Соседи [Людмила Захаровна Уварова] (fb2) читать онлайн

Судьба свела людей разных характеров, жизненных устремлений, профессий под одной крышей в большой коммунальной квартире старого дома в центре Москвы. Они сдружились, и история их дружбы стала предметом повествования романиста. Со временем соседи разъехались по разным концам новой Москвы, но не оборвались их связи, не разрушилось духовное родство.

Соседи

Глава 1. Надежда

Шесть часов подряд Надежда просидела в Домодедове, на аэродроме, ждала летной погоды. По радио объявили:

— Посадка откладывается на два часа...

Потом объявили, что откладывается на три часа. Потом уже на неопределенное время.

Она знала, Артем ждет ее в Тюмени, сколько еще прождет — неизвестно.

Оставаться в аэропорту ночевать не хотелось, поехала домой, поймала попутную машину до Арбата, оттуда пешком дошла до дома, повалилась в постель, мгновенно уснула, а в пять утра снова отправилась на аэродром. И снова:

— Посадка на самолет откладывается до особого распоряжения!

Не удалось Надежде слетать в Тюмень. Артем спустя два дня позвонил, сказал, что возвращается к себе в Салехард, больше ждать невозможно, работа горит, как огонь больших надежд. Так и сказал: «Огонь больших надежд».

Ей послышался упрек в этих словах.

Она спросила:

— Ты на меня сердишься?

— Да нет. С чего ты взяла?

— Я же не виновата, что самолеты не летали...

— Ясно, — сказал он. — Твоей вины нет и не может быть.

И все-таки ей казалось: он на нее обижен...

Знал бы он, как она тосковала по нему! Почти каждый день писала ему письма. В них было все: ее любовь и верность, и просьба скучать по ней, и желание немедленно, сию минуту, хотя бы на полчаса увидеться с ним...

Однако эти письма она ему никогда не отправляла, стеснялась. Вместо длинных писем посылала короткие, насмешливые открытки: жива, здорова, того же и тебе желаю, много работаю. Дыши носом, держи хвост морковкой...

От него получала такие же, исполненные юмора и необидной насмешки открытки: много работаю, мало сплю. Лучше бы наоборот. И так далее, в том же стиле.

Может быть, он, так же, как и она, стеснялся писать о своей любви и тоске и душевном одиночестве, намеренно ограничивая себя скупыми открытками?

Она была на шесть лет старше его. Они поженились четыре года назад и вместе уехали тогда в Тюмень, где он работал на строительстве газопровода. Были студенческие каникулы, у нее оказалась уйма времени. Потом она вернулась домой — начались занятия в институте, в котором она преподавала. А он остался и приехал уже на Октябрьскую, и они пробыли вместе целых пять дней. И снова расстались и собирались встретиться на Новый год, не пришлось: он уехал на Север, чуть ли не к самому полюсу. И они увиделись лишь весной, когда его вызвали в Москву, в министерство.

И так все годы. Надежда говорила:

— Вместе мы прожили подряд от силы месяцев семь...

— Восемь, — поправлял он. — Или восемь с половиной, почти по Феллини.

Она была рослая, белокожая, темно-русые волосы короной на голове. А он щуплый, ниже ее ростом, похожий на рано повзрослевшего подростка. Вздернутый нос с широкими ноздрями, веснушки на щеках, постоянно смеющиеся глаза.

— Наверно, кто-то может подумать, что ты мой племянник или младший братишка, но никак не муж, — говорила она.

Он равнодушно соглашался:

— Пусть, нам-то что?

— А все потому, что у тебя вид несерьезный.

— Чем же?

— Никогда не носишь галстук, вечно какие-то ковбойки страшных расцветок с закатанными рукавами.

Он смеялся. А она обижалась:

— Ничего смешного! Я — женщина, и мне обидно, что подумают: ты моложе меня.

— Так я же и есть моложе, — отвечал он. И снова смеялся.

— Нет, ты вконец неисправим, — утверждала она.

— Вот именно, — соглашался он.

Потом случилось так, что он нежданно-негаданно приехал домой. И она очень обрадовалась, и он тоже был доволен, что дома. Она спросила:

— Надолго?

— Еще не знаю, — сказал он. — Дела покажут...

Как и обычно, уходил с утра в министерство по делам, вечером возвращался домой. Был весел, оживлен, много шутил, но порой она ловила его взгляд, ускользающий, тревожный или, может быть, скорее озабоченный?

И еще она заметила: он перестал спать ночами.

Она волновалась, пичкала его всевозможными снотворными, он послушно принимал лекарства, но все равно не спал. Не вздыхал, не ворочался, лежал очень тихо, но она понимала, что он не спит.

Однажды она пришла с работы позднее его. Открыла дверь, он сидел за столом, смотрел прямо перед собой. По радио транслировалась музыка, поэтому он не слышал, как она открыла дверь. Ее поразил его взгляд, отрешенный, пустой, словно бы ничего не видящий...

Она подошла к нему:

— Артемушка, вот и я.

Он вздрогнул. Стал усердно улыбаться, а глаза оставались все такими же бездумными, пустыми.

Она спросила:

— Почему у тебя такие глаза?

— Какие «такие»?

— Не знаю, не такие, как всегда.

— Сумасшедшие?

— Нет, просто немного странные, одним словом, не твои...

Губы его все еще улыбались, но он уже не глядел на нее. Опустил голову, окунулся лицом в ее ладони.

— Ничего от тебя не скроешь.

Она спросила не сразу:

— Случилось что-то плохое?

— Да.

— Что же?

— Меня сняли с работы.

— И только?

— Нет, не только. Хотят отдать под суд.

— За что?

Он помедлил и вдруг стал говорить быстро, захлебываясь.

У него полным-полно врагов, он даже и представить себе не мог, что у него столько врагов. И все его недоброжелатели и завистники подстерегали момент, когда можно его на чем-то наколоть. И — накололи. Он ведь доверчивый, у него все люди хорошие, всем верит, а ему, оказалось, систематически подсовывали липовые наряды, и он подмахивал, не проверяя. И вот...

— Ревизия?

Он кивнул:

— Целых три. И по-моему, все понимают, что дело это явно подстроено, но ничего не могут поделать. Закон есть закон.

Должно быть, теперь, когда он выговорился, ему стало сразу легче. Он даже вздохнул полной грудью, словно сбросил с себя невесть какую тяжесть.

Она сказала:

— Не расстраивайся, все пройдет...

Он усмехнулся:

— Все пройдет, и я тоже пройду.

Надежда всегда и во всем была оптимисткой: во всем и везде стремилась увидеть что-либо хорошее, светлое, обнадеживающее. Еще и в институте, когда, бывало, заваливала сессию, утверждала: «Ну что ж! Тем лучше, буду еще раз готовиться, чтобы пересдать, лучше все пойму и запомню...»

Если шел дождь, говорила: «Вот хорошо! Воздух станет чище, свежее...»

И в мороз ей нравилось: «Самая здоровая погода...»

Артем спрашивал подчас: «А жара тоже хороша для здоровья?»

И она совершенно серьезно отвечала: «Конечно, почему нет?»

Когда-то подруга попросила у нее на один день клипсы, самые любимые, голубые, под бирюзу. Надежда не умела отказывать, дала клипсы, только просила: ни в коем случае не потеряй. Но подруга спустя неделю вернула только одну клипсу.

«Что хочешь делай, — сказала. — Потеряла клипсу. Где — не знаю, все кругом обыскала...»

«Ужасно жаль! — призналась Надежда. Подбросила на ладони уцелевшую клипсу, решительно заявила:— Буду носить одну в правом ухе, где-то, кажется в Уганде или в Сомали, очень модно носить в ухе одну сережку...»

Надежда принялась уговаривать его:

— Дался тебе твой нефтепровод! Смотри, ты у себя дома, комфорт, горячая вода, телевизор, можно взять билеты в любой театр...

Артем отвечал рассеянно:

— Да, конечно, об чем речь...

Однажды ночью он, думая, что она спит, оделся, вышел из комнаты. Она вышла вслед за ним, увидела: он сидит на кухне, за кухонным столом, жадно курит, морщась и хмуря брови.

Он не сразу заметил ее, потом увидел, вздрогнул, попытался улыбнуться:

— Садись, Надюша...

Она села рядом. Он обнял ее за плечи одной рукой, потом закурил сигарету, красиво стряхивая пепел в сковородку, стоявшую на столе. В другое время она бы немедленно убрала сковородку, а сейчас и внимания не обратила. Хочется ему приспособить эту самую сковородку под пепельницу — на здоровье!

Он погасил окурок, провел ладонью по своей щеке, ладонь его блеснула в свете лампы, низко опустил голову. Наверно, стеснялся своих слез, было совестно перед ней, перед самим собой, но не мог удержаться, и, чем больше сердился на себя, тем, должно быть, неудержимей катились слезы из глаз...

Она хотела было прижать его к себе, баюкать, как маленького, говорить слова, понятные только им обоим, лишь бы успокоить, утешить его, но где-то, шестым чувством, поняла: этого делать не надо, он не простит своих слез ни себе, ни ей...

Сказала просто, как будто ничего не видя:

— Идем-ка спать, слышишь?

Он покорно встал, пошел за нею в комнату. Покорно лег в постель, закрыл глаза. Ладонь под щекой, губы чуть приоткрыты. Вдруг показался ей маленьким, беззащитным. Она натянула на него одеяло:

— Спи, малыш.

Он кивнул:

— Уже сплю.

И в самом деле уснул. А она лежала рядом, сна ни в одном глазу, и все думала, думала...

Спустя несколько дней решилась, написала подробное письмо в «Правду». Дала свой служебный адрес и стала ждать телефонного звонка, письма, вызова.

Но все произошло совсем не так, как она ожидала. Никто не звонил, не приезжал. Прошел месяц или чуть больше. Артема вызвали в партконтроль, и еще раз вызвали, и еще.

Однажды он прибежал вечером домой, она только вернулась из института, кинулся к ней, закружил по комнате.

— Победа! — кричал. — Победа, почти полная и окончательная!

Не уставая, повторял рассказ о том, как его встретили, как расспрашивали, как он волновался и поначалу далее слов не находил, а после вдруг начал говорить и сам себя остановить не мог...

Ему не довелось узнать, с чего все началось, кто написал в «Правду».

«К чему? — думала Надежда. — Ведь главное сделано, он оправдан, все хорошо окончилось, вместо суда и следствия — внушение. И все. Чего же еще можно желать? Впрочем, может быть, это письмо вовсе и не сыграло никакой роли? Просто в партконтроле сидят умные люди, и они сумели во всем разобраться...» Но все-таки она считала: начало всех начал — это самое ее письмо...

Артем снова улетел к себе в Салехард. Она провожала его: на аэродроме они поцеловались, словно влюбленные, не имеющие жилплощади.

Он так и сказал:

— Можно подумать, что нам негде больше целоваться, как на аэродроме или на вокзале.

Она предложила:

— Давай представим себе, что так оно и есть на самом деле.

Он мгновенно отозвался:

— Давай! Это здорово!

Он всегда умел подхватить любую мысль, расцветить ее. Она восхищалась этой его особенностью, а он говорил:

— Что в том хорошего? Выходит, живу отраженным светом, ничего своего, незаемного не могу придумать...

Он взял ее руку, поднес к губам, стал медленно целовать один палец за другим. Спросил вкрадчиво:

— Вы будете вспоминать обо мне?

— Буду. А вы?

Вместо ответа он прижал ее пальцы к своим глазам.

— Я буду вам писать каждый день.

— И я тоже.

— Пожалуйста, ни с кем не ходите ни в кино, ни на танцы...

— Вы тоже ни с кем не ходите...

— Я буду смотреть на вашу карточку, — начал он. Внезапно спохватился: — А у меня же нет ни одной.

— Я не очень фотогенична, — сказала она, хотела было сказать еще что-то, но по радио объявили:

— Начинается посадка на самолет...

И он обнял ее, стал целовать ее лицо, руки, волосы.

— Наденька, я уже начал по тебе скучать, вот прямо сейчас, с этой секунды.

Она держалась стойко, что-то говорила, улыбалась, махала рукой, но, когда самолет скрылся в облаках, заплакала, не стыдясь никого...

Весной он приехал в Москву, его откомандировали в столицу в министерство почти на полгода. На этот раз им не пришлось подолгу бывать вместе: он приходил домой поздно вечером, а по воскресеньям каждый раз случалось так, что он вынужден был идти в библиотеку или встречать своих, приехавших из Салехарда.

Как-то Надежда сказала:

— Что это твои товарищи сговорились, что ли, прилетать в Москву только по воскресеньям?

И он не засмеялся, не отшутился, а вдруг покраснел, нахмурился, отвернулся от нее.

Впрочем, Надежда ни на что не обращала внимания; она привыкла верить Артему, с первого же дня их совместной жизни никогда ни о чем не расспрашивала, не донимала ревностью, подозрениями, когда он уезжал в экспедиции, в командировки.

Она не стала допытываться, почему он так поздно является домой. Правда, каждый раз он приводил какие-то вполне уважительные доводы: сверхурочная работа, или отмечался чей-то уход на пенсию, или всем отделом отправились на новоселье.

Иногда она спрашивала:

— Было весело?

— Очень, — отвечал он.

— Вот и хорошо, — говорила она и продолжала верить. И он был доволен, что она верит, потому что не хотел ничего менять в своей жизни.

Пусть все идет, как идет.

Да не тут-то было! Надежде начали звонить в часы, когда она бывала дома одна. Незнакомый женский голос участливо советовал ей отпустить Артема, ибо он любит другую женщину, он тяготится ею, Надеждой, мечтает освободиться от нее.

Вначале Надежда бросала трубку, едва лишь услышит голос, ставший в конце концов знакомым.

Но все не решалась рассказать о звонках Артему. Может быть, не осознанный ею самой, жил в сердце страх: так оно и есть на самом деле, и она боялась услышать самое страшное — правду. Боялась, но в то же время не признавала лжи, притворства, просто умолчания.

И однажды, когда Артем явился чуть ли не под утро, а она не спала всю ночь, ожидая его, спросила напрямик:

— Ты был у той женщины?

— У какой женщины? — переспросил Артем.

— У той, кого ты любишь.

— Кто? Я? — удивился Артем, очень звонко засмеялся, однако щеки его вдруг вспыхнули темным румянцем. — Да ты что? Какая женщина? Я был у Чердынцева, на новоселье, засиделись за полночь, новый район, метро далеко, да и поздно на метро, машины не достать, так и остались до рассвета...

Она поверила, заставила себя поверить ему. Ни о чем больше не стала расспрашивать. И все шло своим чередом. Но как-то ей возле подъезда повстречалась соседка, жившая этажом ниже, спросила:

— Вам тоже понравился фильм?

— Какой фильм? — удивилась Надежда.

— Ну, этот, в «России», мой муж видел Артема, он стоял за билетами в кассе, и мой муж тоже стоял, только потом в зале я его не видела, ни его, ни вас: наверно, в разных концах сидели...

Говорливая дама еще что-то щебетала о чудесной игре актеров, о режиссерских находках и о музыкальном сопровождении (потрясающая музыка, что-то необыкновенное). Надежда машинально отвечала:

— Да, конечно. Разумеется. Само собой. Безусловно...

Потом не выдержала, почти невежливо оборвала словоохотливую соседку:

— Простите, спешу...

Дома села на диван, возле стола, закурила, оперлась щекой о ладонь. Как это все странно... Странно, непонятно...

Вчера он поздно пришел, в начале второго, сказал, что был на коллегии министерства. Стал жаловаться: эти начальники до того любят засиживаться, только лишь о себе думают, никто из них не предложил довезти его до дома, пришлось добираться своими средствами, метро уже было закрыто, такси, как на зло, ни одного-единого, хорошо, что сжалился над ним какой-то «рафик», подвез до Пушкинской, оттуда уже пешком к себе, в Скатертный.

Она, как и обычно, поверила ему. Надежда сама хотела верить, оттого и гнала от себя недостойные мысли. Не желала унизиться до подозрений, до мелкой ловли, и, хотя женский голос продолжал настойчиво допекать ее звонками, она не говорила ему об этих звонках.

Но сейчас, когда сидела совсем одна, Надежда вдруг вспомнила, как он излишне подробно, пожалуй, даже с ненужными деталями, рассказывал о заседаниях, о «рафике», о том, что нигде ни одного такси, о пустынных ночных улицах, по которым он метался в поисках какой-либо машины...

Вроде бы все похоже на правду, по совести говоря, чересчур похоже. Или это ей только кажется?

В дверь постучала Эрна Генриховна:

— Надя, к телефону...

Надежда с опаской взяла трубку. Неужели снова та женщина, снова скажет: «Оставьте Артема, он вас не любит, вы не нужны ему, освободите его, ведь он вас жалеет, а вовсе не любит...»

Звонил Артем.

— Надюша, прости, дорогая, но сегодня опять приду поздно, придется задержаться, у нас отчетное выборное собрание...

— Хорошо, — ответила Надежда.

— Ты что, сердишься на меня? — спросил он.

— За что мне на тебя сердиться?

В голосе его звучало плохо прикрытое недовольство:

— То обижаешься, что я не звоню, когда задерживаюсь, теперь вот звоню, ты опять чего-то не очень довольна...

— Нет, почему же, — холодно возразила Надежда. Он шумно вздохнул:

— Скорей бы кончилась эта дурацкая командировка, поеду на Север, уйду с головой в работу...

Она коротко сказала:

— Привет, — и положила трубку. Ей казалось, каждое его слово, сам его голос — все пронизано фальшью.

Не хотелось идти к себе в комнату, она прошла на кухню, поставила чайник на плиту. На кухне была одна только Леля, стояла возле своего столика, напевая, раскручивала бигуди. Темно-русые блестящие ее волосы торчали тугими колбасками. Глаза чуть припухшие со сна.

Леля улыбнулась Надежде:

— Приятная погода, правда?

Надежда глянула в окно. Тающий туман, крыши сизые, в инее, тяжелые облака...

— Вот уж не сказала бы...

— А я люблю такую погоду!

Надежда с невольной завистью смотрела на Лелю, на ее кругленькое, в нежном румянце лицо, на маленькое ухо, алевшее, словно вишенка, на молодую длинную шею с коричневой родинкой возле ключицы, отчего шея казалась особенно белой.

Молодость... Какое это счастье — быть вот такой вот юной, когда все дозволено, когда в любом обличье все равно останешься прекрасной, даже если и не очень красива от природы. «Впрочем, — подумала Надежда, — тридцать шесть лет — тоже еще не старость». Мысленно сравнила себя с Лелей. Да нет, куда там... И кожа уже не та, и волосы не те, и выражение глаз совсем иное, нет в них этой бездумной щенячьей радости, которая так и светится в Лелиных глазах, нет беззаботности, может быть, чуть бессмысленной и все-таки такой привлекательной.

Чтобы ни о чем не думать, Надежда решила сесть за стол готовиться к завтрашней лекции в институте.

Обхватила обеими руками голову, склонилась над книгой. Вот так, читать и осмысливать, и ни одной посторонней мысли.

Так она просидела до сумерек, забыла обо всем и опомнилась лишь тогда, когда Эрна Генриховна чуть приоткрыла дверь:

— Надя...

— Что? — спросила Надежда. — Опять к телефону? Поймала себя на том, что не на шутку боится телефонных звонков. Вдруг опять все тот же голос...

— Какой телефон? Просто хочу пригласить вас к нам пообедать.

— Спасибо. — Надежда улыбнулась. Эрна Генриховна верна себе, всегда обо всех беспокоится. — У меня есть обед на два дня...

— Меня не касается, что у вас есть обед, я приглашаю вас на свой обед...

— Большое спасибо, что-то нет аппетита, неохота...

— Потому и нет аппетита, что вы одна за столом, — наставительно произнесла Эрна Генриховна. — Когда за столом семья, много людей и все едят, даже у самого испытанного меланхолика разыграется волчий аппетит...

Надежда, все еще улыбаясь, покачала головой, но Эрна Генриховна не отставала:

— Пойдемте, слышите? У меня сегодня немецкий суп с клецками и тушеное мясо. И сегодня ко мне на обед пришел в гости племянник, сын двоюродного брата, вы ему очень нужны...

— Зачем я нужна вашему племяннику? — удивилась Надежда.

— Он хочет поступить в политехнический институт, я ему сказала, что у меня есть соседка, которая преподает политическую экономию в строительном институте, и он желает поговорить с вами...

— Может быть, в другой раз? Право же, я нынче как-то не в настроении...

— Ну, как знаете...

Эрна Генриховна никогда не жила в Германии, отец ее был немец из Поволжья, мать — русская. Но Эрна Генриховна почему-то произносила слова чересчур четко и правильно — так, как это делают иностранцы, большей частью немцы, долго жившие в России; иные считали, что она немного рисуется, вполне могла бы говорить точно так же, как и все остальные, но не хочет, кокетничает своим произношением.

— Как знаете, — повторила Эрна Генриховна. Сдвинула белесые брови.

— Право же, Эрна Генриховна, не обижайтесь, у меня не то настроение.

— Что значит «не то»? — спросила педантичная Эрна Генриховна. — Как так «не то»?

— То и значит, — невесело усмехнулась Надежда.

Эрна Генриховна закрыла за собой дверь. Должно быть, обиделась. Пускай! В конце концов, надо же и ее, Надежду, понять.

К чему идти на чужой обед, улыбаться, беседовать с неведомым племянником, как-то не до того...

Она вышла в коридор, сняла телефонную трубку. Что, если позвонить? Прямо сейчас? Рабочий день окончен, но всегда кто-нибудь дежурит у телефона...

Она набрала номер. Мужской голос ответил:

— Слушаю.

— Скажите, собрание уже началось? — спросила Надежда.

— Какое собрание?

— Отчетно-выборное, — сказала Надежда, — профсоюзное...

Поднесла руку к горлу. Так сильно и часто билось сердце, что, казалось, горло ее что-то сдавило, трудно, почти невыносимо дышать.

— Профсоюзное собрание, — повторила Надежда. — Вы меня слышите?

— Слышу, конечно, только вы ошибаетесь, отчетно-перевыборного собрания нет и будет еще, вероятно, не скоро.

Надежда повесила трубку. Значит, так. Все так, как ей думалось.

Выходит, права та женщина, которая звонит ей. Он любит другую, может быть, именно ту самую женщину и тяготится ею, Надеждой, но жалеет ее и не хочет высказать слова, которые, он знает, могут убить ее, да, вот так вот, убить и все...

Он пришел в половине первого. Открыл дверь, сказал, зевая:

— До чего я устал...

Может быть, нарочно произнес эти слова, чтобы она не лезла, не расспрашивала, не упрекала. Впрочем, разве она когда-нибудь расспрашивала или упрекала?

Она молча глядела на него, было боязно, что он начнет лгать, наворачивать ненужные подробности...

— Очень хочется чаю, — сказал он и снова зевнул. — Все во рту пересохло от этой бесконечной говорильни.

— Какой говорильни? — спросила Надежда.

— От этого собрания, — сказал он. — Знаешь, как бывает: говорят, говорят и, в общем-то, все без толку, так надоели все эти нескончаемые заседания, собрания, совещания...

Надежда подошла к шкафу, подставила стул, встала на него, сняла со шкафа чемодан. Раскрыла чемодан, потом вынула из шкафа стопку выглаженных рубашек.

— Это еще что? — удивился Артем. — Вроде мои рубашки?

— Твои, — сказала Надежда. Сняла с вешалки два его костюма, замшевую куртку, коричневый клетчатый пиджак.

— Тут еще не все, — сказала, — твое белье в прачечной. Как принесут, я пошлю тебе. Или сам придешь. Да, еще твоя дубленка в чистке, на днях, наверно, получу.

Он ошеломленно смотрел на нее, не говоря ни слова. Наконец промолвил:

— Ты что? Да что с тобой в самом деле?

— Только не надо ничего говорить, — сказала Надежда. — Не надо лгать, выяснять отношения, слышишь, очень тебя прошу, не делай этого!

— Я не понимаю тебя, — возразил он.

— Думаю, что ты понимаешь меня, — сказала она.

Он сел за стол, опустил голову на руки. Нет, он не ждал такого конца. Просто был даже не готов к нему. Зачем? Его вполне устраивала эта двойная жизнь, в конце концов, полно на свете мужчин, которые живут именно так, как жил он.

Правда, порой приходилось лгать то жене, то любовнице, но без лжи, очевидно, не проживешь. А вообще-то он вовсе не собирался расходиться с Надеждой. Разумеется, не хотел пока что рвать и с той, с другой...

Надежда аккуратно уложила все его вещи в чемодан, захлопнула крышку.

— Все, — сказала, — можешь идти. Полагаю, тебе есть куда.

Артем хотел было спросить: откуда ты знаешь, что у меня есть куда идти? Хотел сказать: что же ты гонишь меня на улицу, ночью?..

Но ничего не спросил, не сказал, как-то совестно было произнести хотя бы слово, глядя в ее очень спокойные, открыто и прямо смотревшие на него глаза.

Он взял чемодан, кивнул ей.

— Всего хорошего, — сказала она.

— Можно, я позвоню на днях? — спросил он.

Она ничего не ответила, и он ушел, а она вышла вслед за ним, наложила цепочку на дверь. Ответственная по квартире Эрна Генриховна строго требовала, чтобы тот, кто пришел позднее всех, не забывал о цепочке.

«Правила совместного проживания должны неукоснительно соблюдаться всеми жильцами, — говорила Эрна Генриховна. — Всеми без исключения, и детьми и взрослыми».

И все жильцы старались блюсти эти строгие правила.

Глава 2. Сева

В тот день у Севы случилось ЧП: потерял куклу, розовощекую, с глупыми, на выкате глазами в коричневых ресницах, кудрявую диву, которую привязывал к бамперу машины.

Как развевались на ветру ее волосы! И щеки, казалось, еще сильнее алели от быстрой езды.

А протянутые вперед руки как бы благословляли всех, едущих навстречу...

Правда, Эрна Генриховна как-то брезгливо сказала:

— Что за пошлость, все эти куклы, ленты и шары на машинах. Неужели ты сам не видишь, какая это пошлость, Сева?

На Эрну Генриховну, которая знала его с детства, Сева не обиделся. В конце концов, он считал, она вправе иметь свое мнение.

Но никому другому он не разрешил бы так говорить. Потому что ему нравилось все то, чем он обладал: светло-бежевая «Волга» с золотыми кольцами возле дверцы, розовощекая кудрявая кукла, шары и ленты. Разумеется, «Волга» принадлежала не ему. Ну и что с этого? Главное, как самому считать. А он считал «Волгу» своей. И только своей. Так и говорил сменщику Гоше:

— Ты ездишь на моей машине. Понял?

Гоша, добродушный верзила с постоянной улыбкой на щекастом лице, покладисто соглашался:

— Понял, Сева. Как не понять...

Сева был водителем свадебного такси.

— Веселая должность, — определил другой сосед, Артем Бобрышев.

Сева не мог разобраться в Артеме, нравился он ему или нет? Иногда казалось, душа-человек, лучше и не сыскать, а иногда вдруг что-то в нем настораживало, а что — Сева и сам не мог бы сказать.

Зато жена Артема Надежда была проста и понятна. Будь она помоложе, он бы даже поухаживал за ней, она ему нравилась: не то чтобы красивая, но приятная и умная, это бесспорно. Эх, не будь между ними разницы чуть ли не в двенадцать лет, еще неизвестно, уступил бы ее Сева Артему?

И чем только Артем приглянулся Надежде?

Сева давно предсказывал: их брак ненадолго. И вот, словно в воду глядел, так и вышло, разошлись, как в море корабли...

Надежде первой Сева признался, что потерял куклу. Она не стала над ним смеяться, она вообще ко всему относилась серьезно, вдумчиво. Посоветовала:

— Может быть, купишь новую?

— Зачем? — спросил Сева. — Я ведь не обязан обеспечивать машину куклами или мишками, это делают жених и невеста или управление парка, все эти куклы, воздушные шары и прочая рапсодия...

— Тогда забудь о кукле, — сказала Надежда. — Забудь, как не было ее!

Сева боязливо глянул на Надежду, не смеется ли, не пытается ли подшутить над ним, но ее лицо не казалось насмешливым, темно-карие глаза глядели на Севу с непритворным участием. Сева успокоился:

— Так я к ней привык, просто представить себе не можете! Всюду она со мной ездила, во все поездки, кое-кто мне за нее даже башли предлагал: дескать, продай, шеф, на счастье, а я ни в какую, привык к этой самой кукляшке, словно к живой...

— Это была твоя маскотта, — сказала Надежда.

— Маскотта? — повторил Сева, — Что это такое?

— Талисман, — пояснила Надежда. — Я знала одного летчика, у него была маскотта — деревянная собачка с одним ухом.

— Ладно, поживем покамест и без талисмана, — сказал Сева. — Зато у меня есть Рена, а это, может быть, почище всякого талисмана.

Сева жил с матерью Ириной Петровной и с сестрой Реной, самым любимым человеком на свете. Но и самым несчастливым тоже. В детстве Рена болела полиомиелитом, долго и тяжело, однако выжила. Но обе ноги парализовало, и Рена передвигалась на особом кресле с двумя большими колесами, когда-то отец Рены и Севы сам сконструировал это кресло.

Ирина Петровна постоянно уговаривала Севу:

— Женись. Сколько можно холостяком гулять? Скоро тридцать, а там уже и сорок не за горами...

— А там и полсотни, — в тон ей говорил Сева, — и шестьдесят, и все сто...

Однако жены в дом не приводил. Говорят, была у него тщательно скрываемая от всех связь с замужней женщиной, вроде бы даже старше его годами...

Впрочем, может быть, все было не так. Одно ясно: Сева не горит желанием обзавестись семьей. И когда женится — решительно неизвестно, хотя сам с утра до вечера возит женихов и невест во Дворец и из Дворца бракосочетания...

Эрна Генриховна считала, что Сева с давних пор влюблен в Лелю.

— В сущности, ничего удивительного, — уверяла Эрна Генриховна. — Росли вместе, в одной квартире, знают друг друга с самого детского сада...

Сева был старше Лели на пять лет. Насчет детского сада Эрна Генриховна явно ошибалась: Леля пошла в детский сад, когда Сева уже учился во втором классе. А вообще-то они и в самом деле помнили друг друга с давних пор.

Когда Леле исполнилось восемнадцать, первым ее поздравил Сева. Подошел утром в коммунальной кухне, когда Леля наливала воду в свой чайник, отчаянно краснея, сказал:

— Поздравляю с полным совершеннолетием... — И сунул в руку подарок — пышно перевязанную розовой лентой чашку.

Леля сперва растерялась, потом, само собой, обрадовалась, чмокнула Севу в щеку.

— Какой ты хороший, Севка, спасибо!

Вечером они вдвоем отправились в кафе «Националь». Сева надел новый костюм — финский клубный пиджак, который в заграничном журнале называли «блайзер» — синее сукно, простроченное на воротнике и бортах, серебряные пуговицы в два ряда, брюки клеш. И непомерно яркой расцветки галстук, в малиновых, синих и оранжевых полосках.

— Куда мне до тебя, — сказала Леля.

— Ну-ну, — возразил он. — А ты чем плоха?

Леля была в этот вечер прехорошенькой — русые волосы перехвачены бархатным обручем, замшевая юбка-мини открывает длинные, стройные ноги (первый класс ножки, говорили мальчики во дворе), черный глухой свитер и никакой косметики.

Долго стояли на улице в очереди, пускали по одному, по двое, наконец дождались.

Сели за столик (Сева назаказывал всего на свете: шампанское, салат «Столичный», шницель по-министерски, кофе, шоколад)...

Не успел чокнуться с Лелей, подошел какой-то хмырь приглашать Лелю на твист.

— Разрешите вашу даму?

— Как дама хочет, — великодушно разрешил Сева.

Дама захотела.

Сева курил, разглядывал публику, стараясь не смотреть на Лелю, лихо отплясывавшую твист. Потом Леля вернулась к столику, разрумянилась, глаза сияют.

— Тебе хорошо? — спросил Сева.

— Очень, — призналась она. — Давай потанцуем.

Сева не умел танцевать. Не умел и не любил, считал, что танцы — ненужная трата сил и времени. Напрасно считал! Вот бы теперь танцевал с Лелей все подряд — и шейк, и танго, и летку-енку...

А ей и десяти минут подряд не удалось посидеть с ним за столиком. Все время подходили приглашать то один, то другой. Какой-то бородач в джинсовом костюме с латунной цепочкой на животе так и остался стоять с ней на середине зала. Оркестр ушел на перерыв, и бородач все стоял, держал Лелю за руку и что-то говорил, говорил...

Сева тоскливо глядел на остывший шницель, на недопитый бокал шампанского.

«Хорошо попраздновали, — думал, — как надо!»

Подозвал официантку, расплатился, вышел из зала. А Леля и глазом не повела в его сторону.

Утром он встретил ее возле ванной.

— Как, — спросил, — весело вчера было?

— Ужасно весело!

Растрепанная, еще неумытая, она все равно оставалась хорошенькой.

— Ты почему ушел, Сева?

Глаза ее глядели на него с веселым удивлением,

— Разве ты заметила, что я ушел?

Леля кивнула:

— Иначе бы и не спросила.

Сева вздохнул. Вдруг понял: несмышленыш она еще, полный и окончательный, и обижаться на нее, все равно что на малого ребенка, не имеет ровно никакого смысла.

— Потому, — сказал, — кончается на «у». Поняла?

— На все сто, — ответила Леля и заперла дверь ванной на крючок. А Сева с того дня перестал о ней думать. Раз и навсегда.

После Нового года Ирина Петровна вдруг заявила:

— Хочу пойти работать...

Сева возмутился:— Это еще что такое?

Но Ирина Петровна твердо стояла на своем. Сева и Рена пытались отговорить мать: к чему ей идти работать?

— Я — хозяин семьи, голова, так сказать, — утверждал Сева, — и я приказываю тебе сидеть дома!

— Нам же хватает, — уверяла Рена, — и не так уж много нам надо...

— Много, — возражала Ирина Петровна, — ой как много! И тебе витамины всякие, и Севе одеться как следует, и вообще не хочу сидеть дома. Скучно!

В конце концов, она переговорила обоих — и дочь и сына, и они согласились с нею, поставив условие: чтобы работа была недалеко от дома и чтобы работала неполный день. И если утомится, пусть сразу прекратит...

Она недолго выбирала и выбрала фирму «Заря». Ухаживать за больными по вызову. Плата от 75 копеек до рубля в час. И разумеется, обеспеченное питание.

Конечно, она уставала изрядно. Не хотела признаваться детям, но даже ночью плохо спала именно оттого, что сильно уставала. И порой до того надоедало терпеть придирки какой-нибудь всем недовольной и капризной старухи...

Севе не раз предлагали завербоваться, уехать на Север, на Дальний Восток, зарабатывать много денег. Иные его приятели отправились на БАМ, в Набережные Челны, писали оттуда веселые письма, звали Севу к себе. Но он не хотел оставлять Рену. Он был не только ее братом, но и отцом и подругой. Всем вместе.

Сева, уходя на работу, говорил Рене:

— Не скучай, слышишь?

— Слышу, — улыбалась Рена.

А Сева просил соседок — Лелю, Эрну Генриховну или Надежду:

— Зайдите к ней, если будет время...

Они заходили. Леля, правда, посидит минут десять и сорвется, непоседа, побежит по каким-то своим суетным делам. А Эрна Генриховна аккуратно являлась в обеденный час, накрывала на стол, ставила перед Реной тарелку бульона.

— Это куда питательней, чем борщ или щи. Попробуй!

— Спасибо, у меня же есть полный обед.

— Ешь мой суп! — приказывала Эрна Генриховна.

— Суп не едят, его хлебают, — возражала Рена.

— Тогда хлебай, разве можно отказываться от бульона с клецками?

И Рена покорно хлебала суп с клецками, чтобы не огорчать Эрну Генриховну.

Надежда ничем не угощала Рену. Она и вообще-то не вела хозяйства, но частенько заглядывала к Рене, не дать ли чего почитать, вот пластинку новую купила, дирижирует Фуртвенгер, очень необычно для нашего уха...

Рена, по совести говоря, предпочла бы Поля Мориа или Дассена, впрочем, не отказалась бы и от Кобзона, но признаваться Надежде как-то стеснялась и безропотно скучала над классикой.

Сева работал через день. Рена больше всего любила Севины выходные, когда они оставались вдвоем, друг с другом.

Тогда начиналась игра, та самая, о которой знали лишь они двое и больше никто, увлекательная, интересная, может быть, только для них одних.

Он садился возле ее кресла на низенькую скамейку.

— Вот погоди, — начинал, — наука идет вперед огромными шагами, и в один прекрасный день мы тебе достанем такое лекарство, от которого ты встанешь и пойдешь на своих двоих. Веришь?

— Верю, — говорила Рена.

— Вот тогда мы поедем с тобой вдвоем на моем мотоцикле и, само собой, я впереди за рулем, ты сзади будешь за меня руками держаться, только покрепче. Как, усидишь?

— А как же!

— То-то! А теперь выбирай, куда поедем... Каждый раз она выбирала различные маршруты, то решали поездить по Рязанщине, вдоволь надышаться ясным воздухом приокских лугов и березовых рощ, то задумывали отправиться к Черному морю, или на озеро Байкал, или еще куда-нибудь...

Сева заливался соловьем, откуда только такие слова брал!

— Представь себе, — говорил, — сидишь ты сзади, у тебя за плечами рюкзак, у меня рюкзак, там всякие хурды-мурды, котелки, сковородки, спальные мешки, продукты, и мчимся мы с тобой вдоль берега Волги, только камешки встречные в лицо.

— А мы очки специальные наденем, — говорила Рена.

— Согласен, пусть очки. Не то мне первому камешки эти самые всю морду в кровь исцарапают. Ну так вот, едем мы с тобой, утро над Волгой...

— Солнце еще не встало...

— Да, конечно, еще рано, только-только ночь растаяла и роса кругом...

— И птицы спят...

— Нет уж, прости-подвинься, птицы не спят, они, милая моя, знаешь, когда просыпаются?

— Знаю, — вздыхала Рена, потому что обычно просыпалась на рассвете и лежала без сна, прислушиваясь к нарастающим звукам на улице. Первыми начинали птицы, потом уже слышалась метла дворника, гудение мотора машины, завозившей хлеб в соседнюю булочную...

— Так, значит, — Сева закуривал, шумно выдыхая дым. — Потом остановимся мы с тобой где-нибудь под деревом, глянем вокруг, а река — розовая...

— От солнца?

— Конечно, от солнца, от чего же еще? И представь себе, по розовой реке белая баржа тихо так плывет, а на веревке белье матросское под солнцем сохнет, и ветер треплет белье, а баржа все плывет, все плывет...

Сева мог говорить часами, и Рена не уставала слушать его. И только тогда, когда приходила Ирина Петровна, Сева замолкал. Игра кончалась. Начинались будни.

Ирина Петровна шумно вышагивала по комнате, расставляла на столе чашки, вносила горячий чайник, жаловалась на несносных своих пациентов, включала телевизор, выходила в коридор позвонить по телефону или на кухню, и оттуда слышался зычный ее голос:

— Нет, я вам вот что скажу, если хотите...

Сева и Рена усмехались, переглядывались, словно заговорщики.

— Ладно, — говорила Рена, — в следующий раз доскажешь.

— Послезавтра, — соглашался Сева. — Послезавтра, как ты знаешь, я выходной...

Еще Рена любила расспрашивать Севу о свадьбах. В день он, случалось, возил восемь, а то и десять брачующихся, из дома во Дворец бракосочетаний и оттуда или обратно домой, или в ресторан.

— Выкладывай, — начинала Рена, — какая невеста была самая хорошенькая?

— Ни одна не была хотя бы мало-мальски хорошенькой, — отвечал Сева. — Все были мымры, как на подбор.

— Ну, этого не может быть, — возражала Рена, — хоть бы одна была ничего?

Однако Сева упрямо стоял на своем:

— Даю слово, одна хуже другой...

Конечно, это была чистой воды неправда. Попадались невесты до того красивые — обалдеть можно, иные даже снились ему ночью. Особенно одна грузинка, он запомнил ее имя — Элисо, имя удивительно ей подходило, вся золотисто-смуглая, светло-каштановые волосы, огромные глаза, неожиданно синие, и такая тонкая в поясе, кажется, двумя пальцами охватишь...

Право же, лучше Элисо не было никого даже спустя долгие месяцы!

Но вообще-то, они, невесты, все выглядели неплохо, как же иначе, одеты к лицу, в белых платьях и волнуются, ясное дело, и от этого кажутся еще интереснее...

Все так. Но Рене он не хотел говорить. Ни за что! Талдычил свое:

— Одна невеста хуже другой...

Ведь какая бы Рена ни была хорошая, терпеливая, а и она может позавидовать, ведь для нее все это навсегда недоступно: и белое платье, и свадебная машина с воздушными шарами, и жених рядом...

А Рена все равно не верила:

— Не может быть, чтобы все они были уродки!

— Может, — не сдавался Сева, — глаза бы мои на них не глядели!

— Ну, хорошо, — просила Рена. — Расскажи, а что там, в этом самом Дворце бракосочетаний? Интересно?

— Во Дворце? — Сева саркастически усмехался. — Скукота, конвейер, все по стандарту — женихи и невесты, как куры, собрались в одной комнате, потом их вызывают по очереди, выкликают по фамилиям, словно допризывников, потом поздравляют...

— Кто поздравляет? — спрашивала Рена.

— Эта, как ее, заведующая Дворцом, и всем одинаково — одно и то же...

Тут Сева начинал пищать, подражая кому-то, довольно противным фальцетом:

— Дорогие товарищи! Сегодня вы создали новую семью! Будьте счастливы, дорогие! Любите и уважайте друг друга!

Рена хохотала до слез. Уж очень комично выглядел Сева, когда он пищал, поджимая губы так, что они становились похожими на едва заживший шрам...

— А потом подбегает фотограф, — продолжал Сева, — и снимает всю эту хевру вместе с гостями, потом им всем шампанское суют...

Рассказывал, а сам боялся, как бы не сделать Рене больно, чтобы она не рассердилась, чтобы лишний раз не пожалела себя за то, что не судьба...

Однажды он привез со смены домой пожилого фотографа.

— Вот, — сказал, — послушай, что тебе Исай Исаич расскажет.

Исай Исаич, круглолицый, с золотыми передними зубами, на круглой, словно шар, голове хитрый зачес, должно быть, изо всех сил стремился поглубже спрятать лысину, прищурил один маленький, веселый глаз.

— Что я вам скажу, — начал, — я веду своего рода учет.

— Какой учет? — спросила Рена.

— Сколько их разводится, — сказал Исай Исаич. — Я же на пенсии, поснимаю немного и уйду, а по утрам у меня бывает много времени, и я хожу себе по загсам да по судам, и что бы вы думали? Мои молодые, которых я снимал, скажем, полгода назад, уже разводятся. Что скажете?

— Не все же разводятся, — сказала Рена.

— Очень многие. Я веду учет. Примерно почти половина. Что, не верите?

Он просидел у них целый вечер, рассказывал множество смешных историй, Сева и Ирина Петровна смеялись, Рена тоже улыбалась, слушая его, а после, когда он ушел, сказала:

— Жалко старика!

— Почему тебе его жалко? — удивился Сева.

— Ужасно он одинокий. Смотри, ему бы в его год с внуками на скверике гулять, а он по судам ходит.

И задумалась, и долго сидела, печальная, с осунувшимся лицом и ушедшим в себя взглядом. Сева старался изо всех сил развеселить ее, шутил, рассказывал анекдоты, первый хохотал заливисто и заразительно, но ничего не получалось.

В конце концов Рена сжалилась над ним. Заставила себя улыбнуться, сказала:

— Ладно, теперь давай поговорим о том, куда мы с тобой когда-нибудь поедем...

Он обрадовался.

И она, глядя на него, радовалась, как и он, ведь для нее главное было — видеть его довольным. И она делала вид, что верит ему.

А он был счастлив оттого, что она верит. И порой сам начинал верить собственным словам.

Глава 3. Лелины родители

Лелин отец был репортером одной из московских газет. Свои репортажи и корреспонденции он обычно подписывал лаконично и, как ему казалось, впечатляюще: «Семен Ли».

В миру его звали Семен Петрович Лигутин. Был он уже немолод, сорок пять, не меньше, репортером работал лет двадцать, однако все еще лелеял мечту стать писателем. И не просто писателем, а знаменитым, чтобы его знали решительно все — и взрослые и дети, чтобы на улице, когда он шел, его узнавали все встречные и говорили друг другу: «Смотрите, сам Лигутин...»

Репортажам, по его мнению, хорошо соответствовал псевдоним Семен Ли, а писатель, да еще знаменитый, должен был подписывать произведения собственной своей фамилией.

Поначалу, еще учась в старших классах школы, он писал стихи.

Стихи его были, как правило, посвящены любви, реже — дружбе, еще реже — ревности. Он часто влюблялся, впрочем, быстро остывал и снова влюблялся и снова остывал...

Лет семнадцати от роду он влюбился в соседку по дому, продавщицу овощного магазина Клаву Чебрикову, сочную, рубенсовского типа рыжеволосую толстуху. Часами ходил по двору, поджидая Клаву, а когда она являлась, нагруженная тяжелыми кошелками (соседи говорили про нее, что она снабжает овощами,маринадами, соленьями не только себя, но и всю свою родню, подруг и кавалеров), подбегал к ней, хватал кошелки и провожал Клаву до ее квартиры. Иногда она приглашала его к себе.

— Заходи, будем чай пить...

Белолицая, тугая, словно калач, распустив по плечам тяжелые рыжие волосы, она разливала чай в чашки, резала пирог, опускала в его чашку ломтик лимона. Рукав стеганого ярко-зеленого халата поднимался кверху, рука Клавы, чуть розовая, в осыпи веснушек, с ямочками возле локтя, была вся на виду.

У Семена кружилась голова, он глотал горячий чай, обжигаясь и не ощущая ничего, кроме одного могучего, одолевавшего его желания схватить Клаву, прижать к себе и целовать ее волосы, плечи, ямочки возле локтя, каждую, самую маленькую веснушку.

Он посвящал ей стихи, но стеснялся читать, инстинктивно чувствуя, что стихи эти могут ей не понравиться. Однажды все-таки осмелел и прочитал восемь строчек, посвященных ей:

Зеленый луч тревожит синеву,

Последний луч последнего заката.

Я, может быть, последний год живу,

Еще жива в душе моей утрата

Всех радостных и добрых дней,

Которых нет ни ярче, ни светлей.

Лишь ты одна звездой во мраке светишь,

О самая прекрасная на свете!

Стихи Клаве понравились.

— Очень трогают, — сказала, — просто за сердце берут... — Выпуклые голубые, с поволокой глаза ее наполнились слезами. — Подумать только, такой молоденький, а уже столько всего пережил...

Семен был человек справедливый и без нужды никогда не лгал.

— Ну, — сказал он, — не так уж я много пережил...

— Ты же сам пишешь, что утратил радостные дни...

Семену стало совестно, в конце концов, нельзя же играть на жалости, надо, чтобы тебя любили потому, что ты приятен и желанен, а вовсе не потому, что вызываешь жалость и слезы...

— Это все неправда, — сказал он, — никого и ничего я не терял, это поэтическое преувеличение...

Клава мгновенно успокоилась:

— Тогда другое дело...

Как-то она спросила его:

— Можно твои стихи петь, как песню?

— Можно, — ответил Семен, с обожанием глядя в ее круглые наивные глаза, подчерненные карандашом «Живопись».

Она откашлялась и начала петь тонким, визгливым голосом на мотив довольно заезженного романса, но тут же сбилась с ритма и замолчала.

Клаве суждено было стать первой любовью Семена. Она была добра, уступчива и, главное, ни на что не претендовала и ничего от него не требовала.

Когда Семен как-то заикнулся о том, что мечтает на ней жениться, она долго, со вкусом хохотала, по щекам у нее от смеха потекли черные слезы, а она все продолжала смеяться, хотя от размазанной туши щипало глаза.

Отсмеявшись, сказала:

— Дурачок ты мой ненаглядный, во-первых, я для тебя старая, ты еще в армии не служил, а мне уже двадцать шестой с марта пошел, во-вторых, твоя мама никогда не согласится!

— Я уговорю ее, — страстно воскликнул Семен.

Клава сказала коротко, как отрезала:

— Меня тебе не уговорить...

При всей ее мягкости и покладистости, она была непостоянна, как майский день.

Вскоре Семен стал замечать, что она все позже возвращается домой с работы, а однажды и вовсе не пришла ночевать...

Он переживал, спал с лица, стал хуже учиться. Стихи писал самого что ни на есть мрачного толка:

Я знаю, впереди могилы

Холодный мрак, и это все.

Любимая меня забыла,

Как забывают утром сон.

Как забывают о вчерашнем,

О прошлом и ушедшем сне.

Мечты, мечты, где сладость ваша?

Ушли навек, и нет их, нет...

Он перечитывал эти строки, и сердце его сжималось от боли.

Мама Семена, энергичная, волевая дама, лучшая общественница домоуправления, ее стараниями были созданы при доме детская площадка и библиотека, сокрушалась:

— Бедный мальчик! Из-за этой дряни он решительно потерял голову...

«Этой дрянью» мама Семена стала называть Клаву Чебрикову с тех самых пор, как Клава начала пренебрегать ее сыном. До того мама была, в общем, довольна. Само собой, ни о какой женитьбе не могло быть и речи, но почему бы юному, полному сил мальчику не поухаживать за женщиной, в достаточной мере привлекательной и лишенной предрассудков, к тому же знающей жизнь как она есть?

Лучшая общественница домоуправления гордилась тем, что и сама лишена каких бы то ни было предрассудков и обладает широким взглядом на многие явления жизни.

А Семен все-таки подстерег Клаву, битых два часа простояв на холодной лестничной площадке возле входной двери, ведущей в Клавину квартиру. Едва завидев ее, он ринулся к ней, схватил за руку:

— Клава, почему ты избегаешь меня? За что ты на меня сердишься?

— Да не сержусь я на тебя, — спокойно ответила Клава.

— Сердишься! — настаивал Семен. — Скажи, за что?

— Ладно, — промолвила, сжалившись над ним Клава, — идем ко мне...

Войдя с ним в свою комнату, сказала:

— Что тебе, дурачок, от меня надо? Я же тебе еще раз говорю: я старая для тебя, понял?

— Нет, — сказал Семен, — нисколько ты не старая, я люблю тебя.

Его похудевшее, осунувшееся лицо казалось особенно юным, несчастным. Клава вздохнула, белая полная рука ее легко легла ему на плечо.

— Не могу я без тебя, — пылко продолжал Семен.

— Сумеешь, — сказала Клава, — все на земле проходит.

Семен хотел было возразить: моя любовь к тебе никогда не пройдет, никогда не кончится, но она неторопливо начала снова:

— Я, наверное, скоро замуж выйду...

— За кого? — упавшим голосом спросил Семен.

— Там, за одного, ты не знаешь. Солидный человек, с положением, умный и очень образованный.

— Кто он? — продолжал настаивать Семен.

— Кто бы он ни был, ты же его не знаешь...

— А все-таки?

— Он завсекцией магазина электротоваров, очень культурный мужчина, ты бы на него поглядел. И тоже стихи пишет...

Это было последней каплей, доконавшей Семена. Завсекцией магазина электротоваров женится на Клаве, к тому же является очень культурным мужчиной и пишет стихи...

— Хорошие стихи? — грустно спросил он.

— Хорошие, — ответила Клава, — очень хорошие.

Семен решил пойти дальше, спросил:

— Лучше моих?

— Лучше, — не задумываясь, сказала Клава.

— Тебе же вроде нравились мои стихи?

Она кивнула.

— Нравились, а как же, само собой, нравились, только не все, вот ты, к примеру, пишешь: «Зеленый луч тревожит синеву». А разве бывают зеленые лучи? Это же неправда!

Семену почудилось, что он убит наповал. Он понял в этот миг, что потерял Клаву навсегда, что она уже говорит не своими словами, а послушно повторяет чужие, должно быть, того самого завсекцией магазина электротоваров, культурного, образованного мужчины, к тому же пишущего стихи...

Он повернулся, не говоря ни слова, пошел к двери, и Клава не остановила его.

Но летом, когда Семен провалился на вступительных экзаменах на факультет журналистики МГУ, он думать забыл о Клаве, тем более что осенью представилась возможность поехать в археологическую экспедицию, и он отправился в южные районы нашей страны.

А когда вернулся, то поступил учиться на первый курс вечернего отделения филологического факультета педагогического института имени Ленина.

С Клавой ему не суждено было больше встретиться. Она вышла замуж, Семен не уточнял, за кого именно, должно быть, за того самого завсекцией магазина электротоваров, и переехала к нему на другой конец Москвы. И Семен не пытался ни видеть ее, ни что-либо знать о ней...

Наверное, и в самом деле все проходит на земле.

Три раза в неделю Семен учился по вечерам, днем работал. Давний друг их семьи — старый московский журналист устроил его в «Вечернюю Москву» внештатным репортером. Семен отличался непревзойденным трудолюбием и старательностью, случалось, с утра до вечера бегал по заданиям редакции, писал заметки об открытии новой библиотеки, о трудовом рекорде знатного производственника, о недостатках в таксомоторном парке, об экскурсии школьников во время каникул по памятным местам Подмосковья...

Когда он впервые увидел свою фамилию напечатанной на страницах газеты, радости его не было конца. Он притащил из редакции десять экземпляров газеты, а его мама купила в киоске еще двадцать, и оба с восхищением вглядывались в напечатанную крупным шрифтом хорошо знакомую фамилию и в который раз по очереди читали вслух заметку Семена, которая называлась «Снова на трудовом посту» и была посвящена старому заводскому мастеру, вернувшемуся в цех, чтобы на общественных началах учить молодых рабочих...

— Красиво звучит, — сказала мама. — «Эс. Лигутин».

— Я буду иначе подписываться, — сказал Семен, — «Сем. Ли», а полностью буду подписываться в других случаях...

— В каких? — спросила мама, но Семен ушел от ответа, это была тайна, принадлежавшая лишь ему одному и никому другому.

На редакционных совещаниях и летучках Семена хвалили. Но, сколько он ни пытался, ему так и не удалось тиснуть в газете ни одного стихотворения, даже самого маленького.

Ответсекретарь, мрачный старик, по слухам, некогда работавший с Власом Дорошевичем, знавший самого дядю Гиляя, отрезал раз и навсегда:

— И без твоих виршей, мой мальчик, обойдемся и проживем...

А Семен между тем поймал себя на том, что постепенно начал охладевать к поэзии. Ему просто-напросто расхотелось писать стихи, и все больше стала тянуть к себе проза. Он написал рассказ о смелом, боевом разведчике, который в новогоднюю ночь приволок целых троих «языков» в свой полк.

Рассказ он приурочил к Новому году, сказалась газетная выучка — готовить загодя материалы к примечательным датам. Рассказ назывался «Новогодний подарок» и самому Семену очень нравился. Особенно нравилось начало:

«Светила луна, и бледный ее свет обливал равнины, щедро покрытые снегом. Мороз крепчал, гремели раскаты дальнобойных орудий, с визгом разрывались гранаты и мины, ухали пулеметы и минометы. Но, несмотря на это, смелый разведчик Алеша Борщев в поисках «языка» полз по-пластунски по ничейной земле».

Однажды, смущаясь, однако стараясь держаться по возможности хладнокровно, он притащил рассказ в редакцию толстого журнала, помещавшуюся в самом центре.

Секретарь редакции, немолодая брюнетка с желтыми зубами и грубым прокуренным голосом, подержала в руке папку с рассказом, как бы высчитывая, сколько она весит, и, не глядя на Семена, сказала, чтобы он пришел за ответом через десять дней, а еще бы лучше через двадцать.

Он явился через двадцать три дня, решив дать редакции фору.

Все это время его не оставляли различные мысли, связанные с рассказом. Само название казалось ему симптоматичным и обнадеживающим. «Новогодний подарок»...

Ему представлялось, как он приходит в редакцию и его немедленно ведут к главному редактору. Главный редактор, известный поэт, чьи стихи Семен заучивал наизусть еще в шестом классе, подходит к нему, обнимает за плечи и говорит.

Что же он говорит?

И тут в ушах Семена звучали всякого рода лестные слова.

«Наконец-то, — восклицал главный редактор, — наконец-то открылся новый яркий талант...»

Или нет, иначе, может быть, он, как поэт, выразится более красочно и метафорично:

«Вот и зажглась новая звезда на нашем литературном небосклоне...»

Или просто и лаконично:

«Вот и явился миру превосходный молодой писатель, и наш журнал открыл его первым...»

Сердце Семена билось тревожно и гулко, когда он открыл дверь и вошел в холодную, слабо освещенную настольной лампой приемную, в которой сидела все та же брюнетка.

Зажав в зубах папиросу, она печатала на машинке, печатала очень быстро, над машинкой вился дымок, казалось, он исходит не от папиросы, а от частого и сильного стука по клавишам.

— Здравствуйте, — сказал Семен неожиданно охрипшим голосом, — я оставил вам рассказ, и вы сказали мне, чтобы я пришел через двадцать дней. Вот я и пришел.

— Здравствуйте, — привычно, не глядя на него, ответила брюнетка, — как ваша фамилия и как называется рассказ?

Погасив папиросу о дно пепельницы, брюнетка начала рыться в кипе рукописей, навалом лежавших на соседнем столе. Только сейчас Семен обратил на них внимание. Боже мой, сколько тут было папок различного цвета и формата!

Семен подумал о том, как много людей пишет рассказы, романы, стихи, повести, и весь этот поток стекается в пять — семь журналов со всех концов страны. И должно быть, каждый такой писатель-одиночка полагает, что он истинный, самобытный, яркий, редко встречаемый талант.

— Одну минуту, — сказала брюнетка, встала со своего места и вышла в другую комнату, тут же закрыв за собой дверь.

Семен мысленно снова взыграл, да, так оно и есть, наверное, все эти папки небрежно брошены на каком-то столе, а его рассказ находится у самого главного редактора, и сейчас он выскажет Семену все те слова, которые Семен втайне рассчитывал услышать.

И надо же было случиться такому — брюнетка вновь появилась в дверях, сказав:

— Пройдите к завпрозой.

Семен шагнул через порог и очутился в небольшом, тесном закутке. За столом сидел худощавый, уже немолодой, что-нибудь лет за тридцать, человек, в ту пору Семену все тридцатилетние уже казались пожилыми, в военной, без погон гимнастерке и, потирая pукой коротко стриженные темно-русые волосы, вопросительно поглядел на Семена.

— Садитесь, — сказал завпрозой, — моя фамилия Герасимов, а ваша как, Лигутин?

Семен кивнул.

— Так, — сказал Герасимов, незамедлительно переходя на «ты», — скажи прямо, был на фронте?

— Нет, — отвечал Семен, — мне же к началу войны было десять лет.

