Под созвездием Рыбы [Юрий Иосифович Коваль] (fb2) читать онлайн

Юрий Коваль
Под созвездием Рыбы

«Я всегда, врожденно, с детства испытывал страсть к рыбе, к блеску ее, к виду, к образу рыбы…»

Юрий Коваль. «Монохроники»

«…В друзьях у нас была Таисия Ефимовна, редактор журнала „Рыбоводство и рыболовство“, которая регулярно выделяла нам полосу в журнале. <…> Коваль писал, рисовал я. Это был расцвет совместной художественной работы.»

Виктор Белов. «Ковалиная книга».

Кубена

^{Главы из книги «Под созвездием Рыбы»}

^{Рисунки ВИКТОРА БЕЛОВА}

— Пресвятая богородица, пошто

рыба-то не ловится?

— Либо невод худ, либо нет ее тут.

По «баканам»

Вологда — березовый город.

Березы — старые, с узластыми ветками, с наростами на стволах — стоят по краям улиц, выходят к реке. Июнь, и лист на них уже и не мелкий. Средний лист, самый банный.

На катере, который называется УР-100, мы плывем по реке Вологде. Вода в ней взмученная, покрытая нефтяными медузами. С левого борта одна за другой выплывают из-за домишек облезлые пятикупольные церкви, с правого — торчит из пепельной зелени колокольня вологодского кремля.

Мой спутник, художник Витя, достает из кармана коричневую тетрадочку и записывает двустишие о кремле. Тетрадочка — наш бортжурнал.

Быстро идет УР-100 по Вологде — невеликий катер, а скороходный. На мачте реет треугольный вымпел — два изогнутых осетра. Это флаг рыбоохраны.

Художник Витя стоит на носу катера и рисует двух матросов — безусые, совсем зеленые ребятки. Смущаются, что их рисуют.

Наш капитан — небольшой брюнет в синей рубашке. Золотой краб горит на его капитанке. Выражение лица у него несколько каверзное и фамилия соответствующая — Чертенков.

Когда катер наш вышел на Сухону, я попросил разрешения «порулить».

— Давай, — сказал он, передавая мне штурвал.

— Как держать-то?

— По баканáм.

Я испытал удивительное, совсем детское удовольствие. Катер легко слушался руля и легко было у меня на душе.

Я крутил штурвал, Витя отмахивал белым флагом, я нажимал кнопку, и дикий вой сирены разносился над Сухоной, а со встречной баржи тоже салютовали нам белым флагом и тоже гудели сиреной.

Это желание «порулить» таилось во мне с самого детства — и вот я чувствую в руках деревянный, облизанный ладонями штурвал, перебираю его рогульки — радуюсь, пьянею от удовольствия.

— Что там по курсу?

— Кейптаун, сэр!

— Стюард! Папиросы джентльменам!

— Пятнадцать человек на сундук мертвеца!

Э-хе-хе. Совсем неплохо получить вдруг в руки штурвал и судно какое ни на есть! Серая вечерняя сухонская волна, баржи, бакена, блеклые кусты ольховника по берегам, пятнистые коровы, покосившиеся березы, черные дома и вдруг снова бакен, подмигивающий, подмигивающий мне.

В синестеклый бинокль я вижу баржу. Отмашку ей и сирену.

Лохматый раскосый матрос на барже, женщина — платье в горошек — глядят с изумлением на катер, воющий и выписывающий кренделя. Это я их завернул от восторга и чуть не впер на мель, прямо на рыболовов, застывших на окуневом берегу.

Вот и шлюз. Знаменитый шлюз Шерл, построенный давным-давно. За ним — Кубенское озеро.

Капитан сам берет штурвал. Хватит, порулили. Расскажем лучше историю, в которой шлюз Шера — главный герой.

Мрачная история

В Кубенское озеро впадают две реки — Кубена и Уфтюга, а вытекает одна — Сухона. В том месте, где вытекает Сухона, и стоит этот шлюз — Шера.

Прошлой зимой шлюз почему-то оставили открытым. Уровень воды в озере резко упал. Вместе с водой на зимовку в Сухону ушла и рыба.

Весной, когда вскрылся лед, озеро постепенно стало наполняться полой водой. Рыба только начала было возвращаться на нерест, как вдруг — бац! — шлюз закрыли.

Кубенский лещ отнерестился в Сухоне, в полой воде, над заливными лугами.

Сошла полая вода. Икра леща, щуки, окуня, плотвы, язя оказалась на сухой земле.

A в Кубенском озеро, естественно, уровень повысился. Там начался как бы второй паводок — два метра выше нормы.

Тогда-то шлюз снова открыли — вода кубенская покатилась вниз, подхватывая икру, превратившуюся в пыль.

Конечно, во всесоюзном масштабе гибель икры леща на Сухоне не такая уж безумная трагедия и никак не сравнима с гибелью волжского осетра и белорыбицы. Но все-таки есть и общее: на Волге осетр не может добраться до нерестилищ, останавливаясь перед железобетонной громадиной, здесь лещ утыкается носом в бревно.

Кубенская ночь

На Кубенское озеро мы пришли ночью.

Светла была ночь, волны обкатывали катер, белым веником торчали за кормой, разбегались веером.

Капитан повел катер к берегу, на котором видна была церковь, несколько темных, без света в окошке, домов.

