, что старушка и без киля обойдется, а свинец отдали береговой базе.

* * *

К переходу готовились усиленно. Дело усложнялось тем, что в путь отправлялись корабли, которые уже давно не плавали. А от длительного бездействия, как известно, механизмы портятся больше, чем от работы.

Испытали на ходу «Смольный». Крупных недостатков не нашли. А так, по мелочам, — уйма: там парит, там шипит, там не держит, там не закрывает… Кульчицкому и его подчиненным пришлось много потрудиться.

16 октября к борту плавбазы «Смольный» последний раз подошел танкер «Николай Островский», пополнил запас мазута.

В 17.30 эскорт двинулся в путь. Сопровождают нас четыре тральщика и два морских охотника. Ведет нашу армаду неутомимый труженик моря командир дивизиона базовых тральщиков капитан 3 ранга Михаил Опарин. Легли на курс на остров Лавенсари. Плавбаза «Смольный» следует сразу за последней парой тральщиков, которые идут с тралами. Погода удивительно хороша. Заходящее солнце красит багрянцем воды залива.

Но тишина и покой обманчивы.

— Мина! — крикнул сигнальщик.

Грязно-зеленый шар проплыл в нескольких десятках метров от левого борта «Смольного».

Перед островом Пенисари встретилась вторая плавучая мина. Вскоре пришлось свернуть с фарватера: повстречался участок, огороженный вехами, — здесь обнаружены четыре магнитные донные мины. Когда сумерки сгустились, на всех кораблях зажгли кильватерные огни. Сбавили ход.

Больше суток простояли на якоре между островами Пенисари и Лавенсари: тральщики расчищали фарватер. Жалко было топлива, но котлы держали под парами: приказ мог прийти с минуты на минуту.

Море засвежело. К полудню 18 октября ветер усилился до шести баллов. «Смольный» начало так дергать, что чуть не оборвало якорные цепи. Снялись с якоря. Тральщики треплет неистово. У острова Улькотамио они покинули нас. Подошел катер с финским лоцманом.

Идем шхерами. Вокруг десятки, сотни островов и островков. Ветер налетает сильными шквалами, страшно завывая в вантах и антеннах. Все время держим полный ход, чтобы нас не дрейфовало на камни, зловеще выглядывающие из воды то с правого, то с левого борта. Лоцман держится уверенно. Командир дивизиона тоже спокоен, больше всех волнуется Кульчицкий. То и дело он заявляет мне:

— Виктор Емельянович, вылетаем в трубу. Мазут на исходе. Что делать?

— Так держать! Кончится мазут — доложите. Будем принимать решение: становиться на якорь или жечь соляр вместо мазута.

Постепенно волнение Кульчицкого захватывает и меня. При таком форсированном режиме нам мазута до Турку не хватит.

А ветер, как назло, все сильнее. Когда между скалистыми островами открывается море, видишь сплошную пену. А здесь, среди островов, вода спокойная, только в вантах не стихает душу раздирающий стон.

По пути мы узнали, что из своего первого боевого похода уже возвратились в Хельсинки подводные лодки «Щ-310» и «Лембит», ожидается возвращение «Щ-407». Все лодки достигли боевого успеха. «Щ-310» потопила четыре транспорта! «Лембит» потопил транспорт и сторожевой корабль.

Замечательно пошли дела!

Вечером 19 октября мы прибыли в Хельсинки.

Хотелось познакомиться с финской столицей, но все дни, что мы простояли здесь, были загружены до предела. Осматривали лодки, вернувшиеся из походов, составляли ремонтные ведомости. Корабли, нуждавшиеся в серьезном ремонте, отправили в Кронштадт. Кое-что делали на месте. Спасибо товарищам из Государственной контрольной комиссии — они помогали договариваться с администрацией финских предприятий. Финны — народ трудолюбивый. Заказы наши выполняли с готовностью и добросовестно.

* * *

В ноябре плавбаза «Смольный» перешла в Турку. Теперь наш дивизион базируется здесь. Место удобное — хорошо оборудованный порт, довольно мощные судоремонтные заводы. Дело пошло веселее. С дирекцией заводов мы быстро сработались. Ремонт стал протекать нормально, корабли своевременно выходили в море.

Наступила зима. Лодки продолжали плавать. И каждая возвращалась с победой.

* * *

В январе у нас состоялся памятный разговор с командиром дивизиона. Александр Евстафьевич Орел испытующе взглянул на меня:

— Садись, дивмех, давай поговорим. Необходимо срочно послать очередную подводную лодку в южную Балтику.

— Вы имеете в виду, конечно, «Л-21»?

— Вот именно.

— Товарищ капитан первого ранга, — сказал я, — помните, еще год назад вы обещали послать меня в море. Это было, когда стало известно, что гитлеровцы в Киеве расстреляли моего отца. Вы сказали, что предоставите мне возможность отомстить за его гибель. Тогда это не получилось. Пошлите меня в море теперь. Заверяю вас, что приложу все силы, чтобы отлично справиться с задачей.

Александр Евстафьевич улыбнулся:

— Охотно выполню твою просьбу. Тем более что я сам получил «добро» у комбрига сходить в море с Могилевским. Надводным ходом «Л-21» не блещет. Шестнадцать узлов — парадный ход, а конвои ходят с двенадцатиузловой скоростью. Трудно будет догонять и перехватывать их. Дизеля придется все время перегружать полными ходами. А командир группы движения на лодке совсем молодой, Долгополову нелегко с ним будет. Вот я и хочу просить командование разрешить мне в боевой поход взять тебя.

— Давайте я попрошусь у комбрига. Я ему объясню, что за время моего отсутствия здесь будет помфлагмеха Васильев Александр Кузьмич.

— Обожди. Не вмешивайся, а то можешь все испортить. Ты готовься к походу серьезнейшим образом. Чтобы не было никаких неожиданностей с техникой.

Предупреждение законное. Подводные лодки наши плавали интенсивно. На ремонт мы старались тратить как можно меньше времени. Механизмы были в значительной степени уже на пределе. Об этом знали мы все, но считаться с этим не приходилось. Старых кораблей мы уже не щадили, ремонтировали механизмы так, чтобы они хоть со скрипом, но дотянули до конца войны. Поэтому за ними нужен был глаз да глаз.

* * *

Подводный минзаг «Л-21» стоял в сухом доке. Его инженер-механик Николай Сергеевич Долгополов только что принял дела у Н. Н. Петрова, получившего назначение на строящуюся «К-54». Деятельный, энергичный Долгополов быстро освоился с кораблем и очень умело повел ремонтные работы.

Во второй половине февраля лодка вышла из дока. Затягивалась кропотливая работа по регулировке пневматики кингстонов главного балласта. Мне так и хотелось вмешаться, но каждый раз удерживался. Пусть молодой инженер сам во всем разберется. Долгополов знал, что я пойду в море вместе с ним, и откровенно попросил не слишком опекать его. Он понимал, что этот боевой поход для него будет своего рода экзаменом, и хотел сдать его без подсказок.

* * *

Погрузили мины и торпеды, приняли артбоезапас, топливо и продукты. На ходу я передал свои функции Александру Кузьмичу Васильеву. Сказал ему:

— Выкручивайся, Саша, один месяц сам. Впрочем, финны тебя теперь здорово знают. Помнишь, как ты им нос утер в ночь перед рождеством?!

Тогда «Щ-307» вернулась из похода со сломанным винтом и погнутым гребным валом. Инженеры завода заявили, что сделать с валом ничего не могут, и потребовали изготовления нового вала. Васильев, в прошлом токарь Ижорского завода, возмутился:

— А ну-ка, ставьте вал на станок!

Финны выполнили просьбу. Это было в ночь перед рождеством. Завод опустел. В цехе остались мы с Васильевым. Он встал к огромному станку. Работали всю ночь. Утром финны удивились: вал был как новый. «Щ-307» ушла в боевой поход точно в срок.

— Тебя они слушаться будут, — говорю я. — Народ очень толковый и деловой. С ним легко договориться.

Провожать нас в боевой поход 5 марта 1945 года приехал из Хельсинки капитан 1 ранга Л. А. Курников. Он спросил у Орла:

— Может быть, без Коржа пойдешь, Александр Евстафьевич? Работы здесь непочатый край, да и Васильев мне нужен в Хельсинки.

— Нет, нет, Лев Андреевич. Корж пойдет в поход, как договорились раньше.

— Ну ладно, идите. Ни пуха ни пера!

Глава пятая. Наши люди все преодолеют

Море — рядом

Настал день, и финский ледокол «Сису» тщательно разломал в гавани толстый лед и подал нам буксирный трос. Весной еще и не пахнет. Температура 15 градусов ниже нуля.

Дрогнув от натянувшегося троса, наша лодка отошла от пирса.

Мимо проплывают заснеженные острова. В кильватерной струе ледокола сталкиваются, кувыркаются льдины. Они ударяются, трутся о борт лодки. Шум такой, что разговаривать невозможно. Встретились финские рыбаки. Они едут на санях. Низкорослые лошадки бодро бегут по твердому насту. Немного странно видеть такой транспорт на море. Попросили ледокол остановиться. Рыбаки подъехали к самому краю полыньи. Разговорились. Оказывается, они промышляют салаку для копчения. Щедро поделились с нами своим уловом. Салака, конечно, не осетр и не стерлядь, но матросы все же два дня с удовольствием лакомились ухой и жареной рыбой.

Я поселился в каюте командира боевой части. В ней две койки. Долгополов мне, как старшему, любезно уступил нижнюю. Койки прикреплены к борту. Хотя корпус корабля облицован пробковой крошкой, от него веет морозом и весь он покрыт толстым слоем инея. У нас в каюте стоит переносная электрогрелка. От нее пышет жаром так, что куртка начинает дымиться. Поворачиваешься на другой бок. Нагревшаяся куртка растапливает иней на борту, а после примерзает к нему, и даже сквозь мех проникает холод. Не изменяя положения, можно выдержать не более десяти минут. При закрытой двери температура в каюте быстро поднимается до 40 градусов тепла (над столом у нас висит термометр). Когда электрогрелку выключаешь, через двадцать минут уже зуб на зуб не попадает. Так и спишь, как заводной — в непрерывном движении, все время переворачиваясь, и то включаешь, то выключаешь грелку, открываешь или закрываешь дверь каюты. Николай Сергеевич это называет «автоматическим регулированием температуры».

На очередную вахту заступила вторая смена: вахтенный офицер капитан-лейтенант Юрий Сергеевич Русин, лишь за несколько дней до похода назначенный на эту лодку старпомом; в центральном посту — старший инженер-лейтенант Николай Сергеевич Долгополов; при нем командир отделения трюмных старшина 1-й статьи Леонид Иосифович Заборовский. Я внимательно приглядываюсь к своим новым товарищам. Из старшин мне хорошо знаком только старшина группы трюмных мичман Сергей Николаевич Огурцов. Я знаю его уже давно. Это превосходный знаток своего дела, вдумчивый, энергичный. Он коммунист, деятельный общественник. Его уважают все.

Пока все тихо и спокойно, Долгополов вполголоса рассказывает мне о людях боевой части. Меня радует, что молодой инженер-механик отлично знает своих подчиненных, их выучку, характеры.