— Я думал, шесть, — усомнился Герасимов.

— Что шесть? — не понял Семен.

— Я полагал, когда увидел тебя, что тебе было тогда не больше шести.

Герасимов раскрыл лежавшую перед ним папку цвета хаки, и Семен узнал знакомую первую страницу с крохотным чернильным пятном на полях.

— Так вот, — сказал Герасимов, похлопывая ладонью по странице. — Стало быть, на фронте тебе не превелось быть, да и по годам ты никак не мог воевать.

— Не мог, — согласился Семен.

— Так какого же беса ты пишешь, что мины разрывались с визгом? Тебе хотя бы раз привелось слышать этот самый визг?

Семен покачал головой.

— То-то же, визжат обычно кошки, если их потянуть за хвост, а мины воют, понял?

— Воют? — переспросил Семен.

— Вот именно. Тоненько и зловеще воют...

Герасимов поднял зеленый колпак настольной лампы, внимательно поглядел на Семена. У редактора было впалощекое, небрежно выбритое лицо, темные, усталые, впрочем, довольно красивые глаза.

— Так как, — спросил Герасимов, — усек, что я говорю?

Глаза его сощурились, узкие, длинные губы слегка раздвинулись в улыбке.

«А он симпатичный», — подумал Семен, ответно улыбаясь Герасимову.

Но тот продолжал уже серьезно:

— Тебе еще рано писать, тем более писать о том, чего ты не знаешь и знать не можешь. Давай начинай изучать жизнь, вглядывайся в то, что тебя окружает...

— Я вглядываюсь, — сказал Семен.

— Значит, еще недостаточно вглядывался, будь более внимательным, и еще я тебе посоветую, читай больше классиков, изучай их манеру, их стиль, особенности языка...

Семен не хотел и все-таки спросил:

— А зачем изучать?

— Потому что, милый мой, у тебя встречаются не только шероховатости стиля и штампы, это уж как водится, но и просто не очень грамотные обороты...

— Дайте пример, — попросил Семен.

Герасимов усмехнулся:

— Сколько угодно. На каждой странице. Вот, хотя бы... — И он прочитал, что называется, с выражением, выделяя слова: «Болтавшиеся на его спине ноги немца не оставляли сомнения в том, что их обладатель напуган до смерти».

— Как, — спросил, — самому-то нравится?

— А что? — неподдельно удивился Семен, — чем плохо?

— А ты вдумайся, милый мой, — продолжал Герасимов, — прежде всего, все это звучит в достаточной мере неуклюже. Потом, как это можно по ногам, которые болтаются на чужой спине, определить, что их обладатель напуган до смерти?

— Они дрожат, — ответил Семен.

Герасимов, наверное, хотел засмеяться, но глянул на Семена, на его расстроенное лицо, и ему стало от души жаль юношу.

Сколько таких вот юнцов, да и людей куда старше, довелось ему видеть в редакции! Сколько их являлось к нему, нерешительных, смелых, упоенных собой и начисто неуверенных, рассчитывавших на быстрый успех, неминуемую славу и дрожащих от искреннего страха...

«Писать о том, о чем знаю, что видел и перечувствовал, — думал Семен по дороге домой, мысленно повторяя советы Герасимова, — а что я, собственно, знаю? Что видел? Учился в школе, потом год в экспедиции, теперь учусь на вечернем. Бегаю по заданиям «Вечерки», вот и все. Невелик багаж...»

Он задумался и не заметил, как наскочил на девушку, идущую навстречу. Девушка поскользнулась, упала. Семен упал на нее, но тут же мгновенно вскочил на ноги, протянул ей руку. Она встала с земли, сердито глянула на него, вдруг улыбнулась. И Семен ответно улыбнулся ей.

Позднее Лена утверждала, что их знакомство началось с падения.

Она часто говорила:

«Женщины во всем обогнали мужчин. Кругом сплошные Изольды, а Тристанов раз-два и обчелся...»

Всерьез утверждала:

«Все хорошие люди произошли от собак...»

Безумно любила собак, особенно беспородных, не могла пройти равнодушно мимо собаки, бежавшей по улице, непременно останавливалась, начинала заговаривать с собакой и после уверяла:

— Меня все собаки понимают, что бы я ни сказала...

У нее была собака по имени Плюшка, когда-то подобрала ее на Трубной площади. Шла из булочной, видит, к водосточной трубе жмется небольшой, на коротких лапах белый пес.

Лена подошла ближе, вынула из хозяйственной сумки бублик, пес отвернул голову. Тогда она отщипнула кусочек сдобной плюшки, и пес с готовностью выхватил кусочек из ее руки.

— Ах ты, плюшка, — сказала Лена, — ты один или ждешь кого-то?

Постояла какое-то время возле собаки, потом спросила:

— Так как, пошли со мной?

И собака пошла рядом с нею, нога к ноге.

Само собой, она немедленно хорошенько вымыла собаку, как только они пришли домой, завернула ее в махровый халат, положила в кресло рядом с батареей центрального отопления и, сев рядом, стала думать, как быть, что делать дальше.

Квартира была не отдельная, вместе с Леной проживала еще одна соседка, тихая старушка, редко выползавшая в коридор и на кухню.

Единственным осложнением был вопрос отпуска, Лена любила во время отпусков ходить в далекие походы, и вот, скажем, предстоит отпуск летом, на кого оставить собаку?

«А, — решила Лена, — обойдусь как-нибудь, авось кто-то выручит...»

Так и вышло. Собака жила у нее шесть с половиной лет.

За эти годы Лена не пропускала возможности поехать в отпуск, и каждый раз кто-либо из знакомых или друзей соглашался ухаживать за Плюшкой.

Плюшка сильно привязалась к дому, Лена понимала, переселить ее на один месяц в другой дом нельзя, собака может истосковаться, перестанет есть, чего доброго, погибнет от тоски, решив, что Лена задумала избавиться от нее.

Поэтому Ленины подруги переселялись на это время в ее дом. И Плюшка, хотя и скучала, все-таки не так сильно, как если бы она жила в каком-либо чужом, незнакомом месте. Она ходила гулять с подругами Лены, ела то, что они давали ей, но решительно уклонялась от каких бы то ни было ласк и поглаживанья по шерсти. Зато сколько счастья обрушивалось на Лену, когда она переступала порог своей квартиры! Плюшка не отходила от нее ни на минуту, все время бросалась к ней, начинала облизывать лицо и руки, тихонько повизгивала от радости, оттого, что Лена рядом и, надо думать, теперь уже не покинет ее.

Сама о себе Лена говорила, что у нее вместо крови взрывчатая смесь: отец карачаевец, мать наполовину русская, наполовину осетинка.

— По идее я должна была бы быть исключительно талантливой, — утверждала она, — столько кровей собралось в одном организме!

Семен пришел в гости к Лене, увидел спартански обставленную комнату, диван, стол, полка с книгами, собачья подстилка в углу.

Белая собака подошла к нему, обнюхала, завиляла хвостом.

— Плюшка, на место, — приказала Лена, спросила Семена: — Хотите чаю?

Он ответил:

— Хочу.

— Сейчас поставлю, — сказала Лена.

Чай пили из граненых стаканов, грызли ломкие, поджаренные Леной сухарики, намазывая на них брусничное варенье.

— Я понимаю, — сказала Лена, — вам хотелось бы побольше знать обо мне, кто я и что я, верно?

— А как же, — согласился Семен.

— Так вот, — начала Лена, — я окончила библиотечный институт, заведую детской библиотекой, что на Старопименовском. Не замужем и пока не собираюсь.

— Напрасно, — сказал Семен.

— Что напрасно?

— Что не собираетесь замуж. Девушки должны стремиться к этому.

Она удивленно и вместе с тем выжидательно оглядела его.

— А что, разве стоит собраться?

— Во всяком случае стоит задуматься над этой проблемой.

Потом они заговорили о чем-то другом. Потом она вышла проводить его вместе с Плюшкой.

Спустя два дня он пришел к ней снова. И на следующий день они вдвоем отправились в кукольный театр. Когда окончился спектакль, он первый предложил:

— Надо бы побыстрее добраться домой, а то, наверное, Плюшка заждалась.

— Вы — наш человек, — определила Лена, крепко сжала его руку. — Я сразу поняла, как только поговорила с вами, что вы, наверно, тоже произошли от собаки.

— А я похож на дворнягу, — сказал Семен. — Вы не находите? На большую, лохматую, добродушную дворнягу?

Она засмеялась. И в самом деле, была в его словах известная правда.

— Выражение лица у вас точно такое же, какое бывает у смирной и доброй собаки...

— Стало быть, я пришелся вам по вкусу? — спросил Семен.

Лена помедлила, прежде чем ответить:

— Знаете, как говорят карачаевцы, когда хотят выразить самую большую нежность? Умру раньше тебя!

— Звучит, как стихи, — сказал он. — Кстати, хорошо бы нам перейти на «ты», идет?

— Идет, — ответила Лена.

— Только у меня к тебе просьба, — снова начал он, — не умирай раньше меня, давай умрем вместе, в один день...

Лена серьезно сказала:

— В один час еще бы лучше... Вскоре Семен понял, что уже не может без Лены. Что привязался не только к ней, но и к ее избалованной, сильно раздобревшей за годы беспечального житья Плюшке.

Его снова потянуло к поэзии, он безостановочно сочинял стихи, повсюду — на улице, в автобусе, в электричке, посылал их Лене по почте, хотя они виделись почти каждый день.

Стихи Семена были исполнены жгучей любви, изобиловали сильными выражениями и сравнениями, вроде: «Ты всех милее, ты всех лучше. Лишь смерть одна с тобою разлучит».

Лена аккуратно складывала его письма со стихами в отдельную коробку из-под конфет.

«Пригодится когда-нибудь, — думала, — будем старые, станем вместе перечитывать старые письма и посмеемся над этими виршами...»

Она ошибалась. Семен серьезно относился к своим стихам и, должно быть, вряд ли позволил бы смеяться над ними, даже и став изрядно старше.

Плюшке он тоже посвятил четыре строчки, необычайно растрогав тем самым Лену:

Люблю тебя, собачка Плюшка,

И я скажу тебе на ушко,

Что ты воистину милей

Немалого числа людей...

Он боялся, что Лена будет смеяться над этими стихами, но Лена сказала убежденно:

— В русской поэзии немало произведений, посвященных нашим братьям меньшим, например стихи Есенина «Собаке Качалова»...

— Или «Муму», — добавил Семен.

— Я «Муму» не читала и читать не буду, — сказала Лена, — не могу заставить себя читать о том, как убивают животных...

С некоторой опаской взглянула на Семена: не смеется ли над нею? Но глаза его смотрели на нее с пониманием, и она сказала еще раз:

— А ты — наш человек.

Под Новый год Семен переехал к Лене, оставив маме в единоличное пользование все девятнадцать квадратных метров.

Мама его по-прежнему почти все свободное время отдавала общественной работе. Теперь она задумала разбить во дворе дома, где она жила, фруктовый сад. Ей было уже хорошо за шестьдесят, и дни ее были заполнены до отказа.

Поэтому, когда Лена забеременела, мама Семена решительно заявила:

— На меня прошу не рассчитывать. Нянькой быть не собираюсь. У меня тьма работы, тем более что сейчас мы установили дежурства жильцов в нашем саду и как раз, когда родится ребенок, я все высчитала, начнется приживление молодых саженцев...

Лена не на шутку обиделась на свекровь.

— Знать ее не хочу, — сказала, — ей какие-то саженцы дороже собственного внука...

— Не обращай внимания, — сказал Семен, — мама, она чудачка, конечно, но уверяю тебя, это все на словах, а не на деле...

— Поживем — увидим, — сомневаясь, ответила Лена, и, как показало будущее, она оказалась права.

Семену удалось поменять Ленину комнату на большую. И когда родилась Леля, они уже месяца три, как жили в новой, просторной комнате на Малой Бронной.

Оба они долго выбирали подходящее имя для дочки: то хотели назвать изысканно, что-нибудь вроде Изадора или Альбина, то просто, незамысловато, вроде Дарьи или Марфы.

Лена и Семен спорили друг с другом, а время между тем шло. Девочке было уже около месяца, но имени она все еще не получила, родители называли ее солнышком, лапочкой, радостью и сокровищем, а имени, обычного, человеческого имени у дочки все не было.

И однажды после долгих споров решили: пусть будет Елена, как мать, а сокращенно звать Леля, чтобы не путать с Леной. Так и сделали, а после признавались друг другу:

— Словно гора с плеч...

Лена говорила:

— Обычно все люди тычутся в закрытые двери, а рядом открытая калитка, толкни и войди...

— Конечно, — соглашался Семен, — проще всего было бы с самого начала взять на вооружение твое имя, и дело с концом, всякого рода споры ни к чему...

Лена пока что не работала, ребенок забирал буквально все время. Хорошо еще, что соседка, к слову единственная соседка в квартире, попалась хорошая, бывшая медсестра Вера Тимофеевна, крупная, громкоголосая старуха, некогда работавшая в Боткинской больнице.

Она была многословна, беспокойна, впрочем, очень добра, постоянно о ком-то заботилась, кому-то спешила помочь.

С первого же дня она начала заботиться о Лене, когда ходила в магазин или на рынок, то покупала и себе и Лене, помогала ей купать Лелю, а случалось, и нередко, спрашивала:

— Как у вас с деньгами? Есть?

И, несмотря на уверения Лены, что все в порядке, что они сумеют дожить вполне безбедно до следующего гонорара или получки Семена, молча вынимала десятку, а иной раз и две, говорила:

— Отдадите, когда сумеете...

Лена непритворно поражалась: почему у Веры Тимофеевны, живущей на скромную пенсию, всегда есть деньги, а у них...

— Просто-напросто она хорошая хозяйка, — решила Лена, — а я никудышная...

— И никудышные хозяйки на что-нибудь могут сгодиться, — шутил Семен.

Хотя Вера Тимофеевна говорила, что равнодушна к собакам, она безропотно соглашалась гулять с Плюшкой, если Семена не было дома, а Лене именно в тот самый момент, когда Плюшке приспичит выйти на улицу, надо было кормить дочку.

Но Вера Тимофеевна, как оказалось, была рассеянна. Как-то пошла с Плюшкой на улицу, привязала ее к дереву, сама отправилась в магазин. Вернулась — нет Плюшки. Поискала, позвала ее, нигде нет. С тем и вернулась домой, сказала Лене:

— Бейте меня, Леночка, я потеряла собаку...

Лена не дослушала ее, как была в ситцевом халатике, в тапках на босу ногу, бросилась бежать, хорошо, что была теплая осень и она не простудилась. Возле дома Лене повстречался Семен, Лена бросила ему на ходу:

— Бежим искать Плюшку!

Семен бежал вровень с Леной, спрашивая по дороге:

— А Леля с кем?

— Не знаю, — ответила Лена, не сбавляя темпа, — бежим...

Им повезло, неожиданно они наткнулись на Плюшку. Собака стояла в переулке возле Патриарших прудов, растерянно поглядывая на проходивших мимо людей. Увидев Лену и Семена, вдруг взвизгнула, бросилась к ним, заливаясь радостным лаем.

— Смотри, — сказала Лена, глаза ее мягко и влажно блестели, — смотри, она улыбается, ты не находишь?

— Я нахожу, что следует думать о дочке, — сказал Семен, — пошли скорее...

Вера Тимофеевна встретила их с виноватым видом.

— Уж вы простите меня, — начала быстро и возбужденно, — видно, какой-то хулиган взял и отвязал и пустил ее на все четыре стороны...

— Все в порядке, — заверила ее Лена, но Семену сказала: — Что бы ни случилось, как бы ни нужно было гулять с Плюшкой, больше я ее Вере Тимофеевне не доверю, никогда в жизни!

Изредка к ним приходила мама Семена, казалось, вместе с нею в комнату врывается бурный, неспокойный порыв ветра.

Несмотря на солидные годы, она была по-прежнему неугомонна, отличаясь поистине неистощимой энергией. И минуты не могла посидеть на месте, бегала от окна к двери, размахивала руками и говорила, говорила...

Ее деятельность в домоуправлении не угасла со временем, а, напротив, расцвела еще сильнее: теперь она была председателем товарищеского суда, жильцы навалом тащили к ней всякого рода заявления: кто жаловался на шум бойлерной во дворе, кто требовал запретить кормить двух кошек, обитавших в котельной, кто подавал заявление на соседа, регулярно включавшего приемник после одиннадцати...

Свекровь подробно, не пропуская мельчайших деталей, рассказывала сыну и невестке о всевозможных конфликтах, возникавших чуть ли не ежечасно, и о том, как ее такт, врожденное уменье сглаживать острые углы, ее дипломатичность помогали ей находить благие решения для обеих конфликтующих сторон, при этом она поглощала немыслимое количество чаю, потом, улыбаясь, махала перед носом внучки широкой ладонью:

— Пока, малышка...

И вновь исчезала на неопределенный срок.

Лена свекровь не любила и не пыталась скрывать свою нелюбовь. Подумать только, старая женщина, нет никого на свете, кроме сына и внучки, и хоть бы когда-нибудь чем-либо помогла! Хоть бы спросила просто ради интереса: «В чем вы нуждаетесь? Вам ничего не нужно?»

Семен уговаривал жену:

— Брось расстраиваться, и без нее обойдемся...

Он работал теперь в штате большой московской газеты, по-прежнему был репортером, по-прежнему мечтал стать в будущем знаменитым писателем.

Правда, у него решительно не хватало времени писать прозу, однако он не терял надежды, полагая, что подрастет дочка, станет ходить в детский сад, и тогда-то он засядет, выдаст на-гора повесть, а то и роман, страниц этак на четыреста с гаком...

Стихи он уже перестал писать. Одна лишь проза тянула его. Он мечтал о том, как напишет свой роман и опубликует его сперва в литературно-художественном журнале, потом в издательстве, мысленно ему виделся толстенький томик, на котором крупным, отчетливым шрифтом напечатаны его имя и фамилия полностью: «Семен Лигутин». Это была его тщательно скрываемая ото всех мечта, принадлежавшая лишь ему одному. Ну и Лене, конечно.

Был, правда, еще один человек, которому Семен однажды доверил свою тайну. Это Маша Коршилова, сотрудница отдела писем.

Угловатая, смуглолицая, коротко, по-мальчишески, стриженная, она ходила широким мужским шагом, носила блузки типа мужских рубах с галстуком; Маша была старше его года на два, откровенно некрасивая, она не пыталась ни молодиться, ни сделать себя хотя бы немного красивее.

Она была общительна, жизнерадостна, отзывчива. Но, несмотря на свою общительность, о себе говорила мало, неохотно, лишь однажды охарактеризовала себя:

— Мы бабы-мужики...

— Что это значит? — спросил Семен, — что еще за бабы-мужики?

— Так говорили у нас в деревне, — ответила Маша, — ведь я родом из деревни, из Калининской области.

Впрочем, никто ничего не знал о ее жизни вне редакции.

Идя вместе с Семеном домой (им было по дороге, она жила в Большом Власьевском), Маша сказала небрежно:

— А я тебе завидую, честное слово!

— Чему ты завидуешь? — спросил Семен.

— У тебя ребенок. Это такое счастье!

— Да, конечно, счастье, — согласился Семен. — Но и, признаться, тяжело, если хочешь знать правду...

— Все равно счастье, — заключила Маша, стала тут же говорить о чем-то совсем другом: куда бы поехать в отпуск — в Прибалтику или на юг.

Семен глянул на ее оживленное лицо, и ему показалось, что она нарочно перевела разговор на летний отпуск, нарочно притворяется веселой, чтобы не говорить об очень для нее важном и на самом деле далеко не веселом...

Как-то утром до работы Семен отправился на Палашевский рынок купить свежего творогу и несколько гранатов для Лели.

Уже уходя с рынка, неожиданно лицом к лицу повстречался с Машей, она шла рядом с пожилой женщиной, одетой в черное плюшевое пальто, на голове темный платок.

— Вот так встреча, — сказала Маша, по ее глазам было видно, что она искренне рада. — Ты тоже, оказывается, бываешь на этом рынке?

— Естественно, — ответил Семен, — самый близкий к нашему дому.

— Познакомься, это моя мама, — сказала Маша, — мама, это Семен Лигутин, мы с ним вместе работаем.

Старуха в плюшевом пальто посмотрела на Семена, кивнула ему, произнесла певучим голосом:

— Доброго вам здоровья...

Она не была чересчур ласкова, приветлива, но не была и заносчива, в ней живо ощущалось врожденное достоинство, присущее многим русским женщинам, даже некоторая величавость.

Маша походила на мать, но, как подумал Семен, мать была, наверное, в юности привлекательней дочери, у нее светлые, ясные глаза, несмотря на годы, хорошая кожа.

Семен проводил Машу с матерью до троллейбусной остановки, а сам пошел пешком.

В понедельник в редакции Маша сказала ему:

— Маме ты понравился...

— И она мне тоже, — ответил Семен.

Маша с гордостью проговорила:

— Еще бы не понравилась! Она знаешь кто? Фермой заведует, самой лучшей во всем нашем Конаковском районе. Я ведь, как ты знаешь, колхозная, разве не видно? — Вытянула вперед большие широкие ладони: — Глянь на мои руки, видна крестьянская порода, не правда ли? Не то, что твоя ручка...

И Семен невольно глянул на свою бледную руку с длинными тонкими пальцами.

Маша подумала немного и сказала:

— Мама говорит, хороший парень, порядочный, только неудачливый.

— Кто, я? Неудачливый? — переспросил Семен.

— Да, она так именно и выразилась: нет ему удачи, удача не к его берегу плывет...

— Может быть, так оно и есть, — пробормотал Семен.

Ночью ему не спалось. Как-то до того ни разу не хватало времени всерьез поразмыслить о своей жизни. А ведь каждому когда-нибудь когда-никогда, несмотря ни на какую текучку, следовало бы остановиться, обернуться на прожитые годы, подумать о будущем, которое ожидает где-то впереди...

Так думал Семен, повторяя про себя:

«Да, я неудачлив, что есть, то есть, я абсолютно и решительно неудачлив, романа так и не написал, в писатели не выбился, мне уже скоро двадцать семь, а я все еще бегаю репортером».

Ему стало жаль себя, слезы навернулись на его глаза, он даже застонал, но тут же испугался, вдруг Лена проснется, услышит...

Он прислушался к сонному, тихому дыханию Лены, нет, она крепко спит, но все-таки на всякий случай стал прилежно, время от времени всхрапывать, словно бы погруженный в глубокий сон.

В тот день он, как обычно, шел с Машей бульварами домой. Был безветренный, сравнительно теплый осенний день. И хотя время от времени в небе светило солнце, в воздухе безошибочно ощущалась близость зимы, которая вот-вот нагрянет...

Маша молча шагала рядом с Семеном, засунув руки в карманы. Через плечо у нее висел военный планшет. Семену не раз хотелось спросить Машу, откуда он у нее, но как-то все не решался. Маша была не из тех, кому легко задавать вопросы.

Переходя Пушкинскую площадь, она споткнулась, он схватил ее за руку повыше локтя.

— Осторожнее...

— Ладно, постараюсь...

Он с удивлением заметил, что она почему-то кажется смущенной. Почему бы в самом деле? Или ему это просто почудилось?

Они прошли еще несколько шагов, и тогда он сказал:

— Наверно, твоя мама права, я и вправду неудачник.

— А я не согласна с нею, — возразила Маша, — чем ты неудачлив, скажи на милость? Молодой, здоровый, семья у тебя хорошая, дочка — лучше не придумаешь, чего тебе еще надо?

— Я мечтал стать писателем, — сказал он, — знаменитым писателем, автором книг, известных почти всем и везде.

Машины некрупные, светло-серые на смуглом лице глаза вдумчиво, без малейшей тени насмешки окинули его взглядом.

— А о чем бы ты хотел писать?

— Не знаю, — сказал Семен, — о жизни, наверно. О том, что происходит вокруг нас...

— Ну и как? Пишешь?

Он покачал головой.

— Никак не могу собраться. Каждый день собираюсь, говорю себе: все, с этого дня начинаю, хоть трава не расти, а писать буду...

— И что же?

Он виновато улыбнулся:

— Как говорится, текучка заедает.

— Какая еще текучка?

— И газета и семья, думаешь, Лелька мало времени берет?

— Все ясно, — сказала Маша, в ее тоне Семен уловил некоторое недовольство, словно ей не по душе были его слова. — Все ясно, — повторила она, — надо стараться вставать, например, пораньше часа на два, садиться и писать...

— Наверное, ты права, так, видно, и надо было бы делать, — согласился Семен. Неожиданно для самого себя признался: — Как-то я написал большой рассказ, отнес его в толстый журнал.

— И что же?

Семену вспомнился завпрозой Герасимов, темно-русый ежик коротко стриженных его волос, усталые глаза, слегка темнеющие небрежно выбритой щетиной щеки...

— Не понравился, — сказал Семен. — Наверное, я писал не то, что нужно...

— А что же нужно писать?

— То, что хорошо знаешь, что сам испытал, пережил в своем сердце, а я писал о войне, о том, о чем знаю разве лишь с чужих слов...

— Я знаю о войне не понаслышке, — сказала Маша.

— Правда?

— Самая, что ни на есть. У нас в деревне были немцы, мы с мамой ушли в лес, к партизанам, две зимы в лесу, в землянке прожили... — Машины светлые глаза потемнели. Она кивнула на свой планшет: — Это его память. К нам, в деревню, уже, ясное дело, после освобождения, приехал однополчанин отца, привез вот этот планшет и еще фотографию — мы как-то снимались, когда он уходил, дали отцу с собой. Вот и все, что осталось от нашего папы.

Они приблизились к Никитским воротам. Маша сказала:

— Дальше иди один. Я пошла к себе, хочу с мамой побыть немного. Она завтра уезжает...

— Что так быстро? — спросил Семен.

— У нее дел по самое горлышко, — Маша легонько полоснула себя ладонью по горлу, — как ни говори, такой фермой заведует, тут глаз да глаз нужен...

— Надо думать, — сказал Семен, — привет ей от меня передай...

— Передам, — сказала Маша. Семен задержал на миг ее руку в своей.

— Знаешь, что меня удивляет?

— Откуда же мне знать? — спросила Маша.

— То, что я уже привык ходить вместе с тобой домой из редакции. Даже как-то странно бывает, если я почему-то иду один, без тебя...

Семен улыбнулся, но Маша не ответила на его улыбку, вдруг нахмурилась и, отвернувшись, быстро зашагала вперед.

Семен посмотрел ей вслед, машинально отметил про себя, что у нее красивые сильные ноги, тонкие в щиколотке, и широкие, развернутые плечи, потом неторопливо пошел к себе.

Ночью он снова проснулся очень рано, долго лежал в тишине, без сна. И вдруг, словно молния блеснула перед его глазами, он понял, почему Маша внезапно нахмурилась, посуровела, заторопилась уйти. Да, конечно же да, только так и не иначе. Он нравится ей, безусловно, нравится, может быть, она еще и сама не осознала до конца и сердится на себя за то, что ей понравился женатый, несвободный человек.

Семен повернул голову, глянул на спящую Лену.

Во сне Ленино лицо казалось очень кротким и юным. Не верилось, что у нее уже годовалая дочка, что она замужняя женщина. Светлые волосы разметались по подушке, под глазами голубоватые тени, видные даже в тусклом свете зимнего утра, нижняя губа чуть выпячена вперед, девочка-старшеклассница, да и только...

«Лучше моей Лены нет никого», — подумал Семен, тихо поцеловал Лену в щеку. Она, не открывая глаз, пробормотала что-то невнятное, а он, полежав еще немного, снова задремал ненадолго. Разбудила его Лена.

— Жутко голова болит. И душно.

Он дал ей тройчатку, боль не прошла, начался жар. Семен позвал Веру Тимофеевну, соседка первым делом поставила Лене градусник. Тридцать девять и восемь.

— Что делать? — спросил Семен.

Вера Тимофеевна недолго думала.

— Я считаю, надо вызывать «скорую помощь».

— «Скорую»? — переспросил Семен. — Зачем?

— Затем, что мы не знаем, что с ней. А в поликлинику и за два часа не дозвонишься. У нее, по-моему, дело серьезное...

Лена приоткрыла глаза, через силу проговорила:

— Не хочу «скорую»! Еще в больницу упекут...

По ярко-розовой, горячей щеке ее медленно покатилась слеза.

Семен наклонился над ней:

— Как хочешь, Леночка, все будет так, как ты хочешь...

Вера Тимофеевна тихо сказала, едва шевеля губами:

— Только «скорую».

Она позвонила по телефону, вызвала «скорую помощь».

Вскоре явился молоденький светлокудрый доктор с еще более молодым фельдшером. Серьезно хмуря слабо намеченные брови, доктор долго, вдумчиво выслушивал и выстукивал Лену, потом сказал:

— По-моему, крупозное воспаление легких...

Семен посмотрел на его длинные девичьи ресницы.

— Неужели? — пробормотал сразу одеревеневшими губами. — Правда?

— Если доктор говорит, он за свои слова отвечает, — вмешался молодой фельдшер, голос его прозвучал в ушах Семена подобно похоронному колоколу.

Вера Тимофеевна вместе с Семеном закутала Лену в пальто и в одеяло, поехала с нею в Боткинскую больницу. Через час она позвонила Семену: диагноз, поставленный юным доктором, подтвердился, двустороннее крупозное воспаление легких.

— Случай непростой, — сказала Вера Тимофеевна, — но надеюсь, что врачи ее выцарапают, я тут уже успела поговорить со всеми.

«Как хорошо, что мы оказались в одной квартире с Верой Тимофеевной, — подумал Семен, — что бы я без нее делал?»

Потом он подумал о том, как быть с Лелей, что делать дальше...

Леля сидела за столом, обеими ладонями держала стакан молока, время от времени наклонялась к стакану и дула в него, молочные брызги летели во все стороны.

— Батюшки, — спохватился Семен, — с Плюшкой еще надо выйти, она же невыгуленная.

Семен вышел с Плюшкой, очень быстро вернулся, на сердце было неспокойно, как там Леля одна, но она по-прежнему сидела на своем высоком стульчике за столом. Увидев его, спросила:

— Мама?

— Мама сейчас придет, — сказал Семен. Но Леля не поверила ему и заревела в голос.

Семен выбежал в коридор, схватил телефонную трубку.

Маша спросила сразу:

— С кем Леля?

— Со мной, — сказал Семен.

— Это не дело, — сказала Маша.

— А что ты мне посоветуешь? — спросил Семен. — Куда мне ее?

— Давай ее ко мне, у меня подруга все время дома, ей у нас будет хорошо.

Семен почувствовал, как на сердце у него сразу стало легче. Не легко, разумеется, но значительно легче, в самом деле, это Маша хорошо придумала. Так, как надо.

Он осмелел и спросил:

— Возьми тогда Плюшку тоже, ладно?

— Валяй, приводи свою Плюшку, — согласилась Маша.

Семен положил трубку и только тогда подумал, что так и не вспомнил о матери, как не было ее у него никогда. Может, и вправду не так уж не права Лена, когда говорит, что хуже ее свекрови трудно отыскать человека...

Он положил Лелю в коляску, собрал немного белья в небольшой чемодан, нацепил поводок на Плюшкин ошейник и отправился в Большой Власьевский переулок, к Маше.

Ему не приходилось еще бывать у нее, и он удивился, увидев старый арбатский особнячок, сохранившейся еще с давнеговремени, с узкими окнами и жестяным флюгером в виде петуха на крыше.

Маша встретила его в дверях, провела в дом, он увидел две маленькие, жарко натопленные (в углу, в коридорчике топилась печь-голландка, выложенная старинными изразцами) комнатки. Полы застланы домоткаными половичками, широкая кровать и две кушетки, на которых лежали одинаковые льняные покрывала. На подоконниках цвели алая и лиловая герань, а над ними возвышался огромный куст столетника.

— У тебя уютно, — сказал Семен, оглядываясь вокруг.

— На том стоим, — сказала Маша, — а вот и моя подруга, Валя, познакомься.

Невысокая женщина, как видно, постарше Маши, вошла в комнату, застенчиво улыбнулась Семену.

— Располагайтесь, — сказала, — будьте, как у себя дома...

Она выговаривала слова не по-московски, на «о». И вся она казалась провинциально-уютной, патриархальной и в отличие от Маши какой-то, как подумал Семен, негромкой...

— Я к вам почти со всей семьей, — сказал Семен, — и с дочкой, и с собакой...

Помрачнел, подумав о том, что вовсе не вся семья в сборе.

— Как вашу дочку зовут? — спросила Машина подруга.

— Левя, — ответила Леля.

— А меня тетя Маша, — сказала Маша, — а ее — тетя Валя.

Леля протянула руки к Маше.

— Ах ты, моя детка, — растроганно проговорила Маша. — Устала, наверно?

Леля подумала и зевнула.

— Надо ее уложить спать, — сказала Валя.

— Сперва пусть молока попьет, — сказала Маша.

Позднее она вышла проводить Семена.

— Не беспокойся ни о чем, будем за дочкой твоей следить в четыре глаза...

— Можешь себе представить, я ведь сразу о тебе подумал, — сказал Семен, — ни о ком другом, даже не о матери, а только о тебе.

Смуглые щеки Маши снова, как и тогда, в тот памятный раз, покрылись неярким румянцем.

Глядя в сторону, она сказала:

— И о собаке не тревожься, будем с нею гулять, сколько положено.

— Только не потеряйте ее, Лена эту собаку ужасно любит...

— Не потеряем, — пообещала Маша.

Вечером после работы он отправился в больницу к Лене. Маша сказала:

— Пошли вместе, я здесь погуляю, тебя подожду...

Семен откровенно обрадовался. Все-таки хорошо, что у него такой вот верный, ни на что не претендующий, преданный друг, как Маша!

Лечащий врач, немолодая суровая женщина, не пустила его к Лене.

— Ей сейчас не очень хорошо, — сказала.

— Но я хочу ее видеть, — упрямо настаивал на своем Семен, — во что бы то ни стало!

Врач пожала плечами, молча прошла вместе с Семеном по коридору. Потом открыла дверь палаты.

Около окна на койке лежала Лена. Глаза закрыты, щеки белые, словно мел, и губы белые.

— Она в сознании? — спросил Семен.

— В забытьи, — ответила врач.

Взяла его за руку, почти насильно вывела из палаты. Заверила на прощанье:

— Мы сделаем все от нас зависящее...

Он вышел на улицу. Молодой январский снег часто падал с неба, декабрь был дождлив, слякотен, совсем недавно, в первых числах января, установила настоящая зимняя погода.

Семен вдохнул в себя морозный воздух. Как хорошо жить! Как прекрасно глядеть на деревья, опушенные снегом, на серое, в клочковатых тучах небо, на летящие мимо машины. Ах как хорошо! Почему же мы не ценим счастья жить, дышать, видеть, чувствовать, когда мы здоровы?..

Снова вспомнилось белое, неподвижное лицо Лены, ее плотно закрытые веки, тени под глазами. А она ничего сейчас не видит, не может шевельнуться, возможно, даже...

Он до боли сжал руки. Неужели может произойти несчастье? Неужели?! Нет, никогда, никогда в жизни!

Он не заметил, как произнес вслух: «Никогда в жизни!»

— Ты о чем это? — спросила Маша, она стояла около дверей лечебного корпуса, смотрела на Семена, покусывая губы.

— А я забыл о тебе, — произнес Семен.

— Зато я помнила о тебе, — сказала она.

Взяла его под руку, подняла повыше воротник его пальто.

— Лена в забытьи, — сказал Семен, — я вошел в палату, она даже глаз не открыла...

— Я уверена, что она поправится, — сказала Маша, — она же молодая, здоровая...

— И молодые, случается... — начал Семен, не докончил.

Маша негромко сказала:

— Будет тебе. Пойдем лучше ко мне, чего тебе одному весь вечер дома телепаться, мыслями себя терзать?

Семен представил себе, как холодно, неуютно у него сейчас дома, без Лены и без дочки, благодарно взглянул на Машу.

— На часок, ладно?

— Можешь и на дольше, — сказала Маша.

Леля уже спала, когда они пришли. Вали не было дома.

— Наверно, гуляет с Плюшкой, — сказала Маша.

Семен подошел к кровати, полностью отданной во владение Лели.

Леля спала на спине, выпростав поверх одеяла руки. Длинные ресницы полукружьями лежали на розовых щеках, рот полуоткрыт.

— До чего она у нас красивая, сил нет, — проговорила Маша.

Семена чуть резануло это «у нас». Почему Маша так говорит? Ведь Леля переехала к ней временно, вот поправится Лена, и Леля немедленно поедет обратно, к себе домой.

— Она не плачет, — спросил он, — не зовет маму?

— Сперва ревела, правда, недолго, потом успокоилась. Валя с ней песни поет, в ладушки играет...

В коридоре хлопнула дверь.

— А вот и сама Валя, — сказала Маша.

Но сперва в комнату вбежала Плюшка. Ринулась к Семену, потом бросилась в соседнюю комнату, все кругом обнюхала, оглядела. Грустно улеглась на своей подстилке, возле окна.

— Вот эта тоскует так тоскует, — сказала Маша. Тихо позвала: — Плюшка, поди ко мне...

Плюшка и головы не повернула.

— До того тоскует, что не ест ничего, — вставила Валя, — уж я ей и молока, и косточку сахарную принесла, от всего нос воротит...

Семен вспомнил, что Лена часто говорила о том, что собачья верность всегда опередит человеческую...

— Я, бывало, спорил с женой, — сказал он, — она уверяла, что собаки куда преданней, чем люди, а я говорил, что не верю этому. А теперь вижу, что жена была права...

— Какой пес и какой человек, — возразила Валя.

— Но Плюшка и в самом деле пес необыкновенно преданный, — сказала Маша.

— И Лена так считала, — сказал Семен.

Потом сидели за столом, пили чай, лампа под оранжевым шелковым абажуром с висюльками лила мягкий свет на белую скатерть, на белые фаянсовые чашки и вазочку с вареньем.

— Угощайтесь, — потчевала Валя Семена, — это варенье Машина мама привезла, сама варила. А эти ватрушки я пекла, она муку привезла, а я испекла...

Семен пил чай с вареньем, одну за другой поглощал пышные и вправду отменно вкусные ватрушки и чувствовал, как мало-помалу у него спокойнее, отраднее становится на душе. И казалось, все образуется, все обойдется, все будет в порядке...

Когда он собрался уходить, Плюшка встала со своей подстилки, подошла к нему, стала на задние лапы, заглядывая в его глаза.

— Только что не говорит, — сказала Маша.

Семен нагнулся к Плюшке:

— Что, малыш? Домой хочется?

В ответ Плюшка звонко залаяла. Маша испуганно замахала руками.

— Тише, Плюшка! Лелю разбудишь!

— В другой раз, — сказал Семен, — обещаю тебе, Плюшка, в следующий раз я непременно возьму тебя домой...

Уныло опустив хвост, Плюшка снова легла на свою подстилку.

— Вы ее, пожалуйста, не спускайте с поводка, — попросил Семен, — а то она может убежать, мы ее тогда не найдем, и Лена мне ни за что не простит...

— Не волнуйся, — сказала Маша, — мы за твоей Плюшкой в четыре глаза глядим...

Семен еще раз подошел к кроватке, глянул на Лелю, тихо коснулся ее легких волос.

— Спи, девочка, набирайся сил, спи...

Хотя было еще не очень поздно, улицы казались пустынными. Блестел снег в свете фонарей, высокие сугробы высились по обеим сторонам тротуаров. Семен шел очень быстро, подставив лицо холодному, режущему ветру. Но он не чувствовал холода, почему-то сейчас казалось, все будет хорошо, Лена поправится и они снова заживут все втроем, нет, вчетвером, вместе с Плюшкой...

Но пришел домой, увидел пустую комнату, в которой каждая вещь напоминала о Лене. На стуле висел ее халатик, со стены смотрел ее портрет в купальном костюме, смеющаяся, подняв кверху ладонь, она как бы приветствовала или прощалась с кем-то...

Какой же она казалась веселой, счастливой, беззаботной!

Он прижал к лицу ее халат, сердце его снова ужалил страх.

И стало совестно, неловко перед самим собой за то, что совсем недавно он беседовал, даже улыбался, сидел за столом в теплом, уютном доме, в то время как Лена в больнице.

Ночью он часто просыпался и, встав рано утром, решил еще до работы отправиться в Боткинскую, может быть, удастся еще раз поговорить с врачом или увидеть Лену, вдруг за ночь ей стало уже лучше...

Он вышел из своей комнаты, в коридоре столкнулся с Верой Тимофеевной. Старуха была в пальто, на ногах резиновые ботики.

— Вы только пришли или уходите? — спросил Семен.

— Я за вами, Семен, — сказала Вера Тимофеевна, — поедем...

— Куда? — спросил Семен, холодея. Вдруг разом, в один миг понял все.

Лена умерла, не приходя в сознание. И когда Семен в тот же вечер пришел к Маше, к нему бросилась Плюшка, глянула на него и внезапно жалобно взвизгнула, бросилась под кровать. И никакими силами невозможно было извлечь ее оттуда.

Оне не ела, не шла гулять, не отзывалась ни на какой голос, ни на какие просьбы.

Спустя два дня Маша извлекла окоченелый труп Плюшки из-под кровати.

Глава 4. Эрна Генриховна

Несмотря на известное количество немецкой крови, была она решительно лишена какой бы то ни было сентиментальности. Никогда не плакала, не умилялась, терпеть не могла сюсюканья. Правда, любила заботиться о ком-либо более слабом, нуждавшемся в уходе. Особенно хорошо умела ухаживать за больными. Говорила:

— Это у меня наследственность, у нас в роду была сестра милосердия, моя троюродная тетка, по слухам, погибла в прошлом веке, во время осады Севастополя.

С гордостью подчеркивала:

— Кто знает, может быть, ей довелось знать самого Льва Николаевича?

— Какого Льва Николаевича? — спросит иной недотепа.

Эрна снисходительно поясняла:

— Какого? Ну, разумеется, Толстого. Так вот, говорят, я в эту самую свою дальнюю родственницу, люблю и умею ходить за больными. Впрочем, мать тоже была отличной медсестрой, работала в Екатерининской больнице...

В сорок втором году Эрна пошла добровольцем на фронт. Случилось так, что она с первого до последнего дня проработала в одном и том же медсанбате.

Там был главврачом профессор Кучеренко, брюзга и великий ругатель, которого боготворили все — и раненые, и врачи с сестрами.

Изо всех сестер Кучеренко выделял Эрну. Никогда не запоминая ни одного имени-отчества, ни одной фамилии, он, однако, хранил в своей памяти особенности всех своих подчиненных. Об Эрне говорил:

— Вон та длинная дело знает...

Эрна расцветала от удовольствия. Сам главный ее отметил, а его слово дорогого стоит!

После окончания войны Эрна вернулась домой, в свой Скатертный переулок, в свою коммуналку, о которой, случалось, вспоминала на фронте как о самом прекрасном месте на земле. Казалось, нигде в целом мире нет таких дружных, тесно спаянных соседей, которые привыкли делиться друг с другом и радостью и печалью, нигде нет такой удобной и хорошей квартиры, комнат с высоченными потолками, с превосходным старинным паркетом.

Прошло какое-то время, и Эрна устроилась дежурной сестрой в Боткинскую больницу. Завотделением советовал ей:

— Иди в медицинский, учись дальше, на врача, я уверен, ты будешь отличным врачом, ты и теперь умеешь лечить получше любого новоиспеченного лекаря.

Эрна послушалась его. То же самое говорил ей некогда Кучеренко. Сердито морща лоб, жуя губами, бросал отрывистые слова:

— Тебе бы учиться, тогда толк будет...

Было очень трудно, работала и училась, на работе урывками готовилась к семинарам, зачетам, экзаменам, читала учебники, а в это самое время из различных палат раздавались требовательные звонки: «Сестра, утку», «Сестра, лекарство», «Сестра, укол», «Сестра, откройте окно... посидите возле меня... побудьте еще немного... поговорите со мной...».

К утру после ночного дежурства голова ее гудела, как котел. И никуда не хотелось идти, ни в какой институт, одна мысль, одно желание владело ею: спать, выспаться как следует...

Однажды она даже призналась Таше, своей старой подруге:

— На фронте, честное слово, было легче...

Таша удивилась, как же быстро она позабыла обо всем. Ведь сама же рассказывала: случалось, в день бывало по двадцать операций, она ассистировала хирургу, все тому же Кучеренко, а за окнами медсанбата рвались снаряды. Однажды над ними пролетел вражеский бомбардировщик, сбросил бомбу, хорошо, не самую большую, однако зазвенели разбитые стекла, ворвался ветер, мгновенно погасла керосиновая лампа. Кучеренко резко двинул в сторону Эрны колючую седую бровь:

— Свечу зажги, а ну, быстро!..

Да, всякое случалось на фронте, и все-таки Эрне временами казалось: здесь, на гражданке, еще труднее...

Эрна окончила институт, стала врачом-хирургом, осталась работать все в той же Боткинской больнице; к тому времени она раздалась в плечах и в бедрах (у нее была широкая кость), в густых ее волосах появилась первая седина.

Таша советовала ей красить волосы, но Эрна сказала:

— Еще чего! Кого это я обману, тебя, или себя, или еще кого-нибудь?

— Но ведь все красят, — возразила Таша. — В известном возрасте приходится красить.

— А я не буду, — отрезала Эрна. Однако она никому, даже Таше, не призналась бы, что боится старости.

О, как же она страшилась своего будущего! Как не хотела стареть! По утрам, собираясь на работу, подходила к окну, брала ручное зеркало, долго, придирчиво разглядывала свое большое цветущее лицо с твердой косточкой зрачка, чуть желтеющую на висках и возле губ кожу; полуоткрыв крупный, четко очерченный рот, она улыбалась, блестели сплошные белые зубы. Зубы были, как она выражалась, единственное светлое пятно в темном царстве ее наружности, за зубы она была спокойна, они были безукоризненны, все остальное являлось, по правде говоря, спорным.

— Ты, моя милая, не на всякий вкус, — говорила Ирина Петровна. — Надо тебя очень и очень знать, чтобы ты понравилась.

— И на том спасибо, — отвечала Эрна, ни капельки не обидевшись на Ирину Петровну.

Когда ей исполнилось сорок восемь лет, на нее внезапно обрушилась любовь, самая настоящая, самая что ни на есть непритворная.

Разумеется, ей случалось и раньше влюбляться, но это все было так, несерьезно и неглубоко.

Впрочем, она была не одинока, многие врачи и сестры в больнице, молодые и даже пожилые, переживали любовные страсти, ждали телефонных звонков.

Одна сестра, моложе Эрны и тоже не очень красивая, даже клялась покончить с собой, если он не женится.

Говорила о нем:

— Он — вся моя жизнь. Без него я все равно жить не буду.

Как-то Эрне довелось видеть его. Низкорослый, прыщеватый, нос картошкой. Есть кого любить, по ком с ума сходить...

К слову, он женился на той самой сестре. И жили они, словно кошка с собакой, не было дня, чтобы не дрались.

И Эрне вспомнились слова Кучеренко, сказанные уже и не вспомнить по какому поводу:

— Бог тогда наказывает человека, когда исполняет его желания...

«А у меня нет никаких желаний, — думала Эрна, не то радуясь этому, не то удивляясь. — Нет как нет».

Однажды в конце июля она записалась на поезд здоровья. И поехала вместе с другими врачами и сестрами их больницы за грибами под Можайск с ночевкой.

Ей понравился этот поход прежде всего потому, что все было в новинку — туманный рассвет, тихая росистая трава, по которой идешь ранним утром, молчаливые деревья вокруг и под ними желанные коричневые, розовые, серые шляпки грибов.

Она зашла далеко, в самую глубь леса, огляделась, никого поблизости, крикнула:

— Эй, кто здесь есть еще?

Молчание было ей ответом.

Она не испугалась, пошла дальше, где-то вдалеке раздавался шум проезжавших машин, она знала, там шоссе, и побрела в ту сторону. В корзине ее было штук десять сыроежек, один трухлявый белый и два подберезовика.

И тут вышел из-за деревьев он. Казалось, все время стоял тут же, только и ждал, когда она подойдет поближе.

Глянул в ее корзинку, спросил:

— Это все?

— Да, — ответила она.

— И наверное, ходите с самого утра?

— Конечно.

— Не густо, — сказал он; нагнувшись, поднял земли свою корзину, показал ей. — Что скажете?

Корзина была полна доверху, грибы — сплошь белые и еще подберезовики и подосиновики, сыроежки — ни единой.

— Вот это да! — воскликнула Эрна.

— То-то, — сказал он. Сорвал несколько широких, разлапистых листьев папоротника, прикрыл ими свои грибы. — Чтобы никто не завидовал.

— А вы боитесь зависти? — спросила она.

— Нет, не боюсь, напротив, жалею завистников.

— Почему вы их жалеете?

— А им тяжко живется, ведь всегда найдется тот, кому в чем-то повезло больше: грибов ли больше собрал, или потолок в квартире выше, или волосы гуще...

Тут она впервые заметила, что он лысый. У него была круглая, словно шар, красивой, законченной формы, совершенно лишенная волос голова.

На смуглом худощавом лице очки. Глаза добрые, внимательные, и весь он, довольно высокий, с узкими плечами и длинной шеей, производит впечатление очень здорового, уравновешенного, доброго человека. Уже не молод, хорошо за пятьдесят.

— Кажется, я заблудилась, — сказала она.

Он улыбнулся. От улыбки лицо его похорошело. Даже стало как будто бы немного моложе.

— Здесь трудно заблудиться...

— Так я же заблудилась!

— Вам это только кажется.

— Вы здесь живете? — спросила она.

— Отнюдь, приехал из Москвы, как и вы.

— Откуда вы знаете, что я из Москвы?

— Если бы я был Шерлок Холмс, а вы, к примеру, Ватсон, я бы вам объяснил, что прежде всего знаю, по выходным сюда приезжают грибники из Москвы, во-вторых, у вас за ремешком часов билет.

Она глянула на свою руку: в самом деле, за ремешком заткнут обратный билет до Москвы. Улыбнулась, сказала:

— Все ясно.

— Так говорил обычно этот классический тупица и бестолочь доктор Ватсон, когда Холмс объяснял ему все, что следует.

— Ну, не такая уж я бестолочь, — сказала Эрна, ничуть, впрочем, не обидевшись.

— Заранее скажу, совсем вы не бестолочь, — согласился он.

Подошел ближе.

— Давайте познакомимся, хотите?

— Давайте.

— Я — Илья Александрович. Фамилия у меня громкая.

— Какая же?

— Громов.

— Громов? Скорее громовая.

— Может быть, и так, — сказал он. — Меня, кстати, большей частью все зовут по фамилии. Так как-то получилось. Возможно, потому, что короче, пока произнесешь «Илья Александрович», наверняка полсигареты выкуришь, а «Громов» — коротко, лаконично, даже выразительно. Вы не находите?

— Пожалуй, — сказала Эрна.

— Так что называйте меня, пожалуйста, по фамилии. Идет?

— Идет.

— Кстати, — начал он снова, — а вас-то как кличут?

— Эрна Генриховна.

— Солидно, — сказал он.

— Обыкновенно, — сказала Эрна, она не любила, когда к ее имени-отчеству относились, как ей думалось, несколько предвзято.

— Пошли в ту сторону, — сказал он,

— К шоссе?

— Да.

Не торопясь, дошли до шоссе.

— Вот я и вывел вас на дорогу, — промолвил Громов.

— А где же в таком случае вокзал?

— Километров за пять отсюда, только зачем он вам?

— Просто на всякий случай. Мы же с вокзала поедем домой.

— А сперва соберетесь все вместе, будете сидеть вокруг костра и петь песни?

Он сморщил лоб, вдохнул воздух и запел тоненько, жалобно:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...

— У вас не получается, — сказала Эрна. — Видно, что кому-то подражаете, но выходит как-то ненатурально.

— Может быть, и вправду неестественно, но я до того не люблю эти организованные вылазки на природу!

— А вот мне это все в новинку!

— Вы раньше никогда не ходили в лес за грибами?

— Нет, представьте, как-то ни разу не приходилось.

— Счастливая! — воскликнул он.

Она удивилась:

— Чем же я счастливая?

— Потому что вам все это предстоит узнать в первый раз — ходить в лес, искать грибы...

— Уже искала, — она кивнула на свою корзинку. — Теперь бы еще своих найти.

— Я говорю не о сегодняшнем дне. Потом ночевать в лесу, в палатке, просыпаться на рассвете, и дрожать от холода, и умываться, когда утренний ветер с силой хлещет в лицо, и потом снова ходить по никогда не виданным дорогам...

— Вы говорите, как стихи пишете, — заметила она. — Того гляди в рифму начнете.

Он, как бы опомнившись, улыбнулся, сложил вместе ладони, словно прощения просил.

— Вот что, я назначаю вам свидание. Давайте здесь, на шоссе, ровно в пять, хотите?

Его глаза за стеклами очков смотрели на нее c дружелюбным интересом. Казалось, он давно и хорошо знает ее.

И Эрна ответила с готовностью, слегка удивившей ее самое:

— Хочу.

Она дошла до своих, потом собирала сучья для костра и пекла вместе со всеми картошку и слушала байки, которые неминуемо травят, усевшись вокруг костра, испытанные рассказчики, и слушала песни. Один раз, не сдержавшись, засмеялась тихонько, когда завхирургией, солидная женщина Магда Валерьевна, запела жалобно:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...

Слово «тонкая» Магда Валерьевна произнесла на французский манер, слегка в нос.

Эрна то и дело поглядывала на часы. А потом незаметно встала, впрочем, никто не удержал ее, да и вряд ли кто заметил ее уход.

Ровно в пять она стояла на шоссе, на том самом месте, где они расстались.

На шоссе никого не было видно, лишь на обочине, в стороне стояла темно-зеленая машина «Жигули», и ни одного человека поблизости.

«Вот дура-то! — с досадой обругала себя Эрна. — Надо было спешить, бежать что есть сил, словно девчонка, на шоссе, тоже мне, разбежалась, а никто не встречает и не встретит!»

Подумала о том, как уютно и защищенно сидеть сейчас у костра, слушать всевозможные рассказы, даже петь всем известные песни тоже, в конце концов, не так уж плохо...

— Чего же вы стали? — донесся до нее голос, ставший уже знакомым. Илья Александрович вышел из зеленой машины. — Давайте-ка сюда...

Она подошла к машине.

— Поедем?

— Куда?

— В Москву. Нечего вам в поезде томиться, я вас быстро домчу.

Она послушно села рядом с ним. На заднем сиденье стояла его корзинка, старательно прикрытая сверху широкими листьями.

— А я свою корзину позабыла, — вспомнила Эрна. — Осталась где-то там, возле костра...

— Ничего, — сказал он, захлопнув дверцу машины. — У вас было столько грибов, сколько примерно у меня волос на голове.

Засмеялся, и она засмеялась тоже.

Глава 5. Леля

Леля училась в первом классе, когда мама взяла ее с собой в деревню.

— Поедем-ка к бабушке, — сказала мама. — Поглядим, как она живет, что такое настоящая русская деревня.

Обычно летом Леля ездила на дачу вместе с детским садом.

Дачу детский сад снимал по Савеловской дороге, в зеленом поселке, который назывался Прозрачный Ручей. Сперва Леле нравилось уезжать на эту дачу, было весело всем вместе бегать по лугу, заросшему густой, высокой травой и разноцветным клевером, играть в прятки и в салки.

А потом она начинала скучать по маме. Папы Леле тоже недоставало, но по маме она тосковала сильнее, особенно в последний месяц. Считала дни, когда уедет домой, капризничала, ссорилась с другими девочками.

Когда мама приезжала навестить ее, плакала, просила:

— Забери меня, хочу домой...

Мама пыталась уговорить Лелю, но Леля твердо стояла на своем, и в конце концов мама сдавалась, забирала Лелю в Москву.

Леля ликовала, а мама сокрушалась, особенно, если выпадал жаркий и пыльный август:

— Девочка будет мучиться от жары...

Но Леля была очень довольна прежде всего тем, что сумела добиться того, чего хотела.

Когда Леле исполнилось семь лет, папа с мамой вдвоем привели Лелю в первый класс. Леля шагала посередине между ними, в руках большой букет гладиолусов, косы по плечам, на коричневом форменном платье белый передник.

Мама растроганно шептала папе:

— Лучше нашей нет никого...

— Разве? — насмешливо возражал папа. — Уж так уж нет никого? Кто-нибудь, может быть, и найдется...

Он был ироничней мамы, к тому же стеснялся открыто восхищаться дочкой. В конце концов, пусть женщины откровенно демонстрируют свои чувства, мужчинам это вовсе не к лицу.

Но когда Леля приблизилась к школьным дверям, где ее встретил плечистый десятиклассник и по установившейся в школе традиции взял Лелю за руку, повел за собой, у Лелиного папы глаза вдруг налились слезами, и он отвернулся от мамы, чтобы она ничего не заметила, а мама, само собой, все заметила, но решила не подавать вида, чтобы не смущать папу.

В мае Леля окончила первый класс.

Папа спросил:

— Устала учиться?

— Вот уж ни капельки, — ответила Леля.

— Отдохнешь в деревне, — сказал папа, а мама добавила:

— У нас в деревне.

Леле деревня почему-то представлялась большим лесом с огромными деревьями, под деревьями растут вперемежку ягоды и грибы; бабушка, приезжая к ним в Москву, всегда привозила банки варенья, маринованных грибов, соленых огурчиков, говорила:

— Что ягод, что грибов, всего в нашем лесу полным-полно...

Мама не походила на бабушку, бабушка была выше ростом, чем мама, глаза у нее были яркие, не то, что мамины, совсем небольшие, и волосы у мамы были коричневые, коротко стриженные, а у бабушки белые, длинные. Утром, когда она начинала расчесывать их пластмассовой расческой, волосы ее, словно полотенце, окутывали плечи, Леля окунала лицо в прохладные густые пряди, говорила:

— Бабушка, ты у нас красивая...

— Тоже мне нашла красавицу! — смеялась бабушка.

Каждый раз, уезжая домой, бабушка приглашала Лелю:

— Приезжай погостить к нам в деревню...

Но мама все никак не могла поехать вместе с Лелей, а одну ее отпустить не решалась. И только лишь тогда, когда Леля стала школьницей, мама согласилась наконец отправиться вместе с нею к бабушке в деревню...

Сперва они ехали поездом. Леля стояла у окна вагона, смотрела, как мелькают мимо поля, перелески, леса, поминутно спрашивала маму:

— Скоро деревня?

— Скоро, — отвечала мама. — Еще немножко проедем и доберемся...

Но «скоро» все не наступало, и Леле уже наскучило спрашивать маму, когда доберемся, а мама по-прежнему терпеливо поясняла:

— Еще немножко... Вот теперь самую капельку осталось...

Наконец и в самом деле добрались до станции Огородское.

Поезд постоял минуту и помчался дальше, а Леля с мамой вышли из вагона.