Сокрушив какие-то полусгнившие мостки, торчавшие с берега, катер мягко вполз на песок. В луче прожектора видно было пятно обрывистого оранжевого песка, намытые Кубеной коряги и пни с выпученными корнями.

Деревня на берегу была родиной капитана.

Он сбежал по трапу на прибрежный песок и исчез на тропинке, заросшей крапивой.

Мы остались одни на палубе. В кубрике храпел инспектор рыбоохраны и тихо дышали матросы.

Тишина. Только с берега крикнул петух да волны легко шлепали о борт катера. Мы бродили по палубе и никак не могли решиться спать. Странное возбуждение охватило нас. И ночь-то была простая. Озерная. Ничего особенного. Сильный ночной запах травы с берега. Катер, уткнувшийся в песок, много воды.

Мы притащили в рубку рыболовные снасти, развесили на штурвале леску, стали вязать крючки.

Потом пошли на берег — искать червей. Сплошной песок. Сколько мы ни переворачивали пни — не могли найти ни одного червя. Комары, поднявшиеся из сырой травы, жалили щиколотки. Мы ползали по обрывистому берегу, заросшему крапивой, и ковыряли щепочкой песок.

— В крапиве всегда водятся черви, — бормотал я, опасаясь, что Витька расхолодится к рыбалке и к поискам червей.

Но он тоже был возбужден, ему тоже хотелось найти этих червей, вызвать их к жизни, создать из ничего.

— В крапиве всегда бывают черви. Помню, на Вишере, у поселка Приисковая, какие были заросли крапивы. Я там их набрал целый ящик.

— На Вишере под крапивой, наверное, не песок был.

— И здесь не песок, — уговаривал его я. — Крапива вообще не растет на песке.

Я ковырял щепочкой под корнями крапивы — и всюду был песок, какой-то черный, вонючий.

Идиотское зрелище являли мы — два сумасшедших, шарящих ночью в крапиве.

Потом пошли в деревню, бродили под стенами церкви. Перевертывали камни, но не было под ними ничего, кроме песка и сухой, удавленной травы. Витька тянул меня на огороды. Мол, там, на огородах, имеется отличный червяк. Я еле удерживал его от этого безумного поступка.

Высокие северные дома окружали нас и нигде не горел свет. Только в одном доме горел — наверное, у капитана.

Наконец, за деревней набрели на заросший хвощом ручей. Под полусгнившими досками, валявшимися на берегу, стали нам попадаться червяки.

Я, пожалуй, не знаю ни одного человека, который выдержал бы эти дурацкие поиски червей. Любой из моих приятелей бросил бы меня еще на берегу, в крапиве, в вывороченных пнях. Не таков Витька — он обязательно доведет дело до конца, додавит.

Это была неудачная ночь — все валилось из рук, ломались щепки, которыми мы ковыряли землю, ботинки промокли, комары нажалили шею и щиколотки, а когда мы набрали червей и закинули удочки, поднялась волна, валила на бок поплавок. Не было ни одной поклевки, крючки цеплялись за тросы и пеньковые концы, разложенные по палубе. И все-таки это была прекрасная ночь, первая наша ночь на Кубене. В ней было все: катер, волны, запах большой воды и сырой травы, вывороченные пни, крапива на берегу, старая белая церковь, перевернутые камни, лающий пес, одинокий свет в окне капитана.

И ведь это была весенняя ночь…

Пейзаж и пыж

Мы завтракали у капитана. На столе — яичница, копченый лещ медового цвета.

Сбивчиво мы толковали о том, о сем, о чем-то важном, но в то же время и совершенно неважном. Важен был для нас факт — завтрак у Капитана. Белая скатерть, яичница, симпатия.

На копченого леща тоже было удовольствие посмотреть. Его розоватое мясо легко отставало от костей, пересушенная икра хрустела на зубах.

Было воскресенье, и я думал, что капитан захочет остаться дома. К моему удивлению, он легко и с удовольствием снова отправился в плаванье, а матросов отпустил домой. Наш капитан был, очевидно, бродяжка.

Мы отправились в устье речки Кубены. Сюда идет на икромет знаменитая нельма. Через два километра от устья речка оказалась сплошь забитой сплавным лесом. Даже на лодке перебраться через эту пробку невозможно. Недаром такое вот скопление древесины называется «пыж».

Грустное, безрадостное впечатление производит река, забитая лесом. Некоторые бревна превратились в топляки, торчат из воды лишь одним концом. Дно реки тоже устлано затонувшими бревнами. Инспектор говорит, что год назад он провел здесь проверку. Оказалось, что на некоторых рейдах Кубена никогда не освобождается полностью от топляка, а со складов вместо с древесиной сбрасывают в воду кору. Лесосплавщики обязаны очищать от коры и топляка дно водоемов в местах нереста лососевых. Но вот река Еденьга, приток Сухоны, превратилась в захламленную топляком канаву. Прощай, река Еденьга!

Вот какую подкладку имеет наблюдаемый нами пейзаж.

…В кубрике нас ждал сюрприз. Капитан Чертенков встретил друга, тоже капитана. В отличие от нашего, он был рыжеватый, со славными полубаками. Звали его Христофор.

Мы с наслаждением глядели на двух друзей. Они сидели и попивали водочку.

— Христя! Мы с тобой, как два брата.

Обнявшись, они выпивали и уверяли нас, что это им очень важно — вместе выпить, потому что они друзья, а сегодня воскресенье и к тому же такая неожиданная встреча.