О Заборовском он рассказывает с восхищением. По национальности Леонид поляк, но долго жил в Ленинграде. Рабочий. На флот взят из запаса. На подводный минзаг пришел с сухопутного фронта после ранения.

— Путь, как видите, сложный. Я ведь тоже это все прошел, — сказал Долгополов.

— О тебе-то я все знаю, Николай Сергеевич.

— Заборовский очень быстро освоился на корабле. Товарищи из трюмной группы его уважают и побаиваются: специалист он превосходный, от него ничего не скроешь. Со своими подчиненными он в меру строг и требователен. Матросы к нему относятся как к отцу. К тому же он старше всех их — девятьсот десятого года рождения, на два года старше вас. Беспартийный, но очень честный товарищ.

Я прошу Николая Сергеевича охарактеризовать всех, кто сейчас находится в центральном посту. Он охотно делает это. Рассказал о штурманском электрике старшине 1-й статьи М. М. Дубове, о командире отделения гидроакустиков старшине 2-й статьи комсомольце А. Н. Бузулукове, худощавом парне с умными глубокими глазами, скорей похожем на лаборанта, чем на моряка.

Заглянул на минуту командир группы движения инженер-лейтенант Теодор Петрович Ефимов. Он показался мне чрезмерно застенчивым и тихим.

С мостика в центральный пост шумно сбежал командир рулевой группы лейтенант Н. И. Редько, на ходу бросив:

— Товарищи, Ньюхамн близко. Скоро погружение и дифферентовка.

Слежу за Заборовским. Не ожидая распоряжений, он готовит водяную станцию и дифферентовочную помпу к дифферентовке. Работает спокойно и уверенно.

Я поднимаюсь на мостик. В воздухе потеплело, пахнет уже не снегом, а морем. Но от долгого стояния на железной палубе все же мерзнут ноги, и все легонько пританцовывают. Старпом Ю. С. Русин посмеивается, так как он оделся как следует. Сразу видно: стреляный воробей! На горизонте за ледяным полем появилась широкая черная полоса. С этих широт Балтийское море не замерзает.

* * *

Лоцман пешком по льду перешел на ледокол. Отдан буксир. Ледокол уходит вперед, ломая лед до кромки. Боцман главстаршина Георгий Демидович Ашомок последний раз обходит палубу с носа до кормы, проверяя надежность задрайки всех лючков, люков и откидных листов. Выйдя за кромку льда, сразу же погрузились. Дали ход электромоторами.

Командир корабля капитан 2 ранга С. С. Могилевский приказал старшине Гаврилову записать в вахтенный журнал:

«Начат переход от маяка Ньюхамн в южную Балтику».

Каким легким теперь стал выход в море! Это не сорок второй и не сорок третий год, когда на нашем пути были сплошные минные поля и сети. Сейчас вышел из шхер, и вот тебе — простор Балтики!..

Капитан-лейтенант Русин приказал передать по отсекам:

— Первой боевой смене заступить на вахту!

Началась нормальная боевая жизнь. Все разошлись по своим местам. Вахтенным офицером заступил командир первой боевой части старший штурман старший лейтенант Алексей Васильевич Прибавин, а вахтенным инженер-механиком — Ефимов.

Свободные офицеры собрались в кают-компании. За обеденным столом — оживленный разговор.

Старший лейтенант медицинской службы Михаил Афанасьевич Воробьев спрашивает у каждого, нравится ли обед. Человек он заботливый и беспокойный. Воробьев — лекпом с подводной лодки «Д-2». На «Л-21» его взяли «напрокат», на один боевой поход — взамен заболевшего доктора.

Улучив удобный момент, Воробьев говорит капитану 1 ранга Орлу:

— На «Декабристе», когда не было больных, капитан второго ранга Линденберг мне всегда разрешал нести вахту сигнальщика-наблюдателя. У меня прекрасное зрение. Я даже разработал свой собственный метод повышения зрения у наблюдателей в ночное время. Я прошу разрешить мне и в этом боевом походе нести вахту вместе со старпомом.

— Ну что же, я думаю, Сергей Сергеевич не будет возражать, — сказал Орел, вопросительно взглянув на командира корабля.

— Разумеется не буду, — охотно ответил Могилевский и добавил: — Это очень похвально. Я люблю, когда на корабле нет людей, изнывающих от безделья. Но только прошу, Михаил Афанасьевич, чтобы ваши основные функции не страдали от этого совместительства.

— Можете не сомневаться, товарищ командир.

Так в списках наблюдателей-сигнальщиков среди комендоров и торпедистов появилась фамилия лекпома Воробьева.

Сутки прошли спокойно. Вечером 7 марта, когда над морем сгустилась такая темень, что в перископ не стало видно даже волн, поступила команда гидроакустику:

— Прослушать горизонт!

— Горизонт чист! — доложил старший матрос Ковалев, несший гидроакустическую вахту.

Мы всплыли в крейсерское положение. Море было около четырех баллов. Ветер встречный — «мордотык», как шутливо зовут его матросы. Через час ветер стал шквалистый, баллов на восемь. Направление его резко менялось. К килевой добавилась бортовая качка.

Лекпом Воробьев, заступая на вахту наблюдателя-сигнальщика, заметил мой бледный вид.

— Виктор Емельянович, что с вами? Вам нездоровится?

— Мне всегда нездоровится, доктор, после шести баллов.

— А вы знаете, некоторым при качке здорово помогают черные сухари.

Это для меня было ново. Я еще никогда не пробовал лечиться от морской болезни черными сухарями. Соленые огурцы, селедка, квашеная капуста, клюквенный экстракт, вобла, лимон, драже с аскорбиновой кислотой — все перепробовал. Немного помогало. Курить я бросал обычно еще в самом начале боевых походов, чтобы голова всегда была светлой.

По моему заказу кок старший матрос Ф. А. Дмитриев принес мне пригоршню мелких черных сухариков из только что откупоренной банки. Жевал я их с таким хрустом, что, казалось, даже мозги встряхивались. Подействовало. Тошнота убавилась.

Своего апогея ветер и крутая волна достигли глубокой ночью. Крен достигал 40–47 градусов на левый борт. Нередко валы с бешеным ревом врывались на мостик, вливая каждый раз по тонне воды в центральный пост. Дважды командиру приходилось стопорить машины, так как корабль, с ходу зарываясь в волну, начинал идти на погружение. Дифферент доходил до пяти градусов на нос, и плоскость верхней палубы, таким образом, превращалась в огромный горизонтальный руль. В эти моменты люди по приказанию командира ныряли в центральный пост.

У моряка два врага: противник и разбушевавшаяся стихия. И трудно бывает определить, кто из них опаснее.

От большого крена из аккумуляторов выплеснуло электролит.

— Прекрати зарядку, — посоветовал я Долгополову.

Командир корабля принял решение погрузиться и под водой переждать шторм.

Спешно приводим в порядок аккумуляторную батарею. Бригаду, которая работает в первой аккумуляторной яме, возглавил командир отделения электриков старшина 1-й статьи В. П. Панов, во главе другой бригады — электрик П. В. Исаков. Учитывая важность этой работы, я послал в одну аккумуляторную яму командира группы движения Ефимова, вторую яму взял под свою опеку командир БЧ-5 Долгополов. Хорошо, что на подводном минзаге аккумуляторная батарея установлена так свободно, что между рядами баков можно даже прогуливаться. Не жалея пресной воды, прямо из шланга промываем аккумуляторные ямы, потом насухо протираем каждый бак. Через четыре часа изоляция аккумуляторов поднялась до нормы.

Электрики, довольные результатами своей работы, разошлись по отсекам, а я по привычке заглянул в штурманскую каюту познакомиться с обстановкой. Над картой работал старший лейтенант Прибавив.

— Алексей Васильевич, а это что у тебя здесь нанесено? — спросил я, увидев цифру «8», обведенную аккуратненьким кружочком.

— По данным разведки, в этом районе моря находятся восемь подводных лодок противника.

— Да. Веселенькое соседство. А глубины какие здесь?

— Глубины здесь хорошие, порядка восьмидесяти метров.

Вместе пошли в центральный пост. Корабль идет на глубине 28 метров. Часы показывают 8.25. Через пять минут должны всплыть под перископ для осмотра горизонта. Я решил на всякий случай остаться в центральном посту: вдруг понадобится моя помощь.

— Всплывай под перископ! — подал команду вахтенный офицер Прибавив, поднимаясь в боевую рубку.

Боцман Ашомок переложил кормовые горизонтальные рули на всплытие. Лодка с дифферентом на корму плавно пошла на всплытие. Но что это? Дифферент не отходит, несмотря на то что кормовые горизонтальные рули мичманом давно отведены на погружение.

— Отводи кормовые! Носовые рули на полную перекладку на погружение! — почти кричу я, с ужасом видя, как дифферент на корму продолжает катастрофически расти.

Враг номер два

Мичман Ашомок прилагает все усилия, чтобы задержать стремительное всплытие корабля.

— Стоп моторы! Переключить кормовые горизонтальные рули на ручное управление!

Вскочив с кресла, мичман что есть сил завертел маховик. Все попусту. Нос лодки по-прежнему вздыблен к небу.

— Подводная лодка не слушается горизонтальных рулей! — кричит боцман.

Из третьего отсека вниз по наклонившейся палубе в центральный пост один за другим вбегают Могилевский, Орел и Долгополов.

Что случилось, мы пока не знаем. Знаем только, что корабль не управляется горизонтальными рулями. Командир решает всплыть. Одновременно приказывает штурману определить курс на ближайшую банку, где можно было бы спокойно лечь на грунт. Спешно готовим оба дизеля. Всплываем и сразу даем ход.

Командир дивизиона говорит мне:

— Дивмех, будьте все время в центральном посту. В любой миг ждите сигнала «Срочное погружение».

Мичман Огурцов уже на своем посту. Даже в этот миг я не мог не похвалить этого неугомонного и вездесущего старшину. В любое время дня и ночи он под рукой и готов к действию.

Направляемся к банке Штольпе. Идем в надводном положении, ежеминутно рискуя попасть под удар рыскающих вокруг вражеских подводных лодок.

Долгополов и боцман бегут в восьмой отсек осматривать привод кормовых горизонтальных рулей. Вскоре в вахтенном журнале появляется запись: «Вышел из строя привод кормовых горизонтальных рулей. Сорвало резьбу гайки-втулки шпинделя». Враг номер два — штормовое море — сделал свое черное дело.

Я поднялся на мостик доложить об аварии. Выслушав меня, Орел и Могилевский помрачнели.

— Что будем делать? — спросил комдив.

— Пока ничего не могу сказать. Приказал разбирать привод. Долгополов уже поставил людей.

Море немного успокоилось. Но еще рябило белыми барашками. Мне всюду мерещились буруны от перископов и пенистые следы торпед. Это, видимо, от цифры «8», обведенной аккуратненьким кружочком на штурманской карте. Спускаюсь в центральный пост, ежесекундно ожидая команды «Срочное погружение».

Идем час, второй. Целая вечность! Я чувствую себя как на иголках. И то и дело прошу проверить глубину эхолотом. Где же эта банка Штольпе?

Гидроакустики заявляют, что, кроме шума собственных винтов, ничего не слышат. Я знал и раньше, что, если ход превышает 12 узлов, пеленгатор улавливает только шум своих винтов, но как-то не придавал этому значения. А теперь одно сознание, что мы даже не услышим приближения вражеской лодки, ввергает меня в дрожь. Прибежал Долгополов:

— Вот смотрите, что осталось от гайки-втулки!