Был прекрасный летний день, светило солнце, цвели яблони за свежепокрашенным забором, окружавшим зеленый одноэтажный домик, на котором крупными буквами было написано: «Почта. Телеграф. Телефон».

— Мама, — спросила Леля. — Здесь живет бабушка? В этом самом домике?

— Нет, нам до бабушки еще километров двадцать, — сказала мама. Приложила ладонь к глазам козырьком и вдруг стала махать рукой. И тогда к ним приблизился коренастый парень, на голове твердый оранжевого цвета шлем, какой обычно носят гонщики, в руках большие кожаные перчатки с крагами.

— А я уже заждался вас, тетя Маша, — сказал он.

— Да ты что, Слава, — удивилась мама. — Поезд же пришел минута в минуту...

Обняла Славу за шею, поцеловала в щеки, сперва в одну, потом в другую.

Он нагнулся, поднял с земли чемодан и рюкзак.

— Гостинцы тете Луше везете? — спросил.

— А как же, — ответила мама.

Леля тихо спросила маму:

— Что такое гостинцы? Это маленькие гости?

— Это подарки, — так же тихо ответила мама.

Леля знала, и в чемодане, и в рюкзаке полно подарков. И не только для бабушки, но и для всех родичей, их у мамы видимо-невидимо, какие-то неведомые Леле двоюродные тетки, внучатые племянницы, третьеюродные братья, одним словом, как говорил папа, десятая вода на киселе. И оказывается, все эти подарки называются гостинцами, интересное слово. Надо бы его запомнить...

В тени под старым дуплистым деревом — Леля подумала, что там, в дупле, наверно, живет белка или какая-нибудь большая лесная птица вроде филина — стоял мотоцикл с широкой коляской.

— Прошу, — сказал Слава, привязал чемодан и рюкзак к багажнику, а сам уселся на седло, мама с Лелей сели в коляску.

Леля спросила:

— Откуда ты этого Славу знаешь?

— Как же не знать, — сказала мама. — Он же наш, деревенский, его бабушка с твоей бабушкой вместе на ферме работают...

Мотоцикл мчался все вперед и вперед, встречные поля и леса сменяли друг друга. Ветер гудел в ушах, время от времени мотоцикл подпрыгивал, попадая на ухабы, и каждый раз Леля смеялась: очень смешно было глядеть на Славу, казалось, его что-то подбрасывает вверх и обратно, в седло.

Потом мотоцикл круто развернулся и разом стал на месте, как бы замер.

— Приехали, — сказала мама, вылезая из коляски.

За ней вылезла Леля, оглядываясь кругом. Неширокая улица, поросшая травкой, по обе стороны деревья; в ряд, один возле другого стоят дома, окруженные заборами. В пыли прямо на дороге роются куры, одна стала напротив Лели, уставилась на нее и вдруг раскудахталась что есть сил. Леля засмеялась:

— Что за смешная курица! Погляди, мама!

Но курица мгновенно, как бы услышав и поняв Лелины слова, повернулась, побежала прочь.

— Вот это и есть Олсуфьево, деревня, в которой живет бабушка, — сказала мама.

Из дома наискосок навстречу к ним бежала бабушка. Позади бабушки переваливалась с боку на бок толстая белая собака, махала пушистым, загнутым в колечко хвостом.

Леля кинулась бабушке навстречу.

— Наконец-то, — воскликнула бабушка. — А я все глаза проглядела, когда, думаю, дорогие наши гости прибудут?

Крепко обняла Лелю.

— Какая же ты большая стала, не узнать...

Мотоциклист Слава донес чемодан и рюкзак до бабушкиного дома, поставил на крыльцо.

— Ну, я пошел, — сказал.

— Приходи ужо, — сказала бабушка, а мама повторила:

— Приходи непременно...

— Я, бабушка, с зимы на целый сантиметр выросла, — сказала Леля. — Мама отмечает на дверях красным карандашом, вот приедешь к нам — увидишь, как я выросла...

Белая собака терпеливо стояла, глядя на Лелю выпуклыми темными, похожими на сливы глазами.

— Какая замечательная собака, — сказала Леля. — Как ее зовут?

— Альма, — ответила бабушка. — Мы с ней вроде бы две подруги, живем вместе...

Леля знала, что бабушка живет одна, что, кроме мамы и ее, Лели, у бабушки никого нет. Значит, ей с Альмой веселее.

Она нагнулась, погладила Альму по голове, и Альма стала быстро-быстро махать хвостом, как бы приветствуя Лелю.

Весь день до самого вечера не закрывалась дверь в бабушкином доме. Приходили бабушкины соседи поглядеть на Лелю и на ее маму, ведь мама давно уже уехала из деревни и за эти годы ни разу не приезжала сюда.

Каждый, входя в горницу, первым делом кланялся бабушке:

— С радостью тебя, Лукинична...

А бабушка в ответ приглашала:

— Прошу, заходите, садитесь за стол...

На столе, у Лели разбегались глаза, чего-чего только не было: кипел самовар, огромный, бокастый, золотого цвета, Леле еще ни разу не приходилось видеть такой большой самовар, в тарелках лежали розовые толстенькие кубики сала, соленые огурцы, помидоры, квашеная капуста, румяные пышки, на противне разлеглись упоительно пахнущие пироги с капустой и грибами.

И еще бабушка выложила на стол московские гостинцы (теперь Леля уже хорошо запомнила это слово): сыр, копченую колбасу, шоколадные конфеты.

Гости пили чай, ели пироги, хвалили московские гостинцы, и все наперебой расспрашивали Лелину маму о московском житье-бытье. Леля слушала и думала о том, что, наверно, они все любят ее маму и жалеют, что она уехала из деревни.

Больше всех Леле понравилась красивая, светловолосая, улыбчивая женщина. Она долго целовала Лелину маму, потом погладила Лелю по голове.

— До чего ж ты у нас раскрасавица, — певучим, протяжным голосом пропела она. — Глаз от тебя не оторвешь...

— Будет тебе, Настя, как бы девчонку не испортила, — недовольно заметила бабушка. — Ничего в ней такого особенного нет, девочка как девочка...

— Вот уж нет, — возразила Настя. — Уж никак про нее такого не скажешь, что девочка как девочка...

Нагнулась к Леле, поцеловала ее в щеку.

— Что, верно говорю? Как думаешь?

— Не знаю, — сказала Леля.

Но Настя уже глядела на Лелину маму.

— А ты, Маша, вроде бы с лица спала. — Голос Насти казался словно бы озабоченным, но Леле подумалось, что, наверно, она притворяется, а на самом деле вовсе ей не грустно. — Не болеешь, часом?

— Нет, — ответила мама, — не болею.

— А дочка вся как есть не в тебя, — продолжала Настя, губы ее тронула чуть заметная усмешка. — Должно, в мужа твоего, не иначе?

— Угадала, — согласилась мама. — В него.

«Должно быть, мама не очень любит эту самую Настю, — подумала Леля. — И Настя, наверно, тоже не очень хорошо относится к маме. А почему так, интересно? Надо бы после спросить у мамы».

Все молчали, бабушка сказала первая:

— Чего ты, Настя, Машу пытаешь! Садись-ка лучше, я тебе чаю налью...

— Чай не водка, сколько его выпьешь? — спросила Настя, села против Лели, подмигнула ей веселым карим, в густых ресницах глазом. — Чай пить — не дрова рубить, верно, дочка?

— Верно, — ответила Леля.

Хотя Леле казалось, что Настя не нравится маме, она ей все равно нравилась, потому что Леле нравилось все красивое, а Настя была красивая, к тому же веселая, веселее всех.

Она первая затянула песню (Леле еще не приходилось ни разу слышать такие слова):

Ой, родимая ты моя матушка.

Да родимый ты мой батюшка,

Вы почто со мной расстаетеся?

На чужую сторону провожаете?

В чужую семью да в немилую.

Вы дитя свое отдаете кровное...

Мотив был протяжный, грустный, слова тоже были печальные, не только Настя, но и бабушка тоже тянула слабым, тонким голосом:

На чужую сторонку провожаете?

В чужую семью да в немилую...

Вдруг Настя оборвала песню, вскочила из-за стола.

— Да что же это! — воскликнула. — Что же мы, бабоньки, про печаль-горе к чему поем? Лучше давайте повеселее что вспомним...

И пошла притопывать ногами, поводя плечами, выкрикивая задорно чуть хрипловатым голосом:

Возьму ножик, возьму вилку

Да зарежу свою милку.

Пусть тогда ее ревет.

Никто замуж не возьмет!

Все заулыбались, оживились. Мама до того сидела скучная, ни с кем не разговаривала. Леле еще не приходилось видеть маму такой скучной. Бабушка, любуясь, глядела на Настю:

— Ну, девка! Огонь...

А Настя все плясала, все сыпала частушками, одна другой хлеще и смешней. И мама смеялась вместе со всеми.

Леля не помнила, когда в тот день ее положили спать. Мамин голос произнес над самым ее ухом:

— Она у нас привыкла рано ложиться... И Леля словно бы мигом нырнула в теплую темную пустоту.

А рано утром бабушка разбудила ее:

— Давай, Леля, вставай, грех спать в такую погоду...

Леля приподнялась на постели. В раскрытое окно виднелось голубое, чистое небо, на яблоне, которая росла возле самого окна, сидела большая черная птица, смотрела на Лелю в упор немигающим черным глазом; Леля подбежала к окну, хлопнула в ладоши, птица сорвалась и улетела.

Вошла со двора мама, держа в руке глиняный горшочек с молоком.

— Иди, Леля, умойся, я тебе парного молочка налью...

Молоко было необыкновенно вкусное. Леле казалось, она никогда еще не пила такого густого, вкусного молока.

Солнце обливало все вокруг ласковым, сияющим светом, листья дерева, чуть колеблемые легким ветром, были ярко-зеленые, словно бы омытые дождем, в палисаднике стояла Альма, белая шерсть ее как бы светилась. Леля позвала ее:

— Альма, иди сюда...

Альма замахала пушистым хвостом и подбежала к окну.

— Она у нас умная, — сказала бабушка, кинула в окно Альме кусочек московской колбасы. — Она меня каждый день на ферму провожает...

— Возьми меня с собой на ферму, бабушка, — попросила Леля.

— Ну что ж, — сказала бабушка, — изволь...

Ферма находилась на краю села. Леля увидела два длинных, с узкими окнами дома, стоявших друг против друга. В одном доме находились взрослые коровы, в другом — телята.

Бабушка привела Лелю в хлев для взрослых коров, подвела к стойлу в самой середине, показала на толстую, с раздутыми боками черно-белую корову:

— Это наша рекордсменка, Отрада...

— Почему рекордсменка? — спросила Леля.

— Больше всех молока дает и самый высокий процент жирности, — ответила бабушка.

Похлопала корову по жирной, в складках шее.

— Как, Отрадушка, поедем с тобой на Выставку?

Пояснила Леле:

— Мы с Отрадой три года подряд в Москву на Выставку ездили, мне за нее Большую золотую медаль присудили.

Отрада посмотрела на бабушку, глаза у нее были овальные, темно-шоколадного цвета. Красивые, задумчивые глаза.

— Мне кажется, что она все понимает, — сказала Леля.

— Как есть все, — убежденно сказала бабушка.

Бабушка и вообще-то считала, что все животные понимают наши слова. Она не только с Отрадой, но и с Альмой, даже с бестолковыми курами разговаривала на равных.

— Ты, Альма, никуда не годная девчонка, — укоряла бабушка собаку, если видела, что Альма не выпила налитого в мисочку молока. —Такое молоко хорошее, а ты нос воротишь. Заелась?

Альма ложилась на брюхо, подползала к бабушке, норовя лизнуть ее руку.

Леля слышала, как бабушка уговаривала кур:

— Что же это вы, милые, ленитесь? Давайте неситесь как водится, хоть по яичку в день, слышите?

И Леле казалось, что куры понимающе переглядываются друг с дружкой.

В ту пору у Лели появилось много новых друзей, все они жили по соседству — и Вера, и Катя, и братья-близнецы Сережка с Костей, и Аля, дочка красивой Насти.

Ближе всех Леля сошлась с Алей. Аля была всего на год старше Лели, но выглядела чуть ли не на все двенадцать лет, сильно вытянувшаяся в длину, с большими руками и ногами. Бледное, трудно загоравшее лицо ее было миловидно, она походила на мать красивыми, крупно вырезанными глазами, розовым пышно-губым ртом. И волосы у нее были такие же, как у Насти, светлые, слегка кудрявившиеся на висках и на затылке.

Аля научила Лелю многим интересным вещам: отличать съедобные грибы от ядовитых, искать лечебные травы, угадывать с вечера, какая будет погода на следующий день.

Братья-близнецы Сережка с Костей научили ее плавать, правда, на речку ее мама одну не пускала, шла вместе с ней, садилась на берегу, смотрела, как Леля бьет по воде руками и ногами, а Сережка и Костя плавали возле Лели, готовые каждую минуту прийти на помощь.

Вера Бахрушина, ее дом находился напротив бабушкиного, научила Лелю вышивать гладью, и Леля грозилась, что, приехав домой, вышьет все полотенца и салфетки, сделает на них кайму — васильки, анютины глазки, розочки и ромашки.

Все они говорили немного иначе, чем Леля: «вёдро» — значит «хорошая погода», вместо слова «вечер» говорили «ужотко», теленка называли «сосун», мочалку — «вихотка».

Леля сперва смеялась, разве можно так говорить, а потом и сама незаметно научилась разговаривать по-деревенски.

Она выросла, стала смуглой, волосы ее выгорели от солнца. Мама говорила:

— Приедем в Москву, папа тебя не узнает...

— А я еще не хочу в Москву, — отвечала Леля. — Подожди, мама, мы еще успеем домой...

Мама соглашалась:

— Разумеется, успеем...

Однажды Леля отправилась с Алей по землянику.

— Хочешь, пойдем в самый дальний лес? — спросила Аля. — Там, говорят, земляники — сила, все кругом как обсыпано...

— Мама не велела далеко уходить.

— Это еще почему? — насмешливо спросила Аля. — Чего она боится?

— Она боится, что я заблужусь, — ответила Леля.

— Со мной не заблудишься, — сказала Аля. — Я тут все как есть леса кругом обошла, каждую тропинку наизусть знаю...

— Нет, — сказала Леля. — Я обещала маме, что пойду только в этот лес, а далеко никуда не пойду, она волноваться будет.

Аля засмеялась.  

— Обещала, — протянула она. — Кому обещала-то?

— Маме, ты же знаешь, — ответила Леля.

— Маме? — повторила Аля. — Да какая она тебе мама? Она же неродная, понимаешь?

— Да ты что? — возразила Леля. — Как это, неродная?

— Точно тебе говорю, — уже серьезно произнесла Аля. — Это все у нас в деревне знают, кого ни спроси, твоя мать, родная, умерла, тогда твой отец женился на Марии, моя мама ее сызмальства знает, у нее испокон веку детей не было, она за вдовца на ребенка пошла...

Аля вытянула вперед розовые губы, и Леля мгновенно представила себе красивую Настю, которая, должно быть, именно так и сказала: «За вдовца на ребенка пошла...»

Аля между тем продолжала:

— Да ты погляди на нее и на себя, ничего в вас схожего нет, ни единой-разъединой черточки. Ты красивая, лицо у тебя круглое, белое, глаза — во какие, — Аля пальцами показала, какие у Лели большие глаза. — Волосы густые-прегустые, а у Марии глазки, как жуки лесные, махонькие, и волос на голове считай что не осталось...

Леля вдруг закричала на нее:

— Не смей! Перестань, слышишь, перестань немедленно!

Аля замолчала, удивленно расширила глаза:

— Да ты что? Что это с тобой?

А Леля внезапно повернулась, не говоря ни слова, побежала от нее прочь. Аля закричала ей что-то вслед, она не слушала, бежала изо всех сил, не замечая, что потеряла косынку с плеч, что куры, мирно сидевшие на обочине дороги, разбежались в разные стороны.

Бабушки не было дома, мама сидела у окна, чинила Лелино платье. Увидев Лелю, мама удивилась:

— Ты откуда, дочка? Неужели уже из леса вернулась?

Леля не ответила ей, молча глядела на нее, мама перекусила нитку, наперстком разгладила аккуратно положенную заплатку.

— Кушать будешь? Бабушка тебе творожка свеженького принесла...

Леля молчала, не спуская глаз с мамы.

— Аля тоже с тобой вернулась? — спросила мама. — Так зови ее, я ее тоже угощу творожком....

— Я больше с Алей не вожусь, — сказала Леля.

— Вот как, — сказала мама, нисколько не удивившись. Лелю отличало некоторое непостоянство в дружбе, она умела быстро сходиться с подругами и так же быстро остывала к ним. И мама иной раз говорила папе:

«Наверно, как вырастет наша Леля, будет вот так же своих поклонников щелкать, сегодня один нравится, завтра другой...»

«Ну и что? — спрашивал папа, — Пусть будущие поклонники переживают...»

«Да, пусть поклонники, — соглашалась мама. — Лишь бы не она...»

Леля подошла к ней, спросила, не сводя с мамы глаз:

— Это правда, что ты мне неродная?

— Что? — переспросила мама, щеки ее вспыхнули разом, стали малиновыми и даже на глаз горячими. — Что ты сказала? Что за глупости!

— Аля говорит, что ты за вдовца на ребенка, значит, на меня, пошла, у тебя никогда своих детей не было, и это все знают, моя мама умерла, а ты неродная мама...

— Ну и люди, — мама покачала головой, вздохнула, и Леле сразу же стало жаль ее, и она подумала про себя, может быть, не надо было передавать маме Алины слова...

— Ну и люди, — повторила мама. Притянула Лелю к себе, прижалась щекой к Лелиной щеке. — Надо же такое придумать!

— Это неправда? — спросила Леля.

Мама засмеялась:

— Конечно, неправда! Ты у меня самая-пресамая родная дочка! Неужели не видишь?

— А почему же Аля так сказала? — не сдавалась Леля. — Откуда она взяла, что ты у меня неродная?

— Не знаю, — ответила мама. — Просто взяла и ляпнула, а чего, наверное, и сама не поняла.

— Она говорит, что ты за вдовца с ребенком пошла...

— Ну что за люди! — снова произнесла мама. — И как только не совестно такой ерундой детям мозги засорять?

— Я сейчас пойду и скажу, чтобы она... — начала было Леля, но мама решительно оборвала ее:

— Никуда ты не пойдешь, дочка, и вообще, о чем тут говорить. Мало ли какие люди глупости придумают, а ты что, совсеми спорить будешь?

— Я с ней больше не буду водиться, — сказала Леля.

Мама пригладила ладонью Лелины растрепавшиеся на висках волосы.

— Веришь мне, дочка?

— Верю, — помедлив, ответила Леля.

— Ты моя самая что ни на есть родная, поняла? И никогда не слушай всякие глупости и сплетни, слышишь? Не будешь слушать?

— Не буду, — пообещала Леля.

— Верь мне, я — твоя мама, самая настоящая, родная...

Вместо ответа Леля потерлась носом о мамино плечо.

У нее уже окончательно отлегло от сердца, она понимала, мама права, Аля вместе со своей мамой придумали ерунду и все это, само собой, враки, и сейчас она поест творожка, который принесла бабушка, потом побежит на берег, там наверняка сейчас купаются Катя с Верой и братья Сережка и Костя...

Но тут мама сказала озабоченно:

— Вот что, доченька, я забыла тебе сказать, мы же сегодня уезжаем...

— Сегодня? — удивилась Леля. — Ты же хотела, по-моему, дней через десять, сама же говорила бабушке, что еще дней десять побудешь...

Глаза Лели мгновенно наполнились слезами, день за окном, сияющий, лучезарный, полный солнечного тепла и блеска, как бы разом померк и потускнел.

Сколько же было планов на эти самые десять дней! Во-первых, бабушка обещала повести Лелю в телятник, показать новорожденных телят, потом Слава, тот самый, который встречал их в Огородском, обещал покатать Лелю на мотоцикле, и еще Леля задумала сделать бабушке сюрприз — вышить ей полотенце красными петушками, и вот неожиданно, в один миг мама решила — уезжать...

Леля заплакала, а мама, словно бы не замечая Лелиных слез, начала собирать вещи.

Леля поплакала немного и перестала. Странно все-таки, обычно мама мгновенно сдавалась на ее слезы, стоило Леле заплакать, как мама сразу же говорила:

«Ну хорошо, ну ладно, пусть будет по-твоему, только не плачь!»

А теперь мама словно бы не замечала Лелиных слез, собирала вещи, укладывая их в чемодан и рюкзак.

Потом пришла бабушка, удивилась.

— Ты что, Маша? — спросила. — Никак, собираешься уехать?

— Собираюсь, — ответила мама. — Дел в Москве много, и потом Семена надо пожалеть, каково ему там одному?

Бабушка кивнула:

— Это так, конечно, только я думала, еще немного у нас побудете...

— Хватит, — сказала мама. Слегка улыбнулась, как бы желая смягчить свои слова, но, несмотря на улыбку, сразу же можно было понять, что, как она решила, так и будет.

Леля вышла на крыльцо. Альма подошла к ней, бесконечно жмурясь и позевывая, должно быть, лежала в палисаднике под тенью яблони, дремала, укрывшись от всех.

— Уезжаю, Альма, — сказала Леля, глаза ее вновь налились слезами. Она села, обняла собаку.

Альма, как бы сочувствуя ей, положила большую белую лапу на Лелино колено.

Леля встала, пошла обратно в горницу. Когда открыла дверь, услышала, как мама говорит бабушке:

— Понимаешь, почему нам нельзя...

Мама увидела Лелю, разом оборвала себя. Улыбнулась Леле:

— Завтра мы с тобой в Москву приедем и сразу же пойдем в парк культуры, будешь на «чертовом колесе» кататься.

— На «чертовом колесе»? — повторила Леля. — Ты же раньше никогда не хотела, чтобы я на нем каталась...

— Мы поедем вместе, — сказала мама.

— Честное слово? — спросила Леля.

— Хоть два, — ответила мама.

Бабушка накрыла на стол, поставила горшок с румяной гречневой кашей, кувшин молока.

— Ешь, Леля, — сказала. — В Москве такого молока не найдешь...

— И не надо, — сказала мама.

Бабушка нахмурила брови.

— А все-таки не дело вот так вот уезжать, по-быстрому, надо бы людей позвать, проводить как полагается...

— Дальние проводы — лишние слезы, ненужные разговоры, — мама выразительно глянула на бабушку, и бабушка не стала больше ни просить, ни уговаривать.

Все тот же румяный Слава посадил Лелю и маму в коляску своего мотоцикла, и они быстро домчались до станции Огородское. На прощание Слава крепко, словно взрослый, пожал Лелину руку.

— Ну, бывай! Приезжай на будущий год...

Вместо Лели ответила мама:

— Не будем загадывать. Поживем — увидим.

Помахала Славе рукой и вместе с Лелей вошла в вагон. Поезд тронулся, зажглись на перроне фонари, поплыли назад деревья, здание почты, клумба с ноготками перед почтой...

— Довольна, что домой едешь? — спросила мама.

Леля не знала, что ответить. И довольна, и не довольна, вот, пожалуй, самый верный ответ. Она так и сказала маме:

— И да, и нет...

— Почему? — спросила мама.

Леля пожала плечами.

— Аля, наверно, меня повсюду ищет, как думаешь?

— Ну и что с того? — спросила мама. — Пусть себе ищет.

— Она думала, я еще долго проживу в деревне...

— А разве ты не соскучилась по папе? — спросила мама.

Леля кивнула:

— Соскучилась...

— Папе скучно без нас, — продолжала мама. — Уходит на работу, приходит с работы, и все один да один. Надо его пожалеть.

— Я жалею, — сказала Леля.

Леле всегда казалось, что мама жалеет папу. Почему? Леля не могла ответить, просто ей так казалось, что мама сильно жалеет папу. Мама говорила о нем: «Наш папа очень много работает... Наш папа сильно устает...»

Если утром он спал, мама чуть слышно двигалась по комнате, чтобы не разбудить его.

В простенке между окнами стоял письменный стол. Папа за этим столом работал. Мама говорила:

— Папа работает, ему нельзя мешать...

Папа садился за стол, лицом к окну. Перед ним были разложены чистые листы бумаги. Иногда папа брал ручку, писал что-то на листке бумаги, отрывался и подолгу смотрел в окно, потом вставал, говорил маме:

— Не могу, ничего не получается...

— А ты старайся, — уговаривала его мама, совсем так, как уговаривала Лелю, чтобы не ленилась, аккуратно выводила буквы в тетради. — Постарайся, глядишь, и получится...

— Нет, ты ничего не понимаешь, — с досадой отвечал папа и уходил куда-нибудь, а мама подходила к столу, смотрела на немногие строчки, которые папа написал на листке бумаги, вздыхала, задумывалась...

Леля слышала, мама говорила однажды соседке Эрне Генриховне:

— Уверяю вас, Семен Петрович еще станет писателем и очень даже хорошим писателем...

— Что ж, — ответила Эрна Генриховна. — Все может быть...

Но по лицу Эрны Генриховны было видно, что она ни капельки не верит тому, что Семен Петрович может стать писателем, а вообще ей решительно все равно, станет он писателем или нет...

Иногда папа с мамой ссорились. Мама просила:

— Бога ради, не надо, перестань, нас же Леля слушает...

— Пусть слушает! — кричал папа.

Обычно он начинал первый, вдруг взрывался, кричал визгливым, немужским голосом:

— Ты, только ты одна тянешь меня назад! Если бы не ты, я бы давно уже стал настоящим писателем...

— Леля, иди, дочка, погуляй, — говорила мама, потом натянуто улыбалась папе.

— Ну-ну, — говорила, словно внушала что-то маленькому неразумному мальчику. — Я все понимаю, милый, только не волнуйся, не надо...

Но папа кричал все громче, и мама в конце концов замолкала, а если Леля все еще оставалась в комнате, быстро одевалась и уходила вместе с Лелей. Леля спрашивала:

— Почему папа кричит? Кто его обидел? Неужели ты, мама?

Став значительно старше, Леля сама себе признавалась, что с мамой ей повезло. Мало у кого из подруг была такая вот мама, волевая, с сильным характером, все понимающая, умеющая дать дельный, умный совет, не назойливая, не зануда...

Леля знала, что мама любит ее больше всех на свете, нет никого для мамы дороже Лели, но она старалась не потакать Леле и в то же время не давила ее своей властью, не вынуждала делать то, что почему-то было не по душе Леле.

Папа, напротив, разрешал Леле все, но не из-за любви, а потому, что так было удобнее и легче, не надо спорить, убеждать, настаивать. Папа был слабый, на него трудно было положиться, он казался переменчивым, неровным, словно был ненамного старше, чем Леля.

Леле никогда не приходило в голову, что мама у нее неродная.

Алины слова, сказанные некогда в деревне, давным-давно бесследно изгладились из Лелиной памяти; правда, с той поры они больше не ездили в деревню к бабушке, хотя Леля иной раз просила маму:

— Поедем в деревню...

Но мама каждый раз находила новые причины, чтобы не ехать в деревню, то она с Лелей отправлялась в Крым, к морю, то они все вместе, отец, мама и Леля, ехали на Кавказ, то Леля, став пионеркой, начала ездить в пионерский лагерь.

Леля считала, что она всю свою жизнь живет в Скатертном переулке. Мама и папа не разуверяли ее, к чему было ей знать, что когда-то она жила совсем на другой улице, а потом ее папа сменял свою комнату на эту самую, в Скатертном переулке, и новые соседи полагали, как оно и положено, что Леля — родная дочь Марии Артемьевны.

Правда, как-то Ирина Петровна удивленно сказала:

— Гляжу на Лелю и просто поражаюсь: она на вас, Мария Артемьевна, решительно не похожа!

— Она в отца, — спокойно ответила Мария Артемьевна. — Семен Петрович в молодости был очень даже ничего.

Иногда из деревни приезжала бабушка, передавала приветы от всех деревенских, от Славы, от Али, от ее матери Насти и еще от всех бесчисленных родичей, обитавших по соседству.

— Бабушка, — говорила Леля. — До чего хочется к тебе поехать!

Бабушка отвечала каждый раз одинаково:

— Как-нибудь, детка, непременно, как-нибудь... Должно быть, как бабушке, так и Лелиной маме были по сей день памятны Алины слова. Зато Леля забыла о них начисто, как не слыхала.

Детская память своенравна: что-то хранит долго, порой даже до старости, о чем-то вдруг позабудет и не вспомнит ни разу. И Леля была абсолютно искренна, когда сказала однажды какой-то подруге по телефону:

— Я тоже люблю маму больше, чем папу.

Эти слова слышала Эрна Генриховна и постаралась передать их по назначению.

— Вот что говорит ваша дочь, — сказала она Марии Артемьевне.

Мария Артемьевна залилась румянцем (Эрна Генриховна удивленно подумала: совсем как молоденькая), но постаралась ответить как можно спокойнее:

— Все девочки обычно любят мать больше, чем отца.

Умные светлые глаза Эрны Генриховны пристально глядели на нее, но Эрна Генриховна ничего не сказала. Может быть, она о чем-то догадывалась? Ну и что же? Она в достаточной мере тактична, не будет лезть в душу с ненужными расспросами, не станет намекать на что-либо. И как бы там ни было, а Леля любит маму так, как полагается любить родную мать. Вот это и есть самое главное...

Глава 6. Надежда

Про ее бабку Капитолину все говорили: «царь-девица».

И в самом деле, до того хороша была, глаз не оторвать!

Лицо в зареве нежного, чистого румянца, синеглазая, брови вразлет, коса до колен...

Кто бы мог поверить, что характер у нее не по-девичьи силен, а воля, что называется, железная.

Как-то вымыла голову, уселась перед печкой-голландкой, распустив волосы, чтобы поскорее высохли.

И надо же, не заметила, как выпал уголек, внезапно занялись ее волосы, оглянуться не успела — вся голова в пламени.

Другая бы растерялась, крик подняла, а она и секунды не медлила, рванула на себе юбку, мгновенно накинула на голову. Потом ринулась на кровать, голову в подушки.

После смеялась:

— Жаль, пуховые подушки попорчены...

— А косы не жаль? — спрашивали Капитолину, потому что великолепные волосы ее сгорели и она подстриглась коротко.

Отвечала беспечно:

— Еще вырастут.

Короткие кудряшки были тоже к лицу. А волосы точно такие же длинные, как были, она не отрастила, не успела.

Случился в ее жизни человек, много старше ее, полюбили они друг друга.

А родители Капитолины сговорили ее за другого, и была уже назначена свадьба.

Но дня за два до свадьбы ушла Капитолина в магазин, сказала матери, надо купить лент, пуговиц, сутажа, тесьмы и — не вернулась.

Искали Капитолину повсюду и мать с отцом, и жених — солидный молодой человек, приказчик из молочной Бландова, ее и след простыл.

Укатила со своим милым далеко от родного города, за Уральские горы, в Екатеринослав.

Он был доктор, работал в городской больнице, а еще, но это довелось ей узнать позднее, оказался профессиональным революционером, и в тюрьме сиживать приходилось, и в ссылке живал, и даже как-то укатил из ссылки в Женеву, а после снова вернулся на родину.

Жили они дружно, Капитолина говорила:

— Вот ведь как бывает, мы и думаем с тобой совершенно одинаково, что ты, что я...

Она научилась прятать нелегальную литературу, научилась хранить оружие так, что никто не мог отыскать.

Поглядеть на нее со стороны, никто не поверил бы, что эта молодая, прекрасная собой докторша (так называли ее в городе), изящно и скромно одетая, несет в ридикюле — кожаном, с длинным ремешком, с медной затейливой застежкой — пачку прокламаций, а случалось, и маленький дамский, элегантный с виду револьвер.

Сам полицейместер благосклонно поглядывал на нее.

— Хороша докторша, всем взяла — и лицом и осанкой!

— Да, — вторил ему директор банка, победительный мужчина, из породы отвратительных красавцев. — Повезло нашему эскулапу, этакому кащею невиданное сокровище досталось, он его по-настоящему и оценить не сумеет...

Крутил ухоженный, нафиксатуаренный ус, сощурив сладкие, походившие на чернослив глаза, провожал ее томным взглядом, а она медленно шла, нет, плыла по улице, шляпа украшена цветами, и глаза цветут на лице, словно васильки, на белой шее скромный золотой медальон, в руке ридикюль с медной застежкой.

Примерно года за три до революции мужа Капитолины выследили, схватили, бросили в тюрьму. Был суд, после суда его отправили в Сибирь.

Капитолина и недели не думала, взяла с собой маленькую дочку, Надеждину мать, и отправилась вслед за мужем.

Была зима, холод, снежные заносы. В Тобольске Капитолина свалилась. Так и не привелось ей доехать до мужа. Схоронили Капитолину в Тобольске, а девочку взял дед, отец матери, приехавший за внучкой...

Надежда вглядывалась в фотографию бабки, единственную уцелевшую в их семье: красивая большеглазая барышня в белой батистовой блузке с высоким воротом сдержанно улыбалась нежным девичьим ртом.

Волосы, видно, густые, зачесаны назад, на лбу пышная челка, на висках кудрявые завитки, в ушах сережки-ягодки.

Кто бы подумал, что это и есть та самая царь-девица, храбрая революционерка, бесстрашная воительница, о которой в их роду шли легенды!

Надежда считала, что у нее сильный характер — в бабку.

Жаль, правда, что лицом не удалась в нее, бабка была красавица, а она, Надежда, самая обыкновенная, ни красивая, ни уродливая.

И Артем когда-то говорил:

«Ты у меня рядовой товарищ, таких по двенадцати на каждую дюжину...»

И смеялся. А она не обижалась. Любила его без памяти.

Она старалась не вспоминать о нем, а он, как нарочно, виделся в каждом проходившем по улице мужчине.

У нее сердце падало: он, Артем, идет ей навстречу, в глазах возникал туман, становилось трудно дышать, мужчина приближался — не он.

Она вздыхала с облегчением, и в то же время сердце покалывало: «Как-то он там? Что с ним?»

Сама от себя скрывала, не желая признаться, что до сих пор любит его, не может не любить.

Сколько раз рука ее уже была готова написать ему письмо туда, в Салехард!

Сколько раз терзало ее неукротимое желание сесть на самолет, прилететь к нему, а там будь что будет!

Но сильная, неуступчивая кровь бабки Капитолины текла в ее жилах.

Надежда стискивала зубы так, что слезы выступали на глазах.

Ни за что, никогда не сделает она первого шага, не напишет, не поедет к нему, а если он объявится, не откликнется ни на одно его слово...

Так и вышло. Он не раз приезжал в Москву, звонил ей, просил встретиться, хотя бы раз, хотя бы ненадолго, она наотрез отказалась, раз и навсегда.

— Нам ни к чему с тобой видеться...

Однажды весной в квартире целый день раздавались телефонные звонки, кто-то все время молчал в трубку.

Леля уверяла:

— Это меня, наверняка меня...

— Кто же этот осел? — интересовался Сева.

— Там, один, ты не знаешь...

И бежала на каждый звонок, красивым голосом произносила «алло» на иностранный манер, спрашивала интимным полушепотом:

— Кто это? Ну, скажите! Ну, я прошу вас...

Севина мать Ирина Петровна не сомневалась, эти звонки предназначены ей, была у нее одна клиентка, прекапризная особа, до смерти избалованная мужем, Ирина Петровна как-то побыла у нее с неделю, потом решительно отказалась.

— У нас не старое время, чтобы исполнять капризы скучающих дамочек...

И теперь Ирина Петровна считала, что дамочка, разозлившись на нее, решила отомстить, звонит и молчит в трубку. Она подходила к телефону, говорила «слушаю» и начинала в ответ на молчание:

— И не совестно? Вот уж поистине стыд не дым, глаза не ест.

В трубке всё молчали, а Ирина Петровна постепенно разгоралась.

— Все одно, молчите или не молчите, а ничего у вас не выйдет, — самодовольно изрекала она. — Я же знаю, кто это, так вот, знайте, я ничьей рабой не была и не буду...

В конце концов подбегал Сева, если он был дома, и вырывал у нее из рук трубку, разговор мог продолжаться до бесконечности, Ирина Петровна была неутомима в перечислении нанесенных ей обид и собственных заслуг...

Только лишь одна Надежда справедливо решила:

— Это Артем...

Он молчал по нескольку раз в день, причем стоило ей, Надежде, подойти к телефону, сказать, по своему обыкновению, протяжно: «Да, я слушаю...» — звонки мигом прекращались. Словно невидимый абонент только того и ждал, чтобы услышать ее голос.

Как-то он подстерег ее возле института, она возвращалась с лекции, и он встретился ей на улице. Все такой же оживленный, подвижной, загорелый, правда, темные волосы его немного поседели, вокруг глаз появились мелкие морщинки.

Протянул ей руку:

— Привет, родная...

— Привет, — сказала Надежда.

Старательно отводила глаза в сторону, чтобы не встретиться с ним взглядом. Вдруг (в который раз!) осознала, до чего ей тяжко без него и как отрадна для нее эта встреча, которой она в одно и то же время и боится и желает...

Он шел рядом, не касаясь ее.

— Как живешь? — спросил.

— Нормально, — ответила она.

Он скользнул взглядом по ее лицу.

— Ты похудела и...

— И подурнела? — продолжала она. — Валяй, не стесняйся. Или хотел сказать, что к тому же и постарела?

Он кивнул.

— Есть немного. Как-то возмужала, что ли...

Она усмехнулась:

— Возмужала — слово не самое подходящее для женщин...

— Только не обижайся, ладно?

Она не обиделась. Его слова лишь чуть-чуть царапнули ее, словно он говорил о ком-то другом, постороннем.

Позднее она поняла свое ощущение: что бы он ни сказал, даже если бы и выругал ее самыми страшными словами, это ничего бы не изменило. Она продолжала бы любить его, но все равно, как решила, так тому и быть, хвали он ее или кори, любуйся или отворачивайся, она к нему не вернется. И не быть им уже никогда вместе...

— Ты домой? — спросил он.

— Нет, в библиотеку.

— А когда дома будешь?

— Должно быть, совсем не буду.

— Что так?

— Поеду к маме, там заночую.

— Понятно.

Надо было переходить на другую сторону; когда они стояли на середине мостовой, внезапно переключили зеленый свет на красный. Мимо в разные стороны рванулись машины. Артем небольно сжал ее руку:

— Стой смирно.

— А я никуда не пытаюсь бежать.

Он хотел что-то сказать ей, но тут снова дали зеленый свет, Надежда заторопилась на другую сторону, Артем крупно шагал рядом.  

Около библиотеки они расстались.

— Ты надолго? — спросила она.

— Еще не знаю.

Она поняла, что он хотел сказать, но не смотрела на него, спешила попрощаться:

— Мне ужасно некогда, каждая минута на учете...

— Знакомая песня, — улыбнулся он, — тебе постоянно было некогда...

Ей хотелось узнать, женился ли он или живет один, но не спросила и после была очень довольна собой, что не спросила. «Молодец!» — похвалила она себя, сидя уже в библиотеке за знакомым столом, и мысленно поставила себе «пять».

Впрочем, как бы там ни было, а все же ужасно хотелось узнать, женился он или нет...

Он снова позвонил ей чуть ли не через год, уже не молчал, не дышал в трубку, а вызвал ее к телефону, сказал:

— Это я, как ты? — И тут же сам поспешил ответить: — Я знаю, скажешь, нормально.

Надежда невольно усмехнулась. Если бы он знал! Как раз в это самое время на нее в институте навалились бесконечные замены, а тут еще ее выбрали председателем месткома, и Надежда уже забыла, когда в последний раз проспала больше четырех часов в сутки.

Но она не сказала ему ни о своих перегрузках, ни о постоянной усталости. К чему говорить?

Он сказал:

— Я проездом, еду в Альметьевск.

— Счастливого пути, — ответила она и, не дожидаясь его ответа, первая положила трубку.

— Все-таки хорошо, что ты не живешь в отдельной квартире, — сказала как-то Надеждина мать, придя к ней. — Можешь себе представить, что бы было? Я же не могу к тебе часто приходить, а ты в таком состоянии, совсем одна...

— Ничего, переживу, — бодро ответила Надежда.

Она знала, мать недовольна ее разрывом с Артемом.

Вот уж кто никак не походил на бабку Капитолину! Хрупкая, слабенькая, балованная, она, словно лиана, обвилась вокруг Надеждиного отчима, своего второго мужа, многознающего, считающего себя незыблемым авторитетом в области строительства химической промышленности.

Отца своего Надежда не помнила: развелся с матерью, когда Надежде было что-то около двух лет, и уехал, а куда, никто не знал, и он все эти годы не давал о себе знать. С отчимом у Надежды были одинаковые вежливо-холодные и безукоризненно корректные с обеих сторон отношения.

Впрочем, Надежда была довольна, что мать пристроена и вроде бы счастлива.

Мать выглядела на диво моложавой: кукольно-голубые глаза ее постоянно щурились, умело намазанные розовой помадой губы были пухлые, свежие, она была всегда хорошо причесана, к лицу одета. Никто бы не поверил, что у нее взрослая дочь, да и еще такая рослая, решительно не походившая на свою хрупкую хорошенькую мать...

Случалось, мать пыталась наставлять Надежду уму-разуму:

— Женщина должна уметь прощать, пойми, кто без греха? Назови мне хотя бы одного человека... — Поднимала кверху тоненькие русые брови. — Думаешь, мой Лев Витальевич святой?

— Ничего я не думаю, — отвечала Надежда.

— Но я всегда делаю лишь то, что мне необходимо, — продолжала мать.

— Выгодно, — поправляла ее Надежда.

— Пусть выгодно, — соглашалась мать. Крохотными белыми ладонями прикрывала глаза. — Чего не надо, того не вижу...

— Понимаю, — говорила Надежда.

— И дома у нас тишь и благодать...

— И мир во всех отношениях, да? — спрашивала, улыбаясь, Надежда.

Но мать не обращала никакого внимания на то, что дочь улыбается. Ей смешно? Пусть будет так. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. И она повторяла серьезно:

— Да, мир во всех отношениях.

Если со стороны послушать их разговор, можно было подумать, что мать — младше, легкомысленней.

Надежда так и относилась к матери, словно к младшей сестренке, ласково-снисходительно, никогда ни о чем важном, значительном не говорила, не советовалась и страшилась ненароком хотя бы какой-то мелочью огорчить ее.

И мать спрашивала, как дела у дочери, всегда довольствовалась словами Надежды, что все в порядке, и не пыталась допытываться, так ли все в порядке...

В сущности, обеих устраивало такое положение дел: мать берегла свои нервы от различного рода стрессов, Надежда не желала перекладывать на мать свои заботы и тревоги. Однако, узнав, что Надежда разошлась с мужем, мать огорчилась не на шутку. Она не могла уделять своей взрослой дочери много внимания, ей достаточно было сознавать, что дочь устроена, что у нее все хорошо, потому любой непорядок с Надеждой выводил ее из равновесия.

Надежда, может быть, впервые в жизни пожалела, что у нее такая вот мать, которая не понимает и никогда не захочет понять ее. Она была довольна, что занята, много работает, тогда оставалось меньше времени вспоминать об Артеме. Иногда ей и в самом деле удавалось в течение целого дня ни разу не вспомнить о нем.

Но все-таки лицо его часто представало перед нею в мелькании отдельных черт — то возникали его карие, с голубыми белками глаза, на веке правого глаза едва заметная родинка, то губы, чуть припухлые, очерченные неясно и в то же время женственно-нежные, круглый подбородок, темные волосы и первые седые пряди в них...

Надежда злилась на себя за то, что разрешала себе все время оглядываться назад, в прошлое, а прошлого, она это знала лучше других, даже если бы и пожелала, все равно не решилась бы вернуть.

Но помимо воли Надежды мысли ее упрямо поворачивали назад, в ту недоступную уже пору, когда они с Артемом были вместе и казалось, ничто на свете не в силах разлучить их.

Ей представлялся шумный, заполненный голосами людей зал аэродрома, где она просидела однажды целых три дня, ожидая самолет, чтобы лететь к нему, да так и не дождалась.

И тесное купе в ленинградском поезде «Стрела», в котором они ехали вместе в Ленинград на октябрьские праздники.

Он спрашивал ее:

— Ты бы хотела спрыгнуть с поезда и отправиться куда глаза глядят, вон в тот лес хотя бы...

— С тобой хотела бы, — отвечала она.

Он откровенно и не без самодовольства смеялся.

— Это ясно. А не испугалась бы?

— Чего пугаться?

— Как чего? Ночи, темноты, неизвестности...

— Нет, нисколько.

— И тебе не казалось бы, что за каждым деревом кто-то стережет тебя, кто-то вдруг как бросится на тебя...

Он вытягивал свои припухшие губы.

— Скажи по правде, не казалось бы?

— Да нет, Артемушка, не казалось бы, честное слово!

— Это ты потому так говоришь, что едешь под надежной зашитой Министерства путей сообщения, в вагоне, прекрасно знаешь, что нигде тебе не надобно сходить и идти неведомо куда...

— Да нет, — возражала Надежда. — Я и в самом деле не боюсь ни темноты, ни жуликов, ни хулиганов.

Он знал, что она не лжет. Привык ей верить во всем, но ей думалось, что он хотел бы, чтобы она была боязливой, робкой, чтобы он мог бы во всем блеске развернуть свое мужское неоспоримое преимущество.

«Мужики любят больше слабеньких, беззащитных, — думала Надежда. — Что же делать, если я не такая?»

Надежда была отважна во всем. Она не побоялась сделать того, на что не решается большинство женщин. В один прекрасный день она рассказала Артему о своем прошлом. Она не желала скрывать от мужа ничего. Пусть ее жизнь будет для него ясной, как на ладони, ни одного темного, потаенного уголка.

Она уже работала, преподавала в техникуме, когда встретился ей человек, которого она полюбила. Был он много старше ее, крупный архитектор. По его проектам были построены многие санатории на юге.

Он был убежденный холостяк, сам о себе говорил:

— Женщин люблю и даже приемлю, но жениться ни на одной не буду. Ни за что!

Он предложил ей поехать с ним в Пицунду, где в то время развернулось строительство отелей и пансионатов.

Была ранняя весна, надвигались экзамены в техникуме, кроме того, Надежда как самый молодой преподаватель имела множество общественных нагрузок.

Но она хотела поехать с ним вдвоем на юг, где, как он рассказывал, сейчас было особенно чудесно, цвела магнолия, персиковые и ореховые деревья оделись свежей зеленью, море было теплым, тихим...

Надежда представляла себе, как рано утром она идет с ним на пляж, еще пустынный, безлюдный, и плывет с ним наперегонки, обгонит его, обернется, глянет через плечо и снова плывет, ощущая, что он рядом...

Но как выкроить эти пять дней? С матерью Надежда не привыкла советоваться, да и что мать могла сказать ей?

— Девочка, как же так, ведь у тебя еще нет никакого отпуска...

«Если бы заболеть, — решила Надежда, — но так, не по-настоящему, а получить бюллетень и тогда махнуть куда хочешь...»

Однако легко сказать — заболеть! А чем? Если грипп — нужна температура; аппендицит — еще чего доброго упекут в больницу; ангина — но горло, как назло, чистое и розовое, без единого налета...

Научила одна многоопытная, всезнающая дама. Как-то Надежда повстречалась с нею в парикмахерской, разговорились, и почти неожиданно для самой себя, обычно скрытной, сдержанной, вдруг поведала о том, что ей хотелось бы уехать дней на пять, но нет никакой возможности.

— Как так нет? — удивилась дама. — Можно же заболеть...

— Я уже думала об этом, но, во-первых, больная я не поеду, а во-вторых, меня никакая хвороба не берет...

— Нет, от вас можно с ума сойти, — съязвила дама. — Если вы такое дитя, проинструктирую вас как следует.

И проинструктировала.

Надежда, хромая, едва добралась до своей районной поликлиники, придя к врачу, пожаловалась, что жутко болит нога от поясницы до самой щиколотки.

Врач — молодая, чуть постарше Надежды, пухленькая вострушка в белоснежном халате («Не иначе в институте была отличницей», — решила почему-то Надежда), мгновенно определила:

— У вас обыкновенное люмбаго...

Эти самые слова, по мнению многоопытной советчицы, должен был произнести любой врач. Надежда хотя и ждала этих слов, однако, не приученная лгать, не умела также и притворяться. Опустив голову, еле слышно пробормотала:

— Не знаю, может быть...

Если бы он, ее любимый, знал, на какие жертвы она идет ради него!

Вострушка дала ей больничный лист, освобождавший ее от работы на четыре дня. Кроме того, выпадало еще и воскресенье.

— Прекрасно! —воскликнул он. — У нас с тобой впереди пять дней! Целая вечность!

Они полетели в Пицунду, и пять следующих дней запомнились Надежде сплошным сияющнм, полным солнца, моря и любви праздником.

Все было так, как она себе представляла: тихое теплое море не то синего, не то чуть ли не розового цвета, безлюдный пляж, солнце над головой, и они оба постоянно вместе.

Ночью они открывали окно в своей комнате, тогда становился слышен плеск моря, скрытого за деревьями; радостно, не умолкая ни на секунду, трещали цикады, иной раз вдруг начинала во все горло петь неведомая птица и так же внезапно умолкала. Теплое южное небо мгновенно светлело, становилось опаловым, потом розовато-жемчужным в преддверии рассвета, потом все вокруг заливала горячая светоносная синева, без остатка поглощавшая все остальные цвета и оттенки.

Когда они вернулись в Москву, Надежда, как и советовала давешняя дама, как, впрочем, и полагалось, пошла в поликлинику закрывать бюллетень.

Дама напоминала тогда:

— Не забывайте прихрамывать, хотя бы немного, но хромайте, люмбаго сразу и бесследно спустя несколько дней не проходит...

И Надежда уже заметно бодрее, однако все же слегка волоча ногу (сказалось ее абсолютное здоровье — не умела симулировать) вошла в кабинет врача.

Вострушка, бывшая по мнению Надежды, отличницей в институте, встретила ее как добрую знакомую.

— Как дела? Вроде получше?

— Я принимала анальгин, — сказала Надежда,

— А растирания? Горчичники?

— Да, все делала и еще грелку клала...

Говоря так, Надежда старательно отводила глаза в сторону, боялась, что вострушка, как глянет на нее, так сразу все и поймет.

— Так как же? — спросила вострушка. — Продлить или не надо?

— Не надо, доктор, — испугалась Надежда. — Мне уже хорошо...

И еще больше испугалась, потому что вспомнились слова той дамы, предупреждавшей не говорить так, ибо врач может что-то заподозрить.

— Дайте бюллетень, — сказала врачиха и почему-то вздохнула.

Домой Надежда не шла, а бежала. Щеки ее горели. Черт побери, ей всегда за все приходится дорого платить!

Может быть, кто-то другой наплевал бы на все и, глядя врачу прямо в глаза открытым взглядом, так, как обычно глядят признанные лжецы и студенты, сознающие, что провалят экзамены, без запинки врал и все прошло бы без сучка и задоринки, а вот она не могла так...

И она, еще и еще вспоминая о коротком своем разговоре с врачихой, нещадно злилась на себя и почти уже жалела, зачем послушалась недоброго совета, зачем симулировала, притворялась, зачем, наконец, поехала с ним в Пицунду?

Хотя было хорошо, очень хорошо, и все же нет, не стоило этого делать...

Так думала Надежда, несясь к дому по арбатским переулкам, не замечая никого и ничего.

А возле дома встретила... свою врачиху.

Надежда остановилась, на миг лишившись слов. Смотрела на врачиху, вытаращив глаза, не понимая, ее ли она видит или это ей кажется.

— Я так и знала, — сказала вострушка, сердито хмуря светлые короткие брови. — Я же к вам заходила на следующий день, поскольку была в соседнем доме на вызове, но вас и след простыл.

— Я, — начала было Надежда, — я, знаете...

Но вострушка подняла маленькую крепкую ладонь, и Надежда замолчала.

— Знаю, — сказала вострушка. — Вам нужны были эти самые пять дней, не правда ли?

— Правда, — ответила Надежда.

— Так, значит. Разумеется, я могу аннулировать бюллетень, и у вас будут неприятности.

— Еще какие!

— Хорошо, я не буду этого делать.

— Я прошу вас, если можно...

— Это нельзя, но я не буду, обещаю вам, а вы обещайте, что ничего подобного больше не повторится.

— Никогда, — сказала Надежда.

Врачиха несколько мгновений смотрела на нее, не говоря ни слова, потом сказала:

— Вы лихо бегаете, я вас чуть не потеряла из виду, а я в институте была не последняя спортсменка.

Надежде вдруг стало смешно. В общем-то, если так поразмыслить, ситуация прекомичная. Она окончательно осмелела.

— Я, как вас увидела, решила, что вы в институте, должно быть, были отличницей.

— Только на последнем курсе, — ответила врачиха, оглядела внимательно Надежду, чуть улыбнулась большим добрым ртом:

— На юге небось были? Загорели на славу.

— Старалась, — призналась Надежда. — Люблю загорать, а вы?

Вострушка хотела что-то ответить, может быть, сказать, что тоже любит загорать, но глянула на часы, вспомнила о том, что в сущности перед нею обыкновенная симулянтка, которую, по чести говоря, надо было бы хорошенько наказать, и потому сухо кивнула Надежде, отвернулась от нее, быстро зашагала к себе в поликлинику.

Надежда сдержала слово.

Впрочем, нарушать его не было и особой нужды: роман Надежды завершился, окончившись разом; ее герой влюбился в другую девушку и честно признался Надежде в этом.

Он был сентиментален, любвеобилен и, влюбившись, каждый раз искренне верил, что эта любовь — самая настоящая.

Надежда удивилась тому, как мало тронуло ее его признание. Или она тоже успела разлюбить его? А вернее, и не любила никогда вовсе, просто было легкое, неназойливое с обеих сторон увлечение?

Впоследствии у нее случались различные встречи, были увлечения, их было немного, но они все-таки оставили след в ее душе...

Обо всем этом она поведала однажды Артему без утайки, откровенно. И он слушал ее, вместе с нею смеялся, представляя себе, как она была поражена, увидев врачиху возле своего дома, и говорил ей:

— Мы тоже поедем с тобою к морю.

О себе он и тогда так ничего и не рассказал:

— У меня ничего такого выдающегося не было...

— У меня тоже не было, — говорила Надежда. — Но я хотела вместе с тобой еще раз пройти все мое прошлое, словно урок повторить.

Когда он ушел из ее жизни, она вдруг ощутила себя вконец опустошенной, как бы выпитой до дна.

Глава 7. Леля

Все было так, как в обычной семье, родители постепенно старились, дочь росла, взрослела. Приводила в дом подруг, ходила с ними на каток, ездила большой компанией кататься на лыжах.

Позднее появились мальчики, звонили по телефону, ломкими голосами просили: «Позовите Лелю».

На вопрос: «Кто спрашивает?» — отвечали почему-то одинаково: «Знакомый».

Леля отличалась непостоянством, тот мальчик, который нравился ей сегодня, вдруг на завтра переставал нравиться.

Она понимала, что поступает жестоко, что тот, кого она отвергает, страдает ужасно, места себе не находит, звонит ей, молчит в трубку или добивается свидания, просит униженно увидеться хотя бы на пять минут но ничего не могла с собой поделать. «Наверно, я такая, неисправимая», — думала она о себе.

Папа подшучивла над ней:

— Кто следующий?

Леля обижалась:

— Что значит следующий?

— Помнишь рассказ Чехова «Хирургия»? Там фельдшер вызывает: «Следующий». Так и у тебя, кто следующий, кто упадет на твое сердце?

— Неостроумно, — отвечала Леля. — И вообще, очень тебя прошу, поменьше влезай в чужие дела.

Тут уже папа начинал обижаться:

— Это что, твои, что ли, дела чужие?

— Во всяком случае, не твои личные. Бери пример с мамы, как она деликатна!

Мария Артемьевна и в самом деле старалась быть как можно более тактичной с Лелей, уговаривала мужа:

— Пойми, в этом возрасте они все такие ранимые, ломкие. С ними надо как можно более осторожно, чтобы не поранить, не царапнуть.

В конце концов он разозлился на нее. Как все слабые люди, позабыл о сдержанности, вспылил не на шутку.

— Это ты потому так стараешься, что Леля тебе не родная! — Сказал и осекся. Понял, что перебрал. Заговорил быстро, умоляюще: — Прости, я не хотел, это ужасно, я понимаю, прости...

И она простила. Привыкла прощать все его недостатки, прежде всего из-за Лели. Чтобы Леля никогда не страдала из-за ссор родителей, чтобы ее не удручали их пусть даже ерундовые раздоры.

К семнадцати годам Леля похорошела до того, что стала, по словам Севы, опасна для окружающих.

— С тобой невозможно ходить по улицам, — уверял Сева. — Все смотрят.

Леля отмахивалась от него:

— Да ну тебя, ты уж выдумаешь...

У нее было немало своих сложностей, в которых никому не желала признаваться. Первая сложность — куда идти учиться дальше? Особых способностей и наклонностей к чему-либо не было, самое лучшее — удачно выйти замуж за какого-нибудь выпускника МГИМО, уехать с ним за границу, повидать другие страны, потом приехать обратно, домой, разодетой и обольстительной, так, чтобы все кругом ахали...

Но выпускники почему-то не попадались ей. Все подруги и приятели собирались учиться дальше, кто куда, правда, иные работать.

Леля подумала и решила также устроиться на работу. Надежда помогла: порекомендовала ее в деканат своего института. Леля стала секретарем деканата.

— Поработаешь, приглядишься что к чему, может быть, следующей осенью поступишь в институт на первый курс, — говорила Надежда.

Леля вяло соглашалась с нею:

— И так может быть.

— Даже вполне может быть, — уверяла Надежда. — Ты только не ленись, приглядывайся к учебному процессу, погляди вокруг себя, шире раскрывай глаза, тогда больше увидишь...

Леля после рассказывала:

— Все меня учат. Надежда Ивановна туда же: раскрой глаза, больше смотри, что же она-то сама глаза закрывала, когда ее ненаглядный муженек ушел в загул?

Мария Артемьевна выговаривала ей:

— Так нехорошо говорить.

Но Леля в ответ разразилась слезами:

— А талдычить одно и то же хорошо? Я же никого не прошу наставлять меня на путь истинный.

Потом появилась вторая, самая большая сложность — Леля влюбилась в женатого тридцатипятилетнего отца семейства.

Познакомилась она с ним в электричке, когда ехала на день рождения любимой подруги Симочки Верзиловой.

Был июнь, солнце палило уже по-летнему, стояла жара, и Леля с удовольствием думала: «Вот приеду, возьму полотенце и — на пруд...»

Симочка жила в Тарасовке, неподалеку от ее дачи раскинулся большой пруд, на берегу — тенистые деревья, трава густая по пояс...

Даже думать обо всей этой благодати в жару было отрадно.