Мы тоже вдруг почувствовали себя капитанами и присоединились к ним. А через пару часов уже и пели, обнявшись:

Из самодельных пистолетов

С браконьерами я познакомился давно. Правда, это были псевдобраконьеры — актеры, снимавшиеся в кино.

Был такой фильм «Улица Ньютона, дом 1». Так получилось, что браконьера в этом фильме как раз играл мой друг художник Силис. Его пригласили сниматься из-за чисто браконьерской внешности. С душевной болью он выбрасывал в воду осетров, а потом оказался побитым.

С тех пор я представлял себе браконьера с лицом Силиса и нежной душой художника…

Поздно вечером инспектор рыбоохраны Калужников вышел из кинотеатра. Сзади к нему подошли трое. Они ударили его осиновым колом. По голове.

Мы плывем на катере, поглядываем на нашего инспектора и думаем, что не очень-то приятная у него работа.

— Кто же все-таки напал на Калужникова?

— Просто случай городского хулиганства. Знаете, как сейчас — прямо не ожидаешь, когда получишь по морде.

— Мда, — бурчит художник Витя. — Рыбные запасы сокращаются, а мордобитие развивается. Ни один гражданин нынче не застрахован от возможности получить по шее. Так сказать, в районных центрах и в столицах следы ударов есть на лицах.

Нашему инспектору не очень-то хочется говорить на эту тему. Он придерживается мнения, что на Калужникова напали хулиганы. Браконьеры здесь ни при чем.

Но все-таки случай с Калужниковым мне кажется особым. Ведь в Волгоградской области не то, что были избиты, были убиты четыре инспектора рыбоохраны.

Из самодельных пистолетов.

Самый безумный язь

За всю поездку я не поймал удочкой ничего стоящего. Это очень раздражало меня.

В последний день на Кубенском озере мы еще раз попытали счастья. Ловили прямо в районном центре, в Устье-Кубенском, с дебаркадера.

Дебаркадер здесь устроен особо. К берегу причалена огромная черная баржа с высокими, испачканными варом бортами. А уж к ней причален дебаркадер. Чтобы попасть на него, надо перейти баржу.

Мы так и сделали. Борт дебаркадера тоже оказался очень высоким — около двух метров. Закинули удочки, и сразу же стали поклевывать сорожки и ерши.

К нам подошла толстоватая женщина — видно, служащая с дебаркадера. Она сказала, что мы не там ловим. Ловить надо, как она выразилась, «под уборной». На дебаркадере имеется уборная, так сказать — туалет. И там, якобы, и держится стоящая рыба.

Ловить «под уборной» мне как-то не улыбалось. Художник Витя горячо поддержал меня: это, дескать, как-то неинтересно, у него, дескать, рыба ассоциируется со светлой, прозрачной водой, с легкими пенными струями, с ветлами, нависшими над рекой.

Несмотря на это, я заметил, что он несколько переместил свой поплавок поближе к ТОМУ месту. Потом он перебрасывал и перебрасывал удочку и даже удалился от меня в сторону уборной.

— Юра! — крикнул он вдруг.

Я даже вздрогнул. Никогда мое имя не произносилось с таким трепетом и жаром.

Удилище согнулось в его руках — огромная рыбина ходила под водой. Это был язь — золотой и большой, как мандолина. Художник Витя водил этого язя так неуверенно, с такой дрожью в сердце, что я выхватил удилище из его рук и стал тащить язя на дебаркадер. Только полному идиоту могла прийти в голову подобная мысль. Я вытащил его из воды сантиметров на 15, леска лопнула и язь шлепнулся обратно, с грохотом и пеной.

В ярости я бросил удилище и стал его топтать. Художник обалдело смотрел на меня, борода его стояла дыбом. Внезапно у меня сделался сердечный приступ.

Вокруг нас собрались служащие дебаркадера. С изумлением глядели они на двух надломленных молодых психопатов.

— Проклятая леска, — хрипло ругался Витя. — Была бы толще, выдержала б.

Он взял спиннинг, снял с него блесну и привязал крючок — самый большой из наших запасов — размером с собачью ногу. Нанизал на него чуть не полбанки червей и кинул прямо «под уборную».

Пока он все это проделывал, я тупо глядел на свой поплавок и стремительно думал:

— Так-так-так, подошли язи. Так-так-так. Сейчас клюнет… Что делать? Как вываживать? Где взять подсачек? С дебаркадера на берег вывести невозможно — мешает баржа.

Нет, я не успел ничего придумать. Мой поплавок медленно окунулся. Это клевал язь, я знаю поклевку язя. Это он. Чуть притопил и поднял поплавок, а потом повел.

— Художник, — зашептал я. — У меня взял язь.

Мигом Витька подскочил ко мне и, жарко дыша, стал глядеть поклевку. Вот поплавок повело, и я подсек. Чисто и мастерски, как снайпер. Новый язь бешено заходил на леске. Он толкал воду хвостом, упирался в нее плавниками — красными и прозрачными. Он раскрыл рот и хлебал от ярости воду.

Что творилось с моим сердцем, невозможно сказать! Оно билось и плескалось, как этот язь. Я не знал, что делать. Машинально я повел его вдоль дебаркадера, к берегу. У меня в голове струилась одна мысль: подойти как можно ближе к берегу, потом прыгнуть в воду и поплыть с удочкой вокруг баржи…

— Юра, что ты делаешь?! Ой, не упусти!