Вся резьба вырвана. Надо заменить втулку. Но запасной нет. Приказываю проверить, может, на каком-нибудь другом механизме найдется подходящая деталь. Снимем оттуда, подгоним. Я чувствовал вину и за собой, возможно, поэтому мне так стыдно было смотреть Долгополову в глаза.

— Кто работал из матросов? — спросил я, не найдя другого вопроса.

— Старшина 2-й статьи Пятовский, матрос Линников и старший матрос Терентьев. На мостик не стоит идти? — спросил Долгополов.

— Не стоит отвлекать внимание командира. Я был там. Откровенно говоря, жутковато идти днем среди подводных лодок противника.

Глубины очень медленно уменьшаются. Прибавин доложил на мостик, что до точки погружения осталось десять минут.

Эти десять минут были для меня самыми длинными.

Приняв дополнительно полтонны воды в носовую цистерну, готовимся ложиться на грунт с дифферентом на нос, чтобы не повредить винты.

В центральный пост спустился Орел, затем сигнальщики и капитан-лейтенант Русин. Наконец громко щелкнул рубочный люк за командиром корабля.

— Срочное погружение!

Двигаясь по инерции, плавно уходим под воду и ложимся на грунт на глубине 37 метров.

Все собрались в тесном кормовом отсеке у злополучного привода. Подходящей гайки так и не нашли.

Что делать?

Командир дивизиона уводит меня в свою каюту. Вполголоса говорит мне:

— Боевой приказ на поход ставит перед нами две задачи. Первая — это минная постановка в Данцигской бухте и вторая — действия на коммуникациях противника. Нам бы в нашем положении хоть первую задачу выполнить. Но для этого нужны кормовые горизонтальные рули.

— Сколько времени вы можете дать нам на ремонт?

— Сколько нужно, столько и дам.

— Нам нужно двое суток спокойной работы, чтобы никто никого не дергал и не подгонял.

— Понимаю. Работайте спокойно, мы с командиром будем ждать. Докладывайте регулярно.

— Разумеется. Вы все время будете в курсе работы.

Итак, двое суток я выпросил. Но пока и сам не знаю, что и как делать. Даже в приводе носовых рулей гайка-втулка другой формы. Сидим с Долгополовым над чертежами, лихорадочно думаем.

Мы готовы пожертвовать носовыми рулями, чтобы за их счет восстановить кормовые.

— А что, если весь привод целиком перенести? — предлагаю я.

Николай Сергеевич тут же принялся вымерять линейкой. Оказывается, фундаменты приводов разные.

— Переделаем фундамент.

Сам сознаю, что это только сказать легко. Кормовой фундамент надо укорачивать и срезать по высоте. А у нас только зубила. Попробуй-ка поруби ими сталь! А рубить придется много. К тому же места под минными трубами мало и кормовая трюмная помпа не даст размахнуться как следует. Но другого выхода нет.

Идем докладывать начальству. Долгополов разложил чертежи на столе кают-компании. Орел и Могилевский склонились над ними. Долгополов разъясняет нашу идею. Носовой привод перенесем в корму, а носовые рули закрепим в нейтральном положении. Работы очень много. Надо укоротить фундамент на 60 миллиметров и срубить его по высоте на 20 миллиметров, иначе оси не будут центроваться.

Могилевский тихонько свистнул. А Орел сказал задумчиво:

— Это же будет грохот на всю Балтику…

— После первых же ударов кувалды мы будем запеленгованы противником, — заверил Могилевский.

— Это, безусловно, так, — согласился комдив, нервно барабаня пальцами по столу. — Но до ближайшей базы далеко. Выслушать нас смогут только подводные лодки, у которых нет глубинных бомб. Разобраться, что к чему, вряд ли им удастся. Торпедировать же нас не станут, так как будут думать, что так храбро стучать чужая подводная лодка не станет. Акустическую вахту мы будем держать все время открытой. В случае чего сразу примем меры.

— Только вот что, — предложил командир корабля, — нужно выбрать и расставить людей так, чтобы не шум поднимали, а рубили как следует, изо всех сил.

— Выберем, товарищ командир, парней сильных, умелых. И смену им подготовим отменную, — оживившись, сказал Долгополов.

— Ну давайте попробуем, — согласился комдив. И недоверчиво покачал головой: — На морзаводе бригада слесарей-монтажников полмесяца монтирует, подгоняет и сдает кормовые горизонтальные рули, а вы за двое суток хотите все сделать. Утописты!

Но одобрение было получено, и мы приступили к делу.

Бригада мотористов во главе с командиром отделения старшиной 2-й статьи П. И. Григорьевым отправилась в первый отсек демонтировать привод носовых рулей. Другая бригада разбирала испорченный механизм кормовых рулей.

Долгополов керном разметил фундамент. Вскоре матросы протащили через весь корабль привод носовых рулей — громоздкую махину весом не в одну сотню килограммов. Втиснули ее под минные трубы на освободившийся фундамент, примерили разметку. Принесли кувалды и зубила. Тщательно расставили людей. Приладились, и я подал команду:

— Руби!

Залихватски ухая, заработали четыре кувалды. Грохот невообразимый. Корпус корабля гудит и дрожит. Через десять минут вспотевшие матросы передали кувалды сменщикам. Вторая смена рубила, уже сбросив с себя ватники. Третья смена сняла парусиновые голландки, осталась в одних тельняшках. Затем сняли и тельняшки. Спины матросов лоснятся от пота. Сталь фундамента поддается нехотя. Завитки ее медленно, очень медленно закручиваются в барашки и падают в трюм. Боюсь, чтобы ребята не поранили друг друга огромными стружками. Но их не остановить. Шла борьба со сталью. Люди пядь за пядью осиливали сталь, обильно поливая ее собственным потом.

Шесть часов почти непрерывно стонет море вокруг. Кувалдами работают попеременно мотористы, торпедисты, комендоры, минеры, трюмные, рулевые, электрики, кок, вестовой. Радистов мы не допускаем к этой работе, чтобы не сбили руку. Уму непостижимо, как могло так случиться, что ни один человек даже царапины не получил. Напрасно лекпом разложил свою сумку с бинтами, ватой и йодом.

Несколько раз сюда, в гущу полуголых потных матросов, протискивались Орел и Могилевский — проверить, как продвигается работа, приободрить матросов.

Как бегуны-марафонцы, рубщики из последних сил преодолевают последние десятки миллиметров до заветного финиша — накерненной грани. Умытые собственным потом, тяжело дыша и хрипло ухая, вздымают шестикилограммовые кувалды. Еще несколько ударов — и молоты с грохотом отбрасываются в сторону, на листы палубного настила. Лица осунулись, но глаза сияют радостью. Фундамент обрублен!

За время этой яростной работы гидроакустики неоднократно докладывали о приближении подводных лодок противника, которые, как акулы, кружились вокруг, удивленные чудовищным грохотом моря, и, не разгадав загадки, шарахались в сторону и торопливо уходили подальше.

После грубой обрубки слесари близнецы Григорьевы, Заборовский, Пономаренко, Линников, Терентьев, Пятовский произвели чистовую обрубку ручными зубилами и опилили фундамент напильниками.

Примерили. Все хорошо. Начали сверлить отверстия.

Пока в восьмом отсеке готовились к монтажу привода, в первом закрепляли носовые рули в нулевом положении. Для надежности подперли шпиндель аварийным домкратом.

В 23.30 работы были закончены. Мы с Николаем Сергеевичем, измазанные тавотом, тщательно проверили монтаж. Пришли к единодушному мнению, что все сделано «на большой с присыпкой».

Приказали боцману прогнать кормовые горизонтальные рули вручную на полный угол перекладки.

Привод плавно двинулся. Шпиндель без задержек прошел вперед и назад.

— Еще раз!

Когда убедились, что нигде заеданий нет, Долгополов приказал тщательно смазать шпиндель свежим тавотом. После этого провернули рули электричеством. Раз, второй, третий…

— Передайте в центральный пост штурманам: пусть идут принимать, — распорядился Долгополов, устало разгибая спину.

Старший лейтенант Прибавин и лейтенант Редько не заставили себя ждать. Вслед за ними пришел и старпом Русин. Вертелирули, радовались и удивлялись.

— Будем считать, что швартовые испытания рули прошли. Посмотрим, как они себя поведут во время ходовых испытаний, — осторожно заметил старпом за всех.

Пошли с Долгополовым к комдиву. Орел, выслушав нас, посмотрел на свои часы.

— Всего лишь тринадцать часов затратили на ремонт. Это надо оценить по заслугам, командир, — сказал он Могилевскому. — Молодцы! Товарищ Долгополов, запишите всех работавших и особо выделите наиболее самоотверженных. Этот список сохраните до конца похода. Он нам пригодится.

Командир корабля радостно пожал нам руки и, уже официально обращаясь к комдиву, спросил:

— Разрешите всплывать с грунта?

— Всплывай, Сергей Сергеевич. Не будем терять времени. Нужно как следует потренироваться, чтобы горизонтальщики привыкли к новым условиям управления кораблем.

В 23.50 подводный минзаг покинул уютную банку и, плавно набирая ход, взял курс на маяк Штольпмюнде для уточнения своего места, так как во время противоторпедного зигзага очень трудно было вести прокладку, и штурман гарантировал точность плюс — минус три мили. Такая малая точность нас не устраивала.

Прежде чем всплыть, лейтенант Редько поочередно сажал к штурвалам всех рулевых-горизонтальщиков, чтобы каждый хоть немного прочувствовал поведение корабля, управляемого только кормовыми горизонтальными рулями.

Мы с Долгополовым бегаем в восьмой отсек под минные трубы чуть ли не через каждые пятнадцать минут. Носовые горизонтальные рули, шпиндель привода которых был намертво подперт аварийным домкратом, нас не тревожил. А зря мы так слепо поверили домкрату!

* * *

Всплыли в 0.45 9 марта после испытаний кормовых горизонтальных рулей на подводных ходах вплоть до самого полного. На просторном мостике людно. Здесь почти непрерывно комдив, командир, вахтенный офицер и четыре сигнальщика-наблюдателя.

Пришли на позицию. Море в это время года неспокойное. Видимость неважная. Часто заряжает дождь. Сейчас главная задача — обнаружить маяк Штольпмюнде. Лишь под утро, когда до восхода солнца осталось не более полутора часов, старший матрос М. В. Юденков сквозь туманную дымку разглядел проблески маяка. Это ему удалось потому, что он взобрался на верхнюю площадку у тумбы перископов. Сразу же к нему поднялись оба штурмана — Прибавин и Редько. Разгерметизировав верхний котелок репитера, они брали пеленги на различных курсах, пока не получили надежную привязку. Оба, довольные, скрылись в рубочном люке. Я тоже спустился в центральный пост. Погружение прошло спокойно. Постепенно рулевые привыкли управляться одними кормовыми горизонтальными рулями.

После обеда кают-компания опустела. За столом остались только комдив, командир и я.

— Прежде чем приступить к выполнению задачи номер один, — сказал Орел, — нужно тщательно разведать обстановку в Данцигской бухте, особенно в отношении дозоров противолодочной обороны. Маневрировать в бухте будем осторожно, чтобы нас не засекли береговые наблюдательные пункты. Это особенно важно, учитывая, что корабль поврежден и не может нормально маневрировать.