Леля вышла на площадку вагона, смотрела на мелькавшие мимо поля и перелески.

— Выходите в Мытищах? — спросили ее.

— Нет, — не поворачивая головы, ответила она.

— Жаль.

Леля обернулась, глянула: кто сказал?

Он стоял позади нее — смуглый, немолодой, седеющие прямые волосы, угольно-черные глаза и брови.

Подумала лениво:

«Такие вот смуглые мгновенно загорают...»

Он не сводил с нее своих пронзительно-черных глаз.

— Жаль, — повторил он.

— Почему жаль? — спросила она.

— Мы бы сошли вместе.

Она и сама не могла понять, как это у нее вырвалось:

— Возьмите и поезжайте дальше.

— Куда же? — с готовностью отозвался он.

— Куда-нибудь...

— Вы куда едете?

— В Тарасовку.

— Тогда и я с вами в Тарасовку.

Они вместе сошли с поезда, дощатый перрон как бы плавился на солнце и пах согретой солнцем смолой и хвоей.

Смуглый человек слегка касался Лели плечом, он был ненамного выше ее ростом. Глянул на Лелю, улыбнулся, зубы ровные, белые, лицо сразу же стало моложе, добрее.

«Ему идет улыбаться», — подумала Леля. Ответно улыбнулась:

— Нам далеко. Не устанете?

— Разве я такой уж слабак с виду?

Она засмеялась:

— Нет, не такой. Просто вы... — Она засмеялась.

— Старый?

— Ну, не старый, пожилой...

Он спросил:

— Сколько вам лет?

— Скоро двадцать один.

— Мне почти в два раза больше, через четыре месяца тридцать шесть.

— А мне через семь месяцев двадцать один.

— Стало быть, поскольку вы хоть немного, но уже ближе ко мне, выходит, не такой уж я пожилой...

— Не такой, — согласилась Леля,

Так они шли, перекидываясь словами, словно мячом, он кинет слово — Леля подхватит, она кинет — он поймает...

Необычное чувство владело Лелей: он отличался от всех тех мальчишек, которые окружали Лелю, — они либо петушились, стремясь так или иначе «повытрющиваться» перед нею, как выражалась Мария Артемьевна, либо, смущаясь, молчали и только таращили на нее глаза.

А этот был раскованный, непринужденный. Чувствовалось, что он не притворяется, не манерничает, не играет неприсущую ему роль. Он такой, какой есть.

Они дошли до Симочкиной дачи.

— Идемте, — позвала Леля.

— А удобно?

Вместо ответа она потянула его за рукав.

Симочка, полная, вся как бы налитая, на щеках яркий румянец, даже шея розовая, сидела на террасе, ела клубнику, политую молоком.

Увидев Лелю с незнакомым мужчиной, удивленно расширила глаза.

— А ты раньше всех, — сказала.

— Познакомься, — сказала Леля, — это... Вдруг засмеялась: — Слушайте, а я ведь не знаю, как вас зовут...

— Григорий Сергеевич.

— А я Леля. Это моя подруга Симочка.

Он пожал руки, сперва Леле, потом Симочке.

— Поздравьте меня, — сказала Симочка. — Сего дня я родилась.

Григорий Сергеевич развел руки в стороны:

— Поздравляю, конечно, но, если бы я знал...

— То что было бы? — спросила Леля.

— Я бы подарил вам что-нибудь такое...

— Что же? — не отставала Леля.

— То, что вам бы понравилось, — он пристально смотрел на Симочку.

Леля внезапно ощутила укол ревности. С невольной неприязнью оглядела Симочку: оживилась, толстая дура, глаза щурит, словно патоки наелась, головой крутит туда-сюда...

— Я еще не успела привести себя в порядок, — произнесла Симочка, быстро взбивая кудряшки надлбом.

— Давай приводи, — сказала Леля, — а мы с Григорием Сергеевичем пойдем пройдемся...

— Только ненадолго, — крикнула Симочка вдогонку.

Они гуляли по окрестным улицам, выбирая места попрохладнее. Леля искоса посматривала на него. Потом не выдержала, спросила:

— Вам Симочка нравится?

— Кто? — переспросил он.

— Ну, моя подруга, та, к кому мы теперь приехали...

— Как-то не думал об этом, — ответил он, и слова его, словно медом, обволокли сердце Лели.

Приехали остальные гости — девчонки и парни, кто-то привез переносной кассетный «маг», на весь сад зазвучала спотыкающаяся поп-музыка.

Bсe танцевали кто что хотел — шейк, твист, манки. Григорий Сергеевич стоял на одном месте, держа Лелю за руку.

— Умеете танцевать? — спросила Леля.

— Танго еще туда-сюда...

— А я все умею...

Окликнула Алика, давнего еепоклонника, вместе с ним проучилась в школе все десять лет, подбежала к нему:

— Давай?

Он кивнул.

И — пошло!

В самый разгар веселья Григорий Сергеевич подошел к Леле. Совсем тихо, почти шепотом, произнес:

— А что, если мы смоемся отсюда?

— Я — за, — обрадовалась Леля.

— Только так, чтобы никто не заметил...

— Само собой, а то наша Симочка начнет уговаривать: останьтесь да посидите, пообедаете...

— Мы пообедаем в Москве, — сказал он.

Они незаметно приблизились к калитке, тихо открыли дверцу и, взяв друг друга за руки, припустились бежать.

Добежали до леса, оглянулись: нагретая солнцем блаженная тишина, рыжая хвоя под ногами, изредка пролетит птица, усядется на дерево, снова взлетит...

— Хорошо здесь, — сказал Григорий Сергеевич.

Леля кивнула:

— Грамотный лес.

— Грамотный? — удивился он. — Что это значит?

— Значит, отличный, лучше не бывает.

Он пожал плечами, вздохнул.

— Почему вы вздыхаете?

— Уж очень между нами большая разница. Я и в самом деле чувствую себя сейчас стариком.

— Бросьте, — сказала Леля, ей стало жаль его. — Мама говорит, что мужчины биологически моложе, чем женщины.

— Пошли быстрее, — сказал он, глянув на часы, — нам еще долго ехать.

Они пообедали в шашлычной на Ленинградском проспекте, побывали на бегах, ничего, разумеется, не выиграли. «Это к счастью, — заметил Григорий Сергеевич, — полная гарантия, что эта зараза не засосет».

После пошли в кино, смотрели старый-престарый фильм «Утраченные грезы», в главной роли очень красивая итальянская актриса Сильвана Пампанини. Леля видела этот фильм чуть ли не три раза и все-таки не могла не прослезиться, глядя на то, как страдает прекрасная Анна Дзакео, которую так старательно обманывали все встречавшиеся ей мужчины.

Григорий Сергеевич сидел рядом. Не пытался прижиматься к ней, не лез целоваться, как мальчишка, еле дождавшийся темноты.

Леля всхлипывала и думала: «Наверно, я ему не очень нравлюсь...» И от этой мысли еще больше хотелось плакать.

Когда они вышли из кинотеатра, был уже вечер, горели фонари, небо было темно-синим, загадочным.

— Почему вы такой грустный? — спросила Леля. — Вам тоже жалко ее?

— Кого жалко?

— Ну, эту, Сильвану, или Анну, как ее, Джакео.

Он остановился, положил руку ей на плечо.

— Наверно, я и в самом деле стар, — сказал. — Для тебя стар...

Лицо его казалось усталым и скорбным в свете фонарей.

Леля почти закричала:

— Нет, вы не старый!

С того дня началось...

Утром она ждала, когда он позвонит, на каждый звонок кидалась первая, хватала трубку, говорила изысканно:

— Алло, слушаю...

И ужасно злилась, когда спрашивали не ее, а кого-то из соседей.

Нервничала, бегала из комнаты в коридор и обратно, должно быть, он звонит, а у них занято...

Потом он дозванивался.

Она говорила блаженно, с отрешенным видом глядя перед собой:

— Я на работу. Буду там через полчаса. Да, жду непременно...

И убегала на работу. И вздрагивала, когда там звонил телефон, так же, как и дома, бросаясь на каждый звонок.

Обычно он ждал ее после работы. Они уходили — или к его приятелю, или, если к приятелю нельзя было, в кино, кафе, просто погулять.

Приятель — чудесный человек, обладающий странным именем — Ардальон. Леля называла его Ардальон-Медальон, жил один в однокомнатной квартире.

Едва лишь Григорий Сергеевич и Леля входили в дом, как он срывался, немедленно уходил.

Леля неискренне говорила:

— Куда вы, останьтесь, посидите с нами...

В ответ хлопала входная дверь. И они оставались одни, совершенно одни — она и Гриша. И больше никого в целом мире.

Она знала о Грише все: женат, имеет десятилетнего сына. Жена на два года моложе его, ей тридцать четыре.

Леля допытывалась:

— Она красивая?

— Ничего, — отвечал он.

— Ну, какая она, опиши?

— Не умею описывать, лучше покажу тебе карточку.

Однажды принес фотографии — жена и сын. Жена — худенькая, узкоплечая, Леля с удовольствием отметила: решительно некрасивая, нос картошкой, рот большой, возле рта морщинки.

Ничего удивительного — уже пожилая, тридцать пятый год. Сын похож на нее, некрасивый, большеротый, а глаза в отца, должно быть, тоже черные, с голубыми белками и тоже, надо думать, легко вспыхивают, загораясь гневом ли, радостью, и легко гаснут от грусти или обиды...

Леля долго разглядывала карточку, пытаясь понять, какая же она была, его жена, в молодости, за что он любил ее...

Так и не поняв ничего, отдала карточку обратно. Спросила:

— Она злая?

— Вот уж нет.

— Скупая? Мелочная? Лживая?

— Да ты что! — возмутился он. — Почему ты считаешь, что у меня должна быть не обычная женщина, а исчадие ада?

— Тогда скажи, она добрая?

— Да, очень.

— Умная?

— Бесспорно.

— Вот оно что...

Леля улыбалась, спрашивая как ни в чем не бывало, а самой казалось, будто по стеклу идет. Босыми ногами. Ничего не поделаешь, жена у него умная, добрая и еще, по его словам, хорошо воспитывает сына.

Верная и преданная.

И труженица, всегда занята делом.

Каждое его слово било ее в упор.

«Он уважает жену, даже гордится ею, — думала Леля. — Он никогда не скажет о ней ни одного дурного слова, может быть, все-таки любит, несмотря ни на что, любит и уважает?»

В то же время сама Леля не могла не уважать Григория Сергеевича за то, что он говорит о жене одно лишь хорошее.

Разумеется, ей бы хотелось, чтобы он исповедал ей свою душу, рассказал, какая у него противная жена, пожаловался бы на судьбу, а она, Леля, жалела бы и утешала его.

По молодости Леля не могла понять до конца всей сложности и запутанности отношений, откуда ей было догадаться, что Григорий Сергеевич намеренно хвалит жену, даже где-то чересчур подчеркнуто хвалит именно потому, что чувствует свою вину перед ней и пытается бороться с самим собой, и потому, что сознает себя виноватым, еще сильнее злится на жену, и злится на себя, и стремится разлюбить Лелю, и в то же время понимает, что не в силах разлюбить...

Он не раз говорил Леле:

— Нет, ты все-таки чересчур молода для меня, между нами такое несовпадение мыслей, вкусов, интересов...

— Непрвда, — уверяла Леля, — мы сходимся решительно во всем.

Подчас она ловила на себе его взгляд, восхищенный, немного грустный. Ей становилось радостно и тревожно, она настойчиво допытывалась у него:

— Почему? Почему ты так глядишь?

Он отшучивался, но иной раз признавался:

— Просто гляжу на тебя и вижу, молоком еще пахнешь.

— Как это молоком?

— Вот так. Еще вся в детстве.

— Это плохо?

— Это, конечно, хорошо. Даже очень хорошо, но ты так далека от меня, совсем на другом конце земли.

Он постоянно подчеркивал, что она ему, в сущности, не пара. Леля сердилась, потом забывала о своей обиде, потому что не могла долго на него обижаться. Однажды сказала ему:

— Хочу, чтобы мы всегда были вместе, всегда, всегда...

Он вздрогнул: то ли ждал этих слов, то ли не ждал...

Смуглые щеки его побледнели. Почти со страхом глянул на нее, тут же отвел глаза. Сказал сухо:

— Не будем об этом...

— Почему не будем?

— Так, не будем. Это невозможно...

— Почему невозможно?

— Потому, — отрезал он.

И накрепко замолчал. Он умел молчать, чего бы ему это ни стоило, невозмутимо глядя перед собой в одну точку.

И Леля сдалась. Но в следующий раз начала снова:

— Почему мы не можем быть вместе?

— Я же просил тебя, — сказал он.

— Просил, просил, — плачущим голосом повторила она. — Мне от этого не легче.

Должно быть, он хотел всерьез рассердиться, и не смог. Она, сдвинув брови, стояла перед ним, щеки в нежном, все более разгорающемся румянце, губы дрожат. Девочка, обиженная и капризная, привыкшая, чтобы все было так, как она хочет...

Он привлек ее к себе, обнял, стал баюкать, словно ребенка, приговаривая:

— Наказание мое, горе горькое...

Искренность была в его голосе, в конце концов и в самом деле Ляля — его наказание, горе его горькое...

И она притихла, закрыла глаза, прижалась лицом к его щеке.

Временами ей казалось, она сумела пробить пусть маленькую, очень маленькую, но все-таки брешь в его решении. Он все реже обрывал ее, когда она начинала при нем строить планы своего и его будущего, как они будут вместе, всегда вместе, порой даже сам начинал мечтать с нею, потом, опомнившись, ругал ее, себя, однако, как бы там ни было, слова были сказаны! Те самые слова, которых Леля так упорно и настойчиво добивалась.

Еще совсем неопытная, юная, не умевшая хитрить, изворачиваться, петлять, она в то же время обладала острым, но безусловно точным чутьем. Безошибочно знала, когда следует начать говорить и когда — замолчать. И понимала, недалек час: он сдастся и все ее желания исполнятся полностью...

Она так и сказала Симочке:

— Вот увидишь, мы с ним непременно поженимся...

— Разве он неженатый? — невинно спросила Симочка.

— Женатый, — сказала Леля. — Ну и что с того?

— Ничего, — сказала Симочка. — Ты ее видела когда-нибудь?

— Его жену? Только на фотографии, страшная, как война...

— Значит, умная, — определила Симочка. — Чем-нибудь держит его. Или ребенком, или умом, или привычкой. У него и дети есть?

— Сын.

— Ну вот видишь? Мужики очень туго от детей уходят...

У Симочки был серьезный роман с аккордеонистом оркестра, игравшего в одном из крупнейших столичных кинотеатров, и она считала себя куда более опытной и многознающей, чем Леля. К тому же она была старше Лели на целых два года, что было также немаловажно.

Симочка первая предложила:

— Хорошо бы поглядеть на его жену, какая она?

— Как это сделать? — спросила Леля.

— Я придумаю, — пообещала Симочка. И придумала.

Григорий Сергеевич уехал в командировку в Свердловск. Симочка сказала:

— Вот самый удачный момент. Его нет, а я позвоню его мадам и скажу, что муж просил передать ей посылку...

— Какую посылку?

— Какую? Не знаю, просто меня просили позвонить и передать посылку, но мне некогда, я с поезда на поезд. Поэтому попрошу ее подойти куда-нибудь на вокзал или в метро, и там я передам ей посылку...

— Что же ты передашь ей? — спросила Леля. Симочка откровенно расхохоталась:

— Нет, от тебя можно с ума сойти! Ничего я ей передавать не собираюсь. Мне-то зачем на нее любоваться? Я договорюсь с нею по телефону, а ты пойдешь и посмотришь на нее, и дело с концом. Поняла?

Так и сделали.

Леля пришла к Симочке, и Симочка взяла аппарат, поставила его себе на колени (у нее-то был личный телефон, не то, что Лелин, коммунальный, висевший на стене в общем коридоре), умильным голосом попросила:

— Можно супругу Григория Сергеевича? Это вы? Очень приятно...

Леля слушала, дивилась, как легко, непринужденно ведет разговор Симочка, право же, не поверить ей невозможно.

— Значит, договорились, — продолжала Симочка, подмигивая Леле. — Мы встречаемся у Белорусского метро, около цветочного киоска, только прошу, опишите мне себя. Так, так, черное пальто и белая вязаная шапочка. Хорошо, пусть в руках у вас будет газета, ладно? И у меня газета. Значит, чудесно, ровно в шесть. — Симочка положила трубку. — Ну, что скажешь?

— Сильна, — призналась Леля. — Я бы никогда не смогла так...

— С мое поживешь и не то сумеешь, — снисходительно произнесла Симочка.

В половине шестого Леля была уже возле метро «Белорусская».

С рассеянным видом прохаживалась по тротуару, время от времени заворачивая рукав пальто, поглядывая на часы. Со стороны можно было подумать: девушка кого-то встречает либо с электрички, либо с поезда дальнего следования или, может быть, просто ждет подругу, друга, мать, кого угодно...

Она возникла неожиданно, появилась откуда ни возьмись — маленькая, узкоплечая, в руках газета. И рядом — сын. Леля сразу же узнала его, точь-в-точь такой же, как на фотографии. Гришины глаза, Гришин упрямый рот, кожа на щеках, совсем как у Гриши, туго натянутая, как бы обожженная первым загаром, только у Гриши изжелта-смуглая, а у сына нежно-розовая, по-мальчишечьи свежая...

Жена Гриши вглядывалась в прохожих, искала ту, с газетой в руках, и сын тоже смотрел, совсем как Гриша, задумчиво щуря глаза.

«Интересно, а зачем она сына-то взяла?» — подумала Леля. И сама же решила: «Или он просился, пристал, как репей: возьми да возьми. Или захотелось вместе с ним встретить эту женщину с посылкой».

Сын был непоседа, сразу видно: должно быть, ему наскучило искать глазами кого-то решительно незнакомого, и он стал забегать вперед, потом снова подбегать к матери, что-то рассказывая ей и снова убегая, скользя по накатанной дорожке, а мать следила за ним глазами, но не звала к себе.

Леля прошла очень близко от нее, почти коснулась плеча. Она была ниже Лели ростом, лицо ее заметно поблекло, усталые губы, озабоченные брови. «Именно озабоченные, — решила Леля, — иначе не скажешь».

Гришина жена стояла возле афиши консерватории, возвещающей о концертах в предстоящем сезоне. Леля стала рядом с нею.

«Вот мы стоим вместе, — подумала Леля, — две женщины, одну Гриша любил когда-то, конечно же любил, он бы не мог жениться, если бы не любил, а другая та, кого он теперь любит, это я. Да, я!»

И еще она думала, что мимо проходят люди и никто не знает, что они обе, стоящие рядом, друг возле друга, связаны прочно, навеки, только одна из них не знает о том, что они связаны, а другая — она, Леля, — знает. Ну и что с того, что знает? Легче ли ей от этого знания?

Леля делала вид, что внимательно читает афишу, но сама успела разглядеть и потертый, старенький воротник пальто, и немодные сапожки, и варежки, на одной варежке трогательная штопка возле запястья.

Мальчик подбежал к матери, стал что-то говорить ей. Леля прислушалась.

— Надоело, — говорил мальчик. — Сколько будем еще вот так вот ходить?

Мать слушала его, в то же время привычно поправила на нем завернувшийся воротник курточки, смахнула с его щеки снежинки.

— Давай еще подождем, Алеша...

— Сколько? — спросил Алеша. Сморщил нос, вытянул губы, сердце Лели сжалось: вот так делал Гриша, когда обижался на нее за что-либо, вдруг сморщит нос, вытянет губы, и глаза смотрят точно так же, исподлобья...

— Подожди, Алеша, — сказала мать, — куда тебе особенно торопиться?

Голос у нее был низкий, теплый. Леле вспомнилось, Гриша говорил, что жена в молодости хорошо пела.

— А теперь поет? — спросила как-то Леля.

— Нет, — коротко ответил Гриша, и Леле подумалось тогда, что, должно быть, его жене не до пения. Много дел, много забот, наверно...

Мать продолжала уговаривать сына:

— Еще немножечко подожди...

— Я замерз, — канючил сын.

— Тогда пойдем на вокзал, там тепло, погреешься...

Алеша повел черным круглым глазом в сторону вокзала:

— Не хочу...

— Но ты же погреешься...

— А мне уже не холодно.

— Честное пионерское? — спросила мать.

— Самое распионерское.

— Тогда будь хорошим мальчиком, давай подождем еще немножечко.

— Сколько?

— Совсем немножечко, — сказала мать.

Рукой в штопаной варежке поправила ушанку сына, улыбнулась ему. И он ответно улыбнулся ей.

Леля повернулась, пошла на мост. Остановилась на миг, обернулась: Гришина жена стояла все там же, терпеливо ждала. Леле показалось, что она различает издали, как посинели от холода свежие, розовые щеки мальчика. «Сволочь! — мысленно обругала себя Леля, — дрянь, гадина!..» Как же она презирала себя в эту минуту! Как не любила, презирала и стыдилась самой себя, своих слов, своих желаний, всего того, что еще совсем недавно было привычным, естественным...

Леля вошла в метро, ступила на эскалатор. И все время перед нею были те двое: невзрачная, очень скромно, чуть ли не бедно одетая женщина, напрасно ожидавшая кого-то, и рядом с нею ее сын, похожий на отца.

Леля закрывала глаза, пытаясь отогнать от себя мать и сына, но они не уходили, они как бы шли все время бок о бок, словно решили не отставать от нее ни на шаг.

Подошел поезд. Леля вошла в вагон, стала возле дверей. В стекле отражалось ее лицо, круглый подбородок, высокие скулы, глаза под разлетом длинных бровей, все так хорошо знакомо, прилежно изучено в зеркале. Но сейчас собственное лицо не радовало Лелю, напротив, казалось противным, злым и старым. Да, на удивленье старым.

«Сейчас приду, лягу, ни с кем ни слова, — думала Леля, — ни одного слова...»

Хотелось закрыться с головой одеялом и забыться, не думать, не вспоминать, никого не видеть, не говорить.

К счастью, дома никого не было. Она легла на диван, прикрылась сверху старым отцовским тулупом, вздохнула, закинув руки за голову.

«Неужели они все еще там, на вокзале?» — подумала.

Рывком приподнялась, встала с дивана. Может быть, побежать обратно, повиниться, рассказать как есть, сказать, что не надо ждать, что все это была ложь, пустой телефонный розыгрыш...

Представила себе, как бежит навстречу Гришиной жене и выкладывает ей все как на духу. Что же скажет его жена? Разозлится, оттолкнет ее или даже ударит? Или нет, ничего не скажет в ответ, простит.

У нее такие добрые и в то же время печальные глаза, они не могут злиться, гневаться, они станут еще более печальными, но все равно простят.

Нет, ни к чему бежать на вокзал. Да их уже нет сейчас там, матери с сыном. Наверно, изрядно замерзли, устали и отправились домой.

Он, должно быть, все время не перестает удивляться:

«Как же так, мама? Где же та тетка с посылкой от папы?»

А мать говорит:

«Сама не знаю...»

И думает про себя: «Кто же это был? Кому надо было обмануть меня? Или я чего-то не поняла, перепутала, не туда пришла?»

Леля ворочалась с боку на бок, переворачивала подушку на другую сторону, никак не могла заснуть...

Глава 8. Громов

Чем ближе Эрна Генриховна узнавала Громова, тем все больше он ей нравился. Особенно привлекала его спокойная доброта, которую он старался оттенить ненавязчивой иронией. В то же время не было в нем ни бахвальства, ни душевной грубости, ни ложной многозначительности.

Эрна Генриховна обладала свойством мгновенно, чуть ли не с первой минуты уловить неискренность и притворство.

Однако в Громове, как она ни пыталась вглядеться и, что называется, вдуматься в него, не было ни малейшей фальши.

И все-таки она не желала успокаиваться.

«Не может быть, что это все у него искренне, — думала она. — Неужели он не мог выбрать кого-то красивее, интереснее, зажигательней, чем я? Наконец, просто моложе?»

Он приходил к ней два раза в неделю (чаще ни у него, ни у нее не получалось — оба были очень заняты у себя на работе) и никогда не садился ни на минуту, пока не сделает всего того, что казалось ему необходимым сделать. Он был мастер на все руки, приходя, начинал чинить испорченный радиоприемник, или перевешивать бра, или прибивать отклеившиеся квадратики паркета, или просто подметать пол, хотя она каждый раз пыталась вырвать щетку из его рук.

Однажды не успел он прийти, как Эрна Генриховна сразу же пожаловалась: во всей квартире неожиданно испортились телевизоры — ни на одном нет изображения.

Он мигом сообразил — все дело в коллективной антенне, что на крыше, не поленился и не постеснялся соседей, полез на крышу, увидел, антенна и в самом деле лежит на боку. Выправил ее, поставил на место.

— Мне, право же, немного совестно, — призналась однажды Эрна Генриховна. — Ты и так устаешь за целый день, приходишь ко мне отдохнуть, а тут я на тебя нагружаю тысячу дел...

Он только улыбался в ответ и потирал ладонью голову.

Он никогда не ныл, не жаловался, не старался вызвать к себе сочувствия и так же не признавал всякого рода любовных объяснений. Эрна как-то сказала ему:

— Я тоже человек в достаточной мере сдержанный, но не до такой степени, как ты!

Он спросил:

— Чем же моя сдержанность отличается от твоей?

Она промолчала. Как-то неловко было признаться, что она так и не знает, как же он относится к ней: любит ли ее, или все это просто от нечего делать...

Впрочем, с другой стороны, ей казалось, что он не может, даже не умеет относиться легко, несерьезно и ходить просто от нечего делать...

Однажды — было это в воскресенье утром, когда он не работал, а она только отдежурила в больнице, — он явился к ней, сказал:

— Поедем со мной в одно место...

— Какое такое место? — спросила Эрна Генриховна.

— Потом узнаешь.

Вдруг перебил себя, спросил торопливо:

— А ты еще не успела поспать после дежурства?

Она ответила:

— Почему же? Успела, но...

Он повторил:

— «Но», что значит «но»?

— Еще бы минуток двести...

— За чем же дело стало?

Она нахмурилась:

— Надо же было белье намочить!

— Когда ты намочила?

— Вчера утром. А сегодня надо непременно выстирать, как тебе известно, ванна у нас не отдельная, а коммунальная...

— Известно, — сказал он. — Вот что, ложись-ка поспи. Авось после придумаем что-нибудь...

Скажи кто-либо Эрне Генриховне, что она будет не только слушаться какого-то постороннего мужчину, но и с радостью подчиняться ему, она бы ни за что не поверила. Но сейчас, мысленно дивясь собственной покорности, сказала:

— Ладно...

Правда, сильно хотелось спать, как нарочно, ночь выдалась трудная, вплоть до самого рассвета все время привозили больных.

Она проснулась разом, в один миг, будто кто толкнул ее. Ясный день смотрел в окно, тихо сыпал снег с неба, время от времени над крышей соседнего дома пролетали птицы, голуби, что ли, а может быть, вороны...

Эрна Генриховна потянулась, сладко, со всхлипом, зевнула. До чего хорошо себя чувствуешь, когда выспишься, кажется, добрый десяток лет с плеч долой...

— Ну и здорова же ты спать, — сказал Громов.

Она приподнялась на диване. Он сидел за столом, откинувшись на спинку стула, барабанил пальцами по своей коленке. А на столе, у нее расширились глаза, на столе стоят чашки, молочник, чайник, накрытый стеганой «бабой», на проволочной подставке, в сковородке скворчит яичница, на блюдечке нарезаны ломтиками помидоры, соленый огурец, зеленый лук. В плетеной вьетнамской хлебнице хрустящие хлебцы, рядом вазочка с медом.

— Изволите вставать, мадам, или подать вам завтрак в постель? — спросил Громов.

— Еще чего!

Эрна Генриховна проворно вскочила с дивана, сдернула с гвоздя полотенце, отправилась в ванную ополоснуть лицо и руки.

Но почти тут же вернулась. Спросила:

— Что это значит?

— Что значит?

— Ты что, выстирал белье?

— А что в этом такого особенного? — отпарировал он. — Я и на рынок успел сбегать, и в булочную, как видишь.

— Вижу, — сказала Эрна Генриховна, усаживаясь за стол и разламывая пополам хрустящий хлебец.

— Тебе чаю налить? — спросил Громов.

— И себе тоже, — сказала она. — Кстати, как мои соседи? Должно быть, изрядно потешались над тобой?

— Пусть их, — ответил Громов. — Если их это хотя бы в какой-то степени веселит, пусть радуются...

«Почему ты такой? — думала Эрна Генриховна, глядя на Громова. — Почему вдруг случился в моей жизни? Добрый, неназойливый, невздорный, даже по-своему красивый, во всяком случае, красивее меня, это уж наверняка».

— А теперь, — сказал он, — поехали в одно место.

— Куда хочешь, — сказала Эрна Генриховна, снова поражаясь собственной покорности.

Они вышли в коридор, и тут же им повстречалась Ирина Петровна. Вежливо пожелала Эрне Генриховне доброго утра, потом сказала, понизив голос:

— По-моему, он у вас настоящее сокровище!

— Неужели? — суховато спросила Эрна Генриховна.

— Еще бы! Чтобы мужчина умел так стирать, так выжимать белье, это просто чудо! Вы не находите?

— Нахожу, — невозмутимо отозвалась Эрна Генриховна.

Громов открыл дверцу своих «Жигулей».

— Прошу вперед, на привычное место.

Эрна Генриховна села, накинула на себя ремень.

— Куда едем?

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Я и так уже достаточно старая, — сказала она.

— Ну не до такой степени.

Они перебрасывались короткими шуточками, а машина между тем набирала скорость, ехала все дальше, в Замоскворечье, потом остановилась в одном из тихих, заросших деревьями переулков.

Оба вылезли из машины, он взял Эрну Генриховну под руку.

— Гляди, — сказал.

Круглый скверик, тополя, запорошенные снегом, низенькая железная ограда.

— Можешь себе представить, тут был наш дом...

— Вот здесь, на этом самом месте? — спросила она.

— На этом самом месте.

...Да, здесь был дом, в котором он родился и прожил долгие годы.

Сколько миллиардов шагов исходил он по этому тенистому замоскворецкому переулку? Не сосчитать.

У них была просторная угловая комната, два окна, из окон виднелся старый купеческий сад. По весне залетали в окна радостно гудевшие шмели и пчелы, а в июле белый тополиный пух так и вился под потолком, оседая нежными пушистыми островками на полу, на стульях, на подоконнике, на столе...

Да сих пор звучит иногда в ушах мамин голос: «Илюша, домой, обедать...»

А он во дворе, гоняет с ребятами мяч и ухом не ведет.

«Илюша, — взывает мама. — Где же ты?»

Он не любил ходить с мамой. Боялся, что подумают о нем: девчонка, мамсик, маменькин сыночек. Чуть ли не со слезами просил ее: «Не ходи рядом...» Лишь позднее, когда не стало мамы, вдруг осознал, как много она значила для него, как пусто и холодно стало без нее дома.

В сорок первом в начале июля он стоял вместе с отцом на улице, провожал взглядом ополченцев, шагавших мимо с автоматами за плечами.

Они все шли да шли, пожилые, молодые, даже и вовсе, как ему казалось, старые, уходили на войну.

Война. Неужели война? А ведь совсем недавно, на прошлой неделе, был выпускной вечер в школе, и он, Илюша Громов, окончивший десятилетку, танцевал с Марьяной Колесовой, и Марьяна, чуть кривя красиво очерченные свежие губы, говорила:

— А ты неплохо танцуешь, вот уж никак не ожидала...

— Почему это ты не ожидала? — спрашивал Илюша. — Ты вообще, я считаю, меня недооцениваешь...

— Кто? Я? — удивлялась Марьяна. — Ну, знаешь, дорогой мой...

Она не пыталась скрыть от него, что он ей нравится. А он был влюблен в нее выше головы.

И кто знает, как бы оно все пошло, если бы не война...

Странное дело! Должно быть, справедливо говорят, что нельзя встречаться спустя годы с прошлой любовью.

Он на самом деле ощутил справедливость этих слов: минуло много лет, он уже был женат, как-то спешил к себе на завод, и она встретилась ему. Она, Марьяна.

Первая остановила его, а он ее не узнал. Смотрел удивленно на дебелую, хорошо откормленную тетку с розовым щекастым лицом.

Потом узнал наконец, мысленно поразился, сказал:

— Сколько лет, сколько зим и весен...

А она вдруг вся поникла, загрустила, щуря некогда яркие, а теперь потускневшие, как бы вылинявшие глаза.

— Ты же меня не узнал, не спорь, не уговаривай...

Он молчал, чего же тут говорить? Разве сравнить Марьяну теперешнюю с той хрупкой насмешливой светлоглазой девочкой?

Так и расстался с ней на шумном уличном перекрестке, ни о чем толком не узнав, не поговорив как следует.

Она спросила напоследок:

— Танцевать еще не разучился?

Он махнул рукой:

— Какие там танцы...

В самом деле, до танцев ли ему было тогда!

...В августе сорок первого отец уехал в Сибирь с филиалом завода; просился на фронт — не взяли, он был нужен на производстве. Илью тоже не взяли, сказали: придет очередь — возьмем, и, чтобы не терять времени, он поступил работать на отцовский завод учеником слесаря.

Мастер Сергей Ларионыч, давний приятель отца, уверял Илью:

— Погоди еще, твой век долгий — навоюешься. А здесь войны не меньше, чем там.

Сергей Ларионыч тоже был замоскворецкий, жил с раннего детства на Житной, примерно с того же самого времени знал отца Ильи. Только, как говорил Сергей Ларионыч, жизнь у них начиная с семнадцати лет катилась по разным рельсам: он остался на заводе, стал мастером, а отец поступил на рабфак, оттуда в институт и, окончив его, вернулся на свой завод.

— Тогда мы вновь подружились, хотя стояли не на равных, — говорил Илье старый мастер. — Твой отец стал начальником производства, а я, как видишь, выше мастера не поднялся.

Он многому научил Илью за те недолгие месяцы, что Илья проработал на заводе, перед тем как уйти на фронт. Первым делом — включать станок мягко, не рывком, как это нередко делали многие новички.

— Имей в виду, — поучал Сергей Ларионыч, — станок, он тоже все как есть понимает. И за добро всегда добром же ответит. Будешь с ним по-хорошему, будешь щадить его, содержать в чистоте и в порядке рабочее место, не запускать, а вовремя ремонтировать, прислушиваться к его ходу вот так же, скажем, как доктор к сердцу человеческому прислушивается, смазывать да чистить его почаще, глядишь, он у тебя подольше прослужит, а будешь спустя рукава относиться, словно мачеха к немилой падчерице, он у тебя в самый неожиданный момент откажет. И захочешь, не сумеешь повернуь по-своему...

Сам Сергей Ларионыч относился к станкам в цехе словно к живым, одухотворенным существам. Некоторые ученики подсмеивались над ним, кое-кто даже считал, что мастер малость не в себе.

Когда Илья уходил на фронт, он проводил его до военкомата, долго стоял на улице, ожидая, пока выйдут будущие фронтовики, отправятся на вокзал.

Илья шагал в длинной колонне своих ровесников от Калужской площади до Комсомольской площади.

То и дело оборачивался и тогда позади, где-то в толпе различал в толпе лицо старого мастера.

Сергей Ларионыч в конце концов отстал возле Смоленской.

Сперва Илья попал на Калининский фронт, потом под Ленинград.

Ему повезло: ни разу не ранило, даже легкая контузия миновала его. Он так и писал отцу в Сибирь: «Я у тебя неуязвимый, для пуль и мин непробиваемый...»

Отец писал ему пространные письма на фронт, писал, что гордится им, что надеется после победы снова увидеться, что он вкалывает с утра до ночи, а иногда даже ночью приходится вкалывать — выполнять заказы фронта.

Только о том, что женился, отец не написал. Решил — сообщит позднее. О таком событии сообщить никогда не поздно.

Илья вернулся домой почти сразу после победы. Он уже знал о женитьбе отца, о том, что его мачеха коренная сибирячка и что отец решил осесть там, как он писал, до самого своего конца, на остатние годы.

«Что ж, — решил Илья. — Пусть лучше так. А то бы мы жили все вместе, втроем, вдруг не ужились бы?»

Он поступил учиться в станкоинструментальный институт на вечернее отделение, днем работал в том же самом цехе, где до войны работал отец.

Во дворе завода напротив заводоуправления находился четырехэтажный дом с одинаковыми занавесками на окнах — голубого ситчика в белую полоску. Это был профилакторий, здесь многие рабочие отдыхали после работы, одним была прописана врачами физиотерапия, другие — холостяки — нуждались в регулярном питании.

Илья как-то решил для интереса побывать в профилактории.

Была поздняя осень, что ни день — дождь со снегом, слякоть, холодная изморозь.

Не захотелось идти домой, может быть, и вправду переночевать в профилактории, в тепле, благо и ходить-то далеко не надо?..

В первый же вечер он познакомился с докторшей Адой Львовной. Маленькая, подвижная, быстрая. Черные влажные глаза, темные волосы, курносый нос. Смешная? В общем, да, но в то же время чем-то привлекательная, может быть, черными глазами, как бы омытыми дождем, белозубой улыбкой, даже курносым носом. Смотрела на него снизу вверх — он же был чуть ли не в полтора раза выше ее ростом, командовала:

— Хватит читать! Примите ванну с сосновым экстрактом, и спать до утра.

— Слушаюсь, — отвечал он. Было забавно покоряться этой малявочке, слушать ее повелительно звучавший голос, глядеть в строгие влажные глаза.

Профилакторий их завода был одним из лучших во всем районе, даже завоевал переходящее знамя в соцсоревновании. И потому в заводском клубе был устроен вечер, и в президиуме сидели врачи и сестры профилактория, Ада Львовна делала доклад.

Сильным, хорошо поставленным голосом она перечисляла передовые методы лечения, применявшиеся для поддержания и восстановления здоровья производственников.

Так и говорила:

— Для поддержания и восстановления здоровья производственников мы применяем ванны с сосновым экстрактом, физиотерапевтические методы, облучение кварцем и УВЧ.

Ей долго охотно аплодировали, рабочие любили строгую свою докторшу, хотя иные и подшучивали над ее ростом, начальственным, не терпящим возражения тоном, неприступным выражением лица. Кое-кто пробовал за ней поухаживать — куда там, неумолимо обрывала при первой же попытке.

Тезка Ильи, прозванный за огромный рост и могучую стать Ильей Муромцем, не на шутку влюбился в нее. Несмотря на несокрушимое свое здоровье, терпеливо просиживал никак не меньше часа в ванне с сосновым экстрактом и по очереди принимал физиотерапевтические процедуры, начиная от гальванического воротника, кончая кварцевым облучением.

Пышущее здоровьем краснощекое лицо его стало смуглым от кварца, глаза на загорелом лице казались небесно-голубыми.

— Как, лучше себя чувствуете? — спрашивала Ада Львовна.

— Лучше, — вздыхая, отвечал Илья Муромец и протягивал руку Аде Львовне. — Разрешите в знак благодарности пожать вашу руку, доктор...

Маленькая энергичная ладонь Ады Львовны тонула в его мощной лапе, он осторожно сжимал хрупкие пальчики.

Однажды поделился с Ильей Громовым:

— Я на ней хоть бы сразу женился, прямо сию же минуту...

— А она к тебе как? — спросил Громов и вдруг поймал себя на том, что с некоторой, удивившей его самого боязливостью ожидает ответ Ильи Муромца.

— Да никак, — с горечью ответил Муромец, и Громов ощутил внезапно такой прилив радости, что еле сдержался, чтобы не запеть во все горло.

В тот же вечер после работы он отправился в профилакторий, хотя, по правде говоря, надо было посидеть в библиотеке за книгами, приближалась зачетная сессия, одна из последних, к весне он должен был закончить институт.

Ады Львовны, как на зло, не оказалось на месте. Он обошел весь дом, побывал в процедурной, в зале отдыха, заглянул во врачебные кабинеты, ее не было видно.

Спросил Илью Муромца, который, конечно, тоже являлся в профилакторий после смены:

— Что это нашей докторши не видать?

— Уехала, — ответил Илья Муромец.

— Куда уехала?

— Да у нее два дня отгула.

Спустя два дня Громов встретил Аду Львовну на заводском дворе.

— Мы тут соскучились без вас, — сказал, подойдя ближе.

— Вот как? — холодно спросила Ада Львовна. Помедлила немного, потом сказала: — Если хотите, проводите меня сегодня домой.

«Если хочу!» — чуть было не воскликнул он, но внешне сдержанно спросил:

— В котором, прикажете, часу?

— Что-нибудь в девять.

В половине девятого он уже стоял возле подъезда профилактория, ожидая ее. Она возникла внезапно, вдруг очутилась рядом с ним, с независимым видом взяла его под руку.

Уже крепко лег снег на землю, приближался конец декабря.

Громов старался идти вровень с Адой Львовной, а это было нелегко, он привык шагать широко, размашисто, ее маленькие ножки едва поспевали за ним.

Она жила далеко от завода, в Сокольниках, по дороге рассказывала ему, что вместе с нею проживает ее крестная — древняя старуха, ворчливая и брюзгливая, впрочем, добрая душой...

— Потому я на нее и не обижаюсь, — сказала Ада Львовна. — Ведь она — единственный близкий мне человек на всем свете.

Дом, в котором жила Ада Львовна, был, в сущности, не дом, а ветхая от времени дача, вся в резных башенках, с наличниками над окнами, с цветными стеклами, выложенными над верандой, обнесенная полуразвалившимся забором.

Единственное удобство — очень близко от метро, минут пять — семь, не больше.

Громов поднялся вслед за Адой Львовной на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. И вдруг попал в тепло, в сияние света; трещали дрова в печке, зеленый плющ затейливо вился вдоль стены, свисая до пола, в клетке у окна распевала канарейка.

— Кока, вы где? — позвала Ада Львовна.

Откуда-то издалека донесся хриплый недовольный голос:

— Здесь я, куда денусь...

— Они отдыхают, — негромко произнесла Ада Львовна, подмигивая Громову. — В своей резиденции.

Позднее он узнал, что резиденция крестной — маленькая, метров пять, каморка, где могла поместиться лишь одна ее широкая металлическая, с шарами кровать.

— Одну минуточку, — сказала Ада Львовна, — я сейчас.

Он сел за стол, оглядываясь. Стены увешаны фотографиями, старинный диван красного дерева, зеркало в прекрасной резной палисандровой раме. Тихо, уютно, кажется, за окном не Москва, а глухая глухомань...

— Сейчас будем чай пить, — объявила Ада Львовна, снова войдя в комнату. — Подождите еще совсем немного.

— Готов ждать, — сказал Громов, глядя на нее.

Она переоделась, вместо привычного делового синего костюма с белой или кремового цвета блузкой — легкое домашнее платье, короткие рукава открывают нежные, тонкие руки, темные волосы не стянуты в пучок на затылке, а свободно рассыпаны по плечам.

Громов смотрел на нее во все глаза.

Она усмехнулась:

— Можно подумать, что вы меня раньше никогда не видели.

И Громов вдруг смутился, словно мальчишка, которого неожиданно застукал учитель в тот самый момент, когда он закурил сигарету.

В тот вечер она ничего не рассказала ему о себе. И он ушел, так и не узнав, что она за человек, и как, в конце концов, относится к нему, серьезно или флиртует от нечего делать...

Все это ему довелось узнать позднее, когда они поженились.

Она долго не соглашалась стать его женой.

— Мы с тобой ровесники, а это очень плохо, потому что женщины раньше стареют. Ты еще будешь молодой, а я уже старуха старухой...

Это было явное кокетство, потому что никто не дал бы ей ее тридцати двух.

Маленький рост, миниатюрное хрупкое сложение на диво молодили ее, и она понимала, что ей еще суждено в течение долгих лет оставаться молодой.

Как-то Громов шел с Адой по улице, им встретилась красивая, полная, золотоволосая женщина. Улыбаясь, стала махать рукой еще издали, потом, приблизившись, кинулась целовать Аду Львовну.

— Адочка, дорогая, как я рада видеть тебя, если бы ты знала!

Розовые пухлые губы ее впились в щеку Ады Львовны, в то же время она успела пытливо, хотя и бегло оглядеть Громова с головы до ног.

Они постояли на улице, золотоволосая толстушка щебетала об успехах дочки, поступившей в университет, о муже, который отправился куда-то за рубеж в командировку. Не преминула рассказать о себе, о том, что защитила кандидатскую и теперь собирается опубликовать целый ряд статей в научных журналах.

На прощанье она вновь осыпала Аду Львовну поцелуями, ласково кивнула Громову.

— Это знаешь кто? — спросила Ада Львовна. — Жена моего троюродного брата. А хороша, не правда ли?

— Не в моем вкусе, — сказал Громов. — Чересчур грузна и массивна.

Ада Львовна не была бы женщиной, если эти слова не польстили бы ей, тем более что, в отличие от жены своего родственника, она была миниатюрна и хрупка на вид. Но чувство справедливости привычно взыграло в ней.

— Что ты, — сказала, — она же красивая, какое лицо, ты обратил внимание?

Громов рассеянно кивнул. Именно в этот самый момент они собирались перейти мостовую, и его больше интересовал цвет светофора, чем даже самое красивое лицо самой красивой на свете женщины.

— Дидя очень милая, ласковая, — продолжала Ада Львовна, когда они уже перешли мостовую. — Характер такой, что хоть мажь ее на хлеб.

— Дидя? — переспросил Громов. — Что это за имя?

— Елизавета. Ее все так звали с самого детства, и до сих пор осталось — Дидя. У нее и муж такой же — ласковый, добрый, нежный... с теми, кто ему необходим.

— Однако, — заметил Громов. — Однако ты даешь!

— А что? — спросила Ада Львовна.

— Вернее, не даешь им спуска, видно, что здорово их обоих не любишь, ни эту самую Дидю, ни ее мужа, хоть он тебе и брат.

— Нет, я бы этого не сказала, — возразила Ада Львовна. — Не люблю? Это звучит, пожалуй, чересчур сильно. Напротив, я смотрю на нее и на него с интересом.

— Чем же они тебе интересны?

— Как человеческие особи. Я вспоминаю, как на различных торжествах и празднествах они поддерживают друг друга. Он начинает витиеватый тост, она тут же вступает: «Аллаверды к твоим словам», и дополняет каким-то своим, еще более ласковым и многослойным. Или она чествует кого-то, он продолжает: «Аллаверды», и, что называется, дает на всю железку. Причем это в отношении нужных им людей. Тех же, кто им уже не нужен, они перестают замечать.

— Ну уж! — усомнился Громов. — Тогда объясни-ка мне вот что: ты ей, как я понимаю, не нужна ни с какой стороны, разве неправда?

— Безусловно, не нужна, — согласилась Ада Львовна.

— Так какого же лешего она с тобой так подчеркнуто нежна? Какой от тебя прок?

— Тут, я полагаю, не одна, а две причины, — сказала Ада Львовна. — Перво-наперво и у такого рода людей все-таки имеются свои привязанности, как ни говори, они же не автоматы, не могут жить все время по одному принципу — ты мне нужен, потому я тебя и обволакиваю, и льщу напропалую, и угождаю, чем могу. Во-вторых, она ласкова со мной прежде всего потому, что это ей ничего ровным счетом не стоит, а вдруг как-нибудь в будущем отзовется? Потому и ласкова на всякий случай...

— Любопытные экземпляры, — заметил Громов.

— Даже очень. По-своему обаятельны, даже, я бы сказала, талантливы, а уж как услужливы, если им это интересно, необходимо, ничего не пожалеют, лишь бы сделать приятное нужному человеку.

— Мне тоже встречались такого рода особи, — сказал Громов. — Знаешь, чем они все одинаковы? Просто все на одно лицо? Тем, что у таких вот индивидуумов никогда не бывает друзей, есть только лишь нужные люди. Заметила?

— Да, это точно. И хотя они уверяют кого-то нужного для них, что они его любят, что дружба у них до конца, что их водой не разольешь, на самом-то деле они не имеют друзей, потому что не умеют дружить.

«Она умнее меня, сильнее характером», — часто думал Громов.

Он понимал, что жить с нею трудно. Многие приятели его уверяли: легче и приятнее всего с женщинами недалекими, а с умными, напротив, тягостно, приходится все время следить за каждым своим словом, стараться не отставать от них, быть постоянно в курсе жизни, умные высмеют, запрезирают, а глупенькие, как правило, никогда не заметят, что ты тоже не самый умный...

Но ему было с нею интересно. Казалось, каждый день приносил что-то новое, порой неожиданное.

И еще его привлекала ее влюбленность в свое дело.

Как-то она призналась, что профилакторий в сущности ее вторая семья, порой даже трудно решить, какая семья ближе.

Рабочие любили ее, персонал боялся и, как полагал Громов, не выносил на дух.

Она могла при всех накричать на вальяжную Дарью Федоровну, кастеляншу профилактория, за то, что та не постелила вовремя чистое белье.

— Дома, надеюсь, у вас чистая постель? — ехидно спрашивала Ада Львовна. — Да? Не сомневаюсь, что лилейно-белая. Почему же вы считаете возможным, чтобы наши пациенты ложились на несвежее белье? Объясните, пожалуйста!

Дарья Федоровна пыхтела, толстые щеки ее заливал клюквенный румянец.

— Я проработала в больнице, до профилактория, чуть не двадцать лет, — пробовала она вставить слово.

Но Ада Львовна безжалостно обрывала ее:

— Ну и что с того? Значит, в больнице от вас страдали больные, а здесь страдают рабочие...

В конце концов, доведенная чуть ли не до слез, Дарья Федоровна почти торжественно обещала:

— Никогда больше, ни разу в жизни...

Однажды Громов зашел за Адой в тот самый момент, когда онараспекала повара, подавшего на ужин кислый творог.

— Как же так можно? — спрашивала она и, не давая ему произнести ни слова, продолжала: — Небось самому нравится свеженький творог, а рабочие, те, как хотят, так, что ли? Рабочим все сойдет, что ни дашь?

Повар, худой, смуглый, горький пьяница, страдающий запоями, в то же время совестливый, после каждого запоя не переставал каяться, обзывать самого себя самыми обидными словами, стоял понурив голову, стараясь не встречаться с Адой глазами, а она, разгораясь все сильнее, стучала маленьким своим кулаком по столу, допытываясь:

— Сколько так будет, говорите? Нет, вы мне русским языком скажите, сколько будет продолжаться такое безобразие?!

Громову стало жаль повара, безмолвно принимавшего все ее попреки, он почти насильно накинул на Аду пальто и, схватив под руку, увел за собой. Случайно обернувшись, вдруг увидел, как повар глядит ей вслед исподлобья с неприкрытой ненавистью.

— А они тебя, наверно, здорово не любят, — сказал Громов.

— Кто «они»? — спросила Ада.

— Твои служащие, все эти нянечки, кастелянши, повара, официантки.

Она равнодушно пожала плечами.

— Пусть их, — сказала. — Мне их любовь ни к чему, лишь бы дело свое делали, а что они там обо мне думают, меня абсолютно не интересует...

Они прожили вместе без малого восемь лет, Аде исполнилось уже сорок, и временами, особенно по утрам, она выглядела пожилой, очень усталой. Но она не сокрушалась, бегло окидывала себя в зеркале взглядом, иногда говорила философски спокойно:

— Всему свое время...

Наскоро кивала Громову и неслась в профилакторий, там ее постоянно ждали неотложные дела: то надо было выбить диетическое питание язвенникам, то получить новую мебель, то хлопотать о штатной единице, которой не хватало для полного счастья, — диетсестру, или фтизиатра, или врача-специалиста по лечебной физкультуре.

Много позднее, когда они уже были в разводе с Адой, Громову припомнился один случайный разговор. Дарья Федоровна, которую Ада особенно часто и охотно честила, сказала ему однажды после особенно яростного Адиного разноса:

— Эх, Илья Александрович! А ведь вы прогадали, голубчик!

— Чем прогадал? — не понял Громов.

— Тем, что на нашей Адочке женились, — выпалила прямехонько ему в лицо толстуха. — На таких, прямо скажу, не женятся.

— Вот еще, — возмутился Громов. — Почему на таких не женятся?

— Потому, что она больше о себе, чем о муже да о семье думает, — отрезала Дарья Федоровна. — Потому и детей не стала заводить, эгоистка стопроцентная.

Громов только усмехнулся в ответ. Что с нее взять?

Не спорить же с нею, в конце концов.

Но когда спустя примерно семь лет Ада заявила ему, что он ей мешает, он вдруг вспомнил слова, сказанные как-то толстой кастеляншей.

— Ты стоишь у меня на дороге, — откровенно сказала Ада. — И мне приходится приспосабливаться к тебе.

— А по-моему, брак — это всегда в какой-то степени приспосабливание друг к другу, — сказал он.

Ада пренебрежительно пожала плечами:

— Пусть так. Тогда тем более все это не для меня.

После профилактория она уходила в библиотеку, целые вечера проводила там за книгами, готовилась к защите кандидатской. Иной раз даже жаловалась Громову:

— Я опоздала со своей диссертацией лет на десять. Мне бы теперь в пору докторскую защищать.

Как-то он сказал ей:

— А ты, видать, честолюбива сверх меры.

Она спокойно согласилась:

— Да, наверно, так оно и есть. Ну и что в том такого?

Расстались они довольно миролюбиво. Ада даже шутила напоследок:

— В плохих романах обычно пишут: «Они оставались друзьями...»

— Пусть так и будет в жизни, — предложил Громов.

На заводе ему дали квартиру, он отдал ее Аде, сам переехал в общежитие.

К нему хорошо относились, в общежитии все устроилось так, что ему сумели предоставить маленькую, но отдельную комнату. И он жил в этой комнате вплоть до того самого дня, когда познакомился с Эрной Генриховной.

...Он обернулся к Эрне.

— Странно как-то все получилось.

— Что странно?

— Я полагал, что больше уже никогда не женюсь.

— А разве ты женился?

— Буду жениться.

— На ком? — спросила Эрна, предвкушая ответ и в то же время страшась его.

— На тебе, ясное дело.

— А если я не пойду?

— Пойдешь, — уверенно сказал Громов. — Я тебя очень и очень буду просить, и ты согласишься, в конце концов...

Она посмотрела на него.

— Скажи, неужели за все эти годы у тебя не было ни одной женщины?

— Почему не было? Были, — ответил он. — Не хочу врать, были женщины, и даже совсем неплохие. Но меня удивляет другое.

— Что же именно?

— Я ни на ком не хотел жениться. Ни на одной из них, впрочем, их было не так уж много, но у меня даже и мысли такой никогда не возникало. Веришь?

— В общем, да.

— А на тебе хочу жениться.

— Почему на мне хочешь?

— Хочу, и все тут. А почему это тебя до такой степени интересует?

— А почему это не должно меня интересовать?

— Потому что это аксиома, не требующая доказательств. А вот если бы твой мыслительный аппарат был покрепче, ты бы стала интересоваться куда более значительными вещами.

— Например, какими? — спросила Эрна. Она чувствовала себя немного задетой словами Ильи.

— Например? Примеров сколько угодно. Ответь мне, пожалуйста, на самом ли деле существовал граф Калиостро? Какая звезда в небе должна погаснуть первой? А как обстоит дело с Николаем Первым? Помер ли своей смертью или покончил жизнь самоубийством? А что касается Александра Первого, то не ушел ли он шататься по городам и весям под именем некоего старца Кузьмича? Кто точно убил президента Кеннеди? Кому это было выгодно, как думаешь?

— Пошел-поехал, — сказала Эрна.

— А что? Если хочешь, вот они налицо, неразрешенные загадки, которые так и остались загадками для многих и многих поколений...

Он огляделся вокруг, потом быстро, крепко прижал к себе Эрну.

— Перестань, — строго остановила она его. — Мы же на улице.

—  А разве я считаю, что мы в Большом театре?

— Мы на улице, — строго повторила она.

— Но никого же нет, разве не видишь?

— Вроде никого, — согласилась она. — Что же из того следует?

Он улыбнулся:

— Следует то, что нас никто не осудит. И очень прошу тебя, перестань спрашивать, почему я хочу на тебе жениться. Даже у ангела в конце концов может терпение лопнуть. Не будешь больше спрашивать? Даешь слово?

Она ответила покорно:

— Даю.

Глава 9. Леля

Гриша приехал, как и обещал, спустя пять дней. Рано утром позвонил Леле:

— Это я, мой дорогой, узнаешь?

— Да, — ответила Леля, — узнаю.

— Как ты? — продолжал спрашивать он. — Все хорошо?

— Все хорошо, — ответила Леля.

— Когда мы увидимся? — спросил он. — Я до того соскучился по тебе. А ты?

— Даже не знаю, что тебе сказать.

— Почему не знаешь?

Он засмеялся. Она представила себе, как блестят сейчас его угольно-черные глаза, он нежно глядит на трубку так, словно перед ним она, Леля...

— Ты скучала? — повторил он свой вопрос. — Скучала по мне?

«Ужасно, — хотелось ответить Леле, — ужасно скучала, все время думала только о тебе, места себе не находила...»

И это была бы чистая правда. Как же она тосковала по нем! И в самом деле, места себе не находила, и думала, думала, думала только лишь о нем.

Но нет, так нельзя говорить! Почему нельзя? Потому что нельзя. Потому что, как бы она ни старалась, ей уже не позабыть той узкоплечей, с усталым лицом, его жены, матери его сына... И еще Леля знала, что жена и сын Гриши будут постоянно здесь, рядом с нею и с Гришей, на расстоянии протянутой руки. И не уйти от них, не скрыться, не позабыть, не пренебречь.

— Я сейчас очень занята, — сказала Леля. — Не могу больше говорить.

С размаху повесила трубку. То-то, должно быть, он разозлился, нет, не то, не разозлился, а удивился: как же это так, почему, что такое?..

Само собой, он позвонил тут же.

Леля не подходила к телефону. Подошла Надежда, сказала:

— Сейчас узнаю.

— Меня? — спросила Леля, стоя на пороге своей комнаты.

Надежда усмехнулась:

— Кого же еще в такую рань?

— Скажите, что я уже ушла.

Надежда пожала плечами. Терпеть не могла лгать, придумывать невесть что. Однако не стала возражать. Сняла трубку, сказала сухо:

— Ее нет дома. — Послушала немного. — Право, не знаю.

Должно быть, он все еще не хотел отпускать ее, все еще не верил ее словам.

— Не знаю, — повторила Надежда, добавила с ледяной вежливостью: — Простите, я тороплюсь...

Повесила трубку и немедленно накинулась на Лелю:

— Очень прошу тебя, займись наконец упорядочением своих романов! Сама придумывай, сколько хочешь, но не вынуждай других, слышишь?

— Я еще не оглохла, — ответила Леля.

Он встретился с нею через час, когда она выходила из дома. Стоял возле подъезда, ждал. Угрюмый, разом постаревший, в знакомом сером пальто, на голове шапка-ушанка.

Увидел ее, недолго раздумывая, рванулся к ней:

— Лелька! Родной мой, что случилось?