Я подвел язя к барже и дальше вести его было некуда. Перед моим носом торчал высокий черный баржевый борт.

Витька вдруг прыгнул на этот борт, подтянулся, отчаянно треща швами брюк, вскарабкался на баржу и, уцепившись одной рукой за какие-то веревки, другую протянул ко мне.

— Давай удочку! — орал он. — Я поведу его дальше.

Я отдал удочку.

— Не ослабляй напряга! — орал я, а сам уже мчался по дебаркадеру, перепрыгивая через кнехты.

Я зацепился за что-то свитером. Он вытягивался за мной, выворачивая свои шерстяные соты, и, наконец, треснул. Я оказался на берегу.

В трех метрах от берега высилась баржа. На борту ее, сквернословя, торчал мой художник, держа обеими руками удилище. Вот он — язь, уже почти у берега.

Я прыгнул и по грудь в воде пошел к барже.

Схватив удилище, я вывалился обратно на берег, выволок язя и упал в траву.

Этот кубенский язь был самый безумный язь в моей жизни.

Сиги и стрекоза

— Подержи-ка, — сказал капитан Иван Иваныч, — 165.

О, подержать штурвал для меня — удовольствие. Курс 165, прекрасно!

— Только не разболтай.

Ну уж нет, не разболтаю — старый штурвальный.

Я гляжу то на медную стрелку, указывающую румбы, то на Ладогу. Катер давно уже отошел от берега и не видно вокруг ничего, кроме волн и небес. А волны и небеса — это как раз то, что следует созерцать.

Странное все-таки дело — никак не думал, что окажусь этим летом на Ладоге. И привела меня сюда в общем-то дурацкая идея, которая всем кажется нереальной. Идея объездить все озера.

— Ну прямо-таки все?

— Хотя бы самые большие.

— А маленькие?

— А маленькие потом.

Я не кручу штурвал ни вправо, ни влево, только держу его точно так, как держал Иван Иваныч. Но, видно, импульс какой-то передается через пальцы огромному черному рулю, приделанному под кормой — корабль отклоняет вправо.

Я крутанул влево и увидел стрекозу.

Она была вырезана из старого корабельного дерева и так ловко приделана к амперметру, будто залетела из озера и села отдохнуть. По коричневому брюшку разбегалась медная насечка — ромбики, запятые, звездочки. Глаза бутылочного стекла были ловко подделаны под аквамарины.

Мастеру, видно, хотелось сделать ее точь-в-точь как в натуре, но он не удержался, всю изукрасил медными заклепками. Крылья — ламповой слюды.

— Корабельная стрекоза, — думал я. — Это прекрасно. На дизеле, крашенном суриком и белилами, вдруг старо-парусная стрекоза. Ведь что такое эта деревянная стрекоза — это символ парения! Это символ свободного перемещения в мировом океане!

Корабль ушел вправо румбов на пятнадцать, я закрутил штурвал, катер дернуло — и стрекоза взлетела с амперметра.

Она трещала слюдяными крыльями о ветровое стекло.

— Что за дьявол! — крикнул железный раструб передо мною. Из него донеслось жаркое дыхание Иван Иваныча и запах сигарет «Памир».

Штурвал вырвался из рук и сам попер вправо. Иван Иваныч крутил другой штурвал, установленный на мостике и связанный с этим.

Неожиданное воспарение деревянной стрекозы изумило меня.

Пошуршав о стекло, она опять уселась на амперметр, дрогнула крыльями и замерла.

— Ваня, — крикнул я. — Как сюда попала стрекоза?

— А? — сказала труба, усиливая запах «Памира».

— Откуда взялась стрекоза?

— С озера залетела.

В полукилометре я вдруг увидел маленький зеленый кораблик — рыбаки вытягивали сети.

— Сети похожают, — брякнула труба.

Интересное слово «похожать», я его услышал только здесь, на Ладоге. Оно означает — проверить сети.

— Началась похожка, — сказал и я в трубу, чтобы утвердиться в свободном обращении с новым словом.

Пока мы подходили к рыбакам, стрекоза отвлекала меня. Она взлетала, изогнувшись, стучала в стекло коромыслом.

Рыбаки похожали сети. Все в оранжевых фартуках, краснолицые. Чуднóе впечатление производит человек, одетый в оранжевое, к тому же это оранжевое — резиновое и скрипит, как всеми теперь позабытые галоши.

Мы вплотную подошли к рыбакам, встали борт о борт.

Заскорузлыми и ловкими пальцами рыбаки выдирали из сети сигов и шмякали в ящики, стоящие на палубе, а сеть между тем наматывалась на барабан.

Сеть ползла из-под судна, сиги бились в воздухе, летели брызги и казалось, сети так впиваются, что сок брызжет из-под рыбьей чешуи. Чудно все-таки — в воду заброшена такая примитивная штука и вот на тебе — в ней оказываются сиги. В детстве меня волновали сетки, особенно футбольные.

…А глаз сига — неглубок. Нет такого золотого колодца, как в лещовом глазу.

Хвост сига хочется назвать ластом и сравнить с бабочкой.

Сиг — рыба неповторимой пластики. Однажды я видел у мясника чудовищно тяжкий, грубо кованый тесак, которым, казалось, можно отрубить слоновью ногу. Сиг напомнил этот тесак, но только округлый, обточенный — оковалок.