— Между прочим, — заметил я, — горизонтальщики уже довольно уверенно управляют кораблем без носовых рулей.

— Это хорошо. Но осторожность мы все же должны соблюдать особую.

9 марта весь день мы ходили у вражеских берегов, изучая обстановку. Результаты и наблюдения тщательно анализировались. На основе их был намечен порядок минной постановки. На карте Данцигской бухты большого масштаба проложили курсы, пометили точки поворотов и время каждого галса. Отправным ориентиром был маяк Хель.

К сожалению, состояние моря не позволило нам немедленно приступить к выполнению задачи. Это было тем более обидно, что вражеские корабли, как только ветер засвежел, начали уходить в укрытия. Сперва ушла мелочь, а позже и более солидные суда. Но ставить мины мы не могли, так как, во-первых, лодку могло выбросить на поверхность, а во-вторых, нельзя было ручаться, что мины окажутся на заданной глубине.

Чтобы напрасно не терять времени, комдив приказал пока отложить минную постановку и начать крейсерство на коммуникациях противника.

Ночью в непроглядной темноте, когда мы шли курсом на Пиллау, старшина 1-й статьи Т. С. Вендерец крикнул:

— Вижу огонь!

— Лево на борт! — скомандовал Могилевский старшему матросу Рыбину, несшему вахту на вертикальном руле. Между прочим, эта команда была воспринята всеми лишними на мостике как команда «Всем вниз!». Нырнув в люк, матросы разбежались по своим боевым постам.

Через десять минут и я различил одинокий огонек на горизонте. Орел и Могилевский вглядываются во тьму с помощью ночных биноклей, обмениваются короткими репликами:

— Корпус длинный, а борт низкий.

— Надстройка вся сдвинута в корму. Вон еще один. Смотрите левее.

«Что-то похожее на танкеры», — подумал я. Но комдива и командира корабля насторожило, что уж очень большая килевая качка у этих судов.

— И вооружены. Видишь, командир, у них по два орудия.

— А у танкеров на этих местах орудий никак не может быть…

— Э, да это БДБ! — воскликнул Орел. — У них осадка всего один метр. Отворачивай, командир, торпедой их не возьмешь, а в артиллерийский бой вступать с ними нам не по плечу.

Да, действительно, с БДБ — быстроходными десантными баржами — нам не стоит связываться. Невелик трофей, а риск большой.

Мы отвернули в сторону. К полуночи ветер как будто начал стихать. Среди туч неожиданно выглянула луна. В тот же миг старшина 2-й статьи А. Ф. Овчинников, наблюдавший за кормовым сектором правого борта, крикнул:

— Справа сто тридцать — три подводные лодки!

Мы посмотрели в этом направлении. По лунной дорожке строем кильватерной колонны удалялись в полумиле от нас три четких силуэта с зажженными кильватерными огнями. Будь у нас скорость чуть больше, мы неминуемо столкнулись бы с концевой подводной лодкой.

Сигнальщики получили нагоняй от командира за то, что поздно обнаружили противника. К нашему счастью, на вражеских лодках сигнальщики, видно, еще беспечнее. Наши хоть и, поздно, да увидели, а немцы нас так и не заметили, идут как на параде.

Поступила радиограмма. Теперь мы часто их получаем. Нам сообщают обстановку, сведения о движении вражеских кораблей. Разведка работает безупречно. Вот и сейчас мы узнали, что в портах Кенигсберга и Данцига застряло без топлива свыше 150 различных кораблей противника. Нам предписывалось уничтожать в первую очередь танкеры, пытающиеся прорваться в эти базы.

Днем 10 марта разбушевался шторм. Дважды мы пробовали подвсплыть, чтобы поднять выдвижную антенну, смонтированную на зенитном перископе. Попытки кончились тем, что от качки снова был разлит электролит и электрикам пришлось несколько часов возиться с батареей.

Командир принял решение переждать шторм. Всплывем, когда волнение стихнет хотя бы до 6–7 баллов. А пока курсируем на экономическом ходу на глубинах около 70 метров.

Но терпения хватило ненадолго. В ночь на 11 марта всплыли при волне 9 баллов. Только продули балласт, из первого отсека поступил тревожный сигнал. Оставив в центральном посту мичмана Огурцова, бежим с Долгополовым к торпедистам. В это время лодка вздыбилась на огромную пологую волну. Носовые рули оголились. Затем корабль ринулся в пучину и с такой силой шлепнул рулями о воду, что наш домкрат, подпиравший шпиндель, вмиг свернулся в бараний рог, пушечным ядром ударил в подволок и, чудом никого не задев, с грохотом упал в трюм отсека. С каждым новым ударом волн бугеля все больше ослабевали, а размахи шпинделя становились все страшнее.

Долгополов, бросившийся было с аварийной партией крепить бугеля, вынужден был дать команду не подходить к ним, а шпиндель попытаться подпереть аварийными брусьями. Но бревна мгновенно разлетались в мелкие щепки.

Командир дивизиона приказал мне перейти в центральный пост. Огромные волны, накрывая мостик, водопадом обрушивались в центральный пост, смывая людей к переборкам и бортам. Вымытые из-за магистралей, по палубе носятся аварийные клинья и пробки, больно ударяя по ногам. На мостике волны разбили стекла, и они со звоном летят к нам, дробясь на мелкие осколки о железные перекладины трапов.

Неуклюже ворочаясь, как по гигантской резьбе, лодка ввинтилась в волну и с работающими дизелями пошла на погружение.

— Всем вниз! Стоп дизеля! — скомандовал Могилевский.

Стараясь перекрыть грохот волн, кричу в просвет нижнего рубочного люка:

— Нужно уходить под воду, а то заклинит носовые рули!

Но на мостике меня никто не слышит. Снова пустили дизеля на винт.

Мокрый с головы до ног, в центральный пост спускается капитан 1 ранга Орел. Выливает воду из кожаных рукавиц.

Из первого отсека прибегает Долгополов. Докладывает, что шпиндель удержать нет никакой возможности. В этот момент подводный минзаг снова ввинтился в волну. Снова с мостика посыпались сигнальщики-наблюдатели, и снова застопорили дизеля.

— Командир, погружайся, — крикнул Орел, — пока не разбило корабль!

Захлопнулся верхний рубочный люк, и командир спустился в центральный пост.

— Срочное погружение! Боцман, ныряй на глубину шестьдесят метров!

Как только волны сомкнулись над рубкой, сразу воцаряется тишина, и только нервное подрагивание стрелки глубиномера еще долго свидетельствует, что на поверхности свирепствует разбушевавшаяся стихия.

— Что будем делать, товарищ комдив? — спросил Могилевский. — Я предлагаю лечь на грунт.

Показывая на аварийный домкрат, который принесли матросы из первого отсека, Долгополов говорит:

— Крепление носовых горизонтальных рулей сорвало. Домкрат не выдержал. Дров наломали в первом отсеке — хоть печку топи. Нужно опять крепить шпиндель носовых рулей, пока их не заклинило совсем. Сейчас их заело в положении двадцать восемь градусов на погружение.

Штурман снова ищет удобное место.

Через три часа подводный минзаг бесшумно улегся на ровном киле на песчаный грунт, и мы снова стали закреплять шпиндель. Но как его установить в нейтральное положение? Ведь мы не знаем, как сейчас стоят рули. Определить это можно только наружным осмотром. Жаль, что светлые мысли иногда приходят слишком поздно: ведь чего проще было измерить и тщательно разметить положение шпинделя еще до того, как разобрали привод рулей. Но в спешке мы это упустили, а теперь гадай…

— Вот беда, — вздохнул Долгополов, — придется спускать водолаза, чтобы осмотреть рули снаружи.

— Кого можно послать?

— Нужно подумать и посоветоваться с мичманом Огурцовым. Здесь нужен доброволец.

— Кроме того, нужно, чтобы море позволило. Волна должна быть не более трех-четырех баллов. Ты поищи добровольца, а я поговорю с командиром. Решение примем позже. А сейчас спать. Всем спать. Завтра будет много работы.

В центральном посту электрики возятся с электромоторами вспомогательных механизмов, которые залило водой. До самого рассвета трудились здесь главный старшина Чуйков, инженер-лейтенант Ефимов, старший матрос Белавкин и Нестеров.

Добровольцев осматривать рули вызвалось много, но мичман Огурцов настойчиво рекомендовал комсомольца трюмного машиниста матроса Н. М. Градского:

— Ручаюсь — лучше всех справится!

На том и порешили.

Когда с наступлением темноты всплыли, на верхнюю палубу вышли Долгополов, Огурцов с переносной лампой, специально подготовленной для работы под водой, матросы Расторгуев и Градский в полном легководолазном снаряжении. Море — четыре балла. Вода холодная-прехолодная.

Градский пошел под воду, когда застопорили ход и погасили инерцию. Расторгуев страховал его, крепко удерживая за пеньковый трос. Градский дает сигнал, что надежно закрепился на руле. Тогда включили лампу. Яркое пятно света замерцало в зеленоватой воде. Градский поднялся на поверхность, сказал что-то Долгополову и снова скрылся в волнах. Так повторялось несколько раз.

По докладам Градского матросы в отсеке талями подтягивали шпиндель, пока он не встал на место, потом с помощью сложной конструкции зажали его в этом положении.

— Ну как, надежно? — спросил Могилевский, осматривая плоды нашего двухчасового труда.

— До очередного шторма, — уклончиво ответил я, помня, как домкрат сворачивается в бараний рог.

Минная постановка

12 марта весь день потратили на переход к устью Данцигской бухты, доразведку и тренировку.

Полоса штормовых погод миновала, и противолодочные силы противника снова активизировали свою деятельность, повыползав из укрытий.

В просторном центральном посту людно. Здесь командир дивизиона, командир корабля, вахтенный офицер, старший инженер-механик, боцман, штурманский электрик, трюмные, гидроакустики (их сейчас на вахте два: один на шумопеленгаторе, другой на гидролокаторе).

Скорее по привычке, чем по необходимости, занимаю свое излюбленное место — у трапа под нижним рубочным люком. Долгополов сам встал у главной водяной станции, готовый в любую секунду дифферентной помпой заменить носовые горизонтальные рули.

Капитан 1 ранга Орел сидит на разножке возле самой двери рубки гидроакустики. Он пересел сюда, как только гидроакустики доложили о кораблях противника, обнаруженных прямо по курсу. Капитан 2 ранга Могилевский стоит рядом с комдивом. Они все время советуются, и командир отрывисто подает команды боцману и на вертикальный руль. В отсеке напряженная тишина, поэтому кажется, что указатели рулей слишком громко тикают при перекладке.

Часы показывают 4.00. Сегодня 13 марта — счастливое число. Значит, должна быть удача.

— Держать глубину шестьдесят метров! — приказывает командир.

Главный старшина Ашомок плавно перекладывает рули. Пузырек дифферентомера застывает на половине градуса на нос. Стрелка глубиномера послушно ползет по циферблату.

— Справа сорок — корабль ПЛО. Пеленг не меняется, — докладывает старшина 2-й статьи Бузулуков, не снимая наушников.

