Путешествие критика, или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, которых большею частью сам был очевидным свидетелем [Савелий Карлович Ферельцт] (fb2) читать постранично, страница - 3

или лучше сказать, повозки моей толпа сия пришла в беспокойное движение. Многие, как казалась, побежали по домам.

Я подъезжаю ближе. Горестные рыдания поражают слух мой.

«Что это значит?» — спросил я извозчика.

«Они верно почли нас за исправника, или за заседателя», — ответствовал он хладнокровно.

«Да разве вы боитесь исправников да заседателей?» — подхватил я с живостью.

— Кого же нам еще так бояться, как не их? Ежели один из нас виноват, он для оправдания своего оклеветывает десятерых, коих всех потащат к ответу; и мы люди как безграмотны, так и робки, от чего нередко сами на себя надеваем кандалы.

— Да они по окончании дела невинных оправдают.

— Ах сударь, вить часто невинный от робости своей страждет за виновного смельчака, и земский судья не Святой Дух: как же их не бояться?

Разговаривая таким образом, подъехали мы к самому тому месту, где народ, кажется, предуведомленный о нашем прибытии, нарочно собрался и ожидал нас. Они все униженно кланялись мне, окидывая меня печальными взорами. Сердечная скорбь живо была начертана на лицах их.

«Здравствуйте добрые люди!» — сказал я им, так же кланяясь.

«Здравствуйте сударь!» — говорили они сквозь зубы.

«Вы, кажется мне, что-то печальны?» — спросил я.

«Чему батюшка, радоваться, коли Господь послал на нас такую страшную планиду?» — ответствовал мне один старик.

Казалось, он хотел еще что-то прибавить, но горестные всхлипывания воспрепятствовали ему говорить более.

Причина грусти их мне была неизвестна; но при виде сего седого старца, которой от старости и с печали едва стоял на ногах, насилу мог я остановить в глазах моих слезы, которые вытекли уже из моего сердца.

— Бог столько же и милостив, сколько правосуден. Он послал на вас невзгоду, Он же может и отвратить ее, сказал я с сострадательным видом. Вера-то неймется, батюшка! отвечал мне другой старик, у коего глаза покраснели и опухли от слез. — Я прошу у Вас гостеприимства. (Надобно знать, что эта деревня стоит не на большой дороге.)

Стар. Милости просим! Но скажи нам, батюшка, как далеко остался барин наш и скоро ли к нам будет?

Я. Я вовсе не знаю, кто таков барин ваш. Следовательно не могу знать и того, как далеко он едет и скоро ли будет.

— Так ваша милость кто же? — спросил он, несколько подбодряясь.

Я дал ему в коротких словах знать о себе.

— Ах! батюшка! как ты нас напугал! — вскричал он: мы думали, что ты тот самый, который приедет к нам с барином нашим. Теперь с нас как гора какая свалилась.

Потом, обращаясь к товарищам, продолжал, — еще таки, братцы, Господь до нас милостив! Еще таки хоть денек, хоть часок, хоть минуточку побудем мы вместе с детьми своими, друзьями и братьями.

Я. Как зовут вашего барина?

Ст. Н. М.

Я. Вы не знаете его?

Я. Нет! Да почему он вам так страшен?

Ст. Да так-то, батюшка! страшен, что как вздумаешь про него, так волосы дыбом становятся. Десять лет, как мы ему достались в руки; десять лет он гнетет нас страшными налогами, десять лет сосет кровь нашу. Работаем и день и ночь — а все на него. Он же последний кусок ото рту отнимает у нас. Да уж добро бы хоть жил он, как люди-то: а то в дому у него собаки нечем выманить. Хоть бы денек когда вздохнули, хоть бы на минуту кручина отвязалась от нас. И не знаем, что такое за радость; поглядим на добрых-то людей, так и Господи тошно! Живут, как милой свет — только тешатся. А у нас ложишься плачешь; встаешь — опять за то же.

Я. И при всем том он беден?

Ст. Беден, батюшка! Как Ирха. — Умком-то, вишь ты, ветрен. — Бегуны, псовая охота — да уж вот больно, картежная та игра смутила его! Проигравшись кругом, до последней нитки, вздумал знать за ум схватиться: хочется, видно, долги-то кое-кому заплатить: так по зиме то пятнадцать человек продал в рекруты. А ныне поднялся на новые фигли: всех до одного молодых-то ребят перехватал, сковал в железы — да и карауль мы же деток-то своих!

Я. Что же он намерен с ними сделать?

Ст. Продает какому-то фабриканту.

Я. Как зовут этого фабриканта?

Ст. Не знаем; слышали только, что он живет отсюда тысячи за три верст — там где-то неподалеку от каторги — и держит суконную фабрику. С ним-то барин наш ныне или завтра обещался приехать к нам.

Я. И разлучить вас навсегда с детьми вашими?

Ст. Навсегда… Навсегда… Навеки!

Заговорившись со мной, они, казалось, несколько позабыли горесть свою; но последние слова напомнили им о ней, и она поразила их с большею против прежнего жестокостью. — Они так сильно смутились, что, казалось, были совершенно вне себя.

Дав время несколько поутишиться первому жестокому движению, спросил я их: не можете ли вы как-нибудь пособить горю своему?

Ст. Как бы могли, так бы не стали доводить себя до такой напасти!

Я. Не в состоянии ли вы, как говорится, хоть себя урвавши оплатить долги его?

Ст. Мы бы последние с себя рубашки продали, да и головы-то свои закабалили: но все не того коштует. А хоть