Какой странный у сига рот — подрубленный книзу. Это так называемый нижний рот.

Длинным пиратским ножом матрос Саша стал пороть сигов. Во вспоротом сижьем брюхе плотно лежала яркая оранжевая икра. Она была заключена в прозрачно-мутноватую пленку и, кажется, шевелилась. По сравнению с сизыми потрохами она была гроздью рябины в жухлых листьях. В силе цвета заключалась ее суть.

За сигами я позабыл стрекозу. Заскочив в рубку, я снова увидел ее. Как окаменевшая, сидела она на амперметре. Странно, что не сумела улететь из открытой настежь рубки, наверно, не хотела. Огромная ладожская стрекоза.

Сиги и стрекоза показались вдруг соразмерными, слились в воображении, переплелись. Немедленно захотелось зафиксировать, утвердить в памяти сигов и стрекозу.

Я бросился в кубрик за фотоаппаратом.

Увы, фотография — не лучший способ утверждения.

Стремительно я щелкал кадр за кадром, тыкал в нос сигам фотоэкспонометр, облепил «Зенит» рыбьей чешуей, ляпнул в объектив зачерневшим сиговым соком. Рыбины ускользали из моих фотографических рук, вяло уползали, не укладываясь в композицию.

Матрос Саша допарывал сигов. Его рука с ножом влезла в кадр — матросская рука с татуировкой «САНЯ».

Глупейшая идея пришла в голову — кадр со вспоротыми сижьими брюхами и татуировкой «САНЯ». Я мучил невинного Сашу, обдумывая назвать фотографию «РУКА БРАКОНЬЕРА».

К счастью, пленка не выдержала моего напряжения, лопнула в фотоаппарате, а Саша — молодец, не стал ждать, пока я перезаряжусь. Он выпотрошил рыб и бросил белые бескровные куски в ведро.

Но я все же перезарядился, сунув аппарат в рукава душного капитанского полушубка, — раб идеи фиксации.

Поднявшись в рубку, я прицелился в стрекозу.

— Да приколи ты ее, — сказал Иван Иваныч, — и неси на палубу фиксировать.

Глупая игла нашлась, швейная игла, коротенькая — в полмизинца.

Даже не вынув из ушка черную нитку, я воткнул иглу в стрекозу.

Мне показалось — стрекоза прямо закричала.

Вырвав иглу из моих рук, она ударилась лбом о стекло.

Она сгорала, она так билась крыльями, что еще немного — и пролетела бы стекло.

Замедленно она накренилась, как сбитый самолет, и, зацепив крылом амперметр, грохнулась мертвая на пол под штурвалом.

Медные насечки и ромбики на ней поблекли, она стала маленькой и черной обыкновенной стрекозой.

Под созвездием Рыбы

Я коллекционирую реки.

С удовольствием перебираю в памяти те, на которых побывал, жил на берегу в избушке или в палатке, ловил рыбу, рисовал.

Первое место занимает, конечно, Вишера, которая впадает в Каму. Это настоящая красавица, с течением то быстрым, то плавным, с порогами, с тайгой и с причудливыми скалами-скульптурами над черными омутами. В ней водятся и таймень, и хариус, настоящий хариус, крупный, с фиолетовым плавником, черным лбом и золотым брюхом. Я ловил его. А вот тайменя не ловил, зато видел с лодки, как он дремлет в глубоком бочаге на камнях, увитых охряной водорослью.

О Вишере можно писать и вспоминать сколько угодно, но есть в запасе и другие реки. Ну, хотя бы подмосковная речка Ялма, которая протекает в Мещерских лесах. Шириной с болотную канавку, она вдруг разливается великими плесами, на которых осенью берет язь.

Хороши названья рек из моей коллекции. Например, притоки Вишеры — Вёлс, Улс, Лыпья. Или Карабула — приток Ангары. Карабула — вот уж действительно разбойничье, пиратское слово.

Над Карабулой я летал в вертолете с десантниками, выслеживающими таежные пожары. Она извивается по тайге, сворачивается змеей, оплетает тайгу какими-то тройными морскими узлами, ее излучины блестят под солнцем и трепещут, как хариусы.

Есть в запасе и два ручья, протекающих в Якутии. Вот как звучат их названия — Юндюлюн и Кюндюдей.

Я коллекционирую реки — рисую их, ловлю в них рыбу. Но когда нет возможности выехать из Москвы — я тоскую, удилища сохнут, в альбоме — пусто. Тогда я иду на Яузу, как-никак она тоже в коллекции. Но совсем уже никудышной стала Яуза. Ни погода, ни время дня, ни цвет неба никак не влияют на цвет ее воды. Она уже ничего не отражает, кроме унылых гранитных берегов.

Но вот чудо — неподалеку от Андроньевского монастыря я как-то видел двух уток. Это были кряквы, прилетевшие с Чистых прудов или из Лефортова. Неподалеку землечерпалка поднимала со дна грунт, цветом и фактурой напоминавший вар или гудрон.

Весенние кряквы на Яузе — уникальное зрелище. Прохожие останавливались, показывали на них пальцем.

Всю весну протосковал я в Москве, созерцая Яузу, и когда мне предложили командировку на Кубенское озеро — немедленно согласился, конечно, не предполагая, что стану коллекционировать озера.

Спас каменный

Под солнцем кубенская вода — янтарного цвета.