Отворачиваем немного в сторону. Противник остается за кормой. Но слева приближается другой катер. Снова команда на вертикальный руль. Одновременно уходим все глубже. Вот командир опять приказывает:

— Боцман, ныряй на девяносто!

— Спокойнее, командир, — советует Орел, поднимаясь с разножки, — а то зароемся носом в ил.

Теперь оба корабля отстают от нас.

Было уже около шести, когда комдив торопливо вернулся из штурманской рубки и сказал Могилевскому:

— Всплывай под перископ, командир. До восхода солнца пятьдесят минут. Маяк при хорошей видимости должен быть виден. Но осторожно: мы в миле от берега.

— Давай, боцман! — оборачивается Могилевский к Ашомоку. — Только гляди: выскочишь на поверхность — что-нибудь оторву тебе на память! — шутливо грозит он, радуясь, что все идет пока очень хорошо.

Ожидая, пока лодка выберется на перископную глубину, Орел, Могилевский и Прибавин еще раз по карте проверяют расстояние от минных полей, выставленных нашими предшественниками: Краснознаменным «Лембитом» под командованием капитана 3 ранга А. М. Матиясевича и гвардейской «Л-3» под командованием гвардии капитана 3 ранга В. К. Коновалова — минными заградителями нашего же дивизиона.

Наконец всплыли под перископ. По репликам из боевой рубки понятно, что время выбрано очень удачно. Видимость такая, что обнаружить перископ береговые наблюдательные пункты еще не могут, да и море три балла благоприятствует нам. После того как комдив и командир корабля осмотрели горизонт, старший лейтенант Прибавин берет пеленг на маяк Хель.

— По местам стоять к минной постановке! — звучит по отсекам команда.

Через центральный пост пробегает командир минной группы лейтенант Б. А. Ордынец, быстрый, подвижной и никогда не унывающий. Даже сейчас, в этот напряженный момент, он улыбаясь говорит трюмным:

— Братва, не подкачай! А минеры не подведут! — и быстро скрывается за кормовой переборкой.

Ложимся на боевой курс на глубине 20 метров.

— Первая мина вышла!

Минеры и трюмные работают строго согласованно.

После каждой сброшенной мины нужно сразу же принять в балластные цистерны определенное количество воды, чтобы заместить вес мины.

— Двадцатая вышла!

— Закрыть минные трубы!

— Ныряй на глубину восемьдесят метров! Лево на борт!

Мины выставлены точно на фарватере. Мы, разумеется, не предполагали в тот момент, что не пройдет и двух суток, как на минах, поставленных нашими лодками, погибнет немецкая подводная лодка «U-367».

Командир дивизиона похвалил экипаж за отличное выполнение задачи. Потом сказал Могилевскому:

— Теперь держись мористей, командир. Нужно выйти из Данцигской бухты так же незаметно, как мы в нее проникли. Через час всплывем.

Неожиданно обнаружилась низкая изоляция у мотора кормовых горизонтальных рулей. Пришлось принять срочные меры. Вообще каждый день что-нибудь да начинает хандрить. Едва управились с мотором горизонтальных рулей, поднялась температура носового подшипника главного гребного электромотора левого борта. И так без конца…

Не везет…

Пункт по наведению наших подводных лодок на эскорты противника располагался недалеко. Возглавлял его капитан 2 ранга П. А. Сидоренко, с которым все мы были хорошо знакомы. Работал пункт наведения хорошо. Мы в этом уже убедились.

16 марта Паланга сообщила, что из Пиллау через наш квадрат фашисты ведут какое-то судно под сильным охранением. И действительно, в три часа утра мы обнаружили конвой. Атака не получилась: на нас ринулись миноносец и катер, едва ушли от них.

17 марта снова выходили в атаку. Когда сблизились, увидели, что это быстроходная десантная баржа. Отвернули.

18 марта в 10.00 радисты приняли донесение о противнике. Приняли мы его с опозданием: эскорт прошел мимо нас три часа назад. Догнать его мы не сумели бы. К тому же в той стороне, куда ушел эскорт, послышались взрывы. Видно, кто-то из наших соседей крепко насолил противнику, и тот теперь не жалеет бомб. Всего за полчаса насчитали 216 взрывов.

Вечером, когда мы были в надводном положении, снова получили донесение. Теперь времени было достаточно, чтобы не торопясь подготовиться к встрече. Старший лейтенант Прибавин все чаще выскакивал на мостик. Я тоже поднялся туда. Наблюдателем носового сектора левого борта стоял наш доктор Воробьев. Небо прояснилось, но на горизонте дымка. Луна скрылась минут пятнадцать назад, поэтому сразу стало темно. Чтобы не пропустить противника, ходим широкими галсами, пересекая предполагаемый курс каравана.

— Слева восемьдесят градусов — огонь! — доложил Воробьев.

Мгновенно все бинокли повернулись туда.

— Лево на борт! Полный вперед! — оживился командир.

Сняв рукавицы и зажав их под мышкой, комдив потирает руки.

Старший лейтенант Прибавин, чуть слышно чертыхнувшись, мигом исчез в люке. Через две минуты он снова появился на мостике и что-то вполголоса доложил командиру.

Приложив бинокли к глазам, Орел и Могилевский долго всматриваются. Огонь четко виден на горизонте. Если раньше он чуть просматривался сквозь дымку, то теперь даже я его отчетливо вижу невооруженным глазом.

— Не может быть… — вслух произносит командир.

— Честное слово! — доказывает Прибавин.

— Ну-ка, проверьте по глобусу, — приказывает Могилевский. Прибавин снова ныряет в люк.

— В чем дело, командир? — осведомился комдив.

— Да вот штурман выясняет, что за огонь мы обнаружили. Не по тому пеленгу он открылся.

— Так что же это?

— Похоже, что это звезда.

— Звезда?

— Это Венера, — весело доложил Прибавин, едва высунув голову из люка.

— Доктор, ты что же это нам «венерическую атаку» устроил? — В голосе командира и смех, и гнев.

Ложимся на прежний курс.

— Ничего, Михаил Афанасьевич, — успокаиваю я расстроенного лекпома. — Не такое еще бывает…

— Ну огонь, да и только, — оправдывается Воробьев.

Через десять минут он же обнаружил на горизонте пять силуэтов кораблей.

— О, это они! — восклицает командир. — Принять главный балласт, кроме средней группы. Лево руля! Стоп дизеля!

Ныряю в люк, чтобы помочь внизу Долгополову.

Ночные атаки — дело трудное. Тяжело определять расстояние ночью на море, когда вместо транспорта виден какой-то расплывчатый призрак. Мне всегда почему-то кажется, что этот неясный силуэт колеблется, дрожит, а иногда странно подпрыгивает, и вижу я его ясней тогда, когда смотрю не на него, а чуть в сторону.

Выпускаем две торпеды и ныряем на глубину.

Взрывов нет. Промазали…

В стороне прошумели винты миноносца. Будет бомбить или не будет?.. Шум винтов миноносца снова послышался, но уже по другому борту.

— Ищет, — предположил Русин.

— Пускай поищет, — сказал Орел. — От миноносца-то мы увильнем. Гораздо хуже отрываться от катера: он более маневренный.

Миноносец ушел догонять караван, и мы через полчаса снова всплыли. Но до рассвета больше никого не встретили.

Закончив зарядку аккумуляторов, еще полчаса ходили в надводном положении, вентилируя батарею и отсеки. Затем прозвучал сигнал «Срочное погружение».

Со своего излюбленного места я отлично видел, как дружно загорелись лампы сигнализации открытия кингстонов. А сигнализация открытия клапанов вентиляции срабатывала почему-то в замедленном темпе. Лампочки кормовой группы вовсе не зажглись.

— Передайте в седьмой отсек: открыть клапан вручную! — крикнул я, видя, как нарастает дифферент на нос.

Секунды идут, а сигнализация не срабатывает. Долгополов и Огурцов бросились к клапанам воздушной станции, чтобы подать воздух в магистраль при помощи ручного редукционного клапана.

Дифферент дошел уже до 30 градусов, а вентиляция кормовых цистерн все бездействует.

— Стоп моторы! Оба средний назад! — подал команду командир.

Дифферентомер уже показывает 46 градусов.

Наконец сигнальная лампочка вентиляции кормовой группы зажглась. Лодка стала выравниваться.

— Запросите седьмой отсек, почему так долго не открывали вентиляцию вручную, — распорядился я.

Оказалось, что при дифференте матросам не так-то просто было дотянуться до пневматической машинки, расположенной высоко под подволоком, переключить клапана и, действуя съемным рычагом, открыть их.

— Кто виноват в таком большом дифференте? Что произошло? — строго спросил командир.

— Замерз автоматический редуктор и не сработал при падении давления, — доложил Николай Сергеевич.

— Куда это годится? Нужно следить за исправностью систем! — сердится командир.

— Осмотреться в отсеках! — приказал Долгополов.

Последствия обычные. Я мог заранее сказать, что и где придется исправлять и проверять. Пролит электролит, сдвинулись торпеды, выплеснулось масло из подшипников главных гребных электромоторов. Что-то свалилось, что-то просыпалось…

Замерзание редукторов — явление обычное, особенно в холодную погоду.

Весь день устраняли последствия аварии.

А всплыли вечером — на море шторм. На повороте корабль вдруг провалился кормой между двумя огромными волнами. Нос лодки поднялся, потом с размаху грохнулся вниз. Из первого отсека по переговорной трубе донесся голос матроса И. А. Мединского:

— Ломает крепления носовых горизонтальных рулей! Шпиндель вырвало!

Случилось именно то, чего я больше всего опасался. Когда прибежал в первый отсек, увидел страшную картину разрушения. Все наши труды обращены в прах. На палубе — груда искореженной стали. Шпиндель, освободившийся от цепких оков бугелей и массивных подпорок, разрушил все наше хитроумное сооружение. Затем, глубоко нырнув в направляющую трубу, заклинился в крайнем положении.

— Николай, это же беда! — сказал я Долгополову. — Рули заклинены в крайнем положении на погружение…

— Да, теперь, пожалуй, не исправить…

После того как лодка легла на грунт, в первом отсеке собрались почти все офицеры.

Осмотрев картину погрома, комдив спросил меня:

— Можно тут что-нибудь сделать?

— Будем пытаться, но боюсь, что ничего не получится.

— Теперь совсем придется отказаться от атак с перископом, — промолвил командир корабля.

— Лучше и не пытаться, выбросит на поверхность в два счета.

Когда матросы убрали искореженное железо, разрушения стали менее заметны. Но все наши старания стронуть рули с места ни к чему не привели.

— Уж лучше бы их совсем отломало! — в сердцах проговорил Долгополов.

В ночь на 22 марта «водолазная бригада» в прежнем составе вышла на верхнюю палубу. В борт бьет четырехбалльная волна. Градский дважды опускался в чернильную воду, и, когда Долгополов включал ему переноску, море озарялось фантастическим зеленоватым светом. Но нам некогда было любоваться чудесами светотехники. Стоять без хода в море, да еще изощряться в световых эффектах не ахти как приятно. Поэтому, как только Градского подняли на борт, Сергей Сергеевич сразу же приказал дать ход обоими дизелями.

«Водолазная бригада» спустилась в центральный пост.

Вдруг один за другим прямо по носу в 15–25 метрах грохнули два мощнейших взрыва. Кое-где в отсеках со звоном посыпались плафоны и колпаки ламп освещения.