— Ничего, — сказала Леля. — Ну что ты в самом деле?

Быстро пошла вперед по улице, и он пошел рядом с ней, не отставая ни на шаг.

Он сказал:

— Постой! Остановись хотя бы на минутку!

Она остановилась. Он посмотрел на нее горячими черными глазами:

— Что случилось? Можешь мне в конце концов объяснить?

— Ничего не случилось, — ответила Леля. Намеренно отводила глаза в сторону, чтобы не встречаться с ним взглядом. Было боязно, вдруг не выдержит, не сумеет побороть себя и все, все станет по-прежнему.

По-прежнему? А как же его жена, поблекшая, невзрачная? Как же его сын, похожий на него, с отцовскими угольно-черными глазами? Куда от них деться? Как позабыть?

Потом Леля подумала: интересно, рассказала ли жена ему о том, что кто-то звонил ей от его имени, вызывал на Белорусский вокзал? Черт бы побрал эту Симочку, она одна во всем виновата! Она все придумала, весь этот дурацкий розыгрыш с посылкой, из-за нее Леля поперлась на вокзал. Леля вздрогнула: вдруг показалось, где-то в толпе мелькнуло лицо жены, ее печальные глаза, чуть полуоткрытые бледные губы.

Что за наваждение, однако! Ведь она для Лели решительно чужая, посторонняя, почему же Леля должна жертвовать своей любовью ради посторонней, чужой женщины и ее сына?

Во имя чего? Зачем?

Гриша продолжал смотреть на Лелю:

— Что же с тобой, говори...

Только сейчас Леля заметила, что они стоят на углу, возле Никитских ворот, их обгоняют и спешат навстречу прохожие, а они стоят и не замечают этот постоянно обтекающий, непрерывный поток.

Что же сказать Грише? Как объяснить все то, что она чувствует, что не дает покоя все эти дни?

Сперва было так: думалось, приедет Гриша, все разом утрясется, образуется, все будет идти, как шло. А все оказалось иначе.

— Пусти меня, — сказала Леля. — Мне пора...

— Сперва ответь мне, — сказал он.

Она поняла, надо сказать что-то очень грубое, резкое, такое, что может сильно уколоть его. Так уколоть, чтобы он отвернулся от нее раз и навсегда!

Что же сказать? Какие отыскать слова, когда ей вовсе не хочется обижать его, когда, напротив, кажется, с какой нежностью она бы приникла к нему, обняла бы его и рассказала обо всем, и он бы успокоил ее. Он умел успокаивать. Умел слушать, выслушает, подумает немного, скажет: «А, ерунда...» И глядишь, недавняя забота, которая казалась непреодолимой, вдруг растаяла словно дым, как не было ее никогда!

Но сейчас-то как раз от него и надо скрыть свою заботу. Однако он нашелся и на этот раз, облегчил ей задачу.

— У тебя появился кто-то другой? — спросил.

Вот-вот, этого и следовало ожидать! И как только она сразу не догадалась? Вот на чем следует играть!

— Да, появился, — сказала она.

— Ты любишь его?

— Люблю.

Он очень громко, чересчур громко засмеялся.

— Как же все быстро произошло, — сказал, — не успел я уехать, всего на неделю, и ты уже готова, влюбилась в кого-то другого!

Леля тоже заставила себя засмеяться.

— И так бывает, разве нет?

— Правда, — сказал Гриша.

— Дашь мне наконец уйти? — спросила Леля.

Он отступил на шаг, потом внезапно схватил ее за руку.

— Лелька, маленькая, ты же врешь, я чувствую, ты врешь с начала до конца!.. Ну как ты не понимаешь, для меня на всем свете сейчас только ты и никто больше!

«Для меня тоже ты, — рвалось с Лелиных губ. — Я думаю о тебе, я скучаю по тебе, я считала часы и дни, отделяющие нас друг от друга, наверное, и больше никогда никого не сумею полюбить так, как люблю тебя...»

— Еще раз прошу, — холодно произнесла она, — иди и оставь меня...

Очень тихо, почти неслышно он спросил:

— Тебе в самом деле хочется, чтобы я ушел?

— В самом деле! — закричала она. — Да, да, да! Хочется, очень хочется, чтобы ты ушел, чтобы мы больше никогда, слышишь, никогда не виделись, и не нужно нам видеться...

Какая-то дама в дорогой шубе, в пышной меховой шапке недоуменно оглянулась на Лелю. И старик, шагавший вслед за дамой, тоже глянул на Лелю.

— Хорошо, — сказал Гриша. — Как хочешь.

Леля отвернулась от него: боялась, еще минута, еще полминуты — и она разрыдается в голос, и обнимет его, и никогда никуда не отпустит...

Она побежала в другую сторону, к Арбату, добежала до особняка, в котором некогда жил Гоголь. Старый дом равнодушно глядел на улицу хорошо протертыми стеклами окон.

А Гриши нигде не было видно, он не шел за ней.

Стало быть, поверил. Не сразу, может быть, не окончательно, но все же поверил.

На миг стало обидно. Выходит, он ее вовсе не любит, выходит, она ему не дорога, если он так легко отказался от нее.

Она поняла: подспудно жила в ней мысль — он не поверит, догонит ее, добьется правды.

Внезапно захотелось увидеть его, сказать прямо в лицо: «Дурачок, как же ты мог поверить?»

И он обрадуется. О, как же он будет счастлив! Черные глаза загорятся, губы раздвинутся в улыбке, как бы наяву она увидела его глаза, щербинку между передними зубами, крохотную родинку на щеке, под глазом.

Нет, нельзя! Ничего не надо говорить, пусть все будет идти так, как идет, пусть!

Она вернулась к своему дому. Гриши не было видно. Она поднялась по лестнице наверх. Мария Артемьевна открыла дверь, глянула на нее, испугалась:

— Что с тобой, доченька?

Леля хотела было с независимым видом пройти мимо, не выдержала, уткнулась носом в ее плечо.

— Что случилось? — спросила Мария Артемьевна.

— Идем в комнату, — сказала Леля.

Они вошли в свою комнату, Мария Артемьевна заперла дверь.

— Теперь никто не войдет, не помешает, — сказала. — Давай, расскажи все.

И Леля рассказала. Все как есть, без утайки.

Глава 10. Валерик

Он ждал ее на лестнице, возле квартиры, вглядывался во всех поднимавшихся по лестнице женщин, не стесняясь, спрашивал:

— Вы Надежда Ивановна?

Ему коротко бросали: «Нет» — и проходили мимо. И только одна, высокая, костистая, мужеподобная, из-под полей панамы выбивались седеющие пряди, в руках кошелка с продуктами, остановилась рядом с ним.

— Тебе какую Надежду Ивановну? Бобрышеву?

— Да, — ответил он. — Это вы и есть Надежда Ивановна?

— Нет, я ее соседка, меня, зовут Эрна Генриховна. Зачем она тебе?

Смуглые щеки его порозовели.

— Ну, не надо, — сказала Эрна Генриховна. — Не хочешь — не говори, я тебя не неволю.

— Я приехал днем и прямо к Надежде Ивановне, — сказал он, — а ее нет. Теперь вот жду ее здесь...

— Идем ко мне, — решительно сказала Эрна Генриховна. — У меня тебе удобнее будет ждать...

Он послушно пошел вслед за ней. Она открыла свою комнату, положила на стул кошелку с продуктами.

— Чаю небось хочешь?

Он осмелел, сказал:

— Я бы и съел что-нибудь, если можно.

— Можно, — сказала она и добавила: — Молодец! Вот так и следует поступать, всегда говори то, что думаешь! Сейчас поставлю чайник...

Она вышла на кухню, а он огляделся вокруг. Какая чистая, ухоженная комната! Нигде ни пылинки, все блестит, а на паркете можно свободно играть в шахматы.

Эрна Генриховна снова вошла в комнату, неся на подносе тарелки с закусками — сыром, колбасой, рубленой селедкой и баночкой майонеза.

Вынула из серванта чашки, расставила их на столе, в середине поставила вазочку с вареньем. Потом принесла чайник, налила в чашки кипяток и заварку.

— Приступим? — спросила.

— Приступим, — откликнулся он, положил себе на тарелку рубленой селедки, полил ее майонезом, а Эрна Генриховна между тем сделала ему два бутерброда с сыром и с колбасой.

— Мне нравится у вас, — сказал он.

— Кстати, как тебя зовут? — спросила она.

— Валерик. Я бы еще выпил чашку...

— Пожалуйста. А что конкретно тебе нравится у меня?

— Прежде всего то, что чувствуется, здесь хозяйничают руки, которые все умеют. Вот хотя бы этот абажур и рамки для картин и подоконники...

— Верно, — воскликнула Эрна Генриховна. — А ты, Валерик, наблюдательный!

Над абажуром летали на невидимых лесках легкие деревянные птички. Это сделал Илюша, сам выпилил птичек, повесил их, и они летали безостановочно от малейшего дуновения воздуха. И рамки для картин он тоже покрасил, покрыл лаком. И подоконник украсил как-то, когда Эрна Генриховна была на дежурстве в больнице, взял и уложил синие и малиновые плитки на подоконник и сказал: «Очень хотелось сделать тебе этот маленький сюрприз...»

Илюша умел решительно все. Сева говорил о нем: «У него руки вставлены так, как полагается...»

В устах Севы подобные слова означали наивысшую похвалу.

— Это не я, — сказала она. — Это мой муж. У него получается все, за что бы он ни брался.

— Он кто, инженер?

— Да, инженер.

— А вы тоже?

— Нет, я врач. Хирург.

— Хирург, — повторил он. — Работаете в больнице?

— Да, в больнице.

Приподняв брови, он вдумчиво оглядел ее.

— Если бы я заболел, я бы вам поверил.

— Вот как, — сказала Эрна Генриховна. — А ты, видать, льстец.

— Нет, я люблю говорить то, что думаю. По-моему, вам можно верить.

— Спасибо в таком случае, — сказала она. Ему было четырнадцать лет. Он был чересчур высокий для своих лет, тонкой кости, светловолосый, с карими глазами. Кого-то напоминал Эрне Генриховне, а кого, никак не могла припомнить.

Она пристально вглядывалась в него, потом отводила глаза в сторону, снова принималась глядеть, вдруг ее осенит. Но нет, никак не могла вспомнить, а между тем с первого же взгляда показалось, что они уже не раз встречались, или так казалось потому, что он напоминал кого-то, хорошо ей известного.

Ей очень хотелось знать, почему он добивался встречи с Надеждой, но она скорее умерла бы, чем разрешила бы себе донимать вопросами кого бы то ни было, пусть даже подростка. Захочет — сам скажет, а она его ни о чем не станет расспрашивать. Господи, да он на Надежду и похож!

В коридоре хлопнула дверь. Эрна Генриховна прислушалась.

— Может быть, это Надежда? Подожди, пойду гляну...

Вернулась в комнату вместе с Надеждой.

— Кто меня спрашивает? — спросила Надежда.

— Я, — ответил Валерик.

Надежда вроде бы нисколько не удивилась.

— В таком случае идем ко мне.

— Идем, — согласился Валерик. Вежливо поблагодарил Эрну Генриховну. — Спасибо вам за то, что приютили меня.

— Если ты останешься до вечера, познакомлю тебя с мужем, — сказала Эрна Генриховна.

— Я останусь, — пообещал он.

Вслед за Надеждой вошел в ее комнату.

— А вот у вас совсем другое дело, — сказал.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Там очень порядково, очень прибрано.

— А у меня, ты хотел сказать, беспорядок?

— Зато у вас много книг, — уклончиво сказал он. Надежда села на диван.

— Тебя как зовут?

— Валерик.

— Садись, Валерик.

Он сел возле нее.

— Я приехал из Миасса, с Урала.

— Прекрасно, — сказала Надежда. — Ты мог приехать из Клондайка или Типперэри, а при чем здесь, прости меня, я? Какое я имею отношение к Миассу?

— Вы имеете отношение ко мне, — ответил он. — Вы — моя тетя.

И она опять нисколько не удивилась. Тетя так тетя, мало ли сколько у нас у всех родственников, о которых порой даже и не подозреваешь... Сказала невозмутимо, улыбаясь глазами:

— Стало быть, здравствуй, племянник!

— А вы не смейтесь, — сказал Валерик. — Я ведь в самом деле ваш племянник. Сейчас выложу все наши родственные связи.

— Давай выкладывай, — сказала Надежда.

Отец Надежды, который некогда разошелся с ее матерью, тому уже лет тридцать пять, уехал в Миасс, там на окраине города жил его старший брат.

И он остался жить в рабочем поселке, поступил на механический завод начальником цеха, женился на местной жительнице из старинной семьи потомственных уральских рабочих, и она родила ему сына.

— Вот этот самый сын — мой отец, — сказал Валерик. — А вам он брат.

— Ну и как он там, мой брат?

— У папы другая семья, — не сразу ответил Валерик, — у мамы тоже. Папа давно на Север уехал.

— Понятно. И другие дети?

— У папы дочь, а у мамы две. Близнецы.

— А ты, мне думается, не ладишь с отчимом?

— Ненавижу его! — вырвалось у Валерика. — Ненавижу! — Взглянул на Надежду, сказал уже спокойнее: — В общем, я не мог больше жить дома.

— А бабушка осталась с мамой?

— Бабушка в инвалидном доме, — сказал Валерик. — Отчим заставил ее отдать, и мама согласилась, она ни в чем не может отказать мужу, и бабушку отправили под Челябинск, в инвалидный дом.

— Ясно, — сказала Надежда. — Сейчас ты поужинаешь и ляжешь спать, а завтра обо всем подробно потолкуем.

— Ужинать я не буду, — меня накормила ваша соседка, а спать хочу ужасно!

— И у меня глаза слипаются, — сказала Надежда. — Давай ляжем спать, завтра мне надо позднее в институт, можно поспать подольше.

Она постелила ему на раскладушке. Спросила:

— Тебе удобно?

— Великолепно, — сказал он.

— Тогда я потушу свет, или, может быть, ты желаешь почитать перед сном?

— Я желаю только спать, — ответил он.

— Тогда я почитаю, — сказала Надежда. — Я привыкла читать перед сном.

Он не ответил ей. Мгновенно заснул, полуоткрыв рот, лицо безмятежное, умиротворенное.

«А на самом деле, наверно, бесенок», — подумала Надежда. Он понравился ей, но все-таки, как бы там ни было, что прикажете с ним делать? Как поступить?

Кто-то тихонько постучал в дверь.

— Да, — сказала Надежда.

Вошла Эрна Генриховна. Стала на пороге.

— Спит? — кивнула на Валерика. — А я хотела его с Илюшей познакомить. Илюше будет интересно узнать его, он очень занятный и такой развитой для своих лет.

— Спасибо, — сказала Надежда. — Приятно слышать, когда такие вот комплименты говорят пусть не тебе, но все же родне, как-никак племянник.

— Он что, в самом деле родной племянник?

— В самом деле.

— Когда я увидела его, то сразу подумала, кого же он мне напоминает? — сказала Эрна Генриховна. — Никак не могла решить, гляжу на него, определенно на кого-то похож, а на кого? А потом наконец-то вспомнила, он похож на вас, дорогая!

— На меня? — удивилась Надежда. — Хотя саму себя все-таки трудно представить...

— Просто одно лицо, если бы я не знала, что у вас нет детей, я бы подумала, что это ваш сын...

— Да, — помедлив, сказала Надежда. — У меня бы мог быть такой сын. Мог бы быть и постарше.

— Конечно же мог быть, — согласилась Эрна Генриховна. Глянула на Валерика: — Спит без задних ног...

— Устал, должно быть, за день...

— Наверно. Я, как только увидела его, сразу подумала, кого же он мне напоминает? Так и Илюше сказала, как же этот мальчик походит на кого-то, кого я знаю...

— Теперь сразу стало спокойнее и легче на душе? — спросила Надежда.

Эрна Генрнховна с серьезным видом кивнула:

— Верно. Теперь стало спокойнее и легче...

Отец Валерика уехал на Север, на новостройку. Мама уезжать не захотела: какой смысл, говорила, за тыщу верст киселя хлебать, поди знай, что там ждет. Первое время отец слал пространные письма, потом письма были все короче и короче, пока не сократились до открыток к праздникам и маленьким припискам к денежным переводам.

Так в одной из приписок к переводу он и сообщил в один прекрасный день, что женился и ожидает ребенка.

Мама почему-то отнеслась к этой новости спокойно.

— У нас давно все усохло, — сказала она бабушке. — Мне бы даже трудно стало, если б он вернулся, так привыкла без него обходиться.

Валерик тоже отвык от отца, уже давно не тосковал по нему, лишь изредка подступала недолгая грусть, легко, впрочем, проходившая...

А однажды появился тот, кого Валерик с первого же дня назвал хиляком. Вадим Лукич Колбасюк.

Колбасюк работал инспектором райфо, был холост, обладал необычной для мужчины особенностью — умел превосходно готовить.

В рабочем поселке, где почти все знали друг друга, из дома в дом передавались легенды о его несравненном уменье стряпать всевозможные вкусные блюда.

Он прилежно изучил кухни различных народов, у него отменно получались русские пироги на поду, сибирские пельмени, кавказский шашлык и армянская долма, правда, вместо цициматы и тархуна приправленная среднерусской петрушкой, укропом и зеленым луком. Кроме того, он также готовил латышские клопсы — рубленое мясо с яйцом внутри, селедку «под шубой» по-эстонски и французское кисло-сладкое мясо с черносливом и пряностями.

Валерик с первого же дня невзлюбил его. Почему? Он и сам бы не мог ответить. Тут было все — и обида за отца, который теперь уже никогда не вернется обратно, и ревность к матери, и просто еще антипатия к  этому худосочному, невзрачному на вид человеку с беспощадными глазами на костистом лице...

Бабушка тоже, когда появился Вадим Лукич, поняла: это серьезно. Все, что было до него, было преходящим, непостоянным. А этот ходил изо дня в день, разогнав всех остальных поклонников, целеустремленный, сосредоточенный и с каждым днем все больше вживался, все сильнее вбивал себя в еще недавно чужую для него семью. Он уже держал себя как добрый и давний друг. Приходя, первым делом отправлялся на кухню, надевал на себя бабушкин передник и с удовольствием отдавался любимому занятию — начинал стряпать.

Мама поначалу подшучивала над ним, порой шутки ее казались колючими, и потому Валерику думалось: нет, никогда хиляку не суждено перебраться к ним в дом. И бабушка тоже считала, что он чересчур неинтересен, некрасив для мамы.

Но хиляк не обижался ни на какие мамины шутки и продолжал терпеливо и методично являться по вечерам, и мама стала постепенно привыкать к нему. Она уже не подсмеивалась над ним, а, напротив, вместе с ним шла на кухню, подавала ему все, что он просил — муку, соль, перец, лавровый лист, чистила картошку, мыла мясо, шинковала лук и морковь. И с удовольствием ела все, что готовил хиляк, а Валерику кусок в горло не шел.

Славка Большуков, сосед и друг детства, сказал Валерику:

— Вот увидишь, грядет твой новый папа!

— Это мы еще поглядим, — ответил Валерик.

— И глядеть нечего, — уверил Славка. — Оглянуться не успеешь, как он твою мамашу окрутит.

Так и вышло. Однажды днем Валерик только что вернулся домой из школы, мать раньше обычного пришла вместе с хиляком, нарядная, волосы затейливо причесаны, одета в лучшее свое крепдешиновое, с бантом на шее платье.

— Поздравь нас, сынок...

И Валерик сказал:

— Поздравляю...

Потом побежал во двор, дождался бабушку, когда она вернулась из магазина, сразу же выпалил:

— Все-таки она вышла за него!

— Кто, мама? — спросила бабушка.

— Да, за хиляка, — сказал Валерик.

Кошелка, доверху полная картошки, выпала из бабушкиных рук, картофелины раскатились по земле. Валерик поднимал их одну за другой, складывал обратно в кошелку, а бабушка молча стояла возле, обреченно и грустно глядя на его стриженый затылок.

Через неделю была свадьба, самая что ни на есть современная: в городском ресторане, с оркестром.

Хиляк, одетый в черный костюм, казался еще более тощим и костлявым. Мама же выглядела очень мило в новом платье, кримпленовом, белом в красный горох, с красным поясом и красной розой в темно-золотистых волосах.

Бабушка не пошла на свадьбу, сказалась больной. Валерик тоже хотел было не пойти, но мама спросила:

— Неужели ты хочешь испортить мне весь мой праздник?

— Нет, не хочу, — ответил Валерик. Подумал про себя: «Какой это праздник! Горе одно, а никакой не праздник!» Но вслух не сказал ничего, и в самом деле, к чему отравлять маме настроение?

Он явился в ресторан на свадьбу, исправно ел, изредка поглядывал на маму, она была веселая, выглядела счастливой, довольной, и он дивился, неужели ей нравится хиляк? Неужели не тошнит от его холодных губ, когда гости кричат «горько» и он целует ее?

Почему-то Валерику казалось, что губы у хиляка непременно должны быть холодными...

Потом мама стала танцевать с хиляком, они были почти одного роста, он выше ее, может быть, всего лишь сантиметра на полтора.

Кто-то сказал:

— Пусть теперь мать станцует с сыном...

Мама подошла к нему, розовая, растрепавшиеся локоны упали на влажный лоб, веселая. Пригласила, улыбаясь:

— Идем, сын, потанцуем...

— У меня нога болит, — сказал Валерик, и мама сразу погасла, отошла от него.

А ему стало жаль ее, но уже ничего нельзя было поправить, он просто не мог пересилить себя...

Дома бабушка не спала, забралась к нему в светелку — у него была крохотная комнатка под самой крышей, которую все называли светелкой, — спросила:

— Как было, расскажи...

— Чего там рассказывать, — ответил Валерик.

И бабушка не стала больше ни о чем расспрашивать, посидела у него немного, подперев руками голову с редкими седыми волосами, стянутыми на затылке в жиденький пучок.

И он тоже молчал.

А Колбасюк с первого же дня повел себя как хозяин.

С Валериком оставался сух, немногословен, сразу же заявил ему:

— Если тебе не по душе, что твоя мать вышла за меня замуж, я тебя ни держать в доме, ни уговаривать не буду, и не жди! Делай что хочешь, пальцем не шевельну...

Бабушке сказал:

— Имейте в виду, я не люблю кислые лица. У себя в комнате можете кукситься и брюзжать сколько угодно, а на людях, будьте любезны, глядите веселей.

И бабушка перестала сидеть вместе со всеми за столом. Сходит в магазин, приберет в доме, приготовит обед и уйдет к себе. Носа не покажет за весь вечер.

Иногда к ней заходил Валерик, они вместе пили чай, играли в подкидного.

О хиляке и о маме предпочитали не говорить, будто не было их совсем.

Валерик видел, бабушка сильно изменилась, вся как бы истаяла, словно снег под солнышком...

А хиляк с мамой жили припеваючи, ни на что и ни на кого не обращая внимания.

По воскресеньям хиляк надевал фартук и принимался колдовать за кухонным столом — пек пироги и печенье, стряпал затейливые соусы для мяса. На весь дом разливались соблазнительные запахи пряностей и трав, которые он использовал для своей стряпни.

Мама не ходила на работу, она родила двух близнецов, двух девочек — Таню и Наташу — и по целым дням возилась с ними.

Бабушка и Валерик жили словно бы на льдине в этой веселой шумной семье, в которой хиляк с каждым днем забирал все больше власти.

Девочкам исполнилось полтора года, когда хиляк сказал:

— По-моему, надо бы вот что предпринять... — так обычно он начинал все свои предложения. — Надо предпринять вот что — перестроить все в доме, переселить Валерика и бабушку в одну комнату, в его светелку, а за счет бабушкиной спальни значительно расширить детскую.

Бабушка не стала с ним спорить:

— Мне все равно недолго осталось...

Но Валерик возмутился:

— У меня светелка чуть больше скворечника, и тебе, бабушка, трудно будет взбираться по лестнице наверх...

— Ладно, осилю как-нибудь, — сказала бабушка и снова повторила: — Недолго осталось, чего там...

Две кровати не помещались в светелке, Валерик уступил бабушке свой диванчик, сам стелил себе на полу, бабушка не жаловалась, а, напротив, уговаривала Валерика:

— У людей еще хуже бывает, ничего, мы же с тобой свои, вдвоем нам не тесно...

Если бы не бабушка, Валерик перестал бы ходить в школу, порой до того неохота стало сидеть за партой, раскрывать учебники, писать классные сочинения, решать задачи. «К чему? — думал Валерик. — Кому я нужен? Кому какое до меня дело?»

Плевать ему на хиляка, на то, что хиляк не любит его, он и сам терпеть не может хиляка, но мама, мама...

Кажется, еще совсем недавно они вместе ходили по грибы, и она, румяная, повязав темно-золотистые свои волосы косынкой, смеющаяся, обняла его, прижалась горячей щекой к его щеке:

— Сыночек, — сказала. — Ты у меня один-разъединый остался, мы с тобой никогда не расстанемся.

От мамы пахло свежими грибами, пудрой, немного одеколоном, он потерся носом о ее нос, сказал насмешливо:

— Ладно, никогда так никогда.

Не хотелось признаться, что тронули его мамины слова и вся она, выглядевшая очень молодой, чуть ли не намного старше его самого...

Слова рвались с его губ, самые нежные, самые добрые, хотелось сказать: «Да, мы с тобой никогда не расстанемся, мы всегда будем вместе, ты да я, конечно же, как же иначе?»

Они ходили с мамой в кино, и Валерик гордился, когда видел, что на его красивую, молодую маму смотрят прохожие.

Иногда они возвращались из кинотеатра домой, мама вместе с Валериком обсуждала фильм и подчас казалась совершенной ровесницей его, словно бы училась в одном с ним классе.

И вот прошло не так уж много времени, а мама вдруг переменилась. Не обращает на него внимания, не интересуется, как он учится, как проводит время.

Бабушка уговаривала его:

— Пусть. Не огорчайся, в жизни и не такое бывает.

— Я знаю, — говорил Валерик. — Ясное дело, в жизни и не такое бывает.

— Ничего-то ты не знаешь, — вздыхала бабушка.

На лето Валерик отправился в пионерский лагерь. За эти месяцы получил два письма от бабушки и одно от мамы. «Все хорошо, — писала бабушка. — За меня не беспокойся». А мама писала, что сестренки уже ходят вовсю, за ними все время нужен глаз, и она не успевает уследить, и потому пусть он не обижается, что она ему пишет нечасто.

Почерк у мамы был неожиданно детский — неровный, с круглыми буквами. Валерику не приходилось раньше получать от мамы писем, и он по нескольку раз перечитывал немногие строчки.

Вдруг осознал, что любит маму. Любил и будет любить, несмотря ни на что. И в самом деле, плевать ему на хиляка, ни один хиляк в мире не сможет встать между ними и поссорить их друг с другом...

Вечером, когда в комнате все спали, он спросил Славку Большукова, лежавшего на соседней кровати:

— Ты свою мать любишь?

— А как же, — сказал Славка.

— Я тоже свою люблю, — сказал Валерик.

— Зато она тебя не очень-то, — вымолвил Славка.

— Неправда! — воскликнул Валерик, но Славка настойчиво повторил:

— Не очень-то она тебя, нет, не очень...

Славкино лицо смутно белело на подушке.

— Твоя мать бесхарактерна, как мать Давида Копперфильда, — продолжал он, щеголяя своей начитанностью, — а хиляк, — с легкой руки Валерика Славка тоже звал его отчима хиляком, — а хиляк нечто среднее между Урией Гиппом, Мордстоном и Смердяковым.

Валерик хотел спросить, кто такой Мордстон, но злость до такой степени захлестнула его, что он уже не помнил себя и со всего размаху ударил Славку по голове.

Потом спрыгнул с кровати, убежал. Битый час ходил вокруг по опушке ближнего леса и все думал о Славке, который, должно быть, сильно недолюбливал его мать, о хиляке и Мордстоне, на которого он похож. К слову, кто же он такой, этот самый Мордстон?

Само собой, утром Славка и Валерик помирились. Славка был незлобив, быстро вспыхивал, но так же быстро отходил, забывал обиду, которую ему нанесли. Впрочем, Валерик также не отличался злопамятностью, в сущности, он был добрый мальчик, и не его вина, что жизнь сложилась у него совсем не так, как бы ему хотелось.

Однако где-то в душе остались жить Славкины слова.

Особенно ясно и отчетливо вспоминались они в дни родительских посещений, когда ко всем ребятам приезжали отцы и матери. К Валерику не приезжал никто.

А к Славке с раннего утра являлась мать, добродушная тетя Поля. Валерика она считала почти родственником, вся его жизнь перед глазами. Тетя Поля привозила конфеты, пироги, ягоды и делила все гостинцы на две равные части — Славке и Валерику.

Она расспрашивала его и Славку, каково им живется в лагере, ее все интересовало, даже самые, казалось бы, незначительные мелочи, может быть, потому, что у себя на трикотажной фабрике она была бессменным членом фабкома.

Славка говорил:

— Тут дело не в фабрике, это у нее такой дотошный характер...

Валерик радовался, когда тетя Поля приезжала навестить их со Славкой, и в то же время его не оставляло чувство горечи: вот тетя Поля нашла время, приехала навестить Славку, а мама не может приехать. Или, может быть, не хочет?..

Славка пробыл в пионерском лагере одну смену и уехал: у родителей был отпуск, и они все трое отправились на Украину к родственникам, а Валерик остался на второй срок.

Без Славки, верного друга, жизнь в лагере потеряла для него всю свою прелесть. Не радовали ни солнечная, теплая погода — стоял погожий, безоблачный август, — ни лес, ни игры. Хотелось поскорее домой, увидеть маму, бабушку, сестренок.

Он вернулся домой рано утром, и первым, кого увидел, был Славка, стоявший возле дома.

— Ты уже здесь? — спросил Валерик. — Когда приехал?

— Вчера, — ответил Славка.

— Что ты здесь делаешь?

— Тебя дожидаюсь.

— Меня? — удивился Валерик. — А что случилось?

— Ничего особенного, — сказал Славка. — Я знал, что ты сегодня должен приехать, вот решил подождать тебя.

Славка сильно загорел, даже как будто бы вырос за те двадцать дней, что они не виделись. Серые Славкины глаза глядели на Валерика серьезно и, как показалось Валерику, настороженно.

Но Валерик не успел ни о чем спросить, потому что Славка решил, что уже достаточно подготовил его и теперь можно говорить решительно все:

— Твою бабушку хиляк с матерью определили в инвалидный дом

— Куда? — переспросил Валерик. — В инвалидный дом?

— Да, — ответил Славка. — Она им стала мешать.

— Откуда ты знаешь? — спросил Валерик.

— Все знают. Хиляк тут же тетку выписал, она приехала из Свердловска, похожа на него, такая же страшная, и теперь живет вместе с твоими сестренками...

Валерик не дослушал его, бросился в дом. В столовой, большой, обставленной красивой мебелью комнате с портьерами на окнах, сидела за столом светловолосая костлявая женщина, удивительно схожая с хиляком. Узкие губы, впалые глаза, тощая шея в белом воротничке блузки.

«Тетка», — понял Валерик.

— Ты Валерик? — спросила тетка, глядя на Валерика своими впалыми глазами.

— Где мама? — не отвечая, спросил он.

— Они еще спят, — ответила тетка.

Валерик рванулся в коридор, и в этот самый момент из спальни вышел отчим. Землистое костлявое лицо его слегка пополнело, округлилось, впалые глаза вглядывались в Валерика, как бы не узнавая его.

— Мама дома? — не здороваясь, спросил Валерик.

— По-моему, не мешало бы пожелать доброго утра, — укоризненно промолвил отчим. Как бы в такт своим словам негромко прищелкнул пальцами. — Так что, доброе утро, слышишь?

— Слышу, — сказал Валерик. — Где мама?

Колбасюк не успел ответить, дверь спальни открылась, Валерик увидел маму. Она стояла перед зеркалом, причесывала свои темно-золотистые волосы. Увидела Валерика в зеркале, улыбнулась ему:

— Мальчик, привет, милый...

Он подбежал к ней, она обняла его, и он прижался щекой к ее горячей щеке, на миг ощутив на своем лице нежное прикосновение ее густых, вьющихся по плечам и по спине волос.

Откинув голову, она глянула на него из-под полуопущенных ресниц, потом перевела взгляд на мужа. Валерик поймал ее взгляд, мысленно поежился: почудилось, что мама боится обнять его, как бы ожидая от Колбасюка разрешения обнять и поцеловать родного сына.

А может быть, ему это все только почудилось?

Но нет, так оно и было на самом деле.

Колбасюк стал в дверях, сказал:

— Воспитания нам не хватает начисто. Можешь себе представить, почти два месяца не был дома, а приехал и даже не поздоровался!

— Неужели? — испуганно спросила мама, как подумалось Валерику, несколько излишне испуганно, словно бы не так уж это ее испугало, просто хотела показать мужу свое возмущение. — Как же так можно? Валерик, неужели ты не поздоровался?

— Я никогда не лгу, тебе это известно, — с достоинством произнес Колбасюк.

Мама вздохнула, снова повернулась к зеркалу, быстро заплела волосы в длинную тугую косу, обернула косу вокруг головы, обеими ладонями провела по голове, и этот жест, такой знакомый, принадлежащий только ей одной, болью отозвался в Валерике. Это была его мама, и все-таки она больше принадлежала Колбасюку, девочкам, рожденным от Колбасюка, даже его тетке, а не ему...

Почти спокойно он спросил:

— Это правда, что бабушку отправили в инвалидный дом?

Мама ничего не ответила, Колбасюк сказал:

— Да, это правда.

Мама сказала:

— Поверь, ей там хорошо. Ей лучше, чем здесь, у нас шумно, ей беспокойно.

— Она сильно одряхлела, — добавил Колбасюк. Глянул на часы. — Однако пора девочкам в ясли.

— Сейчас, сию минуту, — заторопилась мама. Бросила беглый взгляд на Колбасюка, спросила Валерика:

— Ты, наверно, кушать хочешь?

Он не ответил, повернулся, прошел в свою светелку. Хорошо хоть в светелке осталось все, как было: пыль густо осела на столе, на подоконнике, пол неметеный. И пускай, и не надо, и пусть сюда никто не заходит. Здесь он хозяин, и больше никто!

Он посмотрел на свой диванчик — деревянный топчан, покрытый клетчатой дерюжкой. Здесь спала бабушка. Топчан казался сиротливым, одна деревянная подставка, на которой он стоял, покосилась.

Валерик молча глядел на эту подставку.

Здесь спала бабушка, вот до сих пор еще видна крохотная вмятина посередине топчана от ее легкого тела, или ему это кажется?

А теперь она в инвалидном доме, среди чужих.

Инвалидный дом представлялся Валерику почему-то мрачным каменным казематом с маленькими окошками, кругом ни травы, ни единого деревца. Все голо, пустынно, угрюмо...

Валерик встал, вышел из светелки, закрыл за собой дверь и побежал к Славке, единственному другу, самому верному человеку на свете.

— Ты мне нужен, — сказал Валерик.

Славка выбежал, на ходу застегивая пуговицы рубашки.

Валерик спросил:

— У тебя есть деньги?

— Есть, — не задумываясь, ответил Славка. — Пять рублей тридцать две копейки.

— Мало, — сказал Валерик.

— Я попрошу у папы, сколько тебе надо?

— А зачем папе знать, что я прошу у тебя денег?

— А это что, секрет? — спросил Славка.

Валерик замялся:

— Ну, как тебе сказать... Не так, чтобы очень. В общем, хочу поехать к бабушке, в инвалидный дом...

— Дело, — одобрил Славка. — А ты знаешь, где он находится?

— Примерно где-то под Челябинском. Я после у мамы все выясню.

— Пять рублей на билет хватит, — сказал Славка.

— На билет и туда и обратно должно хватить, — согласился Валерик. — А я хочу еще что-нибудь бабушке купить и не хочу просить у мамы...

— И не надо, и не проси, — одобрительно промолвил Славка. — Что я, друга своего выручить не в силах, что ли?

Он ринулся домой и через несколько минут принес еще пятерку.

— Все. Больше у отца нет. Подожди до вечера, когда мать придет.

— Хватит, — сказал Валерик. — Обойдусь...

Дом для престарелых располагался неподалеку от озера Тургояк.

В вековых соснах притаился старинный, крепкой кладки дом с неширокими окнами. Под соснами стояли скамейки, на скамейках сидели люди. Еще издали Валерик определил, что это все сплошь старики истарухи. Иные ходили, опираясь на палки, другие вязали или читали, сидя на скамейках.

Он медленно прошел по дорожке к дому и вдруг увидел бабушку. Она была все в том же знакомом Валерику ситцевом коричневом в тонкую полоску платье, на голове черный, с широкой белой каймой по краям платок.

— Бабушка! — крикнул Валерик.

Она подняла голову, сощурясь, посмотрела вокруг себя, потом увидела его, протянула руки:

— Валерка, ты...

Он плюхнулся на скамейку рядом с нею. Несколько мгновений они молчали, и она и Валерик. Только смотрели друг на друга.

Потом Валерик обнял бабушку, прижался щекой к ее щеке.

Бабушка казалась совсем не постаревшей; он ожидал, что она, по словам Колбасюка, одряхлела, что все может статься, с трудом узнает его, а она, как ему подумалось, выглядела даже много лучше, чем дома.

— А ты загорела, — сказал он.

— Вот уж чего не было, того не было, — возразила бабушка. — На солнце не валяюсь, солнечные ванны не принимаю.

Валерик мысленно представил себе бабушку, которая лежит, подставив лицо солнцу, как это делала мама, выходя на балкон их дома, и невольно засмеялся:

— Да уж думаю, что не принимаешь... — Потом снова стал серьезным. — Как тебе здесь? Привыкла?

Бабушка кивнула:

— Ко всему, милый, можно привыкнуть. И к хорошему, и к дурному.

Он и не ждал иного ответа от бабушки.

— Ну а все-таки, как тебе здесь?

— Жить можно, — ответила бабушка.

Глаза ее на миг затуманились, может быть, она подумала в этот миг о невестке, о том, что невестка вместе с Колбасюком сумели по-своему распорядиться ее судьбой?

— Ничего, — сказала бабушка, всегдашняя оптимистка, во всем предпочитавшая видеть хорошую, светлую сторону. — Все пройдет. Перемелется — мука будет. Ты вырастешь, начнешь работать, тогда возьмешь меня к себе, верно?

— На все сто, — горячо ответил Валерик. — Непременно возьму тебя к себе, и заживем мы с тобой всем врагам на зло!

Под врагами он подразумевал одного лишь Колбасюка, на него ушел весь пыл души Валерика, вся его неизрасходованная злость.

— На зло всем врагам, — с жаром повторил он еще раз. Потом полез в кошелку, которую привез с собой. — Я тут тебе кое-что купил... Вот, смотри...

Валерик стал выгружать из кошелки все, что, по его мнению, могло бы быть бабушке по вкусу: две банки с тахинной халвой, зефир в шоколаде, яблоки, лимоны, банку маринованных огурчиков.

Бабушка глядела, только головой качала:

— Неужто все это мне? Куда это, милый, на маланьину свадьбу, не иначе.

— Это тебе, — сказал Валерик. — Ешь, поправляйся...

— Тут мне на целый год, наверно.

— Ну и пусть на целый год, только ешь, пожалуйста...

Бабушкина легкая ладонь легла на плечо Валерика:

— Спасибо тебе, милый, только зачем ты так беспокоился?

— Ладно, все, — отрезал Валерик.

— Мама как? — спрашивала бабушка. — Девочки?

— Ничего, все нормально.

Он подумал немного, стоит ли говорить бабушке? Потом решил сказать:

— Не хочу я больше с ними жить...

К его удивлению, бабушка восприняла его слова сравнительно спокойно.

— Не хочешь? Ни в какую?

— Ни в какую! — повторил Валерик. Решительно резанул себя ладонью по горлу. — Не могу его видеть! Не могу и не хочу!

— Что же думаешь делать? — спросила бабушка.

— Не знаю, — откровенно признался Валерик. — Только с хиляком я больше жить не буду, так и знай. — Он нагнулся, сорвал травинку, перекусил ее крепкими зубами. — Может быть, к отцу поехать, как думаешь?

— Нет, — сказала бабушка решительно, — чего к отцу ехать? Какая ему жена попалась, разве мы знаем? Может, еще хуже, чем этот самый Колбасюк...

— Может быть, и так, — задумчиво произнес Валерик. — Только вот что, бабушка, как хочешь, а дома я жить больше не хочу. Не хочу и не буду!

Он почти выкрикнул эти слова; проходивший мимо старик в светлом плаще, накинутом на плечи, удивленно воззрился на него.

— Тише, Валерик, успокойся, — сказала бабушка. — А то всех тут перепугаешь...

— В общем, ты поняла меня, — сказал Валерик.

Бабушка молчала, перебирая худыми пальцами кончик своего платка. Потом повернулась к Валерику:

— Тогда, знаешь, что я тебе скажу? Поезжай в Москву.

— В Москву? — переспросил Валерик.

— Да, в Москву. У тебя там родная тетка живет, дочь твоего деда, сестра отца. Дед твой говорил, что она хороший, отзывчивый человек...

— А ты ее знаешь?

Бабушка покачала головой:

— Нет, только от деда наслышана. Но я ей письмо написала, когда он умер, и она мне тогда ответила.

— Кто она такая?

— Вроде учительница, а где точно работает, не знаю.

— И у тебя адрес ее есть?

— Конечно, есть.

— А если она переехала? — спросил Валерик.

— Поедешь в Москву, узнаешь, где она. Там и найдешь...

Валерик с удивлением смотрел на бабушку. Вот уж никогда не ожидал от нее такой решимости, вдруг советует, не глядя ни на что: поезжай, найди...

Внезапно мысль о том, что вот он возьмет да рванет далеко от Миасса, в Москву, к родной тетке, показалась ему привлекательной. А что, в самом деле? Вот бы хорошо...

— Денег на дорогу я тебе дам, — продолжала бабушка. — У меня припасено немного, ты не беспокойся...

— Отдам потом, — сказал Валерик.

Бабушка улыбнулась:

— Да ты что, милый? Какие у нас с тобой счеты?

Валерик нагнулся, сорвал новую травинку.

— Что ж, может быть, в самом деле?..

— Поезжай, — сказала бабушка. — Хуже не будет, я чувствую. У тебя покамест каникулы, жить тебе с Колбасюком тяжко, отцу ты тоже сейчас не нужен, а Надя, она, может, и вправду пригреет тебя, кто знает...

— Какая Надя? — спросил Валерик.

— Дочка деда, ее Надей зовут. — Бабушка порылась в кармане, вынула измятый конверт. — Вот ее адрес...

Валерик прочитал на конверте обратный адрес: «Москва, Скатертный переулок, дом пять, квартира двенадцать...»

— Поезжай, — еще раз сказала бабушка. — Я ей покамест письмо насчет тебя напишу, а ты поезжай. Бог с тобой...

Она сунула ему в руку хрустящую бумажку. Двадцать пять рублей.

— На дорогу хватит и туда и обратно...

— Если ее нет или она меня не так встретит, я тут же обратно, — сказал Валерик.

Бабушка кивнула:

— Само собой. Тогда что-нибудь еще придумаем...

Валерик обнял бабушку, прижался щекой к ее виску.

— Спасибо тебе...

— За что? — спросила бабушка.

— За то, что ты такая...

Она проводила его до самых ворот, он быстро пошел, почти побежал к станции. Потом обернулся, поглядел: бабушка по-прежнему стояла, смотрела ему вслед.

Вот так и случилось, что Валерик отправился в Москву, в Скатертный переулок к своей тетке Надежде, сестре отца.

Глава 11. Семен Петрович

Семену Петровичу дали в редакции задание: поехать в гостиницу «Москва», взять интервью у приезжей знаменитости, хирурга из Уфы Владлена Крутоярова. Крутояров прославился на всю страну своими операциями по оживлению парализованных конечностей.

Сам главный редактор вызвал к себе Семена Петровича, прежде чем тот отправился на задание.

— Помните, — сказал главный редактор и поднял вверх острый указательный палец. Так он обычно делал всегда, когда считал, что сотрудникам его редакции надлежит выполнить нечто особо ответственное и важное. — Помните, мы даем вам целый подвал, это очень серьезно. О Крутоярове все вокруг шумят, если получится, не пожалеем и полтора подвала...

В кабинете кроме главного редактора находился еще и ответственный секретарь, шумливый, белозубый толстяк с наголо обритой головой, обладающий идиллической фамилией Тучкин, к слову, не выносивший своей фамилии, подписывавший изредка печатаемые свои материалы предельно лаконично: «Т».

Тучкин выразительно поглядел на Семена Петровича, прошептал одними губами:

— Если выйдет развернутое интервью, — обгоним все, какие есть, газеты...

— Хорошо, — флегматично сказал Семен Петрович. — Постараюсь.

— Старайся, — подхватил Тучкин. — Имей в виду, старик, на тебя глядит вся редакция, от и до!

Чуть позднее, когда Семен Петрович уже собрался отправиться в гостиницу «Москва», Тучкин позвонил ему, захватив буквально уже на пороге:

— Должен тебя предупредить: Крутояров, кажись, выставлен на Государственную премию. Так что имей в виду!

— Поимею, — обещал Семен Петрович. — Как же не поиметь!

Доктор Крутояров оказался еще не старым, крепкого сложения бородачом, разговорчивым, веселым и, как видно, не пренебрегающим никакими радостями жизни.

Едва лишь Семен Петрович переступил порог его номера, Крутояров поставил на стол бутылку армянского коньяка, две широкие рюмочки, стал нарезать лимон острым ножом на тонкие, почти прозрачные дольки; все, что он делал, получалось у него ловко, складно, да и сам он, казалось, непритворно любуется каждым своим движением.

— Прошу, — сказал Крутояров, грея в большой крепкой ладони тоненькое стекло рюмки. — Приступим.

И, негромко ахнув, залпом, словно водку, выпил свой коньяк.

— Не люблю смаковать да пробовать по капельке, — признался Крутояров, посасывая лимонную дольку и жмурясь от кислого вкуса. — По мне, что коньяк, что самогон, что пусть даже шампанское, надо все разом, по-русски, недолго думая...

Плечистый, с огневым румянцем на щеках, глаза маленькие, смеющиеся, зубы один в один, Крутояров очаровывал с первого взгляда, поражая завидным здоровьем, статью, ладной выправкой.

Должно быть, он и сам сознавал свое непобедимое обаяние. Вытянув вперед ладони, слегка шевеля пальцами, он искоса, слегка улыбаясь, взглянул на Семена Петровича.

— Я, когда молодой был, любил на кулачках драться...

— Как это на кулачках? — удивился Семен Петрович.

— А вот так, нас человек десять и напротив тоже десяток, идем друг на друга стеной, кулаки вперед. Весело!

Засмеялся, блеснули крупные чистые зубы.

Семен Петрович невольно залюбовался им. До чего, видно, здоров, энергичен, нравственно здоров!

Да и не только нравственно, наверно, и слыхом не слыхал ни о каких хворобах, которые невыносимо мучают человечество, не щадя ни молодых, ни старых; впрочем, почему это слыхом не слыхал? Он же врач, лекарь, лечит и исцеляет тяжелобольных. Да, все это так, но сам-то здоров на славу и, должно быть, никогда бы не мог поверить, что какая-нибудь, даже самая легкая, хворь может его коснуться...

Но на самом деле оказалось все не так. Совсем не так...

— Я лет до пятнадцати сущим мозгляком рос, — рассказывал о себе Крутояров. — Больше болел, чем в школе учился: то у меня ангина, то грипп, то просто самая обычная простуда, вышел ненароком на улицу во время дождя или ночью пробежал в отхожее место, у нас дома, в ту пору мы на окраине города жили, сортиры не иначе как во дворе обитались, и готово — горло вспухло, кашляю, чихаю, сопливлюсь. Все надо мной, бывало, смеялись, ребята в школе недоноском прозвали, соплей, еще всякими неблагозвучными названиями, о которых и вспоминать-то неохота. Вот тогда-то я и решил: «Все, хватит! Или буду человеком, или загнусь к чертовой матери, но больше так жить невозможно!» У нас в Уфе река Белая, вода в ней очень холодная, ребята говорили, что к тому же и течение сильное, а я и плавать не умел, и вообще-то никогда не ходил купаться. И вот однажды, ранней весной, в апреле, что ли, пошел я на Белую и бухнул со всего размаха.

Крутояров налил себе еще коньяку и снова проглотил одним махом.

— Чуть не утонул, до сих пор помню, там, оказывается, довольно глубоко было, однако ничего, вынырнул, оклемался и — на берег. Вытерся полотенцем, побежал домой. Бегу и все хвалю себя дорогой: «Вот я какой молодец! Такого второго только поискать! Где еще такого отыщешь?»

А вечером температура под сорок, озноб, жар, бред. Мама моя испугалась, она вообще-то была дамой мужественной, сильного характера, а тут, она мне после рассказала, совсем нос повесила. Шутка ли, ни с того ни с сего на ее глазах сын вроде бы кончается...

Ну, разумеется, докторов вызвали, «скорую», еще там кого-то, — Крутояров усмехнулся, блестя зубами. — Однако, несмотря на такое обилие медиков, я все же, как видите, жив остался. Знаете, это такой анекдот есть, собрались врачи на консилиум, обследуют больного, а потом решают: «Как, лечить будем или пускай живет?»

— Ну что вы, — смутился Семен Петрович. Он был человек совестливый, ему казалось, что Крутояров, хотя и сам врач, нарочно на врачей наговаривает, а может быть, хочет проверить его, Семена Петровича, как он к врачам относится. — Я знаю сколько случаев, когда врачи буквально с того света людей возвращали...

Крутояров махнул широкой ладонью:

— Конечно, всяко бывает, это я так, шутю, как говорится. Нуте-с, оклемался я, стало быть, весь бледный, в чем только душа держится, пошел в школу, а из школы вдругорядь на реку. И снова в воду. И, сами понимаете, опять жесточайшая простуда, а потом воспаление легких. Провалялся я этаким макаром с пневмонией месяца два, потом снова на Белую, на мою голубушку. Только-только на ноги встал, еще шатает всего, столько времени провалялся в постели, экзамены на носу, а я снова в воду лезу. И что бы вы подумали? — Крутояров вопросительно посмотрел на Семена Петровича.

«У него глаза, как у ребенка, ясные и открытые», — подумал Семен Петрович.

— Что бы вы думали? Не заболел на этот раз. Даже не чихнул ни разу. Ни единого разу. С той поры всякую хворь как рукой отрезало. Хотите?

Крутояров наклонил бутылку над рюмкой Семена Петровича.

— Что вы, — запротестовал Семен Петрович. — Я еще не все выпил...

— И мне больше неохота. Баста!

Крутояров отодвинул от себя бутылку, взял кружок лимона, пососал. Потом встал, прошелся по комнате, большой, массивный, с широкими, поистине в сажень, плечами.

«Что за богатырь!» — любуясь им, подумал Семен Петрович, невольно вздохнул, представив себе, каким, должно быть, тощим и, по правде говоря, довольно невзрачным выглядит он сам по сравнению с Крутояровым.

— Так с той поры и пошло, — Крутояров снова уселся напротив Семена Петровича. — Вдруг здороветь начал, просто на глазах наливаюсь, а после спортом стал заниматься, в волейбол, в баскетбол, плавать научился любым стилем, грести, через год на байдарке по Белой пустился, мама ночи не спала, боялась, что я утону, а я живехонек вернулся да еще целый мешок рыбы домой приволок, которую самолично наловил...

У Семена Петровича была особенность — не вынимать блокнота, а стараться запоминать все, что говорил собеседник. Лишь потом, оставшись один, вспомнить все, как было, и сделать по возможности подробные записи в блокноте.

Но сейчас ему не терпелось с начала до конца записать слова Крутоярова. Многие репортеры давно уже имели магнитофоны и диктофоны, но Семен Петрович не признавал подобных новшеств, доверяя прежде всего собственному восприятию, а потом уже карандашу.

— Магнитофон — штука несовершенная, вдруг заклинит что-нибудь ни с того ни с сего, а я не замечу, — говаривал он. — После включу — не тут-то было, казалось, что ничего и не записалось, ни единого слова...

Он был на редкость не техничен, не только не умел, к примеру, заменить перегоревшие пробки или вбить хорошенько гвоздь в стену, но даже снять кастрюлю со сбежавшим молоком с плиты являлось для него проблемой. А уж управляться с магнитофоном — это решительно не по его части.

Он положил чистый, еще не исписанный блокнот на стол, вынул карандаш из кармана — еще одна его особенность: терпеть не мог ручек, перьевых или шариковых, всегда писал карандашом, причем не очень остро очинённым, стал быстро, сокращая слова, записывать все, что рассказывал Крутояров.

Он и не ждал, что Крутояров окажется таким словоохотливым, поистине подарок для репортера. Никаких вопросов задавать не надо, все само собой идет, словно по накатанной дороге.

Позднее, уже дома, он приведет в порядок свои записи, где сократит, где развернет подробней, расставит свои вопросы, которые сейчас и задавать ни к чему, ибо Крутояров предвосхитил все, какие были, вопросы, наверное, выйдет не подвал, а и в самом деле все полтора, на две полосы, не меньше...

«Воткнем фитиль всем газетам», — с удовольствием подумал Семен Петрович, почти стенографически записывая рассказ Крутоярова. А тот продолжал вспоминать. Должно быть, ему самому приносили отраду воспоминания о ставшей теперь уже далекой юности, о студенческих днях, о первых самостоятельных шагах, о первых своих опытах, еще поначалу робких, еще несовершенных, имевших конечной целью оживить, заставить двигаться омертвевшие, застывшие из-за различных заболеваний человеческие конечности...

Семен Петрович исписал весь блокнот, но у него в запасе было еще целых два.

Добрая половина второго блокнота была вся исписана, когда Крутояров, вдруг откровенно зевнув, сказал:

— А может быть, на сегодня хватит?

— Нет, что вы, — взмолился Семен Петрович, — Продолжайте, прошу вас, это так интересно!

Крутояров окинул его прищуренным взглядом:

— В самом деле? Не притворяетесь?

— Даю честное слово, — воскликнул Семен Петрович.

— Тогда пошли дальше, — согласился Крутояров.

— Вы позволите? — спросил Семен Петрович, вынув из кармана пачку сигарет.

— Перекур? Как вам угодно, — ответил Крутояров. — Хотя сам я не отравляю сердце табачищем и вам не советую...

— Мне уже поздно отвыкать, — вздохнул Семен Петрович, с наслаждением затягиваясь. Как хорошо в разгаре работы иной раз затянуться, выпустить дым длинной струей... — Неужели никогда не курили? — спросил он Крутоярова.

Крутояров решительно замотал крупной головой:

— Ни единого разу!

— Молодец, — не очень искренне сказал Семен Петрович, начавший курить еще в ранней юности, несколько раз бросавший, но так и не сумевший победить себя до конца.

— Не в этом дело, — возразил Крутояров, уже без улыбки, серьезно глядя на Семена Петровича. — Мне необходимы здоровое сердце, сильные руки, отличные легкие, превосходная печень, потому что я намереваюсь долго жить, мне очень нужно долго жить, просто необходимо, и знаете почему? Потому что я сам необходим больным, всем этим до недавнего времени обреченным на полную неподвижность людям, которым я возвращаю счастье движений. А посему — табак, прежде всего табак — к чертовой матери!

— Ну, а как же с коньяком? — спросил Семен Петрович. — Говорят, что коньяк тоже не очень полезен.

— А я и не пью. Только лишь на отдыхе или, как сейчас, в командировке, а дома, когда я работаю, а большей частью я дома только и делаю, что работаю, никогда не пью и глотка не сделаю, что коньяка, что водки...

— Я тоже не пью, — сказал Семен Петрович.

Крутояров побарабанил пальцами по столу. Спросил внезапно:

— Сколько вам лет?

— Мне? Сорок пять, скоро сорок шесть, — ответил Семен Петрович, чуть покраснев, до того неожиданным показался ему вопрос Крутоярова.

— И сколько лет вы работаете в газете?

— Давно. С юности...

— Никогда не мечтали о чем-то другом? — продолжал допытываться Крутояров. — Вас не тяготит ваша работа?

— Как вам сказать, я люблю газету, люблю эту суету, подчас бестолковую неразбериху, шум ротационных машин в типографии, запах свежей типографской краски, летучки, совещания, дежурства, наконец, просто редакционную атмосферу! Ведь другой такой атмосферы нигде на свете нет, это вам любой газетчик скажет и будет стоять на своем до конца!

— Я убежден, — сказал Крутояров, — что многие наши беды и даже болезни, да, да, подчас даже и болезни, происходят от неосуществленных желаний. Почему вы так удивленно глядите на меня? Я не оговорился и, по-моему, не ошибаюсь, повторю еще раз: главная наша боль — это неосуществленные желания, от них все плохое...

Он помолчал немного. Семен Петрович тоже молчал, мысленно обдумывая сказанное Крутояровым.

— Знаете, почему я говорю все это? — спросил Крутояров и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Потому что гляжу вот на вас, милейший, и от души дивлюсь.

— Чему же? — спросил Семен Петрович.

— А вот чему. Не гоже, полагаю, вам на пятом десятке по репортерским заданиям бегать. Постойте, дружище, чур, не обижаться!

— Я не обижаюсь, — сдавленным голосом проговорил Семен Петрович.

Крутояров усмехнулся:

— А то я не вижу, бросьте, чепуха все это, реникса, как написал кто-то из великих, Чехов, что ли, сущая реникса, все эти обиды, комплексы, недомолвки, подмалевки действительности и все такое прочее. Правда одна, едина, и я не побоюсь, повторю еще раз: не очень-то вам подходит репортерские задания выполнять... — Большой, широкой ладонью Крутояров провел по лицу, как бы сгоняя что-то мешающее ему. — Я — мужик простой, незамысловатый, у меня что на уме, то на языке, мы, хирурги, вообще люди грубые, на язык несдержанные, так что еще раз прошу — не обижайтесь...

— Да нет, я не обижаюсь, — повторил Семен Петрович. — Я согласен с вами, самое страшное — это неосуществленные желания, вы правы.

— Еще как прав-то, — согласился с ним Крутояров.

— Но я вот что хотел сказать, — снова начал Семен Петрович. — Никому бы не признался, но вам почему-то хочется признаться, у меня все-таки есть нечто, греющее мне душу.

— Что, небось что-то капитальное пишете?

— Угадали. Роман задумал.

— Роман? — переспросил Крутояров. — Это превосходно, это и вправду нечто. О чем же?

— О самом для меня близком, о людях, с которыми приходилось встречаться, о жизни.

— Много написали? — деловито спросил Крутояров.

— Да нет, не очень, — слегка смутился Семен Петрович.

Не хотелось признаваться, что уже успел испортить уйму бумаги, да еще какой, шведской, плотной и белой как снег.