Под бортом катера, в тени — она, как крепко заваренный чай, а дальше постепенно желтеет, солнце высвечивает ее. Метрах в пятнадцати от судна вода принимает цвет неба.

Плаванье по озеру — бесконечное удовольствие. Чудно, что ты оказался вдруг причастным к водному простору, который с берега казался совершенно недосягаемым. Только что мы глядели с бугра не кубенские воды и вдруг видим этот бугор и церковь на нем снизу, с воды. Там, под церковью, маленькая фигурка, человек с неразличимым лицом. Не Акакий ли переворачивает камни, ищет червяков?

Акакий — это мой спутник, художник Витя. Дурацкое прозвище не огорчает и не раздражает его. Акакий так Акакий — плавать.

Он стоит за штурвалом рыбоохранного катера УР-100 уверенно, будто не в первый раз. Инспектор и капитан вполне доверились ему.

Озерное плаванье не сравнить с морским.

Мне раньше приходилось плавать по Черному морю на военных кораблях — на тральщиках и на МПК. Огромные просторы, роскошный берег, учебные стрельбы, субординация — все это придавало плаванью особый колорит. Здесь — близок заболоченный лесистый берег, слышно, как лают псы на берегу, озеро кажется близким тебе — теплей, человечней. Да и катер этот УР милей любого военного корабля, где все надраено и задраено.

Мы плывем по самой середине Кубенского озера. Берега удалились, прижались к воде, превратились в изломанную синеватую линию горизонта. Прямо по носу виден остров, совсем малышка — Спас Каменный.

Берег острова — гранитные валуны. От церкви осталась на острове колокольня-маяк и кусок выветренной розовой стены. В длину остров не больше двухсот метров, в ширину — сто. Кроме колокольни, набитой голубиным пометом и его сизыми производителями, имеется длинный барак с заколоченными окнами — рыбоприемный пункт.

Мы вылезли на берег и рядом с колокольней увидели остатки храма. Он распался целыми архитектурными узлами — кусок арки, часть кокошника, обломанные паруса.

В поросших травой руинах таилось целое полчище летающих муравьев. Они не кусались, но неприятно было бродить среди этого белокрылого легиона, носимого ветром над обломками собора. Когда катер только подходил к острову, мы радовались, что побываем здесь. Но на берегу нам стало не по себе. Спас Каменный красив ныне только издали.

Кубенские лещи

Три леща лежат передо мной на палубе.

Один из них особенно золотой. Каждая чешуинка уловила преломленные водой Кубены солнечные лучи и налилась ими. К хвосту чешуя крупнее и там особенно заметна на ней легкая насечка.

Я гляжу на лещей и думаю: с чем сравнить их? Так кручу, эдак и все упираюсь в какие-то металлические сравнения. Они не годятся, лежат на поверхности. Блеск латунной рынды туп и холоден в сравнении с солнечной лещовой чешуей. Ведь любая блесна — жалкое подобие плотицы. А вот, если придется писать о металле, может, стоит вспомнить этих кубенских лещей.

Они сохнут под солнцем.

Из губ, из-под жаберных крышек медленно выступает почерневшая сукровица, с плавников, с хвоста сливается на палубу прозрачный сок. Так хочется, чтоб сок этот перешел сюда, на страницу, которую я пишу. Хочется выдавить его на бумагу или пару слов нацарапать лещовой кровью.

У одного леща, особенно крупного, под чешуей налились кровавые ромбики.

Удивительно устроен глаз леща. Он тоже золотист и прозрачен. Хрусталик — светлый иллюминатор, колодец в голову. Прикроешь лещовый глаз от солнца — колодец этот черен, откроешь лучам — светится, золотится.

Токшинское озеро

Татары, которые живут на Иртыше, называют нельму «ак-балык». Якуты называют ее — «тут-балык». Юкагиры называют нельму — «чемодани».

Мы с Акакием живо представляем себе, как, увидев нельму, воскликнем по-татарски:

— Ах! Балык!

А потом, поглаживая пузо, скажем по-якутски:

— Тут балык.

Остатки же уложим в «чемодани».

Увы, нельму нам пока не удавалось даже увидеть.

— Хотелось бы все-таки поглядеть нельму, — толковал я инспектору.

— Уровень воды высок, — говорил он и разводил руками.

Настаивать было неловко. Не очень-то удобно бесконечно говорить о нельме — редкая рыба. Акакий даже бормотал что-то вроде: «Поглядим и отпустим».

Все-таки я переломил себя и стал настаивать.

Инспектор послал гонца за Очень Опытным Рыбаком, чтоб посоветоваться с ним. Очень Опытный оказался суховатым человеком с глазами, жестко прищуренными от бесконечного созерцания большой воды. Они-то, прищуренные, и убедили меня, что перед нами Очень Опытный.

Он оказался немногословным и в этих немногих словах выразил нежелание ловить нельму ради каких-то неприглядных обормотов.

— Надо московским товарищам показать нельму, — убеждал его инспектор.

Когда меня называют «московским товарищем», мне становится прискорбно. Но с этим ничего не поделаешь.

Очень Опытного удалось-таки уговорить, и вместе с инспектором они пришли к выводу, что «надо поставить десять оханов», то есть около полукилометра сетей. А чтобы поймать нельму, надо идти на Токшинское озеро.