— Срочное погружение!

С мостика всех сдуло, как взрывной волной. Громко щелкнул замком верхний рубочный люк.

Когда все успокоилось, я спросил Могилевского:

— Что там произошло?

— Ничего особенного. Просто какая-то сволочь сбросила на нас две авиабомбы. Видно, фашистские летчики заметили свет.

Через полчаса мы всплыли и продолжили поиск до рассвета, но безуспешно.

Днем тренировали горизонтальщиков. Тяжело плавать на одних кормовых горизонтальных рулях, но еще труднее управлять подводным кораблем, когда вдобавок его носовые рули заклинены на полный угол в положении на погружение.

Расчеты, сделанные нами, показали, что на подводной скорости три узла рули создают топящую силу, равную 0,81 тонны, на четырехузловом ходу — 1,3 тонны, на шестиузловом — 3,2 тонны, а на полном ходу под дизелями — 23 тонны.

Есть один!

В этот вечер всплыли рано, так как, тренируя горизонтальщиков, периодически давали большие скорости подводного хода и плотность электролита в аккумуляторах села значительно больше обычного.

Находясь на поверхности, провели еще ряд экспериментов, изучая поведение лодки на различных ходах как в крейсерском, так и в позиционном положении.

Зарядку начали только в 21.30, а через двадцать минут наш пункт наведения сообщил о выходе в море крупного вражеского конвоя.

Прибавин немедленно нанес на карту курс противника и рассчитал время пересечения им западной границы нашего квадрата. Комдив предостерег командира: атаковать на кромке не следует, так как можем помешать нашим соседям.

Мы с Долгополовым тоже готовимся к атаке. Снова и снова прикидываем, сколько понадобится перекачать воды, чтобы компенсировать топящую силу заклиненных носовых горизонтальных рулей.

Время движется медленно. Зарядка уже почти закончена. Наступили часы самого темного времени суток. Чтобы не пропустить конвой, поиск производим не только визуально, но и с помощью гидролокатора. В крейсерском положении галс за галсом ходим почти по середине нашего квадрата. Наконец старшина 2-й статьи А. Н. Бузулуков, прощупывая гидролокатором горизонт, докладывает:

— На курсовом восемьдесят градусов правого борта — корабли. Их много.

Оставив в центральном посту Долгополова, поднимаюсь на мостик. Все бинокли направлены в сторону, указанную Бузулуковым. Но тщетно: расстояние еще слишком велико.

Первым вражеские корабли увидел старший матрос Юденков.

— Принять главный балласт, за исключением средней группы! — приказал командир в центральный пост.

Подводная лодка скрыла свой прочный корпус под покровом волн.

— Головным идет миноносец, — определил Орел. — Командир, теперь держи курс все время на него, тогда наша рубка будет наименее заметна. Пропусти миноносец, а затем ложись на контркурс в его кильватерную струю.

— Именно так я и хотел поступить, товарищ комдив. Сигнальщики, внимательнее следить за морем! — Могилевский склоняется над люком, отдает команды вниз: — Торпедная атака! Оба малый вперед!

— Справа семьдесят — силуэт транспорта! — докладывает наблюдатель старшина 2-й статьи Карпенко.

Заметят ограждение нашей боевой рубки или нет? Вообще-то могут принять ее за свой катер. Тогда тревоги не поднимут. А если начнется тревога, нам придется побыстрее уносить ноги.

Вцепившись в поручень, изо всех сил вглядываюсь в темноту, но ничего пока различить не могу.

И вдруг увидел справа призрачный силуэт. Он всего в пяти кабельтовых. Менее чем в километре от нас.

— Прямо по носу силуэт транспорта, — доложил вахтенный офицер лейтенант Редько.

— Пора, командир! — тихо бросает Орел.

Только теперь я понял замысел атаки. Конвой идет двумя кильватерными колоннами. Мы оказались между ними. Здесь нас меньше всего ожидают, а мы можем выбирать любую цель.

— Зорче смотреть! Не проглядите танкер! — говорит командир наблюдателям.

— Слева сорок — танкер! — почти тотчас докладывает Юденков.

— Лево руля! Всем вниз! Аппараты… пли!

Корпус корабля вздрагивает от трехторпедного залпа.

Я только спрыгнул в центральный пост, как увидел в просвете рубочного люка алую зарницу, полоснувшую небо. Потом прогремели взрывы. Могилевский, захлопнув за собой рубочный люк, крикнул радостно:

— Потопили танкер двумя торпедами!

Слева, справа, спереди и сзади загремели взрывы глубинных бомб. Застопорив ход, мы тихо легли на грунт.

— Это транспорты прямо с борта бросают, — определил Орел, глядя на часы. — Катера так быстро не могли подойти.

Преследования не последовало. Значит, глубинные бомбы были рассчитаны на чисто моральный эффект. Это нас вполне устраивает.

Все тревоги и опасения отодвинулись далеко-далеко. Сразу забыли, что корабль поврежден, что носовые рули заклинены. Ничего, можем еще воевать!

Перезарядили торпедные аппараты. Больше всего этому обрадовался командир второго отсека старшина Карпенко. Его отсек теперь освободился от запасных торпед, которые попортили ему много крови. Громоздкие стальные сигары загромождали и без того узкий проход. Матросы, проходя мимо них, обязательно задевали округлые бока, стирая густую смазку. А оголенный металл от постоянной сырости сразу начинал ржаветь. Карпенко много раз за это влетало от старпома. А в стенной газете появилась карикатура со злой подписью: «Второй отсек, идя на рать, решил торпеды обмарать».

Теперь Карпенко довольный ходил по просторному отсеку и принимал торпедистов с радушием гостеприимного хозяина, простив карикатуру, которая, конечно, не без их участия появилась в газете.

Аппетит приходит во время еды. Победа, одержанная в ночь на 23 марта, распалила моряков. Все поверили, что добьемся новых успехов, но для этого нужно как следует поработать. К Долгополову то и дело приходили старшины:

— Разрешите проверить…

— Прошу разрешения прочистить…

В отсеках наводился блеск. Дело хорошее, но я попытался умерить излишнее усердие, когда оно отражалось на нормальном отдыхе людей.

— Отдохнем, товарищ дивмех. Честное слово, отдохнем! — заверяли матросы.

— Работа не трудная, а грязи и ржавчины завелось уже много. Пусть подраят немножко, — успокаивали меня старшины групп.

— Эпидемия чистоты! — определил состояние людей Долгополов.

Он ходил именинником среди поблескивающих механизмов.

Второй!

Поздно вечером радисты приняли сообщение, что два часа назад западную кромку нашей позиции пересек конвой, который идет со скоростью 12 узлов.

— Лево на борт! Полный вперед! — были первые команды, вырвавшиеся у Могилевского.

Спешу в центральный пост. Сегодня пятой боевой части придется потрудиться.

Вместе с Долгополовым атакуем штурмана:

— Какова обстановка? Расскажи подробней.

Прибавил, хоть и торопился на мостик, разъяснил:

— Видно, мы прозевали предыдущую радиограмму. Противник за два часа мог пройти двадцать четыре мили, а разность в наших ходах всего лишь четыре узла. По Малинину и Буренину это получается, что гнаться нам нужно чуть не шесть часов.

Да, достанется нашим дизелям. Вызываем в центральный пост командира группы движения Ефимова, старшину мотористов А. И. Григорьева (на лодке у нас три Григорьева, причем два из них — близнецы, мы с трудом отличаем их друг от друга). Инструктируем их, как лучше организовать работу. Заставляем проверить все — от дейдвудных сальников до циркуляционных помп.

Убедившись, что все в порядке, я поднялся на мостик. Комдив беспокойно мерит его шагами.

— Ну как механизмы? — спросил он.

— Приняли все меры, чтобы обеспечить ход. Даже зарядку прекратили.

— Все на винт! Ход, и только ход!

Дизеля работают на полную мощность, а кажется, что лодка еле ползет. Движение воздуха незаметно, потому что мы идем с попутным ветром. Ночь час от часа сгущает мрак.

— Может быть, караван не выдержит двенадцатиузлового хода? — высказываю я надежду.

— На это мы не должны рассчитывать, — возражает комдив. — Противник постарается проскочить этот район под покровом ночи. Там тоже не лыком шиты, небось все рассчитали и взвесили.

Через пять часов погони на мостике появился лейтенант Редько. Доложил, что гидролокатор нащупал противника: он впереди нас чуть южнее.

Гидролокатор все четче и точнее дает направление. А шумопеленгатор на таком ходу, кроме шума собственных винтов, ничего не слышит.

— Наблюдатели, особое внимание за катерами ПЛО, — напоминает Могилевский.

Но пока море кажется безлюдным. Нигде ни силуэта, ни огонька.

Ветер усилился, и на мостик стал залетать запах солярового перегара от выхлопа дизелей, которые тяжело нагружены уже много часов подряд.

Изредка заглядывая через верхний рубочный люк в центральный пост, вижу, как к Долгополову подбегают то Ефимов, то Григорьев, оба в черных блестках машинного масла, вытирают ветошью грязные руки, оживленно жестикулируют.

— Слева десять — огонь! — докладывает старший лейтенант Воробьев.

— Где огонь? — кинулся к нему Могилевский.

— Погас. Видимо, кто-то открывал дверь. Огонь был полсекунды, товарищ командир.

— Лево десять по компасу! — корректирует курс Могилевский.

На мостик снова выбежал лейтенант Редько. Доложил, что гидролокатор обнаружил прямо по носу транспорт, а правее — второй. Видимо, так же, как вчера, конвой следует двумя кильватерными колоннами. Дистанция 20 кабельтовых. Но тщетно напрягают зрение наблюдатели. Даже в ночные восьмикратные бинокли ни командир, ни комдив ничего рассмотреть не могут.

Время тянется томительно.

В 3.40, когда небо и все вокруг начало сереть, почти все одновременно различили едва заметные бугры бесформенных очертаний. С каждой минутой расстояние медленно, но верно сокращается. Переходим из крейсерского в позиционное положение. Сопротивление воды возросло, и скорость нашего хода теперь не больше 15 узлов.

— Торпедная атака! — последовало приказание командира в центральный пост.

* * *

— Слева восемьдесят — мористее — катер ПЛО, — докладывает сигнальщик Воробьев.

Старший матрос Рыбин добавил:

— Справа сто двадцать между транспортами — катер, а мористее — миноносец или сторожевой корабль.

Всматриваюсь в силуэты, проползающие справа и слева от нас. Скоро мы пройдем всю кильватерную колонну…

Нам нужно обязательно найти танкер. Слева уже проплыли четыре силуэта, справа три, но танкера нет.

— Справа пятьдесят — танкер!

Наконец-то!

— Всем вниз! — приказывает командир.

На мостике остаются трое — А. Е. Орел, С. С. Могилевский и вахтенный офицер лейтенант Б. А. Ордынец.

— Право на борт! Стоп дизеля! Аппараты… пли!

Судорожное трехкратное вздрагивание корпуса свидетельствует, что торпеды вышли с пятисекундным интервалом.

Снизу мы видим, как яркое зарево вспыхнуло над рубочным люком. Мощный гидравлический удар грохнул по корпусу, за ним второй.

— Срочное погружение!

Через минуту волны сомкнулись над лодкой. В центральный пост спустились возбужденные Орел и Могилевский.