Случилось ему как-то через одного знакомого раздобыть две пачки этой бумаги, и он с нескрываемым наслаждением время от времени строчил на ней своим крупным, ясным почерком.

Но пока что ничего толкового не получалось. Все то, что в мыслях казалось ему важным, интересным, полнозвучным, на бумаге, даже на такой красивой, выходило вяло, пресно.

Это было тем более удивительно для Семена Петровича, что в газете он почитался одним из лучших очеркистов, ему уже много лет давали самые ответственные задания. «Кто-кто, а Лигутин вытянет!» — услышал он однажды фразу главного, оброненную по телефону.

В свой роман он поместил героев своих очерков, московских строителей, замечательных людей, интересных, сочных. Характеры так и просились на белую как снег, с чуть голубоватым отливом, шведскую бумагу.

Чего далеко ходить? В прошлом году он сделал интервью со строителем Щавелевым, бригада которого первой в Москве приступила к монтажу двадцатипятиэтажных домов улучшенной планировки.

Щавелев, маленький, быстрый, словно искорка, с горячими цыганскими глазами и негаснущей улыбкой на румяном, как бы навсегда обожженном ветром лице, ловко сновал по переходам и площадкам, окликал рабочих, перекидывался шутками с нормировщицами, и все это время Семен Петрович ходил вслед за ним, не отставая ни на шаг.

Вечером вместе со Щавелевым он отправился к нему в гости. Щавелев жил в Чертанове, в новом девятиэтажном доме. Квартира у него была просторная, две комнаты почти пустые и потому казавшиеся огромными.

— Мы с женой вдвоем, — пояснил Щавелев, ставя на стол нехитрое угощенье — квашеную капусту, соленые огурцы, нарезанную толстыми ломтями колбасу и бутылку пшеничной. — Детей не успели завести, а нас день-деньской нет дома, я на работе, жена учится.

— Ваша жена учится?! — искренне удивился Семен Петрович. — Где же, если не секрет?

Щавелев усмехнулся, бросил в рот кружок соленого огурца.

— Какой секрет? Она у меня студентка финансово-экономического института.

В голосе Щавелева, может быть, помимо его воли прозвучала гордость.

— Студентка? — повторил Семен Петрович и тут же мысленно выругал себя: «Что за бестактность, в самом деле, разве жена Щавелева не может учиться в институте?»

Они долго сидели за столом, Щавелев охотно рассказывал о своей жизни. Ему было что порассказать, родителей своих он не помнил, воспитывался в детдоме. Окончил ФЗУ, пошел в армию, потом стал работать на стройке. И вот мало-помалу начал расти, выдвигаться, стал знатным строителем столицы, депутатом Верховного Совета, Героем Социалистического Труда.

Семен Петрович едва успевал записывать в блокнот все, что рассказывал Щавелев. Ему уже представлялся трехколонник на второй полосе, некоторые абзацы уже отлились в окончательную форму: «Вместе с этажами росли его знания и мастерство»... «Этот подвижной, быстрый в движениях человек выглядит значительно моложе своих лет и заслуженно пользуется любовью всех строителей, работающих рука об руку с ним...».

На следующий день он начал писать очерк о Щавелеве и, как и ожидал, размахнулся на целый трехколонник. Очерк был напечатан на следующей неделе, причем ни главный редактор, ни Тучкин, обычно немилосердно резавший все опусы Семена Петровича, не тронули почти ни единой строчки.

Тучкин, привыкший беспощадно высмеивать красоты стиля, к которым Семен Петрович питал слабость, ко всем этим «опаловым облакам, проплывающим в вышине над домом», «сиреневой дымке, встающей за лесом», «горячим, веселым солнечным лучам», на этот раз оставил все как есть.

— Старик, — сказал он Семену Петровичу. — Ты — рядовой, обыкновенный, ничем из ряда вон не выходящий гений...

Семен Петрович порозовел от удовольствия, однако спросил:

— Чем же я гений?

— Тем, что сумел из весьма посредственного материала сделать не очерк, а сущую конфетку.

Семен Петрович был, безусловно, польщен, но природная честность не могла не взыграть в нем.

— Материал совсем не посредственный, — возразил он, — Щавелев на редкость интересен.

Тучкин с нескрываемым любопытством взглянул на него:

— Нет, ты серьезно?

— Вполне.

— Что ж, —Тучкин провел ладонью по своей гладко обритой голове. — Бывает... А я, признаться, в простоте душевной подумал, что ты все, решительно все сочинил. Ты же у нас известный фантазер-сказочник...

— Нет, я ничего не сочинил, — признался Семен Петрович.

Он не лгал. Образ Щавелева, сама его жизнь были до того примечательны, нетривиальны, что и вправду тут нечего было добавлять, сочинять, придумывать.

И Семен Петрович, не добавляя, не сочиняя, не придумывая, стал излагать в романе судьбу бригадира Щавелева. Писал о босоногом детстве, о поруганном войной отрочестве, о том, как упорный парнишка Вася Шавелев нашел свое призвание в гуманной профессии строителя.

Истощил свои блокнотные записи, выложил рассказы рабочего все как есть, но образ, такой, в общем-то понятный и ясный, бледнел на шведской бумаге.

Рука привычно писала по накатанному: «Вместе с этажами росли его знания и мастерство»... «Этот подвижной, быстрый в движениях человек выглядит значительно моложе своих лет и заслуженно пользуется любовью всех строителей, работающих рука об руку с ним»... Где-то он понимал, что роман нельзя писать языком трехколонника, и расцвечивал текст «сиреневой дымкой, встающей над лесом», «горячими, веселыми солнечными лучами», а образ не складывался. Других же слов у Семена Петровича не находилось.

Главу из романа с пышным названием «Счастливый день бригадира Щавелева» Семен Петрович однажды решился прочесть Марии Артемьевне. Читал он с выражением, часто взмахивал рукой, старался менять голос, когда читал слова, которые говорили разные действующие лица.

Глава ему самому нравилась, но, по мере того, как он читал, лицо Марии Артемьевны все больше мрачнело.

В конце концов она не выдержала:

— Ты рассказывал о твоем Щавелеве так интересно, что я думала, и здесь получится интересно.

— А разве тебе не нравится? — недоумевающе спросил Семен Петрович,

Она медленно покачала головой:

— Чему тут нравиться? Характер бледный, слова стертые, штампы так и летают...

Он неожиданно взорвался:

— Все-то тебя не устраивает, подумаешь, кто ты сама такая? Чего сумела добиться?

— Да ведь сейчас разговор вовсе не обо мне, — мягко возразила она.

— А я тебя слушать не желаю, — сказал он. — Не желаю и не буду, и очень жалею, что читал тебе...

Это была серьезная ссора, которая длилась необычно долго, целых пять дней. Семен Петрович не разговаривал с Марией Артемьевной, молча уходил, молча приходил, перебрасываясь только с Лелей короткими словами.

Леля же их и помирила. Однажды сказала:

— Надоело на вас обоих глядеть. А ну, немедленно помиритесь, слышите?

Мария Артемьевна первая подошла к нему, обняла за голову, как маленького.

Мир был заключен, но у него в душе остался осадок: как же это так, что ей не нравится его произведение?..

На этот раз, вернувшись от Крутоярова, Семен Петрович был сильно взволнован.

— Вот это человечище, — сказал он Марии Артемьевне, садясь напротив нее за поздний ужин. — Это, я тебе скажу, личность! Вот бы ты поглядела.

Она уже привыкла к тому, что каждого нового человека, с которым случалось познакомиться, ему хотелось познакомить и с нею, Машей.

— Никак влюбился? — спросила она, подавая ему стакан крепкого, как он любил, чуть ли не до черноты заваренного чаю.

— Не то слово, — сказал он. — Это — чудо! Можешь себе представить, до пятнадцати лет — мозгляк мозгляком, слабак, гнилушка, и сам своим уменьем, своей волей начисто переделал себя и вымахал в этакого богатыря, прямо Илья Муромец какой-то...

Щеки Семена Петровича пылали румянцем, глаза блестели.

«Вот, если бы так же писал живо, увлеченно, образно, как рассказываешь», — грустно подумала Мария Артемьевна.

— Ну все! — заявил Семен Петрович. — Убирай, Маша, со стола, начинаю вкалывать.

Мария Артемьевна знала его особенность — приниматься за работу сразу же после первого знакомства с материалом. Потом он еще не раз допишет, а то и переделает все сначала, но как бы там ни было, а начать он должен немедленно. Хотя возле окна стоял его письменный стол, он любил работать за обеденным. Неторопливо, с любовью разложил Семен Петрович на чисто вытертом столе листы белоснежной бумаги. Раскрыл блокнот.

— Знаешь, я решил назвать свою статью так: «Волшебник из Уфы». Как, хорошо?

— Нет, — чистосердечно ответила Мария Артемьевна. — Не очень.

— Но пойми, — он встал из-за стола, прошелся по комнате, ероша ладонью поредевшие свои волосы, — пойми, он же и вправду самый настоящий волшебник. Можешь себе представить, люди, которые годами, десятилетиями лежали неподвижно, потеряли всякую надежду когда-нибудь шевельнуть хотя бы пальцем ноги, вдруг начинают ходить. Да, ходить! К ним возвращается радость жизни, они познают счастье движений...

— Друг Аркадий, не говори красиво, — остановила его Мария Артемьевна. — Ты не на летучке и не дежуришь по номеру...

Но он вдруг, оборвав себя, посмотрел на Марию Артемьевну, словно никогда до того не видел и не знал ее.

— Слушай, Маша, я знаешь о чем подумал?

Она глянула в его внезапно просветленные глаза и сразу же поняла, о чем он подумал. За все годы совместной с ним жизни Мария Артемьевна научилась угадывать его мысли и большей частью безошибочно. Поначалу он удивлялся: «Откуда ты знаешь? Да ты что, колдунья никак?» Потом привык. И привык так же, как и она, считать, что так бывает только у людей, духовно близких друг другу.

— Так о чем же я подумал? — спросил он.

— О Рене, — ответила она. — Что, верно?

— Вернее верного.

Он вынул сигарету, размял ее между пальцами, просыпая табак на пол.

— Опять куришь дома, — мягко упрекнула его Мария Артемьевна.

— Я волнуюсь.

Она не стала больше укорять его, волнуется — так оно и есть. Пусть его курит в комнате, в сущности, он искренне взволнован.

— Ты согласна со мной? — спросил Семен Петрович.

— Пожалуй.

— Почему пожалуй? А вдруг получится?

— А если не получится? — спросила Мария Артемьевна. — Вначале у девочки появится надежда, и она будет надеяться, мечтать, что вот еще немного, и начнет ходить. Но если все-таки ничего не выйдет? Тогда жить ей будет еще труднее.

— Ну, хорошо, — не сдавался Семен Петрович. — А если все-таки получится? Ведь у Крутоярова сотни больных, исцеленных им. Вот прочитаешь мою статью, сама все увидишь.

Мария Артемьевна молчала. И он повторил снова:

— А если все-таки выйдет?

— Да, — вымолвила она наконец. — Все может быть...

Он непритворно обрадовался:

— Вот видишь, и ты того же мнения! Тогда я пойду, скажу Рене...

Семен Петрович шагнул было к двери, но Мария Артемьевна схватила его за рукав:

— Постой! Куда ты?

— Как куда? Пойду поговорю с Реной.

— Так уж прямо и заговоришь? Ну что за детская импульсивность!

— А что?

Право же, он не притворялся, он был неподдельно удивлен, почему она не пускает его к Рене. Впрочем, он все-таки послушался ее.

— В самом деле, я же еще не поговорил с самим Крутояровым, — пробомортал он.

— Это первое, — сказала Мария Артемьевна. — Второе: согласится ли Рена лечь к нему в больницу?

— А почему бы ей не согласиться? Что ей терять?

— Только одно — окончательно и прочно потерять надежду.

— А я бы попробовал на ее месте, — сказал Семен Петрович. — Я верю Крутоярову.

Мария Артемьевна невольно улыбнулась, он ответно улыбнулся ей, с удовольствием подумав, что она, в сущности, выглядит много моложе своих лет, какие у нее молодые, чистые зубы, какой веселый взгляд...

И она опять поняла по его взгляду, о чем он подумал.

Молча протянула руку, погладила его по щеке.

— Ладно, пусть так и будет. Но сперва я поговорю с Севой, мы с ним все и обсудим.

— Почему с Севой? — спросил Семен Петрович.

— Сперва надо с ним, — твердо ответила Мария Артемьевна. — Он старший брат, первый за нее ответчик.

— Хорошо, а что, если я сейчас позвоню Крутоярову и спрошу его, согласится ли он взять к себе Рену?

— Сколько тебе лет, Семен? — спросила Мария Артемьевна и сама же ответила: — Можно предположить, что тебе не больше семи.

— Или восьми, — добавил он, нисколько не обидевшись на нее.

— Я сама поговорю с Севой, потом с Реной, — сказала Мария Артемьевна, решая, как издавна было заведено у них, взвалить на себя самое тяжелое, ведь разговор этот, она предвидела, будет далеко не легкий.

А что, если и вправду у Крутоярова ничего не получится? Если он не сумеет исцелить Рену, что тогда?

«И что же? — мысленно оспорила себя Мария Артемьевна. — Заведомо отказаться от Крутоярова? Не пытаться ничего делать? Махнуть рукой и примириться?»

— Нет, — сказала она, отвечая прежде всего самой себе, собственным мыслям. — Ты прав. Надо пытаться. А вдруг все получится и Рена начнет ходить?

«А что, если в самом деле? И все будет хорошо?»

Рена приподнялась в постели.

«И я начну ходить так, как все остальные люди? Так, как ходила когда-то?»

Иногда Рене снилось, что она бежит, то в гору, то по какой-то пустынной улице. Бежит, высоко поднимая ноги, всем своим существом ощущая радость бега, свободного дыхания, легкости...

Будет ли так когда-нибудь?

Она никак не могла привыкнуть к мысли, что Крутояров, знаменитый ученый, о котором пишут газеты и журналы, согласился взяться за нее.

А вчера Сева сказал:

— Хочу говорить с тобой на равных, ты же не маленькая, ты у нас умный, взрослый человек. Разве не так?

— Дальше, — скомандовала Рена, сердце ее дрогнуло: о чем это он хочет говорить на равных? Но, чтобы доказать Севе, что она и в самом деле умный, взрослый человек, она улыбнулась как можно шире.

— В общем, так, — начал Сева. — Вот какое дело. Придется повременить малость. Крутояров, как выяснилось только что, уезжает в Америку на полгода.

— Полгода, — невольно повторила Рена. — Вот оно что.

— Да, придется подождать. Мы подождем, верно?

— Да, — кивнула Рена. — Подождем, верно...

Еще третьего дня они допоздна говорили с Севой.

Семен Петрович свел Севу с Крутояровым. Сева позвонил ему в гостиницу. Крутояров был немногословен, сказал:

— Пришлите мне снимки.

Сева, увлекающийся, пылкий, сразу же ринулся к Рене:

— Ренка, вот увидишь, мы еще побежим с тобой наперегонки...

— Перестань, — оборвала его Рена, но Севу уже невозможно было остановить.

— Сам Крутояров, понимаешь, светило медицины, берется за тебя?

Неизвестно, кто был сильнее взволнован, Рена или Сева, но спустя два дня Семен Петрович передал Севе, чтобы он снова позвонил Крутоярову. И Крутояров сказал:

— Снимки я посмотрел. Похоже, что наш случай. Но нужно, конечно, увидеть и больную. Я уезжаю в Штаты месяцев на шесть, а может, на семь. Конечно, если желаете, можно обойтись и без меня, послезавтра сюда приедет мой ассистент...

Но Сева не дал ему договорить.

— Если можно, хотелось бы, чтобы вы сами осмотрели.

— В таком случае ждите, — согласился Крутояров. — Ждите, когда я вернусь.

—… Стало быть, подождем? — нарочито бодро спросил Сева Рену, и Рена так же бодро, в тон ему ответила:

— Разумеется, подождем.

Она знала, Крутояров ничего не обещал; Сева в конце концов признался, что Крутояров так и сказал: «Обещать ничего не могу, снимки снимками, что еще осмотр покажет...»

Сева всегда в конечном счете говорил чистую правду Как бы ни увлекался, что бы порой ни сочинял, потом все же признавался, что немного присочинил, придумал, сфантазировал, вообразил, одним словом, принял желаемое за действительное.

— Будем надеяться, — повторила Рена. — Что нам еще осталось?

Снова улыбнулась, пытаясь улыбкой скрасить невольную грусть, прозвучавшую в ее словах.

Сева взял маленькую ладонь, подумал с горечью, какая же она тонкая, почти неощутимая, потерся щекой о Ренину щеку.

— Может быть, все будет хорошо? И мы с тобой рванем наперегонки?

— Все может быть, — сказала Рена.

Ночью, когда все спали, она не могла заснуть, думая все время, как оно будет. Что, если в самом деле? Ведь и вправду все может быть.

Временами казалось, что она уже успела привыкнуть ко всему, к своей неподвижности, к старому креслу, к дереву за окном, к дому напротив.

А временами на нее накатывала нестерпимая, ничем не побеждаемая тоска, отчаяние, от которого, как ни старайся, не уйти, не скрыться...

Хорошо, что так бывало с нею ночью. Потому что все спали, и мама, и Сева, и она тоже притворялась на всякий случай спящей, подолгу тихонько лежала с открытыми, не желавшими уснуть глазами.

Порой думалось, лучше бы ей не знать ничего о Крутоярове. Пусть бы шло, как идет, без всяких изменений, ведь может статься, что придется пролежать в клинике Крутоярова очень долго, полгода, год или даже больше и ничего не выйдет, и как были неподвижными ее ноги, так и останутся.

Потом она принималась как бы на зло себе считать, сколько месяцев, недель, дней остается до возвращения Крутоярова. Шесть месяцев — это двадцать четыре недели, или сто восемьдесят четыре дня.

Долго, ох как долго!

Однажды ей довелось прочитать, что такое время. Время — понятие неоднозначное, растяжимое. Оно может тянуться бесконечно и промелькнуть в один миг.

Рена наперед знала, что эти шесть месяцев будут тянуться невыносимо долго. Каждый день покажется годом.

Ну и что с того? Придется ждать, потому что ничего другого не остается.

Так думала Рена по ночам, а утром она вновь была оживленной, как бы искрилась неподдельным весельем, лихо передразнивала маму, пикировалась с Севой.

Можно было подумать, что нет человека веселее и беззаботнее Рены...

Глава 12. Валерик

— Ты спишь? — спросила Надежда.

Валерик притворился, что не слышит, крепко спит. Даже начал всхрапывать, будто бы спит без задних ног. Однако обмануть Надежду ему не удалось.

— А ну, хватит, — сказала она. — Хватит паясничать!

Валерик глубоко вздохнул, как бы просыпаясь.

— Давай, давай! — сказала Надежда. — Перестань лукавить!

Где-то в конце коридора, должно быть у Севы, пробило шесть раз. Еще самый сон, шесть утра...

Но Надежде не спалось, и она знала, Валерик тоже не спит.

Вчера примерно в этот самый час она проснулась: он сопел, время от времени всхлипывал.

— Что с тобой? — спросила Надежда.

Он долго молчал, потом ответил:

— Бабушку жаль...

— Ты же знаешь, что с нею все нормально, — сказала Надежда. — Я тут еще одно письмо от нее получила, да ты и сам читал...

— Читал, — согласился Валерик. — Но все равно ей ведь скучно в этом самом инвалидном доме...

Надежда не стала с ним спорить, убеждать его. Кто же не поймет, что скучно старушке в инвалидном доме, вдали от родных? Наверняка, тоска тоской...

В самом начале, как только Валерик поселился у Надежды, он сразу же рассказал ей обо всем. Рассказывал Валерик сравнительно спокойно, как все было. Как они жили все вместе, он, мама, бабушка. И про Славку тоже не позабыл рассказать, даже про его маму и папу.

И само собой, про хиляка, про то, как вошел хиляк в их дом, в их жизнь, быстро, умело переделав все так, как хотелось ему.

— Я никогда не видела твою бабушку, — сказала Надежда. — Но мне ее, честное слово, жалко.

— Как думаете, тетя Надя, маме ее тоже жалко? — помедлив, спросил Валерик.

— Думаю, тоже, только, наверно, она боится высказывать свою жалость...

— Из-за хиляка? — перебил Валерик. — Да? Из-за него?

— Наверно, — сказала Надежда.

Валерик снова замолчал надолго, потом сказал:

— Я домой ни за что не хочу возвращаться, только если вам, тетя Надя, трудно со мной, я лучше где-нибудь как-нибудь устроюсь, хотя бы на вокзале ночевать буду, а домой не поеду!

— Кто тебя домой гонит? — спросила Надежда.

Он жил у нее уже почти две недели. Поначалу Надежда порывалась было отправить его обратно, но постепенно незаметно для себя привязалась к нему. И уже трудно было даже представить себе, как же это она останется без него.

— Но ты должен поступить в школу, закончить десятилетку, — наставительно произнесла Надежда. — Иначе нельзя, понял?

— Понял, — ответил Валерик.

Ему и хотелось, и не хотелось учиться. Скорее все-таки хотелось. Надежда была, в общем-то, права: это, разумеется, не дело, в его годы болтаться и не учиться. Как же так можно? Нет, на этот раз она определенно права.

Он не мог заставить себя относиться к Надежде как к старшей. Впрочем, когда-то он точно так же, почти как к ровне относился к маме. И Надежда тоже представлялась ему чуть ли не его ровесницей, он так и сказал ей однажды:

— Мы с вами, тетя Надя, вроде сверстники, честное слово!

Надежда и сердилась, и смеялась:

— Как ты смеешь так говорить? Как-никак я же твоя тетка!

— Тоже мне тетка, — отвечал Валерик.

Поселившись у нее, Валерик заявил почти сразу же:

— Хозяйство, тетя Надя, беру в свои руки...

— Бери, — согласилась Надежда, не выносившая решительно никаких домашних забот.

— Перво-наперво я буду все покупать, — сказал Валерик. — И даже иногда готовить, я умею готовить, вот увидите...

— А кто будет относить белье в прачечную? — спросила Надежда. — Пока ты не учишься, давай ты, ладно?

— Согласен, — сказал Валерик.

— Нет, в самом деле, — сказала Надежда. — Неужели ты умеешь готовить?

— А вы проверьте, тогда поверите!

— Проверю, мне ничего не стоит.

— Я все умею, — сказал Валерик. — И все буду сам делать: полы натирать, капусту на зиму рубить и грибы мариновать...

Как бы там ни было, а он сумел кое-чему научиться у хиляка. Эрна Генриховна и Ирина Петровна только руками разводили, когда видели, как Валерик готовит отбивные: сперва мочит их в молоке, потом поливает яичным желтком, потом обваливает в муке.

— Это надо тебе только представить, — говорила Эрна Генриховна, — у меня отбивные чахлые, как завядший фикус, а у него они дышат, да, просто дышат...

—Пухленькие и аппетитные, просто на удивленье, — вторила ей Ирина Петровна.

Но иной раз случалось, Надежда возвращалась домой после работы — дома обеда нет.

На столе кекс, апельсины, орехи фундук.

— Это ваш обед, тетя Надя, — серьезно, без тени улыбки говорил Валерик. — Древние ацтеки предпочитали на обед только что-нибудь вегетарианское: плоды, травы или молоко кокосового ореха. Это мне Славка рассказывал.

Надежда шумно вздыхала:

— Но мы же не ацтеки...

Он возражал по-прежнему серьезно:

— Мы должны стараться походить на них...

— Почему?

— Потому что они понимали куда лучше нас, как следует жить, чтобы быть здоровыми. Думаете, есть мясо в вашем возрасте так уж полезно?

— Тоже мне нашел старуху, — обижалась Надежда.

Валерик смеялся:

— Тетя Надя, вы не старуха, конечно, но уже тоже не очень, простите, молодая...

— Не старуха, — стояла на своем Надежда. — А ты со мною, как со старой старухой, дряхлой до ужаса...

Все-таки в чем-то она была еще совсем молодой, неискушенной, умела обижаться совершенно искренне, быстро, как спичка вспыхивала, правда, так же быстро и остывала. И после сама же первая смеялась над собой.

— В самом деле, я совсем как девчонка, будто мы с ним ровни...

В конце концов она сдавалась, брала апельсины или начинала жевать ломтик кекса.

— Хорошо, — говорила. — Допустим, мне эта еда полезна до слез, потому что я уже достаточно выросла, но ты-то еще растешь, тебе необходимо, скажем, мясо...

— Обойдусь на этот раз, — отвечал Валерик.

Порой хлебосольная Эрна Генриховна приглашала Валерика:

— Зайди-ка, мальчик, ко мне, у меня сегодня на редкость удачное рагу.

И он на пару с Ильей Александровичем опустошал большое блюдо рагу, залитого соусом, обложенного по краям хорошо прожаренным картофелем.

Илья Александрович подмигивал Валерику:

— Уговор — не стесняться, идет?

— Идет, — отвечал Валерик. — Я и не думаю стесняться.

— В таком случае добавку дать?

Валерик кивал:

— Дать!

С Громовым он сошелся ближе всех. Конечно, Надежда была самая для него близкая, но интереснее всего было с Ильей Александровичем. Если бы Валерика спросили, кем он хотел бы стать в будущем, он не задумываясь бы ответил:

— Таким, как Илья Александрович. Вот умелец! За что ни возьмется, лучше любого мастера сделает.

Руки у Громова действительно были золотые. Сколько различных приспособлений сделал он в своей машине! Несколько раз он брал Валерика с собой прокатиться, и Валерик не мог наглядеться на все эти кнопки, рычажки, круглые и квадратные зеркальца, противоугонные устройства, сиденья, обтянутые рубчатым зеленым, в цвет машины, вельветом. Все было сделано руками Ильи Александровича, все было пронизано несравненным его уменьем.

— Вот погоди, — сказал как-то Илья Александрович. — Задумал я сделать автосекретарь.

— Что такое автосекретарь? — спросил Валерик.

— Это прибор такой, он выполняет за тебя все твои поручения по телефону. Тебе звонят, тебя нет, просят передать что-либо, и автосекретарь все передаст чин чинарем.

— Как передаст? — спросил Валерик.

— Ну, братец... — ответил Илья Александрович. — Это целая система, о которой в двух словах не расскажешь. Но такой вот автоматический секретарь можно установить только лишь к своему личному телефону.

Валерик знал, что Эрна Генриховна и Илья Александрович собираются переехать в кооперативную квартиру. Илья Александрович сулил: уж там-то, живя обособленно от всех жильцов, он развернется как следует, он такого наворотит и напридумает, что и глазам своим не поверишь.

Валерику не хотелось расставаться с Ильей Александровичем, он с тоской ждал день, когда они переедут в свою новую квартиру. Правда, Илья Александрович сказал однажды:

— Думаю, что и вы с Надеждой Ивановной здесь ненадолго останетесь.

Он оказался прав. Валерик спросил Надежду:

— Тетя Надя, вы бы не хотели записаться в кооператив?

— Хотела бы, — ответила Надежда. — Одно время очень даже хотела, но тут выяснилось, что моя очередь в институте подходит, мне должны дать квартиру, не кооперативную, а государственную. Только знаешь что, — внезапно вспомнила она. — Тут есть одно немаловажное обстоятельство.

— Какое же?

— Мне должны были дать однокомнатную, а теперь у меня появился ты. И тебе нужна комната, пусть маленькая, но своя, отдельная, ты же растешь...

— Расту, — покорно повторил Валерик.

Надежда улыбнулась:

— И словно царь Гвидон: не по дням, а по часам.

— Хорошо, если все так выйдет, и мы с вами будем жить в отдельной квартире, — сказал Валерик. — Правда, хорошо, тетя Надя?

— Да, прекрасно, — пробормотала Надежда. Подумала, что надо бы поговорить в месткоме о том, что теперь она уже не одна. К тому времени надо будет постараться прописать его постоянно, тогда они получат двухкомнатную, пусть самую маленькую, так называемую малогабаритную квартиру. Но чтобы у мальчика непременно была бы своя комната, иначе нельзя...

Неожиданно для Надежды Валерик стал ей родным, казалось, всю жизнь прожила вместе с ним.

Как-то она собралась, написала письмо его матери: письмо было коротким, лаконичным. Надежда сообщала, что Валерик живет у нее, она согласна, чтобы он остался жить с нею все последующие годы.

Надежда перечитала письмо, зачеркнула «последующие годы» и написала: «Навсегда». Да, пусть будет так. Навсегда!

Мать Валерика ответила спустя несколько дней. Почти детский неровный почерк, чернильное пятно в середине листа.

«Если ему нравится жить у вас, я не против, — писала мать. — Только пусть он пишет мне иногда, скажите ему...»

Валерик прочитал письмо матери, нахмурился, ничего не сказал. Позднее признался Илье Александровичу:

— Моя мама не того...

— Это еще что такое? — возмутился Илья Александрович. — Как можно так говорить о родной матери?

— Нет, сперва она была хорошая, — поправился Валерик. — А потом она вышла замуж за хиляка и бабушку вытолкнула прочь, и все в нашем доме сразу кончилось.

— Что за хиляк? — спросил Илья Александрович. — И куда вытолкнули бабушку?

Тогда Валерик рассказал все как было. Илья Александрович не перебил его ни разу. Потом сказал:

— Понятно.

Валерик подумал, может быть, Илья Александрович осуждает его, может быть, ему не понравился его рассказ или он не поверил ни одному слову?

Он так и спросил прямо, не стесняясь:

— Как думаете, я не прав?

Громов несколько мгновений смотрел на него, словно взвешивая, говорить или не стоит. В конце концов ответил:

— Думается мне, что ты прав. Впрочем, не все ли тебе равно, что думаю я? В конечном счете важно то, как ты сам считаешь, верно ли поступил или нет.

— Я считаю, что верно, — сказал Валерик. — А мне вовсе не все равно, что думаете вы...

Илья Александрович шутливо дернул его за ухо.

— Что ж, тем лучше...

Валерик не знал, что в тот вечер Илья Александрович сказал Эрне Генриховне:

— Жаль парня...

— Какого парня? — спросила Эрна Генриховна.

— Валерика. В такие годы столько всего навалилось...

— Я знаю, — сказала Эрна Генриховна. — Мне Надежда рассказывала.

— Когда?

— На днях. Просто я еще не успела тебе рассказать.

— Ну и что скажешь?

Серые, в коротких ресницах глаза Эрны Генриховны презрительно сощурились.

— Я тебе вот что скажу, Илюша, если бы у меня была такая мать, я бы непременно отказалась от нее. Что бы кто бы ни говорил, а отказалась бы и постаралась начисто позабыть о ней...

— Наговариваешь на себя, старуха, — усмехнулся Илья Александрович, но глянул в сощуренные, ставшие в миг колючими глаза жены, вдруг поверил. Да, она такая, не изменила бы себе, взяла и отказалась бы. И дело с концом. И не умолить ее, не упросить, не разжалобить.

Впервые, до того как-то никогда даже и не думал об этом, дал себе слово стараться быть всегда честным с ней. Безукоризненно честным, правдивым и открытым, а иначе она не простит. Даже самую маленькую промашку не спустит, не позабудет...

— Валерик вряд ли откажется от матери, — сказал он. — Мне кажется, он любит ее и часто вспоминает о ней.

— И Надежда так считает, — сказала Эрна Генриховна. — Должно быть, так оно и есть.

Сжала губы, нахмурилась.

— Кому-то дети не нужны совершенно, а они в то же время любят родителей и преданы им, хотя, как видишь, любить-то, в общем, некого, у кого-то детей нет, а ведь наверняка иные субъекты могли бы стать заботливыми и любящими родителями...

Илья Александрович промолчал. Он знал, кого жена имела в виду.

Надежда записала Валерика в восьмой класс школы, находившейся в соседнем переулке. Это была старинная московская школа со своими установившимися традициями, с особым, только ей присущим укладом, учителя там работали долгие годы, и каждый год в течение чуть ли не полувека собирались все вместе бывшие ученики...

— Поздравляю тебя, — сказала Надежда Валерику. — Будешь учиться в школе — одной на всю Москву.

Она полагала, что Валерик обрадуется, но не тут-то было. Он хмуро произнес:

— Лучше бы она была не одна на всю Москву.

— Почему так? — удивилась Надежда.

— Боюсь, — не сразу признался Валерик. — Вдруг будет очень трудно учиться, ведь, как ни говорите, я же не москвичи, а чахлый провинциал...

— А ну хватит! — оборвала его Надежда. — Чтобы я никогда больше не слышала таких слов, и запомни еще вот что: пуще всего избегай унижать себя и прибедняться. А то, гляди-ка, войдешь в роль, так и захочешь — не сумеешь отучиться, а прибедняться и сознательно унижать себя, по-моему, нет ничего постыднее.

— Есть, товарищ начальник! — с наигранной бодростью воскликнул Валерик.

Казалось бы, разговор исчерпан, но все-таки Надежда не забыла его. И как-то поделилась с Эрной Генриховной:

— Мне кажется, ему присущ комплекс неполноценности.

— Вот еще, — сказала Эрна Генриховна. — С чего это вы берете?

— Можете себе представить, он боится, что ему будет трудно учиться в школе, что в Столовом.

— Это надо себе только представить, — удивилась Эрна Генриховна. — Боится! Нашу школу!

Она вздохнула, мечтательно подняла кверху вдруг помягчевшие глаза.

— Чего бы я только ни дала, лишь бы снова вернуться в прошлое и по-прежнему ходить по утрам в нашу школу...

Надежда подумала, что людям присуще не ценить настоящего, постоянно стремиться к будущему и жалеть о прошлом, которое стало, увы, недосягаемым.

Невесело усмехнулась собственным мыслям. Артем сказал бы: «Стареешь, мать, ибо впадаешь в философию, а философия — верная спутница старости. Так-то!»

Утром в субботу Илья Александрович сказал Валерику:

— Приказываю: в пять вечера быть в лучшей форме, с самым праздничным настроением, поскольку пойдешь со мною на наш завод.

— А что я там буду делать, на вашем заводе? — спросил Валерик.

— Хочу, чтобы ты увидел начало традиции.

— Какой традиции? — спросил Валерик. Илья Александрович ответил лаконично:

— Увидишь.

Завод, на котором работал Громов, находился далеко от центра, на шоссе Энтузиастов. Был не по-осеннему жаркий полдень, небо казалось сиреневым от дыма множества заводских труб.

— Это рабочий район Москвы, — сказал Илья Александрович. — Кругом, куда ни глянешь, повсюду заводы.

— Должно быть, здесь трудно жить, — сказал Валерик.

— Чем трудно?

— Дышать нечем, сплошной дым.

Илья Александрович пожал плечами:

— А что будешь делать? Мы уже все как-то привыкли, работаем здесь давно, во всяком случае, многие из нас, проводим на нашем заводе уйму времени и ничего, как видишь, справляемся.

Негромко засмеялся. Валерик посмотрел на него и словно впервые увидел, какой Илья Александрович здоровый, крепкий, какие у него широкие, развернутые плечи и яркий румянец! В самом деле, он не солгал: вполне справляется с дымом, и ничего, здоров на вид, лучше и желать нечего...

Они дошли до двухэтажного особняка, рядом с бюро пропусков завода.

— Это наш клуб, — сказал Илья Александрович, вместе с Валериком поднимаясь по широкой лестнице на второй этаж.

В большом многооконном зале собралось много людей. Валерик огляделся. Нигде ни одного свободного места. Однако кто-то из третьего ряда махнул рукой Громову, и они уселись рядом, он и Валерик.

Кто-то оказался толстым, шумливым, огромного роста человеком, который и минуты не сидел спокойно, багровые щеки его лоснились, немного оттопыренные уши горели рубиновым цветом, то и дело он вскакивал, кому-то кивал, с кем-то переговаривался, подмигивал, улыбался...

— Очень тебя прошу, перестань таращить на него глаза, — шепнул Илья Александрович Валерику. — В общем-то, он славный мужик, лучший лекальщик завода, мой тезка, зовут его тоже Илья, а за толщину и за рост прозвали Муромцем. Илья Муромец.

— А почему он все время вертится? — спросил Валерик.

— Не обращай внимания, делай вид, что ничего не замечаешь, тут вот какая штука, сегодня его сын в центре внимания, и он волнуется за него.

— Где его сын? — спросил Валерик.

— Скоро увидишь, только заметь себе, не только один его сын в центре внимания, одним словом, скоро все сам поймешь.

Внезапно грянула музыка. Валерик вздрогнул от неожиданности. Поднял голову: наверху, под самым потолком, на просторном длинном балконе уселись музыканты.

— Это наш заводской оркестр, — сказал Илья Александрович.

Оркестр начал с «Подмосковных вечеров», потом перешел на «Журавли». И замолчал внезапно, когда на сцену вышел худощавый седоволосый человек в грубом черном свитере с широким воротом.

— Наш предзавкома, — сказал Илья Александрович. — Герой Советского Союза, бывший танкист.

Предзавкома поднял руку, зал постепенно стал затихать.

— Товариши, — глуховатым голосом начал он, — разрешите объявить наш праздник открытым...

Снова заиграл оркестр, теперь уже торжественный марш, и под звуки марша в зал вошли примерно с полсотни юношей, одинаково одетых в темно-синие куртки с блестящими пуговицами. У всех через плечо были красные муаровые ленты.

— Это пэтэушники, — пояснил Илья Александрович. — Наш завод шефствует над их училищем, и они уже несколько лет проходят практику в наших цехах. Сейчас ты увидишь: этих ребят, выпускников, будут посвящать в рабочие. Праздник так и называется: «Посвящение в рабочие».

Играл оркестр, сверкали магниевые вспышки фотоаппаратов, один за другим на сцену поднимались старые рабочие, инженеры, молодые производственнники. И все они произносили теплые напутственные слова ребятам, которым суждено в недалеком будущем сменить их на рабочих местах. Ребята стояли молча, оглушенные музыкой, яркими юпитерами, громкими речами.

Валерику казалось, что он в театре. Дома ему пришлось всего раза три или четыре быть в театре, один раз он поехал в Челябинск и видел спектакль «Недоросль» в Драматическом театре имени Цвиллинга.

До сих пор помнился тот особенный, как бы фосфоресцирующий свет, который царил на сцене, необычная, праздничная атмосфера, пронизывавшая все вокруг, лица артистов, все, как один, казавшиеся прекрасными и яркими.

И вот теперь все, что Валерику довелось увидеть в зале заводского клуба, вдруг представилось похожим на тот давнишний спектакль, и лица ребят, стоявших на сцене с муаровыми красными лентами через плечо, казались все, как один, необычно красивыми.

Потом на сцену стали выходить рабочие, мастера ПТУ и все они говорили о том, что сегодня для каждого из них примечательный день, который наверняка запомнится надолго.

В конце выступил бывший танкист, предзавкома. Он вышел на сцену, в зале стало тихо.

— Что я вам скажу? — начал предзавкома, улыбнулся, оглянувшись на ребят. От улыбки лицо его, усталое, в морщинах, оживилось, стало словно бы моложе. Он встряхнул еще густыми волосами, блестя глазами, и, должно быть, не один человек в этом зале вдруг подумал о том, какой он был в юности лихой, неотразимый в непринужденном своем обаянье. — Я вам вот что скажу, — продолжал он. — Может быть, кто-нибудь из вас читал, а кто-нибудь и слышал об одном интересном обычае, который издавна царит на кораблях. Как только корабль пересечет экватор, всех молодых матросов, салаг, как их часто называют, подвергают морскому крещению, сам морской царь Нептун напутствует их на дальнейшую жизнь. Их обливают морской водой и, таким образом, они считаются с этого момента настоящими, полноправными моряками. Вот так и с вами, товарищи, вы уж давненько работаете в наших цехах, вся производственная практика ваша проходила здесь, на заводе, вам многие знакомы, и вас многие знают, но сегодня для всех особенный, значительный день. Вы получили своего рода крещение и стали полноправными рабочими.

Он взмахнул рукой, оркестр грянул «Марш энтузиастов».

Илья Муромец забил в свои громадные ладони, за ним стал аплодировать весь зал. Ребята, стоявшие на сцене, щурились от яркого света, сверкали вспышки магния. Илья Муромец сказал громко:

— Паша, гляди веселей, я неподалеку...

Все засмеялись.

— Где Паша? — спросил Валерик Илью Александровича.

— Вот, видишь, пятый справа.

Сыном Ильи Муромца оказался неожиданно щуплый, совсем не в отца, паренек, рыжеватый, с пышными кудрявыми волосами, которые, должно быть, невозможно было хорошенько пригладить щеткой.

— Увидел! — прогудел Илья Муромец. — Вот ведь какой. Кажется, совсем недавно я его на одном плече наверх поднимал, а теперь...

— Как? — спросил Илья Александрович, когда они вышли из проходной. — Понравилось тебе?

— Очень! — искренне ответил Валерик.

Высокий, массивный Илья Муромец обогнал их, на ходу кивнул Громову:

— Привет, тезка!

— Привет, — отозвался Илья Александрович. Как на душе-то? Отлегло?

Тот остановился:

— Спрашиваешь!

Илья Муромец помахал на прощанье рукой и помчался дальше, могучий, большой, но в то же время обладавший на диво быстрой и легкой походкой.

— Илья Александрович, как думаете, — спросил Валерик. — Может быть, мне стоило бы лучше пойти в ПТУ, а не учиться в школе? Я сегодня как поглядел на пэтэушников, так, знаете...

Валерик замялся на миг, Илья Александрович подсказал:

— Завидно стало?

— Ну не очень...

— А все-таки? Есть немного?

— Совсем немного.

Валерик вспомнил, как бабушка, бывало, говорила: «Если хочешь жить долго и хорошо, выполняй три условия: не завидуй, не ревнуй, не сердись, тогда и счастливый будешь, и проживешь долго».

Сама бабушка никогда никому не завидовала, редко сердилась, ну и что с того? Разве можно назвать ее счастливой, если последние свои годы ей суждено прожить в инвалидном доме?

— Мне хотелось бы поскорее зарабатывать, — сказал Валерик.

— Зачем тебе деньги? — спросил Илья Александрович.

— Я бы первым делом бабушку забрал из инвалидного дома, и мы стали бы с нею вместе жить...

— Тебе уже есть четырнадцать?

— Давно. Мне в феврале пятнадцать будет.

— А сам как считаешь, что для тебя лучше...

— Сам? — переспросил Валерик. — В том-то и дело, что не знаю... Был бы я начитанный и образованный, как Славка, я бы сразу все решил.

— Славка — это твой товарищ, тот самый, о котором ты рассказывал?

— Да, тот самый. Славка хочет быть журналистом, поступить в МГУ на факультет журналистики, а я до сих пор не пойму, кем мне следует быть, куда идти учиться и вообще, что было бы лучше — учиться в школе или пойти в ПТУ?

— Как я погляжу на тебя, ты вроде бы запутался, — заметил Илья Александрович.

— Кажется, да, — уныло согласился Валерик.

— Ладно, — строго приказал Громов. — Хватит! Нечего жаловаться, нам с тобой, мужикам, это не к лицу!

— А я не жалуюсь, — сказал Валерик.

— Вот и не надо! Мой совет тебе: учись, где учишься, только не филонь, не ленись.

— Хорошо, — согласился Валерик. — Вот закончу восьмой класс, тогда поглядим.

— Правильно!

В метро сильно стучали колеса, вагон мотало из стороны в сторону, разговаривать было трудно. Лишь тогда, когда они вылезли на «Арбатской» и пошли к своему переулку, Валерик снова начал:

— Знаете, о чем я думал всю дорогу?

— Не знаю, конечно.

— Я думал вот о чем: на огромной, невероятно большой планете живет очень много людей, около трех миллиардов, верно?

— Верно.

— И вот у каждого свои какие-то желания и мысли, и каждый считает, что он живет так, как нужно, как следует, что только так и можно, и нужно жить...

— Ну не все, конечно, так считают, — перебил Валерика Илья Александрович, однако Валерик, не слушая его, продолжал:

— Одни люди подличают, лгут, делают гадости, а другие хотят для всех только лишь одно хорошее и всем делают одно добро...

Валерик остановился, и Громов остановился вместе с ним:

— Что-то я тебя, мальчик, не пойму, о чем ты толкуешь?

Валерик взял Илью Александровича за руку.

— Я хочу, чтобы вы поняли меня.

— Понимаю, голубчик, одни люди на земле — сволочи, другие — хорошие. Вот краткое резюме твоих мыслей, разве не так?

Громов говорил серьезно, но глаза его смеялись.

— Вам смешно? — обиженно спросил Валерик. — Чем это я вас так насмешил?

Илья Александрович сжал плечо Валерика:

— Не обижайся, мальчик, я ведь не со зла, и нисколько мне не смешно, просто никак не могу уяснить себе, о чем это ты толкуешь?

— О том, что все люди живут по-разному, но каждому кажется, именно так и следует жить, так, как живет он. Наверно, подлецы тоже считают, что они хорошие, безупречные и совершенно довольны собой...

— Какой подлец, — резонно заметил Илья Александрович. — Иной вовсе недоволен собой...

Валерику вспомнился в этот миг Колбасюк, мысленно он увидел костлявое, похожее на череп лицо, впалые глаза, редкие, как бы приклеенные к черепу волосы.

— Не хочу, быть таким, как хиляк, — сказал Валерик. В этот момент он позабыл о своем спутнике, отвечая лишь собственным мыслям. — Никогда не буду таким!

— Не будешь, — согласился Илья Александрович. — Просто не сумеешь. Для того чтобы быть таким, как твой отчим, надо иметь другое психологическое строение, совершенно другие гены.

Глава 13. Сева

Сева вернулся со смены, сказал, дуя на красные ладони:

— Мороз нынче знаменитый, давненько такого не было. А мне еще по магазинам топать!

Сева, не раздеваясь, шагнул к шифоньеру, где обычно хранились деньги. Ключ долго не слушался замерзших пальцев, наконец справившись с ящиком, Сева с раздражением задвинул его и направился к выходу.

— Приходи поскорее, — крикнула вслед Рена, — слышишь!

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответил Сева.

Рена повернула свое кресло, глянула в окно. Кружились безостановочно холодные снежинки, тяжелые декабрьские облака медленно проплывали в небе.

«Скоро Новый год, — подумала Рена, — самый веселый праздник...»

Еще тогда, когда Рена была маленькая, ее любимой книгой был «Пиквикский клуб» Диккенса. По сей день она нередко перечитывала описание святок и рождества в доме толстяка Уордля, друга мистера Пиквика. Как вкусно было читать про яркий огонь в камине, в то время как за окном завывает вьюга и шумит ветер; Рена представляла себе ярко освещенный множеством свечей зал, в ту пору еще не было электричества, но герои Диккенса превосходно справлялись без него, и вот зал, освещенный свечами, под потолком пучки остролиста и омелы, а кругом танцы, музыка, веселье...

Рена знала, новогодний праздник не пройдет мимо нее. Она догадывалась, что Сева уже припас елку, наверно, прячет ее у кого-нибудь из соседей, а она не спросит ни о чем, делает вид, что не подозревает, существует ли эта самая елка или нет. И еще наверняка ее ждет подарок от Севы, что-то, что должно непременно ей понравиться.

А что может ей понравиться? В сущности, нет ничего такого, чего бы ей очень хотелось. Ничего! Только пусть Сева не знает об этом, пусть думает, что она беспечальна и неуязвима, что ей хорошо, хотя бы в той самой мере, в какой может быть для нее хорошо.

Впрочем, он этого не думает. Не может так думать. Разве он не понимает, что ей тяжко? Что она никогда не сумеет привыкнуть? Из года в год, изо дня в день сиднем сидеть в этом кресле — кто бы мог выдержать?

Правда, в детстве, лет примерно до восьми, она была такая же, как все, и у нее были точно такие же ноги, как у любой другой девочки.

До сих пор помнится: она бежала на лыжах в Измайлове, бежала, разумеется, громко сказано, просто шла по лыжне, проложенной Севой, а вот он бежал в самом деле, где-то далеко алела его вязаная шапка, потом он повернул обратно, прямиком направился к ней.

«Как дела?» — спросил.

Рена не ответила, старательно нажимая на палки, ветер шумел в ушах, снег падал на землю с неба, а в небе орали вороны. Рена закинула голову, и Сева тоже посмотрел наверх.

Сколько лет прошло с того дня? Около двенадцати. Это много или мало? Иногда кажется, всего ничего, иногда — до ужаса много. Потому что уже никогда не повторится та чудесная, почти невесомая легкость, когда казалось, все хорошо и так будет всегда, всегда...

И каждое утро просыпалась с чувством радости, и день представлялся то непомерно большим, то маленьким, словно минута, но всегда радостно заполненным, счастливым-счастливым...

Только не надо, чтобы Сева понял. При Севе надо улыбаться, острить, рассказывать смешные истории и быть готовой постоянно взорваться смехом и стараться смотреть прямо ему в глаза веселыми, бездумно радостными глазами...

А вот и Сева.

— Хорошо на улице? — спросила Рена.

— Страшно холодно, — сказал Сева, — просто ужас какой-то.

Обычно на все ее расспросы, как там, на улице, он отвечал одинаково безразлично и зимой и летом:

«Жара, — не продохнешь, дома куда лучше...»

«О какой зелени ты говоришь? Пух этот сыплется с тополей, до того надоел...»

«Неохота ехать за город, честное слово! Чего я там не видел! Жара, мухи, комары жрут, как волки, в лесу сплошь пустые банки и рваные газеты...»

Летом в выходной он наотрез отказывался отправиться купаться или поехать в лес, почти весь день проводил вместе с Реной. И уверял, что не хочется куда-нибудь ехать, а Рена делала вид, что верит ему.

Порой Ирина Петровна пыталась увещевать его:

«Так нехорошо жить...»

«Чем нехорошо?» — спрашивал Сева.

«Ты же молодой человек, а живешь, как монах...»

«Монахи не ездят на колесах, а я только и делаю, что катаюсь, — отвечал Сева и смеялся почти искренне: — Мамочка, не беспокойся, уж как-нибудь доберу свое...»

В конце концов Ирина Петровна тоже начинала смеяться, разговор на том и кончался.

— У тебя лицо красное, как помидор, — сказала Рена.

Сева потер ладонью щеки, сперва одну, потом другую.

— Я же тебе говорю, мороз жуткий...

— Мороз — это хорошо для здоровья, — сказала Рена, — во всяком случае, лучше, чем слякоть и сырость.

— Все плохо, — сказал Сева.

— Начинаются никольские морозы, — задумчиво произнесла Рена.

— Терпеть не могу морозы, — сказал Сева.

«Врешь, — мысленно ответила Рена, — это ты нарочно для меня говоришь, а я знаю, что любишь».

Вслух она спросила:

— Где твои лыжи?

Сева пренебрежительно пожал плечами:

— Не знаю.

— Почему? — спросила Рена. —Ты же любил ходить на лыжах.

— Мало ли что я любил, а вот теперь остыл начисто...

«Врешь, — подумала Рена, — не может этого быть! Это ты из-за меня так говоришь, чтобы я не страдала, чтобы мне не было больно, потому что уж кому-кому, а мне лыжи следует забыть напрочь и навсегда».

— Помнишь, — спросила, — как это у Жуковского? — Громким, четким голосом отчеканила:

— Разве это не Пушкин? — спросил Сева, тут же засмеялся: — Ну, прости, прости мое невежество!

— Прощаю, — сказала Рена, — у тебя зато есть много других, очень даже приятных качеств.

— У меня плохая память, — признался Сева. — Я что-нибудь прочитаю и тут же забуду, как не читал вовсе. У тебя ведь так не бывает, верно?

«Ну и что с того? — хотелось ответить Рене. — Я бы поменялась с тобой сию же минуту, черт с ней, с моей хваленой памятью, пусть я ничего не помню, пусть буду забывать все, что бы ни прочитала, лишь бы ходить, бегать, прыгать, вот так, как все остальные люди...»

— У меня, конечно, так не бывает, — сказала она. — Я так много помню, что, честное слово, сама удивляюсь, как это все помещается в одной моей голове!

Тряхнула головой, темно-русые волосы падали на худенькие плечи.

«Лучше бы ты ничегошеньки не помнила, а была бы здоровой — и сильной, — подумал Сева, — чтобы никогда дома не сидела, бегала бы на свидания, красила глаза синей краской, канючила у меня на модные сапоги и колготки до самого горла, и меняла бы хахалей одного за другим, ах как было бы хорошо...»

— Приятно у нас дома, — сказал он, — ты не находишь? Тепло, уютно. Верно?

— Ничего, — ответила Рена.

— Есть хочешь?

— Я уже поела, — ответила Рена, — мне мама оставила котлету с рисом, потом Мария Артемьевна принесла кисель, ужасно вкусный. Я целых два блюдечка проглотила.

— Тогда, может быть, выпьешь чаю?

— Пожалуй.

— И я с тобой, — сказал Сева, — с мороза хорошо горячий чай.

Он вышел в кухню поставить чайник.

«Я мешаю ему, — думала Рена, — если бы не я, он бы давно устроил свою жизнь и у него была бы семья, были бы дети. Ведь я знаю, он ужасно любит детей. Надо только видеть, как он глядит на них».

Это было весной. К Ирине Петровне пришла дама с мальчиком. Дама была жеманной — крашеные, ярко-золотистые волосы, лицо покрыто смуглым тоном, густой слой помады на губах.

«Ну и ну, — подумала Рена, — надо же так наштукатуриться!»

Зато мальчик был прелестный. Лет ему было, должно быть, около шести, как определила Рена. Позднее она узнала, что ему без малого восемь.

— Я к вам, милая Ирина Петровна, — заверещала дама. — Умоляю, не откажите мне...

Просьба оказалась не очень сложной: Ирина Петровна ходила помогать по хозяйству к приятельнице этой дамы, а дама решила всеми правдами и неправдами переманить Ирину Петровну к себе.

— Моя подруга бездетна, — уверяла она, — и вообще, ей день-деньской делать нечего, а у меня, как видите, сын!

В конце концов, несмотря на все мольбы и уговоры, у нее так ничего и не получилось: Ирина Петровна наотрез отказалась перейти к ней. И она ушла, разозленная, едва кивнув на прощанье.

Но как Сева смотрел на мальчика! Рена не сводила глаз с брата, а он ничего и никого не замечал, кроме этого маленького толстяка.

Рена после не выдержала, сказала:

— Этот мальчишка, как видно, очень тебе понравился...

— Кто? Какой мальчишка? — неискренне удивился Сева, потом стал яростно отнекиваться. — Да ты что, Рена! Я вообще-то таких толстых не перевариваю. Мы их в школе жиртрестами звали...

Но Рену он все равно не сумел обмануть. Она-то все поняла, все, все...

«Если бы не я, он бы женился, наверняка бы женился, кругом столько девушек, одна другой лучше. Взять хотя бы Лелю, до чего хороша...»

Если говорить правду, то Леля была Рене не по душе. Легкомысленная пустышка, наверняка не умеет ни любить, ни заботиться о ком-либо, нет, Севе нужна другая, непохожая на Лелю.

Мысленно Рена смеялась над собой — ни дать ни взять злая свекровка, которая бракует подряд всех кандидаток в невестки, ни одну не считая достойной ее сына.

«Это потому, что я такая, — думала Рена. — Была бы я здоровая, ничем бы от всех людей не отличалась, тогда все было бы по-другому. И у меня была бы своя жизнь, и Севе было бы хорошо...»

Сева принес из кухни чайник, расставил чашки, налил Рене чаю, подвинул блюдечко с халвой.

— Давай, сестренка, наваливайся...

— А ты?

— Я тоже, не беспокойся, не отстану. Не знаю, что делать, — сказал Сева. — Сменщик заболел, придется работать каждый день...

— А почему ты не знаешь, что тебе делать? — спросила Рена.

— Потому что не знаю, когда выберусь купить елку.

Рена постаралась принять самый невинный вид, будто бы ни о чем не догадывается.

— Ну и пусть, — сказала, — обойдусь без елки. Не маленькая, уже, в общем-то, взрослая...

Сева не согласился с нею:

— Что с того, что, в общем-то, взрослая? Это же традиция, а вообще, елка в Новый год — самый лучший праздник.

— Да, — сказала Рена, — по-моему, тоже, я больше всех праздников люблю Новый год.

— Только жаль, что я работаю в Новый год, — как бы между прочим добавил Сева. — В этот самый день, можешь себе представить?

«Это ты нарочно сам себе устроил, сам вызвался дежурить и кто-то вне себя от радости поменялся с тобой, и вот у тебя уже самый законный предлог не ходить ни в какие компании, кто бы ни пригласил тебя, и я знаю, ты приедешь домой ночью, непременно приедешь, чтобы встретить со мной и с мамой Новый год».

— Могу, — сказала Рена, — надо же так!

— Мне всегда везет, — сказал Сева, — ну, ничего, авось на майские праздники буду свободен, тогда, можешь не сомневаться, ни за что не соглашусь дежурить, ни за какие коврижки. Что, скажу, мало вам Нового года, хотите еще и на Май запрячь?

«Это ты так специально для меня говоришь, чтобы я не думала, что ты из-за меня принес жертву...»

— В том доме зажгли лампочки на елке, видишь? — спросила Рена. — Вон, на третьем этаже...

— Ничего с тобой, видно, не поделаешь, — сказал Сева, — придется притащить кое-что из коридора.

Он вышел из комнаты. Спустя минуту вошел снова, держа обеими руками большую, с завязанными веревкой ветками елку, словно пику, наперевес.

— Вот она, красавица Подмосковья, гляди и любуйся...

— Действительно, красавица...

Сева проворно развязал веревки, поставил-елку в угол, там уже со вчерашнего дня стояло ведро с песком, предусмотрительно покрытое дерюгой, чтобы Рена не видела и не догадалась, зачем здесь ведро.

— Будем обряжать? — он посмотрел на Рену.

Рена кивнула головой:

— А как же!

«Я знаю, что ты хочешь меня радовать, ты хочешь видеть меня счастливой, и я буду веселой, счастливой, ты не бойся, я всегда буду при тебе веселой и счастливой...»

— А где у нас лампочки? — спросила Рена.

— Все здесь, на месте, — ответил Сева. Снял с гардероба коробку с елочными украшениями и игрушками. Иным игрушкам было уже немало лет, почти столько же, сколько Рене. Например, деду-морозу, одетому в красный суконный камзольчик, с белой заячьей шапкой на голове. Или хлопушкам из золотой бумаги.

Сева поставил коробку Рене на колени, и Рена начала вынимать игрушки: стеклянные звезды, разноцветные шары, зайцев с длинными острыми ушами, золотой и серебряный дождь и, наконец, гирлянды цветных лампочек.

А Сева брал у нее игрушки и вешал их на елочные ветви. Дольше всего пришлось повозиться с лампочками, почему-то никак не хотели гореть, в конце концов засияли малиновым, зеленым, лиловым светом, словно бы перемигивались в густой зелени ветвей.

— Что, — спросил Сева, — не хуже светят, чем в том доме, на третьем этаже?