В сухое время Токшинское озеро связывается с Кубенским узкой протокой, а в половодье сливается с ним. По сути дела — это залив Кубены. Сейчас уровень воды высок, не разберешь, где же протока, соединяющая озера.

Катер идет над залитыми лугами. Из воды торчат оранжевые головки купав. За кормой, в бурунах, взбитых винтом, мелькают перерубленные и вырванные с корнем купавы.

На Токшинском озере мы с Акакием собрались поудить. На дюралевой «казанке» отплыли в сторону от катера, привязались к ольховому кусту, торчащему из воды.

Ужасно неудобно ловить вдвоем в одной лодке, то и дело мы цепляли друг друга крючками. Клевало неважно — я подцепил несколько плотиц. Акакий поймал довольно-таки крупного окуня.

Он выволок его из воды с такой натугой, что окунь, бешено извиваясь, пролетел мимо моей удивленной головы и брякнулся в воду с другой стороны лодки.

Акакий тихо завыл и снова рванул — окунь вновь вылетел из воды. Хохоча и проклиная Акакия, я сбил рыбу на лету кепкой. Про этого окуня можно сказать, что мы его «шапками закидали».

Окунь оказался для нас героем дня. Нельмой пока и не пахло. Оханы стояли в озере и должны были стоять всю ночь.

Мы удили, никак не предполагая, что неподалеку, под таким же ольховым кустом утопленник. Случайно наткнулись на него рыболовы, и надо же — случилось, что среди них оказались районный прокурор и участковый милиционер. Они вытащили утопленника на берег и стали составлять протокол.

Заприметив наш катер, уткнувшийся носом в ольховый берег, прокурор подъехал на моторке. Он уговаривал инспектора взять утопленника на борт и отвезти в райцентр.

— Нет, не могу, — говорил инспектор. — На борту — московские товарищи.

Так неожиданно мы помогли инспектору избавиться от неприятных хлопот. Прокурор с участковым уплыли вызывать милицейский катер.

— Черт, надо же тут оказаться утопленнику, — сказал Акакий. — Еще сниться будет.

А ведь опять уже приблизилась ночь. Каким-то коричневым получился сегодня закат над Кубеной, волны на мгновенье показались даже взрыхленной землей — но тут же заплескались о борт, зашуршали тростником.

Мне утопленники не снятся. Один раз я увидел утопленника в Яузе. Он плавал под Богородским мостом, вниз лицом, раскинув полы клетчатого демисезонного пальто.

Мне снятся рыбы.

То вижу я хариуса, выпрыгивающего из-под вишерской волны, то снится язь с речки Ялмы, банька на берегу, в которой я жил. Снятся рыбы и рыбалки: клюющие воду гусиные поплавки, донки со звенящими колокольцами. Снится даже лещовая манная каша, которая хорошо мнется в пальцах и крепко садится на крючок.

Снится голавль, выпрыгивающий за синей стрекозой.

Даже ерши снятся — ерши, выпучившие желтые, безумные от яркого солнечною света глаза, ерши-драконы с растопыренными крыльями-плавниками. На одной иконе с Георгием Победоносцем я видел дракона, у которого были точь-в-точь ершовые плавники…

Мы с Акакием курим на палубе, глядим на звезды, слабые на светлом северном небе. Где-то там и созвездие Рыбы.

— Мне снятся рыбы, — говорю я.

Акакий бросает окурок. Длинной дугой летит он, вспыхивает мгновенной маленькой радугой — и гаснет.

— Добрым людям голые бабы снятся, — говорит Акакий, плюнув за борт.

Нельма

Нельму все-таки поймали. Одну.

Рано утром подъехал на лодке Очень Опытный, бросил ее на палубу и простился.

Нельма была невелика, но бесконечно соразмерна. Удивительно мощной, лобастой оказалась ее спина, темная, с сизым отливом.

Мы положили нельму на палубу и, как чумные, кружили вокруг, хлопали ее по спине, оглаживали, любовались. С удивлением глядел инспектор на наши пируэты вокруг рыбины.

Меня поразил ее глаз — черно-зеленый, с малахитовыми прожилками.

Строение головы — хищно стремительное, но благородное. Нет такого хладнокровия и жестокости, как у щуки.

Нельма — вообще-то речная рыба. Ни в Чудском, ни в Ладожском, ни в Онежском озерах нет нельмы. Известны только три озера, в которых она живет — Большое Невольничье в Северной Америке, Зайсан в Казахстане и наше Кубенское.

Я попытался определить возраст нельмы по количеству годовых колец на чешуе. Этой нельмине было больше трех лет, или, как обозначают ихтиологи, 3 +.

Я стал потрошить нельму. Какие странные оказались у нее жабры — разветвленные и мягкие на ощупь, замшевые, напомнившие какой-то мох — ягель?

Мы хотели было тут же сварить или зажарить ее, но инспектор не дал. Он сказал, чтобы мы засолили ее и везли в Москву. Мы не стали ломаться, натерли нельму солью, завернули в крафт. В дальнейшем она еще доставила нам хлопот. После плаванья по Кубене мы отправились в Кириллов, где поджидал нас друг — Игорь. Оставив нельму у него досаливаться, мы продолжили путь посуху. А Игорь хватил с нею горя. Она показалась ему настолько ценной, что он не мог спокойно спать, перевешивал ее с места на место, опасаясь противных кирилловских котов.