— На этот раз нас почему-то обнаружили еще до потопления танкера, — сказал Могилевский. — Мы видели ракеты.

— Море огня! Нас осветил танкер.

Треск продавливаемых переборок на тонущем судне отчетливо слышится по правому борту.

— Слева катера! — докладывает Бузулуков, высунувшись из рубки гидроакустики.

Мощные взрывы глубинных бомб по левому борту резко швыряют корабль.

— Боцман, ныряй на глубину семьдесят метров!

Новая серия глубинных бомб подбросила лодку чуть не до поверхности воды. Часть ламп освещения центрального поста погасла.

— Оба средний вперед!

Беспорядочные взрывы гремят вокруг нас. Идем прямо под тонущий танкер, где на поверхности моря бушует огонь. Мы были уже на глубине 65 метров, когда рядом загремели о каменистый грунт остатки танкера, чуть не придавившие нас.

Беспрерывно маневрируем.

Новые взрывы, как кувалдами, бьют по корпусу. Много взрывов далеких. Это сбрасывают глубинные бомбы со всех транспортов.

Неожиданно наступила тишина. Но через пять минут все начинается снова. Оторваться от катеров нам удалось только через полчаса.

Пройденный путь всегда выглядит не таким уж тяжелым. И нам теперь кажется, что бомбардировка глубинными бомбами не была столь уж жестокой, раз мы уцелели и никого даже не ранило. Такова уж судьба подводников — или все живы, или братская могила на полсотни душ…

Немного спустя всплыли. Надо зарядить аккумуляторную батарею. Вышли на мостик, осмотрелись. Никого нигде не видно. Комдив обратил внимание командира на какой-то предмет, белевший на корме под антенной оттяжкой. Через минуту боцман Ашомок принес парусиновую голландку со шнурками и боевым номером на кармане.

— Ого! Танкер даже свою визитную карточку нам оставил, — с удивлением произнес Могилевский и приказал боцману выстирать и высушить трофей.

Ложимся на обратный курс. В этот момент правее нас взметнулись ввысь два огромных фонтана и грохнули взрывы.

— Срочное погружение!

Кубарем на чьей-то спине лечу в боевую рубку. Чей-то сапог задевает меня по уху, и я отлетаю к трубе зенитного перископа, зажимая рукой ушиб.

— Глубина двадцать, — доносится снизу голос Долгополова.

Рядом со мной стоит Могилевский, потирая локоть. Он, кажется, тоже ушибся.

Спускаемся в центральный пост. Суета срочного погружения уже улеглась.

— Зачем мы погрузились? — удивляется Долгополов. — Самолет уже сбросил бомбы…

Могилевский смеется:

— Посмотрел бы я, как бы вы себя чувствовали, если б самолет на втором заходе влепил нам порцию пуль и снарядов, а возможно, еще парочку бомб.

Больше мы не всплывали. На поверхности моря начинался день. А мы, утомленные событиями, шли укладываться спать. Для нас наступала ночь.

Рискнем?

Поспать довелось мало. В 10.00 гидроакустик доложил, что «вокруг шумит море» — идут транспорты. Их много. Похоже, немцы ринулись в повальное бегство из портов, к которым приближались наши войска. Всплыли под перископ. Море два балла. Лодка держится хорошо. И не верится, что носовые рули неисправны.

— Дивмеха в рубку! — слышу я.

Поднимаюсь. Орел подозвал меня к перископу, дал взглянуть в окуляры.

Я посмотрел и даже отшатнулся. Приближенное оптикой огромное судно казалось совсем рядом. Да, паровая шхуна водоизмещением 5 тысяч тонн сама идет на прицел, так что и маневрировать не нужно.

— Может, рискнем? — спрашивает комдив.

Я понимаю, о чем речь. Раньше все атаки мы производили из надводного положения. Стрелять из-под перископа не рисковали: боялись, что без носовых рулей облегченный от торпед нос лодки выскочит на поверхность.

— Рискнем! — соглашаюсь я, хотя знаю, что даже после двухторпедного залпа турбонасос не успеет погасить положительную плавучесть. Делюсь своими сомнениями с комдивом и командиром корабля. Могилевский находит выход:

— Давай людей в центральный пост. Всех свободных сюда! Будем поступать, как было на «Барсах» в первую мировую войну.

Команда набралась солидная, человек пятнадцать. Торопливо инструктирую матросов.

— Торпедная атака! — гремит сигнал.

События развиваются быстро, как в кино. Вот уже командир протяжно восклицает:

— Пли-и-и!

— Бегом! — подталкиваю я матросов.

Они со всех ног бегут к переборочной двери.

— Пошел помпа! Заполнить цистерну быстрого погружения! — командует Долгополов.

— Торпеды вышли, — нараспев докладывает мичман Шевченко.

Третий день его торпедистам находится дело, и каждый раз они справляются с задачей успешно.

Боцман изо всех сил старается кормовыми рулями удержать облегченную лодку: Но нос ее задирается. А с нашими бегунами происходит конфуз. Людей много, а люки узкие; пока все сквозь них протиснутся… Добирались они до торпедных аппаратов слишком долго. И все это время стрелка глубиномера неумолимо ползла влево.

Мысленно прикидываю: глубина восемь метров — появляется на поверхности тумба перископов; пять метров — оголился козырек ограждения мостика; три метра — зенитный полуавтомат полностью на поверхности. К счастью, к этому моменту все пятнадцать бегунов оказались в носу, у самых торпедных аппаратов. Это значит — тонна дополнительного балласта. Нос корабля замер, а потом пошел вниз.

Комдив и Могилевский в перископы следят за движением торпед.

Грохает взрыв.

— Попали в район грот-мачты! — кричит Могилевский.

Лодка, набирая скорость и дифферент, уходит под воду. Ни единой глубинной бомбы. Шум винтов и тот прекратился.

— Шумопеленгатор не работает, — докладывает Бузулуков старпому. — Прошу вызвать сюда Ковалева, командира отделения радистов, он быстро разберется.

Проходит пять минут — тишина.

Проходит восемь минут — тишина.

Орел нервничает и торопит командира подвсплыть под перископ.

Проходит десять минут — тишина.

— Командир, всплывай. Нужно знать результаты атаки, — говорит комдив, поднимаясь в боевую рубку.

Подвсплыли. Подняли перископы. Из реплик, которыми обмениваются Орел и Могилевский, ясно представляем себе, что происходит на поверхности. Торпедированный транспорт погружается кормой. Его кормовой флаг торчит уже из воды.Вплотную к тонущему судну пришвартовалось второе. С подбитого парохода перелезают люди, перебрасывают какие-то ящики.

— Вот бы всадить торпеду и во второй транспорт, — говорит комдив.

Но Могилевскому не до атаки. Он кричит вниз:

— Срочное погружение! Ныряй!

«Конверт»

Нас атакуют корабли противолодочной обороны. Мы уже слышим нарастающий шум их винтов. Идем по кривой, чтобы затруднить им поиск.

Но вражеские корабли снабжены «нибелунгами» — гидролокаторами. Когда их импульсные посылки натыкаются на корпус лодки, мы слышим тонкий прерывистый писк. Это означает, что гидролокатор вступил в контакт с целью, мы обнаружены! Взвыв винтами, один из кораблей устремляется вперед, проносится над нами. Страшной силы удары выбивают из-под моих ног палубу, я лечу куда-то. Звенит разбитое стекло, трещит ломающееся дерево. Из рук вырывается все, за что хватаешься. А взрывы все ближе и ближе. Того и гляди прочный корпус не выдержит. Маневрируем и так и этак, но оторваться от противника не можем.

Пищит очередной контакт. Надо срочно менять глубину. Команда боцману:

— Ныряй на глубину восемьдесят два метра!

Серия бомб разрывается близко. Но прямого попадания нет.

Снова контакт.

— Всплывай на глубину тридцать семь метров!

Бомбы начали сыпаться реже. Противник много времени тратит на поиск. Так как в нашем маневрировании по глубине никакой закономерности нет, противнику трудно определить, где искать нас.

Пока, постоянно меняя глубину, водим противника за нос, командир дивизиона и командир корабля не выходят из рубки гидроакустиков. Орел сам прослушивает горизонт и что-то чертит на бумаге. Могилевский внимательно следит за острием его карандаша и согласно кивает головой, потом берет наушники, вслушивается в забортные шумы и тоже чертит на бумаге.

Слышу их разговор:

— Конверт!

— Да, настоящий конверт — по кораблю в каждом углу квадрата.

— А пятый ходит внутри…

Мы в центре квадрата. Как только один из катеров запеленгует нас, бросается в атаку. Пятый катер сейчас же занимает его место в углу «конверта». Мы оказываемся всегда окруженными с четырех сторон.

— Хитрая тактика, — говорит Орел. — Как же нам выбраться из этой ловушки?

Мы продолжаем маневрировать, меняем курс, глубину погружения. Но противник вцепился крепко. Куда бы мы ни двинулись, вместе с нами движется и «конверт». Враг рассчитывает, что если не уничтожит нас бомбами, то возьмет измором. Ждет, когда разрядятся аккумуляторы и люди начнут задыхаться от недостатка кислорода.

Экономить электроэнергию я приказал сразу же, как только стало ясно, что обычным маневром от многочисленного противника, вооруженного «нибелунгами», нам не оторваться. Движемся под одним электромотором, работающим на минимальных оборотах.

Наступило утро 26 марта. Возник вопрос: готовить обед или питаться всухомятку? Командир сказал, что обед нужно готовить, несмотря на экономию электроэнергии. Спать не дают, так хоть поедим нормально. Матросы вымотались. Некоторые от взрыва до взрыва умудряются подремать сидя, а то и стоя. Но от такого сна не отдыхаешь, а еще больше устаешь.

Во второй половине дня комдив собрал «военный совет». В боевой рубке наглухо задраились Орел, Могилевский и я. Включили прибор для сжигания водорода и закурили. Сергей Сергеевич Могилевский хоть и некурящий, но тоже задымил. На повестке дня — прорыв «конверта» и выход из окружения. Чтобы решить этот вопрос, нужно знать, с какими кораблями имеешь дело.

— Какие корабли ты видел в перископ? — спрашивает комдив Могилевского.

— Я видел уже не корабли, а только их форштевни. Кажется, даже заклепки видел.

— Хуже дело. — Орел берет справочник немецкого флота, листает его.

Меня прежде всего интересуют энергетические установки кораблей. Судя по шуму винтов, это не катера с быстроходными моторами.

Решили еще раз прослушать противника. Прошли в акустическую рубку, по очереди брали наушники. По секундомеру я сосчитал обороты винта одного из кораблей. И вдруг услышал характерный звук: открылась топка парового котла. Все понятно: это паровые тральщики «М-40». Смотрим справочник. Скорость у этих тральщиков такая же, как наша надводная. В лучшем случае мы сможем еще прибавить пол-узла, заклинив зубилами предохранительные клапана дизелей.

Сидим. Думаем. Могилевский постукивает карандашом по справочнику. На лбу — упрямая складка.

— Слушайте, — говорит он, — а что, если сыграть на психике немецких командиров? Предположим, вы оба командиры этих тральщиков и уже вторые сутки висите над подводной лодкой. Вдруг подводная лодка пулей выскочила из воды. Что вы будете делать?