«Ты доволен больше, чем я, куда больше, ты словно маленький — весь светишься от радости, и я тоже буду радоваться, я буду все время улыбаться...»

— У меня самая лучшая елка, — сказала Рена, — лучше моей елки нет на целом свете!

— Ну, — заметил Сева, предпочитавший во всем прежде всего правду и справедливость. — На целом свете, надо думать, найдутся еще лучшие елки!

— Все равно моя самая лучшая!

— Погоди, — сказал Сева. — Чуть не забыл! — Вынул из серванта пакет с мандаринами. — Давай привязывай леску к мандаринам, а я буду вешать.

Рена прилежно втыкала иголку с леской в плотную, ноздреватую шкурку мандарина, в лицо ей брызгал терпкий сок.

— Как хорошо пахнет, ты не находишь?

— Нахожу, — ответил Сева.

— Елка и мандарины — это запах Нового года, — сказала Рена.

— И детства, — добавил Сева. — У нас в детстве всегда так пахло на Новый год, помнишь?

«И теперь так же: ты хочешь, чтобы все было, как тогда, когда я была совершенно здорова, я знаю, тебе больше всего хочется, чтобы было так».

— Я помню, — сказала Рена. — Я все помню, в сущности, это было не так уж давно...

«Ты был бы замечательным отцом и мужем, вот таким же, каким был папа...»

— Ну, — сказал Сева, когда все уже было готово, — а теперь давай поговорим, сестренка, по душам, куда бы мы отправились с тобой, если бы нам дали отпуск зимой? Как думаешь, куда?

Рена не успела ответить, в дверь постучали, вошла Леля.

— Привет, — сказала. — У меня к тебе, Сева, просьба, мы с подругой собираемся пойти на лыжах, а у нее что-то случилось с креплением. Может быть, поглядишь?

— Хорошо, — нехотя отозвался Сева.

Леля обернулась к Рене, спросила:

— Как поживаешь? — не дожидаясь ответа, снова обратилась к Севе: — Значит, заходи, ждем...

Сева выразительно двинул бровями, когда Леля закрыла за собой дверь.

— Пустышка, самая что ни на есть...

— Но красивая, — сказала Рена.

— Не такая уж красивая, — оспорил Сева. — И вообще, это все пройдет в недалеком будущем.

— Вообще все проходит, — сказала Рена. — Это еще царь Соломон справедливо заметил, помнишь?

— А как же, — ответил Сева, выходя из комнаты.

Он вошел к Леле в комнату, там на диване сидела девушка. Так, вроде бы ничего особенного, упитанная, розовощекая, кудрявая челка на лбу. Она повела на него узкими, в густых ресницах глазами, улыбнулась, и Сева понял: все, попался. Вот она и пришла, явилась любовь, нежданно-негаданно, а скорее всего, как оно бывает, совершенно случайно...

— Меня зовут Сима, — сказала она, протягивая ему круглую ладошку. — Друзья называют Симочкой, а вы Сева, верно?

— Не кокетничай, все равно ничего у тебя не получится, — почти зло оборвала ее Леля.

Симочка улыбнулась, блеснули мелкие ровные зубы.

— А я ни на что не надеюсь.

Сева мысленно подивился, почему это Леля так грубо разговаривает со своей подругой, однако вслух ничего не сказал. В конце концов, не его это дело, сами разберутся. Он, как мог, починил крепления, подтянул ремешки.

— Теперь будет, надеюсь, порядок, — сказал.

— Мы едем в «Сокольники», — сказала Симочка, щуря фиалковые, слегка подмазанные глаза. — Поехали с нами?

— Он же только со смены, — сказала Леля, и Сева снова подумал о том, что Леля непонятно почему не хочет, чтобы Симочка обращалась к нему, почему-то ее раздражает Симочкина манера.

Вдруг неожиданно для самого себя он сказал:

— Хорошо, едем...

— Вот и прелестно, — Симочка тряхнула челкой, — нам будет намного веселее, это уж как пить дать.

— Я сейчас, — сказал Сева.

Мигом вбежал к себе. Рена подъехала на кресле, включила телевизор. Загорелась надпись: «Впервые на экране».

— Будет детектив, — оживленно проговорила Рена. — Чехословацкий, я читала, по-моему, на каждые пять минут по убийству!

— Ты знаешь, я поеду в «Сокольники», — сказал Сева, старательно глядя чуть выше Рениного лба. — Понимаешь, я даже не думал, но как-то так получилось...

Рена весело засмеялась:

— Да, само собой, поезжай, и все. А обо мне не беспокойся, я буду смотреть детектив, потом у меня очень интересная книга, Надежда Ивановна дала на один вечер...

— Что за книга? — спросил Сева.

— Про это, как ее, про французскую революцию. Надежда Ивановна уверяет, что необыкновенно захватывающе.

— Да я ненадолго, — сказал Сева.

— Господи, — взмолилась Рена, складывая вместе свои маленькие ладони, — разве я тебя тороплю? Катайся себе на здоровье, и не нужен ты мне вовсе на ближайшие шесть часов!

«Как же ты обрадовался! Ты, наверно, никому, и прежде всего себе, ни за что не признаешься, что тебе трудно и тоскливо со мной. Но я-то все понимаю, я знаю, если я скажу, что ты устал от меня, ты начнешь ругаться, спорить, доказывать, что ни капельки не устал, что напротив, тебе скучно было бы без меня и так далее в том же роде, но как же ты обрадовался! Как тебе хочется вырваться хотя бы ненадолго из этой комнаты!»

— Где твои лыжи, ты знаешь? — спросила она.

— Найду, — ответил Сева, выходя в коридор.

Спустя несколько минут он вошел с палками в руках.

— Нашел лыжи?

— Разумеется, а куда же они денутся?

«Ты забыл, что какой-нибудь час назад сказал мне, что тебя не интересует, куда девались лыжи, что ты охладел к ним. И голос был такой спокойный, и смотрел ты до того равнодушно, если бы я не знала тебя, в пору бы поверить, что все это так и есть на самом деле».

— Я так и думала, — сказала Рена. — Они, наверное, в коридоре стояли?

— На черном ходу за дверью.

— И никто их не взял?

— Как видишь.

— Надень свитер, — сказала Рена, — он в шкафу, на третьей полке.

Сева быстро натянул свитер, на голову надел вязаную шапочку с помпоном, в прошлом году Рена связала ему, а он ее так и не надел ни разу, ноги обул в теплые, суровой шерсти носки.

— Я готов, — сказал, и снова Рена увидела, что он смотрит куда-то поверх ее головы.

— Счастливо, — спокойно отозвалась она.

Он посмотрел в окно.

— А погода, по- моему, портится, становится все холоднее...

«Очень прошу тебя, перестань притворяться, что тебе неохота ехать, что ты едешь через силу. Не надо, я же не такая уж дура, все сама понимаю».

— Прокатишься раз-другой с горы, — сказала Рена, — и сразу разогреешься, вот увидишь!

Сева искоса посмотрел на нее.

«Откуда ты знаешь? И зачем ты говоришь так? Да я бы не поехал, я бы ни за что не оставил тебя, но так уж вышло, ты только не обижайся...»

— Я давно не ходил на лыжах, — сказал он. — Помоему, разучился за это время...

— А ты ходи когда-никогда, — наставительно произнесла Рена. —Ты же когда-то очень быстро бегал, за тобой никто угнаться не мог!

— Ну, стало быть, пока, — сказал Сева.

Помахал рукой, и Рена тоже помахала ему, улыбаясь.

Потом он закрыл дверь. Она подкатила кресло к окну, дождалась, пока они вышли все трое — Сева, Леля и Лелина подруга. Издали не различить ее лица, но, кажется, хорошенькая, и очень, у нее красивая лыжная куртка, красная с белым меховым воротником. Была бы Рена здоровая, она бы тоже непременно купила бы себе такую красивую куртку. Интересно, а обернется ли Сева?

Обычно, уходя, он оборачивался, махал рукой, даже если издали не видел, все равно знал, что Рена глядит ему вслед.

«Не могу понять себя, хочу или не хочу, чтобы он обернулся. Наверное, и хочу и не хочу. Я привыкла, чтобы он оборачивался, но в то же время пусть он позабудет обо мне. Несмотря ни на что, пусть позабудет, только чтобы я не была для него постоянной тяжестью, пусть он будет свободен от забот обо мне. Ведь он никогда не признается, но я знаю, что ему тяжело со мной...»

Она долго, пока в глазах не зарябило, смотрела в окно на заснеженные деревья, на крыши, на которых осели пухлые снежные шапки, на истоптанный тротуар под окном. Потом откатила кресло от окна, выключила телевизор: Не хотелось этого пресловутого детектива: чтобы смотреть его, надо быть особенно внимательной, а она сейчас не может сосредоточиться, все время будет думать о другом...

Она взяла с полки книжку «Мистер Хайд и доктор Джекиль» Стивенсона, раскрыла ее.

— Будем читать, — сказала громко. — Стивенсон очень хороший писатель.

Сева вернулся часа через четыре. Еще стоя на пороге, торопливо заговорил:

— Реник, не сердись, честное слово, до того далеко забрели, аж за Лосинку, потом у Симы лыжа сломалась...

— Да ты что? — изумилась Рена. — С чего это я буду сердиться? Мама уже часа два как дома, все у нас в порядке...

«Зачем, ну зачем ты оправдываешься? Я же знаю, тебе было весело, ну и прекрасно, очень рада за тебя, и очень хорошо, что ты наконец-то пошел на лыжах. Только не надо кривить душой, не надооправдываться, извиняться...»

Всю эту ночь Сева не спал, думал все об одном и том же — о Симочке. Вдруг в один миг, разом влюбился. И уже ничего не мог с собой поделать. Он ходил за ней как привязанный, то и дело догонял ее на дорожках, смотрел, не мог наглядеться на ее лицо, круглощекое, пылающее здоровым румянцем...

Такого с ним еще не случалось. Разумеется, бывали встречи, вон даже Леля успела ненадолго понравиться, но тут, он чувствовал, тут все было совсем по-другому.

В прошлом году случилась одна история, он тогда со смехом рассказывал Рене. Вез во Дворец жениха и невесту. А они возьми да начни ссориться. Жених был много старше, чем невеста, грузный, черноволосый, губастый, а невеста щуплая, тоненькая, в чем только душа держалась. И с нею такая же щупленькая подруга, ненамного постарше ее годами. Из-за чего поссорились жених и невеста, Сева не знал, просто не прислушивался, но на одном из перекрестков, когда он остановился, ожидая зеленый свет, услышал:

— А я и вообще-то плевать на тебя хотел! =

Сева глянул в зеркальце. Жених нарядный, в белой сорочке, в черном, хорошо отутюженном костюме, в карманчике голубой платочек, и галстук такой же голубой, визжал тонким, бабьим голосом. Он так и сыпал злыми, обидными словами, а невеста молчала, и только бледные ее губы чуть заметно подрагивали, а подруга испуганно моргала глазами, но не отвечала ему ни слова.

«Вот это да, — подумал Сева, — хороша свадьба, ничего не скажешь!»

А жених между тем все больше распалялся, продолжал крыть невесту почем зря. В каких только грехах не упрекал он ее! И глупая-то она, и ничего не понимает в жизни, и отец у нее дурак дураком, и хозяйка она никуда, и никто с нею никогда жить не захочет, только он один такой вот идиот нашелся, решил взять за себя, но разве она сумеет оценить подобное счастье, разве в силах понять, что он для нее сделал?

Он говорил безостановочно, а невеста все молчала, и подруга ее со страхом глядела на жениха, а он, чувствуя свою безнаказанность, кричал все громче и яростней.

Тогда Сева не выдержал, остановил машину. Сказал жениху сравнительно спокойно:

— Попрошу вас...

Жених замолчал, обалдело уставившись на него черными, влажными, похожими на маслины глазами.

— Это ты о чем, парень? — спросил он, опомнившись.

— О том самом, — ответил Сева и вдруг закричал грозным басом: — Чтоб духу твоего больше здесь не было!

С силой распахнул дверцу машины:

— Слыхал, или надо уши хорошенько прочистить?

И жених, покорно, нагнув голову, вылез из машины. А Сева поехал дальше.

В зеркальце было видно: жених стоит все там же, на перекрестке, в нарядном своем костюме, ошеломленно глядит вслед машине.

Сева расхохотался. Невеста спросила:

— Как это вы сумели так?

И тоже засмеялась. Слезы ее мгновенно высохли, она мигом похорошела, беленькая, темнобровая, с темно-русыми волосами, красиво уложенными.

И подруга невесты, разрумянившись, захлопала в ладоши:

— Какой же вы молодец!

— Так что, девочки, не сердитесь на меня? — спросил Сева.

Невеста решительно замотала головой:

— Что вы! Напротив...

— А теперь куда же? — спросил Сева.

— Домой, надо рассказать все папе и маме, — ответила невеста.

— Куда ехать? — поинтересовался Сева.

— В Зюзино.

Сева присвистнул: Зюзино, это же надо только придумать, через весь город телепаться, но ничего не поделаешь, раз надо, значит, надо, едем в Зюзино.

Дорогой невеста рассказала ему всю правду. Она наполовину туркменка, по отцу, а жених туркмен, живет в Ашхабаде. Их сосватали еще тогда, когда она была маленькая, и, хотя жених не очень нравился ей, она не нашла в себе решимости и силы отказать ему. Зато, сколько могла, тянула со свадьбой, а жених все понял, он очень хитрый, и теперь, едучи в машине, решил выместить свою обиду на ней.

— Пусть папа делает, что хочет, — сказала невеста. — А я больше ни за что не соглашусь выйти замуж за Рахима! Никогда и ни за что!

Подруга засмеялась.

— Дома у них дым коромыслом, плов готовят, шашлыки жарят, родственники из Ашхабада целого барана привезли, корзину гранатов, персики...

— Плевать, — сказала невеста. — Пусть подавится своим бараном.

— Воображаю, что-то будет с твоим папой, — сказала подруга.

— Не воображай, — ответила невеста и засмеялась, как показалось Севе, притворно: должно быть, все-таки немного трусила перед своим папой.

Что же, подумал он, восточные люди обычно крепко чтут и боятся старших, однако ему очень хотелось, чтобы она в конце концов уломала отца.

Он довез обеих — невесту и подругу до Зюзина, остановился перед блочным пятиэтажным домом.

— Ну вот, — сказала невеста. А платить-то нам нечем. Ни копейки с собой...

— Ладно, перебьюсь, — сказал Сева. Утром он возил одну пару и ему кинули сверху почти целую десятку. — Выдюжу...

Крепко пожал руки обеим — невесте и подруге. Невеста сказала:

— Позвоните как-нибудь. Все-таки вы меня выручили, только вы один!

Сева записал ее телефон на пачке сигарет, пообещал:

— Непременно позвоню. Узнаю, чем у вас все дело кончилось.

И не довелось позвонить, позабыл о том, что на пачке сигарет записан номер телефона, выбросил пачку.

Решил как-нибудь поехать в Зюзино; дом-то он, само собой, запомнил, правда, не знал номера квартиры, не беда, прошелся бы по этажам, отыскал бы девчонку... К слову, симпатичная была девчонка, и умная, видать, и веселая, и вообще в его вкусе, ему нравились такие вот тоненькие, кудрявые.

Он после все рассказал Рене, смеялся над собой:

— Дорого встала мне эта поездочка...

— Зато ты боролся за справедливость и победил, — сказала Рена. Подумала и добавила: — Ты поступил как рыцарь...

— Уж ты скажешь, — заметил Сева.

Рена спросила:

— А она хорошенькая?

— Так себе, — Сева привычно покривил душой. — Ничего особенного, середка на половину...

— Молодец она, — заключила Рена. — Не всякая так бы поступила.

— Вот это верно, — согласился Сева. — Правда, мы не знаем, чем там все дело кончилось, может, папа надавил, мама нажала, гости из Ашхабада уговорили, и все опять сладилось...

Нет, сейчас все было по-другому. И вовсе не в его вкусе была Симочка, а поди ж ты!..

И уже не избавиться от нее, потому что это и есть то самое, о чем пишут книги, поют песни, снимают кинофильмы и ставят спектакли, о чем мечтают все люди.

Сева знал, что на свете очень многие люди жили и сходили в могилу, так и не испытав настоящей любви. Временами ему думалось, что, наверное, он тоже так никогда и не узнает, что такое любовь. И нисколько не жалел об этом. Что ж, не всем дано любить. Да и лет ему уже немало, любят обычно в молодости, а ему без малого тридцать.

Но вот неожиданно влюбился, нет, полюбил. Полюбил, как ему казалось, навсегда, на всю жизнь.

Сева и Симочка отправились во Дворец бракосочетаний, что на улице Щепкина. Поначалу Симочка наотрез отказалась регистрироваться во Дворце.

— В этом есть какая-то показуха, — утверждала она, — мне бы хотелось, чтобы все у нас было тише, спокойнее.

Однако Сева, уже привыкший за месяцы своего жениховства уступать Симочке, на этот раз заупрямился и настоял на своем.

— Я сам возил-перевозил сотни пар, теперь хочу, чтобы и меня повезли.

И еще — Севе хотелось ехать в той самой машине, в которой он возил женихов и невест. Поэтому он заранее договорился со своим сменщиком, и сменщик обещал: все будет в ажуре, на уровне, как он выразился, высших мировых стандартов.

Симочке хочешь не хочешь, но пришлось покориться. Она даже специально на Кутузовский отправилась, в Дом игрушки, купила раскрасавицу куклу, темноволосую с огромными лазурными глазами и щечками-яблочками.

— Но я ее не хочу оставлять для машины, — сказала Симочка. — Я загадала, эта кукла должна принести нам счастье. Я возьму ее домой, и она всю жизнь проживет с нами. А потом вообще, к чему дарить кому-то совершенно незнакомому дорогую вещь?

Симочка отличалась практической сметкой, которую и не пыталась скрывать.

Сева, вне себя от счастья, охотно согласился:

— Давай, как хочешь.

Он вообще был согласен на все Симочкины предложения. Единственное, на чем он настоял, — был Дворец бракосочетаний, во всем остальном он с радостью шел на поводу у Симочки. Она решила не устраивать свадьбы, и он поддержал ее.

— Ну и не надо.

Она решила поехать вдвоем на четыре дня в пансионат «Березка», и он тоже согласился, хотя сроду не выносил пансионатов, санаториев и домов отдыха.

Жить они договорились у Симочки, там была просторная, на троих, отдельная двухкомнатная квартира, а у Севы все трое жили в одной комнате, куда еще приводить молодую жену.

Симочка считала, что Сева подходит ей по всем параметрам: скромный, трудолюбивый, покладистый.

Ее не смущало, что у Севы нет высшего образования. Нет, ну и не надо, и так можно жить, тем более что со временем, как она полагала, он поступит в какой-нибудь вуз на заочное отделение, он способный, работящий, это Симочка сразу же подметила, чуть ли не с первого дня знакомства, и наверняка сумеет и учиться, и работать; в конце концов, может быть, даже будет еще больше работать, как ни говори, хоть и маленькая, а семья.

Несмотря на молодость, у Симочки уже накопился порядочный опыт, она умела хорошо, с толком разбираться в мужчинах. Романов у нее было, по собственному ее выражению, по самое горлышко — и со студентами, и с инженерами, даже с одним доцентом.

В редкие минуты откровенности (очень редкие, потому что Симочка старалась не разрешать себе распускаться и ныть) она признавалась: «Все вроде хорошо, и ухаживают, и подарки носят, и, казалось бы, любят — дальше некуда, а поди уговори в загс...»

Может быть, Сева и не был самый блестящий, самый что ни на есть перспективный жених, зато она сразу же почувствовала: этот относится к ней серьезней всех, этот и не думает отвертеться, а, напротив, спит и видит ее своей женою...

У Симочки был острый ум, унаследованный от папы, бухгалтера, она умела по достоинству, почти безошибочно оценивать как людей, так и обстоятельства и жизненные ситуации. Она не любила споров, не признавала ссор и дрязг, но умела добиваться всего, чего ей хотелось.

Однажды она не выдержала, поддалась женской слабости и разоткровенничалась с Лелей. В конце концов, даже самому скрытному человеку хочется подчас распахнуть кому-то свою душу.

— Думаешь, мне очень нравится, что Сева такой шибко родственный? — спросила она Лелю. — Вот уж чего нет, того нет.

—А ты бы хотела, чтобы он был сухой и жесткий? — спросила Леля.

— К чему крайности? — возразила Симочка. — Я хочу, чтобы он любил меня одну, больше всего любил только меня; а что касается мамочки и сестрички, то пусть они довольствуются остатками с моего стола. — Симочка сощурила фиалковые свои глаза, невольно вздохнула: — К великому моему сожалению, пока что и у мамочки, и у сестрички основной пакет акций. — Это было излюбленное выражение папы-бухгалтера. — Если хочешь знать, я разработала целую программу-минимум для себя, — продолжала Симочка выкладывать Леле один за другим своим планы. — На первых порах постараюсь ладить с мамашей и с Реной, буду уступать им по мере возможности. С мамашей я быстро справлюсь, можешь не сомневаться, ее легко обвести вокруг пальца, достаточно принести коробку конфет «Ассорти», посидеть с полчаса рядом, выслушать жалобы на погоду, на ломоту в костях, на капризных клиентов, вовремя поддакнуть, посочувствовать — и она моя. А вот с Реной будет посложнее, у кого-кого, а у нее нюх чисто собачий, — Симочка тряхнула кудряшками. — Но ты не беспокойся, я и ее обработаю. Начну постепенно, терпеливо отваживать его от них, буду заставлять бывать у них пореже, покороче. Но это, как ты понимаешь, со временем, не на первых порах. Я не тороплю событий. Ведь выигрывает тот, кто умеет выждать хотя бы на пятнадцать минут дольше.

И это тоже было одно из самых любимых выражений многоопытного Симочкиного папы, взятое Симочкой, что называется, на вооружение.

Глава 14. Леля

Леля считала себя человеком без предрассудков, не выносила, когда лезли в ее дела, и сама старалась не интересоваться чужими. Но Симочкины расчеты даже ее поразили своим откровенным цинизмом. Она, конечно, ничего не сказала подруге, но, когда осталась одна, долго не могла успокоиться.

«Как же так? — думала Леля. — Севка в нее влюблен без памяти, а она что-то высчитывает, выгадывает из его любви... Сева тем и хорош, что к матери и сестре привязан, оторви его от них, неизвестно, что с Севой самим станет, как бы не спился. Впрочем, у Симочки не сопьешься. Ну, что-нибудь другое произойдет, это все равно что из человека душу вынуть. Любит Сева родных — ну и пускай любит, разве можно насиловать его чувства?!

А свои собственные можно? — спросила вдруг Леля саму себя. Что же я-то наделала? С какой стати пожертвовала своей-то любовью? Ну, есть у Гриши жена и сын, и пускай он их любит по-старому. И меня пусть любит, он ведь любит меня, верно?»

Леля поймала себя на том, что последнее время все чаще вспоминает о Грише. На миг почудилось, в темноте перед ней блеснули Гришины глаза, губы его дрогнули, говоря что-то неслышное ей...

— Гриша, — громко позвала Леля. — Как же так, Гриша, почему тебя нет со мной? Где ты?

Она упала на свою тахту, уткнулась лицом в подушку и заревела в голос.

И чтобы не услышали соседи, поставила на проигрыватель пластинку с какой-то одуряюще громкой, скандирующей поп-музыкой.

Бил изо всех сил ударник, пронзительно стараясь перекричать его, вопил певец, заглушая громкие рыдания Лели.

А она продолжала плакать до тех пор, пока не заснула так, как была, — в нарядном гипюровом платье, обутая в лучшие свои лаковые лодочки...

Утром, едва Леля проснулась, первая мысль ее была: «Гриша».

Надо было непременно, чего бы это ни стоило, встретиться с ним. Во что бы то ни стало!

В тот день, когда она рассказала обо всем матери, мать взяла с нее слово: больше она никогда не встретится с Гришей.

«Дала слово — держись!» — сказала тогда мать.

«Буду держаться», — пообещала Леля.

И держалась. И старалась не думать о нем. И вовсе это было нетрудно, потому что она нередко ловила себя на том, что даже понемногу начала забывать его. Да, как ни странно, после всего, что было, он виделся ей как бы в тумане, лицо его казалось вылинявшим, лишенным красок подобно старинной гравюре.

Но видно, напрасно дала она слово. Напрасно посчитала себя в силах позабыть о нем. Вдруг снова с прежней, даже с еще большей силой потянуло к Грише, захотелось увидеть его, услышать голос, ощутить тепло рук, почувствовать на своих губах его губы...

Леля знала Гришин рабочий телефон. Подумала: «Надо бы позвонить...» Потом отвергла эту мысль. Лучше встретиться как бы случайно, ненароком. Где? А где же еще, как не на улице?..

Гришина работа находилась в районе Красных ворот. Леля знала, он идет по Басманной, переходит на другую сторону, к метро.

Сперва она решила подождать его возле метро, потом передумала — лучше идти ему навстречу, по Басманной. Вот так вот, она будет шагать навстречу, будто бы вовсе случайно очутилась на Басманной и вдруг — нате вам, встретилась со старым знакомым. Разве не бывает?

Весь день она томилась, то и дело поглядывала на часы, время, как нарочно, словно бы не двигалось, стояло на одном месте.

Наконец пробило четыре часа, можно, не торопясь, одеться.

Она хотела было надеть новую дубленку, потом передумала: нет, встреча случайна, она, Леля, идет куда-то по делу и только по делу. Чтобы ничего показного, ничего нарочитого.

Она надела темно-синие обтягивающие брюки, японскую нейлоновую куртку ярко-красного цвета. На ногах невысокие сапожки. Ни шапки, ни шляпки, ни косынки на голове, благо оттепель на дворе.

Гриша любил видеть ее волосы свободными.

Вот так. Теперь чуть-чуть подчернить брови и удлинить глаза черным карандашом. Пожалуй, хорошо...

Леля смотрела в зеркало на свое лицо, придирчиво оглядывала губы, кожу, ресницы. Все было, она не могла не признать, почти совершенным. Леле даже петь захотелось от радости, что она так хороша: «Я красива, я красива, я красива!»

Но тут совсем некстати вспомнилась старая поговорка: «Не родись красив, а родись счастлив!»

Не отрывая глаз от зеркала, Леля громко промолвила:

— Я постараюсь быть счастливой. Буду очень стараться...

В течение часа она исходила всю Басманную вдоль и поперек, шагала то по одной, то по другой стороне. Гриши нигде не было видно. Она направилась к метро, постояла там с полчаса, потом ушла, потому что за неполные тридцать минут к ней приставали последовательно сперва юнец в синих джинсах, потом два восточных человека, предлагавших поехать с ними в «Арагви», суля массу самых неожиданных удовольствий. Не успели они отлипнуть, как с ней заговорил вполне приличный с виду уже немолодой брюнет, удивительно походивший на учителя математики в ее школе.

Леля окончательно разозлилась и побежала по Садовой вниз к Колхозной площади. Бежала и думала:

«Нет, как видно, так ничего не выйдет. А если у него собрание? Или он в командировке? Или в отпуске? И вообще надо было позвонить, узнать, как и что».

Так она и сделала. На следующее же утро. Позвонила ему на работу, и чей-то хриплый голос пояснил ей, что Григорий болен, лежит в больнице.

— В больнице, — ошеломленно повторила Леля. — А что с ним?

Голос помедлил, потом спросил:

— А это кто говорит?

— Это его родственница, — нашлась Леля. — Я приехала из Васильсурска, он мне очень нужен...

Со слов Гриши она знала, что у него в Васильсурске живут какие-то дальние родственники.

— Он в первом медицинском на Пироговке, третья терапия, палата номер шестнадцать, — пояснил хриплый голос. — Сегодня неприемный день, но после четырех туда можно поехать. Его вызовут, он ходячий...

И вот Леля стоит в приемном покое первого медицинского. За окном морось какая-то. В больничном дворе голые, без листьев ветви деревьев медленно качаются от ветра. Низко нависли тяжелые серые тучи.

Сейчас появится Гриша. Старая женщина в белом халате, которую все зовут тетей Тосей, пошла за ним.

— Скажите, чтобы он вышел ко мне, — попросила Леля.

Тетя Тося посмотрела на нее.

— А кто просит-то? Как сказать?

— Ничего не надо говорить, — ответила Леля. — Просто попросите спуститься, скажите, что к нему пришли...

Тетя Тося заставила себя отвести взгляд от Лелиного цветущего лица, пробормотала ворчливо:

— Ладно, так и быть... И поплелась на второй этаж.

Он появился перед Лелей внезапно, поначалу она не узнала его.

Одет в голубой тренировочный костюм, на плечи наброшен застиранный фланелевый халат. Он показался ей неузнаваемо изменившимся, сильно похудевшим, даже вроде бы постаревшим.

— Леля, — сказал он, даже голос его тоже словно бы стал другим, более жестким. — Лелька, неужели ты?

— Я, — сказала Леля, глядя на него. И он не отрывал от нее глаз.

Так они стояли в полутемном коридоре, не видя никого и ничего, кроме друг друга.

Гриша опомнился первый. Сказал:

— Пойдем вон туда, сядем.

И она послушно пошла за ним куда-то в глубь коридора, где стояли изрядно потертые кресла. Гриша огляделся по сторонам, вынул из кармана сигарету, закурил.

— Здесь нельзя курить, — почему-то шепотом сказала Леля.

Он с удовольствием затянулся.

— Знаю, что нельзя. А что поделаешь?

Нет, с чего это она взяла, что он стал другим, непохожим на себя?

Вовсе он не изменился, он остался таким же, каким был, может быть, только чуточку похудел, а потому и показалось, что постарел. Глаза его, угольно-черные, в темных коротких ресницах, пристально, по-прежнему пристально вглядывались в нее, и морщинка, едва заметная между бровями, и улыбка у него была прежняя, словно бы немного грустная и в то же время ироническая.

Он вынул из кармана пустой спичечный коробок, сунул в него догоревший окурок.

— Ты давно болен? — спросила Леля.

— Третью неделю. В следующий вторник собираются выписывать.

— А что у тебя было? — спросила Леля.

— Да сам толком не знаю.

— А теперь все прошло уже?

Он пожал плечами:

— Как сказать... Жуткая аллергия от лекарств. — Он поднял рукав, показал ей руку, вся кожа была покрыта мелкими розовыми прыщиками. — Можешь себе представить? Чешусь все время, и никак не проходит.

Он улыбнулся, а глаза смотрели жалобно. Не привык болеть...

Леле вдруг захотелось погладить бедную руку, надо же так, вот что значит переусердствовали врачи! Ей было до того жаль Гришу, что она на миг отвела глаза в сторону, боялась расплакаться. А он спросил:

— Как это ты умудрилась отыскать меня?

Она поняла, он и хочет, и боится ее ответа.

— А не все ли равно?— ответила Леля.

— Все-таки, — не отставал он. — Как это тебе удалось?

— Очень просто, — сказала Леля. — Захотела и отыскала. И хватит с тебя!

Обеими руками он взял ее голову, приблизил свое лицо к ней, и она скорее догадалась, чем услышала:

— Радость моя...

Глава 15. Надежда

Вечером следующего дня, Валерик еще не приходил из школы, к Надежде явилась ее мать. Свежая, розовощекая, в новой шубке — габардиновой, светло-синего цвета, отделанной песцом, на голове маленькая меховая шапочка из каракульчи, она казалась молодой и хорошенькой.

— Что скажешь? — спросила мать, поворачиваясь перед Надеждой, словно балерина, на носочках, двумя пальцами чуть приподняв полы своей шубки. — Хороша?

— Очаровательна! — искренне вырвалось у Надежды. Она и в самом деле не могла не любоваться тщательно ухоженным лицом матери, ее превосходно покрашенными и уложенными волосами, видневшимися из-под шапочки, улыбкой, открывавшей ослепительно белые, совсем как настоящие, подковкой, зубы.

— Только что из ателье, — сказала мать, садясь за стол и осторожно сняв свою шапочку. — Наконец-то получила пресловутую шубку! Ну как, я тебе нравлюсь?

— Очень! — ответила Надежда.

Мать вздохнула.

— Если бы ты знала, каких трудов стоит все это, — она легонько пробежала пальцами по своему лицу, по шее, по изящно уложенным волосам. Интересно, что-то скажет мой Лев Витальевич? Понравится ли ему моя шубка?

— Бесспорно, понравится, — сказала Надежда. — Садись, отдохни, я тебе чай организую.

Примерно через семь-восемь минут перед матерью уже стояла чашка горячего, обжигающего чая, вазочка с сухим печеньем, нарезанный тонкими ломтиками сыр.

Надежда села напротив матери, с удовольствием глядя на свою хорошенькую мать, мелкими глотками отхлебывавшую крепкий, хорошо заваренный чай.

Мать спросила:

— Ты одна дома?

— Сейчас одна, — ответила Надежда. — Но скоро придет Валерик.

Мать задумчиво постучала ложечкой по блюдцу.

— Надеюсь, ты простишь меня, только я, Надюша, в самом деле ничего не понимаю.

— А что следует тебе понимать? — спросила Надежда.

— Твои отношения с этим мальчиком. Он тебе совершенно чужой.

— Нет, совсем нечужой, — перебила ее Надежда. — Он — внук моего отца, разве этого мало?

Мать отставила чашку с недопитым чаем.

— Много или мало, не в этом суть. Ты пойми, меня удивляет, что ты, в общем-то еще молодая женщина, вдруг решила посвятить себя постороннему мальчику...

— Да не посторонний же он мне! — с досадой воскликнула Надежда.

— Хорошо, допустим, пусть так, но главное-то остается главным, ты еще совсем нестарая, еще можешь построить свое счастье, еще можешь обзавестись семьей, и вместо этого все свои силы, время, наконец, наверное, и средства отдаешь не жениху, не возлюбленному, не мужу, а мальчику, который вырастет и забудет тебя.

Надежда улыбнулась.

— Почему ты улыбаешься? Разве я что-то не так сказала?

— Нет, почему же? — вежливо ответила Надежда. — Все вроде так.

— В таком случае, что означает твоя улыбка?

— Лишь одно: ты говоришь, что он вырастет и забудет меня, тогда отчего же я выросла и не забыла тебя.

Сощурив глаза, Надежда посмотрела на мать, но та ни капельки не растерялась.

— Ты дочь, родной человек, какие тут могут быть сравнения!

— Иногда дочь, родной человек, бывает хуже чужого, — сказала Надежда. — Разве мало примеров, когда родные люди, родители с детьми, братья с сестрами, я уж не говорю о мужьях и женах, расходятся напрочь. Больше того, становятся врагами на всю жизнь...

Мать склонила голову, поправила двумя пальчиками завитую челку, доходившую почти до трагически сдвинутых вместе бровей.

— Ах, девочка, у тебя на все ответ готов!

Голубые, с подчерненными ресницами глаза матери лениво обежали комнату, остановившись на кофточке, лежавшей на тахте.

— Что это? Какой милый батник!

— Это не батник, — сказала Надежда.

Мать встала со стула, подошла к тахте.

— Действительно, милашка! И на ощупь такой приятный. Это хабэ, конечно? Надежда кивнула.

— Ну, разумеется, — сказала мать, — хабэ — самый последний писк моды. Достань мне такую же кофточку, если можно.

— Постараюсь, — сказала Надежда. — Только это не кофточка, это рубашка для Валерика.

Мать холодно протянула:

— Вот оно что...

— Я думаю, что эта расцветка тебе не подошла бы, — сказала Надежда. — Во-первых, тебе идут теплые, радостные тона, а это блеклый цвет, зеленоватый с коричневым. Право же, мало кому пойдет, а уж тебе и подавно.

— Разве? — с сомнением спросила мать и снова пощупала рубашку. — Неужели?

— Безусловно, — уверенно ответила Надежда. — Поверь, если бы твоя прелестная шубка была, скажем, не светло-синяя, а, например, коричневая, я не сомневаюсь, эффект был бы намного меньше: А так тебе просто чудо как идет — и цвет, и песец, и фасон воротника.

— А рукав? — с гордостью спросила мать. — Смотри, какой рукав. Это последняя мода, наверху обтянуто, а от локтя все более расширяется книзу.

— Чудесно! — воскликнула Надежда. — Ты в этой шубке, даю слово, выглядишь на все двадцать лет моложе!

Надежда сама чувствовала, как сладко звучит ее голос — сплошной сироп, но она знала: этот сироп и был необходим матери.

Мать оттаяла, заулыбалась, принялась щебетать о новом доме отдыха, куда они со Львом Витальевичем собирались поехать на масленицу, какие там превосходные комнаты, какой великолепный сервис и отличное питание для тех, кто не желает полнеть.

Вскоре она ушла, окончательно умиротворенная, бегло чмокнула Надежду в щеку, потом надела свою новую шубку, осторожно, чтобы не помять прически, надвинула на лоб меховую шапочку. Внимательно и серьезно оглядела себя в зеркале.

— А я в самом деле еще ничего, верно?

— О чем речь! — искренне ответила Надежда. Она была довольна, что разговор их, в общем-то, мирно закончился и мать ушла, не обидевшись на нее.

Чего греха таить, в прошлом случалось, что мать обижалась на нее, причем обиды обычно бывали из-за пустяков. И теперь она свободно могла обидеться на то, что дочь достала хорошую рубашку Валерику, а не ей. Но пожар был вовремя погашен: Надежда хорошо изучила мать и умело играла на ее слабостях.

Оставшись одна, Надежда решила заняться стиркой. Обычно она стирала только тогда, когда ее что-нибудь тревожило или беспокоило.

И еще тогда, когда выпадало свободное время, хотя бы два-три часа. На этот раз сошлось все вместе: и времени невпроворот, и беспокойство, постепенно, исподволь, овладевшее Надеждой, разрослось в нешуточную тревогу.

Валерик пошел, как и всегда, рано утром в школу. Обещал прийти пораньше, что-нибудь около двух, но уже было без четверти пять, а от него ни слуху ни духу.

Надежда то и дело поглядывала на часы, обманывала себя, старалась думать о чем-либо постороннем, потом снова бросала взгляд на часы, казалось, прошло минут двадцать, не меньше, а на самом деле набежало едва семь-восемь...

Она выскакивала в коридор на телефонные звонки, может быть, это он звонит, что у них в школе собрание, вечер, какое-то неожиданное чепе.

Обычно он всегда приходил вовремя. А если и случалось, что он являлся поздно, то он предупреждал Надежду, перед тем как уйти, или же звонил по телефону. А на этот раз — полная неопределенность и неизвестность.

«Самое страшное, это когда решительно ничего не знаешь, — думала Надежда. — Москва — большой город, огромный город, с невероятно оживленным движением транспорта. Мало ли что могло случиться?»

Всевозможные картины, одна другой страшнее и чудовищнее, проходили перед ней. И чтобы хотя бы немного отвлечься, чтобы как-то обмануть саму себя, она пошла в ванную, начала стирать. Однако то и дело прерывала стирку, потому что звонил телефон, и она бежала к нему, снимала трубку, потом голос ее угасал, и она снова уходила стирать, пока вновь не раздавался звонок.

И она слышала, как Леля капризным тоном спросила:

— Почему у нас трубка такая мокрая?

Надежда долго развешивала белье на общем балконе, потом поминутно стала выходить на лестничную площадку, выкурила по крайней мере с десяток сигарет.

Когда она закурила одиннадцатую, явился Валерик. Еще сверху, со своего шестого, Надежда увидела, он бежит через две ступеньки на третью, насвистывая и напевая что-то про себя. Неожиданно замолчал, нос к носу встретившись с нею.

— Тетя Надя! Вот не ждал. Почему вы не спите?

Надежда несколько мгновений молча глядела в его простодушно улыбающиеся глаза: каков молодчик, мало того, что заставил ее волноваться черт его знает как, буквально места себе не находила, а он себе улыбается и невинно вопрошает, почему это тетя Надя не ложится спать?

Она не стерпела, схватила Валерика за вихор, легкомысленно торчавший надо лбом, хорошенько дернула несколько раз.

Он изумленно отпрянул от нее, а ей сразу же стало легче. Прежде всего наконец-то она видит его, живого, невредимого. И потом, потом утоленная месть всегда сладко успокаивает сердце.

— Неужели нельзя было хотя бы позвонить, чтобы я не волновалась? — спросила Надежда, когда они вошли в комнату.

— Я звонил, — сказал Валерик. — Честное слово, один раз позвонил из автомата, было занято.

Он не лгал. Она знала, что он не лжет, она уже привыкла ему верить.

Однако как бы наперекор самой себе сказала:

— Можно было бы еще позвонить или две копейки пожалел?

— Слушайте, тетя Надя, — начал Валерик, — невероятно хочу есть.

Надежда встала было со стула, он ринулся к ней, почти насильно усадил обратно.

— Нет, я все сам, к тому же я лучше вас знаю, что у нас есть.

Открыл дверцу холодильника, вынул яйца, кусок колбасы, масло.

— Сейчас соображу яичницу из четырех яиц.

— Давай из пяти, — сказала Надежда. — На мою долю останется одно яйцо.

Он засмеялся:

— Пусть будет из шести, вам и мне по три.

Потом они сидели за столом, дружно уплетали яичницу, на редкость вкусно приготовленную Валериком. Надежда как-то призналась, что такую яичницу, какую готовит Валерик, ей не приходилось есть. Это было пухлое, в то же время нежное, словно бы воздушное чудо кулинарного искусства, необыкновенного золотистого цвета, распространявшее упоительный аромат.

«Может быть, в этом и заключено счастье — думала Надежда, время от времени поглядывая на Валерика. — Это счастье, когда рядом тот, кого любишь, и знаешь, что можешь сделать для него хорошее, обрадовать его, даже осчастливить. Я же вижу, что он счастлив, что ему нравится, что я о нем тревожусь».

— Когда мы переедем на новую квартиру, я оборудую холодильник в стене, — сказал Валерик. — Вырежу кусок стены и вставлю туда холодильник, словно шкаф.

«Очень важно, чтобы человек чувствовал себя необходимым и, кроме того, хозяином. В нем сильно развито чувство ответственности, которое присуще далеко не всем взрослым, должно быть, это потому, что он рос без отца...»

— А я так и не знаю, — сказала она, — где это ты так поздно задержался. Может быть, теперь, насытившись наконец, удостоишь меня информацией?

Он кивнул.

— Я только что сам собирался это сделать, но вы, тетя Надя, опередили меня. Я был в машиностроительном техникуме, там у них день открытых дверей, ребята из нашего класса пошли, и я с ними. Вот тогда, по дороге, я позвонил вам, только не дозвонился...

— Это я уже слышала, — сказала Надежда.

— Я там был все время, — продолжал Валерик.

— Тебе понравилось?

Он ответил не сразу.

— Нет, не очень. Сначала педагоги выступали, потом мы говорили со студентами.

— И что же?

— Не по мне это.

— Почему?

— Сам не знаю. Только, по-моему, мне там будет очень непросто.

— А остальные ребята из вашего класса, они как решили? Пойдут туда?

— Пожалуй, один только Коля. Ну ему и карты в руки, у него и отец и брат машиностроители, что не поймет, все всегда ему разъяснят, помогут...

Может быть, против воли Валерика, или это просто показалось Надежде, в его голосе послышались завистливые нотки.

А почему бы ему и не завидовать Коле? Надежде как-то довелось видеть этого мальчика, он показался ей балованным, чересчур самоуверенным. И немудрено: вырос в благополучной интеллигентной, очень дружной семье, а семья — это все-таки самое главное в формировании характера ребенка.

— Разве я тебе не помогу, не разъясню? — спросила Надежда.

— Само собой, тетя Надя, я знаю, но все-таки...

Валерик замолчал, опустил голову.

— Что все-таки? — неподкупно спросила Надежда.

— Вот мы кончаем восьмой класс, — сказал Валерик, — надо выбирать, что делать дальше. Закончить ли десятый, или пойти в техникум, или в ПТУ, или еще что-то...

— Что именно?

— Я решил сегодня, когда шел домой.

— Что же ты решил?

— Пойду в ПТУ. Меня как-то Илья Александрович взял с собой на завод, там пэтэушников в рабочие посвящали...

Надежда невольно улыбнулась:

— И тебе это зрелище понравилось?

— Да, очень, — просто ответил Валерик. — Я представил себя на месте этих ребят, и мне тоже захотелось сперва учиться в ПТУ, потом поступить на завод, и чтобы на меня тоже надели красную ленту через плечо, и чтобы меня фотографировали, и музыка чтобы играла...

Валерик внезапно оборвал себя, взглянув в смеющиеся глаза Надежды.

— Тетя Надя, почему вам смешно?

Надежда не ответила ему.

«А он еще совсем ребенок, — подумала она. — Только ребенок мог бы сказать вот так, не стесняясь, открытым текстом...»

Она смотрела на мальчика, сидевшего напротив за столом, на его оживленное лицо с высокими скулами и добрым, большим ртом, на его крепкие мальчишеские ладони. Ее радовало, что он откровенен с нею, откровенен и как будто бы искренен, а это уже немало. Ведь далеко не все сыновья искренни и откровенны с родителями.

Ей хотелось приласкать его, прижать к себе эту вихрастую, свободно посаженную на неширокие плечи голову, сказать ему какие-то добрые, нежные слова, но она не привыкла открыто выражать свои чувства. Еще Артем некогда говорил, что она сухарь, именно тогда, когда она сгорала от любви к нему.

— Я тебе рубашку купила, — сказала Надежда. — Не знаю, понравится ли...

Встала со стула, взяла с тахты рубашку, показала ему.

— Нравится?

— Еще бы! Только, тетя Надя, я хочу померить, вдруг не мой размер?

— Размер твой, — сказала Надежда. — Но все равно, давай померь.

Он быстро надел рубашку. Она сидела на нем как влитая.

— Тютелька в тютельку угадали, тетя Надя, — сказал он.

— Ты еще сомневался, твой ли размер, — сказала Надежда. — Неужели ты думаешь, что я не знаю?

Глава 16. Эрна Генриховна

— Эрна Генриховна, миленькая, умоляю, одолжите двадцать пять рублей, — сбивчиво затараторила Леля. — Только маме не говорите, мне очень, очень нужно!

Она догнала Эрну Генриховну возле подъезда, когда та возвращалась домой из больницы.

Стояла, схватив ее за рукав, розовая, хорошенькая, глаза горят, губы полуоткрыты — хоть картину пиши с нее!

— Зачем тебе двадцать пять рублей? — спросила Эрна Генриховна, поймав себя на том, что невольно любуется Лелей, до чего все-таки хороша! — Новую тряпочку захотелось?

Леля не дослушала ее.

— Очень нужно, уж поверьте, Эрна Генриховна!

— А зачем? — не отставала Эрна Генриховна.

Леля поняла, что Эрна Генриховна не успокоится, пока не узнает правды.

— Говорят, в Марьинском мосторге не то французские духи выбросили, не то бельгийские сумочки...

— А чего тебе больше хочется — духи или сумочку?

Леля помедлила, мысленно выбирая.

— И то и другое, — призналась чистосердечно. — Если бы вы знали, до чего хочется!

— Знаю, — сказала Эрна Генриховна. — Сотни хватит на все про все?

Леля взвизгнула от радости:

— Спрашиваете!

Потом мгновенно стала серьезной.

— Только я буду отдавать по частям, не сразу. Ладно?

— Как хочешь.

— И не раньше чем через два месяца.

— Я на все согласна, — сказала Эрна Генриховна. Пользуйся моей добротой...

Обернулась, поглядела вслед Леле. Бежит, крепко зажав в ладони заветную сотню. Должно быть, помчалась в этот самый Марьинский мосторг, где будет сражаться с другими модницами не то за французские духи, не то за бельгийскую сумочку.

И будет вся лучиться радостью, если сумеет урвать хотя бы одно из мосторговских сокровищ.

Как мало, в сущности, нужно человеку для счастья. Флакон духов? Или колготки? Или нарядная косынка? Или еще что-нибудь в этом роде?..

«Илюша сказал бы: чего это ты, старуха, чем свои мысли занимаешь», — подумала Эрна Генриховна и стала решительно подниматься по лестнице — лифт привычно бездействовал.

Она открыла дверь, обвела взглядом комнату. Все кругом блестит, все чисто, надраено от пола до потолка. Ломкая белоснежная скатерть на столе, цветы в вазе, сервант и стулья протерты особым, принесенным Илюшей составом. Паркет сиял, хоть глядись в него. Илюша говорил: «Мне бы матросом быть, никто бы меня не перещеголял!»

Она сняла пальто, глянула на себя в зеркало. Усмехнулась не без горечи: «Старая? Во всяком случае, достаточно пожилая...»

Смотрела на свои гладко, волосок к волоску, причесанные волосы, на лоб в морщинах, на маленькие твердые глаза.

Да, ничего не скажешь, пожилая, даже старая. Подумала о том, что, когда умрет, на похоронах о ней будут говорить: «Старейший врач», «Самый старый наш работник».

К чему думать о смерти? Вот уж чего нельзя никоим образом предотвратить, думай о ней или не думай...

Впрочем, она понимала, почему ей в голову пришли нынче такие вот мысли. Обычно она никогда не думала о смерти. Во всяком случае, даже мысленно не желала представить себе тот час, который неминуемо придет когда-нибудь.

Когда-нибудь. Это может случиться очень не скоро, и так может быть, разве нет?

Но сегодня мысли о смерти все время приходили в голову. И она понимала: это из-за Скворцова.

Скворцов, старый ее пациент, неожиданно умер. Ровно три недели назад ему сделали операцию. Все прошло хорошо, даже лучше, чем можно было ожидать. Скворцов носил камни в желчном пузыре около десяти лет. Время от времени являлся к ней на консультацию, спрашивал с притворной небрежностью.

— Ну, как там мои алмазы, не просятся наружу?

Она отвечала каждый раз одинаково:

— Пока вроде все спокойно, но помните, вы носите в себе бомбу...

— Замедленного действия, — подхватывал он. Она говорила по-прежнему серьезно:

— Бомба есть бомба, этого забывать нельзя!

Он успокоенно смеялся:

— Вы пугаете, а мне не страшно. Вот так именно Лев Толстой говорил о Леониде Андрееве: он пугает, а мне не страшно...

— Все-то вы знаете, — шутила она, а он соглашался не без горделивого тщеславия:

— А как же! Мы люди шибко начитанные...

Был он осанистый, седоголовый, с большим белокожим лицом, сероглазый, отлично воспитанный. Даже сестрам и нянечкам целовал руки и, если просил что-либо: утку, стакан воды, лекарство, — постоянно извинялся и не уставал повторять:

— Пожалуйста, простите, вам не трудно?..

Три недели назад во время дежурства Эрны Генриховны его привезли в больницу. Эрна Генриховна спустилась к нему в приемный покой. Он полулежал на стуле, рядом стояла дочь, держала его за руку. Завидев Эрну Генриховну, он попытался было привстать, но внезапно резко побледнел и рухнул обратно на стул.

— Сидите, — строго приказала Эрна Генриховна. — Сейчас определю вас.

Он слабо улыбнулся, попробовал пошутить:

— Видать, мои алмазы тронулись с места...

Эрна Генриховна не ответила ему, позвонила завотделением, дежурному анестезиологу, провела короткое совещание. И было решено, не откладывая на утро, оперировать.

Оперировал завотделением доктор Высоцкий, она ассистировала ему. Высоцкий, хмурый, желчный, бросил ей через плечо:

— Камней уйма...

— А вы ожидали монгольскую пустыню? — не могла не съязвить Эрна Генриховна.

Все прошло нормально. И сердце не отказало ни разу, и давление оказалось на уровне.

На следующий день к вечеру Эрна Генриховна явилась к Скворцову, раскрыла ладонь. В ладони горсть камней серовато-желтого цвета.

— Вот они, ваши алмазы, любуйтесь...

Скворцов только-только начал приходить в себя, Изумленно вгляделся в камни:

— Неужто это они и есть, мои мучители?

Потом попросил отдать их ему, он отполирует их как следует и сделает четки, будет перебирать четки, вспоминать о том, что было.

— Вам сейчас не о четках следует помнить, а пить боржом, — строго сказала Эрна Генриховна.

И когда на следующее утро к ней пришла его дочь, она повторила еще раз:

— Ему нужен боржом!

Дочь Скворцова, худощавая, рано увядшая блондинка с прозрачной, желтоватой кожей и бледно-голубыми глазами, похожая на постаревшего ангела со старинной открытки, слушала ее и кивала:

— Да, да, понимаю...

Он уже поправлялся, уже ходил по коридору, кутаясь в чересчур широкий для него застиранный фланелевый халат. Иногда присаживался в коридоре возле телевизора, с интересом смотрел различные передачи, но в то же время строил из себя пресыщенного эстета, небрежно цедил:

— Нет, друзья мои, как хотите, а это не искусство...

Очень хотел, чтобы к его словам прислушивались, чтобы ценили его мнение. Был несколько честолюбив, ну и что в том такого?

Был... Странное дело, только что вышагивал по коридору, отпускал не всегда смешные остроты, как он называл их, «мо», вынимал из холодильника бутылку боржома, наливал боржом в стакан, умоляюще поглядывал на Эрну Генриховну: «Голубушка, домой хотца, когда?» — садился за стол в палате, со вкусом разворачивал свежую газету. Он любил читать газеты первый, потом уже давал читать другим.

«Странное дело, — размышляла Эрна Генриховна, по-прежнему стоя у зеркала, глядя в него, но уже не видя себя. — Казалось бы, за долгие годы и на фронте, и здесь, на гражданке, можно было бы привыкнуть к смерти. Я же врач, скольких мне пришлось провожать в последний, как говорится, путь! Разве я переживала когда-нибудь так, как сейчас? Можно подумать, что Скворцов был мне близким человеком? Что он, мой родственник или я дружила с ним давно? Нет, нет и нет! А вот, поди ж, казалось бы, еще один летальный исход, еще один среди остальных, но не могу примириться. Не могу, и все тут!»

Ей вспомнилась дочь Скворцова, ангелок с бледно-голубыми глазками. На этот раз глазки были красные, опухшие.

— Как же так? — спрашивала она. — Папа был уже совсем хороший... — Губы ее дрожали, по щекам катились слезы.

Нянечка Домна Петровна, дольше всех работавшая в больнице, сказала, глядя на нее:

— Как ни говорите,дороже отца у нее никогошеньки на всем белом свете...

— А вы откуда знаете? — удивилась Эрна Генриховна.

Домна Петровна взглянула на нее светлыми, утонувшими в морщинах глазами.

— Откуда? Откуда. От разговора.

— Какого разговора? — не поняла Эрна Генриховна.

— Самого простого. Говорила с дочкой, все как есть поняла...

Домна Петровна вздохнула от глубины души и поплелась по коридору в угловую палату, откуда уже доносился чей-то настойчивый, долгий звонок.

«Она говорила, а вот я ни разу не удосужилась, — подумала Эрна Генриховна, провожая глазами старуху. — Я всегда как-то сверху вниз смотрела на эту поблекшую худышку, а ведь у нее своя жизнь, свой мир, дорогой и нужный лишь для нее, и свои какие-то печали, и радости, и горести. Домна Петровна поговорила с нею и все узнала о ней и поняла ее так, как следует понимать другого человека, а я, а мне до нее не было дела, не было и нет...»

Эрна Генриховна еще раз посмотрела в зеркало и увидела свои тугие, хорошо промытые щеки, маленькие в коротких ресницах глаза.

«У Илюши тоже короткие ресницы, — подумала она. — Но на этом наше сходство кончается, он другой, с ним легко. Как это Валерик сказал о нем? Рукастый мужик. Он не только рукастый, он теплый. И он всех жалеет...»

Она провела ладонью по своим волосам, нахмурилась, потом лицо ее прояснилось. Подумала о том, что как ни говори, а ей повезло: встретила, пусть даже и поздно, хорошего, прекрасного человека, который любит ее, немолодую, некрасивую, по правде говоря, жестковатую, неженственную. А он любит. Он сказал ей однажды:

— Мы будем стареть вместе.

Таша, старая фронтовая подруга, как-то спросила:

— Он в самом деле искренний?

И она, Эрна Генриховна, ответила уверенно, непоколебимо:

— В самом деле, безусловно.

Он оказался легок на помине. Вдруг вырос рядом с ней.

— Вот и я, — сказал, — привет!

Она изумленно воззрилась на него:

— Это ты? Неужели?

— Собственной персоной. А что в том такого, позволительно спросить, поразительного для тебя?

— Я не слышала, как ты вошел.

— Ты о чем-то задумалась. О чем же?

— Ни о чем, а о ком. О тебе.

— И что же? — спросил он. — К какому в конце концов пришла выводу?

— В общем, к положительному.

Он засмеялся, но тут же разом оборвал смех.

— Что с тобой, Эрна?

— Со мной ничего.

— Ну, я-то вижу, говори, что случилось.

— Со мной ничего, — повторила она. — Умер Скворцов, сегодня ночью, как раз в мое дежурство.

Его лицо мгновенно стало серьезным.

— Скворцов? Это тот, кто лечился у тебя чуть ли не в течение десяти лет?

— Он самый. Лет восемь подряд бывал у меня, недавно мы его оперировали, и вот...

Он взял ее руку в свои ладони, поднес к губам, но не поцеловал, а стал тихо дуть, словно пытаясь согреть с мороза. Она глянула на его озабоченно склоненную голову, и на миг стало словно бы легче.

— Пойдем сядем, — сказал он. Обнял ее, осторожно усадил на диван. Сам сел рядом с нею. — Что было, то было. Не мучайся, не грызи себя.

Эрна Генриховна заплакала, прерывисто повторяя сквозь слезы:

— Пойми, я думала, что все самое страшное позади... Все позади... все, все...

Он молчал, только гладил ее по голове и по плечу.

Глава 17. Рена и Симочка

Первой принесла эту новость Ирина Петровна. Правда, давно уже ходили слухи, что дом забирают под гостиницу, а всех жильцов переселят кого куда, но, как это часто случается, слухи то разгорались, то снова гасли, и тогда о них быстро забывали.

Но на этот раз, кажется, все уже было определено и досконально решено: к весне всех жильцов выселят в различные районы Москвы, а в доме, которому надлежит стать гостиницей, начнется капитальный ремонт.

— Все получат отдельные квартиры, — сообщила Ирина Петровна. — Это мне сказал инспектор жилуправления, я с ним случайно познакомилась, он в нашу фирму приходил договориться насчет няни, так вот он сказал, что это абсолютно точно. Конечно, на центр рассчитывать не приходится, наверно, будем жить в разных Свибловах и Медведковах, зато в отдельных квартирах...

Кто радовался этому известию, кто слегка даже огорчался. Семен Петрович был, в сущности, и рад и не рад. Он сильно постарел в последнее время, его частенько мучил радикулит, и не хотелось думать, чтобы не расстраиваться, о том, как-то придется добираться из какого-нибудь отдаленного района до редакции.