Кубена с теплохода

В Кириллове мы простились с командой катера. Акакий остался пожить немного в деревне под Ферапонтовом, а я через несколько дней отправился обратно на теплоходе «Евгений Преображенский».

После УРа «Преображенскии» показался похожим на огромный торт, белый, сдобный, трехслойный.

— Ты прости, капитан! Ты прости, капитан! — ревел громкоговоритель на верхней палубе.

Туристы, галдя, бросали последний взгляд на Кирилловский монастырь. Он отражался в бирюзовом Сиверском озере, под стенами монастыря на розовых валунах ленились девицы в разноцветных купальниках.

Медленно и величаво разворачивался теплоход, капитан нарочно давал возможность наглядеться на монастырь с разных точек. Скоро монастырь отошел назад, но в заболоченных лугах долго были видны его светлые башни, крытые ржавой жестью.

Попутчики у меня оказались уникальные — вологодский протодьякон и дьякон Кадниковской церкви. Протодьякон был благообразен, с аккуратно подбритой черной бородкой, дьякон же огромен, похож на Льва Толстого — раздутые ноздри, спрятанные в бровях глаза, вельветовая кофта.

Он оказался страстным шахматистом. Партию за партией обставлял протодьякона. Беседовали за игрой они солидно и размеренно, но в то же время напоминали героев какого-то старинного водевиля.

— Ну что же, отец дьякон, придется эту пешечку съесть.

— Так-так, отец Владимир, ходите-ходите. Вон какие вы, оказывается, хитрые. А мы пойдем ферзей.

Я поднялся на палубу. Странным казалось мне плаванье на теплоходе — я плыл как на троне, оглядывая берега.

К закату мы вошли в Кубенское озеро. Я вдруг разволновался, ревниво следил за трестой, колеблющейся от волны, обрадовался стае крякв, поднявшихся из камыша. Был закат, ну, почти такой же, как в тот вечер, когда нашли утопленника, но чудо — я не узнавал Кубенского озера. Вдруг все сместилось в голове, озеро показалось совсем чужим, невиданным, незнакомым.

Я почувствовал разочарование и даже обиделся на Кубенское озеро, которое полюбил… Но слишком размеренно, слишком величаво плыл теплоход, а я стал деталью, мухой на его белоснежных сдобных боках. На катере я был жителем Кубены, а теперь стал посторонним.

Под самую ночь, когда от заката остался лишь след на небе, показался Спас Каменный. Он был темен и только на колокольне помигивал фонарь. Спас Каменный успокоил меня. Я глядел на него, как на дом, в котором прожил какое-то время. От него, от колокольни, от летающих муравьев стали связываться воедино, нанизываться, как бусины, и язь, и нельма, и три леща, и завтрак у капитана.

Я все глядел с палубы, надеясь встретить УР, но не встретил. И это хорошо. Я бы, наверно, замахал руками, завопил, засвистел, чтоб привлечь внимание инспектора и капитана. Да узнали ли бы они меня? Ведь и у них я был пассажиром, опасным журналистом, который может что-нибудь плохое написать.

И все-таки я ждал УР долго, до темноты.

Вкус нельмы

Завернутая в крафт, обсыпанная крупной желтой солью, нельма лежала в рюкзаке. Было жарко, и я часто развязывал рюкзак, принюхивался — жива ли?

В Вологде я оказался без копейки. Билет на московский поезд был куплен заранее, но уходил поезд ночью и мне предстоял томительный вечер без денег и без друзей. Кое-как я наскреб меди, купил хлеба и пошел в инспекцию.

Рабочий день кончился. В инспекции было сумрачно. В углу скрежетал учрежденческий сверчок — репродуктор, узкие конторские столы выстроились вдоль стены, где висел «График отлова кубенской жилой нельмы».

Пристроившись под графиком, я вынул жилую нельму из рюкзака.

Бечевка, которой был затянут сверток, оказалась жирной на ощупь и, видно, тоже просолилась. Крафт-крафт — я развернул рыбину.

Целая, неразрезанная нельма была бы уместна на старом столовом серебре. Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел жидкой белесой железякой.

От соли чешуя ее еще потемнела, светилась пасмурно и значительно.

Под ножом рыбина жирно вздрагивала, выскальзывала из-под лезвия, и я водил им деликатно, как скрипач смычком. Я резал нельму томительно и печально, как будто играл «Элегию» Масснэ.

Я попробовал нельму и, показалось, совершил что-то незаконное. Она была не то что нежна, она была наивна на вкус. Я не находил в себе достоинств, которые давали бы право ее отведать. Я не был достоин ее, как старцы Сусанны.

Она вполне просолилась, мясо ее было полупрозрачным, с легким перламутровым отливом. Сквозь ломтик можно было разглядеть тусклое инспекционное окно.

Скрипнула дверь, вошла уборщица с ведром и веником в руках. Она, видно, удивилась, вытаращилась на меня — маленького человека, поедающего большую рыбу. А я, отрезая следующий кусок, уже суетился, орудовал ножом так стремительно и нервно, как будто играл «Танец с саблями» Арама Хачатуряна.

Изысканная, элегантная, горделивая — можно строить торжественные словесные ряды, рассказывая о вкусе нельмы. Но все же вкус ее, ее нежность и прозрачность исчерпываются словом — нельма. Оно тает на губах — нельма.

Оглавление

Юрий Коваль Под созвездием Рыбы

Кубена

Сиги и стрекоза

Под созвездием Рыбы