— Полный вперед. И — на таран! — не задумываясь ответил комдив.

— А вы как сделаете? — спрашивает Могилевский меня.

— Точно так же.

— Ну тогда чудесно все должно получиться, — улыбнулся Сергей Сергеевич. — Продумайте все как следует. Мы уже вторые сутки плетемся полутораузловой скоростью. Тральщики тоже вынуждены плестись черепахой, кочегары шуруют еле-еле, лишь бы пар держать на марке. И вдруг командир увидел нас и, конечно, тотчас приказывает: «Самый полный вперед!» Машинист обязательно выполнит команду, полностью откроет маневровый клапан. Что произойдет, товарищ Корж? Это уж по вашей части.

— Сразу же посадят котел.

— Правильно. И кочегарам потребуется не менее тридцати минут, пока они поднимут пары. А мы тем временем чуть не на восемь миль отбежим. Ну как?

— Здорово! — согласился я. — Но у них есть пушки…

— Давайте еще раз все взвесим, — вступил в разговор комдив.

В борьбе мнений рождается истина. Она у нас рождалась долго и мучительно. Было много противоречивых предложений. Понадобилась помощь старпома Русина, штурмана Прибавина, минера Ососкова, командира пятой боевой части Долгополова.

Когда окончательный вариант был принят и одобрен, для подготовки отвели два часа. На это время легли на грунт.

В полночь иду в кормовые отсеки. На линии валов и у упорных подшипников трудятся комсомольцы мотористы А. Е. Вус и Б. В. Сабо. Готовят свое заведование так, как, вероятно, никогда еще не готовили, чуть не булавками проверяют каждое отверстие, которое может засориться в критический момент. Мотористы старший матрос В. А. Голубев и матрос М. И. Нарышкин прокачивают дизеля свежим маслом. Старшие мотористы коммунисты И. А. Сидоров и А. Ф. Воробьев проверяют топливную арматуру, промывают щелевые фильтры, чтобы не отказала ни одна форсунка. Снова и снова осматривает узлы деловой и расторопный командир отделения мотористов коммунист Павел Иванович Григорьев.

Общее руководство осуществляют Долгополов и его помощник Ефимов.

В последний раз инструктирую, как и что делать мотористам, электрикам, трюмным.

Возвращаюсь в центральный пост. Здесь тесно, как никогда. Кроме тех, кто расписан здесь на боевых постах, столпились в проходе двенадцать матросов. В руках автоматы, на поясах висят гранаты.

Лекпом Воробьев всем, кто в решительный момент должен выйти на мостик, дает по два куска сахара — для улучшения остроты зрения. Этот метод он проверил на себе и верит в него, как фанатик в бога.

Могилевский инструктирует вооруженных матросов и распределяет обязанности. Здесь собрались все артиллерийские расчеты и управляющие огнем. Старший лейтенант А. И. Ососков назначен управлять огнем 100-миллиметровой пушки, лейтенант Б. А. Ордынец — огнем 45-миллиметрового полуавтомата.

Настроение у всех тревожно-приподнятое, боевое.

В 1.30 командир жестом приказал всему «войску» подниматься в боевую рубку. Комдив, задержавшись на несколько секунд, сказал мне:

— Ну, Виктор Емельянович, все строго по плану!

— Ни пуха ни пера, Александр Евстафьевич!

— Иди к черту! — как положено по традиции у охотников, ласково обругал меня комдив и исчез в рубочном люке.

Ждем еще полчаса — чтобы люди в боевой рубке, где сейчас погашен свет, привыкли к темноте.

Два часа ночи.

— Коля, давай! — чуть слышно говорю я в переговорную трубу. Слежу за стрелкой тахометра. Медленно, но упорно она ползет вправо. Пора! Показываю боцману жестами, чтобы создавал дифферент на корму.

Мичман Огурцов уже держится за маховики клапанов.

— Продуть главный балласт!

— Самый полный вперед!

Стрелка глубиномера, вздрогнув, лихо набирает скорость. Свинцовой кувалдой я трижды ударяю по задраенной крышке рубочного люка. Это значит, что по глубиномеру — три метра глубины. Оба дизеля заработали на винт. Через открытые переборки со свистом всасывается воздух, пока отдраивают шахту подачи воздуха к дизелям.

Теперь и верхний и нижний рубочный люки открыты. Вместе с потоком воздуха в центральный пост залетают брызги. Ощутив на губах капли пресной воды, я обрадовался. Дождь! Значит, видимость плохая!

Из шестого отсека доносится оглушительный треск, словно пулеметная стрельба. Это «стреляют» предохранительные клапана на дизелях, почти две тысячи выстрелов в минуту! Жмем «на всю железку». Оставив Ефимова в дизельном отсеке, в центральный пост прибежал оглушенный «стрельбой» Долгополов.

— Ну как сработано? — спросил он.

— Как часы. Ты побудь здесь, а я поднимусь на мостик.

— Что? Не слышу!

— Будь здесь, в центральном! — кричу ему в ухо.

На мостике вооруженное до зубов «войско» терпеливо мокнет под дождем, ожидая вражеской погони. Но ее нет. Видно, сказывается самое темное время суток, плюс низкая облачность, плюс дождь. Гидролокатор показывает, что корабли противника все еще на месте.

Проходит десять минут. Обстановка не изменяется. По-прежнему форсируем ход. Даже на расход не подключаемся, лампочки в центральном посту горят тускло.

Через час мы уже с разрешения командира лодки ведем зарядку аккумуляторной батареи. «Абордажная команда» уходит сохнуть.

Через два часа комдив и командир спустились в центральный пост и, убедившись по гидролокатору, что погоня не обнаруживается, решили лечь на грунт, чтобы дать отдохнуть изнуренной команде. Вахту командир приказал менять через час.

Хорошо провентилировав отсеки, ложимся на грунт, пройдя от точки всплытия около 35 миль.

Я тоже прилег.

Нас всех поднял тревожный шум в центральном посту. Оказалось, зря мы так рано успокоились. Противник и не думал отказываться от погони. Он все время гнался за нами по пятам, следя за нами с помощью радиолокаторов. Теперь немцы снова ищут нас локаторами.

Пока они нас не нащупали, командир дивизиона принял решение всплыть и продолжать движение в надводном положении. Оказаться снова в блокаде нам крайне нежелательно: аккумуляторную батарею зарядить мы не успели, мал и запас сжатого воздуха. Да и резьба гайки-втулки единственных наших горизонтальных рулей от перегрузки настолько сработалась, что нитка стала не толще двух миллиметров. При маневрировании под водой мы могли остаться совершенно без рулей.

Всплыли и снова дали полный ход дизелями.

Подсчитали, сколько бомб извели на нас немцы.

Оказалось, что только одних близких взрывов было 178. А всего на нас сброшено свыше 250 бомб.

Весь день 28 марта, пользуясь дождливой погодой, мы шли надводным ходом, перейдя на противоторпедный зигзаг.

Вот и финские шхеры. Мы дома!

29 марта наш подводный минный заградитель ошвартовался у плавбазы «Смольный». Первый, к кому я попал в крепкие объятия, был инженер-капитан 2 ранга Борис Дмитриевич Андрюк.

— Ну как? — спросил он.

— Отомстил за гибель отца!

Самая большая радость

И опять отдыхать некогда. Восемьдесят процентов лодок держим в море. Только возвращается корабль — стараемся быстрее подготовить его к новому походу.

Боевые успехи подводников все растут. Но к радости примешивается и горе. Не вернулась «С-4». Как и где она погибла, никто не знает.

Побывал на слипе, где ремонтируется «Щ-318». Ею командует мой друг капитан 3 ранга Лев Александрович Лошкарев, а пятой боевой частью руководит инженер-капитан-лейтенант Николай Михайлович Горбунов. Из последнего похода лодка вернулась с тяжелыми повреждениями — развороченной кормой, помятым носом.

— Видите, уже хвост со всей требухой приделали, — шутливо сказал мне Лев Александрович. — Скоро снова пойдем воевать.

— Мороки было много, — говорит Горбунов, — но теперь уже все. На этих днях сойдем со слипа. Осталось лишь закончить испытания на герметичность, подкраситься — и на воду.

Меня увидел директор завода господин Блумквист. По-русски он говорит плохо, в трудных случаях прибегаем к немецкому, который мы тоже не особенно знаем. Но разговор получается. Инженер Блумквист горячо поздравляет меня с возвращением и прежде всего интересуется, не поломалось ли в походе то, что они ремонтировали.

— Спасибо, поработали вы хорошо. Передайте это и вашим рабочим.

— Так и не было никаких поломок?

— Были. Нас же бомбили крепко. В самом начале похода мы остались без носовых горизонтальных рулей.

— О, — расстраивается Блумквист, — значит, вы неудачно воевали…

— Да нет, ничего. Потопили два танкера и транспорт.

— Так много? Как же вы сумели?!

— Все починили в море…

— Бесподобно! Мне приходится только удивляться. Ваши подводные лодки, даже полуразрушенные, все равно воюют и возвращаются домой. Это уму непостижимо!

— А что же делать, по-вашему?

— Как что? Сигнал «SOS» — и спасайся…

Мы рассмеялись:

— Нет, господин Блумквист, наши люди на это не пойдут. Не такой у них характер.

* * *

Сводки Совинформбюро показывали, как катастрофически быстро тает территория гитлеровской Германии. И все же весть о капитуляции врага для нас была неожиданной.

Первым ко мне в каюту с шумом ворвался Георгий Петрович Кульчицкий:

— Виктор Емельянович, победа! Все кончилось! Поздравляю вас!

Я распахнул окно каюты. С палубы ворвался шум. Матросы, старшины и офицеры обнимались, говорили громко и радостно.

Подводные лодки одна за другой начали возвращаться в базу.

Офицеры 1-го дивизиона собрались в кают-компании базы. Капитан 1 ранга А. Е. Орел поздравил всех с победой, поблагодарил за самоотверженность, за преданность долгу. Мы стояли молчаливые и взволнованные.

Всматриваюсь в лица друзей. Мало осталось тех, вместе с кем я начинал войну. Многих товарищей, много кораблей потеряли в боях балтийские подводники.

А те, кто остался в живых, перетерпели столько, что до конца дней своих запомнят.

Да, тяжело было нам. Но выдержали. Огромный запас прочности у наших людей.

А с виду совсем простые ребята. Похудевшие, усталые после походов… Но это только с виду. На самом деле это стальные люди, не знающие страха, сомнений, усталости.

Изумительный народ!

Оглавление

Глава первая. Невский лед

  Операция «ЖН»

  Охтенское море

Глава вторая. Над Балтикой белые ночи

  Отдать швартовы!

  Скрежет минрепа

  За Ленинград!

  Вахты как вахты

  Годовщина Советской Латвии

  Мореходная астрономия

Глава третья. Осенние штормы

  Отдыхать некогда

  Лиха беда — начало

  И бомбежка не все спишет

  В сетях

  Опять «первый блин»

  Три победы

  Антенные мины

  «Последние могикане»

Глава четвертая. Все равно прорвемся!

  Отпуск

  Мы заперты в заливе

  Финские шхеры

Глава пятая. Наши люди все преодолеют

  Море — рядом

  Враг номер два

  Минная постановка

  Не везет…

  Есть один!

  Второй!

  Рискнем?

  «Конверт»

  Самая большая радость