Леля тоже не была в восторге: на первых порах в новой квартире, наверно, не будет телефона, а при ее сложной личной жизни, как она выражалась, ей без телефона зарез.

— Я буду начисто отрезана от жизни, — жаловалась Леля Марии Артемьевне. — Без телефона — это хуже, чем без рук.

Мария Артемьевна, неунывающий оптимист, старательно успокаивала Лелю:

— В конце концов, поставят телефон, не могут же не поставить. Ты читала в «Вечерке», как много новых АТС вводят в строй?

Леля не выдержала, улыбнулась.

— Меня радует, — сказала, — твоя бесспорная вера в печатное слово, иногда, мама, ты мне кажешься даже моложе меня...

Мария Артемьевна не стала с нею спорить. Моложе? Что ж, пусть будет так...

Впрочем, ни к чему было размышлять о том, кто моложе, кто старше. Теперь предстояли большие хлопоты: в скором времени, наверно, придется ездить смотреть и выбирать новые квартиры, потом укладываться, паковаться. Ведь недаром говорят: один переезд стоит двух пожаров...

Для Надежды эта новость не играла особой роли: так и так она должна была весной вместе с Валериком переехать в новую квартиру, которую предоставил ей институт.

Как ни странно, меньше всего обрадовалась предстоящему переселению Ирина Петровна, больше всех нуждавшаяся в новой квартире и имевшая право на первую очередь в районе. Она ни за что не соглашалась ехать куда-нибудь дальше Пушкинской или площади Восстания, да и житье в коммунальной квартире не угнетало ее: было на кого оставить Рену, с кем посоветоваться. Правда, в исполкоме ей пообещали квартиру в капитально отремонтированном доме, на худой конец за выездом. Но квартиру отдельную, с изолированными комнатами, ей и Рене.

Обе намеренно не упоминали о Севе. Сева выписался, прописался к Симочке. Что же, все вполне понятно и объяснимо.

Зато, живи он вместе с ними, они получили бы не двух-, а трехкомнатную квартиру.

Рене часто думалось:

«Ведь может же так случиться, что Сева вернется обратно, домой. Или Симочка его выживет, или он наконец разберется, какова она на самом деле».

Рена ничего не могла с собой поделать: она еще никогда, ни к кому не испытывала ненависти, но Симочку ненавидела исступленно.

Ей казалось, что вся мелкая, хищническая сущность Симочки, вся, как есть на виду, только слепому не ясно, какая она в действительности, несмотря на все ее улыбки, сладкие слова, ласковые взгляды...

Она силой заставляла себя слушать разглагольствования матери о том, как необыкновенно повезло Севе.

Ирина Петровна иногда навещала Севу с Симочкой, возвращаясь оттуда, не уставала рассказывать, какая Симочка замечательная хозяйка, какая она милая, щедрая, великодушная...

Порой Рена, не выдержав, спрашивала мать:

— В чем ты видишь Симочкину щедрость и великодушие?

— Во всем, — отвечала Ирина Петровна. — Если хочешь, спроси Севу, он тоже скажет, что вполне счастлив...

Сева бывал нечасто. Поначалу Рена обижалась, что он редко приходит, потом постепенно привыкла, заставила себя не обижаться, не ждать его.

Зато звонил он каждый день. Илья Александрович — несравненный умелец — провел к Рене в комнату параллельную трубку от общего аппарата, висевшего в коридоре, и теперь Рена могла беседовать с Севой у себя, не выкатывая свое кресло в коридор к коммунальному телефону.

Каждый раз Сева подробно объяснял, как он сильно занят — им предстоял ремонт Симочкиной дачи в Тарасовке, а ремонт, Рена должна была понять, дело далеко не простое и до ужаса мытарное.

Потом Симочка поступила на курсы кройки и шитья, занятия там кончаются поздно, она боялась одна возвращаться вечерами домой, и он встречал ее. Сам Сева рассчитывал с осени начать учиться на вечернем факультете МАДИ — Московского автодорожного института.

— Можешь себе представить, сколько у меня дел? — спрашивал Сева Рену.

«К чему ты так? Я же тебя не упрекаю, я знаю, что ты занят. Ты очень занят, я понимаю тебя, только не оправдывайся, не нагромождай одни объяснения на другие», — думала Рена.

— Представляю, — говорила она, — и, пожалуйста, не рвись, мы с мамой превосходно управляемся вдвоем.

А ночью просыпалась, вспоминала о том, что почти не видится с Севой, и тихо, чтобы не разбудить мать, плакала.

В последнее время Сева стал приходить чаще. Он казался оживленным и в самом деле довольным жизнью, снова, не переставая, рассказывал о том, как он сильно занят и как много дел у Симочки.

Как-то Рена оборвала его в тот самый момент, когда он описывал Симочкин день, заполненный до конца, буквально ни одной свободной минуты.

— Хватит! — отрезала Рена. —Я уже и так все поняла. Ты что, хочешь уговорить меня, что она до того занята, что не может прийти к нам?

— В общем, ты понимаешь, — начал Сева, но она снова не дала ему продолжать.

— Уверяю тебя, я нисколько не обижаюсь на нее. Я все понимаю.

— Вот и хорошо, что понимаешь, — обрадовался Сева.

«Ты веришь мне, потому что хочешь верить, — думала Рена, глядя на его довольное, успокоенное лицо. — Так тебе уютней, легче...»

— Ну, само собой, — согласилась она.

— Симочка к тебе относится очень хорошо, — сказал Сева. — К тебе и к маме. Она вас обеих любит...

— А почему бы ей нас не любить? — удивилась Рена. — Мы же ни во что не лезем, не вмешиваемся, не надоедаем. — Почти против своей воли, невесело добавила: — Особенно я не надоедаю...

— Да-да, — рассеянно отозвался Сева.

«Какой же ты стал дубокожий, отстраненный, — с горечью подумала Рена. — В другое время ты не дал бы мне говорить так. Ты бы стал уверять, что скоро я начну ходить, что со мной все в порядке».

— Кланяйся Симочке, — сказала Рена.

Сева расцвел мгновенно:

— Непременно передам твой привет. Она тоже каждый раз напоминает: позвони Рене, привет ей, как она там...

— Скажи ей, что у меня все хорошо.

— Скажу, — ответил Сева.

Уходил он в самом лучшем расположении духа и потом говорил Симочке:

— Рена тебя очень любит.

— И я ее тоже люблю, — вздыхала Симочка.

Порой прибавляла:

— Надо бы поехать навестить ее...

— Это ты хорошо придумала, — одобрял Сева.

Но у Симочки каждый раз, когда она решала поехать повидаться с Реной, возникали все новые неотложные дела, и свидание с Реной приходилось переносить на следующий раз.

— Честное слово, я ужасно огорчена, но так вышло, — говорила Симочка, а Сева утешал ее:

— Ничего не поделаешь. Рена умная, все поймет, значит, как-нибудь потом...

— Непременно, — обещала Симочка, — как-нибудь потом..

И снова обилие различных дел не давало Симочке возможности прийти к Рене.

Первая ссора между Симочкой и Севой произошла вскоре после того, как к ним пришла Ирина Петровна, рассказала, что дом забирают под гостиницу, а жильцов переселят кого куда.

Симочка с обычным доброжелательным вниманием выслушала Ирину Петровну, пожелала ей получить хорошую квартиру в приличном районе, но, когда Ирина Петровна ушла, сказала Севе:

— Обидно, что ты выписался от них!

— Ты же сама хотела этого, — ответил Сева.

— Я не все до конца предусмотрела, — откровенно призналась Симочка и пояснила: — Но еще ничего не поздно.

— Думаешь? — усомнился Сева.

— Уверена, — сказала Симочка, — все будет вполне о’кэй, если мы разведемся.

— Что? — спросил Сева, ему показалось, что он ослышался. — Что ты сказала?!

— Мы должны развестись, — терпеливо повторила Симочка, — по закону, так, как полагается, и как можно скорее. Ты снова пропишешься к матери, куда же тебе деваться, как не обратно на старую квартиру? И вы тогда, когда вас выселят, получите большую квартиру, каждому по комнате.

— Как хочешь, но я ничего не понимаю, — сказал Сева, он все еще не мог опомниться от Симочкиного предложения: — Ты это серьезно?

— Вполне, — ответила Симочка, она вообще не любила бросать слова на ветер, — абсолютно серьезно. Пока мы будем считаться супругами, тебя никогда не пропишут обратно, надо именно развестись, тогда все будет в порядке!

— Погоди, — сказал Сева, — но мы же сейчас живем в хорошей квартире...

Симочка замахала на него руками:

— О чем ты говоришь? Мы живем в квартире моих родителей, а тогда будем жить в своей, собственной, отдельно от всех!

— Ну, это как сказать, — заметил Сева, — ведь мы тоже не стали бы жить в совершенно отдельной квартире, а с Реной и с мамой...

Симочка сказала уклончиво:

— Там будет видно.

У нее были далеко идущие планы, но она не намеревалась делиться ими с Севой. По ее мнению, он еще не созрел, чтобы воспринять и, главное, правильно понять ее замыслы.

Симочкино заветное желание было — жить отдельно, не со своими родителями и, разумеется, не с Ириной Петровной.

У родителей Симочки хорошая квартира? Пусть они так и живут, как жили, а у Симочки и Севы, надо полагать, не за горами время, когда их семья разрастется, вот потому-то следует жить только своей семьей, обособленно от всех...

Симочка была отнюдь не из болтливых, однако и ее порой тянуло на откровенность.

Самая подходящая кандидатура была Леля, эта не проболтается, слишком занята своими переживаниями. Так что у нее поистине в одно ухо войдет, в другое выйдет.

Как-то Симочка похвасталась Леле:

— Ирина Петровна у меня в ладошке, — сжала и снова разжала свою розовую энергичную ладонь. — Что захочу, то и сделает.

— А что ты хочешь? — поинтересовалась Леля.

Симочка неопределенно улыбнулась:

— Мало ли что. Вот, например, я наметила себе начать исподволь приучать ее к одной мысли.

— К какой? — не поняла Леля.

— Чтобы она сама заставила Севу развестись со мной, получить трехкомнатную квартиру, а потом разменять ее. — Симочка тряхнула кудрявой челкой. — Впрочем, с разменом можно и обождать, как оно все будет‚ — многозначительно сузила фиалковые глаза.

— Почему можно обождать? — спросила Леля.

— Жизнь идет своим чередом, — продолжала Симочка, как бы отвечая каким-то своим, одной ей известным мыслям. — Помнишь, я тебе как-то привела японскую поговорку? Если не можешь победить врага, поцелуй его.

— Не помню, — призналась Леля.

— А что ты помнишь? Ты же вся в своих мыслях об этом самом Грише...

Леля обиженно свела брови:

— Ну и в мыслях. Ну и что с того? А поговорка твоя мне ужасно не нравится. Гадость какая-то!

— Ладно, — примирительно заявила Симочка, — не ершись, это я так, между прочим. Каждый живет, как хочет и как ему удобно.

Леля невольно вздохнула. Даже Гриша, и тот признавал, что им обоим трудно. Да чего там трудно? Мучительно, порой непереносимо. И не только им двоим, а четверым — его жене и даже сыну.

— Слушай сюда, — сказала Симочка, она была уже не рада, что невольно заставила Лелю вспомнить обо всех сложностях ее жизни. Симочке нужен был внимательный слушатель, ей необходимо было высказать свои соображения, как бы еще раз проверить их на слух. — Слушай сюда, я считаю, что жизнь идет своим чередом.

— Я тоже так считаю, — отозвалась Леля.

— Не отвлекайся, напряги свой мыслительный аппарат, — приказала Симочка.

— Уже напрягла, что из этого?

— Стало быть, ты тоже считаешь, что жизнь идет своим чередом? Прекрасно. Значит, всяко может случиться...

— С кем может случиться? — спросила Леля.

— Скажем, с Ириной Петровной. Хотя она на вид вполне здоровая дама, но ведь все мы ходим по тонкому льду обыденности. — Симочка в каком-то переводном романе вычитала эти слова: «Мы ходим по тонкому льду обыденности», и взяла их на вооружение. Она питала слабость к красиво звучавшим выражениям. — Я, конечно, не желаю ей ничего плохого, но ты же сама понимаешь, Ирина Петровна далеко не молоденькая, всяко может случиться...

— Всяко может быть, — повторила Леля, — а с Реной тогда как будет?

Симочка медлила с ответом, потом все же сказала:

— Это я возьму на себя, если, конечно, все сложится благоприятно.

Леля — простая душа, повторила изумленно:

— Благоприятно? Это значит, если Ирина Петровна умрет?

Симочка мгновенно рассердилась:

— Ты что, с ума сошла? Когда это я такое говорила? Ты еще скажи где-нибудь!

— Да нет, мне просто подумалось, — забормотала Леля, но Симочка не дала ей закончить:

— Чтобы я больше никогда такого не слышала!

— Да, — ответила Леля.

Но Симочка умела быстро успокаиваться. Она заставила себя ласково улыбнуться, легонько потрепала Лелю по руке:

— Это все, сама понимаешь, предположения и планы, построенные исключительно на песке, на одном лишь песке...

Леля не нашлась, что сказать. Ничего себе песочек, однако: ждать, когда умрет Ирина Петровна и не чаять, как избавиться от Рены! Леля посмотрела в фиалковые глаза подружки, и ей стало страшно. Как же она не видела оголтелого хищника в этом пухленьком личике с мелкими и очень-очень острыми зубками! И своими руками отправила в ее жадную пасть и Севу, и Рену, и ничего не подозревающую Ирину Петровну! Надо что-то делать, срочно же!

Но Симочке своих мыслей не выдала и рассталась с ней очень любезно...

Прошло еще несколько дней, и Симочка вновь завела разговор с Севой.

— Нам необходимо развестись, поверь, это будет абсолютная фикция, но это нам обоим нужно, и, чем скорее, тем лучше.

Само собой, Симочкины планы были построены не на одном лишь песке. Они отличались, бесспорно, продуманной и четкой структурой.

И теперь, она все до мелочей рассчитала, даже папа-бухгалтер, в неменьшей мере обладавший дальновидностью и незаурядной практической сметкой, поражался ей:

— Сильна дочка! Все, что следует предусмотреть, предусмотрела, все варианты обдумала...

Но ни папа, ни сама Симочка все-таки не сумели предусмотреть лишь одного. Дело было за Севой, а он не соглашался ни в какую.

— Не могу, — говорил, — понимаешь? Как это я подам на развод? И с кем? С тобой?!

— Я подам, — убеждала его Симочка, — не ты, а я.

Но Сева твердил свое:

— Какую причину выставим для развода?

— Любую, — отвечала Симочка, — не сошлись характерами, например, самая удобная, никого не порочащая формулировка.

— Но это же не так‚— противился Сева, — меня вполне устраивает твой характер. А мой характер? Неужели не устраивает тебя?

Симочка и смеялась и сердилась:

— Ты просто какой-то ребенок, а не мужик! Я же тебе повторяю: это все фикция, это все понарошку, понял?

— Нет, — отвечал Сева. — Как это я буду считаться в разводе с тобой?

— А вот так и будешь!

— Ни за что, — сказал Сева, — не могу пересилить себя. Не могу и не желаю!

— Но все же фикция, понарошку и временно, — не отставала Симочка. — Пойми, потом мы снова распишемся и все будет хорошо.

— Когда потом?

Симочка отвечала неопределенно:

— Потом — это позднее.

В конце концов, Сева объявил несгибаемо:

— Нет, никогда и ни за что!

Симочка не на шутку разозлилась. Такое случилось впервые. Обычно он во всем покорялся ей. Она надулась, отворачивалась, когда он подходил к ней, упорно молчала в ответ на любой его вопрос.

Он страдал, но продолжал стоять на своем.

И Симочка в сердцах пожаловалась как-то папе:

— Кончится тем, что мы с ним разведемся, только уж, конечно, не фиктивно, а на самом деле!

Мудрый сердцевед папа привел любимую свою пословицу:

— Выигрывает тот, кто ждет на пятнадцать минут дольше. — И посоветовал: — Не действуй сгоряча, не поддавайся раздражению, за такие вот порывы иногда приходится дорого платить...

— Что же мне делать? — спросила Симочка.

Папа ответил твердо:

— Ждать.

— Я и так уже жду достаточно долго.

— Продолжай ждать, — сказал папа. — Авось жизнь что-нибудь подкинет, и все разрешится само собой...

Отец и дочь обменялись понимающим взглядом. Симочка кивнула головой: — Хорошо. Подожду еще немного...

Сева уже не работал на свадебной машине, теперь, по словам Симочки, он жил одной жизнью со всеми таксистами, работал на обычной «двадцатьчетверке», в пятнадцатом таксомоторном парке, в Тушине. Там больше платили.

Случалось, иной раз попадались пассажиры, которым нужно было ехать на соседние улицы, и тогда заскочить на Скатертный не представляло для Севы никаких проблем.

Однажды он довез пассажира до старого Арбата и прямиком направился навестить Рену, купив по дороге в «Праге» ее любимые шоколадные рулеты.

Как и всегда, Рена обрадовалась ему:

— Вот хорошо-то!

— Как ты? — спросил Сева.

— Нормально, — ответила Рена. — А ты как?

— Тоже нормально.

— Как Симочка? — спросила Рена. Севе показалось, что Рена с видимым трудом заставляет себя произнести имя его жены.

— Хорошо, — ответил Сева. Мысленно вздохнул. Ну что тут поделаешь? Ведь Симочка-то хорошо относится к Рене, а Рена, как видно, ни в какую...

«Это вполне естественно, — утверждала Симочка, прекрасно видевшая все, что следовало видеть. — Даже если бы на моем месте была бы ее лучшая подруга, или я бы ей с самого начала очень нравилась, все равно она бы не взлюбила меня уже из-за одного того, что я заняла ее место в твоем сердце. Поверь, так оно и есть».

— Давай попьем чаю, — предложил Сева. — Я рулеты привез.

— Давай, — согласилась Рена.

Они пили чай, ели пирожные, говорили о всякой всячине. Сева старался меньше говорить о Симочке и все-таки то и дело упоминал о ней: «Симочка считает так...», «А вот по-Симочкиному вышло бы все иначе».

Рена внутренне сжалась, но старалась не показать вида и даже, когда Сева уходил, передала привет невестке.

Возле подъезда, уже садясь в машину, Сева встретил Лелю.

— Ты куда? — спросила Леля.

Сева неопределенно махнул рукой:

— В центр, что ли. В общем, смотря по пассажиру.

— Можно я буду твоим пассажиром? — спросила Леля.

— Можно, — ответил Сева, открыв дверцу машины.

Он включил зажигание, нажал на газ, и они сперва неторопливо, потом все больше набирая скорость, поехали по направлению к улице Воровского.

Леля спросила:

— Когда кончаешь смену?

— Как обычно, в пятом часу.

— И сразу домой?

— А то куда же?

— Я бы хотела, чтобы у тебя был настоящий дом, — медленно проговорила Леля.

Он слегка повернул к ней голову.

— Разве у меня нет дома? О чем ты говоришь?

— У тебя нет дома, — спокойно ответила Леля. — Это не дом, где тебя только терпят, но не любят.

— Ты в этом уверена?

— Да, уверена. Думаешь, Сима вышла за тебя по любви? Такие вот хищницы и стяжательницы не умеют любить, им бы только поиметь свою выгоду...

— Не надо, — тихо произнес Сева. — Я не хочу, чтобы ты так говорила о моей жене...

— Нет, буду,— запальчиво возразила Леля. — У нее очень много было всяких, и женатых, и разведенных, и холостых, только ни один не зацепился, как ни старалась. Сама же мне говорила, что все они только мылятся, а бриться никто не хочет.

— Что это значит? — спросил Сева.

— То и значит, что все ускользали, словно рыба из пальцев, никто не захотел жениться. Она же сама мне сказала, хорошо, что один дурак нашелся, пусть и не перспективный, зато надежный...

— Если бы, — медленно начал Сева. — Если бы ты перестала совать свой хорошенький носик в чужие дела...

— Да мне же жаль тебя, — перебила его Леля. — Я бы никогда никому ничего не сказала бы, мне тебя жаль, а еще больше Рену жаль, потому что я все знаю. Меня она не стеснялась, мне все выкладывала, что ты у нее — временная инстанция, остановка на перепутье, даже так выразилась: «За неимением гербовой, приходится писать на простой», и еще она говорила, что поживет-поглядит, как оно все будет, а там и переиграть нетрудно... А с квартирой знаешь на что рассчитывает? Чтобы ты съехался со своими, а там, глядишь, Ирины Петровны не станет, а от Рены она как-нибудь избавится.

Леля посмотрела на Севу. Он сидел опустив голову, не глядя на нее. Слушает ли ее или думает о чем-то постороннем? Впрочем, чего там гадать, разумеется, слушает...

— Поверь, я тебе добра желаю, одного только добра. И тебе и Рене, я к вам за эти годы привыкла, а кто мне Сима? Да никто, если хочешь, расчетливая, злая баба. И к тому же твоих терпеть не может, про маму твою так и говорит: «Дура из дур, выставочная идиотка», а про Рену она мне много раз говорила: «Вот уж балласт навязался на мою голову, и что только с этим балластом делать?»

Сева приоткрыл окно, словно ему стало жарко.

Жарко и стыдно. Он знал уже: все, что говорит Леля, — чистая правда. Вдруг в эту минуту вспомнилось все, мимо чего проходил, не обращая внимания, о чем забывал бездумно. Сколько раз приходилось ему слышать от Симочки: «За неимением гербовой пишите на простой». Она любила это выражение, применяла его и к месту, и не к месту.

Однажды он спросил ее: «Что это значит?» — И она обстоятельно, как и все, что делала, пояснила: «Это значит, когда идешь на какой-нибудь компромисс».

Стало быть, ее замужество с Севой — тоже своего рода компромисс?

Недаром же Симочкин папа то и дело перечислял Симочкиных поклонников, среди них попадались и кандидаты, и доктора наук, был даже один член-корр, и все они добивались Симочки и мечтали жениться на ней...

— А она выбрала тебя, — говорил папа, глядя на Севу фиалковыми, такими же, как у Симочки, наивно-удивленными глазами. — Можешь себе представить, никого не хотела даже на шаг к себе приблизить, а в тебя, как видишь, влюбилась!

И он, дурак, млел от радости, верил и считал себя счастливым. О, дурак, непроходимый остолоп...

Должно быть, права Симочка, которая так и звала его — дурачок...

И еще Севе вспомнилось. Однажды он приехал на дачу, в Тарасовку, раньше, чем обещал. Как раз в это время проезжал товарный поезд, и потому Симочка не расслышала шагов. Она лежала на диване, на террасе, разговаривала с кем-то по телефону.

Сева услышал:

«И не говори, это такой балласт, от которого не знаешь, как избавиться, что с ним делать...»

Потом она помолчала, очевидно слушая, что ей говорят, и продолжала снова:

«Да, конечно, я человек в достаточной мере изобретательный, но даже я ничего не могу придумать, что делать с этим балластом. Тем более что он всей душой предан...» Она оборвала себя, потому что прошел поезд, стало тихо и, повернув голову, вдруг увидела Севу. Симочкины щеки вспыхнули, казалось, он до сих пор видит этот ярко-розовый, жаркий цвет на ее щеках, на шее, даже белки глаз, и те словно бы стали малиновыми.

«Это ты? — спросила Симочка. — А я тебя не ждала так скоро». И, не говоря ни слова больше, положила трубку.

«С кем это ты?» — спросил Сева.

«Да там, с одной школьной подругой».

Он поверил, он привык ей верить во всем. Спросил шутливо:

«Что же это за балласт?»

Она рассмеялась, вскочила с дивана, прижалась к нему:

«Дурачок ты мой...»

— Думаешь, я что, зла на нее или завидую ей? Или ревную? — спросила Леля. — Вот ни столечки, можешь мне верить. Просто мне тебя жаль и Ренку тоже, как-то обидно за вас обоих и на себя тоже злюсь, ведь если бы не я, ты бы в жизни не узнал бы этой самой твоей хваленой красавицы!

Какой-то мужчина окликнул Севу:

— Шеф, свободен?

— Свободен, — ответил Сева.

— Что, надоело меня слушать? — спросила Леля.

— Считай, что так оно и есть, — ответил Сева и сам удивился, как спокойно, даже равнодушно звучит его голос.

— Ладно, я сойду, — сказала Леля.

Перед тем как выйти из машины, она спросила:

— Не сердишься на меня?

— Нет, — ответил Сева. — Не сержусь.

— Я бы никогда ни за что не сказала бы, — Леля взяла его руку, сжала в своей ладони. — Но мне ужасно жаль и тебя и Рену. Особенно Рену...

— Спасибо, — сказал Сева.

— Поверь, я тебе ничего не наврала, ни слова не прибавила.

— Верю.

Пассажир вошел в машину, по дороге окинув Лелю восхищенным взглядом.

— Может быть, и вы с нами поедете?

Леля не ответила ему, резко хлопнув дверцей машины.

Глава 18. Последняя

Эрна Генриховна не без сожаления призналась Громову:

— Кто во всем этом проиграл, так это мы с тобой. Ты не находишь?

— Нет, — ответил он. — Не нахожу. Чем же мы проиграли?

— Тем, что поспешили вступить в кооператив. Мы бы теперь получили отдельную квартиру совершенно бесплатно...

Он беспечно махнул рукой:

— Есть о чем горевать. Плевать на деньги...

— Как так — плевать?! — удивилась Эрна Генриховна.

Он ответил:

— А вот так, очень просто. Забыть о деньгах, как не было их никогда...

Эрну Генриховну немного удивили, даже больше того, слегка возмутили его слова. Все-таки немецкая кровь сделала свое дело: она отличалась экономичностью, питала искреннее отвращение к мотовству, к безрассудной трате денег.

— Подумаешь, деньги! — продолжал Громов. — А то мы их не заработаем! — Потер ладонью свою наголо обритую голову. — Уверяю тебя, еще как заработаем!

Эрна Генриховна редко хвалила Громова, чтобы не избаловать его вконец. Но в душе не могла не восхищаться им. Ее поражала чисто юношеская его беспечность, неподдельное уменье не высчитывать, не прикидывать и уж, конечно, не жмотничать.

Она знала, он не притворяется, не играет, не старается интересничать. Он такой, какой есть на самом деле. И она сказала со вздохом, невольно признавая его превосходство:

— А мне далеко до тебя...

— Что еще за самобичевание? — возразил Громов. — Вроде бы оно тебе совершенно несвойственно...

За стеклами очков блеснули в улыбке его глаза.

В течение уже многих месяцев в квартире царило, как выражалась Надежда, чемоданное настроение.

Даже придирчивая чистюля Эрна Генриховна, обычно строго требовавшая от соседей соблюдений правил внутреннего распорядка, словно бы позабыла о своем звании ответственной по квартире; что касается всех остальных жильцов, то они, по выражению все той же Надежды, окончательно распустились; забывали накладывать цепочку на входную дверь, небрежно, спустя рукава убирали коридор и кухню, оставляли грязную посуду на столиках в кухне — немыслимое раньше дело, за которое в былое время Эрна Генриховна выговаривала самым сердитым образом; хлопали изо всех сил дверцей лифта, уже решительно не заботясь о его сохранности, все одно здесь уже не жить...

Иные жильцы хотели уехать, но иные ни за что не желали расстаться с центром. Семен Петрович с ужасом признавался жене:

— Можешь себе представить, вдруг запихнут куда-нибудь в Зюзино или Дегунино, как оттуда добираться до редакции? И как добираться вечером после какого-нибудь задания домой, к себе?

— Подожди, — успокаивала его Мария Артемьевна, не приученная унывать, привыкшая всю тяжесть жизни взваливать на свои плечи, оберегая своего хрупкого, «ломкого», как она выражалась, мужа. — Может быть, дадут квартиру где-нибудь в пределах старой Москвы.

Первыми квартиру покинули Громов с Эрной Генриховной: наконец-то дом, в котором они должны были получить свою кооперативную квартиру, был готов и принят по всем существующим правилам.

Переехали они в один день: с завода явились молодые ребята, одного из них Валерик сразу же узнал, как только увидел, — сын Ильи Муромца, которого как-то посвящали в рабочие; вся мебель, все вещи были уже заблаговременно сложены и готовы к отправке, погрузили все это добро на грузовик и уехали.

Валерик прошел по опустевшей, внезапно ставшей чересчур просторной комнате Громовых, поднял с пола деревянную птичку, одну из тех, которые летали вокруг люстры, должно быть, оторвалась и незаметно упала, покрутил ее между пальцами.

Вот и все, как не жили здесь никогда люди, как будто бы никто из них, ни Эрна Генриховна, ни Громов, ни разу не переступал порога этой комнаты...

— Скоро и наш черед, — сказала Надежда. — Подожди немного, отдохнешь в отдельной квартире и ты...

— А я и здесь не шибко притомился, — парировал Валерик.

Очень все это странно было, странно, что утром он уже не увидит Громова и не зайдет к нему, и тот не станет его расспрашивать о том, как она течет, жизнь, о чем он думает, чего бы ему хотелось...

Ему казалось, что Громов теперь позабыл о нем, никогда и не вспомнит, но спустя неделю Громов позвонил ему:

— Валерик, как она, жизнь?

— Илья Александрович, неужели вы? — воскликнул Валерик.

— Собственной персоной, а что? Почему ты так удивился, словно это не я звоню, а какой-нибудь инопланетянин?

— Я думал, что вы затуркались... — начал было Валерик.

Громов перебил его:

— Затуркался и, таким образом, начисто позабыл о старых друзьях, так, что ли, по твоему? — Не дожидаясь ответа Валерика, Громов продолжал: — Одним словом, вот какие дела: хотя еще далеко не все готово, сам понимаешь, времени прошло совсем немного, все-таки приходи...

— Приду, — радостно ответил Валерик. Хотел бы добавить, что соскучился по Илье Александровичу, но постеснялся, что еще за нежности, недостойные настоящих сильных мужчин...

Квартира Громовых понравилась Валерику с первого же взгляда: все было так, как некогда обещал Илья Александрович, все сделано его руками, каждая мелочь предусмотрена и обдумана.

На балконе цветной фонарь, который можно зажигать вечером, пол покрыт лаком и блестит, словно зеркало.

На кухне встроенные полки и шкаф, много места, просторно, даже уместился небольшой диванчик.

А в обеих комнатах все стены — в книжных полках. И в коридоре тоже книжные полки сверху донизу, чуть ниже потолка вдоль стен вьются упругие зеленые плети плюща. Много света, окна широкие, прямо во двор, а там — деревья, кустарники, трава...

— Что скажешь? — спросил Громов. В голосе его звучала неподдельная гордость.

Валерик развел руки в стороны:

— Здорово!

— Еще не все готово, — сказал Громов. — Вот возьму отпуск, примусь по-серьезному за отделку и переустройство, тогда увидишь, как оно все получится...

Провел рукой по своей наголо обритой голове и вдруг произнес грустно:

— Если бы еще десяток лет с плеч долой!. Или даже полтора десятка, тогда все было бы в самом ажуре...

В дверях раздался стук. Громов быстро сказал:

— Это Эрна, у нас же, как ты знаешь, еще нет звонка.

Сперва в комнате появилась полированная палка, которую Эрна Генриховна держала наперевес, словно пику, потом показалась и она сама.

— Вот, — произнесла победно. — Едва достала, зато, кажется, будет очень хорошо...

Громов взял палку, критически сощурил глаза, оглядел со всех сторон.

— Молодец, Эрна, чудо что за палка...

Валерик с удивлением заметил, как порозовели щеки Эрны Генриховны, и ее всегда строгие глаза вдруг просияли, стали почти нежными.

— Нет, правда, хороша?

— Правда, — ответил Громов с улыбкой, словно бы обращенной к кому-то слабому, неразумному.

— Я, в общем, всегда придерживалась скорее спартанского образа жизни, — сказала Эрна Генриховна. — Главное условие, чтобы было чисто, ни пылинки, а что касается красоты, как-то не думала об этом, зато теперь мне ужасно хочется, чтобы все красиво было, нарядно, чтобы глаз все время радовался...

Она вдруг прервала себя, спросила немного испуганно:

— Может быть, это все смешно, то, что я теперь говорю сейчас?

Валерику вспомнились слова бабушки, сказавшей некогда: «Каждый человек в чем-то до самого конца ребенок». Конечно, Эрна Генриховна, которую все всегда привыкли видеть строгой, властной, предельно сдержанной, казалась сейчас, охваченная стремлением к уюту и домоводству, несколько странной, необычной, может быть, даже чуточку смешной. И все-таки была она в то же время и трогательной по-своему, и словно бы разом помолодевшей, во всяком случае, должно быть, так думал Громов, все еще продолжая с улыбкой глядеть на жену...

Позднее, когда они сидели за столом и уплетали жареных карасей в сметане, любимое кушанье Валерика, Громов сказал:

— У нас на заводе сплошные новоселья, только что для рабочих отгрохали великолепный дом в Мневниках, на берегу Москвы-реки, с лоджиями и вот такими окнами... Он широко раздвинул руки.

Эрна Генриховна невольно вздохнула, он засмеялся:

— Опять за рыбу гроши! Ну сколько раз тебе повторять одно и то же? Никогда не жалей о деньгах, деньги — вода, туман, дым...

— Однако, — заметила Эрна Генриховна, — без этого, как ты выражаешься, тумана или дыма жить грустно, не так ли?

Громов согласно кивнул головой:

— Бесспорно, кто же спорит? Но, чудак-человек, сколько раз повторять тебе одно и то же? Я не стоял в очереди, надо было поэтому еще ого-го сколько ждать! — Помолчал немного, усмехнулся собственным мыслям: — Я же не знал, что встречу тебя, что мы решим никогда друг с другом не расставаться, ну и так далее.

— И ты этому, очевидно, не рад? — спросила Эрна Генриховна.

— Я счастлив, — ответил Громов. — Даю слово...

Несколько мгновений Эрна Генриховна молча смотрела на него.

— Это что, никак объяснение в любви?

— Считай, как хочешь...

Валерик не выдержал, прыснул. Очень смешно, когда оба они, уже очень немолодые, по мнению Валерика, просто старые старики, вдруг говорят о любви? Какая такая любовь в этом возрасте? Или в самом деле еще бывает так, например, как у них, у Громова и у Эрны Генриховны?

— Вот, гляди, — сказал Громов. — Гляди, до чего ты довела юношу, он уже смеется над нами с тобой...

— Пусть смеется, — спокойно возразила Эрна Генриховна. — Если ему смешно, я не против...

Громов вышел вместе с Валериком проводить его и заодно подышать, как он выразился, немного озоном на сон.

Дорогой говорили о всякой всячине, о том, что в скором времени и Валерик с Надеждой переедет в новую квартиру, о соседях, которые разъезжаются кто куда, о бабушке Валерика, к которой Валерик решил поехать на каникулы.

И только возле метро Громов задержал руку Валерика в своей.

— В следующий раз ты не надо, не смейся так открыто...

Лицо Валерика мгновенно вспыхнуло горячим румянцем.

— Я... я же ничего, я нечаянно, — забормотал он, стараясь не встретиться с Громовым глазами.

— А я тебя ни в чем не виню, — возразил Громов. — И пожалуйста, не оправдывайся, ты не совершил ничего худого, ровным счетом ничего. Просто на будущее прошу тебя, не смейся в открытую над старшими. Договорились?

— Да, — ответил Валерик, по-прежнему не глядя на Громова.

— И потом, — продолжал Громов, — не осуждай нас за то, что мы на старости лет суетимся, стремимся обуютить наш дом. Это, поверь, не вещизм, не мещанское желание залезть поглубже в укромную берлогу и там притаиться, никого и ничего не видя. Это, уверяю тебя, вполне естественное желание людей, впервые в жизни получивших отдельную квартиру, где только они двое хозяева. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Валерик. —Я тоже хочу в нашу новую квартиру купить книжные полки. И хорошо бы, как у вас, фонарь с цветными стеклами на балконе...

— Я помогу тебе, — сказал Громов. — Мы вместе осмотрим все как и есть и решим, что, куда и как...

Пожал в последний раз руку Валерику, улыбнулся и свернул в свой переулок. А Валерик спустился в метро.

Он ехал почти в пустом вагоне, ехать было долго, времени думать предостаточно.

«Как это я мог? — спрашивал себя Валерик и не находил ответа. — Как это можно было нахально расхохотаться прямо в лицо?»

Он нещадно ругал себя и давал себе слово: с этого дня никогда, ни за что, ни единого раза не улыбнуться даже и в том случае, если не Громов, а сама Эрна Генриховна начнет объясняться Громову в горячей своей любви.

Никогда и ни за что.

В прошлом месяце Сева вернулся домой. Вроде, бы прочно и навсегда. Однажды вечером явился с чемоданом, спросил:

— Как, принимаете гостей?

— Каких гостей? — удивилась Ирина Петровна. — Ты что, один? А где же Симочка?

— А одного что, не примете? — спросил Сева.

Ирина Петровна растерянно поглядела на него, но Рена, умница, поняла все сразу.

— Это твой дом, — сказала. —Ты у нас не гость, а хозяин.

Утром Сева встретился с Лелей возле ванной.

— Как, насовсем? — спросила Леля, заранее предвкушая ответ.

— Насовсем, — ответил Сева. — Как видишь, я снова девушка.

— Вот и хорошю, — одобрила Леля. Она была очень довольна собой: все вышло так, как и следовало. Сева вернулся домой, а Симочка осталась с носом, пусть теперь покукует, поищет достойную замену, еще неизвестно, найдет ли...

Ирина Петровна не переставала допытываться, что случилось, почему Сева переехал обратно к ним.

— Хочу пожить у вас, — коротко отвечал Сева.

— Но все-таки, — не отставала Ирина Петровна. — Вы поссорились? Да? И кто же виноват, как ты считаешь?

— Никто, — отвечал Сева. — И вообще, очень прошу тебя, мам, меньше вопросов и выпытываний, поверь, так будет для всех спокойней.

В конце концов Ирина Петровна отстала от него. Должно быть, здесь сыграла свою роль Рена, как-то строго-настрого приказала матери не приставать к Севе.

— Они сами разберутся, что к чему, — сказала Рена.

Сама она, хотя Сева ничего не рассказывал ей, поняла все, как есть. Она была и рада тому, что брат снова с нею, что наконец-то прозрел, увидел, какова на самом деле его любимая Симочка, и в то же время неподдельно жалела Севу.

Он сильно переживал. Плохо спал ночами, часто вставал, выходил в кухню, курил.

Развод с Симочкой оформили удивительно быстро.

Сева сам заплатил деньги, еще несколько дней заняла прописка по старому адресу, но когда Симочка как-то позвонила ему и спросила:

— Не пора ли вернуться в лоно семьи?

Он ответил:

— А я и так в лоне, с сестрой и с мамой...

— А я что же? — удивилась Симочка. — Выходит, не семья?

Сева сказал:

— За неимением гербовой пишите на простой...

Симочка засмеялась:

— Что? Что ты сказал? Повтори!

— Некогда повторять! — И Сева громко хлопнул трубкой о рычаг.

Севе и в самом деле было некогда. Наконец приехал в Москву Крутояров. Застать его оказалось делом не из легких.

О своем обещании он помнил, но надо было сперва осмотреть Рену, а выкроить для этого два-три часа не было никакой возможности.

Сева катал его на прием к министру, на симпозиум, на конференцию. Мотался вместе с ним по столице целых полторы недели, пока не добился своего и не привез его к себе в Скатертный.

— Ну что ж, прекрасно, — сказал Крутояров, осмотрев Рену. — Я, конечно, не маг и не кудесник, но хотел бы заручиться вашей, девушка, волей к выздоровлению. Способны ли вы ради успеха ежедневно преодолевать боль и усталость? Главное-то — не операция, а физкультура после нее, ежедневный, упорный тренаж.

— Еще бы, доктор! — взмолилась Рена. — Только бы поскорей!

— Раньше осени все равно не получится. Такие операции лучше всего делать осенью. Так что, — Крутояров записал что-то в толстом американском блокноте, — пятнадцатого сентября в восемь ноль-ноль утра жду вас в Уфе, в своем кабинете.

Ранней весной стало известно, что Надежда с Валериком примерно к Первому мая переедут в новую квартиру.

В тот день она договорилась с Валериком встретиться возле его школы.

Сразу же увидела Валерика, он стоял, лениво опершись об ограду, и она вдруг удивилась, до чего статен, широкоплеч, уже не мальчик, не подросток, почти юноша...

Валерик увидел ее, махнул рукой, улыбнулся.

— Пошли, — сказала Надежда.

— Пошли, — кивнул Валерик.

Они перешли на другую сторону и почти тут же наткнулись на «Волгу» с зеленымогоньком.

— Кутить так кутить! — Надежда подняла руку, такси остановилось. — Давай, мальчик, влезай...

— Вы — первая, — вежливо произнес Валерик и, нажав на кнопку, открыл дверцу машины.

Такси ехало долго, по нескольку минут выстаивая чуть ли не возле каждого светофора. Валерик подумал: «Лучше бы на метро, давно бы доехали...»

Но все кончается когда-нибудь, позже или раньше. Эта общеизвестная истина, само собой, оправдала себя и на этот раз.

Машина остановилась возле новехонького, розово-карминного цвета девятиэтажного дома с косо построенными лоджиями и блистающими на солнце стеклами окон.

— Вроде приехали, — сказал шофер.

— Приехали, — согласилась Надежда.

Задрав голову, Валерик оглядывал дом.

— Нравится? — спросила Надежда.

— Ничего, — ответил Валерик. — Только, конечно, если бы этот дом был не в Теплом Стане, а, скажем, у Никитских ворот, вот тогда все было бы замечательно.

— Ничего, привыкнешь, — сказала Надежда.

Вспомнила: декан их института, узнав, что Надежда будет жить в Теплом Стане, вдруг пропел неожиданно визгливым голосом: «Мне стан твой понравился теплый...» И сразу же сконфузился, увидев расширенные от удивления Надеждины глаза.

— Лифт еще не включен, — сказала Надежда. — Как, пешком дойдем?

— Спрашиваете!

Валерик вошел в подъезд, спросил, полуобернувшись:

— На какой этаж бежать?

— На самый последний.

— Есть такое дело!

Перепрыгивая через две-три ступеньки, он мгновенно, не останавливаясь, побежал наверх. Надежда шла вслед за ним.

«Или лестница удобная, или я еще вроде бы не состарилась окончательно, — с удовольствием подумала она. — Ни разу дух не перевела...»

Валерик стоял, ожидая ее, на площадке девятого этажа.

И снова Надежду поразило его разом возмужавшее, уже по-юношески твердо очерченное лицо.

— А вы, тетя Надя, оказывается, уже успели замок врезать? — спросил Валерик.

— Как видишь.

Надежда достала из сумочки ключи, открыла дверь.

Квартира была абсолютно пустой, и потому, должно быть, казалась очень просторной. Две комнаты в разных концах коридора, большая кухня, широкие окна и лоджия, опоясывающая кухню и обе комнаты.

— Как? — спросила Надежда.

Валерик ответил:

— Хорошо — не то слово, изумительно, прекрасно, чудесно, одним словом, все превосходные степени, сверху донизу!

— Мне тоже здесь нравится, — сказала Надежда.

— Как только мы переедем, я тут же все как следует здесь оборудую, — заверил Валерик.

— Хорошо бы кухонный гарнитур купить, — заметила Надежда.

Он произнес начальственным тоном:

— Со временем. Только не растранжирьте все свои деньги!

— Постараюсь, — согласилась Надежда. Подумала: «Мне нравится подчиняться ему, словно это мой родной, вдруг разом ставший взрослым сын...»

А Валерик между тем, расхаживая по комнатам, распоряжался:

— В большой комнате будете, конечно, вы, тетя Надя, ваш книжный шкаф я поставлю в угол, а здесь, в нише, поставлю вашу тахту...

— Я не хочу брать сюда книжный шкаф, — сказала Надежда.

— А книги куда хотите ставить? На полки?

— Да, хотелось бы.

— И мне бы хотелось. И чтобы полки стояли одна над другой, немного косо, а между ними пустить вьющиеся растения, плющ или вьюны, правда, красиво?

— Правда.

— А полки надо бы чешские.

Надежда улыбнулась:

— Верно. Откуда ты все знаешь?

— Я хозяйственный по натуре.

Надежда подошла к широкому окну в большой комнате, раскрыла его.

Безоблачное синее небо как бы вплотную придвинулось к подоконнику.

— Не привыкла я жить на такой высоте, — сказала Надежда.

— А я тем более, — отозвался Валерик. — Но здесь хорошо, воздух чистый, словно в деревне. Жаль только, что вам на работу далеко, долго придется добираться...

— Ладно уж, как-нибудь доберусь...

— Стало быть, так, продолжим наши проекты, — Валерик повернулся к Надежде. — Ваш книжный шкаф я, таким образом, забираю к себе в маленькую комнату, а вам с этого дня начну подыскивать чешские полки.

Надежда улыбнулась. Можно подумать, что он старший, а она младшая его сестра, что ли...

— Где ты собираешься покупать книжные полки? — спросила она.

— Побываю в нескольких мебельных магазинах, — ответил Валерик. — Поскольку у меня все-таки времени побольше, чем у вас.

— Ну а как же быть с кухонным гарнитуром?

— Кухонные гарнитуры большей частью бывают на улице Чернышевского, там есть такой мебельный магазин. Есть гарнитур «Весна», очень красивый, два шкафа, подвесные полки, стол со стульями, но это дорого, хочу поискать подешевле...

— Мы не так богаты, чтобы покупать заведомо дешевые вещи, — изрекла Надежда истину, заученную с ранней юности. — И потом, ведь это все не на один день, не на месяц и даже не на год. Так что постарайся купить то, что наиболее практично, а следовательно, и по-настоящему хорошо.

— Как скажете, — согласился Валерик. — Вы, тетя Надя, хозяйка, ваше слово решающее...

Надежда села на подоконник, он пристроился рядом.

— В лоджии у нас будут ящики с землей, а в ящиках или дикий виноград, или плющ. Вам что, тетя Надя, больше нравится?

— Мне все равно, — ответила Надежда.

— Моей маме тоже всегда было все равно, — сказал Валерик.

Он редко говорил о матери, и сейчас, мельком взглянув на него, Надежда заметила, как вдруг мгновенно потемнели его глаза.

«Он скучает по ней, — догадалась Надежда. — Немудрено, как же иначе...»

Как бы разгадав ее мысли, Валерик сказал, по-прежнему глядя через плечо вниз:

— Мне мама иногда снится, подходит ко мне, что-то говорит, я всегда утром забываю, что именно...

— Ты скучаешь по ней?

Он кивнул.

— Даже сам не ожидал, что буду скучать. Бывает, иду по улице и ловлю себя на том, что разговариваю с ней. Я ей говорю: «Как же ты могла променять всех нас на хиляка?» А она... Он оборвал себя, потом начал снова: — А она говорит: «А если я его люблю?» А я говорю: «Его нельзя, невозможно любить», а она опять свое: «Люблю, и все тут, и хоть стой, хоть падай». Я и за себя и за нее говорю, спрашиваю, отвечаю, спорю, ругаюсь...

— У меня тоже есть такая привычка, — сказала Надежда.

Когда-то, когда она рассталась с Артемом, ей случалось часами мысленно беседовать с ним. Так продолжалось очень долго, особенно по ночам, в ту пору ей изрядно досаждала бессонница, она лежала в темноте, вперив глаза в незанавешенное окно, и спорила, убеждала, ругала, оправдывалась, все вместе, спрашивая за себя и отвечая за него...

Валерик воскликнул торжествующе:

— У вас тоже, тетя Надя? Вот еще одно доказательство нашей с вами родственной связи!

— А разве ты сомневался, родственники мы или нет? — усмехнулась Надежда.

— Бабушка говорила, не по крови родной, а по дружбе, я ее спросил как-то: выходит, по-твоему, друзья ближе родичей? Она сказала, что иногда именно так и выходит...

— Я согласна с нею, — сказала Надежда.

— Пожалуй, я тоже, — сказал Валерик.

Уже спускаясь вниз по лестнице, Надежда спросила:

— Может быть, ты бы собрался, поехал бы на каникулы навестить маму?

Валерик обогнал ее, перескочил через несколько ступенек вниз. Остановился, обернулся к ней:

— А что, я уже успел вам надоесть?

— При чем здесь надоесть или не надоесть? — удивилась Надежда. — Просто, мне кажется, тебе бы хотелось повидать и ее и сестренок...

Валерик пожал плечами:

— Как вам сказать, тетя Надя, иногда очень хочется, и ее бы увидеть, и девочек, они, наверно, уже здорово выросли за это время. А иногда вспомню, что придется еще и хиляка увидеть, и думаю, нет, никакими коврижками меня обратно в Миасс не затащить...

Он сбежал еще на несколько ступенек.

— Вот отца хотелось бы увидеть. — Помолчал, добавил негромко: — Очень хотелось бы...

— Может быть, когда-нибудь еще свидитесь друг с другом, — сказала Надежда.

— Все может быть, — согласился Валерик.

Выбежал из дверей во двор, нагнулся, поднял камешек с земли. Размахнувшись, закинул камешек.

— Тетя Надя, вот как я его далеко закинул, посмотрите... — И, как показалось Надежде, весело, пожалуй, чересчур весело рассмеялся.

«Ему нужен отец, — думала Надежда, глядя, как он бежит, вновь и вновь поднимая и кидая камешки вдаль. — Ему нужна мужская дружба, мужской совет. Потому он и потянулся к Илье Александровичу, но все-таки был бы у него отец, совсем все по-другому было б...»

Обратно ехали уже без шика. Сперва на троллейбусе, потом на метро.

В вагоне метро было много народу. Надежда едва нашла свободное место, Валерик встал возле нее.

Рядом с Надеждой уселись две девушки, две дурнушки-лепетушки, очень броско одетые, в джинсах, туго обтягивающих тощие бедра, в маечках-безрукавках, волосы у обеих длинные, одинаковые челки на лбу, сильно накрашенные глаза, голубые веки...

Надежда заметила, что ее соседки то и дело кидают взгляды на Валерика, хихикая про себя, та, что вроде бы посмазливей, кажется, подмигнула ему.

Но он казался невозмутимым. Даже отвернулся от них, и, когда они с Надеждой выходили из вагона, одна из девушек громко сказала:

— Что с него взять, мамочки боится...

— А может, она и не мамочка вовсе? — спросила другая.

— Ну да, — ответила первая девушка. — Такая-то старая...

Валерик даже бровью не повел. Надежда тоже промолчала, хотя ей подумалось, что он все слышал.

Что же, ничего не поделаешь, они назвали ее старой, ну и пусть, по сравнению с ними она, разумеется, сильно немолода, и как бы там ни было, а обеим вострушкам так и не пришлось дождаться от Валерика хотя бы мимолетного взгляда. На миг ей стало жаль их. Уж так старались изо всех сил, чтобы он обратил на них внимание, чтобы глянул хотя бы раз.

— А на тебя уже поглядывать начинают, — сказала Надежда, когда из метро они вышли на улицу.

Валерик удивленно спросил:

— Кто поглядывает?

— Девушки.

— Разве?

Его лицо казалось неподдельно удивленным, он не притворялся, он был погружен в свои мысли и никого не видел. И девчонок давешних тоже не видел, несмотря на то, что они из кожи вон лезли, лишь бы обратить на себя его внимание.

«Еще заметит, — решила Надежда. — Начнет замечать вовсю и сам будет глядеть во все глаза. Недалек час...»

У нее вдруг больно защемило сердце, словно Валерик и в самом деле был ее родной сын, и ей уже заранее было боязно за него...

Они прошли несколько шагов вперед.

Валерик спросил:

— Скажите, тетя Надя, вы будете скучать по старой квартире?

— Скучать? — переспросила Надежда. — Чересчур громко сказано, но вспоминать наверняка буду. Правда, со временем все реже. Ученые считают, что одни воспоминания в течение жизни вытесняют другие, всю жизнь между ними идет борьба, кто кого вытеснит.

— А иначе, наверное, было бы очень трудно жить, — сказал Валерик. — Можете себе представить, в голове у вас сплошь воспоминания, одни воспоминания, а для текущей жизни уже вроде бы и не остается места. Вот ужас-то!

— Тогда ученые придумали бы что-нибудь такое, что могло бы помочь людям забыть прошлое, — сказала Надежда.

Валерик задумчиво сощурил глаза.

— Знаете, тетя Надя, я поймал себя на том, что вообще-то не очень люблю ученых.

— Вот как? — удивилась Надежда. — И за что же ты их не любишь?

— Не всех ученых, — поправился он. — А вот этих, как их, демографов, и еще статистиков, подумайте, тетя Надя, до чего дошла статистика — вычислили, сколько людей умрет в нынешнем году, а сколько в будущем или спустя два-три года! Это надо только себе представить, что статистики, или демографы, или черт его знает, как их называют, уточняют отклонения в ту или в другую сторону, например, пятьсот пятьдесят тысяч или всего лишь пятьсот сорок? Словно в бюро заказов такси, отклонение в десять — пятнадцать минут. Но ведь это не километры, не минуты, не килограммы или тонны, это живые люди, все эти отклонения на десять тысяч или, скажем, на пять тысяч. Даже на одну лишь тысячу или, если хотите, на одну-единственную единицу! Да, всего лишь на одну единицу! И эта единица — это же тоже человек, похожий на меня, или на вас, или еще на кого-то, и он кому-то очень нужен, очень дорог, а они, ученые, этак равнодушно, непоколебимо: столько-то помрет, столько-то останется, разумеется, с отклонением в столько-то тысяч...

— Не кипятись, — остановила Валерика Надежда. — Тебе не идет волноваться. Сразу становишься некрасивым.

— Плевать, — дернул плечом Валерик. — Я не манекенщик и не мистер Теплый Стан.

— Пока что- ты мистер Скатертный переулок.

— Пусть так, — миролюбиво согласился Валерик. — Только знаете что, тетя Надя? Я сейчас поймал себя на том, что на все вокруг, и на бульвар, и на площадь, и на памятник Гоголю — в общем, на все, смотрю уже другими глазами, потому что я здесь уже не постоянный житель, а гость, не правда ли?

— Да, мы с тобой уже гости в этом районе, — сказала Надежда. — Недолгие гости...

Это чувство непрочного, недолгого гостеванья не оставляло ее и тогда, когда она вернулась домой. В коридоре у телефона стояла Леля, зажав обеими руками трубку, что-то тихо шептала, слышное, должно быть, лишь тому, кому предназначался ее шепот. Сколько раз приходилось Надежде вышагивать по коридору, пережидая, пока Леля окончит свою бесконечную трепотню.

Сколько раз, потеряв терпение, она красноречиво протягивала Леле свою руку с часами на запястье; дескать, поторопись малость, сколько можно, у меня совсем нет времени...

Но Леля и в ус не дула, смотрела на Надежду прозрачными, отсутствующими глазами и продолжала шептать в трубку дальше.

А Надежда, как нарочно, то ожидала звонка из института, то ей самой необходимо было позвонить занятым людям, у которых и в самом деле каждая минута на счету.

— Тетя Надя, я поставлю чайник, — сказал Валерик. — Идите отдыхайте, как приготовлю чай, сразу же позову вас...

Войдя в свою комнату, Надежда огляделась: московская комната с чисто. московской обстановкой, никакого стиля — что в наследство, что по случаю куплено. И все-таки грустно со всем этим расставаться.

Надежда облокотилась на подоконник, глядя в окно: старинный, чисто московский пейзаж. Посольские особняки, сады при них, доходные дома начала века, ломаные очертания кривых переулков...

— А в Теплом Стане куда как просторнее, — сказал Валерик.

— Мне тоже там нравится, — сказала Надежда. — Там больше неба в окнах,

— Там замечательно, — безапелляционно произнес Валерик. — Никакого сравнения с этим старьем.

Надежда не ответила ему. Разве он поймет? Ведь он ничего не оставляет на старом месте. У него нет прошлого, или, вернее, оно у него есть, но нисколько не связанное с этим жильем.

А Надежда здесь прожила жизнь. Здесь осталось прошлое, от которого не уйти, не отмахнуться. И позабыть его невозможно, как ни старайся, и ни один ученый не сумеет придумать такие средства, которые помогли бы позабыть прошлое.

Вот ведь как бывает: жили долгие годы бок о бок, и, казалось бы, все было известно друг о друге, все или почти все, дружили, совместно переживали какие-то события, случалось, ссорились надолго, до конца, и снова мирились, и опять ссорились...

Но как бы там ни было, каждый мечтал, когда же наконец будет отдельная квартира? Чтобы жить обособленно, без соседей, чтобы никого не видеть, если не желаешь кого-либо видеть, чтобы не слышать посторонних разговоров, не влезать в чужие интересы, чтобы никому не мешать и самому жить без каких-то помех и лишних свидетелей...

В их квартире не было одиноких, кроме нее, Надежды.

Но теперь и она уже не одинока: у нее Валерик. Он растет, все дети растут очень быстро, как на дрожжах, может быть, пройдет совсем немного времени, лет пять-шесть, и он женится, приведет жену. Пусть приводит, у него есть дом, и он может привести жену в свой дом, как же иначе...

Все жильцы переедут в отдельные квартиры и будут радоваться тому, что наконец-то они сами себе хозяева.

Может быть, это и есть счастье — исполнение желаний?

Артем говорил когда-то, что счастье не в осуществлении желаний, а в борьбе за их осуществление. Вот это и есть подлинное счастье, уверял Артем.

Иной раз он высказывал на диво точные мысли. Он был совсем неглупый. Слабый — это верно, неустойчивый, ненадежный, но неглупый.

Не стоит о нем. Надо стараться вспоминать об Артеме реже, пока окончательно не перестанет болеть.

Она смотрела в окно на знакомые деревья, на дома, на улицы, слезы туманили ее глаза, должно быть, не раз и не два придется еще вспоминать о днях, которые уже не вернуть...

И может быть, думала Надежда, только тогда, когда ее раздражал бесконечный шум в коридоре, трепотня соседей по телефону, когда надо было подчас дожидаться свободной горелки на кухне и не всегда можно было помыться подольше в ванной, потому что кто-то всегда стоял над душой, кто-то спешил вымыться, кому-то надо было срочно стирать, именно тогда она и была счастлива.

Ходила по этому коридору, ставила чайник на общую плиту, стирала белье в этой самой ванной, страстно ждала телефонного звонка, самого необходимого в жизни, а телефон, как назло, был занят, вот тогда, как ни странно, она и была по-настоящему счастлива...

Оглавление

Глава 1. Надежда

Глава 2. Сева

Глава 3. Лелины родители

Глава 4. Эрна Генриховна

Глава 5. Леля

Глава 6. Надежда

Глава 7. Леля

Глава 8. Громов

Глава 9. Леля

Глава 10. Валерик

Глава 11. Семен Петрович

Глава 12. Валерик

Глава 13. Сева

Глава 14. Леля

Глава 15. Надежда

Глава 16. Эрна Генриховна

Глава 17. Рена и Симочка

Глава 18. Последняя